Михаил Голубицкий
Фартицер

Монолог незаметного человека

   Монолог незаметного человека – пожалуй, наиболее охотно замечаемый сегодня словесный продукт. Исповедь анонима востребована как прививка от помешательства на «звездах», шершавые, будничные истории читают те, у кого достает сил держаться жизненной правды. Как ни странно, такое чтение не всегда бывает тяжело. Напротив: воображаемый, глянцевый мир успеха иного читателя может и обозлить, и измучить стремлением к неправдоподобно легкой судьбе.
   Книга Михаила Голубицкого утешительна, потому что правдива. Дебютирующий с художественным повествованием в не дебютантском уже возрасте, он не всегда находит сильные слова для выражения своего опыта, но сам его опыт обладает несомненной силой убеждения.
   Рассказчик – тот самый аноним, человек приходящий и уходящий незаметно, нанявшийся в Америке нянчить чужие семейные драмы.
   Чужую старость.
   Человек-тень и в Америке живет жизнью теневой – мигрантской, не преуспевшей, и клиенты его – теневого возраста. Того, который сейчас предпочитают заранее не замечать, не думать, когда придет и куда позовет уйти.
   Любопытно: рассказчик и сам не юноша, и его вроде бы поздно учить уму, однако трудный, вынужденный опыт пошел ему впрок. Повесть бесхитростно рисует последний переходный этап нескольких жизней, но за подробностями быта звучит главное: милость. Человек-тень видит самое неприглядное в отношениях, в привычках опекаемых, и все же терпит и милует тех, от кого почти отказались родные. Самая динамичная и пронзительная история – последние месяцы жизни некоего Фимы, мясника и разбойника из Киева, за животными ухватками которого только рассказчик смог разглядеть человеческие чувства.
   Истории в книге реальны, она не про ангела. Про нормальную человечность и доступный ресурс терпения, про то, как невыносимы, забавны и все же достойны любви бываем мы в возрасте нового детства.
   редактор отдела литературного критики журнала «Октябрь»
   Валерия Пустовая

Фартицер

   Как и зачем понесло меня на шестом десятке лет в Америку – это отдельная история. Но, как бы то ни было, я приехал, а значит, нужно налаживать жизнь – находить работу, учить язык, в общем – осваиваться. Мой старый друг, живущий здесь уже много лет, приютил меня в своём доме и посоветовал для начала пойти работать по уходу за престарелыми. Что я и сделал, пройдя предварительно трехнедельные курсы. Самым замечательным в этих курсах было то, что они проводились на русском. Не вдаваясь в подробности, скажу – первый месяц на этой работе оптимизма мне не прибавил. Не в смысле моего приезда в Америку, а в смысле перспективы неотвратимо приближающейся старости. Я и раньше не вполне доверял сказкам о «золотом возрасте», теперь же, видя вблизи жизнь стариков, все больше и больше задумывался: такое ли это большое благо – успехи современной медицины? За первые два месяца я сменил несколько «кейсов» и поднабрался как необходимого опыта, так и самых разнообразных впечатлений. Часто я не знал, смеяться мне или плакать. Честное слово, я не желаю такого финала ни себе, ни кому-нибудь другому, и слава богу (хоть кому-то это и покажется кощунственным), что мои родители ушли в мир иной, не испытав на себе радостей, как я все это назвал для себя, «жизни после жизни». Но это – мое сегодняшнее мнение и неизвестно, буду ли я рассуждать так же лет этак через пятнадцать-двадцать, если, конечно, доживу и сохраню способность хоть как-то рассуждать.
   На курсах нас учили относиться к нашим подопечным профессионально, то есть вникать в их проблемы ровно настолько, насколько это необходимо для исполнения наших обязанностей. В идеале это должно было соответствовать принципу Дона Корлеоне: "Nothing personal – business only”, но у меня так не получалось. Одним я сочувствовал, другим же – напротив. Возможно, это происходило потому, что я был один и не имел тех забот, которые не оставляют ни сил, ни времени на отвлеченные размышления. Скорее наоборот: имел достаточно свободного времени для этих самых отвлеченных размышлений. Но, что бы я ни думал, эта работа давала мне возможность жить и строить планы на будущее. После работы я ходил на курсы английского, а во время нее успевал готовиться к занятиям и даже находил время читать книги на английском, которыми снабжала меня жена моего друга. Она – учительница в школе, работает с детьми, отстающими в умственном развитии, и книги для них – как раз мой уровень владения английским. Просыпаясь по утрам, я говорил себе: «Все идет нормально, ты на правильном пути, а если что-то тебе не нравится, так никто тебя сюда не звал и золотых гор не обещал. Работай, учи язык, а там будет видно. Дорогу осилит идущий». Особенно усердно повторял я эти заклинания по субботам и воскресеньям, когда работал у больного со славной еврейской фамилией Левит.
   Яков Левит – одессит, эмигрант семидесятых годов, живет большой семьей в собственном доме на тихой симпатичной улочке в благополучном районе, где в большинстве живут итальянцы. Я узнаю их дома по статуэткам мадонны, стоящим в ухоженных палисадничках, по сверкающим чистотой окнам, разнообразно подстриженным деревьям и кустам. И любуюсь. В отличие от домов, где вижу мезузы на дверях. Там все тоже пристойно, но не видно любовного отношения, нет того лоска и стремления к красоте. В таком доме с мезузой на дверях живет Яков.
   Яков – лежачий. Со всеми вытекающими из этого последствиями. Как в прямом, так и в переносном смысле. В эмиграции преуспел – имел несколько магазинов на Брайтоне. Бакалея и спиртное. Дом купил лет тридцать назад (значит уже выплатил), и его дети, сын с невесткой и двумя внуками, и, по моим наблюдениям, одинокая дочь тоже живут в этом доме, каждая семья в отдельной квартире (насколько это важно – не платить за жилье – я вскоре понял; сразу, как снял себе комнату, так и понял). У Якова хоуматенданты работают круглосуточно в две смены, меняются в восемь утра и в восемь вечера. Я работаю днем. На мою долю приходится основная нагрузка по обеспечению жизнедеятельности его организма.
   Когда-то, лет в шестьдесят пять, Яков надорвал себе спину и, как и подобает уважающему себя американцу, обратился к врачам. Ему предложили операцию, которая, к сожалению, оказалась неудачной. С тех пор он в постели, больше десяти лет.
   Моя работа начинается с подготовки к завтраку. Я усаживаю его на постели, устанавливаю под спину специальную подпорку, и к делу приступает его жена. Тоже инвалид. Несколько лет назад она сломала бедро и с тех пор ходит со штырем в ноге, хромает. А спальня Якова на втором этаже. Поэтому я спускаюсь вниз, беру у нее поднос с едой и несу наверх. Она ковыляет следом. Дается ей это нелегко. Она усаживается рядом с ним на постели и кормит его с ложечки. Я ассистирую с салфеткой в руке на случай, если что-нибудь выпадет у Якова изо рта или вдруг потребуется утереть ему нос. У Якова – серьезный мужской аппетит, он так любит поесть, что, не в силах справиться с эмоциями, урчит и даже всхлипывает от удовольствия. В общем, расслабляется по полной. Старушку смущает такая его непосредственность, я же никак не реагирую: больной человек. Пожалуй, еда – единственная его радость, так пускай наслаждается. Убрав со стола после завтрака и уложив Якова, я выхожу во двор подышать. На ум приходит всегда одно и то же – старинная комсомольская песня: «Если смерти, то мгновенной…». Не хочу так лежать. Боюсь.
   Умиротворенный Яков дремлет, а я сижу в соседней спальне и читаю детскую книжку на английском – учу язык. Минут через сорок он просыпается и просит повернуть его. Лежачая жизнь и хороший аппетит сделали свое дело – Яков весит далеко за сто килограммов и не может повернуться самостоятельно. Кладу его на бок и обкладываю подушками:
   – Удобно?
   – Да. Спасибо, – отвечает он.
   – Как ты думаешь, желудок будет? – с надеждой спрашивает Яков.
   – Даже не сомневаюсь, – бодро отвечаю я. – Через полчаса будет, как часы.
   Он недоверчиво отвечает:
   – Посмотрим… – и смотрит на меня так, как будто именно от меня это зависит.
   В целом Яков вызывает у меня уважение. Не каждый сумеет, приехав в совершенно незнакомый, непонятный мир, создать свой бизнес и много лет держаться на плаву. И кто знает, не случись эта беда со спиной, до сих пор крутился бы Яков в своих магазинах. Недоумение вызывает одно – его чрезмерная озабоченность работой желудка. Ведь по нему можно часы сверять: поел – через час результат, как говорится, налицо. При пятнадцатиминутном опоздании он требует слабительное и нам с его женой приходится уговаривать его подождать еще какое-то время.
   В конце концов все заканчивается благополучно и он успевает освободить место для следующей порции пищи. Благополучный исход «желудка» бодрит Якова и после того, как я решу свою часть этой проблемы, мы какое-то время беседуем на отвлеченные темы и я лишний раз убеждаюсь, что он сохранил ясность рассудка, отдает себе отчет в безысходности своего положения и мое понимает совершенно правильно:
   – Учи язык с утра и до ночи, а то всю жизнь будешь «дрэк» нюхать.
   Мы расспрашиваем друг друга о прошлой жизни, я интересуюсь его мнением о кандидатах на предстоящих выборах. Он – ярый республиканец и хочет видеть президентом Джулиани. Демократов он не любит и опасается их прихода к власти.
   А на кухне старушка со своей «хоуматендой» (у нее работает женщина, но поскольку старушка ходячая, женщина работает всего шесть часов в день) испекли яблочный штрудель, и ароматы горячего теста, корицы и яблок на время перебивают этот неистребимый запах, всегда присутствующий в доме, где есть лежачий больной. Ближе к полудню Лиза (так зовут старушку) и ее «хоуматенда» попивают на кухне чай со штруделем. После чая женщина уходит, а я прошу Лизу отпустить меня купить себе что-нибудь на обед. Покупаю в китайской забегаловке неподалеку и возвращаюсь. Проверив, как там Яков, тоже располагаюсь за кухонным столом со своей китайской стряпней. За едой мы с Лизой беседуем. Словоохотливая Лиза ежедневно выдает мне очередную историю из их жизни в надежде на мою ответную откровенность. В первый день моей работы она жутко удивилась тому, что я приехал один, и спросила почему. Я ответил:
   – Так сложилось.
   С тех пор ее мучит любопытство. Спросить напрямую тактичная Лиза не решается, вместо этого каждый день угощает меня настоящим, крепким и ароматным, не из пакетиков, чаем и штруделем с яблоками и корицей в надежде услышать мою историю. Я помалкиваю, но из ее рассказов сам узнаю много полезного и интересного. Оказывается, далеко не все в Америке имеют право на такое обслуживание, как у них. Да и они, пока у них лежали деньги на счету, не могли получать лечение и услуги за счет государства, а получили все это лишь тогда, когда истратили все свои сбережения и были признаны малоимущими. Хотя я думаю, что далеко не глупый Яков легко мог сообразить, что кроме банка есть и другие достаточно надежные места для хранения денег, тем более, что много лет проработал завмагом в Одессе и должен иметь богатый опыт по этой части. Большинство же «русских» эмигрантов получили все сразу по достижении пенсионного возраста, или даже раньше, а кое-кто умудрился сделаться инвалидом за сравнительно небольшую сумму. В общем, гуманная и великодушная Америка, как смогла, обеспечила жертвам тоталитаризма сытую и безбедную старость, а заодно и работу для множества других жертв, пока еще дожидающихся допуска к дармовщине. Начиная с врачей и медперсонала и заканчивая такими как я, а не то вертеть бы мне баранку с утра и до ночи. Вот тогда бы я и язык выучил и на курсы поступил. Так что низкий поклон тебе, Америка! Мне, как экономисту, понятно, кто оплачивает все эти блага – налогоплательщик. От гигантских корпораций и до меня включительно. Работает моя профессиональная привычка везде искать источники финансирования.
   Чай выпит, штрудель съеден – пора Якова поить чаем со штруделем, давать очередную пригоршню таблеток, тоже, кстати, оплачиваемых за счет бесплатной медстраховки (привет, господа фармацевты!), и ждать «желудка». А там и обед не за горами. И ужин. Ужин оттягиваю сколько могу: в восемь приходит смена и, если очередной «желудок» будет в восемь и одну минуту – это уже не моя забота. Но это только по субботам и воскресеньям.
   А в будние дни у меня – Лазарь Нехамченко. Он – мой первый «кейс». Перед тем, как отправиться к нему впервые, я получил от своего координатора кое-какую информацию. Я узнал, что до вчерашнего дня у него работал другой человек, молодой парень с предыдущего выпуска курсов. Но вчера дочь Лазаря пожаловалась, что с его банковского счета исчезла пенсия. Оказалось, что позавчера Лазарь потребовал у этого парня отвести его в банк, что и было добросовестно исполнено. Там Лазарь снял со счета всю свою пенсию и потребовал вести его в ресторан, что также было исполнено. В ресторане Лазарь заказал обед на двоих.
   Они с аппетитом пообедали, Лазарь расплатился и они ушли. В тот же день, зная, что пенсия уже поступила на счет, дочка пошла с его карточкой снимать деньги через банкомат, денег, естественно, не получила и помчалась за объяснениями. Лазарь все отрицал, но в карманах его брюк обнаружился ресторанный счет и квитанция из банка, а также какая-то мелочь. Дочка позвонила в наш офис и обвинила беднягу-хоуматенданта в краже. Никто в офисе в это не верит, но с «кейса» его сняли и теперь отдают мне. Ведь я человек взрослый и предположительно серьезный, потому руководство верит, что я справлюсь. Главное – поменьше слушать Лазаря и чуть что – звонить дочери.
   – Конечно, он чокнутый, – подвела итог координатор, – но зато на горшок ходит самостоятельно.
   На следующее утро я слушал эту историю в исполнении Гали (так зовут дочь Лазаря). У нее выходило, что негодяй «хоуматенд» воспользовался тем, что Лазарь не всегда отдает себе отчет в своих действиях и провернул эту аферу. И теперь ей придется оплатить отцовские счета своими деньгами. А у нее своих счетов навалом: и ссуда за квартиру, и за электричество, за газ, за телефоны, и скоро первое сентября – сына в школу собирать, а все так дорого. И вообще, он ей никогда не нравился, этот прежний «хоуматенд», не то, что я – взрослый серьезный человек. Я, как умел, заверил ее, что оправдаю ее доверие, взял номер ее мобильного и пообещал советоваться с ней в случае чего. В заключение она показала мне, чем его кормить, попросила беспокоить ее в рабочее время только в крайнем случае и ушла на работу.
   Я осмотрелся. Странная квартира. Как будто часть вещей вынесли, а остальные даже не стали расставлять на освободившиеся места. Пустые полки и ящики на кухне, минимум посуды, пустая стена в ливинг-рум, по царапинам на полу видно, что когда-то там что-то стояло, сервант или стенка. В спальне одна из двух кроватей и трюмо – из гарнитура, а вторая – специальная, для больных. Такие получают бесплатно по медстраховке те, кто имеет на это право. Я видел такие на курсах, и нас учили ими пользоваться. И на этой самой кровати, накрывшись до подбородка несвежей махровой простыней, лежит старик. Очень худой, небритый, глаза и рот приоткрыты, в углу рта в такт дыханию выдувается пузырек слюны. На вдохе пузырек лопается. На меня не реагирует – спит, понял я.
   Когда-то я уже знал одного человека, который мог спать с открытыми глазами. Для этого ему надо было выпить, как минимум, литр водки.
   Вторая кровать аккуратно заправлена, покрывало натянуто, подушка лежит ровно, явно заправляли сегодня утром. Кто бы это мог быть? Ведь с дочкой мы встретились у подъезда – она ждала меня, чтобы я звонком не разбудил его. Любопытно.
   – Ты кто? – старик проснулся и смотрит на меня невидящими глазами. – Где очки? Дай мне очки, – требует он.
   Несколько пар очков валяются на трюмо. Подаю ему одни.
   – Я ваш новый хоуматендант, – представляюсь я. – Доброе утро!
   В ответ он молча рассматривает меня. Может, глухой? Я повторяю:
   – Здравствуйте!
   Он вылезает из-под простыни и босиком шлепает мимо меня в туалет. Громко хлопаю в ладоши за его спиной. Вздрагивает и оборачивается.
   – Комар, – показываю я ему ладони.
   – Откуда у меня комары? У меня нет комаров! – возмущается он.
   Я демонстративно отряхиваю ладони:
   – Один был.
   И смотрю на него невинным взглядом. А он на меня. Потом разворачивается и входит в туалет.
   Довольно прохладный прием. Приходится терпеть: другого пока не дано. И не следует забывать слова координатора – старик чокнутый, а потому и реагировать на него следует соответствующим образом.
   Выйдя из туалета, старик рассказывает мне свой вариант истории с пенсией. У него получается, что деньги он снял из жалости к несчастному голодному парню и в ресторан он отправился с единственной целью – накормить его. А тот вместо благодарности обокрал его. Но ему же и хуже: Лазарь прогнал его и теперь того неминуемо ждет голодная смерть. Этот вариант, хоть и самый романтичный, показался мне наиболее далеким от истины. Затем он плавно перешел к автобиографии. Из нее следовало, что он руководил большим строительным трестом (откуда возьмется большой строительный трест в райцентре Винницкой области? Максимум какое-нибудь стройуправление на сотню-другую работяг. Но кто из нас устоит перед искушением немного преувеличить свои прошлые заслуги?), который после его отъезда был обречен на полный развал, так как кроме него никому не под силу справиться с такой махиной. И далее в том же духе. Какая у него замечательная семья, какая успешная дочь: подтвердила диплом медсестры и работает с одним из лучших врачей Нью-Йорка, купила «шикарную» квартиру, а внук – вообще вундеркинд. Рассказывая, он все больше и больше распаляется – глаза его едва не выкатываются из орбит, голос переходит в крик, он отчаянно жестикулирует, а после сообщения о гениальности своего внука, внезапно обессилев, затихает, уронив голову на спинку дивана, с полуоткрытыми закатившимися глазами и открытым ртом. Первая мысль – вызвать скорую. Нет! Сначала позвонить в офис и посоветоваться с координатором. Пока я достаю из портмоне визитку с номером телефона, он со всхлипом вздыхает, поднимает голову и осматривается в недоумении. Так приходят в себя пьяные после отключки. Эта ситуация мне знакома. Ну что ж, кому-то нужно выпить для этого определенную дозу, а некоторые умеют и без водки, на голом энтузиазме. Прячу портмоне в карман и наблюдаю за ним.
   Не проходит и двух минут, как он снова начинает разглагольствовать. На сей раз – о преимуществе веревочных швабр перед обычными половыми тряпками. Оказывается, в молодости он служил на флоте, где ему на всю жизнь привили любовь к этому чудо-инструменту. И теперь он научит меня мыть полы «по-флотски». Прозрачный намек. Влажная уборка входит в число моих обязанностей, и я отправляюсь в ванную, где и обнаруживаю это выдающееся изобретение. Покончив со спальней, перехожу в «ливинг», где Лазарь сидит на диване. Едва увидев меня, он возобновляет свою сагу о швабре. Демобилизовавшись с флота, он стал испытывать острую ностальгию по веревочным швабрам, но нигде не мог купить их (я думаю, по соображениям секретности: все-таки военная техника). Так он пытался сделать самостоятельно. Но не позволяло низкое качество советских веревок. По ходу дела он дает мне практические указания по мытью полов. В Америке он к своей радости обнаружил их в каждом хозяйственном магазине и сразу принялся внедрять в своем быту. Глупые жена и дочь никак не хотели признавать преимуществ передовых технологий, и он много раз ломал обычные, сухопутные швабры и выбрасывал из дому половые тряпки. Но сумел-таки настоять на своем. Уже много лет в его доме моют полы только «по-флотски». Постепенно он входит в раж, голос его крепнет, жестикуляция становится все выразительнее. Положение спасает то, что я выхожу в ванную ополоснуть швабру. Потеряв меня из виду, он замолкает.
   Из этого я делаю несколько выводов. Во-первых: ему, как бывшему советскому руководителю, нужно кем-то командовать; во-вторых: ему, как старому одинокому человеку, просто необходимо выговориться; в-третьих: чтобы его разглагольствования прекратились и не довели его до приступа слабости, нужно просто выйти из его поля зрения; и еще один вывод, не имеющий практического значения: его жена в свое время научилась хорошо прятать швабру и половую тряпку, потому что мыть тесную квартирку с помощью инструмента, предназначенного для корабельных палуб – верх глупости, особенно, если целью мытья является чистота, а не успокоение пациента.
   Пока я домываю полы на кухне и в коридоре, он что-то ищет в рекламных газетах. Найдя нужное объявление, он звонит по телефону и записывается на прием к врачу. Из разговора становится понятно, что его там хорошо знают и охотно примут. Я возвращаюсь в комнату, и он с радостью сообщает, что наконец-то нашел своего прежнего врача, который сумеет вылечить его. Я тоже выражаю свою радость по этому поводу.
   В мои обязанности входит напоминать пациенту о необходимости принимать лекарства, что я и делаю. Он начинает рыться в большой коробке, стоящей на столике. Коробка полна пузырьками с таблетками. Он подолгу читает надписи, выбирает нужные или просто понравившиеся и глотает, запивая водой из бутылочки. Я не имею права давать ему лекарства. По правилам этим занимаются члены семьи. Кто-то из них должен раз в неделю разложить их в специальную коробку с ячейками, отдельно для каждого приема, а я могу только напомнить о приеме лекарств и в случае отказа сообщить родным или своему координатору. Уверен, его дочь знает все эти правила. Так почему в этом вопросе такой беспорядок?
   А на часах уже половина одиннадцатого, пора бы Лазарю и позавтракать. В ответ на это предложение он произносит длинный спич, посвященный гостеприимству. Он говорит, что мне крепко повезло, что я попал работать именно к нему, ведь он большой хлебосол и я могу есть все, что стоит в холодильнике, и его дом – мой дом, и далее в том же духе. Я поспешно удаляюсь на кухню. Помогает.
   Ставлю чайник и пытаюсь разобраться с тем, что есть в холодильнике. Негусто, хотя, впрочем, вполне достаточно для одного пожилого человека. Вареные яйца, творог, сметана, булочки, котлета с овощным гарниром в пластиковой коробке под крышкой, помидоры, немного фруктов.
   В банке бульон и куриная нога. Очевидно, дочка приносит готовую еду из дому.
   Пара минут – и завтрак на столе: чашка чая, булочка, разогретая в микроволновке, с маслом, творог со сметаной, яйцо. Зову Лазаря. Он появляется на кухне с кислой миной и нехотя начинает ковырять в тарелке. Встает из-за стола, почти ничего не тронув. Убираю все в холодильник. Показать дочери. На всякий случай.
   Лазарь задремал, сидя на диване. Он сидит, уронив голову на грудь, и изо рта тянется ниточка слюны. Печальное зрелище. Неужели и меня ждет подобное?
   Звонит телефон, Лазарь вскидывает голову и тянется к трубке на столе. Это его жена, она просит меня, он начинает допытываться, зачем я ей. Наконец, с недовольством передает мне трубку и напряженно вслушивается в разговор. Жена интересуется, как дела. Рассказываю. Поел плохо, записался к врачу. Спрашиваю о лекарствах. Она обещает прийти перед моим уходом и поговорить подробнее. Лазарь устраивает мне допрос:
   – Что она говорила?
   – Да ничего, – отвечаю я, – спрашивала, как дела.
   – Если ты будешь с ними иметь дело по секрету от меня,
   – взрывается он, – я позвоню в офис и скажу, чтоб дали другого человека. Ты работаешь у меня и должен слушаться только меня одного!
   Выхожу на кухню. Спорить с ним я не собираюсь.
   Следующие два с лишним часа прошли у нас в борьбе с нестерпимой августовской жарой и расходами на электричество. Через открытые с утра окна квартира наполнилась раскаленным воздухом, и дышать стало невозможно. Лазарь в одних трусах сидит на диване и ловит воздух открытым ртом. Предлагаю включить кондиционер. Он соглашается. Закрываю окна и включаю. Как только в комнате становится немного свежее, он требует выключить его:
   – Хватит, он жрет много электричества. Включи вентилятор.
   Включаю. Следующие четверть часа вентилятор гоняет по комнате постепенно раскаляющийся воздух и снова становится невозможно дышать. Следует команда открыть окна, от чего, естественно, становится еще жарче. В конце концов он решает закрыть окна и снова включить кондиционер. Так мы развлекаемся до обеда.
   Я разогреваю ему бульон и котлету. Подаю. Незаметно выскальзываю в комнату и включаю кондиционер. Он съедает кусочек ноги, пару ложек бульона и отодвигает тарелку. Котлету он, поковыряв вилкой, тоже отодвигает с нескрываемым отвращением. Мою гроздь винограда и персик. Подаю. Виноград он вообще не трогает, персик разламывает, осматривает и кладет обратно.
   Честно говоря, я бы и сам не стал этого есть. Какая-то она подозрительная, эта еда. В том смысле, что, как было сказано в известном советском фильме, это, конечно, не объедки, но, скорее всего – остатки. Заветренная котлетка, привядший виноград, а персик внутри потемневший. Сколько же времени все это стоит в холодильнике? Конечно, это не мое дело, но… обидно за старика.
   Пока он ест, комната успевает немного остыть и он, вернувшись туда, дремлет в прохладе, лежа на диване, а я убираю на кухне. Почти нетронутый обед ставлю в холодильник – показать жене. Лазарь спит около часа, а проснувшись, первым долгом требует выключить кондиционер. И наша игра возобновляется до прихода его жены. Она входит, открыв дверь своим ключом, здоровается со мной кивком головы и, подойдя к Лазарю, с укором спрашивает:
   – Ты опять записался к кардиологу? Ты же был у него месяц назад!
   – Мне не нравятся эти новые таблетки, я хочу другие, – раздраженно отвечает он.
   – Ты понимаешь, что только морочишь людям голову? Это хорошие новые таблетки.
   – Я знаю зачем. Я хочу поговорить с ним, – упрямится он.
   – Ну, черт с тобой! Езжай! – она безнадежно машет рукой и взглядом зовет меня на кухню.
   – Невозможный человек! – сокрушается она. – Понимаете, этот доктор хорошо знает Галю, нам неудобно, ведь он приходит и несет всякую чушь, отнимает время у занятых людей, потом Гале звонят. Я прячу от него газеты с рекламой, эти ему, наверное, тот «хоуматенд» купил. Я Вас прошу, выбросьте их незаметно и не покупайте больше.
   Я обещаю разобраться с газетами и показываю ей несъеденные завтрак и обед.
   – Не беспокойтесь, вечером он ужинает у Гали, у него всего достаточно, он очень больной человек и у него плохой аппетит. Вы же видите?
   – Да… – соглашаюсь я.
   – И еще… у меня к вам будет просьба… – смущается она.
   – Ни в коем случае не говорите медсестре, когда она придет с проверкой, что я здесь бываю. Только Галя. Все вопросы вы решаете с Галей, а меня вы никогда не видели. Понятно?
   Я согласно киваю. Она продолжает:
   – Его нельзя оставлять одного, он может выйти из дому и заблудиться, однажды мы уже искали его. Я ночую здесь. А утром ухожу на работу около восьми, когда он еще спит, и работаю до пяти. Сегодня я отпросилась, чтобы поговорить с вами. Я буду приходить сюда в половине шестого и забирать его к Гале. Надеюсь, за полчаса ничего не случится. Договорились?
   И она улыбнулась мягко и просяще. Приятная пожилая женщина, даже старушкой ее не назовешь. Среднего роста, не полная, аккуратная стрижечка, маникюр, а главное – спокойная. Я спрашиваю о лекарствах, и она объясняет мне, что он никого к ним не подпускает и пытаться что-либо изменить бесполезно. И говорит, показывая на часы, что мне уже можно уходить. Я звоню на телефон автоматической системы, отмечающей приход на работу и уход с нее, набираю код ухода, прощаюсь и выхожу на улицу. Наконец-то!
   По дороге домой размышляю над увиденным и услышанным и ничего не могу понять. Вечером рассказываю своим друзьям, у которых живу, и они мигом разъясняют мне все. Оказывается, что пенсии двух одиноких людей в сумме больше, чем пенсия семейной пары, кроме того, они получают больше фудстемпов (бесплатных талонов на продукты) и еще – одиночке дают больше часов работы хоуматенданта. Многие пенсионеры разводятся, чтобы улучшить свое материальное положение. Хоть это и не совсем законно, но выходцев из «совка» это не пугает: на родине и не такое проделывали. На следующий день он сам открыл мне дверь и сразу объявил:
   – Сегодня мы пойдем гулять. Сейчас я побреюсь и пойдем.
   – А завтрак? – спросил я.
   – Где моя бритва? – не удостоив меня ответом, спрашивает он. – Найди бритву и принеси мне.
   Бритву я нашел в ящике комода в спальне, включил в сеть и подал ему. И он стал бриться, стоя у зеркала в ванной, а я стал звонить в офис, отметиться о приходе на работу. Отзвонившись, заглядываю в ванную проверить, как там Лазарь. Он стоит перед зеркалом и бессмысленно елозит бритвой по одной и той же, уже выбритой части щеки. В какой-то момент я понимаю, что он едва держится на ногах. Забираю у него бритву, веду в комнату и усаживаю на диван, где он впадает в прострацию, закатив глаза и уронив челюсть на грудь. Когда он приходит в себя, я брею его. Потом подаю ему одежду и помогаю надеть сандалии.
   Одевшись, он уходит в туалет, закрывает за собой дверь и через непродолжительное время раздается звук смываемого унитаза. Удивительно! Могу поспорить – за это время он не успел бы и брюки расстегнуть. Выходит. Внимательно осматриваю его – может забыл снять брюки? – но они сухие и ширинка застегнута.
   – Идем! – командует он, и мы выходим.
   На улице он торжественно объявляет, что сейчас покажет мне Галин дом. Он говорит об этом с таким пафосом, как будто Галя купила по меньшей мере пентхаус на Манхэттене. Но это простительно – все мы гордимся достижениями своих детей. Мы выходим на боковую улочку, застроенную сравнительно новыми одинаковыми двухэтажными коттеджами и, пройдя по ней два блока, останавливаемся у одного из них.
   – Вот Галин дом, – с гордостью произносит он.
   – Весь? – спрашиваю я.
   Он отвечает:
   – Эта квартира, – и указывает на одну из лестниц, ведущих на второй этаж, – две спальни, – сообщает он гордо.
   – Отличное место и дом красивый, – хвалю я.
   И мы двигаемся дальше. Пройдя до конца блока, мы сворачиваем на большую торговую улицу, и я, видя, что он обессилен, предлагаю возвращаться домой. Он отказывается и говорит, что ему нужно в магазин. Усаживаю его на скамейку на автобусной остановке, и, отдохнув, мы продолжаем путь. Входим в русский магазин, и он долго рассматривает витрину с готовой едой. Выбирает хороший кусок жареной семги, жареную картошку, фунтовую банку мороженого и в овощном отделе берет коробочку малины. У кассы достает из кармана двадцатидолларовую бумажку и расплачивается. Сдачу небрежно сует в карман.
   Домой он добирается из последних сил. Я почти тащу его на себе. Предлагаю ему раздеться, но он отказывается и валится на диван одетым. Отдохнув, он первым делом идет в туалет. На этот раз я прислушиваюсь внимательнее. Вначале сквозь шум включенного крана там слышна какая-то возня, после он действительно пользуется туалетом, смывает и выходит. Просит меня помочь раздеться. Когда я снял с него брюки, все окончательно прояснилось: в карманах было пусто. А ведь в магазине ему давали сдачу не только бумажками, но и увесистыми квотерами. Значит, у него тайник в ванной! Вот тебе и «чокнутый»!
   Раздевшись, он без всяких напоминаний принимает свои таблетки и, усевшись за кухонный стол, с неожиданным аппетитом уплетает семгу с картошкой прямо из магазинной коробочки. Затем с определенным изяществом приступает к десерту – набирает из банки половину чайной ложки мороженого, подхватывает ложкой из коробочки с малиной одну ягоду и отправляет все вместе в рот. При этом его лицо сохраняет всегдашнее недовольное выражение. Съев половину мороженого и малины, он говорит мне убрать оставшееся в холодильник и выходит из кухни. Потом возвращается и говорит, чтобы я немедленно выбросил пустую коробку из-под рыбы в мусоропровод. Убедившись, что все следы уничтожены, он мирно засыпает на диване, даже не обратив внимания на включенный кондиционер. Проснувшись через час, он спрашивает меня, почему я ничего не ем. Объясняю, что плотно завтракаю дома и обедаю после работы. Он снова заводит вчерашнюю песню о доме, полном еды, и об его, Лазаря, хлебосольстве, и о том, что он не потерпит, чтобы в его доме работал голодный человек. Вежливо отказываюсь, и это заметно портит ему настроение. Утратив доброе расположение духа, он начинает кампанию по энергосбережению. Так мы доживаем до обеда.
   Вчера я для наглядности оставил надгрызенную куриную ногу в тарелке, а сегодня нашел ее в той же банке с бульоном. Надгрызенная часть была ловко ампутирована, так что осталась одна пулка, с виду нетронутая, и, кроме того, в банке появилась вермишель. Я разогрел бульон и подал его на стол. Лазарь собственноручно выбросил пулку в пакет для мусора, а бульон сказал мне вылить в раковину. Ну, что ж, хозяин – барин. На второе была оставлена жареная рыба с пюре. Рыба даже отдаленно не напоминала ту, которую Лазарь ел на завтрак, как по качеству, так и по срокам приготовления. Предполагая ее судьбу, я даже не стал разогревать ее и подал в той же коробочке, в которой она стояла в холодильнике. И был прав. Лазарь сходу перевернул коробочку в мусорный пакет и потребовал десерт. Доев мороженое и малину, он внимательно проконтролировал уничтожение улик и вернулся на диван, а я, наведя порядок на кухне, сел на стул, потому что в комнате сесть было больше не на что. Думаю, остальная мебель у Гали. Вздремнув немного, Лазарь снова вернулся к вопросу моего питания, но уже не так категорично, потом напомнил мне о том, что я должен слушаться его и тогда мое будущее обеспечено, потом вспомнил об энергосбережении и снова по кругу до тех пор, пока я не отзвонился в пять часов и не закрыл за собой дверь.
   На следующий день, придя на работу, я нашел там Галю. Она пришла разъяснить мне насчет предстоящего в этот день визита к врачу. Каждую неделю по средам и пятницам в девять утра за нами будет приходить машина и везти Лазаря на капельницу. К этому времени он должен быть накормлен и одет. Водитель позвонит и мы должны выйти в течение трех-пяти минут. И еще она сказала, что я должен купать его хотя бы через день, точнее – напоминать ему и следить, чтобы он не поскользнулся в ванной. И ушла.
   Мне не составило труда собрать Лазаря: к лечению он относится серьезно. Он даже поел более охотно, правда, подтекшую сметану с кисловатым творогом есть не стал. Мы вернулись домой около двенадцати и все пошло своим чередом. Поездка здорово вымотала его и гулять мы не пошли, он с горем пополам пообедал и продремал на диване до самого моего ухода.
   В принципе – ничего страшного, думал я о своей работе. Есть даже свои плюсы – на работе можно выкраивать время для занятий английским, мне удобно добираться на курсы после нее, ну и, откровенно говоря, я не особо перерабатываю. Пойди я работать водителем, как предполагал сначала, было бы сложнее. Одна проблема – денег маловато. На этой работе более-менее прилично заработать можно только за счет переработки часов, а у меня их мало – всего сорок в неделю. Поэтому, выйдя от Лазаря, звоню с мобильного своему координатору и прошу найти мне работу на выходные. Она обещает. И действительно, на следующий день звонит и предлагает работать по субботам и воскресеньям по двенадцать часов, но предупреждает – больной лежачий. Но разве у меня есть выбор? Благодарю ее и соглашаюсь. Так я попал к Якову Левиту.
   Весь следующий месяц проходит без заметных происшествий. С восьми и до пяти я у Лазаря, потом по понедельникам, средам и пятницам – курсы английского, в субботу и воскресенье – Яков с восьми и до восьми. Скучать некогда. Да и на работе установился определенный порядок и расписание для каждого дня. В дни, когда нет капельниц или визита к врачу, мы с утра, пока еще не жарко, идем в магазин. Процедура та же – Лазарь закрывается в ванной, достает из тайника деньги, для конспирации смывает унитаз.
   Надо сказать, что губа у него – не дура. Лососина, свиные отбивные, жареная утка, шашлык, салаты из крабов, жареная картошка и обязательно – мороженое с ягодами. Один день клубника, другой – малина или голубика. Он внимательно контролирует уничтожение следов своих пиршеств и доволен тем, как я справляюсь с этой задачей. Причем, мы ничего не обсуждаем. Такое вот молчаливое взаимопонимание. А домашняя еда почти вся уходит в мусоропровод, впрочем, другого она и не заслуживает.
   Я убедился, что питание Лазаря осуществляется по остаточному принципу. Вот например: в холодильнике появляется на три четверти опустошенная баночка с медом, или сливочное масло с прилипшими крошками хлеба, или полбаночки сметаны, пустившей воду. Хлеб и булочки всегда черствые, но выручает микроволновка. Овощи и фрукты тоже, как минимум, недельной выдержки. Но в дни, когда мы ездим к врачам, ему приходится все это есть. На завтрак – чай и булочку с маслом и медом, иногда – яйцо, на обед – несколько ложек бульона и кусочек курицы.
   Иногда по утрам появляется Галя, кое-как причесанная, небрежно одетая, вся какая-то задерганная и неблагополучная. Перекинувшись несколькими словами с Лазарем и осмотрев квартиру на предмет поддержания порядка, она начинает жаловаться. Жалуется она на все – на жару и дождь, на тяжелую работу и маленькую зарплату, на дороговизну и негодяя, обокравшего ее папу, а фактически обокравшего ее. Ведь она была вынуждена оплатить за Лазаря все счета и теперь у нее нет денег подготовить сына к школе, и так далее. Выговорившись вволю, она убегает на работу.
   На меня ее разговоры впечатления не производят. Мои друзья просветили меня насчет ее доходов. Зарплата медсестры в Америке начинается с пятидесяти тысяч в год, а с ее, как минимум, десятилетним стажем любая, даже самая бестолковая медсестра зарабатывает до семидесяти. Лазарь получает так называемую «восьмую программу», то есть, за квартиру он платит не более четверти своей пенсии. Остальное доплачивает государство. Также он имеет льготы на коммунальные услуги и полторы сотни в месяц в виде фудстемпов, которые отоваривают Галя с мамой. И мама имеет такую же пенсию и фудстемпы, а также пять дней в неделю по восемь часов нянчит ребеночка. За такую работу платят не меньше десятки в час, и это «по-черному» – налогов она не платит. Да, Галя платит ипотечную ссуду. Но проценты по ссуде вычитаются из налогов. И еще: она – мать-одиночка. Что тоже дает налоговые льготы. Получается, что Галя и ее мама – вполне обеспеченные люди. Да и с Лазаря они имеют долларов триста-четыреста навару в месяц. И все Галины разговоры о том, что мама, несмотря на развод, продолжает ухаживать за папой из милосердия (ведь Гале не раз предлагали отдать Лазаря в дом престарелых) имеют одну цель – убедить меня в том, что они делают для Лазаря все возможное. Свинство, конечно, но удивляет другое – зачем распинаться передо мной? А для очистки совести, говорит жена моего друга. Если бы у него не было «восьмой программы» и приходилось бы почти всю пенсию отдавать за квартиру, он давно уже был бы в доме престарелых, уверяет она.
   Раз в неделю приходит медсестра. Она меряет Лазарю давление, заполняет свой формуляр, Лазарь его подписывает и – до следующей недели. Мы побывали на приеме у врача. Он осмотрел Лазаря, ознакомился с назначенными лекарствами и сказал, что полностью согласен с мнением того врача, который лечит Лазаря сейчас. Лазарь попросил назначить ему еще один прием для проверки, и врач назначил ему через месяц. А почему нет? Ведь за все будет оплачено сполна. Гуманная и великодушная Америка! Оба, и Лазарь, и врач, по-моему, остались довольны. С врачом он отменно вежлив и даже несколько заискивает, не то, что со мной, а как иначе: кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево. Дома Лазарь долго восхваляет этого врача и говорит о важности в любом вопросе иметь "second opinion'’ – второе мнение. И здесь я с ним полностью согласен.
   За прошедшее время Лазарь заметно окреп. Мы уже без отдыха добираемся до магазина и обратно. Он уже не так часто теряет силы и впадает в прострацию. Я думаю, в основном, благодаря нормальному питанию. С другой стороны, чем больше он набирает сил, тем сложнее становится мне: он лезет во все дела, начиная от мытья полов и посуды и заканчивая моими религиозными убеждениями. Он порывается сводить меня в синагогу и познакомить с последователями Любавического ребе. Когда-то он подрабатывал там и проникся к ним большим уважением. Я обещаю сходить, но конкретной даты не называю. И так изо дня в день. Монологи о его былом могуществе перетекают в поучения и наставления, которые заканчиваются напоминаниями о том, что он в любой миг может отказаться от моих услуг, что, по его мнению, приведет меня к голодной смерти.
   Когда мне становится невтерпеж слушать его, я ухожу на кухню. А еще мы боремся с жарой и расходами на электричество. Здесь я надеюсь исключительно на неизбежную смену времен года: еще месяц-полтора – и вопрос решится сам собой. Самое спокойное для меня время – среды и пятницы. После капельниц он так ослабевает, что спит почти до моего ухода, и я спокойно достаю учебники, включаю кондиционер и в прохладе занимаюсь английским. Единственная тема, которой он не касается – это, конечно же, все, что связано с нашими походами в магазин. И меня это очень устраивает. Другое тревожит меня – деньги имеют тенденцию заканчиваться. Однажды, во время уборки, я нашел его тайник. Он прячет деньги в полиэтиленовом пакетике, прикрепленном скотчем к тыльной стороне раковины в ванной. В среднем он тратит десять-пятнадцать долларов за один раз. В магазин мы ходим три раза в неделю. Подсчитав деньги в пакетике, я вычислил, что их хватит на весь сентябрь. То есть, первого октября, в день захода очередной пенсии, он потребует вести его в банк и это будет «конец фильма». В банк с ним я не пойду. Придется к концу сентября просить другой «кейс». Однако все решилось раньше и несколько иначе.
   Но еще раньше я распрощался с Яковом Левитом. Распрощался по своей воле, позвонив в офис и отказавшись от «кейса».
   В самом начале, знакомясь с ним, я рассказал, что по образованию – экономист, что планирую в дальнейшем, подучив язык, поступить на курсы бухгалтеров, что мой друг имеет хорошие связи и после окончания курсов поможет мне найти работу. Яков признал мой план абсолютно правильным и пожелал мне «good luck». И спросил, сколько мне лет? Услышав ответ, он сказал по-русски:
   – Ну-ну… Бог в помощь… – и ухмыльнулся.
   Тогда я не придал этому значения. Но, чем дольше я работал, тем больше замечал определенные закономерности его поведения.
   В воскресенье после обеда Якова проведывают родственники. Первой появляется дочь. Она долго беседует с Лизой внизу, пьет чай со штруделем, а уже перед уходом ненадолго поднимается к Якову. Внук-старшеклассник и студентка– внучка тоже появляются, но ненадолго. Поцелуй бабушке, кусок штруделя – в рот, на минуту – наверх к Якову, и вот они уже умчались по своим делам. Сын появляется попозже. У него свой бизнес по установке и обслуживанию систем отопления и канализации, о чем свидетельствует надпись на его машине – большом вэне, оборудованном лестницами и другими приспособлениями: "Levit's Plumbing & Heating”. Они долго разговаривают наедине и, судя по тому, что никто никогда им не мешает, на серьезные темы. Однажды, во время такого разговора, Яков позвал меня и попросил принести из холодильника колу. Когда я подавал ему, сын рассматривал меня в упор, не стесняясь и не скрывая иронии. Выйдя, я услышал за своей спиной сдерживаемый смех и обрывки фраз. Слова «экономист», «высшее образование», «курсы» и «за пятьдесят» ясно указывали на то, что говорят обо мне. А ответ его сына на идиш – «ин хулым» (во сне) – и последовавший за ним злорадный смех давали понять, что они думают обо мне и моих планах. И я пожалел о своей глупой откровенности.
   После этого я стал замечать то, на что прежде не обращал внимания, считая причудами несчастного больного старика. Когда в свободное время я сижу внизу, смотрю телевизор или разговариваю с Лизой, Яков спокойно лежит, но стоит мне зайти в комнату напротив его спальни и взять книгу, так сразу он требует меня к себе. Поправить подушки, повернуть его, приоткрыть, или, наоборот, прикрыть окно. Он приспособил зеркало, стоящее на тумбочке у его кровати, чтобы наблюдать за мной, когда я нахожусь в этой комнате. Когда я выполняю его просьбы, он наблюдает за мной из-под полуприкрытых век, и под обычной маской страдания и боли на его лице я замечаю злорадную ухмылку. Наибольшее удовольствие он испытывает, когда я убираю за ним после «желудка». Он расспрашивает меня о количестве и качестве продукта и я докладываю ему в подробностях. И гаденькая ухмылочка пробегает у него по губам. Кайфует. А мне все труднее сдерживаться.
   И однажды я сорвался. Протянул ему памперс со всем содержимым прямо под нос и спросил:
   – Ну как? Симпатично?
   Он не нашел ответа и просто отвел взгляд. После этого инцендента он вообще не давал мне ни минуты покоя.
   У него аллергия на кондиционер, и его спальня проветривается только при помощи окна. Теперь я, помимо прочих своих обязанностей, целыми днями открываю и закрываю окно, опускаю и поднимаю жалюзи, а он, глядя на меня, уже не скрывает злорадства. Понятно, у него больше шансов выиграть в нашем противостоянии. А когда ему надоест эта игра, он позвонит в офис и потребует заменить меня на кого-нибудь другого. И еще нажалуется. Поэтому я в понедельник звоню координатору и прошу найти мне другой «кейс» на выходные. Неожиданно для меня она сочувственно говорит:
   – У тебя еще терпения на целый месяц хватило. Другие бегут оттуда через неделю.
   И пообещала подобрать что-нибудь к субботе.
   Всю неделю я волновался. Мне необходимы эти часы. Без них я не смогу быстро собрать нужную для съема жилья сумму, а я решил как можно быстрее сделать это: невозможно до бесконечности пользоваться гостеприимством друзей. Координатор позвонила в пятницу и без предисловий назвала мне фамилию и адрес. Суббота и воскресенье по двенадцать часов. На мой вопрос, что за пациент, ответила одним словом – овощ. Парализованный, практически ничего не соображает. Сема Нисинбаум и его жена Сима. Сема, так Сема.
   В субботу отправляюсь к нему на Оушен-паркуэй, одну из главных улиц Бруклина. Здесь в мрачноватых, постройки пятидесятых годов билдингах живут преимущественно старики, эмигранты из бывшего СССР. На улице – в основном русская речь. В квартире, кроме Семы, неподвижно лежащего в «ливинге» на специальной, для таких больных, кровати с надувным матрасом, еще две женщины. Одна из них – хоуматендант, работавшая ночью. Я отзваниваюсь, отмечая приход на работу, затем она, отзвонившись, уходит. Мои попытки расспросить ее о «кейсе» безрезультатны.
   – Сима покажет, – говорит она.
   Сима похожа на отставного гренадера – соответствующего роста, сухая, спину держит прямо, по квартире ходит, как по плацу – не сгибая колен, ногу ставит твердо. Соседям снизу не позавидуешь. Она инструктирует меня относительно моих обязанностей. Есть кое-что особенно приятное – Сема совсем не контролирует процессы жизнедеятельности. Определив по запаху, что процесс пошел, я должен, выждав минут пять-десять, приступать к работе. Она интересуется, могу ли я пользоваться подъемником, служащим для перемещения больного в кресло-каталку и обратно в кровать? Я говорю, что на курсах нас учили, но на практике пока не сталкивался. Она ворчит, что присылают всяких новичков. Я молчу. Инструктаж проходит в «дайнете» – большой прихожей с обеденным столом. Наконец, она ведет меня в комнату, где лежит Сема. Эта комната
   – комбинация больничной палаты и аптечного склада с обычным жильем. Слева от двери – госпитальная кровать, правее – подъемник и кресло-каталка, больничный столик на колесах. В углах – упаковки памперсов и одноразовых пеленок, столик с медикаментами. И только справа, ближе к окну – диван. У стены напротив дивана – тумбочка с телевизором. Рядом с ней – сервант с посудой. Стандартный набор благополучной советской семьи – сервиз «Мадонна», набор для крюшона зеленого стекла с позолотой, совершенно бесполезный в советской жизни, но, тем не менее, имевшийся почти в каждой более-менее состоятельной семье, как показатель жизненного успеха (сейчас уже не помню, то ли жена купила у спекулянтов, то ли вместе прикупили во время одного из наших с ней набегов на чековый магазин, то ли в Москве покупали, то ли в Днепропетровске, но у меня тоже такой стоял), хрустальные салатницы, рюмки, фужеры. Все по моде семидесятых-восьмидесятых годов. С потолка свисает люстра – чешского стекла, шестирожковая, с висюльками. Из тех же времен. Когда-то и у меня была такая же. С большим трудом доставал.
   А на кровати – Сема. Скрюченный параличом маленький комочек полуживой плоти. Серое без кровинки лицо, черты заострившиеся как у покойника, воспаленные веки без ресниц почти прикрывают уставившиеся в одну точку глаза. Под кажущимся огромным на этом ссохшемся лице носом – тонкая щель беззубого рта с ввалившимися губами.
   Со всех сторон он обложен подушками и подушечками. Подушечки под локтями и между коленями, под пятками
   – тоже подушечки. Чтобы не образовывались пролежни, вспоминаю я курсы. Руки его согнуты в локтях, кисти сжаты в кулаки, а в кулаках зажаты цилиндрики из пластика, не позволяющие мышцам сократиться окончательно. Колени поджаты почти к самому животу: парализованные мышцы со временем сокращаются и ничего с этим не поделать.
   Только успел я осмотреться, как подвалила работа. Учуяв запах, я стал готовить все необходимое. Надел одноразовый пластиковый фартук, одноразовые перчатки, приготовил сухие и влажные салфетки, специальный крем для кожи и даже особый спрей для удаления запаха. Что ни говори, а работа у Якова дала мне кое-какие навыки.
   Сима наблюдает за мной молча, со строго поджатыми губами. Когда я все закончил и, как положено по правилам, завернув все в двойной пакет, выбросил в мусоропровод, она, явно будучи довольна моей сноровкой, милостиво проводила меня в ванную и показала, где мыть руки.
   Главная сложность здесь была в том, что его необходимо было несколько раз повернуть с боку на бок, и делать это нужно было очень осторожно, поскольку каждое движение причиняет ему боль. И это мне удалось, насколько возможно.
   Теперь мы готовим его к прогулке. Сима командует, а я одеваю его прямо в кровати. Одеть его, не причинив боли, невозможно, как ни старайся: для того, чтобы надеть на него рубашку и свитер, нужно разгибать ему руки в локтях, то же самое и со штанами. Когда ему больно, он стонет, а если очень больно, он издает звуки, похожие на мат. Одев, поднимаю его на подъемнике и усаживаю в кресло-каталку, надеваю кроссовки и бейсболку. Сидя он выглядит несколько лучше – не так заметно, что весь он скрючен параличом. Руки лежат на подлокотниках, ноги стоят на подставочке, и поза кажется естественной. Он даже чем-то напоминает папу Иоанна Павла II в последние месяцы его жизни. Рассказав мне, где гулять, Сима выпроваживает нас с наказом быть на улице не меньше двух часов.
   Я везу его на аллею, идущую посредине улицы. Там уже полно народу – старички и старушки со своими «хоуматендами», пенсионеры помоложе пока без сопровождающих. Они сидят группами на скамейках и разговаривают. Есть даже несколько столиков. За одним мужчины играют в домино. Все говорят только по-русски. Кое-кто с ходунками, многие – с палочками, но на кресле-каталке кроме нас всего несколько человек. И выглядят они получше моего Семы. На улице Сема немного ожил. Я спрашиваю, сухой ли он, он отвечает. Иногда говорит куда ехать. Я удивлен, ведь дома он за все утро не выговорил ни одного осмысленного слова, разве что кричал и ругался от боли. Откатав его по аллее положенных два часа, везу домой. Сима оставляет его до обеда в кресле: так удобнее кормить.
   По телевизору идут русские новости, она смотрит и комментирует (судя по комментариям, – убежденная коммунистка), а когда на экране появляется Лужков, приходит в восторг:
   – Я знакома с Юрием Михайловичем! Я когда-то у него работала в УКСе Мосгорисполкома! Какой он замечательный человек!
   Я спрашиваю, кем? когда? ну и завязывается разговор. Выясняется, что они оба – инженеры-строители, только он был прорабом, а она работала в УКСе, что у них есть сын, очень успешный – профессор математики, преподает в университете, есть внучка. Завтра ее привезут в гости. Обычный разговор при первом знакомстве. Наученный горьким опытом, о себе особенно не распространяюсь.
   В Америке они с девяностого года, уехали ради сына и не напрасно: он делает прекрасную карьеру университетского профессора, удачно женат, растит замечательную дочь. А вот Сема здесь быстро сдал от скуки. В свои шестьдесят лет работу он найти не смог, да и не искал особенно: сидел на пособии. В шестьдесят восемь был первый инсульт, после которого он еще более-менее мог передвигаться, а шесть лет назад случился второй, после которого он окончательно слег. На обед у Семы рисовая каша с овощами, сверху присыпанная молотой отварной курятиной, и компот из яблок. Кормить она поручает мне. Придвигаю к креслу столик на колесах и приступаю. От запаха пищи Сема заметно оживляется – он раскрывает рот и ждет, нетерпеливо постанывая. Глотает, не пережевывая. Жевать ему нечем, да и незачем: каша и овощи разварены в склизкую массу. Как и Яков, он урчит от удовольствия, захватывая губами очередную ложку, а проглотив, открывает рот и требовательно мычит в ожидании следующей. У него, конечно же, течет из носу и мне приходится прерывать кормление и вытирать ему нос, а это его раздражает и он мычит от нетерпения. Компот он выпивает через соломинку и долго еще тянет воздух из пустого стакана.
   После кормления возвращаю его в кровать. Раздеваю и обнаруживаю, что его снова нужно мыть. Мою. Надеваю памперс и обкладываю подушками. Как будто все. Вскоре он засыпает, а я отпрашиваюсь у Симы в русский магазин неподалеку купить себе поесть, хотя аппетита никакого. Едва успеваю поесть, как снова нужно мыть Сему. А после
   – одевать на прогулку. Едва ли стоит причинять ему такую боль дважды в день, но Сима командует: «На прогулку!».
   На улице он снова приободряется, и я не спеша катаю его по аллее мимо млеющих на солнышке старичков и старушек. Время от времени я задаю ему простые вопросы типа «тебе не холодно?» или «не жарко?» и он отвечает мне вполне ясно – «да» или «нет», а один раз даже сказал «хорошо». После прогулки он снова ждет в кресле ужина, с аппетитом съедает блюдце творога с вареньем и выпивает чай, затем я укладываю его и еще раз мою. Сразу после мытья приходит моя смена. День прошел. И только сидя в автобусе, я сообразил, что за весь день присел один раз – поесть, и то на закуску пришлось мыть Сему. Но лучше так, чем терпеть насмешки Якова. Зато у Лазаря я практически отдыхаю, успокаиваю себя я.
   Назавтра все повторяется с удручающей точностью, за исключением того, что на прогулку мы выходим втроем. Ожидается воскресный визит сына и внучки. Мы выходим на аллею, где полно гуляющей публики – пенсионеров с «хоуматендами» и без, но Сима проходит мимо своей гренадерской походкой, глядя прямо перед собой и не удостаивая никого своим вниманием. Я двигаюсь позади с коляской и замечаю, что многие из сидящих провожают ее далеко не дружелюбными взглядами. Все сидят на одной стороне аллеи, там, где на скамейки падает тень от деревьев. Она выбирает пустую скамейку на противоположной стороне. На самом солнцепеке. Вскоре на дороге напротив нас останавливается черная «Максима», Сима срывается с места и совершенно не по-гренадерски, а обыкновенной старушечьей трусцой спешит через дорогу к ней. Она подходит к водительской двери, и в той опускается стекло. Я вижу сидящего за рулем мужчину и женщину на сидении рядом. Мужчина и Сима здороваются, женщина же, не обращая на Симу никакого внимания, листает что-то лежащее у нее на коленях, похоже, глянцевый журнал. Сима, просунув голову в машину, разговаривает с кем-то, кто сидит на заднем сидении, потом она обходит машину, правая задняя дверь открывается, и из нее выходит девочка лет восьми. Сима за руку ведет девочку через дорогу, стекло в машине поднимается, и она трогает с места. Гуляющая публика наблюдает всю эту сцену с откровенным интересом, повернув головы в сторону Симы и провожая ее взглядами. Едва ступив на аллею, девочка вырывает свою руку из руки Симы. Та, наклонившись к ней, что-то говорит. Девочка демонстративно отворачивается, Сима, порывшись в сумке, протягивает ей шоколадку, и девочка после непродолжительных препирательств берет. Единственный человек, остающийся безучастным к происходящему, – это Сема. Он сидит в своем кресле, уронив голову на грудь, и из-под козырька бейсболки виден только его нос. Сима подводит девочку к нему и говорит:
   – Сема, смотри – Даночка пришла.
   Он медленно поднимет голову, смотрит из-под козырька и снова роняет ее на грудь.
   – Даночка, – обращается Сима к девочке, – поздоровайся с дедушкой.
   Девочка не хочет подходить к нему и, усевшись на скамью, разворачивает шоколадку. По-моему, она его просто боится. Так мы и сидим, сжигаемые солнцем и любопытными взглядами. Девочке становится жарко и она без лишних слов переходит на другую сторону аллеи, туда, где сидят все, и, устроившись в тени, принимается разглядывать обертку от шоколадки. Сима не находит ничего лучшего, чем завести разговор со мной. Сын очень спешит, оправдывается она, им нужно купить продукты в русском магазине, ведь в их университетском городке ничего такого нет, а они любят русскую еду и не упускают случая, бывая в Бруклине, накупить всякой вкуснятины. А девочка, оказывается, очень стеснительная. Меня так и подмывает спросить по поводу невестки, что, и она стеснительная? Но я сдерживаюсь. Спрашиваю о Семе. Не жарко ли ему? Она отвечает, что нет, ему теперь не бывает жарко, наоборот, его нужно одевать теплее из-за плохого кровообращения. Неожиданно Сема поворачивает голову в ее сторону и произносит довольно четко:
   –.. твою мать! – и после короткой паузы. – Блядь!
   Или он понимает наш разговор, или это какое-то невероятное совпадение. Действительно, на улице – под девяносто по Фаренгейту, а он сидит на солнце во фланелевой рубахе и свитере. Но Сима объясняет эту его реплику иначе. Тем, что у него в Америке от безделья характер испортился. И вспоминает, каким он был интеллигентным человеком в Москве. А я и не спорю. Мое дело – сторона. Моя задача – помогать членам семьи в уходе за больным, а не давать им советы.
   Наконец, появляется черная «Максима». Увидев ее, девочка бросается к дороге. Сима догоняет девочку, берет за руку, переводит через улицу и усаживает на заднее сидение. На этот раз стекло не опускается и общение родственников происходит через открытую заднюю дверь. Все это не занимает и трех минут. «Максима» плавно отчаливает от тротуара, а Сима возвращается к нам, провожаемая взглядами любопытных. Наконец-то мы идем домой.
   Дома все идет по накатанной колее: ожидание обеда в кресле, обед, переезд в постель, смена памперса и мытье, послеобеденный сон. Пока он спит, я успеваю купить себе еду и даже съесть ее. На послеобеденную прогулку мы опять выходим втроем. Сима совмещает приятное с полезным – мы идем в русский магазин и, пока она делает покупки, мы с Семой стоим в тени возле магазина. Кстати, рубаха и свитер Семы настолько промокли, что она выдала ему другую, опять же фланелевую, а вместо свитера – легкую ветровку.
   На ручке каталки есть крючки, предусмотренные для перевозки небольших грузов, туда Сима и вешает пакеты с продуктами. Надо отдать ей должное: у нее все продумано. Если я везу Сему, так почему бы заодно и продукты не отвезти? Хотя, справедливости ради, скажу – это не потребовало от меня никаких дополнительных усилий. И снова все идет по кругу вплоть до звонка в дверь, извещающего о приходе моей смены.
   Следующая неделя проходит почти беззаботно: летний семестр на курсах подошел к концу и я свободен по вечерам до середины октября. Смотрю по телевизору фильмы на английском. Однажды вечером мой друг устраивает мне своего рода экзамен – мы разговариваем с ним на английском, потом я читаю. Когда-то, с первого по восьмой класс, мы с ним учились в английской школе. Что-то сидит в подкорке и обязательно выплывет, с самого моего приезда уверяет меня он, ссылаясь на свой опыт. Он остается доволен моими успехами и предлагает перейти к следующему этапу. Он говорит, что мне нет резона продолжать ходить на курсы языка, а нужно идти на профессиональные курсы, где я, во-первых, получу возможность общения на английском, просто разговаривая с другими студентами, а во-вторых, если осилю их, получу сертификат бухгалтера, что соответствует как моему образованию, так и моему желанию. И добавляет, что сам пошел на подобные курсы, зная язык не лучше, чем я. И что делать это надо сейчас, пока у меня есть право на бесплатное обучение. В заключение он показал объявление в газете о подходящих мне курсах. Идея мне понравилась и я решил приняться за ее осуществление в понедельник.
   С Лазарем у меня полное взаимопонимание. Жену его я не вижу, о ее существовании напоминает еда, ежедневно появляющаяся в холодильнике, и аккуратно заправленная кровать в спальне. Дочь появляется один-два раза в неделю на пять минут. Меня это полностью устраивает. У Семы все повторяется изо дня в день. Исключение составило лишь то, что в следующее воскресенье внучку не привозили. Очевидно, запасов из русского магазина им хватит еще на неделю. И произошел небольшой инцедент с Симой. Она сказала мне, что я должен мыть посуду. Это действительно входит в круг моих обязанностей и я, покормив Сему, отправился исполнять свой долг. В раковине обнаружил целую гору посуды, к Семе не имеющей ни малейшего отношения. Вымыл только Семину. Когда она стала выговаривать мне за это, объяснил ей, что я должен мыть только посуду больного, но никак не посуду остальных членов семьи. И предложил ей получить разъяснения по этому вопросу в нашем офисе. За разъяснениями она обращаться не стала, вымыла, что осталось, и до конца дня дулась на меня.
   А еще – я теперь покупаю себе еду во время утренней прогулки: мы гуляем в направлении магазина. Благодаря этому у меня появилось время не спеша поесть и даже попить чаю после обеда. И еще одна приятная вещь – у меня завелись деньги на счету и через пару-тройку недель я смогу начать поиск подходящего жилья.
   К концу сентября я определился на курсы. Еврейская организация «Shore Front» дала мне подтверждение моего права на бесплатную учебу, я отнес эту бумагу в Кингсборо-колледж и был зачислен на курсы бухгалтеров при нем. Занятия начинаются во второй вторник октября и должны проходить в три семестра, три раза в неделю с 6.30 вечера до 9.30. Каждый семестр длится два месяца, в конце – зачет. Сдавшие зачет допускаются к следующему. Таким образом к следующему лету я рассчитывал получить сертификат бухгалтера. И это здорово согревало мне душу.
   В середине сентября, в субботу, во время прогулки с Семой, мне позвонила на мобильный моя координатор и предупредила, что в понедельник у меня будет выходной, а ко вторнику она постарается найти мне новый «кейс», потому что Лазарь исчез из дома в пятницу вечером. Убийственная новость! Все мои планы под угрозой. Куда меня направят? Какой там будет график? А если попадется такой больной, как Сема? У меня просто не останется сил на учебу после такой работы. И куда мог подеваться Лазарь? Может, он решил самостоятельно отправиться в ресторан в пятницу вечером? Самое время для последователя Любавического ребе. И где была в это время его жена? Ведь, с ее слов, по вечерам она всегда с ним, или дома, или у дочери. Я представил себе его, одиноко бродящего по улицам, и сердце сжалось. И где он провел ночь? Действительно, мне стало жаль этого взбалмошного, скорее всего, не вполне нормального старика, вынужденного на старости лет прибегать ко всевозможным ухищрениям ради того, чтобы досыта и вкусно поесть на свои, кстати, деньги. В любой момент ему может стать плохо и он просто упадет на улице, и дай бог, чтобы рядом нашелся кто-нибудь, кто обратил бы на него внимание. Забегая вперед, скажу, что он нашелся через три дня на Манхэттене. Его положили в госпиталь, а после выписки дали круглосуточных хоуматендантов. Я же его больше не видел.
   В понедельник мне позвонили из офиса, продиктовали адрес нового «кейса». Во вторник я должен отправиться к Фиме с необычной для еврея фамилией Рахно, чуть ли не Махно. С понедельника по пятницу по двенадцать часов. С точки зрения заработка – очень неплохо, но как я буду ходить на занятия? Я решаю поработать так хотя бы до середины октября, а там сориентироваться.
   Авеню Джей – колоритный район. Здесь соседствуют евреи и мусульмане. Рядом с кошерной еврейской пекарней – супермаркет, которым владеют пакистанцы. Все кассирши в платках, длинных юбках и кофтах с длинным рукавом, а в пекарне – хозяин в кипе и с пейсами. И всюду снуют маленькие, коренастые мексиканцы. Они на подхвате у всех – выгружают товар из машин, выставляют его на витрины, выбрасывают мусор, метут тротуар возле магазинов. Делают черную работу.
   Еврейские дети идут в школу – мальчики в черных костюмчиках и белых рубашках, а те, кто постарше – в широкополых черных шляпах, все – с пейсами, девочки – в темных юбках за колено и черных чулках, и тоже в кофтах с длинным рукавом. Идут группами, но мальчики – сами по себе, а девочки – отдельной стайкой. Идут чинно и не по-детски целеустремленно. А рядом – пышнотелые мусульманские мамаши в платках и просторных балахонах ведут своих детей в другую школу – учить Коран.
   Кошерная пиццерия. Немного смешно, но очень практично. Евреи, в том числе соблюдающие кашрут, не меньше других любят свежевыпеченное тесто с ароматным, тягучим сыром, с оливками и помидорами. А если еще и с грибами? Так наслаждайтесь же кошерной пиццей, освидетельствованной заботливыми раввинами.
   Мне здесь нравится: жизнь бурлит. Фима, как и следовало ожидать, живет в старом, угрюмом билдинге из темного кирпича, типичном доме для малоимущих, где старики доживают свой век, вкушая прелести «восьмой программы». Дом возвышается на боковой улице среди двух– и трехэтажных особнячков, где живет народ посостоятельней. Звоню в домофон, меня впускают, поднимаюсь на второй этаж, иду по длинному коридору, и у открытых дверей одной из квартир меня встречает женщина и приглашает войти. Здороваемся. Прохожу в квартиру.
   В комнате на диване сидит молодой парень, узбек или казах, ночной хоуматендант. Мы здороваемся, и он просит меня быстрее отзвониться. Я звоню первым, следом – он, и мы прощаемся. Рабочий день начался.
   Знакомимся. Ее зовут Жанна, она дочь Фимы. Крашеная блондинка, волосы туго заплетены в кокетливую короткую косу, начинающуюся у самой макушки, как ходили комсомольские активистки в семидесятых. Высокая, с хорошей фигурой, в джинсах и тоненьком свитерке в обтяжку. Грудь. И какое-то растерянное выражение лица. Впечатление такое, будто никак не может вспомнить что-то важное. Возраст неопределенный: фигура и коса – самое большее на сорок, кожа и руки – на пятьдесят, но глаза с застывшим в них, казалось навеки, выражением усталого недоумения, делают ее лицо совершенно старушечьим. Прошу ввести меня в курс дела.
   Начинает она издалека. Из своего киевского детства. По ходу повести достает сигареты из сумочки, выкуривает одну у открытого окна, потом другую. Рассказ удручает своей ненужной откровенностью.
   – А где же больной? – пытаюсь остановить ее я.
   – А он в спальне, спит, – машет она рукой в направлении второй комнаты.
   – Он уже ел?
   – Покормишь, когда проснется, я все тебе покажу, – и она возвращается к своему рассказу.
   Вот эта история в кратком изложении.
   Родом они из Киева. Фима всю жизнь проработал мясником в магазине на Подоле. Мама была домохозяйкой. Воспитывала двоих детей – ее и младшего брата. Фима вел разгульный образ жизни. Уходил из дому засветло, затемно возвращался, или не возвращался вовсе. Часто пропадал на несколько дней, и маме приходилось идти в магазин, чтобы убедиться, что он вообще жив. Все его друзья были хулиганами и жуликами, но они были ему дороже семьи. Если случалось, что он проводил выходной дома, то весь день спал и просыпался только чтобы выпить и поесть, но материально они были обеспечены. Он приносил деньги в бумажных пакетах, скомканные и грязные, вытряхивал их на пол перед мамой, и ей приходилось собирать их. Конечно, они были неплохо обеспечены, но могли бы жить и получше, не трать он на друзей и шлюх. Такое обращение обижало маму. Она сильно переживала и от переживаний тяжело заболела. У нее болело все – сердце, почки, печень, голова, а также руки и ноги. А он продолжал гулять. Знакомые рассказывали маме о его похождениях и от их рассказов все ее болезни только прогрессировали. Он не захотел помочь дочери поступить в институт, а после школы насильно отправил на курсы парикмахеров. Правда, после окончания устроил на работу в шикарный салон в самом центре Киева. Парня, с которым она встречалась, он ненавидел и не пускал на порог. Он навел на него своих дружков и тому пришлось оставить ее. Позже она познакомилась с другим парнем, он работал в обувном цехе у армян, хорошо зарабатывал. Тот Фиме понравился и он разрешил ей выйти за него. Устроил богатую свадьбу, позвал на нее всех своих дружков и весь вечер веселился с ними, а мама плакала. Парень оказался такой же сволочью, как и Фима. Вечно пропадал, то на работе, то с друзьями, но зарабатывал хорошо и они даже пару раз съездили с ним в Ялту. Она забеременела, начались скандалы, и он завел себе другую. Тогда они с мамой попросили Фиму поговорить с ним, а он отказался и назвал их обеих дурами. Когда сыну исполнился год, они развелись. И она осталась одна с годовалым ребенком на руках. Работать она не могла из-за ребенка, а алименты были совсем маленькие, ведь основные заработки ее бывшего мужа были «левыми». Выручала мама. То есть – Фима, подумал я про себя.
   Еще хуже были у Фимы отношения с сыном. Он лупил его за самую малую провинность, а когда Гена не смог поступить в институт, насильно, как и ее, отправил учиться на парикмахера. Через своих дружков-жуликов Фима сделал ему «белый билет», и в армию он не пошел. В это время уже стали выпускать евреев, и Гена, не говоря никому ни слова, подал документы, едва ему исполнилось восемнадцать. Через год пришло разрешение и был большой скандал. Гена сказал, что не считает Фиму отцом, что ненавидит его за все несчастья, причиненные семье. В ответ Фима сказал, что он дурак, подписал нужные документы, и Гена уехал сюда, в Америку. Мама чувствовала себя все хуже и хуже, ей была необходима операция на сердце, и они тоже решили уехать. Три года длилось оформление документов. За это время Фима вышел на пенсию и тоже заболел. У него была аденома и они привезли его сюда с катетером. За три года в Америке Гена выучился на компьютерщика, женился и жил своей семьей. А они стали жить все вместе в этой квартире. Она с сыном – в этой комнате, а мама с Фимой – в той. Сначала было очень трудно: язык ей не давался, хорошей работы не было, приходилось горбить за гроши. Маме сделали операцию, но она все равно продолжала болеть: кроме сердца у нее был миллион других болезней. Фиме удалили аденому, он почувствовал себя лучше, нашел себе дружков среди Брайтонского жулья и снова пропадал целыми днями. До тех пор, пока с ним не случился инфаркт лет шесть назад. А вслед за ним – инсульт. Тогда он прекратил шляться и целыми днями не давал маме покоя своими штуками. Но они с сыном к тому времени уже не жили в этой квартире. Совершенно случайно она встретила своего одноклассника, киевлянина, которому нравилась в школе, и они стали встречаться. Два года они встречались тайно, потом он бросил прежнюю семью и они поженились. Вот уже десять лет они вместе и она, наконец-то, счастлива. Они владеют химчисткой пополам с кем-то и, хотя это не легкий хлеб, она довольна, несмотря на то, что ей приходится работать четыре дня в неделю на приемке. А у нее здоровье уже подорвано, да и возраст не самый лучший: климакс (такая вот шокирующая откровенность). А три года назад мама умерла. И с тех пор она окончательно возненавидела Фиму – главного виновника всех маминых болезней и безвременной смерти. Но отдать его в дом престарелых совесть не позволяет, вот и ухаживают они с братом за ним. Гена даже начал разговаривать с ним, но называть его отцом у них язык не поворачивается и они зовут его по имени – Фима. Месяц назад с ним случился второй инсульт и его хотели из госпиталя отправить в дом престарелых, но она с большим трудом добилась, чтобы его вернули домой. После второго инсульта он совсем слабый и плохо соображает, почти все время спит. Ест плохо. А до него он еще выкидывал фокусы. Едва успели они похоронить маму, как он захотел жениться, и тогдашняя «хоуматенда», полячка, познакомила его с женщиной, и эта женщина, нелегалка из Ленинграда, поселилась здесь и жила почти год. Сейчас она в Ленинграде, должна скоро вернуться. Здесь полно ее вещей, и самое главное – он не забыл ее, называет своей женой и ждет. Конечно же, она ее ненавидит, не знает как от нее избавиться и молит бога, чтобы она не приехала.
   В ее исполнении эта история заняла добрых полтора часа. За это время я успел осмотреться в комнате. Мало чем отличается от комнаты Якова или Семы, разве что вместо хрусталя и «Мадонны» сервант заставлен дешевыми фаянсовыми статуэтками из магазина «1001 мелочь», а на стенах висят картины «неизвестных мастеров» – мазня и кич. Угловой диван разделен пополам и его части стоят возле двух разных стен, позволяя пройти к окну. Квадратный стол у стены рядом с сервантом, вокруг него стулья.
   На столе – настольная лампа с абажуром из пластика. Что радует, так это кондиционер в окне.
   Наконец, она ведет меня на кухню показать еду для Фимы. Таких кухонь я еще не видел. Пещера без окон. Справа от входа – стенной шкаф, за ним – газовая плита, следом – мойка. Над мойкой – навесные шкафы. В торце, впритык к мойке – холодильник, на нем – старая микроволновка. И проход на ширину холодильника. Вдвоем не разойтись. Вспомнились «совковые» шесть метров и моя кухня из израильского прошлого. В холодильнике есть творог, сметана, галлон молока, яйца и кастрюлька с бульоном и отварной курятиной. И все. Жанна смотрит на все это так, как будто ожидала найти здесь полное изобилие. Потом спрашивает:
   – Ты умеешь варить манную кашу?
   – Нет.
   – Я сейчас покажу, – говорит она, – он любит ее и будет есть хоть каждый день.
   И мы приступаем к варке манной каши. По ходу дела она показывает, где лежат крупы, макароны, сахар и прочие кухонные запасы. Потом разбивает в готовую кашу яйцо, посыпает сахаром, наливает большую кружку молока и несет все в комнату, на стол. Отправляемся в спальню.
   В спальне стоит комод с зеркалом, две кровати, в стене возле двери – большой встроенный шкаф. В окне – кондиционер. В углу напротив кровати – телевизор на тумбочке с ресивером и пультом. Одна из кроватей-обычная, застелена голубым покрывалом из макрамэ, другая – специальная, для больных. Между кроватями втиснута стойка торшера, по бокам тумбочки. Фима спит на ортопедической кровати, лежа на боку, накрывшись с головой простыней. На тумбочке возле него – телефон, рядом с тумбочкой – стул, на нем набросаны смятые салфетки, среди них стоит чашка с остатками молока. В комнате довольно свежо – работает кондиционер.
   – Фима, вставай, иди кушать.
   В ответ – нечленораздельное бормотание, простыня сползает с лица и я, наконец, вижу своего нового подопечного. Если Ламброзо прав, то передо мной типичный уголовник. Покатый лоб с большими залысинами, мощные надбровные дуги, кустистые брови, тяжелая нижняя челюсть, толстые губы, нижняя оттопырена. А вот глаза совсем не маленькие, но сидят глубоко и смотрят с неприязнью.
   – Ну шо ты хочешь? – говорит он с сильным украинским акцентом. Голос грубый, да и тон не ласковый.
   – Иди кушать и прими таблетки.
   – Кушать? – спрашивает он. – А шо у тебя кушать?
   – Манная каша и молоко.
   – Сладкая?
   – Да, как ты любишь, – в ее голосе появляется раздражение.
   Он лежит на кровати, уставившись в потолок, и жует нижнюю губу беззубыми деснами. Начинает подниматься и теряет равновесие, она подхватывает его протянутую вперед руку и помогает сесть на кровати. Он шарит ногами по полу в поиске тапочек и, найдя их, долго просовывает внутрь ноги. Наконец, балансируя, как канатоходец, пытается подняться, и это у него получается. Он идет, волоча ноги и пошатываясь, трусы болтаются на бедрах, открывая белые, сморщенные ягодицы, и острый дух давно не мытого стариковского тела ударяет мне в нос.
   – Щас поссу, – сообщает он.
   – Вот так он всегда разговаривает, – комментирует Жанна, – со всеми, даже с врачами.
   А Фима заходит в туалет и, не закрыв за собой дверь, приступает к делу. Упирается левой рукой в стену позади унитаза, нависая над ним, а правой оттягивает трусы вниз, извлекая таким образом свое хозяйство, и не по-стариковски тугая и звонкая струя ударяет в фаянс, вызывая у меня удивление и даже небольшую зависть. Неплохо его прооперировали, отмечаю про себя. Закончив, отпускает трусы, резинка со щелчком возвращается на место, а он, не смыв за собой, выходит из туалета и тяжело, долго примериваясь, опускается на стул у стола. Мытье рук не входит в его планы. Да и незачем – ведь они остались чистыми. Мне знаком этот способ: так справляют нужду бывшие зеки. Жанна с гримасой отвращения на лице идет в туалет и смывает за ним. В этот момент, с оттопыренной нижней губой, она – вылитый папаша.
   – Сволочь! – шипит она.
   А он берет ложку и осторожно, с края тарелки, пробует кашу, затем отпивает молоко.
   – Насыпь сахар.
   – Врачи не разрешают ему много сладкого, старайся давать ему поменьше. Он всегда был сладкоежкой, мог сожрать целый торт, – поясняет Жанна. – Какие «Киевские» торты он приносил! – с ностальгическим придыханием вспоминает она.
   – Хватит п…деть! – обрывает Фима.
   Она замолкает и приносит из кухни сахар, сыплет две ложки в кружку с молоком, он тщательно размешивает, пробует и приступает к еде. А она достает из пластмассовой коробки для лекарств, разделенной на ячейки – на каждый прием своя, – пригоршню таблеток и дает ему в руку. Он отправляет их в рот резким броском. Одна застревает в складках ладони и он слизывает ее языком.
   Такие ногти, как у Фимы, я видел только на московских вокзалах у бомжей. Как говорила моя мама, под ними можно картошку сажать. Он подбирает ложкой остатки каши, облизывает ее, до последней капли вытряхивает в рот молоко и, тяжело опираясь на стол, долго поднимается на дрожащие от напряжения ноги. Поднявшись, молча уходит. Жанна закуривает.
   – Хам, грязнуля и сволочь. И был таким всегда, сколько я его помню. Ненавижу! Но мама перед смертью просила не бросать его…
   Похоже, меня ждет продолжение воспоминаний, но она, взглянув на часы, засобиралась. Я стал задавать вопросы, и мы говорили еще минут пятнадцать по сути дела. Она показала мне, где лежат фудстемпы и квотеры для прачечной, рассказала, где здесь русский магазин и что в нем покупать Фиме, отдала ключи от квартиры и, пообещав прийти завтра, если позволит самочувствие, ушла, оставив меня в растерянности и унынии. Первой моей мыслью было позвонить в офис и отказаться от «кейса». С другой стороны, я боялся, что снова придется ждать. И где гарантия, что дадут хороший? И что такое хороший «кейс»? Яков – хороший? А Сема? И чем, собственно, плох этот? Самое главное – ходячий, то есть до туалета доходит. Вонючий? Заставлю искупаться! Матерится? Так и я умею! Пойду-ка я, взгляну на него.
   Фима спит на боку, накрывшись с головой. Отлично! А что если, пока он спит, сбегать в магазин, купить себе поесть? Сказано – сделано. Запираю дверь и выхожу. Русский магазин через два блока – совсем рядом. Покупаю себе салат из капусты, большую свиную отбивную с жареной картошкой, чтобы хватило на два раза: работать-то до восьми вечера. Еще утром, идя на работу, приметил возле метро магазин «Русский хлеб». Беру там буханку «Дарницкого». Люблю его.
   Возвратившись, нахожу Фиму в той же позе. Отлично! Я успел пообедать, выпить Фиминого кофе (позже куплю себе и верну), а он все спит. Заглянул в комнату – дышит. Попробовал включить телевизор в «ливинге» – не работает: нет кабеля. Зато есть старенький кассетный видик и много кассет. В основном – советские фильмы, начиная с «Адъютанта его превосходительства» и до «Воров в законе» и «Ассы», есть и американские – «Крестный отец», «Однажды в Америке», «Коммандос». Видик работает. Ставлю «Коммандос». Но посмотреть не удается – из спальни слышится покашливание и вслед за ним требовательный крик:
   – Воды!
   Набираю в большую чашку из галлона, стоящего в холодильнике, несу. Он пытается сесть. Никак не может поймать равновесие. Помогаю ему, усаживаю на кровати и даю воду. Выпивает до половины, ставит чашку на стул возле кровати и молча ложится, накрывается с головой. Мою руки в ванной и возвращаюсь в комнату. Но посмотреть фильм снова не удается: звонит телефон. Фима берет трубку в спальне и кричит в нее:
   – Алло, алло. Кто это? – потом мне: – Слышишь? Тебя.
   Я беру трубку в кухне. Его сын, интересуется как дела и обещает заехать после работы. Снова включаю фильм. Через какое-то время из комнаты слышится шлепанье босых ног, я заглядываю туда и на пороге чуть не сталкиваюсь с Фимой, который торопливо семенит куда-то.
   – Что случилось? Тебе помочь?
   – Срать хочу, – лаконично отвечает он и, пройдя в ванную, стягивает трусы и, опираясь на раковину, садится. Подхожу и закрываю за ним дверь. Вскоре он выходит и, уже не спеша, возвращается, валится в кровать и накрывается с головой. Что-то я не слышал, чтобы он смывал. Проверяю – так и есть. Подхожу к нему, стягиваю простыню и меня прорывает:
   – Ты что, урод, не знаешь, что надо смывать? Или ты думаешь, я буду за тобой смывать? – и добавляю легкий матерок.
   Он разглядывает меня так, как будто видит в первый раз, затем отворачивается и накрывается с головой. Иду в ванную, смываю унитаз и усаживаюсь смотреть фильм. Досмотрев, иду в спальню. Он не спит, лежит на спине, укрывшись до подбородка, одна рука закинута за голову, другая под одеялом, где-то между ног, и смотрит в потолок.
   – Обедать будешь?
   Он переводит взгляд на меня, достает руку из-под простыни и, растягивая слова, спрашивает:
   – А шо обедать?
   – А суп с курицей, – в тон ему отвечаю я.
   – А он вкусный?
   – Ах… его знает, твоя дочка варила, – я решил говорить с ним на доступном ему языке, тем паче, что владею им в совершенстве.
   В его глазах возникает интерес:
   – Жанка? Так она ж ни х… готовить не умеет.
   – Короче, я иду греть, а ты вставай и иди к столу, – и вышел.
   Я нагрел ему бульон в микроволновке, рассчепил вилкой, как советовала Жанна, мясо на мелкие кусочки и вынес в комнату. Его не было. Посмотрев в спальню, увидел, что он пытается встать, но у него не получается. Помог ему. Вымыл руки. Слышу – идет. Ну, пусть идет. Хлеба у него не оказалось, отрезал от своего. Выхожу из кухни, а он сидит за столом и, сложив свои губищи трубочкой, дует на ложку с супом. Кладу перед ним хлеб и напоминаю:
   – Таблетки.
   К моему удивлению, он послушно протягивает руку. Выдаю ему обеденную дозу, которую он так же, как и утром, резким броском отправляет в рот и смотрит на ладонь, не осталось ли чего? Пока суп горячий, он ест не спеша, методично отрывая куски хлеба беззубыми деснами и заедая небольшими порциями супа, но, когда суп остывает, он начинает есть все быстрее, забрасывая в рот ложку за ложкой, и в какой-то момент раздается уже знакомое мне урчание и сладострастное постанывание. Закончив есть, он, к моему немалому удивлению, берет из пачки, лежащей на столе, салфетку и вытирает рот и залитый супом подбородок.
   – Дай молока… сладкого. – довольно мирным тоном просит он.
   – Не дам – понос будет. Хочешь чаю?
   – Молока, – повышает тон Фима.
   – Нет. Могу дать чай. Я за тобой дерьмо убирать не хочу. Молоко будешь пить позже. Так хочешь чаю?
   В ответ он посылает меня по известному адресу и силится встать из-за стола, а я не обижаюсь и помогаю ему подняться. Он отправляется в спальню и вскоре засыпает, накрывшись с головой, а я достаю из сумки книгу, словарь, включаю настольную лампу и читаю на английском детектив, адаптированный для подростков, отстающих в умственном развитии. Все не так уж плохо.
   В семь часов появляется сын. Он открывает дверь своим ключом и входит. Здороваемся за руку, знакомимся и идем в спальню. Он будит Фиму:
   – Фима, Фима!
   Тот высовывает голову из-под простыни.
   – Как дела?
   – Помалу…. – отвечает Фима.
   И весь разговор. С минуту они молча смотрят друг на друга, сын говорит:
   – Ну, ладно, отдыхай.
   И мы выходим из комнаты. Сын здорово похож на Фиму, только черты лица помягче. Такой же рослый, но кость потоньше. Говорит коротко, ясно и по существу, не то, что Жанна. И я узнаю, что хоуматенданты здесь меняются чуть ли не каждый день. Мало того, что не каждый будет работать с таким больным, так еще и офис вместо того, чтобы назначить одного ответственного человека днем на всю неделю, посылает сюда кого попало на день-два и поэтому спросить не с кого: все кивают друг на друга. А в результате питается Фима чем попало и когда попало, прием лекарств никто не контролирует, в квартире – грязь. Он звонил в офис и просил дать постоянного человека. И теперь он рад, что прислали меня, так как видит во мне серьезного и ответственного человека и надеется, что мы найдем общий язык. Где-то я уже слыхал нечто подобное. Он может приезжать сюда только по выходным, и то на час-два: у него семья и двое детей, которые требуют внимания. Жанна тоже занята и не может уделять Фиме много времени. Зато тот, кто сумеет наладить здесь работу, будет доволен, потому что, в сущности, ее не так и много, если организовать правильно. И я понимаю – он прав. Спрашиваю насчет купания, и он повторяет слова Жанны, что Фима никогда не был чистюлей, его нужно заставлять купаться, но будет достаточно делать это хотя бы раз в неделю, он предполагает, что в последнее время никто его не заставлял, надеясь друг на друга. Я объясняю ему, что по нашим правилам я не имею права стричь ему ногти и он обещает в ближайшие выходные остричь ему не только ногти, но и волосы. Еще он пообещал подвести кабель к телевизору, стоящему в «ливинге», чтобы я мог смотреть не только видик. И мы распрощались. Вскоре появился мой сменщик, довольно приятный мужик моих лет, а то и постарше. Зовут его Витя. Он, как и я, пришел сегодня сюда в первый раз. Я сказал ему дать Фиме чашку молока с сахаром и вечерние таблетки, мы отзвонились, и я ушел.
   Наутро я пришел на работу в прекрасном настроении. И принялся воплощать в жизнь придуманный накануне вечером план. Пара яиц, молоко, немного муки, соль – и получился довольно аппетитный омлет.
   Фима спит в своей обычной позе – накрывшись с головой. Кондиционер не работает. В комнате – удушливый смрад давно не мытого тела. Открываю окно. Бужу. Нехотя высовывает голову из-под простыни.
   – Фима, здорово! – приветствую его бодро.
   – Здоров, – лениво отвечает он.
   – Как дела?
   – Помалу.
   – Ну, хорошо, что хоть не по-большому, – говорю я больше самому себе, чем ему. – Вставай! Сейчас будешь кушать и принимать таблетки.
   – Потом, – и он натягивает простыню на голову.
   – Нет, сейчас! – я стаскиваю с его головы простыню и для усиления эффекта поминаю его маму. В ответ получаю заинтересованный взгляд и довольно миролюбивое:
   – Че орешь?
   – Че, че… через плечо! Я приготовил завтрак, иди, пока не остыл.
   – А шо приготовил?
   – Вставай, сам увидишь.
   – А вкусное? – повторяет он вчерашнюю канитель.
   Беру его за руку и помогаю сесть на кровати, нахожу тапочки и ставлю ему под ноги:
   – Идем, а то остынет.
   Поднимаю его с кровати и под руку веду к столу. Возле туалета он останавливается:
   – Дай поссать.
   – Давай, только дверь закрой.
   – Хватит п… деть, – огрызается он, но дверь прикрывает. Небрежно, наполовину.
   Я торжествую: мой план, кажется, работает! Двери открываются и он направляется к столу.
   – Смыть! – грозно командую я.
   Он нехотя разворачивается и долго ищет ручку смыва, наконец нажимает ее.
   – Руки! – атакую я.
   Он смотрит в недоумении.
   – Руки вымой! – и добавляю оскорбительное слово женского рода.
   Демонстративно медленно, лениво он подходит к раковине, пускает тоненькую струйку и подставляет под нее кончики пальцев. Закрывает воду, промокает пальцы полотенцем и враскачку семенит к столу, садится с моей помощью и первым делом пробует молоко:
   – Сахар положи, – его тон уже не грубое требование, а довольно мягкая просьба.
   И я отвечаю ему тем же тоном:
   – Фима, я положил тебе две ложки, больше врачи не разрешают, скажи спасибо, что можно две. Ешь. Сначала возьми таблетки.
   И он послушно протягивает руку. Омлет пробует опасливо, подцепив на вилку маленький кусочек. Но, распробовав, входит во вкус, начинает есть все быстрее и быстрее, постанывая и урча от удовольствия. В конце подносит тарелку ко рту, вилкой подгребает остатки омлета к ее краю и слизыват их своими губищами, выпивает молоко и, вытерев рот и руки салфеткой, уставляется на меня, упершись локтями в стол и сложив руки в замок под подбородком.
   – Ты что, блатной? – неожиданно спрашивает он.
   С трудом сдерживая смех, отвечаю самым серьезным тоном:
   – Меня прислали киевские воры проверить как ты тут, не напорол ли косяков.
   – Хватит п… деть! – раздражается он.
   – Бля буду, век воли не видать! – и провожу большим пальцем по горлу для убедительности.
   – Киевские воры! – произносит он с сарказмом и пытается встать.
   Помогаю ему подняться и он, одарив меня высокомерным взглядом, удаляется в спальню.
   Процесс пошел, радостно думаю я. Вскоре появляется Жанна и застает меня за уборкой. Она принесла пакет с продуктами и собирается готовить. Но приступать не спешит. Я мою полы, вытираю отовсюду вековую пыль, а она ходит за мной следом, дает указания и рассказывает, на сей раз о женщине, которая здесь жила. Я, в свою очередь, рассказываю ей о том, что Фима уже позавтракал и принял таблетки. Она удивлена.
   Эту женщину привела сюда работавшая у Фимы полячка. Тогда «хоуматенды» у Фимы работали только днем. Ночных дали недавно – после второго инсульта. Фима просил ее найти ему невесту, и она нашла. Эта Лена, так ее звали, быстренько охмурила Фиму. Она установила здесь свои порядки. Днем она где-то работала бебиситером, а вечером находилась здесь, у Фимы, спала в спальне на второй кровати и вообще вела себя как хозяйка, тратила Фимины фудстемпы. Но Жанна закрывала на это глаза: ночью Фима был не один. Они с полячкой что-то не поделили и эта Лена выжила ее – заставила уйти с «кейса». Вместо нее появилась молодая девчонка, киевлянка, которая втерлась в доверие к Жанне, а Жанна, положившись на нее, загруженная работой и семьей и, кроме того, испытывающая по причине климакса большие проблемы со здоровьем, в основном с памятью, утратила контроль, и они тут творили, что хотели. Девчонка приходила с утра на пару часов, кое-как кормила Фиму, если нужно было, ездила с ним к врачам и убегала по своим делам. Вполне возможно, она устроилась в другой офис и работала одновременно на двух «кейсах». Жанна уверена, что она платила этой Лене. Все это безобразие продолжалось до тех пор, пока не истек срок ее визы и ей не пришлось уехать в Россию. Она сказала Фиме, что у нее кто-то заболел там, в Ленинграде, и обещала вернуться.
   Пока она рассказывает, я заканчиваю уборку, и мы переходим на кухню, где она начинает готовить бульон, а я внимательно наблюдаю: приготовление супов для меня – волшебство и тайна, но я просто обязан овладеть ею. Польщенная моим интересом, Жанна охотно раскрывает мне нехитрые на самом деле секреты своей кулинарии. По ходу дела она инспектирует холодильник – выбрасывает скисшие творог и сметану, гнилые лук и картошку из нижнего отделения. И на чем свет стоит ругает нерадивых «хоуматендов». Она принесла из дому паштет из печенки, отварную перемолотую курятину, поджаренную с луком, подозрительного вида салат «оливье», состоящий в основном из картошки и морковки. Она делится со мной секретами приготовления гречневой и рисовой каш, а макароны и картошку я умею приготовить и сам. Показывает, где лежит постельное, Фимины одежда и нижнее белье.
   Постельное почти все еще советское, застиранное до прозрачности, одежда – поношенная, судя по всему – от Гены, а вот трусы – все новые. Жанна поясняет, что ей проще купить новые, чем стирать загаженные. Пожалуй, она права. Исполнив свой дочерний долг, она уходит, на прощанье предложив мне консультироваться с ней в вопросах кулинарии по телефону.
   Фима спит. В спальне уже жарко и смрад нестерпимый. Закрываю окно и включаю кондиционер. Иду в магазин, прихватив с собой карточку с фудстемпами. В русском магазине покупаю себе еду. Нет, снова убеждаюсь – нужно готовить самому – дорого. Захожу в «Dunkin & Donats», где хочу купить Фиме мягких, как раз для его беззубого рта, и сладких донатов – пончиков из дрожжевого теста с кремом, но там не принимают фудстемпы. Плачу наличными, своими: куплю в русском на такую же сумму что-нибудь для себя на фудстемпы. Вернувшись, застаю Фиму восседающим на унитазе. Увидев меня, он нехотя прикрывает дверь. Оставив продукты на кухне, возвращаюсь в коридор перед ванной и, преодолевая отвращение, жду. Наконец слышится кряхтение – Фима встает. Открываю дверь:
   – Жопу вытер? – грубо спрашиваю я.
   В ответ он посылает меня, а я – его. После спокойно, но твердо говорю:
   – Ты не выйдешь отсюда, пока не сделаешь то, что я сказал.
   И становлюсь в двери, загораживая выход. Он стоит на полусогнутых ногах со спущенными трусами и жует губы. Но все-таки отрывает от рулончика, висящего на стене, кусок туалетной бумаги, нарочито небрежно проводит ею между ягодиц, бросает в унитаз и тянется за трусами.
   – Еще! – почти кричу на него.
   Слушается. Натянув трусы, направляется к выходу.
   – А руки? – спокойно, но ехидно напоминаю я.
   И он открывает кран и подставляет под струйку кончики пальцев.
   – Фима, ты же нормальный мужик. Чего ты вые… ваешься? Вот приедет Лена, а ты лежишь обосраный и вонючий. На хрена ты ей такой?
   – Та х…. там она приедет! – безнадежно отвечает он.
   – А я ей позвоню и приедет, – убедительно говорю я и пропускаю его в коридор.
   За обедом принимаю решение завтра же, прямо с утра, искупать его. До вечера все идет своим чередом – обед, лекарства, потом он спит, а я читаю свой детектив. Приходит Витя, и мы с полчаса с ним разговариваем.
   Он из Ташкента, кандидат технических наук, преподавал в институте. После распада Союза был заменен «национальным кадром», и пришлось ему стать простым работягой. Я удивляюсь: ведь у него восточная внешность. Поясняет – он татарин, хоть, вроде бы, и мусульманин, но не узбек. Уволили вместе с русскими, а вот жена, хоть и русская, осталась работать врачом – лечить своих детей они предпочитают у русских. Грин-кард они выиграли на год раньше меня, но поехал он один, она должна была приехать попозже: задержалась из-за родов дочери и пропустила установленный срок. Теперь у них большие проблемы: нужно подавать все документы заново и вообще неизвестно, чем дело кончится и когда. Он учится на курсах компьютерного черчения и надеется после окончания найти работу по специальности. Я тоже похвастался, что скоро иду на курсы и, не вдаваясь в подробности, сказал, что, как и он, один здесь. Ему шестьдесят и настоящее его имя – Равиль, но привычнее для него, когда зовут Витей. Я поручил Вите дать Фиме лекарство и напоить его молоком с донатом. Расстались мы почти приятелями.
   До субботы я много чего достиг. Я побрил и искупал Фиму. Но здесь был один прокол. Я не мог знать, что купание отнимет у него так много сил, хотя он просто сидел в ванне на специальном табурете, а я, надев фартук и перчатки, тер его мочалкой. Я купал его прямо с утра, предполагая, что после купания он с аппетитом поест. Вышло же все наоборот – он так ослаб, что пришлось чуть ли не на руках нести его в кровать, и он проспал мертвым сном почти до самого обеда. Хорошо, что я сменил его завонявшую постель заранее, пока он безуспешно пытался побриться.
   Я закупил продуктов для себя и приготовил их. Изжарил куриные окорочка, сварил гречку, нарезал салат из помидор. Получилось довольно сносно, во всяком случае я ел с удовольствием. Но самое главное – Фима стал приобщаться к гигиене. Пока что я неотступно контролирую его, но со временем, надеюсь, необходимость контроля отпадет. Я расцениваю это как маленькую победу. Естественно, я не питаю иллюзий относительно Фимы, но избавиться от вони в квартире считаю необходимым. В пятницу вечером я попросил Витю передать по смене, чем кормить Фиму в мое отсутствие.
   Суббота прошла как обычно. Снова привозили внучку, снова Сима ткнула ей шоколадку, снова девочка не желала говорить с ней, и, скучая, дожидалась родителей в стороне. А в воскресенье после обеда мы снова отправились за продуктами.
   Уходящее лето пустило в ход свои последние резервы. Полное безветрие при девяноста пяти по Фаренгейту, плюс почти стопроцентная влажность. Даже несгибаемая Сима едва тянула ноги и хватала раскаленный воздух открытым ртом. Она напоминала мне старую щуку, изловленную из воды и брошенную на берег. Сема совсем скрючился в кресле, во фланелевой рубахе и неизменном свитере. Его нос, выглядывающий из-под бейсболки, блестел от пота, а изо рта тянулась ниточка слюны, которую я время от времени вытирал салфетками. Я же, как и положено истинному рикше, взмок так, что мне казалось, что сзади на джинсах у меня расплывается темное пятно. От этого я страдал вдвойне. Сима смилостивилась над нами и разрешила нам войти внутрь магазина, где работает кондиционер. Я остановил каталку недалеко от входа, в стороне от людей. Только рабочий выстраивал в шеренгу тележки для продуктов, заталкивая их одну в одну. Людей в магазине было раз-два и обчелся: в воскресенье в пол-шестого, в такую жару, не всякий пойдет за продуктами, чтобы потом, как каторжному, тащить их на себе домой. Поэтому две кассирши и продавщицы из колбасного и сырного отделов, оставаясь без дела, негромко переговаривались между собой.
   Сима ушла в дальнюю часть магазина и бродила там. Сема же, почувствовав прохладу, стал подавать признаки жизни. Для начала он громко отхаркнул несколько раз, прочищая горло. Я достал чистую салфетку, обтер пот с его лица, вытер забрызганные слюной рот и подбородок, и пошел к мусорному баку выбросить ее. В это время позади меня раздался такой виртуозный мат, какого я не слыхал, пожалуй, со времен армейской службы. Сначала я подумал, что это матерится рабочий, собирающий тележки, но, выбросив салфетку, я обернулся и увидел его, замершего с открытым ртом и изумленно уставившегося туда, где должен был находиться скрытый от меня прилавком с хозяйственными принадлежностями Сема. Продавщицы замолкли и обратились во внимание, немногочисленные покупатели, бродившие по залу, пошли на голос и только Сима продолжала ходить в дальнем углу магазина, сосредоточенно выбирая продукты. Я подошел к Семе и, не зная, что могу и должен сделать в такой ситуации, просто стал позади кресла. А Сема методично повторял одну и ту же, довольно замысловатую, фразу. Начиналась она с обращения: «Ах ты…», затем следовал поток слов, глубоко оскорбляющих женское достоинство, затем следовало: «Да пошла ты….» – и перечислялись все адреса, в основном находящиеся в генитальной области, хорошо известные любому человеку, воспитанному в традициях русской культуры. Исключение составлял только один адрес – адрес ее матери, которая, естественно, девственницей не была. Исчерпав весь запас, он на мгновение затихал, откашливался и начинал сначала. Где-то после третьего раза раздался первый смешок. Смеялись кассирши – молодые девчонки. Рабочий бросил свои тележки и, подойдя к Семе поближе, восторженно раскачивал головой и повторял: «Во дает! Во дает!». Смех раззадорил Сему и он добавил громкости. Откуда сила бралась? Немой заговорил! Через пару минут хохотали все – кассирши, продавщицы, немногочисленные покупатели, лишь рабочий выражал свой восторг, раскачивая головой и приговаривая: «Во дает! Во дает!», и я молчал, не в силах понять природу этого явления. Как может много лет лежащий в параличе человек, с трудом произносящий отдельные слова, вдруг заговорить ясно, громко, а главное – связно?
   Я твердо знал, к кому обращена эта обличительная речь. К его жене Симе, много лет самоотверженно ухаживающей за ним, собственноручно залечивавшей огромные, с кулак величиной пролежни, с которыми он возвращался из госпиталей. И это знание отбивало мне желание смеяться вместе со всеми.
   А Сема не унимается. И вот Сима катит тележку к кассе, вся поглощенная своими мыслями, не замечая бушующего вокруг веселья, не догадываясь о его причинах. В какой-то момент она понимает происходящее, ее походка становится тверже, она резко, как на плацу, меняет направление и движется к нам. Смех стихает. Все ждут развязки и только Сема, ничего не замечая, продолжает свой монолог. Она бросает тележку с продуктами, подходит к нему и молча стоит, ожидая паузы, а когда он замолкает, обращается к нему в полной тишине:
   – Сема, ты что, других слов не знаешь? – говорит она тихим, назидательным тоном, но слышно всем, потому что тишина гробовая, только где-то шипит кондиционер. И он находит ответ, доказывающий, что он знает еще массу других слов. В крайне циничной форме он заявляет, что неоднократно имел с ней оральный секс, что она вообще имеет склонность к оральному сексу. Снова взрыв смеха. Особенно заливаются девчонки на кассах. Она разворачивается и идет в сторону касс. Смех мгновенно стихает, а она, как ни в чем не бывало, подкатывает тележку к одной из касс и выкладывает продукты на прилавок. Повторив еще раз последнюю тираду, Сема затихает и сникает. Кассирша обслуживает Симу, та расплачивается и движется к выходу, я снимаю каталку с тормозов и качу ее к дверям. Поравнявшись с Симой, беру у нее пакеты и сам вешаю на крючки.
   На улице жара с новой силой набрасывается на нас, Сима снова ловит воздух открытым ртом, а Сема окончательно скисает и съеживается в кресле. Мы добредаем до Оушен-паркуей и выходим на абсолютно безлюдную аллею. Она замечает скамейку в тени и говорит:
   – Давай посидим немного.
   Сидим молча. Сема в своем обычном состоянии – клюет носом. Как ни в чем не бывало. А я думаю. Почему в нем осталось только это? Ведь был же приличным человеком. Все отобрала старость и инсульты, а это осталось. Ясное дело, обижен на нее за что-то, потому и молчит, хотя, как выяснилось сегодня, говорить может. А она? Несчастная, ненужная даже собственным сыну и внучке, рассорившаяся с соседями. Что у нее есть кроме этого едва живого упыря? Что останется, умри он? Гордость по поводу былого знакомства с г-ном Лужковым? Чем будет она заполнять свои дни, когда его не станет? Он ее последняя кукла. За то, может быть, он так ненавидит ее, что не дает умереть, а продлевает его муки, чтоб было чем себя занять. А жалко обоих. Дай мне, боже, умереть легко и быстро! Меняю целый год такой жизни на один день нормальной, но взамен хочу мгновенной смерти, на ходу. В понедельник меня встретил незнакомый мужик, дежуривший у Фимы этой ночью. На мой вопрос, как Фима, ответил:
   – А как Фима? Спит, – и поторопил: – Давай, звони – я спешу.
   После его ухода я пошел осматривать свои владения. В холодильнике почти все на месте, только новый галлон с молоком, на треть пустой. И нет донатов. На стуле у кровати стоит чашка с остатками молока и другая – с водой. Выходит, что за эти дни Фима съел всего три доната и выпил около трех литров молока. В выходные днем работал тот молодой узбек, который придет в ночь. Разберусь с ним вечером.
   Попробую-ка я сварить манную кашу. И сварил! Даже без комков получилось! Разбудил его и был удивлен: Фима подстрижен, ногти в порядке, ну хоть под венец!
   – Жрать хочешь?
   – А шо? – ведет свою партию Фима.
   – Вставай, увидишь. Помочь? – и протягиваю ему руку.
   Он тянет мне навстречу свою. Съев солидную порцию манной каши, он выскреб тарелку ложкой, облизал ее, не спеша выпил молоко, вытер рот салфеткой и ушел спать. Я же отправился в подвал, в прачечную – выстирать постель и другие его вещи. Затем вышел на улицу и погулял по авеню Джей, поглазел на магазины, зашел в оптику, поинтересовался ценами на очки. Хорошие очки стоят хороших денег. Мне давно пора обновить свои, но потерплю пока: сначала квартира.
   Звонила Жанна, долго сетовала на плохое самочувствие, обещала появиться, когда почувствует себя лучше. Позже
   – Гена. Фима бурно реагирует на каждый звонок. Хватает трубку, кричит в нее: «Алло! Алло! Кто это?», а когда убеждается, что это кто-нибудь из своих, мгновенно разочаровывается, кладет трубку и снова лезет под простыню с головой. Он ждет совсем другого звонка.
   Приходит мой сменщик – молодой узбек, и радостно сообщает мне, что здесь можно ловить бесплатный Интернет. Достает из рюкзачка ноутбук и действительно подключается. Взахлеб рассказывает мне, что все выходные смотрел кино и даже нашел пару крутых порносайтов.
   – А Фиму чем кормил? – прерываю я его восторги.
   – А он ничего не хочет. Только молоко просит с сахаром,
   – беспечно бросает тот в ответ. – Пришлось даже в магазин бежать – все выпил.
   – А донаты давал?
   – Ночные давали.
   Совершенно очевидно, что ему безразлично, ел Фима или нет.
   Я с ним не спорю – у меня есть другая идея.
   Назавтра, покончив с утренними делами, звоню Жанне. Терпеливо выслушав жалобы на здоровье и возраст, перехожу к делу. Рассказываю, что этот парень совсем не кормит Фиму, ждет, пока он сам попросит, а тот не просит ничего, кроме молока или воды, вот и проголодал целых двое суток. Жанна возмущается и грозит пожаловаться на него в офис. Я разделяю ее возмущение и подбрасываю свою идею – попросить отдать эти два дня мне.
   Вскоре мне звонит моя координатор, хвалит за хорошую работу и говорит, что родственники Фимы просят чтобы я работал всю неделю. И согласен ли я на это? Я не возражаю. Совесть меня не мучит. Надеюсь, этому парнишке повезет найти бесплатный Интернет на новом месте.
   Всю неделю развиваю успех. Покупаю курицу и варю кастрюлю бульона для нас двоих. Для первого раза – довольно вкусно. Тщательно слежу за справедливым распределением затрат – часть продуктов покупаю за свои, часть – за фудстемпы. В пятницу снова купаю Фиму и меняю ему постель и трусы. В субботу приходит Гена и остается доволен: чистый и выбритый Фима лежит в чистой постели и смотрит в потолок, в комнатах свежо и прохладно, пол вымыт. Общаются они не долго:
   – Как дела?
   – Помалу…
   В воскресенье приезжают Жанна с мужем. Муж – типичный жлоб: надутый, разговаривает сквозь зубы, хозяйским тоном. Жанна шарит по квартире. В шкафу аккуратно сложено выстиранное белье, в холодильнике полно еды, у Фимы дела идут «помалу», что совсем неплохо при его болезнях и возрасте. Муж обнаруживает недостаток – по его мнению я неэкономно пользуюсь кондиционерами. Жанна же считает, что можно не экономить в такую жару. Я понял причину ее щедрости позже, когда узнал, что счета за электричество оплачивает Гена. Жанна проводит краткий курс по использованию средств бытовой химии.
   В своей прежней жизни, далекой от кухонных проблем, я и не подозревал о существовании волшебных спреев и паст, с помощью которых без особых усилий можно за пять минут заставить блестеть всю кухню. Это очень приятная новость, так как мои кулинарные опыты привели и без того не совсем чистую кухню в ужасное состояние, и я со страхом думал о неизбежной уборке. Теперь мне бояться нечего: я вооружен чудесами химии и необходимыми знаниями. Жанна выкладывает в холодильник принесенную для Фимы еду, показывает мне одну из баночек и говорит, что это любимое Фимино блюдо – пюре из красной фасоли, заправленное и жареным, и сырым луком. Именно в этом его основная фишка. Судя по всему, в субботу у них было застолье. Муж все время поторапливает ее и очень скоро они, не прощаясь с Фимой, уходят. На обед после супа даю Фиме фасоль. Он съедает ее, дочиста выскребает ложкой тарелку, потом, как всегда, облизывает ее и, вытерев рот салфеткой, с каким-то злым торжеством заявляет:
   – Ни х… не умеет Жанка фасолю готовить!
   – Что, невкусно? – спрашиваю его. – А что бы ты хотел?
   Он, подняв глаза к потолку и пожевав нижнюю губу, отвечает:
   – Картошку!
   – Всего-то? А как тебе приготовить?
   – Ну… Э… – он никак не может сообразить. – Ну… румяную!
   – Завтра приедем от врача, будет тебе румяная!
   Заранее готовлю ему одежду на завтра. В шкафу нахожу поношенный, но еще вполне приличный спортивный костюм «Адидас», такую же футболку, все синего цвета, скорее всего – старые вещи его сына. Жаль, нет кроссовок! А то был бы у меня Фима настоящим рэкетиром из девяностых! Но и в плетеных сандалиях тоже будет недурно. А на голову – синюю бейсболку с эмблемой NY.
   К приходу машины Фима был накормлен, одет в «Адидас» и вооружен тростью. Нас отвезли на набережную канала к симпатичному пожилому русскоязычному доктору, который давно лечит Фиму, лечил и его покойную жену.
   Надо сказать, Фима вел себя с большим достоинством. Перед отъездом он положил в карман штанов несколько салфеток и, сидя в очереди, пользовался ими умело и ловко. Терпеливо высидел очередь, на вопросы доктора отвечал без мата. Доктор осмотрел его, потом рассказал мне, как за ним правильно ухаживать. Главное – заставлять его как можно больше ходить, чтобы не собиралась вода в легких. У него повышенный сахар – ограничивать в сладком. Кроме того, в моче белок. Ограничивать в молоке и давать не больше двух яиц в неделю. Я рассказал ему правду о том, что он выпивает в день литр молока, употребляет ложек десять сахара и целый день проводит в кровати. Доктор развел руками и ответил, что на самом деле Фиме уже ничего не страшно, но нужно стараться, насколько это возможно, ограничивать его, а самое важное – не давать лежать, иначе может наступить отек легких: сердце очень слабое. На том мы и расстались.
   Пока мы дожидались машины, Фиме стало плохо, он стал задыхаться и я дал ему таблетку нитроглицерина. С горем пополам добравшись домой, он рухнул в кровать и заснул, а я не стал будить его на обед, давая отдохнуть. Пока он спал, я нажарил картошки на двоих, пообедал, но выходить не стал, опасаясь оставлять его. Ближе к вечеру он проснулся и я покормил его. Оказалось, что термин «румяная» означает не жареную картошку, а жаркое. Я пообещал ему в ближайшее время сделать его.
   Пришел узбек и стал жаловаться, что Жанна настучала на него в офис, у него отобрали два дня у Фимы и отправили к какому-то паралитику, у которого жена – сущая мегера, а он беспрерывно гадит под себя, в общем – полный дурдом. Больше он туда не пойдет, будет просить другой «кейс». Едва сдержался, чтобы не спросить, как там у них с бесплатным Интернетом?
   Со вторника по пятницу работает Витя. Он приходит чуть раньше, и мы с ним болтаем «за жизнь». У него есть «гелфренд», такая же, как и мы, хоуматендант. Они познакомились, гуляя в парке со своими подопечными. Ей около пятидесяти, но она еще в «полном порядке». Они с ней в основном перезваниваются: встречаться некогда, да и негде. Его квартирная хозяйка поставила условие
   – никаких гостей, тем более – женщин. У нее – тоже нет возможности. Несколько раз они встречались ночью у нее на «кейсе». Больной, старичок с болезнью Альцгеймера, ничего не соображает и всю ночь спит, накачанный снотворным. Теперь, когда у него поменялось расписание, и эта возможность пропала: в те ночи, когда она работает у этого старичка, он работает у Фимы. А роман в самом разгаре. Вот он и хочет попросить меня дежурить за него одну ночь в неделю, а он будет отрабатывать в течение трех остальных дней, меняя меня в четыре часа вместо восьми.
   Иногда удача сама идет в руки! Я ломаю голову над тем, как найти возможность ходить на занятия, до начала которых осталось всего две недели, а тут приходит человек и предлагает мне готовое решение! Техника этого дела простая – мы отзваниваемся кодами друг друга и все шито-крыто. Договариваемся начать со следующей недели. В ознаменование этого Витя выставляет бутылку «Финляндии», я обещаю закуску. Договариваемся на завтра на шесть.
   В Фимином доме работает много хоуматендантов, в основном – женщины. Я встречаюсь с ними, идя по утрам на работу, в магазине, в прачечной. Среди них есть одна молодая женщина, лет тридцати пяти, довольно симпатичная. Ее привозит и увозит на машине один и тот же мужчина, по-видимому муж или «бойфренд». Однажды мы вместе стирали белье в прачечной в подвале и разговорились. Она предложила мне сигарету. Я бросил курить, когда выиграл грин-кард, и продержался год. А тут не удержался и закурил. Потом мы встретились в магазине. По дороге назад я купил сигареты и угостил ее. Мы обменялись телефонами, стали созваниваться, иногда ходить вместе в магазин, в аптеку, выходить на улицу покурить. Какое-никакое развлечение. Никаких ухаживаний.
   На следующий день я купил селедки, изжарил пару куриных окорочков, сварил картошки, нарезал салат. В шесть явился Витя с бутылкой «Финляндии». Сели за стол. Фима, как обычно, спал. Выпиваем, закусываем, душевно общаемся, но, возможно, чуть громче, чем следовало бы. И не замечаем, как из спальни выходит Фима, разбуженный нашими голосами. Ни удивления, ни возмущения, ни растерянности. Смотрит так, как будто он знал, что мы здесь сидим, и он тоже приглашен, и вот пришел, немного запоздав. И молчит.
   – Фима, а рюмку выпьешь? – прерываю паузу я.
   – Э… – не находит ответа Фима.
   – Тогда вымой руки и садись. Небось опять в яйцах ковырялся?
   – Хватит п… деть, – получаю в ответ.
   Но идет в ванную.
   – Пусть сидит, нальем ему грамм двадцать, хуже не будет.
   Витя уже немного пьян, согласно кивает:
   – Нальем.
   Появляется Фима, помогаю ему усесться, приношу еще одну рюмку. Наливаю на донышке – язык помочить.
   – Ну, за удачу!
   Чокаемся втроем, Фима вместе с нами опрокидывает рюмку и ищет глазами на столе чем бы закусить. Берет в руку кусок курицы и невозмутимо ест. Мы, закусывая, наблюдаем за ним. Расправившись с курицей, находит салфетку, вытирает рот, руки и, не говоря ни слова, пытается подняться из-за стола. Витя помогает ему. Поднявшись, уходит, шаркая ногами, с руками, протянутыми вперед для равновесия.
   – Круто! – в один голос комментируем мы.
   В один из дней я открыл окно и курил возле него. Трудно удержаться, когда пачка сигарет в кармане. Слышу, Фима идет. В туалет, думаю. А он выходит в комнату, подходит ко мне и просит сигарету. Сигарету я ему не даю:
   – И не проси, – но обещаю: – Лучше когда-нибудь рюмку тебе налью.
   Потоптавшись возле меня, садится на диван. Выкурив половину сигареты, гашу ее и кладу в цветочный горшок на подоконнике – на потом. Зажигалку оставляю там же, на подоконнике. И выхожу из комнаты за какой-то надобностью. Когда возвращаюсь, Фима стоит у окна и курит мой окурок. Сигарету держит по особому – между большим и указательным пальцами, пепел стряхивает безымянным. Прямо на пол. И нахально улыбается. Не ждал я от него такой сообразительности. Мне смешно, но строго ему выговариваю, отбираю у него сигарету и выбрасываю за окно. Уходит к себе. Удивительно, как он сумел сам подняться с низкого, да еще и просиженного, проваленного дивана? Последнее время он стал изредка выходить из спальни и сидеть на нем. У него никогда не получалось самостоятельно подняться: не хватало сил. А тут – на тебе!
   Теперь три дня в неделю я работаю до четырех, а одну ночь ночую у Фимы. Оказывается, он гуляет по ночам. Выходит в комнату, может сесть за стол, или на диван, возвращается в спальню, ложится, снова выходит. Вот и хорошо, вспоминаю я наставления доктора. В один из таких ночных выходов он спросил меня:
   – А как тебя зовут?
   Я ответил. А он не верит:
   – А ты не п… дишь?
   – Век воли не видать! – клянусь я страшной клятвой.
   Фима разглядывает меня, разглядывает, а потом и говорит недоуменно:
   – Во бля… А я думал, ты – Гришка Киевский.
   Ну, Гришка, так Гришка, но он запомнил и с тех пор стал звать меня по имени. В другой раз, днем, он подошел к окну, долго смотрел на белок, скачущих по деревьям, а потом спрашивает, как бы между прочим:
   – А где это мы находимся?
   Я отвечаю, что в Нью-Йорке, в Бруклине. Он смачно выругался и говорит:
   – А я думал, где-то под Киевом….
   По-видимому, он стал понемногу восстанавливаться после инсульта.
   Еще через неделю я пошел на занятия. Теперь я не меньше Вити переживаю о благополучном развитии его романа. К моему счастью, роман набирает обороты и Витя просто сияет. Надеюсь, его подружка – тоже.
   Однажды позвонила девчонка, работавшая здесь раньше. Фима, как обычно, схватил трубку первым, узнал ее, и они стали говорить, он больше слушал, только изредка повторял:
   – Не п…ди!
   Закончив разговор, он позвал меня и, как умел, сказал, что завтра она к нам придет. Проведать его. И она вправду пришла. Совсем молоденькая, лет двадцати, шустроглазая, очень говорливая и непоседливая. Она оббежала всю квартиру, заглянула в холодильник, шкафы, даже к Фиме под кровать.
   – О, дядечка, у вас здесь порядок! – удивилась она. – Это вы убираете и готовите? Или Жанка?
   К тому времени Жанна почти перестала появляться. Она убедилась, что я со всем справляюсь без нее, даже таблетки раскладываю, и только названивала, больше рассказывая о своих болезнях, чем интересуясь Фимой. Она даже оставила мне немного денег на случай, если не хватит фудстемпов. Я рассказал девчонке, как мы тут живем, и она подтвердила, что Жанна – лентяйка, ничего не хочет делать и готова на все, лишь бы не ухаживать за Фимой. Мы с ней сошлись на том, что так даже лучше.
   С Фимой они встретились, как родные. На ее голос он вылез из кровати и босиком пришлепал в комнату, как был – в трусах, схватил ее в охапку и долго тискал, бесцеремонно запуская руки всюду, куда ему вздумается. С идиотски счастливой улыбкой. Она изворачивалась, смеясь и визжа:
   – Фимка, ты такой же дурак, как и был. Вот подожди, Лена приедет – все расскажу!
   Тут Фима стал серьезнее, отпустил ее и спросил:
   – Кто тебе сказал?
   – Она сама звонила, просила проведать тебя и посмотреть, как ты ждешь ее. Она скоро позвонит тебе.
   – Не п…ди.
   – Увидишь.
   И она заторопилась. Фима снова попытался потискать ее, но она ускользнула и пошла к выходу.
   Она позвонила на следующий день. Разговора я не слышал – гулял на улице со своей новой знакомой. Возвращаюсь, а Фима сидит за столом и разглядывает мою книгу на английском. Увидев меня, кладет ее на стол и спрашивает:
   – Ну, где ты ходишь? – и, не дожидаясь ответа, нарочито равнодушным тоном: – Тут Ленка звонила, говорит – приедет.
   – Какая Ленка? – притворяюсь я.
   – Ну, Ленка, моя жена.
   – Так она же умерла.
   – Так то Бетька умерла!
   – У тебя что, было две жены? – поддразниваю его.
   – Та нет, Ленка потом приехала и жила со мной, – разъясняет он тоном, каким разъясняют идиотам очевидные истины.
   – А когда приезжает, скоро?
   – Скоро.
   – Когда? – настаиваю я.
   А он, бедняга, никак не может сообразить и, чтобы достойно выйти из положения, заканчивает разговор своим коронным:
   – Ну, хватит п… деть!
   Встает, упираясь в стол руками и кряхтя, и, не глядя в мою сторону, уходит. Он совсем не ориентируется во времени.
   Как-то, в конце октября, на исходе «индейского лета», нас привезли от врача и высадили из машины у входа. Фима задыхался. Я усадил его на скамейку возле дома и сунул ему нитроглицерин. Проходит мимо нас старичок, приятный такой, светлые брюки со стрелками, белая тенниска, сосед по дому. Он мне нравится своей аккуратностью и приветливостью, мы с ним всегда здороваемся. Зная, что я работаю у Фимы, он иногда интересуется его самочувствием. Я стою в стороне от скамейки, и он не сразу замечает Фиму. Мы с ним киваем друг другу, и только после этого, уже пройдя мимо нас, он замечает его, останавливается и возвращается. Фима уже отдышался и сидит, опершись вытянутыми руками на свою палку, и косится на лежащий возле его ног окурок. Окурок вполне приличный, явно заинтересовал его, и я жду развития событий. Хочу поймать его с поличным.
   Старичок здоровается с ним, Фима в ответ мычит что-то нечленораздельное, старичок спрашивает, как здоровье, а Фима демонстративно отворачивается от него и пытается плюнуть через губу. Но зубов-то нет, плевок повисает на губе и сползает на подбородок. Обескураженный старичок оглядывается на меня, ища сочувствия и поддержки. Я, как воспитанный человек, оказываю ему их. И, пока я успокаиваю его, говоря, что не стоит обижаться на Фиму, ведь он недавно перенес инсульт, пока старичок уходит, горестно кивая головой, окурок исчезает, а Фима с невинным видом трет подбородок салфеткой. Я стыжу его за невоспитанность, а сам пытаюсь догадаться, куда он спрятал окурок. И замечаю его торчащим из бейсболки сзади, там, где вырез над ремешком. Он спрятал его в бейсболку, но предательский вырез подвел его. Незаметно вытаскиваю окурок, выбрасываю подальше и сажусь рядом с ним на скамейку. Он уже вполне пришел в себя, и я продолжаю воспитательную работу:
   – Вот ты живешь сто лет по соседству с человеком и не хочешь даже поздороваться с ним. Сколько лет ты его знаешь?
   – Да кто он такой? Штымп! – и он презрительно сплевывает.
   На сей раз удачно.
   – Он твой сосед. Сколько лет вы живете рядом?
   – Не знаю… Может, года три…
   – Как три? Ты сколько в этом доме живешь?
   – Та года три… – отвечает он неуверенно.
   – А раньше где жил?
   – В Киеве.
   – А в Америке ты сколько?
   – Та года три…
   Очевидно, при инсульте наиболее пострадали участки мозга, ведающие обычной человеческой деятельностью, а вот те, где гнездятся навыки его хулиганской молодости, остались почти невредимы.
   Дома я усадил его на диван и пошел на кухню. Вернулся через минуту, а он вертит в руках бейсболку.
   – Фима, что ты ищешь? Ты что-то потерял? – ехидничаю я. – Хотел меня обхитрить? Знай, пока я здесь, ты курить не будешь. Понял?
   – Ну ты и сука! – отвечает Фима.
   В его голосе слышатся уважительные нотки.
   И участок мозга, ведающий основным инстинктом, тоже не пострадал. В отличие от рабочего инструмента. Но об этом чуть позже.
   Я научился извлекать практическую пользу из особенностей его интеллекта. Например, если он не хочет купаться, я говорю, что Лена приезжает сегодня вечером и это срабатывает. От угрызений совести, которые я называю про себя фантомными болями, меня спасает одно обстоятельство – после купания он ничего не помнит. Хоть он окреп за последние два месяца, но купание по-прежнему переносит тяжело. После душа спит часа три, а проснувшись, ничего уже не помнит. Хорошо бы и мне так – постоять под горячим душем и начать жизнь с чистого листа.
   О дате приезда Лены мне сообщила Жанна. Она пришла забрать счета, принесла Фиме коробку «птичьего молока» и битый час кляла эту девчонку, которая приходила к нам, называла сводней и аферисткой. Старая аферистка снюхалась с молодой и обкручивают идиота Фиму, а он не понимает, что старой аферистке нужно бесплатное жилье, а молодой она просто пообещала заплатить. Эта версия Жанны и мне кажется абсолютно правильной. Ей позвонила молодая и от имени старой спросила, можно ли той приехать к Фиме. И сказала, что та будет ухаживать за ним, как за родным. А Жанна не может ничего ответить, не поговорив с Фимой, а как говорить с Фимой, если он ничего не соображает? А Гена сказал, что пусть Фима делает, что хочет, он вмешиваться не будет. За это Жанна обиделась на Гену. Я посоветовал ей все-таки поговорить с Фимой. И мы вдвоем пошли в спальню. Фима оказался неплохим дипломатом. На все ее вопросы он или молчал или переспрашивал:
   – Ну?
   Я не думаю, что но вообще понимал побочные аспекты этой проблемы и потому, когда ему надоело слушать Жанну, заявил прямо:
   – Я хочу. Я сказал приехать.
   Натянул на голову одеяло и отвернулся от нее, давая понять, что аудиенция окончена. В комнате Жанна закурила у окна и ее осенило:
   – Зачем все эти разговоры, если она уже купила билет. Эта соплячка сказала мне, что у нее билет на восемнадцатое декабря.
   И правда, зачем? Я посоветовал Жанне не нервничать заранее, сославшись на притчу ходжи Насреддина об ишаке и визире. Жанна слыхом не слыхала о такой притче.
   Первого декабря я переезжаю на съемную квартиру! Мои друзья все время уговаривали меня не спешить с поиском квартиры и я, хоть и понимал всю нелепость своего положения, занимался поиском жилья кое-как. Неизвестно, сколько бы это еще тянулось, если бы не моя новая знакомая. Я давно сказал ей, что ищу квартиру и пару дней назад она говорит, что освобождается комната по соседству с семейной парой, ее земляками. В пяти минутах ходьбы от Фиминого дома. Я посмотрел комнату и решил переезжать.
   Новоселье отмечали с Витей и Фимой на работе. Героем дня неожиданно стал Фима.
   Каждые две недели к нам приходит медсестра. Она измеряет Фиме давление, расспрашивает меня о его самочувствии, заполняет формуляр, который дает ему на подпись. Фима безразлично ставит свою закорючку.
   В тот день пришла новая, молодая афроамериканка. Такими красивыми и вызывающе сексуальными бывают только они. Высокая, с роскошной грудью, длинными ногами и умопомрачительной «бразильской» попкой, затянутой в джинсы. Ее движения приковывают взгляд животной грацией, на губах пляшет безмятежная улыбка уверенной в своей неотразимости женщины, глаза сверкают. Садится за стол, слегка отставив назад свою фантастическую попку. Не могу оторвать глаз, а она деловито выкладывает на стол свои бумаги и начинает задавать мне вопросы. Мы говорим на английском и в начале я, не в силах побороть восторженное оцепенение, здорово запинаюсь. В конце концов я беру себя в руки и довольно связно отвечаю на ее вопросы. Она делает пометки в своих бумагах.
   И тут в дверях появляется Фима, как обычно, в трусах, спущенных до середины ягодиц и босиком. Бесцеремонно рассматривает ее, а затем садится за стол сбоку от нее и продолжает рассматривать ее уже в упор. Она наделяет его профессиональной улыбкой (скажите «чииз») и спрашивает о самочувствии. Без всякого перевода Фима отвечает почти впопад:
   – Помалу.
   Чтобы установить на его руке тонометр, она приближается к нему. И Фима не упускает своего шанса. Правой рукой он хватает ее за грудь, левой обнимает за шею и тянет на себя. Она со смехом освобождается, затем делает строгое лицо и говорит:
   – I`l call police!
   Я перевожу. При слове «полиция» он остывает, но продолжает пожирать ее безумным взглядом, оскалив беззубый рот. И спрашивает меня:
   – Сколько она хочет?
   Со смехом перевожу ей, она, также со смехом, отвечает:
   – One million dollars.
   Фима понимает без перевода и говорит обиженно:
   – Вот сука!
   К счастью, она не понимает и смотрит на меня в ожидании перевода.
   – Не is crazy about women, – вместо перевода поясняю я.
   – He's a fresh man! – удивляется она.
   Я понимаю, это значит что-то вроде: «А он еще ничего!». Она снова принимается за его руку. Он сидит спокойно, а когда она, закончив измерение, снова приближается к нему, чтобы снять прибор, бросается к ней. На этот раз его привлекают ее аппетитные ляжки. Ему удается прижать ее к себе и он утыкается лицом в ее живот. Какое-то мгновение он удерживает ее, обхватив за бедра, и мычит от восторга. Она освобождается и говорит с заметным раздражением:
   – Too much fresh!
   Опасаясь снова приближаться к нему, она передает формуляр через меня. Фима рисует свою закорючку и с победоносным видом протягивает ей формуляр. Она принимает его вытянутой рукой.
   После ухода медсестры Фима остается сидеть за столом. Я с книгой в руках сижу рядом. Читать не могу, меня разбирает смех. Вдруг Фима заявляет, так как будто возвращается к прерванному разговору:
   – У меня были хорошие б… ди!
   – Не сомневаюсь. Ведь ты был орел, – поддакиваю ему.
   Фима жует губу, собираясь с мыслями, и, наконец, выдает одну из самых осмысленных своих фраз, фразу, которую я буду помнить всегда. Если, конечно, не лишусь памяти на старости лет.
   – Не нравится мне в Америке. В Киеве я был фартицер, а здесь я – фраер.
   – А как это – фартицер? – притворяюсь, будто не понял.
   Хотя знаю: «фартицер» на идиш – фартовый парень, так сказать, джентльмен удачи. Фима просвещает меня в воровской иерархии:
   – Это помощник блатного.
   И поднимается из-за стола, сочтя, что сказано вполне достаточно.
   На нашей вечеринке я в подробностях рассказываю этот случай Вите. Фима во время рассказа невозмутимо ест курицу, употребив предварительно свои двадцать грамм. Наш хохот воспринимает за выражение похвалы. Покончив с курицей, вытерев салфеткой рот и руки и оборвав мой рассказ своим «хватит п…деть», удаляется, довольный собой. Мы допили водку, поговорили о своем, и я пошел спать на новую квартиру.
   В последующие дни не происходит ничего нового. Все также я готовлю на двоих, правда теперь приходится готовить завтрак и для себя. Фима ест с аппетитом. Особенно по вкусу пришлось ему придуманное мной блюдо, что-то вроде «ленивых вареников». Я отвариваю ракушки, целую кастрюлю, заправляю сливочным маслом. Перед подачей разогреваю в микроволновке, добавляю творог, сметану, Фиме – побольше сахара. Мы оба трескаем это за милую душу. Фима называет его «сливочное» и часто просит:
   – Хочу это… ну… как его?.. Сливочное!
   Я варю бульон, который подаю Фиме в чашке одновременно со вторым, и он ест жаркое – «румяную» картошку или кашу с жареной курицей, запивая бульоном. И ему так удобнее. Жанна приходит редко, только забрать счета и оставить немного денег: фудстемпов хватает всего на три недели. Но зато у Фимы есть все – творог, сметана, яйца, мед, мягкий, как раз для его беззубого рта, гусиный паштет, курятина. По вечерам он пьет молоко с донатами. Однажды Жанна принесла, как обычно, коробку конфет «Птичье молоко» и банку бульона без мяса, но, обнаружив в холодильнике кастрюлю бульона с курицей, унесла домой, сказав, что как раз будет кстати: вечером покормит мужа.
   Гена приезжает каждую субботу, раз в две недели стрижет Фиме ногти. Просит не жечь электричество понапрасну. С Жанной они в ссоре. По поводу предстоящего приезда Лены он говорит, что если увидит, что она будет ломать установившийся здесь порядок, то выставит ее за дверь, а если потребуется, то и в полицию сообщит.
   Мне непонятно, почему за электричество платит Гена, ведь пенсию забирает Жанна. По моим подсчетам у нее остается, учитывая оплату счетов, затраты на «птичье молоко» и пятьдесят долларов, которые она добавляет к фудстемпам, долларов четыреста ежемесячно. Ко мне у них подозрений нет, да я их и не заслуживаю. Я скрупулезно слежу за тем, чтобы не тратить на себя Фиминых денег, скорее происходит наоборот. Моя совесть чиста.
   Мы были у терапевта, и он отметил, что Фима стал значительно бодрее. Это действительно так. Все чаще он выходит в комнату и пытается говорить со мной. Однажды у нас состоялся интересный разговор. В серванте среди статуэток галантных кавалеров и дам в кринолинах, а также прочего барахла, стоящего там, была фотография, на которой Фима стоял с женщиной, небрежно положив руку ей на плечо. Обоим лет по тридцать, Фима с лихим казацким чубом, в украинской сорочке-вышиванке. Несмотря на улыбку во весь рот, тогда еще полный крупных редких зубов, вид у него достаточно грозный. Глаза смотрят нахально и жестко из-под нависающих надбровных дуг. Типичная хулиганская рожа. А женщина какая-то пришибленная, улыбается робко, теребит рукой переброшенную на грудь косу. Я достал фотографию и показал ее Фиме.
   – Где это сфотографировано?
   – В Киеве.
   – А кто с тобой?
   – Бетька.
   И никаких комментариев.
   – Где ты тогда работал?
   – Мясником в магазине.
   – Тяжело, наверное, целый день топором махать? – хочу расшевелить его я.
   – А туши ворочать? – вопросом на вопрос отвечает он.
   – Ну, а заработки?
   – Помалу… С утра продам по руб-девяносто мясо по руб-пятьдесят – и есть, – разговорился он.
   – Бухал? – доверительно спрашиваю я.
   – Нет. Только вино.
   И замолчал. В доме тепло, и он, как и летом, в одних трусах. На плече татуировка – голова женщины анфас. Примитивная, непрофессиональная работа – силуэт завитых волос, глаза, губы, нос, овал лица неровный.
   – А это кто? – показываю на нее.
   – Та влюбился когда-то на свою голову.
   В его голосе слышится оттенок самоиронии. Спрашиваю самым доверительным тоном, нарочно коверкаю слова, подстраиваясь под него:
   – Ну, и че?
   И получаю исчерпывающий ответ:
   – Та х… через плечо!
   И уходит в спальню. Что-то в нем трогает меня. По крайней мере, он мне гораздо симпатичней всех моих предыдущих подопечных.
   По-прежнему он бросается на каждый телефонный звонок. В середине декабря он спрашивает меня, какое сегодня число. Я отвечаю.
   – А когда Ленка должна приехать? – как бы между прочим задает он главный вопрос.
   – Говорили, у нее билет на восемнадцатое, значит восемнадцатого ночью или девятнадцатого утром.
   – Да? – и он подкатывает глаза, пытаясь что-то прикинуть, потом небрежно бросает: – Ну, напомнишь.
   Весь день восемнадцатого звонит телефон. Он хватает трубку, но это или Жанна, которая тоже волнуется, или та молоденькая девчонка, связная. То же самое и девятнадцатого, пока ближе к вечеру не позвонила связная. Фима схватил трубку, но она, не сказав ему, кто звонит, позвала меня. Мне она сказала, что Лена сейчас приехать не может, кто-то у нее заболел, она сдала билет и прилетит, когда появится возможность. Фиме она позвонит через пару дней и все объяснит сама. А она от себя просит меня успокоить его и рассказать ему о задержке. Я иду к нему и говорю, что в России очень плохие погоды, самолеты не летают и Лена прилетит, как только погода наладится.
   – Кто сказал? – не верит он.
   Я отвечаю, что звонили от Лены, и что она сама ему скоро позвонит.
   – П… дит, – с деланным равнодушием говорит он и прячет голову под одеяло.
   С того дня все у нас изменилось. Я с трудом вытаскиваю Фиму из кровати, он плохо ест, телефонную трубку не хватает. Когда я спрашиваю, почему не ест, зло огрызается
   – невкусно. Снова не смывает унитаз и не подтирается. Кричать на него у меня не хватает духу – жалко. Она звонит незадолго до Нового года. Я говорю Фиме, чтобы взял трубку: звонит Лена. Он не спеша поворачивается в кровати, не спеша снимает трубку, прикладывает к уху и так лежит с минуту – держит паузу. Потом отвечает. Долго молча слушает, отвечает изредка «да». В конце разговора говорит «ладно», кладет трубку и лежит, глядя в потолок.
   Больших изменений этот разговор не приносит. В комнату он по-прежнему не выходит, только поесть, и то благодаря тому, что я наотрез отказываюсь давать ему еду в кровать. Когда не спит – лежит, уставившись в потолок, и без конца теребит свой член. Впрочем, без видимых результатов. Я, как могу, пытаюсь ободрить его. Но он говорить не хочет, сразу лезет под одеяло. Несколько раз заставлял его подтираться и смывать унитаз. Выполняет, но до следующего раза забывает. Купаться не хочет. Уже пропустили целую неделю. Квартира постепенно наполняется удушливым смрадом.
   Как-то разговорился с продавщицей в аптеке. Она рассказала, что после смерти жены он приходил в аптеку и просил работающих там женщин найти ему невесту, но они только посмеялись: все они знали его жену и были наслышаны о нем. Вскоре мы отправились с моей приятельницей в магазин и я спросил, не хочет ли ее старушка познакомиться с мужчиной. Она со смехом рассказала, что та просто мечтает об этом. Что ей всюду мерещатся совокупляющиеся пары. Что, глядя в окно, она видит их на деревьях. А еще ей мерещится, что к ее «хоуматендам» по ночам приходят любовники. Она все время сетует на то, что не может ходить, а то давно бы уже вышла замуж. Мы посмеялись, но я решил взбодрить Фиму такой перспективой. Я предложил переговорить со старушкой насчет сватовства, прямо на дому, не вылезая из инвалидного кресла. Она согласилась.
   За обедом я сказал Фиме, что у меня есть для него хорошая невеста, живет рядом, не то, что Лена. И Фима заинтересовался. Он задал мне вопрос, которого я от него никак не ожидал:
   – Еврейка?
   Неужели бедняга относит свою неудачу с Леной на счет антисемитизма? Да, ответил я и сразу предложил ему искупаться, потому что завтра утром мы пойдем к ней знакомиться. И искупал его, и поменял постель и трусы. Назавтра он забыл о ней, но я еще неоднократно пользовался этой уловкой до самого приезда Лены.
   Она прилетела в аккурат на 8-е марта. Снова, за несколько дней до прилета, позвонила эта молоденькая девчонка и сообщила дату, снова Жанна битый час желала им обеим всяческих несчастий, но, видно, так было назначено судьбой.
   Еще в начале января позвонил мой друг и сказал, что нашел человека, который возьмет меня к себе волонтером на период заполнения налоговых деклараций. Кроме реального опыта, я смогу рассчитывать на его рекомендации при устройстве на работу. А как же учеба, спросил я, а он сказал, что опыт и рекомендации важнее, и дал мне телефон этого человека. Я назначил встречу и поехал к нему. Я объяснил, что смогу приходить к нему только три раза в неделю всего на четыре часа, но он ответил, что этого вполне достаточно и будет необходимо только на первом этапе, когда я буду обучаться. Позже он будет присылать мне задания по Интернету, тем же путем я буду отправлять ему выполненную работу. На радостях прямо от него я заехал в магазин электроники и купил себе шикарный ноутбук. Он снабдил меня всем программным обеспечением. С начала февраля я вместо курсов стал ездить к этому бухгалтеру учиться. Подключился к Интернету у себя дома и по вечерам с колоссальным рвением занимался. Несмотря на новые перспективы, я добросовестно выполнял свою работу: как там сложится потом, а сегодня она меня кормит.
   Витя тоже не хотел никаких перемен.
   – Береги Фиму, – говорили мы друг другу, передавая смену. – Фима – это наше все!
   Утром девятого марта Витя встретил меня расстроенный. На мой вопрос, в чем дело, он в сердцах махнул рукой и ответил:
   – Сам увидишь.
   Закрыв за ним дверь, прохожу в спальню. Возле шкафа стоит большой чемодан на колесах и китайская клетчатая сумка, а на расстеленной кровати сидит женщина в халате и расчесывается. Фима лежит на боку в своей кровати и смотрит на нее. Здороваюсь. Она, не отрываясь от своего занятия, кивает мне и довольно приветливо улыбается. Ей лет под семьдесят, выглядит неплохо. Лицо интеллигентное. Спрашиваю Фиму:
   – Как дела?
   – Помалу, – отвечает он, как всегда.
   Неловко потоптавшись, ухожу. На кухне в раковине полно немытой посуды. Мы с Витей никогда ее не оставляем. Настроение портится. В холодильнике кто-то хозяйничал – брал мою колбасу, масло, сыр. Нужно сказать ей, что в холодильнике лежат не только Фимины продукты и договориться, где что будет лежать. В комнате на столе стоит чашка с недопитым чаем. Моя чашка, которую я принес сюда. Все ночные знают ее и никто не пользуется.
   Понятно, что она не может этого знать, но нужно рассказать ей все сегодня же. Подхожу к спальне и зову ее:
   – Лена, выйдите, пожалуйста, мне нужно с вами поговорить.
   – Подождите немного, я скоро буду готова.
   Голос приятный, говорит правильно. Жду. Выходит через четверть часа полностью одетая, чтобы уходить из дому.
   – Слушаю, что у Вас? – несколько манерно произносит она.
   Я приглашаю ее пройти на кухню, начинаю с холодильника, говорю, поскольку я нахожусь здесь семь дней в неделю с восьми до восьми, то я держу здесь свои продукты. И нет ничего страшного, что она вчера поужинала моими колбасой и сыром и пила чай из моей чашки, но я хочу порядка и потому предлагаю определиться, где в холодильнике будет чье место. Кроме того, я получаю от Жанны деньги и фудстемпы для Фимы, готовлю ему еду, она тоже должна стоять на своем месте. А она смотрит на меня, мило улыбаясь, извиняется за съеденную колбасу. Я отвечаю, что, мол, пустяк, не о чем говорить и выражаю надежду на то, что мы все уладим, вот только у нас здесь такая сложилась традиция, что каждый, за исключением Фимы, посуду за собой моет сам и пьют все из своих чашек. И киваю на раковину, в которой стоит немытая посуда. А она вежливо извиняется, говорит, что опаздывает на важную встречу, что все поняла и будет поддерживать порядок. Но когда вернется, а сейчас она убегает. Надевает в коридоре сапоги, пальто и закрывает за собой дверь. Ладно, думаю, я помою сейчас, а тебе оставлю обеденную посуду после Фимы, а Вите скажу, чтоб не мыл.
   У меня были отваренные ракушки в холодильнике, и я быстро приготовил завтрак себе и Фиме – его любимое «сливочное» – ракушки с творогом, сметаной и сахаром. Фима вышел какой-то растерянный, на удивление долго возился со «сливочным», выпил молоко, вытерся салфеткой и обратился ко мне таким жалобным тоном, какого я никогда от него не слышал, да и не ожидал услышать:
   – Что-то она мне не дает…
   – А ты можешь?
   – Смогу, но она не дает.
   – А ты лаской – поцелуй ее, потрогай, где надо, и даст.
   – Уже и цаловал ее и все делал – не дает.
   – Не переживай, раз приехала – все равно даст. Куда она денется?
   – Да?
   – Сам подумай. Никуда она не денется, раз приехала.
   Фима немного успокоился и побрел в кровать. Весь день он провалялся. Витя пришел около четырех.
   – Не нравится мне все это, – задумчиво произнес он, – поломает она нам все. Да и зачем ей этот Фима? Видел ее? Вполне нормальная баба, не такая уж и старая. Здесь все дело в другом: она хочет иметь бесплатное жилье.
   – Я и сам понимаю, но что делать? Будем ждать, авось перекантуется, пока устроится на работу и свалит, ей тут тоже не сахар: Фима домогается, любви жаждет. А ночью что было? Не слыхал?
   – Телевизор орал весь вечер, потом уснули, а часа в три он воды попросил, так она позвала меня, чтоб я принес.
   – Ладно, посмотрим, как дальше будет. Давай. Мне идти надо.
   И я пошел домой и засел за работу.
   Утром я застал на столе другую чашку с недопитым чаем, но раковина была пуста. Черт с ней, пусть чашка стоит, захочет чаю – вымоет. Она еще была дома и я не заходил в спальню, а сидел за столом и читал книгу. Слышу из спальни ее голос:
   – Я пошла, буду вечером.
   И Фимин, просящий:
   – Поцалуй меня.
   И ее ответ:
   – Целуйся со своим «хоуматендом».
   И выходит из спальни. На меня – ноль внимания. Проходит в коридор, обувает сапоги, надевает пальто и выходит. Что-то изменилось со вчерашнего дня, как-то резко она обнаглела. Сегодня я работаю день, ночь и завтра день. Вечером присмотрюсь к ней повнимательней. Зову Фиму завтракать. Выходит совсем убитый, опускается на стул.
   – Ну, как дела?
   – Не дает, спит одетая.
   – А может, ну ее? – запускаю я пробный шар. – Вон на пятом этаже такая баба живет, пальчики оближешь, и еврейка!
   Фима молча давит деснами омлет.
   – Тогда терпи: такая наша мужская доля.
   Молчит упрямец. Весь день молчит. Она появляется к шести. Включает телевизор и что-то втолковывает Фиме. Что – не пойму. Потом слышу, как выдвигаются ящики в тумбочках, и она раз за разом спрашивает:
   – Ну, где они?
   А Фима мямлит:
   – Не знаю, забыл.
   Захожу в спальню. Она сидит на кровати, а перед ней
   – куча бумаг, она роется в них. Зыркнула на меня зло и продолжает рыться. Спрашиваю:
   – Что Вы здесь хозяйничаете? Кто Вам разрешил?
   – Фима разрешил! А ты чего лезешь? Кто ты здесь такой? Скоро я буду здесь хозяйкой! – и Фиме: – Что ты молчишь? Скажи ему, пусть выйдет отсюда.
   Фима отрешенно смотрит в потолок и молчит. А я выхожу из спальни, мне уже все ясно.
   Она ищет его документы, необходимые для женитьбы.
   Любой человек, независимо от состояния его психики, имеет право на счастье. В Конституции записано. В том числе и на брак, как одну из важнейших его составляющих. Каждый может для проведения церемонии пригласить чиновника из мэрии в любое место, в том числе и на дом. Достаточно одного свидетеля, и вы – счастливая супруга (или супруг) со всеми вытекающими из этого факта правами и обязанностями. Правда, если вы не гражданин США, то вашему супругу придется подать прошение в иммиграционную службу, но на то и существуют адвокаты. Рассмотрение прошения обычно тянется до двух лет, но есть один случай, когда все решается быстрее, а главное – проще. Это смерть. Вдове американского гражданина статус предоставляется автоматически. С сохранением вожделенной «восьмой программы». После женитьбы счастливцу увеличивают пособие по старости, добавляют фудстемпы, предоставляют бесплатное медицинское обслуживание для молодой супруги, если она в пенсионном возрасте. Живи и радуйся. А помочь больному, беспомощному старику или старушке побыстрее переселиться в лучший мир не так уж сложно. Об одном таком факте я знаю из рассказа моих друзей. Я даже видел безутешную вдову. Выглядит прекрасно, для своих лет, конечно.
   Вот она – разгадка романтического знакомства и преодолевающей границы, расстояния и время страсти.
   Давно я так не злился. Надо что-то предпринимать. Сообщить его детям. Жанна не уступит просто так, за здорово живешь, те несколько сот долларов, которые достаются ей из пенсии Фимы, но она не способна к действию. Правда у нее есть муж, а уж он-то сумеет постоять за свои интересы. Выхожу на улицу, звоню Жанне по мобильному и рассказываю ей все, но так, что бы она не догадывалась, что я понимаю, куда уходят остатки Фиминой пенсии. Излагаю исключительно с позиций гуманизма и других общечеловеческих ценностей. В ответ ничего вразумительного – причитания, проклятия, стоны. Предлагаю посоветоваться с мужем. Звоню Гене. Он сразу схватывает суть. Спрашивает, нашла ли она документы? Отвечаю, что если они дома, то рано или поздно найдет. Он обещает перезвонить. Возвращаюсь домой. Она читает книгу за столом, пьет чай с шоколадом, как ни в чем ни бывало обращается ко мне с вежливой улыбкой:
   – А Вы не могли бы сделать свет в спальне, что-то торшер не включается?
   – Не имею права, к сожалению, я здесь не хозяин,
   – отвечаю елейным голоском. – Вы позвоните Гене, он обязательно сделает, ведь Вы ему не чужая.
   И, не дожидаясь ответа, иду в спальню. Там полумрак, свет падает только из коридора между спальней и комнатой. Все ящики задвинуты, бумаги убраны с кровати. Наверное нашла. Фима лежит на спине, глаза прикрыты, одна рука под одеялом между ног. Репетирует брачную ночь. Беру со стула чашку и иду на кухню набрать ему воды на ночь.
   Она сидит с книгой, посматривает на меня виновато. Почувствовала, видно, что переборщила, сейчас будет мириться. А я не хочу. Ставлю воду на стул и забираюсь под кровать. Так и есть – вилка от торшера выпала из розетки удлинителя. Скорее всего я же ее и вытолкал шваброй, когда мыл полы. Вставляю ее на место. Включаю торшер и выхожу в комнату. Появление света в спальне она считает знаком примирения с моей стороны. Она улыбается и готова к ответным действиям, но я опережаю ее:
   – Хозяйка, – обращаюсь к ней издевательски-почтительным тоном, – где почивать изволите? Если с супругом, то извольте, а если здесь – то я лягу в вашу кровать.
   Она растеряна, не знает, как себя вести. Тут звонит мой мобильный – это Гена. Говорить выхожу на кухню. Гена говорит, что завтра в семь утра он приедет с Жанной и ее мужем, и они выставят ее из квартиры, просит предупредить ночного. Я говорю ему, что сейчас у Фимы: ночной попросил подменить его. Он доволен, что никто, кроме меня, не будет посвящен в это дело. Потом интересуется, нашла ли она документы. Говорю, что скорее всего – да. Возвращаюсь в комнату, а ее уже нет, отступила, ретировалась. Вот так-то, рано пташечка запела, как бы кошечка не съела. Включаю видик и выбираю «Крестного отца».
   Первыми приехали Жанна и ее муж. Дверь открыли своими ключами. Муж принес новые дверные замки и ящик с инструментами. Не снимая пальто, Жанна прямиком отправилась в спальню, а муж уселся на стул, уперев кулаки в свои толстые ляжки. В лице – непоколебимая решимость, в зубах – сигара. В спальне началась словесная перепалка. Жанна несла ахинею. Лена возражала, призывая в свидетели Фиму. Фима голоса не подавал. Муж пару раз порывался вмешаться, но продолжал оставаться на месте. Дело принимало затяжной характер. Жанна явно уступала в полемике. Я отправился в ванную – умываться.
   Положение спас Гена. Он вошел в спальню и сказал, что если она сейчас же не вернет Фимины документы, то через десять минут здесь будет полиция. В пререкания не вступал. Просто смотрел на часы и держал наготове мобильный. Лена достала из сумки документы. И получила полчаса на сборы. Гена и муж принялись менять замки, а Жанна нервно курить у окна. Лена бросилась в последнюю атаку на Фиму:
   – Что ты молчишь? Я сейчас уйду, и ты больше никогда меня не увидишь! Скажи им!
   Фима благоразумно хранил молчание. Она стала ходить по квартире и собирать свои вещи. В этот момент я посочувствовал ей. Ну, куда она подастся? Кому она здесь нужна? Может случиться, что сегодня ей будет негде переночевать. Как бы в ответ на мои мысли она кому-то позвонила из спальни, долго уговаривала, все время повторяя:
   – Так получилось, так получилось. Потом расскажу.
   Наконец, договорившись до чего-то, покатила чемодан к выходу. Больше я о ней не слыхал ничего. Ни она, ни ее молоденькая подружка больше ни разу не позвонили.
   Жанна еще продолжала сокрушаться по поводу человеческой подлости, когда муж, покончив с замками и сложив инструмент, позвал ее. Они уехали, за ними и Гена: он опаздывал на работу.
   Я зашел к Фиме, он лежал, подняв левую руку за голову и правой растирал себе грудь. Так он делает, когда болит сердце. Дал ему нитроглицерин и вскоре он уснул.
   Все как будто продолжалось по-прежнему. Мы с Витей отметили восстановление статус-кво, я стал приносить на работу свой ноутбук и все свободное время выполнял задания моего бухгалтера. А он давал мне их все больше: был самый разгар сезона заполнения деклараций. Пригодился и бесплатный Интернет: я получал работу по электронной почте, делал все расчеты, заполнял все формы и быстро отправлял их обратно. Витин роман вступил в критическую фазу: подружка стала намекать на совместное проживание. И чем дальше, тем настойчивей. Ведь Витя при знакомстве сказал ей, что в разводе, а у нее подходила к концу рабочая виза. Самое время устраивать личную жизнь.
   Только Фима стал сдавать. Аппетит пропал окончательно, даже любимое «сливочное» он не доедал, как обычно, до конца и ложки не облизывал. Все труднее становилось мне вытащить его из постели. Купаться он наотрез отказывался. Никакие напоминания о еврейской невесте с пятого этажа не помогали. Один раз Гена заставил его искупаться. Сердце у него стало болеть почти не переставая, и я с утра клеил ему на грудь нитроглицериновые наклейки. Часто этого не хватало, приходилось давать еще и в таблетках. За пару недель он ослаб так, что приходилось водить его в туалет и за стол.
   Однажды приехала Жанна и сказала, что хочет проверить, не осталось ли в квартире чего-нибудь от Лены и выбросить, чтобы «от этой аферистки и духу не осталось». Она нашла по закуткам кое-какие вещи, оставшиеся еще с первого приезда, и я вынес их в мусор. По обыкновению она закурила у окна, и тут обратила внимание на две картины, висящие на стене:
   – Это она принесла. У нас таких не было. Я их выброшу.
   Странная все-таки женщина эта Жанна. Эти картины мозолят мне глаза с первого дня, а она как будто только заметила их. Спрашиваю еще об одной картине, висящей на противоположной стене. Оказывается, эту картину принес откуда-то Фима в те времена, когда ходил гулять на Брайтон и якшался там с местным жульем.
   На ней изображен табун лошадей, мчащихся по степи, вернее, несколько лошадей крупным планом. Писано маслом. В реалистической манере. По идее картина должна была бы напоминать нам об упоении простором степи, сознанием неограниченной свободы и силы. Но художник явно подкачал. Мало того, что в картине нарушены пропорции лошадиных тел и перспектива, а цвета какие-то лубочные, так и лошадиные морды получились перепуганными, словно за ними гонятся, и они в страхе несутся, не разбирая дороги.
   Две же другие картины совсем иного свойства. Они
   – единое целое. На бархатно-черном фоне золотом изображены на одной – мужчина угрюмого вида с висячими усами и трубкой во рту, на другой – женщина в косынке, завязанной узелком на лбу, кончики узелка торчат, как рожки. В картинах использованы всего две краски – бархатно-черная и золотая. Оба одеты в черные безрукавки, расшитые золотыми узорами, мужчина держит трубку в черной руке с золотым перстнем, на шее женщины – золотое ожерелье. У обоих – черные, бездонные зрачки без всякого выражения. Эти две картины всегда наводили на меня уныние, напоминая о вампирах, привидениях и загробном мире. Как-то я даже нафантазировал себе, что Фиме их подарили перед отъездом в Америку его друзья-блатные. Вот что они должны означать, придумать не сумел. Но всегда виделась в них какая-то мрачная загадка.
   Уходя, Жанна унесла эти две картины. Я потом видел их в мусорном баке.
   Через несколько дней, сидя за завтраком, Фима заметил их отсутствие и сказал зло:
   – Жанка, сука, украла.
   Я ничего не ответил.
   С этого дня Фима стал отказываться от пищи. Не знаю, что эта Лена наговорила ему о картинах, но, безусловно, они были важны для него. Может быть, он верил, что пока они здесь, она вернется. Он еще немного ел на завтрак, но перестал выходить на обед, даже молоко не пил. Просил только воду. Я ставил ему молоко на стул, но он не прикасался к нему. Еще через неделю он стал ходить под себя. Я стал стелить ему одноразовые пеленки и надевать памперсы. Звонил детям, говорил, что необходимо принять меры. Положить его в госпиталь, чтобы его там подкормили через капельницы. Жанна предлагала подождать еще. Сын сам болел, после работы ездил на какие-то процедуры и приехать не мог. Витя боялся оставаться с ним ночью. Говорил, что ночами Фима бредит, и он боится, что однажды тот умрет. И вообще, он собирался взять отпуск и, когда на курсах будут пасхальные каникулы, слетать в Ташкент к семье.
   Однажды утром, это была пятница, я вошел к Фиме, а он меня не узнал, принял за свою покойную жену:
   – Бетя! Где мой костюм? – несколько раз спросил он.
   А затем строго потребовал:
   – Ребекка! Давай мой костюм!
   От этого мне стало не по себе. Я понял – он умирает. Позвонил Жанне. Сказал, чтобы немедленно ехала сюда. Она приехала в середине дня. Привезла ему пюре из фасоли и начала кормить его. Он сжимал губы, а если ей удавалось просунуть ложку ему в рот, выталкивал пищу языком. Ей это быстро надоело и она говорит:
   – Фима, надо кушать, а то мы тебя положим в госпиталь, а оттуда тебя увезут в дом престарелых. Там ты быстро умрешь, там никто ни с кем не возится.
   – А я хочу… – еле слышно прошептал он.
   – Что ты хочешь?
   – Умереть.
   Мы вышли из спальни, она первым долгом закурила. Я предложил вызвать скорую, она стала звонить мужу и после разговора с ним сказала, что, если до понедельника Фиме не станет легче, они отвезут его в госпиталь.
   Фиме стало легко той же ночью. В пять утра позвонил Гена и сказал, что если у меня есть что забрать из квартиры, то я должен прийти в течение часа, потому что Фима умер и полиция опечатает квартиру. Ничего, кроме заношенных тапочек, кое-какой еды и зачитанных детективов для умственно отсталых, у меня там не было и я сказал, что не приду.
   Жалко Фиму! Что-то в нем было такое, чего не было в других моих подопечных. Жил, пока хотел, а не захотел жить дальше – и сумел уйти по своей воле. Хватило духу. Мне бы так, когда наступит мой час.
   Я позвонил в офис дежурному координатору и попросил дать мне два «личных» дня. Валялся в кровати до десяти. Потом позвонил своему координатору насчет нового «кейса». Обещала подыскать за эти два дня. Позвонил Вите. Он пожалел Фиму и добавил, что нет худа без добра: теперь у него есть повод временно прекратить встречи со своей подружкой – достала его окончательно. Договорились созваниваться.
   Отправился на Брайтон, к океану. Позавтракал там и, прихватив с собой банку пива, пошел на бордвок дышать воздухом. Болтался там больше часа, выпил еще одну банку пива. И пошел пешком в направлении дома. По дороге пообедал в русском кафе на Кингсхайуей и поехал к своему бухгалтеру. Фима умер в последний день подачи деклараций, и я хотел поговорить о том, чем я буду заниматься теперь, но пришло в голову, что теперь неизвестно, смогу ли я вообще чем-либо заниматься кроме основной работы. Решил рассказать ему, что произошло и взять паузу до прояснения моих обстоятельств. Он выслушал меня и заверил, что нет ничего страшного – все равно сейчас работы нет, сказал звонить, как все прояснится. В воскресенье я снова позвонил в офис и попросил еще два «личных» дня, благо их у меня за время работы у Фимы скопилось достаточно. Все эти дни с утра ездил на Брайтон, там завтракал, пил пиво на бордвоке, сидел на скамеечке, смотрел на океан. Курил. После шел пешком в сторону авеню Джей, обедал где-нибудь ближе к дому, а вечером, дома, блуждал по
   Интернету или читал там же, в Интернете, для укрепления духа Хемингуэя, «Острова в океане». Во вторник позвонила моя координатор и дала мне «кейс». Семь дней по двенадцать часов.
   Мой новый подопечный, Аркадий Горелик, вдовец, живет в двадцати минутах езды на автобусе от моего дома, что для огромного Бруклина – просто рядом. Билдинг гораздо новее, годов семидесятых, и ухоженнее того, где жил Фима. В лобби – зеркала и свежевымытые полы, пахнет лимоном. Да и сам Аркадий не похож на Фиму. Его крупная голова вполне подошла бы человеку выше среднего роста, но под ней – миниатюрное тельце. Все вместе едва достигает метра шестидесяти. Впечатление солидности, исходящее от стальной, без малейшего намека на лысину, шевелюры и идеального пробора портят бегающие, испуганные глаза и неуверенная, виновато-заискивающая улыбка. На нем застиранная, утратившая цвет футболка и такие же застиранные пижамные штаны, из-под которых тянется трубка из пластика. Трубка заканчивается прозрачным мешком, который он держит в правой руке. Мешок до половины наполнен мочой.
   Приглашает войти и поспешно запирает за мной дверь, несколько раз дергает, проверяя. Голос неожиданно низкий и глубокий, совсем не старческий, речь – образованного человека. Он предлагает мне пройти в комнату, присесть и подождать там звонка от его дочери, она расскажет мне о моих обязанностях, а он пока позавтракает. На мой вопрос, нужна ли помощь, поспешно отказывается.
   Сажусь в кресло и жду. Осматриваюсь. Большая, довольно чистая комната, два дивана у противоположных стен, кресло, высокая тумба с ящиками у входа, на ней
   – всякие безделушки. В углу у окна, напротив кресла – телевизор. Старый «Сони тринитрон» с экраном двадцать один дюйм. Они появились в середине восьмидесятых в чековых магазинах. Этот, похоже, тоже оттуда. На окне – легкие светлые шторы, за ними виден кондиционер. На полу лежит совсем затертый, тоже из «совка», бельгийский ковер бело-бежевых тонов. Кроме этого в комнате четыре столика. По сторонам от дивана – два прямоугольных. На них стоят настольные лампы в виде греческих ваз с большими белыми абажурами. Между другим диваном и креслом – овальный. На нем хрустальная, из «Ювелирторга», ваза с искусственными розами, под ней – салфетка из цветного стекляруса в виде могендавида. И наконец в углу, с другой стороны кресла – самый маленький, круглый. На нем зарядное устройство от переносной телефонной трубки.
   Звонит телефон. Он какое-то время разговаривает на кухне, потом семенящей старушечьей походкой спешит ко мне, неся в одной руке телефон, а в другой – свой мешок с мочой.
   Его дочка деловито и напористо разъясняет мне мои обязанности. Я должен поменять ночной мешок для сбора мочи на маленький, дневной, который носится под брюками, пристегнутым к ноге, затем вывести его в парк неподалеку на прогулку. После прогулки нужно искупать его, продезинфицировать ему отверстие на животе, из которого выходит трубка катетера, и сменить повязку на нем. В два часа он обедает, затем отдыхает. Ближе к вечеру снова выходим на прогулку. Ест он самостоятельно, сам убирает за собой и моет посуду. Я должен следить за тем, чтобы он был прилично одет, когда выходит на улицу. Она просит подойти к стенному шкафу в коридоре и по памяти безошибочно указывает, что на него надеть. Если будет отказываться, нужно пригрозить, что пожалуюсь ей. Тогда он меня послушается. В субботу утром она придет и мы поговорим подробнее. Спрашиваю, как с ней связаться в случае чего? Она отвечает, что сама звонит при малейшей возможности, а ей звонить не нужно: она очень «бизи» на работе. Ну что ж, я был готов и к более сложным обязанностям. Осматриваю квартиру. В маленькой спаленке едва помещается двуспальная кровать и две тумбочки. Одна стоит в углу слева. На ней – безделушки, на второй, стоящей у кровати – настольная лампа под бордовым абажуром, будильник и две фотографии в рамках. На одной – молодой парень. На другой – упитанная пара средних лет в неестественных, несколько театральных позах. Дочь с мужем и внук.
   Кухня довольно просторная, есть место для стола и стульев, а главное – есть окно. По сравнению с Фиминой – просто мечта хозяйки. Аркадий сидит за столом и раскладывает таблетки. Очень сосредоточен. Мешочек с мочой лежит на полу рядом с ним. На нем очки, перед ним на столе лежит список лекарств и он, прежде чем переложить очередную таблетку из баночки в нужную ячейку, по несколько раз сверяет надписи на баночках со списком. По моему, эта работа ему очень нравится. Возле раковины стоит вымытая и насухо вытертая посуда. На краю раковины сохнет аккуратно расправленная посудная тряпка. Не полотенце, а именно тряпка, застиранная, тошнотворного грязно-серого цвета. Поворачивает ко мне голову и говорит недовольно, даже с раздражением:
   – Я раскладываю таблетки, сейчас закончу и займемся процедурами.
   Показывает на мешок у ног.
   А дедушка-то с характером, думаю я, и сдается, ему не нравится мое присутствие в кухне. Возвращаюсь в комнату, замечаю на стуле в углу комнаты книжку, вернее не книжку, а буклет, выпущенный к двухсотлетию Одессы. Листаю его, сидя в кресле. Буклет 1983 года. Подходит ко мне, неся в руке свой мешок, и зовет за собой. В ванной на веревке висит другой мешок, прямоугольный, меньшего размера, предназначенный для ношения днем. Все эти мешки нам показывали на курсах и учили ими пользоваться, о чем и сообщаю ему, когда он начинает рассказывать, что мне делать. Отправляю его в спальню готовиться, а сам достаю из своей сумки пачку одноразовых перчаток и кладу ее на полочку в ванной. Надеваю одну пару на руки, снимаю с веревки мешок и иду в спальню. Здесь меня ждет первое удивительное явление: Аркадий сидит на краю кровати голый и очень довольный собой. Еще минуту назад он стоял одетый в ванной. Удивляет, во-первых, скорость раздевания, а, во-вторых – причина. Совсем незачем раздеваться догола, чтобы сменить мешки. Трубка катетера выходит из отверстия на животе и крепится на бедре с помощью эластичного бандажа. Достаточно вынуть ее наконечник и вставить в другой мешок, затем закрепить его на ноге. Трусы здесь ни при чем. Спрашиваю Аркадия. Отвечает:
   – Так лучше.
   Я не собираюсь возражать, а быстро поправляю сползший вниз бандаж, меняю мешки, промываю ночной мешок струей воды из-под крана, вешаю сушиться, снимаю перчатки и мою руки.
   Наблюдая, как он одевается, испытываю удивление во второй раз. На сей раз меня удивляет его белье – заношенные до прозрачности белые трикотажные трусы, бывшие в моде в СССР годах в семидесятых, и не менее заношенные пижамные штаны, купленные уже в Америке: пижамы таких расцветок в Союзе просто не встречались. Как трусы, так и штаны были штопаны-перештопаны. Причем вместо ниток использовался распущенный упаковочный шнур из тонких полиэтиленовых полосок. Позже я понял причину этого и отдал должное изобретательности Аркадия: он плохо видит и не может втянуть нитку в иголку, а жесткая полоска полиэтилена легко входит в ушко здоровенной цыганской иглы, которой он орудует. Только носить трусы, зашитые таким способом, – удовольствие сомнительное.
   Достал и подал ему указанную дочкой одежду – брюки из легкой джинсовки на резинке, клетчатую рубаху, свитер и куртку. Надев все это, он засеменил по квартире, собирая другое необходимое для прогулки имущество. Из ящика тумбы, стоящей в комнате, он вынул кошелек, круглые солнечные очки в стальной оправе с непроницаемо-черными стеклами, и отнес на кухню. Из ящика кухонного шкафа он достал и положил на стол грязно-серого цвета тряпицу, сложенную вчетверо, на тряпицу поставил одну из коробочек с таблетками с надписью 10.00. Затем обулся, взял из шкафа в прихожей и надел перед зеркалом синюю бейсболку, вернулся на кухню, рассовал по карманам все, собранное раньше, достал из-под стола пустой продуктовый пакет, сунул его в карман куртки, и мы, наконец, вышли. На улице надел солнечные очки и сразу стал похож на слепого. Я сказал ему, что он может выбирать маршрут по своему усмотрению, все равно я район не знаю. Мы пошли в направлении станции метро.
   Там у овощного магазина меня ждало очередное удивление. Не обращая внимания на рабочих-мексиканцев, перебирающих овощи и фрукты на витринах и выбрасывающих гнилье в мусорный контейнер, он достал из кармана пакет, развернул его и проворно нырнул с ним в контейнер. Какое-то время он рылся там, потом вынул наполненный на четверть пакет и двинулся дальше. Сгорая от стыда, я шел за ним. Мы прошли еще два блока, пересекли Авеню Ю. Возле овощного я отошел подальше от него, а он снова нырнул в мусорный контейнер. Пакет наполнился наполовину. Мы обошли вокруг и вернулись к его дому. Черт его знает, думал я, может ему есть нечего?
   Дома он переоделся, аккуратно развесил одежду на плечики и спрятал в шкаф. Затем отправился на кухню, достал все из пакета, перебрал, обрезал гниль и стал мыть под краном свою добычу. Я наблюдал за ним из коридора, он, поглощенный своим занятием, не замечал меня. Неожиданно схватил один большой помидор с обрезанным боком, подставил под кран, потом жадно затолкал весь его в рот и начал судорожно работать челюстями. От отвращения меня замутило. Я вошел на кухню, налил в стакан воды из-под крана и стал пить мелкими глотками, допив, вышел и продолжал наблюдать из коридора. А он собрал помидоры в банку и спрятал в холодильник. Он открыл его, и я увидел, что холодильник полон еды, есть там и яблоки, и помидоры. Не самые лучшие, но и не из мусорного бака. Он принялся за яблоки. Обрезал гниль и стал чистить. Ровно в десять принял таблетки из коробочки с надписью 10.00. Запил кипяченой водой, потом взял одно из обрезанных яблок, помыл и стал есть, откусывая куски во весь рот и торопливо пережевывая. В этот момент глаза его горели животным огнем. Но он не урчал и не стонал. Воспитанный человек, он жевал с закрытым ртом и беззвучно. Он нарезал яблоки и поставил их в кастрюле на огонь. Скоро они превратились в сероватую массу, тогда он выключил печку и поставил кастрюльку на окно – остывать. Посмотрел на часы и сказал, что пора купаться и делать перевязку. Через одну минуту он был раздет и в панике метался по квартире голым в поисках пакета с необходимыми для перевязки материалами. Я вместе с ним искал злосчастный пакет и обнаружил его в одном из стенных шкафов.
   Он купается под душем, а я, надев перчатки, стою рядом на случай, если он вдруг поскользнется в ванной. Он моет лицо, как моют маленькие дети – складывает обильно намыленные ладони плотными горстями, вкладывает их одна в одну, крепко зажмуривает глаза, плотно сжимает губы и трет кругами вокруг носа. Почему-то меня это умиляет. Помогаю ему вытереть спину и стать на пол, затем иду в спальню готовиться к перевязке.
   Я уже все подготовил, а его все нет. Иду посмотреть. Он стоит перед зеркалом голый и любуется собой, потом еще раз поправляет расческой свой идеальный пробор, смотрится в зеркало и удовлетворенно щелкает языком. Любопытный тип.
   После перевязки включаю телевизор и сижу в кресле. Он подходит ко мне и говорит:
   – Я хочу дружить с тобой, беседовать на разные темы, обсуждать политику.
   – Давай, – без всякого энтузиазма соглашаюсь я. – Мы с тобой обязательно подружимся, нам нельзя иначе. Ведь мы будем проводить вместе больше времени, чем со своими родными.
   – Да. Давай разговаривать.
   Я стал расспрашивать его. Ему, как и всем моим предыдущим подопечным, кроме Якова, восемьдесят лет. Он – одессит, всю жизнь проработал в каком-то конструкторском бюро. С гордостью сообщил, что состоял в партии и, кроме того, занимался художественной самодеятельностью – пел. И тут же продемонстрировал. Красивым, все еще сильным баритоном запел «Дывлюсь я на нэбо». Если закрыть глаза, то можно подумать, что поет крупный, дородный мужчина.
   Спросил о жене и сразу понял, что сделал ошибку: он заплакал по-детски, навзрыд, и с такою же детской обидой пожаловался:
   – Она меня бросила тут. Сама ушла, а меня оставила.
   Как будто она ушла в театр или уехала без него на курорт. Так же, по-детски быстро, он и успокоился. Рассказал мне, что после смерти жены ходил в «детский садик». Это такое заведение, где пенсионеры проводят день в своем кругу, поют, танцуют, общаются. Даже играют в карты. Их привозят туда на машинах, с ними работают медики и психологи, их развлекают и кормят, а вечером развозят по домам. Чем не рай земной? Все это бесплатно, то есть – за счет мед страховки, другими словами – за счет налогоплательщиков. Так вот, Аркадий был там звездой вокала и чемпионом по подкидному. Но он заболел, ему сделали операцию, поставили катетер и дали «хоуматенда» вместо «детского садика». Он очень скучает без тамошних друзей, да и они скучают без него, звонят. Так мы разговариваем до обеда. Время от времени он выходит в туалет и сливает скопившуюся в мешке мочу.
   – Пойду, спущу. – говорит он.
   Он все время посматривает на часы и ровно в два принимает таблетки. Ему не нравится мое присутствие на кухне во время еды, я это уже понял и смотрю телевизор. После обеда выходим на улицу, и он ведет меня в парк. По дороге покупаю газету. Впрочем, это не парк, а скорее – детская площадка. Здесь установлены баскетбольные щиты, стенка для игры в сквош, а для малышей – качели и детский городок с лестницами и горками. Здесь гуляют бебиситеры с детьми, в основном русские, и пенсионеры с хоуматендантами. Много пожилых китайцев. Они сидят на скамейках в углу, иногда встают размяться и делают свои таинственные упражнения.
   Аркадий в одиночестве слоняется по площадке, заложив руки за спину, и, ссутулившись, смотрит в землю сквозь свои непроницаемо-черные очки. Устав ходить, садится возле меня на скамейку. Сцепляет руки в замок, зажимает их между колен и сидит так неподвижно и молча, вжав голову в ссутуленные плечи. В его облике есть что-то жалкое, нет, скорее – трагическое. Иногда заходит в туалет слить мочу из мешка.
   Через два часа идем домой. Вскоре звонит его дочь. Он уходит с трубкой в спальню. Поговорив, выносит трубку мне. Рассказываю ей, как прошел день. О мусорных контейнерах молчу. Аркадий уходит на кухню и продолжительное время сидит там. Осторожно заглядываю из коридора. Он сидит за столом в обычных очках с диоптриями и что-то пишет в большой блокнот. Лицо его выражает старание и одновременно удовольствие. На столе разложены тетради, вижу также англо-русский словарь. Он пишет что-то в одну из них, заглядывает в другую, внимательно читает и снова пишет. Подхожу. Он смущенно объясняет, что Люба, так зовут его дочь, сказала ему заняться английским. И снова мне есть чему удивиться. Блокноты самодельные, сделаны из старых писем. Каждый американец получает горы всевозможных писем – из банка, от всевозможных государственных и частных организаций, и, конечно же, горы рекламных посланий. Обратная сторона каждого листа чистая. Этим и пользуется находчивый Аркадий. Он разрезает листы пополам, прокалывает в них дырки цыганской иглой, потом сшивает с помощью того же упаковочного шнура в тетради. Даже делает картонные обложки из коробок от макарон или круп. Тетради разбиты на три колонки. В первой – слова на английском, во второй – транскрипция, написанная русскими буквами, в третьей – русский перевод. Все написано вычурным каллиграфическим почерком. Занятия заключаются в переписывании слов из одной тетради в другую. Чем бы дитя не тешилось… Ухожу, чтобы не мешать.
   Газета прочитана, решаю судоку.
   Перед уходом домой меняю мешок на ночной. Дневной промываю под краном и вешаю сушиться. Отзваниваюсь и говорю Аркадию «гуд найт». Он отвечает «бабай».
   На следующий день все повторяется, за исключением набега на мусорные контейнеры. Гулять выходим рано, еще до девяти. На площадке китайцы, построившись в шеренги, под музыку делают свою гимнастику. Сначала с веерами, которыми они одновременно щелкают по команде своего руководителя, а потом и с мечами. Деревянными, конечно. С удовольствием наблюдаю за ними. Аркадия они не интересуют, и он бродит в стороне. В течение дня Аркадий активно поглощает помидоры и яблочное пюре, и ближе к вечеру чистые банки сохнут на кухне. Мне неприятно осознавать, что завтра все повторится. Перед уходом домой смахиваю с мебели пыль и мою полы: завтра придет его дочь.
   Когда мы возвращаемся с прогулки, она уже крутится на кухне – готовит Аркадию еду на следующую неделю. Целует Аркадия. Он принимает поцелуй равнодушно, даже нехотя, и идет переодеваться.
   Ничем не примечательная женщина, одета без претензий, никакой косметики, но стрижка свежая, аккуратная. Разговаривает на Брайтонском диалекте: одесские интонации с вкраплением множества английских слов с русскими приставками, суффиксами и окончаниями. Мы разговариваем на кухне. У нее варится и жарится на трех конфорках, параллельно она чистит овощи, курит и разговаривает со мной. Говорит в основном она. Деловитым и напористым тоном излагает свои требования. Это не Жанна. Никаких особых требований нет: поддерживать чистоту, ежедневно проветривать квартиру, в жару кондиционер не жалеть, а главное
   – не мешать ему заниматься своими делами. Это его отвлекает. Он очень скучает за женой. Я говорю, что уже понял это. Решаюсь рассказать ей о набеге на мусорные контейнеры. Она возмущена. Выпроваживает меня из кухни и зовет его. Через какое-то время он выходит оттуда совершенно подавленный и прячется в спальне. Она зовет меня на кухню. По дороге заглядываю в спальню. Он сидит на кровати в позе отчаяния, упершись локтями в колени, подбородок на ладонях, рот зажат пальцами рук, и смотрит в окно.
   Она пытается объяснить мне причину такого поведения. Во время войны, в эвакуации, он сильно голодал и с тех пор не может терпеть, когда выбрасывают еду. Ее мама всю жизнь с ним мучилась из-за этого. Они были состоятельными людьми, мама работала директором швейной фабрики в Одессе, он – старшим инженером заводского КБ. Но он никак не мог избавиться от детских воспоминаний о голоде. Всегда доедал за ней или мамой, мог накричать на них за то, что они выбрасывают старые или испорченные продукты. А здесь, в Америке, стал шарить по мусорным контейнерам. Мама не могла из-за этого брать его с собой на шопинг. И ей самой приходилось таскать сумки. Он здесь не работал, а мама подрабатывала бебиситером. Так он в ее отсутствие шарил по мусорным бакам и приносил домой всякую дрянь. Приходилось даже запирать его в квартире. Она ему сейчас дала хорошую взбучку и просит меня наперед гулять подальше от мусорных баков и не давать ему приближаться к ним. Она распахнула передо мной холодильник и показала содержимое. Действительно, там хватало всего, в том числе и овощей с фруктами. По той же причине он не любит, когда чужие смотрят, как он ест, он жаловался ей на меня за то, что я захожу на кухню, когда он ест, и она просит не делать этого. Я говорю, что уже догадался о том, что его лучше оставлять одного во время еды.
   Закончив готовить, она разложила все по баночкам и коробочкам, отдельно на каждый раз. Затем она захотела проверить, как я делаю перевязку, собственно это была не перевязка (я не имею права их делать), а замена стерильной салфетки, предохраняющей отверстие, откуда выходит трубка катетера. Я выкупал Аркадия и продемонстрировал ей свою работу. Заодно показал его трусы и пижамные штаны. На этот раз она ругала его при мне, а он лежал голый, закрыв глаза, с торчащей из живота трубкой, и, сжав кулачки, трясся от злости. Она принесла в спальню целую охапку трусов, несколько пар легких хлопчатых штанов и, потрясая ими перед его лицом, кричала:
   – Когда ты собираешься все это носить? Ты что, две жизни будешь жить?
   Она бросила все на кровать, схватила старые трусы и штаны, затолкала в пакет и вынесла в мусор.
   Первое, что он сделал, едва она ушла, так это вышел в коридор, нашел в мусорном баке возле мусоропровода пакет и принес штаны домой. Трусы, правда, оставил. Он носил эти штаны всю неделю, а к субботе прятал, со мной он не разговаривал до понедельника.
   За следующую неделю произошло всего одно достойное внимания событие. Это был первый по-настоящему весенний день. Солнце припекало вовсю, но легкий ветерок разгонял жару, и было хорошо. На площадке к нам на скамейку подсел очень приятный старик. На вид – лет семьдесят пять. Он шел тяжело и медленно, дышал с присвистом, долго приходил в себя после ходьбы. Но его одутловатое лицо светилось добродушием и радостью.
   – Весна! – торжественно сообщил он.
   Он поздоровался с нами и спросил Аркадия, как его здоровье. Тот отвечал ему охотно, но как-то безразлично, даже не спросил в ответ о его здоровье, хотя бы отдавая дань приличиям. Старик почувствовал это и стал обращаться ко мне:
   – Весна! – повторил он. – Сегодня первый раз после зимы вышел. Всю зиму сердце проклятое мучило!
   Я понимающе кивнул и между нами завязался разговор. О погоде, о его болезни. Я спрашивал, почему он не сделает операцию. Он пояснял, что при его болезни это не имеет смысла. Аркадий сидел между нами, в разговоре не участвовал, сам не захотел, но, оказавшись без внимания, обиделся и молча, демонстративно встал, заложил руки за спину и пошел прочь.
   – Вот человек! – сокрушенно сказал Яша (так его звали).
   – Что вы хотите? Больной человек, психически больной,
   – ответил я.
   – Он мой сосед уже лет пятнадцать и всегда был таким, высокомерным. А жена совсем другая была, хорошая была женщина.
   – Я думаю, он всегда был не вполне здоров.
   – Может быть, может быть, – задумчиво произнес он и, меняя тему разговора, радостно: – Весна! – и продолжил: – Крестьянин, торжествуя… – и стал декламировать.
   Насколько я помню, там «зима», а не «весна», да и по содержанию вроде бы тоже зима. Заметив мое недоумение, он пояснил, смеясь:
   – Да знаю я, «зима» там! Так надоела проклятая, что и слово это произносить не хочу! – и продолжает.
   В это время Аркадий, совершив круг по площадке, возвратился к скамейке, стал перед нами и, не вынимая рук из-за спины, подхватил с того места, где Яша сделал паузу перевести дыхание, и они наперебой принялись читать из «Евгения Онегина», в основном описания природы и прочие общеизвестные места. Конечно, Аркадий чаще сбивался и забывал, но подхватывал за Яшей и продолжал довольно бойко. Вскоре вошел в раж, сел рядом с Яшей и запел. Яша запел с ним вместе. Они пели куплет из одной песни, перескакивали на другую и так перепели все любимые песни их поколения. Никто не обращал на них внимания, только я сидел рядом и диву давался. Я уже успел убедиться, что Аркадий почти ничего не может запомнить, поэтому все записывает на бумажки, которые потом тоже не может найти. Даже имена внука и его жены у него записаны в одной из его тетрадей. Для него его покойные жена и мать слились воедино. Когда ему позвонила ее младшая сестра, он сказал, что звонит его тетя. Я стал расспрашивать подробнее, а он утверждал:
   – Это Аня, Лорина сестра, моя тетя.
   Я когда-то тоже много знал наизусть из «Евгения Онегина», с годами забылось. Может, вспомнится лет через двадцать? Когда забудется многое другое.
   В пятницу снова пришла Люба и повела со мной серьезный разговор. Она сказала, что я со всем справляюсь, претензий ко мне нет, что я вообще человек серьезный и положительный и она хочет предложить мне «дил». Суть его в том, что я не нужен Аркадию целый день, достаточно работать до двух, и она готова даже дать мне один выходной, если я буду каждую неделю отдавать ей сто долларов. Я еще на курсах слыхал о таких вариантах, но не подозревал, что они возможны с одиноким подопечным. Она сказала, что хорошо знает мое начальство и, в случае чего, сумеет прикрыть. С другой стороны, она прямо заявила, что, если я не соглашусь, ей придется просить в офисе прислать другого человека, и она готова менять их до тех пор, пока не найдет того, который ей подойдет.
   Я с трудом скрывал радость. Я и сам задумывался о том, чтобы попросить выходной среди недели. Тогда я имел бы возможность один раз в неделю консультироваться со своим бухгалтером, ведь сейчас я буду заниматься чем-то новым и вначале мне нужна будет его помощь. Взять официальный выходной – значит потерять в зарплате те же сто долларов в неделю. Просто фантастика! Просто море свободного времени! Она сказала, что будет следить, чтобы Аркадий отзванивал за меня в офис. Моя задача – научить его этому.
   И мы ударили по рукам. Аркадий был посвящен в план и нервничал в спальне. Она позвала его и сказала, что он должен за сегодня научиться отзванивать. Потому что в воскресенье у меня будет выходной. Я написал ему на листе бумаги всю последовательность разговора с автоматической системой, принимающей звонки, и мы стали тренироваться. Он довольно быстро освоил свою задачу, переписал все своим каллиграфическим почерком на отдельный лист и положил вместе с инструкцией по раскладке таблеток.
   В воскресенье с утра я отравился на бордвок. Сидел на скамейке, сняв рубаху, и загорал, пил пиво, в общем, наслаждался жизнью. В понедельник позвонил бухгалтеру. Он сказал, что сегодня очень занят и попросил перезвонить в конце недели. Я почувствовал недомолвку в его разговоре. Мне нечего делать, я свободен. Позвонил другу, сказал, что зайду к нему в офис поговорить. Он позвал к концу работы, мы посидели у него в офисе, выпили коньячку, и он сказал, что бухгалтер звонил ему, просил объяснить, что сейчас кризис и помощники, даже бесплатные, ему не нужны – работы очень мало. Что, если потребуется, даст мне любые рекомендации. А от себя мой друг добавил, что слава богу, есть хоть эта работа, что нужно переждать с год, кризис закончится и он обязательно поможет мне с работой, а сейчас, добавил он, мы все в одной большой заднице. И пригласил в следующее воскресенье к себе домой.
   Ошарашенный, бреду пешком домой. И медитирую про себя, повторяю свои заклинания. Становится полегче. Ну и черт с ним, с этим бухгалтером! Вернусь на курсы. Пока доучусь, глядишь, и кризис закончится.
   Назавтра звоню в колледж. Нужный мне курс начинается в июле. Терпимо.
   Время будто бы остановилось. Шесть часов с Аркадием проходят сравнительно быстро: есть чем занять себя. Иногда мы ездим к врачам, тоже разнообразие. По вечерам читаю на английском или смотрю американские каналы по телику. Вслушиваюсь. В воскресенье был у друга, славно посидели. Говорит, правильно я придумал вернуться на курсы: и время не так тянется, и сертификат все равно когда-нибудь пригодится.
   Был один случай на площадке. Пришли мы туда, а на скамейке у входа сидит бездомная, старая черная тетка с котомками и ест из пластиковой коробки. От скуки наблюдаю за ней. Поела, взяла свои котомки и пошла себе. Коробка осталась на скамейке. Я еще подумал: вот свинья, мусорный бак рядом.
   Устроился в тени, развернул газету, а Аркадий наматывает круги. Нас уже хорошо здесь знают. Подходит ко мне одна русская, точнее, украинская женщина-бебиситер и говорит, что мой старичок схватил со скамейки коробку с остатками, зашел за туалет и трескает оттуда, дескать, вы что, не кормите его? Нервы мои не выдержали, я побежал за туалет, а он стоит там и запихивает в рот какую-то гадость. Давится с полным ртом, а толкает: спешит. Ну, я и наорал на него. А он расплакался и говорит, что не позволит какому-то ничтожеству на него, Аркадия Горелика, кричать. Я пожалел, что не сдержался, хотя он спокойно мог отравиться или гепатит какой-нибудь подхватить от этой бродяжки.
   Дома, когда позвонила дочка, нажаловался ей, что я ни за что при людях накричал на него и довел до слез. И несет мне трубку с гаденькой улыбочкой. Хорошо, что дочка знает своего папашу. Она говорит мне, чтобы я вышел на улицу, она мне на мобильный позвонит. Выхожу, рассказываю все, как было, и гепатитом пугаю. А что накричал, так сам испугался, растерялся. А она и говорит, что следить надо лучше. Тут она, пожалуй, права. Пока я покурил на улице, пока вернулся в квартиру, Аркадий успел получить свое и сидел в спальне на кровати в позе отчаяния.
   В середине мая звонит мне Витя. Прилетел недавно из Ташкента. Спрашивает, как со временем, предлагает встретиться, пока не впрягся в работу. Вру ему, что как раз выходной сегодня, предлагаю у себя дома. Договариваемся на семь. Возле дома, на авеню Джей, покупаю баночку селедки, очень вкусной, слегка прикопченой, огурчики-помидорчики, пару грейпфрутов, жареную курицу. Отвариваю картошку. К семи стол готов.
   Витя является с бутылкой своей традиционной «Финляндии». Бутылка литровая. Загорел на Ташкентском солнцепеке, скулы выпирают, даже глаза сузились. Почти узбек. Но невеселый. Сели. Выпили за встречу и сразу, без перерыва – за здоровье, потом я поднял антикризисный тост. Закусываем, говорим о работе, о кризисе, в общем, треплемся. Витя потихоньку хмелеет, я стараюсь держаться: боюсь проболтаться насчет своих дел с Любой. Гораздо спокойнее, когда никто ничего не знает.
   – Давай, путешественник, хвались, как съездил, как семья, как дети, внуки?
   – Да все у них хорошо, живут не тужат. За это время так поднялись! Сын, вот, в Корею собирается, в Сеул, уже контракт заключил. И семья с ним едет – жена и сын.
   – Замечательно! А дочь?
   – Она на месте неплохо устроена. Муж в представительстве «Газпрома» окопался на хорошей должности. Не миллионер, но дом построил в три этажа. Две машины. Жена у них, считай, живет. Там внучка маленькая, так она с работы – туда. И ночует у них. А-а! – горестно машет он рукой и тянется за бутылкой. – Не будем о грустном! О себе расскажи, как ты тут, что за «кейс»?
   – А что говорить? Ты же не хочешь о грустном.
   – Колись, дружище. А потом я. Давай выпьем! – он уже разлил и тянет свою рюмку ко мне – чокнуться.
   – А давай Фиму помянем! Пьем, не чокаясь! Земля ему пухом! Все время вспоминаю его, – прожевав дольку помидора, откровенничаю я. – Он был мужик! Вроде бы выжил из ума, а стержень, дух в нем остался. И ушел красиво. По-мужски! А нынешний мой – полная противоположность. Вроде приличный был человек, образованный, а чистюля какой! Аккуратный до тошноты! Поверишь, я у него и тарелки не помыл: все сам, моет, стирает тряпки свои, кушать сам себе берет и убирает за собой сам.
   – Так это же класс!
   – Глаза бы мои его не видели. Утром, как вспомню, что нужно к нему идти – жить не хочется. Гнилой он внутри. Он, по-моему, самый несчастный из всех, кого я видел. Иногда я жалею его, а он выкидывает какой-нибудь новый фортель и жалость пропадает, одно презрение остается и брезгливость. Знаешь, я думаю, что старость как водка вымывает из человека все приобретенное, то, что воспитание дало, образование, и остается голая суть. Если ты мужик по сути, то остаешься им, а если под образованностью и вежливостью скрывалось ничтожество – оно вылезает наружу. Если бы можно было, ни минуты не задумываясь, променял бы его на Фиму. Но ему уже хоуматендант не нужен. К моему сожалению и его счастью. Вот такой у меня «кейс». Семь дней по двенадцать часов. А сегодня взял «личный день», ездил в колледж, снова записался на курсы, с июля.
   А Витя, пока я говорил, налил еще по одной.
   – Давай, за удачу, – поднимает он рюмку. Только тон у него кислый, неуверенный.
   – Давай, старик, жалуйся, – подбадриваю его.
   – Понимаешь, – начинает он, – встретил меня сын, один. Мама, говорит, на работе. Алка, дочка моя, с ребенком сидит, занята. Отвез на нашу квартиру, дал ключи. Располагайся, говорит, а завтра заеду за тобой, поедем к Алке, там все будут, посидим. А сейчас отдыхай, а мне некогда – дела. Звоню жене на работу, мол, когда дома будешь? Она говорит, что с работы ее Алка заберет и она поедет к ней внучку нянчить: Алка с мужем вечером идут куда-то. А увидимся мы завтра у Алки. И привет.
   А я уже знаю конец истории. Давно подозревал. Со времени наших с ним посиделок. Чересчур невероятным выглядело то, что его жена, образованная, современная женщина, врач, так бестолково пропустила сроки подачи документов. Да и то, что отпустила его одного, тоже наводит на размышления. Вспоминаются его восторженные рассказы о сногсшибательных студентках и аспирантках, о нескончаемых вечеринках на кафедре, о невероятно остроумных отмазках, которые он изобретал для жены.
   – Сын привез меня к Алке. Раздал я всем подарки, целую сумку привез. Внук с внучкой скачут, радуются, а все остальные так себе, без эмоций. Сын с женой вскоре стали собираться – пора ребенка укладывать. Пригласили к себе на ближайший выходной. Алка и ее муж поднялись в спальню укладывать дочку спать. Остались мы с женой вдвоем. Она и говорит, живи, мол, в квартире сколько хочешь: это твоя квартира, можешь, если надоело в Америке, возвращаться в нее, она, мол, на нее не претендует, ей и здесь места предостаточно. Никуда она не поедет, даже документы, присланные мной, она не подавала. Говорит, хочет хоть на старости спокойно пожить, без нервотрепки. Алка просит ее уйти на пенсию и перебраться к ним, заниматься внучкой. А сама хочет вернуться на работу. Она ведь у нас переводчик, три языка знает, – гордо замечает он. – Давай еще! – и наливает. Опрокидывает, не дожидаясь меня. – Короче, прожил я там почти две недели как чужой. Ну, конечно, навестил кое-кого из старых друзей и подруг, плюнул на все и веселился на свои доллары. С сыном поговорили по душам. Он говорит, оставь мать в покое, пусть живет, как хочет, ты же всегда жил своей жизнью, дай и ей пожить. Правда, проводили меня все вместе, целовали на прощание.
   – Да, дела… – сочувствую я. – И что ты теперь? А твоя подружка? У вас же с ней все о'кей? Снимите квартиру и живите себе.
   А он вдруг взвился и чуть ли не со слезами:
   – Не хочу я с ней жить! Не хочу и не могу! Вот трахну ее, лежим рядом, а мне так тошно, молчу. Она с разговорами лезет, а мне не то, что говорить с ней, мне бежать от нее хочется. Я вообще думаю, что жить я смог бы только с моей женой, – заключает он грустно.
   Да, думаю про себя, кажется, в моем полку прибыло. Жизнь предъявила тебе, старик, свой вексель, предъявила со всеми процентами, даже с процентами на проценты. Придется уплатить. Мне уже не привыкать – скоро год будет как плачу, а тебе придется привыкнуть. Другого не дано, к сожалению. А вслух говорю:
   – А ты попробуй мотаться туда-сюда. Поработал здесь месяцев девять-десять, деньжат подкопил – и туда. Месяц-другой побыл – и назад. Многие так делают. Чаще будете видеться, авось все и устаканится. А там разберешься, может, останешься насовсем.
   Говорю, а сам не верю, хоть и надеюсь, когда пройдет два года, получу постоянный грин-кард и смогу выезжать из страны, съездить к жене, поговорить. Мы ведь даже не разведены: не захотела она идти в раббанутский суд, переживать эту унизительную процедуру, да и времени у меня на это не было.
   Витя уже совсем пьяный, он не слышит меня, обиженно смотрит перед собой. Сейчас он похож на Аркадия. Предлагаю выйти на воздух. Витя требует посошок. Пьем и выходим на улицу. Идем по авеню Джей к станции метро. По дороге он с обидой вспоминает, как устраивал сына в институт, сколько бегал и просил за него, когда того хотели отчислить за неуспеваемость. Слушать это мне неприятно. Прощаемся у входа в метро. Напоследок ободряю:
   – Держись, старик. Думай о хорошем.
   Не спеша иду домой. Уже стемнело и зажглись огни, почти все магазины закрылись, только у овощного копошатся мексиканцы – опускают на ночь в подвал прилавки с товаром. Когда они спят? Почти все они живут в Квинсе. Полтора часа на метро, где они, судя по всему, и спят. А с утра досматривают там же свои несбыточные сны. О мексиканских девушках, о тихих семейных вечерах на пороге собственного домика с рюмкой текилы или бутылкой пива «Корона». Поначалу они здесь живут одиноко, зарабатывая на женитьбу на родине. Но, как правило, женятся здесь и застревают на всю жизнь.
   Вечерние огни, полупустая улица, весенний свежий ветерок, а главным образом – разговор с Витей под «Финляндию», навеяли кое-какие воспоминания, воспоминания болезненные, а потому запретные. Нельзя позволять себе думать о том, что, кроме боли, не приносит ничего. Но сегодня у меня не получается разогнать эти мысли и я покорно втягиваюсь в их водоворот.
   На перекрестке с Кони Айленд авеню останавливаюсь: горит красная пятипалая рука, запрещающая идти пешеходам. Жду, когда она сменится белым силуэтом шагающего человечка. Что-то в этой руке есть необычное, что заставляет меня всмотреться внимательнее. Но не могу навести резкость. Какая-то муть в глазах. И очки здесь ни при чем. Пока снимаю их и протираю глаза, рука гаснет, можно идти. Перехожу дорогу и жду, когда рука загорится снова: просто любопытно. И она загорается, только не пятипалая, а с одним средним пальцем.
   Кто-то не поленился взобраться на столб и заклеить темным, непрозрачным скотчем все пальцы, кроме среднего. Могу поклясться, что еще три часа назад светофор был самым обычным: идя из магазина, я ждал здесь перехода. Что могло заставить человека таким необычным способом выразить свое отношение к миру? На оживленном перекрестке в часы пик, рискуя попасться на глаза полиции? Но что бы ни толкнуло его на этот отчаянный поступок, в настоящий момент я с ним солидарен.

   2009 г.
   Нью-Йорк – Тель-Авив

Литературный портал www.napisanoperom.ru предлагает

Авторам

   1. Возможность рассказать о своих книгах, поделиться творческими планами, оставлять комментарии и отвечать на них – то есть общаться с читателями.
   2. Возможность продавать свои книги на сайте напрямую читателям, не прибегая к услугам издательств, по цене, которую автор определяет самостоятельно.
   3. Возможность размещать синопсисы (краткое содержание книги на одну страницу) своих произведений в раздел «Ярмарка синопсисов», который востребован у продюсеров, режиссеров кино и театра.

Читателям

   1. Помощь в ответе на вопрос, что почитать. Система помогает искать интересные книги внутри определенного жанра, за определенный период, а также осуществлять поиск по названию, автору и рейтингу. Каждый пользователь может смотреть рейтинги, рейтинговать сам, добавлять книги в рейтинги.
   2. Возможность поделиться впечатлением от прочитанного, комментировать чужие записи и рейтинги. Все записи и заметки также можно сортировать по рейтингам, жанрам, авторам, датам, что помогает быстро найти заметки о нужной книге, авторе, в определенном жанре, или определенного пользователя за интересующий период.
   3. Помощь в покупке нужной книги.
   На основании составленного мнения/впечатления пользователь может делать покупки. Сайт дает ссылки на магазины, в которых книгу можно купить в нужном формате: бумажном, аудио, электронном или print on demand.

Михаил Голубицкий Фартицер

Монолог незаметного человека

Фартицер

Литературный портал www.napisanoperom.ru предлагает

Авторам

Читателям

Михаил Голубицкий
Фартицер