В немецком языке имеет место ограниченная дистрибуция фонемы
В существующих программах постановочных и корректировочных фонетических курсов, адресованных носителям конкретных языков, вопрос о функционировании фонем, как правило, освещается лишь частично и, главным образом, применительно к изучаемому языку. Между тем всесторонний и лингвистически грамотный анализ аспекта функционирования звуковых единиц применительно как к изучаемому, так и к родному языкам необходим в практических курсах звучащей речи.
Важно отметить, что в фонетике область «бессознательного» шире, чем в других аспектах изучения языка. При этом закономерности функционирования фонем осознаются с особенно большим трудом. Обычно они интуитивно усваиваются носителем языка в детском возрасте, то есть в самом начале изучения языка. Так, ребенок, слыша с рождения грамотную русскую речь, никогда не делает ошибок, связанных с редукцией русских гласных или с позиционной меной звонких согласных на глухие перед глухими согласными и в абсолютном конце слова.
Именно поэтому изучение закономерностей функционирования фонем – наиболее сложная задача в ходе освоения иноязычного произношения взрослыми людьми. Эти закономерности могут предопределять наиболее устойчивые черты иностранного акцента, так как воспринимаются и воспроизводятся бессознательно. А. А. Реформатский указывал, что «если трудности при обучении произношению чужого языка состоят прежде всего в отказе от своих привычных фонологических навыков, то основная их часть связана с распределением фонем по позициям» [Реформатский 1970: 512].
Закономерности функционирования фонем изучаемого языка не воспринимаются учащимися, если они не совпадают с закономерностями их родного языка. Например, при изучении русского языка иностранцы обычно не воспринимают позиционные фонетические чередования, связанные с редукцией русских гласных, меной звонких согласных на глухие в абсолютном конце слова и ряд других.
Закономерности функционирования фонем родного языка при наличии соответствующих позиционных условий переносятся иностранцами на изучаемый язык. Бессознательный характер этого переноса сильно затрудняет его устранение в ходе обучения иноязычному произношению.
В качестве примера акцентной черты в русской речи, обусловленной наличием позиционных фонетических чередований в родном языке, может быть приведена имеющая место во многих акцентах (например, в испанском) мена глухих щелевых согласных на звонкие в позициях перед сонорными, что приводит к одинаковому произношению изучающими русский язык словоформ смей и змей, слой и злой, слова и злого и других.
Описание функционирования фонем в русском языке как языке преимущественно парадигматического звукового строя сводится в основном к описанию их реализации в звуках. Проявляющиеся в иностранном акценте закономерности функционирования звуковых единиц родного языка учащихся могут быть связаны как с позиционной меной звуков, так и с ограниченной дистрибуцией фонем в соответствующей иноязычной системе.
Например, произношение губных носовых вместо переднеязычных перед последующими губными в испанском акценте объясняется наличием позиционной мены [n]//[m] в испанском языке: u[n]arbol ‘дерево’ – u[m]baso ‘стакан’, u[m]fardo ‘тюк’, u[m]mozo ‘юноша’; e[n] habitacion ‘в комнате’ – e[m] vano ‘напрасно’. В соответствии с этой фонетической закономерностью испанского языка в русской речи испаноговорящих встречаются такие ошибки, как *и[m]формация, *ко[m]веер, *зако[m] бы.
Замена губных носовых переднеязычными в абсолютном конце слова в испанском акценте имеет иную причину: она связана с ограниченной дистрибуцией испанской фонемы
Говоря об отражении функционирования фонем родного языка учащихся в фонетической интерференции, важно отметить разную степень устойчивости в иностранном акценте явлений, связанных с ограниченной дистрибуцией фонем и с позиционной меной звуков. Характеристики, определяемые синтагматической обусловленностью употребления фонем, довольно часто быстрее «уходят» из акцента, чем черты, связанные с реализацией фонем в звуках, то есть с позиционной меной в родном языке.
Обычно ошибочный перенос позиционной мены звуков может сохраняться в иностранном акценте вплоть до завершающего этапа обучения. Столь же трудным является усвоение фонетических позиционных чередований в иностранном языке, если они не совпадают с чередованиями в родном.
Так, мену глухих на звонкие перед последующими сонорными, как и отсутствие мены звонких на глухие в абсолютном конце слова, изжить в русской речи носителей испанского языка крайне трудно. Между тем обусловленное ограниченной дистрибуцией испанской фонемы
В акценте китайцев, в том числе почти свободно владеющих русским языком, в конце слова на месте сочетаний гласных с носовыми согласными встречаются носовые гласные: покл[ö]* (поклон), зак[ö]* (закон). Данная черта объясняется тем, что в китайском языке в быстром темпе речи конечные сонанты могут редуцироваться, подвергая назализации предшествующие гласные [Фролова 1978: 105]. Иными словами, имеет место позиционная мена сочетаний гласных с сонорными согласными на носовые гласные.
В акценте китайцев, в том числе почти свободно владеющих русским языком, в конце слова на месте сочетаний гласных с носовыми согласными встречаются носовые гласные: покл[ö]* (поклон), зак[ö]* (закон). Данная черта объясняется тем, что в китайском языке в быстром темпе речи конечные сонанты могут редуцироваться, подвергая назализации предшествующие гласные [Фролова 1978: 105]. Иными словами, имеет место позиционная мена сочетаний гласных с сонорными согласными на носовые гласные.
Русские сочетания некоторых согласных с [и] ([фи], [ви], [си], [зи] и др.) меняются в акценте северных китайцев на сочетания сходных согласных с дифтонгом [eiª]. Данная черта объясняется ограниченным количеством силлабем в китайском языке [Румянцев 1978: 36], что сопряжено с отсутствием целого ряда сочетаний согласных и гласных – таких как lo, so, fe, fi и многих других. Как и большинство ошибок, связанных с синтагматическими свойствами фонем, эта ошибка быстро устраняется и практически не фиксируется уже на среднем этапе обучения.
Таким образом, позиционная мена звуков как параллельного, так и пересекающегося типов создает намного больше проблем при обучении, чем явления, связанные со «скрытой», или «мнимой», нейтрализацией. Исключения из указанного правила достаточно редки. К ним относится, например, запрет на сочетание фонемы
Рассмотренная ошибка связана с тем, что в китайском языке [j] не сочетается с [и] (лабиализованным гласным верхнего подъема), но сочетается с другими гласными – в частности, с дифтонгом вторая часть которого в восприятии китайца похожа на русский [у] (в силу богатства китайского вокализма слух китайца на участке гласных развит лучше, чем слух русского). Соответственно китайцы произносят такие слова, как пьют, побьют, статью, с дифтонгом тогда как в словах пьёт, побьёт, бельё и подобных им произносится монофтонг
Незначительная разница между китайскими дифтонгом и монофтонгом обычно не воспринимается русскими.Естественно, работу над произношением русских сочетаний типа тъя в китайской аудитории предпочтительно начинать с сочетаний, более простых для учащихся, – тъя, тъё, тъе. После этого можно перейти к отработке сочетаний типа тъю, причем особое внимание следует уделить противопоставлению тъё – тъю. Кроме того, некоторое «утрирование» произношения [j], которое обычно применяется в методических целях при обучении иностранцев русскому произношению, вряд ли целесообразно в китайской аудитории.
Роль позиционной мены звуков пересекающегося типа в языках преимущественно парадигматического звукового строя обусловливает наличие в них большого количества омофонов (ср. в русском языке: Я сама поймала сома; Весел он был в тот вечер необыкновенно и Весил он в то время целых сто килограммов; Он будет по утрам приходить и Он будит по утрам всех соседей). В ситуациях омофонии значение звуковой формы слова определяется лишь из контекста. Можно при этом указать на ситуации, когда даже из контекста нельзя установить, в каком порядке следуют словоформы-омофоны: ср. Я сама поймала сома и Я сома поймала сама.
В русском языке омофония связана с такими фонетическими закономерностями, как редукция русских гласных (сама и сома, леса и лиса), мена согласных по глухости-звонкости (грипп и гриб, столп и столб, плот и плод, порок и порог), нулевая реализация взрывных согласных (костный и косный). Следует отметить, что имеющие место в русской фонетической системе нейтрализации согласных по месту и способу образования (we[c])i – нё[ш: ]ий, ве[з]ла, вё[с] – вё[ш: ]ий, зано[с']итъся – зано[ш':]ивый, ни[т]ка – ни[ч':]атый, брат [брат] – братский [брáцк'иi]]) не сопряжены с омофонией. Факт этот, безусловно, нуждается в осмыслении: скорее всего, можно говорить о разном системном статусе разных нейтрализации.
В языках преимущественно синтагматического звукового строя омофоны очень редки или вообще отсутствуют. В таких языках либо совсем нет позиционной мены звуков пересекающегося типа, либо она не обусловливает появление омофонов. Омофония чужда носителям этих языков, что обусловливает их стремление различать омофоны в произношении при порождении русской звучащей речи.
Сказанное характерно даже для тех учащихся, которые хорошо знакомы с соответствующим фонетическим материалом. Например, в целом владеющие нормами произношения русских безударных гласных англо– и франко-говорящие, встречая в тексте омофоны, забывали о редукции и читали их, опираясь на графические символы. Практика преподавания показывает, что осознание сущности явления омофонии, характерного для русского языка, значительно облегчает усвоение русской фонетики в иноязычной аудитории [Щукина 2005].
Следует остановиться на еще одном аспекте практического значения концепции М. В. Панова о двух типах фонетических систем. Предложенное М. В. Пановым разделение языков на преимущественно парадигматические и преимущественно синтагматические позволило по-новому осветить проблему «взаимоотношений между закономерностями существования и развития фонетической системы и движением орфоэпических норм» [Горшкова 1980: 83]. Степень орфоэпической вариативности в том или ином языке может определяться помимо иных причин внутрилингвистическими факторами.
В работах Р. И. Аванесова, М. В. Панова, К. В. Горшковой и других исследователей было показано, что в языках, звуковой строй которых зиждется на двух типах позиционной мены звуков, параллельном и пересекающемся, фонема как член языковой системы имеет парадигматическое устройство [Аванесов 1956; Панов 1979; Горшкова 1980].
В работах К. В. Горшковой было сформулировано важное для описания языковых систем преимущественно парадигматического характера понятие парадигмы фонемы: «Парадигма фонемы – это иерархически организованная система единиц, связанных отношением позиционной мены в пределах морфемы, заменяющих друг друга в различных позициях и не способных противопоставляться друг другу в тождественных позициях» [Горшкова 1980: 80].
Парадигма фонемы не сводится к совокупности всех ее аллофонов. Аллофоны фонемы – это все типы реализации данной фонемы (основной представитель и различные модификации). Членами же парадигмы данной фонемы являются единицы, которые, находясь в отношениях позиционного чередования, обладают разной степенью различительной способности и разной сочетаемостью.
Например, парадигму фонемы <б> образуют сильный член парадигмы >>б>>, который связан с появлением фонемы в абсолютно сильных позициях (зубы [зyбы]), и слабые члены парадигмы <<б1>>, <<б2>>, <<б3>>, которые соответственно выступают в позициях: 1) сильных по глухости-звонкости, но слабых по твердости-мягкости (зубник [зубн’ик]); 2) сильных по твердости-мягкости, но слабых по глухости-звонкости (зуб [зуп]); 3) слабых как по твердости-мягкости, так и по глухости-звонкости (зубчатый [зyпч’ьтъiª]).
При этом чем больше членов у парадигмы, чем сложнее ее устройство, тем больше разброс варьирования данной фонемы в речи [Горшкова 1980: 82]. Широкое варьирование, допускаемое системой, не может не быть сопряжено с орфоэпическими ограничениями. В подобной ситуации орфоэпическая норма закрепляет ограниченное число вариантов произношения или орфоэпическая вариативность вообще отсутствует. Напротив, при минимальном варьировании норма как бы оформляет ту, порой единственную, возможность системы, которая определяется законами ее функционирования [Горшкова 1985: 72].
Речь идет о внутриязыковых причинах – механизме непосредственного влияния звукового строя языка на особенности орфоэпической нормы независимо от факторов социального порядка. В фонетических системах преимущественно синтагматического характера звуковой облик морфа характеризуется единообразием и проблема орфоэпической нормы не имеет большой остроты: норма может быть «не строгой», такая норма социально не выразительна.
В языках же с преимущественно парадигматическим звуковым строем морф обычно представлен целым рядом алломорфов. Например, в различных формах слова вода могут быть представлены алломорфы – [вод]– (воды), – [вад]– (вода), – [въд]– (водовоз), – [вот]– (вод) и др. В этом случае при большом диапазоне орфоэпической вариативности выполнение языковыми единицами отождествительной функции было бы сильно затруднено. Соответственно норма должна быть «строгой». «Отклонения от нормы подобного рода, – указывает К. В. Горшкова, – всегда оказываются социально значимыми и могут манифестировать принадлежность говорящего к возрастной группе общества, свидетельствовать о его образовании, уровне общей культуры и т. п.» [Горшкова 1985: 72].
Иными словами, большая фонетическая вариативность ограничивает диапазон орфоэпической. Упомянутое выше явление омофонии, имеющее место в основном в языках преимущественно парадигматического звукового строя, является частным случаем этой проблемы. Подобно тому как в языке существует компенсаторная взаимозависимость между планом содержания и планом выражения, семантическими и формальными различиями, парадигматикой и синтагматикой [Зубкова 1999: 186–195, 220], возможны взаимокомпенсаторные отношения между фонетической и орфоэпической вариативностью.
Степень жесткости орфоэпической нормы родного языка учащихся является фактором, оказывающим влияние на успешность процесса овладения русским произношением. Для многих учащихся – носителей языков с преимущественно синтагматическим звуковым строем – относительная свобода орфоэпической вариативности родного языка может быть противопоставлена орфоэпической ситуации в русском языке.
Сопоставляя звуковой строй немецкого языка с русским, Л. В. Щерба указывал, что «в немецком языке колебания в произношении гораздо более значительны» [Щерба 2002: 146]. Британскими фонетистами признается сосуществование минимум трех вариантов произношения в рамках господствующего RP (Received pronunciation) и при этом отмечается, что молодое поколение отвергает RP в силу того, что оно ассоциируется с чем-то неестественным, специально утвержденным [Gimson 1980: 87–92].
В испанском языке в ряде случаев возведена в норму зависимость вариантов, в которых происходит нейтрализация фонем, от индивидуальных особенностей речи говорящего. Так, в позиции конца слога нейтрализуются испанские напряженные и ненапряженные взрывные. При этом, как указывает испанский фонолог Аларкос Льорач Эмилио, выбор соответствующей языковой единицы определяется особенностями произношения того или иного носителя языка.
Сам исследователь отдает предпочтение щелевому ненапряженному варианту, однако считает вполне приемлемым и смычный напряженный вариант: capsula [cabsúla] и [capsúla] 'капсула' [Alarcos 1975: 184–185]. Таким образом, допускаемые орфоэпической нормой варианты произношения взрывных в позиции нейтрализации совпадают по звучанию с единицами, противопоставленными друг другу в качестве смыслоразличительных в сильных позициях: например, перед гласными.
Степень жесткости орфоэпической нормы в родном языке учащихся является фактором, оказывающим влияние на успешность процесса овладения русским произношением. Естественно, что человека, который не привык к соблюдению строгой орфоэпической нормы в родном языке, раздражает требование соблюдения такой нормы в изучаемом.
Вместе с тем отсутствие строгой нормы в родном языке приводит ко множеству индивидуальных особенностей в речи каждого из его носителей. Эти индивидуальные особенности проявляются и на русской «почве». Поэтому в формально однородной в языковом отношении аудитории преподаватель фактически встречается не только с общими, но и с разными фонетическими навыками.
Например, упомянутая вариативность в реализации испанских взрывных в абсолютном конце слога делает возможным наличие как глухих взрывных, так и звонких щелевых в позиции перед последующими глухими в русской речи испаноговорящих учащихся. Первый вариант соответствует произносительным нормам русского языка, второй – обусловливает акцентные черты в речи носителей испанского языка.
Вариативность произношения в родном языке определяет разные возможности для использования положительного переноса в работе с иностранными учащимися. Стремясь учесть индивидуальное произношение в процессе обучения русской фонетике, Д. Джонс и Д. Уорд в книге The Phonetics of Russian упоминают о непридыхательном произношении английских глухих согласных некоторыми носителями английского языка в некоторых позициях и рекомендуют именно так произносить глухие согласные в русском языке. Русские [с] и [з] в книге предлагается произносить так, как произносят некоторые англичане звуки [s] и [z] в таких словах, как assume и presume [Jones, Ward 1969: 84, 130] (курсив наш. – Е. Л. Б., Д. Ц.).
В указанном отношении перспективным представляется учет территориальных вариантов литературного языка. В частности, при обучении русской фонетике англоязычных учащихся необходимо помнить о различных особенностях произношения говорящих на лондонском, бруклинском, шотландском и других вариантах английского языка.
В качестве иллюстрации можно указать на некоторые черты произношения шотландцев, которые должны быть приняты во внимание в ходе обучения этого контингента артикуляции русских гласных. Звук [i: ], имеющий в английском языке дифтонгоидный характер, шотландцы произносят как однородный, отличающийся от [i: ] в RP. Это облегчает постановку русского [и]. В то же время звук [ә] в их произношении отсутствует, что может вызвать у шотланцев большие трудности при усвоении русского безударного вокализма, чем у придерживающихся RP.
В настоящей статье затронуты лишь некоторые аспекты возможности использования концепции М. В. Панова о двух типах фонетических систем для решения задач практической фонетики. Сопоставительный анализ звукового строя «контактирующих» языков и объяснение явлений фонетической интерференции с опорой на данную концепцию открывает широкие перспективы для совершенствования национально ориентированных курсов русской звучащей речи в иноязычной аудитории.
//-- Литература --//
Аванесов 1956 – Аванесов Р. И. Фонетика современного русского литературного языка. М., 1956.
Бархударова 1999 – Бархударова Е. Л. Русский консонантизм: типологический и структурный анализ. М., 1999.
Горшкова 1980 – Горшкова К. В. О фонеме в языке и речи // Slavia orientalis. DXXIX. № 1/2. Warszawa, 1980.
Горшкова 1985 – Горшкова К. В. Фонетика // Горшкова К. В., Мустейкис К. В., Тихонов А. П. Современный русский язык. Ч. I. Вильнюс, 1985.
Зубкова 1999 – ЗубковаЛ. Г. Язык как форма. Теория и история языкознания: Учеб. пособие. М., 1999.
Панов 1977 – Панов М. В. О двух типах фонетических систем // Проблемы лингвистической типологии и структуры языка. Л., 1977.
Панов 1979 – Панов М. В. Современный русский язык. Фонетика. М., 1979.
Реформатский 1970 – Реформатский А. А. Фонология на службе обучения произношению неродного языка // Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии: Очерк. Хрестоматия. М., 1970.
Румянцев 1978 – Румянцев М. К. К проблеме слогофонемы // Вестник МГУ. Сер. 13. Востоковедение. 1978. № 2.
Фролова 1978 – Фролова М. Г. Теоретическая фонетика китайского языка: Курс лекций. М., 1978.
Щерба 2002 – Щерба Л. В. Преподавание языков в школе: Общие вопросы методики: Учеб. пособие для студ. филол. фак. 3-е изд., испр. и доп. М., 2002.
Щукина 2005 – Щукина О. В. К вопросу об изучении редукции русских гласных в иноязычной аудитории // Слово. Грамматика. Речь. Вып. VII: Сб. научно-методических ст. по преподаванию РКИ. М., 2005.
Alarcos 1975 – Alarms L. E. Fonologia espanola. La Habana, 1975.
Gimson 1980 – Gimson A. Ch. An Introduction to the Pronunciation of English. London, 1980.
Jones, Ward 1969 – Jones D., Ward D. The Phonetics of Russian. CaМВridge, 1969.
О. Р. Валединская, Е. И. Голанова (Москва). О психологическом и лингвистическом аспектах термина «СО-КРИЗИС»
При всей специализации язык науки (во всяком случае, гуманитарной) не отделен полностью от языка обыденной речи.Игорь Кон
Система терминов для организации профессионального мышления, для адекватного представления достижений в некоторой специальной области науки, техники, искусства – это и есть терминология. Сам термин – слово или словосочетание – название определенного понятия. Как и любое понятие вообще, термин имеет содержание («совокупность существенных признаков предмета, которая мыслится в данном понятии») и объем («множество предметов, которое мыслится в понятии» [Кириллов, Старченко 2001]). И то, и другое имеет некоторые умозрительные границы. При «строгом» применении термина – только в рамках определенной науки, техники, искусства – и содержание его, и объем сохраняют свои «границы» (заданные через определение понятия) длительное время в неизменности.
Совершенно другое положение у термина, используемого разными науками. При внешнем сходстве определения одинаковых по звучанию и написанию терминов в разных науках указывают на различающиеся между собой границы и содержания, и объема. Еще более сложное положение у термина, «проскользнувшего» в обыденную речь, так как «бытовое» восприятие имеет субъективный характер, что еще более размывает, делает нечеткими смысловые границы такого слова.
Освоение единиц разных терминологических подсистем литературным языком – активный процесс, отражающий современные общеевропейские языковые тенденции. При этом происходит или «изменение сферы употребления данного термина без каких-либо заметных смещений в его содержании», или употребление термина метафорически, а впоследствии переход к устойчивому переносному значению, или «генерализация, обобщение специального значения в процессе употребления» [РЯСО, Лексика 1968]. Но во всех трех случаях у термина появляется экспрессивно-эмоциональная функция, препятствующая его «сухому» профессиональному восприятию.
Освоенный литературным языком термин не исчезает из научных контекстов, но требует постоянного уточнения своих границ, напоминания определения, дефиниции. Что усложняет репрезентацию профессиональных знаний.
В своем исследовании мы столкнулись с необходимостью профессионально использовать термин, не только функционирующий в нескольких науках, но еще и давно проникший в нашу разговорную речь. Термин этот – КРИЗИС. Вот несколько примеров – цитат из неспециальной литературы: «Поражение русской революции 1905 года отозвалось в искусстве трудным и болезненным кризисом» (Сб. О Комиссаржевской, 1965); «…оба героя переживают состояние, которое можно назвать кризис повседневности…» («Труд», 1970); «Кризис так называемой «молодежной прозы» есть в известном смысле кризис стиля, а не просто содержания» (Время, писатель, стиль, 1983). [41 - Все иллюстрации из картотеки Словарного отдела ИЛИ РАН в Санкт-Петербурге (сокращенно – СК).]
Прежде чем рассматривать термин, «необходимо договориться о самом содержании рассматриваемого явления. Это тем более важно, что понятие кризиса употребляется к месту и не к месту, в него вкладывается порой весьма различное содержание» [Абалкин 1992]. Вот определения понятия кризис с точки зрения разных наук: «Кризис (мед.) – резкий перелом в течении болезни, сопровождающийся быстрым снижением повышенной температуры тела и улучшением состояния больного…»; «Экономические кризисы – …падение производства, сокращение капиталовложений из-за нарушения пропорций между отраслями… завершает один… цикл и расчищает почву для следующего путем выправления нарушенных пропорций…» [БСЭ 1973]. Краткий психологический словарь [1999] определяет кризис как: «…1) тяжелое переходное состояние, вызванное болезнью, стрессом, травмой и т. п.; 2) эмоционально значимое событие или радикальное изменение статуса в персональной жизни». В Словаре Ожегова [1990] отмечены следующие значения: «1. Резкий, крутой перелом в чем-нибудь… 3. Затруднительное, тяжелое положение (разг.)»
При внимательном рассмотрении приведенных выше определений понятия кризис выявляется, что в каждом из них есть прямое или косвенное указание на то, что кризис – это в первую очередь ИЗМЕНЕНИЕ (перелом болезни, нарушение пропорций, переходное состояние), изменение резкое и глубоко затрагивающее изменяемый объект, а также подразумевается, что при кризисах зачастую возникает тяжелое для субъекта кризиса положение (причем только в «экономическом» определении названа причина такого положения – нарушение пропорций), которое может быть достаточно длительным. Именно эти два основных смысла заключены в привычном определении «в чистом виде».
Таким образом, одним из способов «борьбы» с нечеткостью границ термина может быть использование в профессиональных контекстах определений (даже, точнее, толкований) обыденной жизни. С одной стороны, такое определение оказывается наиболее общим (т. е. слово имеет границы, охватывающие и более специальные значения). С другой стороны, как писал в 1893 г. Николай Николаевич Ланге: «Хотя каждый исследователь имеет право придавать научным терминам то значение, которое наилучше соответствует выяснению его учения, однако сохранение за словами их обыкновенного значения весьма желательно, хотя бы уже потому, что твердо выдержать новое значение термина крайне трудно, и его обыденное значение часто и незаметно вновь проскальзывает в рассуждение и порождает, таким образом, различные логические ошибки» [Хрестоматия по вниманию. 1989].
Подобный подход подтверждает правомочность использования «обыденных значений» слов в профессиональном общении. Однако для уточнения границ термина именно в данной, конкретной области знаний требуется «что-то еще». В логике есть операция с понятиями, которая носит название «ограничение». Пример: объем понятия «пирожки» шире, чем объем понятия «пирожки с мясом». Так вот в качестве «что-то еще» могут выступать слова-ограничители, сравните – «кризис болезни» и «кризис биржевой». Однако этот метод не всегда помогает.
Один из авторов настоящей статьи работает в области психологии и занимается проблемой, терминологическое обозначение которой вызвало некоторые лингвистические затруднения. С одной стороны, изучаемое явление (изменения в поведении, мировосприятии, эмоциональной и мотивационной сферах мамы двухлетнего ребенка) более или менее однозначно можно назвать «возрастным кризисом». Это состояние во многом аналогично состояниям человека при других возрастных кризисах и к тому же «привязано» к определенному возрасту. Основное же отличие заключается в том, что изменения связаны не с возрастом субъекта изменений – мамы, а с возрастом другого человека, «значимого близкого» – ребенка. Этот тип кризисов до настоящего времени не изучался самостоятельно, отдельно от других. Поэтому и адекватного названия у него не было. Наше рабочее название этого явления – «кризис двухлетней мамы». Очевидно, что такое наименование подходит более для публицистической статьи, чем для научной работы, поэтому наряду с изучением явления изучались и возможности обозначить его адекватным термином. Более того, в процессе работы выявилось, что такой тип кризисов – изменение человека вслед за изменением его значимого близкого – характерен не только для пары «мама – ребенок». Основополагающим здесь является именно совместное изменение человека и его значимого близкого – супруга, друга, коллеги, а следовательно, уже не подходит «ограничивающее слово» возрастной.
Существует чисто лингвистический прием фиксации границ понятия – аффиксальное (в частности, префиксальное) словообразование. Мы попробовали подойти к проблеме номинации в психологии с этой стороны. И назвали изучаемое явление СО-КРИЗИС.
С лингвистической, языковой точки зрения этот термин вполне закономерен, так как входит в открытый ряд образований с приставкой со-, которая активно участвует в создании номинаций в разных сферах современного общелитературного языка и терминологии. Присоединяясь к именам существительным (со значением лица, отвлеченным и конкретным именам), этот префикс сообщает им общую семантику «совместности». Для имен лиц с приставкой со– наиболее характерно значение «совместной деятельности»: соавтор, соредактор, сорежиссер, соболелыцик и под.: «Автор может быть сохудожником и сорежиссером»; «В картине актриса выступает в качестве режиссера, сценариста, сопродюсера и исполнительницы главной роли» (из газет). Приставочным отвлеченным именам свойственно значение «совместного действия, состояния», например «(выступление, сотворчество, соучастие и др. Такие имена широко используются в современной публицистике (ср.: «Дискуссия приглашает к соразмышлению об искусстве и жизни» – «Искусство кино», 2001). Они легко возникают и в художественной прозе, и даже в поэзии. Вот один яркий пример: «"На путях СОобщения" – так называет поэт книгу стихов. В названии – состояние души, которая ищет собеседника, единомышленника… В жизни для нее только и ценно, что „СО-“ – сочувствие, сопереживание, созвучие, согласие» (из Предисловия к книге стихов С. Серовой, изданной в 2003 г.). Показательно, что написание этого слова слитное, но «СО-» здесь графически выделено.
Образования с приставкой со– русскому языку известны издавна. Примеры типа съжителъ встречаются в Материалах для Словаря древнерусского языка И. И. Срезневского. На протяжении XVIII–XIX вв. состав таких образований пополнялся. Многие из них отмечены были словарями (собрат, согражданин, совладычество, сообщество), другие же оставались в речи, в текстах, образовывались «к случаю», например: «Дело не в официальном сотрудничестве, а в постоянной соработе» (Л. Андреев, письмо А. Блоку, 1911 г. – СК).
Отсутствие многозначности и способность передавать всегда одну и ту же семантику «совместности» сделали приставку со– продуктивным формантом в терминообразовании. В разных областях науки и культуры, в медицине, физике, ботанике, музыке, лингвистике и др. функционируют традиционные и создаются новые термины. Легкость, автоматизм соединения префикса с указанными типами именных основ вводит его в круг препозитивных элементов (анти-, сверх-, супер-, псевдо-, лже-, квази– и др.), которые обнаруживают способность вступать в свободные синтагматические сочетания и готовы перешагнуть «порог словности», переходя тем самым в разряд аналитических прилагательных. [42 - См. об этом подробнее: Реформатский А. А. Введение в языкознание. М., 1960; Панов М. В. Об аналитических прилагательных // Фонетика. Фонология. Грамматика. М., 1971; Голанова Е. И. О «мнимых сложных словах» // Лики языка. М., 1998.] Следует заметить, что такие образования по традиции (которую отражают существующие правила орфографии) пишутся слитно, хотя в ряде случаев возможно и дефисное написание, например, при специальной стилистической установке, особом выделении, подчеркивании смысла, в силу новизны слова (как в данном случае с термином со-кризис).
В заключение еще раз отметим, что роль терминологии безусловно значима и в организации профессионального мышления, и в адекватной презентации результатов этого мышления научной общественности. Надеемся, что мы достаточно ясно показали «подводные камни» при профессиональном использовании терминов, проникших и «обжившихся» в нашей обыденной речи, а также на конкретном примере возможности преодоления этих «подводных камней».
//-- Литература --//
Абалкин 1992 – Абалкин Л. К цели через кризис. М., 1992.
БСЭ 1973 – Большая советская энциклопедия. 3-е изд. М., 1973.
Кириллов, Старченко 2001 – Кириллов В. И., Старченко А. А. Логика. М., 2001.
Кон 1984 – Кон И. С. В поисках себя. Личность и самосознание. М., 1984.
Краткий психологический словарь 1999 – Краткий психологический словарь. Ростов-на-Дону, 1999.
РЯСО, Лексика 1968 – РЯСО (Русский язык и советское общество). Лексика современного русского языка. М., 1968.
Словарь Ожегова 1990 – Ожегов С. И. Словарь русского языка. М., 1990.
Хрестоматия по вниманию 1989 – Хрестоматия по вниманию / Под ред. А. Н. Леонтьева. М., 1989.
М. Я. Гловинская (Москва). Многоуровневая мотивированность некоторых лексических инноваций на рубеже веков [43 - Статья написана в рамках проекта «Современный русский язык: система – норма – узус» (грант РГНФ № 04-04-00160а).]
Предмет данной статьи – новые явления, находящиеся in statu nascendi, активно развивающиеся в узусе, но еще не узаконенные системой и не кодифицированные литературным языком. Они имеют отношение к грамматике (аспектуальным оппозициям), глагольному словообразованию и лексике (синонимии и т. п.). Конкретно речь идет о новом употреблении некоторых приставочных глаголов [Гловинская 2006].Применяя понятия и терминологию соответствующих областей по отношению к недостаточно устоявшемуся материалу, мы невольно придаем ему более определенный характер. Однако именно это позволяет уловить потенциальную линию развития.
Материал, представленный в статье, вызывает у многих, в том числе и у автора, вкусовое неприятие. Однако стойкость этих явлений, их экспансия в речь литературно говорящих так велики, что необходим анализ причин, которые их порождают.
В языке действует общий закон обновления выразительных средств. Для глагола возможности обновления в первую очередь связаны с функционированием приставочных образований. В последние десятилетия обнаруживается явное оживление в системе глагольного префиксального словообразования. Оно проявляется, в частности, в возникновении приставочных эквивалентов, параллельных уже существующим в литературном языке.
Иногда такой эквивалент вполне оправдан, так как выражает смысл, несколько отличный от значения существующего глагола; ср., например, заимствованное из профессиональной медицинской речи [44 - Для профессиональной речи вообще характерно возникновение параллельных приставочных эквивалентов; ср.: завесить, засолить, захоронить, замерить, пропить (лекарство), пролечить и т. д. [Земская 1997: 171–172].]пропить в значении 'принимать лекарство в течение определенного времени; провести курс лечения': Андрюша далее водил меня к психиатру, я пропила курс антидепрессантов, и мне стало немного легче (М. Кучерская. Современный патерик).
То же самое можно сказать о глаголе пролечить, также заимствованном из профессиональной речи. Он означает 'провести необходимые лечебные процедуры, применяющиеся для излечения данного заболевания, в течение требующегося времени'. Это слово в данном значении отсутствует во всех толковых словарях и словарях новых значений, за исключением [БСТ 1998], где оно не вполне точно толкуется как 'провести лечение, вылечить'. Ср., однако, пример еще 1940 г. (как бы предвестник последующего распространения этого глагола), из которого ясно, что пролечить не значит 'вылечить': Вчера, 24-го, пролечил и вылечил еще два зуба (Г. Эфрон. Дневники. Том 1. М., 2004. С. 29).
Но иногда (обычно в единичных случаях) возникновение параллельного образования с другой приставкой выглядит немотивированным, так как полностью повторяется смысл уже существующего глагола; ср. В середине апреля популярный актер театра и кино Дмитрий Певцов презентовал в Питере свой дебютный альбом <…>. На днях зацепить творение начинающего певца довелось и столице (МК воскресенье, 16–22.05.04).
Одной из наиболее активных приставок в последние десятилетия является приставка от-. Эта активная приставка вытесняет другие приставки у форм СОВ и парных НЕСОВ. Во многих случаях она приходит из профессиональной речи; ср. отыграть вместо сыграть, отслушать вместо прослушать, отсмотреть вместо посмотреть, отшить вместо сшить, отследить вместо проследить, но ее новое употребление этой сферой отнюдь не ограничивается. Такие образования с от– встречаются в настоящее время и в бытовой, и газетной речи, и в разных жанрах в Интернете; правда, они чаще всего указывают именно на профессионально совершаемое действие. Примеры: [45 - Орфография и пунктуация в примерах из Интернета оставлена без изменений. Их паспортизация ограничена содержащимися в этих документах данными.]
Он же из музыкальной редакции, может и ошелушивает программу (РР, 1990-е годы. Речь идет о том, слушает ли сосед классическую музыку целый день для удовольствия или по работе, профессионально. Говорит музыковед). Ср. слушать.
Концерт снимался на видео, что называется, для служебного пользования, дабы потом товарищи могли это отсмотреть и уже четко понять, сатанисты к ним приехали или нет (Московский комсомолец, 09.02.01). Под носом у правоохранительных органов продают вещдоки – отсмотри видеокассеты и беги в прокуратуру за санкциями (Новая газета, 02–04.12.02). А ваши родители отсматривают рекламные ролики с вашим участием"? (ТВ, беседа с актрисой И. Розановой, 2001 или 2002). Ср. смотреть, посмотреть.
После отыгранного «Концерта» Сергея забросали цветами (Московский комсомолец, 10.11.98). То, что я отыграл этот концерт, ничего не значит, ведь все зависит не от меня, а от совершенно других механизмов (Московский комсомолец, 10.11.98). Мы отыграли [дипломный] спектакль, на следующий день позвонил Герман (Новая газета, 2–4.12.02). Первый тайм словены отыграли вполне на уровне (радио «Эхо Москвы», 02.09.04). Ср. сыграть.
Он отшил коллекцию и повез ее в Париж (из рекламного журнала 1990-х гг.). Елена, могу предложить тебе свои услуги: придумать и отшить вечернее платье (Обзор темы – Где купить / сшить красивое вечернее платье? www.intermoda.ru). Каждое платье этой мини-коллекции отшито в единственном экземпляре (www.niv.ru). Это остатки, которые распродаются после того, как именитые модельеры, например, Гуччи или Москино уже отшили свои коллекции. Мы закупаем замечательные ткани, но в небольшом количестве. Приходится отшивать одну вещь в разных вариантах (Новая газета, 16.12–19.12.2004, интервью с дизайнерами). По некоторым сведениям, учащимися на занятиях отшивались платья прет-а-порте для коллекции Вячеслава Зайцева (Журнал «Швейный профиль» www.stop-kadr.ru 11.06.2004). Если принято решение отшивать платье у меня, необходимо будет заполнить подробную обмерочную таблицу и выслать ее по E-mail или Факсу (www.kostumer.ru). У него одевались русские императрицы, специально для которых Ворт создавал манекены и по ним отшивал платья для балов в Зимнем дворце (Журнал «Стиль»: Иллюзии и реальность русского стиля www.style-chel.ru). Людмила считает, что отшивать выпускное платье ради одного только выхода не имеет смысла (www.stefanos.ru 16.11.2004J. Беларусь стремительно теснит Украинских производителей, отшивая свадебные платья в промышленных количествах, обеспечивая при этом приличное качество (www.zlata.ru 28.10.2004). Ср. шить – сшить.
Появляются и соответствующие производные имена действия; ср. После тщательного отсмотра снятого на концерте материала группа попала в «черный список» (Московский комсомолец, 09.02.01).
Если в некоторых вышеприведенных случаях приставка от– в форме СОВ в какой-то мере может сохранять свое значение полного прекращения действия после достижения им определенного объема как семантическую тень финитного способа действия, то в форме HEGOB этот компонент ни в одном примере совершенно не ощущается. Пока в большинстве случаев (но не всегда!) эти глаголы в обоих видах сохраняют небольшое семантическое отличие от заменяемых общелитературных эквивалентов, указывая на профессионально совершаемое действие. В принципе же распространение форм СОВ с этой приставкой создает в перспективе возможность образования чистовидовой суффиксальной пары вместо существующей приставочной; ср. в вышеприведенных примерах отсмотреть – отсматриватъ вместо смотреть – посмотреть (посматривать относится к прерывисто-смягчительному способу действия), отшить – отшивать вместо шить – сшить (сшивать имеет другое лексическое значение) и т. д.
Следующий пример представляет другое смысловое наращение у глагола с приставкой от– в форме СОВ:
Утром опять комментировал матч. Потом сразу отписал материал в газету. Поехал поесть (Л. Россошик. Ежедневник горожанина//Газ. «Округа». 21. 08.04).
В последнем примере глагол отписать означает сразу 'написать и отослать', как, по-видимому, и устаревшее либо просторечное отписать; ср. – Куда ж он уехал? <…>. – Туда, на Север. На Белое море рыбу ловить. Ребята письмо отписали. Пишут, приезжай скорее (Ю. Домбровский. Факультет ненужных вещей). В случае появления формы HEGOB отписывать возникнет новая суффиксальная пара, не совпадающая по смыслу с писать – написать.
Предметом нашего описания будут такие приставочные образования, которые не только обнаруживают устойчивость, но и расширяют сферу своего функционирования. Их появление имеет определенные грамматические и семантические эффекты; одновременно можно сказать, что их устойчивость поддерживается определенными грамматическими, словообразовательными и семантическими факторами.
На данном этапе грамматические факторы находятся в развитии и имеют место только в узусе; грамматические процессы еще не дошли до своего логического завершения; поэтому чаще всего явление, мотивированное грамматически, предстает как лексическая инновация – в виде новых лексем, (квази)синонимичных существующим. Тем не менее постараемся разделить и рассмотреть по отдельности изменения в грамматической системе языка (появление новых коррелятов видовых пар) и изменения в лексической системе (появление новых приставочных квазисинонимов).
//-- Грамматические эффекты лексических инноваций --//
Речь идет о формировании новых приставочных глаголов СОВ, которые внедряются в уже существующую видовую пару, вытесняя старый приставочный член СОВ этой пары или употребляясь наряду с ним. Регулируется это явление хорошо известными механизмами аналогии – лексической и словообразовательной. [46 - В принципе параллельное образование синонимических глаголов совершенного вида при глаголе несовершенного вида давно известно; ср. утопить – потопить в видовой паре с топить, похоронить – схоронить в паре с хоронить, испачкать – запачкать при НЕСОВ пачкать, искупать и выкупать при НЕСОВ купать, запаковать – упаковать при НЕСОВ паковать и т. д. [Boguslawski 1960; Апресян 1974/1995: 174–175; Авилова 1976: 255–258].]
Об аспектуальной обусловленности данного явления пока можно говорить только гипотетически, поскольку этот процесс новый и затрагивает лишь единичные глаголы. В общем виде его можно сформулировать как движение к более регулярному видообразованию, а именно созданию в конечном счете суффиксальной пары с помощью вторичной имперфективации.
Приведем примеры.
Конкуренция купить – прикупить
В последние 10–15 лет вместо бесприставочного глагола СОВ купить широко употребляется новая префиксальная форма СОВ прикупить. В своем обычном значении прикупить – это 'купить вдобавок к уже имеющемуся; докупить'. Ср.:
Он мечтал поступить куда-нибудь на завод или на фабрику и подзаработать денег, чтоб прикупить земли, так как его клочок давал очень небольшой урожай (Н. Носов. Незнайка на Луне).
Мать его колет сахар щипцами и говорит, что надо прикупить белья: старое износилось и рвется, когда его моешь (А. Платонов. Фро).
Присмотримся, однако, к следующим примерам:
Ну, чем я себя на этот раз побалую"? Книжные приобретения давно утратили праздничную функцию – это сугубая прагматика. Прикупить в «Новоарбатском» бутылку виски <…>? (Вл. Новиков. Сентиментальный дискурс. Звезда. 2000. № 8). [47 - Автор В. И. Новиков подтвердил в личной беседе, что речь не идет о добавлении бутылки виски к уже имеющемуся алкоголю. Во многих случаях без широкого контекста трудно провести границу между двумя значениями; ср., например, Леха сказал, что их футылки) сдать можно, чтоб харчей прикупить и водочки (О. Зоберн. Тихий Иерихон. Новый мир. № 6).]
Я потому и прикупил втихаря в Слезкино избенку (А. Дмитриев. Закрытая книга).
У террористов имелась атомная боеголовка, по дороге прикупленная на Украине (В. Пелевин. Папахи на башнях).
Хилари прошлась по магазинам, но мы не знаем, прикупила ли она что-нибудь (Радио России, ноябрь 2000).
И обувь я покупаю там <…>. А сейчас собираюсь прикупить там зимнюю меховую шапку, как когда-то носил Горбачев (газ. «Клиент» 27.11–03.12.00).
Действительно, на его главной улице [города «Сити-Чесе»] возведен двухметровый бронзовый памятник О. Бендеру – под мышкой он держит шахматную доску, а в другой руке коня. А недавно Кирсан Илюмжинов сообщил, что прикупил землю в Рио-де-Жанейро и установит там еще один памятник (Е. Гик. Полтыщи веселых шахматных историй. М., 2002).
А пока иностранцы, которые прикупили у нас печатные и <…> электронные СМИ, могут перевести дух (Общая газета, 28.06–04.07.01).
Как всегда, впереди планеты всей стараются быть американцы. У них и людей состоятельных, способных прикупить дорогостоящую игрушку, побольше, чем где-либо (Аэрофлот 2002, № 9, с. 51).
На Московском вокзале я очутился аккурат за столько часов до ночных поездов, чтобы взять спокойно билет. Пробежаться по магазинам, прикупить петербургских подарков (Г. Иванов-Смоленский. Усыпальный вагон. Новая газета, 20–22.01.03).
Молодец Вера // Она нам все прикупила (РР, 2003).
А я, Васюнчик, норочку себе прикупила! (Новая газета, 07–09.04.03, фельетон, речь персонажа).
Дом-то на отшибе, поселок – аж в полукилометре, а соседи только-только участки прикупили, еще и не думали начинать обстраиваться! (Мир ИНКОМ, № 6 (11) июль 2003).
[Речь идет о том, что олигарх Абрамович собирается осесть в Англии] Абрамович уже прикупил особняк (ТВ, Постскриптум 13.03.04).
Один из выпускников, окончивших институт на несколько лет раньше нас, удачно прикупил яйца Фаберже (Московские новости, 11–17.02.2005).
По этим примерам видно, что прикупить здесь полностью утрачивает идею покупки с целью добавления к уже купленным объектам некоторых дополнительных объектов и выступает как синоним купить.
Пара купить – покупать является уникальной в русском языке с точки зрения видообразования. Она образована в результате «имперфективации, осуществляемой конверсией [т. е. меной суффиксов – МЯГ] в сочетании с префиксацией» [Еськова 1990: 154]. [48 - В говорах для этого глагола отмечаются более регулярные соотношения. Ср.: купить – куплятъ, широко распространенное в северных, западных, южных, среднерусских, восточных говорах [Словарь русских народных говоров]; купить – куповатъ в южных говорах [Словарь Даля]; сохранение архаичного двувидового купить в южных и северных говорах [Там же], в говоре казаков-некрасовцев [Ровнова 2004: 133].] Префиксация формы СОВ купить могла бы придать этой паре более регулярный характер, если бы оказалась приемлемой форма *покупитъ. Но ее аномальность настолько режет слух, что язык даже не пробует ее на эту роль, сразу заменяя ее глаголом прикупить. Выбор глагола с приставкой при– поддерживается наличием глагола с близкой семантикой приобрести.
Поскольку прикупить не может войти в регулярную пару с покупать, естественно ожидать появления суффиксальной формы HEGOB прикупать в значении покупать. Единичные примеры такого рода уже встречаются.
[34-летний челябинец] прикупал там [в Нидерландах] старые авто и гнал иномарки на Урал (Новая газета 03.03–09.03.2005). Ср. также в Интернете: А дворец в Подольске вроде прикупает себе ХК МВД (www.fedorovka.ru). СFразъёмы (т. е. для CF карточек) где народ прикупает в Москве??? спасибо (www.caxapa.ru 2005). «ИСТ» прикупает имущество банкрота (eng.polymetal.ru). В Америке тоже полно наркоманов и бездомных, но никто не парится, когда какой-нибудь американец прикупает себе пару замков или курортов (www.russianitaly.com). Dell прикупает компанию за $340 миллионов (www.oko.ru).
Если форма НЕСОВ укрепится, то в узусе возникнут две полностью синонимичные пары, но судить об их дальнейшем возможном взаимодействии преждевременно. Пока же можно только констатировать возникновение новой лексемы, синонимичной уже существующей. О ее дальнейшем укреплении свидетельствуют переносные употребления; ср. Налицо была попытка властей прикупить депутатов (Новая газета, 24–26.04.2006).
Приставка от-
Особый интерес с точки зрения аспектуальной перспективы представляют случаи десемантизации приставки от-. Выше рассматривались случаи неполной утраты ею своего значения. Ср., однако, следующие необычные употребления.
Огорчение [от книги В. Войновича «Москва 2042»] было велико, я не спала несколько ночей, отговорила много внутренних монологов (письмо Е. Ц. Чуковской B. Н. Войновичу 1987 г. II В. Войнович. Портрет на фоне мифа. М.: Эксмо, 2002. C. 112). Такое употребление было бы обычно, если бы произносились уже существующие, кем-то написанные монологи (приставка сохраняла бы одно из своих значений – финитное значение, указывающее на полное прекращение действия или процесса после достижения им определенного объема), но поскольку монологи возникали спонтанно, то привычней здесь было бы употребить произнесла, сказала. Отговорила здесь выступает как приставочный эквивалент формы СОВ сказать, супплетивной по отношению к HEGOB говорить.
В двух следующих примерах приставка от– служит для образования формы СОВ от непредельных глаголов.
На самом же деле есть десятки журналистов, отработавших в горячих точках (Время новостей, 07.09.04). После того как все разбежались, я был пойман каким-то неизвестным дэпээсником, который положил меня на асфальт и отпинал ногами (МК, 29.07.04. М. Романов. На Лубянке бьют по ушам). Опять-таки, если бы у человека было бы задание кого-то пинать, то можно было бы сказать отпинал и ушел, т. е. полностью выполнил задание (при сохранении приставкой своего значения). В данном случае привычнее была бы тоже форма НЕ-СОВ пинал, поскольку необходимой формы СОВ не существует. Отпинатъ восполняет этот пробел.
Выше приводились аналогичные примеры из профессиональной речи.
В. В. Виноградов отмечал, что приставки с пространственным значением, в том числе и приставка от-, крайне редко теряют свои реальные лексические значения и превращаются в чистовидовые [Виноградов 1947: 536]. Для от– он отмечает одну пару: мстить – отомстить. Активизировавшаяся приставка, как видим, пытается преодолеть этот барьер.
//-- Явления, промежуточные между грамматическими и лексическими --//
Конкуренция позвонить – перезвонить
Иногда два процесса переплетаются: то, что начинается как изменение в грамматической (видовой) системе, не доходит до конца и приводит на данном этапе не к грамматическому, а к лексическому обновлению. Возникает новая полноценная регулярная пара (перезвонить – перезванивать), хотя и чрезвычайно близкая по смыслу старой нерегулярной (звонить – позвонить), но не полностью совпадающая с ней по значению.
Одним из первых глаголов, подвергшихся натиску нового пришельца, стал глагол позвонить (по телефону). С начала 80-х гг. распространилось употребление наряду с ним глагола перезвонить. Сближение этого последнего с позвонить происходило следующим образом.
Глагол перезвонить в его обычном значении можно определить как 'позвонить по телефону вторично тому же адресату спустя короткое время'; ср.: Вас плохо слышно, перезвоните, пожалуйста.
На первом этапе своего изменения он стал употребляться в ситуации, когда речь идет не о вторичном звонке того же самого человека, а об ответном звонке адресата. Ср.:
Многоуровневая мотивированность некоторых лексических инноваций…
Я позвонил в Нью-Йорк [И. Бродскому] и потребовал объяснений <…> Он был смущен. Сказал, что сейчас перезвонит (А. Кушнер. Здесь, на земле…)
Настя схватила телефонную трубку и по памяти набрала номер Самойлова <…>. – Скажите мне ваш телефон, я вам перезвоню, – сухо ответил Самойлов (А. Маринина. Мужские игры).
– Эллочка? Здравствуй, это Настя Каменская. Обменявшись любезностями, Настя попросила, если возможно, выяснить, по чьей протекции госпитализировали Шумилина <…>. Элла обещала перезвонить [т. е. позвонить в ответ, когда узнает] (А. Маринина. Стечение обстоятельств).
Уже на следующий день в нашей квартире начались звонки из Министерства культуры. Когда я вернулась из театра после класса, мама сообщила, что нас очень просили туда перезвонить, оставили телефон. <…> Чтобы нам когда-нибудь раньше звонили домой из министерства, да просили перезвонить, да еще лично с министром соединяли' 7 (Е. Максимова. Мадам «Нет»).
Через два дня после этого разговора Волошин перезвонил мне сам и без всякого пафоса сказал <…> (Е. Трегубова. Байки кремлевского диггера. 2004).
Здесь утрачена идея повторного действия одного и того же субъекта, но в рамках данного коммуникативного акта действие оказывается все же повторным, хотя его осуществляет другой субъект.
Реже встречаются употребления, когда повторное действие совершает тот же субъект, но звонит при этом другому адресату; ср. разговор по телефону: Ну раз вы не знаете / я перезвоню Игорю / может он знает (Из записей РР, август 2004).
Следующим шагом оказывается полная утрата в ассертивной части значения этого слова идеи повторности звонка вообще; ср.:
А Мила <…> в конце недели вместе со всем зверинцем отправилась на дачу. По просьбе Милы Николай перезвонил мне через несколько дней и сообщил, что переезд прошел удачно, никто из котов не потерялся (М. Львова. Саня или двойная свадьба).
После общего ужина с лужковской командой <…> я решилась попросить его об интервью. – Без проблем. Как только прилетим в Москву, звони, – неожиданно согласился Евтушенков и продиктовал мне свой мобильный <…>. Как только я перезвонила ему в Москве, Евтушенков ответил: Приходи в любой удобный для тебя момент… Жду (Е. Трегубова. Байки кремлевского диггера. 2004).
– Оставьте мне свой телефон, я на днях перезвоню, и мы договоримся о времени и месте (Е. Трегубова. Байки кремлевского диггера. 2004).
[Провожая мужа в поездку] Перезвони нам, когда приедешь (РР).
Правда, говорить о полной синонимии позвонить и перезвонить пока нельзя и в этом случае, так как во всех этих употреблениях у перезвонить сохраняется, хотя и только в пресуппозиции, указание на какой-то предшествующий контакт (необязательно в телефонной форме). Поэтому, несмотря на смысловую близость нового перезвонить к позвонить в подобных фразах, он не всегда может употребляться как его синоним. Пока что не встретилось примеров типа Ему вчера перезвонил какой-то человек и угрожал, что выселит его, когда речь идет о самом первом контакте, при нормальности в этом случае позвонил.
Следующим этапом является образование от этой новой формы СОВ регулярного НЕСОВ с помощью вторичной имперфективации – перезванивать, причем эта новая форма НЕСОВ квазисинонимична бесприставочной форме звонить (с тем же смысловым различием, что и между позвонить и перезвонить). Ср.: А когда стал законным супругом, часто опаздывал к ужину и даже не перезванивал, что задерживается (Независимая газета, 05.09.02). Грубым нарушением делового этикета можно считать и ситуации, когда вашего звонка ждут, а вы почему-то не перезваниваете (Аэрофлот 2002, № 9, с. 33). – Але, слушаю! Я вешаю занавески, перезвоню тебе потом. – Нет, подожди, не перезванивай! (ТВ, «Культура», дублированный фильм «Лавка Луи-антиквара», июль 2004). [Корреспондент договаривается с артистом об интервью] – Давай встретимся на выходе из метро, – сказал Виктор. <…> И все равно до последнего момента не верила: может, он шутит так? Сейчас перезвонит и скажет: «Ха-ха, ну и как там в метро?» Не перезванивает (МосКовия, 14.07.04). Оставляю свой телефон пресс-секретарю администрации Юле Гневышевой. Она мне перезванивает, и мы встречаемся с главой районной администрации (Новая газета, 13.04–16.04.2006, З. Ерошок).
В результате возникает новая регулярная видовая пара перезвонить – перезванивать с близким значением к звонить – позвонить. В отличие от перезвонить форма позвонить не дает возможности создать чистовидовую пару с суффиксальным имперфективом: образованный от нее НЕСОВ позванивать относится к прерывисто-смягчительному способу действия. Возможно, эта системная «ущербность» позвонить и заставляет язык искать ей замену.
Кроме того, появляется потенциальная возможность создания традиционной тройки звонить – перезвонить – перезванивать, аналогичной тройкам вида мести – подмести – подметать, мерить (длину) – измерить – измерять. Аспектуальные тройки хотя и представляют собой избыточную парадигму, коммуникативно оказываются нужными для языка: корневой глагол лучше обслуживает процессные значения, в частности актуально-длительное, а приставочный – многократные (подробная типология избыточных аспектуальных парадигм дается в [Апресян 1995]). Проиллюстрировать это можно на материале тройки копать (яму) – выкопать – выкапывать. Актуально-длительное и процессное значения выражаются здесь преимущественно бесприставочным глаголом НЕСОВ: ср. Что ты делаешь? – Копаю яму; Копал, копал яму и наконец выкопал. В то же время невозможно *Выкапываю яму; *Выкапывал, выкапывал яму и наконец выкопал. Выкапывать имеет кратные значения и выражает их более ярко, чем копать [Гловинская 2001: 145]; о яркой кратности в значении форм с вторичной имперфективацией см.: [Виноградов 1947: 508–513]).
Устойчивость и продуктивность троек свидетельствуют о том, что базой видовой системы является не только бинарное противопоставление. Хотя с уходом видовой системы от пар к тройкам исчезает формальная чистота, но новая система с дополнительной первичной формой НЕСОВ более гибко обслуживает семантические нужды. [49 - Об устойчивости троек свидетельствует и класс двувидовых глаголов, где возникновение формально маркированной видовой пары необязательно приводит к исчезновению первичного двувидового глагола. Возникают хорошо известные тройки, например организовать НЕСОВ – организовать СОВ – организовывать.]
//-- Словообразовательные и семантические эффекты --//
Наибольшее число примеров дает и здесь приставка от-.
Отъехать – отъезжать
Обычное отъехать означает 'удалиться на некоторое расстояние, обычно небольшое, оставаясь в поле зрения'; ср.: Наконец машина отъехала от дома. На рубеже веков отъехать начинает употребляться в значении 'уехать':
Один раз вместе с Солженицыным и Твардовским я выступал в Доме учителя и помню, как было обставлено появление Александра Исаевича. Он был привезен и отправлен обратно на машине Твардовского <…>. Приехал. Сразу получил слово, сказал что-то значительное о миссии учителя и уехал. <…> Пока он был среди нас, мы все держались, как младшие по званию. Почтительно и напряженно. <…> Когда же Солженицын отъехал, все, вздохнувши, расслабились (В. Войнович. Портрет на фоне мифа).
В этом отрывке отъехать полностью совпадает по смыслу с уехать: одна и та же ситуация в одном контексте называется обоими глаголами.
Он отследил, в какое такси она села, и отзвонился Юрию Колчину. После этого они сели в машину и отъехали на квартиру (ТВ, ОРТ, Санкт-Петербургское журналистское агентство расследований, 28.11.02). В этом примере отъехать тоже соответствует по смыслу уехать.
Любопытно, что глагол отъехать в значении 'уехать' употреблялся в литературе XIX в., в MAG он имеет помету устар.; ср.: Князь приказал домой Отъехать нам (А. Пушкин. Русалка); Не лучше ль было 6 дать ему отъехать, Не кончив дела? (А. К. Толстой. Смерть Иоанна Грозного). Хотя само это значение было утрачено, в активном употреблении продолжало оставаться причастие отъезжающий, образованное от его формы HEGOB (как в значении существительного, так и в значении собственно причастия, сохраняющего глагольное управление). Ср.:
В роли существительного:
С отъезжающими! Счастливо оставаться! (А. П. Чехов. Вишневый сад); Ну, за здоровье отъезжающих! Снова все чокаются с восклицаниями (Л. Леонов. Бегство Мистера Мак-Кинли); Он останавливался около групп отъезжающих и провожающих и с некоторой сатирической нотой в голосе говорил: – Уезжаете? Ну, ну! Или: – Остаетесь? Ну, ну! (И. Ильф, Е. Петров. Золотой теленок); Созываем гостей, пьем, произносим тосты за отъезжающих, за остающихся (В. Войнович. Москва 2042); В ОВИРе эта сука мне и говорит: – Каждому отъезжающему полагается три чемодана (С. Довлатов. Чемодан); Вскоре вернулся Бен и торжественно вручил мне, Питеру и Славе наши партии в только что им написанной кантате <…> – как благословение в дальний путь отъезжающим (Т. Вишневская. Галина. История жизни); [Настя] принялась разглядывать отъезжающих и тех, кто их провожал (А. Маринина. Мужские игры).
В роли причастия:
Эвакуироваться вовремя мы не успели, а потом, в суматохе, было уже поздно. Впрочем, мне предложили одно место в машине, отъезжавшей на восток со двора незнакомого учреждения (И. Грекова. Вдовий пароход); Существует правило, что каждый отъезжающий за границу должен получить с места работы справку, удостоверяющую его хорошее поведение, за подписью (тройки) – секретаря парторганизации, председателя месткома и директора (Г. Вишневская. Галина. История жизни); Кузов, переполненный несколькими отъезжающими семьями (Ф. Искандер. Сандро из Чегема).
В принципе в русском языке известны случаи, когда причастие образовано от несуществующего глагола: например, хулиганствующий, воинствующий, устар. правительствующий [сенат] при отсутствии реальных глаголов *хулиганствовать, *воинствовать, *правительствовать. Поэтому сохранение причастия отъезжающий при утрате в современном языке соответствующего значения у глагола не противоречит узусу на аналогичных участках системы.
В 70-е гг. возник также иронический дериват отъезжанты по аналогии с подписанты (подписать) от этого отсутствующего значения; ср.: Значит, отъезжанты, – уверенно сказал старик (В. Кунин. Иванов и Рабинович, или «Ай гоу ту Хайфа!..»).
Употребление всех этих форм и самого отъехать в рассматриваемом значении поддерживается формой отглагольного существительного отъезд (при отсутствии *уезд).
Новые употребления отъехать отражают и другую девиацию от основного значения приставки. В некоторых новых употреблениях идея расстояния утрачивается, но вместо нее выражается идея 'на некоторое (небольшое) время'. В этом случае отъехать сближается по смыслу с поехать. [50 - Сходное употребление в разговорной речи имеет и глагол отойти. Ср.: – Директор у себя? – Нет, он отошел, обещал к обеду вернуться.]Ср.:
Иснимаем по тому же принципу: одна группа граждан, допустим, начинает; потом кто-то решил отъехать кататься на парапланах. Ну и заканчивает ролик – другая группа людей (Московский комсомолец, 05.03.03). На пару дней отъехал Сергей Бунтман (Эхо Москвы, 06.09.03, К. Ларина). Саня в походе в Крыму // все остальные отъехали в Египет (Из записей РР).
Глагол поехать, в отличие от отъехать, не может иметь парного суффиксального HEGOB *поезжатъ. Повелительное наклонение поезжай – единственная форма, образованная как бы от этого несуществующего глагола [Еськова 1983: 697]. Возможно, этот системный изъян укрепляет позиции отъезжать в данном употреблении.
Отзвонить, отзвонитъся
Ясейчас позвоню бухгалтеру и после этого отзвоню тебе снова (РР, 08.04.03).
Он отследил, в какое такси она села, и отзвонился Юрию Колчину (ОРТ, Санкт-Петербургское журналистское агентство расследований, 28.11.02, К. Шмелев).
Отзвонить вместо позвонить, возможно, сближается с отрапортовать, а отзвониться – с отчитаться по телефону.
Отследить – отслеживать
Пара отследить – отслеживать тоже пришла из профессиональной речи в последние десятилетия. Единственный толковый словарь, зафиксировавший ее, – это БТС 1998. Эти глаголы вошли в активный оборот, они имеют в настоящее время достаточно размытое, широкое значение.
Прежде всего, возможно их употребление в наиболее общем смысле 'обрабатывать появляющуюся информацию с целью ее изучения'; ср.: Наш корреспондент отслеживал информационный поток в полном объеме (Новая газета, 12.08–15.08.04). Мы начинаем отслеживать громкие российские дела, докатившиеся до Страсбургского суда (Новая газета, 02.09–05.09.04). В этом случае их смысл близок глаголу следить за ч.-л. в одном из его значений; ср.: Мы следим (наблюдаем) за изменением котировок.
Кроме того, есть и более специфические употребления.
Во-первых, эта пара употребляется в значении, близком к прослеживать – проследить 'наблюдать (взглядом) за каким-либо движением или изменением'; ср.:
Он отследил, в какое такси она села (ОРТ, Санкт-Петербургское журналистское агентство расследований, 28.11.02, К. Шмелев); Этот сад был придуман ради того, чтобы любитель астрономии, принявший очередную дозу знаний, не расплескивал ее <…> и молчаливо обдумывал <…>, отслеживая перемещение стреловидной тени на круглой клумбе солнечных часов, размышляя о свойствах времени (А. Дмитриев. Закрытая книга). Приятель громко смеется, и изо рта его летят крошки и брызги, я отслеживаю их полет, чтобы потом пройтись по ним тряпкой (Г. Щербакова. Армия любовников). В переносном употреблении: Отслеживая путь движения информации от момента совершения преступления до момента попадания в уголовную статистику, Ирина словно рассказывала увлекательную приключенческую повесть (А. Маринина. Стечение обстоятельств).
Во-вторых, эта пара может употребляться в значении, близком к выслеживать – выследить к-л., выискивать, искать, находить. Ср.:
За вице-президентом началась азартная охота: его отслеживали и во Франции, и в Австрии, и в Швейцарии (ИТАР-ТАСС Экспресс, 1996, вып. 34). У американцев есть также система «Карнивор», позволяющая отслеживать и анализировать всю входящую и исходящую электронную почту (Новая газета, специальный выпуск, 7.06 – 9.06.04). Система, о которой говорил майор, не такая и дура, ей издавна велено отслеживать наличие мужской плоти, чтоб потом бездарно и жадно поглотить ее, <…> столько лет спасать от нее твое дитя – дело не просто святое, а, можно сказать, богоугодное (Г. Щербакова. Армия любовников). Испытуемому было дано задание отслеживатьв ряде газет появление статей, направленных против КПРФ, и зафиксировать имена их авторов (ИТАР-ТАСС Экспресс, 1996, вып. 9).
В-третьих, эта пара употребляется в значении, близком к обнаруживать – обнаружить; ср.:
Среди иных более или менее явных коррелятов тетралогии переводчик отслеживает предромантизм конца XVIII века, байроновских «Гяура», «Корсара» и «Лару», «Вате-ка» Уильяма Бекфорда, «изыски рубежа веков» – думается, всякое новое исследование будет продолжать этот список (Новый мир, 1998, № 5).
В-четвертых, возможно употребление в значении 'наблюдать за ситуацией с целью узнать что-то о событии, интересующем субъекта'; ср.: Когда высадят заключенных, никто не знал, это нужно было специально отслеживать (М. Кучерская. Современный патерик).
Кроме того, имеется круг размытых употреблений, где эти глаголы можно понять одновременно в разных значениях; ср.: Такие фирмы нами отслеживаются (ИТАР-ТАСС Экспресс, 1996, вып. 18), т. е. 'выискиваются' и/или 'за ними наблюдают, их контролируют'.
Таким образом, эта пара употребляется и как приблизительный синоним других слов, и как обозначение смысла, не имеющего отдельного лексемного выражения в русском языке (как в четвертом случае). В каком значении она укрепится, пока трудно судить.
Приставка про-
Новые употребления глаголов с приставкой про-, не отмеченные словарями, служат для обозначения комбинации смыслов, которые не имеют однословного выражения в литературном языке. Приведем примеры.
Проговорить (что-то)
В своем новом употреблении этот глагол значит 'детально обсудить какую-то ситуацию и в результате прийти к общему мнению, договориться'. Ср.:
Такую конструкцию мы проговорили, ее поддержало правительство, ее поддержал Герман Греф (А. Чубайс. Президент меня торопит с реформой, gazeta.ru, 15.10.02). Мы подробно проговорили все вопросы, связанные с соединением Транссибирской и Транскорейской магистралей, – сообщил журналистам Путин (Новая газета, 26–28.08.02). Еще раз проговорили, что готово, что нет, на что нужны деньги и силы (газ. «Округа. Юго-Запад», 28.08.04).
В вышеприведенных примерах синтаксическая сочетаемость глагола ориентирована на первый компонент значения (ср. обсудить что-л.). Реже она обусловливается вторым компонентом, как в следующем примере (ср. договориться о чём-л.): Мы проговорили с Раймондом, что будем делать клип осенью (Эхо Москвы, 06.08.02).
Употребление этого глагола поддерживается глаголами близкой семантики с теми же префиксами (ср. продумать, проработать). По смыслу этот глагол ближе всего к разговорно-обиходному обговорить. Он отличается от последнего не только стилистически, принадлежа официально-деловому типу речи, но и семантически – в обговорить скорее нет идеи выработки общего мнения, в фокусе у него всестороннее обсуждение деталей. Ср.: Ладно, спи, утром все обговорим, разберемся (В. Солоухин. Не жди у моря погоды); С Колей надо серьезно этот вопрос обговорить. Надо все выяснить. Что он собирается (Л. Петрушевская. Уроки музыки); Переживите это сообщение, а условия, на которых я дарю вам жизнь, мы обговорим позже (Ю. Алешковский. Рука (Повествование палача); Он дал мне ваш адрес и просил обговорить кое-какие детали (А. Маринина. Стечение обстоятельств). Впрочем, для окончательного различения семантики этих глаголов необходимо, чтобы употребление первого стабилизировалось в большей мере.
Прописать
Новое употребление этого глагола можно рассматривать как производное от двух имеющихся значений. С одной стороны, от просторечного 'написать, сообщая что-л.; ср.: Я ее [книжку] по вечерам читал, в ней прописано много замечательного (Бек. У взорванных печей. – MAC). С другой – как переносное употребление значения 'нанести кистью элементы изображения'; ср.: Тщательно прописанный задник картины.
В целом его можно сформулировать как 'тщательно, детально написать о чем-л. Приведем примеры.
Базовая идея, как утверждает Чубайс, принадлежала Глазкову, который пять раз сорвал срок сдачи своего фрагмента, зато прописал самые важные мысли (А. Колесников. Страницы из биографии). По сюжетному движению повести можно – шаг за шагом – восстановить этот точно прописанный авторский замысел (Новый мир. 1998. № 4). Перечисленные подтексты <…> с очевидностью представляют собой первичные координаты, Дарреллом глубоко продуманные и тщательно прописанные, в системе которых и создавался «Квартет» (Новый мир, 1998, № 5). Либо оставляет его в реалистическом тексте в виде неживой, встроенной схемы, непрописанного пятна (Новый мир, 1999, № 2). Просто недавно вышло распоряжение правительства Москвы, в котором прописан перечень льготников на 2005 год (Московский комсомолец, 11.08.04).
Это употребление прописать, как и в случае проговорить, поддерживается глаголами продумать, проработать.
Одновременно встречаются и употребления прописать, просто синонимичные другим производным от писать; ср.: Так, в функции «Центра Т», сформированного при МВД в прошлом году, сразу же прописали борьбу с экстремизмом (Московские новости, 13–19.08.04). Тон там [в компьютерной программе] прописан I но глубоко, вы сами не найдете (РР, сентябрь 2004). Здесь следовало бы употребить записать, вписать.
Проплатить
Я сильно сомневаюсь в том, что лидерам группировок «заказывают» или проплачивают драки (Новая газета, 02–04.12.02). Имей в виду: как бы кто хорошо ни выступил и какую бы гениальную песню ни спел, в финал выйдет именно она, потому что за нее очень обильно проплачено «Фабрике звезд» (Новая газета, 03.03–09.03.2005). Ср.: также проплаченная статья.
Этот глагол, близкий по значению к оплатить и заплатить, скорее всего, пришел из профессионального бухгалтерского жаргона. В отличие от названных глаголов, он отражает ситуацию, когда платят вперед, заранее, проспективно. Как видно из последнего примера, идея действия, совершаемого заранее, подчеркивается приставкой про– и в глаголе пробронироватъ, хотя проспективность уже выражена в лексическом значении этого глагола.
Итак, мы попытались проанализировать те языковые факторы, которые поддерживают распространение в речи глагольных префиксальных инноваций. К таким факторам относятся грамматические, семантические и словообразовательные потребности языковой системы.
Грамматическим, а именно аспектуальным фактором является стремление к более регулярному видообразованию. Это выражается в том, что создается такая новая префиксальная форма СОВ (взамен другой префиксальной или образованной конверсией), которая, в отличие от старой, позволит в конечном счете образовать суффиксальную пару с помощью вторичной имперфективации (звонить – перезвонить – перезванивать при невозможности создания чистовидовой пары позвонить – ^позванивать и т. д.).
Семантическим фактором можно считать отсутствие в языке специального слова для некоторой комбинации смыслов, что может привести к возникновению такого однословного обозначения (проговорить планы, прописать главное).
Словообразовательным фактором можно считать общую активизацию некоторых приставок (от-, про-).
При формировании и распространении префиксальных инноваций важную роль играет механизм семантической и словообразовательной аналогии. Он состоит, в частности, в поддержке данной формы глаголами близкой семантики с теми же префиксами. Известно, например, что глаголы одного семантического класса имеют сходство и в модели управления, и в выборе словообразовательных моделей; ср. ряд глаголов со значением 'испускать звук': прозвонить – прозвенеть – пробить – прогреметь – протарахтеть – просвистеть с единой словообразовательной моделью. Так и глаголы проговорить и прописать в том значении, в котором они рассматриваются в статье, поддерживаются глаголами типа проработать, продумать что-л., содержащими в семантике указание на тщательность, детальность в выполнении действия.
//-- СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ --//
БСТ – Кузнецов С. А. Большой толковый словарь русского языка. СПб., 1998.
MAC – Словарь русского языка в четырех томах. 2-е изд., испр. и доп. М., 1981.
НЕСОВ – несовершенный вид.
СОВ – совершенный вид.
//-- Литература --//
Авилова 1964 – Авилова Н. С. Развитие видовых соотношений глагола // Очерки по исторической грамматике русского литературного языка XIX в. Глагол, наречие, предлоги, союзы / Под ред. В. В. Виноградова, Н. Ю. Шведовой. М., 1964. С. 11 – 147.
Авилова 1967 – Авилова Н. С. Слова интернационального происхождения в русском литературном языке нового времени (глаголы с заимствованной основой). М., 1967.
Авилова 1976 – Авилова Н. С. Вид глагола и семантика глагольного слова. М., 1976.
Апресян 1974 – Апресян Ю. Д. Лексическая семантика. Синонимические средства языка. М., 1974. 2-е изд. //Апресян Ю. Д. Избранные труды. Т. I. M., 1995.
Апресян 1995 – Апресян Ю. Д. Трактовка избыточных аспектуальных парадигм в толковом словаре I/ Апресян Ю. Д. Избранные труды. Т. П. Интегральное описание языка и системная лексикография. М., 1995. С. 102–113.
Виноградов 1947 – Виноградов В. В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М.; Л., 1947.
Гловинская 2001 – Гловинская М. Я. Многозначность и синонимия в видо-временной системе русского глагола. М., 2001.
Гловинская 2006 – Гловинская М. Я. Семантическая, словообразовательная и аспектуальная поддержка новых глаголов и глагольных значений в современном русском языке // Русская академическая неография (к 40-летию научного направления). СПб., 2006. С. 21–25.
Еськова 1983 – Есъкова Н. А. Сведения о грамматических формах // С. Н. Борунова, В. Л. Воронцова, Н. А. Есъкова. Орфоэпический словарь русского языка: произношение, ударение, грамматические формы / Под ред. Р. И. Аванесова. М., 1983.
Еськова 1990 – Есъкова Н. А. Формальные соотношения между членами видовых пар в русском языке // Metody formalne w opisie jẹzyków slowianskich. Biarystok, 1990. С 149–158.
Земская 1997 – Земская Е. А. Активные тенденции словопроизводства // Русский язык. Развитие славянских языков (1945–1995). Najnowsze dzieje jẹzyków slowianskich. Opole, 1997. С. 167–202.
Ровнова 2004 – Ровнова О. Г. Аспектологические наблюдения над говором казаков-некрасовцев // Проблемы современной русской диалектологии. Тезисы докл. междунар. конф. 23–25 марта 2004 г. М., 2004. С. 132–133.
Черткова, Чанг Пей-Чи 1998 – Черткова М. Ю., Чанг Пей-Чи. Эволюция двувидовых глаголов в современном русском языке // Russian Linguistics. 1998. № 22. P. 13–34.
Юганов, Юганова 1997 – Юганов И., Юганова Ф. Словарь русского сленга. Сленговые слова и выражения 60 – 90-х годов. М., 1997.
Boguslawski 1960 – BogustawskiA. Preliksalne рагу aspektowe a semantyka preliksalna czasownika rosyjskiego // Slavia orientalis. Roczn. 9. № 1. Warszawa, 1960. S. 139–175.
Т. М. Григорьева (Красноярск). Свод правил русской орфографии и пунктуации: старый и новый
Русский литературный язык, который истоками своими восходит к эпохе конца XVII – начала XVIII в., до 1956 г. не имел единого свода правил орфографии и пунктуации. Издававшиеся до этого орфографические словари, справочники, руководства и пособия заключали в себе много противоречивого материала. Орфографическая ситуация XIX и первой половины XX в. оценивалась как ситуация анархии, неупорядоченности и разнобоя.«Нововведениям орфографическим нет числа и меры: всяк молодец на свой образец»; «у нас столько орфографий, сколько книг, журналов, сколько литераторов, и потому нет никаких орфографий» – эти оценки В. Г. Белинского дают исчерпывающую характеристику русского письма середины XIX в. [Белинский 1955: 222].
Реформа орфографии 1917 г. в значительной степени способствовала устранению неоправданного орфографического разнообразия, однако многие случаи орфографической «двойственности» XIX столетия остались и даже умножились на раннем этапе советского периода, отражая значительные изменения в словарном составе русского языка новой эпохи.
В 30 – 40-е гг. было подготовлено несколько проектов свода правил русской орфографии и пунктуации.
1. Свод орфографических правил / Сост. Орфографической комиссией при Ученом комитете литературы и языка Наркомпроса РСФСР: Проект. М., 1936. 86 с. / Сост. Орфографической комиссией: Д. Н. Ушаков (преде), А. А. Реформатский, М. В. Сергиевский, А. М. Сухотин, А. Б. Шапиро.
2. Свод орфографических правил. 2-я ред.: Проект. М., 1936. 84 с. / Сост. Орфографической комиссией при Ученом комитете языка Наркомпроса с изменениями, принятыми Объединенной орфографической комиссией при Академии наук в Ленинграде 12–17 июня 1936 г. и на заседании Комиссии по упорядочению правописания 1 октября 1936 г. под председательством А. С. Бубнова.
3. Своды орфографических и пунктуационных правил: Проект. М., 1939. 96 с. / Сост. рабочей подкомиссией, выделенной из состава Правительственной комиссии по разработке единой орфографии и пунктуации русского языка, учрежденной постановлением Совета Народных Комиссаров Союза ССР от 10 июля 1939 г.
4. Правила единой орфографии и пунктуации. С приложением краткого словаря. 2-я ред.: Проект. М., 1939. 136 с. / Сост. рабочей подкомиссией, выделенной из состава Правительственной комиссии по разработке единой орфографии и пунктуации русского языка, учрежденной постановлением Совета Народных Комиссаров Союза ССР от 10 июля 1939 г.
5. Правила единой орфографии и пунктуации. С приложением краткого словаря. Проект. М., 1940. 152 с. / Сост. Комиссией по разработке единой орфографии и пунктуации русского языка, учрежденной постановлением Совета Народных Комиссаров Союза ССР от 10 июня 1939 г.
6. Правила русской орфографии и пунктуации [Проект]. На правах рукописи. М.; Л., 1947. 136 с. (Академия наук Союза ССР. Министерство просвещения РСФСР).
7. Правила русской орфографии и пунктуации [Проект]. На правах рукописи. М.; Л., 1948. 142 с. (Институт русского языка Академии наук СССР. Министерство просвещения РСФСР).
Необходимость усовершенствования и упорядочения русского правописания рассматривалась как объективный факт, поскольку отсутствие единого свода правил письма все так же создавало серьезные трудности его усвоения и применения, и это стало поводом для орфографической дискуссии, которая была направлена на завершение процесса кодификации русского правописания. В ней приняли участие многие известные ученые, преподаватели школ, представители печати.
Открывая дискуссию, акад. В. В. Виноградов заявлял, что существующие правила «нельзя рассматривать как устарелые», а русская орфография, соблюдающая в процессе всего исторического пути «здоровые тенденции», нуждается не в «перевороте» и уже не в реформе, а в упорядочении и улучшении [Виноградов 1954: 35]. Предлагая проект свода правил русской орфографии и пунктуации, Б. А. Шапиро подчеркивал, что «новый свод правил русского правописания, не внося изменений в те принципы, на которых покоится современное письмо, должен содействовать упорядочению норм последнего и тем самым облегчить усвоение правил… в школе и пользование этими правилами работниками печати и всеми пишущими» [Шапиро 1954: 38].
Под рубрикой «Вопросы правописания» (журнал «Русский язык в школе») и «Обсуждаем вопросы орфографии и пунктуации» («Учительская газета») публиковались материалы участников дискуссии, которые выявили единодушное мнение учителей против правил, потерявших практическое значение, и за унификацию правописания на морфологической основе. Ключевыми словами дискуссии стали не только упрощение, разнобой, реформа, но и унификация, регламентация, упорядочение.
Среди множества орфографических проблем в дискуссии 50-х гг. (принципы орфографической нормализации; устранение разнобоя в справочниках и словарях и унификация русской орфографии) доминирующей темой стала проблема единого свода правил.
Исходя из того, что орфография должна быть «удобна для пользования, проста и легка при изучении», С. И. Ожегов упорядоченность орфографии, «этого важного первоэлемента письменной речи», который выступает как «внешнее средство обозначения речи живой», рассматривает как необходимый показатель высокой культуры общества [Ожегов 1957: 28–29].
Продолженная в 50-е гг. работа над ранее разработанными проектами завершилась созданием еще двух.
1. Правила русской орфографии и пунктуации. Проект. (На правах рукописи). М., 1951. 183 с. (Институт языкознания Академии наук СССР. Министерство просвещения РСФСР).
2. Правила русской орфографии и пунктуации. Проект. М., 1955. 188 с. (Институт языкознания АН СССР. Министерство просвещения РСФСР).
Проект свода правил стал предметом широкого обсуждения в «Учительской газете». Почти во всех статьях и письмах, которые были получены редакцией, указывалось на необходимость «без коренной ломки» упорядочить орфографию с сохранением существующих принципов (фонетического и морфологического с учетом традиционного) и культурно-исторической целесообразности и освободить ее от исключений.
Созданная для завершения кодификационных работ новая комиссия ставила своей задачей устранить из действующих орфографических и пунктуационных правил «встречающиеся в них противоречия, неясности, ничем не оправданные исключения, уточнить формулировки нуждающихся в том правил, составить в необходимых случаях новые правила, упразднить двоякие написания отдельных слов или их форм» и ввести определенную систему в расположение правил [Шапиро 1954: 38].
Итогом орфографического движения 50-х гг. стали две работы, важность и значение которых для русского письма трудно переоценить:
1. «ПРАВИЛА РУССКОЙ ОРФОГРАФИИ И ПУНКТУАЦИИ» – первый академический свод правил, первый опыт наиболее полной кодификации, первый в истории русской орфографии и русской культуры официально утвержденный «документ», имеющий статус обязательного для всех пользующихся русским языком, утвержденный Академией наук, Министерством просвещения РСФСР и Министерством высшего образования в марте 1956 г.
2. «ОРФОГРАФИЧЕСКИЙ СЛОВАРЬ РУССКОГО ЯЗЫКА» (под ред. С. И. Ожегова и А. Б. Шапиро. М., 1956. 1260 с.) с приложением изложенных в первом своде правил орфографии.
Хотя неупорядоченность не была устранена полностью (оставалось неупорядоченным правописание сложных прилагательных, слитное и раздельное написание частиц НЕ и НИ и др.), но утверждение «Правил» и издание Орфографического словаря АН СССР стали важным актом, способствующим через упорядочение (то есть через уточнение и детализацию некоторых правил, «исключение исключений» из правил и ликвидацию многих случаев разнобоя) утверждению норм русской орфографии.
Правила свода (203 параграфа, из которых 124 посвящены орфографии, а 79 – пунктуации) включали в себя унификацию русской орфографии, которая сводилась к трем основным положениям.
1. После приставок на согласный всегда писать букву Ы вместо буквы И: сыграть, разыграть, подытожить, за исключением приставок, оканчивающихся буквами Ж и X (межинститутский, сверхизысканный) и некоторых приставок иноязычного происхождения: контр-, транс-, пан– (субинспектор, контригра, трансиордания, панславизм и др.).
2. Писать по единому правилу (через дефис) все наречия с частицей по: по-хорошему, по-прежнему, по-новому, по-другому и др.
3. Писать через дефис все прилагательные, обозначающие оттенки цветов: темно-каштановый, светло-зеленый, серебристо-голубой и др.
Введение Свода правил способствовало утверждению ситуации орфографического режима, которая внедрялась в течение нескольких предшествующих лет в школе и за ее пределами, о чем свидетельствуют изданные в разных городах материалы.
1. Единый орфографический режим и единые требования к культуре устной и письменной речи учащихся. Ростов-на-Дону, 1951.
2. О едином речевом и орфографическом режиме в школе. Метод, письмо. Орел, 1952.
3. Единый школьный режим грамотного письма и культуры речи. М., 1952.
4. Тукалова Е. В. Единый орфографический, пунктуационный и речевой режим. Абакан, 1952.
5. Единый режим в школе. Материалы к январскому учительскому совещанию. М., 1953.
6. Единый орфографический режим в школе. Кишинев: Шкоала советикэ, 1953.
7. Орфографический режим в начальной, неполной средней и средней школе. Разработан Н. А. Костиным. Л., ОблОНО, 1955.
Введение Свода 1956 г., с одной стороны, в значительной степени устранило случаи неустойчивого письма, утвердив единую норму; с другой стороны, из «необходимого справочника» превращало его в «кодекс письма», в «Домострой письма», в «производственный план или закон», самым «возмутительным капканом» которого стало «запрещение закономерного варианта слова, неизбежного в сознании отдельного человека: черт – чорт; деревянный – деревяный» [Дергачев 1955: 35]; порождало орфографический педантизм, который привел «к искаженному представлению о ценности самого орфографического навыка», стал причиной настоящего орфографического террора в школе: орфографическая ошибка была возведена «чуть ли не в ранг нравственной категории» [Осипов 1980: 80]. Даже минимальная орфографическая свобода (особенно в школе) режимным сознанием оценивалась как отрицательное явление.
Хотя Свод вошел в сознание как законодательно принятый непререкаемый эталон, однако уже в 70-е гг. исследователями выявлено несоответствие орфографической практики его рекомендациям. В исследованиях Б. З. Букчиной, Л. П. Калакуцкой, В. Ф. Ивановой и др. отмечен орфографический разнобой; устоявшиеся, последовательные «ошибки» в практике печати (в том числе в словарях и энциклопедиях), которые отражали наиболее трудные вопросы письма, возникшие как следствие неполноты правил самого Свода и развития языка.
Общественное развитие во всех сферах находило отражение в языке. Новые языковые единицы требовали орфографического оформления, но пишущие не находили ответа на орфографические вопросы в тех пособиях, которые создавались на основе Свода 1956 г. И русская орфография становилась на путь стихийного развития. Как писать словообразовательные компоненты мини-, миди-, макси-, аудио– и др.? Их не было в русском языке 1956 г. Правил их написания нет в Своде 1956 г.
Орфографической комиссией при Институте русского языка им. В. В. Виноградова РАН был разработан проект нового свода правил, который 1) регламентировал написание возникшего в языке второй половины XX столетия языкового материала, 2) устранял те недостатки, которые обнаружились в Своде 1956 г. (не все явления русского языка отражены в нем) и 3) приводил правила правописания в соответствие с современным уровнем лингвистической науки, предлагая не только правила, как было в Своде 1956 г., но и научное их обоснование.
Предлагая такое решение орфографического вопроса в современных условиях, авторы полагали, что теоретические основы необходимы для осознанного, а не «механического» изучения правил: важно понимать, какие системно-языковые факторы определяют правило и особенности его употребления; осознавать, что в современном русском правописании «последовательно, соответствует его общим законам, а что является исключением из этих законов». Такое изложение орфографического материала, по мнению ученых, будет способствовать повышению и уровня преподавания русского языка, и общей культуры пишущих [Кузьмина, Лопатин 1996].
Авторами проекта опубликованы материалы, разъясняющие с научных позиций сущность происходящего. Помимо указанной работы можно назвать и многие другие.
Кузьмина С. М. О новой редакции «Правил русской орфографии и пунктуации» // Рус. словесность. М., 1995. № 2. С. 81–85.
Кузьмина С. М. Орфографическая комиссия и новая редакция Свода правил русского правописания // Язык: изменчивость и постоянство: Сб. статей к 70-летию Л. Л. Касаткина. М., 1998. С. 185–192.
Кузьмина С. М. Общество и орфография // Язык. Культура. Гуманитарное знание. Научное наследие Г. О. Винокура и гуманитарное знание. М., 1999. С. 211–217.
Есъкова Н. А. О новом своде орфографических правил // Наука и жизнь. 2000. № 7. С. 32.
Лопатин В. В. О новом своде правил русского правописания // Рус. яз. в школе. М., 2001. № 2. С. 55–60.
Казалось бы, слушай и внимай голосу людей сведущих, однако известие о проекте свода создало оппозицию, по одну сторону которой – ученые, по другую – общество, представителям которого (в большинстве своем весьма далеким от идеальной грамотности) вдруг оказались дороги те правила, которые они проклинали, обучаясь орфографии в школе или готовясь к вступительному экзамену. Но главное заблуждение орфографических консерваторов нашего времени заключается в их ложном представлении, что изменения в правописании являются покушением на сам язык. Иными словами, орфография в их понимании – это и есть сам язык.
Миф о тождестве понятий язык и письмо очень давний и при орфографическом фанатизме школы неудивителен. Он обозначился со всей очевидностью в период подготовки реформы орфографии 1917 г. И тогда акад. Ф. Ф. Фортунатов предостерегал общество от ложного предубеждения, что изменения в орфографии приведут к изменениям в языке. В письме к президенту Академии наук (07.06.1904) он выражал сожаление по поводу орфографической некомпетентности антиреформаторов, которые, лишь за единичным исключением, «не имеют элементарных сведений ни об отношении правописания к языку, ни о природе и истории языка»; но «люди образованные должны были бы сознавать, что знания, вынесенные из школы… или случайно приобретенные впоследствии, частью, может быть, из источников мутных, являются во всяком случае недостаточными для критического отношения к тем выводам, какие делаются учеными специалистами на основании научных данных» (ПФА РАН. Ф. 9. Он. 1. № 842. Л. 226).
Познакомившись с отрицательным мнением Л. Толстого о проекте орфографической реформы, Ф. Ф. Фортунатов, во-первых, выражает удивление по поводу неосведомленности великого писателя об основных положениях готовящейся реформы и, во-вторых, утверждает, что «литература и теория орфографии – совершенно различные области» и даже самый великий «писатель-художник может быть в то же время некомпетентным судьею при решении орфографических вопросов» (ПФА РАН. Ф. 9. Оп. 1. № 842. Л. 243).
Акад. А. А. Шахматов, отвечая антиреформаторам того времени, «защитникам кирилло-мефодиевских» традиций, в заключительной речи на заседании подготовительной комиссии 11 мая 1917 г. сказал, что «реформа правописания, даже наиболее радикальная, не может посягнуть на живой язык», потому что «письмо – это видимая глазу и только глазу грамотного человека оболочка живой речи, а именно живая речь, притом только она, а не ее письменная условная оболочка, является тем ценным духовным достижением каждого народа, о правах которого громко заговорил св. Мефодий в борьбе с триединой ересью, которая утверждала право проповедовать слово Божие только за тремя языками: еврейским, греческим и латинским» (ПФА РАН. Ф. 9. Оп. 1. Ед. 1058. Л. 119). (Кстати сказать, именно на этом заседании были приняты «Постановления» к реформе 1917 г., которые стали ее отправной точкой.)
Выступления известных ученых современности в разных периодических изданиях, адресованные антиреформаторам нашего времени (кстати заметить, новый свод правил отнюдь нельзя назвать реформой, как уверенно считают они), по-прежнему остаются неуслышанными.
1. Бойченко А. Любовь к полапельсину: [По материалам беседы с гл. науч. сотр. Института рус. яз. Рос. акад. наук им. В. В. Виноградова Е. А. Земской] // Моск. комсомолец. 2000. 26 мая. С. 3.
2. КрьгсинЛ.П. «Назад к Островскому»: [Беседа с зам. дир. Института рус. яз. Рос. акад. наук им. В. В. Виноградова / Зап. Е. Короткова] // Моск. комсомолец. 2001. 15 июня.
3. Кузьмина С. М. Могуч русский язык, но время сильнее?: [Беседа с одним из авт. проекта «Новая редакция свода правил русского языка» С. М. Кузьминой] // Первое сентября. 2000. 16 дек. С. 2.
4. Лопатин В. В. А «поджаренный бифштекс» останется!: [О проекте новой редакции
«Свода правил русской орфографии и пунктуации»: Беседа с зам. предс. Орфографической комиссии при Отд-нии лит. и яз. Рос. акад. наук В. Лопатиным] // Поиск. М., 2000. 22 сент. (№ 38). С. 6.
5. Лопатин В. В. Наступит ли «ночь» без мягкого знака: Завершается работа над проектом нового свода русского правописания: Беседа с зам. предс. Орф. комиссии при Отд. лит. и яз. Рос. акад. наук В. Лопатиным] // Рос. газета. 2000. 11 авг. С. 9.
6. Лопатин В. В. Напишите «парашют» через «у», и все будет о'кей: О подготовке нового «Свода правил русского правописания»: Беседа с зам. предс. Орфографической комиссии при Отд-нии лит. и яз. Рос. акад. наук В. Лопатиным // Коме, правда. 2000. 23 мая. С. 13.
7. Лопатин В. В. Чтобы язык поспевал за временем: О новом «Своде правил русского правописания» [Беседа с зам. предс. Орфографической комиссии при Отд-нии лит. и яз. Рос. акад. наук В. Лопатиным] // Независимая газета. 2000. 1 аир. С. 15.
8. Лопатин В. В. Русский язык должен переболеть английской болезнью: [Беседа с зам. предс. Орф. комиссии при Отд-ние лит. и яз. Рос. акад. наук В. Лопатиным] // Общая газета. 2000. 16–22 марта (№ 11). С. 1–2.
9. Лопатин В. В. «Парашют» из «матраца»: Диалог о судьбах русской орфографии [Беседа с сотрудником Института рус. яз. Рос. акад. наук им. В. В. Виноградова В. В. Лопатиным] // Новая газета. 2001. 15–21 янв. С. 17.
10. Молдован А. М. Правописание с пробелами: «Правила русской орфографии и пунктуации должны быть правильными» // Рос. газета. 2000. 27 окт. С. 25.
11. Под сводом новых правил: [Беседа с сотрудниками Института рус. яз. Рос. акад. наук им. В. В. Виноградова С. М. Кузьминой и Л. К. Чельцовой] // Офис-органайзер. М., 2000–2001 (дек. – янв.). С. 16–20.
12. Соловьев Н. Не пора ли поставить точки над el: [О проблемах орфографии рус. яз.: Беседа со ст. науч. сотр. Ин-та лингв, исслед. Рос. акад. наук // Смена. 2000. 17 янв. С. 3.
13. Костомаров В. Г. Русский язык ушел вперед, а его костюм сшит по моде пятидесятых: [Беседа с президентом Междунар. ассоциации препод, рус. яз. и литературы В. Г. Костомаровым] // Рос. газета. 2001. 13 февр. С. 3.
Дальнейшая судьба нового свода правил пока неизвестна, но нельзя при этом не отметить его своевременность и разумность большинства предлагаемых положений.
Прав был Р. И. Аванесов, который в период подготовки нового свода 1978 г. писал, что поскольку орфографией пользуются все, то при обсуждении орфографических проблем, считая себя полноправными в ней «специалистами», с завидным апломбом высказываются представители самых разных профессий, хотя настоящих специалистов по орфографии мало даже среди лингвистов [Аванесов 1978: 222].
Уместно вспомнить высказывания членов орфографической комиссии 1904 г., которые также стояли перед необходимостью убеждать общество в необходимости устранения из русской орфографии тех противоречий, которые возникли как следствие развития языка, с одной стороны, или как результат деятельности «не слишком сведущих, но очень смелых грамматистов», иначе говоря, малообразованных – с другой.
Именно об этом в рецензии на книгу Н. П. Гилярова-Платонова «Экскурсии в русскую грамматику» (М., 1904. 63 с.) писал (в то время учитель, а впоследствии большой ученый) В. И. Чернышев:
Никто не станет писать о вопросах технических, о сельском хозяйстве, не познакомившись с ними хорошенько, а как дело дойдет до языка, то публицист, овладевший хорошим стилем, думает, что ему ничего не стоит решить какой угодно лингвистический и филологический вопрос (Рус. школа. 1905. № 3. С. 32).
О патриотизме, который не страшится необдуманности и хвастовства (а имя ему – квасной патриотизм) и не привлекает людей беспристрастных и логически мыслящих своей фальшивостью, писал, обращаясь к антиреформаторам своего времени, проф. Р. Ф. Брандт:
…в орфографическом вопросе публика и печать могли бы оказать большее доверие специалистам: как лечение поручается врачам, строительство – архитекторам, так дело орфографии преспокойно можно бы поручить филологам и педагогам (К орфографической реформе: Письмо в редакцию. – Русь. 1904. № 124).
В то время у них была надежда, что «над схоластикой и рутиной восторжествует здравый смысл русского народа». В наше время, похоже, такой надежды нет: малоосведомленные журналисты и писатели смело выдвигают свое мнение против мнения ученых-специалистов, не ведая, что творят. При сложившейся общественной ситуации первый Свод правил русской орфографии и пунктуации, созданный в 1956 г. на основе научных разработок 30 – 40-х гг., может стать на долгие годы последним, и это приведет к новой анархии в русском письме.
//-- Литература --//
Аванесов 1978 – Аванесов Р. И. Заметки по теории русской орфографии // Восточнославянское и общее языкознание. М., 1978. С. 222.
Белинский 1955 – Белинский В. Г. Грамматические разыскания. В. А. Васильева. СПб., 1845 II Белинский В. Г. Поли. собр. соч. Т. IX. М., 1955. С. 222–235.
Виноградов 1954 – Виноградов В. В. К вопросу об упорядочении современного русского правописания // Рус. яз. в школе. 1954. № 4. С. 33–37.
Дергачев 1955 – Дергачев К. Устранить орфографические капканы // Рус. яз. в школе. 1955. № 1.С. 35.
Кузьмина, Лопатин 1996 – Кузьмина С. М., Лопатин В. В. К лингвистическому обоснованию «Свода правил русского правописания» (новая редакция) // Русистика сегодня. М., 1996. № 1. С. 88 – 102.
Ожегов 1957 – Ожегов С. И. Русская орфография // Огонек. 1957. № 10. С. 28–29.
Осипов 1990 – Осипов Б. И. История русского письма. Графика. Орфография. Пунктуация. Омск, 1990.
Шапиро 1954 – Шапиро А. Б. О Проекте правил русской орфографии и пунктуации // Рус. яз. в школе. 1954. № 4. С. 38–48.
М. Я. Дымарский (Санкт-Петербург). Коннективный vs. иннективный синтаксис [51 - Работа построена на материале, который был положен в основу дипломного сочинения студентки V курса РГПУ им. А. И. Герцена О. Н. Мироновой, выполненного под руководством автора в 2004 г.] (Из наблюдений над языком романа Л. Н. Толстого «Война и мир»)
1. Введение. Литература о языке и стиле Л. Н. Толстого огромна. Не ставя себе целью ее обзор, ограничим наше внимание отклонениями от синтаксической нормы в романе «Война и мир». Об этих отклонениях писали в разное время и с разных позиций: см. работы [Чернышевский 1989; Чехов 1954; Шкловский 1928; Виноградов 1939; Чичерин 1968; Еремина 1983; Бочаров 1987; Платонова 1984; Степанов 1998] и мн. др. К наиболее устойчивым объяснениям элементов синтаксического аграмматизма [52 - Под аграмматизмом здесь и далее подразумеваются, конечно, не клинические проявления, а случаи отклонения от грамматических норм, снижающие меру «грамматичности» данной синтаксической конструкции.] у Толстого принадлежат следующие:а) двуязычие романа и вытекающее из него влияние французского синтаксиса (В. Б. Шкловский, отчасти В. В. Виноградов);
б) синтаксические пережитки XVIII в. (В. В. Виноградов);
в) влияние разговорной речи (почти все исследователи);
г) особенности повествовательной структуры романа: «стремление в формах речи передать динамику чувств в зарождении, становлении, изменениях» [Еремина 1983: 177]; «сложная система взаимодействия и смешения литературного повествовательного стиля со сферами военного и официально-делового языков (в их диалектическом разнообразии) и со сферой научно-философской и журнально-публицистической речи» [Виноградов 1939: 123]; «Слова и мысли в „уединенном монологе“ у Толстого движутся в стремительном и беспорядочном порыве, как бы освобожденные наполовину от логико-синтаксических и предметно-смысловых форм литературного выражения» [Там же: 184].
Однако указанные объяснения и даже наиболее развернутые интерпретации, как, например, у В. В. Виноградова, все же не вполне проясняют причину возникновения явлений аграмматизма на фоне несравненно более обширного корпуса абсолютно нормативных синтаксических конструкций в тех же самых текстах Толстого. Вопрос заключается в том, чем можно объяснить появление аграмматизмов в письменной речи безусловно владеющего литературной нормой профессионального писателя, а не крестьянина, владеющего исключительно просторечием, или аристократа начала XIX в., для которого французский язык являлся едва ли не первым родным языком.
Например, помимо многочисленных не мотивированных контекстом повторов (их анализ в данном случае опустим) в романе нередко наблюдается некорректное построение конструкций с деепричастными оборотами:
1) Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона-старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой (Т. II, ч. 3, гл. XVIII);
2) Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты (Т. III, ч. 1, гл. VIII);
3) Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов(Т. IV, ч. 1, гл. XIV).
Многие исследователи, в том числе В. В. Виноградов (см.: [Виноградов 1939: 117–220]), относят это явление к «синтаксическим пережиткам» конца XVIII – начала XIX в. О недопустимости подобных построений писал в «Российской грамматике» еще М. В. Ломоносов: «Весьма погрешают те, которые по свойству чужих языков деепричастия от глаголов личных лицами разделяют, ибо деепричастие должно в лице согласоваться с главным глаголом личным, на котором всей речи состоит сила: идучи в школу, встретился я с приятелем; написав я грамотку, посылаю за море. Но многие в противность сему пишут: идучи я в школу, встретился со мной приятель; написав я грамотку, он приехал с моря; будучи я удостоверен о вашем к себе дружестве, вы можете уповать на мое к вам усердие, что весьма неправильно и досадно слуху, чувствующему правое российское сочинение». [53 - Цит. по: [Ицкович 1982: 130].] Однако и сегодня, в начале XXI в., некорректное построение конструкции с деепричастным оборотом является одной из самых распространенных грамматических ошибок. По-видимому, здесь мы имеем дело не с пережитком прошлого, но и не с результатом влияния иностранных языков (вопреки М. В. Ломоносову): подобным образом часто строят предложения люди, не знающие ни одного иностранного языка.
Рассматриваемую погрешность в построении конструкции с деепричастным оборотом нередко пытаются объяснить иначе: влиянием разговорного синтаксиса. Однако это объяснение парадоксально: ведь для разговорной речи, как хорошо известно, употребление конструкций с причастными и деепричастными оборотами нехарактерно. [54 - В разговорной речи «причастия действительного залога и страдательные причастия наст. вр… отсутствуют. Деепричастия, по-видимому, также чужды РР» [Земская 1968: 41, со ссылкой на раб.: Вишнякова Т. А. Некоторые количественные характеристики русской разговорной речи: Автореф. дисс… канд. филол. наук. М., 1967].] Откуда же в таком случае устойчивое ощущение разговорности подобных конструкций?
Позволим себе в связи с этим высказать следующую гипотезу.
2. Коннективный vs. иннективный синтаксис. В многообразии синтаксических построений и связей, то есть, иначе говоря, явлений, составляющих объект синтаксиса, можно ясно видеть оппозицию, пронизывающую все это многообразие. Обозначим ее – в рабочем порядке – как оппозицию коннексии и иннексии. Под первой подразумевается синтаксическая связь, основанная на простом соположении компонентов; под второй – связь, предполагающая элемент проникновения одного компонента в другой или их взаимного проникновения.
В обоих случаях результатом коннексии или иннексии оказывается интеграция элементов, которым тем самым придается статус компонентов интегрированного целого; но принципиально различны сами пути.
Коннексия (< лат. con 'с, со' и necto, пехит 'вязать, связывать') – это в известном смысле механическое совмещение элементов: придание им статуса компонентов интегрированного целого никак не сказывается на их форме, структуре, семантике, а само интегрированное целое в структурном отношении представляет собой, грубо говоря, сумму компонентов, и если подвергнуть его «обратному» расчленению, то получим исходные элементы без какого бы то ни было остатка. Конструкции такого вида будем называть коннективными, или консинтаксическими, в противоположность конструкциям с иннексией – иннективным, или инсинтаксическим. Примерами консинтаксических конструкций могут служить словосочетание с примыкающим приложением в И. п. (гостиница «Астория»), конструкция с прямой речью, бессоюзный однородный ряд, бессоюзные сложные предложения открытой структуры с отношениями «чистой» одновременности или последовательности (так называемые «явления текста» в концепции С. Г. Ильенко [55 - См.: [Ильенко 2003].]). Можно предположить, что соображения именно такого рода (то есть сознание глубокой отличности консинтаксических конструкций от инсинтаксических, лишь без введения подобных понятий) заставили авторов «Русской грамматики» 1980 г. – в первую очередь, конечно, ее главного редактора Н. Ю. Шведову – вывести бессоюзные предложения из раздела «Сложное предложение» и дать им название «Бессоюзные сочетания предложений».
Если подойти к характеристике коннексии с иных позиций, то на первый план выйдет не механистичность, а свобода соединения компонентов. Коннективные конструкции опираются именно на принцип свободного соположения компонентов; при этом статус компонента и, соответственно, его завершенносгь определяются не его грамматической оформленностью, а смысловой достаточностью, хотя последняя иногда оценивается говорящим / пишущим довольно субъективно. Несколько огрубляя, можно сказать, что в коннективном синтаксисе статус компонента конструкции может примысливаться к любому элементу, если он, по мнению говорящего, выражает необходимый смысл. Принцип свободного соположения компонентов – ведущий принцип коннективного синтаксиса.
Иннексия (< лат. in 'в') – это такое соединение элементов конструкции, при котором в их форме, структуре, семантике происходят известные изменения с целью приспособить, «приладить» один элемент к другому, «состыковать» их, если прибегнуть к столярной метафоре, по принципу «паз + шип» или «паз + скрепа + паз». В иннективных конструкциях происходит (взаимное) проникновение одного элемента в другой (ср. взаимное воздействие подлежащего и сказуемого в прототипическом глагольном предложении) и/или возникает специализированное средство связи, самим фактом своего существования уже оказывающее воздействие на оба соединяемых компонента (ср. предложные и союзные конструкции). При попытке «обратного» расчленения иннективной конструкции неизбежен отрицательный эффект: возникает «остаток», или деформируются компоненты, или утрачивается некоторый элемент смысла. Примерами инсинтаксических конструкций могут служить словосочетания с управлением и согласованием, конструкции с причастными и деепричастными оборотами, союзные сложные предложения (в том числе и конструкция с косвенной речью).
Для языков флективного (синтетического) типа существенность оппозиции коннексии – иннексии несомненна; но она имеет место и в языках аналитического строя – во всяком случае, в тех из них, где имеются союзы, частицы и другие специализированные средства организации сложного предложения или диалогического единства. Можно даже предположить, основываясь на элементарных логических допущениях, что в глоттогенезе коннексия была первична и что, хотя довольно раннее развитие иннективных конструкций с нексусом местоименного подлежащего и глагольного сказуемого (я иду… – ты идешь) несомненно, [56 - Впрочем, сколько десятков тысячелетий отделяет первые человеческие коннективные предложения, протосинтаксис которых был чисто «идеографическим» и состоял, как можно думать, в простом соположении бесфлективных основ, от «элементарных» иннективных я иду – ты идешь, не знает, по-видимому, никто.] подлинное развитие иннективного синтаксиса и последующее становление оппозиции коннексии – иннексии было тесно связано с развитием письменности.
Оппозиция коннексии – иннексии хорошо прослеживается на материале конструкций, передающих чужую речь. Конструкция с прямой речью (КПР) по своей природе является консинтаксической (и это, кстати, один из случаев наиболее яркого проявления коннексии): вводящий компонент и чужая речь в КПР никак не пересекаются, они просто сополагаются – и только; синтаксическую связь между ними идентифицировать и охарактеризовать невозможно. Зато сохраняются неприкосновенными не только синтаксическая конструкция чужого высказывания и его базовый лексический состав, но также его субъектно-объектная перспектива и все модусные средства, ср.:
Тогда новый знакомый спросил меня: «И в каком же году, интересно, вы окончили университет?»
В конструкции же с косвенной речью (ККР) – инсинтаксической – происходит проникновение одного элемента в другой: это заключается не только в использовании специализированного подчинительного средства связи, но и в подчинении субъектно-объектной перспективы и модусной рамки (если она есть) чужого высказывания соответствующей перспективе и рамке «основного» высказывания; сохраняется лишь тип синтаксической конструкции чужого высказывания и его базовый лексический состав:
Тогда новый знакомый спросил меня (поинтересовался), в каком (лее) году я окончил университет.
Наконец, [57 - Несобственно-авторскую речь здесь не рассматриваем, так как она является не синтаксической конструкцией, а художественным приемом.] в так называемой конструкции с тематической речью (КТР) иннексия достигает максимального проявления: чужая речь как таковая в КТР не передается, выражается только ее смысл – как правило, предложно-падежной конструкцией, которая полностью лишена автономности (ср. прямую и косвенную речь) и включена в структуру «основного» высказывания на правах присловного распространителя:
Тогда новый знакомый спросил меня о времени окончания мною университета.
Любопытно отметить, что не только единая синтаксическая конструкция, но и диалог могут строиться по разным принципам (что – правда, в другой связи – было отмечено еще С. О. Карцевским): известно, что степень синтаксической связанности контактных реплик диалога может быть весьма различной – от фактической парцелляции до полного отсутствия синтаксической связи. То есть и здесь мы можем наблюдать как коннексию, так и иннексию, и, кстати, речевые манеры разных говорящих могут различаться по признаку склонности либо к первой, либо ко второй.
Коннексия и иннексия соседствуют и переплетаются друг с другом в организации простого предложения. Не подлежит сомнению иннективный характер связи между подлежащим и сказуемым, главными членами и непримыкающими присловными распространителями; но вот последние, а в еще большей степени детерминанты, в особенности те из них, которые реализуют семантические элементы, не представленные ни на уровне пропозиционального отношения, ни, соответственно, в семантической структуре предложения, вводятся в предложение посредством связей коннективного типа. (Неслучайно, кстати, ни к чему не привели в свое время попытки интерпретировать грамматическую связь между детерминантом и предикативным центром в терминах подчинения, а Г. С. Коляденко и В. П. Малащенко одновременно и независимо друг от друга предложили видеть в этой связи совершенно особый тип: Г. С. Коляденко именовала ее «прислонением» [Коляденко 1972], а В. П. Малащенко – «свободным присоединением предложно-падежных форм» [Малащенко 1972].)
Однако на более высоких уровнях синтаксической организации (осложненное предложение, сложное предложение, конструкции с чужой речью, сложное синтаксическое целое) коннексия и иннексия не столько соседствуют, сколько конкурируют. Именно эта конкуренция, вызываемая постоянной необходимостью выбора между союзными и бессоюзными построениями, паратаксисом и гипотаксисом, грамматической полнотой и эллипсисом и т. п., ведет к упомянутой дифференциации речевых манер говорящих. Более того, разные соотношения консинтаксических и инсинтаксических построений ярко характеризуют разговорную и книжно-письменную речь. В разговорной речи явно доминирует коннективный синтаксис, [58 - О. А. Лаптева, вслед за В. Барнетом, говорит о действии в разговорном синтаксисе «принципа превалирования семантического плана высказывания над формальным» [Лаптева 1976: 120]; Е. А. Земская еще в 1968 г. подчеркнула «особую роль в РР (разговорной речи. – М.Д.) связи свободного соединения», которая «используется как для соединения отдельных словоформ…, так и для объединения более крупных синтаксических „блоков“», причем способы этой связи характеризуются «отсутствием формального выражения синтаксической зависимости, а также отсутствием ее спецификации» – и более того: роль интонации и порядка слов в РР настолько велика, что «в ряде случаев только они являются синтаксическими средствами связи, так как иные средства связи отсутствуют»; там же отмечена и «повышенная роль паратаксиса» в РР [Земская 1968: 93]. Вообще все дифференциальные (в сравнении с общелитературной нормой) характеристики разговорного синтаксиса как в указанных, так и во многих других работах по РР очень хорошо согласуются с излагаемым здесь представлением о коннективном синтаксисе. Но важно помнить, что именно дифференциальные (еще об этом см. ниже).] для книжно-письменной речи характерен, наоборот, синтаксис иннективный. Широкое использование образованными людьми инсинтаксических построений в устной беседе всегда воспринимается как признак книжности речи (вспомним испуганную реплику Фамусова: «Что говорит! И говорит, как пишет!»). С другой стороны, неосознанная опора на принципы преимущественно-коннективного синтаксиса, характерная для разговорной речи, часто ведет к ошибкам при использовании конструкций, принадлежащих книжно-письменному языку.
Однако из сказанного не следует, что коннексия есть исключительная принадлежность разговорной речи, а иннексия – книжно-письменной. В этом случае все сказанное означало бы простое удвоение терминологии. Оппозиция коннективного vs. иннективного синтаксиса имеет не стилистический и не стратификационный, а фундаментальный характер, поскольку она сама является следствием фундаментального противоречия между линейной природой речи и нелинейной природой содержания. Вряд ли есть необходимость пояснять, что именно в линейной природе речи коренится коннективное начало синтаксиса. Связь же между нелинейной природой содержания и иннективным началом заключается в том, что именно иннексия позволяет в линейной цепочке передать те многообразные и «многоэтажные» нелинейные отношения, которые столь выразительно отображаются хорошо известными схемами генеративной грамматики.
Оппозиция коннективного vs. иннективного начал пронизывает весь синтаксис, все слои (подъязыки, территориальные и социальные диалекты) национального языка. Весь синтаксический строй языка может быть интерпретирован как результат конкурирующего взаимодействия коннективного и иннективного начал в глоттогенезе, причем ясно, что результаты этого взаимодействия варьируются как от одного национального языка к другому, [59 - Ср. замечание Е. А. Земской: «Близость в условиях функционирования РЯ (разговорного языка. – М.Д.) не может нивелировать полностью структурные различия между языками» [Земская 2004: 335].] так и от одного подъязыка к другому в рамках некоторого данного национального языка.
3. Интерпретация примеров с деепричастными оборотами. Если принять изложенную гипотезу, то, возвращаясь к примерам некорректного построения конструкций с деепричастными оборотами, можно резюмировать следующее. В этих случаях действительно можно усматривать проявления разговорности, но не в том смысле, что деепричастный оборот используется так же, как в разговорной речи (он в ней практически не используется), а лишь в том, что к построению предложения с деепричастным оборотом применяется принцип коннексии, который, подчеркнем, отнюдь не исключительно принадлежит разговорной речи, но в силу своего доминирующего в ней положения воспринимается I осознается как примета разговорности. Оборот соединяется с базовой конструкцией путем простого соположения, и единственным основанием для признания оборота готовым компонентом конструкции выступает его смысловая завершенность – точно так же, как и для «базового» компонента конструкции. Задача структурно-семантического приспособления компонентов друг к другу при этом упускается из виду – и вследствие этого игнорируется инсинтаксическое по своей природе требование совпадения субъектов основного и сопутствующего действий.
Глубинная же суть заключается не в том, что толстовский текст время от времени вдруг переключается в разговорный регистр, а в том, что синтаксис романа подвержен колебаниям меры грамматической нормативности, которые, в свою очередь, возникают как следствие колебаний соотношения между смыслом и формой. В подавляющем большинстве рассмотренного корпуса примеров [60 - Из текста романа было отобрано около 70 предложений с теми или иными отклонениями от нормативного грамматического стандарта.] действует закономерность: говоря о том, что вызывает меньше эмоций, что менее дорого, писатель достаточно – с точки зрения нормы – строго контролирует соотнесенность смысла и формы; но когда речь заходит о дорогих его сердцу героях, когда Толстой высказывает самые важные и заветные мысли, контроль за соответствием формы смыслу ослабляется, смысл становится доминантой синтаксического конструирования – а это и есть главная предпосылка проникновения коннективного начала в сложные инсинтаксические построения. В том же, что толстовские конструкции – по своему замыслу – имеют именно иннективный и целиком книжный характер, легко убедиться двумя путями. Во-первых – обратив внимание хотя бы на то, что это, как правило, сложноподчиненные предложения (в них иннективное начало проявляется в максимальной для сферы сложного предложения степени: неслучайно и в терминах оппозиции «открытость – закрытость структуры», предложенной В. А. Белошапковой, все СПП оказываются конструкциями закрытой структуры). Во-вторых – обратившись к работам по разговорной речи, в том числе по разговорному синтаксису: в богатейших как по материалу, так и по наблюдениям и обобщениям работах Е. А. Земской, О. А. Лаптевой и мн. др. конструкции, подобные толстовским, встретить невозможно.
В свою очередь следствием частичного перехода на коннективный синтаксис в рамках инсинтаксической конструкции оказывается восприятие таких конструкций как несущих отпечаток разговорности. На самом деле онтологически этого отпечатка в них нет и не может быть, так как у Толстого не могло быть никаких оснований для перехода в разговорный регистр там, где нет речи персонажей, то есть в собственно авторской речи.
4. Дополнительные примеры. Продолжим наблюдения и посмотрим, в какой мере высказанная гипотеза оправдывается на материале других конструкций.
4.1. Весьма характерна для синтаксиса Толстого контаминация конструкций.
4.1.1. Контаминация конструкций однородного ряда и сложносочиненного предложения:
4) Он [Борис Друбецкой] вполне усвоил себе ту понравившуюся ему в Олъмюце неписаную субординацию, по которой прапорщик мог стоять без сравнения выше генерала и по которой, для успеха на службе, были нужны не усилия на службе, не труды, не храбрость, не постоянство, а нужно было только уменье обращаться с теми, которые вознаграждают за службу, – и он часто сам удивлялся своим быстрым успехам и тому, как другие могли не понимать этого (Т. II, ч. 2, гл. VI);
5) Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело, напротив, казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе (Т. II, ч. 5, гл. II).
Как видно из примеров, роль дополнительного фактора, который провоцирует смешение конструкций, играет двухместный градационный союз: не… а… в (4), не только… но (и)… в (5). Погрешности в подобных конструкциях широко распространены и сегодня, причем отнюдь не только в речи малокомпетентных носителей языка: любой редактор хорошо знает, что ошибки этого типа часто встречаются в текстах весьма квалифицированных авторов. Глубинную причину этого явления можно так же, как в предыдущем случае, видеть в действии принципа коннективного синтаксиса: первая часть конструкции в своем написании мыслится как завершенная, о чем как бы дополнительно сигнализирует противительный союз (кстати, то, что он входит в состав градационного союза, образуя с его первой частью единое целое, многими пишущими не всегда осознается), – и вторая часть конструкции организуется не как часть, а как предикативно самостоятельное построение. Неудивительно, что при этом не соблюдается инсинтаксическое, по сути, требование структурной гомогенности обоих присоюзных компонентов. Происходит свободное сополагание компонентов, которые мыслятся как структурно самостоятельные носители смыслов, а не элементы единой конструкции, то есть вместо инсинтаксической конструкции получается консинтаксическая.
4.1.2. Контаминация конструкций однородного ряда и сложноподчиненного предложения:
6) Кроме большого роста и толщины, кроме странного мрачно-сосредоточенного и страдальческого выражения лица и всей фигуры, русские присматривались к Пьеру, потому что не понимали, к какому сословию мог принадлежать этот человек (Т. III, ч. 3, гл. XXXIII).
Восстановить «грамматическую справедливость» в этом предложении можно только путем его кардинального перестроения:
Из реконструкций (а – б) видно, что в толстовской фразе происходит наложение двух причинных конструкций. Первая причинная конструкция – роста и толщины,…выражения лица и…фигуры – в норме должна быть предложной (из-за чего), вторая – сложноподчиненная. Но Толстой не только соединяет две причинные конструкции разного уровня организации, но еще устанавливает между ними отношения 'в добавление кому-чему'. Выражаются они предлогом кроме, который относится к числу производных и имеет сильное собственное управление. Введение этого предлога всегда существенно сказывается на структуре предложения: происходит переподчинение предложного дополнения, которое с этого момента управляется не глаголом, а кроме. Если исходное управление уже было предложным, то кроме поглощает и этот предлог:
Из этой экспликации ясно, почему в (6) отсутствует причинный предлог. Но эта экспликация показывает также, что в норме предлог кроме должен подчинять себе один из однородных компонентов конструкции. В реконструкции (а) это требование соблюдено, но это влечет, как видим, изменение средства связи и модели СПП (вместо детерминантного придаточного и расчлененной структуры СПП получаем СПП нерасчлененной структуры, местоименно-соотносительное, с акцентом на контактном слове. Сходные изменения происходят и в реконструкции (б).
Сложность использованной Толстым конструкции может служить дополнительным доказательством ее иннективного характера. Очевидно, однако, что при редактировании этой фразы писатель преимущественно руководствовался консинтаксическим, по сути, критерием – критерием смысловой завершенности компонента. Следовательно, и этот случай можно интерпретировать как проникновение коннективного синтаксиса в инсинтаксическую конструкцию.
К этому кругу явлений примыкает и следующий пример, в котором не вполне корректное построение конструкции со сравнительным оборотом приводит к неожиданному – но, по-видимому, запланированному – эффекту:
7) Но несмотря на то, что он твердо верил в то, что он был неаполитанский король, и что он сожалел о горести своих покидаемых им подданных, в последнее время, после того как ему велено было опять поступить на службу, и особенно после свидания с Наполеоном в Данциге, когда августейший шурин сказал ему: «Je vous ai fait Roi pour règner a ma maniére, mais pas a la vôtre», – онвесело принялся за знакомое ему дело и, как разъевшийся, но не зажиревший, годный на службу конь, почуяв себя в упряжке, заиграл в оглоблях и, разрядившись как можно пестрее и дороже, веселый и довольный, -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
сам не зная куда и зачем, по дорогам Польши (Т. III, ч. 1, гл. IV).
Здесь очевидна двойная отнесенность сказуемого заиграл: норма требовала бы формы *как…конь…играет в оглоблях – тогда играет относилось бы только к коню. А у Толстого играет и конь, и… Мюрат. На наших глазах происходит преобразование сравнения в метафору.
4.1.3. Контаминация моделей сложноподчиненного предложения:
8) «Да, я заброшу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить» (Т. III, ч. 1, гл. VI).
Элементы аграмматизма в синтаксисе «Войны и мира», как уже отмечалось выше, нередко объясняют влиянием французского языка. Действительно, весьма вероятным кажется предположение, что Толстой, создавая монолог Наполеона по-русски, представлял его себе говорящим по-французски и, таким образом, фактически переводил монолог с французского, [61 - Подчеркнем, что в довольно продолжительной беседе с Балашевым, из которой извлечен пример, Наполеон произносит только шесть фраз по-французски с подстрочным переводом автора; все остальное автор дает как бы сразу в переводе на русский.] а в таких случаях интерференция даже предсказуема. Но и при этих обстоятельствах (8) резко выделяется на фоне остального монолога, занимающего более полутора страниц и изредка перебиваемого короткими репликами Балашева. Не означает ли это, что дело все-таки не во французском влиянии – или не в нем одном?
Перед нами конструкция, в которой соединены две модели: а) СПП с присубстантивным придаточным выделительно-определительного типа (…ту преграду, которую Европа позволила разрушить);
б) местоименно-соотносительное СПП фразеологизированного типа (Европа была [столь] преступна и слепа, что позволила разрушить [эту] преграду).
В результате совмещения моделей присубстантивное придаточное оказывается, мягко говоря, несколько странным: которую Европа была преступна и слепа. Нельзя быть преступным и слепым кого-что-л., нет у этих прилагательных такого управления…
Возникает вопрос: нельзя ли было иначе выразить тот же смысловой комплекс?
Вот некоторые возможные варианты:
8 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
) …ту преграду, которую Европа преступно и слепо позволила разрушить;
8 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
) …ту преграду, которую Европа имела преступность и слепоту позволить разрушить (эта неуклюжая, но нормативная [62 - Ощутимая шероховатость этой конструкции – предмет не приведения к норме, а нормализации, по В. А. Ицковичу [Ицкович 1982].] конструкция, кстати, также является типичным галлицизмом);
8 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
) …ту преграду, которую Европа – она была преступна и слепа! – позволила разрушить;
8 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
) …ту преграду, которую Европа позволила разрушить, что было преступно и слепо.
Безусловно, ряд допустимых нормативных перифраз этим не исчерпывается, но и приведенных достаточно, чтобы продемонстрировать возможность выразить требуемый смысловой комплекс без создания несуществующей конструкции с формально бессмысленным придаточным. Почему же Толстой остановился именно на варианте (8)?
Применительно к вариантам (8 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
– 8 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
) ответ очевиден: они имеют слишком книжный характер и явно не соответствуют возбужденному состоянию Наполеона и ситуации устной беседы, в которой император не считает себя обязанным сдерживать эмоции и следить за правильностью речи. Можно утверждать, таким образом, что Толстой сознательно отказывается от грамматически правильных книжных вариантов в пользу неправильного, но более свободного разговорного построения: в данном случае это бесспорно, поскольку речь идет о монологе персонажа.
Но чем, однако, плох для Толстого вариант (8^ – в меру книжный, экономный и вполне представимый в спонтанной речи образованного человека?
По-видимому, писателя не могла удовлетворить именно экономность этого варианта – точнее, ее следствия. Ведь экономность эта достигается тем, что существенный компонент смысла понижается в ранге до присловного распространителя (преступно и слепо), а само придаточное при этом становится более распространенным. Ни то, ни другое Толстого не устраивало. Первое – по причинам идейным: Наполеону, по авторскому замыслу, важно подчеркнуть свою роль благодетеля и «вразумителя» преступной и слепой Европы; для этого требуется не присловный распространитель, а полновесная предикативная структура. Второе – из тех же соображений реалистической стилистики, которые делают неприемлемыми варианты (8 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
– 8 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
). В синтаксическом строе романа неукоснительно действует правило: чем больше придаточных, тем они короче, особенно в речи персонажей.
Получается, что грамматически неверный вариант (8) избирается автором потому, что он удовлетворяет как смысловым, так и стилистическим требованиям. Если нормативный синтаксис оказывается неспособен предложить вариант, грамматически правильно уравновешивающий эти два начала, Толстой не задумываясь перешагивает его границы.
Еще одно важное замечание. Если взглянуть на пример (8) и варианты (8j – 8 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
) с точки зрения оппозиции коннективного vs. иннективного синтаксиса, становится ясно, что более коннективный характер имеют варианты (8 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
– 8 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
). В варианте же (8) доминирует, безусловно, иннективное начало, так как в этой конструкции автор попытался выстроить иерархию компонентов смысла, соединив их нелинейными синтаксическими связями. Следовательно, стремление к имитации разговорности, как и преобладание семантики над формой, не всегда и не автоматически влечет доминирование в синтаксисе коннективного начала. Это еще один аргумент в пользу нашего утверждения о том, что оппозиция коннекции – иннекции имеет онтологический характер и не дублирует оппозицию кодифицированности – некодифици-рованности (разговорности).
9) Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было (Т. I, ч. 3, гл. VII).
Следующий пример являет собой один из наиболее ярких случаев толстовского аграмматизма:
10) В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополчение за ополчением поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди, от мала до велика, были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью (Т. IV, ч. 1, гл. IV).
Сложность интерпретации этого предложения вызвана двусмысленностью союзного речения в то время как. Оно может восприниматься и как уступительное, и как собственно временное. Возможность обеих интерпретаций вызвана разными семантическими оттенками, которые передаются однородными придаточными, введенными общим для них союзом в то время как. Придаточное «жители Москвы бежали в дальние губернии» акцентирует уступительное значение союза. Ср.:
*Хотя жители Москвы бежали в дальние губернии, нам представляется, что все русские люди… были заняты только тем, чтобы жертвовать собой…
Но придаточные «Россия была до половины завоевана» и «ополчение за ополчением поднималось на защиту отечества» своей семантикой погашают уступительное значение союза и акцентируют собственно временное значение. Ср.:
*Невольно представляется нам, что, когда Россия была до половины завоевана и ополчение за ополчением поднималось на защиту отечества, все русские люди… были заняты только тем, чтобы жертвовать собой…
Таким образом, однородность первого ряда придаточных оказывается сомнительной; более того, интерпретация союза в собственно временном значении изменяет подчиненность первого и третьего придаточных: вместо уступительных придаточных первой степени они превращаются во временные придаточные второй степени, подчиненные изъяснительному «что все русские люди…» Контекст показывает, что для Толстого актуальнее уступительное значение: «5 действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени» (Т. IV, ч. 1, гл. IV).
Однако собственно временное значение союза и вводимых им придаточных контекстом не уничтожается, напротив, это значение дополнительно подчеркивается омонимичным оборотом в то время, включенным в главную часть рассматриваемого предложения. Непротиворечивая интерпретация этого предложения, по-видимому, вряд ли достижима. Возможно, Толстому было важно создать именно нагромождение смыслов, заставляющее читателя испытать сомнения и позволяющее автору затем вывести из этого нагромождения главную мысль, переводя повествование в иной ракурс или, точнее, проясняя ракурс повествования. В таком случае можно говорить о том, что элемент аграмматизма превращается Толстым в средство моделирования мыслительного процесса, и пользуется он этим средством в таком случае виртуозно.
4.2. Элементы коннективного синтаксиса, в той или иной мере деформирующие нормативные и иннективные по замыслу конструкции, можно видеть в многообразных явлениях грамматического или коммуникативно-грамматического удвоения, широко встречающихся в тексте романа.
11) Слова были ласковы, улыбка была на губах и лице князя Андрея, но взглядбыл потухший, мертвый, которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и веселого блеска (Т. II, ч. 2, гл. XI).
Перед нами сложноподчиненное предложение с присубстантивным придаточным повествовательно-распространительной разновидности. Незначительное отступление от нормы заключается в том, что придаточное «оторвано» от контактного существительного: тем самым, во-первых, разорвана контактная рамка взгляд, которого; во-вторых, придаточное в плане грамматической семантики выглядит излишним, так как, выполняя характеризующую функцию, оно следует за двумя предикатами, которые выполняют ту же функцию. Может сложиться впечатление, что писатель допускает недочет, хорошо знакомый каждому учителю-словеснику.
По всей видимости, модификация стандартного порядка компонентов вызвана здесь особой коммуникативной перспективой. Если привести предложение к стандартному виду, то есть восстановить контактную позицию придаточного при слове взгляд, в высказывании останется одна рема – потухший, мертвый. Именно она будет занимать главенствующее положение в результирующем смысле. Изменение, предпринятое Толстым, удваивает рему: высказывание оказывается более нагруженным с точки зрения актуального смысла. Толстой рематически подчеркивает не только следствие, но и его причину (придаточное несет причинный оттенок), наиболее прямо связанную с внутренним состоянием героя. Яркая примета коннективного начала в этой конструкции – противоречие между грамматическим статусом рематических компонентов и их линейным расположением в коммуникативной перспективе. В соответствии со своим грамматическим статусом компоненты должны выстраиваться иерархически: статус сказуемого главной части СПП выше статуса придаточного; соблюдение этого правила как раз и привело бы к перемещению придаточного в контактную позицию, и иннективный характер конструкции не был бы нарушен. Действительное же расположение компонентов искусственно повышает статус придаточного (точнее говоря, дистантная и финальная позиция как бы компенсирует подчиненный грамматический статус придаточного увеличением его коммуникативного веса) и приравнивает его в коммуникативном отношении к сказуемым главной части; в итоге мы имеем не иерархию компонентов, а их линейное соположение, то есть консинтаксическую конструкцию.
Эффект удвоения, но совершенно иной природы находим и в следующем предложении:
12) Сначала в семействе чувствовалась неловкость в обращении с князем Андреем; он казался человеком из чуждого мира, и Наташа долго приучала домашних к князю Андрею и с гордостью уверяла всех, что он только кажется таким особенным, а что он такой же, как и все, и что она его не боится и что никто не должен бояться его (Т. II, ч. 3, гл. XXIV).
Перед нами пример «вторжения» персонажного плана в авторский. Союз а в данном предложении – это отзвук Наташиной речи. Если попытаться реконструировать ее, получится весьма правдоподобное:
*Он только кажется таким особенным, а он такой же, как все.
Этот союз а (с самым широким и недифференцированным из всех противительных союзов значением) в речи Наташи несравненно вероятнее, чем более специализированный и «строгий» союз но. Союз что, в свою очередь, ей принадлежать как раз не может: это союз повествователя, который передает слова Наташи в конструкции с косвенной речью. Получается, что Толстой «впускает» в авторское повествование речь персонажа, нарушая законы передачи чужой речи. Благодаря этому возникает эффект удвоения субъекта речи: повествователь как бы ставит героиню рядом с собой, позволяя ей «вмешиваться» в строй повествования. Весь ряд изъяснительных придаточных, передающих речь Наташи, имеет коннективный характер: Толстой здесь виртуозно имитирует нанизывание коротких простых предложений в пределах одного высказывания, столь характерное для взволнованной спонтанной речи. Но дополнительное проявление коннективного начала заключается в совмещении разных речевых планов в конструкции, которая в норме такого совмещения не допускает.
Однако отнюдь не всегда удвоение конструкции исключительно связано с проявлением коннективного начала – последнее иногда своеобразно компенсируется:
13) «…И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова» (Т. I, ч. 3, гл. XII).
Во внутренней речи князя Андрея происходит удвоение уступительной конструкции с нестандартным расположением факультативного противительного союза. Удвоение уступительной конструкции удваивает и противопоставление, органически входящее в структуру уступительной семантики. Каждое из обобщенно-уступительных придаточных акцентирует разные компоненты в главной части: первое акцентирует объект (всех их), второе – предикат (отдам). Коль скоро это так, логичнее было бы ожидать появления противительного союза (если он используется, чтобы подчеркнуть элемент противопоставления) непосредственно перед главной частью. В таком случае мы имели бы «чистое» удвоение и «чистую» аугментативную структуру высказывания: [63 - Под аугментативной структурой высказывания понимаем структуру, в основе которой лежит принцип расширения и усиления сказанного, весьма характерный, в частности, для спонтанной устной речи. Реализация этого принципа основана на вариативном повторе; ср.: Не найдя Курагина в Турции, князь Андрей не считал необходимым скакать за ним опять в Россию; но при всем том он знал, что, сколько бы ни прошло времени, он не мог, встретив Курагина, несмотря на все презрение, которое он имел к нему, несмотря на все доказательства, которые он делал себе, что ему не стоит унижаться до столкновения с ним, он знал, что, встретив его, он не мог не вызвать его, как не мог голодный человек не броситься на пищу (Т. III, ч. 1, гл. VIII). В данном случае вариативный повтор представлен трехкратно: а) он знал, что он не мог… – он знал, что он не мог (не вызвать его); б) при всем том… – сколько бы ни прошло времени… – несмотря на все презрение… – несмотря на все доказательства…; в) встретив Курагина – встретив его. Высказывания аугментативного типа встречаются в тексте романа очень часто.] отношение обоих придаточных к главной части было бы и семантически, и логически одинаковым, между собой они были бы полностью равноправны, – можно было бы констатировать еще один пример действия консинтаксического начала, причем конструкция полностью сохранила бы нормативность. Однако расположение союза между придаточными нарушает их логическое равноправие. Возникает своеобразная иерархия уступок: второе придаточное распространяет непосредственно главную часть, а первое – сложноподчиненную конструкцию «2-е придаточное + главная часть». Появление дополнительных логических отношений, выражаемых служебными средствами, – признак действия иннективного начала. Таким образом, в (13) усложнение исходной конструкции связано с действием как коннективного, так и иннективного начал, и именно второе, а не первое влечет отступление от синтаксической нормы.
Отметим попутно еще одно проявление коннективного начала в этом примере: удвоение обособленных приложений в первом придаточном. Отец, сестра, жена – приложения к подлежащему люди; самые дорогие мне люди – обобщающее приложение к этому приложению, лишь усиливающее смысл, который уже выражен сказуемым дороги.
5. Выводы. Глубинная, собственно синтаксическая причина появления аграмматизмов в тексте романа – и, можно думать, не только в текстах Л. Н. Толстого, но и вообще в нормативной речи – заключается в конкуренции двух фундаментальных начал синтаксиса: иннективного и коннективного. В этом смысле от термина «аграмматизм» применительно к рассмотренному материалу следует, по-видимому, отказаться. Перед нами не нарушения грамматических законов (ведь и коннективный, и иннективный синтаксис принадлежат грамматической системе), а лишь отступления от синтаксической нормы, которая, как любая норма, уже системы. Синтаксис романа подвержен колебаниям меры грамматической нормативности, которые, в свою очередь, возникают как следствие колебаний соотношения между смыслом и формой. Результатом же оказывается проникновение коннективного начала в инсинтаксические построения. В итоге мы воспринимаем сложные инсинтаксические конструкции Толстого с ненормативными элементами коннективности как несущие отпечаток разговорности, хотя на самом деле этого отпечатка быть не может, поскольку ориентации на разговорную норму в авторской речи писателя нет. То же касается и мнимого влияния галлицизмов, и «синтаксических пережитков XVIII в.», которые с завидным постоянством возрождаются в речи все новых поколений, слыхом не слыхивавших о позапозапрошлом веке. Конкуренция иннективного и коннективного начал в синтаксисе – подлинная причина отклонений от синтаксической нормы, ее колебаний и изменений.
//-- Литература --//
Бочаров 1987 – Бочаров С. Г. Роман Л. Толстого «Война и мир». М., 1987.
Виноградов 1939 – Виноградов В. В. О языке Толстого // Лит. наследство. М., 1939. Т. 35–36.
Еремина 1983 – Еремина Л. И. Рождение образа: О языке художественной прозы Льва Толстого. М., 1983.
Земская 1968 – Земская Е. А. Русская разговорная речь: Проспект. М., 1968.
Земская 2004 – Земская Е. А. Язык как деятельность: Морфема. Слово. Речь. М.: Языки славянской культуры, 2004.
Ильенко 2003 – Ильенко С. Г. Русистика // Ильенко С. Г. Избранные труды. СПб., 2003.
Ицкович 1982 – Ицкович В. А. Очерки синтаксической нормы. М., 1982. С. 130.
Коляденко 1972 – Коляденко Г. С. Детерминирующие предложно-падежные формы с обстоятельственным значением в структуре двусоставного глагольного предложения: Автореф. дисс… канд. филол. наук. М., 1972.
Лаптева 1976 – Лаптева О. А. Русский разговорный синтаксис. М.: Наука, 1976.
Малащенко 1972 – Малащенко В. П. Свободное присоединение предложно-падежных форм имени существительного: Автореф. дисс… канд. филол. наук. Ростов-на-Дону, 1972.
Падучева 1996 – Падучева Е. В. Семантические исследования (Семантика времени и вида в русском языке; Семантика нарратива). М., 1996.
Платонова 1984 – Платонова М. О. О синтаксисе Л. И. Толстого как явлении стиля // Вестн. Ленингр. ун-та. Сер. 8. Вып. 2. 1984.
Степанов 1998 – Степанов А. В. Язык Льва Толстого // Рус. яз. в школе. М., 1998. № 4. С. 58–65.
Чернышевский 1989 – Чернышевский Н. Г. Детство и отрочество: Сочинение графа Л. Н. Толстого. СПб., 1856; Военные рассказы графа Л. Н. Толстого. СПб., 1856 //
Чернышевский Н. Г. Избранные сочинения. М., 1989. Чехов 1954 – Чехов в воспоминаниях современников: Сб. ст. [М.], 1954.
Чичерин 1968 – Чичерин А. В. Стиль романов Льва Толстого // Чичерин А. В. Идеи и стиль. М., 1968.
Шкловский 1928 – Шкловский В. Б. Матерьял и стиль в романе Льва Толстого «Война и мир». М., 1928.
Л. Дюрович (Швеция). У истоков русского литературного языка. – В Швеции? [64 - Эта статья была написана доктором филологических наук, профессором славянских языков Королевского университета в Лунде (Швеция) Любомиром Дюровичем в 80-е гг XX в по заказу журнала «Огонек» Однако в «Огоньке» статья не была опубликованаКак мне сообщил проф Л Дюрович, вероятно, «Огонек» ознакомил с этой статьей профессора Б А Успенского, который помещает ее в библиографию к своей статье 1992 г в «Slavica Suecana», а также в издание своих избранных произведений, снабжая пометой «в печати»С того времени загадка листа Экстранеа вызвала оживленную научную дискуссию, прежде всего в Германии (Н Keipert и др) Были высказаны и некоторые другие гипотезы об авторе и месте возникновения Экст (далее будет принято сокращение Экст ) Разрешение поставленных вопросов зависит, однако, от того, будет ли найден новый, не гипотетический материал (Е Земская)У истоков русского литературного языка. – В Швеции?]
Известно, что современный русский литературный язык является синтезом элементов русского и церковнославянского происхождения: говорят Ленинград, но Новгород, бюджет надо сократить, а юбку – укоротить. Как же возник этот синтез? И когда? Одни уверены, что основоположник русского литературного языка Пушкин, другие – Ломоносов. И лишь немногие понимают, как на самом деле обстоит дело со знаменитыми тремя стилями.Исследование последних лет сосредоточивалось на периоде до Ломоносова (его «Российская грамматика» была напечатана в 1755 г.). Откуда взялась его норма? Несомненно, что она так или иначе восходит к петербургской Академической гимназии. За пять лет до Ломоносова в Стокгольме была напечатана «Российская грамматика thet ar Grammauca russica» Михаила Тренинга, шведа, который в течение многих лет был переводчиком и преподавателем Академической гимназии. В предисловии к своей книге он писал, что печатает тут по-шведски свои в России собранные материалы по русскому языку. На двадцать с чем-то лет старше книги Тренинга анонимная грамматика Anfangs-Grunde der russischen Sprache, которая вышла в 1731 г. в Академии наук как приложение к знаменитому Вейсманнову немецко-русскому лексикону. Кроме того, был найден фрагмент еще одной анонимной русской рукописи – грамматики русского языка 1730-х гг. Автором двух последних московский профессор Б. А. Успенский считает В. Е. Адодурова, преподавателя и переводчика той же Академической гимназии. Во всех этих трех доломоносовских грамматиках описывается русский литературный язык. Их морфология очень близка к русской устной речи: они пишут, например, согласно произношению чево, синева, т. е. 'синего', имеют формы типа читаючи и пр. И все эти грамматики очень похожи друг на друга.
Понятно, исследователи должны были поставить перед собой вопрос: откуда эта схожесть? Действительно ли один из этих авторов «слизнул» у другого? Или все эти грамматики – а все они ведь связаны с одной и той же Академической гимназией! – имеют какой-нибудь нам до сих пор не известный общий источник? 1731 г. уже очень близок к петровскому времени, когда церковнославянский шрифт был заменен русским «гражданским», когда царь Петр настаивал на том, что «славянских слов употреблять не надобять» и что надо говорить и писать так, как Посольский приказ. То есть что нужно создать новый литературный язык, которым можно было бы проводить европеизацию России. Для этого ведь и создавались Академия наук и Академическая гимназия, вокруг которой кружатся все наши вопросы.
Поставленный вопрос международная русистика приняла как брошенную перчатку: особенно в архивах Германии, Швеции и Польши – не говоря, конечно, об СССР – стали интенсивно искать.
Я здесь хочу рассказать о том, что мы нашли в Швеции, которая до половины XVIII в. имела очень близкие связи с Россией.
Архивариус Государственного архива в Стокгольме д-р Таркиаинен обратил наше внимание на то, что в отделе Extranea среди материалов из Прибалтики, принадлежащих канцелярии русских переводчиков, хранится печатный лист без даты, места и автора с таблицами русской морфологии, напечатанный кириллическим шрифтом, с латинской грамматической терминологией и немецким комментарием. Всё это – на ветхой бумаге, неумело напечатанное, как будто пробный оттиск. Но грамматическое содержание листа оказалось абсолютно современным. И филологический анализ показал, что с нашего листа списана морфология в Anfangs-Grunde 1731 г. на самом деле дословно; и морфология у Тренинга – почти дословно. (Доказательства подробно описаны в моей с А. Шёбергом статье в журнале Russian Linguistics XI, 1987, 255 и ел.)
Если обратиться к более древним грамматикам, то два пункта также очень ясны: грамматика нашего листа (будем его в дальнейшем сокращенно называть Экст.) есть синтез некоторых элементов авторитетной до сих пор грамматики «славенския» Мелетия Смотрицкого (которая печаталась анонимно несколько раз с 1619 г.) и некоторых элементов латинской Grammatica Russica В. Лудольфа, напечатанной в Оксфорде в 1696 г. В этой последней указывается, что в России следует писать по-славянски, а говорить – по-русски, и Лудольф попытался дать впервые грамматику этого русского языка. Но – и это важнее всего – элементы этих двух источников подобраны и дополнены из живого русского языка так, что возникла стройная система, которой русский язык пользуется до сего дня. Здесь, например, первый раз указано, что следует говорить вижу девушек (а не девушки), будучи (а не сы), с именами, костями (а не имены или именми, костьми), без тебя, без него (а не без тебе, без онаго) и прочая.
Филологически, таким образом, стало ясно, что этот лист (мы зовем его «лист Экст.» – не очень удачное сокращение названия отдела Extranea) является тем местом, где из более ранних слагаемых была окончательно скомпонована морфология такого русского языка, который соответствовал представлениям Петра и его времени, который вошел в быт и сегодня употребляется всеми.
Но кто, где и когда составил Экст. и таким образом может считаться если не отцом, то, во всяком случае, повивальной бабкой грамматики того языка, на котором я, не русский, теперь пишу, обращаясь к широкому кругу русских читателей?
Я не могу сегодня ответить на все эти вопросы. Но пишу об этом, потому что за возникновением листа Экст. лежит увлекательная глава культурной истории Европы начинающегося просвещенного XVIII в., о которой стоит – я думаю – рассказать.
Сравнивая кириллический шрифт Экст. с существующими библиографиями, я убедился, что это шрифт Ильи Копиевича (Eliasa Kopiewicza).
Элиас Копиевич был «Полонус», мелкий дворянин из Западной Руси, протестант, который, спасаясь от обостренной антиреформации второй половины XVII в. в польско-литовской Речи Посполитой, сложными путями эмигрировал в Голландию; он подписывался «кальвинистский пастор в Амстердаме». Когда царь Петр I со своим Великим посольством попал в Голландию, русские обнаружили Копиевича и использовали его как учителя и переводчика. И когда царь дал голландскому типографу Яну Тессингу привилегию на печатание светских книг для России, Копиевич переводил на русский (собственно, тогдашний церковнославянско-русский) язык то, что Петру было нужно и что тогда в России было неизвестно – введение в общую историю, «руковедение во арифметику», «поверстания кругов небесных», т. е. астрономию, книгу «о деле воинственном» и пр. Эти книги потом через Архангельск попадали в Россию.
В 1699 г. Копиевич сам просит у царя привилегию на печатание русских книг и прилагает довольно длинный список переведенных им произведений, которые уже у Тессинга напечатаны, и других, которые готовы к печати. Среди последних для нас важна «Парадыгмата языков трех» – титул, который в последующие годы появляется по-латински как «Парадигмы склонения и спряжения, по-латински, немецки и русски», что вполне соответствует содержанию и оформлению нашего листа Экст.
Около 1700 г. Копиевич рассорился со своими голландскими партнерами, вывез как-то свой кириллический шрифт из страны и отправился в путь на восток.
В Берлине он безуспешно пытался получить работу у Курфюрстской академии наук (ее президент Лейбниц ждал, что Петр откроет Россию для Европы, и поощрял, между прочим, создание славянско-латинского словаря в Швеции). Он безуспешно проводил переговоры с пиэтистами из германского города Халле (это им Петр разрешил открыть в Москве гимназию в 1703 г., которая позже стала называться Академической); эти же пиэтисты, однако, у него купили пуд (Zentner) русских букв, которыми потом напечатали несколько религиозных книжек. В Копенгагене Копиевич, очевидно, договаривался с русским послом о переходе на службу России. Наконец в 1703 г. он попал в Гданьск – мощный лютеранский торговый город, в принципе немецкий, но все еще принадлежащий польско-литовской Речи Посполитой. И, вероятно, здесь произошли решающие для нашей истории события.
В Гданьске Копиевич встретил Пауля Патера, профессора знаменитой местной гимназии. Патер был лютеранский эмигрант, немец из теперешней Словакии. Сначала он был вместе с группой эмигрировавших словацких земляков в Торуне профессором латыни, потом – математики, а в 1703 г. он переехал в Гданьск, где стал профессором математики, естественных наук и теоретиком типографского дела (тут нельзя не вспомнить Штольца из «Обломова»). Он стал издавать календари на немецком и польском языках и, вопреки объединенным усилиям местных типографов и переплетчиков, старался получить разрешение на открытие собственной типографии.
Патер обратился в 1705 г. с ходатайством к городскому совету Торуня. Он пишет, что в Гданьске оказался типограф Копиевич («мой товарищ Копиовиц») с русской типографией, подобной которой нет в целой Европе, и с привилегией, разрешающей печатать и в России продавать русские календари. Патер предлагает магистрату объединить свою (еще не функционирующую) и копиевичевскую типографии и печатать здесь русские календари для всей России. Однако дело не прошло.
В 1706 г. Копиевич напечатал около Гданьска в малой местной типографии своим собственным кириллическим шрифтом краткое «Руковедение в грамматику во славянороссийскую». Это очень несистематическая компиляция, но в ней опять повторяется, что у него подготовлены к печати упомянутые выше «Парадигмы склонения и спряжения». Кириллический шрифт этого «Руковедения» и шрифт Экст. точно совпадают.
В следующем году Копиевич покинул Гданьск и с 1708 г. до конца жизни работал в Москве в Посольском приказе переводчиком – но без типографии. В челобитной царю он жалуется, что шведские войска ее у него по пути отняли. Но в шведских источниках об этом ничего не упоминается. Шрифт Копиевича еще раз появился через двадцать лет у человека, который купил наследство Патера. Из этого можно заключить, что типография Копиевича на самом деле осталась у Патера в Гданьске.
Как же возник лист Экст., который в 1706 г. был всё еще только черновиком и был напечатан шрифтами Копиевича, тогда как сам Копиевич в 1707 г. уехал в Москву и прибыл туда без своей типографии? Однако в 1731 г. Экст. лежит в основе учебных пособий Академической гимназии и, распространясь оттуда, стал основой всей последующей нормы грамматики русского литературного языка.
Можно предположить, что Экст. был напечатан как пробный оттиск в 1707 г. в официально не функционирующей типографии Патера и что Копиевич захватил с собой один экземпляр (или рукопись?) в Москву. Быть может, кто-нибудь его когда-нибудь где-то в русских архивах и найдет.
Но я до сих пор не коснулся центральной загадки: как могла у Копиевича в Экст. возникнуть стройная грамматическая структура русского языка, раз он сам в том же 1706 г. смог написать только несистематическое «Руковедение», с совсем другим грамматическим содержанием и другой грамматической теорией и терминологией?
Решения этой загадки пока нет, я могу предложить только одну гипотезу.
Лист Экст. несет следы работы двух лиц. Параллельное латинское название предложного падежа «Нарративус», которое в Экст. появляется впервые и потом в России систематически употребляется у Адодурова, Тренинга и в других учебниках Академической гимназии (нигде и никогда больше), происходит с большой вероятностью из рукописи славянско-латинского словаря, который в то время готовился в Швеции. Его задумал королевский церемониймейстер И. Г. Спарвенфельд; компилировал и писал этот словарь словацкий лютеранский эмигрант Забани, который до этого был учеником Патера в Торуне; а славянский столбец обрабатывали русские пленные, бывшие дипломаты в Стокгольме, которых Спарвенфельд выручил из заключения и посадил на словарную работу. Общение в рамках этой словарной группы было, очевидно, довольно интенсивным, так как Спарвенфельд получил от двора выговор за то, что пленные свободно гуляют по городу и что он с ними слишком фамильярно обращается.
Вот этот Забани покинул по неизвестной причине в 1705 г. словарную работу в Швеции (не закончив последний том!) и оказался в Гданьске, где его брат был преподавателем в той же гимназии, что и Патер. Можно себе представить, что Патер, планируя массовое издание календарей для России, выписал из Швеции своего бывшего ученика, который за шесть лет словарной работы с группой образованнейших русских вполне вероятно мог овладеть их языком. Какова бы ни была причина приезда Забани в Гданьск, он должен был встретиться со своим бывшим профессором и земляком Патером и у него мог встретить Копиевича. Результатом такой встречи могло быть то, что Забани в задуманные Копиевичем таблицы морфологии внес формы того языка, которому он научился у своих русских сотрудников по словарю: формы русского языка, употреблявшегося в Посольском приказе. Не зная, конечно, о желаниях царя.
Поскольку почтовое сообщение между балтийскими портами и Швецией тогда действовало уже нормально, можно себе представить и то, что Патер прислал черновик листа своему бывшему ученику в Стокгольм, где правку сделали сами пленные дипломаты.
Конечно, всё это догадки, предположения. Возможна и любая другая гипотеза.
Фактом остается то, что лист Экст. так или иначе в Россию попал и что его двадцать с лишним лет спустя использовали в Академической гимназии как норму морфологии рождающегося нового, секулярного русского литературного языка.
А. В. Занадворова (Москва), Юань Цуй (КНР). Типы разговорного словообразования в современной прессе (на материале имен существительных)
//-- Введение --// Язык средств массовой информации претерпел значительные изменения за последние 10–15 лет. Это отмечают многие исследователи, см., например, работы Е. А. Земской, О. П. Ермаковой, Г. П. Нещименко, Е. И. Голановой, Е. В. Какориной и др. В газетном тексте нередко можно встретить элементы разговорной речи и жаргона. Карл Гудтшмидт предложил называть это явление коллоквиализацией современной прессы. Прослеживается тенденция не только к употреблению в газетах языковых единиц, характерных для разговорного языка, а также к использованию разговорных моделей для образования новых единиц.
Материалом для данной статьи послужили газетные тексты за 2002–2004 гг. На данном этапе мы ограничили свое исследование рассмотрением нескольких изданий: «Аргументы и факты», «Московский комсомолец», «Известия», «Округа», «За Калужской заставой», а также электронное периодическое издание «Газета» (сайт www.gazeta.ru).
Вполне закономерно, что в серьезных изданиях, таких, например, как «Известия», разговорных слов достаточно мало, однако тем интереснее представляются эти немногочисленные примеры (оффшорка 'предприятие в оффшорной зоне' (Компания «Электрораспределительные сети Армении» (ЭСА) неожиданно оказалась во владении оффшорной фирмы Midland Resources Holding. Последний свободный пакет акций ЭСА – 19,9 % – достался «оффшорке» всего за $3 млн.; Известия 12.01.03).
Наибольшее количество слов, образованных по разговорным моделям, по предварительным наблюдениям, содержат МК и «Газета». Помимо разговорных слов здесь широко представлены слова так называемого общего жаргона, а также заимствования из других профессиональных и социальных жаргонов.
АиФ и «Округа» занимают промежуточное положение – в них достаточно активно используются разговорные слова, но, как правило, без жаргонной окраски.
Появление разговорных слов в тексте газеты обусловлено различными причинами. Среди собственно лингвистических причин можно отметить необходимость в обозначении нового явления, в частности новых профессий, ср., например, пиарщик, рекламщик. Также разговорное обозначение может использоваться наряду с неоднословным обозначением в качестве синонима для того, чтобы разнообразить речь и избежать повтора (см. об этом: [Цао 2003]).
Другие причины связаны с изменением характера современной прессы и, в частности, с изменением установки пишущего. Разговорные слова несут определенный заряд экспрессии и используются для «сокращения дистанции между автором и читателем». Как пишет Цао Юэхуа, «Разговорные имена существительные характеризуются краткостью формы, их высокая употребительность и продуктивность вызваны динамическим развитием общественной жизни» [Цао 2003: 71].
Однако образование и употребление разговорного слова далеко не всегда диктуется реальной коммуникативной необходимостью и является стилистически уместным. Например, образование слова крадун при наличии слов вор, угонщик представляется совершенно неоправданным (Сам крадун говорит, что на его счету – более 50-ти угнанных машин за полгода!; МК, 24.09.02).
Среди разговорных слов, представленных в тексте газеты, отчетливо выделяются два пласта лексики. С одной стороны, в газетных текстах встречаются слова, которые, очевидным образом являются своеобразными заимствованиями из разговорной речи (например, такие как обменник, гаишник, пятиэтажка), но которые, однако, давно и активно употребляются в газетах, поскольку они называют актуальные явления современной жизни. Среди подобных заимствований можно выделить группу «старых» заимствований, к которым относятся такие слова, как пэтэушник, коммунальщик, и слова-заимствования из разговорного языка новейшего времени, например внедорожник ('автомобиль, который может ездить без дороги') и его антоним паркетник ('автомобиль, который может ездить только по хорошему асфальту'). Нас в первую очередь будут интересовать именно новые слова, ранее не зафиксированные в лингвистических работах и словарях.
С другой стороны, встречается класс окказиональных слов, созданных журналистами. Некоторые из них являются «одноразовыми», т. е. их создание продиктовано нуждами конкретной коммуникативной ситуации (статьи), например буратинщик (художник-скульптор, который создает различные изображения Буратино). Однако слова, обозначающие более актуальные, общезначимые явления, могут быть подхвачены читателями и другими журналистами и, таким образом, стать вполне употребительными.
В современной прессе обнаруживается также интересное явление повторного словообразования. Это явление описывалось в работе [Земская 1990]. Е. А. Земская пишет: «Повторное использование той же самой морфемной структуры – явление в русском языке нередкое. Многие модели словообразования живут как конструктивные рамки, заполняемые в разные периоды истории языка одним и тем же морфемным, но разным лексическим наполнением. Это особенно характерно для отыменных производных» [Земская 1990: 161].
Проиллюстрируем это явление на примерах. Так, слово отказник в доперестроечный период обозначало человека, которому отказали в выезде за границу. В период дискуссий по поводу военной службы в современной печати появилось слово отказник с другим значением – 'человек, который отказывается служить в армии', а при проведении общероссийской переписи населения, соответственно 'человек, который отказался участвовать в переписи населения – (Треть «отказников» заявляют, что перепись не нужна и участие в ней бессмысленно, а еще 10 % принципиально не хотят вступить в сотрудничество с государством; МК, 2002). О. П. Ермакова отмечает еще несколько значений у этого слова: 'ребенок, от которого отказались родители' (отказник, отказница), также отказница 'мать, которая отказалась от ребенка', см.: [Ермакова, в печати].
Рассмотрим еще один пример. Слово сиделец в советские времена обозначало человека, который отсидел срок в тюрьме. В «Газете» встречаем это слово в совсем ином (окказиональном) значении. Речь идет о концерте какой-то популярной группы. Автор статьи делит публику на две категории: те, которые слушают концерт сидя, и те (фанаты), которые танцуют и бурно выражают свое восхищение, называя их соответственно плясунами и сидельцами. (Тут в зале, точно так же, как на старине Брауне, начнутся разборки между плясунами и сидельцами; Газета, 14.06.02).
Повторное использование внутренней формы – типичный прием игрового словообразования, ср.: академики (члены музыкальной группы «Академия»), «фабриканты» – участники передачи «Фабрика звезд»; «раскладушка» 'раскладной телефон'; проходимец 'синоним – внедорожник' (Бывалые джиперы вообще не советуют брать подержанные внедорожники, особенно таких бескомпромиссных проходимцев, как Patrol GR; Газета 07.02.03).
//-- Разговорное словообразование в различных тематических группах --//
При анализе системы разговорного словообразования Е. А. Земская отмечает, что среди производных слов, которые используются в РР, выделяется класс слов, употребление которых ограничено определенной социальной или профессиональной группой, о подобных явлениях см. также: [Функциональная и социальная дифференциация СРЯ 2002].
«Слова такого рода не относятся к официальной номенклатуре, принятой в КЛЯ. Они известны людям, объединенным специальностью. От сленга их отличает отсутствие экспрессивности, от единиц КЛЯ – отсутствие строгой терминологичности. Такого рода профессиональные слова – обычные, будничные наименования тех или иных специальных явлений» [РРР 1981: 88].
Сферой их употребления является, как правило, устная непринужденная речь профессионалов. Однако в последнее время слова подобного рода проникают и на страницы печати, подтверждая тем самым общую тенденцию к коллоквиализации прессы.
Наибольшее количество производных существительных такого рода обнаруживается в специальных тематических рубриках, которые имеют сейчас многие газеты, например «Газета». Иногда эти тематически специализированные выпуски выходят как приложения к газете (ср., например, многочисленные приложения к «АиФ»). Подобные рубрики рассчитаны на достаточно просвещенного читателя или специалиста.
Примечательно, что одно и то же слово может быть параллельно образовано в нескольких профессиональных подъязыках и, соответственно, будет иметь разное значение. «Повторное использование морфемной рамки может определяться не только историческими изменениями языка <…>, но и дифференциацией иного рода – разграничением сфер употребления в языке одного периода, что может быть связано с условиями функционирования <…>, а также социальной, профессиональной или иной характеристикой говорящих» [Земская 1990: 161].
//-- «Активные» модели словопроизводства --//
Собранный нами материал мы разделяем на две группы, в первой группе будет проанализировано словообразование имен лиц, а во второй – образование названий предметов и явлений окружающего мира. Подобного принципа описания придерживаются авторы классических работ по словообразованию, см., например, [Земская 1992].
//-- Имена лиц --//
Суффиксальное словообразование
– щик: Эта модель очень активно используется в газетном тексте для обозначения людей по профессии и роду деятельности: альтернатив щик 'человек, проходящий альтернативную военную службу'; коммунальщик работник коммунальных служб'; вентиляционщик "специалист по вентиляции'; пиарщик 'человек, который занимается пиаром'; телевизионщик 'работник телевидения'. Последнее слово является окказионализмом и требует некоторого пояснения: буратинщик (Видный московский концептуалист Игорь Макаревич – художник-буратинщик. Он уже лет двадцать выпекает Буратино в сотнях обличий – маслом по холсту, фотография, шелкография, просто скульптура, инсталляция, ассамбляж и хрен знает что еще; Газета, 15.03.03).
– ник: Рассматривая существительные, образованные с помощью суффикса – ник, разделим их на две группы в зависимости от того, от какой части речи они образованы: отыменные и отглагольные.
Существительные, образованные от имен существительных и прилагательных. Многие из приведенных в этой группе не являются словами нового времени (например: восъмерочник 'тот, кто ездит на машине-восьмерке'; гаишник, очередник, речник, оперативник; обозначения больных (спиналъник, шейник, гриппозник, оэрзэшник); сессионник (муз. жаргон).
Существительные, образованные от глаголов: отказник 'тот, кто отказался, кому отказали или от кого отказались'.
Другие суффиксы менее активны.
– ун: крадун, плясун; – овец (-ец): СПСоеец, фордоеец; – ша (суффикс со значением женскости): скинхедша 'девушка-скинхед', бойфрендша. Появление последнего слова объясняется тем, что частотность употребления слова бойфренд «пересилило» его внутреннюю форму.
//-- Названия предметов и явлений --//
Наибольшей активностью обладает словообразовательная модель универбации с суффиксом – к(а). Об этом свидетельствует выход в свет специального словаря «Новые слова в русском языке (суффиксы-универбаты существительных женского рода – ка)», составленного Л. И. Осиповой, см.: [Осипова 2000]. Ниже мы рассмотрим подробнее суффиксальное образование существительных – названий предметов.
Универбат с суффиксом – к(а) выполняет функцию компрессии, т. е. позволяет заменить словосочетание одним словом: алътернативка 'альтернативная военная служба'; десятка 'марка машины, десятая модель…; пятерка 'марка машины, пятая модель…; оффшорка 'предприятие в оффшорной зоне'; японка 'японская машина'; запаска 'запасное колесо'; противотуманки 'противотуманные фары'; трехдверка, четырехдверка, пятидверка 'машина с тремя (четырьмя, пятью) дверями'; переноска 'переносная лампа'; раскладушка 'раскладной телефон'.
Универбаты с широким значением: времянка 'нечто временное' имеет много разных значений, например 'временное жилище', 'временная электропроводка', 'временные водительские права'; железка 'что-то сделанное из железа' также имеет много разных значений, например 'железная дорога', 'компьютер', 'автомат', 'куски железа без специального назначения' и т. п. Подробнее о спектре значений «всезначащих» слов см. ниже.
Суффикс – к(а) выполняет и другие функции помимо компрессивной, например экспресивную: акварелька, машинка, а также конструктивную, например рулежка (отглагольное существительное, обозначающее процесс вождения и, в частности, маневрирования машиной).
Суффикс – лк(а) используется при образовании отглагольных существительных: кричалка 'выкрики, часто рифмованные для поддержки своей команды'; страшилка 'страшная история'.
Суффикс – ник более активно используется для обозначения лиц, но встречаются и другие примеры употребления: обменник 'обменный пункт'; паркетник; внедорожник.
Суффикс – ец в литературном языке используется для названия лиц, однако в разговорной речи часто встречается метонимический перенос, когда для названия предмета используется производное от названия страны-производителя (испанцы – марки из Испании и т. п., см.: [РРР 1983]. Аналогичную роль играет суффикс – ка при образовании названий лиц (в КЛЯ) и предметов (в РР) женского рода, ср.: японка 'японская машина', посудомойка 'посудомоечная машина'.
Пример, приведенный ниже, – это не просто перенос, а обыгрывание существующего в литературном языке значения слова проходимец 'плохой человек', т. е. пример повторного словообразования от глагола проходить: проходимец 'синоним – внедорожник'.
Отчетливый разговорный оттенок имеют производные с суффиксом – ость в форме множественного числа, например слово вкусности. Оно употребляется в значении 'вкусная еда', а также в переносном значении 'нечто интересное'. Ср.: Так же сильно будоражит зрителей авиашоу во время городских праздников: заставляет выходить на площади, тратиться на вкусности и безделушки… (Газета, 31.07.2002); Публика безропотно платит по зеленому полтиннику за место у бара и по сотне за стул у столика, а хозяева за это привозят разные вкусности. Вот сейчас, например, Yellowjackets («Газета», 17.07.02).
Модель «ложки-вилки» (т. е. обозначение класса предметов по их типичным представителям) используется обычно как замена официальной неоднословной номинации, например столовые приборы (ложки-вилки). Преимущественно употребляется, когда речь идет о сфере быта, в других сферах подобных производных нам пока не встретилось. Ср., например: плита-пеленки, ножнички-щипчики, варка-жарка, латки-заплатки.
//-- Анализ наиболее употребительных значений «всезначащих» слов-универбатов --//
Исследователи разговорной речи выделяют класс слов с широким значением, так называемые «всезначащие» слова. К ним относятся такие слова, как времянка, железка и т. п. Впервые как специфическая особенность разговорной речи они были описаны Л. А. Капанадзе в разделе «Номинация» коллективной монографии по русской разговорной речи. Она назвала их словами-«губками»: «Слова, имеющие либо чрезвычайно общее значение, либо значение неопределенное, всегда конкретизируемые лишь ситуацией и контекстом речи <…>. В каждом данном случае реализуется вполне определенное значение слова, но лексикографически описать все эти многочисленные значения было бы невозможно, ибо эти слова „всезначащи“, а определенные значения появляются у них „к случаю“. Можно назвать такие слова словами-„губками“, всасывающими в себя разнообразные смыслы» [РРР 1973: 453]. Аналогичное явление В. Д. Девкин отмечает и в немецком разговорном языке.
Слова подобного рода достаточно часто встречаются в современной прессе. И хотя, как справедливо пишет Л. А. Капанадзе, невозможно описать все значения этого слова (в РР), поскольку их может быть бесконечно много, можно выявить наиболее типичные значения, в которых это слово употребляется в прессе.
Например, описывая слово времянка, Л. А. Капанадзе приводит список из семи значений (которыми этот список не исчерпывается): 1. 'временный дом'; 2. 'временная печка'; 3. 'временная электропроводка'; 4. 'временная лестница'; 5. 'временная пристройка к дому'; 6. 'временный лифт'; 7. 'временная установка для химических опытов'. В газетных текстах это слово используется преимущественно в одном значении – 'временное жилище'. Ср.: «Проблема с жильем до конца так и не решена. Больше десяти семей до сих пор живут во времянках» (АиФ, 26.09.01).
Из тридцати примеров употребления этого слова только в одном случае оно обозначало 'временную проводку': «А чтобы не сидеть до той поры без света, надо «кинуть времянку», то есть временно электричество подвести» (АиФ, 23.02.00).
Нам встретилось и третье значение: 'временные водительские права', однако его употребление локализовано в одной газете (Gazeta.ru) на небольшом временном промежутке (всего за период с 1.08.02 по 01.10.02 зафиксировано шесть вхождений).
«Между тем именно 1 октября названо в постановлении правительства России датой, начиная с которой старые зеленые „времянки“ не действуют. Зато начальник отдела ГУ ГАИ России Владимир Кузин оказался на высоте» (Газета, 17.09.02).
«А для тех, кто не успел, с 1 октября старая „времянка“ приравнивается к полному отсутствию прав, за что по кодексу, как известно, положена штрафстоянка…» (Газета, 20.09.02).
Появление этого слова стало реакцией на изменение законодательства, которое ощутимо коснулось всех автовладельцев и нашло отражение в газете.
Таким образом, подобный анализ семантики «всезначащих» слов, употребленных в текстах разных газет, представляется достаточно интересным, так как позволяет выявить наиболее основные актуальные значения данных слов на современном этапе развития языка, а также распределение этих значений по различных социальным сферам функционирования языка. Эти наблюдения могут также быть полезны составителям толковых и двуязычных словарей.
Перейдем к рассмотрению конкретных примеров. Вот пять основных значений слова железка, в которых оно активно употребляется в газетах.
железка -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
'железная дорога' (…поступил в Калининский строительный институт, а на втором курсе совсем оголодал, пошел на «железку» по ночам вагоны разгружать…; АиФ 24.10.00);
железка -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
'компьютер' (Мой ребенок стал компьютерным наркоманом. Как только он приходит из школы, сразу садится за него и играет. Ни о чем другом, как об этой железке, слышать не хочет; АиФ 20.12.00);
железка -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
'тренажер' (Таким образом, главный вывод на сегодня: в хорошей форме себя можно поддерживать и не прибегая к помощи различных железок; АиФ 05.10.01);
железка -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
'автомат' (…покупателей старше 18 от прилавка не погонят, зато покупка сигарет в автомате теперь уйдет в прошлое, потому что механическая железка не в состоянии определить возраст курильщика; АиФ 24.01.02);
железка -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
'железо как материал' (Например, специалисты отсоветовали покупать «левое» кузовное железо, хотя на первый взгляд все железки одинаковые и на движение автомобиля никак не влияют; Газета, 15.02.02).
К таким «всезначащим» словам также можно отнести слова, обозначающие определенное число чего-либо или определенный порядковый номер чего-либо, такие как пятерка, десятка и т. п. Рассмотрим некоторые из них. Здесь гораздо в большей степени, чем в предыдущих примерах, значения этих слов обусловлены потребностями той или иной социальной группы.
В книге «Современный русский язык» описан набор значений подобных слов [Современный русский язык 2000]. Отметим некоторые дополнительные значения таких слов, выявленные на материале прессы: 'дистанция длиной п метров (километров): пятерка, десятка и т. п.; 'модель автомобиля': четверка, пятерка, шестерка, семерка, восьмерка, девятка, десятка, сотка; 'команда, состоящая из п игроков': пятерка (в хоккее). Список этот остается открытым.
//-- Экспрессивное словообразование --//
В статьях, рассчитанных на молодежную аудиторию, очень широко используется экспрессивное словообразование, образуются различные диминутивные формы неузуального характера. Некоторые авторы чрезмерно используют экспрессивные средства, нагнетая их на небольшом участке текста. Ср., например: «…В нем Скай Эдварде приятненъким голоском намяукала, а Пол и Росс надиджеили, напродюсировали и наиграли на гитарке бодреньких электронненъких самбочек, румбочек и прочей карибщины, и народ пищал от восторга» (Газета, 05.03.02). Экспрессивность контекста поддерживается серией глаголов с приставкой на-, передающей интенсивность действия.
См. также примеры: кафушечка (Там была пиццерия всего на три столика, беленькая такая кафушечка с обалденной пиццей; Округа. Ю-3, 09.11.02); клубец (Если же вас вообще тянет в маленький уютный клубен с молодежной, но ненавязчивой и негромкой музыкой; Газета, 06.10.02).
//-- Использование моделей разговорного словообразования в целях языковой игры --//
Примеры разговорных новообразований-аббревиатур немногочисленны, как отмечает Е. А. Земская в [РРР 1981], этот способ словообразования вообще очень мало используется в PP. Аббревиатуры если и создаются, то, как правило, в игровых целях. Ср., например, мосполтушка "сокращение «московская политическая тусовка» (Процесс идет достаточно успешно в московской политической тусовке – в мосполтушке, как я ее называю, этот проект серьезно обсуждается; Газета, 19.03.03, интервью с Борисом Березовским).
Интересным примером газетного словотворчества являются придуманные журналистами газеты «За Калужской заставой» названия «бюрократических игр», использующие модель, по которой образованы многие названия игр, например прятки, салки, догонялки. Помимо самого суффикса здесь еще играет роль и форма множественного числа существительного.
Возвращалки (от глагола возвращать) 'бюрократическая игра' (слово употреблено в заголовке статьи: «Замысловатая игра, суть которой в том, чтобы после имитации каких-то действий все вернуть на круги своя и предоставить просителю возможность начать хождение снова») (Похоже, сами чиновники увлеклись и заигрались в свои возвращалки; «За Калужской заставой», 11–18 июня 2003.
Обещалки (от глагола обещать) 'бюрократическая игра' (заголовок статьи; «За Калужской заставой», 11–18 июня 2003).
Ожидалки (от глагола ожидать) 'бюрократическая игра' (заголовок статьи; «За Калужской заставой», 11–18 июня 2003).
Отфутболки (от глагола отфутболивать) 'бюрократическая игра' (Куда интереснее сыграть в отфутболки и запустить посетителя по маршруту чиновничьего бумеранга; «За Калужской заставой», 11–18 июня 2003).
Посиделки (от глагола посидеть) 'бюрократическая игра' (заголовок статьи; «За Калужской заставой», 11–18 июня 2003).
Тяп-ляпки (от выражения делать тяп-ляп, т. е. плохо) 'бюрократическая игра' (Игра в тяп-ляпки тем и хороша, что может продолжаться бесконечно долго; «За Калужской заставой», 11–18 июня 2003).
Интересным примером языковой игры является слово мьглодрамьг (Эксперт, 01.08.04), которое представляет собой контаминацию мелодрамы с мыльной оперой.
//-- Литература --//
Ермакова 1982 – Ермакова О. П. Вторичная номинация в семантической структуре многозначных производных слов // Способы номинации в современном русском языке. М., 1982.
Ермакова (в печати) – Ермакова О. П. Семантические процессы (гл. 1, часть 1. «Активные процессы в лексике и лексической семантике») // Современный русский язык: активные процессы на рубеже XX–XXI / Ред. Л. П. Крысин (в печати).
Земская 1990 – Земская Е. А. О некоторых видах варьирования в сфере словообразования (явление повторной номинации) // Resphilologia, 1990.
Земская 1991 – Земская Е. А. Язык как зеркало современности // Сборник к столетию В. В. Виноградова. М., 1991.
Земская 1992 – Земская Е. А. Словообразование как деятельность. М., 1992.
Земская 1997 – Земская Е. А. Словообразование // газета «Русский язык». № 44 (116 -
117). Ноябрь 1997. Какорина 2000 – Какорина Е. В. Трансформации лексической семантики и сочетаемости (на материале языка газет) // Русский язык конца XX столетия (1985–1995). М., 2000.
Осипова 2000 – Осипова Л. И. Новые слова в русском языке (суффиксы-универбаты существительных женского рода на – ка). М., 2000.
Русский язык конца XX столетия – Русский язык конца XX столетия (1985–1995).
М., 1996.
РРР 1973 – Русская разговорная речь / Отв. ред. Е. А. Земская. М., 1973.
РРР 1981 – Русская разговорная речь / Отв. ред. Е. А. Земская. М., 1981.
РРР 1983 – Русская разговорная речь / Отв. ред. Е. А. Земская, Л. А. Капанадзе. М., 1983.
СРЯ 2000 – Современный русский язык / Под ред. В. А. Белошапковой. М., 2000. Функциональная и социальная дифференциация
СРЯ 2002 – Современный русский язык: функциональная и социальная дифференциация / Отв. ред. Л. П. Крысин. М., 2002.
Цао 2003 – Цао Юэхуа. Разговорная речь в газетной публицистике // Русская речь. М., 2003. № 5.
Е. А. Земская (Москва). Устная речь Иосифа Бродского (лексико-семантический аспект)
В «Диалогах» выявляется самопредставление, самовосприятие Бродского.Яков Гордин
…Кто-кто, а поэт всегда знает, что то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка; что язык не является его инструментом, а он – средством языка к продолжению своего существования. Язык же – даже если представить его как некое одушевленное существо (что было бы только справедливым) – к этическому выбору не способен.
Иосиф Бродский. Нобелевская лекция. 1987
//-- Вступительные замечания --//
Идея речевого портрета (в первую очередь – фонетического), выдвинутая М. В. Пановым (1990), была подхвачена многими учеными. Создавались индивидуальные портреты и групповые (см., напр., [Крысин 2004]). В этой статье я хочу охарактеризовать некоторые особенности устной речи поэта Иосифа Бродского, используя материалы его разговоров с Соломоном Волковым [Волков 2004].
Материалы статьи – не живая устная речь, а магнитофонные записи, сделанные С. Волковым. Я рассматриваю эти записи как подлинные диалогидвух интеллектуалов, родившихся в России и проживших часть жизни за рубежом. Это не материалы разговорной речи, а именно записи устной речи, о чем свидетельствует тематика разговоров. Бытовые сюжеты не составляют основного содержания диалогов. Книга многоаспектна – тут и воспоминания о разных событиях жизни поэта (арест, тюрьма, суд, процесс, ссылка, психиатрическая больница, путешествия), и беседы о поэзии и литературе, о роли языка в поэтическом творчестве, об отдельных поэтах (Цветаева, Ахматова, Оден, Фрост и др.), и многое другое.
Широта и разнообразие тематики диалогов определяют выбор именно лексики для исследования. Использовать эти тексты для изучения фонетики невозможно. Но вместе с тем это, несомненно, подлинные факты устной речи поэта и его собеседника. Соломон Волков пишет: «Наличие магнитофона исключает фактор даже непредумышленной интерпретации. Перед читателем не волховский (курсив автора. – Е. З.) Бродский, но Бродский как таковой. Ответственность за все сказанное на нем самом» [Волков 2004: 7].
Во вступительной статье Я. Гордин отмечает: «"Диалоги", условно говоря, состоят из двух пластов. Один – чисто интеллектуальный, культурологический, философский, если угодно. Это беседы о Цветаевой, Одене, Фросте. <…> Ситуация меняется, когда мы попадаем во второй слой „Диалогов“, условно говоря, автобиографический» [Гордин 2004: 12]. Эти два пласта (или слоя) сюжетов влияют и на использование лексики – сниженной, нередко жаргонной и сугубо книжной, подчас высокой, философско-научной, специальной.
С. Волков пишет, что начальным импульсом для работы над «Диалогами» послужили лекции И. Бродского в Колумбийском университете (Нью-Йорк), прочитанные им осенью 1978 г. После этого началась многолетняя работа, результатом которой явилась книга, насчитывающая 635 стр., распадающихся на 12 глав.
Важно отметить, что Волков отнюдь не ограничивает себя функцией включения и выключения магнитофона. Он – искусный собеседник, направляющий разговор, но не влияющий на характер сказанного И. Бродским. «Его задача – определить круг стратегических тем, а внутри каждой темы он отводит себе роль интеллектуального провокатора» [Гордин 2004: 8].
//-- Лексико-семантический аспект --//
В соответствии с сюжетно-тематическими пластами содержания лексика «Диалогов» делится на два основных слоя – сниженный и книжный. Начнем с первого.
Сниженная лексика состоит из нескольких разрядов: жаргон, просторечие, мат. Внутри сниженной лексики можно выделить такие подразряды: грубовато-фамильярные прозвища, тюремная лексика, лексика психиатрических больниц; сниженная фразеология. Особое положение занимает разговорный язык (РЯ). Он входит в литературный язык, но отличается от кодифицированного книжного языка (КЛЯ), см. об этом подробнее: РРР – 73. Внутри самого РЯ, однако, можно выделить лексику сниженную, но, тем не менее, находящуюся в пределах литературного РЯ. Сл. X. дает к такой лексике помету разг. сниж. Граница между лексикой разговорной и разговорно-сниженной очень тонкая, она может проводиться по-разному разными лингвистами. Здесь неминуемы разные оценки. Мы будем опираться на свое чутье и словоупотребление тех носителей литературного языка, которых мы считаем образцовыми. Кроме этого, важную роль играют пометы в словарях, в частности в Сл. X, Сл. Ел.
Далее в примерах реплики Бродского указания на автора не имеют. Реплики Волкова отмечаются его фамилией. Если приводится диалог, то фамилии указываются сокращенно: Б. – Бродский, В. – Волков.
//-- Жаргон --//
Этот слой лексики занимает в языке Иосифа Бродского важное место – и по выразительности, и по многочисленности.
Жаргонизмы, как правило, обладают экспрессивной окраской. Наиболее многочисленна глагольная и шире – любая предикатная лексика. Уничижительные наименования лиц также образуют большой пласт слов. Наименования конкретных предметов малочисленнее. Таковы употребляемые Бродским слова башли – деньги (В семье не было башлей), табуретовка – самогон или водка плохого качества, изготовленная из древесного спирта (…водка там была чудовищная, няндомской выделки. То есть чистая табуретовка, поскольку делали ее из древесного спирта); водяра – водка.
Излюбленный разряд жаргонизмов И. Бродского – -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
лексика со значением 'испытывать восторг, наслаждаться, восхищаться'. Это слова балдеть, торчать и подобные.
Вот некоторые примеры:…солнце заходит за горизонт, и ты балдеешь от этого; [Блок] балдел от петербургских закатов, да?; Я думал, мы поедем на Камчатку. И от этого, конечно, обалдел – как сейчас помню, но вышло ровно наоборот: вместо Камчатки мы отправились на Белое море; И когда смотришь на это зеленое с белым [этикетка водки]… то очень сильно балдеешь.
Характерно, что слово балдеть имеет и другое, прямо противоположное значение: не восторгаться, а испытывать чувство большой горести, неудачи, такого огорчения, что теряешь ум: Ахматова говорила: «Когда стихи не пишутся, жить очень неуютно. Когда поэт составляет книгу? Когда можно этим заниматься? Когда не занимаешься стихописанием как таковым. Но когда ты не занимаешься стихописанием, ты совершенно балдеешь. Ты звереешь в первую очередь по отношению к самому себе».
Вообще энантиосемия в области жаргона – явление нередкое.
Нередко Бродский выражает восторг, восхищение с помощью глаголов торчать (и производных от него) и висеть: Я всегда торчал от индустриального пейзажа; Я, как всякий пацан, чрезвычайно торчал от всех этих вещей – знаете? [Волков уточняет: погоны, кителя, кортики]. Встречается и производное от торчать – затарчивать: Он [Уфлянд] сказал: «Знаешь, Иосиф, мы сейчас затарчиваем от этой картинки [этикетка на джине: гвардеец в Тауэре во всех этих причиндалах]. А они там на Западе затарчивают, наверное, от отсутствия какой бы то ни было картинки на нашей водяре».
Увлечься чем-н., испытывать сильное желание выражает глагол завестись на что-н.: И вот кто-то сказал, что существуют такие геологические экспедиции. Я страшно завелся на это дело.
Крайнее эмоциональное состояние, восторг, изумление выражает слово отпад: «Они как бы в отпаде».
Для высокой оценки чего-либо положительного Бродский использует слово феня: «Главная феня у Ахматовой – это афористичность».
Слово феня имеет и иное значение – нечто неожиданное, шутка, новость: «Это была такая феня, о которой я совершенно не подозревал, для меня это было большим открытием об ту пору: что писатель устраивает банкет для тех, кто помог протолкнуть, пропихнуть его произведение в журнал».
Из слов с отрицательной семантикой (что-н. плохое, нежелательное) Бродский часто употребляет слово лажа: Мне все время казалось, что тут кроется какая-то лажа; С сердцем лажа; С глазами лажа, астигматизм левого глаза.
Словари чаще указывают при этом слове значение 'ерунда, чушь, безделица'. В этом значении у Бродского слово лажа не встретилось.
Широко употребительны в речи Бродского жаргонные глаголы разной семантики. Среди них много слов, обозначающих конкретные физические действия, не связанные с идеей наказания (арестом, доносом, убийством и под.). Это: капать (идти), охмурять (обманывать), зафигачитъ (забросить), отвалить (уехать), пасти (следить за кем-н.; ухаживать – о девушке); закидон (странность, причуда). Очень грубый, особенно высокочастотный в речи школьников глагол отлить (помочиться).
Иллюстрации: Значит, канаю я в издательство для заключения договора…; Но до ближайшей церкви им капать было очень далеко; Короче, я говорю Шахматову: «Олег, будь я на твоем месте, я бы просто сел на один из этих маленьких самолетов, вроде „ЯК-12“, и отвалил в Афганистан. Ведь ты летчик!»; Ты сюда приезжаешь, чего-то там залупаешъся, с кем-то сшибаешься из-за каких-то принципов; Вы знаете, Соломон, у меня есть, вероятно, свои предубеждения и, если угодно, профессиональные закидоны.
Очень грубо:…он отлил в галоши и бросил их в суп на коммунальной кухне в общежитии, где жила его подруга, – в знак протеста против того, что подруга не пускала его в свою комнату после двенадцати часов ночи; На этом Шахматова попутали, он загремел, потом освободился, опять приехал в Ленинград.
Многие грубые слова (типа сопля, сопли, сопляки) употребляются метафорически.
Основную часть жаргонных глаголов составляют слова, семантика которых включает понятия преступления (арест, убийство, донос и под.): пришить (убить), загрести, загреметь (арестовать), настучать (донести; имя лица – стукач), шмонать (обыскивать).
В значении 'арестовать, забрать' Бродский употребляет глагол попутать: Но в третий раз я миновал Большой дом. Меня попутали на улице и отвезли в отделение милиции.
Вот рассказ о том, как поэт работал в морге и цыган [родственник препарированных] чуть его не убил: Он [цыган] когда увидел их разрезанными, то среагировал на это довольно бурно: решил меня тут же на месте и пришить. <…> А я бегал от него между столами, на которых лежали покрытые простынями трупы. То есть это такой сюрреализм, по сравнению с которым Жан Кокто – просто сопля.
//-- Наименование лиц --//
Эта группа слов значительна по составу. Бродский употребляет названия лиц по профессии (мусор – милиционер, гэбэшник, кагэбэшник), по сексуальной принадлежности (пидер, гомик, гей). Мужчин именует такими словами: хер, кореш, хрен, чувак (чуваки), блатарь, бич, жлоб (жадный человек), фраер, падла, стукач, фарцовщик; шпана (собират.), сволочь (грубо, жарг.).
По отношению к женщинам использует обычно слова: баба, девка иногда, девка славная, нейтрально девушка.
Вот некоторые иллюстрации: Приезжаю я, значит, в ОВИР. Мусор стоит, отпирает дверь;…может быть, это и правда, что среди всяких западных херов приезжают какие-то там шпионы (о посещении издательства);…вхожу в кабинет заместителя Шестинского по хозяйственным делам, где такие дела всегда проворачиваются. Там два этаких чувака; …этот американский хрен [профессор] прислал мне откуда-то из Италии открытку…; я там «пас» девушку.
Рассказывает о поведении учеников музыкальных школ: Так вот, эти милые, музыкально одаренные дети регулярно целыми кодлами отправлялись бить гомиков, пидоров – выслеживали их и жестоко избивали. <…> Многие из них знали, что их любимый Чайковский был пидором.
Некоторые из употребляемых Бродским слов были не вполне понятны С. Волкову. Вот диалог. Волков: А что там была за публика в этих геологических экспедициях?
Б. Ну, публика – с бору по сосенке. Главным образом бичи. Знаете, кто такие бичи?
В. Бродяги. Те, кто здесь, в Америке, называются «хобос».
Б. В общем – да. Но все-таки хобос куда более смирное племя, нежели бичи. Бичи – это люди со сроками, с ножами.
//-- Прозвища --//
В особый разряд выделим прозвища тех лиц, которые часто упоминал Бродский: Евтух (Евтушенко), Маяк (Маяковский), Толяй, Толъка (Анатолий Найман). Отмечу, что от фамилии Евтушенко по законам русской морфонологии образуется Евтух (а не Евтуш), т. е. восстанавливается основной вариант фонемы (аналогично в детской речи: от ложка образуется лога, а не ложа). Слово Евтух – наиболее частое, встретилось более 10 раз; Маяк – 2 раза. Любимых писателей Бродский называл только по фамилии или по имени и отчеству, иногда с добавлением и фамилии.
…У Евтуха русский язык все-таки лучше, чем у Вознесенского; Звоню Евтуху. Евтух говорит…; Маяка самого можно переложить на все, что угодно; Толяй явно напутал.
Остановлюсь на прозвище Гуталин, которое поэт использовал один раз. По всей вероятности, оно жило только в узком кругу питерской молодежи диссидентского толка. Показательно, что Волков не понял этого прозвища и попросил объяснения.
Б. Время было такое смутное. Гуталин только что врезал дуба. При Гуталине папашу [отца Бродского] выгнали из армии.
В. А кто такой Гуталин?
Б. Гуталин – это Иосиф Виссарионович Сталин. Он же Джугашвили. Ведь в Ленинграде все сапожники были айсоры.
В. В первый раз слышу такую кличку.
Б. А где вы жили всю жизнь, Соломон? В какой стране?
В. Когда умер Сталин, я жил в Риге.
Б. Тогда понятно, в Риге так, конечно, не говорили.
Отмечу, что ни в одном из известных мне словарей эта кличка не значится. Возможно, это объясняется страхом перед цензурой. Среди знакомых мне москвичей я ее тоже не встречала.
Выше уже было сказано, что наиболее частотная жаргонная лексика в речи Бродского – глагольная; затем идут имена лиц; названия конкретных предметов им уступают в употребительности. Прилагательных почти нет: совписовская шпана; гэбэшная полка.
//-- Тюремная лексика --//
И. Бродский трижды был в тюрьме. Естественно, что соответствующая лексика была ему хорошо известна и входила в его лексикон. Он ее использует как нейтральные номинации, необходимые для разговора. Но так как его собеседник незнаком с этой лексикой, поэту приходится постоянно давать разъяснения. Из рассказа об одиночных камерах:
Б. Вас запирают. И вы оказываетесь тет-а-тет со своей лежанкой, умывальничком и сортиром.
В. Что же еще в ней было?
Б. Тумбочка, умывальник и очко. Что еще?
В. Что такое «очко»?
Б. Очко? Это такая дыра в полу. Это уборная. Я не понимаю, где вы жили, Соломон?
В. Я в то время уже жил в Ленинграде, в том самом городе, где и вы, в интернате музыкальной школы при консерватории. И такого слова – «очко» – никогда не слышал.
Б. Что еще? Окно, сквозь которое вы ничего не можете увидеть. Потому что там кроме, как полагается, решетки еще снаружи намордник. Сразу объясняю: это такой деревянный футляр, чтобы вы не могли высунуться, скорчить кому-нибудь рожу или помахать ручкой. И вообще, чтобы вам было максимально неприятно. <…> В двери, естественно, глазок и кормушка.
В. Кормушка открывается вовнутрь, как в фильмах?
Б. Да, вовнутрь.
Бродский продолжает свой рассказ. <…> Тюрьма – ну что это такое? Недостаток пространства, возмещенный избытком времени. Всего лишь.
В. Я вижу, к тюрьме вы как-то приноровились, чего нельзя сказать о психушке.
Б. Потому что тюрьму можно более или менее перетерпеть. <…> Конечно, в тюрьме вам могут дать по морде или посадить в шизо.
В. Что такое шизо?
Б. Штрафной изолятор! В общем, тюрьма – это нормально, да? В то время как сумдом… [сумасшедший дом].
Отмечу, что Бродский обычно говорил психушка. Сумдом встретилось один раз.
Далее Бродский рассказывает о том, как их везли в лагерь.
Б. Ехали в «Столыпине».
В. А что такое «Столыпин»?
Б. «Столыпин» – это тюремный вагон. Так называемый вагонзак. <…> У нас был старенький «Столыпин». Окна в купе забраны решетками и заколочены, забиты ставнями. Купе по размеру рассчитано на четырех человек, как обычно. Но в этом купе не четырех везут, шестнадцать, да? То есть верхняя полка перекидывается и ее используют как сплошной лежак. <…> Как сардинки в банке. <…> Это был, если хотите, некоторый ад на колесах. Федор Михайлович Достоевский или Данте. На оправку вас не выпускают. Люди наверху мочатся, все это течет вниз. Дышать нечем. А публика главным образом блатари.
Поэт объясняет еще один тюремный жаргонизм – слово «конь». Сл. Ел. так толкует это слово: «Один из методов связи между камерами в тюрьме». Вот рассказ Бродского (сам он в это время работал в морге): Самое смешное в том, что морг находился стенка в стенку с «Крестами» [тюрьма]. И заключенные оттуда перекидывали к нам записки на волю, посылали друг другу «коней»…
В. А что такое «конь»?
Б. «Конь» – это средство общения в тюрьме. Способ передачи разных сообщений, а также хлеба, вещей. Например, вы фраер. Вы попадаете в тюрьму, а кто-то, наоборот, освобождается, и ему не в чем выйти. Тогда у вас берут пиджак, затем связывают тряпки, или носки, или простыни в длинную веревку. Пиджак свертывается в комок и привязывается к этой штуке. Затем рука высовывается за оконную решетку и размахивает этой веревкой с пиджаком, пока не попадает в окно другой камеры. А в другой камере его ловят, высовывая руку или лапку. Это и называется послать вещь «конем».
//-- Разговорная лексика --//
Литературная разговорная лексика широко употребляется Бродским, но не она составляет особо частотный и выразительный пласт его речи. Далее пояснения я даю только к тем словам, которые, по моему мнению, могут быть непонятны читателю. Многие из используемых Бродским слов имеют в Сл. X. помету разг. сниж.
Разг. междометие бенц: У него в голове происходит полный бенц; Самый большой раздрай (Сл. X.: полный беспорядок, путаница, отсутствие ясности в делах, мыслях); Они [Пунины] всучили мне свидетельство о смерти Анны Андреевны и сказали: «Иосиф, найдите кладбище».
В. И какова же была судьба ахматовского архива?
Б. Весь он попал в лапы к Пуниным;
Ты вдруг видишь <…>, какую глупость ты сам только что наворотил (Сл. X. – разг. сниж.); Шмаков такого отношения нахлебался в Штатах вдоволь;…когда лезли в Венгрию, в Чехословакию, в Польшу…;…его [Мандельштама] образность цепляет потом здесь довольно сильно (Сл. X. – разг. сниж:.; 'затрагивает'); плести (говорить), сдюжить.
Что скажет Фрост, увидев «будку» Ахматовой? Эту конуру? (оба названия никак не соответствуют представлению о даче поэта); Я, как всякий пацан (подросток; Сл. X. дает помету к этому слову разг. сниж:.); …Я думал, что погорю на физике или на химии. Но это я как раз сдал. Как это ни комично, погорел я на астрономии (не сдал экзамен; провалился); Сейчас буду отбрехиваться; …и вот сижу я и колю их (орехи) тем самым камнем, которым намечал этого летчика по башке трахать;
В. Ведь когда Барышкин сказал, что книги Шмакова не читал, – это был чистой воды выпендреж: за счет друга.
Б. Ну да, наверное, это был выпендреж:, а может быть, и не выпендреж:, я не знаю.
(Сл. X. толкует какразг. сниж:.; на мой взгляд, скорее жарг).
Среди грубых бранных слов встречается у него и слово сволочь. Сл. X. дает: разг. сниж:. К разг. сниж:. отнесем и слова жрать, жратва.
Характерно для поэта использование некоторых синтаксических черт РЯ. Очень часто у него встречается завершающая вопросительная частица да? которая служит для привлечения особого внимания собеседника, вызывает его отрицательную или положительную реакцию на слова поэта:
Все мы начинали с чтения биографий великих людей, все мы думали, что они – это мы. Да?
Частица да? употребительна и в конце, и в середине фразы.
Другая типичная для Бродского черта разговорного синтаксиса – резко выделяющееся ударное местоимение те! (или: те еще!), такой! О своих ранних стихах говорит: Хотя стихи были еще те!
Употреблял Бродский и разговорные слова широкой семантики, типа дело, штука.
//-- Просторечие --//
Просторечие редко встречается у Бродского, питерского еврейского мальчика. Можно отметить лишь слово ихний (2 раза), давеча (1 раз), видать (в знач. 'видно'), ужо и опосля.
Пример: «…когда наступает избыток информации, человека берут и начинают его раскручивать согласно ихнему (гэбэшному) прейскуранту».
Слово ихний до сих пор употребительно у многих литературноговорящих и в Питере, и в Москве. Свойственно оно и русским эмигрантам первой волны.
Наречие давеча жило как литературное долгое время. Оно обычно для многих писателей XIX в. (Куприн, Достоевский и др.).
Причины употребления двух других просторечных слов (ужо, опосля) для меня не вполне ясны, скорее всего, это языковая игра, шутка:
«А Катенин! Ничего более пронзительного про треугольник любовный ни у кого нет. Посмотрите ужо, как гудзонские закаты под Катенина ложатся».
Слово опосля Бродский употреблял и в стихах (в рифме).
//-- Мат --//
Среди сниженных пластов лексики Бродский менее всего употреблял мат. На книгу в 625 с. встретилось лишь три случая употребления мата, причем один из них – при передаче чужой речи (Евтушенко), а два – в передаче внутренней речи (мыслей) самого Бродского.
Поэта уговаривают чиновники, чтобы он доносил на некоего западного профессора, который должен его посетить. Идет долгий разговор. Бродский упорно отказывается: «Но тут я вдруг вспомнил своего приятеля Ефима Славинского, который в ту пору сидел. И думаю: „Ёб твою мать, Славинский сидит, а я тут с этими разговариваю. А может быть, один из них его сажал“».
Другой пример: «Я смотрю на него таким голубым глазом и думаю: „Ёб твою мать!“».
Третий случай – рассказ о «смелом» поведении Евтушенко: «И слыша таковые слова, Евтушенко будто бы восклицает: "Ёб вашу мать!", что является дополнительной ложью, потому что уж чего-чего, а в кабинете большого начальника он материться не стал бы».
//-- Книжная лексика --//
Выделю некоторые излюбленные Бродским книжные слова. К ним относятся: сантимент (чувство); моветон, публика (в значении 'народ, люди'; в современном языке воспринимается как несколько устарелое); Weltschmerz (нем. 'мировая скорбь'). См. книжные слова разного рода ниже в разделе «Прием стилевого контраста», а также во второй части статьи (в печати).
//-- Фразеология, сравнения и метафоры --//
В этом разделе представлены фразеологизмы, как общеязыковые, так и индивидуальные, созданные Бродским, а также одиночные слова, используемые как сравнения или метафоры.
Один из излюбленных фразеологизмов Бродского всю дорогу в значении 'все время':
«А мне в Среднюю Азию всю дорогу хотелось; Поскольку уж чему-чему, а одной вещи нас в России всю дорогу учили <…> это прощать, извинять, оправдывать. А не судить».
Еще несколько примеров: Пока мы дуба не врежем; Это было бы уже совсем ни в какие ворота, да?; [требуют] доказательств, что он не верблюд; Гонит всякую чернуху; Дескать, сидим мы как свиньи и лаптем щи хлебаем…; Против чего я лично встаю на задние лапы; с бору по сосенке; можешь убираться на все четыре стороны; без дураков; намозолить глаза; балаган; елки-палки, что происходит?; пес с ними.
К индивидуальным можно отнести такие выражения: Ну, это полный бред! Это ночь абсолютная. Чего я только там не насочинял!» (из рассказа С. Волкову о своих старых «стишках»); Это был полный зоопарк (о судебном процессе); полный моветон; наворотили бы такого ералаша [при составлении сборника]; принес, как собака, в зубах свою информацию.
//-- Речевые игры и другие виды приемов выразительности --//
1. Уменьшительность
Как средство легкой шутки, с целью самоиронии Бродский часто использует уменьшительные существительные. Например, обычно он не говорит стихи или стихотворения, чаще – стишки: Вы знаете, Соломон, я тут перечитал какие-то свои старенькие стишки; Поэтому со стишками – знаете как это? день так, день иначе – непонятно, что происходит…
Аналогичные примеры. Обращаясь к Шмыкову: «Дай мне эти твои переводики Кавафиса, мы посмотрим, что с ними можно сделать; предбанничек, умывалъничек.
Б. (о себе). Но один сборничек я все же составил.
В. «Новые стансы, к Августе»?
Б. Да.
2. Имена собственные с суффиксом – ша
Бродский императора именует Николаша, Карла Маркса – Карлуша. Поэт питал пристрастие к подобным именам, передающим фамильярность. Это было особенно выразительно, так как относилось к лицам исторически и социально далеким.
Рассуждая о тоталитарном обществе, поэт говорит: «И поэтому нет ни у кого никакого права опосля на государя или первого секретаря все сваливать. Само оно и виновато, что читает выборочно. Знали б Вяземского с Баратынским получше, может, глядишь, и на Николаше так бы не зациклились».
В одном из интервью Бродский называет Маркса Карлуша (см. пример далее).
3. Игры, основанные на словообразовании
Не очень многочисленны. Вот несколько примеров: У него [Фроста] нет всех этих цитат и перецитат из Данте.
Более частый прием: употребление глаголов с двумя и более приставками, передающими многократность, интенсивность, повторяемость действия (что нередко приводит к отрицательному результату): доотражалосъ.
Характерен такой диалог:
В. С другой стороны, то, что по-русски называется несколько высокопарным словом «изгнание», дает фантастическое преимущество в виде эффекта остранения.
Б. Но у меня этого самого остранения навалом. Я вообще чересчур уже наостранялся, вы знаете.
Среди слов, сочиненных Бродским, можно назвать «борцовщики». Рассказывая Волкову о ссылке, Бродский отмечает активизацию правозащитного движения: «Но все-таки какое-то шевеление правозащитное начиналось. <…> Все эти молодые люди – я их называл «борцовщиками» – они знали, что делают, на что идут, чего ради. Может быть, действительно ради каких-то перемен».
Бродский создавал слова-универбаты. Он часто говорил нобелъка или нобелевка вместо Нобелевская премия.
Поэт использует и окказионализмы, созданные другими людьми. Приведу фрагмент диалога с Волковым:
В. Кстати, одно обстоятельство меня удивляет. Поэзия ваша весьма эпична и все более и более эпичнеет, что ли…
Б. «Эпичнеет» – это замечательно…
Глагол эпичнеет ('становится все более эпичным') выразителен и прозрачен по своей структуре.
Рассказывая об Ахматовой, поэт дает такую предельно лаконичную характеристику ее жизни: «Анна Андреевна была <…> бездомна и – пользуясь ее собственным выражением – беспастушна». Обращает внимание семантическая емкость этого слова. Ахматова была существом особого рода («королева-бродяга»), и в применении к ней слово беспастушный приобретает особую выразительность. Что значит пастух для королевы? Эта метафора именует словом пастух того, кто оберегает, заботится, холит и лелеет. Ср. жаргонное пасти детей, пасти девушку. Ему было не чуждо и слово ахматовка, употребляемое в кругу Анны Андреевны (о семантике и функционировании этого слова см. ниже).
4. Прием стилевого контраста
Язык второй половины XX в. обнаруживает богатую дифференциацию стилей, что нередко позволяет говорящему или пишущему объединять их в одном дискурсе. Это явление может быть просто «языковой чересполосицей», но может использоваться и как стилистический прием (ср.: [Земская 1959; Языковая игра 1983; Санников 1999]).
Этот прием Бродский нередко использовал, объединяя в одном контексте лексику и фразеологию разных пластов. Стилевые контрасты у Бродского возникают и непреднамеренно – к этому принуждает тематика разговоров, и сознательно, для особого эффекта: самоиронии или иронического, насмешливого изображения объекта речи.
Вот несколько иллюстраций. Бродский объясняет Волкову, какие произведения он отдает в печать: «Какие эклоги у меня написаны, те я и отдаю в книжку». Контраст особенно выразителен, потому что до этого поэт много раз называет свои произведения «стишки».
Еще примеры: «Холуи наши времен Иосифа Виссарионовича Сталина по сравнению с Тютчевым – сопляки <…>. Тютчев имперские сапоги не просто целовал, он mil лобызал» (ср. целовать и лобызать).
Бродский: «А что касается „Комедии Дивины“… Ну, я не знаю, но, видимо, нет, уже не напишу. Если бы я жил в России, дома, тогда, может быть, я и предпринял бы подобную попытку в третий раз. Знаете, ведь такие вещи можно сочинять, только находясь в каком-то естественном контексте. Когда ты начинаешь думать: ладно, я им сейчас всем врежу – и старым, и малым. То есть и предшественникам, и потомкам, да? Подобный сантимент может вас одолевать исключительно в том случае, если вы находитесь в своей естественной среде. Когда же вы из нее выпадаете – или выбываете, – то существование начинает носить несколько более отчаянный характер. И уже не до грандиозных замыслов».
Соседство сниженной лексики и фразеологии (типа: пока мы дуба не врежем) с книжными словами (типа радиация, эманация) в высшей степени характерно для стиля Бродского: «Ничто нас так не сформировало, меня, по крайней мере, как Фрост, Цветаева, Кавафис, Рильке, Ахматова, Пастернак. Поэтому они наши современники, пока мы дуба не врежем. Пока мы живы. Я думаю, что влияние поэта – эта эманация или радиация – растягивается на поколение или на два».
Богат стилевыми контрастами рассказ Бродского о банкете в журнале «Юность», который авторы устроили в благодарность журналу за публикацию их произведений: «Гладилин встал и, обращаясь ко всем этим падлам и сволочам, начал что-то плести: «Только благодаря вашей мудрости…» <…> Я понимаю, что это этикет. Я понимаю, что все эти люди лишь исполняли свою работу, но объективно это падлы, да? А Гладилин выдает им этот тост, этот шпиль минут на 15. <…> Меня от этого дела просто начало физически мутить. Тем не менее Гладилина-то я еще сдюжил. Думал, ну сейчас жрать начнем. Но не тут-то было! Встает Евтух и выдает спич на таком уровне холуйской элоквенции, что мне действительно стало сильно не по себе. С сердцем началась лажа [стал валидол лизать]. Потому что так этих падл в лицо за столом, уставленным жратвой, превозносить нельзя. Это было сильно выше определенной черты. Это была уже такая, как бы сказать, ионосфера безнравственности».
Но, пожалуй, наиболее силен по выразительности и издевательски ироничен другой пример. Рассматривая соотношение живого языка с языком государственным в разных странах, поэт говорит: «В России ситуация еще более показательная, потому что там так велик контраст между государственным языком и языком образованных людей. Язык, которым пользуется государство, во многих отношениях не русский. Это язык сильно онемеченный, загаженный жаргоном марксистских трактатов начала века, полемики Ленина с Каутским и пр. Это жаргон полемических социал-демократических программ, который внезапно оказался языком людей, пришедших к власти». И далее смешно и едко он продолжает: «Трогательно было наблюдать, как советская пресса пыталась этот язык русифицировать: "5 деревне Большие Пасюки, што стоит по-над Волгой…" (курсив мой. – Е. З.) и так далее. Отсюда ясно, почему литература в советском обществе выполняла такую примечательную роль. И отсюда же – все конфликты власти с литературой. Литератор пользуется языком, не совпадающим с жаргоном центрального органа».
Поэт мастерски имитирует стиль советских журналистов: тут и псевдонародный союз што (вм. который), и сложный предлог по-над (сохранившийся лишь в фольклоре – былинах, сказках, песнях), и деревня Большие Васюки – название, заимствованное у советских сатириков.
Заключение
Устная речь Иосифа Бродского (1940–1996) – явление исключительное: эрудиция поэта, его широчайшая начитанность, разнообразие жизненного опыта (уроженец Ленинграда, мальчик из интеллигентной семьи, трижды был в тюрьме, был в лагере, неоднократный обитатель психушки, был под судом, работал грузчиком, геологом, батраком, в морге, зарабатывал на жизнь разными способами, в том числе переводами). Был выслан из СССР и с 1972 г. жил в эмиграции (США), стал профессором – читал в Мичиганском, Колумбийском и др. университетах. Его жизненный опыт объясняет богатство его языка, знание и употребление таких пластов лексики, с которыми знаком далеко не каждый человек. Недаром его собеседник С. Волков не понимает многих слов (жаргонных, грубых и вообще сниженных) и переспрашивает Бродского, требует пояснений.
Вместе с тем Бродский – поэт, знающий многие языки, лучше всего русский и английский (как в основном, так и в американском вариантах), очень много читающий поэзию и другую литературу. Его интересуют многие сложные мировоззренческие, философские, социальные, исторические и др. проблемы. Особый интерес у него вызывают язык и его устройство, роль языка в обществе, в жизни человека и, конечно, в поэтическом творчестве.
«Диалоги» Бродского показывают нам, как в речи одного человека могут сочетаться крайне разнородные лексические явления – от грубой жаргонной лексики (падлы, сволочи, жратва, жрать, лажа и др.) до различных книжных слов типа элоквенция, ионосфера безнравственности, спич, дидактика, идея фикс, privacy и др.
Следует подчеркнуть, что «Диалоги» И. Бродского с С. Волковым представляют особый интерес и потому, что собеседники близки интеллектуально и социально. Они хорошо понимают друг друга, несмотря на то, что выросли в разных условиях, родились в разных городах (Ленинград – Рига) и обладают разным жизненным опытом (напомню, как часто Бродскому приходится объяснять некоторые слова Волкову). Однако и сам Волков употребляет такие сниженные слова, как зафигачитъ (забросить), выпендреж:, охмурять и под.
//-- Фактор адресата и жанра беседы --//
В речи Бродского очень ярко наблюдается явление, которое называют термином «фактор адресата» (см.: [Арутюнова 1981]). Бродский ведет себя неодинаково в разговорах с разными людьми. Большую роль играют личность собеседника, степень знакомства (например, на ты они или на вы), а также такой человеческий фактор, как нравится ли собеседник поэту.
В беседах с разными людьми Бродский использует разную лексику и тональность разговора. Особое богатство и разнообразие лексики и тематики разговоров, сверкание обычно несоединимых лексем находим в диалогах с Соломоном Волковым.
Для того чтобы выявить влияние партнера коммуникации на речь Бродского, я решила провести сопоставление «Диалогов», записанных Соломоном Волковым, с книгой: Иосиф Бродский. Большая книга интервью. 2-е изд. М.: Захаров, 2000. В этой книге собраны интервью (на русском и частично английском языках). Я проанализировала все тексты на русском языке (31 интервью), переводные не брала.
Очевидно, что кроме личности адресата играет роль и жанр беседы. Диалоги с Соломоном Волковым – свободные разговоры на разные темы. Интервью – жанр официального общения на заданную тему, обозначенную заранее. Этот текст предназначен для публикации в печати или передаче по радио / телевидению. Конечно, и в интервью степень официальности бывает разной, что зависит от темы и цели беседы и, главное, от личности интервьюера и характера его отношений с Бродским. Поэтому разные интервью отличаются не только содержанием, но и составом лексики, набором шуток и острот и общей тональностью.
Естественно, что в одной статье невозможно было охарактеризовать особенности стиля и лексики разговоров И. Бродского с 31 человеком. Могу сделать такой вывод: лишь в разговорах с поэтом Е. Рейном, близким другом Бродского с юношеских лет, обнаруживаются свобода и раскованность, которые сопоставимы с «Диалогами» с Волковым. Интервью с Е. Рейном относится к 1996 г. Цель его – сугубо прикладная, как отмечает сам Рейн. Оно задумано как внутренний монолог Бродского, фрагменты из которого должны были «лечь на киноленту» (войти в сценарий фильма о поэте). В этом интервью нет мата, но есть все другие слои лексики, представленные в «Диалогах», в том числе и жаргон. «Зашел в книжный магазин и в нем надыбал Баратынского – издание «Библиотеки поэта» <…> тут я все понял: чем надо заниматься <…>; Я очень завелся, так что Евгений Абрамыч [Баратынский] как бы во всем виноват»; И я на этом очень «завис» [о стихах Слуцкого].
Добавлю такие слова, как психушка, «стучать», жрать; феня (когда некоторое время проживешь в этой англоязычной фене).
Бродский употребляет общие для их юности прозвища (Цех – Цехнови-цер), типично петербургские названия (Гран Мэзон (фр.) – Большой Дом, КГБ; Промка – Дом культуры промкооперации); сокращение нобелевка, нобелевец; уменьшительные: стишки. Одна из его любимых отрицательных оценок: полный балаган. Бродский вспоминает: «Ты помнишь, на те времена пришелся «бенц» с Мариной, и о Марине я больше думал, чем о том, где нахожусь и что со мной происходит».
Итогом этого интервью могут быть слова: «Единственное, чего хочется, – это сочинять стишки…»
Кроме Е. Рейна Бродский раскован в разговорах с Петром Вайлем (выпендриваться не нужно; загрести денег).
К словам, часто употребляемым поэтом, принадлежит дурновкусие. В интервью с Петром Вайлем оно встречается три раза. Это слово я не нашла ни в одном словаре. В таких словарях, как БАС, Сл. Уш., Сл. Ел., Сл. X. и др., оно не зарегистрировано. Большая словарная картотека Института русского языка (хранящаяся в Санкт-Петербурге) фиксирует первое употребление слова дурновкусие в 1929 г.; там же отмечено и слово дурновкусица. Благодарю за эти данные Т. Н. Бурцеву, ответственного редактора издания «Новое в русской лексике. Словарные материалы 1990» (СПб., 2004). Показательно, что в материалах Интернета (www.yandex.ru) первые данные об этом слове относятся к 1996 г. Откуда это слово? Кто его изобрел? Вряд ли это был Иосиф Бродский, хотя отрицать это невозможно.
Вот контексты, в которых его употребляет поэт: Ну, тут всегда есть колоссальный элемент дурновкусия; Это все чрезвычайное дурновкусие, даже не дурновкусие, а свинство… [речь идет об использовании библейских и евангельских сюжетов].
Шутлив и раскован Бродский в разговорах с Беллой Езерской (журнал «Время и мы»): задуряют людям голову; Я себе дурил голову этими иллюзиями; Ну и я та еще соломинка [для утопающих – иронически].
Повторю: собеседник в значительной степени определяет общую тональность разговора. Так, в интервью с Томасом Венцлова (журнал «Страна и мир») Бродский постоянно шутит: гибрид сороки и попугая, помесь английского с нижегородским, сплошной подзол; живописные в своем страдании пейзане; использует сокращение нобелевка; «поток сознания под их пером превращается в потоп сознания»; «по сравнению с Тютчевым Грибачев и Тихонов абсолютные котята»; «интернационал бездарностей».
Шутливо настроен Бродский и в интервью с Дм. Савицким: о литераторах говорит марионетки языка; Карла Маркса именует Карлуша: «<…> сознание начинает определять бытие. И вот, боюсь, Карлуша этого не учел».
Бродский употребляет в книге интервью и сниженную лексику и фразеологию: загрести побольше денег, лупишь в одну и ту же точку (пер. Глеба Шульпякова), сыграть в ящик.
Он строит и свои слова. Отметив, что место, в котором расположена Россия, называют Евразией, Бродский говорит: правильнее было бы сказать Азиопа – это часть Европы, примыкающая к Азии. В том же интервью есть еще один неологизм Бродского – «озападнивание»: «То, что сейчас происходит, я бы назвал «озападниванием» Востока».
Сопоставление двух книг показывает, что «Большая книга интервью» отражает особенности лексики и стилистики Бродского, но она беднее по составу и разнообразию. Это зависит и от жанра (интервью – не свободный диалог), и от личности собеседников (далеко не каждый человек вызывает поэта на откровенность, на такой свободный, раскованный разговор, как с Соломоном Волковым или Евгением Рейном).
Закончу эту статью словами М. В. Панова, который так характеризует особенности языка второй половины XX в.: «…нужную окраску текста можно создать немногими вкраплениями <…>. Увеличивается возможность чаще менять стилистическую характеристику текста, добиваясь особой выразительности от смены стилей на протяжении одного сообщения» [Панов 2004: 131].
Изученные материалы показывают, что и в обычной устной речи Иосиф Бродский был высочайшим мастером стилистической игры, виртуозно используя этот прием для создания разнообразных эффектов.
//-- Литература --//
Аксиологическая лингвистика 2003 – Аксиологическая лингвистика: игровое и комическое в общении: Сб. науч. тр. Волгоград: Перемена, 2003.
Арутюнова 1981 – Арутюнова Н. Д. Фактор адресата. // ИАН СЛЯ. Т. 40. № 4. 1981. С. 356–367.
БАС – Словарь современного русского языка. Т. 1 – 17. М.; Л., 1948–1965.
Бродский 1991 – Бродский И. Стихотворения. Таллинн: Александра, 1991. С. 255.
Бродский 1987 – Бродский И. Нобелевская лекция. Таллинн: Александра, 1987. С. 5 – 19.
Бродский 2000 – Бродский И. Большая книга интервью. 2-е изд. М.: Захаров. 2000. С. 703.
Бродский 2002 – Бродский И. Письма римскому другу. СПб.: Азбука классика, 2002. С. 283.
Волков 2004 – Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Эксмо, 2004. С. 635.
Гордин 2004 – Гордин Я. Своя версия прошлого // Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Эксмо, 2004. С. 5 – 16.
Земская 1959 – Земская Е. А. Речевые приемы комического в советской литературе // Исследования по языку советской художественной литературы / Отв. ред. В. Д. Левин. М., 1959. С. 215–278.
Крысин 2004 – КрьгсинЛ.П. Современный русский интеллигент: попытка речевого портрета // Крысин Л. П. Русское слово, свое и чужое. М.: ЯСК, 2004. С. 510–525.
Николаева 2000 – Николаева Т. М. От звука к тексту. М.: ЯСК, 2000. Ч. III.
Панов 1990 – Панов М. В. История русского литературного произношения XVIII–XX вв. / Отв. ред. Д. И. Шмелев. М.: Наука, 1990. С. 453.
Панов 2004 – Панов М. В. О стилях произношения (в связи с общими проблемами стилистики) // Панов М. В. Труды по общему языкознанию и русскому языку. Т. I. М.: ЯСК, 2004. С. 103–136.
Полухина, Пярли 1995 – Полухина В., Пярли Ю. Словарь тропов Бродского (на материале сборника «Часть речи»). Тарту, 1995. С. 342.
РРР-73 – Русская разговорная речь / Отв. ред. Е. А. Земская. М.: Наука, 1973.
Санников 1999 – Санников В. 3. Русский язык в зеркале языковой игры. М.: ЯСК, 1999. С. 541.
Сл. Ел. – Елистратов В. С. Словарь московского арго. М., 1994.
Сл. Скл. – Толковый словарь русского языка конца XX в. / Гл. ред. Г. Н. Скляревская. СПб., 1988.
Сл. Уш. – Толковый словарь русского языка / Под ред. Д. Н. Ушакова. Т. 1–4. М., 1934–1940.
Сл. X. – Химик В. В. Большой словарь русской разговорной речи. СПб.: Норинт, 2004. ТСИС – Крысин Л. П. Толковый словарь иноязычных слов. М., 2004.
Шайкевич 2005 – ШайкевичА. Я. Введение в лингвистику. М.: Academia, 2005. С. 394.
Щурина 1997 – Щурина Ю.В. Шутка как речевой жанр: Автореф. дис… канд. филол. наук. Новгород, 1997. С. 24.
Языковая игра 1983 – Земская Е. А., Китайгородская М. В., Розанова П. П. Языковая игра // Русская разговорная речь / Отв. ред. Е. А. Земская. М.: Наука, 1983. С. 172–214.
М. Л. Каленчук (Москва). Орфоэпическая концепция М. В. Панова [65 - Исследование проведено при финансовой поддержке РФФИ, грант № 04-06-80278а «Русский литературный и диалектный консонантизм в развитии», РГНФ, грант № 06-04-3 03а «Большой орфоэпический словарь русского языка» и гранта ОИФН РАН «Традиции и новаторство в культуре русской звучащей речи» (программа «Русская культура в мировой истории»).]
В одной из своих работ М. В. Панов назвал Д. Н. Ушакова «рыцарем русской орфоэпии». Думается, что это определение можно отнести и к самому Михаилу Викторовичу, имея в виду, что рыцарственное отношение к объекту поклонения выражается в потребности оберегать его, защищать и прославлять.Известно, что звучащая речь изучается разными лингвистическими дисциплинами, и при этом каждая из них выделяет в едином объекте свои аспекты исследования, в связи с чем не всегда удается непротиворечиво разграничить предметы разных разделов науки о языке. Так обстоит дело с определением статуса орфоэпии в ее соотношении с фонетикой.
В работах современных исследователей можно обнаружить два основных подхода к определению предмета орфоэпии. По мнению одних лингвистов, орфоэпия включает произношение в самом широком смысле слова – «фонетическую систему языка, т. е. состав фонем, их качество и реализацию в определенных условиях, а также звуковое оформление отдельных слов и грамматических форм» [Аванесов 1979: 185]. При таком понимании оказывается, что предмет изучения фонетики и орфоэпии в сущности одинаков, что объясняет уже ставший привычным в лингвистической литературе параллелизм фонетического и орфоэпического описаний (так, например, аканье можно описать как фонетическую закономерность позиционного распределения звуков, а можно – как орфоэпическое правило). Орфоэпия при этом выглядит «переиначенной» фонетикой, являясь сводом правил звучащей речи, в котором в приспособленном для практического использования виде повторяются теоретические выкладки фонетики. Во многих работах развивается мысль о том, что «нормировкой практической стороны фонетики… должна заниматься орфоэпия» [Реформатский 1967: 224], что наиболее «целесообразно относить к орфоэпии нормативные реализации фонетических единиц» [Вербицкая 1990: 351], что «фонетика исследует звуковую сторону языка (речи), орфоэпия на основе ее выводов дает практические рекомендации» [Моисеев 1970: 112], «устанавливает произносительную норму, не вдаваясь в вопросы артикуляции и акустики» [Матусевич 1976: 6]. При таком подходе различия в статусе, целях и задачах между фонетикой и орфоэпией такие же, как между любой теоретической исследовательской наукой и ее прикладным приложением.
Другие лингвисты предпринимают попытки разграничить предметы фонетики и орфоэпии, при этом подчеркивается, что орфоэпия занимается «частностями, не обусловленными фонетической системой» [Ганиев 1986: 99 – 100], изучает «исключения из правил фонетики», орфоэпия – «беззаконие», «утконос» [Реформатский 1967: 224–225].
В работах М. В. Панова впервые поставлен вопрос о разграничении фонетики и орфоэпии в соответствии с двумя типами звуковых закономерностей русского языка. Орфоэпия, по его мнению, изучает «варьирование произносительных норм литературного языка», фонетика же изучает фонетические законы, т. е. правила реализации фонем, не знающие исключений в данной системе языка, говоря иначе – позиционные чередования звуков [Панов 1979: 195–196]. Так, произношение слов типа вода или друг – область фонетики, их в соответствии с литературной нормой правильно можно произнести единственным способом – [ва -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
дá], [друк]. Примеры орфоэпического варьирования: було[ш]ная и було[ч']ная (булочная), é[с']ли и é[с]лм (если), мыл[сә] и мыл[с'ә] (мылся), n[o]sm и п[а -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
]эт (поэт) и др. При подобном подходе фонетика и орфоэпия отличаются не углом зрения на одни и те же языковые факты, а спецификой изучаемого звукового материала.
Представление о том, что «орфоэпия – наука, которая изучает варьирование произносительных норм литературного языка», заставляет придать орфоэпическим описаниям прагматический характер: «орфоэпия… вырабатывает произносительные рекомендации (орфоэпические правила)» [Панов 1979: 195]. И это тоже отличает орфоэпию от фонетики. Проблема нормы возникает только тогда, когда говорящий попадает в ситуацию выбора. Перед человеком, владеющим русским литературным произношением, не стоит вопрос, как произносить [сад] или [сат], [да -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
ма] или [дома]. Но владение орфоэпическими нормами всегда предполагает явную или скрытую проблему: брю[н'é]т или брю[нэ]т, рéкам или рекáм и пр.
Признавая тот факт, что фонетика и орфоэпия ведают разными участками звуковой системы языка, необходимо ответить на вопрос о соотношении этих частей. Обычно считается, что фонетические закономерности – это ядро, это более общее, а орфоэпические – периферия, более частное. «Орфоэпия – часть фонетики», по мнению М. В. Панова.
При этом М. В. Панов отмечал, что орфоэпия, будучи частью фонетики, отличается от других, неорфоэпических, ее частей следующими чертами:
1) «она императивна, требует выполнения определенных норм»;
2) «формулирует не законы, а правила»;
3) «имеет практическую направленность» [Панов 1979: 179].
Из этих трех пунктов первые два нуждаются в некотором комментарии. Можно ли утверждать, что орфоэпия более императивна, чем фонетика? Думается, что это не так. Императивны и фонетические, и орфоэпические закономерности, просто эта императивность в силу описанных выше различий между данными типами звуковых закономерностей по-разному воспринимается говорящими. Фонетическая императивность малозаметна, поскольку реализация нормы проявляется автоматически, без сознательного контроля со стороны говорящего: так, например, проявляется огубленность согласных перед огубленными гласными. Орфоэпическая обязательность носит иной характер: наличие сосуществующих вариантов произношения требует мотивации выбора варианта в каждом конкретном случае. Но неверно осуществленный выбор воспринимается как ошибка в той же мере, как и нарушение фонетического закона. С нормативной точки зрения в равной степени негативно должно быть оценено как произношение са[д], так и ску[ч']но.
Комментируя второе из положений, выдвинутых М. В. Пановым, следует обсудить традицию называть фонетическую закономерность «законом», а орфоэпическую – «правилом». Такое распределение терминов привычно в лингвистической литературе. А что стоит за этой традицией? Она правомочна, если считать проявление фонетической закономерности более обязательным и регулярным, чем реализацию орфоэпической закономерности. Но предложенное М. В. Пановым закрепление за фонетикой и орфоэпией разных участков звуковой системы заставляет говорить об обязательности реализации и тех и других закономерностей, а следовательно, понятие «закон» применимо и к фонетике, и к орфоэпии.
В связи с обсуждением этого вопроса хочется рассказать об одном разговоре с М. В. Пановым, состоявшемся в начале 90-х гг. Михаил Викторович высказал предположение, что через какое-то время орфоэпистам удастся доказать, что не орфоэпия – частное проявление фонетики, а, наоборот, фонетика – частный случай орфоэпии. Эта мысль показалась мне тогда парадоксальной. Но сейчас, как мне кажется, я понимаю, что имел в виду Михаил Викторович.
Формула фонетического закона в традиционном понимании такова: фонема, попадая в определенную фонетическую позицию, со стопроцентной вероятностью реализуется определенным звуком (например, парные звонкие фонемы на конце слова перед паузой реализуются глухими звуками).
Орфоэпическую закономерность приходится формулировать по-другому: предсказать реализацию фонемы конкретным звуком можно только вероятностно, при этом необходимо учитывать функционирование фонемы в определенной подсистеме (собственно языковой или социолингвистической) и орфоэпическую позицию (любые факторы – фонетические, лексические, словообразовательные, морфологические, синтаксические, графические – способные влиять на появление орфоэпического варианта).
Многие работы последнего времени доказывают, что орфоэпические закономерности носят такой же позиционный характер, как и чисто фонетические, но позиционность при этом проявляется особым образом: одновременно действует совокупность различных факторов, а приведение фонемы к звуку задается статистически. Блестящим примером такого многофакторного позиционного и при этом орфоэпического описания можно считать работу Л. Л. Касаткина, посвященную описанию твердости / мягкости согласных перед следующим мягким [Касаткин 2003].
Признавая вариантность основной категорией орфоэпии, М. В. Панов ставит вопрос об источниках появления вариантов произношения:
– естественное развитие языка, смена «старшей» и «младшей» нормы; диахрония вызывает параллельное существование в синхронии двух (а иногда и трех) вариантов;
– взаимодействие разных территориальных разновидностей языка – варианты литературного языка, диалекты, иные языки;
– взаимодействие разных социальных диалектов в произношении;
– взаимодействие устной и письменной форм языка;
– взаимодействие разных стилей произношения.
Все это взаимодействия разных языковых систем – и результатом является сосуществование разных вариантов произношения.
Поскольку орфоэпия – нормативная дисциплина, надо принимать решение, какому варианту отдать предпочтение (в разных работах М. В. Панов детально анализирует эту проблему):
– наиболее распространенному (но в современной речи, например, очень распространено произношение жалюзи вместо нормативного жалюзи – достаточно ли этого, чтобы рекомендовать оба варианта?);
– сближающему произношение с письмом (но эта закономерность не действует в огромном числе случаев, скажем, слова ножка, головка и пр.);
– принадлежащему «младшей» норме (но это действует не всегда – в начале XX в. старшее поколение произносило нов[ъ]й дом – нет нов[ъ]й деревни, младшее поколение под влиянием письма стало разграничивать эти формы, но затем опять победила нейтрализация);
– поддерживаемому большинством говоров (но это факты иных систем, которые нельзя принимать во внимание при принятии орфоэпических решений);
– совпадающему с нормами сценической речи;
– отвечающему культурно-историческим традициям (М. В. Панов замечает: «В орфоэпии прогрессивен традиционализм»);
– тому, которому покровительствуют внутренние законы развития языка (но перспективность нормы надо оценивать, исходя из динамических тенденций языка, определяемых парадигматическими и синтагматическими закономерностями звукового строя; перепективносгь нормы сама по себе – недостаточное условие, чтобы ее рекомендовать).
Последние два фактора важнейшие, но они друг другу противоречат, на что многократно в разной связи указывал М. В. Панов. Соблюсти орфоэпический баланс очень трудно – нельзя игнорировать языковую реальность, но и искусственно «погонять» ее тоже нельзя.
Другая орфоэпическая проблема, которая обсуждается в работах М. В. Панова, – это соотношение нормативных рекомендаций, вырабатываемых орфоэпистами, и реального положения дел. М. В. Панов резко противопоставлял описательную орфоэпию, т. е. орфоэпический узус, и кодификацию.
Например, у многих говорящих (особенно в Петербурге) встречается замена мягких губных на конце слова твердыми: голу[п], любо[ф], пригото[ф], познако[м]. Есть основания считать, что такое произношение победит, так как во всех славянских языках конечные губные отвердели. Есть уже много намеков на это: се[м], восе[м] произносят сейчас многие носители литературного произношения (особенно перед группой согласных – достаточно послушать телевизионный прогноз погоды: се[м] градусов, восе[м] градусов). Но этого недостаточно, чтобы рекомендовать такое произношение в настоящее время в качестве образцового.
М. В. Пановым разработаны принципы особого раздела языкознания – исторической орфоэпии, которая неотделима от исторической фонетики. При этом им создан особый жанр описания – орфоэпические портреты, которые «служат иллюстрацией звуковых закономерностей в их личном воплощении; они возвращают от фонетических абстракций к человеку» [Панов 1990]. М. В. Панов прибегает к образному сравнению: описание фонетической системы в конкретную языковую эпоху – это общий план здания, описание блоков, из которых строится это здание, сочетание этих блоков, а орфоэпические портреты – это портреты жильцов этого здания. «Они могут любить одни комнаты и не любить другие, делать пристройки, портить и улучшать то, что сделали строители» – ив этом состоит орфоэпическая индивидуальность конкретной личности.
Орфоэпическая концепция М. В. Панова была разработана более тридцати лет назад. Разумеется, развитие научной мысли потребовало внесения некоторых корректив, но нельзя не отметить, что большинство новых идей в области русской орфоэпии, появившихся в последние годы, творчески развивают разработанный М. В. Пановым подход, но не противоречат ему.
//-- Литература --//
Аванесов 1979 – Аванесов Р. И. Орфоэпия // Русский язык: Энциклопедия. М., 1979.
Вербицкая 1990 – Вербицкая Л. А. Орфоэпия // Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990.
Ганиев 1980 – Ганиев Ж. В. Фонетика и орфоэпия // Современный русский язык. М.,
Касаткин 2003 – Касаткин Л. Л. Факторы, определяющие течение фонетического процесса изменения
С С – СС в современном русском языке // Русский язык в научном освещении. 2003. № 2 (6).
Матусевич 1976 – Матусевич М. И. Современный русский язык: Фонетика. М., 1976.
Моисеев 1970 – Моисеев А. И. Орфоэпия, ее предмет и место среди лингвистических дисциплин // XII научно-практич. конф. Северо-Западного зонального объединения кафедр русского языка. Л., 1970.
Панов 1967 – Панов М. В. Русская фонетика. М., 1967.
Панов 1979 – Панов М. В. Современный русский язык: Фонетика. М., 1979.
Панов 1990 – Панов М. В. История русского литературного произношения XVIII–XX вв. М., 1990.
Реформатский 1967 – Реформатский А. А. Введение в языковедение. М., 1967.
Р. Ф. Касаткина (Москва). Новые лексические заимствования во взаимодействии с некоторыми звеньями русской консонантной системы [66 - Исследование проведено при финансовой поддержке РФФИ, грант № 04-06-80278а «Русский литературный и диалектный консонантизм в развитии», РГНФ, грант № 06-04-303а «Большой орфоэпический словарь русского языка» и гранта ОИФН РАН «Традиции и новаторство в культуре русской звучащей речи» (программа «Русская культура в мировой истории»).]
В наше время очень много говорят и пишут о новых заимствованиях в русском языке, причем, как правило, с отрицательными коннотациями: говорят о засорении русского языка, о его порче, о словесном мусоре и т. п. Оставляя в стороне вопрос о влиянии новых заимствований на систему языка в целом, коснемся только его звуковой стороны, т. е. фонетики и орфоэпии русского языка в эпоху массированного вторжения варваризмов, употребляя это слово в терминологическом смысле, без негативной оценки. Основное внимание в статье уделено вопросам консонантизма.Тезис, который обосновывается и защищается в статье, – фонетической системой языка заимствуется только то, к чему система подготовлена, хотя бы в каком-то своем фрагменте. Какими бы массированными ни были потоки заимствований, они не оказывают влияния на звуковую сторону языка-реципиента, если она защищена многослойной броней: определенным фонемным составом, набором аллофонов, сложившимися алгоритмами реализации фонем в речи, цепочками звуковых чередований.
Если в фонетической системе отсутствуют аллофоны, существующие в языке-доноре, они не заимствуются. Но если какие-то аллофоны уже существуют в русском языке, хотя бы и в качестве позиционно обусловленных редких звукотипов, почва для расширения сферы функционирования таких аллофонов и даже для отрыва их от позиций уже готова.
Лингвистам хорошо известно, что в истории русского языка уже были периоды массовых вторжений новой лексики и что в то время процессы заимствования фонетических черт происходили именно таким образом. Это положение можно проиллюстрировать двумя примерами из истории фонетики русского языка: 1) возникновением чередования твердых-мягких согласных перед фонемой /е/ и 2) появлением мягких шипящих в заимствованиях из французского языка.
В XVIII в. появилось большое количество заимствований из западноевропейских языков, преимущественно из нидерландского, немецкого, английского и французского: бейдевинд, бейлиф, беккросс, вест, дебош, дедвейт, дек, декель, декокт, декольте, мэтр, сэр, отель, темп, тензор, тент и др. с твердыми зубными и губными согласными перед е, а с другой стороны, абсорбент, абсорбер, аллегро, аллея, бекар, бекас, девиз, девон, метр, секунда, сервиз, термин и др., где произносятся соответствующие мягкие согласные. Однако противопоставление твердых / мягких согласных перед е в эпоху массовых заимствований не было новым, оно уже существовало внутри русской фонетической системы. Твердые согласные перед е сохранились из более раннего состояния языка в ряде отдельных лексем, напр. Модéст – [дэ], озеро Нéро – [нэ], Лодéйное – [дэ] Поле, разэтакий, дéисис – [дэ] (из др. – гр. 'моление'), ряде других слов из церковнославянского языка (напр., днесь – [нэ]), а церковнославянский язык в XVIII–XIX вв. был несравненно теснее связан с повседневным языком, чем в наше время; в просторечных словах оттеда, оттелъ, отсель, отседа (по наблюдению С. С. Высотского).
Поэтому при возникновении многих новых заимствований в XVIII–XIX вв. почва для произношения твердых согласных перед е уже была подготовлена. В процессе освоения заимствованных слов во многих из них твердые согласные заменялись на мягкие, и этот процесс продолжается в наше время, о чем свидетельствует, в частности, существование таких орфоэпических вариантов, как бéйсик ([б] и [б']), белькáнто ([б] и [б']), дезодорáнт ([д] и [д']), декáн ([д] и [д']), прéссинг ([р] и [р']), темп ([т] и [т']) и др.
Другой пример – мягкие шипящие аллофоны в словах, заимствованных из французского языка: амбушюр, брошюра, жюлъён, а также абажур, атташе, жалюзи, желе, жест, жиклёр, жонкиль, инженю, режиссёр, шевалье, шевелюра, шезлонг и других подобных, появились тогда, когда в некоторых позициях, а именно перед гласными переднего ряда и рядом с мягкими согласными в исконно русских словах еще произносились мягкие шипящие. Такое произношение сохранялось как след более раннего состояния языка, когда мягкость шипящих не была позиционно обусловлена. В транскрипции Р. Ф. Брандта 1911 г. находим записи вéш'ней, черéш'ня, грéш'ник, вúш'ня, вéж'ливый и т. п. (цит. по: [Брандт 1982]). Брандт рассматривал мягкость шипящих в таких случаях именно как традиционную, как сохранение древнерусской мягкости. А. А. Шахматов в своих лекциях, прочитанных в 1911–1912 гг., отмечал: «Некоторые лица произносят ш', ж' последовательно перед мягкими язычными: насмéш'ник, прéж'ний, здéш'ний» (цит. по: [Шахматов 1941: 111]). В те же годы современник Брандта и Шахматова Ф. Е. Корш, фиксируя существование такого произношения в речи образованных москвичей, возражал против его нормативности (см.: [Корш 1902: 183]). Позицию Корша впоследствии разделял и М. В. Панов [Панов 1990: 122].
Тем не менее позиционное смягчение шипящих дожило на правах узуального явления до наших дней. Оно отмечалось А. В. Исаченко [Исаченко 1947: 128], затем Р. И. Аванесовым [Аванесов 1984: 162]. Даже в современной русской речи некоторые исследователи отмечают произношение мягких шипящих перед мягкими согласными и j, хотя и выводят его за пределы нормы, см., напр., [Касаткин 2001: 86]. Сравнительно недавнее отвердение ж можно предполагать в таких случаях, как произношение и[н']женéр, и[н']женю, и[н']жúр, ора[н']жевый, допустимое в пределах старшей орфоэпической нормы, где в мягком [н'] сохраняется след былого регрессивного воздействия мягкого шипящего на предшествующий переднеязычный носовой сонант. Можно сказать, что здесь мы имеем дело с фантомной мягкостью [н'] (термин М. В. Панова): мягкость шипящего уже утрачена, а след его ассимилирующего воздействия на предшествующий переднеязычный еще сохраняется, хотя бы и в речи отдельных носителей языка.
Все это говорит о том, что в XVIII–XIX вв. позиционная мягкость шипящих, скорее всего, была представлена в фонетической системе русского языка более явно и служила тем фоном, на котором была «заимствована», а точнее, сохранена мягкость шипящих согласных в словах, пришедших из западноевропейских языков, прежде всего французского.
Итак, звуковой системой языка-реципиента заимствуется то, что уже существует в его фонетической системе, хотя бы и на ее периферии. Кроме того, как пишет Л. Л. Касаткин, заимствования могут проявить закономерность, которая до этого существовала в языке в скрытом виде [Касаткин 1999а: 96].
И хотя большие массивы заимствований, влившихся в лексикон русского языка в последние десятилетия, не оказали существенного влияния на фонетическую систему языка, отдельные участки орфоэпической системы отзываются на эту экспансию по мере того, как новые заимствования осваиваются языком.
//-- Корреляция согласных по твердости-мягкости --//
В связи с обилием новых заимствований в последние годы увеличилось количество пар твердых-мягких согласных, различающихся в позиции перед /е/. Так, твердые переднеязычные произносятся в следующих заимствованиях: армрéслинг, бáртер, бренд, бúзнес, бойфрéнд, гéрлфрéнд, дедлáйн, детáнт, дефóлт, диснейлéнд, дисплéй, киднéппинг, консéнсус, лейбл (этикетка, ярлык), плейбой, плеер, пресс-релиз, рейтинг, ресéпшен (приéмная в гостинице), реслинг, сервер, секонд-хéнд, сленг, тендер, фúтнес, фрейм, хай-тéк (от 'high technology' – 'высокая технология') и др.; твердые губные произносятся в следующих словах: бéйдж, бéйсик, бéдленд, бéйлив, беккросс, джек-пéй, джоббер, драйвер, вестерн, интерфейс, менеджмент, пейджер, пéйджинг, пейнтбол, пен-клуб, пéрсинг, ремéйк, фейс-контрблъ, фест-плата, в том числе и в искусственном, псевдофранцузском слове Шармéлъ (название конфет).
Твердость согласных сохраняется во многих случаях даже при морфологической русификации заимствований, при активном их освоении: напр., апг[рэ]йдить – 'усовеРшенствовать компьютер', драй[ъэ]ра, мерс и мéрсик (производные от 'мерседес') с твердым губным: [мэ]^с и \мэ\рсик, [67 - При дальнейшем опрощении этого заимствования, напр. при использовании в сленге, возникает и мягкость губного: мерин.] \сэ\рвера, ф[лэ]шка и др. Усилилась позиция различения твердых / мягких заднеязычных за счет появления новых слов с твердыми к, г, х перед е: кемпинг, кешью, кэш (одномачтовое судно), секонд-хéнд, скинхед, хендаут, хéндлер, хéндлинг (последние два слова – термины из кинологии), хеппенинг, хеппи-энд и появления новых слов с мягкими заднеязычными перед гласными заднего ряда [о], [у], в том числе и в безударных позициях: гéрлфрéнд, гéтйт (название минерала), кéрлинг, кювé и др.
Несмотря на большое число заимствований из английского языка с мягкими шипящими, в фонетической системе русского языка не отмечено появления новых аллофонов – мягких шипящих согласных. Для сохранения мягкости шипящими в заимствованиях исчезла необходимая почва, которая была в более раннюю эпоху, при массовых заимствованиях из французского языка. По-русски новые заимствования из английского языка произносятся с твердыми шипящими, в отличие от ситуации в языке-доноре – шейпинг, ресéпшен, шейк, шéйкер, шоппинг и др. (произношение слов sure и insurance с мягким шипящим [р]в рекламном клипе по поводу страхования: «Страхование – от слова 'страх', insurance – от слова sure– 'уверенность'!» воспринимается как цитата из чужого языка). Ср. также русифицированный компьютерный термин расширить 'сделать доступным для других компьютеров в сети' от английского to share – 'распределить, разделить'.
При этом из орфоэпической системы уходит старое произношение жюри с мягким [ж'], а мягкость [ш'], [ж'] в таких словах, как амбушюр, брошюра, жюльвéрновский, жюлъéн, жямайтский, парашют, уже ушла в прошлое. Едва ли не единственными словами, произносимыми с мягкими шипящими и в наше время, остаются редко употребляемые старые заимствования из французского: пшют ('фат') и жéн-премъéр (театральное амплуа 'герой-любовник').
//-- Корреляция согласных по глухости-звонкости --//
Новый лексический массив не изменил положения с реализацией согласных по глухости-звонкости: на русской почве не привилось произношение конечных звонких согласных, характеризующее синтагматику английского языка. В этом случае повторилась ситуация со старыми заимствованиями из французского и английского языков. Слова брен[т], вик-эн[т], драй[ф], дрaйвин[к], па[п], хеппи-эн[т], секонд-хeн[т], сноубoр[т], фаст-фy[т], флэшмo[п] и др. произносятся так же, как давно заимствованные бе[ш] (беж), блю[c], джа[c], до[к] (дог), ке[п] (кеб), ко[т] (код), гардерo[п], консьeр[ш], пейзa[ш], престu[ш], репортa[ш], сно[п] (сноб), стен[т] и др., т. е. с глухим согласным в соответствии с этимологически звонким на конце слова.
В композитах, заимствованных в последнее время, на границе основ с исходом на этимологически звонкий согласный перед следующими сонантами и гласными возможно варьирование согласных по глухости-звонкости: блю[з]мeн и блю[с]мeн, джа[з]мeн и джа[с]мeн, де[д]лaйн и де[т]лaйн, вин[д]рoуэр и вин[т]рoуэр, лен[д]рoуэр и лен[т]рoуэр, су[б]марuна и су[п]марuна. Таким образом, в этом фрагменте орфоэпической системы повторяется положение, уже сложившееся раньше в русской орфоэпии, ср.: ме[ж]арaбский и ме[ш]арaбский, ме[д]осмoтр и ме[т]осмoтр, пе[д]институт и пе[т]институт, Си[б]нeфть и Си[п]нeфть (впервые на варьирование звонкого и глухого согласного на границе основ в слове межарабский обратила внимание М. Л. Каленчук [Каленчук 1995]). Заметим в этой связи, что в ОС представлен только вариант с глухим согласным (мешобластнóй, мешледникóвый и т. д.).
//-- Об отдельных аллофонах подсистемы заимствованных слов --//
В позиции конца слова не появился носовой заднеязычный [η], хотя имеется большое количество заимствований из английского языка с конечным сочетанием – нг. Слова с этим сочетанием произносятся так же, как и старые заимствования, т. е. с последовательностью согласных ник: байки[шк], боу-лм[нк], джогги[тк], допи[нк], карти[нк], маркети[нк], сёрфи[нк], скрини[нк], тайми[нк], шейпи[нк], июппи[нк], холди[нк] [68 - Р. И. Аванесов полагал, что в таких словах, как ранг, фланг, бумеранг, мустанг, пеленг и т. п., на конце слова «…при обычном переднеязычном [н] в небрежной аллегровой речи возможно также и заднеязычное» [η] [Аванесов 1974: 198]. Можно предположить, что такое произношение конечного нг было свойственно РР того времени.] и др. При этом в русской орфоэпической системе существуют аллофоны [η] и [η] на правах допустимых орфоэпических вариантов в определенной позиции, а именно в неконечной позиции перед согласным: английский, венгр, гангстер, пингвин, сангвиник. Как отмечает Р. И. Аванесов, наиболее вероятно появление заднеязычного носового [η] на месте сочетания нк в позиции перед т или ц: инстинкт, пункт, адъюнкт, функция и др. [Аванесов 1974: 198]. Л. Л. Касаткин отметил в числе аллофонов русских согласных мягкий заднеязычный носовой [η] [Касаткин 2003: 40, 137]. Этот согласный появляется в качестве закономерного аллофона фонемы /н'/ в фонетической системе русского языка в позиции перед заднеязычным согласным: день гнева, конь князя и т. п. Как факультативная реализация сочетания согласных нг в позиции перед мягким согласным звукотип [η] появляется в таких случаях, как пингвин, сангвиник и т. п. в соответствии со старшей орфоэпической нормой. Таков же орфоэпический статус [η] в словах ангел, архангел, евангелие и производных от них, где сочетание нг находится в позиции не перед мягким согласным, но перед гласным переднего ряда.
Замечено при этом, что на большей дистанции от ударения вероятность произношения носовых заднеязычных возрастает: англичанин произносится скорее с [η] и [η], чем английский, гангстеризм произносится скорее с [η], чем гангстер, конкурсант скорее с [η], чем конкурс, функциональный скорее с [η], чем функция, пингвиненок скорее с [η] и [η], чем пингвин, пунктуальный скорее с [η], чем пункт, сангвинический скорее с [η] и [η], чем сангвиник (наблюдения автора и Л. Л. Касаткина). Следовательно, аллофон [η] характеризуется в русском языке позиционной обусловленностью (термин введен А. Б. Пеньковским, см.: [Пеньковский 1967]) и не «пересаживается» в финальную позицию, несмотря на обилие лексем, заимствованных из английского языка, дающих такую потенциальную возможность.
Однако в наше время стала возможной реализация бифонемного сочетания согласных нг в интервокальной позиции в аллофонах [η] (перед непередними гласными) и [η] (перед передними гласными), ср. следующие возможности: байкинга – [нг] и допуст. [η]; байкинге [нг'] и допуст. [η]; митинга [нг] и допуст. [η]; митинги [нг'] и допуст. [η] и т. д. Эти речевые факты можно рассматривать как проявление тенденции к отрыву определенных аллофонов от позиций, обусловивших их произношение, и к распространению этих аллофонов на другие позиции.
Несмотря на обилие новых лексических заимствований из английского языка с сочетанием [дж], в инициальных и интервокальных позициях пока не появилось новых аффрикат
Лексемы джоггинг, джойстик, менеджер, джип, джин, джек-джёк, ди-джей, джекпот и др. произносятся с бифонемным сочетанием твердых согласных /дж/ точно так же, как и в словах русского происхождения отжать, поджарить, а также в старых заимствованиях аджарец, аджика, джиу-джитсу, джунгли, джига, джихад, джейлау, джезва, джемпер, пиджак и т. п. Это сочетание в русистике традиционно трактуется как бифонемное, где первый член – гиперфонема т/д, а второй – фонема /ж/. [69 - М. В. Панов считал, что на фонемном уровне это сочетание фонем /ч/ и /ж/ [Панов 1967: 90].] На звуковом уровне это сочетание реализуется в сложном комплексе [джж], состоящем из сочетания аффрикаты с щелевым [ж] [Касаткин 19996: 80]. [70 - Упрощенную трактовку этих звуков как аффрикаты [дж] в таких случаях, как джаз, джинсы и др., находим в [Кодзасов, Кривнова 2001: 360].] Упрощение консонантного комплекса наблюдается в тех случаях, когда он входит в состав еще более многочленной группы, т. е. в позиции преконсонантной (имиджмейкер, менеджмент, Тадж-Махал) или постконсонантной (дайджест, пейджер, пёйджинговый, рейнджер, тинейджер). В таких случаях по закону упрощения консонантных сочетаний щелевой [ж] утрачивается, и произносится звонкая твердая аффриката в позиции рядом с твердым согласным (рейнджер, Тадж-Махал). В позиции рядом с мягким согласным и j (дайджест, имиджмейкер, менеджмент, пейджер, тинейджер) возможно появление мягкой аффрикаты как варианта /дж/:
В таких случаях произошло упрощение групп согласных
Тем самым появилась новая позиция для раньше эта аффриката была возможна как вариация фонемы /ч/ только в позиции перед звонким согласным
Кроме того, в позиции перед сонантом, находящимся на границе морфем в начале второй морфемы (имиджмейкер, менеджмент), возможно варьирование согласных по глухости-звонкости. Таким образом, в последней позиции допустимо произношение четырех аффрикат:
[ч] и [ч']. В позиции конца слова сочетание /дж/ после гласных непереднего ряда (глобал-эдж, коттедж:, хадж:) обычно реализуется в звукосочетании [чш], т. е. произносится твердая глухая шипящая аффриката + фрикативный [ш]. Звукосочетание [чш] имеется в определенных позициях в русской синтагматике, но не на конце слова, а в позиции перед ш, как реализация фонем /т/, /д/, напр., вьщве[ч]ший, па[ч]ший, о[ч]шйть и т. п.Возможен также орфоэпический вариант с одной твердой аффрикатой [ч], появляющийся как закономерный в результате действия фонетического закона упрощения конечных сочетаний согласных: ха[ч], котте[ч]. Таким образом, твердая аффриката [ч] в основной фонетической системе русского языка имеет определенную позиционную прикрепленность. В подсистеме заимствованных слов появляется возможность «отрыва» этого аллофона от позиции.
На конце слова в позиции после гласного переднего ряда [и], а также после [й] – реализации фонемы /j/ (бейдж, бридж:, имидж:, картридж:, Кембридж:, колледж:, поридж:, Сэвидж) наряду с указанными двумя возможностями реализации сочетания дж возникает и третья, а именно произношение мягкой аффрикаты [ч']: бей[ч'], бри[ч'], ими[ч'], картри[ч'], Кембри[ч'], колле[ч'], пори[ч'], Сэви[ч']. Заимствования с конечным сочетанием дж в таких случаях произносятся так же, как исконно русские выпечь, горечь [71 - Художник Орест Георгиевич Верейский, друг А. А. Реформатского, обыграл это явление в шуточном стихотворении: Сын Альбиона по утрам, Смеясь, вкушает сладкий поридж, / А мы глотаем эту горечь / По двести и по триста грамм!] и т. д. Здесь отчетливо проявляется действие прогрессивной аккомодации согласного предшествующему гласному переднего ряда или [й]. Отсюда следует, в частности, что прилагательные, образованные от названий британских городов Гринвич и Кембридж:, произносятся с одинаковыми консонантными комплексами: гринви[ч'ск']ий и кембри[ч'ск']ий.
В позиции конца слова в подсистеме заимствованных слов появляется возможность произношения как твердой аффрикаты [ч]: ха[ч], так и мягкой аффрикаты [ч']: бри[ч']. В частности, такое положение вещей свидетельствует о том, что понятие «позиция конца слова» должно быть уточнено: после гласного переднего или непереднего ряда.
Отмечено также произношение перечисленных слов с факультативным вариантом [ч'ш']: бей[ч'ш'], бри[ч'ш'], ими[ч'ш'] и др., т. е. произношение мягкой аффрикаты с продленной щелевой фазой. Такие реализации наблюдаются преимущественно в коротких словах.
Таким образом, высказанное выше предположение об устойчивости фонетической системы русского языка перед натиском новых варваризмов подтвердилось. Однако, как было показано, новые заимствования вносят разнообразие в орфоэпическую картину русского языка.
//-- Литература --//
Аванесов 1974 – Аванесов Р. И. Русская литературная и диалектная фонетика. М., 1974.
Аванесов 1984 – Аванесов Р. И. Русское литературное произношение. 6-е изд. М., 1984.
Брандт 1982 – Брандт Р. Ф. Лекции по исторической грамматике русского языка. М., 1982. Вып. 1. Фонетика.
Исаченко 1947 – Isacenko A. V. Fonetika spisovnej rustiny. Bratislava, 1947.
Каленчук 1995 – Каленчук М.Л. Фонетика и грамматика: звуковые приметы аналитических прилагательных// Проблемы фонетики П. М., 1995.
Касаткин 1999а – Касаткин Л. Л. Современная русская диалектная и литературная фонетика как источник для истории русского языка. М., 1999.
Касаткин 19996 – Касаткин Л. Л. Аффрикаты на месте взрывных согласных перед щелевыми в русском языке // Проблемы фонетики III. M., 1999.
Касаткин 2001 – Касаткин Л. Л. Фонологическое содержание долгих мягких шипящих [ш':], [ж':] в русском литературном языке // Русский язык в научном освещении. № 1. 2001.
Касаткин 2003 – Касаткин Л. Л. Фонетика современного русского литературного языка. М., 2003.
Кодзасов, Кривнова 2001 – Кодзасов С. В., Кривнова О. Ф. Общая фонетика. М., 2001.
Корш 1902 – Корш Ф. Е. Русское правописание // Изв. ОРЯС АН. СПб., 1902. Кн. 1.
ОС – Борунова С. Н., Воронцова В. Л., Есъкова Н. А. Орфоэпический словарь русского языка/ Ред. Р. И. Аванесов. 5-е изд. М., 1999.
Панов 1967 – Панов М. В. Русская фонетика. М., 1967.
Панов 1990 – Панов М. В. История русского литературного произношения XVIII–XX вв. М., 1990.
Пеньковский 1999 – Пенъковский А. Б. О некоторых закономерностях звуковых замен при взаимодействии диалектов // Очерки по фонетике севернорусских говоров. М., 1967.
Шахматов 1941 – Шахматов А. А. Очерк современного русского литературного языка. 4-е изд. М., 1941.
И. И. Ковтунова (Москва). Живопись и графика в поэзии М. Волошина
Все видеть, все понять, все знать, все пережить,Все формы, все цвета вобрать в себя глазами,
Пройти по всей земле горящими ступнями,
Все воспринять и снова воплотить.
Сквозь сеть алмазную зазеленел восток
Я много видел.
Дивам мирозданья
Картинами и словом отдал дань…
Дом поэта
М. В. Волошин – поэт и художник. Многие стихи Волошина отражают восприятие мира глазами художника. В поэзии Волошина пейзажи города (главным образом Парижа) и Коктебеля отличаются редким разнообразием красок и повышенной концентрацией цветообозначений на небольшом пространстве текста.
В годы учения в Париже Волошин регулярно посещал выставки художников-импрессионистов и внимательно всматривался в их картины, с первого взгляда поражавшие необычностью. Выходя на улицу, он начинал видеть такие цвета и оттенки, которые он раньше не замечал. Это повторялось много раз (см.: [Волошин 1988: 239]). Постепенно у него изменялось восприятие предметного мира, стало появляться новое зрение.
Импрессионисты открыли глаза на мир. Картины импрессионистов сделали явным цветовой облик мира на открытом воздухе (на пленэре) при разном освещении и в разное время дня. Импрессионисты учили видеть мир.
В Париже Волошин обрел в полной мере зрение художника-живописца, улавливающего в окружающем мире малейшие оттенки цвета. Новое зрение художника и поэта отразилось в стихах парижского периода.
В стихах о Париже и в цикле стихов «Руанский собор» множество обозначений цветов и оттенков цвета. Помимо основных и смешанных цветов спектра в поэзии Волошина присутствуют цвета минералов, драгоценных камней, металлов, природных образований, веществ, растений и др. (жемчужный, перламутровый, бронзовый, стальной, алмазный, фиалковый, цвета меда, аметистовый, агатовый).
Разнообразны способы обозначения цвета: цветовые прилагательные, включая составные прилагательные, которые служат для выражения тонких оттенков цвета (розово-бледный, серо-сиреневый, линяло-алый, чернилъно-синий, мутно-серый, серебристо-сизый, сияюще-синий); цветовые существительные (синева, просинь, прозелень, чернь, седина, золото, позолота и др.); существительные в конструкциях с родительным падежом (пчелы свечей, жемчуг дня); глаголы (синеть, зардеть, орозовитъ); сравнительные конструкции (Как желтый жемчуг – фонари; Как мутно-серый океан, Париж: властительно и строго I Шумел у нашего порога; И были дни, как муть опала, I И был один, как аметист; В дождь Париж: расцветает, I Точно серая роза; П церковные порталы, как седой хрусталь; П плывут из аллей бриллиантами фонари экипажей); предикаты с сравнительным значением (Я вся – тона жемчужной акварели). [72 - Здесь и далее даются примеры из циклов стихов «Годы странствий», «Amori Amara Sacrum» (Цикл, посвященный М. В. Сабашниковой) и «Звезда Полынь» (семь стихотворений под названием «Руанский собор», посвященных А. Р. Минцловой, с которой Волошин ездил в 1905 г. в Руан).]
Обозначения цвета часто бывают сконцентрированы в тексте, так что все стихотворение превращается в живописную словесную картину. Вот некоторые примеры.
Осень… осень… Весь Париж,
Очертанья сизых крыш
Скрылись в дымчатой вуали,
Расплылись в жемчужной дали.
В поредевшей мгле садов
Стелет огненная осень
Перламутровую просинь
Между бронзовых листов.
Вечер… Тучи… Алый свет
Разлился в лиловой дали:
Красный в сером – это цвет
Надрывающей печали.
Ночью грустно. От огней
Иглы тянутся лучами.
От садов и от аллей
Пахнет мокрыми листами.
Символика сочетания цветов красный в сером близка к символике такого же сочетания в стихотворении Блока «К музе»:
И когда ты смеешься над верой,
Над тобой загорается вдруг
Тот неяркий пурпурово-серый
И когда-то мной виденный круг.
По-видимому, у обоих поэтов это сочетание символизирует цвета ада. Стихи Волошина вызывают в памяти и строки из пушкинских «Бесов»:
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне.
Выразительные примеры высокой концентрации цветообозначений в тексте – два стихотворения из малого внутреннего цикла стихов «Руанский собор» (в большом цикле «Звезда Полынь»). Стихотворение «Лиловые лучи» написано в лиловом ключе. В нем господствует цветовая гамма, состоящая из близких цветов спектра: лиловый, фиолетовый, сиреневый.
//-- II. Лиловые лучи --//
О, фиолетовые грозы,
Вы – тень алмазной белизны!
Две аметистовые Розы
Сияют с горней вышины.
Дымится кровь огнем багровым,
Рубины рдеют винных лоз,
Но я молюсь лучам липовым,
Пронзившим сердце вечных Роз.
И я склоняюсь на ступени,
К липовым пятнам темных плит,
Дождем фиалок и сирени
Во тьме сияющей облит.
И храма древние колонны
Горят фиалковым огнем.
Как аметист, глаза бессонны
И сожжены лиловым днем.
Лиловый цвет, по мысли Волошина, – цвет молитвы. В статье «Чему учат иконы» Волошин определил символику цветов спектра исходя из реальной основы: «У красок есть свой определенный символизм, покоящийся на вполне реальных основах. Возьмем три основных тона: желтый, красный и синий. Из них образуется для нас все видимое: красный соответствует цвету земли, синий – воздуха, желтый – солнечному свету. Переведем это в символы. Красный будет обозначать глину, из которой создано тело человека – плоть, кровь, страсть. Синий – воздух и дух, мысль, бесконечность, неведомое. Желтый – солнце, свет, волю, самосознание, царственность. Дальше символизм следует законам дополнительных цветов. Дополнительный к красному – это смешение желтого с синим, света с воздухом – зеленый цвет, цвет растительного царства, противопоставляемого животному, цвет успокоения, равновесия физической радости, цвет надежды. Лиловый цвет образуется из слияния красного с синим. Физическая природа, проникнутая чувством тайны, дает молитву. Лиловый, цвет молитвы, противополагается желтому – цвету царственного самосознания и самоутверждения. Оранжевый, дополнительный к синему, является слиянием желтого с красным. Самосознание в соединении со страстью образует гордость. Гордость символически противопоставляется чистой мысли, чувству тайны» [Волошин 1988: 292–293].
Все семь стихотворений цикла «Руанский собор» насыщены сложной символикой, выражающей, по словам Волошина, мистический крестный путь. «Семь ступеней крестного пути соответствуют семи ступеням христианского посвящения, символически воплощенного в архитектурных кристаллах готических соборов» [Волошин 1989: 410].
В стихотворении «Вечерние стекла», в отличие от «Лиловых лучей», – разнообразие красок.
//-- III. Вечерние стекла --//
Гаснет день. В соборе все поблекло.
Дымный камень лиловат и сер.
И цветами отцветают стекла
В глубине готических пещер.
Темным светом вытканные ткани,
Страстных душ венчальная фата,
В них рубин вина, возникший в Кане,
Алостъ роз, расцветших у креста,
Хризолит осенний и пьянящий,
Мед полудней – царственный янтарь,
Аметист – молитвенный алтарь,
И сапфир испуганный и зрящий.
В них горит вечерний океан,
В них призыв далекого набата,
В них глухой, торжественный орган,
В них душа стоцветная распята.
В стихотворении образно представлена символика красного, желтого, лилового и синего цветов, раскрытая в статье «Чему учат иконы». Все цвета даны в оттенках и переливах света, играющего в драгоценных камнях. Четыре раза повторяются в стихотворении слова с корнем – цвет-: цветами, отцветают, расцветших, стоцветная. Везде эти слова в составе символических образов.
Такие же символы в стихотворении «Стигматы».
//-- IV. Стигматы --//
Чья рука, летучая, как пламень,
По страстным путям меня ведет?
Под ногой не гулкий чую камень,
А журчанье вещих вод…
Дух пронзают острые пилястры,
Мрак ужален пчелами свечей.
О, сердца, расцветшие, как астры,
Золотым сиянием мечей!
Свет страданья, алый свет вечерний
Пронизал резной, узорный храм.
Ах, как жалят жала алых терний
Бледный лоб, приникший к алтарям!
Вся душа – как своды и порталы,
И, как синий ладан, в ней испуг.
Знаю вас, священные кораллы,
На ладонях распростертых рук!
В последнем стихотворении «VII. Воскресенье» – светлые, сияющие краски дня: Жемчуг дня; В… белой кисее; По… серебряным излучинам; В светлых ризах. Образы этого стихотворения напоминают природу и церкви России. Вот две строфы:
По речным серебряным излучинам,
По коврам сияющих полей,
По селеньям, сжавшимся и скученным,
По старинным плитам площадей,
Вижу я, идут отроковицами,
В светлых ризах, в девственной фате,
В кружевах, с завешенными лицами,
Ряд церквей – невесты во Христе.
В поэтических описаниях Парижа преобладают серые тона разной интенсивности и разных оттенков (обычно светлые и блеклые, приглушенные тона), на фоне которых вспыхивают красочные цветовые пятна: алые, зеленые, желтые, золотистые и др. Свой взгляд художника Волошин выразил в одном из стихотворений о Париже:
Как мне близок и понятен
Этот мир – зеленый, синий,
Мир живых, прозрачных пятен
И упругих, гибких линий.
Мир стряхнул покров туманов.
Четкий воздух свеж и чист.
На больших стволах каштанов
Ярко вспыхнул бледный лист.
Небо целый день моргает,
(Прыснет дождик, брызнет луч),
Развивает и свивает
Свой покров из сизых туч.
И сквозь дымчатые щели
Потускневшего окна
Бледно пишет акварели
Эта бледная весна.
Цветовые обозначения располагаются в текстах стихотворений как пятна и мазки на картинах импрессионистов. Более всего это напоминает манеру Клода Монэ. В пространстве поэтического текста цветовых пятен и мазков помещается значительно меньше, чем это возможно в произведении живописи. Но в целом в поэзии средств изображения пейзажа больше. В словесной картине цветовая палитра бывает богаче, чем в живописной картине, за счет блеска и сияния металлов и переливов цвета и света в драгоценных камнях, способных передавать все краски мира. Для поэтических картин Волошин извлекает разнообразные цветовые эффекты из самоцветов, раковин, некоторых металлов, стекла и блестящих веществ. В поэтических образах Волошина заметное место занимают блеск и прозрачность самоцветов.
При помощи этих средств передается блеск реки и озера, блеск дождевых капель, блеск влажных листьев (особенно при солнечном освещении), блеск покрытых при дожде водой поверхностей, блеск фонарей в тумане и т. д. Вот некоторые примеры: На синеющем лаке I Разбегаются блики…; Ряды огромных тополей / К реке сходились как гиганты, / И загорались бриллианты I В зубчатом кружеве ветвей…; Огненных линий аккорд, / Бездну зеркально-живую, I Ночью Place la Concorde, / Ночью дождливой люблю я; По озерам прозелень, полосы / И стальные отливы; И плывут из аллей бриллиантами I Фонари экипажей; Я бледные тона жемчужной акварели; Как желтый жемчуг – фонари; Река несла свои зеркала; Хрустальный день пылал так ярко.
В поэтических описаниях Парижа Волошин часто применяет акварельную технику. Прозрачные водяные краски накладываются друг на друга и просвечивают одна сквозь другую. Город просвечивает сквозь пелену дождя и тумана. В картинах города появляются образы прозрачных тканей, нитей, сетей и под. Волошин любит само слово прозрачный. Вот некоторые примеры поэтических акварелей: Улиц тусклые каменья синевой прозрачит тень; Мир живых, прозрачных пятен / И упругих, гибких линий; Овей мое сердце прозрачною мглой / Зеленых своих навождений! (о весне); Гляжу в окно сквозь воздух мглистый. / Прозрачна Сена… Тюильри…; Прозрачный холод синей дали; Vitreaux – камней прозрачный слиток: И аметисты, и агат; Затерявшись где-то, Робко верим мы / В непрозрачность света и прозрачность тьмы.
Образы прозрачного воздушного пространства: Тянут тысячи пальцев / Нити серого шелка («Дождь»); Очертанья сизых крыш / Скрылись в дымчатой вуали; В молочных сумерках за сизой пеленою I Мерцает золото, как желтый огнь в опалах; И из-за крыш и труб – сквозь дождь издалека / Большое колесо и Башня-великанша; Я жидкий блеск икон в дрожащих струйках дыма; Сквозь сеть алмазную зазеленел восток.
Вид города походит на акварель: Бледно пишет акварели I Эта бледная весна. Поэтому картина города передается при помощи прозрачных акварельных красок.
В малом цикле стихов «Париж», состоящем из девяти стихотворений, восемь из них насыщены цветообозначениями. В четырнадцати строках сонета IX – пятнадцать цветообозначений:
В молочных сумерках за сизой пеленою
Мерцает золото, как желтый огнь в опалах.
На бурый войлок мха, на шелк листов опалых
Росится тонкий дождь осенний и лесной.
Сквозящих даль аллей струится сединой.
Прель дышит влагою и тленьем трав увялых.
Края раздвинувши завес линяло-алых,
Сквозь окна вечера синеет свод ночной.
Но поздний луч зари возжег благоговейно
Зеленый свет лампад на мутном дне бассейна,
Орозовил углы карнизов и колонн,
Зардел в слепом окне, златые кинул блики
На бронзы черные, на мраморные лики,
И темным пламенем дымится Трианон.
В композиционном отношении цветообозначения расположены в текстах стихотворений по-разному. В одних случаях они открывают стихотворение, образуя цветовую увертюру к тексту. Например, в сонете «Парижа я люблю осенний, строгий плен» обозначения цвета сосредоточены в первой строфе:
Парижа я люблю осенний, строгий плен,
И пятна ржавые сбежавшей позолоты,
И небо серое, и веток переплеты —
Чернилъно-синие, как нити темных вен.
В других случаях цветообозначения открывают и завершают стихотворение, создавая цветовое кольцо. Есть стихотворения, в которых цветообозначения равномерно распределены по тексту и встречаются в каждой строфе. Такая структура включает в себя и цветовое кольцо.
В серо-сиреневом вечере
Радостны сны мои нынче.
В сердце сияние «Вечери»
Леонардо да Винчи.
Между мхом и травою мохнатою
Ключ лепечет невнятно.
Алым трепетом пали на статую
Золотистые пятна.
Ветер веет и вьется украдками
Меж ветвей, над водой наклоненных,
Шевеля тяжелыми складками
Шелков зеленых.
Разбирает бледные волосы
Плакучей ивы.
По озерам прозелень, полосы
И стальные отливы.
И, одеты мглою и чернию,
Многострунные сосны
Навевают думу вечернюю
Про минувшие весны.
Облака над лесными гигантами
Перепутаны алою пряжей,
И плывут из аллей бриллиантами
Фонари экипажей.
//-- * * * --//
Когда Волошин обосновался в Коктебеле, в нем уже окончательно оформился выработанный за «годы странствий» взгляд художника, который воплотился не только в живописи (гуашь и акварель), но и в поэзии.
В коктебельских пейзажах к цветам парижского периода прибавляются новые цвета и появляются другие оттенки. Новые цвета: голубой, бирюзовый, рыжий, медный, горелый, багровый. Новые оттенки и сочетания цветов: сине-зеленый, изумрудно-синий, черно-синий, иссиня-серый, лилово-дымчатый, красно-бурый, медно-красный, коричнево-красный, буро-глинистый, солнечно-рыжий, золотисто-темный, черно-золотой, молочно-сизый.
Для обозначения красок коктебельской природы появляются новые минералы, металлы, горные породы, природные вещества: базальт, медь, ртуть, желчь, слюда, сланец, грифель. Новые растения: розы, глицинии, гиацинты, цветы шалфея, шафран, папоротник.
Входят в употребление новые драгоценные камни: бирюза, оникс, смарагд. Приобретают значение новые качества некоторых камней. Например, алмаз обладает многими свойствами: прозрачностью, способностью светиться, твердостью, режущей способностью. В разных контекстах выдвигаются на первый план разные стороны признака «алмазный».
Появляются новые сферы применения прежних цветов (море, холмы, новые краски неба, особые световые эффекты и т. д.) и растет их употребительность. В частности, возрастает употребительность лилового цвета. Лиловый цвет распространен в природе. В спектре лиловый цвет (лилово-фиолетовая гамма) противоположен желтому. В отличие от освещенных солнцем поверхностей лиловый цвет появляется в тени, затененных местах, особенно заметно к вечеру, при вечерних тенях, при вечернем освещении. В стихотворении «Пустыня» есть такие строки: И фиолетовые тени I Текут по огненным полям.
В статье «Итоги импрессионизма» Волошин приводит выдержку из книги Р. Сизерана «Les questions esthetiques contemporaines» (1904 г.): «Природа гораздо более цвет, чем линия. Самые тени – это цвета». Импрессионисты «делали тени ни черными, ни серыми, ни желтоватыми, но окрашенными согласно дополнительным тонам и потому часто фиолетовыми». Далее Волошин добавляет: «Фиолетовый цвет в тенях при своем первом появлении произвел ошеломляющее впечатление. Теперь в пейзаже он стал такой же традицией, как старый коричневый соус и тени из битюма» [Волошин 1988: 220].
Об окраске теней пишет Волошин и в статье «Англада»: «Импрессионисты перенесли всю силу красочности с поверхностей, освещенных солнцем, в тень. Они поняли непрозрачность солнечного света и прозрачность теней. Они поняли, что солнечный свет выедает цвета там, где он падает, и что силу тонов можно найти только в тенях» [Волошин 1988: 221]. Ср. в приведенных выше стихах: Робко верим мы IВ непрозрачность света и прозрачность тьмы.
Присутствие лилового цвета со всеми его оттенками говорит об отчетливом художественном зрении поэта. Опросы показали, что многие люди видят серый цвет там, где художник видит сиреневый, темно-синий – там, где художник различает лиловый оттенок. Вероятно, это явление объясняется тем, что многие называют цвет предмета безотносительно к освещению в данный момент времени.
Природа Коктебеля отличается изменчивыми и необычными эффектами освещения, вносящими всякий раз новое соотношение света и тени, новую окраску холмов и мысов, неба и моря. В соответствии с движением солнца и состоянием воздуха и моря меняется в течение дня и особенно с наступлением вечера вся картина в целом. Вот почему в коктебельских поэтических пейзажах Волошина так много цветовых обозначений и такое разнообразие цветовых сочетаний. Волошин воспроизводит окраску земли, неба, моря, воздуха, облаков и туманов.
Лиловый цвет в поэтических картинах Волошина выражается цветообо-значением лиловый, драгоценным камнем и цветами с лиловой гаммой тонов: аметист, фиалка, глициния. В лиловые тона бывают окрашены горы (А выше за холмом лиловые вершины / Подъемлет Карадаг зубчатою стеной [73 - Здесь и далее даются примеры из цикла стихов «Звезда Полынь» и книги стихов «Selva oscura».]), небо (Лиловых туч карниз), воздух (Вижу к небу в лиловой мгле / Возносящиеся ступени), растения (Глухие заросли безлистых Лилово-дымчатых кустов), море (Широко шелестит фиалковая риза; Фиалки волн и гиацинты пены / Цветут на взморье около камней).
Знаменательно, что М. Цветаева в очерке «Живое о живом» пишет о первом впечатлении в момент приезда к Волошину: «сухость земли, стая не то диких, не то домашних собак, лиловое море прямо перед домом, сильный запах жареного барана, – этот Макс, эта мать – чувство, что входишь в Одиссею».
В стихотворении «Облака клубятся в безднах зеленых» – лиловый финал:
Облака клубятся в безднах зеленых
Лучезарных пустынь восхода,
И сбегают тени с гор обнаженных
Цвета роз и меда.
И звенит, и блещет белый стеклярус
За Киик-Атламой костистой,
Плещет в синем ветре дымчатый парус,
Млеет след струистый.
Отливают волны розовым глянцем,
Влажные выгибая гребни,
Индевеет берег солью и сланцем,
И алеют щебни.
Скрыты горы синью пятен и линий —
Переливами перламутра…
Точно кисть лиловых бледных глициний,
Расцветает утро.
В кистях глициний бледно-лиловые тона переходят в более глубокие темные тона внутри цветка. Колорит утреннего воздуха, прозрачной утренней дымки передается соседством близких тонов спектра. Это напоминает подобные же переходы в акварелях Волошина-художника.
В прозрачных драгоценных камнях свет дробится и рождает переливы тонов. Сравнение с аметистом (и смарагдами) хорошо передает игру света на гребне морской волны: Излом волны / Сияет аметистом, I Струистыми смарагдами огней…
В коктебельских стихах обнаруживает себя символика лилового цвета. В некоторых стихотворениях символический смысл лилового цвета – цвета молитвы – поддерживается присутствием церковных, богослужебных и библейских образов в сравнениях и метафорах. В стихотворении «Моя земля хранит покой» лиловый цвет – в последней строке (в выделяющейся позиции):
Моя земля хранит покой,
Как лик иконы изможденной.
Здесь каждый след сожжен тоской,
Здесь каждый холм – порыв стесненный.
Я вновь пришел – к твоим ногам
Сложить дары своей печали,
Бродить по горьким берегам
И вопрошать морские дали.
Все так же пуст Эвксинский понт
И так же рдян закат суровый,
И виден тот же горизонт,
Текучий, гулкий и липовый.
В стихотворении «Я к нагорьям держу свой путь» описывается совершающаяся на закате космическая литургия:
Я к нагорьям держу свой путь
По полынным лугам, по скату,
Чтоб с холма лица обернуть
К пламенеющему закату.
Жемчугами расшит покров
И венец лучей над горами —
Точно вынос Святых Даров
Совершается в темном храме.
Вижу к небу в липовой мгле
Возносящиеся ступени…
Кто-то сладко прильнул к земле
И целует мои колени.
Чую сердца прерывный стук
И во влажных степей дыханьи
Жарких губ и знакомых рук
Замирающие касанья.
Я ли в зорях венчанный царь?
Я ли долу припал в бессильи?
Осеняют земной алтарь
Огневеющие воскрылья…
Лиловый цвет появляется в стихотворении «Вечернее», где описывается спуск с молитвенного плоскогорья:
И будут огоньками роз
Цвести шиповники, алея,
И под ногами млеть откос
Липовым запахом шалфея,
А в глубине мерцать залив
Чешуйным блеском хлябей сонных,
В седой оправе пенных грив
И в рыжей раме гор сожженных.
И ты, с приподнятой рукой,
Не отрывая взгляд от взморья,
Пойдешь вечернею тропой
С молитвенного плоскогорья…
Символику лилового цвета у Волошина интересно сопоставить с аналогичной символикой у Вяч. Иванова. В стихотворении «Аметист» есть строка: И ты, как вздох молитв утешных [Иванов 1971: 755]. Интересно также стихотворение И. Анненского «Аметисты», в котором сияние аметистов – знак нездешнего мира:
И лиловея и дробясь,
Чтоб уверяло там сиянье,
Что где-то есть не наша связь,
А лучезарное слиянье.
[курсивы И. Анненского. – И. К.]
В палитре Волошина из всех цветов спектра отсутствует оранжевый цвет. Это можно объяснить и символикой оранжевого цвета («Гордость» – см. выше), чуждой душевному строю поэта, и тем, что в природе в поле его зрения не было чистого оранжевого цвета. Есть в его палитре несколько цветов, расположенных в спектре между красным и желтым. Но это не чистые тона спектра, но погашенные, с примесью – ржавый, рыжий, цвет желчи, шафрана, меда, янтаря. С сильной примесью – цвет йода, бурый цвет как результат смешения нескольких цветов («грязный» цвет). Эти цвета имеют множество оттенков, появляющихся при изменении цвета покрытых травами холмов. Вот описание февральского вечера:
Седым и низким облаком дол повит…
Чернилъно-сини кручи лиловых гор.
Горелый, ржавый, бурый цвет трав.
Полосы йода и пятна желчи.
В этой картине поставлены рядом переходящие один в другой «грязные» цвета, на фоне которых выделяются более яркие пятна. В таком соположении красок чувствуется рука художника-живописца. Ср. также:
Старинным золотом и желчью напитал
Вечерний свет холмы. Зардели красны, буры
Клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры.
В огне кустарники и воды как металл.
В шафрановый цвет бывает окрашен туман (Сочилась желчь шафранного тумана; Факел косматый в шафранном тумане, / Влажной парчою расплесканный луч) и отблески заката в морских волнах:
В волнах шафран, колышатся топазы,
Разлит закат озерами огня.
Цвет и блеск янтаря и парчи передают сияние солнца в полуденные часы. А за окном расплавленное море I Горит парчой в лазоревом просторе. В метафоре В янтарном забытьи полуденных минут слитно изображены свет-цвет и его восприятие-воздействие. Золотой – цвет и свет солнца: Лучей золотистые слитки / На горные падают лбы; В волокнах льна / Златится бледный круг; Восхожу к зелено-золотым I Далям вечеров.
Соположение близких тонов спектра Волошин применяет и в коктебельских акварелях, и в поэтических пейзажах Коктебеля. Характерно исправление, внесенное Волошиным в одно из ранних стихотворений периода странствий «Венеция». В сборнике стихов 1910 г. стихотворение звучит так:
Венеция – сказка. Старинные зданья
Горят перламутром в отливах тумана.
На всем бесконечная грусть увяданья
Осенних тонов Тициана.
В сборнике избранных стихотворений 1919 г. «Иверни» дополнена последняя строка: Осенних и медных тонов Тициана.
Синий цвет (в формах синий, синева, синь, просинь, синеть) имеет высокую частотность в стихах Волошина. В приведенном выше описании символизма цветов Волошин определяет синий цвет как «воздух и дух, мысль, бесконечность, неведомое». Близкая к этой характеристика – в стихотворении Вяч. Иванова «Сафир» (там же): Ты на земле – всё неземное. Ты – вечный синий путь… Куда?
Можно отметить некоторые совпадения словесных образов, относящихся к синеве ночи, у Блока, Волошина и Вяч. Иванова. У Блока синий цвет как символ вечности (ср. вечный синий путь у Вяч. Иванова):
Мне вечность заглянула в очи
Покой на сердце низвела,
Прохладной влагой синей ночи
Костер волненья залила.
У Волошина:
Озер агатовых колдующие очи.
Сапфирами увлажненные ночи.
Сухие русла, камни и полынь.
У Вяч. Иванова в том же стихотворении «Сапфир»:
В прозрачной мгле и тайне влажной
Нежгучих пламеней пожар.
В синий цвет у Волошина чаще всего окрашено небо, дневное и ночное (Это осень, / Далей просинь, I Гулы сосен, / Веток свист; Под синей схимою / Простерла даль / Неотвратимую Печаль; Склоняясь ниц, овеян ночи синью, I Доверчиво ищу губами я / Сосцы твои, натертые полынью, О, мать-земля!), затененные склоны гор (Хребтов синели стены), земные дали (И вот вдали синеет полоса / Ночной земли), дым (Как волоса, / Волокна тонких дымов, / Припав к земле, / Синеют, лиловеют), свет (Над тусклою водой / Зарницы синие трепещут беглой дрожью; Синим светом светит водоем).
Волошин создает необычные сочетания со словом синий: Плещет в синем ветре дымчатый парус; по сводам синих дней.
Синего моря у Волошина нет. Волошин избегает постоянных цветовых эпитетов в описаниях природы. В «Доме поэта» цветообозначение синий имеет в виду море, но оно выступает в необычном и индивидуальном сочетании: Благослови свой синий окоём. По мысли В. М. Жирмунского, романтизм в отличие от классического стиля «впервые принципиально оправдывает индивидуальную точку зрения и индивидуальное словоупотребление: вместо традиционного синего моря поэт увидел море розоватым или зеленым, вместо белого в поэзии появился рыжий парус. Иными словами, общую идею предмета вытесняет индивидуальный аспект явления, обусловленный определенным местом и временем…». Далее Жирмунский замечает: «Завершение этого пути – в художественной технике эпохи импрессионизма…» [Жирмунский 1977: 359].
Голубой цвет применяется к отражению неба в мокрой глади прибрежного песка при откате волны: Где в дикой и пенной порфире, / Ложась на песок голубой, I Все шире, все шире, все шире / Развертывается прибой. Есть один пример, где море сравнивается с голубым стеклярусом: Живая зыбь, как голубой стеклярус. Лазоревый – цвет неба, которое по краям может сливаться с морем: А за окном расплавленное море / Горит парчой в лазоревом просторе («Дом поэта»).
В зеленый цвет бывает окрашено море и небо после заката и перед восходом: Зеленый вал отпрянул и пугливо / Умчался вдаль; В прозрачной прозелени моря; А заливы в зеркале зеленом I Пламена созвездий берегут; Зубчатый их венец / В зеленых сумерках таинственно печален; Облака клубятся в безднах зеленых I Лучезарных пустынь восхода; Восхожу к зелено-золотым I Далям вечеров.
Выше был приведен пример, где гребень морской волны на закате переливается двумя цветами: Излом волны / Сияет аметистом, I Струистыми / Смарагдами огней. Такое сочетание цветов напоминает изображение поверхности моря мелкими изумрудными и фиолетовыми мазками на некоторых полотнах Клода Монэ.
Растений зеленого цвета в коктебельских пейзажах нет. Это можно объяснить скудостью растительного мира в Коктебеле.
Светлые, бледные тона передают картину облачного неба и его отражения в море. Природа Коктебеля в пасмурную погоду особенно насыщена светлыми красками со всем разнообразием оттенков и переходов тонов. Легкая прозрачность красок и переливы бледных тонов присутствуют и в живописных акварелях Волошина, и в поэтических описаниях Коктебеля. Вот некоторые примеры: В волокнах льна златится бледный круг / Жемчужных туч, и солнце, как паук, / Дрожит в сетях алмазной паутины; Тусклеет сизый блеск чешуи морской; Из сизой мглы, над морем вдалеке / Встает стена… («Дом поэта»). И воды тусклые вдали; День молочно-сизый расцвел и замер; Побелело море; Стена размытого вулкана, / Как воздымающийся храм, / Встает из сизого тумана; А в глубине мерцать залив / Чешуйным блеском хлябей сонных, / В седой оправе пенных грив.
Цветообозначение серебряный, серебро может выражать цвет или цвет, сочетающийся с блеском: И кустарники в серебре; Серебро полыни / На шиферных окалинах пустыни Торчит вихром косматой седины («Дом поэта»). Отливами и серебром тумана; Равнина вод колышется широко / Обведена серебряной каймой.
В бледные тона окрашены травы: По бледным полынным лугам; Луга полынные нагорий тускло-серы; Травою жесткою, пахучей и седой /Порос бесплодный скат извилистой долины. / Белеет молочай.
В жаркие часы дня в воздухе появляется мутная дымка: Мутится мыс, зубчатою стеной / Ступив на зыбь расплавленного тока; И этот тусклый зной, и горы в дымке мутной, / И запах душных трав, и камней отблеск ртутный, / И злобный крик цикад и клекот хищных птиц – Мутят сознание. Определение алмазный по отношению к солнечному лучу, прорвавшемуся сквозь облака, выражает режущую силу света: Клубились тучи. Я смотрел, / Как солнце мечет в зыбь стальную /Алмазные потоки стрел.
Алый, рдяный, багряный, пурпурный – цвета заката и его отражения в море и на холмах: Заката алого заржавели лучи по склонам рыжих гор; Вот рдяный вечер мой: с зубчатого карниза / Ко мне склонились кедр и бледный тамарикс; Запал багровый день; Зеленый вал отпрянул и пугливо / Умчался вдаль, весь пурпуром горя… Над морем разлилась широко и лениво / Певучая заря.
Волошин не повторил недостаток импрессионистов, о котором он писал в статьях парижского периода, – отсутствие рисунка, чистая живопись. В акварелях Волошина-художника и в пейзажах Волошина-поэта присутствует четкий рисунок с ритмом линий, воспроизводящий неповторимые очертания коктебельских заливов и мысов, холмов и гор.
Определенный ритмический рисунок есть в самой природе Коктебеля. Волошин сравнивает коктебельскую бухту с алкеевым стихом:
Скалистых гор зубчатый окоем
Замкнул залив алкеевым стихом,
Асимметрично-строгими строфами
«Дом поэта»
В природе Волошин видит повторение линий, которые отпечатываются в душе и творчестве поэта:
Как в раковине малой – Океана
Великое дыхание гудит,
Как плоть ее мерцает и горит
Отливами и серебром тумана,
А выгибы ее повторены
В движении и завитке волны, —
Так вся душа моя в твоих заливах,
О, Киммерии темная страна,
Заключена и преображена
С тех пор, как отроком у молчаливых
Торжественно-пустынных берегов
Очнулся я – душа моя разъялась,
И мысль росла, лепилась и ваялась
По складкам гор, по выгибам холмов
В поэзии Волошина отразились живопись и графика, а в его акварелях выражены такие мысли и образы, которые перекликаются с мыслями и образами, содержащимися в его стихах. В те годы, когда Волошин писал философские и исторические стихи и поэмы и почти не писал лирических стихов, лирическое начало, по его признанию, перешло в акварели: «Я акварели пишу лирические, а стихи не могу» [Волошина 2003: 140].
В акварелях Волошина нет людей, но чувствуется взгляд одинокого наблюдателя, умеющего в линиях и красках передать свое ощущение пустынности и первозданности ландшафта. В них присутствует чувство вечности, мысль о том, что так было и так будет, – то, что высказано в «Доме поэта»: Проходят дни, ветшает человек, / Но небо и земля – извечно те же.
Несколько слов следует сказать о синтезе в стихах Волошина разных проявлений и воздействий коктебельской природы. В поэтических описаниях Коктебеля немного стихотворений, представляющих собой только живописную картину. В большинстве из них синтез красок, линий, запахов, звуков, состояния воздушной среды и др. Эти явления в своей совокупности выстраивают единый образ пространства Коктебеля. 3. Ю. Петрова описала семантические поля в цикле стихов Волошина «Киммерийские сумерки». Реалии «Земля», «Море», «Небо», «Растения» и др. характеризуются семантическими полями «Цвет», «Форма», «Вкус», «Запах», «Звук». «Все это создает картину крымского пейзажа, написанного как бы кистью художника, в котором важную роль играют форма, цвет, а также фактура, осязаемость нарисованного, пространственная перспектива. Кроме того, эта картина дополнена звуками, запахами, вкусовыми характеристиками» [Петрова 2002: 77–78].
У Волошина не только взгляд извне на природу, но и глубокое проникновение в ее жизнь. Природа воздействует на все существо поэта, физическое и духовное. Волошин тесно срастается с коктебельской природой, воспринимает ее внушения, ее влияние на поэтическое творчество. В то же время он наполняет природу своими чувствами, своей поэзией и даже передает ей свой облик:
Сосредоточенность и теснота
Зубчатых скал, а рядом широта
Степных равнин и мреющие дали
Стиху – разбег, а мысли – меру дали.
Моей мечтой с тех пор напоены
Предгорий героические сны
И Коктебеля каменная грива;
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поет в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой.
Исчезает дистанция между поэтом и природой. Он становится частью природы (Я сам – твои глаза, раскрытые в ночи / К сиянью древних звезд; Я сам – уста твои, безгласные как камень!). Волошин понимал язык природы, слышал ее голоса. Язык коктебельской природы выразителен, местами патетичен: И сих холмов однообразный строй, / И напряженный пафос Карадага. В «Доме поэта»: И побережьям этих скудных стран / Великий пафос лирики завещан. Ср. там же:
Но скорбный лик оцепенелой маски
Идет к холмам Гомеровой страны,
И патетически обнажены
Ее хребты и мускулы и связки.
В звуках коктебельской природы, как и в ее молчании, Волошин слышал голоса веков. В шуме волн звучат гекзаметры:
Я вижу грустные, торжественные сны —
Заливы гулкие земли глухой и древней,
Где в поздних сумерках грустнее и напевней
Звучат пустынные гекзаметры волны.
В стихотворении «Mare internum» – речь моря:
Люби мой долгий гул и зыбких взводней змеи,
И в хорах волн моих напевы Одиссеи.
Вдохну в скитальный дух я власть дерзать и мочь.
И обоймут тебя в глухом моем просторе
И тысячами глаз взирающая Ночь,
И тысячами уст глаголящее Море.
В движении и шуме морских волн, в их раскатах есть нечто глубоко древнее, первозданное: Море глухо шумит, развивая древние свитки / Вдоль по пустынным пескам; И море древнее, /Вздымая тяжко гребни, / Кипит по отмелям гудящих берегов.
Во многих стихотворениях цветовые картины являются составной частью сложного образно-символического построения, говорящего о неразрывной связи поэта и коктебельской природы.
Я иду дорогой скорбной в мой безрадостный Коктебель…
По нагорьям терн узорный и кустарники в серебре.
По долинам тонким дымом розовеет внизу миндаль
И лежит земля страстная в черных ризах и орарях.
Припаду я к острым щебням, к серым срывам размытых гор,
Причащусь я горькой соли задыхающейся волны,
Обовью я чобром, мятой и полынью седой чело.
Здравствуй, ты, в весне распятый, мой торжественный Коктебель!
В стихотворении две параллельные образные линии: состояние природы и состояние души поэта. Коктебельская весна предстает в образах распятия и страдания. Состояние поэта дано в образе пути от скорби к причащению-обновлению-преображению. Стихотворение строится на контрасте начала и конца (мой безрадостный Коктебель – Мой торжественный Коктебель!), рождающем гармоническое единство, соответствующее главной теме стихотворения – событию преображения.
//-- Литература --//
Волошин 1988 – Волошин М. Лики творчества. Л.: Наука, 1988.
Волошин 1989 – Волошин М. Стихотворения. М.: Книга, 1989.
Волошина 2003 – Волошина М. С. О Максе, о Коктебеле, о себе. Воспоминания. Письма. Феодосия; Москва, 2003.
Жирмунский 1977 – Жирмунский В. М. К вопросу об эпитете // Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л.: Наука, 1977.
Иванов 1971 – Иванов Вяч. Собрание сочинений. (1971–1985). Т. I. Брюссель, 1971.
Петрова 2002 – Петрова 3. Ю. Лексика поэтического языка // Linguistische Poetik. HaМВurg, 2002.
Г. Е. Крейдлин, А. Б. Летучий (Москва). Тело в языке и культуре: плечи и их концептуализация в языке русских жестов
//-- Введение --// Предлагаемая вниманию читателей статья продолжает серию работ, посвященных концептуализации частей тела в русском языке и русском языке жестов. В статье [Крейдлин, Летучий 2004а] были выделены основные признаки и функции, которые характеризуют такую часть тела, как плечи, и описано основное значение слова плечи. Вторая статья [Крейдлин, Летучий 2004b] была посвящена производным значениям и употреблениям этого слова, а также семантике содержащих его фразеологических единиц. За пределами указанных статей остались, среди прочего, роль и поведение плеч в невербальной коммуникации.
Невербальной коммуникации и невербальной концептуализации частей тела, даже таких как руки или глаза, не говоря уже о плечах, вообще почти не уделяется внимания в современной лингвистике и семиотике. Между тем такое положение вещей нельзя считать удовлетворительным хотя бы потому, что существует большое количество невербальных единиц, в которых части тела не только играют определяющую роль, но и фигурируют в их названиях. Это в полной мере относится и к именам (номинациям) жестов со словом плечи, ср.: пожать плечами, повести плечами, хлопнуть по плечу, расправить плечи, обнять за плечи, положить руку на плечо, положить голову на плечо и др.
Перечисленные единицы обладают важной особенностью: они занимают промежуточное положение между свободными глагольными сочетаниями (в нашем случае – со словом плечи, такими как, например, толкнуть плечом, накинуть (надеть, набросить) на плечи, вывихнуть плечо) и безусловными фразеологизмами, такими как, например, проанализированные в нашей предыдущей статье иметь голову на плечах, взвалить на свои плечи или тащить на своих плечах.
Действительно, с одной стороны, единицы обнять за плечи, положить руку на плечо и др. являются обозначениями русских жестов, то есть символических единиц (в смысле Ч. Пирса), движений, имеющих строго определенную структуру и конфигурацию, ограниченных во времени и пространстве и играющих важную социальную и культурную роль. Это обстоятельство делает данные единицы прагматически устойчивыми обозначениями ключевых культурных и общественных реалий. Именно прагматическая устойчивость сближает номинации жестов с настоящими фразеологизмами и «полусвободными» сочетаниями типа спальный вагон, курить воспрещается, выпить на троих или рабочая неделя. С другой стороны, имеются факты, которые показывают, что названия жестов похожи на свободные сочетания. Так, слова, входящие в названия жестов, имеют в составе этих названий то же самое значение, что и в свободном употреблении: ср. глагол хлопнуть в составе жеста хлопнуть по плечу и в составе свободного сочетания хлопнуть по руке. Указанная двойственная природа имен жестов, к сожалению, часто оставляет их за рамками детальных лексикографических описаний, причем не только отдельных слов, но и фразеологизмов: имена жестов, как правило, не попадают в словари фразеологизмов и недостаточно детально анализируются в обычных толковых словарях.
Как известно, лексикографическое представление жестов, особенно эмблем, [74 - О семиотических классах жестов, в частности, об эмблематических жестах, или эмблемах, см.: [Крейдлин 2002].] к каковым относятся интересующие нас в этой работе единицы, составляет основной предмет жестовой лексикографии. В свою очередь номинации эмблематических жестов должны быть предметом анализа и словарей слов и фразеологических словарей. Это делает задачу описания жестов и их имен, которую мы ставим в настоящей работе, актуальной сразу в трех отношениях.
В настоящей статье мы ставим перед собой задачу описать значение и употребление русских жестов, в которых активным или пассивным органом являются плечи (далее мы будем все такие жесты называть для краткости «жесты с участием плеч»), и семантику их номинаций. В дальнейшем предполагается провести сопоставительный анализ невербальных и вербальных единиц. Такой анализ, на наш взгляд, позволит, во-первых, выявить сходные и различные черты в концептуализации плеч в разных семиотических кодах, а во-вторых, обнаружить и сформулировать некоторые закономерности взаимодействия этих кодов в интерактивном общении, то есть сделать определенный шаг на пути к решению фундаментальной проблемы, поставленной еще более сорока лет тому назад А. А. Реформатским [Реформатский 1963].
//-- § 1. Общая характеристика жестов с участием плеч --//
Опишем некоторые общие свойства русских жестов с участием плеч. Первое, что бросается в глаза, – это их небольшое количество в языке жестов по сравнению с жестами рук или даже с жестами головы. Это, по-видимому, объясняется расположением плеч относительно других частей тела и связанной с этим расположением функцией плеч.
Плечи прикреплены к корпусу, что ограничивает их подвижность, а это в свою очередь обусловливает появление у плеч таких функций, как «поддерживать голову вместе с шеей» и «носить грузы» [Крейдлин, Летучий 2004а]. Эти функции являются основными. Плечи являются одним из средств соединения некоторых других частей тела в некое единое целое; кроме того, они служат местом осуществления действий активных органов человеческого тела, таких как, например, руки. Неудивительно поэтому, что и в жестах, которые являются концентрированным символическим выражением некоторых важных действий, осуществляемых человеком, плечи тоже чаще всего участвуют именно как пассивный орган (в терминологии [СЯРЖ 2001]): ср.: хлопнуть по плечу, взять за плечи, обнять за плечи, трясти за плечи. [75 - Скажем несколько слов о шрифтовой разметке. Жесты как единицы языка жестов выделяются прямым жирным шрифтом, а их номинации, то есть единицы русского языка, обозначающие жесты, – обычным курсивом. Если жест не имеет стандартной языковой номинации, то «рабочее» название жеста берется в кавычки.]Эти жесты все по своей природе являются жестами-касаниями: и тактильный, и проксемный компоненты в их форме и семантике очень существенны.
Впрочем, в некоторых действиях, осуществляемых человеком, плечи участвуют активно, иначе, являются активным органом. Однако и в этих сравнительно немногочисленных кругах употребления слова «плечи» проявляется их малая подвижность. Русские жесты плеч, то есть, как следует из самого наименования этого класса жестов, те движения, где плечи выступают как активный орган, говорят нам о том, что плечи ограничены в перемещениях, во всяком случае, плечи, как они представлены в русском языке жестов, далеко не так свободны, как руки или даже голова. Судя и по жестам, и по их номинациям, плечи можно перемещать не во всех направлениях, а только в плоскостях «вперед-назад» и «вверх-вниз». Возможность такого движения отражается, например, в таких жестах и движениях, как поднять и опустить плечи, выдвинуть плечо вперед и расправить плечи. Имплицитно плечи участвуют и в движениях, обозначаемых словами съежиться, сжаться и распрямиться, – движениях, которые также совершаются в этих двух плоскостях.
//-- § 2. Жесты с участием плеч в качестве пассивного органа --//
2.1. Общая характеристика
Ввиду большего числа русских жестов, где плечи являются пассивным органом, и их большей употребительности свой анализ мы начнем именно с них. К таким жестам относятся следующие знаки: хлопнуть по плечу, тронуть за плечо, трясти за плечи, положить голову на плечо, положить руку на плечо (или: руки на плечи), склонить голову к плечу (или: на плечо), взять за плечи, обнять за плечи. Мы хотим показать, что все эти жесты не только морфологически, но и семантически разнородны. Их смысл и употребление определяются значениями таких кинетических переменных, или признаков, как тендер, возраст, социальное положение, степень знакомства или близости, наличие или отсутствие в коммуникации посторонних лиц, физическое и психическое состояние и др. Семантика и прагматика жестов включают в себя самые разнообразные содержательные характеристики: 'дружественность' (ср. жест хлопнуть по плечу1), 'привлечение внимания' (тронуть за плечо, взять за плечи), 'гнев' (трясти за плечи), 'нежность' (положить голову на плечо), 'утешение' (положить руку на плечо), 'скепсис' (склонить голову к (своему) плечу), 'ласка' (склонить голову к плечу (партнёра), 'симпатия' (обнять за плечи). Такие характеристики являются семантическими ярлыками и могут служить входом в список однословных номинаций жестов и помогать поиску как самих жестов, так и их номинаций (см. об этом в работе: [Крейдлин 2002]).
По выделенным признакам, а также исходя из семантики, жесты, которые мы будем рассматривать, разбиваются на семиотически существенные классы. Так, по признаку 'гендер' можно выделить жесты мужчин по отношению к женщинам (обнять (любовно) за плечи) или жесты женщин по отношению к мужчинам (склонить голову на плечо), жесты мужчин, применяемые к человеку любого пола (положить руку на плечо), и т. д. По возрастному признаку выделяются как нейтральные жесты, то есть те, для которых признак 'возраст' может принимать любое значение (таких русских жестов большинство), так и жесты, для которых значения этого признака существенны. Это, например, жесты взрослых по отношению к детям (трясти за плечи) или жесты, используемые молодыми людьми по отношению друг к другу (хлопнуть по плечу). Социальные компоненты, такие как общественное положение, индивидуальный или социальный ранг человека, входят в семантику таких жестов, как обнять за плечи или хлопнуть по плечу.
Конечной целью семантического анализа мы считаем внутриязыковую типологию русских жестов с участием плеч. Однако построение семантической типологии возможно только после полного семантического анализа каждой из выделенных невербальных единиц. Впрочем, некоторое представление о будущей классификации уже дают те семантические ярлыки, о которых мы говорили выше. Так, выделяются жесты-отношения, и их большинство (ср. такие подклассы жестов-отношений, как жесты любви и симпатии, жесты утешения, жесты ласки), и жесты-действия (в частности, жесты привлечения внимания к какому-либо лицу, объекту или деятельности или жесты, направляющие на эту деятельность).
Отдельно подчеркнем, что классифицироваться должны не жесты, а жестовые лексемы, то есть отдельные значения жестов (почти все невербальные знаки, о которых мы будем говорить, многозначны). Поэтому один и тот же жест может попадать в разные классы, что, однако, не может разрушить предполагаемой классификации жестов. Это еще один довод в пользу того, что следует сначала построить семантические описания, а потом уже классификации.
Согласно концепции, принятой в словаре [СЯРЖ 2001], и формату этого словаря, мы будем указывать для каждого жеста два характеристических признака: его форму, то есть физическую реализацию, и его значение в форме толкования. Разные значения одного жеста помечаются арабскими цифрами при названиях жестовых лексем. В случае, если различия в физической реализации признаются несущественными (а мы считаем, что именно так и обстоит дело с жестами с участием плеч), то мы имеем дело с полисемией. Тем не менее, если имеются некоторые незначительные различия в физической реализации полисемичных жестовых лексем, то мы их отмечаем в условиях употребления этих лексем (или одной из них).
Толкование, как это принято в словаре [СЯРЖ 2001], представляет собой пропозициональную структуру, включающую в себя основную ассерцию, (факультативно) ряд дополнительных ассерций, (факультативно) ряд пресуппозиций и т. д. В вершине толкования находится вершинный предикат основной ассерций, который у нас всегда стоит в форме настоящего времени.
К каждому толкованию дается комментарий. Мы сочли более удобным для читателя снабдить каждый пункт неформального комментария к толкованию еще более неформальным указанием проблемы, комментируемой в этом пункте.
Кроме того, описывая жесты, мы указываем условия их употребления. В описание условий употребления мы включаем также возможные вербальные и невербальные его сопровождения разной степени обязательности.
2.2. Лексикографические описания
Ниже описывается ряд наиболее важных с коммуникативной точки зрения жестов с участием плеч, в которых плечи являются пассивным органом. Их объединяют два обстоятельства: во-первых, все они выражают важные в социальном плане отношения между лицами – от дружеского до покровительственного, то есть отношения равенства или «сверху вниз», но не «снизу вверх», во-вторых, все это жесты из класса жестов-ударов, к которому относятся также многие жесты без участия плеч: пинок, подзатыльник, шлепок, щелбан, пощечина и др. Многие из таких жестов являются жестами, передающими идею наказания, а жесты с участием плеч из этого ряда «выбиваются», но с физиологической точки зрения нанесение ударов все равно происходит. Природа и значение ударов, наносимых по плечам, связаны с их функциями и местоположением: плечи, состоящие в основном из костей, являются «крепким» органом, позволяющим по ним бить, не повреждая существенно тело, а их положение удобно для нанесения ударов руками.
Хлопнуть по плечу 1
Активный орган – рука, пассивный орган – плечо.
Физическая реализация
Жестикулирующий открытой ладонью наносит адресату легкий удар в область плеча сзади, сбоку или сверху, но не спереди, потому что, как правило, жестикулирующий и адресат при этом не находятся лицом к лицу.
Толкование
X хлопнул Y-a по плечу1 (дружеское) – 'жестикулирующий X, относясь к человеку Y по-дружески, показывает это, хлопая Y-a по плечу'.
Комментарий
1 (о структуре толкования). Жест хлопнуть по плечу в своем первом значении выражает дружеское отношение жестикулирующего к адресату, и это отражено в главной ассерции толкования. В соответствии с общим замыслом и содержанием словарных статей толкового словаря языка русских жестов [СЯРЖ 2001] в вершину толкования всегда выносится когнитивный или эмоциональный компонент, составляющий основное содержание жеста, а не само действие, которое это значение выражает. Между тем физическое действие в тех случаях, когда это необходимо, тоже включается в толкование – в виде дополнительной ассерции, факультативных компонентов толкования и т. д. В текст толкования жеста хлопнуть по плечу входит смысловой компонент, соответствующий чисто физическому действию, причем на правах дополнительной ассерции. Помимо того, что этот компонент отвечает самой смысловой природе жеста, его включение в толкование дает возможность установить прямую связь между свободным сочетанием двух слов – глагола хлопать и существительного плечо и жестом со своим значением, не сводимым к значению свободного словосочетания хлопать по плечу.
2 (о выражении дружеского отношения). Дружеское отношение одного человека к другому в русском языке жестов выражается целым рядом невербальных единиц, как жестовых, так и параязыковых. В нашем случае жестикулирующий вторгается в интимное пространство адресата, вступая в контакт с его телом, причем этот контакт достаточно грубый, потому что это не простое легкое прикосновение, а удар. Прикосновение к телу даже в форме грубого удара метафорически выражает соединение жестикулирующего и адресата в некоторое одно психофизиологическое целое. В коммуникации молодых людей в русской культуре существуют своеобразные невербальные способы выражения степени близости между коммуникантами – это удары, пинки, подзатыльники, сильные рукопожатия, «медвежьи объятия» и т. д. Все такие жесты, будучи по своей исходной природе агрессивными, встречаются, как правило, только в коммуникации мужчины с мужчиной.
Вторжение в интимное пространство адресата, как было показано в очень многих работах, допускается только при определенных (дружеских и интимных) отношениях двух лиц.
3 (о классе дружеских жестов русской культуры). Жест хлопнуть по плечу – один из многих дружеских жестов в русской культуре: он попадает в один класс с дружеским рукопожатием, с особым типом голосового тона, называемым дружеским, и рядом других русских жестов и параязыковых элементов.
4 (об адаптере). Мгновенная демонстрация дружбы иконически передается резким отрывистым движением, сопровождаемым звуком. Комплексы, состоящие из жестового движения и извлекаемого при этом звука (а также отдельные составляющие этого комплекса), принято называть адаптерами (см.: [Крейдлин 2002]). В рассматриваемом случае таким адаптером является хлопок. Звук хлопка, как и звук поцелуя, символически передает дружеские отношения. Напротив, для более интимных отношений характерна большая площадь соприкосновения, большая длительность и меньшая роль звука в употреблении жеста. [76 - Причина, по которой в данном и других дружеских жестах звук семантизируется как передающий именно дружеские отношения, остается еще неясной.]
Условия употребления
1. Жест в своем физическом воплощении представляет собой однократный быстрый удар.
2. Жест в норме исполняется человеком, находящимся с адресатом в приятельских или дружеских отношениях. Однако в ряде употреблений это условие нарушается, и тогда жест из дружеского превращается в фамильярный и панибратский: жестикулирующий с адресатом вовсе не находятся в таких отношениях, которые позволяют жестикулирующему свободно исполнять этот жест, причем жестикулирующий может как понимать это, так и не понимать.
Если жестикулирующий понимает это, то он совершает акт агрессии по отношению к адресату, и адресат именно так его поведение и воспринимает. Немотивированное агрессивное поведение вызывает справедливую вербальную или невербальную реакцию адресата: он возмущается, говорит что-то злобное, отмахивается, отходит, лицо его выражает гнев.
Если же человек не понимает, что его жест не соответствует существующему уровню отношений его и партнера, и это видит адресат, то адресат в этом случае ведет себя обычно иначе, чем в первом варианте: он пытается словесно или с помощью жестов откорректировать поведение жестикулирующего, например с недоумением смотрит на него, пожимает плечами, словами подчеркивает неуместность поведения.
Как и для многих жестов-отношений, осознание соответствия жеста уровню отношений между диалогическими партнерами здесь чрезвычайно важно.
3. Жест употребляется в неформальном стиле общения.
4. Это преимущественно мужской жест, исполняемый в адрес мужчины: грубые удары для женского стиля общения нехарактерны (в отличие, например, от таких «ударов», как шлепки).
5. Как правило, хлопнуть по плечу1 – это жест, используемый в общении молодых людей (ср. жест хлопнуть по плечу2, у которого сфера употребления другая).
6. Жест хлопнуть по плечу1 часто сопровождается словами дружбы, пожелания, сочувствия, а также жестами – дружеской улыбкой, приветливым взглядом, последующим обниманием за плечо и др.
Иллюстрации
Хлопнуть по плечу2
X хлопнул Y-a по плечу2 (ободряющее) – 'видя, что адресат Y чем-то обеспокоен или расстроен, жестикулирующий X, хлопая по плечу Y-a, показывает, что (а) он с Y-м заодно и (б) он считает, что причины этого состояния либо очень незначительны, либо очень быстро исчезнут, а потому не заслуживают такого отношения к ним Y-a, и Y не должен беспокоиться или расстраиваться из-за того, что произошло'.
Комментарий
1 (об одном выводном компоненте). Из текста толкования вытекает, что X и Y знакомы и находятся в приятельских отношениях.
2 (о связи телесного и психического). Как и в случае жеста хлопнуть по плечу 1, телесные компоненты сопряжены с психическими: резкость и быстрота хлопка связаны с представлением о незначительности событий или причин, в результате которых Y в данный момент находится в плохом состоянии.
3 (о рациональных и эмоциональных компонентах толкования). Включение в толкование компонентов ( -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
Р -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
) -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
заслуживают такого отношения к ним Y-a', и 'Y не должен беспокоиться или расстраиваться из-за того, что произошло' связано с распределением по ним того рационального и эмоциального отношения Х-а к причинам состояния Y-a, которое X хочет невербально – через удар – передать Y-y. Рациональный момент фиксируется в первом из указанных компонентов, а чувственный, эмоциональный – во втором.
4 (об ободрении). Ободрение здесь состоит в том, что удар должен привести Y-a в нормальное состояние. Если человек уходит в себя, падает в обморок, находится в состоянии истерики, невнимателен и т. д., то есть по общечеловеческим оценкам находится не в нормальном состоянии, мы часто приводим его в чувство не словами, а действиями, совершаемыми над его телом: трясем его, берем за руку, поворачиваем, хлопаем по щекам и пр. Сказанное сближает жест хлопнуть по плечу2 с подобными неординарными действиями.
Условия употребления
1 (о характеристиках действия). Жестовая лексема в своем физическом воплощении представляет собой однократный быстрый удар, однако в норме он выполняется с меньшей силой, чем хлопнуть по плечу 1.
По-видимому, это происходит по трем причинам: во-первых, качество, сила и площадь удара часто коррелируют с тем, в сколь близких отношениях друг к другу находятся диалогические партнеры. Дружеские жесты обычно сопровождаются ударами большей силы, чем приятельские, а люди малознакомые в коммуникативном акте вообще избегают прикосновений. Здесь меньшая сила удара соответствует именно приятельским отношениям.
Во-вторых, из текста толкования видно, что выражение приятельских отношений в жестовой лексеме хлопнуть по плечу2, в отличие от выражения дружеских отношений в жестовой лексеме хлопнуть по плечу 1, выводится из других компонентов толкования: выражение ободрения путем прикосновения к телу адресата возможно только между жестикулирующим и адресатом, находящимися именно в таких отношениях.
В-третьих, как было сказано в комментарии к толкованию, небольшая сила удара соотносится с незначительностью причин, вызвавших состояние адресата.
2. Жест употребляется чаще всего в неформальном общении в приятельской среде.
3. Жест хлопнуть по плечу в описываемом значении связан с некоторыми другими жестами в одну последовательность, а именно: жест хлопнуть по плечу плавно перетекает в другой жест. Так, рука, участвующая в жесте хлопнуть по плечу, может сразу после исполнения жеста остаться на плече адресата, задержаться на нем. Такое положение руки мы передаем выражениями Рука задержалась на плече (покоится на плече, лежит на плече и под.). Такая последовательность передает дополнительные значения дружественности и утешения адресата. Для первого значения жеста этой последовательности не существует. Помимо такой жестовой последовательности в русском языке жестов существует знак положить руку на плечо, который мы опишем позже.
4. У жеста хлопнуть по плечу2 есть другая реализация, которой соответствует и другая номинация – похлопать по плечу2 (как знак ободрения).
5. Жестовая лексема хлопнуть по плечу2 нередко сопровождается словами ободрения: Ну хватит; Все будет хорошо; Брось грустить; Не бери в голову и т. п.
Иллюстрации
Похлопывать по плечу 1
Физическая реализация
Жестикулирующий открытой ладонью или пальцами несколько раз несильно ударяет по плечу адресата. Удары наносятся сверху вниз по одному и тому же месту плеча. Как правило, жестикулирующий и адресат находятся лицом к лицу.
X похлопывает Y-a по плечу1 (снисходительное) – 'имела место ситуация Р, в которой адресат Y участвовал или к которой имел прямое отношение, а затем рассказал о ней или о событиях, связанных с ней, Х-у таким образом, как будто бы его действия в Р были позитивными (= такими, как нужно, должно вести себя в Р), или события происходили именно таким образом, как он рассказывает (= он говорил правду) (пресуппозитивная часть). Однако жестикулирующий X считает, что он знает или понял из рассказа Y-a, что на самом деле Y проявил себя в ситуации Р плохо, или ситуация Р протекала не так, как рассказывает об этом Y, показывает, что он понял хитрость или обман Y-a, хлопая Y-a по плечу, и оценивает и сам факт вранья, и то, что Y не смог выдать то, что он говорит сейчас Х-у, за правду, как оценивает родитель поведение своего ребенка, поймав его на вранье (ассертивная часть).
Комментарий
1 (о структуре и общем содержании толкования). Смысловое представление жеста похлопать по плечу1 членится на пресуппозитивную и ассертивную части. Жест говорит нам о том, что жестикулирующий, считая, что он знает или осознает, что Y его обманывает, показывает Y-y это, но смотрит на обман со снисхождением. Суть обмана выражена в пресуппозитивной части, которую содержательно можно разложить на два компонента, первый из которых говорит о событиях, имевших место реально, а второй – о том, как подает их Y. Ассертивная часть представляет собой мнение Х-а по поводу соответствия слов Y-a и реальных событий.
2 (о снисхождении). Хотя в общем случае обман (в особенности одним взрослым человеком другого) в обществе оценивается отрицательно, существуют разные виды обманов и разные к ним отношения. Двумя крайними видами обманов являются обман, который нельзя простить, и обман благородный, например обман тяжелобольного человека его близкими, но есть и много других разновидностей обмана. В данном случае мы имеем дело с промежуточным случаем: обман Y-a похож на вранье детей родителям – этим обманом Y преследует некоторые корыстные цели (в частности, хочет создать о себе хорошее мнение), но не приносит никому особого вреда.
Условия употребления
1. Жест употребляется в неформальном общении.
2. Жест употребляется при этом по отношению к достаточно близко знакомым людям (обычно друзьям или близким приятелям) примерно одного возраста с жестикулирующим, реже – старшим применительно к младшему, но не наоборот.
3. Жест обычно не используется детьми, если те не копируют поведение взрослых. Дело в том, что выражение смысла 'снисхождение' предполагает определенный жизненный опыт, знание людей и их поступков.
4. Многие мужчины не используют этот жест, равно как и другие «жесты-удары», в отношении женщин («женщин не бьют»).
Иллюстрации
Похлопывать по плечу2
X похлопывает Y-a по плечу2 (покровительственное) – 'человек X считает себя (а) выше человека Y и считает себя (б) таким человеком, который в случае, если Y захочет обратиться к нему с какими-то проблемами, сумеет их разрешить, a Y-y без него сделать это будет труднее, если вообще возможно. X выражает мнения (а) и (б), похлопывая Y-a по плечу'.
Комментарий
1 (о покровительственном отношении и его жестовом выражении). Покровительственное отношение – это отношение человека, который считает, что все может сделать и все сделает, что нужно другому человеку, и поэтому считает себя выше, а его ниже. Тем самым это отношение не однорядное, а отношение «сверху вниз», то есть попадающее в один ряд с такими отношениями, как «отец – сын», «начальник – подчиненный», «учитель – ученик». Движение руки в момент удара по плечу сверху вниз иконически отображает это отношение. Ни отдельно представления человека о том, что он выше другого (иначе отец всегда бы похлопывал сына, врач – пациента и так далее), ни отдельно его мнения о том, что он способен разрешить некоторую ситуацию в пользу Y-a, a Y на это не способен (иначе слесарь покровительственно хлопал бы по плечу своего начальника, обратившегося к нему с просьбой починить батарею), недостаточно для исполнения этого жеста. В семантической структуре жеста содержатся оба мнения сразу.
2 (о связи покровительственного отношения со снисхождением и подбадриванием). Как это часто бывает с единицами, выражающими близкие друг к другу отношения, жест похлопывать по плечу2, передающий покровительственное отношение, трудноотличим от жеста хлопать по плечу2, выражающего ободрение, и от жеста похлопывать по плечу 1, обозначающего снисхождение. Это все – отношения «сверху вниз»; человек, который находится «наверху», обладает положительными качествами, которыми человек «внизу» не обладает (для хлопать по плечу2 – это спокойствие и уверенность, для похлопывать по плечу1 – это умение отличать правду от вранья, а для похлопывать по плечу2 – способность разрешить некоторые проблемы). Кроме того, это все – отношения с ролями участников, различающимися по степени участия в ситуации, вызывающей такие отношения и соответствующие жесты: стоящий ниже человек является участником ситуации, а стоящий выше находится вне ее, но в каком-то смысле контролирует ее: осознает степень ее серьезности (для хлопнуть по плечу2), знает о том, что на самом деле происходит (для похлопывать по плечу 1) или может коренным образом улучшить ситуацию (для похлопывать по плечу2).
Условия употребления
1. Жест употребляется в неформальном общении.
2. Жест употребляется человеком, находящимся выше адресата по некоторому признаку: статусу, возрасту, материальному положению, жизненному опыту и т. п.
3. Жест не употребляется детьми.
//-- Заключение --//
В настоящей статье речь шла о жестах с участием плеч и смыслах, которые эти жесты передают. Мы хотели показать, что невербальная концептуализация, как она представлена в жестах с участием плеч, не менее содержательно насыщена, чем многие слова и сочетания со словом плечи, о которых речь подробно шла в статьях [Крейдлин, Летучий 2004а, б], но, вообще говоря, выражает совсем иные смыслы. Оказалось, что за рассмотренными жестами закреплены ментальные и психологические смыслы-отношения, объединенные под рубрикой «выше-ниже». Однако этими отношениями смысловая структура разобранных нами невербальных единиц не исчерпывается, что мы постарались отразить в текстах толкования и комментариях к ним.
И последнее. Мы отнюдь не утверждаем, что только смыслами-отношениями характеризуется значение всех жестов. Мы надеемся, что детальный анализ более широкого класса жестов, в которых плечи выступают и как активный, и как пассивный орган, позволит вскрыть другие важные смыслы: действия, состояния и, возможно, другие.
//-- Литература --//
СЯРЖ 2001 – Григорьева С. А., Григорьев Н. В., Крейдлин Г. Е. Словарь языка русских жестов. М.; Вена: Языки русской культуры; Wiener Slawistischer Almanach. Son-derband49. 2001.
Крейдлин 2002 – Крейдлин Г. Е. Невербальная семиотика: Язык тела и естественный язык. М., 2004.
Крейдлин, Летучий 2004а – Крейдлин Г. Е., Летучий А. Б. Языковая концептуализация частей тела в русском языке (на примере плеч) // Сокровенные смыслы: Сб. ст. в честь Н. Д. Арутюновой. М., 2004.
Крейдлин, Летучий 20046 – Крейдлин Г. Е., Летучий А. Б. Семантическая структура слова плечи и его производных // С. И. Гиндин (ред.). Московский лингвистический журнал. М., 2004.
М. А. Кронгауз (Москва). Новые слова и новые значения: механизмы возникновения
Среди сегодняшних изменений в лексике русского языка чаще всего отмечается появление новых слов, а среди них – обилие заимствований. Гораздо реже обращается внимание на появление новых значений у слов уже существующих. Впрочем, как будет показано ниже, не всегда легко определить, с чем мы имеем дело – с новым словом или новым значением, поэтому точнее говорить о появлении лексико-семантического варианта, который следует еще поместить в систему русской лексики. В настоящей статье обсуждаются несколько проблем, связанных с возникновением новых смыслов в русском языке при использовании уже существующих форм. Речь идет,во-первых, о различении полисемии и омонимии;
во-вторых, об определении языка-источника, то есть языка, в котором действует определенный семантический механизм;
в-третьих, о функционировании новых лексико-семантических вариантов.
Языковой материал в большей степени относится к различным жаргонам, однако некоторые из рассматриваемых слов вошли или входят в литературный язык.
//-- Семантические механизмы --//
Я начну с «животной» тематики в компьютерной лексике и на этом примере продемонстрирую существование различных семантических механизмов. В русском языке появились следующие новые значения у слов, первоначально обозначающих животных, – мышь, собачка, хомяк. Мышь – обозначает «устройство, позволяющее вводить команды в компьютер помимо клавиатуры» [Кузнецов 2001]. Собачка – обозначает знак электронной почты @. Хомяк (пожалуй, наиболее жаргонное) – обозначает домашнюю страницу в Интернете. Новое значение у слова мышь появилось в результате семантического калькирования. Оно возникло в английском языке у слова mouse, основное значение которого переводится на русский как мышь. Для английского можно, по-видимому, говорить о метафорическом переносе, поскольку соответствующее устройство отдаленно напоминает мышь-животное. Таким образом, новая мышь – это калька с английского языка и, соответственно, новое значение уже существующего слова. Труднее говорить о слове собачка, но, скорее всего, здесь мы имеем дело с внутренним развитием языка, а конкретно – с метафорическим переносом. И хотя внешнее сходство значка с собакой весьма относительно, никакого другого объяснения не существует. Путем метафорического переноса пошли и некоторые другие языки. Так, в итальянском соответствующее значение образовалось у слова со значением 'улитка', а в немецком – у слова со значением 'обезьяна'. Наконец, слово хомяк представляет третий способ появления значения. В этом случае происходит как бы заимствование иноязычного выражения (home page), сопровождающееся переосмыслением его фонетического облика и сближением с уже существующим русским словом. Это нельзя в полной мере назвать заимствованием, однако влияние английского языка, безусловно, имеет место. В этой ситуации не очень понятен и статус нового образования. Никакой семантической связи со значением слова хомяк, конечно же, не существует, однако совпадение форм неслучайно. Можно рассматривать такой механизм как языковую игру, близкую к каламбуру, однако приходится отметить ее регулярность. Точно так же, то есть в результате осознанной языковой игры, возникли жаргонизмы, связанные с электронной почтой, – мыло (собственно электронная почта или соответствующий адрес) и емелитъ (от личного имени Емеля; посылать электронную почту). Появление этих слов вызвано фонетическим сходством с английским e-mail. Интересно, что сближение с личными именами происходит довольно часто: аська (англ. ICQ) или клава (от клавиатура). За пределами компьютерной области такие механизмы тоже действуют. В речи продавцов одежды зафиксированы слова элечка (вариант – элочка) и эмочка, на фонетическом уровне совпадающие с ласкательными именами собственными. Это разговорные обозначения размеров одежды L и М. По-видимому, существует, хотя и встречается значительно реже, слово эсочка (для S). С большой вероятностью, именно совпадение с существующими именами собственными способствовало появлению таких уменьшительных коррелятов. В целом можно сказать, что речь идет об особом «одомашнивании» чужого слова.
Даже для недавно появившихся значений не всегда удается понять источник и механизмы их возникновения. Можно привести несколько интересных примеров разной степени прозрачности в этом отношении.
Так, у прилагательного кислотный очевидным образом расширилась сфера употребления (кислотные цвета, кислотная музыка и др.), что свидетельствует о появлении нового значения. Оно означает принадлежность к определенной молодежной культуре или связь с ней. Так, кислотные цвета – это особые яркие цвета прежде всего одежды, причесок и т. п. В данном случае мы имеем дело с явной калькой с английского языка, где существительное acid обозначает известный галлюциногенный наркотик LSD (ЛСД), лежащий в основе определенной молодежной культуры (битники и отчасти хиппи), что подробно описано в романе Тома Вулфа «Электропрохладительный кислотный тест» (в оригинале «The Electric Kool-aid Acid Test»). Соответствующее прилагательное acid наряду с основным значением ('относящийся к кислоте') также получает новое значение. В русском языке прилагательное кислотный в новом значении широкоупотребительно, однако связь его с кислотой едва ли ощущается, тем более, что кислота в значении 'ЛСД' используется крайне редко и только в рамках жаргона наркоманов.
Очень похожее развитие значения произошло у прилагательного глянцевый. Сегодня это слово также обозначает принадлежность к определенной массовой культуре, пропагандируемой «глянцевыми журналами», то есть журналами определенного содержания («модными») с блестящей обложкой (от существительного глянец, восходящего к немецкому Glanz). Глянцевый в словосочетании глянцевый журнал как раз и демонстрирует переход от основного значения к новому. Синонимом прилагательного глянцевый в новом значении является обычное заимствование из английского языка – гламурный. По-видимому, в случае слова глянцевый естественнее считать, что семантический процесс происходит в самом русском языке, хотя аналогичные процессы имели место и в других языках (ср., например, англ. glossy). Воздействие иностранных языков (английского или, возможно, менее влиятельного немецкого, из которого первоначально было заимствовано слово глянец) на русский сказалось, скорее всего, в появлении словосочетания 'глянцевый журнал', дальнейшее же развитие значения довольно естественно.
Еще более сложно оценить источник возникновения нового значения у прилагательного культовый, которое подробно описано в статье [Хан-Пира 1999]. В пользу того, что здесь имеет место семантическая калька, говорит наличие подобного значения у английского прилагательного otitic, однако прямых доказательств этому нет. В принципе подобное развитие значения могло бы произойти и в русском языке, но тогда не очень понятно, что послужило толчком не только для его возникновения, но и для его быстрого распространения прежде всего в «глянцевом» дискурсе.
Не меньшую проблему, чем установление источника нового значения, представляет определение самого семантического механизма (неважно, в каком языке). Неопределенность механизма не позволяет, в свою очередь, дать четкий ответ по поводу различения полисемии и омонимии. Безусловный интерес представляет семантическое поведение слов параллельно и перпендикулярно. Будучи в литературном языке практически антонимами, в сленге они оказываются синонимами со значением 'безразлично': Мне это параллельно (var. перпендикулярно). В этот же ряд вписывается и слово фиолетово: Мне это все фиолетово. Но если в случае параллельно и перпендикулярно семантический механизм реконструируется достаточно убедительно, то в случае с фиолетово это не так. Действительно, и параллельность, и перпендикулярность субъекта некоторому явлению могут означать определенную 'удаленность' от него (равную и постоянную для параллельного движения, или динамически увеличивающуюся для перпендикулярного), а отсюда уже недалеко и до идеи 'неважности' и 'безразличия'. Для фиолетово такой же интуитивно очевидной модели построить не удается. Формально, в отличие от параллелъно и перпендикулярно, приходится считать фиолетово в новом значении омонимом.
Приведу пример еще одного нового слова (или значения, поскольку однозначного решения не существует). В [Кузнецов 2001] предлагается такое второе значение слова чайник: 2. шутл. О неопытном человеке, новичке в чем-либо. Однако никаких аргументов в пользу объединения нового значения вместе с основным в рамках одного слова в словаре не содержится. Значения по существу не пересекаются. Когда на одной из лекций я привел данное слово как пример непрозрачного семантического механизма, одной из студенток была предложена чрезвычайно любопытная гипотеза. По ее мнению, первоначально это слово появилось для обозначения неопытных горнолыжников, которые вместо катания с гор занимались позированием для фотоснимков. При этом их поза (одна рука изогнута вверх и держит лыжи, другая уперта в бок и зажимает палки) внешне напоминает чайник. Иначе говоря, изначально (если данная гипотеза верна) произошел метафорический перенос, как в случае рассмотренных выше слов мышь или собачка.
//-- Новая идеология --//
Отдельный интерес представляют более или менее заметные тенденции в развитии значений и употребления слов. Некоторые слова становятся вдруг необычайно популярными в том или ином дискурсе. В упомянутом выше «глянцевом» дискурсе, то есть языке глянцевых журналов, стали чрезвычайно частотны такие слова, как культовый, стильный, элитный, эксклюзивный и др. Причем постепенно их популярность выходит за пределы журнальных текстов. Как правило, их употребление несколько расширяется по сравнению с обычным, что часто приводит и к расширению значения. Так, эксклюзивным (как, впрочем, и элитным) может быть все что угодно – дом, прическа, массаж. На Даниловском рынке в Москве над прилавком был повешен плакат: «Эксклюзивная баранина». Очевидно, что в подобного рода употреблениях слово эксклюзивный означает лишь высокое качество и высокую цену предлагаемого продукта.
Экспансия жаргонных слов в другие сферы отмечена в словаре [Ермакова, Земская, Розина 1999], где используется термин «общий жаргон». Многие жаргонизмы постепенно проникают в литературный язык и используются даже в официальной речи. Достаточно сказать, что в заявлении МИДа употреблен еще недавно «криминальный жаргонизм» беспредел (акт террористического беспредела).
Пожалуй, еще более важную роль играет сегодня молодежный и глянцевый жаргоны (часто смешиваемые), которые активно используются в СМИ и в речи образованных носителей русского языка. В интервью известного тележурналиста Леонида Парфенова, которое он дал журналу «Афиша» (с 12 по 25 мая 2003. № 9 (104), с. 16), говорится следующее:
– Где вам в Москве весело?
– Для меня главное из развлечений – правильная жратва в правильном месте. Сейчас время ланча, тепло. Я бы на какой-нибудь террасе посидел. Съел бы салат «Рома», в смысле с зелеными листьями, и заказал Pinot Grigio под рыбку. Только вот не знаю, где сейчас можно найти террасу, наверное, в «Боско».
– Чем в свободное время занимаетесь? Читаете?
– Меня это абсолютно, что называется, не вставляет…
Крайне показателен сдвиг значения и популярность в прессе (прежде всего в глянцевых журналах) и в определенных слоях общества слова правильный. Оно также значительно расширило свое употребление и сочетается с ранее не сочетаемыми словами. Безусловно, сочетания типа правильная еда, правильная одежда, правильный ресторан ранее были абсолютно невозможны.
Объяснение словосочетаний правильная жратва и правильное место, данные самим Л. Парфеновым в интервью, очень характерно: салат «Рома», в смысле с зелеными листьями, Pinot Grigio под рыбку, терраса в «Боско». Все это весьма изысканно и едва ли известно непосвященному читателю. Зато читатель «Афиши» может попытаться стать посвященным.
Можно привести еще два ярких примера употребления прилагательного правильный.
Последние лет пять правильную московскую девушку можно было отличать по колготкам. Колготки должны были быть только телесного цвета, только прозрачные и только оттенка загара. Все прочие колготки свидетельствовали о том, что девушка от сезонных тенденций отстала (Афиша, 2003, № 16 (111), с. 43).
SUPERBy3bI. 10 правильных заведений (Playboy, сентябрь 2003).
В случае с правильными девушками читатель журнала, даже не вполне понимая значение данного словосочетания, может их сразу опознать благодаря содержащейся в тексте инструкции. Использован тот же прием, что и в интервью Л. Парфенова.
Такое употребление слова правильный близко по значению французскому выражению сотте il faut, заимствованному в русский язык как комилъфо. С помощью слова правильный глянцевые журналы пытаются сформировать новый стиль поведения, следовать которому должен любой «продвинутый» (еще одно модное слово) человек. Если использовать европейские аналогии, можно сказать, что речь идет о создании нового русского дендизма, особого свода правил, «как себя вести», «какую одежду носить», «что есть», «что читать», «куда ходить» и т. п. Вся эта система правил скрывается за новым употреблением слова правильный и объясняет его взлет. Хотя в этом случае и нельзя говорить о какой-то массированной целенаправленной идеологической кампании, следует все же отметить, что здесь имеют место и целенаправленность, и идеология, и манипулирование общественным сознанием.
Не будучи политической и тоталитарной, эта идеология не становится от этого менее жесткой и навязчивой. В сознание читателя она проникает через слова, навязывая, в частности, определенные правила выбора. Читатель должен ходить в правильные места, смотреть правильные фильмы, есть правильную еду, наконец, общаться с правильными девушками.
//-- Литература --//
Ермакова, Земская, Розина 1999 – Ермакова О. П., Земская Е. А., Розина Р. И. Слова, с которыми мы все встречались: Толковый словарь русского общего жаргона. М., 1999.
Кронгауз 2003 – Кронгауз М. А. Изменения в русском языке: лексика, семантика и прагматика // Revue russe. 2003. 23. P. 55–64.
Кронгауз 2003 – Кронгауз М. А. Отморозки, брифинги и правильные девушки // www.gazeta.ru, 2 октября 2003. Комментарии.
Кузнецов 2001 – Кузнецов С. А. Современный толковый словарь русского языка. СПб., 2001.
Хан-Пира 1999 – Хан-Пира 9. Знаковая фигура и культовый боевик // Русская речь. 1999. № 2.
Л. П. Крыгсин (Москва). Языковая норма и речевая практика [77 - Статья написана в рамках проекта «Русская литературная норма и современная речевая практика (социолингвистическое исследование)», выполняемого по программе ОИФН РАН «Русская культура в мировой истории».]
В работе «Русский язык и советское общество» Михаил Викторович Панов сформулировал теорию антиномий – присущих языку постоянно действующих противоречий, благодаря которым совершается его развитие. Основные антиномии: говорящего и слушающего, узуса и возможностей языковой системы, кода и текста, антиномия, обусловленная асимметричностью языкового знака, антиномия двух функций языка – информационной и экспрессивной (см.: [РЯиСО, кн. 1: 24 и ел. ]). Механизмы действия антиномий были убедительно продемонстрированы в указанной работе на материале развития русского языка первой половины XX в.; сама теория получила признание у большинства лингвистов, занимающихся проблемами языковой эволюции.К теме нашей статьи имеет прямое отношение главным образом антиномия узуса и возможностей языковой системы. Вот как иллюстрирует действие этой антиномии М. В. Панов: «Узус ограничивает использование языковых единиц и их сочетаний; живые потребности речевого употребления заставляют постоянно прорывать цепь этих ограничений, используя возможности, заложенные в языковой системе. Например, узус запрещает сказать победю, или побежу, или побежду. Можно использовать оборот я буду победителем, я одержу победу, победа за мной; но они слишком книжны, не годятся для непринужденной бытовой речи (и могут в ней употребляться только шутливо). Потребности языкового общения и запрещают, и одновременно заставляют использовать эти формы (ведь строгое исполнение языковых запретов отвечает определенной потребности общения)» [РЯиСО, кн. 1: 25]. Термин «узус» здесь употреблен практически как синоним термина «норма»; на это указывают такие характеристики, содержащиеся в приведенной цитате: узус ограничивает, цепь ограничений (накладываемых узусом), узус запрещает, исполнение языковых запретов (диктуемых узусом); как известно, ограничения и запреты – это функции языковой нормы. По-видимому, такая синонимия послужила причиной того, что в работах других исследователей, развивавших теорию М. В. Панова, эта антиномия иногда называется антиномией системы и нормы (см., например, [Крысин 1968; 1989: 22; Беликов, Крысин 2001: 105, 106–107]). [78 - Заметим, что в лингвистической литературе встречается и терминологическая синонимия иного рода: языковая система понимается как «естественная норма» [Апресян 1993: 9].]
Насколько оправданно употребление терминов «узус» и «норма» как синонимов? Не обозначают ли они нечто хотя и близкое, но всё же существенно различающееся?
Прежде чем ответить на эти вопросы, рассмотрим понимание языковой нормы в современной лингвистике.
Термин норма используется в двух смыслах – широком и узком. В широком смысле под нормой подразумевают традиционно и стихийно сложившиеся способы речи, отличающие данный языковой идиом от других языковых идиомов. В этом понимании норма близка к понятию узуса, т. е. общепринятых, устоявшихся способов использования данного языка. Так, можно говорить о норме применительно к территориальному диалекту: например, нормальным для севернорусских диалектов является оканье, а для южнорусских – аканье. В узком смысле норма – это результат целенаправленной кодификации языка. Такое понимание нормы неразрывно связано с понятием литературного языка, который иначе называют нормированным, или кодифицированным. [79 - Одним из первых в лингвистической науке двоякое понимание нормы (дескриптивное: то, как говорят, как принятие говорить в данном обществе, и прескриптив-ное – как надо, как правильно говорить) выдвинул уругвайский лингвист Э. Косериу: в широком смысле «норма соответствует не тому, что „можно сказать“, а тому, что уже „сказано“ и что по традиции „говорится“ в рассматриваемом обществе» (см.: [Косериу 1963: 175]), а в узком смысле норма – результат целенаправленной деятельности общества по отбору и фиксации определенных языковых средств в качестве образцовых, рекомендуемых к употреблению. Близкое к этому понимание нормы можно найти и в работах представителей Пражского лингвистического кружка (например, Б. Гавранка, А. Едлички).] Территориальный диалект, городское просторечие, социальные и профессиональные жаргоны не подвергаются кодификации, и поэтому к ним неприменимо понятие нормы в узком смысле этого термина.
Получается, что применительно к некодифицированным сферам языка мы можем употреблять термины «узус» и «норма» безразлично: то, как принято говорить, скажем, на данном диалекте, – это языковой обычай, узус, но это и диалектная норма, отличающая его от других диалектов. [80 - Говоря о том, что не только литературный язык, но и местные, и социальные диалекты имеют свою норму, то есть комплекс традиционно употребляемых средств («узус определяет норму народного языка»), Б. Гавранек обращал внимание на то, что «отклонения от этого комплекса воспринимаются (носителями данного диалекта. – Л. К.) как нечто ненормальное, как отступление от нормы» [Гавранек 1967: 339, 340].] Однако относительно кодифицированной подсистемы, каковою является литературный язык, такое безразличие в использовании терминов «узус» и «норма» явно неоправданно: одно дело – как предписывают употреблять языковые средства словари и грамматики и другое – как следуют этим предписаниям носители литературного языка. Несовпадение нормативных прескрипций и речевой практики более или менее очевидно, и современная устная и письменная речь предоставляет нам массу примеров такого несовпадения. Тем самым применительно к литературному языку полезно различать (в рамках рассматриваемой антиномии) три сущности: систему, норму и узус. При этом в понятии нормы надо иметь в виду два указанных выше смысла – широкий и узкий: 1) норма как результат традиции, как многолетний обычай использовать языковые единицы и их сочетания (= узус) и 2) норма как результат кодификации, как совокупность предписаний, касающихся употребления языковых единиц. Литературная норма объединяет в себе и языковую традицию, и кодификацию, во многом основывающуюся на этой традиции; тем самым литературная норма противопоставлена, с одной стороны, системе (не всё, что допускает языковая система, одобрено традицией), а с другой – речевой практике, узусу: в речевой практике вполне обычны большие или меньшие отклонения как от традиционной нормы, так и от тех нормативных предписаний, которые содержатся в грамматиках и словарях.
В разные периоды развития языка литературная норма имеет качественно разные отношения с речевой практикой.
В эпохи демократизации языка тенденции, действующие в узусе, преодолевают сопротивление нормативной традиции, и в литературном языке появляются элементы, которые до того времени норма не принимала, квалифицируя их как чуждые нормативному языку. Например, характерное для современной речевой практики распространение флексии – а (-я) в именительном падеже множественного числа на всё более широкий круг существительных мужского рода (инспектора, прожектора, сектора, слесаря, цеха и под.) означает, с одной стороны, что конфликт между системой и нормой разрешается в пользу системы, а с другой – что узус, речевая практика оказывают давление на традиционную норму, и для некоторых групп существительных образование форм на – а (-я) оказывается в пределах кодифицированной нормы (конфликт между нормой и узусом разрешается в пользу узуса).
Форма родительного падежа множественного числа носок (несколько пар носок) наряду с традиционно-нормативной носков, недавно разрешенная современными кодификаторами грамматической нормы (см.: [Еськова 1994: 191; Орфоэпический словарь 1997: 304]), – несомненная уступка просторечному узусу, из которого форма с нулевой флексией (носок), ранее оценивавшаяся как бесспорно неправильная, распространилась и в среду людей, говорящих литературно. Влиянием просторечной и профессионально-технической среды объясняются и многие другие варианты, допускаемые современной русской литературной нормой: договор, договора, договоров (наряду с традиционными договор, договоры, договоров) [Еськова 1994: 88; Орфоэпический словарь 1997: 126], переговоры по разоружению (наряду с переговоры оразоружении), война на уничтожение (вместо традиционной конструкции война с целью уничтожения) [81 - Об источниках и нормативном статусе этих и других подобных конструкций см.: [Ицкович 1982; Синтаксис и норма 1974; Гловинская 1996: 237–304; Крысин 2000].] и т. п.
Речевая практика может способствовать не только проникновению в нормированный язык новых для литературного языка единиц, но и укреплению в нем новых моделей – словообразовательных, синтаксических и других. Например, многочисленные лексические заимствования из других языков, главным образом из английского, расширившие нормативный русский словарь в конце XX в., способствуют и тому, что под влиянием иноязычных образцов появляются структурно новые типы слов: кивер-пространство, бизнес-план (традиционными моделями в подобных случаях являются атрибутивное или генитивное словосочетания: кибернетическое пространство, план бизнеса).
Еще более показательно давление речевой практики на традиционную норму в области орфографии: например, написание ряда слов, относящихся к религиозной сфере, с прописной буквы (вместо положенного – согласно «Своду правил орфографии и пунктуации» 1956 г. – написания их с буквы строчной): Бог, Богородица, Рождество, Пасха, Сретенье, Библия и др. возникло первоначально в письменной практике, а уж затем было утверждено в качестве обязательной орфографической нормы (подробнее о соотношении традиционной орфографической нормы и узуальных новшеств, а также о возможности сосуществования орфографических вариантов см. в статье: [Кузьмина 2004]).
В периоды укрепления языковых традиций, что, несомненно, связано с определенной социальной и культурной стабилизацией общества, фильтрующая сеть нормативной кодификации становится более частой, и тогда ненормативное, но при этом достаточно широко представленное в узусе с большим трудом попадает в литературный язык. Например, русская литературная норма отвергает имперфективные глагольные формы, образуемые от двувидовых глаголов: атаковывать, исполъзовыватъ, мобилизовыватъ, организовывать и под., хотя в 20-е гг. XX в. они были весьма употребительны не только в просторечии, но и в литературной речи и имели определенные социальные перспективы на укрепление в нормативном языке (см. об этом: [Обнорский 1935; Мучник 1961; РЯиСО, кн. 3; Горбачевич 1971: 222–223]).
Взаимоотношения языковой нормы и речевого узуса не всегда антиномичны, то есть не всегда имеют форму конфликта, разрешаемого непременно в пользу какой-то одной из сторон. Вариативность, сосуществование, с одной стороны, языковых средств, освященных традицией и закрепленных в норме путем ее кодификации, а с другой – языковых средств новых, идущих из речевой практики, также представляет собой форму взаимоотношений нормы и узуса. Несмотря на то, что литературная норма, как это давно признано ее исследователями, строга и консервативна, [82 - Ср. известное высказывание А. М. Пешковского: «Нормой признается то, что было, и отчасти то, что есть, но отнюдь не то, что будет» [Пешковский 1959: 55].] она допускает совместное функционирование вариантов одной и той же языковой единицы. Варианты могут различаться стилистически, узуально, могут зависеть от коммуникативных условий речи, относиться к речевой практике определенных социальных групп и т. д., но нередки случаи и свободного варьирования. И это не дефект литературного языка, его нормы, а вполне естественное явление: норма изменяется вместе с развитием языка (хотя темпы таких изменений медленнее, чем темпы развития языка), и эти изменения, с одной стороны, отражаются в узусе в виде новшеств и сосуществующих вариантов, а с другой – получают ту или иную квалификацию при составлении нормативных грамматик и словарей: ср. пометы типа «доп.» (= допустимо), «разг.» (= разговорное), «прост.» (= просторечное), «жарг.» (= жаргонное) и т. п.
В процессе обновления нормы определенное значение имеют распространенность, частота того или иного новшества в речевой практике, хотя роль этого фактора нельзя преувеличивать: распространенной, массовой может быть и явная ошибка (ср., например, произношение типа инципдент, прецендент, весьма часто встречающееся даже в публичной речи, в частности у журналистов). [83 - Вполне осознавая условность самого понятия языковой ошибки – то, что в одну эпоху кажется недопустимой неправильностью, в другую может получить статус нормативного факта (ср, например, негативную оценку Н И Гречем формы колени вместо единственно правильной, по его мнению, формы колена, неприятие представителями культурных слоев России в начале XX в глагола выглядеть как «незаконной» кальки с немецкого глагола aussehen или употребления наречия обязательно вместо непременно и т п, многочисленные явления такого рода описаны в работе [Горбачевич 1971]), – все же некоторые факты речи можно квалифицировать как несомненные и «вневременные» неправильности например, в том случае, когда их форма искажает иноязычный прототип (как это происходит при произношении слов инцидент и прецедент с вставкой в них лишнего звука [н])] А. Б. Шапиро полвека назад справедливо заметил: «Даже если девяносто процентов будут говорить документ, это не может стать литературной нормой». Однако в случае не столь ярких отличий вновь появляющегося языкового факта от традиционно используемой языковой единицы новое может приобретать широкое распространение и получать признание у большинства говорящих, и обе формы – старая и новая – могут длительное время сосуществовать в пределах литературной нормы. Современные словари и справочники дают обильные примеры вариативных произносительных и акцентных норм: творóг – твóрог, по средáм – по срéдам, ракýрс – рáкурс, стáртер – стартéр, було[шн]ая – було[чн]ая, [дэ]зодорант – [д'э]зодорант, пре[т'э]нзия – пре[тэ]нзия, [сэ]ссия – [с'э]ссия; [84 - Следует обратить внимание на такое свойство литературной нормы, как ее избирательность, особенно в сфере произношения казалось бы, в одинаковых или в очень сходных фонетических позициях одни слова допускают одно произношение, а другие – иное Например, сейчас уже почти никто не придерживается старомосковской нормы при произношении слова шаги ([шьг]ги), но в словоформе лошадей звукосочетание [шьг] статистически преобладает над звукосочетанием [ша], слова темп, тент надо произносить с твердым [т], а при слове тенор «Орфоэпический словарь», напротив, дает запретительную помету «не тэнор», и большинство говорящих по-русски с этим запретом, несомненно, согласится (так же, как и с запретом произносить твердый согласный перед «е» в словах музей, шинель, пионер).]о редком явлении надо говорить фенóмен (ударение феномéн не рекомендуется), а применительно к обладающему исключительными, редкими качествами человеку можно употреблять и ту, и другую акцентную форму [Орфоэпический словарь 1997: 599] (в живой речи произношение этого слова с ударением на втором слоге – по-видимому, большая редкость) и т. п.
Постепенно один из вариантов вытесняет своего конкурента: например, ударение на первом слоге в слове творог и в дательном падеже множественного числа слова среда (по средáм) сейчас является статистически преобладающим среди носителей русского литературного языка, так же как и произношение було[чн]ая (традиционное старомосковское произношение этого слова со звукосочетанием [шн] характерно главным образом для речи москвичей; см. об этом более подробно: [РЯДМО, гл. 2]), акцентная форма ракурс – по сравнению с ныне устаревшей (но до сравнительно недавнего времени единственно правильной [85 - В словаре-справочнике «Русское литературное произношение и ударение» под ред. Р. И. Аванесова и С. И. Ожегова, изданном в 1960 г., рядом с рекомендуемой акцентной формой ракурс стоит запретительная помета: «не: ракурс». Ср. с современным «Орфоэпическим словарем русского языка» (М., 1997), где значится: «ракурс и доп[устимо] устар[евающее] ракурс».]) формой ракурс. [86 - В ряде случаев рекомендации кодификаторов анахронистичны: например, современный «Орфоэпический словарь» дает в качестве основных акцентных форм варианты кета и лосось, тогда как в речевой практике явно преобладают формы с ударением на втором слоге: кета и лосось.]
В обновлении нормы, в ее изменении под влиянием речевой практики важна также социальная среда, в которой то или иное новшество получает распространение. В общем случае чем выше «общественный вес» той или иной социальной группы, ее престиж в обществе, тем легче инициируемые ею языковые новшества получают распространение в других группах носителей языка (ср. понятия социального статуса, социального престижа и престижной языковой формы, используемые У. Лабовом при объяснении им фонетических изменений, – см.: [Labov 1972; Лабов 1975: 225; 1975а: 323]).
Так, традиционно «законодателем мод» в области литературного произношения и словоупотребления считается интеллигенция, призванная быть основным носителем речевой культуры данного общества. Однако произносительные, грамматические и лексические образцы, принятые в элитарных социальных группах, не всегда имеют преимущество (с точки зрения вхождения в общий речевой оборот) перед образцами, привычными для неэлитарной среды. Например, известно, что слово двурушник вошло в литературный язык из нищенского арго (первоначально так называли нищего, который собирал милостыню двумя руками), животрепещущий – из речи торговцев рыбой, мелкотравчатый – из языка охотников, скоропалительный – из языка военных, топорный – из профессионального языка плотников (первоначально так говорили о плотничьей работе, в отличие от работы столярной, более тонкой и тщательной) – см. об этом в работах: [Виноградов 1982; 1994; Сорокин 1965: 497–498].
В современном русском литературном языке получают распространение факты, идущие из некодифицированных языковых сфер, главным образом из просторечия и жаргонов, и традиционно-нормативные единицы постепенно вытесняются новыми: традиционные обусловливать, сосредоточивать вытесняются новыми обуславливать, сосредотачивать; [87 - В работе [Янко-Триницкая 1982: 207–208] формы с сохранением корневого (о) даются как единственно возможные в литературном языке.]жаргонные слова беспредел и тусовка мелькают в речи тех, кого общество привыкло считать образцовыми носителями литературной нормы; никого уже не удивляет (к сожалению!), что можно указывать о чём вместо традиционно правильных конструкций указывать что и указывать на что, и т. п. В подобных случаях узус пренебрегает нормативными рекомендациями и запретами, и речевая практика берет верх над языковой традицией и над предписаниями кодификаторов.
Особого разговора заслуживают сознательные отклонения от нормы, которые, в частности, могут опираться на нереализованные возможности языковой системы или использовать нетрадиционные, не характерные для литературного языка средства. Намеренное нарушение нормы обычно делается с определенной целью – иронии, насмешки, языковой игры. В этом случае перед нами не ошибка, не узуальное новшество, вступающее в противоречие с принятой нормой, а речевой прием, свидетельствующий о свободе, с которой человек использует язык, сознательно – с целью пошутить, обыграть значение или форму слова, скаламбурить и т. д. – игнорируя нормативные установки. Одним из распространенных приемов языковой игры является неуместное, часто стилистически контрастное использование разного рода расхожих штампов – газетных клише, оборотов какого-либо профессионального языка, канцеляризмов и т. п.: Каждый год он вел борьбу за урожай на этой неказистой грядке (из газетного очерка); По достижении пятидесяти лет я оставил большой секс и перешел на тренерскую работу (М. Жванецкий). Сознательное обыгрывание фразеологизмов, намеренное отклонение от их нормативного употребления – также один из приемов языковой игры: Он съел в этом деле не одну собаку; Они жили на широкую, но босую ногу; (быть) между Сциллой и харизмой; пиар во время чумы [88 - О разнообразных приемах языковой игры, в которой многое строится на сознательном нарушении норм, см., например, [Земская, Китайгородская, Розанова 1983, Санников 2002].] (примеры из современной печати). [89 - В данной статье не обсуждается проблема нормы применительно к художественному тексту, поскольку она заслуживает самостоятельного обсуждения ввиду ее сложности. Заметим только, что в художественном тексте могут быть как намеренные отклонения от нормативной традиции и кодификационных прескрипций (ср., например, специфику лексической сочетаемости и синтаксиса в прозе А. Платонова; см. об этом, в частности [Михеев 2003]), так и отклонения более или менее случайные.]
Итак, языковая норма имеет разную природу в кодифицированных и некодифицированных подсистемах языка. В некодифицированных она равна узусу – традиционно употребляемым языковым единицам и способам сочетания их друг с другом. В кодифицированных подсистемах и прежде всего в литературном языке [90 - Помимо литературного языка к кодифицированным подсистемам могут быть отнесены, например, специальные подъязыки науки.] норма объединяет в себе традицию и целенаправленную кодификацию. Норма как совокупность традиционно используемых языковых средств и правил их сочетания противопоставлена системе языка (как комплексу возможностей, из которых норма реализует лишь некоторые), а норма как результат целенаправленной кодификации противопоставлена речевой практике, в которой наблюдается как следование кодификационным предписаниям, так и нарушение их. Языковая деятельность носителя литературного языка протекает в постоянном (но при этом обычно не осознаваемом) согласовании речевых действий с возможностями системы, с традиционными способами использования языковых средств и с тем, что предписывают словари и грамматики данного языка.
//-- Литература --//
Апресян 1993 – Апресян Ю. Д. Лексикографическая концепция нового большого англо-русского словаря // Новый большой англо-русский словарь. Т. 1 / Под общ. рук. Э. М. Медниковой, Ю. Д. Апресяна. М., 1993. С. 6 – 17.
Виноградов 1982 – Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX веков. 3-е изд. М., 1982.
Виноградов 1994 – Виноградов В. В. История слов. М., 1994.
Гавранек 1967 – Гавранек Б. Задачи литературного языка и его культура // Пражский лингвистический кружок: Сб. ст. / Сост., ред. и предисл. И. А. Кондрашова. М., 1967. С. 338–377.
Гловинская 1996 – Гловинская М. Я. Активные процессы в грамматике // Русский язык конца XX столетия (1985–1995) / Под ред. Е. А. Земской. М., 1996. С. 237–304.
Горбачевич 1971 – Горбачевич К. С. Изменение норм русского литературного языка. Л., 1971.
Еськова 1994 – Есъкова Н. А. Краткий словарь трудностей русского языка. Грамматические формы. Ударение. М., 1994.
Земская, Китайгородская, Розанова 1983 – Земская Е. А., Китайгородская М. В., Розанова Н. Н. Языковая игра // Русская разговорная речь. Фонетика. Морфология. Лексика. Жест. М., 1983. С. 172–214.
Ицкович 1982 – Ицкович В. А. Очерки синтаксической нормы. М., 1982.
Косериу 1963 – Косериу 9. Синхрония, диахрония и история // Новое в лингвистике. Вып. 3. М., 1963. С. 143–343.
Крысин 1968 – Крьгсин Л. П. К соотношению системы языка и его нормы // Русский язык в школе. 1968. № 2. С. 15–19.
Крысин 2000 – Крьгсин Л. П. Социальная маркированность языковых единиц // Вопр. языкознания. 2000. № 4. С. 26–42.
Кузьмина 2004 – Кузьмина С. М. Норма в орфоэпических и орфографических словарях// Русский язык сегодня. 3 / Отв. ред. Л. П. Крысин. М., 2004. С. 165–171.
Лабов 1975 – ЛабовУ. О механизме языковых изменений // Новое в лингвистике. Вып. 7. Социолингвистика. М., 1975. С. 199–228.
Лабов 1975а – ЛабовУ. Отражение социальных процессов в языковых структурах // Новое в лингвистике. Вып. 7. Социолингвистика. М., 1975. С. 320–335.
Михеев 2003 – Михеев М. Ю. В мир Платонова через его язык. М., 2003.
Мучник 1961 – Мучник И. П. Двувидовые глаголы в русском языке // Вопросы культуры речи. Вып. 3. М., 1961. С. 93 – 115.
Обнорский 1935 – Обнорский С. П. Глагол использовать – исполъзовьгватъ в современном русском языке // Язык и мышление. Т. III–IV. М., 1935. С. 161–168.
Орфоэпический словарь 1997 – Борунова С. Н., Воронцова В. Л., Есъкова Н. А. Орфоэпический словарь русского языка. Произношение. Ударение. Грамматические формы. 6-е изд. М., 1997.
Пешковский 1959 – Пешковский А. М. Объективная и нормативная точка зрения на язык // Пешковский А. М. Избр. труды. М., 1959. С. 50–62.
РЯиСО 1968 – Русский язык и советское общество. Кн. 1–4 / Под ред. М. В. Панова. М., 1968.
РЯДМО 1974 – Русский язык по данным массового обследования / Под ред. Л. П. Крысина. М., 1974.
Санников 2002 – Санников В. 3. Русский язык в зеркале языковой игры. 2-е изд., испр. и доп. М., 2002.
Синтаксис и норма 1974 – Синтаксис и норма / Отв. ред. Г. А. Золотова. М., 1974.
Сорокин 1965 – Сорокин Ю. С. Развитие словарного состава русского литературного языка. 30 – 90-е годы XIX века. М., 1965.
Янко-Триницкая 1982 – Янко-Триницкая Н. А. Русская морфология. М., 1982.
Labov 1972 – Labov W. The social motivation of a sound change // Labov W. Sociolinguistic Patterns. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1972. P. 1 – 42.
О. А. Кузнецов (Москва). Способах реализации зияний в русской речи
В русском языке не так редки сочетания двух или нескольких гласных в пределах слова или на стыке слов. Такие вокалические сочетания называют зияниями, или хиатусами. Главным образом они обнаруживаются на морфемных стыках и на стыках двух слов. Внутри морфемы зияния свойственны заимствованным словам, но возможны и в исконно русских. В [Касаткина 2006] приводятся следующие примеры русских слов, содержащих зияния внутри морфемы: аýкать, паýк, паýтина, тиýн, тиýнский. Впервые перечислил все возможные сочетания двух гласных М. В. Панов в книге «Русская фонетика» [Панов 1967: 62–65], где также отметил, что «<…> законы, по которым формируются эти сочетания, не так определенны, как, например, законы согласных сочетаний» [Панов 1967: 65]. Большой поток заимствований делает зияния все более распространенными в русском языке. Однако поведение гласных в таких сочетаниях зачастую отличается от «стандартного» поведения гласных в русском слове, что заставляет признать зияние особой фонетической позицией. В связи с этим возникает необходимость детального описания функционирования гласных в зиянии. До недавнего времени этой проблеме не уделялось должного внимания при описании фонетики литературного языка. В исследованиях последних лет затрагивались некоторые аспекты реализации зияний в русской речи. В данной статье это описание будет продолжено. Здесь нам хотелось бы перечислить и проанализировать основные способы реализации зияний, определить условия, которые диктуют ту или иную реализацию вокалических сочетаний, привести характерные примеры из русской речи.В лингвистической литературе можно найти разные определения зияния. В [Ахманова 1966: 509] под зиянием понимается «свободный проход воздуха, остающийся между артикуляциями двух и более непосредственно следующих друг за другом гетеросиллабических гласных внутри слова (внутреннее зияние <…>) или на стыке слов (внешнее зияние <…>)». В [Марузо 1960: 111] зияние определяется как «встреча двух гласных элементов, при последовательном произнесении которых рот остается открытым (лат. hiatus)». Дальше следует замечание: «Нормальное зияние двух смежных звуков совпадает со слогоразделом; в определенных случаях зияние уничтожается <…>». Нетрудно заметить, что эти определения не покрывают всего разнообразия реализаций сочетаний «гласный + гласный» в речи. Например, при стяжении в слове как раз и нет зияния в вышеозначенном смысле, и данное слово, таким образом, невольно выходит за рамки проблемы. Во избежание этого здесь под зиянием понимается сочетание двух и более рядом стоящих букв, обозначающих гласные фонемы, внутри слова или на стыке слов. Это позволяет включить в рамки проблемы зияния все интересующие нас слова независимо от их реального воплощения в речи.
Сочетание «гласный + гласный» – неустойчивое в современном русском языке, стремящееся к изменению, деформации. Со стилистической точки зрения оно признаётся неблагозвучием, с артикуляционной – является сочетанием звуков, требующим от говорящего дополнительных речевых усилий. Всё это приводит к упрощению вокалических цепочек в речи. Итак, зияния в русской речи могут реализоваться следующими способами.
1. Реализация гласных в зиянии по общим правилам редукции гласных. Несмотря на свою самоочевидность, этот способ реализации зияний ограничен фразовыми и лексическими условиями. Гласные, образующие зияние, реализуются «стандартно» преимущественно в словах, стоящих в сильных фразовых позициях, а также в плохо освоенных словах, которые обычно говорящий стремится произнести более отчетливо. Если слово, даже слабо освоенное русским языком, попадает в безакцентную фразовую позицию, то в содержащемся в нем зиянии возможны любые из тех явлений, о которых будет сказано ниже.
2. Межслоговая ассимиляция гласных в зиянии. Она заключается в уподоблении одного гласного в зиянии другому и носит обычно регрессивный характер. Реализация гласных в зиянии под влиянием межслоговой ассимиляции возможна, если зияние находится на месте ударного – I предударного слогов или на месте I–II предударных слогов. Если зияние занимает позицию любых других слогов в слове, то для реализации этого зияния более характерен эллипсис гласного (см. ниже). В указанных позициях, благоприятных для осуществления ассимиляции гласных в зиянии, возможна или подстройка по подъему второго гласного под первый: акт[оá]лъный, вирт[оá]лъный, сит[оá]ция, [91 - Такие же реализации этих зияний отмечаются в [Касаткин 2006: 190]: «<…> ассимиляция обычно происходит со звуками на месте уа, уо, юо – произносятся [уə] или [оаə]: актуализация – акт[уə]лизация и акт[оаə]лизация, полуостровной – пол[уə]стровной и пол[оаə]стровндй, пуантилист – п[уə]нтилйст и п[оаə]нтилист, флюорография – фл['уə]рография и фл['оаə]рография».]или полная ассимиляция гласных: аукц[оó]н, бенефиц[аá]нт, [р'аа]лйст, п[уу]чок, ш[уу]рма и мн. др. Межслоговая ассимиляция гласных в зиянии – обязательный этап на пути к стяженному произношению зияния.
3. Стяжение [92 - Существует традиция не различать понятия стяжение и эллипсис, а также обозначаемые ими процессы и использовать их в качестве синонимов (см.: [Крысин 2001; Касаткина 2006]). В настоящей статье проводится разграничение этих явлений, основанное на оговариваемых отличиях в характере их протекания и на различных результатах в речи.] гласных в зиянии. Механизм стяжения (слияния) двух гласных в один таков: первый гласный уподобляется второму, исчезает межвокалический переход и образуется один гласный звук, сокращается длительность получившегося звука, которая отчасти переходит в интенсивность. А. И. Томсон пишет, что в русском языке между гласными в зиянии тихий переход: «При сочетании двух различных гласных, относящихся к разным слогам, каждый из них производится с отдельным слоговым усилением звука. Голос может при этом не прерываться, а переходные звуки, упадающие на ослабление звука в слогоразделе, мало заметны. Такой тихий переход наблюдается в русском языке <…>». Этот тихий переход и способствует стяжению гласных в зиянии: «При тихом переходе со временем происходит обыкновенно стяжение обоих гласных и в слоговом отношении <…>» [Томсон 1910: 238].
Стяжение имеет место в тех же позициях, что и межслоговая ассимиляция, т. е. зияние должно находиться на месте ударного – I предударного слогов или на месте I–II предударных слогов. О стяжении можно говорить в том случае, когда на месте зияния произносится только второй его компонент. Переход от межслоговой ассимиляции к стяжению может быть вызван следующими причинами. Во-первых, это высокая лексическая освоенность слова, частотность слова, содержащего зияние. В этом случае иногда происходит лексикализация стяженного произношения вокалического сочетания. Примеров масса: [р'á]лъный, милиц[а]нер, спец[á]лъный, офиц[á]нт, иниц[á]тива, аква[р'у]м, экзаменац[ó]нный, [т' á]тр, профе[с' á]нал, [р'э]лтор и др. под. Еще одна причина стяжения – быстрый темп речи. Тогда даже в словах, в которых обычно не наблюдается переход к стяженному произношению, отмечается упрощение зияния посредством стяжения. Стяжение также более вероятно в длинных словах, чем в коротких, ср.: ц[ы -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
á]н, но ц[á]нистый.
4. Эллипсис одного из компонентов зияния. Эллипсис (утрата, редукция, пропуск) одного из гласных в зиянии возможен главным образом в сочетаниях, где оба гласных безударны, имеет место преимущественно в том случае, когда произносится только первый компонент. Чаще всего эллипсис гласного можно наблюдать в зиянии, которое занимает положение II – III и следующих предударных слогов. Показательны в плане отличий между разными способами реализации одного и того же вокалического сочетания следующие цепочки слов, где меняются положение зияния относительно ударения и длина слова:
3 [93 - О распространенности такого произношения этого сочетания слов говорилось в одном из докладов Р. Ф. Касаткиной.]Редко встречается эллипсис первого компонента зияния, например, в словах [э]ропорт, [э]родром, [э]роплан (аэропорт, аэродром, аэроплан).
Для иллюстрации перечисленных уже способов реализации вокалических сочетаний обратимся также к произношению слов, содержащих зияния в сочетаниях – циа– и – цио-. С помощью словарей ([Зализняк 1977; Бурцева 2003], списки пополнялись словами, встретившимися автору в разных печатных изданиях) было собрано 136 слов с сочетанием – циа– и 630 слов с сочетанием – цио– (всего 766 слов). Из этого списка для эксперимента было отобрано 20 слов: аукцион, аукционист, бенефициант, кондиционер, милиционер, моцион, негоциант, официант, переспециализироваться, предэкзаменационный, радиационный, селекционер, социальный, специализироваться, специалист, специальный, циан, цианистый, цианосодержащий, экзаменационный (11 слов с сочетанием – циа– и 9 слов с сочетанием – цио-). Слова отбирались таким образом, чтобы можно было проверить действие различных факторов на реализацию зияний в речи: 1) степень освоенности слова; 2) его длина; 3) место зияния по отношению к ударению; 4) качество гласного в слоге перед зиянием; 5) наличие / отсутствие в основе второго зияния. Каждое слово было включено в предложения так, чтобы оно стояло и в слабой фразовой позиции, и в сильной. Этим проверялось влияние синтаксической позиции слова во фразе на произношение зияния. Составленные предложения были прочитаны дикторами, их чтение записано в компьютер. Речевой сигнал был обработан при помощи программы Praat, версия 4.3.16 [Boersma, Weenink 2005].
Наблюдения над литературной речью, а также анализ записей позволили сделать ряд выводов относительно реализации зияний в рассматриваемых сочетаниях.
Зияния в сочетаниях – циа-, -цио– реализуются в речи 1) в соответствии с общими правилами редукции гласных; 2) под влиянием межслоговой ассимиляции гласных; 3) со стяжением; 4) с эллипсисом одного из компонентов зияния.
Эксперимент позволил выявить тенденции, которые складываются в произношении конкретных слов. Высокая частотность стяженных вариантов произношения слов официант, специальный, специалист, милиционер, кондиционер, селекционер позволяет говорить о возможности кодификации такого произношения этих слов, и, наоборот, нехарактерность упрощения зияний в словах моцион, циан, негоциант требует признать стяжение в этих словах лежащим вне литературной нормы. Рекомендации по поводу этих конкретных слов могут быть распространены на целые классы слов, им подобных. Можно говорить о тенденции к стяжению гласных в зиянии в словах с финалями – ционер и – ционный в силу их широкой распространенности; напротив, возможность стяжения в финали – циант определяется степенью лексической освоенности всего слова. Стяженный и бивокалический варианты произношения слова социальный распределились поровну; сравнивая произношение этого слова у разных дикторов в сильной и слабой фразовых позициях, приходим к выводу, что стяжение возможно преимущественно в «темных» участках фразы.
Согласно позиционному подходу, та или иная реализация зияния в речи не может быть случайной – она обусловлена действием определенного фактора, а чаще всего – группой факторов. Эксперимент позволил выстроить иерархию факторов, влияющих на реализацию зияний в сочетаниях – циа– и – цио-. Самым «могущественным» является фразовый фактор: любое слово, даже плохо освоенное (например, циан, цианистый, цианосодержащий), в слабой фразовой позиции может иметь стяженный вариант зияния. Именно в слабых фразовых позициях появляются у все новых слов с зияниями те варианты произношения, которые имеют тенденцию к росту в фонетической системе русского языка. Из слабых позиций они имеют все шансы в дальнейшем перейти в сильные и приобрести статус нормы. Следующим по значимости является лексический фактор: степень освоенности слова определяет возможность распространения вариантов деформированных реализаций зияния на сильные фразовые позиции. Фонетические же факторы могут лишь сыграть роль тормоза или, наоборот, ускорителя распространения того или иного явления в каждом конкретном слове или группе слов сходной структуры. Среди фонетических факторов стоит выделить фактор длины слова, качество гласного в слоге перед зиянием, наличие другого зияния в слове. Также необходимо сказать о влиянии темпа речи на реализацию зияний: увеличение скорости речи достигается, в частности, как раз за счет компрессии гласных в зиянии. Подробнее о реализации зияний в словах с сочетаниями – циа– и – цио– см. в: [Кузнецов 2006].
Вернемся к перечислению способов реализации зияний в речи.
6. Консонантизация одного из компонентов зияния заключается в замене одного гласного звука в зиянии соответствующим согласным: [и] изменяется на [j] (когда звук [и] – первый компонент зияния при втором ударном компоненте), [у] – на [в] (когда [у] – второй безударный компонент). В [Касаткина 2006] находим примеры: миль[jó]н, варь[já]нт, тротвaр, ритвaл. Вообще такое произношение сочетаний ио, иа характерно для начала прошлого века. В [Крысин 2001: 191] приводится наблюдение Р. Ф. Касаткиной, что «<…> в речи интеллигенции первой половины XX в. было возможно произношение с устранением зияния – путем йотации <о>, при этом согласный <ц> был мягким: интерна[ц’j۸]нaл; без зияния произносилось и слово революционный: револю[ц’jó]нный (ср. у А. Блока: «Революцьонный держите шаг, / Неугомонный не дремлет враг)». Пример из Б. Пастернака («Памяти Марины Цветаевой», 1943 г.):
Мне так же трудно до сих пор
Вообразить тебя умершей,
Как скопидомкой милъонершей
Средь голодающих сестер.
Характерны также варианты бриллиант – брильянт, биеннале – бьеннале, миллион – мильон, валериана – валерьяна, диакон – дьякон. Сейчас же такое произношение широко используется для имитации или пародирования звучащей речи начала XX в. Однако нормативным остается произношение с консонантизацией первого компонента зияния в слове материал и производных от него: мате[р’já]л, мате[р’já]льный, мате[р’já]льчик и др.
7. Реализация зияния с эпентезой – вставкой согласного звука (в основном йота [j] или гортанной смычки [/]) между двумя компонентами зияния. Гортанная смычка – это крепкий переход между гласными в зиянии, по терминологии А. И. Томсона [Томсон 1910: 238], при котором стяжение невозможно. А. А Реформатский в одном из редакторских примечаний в [Марузо 1960: 346] пишет, что «в диалектах русского языка встречаются эпентезы 〈…〉 [j], [в] между соседними гласными: скорпиён (скорпион), фиялка (фиалка), Левонтий (Леонтий), какава (какао); в литературном языке узаконены йотовые эпентезы в случаях Индия, Персия (ср. India, Persia)». В [Касаткина 2006] такие примеры эпентез: ди[jэ]з, кли[jэ]нт, пи[ja]р,
просторечные Лари[вó]н, рaди[вə]. Произношение с эпентетическим [j] некоторых слов с сочетанием ие кодифицировано в [Каленчук, Касаткина 2001]: кли[э]нт и кли[é]нт; ди[э]та и ди[é]та и др. слова с корнем диет-; ди[э]з и ди[é]з и др.Гортанная смычка, кроме того, часто используется говорящими как средство выразительности речи. Если человек говорит с установкой на выразительность, необычность своей речи (например, так поступают ведущие разных молодежных и развлекательных передач), то он изыскивает любые фонетические странности слова, чтобы обыграть их в своей речи. Такими фонетическими странностями зачастую становятся как раз зияния, которые реализуются с гортанной смычкой в словах, где обычно она невозможна, например:
8. Аномальные реализации зияний. Сюда относим все остальные способы реализации зияний. Они отмечаются главным образом в тех случаях, когда ударный – первый компонент зияния или когда оба компонента занимают положение заударных слогов. Речь идет о таких словах, как х[áо -------| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
]с, пер[úу]д наряду с «нормальным» пер[úə]д, и некоторых других. Вот какие реализации зияния в слове радио приводит М. В. Панов: «Слово радио произносится:
Так же вариативно произношение слоъапериод и многих других» [Панов 1967: 65].В данной статье предпринята попытка перечислить основные способы реализации зияний в русской речи, показать, каковы условия появления того или иного способа, привести примеры из звучащей речи. Отдельная часть статьи – эксперимент, призванный установить реализацию зияний в словах с сочетаниями – циа– и – цио– и факторы, влияющие на реализацию зияний в этих словах. Перспективы исследования видятся в дальнейшем детальном анализе языкового материала с целью обнаружения нестандартного поведения гласных в зиянии, в выявлении дополнительных факторов, от которых зависит реализация гласных в вокалических цепочках.
//-- Литература --//
Ахманова 1966 – Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов. М., 1966.
Бурцева 2003 – Бурцева В. В. Новый орфографический словарь-справочник русского языка. М., 2003 (электронная версия).
Зализняк 1977 – Зализняк А. А. Грамматический словарь русского языка. Словоизменение. М., 1977.
Каленчук, Касаткина 2001 – Каленчук М. Л., Касаткина Р. Ф. Словарь трудностей русского произношения. 2-е изд., стереотип. М., 2001.
Касаткин 2006 – Касаткин Л. Л. Современный русский язык. Фонетика: учеб. пособие для студ. филол. фак. высш. учеб. заведений. М., 2006.
Касаткина 2006 – Касаткина Р. Ф. О реализации некоторых вокалических сочетаний в русской речи (в печати).
Кузнецов 2006 – Кузнецов О. А. О реализации зияний в словах с сочетаниями – циа– и – цио– II Русский язык сегодня. Вып. 4. Проблемы языковой нормы / Отв. ред. Л. П. Крысин. М., 2006.
Крысин 2001 – Крысин Л. П. Новые аналитические прилагательные и явление хиатуса // Жизнь языка: Сб. ст. к 80-летию М. В. Панова / Сост. Л. А. Капанадзе; отв. ред. С. М. Кузьмина. М., 2001.
Марузо 1960 – Мару зо Ж. Словарь лингвистических терминов / Под ред. А. А. Реформатского. М., 1960.
Панов 1967 – Панов М. В. Русская фонетика. М., 1967.
Томсон 1910 – Томсон А. И. Общее языковедение. 2-е изд., перераб. и доп. Одесса, 1910.
Boersma, Weenink 2005 – Boersma P., WeeninkD. Praat: doing phonetics by computer. Computer program, version 4.3.16 (http://www.fon.hum.uva.nl/praat).
Е. В. Маринова (Нижний Новгород). Латиница в русском письме: проблема графического заимствования
Под графическим заимствованием обычно понимают воспроизведение заимствуемого слова в графике языка-источника. Считается, что такое заимствование возможно (и уместно) при наличии одного алфавита у языка-рецептора и языка-реципиента. Однако и при едином алфавите многие европейские языки предпочитают передавать на письме чужое слово своими средствами, в соответствии с орфографией родного языка (см.: [Берков 2003: 10–11]), т. е. избегают прямых графических (или орфографических) заимствований. Исключением являются различного рода идиомы, клише, специальные (например, музыкальные) наименования, составляющие международный фразеологический фонд. В отечественной лингвистике их называют иноязычными вкраплениями, или узуальными иноязычными вкраплениями. См.: happy end, mauvais ton, status qvo, tabula rasa, ego, NB, allegretto, appassionato и т. п. Эти особые интернациональные средства имеют давнюю историю употребления и в русском языке.В том случае, когда алфавитные системы языков не совпадают, язык-реципиент вырабатывает определенные способы графического и орфографического оформления иноязычных слов. Например, для русского языка основным способом графической адаптации заимствования является так называемая практическая транскрипция, суть которой в том, чтобы как можно точнее передать русскими буквами фонемный состав иноязычной единицы. Принципы практической транскрипции формировались в нашем языке на протяжении нескольких веков и утвердились не сразу. Так, в период русско-французского двуязычия первой половины XIX в. вставки в русскую речь иностранных слов, словосочетаний и целых предложений, по словам М. В. Панова, представляли собой инкрустации: они произносились «по законам не русской, а французской фонетики» [Панов 1990: 147]. Сожалея о том, что «иностранный выговор» нельзя точно передать русскими буквами, многие не только оставляли иноязычные слова в оригинальном обличье (с Lagrangeejvt, beau mond'a), но и предлагали перевести русский язык на латинскую графику. Один из таких проектов, составленный К. М. Кадинским, критиковал в 1845 г. В. Г. Белинский (см.: [Суперанская 1978: 164]).
В настоящее время подобные проекты, по нашим сведениям, не предлагаются, [94 - Однако некоторые бывшие советские республики (например, Узбекистан) с кириллицы перешли на латиницу В Татарстане к такому переходу готовятся начиная с 1999 г., когда был принят закон «О восстановлении татарского алфавита на основе латинской графики» Закон вступил в силу 1 сентября 2001 г, но по сей день содержание закона бурно обсуждается как в самом Татарстане, так и за его пределами.] но приходится констатировать тот факт, что латиница в русском языке употребляется чаще, чем в советское время. Начиная приблизительно с 90-х гг. XX в., инографический облик слов оказывается иногда предпочтительнее родного, кириллического (особенно часто такие написания встречаются на страницах иллюстрированных журналов, молодежных изданий, в различных заголовках, названиях рубрик, телепередач). [95 - В специальной лингвистической литературе эта особенность отмечается, в частности, в [Костомаров 1999 128, Крысин 2000 156] Использование латиницы в кириллическом письме на материале болгарского языка исследует Т Яруллина-Тодоро-ва (см [Яруллина-Тодорова 1995]).] По-видимому, в этом проявляется мощнейшее влияние английского языка (его американского варианта), более всего заметное на уровне лексики и менее – на других языковых уровнях.
По мнению некоторых исследователей, передача внешнего облика слов средствами чужого алфавита является «специфической (выделено мною. – Е М.) особенностью языка наших дней» [ТСРЯ: 11]. На наш взгляд, эту особенность можно считать новой только по отношению к предшествующей советской эпохе с ее «графико-орфографическим однообразием» (Т. М. Григорьева), поскольку в XIX в. инографические употребления – от отдельных слов и сочетаний до целых фраз – были частью литературной традиции [96 - В XX в, в советский период нашей истории, наблюдается затухание «традиции», вызванное прежде всего вынужденной культурной, в том числе языковой, изоляцией русских, однако в постсоветское время, особенно на рубеже веков, латинская графика вновь заметно активизируется в русской прозе (см, к примеру, «Generation П» В Пелевина или «Круглые сутки нон-стоп» В Аксенова с многочисленными вставками – без перевода – английских предложений и словосочетаний).] (см., например, произведения А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Л. Н. Толстого, где латиноалфавитные вставки нередки и, самое главное, мотивированны [97 - Классический пример мотивированного употребления иноязычного слова в оригинальном написании находим у Пушкина в «Евгении Онегине» – это авторская рефлексия на слово vulgar: Люблю я очень это слово, но не могу перевести.]), да и сама проблема инографического письма, как мы отметили выше, неоднократно обсуждалась в то время.
Ряд лингвистов предпринимают попытки обосновать использование двух графических систем в современных русских текстах. Как считает, например, С. П. Денисова, латиноалфавитная графика является «эксплицитным выражением поликодовости и переключения кодов» в восточнославянских языках; само же переключение кодов – это «целиком закономерное явление в социуме, в особенности тогда, когда заимствованным неадаптированным словом именуется товарный знак или знак обслуживания, а также фирма, музыкальная группа, фестиваль, разнообразные программы и т. п.» [Денисова 2004: 430]. Высказывается мнение о том, что графические заимствования, как и любые другие, «оказывают содействие возрастанию информационного ресурса языка, обновляя и расширяя его сферу» [Там же].
По мнению исследователя из Германии Корнелии Манневитц, употребление разных шрифтов в одном тексте может быть целесообразным и зависит от таких факторов, как вид лексики, степень её заимствованности, вид текста (жанр. – Е. М.), предполагаемый реципиент, престиж шрифта (см.: [Манневитц 2001: 323]). «Манипулирование», или «игру», с двумя языками и алфавитами некоторые рассматривают как средство привлечения внимания, выразительный речевой прием (см., например: [Zemskaja 1997]).
Однако большинство лингвистов оценивают чужой алфавит в родном языке резко отрицательно. Латинская графика рассматривается как проявление «варваризации» русской речи. [98 - О «варваризации языка через латиницу» см., в частности: [Пономарева 2001: 76 и сл.].] «В последние годы, – пишет А. Д. Дуличенко, – остро встала и проблема латинизации русского письма, выражавшаяся сначала «невинными» кириллически-латиническими гибридными написаниями типа BHD (телепрограмма), «Iностранец» (газета), титр в передаче НТВ «Антропология» и вставками в текст в оригинальном написании иноязычных слов и выражений, затем в связи с распространением электронных средств информации – полной латинизацией русского текста» [Дуличенко 2001: 28]. По мнению ученого, язык новейшего времени можно назвать русангл. Своеобразную интерференцию русского и английского языков, создающую «новые представления не только на уровне понятий, но и на уровне языкового употребления», отмечает Е. О. Менджерицкая, анализируя заголовки типа «Байки о Bike» (см.: [Менджерицкая 2001: 479]). Написания с контаминацией двух графических систем лингвисты называют кентаврами (Л. П. Крысин) и даже монстрами (3. Н. Пономарева). О. Б. Сиротинина отмечает, что чересполосица латинского и русского шрифтов (nasosbi) создает «искаженный эталон хорошей речи» [Сиротинина 2003: 553]. У некоторых ученых возникают опасения, что происходит «искусственная деформация существующей русской графической системы» [Mustonen 1997: 90].
Неоднозначные и порой противоречивые оценки рассматриваемого явления говорят о том, что анализ инографических написаний требует дифференцированного подхода, различения разнородных случаев «латинизации русского текста». Если перед нами графическое заимствование, то данная проблема (как и проблема любого другого заимствования, например лексического) заключается в том, в каком случае «чужие», иносистемные элементы необходимы языку и в каком – представляют собой неоправданные заимствования. Возможный подход в разграничении оправданных и неоправданных лексических заимствований можно представить так: оправданным считается заимствование такого иноязычного слова, которое в языке-реципиенте является единственной номинацией какого-либо объекта или реалии, т. е. обладает без эквивалентностью или/и входит в интернациональную (как правило, терминологическую) лексику; единицы, имеющие однословные эквиваленты в принимающем языке и обозначающие не специальные, бытовые понятия (так называемые варваризмы типа фейс, мани, киндер), постепенно «уходят» из языка или же оседают в его субстандартных вариантах. [99 - Подробнее о разграничении оправданных и неоправданных лексических заимствований см. в нашей работе: [Маринова 2003].]
Однако анализ инографических написаний осложняется тем, что не всегда мы имеем дело с графическим заимствованием. Дело в том, что в современной письменной речи латиницей могут передаваться (полностью или частично) слова, имеющие в русском языке кириллический вариант. Например: Например: jazz – джаз, rock – рок, hit – хит, show – шоу, TV – ТВ, bar – бар, cafe – кафе, pub – паб, casino – казино, plus – плюс, fortuna – фортуна, Galaktica – Галактика, bank – банк и др. См. также «гибриды»: «БЕZ АНТРАКТА» (передача), ж-л «Журналist», ж-л «KONTAKT» (ср. англ. сontact), фирма «Смирноff», турфирма «Nева» и др. Используются такие написания лишь в определенных «жанрах» – чаще всего это вывески, названия рубрик («Sветская хроника»), слоганы («Нет УGONУ» – реклама противоугонного устройства), заголовки («Моscowские новости»), реже творческие псевдонимы (Zемфира, ГЛЮКОZА, И. СтогоFF), ники (от англ. nickname 'прозвище') – псевдонимы участников общения в интернетовских форумах, конференциях и т. п., например: Felix, Botanik, Fantom, Classic. [100 - Исследователи «электронной версии» русского языка отмечают, что в текстах виртуальных конференций, чатов и т. п. вообще много всякого рода латиницы. В частности, Л. А. Капанадзе, анализируя особенности электронных речевых жанров, приводит пример графического макаронизма: лехический = лексический (см.: [Капанадзе 2001: 254]).] Некоторые получили более или менее устойчивое употребление (bar, casino, jazz), вошли в узус, хотя и в нем имеют ограниченную сферу функционирования.
На наш взгляд, написания слов, имеющих кириллический вариант, с помощью латинского алфавита не следует считать графическими заимствованиями, т. к. их исходные «прототипы» представляют собой уже освоенные русским языком на том или ином этапе его развития иноязычные слова, которые в силу экстралингвистических причин стали передаваться на письме средствами чужой графики, претерпели, по мнению В. М. Феоклистовой, процесс обратной транслитерации (см.: [Феоклистова 1999]). Их новые, инографические варианты некоторые носители языка считают более престижными, современными, используя их для привлечения внимания. Нередко это выглядит безвкусно, вычурно и даже смешно (магазин GRAFFITI-SHOP, ночной клуб FACKEL, клуб HOLLYWOOD). Особенно претенциозно смотрятся в написании латиницей исконно русские слова, например: Rodnik (Самарский комбинат), Lada (марка автомобиля), Raduga Poisk (фирма), Rosinka (турфирма), Sudar (магазин мужской одежды). См. также примеры Л. З. Подберезкиной: Solnyshko, Russkoje slovo, Mashunya [Подберезкина 2003: 516]. Мы склонны рассматривать данные написания как графическиеварваризмы: согласно «Словарю лингвистических терминов» О. С. Ахмановой, варваризм – слово или выражение, «образованное „неправильно“ и (или) являющееся исторически (этимологически) (выделено мною. – Е. М.) необоснованным» [Ахманова 2004].
В то же время нельзя не отметить, что графические варваризмы, «полученные» путем перевода на латиницу, могут быть уместны, когда используются как окказиональный прием (прием инкрустации), средство выразительности. [101 - Такой прием использован, например, Л. Н. Толстым в романе «Война и мир»: Увидев на той стороне казаков (les Cosaques) и расстилавшиеся степи (les Steppes), в середине которых была Moscou la ville sainte, столица того, подобно Скифскому, государства, куда ходил Александр Македонский, – Наполеон приказал наступление (ч. I, гл. I). В этом тексте авторские инкрустации les Cosaques, les Steppes, дублирующие русские слова, передают чужую точку зрения, «поток сознания» Наполеона. О других приемах включения иностранных слов у Толстого см. в: [Чернец 2002].] Например, в заголовках: Был шеф – стал Boss; Хотел в Hotel – попал в гостиницу; Sex по-русски и т. п. – использование инкрустаций мотивируется содержанием газетных материалов, повествующих о том, как меняется и в то же время в чем-то остается патологически неизменной российская действительность. См. также: «Step да step кругом» (заголовок), «До 16 и star.» (название телепередачи), где обратная транслитерация служит средством намеренной межъязыковой омонимии (ср. англ. step 'шаг', star 'звезда'). Пример подобной каламбурной игры отмечает Е. А. Земская, анализируя графику рекламного текста «Москитол. www.komarov.net», в котором «последний компонент используется и как русское отрицание, и как англ. net – сеть» [Земская 2002: 165].
Подобный стилистический эффект имеют и так называемые слова-вкладыши, или слова-матрешки, в которых определенная часть слова, выделенная латиницей, прочитывается как самостоятельное слово. Например, название рубрики «Galaктика» в журнале «Gala» совмещает сразу два слова: название издания и созвучное ему Галактика. См. также окказионализмы: clubиться, VIPендриваться, название бара «Beerлога» (ср. англ. beer ‘пиво’), заголовки «SOSульки грозят смертью», «PRостота хуже воровства», «PRофессия первоPRоходцы», «Экономическая PRопаганда», «TVое свободное время», реклама «Хватит мечтать. Пора обLADAть» и др. В последнее время такой способ гибридизации используется довольно часто, правда, не всегда удачно. [102 - Анализ неудачных заголовков, построенных по принципу слов-вкладышей, см., например, в: [Пономарева 2001; Сурикова 2002].]
Итак, латиноалфавитные написания слов, имеющих в русском языке кириллический вариант, не являются графическими заимствованиями, это плоды индивидуального творчества, «отечественная» продукция. В тех случаях, когда новое графическое написание старого слова выполняет прагматическую функцию (чужая графика становится средством создания онима, коммерческого имени), действительно можно говорить о варваризации русской речи (и культуры в целом).
Более многочисленны и разнородны написания латиницей слов, не имеющих в русском языке кириллического варианта. Именно такие нетранслитерированные (в силу разных причин) единицы – иноязычные вкрапления – и «претендуют» на статус графических заимствований. [103 - Для обозначения иноязычных слов и словосочетаний, вводимых в текст в графическом облике языка-источника, используются также обозначения: инкрустации (термин А. А. Реформатского, М. В. Панова), проникновения, трансплантации, цитации, гетерограммы, (иноязычные) включения, нетранслитерированные элементы, иносистемные языковые явления и др.]
Как мы уже писали выше, узуальные иноязычные вкрапления представляют собой устойчивые «международные» слова и выражения, имеющие давнюю традицию употребления. В настоящее время интернациональный лексический фонд пополняется прежде всего за счет различных специальных обозначений из области компьютерных, электронных информационных технологий – Windows, MS-DOS, Discovery и др. (некоторые из них включены в «Толковый словарь русского языка конца XX в.» (см.: ТСРЯ, Приложение).
В роли узуальных иноязычных вкраплений могут выступать и слова-онимы. Некоторые из них также представляют собой «интернационализмы» (по терминологии С. П. Денисовой, глобализмы), т. к. именуют всемирно известные фирмы, компании, «широко– или общеизвестные вещи» (С. П. Денисова): Samsung, Nokia, Lipton, LG, Volvo, Cristian Dior, Kodak, Tom Klaim, United Colors of Benetton, Nivea и др. В таком виде они функционируют во многих других языках – их языковая форма (логотип) зарегистрирована в соответствии с международными правилами рекламирования.
Массовое употребление иноязычных вкраплений-онимов в русском письме стоит за пределами собственно языковых проблем; заимствование графической формы данных единиц объясняется не потребностями языка (обогащать свой лексический состав номинативными единицами, заполнять семантические лакуны и т. п.), а социальными причинами. Проблема рекламирования иностранных логотипов должна решаться на государственном уровне, тем более что опыт ограничения иностранных надписей в национальном дискурсе есть в других странах. Например, во Франции законодательство о языке не допускает заимствованную английскую лексику в торгово-рекламные тексты и ограничивает её введение в журнально-газетные тексты (подробнее об этом см.: [Кара-Мурза 2002: 76]). Попытка противостоять ономастическому иноязычию была предпринята и в нашей стране, когда в 1995 г. вступил в действие Федеральный закон «О рекламе», требующий, чтобы реклама на территории России распространялась на русском языке. Однако на использование товарных знаков, зарегистрированных на иностранных языках, данное требование по-прежнему не распространяется, и они по-прежнему доминируют над русскими надписями. Отечественными лингвистами (А. В. Суперанская, Ю. А. Сафонова) для корректного введения иностранного онима в русский текст предлагается использовать прием дублирования – за названием, переданным исконными средствами, дается (например, в скобках) оригинальный вариант: газета «Таймc» (The Times). И хотя некоторые онимы со временем всё же приобретают русский вариант написания: SIEMENS и СИМЕНС (см. в рекламе: Пора запасаться СИМЕН-САМИ), NESTLE и НЕСТЛЕ, SAMSUNG и САМСУНГ, PEDIGREE и ПЕДИГРИ, WHISKAS и ВИСКАС, L'ETUAL и Л'ЭТУАЛЬ и др., именно эта группа иноязычных вкраплений (глобализмы) является самой многочисленной и внушительной. Она же во многом определяет отношение носителей языка к латинице, формирует «языковой вкус эпохи», навязывает представление о престижности всего иностранного.
Так, в русской ономастике появляются названия псевдоиностранные: они, как и узуальные иноязычные вкрапления, представляют собой иноязычные слова в оригинальной графике, но, в отличие от последних, обозначают отечественный денотат, и отнюдь не всемирно известный. См.: рекламное агентство STEP, агентство STAR, клуб DOLLS ('куклы'), кафе Ice Cream ('мороженое'), салон FAMILY ('семья'). Эти и подобные онимы выполняют «престижную» функцию – их авторам, по-видимому, кажется, что иностранное название, да еще в инографическом написании, – гарантия качества предлагаемых ими «услуг». Некоторые англицизмы претендуют на статус узуальных иноязычных вкраплений – слова time ('время'), new ('новый') и news ('новости'), game, play ('игра') всё чаще «украшают» витрины как иностранных, так и псевдоиностранных салонов, магазинов, фирм. Однако большинство иноязычных вкраплений-онимов по отношению к языку – окказионализмы: одноразовые, ситуативные слова. Вряд ли подобные единицы станут когда-нибудь полноправными элементами системы, т. к. все эти нетранслитерированные англицизмы имеют в русском языке эквиваленты, т. е. обычно переводятся. Употребление их в качестве названий – дань моде. [104 - Коммерческую функцию выполняют и номенклатурные наименования на значительной части упаковок, завлекающие покупателей и требующие порой словаря или переводчика; см., к примеру, названия напитков Crush, Yogho Yogho и др.]
В отличие от рассмотренных выше узуальных и окказиональных вкраплений-онимов, выполняющих в нашей речи прагматическую функцию, – прагматонимов, следующая группа иноязычных вкраплений представлена единицами, выполняющими номинативную функцию. Большинство из них – имена нарицательные, которые и становятся со временем полноценными заимствованиями, т. е. входят в лексическую систему как полноправные единицы языка. Для них написание в графике языка-источника – графическое заимствование – лишь первая стадия освоения, адаптации в принимающем языке, временное явление.
Например, «свежие» заимствования (конец XX – начало XXI в.) вип, де-жавю, массмедиа, ноутбук, ноу-хау, от кутюр, пиар, секонд-хенд, оффшор не сразу получили кириллический облик и какое-то время воспроизводились в русских печатных текстах только в оригинальном написании: VIP, dejavu, massmedia, notebook, know-how, haute couture, PR, second hand, off-shore. Для иноязычного неологизма одновременное бытование в разных графических вариантах (в исконном, латиническом, и приобретенном, кириллическом) естественно. [105 - О подобном функционировании графических вариантов иноязычных слов на материале новой лексики XIX в. см. в: [Арапова 1989: 9 – 16].] Нередко оба графических варианта нового слова употребляются в одном и том же контексте, см.: В любом обществе находится место представителям андеграунда. Интернетовский «подпольщик» зовется фракером (phracker). Он приверженец электронного журнала Phrack, который с 1985 года публикует материалы по операционным системам, сетевым технологиям и новости компьютерного underground'а[ «Пульс» №: 1996]. [106 - Прием дублирования иноязычного неологизма его прототипом известен давно. К примеру, в XIX в. вводимое в книжную речь новое иностранное слово также нередко сопровождалось дублированием оригинала. Так, в статье В. Г. Белинского «Общее значение слова литература» (1844) впервые подается слово пресса (как отмечает Ю. С. Сорокин, именно Белинский ввел это заимствование в русский речевой обиход). См.: «…теперь во Франции вошло в употребление слово пресса (la presse – книгопечатание) как выражающее более общее и обширное понятие, нежели слово литература» (цит. по: [Сорокин 1965: 98]).]
Наиболее устойчивые случаи варьирования иноязычных неологизмов отражает «динамический» словарь под редакцией проф. Г. Н. Скляревской: ИБМ – IBM, СД – CD, ДОС – DOC, Интернет – Internet, лаптоп (лэптоп) – Laptop, макинтош – Makintosh, мультимедиа – MultiMedia, Нортон – Norton, ноутбук – Notebook, пентиум – Pentium, ИР – PR, паблик рилейшнз – Public Relations [ТССРЯ]. В настоящее время варьируются (употребляются и как иноязычное вкрапление, и как русифицированное заимствование) единицы: Web – веб, on-line – онлайн (он-лайн), off-line – офлайн (офф-лайн), spa – спа ('минеральный источник; косметика или косметическая процедура на его основе'), [107 - Слово спа не зафиксировано, по нашим сведениям, в современных словарях, однако его употребление достаточно частотно. См. некоторые контексты: «Туристки же предпочитают в основном шоппинг, а также спа и посещение знаменитой турецкой бани» (GEO № 10. 1999); «Весь комплекс дополнительных услуг, в том числе и спа, можно теперь получить и в российских санаториях» (Cosmopolitan № 4. 2000); «У меня столько лечебной косметики, что на дверях моей ванной комнаты можно написать „Мой спа“» («Мэри клэр» № 2. 2001); «Пользуясь качественной косметикой, например от Vichi, можно устраивать спа-процедуры даже дома» (ж-л «Калина News», сентябрь 2003); «Спа. Омолаживание клеток кожи, искусственный загар – все это в нашем салоне» (рекламный плакат).] sale – сейл ('распродажа'), City – Сити и некоторые другие.
Ряд неологизмов (как правило, они относятся к сфере компьютерных, электронных технологий) представляют собой гибридные написания, в которых латиницей пишется лишь часть слова. Многие гибриды являются полукальками – в них графическим заимствованием можно считать лишь часть слова, передаваемую в графике языка-источника. См.: Web-страница, DVD-диск, SMS-сообщение, IP-телефония, flash-память, Internet-кафе, FM-станция. Однако среди гибридов есть и дериваты от иноязычных слов-вкраплений, образованные на русской почве (DOS-овский, IBM-подобный, IBM-совместимость, IBM-совместимый, WАР-совместимый). [108 - Так, четыре слова-гибрида: DOS-овский, IBM-подобный, IBM-совместимость, IBM-совместимый – вошли в «Толковый словарь русского языка конца XX века» (см.: ТСРЯ). В ряде случаев трудно определить однозначно, является гибрид дериватом, заимствованием или калькой (IT-мир, 1Т-технология, PR-технология, PR-менеджер, PR-сервис).]Гибридная «внешность» новых слов так же, как и написания в их оригинальной графике, может быть временной (см.: Internet-кафе и Интернет-кафе).
До тех пор, пока неологизм – иноязычное слово или гибрид – не вошел в общий обиход, не стал общепонятным или хотя бы регулярным, частотным в употреблении, он требует корректного введения в текст. Например, текст: Гумберт не раз испытывает шок, когда после вспышки озарения вдруг начинает осознавать эту ужасающую периодичность действий, действующих лиц и происшествий. Его переполняет и подавляет чувство dejavu (выделено мною. – Е. М.) – переводчики книги К. Проффера «Ключи к „Лолите“» сопровождают ссылкой, содержащей буквальное прочтение галлицизма: Однажды виденное (фр.). Пояснение значения нового и еще не транслитерированного слова может подаваться также в скобках. См.: Тебя сажают за Beta cam (аппарат, напоминающий видеомагнитофон + табло, показывающее time code (время) данной записи), и ты… сидишь в наушниках и пишешь на листочке time code и что в это время происходит на экране («О том, как наши студенты практику проходили» – газ. «Факультет» № 10/2002). При отсутствии пояснения к иноязычным вкраплениям их употребление считается некорректным (прежде всего по отношению к читателям, не владеющим иностранным языком). См.: Во всех магазинах покупатели получают tax-free чеки (англ. tax-free 'освобожденный от налогов'. – Е. М.), что позволяет им сэкономить приблизительно 12 % от покупки («Туризм и отдых». № 1. 1994). Подобные примеры многочисленны.
Особенно актуальной проблема корректного введения в текст является тогда, когда слова чужого языка вкрапливаются на случай (ad hoc), чаще всего для обозначения экзотических реалий, наименований которых нет в русском языке. Такие употребления лингвисты называют окказиональными иноязычными вкраплениями (Л. П. Крысин, В. М. Феоклистова, С. Ю. Шигина). Их следует оценивать не с точки зрения процесса заимствования, а с точки зрения уместности / неуместности, корректности / некорректности введения в текст.
Итак, всё многообразие написаний латиницей, наблюдаемое в современном русском письме, к понятию графическое заимствование не сводимо. Данное понятие неприменимо к тем случаям, когда латинскими буквами передаются (с разной целью – экспрессивной, «коммерческой» и т. п.) исконные слова или слова иноязычного происхождения, заимствованные и освоенные ранее. Латиница для таких написаний – результат обратной транслитерации, а не заимствование. Другой тип написаний – многочисленные иноязычные вкрапления (нетранслитерированные единицы, не имеющие кириллического варианта в русском языке) – требует дифференцированного подхода. Вкрапления-онимы, представляющие собой наименования фирм, компаний, брендов и т. п., свой чужеземный облик сохраняют, подчиняясь законам экономическим, законам рынка, а не законам принимающего языка, т. к. традиционно имена собственные в русском письме передавались с помощью транскрипции или транслитерации (иногда в сочетании с дублированием оригинала). Следовательно, к заимствованию такие единицы также не имеют отношения.
По-видимому, в понятие графическое заимствование – по отношению к русскому языку как языку с иной графической системой, чем язык-источник – следует включить указание на функцию заимствования. Нетранслитерированная единица действительно может быть временно заимствована, если она выполняет в речи номинативную функцию, которую в силу разных причин не может выполнить лексическая единица принимающего языка. В этом случае графическое заимствование выступает как первичная форма лексического заимствования, как начальная стадия освоения иноязычного неологизма, готовящая его переход из «состояния» вкрапления к функционированию в системе языка-реципиента в качестве полноправной единицы. Чем стабильнее экстралингвистическая база для такого перехода (например, заимствование чужой, новой реалии), тем короче эта начальная стадия. Современное состояние лексики русского языка показывает, что при широкой распространенности, актуальности реалии (в том числе интернациональной) кириллический вариант входит в русское письмо и осваивается им достаточно быстро (пиар, интернет, веб, онлайн). Именно такой, родной вариант и должен предпочитаться. Как считал Пауль, заимствование обогащает язык и не считается отрицательным, избыточным явлением, если только родной язык и отечественная культура ценятся выше иностранного языка и культуры (см.: [Пауль 1960: 462]).
//-- Принятые сокращения --//
МИРС – Мир русского слова.
ТСРЯ – Толковый словарь русского языка конца XX в. Языковые изменения. СПб., 1998.
//-- Литература --//
Арапова 1989 – Арапова Н. С. Варваризмы как этап освоения иноязычного слова //
Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. 1989. № 4. С. 9–16.
Ахманова 2004 – Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов. 2-е изд. М., 2004.
Берков 2003 – Берков В. П. Из наблюдений над изменениями в современных европейских языках / Современные языковые процессы: Межвуз. сб. СПб.: Изд-во СПб. ун-та, 2003. С. 3–22.
Григорьева 2000 – Григорьева Т. М. Русская орфография в посттоталитарный период // Русский язык сегодня. Вып. 1. М., 2000. С. 66–77.
Денисова 2004 – Денисова С. П. Глобализмы в языке массовой коммуникации // Русский язык: исторические судьбы и современность: II Междунар. конгресс русистов. Труды и мат-лы. М.: Изд-во МГУ, 2004. С. 430.
Дуличенко 2001 – Дуличенко А. Д. Русский язык после Союза: взгляд издалека // Русский язык: исторические судьбы и современность: Междунар. конгресс русистов. Труды и мат-лы. М.: Изд-во МГУ, 2001. C. 28–29.
Земская 2002 – Земская Е. А. Специфика семантики и комбинаторики производства слов-гибридов // Slavische Wortbildung und KoМВinatorik. Munster; London; HaМВurg, 2002. P. 157–169.
Капанадзе 2001 – Капанадзе Л. А. Структура и тенденция развития электронных жанров // Жизнь языка: Сб. ст. к 80-летию М. В. Панова. М., 2001. С. 247–255.
Кара-Мурза 2002 – Кара-Мурза Е. С. «Что в имени тебе моем?» // Журналистика и культура русской речи. 2002. № 2. С. 68–77.
Костомаров 1999 – Костомаров В. Г. Языковой вкус эпохи. Из наблюдений над речевой практикой массмедиа. СПб., 1999.
Крысин 1968 – Крысин Л. П. Иноязычные слова в современном русском языке. М., 1968.
Крысин 1996 – Крысин Л. П. Иноязычное слово в контексте современной общественной жизни // Русский язык конца XX столетия (1985–1995). М., 1996. С. 142–161.
Манневитц 2001 – Манневитц К. Шрифты в современном русском тексте // Русский язык: исторические судьбы и современность: Междунар. конгресс русистов. Труды и мат-лы. М.: МГУ, 2001. С. 323.
Маринова 2003 – Маринова Е. В. Потенциальные заимствования и варваризмы: проблема разграничения // Русистика на пороге XXI века: проблемы и перспективы: Матлы Междунар. науч. конф. М., 2003. С. 438–440.
Менджерицкая 2001 – Менджерицкая Е. О. Когнитивные стереотипы: их разрушение и создание в национальном публицистическом дискурсе (на материале русского и английского языков) // Русский язык: исторические судьбы и современность: Междунар. конгресс русистов. Труды и мат-лы. М.: МГУ, 2001. С. 479.
Панов 1990 – Панов М. В. История русского литературного произношения XVIII–XX вв. М., 1990.
Пауль 1960 – Пауль Г. Принципы истории языка. М., 1960.
Подберезкина 2003 – Подберезкина Л. З. Современная городская среда и языковая политика // Русский язык сегодня. Вып. 2. М., 2003. С. 511–528.
Пономарева 2001 – Пономарева З. Н. Графический образ иноязычного слова в современных русских текстах // МИРС. 2001. № 2. С. 75–78.
Сиротинина 2003 – Сиротинина О. Б. Хорошая речь: сдвиги в представлении об её эталоне // Русский язык сегодня. Вып. 2. М., 2003. С. 548–555.
Сорокин 1965 – Сорокин Ю. С. Развитие словарного состава русского литературного языка в 30-90-е гг. XIX в. М.; Л., 1965.
Суперанская 1978 – Суперанская А. В. Теоретические основы практической транскрипции. М., 1978.
Сурикова 2002 – Сурикова Т. И. Про заплату из зарплаты. Графические окказионализмы: удачи и неудачи. // Журналистика и культура русской речи. 2002. № 1. С. 87–93.
Феоклистова 1999 – Феоклистова В. М. Окказиональные иноязычные вкрапления в художественных текстах и языке средств массовой информации // Актуальные проблемы филологии в вузе и школе. Тверь, 1999. С. 126–128.
Чернец 2002 – Чернец Л. В. Иноязычная речь в «Войне и мире» Л. Н. Толстого // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. 2002. № 5. С. 26–42.
Шигина 2000 – Шигина С. Ю. Иноязычные вкрапления и мимезис как особый вид повтора чужой речи // Язык образования и образование языка. В. Новгород, 2000. С. 349–350.
Яруллина-Тодорова 1995 – Яруллина-Тодорова Т. О некоторых функциях латиницы как средства коммуникации в современном кириллопишущем обществе // Проблеми на социолингвистиката IV. Социолингвистика и коммуникация: Материали на 4 конференция по социолингвистика. София, 1995. С. 105–108.
Mustonen 1997 – Mustonen L. Латинские инкрустации в русской печатной речи новейшего времени // Studia Slavica Finlandensia. T. XIV. 1997. P. 90–120.
Zemskaja 1997 – Zemskaja E. A. Лингвистическая мозаика. Особенности функционирования русского языка последних десятилетий XX в. // Studia Slavica Finlandensia. T. XIV. 1997. P. 199–215.
Н. А. Николина (Москва). ВременнЫе отношения в тексте драмы
Различия в характере временных отношений в родах литературы неоднократно отмечались исследователями. В русской филологии, например, учитывать их для разграничения литературных родов предлагал А. А. Потебня, который дал обобщающие темпоральные формулы, основанные на употреблении лингвистических терминов: лирика – praesens, эпос – perfectum [Потебня 1905]. В дальнейшем предметом исследования служили преимущественно лирические и эпические произведения, менее изучены временные отношения в драме. Рассмотрению их (прежде всего в аспекте функционирования в тексте драмы глагольных форм времени) и посвящена данная статья.Как заметил Гёте, «эпический поэт излагает событие, перенося его в прошедшее, драматург же изображает его как совершающееся в настоящем» [Гёте 1980: 276]. Ситуации, которые изображаются в драме, к какому бы времени они ни относились, всегда воспринимаются зрителем здесь и сейчас. Для адресата драмы ее события «свершаются… в особом настоящем – „настоящем сопереживания“. Временная дистанция отсутствует и полностью замещена пространственно отдаленной позицией эмоционально и интеллектуально заинтересованного свидетеля того, что совершается целиком на его глазах» [Тамарченко, Тюпа, Бройтман 2004: 380].
Эта принципиальная особенность драмы находит отражение в последовательной стилизации различных коммуникативных ситуаций, разыгрываемых на сцене на глазах у зрителя или интерпретируемых читателем произведения в момент восприятия текста. Эти ситуации максимально приближены к ситуациям реального общения.
Именно поэтому в речи персонажей драмы могут быть свободно реализованы все присущие языку значения форм трех времен, при этом особенно важную роль в построении диалогов играют формы настоящего актуального (или расширенного), формы прошедшего перфектного, футуральные формы со значением ближайшего будущего. Именно эти формы прежде всего стилизуют речевые ситуации естественного общения; см., например:
Зинаида Савишна (выходя из правой двери с Лебедевым, тихо). Что уселся там? Примадонна какая! Сиди с гостями! (Садится на прежнее место.)
Лебедев (зевает). Ох, грехи наши тяжкие! (Увидев Бабакину.) Батюшки, мармелад сидит! Рахат-лукум!..
Шабельский (входя с Ивановым из правой двери). Кто это здесь декламирует? Вы, Шурочка?
(А. Чехов. Иванов);
Хрущов. Здравствуй.
Желтухин. Работаешь? Отлично…
Соня. Что это вы рисуете?
Хрущов. Так… неинтересно.
(А. Чехов. Леший);
Румянцев… Прочесть изволь.
Алексей. Прочту ужо. Ступай…
(Д. Мережковский. Царевич Алексей).
При помощи форм настоящего актуального и прошедшего перфектного передаются и ситуации, разворачивающиеся за сценой. Информация в них дается сквозь призму непосредственного восприятия персонажей, см., например:
Карлица (смотря в окно). Матушка, Митрий-то Яковлич Рыков ловит того мужика, что ранил князя; на-ка, матушка, как тот кистенем-то отмахнулся, ажио шпажку у Митрия Яковлевича переломил!
(А. Писемский. Самоуправцы);
Мальчик. Мама, от кого дракон удирает по всему небу?
Все. Тссс!
1-й горожанин. Он не удирает, мальчик, он маневрирует.
Мальчик (указывает на небо). Мама, мама! Он перевернулся вверх ногами. Кто-то бьет его так, что искры летят!
Все. Тcсс!
(Е. Шварц. Дракон).
Настоящее актуальное, столь широко представленное в текстах драм, однако, лишь аналог соответствующего временного значения в естественной речи. Для драмы важна гомохронность с предполагаемым моментом речи на сцене, но в то же время этот род литературы связан с постоянным воспроизведением одних и тех же реплик при сценических воплощениях пьесы.
Драма характеризуется особой активностью речевых действий персонажей, которая часто превышает «ту, которая присуща поведению людей в первичной реальности» [Хализев: 13]. Слово в классической драме эквивалентно действию. Эта ее особенность обусловливает регулярное употребление форм настоящего перформативного в репликах героев, см., например:
Альберт. Прошу прощения! Я прошу, угомоните эту женщину!
(А. Галин. Конкурс);
Герцог. Я назначаю свадьбу двух семей!
(Г. Горин. «Чума на оба ваши дома!..»);
Ахмад… Да позволено будет перед лицом царевны сказать мне?
Амнерис. Позволяю!
(Н. Птушкина. Жемчужина черная, жемчужина белая).
Точкой отсчета для употребления форм времени в репликах персонажей драмы служит, как уже отмечалось, условный момент речи, совпадающий с тем или иным моментом сценического действия, см., например:
Градобоев. Что, человек божий, хозяева не спят еще?
Силан. Надо быть, нет; ужинать хотят.
Градобоев. Что поздно?
Силан. Да все раздор; бранятся подолгу, вот и опаздывают.
(А. Островский. Горячее сердце);
Саша (входит. К няне). Лиза в детской вас ищет.
Няня. Иду, иду.
(Л. Толстой. Живой труп).
Этот же принцип употребления форм времени сохраняется и в драмах, для которых характерна ретроспективная композиция или ее элементы. Ситуации прошлого (реже – возможного будущего героев) воссоздаются как события, развертываемые в условном сценическом настоящем. Например, в драме А. Вампилова «Утиная охота» воспоминания героя «оживают» в диалогах персонажей, но в сущности представляют собой внутренний монолог Зилова, который последовательно драматизируется. Герой предстает в двух ипостасях: как субъект воспоминаний (и, соответственно, как своеобразный аналог автора) и как действующее лицо, воспринимаемое и зрителем, и самим вспоминающим о прошлом Зиловым «со стороны», – при этом во всех ретроспективных сценах последовательно используется условно-речевой режим употребления форм времени, см., например:
Зилов. Ну, что ты про нее скажешь?
Саяпин. Слушай, иди-ка ты с ней вместе знаешь куда?
Зилов. Ну-ну? Куда – посоветуй. Я думаю, в кино. Для начала.
Саяпин. К черту! Он (показывает на дверь кабинета) требует статью. Что будем делать? Так он этого не оставит… Ты имей в виду, он имеет на тебя зуб – за новоселье. Ты что, забыл?
Зилов. Плевать.
Как «длительное настоящее» раскрываются в драме и ситуации исторического прошлого, см., например, драмы Д. Мережковского.
В драме доминирует, таким образом, речевой режим употребления форм времени. Это принципиально отличает данный род литературы от эпики, где ведущим является, напротив, нарративный режим [Падучева 1996].
В то же время в драме, прежде всего в монологах, возможна и установка на рассказывание, связанная с «длительным удерживанием речевого хода» (М. Б. Борисова). В этом случае в рассказе персонажа реализуется повествовательная интенция: это обычно некая история, которая обладает своей темпоральной структурой. «Понятие же истории подразумевает событие (выд. Шмидом). Событием является некое изменение исходной ситуации: или внешней ситуации в повествуемом мире…, или внутренней ситуации того или другого персонажа (ментальные события)» [Шмид 2003: 13]. В тексте драмы, таким образом, могут быть представлены и собственно нарративы, в рамках которых употребление форм времени отражает развитие фабулы и фиксирует изменение исходной ситуации; см., например, пространный рассказ Кузовкина в драме И. С. Тургенева «Нахлебник»: «Ну-с, позвольте-с, с чего же я начну?… Я вам, если позволите, сперва так немножко расскажу… Да-с. Сейчас, сейчас… Лет мне эдак было двадцать с небольшим… А родился я, можно сказать, в бедности, а потом и последнего куска хлеба лишился… Батюшка ваш покойный (Ольга вздрагивает), царство ему небесное!., надо мною сжалиться изволил – а то бы и совсем пропал, точно: живи, дескать, у меня в доме, пока-де место тебе сыщу. Вот я у вашего батюшки и поселился… А батюшка ваш в ту пору еще в холостом состоянии проживал – а там, годика эдак через два, стал за вашу матушку свататься – ну и женился…»
Однако и нарративные фрагменты в драме включены в диалог, мотивируются репликами-стимулами или сопровождаются комментирующими репликами адресата, учитывают его позицию, содержат обращения к нему, ср.:
Кузовкин…Ах, Ольга Петровна! Ольга Петровна! Натерпелась она в ту пору горя, ваша-то матушка!.. Вдруг в один день собрался ваш батюшка. Куда? – В Москву, говорит, один еду, по делам, – а какое один: на первой же подставе соседка его ждала. Вот и уехали они вместе и целых шесть месяцев пропадали, – шесть месяцев, Ольга Петровна!..
Границы нарративных фрагментов оказываются размытыми, монологи, их содержащие, входят в ситуацию «длящегося настоящего», а последовательность форм прошедшего времени, фиксирующих смену событий, исчерпав фабулу «истории», на стыке с репликами диалога обычно дополняется формами настоящего или прошедшего перфектного; см., например:
Кузовкин…После смерти вашего… батюшки я было хотел бежать куда глаза глядят… виноват – не хватило силы – бедности испугался, нужды кровной. Остался, виноват… Не смущайтесь, Ольга Петровна, помилуйте… О чем вы беспокоиться изволите? какие тут доказательства! Да вы не верьте мне, старому дураку…
Таким образом, нарративный режим употребления форм времени ограничен и представлен в драме сравнительно небольшим количеством фрагментов текста монологического характера. Соотношение «нарративный – речевой режим» связано здесь с соотношением «монолог – диалог».
Если в диалогах персонажей широко используется настоящее актуальное, то в авторской речи, представленной в драме преимущественно в ремарках, доминирует особый вариант настоящего неактуального – настоящее сценическое. Если формы настоящего в диалогических и монологических репликах соотносятся с условным моментом речи героев, то семантика форм настоящего сценического учитывает, во-первых, тот или иной момент действия, во-вторых, предполагаемый момент восприятия зрителя, в-третьих, часто и момент речи персонажа:
Ступендьев (помолчав). Не ты меня беспокоишь, а (показывает рукой в сторону сада) вон кто!
(И. Тургенев. Провинциалка);
Гаврила Прохорыч (приседает, как барышня, и шепотом). За газетами-с (берет со стола газеты).
Анфиса Карловна. Сидели бы наверху у себя. Кому нужно на вас глядеть-то!.. Сына только стыдите!
Гаврила Прохорыч. Сына стыдите! У! у! (Делает гримасы.)
(А. Островский. Старый друг лучше новых двух).
Для форм настоящего сценического характерна особая модальная рамка, которая может быть интерпретирована следующим образом: автор пьесы считает необходимым, чтобы в условный момент сценического времени А была реализована ситуация Б.
В ремарках же, характеризующих внешность или устойчивые черты поведения персонажей, а также в примечаниях для актеров реализуется еще один вариант настоящего неактуального – настоящее абстрактное, см., например: «Князь Платон Илларионович Имшин, генерал-аншеф, плохо говорит и понимает по-французски…»; «Княжна Наталья Илларионовна Имшина… белится, румянится, пудрится и сильно душится» (А. Писемский. Самоуправцы). Семантика этих форм учитывает все текстовое время или время спектакля.
В драме, таким образом, представлены разные типы употребления форм времени. Точкой отсчета для него в зависимости от позиции текстового фрагмента служит или один предполагаемый момент сценического действия, или предполагаемый момент речи, или все возможное сценическое действие. Функционирование форм времени в драме обусловлено особыми пространственно-временными условиями восприятия событий, заданными именно в этом роде литературы и «одинаково актуальными как в сценическом воплощении, так и при чтении» [Тамарченко, Тюпа, Бройтман 2004: 307].
Своеобразие драмы, предполагающей реализацию ее на сцене, проявляется также в том, что применительно к ней необходимо учитывать два разных типа художественного времени: время сценическое (время представления событий на сцене, свидетелем чего выступает зритель театрального представления) и время собственно драматическое, характеризующее все аспекты внутреннего мира произведения. Это последовательность событий, организующая текст, их причинно-следственные связи, длительность и др.
Сценическое время всегда учитывает позицию зрителя спектакля. Это «длительное настоящее время, оно непрерывно возобновляется» [Пави 1991: 43] и характеризуется высокой степенью дискретности: сценическое действие распадается на ряд эпизодов разной длительности, разделенных обязательными интервалами. Драма включает и «моменты фиктивные, лишь оговариваемые в тексте пьесы» [Балухатый 1990: 25]. Кроме того, сценическое время всегда ограничено, за его рамками остается множество событий, значимых для сюжета драмы. Драматическое же время охватывает и внесценические ситуации и явления. Если иллюзия настоящего создается регулярным использованием в драме форм настоящего актуального и прошедшего перфектного, то иллюзия длительности, преодоления дискретности сценического времени связана со смысловой избыточностью реплик персонажей, содержащих повторы и различные обобщения, и многочисленными ретроспективными контекстами в монологах и диалогах героев. В этих контекстах, естественно, возрастает роль форм прошедшего времени. Так, например, в драме А. Н. Островского «Гроза» временные границы расширяют монологи персонажей, включающие сведения об их предыстории, о внесценических событиях и реалиях; см., например, рассказ Бориса: «Воспитывали нас родители в Москве хорошо, ничего для нас не жалели. Меня отдали в Коммерческую академию, а сестру – в пансион, да оба вдруг и умерли в холеру; мы с сестрой сиротами и остались…»
«Драматическое искусство, – заметил Ф. Сарсе, – есть свод условностей, всеобщих и местных, вечных и временных, при помощи которых, изображая на сцене жизнь, у зрителей создают иллюзию правды» [Sarcey 1900: 132]. Одна из таких условностей – несовпадение времени представления и времени драмы. Спектакль длится не более четырех часов (до второй пол. XIX в. допускалась и длительность представления от четырех до шести часов), события же, вмещаемые в одно представление, длятся обычно значительно дольше. Подобно тому, как живописец использует перспективу, создавая впечатление объемности на плоской поверхности, драматург создает иллюзию длительности происходящего на сцене и за ее пределами. С этой целью в текст драмы не только включаются «предыстории» персонажей, но и создается эффект замедления времени, «погружения» в непрерывный процесс жизни. В его основе – употребление форм настоящего расширенного (в сочетании с лексическими сигналами длительности), настоящего абстрактного, прошедшего несовершенного или будущего со значением повторяемости или обычности, столкновение разных форм времени одного глагола, подчеркивающее неоднократность ситуации или ее длительность, ср.:
Иванов… Что, доктор, скажете?
Львов… То же, что и утром говорил: ей немедленно нужно в Крым ехать.
(А. Чехов. Иванов);
Марина… Профессор встает в двенадцать часов, а самовар кипит с утра, все его дожидается. Без них обедали всегда в первом часу, как везде у людей, а при них – в седьмом. Ночью профессор читает и пишет…
(А. Чехов. Дядя Ваня);
Тузенбах. Я провожаю вас каждый вечер. Ирина. Как я устала!
Тузенбах. И каждый день буду приходить на телеграф и провожать вас домой…
(А. Чехов. Три сестры).
Преодоление дискретности связано также с регулярным использованием в репликах персонажей драмы темпоральных сигналов, указывающих на длительность временного отрезка, разделяющего события, которые воссоздаются на сцене в разных актах. Эти сигналы определяют общее направление временного вектора; см., например:
Елена. Алексея убили.
Тальберг. Не может быть!.. Когда?
Елена. Два месяца тому назад, через два месяца после вашего отъезда.
(М. Булгаков. Дни Турбиных).
Текст драмы членится на акты, картины и явления, которые представляют собой относительно автономные части драматического действия, «осуществляемые в замкнутых границах пространства и времени» [Хализев 1986: 161]. С одной стороны, время каждого сценического эпизода имеет ту же протяженность, что и время его исполнения и восприятия; с другой стороны, для драмы в целом характерно «прослеживание действия в его пространственно-временной непрерывности» [Милев 1968: 161]. Высокая степень дискретности, которая усиливается по мере постепенного отказа от принципа единства времени, создававшего иллюзию предельной реальности изображаемого, таким образом, сочетается в драме с непрерывностью и целостностью времени сценического действия. Языковыми сигналами непрерывности, преодолевающими дискретность драматического текста, и служат лексические показатели временной длительности, продолжительности интервала, разделяющие акты, сцены, картины; ср.:
Мирон… Точно из аду на время выпущен. Отделал я себя за неделю-то.
(А. Островский. Невольницы).
Голубков… Вот уже месяц, как мы бежим с вами, Серафима Владимировна, по весям и городам.
(М. Булгаков. Бег).
Границы акта (реже – сцены), служащие знаком временного континуума, который остается за пределами сцены, таким образом, подчеркиваются лексическими знаками – конкретизаторами времени, ср.:
Чарнота… Где же ты пропадал полгода?
Голубков. Сперва в лагере околачивался, потом тифом заболел, в больнице два месяца провалялся, а теперь вот хожу по Константинополю.
(М. Булгаков. Бег).
Драма, таким образом, обязательно содержит случаи, когда «позиция включает указание на виртуальные компоненты текста, – такие, которых реально в тексте нет, но они непременно представлены как возможность закономерного преобразования текста» [Панов 1999: 223].
Указания на длительность интервалов, разделяющих акты (сцены), представлены как в авторских ремарках, так и в речи персонажей, при этом они могут неоднократно повторяться в тексте драмы, создавая смысловую избыточность в передаче временных отношений. Так, в пьесе А. Н. Островского «Без вины виноватые» авторская ремарка ко второму действию: «Между первым и вторым действиями проходит семнадцать лет» – соотносится с тремя репликами персонажей в том же действии драмы:
Дудукин Вы давно ли уехали отсюда?
Кручинина Ровно семнадцать,
Кручинина Мне ничего не стоит перенестись за семнадцать лет назад…;
Дудукин Нехорошо, Елена Ивановна, думать и сокрушаться о том, что было семнадцать лет тому назад, нездорово
Лексические сигналы, преодолевающие дискретность сценического времени, имеют закрепленную в тексте драмы позицию: они располагаются обычно или на композиционных «стыках» актов (сцен), или в середине первого явления нового действия. Эти сигналы выполняют, во-первых, интегративную функцию (функцию объединения разновременных эпизодов и обеспечения непрерывности темпорального континуума), см., например:
Петр Сегодня год, дорогая Лиза, как ты здесь
(А Казанцев Братья и Лиза, картина четвертая)
Лиза (закрывает глаза) Да-да… Четыре года тому назад мне начал сниться странный сон… Один художник…
Симон (бурчит) Пьяный художник…
Лиза. Привел меня к себе домой…
(А Казанцев Братья и Лиза, картина шестая)
Во-вторых, эти сигналы выполняют функцию метризации времени, см., например:
Мыкин. Ты мне скажи откровенно, как ты живешь. Я ведь тебя полтора года не видал.
Жадов. Изволь. История моя коротка. Я женился по любви, как ты знаешь, взял девушку неразвитую…, мечтал её воспитать в наших убеждениях, и вот уж год женат…
(А. Островский. Доходное место). – Ср. с ремаркой к третьему действию: «Между вторым и третьим действиями проходит около года».
«На стыках единиц, – отмечал М.В.Панов, – закономерности иные, чем внутри языковых целостностей» [Панов 1999: 14]. Для композиционных «стыков» актов в тексте драмы характерно, во-первых, наличие обязательных делимитативных сигналов, во-вторых, наличие темпоральных сигналов длительности предполагаемого интервала, наконец, именно здесь часто наблюдается высокая степень смысловой избыточности в выражении временных отношений, которая проявляется в повторе различных указаний на время, его течение и направление.
После отказа от правила единства места движение времени в драме передается также сменой пространственных характеристик. Обозначение новых локусов в обстановочных «ремарках» в начале действия (сцены) становится способом выражения временной динамики или статики, ср., например, последовательность номинаций места действия в драме А. Н. Островского «Таланты и поклонники»: В квартире актрисы Негиной (1 акт) – городской сад (2 акт) – квартира Негиной (3 акт) – вокзал, зала для пассажиров первого класса (4 акт). Для драмы, таким образом, характерно «опространстливание времени».
Употребление форм времени в репликах персонажей не только соотносится с условным моментом их речи на сцене, но может учитывать и более общую точку отсчета – время действия всей драмы. Ряд форм времени в пьесе оказывается текстоориентированным; так, например, в драме Н. Берберовой «Маленькая девочка», для которой характерна неопределенность и размытость времени действия (действие происходит «между какими-то войнами», ибо «жизнь между второй мировой войной и третьей, ей-богу, ничем не отличается от жизни между шестой и седьмой»), употребление форм времени в речи До в сцене рождественской елки связано не только с конкретным сценическим эпизодом. Ср.:
До (из глубины сцены). Жила-была на свете маленькая девочка – и однажды раздвинулся занавес (показывает на первое окно), и представление началось… Это было чудесное представление, и у маленькой девочки была самая большая, самая главная роль. В этой роли от одного неверного слова могли произойти мировые катастрофы… Но маленькая девочка, которая до того так тихо жила на свете, знала, как ей вести ту самую главную, самую важную роль. Она знала все слова…
Формы жила, была, знала в этом монологе, с одной стороны, реализуют общеязыковое значение прошедшего времени, с другой стороны, указывают на действия, относящиеся и к плану настоящего. Частичная нейтрализация различий между значениями форм настоящего и форм прошедшего развивают мотив жизнь – театр, значимый для драмы в целом, и трансформирует бытовое сценическое действие в театральное представление, усиливая условность изображаемого. С временем всего сценического действия соотносится и другая реплика До в этой пьесе: «Это будет в следующий раз».
Текстоориентированное употребление форм времени в драме особенно характерно для позиций пролога, финала, «сцены в сцене». Например, в начале пьесы Е. Шварца «Тень» перед главным героем появляются персонажи, в репликах которых повторяются формы будущего времени:
Ученый… Я задремал. Я вижу сон.
Девушка в маске. Нет, это не сон.
Ученый. Вот как! Но что же это тогда?
Девушка в маске. Это такая сказка. До свидания, Господин ученый. Мы еще увидимся с вами.
Человек во фраке. До свидания, ученый! Мы еще встретимся.
Формы будущего времени выполняют здесь проспективную функцию: они обобщенно указывают на последующие ситуации драмы и служат средством выражения ключевого для пьесы хронотопа встречи.
В прологе к драме Л. Улицкой «Семеро святых» – монологе Голованова – формы прошедшего времени характеризуют действия, которые в дальнейшем развернутся на сцене; см., например: «Новая власть в то время, о котором идет речь, хотя и показала уже свою кровавую свирепость, но не совсем еще утвердилась… Была в нашей деревне и собственная блаженная, Дуся. Провидица, и многих исцелила… – Была в Брюхе еще одна достопримечательная особа, Маня Горелая… И была между двумя нашими блаженными вражда».
В то же время в прологе используются и формы настоящего качественного, служащие устойчивой характеристикой места действия: «Вообще же места наши славятся своей святостью…»
Эти формы коррелируют с формами настоящего актуального в финале драмы: «Венец от земли подымается светлый!.. А вот второй, третий, все светлые, и все в небо идут. И все наши, брюхинские, подымаются».
В результате такого сопоставления форм времени усиливается обобщающий характер финала.
Временные отношения в драме исторически изменчивы. Для развития драмы в XX в. характерна тенденция к ее эпизации, связанная с усилением дискретности, «перерождением» ремарок, которые «представляют собой обширные повествовательные фрагменты, часто определяющие главный замысел и общую тональность пьесы» [Винокур 1977: 182], игрой разными темпоральными планами, размытостью границ между ними. Эти изменения проявляются и в особенностях функционирования форм времени. С одной стороны, в ремарках все шире используются формы прошедшего времени в имперфективном и аористическом значениях, а также формы авторского настоящего, с другой стороны, в тексте драмы подчеркивается разновременность эпизодов и усиливается многозначность глагольных форм времени. Так, в пьесе К. Драгунской с показательным названием «Знак препинания пробел» (2003), например, чередуются сцены, относящиеся к 1914, 1916, наконец, к 1917 году, и сцены, воспроизводящие ситуации современной жизни. В драме широко используются интертекстуальные включения, которые сближают реплики разных персонажей; ср., например:
Белини… В полевом госпитале стол повернули к свету. Я лежал вниз головой, как мясо на весах. В позоре, в наготе, в крови… И марля, как древесная кора, на теле затвердела, и бежала чужая кровь из колбы в жилы мне…
Сережа. Когда-нибудь потом я расскажу вам все. Многое… Про полевой госпиталь. Про то, как стол повернули к свету. Я лежал вниз головой, как мясо на весах. В позоре, в наготе, в крови… И марля, как древесная кора, на теле затвердела, и бежала чужая кровь из колбы в жилы мне…
Герой пьесы осенью 1917 года вспоминает стихотворение А. Тарковского «Полевой госпиталь», его же ранее цитирует другой персонаж (Белини), связывая с недавней войной уже конца XX в. Формы времени в этих репликах обнаруживают множественность референции и соотносятся сразу с несколькими точками отсчета. Повторяемость же в тексте пьесы ситуаций и отдельных высказываний персонажей разрушает границы между разными субъектными и темпоральными планами и обусловливает возможность различной трактовки семантики глагольных форм времени. Так, формы будущего в финале драмы могут быть интерпретированы и как «будущее в прошлом», и как формы, указывающие на возможную последующую ситуацию, ср.: «Если я вернусь, мы наконец встретимся, давайте просто долго молчать…»
Формы же настоящего-будущего в финале утрачивают временную локализованность и приобретают обобщенное значение: «Эта земля не выдаст и не отвернется, и дерево укроет от ливня, и птица разбудит в урочный час… Как же хорошо, что все мы живем здесь и сейчас».
«Здесь и сейчас» распространяется на время драмы в целом. Показателен подзаголовок автора: «Не о поколении, а о молодости как миге, как состоянии. И о России, конечно».
Итак, употребление форм времени в драме позиционно обусловлено и характеризуется следующими основными особенностями:
1. В диалогах персонажей – основной форме речи в драме – господствует условно-речевой режим употребления форм глагольного времени. Он создает иллюзию «длящегося настоящего». Монологи и диалоги «протекают здесь в том же самом времени, что и изображаемые события» [Хализев 1986: 42].
2. В развернутых монологах возможен нарративный режим употребления форм времени. Он используется для воссоздания предыстории персонажей, углубления временной перспективы драмы.
3. В позициях пролога, финала, в «сценах в сцене» формы времени ориентируются не только на момент речи, но и соотносятся с общетекстовым временем.
4. Дискретность сценического времени преодолевается лексическими сигналами темпоральной длительности интервала, которые располагаются чаще на композиционных «стыках» действий (картин).
5. В позиции указаний для режиссера, актеров, наконец, читателя, которую занимают ремарки, реализуется значение настоящего сценического, которое имеет особую модальную рамку.
Усложнение временных отношений – характерная особенность современной драмы, которая определяет изменения в функционировании видо-временных форм в текстах пьес. Эти изменения требуют дальнейшего изучения. Продуктивным для их анализа представляется учет разных текстовых позиций.
//-- Литература --//
Балухатый 1990 – Балухатъгй С. Д. Проблемы драматургического анализа // Балухатый С. Д. Вопросы поэтики. Л., 1990.
Винокур 1977 – Винокур Т. Г. О языке современной драматургии // Языковые процессы современной русской художественной литературы. М., 1977.
Гете 1980 – Гете И. В. Об эпической и драматической поэзии // Гете И. В. Собрание сочинений. Т. 10. М., 1980.
Милев 1968 – Милев Н. Божество с тремя лицами. М., 1968.
Пави 1991 – ПавиП. Словарь театра. М., 1991.
Падучева 1996 – Падучева Е. В. Семантические исследования. Семантика времени и вида в русском языке. Семантика нарратива. М., 1996.
Панов 1999 – Панов М. В. Позиционная морфология русского языка. М., 1999.
Потебня 1905 – ПотебняА. А. Из записок по теории словесности. Харьков, 1905.
Тамарченко, Тюпа, Бройтман 2004 – Тамарченко Н. Д., Тюпа В. И., Бройтман С. Н. Теория литературы. Т. 1. М., 2004.
Хализев 1986 – Хализев В. Е. Драма как род литературы. М., 1986.
Шмид 2005 – Шмид В. Нарратология. М., 2003.
Sarcey 1900 – Sarcey F. Quarante ans de teatre. P., 1900.
М. А. Осипова (Москва). Речь «средних русских»: аксиологические изменения
Как известно, характерные черты современного русского дискурса – усиление диалогизации и личностного начала, возрождение игровой карнавальной стихии – были впервые отмечены (по отношению к языку периодики) М. В. Пановым еще в конце 80-х гг. [Панов 1988] и позднее неоднократно анализировались исследователями на различном материале (из работ последнего времени см.: [Китайгородская, Розанова 2003: 103]).Действительно, отсутствие коллективной точки зрения на социальные явления, активная эксплуатация идеологем национального унижения и маргинальности [Гудков 2004] закономерным образом нашли выражение в кризисе идентичности и, как следствие, в мозаичности речи (термин, используемый в [Земская 2004: 531]) отдельного носителя русского языка. «Образ ритора и образ риторического партнера в целом не имеют типового „гражданского лица“ <…>. Объективно усиливается личностная точка зрения, и, следовательно, важное значение приобретает риторическая индивидуальность, позиция субъекта-лица» [Купина 1998: 221]. Столь распространенное в наше время использование клише, кавычек и прочих иронически-карнавальных приемов, ставящих речь говорящего на границу допустимого и понятного, имеет одну цель – привлечь внимание потенциального собеседника и, в конечном счете, сформировать мы-чувство, чувство некой социальной общности (ср. наблюдение Т. М. Николаевой о том, что цель употребления клишированных речений – социализация личности [Николаева 2000: 155]).
В то же время за последние 15 лет российское общество претерпело значительные социальные изменения, выразившиеся в формировании новых социальных групп, и сегодня кажется возможным интерпретировать эмпирические факты русского дискурса при опоре на понятия социологии и социальной психологии. В этой статье ставится вопрос о том, какое языковое выражение получают ценностные изменения в речевом поведении одной социальной группы внутри российского общества.
Нас будет интересовать языковое выражение ценностной ориентации в речи людей среднего класса – «средних русских». Почему выбрана именно эта социальная группа? Что стоит за понятием групповых ценностей? В социологии предлагается понимать ценности как «общепринятые убеждения относительно целей, к которым человек должен стремиться». Ценности называют «осью сознания», полагая, что вокруг этой оси организуется восприятие человеком мира. В психологии ценности рассматриваются как регуляторы поведения личности и группы [Андреева 2000: 173]. Социальные нормы, ценности, установки, потребности и другие содержательные элементы общественной психологии возникают на основе исторического опыта именно больших групп [Андреева 2004: 151].
На каких же именно основаниях выделяют «средних русских»? Параметры, характеризующие российский средний класс, – предмет усиленного поиска и дискуссий социологов, экономистов, политологов и представителей других гуманитарных наук. Поскольку использование традиционных западных параметров, таких как уровень доходов, образование и под., в условиях общества переходного типа нерезультативно [Дилигенский 2000: 28–39], социологи склоняются к тому, чтобы определять эти параметры скорее в духовных, чем в материальных величинах, прибегая к категориям социальной психологии. «Социальная идентичность постсоветского человека – это <…> гораздо более сложное образование, чем самоотнесение к какой-либо страте или группе: она включает совокупность представлений и социальных установок (аттитюдов), отражающих оценку индивидом своих возможностей активного или пассивного приспособления к наличным социальным условиям, его восходящей или нисходящей мобильности либо стабилизации своей ситуации в рамках этих условий» [Дилигенский 2000: 61]. В переломные эпохи основой для разграничения больших социальных групп в обществе служит параметр групповых ценностей.
Российский средний класс – успешно интегрирующихся в современное общество россиян – объединяет общность отношения к миру и к себе: позитивное мышление. Формируется новая для России протестантская мораль, предполагающая социально успешную деятельность индивида [Вызов 2003: 65–72]. Именно эта характеристика и служит основанием для выделения среднего класса социологами («неоконсерваторов» в терминологии, используемой в работе [Вызов 2003]; ср. также [Дилигенский 2000]). [109 - В повседневной практике (например, коммерсантов), отражающей обыденное сознание, российский средний класс чаще всего определяется на основании доходов – как группа населения с ежемесячным доходом членов семьи от 250–300 долларов («Секрет фирмы», 21 октября – 3 ноября 2002, № 26, с. 63; «Компания», 13 октября 2003, № 39, с. 25) до 1000–1500 долларов («Аргументы и факты», октябрь 2001, № 43, с. 4) или как группа населения со стабильным доходом, позволяющим иметь «квартиру – машину – дачу – отпуска» («Коммерсантъ – Деньги», 20 сентября 2000, № 37, с. 29) и решать проблемы, связанные с обучением детей и обеспечением безбедной старости («Компания», 28 октября 2002, № 41, с. 74).] Ценности среднего класса – рациональный взгляд на мир, опора на самого себя, ориентация на семью, детей. Ср. наблюдение, сделанное исследователями российской службы изучения общественного мнения «Комкон», работавшими в 1999–2000 гг. над проектом «Стиль жизни и потребление среднего класса»: «В качестве высших ценностей они ["средние русские"] называют независимость, личную свободу, возможность самому определять свою судьбу. Для них характерна высокая самооценка, уверенность в себе и чувство собственного достоинства. Такие качества, заметим, редко вызывают одобрение в российском народе и были бы уместнее где-нибудь на Западе. <…> „Средний русский“ предпочтет сказать „я зарабатываю“ вместо „мне платят зарплату“ и „я устроился на работу“ вместо „меня взяли на работу“» [110 - Ощущаемая обществом нетипичность «средних русских» нашла отражение в английском, а не русском названии газеты, выходящей в Москве с октября 2003 года: The Middle Class.] («Коммерсантъ – Деньги», 18 октября 2000, № 41, с. 33; правда, в этой публикации «средние русские» выделяются в том числе и на основе сравнительно высоких доходов).
Подобные факты вызываются изменениями, произошедшими в менталитете носителей русского языка в связи с социальными переменами последних лет. Новые социокультурные условия, в которых оказались носители русского языка, вызвали усиление личностного начала в жизнедеятельности людей, что находит отражение и в языке. Подчеркнем, что нас в данном случае интересуют контексты, объективно допускающие и активную (Я устроился на работу), и пассивную (Меня взяли на работу) интерпретацию реальности говорящим, связанную исключительно с его психологической установкой. В терминах психологии подобные контексты позволяют говорящему продемонстрировать интернальный, предполагающий ответственность говорящего за происходящее, или экстернальный локус контроля, предполагающий приписывание говорящим первостепенной значимости внешним обстоятельствам. Речь не идет о расширении употребления местоимения я, вызываемом принципиальным расширением сфер деятельности индивида, как творческая деятельность (хотя употребление я вместо мы, например в научных текстах, часто имеет и чисто стилистическую функцию [Кормилицына 2003]) или бизнес (см. [Милехина 2003], где отмечается частотность конструкций вроде я считаю, [111 - Вряд ли в подобных фактах можно усматривать влияние английского языка и соответствующего менталитета, хотя именно англоязычным влиянием объясняется широкое распространение в современном польском языке конструкций Ja myślę ‘я думаю’, przypuszczam ‘мне кажется’, sądzę ‘я полагаю’, mam wrażenie ‘у меня такое впечатление' в работе [Bralczyk 2001: 31–32].] я создал, я построил в речи предпринимателя).
Психологи считают связь речевого поведения с психологической установкой говорящего настолько значимой, что используют речевые особенности для того, чтобы напрямую влиять на перемещение локуса контроля у собеседника. Чтобы вызвать ощущение большей вовлеченности в происходящие события, испытуемому намеренно задают вопросы, предполагающие л-ответы: например, «Танцевали ли вы с Питером?», а не «Танцевал ли Питер с вами?» [Майерс 2004: 152].
Здесь уместен такой комментарий. Известна отмеченная А. Вежбицкой «иррациональность» русского синтаксиса, предпочитающего конструкции с невыраженным субъектом другим языковым средствам – агентивной личной модели, что отражает «преобладающую в русской культурной традиции тенденцию рассматривать мир как совокупность событий, не поддающихся ни человеческому контролю, ни человеческому уразумению <…>», ср. конструкции вроде мне хочется вместо я хочу [Вежбицкая 1997: 76]. Это наблюдение приводят и этнопсихологи, говоря о лингвистических свидетельствах специфики русской ментальности, ср. [Стефаненко 2003: 149]. Между тем предпочтительные употребления вроде Я зарабатываю, Я устроился на работу, возможно, являются свидетельством наметившегося в этой области сдвига, пока на уровне языкового поведения, отражающего осознаваемую языковым субъектом личную ответственность за происходящее. [112 - Ср. наблюдение, сделанное этнопсихологами на совершенно иных основаниях: «Ценностные представления в структуре русской ментальности находятся в стадии глубинных трансформаций, во всяком случае, новые поколения российских граждан в меньшей мере надеются на удачу и чудо, чем их отцы и деды» [Стефаненко 2003: 212].]
Далее, в дискурсе «среднего русского» понятие карьеры как средства достижения успеха – то есть положительной социальной оценки деятельности индивида – имеет позитивное содержание, что расходится с русской культурной традицией. По данным И. Г. Дубова, полученным в результате проведения ассоциативного эксперимента, в обыденном массовом сознании успех связывается с упорным трудом как его причиной [Дубов 2003: 263]. Сегодня карьера значит не только продвижение вперед по служебной лестнице – это профессиональный рост и ожидаемые пути получения удовлетворения от работы (посетителям сайта www.career.ural.ru сотрудники агентства по трудоустройству желают успехов в карьере, а не в труде, как было бы сказано раньше) и даже шире – продвижение вперед по однажды выбранному пути личностной реализации, так что речь может идти и о карьере жены и матери (ср. нормальное в американском английском употребление ту career as a full-time mother), что обсуждается на многочисленных Интернет-сайтах. Таким образом, рус. карьера сближается с позитивным содержанием англ. career 'one's progress through life or in one's work' [Webster 212].
Важно иметь в виду, что содержание понятий в обыденном сознании может отличаться от картины, представляемой литературным русским языком, где слово карьера помимо коннотаций, унаследованных от советских времен, оказывается связанным с имеющим негативную оценку производным карьерист (ср., впрочем, и амер. англ. careerist 'a person interested chiefly in succeeding in a career, to the neglect of other things' с негативной оценкой [Webster 212]). Правда, даже в связи с последним словом социальная оценка, видимо, меняется, ср. Интернет-рекламу «Энциклопедии карьериста», журнала молодого карьериста, который должен получить каждый выпускник вуза, школы молодого карьериста, справочника карьериста и даже салона офисной мебели с названием «Карьерист».
В речевой практике получают распространение приемы, отражающие ценность личной автономии, позволяющие говорящему сохранить большую, чем это было принято ранее, дистанцию с собеседником. Ср. наблюдение Р. Ратмайр: «<…> в русско-советской культуре считалось совершенно нормальным спросить любого, как близкого, так и более дальнего знакомого, о том, сколько он зарабатывает, или спросить у женщины, независимо от ее возраста, замужем ли она и сколько у нее детей. В посткоммунистической России, кажется, наметилось приближение к западным традициям поведения и запретам в этой области» [Ратмайр 2003: 26–27]. Увеличение социальных расстояний проявляется и в стремлении чаще извиняться [Там же: 9 и ел. ]; Е. А. Земская отмечает возрастание вежливости в частном общении [Земская 2004: 529]. Симптоматично также заимствование из английского слова privacy 'неприкосновенность частной жизни', все чаще появляющегося в прессе, ср.: Вы как-то заявили, что писатель – это человек, чье личное, тайное уменьшено. Выходит, писателю вы отказываете в privacy, в неприкосновенности частной жизни? (Из интервью с издателем переписки Довлатова. Ниже подпись к фотографии 70-х гг. Довлатова с дочерью) Сергей Довлатов вряд ли предполагал, что его право на privacy придется отстаивать в суде… («Итоги», 29 октября 2002, с. 63).
Как не входящие в сферу непосредственной личной ответственности «среднерусского» носителя языка подвергаются переосмыслению ценностные категории, относящиеся к семантико-коммуникативной сфере родины, отечества, – происходит определенное эмоциональное дистанцирование от этих понятий. «Средний русский» скажет не только у нас или в России, но и в этой стране (англ. in this country) – по нашим материалам, в контекстах с негативной информацией, причем это словоупотребление ширится в том числе в речи людей, непосредственный контакт которых с английским языком маловероятен или исключен. Ср.: Выступая в Видяеве, президент Путин особо упирал на то, что лично он не несет ответственности за происходящее в этой стране на протяжении последнего времени. При том что именно в это время он поднимался к вершинам власти («1ностранец», 5 сентября 2000, № 34 (341), с. 6); Чтобы продолжать жить в этой стране (только не одергивайте меня: я уже давно не ощущаю «эту» страну своей), надо ко многому привыкать («1ностранец», № 41, 3 ноября 2003, с. 3); Я вот живу уже довольно много лет и в результате этого процесса все больше убеждаюсь: мы в этой стране все такие странные, что, видимо, так нам и надо. Гимн уже прежний, Дзержинский скоро, похоже, вернется – что дальше? («Iностранец», № 35, 24 сент. 2002, с. 38); артист Л. Ярмольник, телеинтервью 26 марта 2003 (О работе продюсера): В этой стране это не бизнес <…>; (О виновных в гибели журналиста Влада Листьева) На уровне жителя этой страны я жду, когда ответят <…>; телеинтервью 10 марта 2004 г. Татьяны Никитиной, артистки, жены барда Сергея Никитина: Так получилось, как будто бы какой-то слой населения просто исчез в этой стране; артист и кинорежиссер Эльдар Рязанов, телеинтервью 23 ноября 2001 г.: Никто в этой стране дальше следующего хода не видит.
Такое употребление далеко не всеми носителями русского языка воспринимается как нейтральное. Когда Галина Вишневская употребила выражение в этой стране в телеинтервью, данном 23 сент. 2002 г., интервьюирующий попросил ее «так не говорить». Г. Вишневская, стремившаяся сохранить установку на сотрудничество с телеведущим, на это ответила: «Я оговорилась». О бытующей негативной оценке выражения в этой стране говорится и в [Вепрева 2000: 32]. Действительно, всякая иерархия ценностей есть некоторый пример социального консенсуса, и в ситуации глубоких социальных изменений консенсусы скачут. Аксиологический «шок» в массовом сознании сродни культурному шоку: здесь также наблюдается встреча человека с «другим» консенсусом, который стал таковым лишь для части общества [Андреева 2000: 264–266].
Примечательно, что живущие в России носители английского языка (а англоязычные общины Москвы и Петербурга составляют десятки тысяч человек) употребляют выражение in this country и по отношению к исходной стране, и по отношению к стране пребывания – России, и, как показал проведенный нами мини-опрос, в котором участвовало двое американских филологов, это не оскорбляет языковое чувство носителей английского языка в метрополии. Ср. наблюдения работающей в Москве журналистки о вольном обращении с фактами в российской журналистской среде: But this week, I had occasion to ponder another aspect of the media in this country: its responsibility to the citizenry to marry its newfound and much-valued freedom with a modicum of discipline. […] My thoughts first turned to this topic early in the week as I was perusing a hard-hitting article by a brilliant journalist who is read by a wide audience, both in this country and abroad (The Moscow Times, Sept. 9, 2000, № 2041, p. 6. By Suzanne Thompson).
Словоупотребление в этой стране предполагает, что говорящий ставит Россию, свою родную страну, в один ряд с другими странами – этих стран может быть много, в зависимости от местонахождения говорящего, в русском же языковом сознании подобное соположение принижает свою собственную страну – Россию. В русском языковом сознании родная страна, родина может быть только одна, она уникальна и не подлежит соположению с чем бы то ни было, о чем косвенным образом свидетельствуют толкования слов родина и отечество в толковых словарях.
В [MAC III, 723; БТСРЯ 1125] родина определяется как 'страна, в которой человек родился и гражданином которой является'; аналогичным образом отечество толкуется как 'страна, где родился человек и гражданином которой является' [MAC II, 677; БТСРЯ 745]. В энциклопедических словарях – [Советский энциклопедический словарь 1132] и [Новый энциклопедический словарь 1032] – родина определяется как 'место, страна, где человек родился' (слово отечество в этих словарях отсутствует), то есть компонент гражданства, предполагающего реальное пребывание в стране, как необходимый сюда не включен.
Англоамериканское языковое сознание допускает включение компонента реального пребывания в стране в значение слов рассматриваемого круга, но этот компонент является факультативным. Webster (ориентированный также и на энциклопедическую информацию) дает такие определения: слову motherland – 'one's native land or, sometimes, the land of one's ancestors' [Webster 886], homeland – 'the country in which one was born or makes one's home' [Webster 645] (в отличие от русского 'страна, в которой человек родился и гражданином которой является'). Ориентированный на узус Longman определяет homeland как 'the country where you were born' [Longman 380], не включая в толкование компонент реального пребывания в стране. Из сказанного вытекает, что англоамериканское языковое сознание в принципе допускает ситуацию, при которой родиться можно в одной стране, а жить – в другой. Следовательно, можно и говорить in this country по отношению к стране актуального пребывания.
По словам А. Вежбицкой, «всякий, кто знаком как с англосаксонской культурой (в любой из ее разновидностей), так и с русской культурой, интуитивно знает, что родина представляет собою (или, по крайней мере, представляла собою до недавнего времени) общеупотребительное русское слово и что закодированный в нем концепт культурно-значим в значительно большей степени, нежели английское слово homeland и закодированный в нем концепт» [Вежбицкая 1999: 280].
Компонент гражданства или, менее жестко, реального пребывания в стране, составляет специфику русского языка и входит – или до недавнего времени входил – в структуру прототипического значения слов родина и отечество. Однако русское языковое сознание, видимо, сдвигается в сторону смягчения требований к обязательному наличию названного компонента – по крайней мере, на уровне языкового поведения части носителей русского языка, что мы видим на примере употребления выражения в этой стране. [113 - Связь понятий «место рождения – реальное пребывание / гражданство» оказывается окончательно разорванной в речи русскоязычной эмиграции, ср. употребление слова отечественный по отношению к стране пребывания в речи, например, русскоязычного населения США [Осипова 2002] и Испании: ср. призыв «Поддержите отечественного производителя!», где в качестве отечественного выступает испанский производитель, на русском сайте – приложении к испанской газете www.diariomala (сентябрь 2002 г.).]
Изменение соотношений между понятиями, смежными с понятием родины – «моей страны», отражает и официальный дискурс. Вместо употребительных в советское время слов народ (к которому говорящий должен был относить и себя) и общенародный в официальном дискурсе укоренились безэмоциональные слова нация и национальный в заимствованных из английского значениях nation 'население (жители) данной страны (в том числе той, где живет и с которой себя связывает говорящий), national 'относящийся к данной стране (в том числе той, где живет и с которой себя связывает говорящий). Хотя и [MAG II, 414], и [БТСРЯ 608] приводят нация 'государство, страна' (Организация Объединенных Наций), национальный 'относящийся к данной стране, государству; государственный' (национальная эмблема. Национальный флаг), до недавнего времени эти слова употреблялись лишь по отношению к чужим народам и странам или этническим меньшинствам в рамках СССР.
При том что, по мнению многих российских и зарубежных историков и социологов, нации в историческом понимании термина в России, возможно, не сложилось (см. о кризисе этнической идентичности в современном российском обществе [Вызов 2003; Соловей 2003]), речеупотребление и обыденное сознание жителей России предполагает восприятие себя как нации. Ср.: Осенью 1996 г. ему [министру Лесину] даже было доверено взять телеинтервью, в котором президент объявил нации о предстоявшей ему операции на сердце («Итоги», 12 сент. 2000, № 37 (223), с. 13); Скрыли от Путина, скрыли от нации (телевизионная программа «Момент истины» А. Караулова, 24 февр. 2002: речь идет об аварии с самолетом «Аэрофлота» в ОАЭ. В доперестроечную эпоху было бы сказано: Скрыли от народа), названия фильмов «Особенности национальной охоты», «Особенности национальной рыбалки», словосочетания национальное достояние, национальная трагедия, ср. также социальные и культурные основы национального словоупотребления в [Шапошников 1998: 200].
В русском языке развилось и значение национальный 'местный (по отношению к какой-либо стране или народу за пределами России), ср. российский сайт www.utro.ru: Если ребенок прилично знает язык и нуждается лишь в разговорной практике, оптимальный вариант – отправить его в национальный летний лагерь. В таких лагерях 75 % детей – «местные» (дальше речь идет о летних лагерях в США, Канаде, Испании). И в этом значении национальный употребляется независимо от того, действительно ли идет речь об особенностях, присущих не какому-либо этносу, а именно нации. Слова нация и национальный ошибочно употребляются не в прямом терминологическом значении, а по отношению к народностям, национальным группам и т. д. ив литературе по этнопсихологии [Андреева 2004: 161–162].
Мы рассмотрели речевые явления, группирующиеся вокруг двух аксиологических понятий – «независимость» и «родина». В приверженности этим ценностям просматриваются корреляции с различными группами населения. И. Г. Дубов (проанализировавший «значимые перекосы» в ответах по ценностным предпочтениям представителей различных больших социально-демографических и психологических групп населения над средними по выборке показателями) пришел к выводу о том, что большая приверженность ценности «независимость» отмечается среди людей, которых можно отнести к психологическому типу «бойцов <…>, изо всех сил старающихся преодолеть возникающие у них проблемы», «успешных активных» или «богатых активных», – это, как правило, «те, у кого денег хватает почти на все, кроме самых дорогих товаров»; сверх обычной приверженность ценности «родина» отмечена в психологической группе «неуспешных пассивных» или «бедных пассивных», «в самой законопослушной группе тех, кому жить трудно, но кто готов терпеть и дальше (как правило, именно у ее членов денег хватает только на еду)» [Дубов 2003а: 33]. Сходный вывод содержится в [Петухов 2003: 165–166]. Таким образом, можно говорить о предпочтительном употреблении рассмотренных языковых форм определенными группами населения.
Изучение культурно-значимых категорий, переживающих изменения, в их реализации в дискурсе в социопсихологическом контексте позволяет лингвисту увидеть «точки роста» потенциального языкового изменения. Это категории, изменения которых пока не получили системно-языковой валоризации: ср. выше о возможном сдвиге в использовании агентивных конструкций, о формирующемся новом значении слов карьера и карьерист, а также о прототипическом значении слова родина и контрастирующем с ним словоупотреблении в этой стране.
Анализ ценностных изменений по лингвистическим материалам представляет интерес и для социальной психологии: результаты такого анализа позволяют установить содержательное наполнение аксиологических категорий. Социальная психология не располагает собственными методиками, позволяющими провести подобное исследование. Проведение различного рода опросов, анализ данных дискуссионных групп и под. не приносит положительных результатов, поскольку не дает возможности избежать хорошо известного психологам противоречия между теми ценностями, которые люди декларируют, и тем, что они демонстрируют и чем руководствуются в реальном поведении. Эффективное применение ассоциативного эксперимента также ограничивается многими факторами, см.: [Дубов 2003: 240–242]. Ср. вывод социопсихолога: в условиях социальной нестабильности, предполагающей рассогласованность социальных изменений, особое внимание должно быть уделено языку, при помощи которого оформляются категории [Андреева 2000: 256–258]. По-прежнему актуальными остаются слова М. М. Бахтина: «<…> Слово будет наиболее чутким показателем социальных изменений, притом там, где они еще только назревают, где они еще не сложились, не нашли еще доступа в оформившиеся и сложившиеся идеологические системы» [Бахтин 2000/2004: 71].
//-- Литература --//
Андреева 2000 – Андреева Г. М. Психология социального познания. 2-е изд. М., 2000.
Андреева 2004 – Андреева Г. М. Социальная психология. 5-е изд. М., 2004.
Бахтин 2004 – Бахтин М. М. Марксизм и философия языка. Основные проблемы социологического метода в науке о языке // Общая психолингвистика: Хрестоматия. М., 2004 (по книге: Бахтин М. М. Фрейдизм. Формальный метод в литературоведении. Марксизм и философия языка. Статьи. М., 2000. С. 66 – 108).
БТСРЯ 2003 – Большой толковый словарь русского языка / Под ред. С. А. Кузнецова. СПб., 2003.
Вызов 2003 – Вызов Л. Г. Социокультурная трансформация российского общества и перспективы формирования неоконсервативной субъектности // Базовые ценности россиян: Социальные установки. Жизненные стратегии. Символы. Мифы. М., 2003. С. 45–96.
Вежбицкая 1997 – Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. М., 1997.
Вежбицкая 1999 – Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков. М., 1999.
Вепрева 2000 – Вепрева И. Т. Рефлексивы как источник информации об изменениях в русской языковой картине мира // Крысин Л. П. (ред.). Русский язык сегодня. Вып. 1. М., 2000. С. 26–35.
Гудков 2004 – Гудков Л. Д. Негативная идентичность. М., 2004.
Дилигенский 2003 – Дилигенский Г. Г. Люди среднего класса. М., 2000.
Дубов 2003 – Дубов И. Г. Анализ смысловых наполнений понятий, обозначающих ценности // Базовые ценности россиян: Социальные установки. Жизненные стратегии. Символы. Мифы. М., 2003. С. 238–276.
Дубов 2003а – Дубов И. Г. Социально-демографические характеристики сторонников различных ценностей и противников «антиценностей» // Базовые ценности россиян: Социальные установки. Жизненные стратегии. Символы. Мифы. М., 2003. С. 27–37.
Земская 2004 – Земская Е. А. Язык как деятельность: Морфема. Слово. Речь. М., 2004.
Китайгородская, Розанова 2003 – Китайгородская М. В., Розанова П. П. Соотношение социальной дифференциации языка и функционально-жанрового членения речи // Современный русский язык. Социальная и функциональная дифференциация / Под ред. Л. П. Крысина. М., 2003. С. 103–126.
Кормилицына 2003 – Кормилицына М. А. Усиление личностного начала в русской речи последних лет // Русский язык сегодня. 2. / Под ред. Л. П. Крысина. М., 2003. С. 465–475.
Купина 1998 – Купина Н. А. Идеологические процессы и проблемы новой русской риторики // Лики языка. К 45-летию научной деятельности Е. А. Земской / Под ред. М. Я. Гловинской. М., 1998. С. 212–222.
Майерс 2004 – Майерс Д. Социальная психология. Интенсивный курс. 4-е междунар. изд. СПб.; М., 2004 [Пер. с англ.: Myers D. Exploring Social Psychology, 3rd ed. Boston, etc.].
MAC 1981–1984 – Словарь русского языка (= Малый академический словарь). Т. I–IV. 2-е изд. / Под ред. А. П. Евгеньевой. М., 1981–1984.
Милехина 2003 – Милехина Т. А. Речь предпринимателя в деловой публицистике // Проблемы речевой коммуникации. Саратов, 2003. С. 81–91.
Николаева 2000 – Николаева Т. М. От звука к тексту. М., 2000.
Новый энциклопедический словарь 2004 – Новый энциклопедический словарь. М., 2004.
Осипова 2002 – Осипова М. А. Разговорный русский язык иммигрантов в США. Лексика и словообразование // Славянская языковая и этноязыковая системы в контакте с неславянским окружением / Под ред. Т. М.Николаевой. М., 2002. С. 448–464.
Панов 1988 – Панов М.В. Из наблюдений над стилем сегодняшней периодики // Язык современной публицистики. М., 1988.
Петухов 2003 – Петухов В. В. Феномен социальной активности и гражданского участия в современном российском контексте // Базовые ценности россиян: Социальные установки. Жизненные стратегии. Символы. Мифы. М., 2003. С. 157–181.
Ратмайр 2003 – Ратмайр Р. Прагматика извинения: Сравнительное исследование на материале русского языка и русской культуры. М., 2003.
Советский энциклопедический словарь 1988 – Советский энциклопедический словарь. М., 1988.
Соловей 2003 – Соловей Т. Д. Русские мифы в современном контексте // Базовые ценности россиян: Социальные установки. Жизненные стратегии. Символы. Мифы. М., 2003. С. 97 – 112.
Стефаненко 2003 – Стефаненко Т. Г. Этнопсихология: Учебник для вузов. 3-е изд., испр. и доп. М., 2003.
Шапошников 1998 – Шапошников В. Русская речь 1990-х: Современная Россия в языковом отображении. М., 1998.
Bralczyk 2001 – BralczykJ. Mowi sie\ Poradyj^zykowe profesora Bralczyka. Warszawa, 2001. Longman 2000 – Longman Dictionary of American English: Your Complete Guide to
American English. Cayfosa – Quebecor (Spain), 2000 (reprinted; second edition 1997). Webster 1996 – Neufeldt V. (ed.). Webster's New World College Dictionary. 3-rd ed. Macmillan (USA), 1996.
С. А. Полковникова (Москва). Об уточнении формулировки «фонетический принцип русской орфографии»
Изложение как основ теории, так и определение некоторых частных ее вопросов требует большого внимания к используемой терминологии. Точность и однозначность – это важнейшие требования к термину. Использование терминов в разных значениях, иногда скрытое, не явное, подразумеваемое, приводит не только к нечеткости формулировок, но и в известной степени к их искажению.В этих заметках мы обратимся к частному вопросу теории орфографии: определению фонетического принципа орфографии, а т. к. орфография, с точки зрения МФШ, фонемная, то придется затронуть и некоторые фонологические вопросы, в частности определение фонемы, но аспект рассмотрения чисто терминологический.
Общепризнанным в настоящее время, несмотря на различие терминов и понимания характера фонемы, является положение о том, что фонема (абстрактная единица или конкретная и абстрактная одновременно) реализуется в звуках, что она представлена всем рядом позиционно чередующихся звуков, т. е. их множеством. Из этого следует невозможность разделения, разграничения фонемы и ее реализаций, невозможность рассмотрения звука вне его соотнесенности с фонемой. Это общефонологическое положение, и для его подтверждения приведем одну цитату из известной работы Р. И. Аванесова и В. И. Сидорова, стоящих у истоков формирования теории фонем, когда само понятие «фонема» было определено еще неточно, но связь звука и фонемы уже являлась неоспоримой: «Звук лишь постольку можно считать фактором языка как явления социального, поскольку он соотнесен фонеме, поскольку он является реализованным в данном фонетическом контексте вариантом фонемы. И без соотношения с фонемой, дифференциально-значимым элементом речи, звук есть чисто природное внеязыковое явление» [Аванесов, Сидоров 1970: 150]. Здесь важно указание и на то, что делает звук социальным явлением, и на то, что звук – это вариант, шире – разновидность, реализация фонемы.
В дальнейшем ведущие представители МФШ (М. В. Панов, Л. Л. Касаткин и др.) определяют фонему как фонетическую единицу, служащую для различения и отождествления значимых единиц языка (морфем и слов), функциональную единицу, представленную рядом позиционно чередующихся звуков [Панов 1979: 94, 106], как абстрактную единицу фонетического яруса языка, воплощающуюся в речи в множествах позиционно чередующихся звуков [Касаткин 2003: 93]. Но термин «фонема» неоднозначный; он используется также и для обозначения основной разновидности фонемы [Полковникова 1987: 80–81]. Нельзя, однако, не обратить внимание на различие в определении фонемы как обобщенной единицы и как ее основной разновидности; фактически эти разные значения прямо не отмечаются и не разграничиваются; основное внимание в подходе к фонеме уделяется обоснованию ее как абстрактной единицы языка; определение фонемы как позиционно самостоятельного звука вытекает из контекста или анализа конкретного языкового материала; встречаются разные значения термина и в работах одного автора [Степанов 1975: 72, 77], но это может оцениваться не как терминологическая неточность, но как известного рода противоречие.
Двоякое использование термина, длительная практика употребления термина «фонема» в разных значениях нередко приводят к противопоставлению звука фонеме как неосновной разновидности основной разновидности фонемы. В частности, это проявляется в определении фонетического принципа орфографии. В целом существует единство в его определении, проявляющееся в подчеркивании того, что фонетическое письмо «основано на соответствии между обозначающим – буквой и обозначаемым – звуком… В идеале – это фонетическая транскрипция» [Аванесов, Сидоров 1970: 150]; «фонетический принцип состоит в том, что буквами изображаются реально произносимые звуки» [Реформатский 1967: 373]; при использовании фонетического принципа обозначается не фонема, а звук; в этом случае орфографическое написание отличается от фонетической транскрипции меньшей точностью в передаче звуков [Бунина и др. 1982: 92]. Определение фонетического принципа Л. Л. Касаткиным варьируется общим положением, присутствующим во всех учебниках, где главы по фонетике написаны Л. Л. Касаткиным, а также в «Фонетике современного русского литературного языка» является такое: «фонетический принцип орфографии заключается в том, что буква обозначает не фонему, а звук, выступающий в перцептивно слабой позиции»; т. е. данное определение характеризуется двумя признаками: буква соответствует звуку; звук находится в перцептивно слабой позиции [Касаткин 2003: 215].
Мы не приводим определение этого принципа исследователями ЛФШ в силу общетеоретических различий между ЛФШ и МФШ.
Как показывают приведенные цитаты из работ ведущих представителей МФШ, формулировки фонетического принципа по существу совпадают, и в них звук противопоставляется фонеме. Думается, что это терминологическое противопоставление, которое можно объяснить следующими причинами: во-первых, одна из первых формулировок принципа относится к тому периоду в развитии фонологии, когда строго понятие основной разновидности фонемы и фонемы как класса звуков не противопоставлялось, когда фонема не только называлась по основной разновидности, но и как бы сводилась к ней; во-вторых, как это нередко бывает, последующие определения исходили из имеющихся данных, тем более что для данного принципа важно было подчеркнуть отличие от фонематического, показать, что русская орфография не является последовательно фонематической, что есть написания, противоречащие ей.
Но следует сказать, что такое определение затемняет отношение между звуком и фонемой, приводит к их пусть и мнимому, но противопоставлению, поэтому является логически противоречивым.
На наш взгляд, можно предложить следующее определение: фонетический принцип – это 1) принцип, при котором на письме передаются позиционные чередования звуков, относящихся к одной фонеме, 2) при этом буква соответствует фонеме в ее неосновной разновидности, которая может быть как в сигнификативно, так и перцептивно слабой позиции; сравним относимые к фонетическим написаниям слова абстракция (наряду с абстрагировать), где [к] – реализация (г), транскрипция (наряду с транскрибировать), где [п] – (б), в этих случаях (г) и (б) находятся в сигнификативно слабой позиции перед следующей глухой фонемой.
Представляется не совсем ясным признак, содержащийся в определении фонетического принципа о соответствии буквы звуку в перцептивно слабой позиции.
По-видимому, в принципе можно говорить о звуке в перцептивно слабой позиции в связи с перцептивной фонетикой, т. е. восприятием звука слушающим (не говорящим) [Касаткин 2003: 20–25]. С этой точки зрения есть звук-эталон, образец и звуки с незначительным отклонением от него (что-то близкое к понятию звукотипа). Но некоторые закономерности, отмеченные Л. Л. Касаткиным в восприятии звуков, разного рода «ослышки» (например, способность свистящих и шипящих заменять друг друга: вместо сдал слышится ждал), случаи замены одного сонорного другим (вместо вынула – вымыла) обнаруживают только то, что термин «перцептивный» получает здесь дополнительный смысл в отличие от уже существующих и принципиально отличается от звука, являющегося вариацией какой-то одной фонемы или фонемы в перцептивно слабой позиции. М. В. Панов пишет о разного рода «ослышках» (ошибках слуха) в восприятии звука, но их анализ дается в пределах перцептивно слабой позиции фонемы («в перцептивно слабой позиции ухудшены условия восприятия фонемы» [Панов 1979: 115–116]).
И последнее: об объеме написаний, включаемых в число фонетических. Нужно сказать, что он определяется по-разному даже в работах одного автора; это различие прежде всего связано с интерпретацией правописания приставок, оканчивающихся на з(с), соответствующих <з>. Существует три подхода к этой орфограмме: 1) написание букв з(с) является фонетическим (хотя и непоследовательным – А. А. Реформатский, М. В. Панов; 2) написание букв з(с) является не фонетическим, а буквенным, т. к. определяется буквенным контекстом, и выбор буквы в конце приставки обусловливается характером начальной буквы корня [Кузьмина 1981: 229–230]; 3) написание конечной буквы в приставке относится к традиционному принципу, именно так определяет это написание Л. Л. Касаткин в последних работах [Касаткин 2003: 215]. В пособиях по орфографии написание буквы з(с) на конце приставок дается также неоднозначно – без прямой связи с произношением или, точнее, подразумеваемой связи с произношением: [Розенталь 1997: 31–32] (приставки без, воз, из, низ, раз, чрез пишутся с буквой з перед гласными и звонкими согласными (б, в, д, г, ж, з, л, м, н, р) и с буквой с перед глухими согласными (к, п, с, т, ф, х, ц, ч, ш, щ) и с опорой на произношение); [Валгина, Светлышева 2002: 23] (приставки без, воз, из, низ, раз, чрез пишутся в соответствии с произношением: перед гласными и звонкими согласными пишется з, а перед глухими – с). Как видно, особые случаи произношения здесь не упоминаются.
По-видимому, при таком разбросе мнений трудно прийти к однозначному выводу, однако нам представляется более логичным все-таки объяснение этого написания как фонетического, несмотря на известную непоследовательность, отмеченную всеми исследователями. Отнесение этих написаний к фонетическим может быть мотивировано двумя условиями: 1) традиционный принцип, «сохраняя любую традицию в написании», не отражает фонетико-фонематический строй данного слова, однако в словах с вышеназванными приставками конечный согласный может быть поставлен в сильную позицию (безыдейный, безрадостный, изыскивать, возрадоваться и подобные), может быть определена фонема; т. е. само написание (в том числе и исключения) находится в соответствии с определенными фонетическими и фонематическими закономерностями; 2) известно, что написание приставок на <з> не оставалось неизменным, так, в частности, орфографическая практика XIX в. в отношении этих написаний испытывала значительные колебания [Обзор 1965: 231], следовательно, отнесение к традиционным написаниям предполагает указание того исторического периода, когда написание было таким, каким оно существует в настоящее время.
//-- Литература --//
Аванесов, Сидоров 1970 – Аванесов Р. П., Сидоров В. П. Реформа орфографии в связи с проблемой письменного языка // Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии. Очерк. Хрестоматия. М., 1970.
Панов 1979 – Панов М. В. Современный русский язык. Фонетика. М., 1979.
Касаткин 2003 – Касаткин Л. Л. Фонетика современного русского литературного языка. М., 2003.
Полковникова 1987 – Полковникова С. А. О терминологическом уточнении основной разновидности фонемы// Исследования по русской фонологии. Тамбов, 1987.
Степанов 1975 – Степанов Ю. С. Основы общего языкознания. М., 1975.
Реформатский 1967 – Реформатский А. А. Введение в языкознание. М., 1967.
Бунина и др. 1982 – Бунина М. С, Василенко И. А., Кудрявцева И. А., Панов М. В. Современный русский язык: Сб. упражнений. М., 1982.
Кузьмина 1981 – Кузьмина С. М. Теория русской орфографии. М., 1981.
Розенталь 1997 – Розенталь Д. 9. Справочник по правописанию и литературной правке. М., 1997.
Валгина, Светлышева 2002 – Валгина П. С, Светлышева В. П. Орфография и пунктуация. М., 2002.
Обзор 1965 – Обзор предложений по усовершенствованию русской орфографии. М., 1965.
А. П. Романенко (Саратов). Панов о русском литературном языке xx века
Синхрония и диахрония в языке. История языка у лингвиста стала течь сквозь ячеи, сквозь сеть синхронных отношений. Через динамическое сито. Тесто стало потоком, ленивое месиво – водопадом, вращающим тихие турбины синхронии.М. В. Панов
Для творчества М. В. Панова тема специфики литературного языка XX в. (советского периода) очень значима, и то, что сделано им в этом направлении, нуждается в осмыслении и интерпретации.
Научное мышление (и не только научное) М. В. Панова было в высшей степени системно. Не только в смысле упорядоченности, но главным образом в смысле зависимости элементов друг от друга. Он сам не раз подчеркивал, что элемент системы существует только в отношении к другим элементам, понять систему элементов можно только через структуру, через отношения, а не наоборот. И отношения между элементами нужно не навязывать языку извне, а выявлять в нем самом, что является одним из принципов Московской лингвистической школы, считавшей «для себя наиболее важной задачей изучение сущности языка как уникальной человеческой ценности» [Панов 1990а: 3]. Л. П. Крысин назвал это свойство М. В. Панова «его „синхронической“ натурой»: «он любит рассматривать факты языка не в их эволюции, а в их отношениях друг с другом. <…> он предложил эволюцию русского языка анализировать по определенным синхронным срезам, что дает возможность сравнивать разные этапы развития языка» [Крысин 1990: 214]. Диахрония, по М. В. Панову, изучается «сквозь сеть синхронных отношений». «Поэтому система терминов для современного языка выступает как метаязык для описания прошлого» [Панов 1990а: 5]. Через синхронные срезы М. В. Панов воспринимал и свою собственную жизнь, которую, вспоминая, представлял как чередование «полос»: «Вся жизнь моя была полосатая: светлая полоса, темная полоса» [Беседы 2001: 498].
Системное рассмотрение синхронных срезов осуществлялось с помощью теории антиномий. «Важнейшие из антиномий следующие: антиномия говорящего и слушающего, системы и нормы, кода и текста, регулярности и экспрессивности. На каждом конкретном этапе развития языка антиномии разрешаются в пользу то одного, то другого из противоборствующих начал, что ведет к возникновению новых противоречий, и т. д. – окончательное разрешение антиномий невозможно (это означало бы, что язык остановился в своем развитии)» [Крысин 1990: 208]. Перечень антиномий можно продолжить (например, излюбленной М. В. Пановым антиномией парадигматики и синтагматики), перечисленные Л. П. Крысиным антиномии составляют аппарат описания именно литературного языка в синхронии и диахронии. Еще раз подчеркнем, что члены антиномий не существуют друг без друга, так как они системны.
Литературный язык XX в. М. В. Пановым понимался не как монолитная система, а как система антиномий, позволяющих говорить о «полосах» в его развитии. Среди выделенных М. В. Пановым антиномий последняя (регулярность – экспрессивность) характеризует не столько сам язык, сколько речевую культуру в целом, позволяя выделить в ней два начала – «разговорное» и «канцелярски-конторское»: «Следующая эпоха, до конца (или до середины?) 30-х гг. XX в. – экспрессивность („язык революционной эпохи“, по А. М. Селищеву. – А. Р.). Регламент, норма, закон – с 30-х гг. до настоящего времени (новая эпоха запаздывает). Речь очень часто является мероприятием («канцелярит», по К. И. Чуковскому. – А. Р.). Канцелярское произношение по бумажке вторгается в быт (уже, конечно, без бумажки). Так, в выступлениях общественных деятелей появляется буквенное (не диалектное) оканье. В противовес канцелярски-конторскому говорению в это же время распространилась, упрочилась, привлекла внимание лингвистов разговорная речь, стали проясняться ее нормы» [Панов 19906: 206]. Здесь говорится об истории произношения, но, во-первых, орфоэпия – это непосредственная, первичная, «опознавательная» реализация речевой культуры, во-вторых, эти тенденции проявлялись во всех областях речевой культуры. М. В. Панов говорит о запаздывании новой эпохи экспрессивности, что не совсем точно: некоторое преобладание экспрессивности над регулярностью наблюдалось в 60-е гг., но из-за кратковременности этого явления и отсутствия полной картины развития языка в XX в. современнику оно не казалось существенным. Однако М. В. Панов его все же разглядел: во-первых, в приведенной цитате он сам говорит о «противовесе» канцеляриту – разговорной речи, замеченной лингвистами в 60-е гг. Во-вторых, он отметил возрождение и приращение экспрессивности в поэзии: «В 60-е гг. выступило новое поколение поэтов, и с ними вернулось в наше искусство внимание к слову как к звуковой и смысловой эстетической целостности: именно внимание к звуку, к его выразительным возможностям неприятно поразило старших современников новой плеяды поэтов. При этом важно было не только возрождение традиций, сильно заявленных в 20-е гг., но и приращение этих традиций… <…> Воскресла и культура принародного чтения стихов поэтами. Поэтому шло в ход название этой поэзии – „эстрадная“» [Панов 1990а: 58].
Русский литературный язык XX в. М. В. Панов понимал широко: и как систему знаков, и как речевую культуру. Поэтому он постоянно говорил о зависимости литературного языка не только от внутренних, но и главным образом от внешних, социальных факторов, говорил о новых условиях существования русского языка, новом составе носителей.
М. В. Панов постоянно обращал внимание на два начала, две культурно-речевые стихии, на две тенденции развития языка, на два периода в истории языка и т. п. Это косвенно проявилось в характеристике антиномии «регулярность – экспрессивность». Но не только в ней.
С одной стороны, в истории русского литературного языка XX в. М. В. Панов отмечает следующие факты (первое начало). Литературный язык, несмотря на последствия социальной революции, сохраняет традиции прошлой культуры: «Но уже к концу 20-х гг. стало ясно: революции в языке не произошло. Язык русской культуры, литературный русский язык отстоял себя в новых социальных условиях» [Панов 1990а: 15]. Сохранилась в целом и орфоэпическая система: «Заупокойные службы московскому произношению пелись напрасно. Алая система в произношении (речь младшего поколения. – А. Р.) отличается от оранжевой (речь старшего поколения. – А. Р.) в деталях, но преемственность произношения сохранилась» [Панов 1990а: 16]. В литературном языке продолжает действовать объективный закон его развития – постепенное замедление в темпах языковых изменений. «Одна из больших заслуг советской общественности состоит в том, что она сумела отстоять литературный язык от разрушений, которыми грозили диалектные и просторечные вторжения» [Панов 1962: 3]. «Советская общественность» – это, разумеется, интеллигенция, самая малочисленная социальная группа СССР. Все эти явления характерны не для всех сфер литературной речи, а для традиционно интеллигентских: книжность, театр, семья, школа (не во всем и не всегда). Для сферы же массовой коммуникации эти явления необязательны и нехарактерны. Нужно заметить, что указанные факты не соответствуют тенденции к регулярности, экспрессивность для литературного языка не помеха.
С другой стороны, М. В. Пановым рассматриваются иные факты (второе начало). «Демократизация литературного языка, распространение его среди широких народных масс сопровождались временным (но часто длительным) ослаблением, расшатанностью его норм» [Панов 1990а: 16]. Впрочем, «временность» этого явления трактовалась М. В. Пановым и иначе, без оптимизма: «Да, литературный язык уже не озеро, он – море… Не стал бы он Сивашским морем. Опасность „осивашивания“ до сих пор велика» [Панов 1990а: 17]. Появляются учителя с диалектной (в наше время – просторечной. – А. Р.) речью, цокающий Чацкий и пр. Закон постепенного замедления языковых изменений в иных сферах не действовал, и «понятие литературности часто сужалось до понятия нейтрального стиля» [Панов 1962: 5]. «Литературность речи пошла вширь, но не вглубь. Повселюдно распространился среднекультурный, сероватый уровень литературной речи. Таким оказалось в конце 30-х гг. и произношение, на этом уровне оно и застыло. Были прекрасные артисты, с изумительной речью, были хорошие радиодикторы… И, конечно, есть немало людей, владеющих выразительной бытовой речью (это факты первого начала. – А. Р.). Но мы говорим о другом: о массовом, распространенном, повседневно-бытовом говорении. Не об исключениях.
Господствует сравнительно упорядоченная, однообразно-невыразительная речь, со многими непоследовательностями в произношении, с безразличием к стилистическим различиям, к выразительным возможностям выговора. Так в быту, так и на трибуне, во время бесчисленных собраний-совещаний, с их стандартным словопроизводством» [Панов 1990а: 16]. Эти явления носят, в отличие от ранее упомянутых, массовый характер, они присущи большинству сфер публичного общения, они присущи и средствам массовой информации: «Массовым зрелищем стало кино, с 30-х гг. – звуковое. Но никогда не было безоговорочно авторитетным учителем культурной речи – не потому ли, что оно было для нас самое главное искусство? Культурное влияние всегда связано с независимостью и достоинством…
Не стали таким учителем ни радио, ни телевидение» [Панов 1990а: 17]. Добавим, что данные явления прямо не связаны с регулярностью, в наше время «среднекультурный, сероватый уровень литературной речи» СМИ сочетается с экспрессивностью, не оказывая культурного влияния на массовую аудиторию.
Эти начала, что очевидно, связаны с противопоставлением элитарной и массовой культуры. Народной культуры как живой и активной части культуры национальной уже не существует, она в XX в. была заменена культурой массовой. Последняя заняла ведущее место в обществе (благодаря средствам массовой информации) и оттеснила культуру элитарную на периферию социальной жизни. Поэтому в языке, как и в других областях культуры, наблюдается данное противостояние.
Другой формой этого противостояния явилась оппозиция «разговорный язык (РЯ) – кодифицированный литературный язык (КЛЯ)».
М. В. Панов характеризует понятие разговорной речи в социокультурном аспекте и придает ей статус особого языка, противопоставленного литературному письменному по признаку неофициальность / официальность отношений между говорящими [Русская разговорная речь 1973: 22]. Официальный литературный язык характеризуется безразличием к стилистике и наделяется эпитетами «среднекультурный», «сероватый», «однообразно-невыразительный» (см. выше). Это «нейтральный стиль», на фоне которого выделяется «разговорный язык»: «Последние десятилетия – время оказенивания языка, перегрузки его штампами, понижения его стилистической гибкости и отзывчивости. Мы говорим не о языке писателей – среди них никогда не исчезали талантливые мастера (но к языку литературы классического социалистического реализма эта характеристика приложима вполне. – А. Р.). Имеется в виду повседневная речь, официальная и полуофициальная. Она заполнила наш быт и полностью господствует в служебных, деловых, общественных и производственных, тем более – официально учрежденческих отношениях.
И вполне естественно, что появился противовес этой казенной речи. Возникла особая коммуникативная система: разговорный язык (РЯ). Он противопоставлен кодифицированному литературному языку (КЛЯ), тому языку, который является героем всех учебников, описаний и руководств» [Панов 1990а: 19]. «Герой учебников» (КЛЯ) – это не только канцелярит, о котором здесь идет речь и в «противовес» которому возникает РЯ. КЛЯ шире и используется не только в официальной сфере, однако негативные оценки нужны для прояснения противопоставления РЯ – КЛЯ.
Существенно, что разграничение проводится в сфере «отношений» носителей, а не только в сфере структуры: «Всякое разграничение в языке имеет смысл, наделено значением. Значимо и разграничение КЛЯ – РЯ. На РЯ говорят в тех случаях, когда нужно показать, что отношения между говорящими дружеские, приятельские, добрососедские, отношения хороших знакомых или незнакомых, но расположенных друг к другу людей. Таким образом, РЯ говорит о самом говорящем и о его собеседнике (или собеседниках), об их отношениях» [Панов 1990а: 19]. Такой критерий различения свидетельствует о том, что имеется в виду не только язык как система знаков, но и речевая культура общества. Знаменательно, что К. И. Чуковский видел корни бюрократизации языка тоже в сфере отношений между говорящими: «Когда нам удастся уничтожить вконец бюрократические отношения людей, канцелярит сам собою исчезнет» [Чуковский 1990: 651].
РЯ, по М. В. Панову, реализуется прежде всего в устной речи и проявляется лишь при условии отхода от официальности общения. «Именно из-за этой скрытности РЯ (появляется только в определенных условиях, не способен точно и всесторонне фиксироваться на письме) он долго оставался незамеченным исследователями. Подлинное его открытие произошло в 60-х гг. нашего века» [Панов 1990а: 19–20].
Далее М. В. Панов ставит вопрос: когда возникает РЯ? Анализируя факты отражения живой речи в письменной словесности, он приходит к выводу: «Не говорит ли это о том, что РЯ возник в XX в.? „Накапливался“, может быть, долго, но как целостная система он, скорее всего, дитя XX в. Возник в качестве отпора слишком строгой официальщине жизни» [Панов 1990а: 21]. Таким образом, РЯ как реакция на официальный языковой стандарт (канцелярит) возникает либо одновременно с ним, либо позже. Хотя, конечно, разговорная речь, не имеющая такого социокультурного противопоставления, существовала и раньше. Существует она и сейчас и часто называется разговорным стилем. По этому поводу М. В. Панов делает специальное примечание: «Следует различать: а. Разговорный стиль. Он существует в пределах КЛЯ. Это о нем помета в словарях – „разг.“ Язык „Горе от ума“ – разговорный – это тоже о нем, о стиле, б. Разговорный язык. Существует вне пределов КЛЯ. Вместе с ним образует современный русский язык. О нем мы здесь и говорим» [Панов 1990а: 21]. Если не руководствоваться охарактеризованным пафосом противопоставления, то подобный же материал можно интерпретировать иначе – не как язык, а как речь. Такой подход реализован в саратовской школе изучения разговорной речи, возникшей также в 60-х гг.
Итак, выделение М. В. Пановым разговорного -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
вызвано антиканцелярским пафосом и проведено по критериям не только лингвистическим, но и общефилологическим, поскольку имелся в виду не только язык как имманентная структура, но и речевая культура общества в целом.
Разговорный язык, таким образом, явился манифестацией элитарной культуры, вытесняемой из официальной сферы культурой массовой. Носители разговорного языка – это говорящие, владеющие нормами литературного языка (не канцелярита), то есть интеллигенция.
Исследовательская концепция М. В. Панова противостояла позиции массовой культуры в лингвистике, идущей от Н. Я. Марра [Романенко 2001], и, естественно, не могла встретить понимания со стороны представителей этой позиции. Это хорошо иллюстрирует оценка концепции РЯ Ф. П. Филиным, использовавшим характерную лексику своего времени – лексику политизированного канцелярита (слова в цитате выделены нами. – А. Р.): «Некоторые лингвисты склонны считать неподготовленную разговорно-бытовую речь особым «разговорным языком», имеющим свою самостоятельную систему. Это явное преувеличение, которое доказать невозможно. Письменно-литературная и разговорно-бытовая разновидности литературного языка органически переплетаются друг с другом, постоянно взаимодействуют, питая и обогащая друг друга, причем ведущая роль остается за письменно-литературной разновидностью. Говорим и пишем мы при всех жизненных обстоятельствах на одном, а не на двух литературных языках. Утверждать обратное – значит превратно толковать понятия «язык» и «языковая система».
Попутно следует заметить, что вообще не следует злоупотреблять термином «язык»» [Русский язык 1974: 118].
Итак, русский литературный язык XX в., понимаемый М. В. Пановым широко (и как знаковая система, и как культурно-исторический феномен), в своем развитии характеризовался «полосами», являвшимися манифестациями элитарной и массовой культуры. Это проявлялось в антиномии экспрессивность – регулярность; в традиционности, неизменности норм – их расшатанности и текучести; в составе носителей: интеллигенция – широкие массы; в сферах социальной жизни: традиционно литературных – массовой коммуникации; в стилистическом разнообразии – однообразии языка (нейтральный стиль); в противостоянии разговорного литературного языка и кодифицированного оканцеляренного литературного языка. И если воспользоваться любимым М. В. Пановым понятием языковой антиномии, то по отношению к истории русского литературного языка XX в., на наш взгляд, можно говорить об антиномии «элитарная речевая культура – массовая речевая культура».
Динамика этой антиномии в развитии литературного языка XX в. может быть представлена, на наш взгляд, такими «полосами» [Романенко 2002].
20-е гг. Антиномия разрешалась в пользу элитарной речевой культуры. В качестве языкового стандарта выступал «язык революционной эпохи» (А. М. Селищев), условия реализации которого – ораторика: дискуссии, обсуждения, споры, полемика. Эти речевые условия дополнялись и канцелярскими – делопроизводством (так как это время созидания и рационализации системы управления). Носители языка революционной эпохи – интеллигенция, вернее, большевистская часть русской социал-демократической интеллигенции. В силу специфики интеллигентской языковой личности (дву– или многоязычие) в данном языке было сравнительно много заимствований. В языке и литературе этого времени допускается определенное стилистическое разнообразие. Широким неграмотным массам этот язык и словесность были непонятны и малодоступны.
30 – 50-е гг. Активизировался и доминировал другой член антиномии. Языковой стандарт – новояз или канцелярит, условия реализации которого – канцелярское делопроизводство – заменили ораторику, сделав ее ритуалом. Носители этого языка – грамотные выходцы из широких масс, бывшие одноязычными и относившиеся критически к старым революционерам-интеллигентам. В языке этого времени заимствования очень ограниченны. Язык и литература стремятся к унификации, культивируется нейтральный стиль, стремящийся стать единственным.
60-е гг. Это время активизации элитарной речевой культуры: начинает критиковаться канцелярит, «открывается» разговорная речь, осуществляющаяся в неофициальных сферах жизни, возрождается ораторика (даже в поэзии: выступления поэтов перед массовой аудиторией). Носители этих тенденций – новая советская интеллигенция, шестидесятники, у которых налицо интерес к другим языкам и культурам. Литература этого времени стремится к стилистическому разнообразию, к отходу от единого нейтрального стиля.
70 – 80-е гг. Активизируется массовая культура, ораторика свертывается, канцелярит все более культивируется и десемантизируется, носители его – партийная номенклатура – наследуют не интеллигентские традиции, а скорее традиции функционеров 30-х гг. Литература становится стилистически более единообразна (с помощью цензуры).
Вторая половина 80-х – 90-е гг. («перестройка»). Активизируются тенденции 60-х и 20-х гг. на фоне резкой критики сталинизма. Расцвет ораторики, активная деятельность шестидесятников, контакты с Западом, волна заимствований. Литература изживает соцреализм и стремится к максимальному стилистическому разнообразию.
К этой схеме необходимо примечание: элитарная и массовая советская культура обладают известным своеобразием. Элитарная культура стремится к самоизживанию (Ленин и его соратники сознательно боролись против интеллигентского сознания и языка). Поэтому, кстати, большая часть ее носителей относилась к своему уничтожению в 30-х гг. как к исторической необходимости. Массовая советская культура, в отличие от современной, строилась на идеологической аксиологии, понимаемой более прагматично, чем это было в советской элитарной культуре. Поэтому общая тенденция культурного развития советского времени – подавление элитарной культуры и замещение ее массовой.
В настоящее время приоритет также за вторым членом антиномии, и «осивашивание» литературного языка продолжается: в качестве источников нового рождающегося языкового стандарта выступают, кроме традиционных, общий жаргон, получающий лексикографическую кодификацию [Ермакова и др. 1999], и просторечие, приобретающее функционально-стилистический статус [Химик 2000].
//-- Литература --//
Беседы 2001 – Беседы с Михаилом Викторовичем Пановым // Жизнь языка: Сб. ст. к 80-летию М. В. Панова. М., 2001.
Ермакова, Земская, Розина 1999 – Ермакова О. П., Земская Е. А., Розина Р. И. Слова, с которыми мы все встречались: Толковый словарь русского общего жаргона. М., 1999.
Земская, Крысин 1998 – Земская Е. А., Крысин Л.П. Московская школа функциональной социолингвистики. Итоги и перспективы исследований. М., 1998.
Крысин 1990 – Крысин Л. П. М. В. Панов – социолингвист // Язык: система и подсистемы: Сб. ст. к 70-летию М. В. Панова. М., 1990.
Панов 1962 – Панов М. В. О развитии русского языка в советском обществе (К постановке проблемы) // Вопр. языкознания. 1962. № 3.
Панов 1972 – Панов М. В. О литературном языке // Русский язык в национальной школе. 1972. № 1.
Панов 1990а – Панов М. В. История русского литературного произношения XVIII–XX вв. – М., 1990.
Панов 19906 – Панов М. В. О балансе внутренних и внешних зависимостей в развитии языка // RES PHILOLOGICA. Филологические исследования: Памяти акад. Георгия Владимировича Степанова (1919–1986). М., 1990.
Романенко 2001 – Романенко А. П. Советская философия языка: Е. Д. Поливанов – И. Я. Марр // Вопр. языкознания. 2001. № 2.
Романенко 2002 – Романенко А. П. Советская словесная культура: отечественная история ее изучения // Вопр. языкознания. 2002. № 6.
Русская разговорная речь 1973 – Русская разговорная речь / Отв. ред. Е. А. Земская. М., 1973.
Русский язык 1974 – Русский язык в современном мире. М., 1974.
Химик 2000 – Химик В. В. Поэтика низкого или просторечие как культурный феномен. СПб., 2000.
Чуковский 1990 – Чуковский К. И. Живой как жизнь // Чуковский К. И. Сочинения: В 2 т. Т. 1.М., 1990.
З. С. Санджи-Гаряева (Саратов). Словотворчество А. Платонова
В работах о языке А. Платонова аспект словотворчества затрагивается немногими лингвистами, имеющиеся описания можно отнести к жанру заметок и наблюдений, верных и тонких, но фрагментарных [Радбиль 1998; Козинец 1998]. Высказывалось мнение о том, что писатель проявляет относительную сдержанность в словотворчестве, «почти не обращается к диалекту, новообразованиям» [Кожевникова 1990]. Между тем обращение только к текстам второй половины 20-х гг. и «Записным книжкам» Платонова позволяет говорить, во-первых, о достаточно большом количестве авторских новообразований, во-вторых, об индивидуальных принципах словотворчества, сложившихся на фоне нового языка эпохи и отличающих Платонова от других «словотворцев» этого времени. Конечно, словообразование является только частью того самобытного феномена, который называется «язык Андрея Платонова», но в нем проявляются основные черты этого феномена.Специфика индивидуального языка Платонова определяется, как нам кажется, несколькими факторами. Первый – языковая ситуация эпохи, на глазах у Платонова формируется советский языковой стандарт, позже названный новоязом. Второй – столкновение народной речевой стихии с бюрократическим языком. Третий – особенности языковой личности писателя-реформатора языка. Четвертый – свойственные Платонову склонность к языковой игре, словесному балагурству, народный юмор, прекрасное чувство языковой формы. Пятый – «языковой вкус» начала XX в., стремление к нестандартному слову. Названные факторы в словотворчестве действуют не менее продуктивно, чем на других участках языка Платонова.
Особенности словотворчества Платонова во многом определяются его рефлексией над явлениями нового советского языка, которая выражается в актуализации и обыгрывании продуктивных словообразовательных моделей того времени, в пародировании и ироническом переосмыслении процессов, происходивших в официальном языке и в языке масс, представляющем собой сплав просторечных и казенно-бюрократических элементов [Санджи-Гаряева 2004]. «Ненормативное словообразование общественно-политической лексики в языке А. Платонова может отражать не только специфику его собственного мировидения, но и шире – некоторые тенденции языка эпохи» [Радбиль 1998: 84]. Поэтому словотворческие процессы охватывают главным образом общественно-политическую лексику.
Эффект новизны авторских неологизмов писателя объясняется прежде всего активным включением новых советских номинаций в словообразовательный процесс. Происходит соединение продуктивных (реже – непродуктивных) словообразовательных средств и новой производящей базы. В словотворчестве Платонова проявляется общий принцип построения его языка – нарушение сложившихся норм и правил, разрушение сложившихся стереотипов, в частности, проявляющееся в сочетании несочетаемого как с формальной, так и с семантической точек зрения. Степень окказиональности платоновских новообразований различна и зависит от многих причин, что будет показано при анализе материала.
Словотворчеству Платонова присущ пародийный характер, в нем сильно игровое начало. М. М. Бахтин говорил, что в пародии скрещиваются «две языковые точки зрения, две языковые мысли и, в сущности, два речевых субъекта» [Бахтин 1975: 439].
Словотворчество Платонова охватывает все знаменательные части речи, но большая часть индивидуально-авторских слов относится к именам существительным.
Наиболее активно у Платонова образуются имена существительные со значением лица по продуктивным моделям с использованием суффиксов – ик, – ник, – енец, реже – щик и – чик. Это вполне совпадает с тенденцией развития лексики русского языка 20 – 30-х гг., которая именно в это время бурно пополнялась новыми именами лиц.
Созданные Платоновым слова главным образом содержат оценку социально-политической, общественной деятельности человека, реже называют лицо по его служебной деятельности или функции, например, имена с суффиксом – ик (ошибочник, областник, антикулачник, индивидуальник, сознательник, религиозник): Кулак стал религиозником; Человек – сознательник, все оправдывающий непременным разумом; Для индиеидуальникое отпускаются лобогрейки по 40 копеек с гектара; Видели мы областников, так сказать, строителей. Следует отметить, что в словаре под редакцией Д. Н. Ушакова они не зафиксированы, но в нем много слов названного типа, что подтверждает потенциальный характер платоновских образований.
В текстах Платонова актуализируется еще одна частотная в официальной речи того времени модель отглагольных наименований лиц с суффиксом – енец. В партийных документах и речах высших партийных руководителей широко употреблялись оценочные наименования типа отщепенец, перерожденец и др. В оценочных именах упущенец, угожденец, переугожденец, опереженец, головокруженец ощущается явная и смысловая, и словесная перекличка со статьями Сталина о коллективизации «Головокружение от успехов» и «Ответ товарищам колхозникам». Критика перегибов в колхозной политике отразилась в произведениях Платонова в пародийно-иронической форме: Перегибщик или головокруженец есть подкулачник («Впрок»); Переугожденцы, момент забеговщины, опереженцы, napm-пашкинщина, член ВСХН, героическая тварь («Записные книжки»); Ты нам не переугождай! – возражающе произнес Сафро-нов… – Значит, я переугожденец, все более догадываясь, пугался профуполномоченньгй («Котлован»); И только изредка он словно замирал на мгновение от тоски жизни – тогда он жалобно глядел на любого человека…; это он чувствовал воспоминание, что он головотяп и упущенец, – так его называли в бумагах из района («Котлован»).
Заслуживают внимания обозначения женщин, образованные, как правило, от соответствующих имен лиц мужского пола: членка – член: Ты хоть бы раз на колхозные дворы сходила, посмотрела бы, как там членки доют; сознатель-ница – сознательник, слово сознателъник встречается у Платонова в «Записных книжках»: Человек-сознательник, все оправдывающий непременным разумом. Но оно также может быть «сверткой» расчлененного наименования «сознательная женщина», то есть «женщина, занимающаяся общественной деятельностью, колхозница, активистка»: А скорее всего она теперь сознателъница, – произнес Чиклин, – и действует для нашего блага: у кого в молодых летах было несчетное чувство, у того потом ум является («Котлован»).
Платонов использует при образовании имен лиц два противоположных приема: с одной стороны, избыточное удлинение слова за счет наращения суффиксов: дошколъчатник (дошкольник); с другой – усечение основ: невер (неверящий), оппортун (оппортунист), актив (активист). Наращение формантов можно иллюстрировать, помимо уже приведенного слова дошколъчатник, образованием нахальщик:…исконные градовцы называли слобожан махальщиками, ибо слобожане бросали пахотное дело и стремились стать служилами – чиновниками («Город Градов»). Примеры с усечением: Оппортун всегда кричит за, когда от него чашку со щами отодвинут; Зато я за полную индустриализацию стоял, а лошадь есть животное-оппортун («Впрок»); Гляди, Кондров, не задерживай рвущуюся в будущее бедноту, заводи темп на всю историческую скорость, невер несчастный; Как же, товарищи активы, нам дальше-то жить? – спросил колхоз («Котлован»).
Интересны и единичные окказиональные наименования лиц, образованные по малопродуктивным или вовсе непродуктивным моделям. Приведем некоторые из них. Слово дошколъчатник, образованное с помощью суффикса – чатник, означает ребенка дошкольного возраста (в словаре под редакцией Д. Н. Ушакова слово дошкольник зафиксировано с пометой «нов.»). Значение слова кустарник из словосочетания День кустарника неясно, можно предположить два варианта: либо оно соотносится с актуальным для текущего момента словом куст в значении «административно-территориальное объединение», и тогда можно говорить о форманте – арник, либо – со словом кустарь с прибавлением суффикса – ник. В том и другом случае возникает явно игровое омонимическое столкновение имени лица кустарник с обозначением растения (слово из записных книжек, возможно, это эксперимент автора, возможно, оно где-то подслушано и записано). По непродуктивной модели образовано два окказиональных отглагольных имени, имеющих явную печать устарелости: осталец и ожидалец (ср. скиталец, постоялец): Мужики заунывно ожидали колхоза на завалинках. Один из таких ожидальцев пришел к председателю комиссии («Чевенгур»); Нет ему равных среди людского остальца после революции («Чевенгур»).
Гораздо реже Платонов экспериментирует с существительными других семантических групп, в частности со значением действия, процессов, явлений.
По продуктивным моделям с суффиксами – щина, – ний, – ий на базе новых клишированных словосочетаний (перегибать линию, забегать вперед, переусердствовать, упускать) Платонов образует слова перегибщина, переусердщина, забеговщество, переусердие. Пародийный характер таких слов также не вызывает сомнения, в них выразилась реакция Платонова на уже упомянутые статьи Сталина: А опасения от переусердия уже имеются («Впрок»); Случилось ужасное явление упущения;…в лежащей директиве отмечались маложелателъные явления перегибщины, забегоещестеа, переусердщины и всякого сползания по правому и левому откосу с отточенной остроты четкой линии… («Котлован»).
О рефлексивном, иронически-игровом подходе к словотворческому процессу свидетельствует образование слов по принципу антонимического противопоставления уже существующим, узуальным (перегиб – разгиб, перегибщик – разгибщик, зажим – отжим, беднота – среднота): Такое единичное явление в районе обозначили впоследствии разгибом, а Евсеич прославился как разгибщик вопреки перегибщику («Впрок»); Я убедился, что мнение о зажиме колхозной массы со стороны колхозных руководителей неверно. От Упоева колхозники чувствовали не зажим, а отжим, который заключался в том, что Упоев немедленно отжимал прочь всякого нерачительного или ленивого работника («Впрок»); Вот проверну здесь генеральную линию, покажу всей средноте, что такое колхоз в натуре…, а потом уеду учиться («Впрок»). Глубокий смысл имеет окказионализм обычайка. Намеренно сближая его с широкоупотребительным словом из революционного лексикона чрезвычайка, Платонов подчеркивает обыденность и привычность репрессивных мер со стороны властей: – А раньше кто тут жил? – Раньше буржуи жили. Для них мы с Чепурным второе пришествие организовали…Был просто несчастный случай по распоряжению обычайки. – Чрезвычайки? – Ну да («Чевенгур»).
Умение пользоваться возможностями словообразовательного механизма проявляется у Платонова в окказиональных мотивациях узуальных слов, в результате чего разрываются устоявшиеся словообразовательные связи и возникают новые. Интересны в этом отношении примеры со словами большевизм и большевистский, которые, вопреки узуальному соотношению «большевизм – большевик» и «большевистский – большевик», мотивируются у Платонова прилагательным «большой»: При большевизме я ничего среднего не видел. – И я тоже… Все одно только большое («Впрок»). Пастух Климент из «Ювенильного моря» говорит: – Во мне, вот, лежит большевистский заряд, а как начну им стрелять в свое дело, так выходит кой-что мало… Ты стараешься все по-большому, а получается одна мелочь-сволочь! (здесь не исключается игровой момент – «по-большому» имеет в русском языке другое устойчивое значение). В повести «Впрок» изменяется словообразовательное толкование слова материализм. Странствующий бедняк Пашка, которого в одной деревне оставили заведовать кооперативом, увидев товары, «пожалел их продавать»: Имущество всегда нужно поберечь: людей хватает, а материализма мало. Мотивирующим в данном случае является, скорее всего, слово материал или материя в значении «ткань, мануфактура», а само производное приобретает собирательно-предметное значение. Цель данного словотворческого акта – обыгрывание омонимии собирательного существительного и абстрактного философского термина «материализм». Изменение мотивации становится основой игрового лингвистического сюжета, связанного со словом оперплан в повести «Город Градов». Приведем в качестве примера диалог Шмакова с секретаршей Соней: – Соня, ты оперплан не переписала еще? – Переписала, Степан Ермилыч! – ответила Соня. – Это операционный план? Ах, нет, не переписала… Вы про операционный спрашиваете, Степан Ермилыч? – Ну да, не про опереточный. Оперплан и оперплан! Аббревиатура в этом сюжете так и не получила истинной мотивации («оперативный»), абсурд в том, что бюрократ Шмаков сам не знает, что означает компонент «опер»: – Оперплан и оперплан! Явно игровой, многозначный характер придает смещенная мотивация прилагательному головокружительный из повести «Впрок» (…перегибы при коллективизации не были сплошным явлением, были места, свободные от головокружительных ошибок), оно соотносится с названием сталинской статьи «Головокружение от успехов» и мотивируется существительным: «ошибки, возникшие по причине головокружения от успехов», в норме же это прилагательное образуется от двух производящих – голова и кружиться. В тексте прилагательное приобретает, как нам кажется, некий дополнительный смысл – «безумный, лишенный разумного начала».
Другой вид творческого использования словообразовательного механизма представлен в случаях с обратной производностью. Жачев в повести «Впрок» говорит о себе: Ведь слой грустных уродов не нужен социализму (ср. слой – прослойка); Из всякой ли базы образуется надстройка? («Впрок»), или: Баба – база двора, а мужик – надстройка (ср. база – базис) («Записные книжки»). Эти примеры демонстрируют превращение трудных, малоизвестных терминов в знакомые слова, более доступные героям Платонова, и свидетельствуют, как и в других случаях, об игровой форме рефлексии писателя над элементами нового языка. Интересный случай использования базового слова вместо его производного представляет слово средний в значении «середняк». Следует, кстати, заметить, что в текстах Платонова слово середняк встречается крайне редко, чаще – субстантивированное средний или среднота по типу беднота. Примеры: Ишь ты, средний дьявол какой! – знать, колхоз тебе не по диаметру! («Впрок»); После того он обязан был еще обойти всех средних единоличников, оставшихся без колхоза… («Котлован»); Сегодня утром Козлов ликвидировал как чувство любовь к одной средней даме («Впрок»); Особо Полпашкин любил средне-прекрасных дам («Записные книжки»). Компонент «средний» в последних двух примерах допускает двоякое толкование: либо это дамы-середнячки, либо умеренно красивые дамы, а может быть, и то, и другое.
Специфический вид словотворчества у Платонова – его антропонимы. Обращает на себя внимание мотивированный, «говорящий» характер фамилий, которые выражают суть того или иного героя. Так, в повести «Впрок» руководитель одного из районов наделен фамилией Упоее – главарь района сплошной коллективизации, который с упоением и страстью предается революционной деятельности: он был неудержим в своей активности и ежедневно тратил тело для революции. Особенно выразительны фамилии у героев повести «Ювенильное море»: Умрищев, Федератовна, Определенное. Герой, названный Умрищевым, по своей политической сущности «невыясненный», оппортунист, человек пассивный, главный жизненный принцип которого «не суйся», обречен умереть, не дожив до коммунизма. «Советская старушка» Федератовна поясняет внутреннюю форму своего имени так: Я всю республику люблю, я день и ночь хожу и щупаю, где что есть и где чего нету… ай кому жалко нашу федеративную республику?! Герой по фамилии Определенное, секретарь райкома, имеет определенную политическую позицию, ясную цель, в отличие, например, от Умрищева.
В текстах Платонова встречается множество единичных новообразований с большим или меньшим нарушением законов словообразования. Значения многих из них понятны только в контексте. Так, в повести «Впрок» малосильный трактор презрительно назван царапалкой (от слова царапать в значении «пахать землю»): Наверно, так и случится, что года через три-четыре или пять у нас начнут пропадать фордзоновские царапалки и появятся мощные двухсотсильные пахари конструкции профессора Скрынко. Смысл слова тужестъ становится понятным из контекста, однако точную словообразовательную мотивацию установить не удается. И действительно Семен Кучум никого не обманул – тяжело пришлось колхозникам в первое время организационности. А Семен ходил среди всех в такие дни тужести и говорил: – Ну, кого выписывать прочь? – Но никто не пожелал выписаться. Слово тужестъ может быть образовано и от наречия туго (колхозникам туго пришлось), и от глагола тужить (колхозники горевали), в любом случае оно имеет окказиональный характер. Есть у Платонова единичные образования, «сделанные» по конкретному образцу уже существующих слов, к ним можно отнести слова обужа и огорожа, созданные по примеру просторечного одежа: Вашей обуже восьмой год идет («Чевенгур»); Далее лошадиного двора находилась чья-то неимущая изба, которая стояла без усадьбы и огорожи на голом земном месте («Котлован»). Принцип несочетаемости компонентов, а именно замены формантов лежит в основе образования таких окказионализмов, как наедчивостъ, забеговщество, громовень, стуковень. Опираясь на смысл высказываний, к ним легко подобрать узуальные синонимические варианты: Ешь до наедчивости! (ср. наедание);…явление забегоещестеа (ср. забегание); По всей республике громоеень, стуковень идет (ср. гром, стук).
По сравнению с именами существительными количество новообразований среди других частей речи невелико. Отклонение от нормы в образовании прилагательных у Платонова чаще всего выражается в подмене суффиксов, например: напорные – вместо напористые (Это писал хвастун, говорил он, читая особо напорные директивы); хвостяная – вместо хвостовая (Ты бы хвостяную конечность к коровьей ножке привязала: чего ж тебя животное по морде бьет). Платонов образует прилагательные от слов, потенциально неспособных производить их. Например, от слова пудра образуется не существующее в языке прилагательное пудренный: – Иль окно спальной прошибу до самого пудренного стола, где она свою рожу уснащивает – она от меня хочет заработать (Впрок). Подобным образом возникает относительное прилагательное вождевой в связи с вопросом о происхождении человека: Я ответил, что, по-моему, вначале тоже был еождееой актив, но в точности не мог объяснить всей картины происхождения человека от обезьяны («Впрок»).
В некоторых случаях узуальные прилагательные приобретают буквальное толкование, так, слово бесхозяйственный означает «не имеющий своего хозяйства, бедняк», а слово беспросветные в приведенном контексте может быть истолковано двояко – «темные, неграмотные» и «не охваченные политико-просветительской работой»: Единоличницы в большинстве своем лишь традиционно-унылые, беспросветные бабы («Впрок»). Скорее всего, авторским является прилагательное едоцкий, которое в текстах Платонова встречается неоднократно и означает, по-видимому, «связанный с распределением колхозной продукции по количеству едоков». Но можно предположить, что оно взято из партийно-хозяйственного жаргона 20-х гг. Например: План изображал закрепленные сроки и названия боевых кампаний: сортировочной, землеуказательной, супряжно-организационной,… транспортно-тарочной и едоцкой («Впрок»).
Немногочисленные, но интересные случаи окказионального словообразования встречаются среди глаголов, их необычность объясняется тем, что в качестве производящих основ используются актуальные слова нового времени: колхозироватъ – колхоз, разактивитъ – актив, скустоватъся – куст, этичничатъ – этика. Слово колхозироватъ у Платонова означает «активно заниматься колхозным строительством, организовывать колхоз»: Колхоз отсюда недалеко – виден даже дым от утренних похлебок, сам он там отлично колхозирует («Ювенильное море»). Неологизм периода коллективизации скустоватъся в произведения Платонова, скорее всего, проник из речевой практики этого времени: …скустоватъся своей деревней с колхозом Кучума («Впрок»). Глагол разактивитъ, использованный Жачевым в «Котловане», может быть истолкован, как часто бывает у Платонова, двояко, чему способствует омонимичность приставки раз-: 1) сделать активными деятелями, сознательными людьми и 2) лишить должности: Это – пока я дурак! – предупредил активиста Жачев, – но скоро мы всех разактивим, дай только людям измучиться, дай детям подрасти («Впрок»). Слово этичничатъ, зафиксированное только в «Записных книжках», означает, возможно, «жить, соблюдая этику или этикет» или «церемониться» – имеются в виду, конечно, буржуазная этика и буржуазный этикет. Более точно сформулировать смысл слова из короткого контекста не удается, можно лишь предположить: Я с тобой сошелся не этичничатъ. Глагол расхарчеватъ образован по модели раскормить и имеет такое же значение: Ишь как жену, стервец, расхарчевал! – произносил из сада Жачев («Котлован»). Таков же механизм образования глагола облеживать, созданного по типу обживать: Мы по росту гробы готовили: на них метины есть – кому куда влезать. У нас каждый и живет оттого, что гроб свой имеет: он нам теперь цельное хозяйство! Мы те гробы облеживали, как в пещеру зарыть («Котлован»).
Сниженно-бытовую окрашенность придает приставка про– глаголу состоять: Пять лет в партии без заметки просостоял – оттого что не совался («Ювенильное море»), такой же оттенок есть в окказиональном глаголе пробюро-кратитъ:…настолько молено пробюрократитъ… обыденную жизнь («Записные книжки»).
Платоновым используется прием повтора приставок как средство усиления смысла: Настанет время, когда за элементарную ныне порядочность, за простейшую грошовую доброту люди будут объявляться величайшими сердцами, гениями и т. п., настолько можно пробюрократитъ, закомбинироеать, зажульничать, замучить обыденную жизнь… («Записные книжки»).
Среди наречий индивидуально-авторские образования у Платонова встречаются крайне редко. Безусловно окказиональными являются наречные сочетания в стоячку и в сидячку, образованные по типу слов внакидку: Что тебя носит по всей территории?! Ты бы лучше жила в сидячку и берегла силу и голову; Садись, старушка: в стоячку я не говорю («Ювенильное море»). Наречие укромкой по внешнему облику напоминает украдкой, оно совмещает в себе значения «укромно» и «украдкой»: …каждый ел укромкой и соседу пищи не давал («Усомнившийся Макар»).
В языке Платонова очень полно отразилась еще одна характерная особенность языка революционного времени – тотальная аббревиация в области новых наименований [Кожевникова 2003]. Платонов образует сложносокращенные слова преимущественно по типу стенгазета, буквенные и звуковые аббревиатуры в его текстах почти не встречаются. Приведем список слов, окказиональный характер которых несомненен: оргдом, оргдвор, колхоз-центр, окртрактор, ревчеловек, ревзаповедник, госум, генлиния, трудгужповин-ностъ, профтрепач, парт-пашкинщина. Платонов редко использует общепринятые названия официальных учреждений, он придумывает свои. Слова оргдом и оргдвор обозначают, по-видимому, правление колхоза, помещение, в котором находится руководство колхоза. В «Котловане» вначале появляется полное наименование организационный двор, затем его сокращенный вариант: Организационный двор покрылся сплошным народом; Народ выступил со дворов на этот звук и всем неорганизованным составом явился на площадь оргдеора. В повести «Город Градов» находим синонимичное образование колхозцентр: Колхозцентр уже трудится. В «Записных книжках» встречается слово окртрактор, которое, по-видимому, означает окружную организацию, ведающую тракторами: Окртрактор выдумал специальные выдуманные свои функции. В романе «Чевенгур» словом ревзаповедник названо место, в котором хранятся в законсервированном виде революционные традиции.
Сложносокращенные слова Платоновым используются для наименования различных реалий новой жизни, например, ревчеловек: Тема большая. Центральный ревчеловек нашего времени («Записные книжки»); генлиния: Специализация колхозов – вот генлиния («Записные книжки»); госум – государственный ум: В ней (в комиссии) Чумовой проработал сорок четыре года и умер среди забвения и канцелярских дел, в которых был помещен его организационный госум («Усомнившийся Макар»); болъраненые – больные и раненые: Шумилин говорил с Фуфаевым. Того губком собирался назначить председателем комиссии помощи болъраненым красноармейцам («Чевенгур»). Не свойственная аббревиатурам оценочность возникает при соединении разговорного экспрессивно-сниженного наименования трепач с распространенным сокращением официального слова проф – профтрепач: Профтрепача послушал, ты работай, как гепеус, вот где умные люди («Город Градов»). Очень интересный случай модификации советизма наблюдается в слове нацменъшой: Не республика была мне нужна, я не нацменъшой («Город Градов»). Вторая часть аббревиатуры нацменьшинство заменяется просторечным прилагательным меньшой, в результате возникает новая ассоциация – не только количественная (меньшинство), но и возрастная (младший): в советское время существовало представление о национальных отношениях как о братских, причем русский народ именовался старшим братом (ср. старшой), а другие народности и национальности – младшими братьями (ср. меньшие).
Буквенная аббревиатура Платоновым, как правило, не используется как способ словотворчества, видимо, из-за недостаточной ее выразительности. Примером буквенной аббревиатуры служит название очерка «ЧеЧеО», к фонетическому облику которого Платонов дает пояснение: ЦЧО – центральная черноземная область, по-воронежски «ЧЧО». ЦЕЧЕО – по воронежскому говору выговорить трудно – говорят ЧЕ-ЧЕ-О. Сугубо окказиональный и одновременно игровой характер имеет слово бантик в пьесе «14 красных избушек»: – Тут бантик был. – Какой бантик такой? Говори мне скоро. – Я тебе говорю сокращенно, арифметически, вроде Совнаркома и ЦеКуБу: бе-а-не-те-ке: белогвардеец-антиколхозник. Здесь автор не просто создает свой неологизм, а объясняет устами героя механизм его образования, характеризуя аббревиацию как способ «арифметического» сложения звуковых и буквенных отрезков. Особые случаи представляют собой окказиональные производные от аббревиатур, например гепеус от ГэПэУ:…ты работай, как гепеус, вот умные люди («Впрок»); или эсесерша от ЭСЭСЭР: Жачев… гостевому мужику, желавшему девочку – эсесершу выдать замуж: мужику, дал в бок, чтоб он не надеялся («Котлован»).
Один из излюбленных способов словообразования у Платонова – сложение основ. Особое пристрастие к сложению, на наш взгляд, объясняется свойственным Платонову предпочтением разного рода стяжений перед расчлененными наименованиями, объединением различных элементов языка на основе их смежности, стремлением к экономной характеристике явления или человека. Следует отметить, что среди сложных слов преобладают прилагательные, существительных значительно меньше. Различаются они и по выполняемой функции. Если сложные существительные создаются автором главным образом в целях характеризации, то прилагательные помимо оценочно-характеризующей часто выполняют номинативную функцию. Приведем некоторые примеры существительных: Он оказался кочегаром-летуном астраханской электростанции («Впрок»); Зато я за полную индустриализацию стоял, а лошадь есть животное-оппортун! («Впрок»); …вместо колхозной нарастающей реки лужицы-колхозики («Впрок»); Надел с утра рубаху-баян и ходит (о рубахе с сорока пуговицами, напоминающими кнопки гармони) («Впрок»); Беженец в беспрерывной работе-суете: кипяток, хлеб, очередь за талоном, дрова, сортир, борьба с отцепкой и пр. и пр. («Записные книжки»). Интересны случаи модификации общеупотребительных составных наименований. Так, актуальный в 20-е гг. советизм изба-читальня превращается у Платонова в избушку-читальню с уменьшительно-ласкательным оттенком: Сколько нужно кирпичей, чтобы сделать научную избушку^читалъню? («Впрок»). Ставшее устойчивым сочетание имен Маркс и Энгельс, которое часто произносилось без союза, у Платонова преобразуется в составное слово Маркс-Энгельс со значением «слишком умный или выдающий себя за такого»: Ишь ты, Маркс-Энгельс какой! («Чевенгур»). Особое пристрастие у Платонова обнаруживается к образованиям с префиксоидом полу-, которые по своей природе близки к сложносокращенным словам: В Чевенгуре живет полуинтеллигент Дванов («Чевенгур»); Женщина без революции одна полубаба, по таким я не тоскую («Чевенгур»); Наоборот, в наше время будущий созерцатель – это самое меньшее – полугад, поскольку он не прямой участник дела, создающего коммунизм («Впрок»); …человек мчится по коридору своей жизни, живя в полпамяти, трогая работу, не свершая ее («Записные книжки»); Встретил я тут одного полубелого в степи («Чевенгур»); Он начал стесняться в присутствии этой полудевушки («Чевенгур»). Слова с компонентом контр, имеющим значение «анти», «против», у Платонова функционируют в качестве сложносоставных, об этом свидетельствует их дефисное написание, хотя в 20-е гг. широко употреблялось слово контрреволюция со слитным написанием. Элемент контр утрачивает закрепившийся за ним политический оттенок и в пьесе «14 красных избушек» образует такие сочетания, как контр-дурак и контр-умница: Вы, дедушка, контр-дурак. Вы контр-дурак, значит, умница.
Составные имена прилагательные в текстах Платонова служат для обозначения различных процессов новой хозяйственной и социально-общественной жизни и имеют пародийно-иронический характер: Люди пребывали в организационно-областной ярости («Город Градов»); Вынув поминальные листы и классово-расслоечную ведомость, активист стал метить знаки по бумагам («Котлован»); На стене совета висели многие схемы и плакаты и в том числе их один крупный план… План изображал закрепленные сроки и название боевых кампаний: сортировочной, землеуказательной… супряжно-организационной, пробно-посевной,… учетно-урожайной,… транспортно-тарочной и едоцкой («Впрок»); Штаты безобразно раздуты и раздуваются. Планово-организационно-руководящий персонал («Записные книжки»); Число ежедневно-трамвайно-наказуемых в Воронеже равно московскому числу («Че-Че-О»); Крутильно-моло-тильную бригаду прошу подойти ко мне! – громко произнес Кондров («Впрок»).
Еще более выразительны и иронично окрашены составные прилагательные, которые содержат оценку внешнего облика человека, его поведения, мыслительной деятельности, передают выражение лица, при этом в целом характеристика остается социально-политической: От наблюдения сплошных научно-грамотных людей Макару сделалось жутко во внутреннем чувстве («Усомнившийся Макар»); Упоев глянул на говорящих своим активно-мыслящим лицом… («Впрок»); Сафронов повернул к нему вежливо-сознательное лицо («Котлован»); Утерев затем свое утомленно-пролетарское лицо, медведь плюнул в лапу иснова приступил к труду молотобойца («Котлован»); …единоличницы в большинстве своем лишь традиционно-унылые, беспросветные бабы («Впрок»). В тексте повести «Город Градов» использована окказиональная краткая форма прилагательного областно-мыслящий: Другой собеседник был более областно-мыслящ. Стилистически разнородные компоненты соединены в шутливом прилагательном бабье-дамский: А именно, когда Евсеев увидел горку каких-то бабье-дамских драгоценных предметов… («Впрок»). Таким образом, индивидуально-авторские аббревиатуры и сложно-составные слова, безусловно, созданные по продуктивным моделям 20-х гг., имеют чаще всего пародийный характер и ироническую окрашенность.
Мы уже говорили об игровом начале в словотворчестве Платонова, проявляющемся в двусмысленности истолкования производных, окказиональной мотивации, омонимическом и антонимическом столкновении слов. Хотелось бы особое внимание обратить на другие формы словообразовательной игры, которые проявляются не в «серийных», а в единичных случаях.
Интересный пример паронимического обыгрывания представляет употребление слова главарь вместо глава:…пришел товарищ Упоев, главарь района сплошной коллективизации («Впрок»). Добавление суффикса – аръ придает слову совершенно отчетливый зловещий смысл, а всей кампании коллективизации – характер насильственной акции.
В текстах Платонова встречаются примеры образования слов путем контаминации. Н. А. Николина отмечает, что «контаминированные образования не только участвуют в „языковой игре“», но и служат одним из выразительных средств поэтики нонсенса, регулярным способом выражения оценки» [Николина 1996: 317]. Отличительная особенность платоновских контаминации – комическая окрашенность, которая, как нам кажется, возникает в результате сочетания стилистически разнородных компонентов. Наложение сниженных компонентов на книжные или нейтральные базовые слова порождает новые оттенки смысла и дополнительные ассоциации. Слово дубъект совмещает в себе два компонента: первый – «субъект», второй точно определить невозможно, это либо глагол «думать», либо существительное «дуб»: Впрочем, живу как дубъект, думаю чего-то об одном себе, потому что меня далеко не уважают («Чевенгур»). Междусловным наложением двух составляющих консервация и стерва образуется окказионализм констервация: Тут, дорогой человек, констервация – советская власть сильна, а здешняя машина тщедушна, она и не угождает («Котлован»). В тексте речь идет о неработающем, законсервированном кафельном заводе. В имени героини «Чевенгура» Клабздюша, Клобзд происходит соединение женского имени Клавдюша и нелитературного глагола, способствующее снижению образа. В одном из ранних рассказов встречается слово, образованное подобным способом, – жлоборатория, сочетающее в себе компоненты лаборатория и жлоб.
Платонов использует в качестве комического приема оживление внутренней формы слова. Так, возвращая буквальный смысл причастию текущий в превратившемся в штамп устойчивом словосочетании текущий момент, писатель вскрывает его оксюморонность: Копенкин про себя подумал: какое хорошее и неясное слово: усложнение – как текущий момент. Момент, а течет: представить нельзя; Я считаю, что такая установка дает возможность опомниться мне и всему руководящему персоналу от текущих дел, которые перестанут к тому времени течь («Чевенгур»). В следующем примере обыгрывается внутренняя форма канцеляризмов постановление и постановлять, противопоставление глаголов постановлять – класть обессмысливает канцеляризм: Отлично, – сказал Прокофий, – проект обязательного постановления я уже заготовил… – Не постановления, а приказа, – поправил, чтобы было тверже, Чепурный, – постановлять будем затем, а сейчас надо класть («Чевенгур»). В рассказе «Усомнившийся Макар» вышучивается фамилия героя Чумовой: – Я в деревне товарища Чумового видел! – Чумовых товарищей и здесь находится полное количество. Таковы характерные особенности платоновского словотворчества, свидетельствующие о том, что его источником явился новый официальный язык. Новообразования Платонова, в большинстве своем созданные по продуктивным моделям, на первый взгляд, имеют потенциальный характер, однако наполнение этих моделей настолько неожиданно и далеко от норм семантической сочетаемости компонентов, что в результате аномальность, окказиональность слов не вызывает сомнения. Языковая игра Платонова основана на пародийном соединении элементов бюрократического языка и народно-просторечной стихии. А. Платонов, вопреки некоторым утверждениям, был далеко не чужд словотворчеству, которое является необходимой составляющей его художественной системы.
//-- Литература --//
Бахтин 1975 – Бахтин М. М. Из предыстории романного слова // Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975.
Кожевникова 1990 – Кожевникова Н. А. Слово в прозе А. Платонова // Язык: система и подсистемы. М., 1990.
Кожевникова 2003 – Кожевникова Н. А. Аббревиатуры в русской литературе XX века // Русский язык сегодня. Вып. 2. М., 2003.
Козинец 1998 – Козинец С. Б. Некоторые особенности словотворчества А. Платонова // Слово в системе школьного и вузовского образования. Саратов, 1998.
Николина 1996 – Николина Н. А. Скорнение в современной речи // Язык как творчество. М., 1996.
Радбиль 1998 – Радбилъ Т. Б. Мифология языка Андрея Платонова. Нижний Новгород, 1998.
Санджи-Гаряева 2004 – Санджи-Гаряева 3. С. Андрей Платонов и официальный язык // Вопр. языкознания. 2004. № 1.
E. M. Сморгунова (Москва). Немного воспоминаний и «стихи» – в подарок, или Плач о потерянном Иерусалиме
В моих записях неожиданно для меня самой оказался конспект одного выступления Михаила Викторовича Панова. Это было 28 марта 1986 года на защите докторской диссертации Леонида Леонидовича Касаткина, в Московском университете, на Ленинских горах.Михаил Викторович был официальным оппонентом работы, посвященной современной русской диалектологии, в ней были представлены результаты 30-летних экспедиций по собиранию и записи диалектов, а затем их анализа и обобщения материалов.
И Михаил Викторович начал как обычно, ярко и образно. Вот представьте, на большой реке строят плотину. И археологи едут спасать памятники, которые окажутся под водой. Диалекты заливает, затапливает литературный язык. Поэтому представленная к защите работа, в которой описываются современные диалекты, имеет большое не только научное, но и культурное значение.
Диалектологи давно привыкли смотреть на диалектологию как на машину времени. Во многих диалектах звуки одинаковы, но различен их фонемный статус. Поскольку речь неполно и неточно отражает язык, некоторые изменения в языке проявляются в речи не сразу, а спустя некоторое время. М. В. Панов назвал это латентным периодом в становлении фонемы, добавив: как говорил Монтень, только ту мысль я готов признать достаточной, которая допускает продолжение.
И со свойственным ему чувством справедливости, скромности, юмора и веселья Михаил Викторович предложил известный парадокс Кузнецова – Панова (который П. С. Кузнецов открыл, исследуя говоры Тотьмы) называть парадоксом Кузнецова – Касаткина, «а я, – как М. В. сказал, – только мимоходом коснулся и нехотя».
Вот это Пановское частое «мимоходом касание» было порой для другого началом серьезного и основательного. В свою последнюю весну, 7 апреля, в день Благовещения, Михаил Викторович рассказывал о лирическом герое стихов, который всегда пророк, надо только увидеть и услышать это. Мне вспоминались эти рассказы, когда труднее всего было переводить библейских пророков. Тексты так поэтичны и глубоки, что всякий пересказ на наш язык кажется вялым и мелочным. Но утешимся многочисленными примерами тех, кто был раньше нас.
Спасибо, дорогой Михаил Викторович, за это подаренное и ободряющее сравнение с археологом, спасающим памятники культуры. Библейские тексты для современного читателя – глубинная археология, переводы на современный язык для современного читателя – это труд по вскрытию пластов другой грамматики, иного синтаксиса, сильно отличающейся психологии, географии и этнографии, прежнего времени и пространства.
В древних русских рукописях привычны для нас просьбы писцов о снисходительности читателей: «многогрешным писарем» называет себя писец Волоколамской рукописи Библейских книг 1493 г., «многогрешные дья-ци» – так именуют себя писцы Сийского Евангелия 1339 г., все они просят простить им их возможные ошибки и не проклинать их: «благословите ихъ, а не клените».
В еще более древней Библейской книге, полной установлений этики и дидактики, которая называется «Премудрость Бен-Сиры», а в нашей русской традиции – «Премудрость Иисуса, сына Сирахова», переводчик во вступительной статье, добавленной для объяснения несоответствия текстов из-за разности языков и сложности передачи подлинника, настоятельно просит: «прошу вас, читайте благосклонно и внимательно и имейте снисхождение к тому, что в некоторых местах мы, может быть, погрешили, трудясь над переводом: ибо неодинаковый смысл имеет то, что читается по-еврейски, когда переведено будет на другой язык, – и не только эта [книга], но даже закон, пророчества и остальные книги имеют немалую разницу в смысле, если читать их в подлиннике».
В память Михаила Викторовича Панова, лингвиста, учителя и поэта, представляем здесь перевод с древнееврейского языка стихов Книги «Плач пророка Иеремии».
Обратимся на 2600 лет назад от нашего сегодняшнего дня. Прекрасный город Иерусалим со своим великолепным Храмом находится под властью египтян. В войне между Египтом и Вавилонской империей в самом конце VII в. до н. э. последняя побеждает, и вавилонский царь Навуходоносор осаждает Иерусалим. Город сдался, не выдержав осады, и в 587 г. до н. э. был сожжен: «и Дом Господень, и дом царя, и все большие дома в городе, и стены вокруг Иерусалима разрушило войско Халдейское». Иудейский царь вместе с придворными, знатью, священниками, писцами, воинами и ремесленниками, всего около 10 тысяч человек, были уведены в плен в Вавилонию. Как записано в 4-й книге Царств (4 Цар 25, 12), «только несколько из бедного народа земли оставил начальник телохранителей работниками в виноградниках и землепашцами». В Вавилон были вывезены царские сокровища и служебные сосуды Храма – медные, серебряные и золотые.
Сохранилась легенда, записанная в сборнике «Агада»:
«Увидя Храм, объятый пламенем, взошел первосвященник на кровлю его, а вслед за ним – группа за группой взошли юноши из коханидов, представители священнического рода, с древности совершавшего службу в Храме, – с ключами от храмовых дверей в руках и воззвали они ко Господу, и сказали:
– Владыка мира! Недостойные быть сокровищехранителями, заслуживающими Твоего доверия, – возвращаем мы Тебе ключи от Дома Твоего!
И с этими словами бросили ключи к небесам. Показалось подобие кисти руки и приняло ключи».
Пророком этого самого бурного периода истории Иудейского царства был Иеремия (евр. Ирми’яху – «да возвысит Господь»). Его пророчества относятся ко времени царствования последних пяти царей Иудеи перед падением Иерусалима. Пророк Иеремия родился в семье священника в селении недалеко от Иерусалима. Его пророческое служение началось еще в юности, в период благоденствия Иудеи под властью богобоязненного царя Иосии. Но затем настала череда бедствий. Иудея пала от нашествия войск Вавилона, а Иерусалим был разрушен. Народ Иудеи не внимал пророку, призывавшему «исправить свои пути». Пророчество о Божьем суде над израильским народом делало Иеремию очень непопулярным. Его призывы смириться и покориться Навуходоносору, чтобы спастись, сделали Иеремию врагом в глазах народа: он был заключен в темницу, а потом опущен в яму с водой и сверху закидан камнями. Его единственным верным другом остался Варух, записавший многие из пророчеств Иеремии. Иеремия сам был свидетелем падения города и оказался среди тех, кто остался влачить нищенское существование на руинах Иерусалима. После разрушения Иерусалима Навуходоносор милостиво обошелся с Иеремией, разрешив ему остаться в Иудее. Только потом его увели в Египет, где он, видимо, и скончался.
«Плач Иеремии» (по-еврейски «эйха», по начальному слову текста, по-русски «как») – это траурный гимн, оплакивающий разрушение Иерусалима и Храма. В книге запечатлен ужас происходивших событий. Города лежали в развалинах, воины погибли в боях, тысячи были угнаны в Вавилон, многие умирали от голода и болезней. Храм Божий лежал в руинах. Царь Иудеи, истинный потомок Давида, был взят в плен. Эта катастрофа положила конец независимости Иудейского царства. В то время казалось, что нарушается обетование, данное некогда царю Давиду Господом:
И будет непоколебим дом твой и царство твое на веки пред лицем Моим, и престол твой устоит во веки (2 Цар 7, 16).
Книга состоит из пяти глав и написана в жанре плачей (Погребальный плач – греч. Threnos). Четыре главы – 1-я, 2-я, 4-я и 5-я – содержат по 22 стиха и являются алфавитным акростихом. Третья глава, идейный центр всей книги, размышление о смысле страдания, содержит 66 строк, представляя собой тройной акростих – каждый стих имеет три строки, начинающиеся с одной буквы, и все они следуют в порядке алфавита. Рассказ ведется от первого лица, это личный плач автора, в отличие от пятого плача – сетования коллективного. В некоторых местах говорит словно сам Иерусалим, дочь Сиона. Пророчества очень ярки и образны, автор использует разнообразные символы и аллегории. Книгу «Плач Иеремии» читают во время поста в память разрушения иерусалимского Храма 587 г. до н. э. Считают, что эти погребальные плачи исполнялись на богослужениях, которые, согласно Книге пророка Иеремии (Иер 45, 1), продолжали совершаться на месте разрушенного Храма. На авторство Иеремии указывает Вторая книга Паралипоменон: «Оплакал царя Иосию и Иеремия в песне плачевной» (2 Пар 35, 25).
Перевод этого текста сложен из-за его высокого совершенства.
В спорах между собой читающие и толкующие Библию всегда вновь и вновь возвращались к исходному тексту, имевшему непререкаемое качество подлинности – его святость и была производной от его подлинности; именно поэтому перевод исходного текста на другой язык казался многим – тем сильнее, чем глубже было их мистическое благоговение перед оригинальным текстом – лишь недостойной игрой разума, создававшего подделку, воспроизводившего лишь словесную видимость текста, без его захватывающей дух глубины. И, сверх того, при переводе на другой язык изменялось звучание текста, с которым также было связано множество переживаний, религиозных и эстетических, – сама древность, тяжеловесная торжественность и неполная понятность языка оригинала этому способствовали.
Отражением недоверия к иноязычной версии священного текста был буквализм первых переводов Библии – не только Септуагинты, перевода на греческий язык 70 толковников, но и славянского перевода, а потом и русского. Точный перевод дает только иллюзию точности, всякая точная, даже пословная и поморфемная, передача текста ломается строем исконного языка и того языка, на который текст переводится.
И наконец, самое сложное для перевода библейского текста – сохранить акростихи подлинника из-за разности алфавитов по количеству букв и их порядку.
Здесь представлена слабая попытка передать частично акростих подлинника, она удалась только в нескольких стихах третьего плача, при этом первые три стиха начинаются по-русски с «я», а по-еврейски, естественно, с первой буквы алфавита «алеф», которая начинает еврейское местоимение 1-го лица ед. числа ani. Стихотворное соответствие между еврейским текстом и русским – еще более сложная и трудная задача.
//-- Книга «Плач Иеремии» --//
Алеф
1 Ах, как одиноко стоит теперь столица – город Иерусалим, а была многолюдна! Овдовела она. Великая прежде – царица над землями, пленницей стала.
Бет
2 Больно и горько ей ночью, слезы текут у нее по щекам. И нет у нее утешителя, из тех, кто любил ее прежде. Все друзья изменили ей, стали врагами.
Гимел
3 Иудея уходит в изгнанье, беды кругом и тяжкое рабство, она живет теперь среди других народов и не знает покоя. Все, гнавшиеся за ней, настигли ее на узких дорогах.
Немного воспоминаний и «стихи»…
Далет
4 Дороги Сиона печальны: нет на них идущих на праздник. Все ворота его опустели, священники его стонут, девы печальны. Горько Сиону.
Хе
5 Враги его торжествуют, неприятели его рады: Господь наслал горе за множество беззаконий: Дети Иерусалима уведены в плен врагами.
Вав
6 Ушла от дочери Сиона вся ее слава. Вельможи ее – как лани, не находящие пастбища, обессиленные, бежали они от преследователей своих.
Заин
7 Вспоминает Иерусалим-столица, во дни бедствий и скитаний, всех драгоценностях, что были у нее прежде. Вспоминает, как попала в руки врага, и никто не помог ей. Неприятели смеются над разрушенным городом.
Хет
8 Тяжко грешила дочь Иерусалима, за что и стала нечистой. Раньше прославлявшие, теперь смотрят с презрением на срамоту ее. Да и сама она стонет и отворачивается.
Тет
9 На подоле у нее скверна, но не думала она о будущей каре, и оттого так сильно унижена, и нет у нее утешителя. «Воззри, Господи, на бедствие мое, как враг возвеличился!»
Иод
10 Враг простер руку свою на все ее сокровища. Вот видит она: чужеземцы входят в Святое Иерусалима, куда Ты заповедал вступать, как в Твое собрание.
Каф
11 Весь народ Иерусалима стонет в поисках хлеба, за пищу, спасая жизнь, отдает драгоценности свои. «Воззри на меня, Господи, посмотри, как я унижена!»
Грехи мои тяжки
Ламед
12 Не беспокойтесь, проходите своим путем! но посмотрите, есть ли страдание, подобное моему, тому, что постигло меня, тому, что послал мне в наказание Господь в день пламенного гнева Своего?
Мем
13 С высоты послал Он огонь, который вошел в кости мои. Он раскинул сеть у ног моих, опрокинул меня навзничь, разорил меня, так что скорблю я непрестанно.
Нун
14 Из грехов моих рукою Своею Он связал мне ярмо, они сплелись и обвили шею мою. Господь ослабил силы мои. Он отдал меня в руки, из которых не могу я вырваться.
Самех
15 Всех моих сильных воинов Господь поразил, а юношей, вместе собрав, истребил. Как виноград в давильном точиле, истоптал Господь деву, дочь Сиона. Аин
16 Вот я и плачу. Глаза мои, очи мои источают слезы. Так далеко от меня утешитель, что мог бы спасти мне душу. Дети мои разорены, а враг победил.
Пе
17 Простирает руки свои дочь Сиона, но нет ей утешителя: Господь повелел всем врагам окружить Иакова. И стала дочь Иерусалима как нечистая среди них.
Цаде
18 Истинно праведен Господь – я была непокорна слову Его. Слушайте, все народы, смотрите на страдание мое: девы мои и юноши уведены в плен.
Коф
19 Я позвала друзей моих, а они обманули меня; мои священники и старцы умирают в городе, ища себе пищи, только чтобы не погибнуть от голода.
Реш
20 Взгляни же, Господи, как тяжко мне, горько, всё внутри у меня в муках. Перевернулось сердце во мне, оттого, что так упорно я противилась Тебе. Снаружи лишил меч меня детей моих, но и в доме – одна только смерть.
Шин
21 Враги слышат, как я стенаю, и нет у меня утешителя. Все враги мои услышали о несчастии моем и рады тому, что Ты сделал. О, если бы Ты предрек день, когда и они станут мне подобны!
Тав
22 Да предстанет перед Тобой вся их злоба. И поступи с ними так же, как Ты поступил со мною за все грехи мои. Тяжки стоны мои, и я в глубокой печали.
2. Плач второй. Разрушение Иерусалима
Суд Господень
1 Ах, как Господь в гневе Своем окружил мраком дочь Сиона! С небес на землю низверг Он славу Израиля и не помнил в день гнева Своего о подножии ног Своих.
2 Истребил Господь, не пощадил жилища Иакова, разрушил в ярости Своей крепости дочери Иудиной, поверг на землю царства Иуды и правителей его, как нечистых.
3 В гневе сокрушил всю силу Израиля, отвел десницу Свою от врага и воспылал как палящий огонь против Иакова, всё сжигая кругом.
4 Натянул лук Свой, как недруг, направил десницу Свою, как враг, и убил все, вожделенное для глаз. На скинию дочери Сиона излил ярость Свою, как огонь.
5 Господь стал неприятелем, истребил Израиль, разорил все чертоги его, разрушил твердыни. И зарыдала со стоном дочь Иудина.
6 Он разрушил ограду скинии Своей, уничтожил место собраний. Отменил Господь на Сионе праздники и субботы. В гневе Своем отверг и царя, и священника.
7 Отверг Господь жертвенник Свой, отказался с презрением от святилища Своего, предал в руки врагов стены храма Сионского. В доме Господнем враги подняли крик, как в праздник.
8 Позволил Господь разрушить стену Храма Сионского, протянул нить, не отклонил руки Своей от разорения. Он истребил и валы вокруг города, и стены его, всё вместе было разрушено.
9 Ушли под землю ворота города. Он разбил и сломал запоры их. Царь Иерусалима и знать его теперь среди чужих народов, и не слышно Закона. И пророки не пророчествуют больше от Господа.
10 Безмолвно сидят на земле старцы Сиона, посыпали пеплом головы свои, препоясались вретищем. Опустили к земле головы девы Иерусалимские.
11 Иссякли слезы в глазах моих, всё горит у меня внутри, льется из меня на землю желчь – гибнет народ мой, на улицах города дети и младенцы гибнут от голода.
12 Матерей они просят: «где хлеб, где вино?» Без сил, словно раненые, лежат они на улицах города и испускают дух на груди материнской.
13 Что мне сказать тебе, с чем сравнить, дочь Иерусалима? чему уподобить тебя, чтоб утешить, дева, дочь Сиона? рана твоя глубока, как море. Кто исцелить тебя сможет?
14 Твои пророки предвещали тебе пустое и ложное, они не обличали грехи твои – вот и не отвратили плена. Предсказывали яяяяяяяяяяложь – и привели тебя к изгнанию.
15 От удивления всплескивают руками все, проходящие мимо. Они присвистывают и качают головой о дочери Иерусалима, спрашивая: «Это ли столица, что называлась совершенством красоты, радостью мира?»
16 Смеются над тобой все враги твои, свистят и скрежещут зубами: «Вот, мы проглотили сей город, и пришел день долгожданный, вот мы дождались, мы увидели!»
17 Господь свершил то, что задумал, исполнил слово Свое, изреченное в давние времена: разрушил, не зная пощады, дал врагу над тобою смеяться, вознес рог врагов твоих.
18 О, стена дочери Сиона! К Господу взывай всем сердцем твоим! Лей ручьем слезы – день и ночь! Не давай себе покоя, пусть не высыхают очи твои.
19 Вставай и по ночам взывай к Господу, ночью, в начале каждой стражи; изливай, как воду, сердце твое пред Господом; простирай к Нему руки в молитве о душе детей твоих, издыхающих от голода на всех перекрестках улиц.
20 «Воззри, Господи, и посмотри, кому Ты сделал так: разве не ели женщины младенцев своих, вскормленных ими? разве не убивали в святыне Господней священников и пророков?
21 Дети и старцы лежат на земле по улицам; девы мои и юноши от меча пали. Это Ты умертвил их в день гнева Твоего, заклал без пощады.
22 Ты созвал отовсюду, как на праздник, страсти со всех сторон, и в день гнева Господня никто не спасся, никто не уцелел. И тех, что были мной вскормлены и выращены, враг истребил их.
3. Плач третий. Упование и утешение
Скорбь Пророка о Сионе
Алеф
1 Я видел много горя от гнева Его.
2 Я шел за ним, а Он привел меня в тьму, а не в свет.
3 Я против Него поставлен, и непрестанно надо мною рука Его.
Бет
4 Болеет плоть моя и кожа иссохла, сокрушил Он мне кости.
5 Большой оградой оградил меня, окружил крепостью и рвом.
6 Будто я умер навеки, посадил Он меня в темноту.
Гимел
7 Глухой стеной окружил Он меня, мне не выйти, тяжелы мне оковы.
8 Громко взываю к Нему, моля, но не слышит молитвы моей.
9 Громоздкими камнями загородил мне дороги, искривил мне пути.
Далет
10 Для меня Он стал медведем в берлоге, львом грозным – в засаде.
11 Дороги мои извратил и, растерзав меня, в ничто меня превратил.
12 Дальней мишенью для стрел сделал меня, лук натянув.
Хе
13 Прямо мне в почки послал Он стрелы из Своего колчана.
14 Посмешищем сделал меня для всех, песни вседневно смеясь поют обо мне.
15 Пресытил меня горечью, напоил меня горькой полынью.
Вав
16 Сокрушил о камни зубы мои, покрыл меня пеплом.
17 Сокрылся мир от души моей – забыл о благодати я.
18 Сказал тогда: погибла сила моя и надежда моя на Господа.
Заин
19 Помысли о моем страдании и бедствии моем, о полыни и желчи.
20 Помнит твердо душа моя и падает во мне.
21 Потому уповаю я и отвечаю сердцу моему:
Хет
22 По милости Господа мы не исчезли, милосердие Его вечно.
23 По великой верности Твоей наступает каждое утро!
24 Премилостивый Господь – часть моя, говорит душа моя, буду надеяться на Него.
Тет
25 Благ Господь к надеющимся на Него, к душе, Его ищущей.
26 Благо тому, кто терпеливо от Господа ждет спасения.
27 Благо несущему иго с юности своей.
Иод
28 Такой будет сидеть спокойно и молча, ибо Господь возложил на него бремя.
29 Замкнув уста свои с мыслью: «Быть может, есть еще надежда».
30 Пусть подставит щеку свою обидчику, пусть наполнится оскорблениями.
Каф
31 Нет, не навек оставляет Господь.
32 Как послал Он горе, так и помилует по великой милости Своей.
33 Ведь не по воле сердца Своего посылает Он скорбь и страдание сынам человеческим.
Ламед
34 Когда попирают ногами своими пленников земли,
35 Когда неправедно судят человека пред лицом Всевышнего,
36 Когда притесняют человека в праве его: разве Господь не видит?
Мем
37 Мне ли говорить: «Пусть будет то, чего Господь не велел»?
38 Не по слову ли Всевышнего приходят и беды, и радости?
39 О чем сетует человек живущий? Не о грехах ли своих?
Обратимся ко Господу
Нун
40 Ныне проверим пути свои, обратимся ко Господу.
41 Наши сердца и руки вознесем к Богу, сущему на небесах:
42 Нас, отпавших и упорных, Ты не пощадил.
Самех
43 Сам разгневался и преследовал нас, убивал без пощады, не щадил нас.
44 Себя отгородил от нас облаком, чтобы не доходила молитва наша.
45 Сором и мерзостью сделал Ты нас среди народов.
Аин
46 Разинули на нас пасть свою все враги наши.
Немного воспоминаний и «стихи»…
47 Ужас и пропасть, опустошение и разорение – доля наша.
48 Потоками льются слезы из очей моих о гибели дочери народа моего.
Пе
49 Плачет непрестанно око мое. И нет мне облегчения,
50 Пока не призрит на меня Господь с небес.
51 Печаль очей моих печалит душу о всех дочерях города моего.
Цаде
52 Без всякой причины охотятся за мной, как за птичкой, враги мои.
53 Живого сбросили меня в яму и закидали камнями.
54 Вода поднялась мне до головы. И подумал тогда: «Я погиб».
Молитва Господу
Коф
55 Тебя, Господи, по имени Твоему призывал я из ямы глубокой.
56 Ты слышал мольбу мою: «Не закрывай слуха Твоего от вопля моего, освободи!»
57 Ты приближался ко мне, когда я звал Тебя, и говорил мне: «Не бойся».
Реш
58 Ты защищал, Господи, душу мою, искупил жизнь мою.
59 Ты видишь, Господи, обиду мою, рассуди право мое.
60 Ты видишь всю мстительность их, все замыслы их против меня.
Шин
61 Слышишь, Господи, ругательства их, все замыслы их против меня,
62 Слова их против меня и хитрости их против меня – всякий день.
63 Сидят ли они, встают ли, я для них – шутливый припев.
Тав
64 По делам их воздай им, Господи!
65 Помрачи сердца их! Проклятие Свое пошли на них!
66 Преследуй их, Господи, во гневе, и истреби их, Господи, из поднебесной Твоей.
4. Плач четвертый. Город осажден
Алеф
1 Ах, как потускнело золото, самое чистое золото потемнело! Камни святилища раскиданы по всем перекресткам улиц.
Бет
2 Драгоценные сыны Сиона, равновесные чистейшему золоту, стали подобны глиняным черепкам, изделию рук горшечника!
Гимел
3 Даже морские чудовища дают сосцы, чтобы накормить детенышей, а дочь моего народа жестокостью своей уподобилась страусу в пустыне.
Далет
4 У грудных младенцев от жажды язык прилипает к гортани. Дети просят хлеба, но никто не дает им.
Хе
5 Те, кто раньше питался сластями, гибнут от голода на улицах, те, что раньше одевались в пурпурные одежды, валяются в навозе.
Вав
6 Наказание за нечестие дочери народа моего больше, чем казнь за грехи Содома: тот был разрушен мгновенно, и руки человеческие не касались его.
Заин
7 Князья раньше были чище снега, белее молока, телом они были краше коралла, а видом подобны сапфиру.
Хет
8 А теперь лица их чернее угля, и не узнают их на улицах, присохла к костям кожа их, стала суха, как дерево.
Тет
9 Убитые мечом счастливее умирающих от голода, потому что они погибают от недостатка пищи с полей.
Иод
10 Руки сердобольных женщин варили своих детей, чтобы они были для них пищею, когда пришла гибель дочери народа моего.
Каф
11 Господь исполнился гнева и излил ярость гнева Своего, на Сионе зажег Он огонь, который пожрал все до основания.
Ламед
12 Не верили цари земные и все жители вселенной, что враг и неприятель может войти в ворота Иерусалима.
Мем
13 А это случилось – за грехи лжепророков его, за беззакония священников его, которые проливали кровь праведников.
Нун
14 Как слепые, они бродили по улицам, осквернялись кровью, ни к чему не могли прикасаться одеждами своими.
Самех
15 «Прочь, оскверненные!» – кричали им, – «прочь, прочь, не прикасайтесь». И они поспешно уходили в смущении, но и соседние народы говорили: «пусть и у нас не живут!»
Аин
16 Господь сам рассеял их; Он уже не призрит на них, ибо не уважают они священников и не милуют старцев.
Нет помощи ниоткуда
Пе
17 А мы проглядели глаза, напрасно ожидая помощи, со сторожевой башни нашей мы выглядывали народ, который мог бы спасти нас.
Цаде
18 Враги подстерегали наши шаги, чтобы мы не могли ходить по улицам нашим. Приблизился конец наш, исполнились дни наши – вот и пришел конец.
Коф
19 Гонители наши были легче орлов небесных, они гнались за нами по горам, ставили нам засады в пустыне.
Реш
20 Посажен в яму избранник Господень, дыхание жизни нашей, тот, о ком мы мечтали: «Под сенью его будем жить среди других народов».
Исполнится пророчество
Шин
21 Радуйся и веселись пока, дочь Едома, живущая в земле Уц! Немного воспоминаний и «стихи»… И тебя не минует чаша: напьешься допьяна и обнажишься донага.
Тав
22 Твое наказание кончилось, дочь Сиона! За беззаконие твое Он не будет больше гнать тебя. За беззаконие, дочь Едома, Он взыщет с тебя, и откроет все твои преступления.
5. Плач пятый. Призри, Господи
1 Вспомни, Господи, что с нами случилось, обратись к нам – вот наш позор.
2 Наследие наше досталось чужим, а дома наши – чужеземцам.
3 Без отцов мы остались, сиротами, а матери наши стали вдовами.
4 Даже воду пьем, платя серебром, и дрова покупаем за деньги.
5 С ярмом на шее погоняют нас, до изнеможения работаем мы, не зная отдыха.
6 К Египту и Ассирии тянем руки, чтобы хлебом наесться досыта.
7 За грехи отцов, которых уж нет, мы несем наказание.
8 Рабы теперь правят нами, и некому от них нас избавить.
9 Хлеб достаем мы себе, жизнью рискуя в пустыне опасной.
10 Кожа наша черна, как печь, от жгучего голода.
11 Женщин наших бесчестят на Сионе, и девиц – в городах Иудейских.
12 Своими руками повесили они правителей наших, даже старцы не были уважены.
13 Юноши поставлены к жерновам, а отроки падают под ношами дров.
14 Старики уже не сидят у ворот, и юноши перестали петь.
15 Сердца наши кончили радоваться, а пляски стали надгробными плачами.
16 Упал венец с головы нашей. Горе нам, что мы согрешили!
17 От того и ноет сердце наше, от того померкли глаза наши.
18 Опустела ныне гора Сион, и лисицы ходят по ней.
Молитва о милости и помощи
19 Ты, Господи, пребываешь во веки; престол Твой – в роды родов.
20 Зачем совсем забыл нас, оставил так надолго?
21 Обратись к нам, Господи, и мы к Тебе обратимся, обнови дни наши, сделай, как прежде было.
22 Неужели Ты отверг нас совсем, прогневался на нас безмерно?__
//-- * * * --//
В греческом тексте «Плача пророка Иеремии» сохранилось прозаическое вступление: «После того, как Израиль был уведен в плен, а Иерусалим опустошен, Иеремия, рыдая, сел на землю и плакал этим плачем о Иерусалиме и сказал: О горе!».
Среди гравюр Франциска Скорины к Библии 1518 г. есть замечательная гравюра с авторским названием: «Еремиа Пророкъ Господень плачеть гледя на Ерусалим».
//-- Гравюра Франциска Скорины к Библии 1518 г. --// Примечания
1:1 Стих (также 2:1 и 4:1) начинается с евр. слова эха, русск. буквально «как», горестное восклицание, характерное для жанра плачей.
1:1 столица – Иерусалим; слова Иерусалим, Иудея, город – в древнееврейском языке грамматического женского рода и в тексте символизируют образ женщины униженной, оскорбленной, оскверненной, уведенной в плен.
1:4 Все ворота его опустели – место у городских ворот Иерусалима было центром общественной жизни, торговли и суда.
1:6 дочь Сиона – образное название Иерусалима.
1:12–19 Обращение Иерусалима к тем, кто со стороны взирает на его несчастья.
1:14 Вариант перевода: Он бросил взгляд на ошибки мои.
1:15 дева, дочь Иуды – образное название Иерусалима.
1:15 Как виноград в давильном точиле – частый образ в библейских книгах: спелый виноград топтали в чанах ногами, чтобы получить сок для вина.
1:16 с буквы «айн» начинается слово глаза, очи.
2:1 не помнил в день гнева Своего о подножии ног Своих – с подножием для ног Господа сравнивается Израиль.
2:3 силу Израиля – буквально рог Израиля, частый символ могущества и власти.
2:8 протянул нить – буквально протянул мерный шнур, который использовался при строительстве (см. также Зах 1:16); здесь метафорически означает разрушение.
2:11 дочь народа моего – название Иерусалима.
3:5 В Синодальном переводе: окружил меня горечью и бедами. «Он пресытил меня горечью, напоил меня полынью». В еврейском тексте: окружил крепостью и рвом.
4:3 морские чудовища дают сосцы, чтобы накормить детенышей. В евр. тексте – морские чудовища, евр. tannijn – 1) крокодил; 2) морское чудовище. Очень соблазнительно было бы перевести на русский словом «крокодил», для русского читателя – это значимое животное, но у него нет сосцов, tan – шакал: так и дано в Синодальном переводе.
4:6 дочь народа моего – здесь эти слова относятся ко всему народу Израиля.
Перевод с древнееврейского по изданию: Biblia Hebraica Stuttgartensia. Stuttgart, Deutsche Bibelgesellschaft, 1990.
А. А. Соколянский (Магадан). Доморфологический этап русской фонологии (или о единых основаниях фонетики и фонологии) [114 - Получившие развитие в этой статье мысли возникли у меня уже давно. Я готовился к тому, чтобы представить их Михаилу Викторовичу, но излагаемое здесь находилось еще в таком сыром виде, что никак нельзя было этого сделать. Теперь остается только предполагать, как бы М. В. Панов к ним отнесся. Пока я писал статью, светлый образ Михаила Викторовича был где-то рядом. По крайней мере, мне хочется в это верить.]
Прежде всего надо объяснить, о каком доморфологическом этапе идет речь в заглавии. Можно подумать, что имеется в виду история фонологии до И. А. Бодуэна де Куртенэ, в научной деятельности которого морфологический критерий в фонологии был сформулирован. Но до Бодуэна полноценной фонологии не было, поэтому и соответствующего этапа тоже быть не могло. Речь пойдет о другом. Все фонологические школы используют морфологический критерий. Московская фонологическая школа делает это открыто, другие – с различного рода оговорками, зачастую переходящими в недомолвки. Хотелось бы проанализировать, какая фонетическая информация может быть получена до того, как мы призовем на помощь морфологический критерий.Приоритет синхронии над диахронией, характерный для языкознания в XX в., привел к тому, что историческое знание стало восприниматься зачастую как избыточное. Исследователь-синхронист при анализе исторических «отложений» в синхронии вполне сознательно отказывался от рассмотрения исторических аспектов исследуемых им явлений. Наиболее синхронной выглядела именно фонология – любимое детище лингвистики ушедшего столетия. Вместе с тем диахронический анализ самого становления фонологии помогает вскрыть в ней такие «родимые пятна» прошлого, которые помогают иначе взглянуть на некоторые из ее оснований.
Известно, что фонетика предшествует фонологии. Фонология всегда надстраивается над фонетикой. Это верно и исторически: как наука сначала формируется фонетика, потом – фонология. Это верно и в отношении каждого отдельного фонолога: сначала студенты изучают фонетику и только затем – фонологию. Такая ситуация приводит к тому, что фонетика, говоря языком марксизма, воспринимается как объективная реальность, данная нам в слуховых ощущениях и независимая от того, кто эту реальность воспринимает, то есть слушающего.
Если предельно упростить ситуацию, то отношения фонетики и фонологии строятся следующим образом. Опираясь на интуитивное фонологическое членение фонетического потока, исследователи вычленяют из этого потока звуки. Далее эти звуки характеризуются с их физиологической и акустической стороны, потом эти признаки, выделенные исключительно фонетически, разделяются на существенные и несущественные. Таким образом, звуки поднимаются в своем статусе до уровня фонемы. Это пражская фонология. Московская фонология больше обращает внимание на позиционные чередования этих единиц. Тем не менее любая фонологическая школа начинается с интуитивной фонологии, которая принимается за «чистую» фонетику. В нашей работе мы попытаемся проанализировать именно этот интуитивно фонологический этап и наметить его пределы.
В данной статье общие рассуждения о фонетической стороне языка будут явно преобладать над конкретным языковым материалом. В этом случае следует солидаризироваться с А. Ф. Лосевым, который писал: «Наши наивные языковеды обычно думают, что конкретность науки, понимаемая в смысле заваливания бесчисленными „фактами языка“, может заменить ту подлинную конкретность науки, которая получается в результате ясности и логического чекана определений и выводов. Давайте сначала поймем логику и феноменологию без примеров, без случайности и пестроты реально протекающих процессов в языке. И тогда тверже и яснее удастся понять нам и самые эти „факты“ [Лосев 1990: 33].
Прежде чем перейти к изложению, следует оговорить использование в дальнейшем трех понятий: семантический критерий, морфологический критерий и семантическая проверка.
Семантический критерий – это один из краеугольных камней в построении фонологии, основанный на признании приоритета семантических единиц над фонетическими, это использование в процессе фонетического анализа всего объема знаний о слове, включая его грамматическую характеристику, стилистическую окрашенность, частотность, социолингвистическую характеристику и т. п.
Морфологический критерий – это использование в процессе фонетического анализа знаний о морфемной структуре слова в том объеме, в котором нам эти знания преподносят словообразование и морфология. Морфологический критерий можно рассматривать как частную разновидность семантического критерия.
Впервые значение семантического и морфологического критериев в фонетическом анализе было обосновано М. В. Пановым в 1953 г. в статье «О значении морфологического критерия для фонологии» [Панов 1970].
Семантическая проверка – это вспомогательный прием, который позволяет выяснить реальность бытования тех или иных фонетических единиц или их сочетаний в словарном составе того или иного языка.
К пониманию излагаемых здесь проблем ближе всего был М. В. Панов в «Русской фонетике». Он хорошо понимал, что главная проблема – это не фонема, а именно звук. Только необычная композиция «Русской фонетики», начинающейся с фразы «Фонетика изучает законы, которые управляют сочетанием и чередованием звуковых единиц языка», несколько скрывает от читателя эту проблему. В дальнейшем изложении М. В. Панов многократно «извиняется» перед звуком за то, что недостаточно безупречен при его выделении.
«Описание фонетики русского языка естественно начать с характеристики, т. е. классификации звуковых единиц, а затем перейти к законам их сочетания.
Однако такая первоначальная характеристика обретает достоверность только после изучения их взаимосвязей, т. е. синтагматических (и парадигматических) закономерностей. Поэтому первичная характеристика звуков, не принимающая во внимание их системность, принципиально не может быть полностью истинной: она неизбежно преобразуется в дальнейшем, уже чисто системном анализе. Сами принципы, на которых строится это описание, являются в известной степени произвольными, это еще не системные, не языковые в подлинном смысле принципы, они являются внешними по отношению к системе» [Панов 1967: 29]. Далее М. В. Панов пишет о том, что традиционное определение звука, восходящее к И. А. Бодуэну де Куртенэ, «может быть только предварительным, оно недостаточно и неизбежно допускает произвол» [Панов 1967: 29]. «Поневоле, пользуясь этим нечетким определением, приходится вводить в определение звука много случайных, не обоснованных принципиально (и большей частью не высказанных прямо, а подразумеваемых) дополнений» [Панов 1967: 30]. «Таким образом, вопреки патриархальным фонетическим представлениям, классификация звуков до их системного анализа является в принципе неточной и до известной степени произвольной. Напротив, переработанная ан-нализом в систему фонем, она приобретает подлинную объективность и точность (курсив в цитатах наш. – А. С.)» [Панов 1967: 31].
При понимании соотношения звука и смысла М. В. Панов опирается на Ф. де Соссюра, писавшего: «Звуковая субстанция не является ни более определенной, ни более устоявшейся, нежели мышление. Это – не готовая форма, в которую послушно отливается мысль, но пластичная масса, которая сама делится на отдельные части, способные служить необходимым для мысли означающим. Поэтому мы можем изобразить язык во всей его совокупности в виде ряда следующих друг за другом сегментаций, произведенных одновременно как в неопределенном плане смутных понятий (А), так и в столь же неопределенном плане звучаний (В)» [Соссюр 1977: 144].
Комментируя эту мысль Ф. де Соссюра, М. В. Панов писал: «Соотнесение двух неопределенностей и порождает определенность. Такая-то причудливая конфигурация „облаков“-звуков всегда сопровождает такую-то причудливую конфигурацию „волн“-смыслов, это позволяет выделить и звуковые, и смысловые сегменты» [Панов 1967: 26]. И далее: «Следовательно, при фонетическом анализе совершенно закономерным является использование понятий: морфема, слово, словосочетание, т. е. обращение к смысловым единицам. Без этого фонетический анализ оказался бы невозможен; звуковая бесформенность осталась бы бесформенностью» [Панов 1967: 26].
«Изучение языка нельзя представить так: сначала-де изучили фонетику, затем принялись изучать морфологию. Так не изучает язык никто: ни ребенок, учась говорить, ни ученик, штудируя какой-либо иностранный язык, ни путешественник, исследуя язык неизвестного племени.
Этим путем и нельзя изучать язык – каждую «бесформенность», звуковую и смысловую, порознь.
Процесс изучения языковой системы схематически можно представить так: установив некоторое минимальное число фонетических фактов, используют их для определения некоторых (пока немногочисленных) схождений и расхождений на морфологическом уровне; установленные таким образом морфологические факты позволяют опять вернуться к фонетическому уровню, уточнить и расширить ряд ранее установленных фонетических данных; это в свою очередь снова помогает расширить морфологическое изучение. Анализирующая мысль, подобно челноку, снует между двумя уровнями изучения (возможна другая, более привычная метафора: продолжается восхождение по спирали). Фонетическая и морфологическая стороны изучаются совместно, взаимно проверяя и уточняя друг друга» [Панов 1967: 27].
Здесь М. В. Панов метафоричен. В результате остается неясным, какое именно «минимальное число фонетических фактов» нужно иметь, чтобы переходить к другим ярусам языка, что нужно взять из других ярусов языка, чтобы вновь вернуться к фонетике. У самого М. В. Панова в дальнейшем переходы от одного яруса к другому и обратно специально не оговариваются.
Если попытаться изобразить метафору Панова в виде схемы, то она будет выглядеть приблизительно так.
Схема отражает движение мысли в познании фонетического и семантического ярусов языка: от А к В, далее последовательно к С, D, F и так вплоть до N. В связи с тем, что с каждым переходом от фонетического яруса к семантическому происходит приращение новых знаний, то и наш «челнок» увеличивает амплитуду своих колебаний. Сейчас нас интересует движение мысли в том месте, которое нами обведено окружностью. Какой минимум фонетических знаний мы можем получить до того, как обратимся к морфологическому критерию? Именно ответу на этот вопрос будет посвящена данная статья.
Необходимо рассмотреть основы наших фонологических построений, выяснить, каким образом формируется представление о звуковой стороне языка как таковой. При этом нам необходимо понять исключительно гуманитарные (человеческие) основы наших решений. Именно поэтому сразу отпадает столь важное для современной фонетики инструментальное исследование речи. Действительно, инструментальное исследование – это восприятие человеческой речи с помощью различного рода приборов, т. е. чего-то заведомо не-человеческого. Возможно такое возражение: с помощью такого прибора, как микроскоп, люди узнали о вполне человеческих возбудителях инфекции. Если бы прибор не был использован, мы бы до сих пор находились в неведении относительно целого мира микроорганизмов. Почему же плохо использовать приборы при описании фонетики того или иного языка? Конечно, исследователь обязан использовать все возможности для изучения объекта своего описания. Но специфика именно языка состоит в том, что для нас важно только то, что мы слышим. Не слышимое нами находится вне пределов языка. Надо ясно отдавать отчет в том, когда мы исследуем слышимое, а когда – неслышимое. Бесспорно, неслышимое помогает понять то, что мы слышим, но в то же время мы обязаны четко противопоставлять одно другому.
Здесь, вероятно, будет уместно такое сравнение. Иногда картины художников изучают с помощью различного рода приборов: микроскопа, рентгеновского аппарата, спектрального анализа и т. п. Все это помогает понять то, что скрыто от непосредственного взгляда исследователя. Например, с помощью анализа мы узнаем, что художник использовал определенный состав красок, который до него никем не применялся. Важная информация? Бесспорно. Помогает она нам понять глубже саму картину? Нет. Она помогает нам понять, как был достигнут тот или иной художественный эффект, но не углубляет наши знания о самом эффекте. Нельзя будет сказать: «Художник NN нашел новое в теме весны, потому что применил краски, содержащие смесь кобальта и никеля». Эстетический анализ возможен только с помощью того, что в равной мере доступно восприятию и исследователя, и зрителя. Если для эстетического анализа надо прибегать к невидимому, то такой анализ уже не будет эстетическим.
Рассмотрим другой случай. Читатель, восхищаясь стихотворением Пушкина, не знает, что оно написано ямбом. Для него ямб «неслышим». Приходит учитель и растолковывает читателю основы метрики. После этого читатель с азартом начинает определять размеры в других стихах Пушкина. Учитель, вооруженный специальными знаниями, превратил «неслышимое» в «слышимое». Нет ли здесь аналогии с красками, которые использовал художник? Бесспорно, есть, но в целом мы имеем дело с различными ситуациями. Сходство между ситуациями заключается в том, что определение состава красок и размера стиха требует определенных знаний. Но знания эти различны: читатель и до того, как ему объяснили природу ямба, слышал его, но не осознавал его природы. Пример с картиной иной. Химический состав краски увидеть нельзя. Более точная аналогия с живописью была бы другой. Зритель восхищается картинами, но не знает законов перспективы. Кто-то объясняет ему, в чем именно состоят эти законы. Переходя от картины к картине, зритель убеждается, что, оказывается, и любимые им художники знали об этих законах и пользовались ими. Зритель и раньше видел перспективу, но не знал, что это именно перспектива. В описанных случаях воспринимаемое, но не осознаваемое превращается в воспринимаемое и осознаваемое.
Наша дальнейшая задача – создать описание фонетики русского языка с опорой только на то, что является слышимым, что реально существует для говорящего. Трудность такого описания заключается в том, что мы сознательно лишаем себя всех тех знаний, которыми уже располагает наука. Исчезают характеристика звуков (как артикуляционная, так и акустическая), нет ни позиций, ни оппозиций. Строго говоря, на начальном этапе необходимо отказаться даже от того, что элементы языка имеют значения, то есть делятся на морфемы, слова, словосочетания и предложения. Языка еще нет, его надо создать. Тут поневоле почувствуешь себя Господом перед началом творения. Однако лучше использовать другую аналогию, более обыденную. Автор имеет определенный опыт обучения иностранцев русскому языку. Иногда приходилось начинать и с нулевой отметки. В этом случае преподаватель выступает в роли своеобразного демиурга, создающего язык из небытия. Для нашего дальнейшего анализа очень важно, что воспринимающий (= обучающийся) язык является человеком, а не прибором, поэтому и к языку он относится «по-человечески».
Итак, перед нами русский язык, но воспринимаемый со стороны человека (иностранца или ребенка), который языка не знает. Подчеркнем, что перед нами именно модель, а не реальный процесс. Дальнейшее изложение – это стремление понять фонетическую природу языка в ее основаниях, а не методические рекомендации к изучению русского языка как иностранного.
Наш гипотетический иностранец будет воспринимать фонетический поток русского языка без учета его семасиологической стороны. Это будет восприятие фонетического потока в его целостности и нераздельности. Вместе с тем это будет восприятие звукового потока человеком, а не воспринимающим устройством, для которого безразлично, что фиксировать: человеческий голос или скрип половицы.
Кажется, что вопрос о том, что мы слышим вне учета семасиологической стороны речи, лишен смысла. Тем не менее крайне важно понять, в какой мере при восприятии речи можно абстрагироваться от ее смыслового членения и какие результаты на этом этапе мы можем получить.
Нельзя однозначно утверждать, что разговор на незнакомом языке абсолютно непонятен. Вот интересное свидетельство писателя А. Г. Битова о восприятии им армянской речи: «Впервые в жизни я поймал себя на том, что, не понимая языка, я слышу то, что никогда не слышу в русской, понятной мне речи, а именно: как люди говорят… Как они замолкают и как ждут своей очереди, как вставляют слово и как отказываются от намерения вставить его, как кто-нибудь говорит что-то смешное и – поразительно! – как люди не сразу смеются, как они смеются потом и как сказавший смешное выдерживает паузу для чужого смеха, как ждут ответа на вопрос и как ищут ответ, в какой момент потупляются и в какой вглядывают в глаза, в какой момент говорят о тебе, ничего не понимающем…» [Битов 1986: 312]. Именно такие признания лишний раз убеждают нас в том, что все мы люди и в принципе язык человека на глубинном (философском? религиозном? мистическом?) уровне един.
Еще до начала анализа мы должны решить, с каким фонетическим субстратом нам позволительно иметь дело. Иначе говоря, необходимо определить, что человек воспринимает из произносимого текста в случае абстрагирования от смысловой стороны языка.
Во-первых, мы можем отличить звучание от его отсутствия. Таким образом, сам факт восприятия звучания вне сомнения.
Во-вторых, почти всегда мы в состоянии отличить человеческую речь от звуков природы (шум ветра, скрип половицы и т. п.). Безусловно, это отдельная психолингвистическая проблема, но думается, что мы практически всегда в состоянии отличить человеческую речь от сигналов животных. Конечно, здесь не рассматривается имитация птицами человеческой речи, так как в данном случае птица говорит «не своим голосом». В известном рассказе Э. По «Убийство на улице Морг» звуки, издаваемые орангутангом, были всеми свидетелями преступления приняты за речь на каком-то неизвестном языке, но следует учесть то, что в рассказе описывается экстремальная ситуация.
В-третьих, мы всегда в состоянии опознать длительность звучания: короткую фразу мы отличаем от длинной. Конечно, здесь наши возможности находятся в тех пределах, в каких человек вообще в состоянии оценивать длительность.
В-четвертых, с известной долей вероятности мы в состоянии вычленять из незнакомой речи отдельные фрагменты. Слушающий речь на незнакомом языке не в состоянии выделить фонетическое слово, а тем более слово и морфему. Законы фонетического объединения словоформ в различных языках мира не совпадают, поэтому нет смысла анализировать этот аспект, ограничимся только констатацией данного факта.
Вместе с тем любая фонологическая школа исходит из того, что слово дано нам в непосредственном наблюдении. В принципе это верно. Объяснять, каким образом слово выделено, фонологи обычно не считают нужным. В пределах русского языка вычленение фонетического слова относительно просто: его целостность обеспечена единством ударения. Диалектологи знают, что даже неграмотная бабушка всегда в состоянии выделить из своей речи отдельное слово (чего нельзя сказать о морфеме). Исследователи инкорпорирующих языков также свидетельствуют о том, что у их информантов, как правило, не бывает проблем с вычленением из потока речи отдельных слов.
Не вызывает у диалектоносителей и послоговое произнесение слова. Когда диалектолог затрудняется в восприятии того или иного слова, информант часто помогает ему, произнося его по слогам. Таким образом, слог, несмотря на колоссальные сложности с его научным определением, – некая позитивная фонетическая единица, данная нам в непосредственном наблюдении. Следует согласиться с теми, кто считает, что слог – это предельный случай фонетического членения речи. Выделение звуков в составе слога возможно только с помощью фонологии. Поэтому попытка идти от звука к фонеме обречена на теоретическую неудачу.
В качестве доказательства фонетической предельности слога могут быть приведены такие общеизвестные факты. Процесс говорения у ребенка начинается именно со слога. Впоследствии процесс обучения чтению показывает, что дети практически никогда не сталкиваются с проблемой разделения слова на слоги. Конечно, слова типа карман они могут делить различно, но это уже проблема слогоделения, а не собственно слога. Слоговая структура слов типа акула, корова всеми детьми воспринимается одинаково. В то же время вычленение звуков из слога – это почти всегда проблема. У взрослых часто вызывает раздражение и недоумение удивительная степень бестолковости собственных детей, которые, зная, что п – это [п -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
], а а – это [а], тем не менее не могут сложить слог [па]. Очевидно, что в составе слога звуки представляют собой целостность, которую крайне трудно (по крайней мере, для ребенка) разъять на отдельные компоненты.
Строго говоря, вне слога звуки вообще существовать не могут. Гласные могут произноситься отдельно только потому, что они образуют слог. Уже в самом названии согласные содержится указание на то, что эти звуки могут существовать только в соседстве с гласными. Конечно, преподаватели фонетики ухитряются на занятиях произносить отдельные согласные звуки и даже требуют этого от студентов, но это связано с определенными усилиями, и искусственность такого произношения очевидна. Впрочем, чаще всего вроде бы изолированно произнесенный согласный сопровождается гласным призвуком, то есть говорят или [т -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
], или [т -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
], когда хотят произнести отдельный согласный. Любопытна мысль Л. В. Щербы о том же предмете: «Очень распространено мнение, будто „мгновенные“, как р, t, k…, не могут быть произнесены отдельно; но раз произносим at, то решительно непонятно, почему мы не могли бы произнести просто t: оно малосонорно и потому не будет слышно уже в небольшом отдалении, но может быть совершенно естественным. Это мнение возникло среди учителей, которые действительно, для того чтобы быть услышаны всем классом, произносят нечто вроде [te, рэ, кэ…] вм. [t, р, к…]» [Щерба 1983: 5]. Здесь – весь Л. В. Щерба, для которого «можно сказать» и «говорят» – почти равноправные предметы исследования. Тем не менее неслучайно то, что названия всех согласных букв русского алфавита содержат обязательный гласный компонент: эр, эм, пэ, тэ, эль и т. п. Аналогичная картина и в других языках: нет таких алфавитов, которые бы предусматривали изолированное произнесение согласного.
Таким образом, можно сказать, что слог – это способ существования звуков. В одних языках (типа китайского) слог доминирует над звуком, в других (типа индоевропейских) звук, оставаясь зависимым от слога, обладает относительной автономностью. Так, слог китайского языка может начинаться одним из 21 согласных, тогда как на конце слога могут находиться только согласные п, ng и г. При этом слог не может начинаться с согласных ng и г (см.: [Задоенко, Хуан Шуин 1983: 118–119]). Русский язык таких сильных различий состава согласных в начале и конце слога не знает.
Поэтому фонология должна начинаться с признания слога в качестве минимальной произносительной единицы языка. Имплицитно это признается практически всегда. Обучение чтению детей начинается со слога. Так всегда поступали составители букварей: и сотни лет назад, и сегодня. Обучение иностранцев неродному языку также начинают со слога. Никому, кажется, еще не приходило в голову отдельно выучивать произношение звука [п].
Вероятно, осознание того, что согласный звук в принципе не существует отдельно, приводило к тому, что буквы предпочитали называть целыми словами: аз, буки, веде, глаголь, дело… На другом уровне здесь реализована мысль М. В. Панова о несводимости содержания парадигмо-фонемы (а буквы русского алфавита соотносятся именно с парадигмо-фонемами) к ее названию: «Самое название ее – „фонема о“ – условно, можно было бы дать какое-нибудь совершенно условное название (например, „белка“ или „Таисия“), и это имело бы свои преимущества: не создавалось бы иллюзии, что акустическая характеристика одного варианта присуща всем вариантам фонемы» [Панов 1967: 217]. Нечто похожее происходит и с названиями букв. Современное их обозначение как [бэ], [вэ], [гэ], [дэ] и т. д. создает иллюзию отдельного существования согласных звуков, тогда как старые названия такой иллюзии не создавали.
Итак, предельной единицей членения речи является слог, минимальной единицей языка – фонема. Здесь мы забегаем вперед, так как фонемы, строго говоря, у нас нет, но не говорить же «единицы, которые выделяются в составе слога после проведения соответствующих процедур».
Очень важно также осознать, что фонетика не имеет отдельных теоретических оснований, отличных от фонологии. Фонетика и фонология – это одна, а не две различные науки. О бесперспективности проведения непроходимой границы между ними писал и М. В. Панов: «…задача фонологии не в том, чтобы отказаться от всех звуковых признаков, кроме очень немногих, „различительных“ (в общем, давно уже установленных), а в том, чтобы группировать эти признаки, иерархически их связывая в пределах каждой синтагмо-фонемы… Ни один типичный звуковой признак на может быть безразличен фонологу; с другой стороны, изучение всякого признака должно быть доведено до фонологического обобщения» [Панов 1967: 163–164]. Таким образом, фонология должна вобрать в себя все фонетическое многообразие, дав ему свое собственное истолкование.
Именно такой подход к фонеме находим у Н. С. Трубецкого, для которого фонема, а не звук являлась первичной: «Бодуэн де Куртенэ определил фонему как „психический эквивалент звука речи“… определение Бодуэна де Куртенэ предполагает, что сам звук является совершенно конкретной положительно данной величиной. В действительности это не так; положительно данным является только континуум в виде звукового потока; и если мы извлекаем из континуума отдельные „звуки“, то это происходит как раз потому, что данный отрезок звукового потока „соответствует“ слову, содержащему определенные фонемы. Звук языка можно определить только по соотношению с фонемой. Исходить при определении фонемы из звука – значит вращаться в порочном кругу» [Трубецкой 1960: 46–47].
Само традиционное определение звука представляет собой логический круг.
Что такое звук?
Звук – это минимальная единица человеческой речи, произносимая за одну артикуляцию.
Что такое артикуляция?
Артикуляция – это движение органов речи, необходимое для произнесения одного звука.
Более точно определить понятие «артикуляция» можем?
Да, можем. Артикуляция отдельного звука состоит из трех фаз: экскурсии, выдержки и рекурсии.
Но мы спрашиваем о другом – о том, что такое артикуляция, а нам отвечают, из чего она состоит. Это не ответ на поставленный вопрос. Кроме того, никакой выдержки при произнесении звуков как таковой нет: органы речи не замирают в тот момент, когда «выходят» на основную артикуляцию звука. Итак, удовлетворительного определения звука получить не удается.
Если перефразировать раннего И. А. Бодуэна де Куртенэ применительно к началу XXI в., то можно сказать, что звук – это физический эквивалент фонемы.
Далее двигаться в построении языка можно, как минимум, двумя путями. Первый путь такой: берется русский речевой поток и из него выделяются соответствующие фрагменты, которые и становятся предметом анализа. Фонетическая непрерывность (например, в виде Мой дядя самых честных правил…
постепенно членится на свои составляющие. Так, выделяется фрагмент […д'ъса…] и подвергается анализу. Наверное, такой путь возможен, но это не тот путь, который был выбран в нашем исследовании. Без соответствующего научного инструментария мы рискуем погибнуть в фактах случайных, периферийных. Не заметив словесной границы между [д'ъ] и [са] (а ее нельзя заметить без морфологического критерия), мы не сможем в дальнейшем правильно ранжировать фонетические факты.Выбранный нами путь иной: язык постепенно будет конструироваться из простейших фонетических элементов. При этом в качестве основного объекта анализа рассматривается набор словоформ русского языка во всем его многообразии. Интуитивно из этого исходят практически все фонетические описания литературного языка, которые имеют дело не с реальной звуковой цепью (которая, кстати, может представлять собой только речь, а не язык), а с системой словоформ того или иного языка в их фонетических реализациях. Этот путь также имеет свои подводные камни, о которых на каждом этапе анализа будет сообщаться.
Шаг 1. Вычленение в языке минимальных слогов. Это такие слоги, которые далее не подлежат членению. Результатом такой операции является определение единиц, которые несколько громоздко можно было бы назвать первичными слого-звуко-фонемными конструктами. Несмотря на неуклюжесть термина, каждый элемент в нем может быть разъяснен. Первичной эта единица называется потому, что именно с нее начинается постепенное «рождение» фонетической системы языка в целом. Наша дальнейшая работа – это постепенное конструирование на базе этих единиц всей фонетической системы русского языка. Конструктом эта единица названа потому, что ее вычленение производится не из речевого потока, а с помощью сугубо умозрительных операций, опирающихся эксплицитно на уже имеющиеся знания о фонетике русского языка. Так как эти единицы представляют собой первичный слог, то в их названии присутствует элемент слого, одновременно это и звуки, отсюда – звуко. Весь пафос нашей теории состоит в неразделимости фонетики и фонологии, именно поэтому конструкты названы еще и фонемными. Стоящая перед нами задача проще всего формулируется в терминах слоговой теории. Нам необходимо выделить все неприкрытые и незакрытые слоги русского языка. Можно назвать их первичными слогами. Обозначать их будем с помощью больших букв. Итак, в русском языке первичными слогами, состоящими из одной гласной, являются А, О, У, Э, И, Ы.
Схожим путем пытались двигаться и в прошлом, но дело, как правило, не шло дальше установления простейших фактов. Так, Н. И. Греч писал: «Гласных коренных звуков во всех языках считается пять: а, э, и, о, у» [Греч 1840: 180]. У того же Греча содержится крайне любопытное замечание: «Всякое произносимое нами слово состоит из звуков, а изображаемое на письме – из букв; но я для соблюдения краткости буду называть буквами и собственно звуки, тем более что согласная буква едва ли может называться звуком (курсив наш. – А. С.)» [Греч 1840: 180]. Бесспорно, что согласным отказано в праве называться звуками на том основании, что они не могут употребляться отдельно, в отличие от гласных.
У сторонника МФШ не может не вызвать досады появление в этом ряду Ы, так как понятно, что перед нами будущие претенденты на статус фонемы. Но все-таки перед нами еще не фонемы, а только первичные слоги. Нельзя ли попытаться свести какие-то из предложенных единиц к более простым? Особенно хочется избавиться от Ы, которой, кстати, нет в перечне Н. И. Греча. В последнее время активизировались работы по описанию гортанной смычки в русском языке. Наиболее полные описания сделаны И. Г. Добродомовым и И. Кога (см.: [Добродомов 2002; Кога 2001]). Нельзя ли представить Ы как сложную единицу, начинающуюся с гортанной смычки, то есть как [?и]? Нельзя, так как с гортанной смычкой могут произноситься все гласные русского языка, включая [и]. Например, гортанная смычка [и] ка [и] почти обязательна в выражении поставить все точки над i (отмечено М. Л. Каленчук). Произносят [над?ú]. Не помогает усложнить фонетическую структуру [ы] и такое утверждение, как «[ы] – это [и], произносимое с твердым приступом». В принципе возможно и другое утверждение: «[и] – это [ы] с мягким приступом». Тогда приступ приходится признавать в качестве какой-то отдельной единицы, очевидно, отличающейся от гортанной смычки. Подобные утверждения доказывают существующую между [и] и [ы] близость, но не помогают представить их в качестве сложных звуков, сводимых один к другому.
Следует привести доказательства того, что выделенные минимальные слоги имеют реальное бытование. Иначе говоря, необходимо попытаться установить их связь со значимыми единицами языка. Это вовсе не отказ от провозглашенного нами ранее принципа независимого описания асемантических и семантических единиц, пока мы пользуемся только семантической проверкой, которая является вспомогательным приемом в процессе нашего анализа. В принципе пока подобного рода сопоставления нам не нужны, однако важно периодически успокаивать себя и доказывать себе, что мы имеем дело с русским языком, а не оторванным от реального языка конструктом.
Слог [а] в русском языке употребляется в качестве союза (Я бежал быстро, а он еще быстрее), частицы (А кто тут?), междометия (А, это ты). Кроме того, не следует забывать, что это и название буквы русского алфавита А.
Слог [о] – это предлог (Жить бок 6 бок), междометие (О, Муза!), название буквы О.
Слог [у] – это предлог (у дома), междометие (У, ты какая!), название буквы У.
Слог [э] – это междометие (9, какой хитрый!), название буквы 9.
Слог [и] – это союз (Война и мир), частица (Будет и на нашей улице праздник), междометие (И-и, какой вздор ты говоришь), название буквы И.
Слог [ы] – это название буквы Ы.
В этом списке многое может смутить. Во-первых, многие реализации представлены только в безударном виде. Так, предлог о становится ударным только в редких случаях, а обычно он реализуется в виде безударного гласного. Это же касается предлога у, союза и частицы и. Из курса школьной грамматики мы помним, что союзы, предлоги и частицы не существуют отдельно. Стало быть, отдельное существование в речи союза а – это фонетическая фикция. В чистом виде в «природе» союз а не встречается. Оставив в стороне союзы, предлоги и частицы, мы остаемся с междометиями. И это уже во-вторых. Междометия – это особый класс слов, которому не каждый грамматист даже решается присвоить звание отдельной части речи. Среди слов этого типа встречаются слова, состоящие из одних согласных и при этом составляющие слог. Это употребление междометных слов ц-ц-ц (выражение осуждения, произносится на вдохе), ш-ш-ш (призыв к тишине) и др. Получается, что перед нами – гласные, так как они употребляются отдельно и, судя по всему, образуют слог. Фонетика междометных слов – это особая сфера, на которую не распространяются многие законы языка в целом. Междометия (настоящие междометия, а не существительные, образованные на их базе типа «Раздалось дружное „ах!“») не вступают ни в синтаксические, ни в фонетические связи с другими единицами. Это свойство междометий было описано Ф. Ф. Фортунатовым (см.: [Фортунатов 1956, I: 172]). Слоговые согласные типа ш-ш-ш не могут «обрастать» другими звуками. Можно назвать их «мертвыми» слогами. Междометное ш-ш-ш так и останется само по себе, призывом к молчанию, а не основой для построения других слогов.
Имеется и другая трудность. Все отмеченные гласные-междометия имеют особую фонетическую природу. Словарь при них отмечает то, что они «обычно произносятся удлиненно»: а-а-а, о-о-о, у-у-у, э-э-э, и-и-и. Совсем как междометное ш-ш-ш! Кстати, на том основании, что русские междометия реализуются как долгие гласные, некоторые ученые предлагали различать в русском языке фонологическое противопоставление долгих и кратких гласных. Решение, как минимум, не лишенное экстравагантности!
Следует признать, что уже первый шаг на пути создания «чистой» фонетики потребовал обращения к морфологическому критерию, так как вынесение междометных слов за пределы «правильной» фонетики – это решение, основанное на выделении частей речи. Но иного основания для отделения фонетики междометий от фонетики канонических слов трудно найти.
В оправдание своей непоследовательности можно сказать, что и независимое построение морфологии должно начинаться с определения специфики междометий. Морфолог тоже должен в самом начале своего описания определить специфику этих слов на уровне грамматики. Оба, и фонетист, и морфолог, в начале своего пути наталкиваются на проблему междометий. Это свидетельство того, что и тот, и другой правильно выбрали начало пути.
Таким образом, из «правильных» слогов у нас остаются… только названия букв! Но буква – это только тень звука или фонемы. Стало быть, мы поймали собственную тень!
Попытаемся понять нашу относительную неудачу с другой стороны – грамматической. Русский язык – это язык флективного строя. Большая часть значимых слов в нашем языке обладает грамматической формой, то есть, согласно Ф. Ф. Фортунатову, способностью делиться на основу и окончание. Поделить слог, состоящий из одного гласного, на основу и окончание в принципе невозможно. Следовательно, поиск за пределами служебных слов и междометий исключается по грамматическим причинам. Не помогают и наречия, которые в русском языке почти поголовно («понаречно») вторичного происхождения (быстро, пешком, спозаранку и т. п.).
Тем не менее проиллюстрировать отдельность выделенных «первичных» слогов мы можем. При необходимости эти слоги без особого труда превращаются в отдельные слова. Вспомним такие употребления: самолет У-2, И (в китайской мифологии стрелок из лука, спасавший людей от засухи); героиня романа Замятина «Мы» О; название фильма Операция «Ы» и т. п. Конечно, существительные У, И, О, Ы несколько смущают наше флективное сознание, но в принципе как периферийные слова они вполне допустимы в русском языке.
Среди примеров один связан с Китаем. Подобных примеров из китайского языка у нас немало. Китайский язык корневой, поэтому ему нет необходимости делить самостоятельные части речи на основу и флексию.
Шаг 2. Вычленение в языке слогов со структурой «согласный + гласный». Следующий этап в наших построениях – это расширение слога за счет согласного. Типичным слогом любого языка является слог, который включает в себя «согласный + гласный». «Достроим» уже выделенные слоги согласными. Возможные сочетания представляет следующая таблица.
Таблица представляет собой некоторое системное пространство. В этом пространстве можно различать единицы и системные позиции. Единицы – это то, что представлено реально, системные позиции – это все «клеточки» таблицы. Всего таблица включает в себя 222 системные позиции, из них заполнены реальными единицами 184. Степень соответствия системы единиц системному пространству составляет 82,88 %.
В таблице учтены последствия аккомодационного взаимодействия звуков в пределах слога. Наверное, представлены не все возможные варианты, но такой задачи и не ставилось. Транскрипция слогов отражает уже давно описанные фонетистами факты: воздействие мягкого согласного на реализацию гласного; воздействие лабиализованных гласных на предшествующий согласный; появление носового оттенка в произношении гласных в соседстве с носовыми.
Конечно, возможны уточнения. Так, лабиализующее воздействие [у] сильнее, чем [о]. Гласный в сочетании с [j] в меньшей степени продвигается в переднюю зону образования, чем после мягкого согласного. Посчитаем эти различия несущественными. Но даже в зафиксированном виде слоги ставят перед нами целый ряд проблем, и важнейшая из этих проблем – проблема тождества, которая является едва ли не главной и в процессе описания языка в целом. Какие основания позволяют нам считать, что ряд [а] – [а] – [а] – [а] содержит одну и ту же гласную? Если этому вопросу придать глобально-философский характер, то мы не сможем продвинуться дальше в описании языка. Строго говоря, одиночное [а] не является тождественным [а] в составе слога, к примеру, [па], хотя эта нетождественность никак не отображается с помощью знака транскрипции, но это вовсе не означает, что она отсутствует. Можно прийти и к такому заключению: ни один звук не может быть произнесен дважды. Если мы 10 раз подряд произнесем звук [а], то приборы все равно обнаружат между ними отличия. Нельзя дважды произнести один и тот же звук. С проблемой тождества столкнулись уже древние греки. Еще Гераклит считал, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку.
Кстати, возникающую трудность прекрасно осознавали еще на заре становления фонетики. М. А. Тулов в 1874 г. писал: «Если произнести слоги: ба, во, бу, бэ, бы, то легко заметить, что в каждом из них звук 6 артикулируется другим образом, то есть в каждом, чтобы образовать звук б, губы принимают другое положение. А так как всякое изменение в положении артикулирующих органов влечет за собою и изменение артикулирующего звука, то должно согласиться, что есть столько различных б, сколько есть различных гласных, с которыми б соединяется в слоге. Мы не замечаем этого различия, а если бы и замечали, то не имеем нужды в особых начертаниях для различных б, так как правильное произношение каждого б достаточно обеспечено следующею за ним гласного» [Тулов 1874: 61].
Оставаясь в рамках предложенных правил, мы не сможем двигаться дальше. Напомним те шаги, которые нами уже были сделаны: на первом этапе выделяются фонетические единицы, которые могут употребляться отдельно. Были выделены «первичные» слоги: А, О, У, Э, И, Ы. Далее эти открытые слоги были прикрыты фонетическими единицами, которые не могут произноситься изолированно. Следствием этого является проблема «слоговой зависимости»: в составе слога появляются гласные, которые не существуют отдельно. Следовательно, нам не остается ничего другого, как установить тождество ряда звуков на уровне аксиомы, опираясь на очевидность.
Крайне сложным для русского языкового сознания является восприятие позиционной назальности гласных. Пишущий эти строки улавливает назальность гласного в позиции между двумя носовыми согласными (в словах типа [нам]), но только теоретически «слышит» ее в слогах типа [на]. Поэтому не будет большим грехом против строгости описания признать гласные, назальные в начале артикуляции, и чистые тождественными.
Тогда в зависимости от характера гласного все слоги разбиваются на два типа. Первый тип представлен следующими слогами (устранено обозначение носового характера гласных). Здесь и далее приводимые таблицы даются в сокращенном виде с целью экономии. В связи с ясностью оснований, на которых они строятся, не представляет никакой трудности достроить их самостоятельно.
Второй тип представлен такими слогами:
Эти таблицы не могут не порадовать сердце сторонника МФШ: [и] и [ы] явно требуют объединения в одной единице, но время фонем еще не пришло, пока перед нами слоговые конструкты. Почему слоговые? Потому что составляют слог. Почему конструкты? Потому что получены в результате механического слияния выделенных гласных и согласных, расположенных в алфавитном порядке с учетом их твердости и мягкости.
На уровне гласных возникает проблема «новых» звуков: [˙а], [˙о], [˙у], [˙э]. Изолированно они не употребляются, фонетически не являются тождественными звукам [а], [о], [у], [э]. Меньше проблем со звуками [и] и [ы]. Они тождественны гласным в изолированной позиции. Более того, они в какой-то мере помогают разобраться нам с другими гласными. Звуки [а], [о], [у], [э] относятся к звукам типа [ы], а звуки [˙а], [˙о], [˙у], [˙э] – к звукам типа [и]. Пока в наших построениях [и] и [ы] представляли собой разные единицы. Если [и] и [ы] – это разные единицы, то [˙а] – [а], [˙о] – [о], Если [и] и [ы] – это разные единицы, то [˙а] – [а], [˙о] – [о], [˙у] – [у], [˙э] – [э] – это тоже разные единицы.
Тем не менее, не выходя за рамки установленных ограничений, мы можем попытаться доказать тождество пар гласных [˙а] – [а], [˙о] – [о], [˙у] – [у], [˙э] – [э]. Если продлить произношение гласного типа [˙а] (это можно сделать, конечно, только в составе слога), то он, не сохраняя своей специфической артикуляции, изменяется в обычный [а]. Условно этот процесс можно обозначить как [т’a – а – а – а]. Тогда произношение чистого гласного будет обозначено как [та – а – а – а]. Конечно, здесь также имеются свои трудности. Во-первых, мы отсекаем начало артикуляции гласного и признаем его несущественным для определения статуса всего звука. Двигаясь таким путем, мы в будущем рискуем признать [ц]
и [с] за одну единицу на том основании, что при «продлении» [ц] превращается в [с]. Во-вторых, для определения отношений между звуками мы прибегаем к искусственному типу произношения, которое вне специальных условий себя не проявляет. Строго говоря, в искусственном типе произношения можно сохранить или утратить все, что угодно. Так, спорным является вопрос о том, что во что «переходит» при удлинении: [и] в [ы] или [ы] в [и]. При определенном навыке можно научиться «тянуть» такие звуки, как [ä], [ö], [ÿ]. В изолированном длительном произношении явно можно противопоставлять два типа
Допуская все эти оговорки, тем не менее мы вынуждены именно этот прием использовать для отождествления пар гласных [˙а] – [а], [˙о] – [о], [˙у] – [у], [˙э] – [э]. Дальнейшие наши рассуждения подтвердят или опровергнут правильность нашего решения.Объединение [˙а] – [а], [˙о] – [о], [˙у] – [у], [˙э] – [э], [и] – [ы] не основано исключительно на их фонетических признаках, это явно разные звуки. Окончательное их сближение и включение в одну фонему возможно только на основе морфологического критерия. Тем не менее с помощью какого-то термина нам надо обозначить принятое нами сближение этих звуков. С одной стороны, это разные звуки, с другой – они находятся в каком-то соответствии. Соблазнительно обозначить данную общность термином фонема, но фонема функционирует только в составе семантических единиц, а мы сейчас принципиально находимся на досемантической стадии фонетики. Следовательно, ни звуком, ни фонемой эту общность обозначить нельзя. Учитывая такие сложности, предлагается обозначить данную единицу термином протофонема. По сути, это та же фонема, но на досемантической стадии своего выделения, некоторая «заявка» на фонему
Прежде чем предпринять следующие шаги в построении слога, определим с помощью семантической проверки, сколько среди выделенных слогов оказалось «настоящих» слов, а не только слоговых конструктов. Список получился настолько специфичным, что нет смысла приводить его в алфавитном порядке. Представим его сразу в соответствии с различными тематическими группами.
В первую очередь выделим собственно русские слова. Группа существительных представлена всего пятью словами, причем четыре из них принадлежат детскому языку: ба – детское обращение к бабушке; дя – детское обращение к дяде; ма – детское обращение к матери; па – детское обращение к отцу; щи – разновидность супа.
Глагол в этом получившемся списке один, но очень специфический. Это глагол на в значении «возьми». К сожалению, грамматики почти не обращают внимания на этот глагол, считая его едва ли не частицей, тем не менее этот неизменяемый глагол имеет ясные морфологические показатели: повелительное наклонение, переходность (На (= возьми) книгу), 2-е лицо, единственное число (в отличие от нате). Поэтому по всем признакам должен считаться неизменяемым глаголом русского языка.
Местоимения представлены семью словоформами: вы – личное местоимение 2-го лица множественного числа; мы – личное местоимение 1-го лица множественного числа; та – указательное местоимение женского рода единственного числа именительного падежа; то – указательное местоимение среднего рода единственного числа именительного-винительного падежа; ту – указательное местоимение женского рода единственного числа винительного падежа; ты – личное местоимение 2-го лица единственного числа; я [ja] – личное местоимение 1-го лица единственного числа.
Служебные части речи представлены 17 примерами: бы – частица; во – предлог; да – союз, частица; де – частица; до – предлог; же – частица; за – предлог; ка – частица; ко – предлог; ли – частица; на – предлог; не – отрицательная частица; ни – отрицательная частица; но – союз; ну – частица; по – предлог; со – предлог.
Значительная часть представленных здесь слов не могут иметь ударения, так как являются всегда безударными. Это такие слова, как бы, лее, ка, ли, но. Другие слова, хотя и являются чаще безударными, иногда могут перетягивать на себя ударение: нé был, где бы ты нú был, вó поле березонька стояла, ударил пó столу и т. д.
Целая серия слов представлена просторечно-диалектными формами: чи – просторечно-диалектная частица; чо – просторечно-диалектная форма местоимения что; ша – междометная частица; шо – просторечно-диалектная форма местоимения что; ща – просторечная форма наречия сейчас; що – просторечно-диалектная форма местоимения что.
Представлен и класс междометий: во, фи, фу, ха (-ха), хи (-хи), хо (-хо), чу.
Особую группу собственно русских слов представляют названия, связанные с обозначением техники: бе – марка российских самолетов; ка – марка советских вертолетов; ла – марка советских самолетов-истребителей; ми – марка советских вертолетов; су – марка советских самолетов; ту – марка советского самолета; т(э) – марка советского танка.
Некоторые деятели восточнославянской культуры носили такие фамилии: Ге – фамилия русского художника (Ге Николай Николаевич); Ле – украинский писатель (Ле Иван Леонтьевич).
Эти фамилии к собственно русским могут быть отнесены условно, только на том основании, что их носители принадлежали культуре славянского региона.
Среди заимствованных слов представлены все названия нот, кроме соль: до, ре, ми, фа, ля, си.
Небольшая группа слов пришла к нам из европейских языков: мо – единица электрической проводимости; ню – изображение нагого тела; По – американский писатель; Ро – английский летчик, авиаконструктор и предприниматель; Ру – немецкий биолог; СА – фашистские военизированные соединения; си – международная система единиц; один из языков программирования; су – французская монета; Фо – итальянский драматург.
Бесспорным лидером в нашем списке является Восток (24 слова, при этом явно доминирует Китай): 6а – в китайской мифологии дух засухи; во – японское холодное оружие; By – гонконгский режиссер; го – название японской настольной игры; дэ – философское понятие в даосизме; жо – мифическое дерево древних китайцев; же – группа индейских народов в Бразилии; Зу – божество в шумерской мифологии; ка – в египетской мифологии одна из душ-сущностей человека; ли – династия в Корее; народ в Китае; Ма – малоазийская богиня; ме – в шумерской мифологии могущественные силы, правящие миром; Ра – в древнеегипетской мифологии бог солнца; Се [сэ] – в китайской мифологии легендарный правитель; Ся – первая китайская династия; фу – жанр китайской литературы; хо – народ в Индии; Ху – в египетской мифологии абстрактное божество; хэ – в китайской мифологии чудесный журавль, символ долголетия; Цу – город в Японии; Чу – город в Казахстане; Шу – в египетской мифологии бог ветра и воздуха.
В наш условный «восток» попал бразильский народ же, но это исключительно для того, чтобы не создавать для Южной Америки отдельной рубрики.
На всякий случай вспомним, что в русском языке в прошлом существовало большее количество слов рассматриваемой структуры, это: ва – местоимение двойственного числа; е [jэ] – лично-указательное местоимение среднего рода именительного и винительного падежей единственного числа; на – местоимение двойственного числа; ны – лично-указательное местоимение множественного числа дательного падежа; сы – причастие; ся – энклитическое возвратное местоимение; ю [jy] – лично-указательное местоимение женского рода винительного падежа единственного числа.
Приведенные списки заведомо неполные. Так, китайско-корейский раздел может быть значительно расширен за счет имен собственных. Это касается и имен собственных из европейских языков. Для нас было важным показать, что в принципе простейший слог (согласный + гласный) может функционировать в русском языке в качестве отдельного слова. Связанные с этим ограничения исключительно грамматического свойства: на пространстве одного слога русскому языку негде развернуть свою флективную структуру.
Набор первичных гласных нами был получен простейшим способом: все, что произносится отдельно и не может быть разложено на более простые единицы, является первичной гласной. При создании слогов структуры «согласный + гласный» мы вполне сознательно придерживались алфавитного принципа, подчеркивая тем самым, что выбор согласных на этом этапе исследования вполне условен. Теперь следует ответить на вопрос: не могут ли выбранные нами согласные быть разделены на более простые единицы?
Есть согласные, не вызывающие по этому поводу опасений. Это: [б], [в], [г], [ж], [з], [к], [л], [м], [н], [п], [р], [с], [т], [ф], [х], [ш]. Эти звуки нельзя представить как последовательность двух или более элементов. К примеру, слог [ба] нельзя представить как последовательность [п + звонкость + а]. Тогда должна существовать последовательность [звонкость + а], но такого слога в русском языке нет. Следовательно, [б] – это один звук.
Весь ряд мягких звуков (пока для нас это еще не артикуляционное качество, потому что до сих пор об артикуляционных свойствах выделяемых единиц мы ничего не говорили) попал под сомнение потому, что в составе слога «согласный + гласный» мягкие появляются только в соседстве со звуками [˙а], [˙о], [˙у], [˙э], [и]. Следовательно, у нас противопоставлены слоги типа [та], [ты] и типа [т’˙а], [т’и].
Нельзя ли слог типа [т’˙а] представить как [т + мягкость + а]? Тогда «отъятие» согласного должно привести к появлению слога [мягкость + а], то есть [˙а]. Такого слога в русском языке нет. А может, мягкость реализуется как сочетание [j + а]? Такое предположение для современного русского языка тоже не проходит: в русском языке противопоставлены слоги [т’˙а] – [т’j˙а]. Стало быть, [j] – что-то отдельное от мягкости. Нельзя ли представить слог [т’j˙а] этого типа в виде [т + мягкость + гласный]? «Вычитая» гласный, получаем [т + мягкость]. Действительно, на конце слова такое вполне возможно, поэтому анализ этих сочетаний будет произведен при рассмотрении слогов структуры «гласный + согласный».
Оставаясь в пределах слога структуры «согласный + гласный», мы не в состоянии окончательно установить тождество ни гласных, ни согласных. Принятое нами ранее решение в отношении [˙а] – [а], [˙о] – [о], [˙у] – [у], [˙э] – [э] и [т] – [т’], [н] – [н’] и др. предварительно: мы установили только то, что эти единицы находятся в соответствии друг с другом, но более точное отношение этих единиц нам еще предстоит описать. Лишь выход за пределы слога структуры «согласный + гласный» позволяет разорвать слоговую зависимость между этими классами звуков. Именно поэтому доказательство отдельности мягких согласных может быть сделано только после следующего шага.
«Проблемными» остаются такие согласные, как
Согласный вообще склонен к исчезновению, но проблема не в этом. Как раз его исчезновение не связано с проблемами, которые возникают в связи с ним, еще не исчезнувшим. Проблемы такие же, что и со звуком
Эти звуки обладают свойством «долготы» (опять-таки для нас это просто некоторое свойство, лишенное конкретных физических характеристик). На том уровне анализа, на котором мы находимся сейчас, у нас нет серьезных оснований, чтобы признать их сложными единицами (в будущем это вовсе не исключается). Представить эти звуки в виде сочетания двух согласных мы не можем, так как в системе русского языка звуки [ш'] и [ж'] отсутствуют. Стало быть, целесообразнее «не заметить» признак долготы и отнести эти звуки к числу элементарных, однако следует помнить, что в дальнейшем эти звуки потребуют особого внимания.
Неоднородность звуков [ц] и [ч'] очевидна: [ц] = [тƒс], [ч’] = [т’ƒш’].В принципе произношение [ц] мало чем отличается от произношения [кс] и [пс]. Монофонемность [ц] и [ч'] может быть доказана только в процессе дальнейшего анализа.Подведем некоторые промежуточные итоги. Нами выделены единицы, которые могут произноситься отдельно. Это гласные. Таких единиц оказалось шесть. Гласные могут обрастать согласными. Количество согласных, которые могут «примыкать» к гласным «спереди», 37. Такое количество согласных представлено перед звуками [а], [о], [у], [э]. Иная картина перед гласными [и] и [ы]. Перед [и] и перед [ы] представлено по 18 согласных. Причем те согласные, которые употребляются перед [и], не могут находиться перед [ы] и наоборот. Строго говоря, мы можем различать класс И-согласных и класс Ы-согласных. Тогда определение твердости и мягкости (напомним, что об артикуляционно-акустических характеристиках речь еще не идет!) может быть представлено в таком виде: согласные, употребляемые перед [ы], представляют собой класс твердых согласных, согласные, употребляемые перед [и], – класс мягких согласных.
В дальнейших наших построениях возможны три пути.
Первый связан с констатацией такой ситуации, какой она получается в первичном построении: признать, что перед звуками [а], [о], [у], [э] употребляется 37 согласных, а перед звуками [и] и [ы] – по 18.
Второй путь связан с «расщеплением» гласных [а], [о], [у], [э] на два класса: класс типа [ы]: [а] – [о] – [у] – [э] и класс типа [и]: [˙а] – [˙о] – [˙у] – [˙э]
Третий путь противоположен второму и связан с объединением звуков [и] и [ы] в один класс, то есть признанием того, что отношения между [ы] и [и] подобны отношениям между [а] – [˙а], [о] – [˙о], [у] – [˙у], [э] – [˙э]
Соотношения русских гласных и согласных выстроены таким образом, что каждый из путей имеет свои плюсы и минусы. Достоинство первого пути состоит в том, что он не навязывает системе ничего, кроме того, что является очевидным, однако сохраняет недоумение относительно «особого» места [и] и [ы] в системе.
Второй путь предлагает «подчинить» отношения всех гласных отношениям между [и] и [ы]. Тогда наша таблица должна рано или поздно принять такой вид:
Данная таблица представляет собой системное пространство, включающее в себя 370 позиций. Количество системных единиц осталось прежним – 184. Следовательно, степень соответствия системных единиц системному пространству составляет 49,73 %. Правда, при таком подходе противопоставление согласных по признаку твердости-мягкости становится дублирующим, и система может быть представлена так:
Степень соответствия системных единиц системному пространству составляет в этом случае 92,00 %.
В соответствии с третьим решением в соотносимую единицу объединяются [и] и [ы]. Тогда наша таблица принимает следующий вид.
Системное пространство новой таблицы включает в себя 185 системных позиций, только одна из них оказалась не занятой. Следовательно, степень соответствия системных единиц системному пространству составляет 99,43 %.
Теперь представим в таблице показатели четырех принятых нами решений.
Нельзя решительно утверждать, что только то построение правильное, где количество единиц системы приближено или равно позициям системного пространства. Система – это не только плотно упакованное пространство системных единиц. Этим ее свойства явно не исчерпываются. Строго говоря, все предложенные нами построения отражают системное устройство простейшего слога русского языка, но акцентируют внимание на разных проявлениях системных свойств. Только дальнейшее движение может нас убедить в правильности того или иного решения.
Шаг 3. Вычленение в языке слогов со структурой «гласный + согласный». Следующий шаг – создание закрытых слогов. Возможные слоги представляет следующая таблица.
Не будем обращать внимание на кошмарно-виртуальный ряд слогов с начальным [ы], для нас сейчас главное – состав согласных, которые возможны после гласной в одиночном слоге. Их оказалось 23: [и], [к], [л], [л'], [м], [м'], [н], [н'], [п], [if], [р], [р'], [с], [с'], [т], [т'], [ф], [ф'], [х], [ц]" [ч'], [ш], [ш'].
Шаг 4. Установление соответствий между согласными конца и начала слога. Теперь обратимся к проблеме тождества согласных в начале и конце слога. Несмотря на то, что сходство согласных в слоге [пап] кажется очевидным, на самом деле картина более сложная. М. В. Панов писал: «В русском языке существует не две, а три основные градации согласных по признаку глухости-звонкости. Первая ступень: полная глухота, полное отсутствие звонкости у согласных. Такое абсолютное оглушение встречаем у согласных звуков в конце слова. Вторая ступень: слабая озвонченность. Это озвонченность глухих согласных перед гласными… Наконец, третья ступень звонкости-глухости согласных – это полная звонкость, которой обладают звонкие согласные не в конце слова и не перед глухими» [Панов 1970: 369]. Следовательно, у нас есть три типа согласных: [б], [п] и [п], которые произносятся в слогах [ба], [па] и [ап]. Кроме того, начальные глухие – напряженные, конечные – ненапряженные. На данном этапе описания нам просто придется абстрагироваться от тех различий, на которые обращал внимание Панов и которые устанавливаются с помощью целенаправленных наблюдений, но не осознаются говорящими (да что греха таить! – фонетистами тоже). Это слишком тонкое различие, чтобы быть препятствием к физическому отождествлению этих звуков. Правильность принимаемого нами решения окончательно может быть подтверждена только с помощью морфологического критерия. На основе сходства в произношении можем установить, что начинающие и завершающие слог звуки физически тождественны.
Однако пока рассмотрение этих проблем оставим, так как эти звуки в целом требуют более детального анализа.Рассмотрение свойств слога «гласный + согласный» позволяет решить вопрос о соотношении звуков в составе слога «согласный + гласный». Мягкие согласные (или согласные, употребляемые в позиции перед [и]) представлены в конце слога. Таким образом, целесообразно признать, что мягкие согласные тоже представляют собой особую элементарную единицу. Поэтому можно сделать вывод, что свойство «мягкость» принадлежит согласному. Мягкие согласные не могут быть разложены на два элемента.
Другое решение более громоздко. Можно предположить, что слог типа [тат'] завершается какой-нибудь «мягкостной протофонемой» (тень былого древнерусского ь). Так как эта «мягкостная протофонема» не имеет своего отдельного пространства для реализации, то ее придется считать «нулевой». Если возможны два варианта описания, один из которых не требует введения нулевой единицы, а другой требует, то следует выбирать (при прочих равных условиях) тот, который обходится без нулевых единиц. Кроме того, эта «мягкостная протофонема» не может существовать отдельно: если из слога структуры [гласный + согласный + мягкость] изъять согласный, то мы должны получить сочетание [гласный + мягкость], то есть [ат'] → [а']. Слогов типа [а'] или подобных русский язык не знает. Теоретически можно было бы признать в качестве такового слог типа [аи]. Такому решению благоприятствует то, что в русском языке на конце слова невозможно сочетание [согласный + j]. Именно на этом свойстве русского языка основано предложение Ю. Крижанича использовать ь для обозначения [и]. «По его (Крижанича. – А. С.) усмотрению надо считать j и ь согласными, наравне смягчающими, но ь писать в конце после гласных, напр. краъ (!), и после согласных для их смягчения, напр. молъен, гонъен» [Ягич 2003: 35–36]. Более основательным предложение считать конечный [и] разновидностью мягкости выглядело бы в том случае, если бы и в середине слога можно было интерпретировать мягкость как разновидность [j], но слоги типа [т'ja] противоречат такому подходу.
Не все мягкие согласные представлены на конце слога. Мягкие заднеязычные не могут закрывать слог. Следовательно, их независимость от следующего гласного такую проверку не проходит. В то же время их отсутствие на конце слога никак не может свидетельствовать в пользу того, что они представляют более сложные по строению единицы, чем, к примеру, [т'], [с'], [л'] и др. На этом основании заднеязычные также попадают в число элементарных согласных.
Итак, число элементарных согласных у нас увеличилось и включило в себя [б'], [в'], [г'], [з'], [к'], [л'], [м'], [н'], [if], [p'], [с'], [т'], [ф'], [х']. Не находят места в конце слога 12 согласных. Это согласные [б], [б'], [в], [в'], [г], [г'], [ж],
[з], [з'], [к'], [х'].Шаг 5. Введение показателя различительной силы звуковых единиц. До сих пор единственным свойством анализируемых звуков для нас было свойство их неделимости. Все, что нельзя было разделить на более простые звучания, признавалось в качестве отдельного звука. Пока данного свойства нам было вполне достаточно, чтобы производить некоторые операции со звуками и классифицировать их. Кроме того, допускалось тождество звуков на уровне очевидного восприятия: [к] ≈ [к°], [а] ≈ [a], [j] ≈ [и], [п] ≈ [п] и т. п. Такие тождества предложено обозначать термином «протофонема». В скрытом виде было введено представление о позиции: указание на то, что изучается сочетание «согласный + гласный», есть уже указание на позицию, хотя теоретически это понятие еще не было введено.
До сих пор нами были выделены только два класса звуков: гласные – те, которые могут произноситься отдельно и соединяться со звуками другого типа, и согласные, т. е. звуки, которые не могут употребляться сами по себе. Определение количества согласных звуков в конце слога привело к еще одному делению: одни согласные могут находиться как в начале слога, так и в конце, другие могут употребляться только в начале слога. Пришло время выйти еще на один важнейший показатель, который характеризует звуковые единицы. Звуковые единицы призваны отличаться друг от друга. Это их важнейшее свойство. Следовательно, можно ввести показатель различительной силы каждой из звуковых единиц. Каждая гласная противопоставлена сама себе и еще четырем гласным (мы исходим из системы, которая объединяет [и] и [ы]). Следовательно, каждая из них должна получить коэффициент 5: /а5/, /о5/, /у5/, /э5/, /и5/. Впервые такие коэффициенты были предложены М. В. Пановым в «Русской фонетике», но он остановился на том, что наделил такими показателями только гласные. Мы уже на пути от протофонем к «пражским» фонемам, поэтому единицы заключены в косые скобки. Перед гласными /а5/, /о5/, /у5/, /э5/ возможно употребление 37 согласных, стало быть, каждая из них получает коэффициент 37, перед /и5/ возможно 36 согласных (отсутствует [j]), и коэффициент соответственно равен 36, в позиции конца слова выступают 23 согласных. Следовательно, с учетом силы противопоставления мы можем ввести следующие обозначения: /т37а5т23/ = [тат], /т36и5т23/ = [тыт]. Сила противопоставления – это важнейший показатель фонологической единицы, так как именно он указывает на важнейшую функцию фонемы – различительную.
На уровне согласных нами получено три типа единиц:
1) с коэффициентом противопоставления 37;
2) с коэффициентом противопоставления 36;
3) с коэффициентом противопоставления 23.
Сугубо формально мы должны признать, что это разные фонематические единицы. Тогда уже на этом уровне анализа необходимо выделить 92 согласные фонематические единицы. Интуитивно понятно, что это решение в дальнейшем может привести к неоправданному увеличению количества фонематических единиц. Особенно смущает тотальное противопоставление единиц с коэффициентом 37 и 36. Противопоставление возникло только из-за того, что в русском литературном языке не употребляется [j] перед /и/. Локальный факт взаимодействия [j] и [и] повлиял на состояние всей системы. Интуитивно понятно, что этот фонетический каприз русского языка не должен влиять на оценку взаимоотношений между согласными [т] в случае [ты] и [та]. Вместе с тем просто так отметить только что введенные коэффициенты мы не можем, так как тогда отказываемся от числового выражения важнейшего свойства фонематических единиц.
Шаг 6. Вычленение слогов структуры «согласный + согласный + гласный». Дальнейшее движение в выбранном направлении должно привести к выявлению всех типов слогов, которые есть в русском языке, при этом каждая выделяемая единица должна получить соответствующий фонематический коэффициент.
Нашему дальнейшему продвижению благоприятствует то, что в русском языке взаимодействия между согласными носят регрессивный характер: предшествующий согласный приспосабливается к последующему. Если бы было иначе, то мы бы столкнулись с трудностями, которые в принципе преодолимы, но их преодоление потребовало бы некоторой изворотливости.
В качестве примера приведем слоги структуры «согласный + вое», где а – любой гласный, перед которым выступает [в]. Таким образом мы формируем следующие слоги (через тире указаны примеры их реального бытования в русском языке, при этом предпочтение отдавалось слогам, которые начинают слово): /бвα/ – Бва¤ке (город в Африке), обвал; /гвα/ – гвалт, гваздаться, гвардеец; /двα/ – два, двор; /жвα/ – жвала, жвачный; /звα/ – звать, звон, звук; /з’вα/ – Лoзьва (река в Западной Сибири), Ôзьва (река на Северном Урале); /jвα/ – айва, буйвол, Тайвань; /квα/ – квадрат, квакать, квант; /лвα/ – молва, желвак, болван; /л’вα/ – льва, Львов; /мвα/ – Мвaнда (город в Габоне), символ, трамвай; /нвα/ – январь, инвалид, финвал (вид кита); /н’вα/ – Иньва (река в Коми-Пермяцком автономном округе); /пвα/ – Хопвуд (художник), Вотапваам (река на Колыме); /рвα/ – рва, рвать, рвота; /свα/ – сватать, свой, свобода; /с’вα/ – Сосьвa (река в Ханты-Мансийском автономном округе), ЛÏсьва (город в Пермской области); /твα/ – тварь, творить, твой, творог; /хвα/ – хватать, хвастать, хворый, хвост; /цвα/ – бармицвa (в иудаизме обряд инициации у мальчиков в возрасте 13 лет), генацвали; /ч’вα/ – чванство, почва; /швα/ – шва, швабра, шваль, швырять.
Интересно, что М. В. Панов для доказательства фонетической законности сочетания /з'в/ вынужден был прибегнуть к неологизмам типа язьва (от слова язь) [Панов 1999: 11–12]. Приведенные нами примеры топонимов подтверждают правильность принятого им решения.
Согласные в этом типе слога включены в 22 противопоставления, следовательно, они должны получить коэффициент 22, т. е. /б -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
в -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
7а -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/, /г -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
в -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
7а -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/ и т. д. Пример со слогами этого типа показывает, что важен не только коэффициент, но и качество противопоставления. Так, конечные согласные у нас имеют коэффициент 23, но там система противопоставлений совсем иная. Поэтому для нас важен не коэффициент сам по себе, а вся та система оппозиций, на которую он указывает.
Анализ приведенных примеров заставляет рассмотреть как минимум две проблемы: 1) проблему слоговой границы; 2) проблему лексической представленности тех или иных сочетаний.
Некоторые сочетания не представлены в начале слова, а внутрислоговые примеры могут интерпретироваться так, что слоговая граница разъединит согласные, отнесенные нами к одному слогу. Например, в случаях айва, молва, январь, символ, Инъва слоговая граница, согласно сонорной теории, проходит между согласными, тогда и выделенные нами слоги не существуют. В данном случае трудно принять решение, которое бы удовлетворяло во всех отношениях. К примеру, слог /лвα/ представлен только внутри слова, но у нас есть слова льва, Львов, в которых мягкий [л'] комфортно чувствует себя в начале слова. Стало быть, отсутствие слога /лвα/ в начале слова – лексический (и исторический!) каприз русского языка. Сочетание /мв/ также представлено почти исключительно внутри слова, но есть город в Габоне Мванда, с произношением которого у нас нет принципиальных трудностей. Стало быть, имея в виду некоторую ненадежность приведенных примеров, мы должны их принять, однако в процессе дальнейшего анализа не упускать из виду их «небезупречность».
Не менее сложен вопрос с лексической представленностью тех или иных слогов. Так, слог /цвα/ оказался представленным в таком экзотическом слове, как бар-мицвá и в шуточном обращении грузинского происхождения генацвали, однако русский язык знает слова типа цветок, цвет, цветение и т. п., которые представляют слог /цв'э/ с мягким согласным после [ц]. Проблем с этими словами у русских нет. Следовательно, и отсутствие примеров с /цв/ – лексико-исторический каприз русского языка.
Аналогичная процедура должна быть проведена и с другими слогами типа «согласный + согласный + гласный». Ввиду громоздкости этой процедуры в полном объеме оставляем ее за пределами статьи, но принципы применения этой процедуры на примере одного слога нами продемонстрированы.
Особую трудность представляет анализ возникающих долгих согласных:
и т. п. Долгие слоги – это реальность. Они довольно широко представлены в различных лексемах: ввалиться, введение, ввод, жжение, жжет, к кому, ссадина, ссора, ссуда и др. Для нас сейчас важен факт того, что 1) слоги [са] и различаются и 2) слог не содержит двух разнородных согласных, а «складывается» из [с + са]. Слоги [са] и отличаются друг от друга отсутствием и наличием [с] точно так же, как, к примеру, слоги [ва] и [сва]. Окончательно правильность нашего решения может быть доказана только после привлечения морфологического критерия. До этих пор необходимо иметь в виду и возможность иного решения: рассмотрения долготы согласного как особого качества.
Проблема монофонемности или бифонемности [ц] в рамках предложенных нами принципов практически не имеет решения, именно поэтому решение данной проблемы откладываем до использования морфологического критерия. Пока необходимо констатировать, что [ц] может быть как одной фонемой /ц/, так и сочетанием двух фонем /т + с/. Такие экзотические слова, как тсонга, тсога (название народов и языков банту), тсуга (род хвойных деревьев, от лат. tsuga), не отличаются в произношении начального согласного от слов типа цоколь, цугом и др.Несколько проще решается проблема монофонемности [ч']. Сочетание [т + ш + α] дает произношение, отличное от [ч']: отшельник, регентша. Другой результат получается и от объединения тщательно, тщетный, тщедушный, отщипнуть, отщеплять, отщелкать и др. Следовательно, [ч'] – неразложимый на отдельные части звуковой элемент.
Шаг 7. Вычленение слогов максимальной структуры. Данный шаг является неизбежным следствием предыдущего. Необходимо проверить, сколько еще согласных можно «добавить» к уже выделенным слогам. Для этого в качестве исходного материала воспользуемся уже рассмотренным слогом /квα/: /лквα/ – Жолква (название города Нестеров на Украине до 1951 г.); /л'квα/ – дзельква (дерево), зельква, Фолькванг-музей; /мквα/ – кумква (род деревьев и кустарников); /нквα/ – Конквест (английский писатель), Пунква (река в Чехии); кроме того, следует учесть последовательности, содержащие /нкв'/: инквизиция, транквилизатор; /рквα/ – церквушка, морква (диалектное); /сквα/ – Москва, насквозь, сквозить, скважина; /тквα/ – Ткварчели (город в Абхазии); отквакать, от квартиры; /хквα/ – двухквантовый, чихкванга (лепешка из маисовой муки у племен банту); /цквα/ – терцк-вартаккорд (музыкальный термин); /шквα/ – шквал, шкворчать.Всего получилось 10 противопоставлений. Следовательно, слово шквал в предлагаемой записи должно выглядеть так: /ш -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
к -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
в -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
7а -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
л -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
з/. Выявление всех возможных в русском языке типов слогов и определение их фонематической загруженности – очень важная для данного этапа задача. Вместе с тем при проведении такой процедуры количество особых фонематических единиц непомерно расширяется. Пользуясь остроумным выражением М. В. Панова и С. М. Кузьминой, сказанным по несколько иному, но схожему поводу, можно прийти к выводу, что рост отдельных фонематических единиц «принимает эпидемиологически-повальный характер» [Кузьмина, Панов 1980: 73]. Еще не проделав всей работы, мы уже имеем /т -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/, /т -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/, /т -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/, /т -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/, /т -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/. Теоретически все представленные /т/ – разные фонемные единицы. Это следует из принципов, которые были нами провозглашены. В то же время не вызывает сомнений, что во всех случаях мы имеем дело с [т]. Это устанавливается как очевидный факт. Таким образом, мы получаем ряды единиц, имеющих общую физическую природу, но отличающихся на уровне силы противопоставления. Фактически нами уже введено понятие позиции: можно сказать, что в зависимости от позиции физически тождественная фонематическая единица имеет разную силу противопоставленности. Сказанное можно изобразить в виде формулы:
/т/ = /т -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/ – /т -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/ – /т -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/ – /т -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/ – /т -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/.
Пока это еще не полноценное понятие позиции: оно включает в себя исключительно указание на сегментную сочетаемость в пределах слога и не связано с чередованиями единиц в пределах одной морфемы. Очевидно, что /т/ представляет собой «звук языка» – понятие, за введение которого в фонологию ратовали П. С. Кузнецов, М. В. Панов и Л. Л. Касаткин.
Шаг 8. Выявление соотнесенных единиц в разных позициях. Принцип очевидной соотнесенности позволяет устанавливать связи между физически тождественными единицами, но у нас возникает значительное количество единиц, которые просто «пропадают» в той или иной позиции при уменьшении общего количества единиц и не соотносятся ни с чем в позиции с сокращенным числом единиц. В дальнейших рассуждениях ограничимся только противопоставлением позиций начала и конца слога.
Сопоставляя конец и начало слога, мы замечаем, что сокращение количества согласных в конце слога происходит по двум причинам. Во-первых, исчезает класс звуков [б], [б'], [в], [в'], [г], [г'], [ж], [ж'], [з], [з']. Во-вторых, исчезает класс звуков [к'] и [х']. Возникает вопрос: этих единиц там нет или они представлены в каком-то преобразованном виде?
Итак, начальные и конечные [р], [л], [н], [м] и др. находятся в соответствии. В позиции начала слога /р -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/ соответствует /р -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/. В соответствии также находятся конечные и начальные [п], [т], [к] и др. Или, иначе говоря, /п -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/ и /п -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/. Но как быть с /б -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/? Соответствует ли ему что-либо в конечной позиции? Фонологи обычно исходят из того, что позиции с минимальным количеством единиц являются некоторой модификацией позиций с максимальным числом единиц, но такое решение навязывает именно русский язык. Так, китайскому [t] ничего в конце слога не соответствует в принципе. Русский консонантизм не такой, но мы пока об этом ничего не знаем. Грубо говоря, мы исходим из того, что в позиции конца слова [б] должно быть представлено в каком-то ином виде, в данном случае в виде [п]. Сложнее с такими единицами, как [к'] и [х'], у которых в конце слова явно нет заместителей. В этом они похожи на китайский [t]. С другой стороны, как доказать, что /б -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/ в позиции конца слова соответствует именно /п -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/, а не /р -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/? Можно пойти таким путем: /р -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/ соответствует /р -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/. Их тождество устанавливается на основе очевидного сходства в звучании. На том же основании в соответствии находятся /п -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/ и /п -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/.
Но как быть с /б -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/? Очевидных сближений с единицами конца слога она не обнаруживает. Здесь возможны три пути.
Первый состоит в том, чтобы несколько расширить принцип очевидности и объявить, что [б] и [п] тоже соотносимы, так как [б] ближе к [п], чем к [ч'], [м], [р] и др. Тогда двум звукам [б] и [п] в начале слога и в конце слога будет соответствовать один звук [п].
Второй состоит в том, чтобы ввести морфологический критерий, который позволяет в словоформах [дубы] и [дуп] отождествить морфемы, а вслед за ними и соответствующие звуки.
Третий способ заключается в том, чтобы наделить [б] и [п] некоторыми признаками, на базе которых и произвести их сближение.
Первый путь может привести нас к полнейшему произволу, когда соотносимыми будут объявляться звуки, которые исследователю в данный момент почему-то хочется сблизить. В принципе это путь Ленинградской фонологической школы.
Второй путь – это путь Московской фонологической школы, он очень привлекателен, но именно на него пока вступать не хотелось бы. Этим путем в свое время прошел М. В. Панов в «Русской фонетике». Этот путь начинается с признания приоритета значимых единиц. Напомним, что первая процедура функционального отождествления звуков у М. В. Панова начинается с утверждения: «Предполагается, что в речи выделены слова и морфемы, т. е. определены границы значимых единиц» [Панов 1967: 67]. Иначе говоря, свой фонетический анализ М. В. Панов начинает уже после того, как описана грамматика языка. Это важнейшая логическая предпосылка его фонологии. М. В. Панов никогда не скрывал своей позиции и ясно выразил ее в уже упомянутой статье «О значении морфологического критерия для фонологии».
Третий путь – это путь Пражской фонологической школы. В «Основах фонологии» Н. С. Трубецкой дает пример того, как фонеме приписываются функциональные свойства. Но именно эта важнейшая процедура проводится им попутно, в связи с рассуждением о том, что «фонема может реализовываться в ряде различных звуков» [Трубецкой 1960: 46].
Каждый из представленных путей имеет свои достоинства и недостатки. Тем не менее приходится выбирать между этими путями, при этом прекрасно понимая, что каждый из них не решает всех проблем и не является логически безупречным. М. В. Панов выбрал два пути и пришел к построению синтагмо– и парадигмофонологии. Но первой у него была синтагмофонология, т. е. фонология признаков, последуем и мы по этому пути.
Шаг 9. Наделение фонетических единиц признаками. Следующий возможный шаг в нашем анализе – определение признаковой структуры выделенных единиц.
Лингвисты настолько привыкли разлагать объекты своего исследования на отдельные признаки, что, кажется, уже не пытаются осознать принципы, на которые они опираются, и цель, с которой они это делают. В скрытом виде присутствует убеждение, что именно выявление отдельных признаков лингвистических единиц является средством и целью лингвистического описания.
Об этом знает каждый школьник, когда записывает:
[á] – гласи., ударн.
[б] – согласи., звонкий (парный), мягкий (парный).
стол – сущ., конкр., 2-го склонения, муж. р., им. п., ед. ч. и проч.
Собака спит – простое предложение, нераспространенное, двусоставное, повествовательное и др.
Зачастую единицы языка настолько сильно проявляют свои признаковые свойства, что вопрос о том, какие основания у процедуры приписывания признаков, кажется праздным. Действительно, местоимение он мужского рода потому, что есть она, оно. Звук [б] звонкий, потому что есть глухой [п].
Возникает вопрос, существуют ли еще такие системы, где объектам приписываются признаки так же, как они приписываются единицам языка? В какой мере содержание предмета (не только лингвистической единицы) заключается в его признаках? Может ли предмет быть описан так, чтобы все его содержание оказалось заключенным в признаках? Каким образом признак вообще выделяется из предмета?
Передо мной книга. Будем описывать ее признаки. Она твердая, черная, толстая. Пока остановимся. Она твердая потому, что есть предметы мягкие, она черная потому, что есть предметы другого цвета, она толстая потому, что есть книги тонкие. Таким образом, признак – это отличие. Признак. Наличие признака всегда подразумевает существование другого свойства. С другой стороны, какое-то свойство не может принадлежать только одному предмету (оставляем за кадром рассуждения по поводу свойств Бога). Если предмет твердый, то должны существовать другие твердые предметы, если черный, то есть иные предметы с тем же свойством. Признак, противопоставляя предметы, одновременно объединяет их.
Книга, лежащая у меня на столе, обладает фактически бесконечным числом признаков, каждый из которых будет являться существенным при определенных обстоятельствах. Если мне книга нужна только как приложение к книжной полке, то самым важным для меня оказывается ее размер, цвет, внешний вид – она должна гармонировать с моей мебелью. Кажется, что удаление одной страницы из книги не может решительным образом сказаться на ее свойствах, но если именно на этой странице содержится нужная мне информация, то важнейшее свойство книги в таком случае изменено.
Предположим, что нам удалось выделить в предмете все признаки, тогда его содержание полностью покрывается набором этих признаков. Можно прийти к выводу, что предмет – это совокупность всех его признаков. В таком случае предмет утрачивает самостоятельное существование, а реальное бытие получают именно отдельные признаки. Зачем изучать сложный объект, если его содержание целиком можно понять, анализируя его отдельные признаки? Это, собственно, и будет изучение предмета как целого. Очевидно, что такой путь заводит в тупик. Врач имеет дело с больным. С помощью анализов разного рода он получает отдельные признаки больного, но только не очень хороший врач сведет состояние больного к отдельным признакам. Дело в том, что все материальные объекты обладают бесконечным количеством признаков. Мы в принципе не можем выделить в предмете все его признаки. Поэтому, с одной стороны, предмет – это совокупность своих признаков, а с другой (ввиду невозможности выявления всех его признаков) – он всегда больше, чем те признаки, которые мы можем в нем выделить.
Традиционно признаковая структура фонематических единиц получалась следующим образом: за основу бралось фонетическое описание языка, которое уже самим своим фактом предполагало наличие в звуках определенного набора признаков, после чего уже известные признаки ранжировались в соответствии с их фонологическим статусом.
Процедура разграничения дифференциальных и недифференциальных признаков описана Н. С. Трубецким: «Отсюда явствует, что фонема может реализовываться в ряде различных звуков. Для немецкого g, например, фонологически существенны следующие признаки: полная смычка спинки языка с нёбом при поднятой нёбной занавеске, расслабление мускулатуры языка и размыкание смычки без воздушного потока. Однако место, где должна образовываться смычка с нёбом, работа губ и голосовых связок во время смычки фонологически несущественны. Таким образом, в немецком языке существует целый ряд звуков, которые считаются реализацией одной фонемы g: есть звонкое, полузвонкое и абсолютно глухое g (даже в тех говорах, где слабые, как правило, звонки), лабиализованное велярное g (например, gut „хороший“, glut „жар, зной“), узко лабиализованное палатальное g (например, güte „качество“, glück „счастье“), нелабиализованное велярное g (например, ganz „целый“, wage „весы“, tragen „носить“), нелабиализованное сильно палатальное g (например, gift „яд“, gier „жадность“), умеренно палатальное g (например, gelb „желтый“, liege „лежу“) и т. д.» [Трубецкой 1960: 46].
Итак, для Н. С. Трубецкого признаковая структура фонемы как таковой очевидна: для него важным является разграничить уже существующие очевидные признаки на существенные (дифференциальные) и несущественные (недифференциальные). Однако наличие самих признаков, выделенных сугубо фонетическим путем (до каких-либо фонологических процедур!), у него не вызывает сомнений. Такая позиция находит у него и теоретическое обоснование: «Начало любого фонологического описания состоит в выявлении смыслоразличительных звуковых противоположений, которые имеют место в данном языке. Фонетическое описание данного языка должно быть принято в качестве исходного пункта и материальной базы. Что же касается следующих, более высоких ступеней фонологического описания – систематики и комбинаторики, то они уже совершенно не зависят от фонетики.
Таким образом, известный контакт между фонологией и фонетикой, несмотря на их принципиальную независимость, неизбежен и безусловно необходим. Однако это взаимодействие должно касаться лишь начальных этапов фонологического и фонетического описания (элементарной фонетики и фонологии); но и в этих пределах не следует переходить границ безусловно необходимого» [Трубецкой 1960: 21–22].
В какой-то мере Н. С. Трубецкой в этом высказывании противоречит сам себе. С одной стороны, фонетическое описание для него – исходный пункт и материальная база фонологии, с другой – фонетика и фонология принципиально независимы друг от друга.
До сих пор нам удавалось в своих построениях избегать противопоставления фонетики и фонологии. Нами были уже выделены важнейшие свойства звуковых единиц – их различительная сила. Это сугубо фонематический критерий. Кроме того, все звуки разделены нами на гласные и согласные. Таким образом, единица /а/ характеризуется нами как гласная, противопоставленная 4 единицам и самой себе, следовательно, имеющая коэффициент 5. Но точно так же характеризуются у нас и все другие гласные! Единица /б/ перед /а/ характеризуется как согласная, противопоставленная 36 единицам и самой себе, следовательно, имеющая коэффициент 37. Но точно так же характеризуются у нас и все согласные в этой позиции! Если мы изучаем различительные свойства звуковых единиц, то должны дать каждой единице ее индивидуальную характеристику.
Когда мы утверждаем, что два звука являются фонетически соотнесенными, мы не утверждаем, что они тождественны. Просто звук [а] ближе к звуку [а], чем к звуку [у]. Уточнение их отношений – задача дальнейшего анализа.
Предположим, что единицы, находящиеся в соответствии, обладают какими-то общими признаками (иначе они не находились бы в соответствии) и в то же время имеются признаки, которые их противопоставляют (иначе их дифференциальная сила была бы одинаковой).
Дальнейшее продвижение в выбранном направлении возможно при условии, что при наделении фонетических единиц признаками будет учтено их позиционное распределение. Так, все согласные можно разделить на те, которые употребляются перед [ы], а также перед [˙а], [˙о], [˙у], [˙э], и те, которые употребляются перед [и], а также перед [˙а], [˙о], [˙у], [˙э], Первые составляют класс твердых согласных, вторые – класс мягких согласных. Звук [j] употребляется перед [а], [о], [у], [э], но не может появиться перед [ы] и [и], следовательно, он представляет собой отдельный класс из одной единицы. Это класс палатальных согласных. Таким образом, наделение фонетических единиц некоторыми признаками возможно на основании изучения их позиционного поведения, без непосредственного обращения к их физической природе.
Противопоставление сонорных, звонких и глухих можно «вывести» следующим образом. Перед /б/, /г/, /д/, /ж/, /з/ невозможен класс /к/, /с/, /т/, /ф/, /х/, /ц/, /ч'/, /ш/ и наоборот – перед /к/, /с/, /т/, /ф/, /х/, /ц/, /ч'/, /ш/ не встречаются /б/, /г/, /д/, /ж/, /з/. Следовательно, это два различных класса звуков. Перед /в/, /р/, /л/, /н/ /j/ допустимы оба класса звуков. «Подбираем» этим классам «традиционные» наименования и получаем три класса:
звонкие: /б/, /г/, /д/, /ж/, /з/;
глухие: /к/, /с/, /т/, /ф/, /х/, /ц/, /ч'/, /ш/;
сонорные: /в/, /р/, /л/, /н/, /j/.
Но ведь /в/ не сонорный! Это с какой стороны глядеть. Если глядеть так, как сейчас сделали мы, то он сонорный (что бы там ни показывали инструментальные исследования). Но с другой стороны – он звонкий. «Настоящие» сонорные могут употребляться как перед глухими, так и перед звонкими (лба – толпа), тогда как /в/ может употребляться только перед звонкими согласными и, следовательно, по данному свойству относится к их числу.
Двигаясь в построении фонетики и фонологии столь мучительным путем, который мы определили для себя, имеем и некоторые приобретения. Одно из них – выявление двойственной природы /в/. Он характеризуется и как сонорный, и как звонкий. Строго говоря, его надо выделить в особый класс звонко-сонорных. Конечно, особая природа /в/ отмечается, но в процессе его сугубо фонетической характеристики данное его свойство не получает отражения.
Можно обратить внимание и еще на одно «приращение» к традиционным представлениям.
Рассмотрим эффект «исчезновения» [j] перед [и]. Мы можем констатировать, что перед /а/, /о/, /э/, /у/ употребляется три типа единиц: /б/, /в/, /г/, /д/ – твердые, /б'/, /в'/, /г'/, /д'/ – мягкие и /j/ – палатальные, а перед единицей /и/ – только два типа: твердые и мягкие. Следовательно, дело не в том, что каким-то случайным образом из системы в одной из позиций выпал [j], а в том, что в этой позиции отсутствует целый класс единиц, представленный, правда, всего одной единицей. Стало быть, в позиции перед /а/, /о/, /э/, /у/ мы имеем трехчленное противопоставление согласных, а перед /и/ – двучленное. Итак, в позиции перед /а/, /о/, /э/, /у/ наблюдается система из согласных, противопоставленных по трем признакам: твердые – мягкие – палатальные, в позиции перед /и/ система включает в себя противопоставление по двум признакам: твердые – мягкие.
При таком подходе невозможность противопоставления [jи] и [и] из вопроса периферийно-орфоэпического превращается в важную фонологическую проблему. При построении своей таблицы мы исходили из того, что сочетание [jи], противопоставленное «чистому» [и], невозможно. Однако на этот счет имеются разные указания фонетистов. А. Х. Востоков в своей грамматике оставил крайне любопытное наблюдение: «Буква и только в местоимениях имъ, ихъ, ими и после ь, напр. чьи, статьи, произносится двоегласно: йимъ, йихъ, йими, чьйи, статьйи; во всех других случаях чисто» [Востоков 1831: 343]. Следовательно, А. Х. Востоковым допускалось в ограниченном круге слов противопоставление [jи] и [и]. Об особом произношении местоимений им, их, ими писал и Р. Кошутич: «У облицима ихъ, имъ, Åми почетно и– вреди обично како jи-, дакле: jих, jим, júми (júм’ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
) = њих, њима унесеноjе, по своj прилици, из других падежа:
и т. д.)» [Кошутич 1919: 25]. Р. И. Аванесов уже не допускал употребления сочетания [jи]. Он приводит многочисленные примеры, в которых сочетание [jи] не употребляется: [свлúх], [крлúм] и многие другие [Аванесов 1984: 123]. Далее он отмечает: «В соответствии со старыми московскими нормами звук [j] произносился перед ударным [и] в начале слова: в формах их, им, ими -
В настоящее время такое произношение устарело и приобрело просторечную окраску. Современное произношение соответствует написанию: [их], [им],
[Аванесов 1984: 123]. Таким образом, мы можем предположить, что еще в начале XX в. в рудиментарном виде существовало противопоставление слогов [jи] и [и], постепенно исчезнувшее. Тогда перед всеми гласными существовала трехпризнаковая система согласных.Столь незначительное изменение повлекло за собой то, что в позиции перед /а/, /о/, /э/, /у/ русский язык сохраняет противопоставление трех классов звуков: твердых, мягких и палатальных, которые можно рассматривать как градуальную оппозицию, а в положении перед /и/ оппозиция представлена только твердыми и мягкими согласными.
Не в этом ли «микроскопическом» изменении, которое только мимоходом было замечено орфоэпистами, истоки тотального отвердения сочетаний согласных, которое до сих пор не находит полноценного объяснения?
Таким образом, мы можем прийти к выводу, что противопоставление согласных перед /а/, /о/, /э/, /у/, с одной стороны, и перед /и/ – с другой, связано не просто с тем, что в позиции перед /и/ мы «недосчитываемся» /j/, а с тем, что в данных случаях мы имеем дело с системами согласных, организованными по-разному.
Итак, нам удалось, не прибегая к сугубо фонетическим решениям, противопоставить классы глухих – звонких – сонорных и твердых – мягких – палатальных. Полученные характеристики могут быть представлены в следующей таблице.
В рамках предложенного решения только три единицы получили индивидуальные характеристики: /в/, /в'/, /j/. Как быть с другими единицами? Если воспользоваться понятийным аппаратом «Русской фонетики» М. В. Панова, то можно сказать, что мы пытаемся получить синтагмо-фонологию (фонологию признаков), используя методы парадигмо-фонологии (фонологии позиционных чередований). Даже проблемы, возникающие в наших построениях, общие. Подводя итоги рассмотрения гласных парадигмо-фонем, М. В. Панов писал:
«У нас получилось (здесь и далее курсив наш. – А. С), что каждая фонема имеет свою особую характеристику. Но в парадигмо-фонологии это вовсе не является необходимым. Несколько парадигмо-фонем могут иметь одну и ту же характеристику. Если бы гласные совсем не подвергались нейтрализации, то все они имели бы такую же характеристику, как [у]; это не мешало бы им быть различными фонемными единицами. Если бы все они (включая [у]) нейтрализовались в какой-то позиции и только в ней, то опять-таки у всех была бы одинаковая характеристика.
В синтагмо-фонологии, как мы помним, каждая фонема должна иметь свою собственную характеристику» [Панов 1967: 219].
Позиционно изменчивый русский вокализм позволил М. В. Панову придать каждой парадигмо-фонеме индивидуальный облик, но сам Панов осознавал, что это некоторая удача. Так, по отношению к древнерусскому языку, в котором нейтрализации как гласных, так и согласных были не столь характерны, пришлось бы смириться с тем, что разные парадигмо-фонемы имеют одинаковую характеристику. Может, в этом нет ничего страшного. Не беспокоит же нас то, что в грамматике слова рука и нога имеют одинаковые морфологические свойства. Но грамматика – это иное дело. Ее призвание – объединять в грамматические классы (= части речи) лексическое многообразие. Парадигмо-фонология, лишенная нейтрализации, напротив, не объединяет, а разъединяет. Действительно, все фонемы (гласные и согласные!) получают одинаковую характеристику, это значит, что парадигмо-фонология для языка такого типа оказывается вообще ненужной. Для одинаковых парадигмо-фонем следует искать иные основания для противопоставления. МФШ парадигматична в своих основаниях, именно поэтому она остается преимущественно уделом русистики. На материале других языков методы МФШ применяются с большим трудом. Парадигмо-фонология Панова – это теоретически дистиллированная позиция МФШ. Именно поэтому приемы парадигмо-фонологии почти невозможно использовать за пределами русистики. Даже диахрония русского языка не поддается разграничению синтагмо-фонологии и парадигмо-фонологии. Сам Панов попытался сделать это в «Истории русского литературного произношения XVIII–XX вв.» (1990). В главе, посвященной XX в., он вводит разграничение парадигмо-фонологии и синтагмо-фонологии, но по мере продвижения в прошлое данное противопоставление им забывается.
Но в языке, где нет нейтрализации, во многом опустошается и синтагмо-фонология. Так, исчезает необходимость в таком понятии, как архифонема.
Выявление любых признаков – это всегда результат сопоставления. Вне отношения с иным любой выбранный объект не может проявить свои признаки. Конечно, сами по себе признаки существуют, но без сопоставления они не могут быть выявлены.
С чем сопоставляется обычно фонетическая единица (= звук, фонема), уже выявленная с помощью интуитивно фонологического анализа?
Это может быть артикуляционный аппарат. Выявленная единица [т] сопоставляется с теми движениями речевых органов, которые совершаются в момент произнесения. Таким способом мы выявляем артикуляционные свойства звуковых единиц. Это традиционный путь, на котором фонетика достигла наиболее значимых результатов.
Это могут быть акустические свойства. Для выявления акустических свойств звука требуются специальные приборы. Звук, грубо говоря, сравнивается со своим портретом на осциллограмме. Результатом является определение самых тончайших свойств звуковых единиц.
Артикуляционно-акустический путь так долго был магистральным путем фонетики, что крайне трудно подвергать его продуктивность каким-либо сомнениям. Даже с возникновением фонологии лингвисты не решились отказаться от него, так как вполне сознательно строили здание новой науки на фундаменте достижений артикуляционно-акустических исследований. Вынуть из-под фонологии акустико-артикуляционный фундамент – значит, обрушить все здание фонологии. Как говорил Н. С. Трубецкой, фонология только берет из фонетики некоторый материал, а потом становится совершенно независимой. Но с грузом чуждого материала трудно оставаться абсолютно независимым. Фонетическое прошлое довлеет над фонологией, не давая ей осознать свою специфику. Мы пытаемся выстроить здание фонологии и фонетики одновременно. Строго говоря, это попытка выстроить здание единой науки, где бы «чистая» фонетика не была бы необходимым основанием всех принимаемых решений. Это сложный путь, так как нам часто приходится полагаться на очевидность. Даже единство звука, как уже говорилось ранее, – это некоторый допуск, предположение.
Да и в целом разъятие звука на его акустические и артикуляционные составляющие, чрезвычайно интересное и важное само по себе, оставляет впечатление чего-то очень далекого от лингвистики, призванной изучать язык как целостность.
Для выделения важнейших свойств звуковых единиц они должны сравниваться друг с другом.
На этом пути нам пришлось вырабатывать некоторые правила. Попытаемся их сформулировать.
1. Единицы, различающиеся в одной позиции, не могут быть отождествлены. Пока для нас понятие позиции включает в себя простейшие вещи: перед каким-то звуком (например, перед [а]) или сочетанием звуков (например, перед [ва]) или после тех или иных звуков (например, после [а]). Если перед [а] возможно [к] и [г] ([ка] – [га]), то они не могут быть признаны за одну единицу.
2. Важнейшее функциональное свойство выделенных единиц – их различительная сила. Каждой выделенной единице присваивается коэффициент различительной силы.
3. Единицы, имеющие одинаковые акустико-артикуляционные характеристики, должны быть отождествлены. Так, разные виды [т] объединяются в одну единицу: /т/ = /т -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/ – /т -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/ – /т -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/ – /т -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/ – /т -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
/. Как назвать эту единицу? Она объединяет в себе звуковые единицы на основе физической близости вопреки различию в их функциональных свойствах. Вслед за П. С. Кузнецовым и М. В. Пановым следует назвать эту единицу звуком языка. Данная единица соотносится с понятием «фонема» в теории ЛФШ. Неслучайно Панов предлагал измерять параметры этой единицы в щербах.
4. В рамках установленных правил на основе сопоставления выделенных единиц можно сделать первые шаги в осознании их признаковой структуры, которая выявляется с помощью изучения их позиционного поведения в пределах слога. Первые шаги такого рода нами были сделаны ранее.
Вероятно, возможны и другие шаги в направлении выявления признаков выделенных фонематических единиц, но на этом пути возникают определенные трудности.
Одна из них чисто психологического свойства: пытаясь высечь из синтагматических свойств фонетических единиц их признаковую структуру, исследователь волей-неволей подгоняет возможный результат под уже имеющуюся в его распоряжении артикуляционно-акустическую классификацию звуков. Когда результат совпадает, то возникает вопрос, стоило ли идти к нему столь сложным путем, если об этом написано в самом элементарном учебнике по фонетике. Когда результат получается иной, то возникает сомнение в его достоверности.
Другая трудность состоит в том, что мы пока еще имеем дело с весьма ограниченным фонетическим пространством, в котором существует только один слог, состоящий из единственной гласной, к которой «спереди» и «сзади» примыкают согласные.
Еще одна трудность возникает в связи со слогоделением. В качестве реально существующей была выделена последовательность /рквα/, которая лексически представлена такими словами, как церквушка, морква. Согласно сонорной теории слога, данные слова членятся как цер-кву-шка, мор-ква. Получается, что последовательность ркв реальна, а слог, внутри которого эта последовательность постулируется, – фикция. Если строго оставаться в пределах слога, то мы должны отказаться от выделения этой последовательности, если же помнить, что главная наша задача на данном этапе – выявление возможных звуковых сочетаний, то трудностями, связанными с проблемами слогоделения, можно пренебречь.
Выход из этой ситуации такой: необходимо двигаться дальше в построении фонетической модели русского языка, оставляя решение ряда проблем на более позднее время, когда в нашем распоряжении будет более совершенный научный аппарат.
Итак, выделив в русском языке слогообразующие (гласные) и неслогообразующие (согласные) элементы, выявив их функциональную загруженность и наделив согласные некоторыми свойствами, мы должны сделать следующий шаг, который состоит в выходе за пределы одиночного слога.
Шаг 10. Выход за пределы одного слога. Еще раз следует напомнить, что сейчас мы конструируем язык, а не извлекаем его из текста. Именно поэтому эксплицитно в своих построениях мы опираемся на словарь, а не на звуковую цепь. Так, звуковая цепь легко (ой, легко ли?) допускает такие последовательности, как [пáпá]: У Александрийского стол [пáпá] па стоит. В пределах словоформы последовательность [пáпá] невозможна. Сопоставление слогов внутри словоформы приводит к необходимости разграничения ударных и безударных слогов. Фонетическая природа ударения – весьма сложная проблема. Подходы к решению этой проблемы самые разные. Но именно это пока можно оставить без рассмотрения. Для нас сейчас важно, что ударение существует и легко вычленяется говорящими. Многолетний опыт преподавания свидетельствует, что учащиеся почти никогда не имеют проблем с противопоставлением ударного и безударного слогов (конечно, речь не идет об орфоэпических предпочтениях: звонишь или звонишь). Следовательно, то, что слоги могут быть ударными и безударными, можно принять как очевидный факт. Более сложным является вопрос о том, свойством чего является ударность и безударность. Мы говорим ударный слог и ударный гласный, безударный слог и безударный гласный. Основу слога составляет гласный, а ударность-безударность существует только в пределах слога.
Прежде чем перейти к дальнейшим рассуждениям, приведу стихотворение М. В. Панова.
//-- РЕКА --//
В струй
рев
бобр —
порск!
Мокр
ворс.
Мнет
волн
вал.
Мал зверь,
плеск
тих.
Быстр глаз блеск.
Выдр
ныр. Рыб
лб мр.
Крт
млк
др. [Панов 2001: 12].
Одна из фонетических прелестей этого стихотворения (есть и другие, например графическая омонимия двух точек: др. – точка как конец предложения и др.(угой) – точка как знак сокращения) состоит в том, что в этом стихотворении отсутствует противопоставление ударных и безударных слогов. Нет основы силлабо-тонического стихосложения – противопоставления ударных и безударных слогов, а стихотворение есть. Потому что написано оно тактовиком, который сам Панов безгранично любил и был неустанным его пропагандистом (см.: [Панов 2000]).
Следовательно, ударность существует на фоне безударности и наоборот.
Свойства, связанные с ударением, явно принадлежат гласному: он легко, без помощи согласных составляет слог и держит на себе ударение. Значит, ударение – это свойство гласного. Но… Если все так просто, тогда почему не может существовать слово [папа]. Впрочем, так же, как и [папа] – два безударных слога. А что может существовать? Только [папа] и [папа]. Почему? В пределах словоформы может быть только один ударный слог или гласный. Это очень важное свойство ударения. Считается, что ударение – это выделение с помощью фонетических средств одного из слогов в слове. М. В. Панов настаивал на том, что ударение – это суперсегментная единица языка. До сих пор мы обходились без этого понятия, а теперь оно для нас становится жизненно необходимым.
Можно сказать, что суперсегментные единицы паразитируют на сегментных единицах. На суперсегментный характер ударения указывал Е. Курилович (1946): «Само по себе ударение не является фонемой и даже признаком фонемы: в слове мýка ударение является не признаком гласного у, хотя оно и падает на нем, но признаком целого слова, потому что подчеркивает один слог, или одну морфему, которая противопоставляется всем остальным. Поэтому ударение и называется прозодическим признаком, то есть признаком, который мы добавляем к уже готовому фонетическому составу слова. Итак, например, слово мука надо анализировать не м + ý + к + а, но м+у + к + а+ ударение на у. Ударение является надстройкой над фонетическим составом слова» [Курилович 2000: 436–437].
Чрезвычайно интересные наблюдения над фонологической природой ударения были предложены П. С. Кузнецовым в статье «К вопросу о фонологии русского ударения» (1948). М. В. Панов полагал, что именно в этой статье П. С. Кузнецов «первым понял во всей глубине сущность разграничения сегментных и суперсегментных единиц» [Панов 1979: 18].
В статье П. С. Кузнецова чрезвычайно интересно следующее наблюдение: «Различие экспираторного и музыкального ударения может быть определено лишь с фонологической точки зрения. С этой точки зрения может быть проведено разграничение между монотоническим и политоническим ударением (эти понятия давно уже получили широкое распространение у фонологов Пражской школы, и я не вижу оснований отказываться от них). Монотоническим ударением называется такое ударение, смыслоразличительная роль которого проявляется лишь в месте, какое занимает ударяемый слог в слове, политоническим же – такое, смыслоразличительная роль которого проявляется не только в месте, но и в качестве ударяемого слога (два слова или две формы, тождественные по фонематическому составу и по месту ударения, могут различаться в зависимости от качества ударяемого слога, как, например, в сербском языке род. и дат. п. ед. ч. stvâri с нисходящим ударением, местн. пад. ед. ч. stvári с ударением восходящим)» [Кузнецов 1970: 366].
Останавливаясь на характеристике сербского языка, Кузнецов не делает очень важного шага, который важен для понимания фонетики именно русского языка. Ударение можно различать не только по характеру ударного слога, но и по характеру безударных слогов. Действительно, состав гласных в ударном и безударном слогах может быть одинаков. Таковы некоторые севернорусские говоры, где количество фонем ударного и безударного слогов оказывается одинаковым (см.: [Аванесов 1949: 63]). Однако в русском языке в большинстве говоров и литературном языке картина иная: отсутствие ударения сказывается на количестве гласных этих слогов. В общем виде эта картина вписывается в знаменитую формулу А. А. Потебни. Поэтому в развитие идеи Кузнецова можно различать языки и говоры, в которых составы гласных под ударением и без ударения совпадают, и языки, в которых количество гласных в зависимости от ударения меняется. Очевидно, что русский язык в большинстве говоров принадлежит к языку второго типа.
Однако на количество гласных в безударном слоге оказывает влияние еще один фактор – качество согласного. В истории русского языка такая зависимость наблюдалась и в ударном слоге. Так, после мягких согласных до определенного времени невозможно было появление [о]. Напротив, после твердых согласных отсутствовал [э]. В современном русском литературном языке такая зависимость устранена, поэтому количество гласных после твердых и мягких в ударном слоге совпадает.
В соответствии с обозначенными критериями в русском языке выделяются следующие типы вокалических структур.
Под ударением существует система, состоящая из пяти гласных. Эта структура представлена в позиции под ударением независимо от того, твердый или мягкий согласный находится перед гласным. Такая система существует в современном русском языке, в прошлом было иначе.
Принято считать, что в первом предударном слоге реализуется система из трех гласных: [нагá – рукá – былá]. Из этого перечня фонологи неоправданно изгоняют [э -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
]. Действительно, нет никаких оснований изгонять слова типа фонетический, бутерброд, Интернет и др., которые произносятся как
Возможно и иное произношение этих слов, но мы пока ориентируемся на то произношение, которое признано нормативным. Только историческими привязанностями фонологов можно объяснить то, что до сих пор (э) во многих работах не рассматривается в числе фонем, которые могут быть в первом предударном слоге после твердых парных согласных. Но проблемы не с <э>. Эта единица должна занять свое законное место в первом предударном слоге.Проблема с поэтом. Норма рекомендует произносить [поэт – боá – сонэт]. Это так называемая орфоэпическая подсистема малочастотных слов. Не все безупречно с самой идеей малочастотности. Так, слово поэт включено в список 1500 наиболее употребительных слов русского языка (см.: [Система лексических минимумов 2003: 73]). Следовательно, все слова, частотность которых ниже частотности данного слова, должны быть включены в число малочастотных. А таких слов в русском языке подавляющее большинство. Наверное, следовало бы говорить не о подсистеме малочастотных слов, а подсистеме слов особой культурно-исторической нагруженности.
Как бы ни оценивать и ни называть слова типа поэт, следует признать, что на данном этапе исследования не представляется возможным отделить их от всех прочих слов. Пока в фонетическое описание не введена семантика, слова типа н[а]хал и п[о]эт мы вынуждены рассматривать в одном ряду. Кстати, слово нахал появляется только в списке 4500 наиболее употребительных слов русского языка [Система лексических минимумов 2003: 254], стало быть, оно менее частотно, чем слово поэт. Следовательно, система гласных первого предударного слога после твердых парных согласных оказывается равной в количественном отношении ударному слогу:
Конечно, гласные ударных и безударных слогов не равны в физическом отношении друг другу, так как безударные гласные произносятся с меньшим напряжением и, как правило, короче по своей длительности. Иногда ослабление в произношении и редукцию обозначают с помощью особых знаков, тогда транскрипция вышеприведенных слов принимает такой вид: [нага – рука – была – бутэ -------| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
рбр6 т – поэт]. Нет необходимости специально обозначать краткость и ослабленность [э -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
], так как этот звук в русском языке встречается только в безударном положении. Физическое сходство позволяет попарно отождествить следующие звуки:
Объединение звуков [э] и [э -------| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
] в рамках выдвинутых принципов уже связано с определенного рода натяжками.
Дальнейшее построение фонетического описания русского языка без обращения к морфологическому критерию становится затруднительным и в значительной части лишенным смысла. Действительно, отождествление [э] и [э -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
] с помощью морфологического критерия – это элементарная операция, доступная ученику начальных классов: написание слова фонетический проверяем, сопоставляя его со словом фонетика. Взаимосвязь [э] и [э -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
] установлена. Надежно. Без морфологического критерия эта связь весьма неопределенна.
Тем не менее, отказавшись от морфологического критерия на первых порах, нам удалось определить тот фонетический минимум, который может получить исследователь до того, как будет вынужден обратиться к помощи морфологии. В принципе нами был реализован завет М. В. Панова о том, что «процесс изучения языковой системы схематически можно представить так: установив некоторое минимальное число фонетических фактов, используют их для определения некоторых (пока немногочисленных) схождений и расхождений на морфологическом уровне…» [Панов 1967: 27]. Именно установлению «некоторого минимального числа фонетических фактов» и была посвящена эта статья.
Подводя итоги, следует еще раз повторить тот фонетический инвентарь, который нам удалось выявить до обращения к морфологическому (шире – семантическому) критерию:
1. Выявлена система из пяти (и, э, а, у, о) или шести гласных (+ ы). Какая из этих систем больше соответствует системе языка, предстоит еще выяснить. Предварительно мы отдали предпочтение системе из пяти гласных.
2. В позиции перед гласными [а], [о], [у] выявлена система из 37 согласных единиц
В этой системе спорным является выделение в качестве самостоятельной единицы [ц]. Необходимы дополнительные доказательства ее монофонемности. В позиции перед [и] и [ы] выявлены системы из 18 единиц.3. В качестве возможных решений выхода из «кризиса и – ы» было предложено:
а) признать особый состав согласных перед [и] и [ы] в количестве 18 единиц;
б) «расщепить» систему гласных на ы-образные ([а] – [о] – [у] – [э]) и и-образные ([˙а] – [˙о] – [˙у] – [˙э]);
в) объединить [и] и [ы] в составе одной единицы.
В качестве наиболее целесообразного было принято последнее решение, но оно носит предварительный характер.
4. Выявлены единицы, функционирующие в конце слога, в количестве 23. Установлены соответствия между согласными начала и конца слога. Ряд соответствий носит предварительный характер.
5. Для каждой выделенной единицы установлены коэффициенты различительной силы.
6. Выявлены структуры, выходящие за пределы слога «согласный + гласный + согласный». Единицы, выделенные в составе этих слогов, наделены коэффициентами различительной силы.
7. Если к слогу «согласный + гласный» добавляется согласный той же фонетической природы, то возникает слог который допускает двойную интерпретацию:
В качестве наиболее целесообразного принято второе решение, но оно требует дополнительного обоснования.8. Выявленные фонетические единицы наделены определенными признаками, выделенными на основе их сочетаемости.
9. В составе словоформы выявлена первая суперсегментная единица – слог. Все слоги могут быть разделены на три типа: ударные, безударные и нейтральные в отношении этого признака (слоги односложных слов). Уточнение отношений между этими типами слогов возможно только в процессе дальнейшего анализа.
Наверное, на досемантической стадии описания фонетической системы русского языка можно достичь большего, но думается, что тот минимум фонетических фактов, которые необходимы для обращения к семантическому критерию, нами уже достигнут. Поэтому нет серьезных оснований оставаться на досемантической стадии описания: многие из возникших проблем могут быть успешнее решены с помощью привлечения семантических критериев.
Предлагаемый в статье путь объединения фонетики и фонологии – это только первые шаги (точнее – десять шагов) в выбранном направлении. Таких шагов еще надо сделать много. Наверное, многие не согласятся с конкретными решениями, можно не принять и сам путь, выбранный автором статьи, однако если кто-то из прочитавших предлагаемые размышления задумается над тем, как преодолеть разрыв между фонетикой и фонологией, и предложит свои решения, то автор будет считать, что он выполнил свою задачу.
//-- Литература --//
Аванесов 1949 – Аванесов Р. И. Очерки русской диалектологии. Ч. I. M., 1949.
Аванесов 1984 – Аванесов Р. И. Русское литературное произношение. М., 1984.
Битов 1986 – Битов А. Г. Книга путешествий. М., 1986.
Востоков 1831 – Востоков А. X. Русская грамматика. СПб., 1831.
Греч 1840 – Греч Н. И. Чтения о русском языке. Ч. I. СПб., 1840.
Добродомов 2002 – Добродомов И. Г. Беззаконная фонема /?/ русского языка // Проблемы фонетики. IV. М., 2002.
Задоенко, Хуан Шуин 1983 – Задоенко Т. П., Хуан Шуин. Основы китайского языка. Вводный курс. М., 1983.
Кога 2001 – Кога И. Современный русский вокализм: Структурная интерпретация [i] и [I] // Slavic culture studies. 2001.
Кошутич 1919 – Кошутич Р. Грамматика русского языка. I. Фонетика. А. Общая часть (Литературное произношение). Пг., 1919.
Кузнецов 1970 – Кузнецов П. С. К вопросу о фонологии ударения // Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии. Очерк. Хрестоматия. М., 1970.
Кузьмина, Панов 1980 – Кузьмина С. М., Панов М. В. О позиционных чередованиях в фонологии и морфонологии // Проблемы теории и истории русского языка. М., 1980.
Курилович 2000 – Курилович Е. Система русского ударения // Курилович Е. Очерки по лингвистике. Биробиджан, 2000.
Лосев 1990 – Лосев А. Ф. Из ранних произведений. М., 1990.
Панов 1967 – Панов М. В. Русская фонетика. М., 1967.
Панов 1970 – Панов М. В. О значении морфологического критерия для фонологии // Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии. Очерк. Хрестоматия. М., 1970. С. 368–373.
Панов 1979 – Панов М. В. Современный русский язык. Фонетика. М., 1979.
Панов 1990 – Панов М. В. История русского литературного произношения XVIII–XX вв. М., 1990.
Панов 1999 – Панов М. В. Позиционная морфология русского языка. М., 1999.
Панов 2000 – Панов М. В. Из рассказов о русском стихе. Тактовик // Русская словесность. М., 2000. № 3–4.
Панов 2001 – Панов М. В. «Олени навстречу». Вторая книга стихов. М., 2001.
Система лексических минимумов 2003 – Система лексических минимумов современного русского языка: 10 лексических списков от 500 до 5000 самых важных русских слов. М., 2003.
Соссюр 1977 – Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики // Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977.
Трубецкой 1960 – Трубецкой П. С. Основы фонологии. М., 1960.
Тулов 1874 – Тулов М. А. Об элементарных звуках человеческой речи и русской азбуке. Киев, 1874.
Фортунатов 1956 – Фортунатов Ф.Ф. Сравнительное языковедение. Общий курс // Фортунатов Ф. Ф. Избранные труды. Т. 1. М., 1956.
Щерба 1983 – Щерба Л. В. Русские гласные в качественном и количественном отношении. Л., 1983.
Ягич 2003 – Ягич П. В. История славянской филологии. М., 2003. (Репринт 1910 г.)
Стенограмма обсуждения 1-го издания учебника А. А. Реформатского «Введение в языковедение» 17 января 1948 г
После смерти А. А. Реформатского (3 мая 1978 г.) Наталия Иосифовна Ильина передала мне машинопись стенограммы обсуждения учебника А. А. Реформатского «Введение в языковедение» (М., 1947) 17 января 1948 г. в Москве на расширенном заседании кафедры языкознания Литературного института, которой тогда заведовал А. А. Реформатский. А недавно Мария Александровна Реформатская обнаружила у себя и передала мне другой экземпляр стенограммы обсуждения учебника ее отца 17 января 1948 г. и заметки А. А. Реформатского, сделанные им во время этого обсуждения и во время обсуждения учебника на заседании кафедры русского языка МГорПИ 10 октября 1947 г.Первое издание «Введения в языковедение» А. А. Реформатского подверглось в печати настоящему охаиванию с употреблением всяческих резко отрицательных политических ярлыков – «политическая неграмотность», «игнорирование достижений передовой советской науки о языке», «низкопоклонство перед реакционной буржуазной наукой», «сознательная фальсификация» и т. п. [115 - См. рецензии на этот учебник и замечания о нем в статьях: Сердюченко Г. II Литературная газета. 1947. 17 дек.; Фигуровский И. II Учительская газета. 1948. 10 янв.; Филин Ф. П. II Вестник высшей школы. 1948. № 1. С. 53–56; Гухман М. М. II ИЯШ. 1948. № 2. С. 96 – 103; Кацнелъсон С. Д. II Советская книга. 1948. № 3. С. 96 – 103; Яцимирский Б. II Народное образование. 1948. № 3. С. 62–65; Самарин А. II Правда. 1948. 1 июля; см. также: Обсуждение работ по языкознанию [в Ин-те языка и мышления и Ин-те русского языка АН СССР] // Вестник АН СССР. 1948. № 2. С. 113–118; РЯШ. 1948. № 2. С. 68–71.Н. И. Ильина в своих воспоминаниях о А. А. Реформатском нарисовала яркую сатирическую картинку отношения двух казанских лингвисток к этому его учебнику; см.: Ильина Н. Дороги и судьбы. М., 1991. С. 605–607.] Иначе оценивал этот учебник И. П. Мучник, выступивший с докладами о нем на заседании кафедры русского языка МГорПИ 10 октября 1947 г. и на заседании кафедры языкознания Литературного института 17 января 1948 г. Указав на ошибки и неточности в учебнике, И. П. Мучник дал ему высокую общую оценку. [116 - См. его рецензию в журнале: РЯШ. 1948. № 1. С. 63–68.]
В заметках А. А. Реформатского, сделанных им на заседании 10 октября 1947 г., приводятся также выдержки из выступлений М. Н. Петерсона, И. Г. Голанова, П. С. Кузнецова, П. Я. Черных, Р. И. Аванесова, И. С. Ильинской, В. Н. Сидорова, А. Б. Шапиро, доброжелательно и конструктивно анализировавших учебник.
Среди заметок А. А. Реформатского есть и следующая:
«"Критика"
1. Как фимиам или грязь.
2. Критика должна быть:
1) прямой,
2) страстной,
3) честной,
4) компетентной,
5) целеустремлённой.
3. Что в Л(итературной) Г(азете)?
"Насмешки грубые и площадную брань
Учтивых остряков затейливую дрянь"
1) не прямая, а из-за угла: ответы публикуют в «удобных» (якобы!) выдержках, отчёты об обсуждении дают искривлённо;
2) не страстная, а гаерническая; это зубоскальство; "Ничто не трогает души твоей холодной,
На всё кидаешь ты косой, неверный взгляд" Пуш(кин;)
3) не честная: передёргивают, замалчивают, перемётываются;
4) не компетентная: 1) враньё в терм(инологии); 2) уныло и пр.;
5) а целеустремлённость, конечно, есть, но… целеустремлённость отрицательного порядка, направленная не на благо науки, общественного сознания, не на поднятие гражданских чувств и мыслей, а на ошельмование, на дискредитацию – чего:
1) её крупнейших центров: Мос(ковский) ун(иверсите)т и Ак(адемия) наук.
2) советской науки – перед студентами, провинцией, широкими массами, заграницей (вредительство так поступать!).
3) газеты – «Лит(ературная)» и вообще (ср. «газетный» и сами «рецензии»).
4) критики как таковой – одни брезгливо «умоют руки», другие небрезгливо «погреют руки». А надо иное – настоящую) критику, как в МГПИ.
Предложения:
1) Голос кафедры МГПИ должен быть услышан хотя бы и «оком» через печать.
2) Не в Лит(ературную) газету, пока там орудуют, помилуй нас господи, ландскнехты из бывших эстетствующих и прожектерствующих. «Я бедный человек, к тому ж жена и дети…» Пуш(кин.)
3) А в более солидные органы – К(ультура) и ж(изнь), Пр(ав)да, Из(вестия) АН, бюллет(ень) М(осковского) ун(иверсите)та.
4) Одновременно – в ЦК.»
Однако публикаций, о необходимости которых писал А. А. Реформатский, до 1950 г. не появилось, печать была закрыта для него и для его сторонников.
В экземпляре стенограммы обсуждения учебника А. А. Реформатского в 1948 г., хранившемся у М. А. Реформатской, внесено много исправлений чернилами, сделанных А. А. Реформатским, М. Ф. Леонтьевым и В. С. Сидориным в частях, отражающих их выступления. Экземпляр стенограммы этого обсуждения, хранившийся у Н. И. Ильиной, – перепечатка первого экземпляра, где учтены все внесенные от руки исправления. Оба экземпляра оказались дефектными: в них отсутствуют страницы 10–12 с окончанием выступления М. Ф. Леонтьева, выступлением В. Ф. Асмуса и частью заключительного слова И. П. Мучника. Этот пробел частично восполняют сделанные во время обсуждения заметки А. А. Реформатского. Ко второму экземпляру стенограммы приложена записка: «Проверены авторами все выступления, кроме выступления В. Д. Левина и В. Ф. Асмуса».
Комментарии А. А. Реформатского приведены в сносках и снабжены пометой [А. Р.], другие сноски сделаны мною, мои добавления в тексте даны в скобках (). [117 - Стенограмму заседания лексикографической секции Ученого совета Института языкознания Академии наук СССР (г. Ленинград) от 22 июня 1956 г., посвященного обсуждению второго издания учебника А. А. Реформатского «Введение в языкознание», см.: Семиотика, лингвистика, поэтика: К столетию со дня рождения А. А. Реформатского. М., 2004. С. 593–639. Это обсуждение отражает резкую смену общих оценок учебника, связанную главным образом с выступлением Сталина в лингвистической дискуссии 1950 г. Стенограммы обсуждения первого и второго изданий учебника Александра Александровича должны были быть опубликованы вместе, к сожалению, этого не произошло. Публикация обсуждения первого издания этого учебника в некоторой степени исправляет допущенную ошибку.]
Л. Л. Касаткин
//-- Прения по докладу т. Мучника о книге А. А. Реформатского «Введение в языковедение» (на заседании кафедры языкознания Литературного института 17 января 1948 г.) --//
Присутствовали: В. С. Сидорин, И. П. Мучник, А.А.Реформатский, М. Ф. Леонтьев, В. Д. Левин, Ф. М. Журко, В. Ф. Асмус, А. Л. Слонимский, Н. Ф. Елпатьевский, И. И. Толстой, П. Г. Печалина, М. М. Кантор, Г. И. Катер, И. А. Львов-Иванов, Р. И. Лихтман, М. Г. Корнеева.
А. А. РЕФОРМАТСКИЙ: Я понимаю, что собравшимся, не специалистам по моему предмету, было бы тяжело слушать детальные споры вокруг разных мелких тем, связанных с данной книгой. Поэтому я в своем слове хотел бы остановиться на крупном плане.
Я начну с того, что сообщу свои соображения о том, как эта книга возникла, как она осуществлялась и что в ней удалось и что не удалось.
Прежде всего идея этой книги вырастала из практики: это многолетний опыт чтения курса в разных вузах и очень разных объемом учебного плана (я читал курс от 100 и до 8 часов).
В книге Р. Шор и Н. Чемоданова «Введение в языковедение», [118 - Шор Р. О., Чемоданов Н. С. Введение в языковедение / Под общей ред. акад. И. И. Мещанинова. М., 1945.] при всех ее крупных достоинствах, оказался один роковой порок: порок несогласованности отдельных элементов, который усугублялся тем, что некоторые параграфы заполнил материал из энциклопедических статей. Это – коренной порок. Учебник надо писать иначе, чем статьи в энциклопедию. В результате в этом учебнике много противоречий.
У меня была идея написать книгу так, чтобы каждое ружье, как говорил Чехов, которое я зарядил где-нибудь, выстрелило. Однако прежде чем писать учебник, надо было целый ряд мест изложить в исследовательских работах, напечатать их и услышать отклики. К сожалению, за 15 лет, которые я читал курс, мне удалось напечатать только одну статью в 1941 году. [119 - Реформатский А. А. Проблема фонемы в американской лингвистике // Учен. зап. Московского гор. пед. ин-та. Кафедра рус. языка. 1941. Т. V. Вып. 1. Перепечатана в: Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии: Очерк. Хрестоматия. М., 1970.] Остальные продолжают лежать или в редакциях, или в моем портфеле и не печатаются. Это – очень большой минус, потому что то, что мне приходилось писать, я мыслил как свой взгляд на вещи, а не как пересказ чужих мнений, и где я сбивался на этот пересказ, там оказались как раз самые слабые места книги. Там, где я высказывал свои мысли, было интересно, я не говорю о том, верно или неверно. Поэтому, естественно, если бы были исследовательские статьи, то я в процессе работы над книгой учел бы свои ошибки и недостатки.
Мне приходилось вводить новые понятия. Например, о функциях и структуре языка. Об этом много писалось, но единой линии не было. Другой вопрос о диалектике языка в разных аспектах. Все это тоже требует исследовательских работ, ибо об этом писали, думали, а ничего единого нет. Или вопрос о полисемии, он имеет большую историю, но нигде я не видел ответа: что же тут меняется, вещь или понятие? Вопрос этот филигранно детализирован в прежних работах, но нигде окончательных выводов нет. Здесь мне пришлось высказать свои взгляды.
Вопрос о лексическом составе языка, вопрос совершенно непочатый. Одна моя аспирантка взяла эту тему. Она обошла всех московских лингвистов, и все сказали ей разное. Эту тему я дал схематично, указав, что надо понимать под термином «лексический состав языка».
Глава III – фонетика – удалась лучше других. Но там есть целый ряд казусных случаев. Здесь не все удалось. В частности, просодические элементы. Это вопрос о том, как нужно понимать фонемы, и то, в чем это реализуется в виде связной цепи, как она членится и какова роль отдельных элементов. Здесь опять масса противоречий. Этим занимались психологи в связи с проблемой интонации. Но проблема речи и проблема языка у них не расчленены, и это – самый большой порок. В этом месте я не смог многого развернуть и попытался установить то, что не противоречит основным понятиям в языке.
Очень спорной и во многом неудачной является глава IV – Грамматика. Она строится по-разному. Я основывался не на учении о грамматических формах, а исходил из анализа грамматических значений. Может быть, я не показал всех особенностей, но мне казалось, что именно здесь источник понимания всего дальнейшего. Эта проблема в науке очень недостаточно разработана, где никто ни с кем еще ни до чего не доспорился. Мне удалось добавить к этому разделу кое-что новое.
В синтаксисе у меня получилось также не все ладно. Вопрос о сочинении у меня повис в воздухе. Для меня самого это нерешенный вопрос, и я не знаю, что с ним делать.
В вопросе о понятии предикативности (который моими предшественниками не был распутан, и путь, по которому они шли, меня не увлекал) мне хотелось найти объективные лингвистические основы.
Что касается вопроса о письме, то он мне как будто бы удался.
Глава VI, языки мира и их классификация, подверглась максимальному сокращению. В этом вопросе основной оценкой для меня явилась не оценка Марра, который писал: «Племя и наречие по существу совпадают», а оценка Энгельса. Поэтому я пишу, что все, что не дошло до развития племен, не поддается генеалогической классификации, то, что перешло племенное развитие, также не укладывается в эту классификацию.
Что касается типологической классификации языков, то эта проблема до сих пор не имеет еще даже точного названия. Я старался показать классификацию именно типологическую, а не морфологическую классификацию, что вышло у меня в виде каталога. Показано ее зарождение у романтиков, даются отрывки из Гумбольдта и, наконец, беглая схема всего дальнейшего развития, причем многое пришлось сократить, например взгляды Ф. Ф. Фортунатова, очень интересные, но изложенные в плане морфологической классификации.
Скажу об одной любопытной детали: у книги нет конца. В нем я развил проблему национальных языков в дальнейшем их развитии при победе социализма и вопрос о языке будущего общества. Все это Главлитом было снято. В чем дело – я не знаю.
Как мне представляется идея курса? Многие подходят к ней как к общему языковедению. Это неверно. На первом курсе нельзя давать студенту общего языковедения. Этот курс должен быть введением, которое знакомит с системой понятий и терминов языковедения. Это – введение в лингвистические дисциплины. Так мне представлялась идея курса. Но сам я ее дал не выдержанно, иногда съезжая в общие проблемы.
Книга в рукописи состояла из 20 печатных листов, после издания в учебнике осталось 12 печатных листов. Это очень плохо отразилось на книге.
Во-первых, что произошло с цитатами? Они страшно выперли. Цитаты вдруг оказались рядом, хотя между ними было много других рассуждений. Кроме того, получилась диспропорция в параграфах. Многие говорят, что за странный первый параграф: вопрос о языке в истории культуры – одна страница. Действительно, это нетерпимо. Раньше вводный параграф был большой, теперь от него остались рожки да ножки. «Звук речи» – важный параграф. В книге он занимает только три строчки, тогда, когда это целая проблема, и т. д., и т. д.
Большим достижением я считаю резкое разграничение описательного и исторического материала. Но все описательные части изложены полнее, все исторические – случайнее, менее систематически. Таким образом, исторические части пострадали.
Вопрос о языке изложения. Мнения здесь расходятся. Одни говорят, что просто и ясно, короткие фразы, точные термины. Другие – наоборот. Задача моей книги – ознакомить с многообразием терминов, но нужно выбрать то, что представляется убедительным. Я выбираю те термины, которыми пользуюсь. Термины встречаются в учебнике и русские и нерусские (интернациональные). Там, где я сознательно не беру русских терминов, я всегда делаю ссылку, привожу этимологию, указываю, кем введен данный термин. Что касается стремления к точности, к простоте изложения, то я никогда не ограничиваюсь общими фразами, а всегда продумывал фразу до конца. Я большой поклонник логики и всегда стремлюсь к точности. И те места лучше, где я не излагаю чьи-то взгляды, а пишу от себя.
Но в некоторых местах у меня есть «завинченные» фразы (конец фонетического раздела). Это большой грех.
Теперь последнее и самое существенное. Это – вопрос о философской позиции, на которой каждый из нас стоит.
Я не философ, я – лингвист. Поэтому все мои философские попытки – это, конечно, дилетантство. Правда, я давно интересовался философией, и мне всегда претил метафизический догматизм, из какого бы лагеря он ни исходил: из идеалистического или материалистического.
У меня большая симпатия к диалектике. Там, где я находил ее элементы, я всегда с жадностью хватался. Среди лингвистов это прежде всего Гумбольдт, Бодуэн и де Соссюр. Для меня неприемлем биологизм, для меня неприемлемы и рассуждения Дарвина о языке, которые я считаю неверными и порочными. Я говорил, что и психологизм, который был развит в XIX веке, также для меня неприемлем. Кроме того, я должен сознаться, что для меня неприемлемо все то, что связано с учением академика Марра. Это особенный человек, замечательный, но все его учение не обосновано. Это явилось главным поводом к большим критическим разнотолкам, которые терпит моя книжка.
Я скажу о том, что было напечатано в «Литературной газете», скажу о статье профессора Сердюченко. Какие здесь обвинения?
Во-первых, указывается в статье на полное раболепие. Что такое раболепие? Это сознательное предпочтение иностранного своему. Это случаи, когда вопреки разуму предпочитается что-то чужое. В этом смысле раболепия в моей книжке нет. Из 125 имен относятся 57 к русским ученым и 68 – к зарубежным, причем зарубежные ученые взяты от Гомера и до Вандриеса, то есть за 28 веков, а русские ученые взяты от Ломоносова и до нас, то есть два века. Мне нужно было бы больше критиковать учения иностранных авторов, но выкинуть их я никогда бы не согласился. Кроме того, цитаты Энгельса у меня встречаются 25 раз, он стоит на первом месте. Таким образом, если меня упрекать в раболепии, то только с точки зрения недостатка критики зарубежных авторов.
Во-вторых, умаление роли классиков марксизма-ленинизма в отдельных главах: «Язык и сознание», «Язык и речь». В первом случае весь материал строится на материале Энгельса, Ленина, Сталина. В основе параграфа «Язык и речь» лежит другой материал, но дальше я основываюсь на материале Ленина. И тут-то начинается история с замечательной цитатой, где я, якобы сознательно, фальсифицирую, выдавая Ленина за Гегеля.
Эта цитата сокращена. В первоначальном виде в «Ленинском сборнике», XII Гегель был написан в середине, а слова Ленина сбоку. Было все понятно. Там нет кавычек, а у меня текст дан в подбор, хотя и разделен кавычками, это текстологическая ошибка, я сознаюсь. Что же касается идеи Ленина, то в дальнейшем весь параграф строится именно на ней.
Далее, в конце пишется, что на протяжении всего учебника умалчивается громадное достижение советских языковедов. В книге у меня из 33 русских авторов 19 человек – советские ученые. Секрет тут заключается в том, что я не исхожу из учения Марра. Тут я ничего примирительного сказать не могу.
ЛЕВИН В. Д.: Прежде всего я должен сказать, что я не разделяю тех недоумений, которые были выражены в статьях, в которых спрашивали, как могла эта книга появиться в печати. Я считаю, что книга нужная, полезная, интересная.
Мне кажется, что недостатки, которые в этой книге есть, определяются каким-то неясным жанром книги. Особенно не подходит заголовок: «Пособие для учительских вузов». В итоге всего получается смешанный жанр, и студенту читать эту книгу очень трудно, потому что нужные вещи изложены так, что не доходят.
Язык учебника прост. Но с другой стороны, если дается формулировка без комментариев, то она действительно сложна.
Книга имеет целый ряд положительных сторон: она оригинальна и свежа. Многие вопросы даются очень свежо, причем даются не просто декларацией, но постоянно применяются в дальнейшем. Это действительно ружье, которое стреляет. Очень интересна мысль о слове и об отношении его к вещи и понятиям. Изложение синтаксиса показалось мне очень спорным.
Хочется сказать об основном вопросе – о низкопоклонстве, раболепии. А. А. Реформатский не грешит такими пороками, чтобы при равноценных высказываниях русских и иностранных ученых предпочитал бы иностранных и умалчивал о русских. У него иностранные ученые не перебивают дорогу русским исследователям. В этом плане низкопоклонства нет.
Например, мне казался более тяжким грех, который часто встречается, когда предпочитают свое реакционное чужому прогрессивному. А. А. Реформатский цитирует того, кто за последнее время дал много нового в области лингвистики, но его можно упрекнуть в отсутствии резкой критики зарубежного языкознания.
Фраза с Гегелем. Она просто графически неудачна.
Мне кажется, что, говоря о книге, надо прежде всего говорить о том, как решаются в ней основные проблемы, решаются с правильной или неправильной позиций. Книга Реформатского с этой точки зрения в основном решена с правильных позиций, с марксистско-ленинских позиций. А оценивать книгу только в том, удачно или неудачно в ней приведены цитаты, нельзя.
Недостатков в учебнике много, о них уже говорил докладчик.
Наконец, отношение самого автора к учению о языке. Нельзя согласиться с полным отрицанием Марра, у него есть ценные высказывания. Можно с Марром не соглашаться, но в учебнике дать его можно бы. Александр Александрович, конечно, мог ссылаться на то, что в программе Марр дается очень мало и сама программа по «Введению» строится совершенно традиционно.
Несмотря на все недостатки книги, мы не можем согласиться с той критикой, которая была за последнее время. [120 - На полях конспекта: NB о Боасе и Энгельсе – уточнить. О строе предложения по Мещанинову – О Марре – [А. Р.]]
ЛЕОНТЬЕВ М. Ф.: Я должен оговориться. Во-первых, я не специалист в области языкознания, во-вторых, мне пришлось прочитать в книге т(ов). Реформатского только первую часть, введение. Остальное я просто не имел времени прочитать. Но все же я хотел сказать несколько слов по поводу прочитанного и по поводу выступления тов. Реформатского.
Тов. Мучник, говоря о книге, указал, что методологические позиции тов. Реформатского правильны, есть только недостатки частного порядка, которые необходимо устранить. Мне кажется, это неправильно. Меня смутила позиция Александра Александровича, когда он решительно высказался по поводу того, что он ярый противник Марра и что ему всегда претил догматизм, из какого бы он лагеря ни исходил: из материалистического или идеалистического.
Тут дело обстоит несколько иначе. Дело в том, что Александр Александрович недостаточно владеет как раз методологией марксизма-ленинизма. И это в книге нашло отражение.
Насчет символов много говорится. В книге выясняется отношение языка к мышлению. Мне кажется, что Александр Александрович должен знать ту критику, которую Ленин сделал в отношении теории иероглифов. Надо было опираться на ленинские идеи об отношении сознания к бытию. Раз вы затронули вопрос о понятии, вы должны были затронуть и этот вопрос, а то символы уводят в сторону от марксизма-ленинизма. [121 - На полях конспекта: Разные понятия(,) символ = знак [А. Р.]]
Дальше относительно цитирования классиков марксизма-ленинизма. Здесь дело обстоит не так просто, как это кажется отдельным товарищам. В этой части А. А. Реформатский допустил две ошибки. Известную цитату, приведенную на стр. 15 книжки «Введение в языковедение», Ленин написал для себя. Ленин цитирует теми словами, как это имеется в тексте у Гегеля, и к этому делает приписку: «Язык есть общее» и дальше замечает: « -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
». Заметку эту Ленин делал для себя, и говорить, что выписки из текста гегелевской истории философии, сделанные Лениным, выражают взгляды Ленина, никак невозможно. Это искажение взглядов Ленина. Тут допущена текстологическая ошибка и ошибка по существу. [122 - На полях конспекта: Верно, что надо осторожно с черновиками [А. Р.]] Автор даже заявил, что ему всегда претил эклектизм. Но вы сами, Александр Александрович, становитесь на этот путь, когда на 20 странице начинаете цитировать Маркса, Ленина, Гумбольдта. Вы знаете, что методы Маркса, Ленина прямо противоположны методу Гумбольдта. Вы признаете, что Гумбольдт идеалист, что согласно его взглядам язык есть порождение духа. Тогда зачем же вы представителей различного мировоззрения, в корне противоположного, сваливаете в одну кучу и начинаете их цитировать? Это и есть эклектизм. [123 - На полях конспекта: Надо Гумбольдта «поставить на ноги» [А. Р.]]
После сегодняшнего обсуждения Александр Александрович, большой знаток вопроса о языке, должен пересмотреть всю эту проблему именно с точки зрения методологии. Та критика, которая здесь была по ча [124 - 10 Далее пропущены три машинописные страницы с окончанием выступления М. Ф. Леонтьева, выступлением В. Ф. Асмуса и частью заключительного слова И. П. Мучника. Они даны в квадратных скобках по заметкам, которые вел во время обсуждения А. А. Реформатский.] [стностям не поможет, надо заглянуть поглубже в основу своей ценной книжки.
В. Ф. АСМУС:
1. Я не лингвист, хотя обучался в К(иевском) у(ниверсите)те как славист. Но буду говорить как философ.
2. «Введ(ение) в яз(ыковедение)» не может обойти принцип(иальных) вопросов об отнош(ении) сознания и действительности). Верно о мл(адо)грам(матиках) у Р(еформатско)го, но чётко надо поставить вопрос о борьбе ид(еализма) – материализма) и в языкознании; сама история языкознания даёт. Гумб(ольдт) – крупнейший, но ром(антик) – идеалист, надо это показать.
3. Большое упущение о цитате.
4. Иностр(анная) наука – критики несправедливы и перехватили. Низкопоклонство тогда, когда неверное (выдается) как истина; если не ново, не вклад и если и верно, но если русск(ое) или совет(ское) – лучше, полнее, – если этих 3-х ошибок автор не допустил.
Гумб(ольдт), Сосс(юр), Бод(уэн де Куртенэ) – крупнейшие.
5. Развитие науки не мирное сотрудничество нац(ий) и классов, но не использовать зарубежной науке.
6. Лич(ная) точка зрения об отрицании Марра могло дать возможность осветить. Можно было бы оговорить.
7. О языке – читал Поржезинского – трудно. У А. А. Р(еформатского) самое отрадное – просто, точно, свежо; но есть затруднённые места.
У Агапова и Зелинского [125 - См.: Агапов Б., Зелинский К. Нет, это – не русский язык // Литературная газета. 1947. 29 ноября.] – развёл руками.
Нужно отличать стиль от установившихся фактов и терминов.
8. Важное дополнение идеи Потебни. [126 - На полях конспекта: Очень трудно(:) непоследовательности [А. Р.]
И. П. МУЧНИК:
1. Де критика непринципиальна, нет. Было (примеры).
2. Цитаты – М(аркс), Л(енин) – надо на свое место. Иные цитаты можно и опустить.
3. Я не согласен с критиками о сознательном) искажении А. А. Р(еформатски)м; А. А. пытался дать марксистское построение. При добросовестной) советской критике – и речи быть не может.
4. О догматизме откуда бы ни исходил. ] Если речь идет о вульгарном материализме, то это не есть материалистический лагерь. Если же речь идет о диалектическом материализме, то не может быть речи о догматизме.
И, наконец, относительно раболепия. Раболепия у автора нет. Но у него есть другое. Александр Александрович, без сомнения, у нас один из крупнейших знатоков европейской лингвистики, и этот материал из него выпирает. Тут ему надо было бы регулировать как-то поток.
В книге очень много иноязычных заимствований, слишком много иностранных слов. Тут А. А. Реформатскому нужно кое-что опустить, и это никакого вреда не принесет.
РЕФОРМАТСКИЙ А. А.: Я должен поблагодарить докладчика, я ему искренне признателен за эту большую, трудную работу.
КАШЕР: Спрашивали ли у вас студенты, какое место занимает Марр?
РЕФОРМАТСКИЙ А. А.: Разрешите начать с ответа. После выхода моего учебника мне не было задано ни одного вопроса. В курсе я все строил не антимарровски, а амарровски. Я приводил на лекциях его схему стадиальной типологии, но говорил, что в ней всё не выдерживает критики.
Теперь я искренне должен поблагодарить всех присутствующих за то, что они дали мне возможность исписать целую тетрадь. Если бы мне пришлось переделывать свой учебник, я первым бы делом взялся за эту тетрадь. Больше всего обнаруживаешь ошибок, когда видишь готовую вещь. В. Ф. Асмусу я очень признателен за сообщения, которые он высказал, и я вас попрошу прочитать мою вторую главу и сказать мне, в чем там дело, т(ак) к(ак) многие лингвисты здесь спорят, а мне интересно мнение логика. Благодарю М. Ф. Леонтьева и В. Д. Левина за их указания. Я признателен тем, кто понял, что никаких злонамеренных фактов у меня в книге не было.
СИДОРИН В. С: Предполагаю, что это заседание, посвященное обсуждению учебника, будет иметь свои положительные результаты как для автора учебника в своей поучительной части, так и для всего коллектива, который не должен быть равнодушным к тому, что делает каждый член нашего коллектива. Но благодушие не годится так же, как и равнодушие. А мы, пожалуй, все-таки благодушны в оценке книги. Я заметил, что мы боялись как-то признать, что в книге А. А. Реформатского есть следы низкопоклонства перед буржуазной наукой, и смягченно говорили, что в книге нет сознательной тенденции к раболепию. Ну, а все же есть какие-то «бессознательные» тенденции.
Александру Александровичу нужно учесть все, что здесь говорилось, тогда он осознает и искоренит свои ошибки в процессе подготовки учебника ко второму изданию. Из этого учебника студент получит обстоятельные знания основ языковедения. Но дело в том, что советский учебник должен отвечать духу воспитания нашей молодежи. А в учебнике явно недостаточно проведена методологическая линия, в чем признался сам автор. Я считаю, что эта линия действительно требует укрепления.
Дело не в том, много цитат или мало цитат в книге. Дело в том, как они, эти цитаты, функционируют. В учебнике А. А. Реформатского студент увидит явно некритическое, даже восторженное отношение автора к Гумбольдту. Но ведь Гумбольдта нельзя так преподносить нашей молодежи, ибо Гумбольдт строил свою концепцию на порочных идеалистических основах. У Гумбольдта есть вещи, за которые его надо крепко ударить. Студент должен знать, как подойти к Гумбольдту, автор же учебника не поможет молодому советскому человеку правильно отнестись к буржуазной науке. В этой части А. А. Реформатский не сумел сделать того, что должен был. То же самое получилось в книге и с Соссюром.
Все это, я надеюсь, получилось вопреки вашему желанию, но еще более это вопреки целям книги. Она приводит читателя к нежелательным результатам и итогам. Приходится думать: как же это получилось?
Не согласен я также с вашим отношением к концепции советского ученого Н. Я. Марра. Академик Марр – очень спорная величина, но это очень интересное событие в истории советского языковедения. И загонять его в «петит», говорить о нем «сквозь зубы» – ваша грубая ошибка, явная недооценка работ большого ученого. Считаться с ним нужно гораздо больше, чем с Гумбольдтом.
Учебник «Введение в языковедение» А. А. Реформатского – одна из попыток советских ученых построить нашу науку, но он еще не разрешил проблему создания марксистской науки о языковедении. И первая попытка не во всем оказалась удачной. Я полагаю, что второе издание книги будет гораздо лучше, а издаваться еще раз она будет не потому, что она плоха, а потому, что она должна быть хорошей.
Мы благодарны нашему докладчику и очень ярким прениям, которые имели свое действие.
Вступление, публикация и примечания Л. Л. Касаткина
С. А. Крылов (Москва). М. В. Панов и историография отечественного языкознания: о научных истоках «Русской фонетики»
Незабвенный Михаил Викторович Панов не только обладал редкостной эрудицией. Он ещё и относился с необычайной любовью к прошлому отечественного языкознания. Эта влюблённость в историю отечественной науки пронизывает всё его творчество.Книга М. В. Панова «Русская фонетика» представляет собой богатейший источник сведений по истории отечественных фонетических исследований. Сотни имён исследователей фонетики упоминаются на её страницах, так что книгу можно рассматривать не только как незаменимый свод знаний о русской фонетике, но и как незаменимый фонд знаний по истории отечественной науки. В связи с этим естественно возникает мысль о том, что книга нуждается в именном указателе. Так как в издании 1967 г. такого указателя не было, то приходится публиковать его отдельно от книги.
//-- Часть 1. Именной указатель к «Русской фонетике» М. В. Панова --//
Настоящий указатель является аннотированным. После фамилии даются полные имя и отчество (если их удалось выяснить) или инициалы (если имени и отчества выяснить не удалось). Для зарубежных ученых приводятся также их имена в оригинальном написании.
Полужирным шрифтом даны те номера страниц, где М. В. Панов специально дает концентрированную характеристику той роли, которую занимает соответствующий ученый в истории разработки русской фонетики.
Абакумов Сергей Иванович (1890–1949) 268
Аванесов Рубен Иванович (1902–1982) 2, 35, 53, 61, 89, 90, 162, 168, 171, 175, 185, 191, 223, 225, 264, 273, 276, 286, 292, 295, 297, 300, 303, 308–309, 315–317, 319–320, 327, 330, 337, 344, 402–404, 408, 409–410, 411, 416
Акишина Алла Александровна (1930) 273
Аксаков Константин Сергеевич (1817–1860) 361 – 362, 363
Аксёнов В. Н 328
Алекберли Т. Г. 168
Александров Александр Иванович (1864–1917? (1918?)) 368
Алексеев Дмитрий Иванович (1918–1988) 83, 416
Альмухамедова З. М. 295
Альтман И. В. 267
Алякринский В. В. 434
Анастасиев А. И. 183, 258, 368, 416
Андреев И. П. 394,418
Антонов А. 305
Апресян Юрий Дереникович (1930) 2, 283
Артёмов В. А. 35, 141, 216, 245, 414, 416
Артоболевский Г. В. 185, 258, 345, 416
Артюшков А. В. 161, 267, 416
Аспелунд Д.Л. 349
Баженов Николай Михайлович (1887 —?) 89, 258
Байтурсунов Ахмет Байтурсунович // Байтурсун А. (1873–1937) 191
Бан А. 416
Баран С. П. 37, 357, 361, 417
Баринова Г. А. 417
Барсов Антон Алексеевич (1930–1991) 86
Батманов Игорь Алексеевич (1906–1969) 61, 417
Бахмутова Е. А. 192
Бахтин И. И. 35–36, 89, 316, 417
Белинская Т. А. 41, 213
Белозеров В. Н. 417
Белокриницкая С. С. 267
Белый Андрей (1880–1934) 81, 162, 261, 345, 412, 417
Вельский А. В. 417
Бельтюкое В. И. 184, 255, 261, 342, 429
Бётлингк Отто Николаевич [Bothlingk, Otto] (1815–1904) 41, 42, 80, 170, 324, 360,417
Берг М. И. 141,417,418
Берг Н И. 394
Бернекер Эрих [Berneker, Erich] (1874–1937) 271
Бернштейн Сергей Игнатьевич (1892–1970) 81, 84, 161, 171, 185, 264, 272, 300–301, 303, 345, 374, 383, 399, 412, 414, 416, 417
Беседина-Невзорова В. П. 89
Билярский Петр Спиридонович (1819–1867) 42
Биршерт А. Ф. 168, 182, 245, 323
Блонский Павел Петрович (1884–1941) 262
Блохина Л. П. 164
Блумфилд Леонард [Bloomfield, Leonard] (1887–1949) 282
Бобров С. П. 81
Богданов Б. В. 418
Богораз-Брухман Лариса Иосифовна 131, 418
Богородицкий Василий Алексеевич (1857–1941) 20, 23, 31, 32, 33, 35, 36, 43, 53, 54, 55, 81, 141, 169, 183, 225, 252, 258, 264, 265, 266, 268, 269, 272, 273, 298, 368, 382, 394, 395, 418, 425, 431
Бодров Н.Н. 331
Бодуэн де Куртенэ Иван Александрович [Baudouin de Courtenay, Jan Ignacy] (1845–1929) 14, 32, 53, 60, 84, 87, 134, 168, 244, 255, 264, 266, 268, 271–272, 274, 300, 316, 323, 329, 336, 341–344, 353, 363, 364, 365–373, 374–376, 378, 386, 388–389, 393, 397, 399–400, 402, 406, 415, 419, 425
Божидар (Гордеев) Б. П. 162
Бойцова А. Ф. 330
Болла Кальман [Bolla К.] (1930) 183, 419
Бондарко Лия Васильевна (1932) 35, 52, 53, 127, 128, 141, 160, 208, 419–420, 424, 434
Борковский Виктор Иванович (1900–1982) 275
Боскис Р. М. 292
Боянус С. К. [Boyanus S. С] 258, 330, 420
Браво X. Ф. 32
Брандт Роман Федорович (1853–1920) 36, 41, 89, 223, 258, 264, 269, 270, 271, 295, 316, 326, 384, 388, 390–391, 420
Браун М. [Braun M.] 426
Брок Олаф [Broch Olaf] (1867–1951) 36, 40, 43, 126, 129, 258, 266, 271, 391, 420,434
Брызгунова Елена Андреевна (1931) 259, 420
Брюсов Валерий Яковлевич (1873–1924) 318
Бубрих Дмитрий Владимирович (1890–1949) 258
Будде Евгений Федорович (1859–1929) 36, 40, 162, 192, 264, 266, 274, 294, 297, 305,329,420
Будилович Антон Семенович (1846–1908) 269
Бузук Петр Афанасьевич (Петро Панасович) (1891–1938) 420
Букчина Бронислава Зиновьевна (1924) 45
Булахоеский Леонид Арсеньевич (1888–1961) 162, 171, 264, 270, 308, 327, 345, 420
Булич Сергей Константинович (1859–1921) 126, 266, 329, 346, 394, 420, 421
Бунина М. С. 276
Буслаев Федор Иванович (1818–1897) 86 Быков Ю. С. 142,412
Былинский Константин Иакинфович (1896–1960) 212
Ваараск П. К. [Vaarask P.] 258
Варшавский Л. А. 43, 141, 212, 412, 421
Василенко Иван Афанасьевич 276
Васильев И. А. 421
Вербицкая Людмила Александровна (1936) 160, 420–421, 424 452
Виде Э. 83
Виллер М.А. 421
Виноградов Виктор Владимирович (1894/1895 – 1969) 264, 268, 295
Винокур Григорий Осипович (1896–1947) 161, 264, 292, 345, 402, 408, 421
Витомская В. Н. 258
Волконский Сергей Михайлович (1860–1937) 267, 297, 411 – 412, 421
Борт Дин Стоддард [Worth Dean S.] (1927) 283
Востоков Александр Христофороеич (1781–1864) 51, 60, 162, 183, 305, 357 – 360, 415, 421
Всеволодский-Гернгросс Всеволод Николаевич (1882–1962) 258
Вундт Вильгельм Макс [Wundt Wilhelm Max] (1832–1920) 162
Выготский Лев Семенович (1896–1934) 262, 263, 421
Высотский Сергей Сергеевич (1908–1990?) 2, 245, 414
Гарбузов Н. А. 8 Гвоздев Александр Николаевич (1892–1959) 66, 89, 118, 130, 150, 168, 176, 188, 213, 258, 263, 264, 305, 327, 330, 422
Гегель Георг Вильгельм Фридрих [Hegel G. W. F.] (1770–1831) 361
Гельгардт Р. Р. 327
Герасимов А. К. 331
Гиляров-Платонов Н. П. 274
Гинзбург И. £.257
Гловинская Марина Яковлевна (1936) 89, 198, 346, 422
Голанов Иван Григорьевич (1890–1967) 266, 274, 303, 308, 327, 422
Головина А. 212
Голузина А. Г. 434 Городенский И. Н. 422
Горшкова Клавдия Васильевна (1921 —?) 337
Горький Максим (Пешков Алексей Максимович) (1868–1936) 263
Греч Николай Иванович (1787–1867) 305
Григорьев Виктор Иванович 141, 422
Гринберг Джозеф Харолд [Greenberg Joseph Harold] (1915–2001) 180
Грот Яков Карлович (1812–1893) 41, 45, 89, 168, 254, 268, 301, 305, 308, 324, 357,360,385,422
Давыдов (Закавказский) К. 60
Давыдов М.В.259
Деркач М. Ф. 119, 143, 159, 421, 422
Дешериева Тамара Ивановна (1924–2001) 116
Джоунз Даниел [Jones Daniel] (1881–1967) 251, 252, 391, 432
Джоунз Л. Г. [Jones L. G.] 422
Дильс П. [Diels P.] (1882–1963) 36
Дирр Адольф [Dirr Adolf] (1867–1930) 126, 127, 391
Дмитриев Л. Б. 345, 349, 422
Дмитриев Николай Константинович (1898–1954) 43
Долопчев В. Р. 342
Дукельский Н И. 25,31,35,43,53,54, 119,391,422
Дурново Николай Николаевич (1876–1937) 162, 170, 188, 266, 295, 306, 383, 387, 388, 397, 404, 411, 422 – 423
Дюрович Любомир [Durovic L.] 78, 423
Егоров Т. Т. 343
Ельмслев Луи [Hjelmslev Louis] (1899–1965) 6, 204
Ельсин А. И. 305
Енько П. Д. 32, 36, 126, 423
Еремин С. А. 51,295,423
Ершов И. Н 394
Ершов С. И. 32, 37, 274, 423
Есперсен Йене Отто Харри [Jespersen Jens Otto Harry] (1860–1943) 43, 126
Есъкова Наталья Александровна (1930) 423
Жинкин Николай Иванович (1893–1979) 11, 32, 43, 46, 47, 61, 181, 183, 184, 345,412,423
Жирков Лев Иванович (1885–1963) 35, 90
Жирмунский Виктор Максимович (1891–1971) 162, 183, 185, 188, 213, 268, 272,423
Завадовский В. [Zawadowski V.] 425 Завадская Т. Ф. 330
Задорожный Б. М. [Задорожний Б. М.] 262, 423
Зареа М. 212
Зарецкий Айзик Израилевич 233, 402, 423
Заседателев Ф. Ф. 40, 349
Зданееич И. М. 272
Зелинский Ф. Ф. 162
Земская Елена Андреевна (1926) 2
Зимняя Ирина Алексеевна (1931) 142
Зиндер Лев Рафаилович (1904–1995) 37, 46, 81, 127, 141, 160, 183, 254, 264,
268, 414, 420, 423–424 Зиновьев В. Н. 424
Златоустова Любовь Владимировна (1924) 53, 54, 183, 189, 266, 269, 414, 424
Знаменская О. В. [Знаменська О. В.] 322, 347, 424
Иванов Алексей Иванович (1877 (1878?) – 1938?) 90
Иванов Валерий Васильевич (1924) 327
Иванов Вячеслав Всеволодович (1929) 124
Иванов П. П. 273, 327
Ильинская Ирина Сергеевна (1908–1980) 264, 276, 293, 308, 345, 402, 408,
411,424 Исаченко Александр Васильевич [Isatschenko А. V.] (1910–1978) 36, 61, 88,
126, 185, 188, 258, 264, 266, 273, 295, 337, 342
Истрина Евгения Самсоновна (1883–1957) 300
Италинский А. 271
Кагаров Е. Г. 81
Казанский Б. В. 349
Казанский В. С. 141, 424
Кайзер Л. [Kaiser L.] 424
Калинин И. А. 212
Кантемир Антиох Дмитриевич (1708–1744) 59
Караджич Бук Стефанович (1787–1864) 358
Каратыгин В. Г. 312
Каринский Николай Михайлович (1873–1935) 294
Кармоди Ф. Дж. [Carmody F. J.] 433
Карский Евфимий Федорович (1860/61 – 1931) 188, 264, 271
Карцевский Сергей Иосифович [Karcevskij Serge] (1884–1955) 28, 316, 397, 411,424
Каспароеа М. Г. 259
Катков Михаил Никифорович (1818–1887) 52, 53, 329
Кацнельсон Соломон Давидович (1907–1985) 17
Китерман Б. П. 37, 185, 264, 266, 269, 324, 424 – 425
Клаас Ю.А. 120, 185,434
Клычникова З. И. 258
Ковтунова Ирина Ильинична (1926) 2
Кожевников В. А. 434
Козлянинова И. П. 322
Конечна-Свидерска X. [Koneczna H.] 425
Конкарович А. И. 332
Коробов А. Ф. 330
Коровяков Д. Д. 193,271
Корсаков (а?) Е. А. 259, 261
Корш Федор Евгеньевич (1843–1915) 36, 42, 162, 301, 324, 326, 375, 383–385, 388,391–393,425
Косерю Эухенио [Coseriu E.] (1921–2002) 20, 22
Котков Сергей Иванович (1906–1986) 330
Кошутич Радован // Радов [Кошутиг! Р.] (1866–1949) 91, 264, 266, 268, 274, 295, 303, 324, 326, 391–392, 425
Крамаренко Б. К. 81
Кротевич Евгений Федорович 258, 260
Кроткий Эмиль 313
Крученых Алексей Елисеевич 163, 263
Крушевский Николай Вячеславович [Kruszewski N. Н.] (1851–1887) 36, 53, 368–369, 370–374, 425
Кудрявцева И. А. 276
Кузнецов Петр Саввич (1899–1968) 28, 84, 182, 186, 293, 402, 410, 4_П_, 414, 425
Кузнецова Ариадна Ивановна (1932) 282
Кузнецова А. М. 2, 425
Кузнецова Г. М. 425
Кузнецова Л. Н. 345
Кузьмин Ю. И. 120,434
Кузьмина Светлана Максимовна 316, 345, 425
Кузьмина Ю. П. 434
Кукуранов Н. С. 368
Курганов Николай Гаврилович (1725? – 1796) 86
Кучера Г. [Kucera H.] 81, 425
Ларин Борис Александрович (1893–1964) 295
Левина Р. Е. 217
Лекомцева Маргарита Ивановна (1935) 425
Лиз Роберт Б. [Lees R. В.] (1922) 283
Лисенко Д. М. 185, 434
Литеак И. М. 141, 142, 183, 413, 421
Лойтер Э. Б. 345
Ломоносов Михаил Васильевич (1711–1765) 39, 91, 258, 271, 274, 295, 350, 355–356, 357, 425
Ломтев Тимофей Петрович (1906–1972) 426
Лоя Ян Вилюмович (1896–1969) 213
Лукофф Фред [Lukoff Fred] 28
Лурия Александр Романович (1902–1977) 118, 141, 343, 413, 426
Лысков И. П. 258,261
Лыткин Василий Иванович (1895–1981) 213
Львов М. А. 332
Любимова Н. А. 124, 426
Люблинская В. В. 434
Любопытнова В. С. 426
Люнделль Й. [LundellJ.] 40, 43, 45, 58, 213, 264, 266, 268, 271, 274, 302, 308, 326, 391–392, 426
Маланова Л. Ф. 8
Малаховский Всеволод Антонович (1890–1967) 162, 295, 305
Малышева Н. М. 345
Мамонкин И. Г. 142 Мамонтов В. С. 303
Манкен И. [Mahnken I.] 426
Марр Николай Яковлевич (1864/65 – 1934) 409, 413
Марченко Ю. П. 345
Масловская Л. М. 330
Матвеева-Исаева Любовь Васильевна (1889–1954) 42
Матвеева НА. 170
Матусееич Маргарита Ивановна (1895–1979) 127, 171, 208, 305, 309, 414,
426,436 Махароблидзе Г. А. 295
Миклошич Франц (Франьо) [Miklosic // Miklosich F.] (1813–1891) 271
Миловидоеа Р. В. 426
Мильк В. Ф. 427
Миртов Алексей Василькович (1886–1966) 264
Мищенко Л. Л. 192,295
Мордвинов В. И. 349
Мордвинов Н Д. 60
Морозов В. П. 349
Мурат Владилена Павловна 282
Мурыгина Зоя Михайловна 164
Мучник Иосиф Павлович (1905–1976) 427
Мэтьюз У. К.//Ъ. К. [Matthews W. К.] 66
Мясников Л. Л. 142
Надеждин Николай Иванович (1804–1856) 295, 360
Нейман Л. В. 184, 255, 429
Некрасова Л. К. 258
Нефедов Т. Ф. 162
Николев Н.П. 217
Нимцович А. И. 407
Ноеачек Ч. [Novacek С.] 427
Норк О. А. 164, 258
Обнорский Сергей Петрович (1888–1962) 84, 295, 328, 330, 337
Оголевец А. С. 262
Ожегов Сергей Иванович (1900–1964) 213, 309, 337, 427
Озаровская О. Э. 258, 295, 345, 427
Озаровский Ю. Э. 258
Оливериус 3. 427
Органов П. А. 332,345
Орлов А. И. 331,333
Орфинская В. К. 60, 159, 164, 256, 266, 342–343, 427, 436
Острогорский С. М. 297
Павлов Иван Петрович (1849–1936) 413
Павлова Л. П. 160
Павский Герасим Петрович (1787–1863) 91, 171, 271, 295
Падучева Елена Викторовна (1935) 171, 427
Пайк Кеннет Ли [Pike Kennett Lee] (1912–2000) 406
Панкрац Г. Я. 258
Панов Михаил Викторович (1920–2001) 130, 168, 185, 237, 264, 276, 278, 316, 337,413
Парикова Н Б. 294
Партридж М. A. [Partridge M. А.] 216
Паулини Евгений (1912–1983) 77
Пашков НА. 427
Перелецкий П. А. 161 Петер М. [Peter M.] 258, 427
Петерсон Михаил Николаевич (1885–1962) 81, 266, 342, 427
Петровский С. 183, 427
Пешковский Александр Матвеевич (1878–1933) 28, 81, 90, 163, 261, 262, 274, 303,428
Пиотровский Раймонд Генрихович (1922) 164
Покровский А. И. 394
Поливанов Евгений Дмитриевич (1891–1938) 4, 7, 43, 90, 192, 268, 271, 272,
273, 274, 296, 297, 327, 374, 381–382, 383, 390, 428
Полякова Э. В. 347
Попела Я. [PopelaJ.] 428
Попов В. М. 43, 134,274
Поржезинский Виктор Карлович (Ян Виктор) [Porzezinski W.] (1870–1929) 36,
265,326 Постовалова Валентина Ильинична 116
Потебня Александр Афанасьевич (1835–1891) 15, 171, 182, 185, 357, 360 – -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
Преображенский Б. С. 256
Прудникова П. С. 309
Прутков Козьма 271
Прянишников А. В. 36, 188, 259, 261, 273, 308, 429
Путята А. 43, 52, 129, 174
Пушкин Александр Сергеевич (1799–1837) 358
Работнов Л. Д. 349, 429
Радлов Василий Васильевич (//Фридрих Вильгельм) [Radloff W. W.] (1837–1918)368
Pay Ф.А. 46
Pay Ф. Ф. 46, 184, 429
Ревзин Исаак Иосифович (1923–1974) 429
Реформатский Александр Александрович (1900–1978) 14, 23, 36, 37, 40, 41, 61, 84, 89, 168, 170, 181, 183, 192, 252, 276, 293, 402, 406, 407–408, 409, 414,428
Ржевкин С. П. 141, 348–349, 424, 428
Рихтер Э. (1865–1943) 33
Рожкова Г. И. 330
Романова Р. М. 429
Ромпортль М. [Romportl M.] 43, 126, 141, 337, 430
Сабанеев Л.Л. 161,258
Садовников В. И. 60, 332, 430
Саломатина Л. К. 430
Самойлов А. Ф. 141, 430
Самсонов Д. 257
Сапожков М.А. 141, 430
Сегал Д.М. 425
Сережников В. В. 188, 258
Сидоров Владимир Николаевич (1903–1968) 35, 51, 61, 89, 168, 171, 185, 217, 264, 276, 292, 293, 308, 345, 402–403, 404–405, 408, 411, 416, 424
Скалозуб Лариса Георгиевна (1926) 32, 33, 35, 36, 126, 252, 414, 430
Сладкопевцев В. В. 185, 260
Слюсарева Наталья Александровна (1918–2000) 282
Смирницкий Александр Иванович (1903–1954) 430
Смирнов А. 301
Смоленский И. Л. 261, 266, 430
Соболевский Алексей Иванович (1856/57 – 1929) 264, 305, 430, 433
Совкова 3. В. 274
Соколов В. И. 329
Соколова Валентина Степановна (1916–1993) 195, 264, 380
Соссюр Фердинанд Монжин де[Saussure Ferdinand Mongin de] (1857–1913) 25, 174–176, 181
Станиславский Константин Сергеевич (1863–1938) 37, 259, 275, 412
Степанов А. В. 322
Стрелков П. Г. 430
Судник Т. М. 425
Суит Генри II Свит [Sweet Henry] (1845–1912) 129,264,296,391,430
Сумароков Александр Петрович (1717–1777) 355
Суперанская Александра Васильевна (1929) 308
Суренский В. В. 36, 258, 273 – 275
Сухомлинов М. И. 51
Сухотин Алексей Михайлович (1888–1942) 174, 402, 404
Схунефельд К. X. ван[Van Schooneveld С. Н.] (1921) 436
Татубаев С. С. 141 Терехова Т. Г. 430
Тимофеев В. А. 79 Толстая [= Шур] С. М. (1938) [425]
Томашееский Борис Викторович (1890–1957) 59, 162, 259, 268, 342, 412, 430
Томсон Александр Иванович (1860–1935) 36, 43, 45, 51, 53, 126, 141, 171, 264, 359, 382–383, 388–389, 393, 394–396, 431 – 432
Торсуев Георгий Петрович (1908–1984) 171, 258, 266, 432
Торсуева Е. И. 432
Трахтеров А. Л. 51, 178, 43 2
Тредиаковский Василий Кириллович(1703–1768) 86, 90, 171, 254, 337, 350 – 351, 352–355, 356, 359, 415, 432
Трейгер Джордж Леонард[Trager George Leonard] (1906–1992) 84, 303, 380, 391,432
Трофимов М. В. 251–252, 391, 432
Трубецкой Николай Сергеевич [Trubetzkoy N. S.] (1890–1938) 31, 32, 51, 61, 77, 84, 113, 115, 123, 168, 266, 271, 316, 324, 326, 395, 397–401, 406, 429, 432
Тукумцев Г. Р. 259, 260
Тулина Т. А. 294 Тулов. М. А. 36, 55, 60, 181,326
Тургенев Иван Сергеевич (1818–1883) 337
Тынянов Юрий Николаевич (1894–1943) 162, 163, 412, 432
Улашин Хенрик //Улашын [Ulaszyn Henryk] (1874–1956) 126, 432
Уорд Д. // Уард [Ward D.] 225, 303, 305, 421
Урядова Г. Д. 433
Усов Н. С. 176,256,433
Успенский Владимир Андреевич (1930) 433
Устрицкий И. В. 327
Ушаков Дмитрий Николаевич (1873–1942) 36, 44, 168, 170, 181, 264, 300–301, 305–306, 316, 319, 324, 330, 332–333, 383, 385, 387–388, 391, 402, 404,407,423, 433
Фаворин В. К. 276, 300
Фалев Иван Александрович (1892–1942) 51, 295, 423
Фант Гуннар М. [Fant Gunnar M.] (1919)32, 124, 128, 131, 141,391,433,436
Федосеева В. С. 433
Федоров НА. 434
Фербэнкс Г. [Fairbanks H.] 66
Филиппов С. С. 330
Финк Франц Николаус [Finck Franz Nikolaus] (1867–1910) 271, 391, 433 – 434
Фирсов Г. П. 259, 274, 301, 327, 331
Фомичев М. И. 349
Фортунатов Филипп Федорович (1848–1914) 388 – 389
Халле Морис [Halle Maurice] (1928) 28, 81, 124, 126, 128, 131, 141, 168, 433, 436
Хватцев М. Е. 126
Хлебников Велимир (1885–1922) 163
Хоккетт Чарльз Ф. [Hockett Charles F.] (1916–2000) 406, 432
Холбрук Р. Т. [Holbrook R. Т.] 433
Хомский Авраам Наум[Chomsky Abraham Noam] (1928) 28
Хомяков А. С. 363
Хэмп ЭрикПратт [Натр Е. Р.] (1920 —?) 303
Цемель И.И. 212
Черкашин Р. А. 89, 258
Черных Павел Яковлевич (1896–1970) 300–301, 330, 346
Чернышева К. 171
Чернышев Василий Ильич (1866/67 – 1949) 87, 90, 168, 185, 187, 264, 271, 295, 296, 326, 329, 346, 388, 390–391, 392–393, 419, 433 – 434
Черри Е. К. [Cherry E. К.] 81, 124, 433
Чижевский Д. 194
Чистович Людмила Андреевна (1924) 35, 43, 120, 212, 413, 434
Чистяков В. Ф. 81
Чичерин А. Н 17, 268, 272–274, 314, 413–414, 434
Шапиро Абрам Борисович (1890–1966) 259, 327, 402, 434
Шараф Г. (1896–1950) 36, 434
Шаров П. Г. 322
Шаумян Себастьян Константинович (1913) 434
Шахматов Алексей Александрович (1864–1920) 36, 40, 51, 299, 305, 381, 384, 385–387, 388, 390–393, 434
Швачкин Н.Х. 171, 180
Шевелев Н Н 330
Шеворошкин Виталий Викторович (1932) 204, 267
Шейкин Р. Л. 259
Шейковский К. 40
Шенгели Г.А. 162, 185
Шереинский С. В. 259
Шерцль В. И. (//Шерцль Ч.) [Sercl С.] 266, 270, 271, 308, 391, 435
Шкловский Виктор Борисович (1893–1984) 163, 263, 350, 377
Шлёцер Август Людвиг (1735–1809) 60, 355
Шляпкин Илья Александрович (1858–1909) 295
Шор Розалия Осиповна (1894–1939) 168
Штейниц Вольфганг [Steinitz Wolfgang] (1905–1967) 61, 435
Шупляков В. С. 434
Шуплякова Р. М. 434
Щерба Лев Владимирович (1880–1944) 33, 36, 43, 52, 53, 60, 66, 87, 115, 126, 141, 159, 171, 183, 210, 213, 260, 264, 272, 295, 300–301, 303–305, 310, 337, 374–381, 382–383, 388, 390, 394, 395–396, 397, 398*, 401*, 409, 424, 431,435
Эйхенбаум Борис Михайлович (1886–1959) 162, 345, 412
Эльконин Д. Б. 343
Эрастов Г. П. 193
Юргенс-Бунинг И. Qurgens-Buning J.] 436
Юшманов Николай Владимирович (1896–1946) 40, 410 – 411, 436
ЯгодинскийА. С. (? – 1949) 264, 272, 303
Якобсон Роман Осипович [Jakobson Roman] (1896–1982) 61, 81, 87, 124, 126, 128, 131, 141, 182, 257, 271, 397, 412, 433, 436
Яковлев Николай Феофанович (1892–1974) 126, 191, 276, 280, 293, 396–397, 404,406,411,436
Якубинский Лев Петрович (1892–1945) 7, 374, 383, 41
//-- Часть 2. Хронологическая таблица по истории изучения русской фонетики --//
Смысл хронологической таблицы в том, чтобы наглядно представить историю исследований по фонетике русского языка как единую цепочку постепенно накапливаемых достижений науки. В такой цепочке каждое звено связано зримыми или незримыми нитями с предшествующими и последующими звеньями. Эти связи с присущим ему стилистическим блеском продемонстрировал в своей книге М. В. Панов.
Предлагаемая таблица содержит как бы хронологический синопсис исследований по русской фонетике, вошедших в круг внимания Михаила Викторовича.
В первом столбце таблицы (слева) даны годы; в среднем – имена ученых, исследовавших русскую фонетику в те годы; в правом – наименования их трудов. Наиболее значительные труды (в соответствии с отбором М. В. Панова) выделены жирным шрифтом.
V. М. В. Панов о языке – Всерьез и в шутку
М. В. Панов. «К думанью». [127 - М. В. Панов часто давал близким ему лингвистам черновики своих работ – «для думанья», прося их критически оценить написанное. Две предлагаемые статьи предоставлены А. А. Соколянским. Отдельные фрагменты этих статей вошли в другие произведения М. В. Панова, но в целом они не были ранее опубликованы (ред.).] Фонологическая кулибряга
1. Кулибряга – это лингвистическая неясность, которую следует превратить в ясность. Кулибряга бывает всякая: лексическая, стилистическая, типологическая, компаративная…Эта кулибряга – фонологическая.
2. Для пражцев фонема – составная, она собрана из кусков, из различительных признаков.
Как выделяются признаки? Как фонема разымается на части? Действует острый топор – разыматель: оппозиция = противопоставление звуков в одном положении. Перед [а] есть и [т], и [д] (там – дам), значит, у [т] и [д] признаки глухость-звонкость различительны. Такие сопоставления разделяют [т] на четыре признака:
Итак, пражская фонема – из кусков.
3. А московская?
У москвичей орудие – не оппозиция, а позиция. Всё, что позиционно чередуется, – одна фонема. В составе одной фонемы могут быть очень разные звуки, того гляди не насчитаешься у них одного общего признака. Например, (о) = [ó] || [и]. Очевидно, московская фонема – целостность. Нет топора, который бы ее расколол на части.
4. Говорят: у них, у москвитян, получается противоречие. Фонема не разбивается на части. Она у них круглая, как яблоко. И они ж, москвичи, говорят: звонкие и глухие нейтрализуются на конце слова… Как можно говорить о глухих и звонких, если нет способа отделить признак – глухость или любой другой.
Противоречие? Пожалуй, но чисто словесное.
Можно обойтись без слов «глухой», «звонкий», «зубной» и т. д. Вот так.
5. Есть группа звуков: [п-ф-т-с-щ-к]… Назовем ее первая. Каждый звук можно показать в словах: [п] – первый звук в слове пар и т. д. Все это позволит звук всегда брать как целое, пока нам не понадобилось его расщеплять.
Далее! Есть другая группа звуков: [б-в-д-з-ж-г]… Назовем ее вторая.
Звуки и первой, и второй групп могут быть перед [а]: пар – бар… На конце слова – только второй. При этом: звук [б] (второй группы) заменяется звуком [п] (первой группы). Таким образом, эти звуки оказываются парными:
Вот оно как – без акустических и артикуляционных терминов можно установить и ряд чередующихся звуков, и их нейтрализацию, и – вследствие этого – разделить сильные и слабые позиции.
Видно, использовать такие термины – просто известное удобство, и все. Синекдоха. Говорят: съел две тарелки, но никакого хруста не слышно. Оказывается, съедены не сами тарелки, а что в них. Так и слова «звонкие», «глухие» (о фонемах) – синекдоха: звонки, конечно, звуки, но они – тарелка для фонемы. И мы тарелкой называем фонему.
Сама же фонема – чистая абстракция, к которой неприменим никакой акустико-артикуляционный термин.
6. А дальше? От фонемы – прямо к звуку речи? Абстракция, лишенная физических характеристик, реализуется в конкретном звуке, в том «э», который Добчинский сказал чуть раньше Бобчинского? Что-то здесь не так.
7. К конкретному звуку речи предъявляются жесткие требования. Он не должен отклоняться от известного стандарта. Отойдет от него – и сразу: «У него в речи акцент», «Он картавит», «У него каша во рту», – т. е. звук не признается достойным имени звука русского (таджикского, испанского, удмуртского и т. п.) языка.
Фонема сама по себе неспособна сдержать капризы, вихлянье, варьирование звука речи под воздействием случайных факторов. Кто же осуществляет контроль за стандартностью звука речи? Звук языка.
Следовательно, чтобы достойно описать звуковую систему языка, нужно принять во внимание еще одну единицу: звук языка (Это предлагал еще П. С. Кузнецов).
Фонема в определенной позиции выражается звуком языка, звук языка – звуком речи.
8. Звук языка имеет определенные признаки, каждый признак имеет допуски, которые нельзя нарушать, не то звук не будет нормальным звуком этого языка. Допустим, какой-то признак измеряется в щербах. Тогда этот признак от 5–7 до 23–26 щерб хорош, не вызывает нареканий носителей языка. Звук языка имеет для каждого признака (релевантного, нерелевантного – здесь это не имеет значения) полосу приемлемых значений. Выйдет звук из пределов полосы – вызовет недовольство говорящих: «У Семен Семеныча энтот звук какой-то не такой. Скособоченный он у него. Не то».
9. Звук языка является и конкретной, и абстрактной единицей. Абстрактной – поскольку звук как одноразовая данность, как то, что записано на магнитной ленте, никак не может иметь какой-либо признак в виде полосы: 5, или 6, или 7… или 23, или 24, или 25, или 26 щерб. Он может иметь этот признак (длина, сила, длинносила и т. д.) в 7, в 26 щерб, но не полосу вариантно-допускаемых значений. Если дается полоса свободно допускаемых допусков, то это уже абстракция. Но допуски позволяют отделить одни конкретные звуки от других – те, которые отвечают норме, от тех, которые провинились против нормы.
10. Путь установления этих обобщенных характеристик – предъявление информантам речевых фактов и опрос: годится или не годится такое произношение.
Это вроде бы то, что делают Бондарки, изучая произносительные эталоны?… Не совсем.
Звуки языка – это именно единицы языка, т. е. системы. И само их изучение должно учитывать системность языка.
Например, признак К может варьироваться от А до Б, но если он сопровожден признаком Т – то от Б до В. Признаки имеют свои допуски в зависимости от других признаков, есть круговая порука всех признаков.
В элементарных случаях это учитывается. Например, длительность звуков измеряется в зависимости от качества его, отдельно для разных артикуляционных типов. Но последовательно такой установки нет, да и трудно ее последовательно провести. Но надо.
11. Признаки могут иметь разное строение.
а. ____________________. Признак представлен сплошной полосой значений, постепенно изменяющихся (возрастающих или нисходящих).
б. ____________________ ____________________. Тоже шкала постепенной изменяемости, но с дыркой посредине: какие-то значения признака (в щербах или петерсонах) – табу. Нельзя их реализовать в речи.
Такого быть не может? Ну что ж. Тогда вырисовывается закономерность: если признак представляет собою шкалу постепенности (не имеет точечного характера, т. е. допустимо, что он в:
5 щерб,
6 щерб,
7 щерб,
8 щерб,
…
20 щерб),
то разрыв постепенности невозможен. Это само по себе не ясно, это закономерность, которую надо доказать (если ее можно доказать).
в. А вдруг есть такое строение признака:
__ ____________________
Или:. Три (или две) узкие, четко ограниченные области, отдаленные друг от друга, а промежуточные значения не годятся.
Есть один – сонорный, другой – глухой шумный. А есть ли [м] на уровне сонорности, который соответствует звонким шумным? Если есть, то, может быть, шкала сонорности у [м] сплошная. А вдруг нет? Тогда шкала типа [в].
12. И еще может быть много типов строения признаков звуков языка. Но все это надо установить исходя из системности языковых единиц: признак К при наличии в том сегменте признак Т имеет вид а., а при отсутствии К – вид в. (или какой-нибудь другой).13. Итак, фонема нечленима: нет фонологического способа, который бы позволил ее расчленить. Звук языка, отвечающий фонеме в определенной позиции, расчленен: есть способ найти его составляющие, см. § 10.
14. Звук языка – функция (в математическом смысле слова) фонемы и позиции. Можно это обозначить так:
З -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
= звук языка, Ф = фонема, П = позиция. Тогда:
З -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
= г(Ф,П).
Введем еще такие обозначения:
З -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
= звук речи,
СС = Семен Семенович,
t° = здоровье Семен Семеныча,
Ы = его взаимоотношения с Марь Иванной, собеседницей,
Ж = жует ли Семен Семеныч в момент речи и т. д.
= находится в пределах…
Тогда:
З -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
= f (Ф, П, t°, СС, Ы, Ж…)
При этом:
З р = З я
15. Звук языка, как и фонема, единица функциональная (уже не в математическом смысле). Московский звук языка служит для отождествления слов. Семен Семеныч говорит: пертурбация, и Марь Иванна говорит: пертурбация, и они могут отождествить эти два произношения: почему? Потому, что звуки речи (у них – весьма разные) представляют в данном случае одни и те же звуки языка.
16. Здесь, наверное, надо вспомнить проблему «флажности» (см. «Русскую фонетику», § 258). Но, чтобы было недлинно, это опускаю.
17. Звуки речи неисчислимы. Каждый Семен Семеныч, может быть, во всю свою жизнь не произнес дважды точь-в-точь тот же звук.
Количество звуков языка не может быть бесконечно. Каждый звук языка – это модель, которую говорящие должны усвоить. Усвоить бесконечное количество моделей нельзя. Итак, их определенное количество. И признаков, которые регламентируются в звуках языка, тоже определенное количество.
18. Фонема. Ряд позиционно варьирующихся звуков языка. Какие звуки могут объединяться в одном ряду? Общий ответ Московской школы: любые. Это значит, что в языке как знаковой системе нет препятствий объединять в один позиционный ряд любые звуки. А как реально обстоит дело? Какие есть типы объединения звуков языка в пределах одной фонемы?
Пример. В одном ряду позиционно чередующихся гласных могут быть и лабиализованные, и нелабиализованные. А есть ли реально? Есть: в русском, и белорусском языке, и в тюркских. Позиционные условия, вызывающие чередования, совершенно различны: [нос – насы] (ударность – безударность), и какой-нибудь тюркский суффикс ler | |lör (сингармонизм). Однако есть у этих чередований и общность: в одном ряду чередований преодолевается различие огубленных – неогубленных, они оказываются тождественными как аллофоны одной и той же фонетической единицы. Кроме русского и белорусского, в других языках Европы этого нет. Английское чередование
ə, как показал еще, кажется, А. Ф. Бишерт в 1940 г., непозиционно.Возникает возможность фонематической типологии на московской основе. Фонология Н. С. Трубецкого дает возможность устанавливать типы фонетических систем. До сих пор Московская школа здесь пасовала. Что положить в основу классификации? Как ухватить то общее, что, во-первых, позволит распределить фонологические системы на типы, во-вторых, будет восходить к самой сущности московской теории?
Звук языка дает ответы на эти вопросы.
19. Далее: некоторые звуки языка действуют одинаково на другие звуки. Пример: мягкие согласные, а также [ш, ж] одинаково воздействуют на предударные гласные: они сдвигают их в передне-средний ряд, к средне-верхнему подъему. Следовательно, как позиционные влиятели они равноценны. Немягкость равна мягкости, если твердость сопровождается шипением (признаком передненебности). В каких языковых системах встречается такая закономерность: признак М – позиционно воздействующий, и ему эквивалентен признак М, если он сопровождается признаком Т?
Снова вопрос о том, какая разница преодолена, но на этот раз не в ряду позиционно чередующихся звуков, а в ряду звуков, определяющих позицию.
20. Фонемы нейтрализуются. Общая нейтрализация может объединять несколько фонем. На какие группы делятся фонемы нейтрализацией? Пример:
(Гласные внизу пронумерованы).
При щигровском типе диссимилятивного яканья ударные гласные 1–5 вызывают в первом предударном слоге (после мягких согласных) гласный [а], гласные 6–7 вызывают [и]. Следовательно, звуки 1–5 действуют как единство. Какие различия сняты в этом единстве? В единство входят гласные верхнего подъема [и, у], гласные верхне-среднего подъема и среднего подъема [о], если средний подъем сопровождается признаком лабиализации. Лабиализация компенсирует недозакрытость.
Есть ли языки, в которых позиционные определители объединены так же: гласные определенного подъема не входят в данную группу, но наличие (или отсутствие) лабиализации есть плюс, позволяющий гласному войти в группу гласных другого подъема – по своему позиционному влиянию?Легко обнаружить, что данный тип типологически тождественен, хотя физически не имеет ничего общего с тем, который описан в § 19.
В суджанском типе диссимилятивного яканья гласные 1–4 вызывают в предударном слоге [а], т. е. действуют как единство. В жиздринском типе диссимилятивного яканья преодолены различия в 1–6 гласных, т. е. в верхнем-среднем-нижнем их подъеме.
Или в более красивом виде:
Схема:
Есть ли языковые системы, где позиционные определители объединены подобным образом?
21. Нейтрализация собирает фонемы в группы. Например, в русском языке объединены фонемы (а – о – э – и). Какие различия между звуками сняты? В каких языках есть такое же снятие?
22. Итак, намечается московская фонематическая типология. Пожалуй, она будет немного гофманской: переклички между системами могут быть неожиданными (см. пример в этой кулибряге).
И, по-моему, это хорошо.
М. В. Панов. Недоумения около нейтрализации
//-- Подначка --// A. Нейтрализация фонем – дело более или менее ясное. Московская фонология считает, что:
1) Нейтрализоваться могут даже такие единицы, которые не имеют между собой ничего общего, никаких одинаковых признаков. Так, в отдельных позициях нейтрализуются фонемы <о> и (и), которые (в сильной позиции) не имеют общих признаков.
Вероятно, это связано с тем, что единицы, составляющие функциональное единство (например, звуки [ó] // [и], которые представляют фонему <о>), могут также не иметь общих, «инвариантных» признаков.
2) Если нейтрализуются единицы одной (напр., звуковой) стороны языка, то это устанавливается при тождественности единиц противоположной (след., значимой) стороны. Так, нейтрализация фонем может быть найдена лишь в условии тождества морфем; ср. сам – сама, сом – сома (известный пример Сан Саныча).
Б. Могут ли нейтрализоваться морфемы, словоформы, грамматические конструкции? То есть двусторонние (звукосмысловые) единицы, напр. морфемы, или даже просто смысловые (грамматические конструкции, напр. двусоставные и односоставные предложения [128 - На том, что эти единицы только смысловые (а не двусторонние), не настаиваю. Но все-таки: двусоставность – это грамматический смысл предложения. И его звуковое выражение может быть чрезвычайно многообразно.]).
И если могут, то сохраняются ли для них те условия нейтрализации, которые напомнены (эк меня!) в пункте нумер А.
B. Попробуем найти примеры.
Письмо кумы – письмо куме. Противопоставлены словоформы кумы (род. п.) – куме (дат. п.) – и, след., противопоставлены флексии – ы // – е.
А если: письмо бабушки – письмо бабушке? Различия нет (в устной речи). Может быть, здесь нейтрализация флексий и, значит, словоформ?
Вряд ли. Если мне говорят: Вот оно – письмо бабуш[к'и], то я не успокоюсь, пока не выясню: от нее или ей? Конечно, если я нахожусь в полной меланхолии и мне неохота говорить о письме и вообще обо всем, то я и не спрошу. Но тогда общение не состоялось: я не понял то, что мне сказано, информации не получено (той, которая заключается во флексии).
Когда слушатель требует, чтобы ему сообщили, какие смыслы имеются в виду, то, скорей всего, нейтрализации смысловых единиц не произошло.
Г. Другой пример. Идут в[а]лЫ. Нет ли нейтрализации корней вол – вал? Но и здесь: если обстановка не подсказывает, то слушатель потребует объяснения, кого имеешь в виду? Валы или волов? Значит, необходимость различения по смыслу корней вол – вал осталась. Нейтрализованы только фонемы <о> – <а>, но не корни.
Случай тот же, что и предыдущий.
Д. Пример, кажется, получше. [129 - Принадлежит Н. А. Янко-Триницкой.]
Есть такой ряд:
видно озеро видна река виден ручей
И такой:
видно озеро видно реку видно ручей
Весь первый ряд – это двусоставные предложения, видно – краткое прилагательное в форме ср. рода. Весь второй ряд – это безличные, следовательно, односоставные предложения, видно – предикативное наречие («категория состояния»).
Ну, а если я просто, без рядов скажу: видно озеро – что это? И односоставное, и двусоставное предложение. Эти грамматические конструкции нейтрализованы. Нейтрализовано значение морфем – о (наречие в безличном предложении) и – о (краткое прилагательное ср. рода).
И нет никакой нехватки информации. Все нужные смыслы налицо. Услышав: видно озеро – никто не станет допытываться: что вы имеете в виду? Видно кто – что или видно кого – что?
Нейтрализация!
Нейтрализация!
Е. Дальше – больше:
Видно, что там озеро. Слышно, что кто-то кричит. Заметно, что он струсил.
Здесь – сложноподчиненные предложения с придаточным… каким? Придаточное дополнительное (а главное – безличное); и – придаточное подлежащее (главное – двусоставное, и подлежащее у него выражено именно придаточным подлежащим). [130 - Ясно, что здесь возникает ряд сложных синтаксических проблем (может ли быть придаточное подлежащее), но о них надо говорить в другом месте.]
Нейтрализация.
Никуда не денешься.
Видно… Слышно… Заметно…
При этих словах нейтрализуются подлежащее и дополнение, если оные имеют форму ср. рода (видно озеро).
Понятно… Известно… При таких словах нейтрализации нет; нельзя сказать: понятно задачу, известно Марью Ивановну…
Как же определить позицию, в которой происходит нейтрализация? Дать список слов, при которых она есть (в список войдет, например, видно – и не войдет, например, известно). Но позиция никогда (при нейтрализации, которая предполагает позиционные изменения) не задается списком.
Нейтрализация фонем происходит в позициях, определяемых в фонетических терминах. Очевидно, нейтрализация грамматических значимых единиц происходит в позициях, определяемых в терминах грамматических, напр. в терминах грамматического значения.
Для случая, взятого выше, не так ли: при прилагательном, которое имеет валентность им. и вин. падежа, происходит нейтрализация… этих самых им. и вин. падежей. Нет, что-то плохо. Похоже на логический круг. А как же определить позицию, чтоб было хорошо?
Ж. Другой случай. Около зарослей елок было темно и душно (однородные члены). Было темно, и временами становилось душно (два безличных предложения).
А если: Темно и душно. Не равно ли это: Темно, и душно? Подозреваю, что здесь нейтрализованы две различные конструкции:
1) одно-единое безличное предложение с однородными сказуемыми и
2) безличное предложение + другое безличное предложение, вместе – сложно-сочиненное предложение. (Запятая в случаях вроде «Темно и душно» обычно не ставится, но это, видимо, условность; можно было бы ставить.) Позиция? Как ее определить? «Нейтрализация этих двух синтаксических конструкций наступает при отсутствии указаний (знаков), что это одно предложение с однородными членами, и при одновременном отсутствии указаний, что это два предложения, сочинительно соединенных в одно сложное». Смешно? А как по-другому?
(Надо заметить: предложение – единица, явно имеющая специфическое – предложенческое – грамматическое значение; поэтому одно предложение или два – это в обычном случае, когда нет нейтрализации, не бессодержательный вопрос).
3) Темно и душно = Темно, и душно… Нейтрализация…
А интонация тут – чего?
Или ничего?
И. А вот еще случай: То тает снег, то подсыхает (А. Смольников, поэт). Думаю, что здесь нейтрализации нет.
Можно понять двояко: то тает снег, то подсыхает снег (под влиянием холодного ветра превращается в наст).
Или: то тает снег, то всюду все подсыхает.
В первом случае – одно предложение с однородными членами; во втором – два предложения, связь меж ними – сочинительная, второе предложение – безличное. Эти два смысла различны и не совпадают друг с другом. Не нейтрализуются. А раз остаются два возможных осмысления, то нейтрализации нет.
К. Другая область нейтрализации (ой ли, настоящая ли это нейтрализация?).
Приехал ранней зимой. Зимой – существительное, так как определено прилагательным.
Приехал рано зимой. Зимой – наречие, так как только при наречии (не при существительном) может быть пояснительное наречие на – о.
А если просто: Приехал зимой. Здесь зимой столько же наречие, сколько существительное. Фифти-фифти.
Не только словоформы совпали (наречие зимой и тв. пад. существительного зима) – грамматические смыслы совпали, нейтрализовались.
Л. Могут ли нейтрализоваться разные члены предложения? По-видимому, да.
Стрельба из окопа. Какая стрельба? Из окопа. Следовательно, это определение. Откуда стрельба? Из окопа: это обстоятельство (хотя и непривычно относить обстоятельство к существительному, но эта непривычка – просто дань рутинной традиции). Из чего стрельба? Значит, из окопа – и дополнение.
Вопросы – ненадежный принцип классификации членов предложения. Попробуем по-другому. Стрельба из окопа и артиллерийская. Стрельба из окопа и такая, которая ведется без укрытия. Да, из окопа – несомненное определение. Стрельба из окопа и в открытую. Стрельба из окопа и лежа. Стрельба из окопа и на ходу. Конечно, это обстоятельство. Стрельба из небольшого дома позади позиций и из окопа. Возможно, что из окопа – дополнение. Итак: и то, и то, и то. Нейтрализация трех членов предложения.
Проверка надежная. Аванесовская.
А вот: Стрельба из автоматов и из других видов оружия. Очень крепкое дополнение. Из чего стрельба? Из других видов. А также из автоматов. Но не менее хорошо и так: стрельба из автоматов и артиллерийская. Определение, вот что такое из автоматов.
Здесь нейтрализуются дополнение и определение. Обстоятельство же в эту нейтрализацию не попало.
Но содержательные ли это категории: определение, дополнение, обстоятельство? Не вымороченные ли? Если не выморочные, то могут ли быть случаи, когда нейтрализуются обстоятельство и дополнение (и только)? Вообще: какие бывают нейтрализации членов предложения? И в каких позициях?
М. Теперь другое. Подметнемся ближе к морфологии.
Есть такие обороты:
Сегодня можете не причесываться.
Ученикам надо не позволять шуметь.
Такие бумаги положено не подшивать.
Вы должны не слушать, когда вам дают глупые советы.
Объекты № 7 – 12 приказано не описывать.
Этот контур следует не закрашивать…
Примеры однотипны, хотя определить самый тип было бы не очень просто.
В таких оборотах возможен только инфинитив несов. вида. Не говорят: Сегодня можете не причесаться. Из двух противостоящих, составляющих оппозицию единиц одна исключена (глагол сов. вида), а другая, годная для употребления, – нейтральна по видовому значению. Оборот «можете не причесываться» не ограничивает действие, выраженное инфинитивом, ни кругом значений, свойственных несов. виду, ни кругом значений, присущих сов. виду.
Сравнить: Вы эту книгу можете ему сначала не дать, а потом изредка давать (с глаголом дать [131 - Вероятно, и взять.] эти обороты, хотя и со скрипом, могут сочетаться. Впрочем, пожалуй, только оборот «можете не»).
Все остальные глаголы сов. вида не могут составить в этих оборотах оппозицию глаголам несов. вида, и поэтому сама потребность различать здесь эти два значения не возникает. Они слились.
Этот случай, как видно, отличается от всех предыдущих: там нейтрализация, как будто, не была связана с устранением какой-либо единицы, с ее неупотреблением.
Значит, разные типы нейтрализации? В чем их разность?
Н. Прочтет кто-нибудь все выше отстуканное. Это что же, скажет, за такой за сумбур и, более того, – кавардак? Набросано примеров. Вкривь, вкось.
То это, то то, а то и нет ничего.
Эх, читатель! Вы бы хотели, чтоб так, раз – раз, и сразу все? Нет.
Сначала надо собрать примеры. И много! Арарат примеров.
Потом над ними нам всем надо долго, уныло, серьезно, волево, увлеченно и весело думать и думать. Пусть сначала уныло, зато потом – весело.
И обобщать, кусками, клоками. Из кусков – клоков шить общее, целое: теорию нейтрализации.
Вот: собирать – думать – обобщить в целое. Надо!
Трюх – трюх – трюх.
Это мы отправились в путь.
За примерами.
М. П.
МП • •
Эссе о грамматическом роде
Вышла рыжая боксер —
да как трахнет Петю!
Петя вихрем пронеслась
прямо сквозь забор!
Петю долго мы искали
и в сандалях, и в галошах
(это не он был в сандалях-галошах, а мы!) —
даже просто босиком
Оказалось, Петю проскочило
через всю Валдайскую возвышенность
и трахнуло о Белое море'
Море как раз в это время лежало замерзши
Вдребезги' Петей
Вот какая наша славная боксер,
удалая молодец,
Нина Чугунова, рыжая силачь!
Но Петя все равно недовольна
М. Панов. Из архива Е А Земской
Ода Бодуэну
ЛЮБЛЮ БОДУЭНА!
Проницатель
в средину
самых тысячелетних дерев!
Зодчий науки
новых,
еще не прилетевших столетий!
Нашел
повально – единую гласность
в каждом слове
у славян – у резьян!
Узрел:
древние тюрки —
подкладка резьян;
просвечивает, переливаясь.
Никто не увидел.
Никто —
не посмел.
Один
Бодуэн:
волна бежит чрез славянское слово.
И какая!
Не от носа к извилистому хвосту —
от хвоста
к носу!
ЛЮБЛЮ БОДУЭНА!
Бодуэн!
Первый,
узревший закон:
вянет гласность,
цветет согласность
из века в век —
все сильней, ветвистей!
Поникли одни,
разбуянились
могуществом листьев – другие!
Мелкоту законов
он сложил
в свой огромный Закон,
в свой холщовый мешок.
Велел назад —
до праславянских вихрей,
велел вперед —
до наших асфальтовых дней.
Экое богатырство!
ЛЮБЛЮ БОДУЭНА!
Оказалось —
клетка живая.
Из нее
можно вырастить
белку, носорога, стрекозу, человека.
Вот так-то и в слове
нашел Бодуэн
живое:
фонему.
Ветвится
сквозь мысль.
Напрягает
вокруг себя
думательное поле
И тянет к себе, и влечет.
Фонема открылась Бодуэну,
и первому —
только ему.
ЛЮБЛЮ БОДУЭНА!
Трудно работать в поле.
Ветер, гвозди и крючья снега,
мозгло-товарный простор.
Лингвист-полевик мерзнет и жмется:
домой! в сундук!
Но из дома – на простор полей
идет Бодуэн.
Ветр неуемной речи,
крючья и гвозди и – диалектов,
мозгло-товарная тьма разговоров.
Средь скрежета речевой непогоды
разглядеть
кристаллически-прозрачную глыбу:
язык.
Высится? Стоит! Вертикально —
горизонтальная мудрость
и ясность.
В непогоде. В ветре!
Увидеть —
труд
Бодуэна!
…Хорош Бодуэн – полевой охотник
за языком.
Вот он – язык! Ату его!
Нагнал. Заполевал. Приторочил!
ЛЮБЛЮ БОДУЭНА!
Окончание уворовало кусок основы.
И еще – кусок.
И еще – кусок.
Как мышь —
отгрызет
и к себе утащит…
Передвигаются
перегородки в слове.
Квартира слова
то однокомнатна,
то коммунальна.
Так
сквозь микроскоп ума
понял —
увидел —
узнал
Бодуэн.
Слово
перестало быть поленом:
явилось
гибко и прытко,
как ласка,
как горностай.
Вывел горностая
из твердой колоды
понижатель Бодуэн.
ЛЮБЛЮ БОДУЭНА!
История была тягуча, как тесто.
Язык расползался,
стекая
из одной эпохи
в другую.
Вздутия, ленивые тяги,
пузыряво-кривые лепехи,
все ползет, чертыхаясь
и хлипко елозя.
Он
разделил:
динамика —
статика.
Первый в мире
лингвист Бодуэн.
История языка
стала течь
сквозь ячеи, сквозь сеть
синхронных отношений.
Чрез динамическое сито.
Тесто
стало потоком,
ленивое месиво —
водопадом,
вращающим
тихие турбины синхронии.
ЛЮБЛЮ БОДУЭНА!
От зверя
до человека.
Тысячелетия
летят, как искры,
из-под точила времени.
И на всей
длине
этого
протягновенного
времени —
…«От зева
до зубов —
не то что
рукой подать,
а просто чихнуть»…
Тысячелетия
сдвигали
звук
сзади кпереди.
Этот чих
был впору всему человечеству.
Объединить
чих
и тысячелетия…
Это смог
один Бодуэн.
ЛЮБЛЮ БОДУЭНА!
О синтагмо-фонемы! (к обложке «Русской фонетики») [132 - Стихотворение посвящено выходу в свет книги М. В. Панова «Русская фонетика» (1967), на обложке которой помещена спектрограмма слова «счастье»]
Автографы М. В. Панова
//-- Из архива Е. А. Земской --// 
//-- Из архива Е. А. Земской --// 
//-- Бодуэн де Куртенэ --// Иллюстрации
//-- Михаил Викторович Панов --// 
//-- М. В. Панов – школьный учитель Фото Л. А. Капанадзе --// 
//-- М. В. Панов на лекции по фонетике в МГУ. 1973 г. Фото Л. Л. Касаткина --// 
//-- М. В. Панов со своими ученицами С. М. Кузьминой и Л. Кузнецовой Фото Л. А. Капанадзе --// 
//-- М. В. Панов дома. 1995 г. Фото Е. А. Земской --// 
//-- Патрик Серио, М. В. Панов, Е. А. Земская во дворе здания МГПУ, апрель 1995 г. --// //-- Фото из архива Е. А. Земской --//
//-- На конференции в Казани --// 
//-- На юбилее М. В. Панова (75 лет) в Московском государственном педагогическом университете им. М. А. Шолохова, осень 1995 г. --// Слева направо: М. В. Панов, Г. Н. Иванова-Лукьянова, Е. В. Красильникова, С. М. Кузьмина, Е. А. Земская, Е. И. Диброва, Л. П. Крысин. Фото из архива С. М. Кузьминой
//-- М. В. Панов и Л. Л. Касаткин. 1983 г. Фото Е. А. Земской --// 
//-- М. В. Панов Фото Л. Л. Касаткина --// 
//-- М. В. Панов дома. 1983 г. Фото Е. А. Земской --// 
//-- М. В. Панов в лесу под Москвой Фото Л. Л. Касаткина --// 
//-- На квартире у М. В. Панова. --// Стоят: Е. Н. Ширяев и С. М. Кузьмина; сидят: Л. Л. Касаткин, М. В. Панов, Р. Ф. Касаткина. Фото Е. А. Земской
//-- Р. Ф. Касаткина, М. В. Панов, Е. А. Земская Фото Л. Л. Касаткина --// 
//-- Авторский коллектив экспериментального учебника по русскому языку. --// Стоит: Е. Н. Ширяев; сидят справа налево: И. С. Ильинская, Л. Н. Булатова, С. М. Кузьмина, М. В. Панов, Н. Е. Ильина, Н. А. Еськова, Е. В. Красильникова, В. А. Цукович
Фото Л. Л. Касаткина