Яна Половинкина
Утраченное чудо

Часть 1
Маленькое чудовище

Мелкие, как морось, капли брызнули с острия медицинской иглы. Доктор вообще не был уверен, стоит ли тратить драгоценную глюкозу. Он прекрасно помнил: первым, что бросилось ему в глаза, когда он зашел в кабинет, был ворох из простыней и свалявшегося пуха, из которого в разные стороны торчали, как лезвия, два отростка сахарно-белой плоти. Трудно было поверить в то, что это существо когда-то было человеком. Скорее всего, никогда им и не было.

   Теперь же из-под простыней и наволочек, набитых ватой и тем же злополучным пухом, заменявших одеяло, высовывалась голова на тонкой длинной шее. Она возлегала на подушке и то и дело подрагивала. Казалось, будто голова парит над ней, покачиваясь на тоненьком стебельке.
   Все то время, что доктор готовился к инъекции, создание наблюдало за ним по-детски рассеянным, неуверенным взглядом:
   – Не-на-да…
   Зрачки больших зеленых глаз сузились до предела, вероятно, от штукатурной белизны помещения. Было похоже на то, что существо вспоминает слова на иностранном языке.
   – Не надо?! – переспросил доктор. – Но, если я не сделаю тебе укол, ты умрешь!
   – А что такое умрешь? – уже уверенней спросило существо.
   – Ну, ты не будешь ничего ни видеть, ни слышать, ни чувствовать, даже дышать не будешь. Тебя зароют в землю, а под землей тебя будут есть черви.
   После этого доктор склонился над пациентом и, откинув простынь, вытащил на свет тонкую бледную детскую руку и сделал укол. Маленькая головка слегка приподнялась, но тут же рухнула на подушку. На лице существа отразилось недоумение, а потом оно снова стало спокойным.
   – Вот и все, – тихо сказал доктор, – это ведь не так больно. А ведь ты, мальчик, даже дышать не мог, когда ты к нам попал.
//-- * * * --//
   А дышать и, правда, до сих пор было больно, словно в груди раздувался какой-то шар, мешающий сделать легкий спокойный вдох.
   Я, наверное, очень обленился, – подумал малыш, – за то время, что лежу здесь. Говорю себе: надо встать, надо встать, и не могу. Иногда даже просыпаться не хочется…
   Голода нет… Странно… Я ведь очень давно ничего не ел. Только во рту какой-то металлический привкус. Ах да! Мне же вчера засунули зачем-то в рот холодную металлическую трубку. Вдруг – ни с того, ни сего… Я, кажется, все еще чувствую ее у себя в горле.
   Все еще день и день… Как долго он длится. И какое непонятное небо. Здесь жарко, воздух спертый, а небо такое низкое, прохладно-белое, мутное. Как молоко…
//-- * * * --//
   – Лёля! Вы опять забыли своего Бальзака в палате у… Да! И не говорите в какой! Это врачебная тайна…
   Из двери в середине коридора высунулось смуглое ухмыляющееся женское лицо:
   – Да, – сказала Лёля, – конечно, врачебная тайна, которую знает весь город, и знаете, как там за глаза называют нашу больницу?!
   – Молчать! – рявкнул доктор и быстро пошел в конец коридора.
   – Как Вас называют в городе, я вообще молчу! – обиженно крикнула напоследок медсестра и скрылась.
   «Никакой субординации!» – возмутился про себя доктор и закрылся в своем кабинете.
   «Когда мальчика только привезли, – размышлял доктор, – никто даже не знал, за что сначала браться: пневмония, крайняя степень истощения, к тому же опухшее горло было почти закрыто. Сейчас все это, хоть и не до конца, но все-таки удалось преодолеть. Вопрос о жизни и смерти уже не стоит. Но вот как скрыть его существование?..»
   Пару недель назад, еще до того, как существо пришло в себя, у него началась линька, наподобие той, которая бывает у птенцов, когда они прежде, чем обрасти настоящими перьями, сбрасывают младенческий пух.
   Этот пух, мерцающий в темноте, светлый и мягкий, отливающий перламутром, устилал весь пол вокруг больничной койки. Медсестры растаскивали его потихоньку и носили по кабинетам, показывая друг другу переливающиеся на свету пучки. А потом они стали прикалывать их булавками к верхней одежде. И так ходили по улицам.
   Говорят, чтобы удовлетворить любопытство и зависть в городе стали продавать дешевые поделки, похожие на пышные довоенные боа.
   Просто загляденье! Жаль, что они не увидят того, что ежедневно теперь видел доктор и его десяток его подчиненных.
   Теперь, когда почти весь пух у птенца выпал, его тело болезненное, беспомощное выглядело неприглядно.
   Бледная тонкая кожа покрывала нечто, напоминающее крылышки молодых цыплят, обтягивая легкие кости, которые, вероятно были полыми, как у птиц… Не понимая, что происходит, медсестры в страхе оказаться рядом с живым чудовищем, перестали шастать в заповедную палату. И заходили туда не иначе, как по приказу доктора – кормить пациента.
   Бывало, доктор подсматривал украдкой, как какая-нибудь из медсестер, стараясь не смотреть на белесые отростки, торчавшие из-под вороха ткани, и ни в коем случае не касаться их, вливает микстуру в маленький человеческий рот…
   Как-то раз, встретив старшую медсестру у двери палаты с непонятным обитателем, доктор, даваясь от смеха, сказал:
   – Вы знаете, что у него крылья – это просто верхние конечности! Как у нас руки…
   Медсестра лишь оторопело кивнула и ничего не ответила.
   Впрочем, сама палата, жила своей, совсем иной, таинственной жизнью. С тех пор, как туда поселили того, кого доктор сначала называл «мое маленькое чудовище», а потом «Homo Levitius», а потом и вовсе Левитиус, она все больше и больше превращалась из оштукатуренной могильной коробки в довольно странный детский мирок.

   Сначала там не было ничего кроме анатомического скелета, давным-давно привезенного доктором с практики и засыхающего без полива фикуса. Но после того, как туда внесли койку вместе с неведомым доселе существом, это место стало преображаться. Стены, в которых боролась странная жизнь, скинули десятилетний слой пыли и стали похожи на белый бархат. Медсестры, ночами дежурившие у кровати, читали толстые романы, и, забывая, оставляли их у койки мальчика. Потом, когда крылатому существу стало лучше, сюда принесли шкаф и тумбочки, захламлявшие другие палаты. В итоге сюда стали приносить вещи, забытые больными: такие, как например, расколотая шахматная доска или скрипка без струн. Какая-то пожилая дама, в течение последнего месяца сидевшая на вахте, принесла четыре кубика и разноцветную детскую пирамидку из трех цветных колец.
   Даже сам доктор, время от времени появляющийся и исчезающий, приносящий с собой запах йода, сам того не зная, давно стал обитателем этого мира.
//-- * * * --//
   В тот вечер стол в кабинете врача был завален старыми книгами, архивными листами и тяжелыми папками с историями болезни. Освещаемый свечами, он был похож на театральную сцену, где неземной свет, словно тая, ложится на декорации, а в его лучах поблескивает парящая пыль.
   Электричества здесь не было, как не было его и во всем городе. Поэтому любые приборы были бесполезны и беспомощны. Они потеряли свою ценность и бесцеремонно растаскивались по дворам и свалкам.
   После восьми вечера редко где в городе можно было увидеть окно, наполненное золотым светом свечей: слишком уж горожане боялись ночных рейдов полиции. Обладатели такого сокровища обычно плотно задергивали занавески, оберегая свой бесценный дар. С тех пор, как ради спасения новорожденной страны на улицы древнего города вошли танки, с самого заката до самого рассвета город вечерами тонул в темноте. В коридорах больницы в темное время суток тоже воцарялась кромешная тьма…
   Доктор не любил сумерки. Сидя за столом, едва ли он мог различить что-то вокруг себя, кроме своих бумаг. Он хотел что-то поискать на полке, но замер. Ему показалось, что вырезанная на дубовой ручке львиная головка посмотрела на него исподлобья. В углу что-то шевельнулось, словно где-то внизу свил себе гнездо Василиск…Встрепенувшись, доктор вернулся к истории болезни своего странного пациента.
   Эта история уже изрядно обросла легендами, слухами и домыслами, которые сочиняли и разносили медсестры. Но как все происходящее объяснить научными гипотезами, предположениями и теориями доктор не знал. Роясь в отчетах и пробуя найти хоть какую-то зацепку, что-то, что объяснит тайну появления этого существа, он читал: «ночью бормотал во сне, просил меня: «не надо». Синяя картонная папка истории болезни напоминала дневник, который вела вся больница. В ней при желании можно было найти даже рисунки, но их было немного. Доктор, не глядя, перевернул лист с коричневым пятном чая. Другая сторона была чистой и, к удивлению доктора, была полностью исписана его же мелким быстрым почерком. Кажется, когда он это писал, ему очень хотелось спать.
   Односложные предложения. В каждом из них – безликое местоимение «он», за которым кроется врачебная тайна. И. Что это?
   Где-то посередине листа поверх текста жирным карандашом было выведено «Каин».
   «Опять Лёля!».
   – Лёля! – крикнул доктор изо всех сил.
   Через мгновенье под цокот каблуков открылась дверь. В комнату вошла не штатная медсестра, а элегантная дама в сиреневом пальто, из-под которого выглядывали кремовые рюши. Она была в шляпе, похожей на корзину с фруктами. Фосфорические перышки и пушки на шляпе создавали вокруг нее жемчужное сиянье, невольно очерчивая образ: соломенные волосы Лёли были собраны в кичку, а подведенные змеиные глаза не моргали:
   – Да, доктор, слушаю вас.
   – Хотел спросить. Почему «Каин»? Это же бред!..
   – Что «бред»? – не поняла Леля.
   – Вот, – доктор показал листок.
   Лёля молча уставилась на доктора.
   – В конце концов! Имею я право сходить в магазин!
   – …хотел спросить, – усмехаясь, перебил ее доктор и, показывая листок, спросил, – Почему «Каин»? Это же бред…
   – Назвать ангелоподобное создание в честь первого убийцы на Земле – это все равно что котенка окрестить по имени «Гав».
   – Знаю, но мне нет до этого дела! – непринужденно ответила медсестра. – И потом: Каин был первым ребенком на свете. Адам и Ева были созданы и жили в раю, а потом мир целиком и полностью принадлежал их маленькому сыну…
   – Вы думаете это символично?
   – Пожалуй. А еще он сам произнес нечто похожее, когда среди ночи проснулся в первое мое дежурство. Я спросила, как его зовут…
   – Значит, Каин… – задумчиво произнес доктор, отодвигая от себя папку.
   – Если хотите, спросите сами, как его зовут! – с достоинством сказала Лёля, присаживаясь возле стола на табуретку. – Как вы думаете, доктор, где его мама?
   – Мама?! – отозвался доктор, пытаясь найти у себя в шкафу коробку с чаем. – Хватит глупостей! Какая мама? Он же из яйца вылупился!

   Лёля сделала вид, что не услышала ответа:
   – А вы видели, какой у него носик? Совсем как у актрисы, которая, помните, играла в спектакле красотку Сесиль. И глаза такие же, и рот… Правда, он бледнее, тоньше.
   Она ведь наполовину гречанка!

   Пару лет назад пропала совсем. Как же ее звали… Ах да! Цецилия Сапфир.
   – Лёля, вы совсем помешались на своих звездах!
   – Хм! Вы не предложите мне чаю?
   – И не надейся… – сам себе произнес доктор.
   Лёля фыркнула и возмущенно вкинула голову так, что фрукты на шляпе засияли новыми переливами фосфорического света:
   – Ах так!
   – А что? Ах, простите, я это не вам.
   – А кому же?! – ядовито прошипела Лёля.
   – Себе.
   Наверное там, откуда Левитиус родом, подумал доктор, тотчас забыв про Лелю, девятиголовая змея уже убаюкала своих змеёнышей. И крылатая девочка уложила спать свою крылатую куклу. Так вот, говорю я себе: не надейся! У тебя еще много работы!
//-- * * * --//
   – Доктор, откуда эти полосы, я не сплю?
   – Нет, ты проснулся. Это просто свет такой.
   – Что это за небо?
   – Это потолок, глупое дитя, – доктор внимательно смотрел на своего необычного пациента.
   – По-то-лок. Я его не вижу. Так хочется встать и походить!
   – Тогда встань и посмотри в окно.
   – Не могу…
   – Отчего же?
   – Нельзя. Всякий раз, когда кто-то приходит, мне говорят, что я болен… Почему?
   – Когда ты спишь, тебе не больно?
   – Нет.
   – Тогда спи.
   Доктор поправил сползающее покрывало и вышел из палаты. Мальчик закрыл глаза. Спать не хотелось совершенно. На полу, казалось, вытянулись змеи (тени кроватных ножек), которые проснулись и выпрямили свои гибкие тела. Засохший фикус, стоявший возле окна, маячил бесформенным пятном, напоминая чем-то корень мандрагоры: медсестры вешали на него записки для своих коллег или для доктора, и бумага тихо шелестела от гулявшего сквозняка.
   Мальчик свесил ноги с кровати. Когда он ступил на пол, у него немного закружилась голова, но он, с трудом передвигаясь, тем не менее стал осторожно обходить кровать. Это было похоже на неловкий танец. Земля пружинила под ногами. Его маленькие белые стопы, казалось, и впрямь были из сахара, а тело покачивалось при каждом шаге, как сухой цветок.
   Он помогал себе, как мог, цепляясь руками за кроватную решетку, но когда она кончилась, он потерял равновесие и упал.
   Он лежал на полу. Полосы света, расчерчивали комнату. Детеныш шевельнулся и, неловко взмахнув крыльями, привстал. Несколько шагов отделяло его от окна.
   Когда его пальцы уткнулись в подоконник, Каин был почти счастлив, потому что неуклюжая прогулка закончилась. Он облокотился, прислонившись всей своей хрупкой фигуркой к подоконнику.
   Окно было похоже на озеро, наполненное лунным светом. Но не более того. Ничего нельзя было увидеть, кроме рябого дна – глухой стены напротив. Мальчик почувствовал себя обманутым. Он опустился на пол. Ему стало холодно.
   А комната молчала. Скелет, расколотая шахматная доска, немая скрипка, зачитанный роман «Роза и граф» – все это было не нужно.
   Переведя дыхание, он попробовал снова встать на ноги. Стоять было уже легче, но ноги все равно были как чужие, мальчик сделал первый шаг, второй, третий…
   Он передвигался медленно, словно боясь повредить ступни.
   Внезапно прозвучал быстрый каблучный марш, дверь легко распахнулась, и чья-то полутень от страха дико завопила.
//-- * * * --//
   – Но, доктор, ведь вы-то знаете, что таким быть нельзя!
   Капитан испытывающе смотрел на доктора. Но доктор и не думал смущаться.
   – Похоже Вы, капитан, боитесь, что однажды он воспользуется своим обликом и отнимет у вас симпатии наших граждан или того хуже, начнет читать проповеди, вы же только что пришли к власти, капитан?

   – Нет, этого я боюсь меньше всего. Все равно сейчас ни в Бога, ни в черта никто не верит. И даже для божьей твари: шесть конечностей – это много!!!
   – А у вас четыре – это не много?! – разозлился доктор. И прекратите этот разговор мясника! Подумайте хоть немного о будущем! О том, какое это блестящее открытие!
   – Уж кто-кто, – сказал капитан, – а я думаю о будущем постоянно! Ведь мы сами сейчас вступаем в новую жизнь, где не будет места разрушительным безумным мечтам, идеям, порабощающим людей. Надо как-то избежать новых потрясений. Мы навсегда порвем с прошлым и его культами. Трудно представить: едва удается добиться стабильности, как появляется очередной негодяй со своими тезисами, и все идет прахом. И не важно, что он несет: новый проект утопии, чертежи райских врат, или просто приходит и говорит, что земля не является центром вселенной. И все идет прахом. И все приходится начинать заново. Но со временем мы покончим со всеми смутными, как призрак, идеями, которые, в конце концов, приводят к революции. А вы… Вы обязаны молча подчиняться. Беспрекословно! И исполнить нашу просьбу…
   – Да, но вам не кажется, что свобода от всех идей, что когда-либо двигали людьми – это тоже идея, не так ли капитан… И о какой просьбе вы говорите?
   – Я сказал просьбу? Да нет – приказ! Ему же самому будет легче, если… – капитан замер, прислушиваясь к посторонним звукам.
   – Если что? – увидев реакцию капитана, доктор приоткрыл дверь. – Если что? – он выглянул в коридор и замер от неожиданности. Перед ним нарисовалось освещаемое тусклой свечой лицо медсестры Лёли.
   – Вы подслушивали!
   Лёля жизнерадостно улыбнулась:
   – Что бы вы не решили – об этом все равно утром будет знать вся больница!
//-- * * * --//
   Доктор, не торопясь, вошел в палату, умытую лунным светом.
   Она напоминала бархатный пустырь, поросший белой травой.
   Даже складки штор, казалось, колыхались густыми белыми водорослями.
   Он подошел к шкафу, на котором сверху скрючилась маленькая детская фигурка, и присмотрелся.
   Существо вытянуло шею с выступающим зобом, слегка приподняв голову на звук шагов и отворившейся двери.
   Доктор встал на тумбочку возле шкафа и увидел перед собой круглые покрасневшие глаза Каина.
   – И давно ты тут сидишь? – спросил доктор.
   – Не знаю, – произнесло создание, вытянув шею.
   – Зачем ты напугал медсестру?
   – Я не хотел… – сдавленно и тихо, словно из самой глубины птичьего горла прозвучал ответ. – Я не знал… Так получилось…
   – Я не знал, – недовольно проворчал доктор, – А как ты оказался здесь, на шкафу?..
   Каин, – ведь тебя так зовут?
   Мальчик бросил удивленный взгляд и кивнул.

«Это будет весьма забавно, – подумал доктор, – видно ты сам не против, чтобы тебя так называли… Ну что ж, ты ведь все-таки чудовище, почему бы и нет».
– Когда оно… она закричала, я не знал, в чем дело и сам испугался. Сделал шаг назад и чуть было не упал. Потом сам не знаю, кажется, я оказался на спинке кровати. Мне стало так легко. Я стоял и раскачивался из стороны в сторону… А когда я захотел спуститься вниз, медсестра уже не кричал она прижалась к двери. У нее в руке что-то было. Я не разглядел. Но мне стало не по себе, я прыгнул и оказался вот здесь…

   Доктор ухмыльнулся:
   – А слезть ты сможешь?
   – Наверное… Вот только не хочу, – тихо ответил мальчик.
   – Тогда слушай. Ты должен постараться быть внимательнее, если услышишь, что сюда идет кто-нибудь. Сразу как заслышишь шаги, ложись в постель и накрывайся с головы до пят!
   – Но я и так уже довольно долго лежал!
   Этот потолок – все, что я вижу. У меня такое чувство, что я умер.
   Доктор засмеялся:
   – Что ж, как хочешь, только постарайся больше никого не пугать своим видом…
   Детское личико сморщилось. Каин посмотрел куда-то мимо доктора печально и серьезно:
   – Со мной что-то не так?
   Доктор немного помолчал и потом с трудом ответил:
   – И да, и нет. Слезай со шкафа. Давай помогу! Я попробую тебе объяснить…
   Мальчик немного помедлил, потом, свесив ноги, спрыгнул на пол с такой легкостью, которой могли бы позавидовать даже кошки. Его ноги коснулись пола абсолютно бесшумно. Он поплелся к своей койке, слегка выкинув левую руку вперед, словно теряясь в пространстве. И перед тем, как сесть на край кровати, пристально посмотрел на доктора. Доктор поморщился и отвернулся:
   – Вот что, – начал доктор, вытащив скелет, стоявший в углу. – Посмотри.
   Это каркас, который находится внутри каждого человека, каркас его тела, ног и рук. Видишь, все очень просто. Но с тобой дело обстоит иначе. Здесь, – доктор встал за спиной скелета и обхватил пальцами лопатки скелета, у тебя начинается еще одна пара конечностей, которая вообще-то не нужна, хотя некоторые считают, что она утрачена миллионы лет назад в процессе развития животного мира.
   Существо на кровати неловко ерзало, рассматривая свою голую призрачно-белую кожу, на которой только-только стали появляться прозрачные зародыши перьев:
   – Я не понимаю, – тихо сказало существо, – где?
   – Не понимаешь?! – переспросил доктор, – что ж, попробуем иначе.
   Он вышел из палаты и вскоре вернулся. В руках у него была красивая пестрая книга с золотыми буквами:
   – Здесь все существа, что есть на нашей планете, на Земле, – сказал доктор, усаживаясь на койку рядом с мальчиком. На обложке книги были нарисованы экзотические животные, красочно, умело, с дотошным изображением каждого пятнышка на шкуре. На фоне просматривалось схематическое изображение земного шара, похожего на круглую птичью клетку из прутьев.
   – Попробуй, покажи здесь себя, – произнес доктор, встретившись взглядом с ярко зелеными глазами, радужки которых были испещрены янтарными прожилками.
   И существо стало послушно рассматривать обложку. По правде сказать, если бы доктору дали такое задание, он бы не нашел сам себя, ведь это был иллюстрированный зоологический справочник для детей. Через четыре минуты слабый детский голос тихо произнес:
   – Меня здесь нет… Да?
   – В этом-то и проблема! – почти сквозь зубы отчеканил доктор, забирая книгу. Он сухо отмахнулся, встал и вышел.
   В коридоре было темно. Кое-где за стеклами расшатанных дверей боксов и лестничных площадок дрожали огни.
   Доктор шел по коридору, ориентируясь на них и, держась одной рукой за стену, как паломник в катакомбах. Дверь в конце коридора его кабинета была приоткрыта и в проеме виднелись силуэты двух женщин, похожих на статуэтки из янтаря и золота. Одна, еще совсем молоденькая девушка в темных брюках и медицинском халате поверх клетчатой рубашки всхлипывала и причитала:
   – Заморыш несчастный! Урод! Что же делать? Зачем столько лет учиться, если все в конечном итоге оказывается не так. Что же будет дальше! Выяснится, что Земля – плоский блин, а Иерусалим его пуп?! Это какое– то наваждение, столько лет работали открытые нами законы! Крылья? Летающий заморыш! На яблоко действует гравитация, а на него нет. Наваждение какое-то! Мы же разумные люди. Но что я теперь могу с собой сделать? Уже поздно переучиваться. Теперь все будет не так как раньше.
   – Успокойся, тебя все равно не уволят, – низко, ласково произнесла Лёля, – Нет у них достаточного повода. Так что твои домашние могут не беспокоиться.
   – Я столкнулась с ним, представляешь!
   – Попей воды, пройдет…
   – Может, ты знаешь, как жить? Как жить в этом мире без прошлого и без будущего? Или знают те, кто сейчас молча прислушивается в соседних комнатах? Или доктор? Когда нет законов – нет и врачебных тайн! Вот и все. Я больше никому ничего не могу сказать. У меня нет сил оправдываться.
//-- * * * --//
   У Каина (доктор все-таки решил называть его по имени, так как «чудовище» или «существо» звучало просто невежливо, «мальчик» слишком обще, а «Левитиус» – слишком научно) начали расти перья и пух. Если в начале недели он, сидящий спиной к двери, представлял из себя жалкое жуткое зрелище, то теперь казалось, что на металлической спинке кровати сидит гигантский стриж с тонкой шеей. Если бы не маленькие острые пяточки в это можно было легко поверить. Крылья, похожие на турецкие ятаганы, отражая, ловили свет как обсидиановые зеркала или дорогие гагатовые бусины. Перья росли плотно, быстро перехлестывая новый серебристый пух. Каждое перо было с оттенками фиолетового или темно синего, как это бывает у взрослых птиц, и со своим узором, тонким как паутинка, рисующим на поверхности игривого черного стекла тончайший малахитовый рисунок. Более крупные перья были испещрены мельчайшими крапинками из лунного серебра. Иногда они горели холодным потусторонним иногда едва мерцали бликами, как свечи, зажженные где-то вдалеке в полутемных окнах.

   Лёля, которую никто ее за руку и не поймал, все-таки успела добыть себе украшенье, водрузив ангелово перо на свою новую шляпу, и без оглядки на мнение окружающих, приходила в ней несколько дней на работу.
//-- * * * --//
   Так значит потолок… Доктор говорит: п-о-т-о-л-о-к. Где же небо?
   Еще он говорит, что мне здесь жить долго. Жаль. Как долго?
   Лёля сказала, что возле старого собора сейчас пахнет прелой листвой и булками.
   С-о-б-о-р… Что это?
   Я даже, кажется, пытался заглянуть в открытый подвал. Может, в нем – выход. Я не боюсь глубины! Мне бояться теперь нечего. Хотя там темно! Темнее некуда!
   Меня не должно быть. Так все говорят. А мне холодно, как будто с меня сняли кожу. За окном – молоко, в подвале живет ночь…

   Интересно, если снять кожу, можно увидеть каркас, о котором говорил доктор? Можно понять, как у меня растут крылья? У них ведь нет корней, которыми они ВРАСТАЮТ в спину?
   Сестры недовольны мной. Говорят, что я ненормальный. Но в чем я виноват?
   Каин опустил голову на подушку и, перевернувшись на грудь, зарыл в нее свое лицо. Потом он выглянул и посмотрел на тень от немой черной скрипки, стоявшей на подоконнике. Тень была похожа на вытянутый силуэт удаляющейся женщины. Женщины, которая больше никогда не придет.
   И где-то в гулком пространстве – порхание чьих-то дамских каблуков, отзвуки тележек и прочие голоса, оживляющие и разнообразящие больничную жизнь.
   Раздался стук в дверь.
   Каин вздрогнул и оторвался от подушки.
   – Накройся одеялом, – услышал он приказ. – Накройся! Чтобы я могла войти! – потребовал голос за дверью. Голос, как догадался мальчик, принадлежал молодой медсестре, от которой кроме шипенья он ничего не слышал.
   – Входите, – ответил он, усаживаясь, на спинку кровати.
   – Ты накрылся?
   – Нет.
   – Я принесла тебе поесть. Но раз так – сиди голодный! Доктор тебя отругает!
   Медсестра фыркнула за дверью и после недолгого молчания раздраженно произнесла:
   – Вот, змеёныш!
   Дверь приоткрылась, но ровно настолько, чтобы медсестра могла просунуть маленький круглый поднос. Тут же дверь закрылась с каким-то странным брезгливым щелчком.
   Каин нехотя обернулся и посмотрел на прямоугольник двери.
   Он слез с кровати и, не касаясь ступнями пола, приблизился к подносу. Его глаза оказались на уровне самого края кружки, откуда поднимался тонкий прозрачный пар. Каин торопливо обхватил кружку руками, но, так как она была очень горячая, тут же отдернул ладони, с беспокойством уставившись на покрасневшие пальцы. Немного подумав, он взял два ломтика белого хлеба и покрошил в молоко. Потом Каин обернул кружку передником своей рубашки и приподнял ее до уровня губ. Слегка подул. Теперь он мог спокойно пить молоко.
   Он пил большими глотками, как не следует делать, когда в кружке нечто горячее и жирное. Но вообще-то, он даже не обжег языка, что в таких случаях обычно бывает с нетерпеливыми детьми. Он не отрывался от кружки, пока там не осталась треть содержимого. После этого он прищурил глаза и, сидя на корточках, прислонился к стене. Немного посидев так, лениво оглядывая комнату, мальчик снова уткнулся в поднос и замер: на нем была миска с неизвестным студенистым содержимым, от которого тоже шел пар.
   Он осторожно наклонился над ней. Странная масса наполняла миску. «До краев? Плохо видно…» – мальчик растерялся. Сначала он хотел опустить туда палец, но не решился. Тогда он поднял с пола один из детских кубиков, подаренных вахтершей, и опустил его на белую поверхность неподвижной массы. Кубик начал медленно в нее погружаться, как в топкое болото, теряя очертания.
   В этот самый момент резко открывшаяся дверь опрокинула миску, и масса с неожиданной скоростью растеклась равномерным слоем, выплюнув кубик. Доктор застал Каина прижавшимся лицом к стене. Мальчик закрылся крыльями, а пальцы его ног уперлись в стену.
   – Как ты будешь есть эту кашу с пола?
   – Кашу?
   – Да, и согласись уж повернуться ко мне лицом, раз мы говорим… И что это там?!
   Каин вытянул шею и взглянул на доктора. Тот обошел лужу каши и остановился возле шкафа.
   – Что это? – доктор недоуменно рассматривал скелет, которому между костей ребер на спине Каин воткнул две швабры и завесил их тряпками, так чтобы они были похожи на…
   – Каин, что это? – настойчиво повторил доктор.
   – Это я! – тихо ответил голос, доносившийся уже с кровати из-под одеяла.
   – Вообщем-то ты немного сложнее. Зачем ты это сделал?
   – Мне было скучно…
   – Понятно… А медсестра, та самая… Не приходила сюда?
   – Приходила, – тихо с неохотой ответил Каин.
   – Что ее так пугает?
   – Понимаешь, у нее фобия. Она безумно чего-то боится. Боится странностей, перемен, боится, что Земля может уйти из под ног… Ты чего-нибудь боишься?
   – Не знаю. А вы?
   – Большинство людей на свете чего-то боятся…
   – А я что странный? Да?
   – Это врачебная тайна!
   – Тайна? – мальчик удивленно поднял брови.
   – Но скелет ее, медсестры, или ваш, доктор, – это же тоже тайна! Под кожей!
   Когда доктор выходил из кабинета, мысли у него уже были заняты другим. Он думал о том, что если ребенок (пусть даже такой) играет с казенным скелетом, то это не совсем нормально, и скелет хорошо бы унести и спрятать.
//-- * * * --//
   – И что же вы думаете, доктор? – спросил капитан, закинув ногу на ногу.
   – Знаете, я сначала предполагал, что это атавизм. Такой, знаете ли, отголосок древней эпохи, потом понял. Скорее всего, это лишь очередная кривая усмешка природы!
   – Чем строить туманные предположения, – одновременно вальяжно и назидательно протянул капитан, сделав глоток чая, – лучше бы попросту спросить у Левитиуса, откуда он родом. Ведь нам нужна конкретика, просто-напросто нужно найти его маму и папу. Отловить…
   – Скажет он вам! Как же! – ответил доктор. – Если бы он сам знал!
   – Кстати, раз уж поневоле вы занялись его воспитанием, скажите, как вы его называете?
   – Он помнит собственное имя. Его зовут Каин.
   – Каин… – задумчиво повторил капитан, – довольно редкое библейское имя, – и тут же рассмеялся, – Вот ведь наградила его маменька! Скорей всего она читала ему на ночь легенду о земледельце и скотоводе!
   – Наверное, она сбежала прочь, как только его увидела. Если, конечно, она вообще была, – прервал его доктор.
   – Тоже верно. Но зато как удобно: постоянно при каждом проступке напоминать ему о высшей морали древней легенды, заключенной в его имени. Интересно, а фамилию он свою помнит? Это значительно упростило бы нам задачу.
   – Он ничего не знает о себе, кроме того, что его нет в зоологическом справочнике.
//-- * * * --//
   Постепенно детский мирок, созданный в больничной палате, стал превращаться обратно в заброшенную всеми нелюдимую комнату. Несмотря на то, что маленький обитатель жил в ней, она стала терять свое обаяние. Связано это было с тем, что в коридорах по вечерам стал зажигаться свет, омерзительный, тусклый, превращающий стены и потолок в однообразную массу.
   Потом в больничной столовой наконец-то появился сахар, и это было долгожданным отголоском того, что происходило в городе.
   И странное существо ощупью стало выбираться из своей палаты. Его часто видели в коридоре на том этаже, где находилась его палата, то сидящим по-птичьи на подоконнике, то смотрящим на лестничную клетку куда-то вниз, то смотрящим в окно.
   В нем не чувствовалось силы, которая присуща его сверстникам в его возрасте, которые быстро растут и развиваются не по дням, а по часам. Его фигурка была неказиста. Выступающие ребра были видны из-под одежды, и странным образом его тело походило на силуэты каменных угодников, очертанья которых сохранились в старинном городском соборе. Доктор объяснял это следствием тяжелой пневмонии.
//-- * * * --//
   Нашлось несколько пациентов, которые были против того, чтобы видеть его в коридоре. Они писали жалобы доктору: «Мешается под ногами! Путается в коридорах! Мечется – где попало и как попало!». Но тот отвечал, что Каину необходимо прогуливаться и даже начинать летать, чтобы не заболеть рахитом.
   Осмелев, Каин стал пробираться на этаж выше. Бродил там по потолку, чем пугал и радовал престарелых пациентов и медсестер. Если кто-то случайно забывал свои карандаши или ручки, то они пропадали. Вскоре на чердаке, а потом местами на стенах стали появляться ни на что непохожие рисунки и бесконечные орнаменты из смыкающихся и размыкающихся линий.
//-- * * * --//
   – Ему обязательно нужно страдать ерундой, – как-то раз сказала Лёля одной своей коллеге, – нормальные мальчишки разбивают стекла футбольными мячами, бегают, прыгают, визжат, а он?
   – Он или молчит или что-то выдумывает.
   – Может, на самом деле он – птица, как попугай. Чего вы от него хотите?
   – Ага! Только, наоборот, попугай подражает речи, а он молчит и притворяется, что думает.
   – Какова бы ни было его матушка, хоть бы и актриса Сапфир, я ее не виню. Я бы тоже испугалась появления на свет такого отпрыска! – не замечая присутствия Каина, тарахтела Лёля.

   На следующий день Каина искали по всей больнице. Когда нашли, измученные нервы доктора не выдержали. Он решил, во что бы то ни стало загладить общую вину. Ребенком никто не занимался. «Будем учиться читать! Это неплохо для самого Леветиуса и в целях эксперимента».
   Доктор разыскал Букварь.
   – Придумано здорово! – обрадовался Каин, когда ему доктор принес раритетную книгу 1950 года выпуска.
   Каин стал внимательно слушать все, что рассказывал ему доктор, в буквальном смысле не сводя с него глаз. Даже тогда, когда, взлетая, он изображал лишь видимость усердия, он смотрел на своего учителя таким взглядом, что тот нисколько не сомневался – его усилия дадут плоды.
   – Смотри… Читай…
   Взгляд Каина лишь скользил по учебнику, потом устремлялся вдаль.
//-- * * * --//
   – Попытайся хоть раз в жизни правильно назвать букву! Не торопись, подумай!
   Каин ненадолго опускал глаза в пеструю страницу, испещренную рисунками и буквами.
   – Должно быть это «Л».
   – Это «А». Можно было давно запомнить.
   – Ну да, какая-то из них имеет черточку поперек.
   В голосе мальчика звучало отчаяние…
//-- * * * --//
   Сделав несколько мучительных для обоих попыток, доктор со временем убедился, что это никчемная трата времени. Каин запоминал буквы, их внешний вид. Только вот они ассоциировались у него чем-то абсолютно бредовым. Букву «Д», он без зазрения совести называл «Б», так как ее вид напоминал ему башенку из кубиков.
   Когда же доктор предложил ему написать свое имя, мальчик почти справился с заданием.
   Но неожиданно мальчик скомкал листок бумаги.
   – Нет, не могу, слишком сложно.
   – Четыре буквы – это сложно?
   – Какие четыре буквы? Ах… А я думал нужно написать другое. Меня же называют Левитиус… Доктор, куда вы? Доктор забрал букварь и ушел.
//-- * * * --//
   – Представляете, капитан, этот несчастный птенец, по-видимому, совершенно ни на что не годен!
   Капитан усмехнулся:
   – По правде сказать, я это предполагал. Как вы думаете, он сильно отстает в развитии?
   – Не знаю, кто его сверстники? С обычными детьми вряд ли можно сравнивать. Он просто другой. На мой взгляд, дело в совершенно никчемной манере рассуждать. Однако по-своему я горд: человек остался венцом творения!
   – Я в этом никогда не сомневался! Куда им пернатым – до НАС!
   – Да он, как слепой котенок, тычется везде! Пернатым не назовешь!
   – Не летун, стало быть?
   – Не ходок и не летун. Ни то, ни другое… Вслепую, капитан, не летают и не бегают по коридорам. Он не видит толком или видит как-то по-своему: через решето. Беспомощный монстр! Никчемыш!
   – А в городе его боятся. Он порождает страх.
   – Жалеть нужно, а не бояться.
   – В том-то и дело. Не жалость он вызывает, а страх, – удивился капитан, сделав открытие, – панику!
//-- * * * --//
   Вы когда-нибудь ощущали пустоту? Чувствую себя выпотрошенной куриной тушкой? Хотя многое стало понятней. Теперь я ничего не буду спрашивать. Я знаю только одно: скоро над землей появятся звезды, мелкие как сахарная пудра, или крупные как миндаль.
//-- * * * --//
   Неоновые вывески горели слабо: то и дело гасли. От этого света весь подоконник был тускло оранжевый. За окном непонятно было, где кончается больница и начинается город, увитый лентами транспарантов, пронзенный стрелами проводов. Крыши были похожи на спины чудовищ. Межсезонье оставило в городе свой мучительный след на веки вечные.
   Где-то внизу промелькнул силуэт девушки в клетчатой рубашке не по сезону. Она подошла к плакату с изображением улыбающегося красавца с автоматом. Сегодня ее явно кто-то ждал.
   Всего бетона, железа и неона, который только был в этом городе, не хватило бы, чтобы спрятать под землей одну женщину, как бы она того не желала. Она – поверженный воин, раненный в спину. И теперь она больше не смотрит на небо, она смотрит вглубь.
   Потом пошел снег.

   Девушка в клетчатой рубашке брела по пустынной улице. Снег засыпал черные безмолвные танки на площади перед собором. Фигуры солдат в брезентовых плащах напоминали камни. В уставшем мозгу молодой медсестры проносились бесчисленные ночные смены, перемежавшиеся с лицами ее домашних. Но что делать с одним единственным воспоминанием? Это воспоминание о крылатом мальчике. Оно выпадало из общего для будней и праздников круговорота мыслей. Неужели есть что-то, к чему нельзя привыкнуть?
   «Нелегко будет в дальнейшем летать, пережив в таком возрасте воспаление легких. Да и мне, – со страхом думала девушка, – чего стоит подхватить пневмонию. И, как на зло, забыла пальто».
   – Дальше нельзя! – крикнул ей один из солдат, и его голос увяз в сыром остывшем воздухе. Потом, разглядев в темноте ее лицо, он разочарованно хмыкнул.
   – А это ты? На свидание, значит. Так твоего дружка тут нет. Он на допросе. Иди лучше, погрейся у костра, а то совсем замерзнешь…
   По темному стволу танка пробегали алые сполохи. Девушка обошла машину и увидела черные силуэты, похожие на воронов. Оранжевый свет пропитал кусок мостовой между двумя танками. Летящий по воздуху снег стал золотым песком. Тот же свет лежал на лицах святых и мордах чудовищ, украшавших главный портал.
   То ли от одиночества, то ли просто, изголодавшись по незнакомой компании, солдаты позвали ее к огню. И медсестра села среди них.
   В костре догорал, возможно, последний в городе номер журнала «Наука и жизнь». Один из солдат ткнул в золу штыком и скормил огню старую-старую картинку. Очень быстро лицо златокудрой мадонны из «Юного художника» почернело и исчезло.
   Бойцы смотрели на гостью с любопытством, кое-кто дал ей даже хлебнуть горячего питья из фляжки. Постепенно завязался разговор: говорили про обветшавший храм, западная галерея которого была полуразрушена после уличных боев, про задержки с поставкой хлеба, про новые и старые запреты, про предков, ковавших оружие в тюрьмах и кузницах минувшего века для будущих бессчетных войн.
   – Долой доктрины, стоившие стольких жизней! Долой фарфоровых мадонн и восковых святых! Все это сахар… – говорил один из солдат, почесывая подбородок, заросший щетиной, – а жизнь не подсластишь. Зато на сладкое люди готовы лететь куда угодно и за кем угодно, как мухи.
   – Скорее осы – рассмеялся кто-то, – мухи безобидны…
   – Вот ты, девушка, вижу, что лицо у тебя умное, – обратился к медсестре, сидящий рядом парень, – этот собор строили много лет, может и не одно поколение, не помню в каких веках. И ведь им, этим строителям не лучше, чем нам сейчас жилось. А они строили эту громаду. Ну да, кто-то скажет красиво, а я скажу, что чудовище над городом выросло. И это когда дети их голодали! Они думали, что вечность творят на земле, а тут… фура динамита…

   Девушке казалось, что ее голова вот-вот расколется от жара костра, холода ветра и проносящихся в памяти ночных смен. Она смутно сообразила, что сейчас разговор повернется в ту сторону, куда обращались в последнее время все разговоры в городе. А обращались они в сторону больницы, где поселилось маленькое чудовище. Но почему так? Из-за чего эти двое солдат, наткнувшиеся случайно в переулке на эту еле живую получеловеческую – полуптичью тушку, теперь под подозрением, и каждого допрашивают отдельно? По чьей вине она не может вот уже очень давно встретиться с тем, кого даже соседи дразнили женихом? Он бы, может быть, и порадовался гостю, упавшему с небес или сошедшему с вековых стен собора. Но только не она. Ее жизнь, вообщем, не очень богатая, полная упреков и страхов, прежде была гладкой, и это главное.
   – И зачем появилось это существо, – думала она, – Зачем сейчас? Напомнить, что они, значит, хорошие, а мы…
   – Нет, ты признайся, тебе хотелось бы его увидеть – заявил небритый одному из своих товарищей, – Каждому хотелось бы верить, все-таки мечта есть мечта, древняя, сокровенная, вроде тайны. Неизвестно даже, могут ли годы воспитательной работы вытравить ее.
   Тот товарищ показал рукой в сторону собора.
   Нет, не хочу даже находиться рядом с этой тварью! Если только быть камнем, как те святые, стоять там и смотреть на вас сверху вниз!
   – Так ты что же в них веришь? – спросил небритый, кинув взгляд на собор.
   – Отстань, вечно ты заведешь какую-нибудь тему, а потом красней. Тоже мне, распускаешь слухи: птенец из яйца вылупился, птенец с неба упал! А вот маменьку его я не виню, упокой, Господи, ее душу!
//-- * * * --//
   – Товарищ командир, я же вам все уже рассказал! Это я первый его увидел. Нитвиш и я… мы просто отстали от остальных. Заночевать решили у разрушенной баррикады, и тут… он появился. На нем были какие-то лохмотья, по-моему, просто старые тряпки, обмотанные вокруг тела. Мы развели в воде порошок сухого молока, нагрели это в металлической кружке, покрошили туда хлеб и дали ему. После этого он уснул. Хм. Нитвиш назвал его беспризорником, говорил, что пережив такое странническое детство, он скорее всего умрет…Редкий случай. Нитвиш оказался неправ!
   – Все это очень мило, рядовой Мильц, но как бы нам того не хотелось, а главного ответа пока никто нам не дал и вы нам не дали. Откуда он появился?
   Молодой человек рассеянно огляделся. Боец по привычке потянулся к лямке, на которой висело ружье, но сейчас ни ружья, ни лямки не было:
   – А вам не все равно?
   Ненадолго капитан полиции замолчал. Затем весьма благодушно, словно забыв о прозвучавшей дерзости, он сказал:
   – Одевай свою форму и следуй за мной.
   – Разрешите обратиться, – тихо произнес солдат, – зачем сегодня форма?
   Капитан остановился посреди квадрата камеры, стены которой напоминали стены колодца.
   – Вы знаете, что такое очная ставка? – с издевкой произнес капитан. – Увидишь ты своего беспризорника. Спросишь, откуда он.
   Мильц был потрясен так, словно увидел засаду там, где ее в помине быть не могло. Наконец, справившись с собой, он сказал:
   – Знаете, я увидел то, что не мечтали увидеть даже те, кто строили собор. Теперь все увидят, что его строили не зря. Не сказки им рассказывали проповедники. А мы взяли, да отреклись от святого. Теперь мне просто страшно.
   – Значит, боишься, – сказал капитан, спрятав руки в карман пальто, и уточнил, – Не жалеешь беспризорника, а боишься как чудовища? Так?
   – Мне просто страшно! – повторил Мильц. – Разве можно объяснить страх?
   – Если это страх, – продолжал капитан, – то должно быть очень старый и неискоренимый. Ну конечно, раз капище разрушено, то место, где оно было обходят стороной. А ведь это любопытно, это очень интересная мысль, рядовой Мильц.
   Мильц ничего не ответил. Он слышал, как сухо щелкнул замок и как в соседней комнате, где жил его товарищ, пробили часы. У них единственных в казарме были «отдельные жилые аппортаменты». Рядовой Мильц ждал утра, как ждут его приговоренные к смертной казни. Сейчас он не думал ни о своем старом доме в окрестностях столицы, ни о своих стихах, ни даже о той, кому их посвящал. Он превратился в совершенно другого человека. Мильц помнил, как на чистой, как заснеженная площадь постели в соседней комнате, лежали аккуратно сложенные больничные вещи и армейская куртка Нитвиша. Неужели с ним все уже случилось! Значит и он, этот вечный зануда, высмеивавший всех и вся, счел за благо не вмешиваться, ничего не выведывать о том, что человеку не следует знать, не трогать до поры до времени ни о чем не подозревающего ребенка.
   Рядовой Мильц тихо произнес:
   – Вот и хорошо. Значит я – не один такой.
//-- * * * --//
   «Ее следов будет не найти, – думал мальчик, – И как я узнаю ее, будет ли она похожа на меня? Но так уж повелось, никто не знает, как из ничего появляются плоть и кости, и почему руки всего две и на каждой из них всего пять пальцев. Те, кто говорят, что знают – лгут. Неизвестно, кто или что может появиться на свет. Интересно, стоит ей говорить, что я могу повисать под потолком? Может, не стоит?»
   Где-то в отдалении послышались женские шаги.
   «Я совершенно не помню ее лицо, цвет волос, имя… Нет, имя у нее было… Мама…»
   Каблуки умолкли, не отсчитав до конца длину коридора.
   – Кто здесь? – в тусклом свете, падающем из окна, была едва различима фигура обомлевшей Лёли. Каин понял, что разговаривал сам с собой вслух.
   Лёля развернулась и быстро пошла назад по коридору, и цокот ее каблуков несся за ней, как гирлянда из консервных банок, привязанная к хвосту затравленной кошки.
   Когда она остановилась, в дверь кабинета доктора ударила барабанная дробь костяшек.
   – Войдите!
   И Лёля влетела в кабинет.
   – Доктор, оно разумное, оно человек!
   – Оно?! – передразнил ее насмешливый голос капитана, – О чем вы?
   – О Леви… О Каине в общем. Он, он знает, что у него есть Мать!
   – Ну и что? – сердито произнес доктор, – Вы думаете, один только Homo sapiens проявляет заботу о потомстве? Без этого же просто не выжить!
   Лёля поняла, что капитан и доктор смотрят на нее глазами василисков, что они сейчас приговорили ее, вернее причислили к безнадежно больным, которым уже не дожить до исцеления… – к сумасшедшим.
   – Позвольте, доктор, – заметил капитан, – но его же бросили. Он, по-видимому, долго скитался по городу, пока мои парни его не нашли.
   – Такое тоже бывает в природе, – сухо сказал доктор.
//-- * * * --//
   Это была не первая ночь, проведенная вот так на подоконнике. Такое случалось с ним в последнее время все чаще. Как и всякий маленький ребенок, Каин мог уснуть где угодно, в любом уголке пустеющей по вечерам больницы. Утром он просыпался от нарастающего гула нижних этажей больницы, который полз вверх по лестницам и обветшавшим трубам. Но, если кому-то из больных доводилось встать в такую рань, когда ничего кроме собственных шагов ничего не слышно, и Каин еще спал, то обитатель больницы шарахался от спящего мальчика, так словно наткнувшись на чудовище.
   Всю ночь за желтым прямоугольником стекла, вставленным в дверь, шел разговор на сложные философские темы.
   – Вы достаточно наблюдали за Левитиусом. Он несмышленыш, и это для меня очень неплохая новость, утешительная можно сказать.
   – Почему? – с недоверием спросил доктор.
   – Помните, я говорил, что для божьей твари шесть конечностей – это много. А для наглядной агитации – самое то! Это так мудро, не правда ли, доктор, взять и до поры до времени позабыть про ваш скальпель! Ведь ясно: всю эту дурь, с начала времен въевшуюся людям в головы не вытравить за одну жизнь. Но почему бы не сыграть на этом: вот оно ваше чудо, колченогое, не способное что-либо разумное сказать. И стоит ли теперь писать о других мирах красивые сказки, ломать само устройство вселенной теперь, когда все складывается на редкость удачно. Ради чего? Пусть сначала посмотрят на эту тварь, похожую на статуи собора. Ну как, помогли они его создателям, которые верили в них слепо? Уберегли собор? И только так мягко без нажима убеждая людей, мы сможем отвратить новые потрясения. Нет, птенец определенно еще пригодиться. Только бы выздоровел, но это уже ваша забота.
   Доктор кивнул. Его собеседник был увлечен, и доктор рядом с ним чувствовал сырой давний страх. Что же это была за сила, заставлявшая людей век за веком возводить собор? Быть может, тоска по чему-то невозвратно утраченному в процессе эволюции, тоска, которая куда древнее всех революций и всех идей. Столько, сколько стоял собор, и его башни тянулись вверх, люди грезили о небе. Может ли быть, что за все пролитые слезы, за все муки и труды, одному единственному созданию было даровано то, о чем втайне тосковали все, кто когда-либо жил на земле… Благодаря собору они прикоснулись к тайне, которая не может быть объяснена до конца. И если так, кто поручится за неведомые и неслыханные доселе последствия? Но ведь приручают же медведей и львов, просто так ради потехи, а ведь у них ужасающая сила мышц, острые зубы и когти, и хищная, неутолимая страсть к охоте. А что есть у этого существа?
   Что оно может им сделать, полуслепое и беспомощное, затерявшееся в пространстве и во времени? Это же ребенок, вернее он был ребенком, до того, как капитан полиции принял это решение. Теперь из года в год под присмотром доктора будет подрастать послушное маленькое чудовище.
//-- * * * --//
   – Вы отлично знаете, что я – не светило науки. Мне просто выпала честь открытия…
   – Понимаю, – снисходительно откликнулся капитан, – и как видите, мы военные – не мясники, Я хотел бы лично в среду встретиться с мальчиком. Скажите ему обо мне что-нибудь хорошее, если не трудно.
   И капитан ушел. Заперев дверь на ключ, доктор пошел по коридору, расчерченному блекло-оранжевыми полосами лунного света.
   Он остановился рядом с тем подоконником, где спал, обняв колени, его маленький монстр. Доктор любил наблюдать за ним, когда он спит. Ночью, когда не было слышно ничьих шагов, и можно было услышать дыхание Левитиуса: то тихое и ровное, то сбивчивое с еле слышным стоном боли, скрытой где-то в глубине воспалившихся легких. Иногда он что-то произносил или улыбался во сне.

Доктор рассматривал лицо Каина, словно изучая составляющие его кости. Теперь, когда яркие, как мозаичная смальта, глаза были прикрыты веками, оно казалось перламутровым. У мальчика лицо было худое, острое из-за пережитой дистрофии. И нечто старинное, иконописное было в нем, как отклик византийского благородства.

Часть 2
Обитатель часовой башни

   Как мне биться среди клеветы?
   Все, что свято, одето в ложь.
   Среди тех, что несут цветы
   На поклон, я сжимаю нож.

   В битве жизни краса и стать,
   Живы истины в мире чар.
   Среди тех, кто не может летать
   Лишь один несет этот дар.

   И в разгар колдовской ночи
   Я молю, снова дать ему срок.
   Среди тех, кто несёт мечи,
   Лишь один он держит цветок.
Анна Штернбург Лето неизвестного года.

Глава 1
Платон

   Где-то далеко звенела дождевая вода, капавшая с карнизов в трубы, и трубы становились флейтами. У него над головой ржаво, устало и бесконечно медленно покачивалась одна из шестеренок целого космоса деталей, навеки остановивших свою разумную тонкую работу.
   Огромный подвес застыл в неподвижности между полом и небом; многие тонны немого дряхлого металла выступали из густой темноты, поселившейся под кровлей. Совсем как белые кости доисторических животных.
   – Как не хочется вставать! Еще так рано. Ни один самый торопливый горожанин еще не сел в трамвай, искрящийся в огнях фонарей. Еще ни одна мать не кормила детей завтраком, о-о-о-ох!
   Каин закрыл глаза, а потом снова открыл. Было слишком холодно, для того, чтобы снова уснуть. Поэтому он продолжал лежать с открытыми глазами, покрываясь гусиной кожей под тонким шерстяным пледом. На его худое лицо падал блеклый голубоватый свет.
   Потом Каин встал и стал натягивать поверх сшитой специально для него больничной одежды с казенным номером халат, просторный, как тога. Этот халат он некогда сам сшил себе из старой простыни. Но этого оказалось недостаточно. Каин обмотал шею шарфом из серой колючей шерсти и начал пробираться к узенькому, словно бойница, окну.
   Добравшись до подоконника, юноша с удовольствием уперся в него острыми локтями, затем осторожно убрал кусок надколотого стекла, служивший заменой ставни, и высунул из окна руку. Словно желая потрогать сегодняшний воздух, вонзить тонкопалую смуглую кисть в молочный туман облаков. «Нет, сейчас вовсе не так рано, надо поторопиться». На ладони остался запах дождя. «Но у меня есть еще немного времени», – успокаивал себя Каин, ощупывая драп своего старого безобразного пальто, которое было на несколько размеров больше, чем нужно.
   Денег у него оставалось ровно столько, сколько нужно, чтобы купить на улице пирожок, и что ему делать дальше, не знал никто.
   Не знал этого и всеобъемлющий старый часовой механизм башни, как не знал бы этого и неумелый школьник из начальных классов, если он вообще мог представить себе подобное затруднительное положение.
   Ведь Каин был единственным обитателем часовой башни, ее единственной живой деталью. Нельзя сказать, чтобы он очень любил это место. Иногда попросту ненавидел. Несколько лет уже прошло, а он все не мог отделаться от ощущения, что проглочен каким-то гигантским чудовищем. Особенно по вечерам. Умершие часы все еще скрежещут ржавыми зубами и скрипят от сквозняков, расправляя в темноте бесчисленные суставы.
   В детстве Каин с удовольствием карабкался по зубьям заржавевших огромных шестеренок, представляя, что перед ним отвесные скалы, не думая при этом, насколько его часы могут показаться кому-то интереснее каких-то скал. Но он никогда не решался забираться к самому сердцу главного циферблата, откуда берет свое начало железная стрела, беспощадно рассекающая время. Даже теперь, когда это сердце остановилось, от него веяло упрямой силой, движущей континенты.
   Между тем Каин накинул на себя пальто, подошел к черному холодному кругу, испещренному серебристыми заклепками, и навалился на него. Круг ответил приглушенным, долгим скрипом и погрузился в стену. Мгновенно его силуэт очертила щель, похожая на молодой месяц.
   Каин шагнул в этот просвет неба и затворил за собой дверь в город.
   Юноша нервно прошелся по карнизу, как будто нащупывая что-то, а потом шагнул вниз. Слившись с восходящим потоком воздуха, он скользнул мимо главного циферблата, похожего на витражные розы готических соборов, и понесся над крышами и трубами города.
   Воздух был сладким, немного с привкусом гари, но ничего. Еще продолжал идти мелкий накрапывающий дождь. На шелковых улицах люди закрывали бутоны зонтиков, бугристые спины немногочисленных трамваев замирали или же приходили в движение.
   Он так быстро опустился в каком-то переулке, что чуть было не потерял равновесие. Иногда бывает такое: задумаешься и.
   Через некоторое время Каин вышел из переулка и побрел вдоль трамвайных путей по широкой и оживленной правильной улице. Был конец зимы, конец того самого благодатного времени, когда жители северных широт чувствуют себя арабами и кутаются так, что порой в прозябшем мутном воздухе совершенно невозможно понять, кто идет рядом. Тем не менее, Каин не любил зиму, даже не потому, что он выглядел в этом непомерно широком и длинном для него пальто с леопардовыми пятнами просто безобразно, и не потому, что, пусть и покрытая тканью, круглая сутулая спина казалась со стороны верблюжьим горбом. Каин с детства переносил холод тяжело. Доктор всё время говорил, что у него очень тонкая кожа.
   Вот и поворот на улицу Шестнадцати обезглавленных пути. Каин, любивший ради развлечения придумывать предметам, людям и улицам другие имена и названия, называл ее улицей Старушек. Нигде больше нельзя было встретить столько видавших виды дам, как живых, так и каменных. Старушка была в каждом окне, на каждом крыльце, под каждым балконом. Они вырастали из стен, кое-где толпились у самой крыши, и, кто знает, может быть, еще и пылились на антресолях. Женщины и кариатиды с лицами, покрытыми сеткой морщин, казались сестрами.
   Что касается пути, украшавших парадные входы, нужно сказать, что крылья у всех них были тщательно отбиты. Не все младенцы в ночь, которую вовек не забыть, лишились голов, но у тех, кто не лишился, были черные раны на шеях.
   Улица старушек изгибалась полукругом. Вот-вот откроется зубастая пасть старинной площади, окруженной домами с покатыми крышами, на которых бесчисленные трубы и флюгер стояли точно строй солдат, вставших по стойке «смирно». Запляшут, как цирковые животные, куртки, плащи и шубы. Каин слышал, как невинно чистыми голосами радиоприемники пели нехитрые песенки. Первыми из-за поворота показались юродивые бездельники, толпившиеся вокруг пестрых газетных герольдов. Они были совсем как отступники, покупающие прощение грехов из глянца и папиросной бумаги. Герольды с удивительным достоинством стояли на фоне плакатов с лицами их господ-богов неизменно далеких, в жизни не слыхавших ни о каком Иерусалиме, но зато обильно поивших эти улицы вином. О да, Каин знал, что это очередь к агитаторам, раздававшим буклеты и талоны на выпивку. Дальше за ней кипел настоящий калейдоскоп.
   Здесь прямо на себе выносили весь свой гардероб, здесь торговали позолоченными часами, павлиньими перьями и гипсовыми мадоннами, а новости из газет, как боевые стяги, полыхали чуть ли не в каждой мальчишеской руке.
   Неумолимо приближался полдень, а площадь не унималась. Пахло дождем, звериными шкурами и чем-то еще… Хлебом?! Скорее всего. Но его было мало.
   Город чего-то ждал. Его жители готовились: продавали, обменивали, избавлялись от всего, что пряталось в шкафах и на чердаках. И главное, как можно скорее. Этот рынок рождался множество раз, он появился на том месте, где его не было в помине.
   Каин путался в этой толпе. Засмотревшись на что-то ярко-оранжевое, он чуть было не столкнулся с торговцем, поднявшим руки подобно первосвященнику. Какая-то женщина прошла мимо с выражением презрения, но ничего не сказала. Все было бы замечательно, если бы не голод. Левая рука юноши, скрытая под пальто, сжимала на груди тонкий газетный сверток.
   Внезапно кто-то стиснул свободную каинову руку и силой вытащил его из толпы торгашей, предлагавших старые журналы. Каин глухо охнул. Чтобы в этой толпе его кто-то за руку схватил – такого не бывало! Каин удивленно посмотрел на этого человека и с трудом узнал его. Старикашка взволнованно сопел, но все-таки с удовольствием оценил испуганный непонимающий взгляд.
   – Так вот где тебя носит, змееныш! А ну, говори, что ты тут искал?!

   Каин попытался высвободить руку, но старик, хоть и был ниже его, держал ее мертвой хваткой.
   – Шалишь, – прошипел старик и сжал руку еще сильнее. От неожиданности и боли Каин выронил сверток, который прятал под пальто, что-то упало на землю со звонким деревянным звуком, заглушенным, правда, шорохом газеты. Старик побледнел; оторвав свой взгляд от земли, он увидел, что пятеро зевак наблюдают за ними. Он нагнулся с достоинством циркового артиста, схватил сверток и потащил Каина туда, где поток людей был гуще всего – к выходу с площади. Очутившись на улице Марата, они миновали первые четыре дома, а потом скрылись в первом же подъезде пятого.

   – Господин Платон…
   – Заткнись, – сухо оборвал его старик, поднимаясь по лестнице. На третьем этаже Платон вставил ключ в замочную скважину и толкнул юношу в коридор прихожей. Каин, сослепу натыкаясь в темноте на самые разные предметы, кое-как выбрался в гостиную, но, споткнувшись обо что-то, больно растянулся на трухлявом паркете.
   – Куриные мозги, – пробормотал Платон, разворачивая поднятый на площади сверток. Пальто на Каине было измято. Из-под слоя тридцатилетней драповой ткани виднелись, как два клинка из обсидиана, распластанные крылья. Старик перешагнул через кончик острого махового пера и встал возле двери на балкон, чтобы лучше видеть. Шуршанье оглушило комнату. Через мгновенье старик завопил и отшвырнул от себя что-то с таким видом, будто это была ядовитая змея. Предмет покатился по полу, и Каин случайно смог ухватить его и спрятать среди складок одежды, так что Платон и не заметил, куда делся инструмент. Но он и не мог заметить, настолько глубоко был поражен.
   – Это флейта… настоящая!
   – Да это она, – тихо откликнулся Каин.
   – Ты что, совсем ничего не соображаешь? – приглушив голос, проскрипел старик, – То, что твою куриную голову за это не погладят, еще куда не шло, но я старый человек, мне многого просто не пережить.
   Платон был невысокий, гладко выбритый, с курчавой шевелюрой из седых волос и круглыми влажными серыми глазами.
   – Господин Платон, но ведь о красотке Сапфир именно вы рассказывали…
   На мгновенье Платон словно окаменел, а потом мягко, но холодно произнес:
   – Как хочешь, конечно, мне нет дела до актрисок, тем более до тех, кто становятся мамашами таких, как ты. Да, я рискую, ведь господин О…, я хотел сказать, господин отец против. Но раз ты не хочешь знать… Это все. Больше ничего не последует.
   Каин поднялся на ноги, не веря своему счастью, уткнулся рукой в подоконник и, мутным усталым взглядом посмотрев на Платона, произнес:
   – Я очень хочу есть.
   Старик даже вздрогнул от неожиданности и лишь через минуты три протянул:
   – Ладно, не хватало мне еще твоей птичьей тушки на полу!
   Нет, никогда еще звезды не были так благосклонны. Старый хрыч и одну-то пустячную просьбу мог исполнить раз в полгода.
   Через некоторое время тощий мальчишка сидел на полу и, макая куски зачерствевшего хлеба в кастрюлю, доедал то, что осталось от вечерней готовки Платона.
   – Смотри не подавись, – меланхолично предупредил старик, делая глоток из невесть откуда взявшейся фляжки, – Теперь будешь знать, как устраивать голодовки.
   Каин оторвался от кастрюли, он вдруг почувствовал себя таким жалким, что захотелось плакать. А ведь в том, что он ранними влажными рассветами покидал башню часов, не было его вины. Винить нужно было только Платона и больше никого. Так же, как все стены этой комнаты, включая потолок, вместо обоев были закрыты наклеенными в несколько слоев газетами, журнальными вырезками и афишами, голова невзрачного старичка представляла собой хранилище городских сплетен и страшных тайн. Ничего удивительного, что в его умишке всякий раз, как он видел Каина, всплывало одно и то же газетное предание, извлеченное из груды номеров «Вестника» десятилетней давности. Каждое утро, согласно своим обязанностям, Платон поднимался по лестнице с лаковым подносом в руках, ставил его перед Каином и начинал осыпать бранью попеременно то свой радикулит, то белесую жидкость из миски, слащавую, как патока, расплескавшуюся по всему подносу, пока он поднимался. Кстати, с утра был еще стакан с абсолютно бесцветным чаем и хлеб. Обед и ужин бывали не всегда, но к чести Платона надо сказать, не то чтобы и очень редко. Но сплетни. Старик извлекал из своей памяти огромное количество подробностей, касавшихся загадочного исчезновения известной актрисы Цецилии Сапфир. А ведь стоило только сказать господину Ор…, то есть отцу, и Платон сразу бы умолк. Но не хотелось…
   – Хорошо, что я оказался рядом, – с удовольствием произнес Платон и тут же спохватился, – А что ты там делал?
   – Гулял, – сказал Каин, отодвигая от себя кастрюлю.
   – Гулял, значит, среди торговцев… Я не подозревал до сегодняшнего дня, что у тебя есть деньги.
   – Какие деньги?
   – Мелочь, которая прозвенела у тебя в кармане, когда ты упал.
   Каин вытащил из кармана все, что у него было, и безропотно протянул Платону. Тот криво усмехнулся.
   – Похвальный жест. И все-таки, откуда?
   – Кое-что я случайно подобрал на улице Певчих у входа в сквер, кое-что в чаще «Тритона»…
   Платон нахмурился. Ему не нравилась улица, названная в честь безызвестных, безымянных певчих и еще больше не нравился фонтан с позеленевшей фигурой Тритона, утратившей остатки позолоты.
   – Ох, уж мне эти расточительные обычаи! Как просто и дешево: бросьте монетку на счастье, всего монетку. Но ведь не для твоего же счастья, куриные мозги! Ладно, можешь идти, вернее убирайся.
   Каин потянул на себя ручку балконной двери. Дверь всхлипнула, и вместе с ней всхлипнула комната. Платон нахмурился, заметив про себя, что мальчишка даже поблагодарил его. За стеклом на балконе произошло нечто удивительное, гораздо более удивительное, чем если бы загорелись сотни волшебных фонарей, чем если бы ладони мальчишки, где прячется майский жук, стали прозрачными. Мгновенно старое пальто словно превратилось в колдовскую мантию, выцветшая ткань всколыхнулась, и показались, точно два обсидиановых лезвия, блестящие черные крылья. Еще минута – и тот, кто казался со спины просто гигантским стрижем, тот, кто по-птичьи сидел на кованой решетке балкона, как пловец нырнул вниз.
   В небе, связанном транспарантами и проводами, разнесся непривычный для грязной, текущей с обуви весны свист.
//-- * * * --//
   Вагон трамвая был пуст, кондукторша, казалось, крепко спала, накрывшись пледом, так что Каин вытащил руки из рукавов и скинул пальто. Если бы она сейчас проснулась, то непременно бы увидела мальчика в смешном халате с большим вырезом на спине, непременно увидела бы его крылья.
   И мальчику пришлось бы сказать ей: «Добрый вечер!». И как-то оправдаться перед ней, ведь он ехал без билета. Ему очень хотелось немного согреться в трамвае. Да, конечно, ему достанется, если кондукторша проснется. Нельзя показывать кому бы то ни было, что несешь флейту, прижимая ее к груди, как цветок. Не говоря уже о том, чтобы у всех на виду стоять с крыльями в очереди за хлебом.
   Трамвай объехал руины Собора святой Марты и тающий в пространстве небольшой сквер, который Каин любил за то, что там редко бывали горожане, и за то, что там росли корявые тонкие яблони. Как и многие мальчишки, он любил грызть завязь.
   Собор святой Марты напоминал флагман, затонувший на дне воздушного океана. Вереницы фонарей оставляли отсветы на сыром тротуаре. Окна домов были черны и пусты; во многих домах не было электричества, но при этом нигде не горели свечи.
   Каин вертел в руках флейту. «Нет, здесь нельзя, только на руинах святой Марты, там никто не услышит».
   За стеклом проплыл призраком памятник взрывникам, разнесшим всю алтарную часть главного городского собора. Через две минуты трамвай остановился.
   Каин неуверенно вышел, кое-как накинув пальто и, дрожа от холода, подошел к отвесной башенной стене. Какая же она холодная. Каин встал возле двери. Старый изогнутый сук был приколочен вместо обычной дверной ручки. Мальчик потянул его на себя, и кусок доски, простреленный в нескольких местах, легко поддался. Обрадованный мальчик нырнул в проем. По узкой металлической лестнице подниматься было скучно и потому утомительно. Но что делать, зодиакальный циферблат снаружи не откроешь…
   Лестница кончилась. Каин толкнул деревянную дверь; сделав шаг, замер от страха…
   Вы когда-нибудь видели льва? А, представьте себе, принявшего человеческий облик и надевшего лоснящуюся темно-синюю шинель с золотыми погонами? Этот лев сейчас самодовольно и хищно смотрел на стоящую в дверном проеме фигурку.
   Каин от неожиданности вздрогнул, словно желая скинуть с себя что-то неприятное, липкое, и тут же почувствовал, что не касается пола.
   – Садись, – бархатным голосом промурлыкал лев и, ткнув в полумраке ногой табурет, добавил, – нам предстоит разговор. Вот сюда.
   – Я лучше постою, а вы с-с-с-садитесь, у вас могут затечь ноги.
   – Садись, – повторил гость, еще сильнее растягивая речь.
   Каин, не касаясь пола, как канатоходец приблизился к табурету, заставил себя ровно сесть и не двигаться, точно прилежный школьник. И тут, как ему показалось, он увидел позади льва еще тень… Тень человека – спокойного, торжествующего, знающего, что за все его волнения ему воздастся сторицей.
   – Господин Орис, если вы хотите спросить, почему я так поздно…
   – Уже не хочу, – резко, но звучно оборвал его одетый в шинель гость и нахмурился. Это был моложавый человек с крупными чертами лица и черными с проседью волосами, аккуратно зачесанными назад. Львом Каин стал называть его про себя с тех пор, как господин Орис сводил его в зоопарк, поскольку именно там мальчик неожиданно для себя открыл, что сидящий на пригорке лев смотрит на людей с точно таким же выражением, как и господин Орис.
   – Я знаю, что ты шатаешься в пропитанных сыростью стенах святой Марты.
   Каин закашлял.
   – Хотя доктор запретил тебе это, – невозмутимо продолжал гость, сунув руки в блестящих черных перчатках из дорогой кожи в карманы шинели. – Даже говорить с тобой об этом бесполезно. Ты, вероятно ждешь, когда какой-нибудь обломок пробьет тебе голову. Но что ты делал на молодом рынке в окрестностях парка Марата? Это другой вопрос. Что ты там искал?
   – Ничего.
   Господин Орис стал расхаживать перед табуретом.
   – Прекрасно, вот вся благодарность за то, что мы сжалились над тем, кто даже на человека-то не похож.

   – Сколько раз я говорил тебе, чтобы ты держался подальше от тех мест, где ошивается самый гнусный человеческий сброд! В таких местах нередко обменивают запрещенные законом рукописи и книги на законный хлеб ничего не ведающих граждан. А между тем мысли, заключенные в тех книгах, признаны опасными, совсем как те, что заставляли людей во времена чумы и голода возводить собор.
   Каин поник.
   – Возводить, не обращая внимания, на слезы собственных детей и голод. И что же мы видим: небывальщина, химеры, странные чудовища порталов и ниш. То, чего никогда не было на земле и быть не могло, но мастера-богомазы заставляли людей поверить в небывальщину, рассказывая о терзавших их страхах и несчастьях, виной которым были их собственные домыслы и неспособность прокормить свои семьи, не обманывая людей. И чего теперь стоит так называемая красота, которую создавали мастера прошлого, что не может ни утолить голода, ни защитить саму себя?
   Каин молчал, стараясь не смотреть в лицо господину Орису.
   – И ты смеешь бродить там, где собирается отрепье, лишенное паспортов, замышляющее, быть может, новые революции? Над тобой, мальчишка, сжалились, иного слова я не нахожу, тебя, найденыша, хотят научить жить среди порядочных людей.
   Каин закрыл лицо рукой.
   – Но порой мне кажется, что это бесполезно. Мы позаботились о тебе, хотя совершенно не знали, кто ты. И все труды наши прахом. Возможно, правы были те, кто утверждал, что чудовища вроде тебя совершенно безнадежны.

   – Господин Орис, простите! – взмолился Каин. Он нередко думал, что когда-нибудь господин Орис запросто заставит его признать белое черным. В том, что гость в синей шинели способен так повлиять на кого угодно, мальчик не сомневался.
   – Я слышу это не в первый раз. Но я надеюсь, что ты помаленьку начинаешь понимать, что благодаря нам у тебя есть крыша над головой, пища для ума и тела. Разве не я водил тебя на праздники в зоопарк?
   – Да, да я хорошо помню, как вы водили меня в зоопарк – быстро откликнулся мальчик, – Хоть и был тогда неумелым птенцом, не знающим как дойти от Правильной до Марты. Мне было интересно, почему все дети так смотрят на меня, а звери приблизились к прутьям.
   Господин Орис что-то пробормотал себе под нос. Он не любил, когда его подопечный начинал говорить о себе.
   Тень ухмылялась.
   «Я снова окажусь в зоопарке» – с горечью подумал Каин.
   – Две недели домашнего ареста! – гордо и громко подытожил гость.
   – Но, господин Орис, я всего лишь шел к святой Марте, это же кратчайший путь! – встрепенулся Каин, испугавшись приговора.
   – Ничего, в следующий раз сделаешь крюк, от тех мест надо держаться на расстоянии морской мили. Сколько можно повторять! И еще: ты должен, обращаясь ко мне, говорить отец, а не старомодное «господин», ибо я – наказывающий безнаказанных отец всех беспризорных, начальник полиции и почетный гражданин города, – отчеканил некто, стоявший в тени. При этом господин Орис сделал вид, что изучает полосы матраса.
   – Моя матушка была актрисой. Я хорошо помню эт, и только. Запомнить ваш титул у меня не хватает усердия. Может быть, он у вас слишком длинный?
   Господин Орис побагровел и холодно посмотрел на Каина.
   – Это все, что от тебя требуется, мальчик. Кстати, Платон помог мне повесить замок на твою воздушную дверь, – тут господин Орис зевну. – А насчет остальных дверей, если что, ключи от них будут у Платона.
   Гость в синей шинели взял в руки свечу и, шагнув на гулкую металлическую лестницу, пробормотал еще что-то о невероятной худобе своего подопечного и о том, что неплохо бы внести сюда настоящую койку, в чем не было ничего удивительного: он всегда затрагивал перед уходом именно эти две темы. По лестнице спускались в темноту двое: господин Орис и тень господина Ориса, ничем не отличавшиеся друг от друга…
   Дверь захлопнулась.

Глава 2
Ночной обход

   – Платон, перестаньте, если вы думаете, что открыли Америку, вы ошибаетесь. Это просто одна из старых газетных басен. Цецилия Сапфир выступила в роли матери, а через какое-то время загадочно исчезла. Аплодисменты, занавес… Правда это или ложь, что это меняет? Пусть даже его маменька – королева Виктория, все равно никто на всем белом свете не обрадовался бы ему.
   – Да что вы говорите! Он что-то напевает, когда один, у него есть флейта, и он играет на руинах святой Марты… Я знаю! Незаконно! Но ведь он даже человеком не признан.
   – Ох, утомил, старый болтун…
   Господин Орис остановился у трамвайного пути и стал ждать. Платон исчез где-то в темноте, когда в конце улицы появились огни. Нет, скорее это были желтые глаза пантеры, а она движется бесшумно.
   Приближаясь быстро и плавно, машина вошла в освященную фонарями площадь. Казалось, это был обычный трамвайный вагон. Но стекол не было, и свет фонарей обозначил одежду и лица людей. Корпус был обшит листами рифленого металла и покрашен синей масляной краской. Желтым горел герб с изображением собачьей головы. Вагон вздрогнул и как-то удивительно быстро остановился возле господина Ориса.
   Полицейские без формы, все с одинаковыми старыми ружьями, держались спокойно, почти нахально. Они были похожи на студентов, возвращающихся с занятий, но у каждого на груди в области сердца был пришит знак всех полицейских и служащих – человеческая ладонь с шестью пальцами. Нестройным разноголосым хором молодые люди приветствовали своего начальника. Господин Орис обхватил пальцами край не закрывающейся двери с криком: «Привет доблестному патрулю ночного обхода!». И вошел в трамвайный салон.
   Вагон тронулся. Отовсюду смотрели лица, чумазые, белозубые…
   – А какова сегодня добыча? – спросил господин Орис так, словно разговаривал сам с собой, но ответил ему все тот же нестройный хор. Начальник полиции указал пальцем на кого-то в толпе, и тут же над приутихшим гулом раздался непринужденный ответ:
   – Одного трутня поймали с двумя чемоданами старых тряпок. Говорил, сжечь хочет память о прежней жизни. Но мы их, конечно, отняли. Решили, что неспроста этот старичок, на колдуна похожий, вылез из своего подвала, правда, не было у него ничего…
   – Вы бы хоть отыскали его каморку, обыск там устроили, – мягко, почти по-отечески сказал господин Орис, – А то взяли мы одного неприметного такого, а он богомазом оказался…
   – Так мы залезли, – перебил молодой человек. Он жил в котельной, и мы ничего не нашли там, кроме чёрного, как сажа, угля.
   Раздался хохот.
   – Смотрите внимательнее, ребятки, внимательнее…
   Люди напоминали живые тени, которые отбрасывают вещи, освещенные ярким пламенем. Ветер трепал их одежду, найденную на чердаках или собственноручно сшитую из старых штор. На каждом лице читалась радость от уверенности в собственной правоте. «Да пропади они пропадом, эти старые басни, иконы и вечные двигатели, что не кормят и не греют», – сидело в голове у каждого из них. Пульс их сердец вторил скороговорке колес. У каждого из них был кусок хлеба и кусок власти.
   Начальник полиции в своей новой шинели, блестевшей мертвенным глянцем, был неподвижен, как статуя, навеки застывшая в своей форме.
   – Так, а Дракона проведали? – значительней и строже спросил господин Орис с видом римского триумфатора, уверенного в том, что армия его боготворит.
   – А как же! – ответил тот же бойкий юноша, что докладывал о старике. – Только его нет сейчас, видно, выслеживает или уже поймал кого-то в парке. В парке Марата.
   Трамвай доблестного ночного обхода начал замедлять ход еще за два перекрестка до полицейского отделения и остановился, не доезжая до крыльца.
   Господин Орис по-молодецки спрыгнул на землю и крикнул полицейским:
   – Ребята, на углу Победы и Взрывников обнаружили новый подвал, осмотрите его завтра.
   Затем господин Орис вошел в полицейское отделение, прошел по коридору, в котором царили тусклое освещение, пустота и беспорядок. Начальник полиции отпер обитую черной кожей дверь кабинета, вошел и уселся за стол, на который из окна лился уличный фонарный свет. Первым на доклад явился из соседней двери секретарь.
   Он пришел с канделябром и сообщил, что происшествий нет.
   – Как? – спросил начальник полиции своего похожего на гнома слугу. – Никаких событий в окрестностях парка Марата, ни стрельбы, ни возгласов, ни листовок?
   – Нет.
   Господин Орис нахмурился.
   – Марта и Марат – сестра и брат, так кажется, гласит пословица?
   – Точно-с. Но у Марты вот уже два года не было собраний.
   «Плохо же они следят, – подумал господин Орис, – и еще хуже то, что наступило затишье».
   Все было действительно на редкость спокойно. Оппозиция была смирной: не возмущалась, не возражала. Художники вели себя тише после того, как некоторых их товарищей уличили в рисовании карикатур на самого начальника полиции. Сейчас целая бригада молодых оформителей стремилась возвратить доверие властей, работая над плакатами для украшения главных зданий в день городского праздника. Нет, все было великолепно. Господин Орис любил хвастать, что стоит почтенной матери семейства заметить у дочери стихотворный дар, как она тут же обратится к нему в полицию. Настолько отлажена была жизнь добропорядочных граждан от школьной скамьи до пенсионного свидетельства, что им и в голову не приходило, что можно пожертвовать казенным жалованием ради книги сказок, а часами сна ради рукописи стихотворения… или мечты. Так поэмы, летописи, эскизы ненаписанных картин гибли, еще не появившись на свет, а те, что остались от прошлого, умирали на городских свалках без всякого вмешательства властей. Все шло ровно, аккуратно, правильно.
   Начальник полиции ухмыльнулся, вспомнив одного писаку-арестанта, который, не имея ни карандаша, ни бумаги, выцарапывал ложкой на стене стихи. Ну что ж, на здоровье!
   В черных окнах дома на противоположной стороне улицы не было ни одной свечи. Люди не опасались ночного обхода и не ждали его. Для того, чтобы зажечь посреди ночи свет, нужна важная причина. Но для чего иные чудаки пытаются урвать у сна два, три или четыре часа тогда, когда даже на обломках «святой Марты» дремлют призраки? Кто теперь скажет? Лишь высоко над городом, как точки свечного пламени, горели звезды.

Глава 3
Доктор

– Это любопытно, весьма любопытно, – думал мальчик со стрижиными крыльями, глядя на архитектурные своды выступающих ребер. – Крылья тогда у меня, наверно, были малы и беспомощны, как у отварного цыплёнка, да и сам я был, как тряпичная кукла. Ее можно понять… Да, моя маменька просто слишком удивилась.

   Каин попытался представить себе ее лицо, но у него ничего не вышло. Он совершенно ее не помнил. И в то же время был уверен, что прекраснее ее нет никого на свете. Да, она наверняка окружена сиянием красоты, заставляющей замереть сердце, от которой нежность льется в душу, точно теплая вода. Но вскоре, вспомнив о себе, он прогнал свой вымысел, единственную сказку, которую знал. На самом деле маменька ничуть не была похожа на него. И он на нее. Потому все так и случилось.
   Но все равно приятно было думать, что у крылатого человека есть то, что есть и у самого обыкновенного горожанина. Каин временами пытался отыскать фотографию Цецилии Сапфир, прекрасно понимая, что если этого не сделать, то он сам себя измучает. За это он и поплатился домашним арестом. Что ж, о фотографии придется на время забыть.
   – И все-таки, на кого я похож?
   – Всего одно родимое пятнышко на фотографии, и душа была бы спокойна, это же верный признак того, что я кому-то родной, – размечтался мальчик. – О, как было бы здорово. Но за всю жизнь ни приметы, ни знака, ни весточки. Ни одного человека, похожего на меня…
   На самом деле в городе, где было много Альбертов, Шульцев, Якобов, Майеров, он был единственным, кто носил имя Каин. И не раз, когда господин Орис окликал его на приеме у мэра или в ратуше, служащие, чиновники и их жены гнусно посмеивались. Крылатый человек не знал, что означает его имя, но догадывался, что, скорее всего, что-то очень дурное.
   Но, может быть, дело не в имени, а в том, кто его носит? В городе немало мальчиков, но когда господин Орис произносит слово «мальчик», обращаясь к нему, хочется улететь подальше, спрятаться где-нибудь на чердаке и долго никому не показываться. О да, господин Орис может убедить кого угодно, что белая вещь черна.
   Рядом с крылатым человеком лежала его флейта.
   «Попробовать снова?» – спросил он себя. Он нащупав флейту, поднялся на ноги, поднес ее к губам. Он играл тихо, но башня вздрогнула до самого основания, и освобожденное эхо полетело наверх, раскачивая шестеренки. Вниз откуда-то посыпалась пыль. Когда мелодию стало передразнивать мерное поскрипывание какой-то шестеренки, Каин прекратил играть. Бывает, что все вокруг тебя помогает, бывает наоборот. Когда играешь на камнях святой Марты, становится еще тише, чем обычно: камни слушают. Там обычно холодно, продувает ветер, но ты чувствуешь, как флейта теплеет от твоего дыхания.
   Незадачливый флейтист сунул флейту под половицу и от нечего делать прошелся вниз головой по оси огромной шестеренки. Он не закончил мелодию, она настойчиво звучала у него в голове. Внезапно Каин услышал далекий приглушенный стук, не имеющий отношения к его тайной музыке. Он узнал бы этот звук даже сквозь шум всех рынков города.
   Кто-то поднимался по лестнице.
   «Нет, не кто-то, а два человека, точно два».
   Каин во что-то уткнулся макушкой.
   Раздался скрежет нырнувшего в прорезь ключа. Мелодия ныла, она все еще звала его. Щелчок-первый поворот. Каин заставил себя сесть на пол. Второй поворот, третий. Дверь распахнулась. Первым был господин Орис, громко говоривший кому-то, кого не было видно:
   – Вот он, как видите, наказан. Надеюсь, вы не устали поднимаясь сюда?
   – Нет, нет, что вы, – ответил голос, совершенно не похожий на бархатистый баритон господина Ориса.
   И порог перешагнул человек средних лет и среднего роста, немного сутулый, с проседью в темных, растрепанных волосах. И сколько Каин себя помнил, у этого человека всегда были сонные слезящиеся глаза.
   – Доктор! – вырвалось у юноши, и он почувствовал, как выгибается его рот в глуповато-доверчивой улыбке.
   – Здравствуй, монстр, – отозвался доктор самым бодрым голосом, на который был способен усталый человек, – Я думаю, надо сегодня послушать твое сердце.
   – Делайте все, что считаете нужным, доктор, – буркнул господин Орис. – Только не затягивайте. Я любопытен, но врачебные процедуры.
   – Может быть, процедур и не будет, – пробормотал доктор, поставив саквояж на ящик, служивший столом. – Каин, что стоишь, иди, приготовь все.
   Вскоре через металлическую ось был перекинут полинявший кусок ткани с разноцветными ромбами, принесены два табурета.
   За этой занавеской по приказу доктора Каин развязал шнур на спине и стащил с себя рубашку. Показалась выпирающая грудная клетка и впалый живот.
   Холодные пальцы доктора обожгли кожу. Каин вздрогнул.
   – Не вертись и не дрожи, – пропел у самого уха голос доктора.
   Господин Орис что-то неразборчиво пробормотал. Затем хлопнула дверь. Доктор прислонил слу-шательную трубку к мальчишеской груди. Он услышал, как в глубине тела сменяются вдох и выдох, точно морские волны, наступающие и отступающие вновь, как бьется его сердце, точно набатный колокол.
   Доктор вздохнул.
   – Господин Орис вышел покурить, вероятно, его тянет на это всякий раз, как он видит меня.
   Каин дружелюбно улыбнулся. Он всегда жалел этого человека, сутулого, с вечно сонными глазами, и думал, что тот тоже жалеет тощего паренька, вечно простуженного и вечно с шишками и синяками.
   Движения доктора были неторопливы, но уверенны, пальцы холодны, как стальная проволока. Но когда он начинал рассказывать, его слушали все. Что это были за удивительные рассказы! Он говорил о том, как в старину на площади перед часами маршировали иноземные полки, о великих путешествиях и Американском материке, о хижинах из шерсти и войлока, где кочевники ткут пестрые ковры, о мудрецах, волшебниках и докторах древности, а также о том, как правильно считать удары сердца.
   – Знаешь что, с такими легкими, как у тебя, хоть вообще не летай, – произнес доктор и уселся на табурет, – но что с тобой поделаешь.

   Доктор улыбнулся.
   – Доктор… А могли существовать, ну, похожие на меня? – спросил Каин. Он не раз задавал этот вопрос доктору, и ответ зачастую зависел от настроения доктора. Он отвечал утвердительно, если был в хорошем расположении духа.
   – Конечно, может, и сейчас есть…
   Каин не ожидал. Он почувствовал, что оторвался от пола.
   – Только их не увидишь ни в справочниках, ни в зверинцах… А вообще, Марко Поло говорил, что на далеких островах водятся люди с песьими головами. Кто знает, может они живы-здоровы, просто прячутся. Почему бы и таким, как ты, не быть?
   – Люди с песьими головами? – недоверчиво повторил Каин и опустился на пол, – Они же ведь искусали бы сами себя!
   Доктор рассмеялся:
   – Не верится, да? Мне тоже не просто было поверить семь лет назад в то, что в переулке недалеко от «святой Марты» нашли крылатого человека. А также в то, что у этого крылатого человека есть ум, раз он при первом удобном случае отправляется в такие места, куда даже полицейские боятся захаживать.
   – А-а-а-а, господин Орис вам рассказал. Но я же – не полицейский.
   – Это верно. Гм… странно, большинство мальчишек в этом городе мечтают стать полицейскими, ты – подопечный начальника полиции – и не хочешь.
   Доктор вытащил из кармана серой куртки блокнот в черной коже и что-то написал в нем карандашом.
   – Ты когда-нибудь думал, что будет, если ты останешься без нас, один на площади с непокрытой спиной?
   – Ну, так в прошлом году…

   – Не вспоминай, тогда поблизости оказался постовой, он быстро доложил господину Орису. Люди совсем не надеялись встретить тебя в прекрасный будний день. Они предпочли поскорее обо всем забыть, иначе им пришлось бы давать показания. Помнишь, как господин Орис распекал тебя, а ты отвечал ему, что это вышло случайно. Тебе тоже повезло совершенно случайно.
   – Но ведь про меня же знают, – недоуменно произнес Каин, – зачем бояться того, о ком много лет подряд пишут все газеты?
   – Люди никогда не позволят необыкновенному из газетной статьи ворваться в спокойное утро рабочего дня. Смотри, чтобы лишний раз такого не происходило.
   Доктор вздохнул и как-то нехотя взял саквояж.
   – Ладно, подставь плечо.
   Вскоре медицинская игла пронзила кожу. Эта процедура повторялась каждый месяц, раз в месяц какие-то питательные вещества и витамины переходили из ампулы в кровь. Каин знал, что это необходимо, и потому сидел неподвижно.
   – Хорошо, – пробормотал доктор и записал что-то в блокнот, – Тебе в этом году исполнится семнадцать, ты помнишь об этом?
   – Да.
   Юноша встал и потянулся. Ребра выступили еще сильнее.
   – А ты это чувствуешь?
   – Как это можно чувствовать?
   – И правда…
   Порывшись в саквояже, доктор вытащил небольшое круглое зеркальце, бывшее некогда частью дамской пудреницы.
   – Мне проще, – продолжал доктор, – я просто вижу, как ты растешь. Тут все играет роль: высота лба, линия носа, разлет бровей, но…
   Рука доктора поднесла зеркало к лицу Каина, так близко, что юноша увидел там лишь свой глаз.
   – …но самое главное костяк, пропорции тела. Словом, вполне уже взрослый монстр.
   Каин поморщился и отвернулся.
   – Такой же, как и самые обычные граждане в этом возрасте! – плохо сдерживая смех, подытожил доктор.
   Но это была неправда. Каин был точь-в-точь нескладный подросток, тонкий, болезненный, с покатыми плечами и острыми локтями. В нем не было силы и уверенной красоты, присущей его сверстникам. И его лицо не было похоже на их лица, а скорее напоминало лики статуй со стен главного городского собора. Оно было по-гречески правильным, с тонкими чертами, глаза были зеленые с янтарными прожилками, яркими, точно витражное стекло, но всегда усталыми. Черные волосы вились и обрамляли лицо колечками кудрей.
   Он всегда немного сутулился, словно в глубине души понимая, что отстал от других, остался на обочине, остановился пару лет назад. И что ему уже не сравниться в силе и красоте с теми, кто без крыльев готовился миновать семнадцатилетний рубеж, имея в кармане человеческий паспорт.
   Каин рассмеялся:
   – Взрослый монстр! – отозвался он высоким певучим голосом. – Но ведь монстров-птенцов не бывает! Во всяком случае, у стрижей, у горожан не знаю.
   – Каин, – сказал доктор, быстро посерьезнев, – ты помнишь, сколько времени уже решают вопрос о твоем паспорте и праве называться человеком? Поосторожней со словами про горожан!
   Каина словно ударили. Он с радостью бы проглотил эти слова. Мальчик притих и опустился на табуретку.
   – Да, да, я помню, – только и сказал он.
   Вслед за этим вошел господин Орис. Он заглянул в блокнот, покрытый черной кожей, безмолвно что-то зачеркнул, после чего начал спор с доктором. Этот спор, несмотря на свои непростые философские составляющие, обещал быть жарким и продлиться долго.
   – До свидания, молодой че…кхе…кхе, – крикнул доктор и тут же закашлялся: господин Орис его одернул, ведь по закону Каина не полагалось называть человеком…
   А мальчик-стриж сидел на одном из зубьев огромной шестеренки и, рассеянно озираясь, пытался вспомнить конец прерванной мелодии.
   Дверь захлопнулась. Металлическая лестница загудела от шагов. Миновав один пролет, господин Орис обернулся к доктору.
   – Доктор, вы говорили с ним обо мне, не пожимайте плечами, я просто знаю. Этот город как сито, сколько бы слов ни сыпали, все они попадут ко мне. Так вот, я могу вас понизить, вы отправитесь вслед за Марко Поло и будете, живя среди аборигенов, лечить от ангины их щенят. Возьмитесь за ум! Вы как, дописываете свой двухтомный труд?
   – Мне осталось немного.
   – Представьте, мы еще можем застать то время, когда пережитки прошлого будут побеждены. Не останется даже самой памяти о невидали, потому что тем же пресловутым поэтам не останется места в мире, размеренном и плавном, точно механизм часов. Нет, конечно, будут появляться на свет ненормальные, которые начнут звать неведомо куда, говорить, что есть что-то, чего мы не видим. Но ведь существуют больницы. Что касается Каина. Пусть будет примером того, как опасно мечтать о небывалом и желать несбыточного. Нет ничего древнее, чем мечта человека о крыльях, не так ли? Как вы думаете, мы отвыкли от чудес? Скоро наши дети, видя его в зоопарке, будут дивиться тому, как мог человек мечтать о таком.

Глава 4
Беспокойная весна

   «Люди отвыкнут от чудес, они будут ходить в зоопарки, чтобы посмотреть на поэтов, они забудут тех мастеров, кто возводил соборы» – на своем языке шептал механизм, встревоженный новыми временами. Он жил уже так долго, что законы физики успели его потрепать, и он стал ленив.
   Для полуграмотного Каина редкие стайки школьников в серых пиджаках были чем-то удивительным и довольно интересным; сверху казалось, что это тонкий упругий клинок шпаги пронзает разноцветную городскую толпу. Школьники были существами из совершенно иного мира, маленькими баловнями, любимцами граждан. Вот только их мамам было некогда читать им на ночь сказки. Им читали сказки незнакомцы за казенное жалованье…
   В свое время долго спорили о том, может ли мальчик-стриж размышлять, как люди. К единому мнению не пришли до сих пор. Как вообще можно было сравнить его с теми самыми маленькими людьми-школьниками? Когда доктор, находясь в хорошем настроении, рассказывал Каину что-нибудь, он слушал как завороженный и крепко это запоминал. Поросшие мхом законы физики ему никто не объяснял, – это верно. И спросить о том, что, его волновало, было не у кого. Но разве он не смотрит ночами на те же самые созвездия, что и люди, знающие их названия? Уж чего-чего, а времени для того, чтобы наблюдать мир и подмечать перемены, происходящие ежедневно, ему хватало.
   Две недели прошло, а замок прославленной немецкой фирмы не был снят. Каин перепробовал все. Должно быть, Платон доложил господину Орису, что старый замок для этой цели не годится, поскольку обитатель часовой башни научился его открывать. Расчет был верный: Каин еще не сталкивался с такой заумной вещью. Однажды утром, повторив позавчерашнюю бесплодную попытку, он заметил, что в механизм замка проникла влага, а значит, замок вообще не откроется.
   – Бесполезно, – произнес Каин.
   – Бесполезно, – повторил он, став возле окна. Воздух стал другим. Город был пропитан влагой от мостовых до низких плотных облаков. Весна вошла в свою силу, но то все еще была сиплая ранняя весна, не предвещающая ни любви, ни революций.
   Но город все-таки ждал. Недаром в его подвалах прятались химеры, и неспроста именно в его сердце, в башенных часах поселился мальчик со стрижиными крыльями. В таких городах, как этот, всегда была своя площадь чудес, где фасады зданий – лишь занавесы, и за каждым занавесом – драма. Там прячется потаенное царство лицедеев, магов и заговорщиков. Там каждый носит за поясом свой нож.
   Кто знает, когда табакерочные черти вырвутся наружу? И как их обуздать, если на наш век ни одного пастора не сыщешь? В это время года парк Марата – если стоять на улице Марата, той самой, что возле молодого рынка – похож на ажурную решетку, а деревья напоминают чугунные прутья. Как раз недалеко вход в парк – арка из красного кирпича. Летом недалеко от нее в парке гуляют влюбленные парочки, совсем как это было много лет назад. Но парк Марата совсем не тот, каким был когда-то. Он чудовищно разросся, поглотил два городских сквера и сад, и занял всю окраину города. Мало кто из горожан знал, как далеко он простирается теперь.
   Горожан беспокоило, как выжить. Они выносили из домов люстры и тумбы, вазы и стулья, таскали их на себе по городу, чтобы выменять на соль и сахар. Кто-то выписывал больничный, а после отправлялся на вокзал за билетами, кто-то просто уезжал в провинцию к родне, не предупредив никого и оставив дела в беспорядке. По городу ходили невероятные слухи, люди пугали друг друга.
   В те дни господина Ориса часто можно было увидеть на рынках и площадях, гуляющего по старым улицам и принимающего приветствия от школьников в серой форме. На улицах он появлялся в пальто шоколадного цвета, во время парадов или посещения кадетских корпусов, которые становились все чаще, он надевал свой лучший мундир. Начальник полиции не терял самообладания и достоинства и перед сборищами строптивых граждан, поверивших тем или иным слухам. В детстве Каину доводилось быть свидетелем того, как господин Орис выступал перед толпой. Крылатый человек до сих пор помнил, как тогда жался к ногам начальника полиции, боясь поднять голову и увидеть лица людей. Он терялся в бесконечной шеренге длинных ног и казался самому себе меньше ростом, чем обычные дети. Еще Каин помнил, что господин Орис долго звучным голосом говорил перед горожанами, но о чем – крылатый человек не мог понять, так как был еще мал. Обычно свою речь начальник полиции начинал словами: «Дорогие товарищи!» или просто «Товарищи!», когда не было времени на длинные речи.
   Когда в самом начале весны на улице Взрывников собрался митинг, господин Орис даже не появился на нем. Требования были не новы – свобода слова, печати – и отчасти бредовы: выгнать Дракона из парка Марата. Ведь, по словам митингующих, «Дракону не место в нашем городе!». Скоро эти слова начальнику полиции пришлось выслушивать чуть ли не во время каждой прогулки по городу, их выкрикивали мальчики-газетчики, их знали наизусть полуглухие престарелые попрошайки.
   Но, похоже, вряд ли горожане представляли себе, как трудно это сделать. Они не хотели мириться с существованием мальчика-стрижа, и газеты, писавшие обличительные статьи, не раз поддерживали их. Но то был лишь потешный уродец, а Дракон поражал воображение и представлялся всем царем чудовищ. Солидный горожанин ни за что бы не стал воевать с ним. Оставалось ждать, когда власти примут какие-нибудь меры.
   Но власти не торопились. И потому господин Орис появлялся то на Большом вокзале, то возле сожженной библиотеки в старой части города. Он увещевал и успокаивал. Посмеивался, что даже если ни одного Дракона не осталось бы на наш век, то рано или поздно он все равно бы объявился.
   В середине весны он в присутствии мэра и вернейших служащих разоблачил фокус стихотворства. Он читал стихи великих поэтов и потом неожиданно для гостей свои, где насмехался над некоторыми строками, что казались собравшимся слишком сложными и замысловатыми, называя их ребусам и стихотворцев. «Как видите, – писали газеты, – красиво связывать слова способны и порядочные достопочтенные граждане, но нет ничего хуже, чем когда под красивой оболочкой всякие сомнительные личности, смутьяны, ненормальные проносят свои собственные ненужные мысли».

   С этого самого праздника обитателя часовой башни просто измучили самые разнообразные комиссии. Господин Орис появлялся несколько раз на дню в башне часов. Он мог прийти очень рано или нагрянуть в середине ночи, так что Каин старался не спать как можно дольше, чтобы дождаться его прихода. Длинные коридоры городской ратуши, мутные расплывчатые лица проносились, словно сквозь сон. Раздражали одни и те же вопросы:
   – Сколько вам лет?
   – Знаете ли вы своих родственников?
   – Ваши крылья у вас от рождения?..
   Однажды, правда, все это могло и закончиться.
   Когда главный судья произнес:
   – Этого не может быть, наверняка все это обман, так не бывает! Каин, дрожа от холода, без рубашки, которую велели снять, дабы почтенный судья мог видеть, что крылья растут у него из спины, робко сказал:
   – Послушайте, вот я стою перед вами, если вы ударите меня, мне будет больно, точно так же, как и вам в подобном положении. Вы можете проверить. но, прошу, не стоит.
   С тех пор Каин на все вопросы отвечал невнятно, а полный ответ давал господин Орис.
   Потом что-то поменялось, и вот уже начальник полиции, по-отечески крепко держа Каина за руку, вел его через оживленную полуденную Правильную улицу к ратуше. Каин чувствовал себя посмешищем и старался не смотреть по сторонам, ведь каждый взгляд прохожего был точно камень, брошенный в голову. Он шел, спотыкаясь на ровном месте, никого не замечая, не в пример Орису, одевавшему для ратуши свой парадный мундир с золотыми эполетами и звеневшему шпорами, добытыми в молодости у одного ветерана. Увидев странную пару, прохожие замедляли шаги или вовсе замирали на месте, а потом, почтительно опустив взгляд под ноги, брели по своим делам. Дневная жизнь города шла своим чередом, непривычная, чуждая для крылатого человека. Как-то раз к остановке подошел трамвай, Каин случайно увидел колеблющееся в серебряном потоке окна отражение Ориса, упивавшегося своей величавостью. Но лишь на мгновенье – трамвай с грохотом уехал.
   Потом все эти походы внезапно прекратились.
   Поздним вечером в начале мая случилось непредвиденное: на севере города из парка на пустынную Кирпичную улицу вышли люди. Их никто не видел, хотя некоторые горожане утверждали, что слышали негромкое пение среди ночи. А утром оказалось, что стены многих домов на севере города покрыты крамольными надписями. Кое-где были выбиты стекла и опустошены прилавки.
   Ночь после этого прошла спокойно, но следующая написала подобные же слова на фасадах домов по улицам Марата, Энгельса и Взрывников.
   А на стене арки, ведущей с молодого рынка, красовался написанный крупными буквами от руки манифест:

   Т О В А Р И Щ И!
   Мы обращаемся к тем, у кого есть паспорта. Полицейская свора вам лжет. Они никогда не избавят вас от страха перед Драконом и незаконными поселенцами. Кому достается хлеб, что п о праву ВАШ? Не верьте полицейским и их выкормышам.
   С Р Е Д И Н И Х Н Е Т Л Ю Д Е Й!

   В то же утро горожане, скитаясь из очереди в очередь, от прилавка к прилавку, обнаружили, что хлеба больше нет.
   Так уже в конце весны, когда грязное смутное время миновало, когда небо, зажатое между карнизами зданий, напоминало сапфир, люди заперлись в квартирах, запретив детям гулять, и с нетерпением ожидали лишь темноты, чтобы спрятаться под одеялом.
   Когда Каина перестали водить в городскую ратушу, он уже догадывался по обрывкам разговоров Ориса с подчиненными о том, что в окрестностях парка творится неладное. И, пожалуй, он знал о его обитателях больше, чем рядовой горожанин.
   Это была не оппозиция, о которой время от времени писали газеты, чтобы читатель не забыл о ее существовании. Кто бы они ни были – «последние поэты», как они сами себя называли, или просто разбойники – надо отдать им должное: эти люди – единственные, кто проходил по аллеям парка Марата и бывал на руинах маленького сгоревшего театра и студенческого кинотеатра под открытым небом.
   Жители парка Марата придумали себе собственный символ – это был попугай ара, своего рода насмешка над всеми имперскими орлами на свете. Когда дело доходило до больших стычек с полицией, чучело попугая, привязанное к палке, поднималось над головами дерущихся. За это жителей парка прозвали аровцами.
   Когда-то давно по примеру своих легендарных предшественников аровцы собирались у святой Марты, но это было слишком известное место, кроме того, собор всегда мог обрушиться.
   С тех пор как господин Орис приказал следить за парком и создал ночной патруль, аровцы оказались взаперти. Возможно, многие из них месяцами ночевали на скамейках амфитеатра. Иногда аровцы предпринимали вылазки в город, опустошая близлежащие магазины и склады, но это было редко, скорее всего, они запасали и хранили провиант в беседках и парковых павильонах, и сами по одному время от времени проникали в город и растворялись в толпе.
   Они считали себя непримиримыми врагами Дракона и в своих надписях обещали народу, что его, равно как и прочих чудовищ, живущих в городе, они в цепях выставят на посмешище на площади перед часами. Дракон не удостаивал этих бунтарей своего внимания и был снисходителен, как и всякий царь.

Глава 5
Узнаешь эти стены?

   Разношерстное разноголосое племя выстроилось в несколько рядов вдоль тротуара. Это были статуи, но не каменные, а из плоти и крови. Что-то веселое, студенческое сияло на их лицах вместе с веснушками и детским румянцем. За ними виднелся железный каркас вагона, кое-где обшитого рифленой желтоватой медью.
   В конце переулка появился человек, одетый во все серое, за ним в строгом порядке шли молодые люди в темно-синих шинелях. Человек в сером приветствовал Ориса, сияющего, как золотая монета, в своем любимом парадном мундире. Молодежь в синих шинелях бойко крикнула «Ура!».
   То были ребята из военных училищ: холеные, всеми любимые дети. Им были знакомы законы Ньютона и военные походы римлян. Когда нынешние чиновники сойдут на койки богаделен, эти мальчики займут их место.
   И тут же, передразнивая, издеваясь и стремясь их превзойти, завопили оборванцы Ориса. Их «ура» мгновенно превратилось в вой. Так началась борьба против бунтарей из парка Марата. Это была война за центр города.
   Беспризорники и кадеты ненавидели друг друга. Орис, величавый и щедрый, завоевывал любовь как римский император, он позволял толпе своих юных полицейских творить все, что угодно, так что дни на пролет они размахивали дубинами длиной в руку и стреляли из ружей. А теперь им был дан приказ «не трогать принцев». Стоит ли говорить, как часто он нарушался, и как часто дрались «принцы»-кадеты с орисовой голытьбой.
   По ночам, когда бунтовщики затевали уличные бои, сыпля из ракетниц сигнальными фейерверками, от звука выстрелов просыпался обитатель часовой башни. Ничего не соображая спросонья, Каин накрывался простыней и на некоторое время снова засыпал.
   От раската выстрелов вздрагивали веки сморщенных дряхлых кариатид на улице старушек, у львиных масок было такое выражение, словно они вот-вот заплачут. Но самое жуткое, что на флюгере дома в самом начале Марата через четыре дня после появления там надписей уже развевался зеленый флаг аровцев. В тот же день Платона видели у пропускного шлагбаума на улице Зарецкой на самой окраине города, больше потом его не видел никто.
//-- * * * --//
   «Так бывает очень редко, я слышу, как ветер бьется о крыши города. Трубы, по которым с карнизов течет дождевая вода, сейчас вот-вот завоют, как бродячие собаки. Я не должен забыть их голоса», – думал Каин, глядя в мутное окно на шпили города, точно нарисованные углем.

   «Музыка есть, а музыканта нет».
   Каин прислонился спиной к низко висящей шестеренке.
   «Значит, она была всегда…»
   Щелкнул замок.
   «И я ее слышу».
   Господин Орис вошел очень тихо, на нем было серого цвета пальто со множеством пуговиц и сапоги с мягкой кожаной подошвой.
   – Каин, Каин!
   – Я здесь, – отозвался мальчик, устроившись в самодельном гамаке, висящем на зубьях шестеренок.
   – Одевайся!
   – Куда мы идем? – спросил Каин, свесив ноги.
   – К главе паспортного отдела, – бросил Орис, – собирайся быстрее.
   Каин бесшумно, по-кошачьи спустился вниз, но так и не коснулся пола. Его появление у главы паспортного отдела всегда вызывало у этого человека с похожей на желудь головой приступы безудержного остроумия.
   Каин накинул на себя свое безобразное пальто и замотал шею шарфом. Это было холодное лето. Начальник полиции брезгливо поморщился.
   – Идем, – только и сказал он, как обычно стиснув каиново запястье.
   Но по гулкой металлической лестнице они не шли, а бежали.
   – К чему такая спешка, за нами что, кто-то гонится? – крикнул мальчик, чтобы его голос не заглушали шаги.
   Орис остановился и повернулся к своему подопечному, его зубы как-то странно сверкнули.
   – А если да?
   Каин виновато улыбнулся и спрятал руку в карман. В кармане была флейта.
   Они спускались так быстро, что Каину стало казаться, будто он планирует вниз. Лестница говорила каким-то непривычным высоким голосом, словно расстроенный музыкальный инструмент. На улице Каин не почувствовал себя лучше. Здесь, внизу воздух был тяжелый, пыльный; Каин ощутил, как мостовая с трамвайными рельсами и крыши из листового металла впитывают в себя тяжесть города, услышал, как они стонут, словно придавленные свинцовыми облаками, и как утопает в шуме города и ветра низкий ропот человеческих слов. Ему казалось, что его самого тянет вниз, вглубь, спрятаться.
   Совсем близко от мальчика призраком промчался абсолютно пустой трамвай. На секунду остановившись, Каин пришел в себя. Господин Орис не держал его за руку, он стоял и вдыхал пахнущий электричеством воздух. На лице начальника полиции сквозь маску гордости проступила какая-то странная, почти детская радость.
   – Ты ведь не будешь летать в грозу, – промурлыкал Орис, – Тем лучше. Иди позади меня и попробуй только отстать! Я должен чувствовать твое дыхание за спиной!
   Город не был притихшим зверем, прижавшимся к земле в ожидании бури, – нет, напротив, таким оживленным он не был давно. Трамваи следовали по главной улице один за другим, пассажиров внутри не было. Люди на ходу оглядывались на господина Ориса и его подопечного, некоторые долго смотрели им вслед. Каин никогда раньше не видел таких лиц: бледных, мутных, словно мыльные пузыри. Кто-то, оказавшись достаточно далеко от начальника полиции, осмелился крикнуть:
   – Куда дели мясо и шоколад, мошенники?!
   Среди бредущих по улице людей то и дело мелькали пестрые газетные герольды, одетые во что-то синее.
   – Купите брошюру! Почему Дракон не выходит из парка Марата? Зачем нынешняя власть поддерживает монстров?
   Господин Орис с презрением взглянул на мальчишек-газетчиков, но ничего не сказал, только улыбнулся вымученной улыбкой. Иногда мимо проходили шумные компании в зеленых кепках и с зелеными знаменами. И тогда в пахнущем электричеством воздухе разносились раскаты смеха.
   – Долой полицию, долой мэра и его воров! Смерть Дракону и другим чудищам!
   Полицейских нигде не было видно.
   Более того! В первый раз Каин заметил, как на улице ставят представление, ему захотелось остановиться хоть на минуту. За ширмой из зеленой ткани Пьеро и Коломбина в зеленых колпаках показывали горожанам фарс. Люди стеной обступили лицедеев так, что понять что-либо было невозможно. Тем более увидеть. Но Каин все-таки услышал:

     В городе нет хлеба —
     Виноватых в небо!
     Взять, и пусть там спросят
     В облаках небес:
     Нищий, полуночный,
     Тот, кто крылья носит,
     Орисов сыночек —
     Ангел или…

   – Почему ты отстал? – не оборачиваясь и не сбавляя шаг, спросил Орис и усмехнулся. – Тебе хочется остаться здесь?
   – Куда мы идем?
   – Куда нужно! Быстрей!
   Они прошли почти всю Правильную улицу и свернули только у здания старого театра. Здесь им почти никто не встретился. Даже с подоконников не смотрели на улицу вездесущие герани. Потом начальник полиции и его подопечный снова свернули. Каин с горечью подумал, что не более чем через четыре минуты оказался бы тут после того, как взлетел бы с карниза, просто шагнув вниз. «А идти так утомительно! Да и вообще, с какой легкостью я бы запомнил дорогу, если бы летел, а тут… – думал Каин все время, пока шел за Орисом. – Ох, как мы петляем, мне не найти пути назад, если буду идти по земле».
   А гроза все не начиналась. Здесь, на пустынных улицах, царил дух заброшенности и ожидания. Каину все это напомнило его детство. Странническое детство, полное приключений, детство, в котором был вкус хлеба с молоком.
   – Почему отстаешь? – раздраженно осведомился начальник полиции и обернулся.
   С лица Каина мгновенно сошла непрошеная улыбка, от воспоминаний не осталось и следа.
   – Долго еще? – опомнившись, спросил мальчик-стриж.
   – Не слишком, – ответил Орис.
   Каин вздохнул. В конце улицы за углом маленького, некогда желтого особняка стоял доктор. Таким бодрым его еще никто не видел. Доктор робко поприветствовал начальника полиции, сделал даже намек на поклон, а потом быстрым шагом пошел впереди Каина и Ориса по широкой улице, обсаженной чахлыми липами. В конце улицы виднелись корпуса городской больницы. Покосившаяся металлическая калитка была открыта. Они прошли казавшийся бесконечным каменный двор и поднялись на крыльцо. Доктор вытащил железный ключ, которому было явно не меньше ста лет.
   – Помните эти стены? – голос доктора звенел от воодушевления. – Здесь было сердце квартала врачей. Да, больница была здесь всегда, может быть, даже с самого основания квартала… От этих времен ничего больше не осталось.
   Каин поморщился: корпуса больницы казались ему уродливыми серыми коробками в три этажа высотой, стены внизу были обклеены плиткой, в печи мечтавшей стать ляпис-лазурью, но этого не произошло. Да и не важно. Хорошо, что от тех времен ничего не осталось.
   Когда дверь открылась, на улицу вырвался запах йода, хлора и еще какого-то вещества, очень знакомый Каину. Доктор сиял, он был похож на великодушного хозяина, пускающего к себе погорельцев.
   – Проходите скорее. Подумать только, мы первые за столько лет! Каин, узнаешь эти стены?
   – Нет, а где мы?
   – Ну, сначала это была просто лечебница, – вяло протянул Орис, – потом она стала самой большой больницей во всей стране. Теперь здесь наша крепость, так что ведите меня, доктор. В северных корпусах будет лучше всего разместить на ночлег отряды полицейских. Но прежде мой дорогой подопечный.
   – Подопечный? – эхом повторил Каин и застыл в трех сантиметрах от пола.
   – Успокойся, – сказал доктор и положил ему руку на плечо. – Ты прошел по земле полгорода, – потерпи еще немного, скоро ты поймешь, зачем.
   Стены и пол были покрыты пылью. Через каждые десять шагов коридор резали полосы света из окон.
   – Доктор, разве тут лечат? – прошептал Каин. – Когда сюда входишь, то думаешь, что уже больше не выйдешь!
   – Да. А разве больницы созданы для здоровья людей? Больница – это крепость, где от глаз здоровых и сильных прячут немощь, старость и нищету. Видишь ли, у каждого есть уязвимое место, червоточина, недостаток. Все это записывалось в летопись, имя которой больница. Клянусь, здесь история всего нашего города обретала второе лицо: каким бы сильным и могущественным ты ни был вне этих стен, здесь ты беспомощен и беззащитен. Я не должен тебе говорить, но было одно время, здесь были только страдающие от обжорства люди. Потом здесь держали художников – ох, забыл как называлось это дело, а ведь оно наделало немало шума. Кажется, дело о чрезмерной нервной деятельности. Ну, а семь лет назад именно в этих стенах ты попал под мое наблюдение…
   Пока шел разговор, они поднялись на второй этаж, и где-то в середине коридора доктор сказал: «Пришли» и дернул ручку двери. На пол пролился голубовато-серый свет.
   – Я больше не вернусь в башню часов?
   Доктор замялся.
   – Доктор, делайте свое дело, нам некогда! – бросил Орис.
   Доктор и мальчик со стрижиными крыльями вошли в просторную комнату, где на полу свет рисовал узор решетки.
   – Каин, я должен сделать тебе укол, подставь крыло и зажмурься. Э-э-э. тебе будет довольно противно.
   Каин уселся на деревянной кушетке. По всему левому крылу вдруг пробежала волна обжигающего холода. Потом все медленно, как в вальсе, поплыло перед глазами и, потемнев, исчезло.
   – Доктор, доктор! – кричал господин Орис. – У нас еще есть дела!
   Доктор посмотрел на него усталыми глазами, собрал свои вещи и покинул комнату. Господин Орис вновь улыбался, как триумфатор:
   – Ну что, усыпили мальчишку? Отлично! Дня два хотя бы не будет путаться под ногами.

Глава 6
Падение

   «Лето было скверное. Но зима сама по себе еще хуже. Нет, я скорее курица, чем стриж, если этим летом не произойдет что-то особенное. Совсем как тогда… Да, я был неумелым птенцом, а улицы были широкие и длинные. Когда по улице проходила девушка, от ее каблуков гремел гром, а когда проезжал трамвай, сверкали молнии. Ох, как мне не хватает крыш, они, благодаря трубам, так похожи на свирели».
   Проходили безмолвные долгие недели лета. Мысли скапливались, как ненужная ветошь, они толпились в тех углах, где ранее была только пыль, самые свежие из них сушились на подоконнике. И конечно, флейта тоже не молчала. Иногда Каин думал о том, что бы сказала его матушка, если бы им довелось встретиться. Ему не раз приходилось слышать насмешки главы паспортного отдела, разнообразных служащих и самого мэра, наверняка они не раз говорили между собой о том, о чем в одиночестве думал подопечный господина Ориса.
   – Что ж, господа, – говорил Каин, когда поблизости не было никого, кто бы мог услышать, а молчать не было сил, – пока вы спорите, хорошо иметь крылья или нет, я могу вас не бояться. В самом деле, неужели вы думаете, что можно жить без крыльев? Я не могу. А вы не смогли бы с крыльями жить…
   У Каина за много лет затворничества появилась и окрепла привычка произносить некоторые мысли вслух.
   Однажды он видел сон про свою матушку. Он стоял на пороге комнаты. Двери не было, вход закрывали шторы. Каин молча смотрел в пол, рассматривая собственные непривычные на вид лакированные туфли. Услышав тихое: «войдите», он вышел из-за штор и очутился в комнате, показавшейся ему огромной и пустой. У большого окна стояла спиной к нему женщина, черный силуэт на белом фоне.
   – Здравствуйте, – холодно произнесла актриса Сапфир, – зачем вы пришли?
   Каин остановился и опустил голову:
   – Извините, я ни в коем случае не хотел вас потревожить, я просто хотел посмотреть на вас.
   – Вам просто любопытно, как и многим другим.
   – Не просто любопытно, а я вас никогда не видел!
   – Странно. Кто вы такой?
   – Я могу ошибаться, простите меня, если я не прав, вы меня должны помнить. Вы… вы же моя мама.
   Женщина не шелохнулась.
   – Вы зря сюда пришли. На что вы надеетесь? Вы думаете, я обрадуюсь вам сейчас? Да вы и когда родились, не походили на румяного крепыша из колыбели. Крылья были, точно у отварных цыплят…
   – Сам я как тряпичная кукла.
   – Вот-вот, – произнесла актриса, – только не вздумайте плакать, вы уже слишком выросли, чтобы лить слезы по маме. Слезы не сделают вас маленьким любимцем и желанным подарком. Слезы еще никому не помогли.
   Каин не собирался плакать, ему этого совершенно не хотелось. Но, как это часто бывает во сне, мы совершенно неожиданно становимся храбрее и сильнее, чем в жизни, и сражаемся с целой армией или, наоборот, слабеем и не можем пошевелиться от страха, когда к нам ползет змея. Каин увидел комнату размытой, так будто смотрел на нее сквозь призму слез.
   Женщина так и не обернулась.
   – Полно же, полно же плакать, – говорила Цецилия Сапфир. Что же, тебе так жалко себя оттого, что здесь ты всем в диковинку? Эдакое чудище.
   Каин хотел было крикнуть, что он не плачет и ему вовсе не так горько и жалко себя. Но тут же проснулся.
   Он часто представлял, как бы мог красиво, с достоинством ответить на тот или иной вопрос главы паспортного отдела и его подчиненных, как его довод идет против их доводов и спор становится настоящим сражением мыслей. Но он чувствовал, что ему никогда не хватит смелости, чтобы возразить им.
   – Вы ошибаетесь, если бы вам довелось хот раз посмотреть на мир с высоты, вы бы захотели иметь крылья, – произносил Каин, обращаясь к невидимому собеседнику, и улыбался. – С высоты видно всё.
   Вот только кому об этом скажешь, ведь даже доктор всегда считал, что за крылья Каин расплатился с природой умом и здоровьем. Несомненно, тощий, смуглый, большеглазый, ну куда ему было до детишек, знавших вкус шоколада. После революции предшественник Ориса купил у Дракона одних только диковинных сладостей столько, что их хватило бы, чтобы замазать глаза, уши и рты всем детям, начиная с трех лет и дальше – по старшинству. А Каин рос в стороне, его детство было тихим, оно было смутным, как утренний сон, о котором, проснувшись, все же жалеешь.
   Правда, ему ни разу ни о чем не пришлось пожалеть – например, о том, что с прилавков многое пропало. Но ему было проще. В конце концов, он был стрижом, птицей.
   Вот и сейчас середина лета миновала. Как-то раз доктор, зайдя в комнату мальчика, принес ему кружку молока с раскрошенным там хлебом – пожалуй, единственное любимое кушанье, вкус которого нравился ему еще в детстве.
   – Тебе надо гулять в коридоре, – строго сказал доктор. – Скверно, что ты все время сидишь в тёмной комнате. Ты совсем зачах без солнечных лучей.
   После этого разговора странный мальчик, как когда-то, стал выбираться из палаты, подолгу просиживать на подоконнике в коридоре, залитом жёлтым светом, точно жидким золотом. Со спины казалось, что это просто огромный стриж с крыльями-клинками. Стриж, которому восемнадцать лет, и ему бы играть на флейте для величавых статуй, уснувших под полуденным солнцем южных стран, ловить приливные волны ветров и смотреть в единственный бездонный глаз тропического урагана. Ему бы… Нет, все это слишком красиво для больничного мира. Здесь это все не к месту.
   Он мало что знал о происходящем в городе. Иногда он слышал голоса полицейских, долетающие из северных корпусов, иногда слышал что-то от доктора об уличных сражениях ребят Ориса с пращниками. Но этого было мало.
   Однажды вечером, впервые за долгое время, господин Орис вошел в комнату своего подопечного. Мальчик в полудреме попытался накрыть голову простыней, совсем как если бы спал на кровати, а не над ней, но услышал опекунский баритон:
   – Проснись сейчас же!
   – Я не сплю.
   – Хорошо.
   Голос Ориса прозвучал на удивление мягко. Каин скинул простыню и спустился на пол.
   – Я принес тебе подарок.
   С этими словами начальник полиции протянул Каину сверток серой бумаги, очень большой и тяжелый. В свертке оказалось нечто вроде лоснящейся синей тоги с блестящим шитьем.
   – Дело в том, – начал господин Орис, – что ты очень давно не летал, ведь так? Но не мог же ты разучиться! Я дам тебе возможность размяться. Надевай это, и через два часа я за тобой вернусь.
   Господин Орис повернулся к двери.
   – Но зачем это вам? – Удивлённо хлопая глазами на васильковую синеву ткани, спросил Каин.
   Начальник полиции остановился, как вкопанный.
   – Почему бы не показать тебя, как пугало, безмозглым крикунам! Посмотрим, как они закричат, когда увидят человека с крыльями над городом, – глухим голосом произнес он.
   – Я что же, должен буду их напугать?! Столько раз я слышал, что я чудище, но.
   – Глупости! Посмотри на себя хорошенько! – внезапно обернувшись, прошипел Орис. Кого ты сможешь напугать? Ты одним своим видом напоминаешь о тех, кто твердит о невидимом и зовет невесть куда. Отсюда революции и вечные метанья в поисках того, что всего-навсего пригрезилось. Крылатый человек! Глупая детская мечта тех, кто век за веком возводил соборы, кто твердил людям, что есть другие миры, кроме этого, миры, куда мы идем всю жизнь, как домой. Бред! Обман! Мысли не ко времени и не к месту! Люди выстроили из своих преданий и домыслов нечто вроде треклятого собора, и теперь, когда вдруг среди них наконец-то объявился крылатый человек, они не смогут поверить, что это лишь усмешка природы. Они будит гадать и думать, не кроется ли за этим что-то еще, правы или нет были богомазы. Ты думаешь, твоя маменька сильно бы удивилась? Еще бы, ее сын оказался давней детской мечтой всех зовущих вдаль. Каково ей, заставлявшей людей верить фарсу, было осознать, что ей никуда не деться от той шутки, которую судьба сыграла с ней? Я боюсь, что за все наши старые мечты и преданья мы поплатимся маразмом.
   Орис вышел. Каин бросил на пол шутовскую тогу и зарыдал. Он плакал, и ему казалось, что он видит самого себя плачущим в канареечной клетке. «Вот он я, сбывшееся забытое желание, вроде тех, что погубили десятки тысяч людей, которых несбыточные мечты увели на край мира. Подходите, оно не кусается, ведет себя смирно, его перья можно погладить, оно не причинит вреда…»
   – Вреда… – глотая слезы, повторял Каин за своими мыслями, не видя сквозь слезы ничего вокруг, не замечая никого.
   – Тоже мне, пятилетняя девочка! – услышал он над собой голос. Каин поднял глаза, чистые, как листва на окраине города после дождя. Рядом стоял доктор и теребил тонкими ледяными пальцами оправу очков.
   – Убирайтесь, – прошептал Каин, пряча лицо в ладони.
   – Выслушай, если осталась, хоть капелька разума!
   – Убирайтесь! – уже громче и твёрже повторил Каин. – Я цирковое животное, дайте мне пять минут привыкнуть к этой мысли! Мне все равно никуда не убежать…
   Доктор замер:
   – Убежать?! Да, это возможно. Я покажу, куда.
   Каин ухмыльнулся.
   – Мальчик, – через некоторое время сказал доктор, решившись на что-то крамольное. – Я помогу, пошли быстрее.
   – Постойте! Ее нельзя здесь оставить, она ведь последняя!
   Каин быстро разыскал в комнате свое пальто, извлек из кармана флейту и, спрятав ее в рукаве, перевязал рукав бечевкой у самого запястья.

   Доктор наскоро вытолкал Каина из комнаты в галерею, ведущую в северные корпуса, где окна были без решеток. Здесь он открыл одно из окон.
   – Знай: я все-таки считаю, что есть еще люди со стрижиными крыльями, просто скрываются. Видел же Марко Поло собакоголовых! – Доктор улыбнулся и быстрым шагом пошел по галерее прочь.
   Каин встал у окна и замер, глядя в бездонную ночь. Он хотел было перемахнуть через подоконник, как вдруг почувствовал боль в плече: двое оборванцев, схватив его за крылья, стали оттаскивать его от окна. Каин заметил ещё третьего, который стоял в стороне и с жабьей улыбкой наблюдал за происходящим, а потом подошел и хлестнул крылатого человека по лицу фуражкой:
   – Что, несладко, страхолюдина?! А как нас позавчера оттузили аровцы! А ты сбежать хотел, смыться, трус!
   Последовал еще один удар. Кокарда на фуражке разорвала щеку. Каин вскрикнул.
   – Его надо отвести к Орису, – произнес оборванец, и невесть откуда взявшиеся пять товарищей туго связали Каину руки и крылья.
   По разодранной щеке бежала алая капля крови, и голытьба наперебой упражнялась в остроумии:
   – Говорят, ты ангел, где же твой нимб, куда ты его продал? Порезвее, страхолюдина!
   Они то и дело толкали Каина так, что он часто падал и с трудом поднимался под хохот полицейских, связанные туго крылья казались тяжелей свинцовых. Мальчик невольно терял равновесие.
   – Что же, где сияние, исходящее от тебя, где чудеса, в которые люди верили, где?
   Они вытащили его на улицу. Была ясная летняя ночь: мелкие звезды – сахарная пудра, крупные – миндаль. Оборванцы провели его через весь город, сумрачный и тяжелый, как страшный сон. Лишь над парком Марата ночь немного редела, уступая место оранжевым сполохам.
   Парк Марата, улица Марата…
   Каин услышал голоса и понял, что это ему не кажется. Орис и доктор здесь.
   – Каин, что ты натворил?! – произнес рядом голос доктора.
   – Не надо доктор, весь город мог увидеть чудо, полет, вознесение! Мой замысел был так красив! – проговорил Орис.
   Каин осмелился поднять голову и посмотреть на них. Он увидел все очень четко: начальника полиции, немолодого усталого человека рядом с ним, полицейских – своих ровесников, он увидел все до последней искры сигнальной ракеты над парком Марата, и навсегда запомнил этот миг. Его грубо толкнули, и он упал на мостовую. Мальчик тихо простонал.
   – Развяжите его! – ледяным баритоном приказал господин Орис.
   Тугие веревки разрезали. Каин попытался подняться, но не мог это сделать сам. Тело его не слушалось. Тогда его подняли и поставили перед Орисом. Орис был в привычной синей шинели, на поясе у него висела сабля, в руке он держал револьвер.
   – Я хотел показать людям ангела, чудо, они бы уверились в нашей силе, когда увидели, кто за нас, а ты посмотри на себя, жалкая курица! – говорил начальник полиции, снимая перчатки из черной кожи. Его руки были маленькими и такими белыми, точно их создали из фарфора. Господин Орис мог убедить любого, что белая вещь черна, а потом с такой же легкостью он мог уверить в том, что черное бело. Он бы заставил своих солдат поверить в чудо полета и силу небывалого, чтобы они дрались за него. Он бы вынудил их даже признать правоту мастеров собора, если бы это упрочило его власть над ними.
   Господин Орис дотронулся до Каина, увидев кровь на щеке подростка.
   – Я ведь не враг тебе, – мягко и тихо сказал начальник полиции. – Люди забыли о той силе, которую чудо имеет над их душами. Их мозги заплыли жиром, они ни во что по-настоящему не верят, ни в предания, ни в правителей. Но тем больнее их ранит то, чему они не нашли места в мире, окружающем их.
   – Но теперь ты не моя головная боль! – крикнул господин Орис, обернувшись на своих солдат, и те одобрительно загоготали.
   – Пусть о тебе позаботятся аровцы, – продолжал начальник полиции. – В конце концов, пусть они станут мучителями ангела, а не мы. Доктор, поторопитесь сделать свое дело, скоро здесь будут дикари.
   Оборванцы смеялись и балагурили. Доктор открыл какую-то ампулу. Каин, услышав противный звук, зажмурился.
   – Доктор, что со мной будет?
   – Куриные мозги…, – как можно тише прошептал доктор ему на ухо, – ты мог бы сбежать, у тебя была возможность… Я же хотел тебе помочь!
   – Что со мной будет? – в отчаянье повторил мальчик.
   – Ты должен будешь подставить крыло. Я сделаю тебе укол. Введу одно вещество, отчего крылья у тебя онемеют и станут как деревянные. Это состояние продлится примерно два дня. Не шевелись и не дергайся, будет хуже. Ты почувствуешь холод, но потерпи, слышишь, потерпи!
   – Но вы же собирались мне помочь!
   – У меня – приказ!
   Игла прошла сквозь кожу у самого сустава, сгибающего левое крыло. Сначала не было ничего, потом оно заныло так, как бывало раньше из-за перепада температур, когда из потока сильного холодного ветра Каин спускался вниз туда, где было теплей. Это ощущение быстро усиливалось.
   Доктор отошел от обмякшего мальчика, но прежде чем он приблизился к нему с новой ампулой, над городом хрипло, нечеловечески заревели сирены. Каин очнулся от оцепенения. С силой, неожиданной для тщедушного паренька, он отпихнул полицейского, державшего его справа, так, что тот упал. Второй успел вовремя отскочить, чтобы левое крыло не ударило его по голове. Никогда бы болезненный обитатель часовой башни не подумал, что у него сильные крылья.
   Упавший уронил ракетницу. Каин рывком поднял ее с мостовой прежде, чем волна холода прошла по всему телу. Он рухнул на мостовую. Сквозь неумолкающий гул в ушах он еле узнал голос Ориса:
   – Спокойно, спокойно, идемте, доктор. Пусть аровцы получат его на десерт.
   Мальчика прошиб холодный пот: его бросают. Где-то совсем близко просвистела и разорвалась сигнальная ракета, обдав его оранжевым светом и теплом. Он поднялся, покачиваясь, как пьяный, и оторвавшись от мостовой, дал упор на одно крыло. Каин понесся над городом, не разбирая дороги. Оранжевые отсветы на крышах домов, темные зеркала луж, в которых застыло отражение святой Марты, топот бесчисленных бегущих ног, – все это промелькнуло и пропало. Весь мир перевернулся.
   Каину казалось, что он вот-вот сойдет с ума. Что, если крыло, ужаленное той холодной медицинской иглой, станет тяжелее? Нет, конечно же, нет, но как оно ноет! Словно сквозь сон, мальчик почувствовал липкие прикосновения мокрых веток. Он понял, что падает, и сделал попытку повиснуть над кронами парка Марата, но не успел и провалился в тяжелый обморочный мрак.
//-- * * * --//
   «Ох, вот каково было несчастным каменным статуям из собора! – подумал Каин, лежа на земле, покрытой влажной листвой, скопившейся здесь за долгие годы и ставшей словно одеяло. Перед глазами по-прежнему плыли черные и разноцветные круги, но голова соображала на удивление ясно, пожалуй, как никогда до этого, а память была свежа и чиста, как страницы нового учебника. А еще совсем недавно он гадал, на самом ли деле все это случилось и… что же он держит в правой руке так, что затекли пальцы. Оказалось, ракетницу.
   Света было совсем мало, в том, что сейчас утро не придет, Каин был уверен. Были густые сумерки вечера, вечера следующего дня. Воздух с кисловатым привкусом дыма впитал в себя прохладу, идущую от земли. Было такое чувство, словно огромный оркестр замолчал, и музыка исчезла, но не умерла, а поселилась здесь, под темно-фиолетовыми кронами лип.
   Каин попытался встать, и это удалось ему с большим трудом. Одно крыло не сгибалось, оно волочилось по земле так, как будто и в самом деле стало деревянным, вот только кукловод забыл приладить к нему ниточку, и теперь его игрушка не оживет. Крыло беспощадно ныло.
   Стволы были словно каменные колонны. Флейта по-прежнему спрятана в рукаве, туго перевязанном у запястья бечевкой.
   «Если это парк Марата, то где же аровцы, и вообще, где же аллея?»
   Каин заметил между стволов нечто странное: вроде бы фигуру собаки, но собаки совершенно не похожей на тощих бродяжек города. Она повернула голову, посмотрела на Каина тяжелым бульдожьим взглядом и, наделав немало шума, исчезла в сгустившейся темноте. Почему-то Каин был уверен, что она не ушла. Он попятился назад и, сделав пару шагов, чуть было не наткнулся пяткой на острый металлический шип. Он не поверил своим глазам. Это был шип капкана, капкана, который был гораздо больше и ужаснее тех, что он видел иногда на молодом рынке. Капкан был присыпан листвой, но торчащие из-под нее шипы говорили о многом.
   Каин отошел от него. Все, что было у него, это ракетница, флейта… ах, да, и зажигалка в кармане штанов, подаренная доктором. Каин обернулся на хруст листьев.
   Зверь, не торопясь, шел к нему. Сложно даже сказать, на кого он был похож. В первое мгновенье казалось, что он похож на медведя, в следующее – на волка, а потом на пса. Зверь шел, немного покачиваясь, высунув длинный острый розовый язык. Удивительно было, как гибкие изящные песьи лапы несут такое мощное тяжелое тело, покрытое буро-коричневой шерстью.
   Каин засмотрелся на него. Зверь ускорил шаг, круглые бульдожьи глаза фосфорически блеснули. Каин вскрикнул. Изо рта вырвалось что-то вроде: «Помо-ги-и-и-те!», – но это было уже не важно, рука с ракетницей взметнулась вверх, у него даже не осталось времени пожалеть об этом выстреле. И вместе с ракетницей его крик разорвался над парком Марата на тысячу золотых осколков. В этот момент зверь прыгнул:
   – Кто ты такой, чужак? Я видел, как ты упал.

Глава 7
Дракон

   Каин еле дышал. Одной лапой зверь стоял у него на груди, другой – на здоровом крыле. Для собаки он был непомерно огромен и тяжел, кроме того, от него сильно пахло мясным прилавком. Морда зверя была прямо над лицом Каина, и мальчик готов был признаться, что он курица, если бы в бульдожьих глазах в тот же миг не блеснула насмешка.
   – Кто ты такой, чужак? Отвечай.
   – А-а-а вы не видите? – произнес Каин в полнейшей растерянности.
   В хриплой глотке существа родилось какое-то странное бульканье. Каин догадался, что это смех.
   – Лучше ответь мне, пока я тебя спрашиваю.
   – Я стриж, – сказал Каин и почувствовал, что дышать стало легче. Зверь вроде бы поднял голову. Тут Каин заметил, что лапы существа были лишены шерсти и покрыты чем-то вроде морщинистой слоновой кожи.
   – Стриш-ш-ш-ш, нет, ты вреш-ш-шь. Ты насквозь пропах городским ветром, но еще от тебя за версту несет каким-то лекарством, солеными слезами и книжной пылью. И. пожалуй, все, запах других слабый, ты слишком долго жил один. Ты умник?
   – Нет! Разве я похож на умника?!
   – А разве я похож на человека? – и существо опять засмеялось. – Но ты назвал себя так, как только великие мира называют. Только великие могут рассказать о себе одним словом, это все равно, как если бы ты заявил, что ты Цезарь или поэт – посредственность, напротив, нуждается в многословии. Итак, кто ты?
   – Я не знаю.
   – Хороший ответ, – и зверь широко раскрыл пасть, показав Каину два ряда зубов и змеящийся раздвоенный длинный язык. Должно быть, это у него означало улыбку. – А ты знаешь, кто я?
   – Вы? – Каин немного помедлил, – вы какое-то чудовище, но в этом нет ничего такого, меня тоже некоторые так называют.
   – Замолчи… Многословие. Впрочем, ты прав. Я лучшее из чудовищ. Я – Дракон.
   – Так это вы? Никогда раньше не видел дракона.
   – Иш-ш-ш, истрепанная шкура! Видел и не раз еще увидишь. А ведь ты умен, ты мог бы сейчас быть не здесь. Ты мог бы даже стать царем, если бы захотел.
   Зверь фыркнул, из его ноздрей вылетели струйки сероватого дыма.
   – Я?! Царем? Но ведь я не знаю даже, что говорить!
   – Я научу тебя, что говорить..
   С этими словами чудовище убрало лапы с груди и крыла мальчика. Каину стало намного лучше, словно он проснулся после долгого спокойного сна, и весь предыдущий разговор ему приснился давным-давно. Сил у него прибавилось, он встал и спросил:
   – Но как же господин Орис?!
   – Орис – посредственность, – прошипел Дракон, – он и двух слов не мог бы связать без меня, а сам считает себя поэтом. Он бездарь, падкий на почести. Я предлагал ему повременить с ними, но он не захотел. Но ты не таков, тебя многие послушают.
   – Тогда почему он там, а вы здесь?
   – Они пока бояться меня, – тихо прошипело существо, – но они меня полюбят.
   – Как они могут полюбить вас, вы же чудовище?
   – Наивное дитя, я верну им все то, что они уже много лет не видели, и даже больше, они получат назад свои шелковые платки и сахарных мадонн. Они будут пить сок земли, пока не опухнут, а их головы не станут, как желуди. А ты разве не хочешь, чтобы тебя любили?
   – Хочу, – немного промолчав, произнес Каин.
   – Ну вот и отлично, – в голосе существа скользнуло урчание. – Только тебе нужно выбрать новое имя, царское…
   – Так, – пробормотал Каин, силясь припомнить правителей, о которых когда-то давно ему рассказывал доктор. – Может, Людовик?
   – Нет, – оскалился Дракон, – у всех Людовиков несчастливая судьба.
   – Тогда может быть, Николай…
   – Не годится! Ты будешь Клементин первый… Вечный!
   Каину было очень страшно. Хорошо, пускай царь, пускай Клементин…
   – Но что вам от этого?
   Существо сжалось и даже немного пригнулось к земле. Очень чисто, без всякого хрипа и шипенья оно произнесло:
   – Не прогоняй меня! Сажай рядом с собой на своих пирах. Я буду почти как обычный пес, обещаю.
   Каин попятился.
   – Нет, вы не можете сделать меня царем, – произнес мальчик, отступая бесшумно над листвой.
   – Почему? – таким же голосом спросило чудовище, наступая на него.
   – Потому, – медленно сказал Каин, повиснув над центром капкана, – что если бы вы могли, вы бы сами стали царем.
   – Я выжидаю, – прошипел Дракон.
   – Знаю я, чего вы выжидаете. Вы боитесь! Я слышал, что вас не жалуют в городе, а своих лап вы туда не запустите, только чужие, потому что вы – трус!
   Тело существа сжалось перед прыжком, и чудовище прыгнуло. Каин скользнул по воздуху над мокрыми листьями и скатился вниз по склону пригорка.

В этот момент с металлическим лязгом капкан сомкнулся на страшной лапе. Раздался крик, настолько человеческий, что у Каина чуть сердце на куски не разлетелось. Он бросился бежать, напрочь забыв все эти странные разговоры. Он бежал почти вслепую через ночной парк, спотыкаясь и падая. Он продолжал бежать, даже когда крики: «Подлый чужак! Еще никто не смел, никто!» – стихли.

Глава 8
Пути трамваев

   Он бежал долго, может быть даже всю ночь и, упав в очередной раз, от бессилия, просто уснул.
   А когда проснулся, почувствовал, что он совершенно разбит. Казенная больничная одежда была местами изодрана, местами испачкана грязью и соком каких-то ягод. Руки были все в ссадинах.
   И еще очень хотелось пить. Под ним лежал какой-то предмет, укрытый слоем листвы, этот предмет был гораздо холоднее земли. Каин смел листву, нападавшую за ночь, под ней была гладкая серебристая полоса трамвайного рельса. Он был бы так счастлив, так счастлив, если б не крыло. Оно болело. Поднявшись на ноги, он чуть не вскрикнул оттого, что нытье за ночь превратилось в тягучую резь.
   Каин осмотрелся. Это был не страшный парк Марата, это был скорее молодой светлый лес, чуть тронутый первыми осенними переменами. Тут было больше света, меньше деревьев, да и воздух был другой, влажный, с чуть тополиным привкусом, и ноги сквозь листву чувствовали землю. Именно ноги, больничные тапочки на картонной подошве явно не были приспособлены к таким переходам.
   Рельсы блестели на земле серебряными змеями, и несколько таких колей терялись за стеной тонкого кустарника. От них веяло первыми заморозками и сентябрьской росой. Каин направился к стене кустарника, кое-как перебрался сквозь нее, раздвигая ветви. Он теперь в неведомой земле. Прошлой черной ночью он пересек границу и ушел от всего известного ему. За кустами, как оказалось, была обширная поляна. Небо над ней, отнюдь не утреннее, было ровным и белым, белее простыни.
   Все трамвайные колеи сходились здесь, все они замыкались в круг. Здесь стояли на вечной стоянке трамвайные вагоны с вросшими в земли колесами. Пахло дождевой водой и ржавчиной. Здешняя тишина могла сравниться лишь с тишиной кладбища.
   Одни трамваи были старые: разбитые «артритом» детали уже не могли их привести в движение, а колеса приросли к рельсам. У некоторых вагонов не было стекол, у других и вовсе были сняты колеса или даже целые куски металла, так что со временем стал виден каркас. Через один такой вагон, от которого остался практически один скелет, пророс тонкий и гибкий ствол молодого клена. А другие трамваи, которые напоминали серебристых стрекоз, были не тронуты ржавчиной и разрушением, и казалось, что легкая рука конструктора коснулась их только вчера, а их годы службы на улицах – впереди.
   Вот-вот сейчас в кабине мелькнет фигура человека…
   Нет, этого не случится. Сейчас не те времена, когда в стройном ритме вращаются поршни. Когда-то прогресс легко жонглировал людьми и их изобретениями, и в этой гонке никто не ждал отставших, и жизнь машин была совсем как жизнь человеческая.
   Потом все стихло, словно остановился какой-то вечный двигатель, работавший веками. Изобретатели и изобретения стали равны и беспомощны в своих правах брошенных игрушек усталого и повзрослевшего мира, разуверившегося во всем.
   «Бывает такое: кажется, что начинаешь слышать чужие мысли, нет, не слышать, а чувствовать их; люди ушли, а мысли остались. А где мысли, там и воспоминания. Я помню: электрический свет, где-то далеко стук трамвайных колес и шаги. Удары каблуков по старой мощеной улице. Электрический свет, он красивый, ровный-ровный, каждый фонарь светит спокойно, как луна. Я так хотел бы сейчас очутится на улице Старушек возле булочной».
   Каин остановился, прислушался.
   Небо – серебро со сталью, облака так тяжелы, что кажется – еще немного, и они загремят. Должно быть, скоро дождь, и, должно быть, скоро вечер. Потом ночь. Третья ночь в совершенно незнакомом месте.
   «Ох, такое только орлам под силу вынести», – подумал Каин, незаметно для себя произнеся это вслух. Он устало прислонился к трамвайному вагону, но только не спиной, а человеческим плечом с той стороны, где крыло было здорово. Больное волочилось по земле, все попытки пошевелить им заканчивались тем, что волна боли молниеносно прокатывалась по всему телу. «Ничего, – успокаивал себя Каин, – Хуже было, когда я его вывихнул, пришлось тащиться через весь город с больным крылом, а потом несколько дней торчать в башне. Неделю никто не мог понять, что со мной случилось. А потом доктор еще долго колебался, не решаясь самостоятельно его вправить. «Пожалуйста, найдите кого-нибудь другого, – говорил он, – во-первых, я – не костоправ, во-вторых, я не орнитолог!» Но так и не нашли.
   «Интересно, а меня сейчас ищет кто-нибудь?».
   Казалось, трамваи вросли в эту почву и чувствовали приближение дождя. Так же, как и деревья. Ветер, проникающий во все щели, гулял в их салонах, словно в мехах волынки, выдувая «фа» и «соль». Это было довольно странно. Своего рода нечеловеческая песнь.
   За пределами рельсового круга стояли какие-то бетонные пеньки, которые нельзя было рассмотреть, вероятно, сохранившиеся от скамеек для ожидающих свой трамвай. Кто-то забыл свой чемодан. Рядом с чемоданом высился молодой ствол странного экзотического растения, разбившего корнями свой горшок и выпустившего их на свободу. Создавалось впечатление, что люди взяли и внезапно покинули это место. А может, все так и было?
   Сквозь ветер донеслось бархатное обволакивающее шуршание воды. Где-то над парком начался дождь.
   Это не слишком далеко отсюда, дождь легко догонит усталого человека или, скажем, просто того, кто будет пробираться через парк в это время.
   Каин прошел через центр трамвайного круга и, обойдя серебристый, нетронутый разрушением вагон, увидел просвет между стволами и от сумасшедшей радости ринулся к нему, не замечая, что ветви кустов цепляются за одежду. Совершенно неожиданно легендарный разросшийся парк кончился ровным рядом тонких молодых тополей, у которых ветки, как кружева.
   У Каина закружилась голова, не то от усталости и голода, не то от сумасшедшие наэлектризованного воздуха, в котором стоял запах города, и время от времени звучал тихий рокот грома.
   За спиной у мальчика был парк. Каин стоял в высокой траве, августовской траве, которая была выше колена.
   Совсем близко на веревке, протянутой между старым деревянным домом и перекладиной качелей, сушилось белье, которое кто-то не снял. Где-то в отдалении виднелись еще дома, их палисадники и веранды выглядывали своими шляпами из-за крон старых садов. Над аккуратными черепичными крышами были видны лоскутные пятна особняков из цветного кирпича и одинокий шпиль церкви.
   Каин стоял на пустыре, за которым, как призрак, как сказка, был совершенно другой город – город, воздух которого пропах яблонями и прелыми плодами. А этот запах Каин чувствовал только возле прилавков на рынке, ведь в городе, окраин которого было не разглядеть с высоты башни, яблоня на его памяти была лишь одна.
   Неизвестно почему он прошептал:
   – Помоги мне, святая Марта.
   И тут на город обрушился дождь. Дождевая влага размыла все вокруг. Каин шел, словно окутанный белой пленкой, вода заливала глаза и уши. Он встал под деревянным козырьком старого дома, но это не помогло: больное крыло, волочившееся за ним тяжелой ношей, заливало холодной водой. Теряя силы от нестерпимой боли, он дернул на себя ручку трухлявой подъездной двери, и старый дом вдохнул дождевую воду. В тёмном подъезде пахло деревом и штукатуркой. Каин вошел туда. В конце коридора сбоку находилась дверь. Напротив нее Каин и уселся. Тут было самое теплое место. Открытый дверной проем остался где-то позади неясным прямоугольником дождя и света.
   Дождь убаюкивал, его шепот напоминал белый шум на волнах радиоэфира. Но сон не шел. Каину даже показалось, что в пелене воды в дверном проеме промелькнул силуэт собаки, он вскочил, захлопнул дверь подъезда и отчаянно забарабанил в квартирную дверь. За дверью послышался какой-то шорох, но он скоро стих. У Каина болело всё: крыло, ноги, царапины на руке. Он опустился на пол перед дверью. Веки смыкались.
   Кто бы мог знать, что хозяин этого дома принял накануне снотворное.
   Неизвестно, сколько прошло времени; изможденный мальчишка очнулся ото сна как раз в тот момент, когда из молочно-белой стены дождя появилась тень.

Часть 3
Поэтесса из города N

   Ровно в пять часов вечера
   девочка
   из Домреми по имени Жанна,
   уснувшая над прялкой,
   приоткрыла глаза
   и увидела ангела.
(Из черновиков Анны Штернбург.)

Глава 9
Анна

   – Анна, Аннет, Анечка!
   Кофейная коричневая пена хлынула на старенькую конфорку, и огонь с негодованием зашипел. В этот момент черная тень, застигнутая врасплох, остановилась возле дверного проема, ведущего в летнюю кухню, и приняла облик девушки, одетой в черное платье с белым воротничком. Поворот головы – и целое море кудрей пришло в движение. Заспанные глаза почтенной фрау Блюмхельд встретились с цепким пантерьим взглядом темных девушкиных глаз.
   – Анна, почему у тебя всю ночь горел свет? – спросил все тот же голос. Этот голос принадлежал мужу фрау Блюмхельд. Любопытство было одной из тех черт, что сближали супругов.
   – Так ли всю ночь? – ответила Анна тихим, но глубоким сопрано.
   – Не упрямься девочка, я прекрасно знаю, почему у тебя ночи на пролет горит лампа. Знаешь, я и сам по молодости лет баловался сочинительством.
   Молчание.
   – Прочитай, – елейным голосом попросил господин Блюмхельд, – и…Мышка, – крикнул он жене, – налей мне кофе!
   Его жена с трудом оторвала взгляд от лица девушки.
   – Оно еще не закончено.
   – Прочитай, я наверняка смогу дать тебе стоящий совет, ведь у меня есть жизненный опыт.
   И Анна, немного поколебавшись, отчетливо и звонко произнесла:

     – Если воздух здесь каменных стен холодней,
     Это очень легко – разучиться дышать.
     Вашим семьям баюкать соседских детей
     Даже лучше, чем детям придумывать мать.

   – Хватит, – перебил ее господин Блюмхельд, отодвигая свежесваренный кофе, – в этом нет ни склада, ни смысла, просто набор слов.
   Анна отвернулась, и по ее лицу скользнул отсвет облачного неба.
   – Матильда Феликсовна накричит на тебя, опять! – раздался писк, и маленький толстый мальчик взобрался на стул, стоявший возле господина Блюмхельда. Он замахал вилкой с насаженной на нее котлеткой.
   – Нака-а-а-а-жет!
   Но Анны уже не было в дверях. Она сбежала в сад, промелькнула среди зазолотившихся яблонь и вышла на тропинку, бывшую некогда улицей. Пантерьим прыжком она влетела в трамвай на его конечной станции и ринулась в город.
   И ее рука, писавшая всю ночь и часть утра, снова нырнула в сумку и нашла там шариковую ручку.
   «Еще не поздно остановить меня, – писала Анна, устроившись на сидении трамвая, единственного «живого» в этом городе. – Нет, я не буду углубляться в архитектуру ада, иначе можно забыть о его исконной сути. Но что делать, если все, что обступает меня, стало невыносимым, как страшный сон, который снится много ночей подряд? Что делать, если детали переполняют память и режут ее, как ножи. Я помню, не раньше вчерашнего дня новости кричали из киосков, а на другой стороне улицы, возле самой двери дома мэра моталась веревка. «Весьма удобно, – подумала я, – Вышел – повесился».
   – Оплатите проезд, – потребовал кондуктор.
   Анна оплатила. По стеклу, покрытому разводами и похожему на халцедон, плыл призрак лица Анны Штернбург. «Трамвай окружен еле видимой мембраной звенящего стекла и воздуха, трамвай придумали те, кто хотел отгородиться от мира, – думала Анна, – трамвай устроен просто: после каждой остановки он отсчитывает скороговоркой «раз, два, три» и продолжает движение».
   Анна вышла на центральной площади города возле капеллы святого Георгия. Эта церковь еще помнила времена, когда у города было имя, а не бессловесное обозначение на карте, данное из-за обилия военных складов. Тех времен Анна не видела, так как это было задолго до ее появления на свет, но она знала, что тогда Старая крепость на юге города не была снесена.
   На литой двери, закрывая четыре медальона, висело объявление:

   Д О Р О Г И Е Т О В А Р И Щ И!
   В бывшей церкви будет выступать хор. Он будет исполнять государственный гимн на общественных собраниях и городских праздниках. Бывшим певчим, выходцам из музыкальной школы, лицам, изучающим музыку ради интереса и желающим освоить исполнение серенад, романсов и…

   (слово «псалмов» было зачеркнуто)

   …приказано прекратить всякие собрания

   Далее следовала печать с изображением ладони с шестью пальцами и роспись господина Блюмхельда. «Не могут побороть, попробуют задушить», – подумала Анна, чувствуя, как в душе поднимается волна отчаянья. Еще одна удавка накинута на шею доброго старика профессора консерватории. Бывало, в церкви после уроков собирались школьники, чтобы послушать, как он играет на органе, и нередко старик рассказывал детям о своей молодости, полной путешествий, о чужих странах и Великой консерватории, стать выучеником которой труднее и почетнее, чем заслужить рыцарский титул. К Анне он относился особенно тепло. Завидев ее, он обычно восклицал своим по-старчески сиплым, но все еще звучным голосом:
   – Штернбург! Все Штернбурги, если у них была хоть капля мозгов, становились музыкантами!
   Кому же об этом знать, как ни старику профессору, ведь он учил ее матушку, а с дедушкой они были закадычными друзьями еще с консерваторских времен. Когда профессор был ею недоволен, он хмурил высокий лоб и становился похожим на строгого и властного епископа. Но сегодня он лишь покачал головой, тихо сказав:
   – Ну кто так поет «Реквием» Вивальди?
   Странно, почему ему нравится больше, когда она напевает что-то свое и выдумывает мелодию, едва касаясь струн? Это ведь так же просто, как вдох и выдох.
   Когда Анна выходила из главного портала, ей вслед неслись слова гимна, которые она слышала по радио каждый день, а мечтала когда-нибудь не услышать:

     Дань обманам прошлым
     Скинули, как ношу,
     И поем, что устав,
     Лучшей из держав.

     Лживое забыто,
     Правят мир и сытость.
     Вырастим детей
     В истинных людей.

     Замыслов лукавых
     Да избегнет правый.
     Кто лишь грезой сыт —
     Нас не победит.

     Надо всей державой
     Громом грянет слава.
     Всяк за нас пойдет
     Прямо и вперед.

   Анна шла по центральной улице города, улице Карла Маркса, по направлению к трамвайной остановке, изредка останавливаясь, чтобы заглянуть в магазинное окно. Все было словно в черно-белой кинохронике прошлого века: улица, застроенная трехэтажными особнячками купцов и князей, худые большеглазые собаки, жирные воркующие голуби…
   Но газетные киоски на углу каждого дома, но эти вывески, над которыми сушится белье, но эти балконы, пристроенные жильцами там, где их в помине не должно быть, и герань на балконах и окнах, на которую во время разговоров небрежные руки стряхивают табачный пепел – всё было не так. И какая подлость, что на витринах выставлены бальные платья из блестящего атласа, хотя в этом городе никогда не было ни одного бала и не будет никогда. Сколько же длится здесь странный и совершенно безрадостный маскарад без масок, на котором все притворяются, что они счастливы и довольны? Вокруг все говорят, и кажется, что это портовый город, и шумит не толпа, а море. И на каждом прилавке новости. В столице волнения, железнодорожная станция закрыта по причине появления Дракона возле железной дороги.
   – Закрыта, – пронеслось в голове Анны, – поездов нет.
   Идут бои с аровцами. Как, в столице нет хлеба?! А у нас есть. В столице туго. Ну и что! А если война? С кем-то за границей еще хуже: нищета, невежество.
   Анна вошла в трамвай, который через мгновенье тронулся. Ей показалось, что он едет слишком медленно, а ей хотелось мчаться. Может, двери станции не заперты, там – смотритель, он вывесил изменения и…
   – Трамвай дальше не пойдет, – прохрипела над Анной кондукторша, – Покиньте салон!
   И девушка покинула. Единственный в городе целый трамвай ломался довольно часто – это было обычным делом. Она даже рада была, что запах надвигающегося дождя привел ее в чувство. Она быстро пошла через высокую траву, чтобы как можно скорее пройти пустырь между лесом, окружающим ее город и Парк молодежи. Именно здесь ее застиг дождь. По колено в траве, на окраине, в тишине Анна уже не шла, а бежала, ее платье превратилось в липкий кокон, а стебли травы в розги. Вода заливала уши и глаза. Она чувствовала себя ланцетником без хребта и сердца, ланцетником, скользящим по дну, придавленному тоннами неподвижной плотной воды, над которыми еще тонны воды бушуют. Пустырь кончился. В бесконечном потоке воды силуэт ближайшего дома был сер. Анна вбежала в подъезд.

Глава 10
Дом сумасшедшего

   Неизвестно, сколько прошло времени; изможденный мальчишка очнулся ото сна как раз в тот момент, когда дверь в подъезд внезапно отворилась. Из молочно-белой стены дождя появилась тень. Неизвестно, который был час. В шуме воды послышалось чавканье размытой почвы. Каждое мгновение силуэт темнел, меняя форму и очертания, пока, наконец, тень не остановилась, в нерешительности раздумывая: стоит ли входить? Тень вошла, и мгновенно блеклый свет очертил горбоносый профиль и темный нимб кудрей, которые не смогли даже под тяжестью влаги выпрямиться. Стройная, как статуэтка из черного дерева, вырезанная жителем африканского материка, тень даже не потрудилась стряхнуть с себя капли воды. С ослепительно белого накрахмаленного воротничка и подола строгого платья, казалось, стекала вода. Тень запустила свои необыкновенные длинные пальцы в волосы и со вздохом изнеможения опустилась на пол, прислонившись спиной к стене. У нее изо рта вылетело облачко бело-серого пара. Некоторое время тень сидела на полу, позволяя свету и дождю рисовать себя. Каин боялся пошевелиться и лишь не отрываясь, точно зачарованный, глядел на нее. Не чудится ли это ему?! Тень, разуверившись в том, что дождь скоро кончится, а может, просто покорившись накопившейся усталости, приподнялась и закрыла дверь. И весь мир исчез, за исключением нескольких трещин и световых пятен в самой двери.
   Какое-то время Каин слышал ее дыхание, неровное и шумное, как после долгого бега, потом все стихло.
   «В подъезде такая тишина. Тень наверняка тоже уснула», – подумал Каин, вытащив подаренную доктором зажигалку из кармана штанов. Зажигалка была новенькая. Когда Каин поселился в больнице, ему нужно было как-то зажигать свечу, да и вообще… Отличный подарок для мальчика, который целое лето сидит взаперти, не выходя на солнце.
   Каин с трудом поднялся с пола и, держась рукой за стену, покрытую масленой краской, побрел к двери подъезда. Он шел, и в голове настойчиво звучала успокаивающая мысль: «Тень спит, тень спит». Больное крыло волочилось следом. Почти бесшумно. И как ему хотелось верить, что тень спит крепко!
   Она сидела на полу, прислонившись спиной к стене, и тусклый свет, проникающий сквозь щели, одной линией едва рисовал ее силуэт. Каин сел на корточки рядом с ней. Удивительно! Она его не услышала, даже не почувствовала чьего-то присутствия в темноте. Каин щелкнул зажигалкой. Мгновенно янтарное сияние залило светом ее волосы, лицо и воротник. Веки дрогнули и поднялись. Черный зверь зрачка увидел огонь. Приглушенно вскрикнув и выронив зажигалку, Каин отдернул руку, словно от змеи. Он отскочил и вскрикнул: от резкого движения острая боль вернулась.
   – Кто здесь? – быстро спросила девушка звонким взволнованным сопрано.
   Рука девушки метнулась к зажигалке. Свет огня вырвал у темноты лицо незнакомки, Каин увидел, как она стоит над ним, освященная огнем. Лицо, ни на какое из нынешних не похожее, странное лицо. Каину только одно приходило на ум: лица прим с черно-белых фотокарточек прошлого века, но он думал, что таких не бывает. Он стиснул зубы: боль, пронзавшая его спину, была невыносимой.
   Девушка смотрела на него совершенно без страха, но крылатый человек не мог вынести ее взгляда, так еще никто на него не смотрел, и он даже представить не мог, что творится в ее душе.
   – Кто бы вы ни были, у вас отвратительные шутки! – только и произнесла она. – Что вы тут делаете? Что с вами?
   – Н-ничего…
   Каин с трудом поднялся на ноги и тут же прижался к стене, по привычке заслоняя лицо ладонью, как делал это, выслушивая упреки господина Ориса.

   – Вам помочь?
   – Э-э-э-э. Добрый… Нет, не то… – Каин опустил руку. – Вы тоже попали под дождь?.. У вас не найдется кусочка хлеба?
   – Нет.
   Янтарный призрак лица, воротника и рук колыхнулся, словно огонь от ветра. Каин заглянул ей в глаза:
   – А о каких шутках вы говорите?
   Анна нахмурилась. Ей приходилось возвращаться домой затемно с другого конца города, в час, когда не спят во всем этом городе, в час, когда должны быть лишь воры да злые собаки. Кроме того, она знала об одной странной городской легенде – о доме № 29 по Никакой улице, где по слухам живет сумасшедший. Кто знает, может, это тот самый дом и человек? Но даже если и так, лучше бы ей навстречу вышел помешанный, лучше бы ее встретила целая сторожевая свора. Ни одна напасть, ни одна опасность на свете не взволновала и не заставила ее так растеряться, как эта встреча. И чем дольше Анна всматривалась в худое, с тонкими чертами лицо, в зелёные, как смальта, глаза мальчика, тем больше терялась. Она чувствовала себя, как школьница, которую не вовремя вызвали к доске.
   – Зачем вы носите крылья, – вырвалось у нее, – зачем рядитесь? Одно сейчас упадёт, совсем обвисло…
   – Если б… Упадёт?! – повторил Каин, невольно улыбнувшись, – Я родился такой, я чувствую каждое свое сухожилие, каждое перо. Хотите, прикоснитесь к перьям, я вам покажу, где можно дотронуться до крыла и прощупать пульс, как на руке.
   Анна приблизилась к нему, но ей стало неловко от его улыбки. Через мгновение она увидела каждое перо: как оно отливает в свете огня, как прячется в пух…
   – Силы небесные, что я несу, – прошептала Анна, опускаясь на пол. Она почувствовала стыд. Но ни один человек, будь он даже величайшим мудрецом на свете, не смог бы ей подсказать, что делать. Ей очень хотелось поверить сразу, что это ангел. Но просто поверить было бы безрассудством.
   – Я не читала о вас в газетах, я ненавижу газеты, просто слышала обрывки разговоров… Но кто бы мог подумать, что вы – это действительно вы, – тихо произнесла Анна. – Какую чушь я несу, я наверняка обидела вас.
   – Что?! – удивился крылатый человек, – что вы, не стоит убиваться, вы меня совсем не обидели!
   Каин прислонился плечом к стене и медленно сполз на пол, слегка выпростав больное крыло от себя. Девушка уселась с ним рядом и спросила:
   – Болит?
   – Да. Очень. Не могу шевельнуть…

   Лицо незнакомки пропало, подъезд внезапно исчез, словно провалился в тар-тарары.
   Сквозь какой-то мутный сон он слышал то и дело: «Очнитесь, очнитесь!». А пришел в себя только после того, как в подъезд ворвался шум и запах дождя.
   – Очнитесь! – повторила девушка и вылила ему на лицо дождевую воду, собранную в ладонях. – Вы больны, а я совершенно не знаю, что делать!
   – Я просто устал и очень хочу есть, – слабым голосом откликнулся мальчик.
   – А ваше крыло?
   Каин вздрогнул.
   – Крыло? Болит. Я ничего не могу поделать.
   Он мог бы встать на ноги и улыбнуться, как ни в чем не бывало, он мог бы все рассказать, пожаловаться ей или как-нибудь пошутить, а не сидеть в полудреме и полумраке. Но слабость. Ему захотелось плакать.
   – В нашем городе, – начала Анна, поднимаясь на ноги, – есть один человек, который может помочь вам. Если хотите, когда кончится дождь, мы пойдем прямиком к нему.
   – Он меня вылечит? Он доктор?
   – Он не совсем доктор. Вам лучше его увидеть. Но идти далеко. А как вы такой пойдете.
   С этими словами Анна шагнула в проем двери.
   – Вы уходите?! – выкрикнул Каин.
   Полоска света легла на волосы, коротко остриженные на средневековый пажеский манер.
   Анна посмотрела в его зелёные глаза:
   – Подождите меня, никуда не уходите. Я скоро вернусь, – и устремилась к лесу, в сторону поредевшего дождя.
   – Но… – только и произнес Каин, прежде чем девушка совсем исчезла.

Глава 11
Мэтр Фонарщик

   Анна вернулась, когда дождь уже заканчивался. Казалось, что из парка вот-вот на город хлынут сумерки, а она стояла себе и улыбалась, хоть уголки рта и были неподвижны. «Небо прояснилось», – коротко пояснила она. «Я и сам это чувствую, – подумал тогда крылатый человек. – От нее пахнет свежим ветром и звездами, в августе ведь всегда звездопады. Все небо пахнет звездами в это время, даже когда только начинает темнеть».
   Некоторое время спустя Каин лихорадочно размышлял, сидя на полу. Он не сводил глаз с лица Анны Штернбург.
   «Так нельзя, надо что-то сказать, но я не могу. Вместо этого жую уже вторую булку, совсем как бессловесный зоопарковый ослик. Чтоб мне стать курицей, когда она достала из сумки мокрые от дождя яблоки, я чуть с ума не сошел! Кроме того, я еще никогда не ел такого вкусного хлеба. Нет, надо что-то сказать!
   Но что! Представиться?»
   Он вдруг вспомнил холодные ухмылочки подчиненных господина Ориса, и с ужасом подумал, что вдруг и впрямь его имя означает что-то плохое. Он осознал, что ему будет нестерпимо стыдно перед ней, даже за обыкновенную глупость.
   – Нет, нет, я не хочу, – смеясь, сказала Анна, отказываясь от куска булки, что Каин отломил и безмолвно протянул ей. – И яблоко я тоже не буду, пожалуйста, ешьте. Я и так рвала их все свое детство, в основном, правда, в чужих садах, когда играла с мальчиками в войну.
   – А я, сколько себя помню, грыз завязь, – произнес, наконец, Каин и тут же послушно надкусил яблоко. – Как-то даже странно: яблоки и спелые.
   – А вы знаете, что это дом сумасшедшего?
   – Что?
   – Такова городская легенда, теперь я уверенна в том, что это дом номер двадцать девять по Никакой улице. Но, похоже, что этот дом много лет как заброшен.
   – Не представляю, что было бы со мной, если бы безумец открыл мне дверь, – сказал Каин.
   – Ну что ж, кажется, нам пора, – сказала Анна, перекинув сумку, сшитую из лоскутов черной ткани, через плечо. – Смеркается, это как раз то, что нам нужно. Одни ложатся спать, другие еще не вышли на улицы. Вы можете идти?
   Каин сделал над собой усилие и поднялся на ноги. Онемевшее крыло казалось очень тяжелым. Мальчик сделал шаг навстречу Анне и улыбнулся вымученной улыбкой.
   – Могу…
   Они вышли из подъезда. Воздух был прохладен и мягок, розово-золотые солнечные лучи в нем рассеивались. Тяжелое от воды белье, забытое на веревке, лениво приподнималось от ветра, свет лежал на нем, как позолота.
   – Вам тяжело идти? – спросила Анна, шагая по розоватым лужам.
   – Нет, нет, я чувствую себя неплохо. – ответил Каин, кинув взгляд на больное крыло, волочившееся по земле.
   Анна обернулась.
   – Тогда не отставайте. Дайте мне свою руку.
   Анна знала, что благонадежные стремятся попасть домой до темноты, а смутьяны только и ждут, когда темнота станет погуще. Город затихает, но нет-нет, а попадаются случайные запоздавшие прохожие. Девушка очень надеялась, что им никто не встретиться по пути.
   Бывает, что предметы, теряя свое обличье, обретают новую суть. Стремительно темнело. Окна без желтого света напоминали чьи-то норы, а улицы превращались в траншеи.
   Высоко над крышами поблескивало звездное облако. Анна и ее спутник видели, как скользит по рельсам светящийся, похожий на гусеницу, трамвай.
   Девушка высвободила руку и пошла впереди. Ее платье не слилось с темнотой, оно теперь казалось серым от света холодной луны. Теперь, когда вышла луна, Каин не боялся потерять ее из виду, нужно было только не отставать, а это было совсем не просто, хоть она и шла, не торопясь.
   Анна резко остановилась возле низкой арки в самом конце Семинаристской улицы:
   – Жди, – она подмигнула Каину и побежала на легкое мерцание где-то в глубине неведомой площади. Каин встал в тени под аркой, так чтобы видеть то, что происходит на площади, но при этом чтобы никто не видел его. Он устало прислонился плечом к старинной кирпичной кладке.
   «Опять ждать… – подумал Каин. – Какая разница, что скажет ей этот человек, лишь бы она вернулась скорее…»
//-- * * * --//
   Анна пробежала вдоль полукруглого бордюра, подошла к единственному из шести кованых фонарей, который не горел, и встала за спиной человека, зажигавшего свет. Он стоял на невысокой складной лесенке и протягивал к открытой стеклянной шкатулке фонаря нечто, похожее на жезл из белой слоновой кости.

   Когда внутри фонаря вспыхнул голубоватый огонек, человек осторожно закрыл стеклянную дверцу.
   – Здравствуйте, мэтр, опять за свое?
   Человек обернулся.
   – Да, синьорина, жители города дают мне немного хлеба, чтобы я не умер, и каморку, чтобы я жил. Я думаю, не столь важно, каким образом я поддерживаю их давние традиции.
   Фонарщик спрыгнул на землю. У него было живое морщинистое лицо с аккуратно подстриженными усами и остренькой козлиной бородкой. Под красной клетчатой жилеткой он носил замызганную, но все-таки еще белую рубашку, серые ровного кроя штаны заправлял в сапоги. С гасконской усмешкой он снял с чугунного украшения фонаря широкополую шляпу и сложил лестницу.
   – Мэтр, я хочу вас кое с кем познакомить.
   – С хорошим человеком?
   – Мы встретились только сегодня во время дождя, – Анна бросила взгляд на арку, – Он там, скорее всего он стеснительный, поэтому сам к нам не подойдет. Но он болен, мэтр, и нуждается в вашей помощи, как врача.
   – Анна, но в армии я был всего лишь санитаром, да и мало ли кем я был!
   – Но Мэтр, прошу вас, он…
   – Я уже жалею, что рассказал тебе об этом!
   – Выслушайте, Мэтр, он же…
   – Кто он такой?
   – Ангел! – выпалила Анна и сама испугалась того, как прозвучало это слово в тишине спящей площади.
   Фонарщик взял лестницу и белоснежный жезл.
   – Тише. Я понял, Анна. Где он?
   – Идите за мной.
   Анна направилась к арке и остановилась у черты, через которую не проникал свет площадных фонарей.
   – Ну что, – зашептал Каин, – вы поговорили с ним?
   – Выходи! – с улыбкой сказала Анна.
   – Святой Эльм! Мои товарищи привозили из столицы невероятные новости и слухи. Крылатый человек! Не думал, что мне придется увидеть тебя воочию. Каин невольно отшатнулся от огромной фигуры мэтра, неожиданно представшей перед ним. «Улететь!», – промелькнула у него мысль, но вместо этого он лишь прижался к стене. Неожиданно он почувствовал, что кто-то взял его за руку. Это была Анна.
   – Послушайте, – с мягкой улыбкой произнес Фонарщик, – это мне следует пугаться, а не вам. В конце концов, не каждый день мне случается видеть крылатого человека. Подойдите, пожалуйста, ближе к свету, что за радость говорить в темноте?
   Каин растерялся. Если он не ослышался, его только что назвали человеком! Мальчик посмотрел на Анну. Что хорошего, если она будет считать его трусом! Он вышел на свет.
   Фонарщик обошел вокруг него и дотронулся до сгиба больного крыла.
   – Вы что, его сломали?
   – Нет, мне сделали укол.
   – Да уж, на перелом это не похоже, – пробормотал мэтр, запустив пальцы в перья и пощупав кожу.
   – В том месте, куда сделан укол, вы ничего не чувствуете?
   – Нет.
   – А сейчас вам больно, когда вы им двигаете?
   – Если резко, то да.
   – Что ж, все не так плохо. Я смогу вам помочь. Я знаю, что за вещество было в том шприце. Когда я воевал на юге, со мной в отряде был парень, молодой журналист, так вот он называл его «белоснежкиным сном». На самом деле, со сказкой эта отрава не идет ни в какое сравнение. Это вещество вводили пленникам, чтобы те не могли убежать. И мало было просто сделать укол в руку или ногу, доктор знал секрет, который никогда бы не доверили нам, простым санитарам. Он знал, как его ввести, чтобы человек превратился в статую из плоти и крови. Все мышцы тела застывали, даже те ничтожные, что заставляют двигаться зрачок, да и веки человек закрыть не мог. Бывает, что сидишь напротив него, и он на тебя смотрит, глаза у него слезятся. Тебе хочется отвернуться от пленника, но нет, если сержант увидит – туго придется.
   Фонарщик поежился.
   – Как давно сделали укол?
   – Два дня назад.
   – Ну вот, – вздохнул мэтр, – все уже проходит. Обычно через два дня действие этого вещества заканчивалось. Я помню, как пленники в изнеможении падали на землю и не могли сами встать. Наверное нам стоит отправиться ко мне домой, я живу здесь недалеко.
   О некоторых вещах не следует говорить на улице.
   По выбеленной лунной мостовой прошел стук каблуков. Пока они шли, Фонарщик неторопливо объяснял Каину:
   – Если пройти всю площадь и выйти через арку с другой стороны, можно оказаться на улице, где дома помнят купцов и князей, а ее конец решительно упирается в тупик. У каждого дома там своя история, история дома, куда я вас веду, похоже, пишется только сейчас.
   Фонарщик ненадолго умолк, задумавшись о чем-то, а потом продолжил:
   – Есть еще кое-что, что меня беспокоит. Укол надо делать, когда человек неподвижен, поэтому вещество иногда вводили спящим. Иначе можно разогнать яд по телу, и тогда будет отравление, причем такое, какое не сразу проявляется. Не отставайте. Анечка, смотри за ним!
   Они подошли к зданию, примыкающему к тупику, оно было мутно-желтым с истлевшими деревянными полуколоннами и заколоченными окнами первого этажа.
   – Этот дом тоже легенда, – шепнула Анна, – он вполне мог бы потягаться славой с домом номер двадцать девять. Вы идите за мной, я пойду за Мэтром.
   Мэтр Фонарщик подошел к чугунной ограде, за которой находилась лестница, ведущая в подвал. На небольшой площадке внизу было тесно.
   – Так вы не разогнали нечаянно эту дрянь по телу? – спросил мэтр, снимая с двери в подвал амбарный замок.
   – Я не знаю.
   Узкий коридор пропах вяленной рыбой и сырой бумагой. В надвинувшейся темноте Каин успел различить на стенах лоскуты бумажных обоев и старых газет. Длинная проходная кончилась совершенно неожиданно. После коридора гостиная Фонарщика показалась непомерно большой. Света не было, ибо не всякий вечер в домах включалось электричество. Пока Фонарщик на ощупь пошел искать стол, на котором, по его заверению, стоял подсвечник и лежали спички, Анна быстро разыскала в знакомой комнате диван и позвала Каина.
   Три загоревшихся свечи обозначили руки мэтра и мягкие очертания золотых фигур, украшавших отнюдь не подсвечник, а канделябр.
   Каин застыл, как вкопанный. Такого он даже представить себе не мог. Столешница с причудливым узором живого дерева казалась янтарной. Анна вспорхнула с бархатного дивана цвета весеннего неба.
   – Проходите же! – произнесла она, обращаясь к своему новому знакомому, – вы, наверное, очень устали, вам стоит прилечь на диван.
   Мэтр Фонарщик уже снял жилетку и повесил ее на спинку кресла.
   – Что же вы? Не бойтесь, проходите! Я удивлен еще больше вашего, мне не часто приходится принимать гостей, разве что эта юная мисс. А сегодня я принимаю двух сразу.
   Каина эти слова не слишком-то приободрили.

   – Нет, нет, я отлично себя чувствую, присаживайтесь, – сказал мальчик-стриж и направился к Анне, но в полутьме нечаянно наткнулся на тумбу из красного дерева, отчего покачнулись фарфоровые кофейник и балерина. Но на это уже никто не обратил внимание.
   – Представляете, мэтр, – прозвенел голос Анны, словно откуда-то издалека. – Он так устал и проголодался, что потерял сознание на моих глазах.
   Мэтр вздрогнул.
   – Так что же вы молчали?!
   В этот момент погиб фарфоровый кофейник, и что-то мягкое ударилось об пол.
   Мэтр обернулся.
   – Ну вот, начинается!
   – Так это все яд! – выдохнула Анна. – Если бы я знала!
   – Анна, бегите на кухню, поставьте воду на огонь!
   – Хорошо, – крикнула девушка в дверях кухни.
   – …и принесите яичный ликер, он там, на верхней полке. И да поможет нам святой Эльм, это будет долгая ночь!

Глава 12
Дом Штербургов

   «Расписание поездов немо. Ни одна электричка не отправляется в столицу. А ведь еще зимой они просто следовали друг за другом».
   Трамвай вздрогнул и, медленно разгоняясь, покинул улицу, примыкавшую к железнодорожной станции. Анна села на свободное место. Она была бледна после минувшей ночи.
   Крылатый человек лежал на бирюзовом диване под шерстяным пледом. Мэтр говорил: нужно постараться сделать так, чтобы отравленного прошиб пот. Когда он служил санитаром в армии Юга, для этого подходило одно ядовитое растение, а здесь – лучше что-либо, содержащее алкоголь. Иногда мальчик приходил в себя, даже чуть-чуть приподнимался, и тогда Анна давала ему попить горячей воды. В конце концов он заснул. Мэтр зачем-то разбудил его и дал ему выпить ложку рыбьего жира, а потом отнес наверх.
   «Я не помню, как пришло утро. Я проснулась в кресле внизу, когда комнату уже расчертили полосы света и тени. Я стояла в луче. Свою рукопись я положила на стол перед мэтром четыре дня назад. Я боюсь того, что он мне скажет, но все же очень хочу услышать. Никаких других слов так не ждут, даже признания в любви.
   – Ты много пишешь, – сказал мне Мэтр Фонарщик, – ты похожа на горького пьяницу, который нигде, кроме бутылки, не найдет утешение. Но то дело, за которое ты взялась – не рукоделие для жеманной барышни. Не пытайся себя обмануть! Ты, сама того не понимая, рвешься в битву, а эта битва будет длиться всю твою жизнь.
   А трамвай все летел и летел сквозь равнодушный звенящий август, где небо сине-золотистое резали стрижи и кололи тополя.
   Подруги давно за глаза называли ее психичкой, а парни махнули рукой. «Бедная глупенькая Анна, бедная маленькая Анна», – шептались знакомые и незнакомые, дальние родственники, соседи. За много лет у нее скопилась целая стопка тетрадей, исписанных ее стихами. Она не помнила ни одного дня своей жизни, прошедшего без страниц черновика. Ей даже одно время казалось странным, как это люди просто ходят по улицам, пьют в гостиных чай и при этом говорят во вторник то же, что говорили и в понедельник, то же, что будут говорить и в пятницу, совершенно ни о чем не переживая, не жалея, не думая.
   «Бедная глупенькая…»
   Ей уже восемнадцать. Пока она росла, родные без конца шептались и пили валериану. Пока она росла, еще была надежда, что все это пройдет, но эта надежда рухнула. Мэтр Фонарщик был прав: Анна готова была рискнуть. Хорош воин, если он не рвется в битву, хорош писатель, если не рвется в жизнь! Ее повесть теперь у мэтра, пусть поступит так, как посчитает нужным.
   Ей все еще твердят: не поздно все выкинуть. Она молода, красива, могла бы сиять в кругу важных и выдающихся граждан, затмив их дочерей и прочих девушек этого города. Но что делать со стихами, которые скапливались год от года, пусть даже они не так хороши, как ей того хотелось бы? Что делать с долгими бессонными часами свободы? Променять их на брошки, рюшки, вкусную еду и тихий сон, на редкие улыбочки случайных друзей?! Но разве оно того стоит?
   Трамвай остановился на улице, где она жила. Анна бегом прошла сад, очутилась у крыльца с деревянным портиком, где между колонн сушилось белье. Она вошла в дом. После бесконечно длинного коридора, на всем протяжении которого висела осенняя и зимняя одежда, как сброшенная змеиная кожа, Анна вошла в гостиную и села за фортепиано. Какофония звуков ударила в потолок, всколыхнув пыль во всей толще воздуха. Выплеснув все, что у нее было на душе, и собравшись с мыслями, Анна начала подбирать ритм.
   «Клавиши под моими пальцами становятся реками. Клавиши – это лестница, ведущая наверх. Клавишам быть скитальцами, торопящимися в Мекку. Клавиши – сон Иакова, рук легчайший бег.
   Лестница Иакова – клавиш легчайший бег…»
   И в этот момент с грохотом рухнула крышка над клавишами фортепиано, и если бы Анна не убрала пальцы, крышка бы их прищемила. В поднявшемся облаке пыли Анна увидела лицо Великой Ма.
   Старуха была похожа на пирата, один ее глаз закрывало треснувшее стекло пенсне, покрашенное в темный цвет. Седые спутанные волосы были распущены и лежали на черной шали, как не растаявший весенний снег. Она с холодным осуждением смотрела на внучку, локоны которой были пропитаны августовским солнцем, запахом керосиновой лампы, горевшей ночь напролет, и еще чем-то, что она не могла распознать, а именно августовским звездным ветром.
   – Как ты смеешь шуметь в это время суток? – надтреснутым шипящим голосом произнесла старуха и наклонилась к девушке, чтобы лучше слышать. Черное платье старухи, сплошь состоящее из кружев и рюшей, пришло в движение, и Анна почувствовала знакомый запах нафталина, дешевых сигарет и бесчисленных лекарств.
   – Стрелка миновала полдень, – невозмутимо ответила девушка.
   – Господа жильцы платят за тишину, – нахмурилась старуха, – а не за твои домашние концерты. Великая Ма всегда была практична, она никогда не баловала внучку и терпеливо ждала, когда Аннет будет в состоянии заработать себе на хлеб. И впрямь, когда Анна нашла работу, они обе вздохнули с облегчением: отныне Анна могла не отчитываться и на какое-то время избавилась от попреков, а старуха не без удовольствия осознала, что больше девчонка не попросит у нее даже свечного огарка..
   – Картежники, живущие по обе стороны лестницы, сейчас спят после вчерашнего кутежа, им нужен крепкий сон, чтобы у них не дрожали руки. Их карты – их хлеб. Чем как не выигрышем, они заплатят за комнаты? А как же детишки Блюмхельдов, которым после обеда непременно полагается тихий час?
   Совиное лицо старухи, почти лишенное цвета, отвернулось от Анны. Великая Ма приосанилась, словно фрейлина двора перед выходом и по-черепашьи вытянула шею, распухшую от базедовой болезни.
   – Ты вся пошла в эту семейку! Ох, эти полоумные Штернбурги, эгоисты все до единого! И отец твой туда же, стоило ему только жениться на певичке. Интересно, его еще не съел дикий лев в Патагонии?
   – В Патагонии не водятся львы, – сказала Анна.
   Лоб Великой Ма покрылся складками. Анна встала, собираясь пойти к лестнице.
   – Все равно! – выдохнула старуха, – Все равно, все они конченые люди, и ты вся пошла в них. Я не могу найти свои таблетки.
   Анна вздрогнула.
   – Поищите лучше, – бросила она, не оборачиваясь, – Я не брала, меня вообще вчера всю ночь не было.
   Старуха замялась. А девушка исчезла у нее из виду, когда оказалась на лестнице между первым и вторым этажом. В коридоре второго этажа, заклеенном коричневыми обоями, сушилась на веревках одежда, и носились крики детей. Здесь жили молодые пары, случайные гости, оказавшиеся в городе проездом, несколько молодых бездельников, а также добропорядочное семейство Блюмхельдов, которые поселились здесь только ради того, чтобы на фоне этой публики казаться лучше.
   Анна жила на третьем этаже под самой крышей. Туда вела небольшая деревянная лесенка в конце коридора второго этажа.
   Каждая ее ступень – нота. По сути дела, Анна жила на чердаке, который задолго до ее появления хорошенько прибрали, вычистили и поделили на комнаты не доходящими до потолка картонными перегородками. Здесь доживали свой век пьяницы-ровесники Великой Ма и тихие неприметные сплетники.
   Анна отперла фанерную дверь. В этом старом дворянском доме было много красивых редких вещей. Часть из них старуха успела распродать еще до появления Анны в ее доме, а то, что осталось, пряталось от завистливых рук и глаз здесь, в Аниной комнате. Девушка уходила отсюда как можно раньше, а возвращалась поздно. И мебель жила, питаясь пылью и тишиной, предоставленная сама себе. Так, никому не нужен был черный стол с львиными ножками и вырезанными на углах лицами пути, (за что, между прочим, по закону могли и наказать). Все пространство вдоль стены занимал огромный резной шкаф, напоминающий скорее фасад какого-то здания, чем предмет мебели. В нем хранились несколько книг, которые Анна давно прочла, и еще гипсовые и фарфоровые бюсты, бронзовые статуэтки, осколки старинных ваз – все, что осталось от прошлого этого дома. Анне принадлежали два табурета, кровать с решеткой, которая больше походила на больничную, и маленький шкаф для одежды с единственной дверцей, на которой висело зеркало. Больше нигде в доме зеркал не было. Великая Ма избавилась от них, едва начала седеть.
   Под кроватью, покрытой смятым одеялом, Анна Штернбург хранила свои тетради. Девушка села на край кровати, рассеянно огляделась и включила радиоприемник.
   И медные трубы зашептали свою мелодию, а мягкий рокочущий женский голос заполнил комнату:

     «И он забросил всех девчонок и друзей,
     И может думать вечерами лишь о ней.
     Она не любит блеска фольги и фальшивых подарков,
     Она не любит красивые пары, гуляющие в парке».

   – Выключи немедленно, идиотка, – взвизгнул женский голос внизу.
   Что ж, пришлось убавить громкость от единицы до нуля.
   Из-под края простыни виднелся гриф гитары, столь же прекрасной и легендарной, как скрипка Страдивари.
   Этой гитаре принадлежала Анна Штернбург. За много лет инструмент обзавелся человеческой душой, и, быть может, памятью, но кто бы знал, как нелегко разбудить эту душу, как долго и упрямо приходится биться за каждый сорвавшийся со струн аккорд. Из года в год…
   Анна села на кровать и, обернувшись, посмотрела на стену.
   Стена над кроватью была завешана черно-белыми снимками бабушек и дедушек Штернбургов. Вот прадед, веснушчатый и лопоухий, среди своих друзей по музыкальной школе, рядом с ним фотография статной и высокой прабабушки; вот дедушка, тихий, косматый с длинными пальцами и седенькой бородкой. Он одет в концертный фрак и держит за руку черноволосую оперную певицу – бабушку Анны. И среди фотографий с концертной афиши смотрит черноволосая женщина, чье красивое лицо окружено кудрями, как облаком. Ее глаза так же темны, глубоки и печальны, как у дочери. Лишь эту грусть она оставила в наследство ей.

Глава 13
Плакса

   – Анна, Анечка, Аннет!
   Анна, подбиравшая аккорды на гитаре, посмотрела в дверной проем. Дверь была не заперта. Юркие глаза толстого мальчика мгновенье рассматривали ее комнату, а потом пропали, и по коридору пронесся неуклюжий топот. А за ним прозвучал быстрый каблучный марш. Анна отложила гитару и вышла в коридор. Возле ее двери стояла фрау Блюмхельд, ее серые обесцвеченные волосы были завиты в колечки, на ней была юбка в цветочек и серая блуза. Она сердилась, а когда она сердилась, то напоминала хищную птицу.
   – Мы с тобой потом поговорим! – заявила она своему отпрыску, который уселся на забытом соседкой табурете и спокойно наблюдал за происходящим из глубины коридора. Фрау обернулась к Анне.
   – Вот что, милочка, окажи услугу, я совершенно не могу оставить его с Плаксой. Просьба к тебе небольшая: не могла бы ты спуститься вниз с гитарой? Плаксу всегда успокаивает твое треньканье.
   Девушка кивнула. Ей всегда было жаль Плаксу. Никогда никто в доме не слышал, как он плачет, не то, что она когда-то.
   Девушка, захватив гитару, спустилась вниз. У двери детской комнаты Анна остановилась. Оттуда не доносилось ни звука. Она вошла в комнату, где жили дети Блюмхельдов. Когда-то здесь ночевал и старший сын, но теперь он пропадал дни напролет неизвестно где и редко появлялся дома, зато в баре его видели каждый вечер. Плакса часто бывал предоставлен сам себе.

   «Вот и он сидит на своей кровати, худенький большеголовый семилетний паренек с коротко остриженными светло-русыми волосами, и плачет.
   Не так, как плачут глупые дети, поднимая крик и рев, а со взрослым достоинством, которое бывает от осознания пережитого горя», – думала Анна.
   – Здравствуй, – сказал мальчик, подняв глаза на нее. Как же он все-таки не похож на своего брата!
   – Здравствуй, Георгий, – сказала Анна, присаживаясь на табуретку возле его кровати.
   Девушка невольно посмотрела на стену. Господин Блюмхельд по роду службы мог наведываться в типографии когда угодно, правда, он всегда был там незваным гостем, от которого добра не ждали.
   Вся стена была заклеена плакатами. С одного из них на девушку, улыбаясь, смотрел сам начальник полиции – «наказывающий безнаказанных, отец всех беспризорных».
   Надпись внизу гласила: «Прочь от лживого прошлого, вперед к чистому горизонту!»
   А на другом плакате было изображение крылатого человека в клетке. Его нарисовали до смешного рахитичным и тонким.
   «Товарищи! Суеверия дедов берут исток в причудах природы!» – прочла девушка про себя. До вчерашней встречи Анна просто бы почувствовала отвращение, сейчас она ощутила горечь.
   На стене в детской комнате стоило бы повесить рисунки, но детских рисунков здесь не было и в помине.
   По щекам Плаксы продолжали течь слезы:
   – Анна, ты не споешь мне колыбельную?
   – Ты хочешь спать? – с удивлением спросила Анна.
   – Нет.
   – Что же, он осмелился придти к тебе после прошлого раза? – с насмешливым вызовом спросила девушка.
   – Да, да, утром, до того, как рассвело, – тихим грустным голосом подтвердил мальчик.
   Нет на свете ничего более навязчивого и наглого, чем детский страх, который и при свете дневном ходит за тобой, как тень.
   – Что ж, а если он явится, когда я буду играть на гитаре? – и Анна дотронулась до струн. – Тебе не будет страшно?
   – Немножко, но ведь я в случае чего должен тебя защитить – ты девушка.
   – А ты – Георгий, и помни всегда, что это он боится одного твоего имени. Ну, вперед!

     Баю, баюшки, баю,
     Не ложись на краю.
     Придет серенький волчок
     И укусит за бочок.

     Волки рыскают по лесу,
     Ищут юного повесу.
     Тот повеса в сердце ранен,
     Его сердце драгоценный камень.

     Волки рыскают по лесу,
     Ищут юную принцессу.
     Та принцесса невидимка,
     Плащ ее тумана дымка.

     Волки бродят, волки рыщут,
     В темной чаще, в черной пуще.
     Волки ищут наши души…

   Неизвестно, что случилось дальше. То ли резной комод на маленьких звериных ножках, стоявший в углу на той половине комнаты, что принадлежала толстому мальчику, обзавелся странной собачьей головой, то ли зашевелилась в углу комнаты бесформенная тень?..
   Голос, такой тихий, что его можно было принять за шепот листвы в саду, но отчетливый и ясный, произнес:
   – Здравствуй, юная госпожа Штернбург, и не жаль тебе тратить время? Ему скоро в школу, и самое меньшее – через полгода он начнет так же насмехаться над тобой, как и другие.
   – Неправда! Так ведь, Георгий?
   Плакса кивнул. Струна на гитаре дернулась, и вся комната вздрогнула и затаила дыхание. Кто-то в углу недовольно заворчал.
   – И для кого ты стараешься? – голос существа стал совсем елейным, как у Великой Ма, когда та просила Анну задержаться, – Послушай меня, не для того ведь даются красота и молодость, чтобы исчезнуть безвозвратно в тиши, а для того, чтобы слепить и жечь. Ты все, что есть в твоей человеческой душонке, раздашь, как милостыню, этим нищим, чьи сердца давно обросли чешуей.
   Разве они оценят? Что для них твоя душа, которую никто не видел, перед красотой, которую видят все. Дороже, чем мысли, оценят прекрасную головку, которая их хранит. Отдашь меньше, получишь больше. Не хмурься, так было всегда. Нельзя смотреть на звезды с пустым желудком. «А любовь?» – скажешь ты. Но не нужна любовь, если нет денег и комнаты, что можно было бы делить на двоих.
   Анна повернулась к тому углу, откуда шел голос, из угла на нее тяжелым взглядом смотрели усталые бульдожьи глаза, горя слабым фосфорическим сиянием.
   – Я тебя помню, – тихо произнесла она, – еще с детства. Я как-то гуляла с дедушкой и крикнула: «Деда, посмотри какая собака!» Дедушка побледнел и сказал, что ты Дракон. Он потом посмеялся над этим и сказал, что мы во все времена сражались с драконами, всегда побеждали их, будем побеждать, а значит, победим и теперь. А ведь ты остался один. Ты последний.
   – Ты тоже! – почти смеясь своим урчащим смехом, ответило существо. – Ох, Анна Штернбург, у тебя язык тяжелый, злой. Только не раздвоенный!
   Тут Плакса прижался к девушке, словно не желая ее отдавать. Анна чувствовала, как он трется о ее руку своей мокрой щекой, словно котенок.
   – Порази тебя Георгий! – сорвалась Анна, – Ты мне ничего не сделаешь. Данте прошел кругами Ада и остался невредим. Поэты говорят с людьми о своих душах, а в итоге люди вслушиваются в себя. Может быть, за это нам прощается многое.
   – Ты поэт – это верно. Но раз так, посмотрим, кто тебя послушает. Говорю тебе, милая, не жертвуй собой. Ты мечешь бисер перед свиньями. И я покажу тебе, что это за свиньи…
//-- * * * --//
   Когда в комнату вошла фрау Блюмхельд, она увидела, что Анна сидит на кровати, наигрывая что-то на гитаре. Плакса спал, свернувшись калачиком, рядом с ней.
   Последине лучи солнца заблудились в оконной раме. В коридоре должно быть стало уже довольно темно, потому что фрау вошла со свечой.
   – Ты еще здесь, Анна? Ах, да у тебя пальцы в крови!
   Девушка подняла взгляд, уголки ее рта поползли вверх.
   – Она просто меня ревнует, – ответила Анна, погладив гитарный гриф, и кивнула на Плаксу.
   – К нему.

Глава 14.
Яша

   – Погодите прощаться с днем, как прощаются с жизнью. Есть еще ночь. Забудьте голод. Мы довольно шатались по паркам. Надо промочить горло, не так ли, зелененькие мои?..
   – Погоди ты, ишь, она еще не вышла, а ты уже тянешься к выпивке! Опять все выпьешь раньше времени.
   – Что?! Так это он из-за певички здешней с ума сходит?
   – А из-за кого же? Бедовая, говорят, девка…
   – Гулящая.
   – Сумасбродная.
   – Юродивая.
   Она появилась на полукруглой сцене единственного в городе бара, раздвинув занавес из старых штор, бесшумно, как огонь сходит с небес. На ней было черное вечернее платье, усыпанное блестками и благоухавшее слабенькими духами. От расставленных внизу ламп по опаловым бусам на ее шее пробежали искры. Ее взгляд цирковым зверем пробежал по кругу. Отовсюду смотрели знакомые до оскомины лица мелких служащих и завсегдатаев, пришедших почесать языки.
   По залу прошла дрожь. Анна Штернбург запела песню, сочиненную некогда специально для ее знаменитой матери Марии Штернбург.

     «И он забросил всех девчонок и друзей,
     И может думать вечерами лишь о ней.

   Она не любит шуршащей фольги и фальшивых подарков.

     Она не любит красивые пары,
     гуляющие в парке…»

   Она ходила по самому краю сцены, мягко, как кошка, потом она спрыгнула на паркет и прошлась по залу. Старик в старомодном сюртуке наигрывал мелодию этой песни на расстроенном фортепиано. Анна знала здесь каждый столик, снова и снова смотрела с улыбкой в усталые лица посетителей. Она серебристой тенью скользнула мимо того столика, где сидел Яша Блюмхельд с тремя аровцами.
   – Она издевается, – прошипел Яша.
   Анна поднялась на сцену.

     «И легче на песке увидеть ее след
     Через десятки бесконечно долгих лет,
     Чем слышать вновь безжалостное «нет»».

   Хлопки аплодисментов. Анна легко поклонилась, облако кудрей опустилось вниз, на мгновенье закрыв лицо. Потом девушка исчезла со сцены, и бар «В шалаше бедуина» опять погрузился в хмельной гомон. Вскоре Анна Штернбург появилась в зале и уселась за барной стойкой. Ох, те, кто никогда не был под животом верблюда, где согласно пословице иной араб принимает гостей, себе такого захолустья и не представят. Но зато никто не удивиться, узнав, что Анна пошла по той же дорожке, что и ее прославленная матушка. Какую работу еще может выбрать дочь певицы, да еще из семьи Штернбургов?! Об этом любили пошептаться утром и вечером в гостиных, ведь многие еще помнили Марию Штернбург, и вместе с воспоминанием о ней приходили и картины из молодости, а к некоторым вместе с тем в душу вползали сожаление и зависть.
   Здесь в баре Анна иногда позволяла себе маленькие шалости. Она брала в руки гитару и пела не чужие песни, а исполняла свои собственные. О, какой поднялся бы переполох, узнай вся эта публика, что это ее стихи. Это ведь незаконно! Вот перепугались бы все эти господа посетители! Обычно они, завидев ее днем на улице, сокрушенно качали головами, спрашивая: «Ты все еще не задумываешься, а хлебное ли дело пение?» По вечерам Анна снова и снова улыбалась им, а они дышали ей в лицо сигаретным дымом.
   И все-таки лицо Анны светилось удовольствием от этих мыслей.
   – Лейли! – окликнула она старую угрюмую цыганку, продававшую гостям пиво. – Будь добра, налей мне стакан воды, у меня что-то в горле пересохло, а петь еще всю ночь.
   Лейли что-то промычала и выполнила просьбу.
   – Спасибо, – дружелюбно сказала Анна. Она знала, что Лейли все слышит, только не может ничего сказать. Быть может, куда спокойнее жить, если все думают, что ты нем и глух.
   – Знаешь, что мне снилось минувшей ночью? – продолжила Анна, – Мне снилось, что я не могу больше снять вечернее платье, честное слово, как будто оно стало второй кожей, я вхожу в дом, а все смотрят на меня с таким презрением, будто я чешуей покрылась. А Блюмхельд…
   – Разве я могу тебя обидеть, мисс?
   Молодой человек в лимонном пиджаке с зелеными кружками и в таких же штанах поправил зеленый галстук и облокотился на стойку бара. То был Яша, старший сын в семействе Блюмхельдов.
   – Здравствуй, Рудник, – сказала Анна, не оборачиваясь.
   – Бедная девушка! Ты достойна пить лучшее шампанское, а не воду. Ужасно, что такой красотке приходится в чем-то себе отказывать!
   Анна усмехнулась.
   – Ты – змей! Наверное, ты то же самое говорил Еве, когда она мечтала стать умней Адама. Да и где взять шампанского…
   Анна повернулась к Яше. Он узнал эту насмешку, сбивающую с ног. Это он, Яша по прозвищу Рудник, смотрел своими серыми, светлыми, как две луны, глазами на всех и на вся насмешливо и гордо, будь то даже влюбленные в него девушки. Но перед Анной он всякий раз оказывался растерян, как пойманный вор. Все это началось еще в начальных классах, еще в полоумном детстве, когда они постоянно дрались, а учителя спорили, кто же на кого плохо влияет. Но почему до сих пор у него заплетается от волнения язык, а в ушах шумит морской прибой, когда она смотрит на него?
   – Шампанского у меня нет. Прости, красавица. Я хотел бы пройтись с тобой ранним утром по городу. Ты как раз пойдешь домой. Город еще будет спать. По пути я выберу для тебя в витрине самое лучшее платье…
   – Я не хочу.
   – И украду.
   Анна засмеялась:
   – Нет, Яша Рудник, я не пойду гулять с тобой. Оставайся наедине с собой или найди другую, мне все равно. Другая не будет такой чудачкой, но с ней ты забудешь, как сам писал стихи.
   Локоть Яши соскользнул с барной стойки.
   – Ты зовешь меня Рудником, это как сахар для языка, правда?
   Анна ушла, а через несколько минут появилась на сцене снова. Кто-то потребовал медленный танец, и вот старомодный старик ударил по клавишам.
   Пальцы девушки пробежали по струнам гитары, но петь она не стала. Гости разбрелись по залу, аровцы приобняли каких-то девиц, Яша пригласил на танец невысокую девушку с прической, напоминающей клумбу, в белом платье в горошек. То и дело посетители смотрели на певичку, которая не поет – гадая, что это значит. А она перебирала струны, и лицо ее светилось.
   Девушка прижалась к Яше, быть может, радуясь, что такой парень выбрал ее, а возможно, не желая видеть, как он, не отрываясь, смотрит на Анну Штернбург.

Глава 15
Пробуждение

   – Вы знаете, как холодно по ночам в парке, не прогоняйте меня, я сам схожу к святой Марте, она накормит нас всех сырым мясом, и наши головы станут как желуди…
   – Приподними голову, вот так, ты очень странно бредишь.
   Голос девушки произнес еще кое-что, но совсем неразборчиво и растаял.
   Какое-то время Каин неподвижно лежал, не понимая, сон это или явь. Наконец, он скинул колкое, липкое от пота покрывало, ему показалось, что он в прохладный пасмурный день лежит на крытой железом крыше. Мальчик посмотрел в белоголубой потолок. Он ощутил запахи пыли всех мастей, запустения и древности.
   «Ох, орлы имперские, только им по силу такое вынести. А я после всего чувствую себя выпотрошенной куриной тушкой, которую поджаривали всю ночь», – рассуждал Каин, усевшись на краю разложенного дивана.
   «И что это за место?» – думал он, рассматривая шеренгу огромных шкафов, выстроившихся напротив дивана. Из окна лился ровный дневной свет, ясный день с августовским ветром бродил по крышам невысоких домов провинциального города, за которыми виднелось поле. Каин снова увидел шпиль старинной церкви. Она показалась ему совсем маленькой после громады Собора святой Марты.
   Он даже встал на кровати, чтобы оглядеться, но ударился головой обо что-то. Оказалась, что это деревянная полка. Тут он понял, что не касается ногами матраса, и что потолок довольно высокий, и шкафы почти достают до потолка.
   Он легко спрыгнул с кровати. Крыло еще немного ныло, но оно слушалось! Каин дотронулся до него, оно было теплым.
   – Я цел, – произнес он и улыбнулся, – Я жив.
   Он оттолкнулся от паркета и повис в воздухе. И чуть было не вскрикнул, увидев прямо перед собой смотрящий на него мертвый рыбий глаз. Но то была лишь стекляшка. Огромная рыба, переливавшаяся всеми оттенками меди, была подвешена к потолку на тонких нитях. Вместо плавников у нее на боках были резные загогулины, напоминающие крылья, а спина была плоской, как палуба корабля, и над ней возвышались три мачты с флагами, распущенными парусами и веревочными лестницами. На боку у куклы была полустертая надпись «Летучая рыба». В детстве у Каина не было игрушек, а если и были, он их не помнил, поэтому его так встревожила и удивила эта кукла, лишенная всякого сходства со всем привычным, но, тем не менее, наделенная собственной жизнью.
   Каин опустился на пол и отправился в один из коридоров между шкафов. Все здесь было удивительным и странным для него. Лишь один-единственный раз в жизни он видел сразу так много книг; в тот день господин Орис отвел его к себе на работу. Каин впервые очутился в полицейском участке, и как раз в этот день там подсчитывали изъятые у разных людей книги. Книги были на всех письменных столах, полках для документов и подоконниках, стопки книг стояли вдоль стен. Господин Орис отдал какой-то приказ, и его подчиненные стали выносить книги на улицу. Люди сновали вверх-вниз по лестницам, все это длилось долго, очень долго. Вечером того же дня алые отсветы скользили по облакам, низко проплывавшим над городом.
   В этой комнате, огромной, как зал, книги заполняли полки шкафов от пола до потолка. Старинные прекрасные книги. Шкафы напоминали огромные резные иконостасы, где за стеклом таились морские раковины, быстрые корабли, острова с туземцами и древние глиняные черепки. Сквозь стекло одного из шкафов крылатый человек увидел бронзовый бюст: бронзовое лицо неизвестной девушки было столь благородным и тонким, что ему захотелось поклониться.
   Дальше начинались стеллажи – бесконечно длинные белые ребра, вдоль которых на полу стояли станки или только детали станков. Каин этого не знал. Эти станки совсем не напоминали ржавые бесполезные трамваи из парка Марата, казалось, они в любой момент готовы исполнить свою холодную тонкую работу. Если бы Каин знал, что это печатные станки, он бы сильно удивился, ведь все подобные станки находились в особых типографиях под строжайшим надзором полиции.

   Потом снова начинались ряды шкафов, и Каин вновь принялся рассматривать шкафы-ларцы, шкафы-пещеры…
   – Я думал, ты поспишь еще часа два.
   Возле дверного проема стоял, по всей видимости, его вчерашний знакомый, накинув старый халат поверх рубашки.
   – Как ты себя чувствуешь?
   – Я? Как будто прошлой ночью меня сшиб трамвай, но это лучше, чем вчера, да и вообще лучше, чем когда-либо в жизни.
   – Вчера мне показалось, что ты трусоват, но, оказывается, ты не из робкого десятка.
   Каин засмеялся.
   – Нет же, я никогда не считал себя храбрецом. А вы, получается, мне жизнь спасли, да?
   – Не совсем так. Если бы я отведал такую дозу в моем немолодом возрасте, то, пожалуй, я бы простился с миром. Неизвестно, чем бы закончилась твоя лихорадка, если бы никто не помог. Говорят, некоторые глохли от этого. Да ведь не только я что-то делал, если помнишь, вчера тут была одна юная мадмуазель и, кроме того, оглянись. Видишь все эти книги? Каждая из них способна излечить душу, а это потруднее, чем тело. Кстати, уж кто-кто, а они обязаны мне жизнью.
   – А что это за место… Разве я был здесь вчера? – спросил Каин, чувствуя, как живой интерес начинает вытеснять мысли и воспоминания последних дней.
   – Мы находимся на третьем этаже заброшенной библиотеки, – начал объяснять мэтр. – Вчера ты был в подвале в моей маленькой гостиной. Между ней и третьим этажом два этажа пустуют. Не все книги я нашел здесь в подвале, сваленными в кучу, многие мне привезли друзья, да и сейчас привозят.
   – Но это же опасно…
   – Да, опасно.
   Ненадолго оба замолчали.
   – Как тебя зовут? – спросил мэтр Фонарщик, с любопытством глядя на мальчика.
   – Каин.
   – Хм… Каин, поднадзорный начальника полиции, – после некоторого молчания произнес мэтр.
   – Вы знаете? А как вас зовут, и вообще, кто вы такой?
   Фонарщик как-то странно улыбнулся.
   – Меня зовут Симон Лангерман. Я писатель.
   – Вы тот самый Лангерман! Неуловимый! Тот, кого полиция уже много лет не может выследить!
   Мэтр энергично замахал руками, а потом приложил палец ко рту.
   – Тихо! – шикнул он. – У стен есть уши, помните? Этот дом, конечно, заброшен, но я боюсь, как бы не оказалось потом, что твой звонкий голосок неплохо слышно на улице.
   – Простите, – зашептал Каин, подходя поближе к своему новому знакомому, – я лишь хотел сказать, что слышал о вас. Признаться, я сначала подумал, что вы, вы кто-то вроде волшебника.
   Мэтр улыбнулся так, как улыбалась Анна вчера вечером, уголки рта были неподвижны, но улыбка светилась в глазах.
   – Мне лестно слышать эти слова, – произнес Симон Лангерман. – Но на беду, добрых волшебников давно уже нет на свете, всех их давно на суд властей и толпы выдали злые завистники.
   – Скажите, а почему девушка называла вас «мэтр»?
   – Какая девушка?
   – Но… вы же знаете, она была здесь вчера, у нее волосы, как клубы дыма, лицо… нежное такое, а пальцы… пальцы такие, каких ни у кого больше нет.
   Лангерман широко улыбался, глядя на него.
   – Вообще-то юная синьорина называет меня «мэтр Фонарщик», по смыслу это так же чудовищно, как и «профессор Дворник», но звучит красиво, и я этим доволен. Ладно, мы утомили друг друга, к тому же ты, наверное, давно нечего не ел.
//-- * * * --//
   – А что такое «Фонарщик»?
   – Человек, зажигающий фонари, когда стемнеет.
   – Странно, – произнес Каин, чуть не угодив локтем в блюдечко с джемом, – в моем городе они или зажигаются сами или не горят вообще…
   В маленькой комнате – дверь которой видел перед собой мальчик, пока шел между шкафов – как в шкатулке с редкостями, вещи так тесно соседствовали друг с другом, что очень тяжело было остановить взгляд на одной из них. Где-то из-под толстых конторских папок сверкали рукояти ятаганов. Где-то на верхней полке шкафа стоял рыцарский шлем. О назначении многих предметов Каин даже не догадывался, так как никогда не видел ничего подобного. Книги были везде, они стопками лежали на полу и на стульях, стоявших вдоль стены. На одном из стульев висело пальто мэтра. На столе мирно дремал радиоприемник. Не верилось, что маленькая комната может вместить все это, казалось, что она огромна.
   Деревянный письменный стол стоял у окна. Из окна были видны двухэтажные дома в самом центре города.
   Некоторые из них пустовали, в иных же обитали жильцы, не польстившиеся ни на что другое.
   Мэтр посмотрел на пустую тарелку, а потом на мальчика.
   – Что ты делаешь?
   – Мне любопытно, если несколько кусков хлеба положить один на другой, а между ними джем, получиться пирожное?
   – За неимением лучшего можно и так, – с мягкой улыбкой согласился мэтр, – но когда-то мы с друзьями пробовали настоящее.
   – У меня тоже когда-то был шанс, – задумчиво произнес Каин, рассматривая свои пальцы, измазанные джемом, – Я тогда был еще безмозглым птенцом. Господин Орис повел меня на какой-то праздник в доме мэра, и там был пир. Мне запретили что-либо брать со стола, так как гости меня боялись. А там была целая гора пирожных, которая растаяла за вечер. Под конец праздника мне удалось стянуть одно, и я залез с ним под стол. Но оказалось, это сахарница. Я все перепутал. Как всегда…
   – Жаль.
   – Да, но там еще оставался сахар, так что я довольствовался им.
   Стена за спиной мэтра была заклеена афишами разных лет и черно-белыми фотографиями.
   – Кто это? – спросил Каин, внимательно рассматривая потрепанную афишу, на которой, как стрекоза в янтаре, застыла черноволосая женщина. – Она, кажется, похожа на девушку, которую я видел вчера.
   – Это певица Мария Штернбург. Еще недавно ее называли чудом, и ее появление на улицах столицы вызывало не меньший переполох, чем скажем, появление крылатого человека. Впрочем, про нее говорили, что она не ночует ни в одном городе больше двух дней. Но ее красота. Многие из тех, кого называют сильными мира сего, как мальчишки присылали ей цветы на концерты. Наша милая мисс – ее дочь.
   А видишь афишу рядом? Это афиша нашего клуба «Летучая рыба». Я стою справа от высокого курчавого парня во втором ряду.
   Каин немного исподлобья посмотрел на афишу. Его взгляд замер.
   – Вижу, а что такое клуб?
   – Сборище разного народа по интересам. В «Летучей рыбе» все писали, причем писали неплохо.
   – Вас так много было. Господин Орис говорил, что почти никого нет.
   – О, ему, очень хотелось бы в это верить.
   Голос мэтра чуть изменился, но лицо было спокойным, и глаза так же мягко улыбались.
   – Нет, нет, вы не поняли, – Каин вздохнул и с трудом продолжил, – дело в том, что как нет на земле ныне мастеров, подобных возводившим святую Марту, так нет истинных поэтов среди нас. Прошу, простите мне мои слова, я глуп, но я хочу понять.
   – Молодой человек…
   – Что?!
   – Чего вы испугались? – неожиданно строго спросил Фонарщик, и Каин почувствовал себя впервые за весь разговор по настоящему неловко.
   – Я. меня нельзя называть Человеком!
   – Это кто же тебе сказал, господин Орис?
   Каин кивнул.
   – Чтобы я больше этого не слышал из твоих уст, юноша! – негромко приказал мэтр Фонарщик. Его голос уже не был так строг, но Каин неожиданно подумал, что ему легче было бы выслушать целую тираду начальника полиции.
   – Кто знает, сколько их было – великих мастеров прошлого, имена одних блестят сквозь годы и слава их – мед земли, имена других забыты на веки, – сказал мэтр, – Чего только не могли художники собора! Не только облик, но и души людей, их мечты и думы сохранили они живыми в камне и цвете. По дорогам со времен рыцарей и вплоть до недавнего времени, переходя из города в город, блуждали музыканты и завораживали звуками все живое. И наверняка путешествуют и сейчас, но только ныне на них смотрят как на смутьянов и бездельников, ведь в песнях поют о все том же, о чем пели и во времена менестрелей. Поэты могли словом оживить и убить, многое из того, что они говорили, оказывалось пророческим. Но рядом с ними несметные тысячи людей рождались, боролись и уходили в небытие, маршировали армии, рушились царства, приходили и уходили правители. Словом, текла жизнь, общая для всех. Люди вслушивались в песни трубадуров, читали детям сказки, люди строили соборы, думая о том, как бы подняться выше к небу. Конечно, глядя на облака, никто не видел там золотых врат, зато не раз в города приходил черный мор и уносил людей в черные ямы. Конечно, не видели люди в рыцарях благородства и великодушия, а видели лишь жестокость и грубость. А музыка звучит лишь миг, а потом мир погружается в тот же гомон. Пусть это ложь. Но вот мы не лжем, и живем в мире, где все остается по-прежнему. Но не кажется ли, что мир стал беднее? Нет добычи легче, чем разочарованные души.
   – Я начинаю понимать, – тихо произнес Каин, развязывая веревку на рукаве, и вытаскивая на свет флейту, – Я боюсь, она последняя и она у меня.
   Мэтр встал и жестом попросил подержать флейту. На фоне стены его фигура показалась мальчику внушительной, даже величавой.
   – Как ты нашел ее?
   – Я нашел ее у себя в башне часов, – пробормотал Каин, – а почему флейты запрещены?
   – Не только флейты, – вздохнул мэтр, – разбиты витражи и статуи собора, прославлявшие победу над сородичами Дракона, а все сказки, книги и песни о драконоборцах запрещены. Люди без памяти – слабые противники, а те, кто помнит о победах людей, и осмеливается о них рассказывать, вселяя в людей отвагу и волю к борьбе, сами становятся драконоборцами, не желая того. Но из всех музыкальных инструментов лишь духовые полиция искала везде и всюду. Не только флейты стали редкостью.
   Ведь музыка духовых инструментов – это музыка войны. Сигнал войску подавали, трубя в трубы и горны, для быстрого марша звучали флейты вместе с барабаном. На охоте пели охотничьи рога.
   Дракон ненавидит эти чистые звуки, никто не хочет дразнить его вызовом на бой.
   – Значит, всякий флейтист – драконоборец? – осторожно спросил Каин.
   Мэтр протянул ему флейту.
   – Заслужи сначала право так называться. Ты хоть раз читал, что о тебе пишут в газетах?
   – Я не умею читать.
   Фонарщик нахмурился.
   – А знаешь, что говорят о тебе людям?
   – Что я чудовище, – прошептал Каин.
   – Нет, – без тени улыбки сказал мэтр. – Одно время о тебе говорили, что ты лишь нелепая усмешка природы, что подобные странности заставляли людей метать о полете и таинственных странах на гребнях облаков. Говорили о том, что сказка снова всех жестоко обманула, что на словах все всегда куда прекрасней и удивительней, а крылатый человек – слабый и болезненный найденыш. Но все-таки тебя боялись.
   – Как, я же не Дракон какой-нибудь!
   – Нет, ты хуже, ты напоминаешь людям о том, что они давно старались забыть, о том, что не все их поступки хороши, и однажды за все придется ответить. За раболепие перед кайзерами, министрами и начальниками полиции, за взорванный собор. Это все равно, что смотреть на свою совесть. Видишь ли, у тебя облик созданий со стен собора, созданий из мира, куда люди шли всю жизнь как домой. Ты появился – все оказалось напрасным: и разрушение Святой Марты, и призывы забыть обманы прошлого. Потому что полуголодные мастера и проповедники оказались правы. Все пошло насмарку, но власти постарались, чтобы удержать покачнувшийся сытый мир.
   Осталось только унизить и высмеять крылатого человека. Но с недавних пор господин Орис решил показать свое милосердие и напомнить о том, что полицейские сжалились над необычным найденышем, а вот аровцы себе такого не позволят. Люди тяжело забывают свои «детские мечты». Пусть они боятся признать, но они обрели то, что давно считали потерянным, и не простят аровцам, если они убьют последнее чудо на свете. Орис это знает.
   Каин вспомнил вечер своего побега и с ужасом осознал, что начальник полиции никогда бы не признал чью-либо правоту, кроме своей. Люди увидели бы чудо и тут же лишились бы его. Его, крылатого человека, просто казнили бы. А жизнь потекла бы еще тише, чем раньше, никто бы никогда не поднял голоса против привычного хода вещей, и не осталось бы бунтовщиков. К чему бунтовать, если ничего нового, прекрасного, удивительного все равно больше не будет?
   – Господин Орис иногда называл меня ангелом, но. ну и что, – тихо начал Каин. – У меня все равно мать умерла, я жил долгое время внутри механизма часов. Для меня это ничего не меняло. Как я могу сказать людям, что все совсем не так, как им говорят, ведь я сам не знаю, кто я. Вернее, знаю – я безродный найденыш. Честно говоря, я все еще хочу верить, что господин Орис прав, потому что мне нравиться думать, что город Святой Марты – мой родной, а жить в родном городе куда спокойнее и счастливее, чем думать, что ты свалился с облаков, пусть даже там за облаками лежат прекрасные и свободные страны.
   Симон Лангерман посмотрел на него с уважением.
   – Я рад слышать это, мне вспомнилась моя собственная молодость, прожитая в столице. Я люблю этот суровый город и ни на что не променяю годы, прожитые в его бедных трущобах. Прошу тебя, не говори больше о том, что ты безродный. Это не так, безродный человек никогда таких слов не скажет. Можно немного пофантазировать: например, ты вполне можешь быть правнуком королевы Виктории, но только вряд ли от ее настоящих наследников, блистательных принцев, кто-нибудь слышал такие прекрасные слова, какие услышал я от тебя.
   – Какое это имеет значение! – вконец смутившись, с жаром воскликнул мальчик, – Если господин Орис прав, то все плохо: люди разочаруются во всем, если нет, – то все обмануты, и разочарование все равно придет. Я просто могу делать то, что никто не может, А в остальном я такой же горожанин, как и они, и так же хочу есть. Или может быть, все думают, что раз я такой э. родился, значит, добра от меня не жди.
   – Нет, нет, конечно же, – поспешно заверил его мэтр. – Знаешь, один мой друг говорил мне, что миров бесконечно много. Ты заснул в одном, проснулся в другом, который отличается лишь цветом твоего любимого галстука. Поэтому абсолютно каждый из нас может оказаться один-одинешенек в незнакомом мире. Может быть, твоя маменька в один трагический вечер, приготовив ужин, долго и напрасно ждала сыночка, игравшего во дворе?
   – Мне говорили, что она была актрисой.
   – Что ж, может быть, никогда не знаешь, откуда ты появился.

Глава 16
Сумасшедший из дома № 29

   Анна Штернбург не раз думала о том, чтобы покончить с собой, но ее постоянно отвлекали от этого посторонние дела и мысли. На всякий случай пузырек с таблетками, украденный у Великой Ма, стоял на полке шкафа, не настолько далеко, чтобы о нем можно было забыть.
   Сегодня мэтр Фонарщик сказал ей:
   – Я отправил твою рукопись друзьям, нельзя откладывать это дело дольше, но я надеюсь, ты довольна, что это случилось именно так.
   Анна опешила: конечно, она долго ждала этого, очень долго, но теперь не чувствовала себя ни радостной, ни просто довольной.
   – Я рада, – тихо сказала Анна, – но разве эта тетрадка заслуживает такой чести? Вы же говорили…
   – Поздно, – с улыбкой перебил Фонарщик, – недостатки есть, но следующую повесть ты напишешь лучше. Иначе ты не писатель, а просто небо коптишь.
   – Но я действительно еще не писатель.
   Мэтр покачал головой.
   – Теперь уже нельзя так говорить, да и на самом деле ты так не думаешь, милая. И оруженосец, и рыцарь в бою могут быть равны доблестью.
   Мэтр быстрыми шагами прошел через маленькую гостиную в подвале библиотеки и, очутившись возле шкафа, просунул руку между ним и стеной. Через мгновенье он вытащил оттуда шпагу в пыльных ножнах. Мэтр Фонарщик подошел к Анне.
   – Вот, – сказал он, обнажая клинок, который тут же засветился бледным лунным светом, – это моя шпага, ее мне подарили, когда я учился в Университете. Это очень древняя традиция, она осталась еще с тех пор, когда школяры ходили из города в город, а на пути у них были темные леса и банды разбойников. Этой шпагой я даже на дуэли дрался, когда молод был. Увы, с тех пор мало что осталось. Многих из моих товарищей нет, нет и Университета. Я подарю тебе свою шпагу, ученица, но позже, это все-таки большая честь. Но клинок тебе носить уже пора, времена нынче таковы, что только поэт подает голос, как беда настигает его. Кто знает, когда теперь поджидает поэта его первая дуэль?
   С этими словами мэтр положил на стол шпагу, на что она откликнулась еле слышным звоном, и протянул Анне кинжал в черном чехле, который до этого висел у него на поясе и был незаметен.
   Кинжал был очень странного вида, он скорее напоминал нож грабителя из подворотни. Вынув его из чехла, Анна увидела, что лезвие так же мягко белеет, как и Луна летним вечером.
   – А теперь внимательно слушай, сказал мэтр Фонарщик, – я хочу дать тебе поручение.
   После этих слов Симон Лангерман вручил ей блестящий стальной ключ.
   – В доме номер двадцать девять, в подъезде которого ты была не так давно, живет некто, обязанный мне многим. Он мой должник и каждый год отдает мне что-то в уплату долга. Тебе придется сходить к нему и забрать эту дань. Сам я не могу сходить, крылатый мальчик еще очень слаб, его нельзя оставлять одного.
   – Но как он отдаст что-то мне, если он ваш должник? – спросила Анна.
   – О, наш безумец знает о твоем поручении, не бойся. В крайнем случае покажи ему мой нож, он непременно его узнает. Только ты, чтобы там у него в доме ни увидела, не теряй головы, помни о цели своего прихода и напоминай о ней время от времени обитателю дома… – сказал Мэтр Фонарщик. – Главное – помнить о поручении.
   Анна пристегнула нож к поясу (он был совершенно не виден на фоне ее платья) поправила лямку гитары и отправилась на трамвайную остановку.
   Она села на трамвай и доехала до железнодорожной станции, оттуда пошла пешком. Беспокойство не покидало ее, но думала она не о легендарном безумце, а о том, что мэтр давно догадывался о таблетках Великой Ма на Анниной полке, но не обмолвился об этом.
   День подходил к концу. По оранжевым от света улицам гуляли люди. Проходя мимо главного входа в парк Молодежи, Анна подумала, что, скорее всего, через него ей придется возвращаться поздно вечером.
   Потом она вошла в подъезд, тихий и затхлый. Невольно Анна вспомнила свою встречу с крылатым человеком. В ее душе что-то дрогнуло. Ей не нравился этот дом, ей не нравился этот коридор. Ей не нравилась старая дверь, которая заперта.
   Но нет! Единственная дверь на боковой стене открылась без ключа. Анна шагнула в темную прихожую, затворив за собой дверь. Прихожая, судя по всему, была квадратной, из нее вели сразу несколько коридоров, из одного из них лился тусклый оранжевый свет. Туда и направилась Анна, стараясь не стучать каблуками по половицам. То, что она увидела, заставило ее замереть.
   Обои с красивым сложным рисунком обветшали и кое-где были порваны. На стенах висели гравюры с изображением неизвестных животных.

   Она остановилась на пороге не то гостиной, не то кабинета, где окна были завешаны плотной черной тканью. Свет исходил из очень яркой лампы, стоявшей на полу, кроме того, местами горели свечи. Перед лампой стояло огромное резное кресло, рядом с ним маленький столик с оставленной на нем чашкой.
   На подлокотнике кресла лежала чья-то рука, столь бледная и тонкая, что казалась кукольной. Свет выхватывал у темноты резной камин из серого камня, шкафы с блестящими корешками книг, морды собак, дремлющих на красном ковре гостиной, причем неясно было, где заканчиваются их тела и начинаются тени.
   Анна привыкла к такому свету. Она даже различила три тисненных золотом названия книг: «Походы Александра Великого», «Записки Марко Поло» и «Античные мифы, том первый». Анна ступила на красный ковер. Тотчас псы одновременно подняли головы и залаяли. Анна нырнула в коридор.
   – Каштан, Лишай, Дафна, молчать! – произнес высокий вкрадчивый голос. Псы покорно опустили головы не сложенные лапы.
   Кукольная рука вздрогнула и сползла с подлокотника.
   – Они бывают спросонья немного ворчливы, дорогой гость, – пояснил чуть более скрипуче обитатель дома номер двадцать девять, – Но они не посмеют больше вас облаять. Но я назвал вас гость, тогда как вы гостья. Я понял это по стуку ваших каблуков. И, кажется, вы не оставили свое пальто на вешалке. Наверное, и впрямь не стоит, у меня тут как в погребе.
   – Как вы это узнали? – изумилась Анна.
   – У меня очень хороший слух.
   – Вообще-то я от мэтра Лангермана, он не говорил вам?
   – Конечно, говорил, Анна.
   Из-за спинки кресла показалась рука, держащая монокль.
   – Он сказал, что вы совсем выросли, что я увижу красивую взрослую девушку с грустным лицом.
   Силуэт косматой головы появился над креслом. Незнакомец встал спиной к Анне. Видно было, как он старательно возится с моноклем: протирает, потом пытается приладить. Монокль поражал своей величиной.
   – Вы меня знаете? Мне, кажется, знаком ваш голос. Может быть, я вас забыла. Как вас зовут?
   – Зовите меня Лазарь. И обитатель дома номер двадцать девять повернулся к ней.
   По стеклу монокля скользнул красноватый свет. Анна сначала даже не поняла, что именно не так с этим человеком. Она даже не вскрикнула от удивления и неожиданности, но спустя секунду по телу пробежала омерзительная дрожь животного страха. Сквозь стекло монокля, искаженный отсветом, на нее смотрел единственный глаз обитателя дома номер двадцать девять, расположенный выше переносицы. Нос был на удивление короток, челюсть под ним резко выступала вперед, она имела какую-то странную треугольную форму. Губы были столь тонки и сухи, что из-под них был виден ровный ряд белых зубов. Подбородок полностью закрывал клок жестких красного цвета волос, который, вероятно, был когда-то бородой. Волосы на голове были оттенка киновари с частыми седыми прядями. Такое ощущение, что они тоже росли клочьями.
   Нижняя челюсть с резким скрежетом неестественно съехала в бок. Циклоп вытянул шею, словно это могло помочь лучше разглядеть гостью.
   И еще… Он постоянно что-то постоянно теребил своими тонкими холеными ручками, и это что-то щелкало в его пальцах.
   – Может быть, вы хотите есть или пить…Вода, молоко, чай на травках?
   Кожа у него на лбу собралась в складки. Хотя. Не было видно, где кончается морщинистое веко и начинается лоб.
   – Я бы предложил вина, но боюсь, вы обидитесь.
   – Ни-че-го, – слабым голосом, по слогам произнесла Анна.
   – Вы стесняетесь. Или дело в… – и Лазарь ткнул указательным пальцем в стекло монокля, – По-вашему, я уродлив?
   – Нет, нет, – растерянно произнесла девушка, невольно вспомнив о подаренном ей ноже и словах мэтра Фонарщика, похожих на речь полководца перед битвой. Главное – помнить о поручении и не терять от страха головы. Что ж, она не раз лгала соседям и Великой Ма, скрывая от них свои мысли и чувства, а в «Шалаше бедуина» ей и вовсе нужно было, несмотря ни на что, улыбаться посетителям.
   – Просто все в городе говорят, что вы сумасшедший, но рассуждаете вы спокойно и четко, – мягко сказала Анна тем голосом, каким здоровалась по утрам с фрау Блюмхельд.
   Лазарь рассмеялся смехом, похожим на шуршание фольги.
   – Здравомыслящих нынче редко встретишь, не правда ли?! Что поделаешь, приходится на старости лет распускать слухи. Вы ничего не будете пить? Право, мне хочется что-то сделать для вас. Надо же, совсем взрослая. А ведь в больнице вы, Анна, были единственной девочкой, у которой была кукла и шоколадные конфеты по праздникам.
   Анна почувствовала себя так, словно ее за какую-то провинность отчитывал дедушка.
   – Я помню ваш голос, – сказала Анна, – но есть много похожих голосов, а я к своему стыду не запомнила ни одного лица врача.
   – Да вы и не могли, – руки Лазаря остановились, и он зажал четки в кулаке. – У меня тогда еще оставалось одно любопытное вещество, своего рода духи, от действия которых никто не может ничего запомнить: ни одной твоей примечательной черты. С тех пор, как оно кончилось, я сижу здесь. Признаться, лишь один Симон разглядел меня, но не стал выдавать полиции, и если бы он не помог мне, не знаю, что бы со мной было. Поэтому я его должник, и в благодарность я подарил ему немало редких книг. Я понимаю, почему мэтр Лангерман дал поручение вам, и я бы очень хотел вам услужить. Может, все-таки чаю?
   – Мое поручение…
   – Поручение… На сей раз я должен уплатить долг не мэтру, а вам. Это не книга.
   С этими словами циклоп, ухватившись за спинку кресла, наклонился к столику и взял ощупью с него старую папку, сделанную из черной кожи.
   – Она бы все равно оказалась у вас, только через вторые руки. Здесь все документы, касающиеся вас: больничные справки, характеристики разных лет, те бумаги, что вы собрали перед получением паспорта, – в общем, все. А также сведения о последних Штернбургах, которые удалось найти. Словом, если полиция захочет что-то узнать о вас или вашей семье, ей придется помучиться.
   Лазарь протянул в ее сторону папку, и на мгновенье он показался Анне высоким, но затем сгорбился. Кружевной воротник его белой рубашки полностью закрывал шею, а манжет – кисть руки. Он не ухмылялся, просто его странная челюсть порой двигалась помимо его воли.
   – Но как же так? – спросила Анна, – У вас нет передо мной долга! Я пришла ведь по просьбе мэтра Лангермана.
   – Это я, – глухим голосом отозвался Лазарь, опуская руку с папкой, – отвез вас в больницу. Ваша кожа была, как гипс. Вы лежали на полу, и ручка ваша была холодна. А пузырек с бабушкиными таблетками был великоват для маленького тела. Ваша маменька слишком долго была на гастролях в тот год. А дедушка был так стар, что оставил вас на полпути от колыбели, до восемнадцати лет. После промывания вы дышали ровно, но все-таки медленно. А мне не хватило тринадцатой справки о поступлении в больницу, чтобы, наконец, уйти на покой. Но как раз после этого мне пришлось начать жизнь при закрытых ставнях. Флакон погиб, увы, и бесценное вещество было пролито.
   Лазарь снова протянул в ее сторону папку и сгорбился слегка вкривь от Анны в выжидательной позе. Круглый монокль накренился и готов был сорваться с его носа. Единственный глаз Лазаря вынырнул из-за стекла. Вовсе нестрашный, какой-то маленький и совсем плоский. Лазарь растерянно им заморгал и, недовольно поморщив нос, засопел ноздрями.
   – Вы можете заглянуть в нее и перелистать, можете бросить в темный угол и больше никогда не открывать, только, прошу вас, не сжигайте, иначе так мало останется потом правды о вас.
   Анна взяла папку и нервно провела по обложке рукой.
   – Какой смысл заглядывать туда? Там написано, что девочка слаба и неразвита, что у нее частые головные боли. Она странная, она не такая, как все. Но об этом уже много лет судачат бабушки и сплетничают соседи.
   – Знаете, – тихо сказал Лазарь, таращась сквозь толстую линзу, – удивительное дело, мы раздаем человеческие паспорта тем, кого считаем не способными на собственные мысли и мужество, а права тем, кому они не нужны. Мы бесконечно ищем виновных, не замечая, как на виновных умные вожаки указывают нам. Наших граждан пугают чудовищами. Все странное ныне окружено страхом. Но по-настоящему боятся лишь те, кому вроде бы бояться нечего. У кого есть человеческий паспорт без метки и теплое место. Почему? Потому что они знают: своим покоем они обязаны страданиям тех, кто за свои слова и мысли, попал в душные карцеры, тюрьмы и больницы. Иными словами, последователям людей, что много веков назад отдавали все силы ради великих дел: дальних странствий, великих открытий, возведения соборов, величайшей любви и победы над смертью. Благонадежным господам такое не под силу, и потому их опасения не напрасны. Они так стремились к покою и благосостоянию, что давно уже откинули присущую каждому человеку с рождения тягу к самопожертвованию, пусть даже его цель не ясна другим. Возможно, это единственная черта, отличающая нас от родичей Дракона: ведь они, в общем-то, говорят и мыслят, как люди, и о нас знают, быть может, лучше нас самих. Да, моя милая, я изучил немало преданий и сказок, и поверьте мне, все истории о чудовищах – истории людей, лишившихся человеческого, потому эти истории так страшны. Ни один дракон не пожертвовал жизнью ради друга, ни одна бестия не проснулась, чтобы написать стихотворение. Ведь раскрыть свои мысли тоже, по сути, отвага, безумие и безрассудство. Люди могут читать лекции, изучать формулы, но если в них нет ни капли этой вечной страсти к несбыточному и несказанному, сжигающей изнутри, заставляющей людей идти на жертвы, все фальшиво.
   – Лазарь, извините, можно я сяду? Думаю, я выполнила поручение.
   Анна, отошла от Лазаря и, усевшись в кресле, устало запустила пальцы в волосы. Лазарь, потеряв её, стал прислушиваться.
   – Простите, пожалуйста, я здесь. И. слишком устала за последнее время, я дописывала рукопись ночи напролет, а это не легче, чем плести кружева в сумерках. Я хотела бы выпить крепкого чаю, а то не соображаю ровным счетом ничего.
   – Вот и славно, вот и прекрасно! Дафна!
   Одна из собак вскочила с места и промелькнула мимо Анны.

Глава 17
Остров

   – А что вы пишите, если не секрет?
   Монокль задрожал на переносице сумасшедшего.
   – Очень давно дедушка рассказывал сказки о том, как люди побеждали драконов с глубокой древности и до тех самых пор, пока не остался один. Особенно мне нравилось слушать про Георгия Кападокийца и Слезу Сирии. Моя повесть о них, она называется «Жертва».
   – Как?! Вы взяли тему борьбы против Дракона, запрещенную тему! Ну и ну! Я в восхищении. Невероятно, удивительно смелая, дерзкая, обреченная попытка!
   Анна нахмурилась.
   – Вы же говорили недавно, что иначе нельзя. Я согласна с вами: нельзя, но раз так, что же такого выдающегося в моей попытке? Идея не нова, до меня писали повести и лучше.
   – Но взяться за эту тему сейчас, когда за это можно поплатиться, – перебил ее Лазарь. – Право это дорогого стоит. Эх, Анна, все менестрели, скальды, барды и трубадуры сделали очень много, сохранив память о великих подвигах. Но они канут в прошлое, если истребят тех, кто поет их песни и рассказывает их повести.
   – Я не считаю свою попытку такой безнадежной, – усмехнулась Анна.
   – Конечно, конечно, – заторопился Лазарь. – Если так не думать, то как же пытаться?
   Легко звякнули чашки. Анна обернулась и увидела лишь стоящий на столике поднос с сервизом. Анна взяла чашку.
   – Посмотрите налево, – сказал Лазарь, – Там висит портрет моей матери княгини Лидии Сумароковой. Как вы уже, наверное, догадались, я иностранец. Наш род – один из самых старинных и богатых дворянских родов, некогда нам принадлежали обширные земельные угодья на Архипелаге.
   – А как называется ваш Архипелаг? – спросила девушка, рассматривая портрет одноглазой дамы в голубом чепце. Даму нельзя было назвать некрасивой, но, видимо, характер у нее был не самый приятный.
   – Не знаю его нынешнее название, – недовольно пробормотал циклоп, – а вот прежнее было красивым, если вы, конечно, сумеете прочесть его на старинных картах. Немногие люди посещали Архипелаг, только великие путешественники вроде. Одиссея и великого завоевателя Александра Македонского. Последним, кто отыскал дорогу к нам, был Марко Поло, и с тех пор никто не наведывался.
   Увы! Лишь только старое название на пожелтевших картах хранит память о наших давних славных порядках и традициях, которых нет с тех пор, как у власти собакоголовые. Казалось бы, чего проще, собачьей голове место на ковре у ног хозяина, а человеческой на Госсовете. Но когда на Архипелаге появлялись люди, подобные вам, моя дорогая, странные разговоры начинали ходить среди слуг: мол, и на людей-то мы не похожи, а в совете сидим. Ну, смешно же это – собачья голова в совете! Однако, когда они изгнали нас с Архипелага, нам стало уже не до смеха. Вернее мы сами уплыли с острова, тем и спаслись. Честное слово, они все старые порядки переиначили, так что мы и заикнуться о традициях боялись под страхом казни. Мы с матушкой много где странствовали, пока не осели здесь, и. вот живу, как видите.
   – А вы не скучаете по острову? – осторожно спросила Анна.
   – Скучай, не скучай, – мрачно проговорил Лазарь, – а пока там заправляют собакоголовые, я туда не вернусь. Вы молоды, и вам кажется, есть только одна дорога – к крокодилу в пасть, ну. в вашем случае – к Дракону, что еще хуже. А на самом деле, если здесь вам когда-либо будет грозить смертельная опасность из-за ваших мыслей э. не ко времени – мир велик, есть другие страны, где можно найти гармонию и мир.
   – Извините, – возразила Анна, – но вы живете здесь, тогда как здесь ни гармонии, ни мира нет. Более того, вас могут арестовать. Кроме того, здесь есть полиция и Дракон.
   – Все равно, все равно песьеголовые хуже! – заявил Лазарь и сослепу опрокинул свою чашку.
   Анна увидела, как из темноты вышла маленькая женщина с темно-коричневой кожей, в белом домотканом переднике. Вместо человеческого лица у нее была остренькая мордочка с черными живыми глазами, длинные руки с маленькими кукольными кистями. Почему-то Анна подумала, что она очень старая.
   Когда странная служанка начала собирать фарфоровые осколки, Анна опустилась на пол рядом с ней, чтобы помочь.
   – Вы… Дафна? – спросила девушка, видя неподдельный ужас в глазах маленькой женщины.
   – Да, госпожа, ответила Дафна и поклонилась. – Простите, что я вас облаяла, я лишь притворяюсь обычной собакой, хоть с годами это выходит у меня все хуже, и не залаять на чужака было бы странно. Но больше я не позволю себе подобной неучтивости.
   – Да уж, не позволите, – бросил Лазарь, но странный вид его уже не внушал ужас. И даже удивительным было то, что еще минуту назад он, невидящий чай перед носом, мог рассуждать о внешнем мире.
   – Если бы я знала, я бы сама принесла чай, – произнесла Анна. – Вы же маленького роста, вам, наверное, непросто дотянуться до стола.
   Дафна была изумлена.
   – Будь благословенна, моя прекрасная и благородная госпожа, – тихо сказала она. – Пусть Небеса будут милосердны к вашей милости, как она милосердна к тем, кто неприметен. Если угодно госпоже, я дам ей совет. Не бойтесь ничего, судьба стоит на пороге, и встречать ее нужно без страха. Те, кто нынче сыт и доволен, пойдут за тем, кто накормит их. Но, видя это, не отчаивайтесь, когда-то по земле ходила такая мудрость.

     Среди тех, кто несет мечи,
     Один держит цветок,
     Среди тех, кто несет цветы,
     Один прячет клинок.

   – Спасибо, – ответила Анна, – но мне казалось, что наши уважаемые и почтенные люди никогда не за кем не пойдут, им слишком хорошо на их месте.
   – Ради страсти получить больше, – грустно ответила Дафна, – можно переиначить мир.
   С этими словами она поклонилась и спряталась в тени.
   – Моя экономка стесняется, – произнес Лазарь.
   – Обычно она не столь многословна, но вы ей понравились. Она простушка, но даже она почувствовала, что в ваших жилах необычная кровь.
   Не услышав ответа, Лазарь замялся и стал недовольно поморщил нос. Монокль скривился, словно не желая приближать к нему предметы, а вместе с ними и жизнь.
   – В ваших жилах необычная кровь, – повторил он механически, передергивая ноздрями.
   Лазарь запыхтел от негодования, тишина его раздражала. Он снял с себя непослушный визир и с недовольной ухмылкой стал вертеть его в дрожащих пальцах. Обнажился выцвевший глаз: мёртвая, бледная как поганка радужка и мутный зрачок. Анна подумала, что циклоп мог бы внушать ужас и дарить своё великодушие, он мог бы править государством и подчинять целые народы, он мог бы быть даже сумасшедшим, если бы не стал таким жалким и беспомощным. Вместо трона – лишь кресло, вместо скипетра – никчемный монокль.
   – В ваших жилах необыч…, – он подышал на свою линзу, протер ее и со вздохом водрузил на переносицу. Белесые ресницы слепо моргали. Лазарь, пытаясь рассмотреть Анну, снова вытянул шею:
   – В ваших жилах…
   – Пусть о необычной крови пишут только медики, – бросила Анна, – я говорить об этом не хочу.

Глава 18
Струна и флейта

   Под ногами шуршал влажный гравий. В лужах, наполненных черно-синей водой, блестели осколки стекла.
   Анна помнила большую душную комнату, где койки стояли в два ряда. Каждое утро входил санитар и орал: «Подъем». И дети в льняных пижамах одновременно выныривали из под покрывал. Головы у всех были обриты, а лица почти впитали в себя тусклый свет стен. Мальчики и девочки в одинаковой одежде каждое утро ходили по крытому коридору в соседний корпус, где их кормили завтраком. Еще Анна помнила холод и, совсем смутно, запах какого-то вещества.
   Анна остановилась и огляделась, парк окутывали сумерки. Она на мгновенье задумалась: может, стоит сойти с дорожки? В остывшем воздухе звучала мелодия, не похожая ни на что из слышанного ранее. Она то складывалась из разрозненных созвучий в красивый ритм, то вновь рассыпалась на тонкие многозвонные переливы. «Баловство, игра? – думала Анна. – Или мне только грезится?» И вдруг все оборвалось.
   – Нет, нет, не ищите меня, я здесь. Посмотрите наверх.
   Анна увидела крылатого человека, стоящего на останках железного каркаса. Железные прутья арки заросли плющом.
   – Вы играете?
   Крылатый человек кивнул и свесился вниз, как летучая мышь.
   – Вам нравиться?
   – Да, – сказала девушка.
   Каин смутился.
   – Правда?! Значит, не зря! Господин Лангерман рассказал мне, что ваша матушка была певицей, и я подумал, вы разбираетесь.
   – Так, – достаточно плохо скрывая смех, сказала Анна. – Разбираюсь?! Да, я разбираюсь. Совсем немного. А давно вы здесь?
   – Нет, вы же говорили, что раньше сумерек выходить не стоит.
   Каин сорвался с металлического каркаса и завис в воздухе.
   – А вы себя хорошо чувствуете?
   – Да, неплохо, спасибо, – он проплыл над кустами шиповника и опустился на парковую дорожку. Лицо у него было такое, словно ему должны были вручить награду.
   – Скажите. Я ведь до сих пор не спросил, как вас зовут?
   – Анна Артуровна… Штернбург, – девушка улыбнулась. – Анна, короче говоря.
   – К-красиво! – заикнувшись, сказал мальчик. – У вас очень красивое имя.

   – Наверное, можно уже не вы, а ты, – предложила Анна.
   – Гм…хорошо.
   – А как вас… то есть, как тебя зовут? – спросила девушка, но после некоторого молчания она задала другой вопрос. – У тебя вообще есть имя?
   – Каин.
   Было заметно, что Анна удивлена, но она сказала только:
   – Ну вот, познакомились.
   Анна снова опустила взгляд в землю, под ногами тускло блестели влажные камни.
   «Наверное, это чья-то дурная шутка. Вот так дела! А он, похоже, даже не знает. Хороши полицейские: человек с крыльями для них для них такой же арестант, как каторжник или висельник!» – подумала девушка, и знакомая горечь шевельнулась в уже успокоившейся душе.
   – Анна, а куда ты идешь?
   Девушка оторвалась от своих мыслей.
   – Я иду домой.
   – Ты идешь одна через парк?
   Девушка кивнула. Какое-то время было слышно только шуршание перьев, скользящих по гравию.
   – Можно мне с тобой пройтись по парку?
   Анна изумленно посмотрела на худое лицо крылатого человека, и увидела на нем выражение растерянности.
   – Мне совершенно нечего делать, – пояснил он, не заметив, как Анин взгляд скользнул по царапине на его щеке.
   – Идем.
   Металлический каркас арки зарос плющом, но в темноте он казался жутким, точно кто-то накрыл лохмотьями почерневший древний скелет. Каин держал в руках флейту, онемевшую и потерявшую всякий смысл. Он рассматривал гитару, висевшую на ремне за спиной Анны Штернбург.
   – Э-э… Каин, – тихо сказала девушка, оборачиваясь к своему спутнику, – это ведь флейта?
   – Да.
   – Береги ее, она может быть последняя.
   – А что это ты несешь на ремне? – спросил мальчик.
   – Музыкальный инструмент. Гитару.
   – И ты тоже? – удивился Каин, – Вот это да! Наверное, она тоже последняя.
   – Нет. Просто тех, кто умеет играть, осталось немного. – Анна ненадолго замолчала, погрузившись в свои мысли, а потом добавила:
   – Она досталась мне от бабушки Штернбург. Больше никто в нашей семье на гитаре не играл.
   Сине-черное небо убивало в себе последние остатки света солнца. Говорить было тяжело, ох как тяжело. В голове все еще звучала странная мелодия, рассыпавшаяся серебряными звуками. Проба сил единственного на свете флейтиста, последнего человека, способного летать.
   – Скажи, – не выдержав, спросила Анна, – как давно эта флейта оказалась у тебя в руках?
   – Ну, может год, два назад или… – Каин задумался. Вечерний воздух отравлял робостью и холодом.
   – Вряд ли больше, чем два года назад. А что?
   – Ничего, – рассеянно протянула Анна. – Просто… ты когда-нибудь слышал о нотах и гаммах?
   – Не-е-ет.
   Анна остановилась.
   – Значит, и о композиции тоже. Ты ведь сам сочиняешь музыку?
   – Да.
   По юношескому лицу пробежала искра уверенности, как будто бы кто-то невидимый шепотом его похвалил.
   – И ты не записываешь мелодии? – упавшим голосом спросила Анна. – Ты, наверное, большую часть забыл.
   – Нет, как их можно забыть, – удивился Каин, – они же все очень разные. Правда, не все мне нравиться.
   – Правда?! – оживилась Анна. – Ну и прекрасно. Мой отец говорил, что если ты всем доволен, значит, ты мертв.
   И Анна быстро пошла по аллее.
   – Анна, Анна!
   Девушка обернулась. Голова крылатого человека была вровень с ее головой, а тело лежало в воздухе так, как если бы он улегся на кровати.
   – А откуда ты это все знаешь, ноты, гаммы? Я даже не слышал о таком.
   Анна отступила на шаг. Гравий под ногами всхлипнул. Ее спутник встал на парковой дорожке и шаркнул картонной подошвой по земле.
   – Не обижайся, – сказала Анна, – я знаю все от дедушки, он был композитор и пианист, как и мой прадед, как и вообще все мужчины Штернбурги. Вообще у нас все музыканты в семье, начиная с тех времен, как отзвучали органные мессы в кафедральных соборах, и заканчивая довоенной порой с ее синематографом и таперами. Но для тебя это все, наверное, волшебные слова?
   – Да, – коротко согласился Каин.
   – Так вот, – продолжала Анна, – Моя мама, бабушка и вообще все женщины в нашей семье – певицы. Дедушка шутил, что так, по всей видимости, будет до скончания времен, наверное кто-то из его предков женился на ведьме.
   – А ты помнишь свою матушку? – перебил ее Каин.
   – Да, и никогда не забуду, – притихшим голосом ответила девушка. – А почему ты спросил?
   – Я?!.. Ах, да! Ты же совсем другое дело! Так, ничего… Глупый вопрос.
   – Не глупый! – быстро сказала Анна, – Я тоже хочу спросить: ты помнишь свою маму?
   – Нет, она сильно удивилась, увидев меня, и решила не прощаться, – на одном дыхании произнес мальчик, глядя куда-то вдаль.
   Анна пожала плечами.
   – Мы не рождаемся белыми и чистыми, как неисписанный лист, и поэтому матери всегда удивляются… С тех самых пор, как на земле появился первый ребенок, его, кстати, звали так же, как тебя.
   Каин совершенно неожиданно посмотрел на девушку теплыми от удовольствия глазами.
   Какое-то время они шли молча. Каин прижал крылья к телу, чтобы как-то согреться. Анна слышала в тишине замершего парка только глухой безумный шепот своих шагов. События последних дней – рукопись и соседи, Георгий и Дракон, учитель, отправивший ее на встречу к монстру, детские воспоминания о больнице – эхом отзывались на шелест гравия. Не верилось сейчас, что рядом с ней идет мальчик со стрижиными крыльями, на которого, как цепь, надето тяжелое злое имя. Так на все, что действительно свято, стремятся надеть ложь. Шагов его было не слышно.
   – А ведь я представляла тебя совсем другим, – вслух произнесла Анна свою мысль.
   – Каким?
   – Избалованным мальчишкой, – немного помедлив, ответила Анна ровным, тихим голосом, – осознающим свой дар и получающим все, что попросит.
   – Нет, нет, – возмутился Каин, хлопнув крыльями, – это не так, разве тогда я был бы здесь?!
   – А как ты оказался здесь? И что на самом деле произошло в столице?
   – Я попробую рассказать, правда, не знаю, как получится. Меня никто еще долго не слушал.
   – Странно, я только заметила, – перебила его Анна. – Ты идешь, не касаясь дороги.
   – Ну, знаешь, всех левшей обычно переучивают и заставляют писать правой. В итоге они пишут и правой и левой рукой, но плохо. Вот и я вроде переученного левши.

Глава 19
Дедушеа помнил

   Какая божественная тишина в парке! Очень непросто сейчас что-либо говорить. Близкие звезды еле проблескивают сквозь волокна облаков. Зато корабельными мачтами высятся над парком прожекторы, которые зажигались в последний раз много лет назад.
   Говорить сейчас было так же трудно, как и добавить что-либо к величайшей стройности церковного хорала.
   – Ты прошел через весь парк и. получается, не встретил Дракона?
   – Нет!
   Крылья и человеческие плечи одновременно дернулись. Каин почувствовал, что предательская дрожь волной докатывается до кончиков маховых перьев.
   – Нет, хотя чуть ли не каждый хруст ветки принимаешь за его рычание.
   – И что же, ты и на след аровцев не наткнулся?
   – Ну нет, там был только капкан.
   Анна притихла. Каин чувствовал себя неловко, он врал, но сколько раз утаивал самые разные вещи от господина Ориса, почему теперь.
   – Да откуда он взялся, этот Дракон? – в досаде на самого себя сказал Каин.
   Лицо Анны спокойное, внимательное, вдруг осветилось. Воспоминанием, вернувшейся сказкой, возникшей на пару шагов впереди.
   – Как это взялся? – в голосе Анны звучало затаенное торжество, так что она напомнила Каину каменных княгинь со стен собора святой Марты. – Дракон был всегда. Правда, дедушка моего дедушки застал то время, когда думали, что драконы остались жить лишь среди досужих выдумок. Но один все-таки остался. И сейчас ему принадлежит все, что создано людьми. Не только ныне живущими, а еще и теми, что лучше и достойнее нас, что трудились в прошлом. Так, весь хлеб выращивается на полях, местами заросших борщевиком, – эти поля отданы Дракону, хлеб выпекается в печах Дракона. И еще каждый день правительство берет у него что-то взаймы. Самое гнусное, что все, чем Дракон владеет, досталось ему без боя. А попробовал бы он сунуться, когда люди были в силе, – все было бы иначе. Ведь я же читала про ледяное время, когда голодные больные люди пели в подвалах осажденных городов, когда дети видели себя во сне летящими в небе, когда офицеры шли за своим флагом прямо в огненную пасть смерти. Но нет, он переждал это время. Мой дедушка говорил, что в его детстве было много такого, о чем его отец не мог даже и мечтать, ведь если у прадедушки был кусок хлеба, то у дедушки уже кусок пирога. А ведь Штернбурги тогда жили бедно, чем могут побаловать супруги-преподаватели из консерватории своего сына на месячное жалованье? Таких, как мой дед, было мало, с ним в школе училось только пять таких ребят. Все они, кроме деда, давно уже сгинули в караульных и лечебницах, так что даже рассказать о том, как появился последний Дракон, никто не мог. Говорят, что люди забыли многое, говорят, что долгие годы довольства не идут на пользу, а когда люди, привыкшие к тому, что на прилавках часто пропадает хлеб, получают неслыханное изобилие, они слепнут и не видят, где черное, а где белое. Странно, не правда ли? Представь мышей, которым не страшна мышеловка, которые не хотят в нее верить – они, как зачарованные, спешат к ней. Но откуда взялось все это изобилие? Конфеты любых форм, сладкое вино, настоянное на тропических фруктах – столь редких плодах, что едва ли туземцам удается увидеть два таких за всю жизнь. Многим теперь не дают покоя недавние воспоминания об этом – теперь, когда снова раз в месяц с прилавков регулярно исчезает хлеб.
   Многие спорят о том, как именно появился Дракон. Подкупленные им нытики говорят, что за двадцать лет на Земле не родилось ни одного человека, способного что-либо предпринять, способного указать другим и сказать: не верьте, это – Дракон. Но кто бы послушал, ведь про сказки, рассказанные менестрелями, все забыли, а поэты стали изгоями. Кроме того, их– мало.
   А между тем постепенно выяснилось, что у оружейных складов и смертоносных станков новый хозяин. Стали ходить страшные слухи. Люди, наконец, многое увидели и поняли. Начались волнения. И вот тогда-то придумали человеческие паспорта. Ты знаешь, каждый получает такой документ по достижении шестнадцати лет. Иногда он имеет красную метку, это унизительно, но если паспорта нет или задерживают его выдачу, ты запросто можешь ждать ареста.
   – Я знаю!
   Каин хотел добавить: «Знаю лучше тебя, я ведь подопечный начальника полиции», но осекся. Внутри у него было горько.
   – Зачем это? – спросил Каин упавшим голосом.
   – Предыдущий начальник полиции хотел, насколько это возможно, отвлечь людей от мыслей о Драконе, а для этого надо было переложить вину на других. Все странное было окружено страхом. Сначала преследовали тех, кто слишком дерзко высказывал свои мысли, и среди них было немало таких людей, как мэтр Лангерман. А потом все, кто хоть как-то мог отличаться от граждан, поддерживавших полицию, были объявлены слугами Дракона и не могли считаться людьми. В школах говорили, что именно такие, как они, вели своими туманными песнями за собой людей в неведомое и небывалое, и люди гибли в бесплодной борьбе. Белое назвали черным!
   Каин вздрогнул.
   – А что же такое красная метка? – спросил он, увидев, что Анна пристально смотрит на него.
   – Это метка наследственности, ею награждают, если твои родители не внушали доверие властям, – вздохнула Анна и продолжила:
   – Нынешний начальник полиции говорит, что Дракона ненавидят, но зверь все еще жив – здоров, а полицейские ходят все до единого с ружьями.
   – Почему же Дракона до сих пор не убьют? – спросил Каин.
   – Ты говоришь так, будто легко убить Дракона. Да, сначала многие пытались это сделать, но он же стал хозяином оружия, и оно отказывается в него стрелять.
   – А если этим, как его называли в старину. длинным ножом?
   – Мечом?! – Анна была растеряна, словно ответить на этот вопрос значило расписаться в собственном бессилии.
   – Нет, ничего не выйдет. Конечно, многие века назад это было в порядке вещей. Но это же один на один, не спрятаться, не сбежать, и почти без надежды. Когда стрелок час, два ждет в засаде, ожидая появления цели, чтобы спокойно и подло сделать свой выстрел, как выполняют рутинную работу – это другое. А за неудачную попытку придется дорого заплатить. У него все наше оружие, вся сила, накопленная за многие годы. А если война. Нам же совсем нечем защищаться.
   Анна замолчала. Они уже выходили из парка, оставалось перейти трамвайные пути, над которыми повисли тусклые бледно-оранжевые фонари, последние электрические фонари в городе.
   – Ты говоришь, как будто тебе больше ста лет! – с жаром сказал Каин. – Аровцы, они же ставят ловушки, они непременно поймают Дракона!
   – Конечно, поймают, если он будет не против. Я им не верю. С первого уличного боя у них уже было оружие, не у всех, но было.
   Анна перешла трамвайные пути. Она уже видела перед собой кроны запущенного сада и возвышающийся над ними чердак. Как же ей не хотелось идти туда!
   Она обернулась. Каин стоял по другую сторону трамвайных путей. Встретившись с ней взглядом, он отвел глаза.
   – Прости меня, я идиот. Я даже не сказал спасибо за то, что ты мне помогла. Больше ста… как я только мог.
   – Не важно. – Анна подняла с земли какую-то палку. Я хочу спросить тебя…
   Анна начала что-то чертить на земле.
   – Что спросить?
   Анна оторвалась и увидела перед собой перевернутое лицо крылатого человека. Он висел в воздухе вниз головой.
   – См… смотри. Вот здесь наш город. Это север. Это юг. На севере парк, ну или лес, как мы его зовем, на юге поле, где живут одни бездомные и цыгане. Вот здесь, в парке – конечная трамваев, которую ты видел. Можешь показать, где ты упал?
   Каин вытянул руку и указал пальцем на землю.
   – Наверное, здесь.
   – Здесь, – Анна отломила кончик веточки и воткнула в землю. – Все сходиться. Вот, значит, что это была за звезда – красный снаряд ракетницы, а у нас старики переполошились: «Комета! Комета!».
   – А за городом живут цыгане, настоящие?
   – Нет, настоящих так мало, что многие думают, будто их уже не осталось. Про мою бабку говорили, что в ней текла их кровь, но я не знаю, правда ли это. Там живут люди, которым надоел надзор полиции и все, что находится под этим надзором. Они не сидят долго на одном месте, чтобы их не нашли, ведь у многих из них нет паспортов. Они воруют детей и рассказывают им сказки, которые удалось сохранить. Я раньше тоже мечтала, что меня украдут.

Глава 20
Кружка молока

   Огромная холодная звезда фонаря наполняла весь сад ровным красным светом цвета забродившего вина. Каин чувствовал запах звездной росы, лежащей на плодах и листьях яблонь. Но к запаху примешивалась горечь. Сквозь ветви кустарника смотрели выраставшие из стены старого особняка женские маски, некоторые из них были причудливой игрой теней превращены в лица животных.
   – Это дом моего отца, – пояснила Анна. – Великая Ма говорит…
   – А кто такая Великая Ма? – рассеянно озираясь по сторонам, спросил Каин.
   – Бабушка, мать моего отца, мне нравится ее так называть… Ну вот, пришли.
   Анна стояла на небольшом крыльце под козырьком возле двери, ведущей в летнюю кухню. Девушка отперла дверь ключом и обернулась.
   – Спасибо, что прошел со мной через парк. Когда возвращаешься затемно, всегда бывает немного жутко.
   – Не за что, – глухо ответил Каин, еще плотнее прижимая крылья к телу. От последних Анниных слов повеяло чем-то знакомым и страшным.
   – Может быть, ты хочешь есть?
   Каин с удивлением посмотрел на Анну.
   – Да.
   – Тогда заходи в дом, я что-нибудь приготовлю.
   И Анна скользнула в дверной проем.
   – Заходи! – повторила она, прислонив гитару к ножке стола и повесив пальто на спинку венского стула.
   Дверь хлопнула резко и совершенно неожиданно так, что на полках грубо сколоченного шкафа задрожала медная посуда.
   – Тихо! – прошипела девушка, привыкшая к полутемному и тихому мирку, что рождался здесь после того, как все обитатели дома заканчивали ужин и ложились спать.
   Тусклый зверь в колбе керосиновой лампы проснулся. Каин нечаянно наткнулся на забытый кем-то стул и оглядел комнату, получившую, наконец, немного света.
   – Тут так много вещей.
   – Еще бы, весь этот дом, от первого этажа до чердака, населен людьми. И каждый здесь что-то хранит, – откликнулась Анна, возвращая старенькой конфорке жизнь.
   – То есть, все они с самого утра слышат твои шаги, видят перемены в твоем лице. Ты же все время на виду!
   – Не совсем, – быстро возразила Анна, – У меня есть комната, где я могу отдохнуть и выспаться, а в остальное время меня тут нет.
   – Но комната в таком огромном доме, – не унимался мальчик, – как в ней спрятаться!
   По коже у девушки пробежала дрожь. Это ее недавние мысли, да, две ночи назад она думала о том, что все зыбко: пол, кровать, четыре стены, отделяющие друг от друга девушку, старуху, мать семейства и, конечно же, ювелирное кружево слов, которое она плетет по вечерам.
   – Так, что ты любишь? – тихо неровным голосом спросила Анна, смутно вспоминая, что осталось на ее полке в буфете с сегодняшнего утра.
   – Ты никогда не пробовала в теплое молоко крошить хлеб?
   Анна удивлено посмотрела на него.
   – Наверное, нет, – ответила она, ставя маленькую кастрюльку на огонь.
   Крылатый человек какое-то время сидел неподвижно на спинке стула. Его темный силуэт был обведен ниткой красноватого света, проникавшего через окно, разделенное на квадраты. От его колен падали темные странные тени. Все это время руки Анны Штернбург то исчезали, то появлялись вновь, разыскивая что-то внутри выдвижных ящиков.
   Наконец, все было готово, и даже конфорка начала остывать. Анна сидела напротив своего гостя и молча смотрела, как он пил. Допив, гость прислонился к спинке стула и обхватил тонкими пальцами остывшую, но все еще теплую кружку.
   – Может быть, хотите еще?
   – Нет, – сказал Каин, – А зачем вы смеетесь? Это на самом деле вкусно. А что вы любите?
   – Опять на вы. – с притворным укором произнесла Анна. – Знаешь, мне нравятся шоколадные конфеты. Только где их теперь найти? Мама привозила их, возвращаясь после концертов. Мы тогда еще жили в столице с дедушкой. Знаешь, они были в таких красных коробках с буквами, тиснеными золотом.
   – Все это замечательно, – перебил ее мальчик, – но, Анна… Что это такое – конфеты?
   – Что, шоколадные конфеты? – с улыбкой переспросила Анна, – Шоколад – вещество благородного темно-коричневого цвета, иногда почти черного, обычно сладковатое на вкус, но не всегда. У него такой благородный и своеобразный вкус.
   – Я бы нашел для тебя коробку, – заявил Каин, пускаясь в рассуждения. – Вообще-то я видел что-то похожее на приемах в мэрии, но не очень-то интересовался. Все равно мне не позволили бы в них заглянуть.
   Анна отвернулась, а когда повернулась назад, в руке у нее была кружка молока. Она сделала глоток.
   – Не стоит, – тихо сказала она, – как их теперь достанешь?
   И Анна умолкла, словно очарованная огнем в колбе керосиновой лампы.
   – А ты помнишь сквер у святой Марты? – неожиданно спросил Каин.
   – Сквер у святой Марты?
   – Да, он лежит напротив арки главного входа, – горячо сказал мальчик. – Там растет единственная в городе яблоня.
   – Я помню, – медленно произнесла Анна, – было пасмурно, мы как-то с дедушкой обходили собор. По мостовой текла дождевая вода, лившаяся из каменных пастей неведомых зверей. Было слышно, как где-то высоко она бежит по желобам водосточных труб. Я хотела поближе рассмотреть каменные изваяния, но мы торопились домой.
   – Эх, если бы ты видела огромную арку главного входа в другой день, – протянул крылатый человек. На худом, почти детском лице появилось выражение торжества. – Каменные статуи белеют, как сахар. Своды тянутся, поднимаясь над все выше и выше над тобой. Ты проходишь под аркой, своды обрываются, и начинается небо, стены тянуться к нему, стремясь дотронуться, обхватить его, но не могут. Столько света…
   Анна почувствовала себя на пороге огромного, как сам город, зала, величественного и грозного в своей немоте, и только голос, высокий, восторженный, вел ее, звуча совсем близко, но шагов не было слышно. Она вспомнила долгие вечера и дорогу к дому со львами, что сторожат вход и смотрят белыми невидящими глазами на Нитяную улицу и ее фонари. И вспомнила большие звезды в непроглядной зимней черноте неба. Она больше всего на свете хотела бы заговорить об этом доме и о его гордости и горести, – огромном рояле в пустой гостиной, где нет ни одной фотографии. Она хотела бы заговорить о своих стихах, пусть не зная, зачем в ней живет эта старинная блажь – быть услышанной. Откуда приходят стихией неведомо.
   Анна встала и посмотрела на крылатого человека, сидевшего на стуле обняв колени.
   – Только не сердись, – сказала она. – Я хотела бы кое-что тебе показать, поэтому я оставляю тебя, а сама поднимусь наверх.
   Девушка молча пошла к двери, но остановилась, как вкопанная, что-то вспомнив.
   – Каин, в это время обычно весь дом спит, но может так случиться, что моя бабушка захочет принять таблетки. Зрение у нее неважное, а вот слух хороший, так что услышишь шарканье и кашель – погаси лампу и сиди тихо.
   – Трус! – выкрикнул Яша.
   Дверь в сад захлопнулась.
   Какую-то минуту Анна Штернбург стояла с тетрадкой своих стихов на пороге кухни. Потом сломя голову побежала по лестнице наверх.

Глава 21
Фанерные стены

   И Анна нырнула в черную щель проема. Когда замолчали ее шаги, во всей кухне осталось единственное живое существо – огонь.
   – Это существо сродни Анне. Или тому, кто живет внутри нее и говорит ее голосом, – подумал Каин, по старой привычке сказав это вслух. Он встал на спинку стула, чтобы посмотреть, как изменится движение теней.
   – Когда ты обращаешься к ней, – рассуждал он, – скажешь ей, например: «Привет, Анна Штернбург!», а ответит тебе вроде бы ее голос, но только лишенный красоты и силы. Она где-то там, в себе, она ищет волшебный меч, она хочет убить Дракона. О, пожалуйста, найди этот меч! Если Дракон был всегда, то наверняка ты была прежде него, потому что ты – прекрасна.
   Ни одна половица не скрипнула. А ведь даже капля воды не может упасть бесшумно в такой тишине. Живя в башне, Каин мог по шагам узнать, кто поднимается по лестнице, но этим вечером он, зачарованный, не услышал, как в разрезанную тенями крыльев кухню вошел усталый человек. Правда, незнакомец не хотел шуметь. На его светлом пиджаке темные кружки орнамента были как дыры. То был Яша. При виде Каина язык прилип у него к гортани. Одного взгляда на него хватило бы, чтобы понять: он все это время стоял поблизости и слушал.
   Ноги Каина соскользнули со спинки стула, и он бесшумно оказался на полу, и его рука метнулась к лампе. Пятно огня сузилось, став красной точкой.
   – Ты говорил о ней! – словно выплевывая каждое слово, прошипел Яша. – Ты пришел к Анне!
   Мгновенно Каин метнулся прочь от стола и застыл прямо у двери, ведущей в сад.
   – За тебя назначено вознаграждение, – снова прозвучал Яшин голос.
   Каин посмотрел в сторону пришедшего. Незнакомец подходил, но медленно, с каждым сказанным словом обретая смелость. Лицо незнакомца рисовали во тьме лишь тусклые отсветы горящего в саду фонаря. А обезумевшая рука Каина в то время тщетно пыталась нащупать ручку двери.
   Яша был словно кот, приготовившийся к прыжку. Медная посуда вздрогнула в хлипко сколоченном деревянном шкафчике, когда Каин изо всех сил толкнул не сумевшую открыться дверь. Он еще никогда так не боялся человека.
   Он сам не ожидал от себя того, что сделал в следующую минуту. Каин уперся в торец старого шкафа обеими руками. Медная посуда полетела на пол, разбитые тарелки в красноватом свете фонаря стали словно розы. Яша завопил от боли, распластавшись на полу.
   – Я донесу на тебя полиции, тебя посадят в клетку и больше никогда не выпустят!
   Но фигура крылатого человека уже стояла в прямоугольнике большого сада.
   Гостиную пронзали лучи утреннего солнца. Посреди гостиной, точно статуя, обезображенная временем, стояла старуха, прислонившись к фортепиано. С ее губ слетал шепот затаенного гнева, который никто никогда не услышал бы, но который невозможно держать в себе. То была бессильная ярость на долгие-долгие годы.
   «Никто не может сказать, что фортепиано у нас в гостиной стоит зря. Я помню тот день, когда отец купил его. Это было давно. Мои пальцы тогда были по-княжески белы, точно сахар, а волосы были цвета меда. Как я была хороша! Но с некоторых пор все стремятся обмануть меня. Разве я не носила легкое платье, разве мне не были рады люди в любой компании? Они и сейчас лицемерно рады мне, но что они видят? Подумаешь, мои волосы теперь седы».
   На кухне давно закончили завтракать, но чинная фрау продолжала за что-то отчитывать своего толстощекого отпрыска. Анна вошла в гостиную тихо. У нее был вид сумасшедшей, тревога пропитывала ее до самых корней волос.
   – Я не могу найти, – мертвым голосом сказала она, – свою сумку. В ней была моя папка.
   Старуха вздрогнула, услышав звук ее голоса, и с негодованием посмотрела на Анну. Великая Ма пальцами, похожими на гусениц, отняла сигарету от губ и выпустила дым изо рта, подобно сказочному чудовищу. Лицо старухи стало равнодушным, она не обратила на внучку ни малейшего внимания, и лишь когда Анна направилась к лестнице, она повелела:
   – Стой.
   Старуха и девушка посмотрели друг на друга.
   – Я знаю, знаю, у тебя вечно дела, – прохрипела Великая Ма. – Но сегодня утром я держала в руках письмо. Некто ННК тебя сердечно благодарит.
   – ННК, – эхом отозвалась девушка, – Это же из «Летучей рыбы»!
   Она подбежала к старухе и встала на краю ковра.
   – Но я сказала, – продолжала старуха, стряхивая пепел, что это, должно быть, ошибка. Моя внучка не знает никакого ННК. Но, как верно заметил этот боров Блюмхельд, лишь тебе из всего этого дома могло прийти такое письмо.
   – Что мне до того, что он сказал! – гневно воскликнула Анна.
   – А то, что господин Блюмхельд у нас в городе главный по надзору за юнцами. Город маленький. Блюмхельд закрывает глаза на тех, кто гуляет с аровцами и кричит: «Долой полицию!», но он не может бесконечно закрывать глаза на тебя. Ему надо выполнять план.
   Анна похолодела.
   – В его власти отправить любого в лазарет на веки вечные, хотя судя по его физиономии, родители иных готовы ради своих отпрысков бесконечно кормить этго мерзавца, – добавила старуха, наслаждаясь своим знанием, и выпустила дам изо рта.
   – А письмо? – севшим голосом произнесла Анна.
   – Дрянь! – тихо и зло прошептала старуха. – Тебе этого мало. Из нас двоих ты на волосок от гибели. Письмо возвращено почтальону. Никто уже не вспомнит о нем.
//-- * * * --//
   Анна шла прочь от трамвайной остановки через площадь перед церковью святого Георгия, думая о том, как обойдет весь дом в поисках сумки, когда вернется от мэтра Фонарщика, как скажет мэтру, что письмо от его друга попало в руки Блюмхельда. Правда, гораздо хуже, если в его руки попала сумка, в которой лежала черная папка, отданная однооким Лазарем. И как рассказать об этом мэтру, что потрудился найти и собрать для нее всю ее историю на пожелтевших типографских листах? Она выполнила поручение, потребовавшее от нее больше мужества, чем она предполагала. Неужели теперь все напрасно?
   И в беспросветном отчаянье порой живут мысли, подобные выходам из темной комнаты в комнату, где горят свечи. Но Анне до отчаянья было далеко, слишком много приключений предстояло пережить, слишком много предстояло сделать открытий. В конце концов, полицейские еще не взяли ее под арест.
   Анна спустилась по лестнице в подвал заброшенной библиотеки, достала маленькую свистульку в виде птицы и подула в круглую дырочку в водосточном желобе. Дверь открылась быстрее, чем девушка этого ожидала, однако она уже решила, что ничего не скажет о потерянной папке мэтру Фонарщику. Но дверь, к ее удивлению, открыл крылатый человек.
   – Здравствуй! – беспечно сказал он. – Я видел тебя из окна.
   Девушка ахнула и шагнула в дверной проем.
   – Как бы тебя не увидели! – сказала она, закрыв дверь за собой. – И так, достаточно было встречи с Яшей.
   – С Яшей? Я не нарочно, Анна! Пожалуйста, прости.
   – Ладно, – вздохнув, сказала Анна, – ничего. Я рада тебя видеть. Здравствуй. А что смешного?
   – Ничего, просто имя странное. Яша.
   – Его полное имя Яков Блюмхельд, но от этого не легче, – тихо произнесла Анна. На лестнице уже звучали шаги мэтра Фонарщика.
   Они говорили долго. Сначала, к ее немалому удивлению мэтр Лангерман спросил, почему она такая грустная и что случилось. И девушке пришлось поведать о письме, пришедшем утром. Фонарщик ее успокоил. Конечно, Анна и сама знала, как давно не приходили в ее дом весточки из большого мира, и как велико жадное любопытство здешних домоседов. Наверняка кто-то заглянул в конверт. Ей рано огорчаться, поскольку раз друг мэтра Лангермана решил отправить письмо, то это добрый знак для некоей А.А. Штернбург.
   Потом мэтр Лангерман попросил ее рассказать о том, как она выполнила поручение. Рассказывая, Анна смотрела на лицо Каина, который в первый раз слышал о таких странностях, как циклопы, занимающие места и должности, и гувернантки с далеких диких островов. Один раз он даже перебил Анну.
   – Так значит, есть на свете собакоголовые? – воскликнул Каин. – Доктор мне говорил, а ему – Марко Поло!
   Мэтр Фонарщик искренне и звонко рассмеялся.
   – Говорят, ничто не может сравниться с собачьей верностью. Говорят, что самые страшные тираны – это бывшие рабы. Но у кого эти рабы могли научиться жестокости? И если так, откуда взяться верности?
   – Наверное, циклопом быть удобно, как ты думаешь, Анна? Один единственный взгляд на все на свете, начиная от выбора цветка для петлицы фрака и заканчивая спором о том, является ли Земля круглой. Циклоп всегда прав, что бы ни происходило. Конечно, по сравнению со слепотой, единственный глаз – это счастье. Но все-таки мне его жаль. Все-таки на свете слишком много вещей, в которых стоит усомниться, и еще больше вещей, что предстоит открыть.
   О встрече с Яшей Анна и Каин ничего не сказали мэтру. За чаем Симон Лангерман рассказывал им о том, как когда-то в молодости прочитал друзьям свою первую повесть.
//-- * * * --//
   Шли последние недели лета. Дни напролет Анна проводила в библиотеке. Дни обволакивали ее невидимым кружевом незаметных событий, разговоров и равнодушных слов. Она жила, не веря в то, что после лета все останется, как есть. Непременно что-то должно было с ней случиться.
   Симон Лангерман говорил, что в ее душе таится многое, о чем стоит написать. И Анна потихоньку догадывалась о том, зачем он дал ей такое поручение, и что за урок она должна была усвоить, она девочка, ворующая бабушкины таблетки.
   Анна провела пол-детства в больнице, и до сих пор у нее часто болит голова, нет ни денег, ни родных, готовых помочь. Но и у нее, равно как и у других людей, все-таки существует будущее, и она, как и многие, на грани сна и яви видела, как проведет свое будущее. Не в толкотне подвалов фабрик-кухонь, не на свиданиях с холеными юнцами, а в рифме и слове. Она была страшно горда этим.
   Кому-то покажется странным: она играет в слова и рифмы, приказывает высохнуть морям, которые никогда не высохнут. Она плетет кружева из слов, самые хрупкие, какие только могут быть на свете.
   Временами Анна забывала о соседях и Великой Ма. Яша то и дело старался избегать встречи с ней, в «Шалаше бедуина» он теперь появлялся реже и не пытался, как раньше, завязать с ней разговор.
   За утренним столом она видела все те же лица, слышала все те же приветствия, но не прозвучало от нее ни одного слова кроме тех, что требует обычная протокольная вежливость. Но однажды фрау Блюмхельд попросила ее задержаться после завтрака. Было это за неделю до конца августа.
   – Скажи на милость, что за сказки ты рассказываешь Плаксе? – не скрывая своего раздражения, спросила фрау.
   – Я рассказала ему только одну историю, – возразила Анна, – и это не сказка. Это про жизнь одного человека, которого тоже звали Георгий.
   – Плакса рассказал папе, – сдерживая злость, прошипела Фрау Блюмхельд. – Папа был в замешательстве. Это бред, такого никогда не было и быть не может.
   – Почему? – спокойно спросила Анна. После того, как она услышала слова «Не может быть», на душе у нее стало легко, улыбка промелькнула в ее глазах, но вряд ли фрау это заметила.
   – Еще недавно, – мягко произнесла девушка, – говорили, что Дракон и его родичи – это досужий вымысел. Неужели вы думаете, что теперь, когда вы уверенны в существовании Дракона, не может появиться и драконоборец?
   Фрау побледнела. Она была удивлена и разгневанна одновременно.
   – И чего же добился твой Георгий, если Дракон жив? – ядовито заметила фрау Блюмхельд. – И где драконоборцы теперь?
   Анна не нашла, что ответить.
   – Посуди сама, – назидательно продолжила фрау, – разве ты видела когда-нибудь, чтобы кто-то заступался за жертв. Жизнь течет своим чередом с буднями и праздниками, не замечая, как где-то гибнут маленькие людишки с тихими чаяньями. Если уж мир до сих пор не перевернулся от стольких несправедливостей, то с чего бы из-за единственной девчонки кому-то гневить Дракона и биться против уже устоявшегося порядка, к которому все привыкли. За спокойствие многих людей одна единственная жизнь – невелика жертва.
   – Где одна, там и сотни, – тихо произнесла Анна.
   – Значит, пусть кто угодно гибнет, только не вы? Так?
   – Кто угодно, глупенькая, жертвой не станет! – заявила фрау Блюмхельд. – Тоже мне, философ, все это мифология, «дань обманов прошлых», ты и сама вряд ли веришь во все это.
   – Не верю, точно так же, как и вы, – тихо ответила Анна. – Я верю только тогда, когда мне страшно!
   Когда фрау ушла, Анна с горечью подумала, что может дорого заплатить за свои слова. Она девять дней назад нашла свою сумку, но папки в ней не было. Девушка вдруг почувствовала, что упоительное скольжение по канатоходной веревке кончилось.

Глава 22
Роланд, труби в свой рог!

   «Анна, Анна Штернбург – удивительная девушка, это правда. Она одна не побоялась бы сразиться против полчищ злых духов и страшных снов, вот только. Она кажется мне теперь такой грустной. Сначала я даже этого не заметил, а потом понял; она всегда такая в глубине души», – думал Каин, листая книгу за столом в кабинете мэтра Лангермана. Ему семнадцать лет, а он водит пальцем по строчкам, ну не смешно ли?!
   Каин оторвался от книги и подошел к зеркалу, висевшему в самом углу. Два лица уставились друг на друга зелеными глазами с янтарными прожилками. Колечки вьющихся темных волос все так же обрамляли вдумчивое лицо с тонкими чертами, но. Каин увидел то, о чем когда-то говорил ему доктор.
   – Тебе семнадцать лет, чудище, не так ли?! – тихо произнес крылатый человек. Он не увидел по ту сторону зеркала худого, как молодой месяц, оборвыша, вечно в синяках и ссадинах. Странно. Оборвыша было жаль, он теперь остался где-то далеко, остался ждать его по ту сторону памяти. Каин привык к нему, как привык и к собственному имени, хоть и всегда догадывался, что оно означает что-то очень плохое…
   Он вернулся за стол. Может, быть оттого, что он рассказал Фонарщику о своих прошлых попытках научиться читать, может, оттого, что мэтр решил разжечь его любопытство, Каину было позволено выбрать любую книгу в огромной библиотеке. Картинки там были просто великолепные. Правда, когда он только начинал, мэтр Лагерман открывал перед ним азбуку и читал ему отрывки из текста, которые мальчик так и не мог прочесть. Мэтр очень хорошо читал, казалось, его можно слушать бесконечно и не заскучать. Честно говоря, Каин с большей радостью послушал бы чтение Фонарщика, нежели свой собственный запинающийся голос, произносящий написанные в книге слова.
   – Не похож ты на человека, который совсем ничего не умеет, – говорил ему Мэтр Лангерман. – Скорее ты учился когда-то давно, потом бросил и с тех пор стесняешься.
   Все было именно так. Мэтр, видимо, считал его способным и старался помогать ему с каждым днем все меньше. Иногда он просто сидел рядом с мальчиком и слушал, как тот читает. Когда Каин отрывался от книги, чтобы сказать: «У меня куриные мозги!», мэтр Фонарщик пропускал его слова мимо ушей и спокойно говорил: «Все было хорошо. Зачем вы прервались? Нарушили магию! Читаете страницу сначала».
   Первой книгой, которую прочел в своей жизни крылатый человек, была «Песнь о Роланде». Великий Карл, опоздавший на зов рога, в который протрубил его племянник. В этой легенде таилась надежда. О, как бы Каину хотелось, чтобы кто-то нашел его, он столько раз представлял себе, как его игру на флейте среди камней святой Марты слушают статуи, и почему-то ждал, что там, где звучит музыка, вот-вот прозвучат шаги. Книгу он дочитывал по вечерам на разложенном диване в библиотеке при свете керосиновой лампы, и когда дочитал, у него появилось странное чувство: сожаление о том, что первую книгу нельзя прочесть дважды.
   Но разве можно одновременно пережить грусть и радость? Оказалось, можно.
   Он мог листать книги дни напролет, рассматривая картинки и читая на выбор главы. На многих страницах он сталкивался с непонятными словами и явлениями. Так дети погружаются с головой в пруд, чтобы посмотреть на мир, скрытый на дне, а потом выныривают, чтобы не утонуть. Каин был почти счастлив. Почти – потому, что понимал: всему этому хотят положить конец. Всему: библиотекам, сказкам и фонарщикам. Оттого и грусть тихо светится в глазах Анны Штернбург, когда она не говорит ни слова. Может быть, та же грусть не оставляла и художников, возводивших собор, и знавших, что они не смогут защитить созданное ими и оставленное людям как дар и память. Каин нашел в библиотеке одну книгу, которую в дальнейшем перелистывал чаще, чем другие. Он мог подолгу смотреть на всадника с занесенным копьем, направленным на змея. Ведь когда-то люди боролись. Неужели сейчас остается только смотреть, как прекрасное и удивительное исчезает безвозвратно? И что будет, когда забудется все это?
   Каину очень часто вспоминались улицы его города, окутанные сиреневым сумраком и запахом дождя, над которым возвышались четыре башни святой Марты. Если и этому суждено погибнуть, что будет с ним? Но что можно сделать?
   Анна теперь приходила в библиотеку каждый день. Она пробовала объяснить крылатому человеку, что такое ноты. Каин понял ее сразу и даже смог сыграть, но читать по нотам для него все еще было трудновато.
   Однажды утром Анна рассказывала о правилах игры в шахматы. Каин не раз просил ее об этом, но девушка давно уже в них не играла и не считала себя хорошим игроком. Их первая партия получилась очень долгой, потому что Анне приходилось часто напоминать ему о том, как двигается та или иная фигура.
   Огромное окно в зале библиотеки на третьем этаже было распахнуто, Анна сидела на подоконнике и то и дело поглядывала на крыши сонных домов, черепица которых поблескивала на утреннем солнце. Каин висел вниз головой, задумчиво рассматривая шахматную доску. Он играл белыми фигурами, и положение было весьма незавидным. Он лишился четырех пешек, ферзя, двух слонов и одной ладьи. Но на подоконнике лежала горстка черных фигурок – в этой горстке были почти все Аннины пешки. Каин перевернулся в воздухе и опустился на пол.
   – Выходит, ты первая из семьи Штернбургов, кто пишет стихи?
   – Да, про нашу семью даже пословицу сложили: «Все Штернбурги, будь у них хоть капля мозгов, непременно становились музыкантами», хотя отступления от традиций и раньше случались: дед моего дедушки был певцом, а вот его супруга пианисткой. Знаешь, от хороших стихов всегда такое ощущение, будто кто-то положил тебе руку на плечо или шепнул на ухо: «Мы с тобой одной крови».
   Анна немного помедлила, думая над ходом, и выдвинула ладью вперед. Каин не обратил внимания на этот ход, словно прислушиваясь к эху в глубине себя, повторившему последние слова Анны.
   – Мне кажется, мы с тобой похожи, – прозвучал вновь голос девушки, – только я не умею летать.
   – Зачем тебе, ты же и так… – но Каин не смог подобрать слов и замялся.
   – Так. Так, значит это шах? – произнес он, усаживаясь на подоконник, – Игра еще не кончилась, но, по-моему, положение у меня безвыходное. Даже более безвыходное, чем когда я испортил парадный мундир господина Ориса на одном из приемов. Это было давно, но с тех пор я не слышал такого голоса, как у него тогда.
   – Давай доведем до конца партию, – дружелюбно предложила Анна. – Я не тороплюсь.
   В голове у нее до сих пор звучали слова фрау Блюмхельд, сказанные о победителе Дракона.
   – Жаль, что я не Роланд, – заметил Каин, – Положение совсем как у него.
   Анна улыбнулась.
   – И впрямь, давно хотела тебя спросить, почему тебя так зовут? – спросила Анна, – У тебя могло быть и другое имя.
   – Не знаю, Анна, наверное, потому, что господин Орис так захотел, – вздохнул мальчик и тут же спросил. – И как, ты думаешь, меня могли звать?
   – Ну конечно, не Роланд, – усмехнулась Анна. – Роланд – это кто-то очень гордый, пожалуй, надменный. Франц, Ганс, Герман – тоже совершенно не то, хотя добрая половина ребят носит эти имена. Ни Александр, ни Яков, ни Альберт тебе не подходят, нет. О, это и впрямь непросто. Нужно что-то другое, что-то, что напомнит о звездопаде, облаках, шепоте листьев и звоне колоколов в прозрачном ароматном воздухе. Я слышала когда-то этот звон.
   Анна вздохнула и продолжила.
   – Дедушка сравнивал мое имя со звуком трубы. Ты когда-нибудь слышал, как играют трубы? Говорят, это было удивительно.
   – Нет, но хотел бы, – произнес Каин, – может быть, они еще есть на свете, ведь флейта нашлась.
   – Нет, – тихо ответила девушка, – слишком хорошо постаралась полиция избавиться от того, чего Дракон боится больше всего на свете – от поющих труб и отважных людей.
   – Но есть же…
   – Никого нет, Каин, – перебила его Анна Штернбург. – Ныне никого нет. Об аровцах не думай, такие, как они, лишь прячутся от полиции днем, а вечера проводят в кабаке.
   – Анна, но. – Каин запнулся, он не нашел, что возразить и, наконец, пристально посмотрев ей в глаза, решился спросить:
   – Анна, произошло что-то плохое?
   – Почему ты так решил? – быстро спросила Анна.
   – Нет, нет, я просто устала, завтра вечером мне выступать на сцене бара, а там посмотрим. Посмотрим.

Глава 23
Он сдался!

   По черному полю стены пробежала вниз искра окурка. Над перекрестком двух маленьких улиц, над головами четырех парней, которым еще не пришлось сбрить свой первый пух, висел фонарь, напоминающий тарелку.
   Ганя нервничал.
   – Ты слишком много куришь!
   – Отстань, Марк, – огрызнулся Ганя, – Видишь Блюмхельда нет? А он обещал отдать долг! Что толку дарить подарки, которые женщина даже не принимает.
   – Фемин фаталь! – сострил Марк. – О, да вот он идет.
   Действительно, быстрым шагом к аровцом направлялся не кто иной, как Яша по прозвищу Рудник.
   – Красавец и любимец женщин, поклонник бунтарской романтики, – проворковал Ганя. – А впрочем, какой-то он удрученный.
   – Привет, зелененькие! – высоким бодрым голосом крикнул Яша, – Как дела?
   – Без тебя было скучно, – заметил кто-то из аровцев. – Да и в «Шалаш» без тебя идти не хочется.
   – Сегодня будет звездопад, – сказал Ганя, снимая фуражку и поднимая взгляд вверх. – Как будто нужно обязательно тащиться в эту рюмочную!
   – Ребята, я вас не тащу туда насильно, – протянул Яша, – мы купим выпить там, и все.
   – И все! – передразнил его Ганя, – Хотя, почему бы и нет.
   Город было не узнать, звездное облако окутывало его, оно парило над крышами, и наверняка не одна звезда этой ночью канула в жерло водосточной трубы.
   Единственный в городе бар был где-то совсем недалеко, он располагался в красивом доме, где раньше была музыкальная школа. Но если свернуть в переулок, не доходя до главного входа, можно было увидеть неприметную одинокую дверь, через которую туда проникала Анна Штернбург.
   Яша знал это место. Он бросил на него взгляд и… замер. Через минуту он нагнал своих…
   – Там, там, – Яша вполголоса перешел на шифр.
   – В общем, там летучая обезьяна.
   – Где это там? – спросил Ганя, незаметным привычным движением положив пальцы на кобуру револьвера.
   – В переулке.
   – Отлично! Возьмем живьем, вы втроем обойдите бар, мы с Рудником подойдем к нему со стороны улицы.
   Ганя был старшим в отряде, у него единственного был пистолет.
   В переулке, казалось, обитало чудовище почище тех, что жили в старину. Яша ни с чем бы не спутал его фигуру.
   – Наконец-то он появился, значит, недолго нам еще здесь отсиживаться, внезапно сказал рослый парень, до сих пор хранивший молчание.
   Они разошлись, у четырех ребят с зелеными нашивками на рукавах в душе пробудилось древнее волнение охотников.
   Яша вдруг увидел, что Ганя улыбается так, словно хочет сдержать смех.
   – А я думал, ты шутил тогда.
   В самом деле, речь Яши, прибежавшего в бар после встречи с крылатым человеком, запомнилась несчастным пьяницам, равно как и двум аровцам, что засиделись там до столь позднего часа, и Марк нередко вспоминал эту речь. Она была безумна.
   – Товарищи! – кричал тогда Яша. – Так уж повелось, что головы у девушек забиты ерундой, и потому они витают в облаках. Но мы не позволим всякой там небывальщине, как то: музам, духам и гениям – похищать их сердца. Ибо рано или поздно девушки умнеют, остаются с нами и спускаются на землю. А мы-то на земле живем!
   Сейчас, глядя на Ганину улыбку, Яша покраснел. Чтобы он, сын Блюмхельда, забыл об этом – да никогда!
   Вдвоем они вернулись к тому месту, где улица смыкалась с переулком, туда не проникал свет ни одного фонаря. Но там, в глубине, у груды разбитых деревянных ящиков сидел некто и держал в руках неподвижную точку огня, дававшую немного света.
   Яша вдруг представил, как из светлого людного бара девушка его мечты ныряет в ночную мглу, бесконечную, как Марианская впадина, и погружается в нее все глубже и глубже, доходя до той самой нулевой отметки, которая называется «дом». А сегодня ее ждут. И ведь могут дождаться, скоро закрытие. В чем он ошибся?
   Первым в переулок вошел Ганя, приказав Яше идти за ним след в след. Ганя, будучи с четырнадцати в аровцах, научился ходить бесшумно. Они прошли полпути, когда человек со стрижиными крыльями встал и поднял зажигалку, словно обращаясь к самому переулку.
   – Я видел вас, вы – аровцы, я знаю, вы – единственные, кто в наши дни борется против Дракона. Я видел Дракона, я не его подручный, я против него. Может быть, – Каин нервничал, – вам обещали за меня награду, я понимаю. Но держать меня в плену нет смысла. Я могу пригодиться вам, на самом деле, я даже хочу пригодиться. Если помните, у меня от рождения есть одна способность, которой просто нет у вас.
   Яша похолодел. Какой-то голос в глубине нервозно засмеялся:
   – Что мы за идиоты, он нам только что сдался!
   Каин посмотрел по сторонам.
   Ганя и Яша подошли так близко, что Каин случайно узнал пиджак, одетый на Яше и вскрикнул:
   – Это ты!
   Он с нами, – заявил Ганя, – он теперь один из нас.
   Рука Гани незаметно толкнула Яшу, и Яша заговорил с крылатым человеком:
   – Послушай, друг, я тогда вспылил, услышав разговор на кухне. Ты говорил с Анной, а мы с Анной друзья с детства, и я беспокоился за нее. Если ты нам друг, почему она это от меня утаила? Да и потом, я же совершенно не знаю тебя. Я не знаю, кто ты такой, этого вообще никто не знает.
   Каин шагнул на землю с ящика, на котором стоял. Оказалось, что Яша не намного выше его.
   – В этот вечер я очень испугался. Ты говорил серьезно?
   Но тут помог Ганя.
   – Он вообще скор на то, чтобы бросаться словами.
   – Я прошу у тебя прощения, – перебил его Яша.
   Каин был ошеломлен.
   – Прощения! За что?! Нет, у меня его никто не просил!
   – Друзья моих друзей – мои друзья, – протянул Яша. К нему возвращалась былая уверенность, он даже попытался закинуть Каину руку на плечо, но рука только провела по перьям.
   – Ты не знаешь такой пословицы?
   – Что-то слышал.
   Ганя сделал какой-то знак, и неожиданно в темноте зажегся факел. Теперь были видны все лица, они светились, словно янтарь. Аровцы заулыбались.
   – Как тебя зовут? – спросил Яша у крылатого человека.
   – Каин.
   – Отлично! – засмеялся Марк, но Ганя шикнул на него.
   – Меня зовут Яша, правда, Анна за что-то прозвала меня Рудником, но это было давно. А вот познакомься. Это Ганя, это Марк, это Урия, а вон тот – Мелкий.
   Каин вполголоса здоровался и, пожимая руку каждого, слегка кивал. Особенно Яшу позабавило, как тщедушный мальчик-стриж пожимал руку дюжему Урии. Мелкому было двенадцать. Он носил с собой кожаную пращу и страшно ею гордился.
   – Я думаю, тебе надо пойти с нами, – начал Ганя.
   – Мы как раз идем в бар. Я что-нибудь куплю тебе. Мы отметим наше знакомство. Ты ведь не откажешься?
   – Я не знаю… – начал было Каин.
   – Не волнуйся, все уйдут, мы будем там одни, – заявил Ганя, и тут он услышал, как Яша шепчет ему:
   – Ну, командир, мое вознаграждение, я думаю, четыре бутылки пива – достаточно.

Глава 24
Наваждение

   – Я раньше не знала, что бывают такие сны, если то, что я видела, вообще сон. Я бежала по перрону. Станция была пуста, как это бывает, когда только-только начинает светать. Поезда нет. Он еще не прибыл, но почему-то я уверенна, что должна поспешить. Падаю на мокрый асфальт. Он жесткий, я чувствую его каждой клеткой своего тела. И вдруг вижу перед собой циферблат подвесных часов, на нем нет ни стрелок, ни цифр. И тут я понимаю, что неба нет. Нет древних дружелюбных звезд, знакомых, как четыре угла комнаты, в которой прожила всю жизнь. Есть только черная рана – больше ничего.
   Анна прошлась по дощатому полу. За кулисами из старых занавесок – ни звука. Только ее каблуки и шуршащее черное платье, осыпанное блестками.
   Лейли, опустив голову, теребила пальцами край шелкового красного платка, казалось, она была погружена в свои мысли, но на самом деле слышала каждое Аннино слово.
   Девушка провела рукой по мягкой растянувшейся перепонке никому уже не нужного барабана. На ее волосы ложился свет единственной люстры, висящей над потолком и напоминающей хрустальный балдахин.
   – Когда я проснулась, то не сразу узнала свою комнату. Потом я увидела Дракона. Он ждал, когда я проснусь. Он сказал мне очень мягко и тихо:
   «Твоя черная папка лежит у соседских мальчишек. Возьми ее, особенная девочка, прочти и убедись еще раз, что ты права. Только правота твоя никуда не годна, а ты кичишься ею. Что ж, кичись. Я знаю, что будет. Я знаю вас, вы всю жизнь идете, как борцы, на гильотину, принимая щедрый дар, данный вам от рождения, за корону. Ложь, короны и царства раздаю я, и лишь тем, у кого нет ни сил, ни храбрости, чтобы принять другое…»
   Я так боялась, что в эту папку заглянет кто-нибудь из них, ты понимаешь. Они подлецы, они не знают, как хочется жить, когда жизнь, кажется, еще даже не начиналась. Но теперь я вообще не знаю, чего мне ждать. Конечно, я потом забрала папку. Я даже не заглянула в нее.
   – Посмотри на себя, – прохрипела Лейли, неожиданно вскакивая с табурета. – Сталь искрами плачет, когда из нее куют меч, но все же это сталь. А человек вынужден жить, даже если он слаб. Но тебя не назовешь слабой. Так в чем же дело, Анна Штернбург? Делаешь шаг, думая о том, как оступишься, говоришь, не надеясь, что тебя услышат, носишь красивое платье, чувствуя себя служанкой. Слушай, может, научишься жить без оглядки!
   Коричневые женские пальцы набросили красный платок на шею Анне, и Лейли толкнула девушку к стене.
   – Я думала, ты…
   – Нема?! Нет.
   На морщинистом и смуглом лице заиграла улыбка. Шелковый платок лежал на плечах Анны, словно тропический змей. Старая цыганка вдруг сказала:
   – Сегодня я помогу тебе. Ты измучила себя, а тебе еще петь всю ночь на пролет. Тебе предстоит работа. Повелеваю сбросить с себя усталость, Анна Штернбург. Этой ночью нагрянут нежданные гости, я чувствую. Я дарю тебе это.
   И Лейли протянула ей маленькое круглое зеркальце. Две Анны встретились и отвернулись друг от друга. Девушке показалось, что отражение улыбнулось ей лукаво и озорно. С этой улыбкой Анна выходила на сцену перед посетителями, окутанными сигаретным дымом, и смотрела на свечки на столиках, похожие на звезды. Она вспомнила, как пахло мамино вечернее платье, когда впервые надела его – это был запах духов, разведенных с мыльной водой. Ей стало безумно легко, даже весело.
   Анна вышла из-за занавесок. Пальцы пианиста дрогнули, абсолютно никто из посетителей не вспомнил, что пианино расстроено, а в стаканах дешевый напиток.
   Сколько раз повторялось одно и тоже! Вялые немногочисленные посетители смотрели на танцующие в темноте руки и лицо, словно написанные золотистой иконной охрой. По мере того, как люди расходились и гасили на своих столиках свечи, блестки на ее платье потухали. Анна медленно исчезала в темноте.
   Завсегдатаи, пьяницы, мелкие лавочники и кое-какие подчиненные Блюмхельда, не торопясь, обсуждали какие-то документы и сделки. Вечер подходил к концу. Они исчезали без следа и возврата, и только освещенные огнем бутылки и стаканы, проходившие через руки Лейли, пламенели старинным библейским вином.
   Вот в бар вошла шумная компания. Кто-то оглянулся, словно обшаривая полутемное пространство бара, кто-то заторопился.
   Анна пела немного хрипло, но бодро:

     Эй, за стойкой паба,
     Кто не хочет славы,
     Кто не ищет встречи,
     Пусть не портит вечер.

     Я раскрою тайну,
     Мы всегда случайно
     Первого встречаем
     И слышим: «Дорогая!».

     А потом неважно,
     Что нам люди скажут!
     Похвалив, осудят.
     С первым поцелуем!

     Ничего не страшно,
     Все, что было нашим,
     Отдано без боя,
     Все, кроме покоя.

     Жизни злые строчки.
     Сыновья и дочки!
     Марш в драконьи когти!
     Совесть вас не помнит.

Глава 25
Епископ

   – Мои четыре бутылки пива, – шепнул Яша на ухо Гане, когда они вошли в бар.
   – Я помню, – отрезал тот, прогоняя от барной стойки двух засидевшихся пьяниц.
   – Так, – Ганя обернулся к человеку со стрижиными крыльями, который переводил взгляд с Марка на Урию и чувствовал себя неловко. – Я обещал тебе, что мы выпьем за знакомство.
   Рядом с Каином возникло лицо одного из посетителей. Некто с ужасом посмотрел на него из темноты, но Ганя направил на него дуло револьвера, и он исчез. Аровцы захохотали.
   – Бояться нечего, – заключил Ганя, махнув револьвером. – С-садитесь. Я поищу хозяйку таверны, если, конечно это старая крыса не убежала плясать у костра.
   Каин, не касаясь пола, подошел к стулу и сел. Урия и Марк сели рядом, придвинувшись вплотную к нему. Мальчик-стриж вдруг ощутил на своем человеческом плече тяжелую руку Урии.
   Стаканы принес Яша. В свете немногочисленных свечей казалось, что его пиджак принял цвет яичного желтка, а лицо его побледнело.
   – Мое вознаграждение, – шепнул он Гане у стойки.
   Ганя отсчитал деньги.
   – Слушай, а ведь я тебя арестовать могу.
   – Почему? – возмутился Яша.
   – Ну, ты же сказал ему, что ты его друг, – сказал Ганя, улыбаясь. Он очень редко смеялся.
   Женский голос что-то пел, но это было словно в другом мире.
   Ганя появился у столика с бутылкой из черного, как обсидиан, стекла, в его пальцах мелькнул окурок.
   – Ну что, друзья, – усмехнулся он, – пусть Мелкий стоит у двери на страже, мы тем временем приятно проведем вечер. Если Каин не против.
   – Как я могу быть против?! – горячо возразил Каин и поднес стакан к губам.
   – Подожди, это не по правилам, – сказал Марк. Аровцы подняли стаканы. Каин сделал несколько быстрых глотков и удивленно посмотрел на сидевшего ближе всех Марка.
   – Не нравится?
   – Нет, – тихо ответил Каин, вращая стакан в тонких длинных пальцах, – это вкусно.
   – А ты от рожденья такой? – спросил Урия, обнажая ряд крупных бело-желтых зубов.
   – С самого, – воодушевленно кивнул крылатый человек, чувствуя, как волна тепла прокатывается по телу.
   – А как родители, удивились? – усмехнулся Марк, переливая часть жидкости из своего стакана в его стакан.
   – Не то слово!
   Видя, что на него все смотрят, Каин сделал еще несколько глотков.
   – Я даже свою маменьку с тех пор никогда не видел.
   Каин откинулся на спинку стула, стул качнулся и неподвижно застыл в воздухе на двух ножках, словно вздыбленный конь.
   – Н-н-ничего, – протянул он, по-птичьи усаживаясь на спинке стула. – Так вот, моя маменька так удивилась, увидев меня, так удивилась, что больше я ее никогда не видел. Видите ли, я с рождения обладаю одним странным даром.
   – Ганя, – неожиданно сказал Марк, – посмотри на него. Ха, да с него уже довольно!
   – До-воль-но? – по слогам произнес Каин. – Почему вы так думаете? Чтоб мне стать куриной тушкой, я чувствую себя хорошо!
   – Почему мне кажется, что из него можно слепить все, что угодно? – улыбаясь, шепнул Марк на ухо Гане и тут же обратился ко всем:
   – А знаете, что, друзья, поднимите бокалы!

   Три фигуры в похожих поношенных куртках с цветными нашивками послушались Марка. Сидевший на спинке стула мальчик-стриж наклонился и вытянул руку с бокалом.
   – Я предлагаю выпить за скорую победу над Драконом. Теперь, когда с нами его Святейшество – это дело уже совсем близкого времени.
   – А я видел Дракона, – неожиданно сказал Канн, обращаясь к Урии.
   – Правда, и как он выглядит? – спросил Урия, закрывая оскал стаканом вина.
   – Да я в жизни не видел более уродливой бродячей собаки! – с жаром заявил Каин, делая глоток. – Представляете, он хотел сделать меня царем.
   – Кем?! – одновременно повторили все трое.
   – Царем, – тихо, словно стесняясь, пояснил крылатый человек.
   – Ну, это же бред, – протянул Марк, усаживаясь напротив Каина. – Ты – духовная особа, скорее уж тогда епископом.
   Урия стащил скатерть с соседнего столика и накинул ее Каину на плечи так, чтобы получилось что-то вроде плаща, покрывавшего крылья, а Ганя снял свою фуражку, вывернул ее наизнанку и надел на голову крылатого человека.
   – Ну что ж, здравствуйте, господин епископ! – провозгласил Марк. – Итак, выпьем за нашу общую победу над Драконом!
   Каин сделал глоток и закашлялся. Почему-то аровцы засмеялись. Он беспокойно осмотрелся. Даже Мелкий улыбался так же ехидно и зло, как и его старшие товарищи. Наконец, Каин увидел, что к его ноге привязана веревка, а конец этой веревки держит Ганя. Каин попытался встать на спинку стула, чтобы отыскать взглядом Яшу, позвать его, но тут же рухнул вниз вместе со стулом.
   Стакан упал. Сладковатая жидкость, разлитая на полу, тускло блестела. По-прежнему играли в неведомую людям игру пальцы пианиста. Откуда-то перед Каином появились лицо и руки Анны Штернбург, освященные тусклым свечным пламенем. Ее лицо, пылающее изнутри, казалось чем-то нереальным, неземным, не способным помочь. Он посмотрел на нее и виновато отвел глаза.
   – Анна, они принимают меня за кого-то другого.
   – Он ваш товарищ, дамочка, вы что-то здесь забыли? Эй, его Святейшество епископ, господин Каин, – издевался Марк, пытаясь изобразить Анну Штернбург.
   Ганя изо всех сил потянул за веревку, Каин повис над паркетом и ухватился за край стола, пытаясь встать. Анна очутилась позади компании аровцев, там, где в одиночестве сидел Яша.
   У Яши было четыре бутылки пива и Ганин блок сигарет. Он представлял и не представлял, что с этим делать.
   – Это твои друзья! – бросила ему Анна. – Уведи их подальше отсюда!
   Но он не слышал. Он насквозь пропитался запахом дыма и вина, которое было сильно разбавлено терпким сиропом. Яша все больше уходил в себя.

Глава 26
Аровцы и ведьма

Анна прошлась под музыку по опустевшему залу, старик пианист продолжал играть, и пустое пространство зала звенело от клавиш. Анна шла, пританцовывая, не снимая щита своей роли, ведь музыка еще гремела в темном душном воздухе. «Что теперь делать?» – заглушая музыку, звенел в душе вопрос. «Что теперь делать?». Вопрос звучал громче и громче, становясь оглушительным криком.

   Что теперь…
   Продержать их здесь до утра, завлечь, пусть они забудут о пленнике. Она исчезла за кулисами из старых занавес.
   Музыка все играла.
   В темноте слышались голоса:
   – Что ж, выпейте с нами, ваше Преосвященство. Не закрывайте лицо!
   Урия крепко держал Каина за руки, Марк помогал.
   – Епископ, я?! – доносился дрожащий голос Каина.
   Время от времени Ганя тянул за веревку, и Каин или падал на пол, или застывал в воздухе, но сделать уже ничего не мог.
   – Его Святейшество, – провозгласил Марк, – добродетель во плоти! Он не продает ни прощение грехов, ни политические листовки. На подачки Дракона не соглашается. Виват!
   – Виват! – заорал Урия вслед за ним.
   – Так, разбойники, что вы здесь устроили! – прогремел низкий, до сих пор не звучавший здесь голос.
   – Командир! – крикнул двенадцатилетний мальчик и встал по стойке смирно.
   Ганя изо всех сил потянул за веревку. Крылатый человек упал навзничь, и аровцы тут же встали так, чтобы загородить его.
   Командир ухмылялся, держа зажигалку перед своим лицом, смуглым и сморщенным, с глубоко посаженными глазами и сплющенным носом. Командир носил какую-то старую серую рубашку, а поверх нее – черное ворсистое пальто, напоминавшее звериную шкуру.
   – Та-а-а-к. Кутите с местными аборигенами. Развлекаетесь и пьете. О деле, небось, забыли? Да. А вот мне надоело в глуши. Ганя, а где этот местный? Вы его куда-то дели?
   – Никак нет, он здесь и в полном здравии…
   Командир усмехнулся.
   – Думаешь, мне есть до него дело? Нет. Я хотел выпить кружку холодненького. Сейчас.
   – Есть! Мелкий! – крикнул Ганя, но командир его оборвал.
   – На мальца не кричи. Скажи лучше, куда фуражку дел? Сегодня фуражка, а завтра офицерский револьвер, да?
   – Никак нет, – отчеканил Ганя, – фуражка здесь!
   Командир опять засмеялся шипящим тихим смехом.
   – Неужели она тоже в добром здравии?
   За спиной Гани некто попытался опереться на стул, и под ножками стула загудел паркет. Марк тут же пнул лежащего пленника ногой, но перестарался. Пленник застонал.
   – А это еще что? – пробормотал командир, отталкивая Ганю и Марка. Он двумя пальцами поднял край ткани, которой Каин был накрыт. Командир покосился на Ганю.
   – Сегодня поймали?
   – Так точно.
   – А что связали так плохо?
   – А он и так не сбежит.
   Командир бросил ткань.
   – Так вы что же, напоили?! – он снова быстро кинул взгляд вниз. – Такого еще не было.
   Улыбка сделала лицо этого человека почти безобразным.
   – Я, пожалуй, выпью. Холодненького. И вам советую, нам через парк Марата идти долго, когда вы еще забредете в рюмочную.
   Капля огня из зажигалки командира упала на свечу соседнего столика. Стало светлее. Совсем немного светлее.
   Анна Штернбург вышла из-за кулис, по ее платью вместо серебристых легких блесток кружили искры огня.
   – Наше заведение закрывается. Мы встретимся с вами в другой вечер. Расходитесь.
   – Не ты ли та кошечка, что здесь так дивно мурлыкает под пианино, – последние слова командира потонули в шипящем грубом смехе.
   – Положим, – сказала Анна, подходя к краю сцены.
   – Ах ты! А ведь у меня сегодня день рождения, можешь спеть для меня? Я за всю свою жизнь не видел подобной красоты.
   – Нет, – звонко произнесла Анна.
   – Милашка, что тебе стоит? Не сегодня-завтра мы займем столицу, и ты будешь петь там, а про это место и думать забудешь.
   Анна исчезла за занавесом.
   – Ух, бедовая девка, – шепнул Урия Марку. – Шефу еще никто не отказывал, чтобы не лежать с пулевой дыркой в спине.
   Занавес раздвинулся. Анна была как те статуэтки из слоновой кости, что вырезают аборигены, живущие на краю мира. Высокая, тонкая, она сама напоминала музыкальный инструмент. За пианино сидела Лейли, смуглая, веселая, в темноте то и дело показывалась ее белозубая широкая улыбка. Она играла знакомый мотив, но казалось, что клавиши под ее пальцами вот-вот загорятся, и музыка станет хаосом.

     – И он забросил всех девчонок и друзей
     И может думать вечерами лишь о ней, —

   пела девушка, двигаясь по краю сцены, как всегда это делала. Узнал бы ее сейчас кто-нибудь из соседей, из знакомых или не очень людей? Нет, глядя на нее теперь, никто бы и подумать не мог, что эта та самая девочка, ловившая в радиоэфире мамины песни. Сейчас она тоже плела кружево, на какое? Нечто колдовское, стародавнее окутывало все здесь. Может, это все уже было в какой-нибудь сказке, в какой-нибудь притче?
   Когда песня кончилась, Анна прыгнула со сцены в зал и начала петь новую. Аровцы смотрели на нее, как завороженные. Яша не сводил с нее глаз.
   – Хороша! – протянул командир, сделав глоток из пивной кружки. – Это по ней ваш абориген с ума сходит?
   – Так точно! – бросил Марк.
   – Красавица. А как звать?
   Девушка тенью проскользнула рядом со столиком командира и углубилась дальше в зал.
   – Анна Штернбург.
   – Уж не самой ли Маришки Штернбург дочка?
   – Она самая.
   – И в таком захолустье…
   Одна песня кончилась, началась новая. Анна не знала, что будет, если она остановиться. Голос командира громыхнул, заглушив слова песни:
   – Что же ты повторяешь маменькины слова? Мир большой, я подарю его тебе, когда мы его завоюем, разберем на кирпичики и отстроим заново. Так что, идем со мной?
   Анна не отвечала. Она блуждала по залу среди пустых столиков и гасила последние свечи, что остались.
   – Я куплю тебе новое платье и туфли, – сказал командир и прибавил. – Весь к вашим услугам.
   При этих словах аровцы расхохотались. Внезапно музыка смолкла.
   По приказу Ганя отодвинул стул напротив командира.
   – Этого мало, – мягко бархатистым голосом сказала девушка в платье, сотканном из электрических искр, черные кудри на свету блестели, как золото. Анна уселась на стул.
   – А чего ты хочешь? Впрочем, ты и сама, наверное, не знаешь этого.
   – И что с того, – произнесла девушка. Казалось, ее глаза не имеют зрачков, настолько они были черны, только свет огня отражался в них расплавленным золотом.
   – Ах, прихоти, – проворчал командир. – Кто бы их исполнил! Любой из этих парней по моему приказу выполнит любую твою просьбу, или я его из-под земли достану!
   – Я могу попросить все, что угодно?! – нараспев сказала Анна. – Вот что: сегодня ребята поймали для тебя одну диковинную пташку. Я хочу посмотреть на это создание. Оно на самом деле летает? Надоело верить газетам. Меня съедает любопытство.
   – Любопытство… – словно наслаждаясь, повторил командир. – А ну-ка, поднимите его, пусть госпожа Штернбург посмотрит на это чудовище.
   – Шеф как безумный, – пробормотал Урия, помогая Каину подняться. Он даже тряхнул пленника за плечи, чтобы тот поднял голову.
   Анна тут же отвернулась.
   – Отдай его мне, – произнесла она каким-то чужим новым голосом. – Отдай его мне для забавы. Мне надоело потешать жующих кретинов, я хочу смотреть и удивляться, смотреть и радоваться, пока мне не надоест.
   – Зачем я такой тебе? – тихо сказал пленник. – Я не нужен никому.
   Анна встала и повернулась к нему спиной.
   – Хорошо! – крикнул командир, оказываясь рядом с ней. – Делай все, что хочешь, если ты пойдешь со мной, сама смерть не страшна!
   Все исчезло в темноте, все источники света погасли. В баре поднялся крик.
   – Замолчи! – нервной звонкой нотой разнесся Аннин голос, прервав крик.
   Мелкий, нащупав зажигалку командира на столе, щелкнул ею, и глазам четырех мальчиков-солдат предстала странная картина.
   Голова их командира безвольно лежала на плече, да и все его тело напоминало тело марионетки с порванными нитями. Анна держала край его воротника, в правой руке она сжимала нож. Девушка была неподвижна и так невозмутимо прекрасна, что просто захватывало дух, а позади, сверкая всеми оттенками огня, стояла смуглая молчаливая колдунья, беспощадная, как судьба. Это была Лейли, она щелкнула пальцами, и зажигалка потухла, успев, правда, выпустить пару искр, которые дали света ровно настолько, чтобы Мелкий мог увидеть свои руки.
   – Я говорю, все молчат! – заявил во тьме низкий грудной голос. – Ты думал, дети, которых ты научил воевать, будут служить тебе, как сторожевая свора? А кому ты хотел их скормить, отвечай?! Ты любил свою власть над обманутыми душами, скольких бы ты еще увел за собой! Это девочка – последняя, которую ты звал. Ты думал, что вступиться некому, ты думал, что останешься безнаказанным, так знай: больше ты никого не уведешь за собой вслед!
   В зале раздался невероятно громкий крик. По паркету пронесся грохот каблуков, где-то загремели деревянные доски. Потом все прекратилось.
   Марк облокотился на опрокинутый столик.
   – Наваждение! – в сердцах бросил он.
   – И не говори! – отозвался Урия, раздвигая стулья. – А где командир?
   – Командир! Командир, все хорошо?! – спрашивали аровцы у опустевшего зала и темноты. Наконец, Ганя кое-как нашел зажигалку. Командир стоял прямо напротив них, он был не просто бледен, он был прозрачен, как воск. На его лице больше не было рта.
   Кто-то из ребят вскрикнул.
   По лбу командира катились градины пота, но он не мог издать ни звука. На лице Гани отчетливо проступило наслаждение.
   – Я же второй по званию! А он, он – уже даже не человек!
   Рука командира потянулась было к поясу, где висел его револьвер, но кожаный ремень был разрезан, револьвер пропал.
   Руки командира мгновенно оказались в тяжелых тисках Урии.
   – Помнишь, как называл меня олухом? – пропел Ганя, собираясь ударить командира в живот кулаком, но потом, передумав, заключил. – Впрочем, теперь не назовешь. Давайте свяжем его, нашим скажем, что разоблачили мерзавца, и. что он сам виноват.
   – Яша! – заорал Ганя, оборачиваясь к барной стойке. – Хватит посиделок, пошли с нами, нужно найти еще эту девчонку Штернбург, перерыть весь город, но найти!
   – А на что она сдалась тебе, – протянул Яша, отворачиваясь от барной стойки. – Твой пленник, которого я, между прочим, нашел, удрал.
   – Наплевать! Еще найдется. Не пререкаться, рядовой!
   Яша рассмеялся.
   – Ганя, ты что, больной?
   Ганя поднял конец перерезанной веревки.

Глава 27
Ночь звездопада

   – Яков Блюмхельд, вы, кажется, привели к нам сегодня своего друга.
   – Ганя, ты чего, – пробормотал Яша, прижимаясь спиной к барной стойке. – Ребята, я не согласен, мы же с вами просто пили! Я не хочу воевать с вами за ваше светлое зеленое будущее!
   – Приказываю! – крикнул Ганя не своим голосом. – Обшарить все закоулки этого городишки, но чтобы утром эта принцесса была передо мной!
   В ту ночь луна и звезды были пьяны, они кочевали от крыши к крыше, не понимая зачем. Начиналась охота за неведомой дичью. И долго еще по чистым и безлюдным улицам разносились голоса людей и короткий тявкающий смех револьвера, стрелявшего в луну.
   Когда Анна Штернбург рассекла ремень командира и похитила револьвер, когда она перерезала веревку, которую держал Ганя, она не знала, как убежит из бара и убежит ли вообще. Анна взяла Каина за руку, он не видела его лица в темноте. Лейли метнулась к девушке, что-то крикнула и, схватив Аннино запястье, побежала вместе с ней за сцену. Девушка чувствовала себя так, словно попала в бурный поток. Каким-то чудом цыганка видела впереди себя дорогу среди столиков. А может, они расступались, пропуская ее?
   Через мгновенье Анна очутилась на пологой железной крыше и услышала: листы металла дрожат под ногами, словно страницы древней рукописи. Она бежала по крыше, и у нее не было времени думать о том, что она упадет. Оглядываясь, Анна видела лицо крылатого человека, который щурился от ветра.
   – Оставь его! – прошипела Лейли. – Оставь, пусть придет в себя!
   Анне не хотелось его отпускать. Лейли крикнула ей еще кое-что. Анна повернулась к ней, и через миг ее пальцы сжимали только воздух. Каин исчез. Тут девушка ясно услышала негромкий голос колдуньи.
   – Не волнуйся, этой ночью они больше не будут его искать.
   Говорить и бежать было трудно, сейчас они бежали по кровлям домов, под потолками которых дремлют старики, женщины и кошки.
   – За пернатого не бойся. Я сделаю так, что он скоро очнется свежим и бодрым, как весеннее утро. И если ты захочешь, эти четверо мальчишек сегодня ночью своих глаз не найдут, не то что своего пленного.
   – Не надо!
   Колдунья снова рассмеялась молодым звенящим смехом.
   – Так следуй за мной, полуночница! Страхи остались внизу, на земле. Привет тем, кто всегда смотрит на нас, тогда как мы смотрим вниз!
   Нет, они бежали не по крышам.
   Лейли перепрыгивала с крыши на чугунную шишку фонаря, пробегала по бельевым веревкам. Она вела за собой Анну Штернбург. Но как вела!
   Анне показалось, что звезды приблизились к ней, она без труда различила созвездия Льва и Скорпиона.
   «Так это и есть полет! – неожиданно подумала девушка. – Как непохоже на то, как я себе представляла. Не парение, не легкость. Но зато, какое упоение быстротой – безумие! Вот что такое для человека полет – это дар отчаянной смелости, перед которой отступает все. Несешься вперед, не понимая ровным счетом ничего, ничего не боясь. Ух, такое чувство, будто читаешь стихи перед друзьями мэтра, приехавшими из столицы. Ответственно и страшно упоительно».
   Крыши города стали для Анны одной бескрайней площадью. На секунду показалось, что земля и небо поменялись местами, что они, как цирковые артисты, движутся под упругим тяжелым куполом, а сверкающие глаза тысяч зрителей смотрят на них из бездны зрительного зала. «Все-таки, чтобы люди не думали и не писали, а там все равно все не так, как мы себе представляем», – думала девушка, глядя вверх. Она больше не слышала частых ударов своих каблуков по черепице и металлу. Это было странно, но она не задумывалась почему, потому что стали слышны иные звуки. Это был шепот.
   Казалось, шепот звучит отовсюду, но в нем не было слов, были только мелодии, совершенно несхожие друг с другом, словно их пели разные люди, разделенные бессчетными годами. Мелодии не заглушали друг друга, не спорили, но каждый их звук был значителен и величав. Анна подумала, что один звук вмещает в себя больше, чем целая повесть, больше, чем целая жизнь. «Наверное, каждая просьба здесь становится так же важна и значима, как битва или свадьба», – подумала она.
   Постепенно вслушиваясь, девушка догадалась, кому принадлежат некоторые из голосов. Высокие, как флейта, напевы малолетних прачек, несущих речную воду зябким осенним утром. Глубокие звучные голоса тех, кто уехал и уже не вернется домой, тех, кто навсегда останется в тюрьмах или больницах. Анна понимала, кто поет, понимала о чем, но не слышала слов. Теперь ей уже казалось, что слова есть, но она не может их различить. И только у одной песни она услышала слова…

     Пускай, мир спит, глядя в небо.
     И слова мои – это звезды над ним.
     И мне за этим щитом проще верить,
     Что мы победим.

   Не могло быть сомнений, это был ее голос, ее стихи! Полтора года назад она прочла их вслух, а Они еще звучат, звучат!
   За спиной Лейли полыхала ее красная шаль. Повязанный на шее Анны красный платок развевался на ветру. Казалось, что шея заключена в кольцо из пламени.
   – Смотри, смотри, – обращаясь к кому-то не видимому Анне, бормотала ведьма. – Не на лицо, может, увидишь, наконец!
   Лейли обернулась и посмотрела на Анну, лицо ведьмы стало гладким и смуглым, но от этого оно не казалось молодым.
   – Чуешь, звездопад начался, твои стихи гремят здесь, как гром в грозовой туче!
   Тут Анна заметила. Другую руку ведьма сжала в кулак, который казался чернее ночного неба. Между пальцами билось нечто красное, похожее на язык пламени. Оно извивалось, как живое существо, протягивая маленькие огненные щупальца в щели между пальцами, но все было напрасно. Анна вдруг осознала, что это существо все понимает, и что Лейли обращается к нему.
   – Что это у тебя в руке? – спросила девушка, не думая, что бегущая против ветра колдунья услышит.
   – Это?! – неожиданно воскликнула она. – Дар речи того мерзавца.
   – Почему тогда огонь? – набравшись духу, крикнула Анна. – Почему не звезда какая-нибудь?
   Анна увидела лицо Лейли в профиль. Оно ухмылялось это лицо.
   – А ты думала Дракон на самом деле дышит огнем? Тебе ли не знать, что такое метафора. А такие метафоры не берутся невесть откуда.
   – Значит, у Дракона всего-навсего дар речи?
   – Лучше бы уж метафора была правдой, – злобно оборвала ее Лейли. – Меньше бы в «священных войнах» гибло юнцов во имя вождей и не слышавших ни о каком Иерусалиме. Люди давно открыли речь. Назвав все на земле своим именем, люди создали музыку для всего, что когда-либо мир в себя вместит. Никто, кроме человека, не способен на такое. Эту музыку можно услышать, если ты умеешь слушать. Слово – это мост между нами и теми, кто жил или будет жить. Пока существует память, пока люди страдают и борются, они будут говорить и петь об одном и том же.
   Подумай девочка, подумай, почему рыцари, бившиеся против родственников Дракона, были трубадурами, поэтами? Только так. Веками длилось это противостояние, что будет сейчас – неизвестно!
   Крыш больше не было видно, не было разницы между тем, что Анна видела наверху, и тем, что было землей. Привычный извечный ковш Большой Медведицы был угрожающе близко. Внизу виднелись другие созвездия, написанные редкими фонарями на улицах города. Но самого города не было. Только древний ветер блуждал над черной бездонной пастью земли, открывая тусклому лунному свету лоснящуюся шерсть травы, по которой пробегали белые искры. Что это – упавшие звезды, огни святого Эльма? Никто не знал.
   Лейли приходилось тяжелее, чем Анне, иначе не могло быть: колдунья летела, увлекая Анну за собой. Девушка не чувствовала усталости, только немного кружилась голова. Ей казалось, что она продолжает бежать, но медленнее, ноги словно увязали. А Лейли? От ее алого платка исходило холодное малиновое свечение, оно окутывало руки колдуньи, как перчатки, а платье ее стало, как кровь. Вдруг Анна поняла, что бежит, наступая на красный тонкий шлейф юбки.
   – Уж не сама ли это Лилит? – с ужасом подумала Анна Штернбург. А старую сморщенную Лейли было не узнать в этой госпоже, летящей между двумя безднами, сияющей, словно рубин, сведущей, словно змея.
   Быть может, Анна смотрит сейчас на мир, вновь ставший первородным хаосом, ставший за одну ночь «безвидной и пустой» землей. Темнота вокруг сгущалась, ветер обдавал холодом.
   Анна вдруг ощутила, как в холодной и мокрой траве оживают и пробуждаются склизкие, гладкие от черного жира тела ее обитателей, как радуются, упиваясь красотой и безраздельностью своей власти, кривобокие ведьмы и сбрасывают надоевшие личины опрятных хозяюшек.
   – Да поможет нам святой Эльм, – прошептала Анна Штернбург.
   По всему телу ведьмы прошла дрожь: Анне показалось, что та вот-вот повернёт по-совиному голову и заглянет ей в глаза. Но отчего-то Лейли этого не сделала.
   – Прощай, Анна, – произнесла она, – ни разу в жизни я не встречала такую, как ты.
   Анна почувствовала, как нечто теплое, колкое окутывает ее. Лейли разжала руку. Шершавая ладонь ведьмы соприкоснулась с ладонью Анны, потом они соприкасались лишь кончиками пальцев. Дальнейшее Анна видела сквозь дым алой шали. Колдунья мчалась прочь. Небо, насколько хватало взгляда, было испещрено летящими сквозь ночь звездами. «Это хорошо, что звезды падают, – пронеслось в голове у Анны. – Они спускаются к нам, когда мы не можем к ним подняться. Не все они гибнут в грязи, истоптанной солдатскими сапогами».
   Анна все ждала, когда она упадет на сырую поверхность земли и почувствует скользкую мокрую траву – живую, беспокойную. Но этого не произошло. Должно быть, она уснула.

Глава 28
Последняя встреча

   Анна видела небо сквозь красное тонкое покрывало. Покрывало, окутавшее ее. Но нет, это всего-навсего платок, шейный платок закрыл ее лицо.
   Анна сорвала его и увидела, что небо заволокли плотные низкие облака, похожие на грязную вату. Да и неподвижно стоящие вокруг нее травы были цвета больничных стен. Было совсем не холодно, но и не душно. Ветра не было. Анна приподнялась. Это был пустырь на юге города, где-то здесь, по рассказам, находился лагерь тех, кто называл себя цыганами. Откуда-то издалека, словно через несколько комнат, доносился скрежет металла.
   Анна встала, чтобы оглядеться. Трава, иссушенная солнцем, была Анне выше пояса. Кое-где над грязно-бежевым ковром показывались кошачьи спины навсегда застывших трамваев. Здесь, в этой пустоши, заросшей полынью, а где-то и борщевиком, обрывалась линия проводов. Девушка раньше не была здесь. Здесь был край ее мира, за которым начиналась Терра Инкогнита.
   За рыжей полосой травы не было видно городских крыш, но неожиданно Анна заметила другое: возле ближайшего к ней трамвая трава то и дело шевелилась. В зияющей вместо лобового стекла ране она неожиданно увидела силуэт человека. Неизвестный вытащил из салона кожаный саквояж, осторожно положил его на землю и нырнул обратно. Анна подошла поближе. Густая колкая трава пришла в движение. Неожиданно из салона вышла женщина в широкополой шляпе. Она посмотрела в сторону девушки и позвала кого-то, из двери трамвая показалась голова мужчины. Это был мэтр Фонарщик.
   – Анна, Анна Штернбург! – раздались крики над мертвой травой.
   Анна улыбалась. Она быстро шла через густую траву, раздвигая ее стебли руками. Из трамвая вышли еще люди. Над травой мелькнула черная острая мордочка. Мгновенье, и маленькая женщина с собачьей головой обнимала колени Анны. На гладкой черной шерсти, покрывавшей ее мордочку, блестели человеческие слезы.
   – Государыня, моя юная прекрасная госпожа, – тихо повторяла Дафна.
   Навстречу Анне через траву шли люди. Это были друзья Симона Лангермана, среди них старый профессор консерватории, учивший ее петь «Dies ire» из «Реквиема» Вивальди, учитель истории из школы, где она когда-то училась. Волосы у него были такими светлыми, что казались белыми. Женщина в широкополой шляпе тоже была знакома Анне. Она была старой подругой мэтра Лангермана, как-то раз приехавшей к нему в гости. В тот день Анна читала ей свои стихи. И тогда, и сейчас с ней был ее муж, высокий худощавый человек с рыжими волосами с проседью.
   – Святые нас услышали! – крикнула женщина в шляпе мэтру Фонарщику, идущему впереди. – Она жива-здорова!
   – Главное, что не в городе, – хмыкнул историк, стараясь убрать со своего лица улыбку. – Видишь, Симон, у твоей ученицы хватило ума не дожидаться, пока ее арестуют!
   – Анна, что случилось, как ты оказалось здесь? – спросил мэтр Фонарщик, подбегая к ней.
   – А как вы, и что случилось в городе?
   Голос девушки дрожал так, словно она вот-вот расплачется.
   – Как видишь все хорошо. – начал было мэтр, но тут вмешались другие голоса.
   – Он появился!
   – Нас ищут!
   – Накинь мою шаль, девочка, – певуче произнесла женщина в шляпе, набрасывая Анне на плечи колкую шерстяную вязь, хотя девушке не грозила простуда.
   Наконец, мэтр Фонарщик сумел успокоить своих спутников, все вместе они двинулись к трамваю. Дафна держалась возле Анны и все время тихо повторяла:
   – Госпожа моя, госпожа моя, живая.
   Женщина в широкополой шляпе держала Анну за руку. Она все время тихо бормотала что-то на латыни. Анна смогла различить, как она напевает «Pater Noster».
   Анна хотела к ней обратиться, начать разговор, в сущности, неважно о чем. Она помнила, что женщину звали Лиза, и все. И как с ней заговорить? Между тем Лиза мягко и дружелюбно улыбалась, когда Анна смотрела на нее, и от этого на ее загорелых щеках вспыхивали веснушки. Так обычно улыбаются больному ребенку, извиняясь, что не могут ускорить приезд доктора.
   – Извините вы не знаете, где сейчас мой друг?… Он стеснительный, но… Вы его легко бы узнали, если бы встретили…
   Лиза не отвечала.
   – Он… В общем, он… красивый!
   Мужчины шли впереди и о чем-то переговаривались. Вдруг мэтр Фонарщик обернулся к Анне и сказал.
   – Дракон вошел в город. Мы бросили все. У нас ни на что не было времени.
//-- * * * --//
   Вода в котелке грелась медленно. Анна поняла, почему Лиза так на нее смотрела. Анна была бледна, ее губы имели синеватый оттенок, как у смертельно замерзшего человека или у человека, упавшего в обморок.
   Супруг Лизы, человек, которого все называли Лев (Анна так и не поняла – это имя или прозвище, данное из-за рыжей шевелюры) помог Анне открыть банку рыбных консервов.
   – Может, хотите чаю, у меня есть в термосе, – сказал Лев, доставая из скрипичного футляра серебристый цилиндр. Но тут же вспомнил, что в этот чай было примешано его лекарство.
   А белобрысый историк между тем нервничал. Ему очень хотелось закурить.
   – Что за эпоха! – проворчал он, ткнув палкой в костер, сложенный из сухой травы и газет. – Все встало с ног на голову! Ведьмы заступаются за беззащитных, небесные существа ловятся, как дичь, да еще на приманку в виде стакана алкоголя с сиропом!
   – Зачем вы?! Все было не так! – возразила Анна.
   – А молоденькая девушка, – продолжал историк, воодушевляясь, – пением зачаровывает, чтобы затем обезоружить, жестокого, глухого ко всему солдафона. Вот так победа! Клянусь Геродотом, все это похоже на подвиги библейских времен! Впрочем, я говорил вам, Симон, что кабак – неподходящее место для юной барышни.
   – Да, но она оказалась там, где ее помощь пригодилась, – просто сказал мэтр Фонарщик и обратился к Анне. – Я думал у нас будет еще время, Анна. А они уже ждали нас на пороге. А я еще думал, что в столице сейчас куда опаснее, чем здесь. Я хотел подготовить тебя к отъезду в столицу, но не успел.
   Столица… Анна родилась там. Ее детство до семи лет прошло на старинной Нитяной улице, из окна которой она видела башни святой Марты.
   – Я еле убежал от них, – продолжал свой рассказ Фонарщик, ткнув белой тростью обратно в огонь отлетевший лист газетной бумаги, и трость от света костра загорелась, как наконечник копья. – Самому даже не верится. Было ранее утро, до рассвета еще даже далеко. Наверняка они сами в ужасе от того, что нашли в каморке дворника. Не знаю, нужен я им после всего этого или нет.
   Анна вздрогнула. Каин остался там! Нашли его полицейские? Если да, что они с ним сделали, если нет, куда он бежал?
   Где он теперь! Что с ним?
   Фонарщик между тем улыбнулся ей, и глаза его лукаво заблестели.
   – Нет нашей вины в том, что все так сложилось. Если ты не передумала, ты должна поехать в столицу, чем быстрее, тем лучше. Я получил письмо от ННК, он ждет тебя, осталось только послать ему весточку.
   – Учитель, – робко сказала девушка, если я уеду, кто найдет моего друга. Ведь Каин оставался там в ту ночь…
   – Анна, – ласково сказал Мэтр Фонарщик, – девочка, это не ты нашла его, а он тебя; когда человек просит о помощи, помощь приходит к нему. Насколько я могу судить, мы не знаем наверняка, что он попал в беду. Более того, он бежал из плена, и не был похищен, и не очутился в конце концов на этом пустыре. Если Каин цел, то вскоре сам тебя разыщет. В любом случае я отыщу его.
   С этими словами Мэтр Лангерман поднял свой жезл.
   – Мы же в ответе за свет, – просто сказал он. – Нет такой темноты на свете, где нельзя было бы найти что-то или кого-то, если ты зажег свет.
   – Тогда… я еду, – сказала Анна совершенно новым, звучным голосом, чувствуя, как сердце начинает биться быстрее.
   – Что! Сейчас? – удивился историк.
   – Хочешь сказать, что столица – неподходящее место для юной барышни? – спросил мэтр.
   – Скажу! – огрызнулся историк. – И еще скажу, если тебе неизвестно, что Шестипалый Франц не против был бы поместить ее в человеческий зоопарк, где, как говорят, он держит самых опасных своих противников. Помяните мое слово, этот зоопарк еще разрастется, а людям будут говорить, бог знает что!
   – А кто такой Шестипалый Франц? – спросила Анна.
   – О, это тот, кого обычно подчиненные называют господином Орисом, – буркнул историк. – Говорят, он носит перчатки и не снимает их из-за шестого пальца на одной руке. Поэтому символ всех служащих и полицейских – шестипалая ладонь.
   – Так вот, милейший, – с улыбкой произнес Фонарщик, и тон его стал серьезен, – Никто не говорит Анне, что опасности не будет, но дело в другом. Настал момент, когда нужно поднять голову. Дракон вошел в наш город на трех лапах!
   Анна поняла, что у нее кружиться голова. Лев вытащил откуда – то флажку и громко воскликнул.
   – Это все-таки – победа, друзья! У меня есть шампанское, сделаем по глотку! «Старая винодельня» – настоящее!
   – Еще рано праздновать! – возмутился историк.
   – Сейчас нас ищут…
   – Потом может быть поздно…
   Новость была слишком радостной, чтобы сразу в нее поверить.
   – Как, как все это было? – дрожащим от волнения голосом спросила Анна.
   – Я расскажу, – произнесла женщина в широкополой шляпе, протирая очки, – я видела.
   И Лиза начала рассказ.

Глава 29
Как угнать трамвай

   – Дракон появился утром, – начала Лиза. – К тому времени ночной рейд полиции давно окончился. О полиции я рассказать не могу, мы с мужем недавно прибыли в ваш город, получив приглашение от Симона, и остановились в гостинице. Рейд обошел нас стороной.
   Утром весь город был нарядно убран. Он весь утопал во флажках, разноцветных лентах, но на улицах ни души. Я вышла на балкон и увидела, как по улице идет эта тварь. Мне показалось, она знает о том, что я стою на балконе второго этажа, но не подает виду, а посмеивается в своей гнилой душе. Я вдруг подумала, а что если в домах на другой стороне улицы тоже смотрят на него? И сейчас там лязгают засовы и задергиваются шторы. Но окна были темны и пусты, как пропасти. Мне стало страшно. Хоть бы кто-нибудь посмотрел, ужаснулся: человеческая душа в страхе совершает работу, необходимую для борьбы. А тут… Так мерзко! Будто все предали, сдали город без боя.
   Я разбудила Льва. Мы быстро собрались и двинулись к железнодорожной станции. Надо было узнать, когда придет поезд. Трамвая решили не дожидаться. По пути нам попадались люди. Они были совершенно спокойны и даже веселы, словно предстоял какой-то большой праздник, и оживленно говорили о каком-то эшелоне, прибывшем на железнодорожную станцию. Дети размахивали флажками. Мы с мужем поняли, что весь город направляется туда.
   И когда мы пришли к станции, мы увидели толпу, обступившую железнодорожный состав с двух сторон: со стороны платформы и со стороны путей. Они по-прежнему переговаривались, держали в руках флаги и ленты, но. Ожидание праздника пропало. Я смотрела и не могла понять, что же здесь не так, а когда поняла, дернула Льва за руку.
   – Смотри, – шепнула я, – они стоят рядами. Я очень давно видела подобное, в те годы, когда я жила в столице. Когда свергали прежнего начальника полиции. В городе тогда пропал хлеб, и люди стояли за ним вот так же.
   Потом я увидела, как по крыше поезда идет Дракон. И вот что удивительно, у него было три лапы, вместо четвертой был жалкий обрубок. Но шел он быстро, как полководец, уже изучивший своего врага. Он остановился на самом краю и обратился к собравшимся людям. Я не слышала, что именно он им говорит, мы стояли слишком далеко. Наверное, это даже к лучшему.
   Мы убежали оттуда, прекрасно понимая, что за нами никто не погонится. Нам хотелось только одного: как можно быстрее скрыться отсюда. На площади возле церкви стоял пустой трамвай, неожиданно из кабины высунулась голова Симона.
   – Садитесь быстрее! – закричал он нам.
   На этом трамвае мы и приехали сюда.
   И Лиза, вздохнув, умолкла. Анне показалось, что в ее голосе, пока она говорила, звучала тревога.
   – А знаешь ли ты, каково угнать трамвай, Анна Штернбург? – спросил Мэтр Фонарщик. – После того, как ко мне нагрянули полицейские, я поспешил предупредить господина историка, который живет на другом конце города. Не буду описывать, как я до него добирался. Я нашел его, когда уже начало светать. Надо сказать, несмотря на то, что он ворчун, сердце у него храброе Полиция гналась за ним, а он как-то улизнул от преследователей. Вместе мы добрались до трамвайной остановки и сели в трамвай. Пассажиров оказалось неожиданно много, потом, правда, стало ясно, куда они все едут. Трамвай медленно тронулся. Тогда я заметил, что мой товарищ сильно нервничает, он оглянулся назад и довольно громко сказал:
   – Симон, я думаю, полиция еще гонится за нами!
   – Тише, – сказал я.
   – Нам ничто не поможет, если эта улитка будет так плестись! – заявил он.
   В салоне тогда поднялся гвалт, и трамвай, покачнувшись, остановился. Распахнулись двери, и граждане, не желающие быть ни соучастниками, ни свидетелями, ни понятыми, ринулись к выходам. Вскоре во всем трамвае остались только мы двое. Даже водитель исчез. На этом трамвае мы объехали город, чтобы предупредить друзей. Город небольшой, вымести нас отсюда полиции оказалось совсем нетрудно.
   – Это точно, – подтвердил историк, вытаскивая папиросу. – И еще кое-что. Лиза и Лев– единственные люди среди нас, которые видели сегодня утром, как Дракон появился.
   Лиза кивнула. Ее муж улегся в траве, положив под голову скрипичный футляр.
   – И куда вы сейчас идете? – спросила девушка.
   – Тут к югу есть один городок, – сказал мэтр Фонарщик, – он очень небольшой, но я знаю, что там есть амбар с запасами зерна. Этот хлеб горожане укрывают от властей. Кроме того, там живет один мой друг художник. Дочь Лизы Марта – его ученица. Я думаю, мы двинемся туда, там еще осталось немало людей, у которых мозги не заплыли жиром.
   – Я так долго мечтала уехать из нашего города, – произнесла Анна. – Теперь, выходит мне сюда не вернуться. Но нет, мне не страшно, я просто волнуюсь, но это пройдет…
   – Лучше утратить жизнь, чем знамя, – сказал Фонарщик.
   – О чем мы говорим? – не выдержал историк. – Девочка слишком молода, чтобы осознать, на какую битву она идет. Битву длиною в жизнь! Или вы думаете, что если нашелся кто-то, кто отрубил Дракону лапу, дело сделано, да?! Не сделано! Даже если бы Дракона изрубили на мелкие кусочки, это бы ничего не значило. Можно свергнуть сотни тиранов, но так и не научить человека снимать шляпу, когда он входит в церковь! Кого победа над Драконом сама по себе сделала бы мудрее, кого бы она заставила задуматься, что бы изменила?!
   Но тут историк умолк, неожиданно выронив сигарету, столкнувшись с возмущенной Дафной.
   – Как вы можете! – глухо прорычала она. – Нашелся, наконец, тот, кто отрубил Дракону лапу, с древних времен такого не было. Разве это не счастье – увидеть такое на своем веку? Ведь так и должно быть: там, где есть чудовище, есть и Георгий!
   Все невольно замолчали. По щекам Анны Штернбург текли слезы – непрошеные, постыдные, но их ведь не остановишь! Какое-то время было так тихо, что Анна слышала, как разбиваются капли ее слез о крышку консервной банки. Профессор консерватории, глядя на нее, пробормотал: «Молодость, молодость» и отвернулся.
   Симон Лангерман улыбался, супруги затаили дыхание, учителя молчали.
   – Конечно, может быть, столица – не место для юных барышень, вроде Анны, – вкрадчиво и спокойно произнес мэтр и провел рукой по гладкой поверхности жемчужно-белой трости,– но ты, Анна, ученица фонарщика, а фонарщики отвечают за свет. И если наши ученики не захотят или побоятся принести свет, который мы так долго хранили, чтобы им отдать, чего стоим мы со всеми своими делами, верой и трудом.
   – Когда она туда приедет, ей будет не до подвигов, – тихо и печально сказал историк.
   – Все равно, – блеснув глазами, сказал фонарщик, – лучше утратить жизнь, чем знамя. Думаешь, святой Георгий знал, чем кончится бой?
   Анна молчала. С чего это вдруг? Как стыдно, как неразумно! Она сама не могла понять почему, но по ее щеке катились слезы, такие крупные, что она слышала, как, падая, они разбиваются о крышку консервной банки. Ведь старинная сказка вошла в свою силу, ведь история, рассказанная ей, вернулась из забытья и стала правдой. Надо же! Наконец кто-то победил Дракона. Победа?! Да. Но.
   – Молодость. – пробормотал профессор Консерватории и снова погрузился в свои мысли.
   Когда оставленный без пищи огонь начал угасать, а чая в кружках осталось разве что на один глоток, беглецы потихоньку начали обсуждать, куда двинуться дальше. Если Анна могла в скором времени отправиться в столицу, то остальные, будучи известными заговорщиками, не могли себе позволить появиться там после ночной облавы, открывшей им, что полиции известно немало. Метр Лангерман говорил, что к югу от них лежит маленький городок, жители которого хранят в амбаре зерно, консервы на случай, если городу придется обороняться от ночных полицейских облав. Ведь несколько лет назад, прибывая именно по этому рельсовому пути на трамваях, синие патрули переворачивали вверх дном весь город, разыскивая ставшие редкостью книги о мечтаниях и метаниях прошлого. Кроме того, там, у мэтра Лангермана, жил старинный друг-художник, среди четырех учеников которого была и дочь Лизы Марта. Фонарщик не спешил отправиться туда, но в то же время не желал отговаривать других.
   – Я бы хотел еще кое в чем убедиться, – нехотя говорил он.
   В этом его поддерживал профессор, и даже историк неожиданно выступил на стороне мэтра Фонарщика:
   – Хороши же мы будем, – заявил историк, – если упустим из вида, забудем о роли и просто оставим на произвол судьбы самого главного человека!
   Анна Штернбург знала, что каким бы ни было решение, она простится с этими людьми на срок невыносимо долгий, сколько бы он ни длился. Она сидела, точно кукла-марионетка с перерезанными нитями, не слушая и не слыша. Она встрепенулась, лишь когда Фонарщик обратился к ней:
   – Ты еще можешь оказаться сегодня на железнодорожной станции. Эшелон приехал, значит, движение восстановлено. Помнишь черную папку? Твои документы с тобой?
   – Нет.
   – А где?
   – Должно быть, дома у меня.
   Дафна уселась возле девушки и заскулила, прижав уши к голове, украшенной белым чепцом.
   – Тебе придется вернуться за ними, ты понимаешь это? – строго спросил мэтр Фонарщик.
   – Да, я готова.
   – Вернуться к тем же людям, вновь оказаться среди них.
   – Я стисну зубы.
   – Хорошо. Я попробую связаться с ННК, напишу ему письмо, скажу, что ты приезжаешь на днях. Только прошу тебя: возьми папку и сразу же уходи оттуда, заночуешь на станции не беда, зато куда безопасней. Когда встретишь Каина, скажи ему, что этой ночью мы будем ждать его здесь, а еще скажи, что он гораздо лучше, чем о себе думает. Он, конечно, не поверит: рано или поздно и другие увидят то, что увидел я. Никакая ложь начальника полиции не скроет больше от людей, каков он на самом деле. Надо же было выдумать такую клевету: назвать подлинного музыканта убийцей, белое – черным, серебро – золой! Впрочем, все кто отважился ему возразить, сразу объявлялись преступниками. О как это все не ново, клянусь Данте, как не ново!
   – Вы и ваш друг чем-то похожи, Анна, – неожиданно произнес историк и усмехнулся. – Вы земли не касаетесь. А может, ну ее, землю, что ни век – все войны, войны, войны! Хотя с его стороны глупо было довериться солдафонам, которые если захотят, то и шкуру с тебя спустят. Глупо, доверчиво.
   – Нет, – тихо, с легким укором ответила Анна, – он просто очень мягкий.
   Костер угас незаметно. Анна чувствовала, как поднимается ветер, как разгоняет тяжелую тусклую муть, равномерно заполнявшую все небо, где даже солнце кажется больным и уставшим. Ему словно надоело смотреть на мир, в котором безвозвратно пропадает всякий свет и тепло и которому оно не хочет светить больше.
   Анна не знала, как избавиться от бесчисленных вопросов, переполнивших голову. В самом деле, так ли она хочет расспрашивать мэтра, или это все лишние слова, навязанные волнением? А может, просто ей не хочется прощаться? В самом деле, лучше сказать все слова, какие только есть на свете, чем произнести одно…
   – Где сейчас Лазарь и почему он не пошел? Не может выйти? – спросила Анна.
   – Я бы не волновался за Лазаря, – улыбнулся историк. – У него дома произошел маленький бунт, что закономерно: ведь что в Индокитае, что в Румынии, что у нас с его любовью к старым порядкам только и остается, что ждать новых потрясений. Но, по крайней мере, если полицейские заглянут к нему, они об этом горько пожалеют.
   – Кто же тот, кто отрубил Дракону лапу?
   – Это неизвестно, Анна, – хмуро сказал мэтр Фонарщик, – победим ли мы трехлапого зверя тоже.

     – Среди тех, кто несет клинки,
     Один держит цветок.
     Среди тех, кто несет цветы,
     Один держит клинок…

   …, – пропела тихим тонким голосом Дафна и вслед за тем поклонилась Симону Лангерману.
   – Магистр, – всхлипнув, сказала она, – дозвольте мне сообщить вашему другу о приезде моей госпожи, я уже была один раз в столице, я разыщу его. Притворюсь бродячей собакой.
   – Хорошо. На самом деле его не трудно найти, он живет в доме номер шестнадцать по улице Взрывников и привык к разным гостям. Только не забудь, пожалуйста, там никто не видел собаку в чепце и домотканом переднике.
   Дафна кивнула и, кинув взгляд на Анну Штернбург, исчезла в густой траве.
   – Вы куда! – крикнула Анна, вскакивая с места. – Пешком до столицы – это не шутки!
   – Успокойся, Анна, – сказал мэтр Фонарщик и вздохнул. – Тут уж ничего не поделаешь. Такова их природа. Стоит им полюбить человека, и этот человек станет хозяином или хозяйкой. А там уж они сделают все для него, пусть бы это даже жизни стоило.

Глава 30
Георгий

   “Утро не придет. Оно не может прийти, – шептал голос ведьмы. – Молчишь? Стряхни дурной сон! Думаешь, ты так и остался безмозглым птенцом? И не надейся, юноша!”
   Каин вскочил на ноги. Крыло уткнулось в стену дома, черного, как утес. Колдунья исполнила обещанное: он проснулся свежим, как раннее майское утро, но пробуждение это было хуже обморочного забытья. Слишком четко и ясно память нарисовала произошедшее, так ясно, что на мгновенье почудилось, будто Ганя и Марк все еще стоят за спиной.
   Он посмотрел наверх. Небо было, как хрустальный стакан с чернилами, в котором плавали блестки. Ему даже сначала показалось, что он стоит на дне колодца. Звезды далеко. Ждать помощи нет смысла. Анна! Аровцы. Он заплакал.
   На земле лежало что-то черное, блестящее жиром. Это был пистолет, отнятый у командира. Каин поднял его, но нечаянно надавил на курок, и выстрел разнесся по улице, как взрыв хохота. Кто-то испуганно охнул.
   Рядом стоял маленький мальчик и смотрел на него глазами, широко раскрытыми от ужаса.
   – Уходи, убирайся! – крикнул Каин, выронив пистолет, – Я хочу вышибить себе мозги и не могу этого сделать при тебе!
   – Я уже ушел из дома… А зачем?
   Каин сел на землю и закрыл лицо руками.
   – Уходи, просто уходи, слышишь, мне и так плохо.
   – Ничего у тебя не получится, – заявил мальчик. Каин поднял глаза и увидел, что ребенок держит пистолет.
   – Ты что! Отдай! – крикнул Каин, протягивая к мальчику руки. Но мальчик уже стоял в глубине улицы, и поднятая к луне рука держала пистолет. Ночь глотала выстрелы, как река проглатывает брошенные в нее булыжники. Патроны закончились быстро, и мальчик бросил на землю ставший ненужным пистолет.
   – Хорошо, – тихо произнес Каин, вставая на ноги, – хорошо… – повторил он и закричал:
   – Славно придумано, нечего сказать! А ты хоть знаешь, для кого стараешься? Может быть я – чудовище!
   – Не ври! Я заглядывал в темный чулан и забирался на чердак, а мало ли что там может почудиться, ведь там живут страхи, я знаю, что есть Дракон. Но про тебя мне родители ничего не говорили!
   – Не говорили! – не выдержал Каин.
   В следующее мгновенье он уже стоял рядом с мальчиком. Ему показалось, что он еще никогда не летал так быстро. Просто сорвался с места и понесся не помня себя. Он не знал, что скажет ребенку, как объяснит ему свое существование и появление здесь и сейчас с пистолетом. Он уже расписался перед ним в своем бессилии.
   – Это твои родители не рассказывали тебе про меня! Наверное, от них ты не многое узнал о чудовищах. Может быть, я тебя к ним отведу?
   – Ни за что! – крикнул мальчик и побежал. Он добежал до угла дома и остановился перед площадью.
   Каин посмотрел туда и вздрогнул. На площади маршировали отряды полицейских. Никогда он не видел, чтобы они так равнодушно и четко чеканили такт. Командиры подавали своим подчиненным какие-то знаки, и, к своему ужасу, подопечный начальника полиции понял, что сейчас по команде тридцать глаз одного отряда посмотрят на мальчика и на него. Полицейские развернуться и хлынут потоком в их сторону.

   Каин поднял мальчика, так, как поднимают маленьких котят. Ребенок даже не успел ничего произнести. Каин нырнул в ближайший переулок.
//-- * * * --//
   В кромешной тьме все дома казались одинаково чуждыми. Каин не спеша шел по ночной улице вместе с мальчиком по имени Георгий.
   – Почему ты ушел из дома? – мягко спросил он у ребенка.
   – Мне стало страшно, – ответил Георгий тихим дискантом. – К отцу пришли подчиненные. Он сыплет приказами. Весь дом ходуном ходит. Мама ждет важных гостей, и все ищет фамильные броши. Гости очень важные, их все боятся. Каин, а ты знаешь, что над лесом очень красивая звезда зажглась и потухла не так давно?
   – Нет.
   – Это комета, – вдохновенно продолжал мальчик, – Анна говорит, плохое это предзнаменование, а если звезда еще красная и колючая, тогда тем более хорошего не жди.
   – Ты сказал – Анна?! Какая Анна?
   – Хорошая, – радостно протянул мальчик, – Анна Штернбург.
   – Так ты ее знаешь?!
   – Мы соседи, – важно заметил Георгий.
   Каин вздрогнул. Быть может, она уже у себя дома. Быть может, все обошлось…
   – Георгий, твои в это время уже спят?
   – Еще бы! – отозвался мальчик.
   Каин остановился, как вкопанный – Георгий, ты можешь отвести меня к себе домой? Я хочу с ней встретиться…
   – Она в такое время тоже обычно спит, – грустно сказал мальчик. – Она устает.
   – Нет, сегодня она не спит.
   – А как же церковь?! Я хотел тебе показать людей, похожих на тебя!
   – В другой раз, – откликнулся Каин.
//-- * * * --//
   Красный фонарь погас. Весь сад был окутан мягким серебром. Дверь парадного входа была открыта. В суматохе приготовлений обитатели дома просто забыли ее закрыть. Каин усмехнулся, ему вспомнились внушенные ему давным-давно правила хорошего тона: входить можно только через дверь, ни в коем случае не через окно, а выходить – ну тут уже как хочешь.
   Если в доме готовились к приходу гостей, то этого не было видно. От фортепиано, ковра, лестничных перил веяло старостью. Картежники и проходимцы, святоши и пьяницы, дети и старухи спали на всем протяжении от первой лестничной ступеньки до чердака. Два лестничных пролета ведут от ковра гостиной до этажа, где находится ее комната. Что ж. Второй этаж так же тих, как первый. Дыхания спящих не услышать, даже если прислониться к двери.
   На третьем этаже вещи, забытые в коридоре, напоминали о том, что у этого дома есть еще и дневная жизнь, а не только покой и пыль. Днем здесь бурлила жизнь постояльцев, полная гама и забот.
   Георгий шепнул ему, чтобы он был осторожней. Фанерные двери тут не запирались.
   Потом Георгий приоткрыл одну дверь и заглянул туда. Они пришли. Это была ее комната. Георгий кивнул своему спутнику и вошел.
   Анны Штернбург там не было. Правда, на ее появление здесь Каин уже не слишком-то надеялся. Но она ведь все равно должна прийти сюда… Только как скоро?
   Каин долго искал зажигалку, чтобы в ее свете хоть что-нибудь рассмотреть. И в конце концов нашел. Оранжевый свет скользнул по лакированным шкафам, по единственному в доме зеркалу, по краю письменного стола. Весь этот старинный хлам, стоявший тут уже много лет, не мог ей принадлежать. Она была лишь гостьей, частью многолетней истории этого дома, и в этой истории ее роль была незаметной. Нечто подобное Каин испытывал, живя в башне часов.
   Но возле кровати, у самого изголовья стояла гитара из огненного янтарного дерева, а на стене висели в рамках фотографии Штернбургов. Если долго смотреть на эти снимки, волей-неволей начинаешь ждать, что на каком-нибудь из них появиться красивая грустная девочка с волосами, остриженными на пажеский манер.
   Каин думал, что раз ведьма была из цыган, то Анна, вероятно, была унесена ею на юг. Но как далеко от города?
   Георгий уселся за письменным столом и, сложив руки, как школьник, опустил голову.
   – Эй, – шепнул ему Каин, – ты что, спать хочешь?
   Но ребенок уже спал.
   Каин повис под потолком на манер летучей мыши, чтобы лучше рассмотреть фотографии Штернбургов. Он не заметил, как уснул.
//-- * * * --//
   Сон дома был обманчив. Примерно через полтора часа на втором и первом этажах заскрипели ручки дверей. Коридоры наполнились звуками шагов и сонными невнятными голосами. Стучали каблуки, щелкали задвижки, раннее утро пробудило весь дом. Кто-то вполголоса жаловался не старомодную шляпу, кто-то забыл платок. Но все наспех одетое великолепие, извлеченное из шкафов, пропахших нафталином, не могло превратить наступающее утро в долгожданное торжество, как ни хотели этого обитатели дома. Чиновники, чиновницы, их подчиненные, их подхалимы – все они выходили на крыльцо, точно послушный цыплячий выводок. Старый дом встретил зарю уже совершенно опустевшим и немым. Медленно росла охристая полоска блеклого света над черным кружевом парка Марата. Больной рассвет робко подступил к окнам дома, который только что покинули люди, устремившиеся невесть куда.
//-- * * * --//
   Около десяти утра Каин проснулся оттого, что почувствовал рядом с собой чье-то присутствие. Нетерпеливый взгляд. Он открыл глаза и увидел перед собой лицо Георгия. Это было неожиданно, но у крылатого человека не было сил удивляться.
   Сон помог забыться, но отдохнуть Каину так и не удалось.
   Каин совершенно спокойно, по-человечески уселся на кровати Анны. Девушки не было. Не было даже следов ее появления, в то время как, судя по свету из окна. У него сжалось сердце.
   – Никого нет, во всем доме никого, – сказал Георгий. – Есть хочешь?
   – А ты думаешь нет, раз я… – с грустной улыбкой сказал Каин, слегка подняв крылья.
   – Так вот, ничего нет, – с серьезным видом подытожил Георгий. – Обычно у брата что-нибудь есть, но не на сей раз…
   Пришлось спуститься вниз и нарвать в саду яблок.
   Георгий морщился, они казались ему кислыми, к тому же после них еще хотелось есть. Привычный к этому чувству, Каин смотрел на него, как на принца.
   Дом действительно был пуст. Многие двери были приоткрыты, выставляя напоказ кусочки комнат, покинутых хозяевами. Безмолвие. Бескрайнее, лицемерное, в любой момент дом снова мог наполниться жильцами. Надо было искать Анну.
   Сначала Каин хотел даже найти какое-нибудь оружие и с ним двинуться в путь, но потом отказался от этой мысли. Если он вновь окажется в руках полиции или аровцев, что он сможет сделать, он же не рыцарь какой-нибудь?
   Каин раздвинул шторы и распахнул окно. Странно. Привычный свежий осенний ветер принес запахи ночного безлюдного парка и. смутно знакомый запах.
   – Возьми меня с собой, – жалобно попросил Георгий. Каин понял, что мальчик просто не хочет оставаться в одиночестве.
   – Не могу… Я лучше один. Так будет быстрее. Я не настолько сильный, чтобы все время нести тебя на руках.
   – Все равно возьми! Я помогу тебе искать Анну.
   Каин слабо улыбнулся.
   – А кто будет искать меня, если я пропаду? Город сейчас полон полицейских. Я думаю, отсюда надо бежать. Мы с Анной сюда еще вернемся, и. и мы все вместе убежим.
   Лицо мальчика просветлело, но ненадолго. Не дожидаясь его ответа, Каин шагнул через подоконник.

Глава 31
Весть

   «Как мне биться среди клеветы? Все, что, свято, одето в ложь. Среди тех, кто несет цветы на поклон, я сжимаю нож…»
   Слова вертелись в голове Анны Штернбург, то сливаясь воедино и обретая смысл, то рассыпаясь.
   «Живы истины в мире чар».
   Она шла домой по трамвайным путям. Какой же он маленький, этот ее город! Она всю жизнь знала, что станция возле ее дома, где обычно подхватывал ее трамвай – конечная. Дальше к югу – терра инкогнита.
   “Среди тех, кто не может летать, один несет этот дар”.
   Говорили, что там, в полях на юге, живут цыгане – вольнолюбивые похитители детей. Но только сейчас никого не осталось, и те места, где раньше цвел львиный зев, ныне поросли борщевиком.
   «Среди тех, кто несет клинки, один держит цветок».
   Вечерняя заря была мутной, словно Анна смотрела на нее сквозь толщу воды. Просто мутно-оранжевой полосой над скорлупами городских крыш. В голове упорно вертелись слова, которые она слышала очень давно от дедушки: «в битве жизни краса и стать».
   Но что это за битва, не знающая забытья? «Дракон родился прежде меня, – думала Анна, – и ждал моего рождения. Каждый человек в свой срок должен сразиться с Драконом».
   Девушка замедлила шаг, чувствуя пьянящую боль старинной сказки, обреченной вновь и вновь срастаться с былью человеческих дней. Дивная радость захлестнула ее волной, докатившись до кончиков пальцев. Где-то далеко позади остались люди, чьи души сейчас вторят ее душе, точно инструменты одного оркестра. Скоро они всем расскажут, скоро весь мир узнает и оглянется на их голоса, точно один человек, пробужденный от долгого тяжелого сна.
   У Дракона нет лапы!
   А что вбивали в голову всем от школьных лет до первой седой пряди? Все, что создано людьми до нас – Дань Дракону. Все самое ценное, дорогое, жестокое принадлежит ему. Не пытайтесь бороться, даже не пробуйте! Не вспоминайте о том, что вы – люди!
   Но старое чудо, забытое и волнующее, неожиданно вновь ожило и вернулось. Она, девушка из безымянного города, Анна Штернбург видит воочию историю, которую писала. Значит, святой Георгий жив, хоть и коню, и всаднику не спуститься с пылающих витражей. Значит, мастера прошлого не лгали никому и никогда, а лишь рассказывали людям снова и снова их вечную повесть. И тому, о чем рассказал художник, суждено рано или поздно сбыться в этом мире. Но раз Дракон побежден, раз вся сила и власть, что принадлежит ему, оказалась бесполезной, значит, не сила победила силу. Значит, сила больше не правит и. Власти полицейских пришел конец.
   У Анны перехватило дыхание. Она чувствовала себя рыцарем, добывшим волшебный меч. Она была готова рассмеяться, глядя на темные скорлупки домов, выглядевших так, словно их бросили в бульон. А ведь мгновенье назад они пугали ее, ей казалось, что под каждой из них притаился детеныш Дракона.
   Трехлапый Дракон! Какое, впрочем, унижение для этого великого полководца и властителя! Теперь все это видят. Но знают ли об этом люди в столице, кто вообще сейчас знает об этом? Нужно как можно скорее рассказать. Стучаться во все двери газет, которые нет-нет да и скажут слово правды. В конце концов, люди поверят, все будет как в пору детства дедушки: открытые художественные школы, яркие марки со всех концов света, и музыка будет звучать на улицах. И может быть, еще то, что дураки называют свободой.
   А потом? Как раз в это время должны появляться первые звезды и звезда Вечерняя. Но звезд не было. Ну что ж… Не страшно, не все звезды падают, некоторые лишь спускаются туда, где больше нет другого тепла и света, кроме того, что вечно зовет к себе из невозвратной синей высоты. И не все звезды гаснут, упав на землю, затоптанные грязью солдатских сапог. Не все…
   Анна прошла не очень много. Она шла босиком, но холода не было. Свои туфли для выступлений девушка несла в руке, и каблуки то и дело постукивали друг о друга. Каблуки были сломаны.
   Черное шуршащее платье пропиталось запахом обожженной солнцем травы и… запахом звездопада. Да, теперь Анна знала, как это. Идти было легко.
   Анна думала о том, что святой Георгий во все времена приходил к тем, кто молил об освобождении от Дракона. Даже тогда, когда люди забывали слова молитв. И тут ее кольнула догадка, смертоносная догадка. В самом деле, разве аровцы способны на такое? Драконоборец, кто бы он ни был, молчит, а они бы не стали молчать о таком.
   Анна уже видела знакомые дома и крыши городской окраины и даже различила крышу своего дома, как вдруг услышала позади себя свист рассеченного воздуха.
   Анна вздрогнула и, перепрыгнув через трамвайный рельс, очутилась в траве.
   – Анна, это я!
   Каин стоял рядом с ней и не решался поднять на нее взгляд. Лицо Анны засветилось. В следующий миг она уже обнимала обомлевшего парня и звенящим неровным голосом говорила:
   – Дракон в городе, Каин! Он вошел в него на трех лапах! Мэтр Фонарщик и его друзья в бегах, прячутся от полиции. Нашелся тот, кто наказал Дракона! Появился Драконоборец, понимаешь, Драконоборец!
   От волнения у Анны перехватило дыхание, она умолкла. Каин изумленно смотрел на нее: только она может улыбаться, когда уголки рта неподвижны. Теперь эта улыбка была наполнена кипучей, звенящей радостью, и эта радость омыла его целиком, словно океан.
   – Как?!.. На трех лапах? – изумленно и растерянно спросил он, чувствуя себя не то совершенным дураком, не то вновь мальчишкой-беспризорником, которому посулили кусочек пирожного.
   – Понимаешь, – начала объяснять Анна, выпустив его из объятий, – считалось, что нет такой силы, что могла бы противостоять Дракону. Даже оружие отказывалось в него стрелять, потому что Дракон его хозяин. А тут. Кто-то все-таки победил его, Каин, ведь утром Дракон вошел в город на трех лапах.
   – Он в городе! – эхом повторил Каин, так, словно ничто другое его не взволновало. Анна заметила, что он отвел глаза.
   Душу Анны Штернбург пронзила мысль: «Да, это не случайно». Но эта мысль тут же утонула в потоке радости, которую ничто не могло омрачить. Она рассказала о друзьях Мэтра, о том, что должна уехать в столицу – чем скорее, тем лучше, ибо все должны узнать об унижении Дракона и о победе Драконоборца. Сейчас ей нужно только вернуться домой и забрать документы, без которых в столицу не пустят.
   Крылатый человек слушал ее молча, по его лицу было видно, как он волнуется. Все до единого слова он выслушал так, как если бы ему зачитывали воинскую присягу, которую он должен повторить слово в слово и чтить потом всю жизнь, как и всякую клятву. Потом он поник.
   – Драконоборец, говоришь? – со слабой улыбкой произнес он. – Как же это… Я читал, живя в библиотеке, о них, кажется, они и впрямь были такими, какими их написали мастера… Ну, например, как тот всадник в алом плаще с занесенным копьем. Красиво. Но кто знает, они жили очень давно и, может, то, что осталось в памяти, всего лишь отголоски.
   Каин вздрогнул и начал рассказывать ей про ночной переулок, мальчика по имени Георгий и полицию. Анна лукаво заметила, что полиция, быть может, доживает свои последние дни. Каин опять отвел взгляд.
   «Да, что это с ним! Можно подумать, что он смущается, слыша о Драконоборце и его победе.
   Почему он отворачивается? Можно подумать, он не знает, как спрятать нежданную, незнакомую ему гордость. И улыбка стала совершенно другой.
   Он никогда раньше так не улыбался. Наверное, очень неуютно чувствовать себя так, будто целый мир повернулся к тебе от одного-единственного твоего поступка, – думала Анна. – Наверное, ты сейчас очень хочешь спрятаться. Не выйдет!»
   И вдруг пришла другая мысль: «Если это он, он никогда не признается. А без этого можно сообщать во все газеты столицы (газеты все до одной могут написать правду), можно раздавать листовки и говорить на площадях – конечно, все будет не напрасно, рано или поздно люди разуверятся во всесилии Дракона. Но ведь не они, горожане, сделали главное, они не были даже свидетелями, а возгордятся. Браво! Снова кто-то заплатил своей кровью за их трусость! Им ничего не пришлось делать».
   Эта мысль была тошнотворной. Но что теперь? Заставить его признаться? Это ведь даже не трудно, надо только прямо взять и сказать ему:
   – Почему ты молчишь, Каин, это ведь ты отрубил лапу чудовищу?
   Он сознается, нехотя, но сознается, потому, что он очень мягкий. И даже не упрекнет ее в подлости. Как говорил дедушка: «Нужно много любви и мудрости, чтобы вовремя сдержать язык».
   К дому Анны они подошли в сумерках. Они прошли зал, где стояло фортепиано, и поднялись по ступеням лестницы. Впрочем, Анне показалось, что где-то на летней кухне горит свет.
   В комнате Анны их ждал Георгий. Встреча была тихой и даже какой-то не очень радостной. Мальчик все-таки добыл для них где-то пачку засохшего печенья. Да и в термосе еще был чай.
   И хотя на их лицах были улыбки, и этой встречи они ждали весь день, разговор не вязался. Анна и Каин время от времени переглядывались, безмолвно спрашивая друг друга: стоит ли об этом говорить? Стоит ли рассказывать об этом ребенку? А рассказать предстояло о многих пугающих и важных событиях: о Драконе и Драконоборце, о полиции и о предстоящем пути в столицу, где люди еще не знают о том, что происходит по ту сторону парка Марата. Нет, не надо заранее пугать мальчика.
   Было видно, что ребенок устал. Ожидание всегда утомительно, а для маленьких храбрых мальчиков вообще смертоносно.
   После того, как Анна сказала, что ей предстоит уехать, после короткого спора было решено, что в столицу они отправятся все втроем. Вместе, они так обещали друг другу. Но невозможно отправиться в путь сейчас, когда с ними маленький мальчик. Он устал, ему надо выспаться.
   Анна быстро собрала вещи, положила рукописи и документы в дорожную сумку, взяла те деньги, которые у нее были.
   Георгий радостно и тихо повторял: «Сейчас пойдем, сейчас пойдем!», но сам уже дремал, сидя на Анниной кровати. Анна села рядом с ним и нежно положила его голову на колени.
   – Конечно, пойдем, но чуть позже, мы тебя разбудим, когда придет пора.
   – Но я не хочу спать, – серьезно возразил мальчик.
   Тихо заиграла флейта. Анна посмотрела на крылатого человека и улыбнулась. Ощущение было такое, словно в пустой и пыльной комнате разбился драгоценный флакон духов или в сумрачный, старинный дом из сада влетела непрошенная чужеземная птица. Комната вслушалась в чужие незнакомые ей звуки и навсегда утратила свою затхлую чинность.
   Анна уложила Георгия спать и взяла в руки гитару. Под пальцами задрожали струны. Незнакомо, странно прозвучали гитарные ноты – так, как будто она коснулась струн в первый раз. Ни одна живая душа не услышала той мелодии, которую сыграли этим вечером гитара и флейта. Только стены и вещи старого дома, но они ничего не скажут о ней.
   Когда музыка оборвалась, Анна и ее гость долго молча смотрели друг на друга удивленно и непонимающе, как люди, которые долго не видели друг друга, узнавая и не узнавая одновременно.
   Откуда-то с нижних этажей поднимался шум. Анна отчетливо услышала, как ее зовут, и это был не один голос. Анна сняла с плеча ремень гитары и спустилась вниз.

Глава 32
Пир

   Гостиная была, как глубокий омут. В ней поселилась темно-фиолетовая ночь. Люди, тонущие в омуте, знают, что могут уцепиться за ветку ивы и выбраться. Анна знала, что она не может, положив руку на деревянные перила, подняться по лестнице наверх. От двери летней кухни лежала полоса красно-оранжевого света. В темноте голубоватым, отраженным светом поблескивали клавиши фортепиано.
   В детстве в такие вечера, как этот, Анна подолгу сидела на ковре в гостиной, вслушиваясь в тишину. И тишина подсказывала: вот-вот ударятся об пол гастрольные чемоданы, затем послышится легкий точеный шаг каблуков и шуршание платья.
   Сегодня она и впрямь услышала шорох платья, но только этот шорох звучал по-другому. Старуха, укутавшая в шаль бугристые плечи, стояла возле фортепиано и не отрываясь смотрела на девушку. И странная улыбка играла на бескровных старушечьих губах.
   Дом, казавшийся пустынным и тихим на первый взгляд, был на самом деле полон движенья; на втором этаже хлопали двери, жильцы готовились к чему-то, перекликались, говорили о том, что надо бы позвать Анну Штернбург.
   – Аннет, – сказала Великая Ма совсем не старческим, мягким голосом, – где ты пропадала? Мы хотим отпраздновать выход твоей рукописи.
   – Анна! Анна!
   По лестнице вниз спускались люди. Анна вздохнула. Теперь ясно, что она не сделала глупости, спустившись вниз, теперь никому не придет в голову искать ее в маленькой комнате на третьем этаже. И что бы ни случилось с ней, это не коснется тех, кто там остался.
   Старуха что-то неразборчиво сказала ей и тенью прошмыгнула в кухню. Анна последовала за ней, надеясь незамеченной проскользнуть в сад.
   Анна распахнула дверь и вошла.
   Стол на кухне был разложен, как во время семейных праздников Блюмхельдов, накрыт белой скатертью и уставлен тарелками с едой. Но что это были за яства! Анна застыла на месте. Ни до, ни после этой ночи она ни видела ничего подобного. Пороги в форме церквей, груды пирожных с заварным кремом, белым, как облака, огромные блюда, на которых лежала жирная дичь с густым пряным запахом.
   Анна лишь смутно помнила вкус того же заварного крема, а большинство из этих блюд ей не приходилось ни пробовать, ни видеть. Одного взгляда на этот стол было достаточно, чтобы разжечь жадность избалованного ребенка или чтобы лишить разума бедняка.
   Но среди всей этой роскоши, среди огромных, как зеркала, блюд, среди хрустальных графинов, зеленых бутылей и розовых букетов на столе сидел Дракон. Зверь смотрел на девушку совершенно равнодушным взглядом так, словно спал, не смыкая век. От него пахло ветхостью, сырым древним камнем, из которого для готических соборов высекали горгулий. Его кожа, по-слоновьи серая, казалась пыльной.
   Да, он походил на статую, пережившую века, с которой время взяло небольшую плату, отрубив лапу и покрыв ее тело трещинами. Но камень есть камень.
   Анна увидела большой ларец из какого-то блестящего металла, не серебра, нет, так блестит только сталь. Он был украшен причудливыми переплетениями виноградных лоз и фигурами людей и животных, связанных движением танца. По краю ларца шла кайма с какой-то надписью, но прочесть слова Анна не могла. Крышка ларца была откинута, в его глубине лежала красная подушка, а на ней нечто, напоминающее головешку. Анна содрогнулась, вспомнив о том, что некогда в серебряных и золотых ларцах люди хранили святыни.
   В летнюю кухню хлынули люди, и мгновенно комната наполнилась веселыми голосами и пестрой рябью женских юбок, замелькали галстуки, заскрипели стулья, выдвигаемые гостями. Люди галдели и толкались.
   Анна почувствовала страшную усталость, взглянув на этих людей, нашедших себе повод для праздника.
   – Поздравляем, поздравляем, – повторял нескладный счетовод из комнаты номер восемь на первом этаже. – Умница, девочка! Какая повесть! Сколько красоты, сколько высокого смысла!
   – Да… – подтвердил господин Блюмхельд, уже усевшийся за стол. – Право, вся наша контора прочла эту историю. Великолепно! Не зря сам ННК посчитал эту вещь выдающейся. Не удивляйся, мы знаем, кто такой ННК, ты могла бы не стесняться!
   Тут Дракон неожиданно повернул голову к нему.
   – Девочка пришла? – чуть хрипловатым, но приятным голосом спросило чудовище.
   – Да, ваша Милость, – отозвался Блюмхельд.
   Дракон повернул морду к Анне. Через мгновенье ей показалось, что это не морда, а лицо средневековой химеры. Особенно ее поразили огромные круглые глаза цвета белого золота с маленькой точкой черного зрачка. Дракон смотрел на нее внимательно, но без особого интереса. Анна вдруг подумала, что он видит не молоденькую девушку, как собравшиеся здесь люди, а что-то таинственное и могучее, как воспоминание, вернувшиеся из давних лет. Казалось, что чудовище не интересует ни стол, ни собравшиеся вокруг люди, только на девушку он смотрел не отрываясь, словно именно ее безмолвно вызывал на продолжение какого-то неоконченного спора. В душе Анна шевельнулся гнев. О чем они могут разговаривать?
   – Ешьте и пейте, – таким же голосом произнесло чудовище, – ни о чем не беспокойтесь. Юная госпожа Штернбург, садитесь за стол.
   Анна не шелохнулась. Странная мысль пронзила ее душу, что это самое худшее, что могло случиться, что лучше смерть, чем сесть с Драконом за один стол. За ее спиной была дверь. Но убежать сейчас? Сейчас, когда Дракон побежден Драконоборцем, сейчас, когда Блюмхельд, его подчиненные, подхалимы и осведомители, живущие с ней в одном доме, смотрят на нее. Никогда! Хуже всего будет, если она покажет, что боится, зная, что победа стоит на пороге.
   – Ваша милость, – протянул кто-то с другого конца стола, – такая высокая честь и какая наглость!
   – Анна! – резко и зло бросила фрау Блюмхельд. – Ты ведешь себя как невежа! Садись к нам.
   – Нет, – с тихим шипением произнесло чудовище, – если не хочет – не надо. Помню, на пиру в доме Тиберия тоже была одна танцовщица, что отказалась от вина из чаши патрициев. Впрочем, зачем об этом рассказывать…
   – Клянусь вам, благодетель, – заявил господин Блюмхельд, – если бы я ее воспитывал…
   – Я не сомневаюсь в вашей добропорядочности, – с глухим урчанием произнес Дракон.
   Блюмхельд встал и поклонился. Дракон коснулся единственной передней лапой его плеча.
   При виде того, как глава семейства поклонился этому созданию, Анна не выдержала и выплеснула клокотавший внутри гнев.
   – Это же Дракон, – крикнула она в благоговейную пахнущую пряностями тишину кухни. – Зачем?! Не кланяйтесь ему, Святой Георгий его порази! Даже не бойтесь его, ему отрубили лапу!
   – Что ты несешь! – крикнула на нее фрау. Сидящие взволновались, но, похоже, это не смогло надолго отвлечь их от тарелок. Кто-то с удивлением посмотрел на Дракона.
   Лицо польщенного отца семейства побледнело, как перед ревизией начальства. Он робко прошептал: «Ваша Милость» и тут же закрыл глаза.
   Дракон с удовольствием оглядел склоненные, испуганные, жадные лица людей, собравшихся за столом.
   – Да, – коротко сказал он, облизав губы, – я попал в передрягу, но я же из нее вышел, разве это не делает мне чести?
   – Честь?! Честь! Великая честь!… – пронеслось среди сидящих.
   Так начался пир, подобного которому никогда не было и не будет.
   – Ваше месячное жалование…
   – Ваше повышение…
   – Ваш сынок…
   Каждая фраза тонула в стуке ножей и вилок и звоне хрусталя. Трудно было понять, о чем говорят эти люди. Вскоре никто уже не пытался с кем-либо заговорить. Анна видела только безразличные ко всему лица и жующие рты. И отражения людей странным образом искажались на гладком стекле бутылок и ваз. Вино в бокалах казалось Анне черным, почти густым. Гости съедали фрукты, и от плодов не оставалось ни огрызков, ни косточек. Гости брали с тарелок пирожные, но пирожных не убывало. Да что же это! Анне вдруг почудилось, что огромная запеченная рыба, поданная на блюде, плачет, и слезы катятся из круглых ослепших глаз.
   – Клянусь своим святым внуком, с которым жестоко расправился этот римский разбойник Георгий, давно уже я не устраивал подобного пира, – прохрипел Дракон. – Никто не осудит нас за это славное торжество! Другие даже мечтать об этом не могут!
   – Да, другие… – пронеслось в голове Анны. – Их собственный сын, который сейчас спит наверху.
   – Посмотрите, какие жирные куропатки, а эти голуби и прочая дичь! Да, такое изобилие я видел очень давно, когда парфяне на Бычьей пустоши устроили большое жертвоприношение Ваалу. Подумать только! Сколько быков было заколото, чтобы выпросить победу в войне!
   – Конечно, разве можно что-то получить бесплатно! – воскликнул один молодой человек. И тут произошло нечто странное: его лицо побледнело и осунулось так, словно он пережил много несчастий и бед.
   У Анны кружилась голова.
   – Послушайте, – произнесла она, пытаясь придать своему голосу твердости, – за вас же сражались, и за ваших бабушек и дедушек тоже, чтобы драконы не смели и близко к вам подходить.
   – И где же твои Драконоборцы, полубоги или кто там еще? Где они все теперь? – важно и строго спросил господин Блюмхельд.
   – Драконоборец жив! Это не статуя, которую можно разбить, и не рыцарь на обложке книги, которую можно выкинуть…
   – Очень хорошо! – воскликнул господин Блюмхельд, гордо оглядев своих подчиненных. – Товарищи, где они, эти забытые герои? Среди нас, здесь?! Нет! Где им быть, кроме как на страницах пожелтевших книжек да на картинках богомазов! А девочка верит всему, что красивенько написано! Что ж, порхай, птичка, пока еще силы есть. Твои полубоги и рыцари тебя не накормят. Они давно умерли, если вообще жили на свете. И ты, чего доброго, кончишь как те статуи, которые разбились, рухнув вниз с башен собора.
   Раздались редкие хлопки рукоплесканий и одобрительные возгласы. Кто-то даже затянул: «Дань обманов прошлых…», но быстро умолк.
   Анна увидела, что Дракон ухмыляется.
   На столе творилось нечто невообразимое. Благоухающий белый крем был размазан по скатерти, прекрасные блюда опрокидывались на пол, и жадные руки, отбросив ножи и вилки, отрывали от дичи большие куски белого мяса. И, хотя еды на столе не убывало, собравшиеся толкали друг друга локтями и с остервенением переругивались. В летней кухне смешались в одно целое раздраженный гомон угрозы, оскорбления и слезливые жалобы. Шум поднялся такой, что, даже крикнув, Анна не услышала бы своего голоса. Оказалось, что фамильные броши фрау Блюмхельд не что иное, как жалкие подделки, счетовод давно должен кругленькую сумму секретарю, а старший сынок господина Блюмхельда не красавец и умница, а бездельник и наглец, от которого житья нет. Не было ни одного человека, который бы не вспомнил свою давнюю обиду. И стол теперь напоминал страну, разрушенную долгой войной. Как бы ни кричали друг на друга гости, визжа и ругаясь, они не забывали протягивать руки к нежным кускам мяса или сладостям. Кто-то отламывал башни от пирога, испеченного в форме церкви, кто-то, вынув из вазы розу, начал кусать ее стебель. И лишь Дракон все так же продолжал сидеть в неподвижности, спокойно глядя на побледневшее лицо Анны Штернбург, словно хотел сказать ей:
   «Да, и это тоже уже было».
   Внезапно ларец захлопнулся. Наступила тишина, и в этой тишине Анна услышала, как клацают замки.
   Дракон выкрикнул: «Фокус!», и тотчас поднялся гвалт. Он взял ларец за металлическое кольцо и, не задев ни одной тарелки, подошел к краю стола. Анна видела, как Великая Ма осторожно коснулась губами ларца, что-то выкрикнула и скрылась в полумгле кухни, испустив радостный вопль.
   Соседи шумели, изредка зло поглядывая на Анну.
   Неожиданно Дракон сказал:
   – Отгадай мою загадку, Анна Штернбург. У меня есть обыкновение, встречая Поэта, загадывать ему загадку.

     Судья свой вынес приговор,
     Палач заносит свой топор,
     Упал топор, тяжел и скор.
     Кто же был зол, а кто был добр?

   – Разве судьи выносят справедливые приговоры? – тихо пробормотала Анна, – Нигде не найти добро, нет.
   Гости и подчиненные господина Блюмхельда начали волноваться. Игра, которую затеял Дракон, как им казалось, слишком затянулась.
   Собравшись с мыслями, Анна громко сказала.

     – Как мне биться среди клеветы?
     Все, что свято одето в ложь.
     Среди тех, что несут цветы
     На поклон, я сжимаю нож!

   Что после этого началось! Какой поднялся шум! Такого шума этот дом еще никогда не слышал.
   – Когда же ты будешь думать, наконец, что говоришь, Анна! – взвизгнула фрау Блюмхельд.
   Тут из темноты появилась дама с белыми волосами. У нее было прекрасное, но бледное лицо, и надето на даме было красное платье. При ее появлении все замолчали. Она уселась на край стола и закурила.
   – Вот он, фокус! – гордо сказал Дракон. – Оказывается, могут две луны взойти в одной комнате!
   Женщина, действительно, могла бы сравниться по красоте с Анной, если бы не восковая холодность ее надменного лица.
   – Чудо, чудо! – завопили все. Странно и жутко прозвучал нестройный хор их голосов. Может быть, Анне только чудится, и крючковатый нос у фрау Блюмхельд ничуть не стал больше, а гнусного вида молодой человек вовсе не… Постойте, но ведь у него и впрямь желтые совиные глаза!
   Дракон резко обернулся к Анне.
   – Я говорил тебе, я покажу, какие они люди.
   Господин Блюмхельд повалился на обезображенный стол. Многие гости еще тянулись к невообразимым кушаньям, но иные просто пихали других или гоготали, указывая пальцем на чей-нибудь сильно выросший нос или распухшее лицо.
   Анна увидела, как пляшут фигуры людей и зверей со стального ларца. Казалось, кухня вот-вот провалиться в тартарары.
   Господин Блюмхельд поднял голову, в последний раз оттолкнул от стола своего сына – маленькую копию, посмотрел на Анну Штернбург и, словно собираясь что-то сказать остальным, указал на нее пальцем. Палец его почернел…
   Анна не помнила, как выбежала из кухни и как поднялась наверх.

Глава 33
Утро без зеркал

   – Они там едят, и еда не кончается на столе. Их лица совсем как лица фигур со стального ларца, – лихорадочно шептала Анна Штернбург, прохаживаясь по комнате. Даже в бред сумасшедшего было легче поверить, чем в то, что она сейчас рассказала. Но даже сейчас в комнате был слышен слабый рокот – отголоски того, что творилось внизу. Даже сейчас на старых лестницах и в опустевших коридорах витал опьяняющий пряный запах.
   Анна остановилась и посмотрела на Каина, сидевшего на кровати. Рядом с ним красивый и свежий, как луна, вышедшая из-за сиреневых облаков ливня, спал ребенок.
   Анна, собрав остаток сил, произнесла:
   – Обман и чародейство! Из тех, кто отведал Драконьего угощения, никто не избежит подлого колдовства. Теперь может произойти что угодно. Дракон, если пожелает того, может сделать с ними все, что ему заблагорассудится. Поэтому утром нас уже не должно здесь быть. Но сперва…
   – Анна, что же с ними будет, мне ведь говорили, что человек.
   – …Пусть полюбуются.
   – …Прекрасен уже тем, что он человек.
   – …Как их изуродовали!
   Анна достала из сумки маленькое круглое зеркальце и метнулась к двери. Но у самой двери девушка почувствовала, что ее держат за руку. Она обернулась и с негодованием посмотрела на Каина.
   – Ничего, пусть увидят, раз не захотели послушать! – холодно произнесла она, и попыталась освободиться, подняв руку, в которой тускло блеснул кусок карманного зеркала.
   – Нет, лучше скажи им еще раз, но только не показывай им их лиц! Они с ума сойдут! – глухо и слабо произнес Каин.
   Анна могла оттолкнуть его. У него были слабые руки, но пальцы цепкие как у маленького ребенка. Так что же оттолкнуть его.
   – Послушай! – нервно сказала она. – Я уже пыталась. Как я могу говорить с ними, если они не понимают ничегошеньки из того, что я говорю?! Они мне не поверят без доказательств, справок и отчетов. Все должно быть прописано, доказано или куплено, поэтому у них ничего и нет – ни счастья, ни свободы, ни любви. Такие, как они, будут взрывать соборы, такие, как они, назовут белое черным, такие, как они, всегда будут сыты, потому что королям, вождям, начальникам полиции нужны слуги. И без них и сам Дракон – ничто.
   – Анна! А если бы тебе однажды вместо своего лица увидела в зеркале…
   – Они пойдут за всяким, кто их накормит! Они заслужили это!
   – Это подло!
   Мальчик под пледом что-то пробормотал и перевернулся во сне.
   Анна отвернулась от крылатого человека. Она больше не могла выносить его взгляда. Ей казалось, что он видит, как она прячет горечь и гнев в самой глубине души…
   Что это? Слезы, Анна? Тебе стыдно за них? Анна прислонилась плечом к дверце шкафа, рука с зеркалом безвольно упала, устав от борьбы.
   Каин разжал пальцы.
   Анна села на пол. Сейчас она походила на фарфоровую куклу из театра, которая отыграла свою роль и рука, тянувшая за марионеточные нити, исчезла. Но ни кукла, ни кукловод ни зритель – никто не знает такого спектакля, какой был бы прекрасней этого мига свободы и одиночества.
   После долгого молчания она тихо, чтобы не разбудить Георгия, произнесла:
   – Знаешь, мне кажется, я сейчас спущусь туда, и там все еще будет идти пир. И они опять будут звать меня. А там внизу всегда прав тот, кто сыт. Но что делать мне, если я знаю, что все это обман и чары, что все это может исчезнуть, стоит лишь колдовству пропасть. Но как быть, если всей твоей правоты, всего твоего мужества может не хватить, чтобы они задумались хоть на миг. Разве это победа, разве ради этого снова и снова сражаются за людей Драконоборцы? Неужели мне твердить об этом тем, кто внизу каждый день, всю жизнь.
   Анна почувствовала, как на плечо легла мягкая длинопалая ладонь. Крылатый человек сел рядом с ней, и в душном мраке комнаты Анна вдруг ощутила прохладу старинных стен собора, тонущих в сизом дымном мареве, и с другого края мира ее позвал кто-то забытый.
   – Анна, я непременно покажу тебе старинный сквер с единственной яблоней. Я отведу тебя к фонтану и покажу каменных пути с улицы Старушек. Я бы очень хотел, чтобы ты увидела башни собора, они так красивы, что никто не смеет сказать, глядя на них, что люди стоили их зря.
   Анна встрепенулась.
   – Сколько же их было, поэтов, музыкантов, мастеров, строивших собор. Чего они только не могли! Но мы их забыли. И я не знаю твоего имени, потому что ушли те люди, которые могли назвать жемчуг жемчугом, не унизив и не умалив его блеска. Но скажи, как же они допустили все это? Почему приходит кто-то и делает с людьми все, что пожелает?!
   – Анна, а вдруг они допустили, чтобы могли попытаться и мы…
   Девушка ничего не ответила. Если и впрямь ей предстоит снова и снова говорить о том, что многие и не желают слышать – это означает стучаться в запертую дверь всю жизнь. Отдать целую жизнь этой борьбе, и не чью-нибудь, а свою – не об этом ли предупреждал ее мэтр Фонарщик, не об этом ли говорил Дракон, насмехаясь над Анной в своей гнилой душе? Но может быть, одна жизнь – не самая дорогая цена за то, чтобы приподнять покров многолетней лжи.
   Анна снова посмотрела на Каина.
   В коридоре медленно прохаживался грузный зверь, и звук его шагов в ночной мертвой тишине заставил двоих затаить дыхание.
   – Кис, кис, кис, Анна Штернбург, я найду всякого, кто не умер, будь он даже бесчувственен, как камень, и нем, как безводная земля. Храбрый ответ ты дала на мою загадку, нечего сказать. Но не всякий судья – подобие вашего начальника полиции. Загадка была не про твою страну, не про твое время. Я выполнил свое обещание показать тебе, какие они люди. А дальше решать тебе. Быть может, я приду к тебе вновь.
   Голос звучал совсем близко, за дверью, запертой на задвижку, дыхания спрятавшихся в комнате людей было не услышать.
//-- * * * --//
   Анна проснулась в то же время, в какое вставала уже года два и обнаружила, что лежит на старой бабушкиной шубе, которая хранилась в шкафу еще до того, как девушка поселилась в этой комнате. И, кроме того, оказалось, что Анна спала, укрытая своим собственным демисезонным пальто. Девушка оглядела комнату. Георгий и Каин еще спали. Каин спал прямо в воздухе, вытянувшись, как на кровати.
   – «Какой же он худой!» – с неожиданным удивлением подумала Анна, глядя на то, как свисает вниз его больничная одежда. Она коснулась его пальцев. Крылатый человек вздрогнул во сне и прижал руку к груди.
   Анна открыла дверь и выглянула в коридор. Несколько дверей, ведущих вот в такие же комнаты за картонными перегородками, были распахнуты. В соседней запертой комнате кто-то тихо ворочался. Все было так же, как и в другие будние дни, все то же самое, но от этой привычности веяло жутью. Анна не знала, что страшнее: рухнувший в одночасье мир или этот порядок вещей, который никогда не измениться.
   Анна спустилась вниз. На полу гостиной лежали долгие полосы света. Было видно, как ложиться на пол пыль. Белые клавиши фортепиано горели золотом в солнечном свете, а сквозь черный лак проступали оттенки пламени.
   Она подходила к летней кухне и слышала знакомые голоса – веселые, равнодушные сонные.
   – Вашего сыночка надо бы устроить в полицейский колледж. Пора бы уже подумать о теплом местечке!
   – Да, да, вот только надо заплатить, вы же понимаете, – ответила фрау Блюмхельд соседке.
   Звякала посуда, звучали шаги… Как будто и не было вчера никакого Дракона и стального ларца.
   Анна подошла к двери кухни, но тут послышался странный лязг. Девушка отпрянула.
   В этот миг возле ее ноги промелькнуло нечто серое, толкнуло дверь и с пронзительным писком, в котором Анна различила свое имя, ворвалось на кухню.
   – Мама, это Анна, Анна, – прозвенел визгливый голос.
   Анна застыла на пороге, не в силах пошевелиться или вскрикнуть от изумления и ужаса.
   Желтые выпученные глаза чудовищ уставились на нее. На кухне не было людей. Огромная тварь с птичьей головой и крыльями держала человеческими руками стопу тарелок, и черные длинные когти царапали их белую эмаль. Под столом свернулся толстый черный гад, кожа которого блестела жиром.
   Непонятное серое существо очутилось на столе. Ничего более жалкого Анне не доводилось видеть.
   – Мама! – тявкнуло оно.
   – Слезь со стола! – гаркнула птицеподобная тварь, когти на трехпалых птичьих стопах царапнули пол. Тарелки треснули в ее руках, едва она поднесла их к столу. Керамическая крошка посыпалась на пол.
   – Разбила, – прошипела дремавшая на полу тощая, лупоглазая, как горгулья, рысь.
   Свернувшийся на полу гад лениво поднял гладкую варанью голову и разжал слипшиеся веки, покрытые какой-то грязью.
   – Птичка моя, когда будет кофе? – произнесло существо, положив на стол свою короткую лапу с загнутыми когтями. Анна увидела, как блестит на одном из его когтей перстень господина Блюмхельда.
   Анна вскрикнула. Крик был сдавленный и слабый. Но его, конечно, услышали.
   – Посмотрите, кто тут у нас! – крикнул чей-то молодой голос.
   Анну вытолкнули на середину кухни. Мгновенье, и ей уже казалось, что она стоит в хороводе ряженых, одевших нелепые и странные маски, но каждого из них за маской узнает. Оборванец с серой, как будто бы пыльной кожей и осунувшимся лицом – это тот самый человек, вчера сказавший, что ничего нельзя получить бесплатно. И человек с петушиной головой смеется над ней тем же самым смехом, каким смеялся вчера, и по-прежнему громче всех. И так же безмолвно мутным взглядом на нее смотрит, точно нищий, жалкий, тощий карлик с выпученными, точно у рыб, глазами, который еще вчера был робким и аккуратным служащим, жившим в комнате номер восемь.
   Анна оглянулась и увидела на шее птицеподобной твари бусы фрау Блюмхельд.
   – Посмотрите-ка на нашу юродивую, – воскликнула бывшая фрау. – Тоже мне не от мира сего! Нашла, что ответить нашему уважаемому гостю! Нашла время показывать себя беленькой!
   – Оставь ее, Киса, – лениво протянул черный гад.
   – Я еще вчера предупредил о ней Чистильщиков. Сегодня утром ребята приедут, чтобы ее забрать. Ну что ты ей, мать, честное слово!
   – Чистильщиков! – выдохнула Анна. А ведь когда-то за ней уже приезжала их бригада, тогда, в детстве. И с ними был Лазарь. И с тех самых пор она находится под подозрением, как ребенок, не похожий на других. Одного-единственного доноса достаточно, чтобы вновь отправить ее в лазарет на веки вечные. Она писала стихи, и все знали об этом, она никогда и ни в чем не соглашалась с фрау Блюмхельд – это непростительно. Наконец, мало того, что она рассказала Плаксе предание о Драконоборце, она ещё написала повесть по этой древней, как все обманы, истории – а этому уже нет прощения…
   – Они же вот-вот должны появиться!
   – Верно, девочка! – оскалился гад. – Так что там с кофе, рыбка моя?
   Анна увидела, как странное существо, бывшее некогда фрау Блюмхельд, пытается достать из буфета кофейную чашечку, но когти мешают; дорогой фарфор и дешевая глина крошились в ее руках, и под шкафом на полу появлялись все новые и новые осколки.
   – Гарпия и гад, – вдруг подумала Анна Штернбург, – вот кого первыми увидят чистильщики! Какая будет находка для их зверинца или кунсткамеры. Живые, злобные, беззащитные, не осознающие своей чудовищной силы. Или нет, до конца дней своих им придется хорониться от людей, и только в темноте ночи искать пропитание, лишь изредка смотря на желтые окна человеческих домов, как порой туда заглядывают страшные сны… Нет, это ужасно, ужасно!
   – Скажите, почему вы никогда не называете свою жену по имени? – мягко спросила Анна у черного гада.
   – По и-ме-ни… – еле ворочая языком, повторило чудовище. – Зачем, мы столько лет знаем друг друга!
   – А как меня зовут? – с глухим урчанием спросила гарпия.
   – Не помню, – прошипел ее супруг, – не могу вспомнить… Столько лет прошло.
   Они не понимают, что произошло. Дракон, безумный пир, стальной ларец. И за всем этим скрылась от них тайна превращения.
   – Прячьтесь, – тихо произнесла Анна, но в наступившей тишине ее голос обрел силу, – прячьтесь, скорее! Чистильщики придут за мной, а заберут вас!
   – Насссс? – зашипела лупоглазая рысь, бывшая в своей человеческой жизни подружкой фрау. – Чего ради! Быть может, ты мечтаешь о помощи свыше? У тебя голова забита книжной пылью! Ты не знаешь жизни.
   – Послушайте, это все подлое чародейство, – крикнула Анна Штернбург, – наваждение, насланное Драконом. Я открою вам подвал, лучше спрятаться там, чем сгинуть у чистильщиков и никогда больше не увидеть своего ребенка!
   – Ре-бе-нок, – задумчиво произнес черный гад, – а это должно быть вкусно.
   Анна кинулась к двери, но рысь преградила ей дорогу.
   – Она с ума сошла! – прошипела рысь. – Давно должны были ее забрать, тогда бы не пришлось выслушивать этот бред!
   – Анна, Анна! – раздались крики за дверью.
   Анна похолодела. Ее звали два голоса, один из которых – детский.
   Дверь распахнулась, и на пороге кухни очутился человек со стрижиными крыльями.
   – Каин, закрой дверь! – не помня себя, закричала Анна.
   И дверь захлопнулась. Вдруг стало так тихо, что можно было услышать детские шаги в гостиной.
   – Каин, скоро сюда приедут чистильщики, чтобы забрать меня, а увидят. Здесь все изменилось, те, кто пировал вчера, стали такими же, как Дракон…
   Каин одним прыжком оказался на столе, накрытом белой скатертью. Человек с петушиной головой в ужасе отшатнулся от него. Гарпия обернулась, да так неуклюже и резко, что все тарелки из буфета полетели на пол. А крохотный серый заморыш скрылся под столом.
   Анна стояла между гарпией и рысью и не могла убежать.
   Собрав все силы, Каин громко произнес, стараясь говорить так же спокойно и уверенно, как господин Орис:
   – Товарищи монстры! Если вы не укроетесь от глаз людей в ближайшее время, то вас всех ожидает большая беда. Кому никогда не приходилось прятаться, я объясню, что делать. Я бывал в подобных переделках…
   Монстры опомнились. Им хватило времени понять, что крылатый человек, о котором писали газеты – болезненно худой паренек в мятой больничной одежде.
   – Силы небесные, с кем ты спуталась! – раздраженно бросила гарпия. – Это же ощипанная птичья тушка, ни дать ни взять!
   – Не смейте! – не выдержала Анна. – Не смейте так разговаривать с ним! Лучше спрячьтесь на чердаке, а ваш муж пусть уползет в подвал. Сколько лет вы учили жить людей: все должно быть ровненько да гладенько, все, как вы хотите, да? Ну так где же уют и покой?!
   Вашему старшему сыну в стычке с полицейскими могут проломить голову. Я слушала ваши проповеди, пусть и стиснув зубы. Вы не хотите слушать меня – хорошо! Ваша добропорядочность вас не спасет, теперь, когда ваш муж – змей!
   Гарпия отшатнулась от девушки, и Анна услышала скрежет ее когтей об край раковины.
   И в бытность свою человеком фрау не доводилось слышать столь дерзкие слова в свой адрес.
   – Дерзкая, дерзкая девчонка! – завопила бывшая фрау, и Анна не узнала ее голоса.
   Если бы девушка не отскочила, тварь бы наверняка разбила ей череп своим тяжелым клювом.
   Каин ногой оттолкнул стул, на который пытался перебраться гад, желавший потом заползти на стол. Массивное черное тело рухнуло на пол, было видно, как уродливые немощные лапы пытаются его приподнять.
   – Товарищи монстры! Если хоть волосок упадет с головы Анны Штернбург, вы пожалеете! – крикнул Каин.
   – Тоже мне, заступничек нашелся! – рявкнула рысь. – Ведь даже мяса на костях нет!
   – Слушайте, это я отрубил Дракону его лапу! Я – Драконоборец.
   Анна оглядела ошеломленных чудовищ и улыбнулась. Мгновение, и она стояла на столе рядом с Каином на столе.
   Человек с петушиной головой залился квохта-ющим смехом. Гарпия прошипела: «Какая наглость!», серокожий оборванец заскулил, как пес.
   Анна Штернбург, опьяненная радостью, прошептала: «Наконец-то!», но несмотря на шум, юный Драконоборец ее услышал.
   «Ну что, поможет ли теперь вам ваш Дракон», – пронеслось у нее в голове, и тут же радость схлынула. И девушка уже не чувствовала ни злорадства, ни жалости. Только горечь.
   – Чистильщики пришли! – вальяжно и спокойно произнес серокожий оборванец, указывая на дверь. Все стихло, все повернулись к двери. Два раза ударилась задвижка, потом кто-то тихо постучался. Анна узнала этот стук. Маленькие детские руки…
   – Пожалуйста, фрау Блюмхельд, пойдемте со мной в сад, – дрожащим от нервных ноток голосом сказала Анна Штернбург. – Это все подлое чародейство, из-за него этим утром мы все сами не свои. Попробуйте отправиться за город. Помните, вы говорили, что когда-нибудь я окажусь у чистильщиков. Но для вас и вашего мужа было ошибкой вызывать их для меня. Они схватят в первую очередь вас, поверьте.
   – Ты что?! – изумленно прошептала гарпия, пытаясь унять глухой рокот в глотке. – Ты указываешь мне?
   Каин подошел к самому краю и поклонился, лишь его пятки касались стола.
   – Понимаете, вы теперь нечто похожее на хищную птицу. У вас есть крылья, как и у меня, но не пугайтесь: это, наоборот, хорошо, теперь вы сможете научиться летать. Еще у вас когти на пальцах, но это поправимо…
   – Анна, что несет твой приятель? – крикнул серый человек в лохмотьях. – Он пьян!
   Каин вздрогнул, но ничего не ответил.
   – Вы ворвались на кухню, напугали всех и, наконец, влезли на стол, – надменно произнес голос господина Блюмхельда, и гладкая черная голова вынырнула из-под стола прямо перед Каином.
   Драконоборец сделал шаг назад. На кухне поднялся страшный гвалт. Стол качнулся, как люлька, когда гад ударил хвостом об пол. Если бы Каин не схватил Анну за руку, девушка бы непременно бы упала.
   У Анны рябило в глазах. Неужели маски сняты, неужели они и впрямь таковы? Она не видела, как появилась флейта. Анна даже не услышала, как человек со стрижиными крыльями начал свою мелодию. Она просто повернулась к нему и увидела в его руках флейту. Мысль о том, что здесь и сейчас кто-то играет, успокаивала.
   Анна вздохнула. Ничего не оставалось, кроме как ждать.
   Шум начал стихать. Анна слушала голос флейты, тихий, обреченный, но все-таки мягкий. Каин играл несложный повторяющийся мотив. «Флейта – это музыка войны», – вспомнила девушка. Ей казалось, что флейта твердит: «Слушайте, слушайте…».
   Вскоре на кухне все притихли, было слышно только, как за дверью плачет маленький ребенок.
   – Почему мой ребенок плачет? – прозвучал вопрос бывшей фрау и повис над кухонным потолком.
   Мелодия изменилась, она стала тише, казалось, что она, как теплая вода, подступает к горлу. Анна вдруг узнала в ней старую колыбельную, просто ее никто так еще не играл.
   У Каина на лбу выступили капельки пота.
   Раздался звук упавчего на пол тела. Это человек с петушиной головой повалился навзничь.
   Страшная рысь свернулась клубком у самой ножки стола.
   – Мы уйдем на света край, – начала напевать Анна, а ребенок все плакал за дверью. До этого никто в доме не слышал, как он плачет.
   Серокожий сдавленно крикнул: «Не надо» и рухнул. Все засыпало. Засыпало помимо своей воли, по приказу.
   Гарпия сомкнула веки и стояла, прислонившись к шкафу, сражаясь со сном.
   Анна спрыгнула на пол и огляделась. Наступив случайно на коготь черного гада, девушка отскочила, но тело чудовища было неподвижно. Казалось, змей не уснул, а умер.
   Каин все продолжал играть. Он не мог ничего сказать, но его глаза широко раскрылись от ужаса.
   Чудовище, бывшее некогда фрау Блюмхельд, открыло глаза и посмотрело вокруг со странной смесью удивления и растерянности.
   – Я хочу знать, – запинаясь на каждом слове, произнесла гарпия, – почему мой ребенок плачет? И вслед за тем она повернула голову к двери.
   – Но открыть задвижку ты не сможешь из-за когтей, – подумала Анна и обомлела.
   На плите стояла большая кастрюля, поверхность которой была совсем как зеркало. Фрау Блюмхельд всегда начищала посуду до зеркального блеска.
   Чудовище и девушка одновременно кинулись к плите, но Анна все-таки заслонила собой кастрюлю. Хищный клюв завис над Анной, когти лязгнули в воздухе. Гарпия отступила на шаг. В желтых круглых глазах промелькнуло сомнение.
   – А как же мой ребенок? – тихо спросила гарпия.
   – Ваш сын, Георгий, – мягко напомнила Анна.
   – Я забыла.
   – Ничего, Виктория… Да, ваше имя Виктория, Виктория Блюмхельд.
   – Блюм… Но я кажется Виктория Шенк, я Была Викторией Шенк.
   Гарпия по-прежнему стояла над девушкой, пытаясь отогнать сон. Анна отвернулась. У нее не было больше сил смотреть на это существо, бывшее некогда матерью семейства. Девушка начала напевать:

     Волки ходят, волки рыщут,
     В темной чаще просят пищи.
     Только и вкусней, чем наши души.

   Гарпия упала на пол. Некоторое время она еще пыталась подняться, но потом провалилась в сон. Анна осторожно обошла ее. Вся кухня в глазах девушки была словно размыта, так бывает, когда смотришь на мир сквозь призму слез. Флейта продолжала играть. Анна, совсем как лунатик, подошла к двери и незаметно нырнула в гостиную.
   Никто не услышал конец этой мелодии. Каин стоял на столе и переводил дух. Немного успокоившись, он спрыгнул на пол. Оказавшись у раковины, Каин включил воду и, набрав пригоршню воды, бросил ее себе в лицо, Ему стало немного лучше. Его рука лежала на краю раковины и, как оказалось, след, оставленный когтем, был толщиной с его палец.
   Вдруг Каин вскрикнул от боли. Обернувшись, он увидел маленькое серое создание, похожее на крысу и на мартышку одновременно. Оно держало в своей лапке маленькое черное перо. Столкнувшись взглядом с летающим человеком, тварь пискнула и метнулась к двери, ведущей в сад.
   Каин прижал к груди флейту и сел на корточки возле гарпии. Когти на ее длинной коричневой руке царапали пол. Неизвестно, что ей снилось.
   – Вы не беспокойтесь за Георгия, – начал крылатый человек, – он храбрый, гораздо храбрее меня. Он не пропадет. Вы постарайтесь проспать как можно дольше, а там уже станет ясно, хотите вы посмотреть в зеркало или нет. В любом случае, вы увидите, что все не так плохо, я вот ни за что не поверил бы своим глазам, если бы с моей маменькой, будь она у меня, случилось бы нечто подобное. И Георгий тоже не поверит. И…
   Гарпия, бывшая когда-то женщиной, что-то пробормотала во сне.
   – Что я несу! – с досадой на себя произнес Каин, встал и направился к двери. Задвижка щелкнула. Каин вышел и запер за собой дверь летней кухни. И дом, где уже ничто не будет таким, как прежде, погрузился в молчание.

Глава 34
Клнментин

   Анна Штернбург открыла черную папку. В ней оказался лишь ее человеческий паспорт, но почему-то без красной метки и билет до столицы. Билет бессрочный, на тот самый утренний поезд, который раньше ходил ежедневно между ее городом и столицей. Но разве он не был отменен? Вернее, разве он восстановлен?
   Тем не менее, билет Анна держала в своих руках, и если верить ему, через час поезд будет стоять на железнодорожной станции.
   Анна схватила сумку и гитару и вновь спустилась в гостиную. Георгий ждал ее. Через мгновенье появился Каин и, как-то виновато улыбаясь, взял ребенка за руку.
   – Идем, сынок, – спокойным и ровным голосом произнес крылатый человек.
   Вместе они вышли из дома и прошли через сад. Анна повела их тропинками между домов соседей. В большинстве своем горожане еще спали.
   Анна поедет одна. Она это прекрасно понимала. Втроем им ни за что не сесть на поезд до столицы. Сначала люди услышат о поражении Дракона, потом увидят Драконоборца, пожалуй, так будет правильно…
   – Просто проводим, – вдруг услышала девушка, – Анне нужно уехать как можно быстрее, мы будем мешать. Но ничего, я возьму тебя на руки и буду нести часть пути. Ты только держись. Мы некоторое время будем лететь, некоторое время идти пешком, потом снова лететь. В городе мы будем позже, но ничего.
   Анна обернулась и с благодарностью посмотрела на крылатого человека.
   – У меня с собой только один билет, бессрочный… Но я не знаю, придет ли поезд.
//-- * * * --//
   Анна стояла на платформе. Земля, опьяненная золотом солнца, была расчерчена рельсами, тонкими, как ледяные паутинки бабьего лета. И никто от самого Альбиона до мыса Горн не ждал так этого утра, как ждала его Анна Штернбург. Она походила на Жанну-деву, которой доверил войско дофин. На самом конце платформы, дрожа в свете августовского солнца, стояла маленькая фигурка.
   Анна смотрела, смотрела на нее, пока за спиной не послышался гудок приближающегося поезда. Девушка отвернулась и больше не оборачивалась. Поезд прибыл.
   За спиной у Анны висела на ремне бабкина гитара, а за поясом вечернего в блестках платья в черном чехле таился нож.
   Она села в поезд. В пути ей предстояло провести половину дня. Анна стала искать в сумке билет и паспорт. Когда нашла, посмотрела в окно: город из жидкого золота сверкнул и исчез.
//-- * * * --//
   «Здравствуйте! Это моя история. Я родился странным, правда, появившись, я не знал, что это плохо. Но скажите! Может быть, это было только начало сказки, где людям, превращенным в чудовищ, уже никогда не стать снова людьми? И может ли сказка кончаться борьбой? Представляете, что значит из поколения в поколение сражаться с Драконом, которого нельзя победить?.. Да. Вот и все, что я скажу. Раз уж назвался Драконоборцем, придется им быть. Наверное, так я и буду отвечать на вопросы газет, когда все узнают. Я не так много успел прочесть в библиотеке мэтра Лангермана, чтобы научиться говорить, как следует».
   Георгий проводил Анну и теперь вел Каина по пустынным утренним улицам, оставшимся с середины прошлого века неизменными. Пахло солнцем, иссушившим траву, и чем-то незнакомым, бодрящим.
   В воздухе разливался глубокий и чистый звук. Он не был громким и тревожным, как вой сирен, он был просто незнакомым голосом, поющим знакомые ноты.
   – О, Трубач! – весело сказал Георгий и повернулся к своему спутнику. – Труба поет.
   – Где?
   Георгий махнул рукой в сторону ближайшей крыши, но там никого не оказалось.
   А звук трубы был слышен далеко за городом, в полях на юге, и даже стекла экспресса вздрогнули в рамах от него.
   Георгий сиял.
   – Сейчас, сейчас, я покажу тебе людей, похожих на тебя. Я ведь обещал!
   Литая дверь церкви святого Георгия была приоткрыта. Безобразная вывеска все еще закрывала несколько медальонов.
   Они вошли в сине-сиреневый вечерний полумрак. От толстых романских стен веяло прохладой и ветхостью.
   В пыльном гулком зале перед самой алтарной частью стояло человек десять. Женщины тихо распевались, мужчины переговаривались. Судя по их голосам, это были немолодые люди. Каин чувствовал: происходило что-то важное, но что – не понимал.
   По ступенькам на алтарное возвышение поднялся седенький старичок. Это был Профессор Консерватории. Хор женских голосов спел перед ним несколько нот, но он велел им умолкнуть и сделал какой-то знак руками. Зашуршали страницы нотных тетрадей.
   – А где Клементин? – сказал Профессор дрожащим старческим голосом, прозвучавшим неожиданно чисто и ясно в тишине романских сводов. – Клементина никто не видел?
   Георгий побежал через галерею к алтарной части. Каин испугался. Их сюда не звали, должно произойти нечто важное, они будут лишь мешать.
   «Но это имя… Где-то я его уже слышал.
   Я вспомнил».
   – Извините, но ведь Клементин – это же я!
   Стоящие у алтарной части обернулись. Неужели он говорил вслух?

   Но в одном из стоящих он узнал мэтра Фонарщика. Это придало ему уверенности. Каин подошел к ним, стараясь не смотреть в лицо старику Профессору.
   Неожиданно шесть дам склонили головы. Широкополая шляпа, рыжая и черная макушки с волосами, собранными в тугой пучок на затылке, алая шаль, накинутая, как пеплум, и два причудливых сооружения из кос наклонились в его сторону.
   Он не ожидал! Если бы пришлось снова встретиться с Драконом под темной сенью парка Марата, это бы напугало его меньше.
   – Вы что?! Не надо! Меня же на улице нашли! – запротестовал крылатый человек. Он был уже готов спрятаться под сводом одного из нефов. Все равно провалиться под землю никому не под силу!
   Чья-то рука легла ему на плечо.
   – Успокойся, – тихо произнес голос Симона Лангермана, – просто так надо. Ведь не всю жизнь тебе прятаться в часовой башне и оставаться просто зверюшкой начальника полиции. Это слишком мелкая роль, она не для твоей храбрости, не для твоей души.

   – А-а-а-а, что со мной будет?
   Женщина в широкополой шляпе вскинула голову, на ее лоб выбились пряди рыжих волос.
   – Долгие лета! – провозгласила она глубоким, сильным голосом, и хор эхом повторил эти слова.
   Гладкие прохладные стены вдохнули эту песню. На самом верху, где было трудно хорошо разглядеть узоры камня, нетронутые, чудом выжившие статуи святых услышали забытую, тоскующую красоту хорала.
   – Мудрость Соломона пошли ему.
   – Что я должен делать?! – в ужасе прошептал Каин.
   – Я объясню, – сказал мальчик. – Встань на колени и сложи руки на груди. Вот так.
   – Наклони голову, князь Клементин, – прохрипел старик.
   Женщины пели «долгие лета», словно колыбельную.
   Каин почувствовал, как по его волосам течет теплое ароматное масло, потом на лоб опустился холодный металлический обруч. Это все была какая-то страшная ошибка! Какой может быть князь в больничной одежде с казенным номером!
   – Послушайте, но я ведь даже не знаю, что мне говорить! – взмолился он к старику Профессору. – И почему Клементин, меня же всю жизнь звали Каин?
   – Но ты знал, что ответить Дракону, когда тот предлагал тебе стать царем. Корона не нужна тем, кто отвергает драконьи подарки. Ведь эти люди в сердце своем князья.
   И ты один из них.
   – Но я же ничего не сделал! Дракон сам угодил в капкан. Это же просто случайность! – продолжал Каин, стоя на коленях. От голосов певчих воздух наполнялся какой-то сладостью. Трудно было говорить, и еще труднее было спорить.
   – Я же сегодня чуть не умер от страха, – радостно зашептал крылатый человек, вспомнив о последней спасительной возможности. Не знал, что предпринять. Только на флейте начал играть, чтобы всех успокоить. В голове только одна мысль была: «Лучше бы они не просыпались сегодня утром». Но ведь не я же всех усыпил…
   Старик под пение женщин положил ему руку на плечо и что-то тихо пробормотал.
   – Просто в первый раз в жизни помощь пришла, когда я мечтал о ней… Как тогда Роланду…
   Сказав это, Каин пристыжено умолк. Пение стало тише. Голос Георгия шепнул ему: «Вставай!» Крылатый человек послушно поднялся на ноги и рассеянно огляделся. Симон Лангерман смотрел на него спокойно и ласково.
   Каин шагнул с алтарного возвышения. Нет, это не издевка, не шутка.
   В конце галереи был виден кусок неба. И это небо было черным, ночным. Но не может быть, чтобы прошло столько времени.
   Крылатый человек вышел из церкви первым. Звезд не было. Землю окутывало какое-то странное марево, от которого края домов казались немного размытыми, а ночь – не такой черной.
   Князь Клементин увидел стоящего на крыше трубача. Трубач посмотрел на него, отнял трубу от губ, легко поклонился и, оттолкнувшись от крыши, полетел.

Яна Половинкина Утраченное чудо

Часть 1 Маленькое чудовище

Часть 2 Обитатель часовой башни

Глава 1 Платон

Глава 2 Ночной обход

Глава 3 Доктор

Глава 4 Беспокойная весна

Глава 5 Узнаешь эти стены?

Глава 6 Падение

Глава 7 Дракон

Глава 8 Пути трамваев

Часть 3 Поэтесса из города N

Глава 9 Анна

Глава 10 Дом сумасшедшего

Глава 11 Мэтр Фонарщик

Глава 12 Дом Штербургов

Глава 13 Плакса

Глава 14. Яша

Глава 15 Пробуждение

Глава 16 Сумасшедший из дома № 29

Глава 17 Остров

Глава 18 Струна и флейта

Глава 19 Дедушеа помнил

Глава 20 Кружка молока

Глава 21 Фанерные стены

Глава 22 Роланд, труби в свой рог!

Глава 23 Он сдался!

Глава 24 Наваждение

Глава 25 Епископ

Глава 26 Аровцы и ведьма

Глава 27 Ночь звездопада

Глава 28 Последняя встреча

Глава 29 Как угнать трамвай

Глава 30 Георгий

Глава 31 Весть

Глава 32 Пир

Глава 33 Утро без зеркал

Глава 34 Клнментин