-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Артём Веселый
|
| Отваги зарево
-------
Артем Веселый
Отваги зарево
Председатель хуторского ревкома Егор Ковалев, склонив большую, с тугим завитком на маковке голову, вырвал из ученической тетради бледный, разграфленный синими жилками листок и медленно, с тяжелым нажимом, нацарапал: «Приказываю срочно доставить неизвестную графиню из дома казака Болонина». Он пристукнул к бумаге закопченную над свечкой печать хуторского старосты, нарочно стертую так, что на ней ничего невозможно было разобрать, и подал предписание своему помощнику Артюшке Соколову:
– Живо.
Артюшка убежал и скоро вернулся с добычей. В оттопыренной руке, чтобы всем видно было, он держал наган и, строго хмурясь, кричал набившимся в коридор мужикам:
– Дай дорогу… Графиню словил.
Маленькая сухонькая старушонка была подведена к председательскому столу. Точеное, без морщин лицо ее было спокойно, тонкие бескровные губы сжаты, из-под криво надетого кружевного чепца выбивались седые волосы, и в желтых, точно восковых, руках она цепко держала, прижимая к груди, старомодный плюшевый ридикюль.
Ковалев некоторое время молча разглядывал ее, потом спросил:
– Как будет ваше, гражданка, имя, фамилье?
Арестованная промолчала, глядя через голову председателя на стену, по которой были развешаны жирно намалеванные плакаты: «Распутин в аду», «Водка – злейший враг человечества» и воззвание «К трудящимся народам всего мира».
Егор Ковалев был малограмотен. Грамотных он не любил и в каждом из них подозревал предателя. Правда, в затруднительных случаях Егор советовался со старым хуторским писарем Исайкой, но ни разу еще не доверил Исайке написать и двух слов. Выждав, он повторил свой вопрос.
Старуха опять промолчала.
Хуторяне засмеялись.
– Что же, ты и говорить с нами не хочешь? – сердясь, спросил председатель. – Али мы дешевле тебя?
– Вам незачем знать мое имя. Что вам от меня нужно?.. Денег?.. Вот все, что я имею. – Она выхватила из ридикюля пачку перевязанных ленточкой кредиток и швырнула на стол, потом из маленького портмоне вытряхнула на стол несколько золотых монет.
В помещение, поснимав шапки, налезли хуторяне. Не дыша, они слушали допрос и, вытягивая шеи, приподнимаясь на носки, старались получше разглядеть графиню.
Егор Ковалев два раза пересчитал деньги и придвинул пузырек с чернилами. В комнате была такая тишина, что скрип пера был слышен в углах.
«Лист допроса. 7 апреля 1918 года арестована по законному распоряжению ревкома неизвестной фамилии графиня в доме нашего хуторского казака. Отобрано керенками 32 тыщи, николаевскими 800 р., золотом 6 пятирублевок, 2 десятирублевика и серебряный пятачок с дырой».
Председатель снова спросил:
– Откуда вы, позвольте узнать, приехали к нам и зачем?
– Мало? – еле слышно прошептала старуха. – Мало?.. Ну, вот, вот, – распахнув накидку, она отстегнула брошку и бросила ее на стол; ее обручальное кольцо покатилось мужикам под ноги.
В допросный лист было дописано: «и кольцо литого золота, брошка с зеленым камешком».
Тогда вопросы принялись задавать несколько человек и со всех сторон.
Старуху прорвало, ее серые глаза сверкнули решимостью.
– Да, – задыхаясь и пытаясь хладнокровничать, заговорила она, – я графиня!.. Муж мой служит в Санкт-Петербурге в святейшем синоде, два мои сына, дай бог им счастья, – она перекрестилась, – сражаются против вас, грабителей и насильников…
Кругом молчали, вытаращив глаза и разиня рты, а она, уже не в силах остановиться, продолжала:
– В Ставропольской губернии у меня было имение и земля, имение мужики разграбили и сожгли, а землю запахали… Я остановилась в вашем хуторе отдохнуть от всех пережитых ужасов и переждать, пока кончится революция…
– Не дождешься! – закричал Егор Ковалев. – Не кончится революция!..
– Кого же вы будете грабить, когда разорите всех нас?.. Да вы, батенька мой, броситесь друг другу глотку грызть, и вашей звериной кровью захлебнется несчастная Россия.
Общее движение, загалдели, заурчали:
– Эка сорока-белобока…
– Башка!
– У ней, поди-ка, царь с ума не идет…
Старуха выкрикивала:
– Черна ваша совесть, черна… Бога забыли… Муки ада приуготованы вам на том свете.
– А-а, не терпишь! – вскочил, скаля зубы, Егор. – Вы нам сулите там, а мы вам тут, на земле, ад устроили… Товарищи, – обвел он всех угрюмыми глазами, – я так думаю, должны мы эту седую контрреволюцию засудить в могилу.
Голоса загудели сочувственно, кто-то крепко, по-солдатски выругался.
Арестованная была отжата в угол и поставлена лицом к собранию.
После немногословной речи председатель поставил вопрос на голосование. В ревкоме было много народу, и все до одного подняли негнущиеся, сведенные тяжелой работой руки.
Председатель поставил на допросном листе жирный крест и сказал:
– Выводи.
Весть о приговоре быстро облетела хутор.
Приговоренную на место казни сопровождала большая толпа. Мужики шагали широко и с занятым видом. Боясь опоздать, бежали бабы и унимали плачущих детей, затыкая их орущие рты жеваным хлебом или грудями: выкатившиеся из ситцевых кофт груди молодушек были белы и туги, как вилки капусты. Вприпрыжку скакали ребятишки, и впереди всех шли два мужика с лопатами на плечах.
Притихнув и не толкаясь, прошли через узенькую кладбищенскую калитку, потом старуха была отведена в дальний угол, где хоронились нищие и бездомники.
Яму копали споро, на переменку. Взлетали высветленные лопаты, к ногам людей с глухим стуком падали комья рассыпчатой земли.
– Завязать ей глаза, – приказал Егор Ковалев.
Толпа, ахнув, отступила.
Помощник председателя, Артюшка, вынув грязный носовой платок, вытряс из него махорочные крошки и подошел к старухе.
– Не смей! – твердо сказала она, и сконфуженный Артюшка, покраснев, отступил.
Добровольные конвоиры от нетерпенья щелкали затворами новеньких, еще не испробованных в деле берданок. Приговоренная стояла, прижимая к груди ридикюль и глядя прямо перед собой.
– Чего не видали, разойдись! – строго крикнул Егор, и толпа, присмирев и зашептавшись, отхлынула еще дальше, образовав полукруг.
– Заложи патроны, приготовься.
Щелкнув затворами, парни отступили шагов на десять и, вскинув ружья, стали целиться.
– Пли.
Залп…
С берез с шумом взлетели и закаркали вороны. Эхо выстрелов, перекатываясь, умерло где-то далеко в Кавказских горах.
Толпа качнулась вперед, завизжала чья-то девочка.
Старуха стояла, схватившись рукой за грудь и выронив ридикюль.
Егор, заматерившись, подбежал к ней вплотную, и, пока толстыми трясущимися пальцами расстегивал кобуру, у нее изо рта, как из рукава, хлынула ярчайшая кровь.
Упала вперед, ему под ноги, точно мужество ее было сломлено и она упала в поклоне.
Егор всадил в ее седую голову все пули из своего нагана и, вытерев рукавом бороду, сказал:
– Храбрая, стерва.
Артюшка поднял затоптанный в грязь ридикюль и, выворотив его наизнанку, нашел в одном из кармашков орех-тройчатку – старики хранят такие орехи, чтоб деньги водились, – и выцветшую, пожелтевшую фотографию, на которой были изображены два офицера.
Орех Артюшка разгрыз и съел, а карточку подал Егору. Тот повертел ее в руках и сунул в карман.
В хутор возвращались, возбужденно переговариваясь. Впереди всех на одной ноге скакал рыжий вихрастый мальчишка: он вертел над головой прутом, на который была надета маленькая шелковая туфля.
В Егоре Ковалеве в крепкий узел были завязаны все качества стойкого рядового бойца. Познанья его были не широки, но что знал, знал крепко. Далеко в будущее он не тянулся заглядывать, но зато ближайшие задачи понимал хорошо и решал их с одного почерка. Несмотря на малограмотность, революцией он был вынесен на пост отдельского (уездного) военного комиссара и, будучи неутомимым в работе, оправдывал свое назначение.
Трясясь в легковом разбитом автомобилишке, он беспрерывно разъезжал по округу. В станицах и селах сам проводил мобилизации; то уговорами, то пулеметами усмирял восстания, проверял личный состав Советов и ревкомов; жаловал правых и карал виноватых; у богатых и зажиточных из глотки и с кровью вырывал хлеб, без которого в голодных судорогах корчился город. Гарнизон никогда не оставался без приварка, проходящие партизанские части снабжались боеприпасами; далеко гремело имя Ковалева; одни кляли его, другие хвалили, и все боялись его строгости и требовательности.
В одну из своих поездок, имея на борту автомобиля неразлучного друга Артюшку Соколова и шофера-немца Георга, Ковалев из-за поломки какой-то части вынужден был остановиться в Марьяновском хуторе.
– Белых нет? – выпрыгнув из машины, спросил он выбежавшего встречать их председателя местного Совета Семена Ежова.
– Будьте спокойны, у нас тихо, – ответил тот и пригласил гостей чай пить.
Председатель Ежов не столько был хитер, сколько труслив: предугадывая гибель власти, он ждал случая, чтобы выслужиться перед кадетами, тем самым надеясь получить прощение за свое председательствование. Проводив гостей в горницу, он мигнул сыну, вышел с ним во двор и приказал во весь дух мчаться в соседний, занятый белой разведкой, хутор.
На сковородке сычела поданная хозяйкой яичница с салом, кипящий самовар пускал пар под самый потолок. Ковалев с Артюшкой протряслись в дороге и были рады радушию хозяина. Георг возился у машины под окнами.
Скоро шофер, вытирая руки о паклю, вошел в горницу и доложил, что машина заправлена.
– Садитесь, товарищ, – пригласил хозяин, – закусите, чайку выпейте и поедете; куда вам торопиться, до ночи далеко…
Георг подсел к столу, подцепил на вилку поджаренный лоскуток желтка да так и застыл с разинутым ртом: перед окном мелькнул погон, папаха – и через мгновение в дом забежал, держа перед собой револьвер, офицер и за ним ввалились казаки.
– Руки вверх!
Ковалев и его спутники и мигнуть не успели, как были разоружены, обысканы и прижаты в угол.
Красивый, как с картинки, офицер стоял посреди горницы и слушал доклад председателя Ежова:
– Комиссар и жулик… Самый он, ваше благородие, собака… Нам всем житья не давал.
Дом уже окружила гудящая толпа, слышались выкрики и ругань.
Хозяин, успевший уже надеть добытый у соседа старый жандармский картуз, доложил:
– Вас, ваше благородие, требует народ.
Засунув руки в карманы к револьверам, офицер вышел на крыльцо и крикнул:
– Чего хотите?
– Дай их нам, ваше благородие! – за всех ответил, выступая вперед, седобородый старик. – Дай нам, мы рассудим их своим судом.
Он вернулся в дом и приказал вывести Артюшку и Георга на улицу. С высокого крыльца они были столкнуты, как в омут, в толпу, и ревущая толпа поглотила их.
Комиссара офицер решил судить сам.
Звеня шпорами и бренча шашками, вышли в дымящийся вечерней прохладой сад, где уже на застланном чистой скатертью столе были расставлены закуски.
Два казака с шашками наголо стояли по бокам Егора…
– Дядя, что бы ты со мной сделал, если бы я попал в твои лапы? – не сводя глаз с пленника, спросил офицер и потянулся.
– Я тебе, племянничек, вырыл бы яму втрое глубже этой, – ответил Егор и, вздохнув полной грудью, в последний раз оглядел сад.
– Молодец! – весело крикнул офицер, вскочив и хватаясь за эфес шашки. – Выдать ему стакан спирту…
Ординарец из фляжки налил полный стакан и подал Егору, тот хватил обжигающую влагу залпом и поблагодарил.
Начался допрос: комиссар держался мужественно.
Казаки свалили Егора, спустили с него штаны, заворотили на голову холщовую рубашку и принялись сечь в две плети, в концы которых была вплетена медная проволока.
Офицер рылся в объемистом комиссарском портфеле. Быстро просматривал и бросал ординарцу старые приказы, арматурные списки, доклады, мандаты, – вдруг из пачки истертых бумажек выпала фотографическая карточка… Офицер схватил ее и остолбенел: на карточке был изображен он сам с младшим братом. На обороте еле можно было разобрать вытершуюся надпись: «Дорогой мамусе от Пети и Тимы».
Егор после казни старухи хотел переслать карточку в чека, но потом как-то забыл об этом, и она провалялась в его бумагах четыре месяца.
Ошеломленный офицер забыл о допросе и обо всем на свете… Как могла семейная карточка попасть в чужие руки? Хотя из дому он давно не получал писем, но был уверен, что отец и мать живут безвыездно в Петербурге.
– Перестаньте, вы его насмерть запорете! – остановил он взопревших казаков и, наклонившись к распростертому и уже переставшему стонать комиссару, принялся трясти его за плечо: – Послушай, откуда у тебя эта карточка?
Егор не поднял головы, его бока тяжело ходили.
– Скажи, приятель, как, как она к тебе попала? – холодея, крикнул офицер ему в самое ухо и почувствовал, как у него начинает дергаться щека.
Комиссар поднял залитое кровью и замазанное землей лицо. Он увидел в руках офицера карточку и сказал:
– Подумай.
– Скажи… Я отпущу тебя на свободу, награжу деньгами.
Егор стонал и не отзывался.
– Говори, сволочь, или я вытяну из тебя жилы… Где, где ты добыл эту карточку?
– Подумай, – опять глухо выговорил Егор.
– Плетей!
По широкой раствороженной спине и заду опять зашлепали, разбрызгивая кровь, плети. Шкура свисала клочьями.
– Стоп! – приказал офицер. – Он так сдохнет, а я должен узнать от него правду во что бы то ни стало… Мы заночуем тут, а утром возобновим допрос.
Егор был взвален на шинель и отнесен в арестантскую.
Ночью член хуторского Совета солдат Дударев топором зарубил караульного казака и на горбу утащил Егора за хутор в болото. Там они, перебираясь с кочки на кочку и питаясь ягодами, прожили неделю, пока Егор оправился. Потом решили пробираться потихоньку в город. Шли ночами, минуя дороги и обходя хутора.
…Егор немало потратил усилий, пока ему удалось поймать председателя марьяновского Совета Ежова, который и был привезен в город.
В солнечный воскресный день Егор Ковалев вывел за город с музыкой и песнями весь гарнизон, выстроил его и начал говорить речь, во время которой он несколько раз распоясывался, вздергивая рубаху и показывая солдатам свою почерневшую, как чугун, спину. Оборвав речь, так как не в силах был терпеть, он подбежал к ползающему на коленях Ежову, и его драгунская шашка заблистала: он оттяпал изменнику сперва руки, потом ноги, потом голову.