   Анатолий Андреев
   Срединная территория
   Роман

   Тот, кто смотрит себе под ноги, – видит только дорожную пыль.
   Тот, кто смотрит в небо, – видит только космический туман.
   Хочешь видеть жизнь – смотри по сторонам.

Часть I. Черное и белое

Глава 1. Без названия, в которой, однако, речь идет о совершенно невероятных, и даже нелепых вещах, в реальность которых автор заставляет поверить читателя. А читатель не верит. Потом колеблется. Потом…

   Я всегда знал, что меня ожидает необычная судьба.
   Откуда?
   Я не знаю.
   Я не придавал значения тому, откуда я это знаю. Возможно, я так и не придал бы значения тому, что я не придавал значения своему неизвестно откуда взявшемуся знанию, если бы не одно странное происшествие. Сначала оно не показалось мне странным, а потом мне показалось странным то, что оно не показалось мне странным.
   Давайте по порядку.
   У меня пропали водительские права. Куда-то исчезли. Они всегда лежали в маленькой черной сумочке, которую я педантично вешал на блестящий крючок, расположенный на одном уровне с полкой для головных уборов у меня в прихожей. И вот сумочка на двух молниях (стоимостью 30 у.е. по рыночным ценам) испарилась.
   Надеюсь, я выразился ясно. Дело даже не в правах. Дело в порядке вещей. Это все равно, что луна оказалась бы у вас в шкафу или в кармане пальто. Так не бывает. Мне прежде всего стало досадно, что я сам посягнул на собственными руками заведенный порядок – и даже не заметил этого. Хотя я отчетливо помнил, что повесил сумочку, как обычно, на плоский хромированный крючок. Я это отлично помнил, вот в чем беда. Так где же права?
   Если их нет, следовательно, я их не вешал.
   Если я помню то, чего не делал, – это, как бы поделикатнее выразиться, плохо.
   Я целую неделю не брал машину со стоянки, и вот сегодня решил сесть за руль: у меня накопилось пропасть всяких неотложных дел. Какие дела могут быть у холостого 33-летнего мужчины, ведущего относительно здоровый образ жизни?
   Всю неделю я работал с солидными клиентами (я возглавляю рекламное агентство известной радиокомпании: обычная мирная профессия). Наклевывались серьезные контракты, поэтому расслабиться не было никакой возможности. Теперь мне предстояло отвести белье в прачечную, заехать на рынок и затариться продуктами на неделю, купить себе, наконец, летнюю обувь, большую кружку для утреннего чая (старая, любимая, вчера разбилась вдребезги, на кусочки, измельченные до керамического крошева, как будто попала под каток, что утюжит асфальт… чудеса!).
   Да, еще надо было заглянуть к Веронике и пригласить ее на романтический ужин.
   Был еще какой-то важный пункт плана, но прав я так и не нашел и про пункт забыл.
   Пришлось ехать на троллейбусе № 13, набитом до неразумного предела.
   Мои черные, не по сезону теплые туфли отдавили и испачкали так, что я первым делом заглянул в обувной отдел универмага. Там была только светлая обувь: бежевых тонов, серая, в рыжеватых разводах – но непременно светлая. Мне почему-то страшно не хотелось покупать светлую обувь, но я обреченно приобрел себе легкую рыжеватую пару с прорезями, чтобы дышала нога, и в окончательно испорченном настроении отправился в посудный отдел.
   Там я сразу выбрал себе большую черную кружку с золотистой эмблемой «Harley-Davidson». Настроение значительно улучшилось.
   В прачечную я впервые сдавал темно-синее, космических расцветок спальное белье с желтыми звездами. До этого у меня было белое белье, но оно мне внезапно разонравилось, до раздражения. С белых простыней белым облаком обволакивала меня бессонница, и я вынужден был сменить белье.
   На обратном пути домой я размышлял о моих странно изменившихся цветовых предпочтениях.
   Недалеко от моего 19-тиэтажного дома (я жил на 17 этаже), окруженного двумя столбиками таких же небоскребиков, я увидел толпу людей. На тихом и безобидном бульваре Гоголя произошла жуткая авария. Проезжая часть узкая, движение одностороннее, скорость везде ограничена до 40 км/ч. Что случилось?
   К эпицентру происшествия было не продраться, плотная толпа роилась и гудела. Все спрашивали у всех, глаза мирных горожан возбужденно горели. «Ауди» врезалась в каштан. Водителя отправили в реанимацию. Говорили, что дорогу перебежал кот. «Черный?» – спрашивали сразу. «Нет, белый», – отвечали неохотно, но уверенно те, кто видел всю эту катастрофу своими глазами. «Странно», – говорили интересовавшиеся цветом кота и недоверчиво отводили глаза.
   Я бросил взгляд поверх голов – и у меня екнуло сердце: в разбитой, искореженной «Ауди» я узнал свою машину. Пришлось поработать локтями, прокладывая себе путь к месту аварии. Нет, это была не моя машина; моя была цвета мокрого асфальта, а разбитая машина грустно чернела цветом вороньего крыла.
   С дрожью в ногах я поднялся к себе на 17 этаж. Лифт (у нас их два на подъезд) пришлось ждать очень долго: один лифт был испорчен, а второй – перегружен. Мне сегодня определенно не везло. В такие минуты мне всегда казалось, что меня кто-то дразнит, подло играет со мной в кошки-мышки. Я собирался позвонить на стоянку и спросить, все ли в порядке с моей машиной, номер 1971 (год моего рождения), серия МВВ, которую я расшифровывал как Минск, Валерий (это я), Вероника (моя подруга) – как вдруг увидел висящую на крюке черную сумочку с правами.
   Я бережно поставил покупки на пол и опустился прямо на коврик в прихожей.
   Поднял голову – сумочка висит.
   Я взял в руку черную увесистую кружку и обошел всю свою однокомнатную квартиру, сунулся даже в тесный клозет, даже под ванну заглянул.
   Никого не было.
   Никаких следов не было.
   Не было ничего необычного или подозрительного. Если не считать неизвестно откуда взявшейся сумочки.
   Это было подло. Я осторожно распустил одну молнию, подлиннее: правильно, в этом отделении лежали права в черной кожаной обложке; в другом отделении должны были лежать мои вторые ключи, которые вернула мне Вероника, когда поссорилась со мной неделю назад (сегодня во время романтического ужина я собирался опять вручить ей ключи от, будто бы, нашей квартиры). Веронике показалось, что из моей квартиры выходила блондинка – нагло, прямо у нее перед носом. Чушь, конечно. Никакой блондинке я ключей не оставлял. Да и не люблю я блондинок. Мне нравятся такие шатенки, как Вероника. Открываю второе отделение. Все правильно: здесь лежал второй комплект ключей от моей квартиры № 373 дома № 13, что расположен на бульваре Гоголя.
   Я набрал номер охранников автостоянки. Все было как обычно: пьяный сонный голос скучно подтвердил, что «Ауди» «мокрый асфальт» номер год моего рождения благополучно стоит на приколе. Вежливо поинтересовались: «А что должно было случиться?»
   Надо мной продолжали издеваться. Я извинился за беспокойство и набрал номер телефона Вероники. Дома ее не было. Я набрал номер ее мобильника: 197733. 1977 (год ее рождения), 33 (В – третья буква алфавита). Запомнить легко.
   – Что случилось? – спросила Вероника.
   – Ничего, – ответил я. – А что должно было случиться?
   – Не знаю, – сказала Вероника и помолчала.
   – Я хочу спросить, – небрежно сменил я тему, – у тебя ведь не осталось комплекта моих ключей?
   – Ты хочешь спросить, не сделала ли я дубликат ключей от твоей квартиры тайно от тебя, чтобы контролировать твоих блондинок? Нет, я этого не сделала. Но почему ты об этом спрашиваешь? Чтобы меня унизить?
   Я не нашел ничего лучше, как рассказать чушь про исчезнувшую и вновь объявившуюся сумочку.
   – Так, понятно, – сказала Вероника. – Об этом тебе лучше спросить у своей блондинки.
   И отключила телефон.
   Романтический ужин, к которому я даже приобрел летние туфли, имел все шансы не состояться. Черт побери, ну почему ей померещилась блондинка?
   Я все же решил попытать счастья: взять свою машину со стоянки, заехать за Вероникой, прокатиться с ней по городу – и запарковаться на ночь где-нибудь в центре. А потом отправиться на ужин.
   Но перед романтическим мероприятием надо было непременно развеяться – прокатиться с ветерком. Быстрая езда успокаивает и примиряет не хуже, чем секс. Проверено.
   Может, следовало назвать эту главу «Мифическая блондинка»?
   А может – «Барабашки играют со мной в кошки-мышки»?

Глава 2. Смотрите по сторонам, смотрите по сторонам…

   Верки дома не оказалось.
   Я прождал ее три часа, после чего решил возвратиться домой на машине. Бросать авто в центре города и напиваться в одиночестве или в обществе какой-нибудь блондинки (что гораздо хуже любого одиночества) – не входило в мои планы. Это было бы дешевым пижонством. Не было никакой трагедии, было легкое недоразумение. Зачем же горячиться?
   В конце концов, Веронику можно понять: она любит меня, оттого и нервничает. Она любит меня – а это главное. Если бы она поступила по-другому, «обнаружив» блондинку, например, выказала полное равнодушие, – это было бы плохо. А так – я должен быть счастлив. Мне повезло. Мне хорошо. Мифическая блондинка обнаружила глубину чувств Вероники.
   Но счастье, которое надлежало мне переживать, было каким-то кислым.
   Я ехал по ночному городу, привычно соблюдая правила дорожного движения. Ночью удовольствие доставляет не быстрая, а именно неторопливая езда. Жизнь ночного города кажется непростой, таинственной и ужасно содержательной. Всегда становится немного жаль собственной бедноватой жизни, которая течет так просто и банально. А рядом – параллельный, скрытый от глаза непосвященных мир. Я не боялся ночи, я любил ночь. А вот день часто казался мне обманом, призрачным надувательством, каким-то бледным подвохом.
   Я задумался, то есть мысли мои улетели неизвестно куда, взгляд застыл на прыгающем желтом пятне – свете фар перед автомобилем, я не смотрел по сторонам, отключил боковое зрение – и едва не поплатился за это. Откуда-то сбоку, из темени, снежным вихрем налетело на меня то ли облако, то ли существо в ослепительно белом одеянии, явно живое и одухотворенное, предположительно женщина. Тормоза моей «Ауди» пискнули, как подбитое животное, и я выскочил из салона.
   Прямо под передними колесами лежала невеста в свадебном облачении. Ее фата была смята и раздавлена правым колесом, девушка зажмурилась и сложила руки на груди. Длинные волосы насыщенного медного цвета разметались на асфальте.
   К нам устремились какие-то люди.
   – Вставайте, нечего разлеживаться, – сказал я не очень-то любезно, хотя девушка мне сразу понравилась (когда только я успел это оценить?).
   – А вы уверены, что я жива? – вяло поинтересовалась чья-то невеста.
   – Полагаю, да, только вы не в своем уме.
   Я старался не переступить грань, отделяющую дерзость, на которую я имел право, от хамства, право на которое никому еще не делало чести.
   – И вы меня ничуточку не раздавили?
   Она явно не хотела возвращаться в реальность.
   – Вставайте, люди собираются. У меня из-за вас будут неприятности: права отберут.
   – Увезите меня отсюда! – воскликнула девушка, не делая даже попытки встать. И мне показалось, что она вполне вменяема.
   – Куда? – в моем голосе помимо моей воли явно прибавилось вежливости. – В больницу? Вас примут только в психиатрическое.
   – Бульвар Гоголя 13. Это недалеко.
   – Мне смутно знаком этот адрес, – сказал я, несколько озадаченный.
   – Быстрее, я покажу вам дорогу. Дайте мне руку! Девушка лежит, а он не шевельнется. Вы плохо воспитаны!
   На меня накатила волна разумного безумия. Да-да. Я как-то сразу ощутил, что есть смысл рискнуть, что я могу свершить или не свершить нечто судьбоносное. Передо мной распростерлась не просто девушка, а шанс, упакованный в подвенечный ажур.
   И я твердо протянул руку судьбе – медноволосой девушке в белом платье.
   Она проворно вскочила, отряхнув пышные воздушные кружева, – небрежно, однако же с врожденной кошачьей грацией. Плечи у нее были открыты, грудь целомудренно обнажена – ровно настолько, чтобы любому стало ясно, какая прелесть таится за плотным лифом. В волосах морозным сиянием блестела веточка, унизанная драгоценными камнями, и этот блеск повторялся в ее глазах.
   – Быстрее в машину, чего вы уставились? Несчастных невест не видели?
   Это она – мне. После всего случившегося.
   – Просто они не каждый день бросаются мне под колеса. К тому же я восхищен тем, как воспитаны вы.
   «Ауди» рванула с места, разодрав фату в клочья, буквально измочалив ее, растерев пыльной ветошью об асфальт.
   – Гм-гм, я вас едва не задавил. Не знаю, уместны ли в таком случае извинения…
   Я решил поддержать беседу, обнаруживая таким образом вежливость и благорасположение. В конце концов, даже таксисты развлекают своих клиентов.
   – К несчастью, вы оказались хорошим водителем.
   – Не уверен. У меня такое впечатление, что машина остановилась сама.
   – Извините, – сказала девушка. – Я тоже не каждый день бросаюсь под машины. Квартира 379.
   – Какая квартира?
   Машина непроизвольно дернулась, и я сделал вид, что мы благополучно объехали ямку.
   – Бульвар Гоголя, 13, квартира 379. Однокомнатная, 18 этаж.
   Это было как раз надо мной.
   – Вы там живете? – развязно поинтересовался я.
   – Нет, там живет моя бабушка Карина.
   – А вы…
   – Быстрее, быстрее. Не отвлекайтесь. Не сюда. Давайте объедем по Сторожевской. Припаркуйтесь около гостиницы «Беларусь». Надо убедиться, что за нами нет хвоста.
   – Какого хвоста? – интересовался я, лихо закладывая виражи и впритирку вписываясь в повороты.
   – Погони. Вы что, плохо соображаете? Вы думаете, я не стою того, чтобы за мной гнаться?
   – Ужас какой, – сказал я, хладнокровно сворачивая на Сторожевскую. Я чувствовал себя слегка Джеймсом Бондом.
   Мы припарковались около гостиницы, и я выключил свет. Из ресторана доносилась легкая музыка, вокруг беззаботно сновал молодой народ.
   – Что прикажете делать дальше? – в тоне моем сквозила обида, то есть слабость. Если вы демонстрируете обиду – значит, напрашиваетесь на сочувствие. А это слабость. Меня ни во что не ставили, ни во что не ставили мое искусство вождения, мою глупую готовность помочь неизвестно кому и черт знает в чем, мое благородство…
   – Придется полчасика подождать. Вы очень хорошо водите машину.
   – К счастью, – буркнул я, изо всех сил сопротивляясь наваждению – готовности помочь этой сбежавшей невесте. Неизвестно чьей.
   – Я очень ценю ваш поступок. Очень. Мне даже уже не так жалко, что вы меня не задавили.
   – Вас ведь не Ирина зовут?
   Я почему-то был абсолютно уверен, что ее зовут не Ирина.
   – Нет. Вовсе нет.
   – И не Вероника, разумеется?
   – Нет.
   Девушка с любопытством посмотрела на меня.
   – Я совершенно точно знаю, какое имя не ваше. Но вот угадать ваше имя – не получается.
   – Я вам подскажу: Маша или Наташа?
   Я внимательно посмотрел на девушку и неизвестно почему сказал:
   – Вас зовут Елена.
   Она ответила мне взглядом, в котором читалось, как бы это сказать, готовность к общению. Интерес. Я ее явно заинтересовал. И я уже знал, что угадал ее имя.
   – Да, меня зовут Елена. Странно. Угадать имя – этого даже моя бабушка не может, хотя она запросто может предсказать судьбу.
   Я вдруг понял, в чем заключалась ее главная черта: она совершенно не умела кокетничать. Она не умела играть, выдавать одно за другое. Вот отчего она так естественно смотрелась под колесами моего автомобиля.
   – Вы бы и поинтересовались у бабушки своей судьбой, прежде чем выходить замуж.
   – А я и поинтересовалась. У меня может сложиться даже очень завидная судьба – если только вначале я пройду через испытание. Если у меня хватит сил его выдержать, и если мне помогут.
   – Какое испытание?
   – Этого не знает никто. Испытания бывают у каждого, если он чего-то стоит, только вот в разные периоды жизни. У меня это почему-то должно произойти вначале.
   – А если бы я вас задавил?
   – Вы бы меня не задавили. Вы что, сильнее судьбы? Вы ее орудие. И одновременно жертва. Бабушка никогда не ошибается. Она сказала испытание, она не сказала смерть.
   Мне стало не то что не по себе, меня пронзило ощущение несамостоятельности. Понимаете, до сих пор я жил как субъект, а сегодня я целый день выступал в роли объекта, по отношению к которому другие, неведомые мне субъекты, творили что-то непонятное. Я стал точкой приложения неведомых мне сил, подопытным кроликом, щепкой, несущейся по волнам.
   Мерзкое ощущение, доложу я вам: укачивает.
   – А может быть то, что вы не вышли замуж за своего…
   – Искандера.
   Искандера. Я решил ничему не удивляться, иначе разум мой отказывался мне повиноваться. К тому же неудивление было неплохой формой сопротивления. Я снимал с себя ответственность (отчасти, конечно). Кролик так кролик. Пусть даже щепка.
   Но черт побери: Искандер! Это уже слишком.
   – … за своего Искандера и сидите здесь, рядом со мной, в моей машине – это тоже судьба?
   Шутка у меня получилась не игривой, как я планировал, а тревожной.
   – Вполне возможно, – сказала Елена, однако безо всякого энтузиазма, вернее, с оскорбительным для меня отсутствием энтузиазма. Вежливый ответ, не более того. Мне же хотелось уже чего-то большего.
   Да, события развивались слишком стремительно. С явным превышением скорости света.
   – Интересно, что сказала бы по этому поводу бабушка?
   – А вот вы у нее сами и спросите. Поехали.
   – Поехали. Только сначала еще один вопрос, если позволите.
   – Вы хотите спросить, кто такой Искандер?
   – Да, я хотел спросить именно об этом.
   С нее хотелось брать пример – не хотелось кокетничать. Я уже научился ничему не удивляться. Очень быстро. И я даже этому не удивился.
   – Вы слишком много желаете узнать обо мне за такое короткое время. Много будешь знать, как говорит моя бабушка…
   – Скоро состаришься?
   – Нет, неправильно; станешь понимать то, что знаешь. Поглупеешь.
   – Но если ты мне послана судьбой, я имею право знать, кто такой этот чертов Искандер.
   Я и сам не предполагал, что скажу такое. Щепка так щепка. Елена внимательно посмотрела на меня. Я не отвел взгляда.
   – Я бы не отказалась, чтобы судьба послала мне тебя. Или меня – тебе. Поехали к бабушке.
   – Погоди. Ты любишь Искандера?
   – Нет.
   – Еще один вопрос можно?
   – Последний.
   – Каков натуральный цвет твоих волос?
   – Они у меня темные. А этот цвет называется «красная ночь». Не нравится?
   – Нравится. Я был уверен, что у тебя темные волосы. Ну, что ж, поехали к бабушке. Мне необходимо кое-что у нее спросить.
   Бабушка Карина жила действительно прямо надо мной.
   – Смотрите по сторонам, – сказала она вместо приветствия, бегло взглянув на свою внучку-невесту в грязном платье и без фаты. – У меня тесно и полно хрупких вещиц. Здравствуй, мой дорогой.
   Это она обратилась ко мне. Меня это не удивило.
   Очень хотелось назвать эту главу «Красная ночь».

Глава 3. Предсказания Карины и Константина

   – Он с первого раза отгадал, как меня зовут, – сказала Елена. – И утверждает, что послан мне судьбой.
   – Я не утверждаю, – пролепетал я. – Но я готов это допустить.
   – Садись к окну, – властным и одновременно небрежным тоном почти оборвала меня бабушка Карина. Вообще-то звали ее Карина Захаровна, но она сразу же грубовато обозначила свое желание: величать ее не иначе как «бабушка Карина».
   – Почему? – спросил я.
   – По качану, – был скрипучий ответ.
   Да, бабушка с внучкой не жаловали скорое любопытство, которое было у меня в натуре. Становилось также понятно, в каком институте благородных девиц получала воспитание Елена (сомнений в том, что бабушка Карина оказала влияние на свою внучку не было никаких). Но при всем при том бабушка Карина вела себя так, что обижаться на нее выглядело бы кокетством с моей стороны, и даже глупостью. Они вели себя естественно и одновременно тестировали меня – вот что я хочу сказать. Я чувствовал, что Карина все время ставит меня перед проблемой выбора: оставаться самим собой или несколько ложно претендовать на достойное обращение, выпячивая уязвленную гордость и все прочее, что должно при этом уязвляться у джентльмена. Я твердо решил быть самим собой: обижаться тогда, когда мне действительно обидно, не удивляться, если меня что-то не удивляет (а должно бы); смеяться, если мне смешно, гневаться, если меня рассердят.
   Вот чем я решил их удивить.
   – Садись к окну. Смотри туда, вверх. В небо, – она чему-то улыбнулась. – Дай мне свою руку. Ладонью вверх. Левую. Теперь правую.
   Она внимательно, хотя и быстро, осмотрела линии на моих руках, формы пальцев – и, ни слова не говоря, отправилась на кухню. Никаких завораживающих манипуляций, никаких ведьмачьих штучек. Обыкновенные чудеса.
   – Будем пить чай, – проскрипела она оттуда.
   Согласитесь, между «будем пить чай» и «вам чай или кофе?» есть разница. Я больше привык ко второму (хотя всегда выбирал чай), но молча кивнул головой в знак согласия. Что мне еще оставалось? Сделать вид, что мне обидно?
   Мне предоставляли шанс унизиться до мелочной обиды, но я сделал вид, что даже не заметил ловушки.
   Елена сидела напротив на диване и улыбалась, с любопытством рассматривая меня, – я бы даже сказал, следя за тенями сомнений, скользящими по моему лицу. Но с ней я не чувствовал себя кроликом. Мне приятно было демонстрировать широту натуры. Я был уверен, что это будет оценено.
   Порядочным девушкам трудно понравиться: они видят в вас или судьбу – или пустое место. Вот почему за ними легко ухаживать, если становишься ее избранником, и практически невозможно, если тебя отвергли.
   Елена смотрела на меня явно не как на пустое место. Она смотрела именно на меня. Я показал ей язык: мне так захотелось. Мне захотелось большей интимности, близости с этой удивительной девушкой. Она внимательно осмотрела мой язык, наклонив голову, как собачка. А я рассчитывал на улыбку.
   Никогда не знаешь, что придет в голову этим порядочным.
   Карина громко и смачно прихлебнула чай из самой обычной, правда, великоватой для старушки, чашки, украшенной каким-то древним орнаментом. Карина совершенно не старалась производить впечатление – и это впечатляло меня более всего. Возможно, она достигла в этом искусстве «казаться естественной» небывалых высот. Редкой естественности была бабуля.
   – У тебя будет великая судьба, – сказала она, прихлебывая чай. – Подай мне изюм, внучка. Спасибо, ангел мой. Люблю чай с изюмом. Нет, не так: у тебя может сложиться великая судьба.
   Я, отмеченный какими-то небывалыми знаками, скромно молчал. А мне, неведомому избраннику, никто и не спешил ничего разъяснять. Все пили чай, кстати, вкусный и прекрасно заваренный.
   – Как тебя зовут? Я имена-то не мастерица разгадывать.
   – Валерий. Фамилия – Белостволов.
   Вот. Теперь я понял, какая маленькая заноза мучила меня все время. Елена не поинтересовалась, как меня зовут. Это было неестественно.
   – Белостволов, – тихо повторила Елена и улыбнулась.
   – Бог мой, какие страсти, – сказала отчего-то Карина.
   Я решил надменно промолчать. Но потом, перенимая ее величавую и в то же время непосредственную манеру, спросил:
   – Так что там насчет моей великой судьбы?
   – А ничего, – совсем уж невнятно предрекла Карина. – Поживем – увидим.
   Я понял так, что моя судьба во многом зависит от меня самого.
   – Это я и сам знаю, – сказал я.
   – Ничего ты не знаешь, – необидно осадила меня Карина. – Покою тебе не будет, вот что. Маяться будешь: большие потрясения ждут тебя. У тебя на руке – красная жилка с тремя звездочками.
   Я посмотрел на ладонь и ничего там не увидел, кроме привычной гладкой кожи с желтыми бугорками мозолей, натертых перекладиной турника, прикрепленного при входе на кухню.
   – Не на правой, а на левой, – сказала Карина, подливая себе чай.
   Действительно, ближе к запястью тихо пульсировал рубиновый рубец, красная нитевидная ссадина, которая, если присмотреться, начиналась и заканчивалась мохнатенькими точками; такая же точка делила рубец пополам. Строго говоря, я не увидел для себя ничего нового: этот лопнувший сосудик, как я про себя его называл, был мне знаком до мельчайших подробностей. Даже три точки, «три звездочки», я разглядел сам, притом давным-давно.
   Вот почему я спокойно продолжал пить чай.
   – Я слышала о таких метках, – сказала Карина, – но вижу второй раз в жизни. Надо показать его Константину, – проскрипела она в сторону Елены.
   – Странный консилиум, – счел необходимым возмутиться я. – Не нужен мне никакой Константин.
   – Нужен, – сказала Карина.
   И я почувствовал, что мне лучше промолчать. Судьбе угодно было свести меня с Константином. Мне даже показалось, что Константин мне вовсе не помешает. Я быстро привык к этой мысли.
   Константин явился через полчаса. Причем, он получил приглашение в форме весьма своеобразной.
   – Костя, тут у нас красная метка объявилась.
   Карина говорила с ним по телефону.
   – Да, да. Только не надо тортов: меня от них тошнит. Изюмчику прихвати. До свидания, мой желанный.
   Необычность происходящего стала восприниматься мною обычно, буднично. У меня стал появляться иммунитет к чудесам. Мне даже захотелось разок зевнуть, но присутствие Елены не давало скучать. Скучно не было, а вот интрига не клеилась.
   Константин оказался весьма ухоженным стариком, с пышными усами, и даже подусниками на старинный манер, что делало его похожим то ли на барина-графа, то ли на его слугу. Он словно сошел с картины какого-нибудь старого мастера и шагнул к нам в комнату. Время остановилось. На нем была широкополая черная шляпа и пальто из удивительно мягкой на вид темной ткани – такой ткани нынче не сыщешь, хотя она была новая, не выношенная. Костюм также явно подобран был к случаю, да и галстук был повязан с умыслом. Галстук был изумительно в тон к костюму, то есть находился с ним в такой гармонии, что сначала вы его отмечаете как нечто отдельное, он бросается в глаза, а затем ощущаете его как деталь непростого, некрикливого ансамбля.
   Дед удостоился от меня пристального, исполненного восхищения взгляда, от Елены – трех поцелуев с касанием подусников, от Карины – объятий, которыми не каждая жена встречает далеко не каждого супруга. Кроме вкуса, Константин обладал еще и манерами. После объятий с Кариной, он бесподобно облобызал ей ручки (исполнил этот аристократический ритуал не смешно: великое искусство), причем Карина с удовольствием позволила ему сделать это, несколько даже жеманясь. После этого хозяйке был с полупоклоном вручен небольшой, но удивительно подходящий к случаю букет из полураспустившихся то ли лилий, то ли еще чего-то экзотического.
   Бог мой, что происходило в квартире прямо надо мной! Уму непостижимо! Какой-то неумеренный артистизм, какой-то милый жанр общения демонстрировали милые старики. Что-то из века минувшего. Что-то из другой жизни.
   – Это Валерий, с красной меткой, – рекомендовала меня в своем «простецком» стиле Карина.
   – Константин, – произнес дед, подавая мне свою сухую и крепкую ладонь.
   – Очень приятно, – сказал я, также обнаруживая знакомство с манерами. – А ваше отчество, будьте любезны?
   Константин сделал вид, что не расслышал моего вопроса или что вопроса не было вовсе. Мне пришлось сделать вид, что я ни о чем не спрашивал. Константин так Константин. Как скажете, господа чудаки.
   – Чаю, конечно, чаю, волшебница, – произнес Константин в ответ на «чаю или кофе?» своим как бы невыразительным голосом, который, однако, заставлял вслушиваться в то, что говорил его обладатель. – Но прежде рюмку коньяку.
   – С грушей? – спросила Карина, любуясь этим русским джентльменом.
   – Разумеется, – сокровенно произнес Константин.
   – А разве коньяк не лимоном следует закусывать? – светски полюбопытствовал я.
   – Ни в коем случае, – наставительно, но без раздражающего поучительства ответствовал Константин. – Это дурной, то есть массовый, вкус.
   – А я так всю жизнь этой кислятиной душился, – с сожалением сказал я. – Считал это хорошим вкусом.
   – Сколько же вашей жизни-то было, молодой человек, – выговорил Константин. – Еще успеете сделать все как положено. Позвольте взглянуть на вашу, гм, ладонь.
   Я ожидал пенсне, но явились очки практически без оправы, с тонкими позолоченными дужками, модные и стильные. Очевидно, пенсне было из области дурного вкуса. Да, за стариком было трудно угнаться.
   Константин взглянул на мой, словно наполненный красными чернилами рубец, и произнес:
   – Он.
   При этом побледнел чрезвычайно.
   – Ты уверен? – спросила Карина, застыв с подносом, на котором стояли хрустальный графинчик с коньяком и три хрустальных же стопки.
   – Он, – повторил Константин, пряча очки в кожаный футляр и придвигаясь к столу.
   – Его ждет великая судьба, – сказала Карина, следя за тем, как Константин разливает коньяк по стопкам.
   – Великая судьба – это великие испытания, – сказал Константин.
   – Великие испытания – это по твоей части, – заметила Карина.
   Разговор обо мне в моем присутствии происходил так, словно меня не было рядом с ними, словно разговор шел о ком-то где-то существующем. Это все равно, что о себе говорить «мы» или «принцу хотелось бы услышать». Меня в упор не замечали. Дурной тон.
   Мне это надоело, и я сказал:
   – Коньяк следует пить из бокалов. Из больших фужеров, но не из маленьких рюмок. Из маленьких – это дурной вкус.
   – А вы знаете, из маленьких стопок гораздо удобнее, – поделился сокровенным Константин. – Дурной вкус – это когда целесообразность приносится в жертву форме; хороший вкус – это соответствие формы содержанию. Молодой человек, разрешите мне поднять этот тост за вас, – продолжил он своим сокровенным голосом. – Во-первых, вы вступаете в новую полосу вашей жизни; во-вторых, вы вступаете в новое измерение, на новую, так сказать, территорию. В-третьих, мы рады будем вам помочь.
   С этими словами Константин неторопливо, но решительно и до дна выцедил стопку, наполненную до половины.
   Мы с Кариной последовали его примеру. На несчастную невесту, казалось, никто не обращал никакого внимания. Расстроившаяся свадьба внучки совершено не интересовала бабушку.
   – Признаться, я не совсем понял, за что пил, – сказал я. – Но закусывать коньяк грушей – это отменно.
   – Рекомендую, – подхватил Константин, оглаживая огромным батистовым платком густые усы.
   – Ты пил за… многое, – сказала Карина. – Мы и сами до конца не знаем, за что. Но за это стоило выпить.
   – Вы – наш клиент, – без особой теплоты сказал Константин.
   – Что значит «ваш клиент»?
   «Клиент» – явно отдавало больницей, рядом с которой предполагалось наличие вросшего в землю морга. Мне это не понравилось. Возмущался я, однако, как-то театрально, жил в предлагаемых обстоятельствах, в стиле, навязанном мне этим сокровенным старикашкой.
   Но этот стиль устраивал меня потому, что меня ни на секунду не оставляли глаза Елены. Она внимательно изучала меня, впитывая (в этом не было сомнений) каждую мою интонацию, оценивая способности к разным интонациям. Мне казалось, она прекрасно чувствует, где я переигрываю, где недоигрываю, а где я не скрываю своего истинного лица. Сам себе я начинал казаться масштабным и многомерным. С Вероникой у меня никогда не возникало подобного ощущения; напротив, я всегда чувствовал легкое раздражение или недовольство от того, что меня не понимали, не так понимали. Словом, недооценивали.
   – Всему свое время, – солидно сказал Константин, но Карина ласково перебила его:
   – Время пришло, Костя.
   Он в ответ развел руками, что можно было понять и так: я остаюсь при своем мнении, но спорить не стану.
   – Константин – специалист по мрачным и неблагополучным прогнозам, – сказала Карина, а Константин в ответ сдержанно кивнул головой. – Я хочу сказать, Константин никогда не ошибается в своих предсказаниях. Он не шарлатан и не прохиндей. Он не говорит чепухи и ни на чем не спекулирует. Просто у него есть дар получать именно такую, «плохую» информацию.
   Константин пил чай, аккуратно пригубляя чашку из орнаментального сервиза, как будто речь шла вовсе не о нем.
   – Откуда у него этот дар – неизвестно. Но он у него есть. И здесь дело не в случае, а в том, что стоит за случаем.
   Теперь о Константине говорили так, словно он не сидел за столом рядом с Кариной. Здесь каждый был больше, чем он был: обладателем дара, делавшего его посланником судьбы; можно сказать и так: способом проявления каких-то сил или законов. Тайны мироздания причудливо кучковались за обычным столом обычной квартиры, расположенной в обычном панельном доме. Вот почему когда о Константине говорили как о частном представителе всеобщего порядка, он смирено молчал. Ему и в голову не приходило напрашиваться на комплимент или отводить комплимент: он не видел в своем даре личной заслуги. Я же никак не мог смириться с тем, что мой дар – это форма безликости. Я привык всего достигать сам. Вот почему я встрял со своими дурацкими бокалами: так я выпятил свое «я». Выставил себя выскочкой.
   – Мой скромный дар, – продолжала между тем Карина, – видеть благоприятное развитие событий, «предсказывать» счастливые зигзаги судьбы. Я вижу только хорошее, если оно есть.
   – Ты – богиня, – склонился над ее рукой Константин.
   – Оставь, Костя, – сказала Карина, заметно тронутая румянцем. – Тут нет моей заслуги: просто я отзываюсь на информацию…
   – Позитивную, – уточнил Константин, при этом никому и в голову бы не пришло считать его выскочкой.
   Что за шарм, что за такт был у этих людей!
   – Да, я чувствую ее. И сообщаю тем, кому это может быть интересно. Люди называют таких, как я, гадалки. Но я не гадаю. Я всегда сообщаю то, что сообщают мне.
   Они не позировали и не играли, они давно смирились со своей необычной судьбой и несли свой крест, судя по всему, весьма достойно. Сейчас они демонстрировали мне нечто вроде мастер-класса. Может, так принято в сообществе медиумов?
   Меня осторожно посвящали в клан избранных?
   Нет, я определенно не был готов к тому, чтобы быть проводником чьей-то злой или доброй воли. Безликая функция – был не мой формат. Я, продукт и венец человеческой цивилизации, был против внушаемых мне сомнительных правил.
   – Кто сообщает вам позитивную информацию?
   В моем вопросе не предполагалось ни тени дерзости или сомнения. Только здоровое любопытство. Манеры я практически скопировал у импозантного Константина. Однако Карина занервничала:
   – Только не надо делать из меня дуру.
   Странно: при Константине ее словно подменили, она даже чай стала пить не по-купечески, не «сёрбая», не втягивая его с шумом и плеском в себя, любимую. Ее манеры не то чтобы смягчились – они у нее появились. Очевидно, ее простецкость или грубоватая простота были только имиджем для нетребовательной публики. Она была такой, какой ее хотели видеть. Она была своей для клиентов.
   Странно: тот, кто приносит благие вести, должен быть простым и понятным. Он должен быть таким, чтобы его можно было любить. А любить можно того, кто похож на тебя. Карина ради реализации своего дара научилась отказываться от себя и становиться как все. Она служила, а не паясничала. «Не надо делать из меня дуру». Понятно.
   А вот ежели ты на короткой ноге с теми службами, что ведают информацией «негативной», ты обязан быть респектабельным и внушительным. Тебя должны бояться – и потому уважать. Любить – Боже упаси: недопустимая фамильярность.
   Я решил поделиться своими рискованными наблюдениями с оракулами. Они рассмеялись.
   – Совершено точно, – сказал Константин. – Я богат, ибо за плохие новости принято платить много, а за хорошие брать деньги неудобно. Карине платят гораздо меньше, но на жизнь хватает. Понимаете, я будто бы на вредном производстве нахожусь: общаюсь с темными потусторонними силами. Мало ли что я там могу шепнуть на ухо кому следует: порчу напустить или еще какой вред сотворить. Меня ублажают великой мздой как представителя великих темных сил. Деньги – символ власти и силы. Сила – к силе. Будешь отказываться или брать мало – клиентов не будет. Точнее, веры тебе не будет. А дар требует, чтобы им пользовались. Я ничего не сумею объяснить. Просто так устроен мир. Не навреди – мой принцип. Я не вправе нарушать не мною заведенное равновесие. Вскоре вы сами это поймете.
   Я был озадачен – в который раз за сегодняшний день.
   – И что же вы можете сказать мне, своему клиенту, Константин?
   Он налил себе полстопки, не предлагая нам, выпил одним махом и сказал:
   – Вами будут весьма активно интересоваться «оттуда».
   Он энергично ткнул указательным пальцем вниз. Очевидно, привычный жест.
   – У вас будет много неприятностей.
   И только после этого аккуратно, как вышколенный породистый пес, откусил дольку груши.
   – За такие вести принято благодарить? – вежливо поинтересовался я.
   – Судьба у вас, скорее всего, сложится благоприятно, – перехватила инициативу бабушка Карина.
   – И что конкретно должно случиться со мной? Что конкретно?
   Константин покачал головой:
   – Этого я не знаю. Тут уже началось бы гадание. Набор несчастий людских хорошо известен. В принципе все может грозить вам. Кроме старости в ближайшие 30–40 лет, – прибавил он с приятной улыбкой. – Но я не гадаю.
   – О каких несчастьях вы говорите?
   – Вы не знаете, что такое несчастья?
   – Боюсь, что нет.
   – Значит, до сего дня вы были счастливы. Боюсь, у вас появится возможность оценить это.
   – Не могу с вами согласиться, – пробурчал я, ловя боковым зрением фигуру Елены.
   – Болезни, утрата близких, потеря вдохновения, атомная война, непонимание друзей…
   – У меня нет близких, – сказал я задумчиво.
   – Значит, к несчастью, появятся, – констатировал Константин.
   – К счастью, вы имеете шанс соединиться с близкими, – поспешила дополнить его Карина.
   – Что же мне надо делать? – воскликнул я, растопырив пальцы на левой руке.
   Оракулы как по команде пожали плечами.
   – Надо поступать правильно, – сказала Карина. – Сколько вам лет?
   – Тридцать три года. Уже или всего, сам не знаю. Вам виднее.
   – В эти годы человек уже начинает понемногу соображать, хотя бы на библейском уровне, – сказал Константин, вставая из-за стола. Карина пошла его провожать.
   Елена смотрела на меня по-другому. Серьезно и печально.
   – Это не бред? – спросил я у нее. Она покачала головой.
   – Нет, не бред. Я приду к тебе через час.
   Теперь настал мой черед по-другому посмотреть на нее.
   Боюсь, что я смотрел на нее как близкого человека.

Глава 4. Ёжик, ёжик – без головы и без ножек?!

   Час тянулся невероятно долго – почти столько же, сколько вся оставшаяся ночь после прихода Елены. Но мы легко забываем о тяготах ожидания, если за ними следует счастье.
   Она вошла, положила мне руки на плечи и, ни слова не говоря, поцеловала. Причем, сделала это как-то вопросительно, не вкладывая в поцелуй страсти, но и не скрывая при этом, что мне был подарен поцелуй женщины.
   В первый раз в жизни я общался с практически незнакомым мне человеком при помощи поцелуев. И не могу сказать, что меня это разочаровало. Я тоже поцеловал ее – и поцелуй мой тоже получился ознакомительным. С этой девушкой не хотелось торопиться, было страшно все испортить. Хотелось поступать правильно – вот на каких мыслях-ощущениях я поймал себя.
   Все, что она делала, даже самый приход ее ко мне – все было только шанс, я это чувствовал. Нет, с ее стороны не было мелкого расчета, который можно было расшифровать так: она, видите ли, давала мне шанс. Никакой надменности, никаких дешевых королевских замашек. Она сама была составляющей шанса, рядовым участником ситуации под условным названием шанс – без права решающего голоса. Впервые я почувствовал, что ситуация если не управляется, то направляется извне. Это было странное, почти неуловимое ощущение, и все же я чувствовал присутствие чего-то, что нам почему-то не мешало. Очень странно.
   Она свободно расположилась на моем диване, оставляя место и для меня. Я и это воспринял как шанс и не упустил своего: тотчас занял свое место.
   «Чужое», как она выразилась, свадебное платье мы снимали вместе, удивляясь его ажурности и качеству отделки и вовсе не удивляясь тому, что Елена оставалась без платья. Потрясающая смесь несомненной целомудренности и полной раскованности так впечатлила меня, что я почувствовал себя скованным. Ее поведение означало только одно: абсолютное доверие ко мне, и это как раз налагало на меня ответственность, сковывало.
   Но робости и нерешительности – и это я тоже чувствовал – мне бы не простили. Это означало бы, что я не желаю брать на себя ответственность, сам не знаю, чего хочу, не дорожу шансом. Робость в этой ситуации была бы фальшью, ибо все, что я делал до этого, должно было исключать робость. Я должен был быть выше робости.
   Мне сразу стало ясно и без слов, что имела в виду Карина, когда она говорила о «правильности» моих поступков. Правильность – означала равновесие, гармонию со всеми законами космоса, в том числе с законами человечности и любви. И сам факт того, что они все считали меня способным к постижению этих законов, что они не сомневались в масштабе моей личности, – этот факт меня вдохновил. Елена демонстрировала не просто доверие ко мне, она излучала уверенность в моей исключительности. Это само по себе было не меньше, чем признание в любви.
   Все, что происходило между нами, больше всего напоминало игру – и меньше всего было игрой. «Все или ничего», «сейчас или никогда» прямо витало в наэлектризованном воздухе моей гостиной, которая одновременно служила мне спальней и кабинетом. Я с большой легкостью и радостью принял на себя душевный груз «не притворяться». Во мне проснулся дар чуткости, о котором я всегда подозревал: я был смелым до дерзости, где необходимо и где это помогало избегать неловкости, и одновременно как бы робким – там, где не знал, как поступить. Здесь мне помогала Елена.
   Удивительное единение и взаимопонимание (слаженный ансамбль!) с едва знакомой мне девушкой были какого-то высшего порядка, и сами по себе свидетельствовали о том, что мы все делаем правильно.
   Наши тела медленно, но уверенно сближались, сладко тоскуя друг без друга.
   От ее груди я не мог оторваться добрых полчаса. Просто не мог убрать руки, не веря в реальность неземного (буквально!) наслаждения.
   – Как ты называешь все происходящее с нами? – спросила Елена.
   – Я бы рискнул назвать это любовью. С первого взгляда. Это в порядке вещей.
   – Ты хочешь сказать, что любишь меня?
   – Я очень надеюсь, что и ты меня любишь. Я бы этому не удивился.
   – Нахал. Ты хочешь, чтобы я первая сказала тебе?
   – По-моему, ты опоздала.
   – Разве ты говорил мне о своей любви?
   – А разве ты в ней сомневаешься?
   – Нет, не сомневаюсь. А как ты называешь эту штуку? – спросила она без стеснения, когда я безо всякой неловкости освободился от трусов.
   – Ментула.
   – Ментула… Почему? – изумилась она.
   – Меня научил этому римский поэт Катулл. Благодаря ему я тоже едва не сделался поэтом. Оцени: «У Валерия Катулла была огромная ментула».
   – Тебе тоже не на что жаловаться. По-моему.
   – Я рад, что ты это заметила…
   Мои руки в это время уже плотно обвивали ее упругое и такое открытое, податливое, жаждущее тело.
   – Если я правильно понял, у тебя еще не было брачной ночи…
   – У меня еще никого не было, – просто сказала Елена. – Моя шкатулка – для тебя.
   Пальцы мои побежали резвее, и вскоре я убедился, что ничего прекраснее я никогда в жизни не держал в своих руках. Тело ее открывалось мне и верило мне до конца. Такое доверие несказанно возбуждало меня, ласки мои были сдержанными только потому, что я боялся испугать ее своей страстью.
   Нужный момент наступил быстро и неотвратимо – и я бережно вложил свою роскошную ментулу в ее изумительно увлажнившуюся шкатулку, нежный, мармеладный бархат которой был доступен мне одному.
   – Что это было? – спросила тихо потрясенная Елена, когда мы похитили у вечности несколько бесконечных волшебных мгновений.
   – Это было счастье, – ответил я, как молодой бог, совершенно уверенный в своих возможностях давать и правах получать райские ощущения.
   – Я хочу еще, – с предельной степенью откровенности, так радующей сердце мужчины, прошептала Елена.
   – Конечно, – улыбнулся я ей, хотя глаза ее были закрыты. – У нас впереди вся ночь. И целая жизнь.
   Она ловко, быстро и, как мне показалось, суеверно, захлопнула мне ладошкой рот, уже уверенно и вполне по-женски обходясь с моей ликующей ментулой. Перед глазами у меня плыла теплая лазурь, и я растворялся в струящемся океане, наслаждаясь эффектом невесомости.
   Голос Елены вернул меня на мой жестковатый диван:
   – Теперь ты не жалеешь, что не задавил меня?
   – Я жалею о другом, – ответил я, отвлекаясь на какую-то смутную мысль. – Я жалею, что ты раньше не бросилась под колеса моего автомобиля.
   – Мне совсем недавно исполнилось 18. Раньше было нельзя. О чем ты думаешь? – внимательно посмотрела на меня Елена.
   – Я, кажется, разгадал одну загадку. Правда, я и не подозревал, что это была загадка.
   – Как Колумб?
   – Почти.
   – Какую?
   – Отгадай, что значит: ёжик – без головы и без ножек?
   – Это глупость какая-то колючая.
   – Как тебе сказать… Сдаешься?
   – По-моему, это и не загадка, а просто присказка.
   – Сдаешься?
   – Я не люблю сдаваться. У меня это плохо получается.
   – Хорошо, не надо сдаваться. Я помогу тебе. Ёжик, без головы и без ножек, мягкий, пушистый, похожий на шкатулку… Ну?
   – На что ты намекаешь?
   – А вот давай проверим! Покажи-ка зверушку.
   – Какой же ты дурачо-ок! А нахальный какой! Значит, тебе не понравилось?
   – С чего ты взяла?
   – Ну ты же про колючки какие-то говоришь!
   – Я говорю про трогательного, отзывчивого зверька, которого хочу подразнить еще разок… Мохнатенького…
   – Ментулой?
   – Как положено…
   – Ментула… Очень похоже на пароль.
   Тогда я не придал значения этим словам, потому что оживший ёжик ласково стал обволакивать мою ментулу и тело мое заколыхалось в лазурных волнах.

Глава 5. Нет правды на земле, и выше нет. А еще выше?

   Наутро я наконец-то понял, почему меня всю жизнь раздражала бессмысленная присказка: утро вечера мудренее. Надо понимать – утро предпочтительнее вечера. Вечером и ночью мне было хорошо. Утром же, когда мрак ночи рассеялся, мне стало очень плохо. Тревожно, страшно и больно. Я проснулся на диване один. Елены не было.
   Как прикажете понимать это самое «мудренее»?
   Кстати сказать, все мои предчувствия, даже детские, с течением времени всегда подтверждались. Не припомню ни одного пустого предчувствия. У меня точно было чутье на фальшивые девизы или на неполную информацию. И с ёжиком было что-то не так, никогда не принимал эту присказку за чистую монету, и с утром. И «один в поле не воин» мне не нравилось всегда. Понятие «добродетель» меня всегда пугало, я реагировал на него как на слово «эшафот». В детстве ничего еще не знаешь, нет опыта и уверенности в своих силах. Не очень веришь себе. Сомнения как бы беспочвенны. Однако время заставило меня уважать мою страдавшую от неполноты информации детскую душу.
   Итак, я сразу почувствовал каким-то внедренным в меня датчиком, что Елена исчезла неспроста. Вряд ли она ушла в магазин за сыром (у меня кончился сыр); вряд ли она у бабушки Карины. Это было бы естественно, но я был уверен, что ее там нет. Вряд ли я вообще ее увижу сегодня.
   И неизвестно, увижу ли когда-нибудь: вот что смутно транслировал мне мой датчик.
   И я решил тут же действовать. Мое спасение было в действии, я это чувствовал, мне не о чем было размышлять, потому что неясно было все.
   И первое что я сделал – посмотрел по сторонам. Эту заповедь я уже усвоил, хотя никто персонально меня ей не обучал. Тогда откуда я выудил эту важную заповедь? Я имел версию на этот счет, но мне было стыдно ее озвучивать даже перед самим собой. Я взял заповедь, ставшую моим девизом, из окружающего пространства, из того вещества, которым было заполнено окружавшее меня пространство. Я сконцентрировал, замкнул на себе рассеянные крупицы смысла – получился золотой императив. Считать его подсказкой или золотым слитком мудрости, добытым из крупиц собственного опыта?
   Понимая, что сейчас мне лучше не размышлять (я вдруг догадался, что это вторая неизвестно как и откуда усвоенная мной заповедь!), я внимательно осмотрелся. На подушке – несколько темных волос; на простыне – пятна слишком понятного происхождения. Что вы хотите, это была наша первая брачная ночь. Невеста забыла трусики и ленту, неизвестно от чего оторванную. Не туфелька Золушки, конечно, но уже хоть что-то. Это были материальные свидетельства того, что я ночью был с Еленой. Представляю себе, если бы ничего этого не было! Можно было просто тронуться умом. Не сомневаюсь, что я легко бы убедил себя, что ничего не было. Трусики мне были дороги еще и как свидетельство моей нормальности, поэтому я бережно прижал их к груди. Пойти предъявить их бабушке Карине?
   Я решил оглядеться еще внимательнее. Обошел всю кухню, обнюхал ванную, заглядывая во все те места, где я отыскивал пропавшие права. Все было на месте, и ничего нового я не находил.
   И вдруг на самом видном месте, на столике, стоящем рядом с диваном, я обнаружил два слова, выведенные милыми каракулями на ленте (я сам небрежно бросил ее на столик, а трусики спрятал в карман): «Пароль – ментула».
   Мне стало ясно, что с этих слов, начертанных на ленте, начался мой поиск утраченной Елены. Мне и в голову не пришло обижаться на нее: если она сбежала, ничего не сказав мне о причинах такого странного поведения, – значит, так было нужно. Хотя дважды за сутки сбегать от суженых – явный перебор на мой вкус. И все же никакой ревности я не испытывал. Только любовь. Этим мудреным утром я проснулся влюбленным и потерявшим свою возлюбленную.
   Лучше не размышлять.
   Тогда есть шанс сохранить рассудок.
   Неизвестно отчего, я не торопился подниматься к Карине, хотя было очевидно: первое, что я сделаю, – пойду к ней.
   Неизвестно отчего мне захотелось включить мой телевизор SONY. Было время телевизионных новостей. Телеведущий, бритый до синевы брюнет средних лет, равнодушным голосом сообщил, что европейский аэроконцерн «SPACE TRAVEL» запустил очередной спутник на Марс, эту Красную Планету, так будоражащую воображение неугомонных землян. Найдут ли там жизнь?
   «Есть ли жизнь на Марсе?» – бодро и оптимистично заработал ведущий. В нотках его голоса мне почудился знакомый обертон, который произнес нелепицу: «На Марсе найдут то, что когда-то, много-много миллионов лет тому назад было жизнью. Там не сумели сохранить жизнь».
   Я внимательно всмотрелся в бритое и узкое лицо ведущего. Вдруг мне показалось, что он чуть заметно подмигнул мне, сопроводив это неуловимое подрагивание века едва уловимой улыбкой. Причем – я готов был поклясться своими надеждами вернуть себе Елену! – эта почти невидимая глазу мимика была адресована именно мне, несмотря на то, что на брюнета смотрели миллионы сограждан.
   И действительно: в последующие дни жалоб от населения на недостойное поведение работников TV службы новостей не последовало.
   Впрочем, этого следовало ожидать.
   Мне стало ясно, что я должен пойти к Карине. Бабушка встретила меня весьма рассеянно. О Елене, конечно же, она ничего не знала, где ее искать – понятия не имела.
   – Я ее муж, – сказал я и протянул бабушке Карине трусики ее внучки.
   – Вот и найди ее, – был ответ.
   – Как я это сделаю, как, если вы мне не поможете? Пойти к Искандеру?
   – Это был бы неправильный поступок, – сказала Карина.
   – Что же мне делать? Где мне искать Елену?
   Вместо ответа она указала мне пальцем наверх.
   – Ничего не понимаю, – сказал я.
   – Я приготовлю тебе… напиток. Можно назвать его снадобьем. Он тебе не повредит. Может быть, даже поможет. Подожди немного.
   – Я забегу к себе домой на минутку, – сказал я.
   – Хорошо. Жду тебя через 10 минут.
   Я плотно притворил за собой дверь и вместо того, чтобы спуститься к себе на 17 этаж, поднялся наверх, на 19, и позвонил в квартиру, расположенную ровнехонько над квартирой Карины.
   В ответ – ни звука.
   Я позвонил еще – продолжительно до неприличия.
   Молчание.
   Наконец, коротко звякнул в третий раз.
   Ни гу-гу.
   Потом спустился к Карине. На столе в чашке с орнаментом, угловатые египетские линии которого чем-то напоминали план моей (и, следовательно, бабушки Карины) квартиры, стыло горячее и даже на вид маслянистое пойло. То есть снадобье. Я поднял глаза на Карину.
   – Выпей. Это подкрепит твои силы.
   Я сделал глоток. Что-то безвкусное, напоминающее безобидное лекарство. Мой организм дал мне понять, что от этого я не умру.
   – Напрасно ты ходил в ту квартиру, – сказала Карина. – Там никто не живет. Временно.
   – Интересно, есть ли жизнь на Марсе? – сказал я, прикидываясь то ли бедным Ёриком, то ли Гамлетом.
   – Не знаю, – сказала Карина, и я понял, что она не уловила тайный смысл моего вопроса.
   – И вы не знаете, что означает «ментула»?
   – Нет, не знаю. Я знаю, что сейчас ты уснешь. И это тебе поможет. А со своими тайнами разбирайся сам. И тут тебе никто не поможет.
   Я даже не успел ответить: мгновенно провалился в сон.

Глава 6. Лазурный горизонт

   Я спал и прекрасно осознавал это, но в то же время мозг мой ни на минуту не прекращал аналитическую работу, ибо сон мой был такого рода, что требовал предельной концентрации. Я отдыхал – и трудился. Спишь – и словно бодрствуешь одновременно. Это был сон в том смысле, что происходившее в нем не могло произойти в реальности, хотя все совершалось по законам и правилам реальности и было несомненно связано с реальностью. Думаю, тут дело не в безвкусной маслянистой жидкости. Она сработала как катализатор.
   Тут все гораздо глубже…
   Я отключился, закрыл глаза – и меня тут же подхватили теплые лазурные волны. Едва я успел сообразить, что напоминает мне это легкое укачивание, как был выброшен на берег. Уже на берегу я вспомнил волны и Елену, но погрузиться в приятные воспоминания и ощущения мне не дали. На небесах ломаным полотнищем, сотканным из вертикальных неоновых лучей, напоминающих блики северного сияния, сверкнули и истаяли буквы или слова. Нет, одно слово. Сначала я даже не пытался вникнуть в его смысл, потому что оно было высвечено латиницей. Слово ли это было, набор слов или часть слова – не разобрать. Буквы давно угасли «в реальности» сна, но, как оказалось, несколько подзадержались перед мысленным моим взором. Сначала я даже не поверил в простоту начертанного на небесах: был большой соблазн принять этот мираж за необходимую мне информацию, желаемое за действительное. Однако мой мысленный взор читал: MENTULA. Причем стиль каракуль был мне хорошо знаком.
   – Ну и что? – сказал я, не выказывая особого удивления и пытаясь вступить в диалог с «Тем» или «теми», кто прекрасно был осведомлен о моей интимной жизни. Стыдиться мне было нечего. Мы с Еленой провели ночь по-божески. Они должны быть в курсе. Вряд ли у людей бывает намного лучше.
   Кстати, в этот момент до меня дошло, что «ничему не удивляйся» – это не ситуативная формула, подходящая только к данному эпизоду сна, но моя третья заповедь. «Ничему не удивляйся»: это было третье, недостающее звено к первым двум. Смотри по сторонам (будь внимателен!), не рассуждай понапрасну, ничему не удивляйся…
   Что ж, умственный багаж довольно скудный, но зато с ним можно быть мобильным, передвигаться налегке и, главное, действовать. А там будет видно.
   Меня снарядили.
   Я был готов пуститься в путь.
   Пространство, казалось, слегка скривилось в легкой усмешке. Я чувствовал, что мой вызывающий вопрос не останется без ответа. В пространстве, нет, в том, что составляло плоть окружающего меня эфемерного пространства, что-то сдвинулось. Произошло нечто вроде колыхания или дуновения, если бы этот «сдвиг», это «шевеление» можно было зафиксировать. Я бы назвал это информационным дуновением, если не вкладывать в эту метафору никакой мистики. Я с детства терпеть не мог мистики.
   Короче говоря, я испытал контакт живого с живым.
   Но не торопитесь вызывать мне скорую помощь. Не спешите, не делайте удивление точкой отсчета в ваших поступках. (Гм, гм… Эта склонность к поучениям… Между прочим, тоже во мне с детства.)
   Я огляделся по сторонам; ничего не увидел, но предельно сосредоточился. И очень вовремя, потому что как раз в это мгновение не вне меня, как я ожидал, а во мне скользнула явно в меня внедренная, не моя, не мною рожденная мысль. Подброшенный мне смысл в переводе на слова человеческие гласил: ищи того, кто связан с Еленой, но безразличен ей.
   Сам я додуматься до такого не мог, потому что не располагал информацией, на основании которой мог прийти к такому выводу. Или все же располагал?
   Понимаете, мысль была подана в форме доброжелательной подсказки. При желании можно было сказать «я подумал», но что-то мешало мне так сказать.
   – Спасибо, – неожиданно для себя сказал я. И добавил, неизвестно к кому обращаясь:
   – Найду Искандера, а он меня пришьет. Я ведь с его невестой переспал, как всем здесь известно.
   Вместо ответа послышался нарастающий шум трамвая – такой натуральный, что я отпрыгнул в сторону. Разумеется, никакого трамвая не появилось; да и откуда ему было взяться на неизвестно каком берегу неизвестно где расположенного лазурного океана и океана ли вообще?
   Зато я все больше и больше вникал: насыщенное смыслами пространство пытается «разговаривать» со мной привычными мне символами и смыслами. Выходит на контакт со мной на моем языке.
   – Спасибо на добром слове, – на всякий случай сказал я, не ища никого конкретно, чтобы не выглядеть глупо. Я вел себя как обычный человек, неплохо воспитанный. Я мог вести себя только как человек. Я был безнадежно испорчен тем, что я человек. Не знаю, чего от меня ждали «на берегу», но я упорно оставался самим собой: не обнаруживал страха, говорил негромко и по-русски. И ни во что не верил.
   В конце концов, я спал. Во сне что хотите, то и творите, господа хорошие. Если вы дадите мне шанс проснуться – мы еще поговорим на языке здравого смысла.
   Где-то в этот момент меня, не особо церемонясь, подхватили ласковые волны, и вскоре берег растворился, пропал, исчез…
   Я проснулся.
   Бабушка Карина, ни о чем не спрашивая, предложила мне чаю. Я с удовольствием принял предложение.
   Под конец чайной церемонии я сказал:
   – Вы изумительно завариваете чай.
   – Меня научил этому Константин. Мы жили с ним вместе около 20 лет.
   – Большое спасибо, – задумчиво сказал я.
   В этот момент я ощутил знакомое дуновение, пространство отозвалось на мои мысли по-своему.
   Оно уже не отпускало меня, было всегда рядом.

Глава 7. Лоскуты смысла. Лоскут первый. Игрок

   С этого дня жизнь моя заполнилась мистикой ровно настолько, чтобы не перестать считать жизнь штукой реальной, но при этом не исключать чуда. В моей жизни появилось место чуду. И я ничего не мог с этим поделать. Я, закоренелый реалист, как-то поплыл. Но что же вы хотите, если очевидных мистических совпадений и знамений было столько, что не замечать их – значило бы перестать быть реалистом.
   Вам, скептикам, нужны аргументы и факты?
   Сколько угодно. Как-то мы с Брутом (моим другом, о нем речь впереди) заговорили о завистливой N. Обычная склонность людей посплетничать. Ничего особенного, не так ли?
   Совершенно с вами согласен.
   Но именно в тот момент, когда мы с Брутом говорили об N, ее забирали в больницу. Просто совпадение, не так ли?
   Вполне логично.
   Вчера мы с Брутом (об этом визите к нему речь впереди) заговорили о злополучной Z – и сегодня я узнал, что именно в тот момент, когда мы говорили о ней, скорая забирала ее на операцию.
   Не слишком ли много совпадений?
   Этим мои аргументы, естественно не исчерпываются. Я стал замечать: как только я направлял на кого-то (что-то) свою мысль – я отчасти направлял и ход событий, связанных с объектом моего внимания. И дело не ограничивалось людьми. Реакция животных убеждала меня в том, что из меня исходила некая сила, которой баловался нечистый дух, черт бы его побрал. Стоило мне сосредоточенно посмотреть на бродячего кота, как он, спиной ощущая направленное на него силовое поле, мгновенно исчезал в какой-нибудь дыре. То есть именно пропадал с моих глаз. Как будто я направлял на него лазерный пучок.
   То же самое творилось и с собаками. Скажем, попадается мне на глаза домашняя собака, которую выгуливают добропорядочные хозяева… Если я заставлял себя сконцентрироваться, то с животным творилось что-то невообразимое. Пес начинал неистово рвать поводок, отчаянно, взахлеб лаять, но никогда при этом не приближался ко мне. Собаки реагировали на меня как на нечто испепеляющее, чему невозможно противостоять, с чем невозможно сражаться, перед чем нестыдно спасовать, чего следует бояться как огня.
   Так реагировало на меня все живое. Некоторые цветы, например, розы, мгновенно вяли, дохли прямо на глазах, если я, внутренне собравшись, подносил к ним свою ладонь. Иные цветы, например, астры, странным образом оживали, начинали светиться изнутри, как бы фосфоресцировать, источать лунный свет.
   Это было невероятно, пугающе и дико радостно. Да, и утомительно (чуть не забыл упомянуть об этом).
   Однако мои новые таланты не ограничивались способностью излучать нечто. Я легко представлял себе, как чувствовал себя фараон Хеопс. Не знаю почему, но именно Хеопс, слабость которого я ощущал сквозь его величие, сразу же представлялся мне. Я ощутил себя предтечей рода человеческого, прикоснулся к истокам. Мне была дарована странная возможность совершать такого рода экскурсии – через ощущения конкретных людей, живших когда-то. (Смутно вспоминаю: в детстве меня чем-то тревожил дяденька Хеопс…)
   Говорю вам: я был заряжен потенциалом необъяснимой природы и существовал в мире и пространстве, где сновали токи разнонаправленной энергии. Мир не был пустым, понимаете, он был наполнен, даже тесен до душноты. Я стал чуток к вибрации информационного поля – приблизительно так в словах можно описать мое изменившееся состояние. Нет, статус. Нет, функцию. Я был никем – и вдруг стал всем. Я попал, нет, вознесся к пересечению космических трасс – и при этом, к сожалению, не стал сумасшедшим. Вот что меня настораживало.
   Да, да, именно это. Кто-то играл со мной, как кошка с мышкой: я не мог никому рассказать о своих «открывшихся чакрах», не рискуя при этом попасть в психушку; но не чувствовать своей исключительности я тоже не мог. При этом я чувствовал (каким-то верхним, информационным чутьем), что этот кто-то – не важная персона, не пресловутый хозяин мира или неведомый Гид. Нет. Ничего мифологического, сказочного или фантастического, построенного на сказочных алгоритмах. Меня переполняло ощущение, что я имею дело с порядком вещей, с безликой логикой жизни, если так понятнее. Ничего личного, субъективного в «образе» такого порядка не просматривалось. Порядок был отчасти разумным и волевым, отчасти тупым и роковым, отчасти гибким – и в то же время идиотски несгибаемым.
   Мама дорогая! Меня сделали исключительным в наказание за что-то. Я не просто родился и жил, как все обычные люди, – я попал на чей-то праздник жизни, вмешался в чью-то замысловатую и азартную игру. И я сам поневоле превратился в игрока. Точнее, мне не оставили выбора: жизнь моя могла продолжаться только как игра. Только в какую игру предлагали мне играть?
   Жизнь – игра?
   И все же я настаиваю: я был нормален – и это было самым ужасным. Лучшее доказательство моей вменяемости и адекватности – мое молчание. Я замкнулся и никому ничего не говорил.
   Я ждал.

Глава 8. Мелочи жизни, или Жизнь, что ни говори, состоит из мелочей

   Ждать – это большое и тонкое дело, если подойти к нему с умом.
   Если уж ты решился ждать, то есть не предпринимать никаких шагов первому, отдать инициативу, то это уже целая стратегия. Лучше ничего не делать, чем делать ничего. Не надо суетиться. Ждать – это вполне осмысленное действие, хочу я сказать. А как прикажете делать что-то – и при этом избегать действий? Сидеть сложа руки?
   Это называется не ждать, а быть парализованным. Искусство ждать – искусство переключать свою деятельность на что-то другое, внешне не связанное с ожиданием.
   К действиям, тайным содержанием которых было ожидание, меня подтолкнуло одно пустяковое обстоятельство, можно сказать, событие, которому я вначале не придал никакого значения. До сих пор я жил таким образом, что не придавал значения вещам, событиям, знакам. Событие вмещало в себя ровно столько информации, сколько ее было на первый взгляд. Слово, жест, улыбка – не более того. Снег, дождь, солнце… Что тут особенного?
   Теперь же все происходящее было знаком чего-то иного. Даже еще хуже: иногда было, иногда нет. Мне всегда приходилось быть начеку, распознавать, сопоставлять, пытаясь читать знаки, чтобы не пропустить обращенные ко мне чьи-то речи.
   Это и называлось ждать.
   Однажды утром в моей квартире раздался телефонный звонок. Я, понятное дело, насторожился. Звонила какая-то девушка, Юлия, с которой я случайно познакомился в автобусе месяц тому назад. Я действительно припомнил лицо девушки, ее милую манеру говорить. Но я не мог вспомнить себя тогдашнего, месячной давности, зачем-то дающего незнакомой девушке свой домашний телефон. Это был звонок из прошлой жизни. Я стал другим, жизнь моя стала другой. О чем я и поставил девушку в известность.
   А сам решил проверить это и отправился к Бруту. Почему к Бруту?
   Да потому что в моей жизни он был полюсом, как бы это сказать, не мудрости, не здравого смысла, нет, – полюсом сознательного отношения к жизни, повелителем смыслов, бесстрашно ввязывающегося в любую смысловую (в смысле бессмысленную) авантюру. Мне надо было утвердиться в собственной нормальности, адекватности. А это был неплохой эксперт.
   И я решил поехать к Бруту. По дороге к нему я уснул в трамвае.
   Нет, не так. Детали, мелочи и нюансы стали приобретать в моей жизни такой великий смысл, что надо точно называть и описывать вещи, состояния, события. Я не уснул; меня сморил сон. Не было сил противиться снотворному наваждению – и я то ли провалился, то ли улетел ввысь под мерное покачивание вагона. Очутившись в этом состоянии, состоянии сна с не выключенным здравым смыслом, я приготовился ощутить тепло лазурных волн – но меня грубо перехватили и отправили в другую «реальность», на какой-то другой берег. Контакт или диалог на сей раз был иным, хочу я сказать. Этот мой сон заслуживает отдельного разговора. После этого сна я стану еще более «другим», поэтому вернемся к нему после того, как побываем в гостях у Брута.
   Итак, начинается тот самый, ранее анонсированный, визит.
   Я вошел к нему с лицом, на котором…
   Короче говоря, я был под впечатлением сна. Но все же удивился испугу Брута («Что случилось?!») и подумал: «Люди – это стервятники, которые питаются любой информационной падалью, клюют ее, тянутся к ней. И умеют ее считывать, потреблять. От них не так-то легко укрыться, необходимо соорудить систему защиты». Чувствовать себя беззащитной «падалью», легкой добычей было не очень-то приятно, поэтому я быстро взял себя в руки и перевел разговор в нужное мне русло, то есть затеял совсем не нужный мне разговор.
   Уже на третьей минуте нашего общения хладнокровный Брут кипятился:
   – Женщины – это существа, у которых меняется мировоззрение только тогда, когда ты берешь их за лобок. Их лоб – это лобок. Правда в том, что женщины хотят, чтобы их обманывали.
   – Тогда получается, что жизнь – довольно грязная штука, – вставил я реплику, демонстрируя самому себе свою полную вменяемость.
   – Конечно, грязная. Чистая жизнь – это всего лишь смерть. Но в жизни можно быть выше грязи, точнее, не смешиваться с ней.
   – Каким же это образом, интересно?
   Я насторожился: мне показалось, что и Брут сейчас заговорит о неземных мирах.
   – Надо понимать, – просто ответил Брут.
   Я вздохнул с облегчением: ничего нового.
   – Понимать-то понимать, – подхватил я, но мне отчего-то вдруг расхотелось развивать свою смутно вырисовывающуюся мысль. Эта мысль тянула за собой сон, а сна мне пока не хотелось касаться. Я не был готов обсуждать «эту тему» – тему, для которой я не мог подобрать даже названия. Того, что я пережил, Бруту объяснить не представлялось возможным. Но его общество было мне необходимо.
   – Брут, – сказал я, – мне 33 года. Так?
   – И что из этого следует?
   – И я совсем недавно встретил принцессу. Они существуют, Брут? Как ты думаешь?
   Один из моих немногочисленных друзей, которого мне хотелось считать противоположностью себе и с которым мы сошлись, по моей версии, как лед и пламень, ответил мне следующим образом:
   – Принцесса – это клубок утонченного лицемерия. Честные бабы – это продажные твари, откровенные б… без неоправданных претензий. Принцесса – это претензия не быть б…, быть выше того, чем она является на самом деле. А мужики еще и подыгрывают им.
   Здесь он выразительно посмотрел в мою сторону. Я без смущения встретил испепеляющий взгляд.
   – Принцесс в природе не существует; из обыкновенных баб принцесс делают необыкновенно глупые мужики.
   Моего друга звали Юрий Мякиш. Он был брутальным самцом, всячески демонстрирующим это, и мне не оставалось ничего другого, как окрестить его пошлой кличкой Брут.
   – Отчего же ты несчастлив, Брут? – поинтересовался я.
   – Разве с б… будешь счастлив? – веско, чтобы скрыть неуверенность, ответил он.
   – Загадочно все это как-то, – сдулся я. Было похоже на то, что я сдался.
   – Ну, вот посмотри, – стал развивать свою теорию Брут. – Ты возвращаешься к своей принцессе домой под утро. Нормальная вещь. «Где ты был, милый? Я так волновалась. Практически не спала». Голосок, заметь, выдает неподдельную тревогу. Что ты отвечаешь ей? В самом лучшем случае ты скажешь, что задержался на работе или засиделся с треклятым Брутом в пабе; в самом худшем случае это окажется правдой. Но ты не скажешь, что был с б… и тебе было хорошо. А твоя принцесса не скажет, что не верит тебе. Потому что она принцесса, и у вас все великолепно. Ты не можешь обмануть ее ожиданий, развеять иллюзии, раздвинуть шелковый занавес и открыть окно с видом на жизнь. Почему вы так себя ведете? Да потому что принцесса – это лучший способ быть б…, во всяком случае – самый почитаемый. Ты ее содержишь – и больше всего на свете она не хочет слышать, что ты был с б…, а не с Брутом, ты был с бабой, с которой тебе было хорошо и которая, не дай Бог, завтра может стать твоей очередной наивной принцессой. Почему ты ей говоришь, что тебя с праведного пути сбил Брут? Либо ты не хочешь менять одну б…, тьфу, прин…, тьфу, – словом, одну на другую, либо (в худшем случае) считаешь себя виноватым и недостойным принцессы. В любом случае устроить обоих может только ложь, то есть красивая сказка, в роскошных декорациях которой так трогательно существует принцесса, сама похожая на сказочный персонаж. А правда в том, что в каждой принцессе сидит б… Век принцессы короток, и коротка любовь.
   – А можно ли любить б…?
   – Нет, конечно, в этом-то и вся штука. Можно любить только принцессу – но принцессу, так сказать, первой свежести, ту, которая еще не догадывается и не подозревает, что на самом деле будущее любой вменяемой принцессы – это конец сказки.
   – И все же: почему ты несчастлив? Ведь ты же все понимаешь.
   – А ты видел когда-нибудь счастливых людей? Счастливыми бывают только принцессы и их слепые избранники.
   – Я тебе не верю, – сказал я.
   – Я и сам себе порой не верю, – честно ответил Брут.
   – Интересно, Брутер, – спросил я, – почему жизнь ставит раком только гордых или умных людей?
   И мне показалось, что я обращаюсь не только к Бруту. Я словно втягивал в наш диалог кого-то еще.
   – Так ведь мы же – соль Земли, – сказал Брут, разливая коньяк в бокалы.
   – Соль – это мелочи жизни, – задумчиво сказал я.
   – Так ведь жизнь и состоит из мелочей. Из соли, перца, хлеба…
   – Значит, принцесса – тоже мелочь?
   – Несомненно, – сказал Брут. – Это мелочь, достойная нашего внимания. За нее и выпьем.
   – Ненавижу порой диалектику, – сказал я, морщась от жгучего, обжигающего рот напитка. – У тебя груши нет?
   – У вас, сэр, уже завелись царские замашки. Принцессы, по идее, должны закусывать горошинами.
   – Это они спят на горошинах, – не давал я сбить себя с толку. – А закусывают – грушами. Сказки читать надо. И верить в добро.
   Брут подозрительно посмотрел на меня.
   – Кстати, – разошелся я, – груши – это тоже мелочь.
   – Так ведь никто с этим и не спорит, – ответил Брут, посасывая дольку лимона.
   – Интересно, Брут, а сны тебе снятся?
   – Нет, – хмыкнул Брут, наливая по второй. – Жизнь есть сон?
   – Похоже на то.
   – Выкинь из головы. Закуси лимоном: прочищает мозги.
   На обратном пути мне очень хотелось, чтобы меня вновь одолел сон. Но не тут-то было. Сон не шел, не появлялся ни в одном глазу.
   – Сон – это мелочи жизни, – бормотал я, глядя на потоки дождя за стеклом трамвая. Вагон раскачивало из стороны в сторону, изредка дребезжал звонок. Весь этот трамвайный шум и грохот что-то мне смутно напоминал.
   Где-то я уже слышал этот шум.

Глава 9. Лоскут второй. Мой сон

   Мой сон был таким. Предчувствие набегающей лазури было смято упругой звуковой волной: откуда-то раздался ровный дикторский голос. Мужской. Ощущение было точное и отчетливое: по радио озвучивали какое-то чрезвычайное сообщение. Странным было лишь то, что не вызывающая сомнения «чрезвычайность» никак не вязалась с тем обстоятельством, что из текста сообщения не следовало никакого смысла. Текст состоял из пустоты. Словно в насмешку надо всем привычным голос и слова диктора плыли сами по себе, а смысл вибрировал где-то отдельно и независимо. До меня вдруг дошло (диктор говорил явно о другом): моя (уже не моя) Вероника вскоре выйдет замуж за человека интеллигентного вида. За программиста– компьютерщика. Далее следовал непонятно как материализовавшийся указ: свяжись с Маратом. И вдруг все эти смысловые обрывки накрыла теплая лазурь. Я сразу почувствовал себя, как бы это сказать, в области обоюдного контакта. Пространство переставало быть немым – но в этот момент лазурь стала приобретать оттенок зеленоватого льда. И я опять провалился в зону одностороннего общения – в зону императивов, где мной как бы повелевали и где мое мнение было никому не интересно.
   Это я сейчас перевожу все на язык определенных ощущений. Но тогда я плыл, меня швыряло, как щепку, по информационным волнам. Можно воспользоваться и другим ассоциативным планом, понятным людям технотронного века: я был словно настроен одновременно на разные волны, которые не просто перебивали друг друга, попеременно врываясь в эфир, но были отчетливо враждебны друг другу. Мои впечатления, обработанные последующим анализом, включали в себя и такую «картину»: я словно перехватывал врывающиеся в ноосферу (NOO) голоса, даже не голоса, а озвученные позиции. Смутно чудились какие-то баррикады. Причем лазурный океан, мне казалось, находился где-то вверху (накатывало лазурное ощущение – и я непроизвольно поднимал лицо вверх, вытягивался на цыпочках и задерживал дыхание – как перед погружением в плотную, ледяную стихию, куда-нибудь в прорубь), а императивный солдафонский стиль команд просачивался откуда-то снизу. Это было даже не психологическое, а физическое ощущение.
   И еще один впоследствии расшифрованный мною оттенок ощущения: информация в NOO была «достойной» этого уровня, здесь не было информационного шума, здесь скрещивались неизбежные, откристаллизованные «интересы». Я был чему-то случайный свидетель. Меня мучили три вопроса:
   1. Чему?
   2. Почему я?
   3. Чего от меня хотели?
   Если понятно, что я здесь наплел, будет «понятно» и то, что я не знаю уж какими фибрами воспринял общий смысловой тон посыла снизу: свяжись с Маратом – и он будет наш, мы (sic!) заставим само будущее работать на нас! С кем-то я был уже в одной команде. Интересно, с кем?
   В этот момент лазурное цунами обрушилось невесомой стеной и расчистило эфир для информации иного порядка. Что-нибудь понятно?
   Правду трудно понять. Чтобы было еще непонятнее, выскажу то, что осело на самом дне души гадким смысловым осадком. Из невнятных крупиц вылепилась невнятная мозаика, взывающая к предельной внятности. Тревожные сигналы паутинным клубком сплелись в такой вот суконный клич: «развернуть человечество на самоуничтожение».
   Конечно, я ни за что бы не мог ручаться под присягой, хотя был уверен в том, что здесь излагаю. Для Брута это был бы клинический случай. «Человечество», «самоуничтожение», «будущее» – типичный дурдом, доморощенный апокалипсис свихнувшихся потребителей XXI века. И венец всему – классический супербанальный мотивчик: конечно, я знаю, в это невозможно поверить, я и сам бы первый не поверил, но…
   Мне было неудобно перед самим собой.
   Но это была правда, и эта правда отрезала меня от «человечества», от нормальных людей, хочу я сказать. Ведь ни с кем поделиться такой информацией, добытой в NOO, было невозможно. Со мной вытворяли какие-то дьявольские штучки: мне открыли то, что не видит никто. Это лучший из известных мне способов хранить секреты. Никто не верит тому, что есть на самом деле, ибо они не способны дойти до этого своим умом. Очень умные – всегда в дураках. Меня делали одиноким дураком – старым, проверенным человеческим способом. Даже самые «нечеловеческие», на первый взгляд, способы расчеловечивания, всегда оказываются слишком человеческими.
   Кстати, если бы я был Богом, и если бы я дожил до XXI века, не свихнувшись со скуки, я бы ничего не скрывал: люди все равно не верят ничему, что выходит за рамки их глупого и примитивного опыта. Вот почему мы с Брутом начали с принцесс, а потом перешли на мелочи жизни. Принцесса – не укладывается в границы его циничного, но не многомерного опыта. Циник свято оберегает свое право на ошибочное мнение.
   Святость – вот что не нравится мне в циниках.
   Конечно, я опасался, что я схожу (сошел?) с ума. Мне надо было весь этот космический бред перевести в житейский план. Кто такой Марат? Есть ли у Вероники друг программист? Как его зовут? Не Марат ли?
   Простые, ясные, недвусмысленные вопросы, ответы на которые могли быть весьма и весьма двусмысленными…
   Критерий космического бреда – земная практика. А что было делать?
   Если тебе не остается ничего другого, если ты делаешь единственно возможное – значит, ты еще в своем уме. Эта сермяжная соломинка меня очень успокаивала.
   После этого сна я словно бы раздвоился: здравый и нормальный человек носил в себе ненормального. При этом реальными были оба. Угроза была нормальному. Но исходила не от ненормального. Был кто-то третий?
   SOS… NOO… SOS…
   Мне словно предлагали (опять же: кто предлагал?) взять и стать сумасшедшим, не пытаясь что-либо понять. Мир как-то дико и нелогично даже не перевернулся с ног на голову, а лениво завалился набок. Очень лениво, никому ничего не доказывая и никого ни в чем не убеждая. Слетел с диалектической спирали, бывшей до сих пор, согласно условной научной легенде, траекторией развития и существования нашего милого материального мирка, прирученного отважной наукой. Этот непостижимый мир просто изволил быть самим собой, таким как он есть, не слишком заботясь о концептуальной слаженности, «противоречивой сути», смысл которой так опекали крупные человеческие теоретики. И вот эта непричесанная косматая бытийность, эта первородная энергия бессмысленного движения материи, застала меня, человека, вскормленного цивилизацией, врасплох. Почва заколебалась под ногами, небеса вздулись и улетели. Я не понимал. А значит – переставал жить. Был парализован.
   Это был колоссальный урок для меня. Жизнь без смысла переставала быть жизнью. Я и не подозревал, что тянусь к смыслу, как цветок к солнцу или баклажан к влаге.
   Когда мне просто захотелось кофе, я понял, нет, ощутил каждой клеточкой, что жить я буду. Жизнь возможна и без смысла: таким было мое жизнеутверждающее открытие. Океан лазури не отменял чашечку кофе. Интересно, я сдался или сделал шаг к победе?
   По крайней мере на этом «смысле» я мог продержаться несколько дней моей никчемной жизни. И я обрадовался этому так, словно у меня появилось гарантированное будущее. Несколько дней! Такими сроками я стал измерять продолжительность бытия. Мгновениями. Может быть, они и являются единицами измерения вечности?
   Это как-то «брутально». Умно. Философско. У меня все было гораздо проще: мне было просто плохо.
   И тут я вспомнил: «Не рассуждай». Очень симпатичный девиз, если вдуматься.
   Стало легче.

Глава 10. Милый, милый каннибал

   Я молчал.
   Я ждал.
   Я замкнулся.
   Затаился.
   Общение с Брутом убедило меня в том, что я сверхнормален, то есть непригоден для жизни.
   Оставалось смотреть TV. Оказалось, что в лучшем из миров не прекращаются войны, идет множество войн одновременно. Кровавых сюжетов было в комическом изобилии: очевидно, на них был огромный спрос. Аварии, техногенные катастрофы, землетрясения, наводнения, вулканы… Погибли 12, 39 и 430 человек. Такое впечатление, что под новостями подразумевались именно катастрофы или несчастные случаи; обо всем другом люди не хотели знать ничего.
   Вот мужчина с залитым кровью лицом. Он попал в объектив телекамеры, и тщится теперь сосредоточить в себе вселенскую боль и скорбь. Однако никто не удивится, если окажется, что он-то и был кровавым террористом-смертником, по вине которого погибли десятки мирных обывателей, родственники которых теперь прильнули к экранам телеприемников.
   А вот знаменитое «Дог-шоу». Собачки, лохматые и гладкошерстные, густопсовые и муругие, носятся за порхающими тарелками, тренируя свой инстинкт «догонять и рвать в клочья». «Если его не тренировать – инстинкт угаснет», – говорит комментатор. И ему хочется верить. Однако лично я не верю. Я сильно сомневаюсь. Но не могу возразить ему, этому болвану за кадром.
   Поэтому переключаю канал.
   Во весь экран – крупное лицо мелкого антиглобалиста. С умным видом несет всякую чушь о голодающих детях.
   Переключаю канал.
   Еще один умный. Писатель. Рассуждает.
   – Для кого восходит солнце? Для тех, кто горит синим пламенем, кто читает или пишет легкие мужские романы, кто, словно отпетый маргинал, разбрасывает апельсины по асфальту и мнит себя Халатовым, влюбленным в Лильку. Для тех, кто облюбовал свою срединную территорию, наконец… Блажен, кто в конце приходит к золотой середине.
   «Наконец…» О чем это он?
   Переключаю.
   Совсем другой видеоряд. Здесь, в намоленном центре Европы, судят шайку педофилов, состоявшую из видных политиков, бизнесменов и прочих сильных мира сего. Я уверен, что главарем шайки был писатель, лауреат какой-нибудь престижной премии. Они не просто растлевали и насиловали, они убивали девочек. Зачем? Чистые псы. По их гладким лицам и уверенным профилям этого не скажешь. Слишком интеллигентные лица. Кому же тогда верить? Кстати, предводителю, похожему на писателя (у него были большие очки в роговой оправе в пол лица) задает вопрос корреспондент, подозрительно смахивающий на предводителя: «Зачем же вы убивали девочек?»
   Обвиняемый после некоторого раздумья отвечает (не исключено, что ответ был искренним): «Молодые девушки привлекают меня своей грациозностью и добротой».
   Вы хотите услышать от меня комментарий?
   Меня глубоко впечатляет изношенность и затасканность всех человеческих слов и доктрин. В сегодняшнем мире невозможно отличить палача от жертвы.
   Что у нас там дальше?
   Судят компьютерщика. Каннибала?
   Это интересно. Как его зовут?
   Его зовут не Марат. И не Фредди Крюгер. У него какая-то известная фамилия. Кажется, Шуберт.
   Сюжет был настолько гнусным, что захватил меня полностью. Жил-был один высококвалифицированный программист. Вдруг ни с того ни с сего он съел другого программиста, столь же высокой квалификации. Публика в недоумении. Должны быть причины и следствия. Всех интересуют подробности. Вот так вот взял – и съел? Где же логика?
   Выяснилось, что оба – геи, гомосексуалисты. Почему-то стало еще интереснее. Хомосапиенсы, мать их так. Причем, Шуберт съел своего коллегу по настоянию этого другого программиста, фамилия которого была похожа на Геббельс. Или Геттельс.
   Очень интересно. Один съел другого, Шуберт – Геббельса, и весь цивилизованный мир взволновался: а где же здесь состав преступления?
   Дело в том, что Шуберт, строго говоря, даже не убивал Геббельса; г-н Геббельс, как бы это сказать, начал поедать самого себя, угощая при этом г-на Шуберта. Тот не отказался. Господа вначале полакомились членом д-ра Геббельса. Это логично. Что еще отрежешь из ненужного? Получили большое, неземное удовольствие. После этого Геббельс вежливо попросил г-на Шуберта отведать его, Геббельса, филе. После того, как он, Геббельс, будет гуманно умерщвлен, разумеется. Есть живого коллегу европейцу и в голову не придет.
   Г-н Шуберт любезно согласился. И скрупулезно заснял на видеокамеру весь захватывающий процесс разделки и приготовления (виноват: сначала лишения жизни – практически, добровольного) разнообразных блюд. Сей повар готовил острые блюда из частей брудера Геббельса. Вопрос для любителей детективов: где здесь преступление?
   И теперь вся демократическая Европа ломает голову: было здесь преступление или нет. Потрясающий юридический и моральный казус. Оно конечно, г-н Шуберт съел-таки д-ра Геббельса. Однако с точки зрения права, он не сделал ничего предосудительного. Не убивал. Не предавал. Не крал. Не мошенничал, боже упаси. Главное, платил налоги. А воздержаться от того, чтобы позавтракать членом коллеги, которым тот в здравом уме угощает тебя, в Библии, и даже в Уголовном Кодексе записать забыли.
   Европу стало жалко.
   Очень хотелось посмотреть фото г-на Шуберта. Показали. Вменяемое скучное лицо трудолюбивого исполнительного немца. Типичный обыватель.
   Я во все глаза смотрел на телеэкран. Меня не покидало ощущение, что весь этот идиллический апокалипсис показали специально для меня. Но диктор на сей раз не подмигивал. Г-н Шуберт даже не взглянул на меня. Геи меня не выносят. Признаться, и я недолюбливаю геев в свою очередь. Мне кажется, я испытал бы к нему гораздо большую симпатию, будь он нормальным. Люби он баб. А с этими геями – что-то не так. Разреши им любить друг друга – так они готовы друг друга съесть. Слишком много человеколюбия.
   Мне захотелось посмотреть что-нибудь про Марс. Но на этот раз события на Земле затмили то обстоятельство, что на Марсе когда-то была жизнь, возможно, похожая на нашу, и, следовательно, вполне возможно, что наша жизнь станет когда-нибудь подобием того застывшего ледяного пепла, что выстилает поверхность планеты Марс. В такой эволюции была своя логика.
   Марса не было. И никто мне не подмигивал. В этот бесчеловечный мир людей исчезла Елена. Лучше бы она отправилась в экспедицию на Марс. Было бы больше шансов выжить. Я выключил TV, это основное благо цивилизации (хотя мне хотелось его разбить). И уставился на телефон. С живыми людьми общаться непосредственно что-то не хотелось. Но я не успел взять в руки трубку: телефон зазвонил прежде, чем я подошел к аппарату.
   – Алло, Валерий?
   Это был забытый голос Вероники.
   Сигнал из прошлого.

Глава 11. Вероника выходит замуж

   … – А я вот совершенно не помню свою первую любовь, – сказал Брут.
   – Ты просто не любил, – возразил я.
   – Один ты у нас Ромео, – поджал губы мудрый Брутер. Странно: он был обидчив, будто начинающий побирушка. Как это в нем совмещалось – оставалось прелестной загадкой.
   – Да нет же, Брут, – пытался я сгладить противоречия. – Я имел в виду, что при твоей силе, при твоем могучем уме любовь должна казаться тебе какой-то ерундой. Разве не так?
   – Разумеется, не так.
   «Могучий ум», судя по всему, был оценен и принят к сведению. Следовало ожидать поучительного монолога маэстро. Однако монолога я так и не дождался. Брут молчал. Что ж, Брут всегда умел удивлять, как всякий живой и неглупый человек: естественность, подобно глупости, непредсказуема.
   Вслед за этим Брут удивил меня вторично: он заговорил, властно и небрежно, как истый гуру, которому наплевать, слушают его или нет, понимают или глумятся над смыслом его речей. Он общался даже не со мной, даже не с духами, а с мудростью, накопленной человечеством. Он вступил в диалог с позиции силы, то есть мудрости. В этот момент он чем-то напомнил мне Карину и Константина. Люди разные, но их объединяло то, что живут они не одним днем, а – вечными смыслами. Хотя добывали они их по-разному.
   – Послушай, Ромео, ты задумывался когда-нибудь над тем, кто такой Дон Жуан?
   – Нет, – сказал я, – не задумывался.
   – Да уж, конечно. Дон-Жуан тебе не по зубам. Тут уже не слепая страстишка, а философия любви.
   Ответа не последовало. Брут был отмщен. Теперь пришел его черед проявить великодушие.
   – «Женщина любит ушами»: это, вне сомнения, афоризм Дон Жуана – но Жуана циничного, незрелого, не понимающего еще толк в изысканном наслаждении. Зрелый Дон-Жуан – это человек, который понимает, что ключ к телу женщины находится даже не в ушах, а в голове. Да-да, в той самой голове, которой у женщины как бы нет. Уж что-что, а глупость женщины – специализация Жуана. Однако именно он апеллирует к ее, так сказать, уму. Интересно?
   Я кивнул. Это означало, что его монолог я трактую как форму извинений и принимаю их; кроме того, это означало, что мне действительно интересно.
   – Ведь женщины – существа кнопочные, словно котики. Всегда знаешь, чего от них ожидать, хотя мифы твердят об обратном. Так ведь мифы создают сами женщины, а всякие ромеоподобные им верят. Кстати, мужчины ненавидят настоящих Дон Жуанов: философия в любви – вещь виртуозная, она превращает безмозглых мужиков в баранов.
   Возражений не последовало.
   – Нажми на розовую кнопку – потекла нежность, на синюю – возбудилась легкая ревность, на красную – заклокотала безумная страсть, на коричневую – поперла ненависть. Тот, кто умеет манипулировать этим хозяйством и всерьез считает, что «женщина любит ушами», – не Дон-Жуан, а клавишник, кнопочник. Наука страсти нежной – подлая и низкая наука, ибо это игра на инстинктах. Настоящий Дон-Жуан завоевывает женщину всю, целиком, не скрывая при этом своих гнусных намерений. Вот это класс!
   В этот момент раздался неробкий звонок, Брут метнулся к двери – и в комнату вошла привлекательная молодая женщина. Она бросалась в глаза тем, что делала вид, будто вовсе не бросается. Ее волосы отливали бледным углем – богатой, но блекловатой гаммой, несомненно будоражащей здоровую сексуальность. Глаза были подведены – скупо, но эффектно, заставляя мужчину удивляться тому, как это он их сразу не заметил. Вкус и изящество сквозили в каждом непродуманном движении.
   Надо было видеть реакцию Брута! Он перестал делать непринужденные размашистые жесты, словно боясь спугнуть видение. А главное – он не стеснялся быть в моем присутствии таким – ручным и глупым.
   Все мы в какой-то степени кнопочные существа! Мы унизительно предсказуемы; непредсказуемы только умные люди, а душевные дураки или здравомыслящие посредственности читаются проще, чем стада баранов с их скудными потребностями. И ты, Брут! Как я рад за тебя!
   – Здравствуйте, принцесса, – сказал я. – Как вас зовут?
   – Елена.
   Не кокетничает. Не кокетничает – вот чудеса! В течение месяца я встречал вторую девушку, которая не кокетничает, и обеих зовут Еленами.
   – Брут, – развязно начал я, – как в твоей пещере могла оказаться принцесса? Вы заблудились, Елена? Меня, кстати, зовут Валерий. И я знаю выход из этого мрачного лабиринта.
   – А почему Брут, Юрий? – улыбнулась девушка. Было видно, что назови я Юрия Мякиша самим Яго, Елена была бы в восторге.
   – Брут – это пустяки. На самом деле – он Дон-Жуан. Вы в курсе?
   Я оставил Брута не у дел.
   – Конечно, – блеснула улыбкой принцесса. – Вы думаете почему он мне понравился?
   – Вам понравился Дон-Жуан? Я правильно вас понял?
   – В 13 лет мне нравился Ромео. Сейчас, в 26, нравится Дон-Жуан. Это естественно. Кстати, вы тоже из породы донжуанов, имейте в виду.
   – Вы мне льстите?
   – Нет, я говорю жестокую правду. Нет ничего трагичней и прекрасней любви Дон-Жуана.
   Я обернулся к Бруту за подмогой. С меня как-то унизительно быстро сбили спесь. Я в два-три хода проиграл позицию.
   – Валерий страшно торопится, – буркнул Брут. – Это занятный, но очень занятой господин, и мы непременно насладимся его обществом в следующий раз. Удачи тебе, Валерьян. Что ж, если спешишь…
   – Мне позвонила Вероника, – сказал я. – Я хотел посоветоваться с тобой…
   – Какая Вероника? – округлил глаза Брут.
   Мне трудно было назвать это предательством, да это было бы и неправдой. Но как назвать то, когда тебя оставляют один на один с проблемами, о которых ты никому не можешь рассказать?
   Неужели так было задумано?
   Когда Вероника по телефону сказала мне, что выходит замуж за программиста-компьютерщика, я пришел в ужас. Я стал лепетать что-то насчет Шуберта, стал отговаривать ее. «Пойми, пойми…» – нес я какую-то чушь. Вероника поняла все по-своему.
   – У нас с тобой все равно ничего не вышло бы, – мягко сказала она. – И потом: при чем здесь Шуберт? С каких пор ты стал любителем классики?
   – Да дело не в этом, – многозначительно хмыкнул я.
   – А в чем тогда дело?
   А дело было в том, что испугался я не Шуберта, как до меня стало доходить, а того самого трамвайного пророчества. Информация, дошедшая до меня во сне, оказалась правдой: вот отчего я пришел в ужас. Значит, правдой окажется и Марат, и что-то там про человечество. Марат.
   – Скажи, пожалуйста, – на всякий случай я приготовился к лаврам прорицателя и предсказателя, – твоего будущего мужа зовут Марат? Ведь так?
   – Нет, совсем не так. Его зовут Григорий. Гриша. Ты что ревнуешь?
   – Конечно, – мгновенно отреагировал я. – Неужели ты думаешь, что ты была мне безразлична?
   – Нет, не думаю. Кстати, извини за блондинку. Я погорячилась. Мне чего-то недоставало, хотелось проверить твои чувства, что ли. Сама толком не знаю. Каприз, наверно. Извини. А Гриша – это судьба. Вот просто сразу, с первого взгляда. Я думаю, это лучше для нас c тобой. Уверена, у тебя тоже все будет хорошо.
   Эта трогательная забота о «нас с тобой». Можно подумать, в тот момент, когда она встретила Гришу, она думала о нас.
   – Поживем – увидим, – сказал я. – Между прочим, где ты познакомилась со своим программистом?
   – С Гришей? Не поверишь: на кладбище. Представляешь, поехала туда с подругой, у нее там мама похоронена…
   На кладбище. Что бы это значило?
   Об этом мне ничего не доложили.

Глава 12. Жало любви

   После всех описанных происшествий прошло много, много дней.
   Казалось, события будут развиваться стремительно, в вихревом темпе, к чему я и подготовил себя. Однако, к моему немалому разочарованию, дни уныло плелись за днями, ничего не происходило, мой дар считывать неуловимую для других информацию явно потускнел. Я был не востребован. Кроме того, что это было унизительно, я не знал, как мне искать Елену. Я вбил себе в голову, что ожидание – это и есть мое нынешнее испытание; ожидание я воспринимал как форму борьбы и не собирался проигрывать.
   Что происходило вокруг меня?
   Вокруг меня все было неопределенно. Я часто, в любое время дня и ночи, выходил на улицу, демонстрируя готовность к контактам. Темной ночью колючие лучики звезд с голубым стальным отливом надменно осветляли небо. Меня никто не замечал в упор. Иногда казалось, что алмазные брызги звезд холодным салютом усеивали небосвод. Праздник? Если праздник, то весьма иронический. В честь чего?
   Порой чудилось, что молодой месяц ловко завис, зафиксировал свое положение специально для меня и светился лукавой улыбкой какого-то доброго небесного существа – тогда мне было не так одиноко. Иногда месяц покачивался в небе легким гусиным пером, навевая шаловливое вдохновение. А временами – лезвие месяца висело надо мной на ниточке, готовое сорваться в любое мгновение, и тогда я торопился спрятаться.
   Затяжная влажная осень никак не могла смениться морозной зимой. Дни начинались бледно-голубыми утрами; заспанное всклокоченное солнце нехотя показывало свою недовольную рожицу. Потом оно до полудня сердито путалось в пелене тощих туч, а когда ветер разрывал пелену в рыхлые клочья, на небе не было солнца, не было сфокусированной точки: зияла зона ослепительного сияния. Солнце было размазано в полнеба, и устало заливало землю безжизненными софитами, но не грело. Что-то не так было в природе. Все вокруг было переведено в режим ожидания.
   Я уже приветствовал решительное наступление угрюмого декабря – но вновь просчитался. Бесснежный, мокро-бесхарактерный декабрь запомнился удивительными сочетаниями красок одного вечера, которые создали на четверть часа пронзительное романтическое настроение. Темная до черноты кайма леса обозначила жирную ломаную черту горизонта. Сразу за чертой – тревожная оранжевая подсветка, переходящая истаивающими тонами в разводы червонного золота, а там – в пронзительную синь и, далее, в нежную сероватую темень небес.
   На светло-голубом фоне знакомым фокусом завис юный месяц, своей беззащитностью напоминавший бледный истонченный лепесток, а над ним строго по линии, соединявшей остренькие края месяца, крупным недосягаемым бриллиантом колко и царственно мерцала одинокая звезда.
   Удивительный гармонический аккорд застыл на четверть часа, а после уже зазвучала иная музыка. В эту 15-минутную паузу, которую хотелось назвать звездным или лунным часом, в хрупком мире обозначилось хрупкое равновесие. Потом что-то сдвинулось, краски потускнели, затем вспыхнули, опять поблекли – и мир перешел в обыденное состояние. Все это было несомненно, но ничего нельзя было доказать. Вроде бы ничего не произошло, однако мне уже не хотелось смотреть на небо. А ведь я месяцами ходил как завороженный, задрав голову и практически не глядя себе под ноги. В эти 15 минут я впал в состояние анабиоза, в состояние медиума. Я впервые четко принял чью-то сторону. Крещение состоялось. И «там» это зафиксировали. Своих союзников я мысленно назвал Лазурные Дали (ЛД). Той стороне, от которой я отрекся, нажив себе могущественного врага, я дал имя Духи Кратера (ДК).
   На следующий день на землю пала белая зима. Важно кружились снежинки, и создавалось впечатление, что ни одна из них не падала вниз, а все устремлялись вверх. Странный хоровод: если долго смотреть на небо, то небо и земля менялись местами. Все в мире переворачивалось с ног на голову, и от этого становилось весело и тревожно.
   Пора спросить: при чем здесь любовь?
   А при том, что я сходил с ума от тоски по Елене. Вот и все. Сначала мне казалось, что с Еленой будет так, как с Вероникой: с глаз долой – из сердца вон. Что если это закон жизни – закон заземления всего живого? Из жизни моей исчезла бы сказка – только и всего. Скука – закон жизни.
   Но я открыл другой закон. Я боялся, что вокруг столько соблазнов, что я не смогу устоять. Я ведь живой человек. Могу и оскорбить любовь. Беда пришла оттуда, откуда я ее не ждал: соблазны перестали быть соблазнами. Подлинная жестокость любви оказалась простой, но неотвратимой: меня перестали интересовать женщины. Более того, меня перестала интересовать собственная жизнь. Моя жизнь могла быть полноценной только с любовью, только с Еленой, все остальное было суррогат и подделка. Второй сорт. А объедки собственной жизни мне были не нужны. Не ожидал я от себя такого глупого максимализма. Все было простенько – и жестоко: найти ее значило обрести себя.
   Вот я и смотрел на небо, а куда мне еще было смотреть?
   Теперь я ждал сведений о Марате, но меня окружал заговор молчания.
   Расскажу один случай, который поможет понять мое состояние.
   Свирепый январь уже отошел, зима стала сдавать. Я бесцельно гулял по городу, окутанному февральским туманом. Мутно-серое небо сливалось с бледно-серым покровом снега, и взгляд упирался в плотную завесу серого тумана. Город дремал в этой сырой хмари, издавая негромкий рабочий рокот.
   Снегу было много, деревья корчились и стыли. Взгляду не за что было зацепиться. Я направился к замерзшей Свислочи. Возле полыньи переваливались серо-пестрые жирные утки на багрово-красных лапах, словно вымазанных акварелью. Редкие прохожие останавливались именно здесь. Жизнь сосредоточилась возле полыньи или около померкшей, потерявшей цвет воды – узкого не замерзшего русла.
   В воде отражался серый неброский мир – поэтому вода тоже была неопределенного цвета. Жизнь замерла. Утки скользили медленно и бесшумно.
   Я оглянулся по сторонам – и вдруг увидел девушку с медно-красными вьющимися волосами и голубыми глазами. Я перевел глаза на уток – и они показались мне колоритного, пестровато-коричневого оттенка. У меня зарябило в глазах: калейдоскоп повернулся, и картинки заиграли цветом. У воды появился тускло-зеленый, неброский, но несомненно живой цвет. Все вокруг стало оживать. Возле утиц – как я не заметил сразу! – лениво кружили красавцы селезни, словно только что от модельера-авангардиста. Перья, облегавшие их ладные тушки, казались искусственными, накладными – почти неестественно яркими по расцветке и аляповатыми по сочетанию. Шелковистого отлива темная зелень и соскальзывающий в радужный спектр фиолет, густая синева и ослепительно белые вставки, ровный коричневый атласный тон и нежная зелень пера: перед вами не мачо водоплавающий, не суровый альфа-самец, а напыщенный альфонс, карнавальный принц, старающийся понравиться сереньким подружкам. Почему-то хотелось, чтобы у них было как у людей, а не наоборот. Клоуны-селезни оскорбляли мое мужское естество.
   Но дело не в этом; дело в том, что мир заиграл красками, благодаря этой девушке. Красная ночь! И эти линии губ… Боже мой, глаз не отвести.
   Девушка улыбнулась мне, и я решил, что я влюблен. Как все просто. Елена забыта. Есть только шевелюра «красная ночь» и голубые глаза. Я сделал какое-то движение – и только потом понял, что копирую селезня. Мое движение рукой к волосам было комическим соответствием их ленивым па возле избранниц. Я даже покраснел. Потом побледнел. В это время мои руки выделывали вензеля. Мне отчаянно хотелось, чтобы девушка обратила на меня внимание. Не рассуждая ни секунды, я подошел к ней и сказал, глубоко заглядывая в голубые глаза:
   – Вам нравятся селезни?
   – Разве они могут не нравиться?
   Все правильно: голос был грудным и страшно привлекательным.
   – Меня зовут Валерий.
   – Очень приятно. Но я жду другого.
   – Марата?
   Девушка обомлела.
   – Откуда вы знаете?
   – Это долгая история. Можно мне с ним поговорить?
   – Зачем? Кто вы такой?
   – Я сильный и добрый человек. Не верите? Хотите, я сделаю так, что все утки улетят? При этом пальцем не пошевельну. Только поведу бровями – и с них опадут все сиреневые перья.
   Мне ничего не стоило сконцентрироваться на самом тучном селезне. Он тут же задергался – и через мгновение паника охватила зажравшуюся стайку. Они дружно снялись и улетели.
   Девушка, не глядя на меня, бросилась бежать. Догонять ее не было смысла: я уже давно понял, что это был не тот Марат. Совпадение, не более того.
   «Мой» Марат сам отыскал меня.
   И это произойдет в следующей главе, когда весна будет на исходе.

Глава 13. Бедный худой Марат

   Он позвонил мне и глупо спросил:
   – Ментула?
   – Что «ментула»? – не понял я.
   – Пароль такой, – ответил незнакомый мужской голос.
   – Что с Еленой? Где она? – спросил я.
   – Вы Валерий?
   – Конечно. Не тяни резину, Марат. Где Елена?
   – Далеко. Нам надо встретиться.
   – Приезжай ко мне.
   – Нельзя. Давай пересечемся в сквере возле цирка.
   – Как я тебя узнаю?
   – Я худой, среднего роста, интеллигентного вида…
   – Компьютерщик, что ли?
   – Откуда ты знаешь?
   – Я знаю все. Не знаю только, какое отношение ты, худой интеллигент, имеешь к Елене.
   – Я ее брат.
   – Что же ты не заглянешь к своей бабушке Карине?
   – Опасаюсь.
   – Ладно, агент ноль-ноль целых три десятых, встретимся в сквере. А ты хоть знаешь, что такое ментула?
   – Нет, не знаю.
   – А хочешь узнать?
   – Нет.
   – Понятно. Жизнь – это компьютер. Так? Ты уже сыграл в ящик. Так?
   – Завтра в три. Пока.
   Сказать, что Марат мне не понравился – не сказать ничего. Эти компьютерщики, которые знакомятся с девушками на кладбищах, увлекаются каннибализмом, а в остальное время живут в мире виртуальном, кажутся мне народом подозрительным. Кибергений и жизнь – две вещи несовместные. Жить в ящике, добровольно блуждать в сети, не знать, что такое ментула, – разве это нормально?
   Не узнать в толпе интеллигента-программиста – это надо быть одним из них. Я тут же подошел к Марату, который беспомощно вертел головой, как филин, проснувшийся днем, и произнес заговорщицким тоном:
   – Мистер программист? Ментула – это мужской член.
   Видимо, последний раз Марат удивился тогда, когда в первый раз увидел компьютер. Ну, ничего человеческого. Поднял на меня глаза, поправил очки и направился вглубь сквера. «Мертвым» выражением лица явно напоминал Шуберта. Ни здрасьте – ни до свидания. Жаба. Каменная жаба.
   – Где Елена?
   – Не скажу. Мне велено на словах передать тебе информацию. Сейчас передам. И все, гуд бай. Никаких вопросов.
   Я поднял голову вверх. Светлый простор. Посмотрел по сторонам. Никого. Не раздумывая схватил Маратика за отворот не по сезону легкой курточки и молча тряхнул 3 (три) раза. Раз, два, три. Внятно и с расстановочкой, не скрывая своих хищных намерений. Куртка затрещала. Он поправил очки и вопросительно взглянул на меня. Дескать, что-то не так?
   – Ты урод, – сказал я ему сдержанно. – Я не буду задавать тебе вопросы, я буду выколачивать из тебя ответы. Где Елена?
   – В Америке. Но она просила этого не говорить.
   – Не говорить – кому?
   – Собственно, никому ничего не говорить. Особенно Искандеру: он не должен ничего знать.
   – Понятно. Значит, Искандер будет знать все через тридцать секунд беседы с тобой. Родную сестру продать – раз плюнуть. Ты просто шакал, Марат. Говорливый шакал. Как ты думаешь, могу я допустить, чтобы ты встретился с Искандером? Ты никогда не угадаешь: не могу. Я буду твоим куратором.
   – Пошел ты на …, – самоубийственно возразил Марат. Это меня удивило.
   – Что ты хочешь этим сказать?
   Теперь интеллигентом становился я. Стоит послать человека куда подальше, как он тут же становится интеллигентом. Тоже какой-то закон жизни.
   – Я завтра встречусь с Искандером.
   – Чтобы он размазал тебя по стенке, а потом добрался до твоей сестры?
   – Я должен ему кучу денег. Полкучи я уже привез.
   – Откуда ты явился?
   – Из Америки.
   Я понимал ровно столько, сколько сейчас понимаете вы, то есть практически ничего не понимал. Но на всякий случай выдержал солидную паузу. Мне необходимо было время, чтобы сориентироваться в этой непростой ситуации. Покоя не давал ассоциативный ряд: Марат, человечество, самоуничтожение. Я не мог просто так отпустить этого программиста.
   – Что велела передать Елена на словах?
   – Она сказала, что любит тебя.
   – И все?
   – И все.
   Я опять посмотрел в блеклое весеннее небо. И вдруг спросил:
   – Почему тебя назвали Маратом?
   – Я родился в марте. Отец и назвал меня Маратом. Мартом называть было как-то неудобно.
   – Да, Марат, какой-то ты замороженный, мало весенний. Когда у тебя день рождения?
   – Завтра, 17 марта.
   – Расскажи поподробнее, – попросил я очень сдержанно, – какое отношение твой день рождения имеет к завтрашней встрече с Искандером.
   – Мой день рождения – крайний срок для возвращения взятых у него денег. Все просто.
   – А если ты не вернешь деньги завтра?
   – Будет совсем скверно. Меня убьют, Ленку, наверное, тоже. Меня бы уже убили, если бы сестра не согласилась выйти замуж за Искандера.
   Так. Понятно. Я предполагал что-нибудь в этом роде.
   – А зачем тебе понадобились деньги Искандера?
   – Этого тебе лучше не знать.
   – Вы решили ухлопать человечество?
   Марат поправил очки, но и на сей раз не удивился. Удивлялся только я.
   – Не совсем так.
   – Тогда разъясни.
   – Откуда ты знаешь про… уничтожение человечества?
   – Долгая история. Сообщили Лазурные Дали. Или Духи Кратера. Ты все равно не поймешь.
   – Нет, как раз таки я все и пойму. Твои Духи – это сигналы из NOO?
   Я кивнул. Мы говорили с Маратом как двое сумасшедших или двое в здравом уме, имеющих отношение к информации, доступа к которой не имел никто.
   – Извини за куртку, – сказал я.
   – Ничего, – ответил он. – Я не сомневался, что ты бешеный. Простые парни – не для Ленки. Ты меня слегка заинтриговал.
   – Ты меня тоже.
   – Поговорим?
   – Пожалуй.
   Мы просидели с ним в парке три часа, после чего разошлись в разные стороны.
   Я был озадачен, он – озабочен.

Часть II. Чужая душа потемки, или Свет в конце тоннеля

Глава 1. Лоскут третий: дяденька Хуфу

   К визиту Марата я был подготовлен всесторонне, к беседе с ним оказался не готов абсолютно. Он шокировал меня своей бесхитростной исповедью программиста (о ней речь впереди).
   Но еще более я был не готов к моему изменившемуся состоянию, о чем мне следовало сказать гораздо раньше. Я не ожидал от себя такой элементарной, унизительно типичной реакции на мой изменившийся статус. Во мне помимо воли моей сработала дремавшая до поры до времени «программа», заложенная, вроде бы, никем (Ее Величеством Природой?), однако с неким умыслом, не вполне чистым намерением. Все мы немного программисты; каждый – по-своему. Мы программируем, нас программируют…
   Судите сами. Когда ко мне пришло умение впадать в состояние, в котором я мог воспринимать информацию, доверенную только мне, у меня помимо воли моей изменилась походка, выражение лица (теперь господствовала маска надменности), интонации. Я словно заставлял простых смертных вслушиваться в мой голос, чтобы мне не приходилось повторять дважды. Я почти в буквальном смысле вознесся над людьми, испытывая комплекс исключительности, комплекс небожителя или мегазвезды. Я стал вести себя как очень богатый человек. Как жлоб. Это я, парень простой и более всего почитавший в человеке личные заслуги плана духовного. Откуда во мне этот гнусный вирус?
   Власть, деньги, сила, исключительность, талант… Оказалось, это вещи одного порядка. Оказалось, и я подвержен комплексу типичного жлоба. Я был в значительной степени как все. Это меня огорчало, пугало и, что всего удивительнее, радовало. Я был со всеми одной крови; но я был не такой, как они.
   Мне вдруг стали сниться красочные сны о фараоне Хуфу (известном также под именем Хеопса). Я с легкость представлял себя на его месте, «переселялся» в него и смотрел на мир его глазами. Не стоило бы говорить об этом, но сны становились частью моей жизни.
   Судите сами.
   … Великий Хуфу поднял голову вверх: малиновые искры звезд были рассеяны по иссиня-черному бархату пространства. Живые огоньки теплились, словно только что перекочевали ввысь из очага Матхамеона. Хуфу, наместнику Бога на Земле, было неловко за сказочность декораций. Казалось, сами небеса старались убедить великого Господина Вечности в том, что весь мир создан для него, что он – Хозяин и Повелитель этого мира. Хуфу шепнет слово богам – и Нил разольется на тысячи стадий вширь. Хуфу и самого Бога Солнца Ра мог попросить удалиться за край пустыни – да только зачем? Фараон был мудр, и пользовался властью разумно.
   Конечно, многие верили, что власть фараона безгранична и безраздельна. Более того, некоторые фараоны сами в это верили: из них и получались великие исторические деятели, чаще всего – завоеватели. Сколько энтузиазма вкладывали они в свои суетные земные делишки, которые жалкие придворные называли деяниями!
   Хуфу ни во что не верил и во всем сомневался: это и было самой большой его тайной. Фараон многое понял в человеке: глупое двуногое легко обмануть, им легко управлять, его легко убить. Единственное, чего нельзя делать никогда и ни при каких обстоятельствах, – показывать свой ум, открывать свое Ка. Когда он это понял?
   Прозрение началось в тот вечер, когда на его глазах убили его несчастного отца, великого Снофру, который сам поверил в собственное величие. Они убили его, и стали глумиться над бездыханным телом, смеяться над бренными останками фараона, Божественного и Неприкасаемого при жизни! Юный Хуфу все видел: он спрятался за колонну, превратившись в каменное изваяние. Тогда ему и приоткрылась суть человека. Они на глазах у всех не смели поднять глаз на Повелителя, сына Отца фараонов, несравненного Ра, а за спиной Повелителя, отпрыска Амона-Ра, нагло улыбались, словно гиппопотамы. Но они все равно были жалкими рабами, они завидовали фараону и боялись гнева божественного Снофру! Они боялись Его, но не побоялись убить Его. Почему? Потому что больше всего они боялись гнева своего предводителя, косоглазого Зара.
   Таков человек: он смел только тогда, когда испытывает великий страх.
   И надо человеку – не так уж много. Нужны ли человеку церемониальные опахала? Нет, не нужны. Без них вполне можно обойтись. Фараон ненавидел опахала. Но этот продажный скульптор изобразил меня, Великого Хуфу, с опахалом в руке. Наверно, каменных дел мастера уже убили. А если не убили, он сделает изображения ее, этой девушки там, на стенах галереи, в Пирамиде. После этого его убьют. Что человеку нужно?
   Нужна горстка зерна, чашка воды, немного редиса и чеснока. Обычному человеку надо немного, а он, Фараон, Правитель Вселенной, был самым обычным. У него был искривлен позвоночник (это было его второй тайной), что причиняло ему жуткую боль. Разве у Хозяина и Повелителя мира может болеть позвоночник? Хуфу не мог поворачивать головы и поворачивался всем корпусом. Это выглядело величаво, напоминая повадки крокодила, но причиняло много неудобств.
   Чтобы скрыть свою унизительную обычность от всех, Хуфу, обладатель короны Египетского царства, задумал построить такую Пирамиду, которая должна была бы привести двуногих в трепет. Это будет Большая Пирамида. «Все боится времени, но время боится Пирамид». Воистину так. Его гробница и днем, при режущем свете солнца, и ночью, при мягком лунном сиянии, будет загадочно сверкать, словно звезда, отбившаяся от млечного шлейфа и светлячком завалившаяся в пустыню. Известковые плиты будут отполированы до зеркального блеска при помощи самых твердых шлифовальных камней. Основание Пирамиды будет украшено гигантскими плитами из розового мрамора. Зара хороший управляющий, он умеет отличить хорошего архитектора от плохого, он знает толк в великом строительстве. Никто не должен понять Хуфу, никто не смеет проникнуть в космос его Ка. Загадка – вот что привлекает и отпугивает людей. Недалеко от Пирамиды будет… Будет воплощение загадки. Будет образ моего Ка. Будет Сфинкс. Да. Отвечать за строительство Большой Пирамиды будет Зара. Он думает, что воздвигает памятник себе, увековечивает свое имя: вот почему он заговорил о полированных плитах…
   Но он ошибается. Умный Хуфу убьет страшного Зара тихим вечером и вычеркнет его имя из истории. Время будет бояться Пирамиды Хуфу, но маленького строителя Большой Пирамиды не будет помнить никто. Пусть строит. Пусть Зара думает, что строит для себя. Человек думает только о себе.
   Таков человек.
   Хуфу нужна была дочь Матхамеона – Виаэй, которую он впервые увидел в доме ее отца в тот вечер, когда у Хуфу была повреждена колесница. Это было как раз после знаменитой стычки с хеттами. Стычка была объявлена сражением, а Хуфу – беспримерным героем. Пока чинили колесницу, Хуфу смотрел на лицо Виаэй, по которому легко скользили отблески пламени из очага. На следующий день подул жаркий ветер из пустыни – симун. Вместе с облаком мельчайшей пыли, которую симун принес из пустыни, Ка великого Хуфу охватило облако больших сомнений. Зачем ему нужна была Виаэй?
   Это был глупый вопрос, от которого Творец и Правитель Вселенной впадал в ярость, когда задавал его Сам Себе. «Ка» (то есть второе я, тайное я, срединная – главная – территория человека) Господина всех тронов на земле, божественного Хуфу, приходило в волнение, когда он вспоминал ее лодыжки, ее стройную шею и гибкий стан. Она напоминала ему свежий лотос. Великому Хозяину Времени хотелось открыть свое Ка, свои тайные мысли прекрасной дочери ничтожного Матхамеона, мастера по изготовлению колесниц. Зачем? В ответ на этот вопрос глаза Господина замирали в злом прищуре. Через минуту на лице его застывала та маска, которая должна стать лицом Сфинкса. Великий Хуфу не понимал Сам Себя.
   Таков человек.
   В тот момент, когда лицо Хуфу стало лицом Сфинкса, к нему в царственно убранную комнату смиренно, не поднимая глаз, вошел его любимец Веба-Анер, маг и настоящий злой дух, который мог маленькую восковую фигурку рептилии превратить в свирепого живого крокодила – на глазах у всех. Веба-Анер с тревогой сообщил, что известный фокусник и дрессировщик Джеди просит Повелителя мира позволить ему продемонстрировать свое необыкновенное искусство.
   – Что он умеет? – спросил Хуфу-Сфинкс.
   – Он умеет сначала отрезать голову гусю, а потом прирастить ее, Великий Правитель Вселенной.
   Хуфу мог видеть только затылок склоненной головы Веба-Анера.
   – Как он это делает?
   – Это загадка.
   – А ты этого не умеешь?
   – Я умею маленькую восковую фигурку…
   – Я знаю. Это жалкий трюк.
   – Как скажет Великий Правитель Вселенной. Но тем, кто не знает секрета этого трюка, он кажется чудом…
   – Что еще умеет Джеди?
   – Он умеет… Боюсь Великий Творец Вселенной посчитает меня лгуном.
   – Ты не лжец. Ты жалкий обманщик моих доверчивых подданных. Говори.
   – Джеди может заставить льва следовать за собой. Без пут и без кнута.
   – Большого льва?
   – Огромного льва, Великий…
   – Ты лжешь.
   – Я видел это собственными глазами, Великий…
   – Пусть фокусник Джеди покажет мне свое искусство.
   – Приказ Повелителя Вселенной будет исполнен сию минуту.
   Веба-Анер попятился задом к выходу.
   – Подожди.
   Придворный маг застыл.
   – Как продвигается строительство Большой Пирамиды?
   – Повелитель Вселенной может быть доволен рвением Зара. Нил разлился, у крестьян нет работы. Писцы составили новые списки желающих поработать в каменоломне. Отбоя от крестьян нет. Каждый считает своим священным долгом приложить руку к строительству вечной Пирамиды. Они надеются, что богоподобный фараон одарит их частичкой бессмертия. К тому же Зара хорошо платит строителям…
   – Сколько он потратил в этом году?
   – Двести тридцать талантов.
   – Ворует?
   – Зара не ворует, Великий…
   – Если он ворует, тебе не сносить головы, укротитель крокодилов.
   Веба-Анер молчал, не смея и слова молвить в защиту своей недостойной жизни. Молчание раба подчеркивало безраздельную власть Хуфу. Однако фараон тоже молчал, и это было ответом. Величественным быть легко: надо лишь ничему не удивляться. И не рассуждать понапрасну. И как можно меньше говорить с подданными. Как можно больше молчать, подавляя их своим загадочным молчанием. Слова Хуфу родились из молчания и расслышать их могло лишь хорошо тренированное ухо:
   – Джеди начнет представление через час. Ты приведешь ко мне дочь Матхамеона. Сидеть она будет не рядом со мной, а передо мной.
   Хуфу нравилось наблюдать, как Виаэй свободно крутит головой.
   Затылок Веба-Анера угодливо дрогнул.
   – Я что-то не так сказал? – неизвестно от чего впал в раздражение Хуфу.
   – Великий Повелитель выразился ясно.
   Маг сделал небольшую паузу и продолжил:
   – После представления проводить Виаэй в опочивальню Великого Повелителя?
   «Надо бы убить этого шута. Интересно, способен ли Веба-Анер поднять на меня руку? Этого я не знаю. Но я знаю, что этого следует ожидать от любого», – лениво подумал фараон и сказал:
   – Ты передал Матхамеону восемь талантов?
   – Он нижайше просит Великого Повелителя Вселенной прибавить еще два таланта серебром. И мечтает о должности начальника мастерских по изготовлению колесниц. Он обещает, что колесницы Великого Повелителя не будут больше ломаться, и врагам будет не угнаться за…
   – Пусть держит язык за зубами и забудет о дочери.
   – Он сочтет за честь выполнить любой приказ Великого Повелителя Вселенной. Так я прибавлю два таланта?
   Хуфу с ненавистью смотрел на затылок Веба-Анера.
   – Ты прибавишь один талант. Проводишь Виаэй ко мне в спальню. На крышу дворца. Под шатер из звезд.
   – Сегодня будет полная луна. Никогда прежде глаза человека не видели такой большой луны. Такие ночи случаются не часто. Раз в тысячу лет.
   Веба-Анер замер на мгновение, ожидая, не последует ли иных распоряжений, потом исчез.
   Через некоторое время из тени колоннады, украшавшей роскошный дворец, выступила фигура и приблизилась на почтительное расстояние к фараону Хуфу.
   – Лу имеет ко мне неотложное дело?
   Тот, кого назвали Лу, согнулся в глубоком поклоне.
   – Мне показалось, Господин Вечности хочет видеть меня.
   – Сколько денег потратил Зара на строительство Большой Пирамиды в этом году?
   – Двести тридцать талантов, Господин Вечности.
   – Он ворует?
   – Нет. Он трудится день и ночь.
   – Может, пора убить Веба-Анера?
   – Не думаю, Господин Вечности. Он служит Господину верой и правдой.
   – Сколько еще будет продолжаться строительство Большой Пирамиды?
   – Оно длится уже двадцать лет, Господин Вечности, не считая подготовительных десяти лет. Скоро все будет окончено. Все в подлунном мире завидует целеустремленности и воле фараона, все трепещут, взирая на Большую Пирамиду…
   Хуфу глубоко задумался. Лу замер и превратился в деталь интерьера, наподобие столика из слоновой кости.
   – Ну что ж, для солнечной ладьи Амона-Ра сооружена достойная гавань. Думаю, Амону еще не приходилось видеть такого. Мое Ка, покинув бренное тело, мигом взберется по гладкому известняку на вершину Пирамиды, куда заказана дорога простым смертным и где будет ждать меня Великий Кормчий Амон. Я готов начать свой путь в бессмертие. Окончена ли пристройка для солнечной ладьи Отца всех фараонов, в которой он отправится со мной в путь? Сколько, интересно, мест в солнечной ладье?
   – Этого не дано знать никому, кроме Всемогущего Амона-Ра и Ка Великого Господина Вечности. Пристройка для ладьи завершена, Господин.
   Лу никогда не оставлял без ответа вопросы своего Господина.
   – Зачем еще я хотел видеть тебя? – тихо спросил Хуфу.
   – Сын Господина, Божественный Дидьефр… Его видели вчера в пальмовой роще вместе с Зара.
   Хуфу молчал. Потом повел указательным пальцем, и Лу растворился в пространстве так же таинственно, как и появился.

Глава 2. Искандер завоеватель

   Я проснулся со странным ощущением. Я великолепно осознавал, что неспроста увидел этот сон, однако понять не мог, что он означал. До обеда я бесплодно промучился, а потом решил всерьез разобраться хотя бы с тем, что мне пока еще было доступно. Почему я увидел это сон после того, как встретился с Маратом? Какая тут связь? Кому я обязан всем этим: Лазурным Далям? Духам Кратера?
   Ах, да, вы ведь не знаете, о чем мы беседовали с Маратом. Опуская ненужные подробности, и не пытаясь описывать состояние шока, в котором я пребывал во время нашего диалога, который, в основном, состоял из монолога Марата, считаю необходимым сообщить вам следующее.
   Марат рассказал мне небылицу, в которую хотелось верить настолько, что быль и небылица становились условными понятиями.
   Да, Марат рассказал мне более чем странную историю, в которую я тут же поверил, не имея на то никаких оснований. Марату удалось создать программу, с помощью которой он мог подключиться к чему-то такому, реальность и власть чего Карина и Константин, да и я, ощущали без всяких компьютеров: к информационному полю, к NOO, к неизвестно откуда и как возникшему банку данных – как изволил выразиться Марат, «к информационным следам, оставленным человечеством, которые идут из будущего и ведут неизвестно куда».
   Я тут же влюбился в этот бред и проявил к нему живейший интерес. Марат постарался удовлетворить мое любопытство. Как можно с помощью компьютера «нащупать» это «NOO-поле»?
   Оказывается, элементарно. Поле – это своего рода интернет, всемирно-вселенская паутина. Если поле существует, то все остальное дело техники – техники извлечения информации из своеобразных носителей. Была бы информация и способы ее хранения, а уж доступ к ней… Надо создать язык, на котором можно было бы общаться с «информационной плазмой», текучей, подвижной, подверженной сумасшедшим комбинациям, и потому неконкретной и неоднозначной. Создание такого языка, такой программы требовало больших денег. Однако если научиться сегодня жить в будущем (а программа давала реальный шанс на это!), то расплатиться с инвестором можно было бы за семь секунд. Раз плюнуть.
   Тут Марату и подвернулся Искандер, богатенький делец с сомнительной репутацией, который, не вникая в суть «полей», понял одну простую вещь: можно создать необычную программу, на которой можно заработать большие, огромные, фантастические деньги. Очень много денег.
   Искандер тут же купил Марата со всем его будущим, с потрохами. Обратного пути отныне у Марата не было. Была безграничная, фанатичная вера в свои идеи, в то, что ему удастся повести за собой все человечество.
   И Марат создал то, к чему стремился. Ему удалось вступить в контакт с информационной NOO-плазмой. Правда, получал он не конкретные предсказания, а указания на логику событий, на наиболее вероятный сценарий, который мог развернуться, если точкой отсчета сделать введенные пользователем данные. Марат создал новый информационный язык: язык концептуальных матриц, схем, которые заключали в себе тенденции, контуры грядущего «порядка вещей», но не факты. Причем, в строго структурированных отсеках NOO концентрировалась информация о конфигурациях духовного облика человека будущего, о его системе ценностей. Скажи мне, каким ты видишь человека, и я скажу тебе, какой будет экономика. Высшие культурные ценности могли стать базовой точкой отсчета!
   У меня захватило дух.
   На основании таких глобальных стратегических прогнозов можно было достаточно просто просчитывать политико-экономические изменения в разных регионах и странах. Проблема зарабатывания денег превращалась в задачку для первоклашки. Но деньги в том мире, который жил по иным законам, уже не имели той силы, что сейчас!
   Для Искандера духовное означало «нематериальное», то есть реально не существующее (не деньги) и в силу этого не могущее оказывать реального влияния на реальный ход событий. Такой сценарий, в котором деньги зависят от «души» жалкого человека, его не устраивал. Он решил так: или в программу вкралась ошибка – или она недостаточно совершенна, чтобы правильно обработать «правильную» (то есть сулящую прибыли) информацию. Он не понимал, зачем все эти гении, компьютеры, информационные поля, если они не ведут к озолочению. Поэтому Искандер, который считал Марата своей собственностью, очень смышленым рабом, радикально засекретил все исследования, посадил Марата в золотую клетку, создав оптимальный температурно-климатический и гастрономический режим, и заставил его отыскать две-три технологически актуальные точки, которые в скором будущем стали бы золотыми жилами. После этого от раба можно будет и избавиться, а открытия записать на свой счет…
   Искандер понимал дело так: виртуальная информация должна принести реальные, живые деньги.
   – Но мне стало неинтересно, – сказал Марат.
   – Подожди. Стоп. Как же так, – разволновался я. – Тебе неинтересно, как будет развиваться человечество?
   – Абсолютно неинтересно. Понимаешь, техническая сторона вопроса в принципе решена. Что касается духовной составляющей этой великолепной технической стороны… Пойми, для программиста от Бога – это невыносимый информационный мусор. Мне неинтересен человек с этой стороны. А в NOO она почему-то стала главной. Тут много неясного. Океан информации, тысячи языков… Это большая игрушка. Тут есть над чем поломать голову.
   Так. Человек создает компьютер, а компьютер создает человека. И мир превращается в большую игрушку. Чем совершеннее компьютер – тем забавнее игра. Игра неинтересна – и они со скуки начинают пожирать друг друга. Забавная это вещь – программирование.
   – Так. Если я правильно понял, ты создал язык, на котором так и не научился говорить, и решил свернуть программу?
   – Да. Ты понял правильно. Я решил договориться об этом с Искандером.
   – А как же Искандер отнесся к решению технической стороны вопроса?
   – А никак. Ему наплевать на все, кроме денег.
   – И как же тебе удалось вырваться и ускользнуть от Искандера?
   – Он увидел мою сестру – и потерял голову. Она очень красивая. Он ослабил контроль. Я удрал в Америку, Ленка удрала со свадьбы…
   – Она не удрала со свадьбы, она бросилась под колеса автомобиля! Ты бросил свою сестру под колеса авто! Соображаешь? Ты продал ее Искандеру в обмен на свою программу! Ты убил свою сестру!
   – Она жива, как видишь, – логично ответил мне человек-компьютер.
   – Хорошо. А если завтра Искандер не согласится принять от тебя деньги и опять посадит тебя в золотую клетку? Если заставит тебя и дальше разрабатывать техническую сторону вопроса? Потребует вернуть сестру. Что тогда?
   – Тогда я убью его.
   Марат печально улыбнулся, как бы подчеркивая свое отличие от бесчувственного железа.
   – Как ты его убьешь? В честном бою на лихом коне?
   Я представил кинжал в руке Марата, и мне стало весело.
   – С помощью компьютера. С помощью компьютера можно сделать все: убить, оживить…
   – Зачать. Нельзя только заставить вас понять, что такое духовное измерение человека. Ментула вас мало заботит.
   – Это ни к чему.
   Что это за породу такую вывело человечество? Они умеют заглянуть в будущее, но в упор не хотят видеть этого будущего в настоящем. Тем, кто способен, в принципе способен хотя бы в общем плане спрогнозировать облик будущего, это самое будущее просто не нужно! Лучшее будущее – это игрушка сегодня. Все правильно: дайте дуракам хлеба и зрелищ. Забав. Не загрузили ум духовной работой – дайте этому идиотскому уму работу поигривее. Будущее стало забавой.
   Я был потрясен до основания. Судьба цивилизации оказалась в руках безмозглых интеллектуалов, а они даже не заметили этого.
   – Давай вернемся к Искандеру. С чего ты взял, что у тебя есть шанс с ним договориться?
   Меня колотило от мысли, что я сам, своими руками посылаю одно звено – другому и тем самым замыкаю цепь, приводящую в движение силы, которые способны уничтожить все живое. Одни – во имя денег, другие – во имя игры.
   Что же предпринять? Неужели и у меня только один выход: убить Марата?
   Мне даже показалось, что бесплотная мысль «убить» окрасилась бледной гаммой лазури. Неужели от меня зависит, соединить звенья или нет? Разобью-ка я вашу игрушку к чертовой матери! Марат опять печально улыбнулся.
   – Искандера интересует только та информация, от которой есть польза, выгода. Если нет пользы, если непонятно, как извлекать дивиденды, – ему становится абсолютно безразлично любое предприятие.
   – Интересно, твой Искандер похож на Карабаса-Барабаса?
   – Нет. Он типичный европеец. Очень интеллигентного вида, любит все красивое.
   – Я так и думал.
   Опарыши. Дебилы. Каннибалы.
   – Но ты в чем-то прав со своим Карабасом, – сказал Марат. – Понимаешь, после общения с ним прямо оживают детские мультяшки, сериалы о монстрах, которые мечтают о мировом господстве. Как только он услышал о моей программе – тут же заговорил о мировом господстве. Управлять миром, покорить мир, бросить его к своим ногам – вот его мечта. Детский сад.
   Я так и думал. Те, кто обожают деньги, на самом деле поклоняются грубой силе. Они не деньги зарабатывают, они служат силе. И мечтают, чтобы у них было много денег, которые заставят служить им, богатым. Деньги сделают их сильными. Тоже своего рода игра. И у богатых в руках компьютерщики-игроманы со своими программами…
   Может, это и называется праздник жизни?
   – А можешь ли ты сказать мне, как закончил свои дни фараон Хуфу? Узнай через компьютер.
   – Нет, не могу. Ты неправильно сформулировал вопрос, как Искандер. Общаться с NOO – значит, уметь правильно задавать вопросы и уметь читать ответы. Программа. Тебе не дано слышать голос NOO.
   – И все же: что же интересного тебе удалось узнать? Что показалось тебе… таинственным?
   – Какая-то идея срединности, выраженная математическим языком. Наша Земля – средина чего-то. Вот такая задачка. Бред.
   Я был озадачен. Марат давно ушел, а я все сидел на скамье в парке, и мысли лениво теснились в моей голове, как облака. Кстати, важные облака, словно ослепительно белые стада бегемотиков, неспешно расползались по пронзительно синему небу в разные стороны. Хотелось увидеть небесного пастыря, но неясно было, где его искать.
   Живут себе вменяемые компьютерщики, им доступна исключительной важности информация, а они едят один другого или пытаются убить. В чем дело, пастырь?
   Очевидно, в том, что каннибальство выросло в их душах как нечто естественное, родное, как свойство этого мира, этой цивилизации. Как норма. Съел человека, покорил мир – это нормально. Почему?
   Общение с компьютером – это ведь процесс поедания человека безмозглым железом, которое придумал сам человек. Значит, человек с помощью им же изобретенного продукта поедает сам себя, когда он работает над программами, когда экран на жидких кристаллах просвечивает насквозь жидкую душонку человека. Это нормально.
   Можно придумывать гениальные вещи, но при этом оставаться цивилизацией каннибалов! Мне опять вспомнился телесюжет о компьютерщиках-каннибалах. Сейчас я смаковал маленький убийственный штрих, который придавал делу очаровательную пикантность (прошлый раз я, сраженный общим смыслом произошедшего, не отвлекался на подробности). Оказывается, господин Шуберт стоял перед мучительным выбором. Ему поступило предложение «съешь меня» сразу от двух претендентов: от Геббельса и от другого компьютерщика из Австралии; но заокеанского коллегу Шуберт есть отказался. Он выбрал Геббельса. Как вы думаете, почему? Из патриотических соображений?
   Ни за что не догадаетесь, если сами не побывали в их шкуре. Шуберт отказался есть австралийца из эстетических соображений! Земляк кенгуру и тасманийского дьявола был недостаточно привлекателен по экстерьеру: у него был сомнительный прикус, а кроме того, он недобирал пропорциональностью фигуры. Некрасивого человека, очевидно, и есть неприятно. Тонко развитый эстетический вкус делал честь господину Шуберту. Культура и интеллект компьютерщика восхищали. Как это все совместить: культуру и каннибализм, культуру и равнодушие к высшим культурным ценностям?
   Очень просто: культурой не исправишь натуру (тем более – культурой интеллекта). Компьютерщики как были, так и остались скотами. Я хочу сказать, что компьютер сам по себе – это еще не культура. Тогда что же такое культура? Добро и зло, которые можно измерить мерками разума. А интеллект, необходимый для создания компьютера и работы с ним, вносит в жизнь подобие культуры: внешний порядок. Получается, что г-н Шуберт так и не вкусил подлинной культуры – культуры разума, ограничившись, вместе с породившей его цивилизацией, культурой интеллекта. Его культурный подвиг – исключительно скучное доведение до логического конца императива эпохи: культа порядка и дисциплины (принципа компьютера). Каннибал – и при этом не чужд чувства прекрасного, близкого и понятного нам. Таким жутким преступлениям подобает болезненный размах фантазии и воображения. Им к лицу что-то ужасное, инфернальное. Оторванные руки, ноги, выколотые глаза. Что-то уничтожающее дух человечности.
   Ничуть не бывало. Как в мясной лавке. «Чего изволите, Herr? Филе homo sapiens`а? Вуаля!» Никаких излишеств, все в меру. Скучный экстремизм. Железная логика. Очень культурно и очень по-человечески.
   Может, мне все же следовало убить Марата? И отрезать ему голову.
   Тогда бы Европа засадила меня за решетку как невиданного монстра.

Глава 3. Лоскут четвертый. Рождение Сфинкса

   Темнолицый коротышка Джеди вышел на площадку, где обычно зачитывали приговоры провинившимся, в окружении стройных девушек-акробаток. Пока мальчик, его помощник, носил перед сановной публикой огромного белого гуся в плетеной корзине, позволяя любому желающему его потрогать, девушки исполняли великолепный номер. Они изгибались кольцами, подпрыгивали и переворачивались в воздухе. С позвоночниками у них было все в порядке.
   Единственный друг и доверенное лицо богоподобного Хуфу важный чиновник Ти, женатый на сестре фараона, наклонился к уху властелина и сказал:
   – Гусь живой и настоящий, Великий Благодетель.
   Хуфу едва заметно кивнул.
   – Лев бесподобен. На него невозможно смотреть: он свиреп и отважен, как Великий Благодетель в незабываемой битве с хеттами…
   Хуфу вновь слегка кивнул, сохраняя на лице непроницаемое выражение. Хуфу не был великим воином, и Ти знал об этом лучше, чем кто-либо. Но Ти также знал и о том, что Хуфу видел себя в мечтах великим воином, проклиная роковое искривление позвоночника, не позволившее ему владеть своим телом, как льву. Вскоре предстояла большая война с неугомонными хеттами. Вот почему по распоряжению Ти (который умел тонко угадывать настроение Благодетеля) придворный поэт уже месяц писал поэму, в которой воспевалось то самое сражение, где повредили колесницу Хуфу, а сам фараон едва унес ноги. То есть победил.
   Ти попросил позволения подойти поэту. Хуфу в знак согласия качнул платком, которым была убрана его голова.
   Поэт подошел и заговорил. Его речь разливалась и текла, словно Нил, вышедший из берегов, уснащая землю плодородным илом. Слова завораживали и заставляли верить. «О, Хуфу, неустрашимое сердце, ты один сделал больше, нежели целая армия». Хорошо. «Утром, когда божественный Амон протянул Египту свои пальцы-лучи, Хуфу снова устремился на врагов, как бык на птиц в курятнике». Очень хорошо. «Египетские всадники, увлеченные примером господина, устремились на врагов, как ястребы на добычу». У поэта явно есть талант. «Вскоре от врагов осталась гора окровавленных тел».
   – Как тебя зовут? – обратился Хуфу к поэту.
   – Пино, – отвечал нескладный юноша. Свиток папируса подрагивал в его руке.
   – Пино, – повторил Хуфу. – Напиши так: «От страха враги устремились в воды Нила, как бросается туда испуганный крокодил».
   – Великий фараон сам написал поэму! Эта поэма принадлежит его перу!
   – Нет, я не могу написать поэму, где прославляются мои подвиги. Я хочу написать стихи о женщине. Понимаешь? Великую поэму.
   – Да, Великий сын Амона!
   – Виаэй. Ее зовут Виаэй, понимаешь?
   – Конечно, Божественный отпрыск Амона-Ра!
   – Я напишу поэму завтра к утру. Девушка похожа на лотос, и еще… В ней есть загадка, понимаешь?
   – Великий фараон закончит поэму в полночь. Господин может не сомневаться.
   – Хорошо. Иди. Ти даст тебе талант серебром.
   Поэт растворился в толпе избранных, а на его месте вновь маячила фигура вездесущего Ти.
   – Зара здесь?
   – Нет, Великий Благодетель. Он день и ночь достраивает Пирамиду.
   – Завтра к утру Зара должен исчезнуть. Его сожрут крокодилы. Я не возьму его с собой в ладью, которая отправится в вечность. Амон не примет убийцу фараона Снофру.
   – Лу должен знать об этом?
   – Лу узнает об этом скорбном событии от меня. И я накажу его за то, что он не уследил за гениальным зодчим Зара.
   Ти склонил голову в знак того, что он понял все именно так, как требуется. Ти был неплох во всех отношениях. Правда, Лу осторожно намекнул, что Ти – большой любитель людей. Он буквально поедает полюбившихся ему врагов. Ну, что ж, это не самый большой грех. Так, одна из слабостей человеческих.
   – Зара последний из тех, кто поднял руку на моего отца?
   – Последний, Великий Благодетель. Все остальные уже скормлены крокодилам. И те издохли от смертоносного яда, которым были пропитаны тела изменников.
   – Все скормлены крокодилам?
   – Почти все, Великий Благодетель. Некоторые просто исчезли…
   – Вели сжечь все папирусы, в которых отражена история великого строительства. Оставьте один папирус и напишите так: за строительством тридцать лет надзирал Ти, славный сподвижник Великого Хуфу. Пусть поэт Пино напишет поэму.
   Ти как подрубленный пал к ногам Великого Благодетеля. Великий Хуфу дарит недостойному Ти частичку бессмертия. По приказу лукавого Ти напишут много папирусов, и в тысячах иероглифах оставят послание богам и потомкам: Большая Пирамида – дело рук скромного Ти.
   Хуфу поднял палец – и до Джеди мгновенно довели приказ Великого Хозяина мира, хотя фокусник стоял на добрых полторы оргии от пальца фараона. Ти неплохо поставил всю тайную придворную службу. Маг незамедлительно начал представление. Он набросил на голову гуся складки своего плаща. Неизвестно откуда в руке фокусника появился нож. Короткий жест рукой – и вот гусь опять предстал пред публикой во всем своем белом великолепии, громко гогоча из корзины. Взмах ножом – и голова гуся с открытыми глазами упала под ноги Веба-Анера, сидящего в первом ряду. Вздох восхищения прокатился по рядам публики, обожавшей кровавые зрелища. Не успели зрители опомниться, как Джеди выхватил голову гуся из рук бледного Веба-Анера и в следующую секунду приставил ее к обезглавленной шее. Еще через секунду гусь испустил скрипучий вопль, и Джеди небрежно бросил его на землю. Гусь вразвалку побежал, хлопая расправленными крыльями. Восторженный рев приветствовал работу великого мага.
   Опытный Джеди дал публике успокоиться, завораживая внимание сановной толпы плавными жестами. И в тот момент, когда сенсации ожидали меньше всего, в узком проходе, ведущем к импровизированной сцене, показалась желтая тугая шкура льва. Лев продвигался неторопливой царской поступью, покачивая телом и нервно покручивая хвостом, увенчанным мохнатой кисточкой. Его крупная голова вырастала сразу из косматой бурой гривы, и казалось, что он вовсе лишен шеи. Казалось, он не может свободно поворачивать голову. Смотрел он только в глаза Джеди. Время от времени лев издавал сдавленный рык, который свидетельствовал о том, что большой зверь делает все неохотно, может быть, даже не по своей воле; но в рыке звучала и струна свободолюбия и решимости оборвать все в тот момент, который покажется ему унизительным. Зачем же лев исполнял молчаливые повеления коротышки Джеди?
   Неожиданно Великий фараон твердо решил, что сфинкс будет с туловищем льва и головой его, Хуфу, – с головой на короткой шее, которая не может поворачиваться, а может только смотреть то ли перед собой, то ли в глаза собеседнику, то ли сквозь него. Загадочный взгляд, одновременно рассеянный и сосредоточенный. Большая загадка рядом с Большой Пирамидой. Да.
   Только вот зачем лев покорно исполнял волю уродливого карлика, которого давно следовало разорвать в клочья?
   Великий Хуфу недовольно поднялся и покинул арену. Джеди заплатили в два раза меньше того, что обещали, хотя заезжий фокусник совершил небывалый трюк: он приблизился ко льву и запустил свою руку в густую бурую шерсть. Лев грозно зарычал. В ответ на это коротышка усмехнулся и повернулся к нему спиной. Публика ахнула и затаила дыхание. Джеди вдруг резко развернулся и повелительным жестом заставил царя зверей добровольно последовать в свою клетку. После этого всем показалось, что в грозном рычании льва слышались уже кроткие перекаты. Аплодировать опальному фокуснику решились немногие. Но и молчание зрителей Джеди оценил правильно. Он с достоинством поклонился публике, которая, вопреки традициям, не расходилась, хотя представление давно было окончено.
   Но Хуфу не видел всех этих чудес: в это время был уже на крыше дворца, в своей опочивальне под открытым небом.

Глава 4. Я уже устал мужаться

   Интересно, почему нас так тянет к середине – к золотой середине, серебряной, какой угодно?
   Да потому что мы стремимся избегать крайностей. Ведь крайности нас губят: разрывают. А крайностей – всего две: черное – белое, север – юг, мужчина – женщина, ум – душа, натура – культура, лето – зима, жизнь – смерть… И любой полюс – губителен. Мы стремимся жить посредине, тяготеем к срединной территории. Даже поры года – весна, осень – это всего лишь смазанные, переходные состояния, попытка природы нащупать середину. Даже время – это состояние перехода от одного текущего момента к другому.
   И в человеке срединную территорию облюбовала себе душа, взяв в союзники немного ума и оттеснив к полюсам интеллект и тело. Хочешь быть человеком – будь душевным.
   Так, так, так. Что, интересно, скажет на это умный Брут?
   Стоп. А что такое душевность? Сгусток, квинтэссенция душевности – любовь. Хочешь быть душевным, хочешь быть человеком – ты должен любить. И ты, Брут. И ты, Марат.
   Интересно, интересно. Чего, интересно, хотят от меня Лазурные Дали и Духи Кратера? Они тянутся ко мне как к середине, как к связующему звену. А что же я, обыкновенный человек, связываю? Без человека – мир неполон, неполноценен. Человек и есть срединная территория всех ваших пустынных информационных полей. Средина. Средоточие. Центр. Пуп Вселенной, черт бы вас всех побрал. Вам, безъязыким, без нас не обойтись. Не надо делать вид, что вселенная запросто обойдется без разума. Не обойдется. Вот вы и ломитесь в NOO! Заманиваете меня в сети, пауки мохнатые. Но вы, то есть, кто вы там есть: черти, ангелы, гиды – вы же сами сделали человека Богом. Да, человек – это обыкновенный Бог. В конце концов, это вполне реально – стать Богом. И не очень, кстати, сложно. Во всяком случае, не тянет на подвиг. Хочешь раскрыться – стань Богом.
   Так, так. А ведь любовь – это… Это не тело. И не разум. Это светлое, разумное чувство. Это женщина. Вот что я увидел, когда я увидел Елену, вот что бросилось под грязные колеса моего авто цвета мокрого асфальта. Вот что я ищу, и вот что у меня отобрали. Если человек – срединная территория по меркам космическим, то женщина – срединная территория человека.
   И дело вовсе не в том, чтобы убить Марата. Дело вообще не в Марате. Если есть информационное поле, NOO, при чем здесь Марат? Не он – так другой. Я не буду убивать. Я не буду каннибалом. И вовсе не потому, что сказано: не убий. Не убий, конечно, кто спорит. Но и не в этом дело. Будь в своем уме и познай себя: вот какую заповедь надо бы вписать в Библию, а все остальные – убрать, ибо они для набожных каннибалов. Славная вышла бы книжка. Брут бы зачитывался.
   Мне стало вдруг ясно, что три известных мне заповеди подвели меня к четвертой, главной, и растворились в ней. «Познай себя!» Что-то в этом есть.
   Я действительно ощутил себя центральной точкой мироздания, от которой многое зависит. Отдельный человек может повлиять на судьбы мира – но только в том случае, если он будет влиять через разум. Не как Хуфу, не как Искандер или Карабас-Барабас. Мне стало ясно, что невидимая борьба за отдельного человека, которая совершалась вокруг меня, мефистофилевская возня за мою душу имела прямой и точный смысл. Моя миссия – миссия человека – выжить и не сдаться. Но я уже устал мужаться, поэтому мне надо было победить. Маразмос (что в переводе с древне-греческого означает «усталость»).
   Вот только как победить?
   Когда я задавал себе этот краткий вопрос, холодок пробирал меня до костей, до селезенки. В такие минуты мне не хотелось мужаться или кого-то спасать. Мне хотелось, чтобы меня съели.
   Правда, был еще вариант: мне просто хотелось найти Елену и молча ее обнять.
   – Ментула! – завыл я гласом вопиющего, взывая ко всем известным мне информационным полям.
   Это произошло в середине моего повествования.

Глава 5. Мифическая блондинка

   Вот в каком состоянии я возвратился к себе домой. Я обычным порядком проник в помещение, называемое жилищем двуногого, то бишь хомо сапиенса, в смысле – человека. А именно: достал ключ, путаясь в кармане, вставил его в замочную скважину, провернул три раза по часовой стрелке. Дверь открылась. Я тут же по привычке посмотрел на крючок: сумочка с правами была на месте. В общем, все как обычно, ничего свехъестетвенного. Далее я ожидал увидеть раковину, мыло, полотенце, диван. И все это увидел – именно в привычной, нормальной последовательности.
   Но с некоторым приятно изумившим меня отклонением.
   У меня в комнате, на моем диване сидела Елена – совершенная, идеальная блондинка. Я ни о чем ее не спросил, просто молча обнял ее.
   По-моему, она догадалась обо всем, что творилось у меня на душе. И хорошо. Говорить я все равно не мог.
   Когда первый шок, по идее, должен был пройти, и от меня потребовались реакции, подтверждающие мою нормальность и вменяемость, я сказал:
   – Ты забыла свои трусы. Я их храню.
   Елена расхохоталась так, что могла бы разбудить не только бабушку Карину, но и Константина, жившего в другом квартале. Откровенно говоря, я не понял причины ее смеха и направился к полке, где хранил самое дорогое: кроме трусиков невесты Искандера, там лежали мои детские фотографии, а также фотографии моих покойных родителей.
   Елена схватила меня за руки и не отрываясь смотрела в глаза.
   – Скажи лучше: «Здравствуй».
   – Здравствуй, – сказал я.
   – Теперь скажи: я тебя люблю.
   Я взял и заплакал.
   Елена нежно прильнула ко мне, поглаживая меня по голове.
   – Скажи: какое сегодня число?
   – Сегодня тринадцатое июня. Меня зовут Валерий. Мне тридцать четыре года. Я живу в доме номер тринадцать по бульвару Гоголя. Город Минск. Беларусь. Земля. Это где-то в районе Солнечной системы. Не женат. Детей нет. Я тебя люблю.
   – Дурачок. Ты просто чокнутый дурачок. У тебя появились седые волосы. Мы познакомились с тобой ровно год назад. День в день. Ты помнишь?
   – Как я чуть не задавил тебя? Какой чудесный был ежик? Я даже запах твоих волос помню. И цвет. Мне казалось, что он идеально тебе подходит. Но тебе и светлый идет…
   Елена смахнула парик с головы – блондинка исчезла. У моей дамы была теперь короткая темная стрижка. Конечно, поменялись длина и цвет волос. Но в ней что-то изменилось очень существенно. Мадонна? Что-то в ней было от мадонны. И от Нефертити. Я внимательно изучал ее цветущее лицо и слегка располневшую фигуру.
   – Хочешь, я открою тебе тайну? – спросила она.
   – Сколько же в тебе тайн!
   – Много. Я и сама до конца не знаю. Своя душа – тоже ведь потемки. Хочешь?
   – Открывай.
   – Та мифическая блондинка, из-за которой ты расстался с Вероникой… Помнишь?
   – Я помню, что Вероника говорила о блондинке, которой на самом деле не было.
   – Этой блондинкой, которой не было, была я.
   – Ты хочешь сказать, что ты выходила из моей квартиры? Так это ты сперла мою сумочку с правами?!
   – Нет, нет, никакой сумочки я не брала. И я не выходила из твоей квартиры, потому что не заходила в нее. Но я шла к лифту по такой траектории, что при желании можно было подумать, что я выходила от тебя.
   – Вероника так и подумала. И что ты делала возле дверей моей квартиры?
   – Я хотела посмотреть, где живешь ты.
   – Зачем?
   – Какой ты глупый стал всего за год. Сначала я увидела на улице тебя, глядящего на звезды, и ты мне понравился. Что тут странного? Ты жил в нашем подъезде, и я решила выяснить, в какой же квартире.
   – И ты хочешь сказать, что вовсе не случайно бросилась под колеса моей машины? Ты ломала комедию?
   – Нет, нет, это было совершенно случайно. Я же собралась погибать. Но когда увидела тебя… В общем, мне было приятно, что не задавил меня именно ты.
   – Черт знает что! Почему же ты мне об этом ничего не сказала?
   – Не успела. У нас было так мало времени и так много дел…
   – Когда же ты успела вернуться из Америки?
   – А я там никогда не была.
   – Где же ты была?
   Елена беспечно пожала плечами, что, видимо, означало: стоит ли об этом говорить.
   – А где ты живешь сейчас?
   Она подняла глаза вверх, к потолку.
   – У бабушки Карины?
   – Нет. Этажом выше.
   – Так-так, – сказал я. – И давно ты там живешь?
   Она закрыла мне рот ладошкой. Я послушно замолчал. Все равно вокруг нее роилось слишком много тайн.
   – Ты что-то говорила об испытании… – с легкой обидой сменил я тему.
   – Да, я прошла через испытание.
   – Какое же? – снисходительно спросил я, резонно полагая, что могу считать себя специалистом и экспертом в области испытаний.
   – Я очень хотела придушить Марата, но устояла против искушения. И еще я год ждала, когда кончится твое испытание и выдержишь ли ты его. Я плакала.
   – Я тобой горжусь, хотя, честно сказать, и сильно разочарован.
   – Почему ты разочарован?
   – Мне кажется, твое испытание состояло в том, чтобы ты не выдержала соблазна и, в конце концов, придушила Марата. Он этого заслуживает. Жаль, что ты этого не сделала. Искренне жаль.
   – Было и еще одно испытание.
   – Какое же? Ты прищемила пальчик или потеряла куклу?
   – Я растила нашего сына. Ему три месяца, как легко догадаться. А одной мне было очень трудно, как легко догадаться.
   Я плюхнулся на задницу, поверженный какой-то солнечной истерикой, потом завалился на спину, корчась и повизгивая от счастья.
   – Как его зовут? – заорал новоявленный папаша.
   – Отгадай, – смеялась Елена.
   – Надеюсь, не Марат, – устрашающе завращал я глазами.
   – И не Искандер.
   – Остается… Нет, не знаю.
   – Я зову его Валерий. Но если тебе не нравится, мы будем звать его иначе.
   – Валерий? Какое необычное имя. Редкое. Валерий… По-моему, звучит. Малыш похож на папу?
   – Копия. Такой же…
   – Какой?
   Теперь неизвестно отчего разревелась Елена, мама Валерия, моего, если я все правильно понял, сына.

Глава 6. Красная метка

   До сих пор я определял нормальность как способность не верить в чудеса, вопреки даже обстоятельствам очевидным, но не поддающимся объяснению. Нормальность – это установка разбираться во всем с помощью здравого смысла и объяснять все происходящее вокруг, исключая вмешательство сверхъестественного (то есть принципиально необъяснимого с позиций здравого смысла). Как только начинались чудеса – я скучал. Если по причинам естественным, поддающимся логике разума, следует допустить, что черт существует, – значит, пусть себе здравствует и помахивает хвостом. Но если его быть не должно, а его кто-то видел, – значит, тот, кто его видел, склонен верить в чудеса.
   Здесь и проходила для меня граница нормальности.
   Теперь же мой странный опыт заставил меня значительно раздвинуть эти границы (если я хотел по-прежнему считать себя нормальным). Формула нормальности теперь звучала для меня так: с точки зрения здравого смысла, существуют вещи, которые невозможно объяснить только лишь возможностями здравого смысла. Мне по-прежнему не нравится слово чудеса; мне больше импонирует «сегодняшнее представление о возможностях человеческого разума». Я верю в то, что чудес нет. Они временно существуют, смущая робких и неустойчивых разумом.
   Вот чему научил меня мой мистический опыт.
   С таким-то опытом мы и пришли к прабабушке Карине, где нас ожидал уже вальяжный Константин.
   Карина весьма любезно выслушала мои поздравления по поводу того, что она стала юной прабабушкой. Я также пожелал ей крепкого здоровья и побольше благополучных прогнозов в мой адрес.
   – Поздравить можно и Константина. Это ведь и его правнук. Получается, мы в тесном семейном кругу.
   Это было не чудо; я всего лишь соприкоснулся с тайной – то есть с информацией, по каким-либо причинам сокрытой одними людьми от других. Я развернулся к Константину и бодро поздравил его с изменением статуса. Так сказать, с причислением к сонму ветхих пра. Нормальный человек должен был бы хотя бы из вежливости поинтересоваться, отчего же прадед и прабабушка не живут вместе, а устраивают добрым людям цирковые представления, пусть даже и с добрыми намерениями и счастливым финалом.
   И я, разумеется, поинтересовался.
   – Это тяжелый вопрос, – сказал Константин, производя внушительные манипуляции с огромным батистовым платком. – Однако на него давно уже существует простой ответ. Наша дочь погибла в автомобильной катастрофе… очень давно.
   – Это случилось двадцать лет тому назад, – спокойно сообщила Карина.
   – И я решил, я принял решение… У меня были основания принять такое печальное решение: жить отдельно.
   – Ты просто испугался Духов Кратера, Костя.
   Карина презрительно и резко ткнула указательным пальцем правой руки вниз.
   – Карина! – повелительно взмолился прадед. – Это трагедия моей жизни!
   – Но я тебя не осуждаю. Ты поступил не как трус; ты испугался не за себя. Это сегодня легко говорить, а тогда… Нам казалось, что всю нашу семью испепелят. И все же, Костя, скажем правду: мы тогда напрасно испугались. Сегодня это уже очевидно. Пусть Леночка с Валерием знают: бояться – значит, поступать неправильно. Впрочем, быть неосторожным в их ситуации – еще хуже.
   Мы помолчали. При этом чувствовалось, что самое достойное молчание удается Константину. Ему было о чем скорбно молчать.
   – Чаю или кофе? – спросила Карина.
   – Чаю, всем чаю, что за вопрос, – промурлыкал Константин, входящий в свою роль невозмутимого космического кота. – Будьте любезны, вашу руку.
   И не успел я как-нибудь любезно отреагировать, пребывая в шоковом замешательстве от слов Карины, к которым еще вернусь, как Константин вцепился мне в левое запястье, словно кот вполне земной.
   – Есть! – торжествующе возопил трагический прадед и кот, вожделенно шевеля подусниками.
   Я в панике приник к рубцу глазами, впился в него со всей остротой зрения, увеличенной от адреналина, который я получил вмесите с шоком.
   – Не понимаю. Вы можете толком объяснить, а не орать! – попросил я как можно вежливее.
   – Смотрите! – сказал Константин, безумно блестя глазами, которые до жути напоминали резкое серебро звезд. – Сколько на вашем рубце звездочек?
   – Три, – сказал я громко, но не очень уверено, ибо не пересчитывал их. Два глаза, два уха. Три звезды. Человеку все дано от рождения, раз и навсегда.
   – Две-е, – проблеял Константин, ошалело радуясь чему-то. – Две! – рявкнул он салютом, подражая грому небесному, который метит шельму.
   – Ну и что теперь? – занервничал я как всегда, когда со мной происходило нечто, от меня не зависящее.
   – Извините, я мало что понимаю в этом звездопаде, но объясню вам все по порядку. Смотрите.
   Константин закатал рукав рубашки в тонкую полосочку на левом запястье, и я увидел там точно такую же рубиновую нить, что и у себя. С таким же гранатовым наполнителем, словно вшитая ампула.
   – Только у меня – три звездочки. Понимаете?
   – Нет, – сказал я.
   – Ну да, я же ничего не объяснил. Никто не знает, как поступать правильно; но если вы поступили правильно – по высшей шкале правильно! – одна звезда исчезнет с вашего запястья. Это очень сложно – поступить правильно. И не пытайтесь понять, за какой поступок вы отмечены. Не угадаете. Вы третий человек с меткой, которого я вижу в своей жизни. Один из трех – я. Никому еще не удавалось продвинуться на одну звезду вперед. Браво, Валерий.
   – А если я ошибусь – звездочка вернется?
   – Нет, ваша заслуга – на всю жизнь. Вы совершили какой-то подвиг. Но теперь вы вступаете в еще более сложную полосу жизни. Середина пути – зенит жизни.
   – Что мне надо делать? Чего остерегаться?
   Я всегда немного теряюсь, когда со мной говорят от имени звезд.
   – Вы теперь знаете едва ли не больше моего. Мне трудно дать вам стоящий совет. Оставайтесь самим собой, что ли.
   – Сколько будет продолжаться моя середина пути? Опять ровно год?
   – Неизвестно. Может быть, тринадцать лет, а может – тринадцать дней. Комбинации жизненных испытаний – невероятно сложны и непредсказуемы. Надо всю жизнь быть в тонусе.
   – С вами не соскучишься, Константин. А кто этот третий, с рубцом на запястье?
   На этот раз Константин прибегнул к своему излюбленному трюку: сделал вид, что не расслышал вопроса. Нагловатый, в сущности, трюк. Константину его прощаешь только потому, что с трудом верится, что этот импозантный джентльмен способен на изрядную наглость.
   Явилась Карина с большим подносом. Явился хрустальный графинчик с коньяком. Явилась разрезанная на дольки груша.
   – За Валерия, нашего правнука, и его отца Валерия! – возгласил тост Константин, очевидно, по праву главы когда-то распавшейся, но все еще живой и дружной семьи.
   Я выпил за своего сына.
   – За мою невесту! – поднял я второй тост.
   – За любовь пьют третий раз, – сказала Елена, которая не пила с нами, потому что кормила грудью малыша.
   – Наплевать, – сказал я. – Я должен поступать правильно. А я чувствую, что правильно будет выпить за тебя сейчас.
   Третий тост был за Карину и Константина. В принципе, как я понял, за любовь.
   А потом я спросил, возвращаясь к изумившим меня словам Карины:
   – Что вы там сказали про Духов Кратера? Почему вы дали им такое странное имя? Дело в том, что я их называл так про себя мысленно. И никому об этом не говорил. Кроме Марата, – честно добавил я.
   – Мы уже двадцать лет называем так низ нашего мира, – сказала Карина, и оба они чему-то грустно улыбнулись.
   – А как же вы называете противоположный полюс? Лазурные Дали?
   Я решил не дать им опомниться.
   – Нет, сказал Константин. – Мы называем «это» Аквамариновые Волны.
   – Вы считаете, что это ослепительное бледно-голубое сияние можно назвать иначе, нежели лазурь?
   – Нет, – отрезал Константин, – аквамарин. Я впервые увидел Карину, выходящей из моря на фоне слепящего солнца. Эта заставка навсегда со мной. Когда мне плохо, этот свет согревает меня. Аквамариновые Волны, никак иначе.
   – О вкусах не спорят, – сказал я, как говорят всегда, когда остаются при своем мнении, втайне удивляясь необъективности собеседника, так и не сумевшего оценить степень вашей очевидной правоты.
   – Конечно, не спорят, – вежливо откликнулся Константин.
   – Не спорят, – поспешил согласиться с ним я.
   – Не спорят, не спорят, – почти перебил меня Константин.

Глава 7. Наконец-то, красная ночь!

   Строго говоря, ночь была прекрасной. Отсвет тех багрово-медных волос преследовал мое воображение.
   Наша вторая ночь была не хуже первой, но она была другой. Наша страсть мгновенно достигала точки кипения, и наш первый ядерный взрыв растворил все вокруг в нестерпимо ярком сиянии, в котором я смутно угадывал силуэт истаивающей на горизонте ладьи с хорошо знакомой мне надписью на борту. Лазурные дали, ладья…
   Я не хотел открывать глаз, чтобы не расставаться с бесконечной лазурью, поэтому прошептал с закрытыми глазами:
   – Почему ты выбрала такой странный пароль?
   – Мне он не кажется странным. То, что является интимным для нас с тобой, вовсе не кажется таким для всех остальных. Лучший способ хранить тайну – не прятать ее. Многие видят, но немногие способны разглядеть за внешним слоем другие, незримые слои. А ведь наша жизнь состоит из незримых слоев…
   – Ты за год сделалась такой умной…
   – Да… Умнеть начинаешь тогда, когда тебе по-настоящему плохо. Я очень тебя ждала.
   – А я… Мне было так плохо, что, наверно, я стал мудрым. Ежик, мама дорогая… Я хочу тысячу ежей.
   – Ты стал глупее, чем был раньше. Наверно, тебе не было так плохо, как мне…
   – Умный мужчина должен говорить глупости женщине, которую любит.
   – А разве ты любишь меня?
   – Я готов доказать тебе это. Сию секунду.
   – Тебе придется очень постараться, чтобы я поверила… Очень… Очень…
   Когда на горизонте во второй раз истаяла ладья своими светоносными бликами, я, не открывая глаз, попросил:
   – Покажи мне, пожалуйста, свое левое запястье.
   – У меня нет красной метки. Она есть у нашего сына.
   Перед глазами у меня разлился красный свет и затрепетали красные звезды.
   Эта глава для читателя закончится очень быстро. Для нас же она стала главой жизни и продолжалась очень долго. Все было неповторимо и весьма содержательно, а сказать посторонним не о чем.
   Такова любовь.
   Такова жизнь души.

Глава 8. Подайте мне мечту!

   И прошло время (полгода), и настало очередное утро.
   Я же говорил: утро – самое подозрительное время суток. Особенно то утро, которое начинается в полдень, то есть с середины суток.
   Однажды утром меня пронзило ощущение: все мои мечты сбылись. И это было счастьем. Через секунду я вынужден был скорректировать свои ощущения: исполнение мечты в каком-то смысле означало, что тебя оставили без мечты, украли мечту. Мечта – она на то и мечта, чтобы сбываться очень неохотно, по крохам, по крупицам, по чуть-чуть. А если сбывается сразу все – человека можно и прихлопнуть.
   Короче говоря, счастье грозило обернуться несчастьем. Тогда я решил подстроиться под гнусные козни мироздания: я стал мечтать о том, чтобы жить в состоянии сбывшейся мечты. И все, больше мне ничего не надо.
   Но мечта – материя тонкая. Оказывается, нельзя мечтать о том, чтобы не мечтать. И жить, не мечтая, – тоже почему-то нельзя.
   Исполнившаяся мечта окончательно испортила мне настроение, тем более что поделиться своим счастьем мне было не с кем: Елена убежала к малышу, где вскоре должен был появиться и я, человек без мечты. Просто папа.
   И вот я вновь увидел своего сына, а сын – блудного папу.
   – Хуфу, – сказал бойкий малыш, который уже привык ко мне, тыча в меня пальчиком.
   – Однако, – изумился я. – В каком смысле Хуфу?
   Но мой Валерий уж потерял ко мне всякий интерес. Он учился держаться на ногах и одновременно осваивал человеческую речь, и ему было явно не до Хуфу.
   Я решил подарить сыну в день, когда ему исполнилось девять месяцев, цветные карандаши. Очень яркие. Девять месяцев. Это ведь три раза по три. Очень много.
   – Ты бы еще книгу подарил «Войну и мир». Или компьютер. Рано ему еще рисовать такими карандашами.
   Елена уже была опытной мамашей, и могла себе позволить ворчливый тон, который был мне мягким упреком.
   – Компьютер, говоришь? Это идея. Очень интересная идея, – пробормотал я.
   Стоило мне сегодня утром увидеть малыша, как в сердце моей души что-то сдвинулось, екнуло – и тихим хрустальным звоном зазвенела хрупкая, только что родившаяся мечта. Я даже не мог бы толком сказать, о чем моя мечта. Но она появилась у меня несомненно. Мне стало гораздо легче от того, что в уме начинал роиться ком проблем.
   Я подозреваю, что новая мечта родилась гораздо раньше, но пока старая мечта не исполнилась, для новой просто не было жизненного пространства.
   – Спасибо, – буркнул я куда-то в сторону неизвестно кому и закашлялся, чтобы скрыть от себя неловкость.
   Я жил в большом мире. И малышу предстояло жить в огромном мире. Нельзя было ограничить наш космос тремя однокомнатными квартирами, притиснутыми одна под другую. Что из этого следовало?
   Из этого следовало, что я был уверен в своих способностях говорить на том языке, который изобрел Марат, раб своего гения. Марат необходим был мне в качестве секретаря: отправить и получить сообщение. А уж со смыслом послания я разберусь и сам.
   Марат, тощий Марат с душком каннибализма – вот кто был нужен мне для того, чтобы оформить новую мечту.
   – Кстати, как поживает Марат? И, между прочим, где он поживает? – поинтересовался я у Елены судьбой ближайшего родственника, брата единокровного.
   – Зачем он тебе? – насторожилась Елена.
   – Мне его надо увидеть.
   – Зачем? Ведь все уже уладилось.
   – У меня тоже есть свои маленькие тайны, о которых слишком долго рассказывать, да и не время сейчас.
   – Ты не наделаешь глупостей?
   – Я поступлю правильно. А если не найду его, то поступлю неправильно.
   Елена долго молчала, время от времени вскидывая на меня внимательные глаза, а потом неохотно продиктовала мне телефон Марата.
   – Твой брат действительно считает, что ты находишься в Америке?
   – Не знаю. Может быть, он о чем-нибудь и догадывается…
   – Он не выдаст тебя Искандеру?
   – Марат не выдаст меня.
   Все это мало успокоило меня, скорее наоборот: сильно обеспокоило. Но у меня не было выбора, и я связался с Маратом.
   Он, кажется, впервые за время нашего знакомства слегка обозначил удивление.
   – Откуда у тебя номер моего телефона?
   – У меня есть свои каналы связи в NOO.
   Он промолчал, но, мне показалось, не поверил в этот бред, не грамотный с технической точки зрения.
   – Кстати, сказал я, – мне необходима твоя помощь. Кажется, я умею говорить на твоем языке.
   К моему великому изумлению, Марат наотрез отказался и иметь со мной дело.
   – Я похоронил этот проект, – равнодушно твердил он.
   – Хорошо, – сказал я. – Ладно. Пусть так. Искандер ведь отказался списать тебе часть долга?
   – Откуда ты знаешь?
   Мой блеф удался.
   – Я имею представление о психологии бизнеса. Давай встретимся и обсудим твою проблему с Искандером. А потом ты устроишь мне встречу с ним.
   – Тебе-то то зачем?
   – Я помогу тебе уладить проблему с Искандером, а ты мне будешь должен один сеанс связи с NOO через компьютер.
   Марат задумался. Видимо, дела его действительно обстояли не слишком хорошо, поэтому он согласился. Правда, без всякого энтузиазма. С явной неохотой. Манерой обдумывания он сильно напомнил мне сестру.
   – Еще одно маленькое условие.
   Я стремительно развивал свой успех.
   – С Искандером я встречусь один на один, без тебя. И что бы я ни говорил ему, пусть тебя это не удивляет. Идет?
   С еще большей неохотой Марат выдавил из себя: «Идет».
   Как я надеялся договориться с Искандером?
   Очень просто. Я собирался говорить с ним на том языке, который он понимает и которым владеет великолепно. Принцип детского сада. Так я всегда настраивался на клиента, когда выбивал деньги на рекламу – реальные деньги на нечто эфемерное, точнее, эфирное. Собственно, у меня была профессия решать нереалистические задачи. В данном случае я решил прибегнуть к языку угроз, шантажа и насилия. Это единственное, что Искандер мог принять к сведению, кроме денег, разумеется. Я собирался проэксплуатировать его безграничную веру в возможности компьютера.
   Скажу без интриг: это мне блестяще удалось. Какие примитивные людишки! Какие пещерные потребности!
   Этот деятель не стоит того, чтобы отвлекать на него наше внимание. Типичный опереточный злодей – стильный до карикатурности. Любопытно отметить только пару фактов. Как вы думаете, на кого был похож Искандер?
   Вылитый Геббельс, так жестоко пострадавший за свою сдержанную мужскую красоту! Чеканный профиль, пухлые губы, сбитый торс. К тому же, мне показалось, он был явным гомиком. Он даже не стоил того, чтобы я к нему ревновал. Зачем же ему нужна была Елена?
   Давайте рассуждать с позиций делового человека, то есть с позиций чистого прагматизма, не разбавленного ни каплей морали. Елена дорогого стоит. Это хорошее вложение капитала. Мало ли кто мог положить на нее глаз… В результате от послушной жены, сестры почти трупа, могло получиться много пользы. Кроме того, такая жена была статусной вещью, словно роллс-ройс или чистокровная арабская кобыла.
   И еще один штрих: Искандер говорил голосом того диктора, который мне подмигивал с экрана. Голос я узнал сразу: не зря же я работаю на радио.
   Итак, Искандер был идеально машиной для разного рода грязных делишек, а также для бизнеса: никаких сантиментов, ничего личного. Его реакции как существа кнопочного можно было просчитать элементарно.
   Что-то я излишне отвлекся на явно второстепенный персонаж в моем повествовании. Ладно, изложу нашу беседу вкратце.
   Я встретился с Геббельсом, у которого был голос диктора и звали которого Искандер, в баре пятизвездочного отеля. Разумеется, я не выпускал из рук инициативы.
   Наплевав на его подавляющие своей импозантностью манеры, я медленно и внятно, копируя голос диктора, произнес текст следующего содержания.
   – Я располагаю сведениями, что молодой, гениальный, как дьявол, программист, которого вы загнали в угол и которому терять просто нечего, создал нечто фантастическое, а именно: программу, которая уничтожит вас, Искандер, через компьютер. Именно вас, точно и избирательно, ориентируясь на ваши индивидуальные биопараметры, на свойственное только вам излучение. Компьютер подмигнет вам специальными частотами – и вы готовы. Вас нет. Труп. Умрете вы от какого-нибудь сердечного сбоя. Никто ничего не заподозрит.
   Гебельс сделал движение пухлыми губами, отчего профиль стал слегка рыбьим.
   – Что вы хотите? Я не вижу вашего мотива и вашего интереса. Что надо вам?
   – Сразу видно делового человека. Пусть Марат вернет вам долг. Деньги – это святое.
   Профиль окаменел.
   – А вы вернете ему свободу. Все будут живы-здоровы.
   – А если я убью этого гения?
   – Конечно, вы можете это сделать. Вы можете убить даже меня. Прямо сейчас. Тогда мои друзья запустят вирус. И вам не жить, рано или поздно он вас настигнет. Ваша смерть будет гулять по всемирной паутине, как ма-аленький каракурт. Куда вы от нее спрячетесь? Интернет везде.
   – А если вы блефуете?
   – У вас есть желание проверить?
   – У меня такого желания нет. Но я не вижу вашего мотива.
   – Деньги, Искандер. Разве бывают другие мотивы? Он мне должен кучу денег. Мне нужна его свобода, чтобы он вернул мне мои деньги.
   Мне показалось, в его темных глазах мелькнуло уважение.
   – Почему же он вас не убьет? – произнес профиль.
   – Потому что не успеет «зарядить» свою программу против меня. Я уберу его без всякого риска для себя. И вы лишитесь своих денег.
   – Логично.
   Вы слышали? Я убил пещерного Искандера пещерной логикой.
   Этот логический дурак считал себя умным.

Глава 9. Разум иль душа?

   Брут встретил меня словами: «Хочешь спасти себя – предай!»
   – Ну, как тебе афоризм? – солнечно осклабился друг Брут, напрашиваясь на комплимент.
   – Это смотря что ты называешь «спасти» и что – «предать».
   Получите, ласточка, кукиш золотой. Бережно сложенную фигу в кармане вам, добрый друг.
   – Ай, браво! Ай да философ!
   Он сделал ударение на последнем слоге, чтобы, не дай бог, не сотворить комплимента мне.
   – Так что значит «спасти»?
   – Это значит: сделать так, чтобы тебе и дальше хотелось жить с удовольствием.
   – Почему для этого надо предавать себя?
   – Вопрос уместный и необходимый, хотя и неглубокий. Трактую. Что есть истина?
   – О, Брут, он же Пилат, он же Мякиш…
   – Поясняю: истина в правильном применении общих правил к конкретным ситуациям. Я предал свои убеждения, временно от них отрекся – а мог ли я их не предать, если предательство было единственным способом заполучить прекрасную Елену? Прекрасную!
   – Так что ты там предал конкретно?
   – До тех пор, пока я счастлив, женщина будет лучшим другом мужчины, лучшей его половиной, прекрасной половиной человечества. И центром мироздания. Если ты помнишь, раньше я так не думал.
   – Волшебная песнь влюбленного идиота. Я так понимаю, что ты обрел принцессу первой свежести, предатель?
   – Какая гнусная теория о принцессах! Она еще более гнусна оттого, что справедлива. Но жизнь посрамила мои фантазии и послала мне кусочек счастья.
   – Не спеши. Можешь считать, что жизнь, еще раз взвесив все, решила взыскать с тебя за незаслуженно полученное тобой счастье. И с этой целью послала меня. В конце концов, за все надо платить.
   – Так ты гонец с плохой вестью? Почему все гадости надо непременно получать из рук друзей? Получаешь плохую весть – и теряешь при этом друга. Ты ведь с какой-то гадостью пришел, не так ли, друг?
   – Я пришел за помощью. Брут, от тебя потребуется невероятное. Поклянись мне, что сделаешь все возможное и невозможное, чтобы исполнить, прямо скажем, непосильную для тебя миссию.
   – Ты ставишь меня в глупейшее положение.
   – Клянись, Брут! Не рассуждай!
   – Клянусь, пожалуй. Валяй о невероятном.
   – Я буду говорить долго, часа три. От тебя требуется: во-первых, не перебивать меня; во-вторых, верить мне и не позволять себе глупых ухмылок; и в третьих, самое сложное, не считать меня значительно глупее тебя.
   – Последнее не обещаю.
   – Хорошо. Будем считать, что ты гораздо умнее меня, но не настолько, как тебе казалось до сегодняшнего разговора.
   – Потрясающий компромисс! А ты и вправду поумнел с тех пор, как мы виделись последний раз. По крайней мере, так кажется.
   – Мне нужен твой совет, Брут. У меня есть возможность заглянуть в будущее…
   Брут едва устоял на ногах. Но не перебил меня и в зародыше истребил, просто стер идиотскую ухмылку, строго поджав губы. Я говорил долго, часа три. Бедный Брут! Было видно, что он верит мне, переставая при этом верить себе. Но чего это ему стоило! Он гасил испытывающие взгляды, которые от этого становились еще более пронзительными. Он искал на моем лице хоть какие-нибудь следы хоть чего-нибудь настораживающего.
   В конце концов, он окаменел, словно сфинкс.
   Вот оно, поймал: сфинкс – это портрет человека, который перестал понимать. Уверенность, наложенная на растерянность. Еще вчера все было ясно, а сегодня поплыло. Все, вчера еще ценное, сегодня обессмысливается на глазах.
   И чтобы подчеркнуть небывалый гибрид, люди приспособили мудрую башку к туше льва. Сфинкс – это нормальная логика по отношению к ненормальному, а культурная традиция заставляет исключить нормальность, не рассматривать ее как момент нормы. Сфинкс – это попытка с большим достоинством противостоять абсурдности творящегося вокруг.
   – Все это, в принципе, стыкуется с моим мировоззрением, – заговорил Брут-сфинкс после того, как я сделал большую паузу. – Но мне надо это переварить. Одного ты добился несомненно: я чувствую себя гораздо глупее тебя, гораздо.
   – Это чувство как раз обнаруживает твой ум.
   – Спасибо, кудесник. Мне очень лестно. Значит, ты не псих и не шизоид?
   – Нет. Это исключено.
   – Жаль. Если бы ты был псих, все было бы проще. Однако ты уверен в своем психическом здоровье как безнадежно больной: это обнадеживает. Покажи-ка меточку. Ты ее, часом, не нарисовал фломастером несмываемым? Нет, не нарисовал. Хорошо, зайка. У меня нет оснований тебе не верить. К сожалению…
   – Брут…
   – И еще одно маленькое одолжение, последнее. Видишь эти чудесные розы? Это я для Ленки приобрел. В знак любви. Ну-ка, поднеси к ним свою ручку с меточкой…
   Я сосредоточился. Просьба друга – это святое. Розы мгновенно засохли и скукожились, как в мультике про снежную королеву, которая своим неосторожным дыханием загубила живые цветы.
   – Спасибо, – сказал Брут, с которым произошла примерно такая же метаморфоза, как и с его увядшими розами. – Неужели и женская любовь столь же недолговечна, как и жизнь этих милых бутонов?
   Брут не был бы Брутом, если бы не обнаружил философский подтекст в этой пустяковой операции.
   – Ты веришь мне, Брут? Мне необходимо, чтобы ты мне поверил.
   – Я верю тебе, старина. Но, боюсь, в этом мало проку: я чувствую, что сошел с ума и сам себе не верю.
   – Это нормально. Через три дня будешь смотреть на мир другими глазами. Ленку свою, кстати, будешь любить сильнее. И сам станешь лучше.
   – Не стану. Я сегодня могу напиться и разругаться с Ленкой. Не стану же я пересказывать ей этот бред: она мне не поверит. Скажет, что купил ей увядшие цветы, чтобы ее оскорбить, а потом со страху выдумал черт знает что. Ты же знаешь женщин.
   – Спасибо, Брут, ты настоящий друг.
   А дальше с Брутом приключилась подлинная истерика.
   – Представляешь, – хохотал он, как полоумный, – Ленка спрашивает: где ты был, дорогой? А я отвечаю: ходил с Валеркой спасать человечество. Ах-ха-ха… Сначала он заморозил твои цветы, а потом мы с ним пошли спасать человечество. Ах-ха-ха!
   – Брут, ты настоящий придурок.
   – А я этого и не отрицаю. В отличие от тебя. Ах-ха-ха!
   Меня, кстати, поразила естественность и живость происходящего. Состояние, следующее за состоянием, зафиксированным в известной позе сфинкса, должно было быть именно таким. Искры сумасшествия уже начинают бегать в глазах каменного чучела. Сверхсерьезность, если это нормальное состояние субъекта, непременно должна разрядиться в свою противоположность. Рядом со сфинксом я бы поставил такую скульптуру: по полу катается этакая бестия – человек с головой льва. Перебирает лапами, улыбка до ушей. Хохма (что по-древнееврейски означает «мудрость»). Это был бы памятник «единству противоположностей».
   Сфинкс – это переходное, срединное состояние, вот что я хочу сказать. Это серьезность, чреватая истерикой.
   Я с большим удовлетворением посмотрел, как сначала в Бруте издох сфинкс, потом скукожилась бестия; наконец, он принял нормальный человеческий облик и тут же изрек:
   – Ну, что ж, давай спасать человечество.
   – Брут, ты ведь не сошел с ума?
   – Давай спасать, чего там скромничать. У меня есть такая идея…
   И он здраво, трезво и кратко изложил мне гениальную идею, над которой, казалось, мучительно думал всю свою жизнь.
   Идея была простой, на первый взгляд, как все по-настоящему гениальное, то есть невероятно сложное.
   – Мы забросим в океан информации удочку с мудреной наживкой, которая напоминает простого червячка. Вопрос будет невинным: придет ли на смену обществу, где главным являются «все», но не личность, такое общество, где главным будет личность, а не «все»? Кто в будущем будет главным: личность или общество? Общество для человека или человек для общества?
   Если когда-нибудь появится общество, которое будут интересовать права личности, то это будет общество информационное до предела, NOO как таковое или первая стадия NOO. А если в обществе главными останутся потребности тела и души (то, что интересует «всех»), то зачем такому обществу NOO?
   Сдается мне, что и спрашивать ни о чем не надо.
   – Почему?
   – Да потому, что сам факт существования NOO – это свидетельство в пользу версии о том, что личность в нашем беспросветном будущем все же стала приоритетом общества. Личность – это ставка на разум. А NOO может функционировать только по технологии разума. Тут интересно другое: жизнеспособно ли общество, состоящее из личностей? Может ли личность стать телом общества? Я, личность, в это не верю.
   – NOO тебя не поймет. Надо проще. Ты чересчур умный, Брут.
   – А давай обманем его метафорой?
   – Нет, метафора не годится: это слишком по-человечески.
   – Давай попробуем. Как тебе такой вариант: какова будет главная заповедь человека будущего? «Что есть истина». Усек?
   – Стоп. Я, кажется, знаю, как сформулировать вопрос.
   – Конечно, ты же умнее меня. Ты уже познал себя.
   – Вот что мы спросим: разум или душа?
   – Ты действительно умнее меня… Хотя…
   – Я просто иначе сформулировал твою мысль.
   – То есть украл ее у меня?
   – Наверно. Возможно.
   – Это нехорошо. Давай я тебе ее просто подарю?
   – Спасибо. Я тронут.
   – Разум – это один тип отношений с миром, душа – другой. До сих пор мы живем в душевном, я бы даже сказал, в задушевном мире. Что, интересно, выбрал человек будущего? Нет, не так. Что позволило ему выжить? Душа? Я в это не верю. Я ставлю на разум. Спорим на бутылку коньяка?
   Через три дня Брут заглянул ко мне, странно озираясь по сторонам. Я спросил его, в чем дело. Он приложил палец к губам, сказал: «Тс-с-с!» и поднял палец вверх. Я пожал плечами. Брут придвинулся ко мне и произнес что-то такое, что по его понятиям, очевидно, имело особый смысл. Он сказал:
   – Существует три уровня вселенной: материя – энергия – информация.
   Я старался сохранять спокойствие и ждал, что будет дальше. Мое спокойствие, которое при желании можно было принять за недоумение, чем-то понравилось Бруту. Он пошамкал губами и сказал:
   – Каждый из трех уровней имеет свои уровни. Существует три уровня информации, если говорить о человеке: телесная – душевная – духовная. Кстати сказать, эти три уровня являются одновременно уровнями любви.
   И опять поднял палец вверх. На этот раз – торжествующе. Мне это порядком надоело и я возразил ему:
   – Ну, и что? Существует, например, три уровня художественности: выразительность – занимательность – смысл. Существует три уровня гениального сюжета: вселенский – цепь загадочных событий – внутренний (личностный). В сказках всегда бывает три сына. Ты всегда покупаешь три розы. На обед всегда подают первое, второе, третье. Всегда всего по три. Да три уровня просто пронизывают нашу жизнь!
   – А я тебе о чем! – вскричал он. – Там, где три, всегда есть середина. Будем держаться середины, старик!
   И он шаловливо подмигнул мне, как посвященному.
   – Ты проспорил мне бутылку коньяка, – устало сказал я. – Ты сошел с ума. А ведь ставил на разум, негодяй. Эх, Брутяра…
   – Не-ет, – сказал Брут, безумно блестя глазами. – Я очень даже в своем уме. Очень даже очень. Мы с тобой спасем человечество, вот увидишь. Спорим еще на одну бутылку? Нет, на две. Тогда проигравший ставит три.
   Идет?

Глава 10. Сумерки полудня

   – Ты понимаешь, что в компьютерном варианте твой вопрос будет «звучать» как некое абстрактное противопоставление информации одного уровня сложности – другому? – спросил Марат. – Предпочтение какому типу информации отдало будущее? – вот о чем ты спросил. А или В. Правильно?
   – Что-то в этом духе.
   – Хорошо поставлен вопрос. Я до этого не додумался. Можно попытаться.
   – Подожди. А ты сам понимаешь разницу между А и В, разумом и душой?
   – Разум – это интеллект, что тут понимать? Своего рода компьютер.
   – Компьютер, счастливо отключенный от всего душевного, не связанный с ним?
   – Именно так.
   – Совершенно не так. Интеллект – это наиболее эффективный способ бессознательного обслуживания потребностей души. А разум – это интеллект особого рода, интеллект плюс душа…
   – Все. Пошел гуманитарный бред, как в NOO. Мой интеллект это не воспринимает.
   – А кто тебе сказал, что ты являешься разумным существом? Вот и работай на меня, обслуживай потребности разума, железяка чертова! – взорвался я. – Твой интеллект – это разум в первом поколении. Понял? Интеллект – это компьютер первого поколения, а разум – последнего. Понял?
   – Вот теперь понял. Зачем же орать?
   – А зачем же пожирать друг друга?!
   – Опять пошел бред. Я создаю программный адекват твоему разумному вопросу. И – все, умываю руки. Не надо учить меня разуму.
   – Создавай свой адекват, осел. Раб!
   – Я не осел.
   – Ты интеллектуал. А это гораздо хуже осла.
   Это я сказал уже примирительным тоном.
   – На создание и шифровку – словом, на получение приличного информационного продукта – мне понадобится время. Потом, если повезет, придет ответ. Потом – декодирование, дешифровка. В общем, за результатом приходи завтра утром. Утро вечера мудренее. А сейчас ты мне мешаешь, путаешься со своим разумом под ногами.
   – Ладно. Пока. Кстати, тебе не интересно, как я приструнил Искандера?
   – Нет, не интересно.
   – Типичный осел.
   Это я сказал уже на улице самому себе. И сам же покачал головой на манер осла.
   Утром я возвратился за ответом из NOO, словно за бумажкой, которую должны были переслать по факсу из какой-нибудь заштатной космической конторы. Бред.
   Марат молча вручил мне короткий текст. Собственно, пару слов. Вот они: «Сумерки полудня».
   – Что это? – спросил я.
   – Дешифрованный ответ. У меня есть специальная методика, которая позволяет мне с наименьшими смысловыми потерями переводить компьютерный адекват в обычные человеческие слова. Получилось «сумерки полудня».
   – Это же метафора. Разве NOO может стихами шпарить? Ты морочишь мне голову!
   – Возможно, с твоей точки зрения, это и метафора. С моей же – это тип взаимоотношений двух информационных миров. Разума и души, как ты их называешь.
   – Ну и что это за тип отношений?
   – Развитие сопровождается одновременной деградацией. Как бы начало конца – в расцвете. В общем, сумерки полудня.
   – Развитие чего? Разумно-душевного комплекса? Человека, что ли?
   Марат пожал плечами.
   – Мне самому стало интересно. И я повторил твой вопрос, ничего не меняя.
   – Ну и?
   – Пришел второй вариант ответа.
   – Давай его сюда, что ты стоишь как истукан.
   Марат молча вручил мне второй листок.
   – Это графический вариант ответа. Пирамида, как видишь, – без выражения прокомментировал он.
   – С одной стороны, широкое квадратное основание, с другой – точка… Все – и почти ничего.
   Все было как бы ясно, но было неясно ничего.
   – Да. Многое сводится к малому. И указанные полюса являются сторонами одного и того же. К тому же выглядит соразмерно. Строго. Красиво.
   «Строго» Марат произнес значительно теплее, чем «красиво».
   – Да уж, об эстетических вкусах компьютерщиков мы наслышаны. А почему линия в основании ломаная? Это ошибка?
   – Нет. Это, к сожалению, точная модель того, что было сообщено в цифрах. Ошибка с моей стороны исключена, могло ошибиться только NOO.
   – Кривая пирамида. Это что-то новенькое под луной.
   – Но это еще не самое главное.
   – Что у тебя за манера такая – тянуть кота за хвост? Говори сразу все и поскорее. Зря я тебя у Искандера отбивал, что ли? Ты мой раб, практически.
   Марат в третий раз молча подал мне листок. Безмолвный посредник между мирами, вступившими в контакт.
   – Третий ответ пришел по их инициативе. Я ни о чем не спрашивал. Я только произвел дешифровку.
   – «Совмещение несовместимого»?
   – Именно так.
   – Вот теперь понятно, – сказал я.
   Марат с удивлением, как на инопланетянина, посмотрел на меня, и даже удостоил презрительным вопросом.
   – И что тебе понятно?
   – Сфинкс, – ответил я.
   Марат пожал плечами, что я дешифровал так: «Бред».
   Но он был не прав. Сфинкс – это уже кое-что. Ай, да NOO, ай, да сукин сын небесный!
   Сфинкс – это неплохая осведомленность в земных делах.

Глава 11. Синдром сфинкса

   Правда, часа через три, которые ушли на размышления, я уже был зол на NOO, на наше будущее и на всю вселенную.
   NOO позволило себе быть омерзительно кратким: бросило умное замечание в таком темном контексте, что я никак не мог решить, кто заправляет в этом NOO: гений или злодей? Решил, что дурак. Двусмысленных гениев, реплики которых бывали куда умнее их авторов, даже я на своем веку перевидел достаточно. Собственно, все начальство такое. Их слова и приказы считаешь умными – до тех пор, пока не увидишь самого командира.
   Я шел по улице и размышлял. Мне очень хотелось познать себя. А навстречу мне текли потоки скучных прохожих. Ни одного веселого лица. Принято считать, что веселые вещи создают веселые люди. Я не уверен в этом.
   Мне кажется, что все веселое и жизнерадостное создается от скуки. Тот, кто живет весело, не создаст ничего занимательного. Веселье реальное забирает все силы, там уже не до скуки. Да и просто некогда скучать. Нет времени и сил.
   Жалкие людишки! Они не знают, куда деть себя, чем занять себя со скуки, как избавиться от черной сосущей тоски. «Бессмысленность происходящего угнетает уже не на шутку, не так ли, мадам?» – мысленно обратился я к дородной тетеньке, которая скучно тащила за руку вяло упирающуюся внучку. Какое вам надо будущее? Какое будущее может устроить вас?
   Только одно: такое, где можно легко и приятно забыть о настоящем. Для этого нужны деньги. Пожелайте нам денег!
   И это все? И это сделает вас счастливыми? Да. Счастье – это искусство не замечать проблем. В этом и заключается загадка и разгадка бытия? Да. После мудрых в этом мире уважения заслуживают только циники; собственно, цинизм и становится формой мудрости. Наше будущее в том, чтобы мы имели возможность не замечать настоящего. Красота.
   Куда же вы бросили меня, уважаемое NOO? Что мне делать с собой? Что делать в этом мире моему сыну?
   Но на лице у меня суетилось выражение мелочной озабоченности. За этим я строго следил. Среди скучных прохожих я был своим.
   Стоп. А может быть, милое NOO имело в виду следующее. Человечество сейчас находится в позе сфинкса: оно смешно в своей глупой загадочности. Имея голову на плечах – помахивает хвостом. Несолидно. То ли голова возьмет верх над великолепным туловищем, телом – природой, то ли тело сожрет умную главу, уже оторвавшуюся от природы и ставшую культурой? Что родится из (или от?) этого гибридного существа, где вполне материальное тело скрещено с идеальным венцом творения?
   Тело. Плоть. Ментула… Ментула. Катулл. Поэзия…
   В конце концов, само NOO стало представляться мне сфинксом, почесывающим львиной лапой за человеческим ухом. Эй, вы, NOO! Снимите шляпу! Как вам там, в вашем виртуальном логове? Раздаете директивы из будущего, которого нет?
   У меня, кажется, начиналась истерика. Хохот толчками вырывался из меня, и спазмы не подчинялись моей воле. Чтобы не упасть на спину и не начать перебрать лапами, задыхаясь от бессмысленного смеха, я подошел к дереву и оперся на него рукой. Со стороны могло показаться, что меня тошнит, выворачивает наизнанку.
   В самом пылу истерики, когда я смахивал слезы, скривившись то ли от смеха, то ли от плача по поводу долгого смеха, до меня вдруг дошло, что все человечество находится в состоянии истерики. Все мы корчимся и никак не можем понять, хорошо нам или плохо, смешно или страшно. Не надо нам рая, не надо ада. Нам бы какую-нибудь срединную территорию, где есть… что? Что-нибудь срединное. Много не надо. Но если уж мы люди – дайте нам наше срединное. «Дайте!» – орал я, держась за ствол дерева. Прохожие шарахались от меня: для них я был всего лишь очередной городской сумасшедший. А я думал: истерика – это обнадеживающий, человеческий признак. Да, да, милые мои, не только скука, но также истерика является признаком человека живого. Все дело в том, что последует за истерикой. Будем умнеть? Хочется верить. Похоже, у нас нет другого выхода. Когда нет другого выхода, начинаешь верить в то, что единственно возможный выход является разумным выходом.
   Стоп. Откуда ко мне пришла заповедь «познай себя»?
   Душевный тайфун, налетевший на меня из вселенной, просто опустошил и выпотрошил все мое существо. Мне вдруг нестерпимо захотелось спать. Я из последних сил оторвался от дерева, чтобы не рухнуть у его подножия, как кот ученый, и на ватных ногах двинулся в направлении высотного дома, где была моя маленькая квартирка.

Глава 12. Лоскут пятый. Солнечная ладья Амона-Ра, или Заточение в бессмертие

   … Хуфу привел Виаэй за руку в свою усыпальницу. Окровавленный нож он бросил у подножия Пирамиды. Потом наклонился, зачем-то подобрал его и спрятал в свитке папируса, который был приспособлен на поясе.
   Как только Хуфу вступил во внутренние покои своего последнего пристанища, ему показалось, что он различил тень золотой ладьи…
   Нет, было еще рано, еще оставалось время проститься с Виаэй в этой жизни и объяснить ей себя. Внутренне убранство Пирамиды, служащее гробницей, было сделано в соответствии с планом фараона, который Господин вынашивал долгое время, прислушиваясь к себе и постигая людей.
   Для взгляда со стороны Пирамида сверкала, как огромный, занесенный из космоса кристалл, источающий млечное свечение изнутри; но Пирамида не состояла из сплошного камня. Внутри была разветвленная система ходов. Самый большой, похожий на галерею, вел к сердцу последнего пристанища фараона – гробнице, средних размеров комнате с высоченным, терявшимся вверху потолком, в центре которой стоял саркофаг, заблаговременно внесенный сюда строителями. Комната была облицована гранитом, но при этом орнаментальные украшения отсутствовали. Пустой гранитный саркофаг был грубо отесан, крышка отсутствовала. Гробница явно еще не готова была принять тело Господина. Зара не получил команды о полном завершении строительства, Зара считал, что у него еще есть время, Зара думал, что он переиграл своего Господина… Лу сказал, что тело Зара было податливым, как глина; впрочем, тело самого Лу оказалось на удивление мягким и рассыпчатым: нож вошел в него, словно в песок. Это дети праха, и им надлежит превратиться в прах. Каждый возвращается туда, откуда пришел.
   Такова участь людей.
   Два потайных хода, оканчивающиеся небольшими отверстиями, через которые в гробницу поступал воздух, были пока не замурованы. Мертвым воздух не нужен, воздух нужен живым. Постиг ли Зара великий замысел своего Господина?
   Весь ансамбль усыпальницы с ее ходами, галереями, гробницей был до мелочей продуман Хуфу. Это был даже не план, а схема Ка с ее потемками, тайными ходами, скрытыми отверстиями и, наконец, саркофагом, где таится до поры до времени смерть. Сердцевину Ка составлял саркофаг – пустой саркофаг! Пустой и ненужный, у которого не было даже крышки. Саркофаг для фараона без крышки: смешнее ничего придумать нельзя. Хуфу удалось обмануть смерть. Она будет караулить его возле небрежно отесанного саркофага, а в это время и тело Хуфу, и его Ка будут далеко отсюда…
   Ни одна живая душа, за исключением преданного Ти, не знала, что фараон этой ночью находится в Пирамиде вместе с Виаэй. Хуфу необходимо было подготовиться к долгому путешествию в бессмертие. Фараон – посредник между миром тем и этим. Каждый возвращается туда, откуда пришел. Для этого путешествия ему нужна была Виаэй. Долгий путь без Виаэй почему-то терял смысл и привлекательность.
   – Понимаешь, все это – мое Ка. Понимаешь?
   Виаэй быстро повернула к нему свое лицо, посмотрела в глаза и молча кивнула головой.
   Хуфу взял в правую руку заготовленный факел и повел Виаэй по самым темным уголкам своего Ка, крепко сжимая левой ладонью ее податливую, по-женски пухлую руку. Они прошли по местам, где пряталась боль, потом свернули в тупик, где нашла приют сладкая молитва. В самом начале галереи Виаэй с удивлением обнаружила на стенах множество своих изображений, а также любовных сцен, где она была с человеком в маске зверя, на запястье которого были искусно выбиты три небольшие звезды. Она знала, что нравилось в любви ее неутомимому Господину, и маска не могла ее обмануть. Хуфу показал ей – только ей! – комнатку, похожую на склеп, где были заперты кошмары его детства и юности; эта комната была соединена тайным лазом с пещерой, где навсегда поселилась память об отце и о его безобразной кончине.
   – Мне кажется, территория вечности распланирована по образу и подобию моего Ка. Если это так, я действительно посредник между мирами… Понимаешь? Ведь Кто-то сообщил мне, как устроена вечность, Кто-то помог мне достроить Пирамиду до конца. Кто? Откуда во мне это знание? Значит, я уже был там, понимаешь? Само Время будет бояться Пирамиды, возведенной мною по образу и подобию вечности. Египетское царство – это всего лишь пустой саркофаг, понимаешь?
   Они стояли в самом центре гранитной гробницы, возле пустого саркофага. В этом прохладном сумраке Виаэй вдруг захотелось сделать то, что было изображено на стенах галереи. Она опустилась на колени и вопросительно подняла глаза на Господина. Хуфу укрепил факел в углу саркофага и прижал лицо Виаэй к своему телу…
   В полутемной комнате, по стенам которой прыгали отсветы красного пламени, слышалось только сухое потрескивание горящего факела; потом его заглушили любовные стоны, и закончилось все милым всхлипыванием Виаэй. Хуфу захотелось назвать эту комнату – комнатой счастья. Они смеялись, забыв, что находятся именно в том месте, где их должна поджидать смерть. Великий Хуфу присел на корточки, изображая сфинкса. Виаэй смело оседлала его, обхватив спину голыми ногами и вцепившись рукой в волосы. Было смешно.
   Время перевалило заполночь. Великий Хуфу почувствовал в своем сердце беспокойство и неясное томление, которое поднималось в нем, как восходящее солнце – медленно, но неотвратимо. Он еще не сказал Виаэй чего-то главного, без которого нельзя было отправляться в предстоящее им путешествие. В этот момент Хуфу обнаружил в своей руке зажатый список великой поэмы о любви. Как он мог забыть про него! Он начал читать пафосные строки просто и безо всякого пафоса, и читал так, словно каждое слово поэмы было написано им самим. Смуглое тело Виаэй трепетало перед ним в колеблющемся свете догорающего факела. «Свежий лотос на сочном стебле навевает печаль. Сладкая боль, которую я никому не отдам, убивает меня. Я не хочу утра, мне милее луна и звезды, и лотос полураскрытый…»
   Казалось, ритм поэмы раскачивал утробно-беспросветные стены Пирамиды и заставлял сердца фараона и его возлюбленной биться в унисон. Под мерное чтение стихов непонятно откуда выплыла золотая ладья. Она парила на слепящем фоне великолепной промытой лазури…
   Уже вступив ногой в ладью, Хуфу обернулся всем корпусом назад, чтобы проститься с покидаемым им миром с высоты Большой Пирамиды. Он посмотрел по сторонам. Внезапно Хуфу заговорил, но Виаэй уже не могла разобрать его бормотания.
   – От воли и желания человека ничего не зависит – даже от самого могущественного, даже от фараона. Таков итог жизни Хуфу. Большая Пирамида – это памятник Большой Бессмыслице…
   Его перебил Амон тихим уверенным голосом – и ладья отчалила.
   Всю дорогу, которая отделяла Хуфу от вечности, его мучил вопрос: что же шепнул ослепительный Амон? «Познай…» Познай что? Что самое важное в этом мире? Слова Амона затерялись и растворились в шелесте вечности.
   Нет ответа. Пусть торчит Пирамида. Пусть вокруг шелестит песок пустыни.
   Виаэй лежала рядом, закрыв глаза; ее восковые губы были тронуты чуть заметной улыбкой. Было страшно прикоснуться к ее лицу: казалось, она не проснется уже никогда. Хуфу склонил голову (то есть скорбно согнул туловище) и уперся взглядом в безвольно опущенные руки. На левом запястье привычно мерцал трехзвездочный браслетик – знак избранности, изредка появлявшийся в роду фараонов. Дидьефр был лишен этого знака. Хуфу напряг зрение. Вместо привычных трех звездочек сиротливо ютились две. Он потерял одну звезду. Это показалось ему плохим предзнаменованием. Впрочем, что все это значило перед ликом вечности?
   Ладья плыла без толчков – туда, откуда лился золотой свет.
   … А на Земле, у подножия Пирамиды царил великий переполох. Хуфу исчез вместе с Виаэй. Вскоре выяснилось, что исчез и Зара. Неизвестно кем был убит могущественный Лу: кинжал был направлен твердой рукой в самое сердце. Говорили, будто Веба-Анер видел, как легкая ладья Амона причалила к вершине Пирамиды, светившейся в лунном сиянии, словно недосягаемый снежный пик, и убыла на восток. На борту солнечной ладьи грамотный Веба-Анер разглядел странную надпись, состоящую из семи неизвестных знаков, прочитать которую он не смог, но которая отчего-то показалась ему неприличной. После этого великий маг тронулся умом: каждый восход солнца казался ему вселенской катастрофой. Поэт Пино стал знаменит после того, как написанную его рукой поэму нашли возле пустого саркофага. Но юноша так влюбился в созданный им женский образ, что не смог пережить того, что его возлюбленной не существует. Он искал ее повсюду, безумно бормоча стихи. Говорят, он покончил жизнь самоубийством.
   И еще говорили, что рядом с пустым саркофагом были обнаружены два трупа. Он и она. Больше ничего не говорили.
   Прошло время, сменилось много лун. Где фараон и куда он исчез – не знал никто. Однако Ти, словно выполняя чью-то волю, стал усердно работать над изваянием Сфинкса.
   На удивление, никто не оспаривал право Дидьефра наследовать трон фараона Хуфу. Казалось, воцарился порядок.
   Но Древнее Царство было перепугано навсегда.
   … Я проснулся у себя дома и долго лежал, устремив глаза в потолок, но видя при этом звездный шатер – тугое синее полотно, унизанное расплавленными каплями искристого серебра. В какой-то момент мне показалось, что в глубине пространства, нависшего над нами, я различил тень золотой ладьи.
   Странно (честно говоря, странным было то, что я еще мог отличить обычное и нормальное от странного): я был убежден, что это был мой последний сон о Хуфу. Я лежал и с чем-то прощался навсегда. Я даже помахал рукой Хуфу и Амону-Ра (снизу Виаэй была мне не видна), не улыбнувшись при этом.
   После сна душа моя до краев заполнилась пронзительно-печальными впечатлениями; но один, отчетливо мучающий меня осадок, досаждал назойливым покалыванием целых три дня. Я как-то не сразу сообразил, что Ти был до безобразия похож на Шуберта, для полного сходства не хватало только очков.
   Но очки в эпоху фараонов еще не носили: те люди ведь были, в сущности, дикари.

Глава 13. Свет далекой звезды

   Страдание, как и любовь, как и ненависть, является одним из проявлений общечеловеческого в одном человеке, оно рассчитано в том числе и на внешнее восприятие. Страдать надо на миру, страдать надо красиво и умело.
   Искусство страдать заключается в том, чтобы, с одной стороны, испытать жалость, но не потерять при этом уважение к себе, а с другой – вызвать уважение и жалость окружающих. То же самое относится и к любви, и к ненависти…
   Ко всем чувствам.
   Меня потянуло к людям, которых я минуту назад так открыто презирал. Мне хотелось, чтобы меня пожалели, если говорить совсем просто. Чтобы увидели мои страдания и пожалели.
   Конечно, я устремился к своей Елене. Я почти бежал, испытывая жгучее чувство любви, и при этом думал, думал – и не мог остановить поток своих мыслей. Тело, душа и ум пришли во мне в состояние брожения. Они существовали автономно и в то же время пересекались на какой-то нейтральной или всеобщей – словом, на срединной территории. Я любил, и анализ только усиливал мою любовь и горячил желание. Бесподобный адский рай: ледяная парилка.
   Любить, помимо всего прочего, еще и престижно, думал я. Вот почему любовь часто выставляют на всеобще обозрение. Интимное – наружу. Почему? Да потому, что ты испытываешь чувства, доступные немногим. Это редкое, сказочное чувство. Это награда или знак избранничества. Тебе, именно тебе, отмеченному судьбой, доступен редкий кайф, роскошь человеческого общения, о котором другие только слышат. Вот почему любовью, как сокровищем, тоже можно похвастаться, выставить ее напоказ, возбуждая зависть. Вот почему именно сильные мира сего так кичатся своими женами и любовницами. Вот почему кажется, что богатые и популярные и любят иначе: чаще, ярче, содержательнее. Все завидуют их женам, их любви. А им только этого и надо. Они хотят, чтобы им завидовали, поэтому делают вид, что любят.
   С Вероникой меня тянуло на люди, а с Еленой мне хотелось укрыться в какой-нибудь пирамиде и не высовываться. Искандеру она явно нужна была для того, чтобы он мог похвастаться ею, как породистой кобылой или сукой чистых кровей. А мне она нужна…
   Зачем она нужна мне?
   Был вечер. Я поднял голову вверх и уставился на улыбающуюся мне звезду. Она словно щекотала мне шею своими остренькими лучиками и при этом беззвучно хихикала. В какое-то мгновение мне показалось, что вокруг меня прошелестел приветственный шепот лазури. Я вскинул руки вверх.
   Прохожие шарахнулись от меня: и для этой толпы я был всего лишь очередной сумасшедший.
   А я думал: как я запутался! Познание – это и есть своего рода сумасшествие. Вы правы, прохожие, родная моя толпа прохожих. Нельзя доверять ни уму своему, ни NOO, ни Бруту! Ничего твердого не осталось под ногами. Если звезды разговаривают со мной – значит, это кому-нибудь нужно?
   Милый звездный дурдом. В душе моей далеким светом грело и переливалось только одно несомненное, твердое и неистребимое: моя любовь к Елене. Остальное растащили Лазурные Дали и Духи Кратера. Все, что осталось во мне твердого и человеческого, на двух ногах устремилось на 19 этаж к моей Елене. Я поднял голову: окна нашей квартиры горели мягким, но надежным светом, сливаясь с лунным сиянием и включаясь в хоровод легкомысленных светлых созданий, среди которого затерялся блеск и моей игривой звездочки.
   Дома меня встретила Елена, моя звезда, – и мне уже не хотелось думать и познавать себя: мне было так хорошо, что ничего на свете не могло улучшить моего состояния. В глазах моей невесты, которая давно была мне женой, отражался блеск тех самых звезд.
   – Что произошло? – спросил я, уверенный, что произошло событие, которое должно было порадовать нас обоих.
   Вместо ответа Елена протянула мне детский рисунок. Подаренными мной карандашами мой сын нарисовал славную корявую звезду, испускающую лучезарную доброту.
   – Самое любопытное, – сказала Елена, – что эта звезда чем-то напоминает тебя…
   Этот звездный вечер, проведенный на Земле, закончился тем, что я, тайком от Елены изучил свое запястье. Две звездочки мирно восседали на моем пульсе, прижавшись друг к другу.
   Утром, когда погасли уже все светила, я, принимая душ, еще раз бросил взгляд на запястье.
   Там съежилась только одна маленькая звезда.
   Другая исчезла.

Часть III. Белое, белое…

Глава 1. Без названия, в которой речь идет о вполне реальных вещах, однако читатель упорно не верит в искренность однажды оплошавшего автора

   Я сидел с сыном на полу, застеленным мохнатым звездным ковром, и рассказывал ему сказку про дяденьку Хуфу.
   – Еще, – зачарованно лепетал малыш, глядя на меня круглыми глазками. Вместо «еще» у него получался забавный древнекитайский вариант «сё».
   – Давай, я расскажу тебе про кота ученого?
   Мне же надо было воспитывать сына в правильном направлении, а лучше всего делать это на классическом, хорошо проверенном и зарекомендовавшем себя материале. Кот вполне подходил.
   – Не хочу про кота, – говорил маленький Валерий, безбожно коверкая слова. – Хочу Хуфу.
   – Ладно, слушай. Как только Хуфу вступил во внутренние покои Пирамиды, ему показалось, что он различил тень золотой ладьи…
   Малыш замирал, как соляной столб.
   – Сё! – потребовал он, когда я добрался до того момента, когда Хуфу с Виаэй отбыли в вечность.
   – Ну, ты, египтянин, хватит с тебя, – сказал я строгим отеческим тоном. Я просто не знал, что будет дальше. Кто знает, что случается в вечности? А портить сказку мне не хотелось.
   – Давай лучше пирамиду строить из кубиков.
   – Давай, – с радостью согласился Валерий.
   – Вот египтянин, – бурчал я. – Тебе положено римлянином быть и разговаривать не на китайском, а на русском наречии.
   Валерий не возражал: он был увлечен строительством пирамиды. Ему нравился сам нудный процесс складывания огромного граненого конуса из маленьких частей. Слонов, птичек и котиков, которых я наловчился собирать из цветных кубиков, он разваливал в мгновение ока. А пирамиду не трогал долго. Целую вечность, по детским меркам.
   Фамильная пронырливость отпрыска меня умиляла.
   – Все, хватит играть, пора спать, – сказал я и взглянул на запястье. Последняя звездочка не исчезла. Видимо, воспитание малышей не считается в иных местах подвигом. А может, я воспитывал его неправильно?
   Но сон никому пока не вредил. Рассказав Валерию еще раз историю Хуфу, которую мне хотелось понять самому, я убедился, что он заснул.
   Я же свернулся в позе полумесяца на звездном ковре возле кроватки сына и глубоко задумался: меня одолевали далеко не детские проблемы.
   Лишение героя второй звезды, что, по меркам земным, приравнивалось к представлению к очень-очень Большой Звезде, привело меня, уже почти полного кавалера, в почти полное недоумение. За что вы раздаете звезды, в смысле, за что лишаете их, господа хорошие? За то, что я запутался, сделав ставку на разум? Ни одного мало-мальски вразумительного подвига совершить мне не удалось. За что же мне сие? За красивые глазки?
   Правда, с несоответствием подвигов награде несколько примирила меня реакция нашего главного церемониймейстера, сэра Константина. Он стал относиться ко мне, как Ти к Хуфу. Еще поднимал на меня глаза, но уже был готов пасть ниц. Я со страхом ожидал исчезновения последней звезды, ибо это означало бы не появление новой породы людей, нет, но открытие нового способа решения традиционных человеческих проблем. Так вещал Константин.
   Но никакого нового способа я не открывал! Константин слушал меня и тихо покачивал головой, списывая мою странную реакцию то ли на неуместную скромность, то ли на глупость, что по большому счету есть одно и то же. Исчезновение последней звезды, буде такое случится, означало бы вступление в новый этап… в какой-то новый этап.
   А я уже сейчас, по правде говоря, испытывал, кроме недоумения, робость и чувство беззащитности. Я почувствовал, что мои таинственные способности начали угасать. Я купил свежие розы – и не смог привести их в состояние увядания. Пришлось подарить Елене. Правда, они очень быстро завяли. Значит, способности еще сохранились, но были уже не те. Раньше цветы вяли мгновенно, как от мороза. Что же будет с закатом последней звезды? Я не только не стал суперменом, но, напротив, превратился в самого заурядного, слабого, обычного человека. Раньше, до всех моих злоключений, я чувствовал себя увереннее. При всех своих звездах. Хоть бы знать о своих заслугах: я бы тогда мог ими гордиться, знал бы, в чем моя сила. А так… Сиди и рассказывай сыну сказки. Мне уже жалко было терять свои способности, я привык уже чувствовать себя необычным человеком: ничему не удивляться и не рассуждать по пустякам. Я стал часто удивляться и много рассуждать: мышление невозможно без удивления. Я даже подозреваю, что мои способности стали угасать именно из-за того, что я стал задумываться. Задумываться – это ведь всегда бросать вызов…
   Зудило, честно сказать, пошевеливалось одно маленькое подозрение по поводу собственной исключительности. Слабое, неубедительное – но было. Пока рано говорить об этом. Надо проверить. Буду совершать по подвигу в день. Не больше. Чтобы точно знать, за что снимут звезду (если до этого дойдет дело).
   Подвиг первый, намеченный на сегодня, состоял в том, чтобы уговорить Брута извиниться перед его Еленой. У них возникли проблемы. Союз надо было спасать. Правда, я еще постирал сегодня детское белье. Но думаю, за это звезду мне бы не сняли.
   Итак, я был героем, Брут был оповещен об этом, и я шел к Бруту, дабы его осчастливить. Чем не подвиг?
   Эту главу можно было бы назвать «За что я был лишен звезды?» Или: «Два Валерия и Хуфу».
   Нет, первое название лучше.

Глава 2. Оскал человеколюбия

   – Брут, – сказал я. – Мы попали в невыгодную ситуацию. Теперь нам предстоит оценить ее выгоды.
   Мне удалось привлечь внимание Брута. Для начала, уверяю вас, немало.
   – Почему «мы» попали, а не «я», то есть, ты, попал?
   Брут был краток и безжалостен. Брутален.
   – Юрий, – сказал я.
   Я сказал – «Юрий». Это был тонкий психологический ход с моей стороны. Уверен, в генеральном штабе по снятию волшебных звезд с запястий это оценили бы. Дальше я произнес следующее (имея в виду, конечно, уши штаба):
   – Некоторые трудности в отношениях с Еленой начались у тебя после того, как мы с тобой навели мосты к NOO. Соображаешь?
   – Ну, и что?
   – Ну, и то. Не знаю, что. Может быть это месть тебе, а заодно и мне, твоему другу, со стороны неких темных сил?
   – Валера, ты что, со звезды упал? Что за ахинею ты несешь, прости господи! Какие силы, какая месть! Не зли меня.
   – Брут, ты сердишься, значит, ты осел, – начал горячиться я.
   – Ты пришел, чтобы поссориться со мной? – хладнокровно уточнил Брут.
   – Не уверен, – честно ответил я. – Я шел к тебе с намерением помирить тебя с Еленой.
   – Елена переросла стадию принцессы и превратилась в обыкновенную, прости господи…
   – Я понял, на что ты намекаешь.
   – А ты предлагаешь бабочку опять превратить в кокон? Алхимик ты наш небесный, так не бывает. Я разочарован в жизни, а ты собираешься меня мирить.
   Я задумался.
   – А если ты неправильно оценил ситуацию? Если она не превращалась в эту…
   – Я понял твой намек. Но она превратилась.
   – Нельзя ли поподробнее?
   – Можно, – сказал Брут. – Я пришел – она плачет. «Чего ты ревешь?» – участливо спросил я. «Тебе звонила какая-то женщина и сказала, что ты сволочь». То есть, я сволочь. «Ну и что?» – ответил я. «Как «ну и что?» Это же была женщина, с которой ты раньше встречался!» «Ну и что?» – ответил я. «Ты и вправду сволочь», – сказала Елена. Вот тебе и все подробности.
   – А ты ведь и вправду сволочь, Брут, между нами говоря.
   – Ну и что? Это во-первых. Во-вторых, я был сволочью, не станем этого забывать. Я давно стал на путь исправления, если о человеке так можно сказать.
   – О человеке так сказать нельзя. Не надо льстить себе. Но перед Еленой ты мог бы и покаяться.
   – В чем? В том, что я раньше встречался с женщиной?
   – Брут, не будь таким невыносимым. В чем-нибудь тебе следовало покаяться. Ты сам это знаешь.
   – Знаю. Но этот фокус я проделывал с обычными женщинами, понимаешь? Принимал позу условно виноватого, и тем самым делал из них дур. Чему радовался, как дурак. А Елена ведь необычная. Она принцесса.
   – Брут, – сказал я. – К счастью, она обычная баба.
   Брут внимательно посмотрел на меня.
   – Ты знаешь, это как-то не пришло мне в голову.
   – Что, слишком хороша?
   – Слишком, Валерий. Неправдоподобна хороша. Мне страшно, что она уйдет от меня.
   – Брут, у меня к тебе личная просьба. Персональная. Ради всего святого, сделай одолжение: помирись с Еленой. Покайся в чем-нибудь, попроси прощения в том, что ты такой хороший – и помирись. Понимаешь, мне сегодня надо совершить подвиг, – прибавил я шепотом. – Я должен добиться чего-то невозможного.
   – Зачем это тебе? Этот стиль поведения устарел. Герои нынче не в моде, да и не в почете.
   – Я знаю. Но мне надо. Видишь? – показал я ему последнюю звезду. – Ее могут снять за подвиг. Кстати сказать, после нашего разговора она заметно побледнела. Ну, как, поможешь мне?
   – Тебе-то я помогу. Ты у нас всепланетный, вселенский герой. Как тебе откажешь? Валяй, срывай звезду. Да только зачем она мне нужна, если она обычная? А? Зачем мне с ней мириться?
   – Понятно, Брут. Ты боишься ее разлюбить, так? Боишься разочароваться в ней, верно? И поэтому поссорился с ней. Но ведь это и есть поступок самого обычного болвана. Как же тебя после этого любить? Она в тебе разочаруется, это точно.
   – Ты так думаешь? – насторожился Брут.
   Логика и рассудительность, замешанные на здравом смысле, – вот чем можно было его пронять.
   – Я уверен в этом, – стальным голосом ответил я, хотя был уверен в том, что Брут боится потерять Елену совсем по другой причине: из-за того, что чувствует себя самым обычным человеком, разве что шибко умным, а в остальном оскорбительно обычным для такой необыкновенной женщины, как Елена.
   – Что же мне делать?
   На Брута было приятно посмотреть: детская растерянность отражалась на лице, привыкшем к глубокомысленным морщинам.
   – Какой же детский сад вы тут развели! – воскликнул я. – Разве с вами совершишь подвиг?!
   – Да погоди ты со своим подвигом, Валера. Что мне делать?
   – Купить розы. Три штуки. Подарить Елене. Поцеловать ручку. Три раза. А дальше – по ситуации. Может, припасть на колено, может, сделать предложение. Но только не затягивать с кризисом!
   – Ты гений, – сказал Брут. – С тебя точно вечером снимут звезду. Вот увидишь.
   Я улыбнулся, и эта улыбка мне самому показалась оскалом человеколюбия. Редко я улыбался так тепло и по такому умилительному поводу.
   Но звезду с меня вечером не сняли. Впрочем, и наутро она иронично пульсировала на своем месте, как бы пританцовывая и шевеля своими щупальцами-лучиками.
   Я решил не обращать никакого внимания на ехидную плясунью.

Глава 3. Новый поворот

   В молодости тебя за каждым поворотом ждет не дождется необыкновенное и неизведанное счастье, и чем больше поворотов – тем больше счастья: уже само ожидание счастья делает молодость счастливой только потому, что она молодость.
   В возрасте зрелом ты уже отлично знаешь, какое счастье может ожидать тебя за поворотом; каждый поворот приближает тебя к финишу, какое уж тут счастье. Поворот воспринимается как кривая ухмылка судьбы.
   Я как-то вдруг понял это, хотя уже давно не был молодым, но и до зрелости мне было еще «много поворотов».
   Новый поворот в моем повествовании будет связан со звонком Марата ко мне. Правда, если быть точным до конца, то предчувствие поворота появилось в тот момент, когда я увидел перед собой на тротуаре жуткой, великолепной черноты кота, чернее египетской ночи. Даже серые усы его казались белыми на фоне отливавшей блеском черной шерсти. Он уверенно опередил меня. Я оторопел и отступил на шаг. И не успел я решить, как мне поступить в этой пикантной ситуации: двигаться дальше или малодушно переждать, пока кто-нибудь другой пересечет очерченную котом невидимую линию? – как вслед за котом важно потянулась светоносной белизны кошка, выступавшая словно снежная королева. Вскоре после этого мне и позвонил Марат.
   Он поведал мне историю, которая явно заслуживала моего внимания. После наших успешных исторических сеансов с NOO, которые непременно вошли бы во все учебники, если бы это событие могло бы стать достоянием общественности, Марата охватил творческий зуд. (Творчество для него, напоминаю, ограничивалось единственно достойной человека технической стороной вопроса и, по его словам, исключало всякий бред.) Марат усовершенствовал свою программу настолько, что сеанс связи мог быть мгновенным и непрерывным. Теоретически – сколь угодно продолжительным. Бесконечным. Он позвонил и тоном Нобелевского лауреата предложил мне поболтать с NOO.
   – Вот и болтай сам, – сказал я. – Или ты считаешь ниже своего компьютерного достоинства разговаривать с глупым NOO? Зачем ты мне позвонил? Зачем разглашаешь такие секреты?
   – Как поживает мой племянник? – в свою очередь поинтересовался Марат.
   – Нормально. Боюсь, он не слишком озабочен здоровьем дядюшки.
   – Понимаю. Не злись. Я был честен с тобой. Как компьютер.
   – Или как собака.
   – Как тебе будет угодно. Ничего другого я тогда сказать не мог.
   – А сейчас можешь?
   – Сейчас кое-что поменялось…
   – Ты и немногословен, как собака. В хорошем смысле этого слова: со-ба-ка.
   – Мне не дает покоя идея пирамиды. Совмещение несовместимого… Здесь что-то есть. С точки зрения теории информации, мы можем получить некое подобие управляемой ядерной реакции. Мы можем научиться отчасти управлять неуправляемым, в какой-то мере контролировать хаос. Это смешно, конечно. Мне пока многое неясно. В общем, без тебя в диалоге с NOO мне не обойтись.
   – И что ты предлагаешь?
   – Можно обсудить более детально вот это самое «совмещение несовместимого». Если это, как ты утверждаешь, параметры не только качества мышления, но и будущей цивилизации…
   – … а значит, и качества компьютеров будущего! – ехидно встрял я.
   – Следовательно, ты больше понимаешь в будущем…
   – … хотя реально его приближаешь ты. С технической, так сказать, стороны.
   – Согласен. Я просто не знаю, как мне освоить проклятое «совмещение несовместимого». Духовность для меня лишь одна эффективно работающая программа. Появляется вторая – и непонятно, что делать с первой.
   – Надо начинать со сказок о добре и зле. Тогда ты почувствуешь противоречивость мира.
   – И добро должно побеждать… Это я уже проходил.
   – Вот! – возопил я как евангелист. – Ты до сих пор уверен, что побеждает или добро – или зло! А на самом деле – их борьба и есть «совмещение несовместимого». Вот в тебе сейчас активизировался вирус «добра», позитива, и на срединной территории твоей личности разворачивается нешуточная информационная битва. Хороший человек – это отменное качество мышления, плохой человек – это дурак, то есть компьютерщик, кнопочник.
   – Ты считаешь, что я дурак. Но я ведь открыл то, что ты никогда не поймешь. Я умнее тебя, – неуверенно возразил Марат.
   – Нет, – спокойно свернул я дискуссию. – Ты не умнее меня. Ты лучше знаешь компьютер и умеешь работать с ним. Ты гений технической стороны вопроса. Ты – бесплатное приложение к компьютеру, ты – его пусковой механизм. А мозговой центр всей операции, в которую вовлечен компьютер, – это я. Я, а не ты. Я знаю, что такое «совмещение несовместимого». Я знаю, что такое пирамида и ментула. Я умею любить, и NOO разговаривает со мной, а не с тобой.
   – Меня учили, что хвастаться – это не очень хорошо.
   О таком, как Марат, не скажешь «он сменил тему»; он сдался. Но о таком, как Марат, не скажешь, «он сдался»… Что-то с ним произошло.
   – Правильно. Не очень хорошо. Но с такими, как ты, без этого не обойтись.
   Мне дали шанс оставить за собой последнее слово, и я им нагло воспользовался.
   – Приедешь ко мне?
   Я уверен: даже разговаривая со мной по телефону, он опустил глаза.
   – Приеду, – сказал я, устремив глаза в потолок.
   – Я купил твоему сыну игрушку.
   – Неужели? И что же ты купил? Квадратик или пирамидку?
   – Нет, – улыбнулся Марат. – Собаку. Плюшевую, очень симпатичную.
   – Ого! – изумился я. – А почему, собственно, собаку?
   – Не знаю. Так захотелось.
   – Ты делаешь успехи, – сказал я. – Когда человек перестает понимать, он делает шаг вперед на пути понимания.
   – Вот как, – озадаченно сказал Марат. – Пожалуй, я начну со сказок о добре и зле. Там я чувствую себя уверенней. По крайней мере, финал ясен.
   Разумеется, я тут же помчался к Марату, окрыленный идеями по конкретизации «совмещения несовместимого». Мне не терпелось послушать скрипучий голос будущего, ощутить стиль мышления, который будут культивировать наши потомки. Сейчас будущее, которое собирается прекрасно обходиться без меня, окажется для меня пройденным этапом! У меня чесалось запястье – так хотелось заслужено снять с себя звездочку и скромно стать Прометеем Галактики. Вот что значит оказаться в нужное время в нужном месте. Едва не задавить Елену, потом потерять ее, потом…
   Нет, нужное время началось не с этого. А с чего? С того, что я потерял ключи? Кто, интересно, потерял мои ключи, а потом подло подбросил их мне? Спрошу-ка об этом у NOO без обиняков.
   Мы тут же запустили новый сеанс связи по новой технологии. Я смотрел на экран компьютера и представлял себе изумление NOO. «Ай да люди там подобрались, в этом гнусном прошлом! – подумает NOO. – Серьезные ребята».
   Однако мы с Маратом стали свидетелями странного явления. Канал связи, как выразился компьютерный корифей, «был пробит» нами, то есть был готов к работе. И тем не менее NOO отказывалось вступить с нами в контакт. Это было очевидной глупостью, но это было так. Марат утверждал, что NOO напоминает некое облако или, лучше сказать, туманность, в которой наблюдаются информационные «утолщения», и даже «сгустки», тянущиеся к эпицентру всего образования – некой «черной дыре». Вся эта, с позволения сказать, туманность имела подвижную структуру, меняла очертания (информационное поле вмиг перестраивалось в зависимости… от чего?) и интенсивность «смыслового излучения» (мы на ходу подбирали термины – по аналогии, по сравнению с уже хорошо известным и освоенным). Бледный худой Марат щелкал и щелкал кнопками. Потом прервался и послал «сообщение» «по старинке», шифруя, как он сказал, вручную, а не с помощью специальной программы. Был ответ, словно повторяющийся сигнал автоответчика: «совмещение несовместимого».
   Марат еще больше побледнел.
   Я поинтересовался здоровьем дядюшки моего сына.
   Он ответил, что NOO сознательно ускользает от контактов и «требует» для следующего контакта принципиально нового языка.
   – Ты все это выдумал, – сказал я, забыв, что ничего не понимаю в его манипуляциях.
   – Я это чувствую, – ответил Марат. – Но ничего пока не могу доказать. Они, в смысле «оно», ведут какую-то свою игру.
   – Ну, что ж, – сказал я, глядя на свою звездочку, – будем действовать дедовским способом.
   – А именно? – вяло отреагировал Марат, погружаясь в себя и, очевидно, проклиная навязанное ему мной «человеческое измерение». «Принципиально новый язык» – подумать только! Компьютерного гения оставили не у дел. Попробуй-ка создать этот новый язык. Это по силам разве что новому поколению мозгов.
   – Пообщаемся с дедами. А пока ляжем спать. Утро вечера мудренее. С нами могут связаться оттуда, по своей инициативе?
   – Конечно. Наши координаты сохранятся там навечно. Только с вечностью, я боюсь, там большие проблемы. Просто гигантские.

Глава 4. Назад, в будущее!

   Итак, появление и исчезновение звезд на браслетиках, многообещающий выход на связь и последующий искусственный обрыв контактов, само наличие, наконец, Карины, Константина и меня, вашего покорного слуги, – все это свидетельствовало о том, что мы, люди, носители информационного «продукта», находимся в поле зрения более высокой, неизмеримо более совершенной информационной сети, инстанции или как ее там. Мы не могли установить правил игры, мы могли (и должны были это делать!) их нащупывать, чтобы вольно или невольно связаться с этой, этими …, в общем, с NOO. Впечатление, что тебя за ручку ведет взрослый, который знает, куда и зачем мы идем, уступило место ощущению, что я сам был взрослым и ребенком одновременно, неким срединным, гибридным продуктом, отчасти способным совмещать в себе несовместимое.
   Единственной надежной ниточкой, связывающей меня с NOO, были связанные одной нитью Карина и Константин. Они хранили много тайн – и для меня это была та информация, которая могла хоть как-то продвинуть меня на пути познания… чего?
   Я все время что-то познавал, торил какой-то смутно угадываемый путь, и эта потребность познания повела меня к Карине и Константину. Я в самом общем плане догадывался, чего я хочу; возможно, я хотел этого хотеть: это был весь мой запас определенности. В остальном же я положился на случай, волю и сообразительность.
   Осмотревшись по сторонам и прекратив ненужные и изматывающие прения с самим собой, я, ничему не удивляясь, объявил Елене, что мы даем семейный обед в честь примирения с Маратом и воссоединения семьи в полном составе.
   Подготовка к встрече у меня была весьма своеобразной. Выйдя на балкон квартиры, расположенной на девятнадцатом этаже, я, волнуемый неясными мне чувствами и мыслями, долго смотрел на белые облака. Жизнь этой ослепительной косматой сферы, проходящая по каким-то своим законам, завораживала и не отпускала. Облака медленно плыли, разворачиваясь и цепляясь друг за друга рваными краями, плавно срастались или, наоборот, роняли лохматые куски, словно материк – плеяду айсбергов. Медленное плавное вращение и одновременно продвижение ленивой армады в направлении, определяемом потоками ветра, выглядело хаотичным и в то же время подчиненным каким-то внутренним правилам. Царство порядка, принявшее форму ленивой и необязательной возни, долго привлекало мое внимание.
   Карина и Константин явились в точно назначенное время, обремененные множеством подарков, которые они преподносили с очаровательным желанием угодить. Нам с Еленой вручены были огромные часы с амурами, Валерию – сказки Пушкина с великолепными иллюстрациями, из которых сыну особенно понравилась выразительно скорбящая старуха у разбитого корыта, а также изумленный дед, с благоговением взирающий на хищную золотую рыбу. Посмотрев на хорошо известного ему ученого кота, сын тут же потребовал сказку о Хуфу. Что за логика у детей!
   Марату достался великолепный комплект постельного белья, который к немалому моему удивлению, порадовал блудного внука. Марат с опаской вручил Валерке собаку. На вопрос, не Барбосом ли кличут пса, Марат растерянно ответил, что это просто собака и зовут ее, скорее всего, Собакой. Валерий быстро сообразил, что дядя мало искушен в детских делах и отошел от него, прихватив, однако же, Собаку. Кстати, потом он ляжет с ней спать, а еще дня через три откажется спать без Собаки, называя ее тем дурацким именем, которое дал ей компьютерщик без воображения.
   Вот вам и дядя самых честных правил.
   Я смотрел на бодрую чету вечно молодых старичков и вдруг понял, чего я от них хочу. Мне хотелось проверить свое подозрение насчет заслуг, которые принимаются в расчет силами небесными. Почему, почему достойнейшего Константина так несправедливо обошли при раздаче призов: почему все три звезды сурово и немилостиво были оставлены ему в наказание… за что?
   Более правильного человека трудно было отыскать в мире людей.
   Мы сидели за столом, и Марат рассказывал нам о своих впечатлениях об Америке. Оказывается, они у него были. На вопрос деда, не собирается ли он туда вернуться, и как он вообще мыслит себе будущее, Марат, оглянувшись на меня, ответил, что будущее ему неизвестно. Константин сказал, что будущее – не такая уж и большая загадка, какой она представляется людям. Карина подтвердила этот легким кивком головы.
   – Согласен, – сказал я. – Куда сложнее предсказать прошлое. Но я возьмусь это сделать, если Карина и Константин не против.
   Кажется, они мгновенно поняли, к чему я клоню. Но не подали вида.
   – Наше прошлое хорошо известно, – развел руками Константин.
   – Но не то прошлое, которое определило ваше будущее.
   – Что ты имеешь в виду, Валерий?
   Я, как великий магистр, неспешно выпил коньяку, никому не предлагая последовать моему дурному примеру, закусил его долькой лимона и только после этого спросил:
   – Скажите, Карина Захаровна, а были ли в доме у ваших родителей иконы?
   – Обязательно, – уверенно отозвалась бабушка Карина. – Никакая Советская власть не могла отменить в нашем доме власть Бога.
   – А у вас, Константин? – обратился я к деду, прадеду и мужу, единому в трех лицах.
   – Константин – сын священника, – ответила за него Карина. – В их доме всегда были иконы.
   – Так я и думал, – сказал я. – Именно что-то подобное я и предполагал.
   – Что плохого в том, что в наших домах чтили Священное писание и веру в Творца? – несколько обиженно подобрала губы Карина.
   – Ничего, – ответил я. – Ничего плохого. Дело вообще не в иконах. Вы с трепетом и пиететом относились к высшим силам – вот в чем дело. Для вас они всегда были частью, нет, центром нашего мира, стоящего на трех китах. Вы угождали этим силам верой, вы служили пустоте. Ибо их, этих сил, стоящих над человеком, нет. Их создал человек.
   – Я всегда верил в добро, – пышно возразил Константин, – но при всем уважении, я не в состоянии трепетно относиться к человеку как к Созидателю.
   – Вот! – воскликнул я. – За это NOO оказалось сурово к вам. Вы сделали ставку на веру, на чувства, но не на разум человека. Вы великолепно показали себя со слабой стороны.
   – Я горжусь тем, что верил и верю в силу добра, – выпячивая подбородок, словно на дуэли, изрек Константин. – Мне нечего стыдиться в прошлом.
   – Конечно, нечего, кто сомневается. Более того, вы всегда действовали из благих побуждений и руководствовались лучшими намерениями.
   – Что в этом плохого?
   – Только то, что главным в жизни человека является разум, а не благие намерения обойтись без него. В мире веры лучшее в человеке становится источником зла.
   – Возможно, – сухо поджал губы Константин. – Вам виднее.
   Его тон намекал на то, что он каждую секунду помнит: все же те самые высшие силы, в которые так верил Константин, и которых, по моим утверждениям нет, сняли с меня две звезды. Я думаю, впервые в жизни Константин усомнился в объективности и непредвзятости высших сил. Но при этом он готов был смириться с моей глупой правотой. Он отказывался судить сам. Он все принимал на веру. Кто-то же снял звезды!
   – Вера помогает мне жить… – нащупывал сокровенный аргумент сын священника.
   – Браво! Золотые слова! – искренне возрадовался я. – Помогает жить. В этом вся суть. Не служит трудному делу познания – а помогает жить, не замечая познания. Вера в добро помогает жить, игнорируя проблемы, чем и доводит до каннибализма. Именно вера, спасибо ей, породила все наши сегодняшние проблемы.
   Константин изумленно и весьма аристократично вскинул брови на такое отчасти радикальное утверждение, но не счел нужным оспаривать мое мнение – мнение сомнительного избранника. Так он демонстрировал твердость веры.
   – Во что же надо верить? Или верить вообще вредно, недопустимо? – светски поинтересовался он.
   – Интересный вопрос, – волновался я. – Есть вера и вера. Надо верить в то, что человек способен познать сам себя. И больше ни во что. Вера должна помогать познавать, а не отвлекать от познания. Лично я верю в то, что человек не может обойтись без такой веры. И такая вера помогает мне сомневаться.
   Марат внимательно смотрел на меня.
   – А как же любовь? – тихо спросила Елена, не поднимая глаз.
   – Любовь – это вполне одобряемое разумом чувство, – ответил я, и Елена тотчас успокоилась.
   – Любовь рождается верой, – твердо стоял на своем Константин.
   – Истинно так, в том числе верой в разум, в себя. Вера при разуме или разум при вере? Вот в чем вопрос, вот правильная постановка вопроса.
   Осторожный спор наш затянулся, пора было мне как радушному хозяину ставить точку.
   – Я лишь хочу сказать, что в конечном счете мы делаем ставку либо на душу, сиречь на веру, ибо душа без веры пустое место, – либо на разум с его критическим отношением к вере. Что мы объявляем своей срединной территорией: владения души и чувств или безбрежное пространство, подконтрольное разуму? Я делаю ставку на разум, за которым будущее. Разум создаст, и уже создает высшие силы.
   Марат, мой тайный оппонент и сообщник, молчал с непроницаемым лицом сфинкса.
   – И все-таки коньяк следует закусывать грушей, – подвел черту Константин, закусывая мировую сочным ананасом.
   – Пожалуйста, – гостеприимно обнаружил я разрезанную грушу рядом с фруктовой водой, в то время как сам морщился от лимона.
   – Я ее не заметил, – улыбнулся Константин. – Кто бы мог подумать: она стояла всего в трех метрах от меня.
   Настал мой черед достойно праздновать поражение: веру переспорить было невозможно.

Глава 5. За что я был лишен своих звезд

   Гости ушли. Мы остались.
   После этой встречи все прежние сомнения мои развеялись, уступив место новым. Я знал по крайней мере две вещи относительно своего будущего: во-первых, моя миссия не закончится никогда; во-вторых, звезду мою, подтверждающую крест мой, рано или поздно с меня снимут. Причем, сниму ее я сам. Причем, очень просто – но только тогда, когда буду к этому готов. Сейчас же я был готов к самому главному: к сворачиванию всех и всяческих контактов. Как окрепшее и укоренившееся древо, я готов был de facto оказаться центром мироздания, находящимся на срединной территории самой главной срединной территории.
   – Спасибо, – сказал я с высоты своего девятнадцатого этажа, что по меркам неба было весьма и весьма скромной позицией. Самым низом верха.
   В ответ ощутил слабое, едва уловимое дуновение лазурного ветра.
   Я не знал только одного: как мне продлить жизнь таким образом, чтобы самому себе она не казалась миссией. Быть мессией в собственных глазах – это тоска и скука, а кроме того, глупо и смешно. Просто было объяснять Константину то, что самому себе не было вполне ясно; а вот жить, делая ставку на…
   – Сказку, – попросил сын, укладываясь спать на белую простынку и укутываясь в одеяло, заправленное в белый пододеяльник.
   – Рассказать тебе сказку? – раздумчиво сказал я, держа в руках «Сказки Пушкина» в глянцевой обложке.
   Малыш кивнул головой.
   И я произнес первую фразу, любуясь парчовым плащом и сияющим шлемом статного царя Салтана:
   – «Я всегда знал, что меня ожидает необыкновенная судьба». Интересно?
   – Сё, – сказал Валерий с повелительной интонацией Хуфу.
   – Поехали, мандарин. «У меня пропали водительские права. Куда-то испарились». Нет: исчезли. Исчезли лучше, правда?
   Валерий кивнул.
   – «Они всегда лежали в маленькой черной сумочке…»
   Валерий слушал, раскрыв глаза, а до меня стало доходить, что необычайность произошедшего со мной заставляет меня приступить к мемуарам. Браслетик сына обязывал. А может, и еще кое-что.
   Вот вам и решение проблемы: и сына развлечь, и с миссией справиться.
   Сын уснул. Меня обступила тишина, из которой я не мог извлечь никакой информации. Тишина была покровом тайны.
   И я сказал себе: «А ведь я не знаю, за что меня лишили звезд. Это они там, в NOO, неплохо придумали. Пусть мучаются человеки, познавая себя».
   Это я по человеческой привычке рисовал себе тех, кто взял на себя почетную обязанность отвечать за нас, в образе мудрых управленцев, президентов, людей в пиджаках и очках – словом, власти. На самом деле семантическое облако, созданное людьми, кочевало по вселенной и не имело над людьми никакой власти. Оно даже помочь им как следует не могло.
   Всемирный банк духовной информации…
   Что мне до тебя?

Глава 6. Что произошло в первой главе части первой

   Мне срочно понадобилась машина: накопилась уйма неотложных дел. Какие могут быть дела у женатого (свадьба через неделю) 34-летнего мужчины, имеющего красавицу жену и очаровательного сына?
   Те же, что и у холостого, только в три раза больше.
   И еще: почему-то дела у человека семейного становятся приятными, а потому делаются в три раза быстрее, чем у холостого. Не знаю, как будет дальше, но пока быть на посылках у семьи мне было не в наказание, а в удовольствие.
   Я купил почти все, забыл только самое необходимое: сахар и муку. Надо было спуститься в ближайший магазин. Машина мне была не нужна. Я вскочил в лифт и уже в лифте обнаружил, что у меня нет с собой сумочки с правами, которая всегда бывала при мне. Куда же я ее дел? Меня обдало ледяным кипятком: только права не хватало потерять мне, человеку обремененному счастливой семьей!
   Я остановил кабину и поехал опять вверх. Ворвался в квартиру и, ни слова не говоря изумленной жене, уставился на крючок – на точно такой же крючок, который висел у меня в прихожей моей однокомнатной квартиры (некоторые холостые привычки в таком возрасте менять уже поздно…). Сумочка с правами мирно висела на крючке. Как всегда.
   – Откуда здесь мои права? – поинтересовался я у жены.
   – Ты сам их только что повесил, – со всей серьезностью ответила Елена.
   – Вот как, – зачем-то сказал я.
   Выходит, я повесил их машинально. Но не запомнил этого, не зафиксировал в своей памяти. Прихожу – сумочка с правами висит. Дежавю. Кажется, у меня в жизни уже так было.
   Я поцеловал жену и отправился за сахаром и мукой, будучи уверенным в том, что права мои находятся дома в прихожей. На крючке. Вернулся. Сумка с правами на месте.
   Это мне не понравилось. Я вдруг отчетливо представил себе, что больше года тому назад, когда исчезли мои права, я мог не обнаружить их только потому, что они лежали на видном месте. Я их, что называется, в упор не заметил. Потом я, уходя, мог рассеянно взять их с видного места (погруженный в свои мысли, на автопилоте) и машинально повесить права на крючок.
   Вернулся – и увидел их там, где их никак быть не должно. Такое вполне могло произойти. Следовательно, все началось не с водительских прав. Может, с моего непонятного пристрастия к темным тонам?
   Сейчас все, случившееся со мной год с небольшим тому назад, стало представляться мне в каком-то будничном свете. Мистика исчезла. Густая атмосфера таинственных знаков, реальных или мнимых, существенно разрядилась. Все вокруг стало пустым и как бы невесомым. Все стало восприниматься в плане однозначном. Молодая симпатичная женщина просит помочь затащить по ступенькам коляску с младенцем в лифт. Это означает только то, что означает: ей тяжело, требуется помощь. Не более того. Малыш внимательно смотрит круглыми глазами: ему интересно. Только это. Ничего больше. Я, отложив пакет с сахаром и мукой, не без удовольствия помогаю молодой симпатичной женщине. Так приятно добрым быть. Она отблагодарила меня теплой улыбкой. Я вынужден был улыбнуться в ответ. Только и всего.
   Консультация у врача, специалиста по кожным заболеваниям, принесла отчасти ожидаемый результат: оказывается, наши «браслетики» известны медицине как особые разновидности родовых пятен, рассеянных родинок, попросту говоря. На вопрос «могут ли они исчезнуть сами собой», врач удивлено выгнул жиденькие бровки: нет, конечно, такого рода «отметины» исчезают редко, крайне редко; пожалуй, только теоретически. Но волноваться не стоит: они нечасто становятся причиной возникновения, гм-гм, чего-нибудь злокачественного. Хотя бывает. Такие случаи известны… Наблюдение за ними не повредит.
   Который час, какого цвета рубашка или платье, направо или налево, сколько шагов, лето или зима, дождь или снег, черное или белое – все это перестало иметь значение, потому что перестало содержать невидимую (в упор) другим информацию. Я стал видеть только то, что видят или не видят все. Меня словно отключили от источника питания и информации. Я стал как все. Коты перестали обращать на меня внимание. Началось испытание обычной жизнью – самое лютое испытание, которого как бы нет, но которое непременно приведет в дальнейшем к комедии, трагедии или какой-нибудь невразумительной развязке, подозрительно напоминающей трагическую комедию. У людей иначе не бывает.
   Мне стало жаль ушедшего в прошлое яркого мистического года, несмотря на то, что он прошел без моей принцессы. Сейчас я был с ней, а года было жаль: так устроено сердце человеческое, которое с помощью разума умеет совмещать несовместимое.
   Больше мне нечего сказать в этой главе.

Глава 7. Два Валерия и Хуфу

   Вчера выпал белый-белый снег. А сегодня мир был окутан молочным декабрьским туманом. Будничная суета была окрашена в яркие краски елочных игрушек. Скоро наступит придуманный людьми праздник, в который они будут чествовать и благодарить того, кто не имеет к празднику никакого отношения. Спасибо ему за это. Это праздник воображения, души и веры – праздник, который украшает и облегчает жизнь. Это правильный праздник, и я был не против праздника. Моя обычная душа радовалась рождественской нелепице вместе со всеми.
   А потом наступит Новый год. Новый день. Новый этап. Хотелось надеяться, новый поворот. Что он принесет?
   Хотелось верить, что у меня, то есть у моей семьи, все будет хорошо.
   И я поспешил к своей принцессе и своему сыну, чтобы порадовать их неожиданным подарком (благо был повод). Теплый мех моей куртки прикрывал маленького щенка, настоящую собачку. Я даже имя ему придумал: Хуфу.
   Дома, где было очень тепло, меня встретили, словно Санта Клауса. Редкий Дед Мороз удостаивался таких почестей и был свидетелем такого ликования. Оказалось, что именно песика нам и не хватало для полного счастья.
   Я страшно гордился своим маленьким подвигом, и мне было немного жаль, что с меня могут снять только одну звезду. Я не намерен был останавливаться на достигнутом.
   В пылу милой возни и знакомства с новым членом семьи как-то было упущено то обстоятельство, что сын мой сразу же, с первой секунды стал называть своего друга Хуфу.
   – А что? Неплохое имя. Если ты не против, – добавила чуткая Елена, внимательно изучая мою реакцию на крещение песика.
   Я почему-то скрыл от жены, что сам придумал ему это имя – раньше, чем это сделал Валерий Валерьевич. Мой сын угадал имя пса. Это намного превосходило подвиг отца, который он, то есть я, совершил при знакомстве со своей будущей женой. Намного.
   Я сделал фальшиво-изумленное лицо.
   – Прекрасное имя. Главное – неожиданное, – сказал я тоном пастора, взявшего себе смиренную привычку не обсуждать то, что случается без нашего ведома и участия. И ни с того ни с сего добавил:
   – Что ни делается – все к лучшему.
   Елена опять внимательно посмотрела на меня. Я не нашел ничего более достойного, как ответить ей фальшивой улыбкой.
   Предрождественский вечер удался. Все радовались неизвестно чему, но с полной отдачей. Завтра – день поздравлений и визитов. Сначала я позвоню Бруту и поздравлю его, а также его очаровательную супругу Елену, беременную дочкой, со светлым праздником. (Счастливый Брут считает, что он проспорил мне три бутылки коньяка, однако не спешит их отдавать. Возможно, он решил, что мы уже их выпили, еще до нашего спора. Хотя счастливые не бывают столь бережливыми…) Потом нам позвонит Марат и поздравит нас, а мы – его. Пожелаем ему счастья в личной жизни и передадим его девушке, Мэрайи Пиночети, крашеной блондинке, большой и пламенный привет из Беларуси, Белой Руси, центра Европы.
   Потом мы пойдем на рождественский ужин к дедушке и бабушке (или прадедушке и прабабушке: это как посмотреть). Мы уже приготовили им подарок: купили чудесные обручальные кольца белого золота в знак сорокалетия совместной супружеской жизни. Бабушка Карина переезжает жить к Константину, а мы оказываемся владельцами трех однокомнатных квартир, расположенных на 17, 18 и 19 этажах. Это – их подарок к нашей свадьбе.
   – А сейчас я покажу вам фокус-покус, – сказал я, расчищая себе пятачок возле мило мерцавшей радужными огоньками елки. Зрители окружили меня, словно великого мага Джеди. Я закатал рукава рубашки, показал зрителям с обеих сторон ладошки, растопырил и посгибал пальцы. Это произвело впечатление. Раздался гром оваций, визг и хохот, слегка напугавший Хуфу. Затем я завел руки за спину – и достал неизвестно откуда огромного шоколадного зайца.
   Публика бесновалась. Пользуясь всеобщей ажитацией, я подмигнул Елене и сжал ладонь левой руки в кулак. После чего спокойно, словно налипшую соринку, снял у себя с запястья третью – и последнюю – звезду.
   Публика с обожанием смотрела на меня. Правда, значительная ее часть (в лице Валерия и Хуфу) мирно размазывала зайца везде, где только можно размазывать подтаявший шоколад, а именно: на мордочках друг друга, на полу, на белоснежной праздничной рубашке. Досталось даже мягким колючкам зеленой красавицы-елки, и некоторым игрушкам, до которых можно было дотянуться малышу. Куда же, спрашивается, смотрели родители?
   А никуда они не смотрели. В это время папа целовал маму, и глаза у них были закрыты.
   Праздник явно удался на славу.
   Собираясь спать, малыш подошел ко мне. Наступал час сказки: время святое и плодотворное. Половину своего романа я уже пересказал Валерию.
   – Папа, – сказал сын, – Хуфу.
   И показал свое пухленькое запястье, где красная жилка связывала три живых звездочки, образуя браслетик.
   А этот знак связывал меня, Хуфу, Константина и Валерия.
   А всех нас, в свою очередь, браслетик связывал с млечным следом NOO, вытканным крапинками маленьких звезд.
   Со всеми жившими, живущими и теми, кому выпал шанс жить после нас, людьми.
   За окном белыми хлопьями звезд кромешно повалил снег. Небо упало на Землю, слилось с ней, и она, целомудренно прикрывшись шлейфом из белых звезд, затерялась в хороводе холодно мерцающих светил в самом центре вселенной.

   2004

Анатолий Андреев Срединная территория Роман