Игорь Губерман
Камерные гарики

Моей жене Тате – с любовью и благодарностью

ОБГУСЕВШИЕ ЛЕБЕДИ

   Благодарю тебя, Создатель,
   что сшит не юбочно, а брючно,
   что многих дам я был приятель,
   но уходил благополучно.

   Благодарю тебя, Творец,
   за то, что думать стал я рано,
   за то, что к водке огурец
   ты посылал мне постоянно.

   Благодарю тебя, Всевышний,
   за все, к чему я привязался,
   за то, что я ни разу лишний
   в кругу друзей не оказался.

   И за тюрьму благодарю,
   она во благо мне явилась,
   она разбила жизнь мою
   на разных две, что тоже милость.

   И одному тебе спасибо,
   что держишь меру тьмы и света,
   что в мире дьявольски красиво
   и мне доступно видеть это.

ВСТУПЛЕНИЕ 1-е

   Прекрасна улица Тверская,
   где часовая мастерская.
   Там двадцать пять евреев лысых
   сидят – от жизни не зависят.
   Вокруг общественность бежит,
   и суета сует кружит;
   гниют и рушатся режимы,
   вожди летят неудержимо;
   а эти белые халаты
   невозмутимы, как прелаты,
   в апофеозе постоянства
   среди кишащего пространства.
   На верстаки носы нависли,
   в глазах – монокли,
   в пальцах – мысли;
   среди пружин и корпусов,
   давно лишившись волосов,
   сидят незыблемо и вечно,
   поскольку Время – бесконечно.

ВСТУПЛЕНИЕ 2-е

   В деревне, где крупа пшено
   растет в полях зеленым просом,
   где пользой ценится гавно,
   а чресла хряков – опоросом,
   я не бывал.
   Разгул садов,
   где вслед за цветом – завязь следом
   и зрелой тяжестью плодов
   грузнеют ветви,
   мне неведом.
   Далеких стран, чужих людей,
   иных обычаев и веры,
   воров, мыслителей, блядей,
   пустыни, горы, интерьеры
   я не видал.
   Морей рассол
   не мыл мне душу на просторе;
   мне тачкой каторжника – стол
   в несвежей городской конторе.
   Но вечерами я пишу
   в тетрадь стихи,
   то мглой, то пылью
   дышу,
   и мирозданья шум
   гудит во мне, пугая Цилю.
   Пишу для счастья, не для славы,
   бумага держит, как магнит,
   летит перо, скрипят суставы,
   душа мерцает и звенит.
   И что сравнится с мигом этим,
   когда порыв уже затих
   и строки сохнут? Вялый ветер,
   нездешний ветер сушит их.

БЕЛЕЕТ ПАРУС ОДИНОКИЙ

   Это жуткая работа!
   Ветер воет и гремит,
   два еврея тянут шкоты,
   как один антисемит.
//-- * * * --//
   А на море, а на море!
   Волны ходят за кормой,
   жарко Леве, потно Боре,
   очень хочется домой.
//-- * * * --//
   Но летит из урагана
   черный флаг и паруса:
   восемь Шмулей, два Натана,
   у форштевня Исаак.
//-- * * * --//
   И ни Бога нет, ни черта!
   Сшиты снасти из портьер;
   яркий сурик вдоль по борту:
   «ФИМА ФИШМАН,
   ФЛИБУСТЬЕР».
//-- * * * --//
   Выступаем! Выступаем!
   Вся команда на ногах,
   и написано «ЛЕ ХАИМ»
   на спасательных кругах.
//-- * * * --//
   К нападенью все готово!
   На борту ажиотаж:
   – Это ж Берчик! Это ж Лева!
   – Отмените абордаж!
//-- * * * --//
   – Боже, Лева! Боже, Боря!
   – Зай гезунд! – кричит фрегат;
   а над лодкой в пене моря
   ослепительный плакат:
//-- * * * --//
   «Наименьшие затраты!
   Можно каждому везде!
   Страхование пиратов
   от пожара на воде».
//-- * * * --//
   И опять летят, как пули,
   сами дуют в паруса
   застрахованные Шмули,
   обнадеженный Исаак.
//-- * * * --//
   А струя – светлей лазури!
   Дует ветер. И какой!
   Это Берчик ищет бури,
   будто в буре есть покой.

БОРОДИНО ПОД ТЕЛЬ-АВИВ

   Во снах существую и верю я,
   и дышится легче тогда;
   из Хайфы летит кавалерия,
   насквозь проходя города.
   Мне снится то ярко, то слабо,
   кошмары бессонницей мстят;
   на дикие толпы арабов
   арабские кони летят.
//-- * * * --//
   Под пенье пуль,
   взметающих зарницы
   кипящих фиолетовых огней,
   ездовый Шмуль
   впрягает в колесницу
   хрипящих от неистовства коней.
   Для грамотных полощется, волнуя,
   ликующий обветренный призыв:
   «А идише! В субботу не воюем!
   До пятницы захватим Тель-Авив!»
//-- * * * --//
   Уже с конем в одном порыве слился
   нигде не попадающий впросак
   из Жмеринки отважный Самуилсон,
   из Ганы недоеденный Исаак.
   У всех носы, изогнутые властно,
   и пейсы, как потребовал закон;
   свистят косые сабли из Дамаска,
   поет «индрерд!» походный саксофон.
//-- * * * --//
   Черняв и ловок, старшина пехоты
   трофейный пересчитывает дар:
   пятьсот винтовок, сорок пулеметов
   и обуви пятнадцать тысяч пар.
   Над местом боя солнце стынет,
   из бурдюков течет вода,
   в котле щемяще пахнет цимес,
   как в местечковые года.
   Ветеринары боевые
   на людях учатся лечить,
   бросают ружья часовые,
   Талмуд уходят поучить.
   Повсюду с винным перегаром
   перемешался легкий шум;
   «Скажи-ка, дядя, ведь недаром...» —
   поет веселый Беня Шуб.
//-- * * * --//
   Бойцы вспоминают минувшие дни
   и талес, в который рядились они.
//-- * * * --//
   А утром, в оранжевом блеске,
   по телу как будто ожог;
   отрывисто, властно и резко
   тревогу сыграет рожок.
//-- * * * --//
   И снова азартом погони
   горячие лица блестят;
   седые арабские кони
   в тугое пространство летят.
//-- * * * --//
   Мы братья – по пеплу и крови.
   Отечеству верно служа,
   мы – русские люди,
   но наш могендовид
   пришит на запасный пиджак.

КУХНЯ И САНДАЛИЙ

   Все шептались о скандале.
   Кто-то из посуды
   вынул Берчикин сандалий.
   Пахло самосудом.
//-- * * * --//
   Кто-то свистнул в кулак,
   кто-то глухо ухнул;
   во главе идет Спартак
   Менделевич Трухман.
//-- * * * --//
   Он подлец! А мы не знали.
   Он зазвал и пригласил
   в эту битву за сандалий
   самых злостных местных сил.
//-- * * * --//
   И пошла такая свалка,
   как у этих дурачков.
   Никому уже не жалко
   ни здоровья, ни очков.
//-- * * * --//
   За углом, где батарея,
   перекупщик Пиня Вайс
   мял английского еврея
   Соломона Экзерсайс.
//-- * * * --//
   Обнажив себя по пояс,
   как зарезанный крича,
   из кладовой вышел Двойрис
   и пошел рубить сплеча.
//-- * * * --//
   Он друзьям – как лодке руль.
   Это гордость наша.
   От рожденья имя – Сруль,
   а в анкете – Саша.
//-- * * * --//
   Он худой как щепочка,
   щупленький как птенчик,
   сзади как сурепочка,
   спереди как хренчик.
//-- * * * --//
   Но удары так и сыпет!
   Он повсюду знаменит,
   в честь его в стране Египет
   назван город Поц-Аид.
//-- * * * --//
   Он упал, поднялся снова,
   воздух мужеством запах;
   «Гиб а кук! – рыдали вдовы. —
   Не топчите Сруля в пах!..»
//-- * * * --//
   Но – звонок и тишина...
   И над павшим телом —
   участковый старшина
   Фима Парабеллум.
//-- * * * --//
   ...Сладкий цимес – это ж прелесть!
   А сегодня он горчит.
   В нем искусственная челюсть
   деда Слуцкера торчит.
//-- * * * --//
   Все разбито в жуткой драке,
   по осколкам каждый шаг,
   и трусливый Леня Гаккель
   из штанов достал дуршлаг.
//-- * * * --//
   За оторванную пейсу
   кто-то стонет, аж дрожит;
   на тахте у сводни Песи
   Сруль растерзанный лежит.
//-- * * * --//
   Он очнулся и сказал:
   «Зря шумел скандальчик:
   я ведь спутал за сандал
   жареный сазанчик».

ПРО ТАЧАНКУ

   Ты лети с дороги, птица!
   Зверь, с дороги – уходи!
   Видишь – облако клубится?
   Это маршал впереди.
//-- * * * --//
   Ровно вьются портупеи,
   мягко пляшут рысаки;
   все буденновцы – евреи,
   потому что – казаки.
//-- * * * --//
   Подойдите, поглядите,
   полюбуйтесь на акцент:
   маршал Сема наш водитель,
   внепартийный фармацевт.
//-- * * * --//
   Бой копыт, как рокот грома,
   алый бархат на штанах;
   в синем шлеме – красный Шлема,
   стройный Сруль на стременах...
//-- * * * --//
   Конармейцы, конармейцы
   на неслыханном скаку —
   сто буденновцев при пейсах,
   двести сабель на боку.
//-- * * * --//
   А в седле трубач горбатый
   диким пламенем горит,
   и несет его куда-то,
   озаряя изнутри.
//-- * * * --//
   Он сидит, смешной и хлипкий,
   наплевавший на судьбу,
   он в местечке бросил скрипку,
   он в отряд принес трубу.
//-- * * * --//
   И ни звать уже, ни трогать,
   и сигнал уже вот-вот...
   Он возносит острый локоть
   и растет, растет, растет...
//-- * * * --//
   Ну, а мы-то? Мы ж потомки!
   Рюмки сходятся, звеня,
   будто брошены котомки
   у походного огня.
//-- * * * --//
   Курим, пьем, играем в карты,
   любим женщин сгоряча,
   обещанием инфаркта
   колет сердце по ночам.
//-- * * * --//
   Но закрой глаза плотнее,
   отвори мечте тропу...
   Едут конные евреи
   по ковыльному степу...
//-- * * * --//
   Бьет колесами тачанка,
   конь играет, как дельфин;
   а жена моя – гречанка!
   Циля Глезер из Афин!
//-- * * * --//
   Цилин предок – не забудь! —
   он служил в аптеке.
   Он прошел великий путь
   из евреев в греки...
//-- * * * --//
   Дома ждет меня жена;
   плача, варит курицу.
   Украинская страна,
   жмеринская улица...
//-- * * * --//
   Так пускай звенит посуда,
   разлетаются года,
   потому что будут, будут,
   будут битвы – таки да!..
//-- * * * --//
   Будет пыльная дорога
   по дымящейся земле,
   с красным флагом синагога
   в белокаменном селе.
//-- * * * --//
   Дилетант и бабник Мойше
   барабан ударит в грудь;
   будет все! И даже больше
   на немножечко чуть-чуть...

МОНТИГОМО
НЕИСТРЕБИМЫЙ КОГАН

   На берегах Амазонки в середине нашего века было обнаружено племя дикарей, говорящих на семитском диалекте. Их туземной жизни посвящается поэма.

   Идут высокие мужчины,
   по ветру бороды развеяв;
   тут первобытная община
   доисторических евреев.
//-- * * * --//
   Законы джунглей, лес и небо,
   насквозь прозрачная река...
   Они уже не сеют хлеба
   и не фотографы пока.
//-- * * * --//
   Они стреляют фиш из лука
   и фаршируют, не спеша;
   а к синагоге из бамбука
   пристройка есть – из камыша.
//-- * * * --//
   И в ней живет – без жен и страха —
   религиозный гарнизон:
   Шапиро – жрец, Гуревич – знахарь
   и дряхлый резник Либензон.
//-- * * * --//
   Его повсюду кормят, любят —
   он платит службой и добром:
   младенцам кончики он рубит
   большим гранитным топором.
//-- * * * --//
   И жены их уже не знают,
   свой издавая первый крик,
   что слишком длинно обрубает
   глухой завистливый старик...
//-- * * * --//
   Они селились берегами
   вдали от сумрака лиан,
   где бродит вепрь – свинья с рогами, —
   и стонут самки обезьян.
//-- * * * --//
   Где конуса клопов-термитов,
   белеют кости беглых коз,
   и дикари-антисемиты
   едят евреев и стрекоз.
//-- * * * --//
   Где горы Анды, словно Альпы,
   большая надпись черным углем:
   «Евреи! Тут снимают скальпы!
   Не заходите в эти джунгли!»
//-- * * * --//
   Но рос и вырос дух бунтарский,
   и в сентябре, идя ва-банк,
   собрал симпозиум дикарский
   народный вождь Арон Гутанг.
//-- * * * --//
   И пел им песни кантор Дымшиц,
   и каждый внутренне горел;
   согнули луки и, сложившись,
   купили очень много стрел.
//-- * * * --//
   ...Дозорный срезан. Пес – не гавкнет.
   По джунглям двинулся как танк
   бананоносый Томагавкер
   и жрец-раскольник Бумеранг.
   В атаке нету Мордехая,
   но сомкнут строй, они идут;
   отчизну дома оставляя,
   семиты – одного не ждут!
   А Мордехай – в нем кровь застыла —
   вдоль по кустам бежал, дрожа,
   чем невзначай подкрался с тыла,
   антисемитов окружа...
   Бой – до триумфа – до обеда!
   На час еды – прощай, война.
   Евреи – тоже людоеды,
   когда потребует страна.
//-- * * * --//
   Не верьте книгам и родителям.
   История темна, как ночь.
   Колумб (Аид), плевав на Индию,
   гнал каравеллы, чтоб помочь.
   Еврейским занявшись вопросом,
   Потемкин, граф, ушел от дел;
   науки бросив, Ломоносов
   Екатерину поимел.
   Ученый, он боялся сплетен
   и только ночью к ней ходил.
   Старик Державин их заметил
   и, в гроб сходя, благословил.
   В приемных Рима подогретый,
   крестовый начался поход;
   Вильям Шекспир писал сонеты,
   чтоб накопить на пароход.
//-- * * * --//
   ...Но жил дикарь – с евреем рядом.
   Века стекали с пирамид.
   Ассимилировались взгляды.
   И кто теперь антисемит?
//-- * * * --//
   Хрустят суставы, гнутся шеи,
   сраженье близится к концу,
   и два врага, сойдясь в траншее,
   меняют сахар на мацу.
//-- * * * --//
   В жестокой схватке рукопашной
   ждала победа впереди.
   Стал день сегодняшний – вчерашним;
   никто часов не заводил.
//-- * * * --//
   И эта мысль гнала евреев,
   она их мучила и жгла:
   ведь если не смотреть на время,
   не знаешь, как идут дела.
//-- * * * --//
   А где стоят часы семитов,
   там время прекращает бег;
   в лесу мартышек и термитов
   пещерный воцарился век.
//-- * * * --//
   За пищей вглубь стремясь податься,
   они скрывались постепенно
   от мировых цивилизаций
   и от культурного обмена.
//-- * * * --//
   И коммунизм их – первобытен,
   и в шалашах – портрет вождя,
   но в поступательном развитии
   эпоху рабства обойдя,
   и локоть к локтю, если надо,
   а если надо, грудь на грудь,
   в коммунистических бригадах
   к феодализму держат путь...

СЕМЕЙНЫЙ ВЕЧЕР

   Мы все мучительно похожи.
   Мы то знакомы, то – родня.
   С толпой сливается прохожий —
   прямая копия меня.
//-- * * * --//
   Его фигура и характер
   прошли крученье и излом;
   он – очень маленький бухгалтер
   в большой конторе за углом.
//-- * * * --//
   Он опоздал – теперь скорее!
   Кино, аптека, угол, суд...
   А Лея ждет и снова греет
   который раз остывший суп.
//-- * * * --//
   Толпа мороженщиц Арбата,
   кафе, сберкасса, магазин...
   Туг бегал в школу сын когда-то,
   и незаметно вырос сын...
//-- * * * --//
   Но угнали Моисея
   от родных и от друзей!..
   Мерзлоту за Енисеем
   бьет лопатой Моисей.
//-- * * * --//
   Долбит ломом, и природа
   покоряется ему;
   знает он, что враг народа,
   но не знает – почему.
//-- * * * --//
   Ожиданьем душу греет,
   и – повернут ход событий:
   «Коммунисты и евреи!
   Вы свободны. Извините»...
//-- * * * --//
   Но он теперь живет в Тюмени,
   где даже летом спит в пальто,
   чтоб в свете будущих решений
   теплее ехать, если что...
   Рувим спешит. Жена – как свечка!
   Ей говорил в толпе народ,
   когда вчера давали гречку,
   что будто якобы вот-вот,
   кого при культе награждали,
   теперь не сносит головы;
   а у Рувима – две медали
   восемьсотлетия Москвы!
//-- * * * --//
   А значит – светит путь неблизкий,
   где на снегу дымят костры;
   и Лея хочет в Сан-Франциско,
   где у Рувима три сестры.
//-- * * * --//
   Она боится этих сплетен,
   ей страх привычен и знаком...
   Рувим, как радио, конкретен,
   Рувим всеведущ, как райком:
//-- * * * --//
   «Ах, Лея, мне б твои заботы!
   Их Сан-Франциско – звук пустой;
   ни у кого там нет работы,
   а лишь один прогнивший строй!
//-- * * * --//
   И ты должна быть рада, Лея,
   что так повернут шар земной:
   американские евреи —
   они живут вниз головой!»
//-- * * * --//
   И Лея слушает, и верит,
   и сушит гренки на бульон,
   и не дрожит при стуке в двери,
   что постучал не почтальон...
//-- * * * --//
   Уходит день, вползает сумрак,
   теснясь в проем оконных рам;
   концерт певицы Имы Сумак
   чревовещает им экран.
//-- * * * --//
   А он уснул. Ступни босые.
   Пора ложиться. Лень вставать.
   «Литературную Россию»
   жена подаст ему в кровать.
//-- * * * --//
   62 – 67 гг.

ТЮРЕМНЫЙ ДНЕВНИК

   Во что я верю, жизнь любя?
   Ведь невозможно жить, не веря.
   Я верю в случай, и в себя,
   и в неизбежность стука в двери.
   77 год

   Я взял табак, сложил белье —
   к чему ненужные печали?
   Сбылось пророчество мое,
   и в дверь однажды постучали.
   79 год

//-- * * * --//
   Друзьями и покоем дорожи,
   люби, покуда любится, и пей,
   живущие над пропастью во лжи
   не знают хода участи своей.
//-- * * * --//
   И я сказал себе: держись,
   Господь суров, но прав,
   нельзя прожить в России жизнь,
   тюрьмы не повидав.
//-- * * * --//
   Попавшись в подлую ловушку,
   сменив невольно место жительства,
   кормлюсь, как волк, через кормушку
   и охраняюсь, как правительство.
//-- * * * --//
   Свою тюрьму я заслужил.
   Года любви, тепла и света
   я наслаждался, а не жил,
   и заплатить готов за это.
//-- * * * --//
   Серебра сигаретного пепла
   накопился бы холм небольшой
   за года, пока зрело и крепло
   все, что есть у меня за душой.
//-- * * * --//
   Когда нам не на что надеяться
   и Божий мир не мил глазам,
   способна сущая безделица
   пролиться в душу как бальзам.
//-- * * * --//
   Среди воров и алкоголиков
   сижу я в каменном стакане,
   и незнакомка между столиков
   напрасно ходит в ресторане.
   Дыша духами и туманами,
   из кабака идет в кабак
   и тихо плачет рядом с пьяными,
   что не найдет меня никак.
//-- * * * --//
   В неволе зависть круче тлеет
   и злее травит бытие;
   в соседней камере светлее,
   и воля ближе из нее.
//-- * * * --//
   Думаю я, глядя на собрата —
   пьяницу, подонка, неудачника, —
   как его отец кричал когда-то:
   «Мальчика! Жена родила мальчика!»
//-- * * * --//
   Несчастья освежают нас и лечат
   и раны присыпают слоем соли;
   чем ниже опускаешься, тем легче
   дальнейшее наращиванье боли.
//-- * * * --//
   На крайности последнего отчаянья
   негаданно-нежданно всякий раз
   нам тихо улыбается случайная
   надежда, оживляющая нас.
//-- * * * --//
   Страны моей главнейшая опора —
   не стройки сумасшедшего размаха,
   а серая стандартная контора,
   владеющая ниточками страха.
//-- * * * --//
   Тлетворной мы пропитаны смолой
   апатии, цинизма и безверия.
   Связавши их порукой круговой,
   на них, как на китах, стоит империя.
//-- * * * --//
   Как же преуспели эти суки,
   здесь меня гоняя, как скотину,
   я теперь до смерти буду руки
   при ходьбе закладывать за спину.
//-- * * * --//
   Повсюду, где забава и забота,
   на свете нет страшнее ничего,
   чем цепкая серьезность идиота
   и хмурая старательность его.
//-- * * * --//
   Здесь радио включают, когда бьют,
   и музыкой притушенные крики
   звучат как предъявляемые в суд
   животной нашей сущности улики.
//-- * * * --//
   Томясь тоской и самомнением,
   не сетуй всуе, милый мой,
   жизнь постижима лишь в сравнении
   с болезнью, смертью и тюрьмой.
//-- * * * --//
   Плевать, что небо снова в тучах
   и гнет в тоску блажная высь,
   печаль души врачует случай,
   а он не может не найтись.
//-- * * * --//
   В объятьях водки и режима
   лежит Россия недвижимо,
   и только жид, хотя дрожит,
   но по веревочке бежит.
//-- * * * --//
   Еда, товарищи, табак,
   потом вернусь в семью;
   я был бы сволочь и дурак,
   ругая жизнь мою.
//-- * * * --//
   Я заметил на долгом пути,
   что, работу любя беззаветно,
   палачи очень любят шутить
   и хотят, чтоб шутили ответно.
//-- * * * --//
   Из тюрьмы ощутил я страну —
   даже сердце на миг во мне замерло —
   всю подряд в ширину и длину
   как одну необъятную камеру.
//-- * * * --//
   Бог молча ждет нас. Боль в груди.
   Туман. Укол. Кровать.
   И жар тоски, что жил в кредит
   и нечем отдавать.
//-- * * * --//
   Я ночью просыпался и курил,
   боясь, что то же самое приснится:
   мне машет стая тысячами крыл,
   а я с ней не могу соединиться.
//-- * * * --//
   Прихвачен, как засосанный в трубу,
   я двигаюсь без жалобы и стона,
   теперь мою дальнейшую судьбу
   решит пищеварение закона.
//-- * * * --//
   Прощай, удача, мир и нега!
   Мы привыкаем ко всему;
   от невозможности побега
   я полюбил свою тюрьму.
//-- * * * --//
   У жизни человеческой на дне,
   где мерзости и боль текущих бед,
   есть радости, которые вполне
   способны поддержать душевный свет.
//-- * * * --//
   Там, на утраченной свободе,
   в закатных судорогах дня
   ко мне уныние приходит,
   а я в тюрьме, и нет меня.
//-- * * * --//
   Империи летят, хрустят короны,
   история вершит свой самосуд,
   а нам сегодня дали макароны,
   а завтра – передачу принесут.
//-- * * * --//
   Когда уходит жить охота
   и в горло пища не идет,
   какое счастье знать, что кто-то
   тебя на этом свете ждет.
//-- * * * --//
   Здесь жестко стелется кровать,
   здесь нет живого шума,
   в тюрьме нельзя болеть и ждать,
   но можно жить и думать.
//-- * * * --//
   Что я понял с тех пор, как попался?
   Очень много. Почти ничего.
   Человеку нельзя без пространства,
   и пространство мертво без него.
//-- * * * --//
   Мой ум имеет крайне скромный нрав,
   и наглость мне совсем не по карману,
   но если положить, что Дарвин прав,
   то Бог создал всего лишь обезьяну.
//-- * * * --//
   Мы жизни наши ценим
   слишком низко,
   меж тем как, то медвяная, то деготь,
   история течет настолько близко,
   что пальцами легко ее потрогать.
//-- * * * --//
   Я теперь вкушаю винегрет
   сетований, ругани и стонов,
   принят я на главный факультет
   университета миллионов.
//-- * * * --//
   С годами жизнь пойдет налаженней
   и все забудется, конечно,
   но хрип ключа в замочной скважине
   во мне останется навечно.
//-- * * * --//
   В любом из нас гармония живет
   и в поисках, во что ей воплотиться,
   то бьется, как прихваченная птица,
   то пляшет и невнятицу поет.
//-- * * * --//
   Не знаю вида я красивей,
   чем в час, когда взошла луна
   в тюремной камере в России
   зимой на волю из окна.
//-- * * * --//
   Для райского климата райского сада,
   где все зеленеет от края до края,
   тепло поступает по трубам из ада,
   а топливо ада – растительность рая.
//-- * * * --//
   Россия безнадежно и отчаянно
   сложилась в откровенную тюрьму,
   где бродят тени Авеля и Каина
   и каждый сторож брату своему.
//-- * * * --//
   Был юн и глуп, ценил я сложность
   своих знакомых и подруг,
   а после стал искать надежность,
   и резко сузился мой круг.
//-- * * * --//
   Душа предметов призрачна с утра,
   мертва природа стульев и буфетов,
   потом приходит сумерек пора,
   и зыбко оживает мир предметов.
//-- * * * --//
   Из тюрьмы собираюсь я вновь
   по пути моих предков-скитальцев;
   увезу я отсюда любовь,
   а оставлю оттиски пальцев.
//-- * * * --//
   Последняя ночная сигарета
   потрескивает искрами костра,
   комочек благодарственного света
   домашним, кто прислал его вчера.
//-- * * * --//
   Бывает в жизни миг зловещий —
   как чувство чуждого присутствия —
   когда тебя коснутся клещи
   судьбы, не знающей сочувствия.
//-- * * * --//
   Устал я жить как дилетант,
   я гласу Божескому внемлю
   и собираюсь свой талант
   навек зарыть в Святую землю.
//-- * * * --//
   В неволе все с тобой на «ты»,
   но близких вовсе нет кругом,
   в неволе нету темноты,
   но даже свет зажжен врагом.
//-- * * * --//
   Судьба мне явно что-то роет,
   сижу на греющемся кратере,
   мне так не хочется в герои,
   мне так охота в обыватели!
//-- * * * --//
   Допрос был пустой, как ни бились...
   Вернулся на жесткие нары.
   А нервы сейчас бы сгодились
   на струны для лучшей гитары.
//-- * * * --//
   В беде я прелесть новизны
   нашел, утратив спесь,
   и, если бы не боль жены,
   я был бы счастлив здесь.
//-- * * * --//
   Не тем страшна глухая осень,
   что выцвел, вянешь и устал,
   а что уже под сердцем носим
   растущий холода кристалл.
//-- * * * --//
   Сколько силы, тюрьма, в твоей хватке!
   Мне сегодня на волю не хочется,
   словно ссохлась душа от нехватки
   темноты, тишины, одиночества.
//-- * * * --//
   Не требуют от жизни ничего
   российского Отечества сыны,
   счастливые незнанием того,
   чем именно они обделены.
//-- * * * --//
   Когда судьба, дойдя до перекрестка,
   колеблется, куда ей повернуть,
   не бойся неназойливо, но жестко
   слегка ее коленом подтолкнуть.
//-- * * * --//
   Разгульно, раздольно, цветисто,
   стремясь догореть и излиться,
   эпохи гниют живописно,
   но гибельно для очевидца.
//-- * * * --//
   Зачем в герое и в ничтожестве
   мы ищем сходства и различия?
   Ища величия в убожестве.
   Познав убожество величия.
//-- * * * --//
   В России слезы светятся сквозь смех,
   Россию Бог безумием карал,
   России послужили больше всех
   те, кто ее сильнее презирал.
//-- * * * --//
   Я стараюсь вставать очень рано
   и с утра для душевной разминки
   сыплю соль на душевные раны
   и творю по надежде поминки.
//-- * * * --//
   Впервые жизнь явилась мне
   всей полнотой произведения:
   у бытия на самом дне —
   свои высоты и падения.
//-- * * * --//
   С утра на прогулочном дворике
   лежит свежевыпавший снег
   и выглядит странно и горько,
   как новый в тюрьме человек.
//-- * * * --//
   Грабительство, пьяная драка,
   раскража казенного груза...
   Как ты незатейна, однако,
   российской преступности Муза!
//-- * * * --//
   Сижу пока под следственным давлением
   в одном из многих тысяч отделений;
   вдыхают прокуроры с вожделением
   букет моих кошмарных преступлений.
//-- * * * --//
   В тюрьме я учился по жизням соседним,
   сполна просветившись догадкою главной,
   что надо делиться заветным
   последним —
   для собственной пользы, неясной,
   но явной.
//-- * * * --//
   Жаль мне тех, кто тюрьмы не изведал,
   кто не знает ее сновидений,
   кто не слышал неспешной беседы
   о бескрайностях наших падений.
//-- * * * --//
   Тюремная келья, монашеский пост,
   за дверью солдат с автоматом,
   и с утренних зорь
   до полуночных звезд —
   молитва, творимая матом.
//-- * * * --//
   Вокруг себя едва взгляну,
   с тоскою думаю холодной:
   какой кошмар бы ждал страну,
   где власть и впрямь была народной.
//-- * * * --//
   В тюрьме я в острых снах переживаю
   такую беготню по приключениям,
   как будто бы сгущенно проживаю
   то время, что убито заключением.
//-- * * * --//
   Когда уход из жизни близок,
   хотя не тотчас, не сейчас,
   душа, предощущая вызов,
   духовней делается в нас.
//-- * * * --//
   Не потому ли мне так снятся
   лихие сны почти все ночи,
   что Бог позвал меня на танцы,
   к которым я готов не очень?
//-- * * * --//
   Всмотревшись пристрастно
   и пристально,
   я понял, что надо спешить,
   что жажда покоя и пристани
   вот-вот помешает мне жить.
//-- * * * --//
   У старости есть мания страдать
   в томительном полночном наваждении,
   что попусту избыта благодать,
   полученная свыше при рождении.
//-- * * * --//
   Не лезь, мой друг, за декорации —
   зачем ходить потом в обиде,
   что благороднейшие грации
   так безобразны в истом виде.
//-- * * * --//
   Вчера сосед по нарам взрезал вены;
   он смерти не искал и был в себе,
   он просто очень жаждал перемены
   в своей остановившейся судьбе.
//-- * * * --//
   Я скепсисом съеден и дымом пропитан,
   забыта весна и растрачено лето,
   и бочка иллюзий пуста и разбита,
   а жизнь – наслаждение, полное света.
//-- * * * --//
   Я что-то говорю своей жене,
   прищурившись от солнечного глянца,
   а сын, поймав жука, бежит ко мне.
   Такие сны в тюрьме под утро снятся.
//-- * * * --//
   Вот и кости ломит в непогоду,
   хрипы в легких чаще и угарней;
   возвращаясь в мертвую природу,
   мы к живой добрей и благодарней.
//-- * * * --//
   Все, что пропустил и недоделал,
   все, чем по-дурацки пренебрег,
   в памяти всплывает и умело
   ночью прямо за душу берет.
//-- * * * --//
   Блажен, кто хлопотлив и озабочен
   и ночью видит сны, что снова день,
   и крутится с утра до поздней ночи,
   ловя свою вертящуюся тень.
//-- * * * --//
   Где крыша в роли небосвода —
   свой дух, свой быт, своя зима,
   своя печаль, своя свобода
   и даже есть своя тюрьма.
//-- * * * --//
   Мое безделье будет долгим,
   еще до края я не дожил,
   а те, кто жизнь считает долгом,
   пусть объяснят, кому я должен.
//-- * * * --//
   Наклонись, философ, ниже,
   не дрожи, здесь нету бесов,
   трюмы жизни пахнут жижей
   от общественных процессов.
//-- * * * --//
   Курилки, подоконники, подъезды,
   скамейки у акаций густолистых —
   все помощи там были безвозмездны,
   все мысли и советы бескорыстны.
   Теперь, когда я взвешиваю слово
   и всякая наивность неуместна,
   я часто вспоминаю это снова:
   курилки, подоконники, подъезды.
//-- * * * --//
   Чуть пожил – и нет меня на свете —
   как это диковинно, однако;
   воздух пахнет сыростью, и ветер
   воет над могилой, как собака.
//-- * * * --//
   Весной я думаю о смерти.
   Уже нигде. Уже никто.
   Как будто был в большом концерте
   и время брать внизу пальто.
//-- * * * --//
   По камере то вдоль, то поперек,
   обдумывая жизнь свою, шагаю
   и каждый возникающий упрек
   восторженно и жарко отвергаю.
//-- * * * --//
   В неволе я от сытости лечился,
   учился полувзгляды понимать,
   с достоинством проигрывать учился
   и выигрыш спокойно принимать.
//-- * * * --//
   Тюрьмой сегодня пахнет мир земной,
   тюрьма сочится в души и умы,
   и каждый, кто смиряется с тюрьмой,
   становится строителем тюрьмы.
//-- * * * --//
   Ветреник, бродяга, вертопрах,
   слушавшийся всех и никого,
   лишь перед неволей знал я страх,
   а теперь лишился и его.
//-- * * * --//
   В тюрьме, где ощутил свою ничтожность,
   вдруг чувствуешь, смятение тая,
   бессмысленность, бесцельность,
   безнадежность
   и дикое блаженство бытия.
//-- * * * --//
   Тюрьмою наградила напоследок
   меня отчизна-мать, спасибо ей,
   я с радостью и гордостью изведал
   судьбу ее не худших сыновей.
//-- * * * --//
   Когда, убогие калеки,
   мы устаем ловить туман,
//-- * * * --//
   какое счастье знать, что реки
   впадут однажды в океан.
//-- * * * --//
   Здесь ни труда, ни алкоголя,
   а большинству беда втройне —
   еще и каторжная доля
   побыть с собой наедине.
//-- * * * --//
   Напрасны страх, тоска и ропот,
   когда судьба влечет во тьму;
   в беде всегда есть новый опыт,
   полезный духу и уму.
//-- * * * --//
   А часто в час беды, потерь и слез,
   когда несчастья рыщут во дворе,
   нам кажется, что это не всерьез,
   что вон уже кричат – конец игре.
//-- * * * --//
   Всю жизнь я больше созерцал,
   а утруждался очень мало,
   светильник мой, хотя мерцал,
   но сквозь бутыль и вполнакала.
//-- * * * --//
   Года промчатся быстрой ланью,
   укроет плоть суглинка пласт,
   и Бог-отец могучей дланью
   моей душе по жопе даст.
//-- * * * --//
   В тюрьму я брошен так давно,
   что сжился с ней, признаться честно;
   в подвалах жизни есть вино,
   какое воле неизвестно.
//-- * * * --//
   Какое это счастье: на свободе
   со злобой и обидой через грязь
   брести домой по мерзкой непогоде
   и чувствовать, что жизнь не удалась.
//-- * * * --//
   Глаза упавшего коня,
   огромный город без движения,
   помойный чан при свете дня —
   моей тюрьмы изображение.
//-- * * * --//
   Стихов довольно толстый томик,
   отмычку к райским воротам,
   а также свой могильный холмик
   меняю здесь на бабу там!
//-- * * * --//
   В тюрьме вечерами сидишь молчаливо
   и очень на нары не хочется лезть,
   а хочется мяса, свободы и пива
   и изредка – славы, но чаще – поесть.
//-- * * * --//
   В наш век искусственного меха
   и нефтью пахнущей икры
   нет ничего дороже смеха,
   любви, печали и игры.
//-- * * * --//
   Тюрьма – не только боль потерь.
   Источник темных откровений,
   тюрьма еще окно и дверь
   в пространство новых измерений.
//-- * * * --//
   В тюрьму посажен за грехи
   и сторожимый мразью разной,
   я душу вкладывал в стихи,
   а их носил под пяткой грязной.
//-- * * * --//
   И по сущности равные шельмы,
   и по глупости полностью схожи
   те, кто хочет купить подешевле,
   те, кто хочет продать подороже.
//-- * * * --//
   Взломщики, бандиты, коммунары,
   взяточники, воры и партийцы —
   сотни тел полировали нары,
   на которых мне сейчас не спится.
   Тени их проходят предо мною
   кадрами одной кошмарной серии,
   и волной уходят за волною
   жертвы и строители империи.
//-- * * * --//
   Все дороги России – беспутные,
   все команды в России – пожарные,
   все эпохи российские – смутные,
   все надежды ее – лучезарные.
//-- * * * --//
   Меня не оставляет ни на час
   желание кому-то доказать,
   что беды, удручающие нас,
   на самом деле тоже благодать.
//-- * * * --//
   Божий мир так бестрепетно ясен
   и, однако, так сложен притом,
   что никак и ничуть не напрасен
   страх и труд не остаться скотом.
//-- * * * --//
   На улице сейчас – как на душе:
   спокойно, ясно, ветрено немного,
   и жаль слегка, что главная дорога,
   по-видимому, пройдена уже.
//-- * * * --//
   Есть еле слышный голос крови,
   наследства предков тонкий глас,
   он сводит или прекословит,
   когда судьба сближает нас.
//-- * * * --//
   Нет, не судьба творит поэта,
   он сам судьбу свою творит,
   судьба – платежная монета
   за все, что вслух он говорит.
//-- * * * --//
   Вослед беде идет удача,
   а вслед удачам – горечь бед;
   мир создан так, а не иначе,
   и обижаться смысла нет.
//-- * * * --//
   Живущий – улыбайся в полный рот
   и чаще пей взбодряющий напиток;
   в ком нет веселья – в рай не попадет,
   поскольку там зануд уже избыток.
//-- * * * --//
   Последнюю в себе сломив твердыню
   и смыв с лица души последний грим,
   я, Господи, смирил свою гордыню,
   смири теперь свою – поговорим.
//-- * * * --//
   Я глубже начал видеть пустоту,
   и чавкающей грязи плодородность,
   и горечь, что питает красоту,
   и розовой невинности бесплодность.
//-- * * * --//
   Искрение, честность, метание,
   нелепости взрывчатой смелости —
   в незрелости есть обаяние,
   которого нету у зрелости.
//-- * * * --//
   Чем нынче занят? Вновь и снова
   в ночной тиши и свете дня
   я ворошу золу былого,
   чтоб на сейчас найти огня.
//-- * * * --//
   Как никакой тяжелый час,
   как никакие зной и холод,
   насквозь просвечивает нас
   рентген души – тюремный голод.
//-- * * * --//
   Нет, не бездельник я, покуда голова
   работает над пряжею певучей;
   я в реки воду лью,
   я в лес ношу дрова,
   я ветру дую вслед, гоняя тучи.
//-- * * * --//
   Вот человек. Лицо и плечи.
   Тверда рука. Разумна речь.
   Он инженер. Он строил печи,
   чтобы себе подобных жечь.
//-- * * * --//
   Не страшно, а жаль мне подонка,
   пуглив его злобный оскал,
   похожий на пса и ребенка,
   он просто мужчиной не стал.
//-- * * * --//
   У прошлого есть запах, вкус и цвет,
   стремление учить, влиять и значить,
   и только одного, к несчастью, нет —
   возможности себя переиначить.
//-- * * * --//
   Двуногим овцам нужен сильный пастырь.
   Чтоб яростен и скор. Жесток и ярок.
   Но изредка жалел и клеил пластырь
   на раны от зубов его овчарок.
//-- * * * --//
   Не спорю, что разум, добро и любовь
   движение мира ускорили,
   но сами чернила истории – кровь
   людей, непричастных к истории.
//-- * * * --//
   Соблазн тюремных искушений
   однообразен, прям и прост:
   избегнуть боли и лишений,
   но завести собачий хвост.
//-- * * * --//
   Пока я немного впитал с этих стен,
   их духом омыт не вполне,
   еще мне покуда больнее, чем тем,
   кого унижают при мне.
//-- * * * --//
   До края дней теперь удержится
   во мне рожденная тюрьмой
   беспечность узников и беженцев,
   уже забывших путь домой.
//-- * * * --//
   По давней наблюдательности личной
   забавная печальность мне видна:
   гавно глядит на мир оптимистичней,
   чем те, кого воротит от гавна.
//-- * * * --//
   В столетии ничтожном и великом,
   дивясь его паденьям и успехам,
   топчусь между молчанием и криком,
   мечусь между стенанием и смехом.
//-- * * * --//
   Течет апрель, водой звеня,
   мир залит воздухом и светом;
   мой дом печален без меня,
   и мне приятно знать об этом.
//-- * * * --//
   Боюсь, что враг душевной смуты,
   не мизантроп, но нелюдим,
   Бог выключается в минуты,
   когда Он нам необходим.
//-- * * * --//
   Везде, где наш рассудок судит верно,
   выходит снисхождение и милость;
   любая справедливость милосердна,
   а иначе она не справедливость.
//-- * * * --//
   Вот небо показалось мне с овчину,
   и в пятки дух от ужаса сорвался,
   и стал я пробуждать в себе мужчину,
   однако он никак не отозвался.
//-- * * * --//
   Я уношу, помимо прочего,
   еще одно тюрьмы напутствие:
   куда трудней, чем одиночество,
   его немолчное отсутствие.
//-- * * * --//
   Не во тьме мы оставим детей,
   когда годы сведут нас на нет;
   время светится светом людей,
   много лет как покинувших свет.
//-- * * * --//
   Неощутим и невесом,
   тоской бесплотности несомый,
   в тюрьму слетает частый сон
   о жизни плотской и весомой.
//-- * * * --//
   Я рад, что знаю вдохновение,
   оно не раз во мне жило,
   оно легко, как дуновение,
   и, как похмелье, тяжело.
//-- * * * --//
   Жаждущих уверовать так много,
   что во храмах тесно стало вновь,
   там через обряды ищут Бога,
   как через соитие – любовь.
//-- * * * --//
   Как мечту, как волю, как оазис —
   жду каких угодно перемен,
   столько жизней гасло до меня здесь,
   что тлетворна память этих стен.
//-- * * * --//
   Когда с самим собой наедине
   обкуривал я грязный потолок,
   то каялся в единственной вине —
   что жил гораздо медленней, чем мог.
//-- * * * --//
   Мне наплевать на тьму лишений
   и что меня пасет свинья,
   мне жаль той сотни искушений,
   которым сдаться мог бы я.
//-- * * * --//
   Волшебный мир, где ты с подругой;
   женой становится невеста;
   жена становится супругой,
   и мир становится на место.
//-- * * * --//
   Надо жить, и единственно это
   надо делать в любви и надежде;
   равнодушно вращает планета
   кости всех, кто познал это прежде.
//-- * * * --//
   Фортуна – это женщина, уступка
   ей легче, чем решительный отказ,
   а пластика просящего поступка
   зависит исключительно от нас.
//-- * * * --//
   Не наблюдал я никогда
   такой же честности во взорах
   ни в ком за все мои года,
   как в нераскаявшихся ворах.
//-- * * * --//
   Лежу на нарах без движения,
   на стены сумрачно гляжу;
   жизнь – это самовыражение,
   за это здесь я и сижу.
//-- * * * --//
   Мы постоянно пашем пашни
   или возводим своды башен,
   где днем еще позавчерашним
   мы хоронили близких наших.
//-- * * * --//
   Горит ночной плафон огнем вокзальным,
   и я уже настолько здесь давно,
   что выглядит былое нереальным
   и кажется прочитанным оно.
//-- * * * --//
   Сгущается вокруг тугой туман,
   а я в упор не вижу черных дней —
   природный оптимизм, как талисман,
   хранит меня от горя стать умней.
//-- * * * --//
   Здравствуй, друг, я живу хорошо,
   здесь дают и обед, и десерт;
   извини, написал бы еще,
   но уже я заклеил конверт.
//-- * * * --//
   За то, что я сидел в тюрьме,
   потомком буду я замечен,
   и сладкой чушью обо мне
   мой образ будет изувечен.
//-- * * * --//
   Мне жизнь тюрьму, как сон, послала,
   так молча спит огонь в золе,
   земля – надевши снежный саван,
   и семя, спящее в земле.
//-- * * * --//
   Не сваливай вину свою, старик,
   о предках и эпохе спор излишен;
   наследственность и век —
   лишь черновик,
   а начисто себя мы сами пишем.
//-- * * * --//
   Любовная ложь и любезная лесть,
   хотя мы и знаем им цену,
   однако же вновь побуждают нас лезть
   на стену, опасность и сцену.
//-- * * * --//
   Поскольку предан я мечтам,
   то я сижу в тюрьме не весь,
   а часть витает где-то там,
   и только часть ютится здесь.
//-- * * * --//
   Любовь, ударившись о быт,
   скудеет плотью, как старуха,
   а быт безжизнен и разбит,
   как плоть, лишившаяся духа.
//-- * * * --//
   Есть безделья, которые выше трудов,
   как монеты различной валюты,
   есть минуты, которые стоят годов,
   и года, что не стоят минуты.
//-- * * * --//
   О чем ты молишься, старик?
   О том, чтоб ночью в полнолуние
   меня постигло хоть на миг
   любви забытое безумие.
//-- * * * --//
   Нужда и несчастье, тоска и позор —
   единственно верные средства,
   чтоб мысли и света соткался узор,
   оставшись потомку в наследство.
//-- * * * --//
   О том, что подлость заразительна
   и через воздух размножается,
   известно всем, но утешительно,
   что ей не каждый заражается.
//-- * * * --//
   Сижу в тюрьме, играя в прятки
   с весной, предательски гнилой,
   а дни мелькают, словно пятки
   моей везучести былой.
//-- * * * --//
   По счастью, я не муж наук,
   а сын того блажного племени,
   что слышит цвет и видит звук
   и осязает запах времени.
//-- * * * --//
   То ли поздняя ночь,
   то ли ранний рассвет.
   Тишина. Полумрак. Полусон.
   Очень ясно, что Бога в реальности нет.
   Только в нас. Ибо мы – это Он.
//-- * * * --//
   Вчера я так вошел в экстаз,
   ища для брани выражения,
   что только старый унитаз
   такие знает извержения.
//-- * * * --//
   Как сушат нас число и мера!
   Наседка века их снесла.
   И только жизнь души и хера
   не терпит меры и числа.
//-- * * * --//
   Счастливый сон: средь вин сухих
   с друзьями в прениях бесплодных
   за неименьем дел своих
   толкую о международных.
//-- * * * --//
   Нас продают и покупают,
   всмотреться если – задарма:
   то в лести густо искупают,
   то за обильные корма.
//-- * * * --//
   И мы торгуемся надменно,
   давясь то славой, то рублем,
   а все, что истинно бесценно,
   мы только даром отдаем.
//-- * * * --//
   Чтоб хоть на миг унять свое
   любви желание шальное,
   мужик посмеет сделать все,
   а баба – только остальное.
//-- * * * --//
   Как безумец, я прожил свой день,
   я хрипел, мельтешил, заикался;
   я спешил обогнать свою тень
   и не раз об нее спотыкался.
//-- * * * --//
   Со всеми свой и внешностью как все,
   я чувствую, не в силах измениться,
   что я чужая спица в колесе,
   которое не нужно колеснице.
//-- * * * --//
   Беды и горечи микробы
   витают здесь вокруг и рядом;
   тюрьма – такой источник злобы,
   что всю страну питает ядом.
//-- * * * --//
   Про все, в чем убежден я был заочно,
   в тюрьме поет неслышимая скрипка:
   все мертвое незыблемо и прочно,
   живое – и колеблемо, и зыбко.
//-- * * * --//
   Забавно слушать спор интеллигентов
   в прокуренной застольной духоте,
   всегда у них идей и аргументов
   чуть больше, чем потребно правоте.
//-- * * * --//
   Без удержу нас тянет на огонь,
   а там уже, в тюрьме или в больнице,
   с любовью снится женская ладонь,
   молившая тебя остановиться.
//-- * * * --//
   Как жаль, что из-за гонора и лени
   и холода, гордыней подогретого,
   мы часто не вставали на колени
   и женшину теряли из-за этого.
//-- * * * --//
   Ростки решетчатого семени
   кошмарны цепкостью и прочностью,
   тюрьма снаружи – дело времени,
   тюрьма внутри —
   страшна бессрочностью.
//-- * * * --//
   В тюрьме я понял: Божий глас
   во мне звучал зимой и летом:
   налей и выпей, много раз
   ты вспомнишь с радостью об этом.
//-- * * * --//
   Чума, холера, оспа, тиф,
   повальный голод, мор детей...
   Какой невинный был мотив
   у прежних массовых смертей.
//-- * * * --//
   Ругая суету и кутерьму
   и скорости тугое напряжение,
   я молча вспоминаю про тюрьму
   и жизнь благословляю за движение.
//-- * * * --//
   В России мы сплоченней и дружней
   совсем не от особенной закалки,
   а просто мы друг другу здесь нужней,
   чтоб выжить в этой соковыжималке.
//-- * * * --//
   А жизнь продолжает вершить поединок
   со смертью во всех ее видах,
   и мавры по-прежнему душат блондинок,
   свихнувшись на ложных обидах.
//-- * * * --//
   Блажен, кто хоть недолго, но остался
   в меняющейся памяти страны,
   живя в уже покинутом пространстве
   звучанием затронутой струны.
//-- * * * --//
   Едва в искусстве спесь и чванство
   мелькнут, как в супе тонкий волос,
   над ним и время, и пространство
   смеются тотчас в полный голос.
//-- * * * --//
   Ладонями прикрыл я пламя спички,
   стремясь не потревожить сон друзей;
   заботливости мелкие привычки —
   свидетельство живучести моей.
//-- * * * --//
   Кто-то входит в мою жизнь. И выходит.
   Не стучась. И не спросивши. И всяко.
   Я привык уже к моей несвободе,
   только чувство иногда, что собака.
//-- * * * --//
   Суд земной и суд небесный —
   вдруг окажутся похожи?
   Как боюсь, когда воскресну,
   я увидеть те же рожи!
//-- * * * --//
   В любом краю, в любое время,
   никем тому не обучаем,
   еврей становится евреем,
   дыханьем предков облучаем.
//-- * * * --//
   Не зря ученые пред нами
   являют наглое зазнайство;
   Бог изучает их умами
   свое безумное хозяйство.
//-- * * * --//
   Ночь уходит, словно тает, скоро утро.
   Где-то птицы, где-то зелень, где-то дети.
   Изумительный оттенок перламутра
   сквозь решетки заливает наши клети.
//-- * * * --//
   Клянусь едой, ни в малом слове
   обиды я не пророню,
   давным-давно я сам готовил
   себе тюремное меню.
//-- * * * --//
   Лишен я любимых и дел, и игрушек,
   и сведены чувства почти что к нулю,
   и мысли – единственный
   вид потаскушек,
   с которыми я свое ложе делю.
//-- * * * --//
   Когда лысые станут седыми,
   выйдут мыши на кошачью травлю,
   в застоявшемся камерном дыме
   я мораль и здоровье поправлю.
//-- * * * --//
   Среди других есть бог упрямства,
   и кто служил ему серьезно,
   тому и время, и пространство
   сдаются рано или поздно.
//-- * * * --//
   В художнике всегда клубятся густо
   возможности капризов и причуд;
   искусственность причастного
   к искусству —
   такой же чисто творческий этюд.
//-- * * * --//
   Весной врастают в почву палки,
   шалеют кошки и коты,
   весной быки жуют фиалки,
   а пары ищут темноты.
   Весной тупеют лбы ученые,
   и запах в городе лесной,
   и только в тюрьмах заключенные
   слабеют нервами весной.
//-- * * * --//
   Мы постигаем дно морское,
   легко летим за облака
   и только с будничной тоскою
   не в силах справиться пока.
//-- * * * --//
   Молчит за дверью часовой,
   молчат ума и сердца клавиши,
   когда б не память, что живой,
   в тюрьме спокойно, как на кладбище.
//-- * * * --//
   Читая позабытого поэта
   и думая, что в жизни было с ним,
   я вижу иногда слова привета,
   мне лично адресованные им.
//-- * * * --//
   В туманной тьме горят созвездия,
   мерцая зыбко и недружно;
   приятно знать, что есть возмездие
   и что душе оно не нужно.
//-- * * * --//
   Время, что провел я в школьной пыли,
   сплыло, словно капля по усам,
   сплыло все, чему меня учили.
   Всплыло все, чему учился сам.
//-- * * * --//
   Слегка устав от заточения,
   пускаю дым под потолок;
   тюрьма, хотя и заключение,
   но уж отнюдь не эпилог.
//-- * * * --//
   Добру доступно все и все с руки,
   добру ничто не чуждо и не странно,
   окрестности добра столь велики,
   что зло в них проживает невозбранно.
//-- * * * --//
   За женщиной мы гонимся упорно,
   азартом распаляя обожание,
   но быстро стынут радости от формы,
   и грустно проступает содержание.
//-- * * * --//
   Занятия, что прерваны тюрьмой,
   скатились бы к бесплодным разговорам,
   но женшины, не познанные мной,
   стоят передо мной живым укором.
//-- * * * --//
   Язык вранья упруг и гибок
   и в мыслях строго безупречен,
   а в речи правды – тьма ошибок
   и слог нестройностью увечен.
//-- * * * --//
   В тюрьме почти насквозь раскрыты мы,
   как будто сорван прочь какой-то тормоз;
   душевная распахнутость тюрьмы —
   российской задушевности прообраз.
//-- * * * --//
   У безделья – особые горести
   и свое расписание дня,
   на одни угрызения совести
   уходило полдня у меня.
//-- * * * --//
   Тюремный срок не длится вечность,
   еще обнимем жен и мы,
   и только жаль мою беспечность,
   она не вынесла тюрьмы.
//-- * * * --//
   Среди тюремного растления
   живу, слегка опавши в теле,
   и сочиняю впечатления,
   которых нет на самом деле.
//-- * * * --//
   Я часто изводил себя ночами,
   на промахи былого сыпал соль;
   пронзительность придуманной печали
   притушивала подлинную боль.
//-- * * * --//
   Доставшись от ветхого прадеда,
   во мне совместилась исконно
   брезгливость к тому, что неправедно,
   с азартом к обману закона.
//-- * * * --//
   Спокойно отсидевши, что положено,
   я долго жить себе даю зарок,
   в неволе жизнь настолько заторможена,
   что Бог не засчитает этот срок.
//-- * * * --//
   В тюрьме, от жизни в отдалении,
   слышнее звук душевной речи:
   смысл бытия – в сопротивлении
   всему, что душит и калечит.
//-- * * * --//
   Не скроешь подлинной природы
   под слоем пудры и сурьмы,
   и как тюрьма – модель свободы,
   свобода – копия тюрьмы.
//-- * * * --//
   Не с того ль я угрюм и печален,
   что за год, различимый насквозь,
   ни в одной из известных мне спален
   мне себя наблюдать не пришлось?
//-- * * * --//
   Держась то в стороне, то на виду,
   не зная, что за роль досталась им,
   есть люди, приносящие беду
   одним только присутствием своим.
//-- * * * --//
   Все цвета здесь – убийственно серы,
   наша плоть – воплощенная тленность,
   мной утеряно все, кроме веры
   в абсолютную жизни бесценность.
//-- * * * --//
   Как губка втягивает воду,
   как корни всасывают сок,
   впитал я с детства несвободу
   и после вытравить не смог.
//-- * * * --//
   Мои дела, слова и чувства
   свободны явно и вполне,
   но дрожжи рабства бродят густо
   в истоков скрытой глубине.
//-- * * * --//
   В жестокой этой каменной обители
   свихнулась от любви душа моя,
   И рад я, что мертвы уже родители,
   и жаль, что есть любимая семья.
//-- * * * --//
   В двадцатом – веке черных гениев —
   любым ветрам доступны мы,
   и лишь беспечность и презрение
   спасают нас в огне чумы.
//-- * * * --//
   Тюрьма, конечно, – дно и пропасть,
   но даже здесь, в земном аду,
   страх – неизменно верный компас,
   ведущий в худшую беду.
//-- * * * --//
   Моя игра пошла всерьез —
   к лицу лицом ломлюсь о стену,
   и чья возьмет – пустой вопрос,
   возьмет моя, но жалко цену.
//-- * * * --//
   Тюрьма не терпит лжи и фальши,
   чужда словесных украшений
   и в этом смысле много дальше
   ушла в культуре отношений.
//-- * * * --//
   Мы предателей наших никак не забудем
   и счета им предъявим за нашу судьбу,
   но не дай мне Господь
   недоверия к людям,
   этой страшной болезни, присущей рабу.
//-- * * * --//
   В тюрьме нельзя свистеть – примета
   того, что годы просвистишь
   и тем, кто отнял эти лета,
   уже никак не отомстишь.
//-- * * * --//
   Какие прекрасные русские лица!
   Какие раскрытые ясные взоры!
   Грабитель. Угонщик. Насильник. Убийца.
   Растлитель. И воры, и воры, и воры.
//-- * * * --//
   Как странно: вагонный попутчик,
   случайный и краткий знакомый —
   они понимают нас лучше,
   чем самые близкие дома.
//-- * * * --//
   Я лежу, про судьбу размышляя опять
   и, конечно, – опять про тюрьму:
   хорошо, когда есть по кому тосковать;
   хорошо, когда нет по кому.
//-- * * * --//
   В тюрьме о кладах разговоры
   текут с утра до темноты,
   и нежной лаской дышат воры,
   касаясь трепетной мечты.
//-- * * * --//
   Тюрьма – не животворное строение,
   однако и не гибельная яма,
   и жизней наших ровное струение
   журчит об этом тихо, но упрямо.
//-- * * * --//
   Сын мой, будь наивен и доверчив,
   смейся, плачь от жалости слезами;
   времени пылающие смерчи
   лучше видеть чистыми глазами.
//-- * * * --//
   Смерть соседа. Странное эхо
   эта смерть во мне пробудила:
   хорошо умирать, уехав
   от всего, что близко и мило.
//-- * * * --//
   Какие бы книги России сыны
   создали про собственный опыт!
   Но Бог, как известно, дарует штаны
   тому, кто родился без жопы.
//-- * * * --//
   Тому, кто болен долгим детством,
   хотя и вырос, и неглуп,
   я полагал бы лучшим средством
   с полгода есть тюремный суп.
//-- * * * --//
   Скудной пайкой тюремного корма
   жить еврею совсем не обидно;
   без меня здесь процентная норма
   не была бы полна, очевидно.
//-- * * * --//
   Под каждым знаменем и флагом,
   единым стянуты узлом,
   есть зло, одевшееся благом,
   и благо, ряженое злом.
//-- * * * --//
   Здесь очень подолгу малейшие раны
   гниют, не хотят затянуться, болят,
   как будто сам воздух тюрьмы и охраны
   содержит в себе разлагающий яд.
//-- * * * --//
   Жизнь – серьезная, конечно,
   только все-таки игра,
   так что фарт возможен к вечеру,
   если не было с утра.
//-- * * * --//
   Мне роман тут попался сопливый —
   как сирот разыскал их отец,
   и, заплакав, уснул я, счастливый,
   что всплакнуть удалось наконец.
//-- * * * --//
   Беды меня зря ожесточали,
   злобы и в помине нет во мне,
   разве только облачко печали
   в мыслях о скисающем вине.
//-- * * * --//
   Сея разумное, доброе, вечное,
   лучше уйти до пришествия осени,
   чтобы не видеть, какими увечными
   зерна твои вырастают колосьями.
//-- * * * --//
   Под этим камнем я лежу.
   Вернее, то, что было мной,
   а я теперешний – сижу
   уже в совсем иной пивной.
//-- * * * --//
   Вчера, ты было так давно!
   Часы стремглав гоняют стрелки.
   Бывает время пить вино,
   бывает время мыть тарелки.
//-- * * * --//
   Страшна тюремная свирепость,
   а гнев безмерен и неистов,
   а я лежу – и вот нелепость —
   читаю прозу гуманистов.
//-- * * * --//
   Я днями молчу и ночами,
   я нем, как вода и трава;
   чем дольше и глубже молчанье,
   тем выше и чище слова.
//-- * * * --//
   Курю я самокрутки из газеты,
   боясь, что по незнанию страниц
   я с дымом самодельной сигареты
   вдыхаю гнусь и яд передовиц.
//-- * * * --//
   Здесь воздуха нет, и пощады не жди,
   и страх в роли флага и стимула,
   и ты безнадежно один на один
   с Россией, сгущенной до символа.
//-- * * * --//
   Не зря из жизни вычтены года
   на сонное притушенное тление,
   в пути из ниоткуда в никуда
   блаженны забытье и промедление.
//-- * * * --//
   Тюремные насупленные своды
   весьма обогащают бытие,
   неведомо дыхание свободы
   тому, кто не утрачивал ее.
//-- * * * --//
   Мои душевные итоги
   подбил засов дверей стальных,
   я был ничуть не мягче многих
   и много тверже остальных.
//-- * * * --//
   Исчерпывая времени безбрежность,
   мы движемся по тающим волнам,
   и страшны простота и неизбежность
   того, что предстоит однажды нам.
//-- * * * --//
   Овчарка рычит. Из оскаленной пасти
   то хрип вылетает, то сдавленный вой;
   ее натаскали на запах несчастья,
   висящий над нашей молчащей толпой.
//-- * * * --//
   Тюрьма едина со страной
   в морали, облике и быте,
   лишь помесь волка со свиньей
   туг очевидней и открытей.
//-- * * * --//
   Не веришь – засмейся,
   наткнешься – не плачь:
   повсюду без видов на жительство
   несчастья живут на подворьях удач
   и кормятся с их попустительства.
//-- * * * --//
   Чем глубже ученые мир познают,
   купаясь в азартном успехе,
   тем тоньше становится зыбкий уют
   земной скоротечной утехи.
//-- * * * --//
   Не только непостижная везучесть
   присуща вездесущей этой нации,
   в евреях раздражает нас живучесть
   в безвыходно кромешной ситуации.
//-- * * * --//
   Очень много смысла в мерзкой каше,
   льющейся назойливо и весело:
   радио дробит сознанье наше
   в мелкое бессмысленное месиво.
//-- * * * --//
   Мои соседи по темнице,
   мои угрюмые сожители —
   сентиментальные убийцы,
   прекраснодушные растлители.
   Они иные, чем на воле,
   тут нету явственных уродов,
   казна стоит на алкоголе,
   а здесь – налог с ее доходов.
//-- * * * --//
   Над каждым из живущих – вековые
   висят вопросы жизни роковые,
   и правильно, боюсь я, отвечает
   лишь тот, кто их в упор не замечает.
//-- * * * --//
   В камере, от дыма серо-синей,
   тонешь, как в запое и гульбе,
   здесь я ощутил себя в России
   и ее почувствовал в себе.
//-- * * * --//
   Мои духовные запросы,
   гордыня, гонор и фасон
   быстрей, чем дым от папиросы,
   в тюрьме рассеялись, как сон.
//-- * * * --//
   Наука – та же кража: в ней,
   когда всерьез творишь науку,
   чем глубже лезешь, тем трудней
   с добычей вместе вынуть руку.
//-- * * * --//
   Как есть забвенье в алкоголе,
   как есть в опасности отрада,
   есть обаяние в неволе
   и в боли странная услада.
//-- * * * --//
   Тюрьма – полезное мучение,
   не лей слезу о происшедшем,
   судьба дарует заточение
   для размышлений о прошедшем.
//-- * * * --//
   Тюрьма весьма обогащает
   наш опыт игр и пантомим,
   но чрезвычайно сокращает
   возможность пользоваться им.
//-- * * * --//
   Тюрьма к истерике глуха,
   тюрьма – земное дно,
   здесь опадает шелуха
   и в рост идет зерно.
//-- * * * --//
   Российские цепи нелепы,
   убоги и ржавы, но мы
   уже и растленны, и слепы,
   чтоб выйти за стены тюрьмы.
//-- * * * --//
   Кем-то проклята, кем-то воспета,
   но в тюрьме, обиталище зла, —
   сколько жизней спасла сигарета,
   сколько лет скоротать помогла!
//-- * * * --//
   Я жил сутуло, жил невнятно
   и ни на что уже не в силах;
   тюрьма весьма благоприятна
   для освеженья крови в жилах.
//-- * * * --//
   В тюрьме тоска приходит волнами,
   здесь не рыдают, не кричат,
   лишь острой болью переполнены,
   темнеют, никнут и молчат.
//-- * * * --//
   Когда небо в огне и дожде,
   и сгущаются новые тучи,
   с оптимистами легче в беде;
   но они и ломаются круче.
//-- * * * --//
   Есть время, когда нам необходимо
   медлительное огненное тление,
   кишение струящегося дыма
   и легкое горчащее забвение.
//-- * * * --//
   Рыцари бесстрашия и риска,
   выйдя из привычной темноты,
   видимые явственно и близко —
   очень часто трусы и скоты.
//-- * * * --//
   Я всякое начальство наше гордое
   исследовал, усилий не жалея:
   гавно бывает жидкое и твердое,
   и с жидким – несравненно тяжелее.
//-- * * * --//
   За то судьбой, наверно, сунут я
   в компанию насильника и вора,
   что дивную похлебку бытия
   прихлебывал без должного разбора.
//-- * * * --//
   Как вехи тянущихся суток
   ползут утра и вечера.
   Зима души. Зима рассудка.
   Зима всего, чем жил вчера.
//-- * * * --//
   Пойдет однажды снова брат на брата,
   сольется с чистой кровью кровь злодея,
   и снова будет в этом виновата
   высокая и светлая идея.
//-- * * * --//
   Чтобы мечта о часе странствий
   могла и греть и освежать,
   душа нуждается в пространстве,
   откуда хочется бежать.
//-- * * * --//
   Пришлось отказаться от массы привычек,
   любезных для тела, души и ума,
   теперь я лишь строчка сухих рапортичек
   о том, что задумчив и скрытен весьма.
//-- * * * --//
   Утешаясь в тюремные ночи,
   я припомнил, как бурно я жил —
   срок мой будет намного короче
   многих лет, кои я заслужил.
//-- * * * --//
   Судьба послала мне удачу —
   спасибо, замкнутая дверь:
   что я хочу, могу и значу,
   сполна обдумаю теперь.
//-- * * * --//
   Вчера смеявшийся до колик,
   терпеть не могущий ошейник,
   теперь – тюремный меланхолик
   наш закупоренный мошенник.
//-- * * * --//
   На свете сегодня так тихо,
   а сердце так бьется и скачет,
   что кажется – близится Тиха,
   богиня случайной удачи.
//-- * * * --//
   А ночью стихает трущоба,
   укрытая в каменном здании,
   и слышно, как копится злоба —
   в рассудке, душе и сознании.
//-- * * * --//
   В эпохах, умах, коридорах,
   где разум, канон, габарит,
   есть области, скрывшись в которых,
   разнузданный хаос царит.
//-- * * * --//
   Снова ночь. Гомон жизни затих.
   Где-то пишет стукач донесение.
   А на скрипке нервишек моих
   память вальсы играет осенние.
//-- * * * --//
   Забавно жить среди огней
   сторожевого освещения,
   и мавзолей души моей
   пока закрыт для посещения.
//-- * * * --//
   Я только внешне сух и сдержан,
   меня беда не затравила,
   тюрьма вернула жизни стержень
   и к жизни вкус возобновила.
//-- * * * --//
   Есть в позднем сумраке минуты,
   когда густеет воздух ночи,
   и тяжкий гул душевной смуты
   тоской предчувствий разум точит.
//-- * * * --//
   Неважно, что хожу я в простачках
   и жизнь моя сумятицей заверчена:
   душа моя давно уже в очках,
   морщиниста, суха и недоверчива.
//-- * * * --//
   Проворны и успешливы во многом,
   постигшие и цены, и размерность,
   евреи торговали даже с Богом,
   продав Ему сомнительную верность.
//-- * * * --//
   Посажен в почву, как морковка,
   я к ней привык уже вполне,
   моей морали перековка
   нужна кому-то, но не мне.
//-- * * * --//
   О счастье жить под общим знаменем
   я только слышал и читал,
   поскольку всем земным слияниям
   весь век любовь предпочитал.
//-- * * * --//
   Здесь мысли о новом потопе
   назойливы, как наваждение:
   в подвале гниющих утопий
   заметней его зарождение.
//-- * * * --//
   Столько бы вина моя ни весила
   на весах у Страшного Суда,
   лучше мне при жизни будет весело,
   нежели неведомо когда.
//-- * * * --//
   Я восхищен, мой друг Фома,
   твоим божественным устройством;
   кому Господь не дал ума,
   тех наградил самодовольством.
//-- * * * --//
   Забыт людьми, оставлен Богом,
   сижу, кормясь казенной пищей,
   моим сегодняшним чертогам
   не позавидует и нищий.
//-- * * * --//
   Судьба, однако же, права,
   я заслужил свое крушение,
   и тень Вийона Франсуа
   ко мне приходит в утешение.
//-- * * * --//
   Уже при слове «махинация»,
   от самых звуков этих славных
   на ум сей миг приходит нация,
   которой нету в этом равных.
//-- * * * --//
   Кого постигло обрезание,
   того не мучает неволя,
   моя тюрьма – не наказание,
   а историческая доля.
//-- * * * --//
   Что мне сказать у двери в рай,
   когда душа покинет тело?
   Я был бездельник и лентяй,
   но потому и зла не делал.
//-- * * * --//
   Тюрьма – не простое
   скопленье людей,
   отстойник угарного сброда,
   тюрьма – воплощение смутных идей,
   зовущихся духом народа.
//-- * * * --//
   Хилые и рвущиеся сети
   ловят мелюзгу и оборванцев,
   крупную акулу здесь не встретить,
   ибо рыбаки ее боятся.
//-- * * * --//
   Тюрьма – условное понятие,
   она тосклива для унылых,
   души привычное занятие
   остановить она не в силах.
//-- * * * --//
   Уже я за решеткой столько времени,
   что стал и для охраны словно свой:
   спасая честь собачьего их племени,
   таскал мне сигареты часовой.
//-- * * * --//
   Что мне не выйти из беды,
   я точно высчитал и взвесил;
   вкусивши ясности плоды,
   теперь я снова тверд и весел.
//-- * * * --//
   Надежны тюремные стены.
   Все прочно, весомо, реально.
   Идея разумной системы
   в тюрьме воплотилась буквально.
//-- * * * --//
   Когда все, что имели, растратили
   и дошли до потери лица,
   начинают любить надзирателей,
   наступает начало конца.
//-- * * * --//
   На папертях оставшихся церквей
   стоят, как на последних рубежах,
   герои легендарных давних дней,
   забытые в победных дележах.
//-- * * * --//
   Удачей, фартом и успехом
   не обольщайся спозаранку,
   дождись, покуда поздним эхом
   тебе не явит их изнанку.
   Я опыт собственный на этом
   имею, бедственный еврей,
   о чем пишу тебе с приветом
   из очень дальних лагерей.
//-- * * * --//
   Убийцы, воры и бандиты —
   я их узнал не понаслышке —
   в тюрьме тихони, эрудиты
   и любопытные мальчишки.
//-- * * * --//
   Со всем, что знал я о стране,
   в тюрьме совпала даже малость;
   все, что писал я о тюрьме,
   банальной былью оказалось.
//-- * * * --//
   Дерзостна, лукава, своевольна —
   даже если явна и проста, —
   истина настолько многослойна,
   что скорей капуста, чем кристалл.
//-- * * * --//
   Кто с войной в Россию хаживал,
   тем пришлось в России туго,
   а мы сломим силу вражию
   и опять едим друг друга.
//-- * * * --//
   Когда народом завладели
   идеи благостных романтиков,
   то даже лютые злодеи
   добрее искренних фанатиков.
//-- * * * --//
   Ветрами осени исколота,
   летит листва на нашу зону,
   как будто льются кровь и золото
   с деревьев, сдавшихся сезону.
   А в зоне все без перемен,
   вращенье суток нерушимо,
   и лишь томит осенний тлен,
   припев к течению режима.
//-- * * * --//
   За стенкой человека избивают,
   а он кричит о боли и свободе,
   но силы его явно убывают,
   и наши сигареты на исходе.
//-- * * * --//
   Достаточен любой случайный стих,
   чтоб запросто постичь меня до дна:
   в поверхностных писаниях моих
   глубокая безнравственность видна.
//-- * * * --//
   Прогресс весьма похож на созидание,
   где трудишься с настойчивостью рьяной,
   мечтаешь – и выстраиваешь здание
   с решетками, замками и охраной.
//-- * * * --//
   Вслушиваясь в музыку событий,
   думая о жизни предстоящей,
   чувствую дрожанье тонкой нити,
   еле-еле нас еще держащей.
//-- * * * --//
   Только у тюрьмы в жестокой пасти
   понял я азы простой науки:
   злоба в человеке – дочь несчастья,
   сытой слепоты и темной скуки.
//-- * * * --//
   Тем интересней здесь, чем хуже.
   Прости разлуку мне, жена,
   в моей тюрьме, как небо в луже,
   моя страна отражена.
//-- * * * --//
   Страшно, когда слушаешь, как воры
   душу раскрывают сгоряча:
   этот – хоть немедля в прокуроры,
   а в соседе – зрелость палача.
//-- * * * --//
   Когда мы все поймем научно
   и все разумно объясним,
   то в мире станет жутко скучно,
   и мы легко простимся с ним.
//-- * * * --//
   Живу, ничуть себя не пряча,
   но только сумрачно и молча,
   а волки лают по-собачьи
   и суки скалятся по-волчьи.
//-- * * * --//
   Мы по жизни поем и пляшем,
   наслаждаясь до самой смерти,
   а грешнее ангелов падших —
   лишь раскаявшиеся черти.
//-- * * * --//
   Дух нации во мне почти отсутствовал.
   Сторонник лишь духовного деления,
   евреем я в тюрьме себя почувствовал
   по духу своего сопротивления.
//-- * * * --//
   Путь из рабства мучительно сложен
   из-за лет, когда зрелости ради
   полежал на прохвостовом ложе
   воспитания, школы и радио.
//-- * * * --//
   А Божий гнев так часто слеп,
   несправедлив так очевидно,
   так беспричинен и нелеп,
   что мне порой за Бога стыдно.
//-- * * * --//
   Спящий беззащитен, как ребенок,
   девственно и трогательно чист,
   чмокает губами и спросонок
   куксится бандит-рецидивист.
//-- * * * --//
   Когда попал под колесо
   судебной пыточной машине,
   тюрьма оправдывает все,
   чем на свободе мы грешили.
//-- * * * --//
   Боюсь, что проявляется и тут
   бездарность социальных докторов:
   тюрьма сейчас – отменный институт
   для юных и неопытных воров.
//-- * * * --//
   Вселяясь в тело, словно в дом,
   и плоти несколько чужая,
   душа бессмертна только в том,
   кто не убил ее, мужая.
//-- * * * --//
   Как еврею ящик запереть,
   если он итог не подытожит?
   Вечный Жид не может умереть,
   так как получить долги не может.
//-- * * * --//
   Познания плоды настолько сладки,
   а дух научный плотски так неистов,
   что многие девицы-психопатки
   ученых любят больше, чем артистов.
//-- * * * --//
   Мой друг рассеян и нелеп,
   смешны глаза его шальные;
   кто зряч к невидимому – слеп
   к тому, что видят остальные.
//-- * * * --//
   Нет исцеления от страсти
   повелевать чужой судьбой,
   а испытавший сладость власти
   уже не властен над собой.
//-- * * * --//
   Жажда жизни во мне окрепла,
   и рассудок с душой в союзе,
   и посыпано темя пеплом
   от сгоревших дотла иллюзий.
//-- * * * --//
   Поблеклость глаз, одряблость щек,
   висящие бока —
   я часто сам себе смешон,
   а значит – жив пока.
//-- * * * --//
   Все значимо, весомо в нашей жизни,
   и многое, что нынче нипочем,
   когда-нибудь на пьяной шумной тризне
   друзья оценят вехой и ключом.
//-- * * * --//
   Сколько раз мне память это пела
   в каменном гробу тюремных плит:
   гаснет свет, и вспыхивает тело,
   и душа от нежности болит.
//-- * * * --//
   Судьба нам посылает лишь мотив,
   неслышимой мелодии струю,
   и счастлив, кто узнал и ощутил
   пожизненную музыку свою.
//-- * * * --//
   Познать наш мир – не означает ли
   постичь Создателя его?
   А этим вольно и нечаянно
   мы посягаем на Него.
//-- * * * --//
   Неволя силу уважает
   с ее моралью немудрящей,
   и слабый сильных раздражает
   своей доступностью дразнящей.
//-- * * * --//
   В эпохи покоя мы чувствами нищи,
   к нам сытость приходит, и скука за ней;
   в эпохи трагедий мы глубже и чище,
   и музыка выше, и судьбы ясней.
//-- * * * --//
   Жаль, натура Бога скуповата,
   как торговка в мелочной палатке:
   старость – бессердечная расплата
   за года сердечной лихорадки.
//-- * * * --//
   Тоска и жажда идеала
   Россию нынче обуяла:
   чтоб чист, высок, мечтой дышал,
   но делать деньги не мешал.
//-- * * * --//
   Ни болтуном, ни фарисеем
   я не сидел без дел в углу,
   я соль сажал, и сахар сеял,
   и резал дымом по стеклу.
//-- * * * --//
   В жизни надо делать перерывы,
   чтобы выключаться и отсутствовать,
   чтобы много раз, покуда живы,
   счастье это заново почувствовать.
//-- * * * --//
   Не так обычно страшен грех,
   как велико предубеждение,
   и кто раскусит сей орех,
   легко вкушает наслаждение.
//-- * * * --//
   Отцы сидят в тюрьме за то, что крали,
   а дети станут воры без отцов.
   Об этой чисто басенной морали
   подумает ли кто в конце концов?
//-- * * * --//
   Я уверен, что любая галерея
   фотографий выдающихся людей
   с удовольствием купила бы еврея,
   не имеющего собственных идей.
//-- * * * --//
   Что в раю мы живем голубом
   и что каждый со всеми согласен,
   я готов присягнуть на любом
   однотомнике сказок и басен.
//-- * * * --//
   Все мысли бродят летом по траве
   и плещутся в реке под синим небом,
   цветут у нас ромашки в голове,
   и поле колосится юным хлебом.
//-- * * * --//
   Ушли в былое плоти танцы,
   усладам тела дан отбой,
   душа оделась в жесткий панцирь
   и занялась самой собой.
//-- * * * --//
   Увы, казенная казна
   порой тревожит наши чувства
   ничуть не меньше, чем козла
   тревожит сочная капуста.
//-- * * * --//
   Те, кто грешил в раю земном,
   но грех судил в других,
   в аду разжеванным гавном
   плюют в себя самих.
//-- * * * --//
   Боюсь, что в ежедневной суматохе,
   где занят и размерен каждый час,
   величие вершащейся эпохи
   неслышно и невидимо для нас.
//-- * * * --//
   Легко найти, душой не дорожа,
   похожести зверинца и тюрьмы,
   но в нашем зоопарке сторожа
   куда зверообразнее, чем мы.
//-- * * * --//
   Я много лет себе же самому
   пишу, хочу сказать, напоминаю:
   столь занят я собой лишь потому,
   что темы интересней я не знаю.
//-- * * * --//
   Все меньше находок и больше потерь,
   устала фартить моя карта,
   и часто мне кажется странным теперь,
   что столько осталось азарта.
//-- * * * --//
   Вдыхаю день за днем тюремный яд
   и впитываю тлена запах прелый;
   конечно, испытания взрослят,
   но я прекрасно жил и недозрелый.
//-- * * * --//
   Страшнее всего в этой песенке,
   что здесь не засовы пудовые,
   а нас охраняют ровесники,
   на все по приказу готовые.
//-- * * * --//
   Что нас ведет предназначение,
   я понял в келье уголовной:
   душе явилось облегчение
   и чувство жизни полнокровной.
//-- * * * --//
   Остаться неизменным я пытаюсь,
   я прежнего себя в себе храню,
   но реже за огонь теперь хватаюсь,
   и сдержанней влечение к огню.
//-- * * * --//
   Прекрасный сказочный мотив
   звучит вокруг на каждой лире,
   и по душе нам этот миф,
   что мир возможен в этом мире.
//-- * * * --//
   В России преследуют всякую речь,
   которая трогает раны,
   но память, которую стали стеречь,
   гниет под повязкой охраны.
//-- * * * --//
   В тюрьме весной почти не спится,
   одно и то же на уме —
   что унеслась моя синица,
   а мой журавль еще в тюрьме.
//-- * * * --//
   Я в шахматы играл до одурения,
   от памяти спасаясь и тоски,
   уроками атаки и смирения
   заимствуясь у шахматной доски.
//-- * * * --//
   Как обезумевший игрок,
   всецело преданный азарту,
   я даже свой тюремный срок
   стихами выставил на карту.
//-- * * * --//
   Поют в какой-то женской камере,
   поют навзрыд – им так поется!
   И всюду стихли, смолкли, замерли,
   и только песня раздается.
//-- * * * --//
   Колеса, о стыки стуча неспроста,
   мотив извлекают из рельса:
   держись и крепись, впереди темнота,
   пока ни на что не надейся.
//-- * * * --//
   Смешны слова про равенство и братство
   тому, кто, поживя с любой толпой,
   почувствует жестокость и злорадство
   в покорной немоте ее тупой.
//-- * * * --//
   Кому судьбой дарована певучесть,
   кому слышна души прямая речь,
   те с легкостью несут любую участь,
   заботясь только музыку сберечь.
//-- * * * --//
   Клянусь я прошлогодним снегом,
   клянусь трухой гнилого пня,
   клянусь врагов моих ночлегом —
   тюрьма исправила меня.
//-- * * * --//
   Ломоть хлеба, глоток и затяжка,
   и опять нам беда не беда;
   ах, какая у власти промашка,
   что табак у нас есть и еда.
//-- * * * --//
   Я понял это на этапах
   среди отбросов, сора, шлаков:
   беды и боли горький запах
   везде и всюду одинаков.
//-- * * * --//
   Снова путь и железная музыка
   многорельсовых струн перегона,
   и глаза у меня – как у узника,
   что глядит за решетку вагона.
//-- * * * --//
   И тюрьмы, и тюрьмы – одна за другой,
   и в каждой – приют и прием,
   и крутится-вертится шар голубой,
   и тюрьмы, как язвы, на нем.
//-- * * * --//
   Веди меня, душевная сноровка,
   гори, моя тюремная звезда,
   от Бога мне дана командировка,
   я видеть и понять пришел сюда.
//-- * * * --//
   Я взвесил пристально и строго
   моей души материал:
   Господь мне дал довольно много,
   но часть я честно растерял,
   а часть усохла в небрежении,
   о чем я несколько грущу
   и в добродетельном служении
   остатки по ветру пущу.
   Минуют сроки заточения,
   свобода поезд мне подкатит,
   и я скажу: «Мое почтение!» —
   входя в пивную на закате.
   Подкинь, Господь, стакан и вилку
   и хоть пошли опять в тюрьму,
   но тяжелее, чем бутылку,
   отныне я не подниму.
//-- * * * --//
   Загорск – Волоколамск – Ржев – Калуга —
   Рязань – Челябинск – Красноярск
//-- * * * --//
   79 – 80 гг.
//-- * * * --//
   В лагере я стихов не писал, там я писал прозу.

СИБИРСКИЙ ДНЕВНИК

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   Судьбы моей причудливое устье
   внезапно пролегло через тюрьму
   в глухое, как Герасим, захолустье,
   где я благополучен, как Муму.
//-- * * * --//
   Все это кончилось, ушло,
   исчезло, кануло и сплыло,
   а было так нехорошо,
   что хорошо, что это было.
//-- * * * --//
   Живя одиноко, как мудрости зуб,
   вкушаю покоя отраду:
   лавровый венок я отправил на суп,
   терновый – расплел на ограду.
//-- * * * --//
   Приемлю тяготы скитаний,
   ничуть не плачась и не ноя,
   но рад, что в чашу испытаний
   теперь могу подлить спиртное.
//-- * * * --//
   Все смоет дождь. Огонь очистит.
   Покроет снег. Сметут ветра.
   И сотни тысяч новых истин
   на месте умерших вчера
   взойдут надменно.
//-- * * * --//
   С тех пор как я к земле приник,
   я не чешу перстом в затылке,
   я из дерьма сложил парник,
   чтоб огурец иметь к бутылке.
//-- * * * --//
   Живу, напевая чуть слышно,
   беспечен, как зяблик на ветке,
   расшиты богато и пышно
   мои рукава от жилетки.
//-- * * * --//
   Навряд ли кто помочь друг другу может,
   мы так разобщены на самом деле,
   что даже те, кто делит с нами ложе,
   совсем не часто жизни с нами делят.
//-- * * * --//
   Я – ссыльный, пария, плебей,
   изгой, затравлен и опаслив,
   и не пойму я, хоть убей,
   какого хера я так счастлив.
//-- * * * --//
   Я странствовал, гостил в тюрьме, любил,
   пил воздух, как вино,
   и пил вино, как воздух,
   познал азарт и риск, богат недолго был
   и вновь бездонно пуст.
   Как небо в звездах.
//-- * * * --//
   Я клянусь всей горечью и сладостью
   бытия прекрасного и сложного,
   что всегда с готовностью и радостью
   отзовусь на голос невозможного.
//-- * * * --//
   Не соблазняясь жирным кусом,
   любым распахнут заблуждениям,
   в несчастья дни я жил со вкусом,
   а в дни покоя – с наслаждением.
//-- * * * --//
   Что ни день – обнажившись по пояс,
   я тружусь в огороде жестоко,
   а жена, за мой дух беспокоясь,
   мне читает из раннего Блока.
//-- * * * --//
   Я снизил бытие свое до быта,
   я весь теперь в земной моей судьбе,
   и прошлое настолько мной забыто,
   что крылья раздражают при ходьбе.
//-- * * * --//
   Я, по счастью, родился таким,
   и устройство мое – дефективно:
   мне забавно, где страшно другим,
   и смешно даже то, что противно.
//-- * * * --//
   Мне очень крепко повезло:
   в любой тюрьме, куда ни деньте,
   мое пустое ремесло
   нужды не знает в инструменте.
//-- * * * --//
   Мне кажется, она уже близка —
   расплата для застрявших здесь, как дома:
   всех мучает неясности тоска,
   а ясность не бывает без погрома.
//-- * * * --//
   Когда в душе тревога, даже стены,
   в которых ты укрылся осторожно,
   становятся пластинами антенны,
   сигналящей, что все кругом тревожно.
//-- * * * --//
   Настолько я из разных лоскутков
   пошит нехорошо и окаянно,
   что несколько душевных закутков
   другим противоречат постоянно.
//-- * * * --//
   Откуда ты, вечерняя тоска?
   Совсем еще не так уже я стар.
   Но в скрежете гармонию искал
   и сам себя с собой мирить устал.
//-- * * * --//
   Я вернулся другим – это знает жена,
   что-то прочно во мне заторможено,
   часть былого меня тем огнем сожжена,
   часть другая – тем льдом обморожена.
//-- * * * --//
   Порядка мы жаждем!
   Как формы для теста.
   И скоро мясной мускулистый мессия
   для миссии этой заступит на место,
   и снова, как встарь, присмиреет Россия.
//-- * * * --//
   Меня растащат на цитаты
   без никакой малейшей ссылки,
   поскольку автор, жид пархатый,
   давно забыт в сибирской ссылке.
//-- * * * --//
   Когда уходил я, приятель по нарам,
   угрюмый охотник, таежный медведь:
   – Послушай, – сказал мне, —
   сидел ты не даром,
   не так одиноко мне было сидеть.
//-- * * * --//
   Всех, кто встретился мне на этапах
   (были всякие – чаще с надломом),
   отличал специфический запах —
   дух тюрьмы, становящейся домом.
//-- * * * --//
   На солнце снег лучится голубой,
   и странно растревожен сонный разум,
   я словно виноват перед тобой,
   я словно, красота, тебе обязан.
//-- * * * --//
   Кочевник я. Про все, что вижу,
   незамедлительно пою,
   и даже говный прах не ниже
   высоких прав на песнь мою.
//-- * * * --//
   Когда я буду немощным и хворым,
   то смерть мою хотел бы встретить я
   с друзьями – за вином и разговором
   о бренности мирского бытия.
//-- * * * --//
   Мы бы не писали и не пели,
   все бы только ржало и мычало,
   если бы Россия с колыбели
   будущие песни различала.
//-- * * * --//
   Случайно мне вдруг попадается слово,
   другими внезапными вдруг обрастает,
   оно – только семя, кристаллик, основа,
   а стих загустеет – оно в нем растает.
//-- * * * --//
   Ночью мне приснился стук в окошко.
   Быстрым был короткий мой прыжок.
   Это банку лапой сбила кошка.
   Слава Богу – рукопись не сжег.
//-- * * * --//
   Мне не жаль моих азартных дней,
   ибо жизнь полна противоречий:
   чем она разумней, тем бедней,
   чем она опасней, тем беспечней.
//-- * * * --//
   Есть время жечь огонь и сталь ковать,
   есть время пить вино и мять кровать;
   есть время (не ума толчок, а сердца)
   поры перекурить и осмотреться.
//-- * * * --//
   По здравому, трезвому, злому суждению
   Творец навсегда завещал молчаливо
   бессилие – мудрости,
   страсть – заблуждению
   и вечную смену прилива-отлива.
//-- * * * --//
   Мир так непостоянен, сложен так
   и столько лицедействует обычно,
   что может лишь подлец или дурак
   о чем-нибудь судить категорично.
//-- * * * --//
   О девке, встреченной однажды,
   подумал я со счастьем жажды.
   Спадут ветра и холода —
   опять подумаю тогда.
//-- * * * --//
   Что мне в раю гулянье с арфой
   и в сонме праведников членство,
   когда сегодня с юной Марфой
   вкушу я райское блаженство?
//-- * * * --//
   Ко мне порой заходит собеседник,
   неся своих забот нехитрый ворох,
   бутылка – переводчик и посредник
   в таких разноязыких разговорах.
//-- * * * --//
   Брожу вдоль древнего тумана,
   откуда ветвь людская вышла;
   в нас есть и Бог, и обезьяна;
   в коктейле этом – тайны вишня.
//-- * * * --//
   Может быть, разумней воздержаться,
   мысленно затрагивая небо?
   Бог на нас не может обижаться,
   ибо Он тогда бы Богом не был.
//-- * * * --//
   От бессилия и бесправия,
   от изжоги душевной путаницы
   со штанов моего благонравия
   постепенно слетают пуговицы.
//-- * * * --//
   Как лютой крепости пример,
   моей душою озабочен,
   мне друг прислал моржовый хер,
   чтоб я был тверд и столь же прочен.
//-- * * * --//
   Мы чужие здесь. Нас лишь терпят.
   А мерзавец, подлец, дурак
   и слепые, что вертят вертел, —
   плоть от плоти свои. Как рак.
//-- * * * --//
   Нынче это глупость или ложь —
   верить в просвещение, по-моему,
   ибо что в помои ни вольешь —
   теми же становится помоями.
//-- * * * --//
   Предаваясь пиршественным возгласам,
   на каком-то начальном стакане
   вдруг посмотришь,
   кем стали мы с возрастом,
   и слова застревают в гортани.
//-- * * * --//
   Завари позабористей чай,
   и давай себе душу погреем;
   это годы приносят печаль,
   или мы от печали стареем?
//-- * * * --//
   Когда сорвет беда нам дверь с петель
   и новое завертит нас ненастье,
   то мусор мелочей сметет метель,
   а целое запомнится как счастье.
//-- * * * --//
   Отъявленный, заядлый и отпетый,
   без компаса, руля и якорей
   прожил я жизнь, а памятником ей
   останется дымок от сигареты.
//-- * * * --//
   Один я. Задернуты шторы.
   А рядом, в немой укоризне,
   бесплотный тот образ, который
   хотел я сыграть в этой жизни.
//-- * * * --//
   Даже в тесных объятьях земли
   буду я улыбаться, что где-то
   бесконвойные шутки мои
   каплют искорки вольного света.
//-- * * * --//
   Вечно и везде – за справедливость
   длится непрерывное сражение;
   в том, что ничего не изменилось, —
   главное, быть может, достижение.
//-- * * * --//
   За периодом хмеля и пафоса,
   после взрыва восторга и резвости
   неминуема долгая пауза —
   время скепсиса, горечи, трезвости.
//-- * * * --//
   Здесь – реликвии. Это святыни.
   Посмотрите, почтенные гости.
   Гости смотрят глазами пустыми,
   видят тряпки, обломки и кости.
//-- * * * --//
   Огонь и случай разбазарили
   все, чем надменно я владел,
   зато в коротком этом зареве
   я лица близких разглядел.
//-- * * * --//
   Спасибо организму, корпус верный
   устойчив оказался на плаву,
   но все-таки я стал настолько нервный,
   что вряд ли свою смерть переживу.
//-- * * * --//
   Мы многих в нашей жизни убиваем —
   незримо, мимоходом, деловито;
   с родителей мы только начинаем,
   казня их простодушно и открыто.
//-- * * * --//
   Всему ища вину вовне,
   я злился так, что лез из кожи,
   а что вина всегда во мне,
   я догадался много позже.
//-- * * * --//
   Порой оглянешься в испуге,
   бег суеты притормозя:
   где ваши талии, подруги?
   Где наша пламенность, друзья?
//-- * * * --//
   Сегодня дышат легче всех
   лишь волк да таракан,
   а нам остались книги, смех,
   терпенье и стакан.
//-- * * * --//
   Плоды тысячелетнего витийства
   создали и залог, и перспективы
   того, что в оправдание убийства
   всегда найдутся веские мотивы.
//-- * * * --//
   Хоть я живу невозмутимо,
   но от проглоченных обид
   неясно где, но ощутимо
   живот души моей болит.
//-- * * * --//
   Грусть подави и судьбу не гневи
   глупой тоской пустяковой;
   раны и шрамы от прежней любви —
   лучшая почва для новой.
//-- * * * --//
   Целый день читаю я сегодня,
   куча дел забыта и заброшена,
   в нашей уцененной преисподней
   райское блаженство очень дешево.
//-- * * * --//
   Потоком талых вод омыв могилы,
   весна еще азартней потекла,
   впитавши нерастраченные силы
   погибших до пришествия тепла.
//-- * * * --//
   Когда по голым душам свищет хлыст
   обмана, унижений и растления,
   то жизнь сама в себе имеет смысл:
   бессмысленного, но сопротивления.
//-- * * * --//
   Этот образ – чужой, но прокрался не зря
   в заготовки моих заповедных стихов,
   ибо в лагере впрямь себя чувствовал я,
   как живая лиса в магазине мехов.
//-- * * * --//
   Я уже неоднократно замечал
   (и не только под влиянием напитков),
   что свою по жизни прибыль получал
   как отчетливое следствие убытков.
//-- * * * --//
   Душа не в теле обитает,
   и это скоро обнаружат;
   она вокруг него витает
   и с ним то ссорится, то дружит.
//-- * * * --//
   Листая лагерей грядущий атлас,
   смотря о нас кино грядущих лет,
   пришедшие вослед пускай простят нас,
   поскольку, что поймут – надежды нет.
//-- * * * --//
   Мы сами созидаем и творим
   и счастье, и нелепость, и засранство,
   за что потом судьбу благодарим
   и с жалобами тычемся в пространство.
//-- * * * --//
   Когда, отказаться не вправе,
   мы тонем в друзьях и приятелях,
   я горестно думаю: Авель
   задушен был в братских объятиях.
//-- * * * --//
   За годом год я освещу
   свой быт со всех сторон,
   и только жаль, что пропущу
   толкучку похорон.
//-- * * * --//
   Все говорят, что в это лето
   продукты в лавках вновь появятся,
   но так никто не верит в это,
   что даже в лете сомневаются.
//-- * * * --//
   И мучит блудных сыновей
   их исподлобья взгляд обратный:
   трава могил, дома друзей
   и общий фон, уже невнятный.
//-- * * * --//
   Из тупика в тупик мечась,
   глядишь – и стали стариками;
   светла в минувшем только часть —
   дорога между тупиками.
//-- * * * --//
   Бог молчит совсем не из коварства,
   просто у него своя забота:
   имя его треплется так часто,
   что его замучила икота.
//-- * * * --//
   Летит по жизни оголтело,
   бредет по грязи не спеша
   мое сентябрьское тело,
   моя апрельская душа.
//-- * * * --//
   Чем пошлей, глупей и примитивней
   фильмы о красивости страданий,
   тем я плачу гуще и активней
   и безмерно счастлив от рыданий.
//-- * * * --//
   В чистилище – дымно, и вобла, и пена;
   чистилище – вроде пивной;
   душа, закурив, исцеляет степенно
   похмелье от жизни земной.
//-- * * * --//
   Тоска и лень пришли опять
   и курят мой табак уныло;
   когда б я мог себя понять,
   то и простить бы легче было.
//-- * * * --//
   Жизни плотоядное соцветие,
   быта повседневная рутина,
   склеив и грехи, и добродетели,
   держат нас, как муху – паутина.
//-- * * * --//
   Земля весной сыра и сиротлива,
   но вскоре, чуть закутавшись в туман,
   открыто и безгрешно-похотливо
   томится в ожидании семян.
//-- * * * --//
   Ничтожно мелкое роение
   надежд, мыслишек, опасений —
   меняет наше настроение
   сильней вселенских потрясений.
//-- * * * --//
   Не знаю, кто диктует жизнь мою —
   крылат он или мелкий бес хромой,
   но почерк непрестанно узнаю —
   корявый и беспутный, лично мой.
//-- * * * --//
   Сытным хлебом и зрелищем дивным
   недовольна широкая масса.
   Ибо живы не хлебом единым!
   А хотим еще водки и мяса.
//-- * * * --//
   Навряд ли наука найдет это место,
   и чудом останется чудо.
   Откуда берутся стихи – неизвестно.
   А искры из камня – откуда?
//-- * * * --//
   Душа лишается невинности
   гораздо ранее, чем тело;
   во всех оплошностях наивности —
   она сама того хотела.
//-- * * * --//
   Прихоти, чудачества, капризы —
   это честь ума не умаляет,
   это для самой себя сюрпризы
   грустная душа изготовляет.
//-- * * * --//
   Я ведал много наслаждений,
   высоких столь же, сколь и низких,
   и сладострастье сновидений —
   не из последних в этом списке.
//-- * * * --//
   По капелькам, кусочкам и крупицам
   весь век мы жадно ловим до кончины
   осколки той блаженности, что снится,
   когда во сне ликуешь без причины.
//-- * * * --//
   Средь шумной жизненной пустыни,
   где страсть, и гонор, и борение,
   во мне достаточно гордыни,
   чтобы выдерживать смирение.
//-- * * * --//
   А жизнь летит, и жить охота,
   и слепо мечутся сердца
   меж оптимизмом идиота
   и пессимизмом мудреца.
//-- * * * --//
   Раскрылась доселе закрытая дверь,
   напиток познания сладок,
   небесная высь – не девица теперь,
   и больше в ней стало загадок.
//-- * * * --//
   Почти старик, я робко собираюсь
   кому-нибудь печаль открыть свою,
   что взрослым я всего лишь притворяюсь
   и очень от притворства устаю.
//-- * * * --//
   Друзья мои живость утратили,
   угрюмыми ходят и лысыми,
   хоть климат наш так замечателен,
   что мыши становятся крысами.
//-- * * * --//
   Серость побеждает незаметно,
   ибо до поры ютится к стенкам,
   а при этом гибко разноцветна
   и многообразна по оттенкам.
//-- * * * --//
   Что ни год, без ошибок и промаха
   в точный срок зацветает черемуха,
   и царит оживленье в природе,
   и друзья невозвратно уходят.
//-- * * * --//
   На свете есть таинственная власть,
   ее дела кромешны и сугубы,
   и в мистику никак нельзя не впасть,
   когда болят искусственные зубы.
//-- * * * --//
   Духом прям и ликом симпатичен,
   очень я властям своим не нравлюсь,
   ибо от горбатого отличен
   тем, что и в могиле не исправлюсь.
//-- * * * --//
   Нет, будни мои вовсе не унылы,
   и жизнь моя, терпимая вполне,
   причудлива, как сон слепой кобылы
   о солнце, о траве, о табуне.
//-- * * * --//
   Сладок сахар, и соль солона,
   пью, как пил, и живу не напрасно,
   есть идеи, желанна жена,
   и безумное время прекрасно.
//-- * * * --//
   Когда в душе царит разруха —
   не огорчайся, выжди срок:
   бывает время линьки духа,
   его мужания залог.
//-- * * * --//
   Впечатывая в жизнь свои следы,
   не жалуйся, что слишком это сложно;
   не будь сопротивления среды —
   движенье б оказалось невозможно.
//-- * * * --//
   За веком век уходит в никуда,
   а глупости и бреду нет конца;
   боюсь, что наша главная беда —
   иллюзия разумности Творца.
//-- * * * --//
   Вчера я жизнь свою перебирал,
   стихов лаская ветхие листки,
   зола и стружки – мой материал,
   а петь мечтал – росу и лепестки.
//-- * * * --//
   К приятелю, как ангел-утешитель,
   иду залить огонь его тоски,
   а в сумке у меня – огнетушитель
   и курицы вчерашние куски.
//-- * * * --//
   Бездарный в акте обладания
   так мучим жаждой наслаждений,
   что утолят его страдания
   лишь факты новых овладений.
//-- * * * --//
   Огонь печи, покой и тишина.
   Грядущее и зыбко, и тревожно.
   А жизнь, хотя надежд и лишена,
   однако же совсем не безнадежна.
//-- * * * --//
   Я часто вижу жизнь как сцену,
   где в одиночку и гуртом
   всю жизнь мы складываем стену,
   к которой ставят нас потом.
//-- * * * --//
   Блаженны, кто жизнь принимает всерьез,
   надеются, верят, стремятся,
   куда-то спешат и в жару, и в мороз,
   и сны им свирепые снятся.
//-- * * * --//
   С возрастом отчетливы и странны
   мысли о сложившейся судьбе:
   все ловушки, ямы и канканы —
   только сам устраивал себе.
//-- * * * --//
   Зря ты, Циля, нос повесила:
   если в Хайфу нет такси,
   нам опять живется весело
   и вольготно на Руси.
//-- * * * --//
   Когда я оглохну, когда слепота
   запрет меня в комнатный ящик,
   на ощупь тогда бытия лепота
   мне явится в пальцах дрожащих.
//-- * * * --//
   Ты со стихов иметь барыш,
   душа корыстная, хотела?
   И он явился: ты паришь,
   а снег в Сибири топчет тело.
//-- * * * --//
   Слаб и грешен, я такой,
   утешаюсь каламбуром,
   нету мысли под рукой —
   не гнушаюсь калом бурым.
//-- * * * --//
   Моим стихам придет черед,
   когда зима узду ослабит,
   их переписчик переврет
   и декламатор испохабит.
//-- * * * --//
   Я тогу – на комбинезон
   сменил, как некогда Овидий
   (он также Публий и Назон),
   что сослан был и жил в обиде,
   весь день плюя за горизонт,
   и умер, съев несвежих мидий.
//-- * * * --//
   То ли такова их душ игра,
   то ли в этом видя к цели средство,
   очень любят пыток мастера
   с жертвой похотливое кокетство.
//-- * * * --//
   Приятно думать мне в Сибири,
   что жребий мой совсем не нов,
   что я на вечном русском пире
   меж лучших – съеденных – сынов.
//-- * * * --//
   Мне, судя по всему, иным не стать,
   меня тюрьма ничуть не изменила,
   люблю свою судьбу пощекотать,
   и, кажется, ей тоже это мило.
//-- * * * --//
   Боюсь, что жар и горечь судеб наших
   покажется грядущим поколеньям
   разнежившейся рыхлой простоквашей,
   политой переслащенным вареньем.
//-- * * * --//
   И мысли, и дыхание, и тело,
   и дух, в котором живости не стало, —
   настолько все во мне отяжелело,
   что только не хватает пьедестала.
//-- * * * --//
   В любви к России – стержень и основа
   души, сносящей боль и унижение;
   помимо притяжения земного,
   тюремное бывает притяжение.
//-- * * * --//
   За года, что ничуть я не числю утратой,
   за кромешного рабства глухие года
   столько русской земли
   накопал я лопатой,
   что частицу души в ней зарыл навсегда.
//-- * * * --//
   Есть жуткий сон: чудовище безлико,
   но всюду шарят щупальца его,
   а ты не слышишь собственного крика,
   и близкие не видят ничего.
//-- * * * --//
   Сибирь. Ночная сигарета.
   О стекла снег шуршит сухой,
   и нет стыда, и нет секрета
   в тоске невольничьей глухой.
//-- * * * --//
   Я пил нектар со всех растений,
   что на пути своем встречал;
   гербарий их засохших теней
   теперь листаю по ночам.
//-- * * * --//
   Как дорожная мысль о ночлеге,
   как виденье пустыни – вода,
   нас тревожит мечта о побеге
   и тоска от незнанья – куда.
//-- * * * --//
   Был ребенок – пеленки мочил я, как мог;
   повзрослев, подмочил репутацию;
   а года протекли, и мой порох намок —
   плачу, глядя на юную грацию.
//-- * * * --//
   Как ты поешь! Как ты колышешь стан!
   Как облик мне твой нравится фартовый!
   И держишь микрофон ты, как банан,
   уже к употреблению готовый.
//-- * * * --//
   Словить иностранца мечтает невеста,
   надеясь побыть в заграничном кино
   посредством заветного тайного места,
   которое будет в Европу окно.
//-- * * * --//
   Мы всю жизнь в борьбе и укоризне
   мечемся, ища благую весть;
   хоть и мало надо нам от жизни,
   но всегда чуть более, чем есть.
//-- * * * --//
   Где ты нынче? Жива? Умерла?
   Ты была весела и добра.
   И ничуть не ленилась для ближнего
   из бельишка выпархивать нижнего.
//-- * * * --//
   В той мутной мерзости падения,
   что я недавно испытал,
   был острый привкус наслаждения,
   как будто падая – взлетал.
//-- * * * --//
   Конечно, есть тоска собачья
   в угрюмой тине наших дней,
   но если б жизнь текла иначе,
   своя тоска была бы в ней.
//-- * * * --//
   С людьми вполне живыми я живу,
   но все, что в них духовно и подвижно,
   похоже на случайную траву,
   ломящуюся к свету сквозь булыжник.
//-- * * * --//
   Был юн – искал кого-нибудь,
   чтоб душу отвести,
   и часто я ходил взгрустнуть
   к знакомым травести.
   Теперь часы тоски пусты,
   чисты и молчаливы,
   а травести – давно толсты,
   моральны и сварливы.
//-- * * * --//
   Чтобы прожить их снова так же,
   я много дней вернуть хотел бы;
   и те, что память сердца скажет,
   и те, что помнит память тела.
//-- * * * --//
   Легко мне пить вино изгнания
   среди сибирской голытьбы
   от сладкой горечи сознания
   своей свободы и судьбы.
//-- * * * --//
   Смеются гости весело и дружно,
   побасенки щекочут их до слез;
   а мне сейчас застолье это нужно,
   как птице-воробью – туберкулез.
//-- * * * --//
   Назад обращенными взорами,
   смотря через годы и двери,
   я вижу победы, которыми
   обрел только стыд и потери.
//-- * * * --//
   Взамен слепой, хмельной горячности,
   взамен решительности дерзкой
   приходит горечь трезвой зрячести
   и рассудительности мерзкой.
//-- * * * --//
   Дьявол – не убогий совратитель,
   стал он искушенней за века,
   нынче гуманист он и мыслитель,
   речь его светла и высока.
//-- * * * --//
   Снова жаждали забвенья
   все, кому любви отраву
   подносил гуляка Беня,
   кличку Поц нося по праву.
//-- * * * --//
   К тебе, могильная трава,
   приходят молча помолиться
   к иным – законная вдова,
   к иным – случайная вдовица.
   Расти утешной.
//-- * * * --//
   Про все устами либерала
   судя придирчиво и строго,
   имел он ум, каких немало,
   зато был трус, каких немного.
//-- * * * --//
   Чем русская история страшней,
   тем шутки ее циников смешней.
//-- * * * --//
   Весь выходной в тени сарая
   мы пьем и слушаем друг друга,
//-- * * * --//
   но глух дурак, с утра играя
   в окне напротив бахи фуга.
//-- * * * --//
   Чем глубже вязнем мы в болото,
   тем и готовней год за годом
   для все равно куда полета
   с любым заведомым исходом.
//-- * * * --//
   Не лейте на творог сметану,
   оставьте заботы о мясе,
   и рыбу не жарьте Натану,
   который тоскует по Хасе.
//-- * * * --//
   Нам свойственно
   наследственное свойство,
   в котором – и судьбы обоснование:
   накопленный веками дух изгойства
   пронизывает плоть существования.
//-- * * * --//
   От жалоб, упреков и шума,
   от вечной слезливой обиды —
   нисколько не тянет Наума
   уйти от хозяйственной Иды.
//-- * * * --//
   Живя среди рабочей братии,
   ловлю себя на ощущении,
   как душен климат демократии
   в ее буквальном воплощении.
//-- * * * --//
   Червяк, по мнению улиток,
   презренно суетен и прыток.
//-- * * * --//
   Его голове доставало ума,
   чтоб мысли роились в ней роем,
   но столько она извергала дерьма,
   что стала болеть геморроем.
//-- * * * --//
   Нелепо ждать слепой удачи,
   но сладко жить мечтой незрячей,
   что случай – фокусник бродячий,
   обид зачеркивая счет,
   придет и жизнь переиначит,
   и чудо в ней проистечет.
//-- * * * --//
   Пожизненно вкушать нам суждено
   духовного питания диету,
   хоть очень подозрительно оно
   по запаху, по вкусу и по цвету.
//-- * * * --//
   Смешным, нелепым, бестолковым,
   случайно, вскользь и ни к чему,
   кому-то в жизнь явлюсь я словом,
   и станет легче вдруг ему.
//-- * * * --//
   А странно, что в душе еще доныне
   очерчивать никто пока не стал
//-- * * * --//
   подземные течения, пустыни,
   болота и обвальные места.
//-- * * * --//
   Неправда, что смотрю на них порочно, —
   без похоти смотрю и не блудливо,
   меня волнует вид их так же точно,
   как пахаря – невспаханная нива.
//-- * * * --//
   Вальяжности у сверстников моих,
   солидности – в кошмарном избилии,
   меж этих генералов пожилых
   живу, как рядовой от инфантилии.
//-- * * * --//
   Всю жизнь я тайно клоунов любил,
   и сам не стал шутом едва-едва,
   и помню, как приятеля побил
   за мерзкие о клоунах слова.
   Теперь он физик.
//-- * * * --//
   С жаждой жить рожденные однажды,
   мечемся по жизни мы усердно,
   годы умаляют ярость жажды,
   наш уход готовя милосердно.
//-- * * * --//
   Как бедняга глупо покалечен,
   видно даже малому ребенку:
   лучше, чтоб орлы клевали печень,
   чем ослы проели селезенку.
//-- * * * --//
   Как поле жизни перейти,
   свое мы мнение имеем:
   тот змей, что Еву совратил,
   он тоже был зеленым змеем.
//-- * * * --//
   Второпях, впопыхах, ненароком,
   всюду всех заставая врасплох,
   происходит у века под боком
   пересменка российских эпох.
//-- * * * --//
   Вянут, вянут друзья и наперсницы,
   и какой-нибудь бывшей вострушке
   я скажу, отдышавшись от лестницы:
   все, подружка, оставим ватрушки.
//-- * * * --//
   Я стал бы свежим, как пятак,
   морщины вытеснив со лба,
   когда бы в кровь не въелась так
   опаска беглого раба.
//-- * * * --//
   Нас догола сперва раздели
   и дали срок поголодать,
   а после мы слегка поели
   и вновь оделись. Благодать!
//-- * * * --//
   С годами заметней, слышней и упорней,
   питаясь по древним духовным колодцам,
   пускают побеги глубокие корни
   корявой российской вражды
   к инородцам.
//-- * * * --//
   В зеркало смотрясь, я не грущу,
   гриму лет полезен полумрак,
   тот, кого я в зеркале ищу,
   жив еще и выпить не дурак.
//-- * * * --//
   Едкий дым истории угарен
   авторам крутых экспериментов:
   Бог ревнив, безжалостен, коварен
   и терпеть не может конкурентов.
//-- * * * --//
   С родителями детям невтерпеж,
   им сверстники нужны незамедлительно,
   а старость – обожает молодежь,
   ей кажется, что свежесть заразительна.
//-- * * * --//
   За правило я взял себе отныне
   прохладу проявлять к дарам судьбы,
   однако не хватает мне гордыни
   есть медленно соленые грибы.
//-- * * * --//
   Неважно, что живу я в полудреме;
   пустое, что усну в разгаре дня;
   бессонно я всю жизнь стою на стреме,
   чтоб век не подменил во мне меня.
//-- * * * --//
   Как только уйму свои сомнения,
   сразу же осмелюсь я тогда
   сесть за путевые впечатления
   с мест, где не бывал я никогда.
//-- * * * --//
   На душе – тишина и покой.
   Ни желаний, ни мыслей, ни жажды.
   Выйди жизнь постоянно такой,
   удавился бы я уже дважды.
//-- * * * --//
   В классические тексты антологий
   заявится стишок мой гостем частым:
   по мысли и по технике убогий,
   он будет назидательным контрастом.
//-- * * * --//
   Из бани вьющийся дымок
   похож на юность – чист и светел;
   смышлен, прыщав и одинок,
   в любой мечтал я влиться ветер.
//-- * * * --//
   Наш дух питают миф и сплетни,
   а правда в пищу не годится,
   душевный опыт многолетний
   нас учит сказкой обходиться.
//-- * * * --//
   Евреи, выучась селиться
   среди других племен и наций,
   всегда ценили дух столицы
   за изобильность комбинаций.
//-- * * * --//
   Я сам себе хозяин в быте сельском,
   так люди по пещерам жили встарь,
   останками зверей во льду апрельском
   застыл мой огородный инвентарь.
//-- * * * --//
   Да, мужики – потомки рыцарей,
   мы это помним и гордимся,
   хотя ни душами, ни лицами
   мы им и в кони не годимся.
//-- * * * --//
   Мой верный друг, щенок Ясир,
   дворняжий сын, шальная рожа,
   так тонко нрав мой раскусил,
   что на прохожих лает лежа.
//-- * * * --//
   Судьба моя решилась не вполне,
   сомнениями нервы мне дразня:
   и дом казенный плачет обо мне,
   и дальняя дорога ждет меня.
//-- * * * --//
   В истории кровавые разгулы
   текут периодически по свету
   естественно, как женские регулы,
   и нам не изменить природу эту.
//-- * * * --//
   Когда наивен, как Адам,
   я ничего не знал практически,
   от вида нежных юных дам
   уже страдал я эстетически.
//-- * * * --//
   Давай, мой друг, бутыль употребим —
   прекраснее забава есть едва ли,
   когда-то я фортуной был любим,
   и вместе мы тогда употребляли.
//-- * * * --//
   Куда сегодня деться – все равно,
   лишь только чтобы двери затворить,
   я так с собой не виделся давно,
   что нам уже пора поговорить.
//-- * * * --//
   Светлой славой
   ты свое прославил имя,
   ходят девушки восторженной гурьбой,
   стонут бабы над портретами твоими
   сладострастней,
   чем когда-то под тобой.
//-- * * * --//
   Житейскими бурями крепко потрепан,
   чинюсь в ожидании нового курса,
   в бутылке души стало меньше сиропа,
   но горечь добавила нового вкуса.
//-- * * * --//
   Увы, еще придет война,
   спросив со всех до одного,
   и вновь расплатятся сполна
   те, кто не должен ничего.
//-- * * * --//
   Чем ночь темней, тем злей собаки,
   рычащий хрип – регистр нотный,
   и ясно слышится во мраке,
   что эта злость – их страх животный.
//-- * * * --//
   Философов волнует тьма вопросов,
   которыми Господь имел в виду
   тревожить нас;
   ко мне присядь, философ,
   польем ростки в беспочвенном саду.
//-- * * * --//
   Отнюдь не свят я, но отшельник,
   забыты шум и суета,
   я был поэт, я был мошенник
   и доскитался до скита.
//-- * * * --//
   Нагадай мне, цыганка, дорогу,
   облегчи мне надеждами сердце,
   не молюсь я ни черту, ни Богу,
   но охота куда-нибудь деться.
//-- * * * --//
   Жена с утра кота не покормила,
   и он поймал мышонка через час;
   у нашего российского кормила —
   похоже, так надеются на нас.
//-- * * * --//
   Мне верить вслух неинтересно,
   не верю я открытой вере;
   во что я верю, неизвестно
   и самому мне в полной мере.
//-- * * * --//
   Неявны в тихом воздухе угрозы
   грядущего, сокрытого от глаз,
   но наши спасенья и прогнозы
   заранее расшатывают нас.
//-- * * * --//
   Дрязги дряхлых мизантропов —
   пенье ангелов в раю,
   если б мой душевный ропот
   кто слыхал, когда встаю.
//-- * * * --//
   Вся жизнь моя в правах поражена,
   спокойно могут сжить меня со свету
   стихии, власть, бактерии, жена
   (поскольку я люблю стихию эту).
//-- * * * --//
   Разумно – жить упрямо и нелепо.
   То лучшее, что ценно в нас для Бога, —
   самим собой проложенная слепо
   заведомо неверная дорога.
//-- * * * --//
   Бывает время – дух пресыщен,
   он сыт и пьян, в себе уверясь,
//-- * * * --//
   но ищет, жаждет новой пищи,
   и сам себе рождает ересь.
//-- * * * --//
   Я признаю все игры в прятки
   и все резоны уезжать:
   когда душа уходит в пятки,
   им жутко чешется бежать.
//-- * * * --//
   Пылает печь моя неистово,
   висит блаженное молчание,
   и сердце радует струистое
   чернильной глупости журчание.
//-- * * * --//
   Доволен я тем, как растет понемножку
   бумажная груда, где жизнь моя скоплена,
   ко дню, когда вызовут мне неотложку,
   в достатке здесь будет
   прекрасного топлива.
//-- * * * --//
   Плоти нашей хрупкие красоты
   тихо уступают вихрю дней,
   лысины восходят на высоты,
   где жила отвага меж кудрей.
//-- * * * --//
   Труда тугая дисциплина,
   узда и шпоры нашей лени,
   лекарство лучшее от сплина
   и от излишних размышлений —
   такая мерзость!
//-- * * * --//
   Редки с диким словом стали встречи,
   мех его повыцвел и облез,
   даже в родники народной речи
   влил бензин технический прогресс.
//-- * * * --//
   Чем темней угрюмая страна,
   чем она растленней и дряхлей,
   тем острей раздора семена,
   всюду насаждаемые ей.
//-- * * * --//
   Тепло и свет опять берут свое,
   все жилы и побеги вновь упруги;
   не зрители весны, а часть ее,
   тревожно оживляются подруги.
//-- * * * --//
   Толпа рабов – не сброд, а воинство
   при травле редкого из них,
   кто сохранил в себе достоинство,
   что люто бесит остальных.
//-- * * * --//
   Меня в Сибирь мой жребий выселил,
   а я, прильнув к ее просторам,
   порой скучаю по бессмысленным
   о смысле жизни разговорам.
//-- * * * --//
   В себя впадая, как в депрессию,
   гляжу, почти не шевелясь,
   как порастает мхом и плесенью
   моя с людьми живая связь.
//-- * * * --//
   Высоких мыслей не было и нет
   в корзине этой, шалой и пустой,
   хотя в моей душе живет поэт,
   но спился и не платит за постой.
//-- * * * --//
   Тот Иуда, удавившись на осине
   и рассеявшись во время
   и пространство,
   тенью ходит в нашем веке по России,
   проповедуя основы христианства.
//-- * * * --//
   Восприняв ссылку как гастроли,
   душой и телом не уныл,
   такую баню я построил,
   что все грехи свои отмыл.
//-- * * * --//
   Хвала судьбе! Ведь ненароком
   намечен в избранные души,
   я мог бы стать слепым пророком
   какой-нибудь высокой чуши.
//-- * * * --//
   Ученые в джунглях науки дичают,
   спеша утолить свой охотничий зуд,
   и слабо людей от гиен отличают,
   и все, что добыли, гиенам несут.
//-- * * * --//
   То ухаю тревожно, как сова,
   то каркаю зловеще, как ворона;
   игра моя блаженная в слова
   дается голове не без урона.
//-- * * * --//
   Беда вся в том, что иудеи —
   отнюдь не явные злодеи,
   но чем их пагуба неясней,
   тем с очевидностью опасней.
//-- * * * --//
   А днем еду я вынимаю
   (хлеб, сало, чай – сюжет не нов)
   и с удовольствием внимаю
   брехне бывалых ебунов.
//-- * * * --//
   Гипноз какой-то колдовской
   есть в зимних рощах нелюдимых:
   с неясной гложущей тоской
   вдруг вспоминаешь всех любимых.
//-- * * * --//
   Давно уже две жизни я живу,
   одной – внутри себя,
   другой – наружно;
   какую я реальной назову?
   Не знаю, мне порой в обеих чуждо.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

   Жена меня ласкает иногда
   словами утешенья и привета:
   что столько написал ты – не беда,
   беда, что напечатать хочешь это.
//-- * * * --//
   Кроме школы тоски и смирения
   я прошел, опустившись на дно,
   обучение чувству презрения —
   я не знал, как целебно оно.
//-- * * * --//
   На самом краю нашей жизни
   я думаю, влазя на печь,
   что столько я должен отчизне,
   что ей меня надо беречь.
//-- * * * --//
   В предательских пространствах
   этих стылых —
   где место, где пристанище мое?
   Вот я уже в России жить не в силах
   и жить уже не в силах без нее.
//-- * * * --//
   Тюремные прощанья – не беда,
   увидимся, дожить бы до свободы;
   о том, что расставались навсегда,
   вдруг больно понимаешь через годы.
//-- * * * --//
   Весна сняла обузу снежных блузок
   с сирени, обнажившейся по пояс,
   но я уже на юных трясогузок
   смотрю, почти ничуть не беспокоясь.
//-- * * * --//
   Невольник, весь я в путах строгих,
   но со злорадством сознаю,
   что я и в них свободней многих,
   цепь охраняющих мою.
//-- * * * --//
   Я – удачник. Что-то в этом роде.
   Ибо в час усталости и смуты
   радость, что живу, ко мне приходит
   и со мною курит полминуты.
//-- * * * --//
   В Сибирь я врос настолько крепко,
   что сам Господь не сбавит срок;
   дед посадил однажды репку,
   а после вытащить не смог.
//-- * * * --//
   Сколько света от схватки идей,
   сколько свежести в чувственной гамме;
   но насмотришься сук и блядей —
   жирно чавкает грязь под ногами.
//-- * * * --//
   В том, что я сутул и мешковат,
   что грустна фигуры география,
   возраст лишь отчасти виноват,
   больше виновата биография.
//-- * * * --//
   Учусь терпеть, учусь терять
   и при любой житейской стуже
   учусь, присвистнув, повторять:
   плевать, не сделалось бы хуже.
//-- * * * --//
   Вот человек: он пил и пел,
   шампанским пенился брожением,
   на тех, кто в жизни преуспел,
   глядит с брезгливым уважением.
//-- * * * --//
   Есть власти гнев и гнев Господень.
   Из них которым я повержен?
   Я от обоих не свободен,
   но Богу – грех, что так несдержан.
//-- * * * --//
   Слова в Сибири, сняв пальто,
   являют суть буквальных истин:
   так, например, беспечен тот,
   кто печь на зиму не почистил.
//-- * * * --//
   Я проснулся несчастным
   до боли в груди —
   я с врагами во сне пировал;
   в благодарность клопу,
   что меня разбудил,
   я свободу ему даровал.
//-- * * * --//
   Города различались тюрьмой —
   кто соседи, какая еда;
   навсегда этот праздник со мной,
   хоть не праздничен был он тогда.
//-- * * * --//
   Скачет слов оголтелая конница,
   стычки строчек и фраз теснота;
   их рифмую не я, а бессонница,
   сигарета, весна, темнота.
//-- * * * --//
   Как жаждет славы дух мой нищий!
   Чтоб через век в календаре
   словно живому (только чище)
   сидеть, как муха в янтаре.
//-- * * * --//
   Как молодость доспехами бряцала!
   Какой бывала зрелость удалой!
   Остыли, как восторг провинциала
   в промозглости столицы пожилой.
//-- * * * --//
   Моим конвойным нет загадок
   ни в небесах, ни в них самих,
   царит уверенный порядок
   под шапкой в ягодицах их.
//-- * * * --//
   Муки творчества? Я не творю,
   не мечусь, от экстаза дрожа;
   черный кофе на кухне варю,
   сигарету зубами держа.
//-- * * * --//
   Наша кровь – родня воде морской,
   это от ученых нам известно,
   может, потому такой тоской
   мучаемся мы, когда нам пресно?
//-- * * * --//
   Служить высокой цели? Но мой дом
   ни разу этой глупостью не пах.
   Мне форма жмет подмышки. И притом
   тревожит на ходу мой вольный пах.
//-- * * * --//
   О чем судьба мне ворожит?
   Я ясно слышу ворожею:
   ты гонишь волны, старый жид,
   а все сидят в гавне по шею.
//-- * * * --//
   Конец апреля. Мутный снег,
   не собирающийся таять,
   и мысль о том, что труден век,
   но коротка, по счастью, память.
//-- * * * --//
   Учить морали – глупая морока,
   не лучшая, чем дуть на облака;
   тебе смешна бессмысленность урока,
   а пафос твой смешит ученика.
//-- * * * --//
   Разумность – не загадка, просто это
   способность помнить в разные моменты,
   что в жизни нет обратного билета,
   а есть налоги, иски, алименты.
//-- * * * --//
   Сколь мудро нас устроила природа,
   чтоб мы не устремлялись далеко:
   осознанное рабство – как свобода:
   и даль светла, и дышится легко.
//-- * * * --//
   Забавно, что стих возникает из ритма;
   в какой-то момент,
   совершенно случайный,
   из этого ритма является рифма,
   а мысли приходят на свет ее тайный.
//-- * * * --//
   Когда б из рая отвечали,
   спросить мне хочется усопших —
   не страшно им ходить ночами
   сквозь рощи девственниц усохших?
//-- * * * --//
   Тоски беспочвенное чувство —
   души послание заветное
   о том, что гнилостно и гнусно
   ей наше счастье беспросветное.
//-- * * * --//
   С природой здесь наедине
   сполна достиг я опрощения;
   вчера во сне явились мне
   Руссо с Толстым, прося прощения.
//-- * * * --//
   Был подражатель, стал учеником,
   и в свет его ввела одна волчица;
   но слишком был с теорией знаком,
   чтоб лепету и бреду научиться.
//-- * * * --//
   Я уважал рассудка голос,
   к нему с почтеньем слух склонял,
   но никогда на малый волос
   решений глупых не менял.
//-- * * * --//
   Сомнительная личность – это кот,
   что ластится и жаждет откровений;
   сомнительная личность – это тот,
   о ком уже все ясно без сомнений.
//-- * * * --//
   Мне кажется, наука с ее трезвостью,
   умом и сединою в волосах
   копается в природе с наглой резвостью
   мальчишки, что копается в часах.
//-- * * * --//
   Грозным запахом ветер повеял,
   но покой у меня на душе;
   хорошо быть сибирским евреем —
   дальше некуда выслать уже.
//-- * * * --//
   Столько волчьего есть в его хватке,
   так насыщен он хищным огнем,
   что щетинится мех моей шапки,
   вспоминая о прошлом своем.
//-- * * * --//
   В неусыпном душевном горении,
   вдохновения полон могучего,
   сочинил я вчера в озарении
   все, что помнил из Фета и Тютчева.
//-- * * * --//
   И в городе не меньше, чем в деревне,
   едва лишь на апрель сменился март,
   крестьянский, восхитительный
   и древний
   цветет осеменительный азарт.
//-- * * * --//
   А ночью небо раскололось,
   и свод небес раскрылся весь,
   и я услышал дальний голос:
   не бойся смерти, пьют и здесь.
//-- * * * --//
   Сейчас не бог любви, а бог познания
   питает миллионов нищий дух,
   и строит себе культовые здания,
   и дарит муравьям крылатость мух.
//-- * * * --//
   Кто жизнь в России жил не зря,
   тому грешно молчать, —
   он отпечатки пальцев зла
   умеет различать.
//-- * * * --//
   Балагуря, сквернословя и шутя,
   трогал столькие капканы я за пасть,
   что в тюрьму попал естественно, хотя
   совершенно не туда хотел попасть.
//-- * * * --//
   Уже в костях разлад и крен,
   а в мысли чушь упрямо лезет,
   как в огороде дряхлый хрен
   о юной редьке сонно грезит.
//-- * * * --//
   Что я сидел в тюрьме – не срам,
   за верность чести в мышеловку
   был загнан я. Как воин шрам,
   люблю свою татуировку.
//-- * * * --//
   Покой исчез, как не было его,
   опять я предан планам и химерам;
   увы, штанам рассудка моего
   характер мой никак не по размерам.
//-- * * * --//
   Боюсь попасть на землю предка
   и ничего не ощутить,
   ведь так давно сломалась ветка,
   и так давно прервалась нить.
//-- * * * --//
   Мой воздух чист, и даль моя светла,
   и с веком гармоничен я и дружен,
   сегодня хороши мои дела,
   а завтра они будут еще хуже.
//-- * * * --//
   Конечно, жизнь – игра. И даже спорт.
   Но как бы мы себя ни берегли,
   не следует ложиться на аборт,
   когда тебя еще и не ебли.
//-- * * * --//
   Исчезли и зелень, и просинь,
   все стало осклизлым и прелым,
   сиротская стылая осень
   рисует по серому серым.
//-- * * * --//
   Не зная зависти и ревности,
   мне очень просто и легко
   доить из бурной повседневности
   уюта птичье молоко.
//-- * * * --//
   Вчера я думал в темной полночи,
   что мне в ошейнике неволи
   боль от укусов мелкой сволочи
   острей и глубже главной боли.
//-- * * * --//
   Очевидное общее есть
   в шумной славе и громком позоре:
   воспаленные гонор и честь
   и смущенная наглость во взоре.
//-- * * * --//
   Новые во мне рождает чувства
   древняя крестьянская стезя:
   хоть роскошней роза, чем капуста,
   розу квасить на зиму нельзя.
//-- * * * --//
   Слегка курчавясь днями выходными,
   дым времени струится в никуда,
   и все, что растворимо в этом дыме,
   уносится без эха и следа.
//-- * * * --//
   Неясное дыханье колдовства,
   забытые за древностью поверья
   на душу навевает нам листва,
   которой плачут осенью деревья.
//-- * * * --//
   Мой друг – иной, чем я, породы
   ввиду несходства чрезвычайного:
   мне дорог тайный звук природы,
   ему – природа звука тайного.
//-- * * * --//
   Даровит, образован и знаний букет,
   ясен ум и суждения быстры,
   но способности есть, а призвания нет,
   а бензин – только жидкость
   без искры.
//-- * * * --//
   Муза истории, глядя вперед,
   каждого разно морочит;
   истая женщина каждому врет
   именно то, что он хочет.
//-- * * * --//
   Часто мы виновны сами
   в наших промахах с девицами,
   ибо многие задами
   говорят не то, что лицами.
//-- * * * --//
   Царствует кошмарный винегрет
   в мыслях о начале всех начал:
   друг мой говорил, что Бога нет,
   а про черта робко умолчал.
//-- * * * --//
   А закуришь, вздохни беспечально
   у заросшей могилы моей:
   как нелепо он жил и случайно,
   очень русским был этот еврей.
//-- * * * --//
   Живу я безмятежно и рассеянно;
   соседи обсуждают с интересом,
   что рубль, их любимое растение,
   нисколько я не чту деликатесом.
//-- * * * --//
   Пожить бы сутки древним циником:
   на рынке вставить в диспут строчку,
   заесть вино сушеным фиником
   и пригласить гречанку в бочку.
   Под утро ножкою точеной
   она поерзает в соломе,
   шепча, что я большой ученый,
   но ей нужней достаток в доме.
   Я запахну свою хламиду,
   слегка в ручье ополоснусь,
   глотком воды запью обиду
   и в мой сибирский плен вернусь.
//-- * * * --//
   Жаркой пищи поглощение
   вкупе с огненной водой —
   мой любимый вид общения
   с окружающей средой.
//-- * * * --//
   Печальная нисходит благодать
   на тех, кто истолчен в житейской ступке:
   умение понять и оправдать
   свои неблаговидные поступки.
//-- * * * --//
   Пожив посреди разномастного сброда,
   послушав их песни, мечты и проклятия,
   я вспомнил забытое слово: порода —
   и понял, как подлинно это понятие.
//-- * * * --//
   Есть люди – как бутылки: в разговоре
   светло играет бликами стекло,
   но пробку ненароком откупорил —
   и сразу же зловонье потекло.
//-- * * * --//
   Мой дух ничуть не смят и не раздавлен;
   изведав и неволю и нужду,
   среди друзей по рабству я прославлен
   здоровым отвращением к труду.
//-- * * * --//
   Мои пути так непутевы,
   беспутны так мои пути,
   что только путаница слова
   мне помогла по ним пройти.
//-- * * * --//
   Всем дамам улучшает цвет лица
   без музыки и платья чудный танец,
   но только от объятий подлеца
   гораздо ярче свежесть и румянец.
//-- * * * --//
   С доброжелательством ребенка
   живу с тех пор, как был рожден,
   и задушевностью подонка
   бывал за это награжден.
//-- * * * --//
   Давно старики наши с нами расстались,
   уйдя без обиды на вечный покой;
   за все, что ушедшим должны мы
   остались,
   отплатят нам дети – сполна и с лихвой.
//-- * * * --//
   Должно быть, в этом годы виноваты:
   внезапно все смеркается вокруг,
   и острое предчувствие утраты
   мучительно пронизывает вдруг.
//-- * * * --//
   Не дослужась до сытой пенсии,
   я стану пить и внуков нянчить,
   а также жалобными песнями
   у Бога милостыню клянчить.
//-- * * * --//
   Творя научные мистерии,
   познанье чувствам предпочтя,
   постигли мы распад материи,
   распада духа не учтя.
//-- * * * --//
   Для всех распахнут я до дна,
   до крайнего огня,
   но глубже – темная стена
   внутри вокруг меня.
//-- * * * --//
   Я уравновесил коромысло
   с ведрами желания и долга,
   только очень мало вижу смысла
   в том, что я несу его так долго.
//-- * * * --//
   Судьбы своей тасуя ералаш,
   я вижу из поблескиванья фактов,
   что чем обыкновенней опыт наш,
   тем больше в нем с поэзией контактов.
//-- * * * --//
   Есть в жизни магистральные пути,
   где сомкнутой толпы пылит пехота,
   но стоит ненадолго с них сойти,
   и больше возвращаться неохота.
//-- * * * --//
   Я не спорю – он духом не нищий.
   Очень развит, начитан, умен.
   Но, вкушая духовную пищу,
   омерзительно чавкает он.
//-- * * * --//
   Муза – полуведьма, полудама.
   Взбалмошная, вечно молодая.
   Ветрена, капризна и упряма
   и уходит, не предупреждая.
//-- * * * --//
   Жалко, если сбудется мой бред,
   но уже дымит на мне рубаха;
   я рисую времени портрет,
   и оно расплатится с размаха.
//-- * * * --//
   Вдруг плесень мха со старых стен
   уколет сердце бурым тлением,
   и всех логических систем
   не хватит справиться с волнением.
//-- * * * --//
   Я машину свою беспощадно гонял,
   не боясь ни погоды, ни тьмы;
   видно, ангел-хранитель меня охранял,
   чтобы целым сберечь для тюрьмы.
//-- * * * --//
   Когда душа облита ложью
   и жирным чадом грязных дней,
   окурок в пепельнице может
   родить отчаяние в ней.
//-- * * * --//
   Я был нелепым, был смешным,
   я просто тек, журча,
   но море было бы иным
   без моего ручья.
//-- * * * --//
   Проходимец и безобразник,
   верю: будет во вторник-среду
   и на нашей улице праздник;
   только дайте сперва я съеду.
//-- * * * --//
   Вот ведь чудо: чистый атеизм
   в годы, когда в космос кинут мост,
   стал почти такой же атавизм,
   как покров из шерсти или хвост.
//-- * * * --//
   Живем ожиданием чуда,
   оно не случиться не может,
   и мы в него верим, покуда
   не видим, что век уже прожит.
//-- * * * --//
   В те дни, когда поступки событийные
   подростки начинают затевать,
   родители – фигуры комедийные,
   что очень им обидно сознавать.
//-- * * * --//
   Со старым другом спор полночный.
   Пуста бутыль, и спит округа.
   И мы опять не помним точно,
   в чем убедить хотим друг друга.
//-- * * * --//
   Снова завтра день судьба пошлет,
   снова что-то вспомню из былого,
   снова день прольется напролет
   в ловле ускользающего слова.
//-- * * * --//
   Склонен до всего коснуться глазом
   разум неглубокий мой, но дошлый,
   разве что в политику ни разу
   я не влазил глубже, чем подошвой.
//-- * * * --//
   Бывает зло – оно стеной
   стоит недвижной и глухою,
   но повернись к нему спиной —
   само становится трухою.
//-- * * * --//
   Пускай бы, когда свет почти померк,
   душа, уже рванувшаяся ввысь,
   из памяти взрывала фейерверк
   секунд, что в этой жизни удались.
//-- * * * --//
   Между мелкого, мерзкого, мглистого
   я живу и судьбу не кляну,
   а большого кто хочет и чистого,
   пусть он яйца помоет слону.
//-- * * * --//
   Мы все – пылинки на планете.
   Земля – пылинка во Вселенной.
   Я сплю. Уютны мысли эти
   моей ленивой плоти тленной.
//-- * * * --//
   Когда фортуна даст затрещину,
   не надо нос уныло вешать,
   не злись на истинную женщину,
   она вернется, чтоб утешить.
//-- * * * --//
   Вот и старость. Шаркая подошвами,
   шагом по возможности нескорым
   тихо направляемся мы в прошлое,
   только что смеялись над которым.
//-- * * * --//
   Такие нас опутывают путы,
   такая рвать их тяжкая работа,
   что полностью свободны мы в минуты,
   пока сличает смерть лицо и фото.
//-- * * * --//
   Когда очередной душевный сумрак
   сгущается кромешной пеленой,
   я книгу вспоминаю, где рисунок:
   отрекшись, Галилей пришел домой.
//-- * * * --//
   В пылу любви ума затмение
   овладевает нами всеми —
   не это ль ясное знамение,
   что Бог устраивает семьи?
//-- * * * --//
   Стихи мои в забвении утонут,
   хоть вовсе их пишу не для того,
   но если никого они не тронут,
   то жалко не меня, а никого.
//-- * * * --//
   Я трубку набиваю табаком.
   Как тягостны часы в ползущем дне!
   Никак я не почувствую, по ком
   звонит сегодня колокол во мне.
//-- * * * --//
   В безумных лет летящей череде
   дух тяжко без общенья голодает;
   поэту надо жить в своей среде:
   он ей питается, она его съедает.
//-- * * * --//
   На тихих могилах —
   две цифры у всех,
   а жизнь – между ними в полоске.
   И вечная память. И шумный успех.
   И мнимореальные доски.
   К чужой судьбе, к чужой мольбе
   кто не склонял свой слух,
   тот будет сам пенять себе,
   что был так долго глух.
//-- * * * --//
   Конечно, я пришел в себя потом,
   но стало мне вдруг странно
   в эту осень,
   что грею так бестрепетно свой дом
   я трупами берез, осин и сосен.
//-- * * * --//
   Нас будто громом поражает,
   когда девица (в косах бантики),
   играя в куклы (или в фантики),
   полна смиренья (и романтики),
   внезапно пухнет и рожает.
   Чем это нас так раздражает?
//-- * * * --//
   От точки зрения смотрящего
   его зависит благодать,
   и вправе он орла парящего
   жуком навозным увидать.
   Но жаль беднягу.
//-- * * * --//
   Давно заметил я: сияние
   таланта, моря, мысли, света —
   в нас вызывает с ним слияние,
   и мы в себе уносим это.
//-- * * * --//
   Время поворачивая вспять,
   как это смешно – не замечая,
   тянемся заваривать опять
   гущу из-под выпитого чая.
//-- * * * --//
   А близость с тем, а нежность к той
   давно мертвы,
   и память стала – как настой
   разрыв-травы.
//-- * * * --//
   Вновь себя рассматривал подробно:
   выщипали годы мои перья;
   сестрам милосердия подобно,
   брат благоразумия теперь я.
//-- * * * --//
   То утро помню хорошо:
   среди травы, еще росистой,
   тропой утоптанной российской
   я меж овчарок в лагерь шел.
//-- * * * --//
   Порою поступаю так постыдно,
   как будто не в своем слегка уме;
   наследственные корни, очевидно,
   воюют меж собой в душевной тьме.
//-- * * * --//
   Всегда, мой друг, наказывали нас,
   карая лютой стужей ледяной;
   когда-то, правда, ссылкой был Кавказ,
   но там тогда стреляли, милый мой.
//-- * * * --//
   Эта мысль давно меня терзает,
   учит ее в школе пятый класс:
   в мире ничего не исчезает;
   кроме нас, ребята, кроме нас.
//-- * * * --//
   Крушу я ломом грунт упорный,
   и он покорствует удару,
   а под ногтями траур черный —
   по моему иному дару.
//-- * * * --//
   Любовь и пьянство – нет примера
   тесней их близости на свете;
   ругает Бахуса Венера,
   но от него у ней и дети.
//-- * * * --//
   Есть кого мне при встрече обнять;
   сядем пить и, пока не остыли,
   столько глупостей скажем опять,
   сколько капель надежды в бутыли.
//-- * * * --//
   Свободы лишь коснуться стоит нам,
   я часто это видел на веку:
   помазанный свободой по губам
   уже стремится к полному глотку.
//-- * * * --//
   И не спит она ночами,
   и отчаян взгляд печальный,
   утолит ее печали
   кто-нибудь совсем случайный.
//-- * * * --//
   В жизни этой, суетной и краткой
   (так ли это, кажется ли мне),
   вижу я то мельком, то украдкой
   явное вмешательство извне.
   Но чье – не знаю.
//-- * * * --//
   Что сложилось не так,
   не изменишь никак
   и назад не воротишь уже,
   только жалко, что так
   был ты зелен, дурак,
   а фортуна была в неглиже.
//-- * * * --//
   Не чаши страданий, а чашки
   хватает порой для лечения,
   чтоб вовсе исчезли замашки
   любые искать приключения.
//-- * * * --//
   Тигра гладить против шерсти
   так же глупо,
   как по шерсти.
   Так что если гладить,
   то, конечно, лучше против шерсти.
//-- * * * --//
   Пою как слышу. А традиции,
   каноны, рамки и тенденция —
   мне это позже пригодится,
   когда наступит импотенция.
//-- * * * --//
   Если так охота врать,
   что никак не выстоять,
   я пишу вранье в тетрадь
   как дневник и исповедь.
//-- * * * --//
   Окунулся я в утехи гастрономии,
   посвятил себя семейному гнезду,
   ибо, слабо разбираясь в астрономии,
   проморгал свою счастливую звезду.
//-- * * * --//
   Великие событья – тень назад
   бросают очертаньями своими,
   но наши аккуратные глаза
   не видят нежелаемое ими.
//-- * * * --//
   Нет, я в рабах не долго хаживал,
   я только пять прибавлю скудных
   в те миллионы лет подсудных,
   Россией съеденные заживо.
//-- * * * --//
   Поверь мне, грустный мой приятель,
   твои терзания напрасны:
   на Солнце тоже много пятен,
   но и они на нем прекрасны.
//-- * * * --//
   Чего хочу, того ищу,
   хочу уйти от власти Рима,
   и щуплых пращуров прищур
   во мне участвует незримо.
//-- * * * --//
   На мои вопросы тихие
   о дальнейшей биографии
   отвечали грустно пифии:
   нет прогноза в мире мафии.
//-- * * * --//
   В нас посевает жизнь слепая
   продленной детскости заразу,
   и зрелость, поздно наступая,
   уже с гнильцой бывает сразу.
//-- * * * --//
   Наука, ты помысли хоть мгновение,
   что льешь себе сама такие пули:
   зависит участь будущего гения
   от противозачаточной пилюли.
//-- * * * --//
   Живу, ничуть судьбу не хая
   за бурной жизни непокой:
   погода самая плохая —
   гораздо лучше никакой.
//-- * * * --//
   В надежде, что свирепые морозы
   во мне произведут метаморфозы,
   был сослан я в сибирские края,
   где крепче стала ветреность моя.
//-- * * * --//
   По вороху надежд, сухих и ветхих,
   вдруг искра пробегает временами,
   и почки наливаются на ветках
   у дерева с истлевшими корнями.
//-- * * * --//
   Мы от любви теряем в весе
   за счет потери головы
   и воспаряем в поднебесье,
   откуда падаем, увы.
//-- * * * --//
   Когда вершится смертный приговор,
   душа сметает страха паутину.
   «Пришла пора опробовать прибор», —
   сказал король, взойдя на гильотину.
//-- * * * --//
   Ты люби, душа моя, меня,
   ты уйми, душа моя, тревогу,
   ты ругай, душа моя, коня,
   но терпи, душа моя, дорогу.
//-- * * * --//
   Хоть и тонешь там и тут,
   грязь весны и слякоть осени —
   как разлука, если ждут,
   и разлука, если бросили.
//-- * * * --//
   Внезапна гибель светлых дней,
   а мы ее так часто видели,
   что чем нам лучше, тем страшней,
   а чем темнее, тем обыденней.
//-- * * * --//
   Сибирь. Весна. Потери и уроны
   несет снегам сиянье с высоты.
   Орут с берез картавые вороны
   о горечи и грусти красоты.
//-- * * * --//
   Куда б меня судьбой ни занесло,
   в какую ни согни меня дугу,
   высокого безделья ремесло
   я правлю, как умею и могу.
//-- * * * --//
   Не мучусь я, что бытом жизнь полна,
   иное мне мучительно и важно:
   растления зловонная волна
   с ленивой силой
   душу лижет влажно.
//-- * * * --//
   Мечтал бы сыну передать я,
   помимо знаний и сомнения,
   отнюдь не все мои проклятья,
   но все мои благословения.
//-- * * * --//
   Действуя размашисто и тонко
   страхом, похвалой и жирным кусом,
   дух эпохи вылепил подонка
   с грацией, достоинством и вкусом.
//-- * * * --//
   В те дни, когда я пал на дно,
   раскрылось мне сполна,
   что всюду есть еще одно
   дно у любого дна.
//-- * * * --//
   Но взрыв, и бунт, и пламень этот —
   избавь нас Бог увидеть снова,
   минуй всех нас российский метод
   лечить болезнь, убив больного.
//-- * * * --//
   Я верю в мудрость правил и традиций,
   весь век держусь обычности
   привычной,
   но скорбная обязанность трудиться
   мне кажется убого-архаичной.
//-- * * * --//
   Нечаянному счастью и беде
   отыскивая место в каждом быте,
   на дереве реальности везде
   есть почки непредвиденных событий.
//-- * * * --//
   Жить, покоем дорожа —
   пресно, тускло, простоквашно;
   чтоб душа была свежа,
   надо делать то, что страшно.
//-- * * * --//
   Слухи, сплетни, склоки, свары,
   клевета со злоязычием,
   попадая в мемуары,
   пахнут скверной и величием.
//-- * * * --//
   Когда между людьми и обезьянами
   найдут недостающее звено,
   то будет обезьяньими оно
   изгоями с душевными изъянами.
//-- * * * --//
   Есть люди сна, фантазий и мечты,
   их души дышат ночи в унисон,
   а сутолока скользкой суеты,
   творящаяся днем, – их тяжкий сон.
//-- * * * --//
   Если бабе семья дорога,
   то она, изменять если станет,
   ставит мужу не просто рога,
   а рога изобилия ставит.
//-- * * * --//
   Поверх и вне житейской скверны,
   виясь, как ангелы нагие,
   прозрачны так, что эфемерны,
   витают помыслы благие.
//-- * * * --//
   Тускнеет радость от познания
   людей, событий и явлений;
   на склоне лет воспоминания
   живее свежих впечатлений.
//-- * * * --//
   Думаю, что в смутной ностальгии
   нас еще не раз помянут люди:
   лучше будут, хуже и другие,
   нас уже таких потом не будет.
//-- * * * --//
   Приходя как возмещение
   всех потерь за жизнь напрасную,
   понимание – прощение
   осеняет осень ясную.
//-- * * * --//
   81 – 84 гг.

МОСКОВСКИЙ ДНЕВНИК

   Напрасно телевизоров сияние,
   театры, бардаки,
   консерватории —
   бормочут и елозят россияне,
   попав под колесо своей истории.
//-- * * * --//
   Вернулся я в загон для обывателей
   и счастлив, что отделался испугом;
   террариум моих доброжелателей
   свихнулся и питается друг другом.
//-- * * * --//
   Евреи кинулись в отъезд,
   а в наших жизнях подневольных
   опять болят пустоты мест —
   сердечных, спальных и застольных.
//-- * * * --//
   Я вдруг оглянулся: вокруг никого.
   Пустынно, свежо, одиноко.
   И я – собеседник себя самого —
   у времени сбоку припека.
//-- * * * --//
   Я с грустью замечал уже не раз,
   что в тонкостях морального оттенка
   стыдливая проскальзывает в нас
   застенчивость сотрудников застенка.
//-- * * * --//
   Люблю я дни и ночи эти,
   игру реалий, лепет бредней,
   я первый раз живу на свете,
   и очень жалко, что последний.
//-- * * * --//
   Не вижу ни смысла, ни сроков,
   но страшно позволить себе
   блудливую пошлость упреков
   эпохе, стране и судьбе.
//-- * * * --//
   Забавно, что так озабочена
   эпоха печатных клише
   наличием личного почерка
   в моей рукописной душе.
//-- * * * --//
   И я бы, мельтеша и суетясь,
   грел руки у бенгальского огня,
   но я живу на век облокотясь,
   а век облокотился на меня.
//-- * * * --//
   Всегда в нестройном русском хоре
   бывал различен личный нрав,
   и кто упрямо пел в миноре,
   всегда оказывался прав.
//-- * * * --//
   Нет, не грущу, что я изгой
   и не в ладу с казенным нравом,
   зато я левою ногой
   легко чешу за ухом правым.
//-- * * * --//
   Забыли все в моей отчизне,
   что это грех – путем Господним
   идти, взыскуя чистой жизни,
   в белье нестираном исподнем.
//-- * * * --//
   Становится вдруг зябко и паскудно,
   и чувство это некуда мне деть;
   стоять за убеждения нетрудно,
   значительно трудней за них сидеть.
//-- * * * --//
   Бог очень любит вдруг напомнить,
   что всякий дар – лишь поручение,
   которое чтобы исполнить,
   нельзя не плыть против течения.
//-- * * * --//
   Выбрал странную дорогу
   я на склоне дней,
   ибо сам с собой не в ногу
   я иду по ней.
//-- * * * --//
   Стыжусь примет и суеверий,
   но верю в то, что знаю точно:
   когда стучатся ночью в двери,
   то это обыск, а не почта.
//-- * * * --//
   Покуда жив и духом светел —
   не жди, не верь и не жалей;
   в России текст авторитетен
   посмертной свежестью своей.
//-- * * * --//
   Весьма уже скучал я в этом мире,
   когда – благодарение Отчизне! —
   она меня проветрила в Сибири
   и сразу освежила жажду жизни.
//-- * * * --//
   И женщины нас не бросили,
   и пить не устали мы,
   и пусть весна нашей осени
   тянется до зимы.
//-- * * * --//
   Мы еще живем и тратим сочно
   силы, не исчерпанные дочиста,
   но уже наслаиваем прочно
   годовые кольца одиночества.
//-- * * * --//
   Не нам и никому не воплотить
   усладу и утеху упоения,
   когда вдруг удается ощутить
   материю мелькнувшего мгновения.
//-- * * * --//
   В кишении, борьбе, переполохе —
   нелепы, кто пером бумагу пашет,
   но чахнут величавые эпохи,
   а слово отпевает их и пляшет.
//-- * * * --//
   Когда с утра смотреть противно,
   как морда в зеркале брюзглива,
   я не люблю себя. Взаимно
   и обоюдосправедливо.
//-- * * * --//
   Он мало спал, не пил вино
   и вкалывал, кряхтя.
   Он овладел наукой, но
   не сделал ей дитя.
//-- * * * --//
   Который год в крови и прахе
   делами, чувством и пером
   себе мы сами строим плахи
   и сами машем топором.
//-- * * * --//
   Сталин умер, не гася свою трубку,
   и, живя в ее повсюдном дыму,
   продолжаем мы вертеть мясорубку,
   из которой не уйти никому.
//-- * * * --//
   Столько пламени здесь погасили,
   столько ярких задули огней,
   что тоскливая серость в России
   тусклой мглой распласталась над ней.
//-- * * * --//
   Благодарю тебя, отечество,
   за изживаемые начисто
   остатки веры в человечество,
   души тоскливое чудачество.
//-- * * * --//
   Во тьме и свечка без усилий
   подобна пламенной звезде;
   гнилушки светятся в России
   гораздо ярче, чем везде.
//-- * * * --//
   Эпическая гложет нас печаль
   за черные минувшие года;
   не прошлое, а будущее жаль,
   поскольку мы насрали и туда.
//-- * * * --//
   Люблю слова за лаконичность:
   луч лаконической строки
   вдруг так высвечивает личность,
   что видно духа позвонки.
//-- * * * --//
   Крича про срам и катастрофу,
   порочат власть и стар, и млад,
   и все толпятся на Голгофу,
   а чтоб распяли – нужен блат.
//-- * * * --//
   Ко мне вот-вот придет признание,
   меня поместят в списке длинном,
   дадут медаль, портфель и звание
   и плешь посыпят нафталином.
//-- * * * --//
   Зря моя улыбка беспечальная
   бесит собутыльников моих:
   очень много масок у отчаянья,
   смех – отнюдь не худшая из них.
//-- * * * --//
   Двух миров посреди
   мой дворец из досок,
   двух миров я изгой и приблуда;
   между злом и добром
   есть пространства кусок
   и моя контрабанда – оттуда.
//-- * * * --//
   Любовь с эмиграцией —
   странно похожи:
   как будто в объятья средь ночи
   кидается в бегство кто хочет и может,
   а кто-то не может, а хочет.
//-- * * * --//
   А мы, кто боится дороги другой,
   скользим по накатанным рельсам,
   легко наступая привычной ногой
   на горло собственным пейсам.
//-- * * * --//
   Самим себе почти враги,
   себя напрасно мы тревожим —
   с чужой начинкой пироги,
   мы стать мацой уже не можем.
//-- * * * --//
   Я счастлив одним в этом веке гнилом,
   где Бог нам поставил стаканы:
   что пью свою рюмку за тем же столом,
   где кубками пьют великаны.
//-- * * * --//
   В каждый миг любой эпохи
   всех изученных веков
   дамы прыгали, как блохи,
   на прохожих мужиков.
//-- * * * --//
   Учился, путешествовал, писал,
   бывал и рыбаком, и карасем;
   теперь я дилетант-универсал
   и знаю ничего, но обо всем.
//-- * * * --//
   Дух осени зловещий
   насквозь меня пронял,
   и я бросаю женщин,
   которых не ронял.
//-- * * * --//
   Россия красит свой фасад,
   чтоб за фронтоном и порталом
   неуправляемый распад
   сменился плановым развалом.
//-- * * * --//
   Россия нас ядом и зверем
   травила, чтоб стали ученые,
   но все мы опять в нее верим,
   особенно – обреченные.
//-- * * * --//
   То ли с выпивкой перебрал,
   то ли время тому виной,
   только чувство, что проиграл,
   неразрывно теперь со мной.
//-- * * * --//
   Запой увял. Трезвеют лица.
   Но в жажде славы и добра
   сейчас мы можем похмелиться
   сильней, чем выпили вчера.
//-- * * * --//
   Россияне живут и ждут,
   уловляя малейший знак,
   понимая, что наебут,
   но не зная, когда и как.
//-- * * * --//
   Очень грустные мысли стали
   виться в воздухе облаками:
   все, что сделал с Россией Сталин,
   совершил он ее руками.
//-- * * * --//
   И Россия от сна восстала,
   но опять с ней стряслась беда:
   миф про Когана-комиссара
   исцелил ее от стыда.
//-- * * * --//
   В душе осталась кучка пепла,
   и плоть изношена дотла,
   но обстоят великолепно
   мои плачевные дела.
//-- * * * --//
   Земная не постыла мне морока,
   не хочется пока ни в ад, ни в рай;
   я, Господи, не выполнил урока,
   и Ты меня зазря не призывай.
//-- * * * --//
   Ни успехов, ни шумных похвал,
   ни покоя, ни крупной казны —
   я не знал, ибо все отдавал
   за щемящий озноб новизны.
//-- * * * --//
   Я ловлю минуту светлую,
   я живу, как жили встарь,
   я на жребий свой не сетую —
   в банке шпрот живой пескарь.
//-- * * * --//
   Жаль тех, кто не дожил до этих дней,
   кто сгинул никуда и навсегда,
   но, может быть, оттуда им видней
   кошмарные грядущие года.
//-- * * * --//
   К добру или к худу, но все забывают
   шумливые стайки юнцов,
   и дети убитых легко выпивают
   с детьми палачей их отцов.
//-- * * * --//
   Свобода с творчеством – повенчаны,
   тому есть многие приметы,
   но прихотливо переменчивы
   их тайной связи пируэты.
//-- * * * --//
   За чувство теплого комфорта,
   слегка подпорченного страхом,
   я здесь жилец второго сорта,
   опасность чувствующий пахом.
//-- * * * --//
   У нищей жизни – преимущество
   есть в наших сумерках стальных:
   за неимением имущества
   я чуть вольнее остальных.
//-- * * * --//
   Устав от свар совместной жизни,
   взаимной страсти не гарант,
   я импотент любви к отчизне,
   потенциальный эмигрант.
//-- * * * --//
   Дым Отечества голову кружит,
   затвори мне окно поплотней:
   шум истории льется снаружи
   и мешает мне думать о ней.
//-- * * * --//
   В уцелевших усадьбах лишь малость,
   бывшей жизни былой уголок —
   потолочная роспись осталась,
   ибо трудно забрать потолок.
//-- * * * --//
   Верна себе, как королева,
   моя держава:
   едва-едва качнувшись влево,
   стремится вправо.
//-- * * * --//
   Несясь гуртом, толпой и скопом
   и возбуждаясь беспредельно,
   полезно помнить, что по жопам
   нас бьют впоследствии раздельно.
//-- * * * --//
   Возросши в рабстве, я свободен
   душой постичь его края;
   в неволе сгнивши, я не годен
   к иной свободе, чем моя.
//-- * * * --//
   Но если слова, словно числа,
   расчислишь с усердьем слепым,
   то сок внесловесного смысла
   струится по строчкам скупым.
//-- * * * --//
   Я легкомысленный еврей
   и рад, что рос чертополохом,
   а кто серьезней и мудрей —
   покрылись плесенью и мохом.
//-- * * * --//
   Порой мы даже не хотим,
   но увлекаемся натурой,
   вступая в творческий интим
   с отнюдь не творческой фигурой.
//-- * * * --//
   Пока душа не вынеслась в астрал,
   сидел я и в цепях, и на ковре,
   а выиграл я или проиграл —
   неважно, ибо цель в самой игре.
//-- * * * --//
   Странно я жил на свете,
   путь мой был дик и смутен,
   мне даже встречный ветер
   часто бывал попутен.
//-- * * * --//
   Из России съезжать не с руки
   для живущего духом еврея,
   ибо здесь мы живем вопреки,
   а от этого чувства острее.
//-- * * * --//
   В час, когда, безденежье кляня,
   влекся я душой к делам нечистым,
   кто-то щелкал по носу меня;
   как же я могу быть атеистом?
//-- * * * --//
   Все минуло – штормы и штили,
   теперь мы судачим часами,
   во что они нас превратили
   и что мы наделали сами.
//-- * * * --//
   Есть люди, которым Господь не простил
   недолгой потери лица:
   такой лишь однажды в штаны напустил,
   а пахнет уже до конца.
//-- * * * --//
   Пробужденья гражданского долга
   кто в России с горячностью жаждал —
   охлаждался впоследствии долго,
   дожидаясь отставших сограждан.
//-- * * * --//
   За то, что столько опыта и сил
   набрался, – лишь России я обязан;
   тюрьмой, однако, долг я погасил,
   теперь я лишь любовью с нею связан.
//-- * * * --//
   Повсюду, где евреи о прокорме
   хлопочут с неустанным прилежанием,
   их жизнь, пятиконечная по форме,
   весьма шестиконечна содержанием.
//-- * * * --//
   Ночь глуха, но грезится заря.
   Внемлет чуду русская природа.
   Богу ничего не говоря,
   выхожу один я из народа.
//-- * * * --//
   Когда у нас меняются дела,
   молчат и эрудит, и полиглот;
   Россия что-то явно родила
   и думает, не слопать ли свой плод.
//-- * * * --//
   Неясен курс морской ладьи,
   где можно приказать
   рабам на веслах стать людьми,
   но весел не бросать.
//-- * * * --//
   Сгущается время, исчерпаны сроки,
   и в хаосе, смуте, кишении —
   становятся явными вещие строки
   о крахе, конце и крушении.
//-- * * * --//
   Гегемон оказался растленен,
   вороват и блудливо-разумен;
   если ожил бы дедушка Ленин,
   то немедленно снова бы умер.
//-- * * * --//
   Слава Богу – лишен я резвости,
   слава Богу – живу в безвестности;
   активисты вчерашней мерзости —
   нынче лидеры нашей честности.
//-- * * * --//
   Не в хитрых домыслах у грека,
   а в русской классике простой
   вчера нашел я мудрость века:
   «Не верь блядям», – сказал Толстой.
//-- * * * --//
   Русский холод нерешительно вошел
   в потепления медлительную фазу;
   хорошо, что нам не сразу хорошо,
   для России очень плохо все, что сразу.
//-- * * * --//
   Легчает русский быт из года в год,
   светлей и веселей наш дом питейный,
   поскольку безыдейный идиот
   гораздо безопасней, чем идейный.
//-- * * * --//
   В летальный миг вожди народа
   внесли в культуру улучшение:
   хотя не дали кислорода,
   но прекратили удушение.
//-- * * * --//
   Сейчас не спи, укрывшись пледом,
   сейчас эпоха песен просит,
   за нами слава ходит следом
   и дело следственное носит.
//-- * * * --//
   Нас теплым словом обласкали,
   чтоб воздух жизни стал здоров,
   и дух гражданства испускали
   мы вместо пакостных ветров.
//-- * * * --//
   Мне смотреть интересно и весело,
   как, нажав на железные своды,
   забродило российское месиво
   на дрожжах чужеродной свободы.
//-- * * * --//
   Край чудес, едва рассудком початый,
   недоступен суете верхоглядства;
   от идеи, непорочно зачатой,
   здесь развилось несусветное блядство.
//-- * * * --//
   К нам хлынуло светлой волной
   обилие планов и мыслей,
   тюрьма остается тюрьмой,
   но стало сидеть живописней.
//-- * * * --//
   Настежь окна, распахнута дверь,
   и насыщен досуг пролетария,
   наслаждаются прессой теперь
   все четыре моих полушария.
//-- * * * --//
   Привыкши к рабскому покорству,
   давно утратив счет потерям,
   теперь мы учимся притворству,
   что мы опять во что-то верим.
//-- * * * --//
   К исцелению ищет ключи
   вся Россия, сопя от усердия,
   и пошли палачи во врачи
   и на курсы сестер милосердия.
//-- * * * --//
   Россия – это царь. Его явление
   меняет краску суток полосатых.
   От лысых к нам приходит послабление,
   и снова тяжело при волосатых.
//-- * * * --//
   Частичная российская свобода
   под небом в засветившихся алмазах
   похожа на вдуванье кислорода
   больному при обильных метастазах.
//-- * * * --//
   Вдруг ярчает у неба свет,
   веют запахи благодати,
   и, приняв просвет за рассвет,
   петухи поют на закате.
//-- * * * --//
   Вновь поплыли надежд корабли
   под журчанье чарующих звуков;
   наших дедов они наебли,
   будет жаль, если смогут и внуков.
//-- * * * --//
   Извечно человеческая глина
   нуждается в деснице властелина,
   и трудно разобраться, чья вина,
   когда она домялась до гавна.
//-- * * * --//
   Тому, что жить в России сложно,
   виной не только русский холод:
   в одну корзину класть не можно
   на яйца сверху серп и молот.
//-- * * * --//
   Лишенное сил и размаха,
   остыло мое поколение,
   душевная опухоль страха
   дала метастазы в мышление.
//-- * * * --//
   Увы, сколь женственно проворство,
   с каким по первому велению
   у нас является покорство
   и женский пыл к употреблению.
//-- * * * --//
   Опять полна гражданской страсти
   толпа мыслителей лихих
   и лижет ягодицы власти,
   слегка покусывая их.
//-- * * * --//
   Не всуе мы трепали языками,
   осмысливая пагубный свой путь —
   мы каялись! И били кулаками
   в чужую грудь.
//-- * * * --//
   Мы вертим виртуозные спирали,
   умея только славить и карать:
   сперва свою историю засрали,
   теперь хотим огульно обосрать.
//-- * * * --//
   Все пружины эпохи трагической,
   превратившей Россию в бардак,
   разложить по линейке логической
   в состоянии только мудак.
//-- * * * --//
   У России мыслительный бум
   вдоль черты разрешенного круга,
   и повсюду властители дум
   льют помои на мысли друг друга.
//-- * * * --//
   Всем загадка и всем беспокойство,
   тайна века, опасность во мраке —
   наше самое главное свойство —
   наслаждение духом клоаки.
//-- * * * --//
   Россия очнулась, прозрела,
   вернулась в сознанье свободное
   и смотрит спокойно и зрело
   на счастье свое безысходное.
//-- * * * --//
   Живу в неослабном внимании
   к росткам небанальной морали,
   что весь наш успех – в понимании
   того, что мы все проиграли.
//-- * * * --//
   Жаль тех, кто не дожил до этих дней,
   кто сгинул никуда и навсегда,
   но, может быть, оттуда им видней
   кошмарные грядущие года.
//-- * * * --//
   Боюсь, что вновь обманна весть
   и замкнут круг,
   и снова будем сено есть
   из властных рук.
//-- * * * --//
   Не стоит наотмашь и с ходу
   Россию судить и ругать:
   Бог дал человеку свободу
   и право ее отвергать.
//-- * * * --//
   Вожди протерли все углы,
   ища для нас ключи-отмычки,
   чтоб мы трудились, как волы,
   а ели-пили, как синички.
//-- * * * --//
   Разгул весны. Тупик идей.
   И низвергатели порока
   бичуют прах былых вождей
   трухлявой мумией пророка.
//-- * * * --//
   Он был типичный русский бес:
   сметлив, настырен и невзрачен,
   он вышней волею небес
   растлить Россию был назначен.
//-- * * * --//
   Наследием своей телесной ржави
   Россию заразил святой Ильич;
   с годами обнаружился в державе
   духовного скелета паралич.
//-- * * * --//
   Российской справедливости печальники
   блуждают в заколдованном лесу,
   где всюду кучерявятся начальники
   с лицом «не приближайся – обоссу».
//-- * * * --//
   Мир бурлил, огнями полыхая,
   мир кипел на мыслях дрожжевых,
   а в России – мумия сухая
   числилась живее всех живых.
//-- * * * --//
   Томясь тоскою по вождю,
   Россия жаждет не любого,
   а культивирует культю
   от культа личности рябого.
//-- * * * --//
   Империя вышла на новый виток
   спирали, висящей над крахом,
   и жадно смакует убогий глоток
   свободы, разбавленной страхом.
//-- * * * --//
   Нельзя поднять людей с колен,
   покуда плеть нужна холопу;
   нам ветер свежих перемен
   всегда вдували через жопу.
//-- * * * --//
   Когда отвага с риском связана,
   прекрасна дерзости карьера,
   но если смелость безнаказанна,
   цена ей – хер пенсионера.
//-- * * * --//
   Крикунам и евреям в угоду,
   чтобы Запад ловчей обаять,
   вопиющую дали свободу
   понапрасну о ней вопиять.
//-- * * * --//
   Нельзя потухшее кадило
   раздуть молитвами опять,
   и лишь законченный мудило
   не в силах этого понять.
//-- * * * --//
   Сквозь любую эпоху лихую
   у России дорога своя,
   и чужие идеи ни к хую,
   потому что своих до хуя.
//-- * * * --//
   В дыму теоретических сражений
   густеют очертанья наших бед,
   злокачественность гнусных достижений
   и пагуба растлительных побед.
   * * *
   Свободное слово на воле пирует,
   и сразу же смачно и сочно
   общественной мысли зловонные струи
   фонтаном забили из почвы.
   * * *
   В саду идей сейчас уныло,
   сад болен скепсисом и сплином,
   и лишь мечта славянофила
   цветет и пахнет нафталином.
   * * *
   Полны воинственных затей,
   хотя еще не отвердели,
   растут копыта из лаптей
   российской почвенной идеи.
   * * *
   Растет на чердаках и в погребах
   российское духовное величие,
   а выйдет – и развесит на столбах
   друг друга за малейшее различие.
   * * *
   Миф яркий и свежеприлипчивый
   когда утвердится везде,
   то красный, сойдя на коричневый,
   обяжет нас к желтой звезде.
   * * *
   Когда однажды целая страна
   решает выбираться из гавна,
   то сложно ли представить, милый друг,
   какие веют запахи вокруг?
   * * *
   Зыбко, неприкаянно и тускло
   чувствуют себя сегодня все;
   дух без исторического чувства —
   память о вчерашней колбасе.
   * * *
   Немедля обостряется до боли,
   едва идет на спад накал мороза,
   естественно присущее неволе
   зловещее дыхание некроза.
   * * *
   Всегда во время передышки
   нас обольщает сладкий бред,
   что часовой уснул на вышке
   и тока в проволоке нет.
   * * *
   У России в крови подошвы,
   и проклятие той беды —
   настоящее сделать прошлым
   не дают ей ее следы.
   * * *
   Тянется, меняя имя автора,
   вечная российская игра:
   в прошлом – ослепительное завтра,
   в будущем – постыдное вчера.
   * * *
   Куда-то мы несемся, вскачь гоня,
   тревожа малодушных тугодумов
   обилием бенгальского огня
   и множеством пожарников угрюмых.
   * * *
   Я полон, временем гордясь, —
   увы – предчувствиями грустными,
   ибо, едва освободясь,
   рабы становятся Прокрустами.
   * * *
   Никакой государственный муж
   не спасет нас указом верховным;
   наше пьянство – от засухи душ,
   и лекарство должно быть духовным.
   * * *
   Всеведущ, вездесущ и всемогущ,
   окутан голубыми небесами,
   Господь на нас глядит из райских кущ
   и думает: разъебывайтесь сами.
   * * *
   Мне жалко усталых кремлевских владык,
   зовущих бежать и копать;
   гавно, подступившее им под кадык,
   народ не спешит разгребать.
   * * *
   Нынче почти военное
   время для человечества:
   можно пропасть и сгинуть,
   можно воспрять и жить;
   время зовет нас вынуть
   самое сокровенное
   и на алтарь отечества
   бережно положить.
   * * *
   Изнасилована временем
   и помята, как перина,
   власть немножечко беременна,
   но по-прежнему невинна.
   * * *
   Вынесем все, чтоб мечту свою
   страстную
   Русь воплотила согласно судьбе;
   счастье, что жить в эту пору
   прекрасную
   уж не придется ни мне, ни тебе.
   * * *
   С упрямым и юрким нахальством
   струясь из-под каменных плит,
   под первым же мягким начальством
   Россия немедля бурлит.
   * * *
   Устои покоя непрочны
   на русской болотистой топи,
   где грезы о крови и почве
   зудят в неприкаянной жопе.
   * * *
   Народный разум – это дева,
   когда созрела для объятья;
   одной рукой стыдит без гнева,
   другой – расстегивает платье.
   * * *
   Ты вождей наших, Боже, прости,
   их легко, хлопотливых, понять:
   им охота Россию спасти,
   но притом ничего не менять.
   * * *
   Какое нелепое счастье – родиться
   в безумной, позорной, любимой стране,
   где мы обретаем привычку гордиться,
   что можно с достоинством
   выжить в гавне.
   * * *
   Пускай хоть липовый и квелый,
   но пламень лучше темноты,
   и наш король не ходит голый,
   а в ярких шортах из туфты.
   * * *
   Доблестно и отважно
   зла сокрушая рать,
   рыцарю очень важно
   шпоры не обосрать.
   * * *
   Когда приходит время басен
   про волю, право и закон,
   мы забываем, как опасен
   околевающий дракон.
   * * *
   Все стало смутно и неясно
   в тумане близящихся дней;
   когда в России безопасно,
   мне страшно делается в ней.
   * * *
   Пейзаж России хорошеет,
   но нас не слышно в том саду;
   привычка жить с петлей на шее
   мешает жить с огнем в заду.
   * * *
   Бенгальским воспаляется огнем
   и души растревоживает сладко
   застенчивый общественный подъем
   в империях периода упадка.
   * * *
   В галдящей толпе разношерстного
   сброда
   я с краю безмолвно стою;
   всего лишь на жизнь опоздала свобода —
   как раз целиком на мою.
   * * *
   Я пью, но не верю сиропу:
   в одну из удобных минут —
   за душу, за горло, за жопу
   опять нас однажды возьмут.
   * * *
   То ли правда Россия весну
   заслужила на стыке веков,
   то ли просто судьба на блесну
   ловит мудрых седых мудаков.
   * * *
   В пучине наших бедствий
   спят корни всей кручины:
   мы лечимся от следствий,
   а нас ебут причины.
   * * *
   Россия взором старческим
   и склочным
   следит сейчас в застенчивом испуге,
   как высохшее делается сочным,
   а вялое становится упругим.
   Я блеклыми глазами старожила
   любуюсь на прелестную погоду;
   Россия столько рабства пережила,
   что вытерпит и краткую свободу.
   * * *
   Вранье – что, покинув тюрьму,
   вкусить мы блаженство должны;
   мы здесь не нужны никому,
   а там никому не нужны.
   * * *
   Бросая свой дом, как пожарище, —
   куда вы, евреи, куда?
   Заходят в контору товарищи,
   выходят – уже господа.
   * * *
   Уезжать мне отсюда грешно,
   здесь мой дом и моя работа,
   только глупо и не смешно
   проживать внутри анекдота.
   * * *
   Я мечтал ли, убогий фантаст,
   неспособный к лихим переменам,
   что однажды отвагу придаст
   мне Россия под жопу коленом?
   * * *
   Я вырос, научился говорить,
   стал каплями российского фольклора
   и, чтобы не пришли благодарить,
   бегу, не дожидаясь прокурора.
   * * *
   Давай, дружок, неспешно поболтаем
   о смысле наших странствий и потерь;
   мы скоро безнадежно улетаем,
   а там не поболтаем, как теперь.
   * * *
   Какая глупая пропажа!
   И нет виновных никого.
   Деталь российского пейзажа —
   я вдруг исчезну из него.
   * * *
   Я не знаю судьбы благосклонней,
   чем фортуна, что век мой пасла, —
   не она ли на жизненном склоне
   мою душу изгнаньем спасла?
   * * *
   Мы едем! И сердце разбитое
   колотится в грудь, обмирая.
   Прости нас, Россия немытая,
   и здравствуй, небритый Израиль!

   август 84 – март 88 гг.

Игорь Губерман Камерные гарики