Виталий Сергеевич Забирко
Рай под колпаком

Глава первая

   – Добрый день. Вы – Новиков?
   В дверях стоял сухопарый мужчина лет сорока, лысеющий, с невыразительным гладковыбритым лицом. В тёмном костюме, белой рубашке при галстуке, с «дипломатом» в руках он был похож на христианских миссионеров из Канады, наводнивших наш городок, но визитка на лацкане отсутствовала. К тому же говорил без акцента.
   – Да.
   – Артём Владимирович?
   – Он самый.
   – Тогда разрешите…
   Я не успел загородить собой дверной проём, как он бочком проскользнул в прихожую и прошёл в комнату.
   Однако… Иронично покачав головой, я запер входную дверь и направился вслед за непрошеным гостем. Если коммивояжёр – выгоню взашей к чёртовой матери. Вконец обнаглели.
   Гость оказался ещё наглее, чем представлялось. Он уже сидел на диване, забросив ногу за ногу, а «дипломат» лежал на журнальном столике.
   – Присаживайтесь, Артём Владимирович, – радушным жестом указал он на кресло напротив и оценивающим взглядом обвёл комнату. – Неплохо. Простенько, но со вкусом.
   Я прислонился к косяку двери, скрестил на груди руки и рассмеялся.
   – Коммивояжёр? – вкрадчиво спросил, прикидывая, как бы сподручнее схватить его за шиворот и выставить из квартиры. Правой рукой неудобно – мешал журнальный столик, а вот левой – в самый раз. В отличие от подавляющего большинства людей я одинаково хорошо владел и левой и правой. Уникум своего рода, хотя подобный универсализм никакого преимущества не давал. Разве что в данном случае.
   – Ну что вы, Артём Владимирович, – пожурил нахальный гость. – Разве коммивояжёры расхаживают в костюмах от «Carden»?
   Он расстегнул пиджак и показал фирменный лейбл на внутреннем кармане.
   – Тогда кто вы, и чем обязан? – спросил я, гася улыбку.
   По моему мнению, костюмчик ничем не отличался от таких же на барахолке, сработанных на Малой Арнаутовской в Одессе, разве что идеальной отутюженностью. Но тащить гостя за шиворот в костюме с престижным лейблом будет гораздо приятнее.
   – Заместитель директора по связям с общественностью холмовского отделения банка «Абсолют» Викентий Павлович Ремишевский, – представился он, достал из нагрудного карманчика визитную карточку и протянул мне.
   Заметив, что я не намерен брать карточку, он положил её на журнальный столик.
   – Так это вы субсидируете производство знаменитой водки? – спросил я, заломив бровь.
   – Ха-ха, – рекламно, на американский манер, осклабился Ремишевский белоснежными искусственными зубами. Так и подмывало спросить, какой зубной пастой он пользуется, и что за лейбл выгравирован на тыльной стороне вставных челюстей. – Значит, вы не догадываетесь о цели моего визита?
   – Деньги в банке не храню. Предпочитаю закладывать на спирткнижку.
   Чтобы было понятнее, я наклонил голову на бок и щёлкнул по кадыку.
   Врал, конечно. Тысяча долларов лежали на моём счету в банке «Визон», и на них имелась электронная кредитная карточка. Только ради этой карточки я, собственно, и сделал вклад. Но зачем это нужно, никому и под пытками не признаюсь.
   – Шутник вы, однако, – совсем расплылся в улыбке Ремишевский. – После нашей встречи, возможно и захотите…
   – Чего? «Абсолюта»? Водки всегда хочу… – мрачно заверил я, хотя особой тяги к спиртному не испытывал. Однако играть роль, так играть.
   – Хранить деньги в банке, – уточнил Ремишевский. В этот раз он шутку не принял. – Это ведь вы отвечали на вопросы телевизионной викторины «Кому повезёт?»
   – И мне повезло?
   – Да, именно вам! Две тысячи восемьсот писем с правильными ответами викторины были заложены в лототрон, и первым из него выпало ваше письмо. Так что вы – обладатель главного приза в шестьсот тысяч рублей.
   – Нормально, – констатировал я и попытался изобразить на лице нечто вроде восторга, хотя никакого удовольствия от визита представителя банка не испытывал. Не такая уж и большая сумма – приличную иномарку за неё не купишь, и я надеялся, что деньги переведут по почте без всякого ажиотажа. Не повезло.
   Сев в кресло, я посмотрел Ремишевскому в глаза и насторожённо спросил:
   – А причём здесь ваш банк?
   – Бог мой, Артём Владимирович, – укоризненно покачал головой гость, – можно подумать, что, отвечая на викторину, вы телевизор не смотрели. Наш банк – генеральный спонсор программы.
   – Потому и предлагаете мне открыть у вас счёт, а сумму будете выплачивать в течение пяти лет? – продолжил я.
   – Помилуйте, Артём Владимирович, плохо вы о нас думаете! Деньги мы готовы выплатить немедленно, хоть кредитной карточкой, хоть наличными. – Он похлопал ладонью по «дипломату». – Но мы предлагаем вам заработать ещё сто тысяч. Сняться в рекламном клипе нашего банка в качестве везунчика года, выигравшего главный приз. Поездка в Москву и проживание в гостинице на время съёмок за наш счёт, естественно.
   А вот это мне уже совсем ни к чему. И без клипа был Везунчиком. Причём именно так – с большой буквы, но рекламировать своё везение категорически не хотел.
   – Благодарю покорно, но не желаю афишировать своё имя. Как только разнесётся весть о моём выигрыше, тут же появятся доброхоты с включёнными утюгами и паяльниками, считающие, что я просто-таки обязан с ними поделиться.
   – Да что вы такое говорите, право слово? – возмутился гость. – Дикие времена разгула криминалитета давно канули в Лету.
   – Не скажите, – возразил я. – Это для тех, у кого личные телохранители и дача с забором под сигнализацией. А вон, намедни, академика в Питере кирпичом по темечку грохнули и тридцать рублей из кошелька забрали. Слыхали? Если с цветом российской интеллигенции из-за тридцати деревянных так, то как тогда со мной, рядовым россиянином, из-за шестисот тысяч поступят, а?
   – Хорошо, не будем дискутировать, – ушёл от разговора Ремишевский. – Возьмите договор, почитайте. Никто вас неволить не собирается. Захотите, подпишите, не захотите – ваше дело.
   Он достал из кармана несколько листов бумаги, сложенных вчетверо, протянул мне.
   Я развернул. Листов было три, а текст набран мелким шрифтом, рябящим обилием пунктов.
   – Почитайте, почитайте, а я пока покурю. У вас в квартире курят, ауфлемэ?
   Непонятное слово странным образом подействовало на меня. Сердце тоскливо сжалось, во мне что-то перевернулось, будто я услышал что-то родное, знакомое… Однако вспомнить, что это означает, не смог.
   Я недоумённо посмотрел на гостя.
   – Что вы сказали?
   Ремишевский сидел, подавшись ко мне, и пристально смотрел в лицо. Встретив мой взгляд, он поспешно отвёл глаза и расслабленно откинулся на диване.
   – Я спросил, у вас можно курить? – произнёс он равнодушным тоном, но мне удалось уловить нотки разочарования.
   – Это я понял. В комнате не курят. А не понял я, что такое «ауфлемэ»?
   – На йорокском языке это означает «хозяин дома», – снисходительно объяснил он с таким апломбом, будто я этот язык должен знать с пелёнок, а русский на самом деле был для меня иностранным. – Пока будете знакомиться с договором, я, с вашего разрешения, покурю на балконе. Можно?
   Мельком проглядывая текст, я кивнул.
   – Кстати, в «дипломате» находятся деньги, можете пересчитать, – сказал он, скрывшись за шторой и открывая дверь на балкон.
   Договор, естественно, меня заведомо «не устроил». Я знал тысячу и один более простой способ получения денег, поэтому горбатиться ни на кого не собирался. Отложив договор в сторону, развернул «дипломат» замком к себе, машинально набрал код «8641», щёлкнул замком… И только тогда сообразил, какую глупость совершил.
   – Какой код на замке? – громко спросил, повернувшись в сторону балкона.
   Ремишевский не ответил. Курил, вероятно, облокотившись о перила, и меня не слышал. Тогда я встал, подошёл к балконной двери, отдёрнул штору и повторил вопрос:
   – А какой код…
   Но закончить не смог. Слова застряли в горле.
   На балконе никого не было.
   Первая мысль была сумасбродной – сиганул с балкона, что ли, решив покончить с жизнью почему-то именно из моей квартиры?
   Перевесившись через перила, я посмотрел вниз. С высоты шестого этажа газон у дома выглядел небольшим зелёным прямоугольником, и распростёртое тело на нём отсутствовало. Да и в честь чего Ремишевскому сводить счёты с жизнью, тем более, с балкона моей квартиры? Не производил он впечатление ни отчаявшегося, ни затравленного человека. Самоубийцы костюмами от «Carden» не хвастаются…
   Балкон подо мной был пуст, да и не успел бы Ремишевский на него спуститься – слишком быстро я вышел следом.
   Я глянул вверх. До ската крыши было метров пять, и взобраться туда по гладкой стене, с впрессованной в неё ещё на домостроительном комбинате глазурованной керамической плиткой, никто бы не смог. Даже ниндзя. Уж я-то знаю… Разве что заранее спустить с крыши трос. Но если так – то зачем?
   И тут меня осенило. Когда Ремишевский выходил на балкон, я сидел к нему спиной. Вполне возможно, он сделал вид, что выходит, а сам принялся шарить по квартире. Что нужно человеку, в «дипломате» которого находятся шестьсот тысяч рублей, в «простенькой, но со вкусом» однокомнатной квартире безработного, я представить не мог и на всякий случай обследовал кухню, ванную и туалет. Ремишевского нигде не было. Как корова языком слизнула. Летающая такая корова… Пролетала мимо дома направлением из Бердичева в Жмеринку, видит, стоит на балконе хмырь в «Carden», курит «Cesterfield», ну она его и…
   Через входную дверь Ремишевский тоже выйти не мог. Замок у меня не то, чтобы сложный, наоборот, старый, простенький, но разболтанный, а потому привередливый. И секрет обхождения с ним знаю только я.
   На всякий случай я ещё раз выглянул на балкон. С тем же результатом. Быть может, он умеет левитировать и парит сейчас, как горный орёл с сигаретой в клюве, где-нибудь над крышей… В конце концов не мне же одному обладать уникальными способностями. Одно непонятно, мне-то он зачем левитацию демонстрирует? Мои способности не выходят за рамки реалистических объяснений, а левитация – это уже из области метафизики.
   Вернувшись в комнату, я сел у журнального столика и открыл «дипломат». Посмотрим, что в «багаже» у левитирующего человека…
   Одиннадцать пачек (одна неполная) пятисотрублёвок в банковских упаковках, расписка в получении мною главного приза викторины «Кому повезёт?» за вычетом налога (понятно, почему пачек одиннадцать, а не двенадцать, и одна неполная), а также непонятный прибор, похожий на радиотелефон, поскольку для сотового габариты великоваты. Вверху на лицевой стороне располагалось большое окошко, а ниже – масса кнопочек, в том числе и с русским алфавитом. Мини-компьютер, что ли?
   Я взял прибор в руки, повертел. Сбоку красовалась надпись: «Идентификатор имени». Чёрт, а это ещё что такое?
   Внимательно рассмотрев лицевую панель, я нашёл кнопку «вкл./выкл.» и нажал. Окошко осветилось зеленоватым светом, и на нём появилась чёрная надпись:
   «Наберите на клавиатуре полные Ф. И. О. идентифицируемого».
   Я подумал и, не будь дураком, набрал Ф. И. О. своего соседа по лестничной площадке: «Моргачёв Николай Александрович», – затем нажал на «ввод».
   «Приложите большой палец правой руки к левому краю окошка», – появилась надпись.
   Немного подумав, я приложил, хотя для чистоты эксперимента следовало сходить за пальцем соседа. Будем считать, что провожу установочный эксперимент.
   Экран замигал, и спустя пару секунд на нём высветилось:
   «Сведения о личности в базе данных отсутствуют».
   Гм, любопытно. А на меня в базе данных есть сведения?
   Решившись, я набрал: «Новиков Артём Владимирович», – нажал на «ввод» и приложил палец.
   Экран снова замигал, и вдруг на нём высветилась тревожно пульсирующая красная надпись:
   «Error!»
   Это было настолько неожиданно, что я невольно отпрянул. Следовало понимать, что данные на меня, в отличие от данных на соседа, имелись, но данные сбойные. Интересный коленкор получается…
   – Так как, будем заключать договор? – услышал я из-за спины и стремительно повернулся.
   Появление заместителя директора филиала банка «Абсолют» из-за шторы произвело на меня гораздо большее впечатление, чем его исчезновение. Но и справился я с изумлением гораздо быстрее. Почти мгновенно. А чему тут, собственно, изумляться? Ну, полетал человек на свежем воздухе, полевитировал в своё удовольствие… И вернулся. Никому ведь не возбраняется…
   Больше всего мне сейчас хотелось не просто взять гостя за шиворот и вышвырнуть вон, а дать ему в морду. Капитан-наставник литерного спецподразделения «Аз» (где я полгода стажировался, но затем был отчислен как не прошедший тест на психологическую совместимость) с завистью говорил, что моя мышечная реакция сравнима со скоростью двадцать пятого кадра [1 - В кинематографе оптимальная скорость показа кадров составляет двадцать четыре кадра в секунду. Двадцать пятый кадр находится за пределами восприятия человеческого зрения.], однако затевать драку с Ремишевским я не стал. Благоразумно сдержался. Человек, сумевший лихо проскользнуть мимо меня в квартиру, видимо, тоже обладал завидной реакцией. А если учесть и его «левитационные» способности…
   – Как полетали? – жёлчно спросил я, игнорируя вопрос. Всё-таки остатки смятения во мне ещё остались.
   – Не понял? – искренне удивился Ремишевский, но к столику на всякий случай подходить не стал. Правильно сделал. Не ровён час, я бы не сдержался.
   – «Полетали» на наркоманском языке означает «покурили», – мстительно уел его я, наконец полностью взяв себя в руки.
   – Да? – удивился Ремишевский. – Я думал, табак в Европу завезли из Америки, а, оказывается, маркоманны [2 - маркоманны – древнее германское племя.] курили ещё две тысячи лет назад…
   Я не стал комментировать игру слов и отвернулся. Что-то слишком много знал Ремишевский для заместителя директора банка. Такие люди, обычно, ничем, кроме финансов, не интересуются. Тем более, древней историей.
   – Как понимаю, договор мы заключать не будем, – сказал он, наконец-то подходя к столику.
   – Правильно поняли.
   – Тогда извольте расписаться в получении выигрыша, – он положил передо мной расписку, затем принялся выкладывать на столик пачки денег. – О, я вижу, вы моим прибором баловались. – Ремишевский глянул в окошко, и, как мне показалось, в глазах промелькнула тень разочарования. – Опытный образец, барахлит… – то ли пожаловался, то ли извинился он, выключил прибор и положил его в «дипломат».
   И тут я впервые подумал, что это за «идентификатор имени», в который нужно вводить фамилию, имя и отчество идентифицируемого? Это ж какое ещё имя он определяет? Бред…
   Возвращая расписку с моей подписью, я попытался заглянуть в глаза Ремишевскому, но он на меня не смотрел. Бросил расписку в «дипломат», закрыл его и выпрямился.
   – Пересчитывать будете? – спросил он, кивая на деньги и по-прежнему не глядя на меня.
   – Я вам верю.
   – Тогда, с вашего позволения, откланяюсь.
   – Всего доброго, – пожелал я и не думая вставать с кресла, чтобы проводить. Хотелось посмотреть, будет ли он «левитировать» с балкона или уйдёт как нормальные люди через дверь.
   – И вам того же, – сказал Ремишевский и направился к двери.
   Щёлкнул замок, дверь чуть приоткрылась и тут же вновь захлопнулась.
   – Простите, я что-то не могу справиться с замком.
   «Ага! – промелькнула мысль. – Вот ты и попался! Дверь-то приоткрылась, так что с моим привередливым замком ты справился точно так, как я с замком твоего «дипломата»!
   Я встал, вышел в прихожую, открыл дверь.
   – Как видите, всё очень просто, – сказал я, поймав-таки взгляд Ремишевского и глядя ему в глаза. Растерянности в его глазах не было. Было любопытство. – Прощайте.
   Он вышел на лестничную площадку, но лифт вызывать не стал.
   – До свиданья, – многообещающе поправил меня он и стал быстро спускаться по лестнице.
   Я закрыл дверь, вернулся в комнату. Видеться с Ремишевским более не желал, но его обещание настораживало. Он определённо считал, что наша встреча не последняя. Отнюдь не простого визита я был удостоен. Для доставки выигрыша победителю достаточно направить курьера, или переслать деньги по почте, а тут – заместитель директора филиала банка является собственной персоной… Вдруг я вспомнил одну деталь, которой ранее не придал значения, и выскочил на балкон. Так и есть – память у меня фотографическая, – никакой машины у подъезда не было. Это что ж, заместитель директора престижного банка пешком ходит? Оригинально, если не сказать более.
   Я постоял на балконе минут пять, наблюдая за выходом из подъезда, но Ремишевский на ступеньках так и не показался. Как я и предполагал. Что стоит «левитирующему» человеку, или «человеку-невидимке» (ещё один вариант, ранее не пришедший в голову, почему не увидел на балконе гостя), пройти сквозь стены или просочиться через канализацию? Плёвое дело.
   Как я ни иронизировал над случившимся, стараясь задавить возникшее в душе щемящее чувство тревоги, оно росло. Кто-то явно заинтересовался моими неординарными способностями, и визитом Ремишевского мне намекали, что я не один такой на Земле – возможно, существует хорошо законспирированное анонимное общество таких же уникумов, и они ищут себе подобных.
   От такого умозаключения нехорошо засосало под ложечкой, и появилось двойственное ощущение, будто всю жизнь ждал подобного визита; ждал, но надеялся, что эта встреча никогда не произойдёт.
   Чтобы упорядочить мысли и провести аналитический разбор ситуации, я сел за столик, сложил аккуратной стопкой деньги, поискал визитную карточку Ремишевского. Карточки нигде не было – ни на столике, ни под купюрами, ни на полу. Испарилась, хотя мог дать голову на отсечение, что Ремишевский её не забирал. Память, как уже говорил, у меня фотографическая, поэтому я «прокрутил» в голове все события и лишний раз убедился, что гость её не брал. Но, странное дело, после того, как Ремишевский положил визитку на столик, я её больше не видел. И интуиция, часто помогавшая разыскать потерянную вещь, в этот раз молчала. Будто такой карточки не существовало в природе. В наведенную галлюцинацию я не верил – психологические тесты медицинского обследования в спецподразделении «Аз» показывали, что степень моей внушаемости равна нулю, поэтому, будь даже Ремишевский великим гипнотизёром, ему никогда не удалось бы убедить моё сознание в реальности несуществующей визитки или в том, что он, находясь на балконе, для меня невидим. Карточка действительно испарилась, а Ремишевский на балконе отсутствовал. Каким образом это происходило, я вряд ли когда-нибудь узнаю, а вот зачем всё это нужно, кажется, начинал понимать. Кто-то хотел показать, что он догадывается о моих способностях, и визит Ремишевского должен был вывести меня из состояния душевного спокойствия, заставить нервничать и, само собой, начать активно проявлять свои неординарные способности. Вряд ли мной снова заинтересовалась государственная служба – в ФСБ знали только о моих необычных физиомоторных качествах, и если бы там надумали возрождать группу быстрого реагирования «Аз», моя повторная вербовка прошла бы совсем по-другому. Так что этот вариант отпадал…
   Достав из кармана сотовый телефон, я набрал справочную, узнал номер коммутатора банка «Абсолют» и позвонил.
   – Холмовский филиал банка «Абсолют», – сообщил приятный женский голос. Судя по голосу, отвечала молоденькая, симпатичная девушка, что лишний раз подчёркивало солидность банка, где блюдут своё реноме.
   – Добрый день.
   – Здравствуйте, чем могу помочь?
   – Соедините, пожалуйста, с заместителем директора по связям с общественностью Ремишевским Викентием Павловичем.
   – Кто его спрашивает?
   – Директор фирмы «Сигма» Исидор Бубуладзе, – брякнул я первое пришедшее в голову.
   – Минутку…
   Минутка растянулась на все три, затем тот же грудной воркующий голос сообщил:
   – К сожалению, в данный момент Викентий Павлович отсутствует. Будет через час. Вы можете оставить сообщение…
   – Нет. Позвоню позже, – буркнул я и отключился.
   Разговор ничего не прояснил. Были большие сомнения, что меня посетил настоящий заместитель директора холмовского отделения банка «Абсолют», и почему-то думалось, что, соедини девушка с Ремишевским, я услышу незнакомый голос.
   А вообще, глупость совершил. Если за мной действительно началась охота, то сотовый телефон могли прослушивать, или же в банке вести запись телефонных разговоров. Идентифицировать голос – пара пустяков, кем ни называйся… По всему понятно, что игра со мной началась, ждут ответного хода, который я в растерянности совершу. Поэтому лучше всего сохранять спокойствие и вести себя так, будто ничего не произошло.
   Откинувшись на спинку кресла, я закрыл глаза и минут пять обстоятельно осмысливал ситуацию. Да, пожалуй, ничего не предпринимать, это лучший выход из положения. Посмотрим, что против меня предпримут.
   И всё же кое-что я сделал. Сел за компьютер, вошёл в Интернет и попытался выяснить, что это за язык такой – йорокский, и правильно ли мой гость перевёл с него слово «ауфлемэ», которое столь странным образом подействовало на меня. Языка я такого не обнаружил, самым близким по звучанию к его названию было слово йоркширы. Английская порода свиней, отличающихся особой плодовитостью. В общем, свинячий язык. А вот слову «ауфлемэ» и близко ничего по созвучию не было. Конечно, написание слова и его произношение, например, в английском, понятия разные, и я попытался, по аналогии с Ремишевским, переиначившим наркоманов в маркоманнов, составить нечто подобное. Получилась полная чушь. Аутофлегма – посторонняя плесень. Хотя, возможно, на свинячьем языке так и называют хозяина…
   Чертыхнувшись из-за бесполезно потраченного времени, я вышел из Интернета и вычистил из памяти компьютера все файлы, по которым можно проследить, чем занимался. Если кто-то пожалует в квартиру в моё отсутствие, незачем ему знать о моих лингвистических изысканиях.
   Выключив компьютер, я заварил кофе и вышел с чашечкой на балкон. Панорама города не подняла настроение, наоборот, навеяла грусть. Точно так я стоял на балконе пять лет назад, когда приехал в краткосрочный отпуск из спецшколы ФСБ на похороны родителей, погибших в автомобильной катастрофе, и испытывал почти аналогичное чувство. Почему-то появилось стойкое убеждение, что Холмовск придётся скоро покинуть. Быть может, навсегда. Своей интуиции я верил.

Глава вторая

   Холмовск был молодым городом, основанным в пятидесятые годы двадцатого века на месте разведанных залежей бокситов. Неизвестно, кто руководил строительством нового города, но поступил он разумно. Рядом с рудником поставили ТЭЦ, затем возвели алюминиевый завод, и замкнутая система производства позволила горожанам гораздо легче перенести социальные потрясения, обрушившиеся на Россию, поскольку спрос на алюминий как внутри страны, так и за рубежом никогда не падал. Несколько позже был построен номерной авиационный завод, в просторечии шутливо именуемый «КБ Мокрого», так как штурмовиков серии «Су» (КБ Сухого) здесь никогда не производили. В период жесточайшей стагнации экономики «КБ Мокрого» переквалифицировалось на выпуск алюминиевых кастрюль, но в настоящее время вновь появились военные заказы, и жизнь потихоньку наладилась. Конечно, не как в столице, но вымирать город не собирался, в отличие от многих других городов, построенных во времена социализма в угаре комсомольских ударных строек.
   Мне нравился Холмовск, тихий, спокойный, хотя родным город не был – сразу после окончания десятилетки я вместе с родителями, спасавшимися от нищеты и безработицы, перебрался сюда из беспросветно бесперспективного Лебединска, где, кроме химерически громадного котлована на месте некогда знаменитой Курской магнитной аномалии да заброшенного из-за отсутствия сырья горно-обогатительного комбината, ничего примечательного не было. Из Холмовска я ушёл в армию, здесь похоронил родителей и жил один уже почти пять лет. Скорее всего, прожил бы и оставшуюся жизнь, да, видимо, не судьба.
   Охваченный ностальгической грустью я медленно проехал по центральной улице, бросая тоскливые взгляды на дома, витрины магазинов, прохожих, будто прощался с ними навсегда. Рановато, конечно, – пару недель, а то и месяцев здесь ещё поживу, пока более-менее не обрисуется ситуация, – но, боюсь, когда придёт пора уносить ноги, будет не до прощания и ностальгии.
   Свернув к алюминиевому заводу, я доехал до моста через речку Лузьму и, оставив «Жигули» на платной стоянке, направился в ресторан «Chicago», некогда называвшийся «Вильнюсом», но теперь (то ли в пику отделившейся от России Литве, то ли в честь политического курса правительства) получивший название всемирно известной гангстерской столицы. Пройдя через полупустой зал, я вышел на открытую террасу, где почти никого не было – всё-таки весна, прохладно, и солнце, едва миновав зенит, только-только начало прогревать край террасы. Не хотелось сидеть в душном прокуренном зале и, против воли, слушать чужие разговоры за соседними столиками.
   Усевшись за единственный освещаемый солнцем столик у самого парапета, я окинул взглядом террасу. В дальнем конце расположились двое кавказцев в одинаковых чёрных кожаных куртках. Судя по тому, как быстро они ели и отсутствию спиртного на их столике, к криминалитету, вопреки устоявшемуся мнению о кавказцах, они не имели никакого отношения. Мелкие торговцы, доставившие в город ранние овощи, и теперь по-быстрому перекусывавшие перед обратной дальней дорогой. А справа от меня, через столик, сидела Верунчик – симпатичная молоденькая проститутка, представлявшаяся клиентам как Инга. На столике перед ней стоял бокал с «пепси-колой», она жадно курила, зябко кутаясь в курточку, и то и дело бросала на кавказцев призывные взгляды. «Призывность» получалась плохо – в глазах Верунчика-Инги было больше тоски и понимания, что все старания напрасны. Это не клиенты – это полный облом.
   Я невольно пожалел Верунчика. Её сутенёр Афанасий заставлял девушку торчать в ресторане с утра до ночи, хотя в «дневную смену» подцепить клиента шансов практически нет. Спрос на «ночных бабочек» начинается поздним вечером, да и то ближе к закрытию ресторана.
   – Привет! – махнул я рукой.
   Она кисло улыбнулась, кивнула. Знала, что я не из разряда клиентов.
   Внезапно я понял, что одно дело – сидеть в одиночестве в зале ресторана и слушать чужие разговоры, но совсем другое – просто поболтать со знакомым человеком. Разрядиться в пустопорожнем разговоре, чтобы снять душевный дискомфорт, вызванный визитом Ремишевского, сейчас просто необходимо.
   – Есть хочешь? – спросил я.
   Она одарила меня всё ещё недовольным взглядом, но тут же расцвела в благодарной улыбке.
   – Ага!
   Верунчик подхватилась из-за столика и быстренько перебралась ко мне.
   – Ух, ты! – обрадовано сказала она, усаживаясь в пластиковое кресло. – У тебя здесь тепло, солнышко греет, а я, дура, в тени сидела…
   Появился официант. Валера. Что хорошего переняли у Запада в «Chicago», так то, что за завсегдатаями закрепляли конкретных официантов. Где бы я ни сел, меня обслуживал только Валера.
   – Добрый день, – поздоровался он.
   – Здравствуй, Валера. Значит, закусочку как всегда, но на двоих.
   Валера кивнул.
   – Салатики из свежих, надеюсь, грунтовых, овощей? – Я выразительно покосился на двух кавказцев.
   – Да.
   – Хорошо… Икорку красную, не на бутербродах, а просто так, в блюдечке.
   – Масло отдельно? – уточнил Валера.
   – Да.
   – А как же селёдка в красном вине? – с некоторым сомнением спросил Валера. Мои вкусы он знал, и это блюдо практически всегда стояло на столе.
   – Какие разговоры? Неси.
   Валера неодобрительно покрутил головой, но кивнул.
   Согласен с ним, селёдка и красная икра – блюда несовместимые, но малосольная селёдка, вымоченная в красном вине, имеет настолько специфический вкус, что это блюдо трудно отнести к рыбным.
   – Может, тебе чёрную икру? – обратился я к Верунчику.
   – Коньячку бы… – просительно протянула она, заглядывая мне в глаза.
   – Обойдёшься. Я – за рулём, а ты – на работе.
   Валера сдержанно улыбнулся, но тут же спрятал улыбку.
   – Грейпфрутовый сок, натуральный, а не напиток из него, – сказал я, покосился на Верунчика и спросил Валеру: – Что из горячего порекомендуешь?
   – Шурпу из свежей баранины в горшочке, – теперь уже Валера кивнул в сторону кавказцев.
   – Уговорил. Верунчику горячее – в первую очередь, а мне попозже.
   Официант развернулся, чтобы уйти, но я его остановил.
   – Послушай, Валера, я часто слышу от тебя: свежее это, свежее то… Скажи честно: у вас что, никогда не готовят блюда из залежалых продуктов?
   Валера расслабился, улыбнулся и, наклонившись ко мне, доверительно сказал: – Случается, Артём. – В его глазах играли смешинки. – Но лично тебе я никогда такие блюда не-ре-ко-мен-ду-ю.
   – Спасибо.
   – Не за что.
   Валера развернулся и ушёл.
   Нет, всё-таки приятно быть завсегдатаем.
   – Коньячку замёрзшей женщине пожалел… – обиженно пробурчала Верунчик.
   Я глянул на неё – скукожившуюся, до сих пор не отогревшуюся на солнце – и рассмеялся.
   – Именно пожалел, но не коньяку, а тебя. Тебя от трёх капель развозит – какой клиент клюнет на пьяную женщину? Мне, конечно, всё равно – хоть упейся, но Афанасий за это тебе таких фингалов наставит, что никакой косметикой не замажешь.
   Словно услышав своё имя, из зала на веранду выглянул сутенёр Верунчика, чтобы проверить, с кем она сидит. Узнав меня, он помрачнел и быстро ретировался. Правильно сделал, был прецедент, когда я в первый раз угощал Верунчика обедом. Обедали мы где-то около часа, затем я попрощался и собрался уходить. Тогда Афанасий и пристал ко мне, чтобы оплатил «простой», так сказать, в «работе». Ну, я и… В общем, с тех пор Афанасий обходит меня десятой дорогой.
   Появился Валера с подносом и принялся выставлять на стол тарелки и судочки с закусками. Последним он поставил перед Верунчиком исходящий паром объёмистый горшочек с шурпой.
   – Приятного аппетита.
   – Спасибо.
   Валера с достоинством кивнул и удалился – знал, не люблю, когда за столом прислуживают. В России всё-таки воспитывался, где тезис «все люди – братья» хоть и потускнел, но всё ещё в цене, а не в среде западных аристократов, для которых лакейство само собой разумеющееся явление. Да и чего, в общем-то, прислуживать? Обычный обед, за исключением красной икры. Шиковать я себе не позволял, быть может, поэтому и заслужил у Валеры особое уважение.
   Первым делом Верунчик охватила озябшими ладонями горшочек, заглянула внутрь.
   – Ого! Здесь троим не съесть…
   Я только улыбнулся, накладывая икру на гренок. Сливочное масло я не люблю и согласился на него только потому, что обедал не один.
   Согрев руки, Верунчик взяла ложку, зачерпнула густое варево, попробовала.
   – А неплохо! Хоть наемся… А то клиент сейчас такой пошёл… Пирожным угостит – и в койку… Это чьё блюдо? Кавказское?
   – Нет. То ли казахское, то ли киргизское… А может, туркменское или узбекское… Точно не знаю. Короче, среднеазиатское.
   Съев пару ложек, Верунчик согрелась, и тут-то язык у неё развязался. Как всегда на фривольные темы.
   – Слушай, Артём, – начала она, кокетливо стреляя глазками, – а ты, случайно, не «голубой»?
   – С чего ты взяла? Что не первый раз угощаю, а в постель не тащу?
   – Ага.
   – А в простое бескорыстие не веришь?
   – Да ну тебя! Придумал тоже… Слово такое в школе слышала, да что-то в жизни бескорыстных людей не видела.
   «Бедная девочка, с твоей жизнью разве увидишь?» – подумал я с горечью. Хотя, по большому счёту, в чём-то она права. Я в своей жизни тоже бескорыстных людей не встречал. Родители не в счёт, их отношение к детям совсем по-другому называется.
   – Считай, что сейчас видишь.
   Верунчик хихикнула.
   – Ты мне только лапшу на уши не вешай, ладно? – сказала она.
   – Почему лапшу? – пожал я плечами.
   Верунчик захихикала громче и погрозила пальцем.
   – Хорошо. Допустим, я «голубой». Тогда объясни, с какой такой стати мне тебя обедом угощать?
   – С какой? – всё ещё хихикая, переспросила Верунчик и изумлённо запнулась. – А действительно, с какой? – Но тут же, применив женскую логику, быстро нашлась. – Может, клиентов моих переманить хочешь!
   От её неожиданного умозаключения, я поперхнулся соком, закашлялся, и она постучала меня по спине.
   – Что, в точку попала?!
   – Ух… – сипло выдавил я. – Если насчёт ошеломления, то в самую что ни на есть… Огорошила… Ничего тебе больше объяснять не собираюсь, а то ещё раз подавлюсь. Нормальный я мужик, веришь ты мне или не веришь. И на этом мы поставим точку.
   Минуту Верунчику удалось помолчать, пока она намазывала гренок маслом, а затем накладывала толстый слой икры. Но стоило ей надкусить бутерброд, как её снова прорвало. И всё на ту же тему.
   – А если ты нормальный мужик, то давай проверим. Со мной.
   – Ишь, размечталась!
   – Слабо? – попыталась подзадорить она.
   – Можешь и так считать, – равнодушно пожал я плечами. – Ничего у нас с тобой не получится.
   – Так ты импотент? – У Верунчика опять сработала женская логика. – Такой молодой, а уже… Жаль… В ракетных войсках служил? Или с рождения?
   – Ни то, ни другое. Я принципиально не приемлю секс за деньги.
   – За деньги! – оскорблённо фыркнула Верунчик. – Принципиально, видите ли, он не приемлет! Да твой обед не менее сотни баксов стоит, а я всего полтинник в час беру… – Она окинула меня взглядом с головы до ног. Профессиональным взглядом, оценивающим. И неожиданно смягчилась. – Впрочем, если для тебя это столь принципиально, могу и бесплатно обслужить. Ради интереса. Или, как ты говоришь, бескорыстно. Попробую, что это такое, может, понравится?
   Помимо воли я рассмеялся.
   – Мой обед и тридцати зелёных не стоит. Но не в деньгах дело. А в том, что ничего ты, глупенькая, не понимаешь. Я не приемлю секс в его голом, так сказать, виде: траханье ради траханья, физиологический акт как технологический процесс. Если между мной и женщиной не возникло взаимное влечение, или, говоря высокопарно, наши отношения не окутывает некий романтический флёр, то незачем падать в кровать. Но такие отношения называются несколько иначе.
   Верунчик смотрела на меня во все глаза. В расширенных чёрных зрачках читалось то ли изумление, то ли восхищение, то ли…
   – Блядство – вот как это называется, – безапелляционно брякнула она. В свои юные годы Верунчик была прагматична до мозга костей.
   – Всё, закрыли тему! – раздражённо поморщился я. Тоже, нашёл, кому лекции о морали читать.
   Но Верунчик на этом не успокоилась. Видимо зацепили мои слова до крайней степени.
   – Флёр ему подавай… – бурчала она, не глядя на меня и усиленно налегая на шурпу. – Романтику… Экзотику… Это, надо понимать, чтоб у неё поперёк была… И сама с тремя сиськами…
   – Успокойся, – примирительно сказал я и положил ей ладонь на плечо.
   – Да ну тебя!
   Она стряхнула мою ладонь, отвернулась, смахнула с ресниц слёзы.
   – Честное слово, не хотел обидеть. Хочешь, коньячку закажу? А Афанасию морду набью и освобожу тебе на сегодня от работы?
   Верунчик замерла в кресле, немного подумала.
   – Нет, – рассудительно сказала она. – Не надо. Афоне сегодня деньги очень нужны, а кто меня защищать будет, если ты его выключишь как в прошлый раз?
   Она снова взяла ложку, доела шурпу, отодвинула горшочек в сторону.
   – Вот, а говорила, что порция на троих, – хмыкнул я. – Пополнеть не боишься? Клиенты разбегутся.
   – Калорий с клиентами, знаешь, сколько расходуется? – бесхитростно ответила она. – Говорят, что трахнуться один раз, это как вагон дров разгрузить. А у меня за смену иногда три-четыре таких вагона… Не до жиру, быть бы живу. – Она пододвинула к себе судочек с селёдкой в винном соусе, попробовала. – Это что – селёдка? Совсем непохожа…
   И тут я понял, что полезного могу выведать у Верунчика.
   – Слушай, Верунчик, а ты всех своих клиентов помнишь?
   Она посмотрела на меня как на дефективного.
   – Ты чего, смеёшься? Ещё у токаря поинтересуйся, все ли он болты и гайки помнит, которые за смену выточил.
   – Что, совсем никого не помнишь?
   – Нет, почему же, – глаза у Верунчика подёрнулись томной поволокой, и она даже перестала есть. – Некоторых помню…
   – Не было ли среди них некоего Викентия Павловича Ремишевского?
   – Ты чего, Артёмушка? – жеманно улыбнулась она. – Я ведь их не по именам помню…
   – Он здесь, неподалёку, в двух кварталах от ресторана работает. Замдиректора банка «Абсолют». Вполне может в «Chicago» обедать.
   Улыбка у Верунчика стала ещё шире.
   – Их профессиями, тем более, не интересуюсь, – уточнила она. – Разве фотку покажешь, может, узнаю.
   Я вынул ручку и на салфетке секунд за десять набросал портрет Ремишевского.
   – Ух, ты! Как живой… – восхитилась Верунчик. – Да ты художник, Артём! А меня сможешь?
   «Как живой…» – рефреном отдалось в сознании. Определённо, видела.
   Я быстренько набросал и её портрет, естественно, приукрасив. Нарисовал улыбающуюся, с чуть большими, чем на самом деле, глазами, искрящимися весельем.
   – Вот это да! А красками на холсте сможешь? – загорелась Верунчик. – Я в комнате у себя повешу…
   – Портрет маслом дорого стоит. Твоего годового заработка не хватит.
   – Опять лапшу на уши вешаешь? – Она подозрительно уставилась на меня. – Видела я картины местных мазил – они в сквере Пушкина каждый день торгуют. Самая дорогая сотню деревянных стоит.
   – Извини, соврал. – Я сделал вид, что сконфузился. И соврал второй раз: – Не умею я красками рисовать.
   – Жаль… – расстроилась она, продолжая рассматривать свой портрет. – А здорово было бы… Я уже портрет в своей комнате на стене представила… Люсяка от зависти лопнула бы…
   – Так видела ты этого человека, или нет? – мягко повторил я, возвращая её из мечтаний на грешную землю.
   Она оторвала взгляд от своего портрета, посмотрела на меня и неожиданно возмутилась.
   – Да что ты всё допытываешься, кто он, да что он? Ты не из ФСБ?
   – А что, похож?
   Верунчик в очередной раз окинула меня взглядом.
   – Не-е… – то ли разочарованно, то ли с облегчением протянула она. – Те коньяк жрут, что лошади, и задарма в постель тащат.
   – Тогда колись, – рассмеялся я.
   – Ну, видела, – пожала она плечами. – Только ведь информация денег стоит.
   – Приехали, – фыркнул я. – Я тебя обедом угощаю, а ты мне помочь не хочешь.
   – Выходит, обед не бескорыстен, как ты божился? – поймала меня на слове Верунчик. И это была уже не женская логика. Обычная, нормальная. Более того – железная, против которой, как против лома, аргументов нет.
   – Держи. – Я протянул Верунчику десять долларов. – Только Афанасию не показывай, отберёт.
   – Ага… – как-то неуверенно сказала она, пряча купюру в кармашек курточки, и я понял, что Афанасию не придётся деньги отбирать – сама отдаст. Странные, всё-таки, создания, эти женщины. Сутенёр проституцией заниматься заставляет, бьёт, если мало заработает, а ей только одного и надо – лишь бы он рядом был, защитничек хренов.
   – Рассказывай, – вздохнул я.
   – Так рассказывать-то нечего! – рассмеялась Верунчик. – Не числится этот лысый среди моих клиентов. Заходит сюда изредка, обедает. Пару раз, как ты, обедом угощал, но на этом и всё. Уж я так и эдак, а он ни в какую, лишь посмеивается. А когда Афоня за мой «простой» попытался с него деньги востребовать, то он с ним гораздо мягче, чем ты, поступил. Достал из кармана целковый, согнул между пальцами, а затем между ладонями прокатал. Не так, чтобы до конца, а до половины. Посмотрел на свою работу, сказал огорчённо, что, мол, постарел, раньше в трубочку скатывал, а сейчас только так может. Сунул Афоне в карман и пошёл себе. Я тогда, как морду растерянную Афони увидела, дико захохотала, а он, гад, мне за это фингал поставил…
   Да уж, я с Афоней жёстче поступил. Молниеносно, так что вокруг никто ничего не понял, ткнул под шейную мышцу прямой ладонью, и сутенёр минут на пять выключился. После такого удара, спазмирующего сонную артерию и обрекающего мозг на кислородное голодание, человек себя чувствует похуже, чем после нокдауна. Главное, не переусердствовать. Ударишь сильнее, и перед тобой труп. Но чувство удара у меня, кажется, заложено на генетическом уровне. Рука сама знает, с какой силой бить заморыша, а с какой – культуриста. Впрочем, на генетическом уровне у меня и не то ещё записано – ежели бы сведущие люди знали, в кунсткамеру поместили.
   – А о чём вы за столом с ним говорили?
   – Да ни о чём, – передёрнула плечиками Верунчик. – Так, трёп пустопорожний… Как с тобой вот. – Она посмотрела на меня, и вдруг зрачки её расширились. – Слушай, я всё поняла! Вы оба – «голубые»! Ты его ревнуешь, да?
   В этот раз я подавился салатом, что называется, по-настоящему. Даже слёзы выступили, пока откашливался, а Верунчик стучала обоими кулачками по моей спине.
   – Всё, достала ты меня… – прохрипел я. – Весь аппетит отбила… Тебя послушать, так вокруг – сплошная педерастцветная мгла. Заруби себе на носу – никак я не отношусь к «голубым»! Во всех смыслах.
   И опять я соврал, однако откровенничать на эту тему с Верунчиком больше не хотел. «Голубых» я недолюбливал. Но не за их сексуальную ориентацию, а за то, как вызывающе они выставляют её напоказ, почти что рекламируя. Секс, независимо от ориентации, – личное дело каждого, и незачем о своих сексуальных пристрастиях бахвалиться на весь белый свет. Всё-таки это ещё и интимное дело.
   В этот момент у столика появился официант Валера с моей порцией шурпы.
   – Спасибо, Валера, – кивнул я и расплатился. – Достаточно?
   Он глянул на деньги, кивнул.
   – Заходите к нам ещё.
   – Всенепременно.
   Официант скрылся за дверью в зал ресторана, и я поднялся из-за стола.
   – Ты куда? А шурпа? – несказанно удивилась Верунчик.
   Тогда я наклонился и сказал, глядя в глаза, полные недоумения:
   – Верунчик, сегодняшним обедом и общением с тобой я сыт по самое некуда.
   И провёл большим пальцем по горлу.

Глава третья

   Сев в «Жигули», я выехал со стоянки. И чёрт меня дёрнул принять участие в телевизионной викторине! Словно её название «Кому повезёт» подтолкнуло лишний раз убедиться, что я действительно Везунчик! Если бы деньги представляли для меня особый интерес, давно махнул бы в Лас-Вегас, сорвал куш миллионов в двадцать на каком-нибудь электронном игровом автомате, чтобы никто подкопаться не смог к моему везению, и жил бы себе без бед, припеваючи… Но чувство самосохранения подсказывало, что так делать нельзя. Будто имелся в сознании предохранитель, запрещающий выделяться из общей массы, и над всем превалировало предчувствие – стоит проявить себя, как мной тут же заинтересуются. Нет, не пресловутые компетентные органы, а некто похуже, неопределённый, как ужас из детских снов, а потому неотвратимый. Поэтому я использовал своё везение по чуть-чуть: играл во всевозможные тотализаторы, стараясь в каждой букмекерской конторе появляться не чаще, чем раз в полгода; в казино, чтобы не засветиться в глазах персонала, срывал банк исключительно на игровых автоматах, чаще «одноруких бандитах»; покупал билеты различных лотерей, опять же с невысоким призовым фондом… В общем, как уже говорил, у меня имелся тысяча и один способ лёгкого и безопасного получения нетрудовых доходов средствами, не противоречащими, за редким исключением, уголовному кодексу. Главное – не жадничать и не «светиться». Хотя мог позволить себе и квартиру с евроремонтом, и иномарку, а не «Жигули»… Да многое себе мог позволить, однако даже в ресторанах не шиковал, лишь изредка заказывая к обеду что-нибудь из деликатесов. Как красную икру с Верунчиком.
   И всё же долго так продолжаться не могло. Выигрывая время от времени в столь небольшом городке, как Холмовск, я рано или поздно обратил бы на себя внимание. Поэтому и решился поучаствовать в телевизионной викторине с относительно небольшим призовым фондом. Двадцать тысяч долларов должны были на год-два обеспечить меня безбедным существованием, а дальше можно и возобновить свою деятельность. С максимальной осторожностью.
   В случае с викториной предчувствие опасности не сработало, и после разговора с Верунчиком я понял, почему. Слишком много общего между мной и Ремишевским, если не по крови, то по духу. Тревожное предположение, с детства угнездившееся в сознании, что не я один такой в нашем грешном мире, обратилось в твёрдую уверенность. Никогда не предпринимал попыток искать встречи с себе подобными, – на подкорковом уровне сознания был уверен, что ни к чему хорошему это не приведёт. Личность бунтовала и не хотела становиться одной из многих; хотелось быть в единственном числе и не менять уклад жизни. К сожалению, не только от меня это зависело… И напрасно я клял себя за то, что рискнул участвовать в телевизионной викторине. Из-за одного случая с выигрышем двадцати тысяч долларов на меня никто бы не обратил внимания. Каждую неделю таких счастливчиков с десяток по стране наберётся, к тому же с выигрышами покрупнее. Так что заинтересовались мною давно…
   Нехорошо засосало под ложечной. Что-то я упустил, недооценил. В том числе и ситуацию. Похоже, с предположением, что в Холмовске я смогу пробыть ещё две-три недели, придётся расстаться. Не пришлось бы, как в шпионских детективах, «рвать когти» немедленно.
   Припарковав машину возле универмага, я вошёл в магазин и купил адидасовские кроссовки. Если уж предстоит удариться в бега, то обувь должна быть добротной. Хотел купить ещё неброские джинсы и пару футболок, но передумал. Если меня «пасут», то цель покупок станет очевидной. Никакое преддверие лета не оправдает их в глазах наблюдателя.
   Бросив коробку с обувью на переднее сиденье, я отъехал от тротуара, и только тогда почувствовал, что в салоне машины я не один. Поздно почувствовал – подвела в этот раз интуиция.
   – Сиди спокойно, не оглядывайся, в зеркальце не смотри, – донёсся с заднего сиденья хрипловатый мужской голос, и в затылок упёрлось холодное дуло пистолета. – Руки от баранки не отрывай.
   Непроизвольно глаза всё же скосились на зеркальце заднего вида, но оно оказалось предусмотрительно отвёрнуто в сторону непрошеным пассажиром.
   – Я сказал, не смотреть, – пожурил он. – Если, конечно, не хочешь, чтобы твои мозги по ветровому стеклу расплескались.
   Первый испуг прошёл, и в голове воцарилась холодная рассудительность. Психологи спецподразделения «Аз» и не тому учили, хотя полный курс я пройти не успел из-за отчисления. И я стал поступать по инструкции, предписывающей разговором отвлечь налётчика, рассеять его внимание, чтобы обрести шанс для манёвра.
   – У меня во внутреннем кармане двести долларов с мелочью, – сказал я. – Всё, что есть. Сам достанешь портмоне, или мне вынуть?
   – Не надо.
   – Что же тогда? Машина понадобилась?
   – Твоим «Жигулям» место на свалке, – хмыкнул налётчик. – Даже на запчасти не годится.
   – Тогда, что нужно? – продолжал я, потихоньку наращивая скорость и выискивая глазами на обочине столб помощнее.
   – Пока нужно, чтобы сбросил скорость и ехал спокойно. Врежешься в столб, я, в худшем случае, несколькими переломами отделаюсь, а тебя с дыркой в голове никто не реанимирует.
   Я сбросил скорость. Версия об ограблении отпадала. Да и не очень-то в неё верилось с самого начала. Будь это обыкновенный грабитель, я бы почувствовал его присутствие, садясь в машину. Как бы он ни прятался.
   – Куда ехать?
   – Прямо, и строго соблюдая правила дорожного движения.
   – Узнаю родную ГИБДД, – проворчал я. – Вы теперь так взимаете штраф с водителей, не застегнувших ремень безопасности?
   – Помалкивай! – оборвал меня невидимый пассажир за спиной. – Вопросы задавать буду я. Ты, никак, в поход собрался?
   – О чём это вы? – изобразил я недоумение, хотя по спине пробежал холодок. Прекрасно понимал, о чём и почему спрашивал пассажир, но откровенничать с ним не собирался.
   – О твоей покупке.
   – О кроссовках, что ли? А причём здесь поход? Лето на носу, а кроссовки – самая удобная летняя обувь, вы не находите?
   – Я нахожу, что ты слишком много болтаешь, – процедил он. – Не пытайся отвлечь внимание, я выстрелю раньше, чем надумаешь что-то сделать. Сейчас ты проделаешь незамысловатую операцию, но учти, одно неверное движение, и я стреляю.
   – Стреляю это, стреляю то… Может, сразу, а? Пока я не успел подумать.
   – Не умничай!
   Он придвинулся ближе, и я почувствовал на затылке его дыхание. Одновременно ощутил тонкий запах то ли лосьона после бритья, то ли одеколона. Слабый фиалковый запах дешёвой парфюмерии, причём скорее женской, чем мужской. Накаркала мне Верунчик «голубого», что ли?
   – Сделай, как написано в окошке, – сказал он, и слева от меня появилась рука в перчатке с идентификатором имени. В окошке горела надпись: «Приложите большой палец правой руки к левому краю окошка». Следовало понимать, что мои полные Ф. И. О. были набраны заранее.
   – Ничего не получится, – фыркнул я.
   – Это ещё почему?
   – Сегодня утром уже пробовали.
   – Кто?
   – Некто Ремишевский, замдиректора холмовского филиала банка «Абсолют».
   – Даже так… Всё равно прикладывай.
   Деваться было некуда, и я приложил палец, хотя очень не хотелось. Может быть, утром в памяти прибора была неполная информация, её добавили, скорректировали, и теперь идентификатор выдаст моё настоящее имя. Имя, о котором я и не подозревал. Бред, конечно, – какое ещё настоящее имя? – но холодок в груди не таял.
   Налётчик убрал руку, прибор знакомо застрекотал, а затем замигал красным светом. Настолько ярким, что отсветы мигания отражались в ветровом стекле, и догадаться, какая именно надпись высветилась в окошке прибора у меня за спиной, не составляло труда.
   «Error!»
   – Я же говорил… – индифферентно проронил я, но с души словно камень упал. Непонятные действия всегда вызывают опасения. Как, скажем, результаты анализа в поликлинике действуют на несведущего. Что, сахар в моче нашли?! Значит, болен… Мой «сахар» пока не обнаруживался.
   – М-да… – протянул за спиной непрошеный пассажир, и мне показалось, что в его голосе прозвучали нотки удовлетворения. Странно, утром на лице Ремишевского я увидел разочарование.
   Пассажир за спиной завозился, то ли пряча прибор, то ли доставая что-то ещё из карманов. Удобный момент для контрдействий, но я им не воспользовался, интуитивно понимая, что реакция противника не уступает моей. Сзади сидел отнюдь не сутенёр Афоня, с которым я бы с закрытыми глазами справился.
   – Не надо… – словно уловив мои мысли, тихо сказал он и чуть сильнее надавил дулом пистолета на затылок. Но, странное дело, угрозы в голосе уже не чувствовалось. – Руки с баранки не снимай, голову не поворачивай, а скоси глаза и посмотри на это.
   На коробку с обувью что-то шлёпнулось.
   Я скосил глаза и увидел фотографию молодого парня, сероглазого, веснушчатого, коротко стриженого, с аккуратной рыжеватой бородкой.
   – Я его не знаю.
   – Знаю, что не знаешь. Скоро познакомишься. Сегодня, завтра, послезавтра встретишься. Подойдёт к тебе вроде невзначай, завяжет разговор. В конфронтацию с ним не вступай, поговори, послушай. Если разговор…
   – Вы что, вербуете меня? – возмутился я.
   Пассажир за спиной невесело рассмеялся.
   – Мальчик мой, – с непонятной горечью в голосе произнёс он, – я предоставляю тебе всего лишь шанс выжить. Не больше, и не меньше.
   От его слов мороз продрал по коже. Ну ни фига себе! Жил себе спокойно, не тужил, никого не трогал, считал себя если не счастливчиком, то везунчиком из-за дара выигрывать в лотереи и любые игры… И на тебе – «счастье» какое подвалило!
   – А теперь выслушай напутствие до конца и хорошенько его запомни, – продолжал невидимый «благодетель», разрешивший мне выжить. – Если разговор с этим человеком тебе очень не понравится, – подчёркиваю, очень! – только в этом случае скажи собеседнику: «Тэмбэсаддон». Понятно?
   Я немного помолчал, осмысливая ситуацию. Несмотря на драматическое положение: угрозу прострелить голову и обещание позволить мне выжить, – от слова «Тэмбэсаддон» за три версты несло фальшью. Только в детских играх придумывают красиво звучащие, непонятные взрослым пароли. В настоящей оперативной работе, с азами которой меня знакомили в спецподразделении, ключевые слова пароля должны звучать обыденно и неброско, чтобы не вызывать недоумение у посторонних.
   – Понятно, – буркнул я, но всё же не удержался от язвительной реплики: – «Тэмбэсаддон» – это, случайно, не «хозяин дома» по-йорокски?
   Реплика произвела должное впечатление. Я почувствовал, как ствол у затылка дрогнул, и пассажир на некоторое время замолчал.
   – Как посмотрю, ты уже кое-что знаешь. Тем хуже для тебя, – сказал он, но опять в тоне не было угрозы, наоборот, сожаление сквозило в словах странного пассажира. – Прими последнюю рекомендацию: не вздумай драпать из города. Не советую.
   В этот раз я промолчал. Советчик нашёлся! Приму, конечно, к сведению. Дорогого такой совет стоит, о многом говорит. Но решать, «драпать» из города, или нет, и если да, то когда, буду я.
   – А сейчас сверни в переулок направо и метров через двадцать остановись, – приказал пассажир.
   Только тут я заметил, что мы почти выехали из города и проезжали частный сектор Рудничного района, застроенный невзрачными одноэтажными домиками ещё в советские времена по типу кто во что горазд. Коттеджей «сильных мира сего» здесь не было, они располагались на другом конце города, вдоль речки Лузьмы. Вряд ли в местных халупах мог квартировать заказчик моего похищения. Значит, здесь мы расстанемся… Интересно, как? «Засветится» пассажир, или попытается выключить меня болевым ударом? Из его положения удобнее всего бить за ухом, либо по мозжечку. Первый удар вызывает настолько дикую вспышку боли, что человек если и не теряет сознание, то корчится минуты три и ничего вокруг не видит. Второй удар почти безболезнен, однако сотрясение мозжечка надолго лишает человека зрения и нарушает координацию движений. Но это у обычного человека, не у меня. Чувство боли у меня настолько притуплено, что никогда не испытывал болевого шока. Нет, боль я чувствую, но слабовыраженную, которая лишь сообщает о повреждении какого-то участка тела. Помню, в детстве, катаясь на велосипеде, я сорвался с обрыва в Лебединский котлован и метров сто катился по склону до самого дна. Сломал ключицу, левую ногу в двух местах, три ребра. Врач «Скорой помощи» чрезвычайно удивлялся, что я остался жив, не потерял сознание, но больше всего его поразило то, что я шутил и не обращал внимания на тряску, пока меня доставляли в больницу. Интересно, а как бы он отреагировал, если бы узнал, что кости через неделю срослись?
   Я свернул направо, проехал немного по пустынному переулку и остановил машину у палисадника приземистого домика с мутными маленькими окошками и давно небелеными, в серых потёках стенами.
   – Здесь? – спросил я, ожидая удара. Главное – правдоподобно изобразить болевой шок и потерю сознания с открытыми глазами.
   Но изображать ничего не пришлось.

Глава четвёртая

   Я не сразу понял, где нахожусь. Тело было ватным, в глазах искрило, мысли ворочались тяжело, с натугой. «Жигули» стояли на разбитой грунтовой дороге со следами некогда покрывавшего её асфальта, а по обеим сторонам тянулись старенькие, обшарпанные домики какого-то посёлка с палисадниками у фасадов, где огороженными ветхими штакетниками, а где нет. В тщательно ухоженных палисадниках набухали почками кусты, кое-где буйным цветом пенились абрикосовые деревья. С безоблачного неба ярко, до рези в глазах, светило солнце, вдоль заборов расхаживали куры, а метрах в десяти от капота «Жигулей» переходил дорогу матёрый чёрный кот. Шёл степенно, не глядя по сторонам, по-хозяйски.
   Прошло несколько минут, пока я начал соображать, что никакой это не посёлок, а окраина Холмовска, и нахожусь я в том же переулке, в который заставил свернуть так и не увиденный мною пассажир-налётчик.
   Сознание я потерял первый раз в жизни. Но не от болевого шока, а от электрического. Разряд электрошокера был настолько мощным, что наручные часы остановились, и лишь по циферблату на приборной панели я понял, что пребывал в небытии около пяти минут. Потрогал саднящий затылок и обнаружил под волосами два липких бугорка, сочащихся кровью. Ха-арошим разрядом меня угостили! Чуть помощнее, и – как говорил незнакомец – никто бы не реанимировал… Да уж, «весело» день начался, а продолжается ещё веселее. Впрочем, ещё не вечер. Не напрасно один из законов Мэрфи гласит: «когда дела идут хуже некуда, в самом ближайшем будущем они пойдут ещё хуже». И я почему-то был уверен, что так и будет. Покатится, так сказать, по накатанной дорожке.
   Когда слабость отпустила и в ушах перестало звенеть, я включил зажигание, вывел машину из переулка и поехал домой. Ехал очень аккуратно, поскольку до сих пор испытывал некоторую раздвоенность сознания и заторможенность реакции. Какие там хвалёные двадцать пять кадров в секунду, от силы – три-четыре с трудом схватывал и перерабатывал мозг.
   Поставив машину на платную стоянку недалеко от дома, домой, тем не менее, не пошёл. По мнению квалифицированных врачей, лучшим средством, снимающим стресс после поражения нервной системы электрическим током, является спиртное. Пить водку я не хотел, поэтому направился к пивному ларьку у гастронома. Весьма примечательному заведению, если его так можно назвать.
   Пивных заведений, как стационарных кафе с броскими названиями, так и безымянных летних, с традиционными зонтиками, выносными пластиковыми столиками и креслами, в Холмовске расплодилось превеликое количество. Но этот пивной ларёк был единственным в своём роде. Что-то в нём осталось от советских времён, когда главным был сам продукт, то есть пиво, а не качество обслуживания. Официанты здесь отсутствовали, пиво подавалось в стеклянных кружках из-за мутного окошка в торце девятиэтажки вечно недовольным, небритым мужиком в грязном халате, а распивалось в десяти метрах от места выдачи – под открытым небом на длинном металлическом столе у парапета, отделявшего липовый сквер от широкого тротуара. Пиво, стоившее в ларьке раза в три дешевле, чем в любом кафе, и непрезентабельность обстановки привлекала сюда, в основном, контингент рабочих рудника, принимавших пару кружек после смены с устатку да под водочку.
   Светлое пиво местного пивзавода, несмотря на дешевизну, всегда было свежим, холодным и на удивление вкусным, духмяным, быть может, потому что не содержало консервантов. Поэтому я здесь иногда выпивал кружку пива, про себя шутливо именуя это действо «хождением в народ».
   Взяв пару кружек, я прошёл к металлическому столику и купил небольшую воблу у приторговывающего на парапете одноногого старого инвалида в замызганном пиджаке с тремя рядами орденских колодочек. Старик, прозванный «Полковником», являлся такой же неотъемлемой частью пивного ларька, как и грязный халат бармена. Не знаю, был ли он действительно полковником в отставке или нет, но к своему воинскому прошлому «Полковник» относился с честью – раз в полчаса доставал из кармана тряпицу и любовно протирал орденские колодочки.
   Первую кружку я выпил залпом и, в ожидании, пока алкоголь начнёт снимать стрессовое состояние, принялся чистить воблу.
   Справа от меня в одиночестве пил пиво прилично одетый высокий седой мужчина с аккуратно подстриженной и такой же седой бородкой. Явно не из обычного контингента ларька. Застывшее лицо, остановившийся взгляд, чёрная рубашка, кольцо на левой руке, след от этого кольца на безымянном пальце правой взывали к сочувствию. Я задержал взгляд на его лице, хотел выразить соболезнование, но вовремя прикусил язык. Мужчина в сочувствии не нуждался – он бы его просто не принял. Настолько ушёл в себя, что ничто мирское его не интересовало.
   Я же начинал постепенно отходить после электрического шока и, несмотря на соседствующую чужую скорбь, обретал способность радоваться жизни. Поэтому отвёл взгляд от седого мужчины и посмотрел налево.
   Слева, по обе стороны стола, расположилась компания четверых мужчин в летах, но явно не пенсионного возраста. По всем признакам: огрубевшие руки с траурными полосками под ногтями, обветренные лица – это были рабочие рудника, раскрепощавшиеся после смены. На столе стояли четыре кружки пива, полиэтиленовые стаканчики, одноразовая тарелка с копчёной мойвой, две бутылки водки – одна пустая, вторая наполовину; на обрывке газеты лежала скомканная фольга от плавленых сырков, рыбьи кости, несколько кусочков хлеба. Компания уже достаточно раскрепостилась, поэтому разговор, как водится, вёлся на политические темы. Два на два – как стояли.
   – Если Лазутченко станет губернатором, мы заживём! – утверждал малорослый крепыш с багровым лицом. – Толковый мужик, хозяин!
   – Дерьмо он, а не хозяин! – возражал худой и бледный, как сама смерть, оппонент напротив. – Миллионами ворует! Ты читал, что о нём Гудков пишет? – Он постучал заскорузлым пальцем по обрывку газеты. – Вот если Гудков станет губернатором…
   – Ага! А Гудков чистенький, не ворует? Станет, губернатором, начнёт так воровать, что мы без штанов останемся!
   Я слушал «диспут» и посмеивался про себя. Невольно, как сравнение, вспомнились строчки из «Золотого телёнка» Ильфа и Петрова, когда старожилы Черноморска обсуждали на рынке известных политиков начала двадцатого века: «Бриан – это голова, я бы ему пальца в рот не положил…» Прошло почти сто лет, но ситуация практически не изменилась. Разве что с поправкой на лексику, да тем, что старожилы Черноморска перемывали косточки политикам глобального масштаба, а рабочие рудника – местным мелким сошкам. Но и в этом разница невелика – как сейчас уже никто не знает, кто такой был Бриан, так и через двадцать лет память о неких Лазутченко и Гудкове выветрится из голов обывателей.
   По мере того, как спор разгорался, крепло ехидное желание вмешаться. Наконец я не выдержал.
   – Мужики, – сказал я, подавшись в их сторону, – вы не правы. Как по мне, то я бы всем нашим современным политикам памятник поставил.
   На мгновение среди спорщиков воцарилась тишина.
   – Как – всем?! – возмутился крепыш с багровым лицом, сверля меня непримиримым взглядом.
   – А вот так. Поголовно. – Я выдержал паузу и добавил: – На кладбище. – Затем отхлебнул пива, подождал, пока смысл сказанного дойдёт до спорщиков, и подвёл окончательный итог «дискуссии»: – И чем раньше, тем лучше.
   Сразил я спорщиков, что называется, «по счёту раз». Они мгновенно протрезвели, испуганно втянули головы в плечи, переглянулись между собой и вдруг начали бочком выбираться из-за стола.
   М-да… Не получилось у меня «хождение в народ». Хотел им вдогонку крикнуть: «Мужики, куда вы? КГБ давно нет, и я не провокатор!» – но передумал. Это только усугубило бы ситуацию.
   – Эй, парень! – позвал кто-то, и я интуитивно понял, что обращаются ко мне. Повернул голову, и увидел, что на меня смотрит Полковник, сидевший на парапете у края стола.
   Кажется, напросился со своими политическими сентенциями. Захотел пообщаться с народом – получай желаемое. Сейчас начнётся нытьё ветерана о том, как и где он воевал, и чем ему Родина за ратный труд заплатила.
   – Что тебе, дед?
   – Там у ребят водка осталась, – попросил он, – не передашь?
   Ошибся я. Не интересовала Полковника политика, а привлекали более простые, материальные вещи. Я взял бутылку с остатками водки и отнёс ему.
   – Ещё и пиво осталось, – сказал я.
   – Не, спасибо, – отказался Полковник. – Пиво на мочевой пузырь действует, а в моём положении бегать туда-сюда обременительно. Разве под себя ходить.
   Разведя руками, мол, хозяин – барин, я вернулся к своей кружке. Полковник достал из сумки мятый полиэтиленовый стаканчик, налил водки, выпил как воду, не морщась и не закусывая. Затем вынул из кармана тряпицу, вытряхнул на неё из стаканчика остатки водки и тщательно протёр орденские колодочки. Ритуал, надо понимать, хотя что он означал, я не знал, а интересоваться не хотел. Хватит с меня одной попытки «хождения в народ».
   У длинного металлического стола собралось довольно много народу – кто втроём, кто вдвоём пили пиво, водку, закусывали, курили, приглушенно переговаривались. По всему видно, что мой политический спич ни на кого не произвёл впечатления, кроме четверых ретировавшихся спорщиков. Скорее всего, просто никто не слушал рядом стоящих, у всех были свои проблемы. Как и у меня. Мои проблемы тоже не имели никакого отношения к политике. Не было их до сегодняшнего дня, откуда они взялись на мою голову?! Стоял бы сейчас здесь, смаковал пиво, как все вокруг. Так нет же…
   С безоблачного неба по-весеннему пригревало солнце, в липовом сквере чирикали воробьи, но на душе было гадко. Пиво сняло стресс, я немного разомлел, но радости от этого не испытывал.
   – Свободно?
   О стол грохнула кружка с пивом, шапка пены колыхнулась, но не слетела.
   Я поднял глаза и обомлел. Передо мной стоял молодой рыжебородый парень с фотографии, предъявленной так и не увиденным мною пассажиром. Обещал «налётчик», что парень появится сегодня-завтра-послезавтра, но я никак не ожидал, что это произойдёт так скоро. Лицо у парня было симпатичным, приветливым, и никакой антипатии, вопреки предубеждению, навеянному словами таинственного пассажира, он не вызывал.
   – Ка-анешно, дарагой! – Не знаю почему, но во мне заговорило кавказское радушие. – Какые могут быть вапросы? Присоедыняйся… – И тут чёрт дёрнул меня за язык: – Тэмбэсаддон!
   Парень вздрогнул, застыл, как-то странно посмотрел на меня расширившимися зрачками и вдруг стал оседать, заваливаясь под стол.
   – Во, нажрался! – прокомментировал кто-то.
   Вконец растерявшись, я глянул под стол. Парень лежал на асфальте, раскинув руки, глаза неподвижно смотрели в безоблачное небо. Никто на инцидент не обратил внимания. Ну, перепил мужик, теперь отдыхает – эка невидаль! Дня не проходило, чтобы кто-нибудь на асфальте, либо неподалёку, в липовом сквере, не «отдыхал», перерасслабившись.
   И только седой высокий мужчина, в одиночку пивший пиво рядом со мной, среагировал адекватно. Он нырнул под стол, присел перед парнем на корточки, потрогал его шею, затем расстегнул куртку парня и, став на колени, приложил ухо к груди.
   – Что с ним? – с замиранием сердца тихо спросил я.
   Мужчина поднялся с колен, распрямился, отряхнул брюки.
   – Обширный инфаркт миокарда, – ровным голосом сказал он. – Надо «скорую» вызвать, чтобы констатировала смерть.
   – Может, и милицию?
   – Зачем? Криминальной составляющей в его смерти нет.
   Седой мужчина посмотрел на меня, и по его глазам я понял, что этот человек сталкивается со смертью не впервой.

Глава пятая

   Вечером я напился. Под видом того, что пошёл искать телефон-автомат, чтобы вызвать «скорую помощь», покинул место происшествия, но звонить не стал. Зашёл в гастроном, взял литровую бутылку коньяка и направился домой. Дома убрал звук на автоответчике, выключил сотовый телефон и принялся пить «по-чёрному». Но аристократический напиток не брал, и я сидел трезвый, как стёклышко, хотя начал сразу со стакана. И в то же время в голове наблюдался полный сумбур – все события сегодняшнего дня раздробились на отдельные эпизоды, будто осколки разбитого зеркала, и никак не хотели упорядочиться в целостную картину. Такое впечатление, что электрошок напрочь уничтожил умение выстраивать логические цепочки и делать выводы.
   Что это за слово такое, которое убивает наповал?! Не может такого быть! В спецподразделении нам читали лекции по практической психологии: степени внушаемости, зомбированию… Как ни зомбируй человека, невозможно внушить ему совершение самоубийства, поскольку инстинкт самосохранения управляет психикой, а не наоборот. Конечно, можно косвенно подтолкнуть человека к самоубийству, например, внушив, что он умеет летать. Однако стопроцентной гарантии, что зомбированный «отправится в полёт» с крыши небоскрёба, а не из окна второго этажа, этот способ не даёт. Есть только один стопроцентный способ – воспитание с детских лет фанатика-смертника, – но тогда фанатик идёт на самоубийство осознанно. А чтобы вот так вот, только от одного имени случился обширный инфаркт миокарда…
   Волосы на голове зашевелились, меня охватил озноб. Имени, конечно же, имени! И Ремишевский, и неизвестный пассажир в моей машине пытались с помощью загадочного прибора определить какое-то имя! Моё имя. Один огорчился, но старался при этом не показать виду, другой же наоборот, похоже, обрадовался… Причём настолько, что «на радостях» шарахнул меня мощным разрядом электрошокера… Да и сам я интуитивно догадывался, что им надо – спрашивал же, что означает «Тэмбэсаддон» по-йорокски…
   Я выпил залпом ещё стакан коньяку, но облегчения, что моё закодированное имя никому неизвестно, не испытал. Сейчас неизвестно, а позже… Подойдёт ко мне кто-нибудь на улице, попросит прикурить, а затем, вместо благодарности, скажет что-нибудь типа «Ауфлемэ» – и, будьте любезны, извольте обслужить клиента в похоронном бюро.
   Но когда меня могли закодировать?! В спецподразделении, что ли? Вряд ли – по данным медицинского обследования степень моей внушаемости равна нулю… Что же касается имени, то есть агентурной клички, то её не успели присвоить, поскольку я был отчислен из спецшколы из-за нетолерантности (как сказал на прощание капитан-наставник: «Завидую твоей реакции, но в разведку с тобой бы не пошёл. Ты, парень, себе на уме и сам по себе. А у нас товарищество выше всего ценится, и должно быть сильнее кровного родства»). Была, правда, предварительная кличка – Везунчик, из-за того, что я у всех в казарме выигрывал в карты. Но это по-русски, а не по-йорокски, к тому же меня так не раз вслух называли в букмекерских конторах, когда получал выигрыши – и ничего, кондрашка не хватила…
   С другой стороны… А стоило ли верить, что степень моей внушаемости нулевая? Кто даст гарантию, что доведенные до меня сведения медкомиссии достоверны? Нулевую степень внушаемости тоже можно внушить, а перед этим ещё и кодовое имя… Имя смертника-камикадзе.
   Но зачем кому-то «выключать» меня из жизни? Что я мог знать такого, из-за чего на меня началась охота? До сегодняшнего дня и не подозревал, что есть ещё люди с такими же уникальными способностями. Разве что на интуитивном уровне, не более. К тому же, если меня хотели убрать, то знать моё кодовое имя не обязательно. Выстрел в голову, и как сказал таинственный попутчик в «Жигулях»: «мозги по ветровому стеклу»… А знал он не только то, что меня в голову стрелять нужно, но и о моём болевом пороге. Не напрасно моё сознание отключил не ударом в нервный центр, а электрошокером.
   И тут я впервые подумал, что мои уникальные способности могут не иметь никакого отношения к естественной наследственности. Насколько помню, ни мать, ни отец ничем подобным не отличались. Обычные, нормальные люди… От этой мысли меня передёрнуло, я взболтал коньяк в бутылке и, запрокинув голову, начал пить из горлышка. Торопясь, взахлёб, чтобы дикие предположения не лезли в голову.
   Напрасно я заглушил мысли алкоголем и не позволил себе аналитического осмысления перипетий сегодняшнего дня. Коньяк добрался-таки до мозга, затуманил сознание, и я, найдя в себе силы всё-таки раздеться, повалился на диван и мгновенно уснул. А дикие предположения трансформировались в кошмарный, бессвязный сон.

   Снилось мне, что я сижу, привязанный к некоему подобию зубоврачебного кресла в медицинской лаборатории космического корабля пришельцев. На огромном, в полстены, экране зияет пустота космоса, а сбоку видна половинка очень близкой Луны – настолько близкой, что на её поверхности чётко просматриваются кратеры и место посадки одного из «Аполлонов» с крошечным американским флагом на флагштоке. Напротив меня на высоком стульчике восседает субтильный фиолетовый пришелец с лицом, закрытым маской, карикатурно передающей черты заместителя директора холмовского филиала банка «Абсолют» Викентия Павловича Ремишевского.
   – Назови своё имя! – требует пришелец и тычет мне в грудь средним пальцем трёхпалой руки.
   – Артём Владимирович Новиков… – через силу выдавливаю я.
   – Неправильный ответ… – слышится из-за спины голос таинственного попутчика из «Жигулей».
   Тело пронзает разряд электрошокера, меня начинает корчить, в глазах темнеет, и на сумеречном фоне загорается громадная, мигающая красным светом надпись «Error!»
   – Назови своё имя! – повторно требует пришелец.
   – Ауфлемэ…
   – Неправильный ответ.
   И опять всё на свете заслоняет кровавая мигающая надпись.
   – Назови своё имя!
   – Тэмбэсаддон…
   – Неправильный ответ!
   Снова разряд, и снова: «Error!», «Error!», «Error!»…
   – Назови своё имя!
   – Везунчик… – пытаюсь прошептать непослушными губами, но получается почему-то «Верунчик». И горько, и больно, и смешно от такого созвучия.
   – Неправильный ответ!
   И снова бесконечное «Error!»
   …
   Error!..
   …
   Error!..
   …
   Error!..

   Проснулся я с тяжёлой головой, но валяться на тахте себе не позволил. Встал и полчаса до седьмого пота разгонял кровь физзарядкой на тренажёре. Затем принял контрастный душ, и только после этого позволил себе чашечку кофе.
   Объяснить вчерашние события инопланетным вторжением было проще всего – почитывал в своё время брошюрки на эту тему, фильмы смотрел, в Интернете копался. Но из всей информации усвоил только одно – написать такое и верить в инопланетян могли лишь глубоко ущербные люди с больной психикой. Как мой ночной кошмар. Поэтому с выводами я не стал торопиться. Пусть в голове всё уляжется, систематизируется. Всему должно быть разумное объяснение – реальное, а не фантасмагорическое.
   Первым делом я включил сотовый телефон, затем прослушал сообщения на автоответчике, обругав себя на чём свет стоит – решил вчера вести себя как ни в чём не бывало, но в первый же вечер взял и отключил телефон. Как к этому отнесутся мои новые «знакомцы»?
   А никак они к этому не отнеслись. Точнее, меня никто об этом не уведомил, поскольку на автоответчике была лишь одна запись.
   – Артём, ты свинья, – звонила вечером по сотовому телефону Наташа. – Дома тебя нет, мобильник ты отключил. Спектакль десять минут как начался, поэтому твой билет я отдаю молодому человеку… Как вас зовут?.. Володя? Володе… В отличие от тебя он хочет попасть на спектакль.
   Наташин голос звучал как будто из другой жизни. В общем, так оно и было. Вчерашние события разделили мою жизнь пополам: прошедшую – тихую, спокойную, и будущую – полную тревоги и неопределённости.
   Конечно, я свинья. В кои-то годы в наш городок приехала столичная труппа с новомодным мюзиклом «Бродвей – Таганка», я загодя купил билеты, а вот на спектакль прийти не удосужился. Хорошо, хоть билеты были не у меня, а у Наташи.
   Нужно было позвонить и извиниться, но я не стал. С женщинами у меня всегда получалось просто – связь протекала именно на том уровне, который я описывал Верунчику-Инге, и не более. Два-три месяца, максимум – четыре, а затем мы легко расставались. Без всяких проблем и взаимных претензий с обеих сторон. И в этом я был Везунчиком.
   Я сел к компьютеру, включил его, посмотрел электронную почту. Писем не было. Не очень-то жалуют сейчас эпистолярный жанр даже в Интернете. Предпочитают сотовую связь…
   Отключив компьютер, я вдруг ощутил пустоту в душе. Громадную, зияющую. Заняться было абсолютно нечем. НЕЧЕМ! Вчерашние пристрастия и увлечения отошли на столь далёкий второй план, что казались чужими и неинтересными. Начиналась новая жизнь, но с чего её начать, я не знал.
   И не хотел. Если бы в мире всё зависело только от наших желаний…
   Однако хочешь не хочешь, а начинать надо.
   Начал я с самого простого – с завтрака. Готовить опостылевшую яичницу не захотел, поэтому оделся, обул новые кроссовки и пошёл завтракать в кафе «Наш двор», построенном предприимчивым предпринимателем года два назад между панельными шестиэтажками метрах в двадцати от моего подъезда. Весьма удобное заведение для такого холостяка как я.
   Выйдя на крыльцо, я остановился, вдохнул полной грудью. Такое впечатление, будто всю жизнь провёл в запертой душной квартире и вот впервые вышел на свежий воздух.
   Весна наконец-то взялась за дело по-настоящему. С безоблачного неба во всю светило солнце, от газонов с пробившейся порослью молодой травы поднимался кружащий голову аромат пробуждающейся природы. Живи – не хочу. Почки на деревьях начали лопаться, и создавалось впечатление, что кто-то, не скупясь, обрызгал голые ветки зелёной краской из пульверизатора. Одну из черёмух облепили воробьи и галдели на все лады, как на птичьем базаре. То ли, как и я, радовались весне, то ли своим гвалтом предвещали непогоду. Как городской житель, погодных примет я не знал, и надеялся, что второе предположение в корне неверно.
   Вдохнув прохладный пьянящий воздух ещё раз полной грудью, я уже собирался ступить с крыльца, как заметил, что метрах в двух от подъезда сидит рыжий, лисьего цвета, мохнатый пёс средних размеров и смотрит на меня. С любопытством смотрит, склонив голову на бок и приподняв левое вислое ухо. Из-за вздёрнутой брови казалось, что пёс рассматривает меня с этаким ехидным прищуром – мол, как дела?
   – Привет! – махнул я рукой псу и, сбежав по ступенькам, направился к кафе.
   Против ожидания, пёс не тявкнул, не завилял обрубком хвоста, а лишь миролюбиво, не раскрывая пасти, заворчал и пошёл за мной. Весьма воспитанная псина, ухоженная, хоть и без ошейника. Наверное, хозяева выгнали на улицу – то ли надоел, то ли набедокурил злостно, то ли нечем стало кормить. Да мало ли по какой причине? Сейчас многие люди оказываются бездомными, что тут говорить о собаках, которым на роду неприкаянная жизнь прописана. Впрочем, судьба пса меня не интересовала, хотя не скажу, что к домашним животным отношусь совсем уж равнодушно. Могу подкормить, погладить, поиграть… Но содержать дома – увольте!
   У дверей кафе я остановился, повернулся к псу и сказал:
   – Извини, мужик, что не приглашаю, но в кафе собакам вход воспрещён. Полная дискриминация.
   Пёс посмотрел на меня понимающим взглядом, тяжело вздохнул и медленно пошёл прочь своей дорогой. Однако впечатление побитой собаки не производил – голову нёс высоко, с достоинством.
   В небольшом зале кафе находилось всего два посетителя – за крайним столиком начинающий седеть мужчина, то ли поздний отец, то ли ранний дедушка, кормил мороженым то ли сына, то ли внука лет семи. Понятное дело, почему здесь пусто – утро, да и не сезон. Это летом, когда на мощёном тротуарной плиткой пятачке у кафе выставлялись выносные столики, наблюдался наплыв посетителей, а в остальное время года разве что какой холостяк, вроде меня, сюда забредал.
   Молоденькая официантка Нюра сидела за стойкой, подпёрши голову ладонями, и уныло наблюдала, как мальчишка методично поглощает мороженое. Другого занятия у неё не намечалось, и ей было откровенно скучно.
   – Нюрочка, здравствуй, – сказал я с порога.
   Официантка перевела на меня соловый взгляд, но, узнав, тут же преобразилась. Вскочила с места, заулыбалась, расцвела.
   – Здравствуй, Артёмушка! Что-то давненько не захаживал. Аль женился, жена завтраками кормит?
   – Типун тебе на язык! – наигранно ужаснулся я.
   – Завтракать будешь, или только кофе?
   – И то, и другое. – Пройдя к стойке, я сел на высокий табурет. – Жареные шпикачки, чипсы, кетчуп с паприкой и, естественно, кофе. Чёрный, натуральный.
   – Бегу, родненький! – засуетилась Нюра. – Пять минут, и всё будет готово!
   Она включила кофеварку и умчалась на кухню – в межсезонье повар не работал, и всё готовила Нюра. Была она то ли дочкой хозяина кафе, то ли племянницей, о чём не раз намекала, ведя планомерную осаду моей холостяцкой жизни – мол, приданое есть, дело за тобой. А за мной «заржавело». Причём настолько, что захаживал сюда всё реже и реже. Девочка симпатичная, аккуратная, но я таких, озабоченных созданием семейного очага, обходил десятой дорогой. Пелёнки, распашонки, претензии… Зачем мне эта обуза?
   Из динамика музыкального центра приглушённо лилась музыка, и вкрадчивый мужской голос задушевно выводил:

     Такого снегопада, такого снегопада
     Давно не помнят здешние места…

   М-да, как говорится, не по сезону…
   «Зимняя» песня закончилась и тут же сменилась бравурной «летней»:

     Тополиный пух, жара, июнь,
     Ночи такие звёздные…

   Я чуть не расхохотался. Ни снега, ни тополиного пуха за окном не наблюдалось. Уж лучше бы сводку погоды передали.
   За стойкой появилась Нюра со шкварчащими на сковородке шпикачами.
   – Я тебе с лучком поджарила… Пальчики оближешь! – заявила она, выкладывая шпикачки на тарелку и пододвигая ко мне. Затем налила чашку кофе и поставила рядом.
   Полив шпикачки кетчупом, я принялся за еду. Нюра присела напротив, подперла кулачком щёку и принялась смотреть на меня умильным взглядом.
   – Ну, как?
   – Что – как?
   – Вкусно?
   Я прожевал кусок и изобразил на лице восторг.
   – Женюсь! – выпалил. – Немедленно!
   – Тебе бы всё шуточки шутить… – покраснела Нюра и, отведя взгляд, затеребила оборку фартука. – А я здесь одна, можно сказать, увядаю…
   – Прямо-таки и увядаешь! Цветёшь и благоухаешь! Не переживай, цветочек, сядет и на твой пестик мохнатый шмель.
   И тут я почувствовал на затылке чей-то пристальный взгляд. Скосив глаза на крайний столик, я увидел, что седеющий мужчина о чём-то тихо переговаривается со своим то ли сыном, то ли внуком. Значит, не он. Кто же тогда мог наблюдать за мной в пустом кафе? И только переведя взгляд на зеркальную витрину за спиной Нюры, я понял, кто на меня смотрит. За окном, на тротуарной плитке у кафе, сидел рыжий пёс и не сводил с меня взгляда. После вчерашних событий я был готов к тому, что за мной установят слежку, и мои чувства обострились. Причём настолько, что среагировали на взгляд голодного пса. Это уже паранойя…
   Я повернулся на табурете и сквозь стекло посмотрел псу в глаза. Рыжий пёс взгляда не отвёл.
   – Чья это собака? – спросил я, вновь поворачиваясь к Нюре.
   – Какая собака?
   – Вон, за окном.
   – У меня здесь кафе, а не площадка для выгула животных, – обиженно протянула Нюра.
   – Брось, Нюрочка, дуться, – ласково сказал я. – Жениха мы тебе найдём. Молодого, красивого и, главное, верного, а не такого кобеля, как я.
   Нюрочка оттаяла. Хоть ни на йоту не верила пустопорожнему трёпу, но ласка и клятвенные обещания действуют на женщин безотказно.
   – Так чья это собака? – вернулся я к своему вопросу. – Ты же во дворе всех собачников знаешь, выгуливают своих питомцев под твоими окнами.
   – Ага, – согласилась Нюра. – Как зима, снег, так все собаки сбегаются на площадку гадить… – Прищурившись, она всмотрелась сквозь стекло в пса. – Нет, эту псину в первый раз вижу… Бродячая она, вон и ошейника нет.
   Я кивнул в подтверждение своей догадке и принялся доедать шпикачки. Вкусно Нюра готовила, знала, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Но на «вкусно поесть» я не собирался менять холостяцкую свободу.
   «Летняя» песня о жаре и тополином пухе закончилась и, наконец, прорезался голос диск-жокея:
   – Зима давно сдала свои права, а до лета и ещё далеко. Поэтому наше музыкальное путешествие по временам года мы заканчиваем песней, соответствующей сегодняшним погодным условиям.
   Из динамика страдальчески полилось:

     Лишь только подснежник распустится в срок,
     Лишь только прокатятся вешние грозы,
     На белых стволах появляется сок,
     То плачут берёзы, то плачут берёзы…

   Напрасно я иронизировал по поводу подборки песен – диск-жокей не зря ел свой хлеб, составляя программы.
   – Пицца у тебя с чем? – спросил я, запивая завтрак кофе.
   – Ты не наелся, родненький? – вскочила со стула Нюра. – С курятиной и грибами. Сегодняшняя.
   – Острая?
   – А какую ты хочешь?
   – Без перца.
   – Разогреть? – Нюра схватила с прилавка пиццу и метнулась к микроволновой печи.
   – Не надо, – остановил её я. – С собой возьму.
   Расплатившись, взял пиццу со стойки и встал.
   – Спасибо, Нюрочка, было очень вкусно.
   – Заходи чаще, – жалостливо, в тон звучащей песни, протянула Нюра, глядя на меня томными глазами.
   – Как только – так сразу! – клятвенно пообещал я.
   Выйдя из кафе, я остановился и посмотрел на пса. Пёс встретил мой взгляд спокойно и не подумал подняться, чтобы подойти. Что ж, как говориться, если гора не идёт к Магомету…
   Я подошёл к псу, наклонился и протянул пиццу.
   – Будьте любезны, угощайтесь.
   Пёс приподнял одно ухо, окинул меня взглядом сверху донизу и аккуратно взял из рук пиццу. Затем лёг, вытянул передние лапы, положил на них пиццу и принялся не спеша есть.
   Да уж, аккуратист ещё тот, невольно восхитился я. Аристократ! Определённо домашний, воспитанный. Привык, что не он служить должен, а ему прислуживать. Глядя, как он «трапезничает», поневоле пожалеешь, что предложил пиццу не на одноразовом блюдечке с голубой каёмочкой…
   Из кафе во двор пробилась песня о «плачущих берёзах» – видимо, Нюра усилила звук. Была весна, и Нюра страдала.
   Внезапно я понял, чем сейчас буду заниматься. Что просто необходимо сделать, если поневоле придётся уносить ноги из Холмовска. Знал я одну такую, плачущую по весне берёзку. Наверное, большая выросла, давно не проведывал…
   – Будь здоров, – кивнул я рыжему псу и твёрдым шагом направился к стоянке, где вчера оставил «Жигули».
   А вот тут рыжий пёс растерял всю свою аристократичность, потому что, доев пиццу, побежал за мной как и положено любой бездомной собаке, стремящейся обрести хозяина. Впрочем, обнаружил я его рядом с собой только когда открыл дверцу машины.
   – Извини, мужик, – покачал я головой. – Понимаю твоё желание, но ничем помочь не могу. Ты – собака, а я, фигурально говоря, – волк. Привык в одиночку бродить, и попутчики мне не нужны.
   Слово «попутчик» вызвало нехорошие воспоминания, и я запоздало глянул на заднее сиденье. Никого там не было. По идее – и быть не могло. Ни один уважающий себя агент два раза тот же приём к одному и тому же фигуранту не применяет.
   – Так что – прости, – разведя руками, повторился я, сел в машину и тронулся с места.
   Подъехав к будке сторожа, остановился, вышел, расплатился и, всё же не удержавшись, обернулся. Пёс сидел на асфальте там, где я его оставил. Сидел спокойно, с достоинством, и отнюдь не производил впечатление брошенного.
   Не знаю, что на меня больше подействовало: то ли его гордый, независимый вид, то ли воспоминание о вчерашнем непрошеном попутчике (не обязательно же он будет подсаживаться), – но я изменил решение. Достал из багажника одеяло, открыл заднюю дверцу и бросил одеяло на сиденье. Пусть лучше собака сидит, чем двуногий с пистолетом. Отнюдь не лишняя предосторожность после вчерашнего происшествия у пивного ларька.
   – Садись! – позвал я пса.
   Пёс не заставил себя упрашивать. Трусцой подбежал, но у машины вдруг остановился, заглянул в салон и укоризненно посмотрел на меня. Затем сбросил одеяло с сиденья на пол, вспрыгнул на него и принялся основательно вытирать лапы. Посчитав дело законченным, он вскочил на сиденье, сел и надменно повернул ко мне голову. Мол, шеф, в чём дело? Пассажир сидит, пора бы и в путь трогаться.
   – М-да, – обескуражено цокнул я языком. – А лимузин вам не подать? С баром в салоне, стереомузыкой и двумя молоденькими сучками?
   Пёс великосветски фыркнул и отвернулся. Понятно, почему его выгнали – не каждый хозяин потерпит столь барское уничижение со стороны животного.
   Я захлопнул дверцу, обошёл машину, сел и включил зажигание.

Глава шестая

   Стоило мне выехать на проспект Лермонтова, как зазвонил сотовый телефон. Звонил Славка и приглашал на партию преферанса. Мол, они с Лёшкой после вчерашнего культпохода с дамами на мюзикл «Бродвей – Таганка» решили вечером отдохнуть по-мужски. Честно говоря, в карты я играть не любил, поскольку всегда знал, что у кого на руках, из-за чего приходилось делать глупые ходы, чтобы не всегда выигрывать. К тому же в моём положении до вечера ещё нужно дожить. Поэтому я дал уклончивый ответ, что, скорее всего, не смогу – буду занят, а если смогу, то перезвоню. Славка принялся уговаривать, сильно налегая на мужскую солидарность, и одним из контраргументов было то, что Наташка вчера сдала мой билет на мюзикл какому-то парню, а после спектакля уехала с ним на такси. Приняв моё равнодушное «это её дело» за крайнюю степень расстройства, Славка попытался утешить дежурным «не переживай, бабу мы тебе найдём», но я от «бабы» отказался, мол, зачем, когда куда проще отбить у него Елену и дело с концом. Таких шуток Славка не переносил, разнервничался, раскричался, обозвал меня последними словами и отключился.
   – Вот так теряют друзей, – философски объяснил я псу, пряча телефон в карман.
   Пёс никак не отреагировал. Сидел, водрузив лапы на спинку переднего сиденья и положив на них голову, и смотрел в ветровое стекло. Дышал тихо, спокойно и, что удивительно, с закрытой пастью, а не как большинство собак – быстро, будто запыхавшись, с высунутым языком.
   – Тебя как звать-то? – спросил я. – Барбос?
   Пёс бросил на меня короткий презрительный взгляд и недовольно зарычал.
   – Правильно, какой Барбос с такими аристократическими повадками, – заметил я. – Разве что бывший хозяин в сердцах обзывал, потому ты и недоволен… Как же мне тебя называть, рыжий?
   Опять недовольное ворчание.
   – Хватит спесь проявлять, я тебя по масти назвал, а не по имени, – продолжал я. – Имя, небось, вычурное какое-нибудь, типа Навуходоносор или Тэмбэсаддон…
   Сам не знаю, каким образом вырвалось последнее слово, но пёс и ухом не повёл. Да и с чего бы? Нормальная собака, пусть даже очень умная, как эта, реагирует только на привычный, часто повторяемый набор звуков. Не слышал рыжий пёс никогда ни слова «Навуходоносор», ни, тем более, – «Тэмбэсаддон». Откуда? Если бы сейчас зарычал, я бы поверил в нечистую силу.
   – Вот что, – сказал я, – паспорта с собой у тебя нет, имени не называешь, поэтому гадать не буду. Назову-ка я тебя, такого рыжего и хитрого, Лис. И не возражать! – повысил голос, так как услышал недовольное ворчание.
   – Ладно уж, – смягчился я, – если такой привередливый, буду тебя величать Сэр Лис. Устраивает?
   Пёс тяжело вздохнул и смирился.
   Я остановился у цветочного киоска, купил четыре белых розы с фиолетовой каймой лепестков, и мы поехали дальше. На кладбище. Если предстоит в спешке покинуть город, то грех не побывать на могиле родителей. Хоть и неверующий, но у любого нормального человека должно быть что-то святое.
   Единственное кладбище Холмовска находилось в километре от города на Щегловском косогоре – сланцево-глинистом геологическом образовании, на котором лишь ранней весной появлялись редкие клочки травы, а летом вся растительность выгорала на солнце. От этого кладбище с голыми крестами и надгробиями выглядело особенно уныло и безрадостно, – даже более чем положено месту последнего упокоения.
   По извилистой, разбитой асфальтовой дороге я въехал на косогор, миновал кладбищенскую контору и свернул с центральной аллеи на грунтовую дорогу, огибающую кладбище слева и идущую вдоль высоковольтной линии передач. В будний день на кладбище никого не было, лишь с краю, за оградкой одной из могил, высаживал рассаду седой бледнокожий мужчина в плавках. Не имелось, видимо, у него сменной одежды, и пришлось раздеться, чтобы не испачкаться. Погода позволяла.
   Я проехал мимо и остановил «Жигули», немного не доезжая второй опоры высоковольтной линии.
   – Оставайся сторожить, – сказал Лису, взял цветы, вылез из машины и захлопнул дверцу.
   Пёс не предпринял попытки покинуть салон и спокойно разлёгся на заднем сиденье. Нормальная псина, определённо подружимся.
   Плачущей берёзы, растущей у соседней с могилой моих родителей оградки, не было. Любит берёза влагу, но, видимо, некому стало её поливать, вот и высохла на каменистом косогоре, и её спилили. Жаль, и красиво было, и хороший ориентир среди хаотично расположенных могил.
   Минут пять я бродил по кладбищу, пока, наконец, не оказался на знакомом месте. И здесь сердце моё остановилось. Ни привычной оградки, ни двух чёрных скромных обелисков не было. На их месте покоилась громадная гранитная глыба, на которой восседал, распростёрши крылья, бронзовый орёл, покрытый сусальным золотом.
   Я растерянно огляделся. Нет, память не подводила, место было тем самым, где пять лет назад похоронили родителей. Доходили до меня слухи, что на месте «бесхозных» могил «крутые» мира сего устраивают новые захоронения, но это делалось на центральной аллее, а не на отшибе…
   Тут тоже лежал «крутой», и «братки» упокоили его монументально, со знанием дела. Мощная полированная плита навеки запечатывала его в подземном мире, а с гранитной глыбы на плиту, хищно раскрывши клюв, взирал золочёный орёл. Будто сторожил, чтобы покойник не вылез. Эпитафия, выбитая на глыбе славянской вязью, гласила, что здесь покоится некто с ещё более аллегорической, чем монумент, фамилией Мамонт, и как жаль, что он не успел свершить всего, что было задумано. Надо понимать, из-за «задумок» его и придавили монументальной глыбой, да ещё и пернатого сторожа приставили. Чтоб, значит, не вздумал ожить и «продолжать». Уходят в прошлое времена доисторических монстров…
   Но мне не было смешно от аллегорической картины. Было горько и больно. Настолько больно, что потемнело в глазах. И это при моей-то нечувствительности к физической боли…
   И всё же червячок сомнения, нереальности происходящего, абсурдности, глодал душу. Что-то здесь не так. Я взял себя в руки и заставил перечитать эпитафию. И, наконец, увидел то, отчего мороз опять пробежал по коже. «Ушли» Мамонта из жизни в неполные тридцать пять лет, а «запечатали» в вечную мерзлоту камня семь лет назад. Семь лет назад! То есть за два года до гибели родителей.
   Проблеск надежды, что меня подвела фотографическая память, угас через полчаса, когда я скрупулёзно обследовал все могилы в округе и вновь вернулся к монументальному надгробию Марку Мироновичу Мамонту. Могилы родителей нигде не оказалось, её место было только здесь. Но почему на её месте появилось столь помпезное захоронение, да ещё с датой смерти покойника на два года раньше гибели родители? Быть может, у какого-то Мастодонта Мамонт при жизни в печёнках сидел, и теперь его захоронение перенесли с центральной аллеи с глаз долой?
   Не было у меня ответов на эти вопросы, и тогда я направился в кладбищенскую контору, хотя в том, что там прольют лучик света на ситуацию, сильно сомневался. Сомнения ещё более усиливались от тонкого дурманящего запаха, преследовавшего меня на кладбище. Вначале я не мог понять, что меня настораживает в этом запахе, затем вспомнил – точно так пахло вчера от пассажира-налётчика. Но здешний запах не имел никакого отношения к парфюмерии – пахла весенняя фиалка, наверное, единственная из цветов, распускавшаяся на сланцевом безжизненном косогоре.
   Как и предполагал, ответов на свои вопросы в конторе я не получил. Директором кладбища оказался молодой парень, мой ровесник, который работал всего второй год. К моей проблеме он отнёсся с пониманием, долго сочувственно кивал, но ничем помочь не мог – два года назад, как раз перед вступлением его в должность, в конторе случился пожар и архив сгорел. Мне сразу стало понятно, зачем сгорел архив, и я прекратил расспросы. Оставил директору данные родителей, свой телефон и пообещал сто долларов, если он вдруг обнаружит перезахоронение. Больше предлагать не рискнул, иначе где-нибудь на отшибе обязательно появится фальшивая могила.
   Возвращаясь к машине по грунтовой дороге вдоль высоковольтной линии, я вдруг обнаружил, что по-прежнему сжимаю в руке розы. Класть цветы у помпезного надгробия Мамонта, затоптавшего память о самых близких мне людях, не хотелось, но и выбрасывать не годилось. Положу на какой-нибудь безымянной могиле…
   От разливавшегося над кладбищем запаха весенней фиалки слегка кружилась голова, но его ассоциация с запахом дешёвой парфюмерии вчерашнего пассажира-налётчика навеивала мысль о том, что заинтересовавшиеся мной люди имеют какое-то отношение к осквернению могилы родителей. Трезвым рассудком я понимал, что оснований для этого нет, но сердцу не прикажешь.
   Проходя мимо оградки, где с час назад в цветнике высаживал рассаду седой мужчина, я замедлил шаг, и вдруг узнал его. Это был случайный знакомый, с которым мы рядом пили пиво за стойкой у липового сквера. Именно он поставил тогда неутешительный диагноз упавшему парню. Мужчина закончил работу, оделся и теперь готовил поминальный обед. Налил пластиковую стопку водки, прикрыл её печеньем и поставил на постамент рядом с лежащей там книгой.
   Я подошёл ближе. С небольшой гранитной стелы на меня смотрела молодая и очень красивая женщина. «Татьяна Владимировна Бескровная», – прочитал я. По датам рождения и смерти ей было пятьдесят три года, и вряд ли она выглядела столь молодой. Но для мужа она всегда останется такой…
   – Царство небесное, – сказал я.
   Мужчина повернулся ко мне, посмотрел, но, похоже, не узнал. Налил стопку водки, протянул мне. Затем поднял свою.
   – Земля пухом… – глухо проронил он и выпил.
   Я последовал его примеру.
   – Закусывайте, – предложил он, указывая на металлический столик.
   На разложенных на столике машинописных листах стояла бутылка водки, баночка с маринованными огурчиками, высилась стопка бутербродов с колбасой и сыром. Я взял огурчик, откусил и протянул мужчине цветы.
   – Положите ей…
   Мужчина вздрогнул, недоумённо посмотрел на меня, но цветы взял и, нагнувшись, положил их на бортик цветника слева от стелы.
   – Она гвоздики любила… – пробормотал он.
   Справа от стелы лежали крупные алые гвоздики.
   – Простите, мы знакомы? – спросил он распрямляясь. – В последнее время я стал очень рассеян, многих не узнаю…
   Только теперь я понял его недоумение – видимо, поначалу принял меня за одного из опустившихся алкоголиков, повадившихся в последнее время на кладбище опохмеляться. Беспроигрышный вариант – выразишь соболезнование родственникам, тут тебе и чарочку поднесут. А вчера, видимо, несмотря на экстраординарность происшествия у пивного ларька, он меня не запомнил. Бывает… Это у меня память фотографическая, а у большинства людей, в чём неоднократно убеждался, память коротка.
   – Нет, не знакомы, – сказал я. – Пришёл родственников проведать, да могилы не нашёл.
   Не стал я вдаваться в подробности и объяснять, что родственники – это родители. У человека своё горе.
   – А в конторе были?
   – Был. Архив сгорел, и никто помочь не может.
   – Да-а… – сочувственно вздохнул седой мужчина и налил в стопки. – Земля пухом всем нашим родным и дорогим, ушедшим от нас.
   Мы выпили, я взял бутерброд. Водка была низкого качества, колбаса дешёвой. Отвык я от такого, но отказываться на кладбище не принято.
   Солнце пригревало, не было ни ветерка, навязчиво пахло фиалкой, вместо щебета птиц натужно, на одной ноте, трещали высоковольтные провода.
   Взгляд скользнул по надгробной стеле, ухоженному цветнику с высаженной рассадой и невольно задержался на книге, лежащей на постаменте. На глянцевой обложке был изображён махаон, вверху стояла надпись: «Валентин Бескровный. Экспедиционные заметки экзонатуралиста».
   – Вы – учёный? – спросил я, сообразив по фамилии, что передо мной автор.
   Мужчина перехватил мой взгляд и криво усмехнулся.
   – Нет. Писатель. Фантаст.
   – Валентин…
   – Валентин Сергеевич, – представился он, протягивая руку.
   – Артём… Можно без отчества, молодой пока.
   – Это временный недостаток, – вздохнул писатель. – Молодость быстро проходит. Как и жизнь.
   Он перехватил мой недоумённый взгляд, брошенный на столик с бутербродами, и невесело хмыкнул.
   – Удивляетесь, что так скромно? Перефразируя классика, слухи о писательских гонорарах сильно преувеличены. Я бы даже сказал – чересчур. Хотите стать нищим, подавайтесь в писатели.
   Я скептически улыбнулся. В моём представлении писатели всегда были интеллектуальной элитой, и платить им должны соответственно.
   – Это абсолютно серьёзно, – вновь понял меня Валентин Сергеевич. – Для того чтобы хоть как-то сводить концы с концами, нужно писать два-три романа в год, причём неважно, какого качества. Хоть полову. Главное – чтобы твоя фамилия пестрела на книжных прилавках. Тогда ты зарабатываешь имя, тобой начинают интересоваться престижные литературные агентства, которые и выбивают из прижимистых издателей достойные гонорары. А если пишешь роман год или дольше, то, каким бы высокохудожественным он ни оказался, тебе на роду написано быть нищим. Одна надежда на Нобелевскую премию…
   Я оторопело глянул на него и увидел в прищуренных глазах смешинки.
   – Шучу, конечно, – усмехнулся он и принялся разливать остатки водки. – Давайте третий раз, как положено.
   – Царство небесное… – сказал я, выпивая.
   Валентин Сергеевич промолчал. Стоял, смотрел скорбным взглядом на стелу, и губы его беззвучно шевелились. Будто молитву читал. Затем выпил и стряхнул капли водки из стопки на землю.
   – До свиданья, Таня, – сказал он севшим голосом. – Я скоро приду…
   И стал собирать объедки в полиэтиленовый пакет.
   – Давайте, я вас подвезу, – предложил я.
   – А вы на машине?
   – Вон, видите, стоит на дороге.
   Валентин Сергеевич прищурился, посмотрел на «Жигули».
   – Спасибо, не окажусь. А то до автобусной остановки километра три пешком топать… – Он засуетился. – Подождите минутку, соберу мусор.
   – Не торопитесь, я подгоню машину, – сказал я и направился к «Жигулям».
   Лис к моему долгому отсутствию отнёсся спокойно, но едва я сел за руль, как он повёл носом и неодобрительно фыркнул.
   – Но-но! – прикрикнул я. – Мне только личной автоинспекции не хватало!
   Однако стекло опустил, чтобы запах водочного перегара не настаивался в салоне. И тут я увидел, что возле помпезного надгробия Мамонту стоит какой-то парень, однако разглядеть его из-за слепящего блеска позолоченного орла не смог. Да и ни к чему мне это, удивляло другое, что к Мамонту кто-то приходит. Мне всегда казалось, что «крутых» мира сего только хоронят с помпой, но затем место последнего упокоения никто не посещает. Оказывается, и в криминальной среде у кое-кого имеются человеческие чувства.
   Тень недоверия шевельнулась в душе, и я оглянулся на пса. Может, парень делает вид, что пришёл почтить память безвременно усопшего, а на самом деле он один из моих вчерашних «знакомцев» – хотел подсесть в машину, но его отпугнул Сэр Лис? Естественно, пёс на мой немой вопрос не ответил.
   Валентин Сергеевич ждал меня на обочине с большой сумкой в руках, из которой торчал веник.
   – Садитесь, – предложил я, открывая переднюю дверцу.
   – Сумку на заднее сиденье… – заглядывая в салон, начал он и запнулся, увидев пса.
   – Боюсь, не получится. Там, видите ли, хозяин сидит. Поставьте себе в ноги, места хватит. Сэр Лис, разрешите вам представить – писатель Валентин Сергеевич Бескровный.
   – Моё почтение, – с поклоном сказал Валентин Сергеевич, усаживаясь и втискивая сумку между колен. Игру он принял.
   Пёс снова принюхался и снова фыркнул.
   – М-да, действительно сэр, – согласился Валентин Сергеевич, оглядываясь на пса. – Табачный дым тоже не переносит?
   – Не знаю, не курю.
   – Тогда и я потерплю, а то ваш хозяин осерчает… Подбросьте меня до ближайшей автобусной остановки.
   – Зачем? Я вас доставлю прямо к дому – не каждый день писателя вожу.
   – Хоть какая-то выгода от творчества, – рассмеялся Валентин Сергеевич. – А вы, простите, кем работаете, если не секрет?
   – Никем, – честно признался я. – Можно сказать, безработный.
   Я тронул машину с места и непроизвольно посмотрел в зеркальце заднего вида. У помпезного надгробия господину Мамонту уже никого не было. Уйти парень никуда не мог – отсюда кладбище хорошо просматривалось, – видимо, присел на скамеечку, водку пьёт за помин души. Что-то я стал излишне подозрителен.
   – Хорошо живут безработные, – без тени зависти заметил Валентин Сергеевич. – На машинах раскатывают…
   – Есть много способов заработать деньги, не прилагая особого труда.
   – Паре приёмов научите?
   – У вас не получится, – покачал я головой. – Вы ведь – интеллектуальная элита.
   – М-да… – раздумчиво протянул Валентин Сергеевич. – Сколько живу, всё более убеждаюсь, что эти понятия несовместимы.
   – Какие?
   – Интеллект и элита.
   Я хмыкнул. Писатель попал в точку.
   – Ну уж, в первом вам не откажешь… Вы где живёте?
   – Лермонтова, сто двадцать.
   – А подъезд?
   – Третий. Этаж второй.
   Я недоумённо глянул на него и увидел, что он с лукавым прищуром смотрит на меня.
   – Если бы не шутил при такой жизни, – невесело улыбаясь, сказал он, – то давно повесился.

Глава седьмая

   – Спасибо, – сказал Валентин Сергеевич, когда я подвёз его к подъезду.
   Выставив сумку, он неуклюже выбрался из машины.
   – Кофейку не желаете? – внезапно предложил он. – Давненько у меня гостей не было, хочется посидеть, поговорить…
   Я его понимал. Тяжело вдовцу жить в опустевшей квартире.
   – Я-то не против, но не знаю, как к этому отнесётся Сэр Лис. Вдвоём примете?
   – М-да… – с сомнением протянул Валентин Сергеевич. – Это проблема, но не с моей стороны. Не уверен, что Пацану такой гость понравится.
   – У вас маленький сын?
   – Нет, – рассмеялся он. – Кот по кличке Пацан.
   – Это действительно проблема, – согласился я и, повернувшись к псу, спросил: – Сэр Лис, как вы относитесь к кошачьим?
   Кажется, пёс меня понял, и если бы собаки умели равнодушно пожимать плечами, то так бы и сделал. Но он лишь вздохнул.
   – Значит так, – сказал я, – если увижу хотя бы намёк на недовольство, не говоря уже о том, чтобы голос подать, выгоню к чёртовой матери, несмотря на родословную. Вам понятно, сэр?
   В этот раз пёс одарил меня уничижительным взглядом, фыркнул и отвернулся. Мол, кому-кому, но не тебе нотации читать.
   – Он у вас чистокровный? – заинтересовался Валентин Сергеевич. – И какой породы?
   – А чёрт его знает. Но гонора на десятерых аристократов хватит. Так что, рискнём?
   Валентин Сергеевич задумался на мгновенье, затем махнул рукой.
   – Была не была! Вы гарантируете, что он не загрызёт кота?
   – Приложу максимум усилий, чтобы не допустить кошкоедства, – заверил я, хотя в душе сомневался. И даже очень.
   Мы поднялись на второй этаж, и Валентин Сергеевич с некоторой опаской открыл дверь. У порога нас встретил большой чёрный кот, единственными белыми отметинами у которого были клыки, сильно выступающие из пасти. Этакий небольшой саблезуб, и, исходя из смиренного поведения Сэра Лиса, неизвестно, кто кого мог загрызть, несмотря на разницу в росте. К нашему обоюдному удивлению ни кот, ни пёс друг на друга не обратили внимания. Вот и верь после этого пословицам о неуживчивости кошек с собаками. Кот с мурлыканьем крутился у ног хозяина, а Сэр Лис вытер о половик лапы, вошёл и сел в прихожей. Как посмотрю, к чистоплотности его приучили основательно.
   – Вот уж не ожидал, – покачал головой Валентин Сергеевич.
   Я с улыбкой развёл руками, но с таким видом, будто имел самое непосредственное отношение к воспитанности пса.
   – Проходите в кабинет, – предложил Валентин Сергеевич, – а я сейчас быстренько обслужу кота и кофе сделаю. Как и у вас, хозяин в квартире не я, а это чёрное создание.
   Некогда добротно оформленная квартира писателя выглядела неухоженной. Старенькие, выцветшие обои, местами покоробленный линолеум красноречиво свидетельствовали о том, что ремонт давно не делали и, по всей видимости, в обозримом будущем не собирались. Стены в кабинете были увешаны книжными полками с мутными стёклами, у окна с давно некрашеными, кое-где облупившимися рамами стоял письменный стол со стареньким маломощным компьютером, в углу – журнальный столик и два кресла с донельзя подранной котом обивкой. Не могу сказать, что я такой уж чистюля, и у меня дома пыль встречается, но всё-таки разница между квартирами холостяка и вдовца существенная. Чувствовалось, что когда-то здесь хозяйничала женская рука, но не стало её, и всё начало приходить в запустение.
   От нечего делать я прошёлся взглядом по книжным полкам. Фантастика, классика мировой литературы, справочники… На одной полке, заполненной на две трети, стояли книги Бескровного: полтора десятка авторских и десятка три сборников. Некоторые из них я читал и даже вспомнил отдельные повести. Не думал, что в нашем городке живёт писатель, да ещё столь плодовитый. Почему-то представлялось, что писатели такого уровня должны обязательно жить в столице.
   Книжные полки висели в шахматном порядке, и в проёмах над ними стояла разная дребедень: пара подсвечников с оплывшими свечами, фотографии в рамках, статуэтки из дерева, дискеты в коробках… Моё внимание привлёк рисунок на небольшом пожелтевшем листке ватмана, тоже обрамлённый в лёгкую металлическую рамку. Рисунок был выполнен в одном тоне – фиолетовой шариковой ручкой, но сделан мастерски. Несомненно, работа талантливого художника. На рисунке была запечатлена пустыня на неизвестной планете, из барханов кое-где торчали наполовину засыпанные песком скалы, изъеденные эрозией. На переднем плане стоял вездеход, а чуть в стороне от него двое космонавтов в лёгких скафандрах разглядывали скалу. Все скалы были похожи на изваяния, и в том-то и заключалось мастерство художника, что рисунок не давал прямого ответа: прошлось ли по скалам долото ваятеля давно вымершей цивилизации или это очередная шутка природы в результате выветривания.
   Я отошёл от картины, сел в кресло. Стуча по линолеуму когтями, вошёл пёс и сел рядом.
   – Молодец, хорошо себя ведёшь, – похвалил я. – Придём домой, косточку дам.
   Пёс скосил на меня глаза и фыркнул.
   – Не заскучали?
   В дверях появился Валентин Сергеевич с подносом. Он поставил на столик чайник, банку растворимого кофе, сахарницу, чашки.
   – Извините, что кофе растворимый. Люблю натуральный, но… Его Таня готовила, и готовила так, как никто не умеет. С корицей… После её смерти никак не отважусь повторить, хотя рецептуру знаю – учила меня.
   Он сел.
   – Готовьте кофе по своему вкусу. К сожалению, к кофе ничего предложить не могу. Из съестного в доме только борщ и «kitecat». Но «kitecat», честно скажу, не дам. Есть на него потребитель.
   Похоже, писатель бравировал, шуткой пытаясь прикрыть нищету.
   – Это дело поправимое, – сказал я, вынул из кармана сотовый телефон и набрал номер. – Стол доставки? Пожалуйста, двух цыплят-гриль, горячих… – Я услышал недовольное ворчание пса и поправился: – Ах, сэр, простите, трёх… Кетчуп, зелень, лаваш, и бутылку коньяку… Лермонтова сто двадцать, семьдесят восьмая. Через двадцать минут? Хорошо.
   – Право, зачем вы так… – смутился Валентин Сергеевич.
   – Не часто с писателями кофе пить проходится, – улыбнулся я. – А точнее, впервые.
   – Да уж, живут безработные… – повторился он. – Самому, что ли, к ним податься?
   – Ну, положим, безработный – это я утрировал. Скажем так: человек без определённого рода занятий. Наследство позволяет не работать.
   Валентин Сергеевич уколол меня острым взглядом, но ничего не сказал. Уж и не знаю, что он обо мне подумал, но что за наследство я уточнять не стал. Со вчерашнего дня сам сомневался, что мои способности имеют отношение к прямой наследственности.
   – Как посмотрю, у вас много написано, – сказал я, уходя от скользкой темы.
   – Ошибаетесь, – вздохнул писатель. – Немного. Тут больше переизданий.
   – Если переиздают, значит, нравится читателям.
   – Не уверен, – поморщился он. – Сейчас такую полову издают и переиздают, что, поневоле, начинаешь сомневаться.
   – Что вы, право, так себя уничижаете, – сказал я.
   – Упаси боже, если вы подумали, что я рисуюсь или кокетничаю, – вздохнул он. – Не скрою, раньше считал, что пишу «нетленку», и был о своём творчестве очень высокого мнения. Но после смерти Татьяны многое изменилось. Теперь я на всё, что написал, смотрю, так сказать, с горних вершин, хотя в бога не верю. Все мои потуги – это суета и шелуха с точки зрения Вечности.
   – Зачем тогда пишете? – спросил я, прихлёбывая кофе. На удивление кофе оказался вкусным, ароматным, и я с любопытством осмотрел банку. Наш, российский, а не хвалёный «Nescafe». Понятное дело, пока за рубежом его приготовят, да к нам привезут, он успевает выдохнуться, а наш – свежеприготовленный. Аромат в кофе – наиглавнейшее.
   – Зачем пишу? Привык, к тому же это у меня лучше всего получается. А потом, работа писателя ничем не лучше и не хуже любой другой. Например, рядового бухгалтера. Он-то никогда не думает, что за свой труд будет увековечен, так почему же я должен надеяться на занесение своего имени в скрижали Истории? Одна лишь разница у нас с бухгалтером: его вознаграждение за труд называется зарплатой, а моё – гонораром. Хотя, в конечном счёте, и то, и другое – деньги.
   Всё-таки писатель кокетничал: если работу бухгалтера оценивают только финансовые инспекторы, то творчество писателя – десятки тысяч людей. Но я не стал заострять на этом внимание.
   – Не возражаете, если закурю? – спросил он. – Для заядлого курильщика кофе без сигареты – перевод продукта.
   – Вы у себя дома, – развёл я руками.
   – А Сэр Лис возражать не будет? Мой Пацан табачного дыма не переносит, как видит меня с чашкой кофе, тут же уходит в другую комнату. Видите, и не подумал сюда заглянуть.
   – Тогда и Сэр Лис, если ему не понравится, может выйти.
   Валентин Сергеевич достал пачку «Новости», вытащил сигарету с чёрным фильтром и закурил. Пёс сморщил нос, отвернулся, но ни фыркать, ни демонстративно уходить не стал, будто понимал, что находится в гостях.
   – Божественно! – пригубив кофе, объявил писатель.
   – Вы только фантастику пишете?
   – Сейчас – только.
   – И вы верите во всё это?
   – Во что – всё?
   – В это.
   Я указал на рисунок, стоявший на книжной полке.
   – В это?! – несказанно удивился Валентин Сергеевич. – А чему тут верить? Американцы уже давно по Луне ходили, так что это непреложный факт, не имеющий к вере никакого отношения.
   – Я имел в виду летающие тарелочки, внеземные цивилизации и тому подобное.
   – Ах, вот вы о чём… – грустно улыбнулся он. – Нет, не верю. То есть в то, что где-то в необозримом космосе существуют цивилизации разумных существ я верю, но вот в контакт с ними… Вселенная настолько многообразна, что, несмотря на свою бесконечность, не терпит повторения биологических видов. А это первостепенное условие для контакта, поскольку интересы даже очень близких между собой биологических видов редко пересекаются. Второе немаловажное условие – одинаковая, а лучше всего близкая ступень развития. Ну о каком контакте может идти речь, скажем, между нами и питекантропами?
   – Это почему же? – возразил я. – Во многих фантастических произведениях описаны контакты с доисторическими людьми.
   Валентин Сергеевич рассмеялся.
   – Вы глубоко заблуждаетесь. Описаны не контакты, а встречи. Контакт прежде всего подразумевает обмен взаимовыгодной информацией. Спрашивается, какую интересную для нашей цивилизации информацию мы можем получить от питекантропов? Да никакую. Нет, конечно, в некоторых произведениях авторы кое-что предлагают, например, из области парапсихологии, которой, якобы, наши пращуры владели гораздо лучше нас, но это настолько надумано, что не выдерживает никакой критики. Что же касается обратного потока информации, то есть от нас к питекантропам, то можно, конечно, насильственным образом внедрить в их среде современные технологии, и, вполне вероятно, питекантропы будут ими пользоваться. Однако в том, что они смогут понять, как устроен, скажем, телевизора, имеется большое сомнение. Обучить ездить на самокате можно и медведя, но понимание того, что такое колесо, и принцип его действия, медведь никогда не усвоит. Для этого нужно иметь достаточно развитый мозг, а мозг питекантропа биологически ещё не эволюционировал до того уровня, чтобы осмыслить многие чисто технологические процессы, не говоря уже об абстрактных понятиях. Возьмём, к примеру, такую абстрактную науку, как топологию. Сколько ни вдалбливай питекантропу понятие о четвёртом измерении, для него это будет тёмный лес. Мы же можем представить себе развёртку четырёхмерного куба, однако, в свою очередь, представить этот куб в четырёхмерном пространстве не в состоянии. Вполне возможно, что с развитием цивилизации и эволюцией нашего мозга, мы сможем свободно оперировать не только четырёхмерным пространством, а и многомерным. Но! Вот здесь и возникает то самое «но!», потому что с точки зрения уже этой высокоразвитой цивилизации мы, теперешние, будем выглядеть питекантропами. И, исходя из всего этого, контакт между цивилизациями разных ступеней развития невозможен.
   Да, лихо писатель завернул. Я уж и не знал, кем себя со своими способностями чувствовать: то ли питекантропом, «якобы владеющим парапсихологией», то ли существом более высокого порядка, чем обычные люди.
   – Допустим, всё обстоит именно так, как вы говорите, – сказал я. – А разве невозможен контакт между представителями различных биологических видов, находящихся на одной ступени развития цивилизаций?
   – Вот здесь вы и попались на антропоцентризме! – рассмеялся писатель. – Как я уже говорил, Природа не терпит однообразия, в частности, на Земле число известных биологических видов только животных и растений, не учитывая вирусов, бактерий, водорослей и прочих, около двух миллионов. А человек – единственный разумный вид из этих двух миллионов.
   – Причем здесь антропоцентризм? – возмутился я. – Считаю, любой из видов может стать разумным и создать свою цивилизацию.
   – Именно свою! – саркастически хмыкнул Валентин Сергеевич. – А вы утверждаете, что это будет цивилизация одного уровня с человеческой. В этом и проявляется ваш антропоцентризм. Вы считаете, что все цивилизации развиваются по техногенному пути и их уровни развития сопоставимы. Но возможен биогенный путь, энергогенный, да чёрт его знает, какой ещё. Поэтому цивилизация другого биологического вида будет настолько отлична от нашей, что трудно представить точки пересечения интересов. Знаете известную дилемму: козлёнок хочет бодаться, а щенок – кусаться? Приблизительно так и с цивилизациями, только пропасть между ними гораздо большая. Возьмём, к примеру, таких общественных насекомых, как муравьи. В первом приближении можно считать муравейник своего рода цивилизацией. Способ передачи информации у нас речевой и письменный, а у муравьёв – тактильный (прикосновением), визуальный (дрожанием усиков-антенн) и одорантный (посредством запаха). Мы – двуполые, они, в основном, – бесполые; мы, каждый в отдельности, – личности, они, в силу своих функциональных особенностей, – скорее единый организм, чем сообщество. Мы замечаем муравьёв только тогда, когда они поселяются в доме, они нас – когда кто-то вздумает ворошить палкой муравейник. Вот и все точки соприкосновения наших сообществ. Спрашивается, о каком контакте между людьми и муравьями может идти речь, если устройство наших цивилизаций столь разительно отличается?
   – По-моему, вы утрируете, – попробовал возразить я. – В качестве примера вы выбрали сообщество неразумных насекомых и пытаетесь представить муравейник как цивилизацию.
   Валентин Сергеевич рассмеялся.
   – Это из каких же соображений вы лишаете муравьёв разума? Опять антропоцентрических – потому что с позиции человека вы не видите в поведении муравьёв разумности? Давайте проведём мысленный эксперимент – вы берёте палку и ворошите муравейник. Что будут делать муравьи? Муравьи-солдаты атакуют вас, стремясь укусами если не убить, то отогнать, муравьи-строители начнут восстанавливать муравейник, муравьи-санитары займутся погибшими особями… А теперь представим, что кто-то из высокоразвитой цивилизации возьмёт громадную палку и поворошит наш «муравейник», допустим, Москву. Что будут делать люди? Вооружённые силы атакуют неприятеля всеми возможными средствами, силы гражданской обороны начнут разбирать завалы, похоронные команды – хоронить погибших… Так кто из нас разумен, а кто нет? Или вот такой пример, вроде бы из иной области, но на самом деле той же, только рассмотренной под другим углом зрения. Человек подходит к дереву и видит, что высоко на тонкой ветке висит груша. Как её достать? Очень просто – он берёт палку и пытается её сбить. А в это время в кустах по соседству сидит себе такой серенький, ушастенький кролик и оценивает действия человека. «Какое примитивное животное, – думает кролик. – Во-первых, груша незрелая, во-вторых, зачем тратить столько усилий, когда проще «приказать» груше созреть и упасть прямо в лапы?»
   Я не нашёлся, что ответить, но на моё счастье раздался звонок в дверь.
   – Доставка продуктов прибыла, – сказал я, вставая.
   – Вы цыплят-гриль заказали? – спросил Валентин Сергеевич.
   – Да.
   – Тогда готовьтесь к концерту… – вздохнул он.
   Я недоумённо посмотрел на него, но, так и не получив разъяснения, пошёл открывать дверь. И только расплатившись с посыльным и закрыв за ним дверь, понял, что подразумевалось под концертом.
   Из соседней комнаты, учуяв запах горячего гриля, с мявом выскочил кот и начал бросаться на объёмистый пакет.
   – Во-от… – назидательно протянул Валентин Сергеевич. – Такой у меня Пацан. Его «kitecat» не корми, а дай погрызть костей цыплят-гриль. С таким хрустом поглощает, что всем собакам в округе завидно.
   Я бросил взгляд на пса. Сэр Лис держался с достоинством и осуждающе взирал на кота.
   – Как бы драки не вышло… – пробормотал Валентин Сергеевич, встал с кресла, схватил кота за шиворот, зашвырнул в другую комнату и быстро захлопнул дверь. Тотчас с обратной стороны в дверь шмякнулось тело кота, и донёсся протяжный, требовательный вой.
   Я выставил на стол продукты, а Валентин Степанович развернул фольгу на одном из цыплят и начал отделять мясо от костей.
   – Накормлю побыстрее, – объяснил он, – а то, бедняга, совсем изведётся.
   К грозному вою из-за дверей добавилось ожесточённое царапанье филёнки.
   Валентин Сергеевич сложил кости на одноразовую тарелку и скрылся в соседней комнате. Вой как по мановению волшебной палочки прекратился, послышалось рычание и столь громкий хруст, что брала оторопь. Можно сказать, нецензурный хруст, отнюдь не приличествующий коту.
   Я покосился на пса.
   – Надеюсь, сэр, вы будете вести себя более культурно, – сказал ему, затем развернул порцию цыплёнка и поставил на пол.
   Пёс тяжело вздохнул и принялся аккуратно есть, неторопливо объедая мясо и оставляя кости.
   – М-да, сэр, а вы, оказывается, очень старый пёс. Зубы сточились, и кости уже грызть не можете. Наверное, потому и выгнали…
   Неожиданно я подумал, что сегодня никто не интересовался мной из той самой таинственной организации, которая вчера занялась делом вплотную. К чему бы это? Затаились, перегруппируют силы после смерти веснушчатого парня?
   В комнате вновь появился Валентин Сергеевич с двумя рюмками.
   – А теперь, Артём, – сказал он, – давайте выпьем за знакомство.
   Я распечатал бутылку коньяку, налил в рюмки, и мы выпили.
   – Хороший напиток, – причмокнул губами писатель. – Давненько не потреблял.
   – Неплохой коньячок, – согласился я, закусывая.
   Некоторое время мы ели молча, затем я решил взять бразды правления разговором в свои руки.
   – Валентин Сергеевич, я внимательно слушал вас… Любопытная ситуация получается. В летающие тарелочки вы не верите, в возможность контактов с иными цивилизациями тоже… В то же время пишете фантастику. О чём же вы пишете?
   – Вот, – рассмеялся писатель. – Это хороший вопрос. О человеке. О его возможностях, в том числе и ещё неизвестных. О пытливости ума в неординарных ситуациях. К сожалению, в обычной литературе об этом ярко сказать нельзя. Разве что в детективной, но, право слово, сюжет в детективах, несмотря на свою динамичность, практически всегда опирается на низменные пороки человека. Миром правят деньги, но двигает прогресс бескорыстное любопытство, и лучше, чем в фантастике, об этом не скажешь.
   В это время в комнату стремительно вбежал кот, подскочил к тарелке пса, оттолкнул его и с жадностью набросился на цыплёнка, проявляя только что упомянутые «низменные пороки». Мы оцепенели, думая, что сейчас разгорится драка. Ничего подобного. Пёс отодвинулся, скептически посмотрел на кота и ушёл к окну, где сел с гордым и независимым видом.
   – Вы уж нас извините, – разведя руками, нервно хохотнул Валентин Сергеевич, – такие мы беспардонные. Это собаку можно выдрессировать, а кота никак нельзя.
   Сэр Лис пренебрежительно фыркнул.

Глава восьмая

   За бутылкой коньяка мы просидели до позднего вечера. От спиртного Валентин Сергеевич размяк и пустился в разглагольствования о фантастике. Он сменил менторский тон на доверительный, и хотя по-прежнему чувствовалось превосходство его эрудиции, разговор протекал на равных. Всю свою жизнь я умело избегал разговоров о гадалках и предсказаниях, но сейчас рискнул и, пользуясь тем, что писателя в первую очередь интересуют неординарные человеческие способности, направил беседу именно в это русло. Как и на всё прочее, и по этому вопросу у писателя было своё мнение. В предвидение будущего он не верил, считая, что время неподконтрольно, поэтому стопроцентное предсказание событий невозможно. Прошлое, по его мнению, незыблемо и неизменяемо, а будущее настолько многовариантно, что предсказывать какое-либо событие можно лишь с какой-то долей вероятности, основываясь на чисто логических предпосылках. Например, когда вырыт котлован, то не составит особого труда предсказать, что дом будет построен. Если при этом подрядчик, воруя, нарушает технологию, и в состав связующего раствора кладётся меньше цемента, то также легко предсказать, что дом со временем рухнет. Но предсказать, что дом рухнет точно через пять лет шесть месяцев и три дня в двенадцать часов пополудни, никому не под силу. При этом скепсиса у писателя было сверх меры, любое экстраординарное событие он старался рассмотреть с реалистических позиций, что, порой, вызывало у меня лёгкое недоумение – фантаст, и так рассуждать… Прежде всего, все туманные предсказания, вроде «с востока на Европу нахлынут тёмные силы», он сразу отмёл как несостоятельные и некорректные, впрочем, и им дав объяснение. Во-первых, на Европу ни с запада, ни с севера, ни с юга ничего, кроме вод Мирового океана, «нахлынуть» не может в силу её географического положения, а во-вторых, под «тёмными силами» можно трактовать всё, что угодно: от орды монголо-татар, до эпидемии гонконгского гриппа. Когда же я спросил, как быть с удачливыми игроками, срывающими банк в рулетку раз, два и три подряд, то и тут он нашёл реалистическое объяснение, но перед этим, хитро покосившись на меня, рассказал анекдот.
   «Приходит к попу мужик и жалуется, что не верит в чудо.
   – Как же так, – удивляется батюшка, – и в слёзы богоматери, выступающие на иконе, не веришь?
   – Химия это, батюшка…
   – Хорошо, – говорит батюшка, – приведу тебе пример из нашей повседневной жизни. Неделю назад звонарь Парамон напился, залез на колокольню и сорвался оттуда. Упал и, мало того, что жив остался, ни переломов, ни ушибов, ни царапинки на теле. Что это, как ни чудо?
   – Случайность, батюшка.
   – Пусть так. Но на следующий день он опять напился, взобрался на колокольню и упал с неё. И опять жив-здоров. Что это?
   – Совпадение, батюшка.
   – Хорошо, – серчает поп. – Однако намедни звонарь снова напился, взобрался на колокольню и снова сорвался. И опять целёхонек. Что это, по-твоему, как ни чудо?!
   – Это уже тренировка…»
   Мы посмеялись, а затем Валентин Сергеевич сделал вывод:
   – Заметьте, Артём, тренировка, а не закономерность. Так и с вашими удачливыми игроками в рулетку. Крупье настолько привык к своей работе, что автоматически запускает рулетку с одной и той же скоростью и бросает шарик с выверенным до миллисекунд интервалом после запуска рулетки. И вот здесь начинает работать мозг игрока. Работать с такой скоростью и настолько эффективно, что не снилось и самым суперсовременным компьютерам. Имея в задаче две постоянные величины: скорость вращения рулетки, момент вбрасывания шарика – и одну исходную: положение, с которого начинает вращаться рулетка, – мозг в подсознании мгновенно просчитывает траекторию шарика, вплоть до мельчайших подскоков, и выдаёт результат, который игрок принимает за озарение. Кстати, более трёх раз подряд игроки обычно не выигрывают, поскольку крупье после третьего выигрыша начинает нервничать и сбивается с ритма, к тому же владельцы казино знают об этой особенности мозга и часто после третьего выигрыша подряд одним и тем же игроком заменяют крупье.
   Возможно, в этом случае Валентин Сергеевич был прав. Но как, скажите на милость, можно объяснить моё умение открывать кодовые замки, когда пальцы сами собой набирают нужную комбинацию, а я перед этим в глаза замка не видел? Чувствуют пальцы «заезженный» путь, а зрение подсознательно улавливает мельчайшие пылинки царапинки и тому подобные детали, характеризующие наиболее частое положение цифр? Хорошо, пусть так, но как тогда объяснить то, что, вставляя кредитную карточку в банкомат, пальцы набирают неизвестный мне номер счёта другого клиента, и банкомат послушно снимает с этого счёта деньги? Каким-таким образом я получаю доступ к чужому счёту?
   Конечно, этих вопросов я Валентину Сергеевичу не задавал. С чего бы это вдруг? Свою тайну я вряд ли кому-то открою даже в глубокой старости на смертном одре. Если доживу, поскольку о моих способностях кое-кому стало известно.
   Во время всего разговора меня не покидало подспудное чувство тревоги – после вчерашних событий следовало ожидать продолжения, но ничего подобного не происходило. Никто не звонил по мобильному телефону, не стучал в дверь. Я, было, начал подозревать писателя в принадлежности к таинственной «конторе», заинтересовавшейся мной, но затем отбросил это предположение. Чересчур откровенен был Валентин Сергеевич, к тому же до мозга костей материалистичен, и, пожалуй, эта странность, несовместимая с его родом деятельности, своей парадоксальностью убеждала меня, что ко вчерашним событиям он не имеет никакого отношения. Разве что косвенно, учитывая его присутствие при происшествии у пивного ларька.
   Так мы и сидели до позднего вечера – я задавал вопросы и слушал, а писатель говорил. Говорил много, образно, по всему видно, соскучился по разговору на любимые темы. Кот, съев цыплёнка, разлёгся у тарелки на паласе и, вытянувшись в струнку, спал на боку с приоткрытой пастью, демонстрируя нам не только большие «саблезубые» клыки, но и все зубы. И нисколько его не волновало, что в комнате накурено. Сэр Лис тихонько сидел в углу, изредка тяжело вздыхал и, по-моему, скучал. А что ему ещё было делать? Пёс в возрасте – резвости особой я за ним не замечал.
   Когда закончился коньяк, Валентин Сергеевич хотел сходить за водкой – как я понял, заводной человек, под хороший разговор мог выпить и цистерну, – но я отказался, сославшись на то, что за рулём. На самом деле выпить в своём положении я был не прочь, но предчувствовал, какую водку возьмёт писатель, а предлагать купить коньяк за свой счёт не стал. Знал, обидится. Поэтому мы выпили ещё кофе и расстались затемно.
   Ехать до дома было всего ничего, но я вёл машину сверхосторожно. Не потому, что опасался гибэдэдэшников, боялся вчерашних знакомцев. Кто его знает, в каких структурах они окопались, вполне могли и в ГИБДД служить. Служит же Ремишевский заместителем директора филиала престижного банка… Но ничего необычного по пути не произошло.
   В квартире меня тоже никто не ждал, а на автоответчике было только одно сообщение – снова звонил Лёшка и приглашал на партию преферанса. Отходчивый парень, не умел долго обижаться. От моих же вчерашних знакомцев не было ни слуху, ни духу. Оставили меня в покое, сгинули с глаз долой? Я прекрасно понимал, что это не так, но оченно хотелось.
   – Сэр Лис, – спросил я, – как вы считаете, принять мне предложение перекинуться в картишки?
   Пёс уныло посмотрел на меня и вздохнул. Явно был против. Я тоже.
   – Слушай, что ты всё вздыхаешь? На жизнь собачью жалуешься? Так вроде бы фортуна сегодня к тебе лицом повернулась.
   Пёс фыркнул и пошёл оглядывать помещение.
   – Ну вот. То вздыхаешь, то фыркаешь, иного от тебя не дождёшься. Голос хотя бы подал, тявкнул для приличия, что ли?
   Сэр Лис предложение проигнорировал. Тогда я, в свою очередь, тяжело вздохнул и принялся без дела слоняться по квартире. Включать компьютер не было желания, смотреть телевизор тоже. Тогда я открыл бар, налил полстакана коньяку, выпил как снотворное и принялся расстилать постель. Лягу-ка я спать пораньше, утро вечера мудренее…
   – Можешь располагаться, где хочешь, – сказал псу. – Но в постель ко мне не лезь. Не люблю спать с мужиками.
   Сэр Лис меня понял и взобрался в кресло.
   Я выключил свет и лёг.
   – Спокойной ночи, сэр, – сказал в темноту. – Надеюсь, вы не храпите…
   Спать я, фактически, не спал. Или спал. Трудно определить, если снится, будто сплю я у себя дома и постоянно ворочаюсь с боку на бок. Тот ещё кошмар, врагу не пожелаю.
   Под утро, когда за окном начало сереть, я услышал, как кто-то открыл холодильник и забулькала минеральная вода.
   «Снится», – подумал я.
   Затем этот кто-то вошёл в туалет и через некоторое время донёсся характерный звук сливного бачка. Дверь в туалет закрылась, щёлкнул выключатель, и неизвестный лёгко, почти неслышно ступая, направился в комнату. Ко мне.
   «Что, значит, снится?!» – запоздало среагировал я и открыл глаза.
   В комнату неспешным шагом вошёл Сэр Лис.
   – Ты?! – прохрипел я сиплым спросонья голосом.
   Пёс сел на палас, посмотрел на меня и тяжело вздохнул.
   – Я, – сказал он.
   Я рывком сел на постели, замотал головой. Нет, не сон и не галлюцинация. А жаль…
   – Ты умеешь говорить?!
   – У тебя плохо со слухом? – поинтересовался пёс хорошо поставленным баритоном. – Пойди, умойся и уши почисть.
   Как сомнамбула, я послушно направился в ванную комнату. В голове наблюдалась полная сумятица. Ничего не соображал, двигался и действовал чисто рефлекторно. Ополоснул лицо, выдавил на зубную щётку пасту, сунул в рот… И здесь меня прорвало.
   Щётка полетела в сторону, я с треском распахнул двери и проорал:
   – Да кто ты такой?!!
   Пёс выглянул из комнаты в коридор, склонил голову набок и посмотрел на меня осуждающим взглядом.
   – Остынь, – спокойно предложил он. – И умойся. Весь в зубной пасте.
   Бешенство схлынуло так же стремительно, как накатилось. Я аккуратно прикрыл двери и забрался под душ. Минут пять стоял под холодными струями, пока зубы не начали выбивать дробь. Затем выключил воду, до красноты растёрся полотенцем и вышел.
   Игнорируя присутствие говорящего пса, оделся, прошёл на кухню, открыл холодильник.
   – Мне, пожалуйста, яичницу с беконом и луком, – сказал пёс.
   – А шампанского не надо? – окрысился я.
   – Не надо, – ровным тоном ответил он. – Алкоголь не употребляю и не курю. А поесть люблю, причём человеческую пищу, а не собачью.
   Я оцепенел и уставился на пса во все глаза. По виду, вроде бы обычная псина, только вот языка, высунутого из пасти, я никогда не видел. Говорящего пса мой рассудок уже переварил и принял, но то, что я сейчас услышал, выходило за рамки реальности.
   – Так ты что… Инопланетянин?
   Пёс воззрился на меня снизу вверх, как на недоумка.
   – Да что же это такое делается? – сказал он. – Ваша раса просто-таки зацементирована антропоцентризмом, как арматура в железобетоне. Если существо не похоже на человека, но говорит и мыслит, значит, обязательно инопланетянин. Во Вселенной, кроме иных планет, есть ещё много разных мест… Хотя, не скрою, мне здесь нравится.
   Ноги у меня подкосились, и я сел на табуретку. Хорошо, не промахнулся.
   – Но всё-таки ино… – пробормотал я.
   – Это как посмотреть, – сказал он, пододвигая передними лапами плетёное кресло к столу и усаживаясь. – Если насчёт души, то – пожалуй, а что касается оболочки… Тут возможно двоякое толкование.
   Волосы на голове у меня зашевелились. Пёс, развалясь, сидел в кресле, закинув «ногу» на «ногу», а передние лапы водрузив на подлокотники. Лапы неожиданно оказались широкими, с длинными, почти человеческими пальцами, легко охватившими подлокотники.
   – Это как понимать? – спросил я, леденея. – Душа, оболочка… Из преисподней, что ли? Или из райских кущей?
   Я всё-таки не из средневековья, и поверить в то, что передо мной сидит исчадие ада, не мог. Даже будь он чёрным, с рожками, копытцами, хвостом с кисточкой…
   – Тьфу на тебя! – в сердцах фыркнул пёс. – Прав был вчера писатель – закостенели вы тут до невозможности. Уж лучше инопланетянином считай, если тебе так легче… Между прочим, я есть хочу. А ты?
   Я встал, подошёл к окну, выглянул. Над городом разгорался неприлично розовый, как на детских рисунках, рассвет. Не было ни ветерка, стоял полный штиль, и дома подёргивала лёгкая пелена розоватого в рассветных лучах тумана. От этого казалось, что на мне розовые очки, но не радовал меня мир в розовом цвете.
   – Так как насчёт завтрака? – повторился пёс. – Мне глазунью, а не болтушку.
   Тяжело вздохнув, я направился к плите.
   Вот уж где пёс проявил свои аристократические замашки, так это за столом, мастерски орудуя ножом и вилкой, хотя постоянно и сетовал, что тело ему предоставили неуклюжее, неприспособленное к нормальному потреблению пищи. Не очень удобно ему, понимаешь, ходить на четырёх лапах, а потом проявлять за столом искусство трапезы. Питаться же с пола, без столовых приборов, ему, видите ли, унизительно. Но я уже ничему не удивлялся. Устала моя «удивлялка».
   – Как мне вас называть? – спросил я.
   – А так и называй – сэр, – пробурчал он, степенно пережёвывая. – Можно без Лиса. Не нравятся мне намёки на то, что я рыжий.
   Зубы у него были мелкие, плоские, и стало понятно, почему вчера он не грыз костей. Мутант какой-то, а не пёс, хотя, скорее всего, к отряду собачьих он не имел никакого отношения, кроме внешней похожести.
   – Кофе? – предложил я, входя в роль гостеприимного хозяина. Со стороны посмотреть – дурдом, да и только. Похлеще дурдома…
   – С кофеином? – настороженно поинтересовался сэр пёс.
   – Суррогаты не держу.
   – А я не потребляю наркотики, – назидательно изрёк он. – Ни в каком виде.
   – Тогда минеральная вода или апельсиновый сок?
   – Сок.
   Я смотрел, как не божье создание, развалясь в плетёном кресле, степенно «потребляет» апельсиновый сок, и меня всё больше охватывала тоска. Вселенская тоска. По сравнению с позавчерашними событиями, то, что происходило сегодня, было диким кошмаром. Позавчера меня преследовали люди, пусть и с паранормальными способностями, но люди. А сегодня…
   И тут меня впервые осенило, и от этой мысли холодок пробежал по спине. А люди ли контактировали со мной позавчера?!
   – Сбегу я из города к чёртовой матери… – непроизвольно вырвалось у меня.
   – Хэ-хэ… – оскалился пёс мелкими зубами. – Попробуй. Разрешаю.

Глава девятая

   И я попробовал. Рванул из-за стола и из квартиры с такой скоростью, будто не я сбегал к чёртовой матери, а наоборот – за мной черти гнались. Всё-таки не выдержали нервы, отнюдь они у меня не стальные.
   Дверь хлопнула так, что посыпалась штукатурка, и я, перепрыгивая через пять ступенек, помчался подальше от трансцендентного пса. На лестнице чуть не сшиб соседку с третьего этажа, поднимавшуюся наверх, но, скользнув по перилам, благополучно миновал её. Что она обо мне подумала, меня в данный момент не интересовало. Меня вообще ничего не интересовало, весь свет застилало страстное желание покинуть Холмовск раз и навсегда.
   Несмотря на дымку тумана, я гнал машину, как сумасшедший, не обращая внимания на светофоры – благо в столь ранний час, ни прохожих, ни автомобилей на улицах не было. Странно при этом, что на выезде из города стояла патрульная машина и бравый гибэдэдэшник, ещё издали услышав рёв отечественного мотора, замахал жезлом. По всей видимости, стражи дорожного движения решили подстраховаться на случай тумана.
   Чёрта с два я остановился. Не снижая скорости, только вильнув, чтобы не зацепить не в меру ретивого гибэдэдэшника, вышедшего на середину шоссе, промчался мимо, глянул в зеркальце заднего вида и отметил ещё одну странность. Никто за мной, включив сирену патрульной машины, гнаться не собирался. Гибэдэдэшник стоял на шоссе, широко расставив ноги, и смотрел вслед. Кажется, при этом он улыбался, но с такого расстояния разобрать выражение лица было трудно. В честь чего ему улыбаться? Неужели впереди ещё один пост? Но пока передо мной стлалось пустынное шоссе, подёрнутое розоватым туманом, и ни встречных, ни попутных машин не наблюдалось.
   Встреча с патрульным немного отрезвила меня, и я с сожалением подумал, что выбежал из квартиры в чём был. Без документов, без денег… Точнее, в карманах было около четырёх тысяч рублей, но этого хватит разве что на бензин. Конечно, при моих способностях ничего не стоит раздобыть деньги – с кредитной карточкой я не расставался, – но пользоваться ею рискованно. Скорее всего, через банкоматы меня и вычислили.
   Солнце уже поднялось из-за горизонта, но розоватый оттенок тумана не исчез. Странно, в общем-то. Я бросил взгляд на солнце. В пелене тумана оно казалось неестественно оранжевым и словно искрилось по краю диска, как бенгальский огонь. Каких только чудес ни проявляется в земной атмосфере – от миражей в пустыне до гало. Или таких вот…
   Въехав на холм, я увидел ещё более странную картину. В долине, по которой поперёк дороги змеилась пересыхающая летом мелководная речушка без названия – один из многочисленных притоков Лузьмы, – стояла плотная стена розового тумана. Противореча всем законам туманообразования, он стоял не по руслу речки, а метрах в ста за ней идеально изогнутой, как натянутый лук, стеной, и противоположные концы тумана терялись между холмами. От этого прямая дорога казалась стрелой, мост через речушку – наконечником, и подсознательно хотелось надавить на педаль газа, будто меня подталкивала натянутая невидимая тетива.
   Как ни велик был соблазн, но, подъезжая к мосту, я притормозил – не хотелось, въехав в туман, столкнуться на полной скорости со встречной машиной. К тому же у самой кромки тумана на проезжей части дороги стоял чёрный джип «Чироки» с открытыми дверцами. Ох, уж эти «новые русские», нет, чтобы съехать на обочину, а потом пойти по нужде, обязательно нужно оставить машину на дороге…
   Миновав мост, я снизил скорость чуть не до минимума и включил фары – туман был настолько плотным, что казался непроницаемым.
   Обходя джип слева, по встречной полосе, я мельком глянул на машину, и сердце у меня ёкнуло. В салоне никого не было, но не по нужде вышли пассажиры – капот мощной машины был смят, словно она столкнулась с бульдозером, лобовое стекло разбито, по асфальту растекались лужи машинного масла, бензина и крови.
   И в тот самый момент, когда я поравнялся с джипом, мои «Жигули» врезались во что-то в тумане. Несмотря на малую скорость, удар оказался настолько жёстким, как если бы машина ткнулась в бетонную стену. Меня бросило на руль, со звоном посыпались разбитые фары и подфарники.
   С минуту я приходил в себя, ожидая увидеть сквозь лобовое стекло перекошенное лицо водителя встречного автомобиля, но всё поле зрения заслоняли плотные клубы розового тумана. Наконец я открыл дверцу, выбрался на асфальт и нетвёрдыми шагами подошёл к капоту.
   Любого автолюбителя вид расквашенного капота приводит в уныние, но то, что увидел я, повергло в шок. Разбитые фары и помятый бампер были ничто, по сравнению с тем, что предстало перед глазами. Туман оказался монолитной бугристой стеной, в недрах которой клубился розово-молочный дым. Я попытался потрогать её поверхность, но ничего не получилось. Не смог прикоснуться, поскольку стена отталкивала руку, и как я ни пытался, ближе, чем на сантиметр, пальцы не продвигались. Будто были намагничены, а стена имела тот же полюс, что и моё тело. От этого казалось, что стена неимоверно скользкая, как подтаявший лёд, но в то же время не холодная.
   Я ошарашено огляделся, затем задрал голову, оценивая размеры сооружения. Нет, это была не стена, это была циклопическая полусфера, накрывшая город Холмовск вместе с окрестностями. Теперь понятно, почему трансцендентный Сэр Лис с циничным сарказмом предложил мне попробовать сбежать из города…
   Вид полусферы поражал. Внизу она была туманно-розовой, но чем выше, тем прозрачней, причём настолько, что лишь искрение вокруг диска поднявшегося солнца свидетельствовало, что она сплошная.
   Всё это выглядело настолько несуразно, что не укладывалось в сознании. Одно дело читать в фантастическом романе о вторжении инопланетян, другое – наяву оказаться под гигантским колпаком у пришельцев. Очень многие события последних дней сразу нашли объяснение – даже вчерашний разговор с писателем-фантастом. Но как раз в инопланетное происхождение писателя верилось с трудом. Слишком много совпадений – создавалось впечатление, что его «подставили», как в плохом детективе предъявив мне чересчур явные улики. Ремишевский, попутчик-налётчик в машине, наконец, Сэр Лис вели себя совсем иначе.
   Обойдя «Жигули», я подошёл к джипу. Разбилась машина основательно: покорёженный капот и осыпавшиеся стёкла красноречиво говорили, что «Чироки» врезался в туманную сферу на полной скорости. Лихой был водитель… Перевёрнутые сиденья, какие-то бумаги, и много, очень много стодолларовых купюр, рассыпавшихся из раскрывшегося кейса, были густо пересыпаны стеклянным крошевом и залиты свежей кровью. Всё свидетельствовало о том, что авария произошла не более десяти минут назад, но куда подевались люди? Ни трупов, ни живых, в салоне и поблизости не было. Кто их успел эвакуировать и когда? Даже если их увозили сразу после крушения на вертолёте, я бы заметил…
   Тут я вспомнил вчерашний разговор с писателем и отчаянно замотал головой, поймав себя на антропоцентризме. Какой-такой вертолёт, когда на расстоянии протянутой руки от меня высилось сооружение, выходящее за рамки человеческого понимания? Кажется, пришла пора менять устоявшееся мировоззрение и мыслить несколько иными категориями. И хотя я обладал некоторыми паранормальными способностями, чувствовал, что изменение мировоззрения будет проходить не менее трудно, чем у обыкновенного человека.
   Я ещё раз оглядел салон джипа и снова поразился бесхозной груде валюты. Почему её не забрали? Неужели купюры фальшивые? Подняв одну, посмотрел на просвет, потёр пальцами. Банкнота была настоящей. И тогда в голову пришла дикая мысль, что здесь, под куполом, доллары могут оказаться никому не нужными бумажками, разве что детям в качестве фантиков для игр. Мысль была глупой и наивной до абсурда – скорее всего, мозг, испытав лёгкое сотрясение во время удара «Жигулей» о циклопическую стену чужеродного купола, самопроизвольно начал менять «антропоцентрическое мировоззрение» не в ту сторону, – но, тем не менее, я разжал пальцы, и купюра мягко спланировала в салон на груду битого стекла, бумаг и заокеанских денег.
   Из Холмовска мне не сбежать, и понимание полной безысходности создавшегося положения сдавило сердце. Ничего другого, как возвращаться, не оставалось. Здесь мне делать нечего.
   Мотор завёлся сразу, но с неприятным тарахтением, однако машина послушно развернулась и, дребезжа приоткрытым капотом, поехала назад, в город. Что случилось с мотором, я смотреть не стал – не принадлежу к распространённому типу российских автолюбителей, которые родную машину знают лучше, чем свою жену. К средству передвижения я отношусь на американский лад: едет – и ладно, не едет – вызывай техническую помощь.
   На сей раз я не гнал, будто угорелый, а возвращался черепашьей скоростью – около сорока километров в час. Спешить было некуда, к тому же руль не очень хорошо слушался, и я боялся, чтобы не занесло в кювет.
   Встречных машин не было, что вызывало крайнее удивление – неужели в городе уже знают о «колпаке» и милицейский пост на выезде стоял вовсе не по причине тумана? Вполне возможно – хотя дымка уже исчезла, но мир по-прежнему представал перед глазами в розовом свете. К сожалению, в прямом смысле, а не в переносном.
   На въезде в город меня остановил всё тот же гибэдэдэшник, предостерегающе погрозив жезлом. Я и не сопротивлялся – куда денешься? Остановился у обочины и мысленно прикинул, хватит ли денег для штрафа, чтобы не разводить лишнюю канитель. Гибэдэдэшники злятся, когда с ветерком проносишься мимо них, и дерут потом с нарушителей не просто втридорога, а три шкуры спускают. Поневоле пожалел, что не прихватил из разбитого «Чироки» сколько-нибудь долларов, – гораздо проще бы всё сейчас получилось.
   Постовой, оказавшийся очень молодым парнем, чуть ли не юнцом со школьной скамьи, похоже, ещё ни разу не брившимся, неторопливо обошёл вокруг «Жигулей», с саркастической улыбкой осматривая повреждения. Определённо, час назад знал, что меня ждёт на дороге, потому улыбался вслед и не думал преследовать. Тот ещё ханыга – молодой, да из ранних.
   – Ефрейтор Соликов, – козырнув, представился он, наклоняясь к открытому окошку. – Как посмотрю, хорошо прокатились. Весело было?
   Радостная для него, гадостная для меня улыбка не покидала лица постового. Отнюдь не напрасно бытует поговорка, что лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора…
   Я достал из бардачка документы, сунул в них шесть пятисотенных и протянул ефрейтору.
   Он отрицательно покачал головой, и без того лучезарная улыбка стала ещё шире.
   – Всё, что есть, – буркнул я, прекрасно понимая, что этим не отделаюсь. Придётся оставить машину и топать домой за деньгами.
   – Что вы, право, гражданин Новиков, – сказал он. – К чему это? – Улыбка исчезла с его лица, а в глазах появилось какое-то непонятное выражение. Нет, не брезгливость, а нечто похожее на сожаление. Будто он жалел меня неизвестно за что. – Поезжайте в автосервис, сдайте машину в ремонт. Но учтите, ещё раз нарушите правила, и мы лишим вас прав вождения.
   Он снова козырнул, развернулся и направился к своей машине.
   А я будто врос в сиденье, оторопело уставившись ему в спину. Где это видано, чтобы ГИБДД денег не брала?! Вот-те и молодой да из ранних… А потом, откуда он знает мою фамилию, если документы не открывал?!
   Слабый ветерок дохнул в окно, и я обмер, поняв, откуда ему известна моя фамилия. Ошибся я в патрульном, приняв его за никогда не брившегося юнца. Брился он и одеколоном пользовался. Дешёвым одеколоном, с запахом весенней фиалки. Запахом, который со вчерашнего дня прочно ассоциировался в моём сознании с кладбищем.
   В автосервисе я первым делом разыскал Толика Вахрушева, прекрасного механика, пару раз приводившего мои «Жигули» в порядок. Что поделаешь, но отечественные автомобили требуют к себе гораздо больше внимания при обслуживании, чем иномарки. Если уж завёл отечественный автомобиль, то будь готов стать его рабом, либо ищи для него личного механика. Причём будь готов и к тому, что время и деньги, затраченные на ремонт и техническое обслуживание, превысят стоимость иномарки. Почти как с женщиной – если не желаешь удовлетворить её капризы и прихоти, значит, готовься содержать её любовника.
   Вахрушев был асом своего дела, уже по звуку работающего двигателя он определял неполадки: что нужно подрегулировать, что – заменить, а после ремонта честно ставил в известность, какой узел сколько проработает. И всегда оказывался прав. Но и брал за ремонт недёшево.
   Толика я нашёл в гараже, блиставшем до того никогда не виданной чистотой и опрятностью. К моему удивлению, Толик предстал предо мной не в замасленной донельзя спецовке и перепачканный автолом до макушки, а чистенький, свеженький, в белоснежном, выглаженном халате, будто здесь была не автомастерская, а платная поликлиника высшего разряда.
   – Привет, – поздоровался я, с нескрываемым недоумением оглядывая механика сверху донизу. Всегда всклокоченные волосы были расчёсаны на безукоризненный пробор, очки в лёгкой золочёной оправе, ранее тусклые от пятен автола, блистали сиреневыми бликами просветлённой оптики. – Никак на повышение пошёл, руководишь, руками не работаешь?
   – Привет. – Толик протянул ладонь и снова поразил меня чуть ли не холёной чистотой руки без привычной траурной каймы под ногтями. – Нет, работаю по-прежнему механиком, просто стиль работы изменился.
   – М-да… – недоверчиво покрутил я головой, ещё раз придирчиво оглядывая фигуру Толика. – Почти как в анекдоте…
   – Каком ещё анекдоте?
   – О стиле работы.
   – Ну-ну?
   Толик заинтриговано глянул на меня, привычным движением поправив очки. Именно из-за этого движения его очки постоянно были в автоле. Но не сейчас.
   – Звонок в дверь, – начал я рассказывать анекдот. – Хозяйка открывает и видит, что на пороге стоит этакий денди, во фраке, белоснежной манишке, с бабочкой. В руках кейс, как у дипломата. В общем, «весь из себя» молодой человек. Картинка из журнала мод. «Сантехника вызывали?» – спрашивает он. «Да…» – лепечет хозяйка в полном недоумении. «Что у вас случилось?» «Унитаз сломался…» «Показывайте». Хозяйка ведёт его в санузел. Молодой человек раскрывает кейс, а в нём инструменты, блистающие хромом и никелем, и каждый в отдельной секции. В общем, такими стерильными инструментами разве что хирургу в операционной пользоваться, а не сантехнику. Берёт он никелированный разводной ключ, откручивает унитаз, снимает и начинает и так, и этак, чуть ли не на просвет, рассматривать. Затем поправляет белоснежную манжету на рукаве и засовывает руку по локоть в унитаз. С минуту копается внутри, вынимает руку, смотрит на ладонь, нюхает и оскорблённо восклицает: «Да вы что, гадили в него, что ли?!»
   Мы посмеялись, но, несмотря на столь очевидный намёк, Толик раскрывать тайну своего перевоплощения не стал.
   – Так что у тебя на этот раз? – спросил он. – Опять аккумулятор подсел? Вроде рановато…
   За просветлённой оптикой очков в его глазах играли ехидные искорки. Отомстил он за анекдот, намекая на мою полную беспомощность в обслуживании автомобиля. В прошлый раз я к нему обращался именно из-за аккумулятора, не понимая, почему мотор плохо тянет.
   – Хуже… – покачал я головой, согнал с лица улыбку и состроил горестную гримасу. Пришла пора играть роль убитого горем автолюбителя, который без машины не видит смысла жизни и не постоит за ценой, лишь бы ремонт был проведен как можно быстрее.
   – Давай, посмотрим, – понимающе кивнул Толик.
   Мы вышли из гаража и подошли к «Жигулям».
   – У-тю-тю! – присвистнул Толик, обходя машину со всех сторон. – Тут за пять минут не управишься…
   – Понятное дело, – поддакнул я и сунул ему в карман халата сложенные пополам купюры. Три тысячи, которые не взял гибэдэдэшник.
   Толик как-то странно глянул на карман, но проверять сумму не стал. Понимал, что это даже не задаток, а так, наживка, чтобы склонить его к первоочерёдности ремонта «Жигулей». Основную сумму он сдерёт по окончании работ. Помимо официальной, по квитанции, естественно.
   – Заходи завтра после обеда, – сказал он. – Устраивает?
   У меня перехватило дыхание. На сервис по высшему разряду и надеяться не мог. Мне казалось, что на ремонт уйдёт не меньше недели.
   – Ну, спасибо! Ну, уважил! – искренне восхитился я.
   – Да чего уж там… – неожиданно сконфузился Толик, чего я раньше за ним никогда не замечал, и махнул рукой. – На это время могу дать стопоход. Берёшь?
   – Что? – не понял я.
   – Ах, да… – спохватился Толик и бросил на меня быстрый взгляд. В его глазах промелькнуло то же выражение, что и у «гибэдэдэшника», стоявшего на посту за околицей города. Будто оба жалели меня за то, чего мне понять не дано.
   – Это я так… – поморщился он, глядя в сторону. – В общем, завтра после обеда. Пока.
   Он протянул мне руку.
   – Пока…
   Отойдя от автосервиса, я оглянулся. Толик подошёл к дверям гаража, вынул что-то из кармана, мельком глянул и выбросил в урну. Я споткнулся на ровном месте и остолбенел. Различить отсюда, что выбросил в урну механик, было невозможно, но жуткая, по своей сути, догадка обожгла сознание. Подождав, пока Толик не скроется за дверью гаража, я воровато, оглядываясь по сторонам, приблизился к урне и заглянул. На дне урны сиротливо покоились сложенные пополам пятисотки. Толик даже не удосужился их пересчитать.

Глава десятая

   Возвращаясь домой пешком, я затравленно рыскал глазами по сторонам, пытаясь понять, что изменилось в городе. Эксперименты, наподобие тех, как поворошить палкой муравейник, или накрыть жука на столе стаканом, проводятся умозрительно. Слишком они просты, чтобы проверять их на практике. Поэтому не стоило тешить себя надеждой, что, накрыв Холмовск куполом, пришельцы этим и ограничатся. Сделали они что-то ещё, причём кардинально, но этого «чего-то» я и не замечал. Или не понимал – о чём красноречиво свидетельствовала жалость ко мне в глазах гибэдэдэшника и механика автосервиса Толика Вахрушева.
   Вокруг вроде бы ничего не изменилось – те же дома, те же люди… Кроме розового света, льющегося с небес. От этого света мир вокруг казался радужным и весёлым, вопреки стойкой мрачной предубеждённости. Машин на улицах было мало, но Холмовск никогда не отличался насыщенностью автотранспортом – не столица, заштатный городок.
   Вглядываясь в прохожих, я вдруг обнаружил, что с их лиц исчезла озабоченность, они стали одухотворённее, что ли… Никто никуда не спешил, все шли спокойно, не суетясь, с каким-то внутренним достоинством и в то же время душевной открытостью. Казалось, заговори с любым, и он тут же остановится и ответит тебе радушием. Но я прекрасно понимал, что в данном случае сказывается известный даже ребёнку эффект розовых очков, помимо воли настраивающий психику на благодушный лад. А потом – давно ли я смотрел на встречных, обращал внимание на выражение их лиц? Честно говоря, до сегодняшнего дня мне было наплевать, кто чем озабочен или чему радуется. Жил в своё удовольствие исключительно ради себя. Как и подавляющее большинство в этом мире.
   И всё же в городе что-то изменилось, но что именно я уловить не мог. То ли было не дано, то ли сознание ещё не справилось с потрясениями сегодняшнего утра. Как бы в подтверждение моего неадекватного состояния, мне постоянно мерещился запах весенней фиалки. Даже в гараже автосервиса, где атмосфера была пропитана запахами бензина и машинного масла, напрочь отбивающими тонкие ароматы. Как понимаю, навязчивый запах не имел никакого отношения к обонянию, скорее, к подсознанию. Что-то вроде идеи фикс на обонятельном уровне.
   Дойдя до своего дома, я в нерешительности остановился. Идти в квартиру и слушать сентенции говорящего пса с сознанием пришельца и наполовину (как он сам охарактеризовал) земным телом не хотелось. С души воротило.
   Покопавшись в карманах, я наскрёб около трёхсот рублей. На пиво хватит. Чисто русская привычка: если на душе тошно – напейся. Пить водку с души воротило, а вот пиво – в самый раз. Мягкий напиток, хорошо снимает стресс. К тому же «хождение в народ» могло дать пищу для ума. Постою за стойкой, послушаю чужие разговоры, авось кто-либо из работяг поболе моего знает. Авось, это ведь тоже чисто по-нашенски…
   Но «хождение в народ» не получилось. Обойдя липовый сквер, я увидел, что пивной ларёк закрыт, а двое рабочих в оранжевых фирменных комбинезонах срезают автогеном металлический стол. Вот тебе и перемены в городе, но к пришельцам, понятное дело, они никакого отношения не имели. Не понравилось кому-то, что на бойком месте торгуют дешёвым пивом, и решили ларёк закрыть. Причём, не дожидаясь, когда демонтируют металлический стол, поставили рядом пластиковые столики с зонтиками и торговали тем же пивом, но, естественно, уже по завышенным ценам.
   Унылым взглядом я окинул контингент посетителей нового кафе на тротуаре. Разочарование полное. Вполне приличные интеллигентные люди – кто пил пиво, кто ел мороженое. В такой среде стресс не снимешь… Уж лучше взять в гастрономе бутылку водки, разыскать в сквере бомжей, часто ночующих здесь, и напиться с ними, чем чинно глотать пиво среди новых интеллигентов, озабоченных исключительно курсом акций.
   Я уже развернулся, чтобы идти в гастроном, но тут меня окликнули.
   – Артём! Идите сюда!
   Оглянувшись, я узнал писателя-фантаста. Он сидел за крайним столиком и был единственным в кафе, перед кем на столе стояли четыре кружки пива. И единственным, кто курил, в противовес всем присутствующим в кафе, показывая, как количеством пива, так и сигаретами, что ведёт активный нездоровый образ жизни. С таким человеком пиво пить можно. Настоящую интеллигенцию издалека видно.
   – Добрый день, Валентин Сергеевич, – поздоровался я, подходя.
   – Не уверен… – вздохнул писатель и поморщился. – Присаживайтесь, угощайтесь.
   Он был рад встрече, но в то же время в глазах читалась некая настороженность.
   Я сел в пластиковое кресло и потянулся к кружке пива.
   – Как жизнь? – поинтересовался Валентин Сергеевич, пытливо вглядываясь в моё лицо. Ему явно что-то было нужно от меня, но я не стал ломать над этим голову. Хотелось пива.
   – А… – отмахнулся рукой. – Что жизнь? Проходит…
   Залпом опорожнил кружку, выдохнул, замотал головой.
   – Что так? – вновь спросил он, не сводя с меня пристального взгляда.
   – Не помогает… – пожаловался я.
   – Берите вторую.
   Я взял вторую кружку, но всю осилить не смог, только половину. Перевёл дух, полез в карман, достал деньги.
   – Восполним убыток, – сказал, оглядываясь в поисках официанта.
   – Так вы ничего не знаете… – протянул писатель.
   – Что – не знаю?
   Я продолжал оглядываться. Ни бармена за стойкой блистающего хромом и пластиком фирменного киоска, ни какого-то другого обслуживающего персонала нигде не было.
   – Пиво бесплатное.
   – Что значит, бесплатное? Предприниматель решил расщедриться по поводу открытия нового кафе?
   – Нет. С сегодняшнего дня в городе ВСЁ БЕСПЛАТНО.
   Если бы меня ударили обухом по голове, эффект был бы тот же. Или даже лучше – по крайней мере, потерял бы сознание, а не застыл сидячей статуей. Мысли смешались, как всё в доме Облонских, и я начал заикаться.
   – К-как вы с-сказали?
   – С сегодняшнего дня в городе всё бесплатно, – повторился Валентин Сергеевич.
   – Эт-то что? Наступила эра свет-тлого ком-мунизма?
   Получилось насмешливо, но спрашивал я серьёзно.
   – Я бы сказал – розового, – поправил он. Настороженность исчезла из глаз писателя, и он с явным облегчением откинулся на спинку пластикового кресла. – Не заметили, что свет от солнца стал розовым, а небо зелёным? И ещё запах какой-то тонкий… Как вчера на кладбище.
   – Весенней фиалки? – с замиранием сердца спросил я.
   – Вот-вот! – обрадовался писатель. – А я долго не мог понять, чем это пахнет!
   «Выходит, я не ошибся, – с тоской пронеслось в голове. – Нет у меня обонятельной галлюцинации…»
   Я допил пиво, повертел в руках кружку. Мысли никак не хотели упорядочиваться.
   – Так где тут бесплатное пиво наливают? – только и нашёлся что спросить, хотя пива уже не хотелось. Хотелось водки, чтобы упиться до потери сознания.
   – Здесь самообслуживание. Только берите в крайнем автомате слева. В остальных пиво безалкогольное.
   Я взял пустые кружки и направился к автомату. Механической походкой, будто сам был автоматом. Безалкогольное пиво – этого я не понимал и в нормальное время. Пиво должно быть алкогольным, как масло масляным. Это неотъемлемые составляющие. Можно ли себе представить нежирное масло? Впрочем, сейчас и такое появилось…
   Налив пива, я вернулся, сел и окинул взглядом соседние столики. Пиво пили только два человека, но по их лицам было понятно, что пиво у них без определяющего напиток ингредиента.
   – А водку здесь не дают? – запоздало спросил я. Можно было и самому посмотреть, что там за стойкой на прилавке.
   – Нет, – тяжело вздохнул Валентин Сергеевич. Похоже, он испытывал те же чувства, что и я. – Есть вино, но тоже безалкогольное.
   Я отхлебнул пива и икнул.
   – Возьмите, попробуйте.
   Валентин Сергеевич пододвинул ко мне тарелку с мясистыми тёмно-зелёными листьями.
   – Что это?
   – Не знаю. На ценнике, или как его там теперь называть в эпоху бесплатности, написано: «паториче к пиву».
   Взяв лист, я попробовал. С виду хрупкий из-за больших разветвлённых прожилок лист оказался неожиданно плотным и по вкусу напоминал воблу. Только без запаха. Не приходилось мне ранее слышать о таком растении как паториче. Впрочем, слова «ауфлемэ» и «Тэмбэсаддон» я тоже услышал недавно.
   – Что же произошло? – спросил я, беспомощно озираясь.
   За голыми кронами низеньких лип, не выпустивших пока ни одного листочка, по дороге проносились автомобили, по тротуару шли люди, и вроде бы ничего не изменилось. Но над головой простиралось зелёное небо, город заливал розовый свет, и на столе в тарелке передо мной лежал лист неземного растения. То, что на Земле такого растения быть не может, я понял сразу – иначе Россия закупала бы его сотнями тонн. Любят у нас пиво с воблой… И ещё было одно, что я понял только сейчас. С раннего утра все в городе: и гибэдэдэшник за околицей, и механик в автосервисе, и даже Валентин Сергеевич – знали, что с сегодняшнего дня деньги ничего не значат. Один я не знал.
   – Что произошло? – переспросил Валентин Сергеевич и глубоко затянулся сигаретой. – Как говорят, это вопрос вопросов. С самого утра ломаю над ним голову. Проснулся я, как всегда, поздно, выпил кофе и направился в магазин за хлебом… Кстати, – он невесело усмехнулся, – хлеба так и не взял, надо бы не забыть, когда буду домой возвращаться… Так вот, выхожу из подъезда и вижу, все вокруг залито розовым светом. Подивился я, что на старости лет сподобился лицезреть необычное атмосферное явление – и в мыслях тогда не было, что никакое это не атмосферное явление, а настоящее светопреставление. Подхожу к киоску, хочу сигарет купить. А мне их бесплатно дают, но предупреждают, что сигареты скоро закончатся, и новых поступлений не будет. Пора, мол, завязывать с вредными привычками. И смотрит на меня продавец так это жалостливо, сочувствующе, как на безнадёжно больного. С кем потом ни заговаривал, все на меня так смотрят. Оторопел я немного от сообщения продавца, что всё в городе теперь бесплатно, не поверил, но всё же зашёл в универмаг, где давно себе курточку присмотрел, но всё не решался купить – дороговато… И оказалось, смотрите, – он показал на себе новую куртку, – тоже бесплатно. В общем, получилось как в анекдоте: ни хрена себе – за хлебом сходил… Я тогда по-настоящему растерялся и принялся ходить по магазинам. Действительно, всё, ВСЁ БЕСПЛАТНО! Но, что удивительно, никакого ажиотажа не наблюдается. Заходят люди в магазин, берут, что надо, и уходят. Спокойно, обыденно, будто всю жизнь жили при бесплатном режиме. Этакие новообращённые самаритяне. Честно скажу, сам атеист до мозга костей, но показалось мне тогда, что умер я и попал вот в такой вот загробный мир. Рай в розовом свете. Заболело у меня тогда сердце, не молодой человек всё-таки, доплёлся сюда и стал пиво пить. Так и сидел, пока вас не увидел. Вы – первый нормальный человек в розовом раю. А все эти… – Он поморщился, широко махнул рукой. – Алкоголь не потребляют, не курят, все такие правильные… Вы только прислушайтесь, о чём и как они говорят! Такое впечатление, что это не обычный промышленный городок в российской глубинке, а, по крайней мере, университетский городок в Оксфорде.
   Не поворачивая головы, я прислушался к разговору за соседним столиком.
   – …По-моему, Сергей Павлович, – говорил хорошо поставленный баритон, – при синтезе нуклеотидов лучше использовать наработки Майлетской лаборатории. Метод программированной витализации позволяет на порядок снизить нежелательные хромосомные аберрации.
   – Олег Борисович, вы забываете, что у нас не исследовательская лаборатория, а промышленное производство, – корректно возражал суховатый, надтреснутый голос. – Метод программированной витализации разработан для тиражирования клеточных структур биомеханизмов. Но то, что хорошо для производства биотехники, где тиражирование приветствуется, не годится для синтеза промежуточных носителей. Однотипность хромосомного набора существенно ослабит их популяцию. Не забывайте к тому же, что средняя продолжительность жизни промежуточных носителей и без того составляет всего десять лет. Природа не терпит единообразия, поэтому хромосомные аберрации должны иметь в нашем производстве широчайший спектр.
   – Послушали? – спросил Валентин Сергеевич. – Мне их трёп напоминает наукообразные диалоги из фантастической литературы времён застоя.
   Я повернулся и посмотрел на соседний столик. Двое прилично одетых мужчин лет по пятидесяти вели спокойный наукообразный диалог. В отличие от Валентина Сергеевича, мне они вовсе не показались персонажами. Спокойно и очень естественно ели из вазочек мороженое, пили безалкогольное вино, разговаривали. Нет, не спорили, сидя истуканами, как в дебильных фантастических романах, и доказывая друг другу свою точку зрения, и даже не дискутировали, а просто обменивались мнениями по какой-то научной проблеме. В одном был прав Валентин Сергеевич, эта пара смотрелась бы естественно где угодно, в том же кафе научного городка в Оксфорде, но никак не в захолустном Холмовске.
   – Простите, что вмешиваюсь, – сказал я, верный своему принципу «хождения в народ», – но мы вот тут сидим, краем уха слушаем ваш разговор и никак не можем понять, о чём идёт речь. Если не секрет, не могли бы объяснить попроще, в двух словах?
   Я ожидал какой угодно реакции, от уничижительной отповеди, до оскорбления. Ничего подобного.
   – Отнюдь не секрет, – пожал плечами худой, костистый мужчина с бледноватым лицом. – Мы обсуждаем теоретическую проблему, как продлить жизнь таким, как вы.
   – Вы – геронтологи? – вмешался Валентин Сергеевич, переводя недоумённый взгляд с них на меня. – Тогда причём тут Артём с его-то годами? Скорее уж речь может идти о моём возрасте…
   – Лично вы – случай особый, – заметил второй, небольшого роста, плотный мужчина.
   Оба смотрели на нас открытыми доброжелательными взглядами, но где-то в глубине глаз читалось нечто вроде сочувствия.
   И вдруг я узнал их. Именно эти двое спорили вчера за стойкой пивного ларька, решая извечную застольную проблему в России – под каким барином-губернатором будет легче жить. Они разительно изменились – нездоровая бледность одного превратилась в аристократическую, с лица другого ушла краснота алкоголика, оба напрочь лишились седины. Но главным, пожалуй, было другое – не пристойная одежда, не опрятность, не раскрепощённые манеры, а глубина ума, читающаяся в глазах. Вчера в них не наблюдалось и проблеска разума. Сегодня же передо мной сидели благообразные научные мужи, а не пьянь подзаборная. Как сказал Бескровный – новообращённые самаритяне.
   Кровь ударила в лицо, в глазах потемнело. Опрокинув пластиковое кресло, я вскочил, подхватил писателя под руку.
   – Идёмте отсюда, Валентин Сергеевич, – сдавленным горлом прохрипел я, увлекая писателя прочь. – Здесь нам делать нечего.
   – Зачем, Артём? – попытался урезонить меня писатель. – А как же пиво? Разговор, к тому же, интересный намечается…
   – Нечего жалеть пиво, коль оно везде бесплатное, – отрезал я, насильно ведя его к гастроному. – В таком деле без коньяка не разберёшься. А собеседника я вам такого предоставлю, что век помнить будете.
   Но ничего путного из моей затеи не получилось, хотя вначале всё шло по намеченному плану.
   В гастрономе, не обращая ни на кого внимания, я загрузил в тележку для самообслуживания четыре бутылки коньяка, и начал бросать в неё пакеты с нарезками колбас, копчёной рыбы, сыра, лимоны…
   – Куда мы направляемся? – спросил Валентин Сергеевич.
   – Ко мне домой.
   – Пить?
   – И пить тоже. Но больше – говорить.
   – Зачем? На свежем воздухе лучше…
   На этот вопрос я не ответил. Загрузил тележку продуктами доверху и покатил к выходу.
   – Неудобно, как-то… – заметил Валентин Сергеевич. – Тележку бы надо в магазине оставить.
   – Неудобно в форточку писать, – отрезал я. – Высоко, стёкла забрызгиваются.
   Контраргументов у писателя не нашлось, и он замолчал.
   Мы обогнули липовый сквер, вышли к проезжей части, и здесь с Валентином Сергеевичем чуть не приключился инфаркт. Ожидая на переходе зелёный свет, мы вдруг увидели, как по дороге мчится странная машина. Обтекаемая форма, прозрачная полусферическая кабина не имели ничего общего с обычными автомобилями. Но главное – у машины не было колёс, она передвигалась по полотну дороги на шести быстро мельтешащих суставчатых лапах.
   – Что это?! – обомлев, просипел Валентин Сергеевич.
   – Стопоход, – буркнул я, догадавшись, но сердце у меня тоже ёкнуло.
   С почти неслышным шорохом машина промчалась мимо, обдав нас потоком воздуха со слабым, надоевшим до одури, запахом весенней фиалки. В машине сидела девушка и управляла ею рычагом, чем-то похожим на джойстик.
   – А вы откуда знаете?! – сдавленно прошептал писатель, с недоверием уставившись на меня.
   – Одни тип рассказал, – раздражённо буркнул я. – Сейчас придём домой, познакомлю. Впрочем, вы уже знакомы.
   Больше он меня ни о чём не спрашивал и молчал всю дорогу, пока мы не пришли ко мне домой.
   – Сэр Лис, – с порога позвал я надтреснутым голосом, – гостей принимаете?
   Не доставляло мне удовольствия встречаться с ним ещё раз, тем более, сосуществовать в одной квартире. Но деваться некуда – куда денешься в замкнутом пространстве, под колпаком? Даже если этот колпак накрывает весь город.
   Пёс не отозвался, возможно, игнорировал «Лиса» – говорил ведь, что не нравятся ему намёки на рыжий цвет.
   Заглянув на кухню, я проверил туалет и ванную, вошёл с комнату. Пса нигде не было. На всякий случай, хотя дверь была заперта на шпингалет, вышел на балкон. Что ему стоило, как Ремишевскому, левитировать с балкона? С него станется… Впрочем, вполне мог уйти и через двери – лапы у него вон какие, как ладони, и пальцы хорошо разработаны. А мой старенький замок «с секретом» для таких, как он, не помеха.
   – Кого вы ищете? – спросил Валентин Сергеевич. – Пса?
   – Какой он пёс… – с тоской протянул я. – Из него такой же пёс, как из вас – верблюд.
   Не знаю, с какой стати у меня вырвалось подобное сравнение, но Валентин Сергеевич не обиделся. Фантаст, как понимаю, привык нестандартно мыслить.
   – Знакомство отменяется, – мрачно сказал я. – Помогите накрыть на стол.
   Стол мы накрыли на кухне, чтобы Валентин Сергеевич мог спокойно курить, сели, выпили, и тогда я начал рассказывать. Всё, что знал. Как на духу. О своих необычных способностях, о Ремишевском, о «попутчике-налётчике», о Сэре Лисе, о розовом куполе, накрывшем город и окрестности.
   Писатель не перебивал. Слушал, курил, недоверчиво улыбаясь. Пили мы часто, и без тостов – какие к чёрту тосты, когда за окном такое? Поэтому потребляли коньяк как лекарство, чтобы унять смуту в голове и тяжесть на сердце. Но пили не каплями, а большими дозами. То есть не чайными ложками, а чайными стаканами.
   Когда мой рассказ подошёл к концу, и я поведал о том, как разбил машину о купол, Валентин Сергеевич, встал, нетвёрдой походкой подошёл к окну и посмотрел на небо.
   – М-да, действительно, если купол розовый, то небо должно быть зелёным… – пробормотал он. – Ох, ну и накурил я тут…
   Он распахнул форточку, но не отпустил её, а стал внимательно осматривать, держась за шпингалет.
   – Что вы там обнаружили? – спросил я.
   – Проверяю… – пробормотал он себе под нос. – Похоже, вы правы…
   – В чём?
   – Мочиться в форточку действительно неудобно…
   Мы рассмеялись, но смех получился невесёлым. Отнюдь.
   – Послушайте, Артём, – сказал Валентин Сергеевич, – если изменения в накрытом куполом городе столь глобальны, но в масштабах страны всё-таки локальны, то следует ожидать заявление российского правительства. Давайте включим телевизор.
   Он посмотрел на экран переносного телевизора, стоявшего в углу кухни на подвесной консоли.
   Голова у писателя работала. Я как-то о телевизоре и не подумал.
   – Насчёт заявления правительства вы, пожалуй, размечтались, – сказал я. – Пока министры чесаться будут, можно оккупировать всю страну. Но репортажи средств массовой информации с места событий должны быть.
   Достав из ящика стола дистанционный пульт управления, я включил телевизор.
   Около получаса мы смотрели телевизор, перепрыгивая с программы на программу, но новостей нигде не обнаружили. Да и программы были какие-то не такие. С экрана напрочь исчезла атрибутика каналов, отсутствовала реклама, ни по одному из них не транслировали новости. Крутили художественные фильмы, постановки спектаклей, видовые фильмы, научно-популярные из жизни животных и растений, спорт… И мне почему-то подумалось, что все эти программы транслируются не из столицы, а идут откуда-то из другого места. Не зря Холмовск накрыли куполом – не везде «розовая революция» победила. По всей стране, как ни в чём не бывало, продолжается прежняя жизнь, и только у нас, под колпаком, началась вот такая, экспериментальная…
   Смотрели мы молча, с напряжением ожидая новостей, и единственное, что делали во время просмотра, так это пили. Если первую бутылку коньяка, пока я рассказывал о своих злоключениях, мы оприходовали за час, то вторую «приговорили» за полчаса.
   – Не будет новостей… – наконец подвёл итог нашему просмотру Валентин Сергеевич. – Кстати, Артём, вы обратили внимание, какие фильмы крутят?
   – Какие?
   – Исключительно высокохудожественные, ни одного низкопробного. Будто ввели цензуру и отсекли порнографию и насилие.
   – Вы уверены? – удивился я.
   На содержание фильмов я не обратил внимания, ждал новостей, и страстное желание услышать их отсекло аналитические способности.
   – Абсолютно уверен. Это у меня профессиональное – оценка качества произведений… Чуть ли не на подсознательном уровне. Дайте-ка мне пульт.
   Он взял пульт, защёлкал каналами и установил программу, по которой транслировался классический балет.
   – Во-от… – протянул он. – Так лучше. По крайней мере, напоминает время оно.
   – Простите, что?
   – Я так называю дни переворота в Советском Союзе. Тогда по всем каналам – их всего три или четыре было – крутили «Лебединое озеро».
   – Да ну вас к чёрту с вашими аналогиями! – выругался я, отобрал у него пульт и выключил телевизор. – Идёмте в комнату, по Интернету посмотрим.
   – Вы думаете, Интернет работает? А если работает, то там цензура не покопалась?
   – Не знаю. Но попробовать надо. В противном случае остаётся только одно – завернуться в простыню и ползти на кладбище.
   – Убедили, – кивнул Валентин Сергеевич. – Идёмте. Но… Но вначале выпьем.
   От выпить я не отказался. Мы выпили по сто граммов, будто перед атакой на вражеские редуты, и направились в комнату.
   С замиранием сердца я включил компьютер, нажал на иконку Интернета. Интернет загрузился неожиданно быстро, но Валентин Сергеевич оказался прав. Сайты новостей исчезли как по мановению волшебной палочки. Сохранились лишь сайты образовательных программ, научные, сайты библиотек художественной литературы… В отчаянии я вошёл на развлекательный сайт, посмотрел игры. Ни «стрелялок» с морями крови, ни остросюжетных «ходилок» не было. Одни интеллектуальные игры. Порносайтов я тоже не нашёл – всё вычистила неведомая «цензура».
   – Выключайте, – махнул рукой Валентин Сергеевич, – идёмте пить.
   Я выключил компьютер и поплёлся за ним на кухню пить коньяк. А что нам ещё оставалось делать в розовом мире? Судя по постовому на околице города, механику автосервиса Толику Вахрушеву, двум вчерашним пьянчугам из кафе у липового сквера, всем горожанам нашлось место под циклопическим колпаком. Только мы с Валентином Сергеевичем оказались изгоями и бродили в розовом тумане, как неприкаянные.
   – Ничего, Артём, бывали времена и похуже, – сказал Валентин Сергеевич, закуривая. – Чего, собственно, расстраиваться? Еда, одежда, выпивка – всё задарма, на халяву. Живи и радуйся. Правда, сигареты скоро кончатся, но, быть может, и к лучшему. Давно мечтал бросить, силы воли не хватало.
   Я выпил, но радоваться почему-то не хотелось. Ни я, ни писатель не знали, что будет завтра.
   – А вы заметили, что они все непьющие? – сказал я. – Как бы и спиртное скоро не кончилось.
   Моё предположение писателя огорчило.
   – М-да, – сказал он. – Это хуже… Но тоже пережить можно. Другое беспокоит, чем тогда заниматься? Кому я, как писатель, здесь нужен? Вы обратили внимание, что все изменились, кроме нас? Похоже, в эксперименте нам отведена какая-то особая роль.
   В данном случае он был абсолютно прав, и это беспокоило меня больше всего.
   – Либо мы просто лишние в эксперименте, – высказал я надежду, хотя сам в это не верил.
   – Да? – Валентин Сергеевич заломил бровь, подумал. – Тогда нам совсем плохо. Человек – существо общественное, жить вне общества не может. Превращается в животное. Надеюсь, вы ошибаетесь.
   Я глянул на него исподлобья, но ничего не сказал. Здесь наши точки зрения полярны. Ничего на свете я не желал больше, чем быть независимым ни от кого. И в первую очередь от общества.
   Валентин Сергеевич вновь наполнил стаканы.
   – Давайте выпьем, – сказал он.
   Мы снова выпили.
   – Интересный расклад получается, – выдохнул Валентин Сергеевич, закусывая долькой лимона. – Всю жизнь писал фантастику, не веря в то, что пишу, и – на тебе – очутился на месте своих героев. – Он пьяно хихикнул. – Вляпался, называется, мордой в собственную блевотину…
   Я снова промолчал, а Валентина Сергеевича, что называется, понесло. Говорил он много, но, в отличие от вчерашнего вечера, бессвязно перескакивая с одной темы на другую. Чувствовалось, что сегодняшние события выбили его из привычного образа жизни, и он находится в полной растерянности. Да и выпили мы сегодня порядочно, и я уже не был прилежным слушателем – свои мысли заедали.
   Мы опять засиделись до позднего вечера. Когда стемнело, Валентин Сергеевич стал собираться домой. Ноги его уже не держали, язык заплетался, и я предложил переночевать у меня. Однако писатель категорически отказался, пьяно мотивируя отказ тем, что дома остался некормленый кот. Он вскочил со стула, но при первом же шаге споткнулся на ровном месте и растянулся на полу, расквасив нос. Тогда я поднял его и, несмотря на активное сопротивление, потащил в комнату, где уложил на диван. Стоило ему оказаться на диване, как он тут же перестал сопротивляться и мгновенно уснул.
   В общем, как я уже говорил, ничего хорошего из моей затеи обсудить создавшееся положение не получилось. Тривиальная пьянка.

Глава одиннадцатая

   Проснулся я с тяжёлой головой и онемевшей шеей – непросто спать в кресле, подставив под ноги стул, да ещё и одетым. Открыв глаза, я увидел, что из-за штор пробивается розовый свет, и застонал. Отнюдь не бредовым сном оказался вчерашний день. А жаль.
   Писателя в квартире уже не было – как понимаю, ушёл кормить кота. Мне бы его заботы… Я вспомнил Сэра Лиса, как кормил его утром яичницей, и меня передёрнуло. Нет уж, увольте!
   С минуту я стоял перед входной дверью, тупо уставившись на замок «с секретом» – как Валентину Сергеевичу удалось его открыть? Но потом махнул рукой – удалось и удалось. После вчерашнего в то, что писатель пришелец, я не верил ещё больше, чем раньше. Чего ему таиться, тем более, теперь?
   В ванной комнате я долго стоял, упершись руками в умывальник и глядя на себя в зеркало. Опухшее синюшное лицо с тёмными мешками под глазами, красные белки, унылый взгляд… Отвратительное зрелище. В противовес холёным лицам недавних алкоголиков, превратившихся вчера за столиком кафе в учёных мужей, я выглядел большим пришельцем, чем они.
   Содрав с себя одежду, я почистил зубы, побрился, затем забрался под душ и долго плескался под холодной водой. Полегчало, но не намного.
   Растираясь до красноты полотенцем, вышел на кухню, где увидел на заваленном объедками столе записку.

   Извините, что ухожу не прощаясь, а также за то, что допил коньяк. Если не похмелюсь – я не человек. Понадоблюсь – мой телефон 58-02-87.
   В. Бескровный

   «Всё-таки человек, – удовлетворённо подумал я. – Сам признался. Пришелец так бы не написал…»
   Насчёт похмелиться – это писатель хорошо придумал. А насчёт того, что допил весь коньяк – ошибался. Никогда раньше не пил столько, как вчера, и никогда не похмелялся. Но тут почувствовал – надо. Вернулся в комнату, достал из бара бутылку, налил полстакана и выпил залпом.
   Минуты три меня корёжило, как на электрическом стуле, настолько активно организм сопротивлялся насилию, и я метался из угла в угол комнаты, пытаясь не допустить отторжения «лекарства». Но, наконец, организм утихомирился, тело охватила истома, кожа покрылась потом. Ничего себе метод! Варварский, прямо сказать… Но помогает.
   Я вытер пот полотенцем и направился на кухню. Заварил кофе, выпил. Стало совсем неплохо, и розовый мир за окном уже не казался таким отталкивающим. При любом режиме можно жить – главное, приспособиться. Вон, писатель, и при коммунистах жил, и при демократах… Попробуем при пришельцах.
   Есть не хотелось, да и вид продуктов на столе, которые вчера не удосужился убрать в холодильник, не вызывал доверия. Взяв пластиковый мешок для мусора, я сгрёб в него со стола объедки вместе с посудой (а чего церемониться, когда на дворе коммунизм и новая посуда ничего не стоит?) и на том посчитал уборку законченной. Затем оделся, прихватил мешок с мусором и вышел из квартиры. Хочешь, не хочешь, а новый мир обживать надо.
   Выйдя из подъезда, я выбросил мешок в мусорный бак и огляделся. С бледно-зелёного неба светило оранжевое солнце, и розовый мир вокруг призывал веселиться. Но мне веселиться не хотелось.
   Во дворе никого не было, и не ждал меня возле крыльца рыжий пёс. Вот бы кого сейчас взять за шкирку и откровенно поговорить. Так нет же, когда надо – не дозовёшься…
   Странные метаморфозы происходят с человеческой психикой – стоит вокруг чему-то кардинально измениться, как тут же меняются и личные ориентиры. То, что ещё вчера казалось пресным и неинтересным, вдруг приобрело первостепенное значение. Захотелось вдруг созвониться со Славкой и Лёшкой, встретиться, выпить сухого вина, сыграть в преферанс, рассказать несколько анекдотов, послушать новые…
   Рука потянулась за сотовым телефоном, но я вовремя спохватился. Нет у меня больше друзей. То есть Славка, Лёшка, Наташка, Ленка никуда не делись, но, боюсь, им теперь со мной будет неинтересно. Видел я вчера лица бывших пьянчуг, и видеть в таком виде друзей не хотел. Не напрасно, в конце концов, никто из них мне вчера не звонил. Один товарищ в этом мире у меня остался – писатель Валентин Сергеевич Бескровный. Товарищ по несчастью.
   В желудке забурчало, и я почувствовал, что хочу есть. Видимо, организм окончательно пришёл в себя после потрясения алкоголем. Я с тоской посмотрел на вывеску кафе напротив и направился к Нюре. Как-то она меня встретит? В последнее время я старался избегать Нюру из-за её матримониальных поползновений, но сейчас ноги сами несли в кафе «Наш двор». Ближе, чем родственная душа, была для меня сейчас Нюра. Та Нюра, которую я знал.
   Против обыкновения, все столики были заняты: кафе наполнял приглушённый гул голосов, перестукивание столовых приборов, негромко играла умиротворяющая музыка. Нюра металась за стойкой, стараясь быстрее всех обслужить – выставляла на поднос блюда, которые тут же подхватывал невесть откуда взявшийся официант и разносил по столикам.
   – Здравствуй, Нюра, – тихо сказал я, усаживаясь у краешка стойки как бедный родственник. Не по себе стало от наплыва посетителей, и я уже жалел, что зашёл.
   – Привет, Артёмушка! – отозвалась Нюра. – Погоди пару минут, освобожусь и тебя обслужу.
   – Мне, как всегда, – сказал я и от нечего делать начал рассматривать посетителей.
   В основном, в кафе обедали молодые люди, но за одним столиком сидела пара постарше, лет сорока. Что-то знакомое показалось мне в лице моложавой женщины, я вгляделся, и мурашки пробежали по спине. Переведя взгляд на сидевшего рядом с ней мужчину, я узнал и его. Это была чета пенсионеров Моргачёвых, моих соседей по лестничной площадке. Николай Александрович и Софья Ивановна. Но, бог ты мой, как они изменились! Тучные старики, вечно чем-то недовольные, постоянно брюзжащие, они сбросили каждый килограммов по тридцать, помолодели, посвежели, и я впервые видел их улыбки. Ни сединки не серебрилось в ранее белых волосах – Софья Ивановна неожиданно оказалась русой симпатичной женщиной с замысловатой причёской, а лысую голову Николая Александровича покрывал бобрик каштановых волос. И это были не парики – настоящие волосы.
   Что-то тревожное шевельнулось в сознании, и я вспомнил, как «учёный муж» в кафе на месте пивного ларька сказал, что занимается проблемой продления жизни таким, как я. Это что же он имел в виду?
   – Вот я и свободна, – сказала над ухом Нюра.
   Я повернулся. Нюра изменилась. Изменилась, как всё и все вокруг. Не было в её взгляде былой тоски по замужеству, а была ставшая уже привычной затаённая жалость. Уж не за мою ли жизнь, продление которой до сих пор не решено, они все меня жалеют?! Чушь какая-то. Парень я молодой, мне ещё жить и жить…
   – Извини, – сказала она, – шпикачек сегодня не завезли. Попробуй это – тебе понравится.
   Она поставила передо мной тарелку, на которой лежали толстые белые стебли.
   – Что это?
   – Бакамарсту, обжаренные в масле. Можно есть и сырыми, но так вкуснее.
   Я взял нож, отрезал маленький кусочек, наколол на вилку и опасливо отправил в рот. Таинственное бакамарсту, явно растительного происхождения, как вчерашнее «паториче к пиву», по вкусу напоминало сочный телячий лангет.
   – Я же говорила, что тебе понравится, – оценила мою реакцию Нюра. – Кофе?
   – Да.
   – Без кофеина?
   Я вздёрнул брови.
   – Нюрочка, за кого ты меня принимаешь? Я пью только натуральный.
   Нюра смешалась.
   – Хорошо, есть ещё немного… – со вздохом произнесла она. – А потом придётся отвыкать. Поставок натурального кофе больше не будет. Только без кофеина.
   Я ничего не сказал, но настроение испортилось окончательно. Предвидел нечто подобное после вчерашнего сообщения Валентина Сергеевича о прекращении поставок сигарет.
   Нюра поставила передо мной чашку кофе, а затем её отвлекли новыми заказами. И я был рад, что не пришлось продолжать разговор. Не было той Нюры, которую я знал, над которой незлобно подтрунивал… Будь она прежней, наверное, в пароксизме чувств на полном серьёзе предложил бы ей прямо сейчас, не отходя от стойки, руку и сердце. А так… Тягостно мне среди этих людей, ох и тягостно…
   Давясь растительными лангетами и обжигаясь горячим кофе, я наспех поел и поспешил к выходу.
   – Спасибо за обед! – излишне эмоционально сказал на ходу Нюре. – Было очень вкусно.
   – Заходи ещё! – крикнула она вдогонку. – Кто тебя, бедолагу, горячим накормит?
   «Бедолагой» Нюра сразила меня окончательно. Буркнув под нос: – Непременно… – я выскочил вон.
   Всё изменилось в розовом мире, в котором я, похоже, из везунчика превратился в парию.
   Часы показывали десять утра, до назначенного срока, когда я должен забрать в автосервисе отремонтированные «Жигули», осталось ещё два часа, делать было нечего, и я неприкаянно побрёл по улице. Город не отторгал, но и не принимал, и я чувствовал себя на его улицах этаким новым бомжем, который у людей ничего, кроме жалости, не вызывает. Отвратительное, надо сказать, чувство. Вроде бы и чисто одет, умыт, побрит, и квартира есть, и внешне вроде бы ничем не отличаюсь от остальных горожан… Ан нет. Никоим образом я не вписывался в новое общество, смоделированное кем-то и зачем-то под циклопическим колпаком. Я попытался уцепиться за слово «смоделированное», и начал внимательно осматриваться по сторонам, пытаясь заметить какие-то штрихи, указывающие на искусственность окружающего. Но ничего такого «персонажного», как привиделось вчера Валентину Сергеевичу, не обнаружил. Конечно, поражало, что никто не курил, не сорил, не видно было ни одного не то, что пьяного, подвыпившего человека, и, как под землю, провалились настоящие бомжи. Грязные, заросшие, копающиеся в урнах и мусорных баках. Даже бездомных кошек и собак я нигде не заметил. Переловили их, что ли, или перестреляли? Вот бы и Сэра Лиса заодно… Но нет, в одном из окон первого этажа я увидел сидящего на подоконнике дымчатого кота, а чуть позже встретил и двух сенбернаров в ошейниках, разлёгшихся на газоне на солнышке. Домашние животные имели место наличествовать.
   Что касается прохожих, то вели они себя вполне естественно, и их поведение ничем не отличалось от обычного, когда Холмовск был рядовым заштатным городишкой, не накрытым таинственным куполом. И только твёрдое внутреннее убеждение, что люди вокруг сильно отличаются от прежних, низводило меня до уровня отщепенца.
   Розовый свет начинал раздражать, и я нацепил солнцезащитные очки. То ли оттого, что свет потускнел, то ли оттого, что прикрыл от окружающих глаза, но я испытал облегчение. Будто степень жалости ко мне уменьшилась. Пройдя пару кварталов, я свернул на улицу адмирала Макарова и вышел к казино «Монте-Карло». Не знаю, кто додумался разместить казино с таким названием именно на улице адмирала Макарова, но получилось весьма остроумно. Хотя хозяин вряд ли об этом догадывался.
   Несмотря на ранний час, двери в казино были распахнуты, однако швейцар на крыльце отсутствовал.
   «Убирают, наверное, зал проветривают…» – подумал я. Секунду раздумывал, затем вошёл в казино. Выгонят, так выгонят.
   Выгонять меня никто не собирался. И уборки в игорном зале никто не проводил. Точнее, проводили, но какую! С десяток рабочих в одинаковых оранжевых комбинезонах разбирали рулеточные столы и выносили составные части в подсобное помещение.
   «Вот те на!» – удивился я, но сразу всё понял. Пришёл конец игорному бизнесу. О каком, спрашивается, бизнесе может идти речь, когда всё бесплатно? Подо что в рулетку играть?
   Нельзя сказать, что я расстроился – и не такое за два дня перевидал, – но чувство лёгкой грусти испытал. Любые перемены, что к лучшему, что к худшему, всегда вызывают ностальгию по уходящему привычному образу жизни. Никто не любит перемен. Разве что в застолье.
   Никто на меня не обращал внимания – ну зашёл человек, смотрит, и пусть себе. Я огляделся и прошёл в угол к игральным автоматам. Автоматы ещё не обесточили, и они призывно перемигивались разноцветными огоньками. Несмотря на их призывы, желающих сыграть не было. И уже никогда не будет.
   Я вздохнул и тут на полу, под ногами, увидел жетон. Поднял, щелчком подбросил на ладони, поймал… А почему бы и не сыграть последний раз?
   Опустил жетон в щель автомата, дёрнул за рычаг. Барабаны закрутились, затем начали замедлять ход. «Bar» – остановился первый, «Bar» – второй, «Bar»! Заиграла бравурная мелодия, и в поддон дождём хлынули жетоны.
   – О, счастливчик! – рассмеялся проходивший мимо рабочий, неся перед собой ломберный столик.
   Я криво усмехнулся и вдруг осознал, что мой дар в розовом мире бесполезен! Что мне тут делать с моим умением вписывать выигрышные цифры в купон тотализатора или открывать любые цифровые замки? Да и моя реакция, знание боевых искусств, тут тоже вряд ли пригодятся. Трудно представить, что в столь интеллигентно-слащавом мире, где никто не пьёт, не курит, конфликты могут доходить до драки. Если вообще в этом мире возможны конфликты.
   Зачем, тогда, спрашивается, меня «прощупывал» на предмет необычных способностей Ремишевский? Чего хотел от меня странный налётчик в салоне «Жигулей»? Чего добивался Сэр Лис? Оказывается, вовсе не мои способности их интересовали… Что тогда? Я прокрутил в памяти все события, связанные с заместителем генерального директора холмовского филиала банка «Абсолют», таинственным налётчиком в «Жигулях» и говорящей псевдособакой, и вспомнил, чего они хотели. Двое из них напрямую высказали желание, чтобы я не вздумал бежать из города. Да и Ремишевский, наверное, желал того же. Обещание поездки в Москву – отвлекающий манёвр. Билет в столицу был бы датирован числом, исключающим мой отъезд из города до установки купола.
   Значит, я нужен им здесь, под колпаком… Но зачем? В качестве подопытного кролика?
   Жетоны переполнили поддон и начали сыпаться на пол. Я взял из поддона жетон, хотел бросить его в соседний автомат и дёрнуть ручку, но тут ко мне подошёл один из рабочих и положил руку на плечо.
   – Не надо больше мусорить, – попросил он. – Убирать-то нам.
   Я рывком освободил плечо, сунул жетон в карман и, ни на кого не глядя, пошёл прочь. И только выходя из казино, понял, что рабочий знал о моих способностях, почему и попросил больше не мусорить. Многое они знали обо мне, я же о них – ничегошеньки.
   Рядом с казино располагался кегельбан, некогда переоборудованный из стеклянно-алюминиевой коробки универсама. Плотные шторы, обычно занавешивающие огромные окна, были раздёрнуты, и я увидел, что заведение пока никто закрывать не собирался – несмотря на столь ранний час, на средних дорожках двое парней и одна девушка катали шары. Им было весело, они дурачились, смеялись, бросали шары, хлопали друг друга по ладоням, поздравляя с удачным броском.
   Задержавшись у окна, я некоторое время наблюдал за веселящейся компанией. Настолько там было весело, и настолько они раскрепощённо себя вели, что захотелось к ним присоединиться. В конце концов, чем я хуже их и почему не смогу вписаться в компанию? Однако присмотревшись, я понял, что вписаться не получится. Все, исключительно все броски достигали цели и сбивали все кегли. Такое впечатление, что не обычные ребята развлекались, а разминались чемпионы мира по кегельбану. Ошибся я и здесь – при такой точности бросков, а я был уверен, что любой из теперешних жителей города ни в чём не уступит этим ребятам, недолго существовать кегельбану.
   Отвернувшись, я побрёл дальше. Кажется, сегодня вечером я опять напьюсь. Всё-таки прав Валентин Сергеевич – человек вне общества превращается в животное. Я бы только уточнил – вне общества себе подобных. Впрочем, до вчерашнего дня на Земле иных не было, разве что в каком-нибудь диком племени где-то на островах Океании. Но одно дело цивилизованному человеку оказаться среди дикарей, и совсем другое – дикарю в городе. Именно таким дикарём я себя сейчас и ощущал.
   Возле «Интернет-кафе» я увидел киоск с мороженым, но продавец отсутствовал – как и подавляющее число киосков, этот находился на самообслуживании, чему я уже не удивлялся. Подошёл, открыл холодильную камеру и, к своему удивлению, обнаружил в ней, кроме мороженого, баночное пиво. Что ещё более удивительно, пиво оказалось обыкновенным, а не безалкогольным. То, что мне сейчас представлялось гораздо более приятным, чем мороженое.
   Взяв пару банок, я посмотрел на часы. Четверть двенадцатого. До автосервиса оставалось не более десяти минут ходьбы, и я огляделся, где бы присесть. На длинной скамейке между двумя старыми пирамидальными тополями сидели двое мальчишек лет двенадцати-тринадцати, пили баночную кока-колу и о чём-то спорили. Я подошёл, сел с краешку и, открыв банку пива, выпил не отрываясь. Пиво оказалось неплохим, резким, но, как и любое баночное, пастеризованным и с консервантами. То есть без аромата и привкуса, характерных для живого пива. Ну и чёрт с ним. Жажду утоляет, тонус после вчерашнего возлияния поднимает – и ладно. Выбросив пустую банку в урну, я открыл вторую, но её пил не торопясь, маленькими глотками.
   Поначалу я не обращал на мальчишек никакого внимания. Сидят себе и пусть, чинные отпрыски благовоспитанных родителей. Давно ли такими стали? Мне только жалости мальцов неизвестно за что и не хватало. И всё же ухо непроизвольно ловило обрывки разговора. Чернявый мальчишка с нагловатым лицом забияки сквозь зубы костерил на молодёжном сленге какого-то Димку из Интернет-кафе за то, что он убрал из компьютеров все «убойные» игры командос и оставил только интеллектуальные, в которые разве что некий Аркашка обожает играть. Мало того, Димка и связь с другими Интернет-кафе вырубил, так что теперь по «электронке» ни с кем не поиграешь… Второй парнишка, светловолосый, с по-детски пухлыми губами и щеками, но уже ломающимся голосом, только поддакивал. Явный тихоня.
   Я вспомнил, что мне вчера показал компьютер в Интернете и пожалел мальчишек. Мне бы их заботы… Внезапно я уловил запах табачного дыма, и покосился на ребят. То, что увидел, поразило как гром с ясного неба. Мальчишки украдкой курили, после каждой затяжки пряча сигареты в рукава и пуская дым в сторону от меня. И пили они отнюдь не безалкогольный напиток, а такое же пиво, как я, только обернув банки в топорщащиеся бумажные наклейки от кока-колы. Конспираторы!
   Радость, что не только мы с Валентином Сергеевичем являемся изгоями в розовом мире, захлестнула сознание, но я не бросился к мальчишкам с объятиями. Ещё за извращенца примут – перепугаю до смерти.
   – Ребята, вы никак курите? – поинтересовался я, с трудом сдерживая эмоции.
   – А твоё какое дело? – нагло ответил чернявый.
   Второй мальчишка стеснительно покраснел, пряча глаза, загасил сигарету о скамейку и сунул окурок в карман куртки.
   – И пиво пьёте… – продолжал я.
   – Ну и что? Воспитывать собираешься? Или подзатыльники отвешивать?
   – Это пусть с вами родители разбираются. Уши крутят, или ремнём секут…
   – А вот это теперь – дзуськи! – неожиданно рассмеялся мальчишка.
   – Что так? – поинтересовался я, и тень странного предположения закралась в голову. Настолько странного, что я даже не мог определить его суть.
   – А вот так! Ещё позавчера отец драл за дело и без дела. Пил здорово, никогда не просыхал. А вчера бросил пить и начал со мной нравоучительные беседы проводить. То двух слов связать не мог, а тут такую речуху, как по писанному, закатил, что уши завяли. Училка литературы позавидует. И маманю словно подменили. То меня не замечала, где я и что со мной, а сейчас только и слышу: «Сю-сю, Санёк, то, сю-сю, Санёк, это…»
   – Н-да… – неопределённо протянул я, повертел в руках банку с пивом, отхлебнул. – Ну и как тебе всё это?
   – А чё – как? Нормально. Нищак, когда всё бесплатно. Только взрослым на глаза лучше не попадаться, когда пиво берёшь. Тут же начинают ныть, на путь истинный наставлять. Уж лучше бы связь с другими Интернет-кафе наладили, а то в городе ни одной стоящей игры не осталось. Не с кем ни на мечах сразиться, ни пострелять.
   – Санёк… – задёргал словоохотливого парнишку за рукав его стеснительный друг. – Пойдём отсюда, Санёк…
   – Чё ты заладил, пойдём, пойдём? – возмутился Санёк. – Дай мужику мозги вправить, не всё же они – нам. К тому же мужик вроде нормальный, вишь, тоже пиво пьёт. Не то, что все эти…
   И тут, наконец, я понял, в чём заключалось моё предположение.
   – А остальные ребята как к этому относятся? – с замиранием сердца спросил я, словно боялся ошибиться в своей догадке.
   – А чё – остальные? Тоже нормально. – Парнишка уже курил не таясь. – Вчера в школе, как только узнали, что всё бесплатно, уроки сорвали и на радостях киоск со «сникерсами» возле школы перевернули. Во, как! Сегодня уже поспокойнее, но девки шоколадом обжираются до прыщей.
   – Идём, Санёк… – продолжал канючить приятель.
   – Ладно, идём, – согласился Санёк, допил пиво, бросил окурок в банку и поставил её на скамейку. – Обёртку из-под кока-колы не забудь, – сказал он приятелю. – Не все мужики такие понятливые, как этот.
   Они встали и направились в сторону Интернет-кафе. Санёк шёл уверенной походкой подростка, вступившего в краткосрочную пору осознания собственной исключительности, а его приятель семенил рядом и опасливо оглядывался на меня.
   «Значит, вот как, – думал я, глядя им вслед. – Оказывается, психологическая перестройка личности коснулась не всех горожан. Только взрослых. А дети, как были, так и остались теми же. Тогда почему нас с Валентином Сергеевичем это не коснулось? Допустим, я недавно миновал юношеский возраст, но как быть с Бескровным? Ему-то за пятьдесят перевалило…»
   Я допил пиво, посмотрел на часы. Пора идти в автосервис. Не скажу, что я заядлый автолюбитель, но пешком ходить уже отвык. Чувствуешь себя без машины, как без штанов.
   Подходя к автосервису, я увидел, что из ворот гаража выруливают бежевые, как и мои, «Жигули» с тонированными стёклами. Новенькая машина, вероятно, только с конвейера, не чета моей потрёпанной старушке – как её ни ремонтируй, как ни крась, всё равно первозданный вид не придашь. Машина остановилась на парковке у автосервиса, я обошёл её и направился к гаражу.
   – Привет, Артём! Меня ищешь? – услышал я из-за спины и обернулся.
   Из машины выбирался Толик Вахрушев всё в том же белом халате, блестя просветлённой оптикой золочёных очков.
   – Привет! – сказал я, подходя и пожимая ему руку. – Как мой заказ?
   – Принимай! – Толик похлопал рукой по капоту.
   Я оторопело уставился вначале на него, затем перевёл взгляд на «Жигули».
   – Спасибо, – пробормотал я, – но это не моя машина…
   Толик отступил на шаг, поманил пальцем. Я подошёл.
   – Номера твои? – указал он.
   Я посмотрел.
   – Мои…
   – Значит, и машина твоя.
   Теперь я посмотрел на «Жигули» придирчивым взглядом. Новый капот, стёкла, новенькие шины высокой проходимости… Ничего от моей машины, кроме номеров, не осталось. И тут я увидел, что капот составляет с кузовом одно целое. Не было видно ни то, что щели, даже шва.
   – А… А как же это?
   Слов у меня не хватило, и я потрогал капот, сделав движение, будто открываю его.
   – Нечего тебе там делать! – рассмеялся Толик. – Всё равно в моторах не разбираешься… К тому же заправлять её не нужно, не на бензине работает. Почаще на солнышке оставляй… Гараж есть?
   – Нет.
   – Вот и ладненько… Значит, никаких других забот не будет. – Он вдруг поморщился и помахал возле лица ладонью. – Ты что, пил?
   – Пиво… – смутился я, отстраняясь. – Немного…
   Толик строгим взглядом окинул меня снизу до верху, затем махнул рукой.
   – Садись, – сказал он.
   Я забрался в салон. Здесь тоже всё изменилось. Мягкие удобные сиденья с ворсистой обивкой… Но больше всего меня поразило отсутствие рычага переключения скоростей и новая приборная панель, с которой исчезли многие циферблаты, зато появился дисплей компьютера.
   – Включай зажигание. Видишь тумблер?
   Поискав глазами на приборной панели, я нашёл переключатель, нажал, но привычного фырчанья мотора не услышал. На панели вначале загорелся красный глазок, затем через пару секунд сменился зелёным.
   – О! – фыркнул Толик, заглядывая в салон через опущенное стекло. – На пределе… Здесь установлен анализатор алкоголя. Выпьешь ещё сто граммов пива, и машина никуда не поедет, пока не протрезвеешь и не загорится зелёный сигнал.
   – А… А как же?.. – У меня опять не нашлось слов, и я подёргал правой рукой, будто переключал скорости.
   – Внизу две педали. Левая – увеличить скорость, правая – уменьшить, вплоть до торможения. Переключатель задней скорости рядом с тумблером зажигания. И всё. Как рулём пользоваться, надеюсь, объяснять не надо?
   Я помотал головой.
   – Да, здесь установлен компьютер с программой системы безопасности. Так что не дави понапрасну на педали, если машина вдруг остановится, а посмотри в лобовое стекло. Увидишь перед собой либо перекрёсток с красным сигналом светофора, либо какое-то препятствие.
   Я одарил механика сумрачным взглядом. Он ещё и шутил!
   – Ладно, езжай! – отстранился от машины Толик и напутственно поднял ладонь. – Счастливо.
   Я надавил на правую педаль, и машина мягко тронулась с места. Звука работающего мотора я опять не услышал – такое впечатление, будто отпустил тормоза и «Жигули» покатились с крутой горки, увеличивая скорость. Выехав на дорогу, я вдруг вспомнил, что даже не поблагодарил Вахрушева. Конечно, о деньгах не могло идти и речи (кому они сейчас нужны?), но всё-таки… По-свински получилось.
   Нажав до упора левую педаль, я остановил «Жигули» и выскочил из машины. Толик как раз открывал дверь в гараж.
   – Спасибо, Толик! – крикнул я.
   Он повернулся, посмотрел на меня.
   – Не за что! – махнул рукой и скрылся в гараже.

Глава двенадцатая

   Оказалось, что управлять новой машиной одно удовольствие. Было, определённо было что-то хорошее в этом мире, напрасно я встретил его появление в штыки. Сказывался стереотип, навязанный низкопробным чтивом и фантастическими кинобоевиками, – если нашествие пришельцев, то обязательно либо полное порабощение людей, либо тотальное уничтожение человечества. К тому же смущали элементы коммунизма: вдолбили в голову аксиому, что коммунизм – это плохо, и я заранее настроился на то, что нас пешими колонами погонят в лагеря. А я в глаза не видел ни одного всамделишного пришельца – как и Бескровный, не верил, что они могут походить на людей. Природа слишком многообразна, чтобы повторяться. Ремишевский, скорее, завербованный ими человек, а Сэр Лис, как сам говорил, только наполовину не наш. Так что если ничего больше в городе меняться не будет, то я, пожалуй, не против здесь и пожить. Лишь бы затем расплачиваться за всё не пришлось.
   Именно последнее обстоятельство и точило душу червячком недоверия. Никому не удастся меня переубедить, что аксиома: всё имеет свою цену и рано или поздно за всё надо платить, – потеряла актуальность. Не обязательно деньгами – в средние века, согласно канонам мистической литературы, за предоставляемые блага дьявол требовал душу. Какой СЧЁТ мне выставят пришельцы?!
   Я вёл машину почти рефлекторно, оценивая происходящее вокруг как бы подсознанием. Поэтому, когда машина самопроизвольно сбросила скорость и остановилась, не сразу понял, в чём дело. Рука машинально потянулась к рычагу переключения скоростей, но обнаружила вместо него пустоту. Я, наконец, отрешился от посторонних мыслей и огляделся.
   Вопреки обещанию Толика, ни перекрёстка с красным сигналом светофора, ни какого-либо препятствия впереди не наблюдалось. До перекрёстка, кстати, нерегулируемого, оставалось ещё метров тридцать. Анализатор паров алкоголя тоже горел зелёным светом. Что случилось? Машина сломалась? Вот вам и ремонт по высшему классу… Рано, похоже, радовался.
   Достать сотовый телефон, чтобы позвонить в автосервис, я не успел. Слева от машины по воздуху с шипением и искрами пронёсся огненный сгусток величиной с кулак, затем ещё два справа, а потом сзади послышался быстрый топот. Кто-то с дробным стуком пробежал по крыше «Жигулей», спрыгнул перед носом машины и на огромной скорости устремился вперёд.
   «Стопоход!» – с изумлением узнал я, хотя конструкция мало напоминала ранее виденную машину. Этот стопоход был юрким, маленьким, чем-то похожим на мотороллер, но с неизмеримо более высокой скоростью. На перекрёстке он заложил крутой вираж вправо, и я увидел то, что никогда бы не смог проделать мотороллер, даже управляй им циркач – мастер езды по вертикальной стенке. Стопоход подпрыгнул, пробежался по стене дома между первым и вторым этажами, соскочил на дорогу и скрылся в переулке.
   Справа и слева от «Жигулей» пронеслись два больших стопохода, но куда им было тягаться в манёвренности с маленьким. Всё-таки масса есть масса и для пришельцев, и против инерции, как понимаю, они ещё ничего не придумали. Отчаянно тормозя всеми лапами, стопоходы пытались повторить манёвр маленькой машины, но у них ничего не получилось. Одного закрутило так, что вынесло на тротуар далеко за перекрёстком, второй, хоть и сумел развернуться, но из-за инерции сразу продолжить движение в переулок не смог. Из него высунулся человек в чёрной спецназовской форме с непонятным устройством в руках, пустил вдогонку малому стопоходу два огненных сгустка, и только затем машина, набирая скорость, скрылась в переулке. За ней, перебирая лапами по замысловатой траектории, устремилась вторая.
   Погоня! Самая настоящая погоня, причём со стрельбой! Вот тебе и благополучный розовый мир… Разглядеть водителя в маленьком стопоходе, я не успел, зато людей в преследующих стопоходах разглядел более-менее. В каждом сидело по два человека в спецназовской форме, но мне почему-то подумалось, что отнюдь не родной российский уголовный кодекс они блюдут. Нечто иное, и от этого на душе стало мерзопакостно. Не хотел бы я оказаться на месте преследуемого, чтобы в меня «пуляли» огненными сгустками. Подозреваю, что дырка от такого снаряда гораздо больше, чем от пули.
   Но больше всего меня поразило отношение прохожих к происходящему – они продолжали двигаться по тротуарам, словно не случилось ничего необычного. Как будто погони с перестрелкой были здесь настолько обыденным делом, что не стоило на них обращать внимания.
   Неожиданно мои «Жигули» тронулись с места, и я обнаружил, что всё ещё изо всей силы нажимаю на правую педаль. Так вот, значит, почему машина остановилась – оказывается, не только программа безопасности была заложена в её компьютер, а что-то ещё, позволяющее дистанционно заглушить мотор. Любопытно, какие ещё штучки в неё заложены, и как они могут на мне отразиться?!
   И тогда я вышел из себя. Хватит, подобно страусу, прятать голову в песок, пора, в конце концов, кое в чём разобраться. Удрать из города я уже не могу, поэтому необходимо менять тактику и из выжидания переходить в наступление. Пришла пора нанести визит заместителю директора холмовского филиала банка «Абсолют» Викентию Павловичу Ремишевскому.
   Достав из кармана сотовый телефон, я хотел набрать номер, но передумал. Визит должен быть неожиданным, тогда больше шансов на откровенность. Где находится офис филиала банка, я знал, и плевать мне было, что Ремишевский скатывал пальцами монеты в трубочку – я тоже не лыком шит.
   Однако, подъехав к офису, я испытал сильнейшее разочарование. Вся моя ярость к пришельцам, готовность драться с Ремишевским не на жизнь, а на смерть, улетучились без следа. Не выходя из машины, я увидел на двери дежурную табличку с трафаретной чёрной надписью: «Банк закрыт». Наискосок по табличке красной краской было написано куда более красноречивое дополнение: «Навсегда!»
   Да, я ошибся очень серьёзно. С какой стати банку продолжать работать? Если СССР от всего мира отделял образный «железный занавес», не мешающий, между прочим, вести торговлю, то ныне Холмовск от России отделяла реальная, непроницаемая во всех смыслах, розовая стена. И ни о какой торговле не могло идти речи. Где же искать Ремишевского или Сэра Лиса? Только они могли дать вразумительные ответы на мои вопросы, да ещё, пожалуй, странный налётчик, которого я в глаза не видел. Похоже, моя разборка с пришельцами откладывалась на неопределённое время, и встреча с ними произойдёт не по моему желанию, а когда они захотят. Если посчитают нужным захотеть.
   Впрочем, было ещё одно место, где, по словам Верунчика-Инги, я мог повстречаться с Ремишевским – ресторан «Chicago». Правда, надежда найти его там была весьма призрачной…
   На бывшей платной стоянке возле ресторана сторож отсутствовал, что меня, в общем-то, не удивило. Другое смутило – охранную сигнализацию с «Жигулей» сняли, и мой брелок из дистанционного пульта превратился в обычную безделушку. С минуту я стоял возле машины в нерешительности, мучаясь сомнением, оставлять или нет её без присмотра – отмена денег отнюдь не означала отмену угона автотранспортных средств. Затем меня осенило – о каком-таком угоне может идти речь? Видел я вчера «новых горожан» в магазине: то, что можно, брали по минимальной необходимости, так что на чужое здесь никто не позарится. Разве что мальчишки. Но почему-то подумалось, что на этот случай в «Жигулях» установлен своеобразный анализатор несовершеннолетия, наподобие анализатора паров алкоголя. Не могли пришельцы этого не учесть: одно дело шоколадом объедаться, и совсем другое – по улицам на «Жигулях» гонять. Так что и с этой стороны розовый мир был прекрасен – если бы не виденная мной полчаса назад погоня со стрельбой. И не рыжебородый парень, в одно мгновенье ставший трупом от кодового слова.
   Ресторан оказался заполнен, как и кафе «Наш двор», и атмосфера в нём изменилась. Сразу чувствовалось, что нынешние посетители приходят сюда есть, а не трапезничать. Их раскованность, непринуждённость общения с персоналом, сменившие аристократическую чопорность застолья дорогого ресторана, мне нравились больше – всегда считал, что потребление пищи не должно превалировать над человеческим общением. Обед должен быть вкусным, сытным, но не возведённым в культовый обряд. В конце концов, это чисто физиологическое действо, и незачем из него устраивать спектакль.
   Минут пять я потратил на то, чтобы осмотреть все столики. Ремишевского в зале не было, и я вышел на террасу. Ремишевского там тоже не обнаружил, зато взгляд невольно задержался на молодой паре, сидевшей за крайним столиком. Они не столько ели, сколько весело болтали, и никого вокруг для них не существовало. В другое время взгляд скользнул бы по ним и не остановился – мало ли на свете влюблённых. Но это были Верунчик и Афоня! Кто бы мог представить такую метаморфозу!
   Не знаю, какой чёрт меня дёрнул, но я подошёл.
   – Привет, Верунчик! – развязно поздоровался, принципиально не обращая внимания на Афоню.
   – Здравствуй, Артём, – тепло поздоровалась Верунчик, но голоса её я не узнал. Обертоны в нём прибавились, что ли?
   Афоня кивнул.
   – Присаживайся, – доброжелательно предложил он. Голос у него тоже изменился, точнее, изменилась манера говорить – исчезли сленг, отрывистость речи, дёрганность в движениях.
   Я сел, огляделся в поисках официанта. Валера, обслуживавший столик неподалёку от нас, уловил мой взгляд и кивнул.
   – Валера, мне – как всегда! – громко сказал я, хотя, честно сказать, обедать не хотел – уж очень сытными оказалось бакамарсту у Нюры.
   – О чём разговор, если не секрет? – поинтересовался я, поворачиваясь к Верунчику. – Надеюсь, в этот раз не о «голубых»?
   Они переглянулись, Верунчик пожала плечами, Афоня кисло усмехнулся.
   – Нет, не о «голубых», – сказал он. – Мы говорили о том времени, когда ты был младенцем, орал и пачкал пелёнки.
   Я остро глянул ему в глаза и встретил открытый, насмешливый взгляд, в глубине которого таилась уже привычная мне жалость.
   – Тебя не спрашивали! – отрубил я. Ишь, намекает, что они уже выросли из пелёнок, а я по-прежнему завёрнут в зловонные тряпки.
   – Тогда нечего было подсаживаться к нам, – спокойно сказал Афоня, но и тени недовольства не присутствовало в его тоне. Он разговаривал со мной как терпеливый воспитатель с нашкодившим мальчишкой.
   Мне захотелось его ударить, но в то же время прекрасно понимал, что так просто, как в прошлый раз, не получится. Передо мной сидел совершенно иной человек – от прежнего Афони осталась только оболочка.
   Выручил из патовой ситуации Валера. Подошёл, поставил передо мной два блюдца с салатами, стакан грейпфрутового сока.
   – Горячее будешь? – спросил он.
   – Нет, спасибо, больше ничего не надо.
   – Приятного аппетита, – пожелал Валера и ушёл.
   От моего воинственного настроения не осталось следа – схлынуло так же стремительно, как и накатило. Я посмотрел на принесённые Валерой блюда: один салат состоял из неизвестных крупно нарезанных овощей, фиолетовых и зелёных, другой, залитый майонезом, походил на обычный мясной, но я был уверен, что и в нём содержатся неизвестные компоненты. Есть такое, да ещё под жалеющими взглядами Верунчика и Афони, не хотелось.
   Надо было встать и уйти, но я этого не сделал. Взяв стакан с грейпфрутовым соком, отхлебнул и только затем спросил:
   – И чем же теперь вы оба занимаетесь? Как понимаю, ваши бывшие профессии упразднены.
   От сарказма я всё-таки не удержался, но они восприняли мои слова спокойно, пропустив иронию мимо ушей.
   – В городе многое меняется, – философски изрекла Верунчик, – и в первую очередь инфраструктура. Продавцы, банковские служащие, дворники, официанты городу не нужны. Валера ещё пару дней поработает, а потом все рестораны перейдут на самообслуживание, как большинство кафе и магазинов.
   Я смотрел на Верунчика во все глаза. Инфраструктура… Скажи ей это слово раньше, обязательно привязала бы к нему «голубых». А сейчас, видите ли, философствует…
   – И таким образом вы наплодите в городе безработных… Ах, да, какие безработные, когда всё бесплатно? Правильнее сказать, бездельников и дармоедов.
   – Вы полагаете, что в высокоморальном обществе такие понятия существуют? – поморщился Афоня. – Не будет безработных. Через два-три дня, когда пройдёт реорганизация школы, до сорока процентов населения будут заняты в сфере воспитания и обучения, ещё около двадцати процентов – в сфере строительства, так как большинство зданий и сооружений, в том числе жилья и школ, не соответствует цивилизованным нормам. Понятие безработицы нелепо в нашем обществе. Каждый найдёт себе работу по душе, и его труд будет приветствоваться, потому что наши моральные устои ориентированы прежде всего на превалирование общественного над личным.
   Своим заявлением он меня настолько ошарашил, что пару мгновений я сидел с приоткрытым ртом и глупо таращился на него. Но затем, мотнув головой, расхохотался.
   – Это вы, что ли, обладаете высокоморальными устоями?! Да таких, как вы, и вивисекцией не переделаешь!
   – Модификация сознания взрослого населения проведена в первую очередь, – спокойно объяснила Верунчик. – К несчастью, в редких случаях модификация сознания отдельных индивидуумов невозможна.
   Улыбка сползла с моего лица. Они смотрели на меня, и теперь жалость в их глазах была неприкрытой. Злость исчезла, и на её месте в душе воцарило неприятное чувство ничем не заполненной пустоты.
   – Интересно, и какую же специальность «по душе» выбрала ты? – съязвил я, обращаясь к Верунчику, будто Афони рядом не существовало.
   Они переглянулись.
   – Через три-четыре дня, когда нам предоставят помещение, – сказала она, – мы будем воспитателями группы из десяти детей восьмилетнего возраста.
   Опять в голове у меня всё перевернулось, лицо перекосилось. Нормальный, однако, детский воспитательный дом получится, руководить которым будут бывшие прожжённая проститутка и её сутенёр…
   Ни слова не говоря, я поднялся из-за стола и стремительно пошёл прочь. И только усевшись в «Жигули», смог обуздать расшалившиеся нервы. Наверное, я всё-таки не прав – нынешние Верунчик и Афоня не имели ничего общего с теми, которых я знал. Кроме тел. Но в голове это никак не укладывалось – я-то остался прежним…
   Немного успокоившись, я достал из кармана сотовый телефон и позвонил Бескровному. Он долго не походил к телефону, и когда я уже хотел отключиться, решив, что писателя нет дома, трубку сняли.
   – Я вас слушаю, – донёсся из трубки знакомый голос.
   – Добрый день, Валентин Сергеевич!
   Честное слово, не ожидал, что так обрадуюсь, услышав его. Единственный человек в городе, ставший для меня почти родным.
   – Артём? Здравствуйте.
   – Валентин Сергеевич, вы ничем не заняты?
   – Вот уж два дня как ничем не занимаюсь… – вздохнул он.
   – Можно подъехать?
   – Отчего же нельзя? Подъезжайте. Просьба одна – хлеба по дороге возьмите, а то я как ранним утром от вас пришёл, до сих пор спал. Старость…
   – Что вы, право, на старость жалуетесь? – рассмеялся я. – Вы мне кое в чём сто очков вперёд дадите.
   – Например?
   – Мне коньяка столько не осилить, сколько вы вчера приняли.
   – Э-эх… – с ностальгической грустью протянул Валентин Сергеевич. – Только это умение и осталось. С удовольствием обменял бы на вашу молодость…

Глава тринадцатая

   В гастрономе напротив дома писателя я взял не только хлеб. Вспомнив, что Валентин Сергеевич со вчерашнего утра дома не был, нагрузил разнообразными деликатесами два огромных пластиковых пакета и направился к нему.
   – Ну что вы, зачем? – смутился с порога Валентин Сергеевич. – Продукты у меня есть, весь холодильник забит.
   – Когда же вы успели? – удивился я.
   – Ранним утром, когда от вас возвращался. Магазины-то теперь на ночь не закрываются. Хлеба только забыл взять… Да что мы на пороге стоим? Проходите.
   Я вошёл, поставил пакеты на столик в прихожей.
   – Что-то кота не вижу… – сказал, оглядываясь. – Я гриль взял, неужели Пацан нюх потерял?
   – Его сейчас из пушки не разбудишь и ничем не приманишь, – рассмеялся Валентин Сергеевич. – Я тоже гриль взял, так он объелся и теперь на лоджии дрыхнет. Проходите в кабинет, а я чего-нибудь на скорую руку приготовлю.
   Он подхватил пакеты и скрылся на кухне.
   – Мне ничего не надо! – крикнул я вдогонку. – Недавно обедал, сыт.
   – Да? – донеслось из кухни. – В общем, я тоже…
   Я вошёл в кабинет. Шторы на окне были раздвинуты, окно распахнуто, письменный стол с дисплеем компьютера сдвинут в угол, а у окна стояла тренога с сорокакратной подзорной трубой. Вначале я подумал, что писатель в подзорную трубу подглядывает за соседями, но когда подошёл к окну и выглянул, то не увидел поблизости ни одного жилого дома. Напротив стояло трёхэтажное здание школы, а далёкие жилые дома заслоняли густые ветки голых пирамидальных тополей. Отнюдь не ради плотских удовольствий приобрёл оптику писатель.
   – Не хотите есть – ваше дело, но по рюмочке, надеюсь, не откажетесь, – сказал Валентин Сергеевич, входя в комнату с подносом, на котором стояла начатая бутылка коньяка, две рюмки и блюдечко с нарезанным лимоном.
   – К сожалению, откажусь, – развёл я руками. – За рулём.
   – Да что вы такое говорите! – лукаво усмехнулся он. – Позавчера тоже вроде бы за рулём были, и сколько мы тогда употребили? А я предлагаю всего по рюмочке, глядите, какие ма-ахонькие.
   – Позавчера никто не напускал за окном розового тумана, – вздохнул я. – А теперь мне в автосервисе вмонтировали в машину анализатор паров алкоголя. Выпью вашу махонькую рюмочку, и машина никуда не поедет.
   – Вы что – серьёзно? – изумился Валентин Сергеевич.
   – А как вы думаете?
   Он оценивающе заглянул мне в глаза, сочувственно покивал.
   – Жаль… – протянул. – Придётся одному… Хотя обычно один не пью, только на похмелье… Но сейчас мне надо.
   Он налил рюмку, выпил, поморщился, закусил лимоном.
   – Кстати, вы мне по сотовому звонили?
   – Да.
   – А в другой город звонить не пробовали?
   – Зачем? У меня знакомые только в Холмовске.
   – Зачем в другой город звонить?! Связь проверить! Может быть, это единственный способ связаться с внешним миром. Я по своему телефону пробовал – полная тишина. Но это же кабельная связь, а у вас всё-таки спутниковая, за пределами купола. Давайте попробуем?
   – Попробуйте, – предложил я, протягивая ему сотовый телефон.
   Вначале Бескровный попробовал набрать номер знакомого коллеги в Москве, затем в Петербурге, но ничего не получилось.
   – Странно… – пробормотал он. – Спутниковая связь внутри города работает, а за его пределами – нет.
   – Телевидение, как мы вчера убедились, тоже работает, и Интернет есть, – сказал я. – Но в каком виде… Кстати, а вы уверены, что сотовая и спутниковая связь – одно и то же?
   – А вы?
   – Не знаю, потому и спрашиваю, – пожал я плечами.
   Бескровный смущённо улыбнулся.
   – Честно скажу, – доверительно сообщил, – и я не знаю.
   Мы невесело рассмеялись.
   – Хотите, покажу ещё одну странность? – предложил он.
   – Валяйте… – махнул я рукой. – Одной больше, одной меньше… Кругом сплошные странности. Вот если бы что-нибудь естественное…
   – Естественное – это коньяк! – изрёк Валентин Сергеевич и, хитровато прищурившись, посмотрел на меня.
   – Нет уж, увольте.
   Валентин Сергеевич рассмеялся, затем подошёл к подзорной трубе, направил её куда-то вверх, настроил и подозвал меня.
   – Смотрите.
   Я посмотрел. Зеленоватое небо, розоватое облачко… Ничего необычного, если не считать цвета неба.
   – Ну и что?
   – Плохо смотрите. Видите радужную полоску, пересекающую облако?
   – Вижу.
   – Это купол. Так вот, облака сквозь купол проходят БЕСПРЕПЯТСТВЕННО!
   – Да, действительно… – согласился я, пронаблюдав секунд пятнадцать за облаком и увидев, как смещается по нему радужная полоска. – И что из этого следует?
   – Очень любопытное заключение. Сейчас я направил трубу повыше, это облако где-то в километре над землёй, а опустив трубу пониже, видел, как какая-то птица бьётся о купол, словно муха о стекло. Значит, либо купол на достаточно большой высоте проницаем, либо он непроницаем только для живых существ.
   – А также для радиоволн, – добавил я со скепсисом. – Насчёт только живых существ вы глубоко ошибаетесь. Собственными глазами видел, как джип «проник» сквозь купол. Чуть ли не всмятку. Да и мои «Жигули» тоже…
   Писатель задумался.
   – Наверное, вы правы, – наконец согласился он. – Дело, скорее всего, в другом. В избирательной проницаемости…
   – А не один ли вам чёрт, какая у купола проницаемость? – поморщился я.
   – Не один, – категорически не согласился Валентин Сергеевич. – Хочется иметь связь с внешним миром, знать, что там думают о холмовском феномене, что собираются предпринять.
   – Что собираются предпринять… – рефреном протянул я, отошёл от подзорной трубы, сел в кресло. – Помнится, Валентин Сергеевич, совсем недавно в этой комнате вы мне рассказывали о цивилизациях с более высоким уровнем развития и о муравейнике… Как по-вашему, что могут предпринять муравьи против бетонного дота? Боюсь, что именно так выглядит купол по отношению ко всей мощи человеческой цивилизации.
   Валентин Сергеевич сел в кресло напротив, налил себе очередную порцию коньяку, выпил и принялся вертеть пустую рюмку в руке.
   – Похоже, мне алкоголь противопоказан… – раздумчиво проговорил он. – Тормозит мышление… Уели вы меня моими собственными сентенциями. И всё же попытаюсь возразить. Само наличие купола говорит о том, что нас намеренно отделили от всего мира. Изменённые телевизионные программы, отсутствие многих сайтов в Интернете, отсутствие телефонной связи красноречиво свидетельствуют о практически полной изоляции Холмовска от информационного поля человечества. Это во-первых. Во-вторых, по всем телевизионным каналам нам преподносятся только высокохудожественные фильмы и познавательные программы; в Интернете, в основном, оставлены научные сайты. О чём это говорит? Зачем создана информационная блокада, и какую цель она преследует? Всё очень просто – чтобы внедрить в массы какую-либо идеологию, внушить обществу определённую мораль, требуется время на тотальное воспитание или оболванивание (в зависимости от точки зрения стороннего наблюдателя). Разрушить же мораль гораздо проще. Соотношение в затратах по времени и капиталовложениям приблизительно такое же, как на строительство здания и на его разрушение. Неважно при этом, что вы строите – прекрасный собор Василия Блаженного или ужасный дворец царя Ирода – на их возведение требуются годы, а разрушаются они практически в одно мгновение. Главное, знать, под какие опоры заложить фугас, или каких именно информационных червячков запустить в души людей. Именно потому, что ломать – не строить, и создана информационная блокада.
   – Ну, вы и наплели! – фыркнул я. – Похоже, вам алкоголь, действительно, противопоказан. Теперь уже я вас ловлю на антропоцентризме. С чего это вы вдруг решили, что вам удастся подорвать моральный уровень «новообращённых самаритян», который, кстати, внедрялся в их сознание не годами, а в одно мгновение? Имел я примерно час назад беседу с бывшей проституткой и её сутенёром, и вы даже себе представить не можете, как изменилось их мировоззрение. Вас интересует моё мнение по этому вопросу?
   – Ну-ну? – высоко поднял брови Валентин Сергеевич.
   – Так вот, насколько я понял, к своему прошлому они относятся как к младенческому недомыслию. Приблизительно как… – Я замялся, подыскивая более точное сравнение. – Например, вы же не станете мочиться в летний полдень на многолюдной площади, как это может себе позволить двухлетний ребёнок? Недопустимость подобного поведения прочно записана в вашем сознании, и вы никогда такого не сделаете ни при каких обстоятельствах. Какого бы «информационного червячка» в вашу душу ни запустили. Но это элементарная моральная истина. В сознании же «новообращённых самаритян» на таком, почти физиологическом уровне, записаны столь высокоморальные критерии, что многие из них мы даже приблизительно не понимаем.
   – Это какие же именно? – удивился писатель.
   – Какие? – переспросил я и вдруг осознал, что понятия не имею об их моральных критериях. Но затем вспомнил разговор с Верунчиком двухдневной давности и понял, о каких истинах говорил, основываясь исключительно на подсознании.
   – Например, бескорыстие.
   – Да что вы такое говорите… – скривил губы писатель. – Прямо-таки и не имеем понятия о бескорыстии…
   – Не имеем! – твёрдо сказал я и почти слово в слово повторил высказывание Верунчика: – Слово такое слышали, но с его проявлением никогда не сталкивались.
   В этот раз Валентин Сергеевич ничего не ответил. Сидел, задумчиво вертя в руке рюмку и глядя перед собой пустым, ничего не выражающим взглядом.
   – Не совсем с вами согласен, – наконец тихо, будто разговаривая сам с собой, сказал он, – но пищу для размышлений я получил… Пожалуй, кое в чём вы правы… Одним психологическим воздействием такую метаморфозу с людьми не объяснишь. Здесь не обошлось и без физиологической перестройки организма. Мозга, нервной системы… Быть может, и каких-то иных внутренних органов.
   На это у меня не нашлось что возразить. Предпосылки, из которых он сделал своё заключение, были мне непонятны. Я встал, подошёл к окну.
   За окном было почти по-летнему тепло, и почки на деревьях лопались чуть ли ни на глазах. Ничего необычного я не видел, разве что машин на улице стало меньше, как и прохожих на тротуарах. В школьном дворе на спортивной площадке подростки лет по пятнадцати играли в баскетбол. Обыкновенные мальчишки, а не вундеркинды из кегельбана, – их броски по кольцу редко достигали цели. Занятий в школе сегодня не было, но за окнами то и дело мелькали рабочие в уже привычных оранжевых комбинезонах. Как понимаю, здание школы перестраивали «согласно цивилизованным нормам». Что делали внутри рабочие, из-за мутных стёкол разобрать не удавалось, но затем я увидел такое, отчего мурашки побежали по спине. Стёкла вдруг начали светлеть, окна расширяться, поглощая собой стены, крашенные белой краской деревянные рамы растворялись в стёклах как сахар в воде.
   Я недоверчиво помотал головой, пытаясь избавиться от зрительной галлюцинации, но это не помогло.
   – Материальная трансформация, – со вздохом сказал Валентин Сергеевич. Он тоже подошёл к окну и стоял рядом, держа в руке рюмку с коньяком. – Писал о таком, фантазировал, но никогда не думал, что сподоблюсь самолично наблюдать. Не верил в возможность подобных трансформаций: одно дело игры разума на бумаге, и совсем другое – законы природы.
   Он выпил коньяк, цокнул языком.
   – Самое горькое для меня во всём происходящем, – доверительно сказал он, – это то, что моя писанина в этом мире никому не нужна. Знаете, когда мы позавчера разговаривали, я немножко бравировал. Да, жил на нищенские гонорары, да, экономил на всём, даже на хлебе… Но утешало понимание – меня читают. Кому-то интересно… И было ещё одно – при встречах с читателями душу грело превосходство собственного интеллекта. Это, знаете ли, приятно… А! – Он махнул рукой. – А что теперь? Перед вашим приходом я вышел на лоджию и услышал разговор за перегородкой – соседи у меня: сантехник и дворничиха, муж и жена. О чём, как вы думаете, они говорили? Зачитывали вслух выдержки из учебника ядерной физики и, смеясь, комментировали некоторые положения. В частности, так называемый принцип Паули, согласно которому на одной орбитали могут находиться не более двух электронов. Так вот, оказывается, наши представления об электронных облаках в атоме чрезвычайно дремучи. На самом деле электроны не вращаются вокруг протонов, а образуют с ними диполи в четырёхмерном пространстве, а так называемая орбиталь электрона является его электростатическим полем. А мы, живущие в трёхмерном пространстве, наблюдаем их проекции в трёхмерном мире, и, поскольку в четырёхмерном мире существуют парно-параллельные трёхмерные пространства где и находятся электроны, в то время как протоны находятся в четвёртом измерении, то и возникает видимый эффект существования ядра с вращающимися вокруг него электронами. Смешно, не правда ли?
   Я посмотрел на Валентина Сергеевича широко раскрытыми глазами. Смешно писателю не было, рот его кривился в горькой усмешке, губы подрагивали.
   – Как вам удалось запомнить эту галиматью? – спросил я.
   Он неопределённо передёрнул плечами.
   – Интересовался когда-то топологией, поэтому и уловил смысл. Многое я бы дал за то, чтобы это на самом деле оказалось галиматьёй, но, увы… То, что мы сейчас наблюдаем, – он кивнул в сторону школы, – является ярчайшим подтверждением, что галиматья – не комментарии бывших сантехника и дворничихи, а наши представления о строении вещества.
   Он мотнул головой, словно стараясь отряхнуться от наваждения.
   – А давайте-ка выпьем, – с излишней бравадой заявил он. – Что ещё остаётся, когда наш интеллект, по сравнению с «новообращёнными самаритянами», находится на детском уровне? Горько и тоскливо ощущать себя невеждой…
   – Спасибо, не буду, – в очередной раз отказался я.
   – А я – буду! – Валентин Сергеевич нетвёрдым шагом направился к журнальному столику, где стояла бутылка коньяка. – Ох, и напьюсь сегодня… Похлеще, чем вчера!
   Я бросил взгляд в сторону школы, но тут же поспешно отвёл глаза и отступил в глубь комнаты. Материальная трансформация здания ускорилась до такой степени, что напоминала изменение конфигурации пространства в виртуальной реальности. Захватывает дух, когда видишь такое на дисплее, но в настоящей реальности я испытал нечто вроде ужаса. Отвернувшись, я глубоко вдохнул, медленно выдохнул. Душевное равновесие более-менее восстановилось.
   – Валентин Сергеевич, у вас есть палатка? – спросил я севшим голосом.
   – Есть, – ответил он, не поднимая головы. Писатель сидел в кресле и был занят очень важным делом – наполнял очередную рюмку. – А зачем она вам?
   – Хочу уехать из города. Из-под купола, конечно, выбраться не получится, но и здесь находиться больше не хочу. Поставлю где-нибудь на берегу Лузьмы палатку и буду там жить. Тошно мне в городе… Вы видели их глаза? Муторно ощущать со всех сторон сочувствующие взгляды.
   – Насчёт глаз вы правы. Давит их интеллект, ох и давит… – Валентин Сергеевич опрокинул рюмку, и его передёрнуло, будто выпил не отборный коньяк, а забористый самогон. – Не возражаете, если составлю вам компанию?
   – Нет.
   – Тогда зачем жить в палатке? Ночи ещё холодные, а у меня дача в заречье. До писательских дач в Переделкино ей далеко, но крыша над головой будет. И печурка там есть.

Глава четырнадцатая

   Это больше походило на бегство из города, чем на открытие дачного сезона. Второй раз я бежал из Холмовска, но сейчас твёрдо знал, что далеко мне не уйти. Одно тешило, что ни города, ни его жителей видеть не буду.
   Мы загрузили в багажник «Жигулей» принесённые мной пакеты с продуктами, благо Валентин Сергеевич дома их не распаковывал, на всякий случай взяли палатку – дача Бескровного находилась километрах в пятнадцати за городом, и было неизвестно, она внутри купола или снаружи. Неожиданной проблемой оказался Пацан. Выросший в квартире, кот видел улицу только из окна, и Валентин Сергеевич не хотел ни оставлять его на попечение соседям, как делал это раньше, ни выгонять во двор. При попытке вынести его из квартиры, кот начал бешено сопротивляться, выть, рвать одежду когтями и, наконец, вырвавшись, стрелой умчался в комнату, где забился под диван. Все попытки извлечь его оттуда голыми руками натыкались на отчаянное шипение и рычание, что при его габаритах и клыках не предвещало ничего хорошего. В конце концов Валентин Сергеевич выгнал кота из-под дивана шваброй, а я набросил на него плед. Спеленав кота, мы засунули его в спортивную сумку и застегнули молнию. В темноте кот затих, но при малейшем прикосновении к сумке оттуда доносилось грозное рычание.
   Вот бы спеленать так Сэра Лиса и засунуть туда, откуда он появился в Холмовске. Пусть бы там рычал и бесновался…
   – Садитесь на заднее сиденье, – сказал я Бескровному, открывая дверцу, – а то, как бы анализатор алкоголя не отключил мотор.
   Вопреки утверждению писателя, что в одиночку он не пьёт, коньяка в бутылке к нашему уходу осталось на донышке.
   Валентин Сергеевич поставил на сиденье сумку с котом, затем неуклюже забрался в машину. Я захлопнул за ним дверцу, обошёл «Жигули» и сел за руль. В салоне ощутимо пахло перегаром, но глазок алкогольного анализатора светился ровным зелёным светом. По всей вероятности, анализатор работал не по хромотографическому принципу – определению алкогольных паров в воздухе, а улавливал степень опьянения водителя каким-то иным способом, не путая водителя с пассажиром. В очередной раз я убедился, что земным технологиям до такого ещё далеко.
   – Куда ехать? – спросил я, выруливая со двора на улицу.
   – Через мост, за реку, – сказал Валентин Сергеевич. – Сразу за мостом свернёте налево на грунтовую дорогу, и вдоль Лузьмы доедем до места.
   – Так вы крутой? – пошутил я. – Дача на реке… Небось, охрана, сигнализация…
   – Ага, – в тон мне поддакнул он. – Шесть соток и хибара. А охрану в сумке везу.
   Пацан, будто поняв, что разговор идёт о нём, зарычал.
   Проехав через весь город и миновав мост, я свернул налево на разбитую грунтовую дорогу. Жилых строений за мостом не было – здесь начиналась промышленная зона алюминиевого комбината. Одного взгляда на завод, расположенный метрах в пятистах от моста, хватило, чтобы я отвернулся и больше в ту сторону не глядел, сосредоточив внимание на ухабах.
   Завод окутывало дрожащее марево, но к тёплой погоде это не имело никакого отношения. Промышленный объект перестраивался, причём столь радикальным образом, что виденная мной материальная трансформация школьного здания не шла ни в какое сравнение с этой перестройкой. Серые корпуса цехов оплывали на глазах, восковыми свечами оседали заводские трубы, и было непонятно, на самом ли деле перестраивается комбинат, или ровняется с землёй. То же самое происходило и с тепловой электростанцией, чьи корпуса виднелись справа из-за комбината, только там трансформация уже подходила к концу. На месте ТЭЦ формировались странные полусферические сооружения, напоминающие параболические зеркала, режущие глаз ртутным блеском.
   Наконец-то я понял, почему для своей экспансии пришельцы выбрали именно Холмовск. Обособленность города, замкнутый цикл производства и, главное, источник энергии – ТЭЦ, имели первостепенное значение для вторжения. Теперь, зацепившись за клочок Земли, они создавали свой, более мощный источник энергии, чтобы расширить плацдарм для дальнейшей экспансии. Ничто и никто им теперь не могло помешать. Конечно, я рассуждал с чисто антропоцентрических позиций, но на то я и человек. И пусть нынешние жители Холмовска считают вторжение благом, я, оставаясь тем, кем был, принять такую экспансию не мог. Слишком уж всё гладко в экспериментальном розовом мире, и я не верил, что в предложенном варианте нет червоточины. Как Верунчик, будучи ещё обыкновенным человеком, не верила в бескорыстность, так и я не верил, что нам предлагают возвышенный высокоморальный мир с молочными реками и кисельными берегами за просто так.
   Изобиловавшая колдобинами дорога напоминала собой американские горки, то и дело ныряя с пригорка на пригорок. Тем не менее «усовершенствованная» модель «Жигулей» шла ровно, мотор тянул бесшумно, и машину лишь изредка покачивало на колдобинах. Тогда из спортивной сумки, подменяя собой звук мотора, раздавалось недовольное рычание.
   – Ты гляди, а жизнь продолжается! – неожиданно заметил Валентин Сергеевич.
   – Не понял? – сказал я, оглядываясь по сторонам. Промышленная зона алюминиевого комбината закончилась, завод скрылся за пригорками, слева тянулось серебрящееся на солнце полотно реки, а справа – хорошо ухоженное поле, с пробивающимися из-под земли белыми ростками. Никого живого поблизости не было.
   – Да смотрите же! – воскликнул Валентин Сергеевич. – Здесь всегда была степь, поросшая бурьяном. А теперь, видимо, какой-то фермер взял землю в аренду и засеял поле. И плевать ему на то, что творится в городе.
   Я бросил взгляд на поле, и что-то в нём мне сильно не понравилось. Я не специалист в сельском хозяйстве, но восторг писателя не разделял совсем по другой причине. Не верилось, что наш российский фермер способен столь тщательно обработать поле – ни одного сорняка, ровно вспушенная земля и идеальные ряды белых ростков, посаженных квадратно-гнездовым способом. К тому же ростки, похожие на маленькие, толщиной с палец, белые колышки, что-то напоминали, но что именно я сразу вспомнить не мог. И только когда машина взобралась на очередной пригорок, я понял, что мне помешало разделить восторг писателя, и изо всей силы надавил на тормоз.
   Вдоль дороги, по полю, шествовала боком гигантская сколопендра – метров пятнадцати длиной и до полутора метров высотой. Сегменты, покрытые хитином цвета слоновой кости, отсвечивали на солнце, многочисленные лапки пританцовывали. Никогда не видел, чтобы животные передвигались боком, и уж тем более, представить не мог, что губоногие могут достигать таких размеров. Вот тебе и «прекрасный новый мир»…
   С минуту мы остолбенело разглядывали громадного монстра, и лишь потом я обратил внимание на движение попеременно приседающих к земле сегментов. Но первым понял, что это такое, Бескровный. Фантаст, всё-таки.
   – Биомеханизм… – зачарованно прошептал он. – Смотрите, как он саженцы втыкает… А посмотрите, что впереди делается!
   Перед биомеханической сеялкой-сколопендрой простиралась никогда не паханная, поросшая прошлогодним сухим бурьяном, кочковатая земля, но метрах в пяти от сеялки она кишмя кишела небольшими, с кулак, быстроногими серенькими паучками. С молниеносной скоростью они уничтожали сухостой, рыхлили и выравнивали землю для посадки.
   – М-да… – со вздохом протянул Валентин Сергеевич. – А я надеялся, что связь с внешним миром существует, и продукты нам будут поставлять оттуда… Оказывается, переходим на натуральное хозяйство… Интересно, что они сеют?
   – Бакамарсту, – буркнул я, трогая машину с места.
   – Что?
   – Растительное мясо.
   – Вы пробовали?
   – Да. В жареном виде напоминает телячий лангет. Но, думаю, здесь есть посадки и растительной воблы, которой вы меня угощали в пивбаре, и чёрт знает чего ещё, что мы пока не пробовали, но непременно предстоит. Похоже, через полгода о земных продуктах придётся забыть.
   Дальше мы ехали молча – увиденное испортило настроение окончательно. Минут через десять над горизонтом показалась розовая стена, и я остановился.
   – Далеко ещё?
   Валентин Сергеевич перегнулся через переднее сиденье, вглядываясь вперёд.
   – Как вам сказать… Километров пять.
   – Если пять, то это уже за куполом. Давайте здесь поставим палатку, – предложил я. – Место неплохое, берег песчаный, сушняка для костра на отмели много. Не хочется разбивать лагерь у стены купола – не для того из города выезжали.
   Валентин Сергеевич бросил на меня недовольный взгляд.
   – Вы что, устали?
   – К чему вы клоните?
   – Или бензина в баке мало?
   – Эту машину заправлять не надо.
   – Тогда в чём дело? Поехали, посмотрим, разведаем. Не понравится, окажется дача за пределами купола, – вернёмся. Место запомнили? Тогда вперёд!
   Одолев ещё пару пригорков, мы, наконец, увидели большой косогор, по вершине которого проходила стена розового тумана. Косогор обрывался в реку почти отвесным обрывом, а его склон был густо усажен садовыми деревьями с проглядывавшими между ними крышами маленьких домиков.
   – Если ваша дача на противоположном склоне, то ехать не имеет смысла, – сказал я.
   – Нет-нет, она наверху… Почти по центру… – сказал Валентин Сергеевич, напряжённо вглядываясь в дачный посёлок.
   – Ладно, поглядим… – сказал я, хотя с моей точки зрения ехать дальше не стоило. Какая разница, с той стороны купола или с этой находится дача писателя? Главное – возле. Жить рядом с циклопической розовой стеной я категорически не желал. Не хотелось мне видеть ничего трансцендентного, выходящего за рамки понимания. Хотелось обосноваться на нашей родной природе, пусть даже в розовом свете и под зелёным небом, но чтобы ничего иного не напоминало о пришельцах.
   При въезде в дачный посёлок стоял большой одноэтажный дом, над дверями которого выцветшей красной тушью по белому ватману красовалась вывеска «Садоводческое товарищество «Заря». У крыльца стояли три стопохода, а за домом, возле стареньких тракторов и побитых автодорожных цистерн, несколько рабочих в оранжевых комбинезонах и такого же цвета бейсбольных шапочках разбирали завал из поржавевшего дачного инвентаря. Когда мы подъехали ближе, они как по команде прекратили работу и проводили нас долгими взглядами.
   К чему бы это? В городе ни один рабочий не обращал на нас внимания…
   – Здесь налево и вдоль обрыва, – подсказал Валентин Сергеевич, поскольку дорога у дачного посёлка разветвлялась на улочки.
   Я свернул, и мы медленно покатили по едва приметной колее, заросшей мелкой травой. Ветки садовых деревьев с противным скрипом заелозили по дверцам. Садовые участки были маленькими, поэтому разнокалиберные домики стояли друг от друга не далее, чем в пятнадцати метрах. Вид у домиков был жалкий – понятное дело, здесь обустраивалась отнюдь не современная элита общества, а люди среднего и ниже достатка, для которых клочок земли служил средством к существованию. Но, странное дело, кроме рабочих на въезде в посёлок, никого на участках не было. И это в разгар весны, когда самое время работать в саду!
   Чем выше мы поднимались на косогор, тем ближе и грознее вырастала перед нами стена купола с клубящимся внутри розовым туманом. С косогора хорошо просматривалось, как стена, изгибаясь, пересекает Лузьму и уходит за горизонт идеально вычерченной дугой. Я посмотрел на реку и чуть не потерял управление машиной. Вода у стены пенилась розовым молоком, и течение реки из-за стены ничуть не замедлилось. Всё-таки прав был Валентин Сергеевич, поверхность купола обладала избирательной проницаемостью.
   – Стоп! – крикнул Бескровный, и я изо всей силы нажал на тормоз. До стены оставалось метра два.
   – О чём вы думаете, мы чуть не врезались!.. – начал он, но, посмотрев мне в лицо, осёкся.
   – Запомните, Артём, – он ободряюще потрепал меня по плечу, – рассеянность и склероз – это прерогатива моего возраста. Вам ещё рановато…
   Он выбрался из машины, потянулся, разминая спину.
   – Вот мы и дома.
   Участок у писателя был донельзя запущенный, заросший сорняками, за зиму превратившимися в сухостой, но старые деревья ещё жили и готовились цвести. В углу участка, чуть ли не упираясь в стену розового купола, стоял небольшой обшарпанный домик, сложенный из шлакоблоков, рядом с ним, за яблоней, находилась беседка с широким деревянным столом.
   – Выходите, выходите, – предложил Валентин Сергеевич. – Извините, за беспорядок – года два как сюда не заглядывал. Но, чем богаты…
   Я выбрался из машины. Циклопическая стена, нависающая над участком, угнетающе действовала на сознание, несмотря на «весёлый» розовый цвет. Жить в такой обстановке не хотелось ещё более, чем в городе.
   – Послушайте, Валентин Сергеевич, – сказал я, – давайте уедем отсюда.
   Бескровный посмотрел на меня, затем огляделся по сторонам и надолго задержал взгляд на розовой стене, проходившей по меже как раз за его участком.
   – Вниманию заинтересованных лиц: городская прокуратура наложенным платежом распространяет подписку о невыезде… – проговорил он в никуда, затем повернулся ко мне. – Я вас понимаю, – вздохнул он, – но я уже никуда отсюда не поеду. А вы – как хотите.
   Он достал из машины сумку, вынул из неё запеленатого в плед кота, освободил его и поставил на землю. От гордости и достоинства саблезубого Пацана ничего не осталось – растерял по дороге. Очутившись на земле, он вжался в неё, и дрожал, испуганно озираясь, прижав уши и распушив шерсть. Узкие зрачки расширились, зелёные глаза превратились в чёрные бессмысленные пуговицы, торчащих из пасти клыков стало почти не видно.
   Тем временем Бескровный открыл ключом двери домика, и принялся снимать с окон ставни, прикрученные изнутри болтами к рамам.
   Я с тоской посмотрел на розовую стену. Прав был писатель – бежать из-под купола некуда. Нигде душа не обретёт покой… Я тяжело вздохнул, открыл багажник и, достав пакеты с провизией, понёс их в беседку.

Глава пятнадцатая

   Внутри домик делился на две крохотные комнатки: первая, где с трудом разместились большой двухтумбовый стол, электропечь на металлической подставке и два стула, служила прихожей и кухней одновременно, вторая была спальней с двумя панцирными кроватями и печкой-буржуйкой. Штукатурка на стенах и потолках потрескалась, по углам висела паутина, и все предметы в домике покрывал толстый слой пыли.
   – Посидите в беседке, пока я здесь уберу, – принялся выпроваживать меня из домика Валентин Сергеевич. Он нагнулся и достал из-под кровати веник.
   – Чего уже там, – махнул я рукой. – Ведро есть?
   – Посмотрите под столом.
   – А где воды набрать можно? К реке надо спускаться?
   – Только не к реке! Обрыв там такой – шею свернёте. Колодец почти по центру участка, за вишней.
   Провозились мы часа три, наводя порядок в домике, развешивая на перилах беседки и кустах отсыревшее за зиму бельё с кроватей, перемывая посуду. Затем Валентин Сергеевич наладил насос, и закачал воду в бак душевой кабинки, стоявшей за домиком. Принимать душ из ледяной колодезной воды мы не отважились и умылись из рукомойника.
   – Жить можно, – сказал Бескровный, вытираясь полотенцем. – Будет холодно ночью, печурку растопим. Дрова есть. – Он кивнул на поленницу, сложенную у душевой кабинки и прикрытую посеревшей за зиму полиэтиленовой плёнкой. – А сейчас, как положено, обмоем новоселье. Идёмте в беседку.
   Я скептически покосился на писателя. Похоже, выпить он был не дурак и потреблял часто.
   – Что-то мне на нашем новоселье невесело… – вздохнул я и кивнул в сторону нависающей над нами стены купола.
   – Проще относитесь к жизни, молодой человек! – заметил Валентин Сергеевич, расстилая на столе в беседке газеты. – Проще…
   – Между прочим, – заметил я, – спиртного мы не взяли.
   – Обижаете, гражданин начальник! – рассмеялся он, доставая из спортивной сумки три бутылки коньяка. – Кота и коньяк я никому не доверю!
   – Опять пить… – поморщился я. Ни пить, ни есть не хотелось. Вообще ничего не хотелось. – Кстати, а где кот?
   – Под кровать забился, – отмахнулся Валентин Сергеевич, нарезая хлеб и готовя бутерброды. – Дня два адаптироваться будет – уж такие повадки у кошачьих.
   – Причём здесь повадки? – заступился я за кота. – Коньяк – не валерьянка, вас в тёмной сумке с бутылями валерьянки полдня потаскать, и вы под кровать забьётесь. – Развернув фольгу на гриле, я позвал: – Кыс-кыс-кыс!
   – Он на кыс-кыс не откликается, с ним надо по-человечески. Пацан, кушать!
   Но и на «человеческое» обращение кот не отреагировал и не вышел из домика.
   – Ничего, мы ему потом костей на блюдечке под кровать поставим… Всё, для начала достаточно, – сказал Валентин Сергеевич, открыв банку с маринованными грибами. – Садитесь.
   Я сел. Валентин Сергеевич откупорил бутылку, налил в гранёные стаканы.
   – С новосельем! – поднял стакан писатель.
   Я тяжко вздохнул и потянулся к своему стакану.
   Но выпить нам не дали.
   – Приятного аппетита! – пожелал кто-то за спиной, и мы обернулись.
   – Тьфу ты! – чертыхнулся Валентин Сергеевич. – Кто же под руку говорит…
   Перед нами стоял один из рабочих с чёрной глянцевой папкой в руках. По всей видимости, бригадир.
   – Здравствуйте, – сказал он.
   Валентин Сергеевич кивнул, я промолчал. Ещё чего не хватало – здороваться. Сбежал из города из-за таких, как этот, так они и здесь глаза мозолят.
   – Извините, вы надолго приехали?
   – Да.
   – Отдыхать будете?
   – Жить мы здесь будем, – не выдержал я. – Вам какое дело?
   – Жить? – несказанно удивился рабочий. Был он молодым, как и все сейчас в городе, розовощёким, и все эмоции отражались у него на лице. – Здесь?
   – Здесь, – подтвердил Валентин Сергеевич. – А вы, что, против?
   Бригадир замялся.
   – Дело в том, что эта зона подлежит реконструкции. Все домики будут снесены.
   – Как?! – возмутился Бескровный. – И сады тоже?
   – Нет, зачем же… Деревья останутся, будет экологически чистая природная зона.
   Только теперь я понял, почему на участках не было людей, никто не копался в земле, не белил стволы деревьев, не жёг костры из прошлогодних листьев. Кому нужны садовые участки, когда в магазинах всё есть и всё бесплатно, а поля обрабатывают кошмарные биомеханические сколопендры?
   – А что, частная собственность на землю отменена? – жёлчно процедил Валентин Сергеевич. – Опять экспроприация?
   Бригадир снова смутился и отвёл глаза. Как посмотрю, не в меру стыдливых «самаритян» сотворили пришельцы. Понятно, почему они куполом отгородились – в нашем мире таким не выжить.
   – Ну что вы… Если так хотите, можете оставаться. – Бригадир шагнул к домику, заглянул в окно, неодобрительно покачал головой. – Только условия у вас здесь, мягко скажем… гм…
   – Нецивилизованные, – буркнул я.
   – Примерно так.
   – Вы можете предложить лучшие? – с сарказмом поинтересовался Валентин Сергеевич.
   – Да, – неожиданно быстро ответил бригадир. Будто ждал этого вопроса.
   Мы удивлённо переглянулись с Бескровным.
   – И что же вы можете предложить? – после небольшой заминки спросил Валентин Сергеевич. Сарказм в его тоне поубавился, но всё равно ощущался.
   Бригадир подошёл к беседке.
   – Разрешите присесть?
   – Присаживайтесь, присаживайтесь, – милостиво разрешил Валентин Сергеевич. – Коньячку не желаете?
   – Нет, спасибо. Не пью, – спокойно ответил бригадир, игнорируя иронию Бескровного.
   Он сел, положил на стол пластиковую папку, на мгновение задумался, затем постучал по папке пальцами обеих рук, будто набирая что-то на клавиатуре. И только потом расстегнул застёжку и открыл папку.
   В очередной раз я ошибся, приняв то, что было в руках бригадира, за папку. Она оказалась чем-то вроде пентопа, только вот такого сверхплоского, сделанного по технологиям, которые человечеству и не снились, потому что открывшийся внутри дисплей создавал объёмное изображение, и мы увидели словно бы выросший из «папки» трёхмерный макет небольшого симпатичного домика.
   – Такой вас устроит? – спросил бригадир. – Можно рассмотреть со всех сторон.
   Он постучал пальцами левой руки по краю «папки», и домик начал медленно вращаться.
   – Гм… В общем-то… – начал, было, Валентин Сергеевич, но затем ошеломление от увиденного прошло, и в его глазах заиграли насмешливые искорки. – Неплохо, неплохо… Но нам бы чего-нибудь пооригинальнее… Двухэтажное, с мансардой, мезонином…
   – Антресолью, – добавил я.
   Брови у бригадира взлетели, он удивлённо посмотрел на нас.
   – Вам как – сразу все три вида надстроек или какую-нибудь одну? [3 - Все три вида надстроек практически одно и то же, и в одном здании соседствовать не могут.]
   В архитектуре он, определённо, разбирался, но отвечать иронией на иронию не хотел – говорил так, будто разговаривал с малыми детьми.
   – Ну… Это на ваш выбор, – неопределённо пошевелил пальцами в воздухе Валентин Сергеевич и откинулся спиной на стойку беседки. Игра ему определённо нравилась.
   – Тогда давайте рассматривать варианты, – сказал бригадир и снова застучал пальцами по краю дисплея. Трёхмерное изображение домика начало меняться, вырастать вверх, расширяться.
   Слабый ветерок дохнул со стороны бригадира, и я почувствовал запах фиалки. Тогда я встал и ушёл в дом. Если Бескровного беседа явно забавляла, то мне было противно. Противно ощущать себя неразумным ребёнком.
   По пути я прихватил сохнущий на перилах беседки матрац, бросил его в комнате на панцирную сетку кровати и лёг, бездумно уставившись в потрескавшийся потолок. Никогда не испытывал особой тяги к спиртному и сегодня весь день в душе корил Бескровного за неуёмное потребление алкоголя. Но сейчас мне хотелось напиться, и я остро жалел, что, уходя из беседки, не захватил с собой бутылку.
   Из-под кровати, стелясь по полу и опасливо оглядываясь по сторонам, выбрался Пацан. Вытянув шею, он поднял голову и посмотрел на меня долгим, жалобным взглядом. Я повернулся на бок и легонько похлопал ладонью по матрасу рядом с собой.
   – Забирайся.
   Кот подумал, муркнул, вспрыгнул на кровать и принялся меня обнюхивать. Я погладил его, и тогда Пацан успокоился, тяжело вздохнул и принялся умащиваться рядом, тесно прижимаясь ко мне.
   Со двора доносились приглушенные обрывки обсуждения достоинств виртуального домика. Солярий, подземный гараж, бассейн… Я тяжело, почти как кот перед этим, вздохнул и закрыл глаза.
   Не знаю, сказалось ли соседство кота – такой же, как и моя, неприкаянной души, испытавшей сегодня психологический шок, – но я задремал.
   Очнулся оттого, что меня трясли за плечо.
   – Вставайте, Артём, солнце садится, – будил меня Бескровный. – Нехорошо спать на закате, голова болеть будет.
   Я рывком сел, и кот, прикорнувший рядом, стремглав спрыгнул на пол и юркнул под кровать. Свежо было в памяти Пацана сегодняшнее заточение в спортивной сумке, и испытывать судьбу он больше не желал. Чёрт его знает, что у хозяина на уме.
   – Ушёл бригадир? – спросил я.
   – Кто-кто? – не понял Бескровный.
   – Ну, этот… Архитектор, с которым вы план дома обсуждали.
   – А, вот кого вы имеете в виду! – рассмеялся Валентин Сергеевич. – Ушёл. Мы, кстати, не только вид дома обсудили, но и окрестностей – он тут целую усадьбу распланировал.
   Валентин Сергеевич зашёлся гомерическим хохотом.
   – Напрасно смеётесь, – остудил я его. – Это вы всё принимаете за игру, а он говорил вполне серьёзно, и скоро здесь начнутся строительные работы. Так что готовьтесь к выселению.
   – Да? – Улыбка сползла с лица Бескровного. – А вы знаете, я об этом не подумал… Решил поиграть в маниловщину, забыв о фактах… – Он, было, расстроился, затем махнул рукой. – Ну и чёрт с ним. Этот вечер, по крайней мере, наш. Идёмте ужинать.
   Я поплёлся к рукомойнику, умылся, но холодная вода не взбодрила. Прав был Бескровный, не следовало засыпать на заходе солнца… Вытираясь полотенцем, я отошёл от домика к краю обрыва. В городе как-то не обращал внимания, какие закаты в розовом раю, сейчас же впервые увидел. Солнце над горизонтом приобрело фиолетовый цвет, и от этого сумерки казались густыми, тревожными, нагоняющими тоску, которая и без того была беспросветной.
   – Артём, сколько вас можно ждать? – позвал Валентин Сергеевич. – Коньяк выдыхается!
   Я бросил последний взгляд на чёрную в сумеречном свете излучину реки и зашагал к беседке.
   Валентин Сергеевич протянул к беседке шнур, и теперь стол освещала электрическая лампочка. От её умиротворяющего света, отрезающего беседку от сумерек розового рая, казалось, что мы ужинаем на природе и ничего вокруг не изменилось. Но настроение это отнюдь не подняло. Не помог и коньяк – если пару часов назад я страстно желал напиться, то после сна желание как отрезало, и я выпил исключительно чтобы поднять настроение. У Валентина Сергеевича тоже настроение из мажорного перешло в минорное, и мы ужинали молча.
   Вяло закусив, я глубоко вдохнул посвежевший к ночи воздух и поморщился.
   – Не пойму что-то… То ли у вас где-то фиалка растёт, то ли запах от архитектора не выветрился.
   Валентин Сергеевич принюхался.
   – Нет, это не от архитектора, и не весенняя фиалка пахнет. Ночная фиалка, растут здесь несколько кустиков.

Глава шестнадцатая

   Всю ночь одуряюще пахло фиалкой, и я ненавидел этот запах даже во сне. Вставать и прикрывать окно было лень, и я лежал на сыроватых, как в купе поезда, простынях, дремал и мечтал о том, как завтра утром выкорчую все кустики фиалки к чёртовой матери. О том, чтобы вырваться за пределы купола, я не мечтал – несмотря на всю фантастичность ситуации, по-прежнему оставался рационалистом и маниловщиной, как Бескровный, не страдал.
   Под утро, когда то ли моё обоняние притупилось, то ли концентрация аттрактантов фиалки в воздухе снизилась, и её запах сменился каким-то другим, более тонким, приятным, я наконец-то уснул. Спал без сновидений, но при этом чудилось, что кровать мягко, словно колыбель, покачивается из стороны в сторону, будто я на самом деле ехал в купе поезда, только стука колёс не было слышно.
   Проснулся поздно, часов в десять, и чувствовал себя усталым, разбитым и не выспавшимся как никогда. В комнате пахло чем-то приятным, но чем именно заторможенное сознание определить не могло. Я долго лежал с закрытыми глазами, ощущая на лице лёгкий прохладный ветерок из открытого окна, и пытался снова заснуть, чтобы проснуться с ясной головой, но ничего у меня не получилось. Тогда я открыл глаза, сел на кровати и замер от неожиданности.
   Комната, в которой я проснулся, не имела ничего общего с комнатой в дачном домике Бескровного. Просторная, светлая, с двумя огромными окнами, она была похожа на картинку из рекламного проспекта, настолько идеальными смотрелись белые стены, потолок, матово-серый пол. Я сидел на низкой, удобной кровати, на стене висел плоский экран телевизора, в углу стоял стол с компьютером, а возле балконной двери, которую я вначале принял за окно, – кресло-качалка.
   Я встал и, полный смятения, хотел выйти на балкон, но тут сзади раздался шорох. Обернувшись, я увидел, как кровать медленно вползает в стену и закрывается дверцами. Только тогда я обнаружил в гладких белых стенах практически незаметные большие двери. Однако открывать и обследовать, что за ними кроется, не стал – в первую очередь следовало разобраться, где нахожусь. Свою одежду я нигде не увидел, поэтому, как был, в трусах, открыл дверь на балкон и вышел.
   Балкон находился на втором этаже особняка, стоящего на холме у реки. Сзади, над крышей, нависала розовая стена купола, а перед домом простирался большой цветущий сад. Лишь тогда я понял, чем пахло в комнате – цвела вишня. Под балконом кто-то негромко разговаривал, я глянул вниз и увидел небольшой бассейн, возле которого на полированных гранитных плитах террасы раскачивался в кресле-качалке Валентин Сергеевич. Он вёл с кем-то неторопливую беседу, но собеседника видно не было – скрывал большой козырёк под балконом.
   Перегнувшись через перила, я хотел окликнуть Бескровного, но спросонья из горла вырвалось лишь невразумительное мычание.
   Валентин Сергеевич поднял голову, увидел меня, помахал рукой.
   – С добрым утром! – поприветствовал он. – Как спалось в новом доме? Спускайтесь к нам.
   Всё ещё плохо соображая, я вновь оглядел открывающуюся со второго этажа панораму и только тогда начал кое-что узнавать. Излучина реки, противоположный пологий берег и стена купола ничуть не изменились, зато косогор, на котором располагалось садоводческое товарищество «Заря», претерпел существенные изменения. Поросший жухлой прошлогодней травой пятачок у обрыва превратился в закованную в камень площадку, огороженную парапетом, земля в саду была ухоженной, между деревьями не проглядывало ни одного строения, а домик писателя стал вот таким вот особняком. Как и обещал «бригадир» в оранжевом комбинезоне – и выселять нас с писателем не пришлось. Поневоле позавидуешь таким технологиям домостроения.
   Вернувшись в комнату, я опять испытал недоумение – выходных дверей не было. Лестницы с балкона во двор тоже. Как мне отсюда выйти, не прыгать же со второго этажа – тут метров пять будет…
   Немного раскинув заторможенным сознанием, я обследовал дверцы в стенах. Вначале попал в небольшую комнату, где на свисающих с потолка кронштейнах был развешен богатый мужской гардероб, а у стен в одном ячеистом стеллаже стояла разнообразная обувь, а в другом – разложено по полочкам мужское бельё. Следующая дверца вела в обширную туалетную комнату с ванной, душем, умывальником, унитазом, биде и ещё чёрт-те чем. Не раздумывая, я забрался под душ, затем почистил зубы и побрился. После душа голова стала работать немного лучше, и я понял, для кого предназначалась одежда в соседней комнате. Вернувшись в гардеробную, я принципиально не стал рассматривать новые вещи, нашёл свои джинсы, рубашку, куртку, кроссовки, оделся, обулся, вышел в комнату и открыл последнюю, третью дверцу. Она-то и оказалась выходом на винтовую лестницу, по которой я спустился в холл и, не обращая внимания на внутреннее убранство особняка, вышел на террасу.
   Нельзя сказать, что увиденное меня поразило – устало сознание удивляться. Но неприятный холодок в груди я испытал. Собеседником Валентина Сергеевича оказался не вчерашний «бригадир», как мне почему-то думалось, а Сэр Лис. Он сидел, вольготно раскинувшись в кресле-качалке, а на коленях у него разлёгся Пацан. Сэр Лис щекотал кота лапой за ухом, и Пацан довольно щурил глаза.
   – Доброе утро! – приветствовал меня Сэр Лис, но я и не подумал здороваться.
   Пододвинул кресло к столику, возле которого сидел Валентин Сергеевич, сел. На столике в вазочке лежали три банана, в блюдечке – серпики нарезанного лимона, рядом – бутылка с остатками коньяка, две рюмки – одна полная, другая пустая.
   – Это всё, что осталось от трёх бутылок? – спросил я Бескровного, принципиально игнорируя присутствие Сэра Лиса.
   – Да.
   – Тогда не буду. Надо в город за спиртным съездить, а если сейчас выпью, машина не повезёт.
   Валентин Сергеевич расплылся в улыбке.
   – Вы не поняли, – сказал он. – Это действительно всё, что осталось от коньяка, который я вчера привёз. Но! – Он поднял палец. – Но вы не видели, какие здесь погреба!
   Он нагнулся, жестом фокусника извлёк из-под кресла полную бутылку коньяка и водрузил её на стол.
   – Вот!
   Я пододвинул к себе пустую рюмку.
   – Чистая?
   – Вы же знаете, я спиртного не употребляю, – заметил Сэр Лис.
   По-прежнему игнорируя его присутствие, я вылил в рюмку остатки коньяка из первой бутылки, выпил залпом.
   – Кстати, вы плохо знаете свою машину, – как ни в чём не бывало продолжал Сэр Лис. – Если выпили, нажмите кнопку автопилота и давите на газ. Машина поедет, но слушаться вас не будет. Единственное, что нужно, поворотом руля, показывать, где необходимо поворачивать, и тормозом указать конечную остановку, а уж траекторию поворота и парковку машина выполнит сама.
   Я открыл вторую бутылку, снова налил, выпил и только тогда взял дольку лимона.
   – Что это вы в одиночку? – обиженно проговорил Валентин Сергеевич, наливая и себе.
   – Вы меня тоже, насколько понимаю, не ждали, – сварливо огрызнулся я, убирая со стола пустую бутылку. Затем, наконец, посмотрел в сторону Сэра Лиса. Но смотрел не на псевдопса, а на млеющего у него на коленях кота.
   – Пре-да-тель! – отчеканил я.
   Кот и ухом не повёл. Что с животного возьмёшь?
   – Артём, – примиряюще сказал Валентин Сергеевич, – не надо быть таким экзальтированным, а то вы и меня коллаборационистом обзовёте только за то, что разговариваю с Сэром Лисом. Если мы с ними разговаривать не будем, то как узнаем, зачем всё это?
   – Разумно, – поддержал его Сэр Лис.
   – Вот так и пополнялась «пятая колонна», – сказал я.
   – Дождался, – фыркнул Валентин Сергеевич.
   – Ваши термины времён Второй мировой войны неуместны, – заметил Сэр Лис. – Неужели ещё не поняли, что в обществе, которое мы создали в Холмовске, не может быть ни войн, ни распрей?
   – Вот это меня и настораживает, – ухватился за фразу Валентин Сергеевич. – Человек – существо общественное, но вместе с тем отнюдь не лишённое индивидуальности. Поэтому войны и распри записаны в его подсознании на уровне рефлексов, вместе с чувствами самосохранения и выживания: хочешь, чтобы ты и твоё потомство занимало лучшее место под солнцем – борись с себе подобными. Никаким воспитанием, никаким внушением это чувство не устранишь – таков закон эволюции вида. Зачеркни его – и вид будет обречён на вымирание. Выживают сильнейшие – слышали такое? А сильнейшие и умнейшие это отнюдь не одно и то же.
   – Зачем же передёргивать? – Сэр Лис наклонил собачью голову и выразительно посмотрел на Бескровного. – Не путайте человека с животными. Это единственный биологический вид на Земле, который отличается от всех остальных. Он – разумный.
   – И чем же этот признак выделяет его из других видов? – саркастически усмехнулся Бескровный. – Тем, что человек возводит сооружения? Муравьи, пчёлы, бобры тоже строят. Разве что войнами…
   – Вы опять утрируете, – сказал Сэр Лис. – Волчьи стаи тоже грызутся между собой, а муравьи устраивают между муравейниками настоящие военные баталии, с захватом пленников. Выделяет человека из мира животных одно – мораль.
   – Мораль – весьма эфемерное понятие, – возразил Бескровный. – Сегодня она одна, завтра – другая… О человеческих жертвоприношениях слышали? Тоже в своё время были моральной категорией. Приведите какое-нибудь существенное и неоспоримое различие.
   – Пожалуйста, – сказал Сэр Лис и повёл передними лапами так, что будь у него плечи, я бы сказал – передёрнул ими. – Возьмём, к примеру, лежащего у меня на коленях кота. – Он почесал Пацана за ухом, и тот зажмурился. – Так вот, как и любое животное, он никогда не задумывается над сроком своей жизни, понятие времени ему неведомо. Живёт себе и всё, и невдомёк ему, что жизни ему отпущено максимум двадцать лет.
   – Ну и что с того? – удивлённо вскинул брови Валентин Сергеевич. – Человек живёт семьдесят плюс-минус двадцать лет, как вы говорите, осознавая это. Разницы я не вижу – и кот, и человек всё равно умрут.
   – А разница в том, что если бы вы сообщили коту о продлении его жизни в десять раз, он бы ничего не понял.
   Честно сказать, я тоже сразу не понял. Зато Валентин Сергеевич мгновенно уловил мысль.
   – Вы хотите сказать… – Он выпрямился в кресле, рука у него дрогнула, и он выронил рюмку. Рюмка со звоном разбилась о гранитные плиты, но Бескровный не заметил этого. – Хотите сказать, что горожане города Холмовска будут жить по восемьсот лет?
   – Минимально, – заверил Сэр Лис. – При этом никто из них не будет болеть. В том числе генетическими и злокачественными заболеваниями.
   Новость огорошила и меня, и Бескровного. Но в этот раз первым среагировал я.
   – А что вы с этого будете иметь?! – без обиняков спросил я.
   – Мы?
   – Да, вы. Лично вы и все те, кто за вами стоит. Пришельцы, или как вы там себя называете?
   – У вас довольно дремучее представление о нашей акции. Для вас нашествие – это непременно порабощение. Вы не допускаете, что наши действия чисто гуманитарного порядка?
   – Гуманитарное нашествие? Это что-то новое…
   – Можно подумать, что вы слыхом не слыхивали о гуманитарной помощи.
   – Не только слышал, но и видел, хотя в руках держать не доводилось. Другим доставалась, и, смею уверить, не тем, кому предназначалась. Впрочем, не это главное. Раз уж вы пришли к нам, а не мы к вам, да ещё, как утверждаете, с гуманными намерениями, то извольте действовать по законам нашего мира. У нас гуманитарная помощь оказывается, обычно, побеждённым. Когда победитель разрушил у неприятеля все коммуникации до основания, он начинает подкармливать поверженного врага. Чтобы побеждённый милостыню принял за милосердие и участие. ЧТО ВЫ У НАС РАЗРУШИЛИ?!
   – Значит, разрушили… – задумчиво протянул Сэр Лис, поглаживая кота. – Хорошо, если вам так угодно. Разрушили мировоззрение потребителя и внедрили в сознание высокоморальные критерии.
   Пока мы вели словесную перепалку, Валентин Сергеевич усиленно потреблял коньяк, из-за разбитой рюмки прихлёбывая прямо из бутылки. Новость о продлении жизни человека свыше восьмисот лет сильно подействовала на него, и он приходил в себя привычным способом. Но, оказывается, нить дискуссии не терял.
   – Погодите, погодите… – вмешался он. – Артём, умерьте запальчивость, насчёт высокой морали нового общества мы уже знаем. Разрушили, создали… Разве в этом суть? ЗАЧЕМ – вот вопрос.
   – На этот вопрос я уже ответил, – сказал Сэр Лис. – Это гуманитарная акция. Или благотворительная. Как вам больше нравится.
   – Знаем мы подобную благотворительность! – сварливо ввязался я. – Гусей перед Рождеством тоже откармливают, и они, наверняка, думают, что это гуманитарная акция. А потом этих гусей едят!
   Сэр Лис рассмеялся мелким смешком.
   – Вы хоть понимаете, что сейчас сморозили?! – спросил он.
   – Да, действительно, Артём, что-то вы не того… – сконфузился Валентин Сергеевич. – Выпейте коньячку, успокаивает…
   Я, было, раскрыл рот, чтобы взорваться, но Валентин Сергеевич услужливо налил рюмку, пододвинул ко мне.
   – Пейте, пейте…
   Я выпил, и вся воинственность вышла из меня, как воздух из проколотого воздушного шарика.
   – Всё же в словах Артёма есть рациональное зерно, – проговорил Валентин Сергеевич, поворачиваясь к Сэру Лису. – Точнее, не в словах, а в их эмоциональной окраске. Почему мы должны вам верить?
   – А почему не должны?
   – Потому, что вы поступаете с нами не как с разумными существами, имеющими собственную цивилизацию, а как с животными, не спрашивая разрешения на проведение над нами эксперимента. Не согласуется отсутствие предварительных переговоров с упоминаемыми вами высокоморальными устоями.
   – Вы опять не понимаете, – вздохнул Сэр Лис. – Какие могут быть переговоры, предварительные контакты? Возьмём пример из вашего общества. Ребёнок достигает школьного возраста и вдруг заявляет родителям, что не хочет учиться. Как по-вашему, пойдёт он в школу или нет?
   – М-да… – протянул Валентин Сергеевич. – Выходит, вы взяли на себя роль приёмных родителей. Воспитывать нас… Тогда зачем установили купол над городом? Почему бы не провести эксперимент над всей Землёй, над всем человечеством?
   – Во-первых, это не эксперимент. Во-вторых, провести акцию сразу над всем человечеством мы не можем по чисто техническим причинам – мы отнюдь не всесильны и не обладаем столь глобальными ресурсами.
   – А купол-то зачем?
   – Зачем? Затем же, для чего стены в школе. Во время занятий вход в школу посторонним запрещён.
   Валентин Сергеевич немного подумал, пожевал губами.
   – Ладно, пусть так. Тогда объясните, зачем вы обрезали связь с внешним миром?
   – Тут я ничем помочь не могу, – развёл лапами Сэр Лис. – Таково свойство субстанции, создаваемой полем энергетической защиты.
   – Даже так?
   Валентин Сергеевич впился взглядом в Сэра Лиса. Не верил он в это самое свойство, и я разделял его точку зрения. Облака сквозь купол проходили, вода в реке тоже.
   – Скажите, это ваше настоящее обличье? – неожиданно спросил Бескровный. Тон у него изменился, и вопрос был задан так, будто он вдруг стал следователем по особо важным делам, а перед ним сидел обвиняемый в тяжких преступлениях.
   – Нет. В вашем понимании у меня нет обличья, вы не сможете его ни увидеть, ни пощупать.
   – Тогда что же мы перед собой видим?
   – Оболочку. Искусственный носитель моего сознания. Мы иногда создаём такие временные вместилища для себя, но, к сожалению, их срок службы невелик. Максимум десять лет, а у этого носителя, поскольку он не имеет аналогов в природе, вообще два месяца. Так что в этом обличье вы меня видите в последний раз. Пришёл попрощаться.
   – Откуда же вы такие, невидимые и неосязаемые, появились? Из какой галактики, звёздной системы?
   – Опять… – сморщил нос Сэр Лис. – Что вы зациклились на космосе? Во Вселенной масса иных мест, кроме космического пространства, звёзд, галактик…
   – Из параллельного пространства?
   – Ближе, но тоже холодно. Параллельные пространства существуют только в головах таких, как вы – писателей-фантастов. Вселенная представляет собой многомерное пространство, это её основа. Вы и близко ещё не подобрались к её пониманию, хотя первый робкий шажок уже сделан. Появилась у вас такая наука, как топология, но, к сожалению, статус настоящей науки она ещё не получила – так, игрушка для ума.
   – Тогда объясните нам, сирым и убогим, эти основы, – нимало не смущаясь, предложил Валентин Сергеевич.
   – Хэ-хэ, – осклабился Сэр Лис. – А вы смогли бы объяснить своему коту теорию относительности?
   – Зачем вы, право, так? – поморщился Валентин Сергеевич. – Только что говорили о людях, как о разумных существах, а теперь сравниваете с животными…
   – Хорошо, – неожиданно согласился Сэр Лис. – Попробую объяснить на аналогиях. Вот вы, когда смотрите в кинотеатре научно-фантастический фильм, видите перед собой объёмный красочный мир далёкой планеты, которого на самом деле не существует. Он всего лишь череда быстро меняющихся картинок на плоском экране. Правильно? А теперь представьте, что на экране действительно существует жизнь, однако не та, которую сняли на плёнку, а иная, но реальная, протекающая по законам плоского мира. Если вы сможете такое представить, то получите отдалённое представление о мире, из которого мы пришли.
   – Они из Голливуда, – съязвил я, обращаясь к Бескровному.
   – Вот вам и пожалуйста, – развёл лапами Сэр Лис.
   – Неувязочка у вас небольшая получается… – немного подумав, сказал Валентин Сергеевич. – Нет, я не насчёт «плоского кино», о другом… Срок жизни людей вы продлеваете до восьмисот лет, а носители, или, как там, искусственные вместилища, живут максимум двадцать.
   – Нет никакой неувязки. Что крепче – гранит или кирпич? Естественно, натуральный камень, а не искусственный. Так и здесь. Продлить жизнь живого существа, в генах которого закодированы миллионы лет эволюции, гораздо проще, чем поддерживать её в искусственно созданном теле.
   – По-моему, вы сейчас сказали чушь, – поморщился Валентин Сергеевич. – Я не биолог и, тем более, не генетик, но в общих чертах мне известно, что такое клонирование. Если использовать генетический материал живого существа, то можно с помощью ваших технологий создать искусственные тела, ничем не уступающие естественным.
   – Вы правы, можно. Но как быть тогда с моральной стороной эксперимента? К тому же наша методика не имеет ничего общего с клонированием, и для создания носителей мы принципиально не используем генетический материал живых существ.
   – М-да… – задумчиво постучал пальцами по столу Бескровный. – Заманчивое предложение – прожить восемьсот лет…
   Сэр Лис сгорбился и отвёл глаза в сторону.
   – Извините, но с вами этого не получится, – глухо сказал он.
   – Почему?
   – У вас слишком развит интеллект, скорее всего, в результате профессиональной деятельности. Ваше сознание не примет перестройку, отторгнет её.
   – Н-да… Насчёт интеллекта это вы лестно… Подсластили пилюлю… Тогда как быть с детьми? Насколько понимаю, вы трансформацию сознания у детей не проводите?
   – Неужели вам и это нужно объяснять? Их тела ещё биологически не созрели, и в юном возрасте подобная трансформация сознания может вызвать серьёзные психологические нарушения.
   – А что с Артёмом? Тоже не созрел? Или…
   – Его случай обсуждению не подлежит.
   Резкая отповедь разозлила меня до крайней степени. Но я сдержался.
   – Вы собираетесь сейчас возвращаться в свой мир? – спросил я, усиленно стараясь, чтобы мой голос звучал натурально.
   – Да. Пора. Проявились первые признаки деструктуризации оболочки.
   – Тогда отпустите кота.
   – Вы боитесь, что я заберу его с собой?
   Я встал с кресла и подошёл к Сэру Лису.
   – Отпустите животное! – металлическим голосом приказал я.
   Сэр Лис с удивлением покосился на меня, снял кота с колен, нагнулся и аккуратно поставил его на землю.
   Будь у Сэра Лиса ошейник, как у настоящей собаки, получилось бы проще. Но я справился и так. Только он отпустил кота, как я, не дав ему разогнуться, схватил за загривок и потащил к обрыву. Весил псевдопёс килограммов двадцать, не больше, но сопротивлялся как настоящая собака – остервенело. Рычал, вырывался, царапал лапами, пытался укусить мелкими зубами.
   – Артём, что вы делаете?! – закричал Бескровный, но я на крик не отреагировал. В несколько шагов преодолел расстояние до парапета и изо всей силы швырнул псевдопса с обрыва в реку.
   – Убирайся к себе, и чтобы духу твоего здесь не было! – проорал вслед.
   Описав широкую дугу, Сэр Лис с шумом и тучей брызг врезался в воду.
   – Вы убили его… – запыхавшись, сдавленным голосом прошептал рядом со мной Бескровный, глядя на расходящиеся по воде круги. – Тут метров двадцать высоты… Зачем?
   – Собаке – собачья смерть! – процедил я.
   Но не угадал. Не успели круги разойтись, как на поверхности показалась рыжая пёсья голова. Повезло собаке – швырни его слабее, и он непременно бы разбился о появившийся за ночь причал со стоявшим возле него катером.
   Не посмотрев в нашу сторону, Сэр Лис развернулся и по-собачьи поплыл к противоположному берегу. Плыл медленно, течение сносило его, и, вполне возможно, что выбраться на берег он сможет только у моста. Если деструктуризация носителя не ускорится, чего я искренне пожелал.
   «Надо было в мешок засунуть», – зло подумал я, но вслух ничего не сказал.
   – Напрасно вы так, – пожурил Валентин Сергеевич. – У меня было ещё столько вопросов…
   – И вы уверены, что получили бы на них честные ответы? – процедил я. – Не смешите меня. Честно он объяснил только одно – пользоваться машиной в пьяном виде, но это, как понимаю, вам до лампочки.
   – Какой смех?! – неожиданно взорвался Валентин Сергеевич. – Чем это я вас рассмешил?! Неужели не хотите знать, зачем вас проверяли на определителе имени, для чего вообще нужен этот прибор? Почему веснушчатый парень умер от одного только слова? Что за погоню вы наблюдали? Почему, кроме нас, дети также не подвергаются переделке сознания? Даже лживые ответы на эти вопросы дают пищу для ума, а если нет никакой информации, остаётся лишь гадать на кофейной гуще! Чему вас только в спецшколе учили…
   Я похолодел. Затем медленно повернулся к Бескровному и посмотрел ему в глаза.
   – Откуда вы знаете о спецшколе?
   – А! – остывая, махнул рукой Валентин Сергеевич. – Сэр Лис рассказал, пока вы спали. Вы думаете, мы всё утро молча коньяк пили? Беседовали… Кстати, почему-то о вас он знает гораздо больше, чем обо мне. Детство, юность, такие подробности, которые можете знать только вы. А обо мне не знает даже того, что жена умерла, хотя в моём творчестве ориентируется хорошо. К чему бы это?
   Я отвернулся. Действительно, к чему бы это?
   – Здесь и гадать нечего, – буркнул в сторону. – Извлекли досье из архивов ФСБ и узнали всю подноготную.
   Сказал, но сам в это не верил.
   – Тогда понятно… – согласился Бескровный. – Будь времена СССР, на меня тоже в КГБ пухлая папочка была бы. Тогда на всех писателей досье заводили, как лояльных, так и не очень.
   Странно, но в словах писателя мне почудилась горечь. Жалел, что ли, что на него в ФСБ «дело» не завели? Жажда славы у писателей, похоже, в крови. Не получается литературной, пусть будет скандальная. Почти как в анекдоте: «Хоть самогон, хоть пулемёт, – лишь бы с ног валило…»
   – Гори оно всё пропадом – слава, почести… – словно услышав мои мысли, сказал Валентин Сергеевич. – Пойдёмте-ка, выпьем, – предложил он и панибратски положил мне ладонь на плечо. – Живём один раз, и если тошно, так лучше от водки, чем от жизни.
   – Что вы всё «выпьем», «выпьем»! – возмутился я и сбросил его ладонь с плеча. – Как алкоголик! Другого занятия у вас нет?
   – Нет, – честно признался он. – Уже нет… Может быть, вы что-то предложите?
   Я запнулся. Предложить было нечего.
   – Есть хочу, – буркнул недовольно. – Пить натощак вредно.

Глава семнадцатая

   Когда мы зашли на кухню, я понял, что имела в виду Верунчик, говоря об автоматических кафе и ресторанах. Одну стену занимал большой секционный холодильник с надписями: «Мясо», «Овощи», «Фрукты» и тому подобное, а вторая стена представляла собой панель кухонного агрегата. Этакого автоматического повара. Слева на панели имелось окошко «Загрузка продуктов», справа – «Выдача готовых блюд», а посередине находился дисплей с несколькими кнопками. Минут пятнадцать мы разбирались, что к чему и, в конце концов, выяснили, что таким агрегатом сможет пользоваться и ребёнок. На дисплее загорался обширный перечень блюд, и стоило отметить некоторые из них, как агрегат тут же начинал готовить. Если каких-то ингредиентов не хватало, на дисплее загоралась надпись, каких именно, и их необходимо было загрузить в приёмное окошко. Впрочем, ничего загружать не пришлось – кто-то уже позаботился. Я заказал омлет, какао, тосты, сыр, зато Валентин Сергеевич разошёлся: экзотические салатики, грибное суфле, осьминоги в маринаде, сельдь пряного посола…
   Я скептически покосился на него.
   – Вы всё это съедите?
   – А вы коньяк собираетесь омлетом закусывать и запивать какао? – в свою очередь поддел меня Бескровный. – Я заказал в расчёте и на вас. Если есть возможность хорошо пожрать, надо сибаритствовать.
   Он принялся выставлять готовые блюда на столик на колёсиках.
   – Давайте пообедаем на террасе, – предложил он. – На свежем воздухе коньяк лучше усваивается.
   При упоминании о спиртном я поморщился, но возражать не стал. Какая, собственно, разница, где обедать? То есть «жрать, сибаритствуя»? Других дел у нас не было – после разговора с Сэром Лисом я окончательно убедился, что в этом мире мы изгои. Причём изгои привилегированные, чей удел есть, пить, спать и… И всё. До скончания жизни. Не нашлось нам иного дела в розовом мире.
   Валентин Сергеевич выкатил передвижной столик на террасу и принялся сервировать обеденный стол.
   – Одного не понимаю, – сказал он, – откуда взялся такой агрегат? Если верить Сэру Лису, то пришельцы не только не похожи на нас, но и нематериальны. Откуда у них такое знание нашей кухни?
   – Быть может, давно наблюдают за нами? – равнодушно высказал я предположение. Не интересовала меня проблема, откуда взялся автоматический повар равно в той степени, как и откуда в обычном магазине берутся продукты. Несущественно это. – А потом, возможно, мы не первые на их пути воспитательно-гуманитарной экспансии.
   – Да? – Валентин Сергеевич удивлённо вскинул брови и на мгновение застыл, не донеся очередное блюдо до стола. – Это мысль, и она стоит того, чтобы её обдумать…
   – А чего думать? – фыркнул я. – Пить надо.
   Хотел сказать насмешливо, но получилось неожиданно искренне. Иного занятия, кроме беспробудного пьянства, нам не оставили.
   – Трезвая мысль, – согласился Бескровный и продолжил сервировку. – Питиё скрашивает бытиё.
   Как посмотрю, афоризмов, оправдывающих потребление алкоголя, у него в голове скопилось на целую библиотеку. Наверняка часами мог цитировать. Куда денешься – писатель, неординарная личность… И пьёт, как и положено интеллигенту – что лошадь.
   – Приступим? – Валентин Сергеевич жестом предложил садиться.
   Я сел, положил в тарелку маринованных осьминогов.
   – Что же вы омлет не берёте? – съязвил он, разливая по рюмкам коньяк.
   Не став с ним пикироваться, я поднял рюмку.
   – С вами я превращусь в алкоголика.
   – Тоже профессия, – невозмутимо согласился он и закончил в тон моим мыслям: – Другой нам здесь не предоставят.
   – За приятное… – начал, было, говорить тост Валентин Сергеевич, но тут в кармане моей куртки запиликал сотовый телефон. – Тьфу, чёрт, опять под руку!
   Я полез в карман, недоумевая, кто мог звонить. Бывшие друзья вряд ли – ничего общего с ними не осталось. Скорее всего, Сэр Лис решил попрощаться.
   – Слушаю, – сказал я.
   В трубке молчали.
   – Я слушаю!
   – Наблюдал, как ты Аутоике в реку бросил, – сказал из трубки знакомый голос. – Экспрессии в тебе много, в следующий раз будь с ними поаккуратнее. Хотя мне понравилось.
   – Кто это?!
   – Аутоике? Некто, похожий на рыжего пса.
   – Я спрашиваю, кто звонит?
   – Неважно. У нас мало времени – разговор могут засечь. Тебя интересует связь с внешним миром?
   – Я слушаю, – сказал я после небольшой заминки. Говорить напрямую «да» не хотелось.
   – Молодец, начинаешь понимать, что такое осторожность. А теперь слушай внимательно: шагах в двух к востоку от старой вишни на глубине полуметра проложен старый телефонный кабель, уходящий за пределы купола. Подсоедини к нему антенну телевизора. Остальное – мои проблемы. Понятно?
   – Понятно. Кто говорит?
   Вместо ответа раздались частые гудки. Я выключил телефон и спрятал в карман.
   – Кто это? – заинтригованно спросил Валентин Сергеевич.
   – Не знаю, – пожал я плечами, но сказал лишь половину правды. Кто это, действительно не знал – в глаза не видел. Но голос узнал сразу. Звонил таинственный «налётчик», в своё время угостивший меня разрядом электрошокера в салоне «Жигулей».
   – Что хотели?
   Я промолчал, отодвинул тарелку с маринованным осьминогом, а придвинул омлет и ещё тёплый стакан с какао.
   – Не по-онял?! – оскорблённо протянул Валентин Сергеевич, наблюдая за моими манипуляциями.
   – Пьянка отменяется, – твёрдо сказал я. – Придётся физически поработать. Лопаты есть?
   – Не знаю… – растерялся он. – Должны быть. Раньше были… А зачем?
   – Траншею копать будем.
   С минуту Валентин Сергеевич внимательно смотрел, как я поглощаю омлет, затем вздохнул, выпил рюмку и стал закусывать салатом.
   – Оборонительные редуты будем возводить, или как? – попробовал он пошутить.
   Но я шутку не принял, а объяснять ничего не собирался. Прав был таинственный «налётчик», осторожнее надо быть, и его слова воскресили в памяти всё, чему меня успели научить в спецшколе. Будто и не было нескольких лет праздной жизни. Бескровному я сейчас не доверял – первая встреча у пивного ларька, а затем спонтанное знакомство на кладбище могли оказаться случайностью, но могли и нет. А сегодняшняя обмолвка, когда выяснилось, что он знает о моей учёбе в спецшколе, ещё более настораживала. Слишком много случайностей… Когда случайностей больше одной, это уже закономерность.
   – Не советую налегать на спиртное, придётся попотеть, – заверил я, когда увидел, что Валентин Сергеевич снова наливает себе коньяк.
   – Сколько той жизни… – пренебрежительно отмахнулся он, но, натолкнувшись на мой непримиримый взгляд, осёкся. Однако рюмку выпил.
   Быстро закончив с омлетом, я запил его какао и встал из-за стола. Валентин Сергеевич вяло ковырял вилкой в тарелке и кисло поглядывал на меня. Я не стал его торопить.
   – Где лопаты?
   – Раньше были в сарайчике, а сейчас не знаю, есть ли вообще, – пожал он плечами. – Посмотрите в гараже.
   – А гараж где?
   – Вы что, не видели? Под домом. Вход либо с кухни, либо со стороны реки.
   Обогнув особняк, я увидел пандус, ведущий под дом. Металлические двери отрылись при моём приближении, и я ступил в подземный гараж, в котором, кроме стоявших там «Жигулей», могли разместиться ещё, как минимум, с пяток машин. Обследовав подсобные помещения, я обнаружил две мастерские – слесарную и столярную, а затем, наконец, каморку с садовым инвентарём. Лопаты, грабли, тяпки, вёдра – всё было новеньким, ни разу не использованным. И здесь пришельцы проявили заботу о подопечных «кроликах», чтобы они не страдали гиподинамией.
   Взяв лопату, я вернулся в сад. Пока отсутствовал, Валентин Сергеевич принял не менее пары рюмок и теперь благодушествовал. При моём появлении его лицо вновь приняло постное выражение, и он угрюмо заковырял вилкой в тарелке, делая вид, что продолжает обедать.
   Не говоря ни слова, я прошёл мимо, обогнул бассейн и подошёл к старой раскидистой вишне. Толстые ветви расходились в стороны в полуметре от ствола, и подойти к ней вплотную не было никакой возможности. На глазок прикинув два шага от неё к востоку, я воткнул лопату в землю, не без злорадства отметив, что попал точно в кустик ночной фиалки. Сон в руку – не зря ночью мечтал о том, как выкорчую в саду все кустики зловредного растения.
   Чтобы наверняка наткнуться на кабель, я стал копать траншею длиной в два метра параллельно стене купола. Минут через пятнадцать ко мне, наконец, соизволил подойти Бескровный.
   – Клад ищем? – поинтересовался он.
   – Что-то вроде того, – уклончиво ответил я, вылез из траншеи, которую углубил уже сантиметров на тридцать, и протянул ему лопату.
   – Смена караула.
   Валентин Сергеевич скривился, взял лопату, повертел в руках.
   – Может, не надо?
   – Надо.
   С тяжелейшим вздохом писатель забрался в неглубокую траншею и принялся копать. Возился он минут пять, не больше, прокопал всего ничего, но рубашка при этом взмокла от пота, капли градом катились по лицу, капали с бороды. Наконец он выпрямился и опёрся ладонями о черенок лопаты.
   – Караул устал! – заявил он.
   – Пить меньше надо.
   – Дык ежели токмо поелику, лепоте не бысть… – завернул он.
   – По фене, писатель, ботаете?
   – Темнота! Российской словесности не знаешь! – пристыдил он.
   – Вылезайте, – смилостивился я. – Землекоп из вас не получится.
   – Знамо дело, барин, – повеселел Валентин Сергеевич, выбираясь из канавы. – Не приучены с малолетства к столь искусному ремеслу, токмо к богопротивному бумагомаранию.
   Разило от Бескровного, как из бочки, не удивительно, что на старорусском языке начал изъясняться. Ещё пару рюмок примет и на междометия перейдёт.
   – А вы современный язык ещё не забыли?
   – Обижаете, гражданин начальник! – Писатель встал в патетическую позу. – Я знаю два языка: русский и матерный! Первый – со словарём, второй – в совершенстве!
   – Как для писателя – очень неплохо, – оценил я. – Просто здорово.
   – Благодарствую, – поклонился он и чуть не свалился в канаву, едва удержавшись на ногах. Когда начинал копать, опьянение почти не замечалось, сейчас же, после физической работы, Валентина Сергеевича развезло.
   – Ладно, – махнул я рукой, – сам справлюсь. А к вам просьба: найдите в доме моток какого-нибудь провода – телефонного, электрического, антенного. Но не менее тридцати метров.
   – Чичас, – кивнул Валентин Сергеевич. – Перекурю только… – Он зашарил по карманам в поисках сигарет, но, наткнувшись на мой взгляд, замахал ладонями. – Ухожу, ухожу…
   Я продолжил работу. Нормальный у нас тандем получился, со стороны посмотреть – ухохочешься. Сразу вспомнились американские кинобоевики, где вожаками Сопротивления инопланетному вторжению, как правило, оказывались бывшие уголовники. Цвет нации, или, точнее, человеческой расы, её лучшие, самые яркие представители. Наша парочка была не хуже – алкоголик и мошенник. Профессии писателя и недоучившегося спецназовца не в счёт – они в прошлом.
   Когда траншея углубилась ещё сантиметров на тридцать, я наткнулся на керамическую трубу. Пару минут недоумённо рассматривал её, затем вспомнил, что телефонный кабель, в отличие от электрического, прокладывают именно в трубах, чтобы удобнее было менять.
   Начав обкапывать трубу, я глянул на часы – Бескровный отсутствовал более получаса. Уснул, наверное, «с устатку», придётся провод самому искать.
   Но в данном случае я в Валентине Сергеевиче ошибся, всё-таки остатки совести у него сохранились. Только о нём подумал, как он подошёл. Держался на ногах твёрже, но мне почему-то подумалось, что здоровье он поправил всё тем же лекарством.
   – Вот. – Он протянул моток красного шнура. – Всё, что нашёл, другого нет.
   К электротехнике шнур не имел никакого отношения – это был тонкий, покрытый пластиком, металлический трос для хозяйственных нужд. Но в качестве антенной проводки мог подойти. За неимением лучшего.
   – Спасибо, – поблагодарил я. – А теперь принесите кувалду. Надеюсь, её найдёте быстрее.
   – Кувалду? Зачем?
   В этот раз я не выдержал.
   – Мамонта раскапываю! – гаркнул. – А кувалда нужна, чтобы по башке врезать, если оживать надумает!
   Брякнул без задней мысли, и только когда слова вылетели изо рта, вспомнил, что такую же фамилию имел покойник, чья могила появилась на месте захоронения моих родителей. К чему бы взяться такой аналогии?
   Валентин Сергеевич обиделся по-настоящему.
   – Зачем вы так, Артём… – сказал он. – Двое нас, обычных людей, осталось… Не надо нам цапаться.
   Он развернулся и ушёл. Вернулся минуты через три, неся в охапке какие-то инструменты.
   – Вот, как просили, – сказал он, вываливая их на холмик выброшенной из траншеи земли.
   Я посмотрел. Топор, клещи, деревянная киянка, пару напильников, ножовка.
   – Кувалды не было, – оправдываясь, сказал Валентин Сергеевич, – надеюсь, топор подойдёт. Мамонта им, вроде бы, сподручнее будет.
   Обида на меня у него прошла, и он пытался обернуть всё в шутку.
   – А остальное зачем?
   – Чтобы второй раз не ходить. Вдруг пригодится?
   Я бросил на него быстрый взгляд, но назад относить не заставил. Чего нам, действительно, цапаться?
   Топор оказался лучше кувалды, так как, разбив обухом керамическую трубу, я наткнулся на толстый полихлорвиниловый кабель. И клещи неожиданно пригодились – перерубив кабель топором, я клещами освободил от пластиковой оплётки многочисленные жилы. И опять у меня закралось подозрение, что Бескровный знал, что я собираюсь делать.
   Проводов в кабеле оказалось не менее двух сотен, но я не стал гадать, какие из них будут служить антенной, а зачистил наобум пару десятков и скрутил их с металлическим тросом. Хорошо бы пропаять скрутку, но я не был уверен, что удастся найти паяльник. В принципе, для антенны и так сойдёт. Обмотав тросом конец кабеля, чтобы скрутка не разорвалась при натяжении, я начал разматывать моток.
   – Где у нас ближайший телевизор находится? – спросил у Бескровного.
   – В каждой комнате имеется, – пожал он плечами. – Ближайший, наверное, в холле.
   Телевизор в холле был обыкновенным, земным, и это обстоятельство порадовало. Если бы оказался сверхплоским чудом, как в комнате на втором этаже, пришлось бы повозиться – ломать стену, чтобы добраться до антенного гнезда.
   – Так вот зачем всё это! – понял, наконец, Валентин Сергеевич, когда я начал возиться с антенным гнездом, пытаясь вставить в него конец металлического троса. Не знаю, играл он или нет, но возглас прозвучал вполне натурально. – Вы надеетесь подобным образом поймать телевизионный сигнал из-за купола? Не уверен, что у вас получится. Ни один телефонный кабель, выходящий за пределы купола, не функционирует. Я полдня потратил, пытаясь дозвониться по междугородней связи.
   Мне, наконец, удалось воткнуть трос в антенное гнездо.
   – Чем разглагольствовать, может, лучше попробовать? – предложил я. – Найдите пульт дистанционного управления.
   Валентин Сергеевич сел на диван.
   – Чего его искать? Вот он.
   Он протянул руку и взял с журнального столика пульт.
   – Тогда включайте.

Глава восемнадцатая

   Ничего у нас не получилось. Телевизор включился, но по всем каналам показывал шипящую рябь. Дважды перебрав сотню каналов, Валентин Сергеевич махнул рукой и ушёл пить коньяк. Я же остался доводить начатое до ума – зачем «налётчику» меня обманывать, какой смысл?
   Чего я только ни делал: щёлкал каналами, подстраивал их вручную, несколько раз перевтыкал металлический тросик в антенное гнездо, – но результат был тот же. Тогда я взял на кухне острый нож, вернулся к кабелю и принялся скрупулёзно зачищать все жилы, чтобы срастить их с тросиком. Если и это не поможет, брошу попытки.
   – Не тратьте зря силы, идите лучше коньяк пить, – позвал от стола Валентин Сергеевич. – Тяжело в одиночку.
   Но я не отступился.
   Пацан, вопреки утверждению Бескровного, что будет два дня сидеть под кроватью, уже пришёл в себя и принялся осваивать территорию. Взобравшись на вишню, кот долго шуршал ветками у меня над головой, осыпая лепестки, затем спрыгнул на землю и степенной походкой спустился в траншею. Обнюхав кабель, он фыркнул, покосился на меня, пренебрежительно тряхнул лапой и, гордо задрав хвост, удалился. Ни он, ни его хозяин не верили в моё предприятие. Я тоже.
   Зачистив все жилы, я как можно плотнее срастил их с тросиком, сдавил скрутку со всех сторон клещами и вернулся в холл. Не успел сесть в кресло, как появился Валентин Сергеевич, держа под мышкой несколько бутылок, а в руках – ведёрко со льдом и два больших бокала. Расставив всё на журнальном столике, он шумно плюхнулся на диван. Скучно ему было пить в одиночку.
   – Артём, – пробормотал он заплетающимся языком, – а вы не пробовали пить коньяк с тоником? Прекрасная штука получается… Только коньяк нужно брать ординарный, жёсткий, и обязательно со льдом.
   Он налил в бокалы тоника, разбавил коньяком, бросил лёд.
   – Рекомендую…
   На экране телевизора по всем каналам по-прежнему сыпался шипящий чёрно-белый снег, и я махнул рукой.
   – Давайте, попробую…
   Напиток, действительно, получился оригинальный, чем-то напоминающий шампанское.
   Валентин Сергеевич залпом осушил свой бокал, налил ещё.
   – Прекр-р-раснейшее зелье! – объявил он.
   Машинально я продолжал переключать каналы, и вдруг мне показалось, что на экране мелькнуло туманное изображение. «Прекраснейшее зелье» мгновенно утратило для меня интерес, я лихорадочно защёлкал каналами, затем бросился к телевизору, подёргал импровизированную антенну, проверяя контакт. Заняло это минуты две, не больше, но когда вернулся к креслу, Валентин Сергеевич уже похрапывал, откинувшись на спинку дивана и свесив голову на грудь. Усиливающиеся рулады храпа напоминали далёкие раскаты приближающейся летней грозы, и чувствовалось, что, когда «гроза» накатит, стеклянная посуда начнёт резонировать, и всем будет тошно.
   Будить писателя не имело смысла, и я снова защёлкал пультом, проверяя каналы между тридцатым и сороковым, где, как показалось, мелькнуло изображение. Тридцать четвёртый канал оказался тем, что нужно. Чёрно-белый снег на экране сменился мелкой рябью, шипение уменьшилось, и я начал подстраивать изображение. Нормальной картинки добиться не удалось, но всё же на экране проявилось туманное чёрно-белое изображение, и прорезался с трудом различимый из-за помех голос.
   Минут пять я сидел, вглядываясь в экран и пытаясь разобраться, что мне удалось поймать – действительно ли канал из-за купола, или «местный»? Показывали видовой фильм о пустыне – барханы, песок, змеи, скорпионы… Неразборчиво, перекрываемый раскатистым храпом писателя, бубнил голос диктора, но меня сопроводительный текст не интересовал – по нему невозможно определить, откуда идёт передача. Ждал окончания фильма. Но не дождался. Где-то посередине фильм перебили рекламой женских гигиенических прокладок, я досадливо поморщился – достала-таки телевизионная реклама – и вдруг вспомнил, что по «местным» каналам рекламы нет!
   Никогда не мог подумать, что буду так радоваться дебильной пропаганде причиндалов для гениталий!
   – Есть! – заорал я и ткнул локтем в бок сидящего на диване Бескровного. – Валентин Сергеевич, удалось!
   Он икнул, пошамкал губами, но не проснулся, а выдал такую руладу храпа, что пустые бокалы на журнальном столике задрожали и начали приплясывать.
   – Да проснитесь же вы, Валентин Сергеевич!
   Я затряс его за плечо. Богатырский храп, наконец, оборвался, Бескровный приподнял голову с груди, разлепил веки и посмотрел на меня мутным взглядом.
   – Што? – пробормотал он, и голова его снова начала клониться на грудь.
   – Проснитесь, говорю, – продолжал я трясти его за плечо. – Мне удалось наладить приём российского телеканала!
   Бескровный тупо уставился на меня, затем, очевидно, до него дошли мои слова, но смысл – вряд ли. Он перевёл взгляд на экран телевизора, несколько секунд смотрел на него, и вдруг спросил заплетающимся языком:
   – Не пому, шот-то, Аттём, это у мене в газах абит, или телевисор расфокус-с-с-сивован? Он шипит, или в холове швенит?
   – И то, и другое, – констатировал я. Радужное настроение схлынуло так же стремительно, как и накатилось. Послал бог соратника…
   – Щас попавим… – кивнул он, с третей попытки захватил со стола бутылку коньяка, плеснул в бокал, разбавил тоником и начал, обливаясь, жадно пить. Выпив, поставил бокал на столик, тяжело выдохнул, пару секунд посидел, вроде бы приходя в себя, но затем, как подкошенный, рухнул на диван.
   И я понял, что теперь Бескровного не разбудить. Да и надо ли?
   Уложив поудобнее, я повернул его на бок, как рекомендуют, чтобы спящий не храпел, и он действительно перестал, зато начал сильно сопеть. И на том, как говорится, спасибо.
   Не став больше экспериментировать с каналами, я более часа смотрел передачу о жизни пустыни Калахари, затем ещё полчаса японский мультфильм о каких-то непонятных тварях, живущих у детей в карманах и вытворяющих разные пакости. Или умильные шалости. Точнее из-за мутного изображения определить не смог, уловил лишь, что, по идее режиссёра, японским детям такое должно нравиться. Я не знаток японского менталитета, но если режиссёр прав, то странные у японцев дети. Восток – дело тонкое…
   Наконец я дождался выпуска новостей. Честное слово, после томительного полуторачасового ожидания думал, что программа «Вести» начнётся, как всегда, с криминальных событий (чтобы знали, значит, кто в стране хозяин), затем последуют новости из правительства, Думы и только где-то в конце, походя, как о чём-то незначительном, сообщат о вторжении пришельцев. Но нет, не все ещё в Москве с ума сошли, как стало мерещиться после долгого ожидания. Специальный выпуск программы «Вести» был целиком и полностью посвящён событиям вокруг Холмовска. Начался спецвыпуск с пресс-конференции министра вооружённых сил.
   «…В средствах массовой информации сейчас усиленно муссируются слухи о вторжении на Землю инопланетян, – начал он. – Со всей ответственностью заявляю, что мы, пока, таких данных не имеем. Поэтому данный объект, возникший на месте российского города Холмовска, квалифицируется нами как необычное природное явление. Появившиеся на Западе высказывания о том, что якобы Россия в Холмовске испытывает новый вид ядерного щита, разрабатываемый в качестве альтернативного ответа американской программе противоракетной обороны, также не имеют под собой почвы. В этом направлении мы разработок не ведём. Сведений о том, что к появлению этого феномена имеют отношение международные террористические организации, таким нетривиальным образом захватившие российский город, мы также не имеем. Теперь о самом феномене. Он представляет собой идеальную полусферу из неизвестного высокопрочного материала с радиусом около пятидесяти километров, которая накрывает город Холмовск и прилегающие окрестности. У земли полусфера непрозрачна и имеет матово-розовый цвет, но выше двухсот метров вещество, из которого состоит полусфера, прозрачно. Материалы аэрокосмической фото– и видеосъёмки сейчас обрабатываются и расшифровываются, поскольку дисперсия света внутри купола не позволяет получить чётких снимков. Вместе с тем хочу успокоить российских граждан и в особенности тех, у которых в Холмовске остались родственники и знакомые, что опасаться за жизнь жителей города нет оснований. Насколько можно судить по снимкам, разрушений в городе нет, по ночам в окнах зданий горит свет, мало того, в окрестностях города зафиксировано расширение площади вспаханной земли, что свидетельствует о ведении весенне-полевых работ. То есть, жизнь там продолжается в нормальном русле. Вместе с тем хочу предупредить граждан, что приближаться к сфере не рекомендуется, поскольку её природа не выяснена и последствия непосредственного контакта с веществом сферы непредсказуемы. С целью предотвращения нежелательных последствий в настоящее время проводится оцепление сферы силами внутренних войск, непосредственно у объекта работает подразделение радиационного контроля, а также бригада МЧС, которая на месте занимается анализом ситуации. Просьба ко всем журналистам быть корректными в своих высказываниях о происшедшем – не забывайте, что очень много наших граждан имеют в Холмовске родственников и знакомых. Не нагнетайте обстановку досужими вымыслами о глобальной катастрофе и гибели людей. Повторюсь, для этого нет оснований. Всю информацию о проведении исследований объекта и анализе ситуации вы будете получать из нашего пресс-центра. Теперь я готов ответить на ваши вопросы.
   – «Известия». Почему вы категорически отвергаете версию об инопланетном вторжении? У вас есть веские основания?
   – Я не знаток правил контактов с инопланетянами. Поэтому в своих выводах мы пользуемся принятым на Земле международным правом. Если бы какая-та страна, частные лица или те же инопланетяне воздвигли вокруг города эту полусферу, они бы заявили о своих намерениях. Поскольку таких заявлений нет, мы склонны рассматривать данное образование как природный феномен.
   – «Евроньюс». Предполагается ли участие в исследовании феномена иностранных специалистов?
   – Запросы на участие в исследованиях феномена нами уже получены из многих стран, и они рассматриваются в установленном порядке.
   – «Московские новости». Почему отсутствует телефонная связь с городом? Не противоречит ли это вашему утверждению, что люди в городе живы?
   – Я уже просил не нагнетать страсти вокруг феномена, и не представлять его как катастрофу с жертвами. Приведенные мною данные ни о чём подобном не говорят. Что касается отсутствия связи, то таково свойство материала полусферы, экранирующего не только радиоволны, но и не проводящего электричество. В частности, вам известно, что прекратилась подача электроэнергии с Холмовской ТЭЦ в близлежащие города, хотя высоковольтная линия не повреждена. В настоящее время электроэнергия подаётся в города с других источников. То же самое обстоит и с телефонными кабелями.
   – «Амэрикэн Экспресс». Почему феномен окружается войсками? Вы предполагаете, что от него может исходить военная угроза?
   – Нет. Это превентивная мера безопасности, поскольку природные феномены могут вести себя по-разному. Например, шаровые молнии зачастую возникают и исчезают бесшумно, но иногда взрываются. Мы надеемся, что данный феномен через некоторое время исчезнет без каких-либо эффектов, как и возник, но всё же подстраховываемся…
   И в это мгновение в холле раздался взрыв. От ослепительной вспышки я рефлекторно зажмурился и почувствовал, как в грудь упёрлось что-то металлическое.
   – Сидеть! Не двигаться! – жёстко приказал кто-то.
   Медленно приходя в себя после оглушительного взрыва, я открыл глаза и поначалу ничего не увидел. Белесый туман. Но постепенно зрение начало восстанавливаться, прорезались очертания холла. Я ожидал увидеть полную разруху – выбитые стёкла, бреши в стенах, – ничего подобного. Создавалось впечатление, что шоковая граната взорвалась не в холле, а в моей голове, оглушив шумовым эффектом барабанные перепонки и вспышкой выключив глазной нерв. В ушах звенело, в глазах рябило, и я никого перед собой не видел, хотя по-прежнему чувствовал – что-то твёрдое, как ствол пистолета, упирается в грудь. И только немного позже различил перед собой прозрачный, как вода, силуэт.
   – Что происходит? – спросил я и затряс головой.
   – Сидеть! – вновь гаркнул прозрачный человек, и его голос мне показался знакомым.
   Скосив глаза, я увидел, что у дверей стоит второй «водянистый» силуэт.
   – Где он?! – спросил стоявший передо мной, и невидимое дуло сильнее надавило на грудь.
   – Кто?
   – Не строй из себя дурочку! Где он?
   Непроизвольно я посмотрел на Бескровного, продолжающего, как ни в чём не бывало, спать.
   – Вот он, – указал на диван.
   – Не прикидывайся, что не понимаешь, о ком спрашивают!
   Я пожал плечами, постаравшись изобразить на лице полное недоумение.
   Скрипя деревянными ступеньками, по винтовой лестнице со второго этажа спустился третий «водяной».
   – Наверху никого нет, – сказал он.
   – Опоздали… – разочарованно протянул стоявший передо мной, и вдруг водянистый силуэт стремительно помутнел и превратился в Ремишевского.
   На нём был всё тот же костюм от «Carden», но правую руку по самый локоть, как перчатка, охватывало странное оружие. Точно из такого палили бравые спецназовцы во время погони за малым стопоходом.
   Перехватив мой взгляд, Ремишевский убрал оружие от моей груди, и оно, будто живое, щупальцем скользнуло в рукав. Словно его и не было.
   – Можно отключить камуфляж, – сказал он, и я снова увидел, как два водянистых силуэта превращаются в молодых ребят в чёрной форме спецназа.
   Ремишевский нагнулся, заглянул мне в глаза.
   – Я повторяю – где он?
   – Так вы не писателя ищете? – удивился я. – Тогда, наверное, рыжего пса. Сожалею, но был вынужден швырнуть его с обрыва в реку – уж очень он себя некорректно вёл в гостях. И он поплыл к другому берегу. Надеюсь, не доплывёт.
   Ремишевский досадливо скривился и выпрямился.
   – Разбудите второго, может, от него будет больше толку! – приказал он.
   – Хэ-хэ, – осклабился я. – Не советую будить. Вряд ли он сможет вам что-нибудь сказать. А вот облевать – вполне.
   Один из спецназовцев шагнул к дивану, нагнулся над Бескровным, но тут же отпрянул, обмахиваясь ладонью.
   – Что так? – нагло поинтересовался я. – Перегар не нравится? А я собирался предложить вам разделить компанию. – Плеснув в бокал тоника, добавил коньяка и пригубил. – Не желаете?
   – Нет, – отрубил Ремишевский.
   – Вот… – со вздохом сказал я. – И вы хамите. Сами сигать с обрыва будете, или мне вас в реку швырять?
   Спецназовцы никак не отреагировали на мои слова. Стояли с постными, ничего не выражающими лицами, словно истуканы. Похоже, и в этом мире представители силовых структур не отягощены чрезмерной интеллектуальностью.
   – Самоуверенности вам не занимать, но вряд ли у вас что-либо получится, – криво усмехнулся Ремишевский, демонстративно вынул из кармана пятак, согнул его между пальцами.
   – Знаем, знаем, – притворно замахал я руками. – Видеть не видели, но наслышаны.
   – Тогда зачем комедию ломаете?
   Ремишевский бросил согнутый пятак на журнальный столик, не став сворачивать его в трубочку.
   – Помилуйте, – продолжал я, – какую комедию? Это вы спектакль разыгрываете. Режиссёр, – я указал на Ремишевского, – и два актёра. К чему они спецназовскую форму нацепили? Что, у вас другой формы нет, нашу копируете?
   – Да, копируем, – неожиданно легко согласился Ремишевский. Видимо, решил избрать другую тактику. – Стараемся не отрываться от реалий вашего мира. Привычно вам видеть стражей порядка в спецназовской форме, значит, мы такими и будем.
   – А зачем в благополучном мире с высокоморальным обществом стражи порядка? – вкрадчиво поинтересовался я.
   Ремишевский не ответил. Он подошёл к телевизору, посмотрел на экран, заглянул сзади, потрогал импровизированный антенный шнур, хмыкнул.
   – Неужели сами додумались?
   – Обижаете, гражданин начальник! – повторил я любимую фразу Бескровного. – Зачем отказываете нам в сообразительности?
   – Ваша сообразительность здесь ни при чём, – раздельно проговорил Ремишевский. – Без ЕГО помощи, вам бы никогда не получить сигнал из-за купола. Куда бы вы ни подсоединили антенный шнур.
   Я согнал язвительную улыбку с лица. Если раньше ёрничал, говорил с издёвкой, то сейчас по-настоящему захотелось схватить Ремишевского за шиворот и отправить вслед за Сэром Лисом. Что за напасть такая, второй раз встречаюсь с этим получеловеком и второй раз хочется схватить его за шиворот? Пальцы даже ощутили ворот сardenовского пиджака.
   – Тогда позвольте узнать, почему вы запрещаете нам смотреть передачи с Большой Земли?
   – С Большой Земли? – Брови Ремишевского подскочили. – Вы что, себя партизанами в тылу врага возомнили? – рассмеялся он. – Ещё нас фашистами обзовите. Никто вам ничего не запрещает, это просто свойство защитного купола.
   – Ой ли? Вы хотите сказать, что позволите нам смотреть это?
   Ремишевский на мгновение задумался, затем пожал плечами.
   – А почему бы и нет? Только не так… – Он нагнулся к телевизору и провёл рукой по задней стенке.
   Изображение на экране мигнуло, и тотчас на нём прорезались все цвета, а звук стал чистым.
   – Смотрите сколько угодно, и все каналы, – ухмыльнулся он.
   Я обомлел. Не ожидал такого подарка. Спецвыпуск новостей закончился, шла какая-то развлекательная программа, но заставка в углу экрана подтверждала, что это российский канал.
   – Уходим, – сказал Ремишевский своим сопровождающим. – Они не знают, где он. Не такой он дурак, чтобы оставить свои координаты.
   Спецназовцы развернулись и с чёткостью вымуштрованных до полного оболванивания солдат направились к выходу. Было в их движениях что-то неприродное, механическое, роднившее их с «сельскохозяйственной сколопендрой».
   – Минутку! – спохватился я, когда спецназовцы вышли и Ремишевский ступил на порог, чтобы последовать за ними.
   – В чём дело? – обернулся он от дверей.
   – Если вы такие добрые, то не могли бы восстановить и телефонную связь с внешним миром?
   – Нет. Этого мы вам позволить не можем.
   – Почему? Чего вы боитесь? Что о вас узнают? На купол сбросят водородную бомбу, и вашей миссии придёт конец?
   – Именно этого и боимся, – подтвердил Ремишевский. – С нами ничего не случится, купол выдержит ядерный удар всего арсенала человечества. Но выдержит ли человечество такую атаку? Последствия ядерного взрыва проявятся не внутри купола, а снаружи. Если вы не цените человеческие жизни, то мы не собираемся терять такой богатейший материал. До свиданья.

Глава девятнадцатая

   Материал… Надо же, каким словом обозвал человеческие жизни. Или тела? Будто это полупродукт для промышленных технологий. В обмолвку я не верил – слишком много имел доказательств, что не всё в розовом мире «прекрасно и удивительно». Зачем, спрашивается, в таком «благополучном» обществе спецназ? Кто такой таинственный «налётчик», почему за ним охотятся? Представитель третьей цивилизации, которому не нравятся действия пришельцев, «гуманитарно» оккупировавших Холмовск? И настолько ли акция гуманна, как мне пытаются представить? Похоже, не я один не согласен с таким утверждением, и этот кто-то представляет для пришельцев серьёзную опасность. В отличие от меня.
   Много мыслей появилось после разговора с Ремишевским, но ещё больше вопросов. Не так представлял нашу встречу, думал, я буду диктовать условия, а вышло в точности до наоборот. Не сориентировался вовремя, хотя, по-моему, Ремишевский был не против дать некоторые разъяснения. И очень жаль, что в беседе не принял участие Бескровный. У него голова светлая, много в ней нетривиальных вопросов…
   Я покосился на Валентина Сергеевича. «Светлая голова» спала беспробудным сном. Таков уж российский менталитет – если не удаётся что-то, напейся и усни. И трава не расти…
   По телевизору опять пошла реклама, и мне стало противно. Когда смотрел украдкой, радовался, что увидел что-то земное, нашенское, но стоило получить открытый доступ к информации из внешнего мира, как антипатия к рекламе вернулась. Однако я прекрасно понимал, что дело вовсе не в рекламе. Прав Ремишевский, кем бы он ни был, – если за пределами купола узнают, что это нашествие, то ядерного удара не избежать. А это всё равно, что питекантропу идти с дубиной против танка. Разница лишь в том, что дубина, отскочив от брони, в худшем случае ударит нападавшего по лбу, а вот что случится на Земле после ядерной атаки купола, предсказать несложно. Ремишевский в двух словах описал.
   Дожидаться следующего спецвыпуска новостей я не стал. Встал и вышел в сад. Что нового я могу услышать? Это я многое мог бы сообщить во внешний мир, а не наоборот, однако после разговора с Ремишевским эта затея потеряла актуальность. Знаем, каким способом решаются в России проблемы желающих отделиться народов, и я не хотел, чтобы «дубина» питекантропов из российского правительства ударила по куполу и, отскочив, сокрушила Землю. Здесь я с пришельцами солидарен, как ни горько это осознавать.
   В саду, словно ничего необычного вокруг не происходило, во всю буйствовала весна. Цвели вишни, черешни, набухали розовыми бутонами ветви яблонь. У траншеи, на холмике выкопанной земли, копошились скворцы, выискивая червяков, но спокойно обедать им не давал окончательно освоившийся на природе Пацан. Он то и дело нападал на птиц то из-за ствола старой вишни, то из кустов смородины, и скворцам приходилось шумно вспархивать на ветки деревьев. Охота у домашнего кота не получалась, но сколько в ней было азарта!
   Я вдохнул пьянящий запах весны полной грудью, но облегчения на душе не наступило. Как я завидовал коту, которого, кроме охоты, ничего не интересовало. И откуда они взялись, эти пришельцы, на мою голову? Не будь их, жил бы себе спокойно, как кот, занимаясь исключительно тем, что нравится. Так нет же, явились…
   Бесцельно побродив по саду, я вернулся к бассейну, сел за стол. Странно, но скворцы на столе почему-то не побывали, хотя любая птица не преминёт поклевать остатки обеда в отсутствии хозяев. Да и кот, не отличавшийся светскими манерами, на стол, заставленный разнообразными блюдами, тоже почему-то не покусился. Похоже, пришельцы знали секрет, как отваживать непрошеных сотрапезников, и в столешницу был вмонтирован какой-то прибор, отпугивающий их.
   Зато Валентин Сергеевич посибаритствовал на славу, не удосужившись убрать за собой. Я переставил грязные тарелки на передвижной столик, бросил в поддон скомканные листы какой-то рукописи, о которые Валентин Сергеевич вытирал руки, используя вместо салфеток. То ли чистовая рукопись, то ли черновик – не понять; ни начала, ни конца, ни нумерации страниц на стопке листов, лежащей на свободном стуле, не было. Думаю, чистовик – сильно подкосило писателя внезапное осознание своей ненужности в новом мире.
   Меня же угнетало другое – собственная беспомощность. Всю свою недолгую жизнь я жил сам по себе, полагался только на себя, из-за чего не прошёл тест на толерантность в спецшколе, но ничуть об этом не жалел. Я чувствовал своё превосходство над другими и, хотя никогда никому его не демонстрировал, осознание собственной значимости и независимости тешило самолюбие. Но это осталось там, за пределами купола. Здесь же я чувствовал себя так, будто утратил неординарные способности – их просто негде было применить. Наверное, так себя в первый момент ощущает человек, в результате травмы потерявший речь, зрение или слух. Весьма дискомфортное состояние…
   Не знаю почему, но внезапно я вспомнил ребят, игравших в кегельбане и сбивавших все кегли с первого же броска. Тогда я подивился их точности, но сейчас неприятный холодок пробежал по спине. Я, легко угадывавший номера в тотализаторе, выигрывавший у всех в карты, бильярд… – да в любую игру! – этим ребятам уступил бы. Моё «везение» – ничто, по сравнению с их умением. Жуткая догадка о происхождении нашей с ними похожести обожгла мозг, но я не захотел об этом думать. Схватил бутылку коньяка, налил в бокал, выпил. Но ни вкуса, ни хмеля не ощутил. Как воду проглотил.
   Чтобы как-то отвлечься, я взял из стопки лист рукописи, перевернул его чистой стороной и стал рисовать шариковой ручкой. Вначале сложные стереометрические фигуры: параболоиды, закручивающиеся штопором конусы, – потом перешёл на натуру: в японском стиле начал рисовать голые деревья с причудливо изогнутыми стволами и ветвями. Это немного успокоило, и тогда я на чистом листе нарисовал шаржированного кота Пацана, который поймал мышь и, зажав в лапе хвост несчастной, залихватски крутил её у себя над головой.
   Получилось неплохо, мне понравилось.
   – Пацан! – позвал я. – Иди посмотри, как я тебя изобразил!
   Кот муркнул у ног, я заглянул под стол и вздрогнул. Пацан сидел, с гордым видом смотрел на меня, а перед ним на полированных каменных плитах террасы лежала придушенная полевая мышь.
   Это было уже что-то новенькое. Раньше я интуитивно предвидел только выигрышные цифры в тотализаторе, грешным делом наделяя себя не только даром предвидения, но и даром осуществления желаний, как с «однорукими бандитами» в казино. А вот чтобы предвидеть какое-то конкретное событие, пусть неосознанно, а так же интуитивно, как цифровые шифры на замках, – такое со мной впервые. Или это простое совпадение?
   – Послушай, Пацан, – с замиранием сердца спросил я, – может, ты ещё говорить умеешь?
   Собственно, а почему бы и нет? Если пришельцы могут перевоплощаться в собак, то чем коты хуже?
   – Мур-р-р, – отозвался кот, заглядывая мне в глаза.
   Я взял со стола блюдечко с ветчиной и поставил рядом с ним. Кот долго перебирал, нюхая попеременно то мышь, то ветчину, в конце концов предпочёл ветчину, но, тем не менее, глаз с мыши не спускал.
   «Неужели ещё один соглядатай на нашу голову?» – расстроенно подумал я, но тут кот, не доев ветчину, тронул мышь лапой. Раз, второй, затем подбросил в воздух, прыгнул и принялся играть с ней, как с мячиком.
   У меня отлегло от сердца. Мнительным я стал сверх меры. Настоящий он кот, то есть обыкновенный. Сэр Лис был брезгливым.
   Опять на меня накатили тягостные мысли, я взял несколько листов рукописи и на чистой стороне принялся рисовать лица знакомых. Но в этот раз рисование помогало слабо, и я не заметил, как начал рисовать машинально, погрузившись в размышления. Что-то изначально со мной было не так. Собрав воедино странные факты последних дней, касающиеся только меня, я принялся их анализировать. Почему именно ко мне за день до вторжения пришёл Ремишевский, почему ко мне в машину подсел странный «налётчик», почему ко мне, а не к кому бы то ни было, был приставлен соглядатаем Сэр Лис, почему я да ещё Бескровный, (дети, понятное дело – не в счёт) не подверглись трансформации сознания, но при этом писателю объяснили причины, а я был «особым случаем, не подлежащим обсуждению»? Почему пришельцы знают обо мне всю подноготную, чуть ли не с пелёнок, а о Бескровном – почти ничего? Есть ли что-то общее между моими неординарными «наследственными» способностями, и умением ребят с трансформированным сознанием без промаха бросать шары в кегельбане? Да человек ли я в конце концов?!
   Я тряхнул головой, прогоняя вырисовывающуюся помимо воли жуткую перспективу. Это уже паранойя. Понимаю писателя – лучше белая горячка, чем такое…
   Солнце склонялось к закату, и я понял, что долгое время пребывал в трансе собственных мыслей. Анализа ситуации не получилось – развернувшиеся вокруг меня странные события крутились в голове, повторяясь и нагнетая тревогу, но выстроить из них правдоподобную картину не удавалось. А рука сама собой, будто отдельно от сознания, нарисовала целую портретную галерею.
   Я перебрал листки. Любопытный ассоциативный ряд выдало подсознание – Ремишевский, один из посетителей пивного ларька до и после трансформации сознания, Валентин Сергеевич, Сэр Лис, Верунчик, гибэдэдэшник, механик Вахрушев, Нюра, один из сегодняшних «спецназовцев», сидящий почему-то в стопоходе… А вот этого человека, чей портрет был нарисован на последнем листе, я не знал и, несмотря на фотографическую память, не мог припомнить, видел ли его хотя бы мельком. Хотя в отношении «спецназовца» память услужливо подсказала, что это именно он стрелял во время погони из стопохода.
   С портрета на меня смотрело волевое, изборождённое морщинами лицо старого человека с пристальным, обжигающим взглядом. Весьма примечательная личность, такую, если даже видел мельком в толпе, не забудешь. Но всё дело в том, что я с этим человеком нигде и никогда не встречался. Не пересекались наши жизненные тропки.
   Из странствий по саду вернулся Пацан и набросился на недоеденную ветчину. Мыши при нём уже не было. Быстро расправившись с остатками ветчины, кот сел и требовательно уставился на меня. Как посмотрю, разбаловал его писатель.
   Взяв со стола тарелку с копчёной рыбой (севрюгой, кажется), я поставил её перед котом и, перевесившись через подлокотник кресла, долго наблюдал, как он ест. Но в этот раз я думал не о его беззаботной жизни, а том, почему из-под моей руки появился портрет незнакомого человека. Является ли это игрой воображения, растревоженного необъяснимыми событиями вокруг моей личности, или своеобразным предсказанием неизбежной встречи с этим человеком? Нарисовал же я Пацана с мышкой…
   Не знаю, прав ли я был в своих предположениях, но в одном уверился твёрдо – кто-то вёл со мной жёсткую игру, ничем не лучше, чем кот с мышью. И мышью в этой игре был я.

Глава двадцатая

   Спал я плохо, несмотря на то, что перед сном выпил стакан коньяку. Выпил в одиночку, Бескровного будить не стал – пожалел старика. И напрасно, потому что среди ночи он проснулся, включил в холле телевизор на полную громкость, а затем принялся возбуждённо бродить по дому. Звукоизоляция в особняке прекрасная, но я спал с открытыми окнами, к тому же Валентин Сергеевич, пару раз зайдя ко мне, но не решившись разбудить, оставил двери открытыми, так что я слышал сквозь сон и бормотание телевизора, и шаги писателя по дому. Но просыпаться принципиально не хотел – возбуждённому мозгу был крайне необходим отдых, иначе точно стану параноиком. И без того симптомы налицо.
   Под утро, когда писатель утихомирился, приглушил звук телевизора, и, очевидно, прикорнул в кресле, ко мне пришёл кот. Нагулявшись за ночь, он устроился в ногах поверх одеяла, и только тогда я, наконец, по-настоящему заснул. Говорят, кошки хорошо снимают нервное возбуждение.
   Проснулся я от щебета птиц. Не скажу, что хорошо выспался, но и не чувствовал себя разбитым, как накануне. Кот ушёл на утреннюю охоту, лишний раз подтвердив, что все кошачьи гуляют, где и когда вздумается, и живут сами по себе. Хотел бы и я так…
   Умываясь, я неожиданно обнаружил в волосах седину. Вот вам и пожалуйста – передряги последних дней. Не думал, что мои переживания могут так сильно отразиться на метаболизме. В моём-то возрасте…
   Внимательно рассмотрев себя в зеркале, я, в дополнение к седине, заметил тоненькую морщину на лбу. А вот это уже не лезло ни в какие ворота. Слышал, что от нервных стрессов люди за ночь седеют, но чтобы появлялись морщины?
   Одевшись, я спустился в холл отнюдь не в радужном настроении. Несмотря на открытые двери, в холле было накурено так, что дым сизым облаком висел в воздухе. Хоть топор вешай. Валентин Сергеевич сидел на диване, сумрачно смотрел телевизор и курил, как паровоз, одну сигарету за другой. На столике стояла начатая бутылка коньяку, пустая рюмка и большая пепельница, полная окурков. Лицо у писателя было хмурым, осунувшимся, обычно опрятная борода всклокочена.
   – Доброе утро, – сказал я.
   – Что? – Бескровный вздрогнул, будто его разбудили посреди тревожного сна. – Ах, это вы… Здравствуйте, Артём. Кому утро доброе, а кому… – Он махнул рукой.
   – Меньше пить надо, тогда похмелье не такое тяжёлое.
   – Причём здесь пить? Я всю ночь на ногах и почти не пил. Рюмку только.
   – Я и вижу… Из этой бутылки. Давайте, окна открою, а то накурили, дышать нечем.
   – Открывайте, – равнодушно пожал плечами Бескровный. – Похмелье у меня не от спиртного, а от новостей. Вы смотрели вчера телевизор?
   – Смотрел, – сказал я, распахивая окна. Сквозняк в мгновение ока вымел клубы табачного дыма. – В очередной раз имел сомнительное удовольствие созерцать полную беспомощность российского правительства.
   – При чём тут российское… – начал Валентин Сергеевич и, запнувшись, недоумённо посмотрел на меня.
   Я ответил ему таким же взглядом.
   – Так вы ничего не знаете… – протянул он. – Правильно, я ведь смотрел прямые репортажи с места событий…
   – Каких ещё событий? Неужели купол пытаются атаковать вооружённые силы?
   – Да, – очень серьёзно сказал он, и губы у него задрожали. – И всё из-за того, что за последние сутки на Земле появилось около двадцати таких куполов, как наш. Четыре в Европе, одиннадцать в Азии, два в Африке, три в Соединённых Штатах Америки… В Южной Америке уж и не помню сколько. Все купола образуются вокруг населённых пунктов с электростанциями, как здесь.
   – Вот, значит, как… – Я опустился на стул. – Значит, это не единичный эксперимент, а полномасштабное вторжение…
   – Три часа назад состоялось экстренное заседание Совета Безопасности ООН.
   – И что там решили?
   – Версия о нашествии признана самой правдоподобной, но пока нет аргументированных фактов, принято решение воздержаться от военных акций и ограничиться наблюдением.
   – Ну, понятно… – Я был воплощением сарказма. – Чем Совет Безопасности ООН лучше российского правительства? Тактика затяжек и проволочек всегда была ярчайшим показателем деятельности как одних, так и других.
   – Слушайте, Артём, – взорвался Валентин Сергеевич, – вы мне надоели со своими узколобыми политическими сентенциями! Вам бы всё ядерными ракетами бомбить, как американцам!
   – Что?! – обомлел я. – Американцы…
   – Да, американцы! – выпалил он. – Плевать они хотели на решение Совета Безопасности! Они оставили за собой право нанести превентивный ядерный удар по одному из куполов. Причём, фарисеи, выбрали купол не на своей территории, а на территории Ирана! И напрасно вы надеетесь на мягкотелость командования российских вооружённых сил. Наше командование ничем не лучше американского. Сегодня утром я наблюдал, как на куполе, на высоте около километра, рвутся снаряды. Купол выдерживает, но вы представляете, что будет, если по нему ударят баллистической ракетой с ядерной боеголовкой?! И это непременно произойдёт сегодня, завтра, через неделю, но НЕПРЕМЕННО, потому что уже сейчас силовым структурам ясно – обыкновенные снаряды купол не пробивают!
   Я внимательно посмотрел на Бескровного. Он сидел серый, мрачный, не выспавшийся, левая рука с зажжённой сигаретой мелко дрожала.
   – Боитесь? – спросил я.
   – Да, – ответил он. – А вы?
   – Тоже боюсь. Но не за себя. С теми, кто под куполом, ничего не случится. Это будет конец человечеству. После первых ядерных ударов, которые не принесут ощутимых результатов, последует массированная ядерная атака, и все, кто вне куполов, будут обречены. А те, кто останется в куполах – это уже другое человечество, если его так можно назвать.
   – Откуда у вас сведения, что купол выдержит ядерный удар? – Бескровный недоверчиво сверлил меня взглядом.
   – Пока вы вчера, будучи пьяным, храпели на диване, здесь побывал Ремишевский. Помните, я вам о нём рассказывал? По его словам, куполу не страшна ядерная атака и, как я думаю, ядерная зима, при его высоте около пятидесяти километров.
   – М-да… – неопределённо протянул Бескровный, глубоко затянулся сигаретой, обжёг пальцы и загасил окурок в пепельнице. – Значит, такие дела…
   Он посидел немного в задумчивости, и вдруг участливо спросил:
   – Послушайте, Артём, вы завтракать хотите?
   Я передёрнул плечами. Ничего мне не хотелось.
   – А я хочу, – сказал он. – Сейчас на двоих приготовлю, вы не против?
   – Делайте, что хотите.
   Он встал, выключил телевизор и вышел на кухню, а я остался сидеть, бездумно уставившись в погасший экран.
   «Значит, такие дела…» – крутились в голове слова Бескровного. Привычный мир рушился в одночасье. Нельзя сказать, что он мне нравился, но я в нём родился, жил и не чувствовал отторжения, как в розовом раю. Слово «родина» для меня всегда было пустым звуком (из-за чего, в частности, и был отчислен из спецшколы, не пройдя тест на толерантность к коллегам), но сейчас, осознавая, что старый мир человечества кардинально меняется, у меня щемило сердце. Не помню, кто сказал: «где тепло – там и родина», но раньше я этого тепла не ощущал. Однако сейчас мне было холодно. Настолько холодно, что бил озноб.
   В этот раз Валентин Сергеевич не роскошествовал, а приготовил лёгкий завтрак – гренки с сыром, овощной салат, кофе. Кофе был очень горячим, и я, взяв ледяными руками чашку, прихлёбывая и обжигаясь, выпил до дна. Кофе ли, либо то, что он был горячим, подействовало, и ледяная пустота в душе отступила.
   – По рюмочке? – предложил Бескровный, участливо заглядывая мне в глаза.
   – Давайте…
   Мы выпили, и общепризнанное лекарство от душевных мук окончательно отодвинуло дискомфорт в душе на задворки сознания. Но больше я пить не стал.
   – Не думал, – признался Бескровный, старательно отводя взгляд в сторону, – что боюсь смерти. После похорон жены относился к этому философски – чему быть, того не миновать. Но одно дело – наблюдать за смертью со стороны, и совсем другое – прочувствовать на собственной шкуре. Много, ох, много в нас от животного…
   Я покачал головой.
   – Вы забыли сентенции Сэра Лиса. Животное не воспринимает время, жизнь и смерть, хотя и постоянно с ними сталкивается.
   – Категорически не согласен. Слышали такой термин: загнанное животное? Не лошадь, загнанная седоком до смерти, а волк, загнанный в угол. По-вашему, он не чувствует приближение смерти? Не готов драться за жизнь? Страх насильственной смерти – основа выживаемости вида.
   Мне ничего другого не оставалось, как развести руками.
   Валентин Сергеевич пригубил кофе, закурил.
   – Будете ещё? – кивнул на бутылку.
   – Нет.
   Он с сожалением посмотрел на пустую рюмку, но тоже пить не стал.
   – Просьба у меня к вам, – глухо попросил он, снова отводя взгляд в сторону, – отвезите меня на кладбище…
   – Да бог с вами, Валентин Сергеевич, о чём это вы?
   Он недоумённо посмотрел на меня, затем невесело улыбнулся.
   – Не в том смысле, – уточнил он. – Жену проведать хочу.
   – Ах, вот вы о чём! Конечно. Прямо сейчас?
   – Если можно.
   – До судного дня я совершенно свободен, – горько пошутил я.
   Но выехать сразу нам не удалось. Стоило вывести машину из гаража, как она остановилась, и на дисплее зажглась надпись: «Необходимо пятнадцать минут для подзарядки». Я вылез из машины и зашёл на кухню, где Валентин Сергеевич укладывал в большой полиэтиленовый пакет провизию.
   – Минут пятнадцать придётся подождать.
   – А в чём дело?
   – Машина подзаряжается… Это вы запроектировали под особняком гараж?
   – Да, – с гордостью сказал Валентин Сергеевич. – И попросил машину туда загнать. Вам гараж понравился?
   – Чрезвычайно, – съязвил я. – Теперь, по вашей милости, ждём-с. Машину надо на солнце оставлять, чтобы она подзаряжалась.
   – Я хотел как лучше, – обиженно пробормотал он. – Чтобы никто не угнал ночью.
   – Кто?
   – Что – кто?
   – Кто в этом мире может угнать машину?
   – Гм… – окончательно стушевался Бескровный. – Действительно, не подумал… Откуда мне было знать, что она работает от солнечной энергии?
   – Валентин Сергеевич, я же вам рассказывал…
   – Валентин Сергеевич, Валентин Сергеевич… Ну, я – Валентин Сергеевич! У меня что, семь пядей во лбу мелочи помнить, когда такое вокруг творится? К тому же я пректировал особняк в шутку…
   Я только крякнул с досады, махнул рукой и направился к выходу.
   – Кота покормите, пожалуйста! – попросил он. – Неизвестно, когда вернёмся, а он голодный будет.
   – Чем?
   – Вот, блюдечко возьмите.
   Я вернулся, взял блюдце. На нём горкой высилась остро пахнущая студенистая масса коричневого цвета.
   – Вы уверены, что он будет это есть? – с сомнением спросил я. – Может, лучше гриль?
   – Это по моему собственному рецепту! – гордо заявил Валентин Сергеевич. – Всё утро ингредиенты подбирал – лучше всякого «Whiskas» должно получиться.
   – Ну, ежели по собственному рецепту… – уважительно покивал я. – А вы сами пробовали?
   – Артём, не морочьте мне голову! Идите, кормите кота. За уши не оттянете.
   Я вышел к бассейну, поставил блюдечко на плиты и позвал, как учил Бескровный, «по-человечески»:
   – Пацан, кушать!
   Кот не отозвался.
   – Кыс-кыс-кыс!
   Тот же эффект.
   Нагнувшись, я поискал кота на земле, в кустах, затем задрал голову и обследовал цветущие ветви деревьев. Кота нигде не было. То ли прятался, то ли ушёл в дальние странствия. Я отошёл от особняка чуть дальше, и посмотрел на крышу – любят коты гулять на верхотуре. Кота и там не было, а над особняком гигантской тучей нависала розовая стена. Циклопическое сооружение давило на психику, вызывая атавистический страх клаустрофобии. Век бы мне не видать края нашей маленькой Вселенной…
   – Не отзывается? – В дверях особняка показался Валентин Сергеевич, неся два объёмистых полиэтиленовых пакета. – Проголодается, придёт, – заверил он. – Поехали, пятнадцать минут прошло.
   – Поехали, – кивнул я.
   – Двери бы закрыть надо, – озабочено сказал Бескровный, – но «строители» ключей не оставили…
   – Валентин Сергеевич!.. – укоризненно покачал я головой.
   – Ах, ну да, какие воры…

   От садового товарищества «Заря» не осталось и следа, за исключением самого сада. Ни одного домика, ни здания правления, ни даже дорог, кроме одной – по краю обрывистого берега к особняку Бескровного. Выбился писатель «в люди», но, по-моему, это его не радовало.
   Местность изменилась неузнаваемо. За садом тянулись ухоженные поля, причём будущий урожай созревал чуть ли не на глазах. Если два дня назад мы видели, как сельскохозяйственная «сколопендра» высаживает ростки, то сейчас они превратились в мощные растения, будто прошло, минимум, два месяца. На одном участке я по широким, тёмно-зелёным листьям узнал «паториче к пиву», росший кустами наподобие капусты, на другом – по белым мясистым стеблям – бакамарсту. На прочих участках были ещё какие-то незнакомые растения – оранжевые клубки тонких ползучих стеблей без листьев, грушевидные «тыквы» угольно-чёрного цвета, голубовато-белесая мелкая травка, сплошным ковром покрывающая землю…
   – Вот чем теперь нас будут кормить, – неприязненно процедил я.
   – Напрасно встречаете это в штыки, – не согласился Бескровный. – Вы ели когда-нибудь гороховый кисель? А похлёбку из чечевицы, или пареную репу?
   – К чему вы клоните? – не сразу понял я.
   – Это была основная растительная пища наших предков, кроме хлеба, разумеется, – сказал он. – С открытием Америки к нам пришли картофель, томаты, кукуруза, подсолнечник, которые вытеснили исконно потребляемые продукты, причём настолько основательно и бесповоротно, что вы нигде не встретите посевов ни репы, ни чечевицы. Да что там посевов – единичных экземпляров не увидите.
   – Почему же не увижу? Репу видел, на рынке продавали…
   – Желтоватые клубни, чем-то напоминающие картофель, а по вкусу как кочерыжка капусты?
   – Да.
   – Это не репа, – усмехнулся Валентин Сергеевич. – Топинамбур, тоже американское растение, родственник подсолнечника. Кстати, от него пучит здорово.
   – Всё-таки то земные растения, а это… – упрямо гнул я свою линию. – От наших живот пучит, а от этих как бы заворот кишок не случился.
   – Перестаньте, право слово! – фыркнул он. – Смотрите, как быстро растут. При такой интенсивности роста, урожай можно снимать раз в неделю, если не чаще. Представляете, сколько людей можно прокормить?
   – Вы мне ещё об удоях расскажите и яйценоскости… – буркнул я и покосился на писателя. Откуда у него такая тяга к сельскому хозяйству? Ах, да, с дачи едем, занимался он землёй, что-то в этом смыслит…
   Но тут мы выехали на очередной пригорок, с которого открывался вид на алюминиевый комбинат, и все мысли о сельском хозяйстве мгновенно испарились. Вместо корпусов завода возвышались странные витые конусы, блестящие на солнце как ёлочные игрушки. Однако первое впечатление оказалось обманчивым – когда подъехали ближе, стало понятно, что солнце здесь ни при чём. Его закрыла тучка, а конусы продолжали блистать сами по себе. Мне даже показалось, что блики перепрыгивают с конуса на конус, как солнечные зайчики.
   Завораживающее по красоте зрелище.
   – Их энергетическая станция… – восхищенно прошептал Бескровный.
   Я покосился на него, и очарование чужеродной красоты пропало, уступив место тягостной безысходности. Вспомнилось, что почти такие же конусы рука самопроизвольно рисовала вчера на бумаге. К чему бы такая аналогия? Ясно, не к дождю.
   Город практически не изменился. Только стал чище – ни на улицах, ни на тротуарах не было ни соринки, и дома стали наряднее, словно вчера каждый подвергся молниеносному капитальному ремонту. Что ж, пришельцы это умеют, на домике писателя, за ночь превратившемся в особняк, лично убедился. Но почему тогда каждому горожанину не предоставить особняк, вместо тесных квартир в многоэтажках?
   Я вспомнил, что говорил Ремишевский о форме «спецназовцев», и понял – точно так они отнеслись и к жилью, не став менять привычный уклад жизни. Это уже потом, когда «новообращённые самаритяне» привыкнут к своему трансформированному сознанию…
   Остановившись по просьбе Бескровного у цветочного магазина, я остался в машине, предоставив ему возможность самому выбирать цветы. Отсутствовал он минут пятнадцать. Наконец появился на крыльце с двумя букетами в руках и выглядел растерянным. Остановился и долго переводил взгляд с одного букета на другой. Красные гвоздики смотрелись невзрачно рядом с броской красотой бело-фиолетовых причудливых зевов неизвестных цветов другого букета.
   Бескровный сделал пару неуверенных шагов к машине, как вдруг его лицо перекосилось, он резко изменил направление, подошёл к урне и сунул туда букет с неизвестными цветами.
   – Зачем же выбрасывать? – пожурил я его, отъезжая от магазина. – Можно было в магазин вернуть.
   – Там орхидей – море… – поморщился он. – Глаза разбегаются.
   – Это орхидеи?
   – Так написано…
   – Но в урну-то зачем?
   – Сил не было вернуться. Будь Таня жива, непременно подарил бы. А так… Она гвоздики любила.
   Я не стал ничего говорить – есть в душе каждого человека такие воспоминания, которых постороннему лучше не касаться.
   Город словно вымер. Пока мы ехали по улицам, увидели всего пару машин, да и прохожие на тротуарах встречались редко. С упразднением торговли должна была высвободиться громадная армия людей – интересно, куда они все подевались? Какую работу «новообращённым самаритянам» нашли пришельцы?
   На повороте к кладбищу нас обогнал стопоход. Управляла им женщина, а в салоне сидели трое мужчин.
   «Уж не матриархат ли здесь?» – с иронией отметил я.
   Не обращая внимания на большой крюк, который делала дорога перед Щегловским косогором, стопоход пошёл напрямик по крутому склону, и я позавидовал высокой проходимости машины. Пройти здесь не смог бы даже танк.
   – Не понимаю, почему снаружи до сих пор не разобрались, что происходит внутри купола? – сказал Бескровный, глядя, как стопоход лихо взбирается по крутому склону. – Со спутника-шпиона пятак на ладони можно сфотографировать, а такую машину не заметить?
   – Плохо слушали, что по телевизору говорили, – сказал я. – Обратили внимание, что солнце словно размытое? Сильная дисперсия света, поэтому чёткие снимки получить невозможно.
   – Ну ладно, стопоход, но не заметить энергостанцию пришельцев… – пожал плечами Бескровный. – Знаете, сколько я теорий о происхождении куполов за ночь наслушался? Десятка два. Самая бредовая – что Земля живая, а купола – своеобразные нарывы на её теле, появившиеся в результате деятельности человечества. И когда эти гнойники прорвёт…
   – Не забивайте голову откровенной дурью, – поморщился я.
   – Дурь-то, дурь, – со вздохом согласился он, – но лучше бы она оказалась правдой, чем то, что есть на самом деле.
   Я мельком глянул на Бескровного. Не пойму его что-то. То с восторгом отзывается об обществе «новообращённых самаритян», то сожалеет о его возникновении. Сплошное противоречие, а не человек. Может, таким и положено быть писателю – не примыкать ни к чьему мнению и оставаться независимым в суждениях?
   – Приехали, – сказал я, останавливаясь у обочины напротив знакомой оградки.
   Мы вышли из машины, Валентин Сергеевич взял с заднего сиденья один из пакетов, раскрыл, и начал доставать садовый инвентарь: лейку, небольшую мотыгу с короткой рукояткой, сапёрную лопату…
   Я огляделся. Стопоход стоял у второй опоры высоковольтной электропередачи, и никого в нём не было. Что ж, в конце концов, «новообращённые самаритяне» тоже люди, и нет ничего странного в том, что приехали проведать могилу своих родственников. А то, что стопоход стоял точно на том же месте, где я несколько дней назад оставлял свои «Жигули», простое совпадение. Хватит выискивать во всём скрытый смысл – чтобы обнаружить чёрную кошку в тёмной комнате, надо вначале её туда запустить.
   – Принесите, пожалуйста, из багажника канистру с водой, – попросил Валентин Сергеевич, раздеваясь и развешивая одежду на оградке.
   Я открыл багажник, достал канистру, отнёс к оградке.
   – Помочь?
   – Нет, – категорически отказался он. – Это моё дело.
   – Валентин Сергеевич, а зачем разделись? Чтобы не испачкаться? В особняке такой гардероб – чего одежду жалеть?
   – При чём тут гардероб? – Он поднял голову, прищурившись посмотрел на небо. – Полезно на солнышке позагорать, редко в последнее время удаётся.
   – Теперь времени будет предостаточно, – заметил я.
   – М-да… – неопределённо протянул Бескровный и перевёл взгляд на стелу.
   – Жаль, Таня, – глухо проговорил он, – не дожила ты до сегодняшнего дня. Молодой бы стала, здоровой и меня на семьсот лет пережила бы…
   Я тактично отступил в сторону. Не следует вмешиваться в разговоры живых с мёртвыми.
   За спиной, дробно топоча, пронёсся стопоход. Что-то не похоже на проведывание усопших родственников – только приехали и сразу обратно.
   На переднем сиденье – двое мужчин, на заднем – две женщины. Стопоход был тот же, но люди… Люди были другие, и по-другому одеты – фотографическая память меня никогда не подводила. Была всё-таки чёрная кошка в тёмной комнате.
   – Пойду-ка прогуляюсь, – сказал я Бескровному.
   – Да, конечно. Я долго буду возиться.
   Место, которое посетили «новообращённые самаритяне», я определил быстро – им оказалось памятное надгробие бизнесмену Мамонту Марку Мироновичу с жабообразным золочёным орлом на гранитной глыбе. Весенняя фиалка уже отцвела, но здесь запах по-прежнему ощущался. Здесь и только здесь. Больше никаких следов «новообращённые самаритяне» не оставили, но мне было достаточно и этого.
   Что они здесь делали? Почему приехали одни, а уехали другие? Я побродил вокруг памятника, потрогал монументальную глыбу. Обычный гранит, шероховатый, нагретый солнцем. Золочёный орёл с короткой толстой шеей недобро нацелился на мою руку, будто собираясь клюнуть. И тогда я вспомнил, что в прошлый раз видел у памятника парня, который затем куда-то исчез.
   Я ещё раз внимательно обследовал захоронение, но ничего необычного не обнаружил. Кроме самого факта его существования на месте захоронения моих родителей. Понаблюдать бы за ним из какого-нибудь укромного уголка…
   Что-то ещё здесь было не так, чем-то место отличалось от того, каким оно было в прошлый раз. Я прикрыл глаза, восстановил в памяти недавнее посещение кладбища, и понял, в чём заключается отличие. Пропал настырный треск высоковольтных проводов – но как раз в его исчезновении ничего неординарного не было. Обесточили пришельцы линию, прекратив подачу электроэнергии за пределы купола.
   Переведя взгляд на опору высоковольтной электропередачи, я вдруг понял, что надо делать. Не совсем просто будет, но всё же лучше, чем устраивать засаду между надгробиями.
   Когда я возвратился, Валентин Сергеевич уже оделся и сидел за накрытым столиком возле могилы жены. Цветник был прополот, полит водой, слева на постаменте лежали гвоздики.
   – Не нашли? – спросил он.
   – Что?
   – В прошлый раз вы могилу родственников искали.
   – Н-нет, – не сразу ответил я. Стыдно было признаться, что о могиле родителей я сейчас не думал.
   Но Бескровный не заметил моего замешательства.
   – В следующий раз привезу орхидеи в горшочке, посажу. Были в магазине.
   – Думаете, приживутся?
   – Не знаю. Но некоторое время поживут.
   Он встал.
   – Давайте, помянем.
   Валентин Сергеевич налил в рюмки коньяку, жестом пригласил к столику. На блюдцах были разложены бутерброды с икрой, салями, швейцарским сыром, стояла открытая баночка с маринованными грибами. Разительное отличие от поминок пятидневной давности.
   Я глянул на писателя, и мне на мгновенье показалось, что, собственно, ради выпивки он сюда и приехал – в особняке я непременно бы отказался, а тут не смогу. Но я сразу же отмёл это предположение. Даже если и так, оно вторично. Когда человеку тяжело, он обращается к самым близким людям. А самый близкий для Бескровного человек лежал здесь.
   – Помянем, – сказал я и протянул руку к рюмке.

Глава двадцать первая

   На обратном пути я остановился у универмага и зашёл в него. Людей в магазине не было, и он напоминал собой большой склад с заваленными товарами полками. Аскетизм «новообращённых самаритян» выходил за рамки моего понимания.
   В отделе кожгалантереи я взял большую кожаную сумку, а затем пошёл по отделам фото-, радио– и электронной аппаратуры. Потратил около часа, набил полную сумку, причём, как учили в спецшколе, половина аппаратуры была мне не нужна. Если за мной наблюдали, пусть поломают голову, зачем всё это.
   И я не ошибся, за мной действительно наблюдали. Когда укладывал в сумку пентоп и два радиотелефона, ко мне подошла симпатичная девушка в скромном голубом платье.
   – Добрый день, – сказала она. – Вам помочь?
   – Спасибо, сам справлюсь, – буркнул я, бросив на неё мимолётный взгляд.
   Молоденькая, хрупкая, с простенькой причёской, без косметики на лице, девушка производила приятное впечатление. Не хотелось верить, что она имеет отношение к спецслужбе Ремишевского. Будем надеяться – обыкновенный администратор, если уж профессию продавцов упразднили.
   Девушка замялась, затем спросила:
   – Можно задать вопрос?
   – Рискните, – пожал я плечами, читая инструкцию к цифровой видеокамере.
   – Почему вы нас сторонитесь? Мы вам чем-то неприятны?
   Вопрос был, как говорится, не в бровь, а в глаз. Каким-то образом «новообращённые самаритяне» безошибочно определяли, что мы с Бескровным изгои в их среде. Умели читать мысли, что ли?
   Я помедлил с ответом, закрыл инструкцию и только после этого повернулся. Глаза у девушки были красивые, лучистые. Притягательные. Но где-то в глубине глаз таилось сострадание. Как у Моны Лизы.
   – Лично вы мне глубоко симпатичны, – сказал я ровным голосом.
   – Вот и хорошо, – улыбнулась она. – Тогда, может быть, вы покончите со своим затворничеством?
   – Это каким же образом?
   – Вы не согласились бы поработать здесь?
   – Зачем? – вскинул я брови.
   – Я вижу, вы хорошо разбираетесь в электронной аппаратуре, – сказала она. – Универмагу нужен администратор, который помогал бы людям выбрать нужный товар. Например, модификаций той же цифровой видеокамеры насчитывается около двадцати: стационарные, переносные, для подводных съёмок, мини-камеры… Вы будете рекомендовать клиентам аппаратуру для их конкретных целей.
   – Вы меня не поняли, – поморщился я. – Я спросил: зачем я должен работать?
   – Как – зачем? – искренне удивилась она. – А как можно не работать? Деятельность человека – основа его существования. Смысл жизни.
   Не знаю, что за мораль привили пришельцы «новообращённым самаритянам», но стержнем в ней, похоже, на генетическом уровне, являлась неукоснительная обязанность работать. Работать, как дышать – видел это в глазах и у Толика Вахрушева, и у Нюры, и даже у Верунчика с Афоней.
   – Скажите, я похож на дебила? – напрямую спросил я.
   – Зачем вы так… – стушевалась она.
   – А затем, что дебил не замечает разницы между собой и нормальным человеком и искренне радуется, когда его хвалят и гладят по голове. Но есть ещё одна категория людей между дебилом и нормальным человеком – умственно отсталые. Вот они понимают свою ущербность, и им очень не нравится, когда на них смотрят с участием и пытаются погладить по голове.
   – Вы всё трактуете неправильно, – категорически не согласилась она. – Ваш комплекс неполноценности зиждется на ложных предпосылках. Я здесь работаю администратором и предлагаю вам такую же должность. Так чем я лучше вас или вы хуже меня?
   – Да?
   Я посмотрел ей в глаза, и она их не отвела. Очень красивые у неё были глаза, серые, бездонные – в них хотелось утонуть.
   – Тогда скажите, как вы ко мне относитесь?
   – К вам? Обыкновенно, как и к любому другому человеку.
   Ни тени фальши не было ни в её словах, ни в её глазах.
   – А как к мужчине?
   И вот тогда что-то дрогнуло в глубине её глаз. Она покраснела и отвела взгляд.
   – А это здесь при чём?.. – тихо спросила она.
   Сердце у меня ухнуло в бездонную пустоту, и на душе стало безмерно тоскливо. В её глазах я прочитал то, что буду теперь постоянно видеть в глазах всех женщин «новообращённых самаритян». Даже Нюра, некогда мечтавшая выйти за меня замуж, в «новообращённой» ипостаси никогда не посмотрит на меня как на нормального мужчину.
   – При том, девочка… – тяжело вздохнул я и направился к выходу.
   Никогда раньше не задумывался над смыслом жизни – есть ли он, нет ли, и в чём заключается лично мой. Но сейчас я почувствовал себя так, будто его утратил.
   Пока я подбирал аппаратуру, Бескровный времени даром не терял. Побывав в универмаге, Валентин Сергеевич облачился в охотничью безрукавку с многочисленными кармашками, надел защитного цвета панаму и теперь утрамбовывал в багажник «Жигулей» большой оранжевый тюк.
   – Что это? – сумрачно поинтересовался я.
   – Надувная лодка… – кряхтя, выдавил Бескровный.
   – Зачем?
   – О! Вы не знаете, какой я заядлый рыбак! Такая лодка – мечта моей жизни! Только с надувной лодки можно хорошую щуку взять… А какие я спиннинги приобрёл, какие блёсны! Про запас по пять штук на все случаи жизни.
   Да, это по-нашенски. Если что-то брать, то обязательно про запас. Не внедри пришельцы в сознание «новообращённых самаритян» аскетизм, все полки в универмаге опустели бы в мгновение ока. Причём, без давки и драк не обошлось бы.
   – У вас же катер есть… – попытался я пристыдить его. И в нормальное время я не принимал вещизм.
   – Какой ещё катер?
   – На даче у причала стоит. Вы же сами, наверное, при проектировании поместья заказали.
   – Не путайте меня с Хемингуэем! – с апломбом заявил писатель. – Это морская рыбалка с катера хороша, а на щуку нужно ходить на резиновой лодке.
   – А как насчёт запрета рыбной ловли? – продолжал я. Будто бес в меня вселился нотации читать, или заразился высокой моралью от прелестной «новообращённой самаритяночки» в универмаге. – Весна, нерест сейчас…
   Бескровный прекратил трамбовать лодку и насторожённо посмотрел на меня. Но спросил чисто по-нашенски:
   – Вы думаете, рыбнадзор сохранился?
   Я тяжело вздохнул.
   – Вряд ли… Скорее всего, и милиция упразднена. – Тут я вспомнил гибэдэдэшника на околице города и взял свои слова обратно. – Разве что одного милиционера, и то, исключительно ради нас, оставили. У них ведь всё на сознательности, честности базируется.
   – Тогда не морочьте мне голову! – отрезал Бескровный. – К совести он моей взывает… Когда все совестливые, должен быть хоть один бессовестный.
   И именно в этот момент моё сознание обдало морозным холодом. Тело охватила слабость, ноги стали ватными. Я поставил сумку на асфальт и присел на ступеньки.
   Бескровный наконец-таки запихнул тюк с резиновой лодкой в багажник и захлопнул крышку.
   – Валентин Сергеевич, – тихо сказал я, – о чём мы с вами спорим? Бред какой-то… Мир катится в тартарары, а мы судачим о рыбной ловле, о рыбнадзоре…
   Лицо писателя посуровело, он исподлобья посмотрел на меня.
   – Это какой мир вы имеете в виду? – жёстко спросил он. – Наш, конкретный, в котором мы с вами жили? А его уже нет – мы с вами живём совершенно с другом Холмовске, и возврата к прошлому не будет. Или вы имеете в виду мир за пределами купола? А что вы, лично, можете сделать, чтобы предотвратить ядерную катастрофу? Что?! Вы уж, Артём, извините, но я скажу как рядовой обыватель, в своё время переживший истерию преддверия атомной войны во время Карибского кризиса. Вы что, думаете, тогда все бросали свои дела и прятались по бомбоубежищам? Ничего подобного – продолжали жить, работать, рожать детей, потому что НИЧТО ОТ НАС НЕ ЗАВИСИТ! Не мы будем решать, нажимать или нет кнопку «Пуск». И поэтому я хочу просто жить и наслаждаться жизнью. Сколько бы её ни осталось.
   Он как-то неуверенно, почти заискивающе улыбнулся, лицо его разгладилось.
   – Относитесь к жизни проще, – сказал он, – не надо быть фаталистом. Жизнь у нас одна… Поехали.
   Я встал, поднял сумку.
   – Поехали.
   Прав был Бескровный, ничего от нас не зависело. Хоть головой о стену купола бейся, ничего не изменишь. Но становиться на позицию обывателя – будь, что будет – я не собирался. Не могу предотвратить вторжение, не в моих силах отменить начало ядерного конфликта, но выяснить, кто такие пришельцы и какие цели они преследуют, обязан. В конце концов, я человек, а не безропотное животное, и совесть у меня есть. И душа болит.

   На даче нас встречал Пацан. Урчанием, и требовательным мявом.
   – Чего разорался? – добродушно пророкотал Валентин Сергеевич, выбираясь из машины. – Никто, родной, бросать тебя на произвол судьбы не собирался.
   Кот, задравши хвост, крутился у его ног.
   Я прошёл к бассейну и увидел у столика блюдце с нетронутым самодельным «Whiskas».
   – Пацан, кушать! – позвал я.
   Кот чёрной стрелой метнулся ко мне, понюхал блюдце, и опять разразился мявом.
   – Так кого за уши надо таскать? – спросил я Бескровного.
   – М-да… – разочарованно протянул Валентин Сергеевич. – Кошачий кулинар из меня не ахти какой. Идём, котяра, на кухню, гриль тебе приготовлю.
   И он ушёл в сопровождении Пацана, не перестающего жалобно мяукать.
   Я отвёл машину к парапету, чтобы она весь день стояла под солнцем, взял с заднего сиденья сумку и спустился в гараж. Здесь, в слесарной мастерской, разложил на верстаке аппаратуру, включил паяльник и занялся делом.
   Приблизительно через час в мастерскую заглянул Бескровный.
   – Вот вы где! А я обыскался. Чем занимаетесь?
   – Наслаждаюсь жизнью, – съязвил я.
   – Да бросьте вы дуться, – примирительно сказал он и присел на верстак. – Я что, не прав? Против кого вы собираетесь бороться? Вы пришельцев воочию видели? Ну, ладно, одного полупришельца с обрыва в реку сбросили, а где остальные? В кого из автомата палить? Да и автомата у вас нет…
   Не отвечая и не поднимая головы, я продолжал впаивать микросхему в радиотелефон.
   – Один в поле не воин, – назидательно изрёк он, покачивая ногой.
   – А вы на что? – всё-таки не выдержал я. – Вы – второй. Или умываете руки?
   Валентин Сергеевич глубоко вздохнул, помолчал.
   – Нет, – наконец сказал он. – Я воевать не буду. Мне этот мир нравится гораздо больше, чем тот, что остался за стеной купола.
   – Ка-анешно, – процедил я. – Здесь особняк с садом в несколько гектаров, дармовая жратва, халявный коньяк, а там – нищета. Будь всё это у вас там – сейчас бы зубами скрежетали и с голыми руками на пришельцев бросались.
   – Ошибаетесь. – Бескровный перестал качать ногой и покачал головой. – Во-первых, в том мире у меня никогда ничего не было бы, потому что большие деньги делаются на крови и подлости, и альтернативы этому нет. А я для такого чересчур порядочный человек. Даже случись обыкновенная война, никогда не пошёл бы воевать, не взял в руки оружие, потому что воевать за современную Россию, это всё равно, что участвовать в криминальной разборке за чужую личную власть.
   – Всё? – спросил я после некоторого молчания.
   – Всё.
   – А во-вторых?
   – Что – во-вторых?
   – Вы сказали – во-первых, значит, должно быть и во-вторых.
   – Ах, да. Во-вторых… Я говорил о своей порядочности, но она, по сравнению с порядочностью людей под куполом, ничто. И я им в этом чрезвычайно завидую. И радуюсь, что такое возможно, а то я к концу жизни окончательно разуверился в человечестве.
   – Выходит, вы видите в нашествии одни плюсы?
   – Да. И наиглавнейшим плюсом считаю то, что люди под куполом руководствуются исключительно моральными, а не материальными критериями жизни. А если приплюсовать к этому интеллект и продолжительность жизни в восемьсот лет, то только это перевесит все возможные минусы.
   – А вы уверены, что модификация сознания – это навсегда? Сегодня они такие – высокоморально устойчивые, а завтра, глядишь, похмелье наступит.
   – Это ж почему, позвольте спросить? В честь чего, как вы говорите, «похмелье» наступит? Не надо высасывать выводы из пальца.
   Тогда я впервые оторвался от паяльника и посмотрел на Бескровного.
   – Эти выводы не высосаны из пальца, – сказал тихо. – Это факты истории. В шестидесятые годы в сознание советских людей активно вдалбливался так называемый «Моральный кодекс строителя коммунизма». После распада СССР носители этого самого кодекса такую мафию организовали – весь мир содрогнулся.
   – Эх-хэ-хэ… – усмехнулся Валентин Сергеевич. – С вами бесполезно спорить – ваше сознание воспитано на передовицах современной прессы, когда из контекста берётся одна фраза и со всех сторон поливается дерьмом. Не так всё было… Но – не будем спорить, всё равно каждый останется при своём мнении. Давайте перейдём на материальную основу.
   – Что вы имеете в виду?
   – Обедать будете? – неожиданно спросил он. – Я такой борщ сварил, пальчики оближите.
   От резкой смены темы разговора я на мгновение потерял контроль над работой и теперь не мог сообразить, какой контакт надо пропаивать.
   – Пальчики оближите… – пробормотал я, восстанавливая в голове ход операций. – Ага, это вот так… – Я поднял голову и насмешливо посмотрел на Бескровного. – Значит, говорите, пальчики оближу? А может, «за уши не оттянете»?
   – Что? – удивился он, но тут же понял и рассмеялся. – Нет, в этот раз пробовал. Борщ отменный. Так как, идём обедать?
   Я прикинул оставшийся объём пайки и отрицательно покачал головой.
   – Через полчасика, не раньше…
   – Хорошо. Через полчаса накрываю в саду. Не опаздывайте, борщ остынет.
   Бескровный слез с верстака и вышел, а я продолжил работу.
   Закончил, как и предполагал, через полчаса. Что-что, а чувство времени у меня идеальное – всегда могу предсказать, сколько времени, вплоть до минуты, займёт то или иное дело.
   Сложив переделанную аппаратуру в сумку, я вышел из гаража и снова поставил сумку на заднее сиденье машины. Затем посмотрел на небо. Ни облачка, и это хорошо – машина должна основательно подзарядиться, поскольку ночью предстояла работа.
   В саду Валентин Сергеевич накрывал на стол. Он переоделся в джинсовый костюм, но поверх куртки надел охотничью безрукавку и по-прежнему щеголял в защитного цвета панаме.
   – Вы точны, как часы, бомбист Новиков, – сказал он с улыбкой.
   – Причём здесь бомбист?
   – А вы разве не взрывной механизм монтировали? Воевать вроде бы собираетесь…
   – Вот что, Валентин Сергеевич, – натянуто сказал я, – шуток на подобные темы я не понимаю и не принимаю. Это ваше дело, как вы намериваетесь жить в этом мире. Но с данной минуты в мои дела прошу нос не совать! Прищемлю.
   Бескровный вздрогнул, как от пощёчины.
   – Извините, не думал, что вы принимаете всё так близко к сердцу, – растерянно сказал он. – Честное слово, не хотел обидеть. Глупо получилось… Садитесь, будем обедать.
   – Сейчас, – буркнул я. – Схожу умоюсь.
   Поднявшись на второй этаж, я зашёл в ванную комнату, разделся и принял контрастный душ. Не ожидал от себя столь экспрессивной пикировки с Бескровным, и душ был лучшим средством успокоить нервы. Не стоило нам сориться, одни мы такие в розовом мире. Анахронизмы. Какие бы ни были у нас характеры и убеждения, нам следовало держаться друг друга, ибо в обществе «новообращённых самаритян» совсем тошно. Лишний раз сегодня убедился, беседуя с администраторшей универмага.
   Когда минут через пятнадцать я спустился вниз и вышел в сад, Валентин Сергеевич сидел за столом мрачнее тучи и курил.
   – Что же вы так долго? – упрекнул он. – Остыло всё.
   Я подошёл и молча сел.
   – Извините, если брякнул что-то не… – начал он, но я его оборвал.
   – Всё, тема закрыта. Давайте, как сами предлагали, о чём-нибудь материальном.
   – О чём?
   – Например, о борще.
   – О борще, так о борще, – повеселел Бескровный и открыл супницу. – А он ещё не совсем остыл! – обрадовался он. – Вам один половник, два?
   – Полтора.
   – И сметаны… – Он добавил в борщ сметану. – Пробуйте.
   Я попробовал. Не знаю, сам ли писатель борщ готовил или автоматическая кухня, но борщ получился вкусный.
   – Ну и как?
   – Отлично.
   – А если отлично, то под борщ полагается водочка. Как вы на это смотрите?
   Он взялся за запотевший хрустальный штоф.
   – Откуда у вас эта бутыль? – с усмешкой спросил я, уходя от прямого ответа. В преддверии ночной работы пить не следовало, но и отказываться напрямую после ссоры не годилось.
   – Где взял, где взял… В магазине, – ухмыльнулся он. – Раньше не мог себе коллекционную водку позволить – очень дорогая, а сейчас, кроме нас, её здесь никто не потребляет. Так как? – Он заискивающе глянул мне в глаза. – Мировую?
   – Разве что мировую… – вздохнул я.
   Мы выпили, закусили, Валентин Сергеевич предложил ещё, но теперь я твёрдо отказался. Бескровный тоже пить не стал, правда с превеликим сожалением.
   Несколько минут мы ели молча, затем Валентин Сергеевич предложил:
   – Артём, а как вы смотрите насчёт рыбалки? Поедем на вечернюю зорьку… Красота…
   – Так тёрка у рыбы сейчас, клёва не будет.
   – Много вы знаете. Будет.
   – Вы что, сетью ловить собираетесь?
   – Упаси боже! – оскорблённо замахал он руками. – Какие сети? Я похож на браконьера? Рыбалка для меня удовольствие, а не средство существования.
   – Так какой же клёв на удочку? Рыба сейчас ничего не ест.
   – А мы спиннингом будем щуку ловить. Хищная рыба и в период тёрки берёт. Реже, конечно, но бывает. Вы ловили когда-нибудь спиннингом?
   – Я и на удочку не ловил.
   – Да? – несказанно удивился Бескровный. – Тогда непременно надо съездить, я вас научу. Увлекательнейшее занятие!
   Я хотел отказаться, но вдруг сообразил, что, уехав на катере подальше, можно проверить работу переделанной аппаратуры. Весьма удобно и ни у кого не вызовет подозрений, если за нами наблюдают.
   – Уговорили, – кивнул я. – Поедем, но вечером вернёмся.
   – Тогда ещё по единой? – прищурившись, предложил он, приподнимая хрустальный штоф. – За рыбалку?
   Я расхохотался и замотал головой.
   – Вы неисправимы…

Глава двадцать вторая

   Пока Бескровный перетаскивал снаряжение на катер, я тоже занялся делом. Забрал из машины сумку, поднялся на второй этаж в свою комнату, выставил на стол переделанный пентоп, подсоединил к сети и включил. Мощность пентопа не шла ни в какое сравнение со стоявшим на столе компьютером – на компьютере и скорость приёма намного выше, и картинка чётче, – но от его использования я отказался ещё в универмаге, когда обдумывал операцию. В компьютер можно влезть через Интернет, однако отключать его от всемирной компьютерной сети я не хотел. Ни к чему лишние подозрения, если Ремишевский со своей командой вздумают проверить, что хранится в памяти компьютера.
   Включив видеокамеру, я на месте проверил связь. Изображение на пентопе получалось дёрганным, будто покадровым, но лучшего и не следовало ожидать. Маломощная техника. Теперь предстояла проверка связи на расстоянии. Отсюда до кладбища по прямой километров тридцать – по реке вряд ли мы столько пройдём, но даже по трём километрам можно судить о качестве связи.
   Когда я спустился по лестнице к причалу, Валентин Сергеевич сидел на корме катера и обмахивался панамой. Безрукавка, куртка, рубашка были расстёгнуты, волосы на голове слиплись от пота.
   – Ух… – выдохнул он при виде меня. – Тяжела лодка… Надеялся, поможете нести, но вас дождёшься.
   Я спрыгнул в катер, нагнулся над тюком с резиновой лодкой, поднял. Килограммов пятнадцать, не больше.
   – Валентин Сергеевич, – серьёзно сказал я, окинув взглядом мокрого, как мышь, писателя, – вам бы поберечься надо. Сердечко у вас пошаливает.
   – Предлагаете трансплантацию? – деланно улыбнулся он.
   – Нет. Пить меньше, курить.
   – Зачем тогда жить? – Он насмешливо посмотрел на меня, вынул из карманчика безрукавки сигареты и закурил. – Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно… Что недопил, недокурил, недолюбил.
   – Ну-ну, – только и сказал я. Похоже, пока я возился с пентопом, Бескровный основательно принял из хрустального штофа. И, несомненно, прихватил с собой.
   – Вы всё взяли? – спросил я.
   – Всё. Поехали.
   – Не понял, вы меня в качестве извозчика наняли?
   – А как же! – не преминул поддеть он. – В машинах разбираетесь, значит, и катер сможете завести. А я пока снасти соберу, себе и вам.
   Он достал из чехла разборное удилище и стал составлять сегменты.
   – Однако вы и жук… – иронически покрутил я головой.
   Управлять катером оказалось не сложнее, чем машиной, только принцип движения был совсем иной, чем у обычного судёнышка. Он бесшумно двигался в нескольких сантиметрах над рекой, как экранолёт, но следов на воде за ним не оставалось. Только при большой скорости появлялась лёгкая рябь от турбулентных потоков воздуха.
   – Ищите затоку, где много камышей и кувшинок. Самое щучье место, любит она из засады нападать, – подсказал Бескровный.
   Пользуясь тем, что он был занят рыболовными снастями, я повёл катер посередине реки, не обращая внимания на затоки с камышами и кувшинками и стараясь как можно дальше отъехать от особняка. Я-то отправился не на рыбную ловлю.
   – Э-э! – наконец спохватился Бескровный. – Куда вы меня, такую молодую, везёте? Так мы до моста доберёмся, а какая возле города рыбалка? Глушите двигатель, во-он подходящая затока.
   Я приглушил двигатель и на малой скорости направил катер к берегу. Спидометр показывал, что мы удалились от особняка на девять километров. Не оптимально, но тоже неплохо.
   – Ближе не надо. Якоритесь.
   Я выключил мотор и нажал на кнопку «якорь». Катер застыл на месте, будто не якорь бросил, а превратился в скалу. И тогда я впервые подумал, насколько наши технологии и технологии пришельцев отличны. Катер, «Жигули» – всего лишь оболочки, привычные для человеческого глаза, чтобы на первых порах не вызывать неприятие и отторжение. Вполне возможно, технологии пришельцев настолько высоки, что позволят человеку без механических приспособлений с небывалой скоростью перемещаться в пространстве и ходить по воде «яко посуху». Всему этому предстояло учиться. К сожалению, не мне и не Бескровному.
   – Будем ловить щуку, – объявил Валентин Сергеевич. – Смотрите, как это делается.
   Взяв спиннинг, он пару раз бросил блесну, затем передал удилище мне и проследил, как я забрасываю и делаю проводку.
   – Нормально, – заверил он. – Я надую лодку и уйду к камышам. Вы, если надумаете сменить место, ближе пятидесяти метров ко мне не подъезжайте. Да, если повезёт, и поймаете щуку, за леску её из воды не вынимайте – сойдёт. Вот вам подсак, им будете выуживать. Технология ясна?
   – Проще пареной репы.
   – Топинамбура, хотели сказать, – с ухмылкой поправил он.
   – Ну и злопамятный вы, – покачал я головой.
   Валентин Сергеевич не стал возражать, достал из тюка резиновую лодку, развернул её и открыл баллон со сжатым воздухом. Лодка надулась за минуту. Бескровный опустил её за борт, привязал к бортику катера и стал укладывать на дно рыболовные снасти. Закончив, он распрямился и вопросительно посмотрел на меня.
   – Перед рыбалкой полагается… – вкрадчиво начал он.
   – Что?! Вот уж нет! – Я сорвал с бортика катера спасательный жилет и бросил в лодку. – Наденьте. Не знаю, будет рыба клевать или нет, но вы точно наклюкаетесь.
   – Эх, не рыбак вы, – разочарованно махнул рукой писатель, забираясь в лодку. – Приплыву в сумерках.
   – Только не в качестве утопленника, – напутствовал я, отвязывая лодку от катера.
   Пока он отчаливал, я для вида взял спиннинг и побросал блесну. Рыбак из меня никакой, и, естественно, щука блесну не брала. Наконец я увидел, что Бескровный отплыл на порядочное расстояние и тоже начал блеснить. Тогда я отложил спиннинг в сторону, открыл сумку и извлёк видеокамеру.
   Полчаса я старательно снимал реку, берега, небо, писателя в лодке. Он поймал-таки щуку, вытащил подсаком в лодку и минут пятнадцать после этого не ловил – обмывал первый улов. В видоискатель я пронаблюдал, как он достал из пакета штоф, пластиковый стаканчик, налил, затем с ехидной улыбкой повернулся ко мне, поднял стаканчик и выпил. Видел, что снимаю его на камеру. Ну и бог с ним, это меня не волновало. На всякий случай я вставил в камеру кассету – пусть думает, что снимаю ради развлечения.
   Закончив проверку видеокамеры, я снова попытался ловить, но щука упорно не брала блесну. Наконец, мне надоело. Монотонное занятие, не могу понять, чем оно так нравится Бескровному.
   Заняться было абсолютно нечем, до сумерек оставалось часа два, и тогда я, съев бутерброд, надул матрац, бросил его на дно катера и лёг. Ночью предстояла работа, и поспать было отнюдь не лишним.
   Разбудила меня протяжная песня в хриплом исполнении писателя. Горланил он с чувством, от души:

     Из-за острова на стрежень,
     На простор реки Лузьмы
     Выплывают расписные
     Вальки Вмазина челны.

   В сумерках над Лузьмой стелился туман, было сыро, и я, спросонья, почувствовал, что озяб. Не следовало спать весной на реке – обманчивое дневное тепло очень быстро сменяется ночным холодом от стылой воды.
   Я встал. Туман над рекой был мне по пояс, но лодку Бескровного он скрывал полностью, слышались лишь песня и неспешный плеск вёсел. В вечерней тишине, когда звуки прижимаются к поверхности воды, определить расстояние невозможно – Валентин Сергеевич мог находиться и рядом, и за километр от катера.
   – Как там улов? – спросил я в туман. – Коту поесть хватит?
   Песня оборвалась.
   – Эх, такую песню испортил… – помедлив, отозвался Бескровный. По голосу чувствовалось, что в штофе если что-то и осталось, то на донышке.
   – Вам бы про камыш петь, как он шумел, а не про Разина.
   – Слова надо слушать, – сварливо возразил Бескровный. – Песня не про Стеньку Разина, а про Вальку Вмазина. На данный момент фамилия у меня такая.
   Лодка вынырнула из тумана совершенно неожиданно. Ударила в борт, спружинила, и Бескровный от удара чуть не свалился в воду.
   – Осторожнее! – запоздало крикнул я, но, увидев, что всё обошлось, насмешливо добавил: – Капитан Вмазин, вы шли без сигнальных огней и чуть не протаранили катер. Пошёл бы сейчас ко дну, как «Адмирал Нахимов».
   – Не боись, салага, всё путём! – не остался в долгу Бескровный. – Лови конец.
   В катер шлёпнулась верёвка.
   Я привязал конец к корме, подтянул лодку к борту и помог Валентину Сергеевичу забраться в катер.
   – Что это вы холодный как мертвец? – спросил он, не отпуская мою ладонь. – А, ну понятно, не рыбак. Так и воспаление лёгких заработать недолго.
   Он перегнулся через борт, вынул из сумки штоф, взболтал остатки. Интуиция меня не подвела, водки в штофе осталось на донышке.
   – Пейте! – благодушно предложил он. – Не души для, а здоровья ради.
   Он был прав – продрог я до костей.
   Я выпил из горлышка, и уже через минуту почувствовал, как тепло начало разливаться по телу, а голова немного затуманилась.
   – Демонстрировать улов будете?
   – А что вы при звёздах увидите? Поехали домой, там посмотрите.
   Машинально я запрокинул голову и посмотрел вверх. С тёмного неба сыпался обильный звездопад.
   – Глядите, метеоритный поток!
   – Какие, к чёрту, метеориты?! – раздражённо фыркнул писатель. От его благостного настроения не осталось следа. – Обстрел купола наши вояки ведут. Почти сутки уже – уму непостижимо, где столько снарядов набрали…
   Действительно, что-то не то мне привиделось спросонья. На метеоритный поток это было мало похоже. Скорее на фейерверк, только бледный, невыразительный – всё-таки боевые снаряды взрывались на куполе, а не ракеты праздничного салюта. Боевой обстрел вели по-разному: то кучно – единым залпом десятков снарядов, то методично – снаряд за снарядом в одну точку, то веером – проходясь строчкой по внешней поверхности купола. Красные дефисы снарядов ударяли о купол, разбрызгивались блеклыми вспышками, но ни звука не долетало до слуха. Не удивительно, что вначале я принял обстрел за метеоритный дождь.
   Настроение, поднявшееся благодаря выпитой водке, улетучилось, как дым. Стало тоскливо и одиноко.
   – Лодку в катер затаскивать? – глухо я спросил Бескровного.
   – Зачем? – Он равнодушно пожал плечами. – Так отбуксируем, может, завтра опять рыбачить пойду.
   Я прошёл в нос катера, включил мотор.
   Через полчаса мы были у причала. Никогда не водил катер, но швартовка у меня получилась идеальной, как в кино. Подозреваю, что не я швартовался, а компьютер.
   Валентин Сергеевич взял из лодки сумки и начал грузно подниматься по лестнице к особняку. Я хотел помочь, но он наотрез отказался. Рыбак, мол, добычу должен сам нести.
   Поставив сумки у столика во дворе, он включил свет у бассейна и положил на столик прозрачный полиэтиленовый пакет с тремя щучками по локоть длиной.
   – Вот, – с гордостью сказал он. – Сам не ожидал, что по весне столько поймаю. Надеялся в лучшем случае одну взять, но пофартило. Тут всё дело в блесне – весной и летом щуку надо брать на колеблющуюся блесну, причём черноспинку, а осенью – на крутящуюся… Впрочем, осенью она и на голый крючок идёт.
   – Уху варить будем?
   – Темнота! – фыркнул Валентин Сергеевич. – Кто варит уху только из хищной рыбы? Надо вначале плотву сварить и только потом щуку в уху бросать.
   – Тогда – коту? – съехидничал я.
   – Он речную рыбу не ест, ему морскую подавай. А эту щуку я вялить буду – как по мне, то под пиво она вкуснее воблы. Кстати, пивом надо в городе затовариться, а то скоро кончится, и останется одно безалкогольное.
   – Делайте, что хотите, но соловья баснями не кормят, – махнул я рукой. – Устал с вами на рыбалке – сейчас перехвачу чего-нибудь и пойду спать.
   Я деланно зевнул.
   – Погодите, я не весь улов показал, – интригующе покосился на меня Бескровный. Он нагнулся, извлёк из сумки чёрный пластиковый пакет, водрузил на стол и раскрыл.
   В первый момент мне показалось, что это морская мина – круглая, величиной с мяч, покрытая чёрными наростами эрозии, с выступающими во все стороны рожками детонаторов.
   – Что это, как вы думаете? – спросил Валентин Сергеевич.
   – Похоже на морскую мину, только маленькая очень.
   – Во-от… И я так поначалу подумал, когда из воды извлёк. Леска во время заброса запуталась, и пока распутывал, блесна на дно легла. Тащу и думаю, за корягу зацепился, боюсь блесну потерять. Когда вижу – мину тащу! Чуть ножом по леске не полосонул, но сдержался и в лодку вытащил.
   Я осторожно потрогал пальцами улов. Мокрый, холодный и твёрдый, он, тем не менее, на ощупь не производил впечатление металлического. Почему-то думалось, что это какой-то диковинный орех с вот такой вот скорлупой, под которой должно скрываться мягкое ядро.
   – А теперь смотрите, – продолжил Валентин Сергеевич, вынул из карманчика охотничьей безрукавки блесну и осторожно потыкал ею в один из рожков. Вначале ничего не происходило, но вдруг кончик рожка заискрил дуговым разрядом. Валентин Сергеевич быстро, но, как мне показалось, с усилием отдёрнул руку.
   – Вот, – продемонстрировал он мне оставшуюся в руке половинку блесны, – эта штука ест металл. Таким образом она за блесну, лежавшую на дне, уцепилась, и я её вытащил. Что это, по-вашему?
   – А чёрт его знает! – в сердцах чертыхнулся я. – Мало ли под куполом артефактов появилось… Наверное, что-то вроде бакамарсту, но если мне его под соусом на стол подадут, есть не буду.
   – Ошибаетесь! – торжествующе заявил Бескровный. – Скорее всего, эта штука несъедобная. Она дно реки чистит от наших с вами отходов. Пробовал ей камыш давать, листья кувшинок – не ест. Зато металл, стекло за милую душу лопает.
   – «…И узрели оне, яко сточные канавы становятся полноводными реками…» – продекламировал я.
   – Что вы цитируете? – заинтересованно спросил Валентин Сергеевич.
   – Библию «новообращённых самаритян», – сказал я, сгрёб со стола стеклоедный утилизатор отходов и швырнул в бассейн.
   – Что вы наделали?! – возмутился Валентин Сергеевич. – Я хотел завтра при свете дня рассмотреть…
   – А какого чёрта вы этот ассенизатор на стол взгромоздили?! – в сердцах сорвался я. – Мы здесь ужинать будем.
   Валентин Сергеевич ничего не ответил, только укоризненно посмотрел на меня.
   – Рассмотрите, – буркнул я, – никуда он из бассейна не денется, а без воды к завтрашнему утру, может и протухнуть.
   На ужин мы ничего готовить не стали – довольствовались бутербродами, оставшимися после рыбалки. Валентин Сергеевич выпил рюмку водки и как-то сразу погрустнел.
   – Устал я, – признался он. – Пойду-ка спать… Будьте так добры, Артём, забросьте рыбу в холодильник – сил нет сегодня с ней возиться.
   Он тяжело поднялся из-за стола и грузной походкой направился в свою комнату на первом этаже.
   Я ещё немного посидел, выпил кофе из термоса, затем навёл на столе порядок, спрятал в холодильник пакет со щучками и поднялся на второй этаж.
   Кот, свернувшись клубочком, спал на моей кровати. Почему-то с хозяином он спать не желал – наверное, тоже не выносил храпа.
   Сев к пентопу, я просмотрел видеозапись рыбалки. То, что запись оказалась дёрганной, меня не волновало, потом можно перебросить её на мощный компьютер и всё подробно рассмотреть. Но то, что в записи появились эфирные помехи, было хуже. Расстояние до кладбища в три раза больше, чем до места рыбалки, а, как известно, качество связи ухудшается в геометрической прогрессии с увеличением расстояния. Вполне возможно, что из моей затеи получится полный пшик, однако отступать я не собирался. Не тот характер – не мог, как Валентин Сергеевич, жить, будто вокруг ничего не происходит, а если происходит – то только во благо.
   Выйдя из дома, я посмотрел на небо. Ночь выдалась безлунной, но, к счастью, и безоблачной, что и требовалось для моего предприятия. Чёрная в ночи стена купола отрезала половину звёздного небосвода, и почти в зените, на границе темноты и звёздного неба, вспыхивали красновато-блеклые разрывы снарядов. С тупостью, достойной армейских анекдотов, обстрел купола продолжался.
   В фантастических романах всё крутится вокруг главного героя, от него всё зависит: при вторжении на Землю инопланетян он, как былинный богатырь, ничтоже сумняшеся, прорубает дорогу сквозь полчища пришельцев к их командному пункту, где победоносно завершает свой вояж во благо всего человечества. В жизни, к сожалению, всё не так. Не было в моих руках лазерного меча, не противостояла мне орда пришельцев и, самое главное, ничего от меня не зависело. Ровным счётом НИ-ЧЕ-ГО.
   Я спустился к катеру, взял сумку с аппаратурой, снова поднялся на обрыв, сел в «Жигули» и поехал.

Глава двадцать третья

   Ночной Холмовск произвёл на меня странное впечатление. Если днём город казался вымершим, то сейчас во многих окнах горел свет, по хорошо освещённым улицам прогуливались люди, из кафе доносилась музыка… И это не ранним вечером, а глухой ночью! Такое впечатление, что днём «новообращённые самаритяне» спали, а ночью бодрствовали. Неужели перестройка сознания сместила у людей ориентировку во времени суток? Не зря практически все интеллектуалы работают по ночам, а «новообращённым самаритянам» в интеллекте не откажешь. Интересно, их переориентацию на ночной образ жизни нужно относить к плюсам или минусам «гуманитарного» вторжения?
   Внезапно я поймал себя на мысли, что начинаю анализировать не причины вторжения, а его следствия. Это никуда не годилось – то, что естественно для рядового обывателя, неприемлемо для человека, прошедшего пусть и не весь курс спецшколы. Основное кредо разведчика, внушаемое ему с первого теоретического занятия, – анализ причин. Следствия – это для толпы. Толпа требует хлеба и зрелищ, не подозревая, что, получив желаемое, завтра будет обобрана до нитки. И я боялся, что за видимыми «плюсами» вторжения, которые выспренне приветствовал Бескровный, скрывались такие минусы, которые грозили поставить крест на нашей цивилизации. Впрочем, «новообращённые самаритяне» и без того были иной цивилизацией, но как бы всё не обернулось гораздо хуже. Уж слишком пришельцы мягко стелили, будто в гроб укладывали… Не было у меня фактов, подтверждающих «гробовую» теорию, было только упорное неверие в бескорыстность пришельцев, вызванное, по мнению Бескровного, ортодоксальным антропоцентризмом. Но здесь я категорически не согласен с Валентином Сергеевичем. В конце концов, я – человек и только с позиций антропоцентризма должен рассматривать проблему вторжения. И никак иначе.
   Проехав через весь город, я свернул на дорогу к кладбищу, включил автопилот и выключил фары. За городом начиналась сплошная темнота, и незачем привлекать чьё-то внимание. Хорошую штуку – автопилот – придумали пришельцы, и если я собрался «воевать» с ними, то не грех использовать их же оружие. Не будь автопилота, об установке видеокамеры можно и не мечтать – днём кладбище на Щегловском косогоре просматривается как на ладони, а ночью я выдал бы себя светом фар. Непременно кто-нибудь из «новообращённых самаритян» увидел бы и задался вполне резонным вопросом: кто ездит среди ночи по кладбищу? Оставалось надеяться, что сами они ночью не проведывают бренные останки Мамонта Марка Мироновича. И чем им так близок покойный бизнесмен, что на его могилу чуть ли не процессии тянутся? Не знаю, насколько это существенно, но постараюсь выяснить.
   При свете розовых звёзд я с огромным трудом различал дорогу и сбросил скорость, чтобы не пропустить поворот с центральной аллеи. Руки непроизвольно подёргивали руль влево, но автопилот меня не слушался. Наконец он не выдержал, и на дисплее зажглась надпись: «Не дёргайте руль. Задание принято к сведению. Машина свернёт влево на первой же развилке». Компьютерная техника пришельцев давала сто очков вперёд земной. Уж не разумная ли машина? Только этого мне не хватало!
   У тёмной в ночи кладбищенской конторы машина послушно свернула налево и поехала вдоль высоковольтной линии, чьи опоры хорошо различались на фоне неба. Любопытно, чем в эти дни занимается директор кладбища? Явно ведь не у дел – ближайшие похороны состоятся не ранее, чем через семьсот лет. Впрочем, остались ещё я и Бескровный, но и мы лет по двадцать, как минимум, хотели пожить.
   Машина послушно остановилась у второй опоры высоковольтной электропередачи, я вышел и огляделся. Зрение адаптировалось к темноте, и в свете звёзд я начал различать гранитные надгробия, металлические кресты, среди которых самым заметным ориентиром был золочёный орёл на могильном камне Мамонту Марку Мироновичу. На что я и надеялся, поскольку приборов для ночного видения в универмаге не оказалось. Не дошли в России до полной демократии, как в Америке, где в оружейном магазине можно купить не только прибор ночного видения, но и базуку. В Холмовске, к сожалению, оружейного магазина не было. А жаль.
   Тишина на кладбище стояла глухая, какой она бывает в степи только весной, когда ещё нет ни сверчков, ни цикад. Мёртвая тишина, как и положено в местах последнего упокоения. Ночью в такой тишине любой звук отчётливо слышен метров за сто, и если всё-таки за мной следят, то звук шагов я услышу издалека.
   Раскрыв сумку, я сунул в карман катушку чёрной изоляционной ленты, а видеокамеру, чтобы освободить руки, повесил за ремешок на шею. И начал восхождение на опору высоковольтной линии.
   Забравшись метров на пять, я решил, что этого достаточно. Вставил видеокамеру в перекрестье металлических штанг, небольшим куском изоляционной ленты прикрепил её и видоискателем навёл объектив на золочёного орла. И только затем накрепко примотал видеокамеру к опоре. Ещё раз проверив, куда смотрит объектив, включил камеру и начал спускаться. Электропитания камере хватит на сутки, и единственное, что придётся делать, – это вовремя вытирать из пентопа «пустые» видеокадры, поскольку его памяти хватит всего на час записи. Это, конечно, при условии, что связь будет нормальной – не очень мне понравилось качество передачи видеосъёмки с места рыбной ловли.
   Работал я очень аккуратно, чутко прислушиваясь к ночным шорохам, но ничего не услышал. Однако когда начал спускаться и до земли оставалось метра два, уловил слабый запах весенней фиалки, от которого тоскливо сжалось сердце. Вряд ли запах долетал от могильного камня Мамонту – до него метров тридцать, да и в воздухе не ощущалось ни малейшего ветерка.
   Предчувствие не обмануло – едва нога коснулась земли, как меня кто-то мягко взял под локоть.
   – Решили в монтажники-высотники податься? – вкрадчиво спросил Ремишевский.
   Тон был насмешливый, за локоть он, скорее, не держал, а поддерживал под него, и я не стал проводить боевую подсечку, чтобы освободиться. Куда бежать и к чему? Из-под купола никуда не денешься…
   – А вам какое дело? – возмутился я. – Гуляю, дышу свежим воздухом. Моцион у меня такой. Запрещено?
   – На кладбище? – наигранно изумился Ремишевский. – Ночью? Гуляете? Оригинально. А вдруг вы могилы осквернять пришли?
   – В самую точку попали, – процедил я. – Не повезло мне – на сторожа нарвался… Вы ведь тут сторожем работаете? Завидная, надо сказать, смена работы: после заместителя генерального директора банка – кладбищенским сторожем. Мне протекцию не составите?
   Ремишевский не отреагировал на колкость и рассмеялся тихим мелким смешком.
   – Шутите, Артём Владимирович… Так всё-таки, что вы здесь делали?
   – А вы? Что вы здесь делаете? Следите за мной? Ах, да, понял! То-то мне одна знакомая про вас неделю назад намекала… Вы – голубой! Понравился я вам, вот и преследуете! Но у меня, учтите, нормальная сексуальная ориентация.
   Выражение лица Ремишевского в темноте я разобрать не мог, но, кажется, в этот раз таки зацепил его за живое.
   – Хватит мне зубы заговаривать, – сдержанно проговорил он и махнул рукой кому-то за спиной. – Ну-ка, снимите, что он там прицепил!
   К опоре метнулась тень, и уже через мгновение Ремишевский держал в руках видеокамеру. Кто взбирался на опору я разглядеть не смог – ночь, да и был он, по всей видимости, в призрачном камуфляже пришельцев. Но для человека всё было проделано чересчур стремительно – мне, с моей реакцией «двадцать пятого кадра», до него далеко. К тому же крепил я видеокамеру на совесть – так просто изоляционную ленту не размотаешь, не разорвёшь.
   – Кино решили поснимать… – протянул Ремишевский и я вдруг почувствовал на своём лице пытливый взгляд. Будто изморозью обдало кожу. – Зачем вам это?
   И тогда я понял, что он играл передо мной комедию. Это я его не видел в темноте, зато он видел меня прекрасно, хотя по силуэту не угадывалось, что его глаза прикрывают бинокуляры ночного видения. Понятное дело, полупришелец… Или я ошибаюсь, и он настоящий, без всяких «полу»?
   – А что, «снимать кино» здесь запрещено? У вас есть какие-то тайны?
   Ремишевский снова рассмеялся, но в этот раз искренне и беззлобно.
   – Тайн, в вашем понимании, нет. Просто детям запрещено совать пальчики в электрическую розетку. Может сложиться неправильное мнение об электричестве, и негативное отношение к нему сохранится на всю жизнь.
   Мягко сказал, пожурил чуть ли не по-отечески, но ударил по самому больному месту.
   Сжав зубы, я промолчал.
   Ремишевский, продолжая поддерживать меня под локоть, повёл к «Жигулям».
   – Чего вы суетитесь, что выискиваете? Разве вам плохо живётся в особняке? Условия прекрасные, одежда на любой вкус, телевизор, компьютер… Рыбалка – пожалуйста! Максимум через полгода сможете поехать в любой уголок Земли. Хоть в вояж, хоть навсегда. Живите и радуйтесь. Вон, как писатель живёт – любо-дорого посмотреть, – приторно-ласковым голосом увещевал он. – Что вам неймётся, чего не хватает для полного счастья? Подруги? Не обещаю, но постараемся. – Он открыл дверцу машины. – Езжайте.
   Ни слова не говоря, я сел в машину. Подругу он мне, видите ли, предоставит… Иронии в обещании «бабу найти» я не почувствовал.
   – Возьмите, – сказал Ремишевский и положил на колени видеокамеру. – Нам она не нужна, а вам пригодится. Всего доброго.
   Я с треском захлопнул дверцу и тронул машину с места. Настроение было таким зверским, что хотел рвануть напрямую с косогора и – будь, что будет. Повезёт – душу отведу, разобьюсь – и чёрт с ней, такой жизнью! Но машина меня не послушалась, фары почему-то не загорались, а автопилот не захотел отключаться. Видимо, не только пары алкоголя улавливали сенсоры, но и оценивали психическое состояние водителя. А я был на грани срыва. И чего я боевую подсечку сразу не провёл? Не уверен, что удалось бы набить морду Ремишевскому, но душу бы в драке отвёл.
   Я уже был на полпути между кладбищем и предместьем, как вдруг почувствовал, что на заднем сиденье кто-то зашевелился, и тут же мне на голову натянули плотный шерстяной мешок.
   – Сиди и не рыпайся! – приказал голос. – У нас всего минута, от силы – две. Эта шапочка экранирует эмоциональный фон, по которому Ремишевский тебя отслеживает.
   Те же руки, что натянули шапку по самый подбородок, начали закатывать её на лоб, освобождая рот и глаза.
   – Глотай! – Я ощутил, что губ коснулся скользкий, остро пахнущий комочек. – Не жуй, а глотай не раздумывая! Процедура не из приятных, зато потом шапочка будет не нужна. Ну же!
   Рука придавила слизкий комочек к плотно сжатым губам, и я, интуитивно поверив «налётчику», открыл рот и попытался проглотить. Комочек застрял в горле, и если бы не подзатыльник, отвешенный сзади, вряд ли бы мне это удалось.
   – Кх… кх… кх-то вы? – заперхал я.
   – Некогда объяснять, время вышло! Езжай дальше, как ни в чём не бывало, и не останавливайся.
   В салон ворвался ветер, хлопнула дверца, спружинили рессоры, и нежданный попутчик выпрыгнул на ходу. Я последовал его совету, не стал тормозить и даже не посмотрел в боковое зеркальце. Что можно разглядеть в кромешной тьме?
   Наглость «налётчика» меня изумила. Надо же – второй раз рискнуть проделать один и тот же приём с одним и тем же человеком! Но немного подумав, я понял, что никакой наглости в его действиях не было – только трезвый расчёт. Он знал, с кем имеет дело. Это обыватель, один раз побывавший в подобной переделке, потом всю жизнь будет вначале открывать заднюю дверцу, чтобы проверить, нет ли кого в салоне, и лишь затем усаживаться за руль. Такие же, как я, уверены, что дважды снаряд в одну и ту же воронку не попадает. На старших курсах спецшколы аналогичные ситуации, несомненно, рассматриваются, но я, к сожалению, недоучка, многое теперь приходится постигать, проверяя на собственной шкуре.
   Машина остановилась метров через пятьсот. Знакомый эффект – нечто подобное я ожидал после разговора с «налётчиком». Наперерез «Жигулям» с крутого склона косогора спрыгнул стопоход, застыл метрах в десяти впереди и осветил меня ярким светом. Все четыре дверцы «Жигулей» распахнулись одновременно, причём видел я только Ремишевского возле своей дверцы, а у других стояли призрачные фигуры.
   – Где он?! – заорал Ремишевский.
   – Кто – он? – тихо спросил я.
   Мы словно поменялись ролями: теперь я был само спокойствие, он – само неистовство.
   Ремишевский заскрипел зубами и в бессильной ярости сорвал с моей головы шерстяную шапочку.
   – Опять успел уйти…
   Он постоял немного, играя желваками на скулах, рассмотрел шапочку, помял её в руках.
   – Хм… Экранирование… – Он протянул ко мне руку, провёл ладонью над головой. – Ладно, пусть так. Всё равно ты у нас как на ладони. Запомни – чтобы муравей ни делал, никогда из-под стакана ему не выбраться. Спрячь жвала, никого ты не укусишь. Последний раз советую – пей, ешь и развлекайся. Всю жизнь так поступал, чего тебе теперь захотелось?
   Он бросил мне на колени шапочку, развернулся, быстро прошагал к стопоходу, вскочил в него вместе с призрачными тенями, и они умчались.
   Я немного посидел, затем захлопнул все дверцы и поехал своей дорогой. Прав был Ремишевский, всю жизнь меня ничто, кроме собственного благополучия, не интересовало. Но никто никогда меня в этом не упрекал и не унижал. Подобного никому не позволю, гордости у меня хоть отбавляй.
   Когда я, проехав город, миновал мост и свернул на просёлочную дорогу к бывшему садоводческому товариществу «Заря», мне показалось, что начало светать. Чувство времени у меня прекрасное, часы, честно говоря, ношу только ради того, чтобы никто не заподозрил во мне неординарных способностей, поскольку время могу определить по внутреннему биологическому хронометру практически до минуты, но тут, не поверив себе, глянул на циферблат. Два часа ночи, а холмы вокруг видны как в предрассветных сумерках – чётно и ясно, только в серых тонах, будто на чёрно-белой фотографии. Неужели опять какой-то эксперимент внутри купола? То розовый туман, розовый свет, теперь – серая ночь… Или это ещё один дар «налётчика» вместе с экранированием мозга? Почему бы и нет – Ремишевский же видел в темноте… Если так, то что ещё интересного подарил моему сознанию «налётчик»? Не верил я, что всё ограничится только экранированием мозга и ноктовидением.

Глава двадцать четвёртая

   Приехав на дачу, я поднялся в свою комнату, разделся, выдвинул из стены кровать и перед тем, как лечь спать, решил принять душ. Но когда вышел из ванной комнаты, то увидел, что моё место занято. По центру кровати, вытянувшись в струнку, спал на боку кот Пацан. Спал настолько самозабвенно, что пасть была приоткрыта и между передними зубами торчал кончик розового языка.
   В очередной раз я позавидовал его беззаботности. Не было коту никакого дела ни до нашествия, ни до надвигающейся за пределами купола ядерной катастрофы.
   – Эй, мужик, имей совесть, это всё-таки моя комната и моя кровать! – сказал я.
   Кот и ухом не повёл.
   Я не стал его прогонять, отодвинул к стенке, выключил свет и лёг. И только тогда понял, каким данайским даром наградил меня «налётчик». Комнату заливал серый свет пасмурного дня. Все ночи теперь будут для меня такими… Я закрыл глаза, но сон не шёл. Не было сна ни в одном глазу. Никогда не страдал бессонницей, и вот – пожалуйста, будьте любезны, получите…
   Ворочаясь с боку на бок, попытался припомнить известные из книг приёмы борьбы с бессонницей, но ничего иного, кроме как считать прыгающих через изгородь баранов, на ум не приходило. Заниматься дурацким подсчётом я не стал, опасаясь в собственных глазах выглядеть бараном, а, обратясь к своей фотографической памяти, представил аптечку в ванной комнате и внимательно её изучил. Бинт, вата, лейкопластырь, кровоостанавливающий карандаш, спирт, йод, вазелин… Всё. Никаких таблеток, тем более, снотворного. Учитывая излишнюю роскошь особняка, разнообразие деликатесных продуктов, столь скромное содержание аптечки выглядело более чем странным. Но, опять же, с моей точки зрения, а с точки зрения никогда ничем не болеющих «новообращённых самаритян» аптечка выглядела нормально – порезы и ссадины, какие ещё у них могут быть болячки? Я вспомнил ночной Холмовск, прогуливающихся по улицам людей, музыку из кафе и попытался представить мордобой и поножовщину в ресторане, где «новообращённые самаритяне» могли получить более серьёзные травмы, чем царапины и ссадины. Но ничего не вышло. Не способны они на такое, даже обычной ссоры у меня с «новообращённым» Афоней не получилось. Какая уж там поножовщина…
   Неожиданная догадка обожгла сознание, и я сел на кровати. По сравнению с этим прозрением, ноктовидение было не данайским, а божьим даром. Я понял, почему ночью в городе прогуливались люди, в окнах горел свет, работали кафе и рестораны. «Новообращённые самаритяне» не нуждались во сне. И, похоже, меня наградили тем же даром. Но если для человека, имеющего своё дело, увлечения, занятого любимой работой, способность обходиться без сна – благо, о котором можно только мечтать, то для меня в настоящий момент эта способность являлась сущим наказанием. «Ешьте, пейте и развлекайтесь!» – это всё, что нам с Бескровным оставили пришельцы. Не напрасно писатель пьёт беспробудно – нормальному человеку трезвым такую жизнь воспринимать невозможно.
   – Мур-р… – позвал меня кот и тронул лапой.
   Повернувшись на другой бок, Пацан требовательно смотрел на меня. Я погладил кота, он вытянулся ещё сильнее, выгнулся, зажмурил глаза, заурчал. Блажен, для кого есть, спать и развлекаться – предел мечтаний. Но я-то не кот…
   Когда-то одна обезьяна слезла с дерева, взяла в руки камень и встала на задние лапы. «Что ты делаешь? – завопили на неё обезьяны-подружки. – Брось эту гадость, залазь к нам, смотри, какие здесь бананы!» Но обезьяна не хотела бананов, надоели ей игры среди ветвей. Хотелось чего непонятного, смутного, бередящего сознание и влекущего в неизвестность. И она заковыляла к горизонту, надеясь за ним обнаружить то, что её влекло. С тех пор и бродит человек по свету в поисках неведомого, пытаясь заглянуть за горизонт. А те, кому больше по душе бананы, до сих пор сидят на деревьях.
   Одевшись, я спустился в холл и включил телевизор.
   Обстановка в мире накалилась до предела – купола на Земле вырастали как грибы после дождя. Я понимал пришельцев – боялись они, как говорил Ремишевский, потерять богатейший «материал». А причины для спешки были весьма веские. Один из куполов возник в Кашмире, и индийское правительство, посчитав, что пришельцы поддерживают сепаратистов, готовилось нанести по куполу ядерный удар. В ответ Пакистан пригрозил, что, в случае применения ядерного оружия, он произведёт атомную бомбардировку индийских городов. Мир катился в пропасть, и остановить падение ничто не могло. Самое дикое в происходящем было то, что пришельцы не проявляли агрессивности, а самоуничтожение начинали люди. Вряд ли ядерный конфликт разрастётся до размеров всемирной катастрофы, но его масштаб однозначно поставит крест на человечестве как цивилизации. Выжившие за пределами куполов будут представлять жалкое общество.
   Раздражённо выключив телевизор, я вышел из дома.
   В саду накрапывал дождь. Мелкая морось сыпалась из низкой серой облачности, излучину реки покрывал туман, и стена купола, сменившая в условиях ноктовидения розовый цвет на тёмно-серый, размытый перспективой, выглядела как надвигающийся грозовой фронт. Даже редкие беззвучные вспышки продолжающегося обстрела купола представлялись сквозь пелену облаков зарницами далёкой грозы. Пейзаж настолько напоминал обычное хмурое утро, что невольно защемило сердце. Всё бы отдал, чтобы видимость оказалась действительностью и не было никакого купола, никакого нашествия. Настолько «гуманитарного», что человечество из-за него готовилось к самоубийству, о чём красноречиво свидетельствовал продолжающийся более суток обстрел купола. Иначе, как жестом отчаяния, такая длительность обстрела не объяснялась – достаточно одного часа, чтобы убедиться в бесполезности попыток разрушить купол снарядами.
   Вернувшись в комнату, я нашёл в гардеробной дождевую накидку, набросил на плечи, прикрыл голову капюшоном и снова вышел в сад. Не сиделось дома, как той обезьяне на ветках, щемящее чувство непокоя влекло к горизонту. Но если первую стопоходящую обезьяну за горизонтом ждала неизвестность, мой горизонт был обрезан стеной купола.
   Шорох дождя заглушал звуки, лишь из бассейна изредка доносилось потрескивание, и на дне мигали искры дугового разряда. Непонятно, что мог чистить в недавно сооружённом бассейне «экологический ассенизатор» пришельцев, но меня это не интересовало. Пусть Бескровный разбирается, ему такие мелочи интересны.
   Подойдя к обрыву, я внезапно обнаружил, что здесь дождь не идёт. Не было его над рекой, не было над дорогой вдоль обрыва, он шёл исключительно над садом. И, несомненно, над полями, засаженными чужеродными растениями. Такой вроде бы родной земной пейзаж оказался насквозь лживым – с неба сыпал не обычный дождь, а морось искусственного полива. Вполне возможно, что в каплях содержались удобрения и стимуляторы роста.
   «А не всё ли тебе равно, что за раствор с неба капает? – отстранённо подумал я. – Лишь бы не концентрированная кислота…»
   Поплотнее нахлобучив капюшон, я шагнул под деревья.
   Ни в запахе сырости, ни в мелких брызгах, попадавших на губы, не ощущалось примеси химикалиев. Судя по тому, как бережно пришельцы относились к экологии, вряд ли они станут распылять над растениями биологически активные добавки. Не в их это правилах. Похоже, я возводил на пришельцев напраслину, но уж очень хотелось найти хоть какой-то изъян в их экспансии. Уязвляло самолюбие, что пришельцы проводят «гуманистическую» акцию насильно, не спрашивая нашего мнения. Это Бескровный может понять и оправдать их действия – он-то воспитан во времена расцвета общественного строя, в котором личное мнение не только не учитывалось, но и подвергалось остракизму. Не могу сказать, что в нынешнем обществе моё мнение учитывалось или к нему прислушивались, но мне всё-таки предоставлялась возможность выбора, пусть и на самом низком уровне – когда тебя посылают по конкретному адресу, а ты идёшь, куда хочешь. Под куполом я был лишён и этой возможности, хотя, честно признаться, если бы разрешили покинуть купол, скорее всего, остался. Именно отсутствие свободы выбора вызывало раздражение и отторжение.
   Пройдя по саду километра два, я вышел к полю, засеянному бакамарсту. Прекрасно понимая, что в спонтанно возникшем желании вытоптать чужеродные растения, больше эмоций, чем трезвого рассудка, я не смог перебороть себя и ступил на край поля. Однако ничего из моей затеи не получилось – кроссовки увязли в раскисшей от дождя хорошо обработанной земле, и пришлось отказаться от детско-наивной выходки.
   Определённо нервы не в порядке – ничего не получается, ничего выяснить не удаётся, вот и срываю злость на чём попадя. Вчера «экологический ассенизатор» в бассейн зашвырнул, сегодня поле хотел вытоптать… Лудит девятнадцатого века да и только – непонятно, значит, надо ломать.
   Дождь постепенно сошёл на нет, небо очистилось и начал разгораться рассвет. Серый цвет ночи медленно уступал место краскам дня, но, странное дело, розовый оттенок никак не проявлялся. Вероятно, мне подарили не только ноктовидение, но и слегка сместили спектр зрительного восприятия. Разницы в цветах растительности я не уловил, но стена купола представала белым туманом, ничем не отличающимся от тумана над рекой.
   Сбросив капюшон, я выбрался из непролазной грязи и не спеша побрёл по периметру вокруг сада – на цветущих деревьях скопилось много росы, и не хотелось принимать спозаранку холодный душ, нечаянно зацепив ветку. В предубеждении, что чистота «поливочного» дождя оставляет желать лучшего, я был непреклонен и отступаться от него не желал.
   Возможно, я ничего бы и не заметил, не окажись среди бывших владельцев участков садоводческого товарищества «Заря» оригинала, который вместо садовых деревьев посадил несколько елей и три берёзки. Очень живописно смотрелись голубые ели и курчавые берёзки на фоне цветущих вишен. Я приостановился, залюбовался, как вдруг одна из елей колыхнулась, обрушив на землю росный водопад, и в глубь сада метнулась чья-то тень.
   Отнюдь не заяц прятался от дождя под елью и теперь давал стрекача. Каким-то новым, необычным чувством, как бы внутренним зрением, вторым планом, я увидел сад с высоты птичьего полёта и бегущую между деревьев призрачную тень. Не оставляли меня в покое, не верили, что последую совету Ремишевского и буду вести себя смирно. Правильно, в общем-то, делали, и я подсознательно был готов к слежке за собой. Беда в другом, я НЕ ЗНАЛ, что мне делать!
   И всё же кое-что прояснилось. Выходит, не просто так я любовался елями с берёзками, не только их земная красота привлекла внимание. Подсознательно ощутил чьё-то присутствие, но окончательно новое чувство прорезалось только сейчас. Ещё один дар «налётчика» начинал прочно обосновываться в сознании – гиперобострённое чувство опасности, которого нет ни у одного земного существа. Всех, кто интересовался мной, думал обо мне, я теперь «видел» в радиусе около двух километров. Соглядатаи тоже уловили, какое чувство пробудилось во мне, и ещё две призрачные тени (одна возле особняка, другая у стены купола) спешно покинули поле зрения моего внутреннего видения.
   Что во мне такого, почему они за мной следят, чего боятся? Если я так страшен для пришельцев, почему меня не уберут? Нет человека, нет проблемы… Каким бы высокоморальным ни было общество «новообращённых самаритян», я не верил, что они не способны на убийство. Убрали же моими руками веснушчатого парня.
   Когда я вернулся к особняку, солнце уже поднялось и выглядело обычным земным солнышком на фоне пронзительно голубого неба. Миллиарды бисеринок росы искрились на белых лепестках цветущего сада, и от этого пейзаж казался исконно земным, нетронутым никаким посторонним воздействием. Не очень-то доверяя зрению, я всё-таки подошёл к белому туману купола и потрогал. Ничего не изменилось, кроме зрительного восприятия – стена купола никуда не делась, и к ней по-прежнему прикоснуться не удалось.
   Вопреки ожиданию, что Бескровный всё ещё спит, утомлённый вчерашним возлиянием, он уже встал и теперь сидел, нахохлившись, за столиком у бассейна. Судя по застывшей фигуре и опухшему лицу, писателю было несладко.
   Зато у Пацана было прекрасное настроение, и он активно охотился на кого-то в кустах смородины, то с треском веток вламываясь в кусты, то, как ошпаренный, выскакивая назад, чтобы вновь, распластавшись по земле, начать подкрадываться для прыжка.
   – Доброе утро, – сказал я, подходя к столику.
   Валентин Сергеевич исподлобья стрельнул хмурым взглядом.
   – Кому доброе, – буркнул он, – а кому и не очень…
   – Похмеляетесь? – спросил я, увидев на столе бутылку коньяка и две рюмки. – А говорили, что в одиночку пить не умеете.
   – А я не один, – проворчал Валентин Сергеевич и кивнул на вторую рюмку. – Вдвоём мы…
   Он поднял свою рюмку, чокнулся со второй и выпил. Его передёрнуло, он сжался, пытаясь унять дрожь, и минуту боролся с отторжением спиртного. Наконец, его отпустило, крупные капли пота выступили на лице, и он расслабленно поставил рюмку на стол.
   Вторая рюмка стояла на столешнице у пододвинутого к столику пластикового кресла, и можно было представить, что напротив Валентина Сергеевича сидел невидимка. Невидимок под куполом я встречал, и не единожды, но они алкоголь не потребляли. Похоже, писатель допился до зелёных веников.
   – Позвольте полюбопытствовать, с кем это вдвоём? – осторожно поинтересовался я.
   – С кем, с кем… С синдромом. Вы же бродите где-то…
   Валентин Сергеевич вытер платком пот с лица и, прищурившись, бросил на меня насмешливый взгляд.
   – Синдром Абстинентович, – кивнул он пустому креслу, – как насчёт второй рюмочки? Не возражаете?
   – Шутите, значит, ещё поживёте, – сказал я. – Немного.
   – А умру, никто и не помянет, – вздохнул он.
   – Начинается… – поморщился я. – Я жилетки не ношу, так что плакаться вам некуда. Займитесь каким-нибудь делом.
   – Каким?
   Валентин Сергеевич посмотрел на меня. Больные у него были глаза, взгляд жалким. Всё-таки допился…
   – Вы же вчера хотели рассмотреть «экологический ассенизатор», который выловили в реке.
   – Уже.
   – Что – уже?
   – Уже рассмотрел.
   Я недоверчиво покосился на бассейн, подошёл ближе, заглянул. Бассейн был пуст.
   – И куда же он подевался?
   – А вон, кот в кустах гоняет…
   – Он что, самостоятельно выбрался из бассейна?
   – Зачем же… Я достал. Рассмотрел. Ничего интересного – булыжник с ножками. Поставил на землю, он и покатился к обрыву. Давно был бы в реке, но теперь его Пацан изучает. Тоже, как понимаю, интересуется биомеханизмами.
   Возня в кустах не прекращалась. На данный момент из нас троих самый деятельный интерес к пришельцам и их технологиям проявлял кот. Весьма специфический интерес, чисто кошачий.
   – Тогда займитесь рыбой! – в сердцах возмутился я. – Вы ведь её вялить собирались!
   – Да, щуку посолить надо… – неожиданно легко согласился Бескровный. – А вы собой займитесь.
   – Это в каком смысле?
   – В самом прямом. На себя, батенька, посмотрите – вывозились в грязи чуть ли не по уши. В канаве, водочки пережравши, валяться изволили?
   Я хотел возмутиться – нечего на меня свои грехи перекладывать! – но глянул на джинсы и запнулся. Джинсы чуть ли не по колено были заляпаны грязью. Сам виноват, зачем было на поле лезть, бакамарсту топтать?
   – Есть у кого поучиться, – буркнул я и направился в свою комнату. Принял душ, побрился, надел новые джинсы, новые кроссовки, новую рубашку и даже куртку заменил. Жить предстояло по-новому… Но как?
   Голова была ясной и светлой, и свалившиеся на меня «дополнительные» часы жизни без сна давили на сознание непосильной ношей. И без этого свободное время девать некуда. Случись со мной такое в старом мире, я бы нашёл, что делать с «лишним» временем, но сейчас… Не я его убивал, а оно меня.
   – Завтракать будете? – донеслось из открытого окна, и только тогда я почувствовал, что сильно проголодался. Естественно, всю ночь на ногах, ни крошки во рту.
   – Буду!
   – Тогда спускайтесь, стол накрыт.
   Я спустился, но при виде количества блюд на столике у бассейна мне стало нехорошо. Как голодному мальчишке при виде опостылевшей манной каши. Всё, что вводится насильно, вызывает антипатию, и обильный стол как нельзя лучше демонстрировал, что в новом мире еда почти единственное для нас с Бескровным развлечение.
   – Я у вас кем-то вроде личного повара стал, – пробурчал Бескровный, усаживаясь.
   – Так в чём дело? – пожал я плечами. – Никто вас не заставляет. Могу и я приготовить, но такого изобилия не ждите.
   – Нет-нет, – замахал он руками, – готовить я люблю… На другое намекаю.
   – На что?
   – Погреба у нас знатные, но, в основном, с крепкими напитками. Хочется иногда чего-нибудь попроще, полегче. Особенно с утра. Пивка бы… – мечтательно протянул он.
   – То есть, хотите, чтобы я в город за пивом съездил?
   – Ага.
   – Затарить им всю машину… – тихим голосом протянул я.
   – Желательно, – согласился Валентин Сергеевич, наливая в бокал тоник и добавляя коньяк.
   – И чтобы всё пиво было безалкогольным, – не меняя тона, закончил я.
   – Само собой… – машинально кивнул он, но тут смысл дошёл до него, рука дрогнула, и коньяк расплескался по столу. – Типун вам на язык! Хотите меня до инфаркта довести? Кто говорил, что сердечко у меня слабое?
   – Потому и рекомендую безалкогольное.
   – А! – махнул рукой Валентин Сергеевич. – С вами спорить – себе дороже. Коньяк будете?
   – Спасибо, нет. Апельсиновый сок.
   – А я – тоник с коньяком, – твёрдо сказал он и выпил бокал большими глотками. – За неимением пива…
   Некоторое время мы ели молча.
   – Вы обратили внимание, что розовый свет исчез? – внезапно спросил Валентин Сергеевич. – Купол, правда, остался, но, может, стена стала проницаемой?
   Я поперхнулся салатом.
   – Как – и вы тоже?
   – Что – тоже?
   Он недоумённо уставился на меня.
   – Розового света не видите?
   – Да… А почему – тоже?
   – Спали нормально?
   – А как можно спать после выпитого? Без задних ног. Под утро, конечно, тяжело… Но в чём дело?
   – Да так… Думал, это только меня касается.
   – Ишь, какой индивидуалист! Хочется и в этом быть особенным, – рассмеялся Валентин Сергеевич, налил вторую порцию коньяка с тоником и снова выпил бокал до дна.
   – А почему вы так думали? – спросил он, пытливо заглядывая мне в глаза.
   – Не знаю… Казалось почему-то.
   Я выпил апельсиновый сок и принялся накладывать в тарелку салат.
   – Нет уж, – повысил голос Валентин Сергеевич, – выкладывайте как на духу. Врать не умеете – чему вас только в спецшколе обучали?
   – Зачем это вам? – поморщился я. – Сами вчера отстранились от моих дел, помните? «Бомбист Новиков», «один в поле не воин»… Ваши слова?
   – М-да… – насупился он. – За бомбиста я, между прочим, извинился. Надеялся, если нас двое, таких неприкаянных, то все радости и невзгоды будем делить пополам. Выходит, ошибался… Обидно.
   Он налил себе коньяку, взялся за рюмку.
   – Хорошо, – жестом остановил его я. – Расскажу, но с одним условием – пить меньше будете. В зеркало на себя смотрели? Опухший, глаза слезятся, борода всклокочена… Не хочется состоять мальчиком на побегушках при алкоголике.
   – При чём здесь мальчик на побегушках? – возмутился Бескровный. – Я вас за водкой не посылал!
   – А за пивом?
   – Гм… – Он с сожалением посмотрел на рюмку и выплеснул коньяк на гранитные плиты террасы. – Надеюсь, бороду сбривать не заставите… Я вас слушаю.
   И я начал рассказывать. О кладбище, о том, чем там занимался, о Ремишевском, о «налётчике», о его дарах – экранировании мозга, бессоннице, гиперобострённом чувстве опасности…
   Валентин Сергеевич слушал внимательно, кивал, поддакивал, отпускал междометия, но при этом усиленно насыщался. Я смотрел, с каким аппетитом он ест, и меня всё сильнее и сильнее охватывало чувство безысходности. Со дня наступления в Холмовске «розового рая», мы практически только тем и занимались, что ели, пили и вели пустопорожние разговоры.
   Конец рассказа я скомкал и замолчал.
   – Всё? – спросил Бескровный, не донеся вилку с наколотым грибочком до рта.
   – Более-менее.
   Так и не съев гриб, он отложил вилку в сторону.
   – М-да… Бессонница – это любопытно. Тяжесть в голове, вялость, апатия наблюдаются?
   – Нет. Пользуясь вашей терминологией – трезв, как стёклышко. Голова настолько ясная, что даже противно.
   – Так выпейте, – иронично предложил он, но, увидев, как дёрнулась у меня щека, поспешно добавил: – Шучу. – Он откинулся на спинку кресла и задумчивым взглядом уставился поверх моей головы. – Вы человек молодой, поэтому не знаете, что такое бессонница. Путаете яичницу с божьим даром. Бессонница – старческое недомогание, во время которого ничего путного не сделаешь… А вот то, что у вас и у всех нынешних жителей Холмовска, – завидное приобретение. Ещё совсем недавно мечтал о таком – представляете, сколько бы романов я смог написать, благодаря «лишним» восьми часам бодрствования в сутки? Беда только, что здесь моя писанина никому не нужна…
   Он перевёл взгляд на меня.
   – Что вы на меня так смотрите?
   – Как?
   – Как «новый самаритянин» – с жалостью.
   – Нас жалею. Не только вас, но и себя. Заметили, что застолье – практически единственное наше развлечение? И разговоры, разговоры… Догадки, домыслы, вымыслы, разглагольствования… Простите за патетику, но пока мы с вами здесь сибаритствуем, за пределами купола гибнет человечество!
   – Да уж, патетики хоть отбавляй, – криво усмехнулся Бескровный. – Только давайте мыслить здраво, а то вы сейчас, как диссидент, начнёте обвинять пришельцев в гибели человечества.
   Я оторопел.
   – Простите, не понял?! А кто же виноват?!
   – Мы сами, – спокойно сказал он. – То самое человечество, о судьбе которого вы скорбите. На настоящий момент политическая ситуация в мире такова, что, даже не будь нашествия, ядерный конфликт неизбежен, о чём свидетельствует небывалый рост террористических организаций и появление на чёрном рынке не только оружия массового уничтожения, но и технологий по его производству. Обратите внимание, что пришельцы никаких военных действий не предпринимают, всё это делают люди за пределами куполов. Пришельцы лишь инициировали процесс самоуничтожения человеческой цивилизации, который и без них был неизбежен, но, повторюсь, не будь их вмешательства, человечеству оставалось существовать максимум пару десятков лет. Поэтому я полностью согласен с Сэром Лисом – их нашествие иначе как гуманитарную акцию рассматривать нельзя. Они пытаются спасти хотя бы часть человечества, и это надо приветствовать.
   – А если я не хочу такого спасения?
   – При чём здесь вы или я? Если человек тонет, его спасают, не спрашивая, судорогой ли ему ногу свело, или он решил свести счёты с жизнью.
   – Категорически с вами не согласен. Человек должен иметь право выбора.
   – Чёрт вас побери! – поморщился Бескровный. – Опять диссидентские штучки – не знаю, что вы делаете, но я против. Вы, должно быть, не поняли, что я сказал? У трупа не спрашивают разрешения, проводить ли эксгумацию! С точки зрения пришельцев, мы все уже трупы, и они спасают тех, кого могут.
   – Какие трупы? – тихо проговорил я. – Как посмотрю, вы ещё больший пришелец, чем всамделишные. Только рано нас хороните – мы ещё живы и поборемся.
   Бескровный шумно выдохнул, развёл руками, непонимающе потряс головой.
   – Детский сад, да и только. С кем вы будете бороться, каким оружием и, самое главное, какие идеалы будете отстаивать? Я не разделяю убеждений фанатиков веры, революционеров, экстремистов, террористов, но понять, что ими движет, могу. Диссидентов не принимаю на нюх – это, по-моему, клинический случай. Они возражают против чего угодно, и движет ими не убеждённость, а исключительно ущербная психология. Этакая затянувшаяся до зрелого возраста детская истерика по игрушке, которую ребёнку не купили в магазине. Оторопь берёт, когда слышишь голоса в защиту прав серийного маньяка-убийцы или террориста, взорвавшего здание с сотней людей. Во все времена бешеных собак отстреливали, а в наше время, того и гляди, найдётся какой-нибудь диссидент, который будет ратовать за запрещение отстрела. Ограниченные люди, обиженные судьбой.
   – К чему вы мне лекцию о диссидентах читаете?
   – К тому, что вы, вроде бы, парень не глупый, а изрекаете такое, что на голову не натянешь. Как диссидент.
   Я выпрямился в кресле, стиснул зубы. Прав писатель или нет – дело второстепенное, но за такие слова в девятнадцатом веке приглашали к барьеру.
   – В таком случае, можете считать меня диссидентом, но больше слушать вас не желаю.
   – Вот и приехали, – разочаровано махнул рукой Валентин Сергеевич. – Уж лучше водку пить, чем с вами дискутировать.
   – Это серьёзное занятие! – всё-таки не выдержал я. – Пить, жрать, да языком молоть о мировых проблемах, сидя в безопасном месте.
   Валентин Сергеевич бросил на меня быстрый взгляд, но промолчал. Налил в бокал тоника, явно борясь с собой посмотрел на бутылку коньяка, но, так и не решившись добавить в бокал спиртное, выпил мелкими глотками.
   – Понимаю, Артём, ваше состояние, – примирительным тоном сказал он. – Вы лишились смысла жизни – ни привычной среды общения, ни развлечений, ничего вам не оставили. Но, поверьте, кроме мордобоя, поножовщины, азартных игр на деньги, есть масса других увлечений. Чисто интеллектуальных.
   – Вы меня с кем-то путаете. Ни грабежом, ни разбоем я не занимался.
   – Криминальную составляющую я привёл к слову – судя по телевизионным каналам, она чуть ли не основная часть жизни общества. Доминирующая. В нормальном обществе люди стремятся стать интеллектуальной элитой – учёными, писателями, космонавтами, полярниками… А в современной России – киллерами, проститутками, либо же уехать отсюда к чёртовой матери. Насколько знаю, вы прекрасно разбираетесь в компьютерах – не пытались когда-нибудь увлечься чисто интеллектуальной проблемой? Естественнонаучной, философской, изотерической, теологической – да мало ли можно найти интересных проблем в Интернете?
   – Предлагаете развивать мой интеллект? – кисло усмехнулся я. – Думаете, дорасту до уровня «новообращённых самаритян»?
   – При чём здесь они? Их уровня интеллекта нам, естественно, никогда не достичь. Но удовлетворить собственное любопытство, решить самостоятельно какую-то проблему – вполне реально. И, можете мне поверить, вы испытаете ни с чем не сравнимое прекрасное чувство.
   – Как же, так и поверил. Допустим, полгода я буду жилы рвать, разрабатывая компьютерную программу, покажу её «новообращённому самаритянину», а он в течение пяти минут объяснит, как эту программу можно написать гораздо проще. Сомнительное удовольствие.
   – Нет-нет, вы не правы, – не согласился Бескровный. – Вы знаете, что я писатель. Честно скажу, до классиков литературы мне далеко. Но, тем не менее, когда заканчиваю роман… Словами это чувство не передать.
   – То-то и вижу, как вы в поте лица новый роман кропаете, – жёлчно заметил я.
   Удар был ниже пояса, но после того, как писатель обозвал меня диссидентом, я его жалеть не стал.
   Валентин Сергеевич замер, и его нравоучительный запал угас в одно мгновенье. Он сник, ссутулился, глаза забегали по столешнице и рука потянулась к бутылке коньяка.
   – М-да… – пробормотал он потухшим голосом. – Это вы меня по самому больному…
   Он выпил рюмку, пожевал губами и посмотрел на меня жалким взглядом.
   – Может быть, ещё и сяду писать… – извиняющимся тоном произнёс он. – Дайте в себя прийти.
   «Тогда и вы меня за больное не цепляйте!» – хотел отрезать я, но в это мгновение новым даром ощутил, что к нам кто-то едет на стопоходе. Я выпрямился в кресле, поводил головой из стороны в сторону, пытаясь приноровиться к внутреннему зрению, но распознать, кто именно к нам направляется, не смог.
   – Гости к нам, – сказал я.
   – Где? – озираясь, встрепенулся Бескровный.
   – Сейчас прибудут…
   – Много?
   – По-моему, один.

Глава двадцать пятая

   Я ошибся. Приехавший действительно был один, но не гость, а гостья. Стопоход остановился рядом с «Жигулями», дверца открылась, и из машины вышла Наташа. Вот кого не ждал и даже в мыслях не предполагал, что она может заявиться. Тем более что наши пути разошлись накануне воцарения розового рая.
   – Добрый день, – поздоровалась она, подойдя ближе. – Гостей принимаете?
   Как и все «новообращённые самаритяне» она изменилась – на лице отсутствовала косметика, рыжие крашеные волосы стали естественно русыми, исчезла жеманность в движениях.
   – Здравствуйте, милочка! – вскочив с кресла, засуетился Бескровный. – Принимаем, особенно таких симпатичных. Будьте любезны, присаживайтесь, сейчас чистый прибор поставлю.
   Наташа села, посмотрела на меня.
   – Здравствуй, Артём. Как ты тут? – буднично спросила она.
   – Что – тут? Живу-поживаю, себя чувствую, или что? – не поздоровавшись, грубо переспросил я.
   – Всё вместе.
   – Живу, о тебе не тужу, – буркнул я и отвернулся. Только сейчас до меня дошёл смысл её приезда – обещал Ремишевский подумать «насчёт бабы» и, похоже, додумался. Интересно, а как с этим самым согласуются их высокоморальные принципы?
   – Так вы знакомы? – удивился Бескровный. – Артём, что же вы нас не представите друг другу?
   – Какой вы, право, старомодный, – поморщился я. – Представления в театре даются… – Но пикироваться не стал и, пересилив себя, сказал: – Валентин Сергеевич Бескровный, писатель. – Затем, по-прежнему не глядя на Наташу, указал на неё рукой: – Наташа, моя бывшая… гм… как бы помягче… подруга.
   – Артём, зачем вы девушке хамите? – возмутился Бескровный.
   – Валентин Сергеевич, это меня ничуть не задевает, – сказала Наташа. – Что было, то прошло.
   Я искоса бросил на неё взгляд. Неужели ошибся, и она прибыла сюда не в качестве «бабы»? Любопытный коленкор вырисовывается…
   – Угощайтесь, Наташенька, – потирая руки, уселся за стол Бескровный. – Не стесняйтесь, берите всё, на что глаз смотрит. Вам коньячку? За знакомство?
   – Спасибо, алкоголь не употребляю. – Она окинула взглядом стол. – И есть не хочу – недавно завтракала.
   – Что же вы мужчин обижаете, в гости, как-никак, приехали, – мягко пожурил её Бескровный, наливая себе коньяк, а затем, не спрашивая, и мне. – Хотя бы апельсинового соку за компанию.
   – Сока можно, но немного, – согласилась она. – За компанию, если настаиваете.
   Я не стал выговаривать Бескровному за коньяк. Сейчас мне спиртное было нужно. Необходимо.
   – За знакомство? – поднял Валентин Сергеевич бокал.
   – За знакомство, – согласилась Наташа, и они чокнулись.
   – А я с вами обоими знаком, – буркнул я и выпил, не чокаясь.
   Валентин Сергеевич покачал головой, выпил, Наташа пригубила и поставила бокал на стол.
   – Тебя Ремишевский надоумил приехать? – спросил я, глядя ей в глаза.
   – Почему Ремишевский? Ремишевский сейчас занят, могли бы и Вячеслав с Алексеем приехать, но мы решили, что так будет лучше.
   – Ах, у вас целый консилиум в мою честь собирался… Вы, ребята, не учитываете, что между душевной болью и душевнобольным существенная разница.
   – Ты сегодня не с той ноги встал?
   – Не обращайте на него внимания, Наташенька, – вклинился Валентин Сергеевич. – У нас только что состоялась дискуссия, и мы кардинально разошлись во мнениях.
   – Значит, вы тот самый писатель Бескровный, – легко изменила тему Наташа. – Я вас читала.
   – Ну, меня вряд ли, – конфузливо заулыбался он. – Скорее, мои книги.
   Он приосанился, пригладил бороду, и сразу стало понятно, что читательским вниманием писатель не избалован.
   – Да, книги, – нисколько не смущаясь, поправилась Наташа. – «Карантинная зона», «Сонм привидений»…
   Я исподтишка глянул на неё. Не верил в случайность фразы «Я вас читала», знал эрудицию «новообращённых самаритян». Не могла такая фраза вырваться просто так. Отнюдь. Умели, оказывается, они льстить.
   – И как вы оцениваете моё творчество? – поинтересовался Бескровный.
   – Честно?
   – А как иначе?
   – То, что написано душой и сердцем, неплохо, а вот пару романов, написанных ради гонорара… Тут уж, простите…
   – М-да… – понурил голову Валентин Сергеевич, – тонко подмечено…
   – Если не секрет, над чем сейчас работаете?
   – Сейчас?! – изумился он. – Помилуйте, да разве моя писанина в вашем обществе может быть интересной?
   – А почему нет? – в свою очередь удивилась Наташа. – Искусство в любом обществе искусство.
   – Вы думаете, мне нужно писать?! А не будут ли мои романы в ваших глазах выглядеть примитивными?
   – Искусство не бывает примитивным.
   – А как же направление примитивизма в живописи?
   – Но это всё равно искусство, не находите?
   Впервые я видел Бескровного таким. Глаза у него горели, губы при разговоре дрожали, он слушал Наташу не только ушами, а внимал её словам всеми порами души. Не ожидал от него такой впечатлительности.
   Я взял бутылку, налил себе коньяку, затем ему. Он мельком глянул на рюмку, досадливо отмахнулся и продолжил беседу с Наташей о своём творчестве. Вот те на! Никогда не думал, что увижу, как Бескровный отказывается от спиртного.
   Выпив в одиночку, я стал наблюдать за ними, не вмешиваясь в беседу. Бескровный определённо потерял чувство реальности и млел от разговора о собственном творчестве. Наташа говорила тихо, спокойно и очень убедительно. Настолько убедительно, что закрадывалось сомнение в искренности. Было что-то такое в её тоне, отчего казалось, будто она объясняет питекантропу разницу между ложкой и вилкой. Не знаю, какая пропасть лежала между нашим интеллектом и интеллектом «новообращённых самаритян», но, наверное, никак не меньшая.
   Внезапно я поймал себя на мысли, что думаю не об интеллекте Наташи, а о её теле. Не к месту начали вспоминаться интимные подробности наших встреч у неё на квартире, у меня. Больше всего она любила секс сидя и ещё в ванной.
   «Размечтался, жеребец…» – попытался мысленно одёрнуть себя, но из этого ничего не получилось. Страстно захотелось встать, взять её на руки и понести на второй этаж.
   Я глянул на Наташу, и меня словно окатили ледяной водой из ушата. Какой может быть секс между питекантропом и «новообращённой самаритянкой»? В извращениях их никак не заподозришь, видел, как преобразилась Верунчик-Инга, которая раньше ни о чём, кроме секса, ни говорить, ни думать не могла. Разве что подпоить – любила Наташа перед интимом расслабиться шампанским… Но как это сделать?
   Случай представился незамедлительно. «Экологическому ассенизатору» надоела возня с котом, в кустах треснул фиолетовый разряд, и оттуда с мявом выпрыгнул Пацан.
   – Ой, какой кот! – повернувшись на шум, вплеснула руками Наташа. – Это ваш? Красавец!
   – Мой, – с гордостью подтвердил Бескровный, будто кот был не живым существом, а персонажем его произведения.
   Пользуясь моментом, я схватил бутылку коньяка, и плеснул в Наташин бокал с апельсиновым соком. Затем налил себе. Никто мою уловку не заметил.
   – Как его зовут?
   – Пацан.
   – Иди ко мне, киса!
   Киса и ухом не повёл. Распушивши шесть, замер, выгнувшись, и напряжённым взглядом смотрел в кусты смородины.
   – Не подойдёт, – сказал Бескровный. – Он кот своевольный, откликается на зов только когда есть хочет. Либо сам приходит, если хочет, чтобы его погладили.
   Пацан успокоился, стоявшая дыбом шерсть опала, опустился загнутый вопросительным знаком хвост. Пренебрежительно тряхнув лапой, он степенно направился в сторону особняка. Будто бы наконец разобрался в устройстве придонного ассенизатора пришельцев, нашёл, что устройство чрезвычайно примитивное, и потому оно его более не интересует.
   – Чем обязаны твоему визиту? – спросил я, вертя в руках рюмку.
   – Обязаны? – Наташа повернулась ко мне. – Вы – ничем. Это мы обязаны вам кое-что объяснить. Причем, должны были объяснить гораздо раньше. Вообще-то это прерогатива Ремишевского, но ему некогда, вот я и вызвалась.
   – Был тут у нас уже один толмач… Рыжий, лохматый. Тоже котов любил. Но у нас сложилось впечатление, что темнил он и лапшу на уши вешал. Тебе судьба его известна?
   – Известна, – улыбнулась Наташа.
   – Как он – выплыл?
   – Выплыл.
   – Жаль… Что ж, послушаем ещё одного эмиссара.
   – Лучше вы задавайте вопросы, а я постараюсь на них ответить.
   Я глянул на Наташу и тут же отвёл взгляд. Солнце искрилось в русых волосах, вызывая иллюзию, что вокруг головы светится нимб. Задавать ей вопросы не хотелось. Хотелось подхватить на руки и понести на второй этаж.
   – Знаете, Наташенька, у нас тут спор с Артёмом перед вашим приездом произошёл, – начал Валентин Сергеевич.
   – Знаю.
   – Откуда? – жёлчно поинтересовался я.
   – Валентин Сергеевич, конечно, не понимает, каким образом, – усмехнулась она, – но ты-то… Твоё сознание экранировано, а у него – нет.
   – Валентин Сергеевич, вам всё понятно? – осведомился я. – Она и сейчас ваши мысли читает.
   Бескровный крякнул и покраснел.
   – Ничего подобного, – успокоила Наташа. – Дистанционно мы способны улавливать речевые диалоги – по характерным сигналам барабанной перепонки, зрительные образы – по сигналам зрительного нерва, и общий эмоциональный фон. Мысленные образы можно уловить только при тактильном контакте.
   – Эт-то п-правда? – ещё более покраснев, спросил Бескровный.
   – А почему нет? – пожала плечами Наташа. – Какой смысл мне врать? Если что-то захочу утаить, лучше промолчу.
   – Надеюсь, что так всё и обстоит… – неуверенно протянул Бескровный. – Так кто из нас был прав в споре – я или Артём?
   – В этом споре я вам не судья, – покачала головой Наташа. – Могу привести только статистические данные. По нашим подсчётам вероятность локального ядерного конфликта на Земле до начала нашей акции составляла шестьдесят семь процентов. Вероятность перерастания локального конфликта в глобальный – восемьдесят один процент. После начала акции вероятность локального ядерного конфликта составляет семьдесят восемь процентов, перерастание в глобальный – девяносто два.
   – Значит, я таки прав… – вздохнул Бескровный.
   – Да откуда такая уверенность, что ядерный конфликт неизбежен? – возмутился я. – Это, в конце концов, только теория вероятности! Пока остаются тридцать, двадцать, даже доли процента здравого смысла, я буду держаться за него!
   – Всё, что по теории вероятности больше пятидесяти процентов, непременно случается, – тихо проговорила Наташа. – Непременно.
   – Ладно, – в сердцах махнул я рукой, – чёрт с ней, с теорией вероятности, не больно-то я в ней силён. Объясни, будь добра, какой интерес преследуют пришельцы, спасая человечество? Заранее предупреждаю, что в филантропическую сказочку я не верю!
   – Почему? Разве то, что происходит под куполом, даёт повод для сомнений? – вмешался Бескровный.
   Я медленно повернул к нему голову и, с трудом сдерживаясь, проговорил:
   – Господин писатель, я знаю ваше мнение по этому вопросу. Но меня не интересуют домыслы, мне нужна достоверная информация пусть не из первых рук, а вторых, но никак не десятых.
   – Мне бы не хотелось раскрывать, в чём заключается наш интерес на Земле, – сказала Наташа. – Уверена, он будет превратно истолкован. Одно могу сказать твёрдо – гуманистическая составляющая акции является её основой. Хотите – верьте, хотите – нет.
   – Так… Ладно… Хотел приберечь факты для опровержения твоей сказочки о гуманитарно-гуманистической акции, но, вижу, ты не собираешься плести небылицы – мол, неужели и так не видно, как всё хорошо под куполом. А почему я должен верить, что всё так прекрасно и удивительно, как видится на первый взгляд? Некто Сэр Лис назвал чушью моё предположение, что через некоторое время нас съедят, как рождественских гусей. Но почему я ему должен верить, где доказательство, что нас никто не собирается сожрать на некое Рождество пришельцев? А вот намёки на то, что это возможно, существуют. Какие? Будь любезна, объясни, почему вы, такие высокоморальные, можете спокойно устранить человека, произнеся какое-то кодовое слово? За кем вы охотитесь под куполом с погонями и перестрелкой? Он кто – представитель третьей цивилизации, не согласной с вашим вторжением, или террорист? Почему Ремишевский изволил назвать людей «материалом»? Знаешь, в его обмолвку я не очень-то верю. Как и в твою – раза три ты назвала вторжение не акцией пришельцев, а «нашей» акцией. Какое ты имеешь отношение к пришельцам? Ты была их эмиссаром, как Ремишевский, ещё до вторжения?
   – Нет, раньше я никакого отношения к пришельцам не имела, – сказала Наташа. Она помолчала, затем кивнула. – Хорошо. Рано или поздно вы всё равно узнаете. Кроме вас двоих, все, кто находится под куполом, имеют самое прямое отношение к пришельцам. Они внутри каждого человека, и мы с ними составляем единое целое.
   – Вот те на… – непроизвольно вырвалось у меня. Новость была ошеломляющая. – А клялись, божились, что никто людей есть не будет…
   – Приблизительно такой реакции от вас мы и ожидали, потому Сэр Лис и открыл вам лишь половину правды о перестройке сознания, – спокойно заметила Наташа. – Только ты неправильно трактуешь ситуацию. Никто нас не ест – это сосуществование на паритетных правах двух сознаний в одном теле. Не паразитизм, как ты представляешь, а симбиоз.
   – Да на хрен мне такой симбиоз нужен! – взорвался я. – Оккупировать сознание – это похуже, чем поработить Землю!
   – Погодите, погодите, – вмешался Валентин Сергеевич. – Рубите сплеча да сгоряча. Знаете, сколько в вашем теле микроорганизмов? Сотни видов. И если всех уничтожить, вас завтра похоронят, потому что исчезнет иммунитет к болезнетворным бактериям, нарушится метаболизм, в результате чего ваш организм не сможет усваивать пищу… – Он повернулся к Наташе. – Каким образом осуществляется сосуществование двух сознаний в одном теле? Кто кому подчинён?
   – Это уже разумный разговор, – кивнула она. – Никто никому не подчинён, каждое сознание выполняет свои функции и не вмешивается в действия другого.
   – Быть такого не может, – категорически возразил Валентин Сергеевич. – В таком случае наступает раздвоение личности со всеми вытекающими отсюда психопатическими явлениями.
   – Нет, неправильно, – улыбнулась Наташа. – Контакта между сознаниями, в том смысле, который вы подразумеваете, нет. Нет никакой борьбы за обладание телом и нет навязывания своей воли, с целью подавить чужую. Слишком разные у нас сознания и кардинально несопоставимые цели. Вот вы привели пример с микроорганизмами, состоящими в симбиозе с человеческим организмом на основе комменсализма, то есть сотрапезничества. Как нас с микроорганизмами, так и наше сознание с сознанием пришельцев, объединяет только одно – тело обитания.
   – Значит, они всё-таки нас едят, – вставил я.
   – Хватит, Артём! – взорвался Бескровный. – Вечно вы со своими диссидентскими подковырками! Дайте разобраться!
   – Разбирайтесь, – махнул я рукой. – Мне и так всё ясно.
   – А если вам ясно, то помолчите, – снизил тон Валентин Сергеевич и снова обратился к Наташе: – Не совсем понятно, зачем именно мы нужны пришельцам? Почему они не могут выбрать любой другой организм, например, кошачий, собачий, а им нужно обязательно человечий?
   – Да потому, что они разумны, – ответила она, – и для их нормального существования необходим высококачественный эмоциональный фон. А это может обеспечить только человек – искусственные носители и животные таким фоном не обладают. Можете считать их паразитами, использующими эмоциональный фон человека для своего существования, но это паразиты разумные, которые взамен предоставляют высочайший интеллект и небывалую продолжительность жизни, поскольку заинтересованы в длительности существования естественного носителя и в широчайшем спектре эмоционального фона. Налицо взаимовыгода такого симбиоза.
   – Что-то у вас обоих всё очень гладко получается – одни плюсы от вторжения и никаких минусов, – опять не удержался я, чтобы не вмешаться. – Тогда объясни, за кем вы гоняетесь под куполом и почему? Есть, похоже, в розовом раю человек или пришелец – уж не знаю, кто, – который не согласен с вашей доктриной.
   – Да, есть такой, – согласилась Наташа. – Биоробот с искусственным интеллектом, которого использовали в качестве агента, засылаемого в цивилизованные миры для рекогносцировки на местности и получения разведывательных данных о пригодности особей конкретной цивилизации как носителей. Оболочки биороботов не могут быть использованы как носители из-за несовместимости искусственного интеллекта с сознанием пришельца. Этих биороботов программируют как коренных жителей исследуемой цивилизации, однако, когда они осознают своё истинное предназначение, у некоторых происходит психический срыв, и они превращаются из агентов разведки в противников вторжения, своего рода диссидентов-одиночек. Во время вашего утреннего спора было точно подмечено, что несогласие таких индивидуумов с доктриной зиждется исключительно на формулировке «Хорошо это или плохо – но я против».
   – М-да… – почесал затылок Бескровный. – Выходит, Сэр Лис, Ремишевский…
   – Нет, между ними большая разница. Сэр Лис – наблюдатель. Сознание пришельца в искусственной оболочке. А Ремишевский – биоробот. Синтетическая оболочка с искусственным интеллектом.
   – То-то я понять не мог, почему вы все такие корректные и обходительные, а он такой… гм… резкий.
   – Нам необходимы подобные искусственные охранники, так как мы сами не способны на жёсткие и, тем более, радикальные меры. На ваш взгляд, не будь купола, смогли бы так вами называемые «новообращённые самаритяне», – Наташа улыбнулась, – выжить в вашем мире?
   – Ручки хочется чистенькими сохранить? – процедил я. – Понятно теперь, почему вы моими руками убрали одного из своих эмиссаров…
   – Ты что-то путаешь, Артём. Во-первых, кодовое слово сообщили тебе не мы, а во-вторых, он тоже не был человеком. Все биороботы, используемые в акции вторжения, имеют словесные коды на активацию памяти о своём истинном назначении и на деструктуризацию сознания. К сожалению, не всегда эти коды срабатывают – длительность функционирования биоробота оказывает существенное влияние на развитие его искусственного интеллекта, что приводит к блокировке в сознании кодовых установок. Что мы и наблюдаем в нашем «диссиденте-террористе».
   – Ах, он ещё и террорист?!
   – Он приступил к активному противодействию нашей акции. Конечно, уничтожить купол не в его силах, но навредить он может основательно.
   – Он, он… Имя-то у него есть?
   – Какое может быть у биоробота имя? – скривила губы Наташа, но, глянув на меня, осеклась. – Да, есть… Тонкэ.
   – А почему такое пренебрежение? Насколько понимаю, Ремишевский тоже биоробот, но к нему ты относишься с уважением, и имя у него земное. В чём дело?
   Кажется, своим вопросом я поставил её в тупик. Наташа задумалась, и, как мне показалось, некоторое время разговаривала с кем-то, находящимся далёко отсюда.
   – Не смогу ответить на твой вопрос, – несколько обескуражено сказала она. – Информация о Тонкэ закрыта.
   Меня покоробило, но я сдержался.
   – Это кто же в тебе сейчас говорит? Ты или твой симбиот?
   – А вот разделять нас не надо. Мы – единое целое.
   – Что-то ты, дорогая, тень на плетень наводишь. Как тебя понимать: вначале говорила, что ваши сознания сосуществуют в теле независимо друг от друга, теперь – единое целое?
   Она пожала плечами.
   – Боюсь, что этот парадокс объяснить довольно трудно, а понять вам невозможно. Есть такой термин в науке – единство и борьба противоположностей. Где-то в первом приближении он соответствует взаимоотношению наших сознаний, только без борьбы, поскольку наши интересы не являются ни сопоставимыми, ни противопоставленными. Они не пересекаются ни под какими углами, а потому не противоречат друг другу, что и позволяет нам мирно сосуществовать в одном теле и составлять единое целое.
   – Вы ей верите? – спросил я Бескровного.
   – М-да… – Он неопределённо передёрнул плечами и покосился на Наташу. – Не знаю. Но изложено довольно убедительно.
   – Даже так? Тогда у меня последний вопрос – своего рода тест на искренность, – сказал я, глядя в глаза Наташе. – Сэр Лис более-менее доходчиво объяснил, почему Бескровный не может быть носителем сознания пришельца. В объяснении же моего отлучения от столь великой чести, мне было отказано. Может быть, ты внесёшь ясность?
   Наташа покачала головой.
   – Нет, Артём, – мягко сказала она и положила свою ладонь на мою. В её глазах светилось сострадание высокоинтеллектуального существа по отношению к умственно неполноценному. – Ни к чему это. Принимай всё, как есть.
   Я отдёрнул руку. Не хватало, чтобы она тактильным способом узнала, о чём я думаю – от её прикосновения приглушённое спором желание всколыхнулось и всплыло на поверхность.
   – Тогда – выпьем, – ни на кого не глядя, предложил я. – За ту Наташу, которая раньше всегда была со мной искренней… До дна.
   Я взял рюмку, чокнулся со стоявшим на столе бокалом Наташи и залпом выпил.
   Уловка сработала. Наташа подняла бокал, сделала большой глоток и вдруг, поперхнувшись, замерла. Лицо пошло красными пятнами, она закашлялась, уронила бокал и начала медленно сползать с кресла.
   – Зачем?.. – прохрипела она. – Зачем ты…
   – Что с вами, Наташенька?! – вскочил Бескровный. Он подхватил её под руки и усадил в кресло. Голова Наташи запрокинулась, руки безвольно свесились через подлокотники.
   – Нашатырь, быстро! – крикнул Бескровный, и я бросился за аптечкой.

Глава двадцать шестая

   Когда через минуту я вернулся с ватой и нашатырём, Наташа уже очнулась, и сидела бледная как мел. Уловив запах аммиака, она слабо отмахнулась и пробормотала заплетающимся языком:
   – Не надо… Нельзя…
   Я хотел протереть ей виски, но Валентин Сергеевич перехватил мою руку.
   – Хватит экспериментировать! Нельзя, значит, нельзя! – Он наклонился к Наташе и участливо спросил: – Воды?
   – Да…
   Он дал ей напиться, затем обрызгал лицо. Щёки чуть порозовели, и Наташа, наконец, смогла сесть удобнее.
   – Нельзя нам спиртное… – сказала она.
   – Почему?
   – Всё, что сильно воздействует на эмоциональный фон, дестабилизирует эго, ввергает его в кому…
   – Эго? Они так себя называют?
   – Они себя никак не называют, мы их так называем. Второе «Я».
   Меня охватило раздражение.
   – Ты уверена, что второе, а не первое?
   Наташа глубоко вздохнула.
   – Не имеет значения. У тебя какая рука первая – левая или правая?
   Я сел, налил в стакан сока, выпил.
   – Спиртное – нельзя, сигареты – нельзя, кофе – нельзя, наркотики – нельзя… А что – льзя? Сплошные минусы.
   – Артём, вы выбрали неверную систему координат, – заметил Бескровный. – С каких это пор наркотики стали плюсом? И вспомните, что сами недавно говорили об алкоголе… – Он повернулся к Наташе: – Как вы себя чувствуете?
   – Неважно. – Она попыталась приподняться, но ничего не получилась. – Мне лучше уехать.
   – Что вы, Наташенька, как можно в таком состоянии! – замахал руками Бескровный. – В особняке много комнат, полежите, отдохните. Почувствуете себя лучше и поедете.
   – Нет… В городе, среди своих, эго быстрее выйдет из комы.
   Я посмотрел ей в глаза.
   – Может, всё-таки останешься?
   Она не отвела взгляда, слабо улыбнулась и отрицательно покачала головой. Мои планы рухнули. Ничего от Наташи, которую я знал, в ней не осталось. Сплошное эго в коме.
   – Как же ты доберёшься?
   – В стопоходе автопилот.
   Она начала неуклюже подниматься с кресла.
   – Я тебя отвезу, – внезапно решил я. – Стопоход потом кто-нибудь заберёт. Думаю, Ремишевский со своими друзьями не замедлит объявиться.
   Подхватив под руку, я повёл её к «Жигулям» и усадил на переднее сиденье.
   – Как некрасиво получилось… – суетился Бескровный. – Извините нас, Наташенька.
   – Что вы, Валентин Сергеевич, – через силу улыбнулась она. – Ничего страшного, вы же не знали.
   – Приезжайте ещё, – сказал он, – гарантирую, в следующий раз подобного не случится. Всё будет красиво.
   Я бросил на Бескровного красноречивый взгляд, но ничего не сказал. Старый ловелас – красоты ему захотелось! Обойдя машину, сел в водительское кресло и раздражённо захлопнул дверцу. Вернусь, тогда поговорим – не для того из города уезжали, чтобы «новообращённых самаритян» в гости приглашать.
   Валентин Сергеевич заглянул в окно.
   – Будьте добры, Артём, привезите сигарет.
   Он помялся, но больше ничего не добавил, выпрямился и помахал на прощание рукой. Наверное, хотел напомнить о пиве, но после утреннего разговора об алкоголизме не стал этого делать.
   Я кивнул и тронул машину с места.
   – Как ты? – спросил я, когда спустились с косогора. Спросил больше для проформы, чтобы прервать тягостное молчание.
   – Уже лучше… – еле слышно прошептала Наташа, и я обеспокоено посмотрел на неё. Она сидела, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза. Бледность почти исчезла, и это обнадёживало.
   – Вы что, настолько крепко связаны, что при отторжении симбиота можете умереть?
   – Не знаю, – помедлив, ответила она, не открывая глаз. – Но при старении организма мы умираем вместе.
   – Значит, если бы ты выпила стакан водки…
   – Нет, мы бы не погибли. Оба впали бы в кому и надолго.
   – Ну-ну…
   Я покосился на неё. В расслабленной позе лежащей женщины всегда есть что-то влекущее, а я отнюдь не скопец. Ещё совсем недавно нас многое с Наташей связывало.
   Оглядевшись по сторонам, я остановил машину и повернулся к ней.
   – Ната…
   – Езжай в город, – бесцветным голосом проговорила она, не открывая глаз.
   Тогда я наклонился и поцеловал её в губы. Она не ответила, и губы у неё были твёрдые, неподатливые.
   – Ната… – повторил я.
   Наташа открыла глаза и посмотрела на меня холодным взглядом. В глубине глаз таилось нечто такое, отчего я отпрянул, словно получил пощёчину. Нет, не сострадание ко мне «новообращённых самаритян» было в её глазах, а пустота и равнодушие, будто я был неодушевлённым предметом. Ничто так не цепляет за душу мужчину, как безразличие бывшей любовницы.
   – Поезжай, – сказала она. – Ничего у нас не получится.
   И я поехал.
   С неба светило родное солнце, но поля вокруг были усажены чужеродными растениями, а на сиденье расположилось существо, рядом с которым я выглядел этакой кистепёрой рыбой. Реликтом, чудом сохранившимся анахронизмом, стоящим на давно пройденной ступеньке эволюционной лестницы, соответствующей третьей-четвёртой неделе развития зародыша, когда ещё можно сделать аборт. И не имело значения, существовал ли ещё за стеной купола человеческий мир с такими же как я анахронизмами, или уже погиб в атомной катастрофе. Мне там никогда не быть, никогда не выйти за пределы розового рая.
   Из-за холмов показались сооружения энергетической станции пришельцев, и вдруг одно из зданий полыхнуло ослепительной вспышкой, донёсся грохот взрыва.
   – Что это?
   Небо над горизонтом дрогнуло как поверхность спокойной воды, когда на неё падает капля, и в образовавшуюся воронку влетел светящийся дефис снаряда. Навстречу ему полетели уже знакомые мне светящиеся шары энергетического оружия пришельцев, достигли его, и снаряд разорвался в воздухе.
   – Точечный пробой оболочки купола, – приподнялась на сиденье Наташа. – Тонкэ пакостит… Дурак.
   Со всех сторон к энергетической станции по полю мчались с десяток стопоходов – и откуда они только взялись в пустынной местности? Словно из воздуха материализовались. Теперь мне стало понятно, почему вторые сутки безостановочно обстреливают купол с той стороны. Нет, не дураки генералы в нашей армии – видимо, такой пробой оболочки не первый.
   – Не останавливайся, без нас разберутся, – сказала она, словно я был её соратником или сподвижником, тоже мечтающим поймать взбесившегося биоробота-диссидента.
   У меня было иное мнение, но останавливаться не имело смысла. Чем я мог помочь Тонкэ при такой крупномасштабной облаве? И я свернул на мост.
   – Где ты живёшь? Всё там же? – спросил я, когда мы въехали в город.
   – Да.
   Я подвёз её к знакомому дому, молча помог выбраться из машины, провёл, поддерживая под руку, к двери квартиры. И только когда она открыла дверь, сказал, стоя на пороге:
   – Больше к нам не приезжай. Ни под каким предлогом. Видеть тебя не хочу. Прощай.
   Сбежал вниз, прыгая через три ступеньки, вышел из подъезда, глубоко вдохнул полной грудью. Но облегчения не ощутил. Камень давил на сердце – пустота и безысходность царили в душе, словно перенесенные в меня со дна глаз Наташи. Поставила она мне эту печать на всю оставшуюся жизнь.
   Сев в машину, я поехал в универсам за сигаретами и пивом, но когда вошёл в магазин, испытал неприятное разочарование. На полках, ломившихся от всевозможных продуктов, как земных, так и чужеродных, отсутствовали спиртное и сигареты. Правильно, в общем-то, кому они здесь нужны, кроме нас с Бескровным. А нас, похоже, вычеркнули из списка потребителей.
   В расстройстве я уже собирался покинуть магазин, чтобы начать колесить по городу в поисках возможно где-то сохранившихся товаров, не пользующихся в розовом раю спросом, но увидел на месте кассовых аппаратов большой электронный дисплей с табличкой «Справочная». Подойдя, я ознакомился с краткой инструкцией и набрал на клавиатуре: «Сигареты, пиво».
   «Подсобное помещение, седьмой, восьмой, девятый стеллажи» – высветилась надпись.
   Что ж, логично. Если товар не пользуется спросом, его убирают с прилавков в подсобку. Интересно только, кто занимается погрузкой-выгрузкой товара – в магазине ни одного человека, кроме меня.
   Краем уха я уловил какой-то шорох, и, пройдя вдоль прилавков, наконец-то увидел, кто занимается неквалифицированной работой грузчиков. Маленькие паучки, один к одному виденным мною при посадке ростков сельскохозяйственной «сколопендрой», выкладывали на прилавок упакованные в прозрачные пластиковые коробки чужеродные дары полей. Пройдя за паучком, оставившим коробку на прилавке и налегке помчавшимся за следующей, я вошел в подсобное помещение.
   Всё левое крыло подсобки было заставлено коробками со спиртными напитками, пивом, сигаретами и кофе. Лет на сто, наверное, нам с Бескровным хватило бы даже при неумеренном потреблении, но, скорее всего, не пройдёт и месяца, как всё это уничтожат. Что для нас – бесценные продукты, для «новообращённых самаритян» – отрава. Посему надо запасаться, пока есть такая возможность.
   Разыскав на стеллаже с сигаретами любимую писателем «Новость» я взял целый ящик, а затем принялся затоваривать «Жигули» пивом. Брал, в основном, баночное – хоть оно и со стабилизаторами, зато срок хранения больше. На полгода хватит, а потом придётся о пиве забыть. Как и о кофе – я взял килограмма три в зёрнах и с сожалением окинул взглядом два стеллажа, заставленных разнокалиберными банками. Есть нехорошее свойство у кофе в зёрнах – он стареет…
   Закончив с погрузкой, я сел за руль и внезапно понял, что возвращаться не хочется. Мне вообще ничего не хотелось. Разве что умереть. По большому счёту, умирать тоже не хотелось, но больше всего не хотелось так жить. Бездумно и бездеятельно, как растению. Хоть я и представлял себя кистепёрой рыбой в обществе невообразимо высоко эволюционировавших потомков, жить в их хорошо обогреваемом аквариуме было противно. В отличие от кистепёрой рыбы, навсегда замершей в своей ипостаси на миллиарды лет, и от обезьян, так и оставшихся сидеть на пальмах, в моём сознании было что-то такое, что влекло за горизонт. Не устраивала меня ни тёплая вода в аквариуме, ни бананы на пальмах.
   И ещё. Какой-то червячок точил душу, что-то меня тревожило, но что именно, понять не мог. Нет, не судьба диверсанта-диссидента Тонкэ, хотя, несомненно, он имел какое-то отношение к моей тревоге, но, как почему-то казалось, косвенное. Тревожило что-то другое, касающееся сведений, полученных от Наташи, а чуть раньше – от Ремишевского. Принимал я эти сведения с предубеждением, не анализируя их, не систематизируя, и, значит, что-то упустил, не сумел сделать правильные выводы. Это плохо. Одних деклараций, что я не обезьяна и не кистепёрая рыба, мало. К горизонту надо идти, сбивая в кровь ноги, а не созерцать манящий обрез земли у неба с верхушки пальмы.
   Я медленно поехал вдоль улицы и кварталах в двух от универсама, за зданием почтамта, увидел три пустующих столика под зелёными зонтиками. Летнее кафе – это, пожалуй, то, что нужно. Можно посидеть, подумать, и чтобы никто не мешал.
   Припарковав машину напротив кафе, я прошёл к столикам. Разнорабочий в оранжевом комбинезоне доставал из киоска ящики и складировал на тележку.
   – Кафе закрывается? – спросил я.
   Он оглянулся, узнал меня (интересно, найдётся ли в городе человек, который нас с Бескровным не знает?) и приветливо улыбнулся.
   – Нет, открыто. Присаживайтесь. Если хотите, могу обслужить.
   Чёрт бы вас побрал с вашей услужливостью и жалостью! В этот момент я, как никто, понял Джека Потрошителя и прочих серийных убийц. Жалость со стороны к своей ущербности всегда вызывает неприятие и неадекватную реакцию. Убивать таких жалостливых хочется.
   – Пиво есть? – натянуто спросил я. – Алкогольное.
   Он неодобрительно покачал головой, но указал на ящик, стоявший на тележке.
   – Есть. Как раз забираю.
   – Кому оно мешает? – пробурчал я, вскрыл ящик и достал пластиковую упаковку с четырьмя банками светлого пива. – Вы не потребляете, другим не мешайте.
   – Вы забываете о детях, – сказал он. – Мы впервые сталкиваемся с миром, где так много разрешённых наркотических продуктов, и столь длительный срок детского возраста.
   – Ты что – биоробот? – я поставил упаковку на столик и уставился на рабочего недобрым взглядом.
   – С чего вы взяли? – удивился он. – Обыкновенный, – он улыбнулся, – как вы называете, «новообращённый самаритянин». Учитель.
   – Тогда почему отождествляешь себя с пришельцами? «Мы сталкиваемся…»
   – Потому, что как история человечества, так и история цивилизации эго для меня родные и неразделимые.
   – А ящики почему грузишь, если учитель?
   – Не нахожу в этом ничего зазорного. Мелкие работы требуют ручного труда, и каждый занимается ими помимо основной работы.
   Его патетика меня покоробила.
   – Орден тебе надо дать… – пробурчал я, развернул кресло и сел за столик к нему спиной. Чтоб и глаза не видели.
   Вскрыл банку пива, налил в бокал, отхлебнул. Но мысли не шли – мешал копошащийся за спиной учитель в оранжевом комбинезоне. Наконец он закончил погрузку и покатил тележку по тротуару мимо столика.
   – Всего вам доброго, – пожелал он на прощанье.
   Хотелось послать его подальше, но сдержался. Тоже мне, самаритянин выискался! Вмажь такого по морде крюком слева, он тут же правым боком к тебе услужливо повернётся.
   Прикрыв глаза, я попытался настроиться на аналитический лад. Много фактов таинственных и необъяснимых скопилось в голове, но самым таинственным и непонятным был факт существования могилы Мамонту Марку Мироновичу. Почему к ней чуть ли не толпами стекаются пришельцы, почему мне запретили съёмку на видеокамеру «таинства поклонения» бренным останкам Мамонта, наконец, почему эта могила существует именно на месте захоронения моих родителей? Подсознание подсказывало, что между могилой Мамонта и сегодняшним разговором с Наташей существует какая-то связь, но рассудком я её не улавливал. С Наташей мы говорили о сущности пришельцев, о биороботе Тонкэ, и никакой связи, ни прямой, ни косвенной, с могилой Мамонту Марку Мироновичу я не находил. Просто идея фикс бередила душу. Разве что, исходя из энергетической сущности пришельцев, представить, что пришли они из потустороннего мира и являются душами давно умерших предков. Но с этой версией никак не вязалось высокая мораль розового рая – души наших предков принесли бы в мир вспышку религиозной активности и мракобесие средневековья, но никак не высокие технологии, эрудицию, интеллект, быстрорастущие овощи, не уступающие по калорийности мясным продуктам. Конечно, в ветхозаветных текстах есть упоминание о «манне небесной», но она не имела ничего общего с «паториче к пиву». Я неверующий, но даже для меня кощунственно представить, что боженька в райских кущах выращивает «манну к пиву», пусть и к безалкогольному.
   Я встал, подошёл к киоску, взял тарелочку с тёмно-зелёными листьями и вернулся к столику. Снова пригубил пиво и принялся жевать лист паториче. Не приходилось мне вкушать манну небесную, но вряд ли она имела вкус вяленой воблы.
   Что ж, будем действовать планомерно и рационально, как учили в спецшколе. Что мы имеем в исходных данных? Имеем факт существования на Щегловском кладбище могилы некоему Мамонту Марку Мироновичу на месте захоронения четы Новиковых, погибших в автокатастрофе. Где можно найти информацию о смерти Мамонта и Новиковых? Архив на кладбище сгорел, остаётся ЗАГС. Там и надо искать истоки.
   Написав на салфетке: «Пиво не трогать, со стола не убирать!» – я встал и направился на соседнюю улицу, где на первом этаже старого четырёхэтажного здания располагался городской ЗАГС.
   ЗАГС оказался открытым, но внутри никого не было. Понятное дело – учёт и контроль народонаселения не для розового рая. Незваные благодетели друг друга чувствуют, и чужака определяют чуть ли не за три версты. Мы с Бескровным здесь знаменитости – все знают нас в лицо.
   Пройдя просторный холл, я вошёл в общую рабочую комнату с четырьмя столами и маломощными компьютерами, в углу которой обнаружил дверь с табличкой «Архив». Подёргал за ручку – дверь оказалась закрытой.
   Включив один из компьютеров, я вошёл в базу данных. Десяти минут хватило, чтобы разобраться, что данные о рождениях, смертях, бракосочетаниях и разводах были здесь только за последний год. Вероятно, компьютеры поставили недавно. Тогда я пошарил по ящикам столов и нашёл связку ключей. Одни из ключей подошёл к двери «Архива».
   В небольшой комнатушке стояли четыре стеллажа под потолок, все полки которых были забиты толстенными амбарными книгами актов регистрации гражданского состояния граждан Холмовска – кто когда родился, женился, развёлся, отправился на вечный покой. Молодой городок Холмовск, а вот поди же сколько людей оставили в нём след между двумя датами. Легко вспомнив дату смерти Мамонта, я принялся разыскивать по указателям на полках нужный год и обнаружил его на второй полке у стены. Чтобы найти нужную запись, хватило бы минут пяти-десяти, но я потратил около часа и внимательно проштудировал все книги актов с полки. Каких только заключений о смерти я не прочитал – мастера наши медики ставить диагнозы. Судя по ним, причина смерти Мамонта должна была выглядеть приблизительно так: «множественные ранения, несовместимые с жизнью, в результате забивания камнями после попадания в ловчую яму». Но ни такого, ни какого-либо другого упоминания о Мамонте Марке Мироновиче я в книгах актов гражданского состояния не обнаружил. Такое впечатление, что «забили» Мамонта в другом городе, там зарегистрировали, а похоронили почему-то на Щегловском кладбище города Холмовска. Бывает, конечно, но что-то слабо верилось в подобную вероятность. Это всё равно как если бы гражданин Мамонт оказался настоящим мамонтом и его «забивание» пещерными людьми относилось ко времени Ледникового Периода.
   Тогда я обратился к актам, стоявшим на одну полку выше и соответствующим году смерти моих родителей. И вот здесь я испытал нечто вроде шока. Записи о смерти родителей тоже не было. Как такое могло произойти, я представить не мог – не занимался похоронами, поскольку на тот момент учился в спецшколе, и похороны организовала комендантская рота местного военкомата. Но как могли их похоронить без свидетельства о смерти, которое, кроме единственного в городе ЗАГСа, никто выдать не мог? Быть может, книги подменили? Но зачем, и кто?
   Я присел на маленький стульчик между стеллажами и, положив на колени книгу актов, в которой должен был быть зарегистрирован факт смерти родителей, задумался. Косвенных фактов по могиле Мамонта набралось предостаточно, для того чтобы понять её истинное предназначение. Судя по тому, как часто пришельцы её посещали, непонятному исчезновению парня у надгробия Мамонту во время моего первого визита на кладбище и необъяснимой смене пассажиров стопохода во время второго, можно предположить, что это место является своеобразным перевалочным пунктом между нашим миром и миром пришельцев. Как функционирует станция перемещения из одного мира в другой, мне помешал заснять на видеокассету Ремишевский, но именно его действия лишний раз подтверждали правильность моих предположений. Допускаю, что пришельцы могли пойти на подмену книги актов гражданского состояния и поджог архива кладбища, чтобы на период разведки и рекогносцировки скрыть факт появления своей станции на месте захоронения моих родителей. Однако в то, что, уничтожив таким образом запись об их смерти, они «забыли» внести в акты запись о смерти мифического Мамонта, не верилось. Настолько явный прокол, что его не мог допустить даже начинающий агент, а агентам пришельцев ни в опыте, ни в интеллекте никак не откажешь. По всему выходило, что к архиву ЗАГСа пришельцы не прикасались, как, скорее всего, не имели отношения и к пожару в архиве кладбища. Отсюда следует…
   Сделать выводы я не успел.
   Чья-то тень прикрыла свет из окна, и я поднял голову. Облокотясь на стеллаж, передо мной стоял Ремишевский и насмешливо улыбался. Надо признать, что агента-биоробота пришельцы сотворили прекрасного, и я не почувствовал его приближения, пока он не заслонил свет. Странно, но даже подаренное Тонкэ сверхобострённое чувство опасности в этот раз не сработало.
   – Раскопки проводишь… – сказал он. – Зачем тебе это нужно, объясни?
   Улыбка покинула его лицо, и я понял, что в этот раз вопрос отнюдь не риторический. Мирно, как в прошлые разы, мы не разойдёмся.
   – Какой-то ты неласковый, – сказал я. – Посмотри, какие самаритяне нас окружают – вежливые, предупредительные, обходительные. Ты-то чего грубый?
   – Потому и грубый, что они муху обидеть не могут. – Лицо Ремишевского посуровело. – Сделан таким, чтобы их защищать.
   Это меня немного удивило – оказывается, Ремишевский сознавал, кто он такой, и продолжал чётко выполнять свою программу, а вот биоробот Тонкэ, уяснив своё искусственное происхождение, восстал против своих создателей.
   – Странные дела творятся под куполом небесным, – заметил я. – Самаритяне мирно трудятся на пажитях земных, а воюют между собой биороботы. Спрашивается, какого чёрта они вас тогда создавали?
   – Не твоего ума дело, – отрезал Ремишевский. – Я спросил, почему тебе дома не сидится? Что ты всё вынюхиваешь и выискиваешь? Лавры террориста Тонкэ не дают покоя?
   – Если бы я знал о целях Тонкэ, то, быть может, и поддержал его. Да беда в том, что человек, в отличие от биоробота, не знает цели своего создания. Не ограничен он жёстко заданной программой, потому «дома и не сидится». Но тебе этого, хоть ты и создан по образу и подобию нашему, понять не дано.
   Я думал, что сейчас Ремишевский бросится на меня, и наступит давно ожидаемая развязка наших неприятельских отношений. Ничего подобного – Ремишевский ещё более расслабился, принял совсем уж фривольную позу и рассмеялся тихим неприятным смешком. Затем наклонился, взял у меня с колен книгу, раскрыл.
   – Покойниками интересуешься? – Он удивлённо вскинул брови, закрыл книгу актов и увидел дату. – Ах, ну да.
   – Пытаюсь понять, почему вы соорудили станцию переброски на месте захоронения моих родителей.
   – Вот даже как… – протянул Ремишевский. – Сам о станции догадался, или Тонкэ подсказал?
   – Своя голова на плечах имеется. Непонятно только, зачем записи в актах гражданского состояния вымарывать?
   Ремишевский снова тихо рассмеялся и поставил книгу на полку.
   – Теперь понимаю, что сам догадался. – Он смахнул улыбку с лица и, глядя мне в глаза, раздельно, по слогам, начал говорить: – Дело в том, что не было никогда никакой записи в этих книгах, потому что у тебя никогда не было родителей. Не погибали они в автомобильной катастрофе, никто их не хоронил и…
   Давно брезжившая жуткая догадка, которую я подсознательно не хотел принимать, вспышкой озарила сознание, и я не дал ему закончить. Пружиной взвился со стульчика и изо всей силы ударил Ремишевского кулаком в лицо.
   Голова дёрнулась, и любой другой на его месте рухнул бы на пол в глубочайшем нокауте. Но Ремишевский устоял. Мало того, молниеносно среагировал на удар. Из рукава пиджака в ладонь выпрыгнули металлические усики, и он ткнул ими меня в грудь. Я ничего не почувствовал, только тело вдруг окаменело, превратившись в живую статую.
   – Вот… – назидательно протянул он. – Боли ты, как и я, не чувствуешь. Человек на твоём месте рухнул бы без сознания от болевого шока, а у тебя только паралич всех мышц. Пару минут в сознании побудешь, пока кислород в крови ещё есть.
   Он вытер ладонью кровь из разбитого носа.
   – В своё время ни включить твою программу, ни выключить твоё тело кодовыми установками я не смог. Убивать же тебя запретили. Но запомни, будешь мешаться под ногами, как Тонкэ, в порошок распылю.
   Страшно хотелось вдохнуть, но лёгкие не работали, и сознание начало окутываться шипящим туманом.
   – Отдыхай, – сказал Ремишевский и толкнул меня в грудь окровавленной ладонью.
   И я, как стоял, так бревном и упал между стеллажами, а сверху посыпались увесистые фолианты актов гражданского состояния.

Глава двадцать седьмая

   – Говорю тебе, никого здесь нет, – послышался ломающийся мальчишеский голос.
   – Давай, уйдём отсюда, – свистящим шёпотом предложила девчонка. – Вдруг кто-то войдёт?
   – Кто сюда войдёт? Я двери на замок закрыл.
   – Но здесь, наверное, ещё работают.
   – Не пори чушь – какая работа? Гляди, бедлам какой, бумаги разбросаны.
   – Прикрой эту дверь.
   Дверь в «Архив» закрылась, и голоса стали глуше.
   Я с трудом разлепил чугунные веки. Паралич мышц прошёл, я очнулся, но двигаться не хотелось. Безмерная тоска заполонила душу, и теперь мне по-настоящему не хотелось жить. Сознание оцепенело, окружающее воспринималось как бы со стороны. Моё тело – искусственная оболочка, созданная пришельцами, – неподвижно распростёрлось на полу, заваленное амбарными книгами записей гражданского состояния, а сознание как бы витало над ним. Я видел, слышал, ощущал запах книжной пыли, но на этом и всё. Мысли застыли, сознание бездумно фиксировало окружающее как видеокамера, не подвергая анализу, и только рассудок категорически не принимал своего искусственного происхождения.
   За стеной в соседней комнате продолжался разговор.
   – Ты чего притащила?!
   – Астубурци под соусом, мастурни…
   – Чо, дура совсем? Правильной хочешь стать от их продуктов? Пусть это свиньи жрут. Надо было колбасу брать, сыр, наши консервы… А ты конфеты притарабанила.
   – Ты шампанское обещал…
   – Ага, размечталась! Вчера все полки были заставлены, а сегодня – корова языком слизала… Они, блин, непьющие, и нас такими быть заставляют. Конкретно, пива три банки только и удалось у лоха какого-то стибрить. Держи. Мы его что, под конфеты пить будем?
   – С астубурци… Оно кисленькое…
   – Кисленькое! Ты что, беременная? Жри его сама!
   Послышался звук открываемых банок пива.
   – Неслабо… Закурить бы, так эти гады и сигареты из киосков изъяли.
   – Возьми, у меня полпачки осталось.
   Некоторое время за стеной молча курили.
   – Нехило… – наконец сказал мальчишка. – Тут лучше, чем на чердаке. Музон бы ещё.
   – Ты что, услышат…
   – Плевать! У меня пара дисков есть, а здесь – компьютеры… Тю, бля, динамиков нет!
   – Наш класс на десятки разбили… – тихонько сказала девчонка. – По два воспитателя на десятку. А у вас?
   – То же самое. Блин, никакой свободы! Раньше предки дома доставали, а теперь эти каждый шаг пасут. Мы одна семья – треплются…
   – У нас новый предмет вместо геометрии ввели – многомерное пространство…
   – Ага. Дурь сплошная. Крыша едет.
   – Нет, почему, интересно…
   – А ты больше их продукты жри. Совсем чокнутой станешь. Такой же правильной. Тебе что, больше делать нечего, как о школе болтать?
   – А о чём?
   – Пива выпей. А я сейчас диск с крутой порнухой поставлю. Посмотрим.
   – Может, не надо?
   – Чего не надо? Ты чо сюда припёрлась? Знал бы, что ты из правильных, Люську бы пригласил. Она порнуху обожает. Так что, ставить?
   Девчонка пьяненько хихикнула.
   – Ну, поставь…
   Минуту было тихо, затем парнишка выругался:
   – Вот, блин! Что за допотопные компьютеры! Абзац полный.
   – Чего она так дёргается? – снова хихикнула девчонка.
   – Машина – тормоз. Была бы нормальная, да со звуком… Знаешь, как эта баба ахает? Отпад! А ты так можешь?
   – Н-не знаю…
   – Глянь, как у неё сиськи прыгают. А у тебя какие? Покажь.
   – Лёш, ну что ты…
   – А чо ты сюда пришла? Показывай. Не, ничо сиськи, в порядке.
   – Лёша… Не надо… Ах… Лёша… Лёша… Только так, чтоб детей не было…
   – Не боись, не впервой…
   Послышалось шуршание одежды, возня тел.
   – Ой… Лёша, больно… Перестань! А… А-ах!
   На некоторое время в соседней комнате воцарилась тишина.
   – В первый раз, что ли? – наконец спросил парнишка.
   – Угу…
   – Во второй раз понравится. Одевайся и подай мне пиво.
   – Лёш, мы юбку испачкали…
   – Подумаешь, испачкали! Щас в универмаг зайдём, новою выберешь.
   – Лёш, а воспитатели говорят, что каждый день вещи менять нехорошо.
   – А ты их, блин, больше слушай! Правильные выискались!
   – Пойдём, Лёш…
   – Щас, пиво допью. И диск забрать надо.
   Вскоре они ушли, и в ЗАГСе воцарилась тишина. Пока малолетки занимались сексом, сознание воспринимало происходящее абсолютно индифферентно, но стоило им уйти, как в голове начали появляться безрадостные мысли. Земной, убогий и жестокий мир продолжал существовать в розовом раю на уровне детей. И хоть я не принимал таких отношений, они всё же были гораздо ближе и понятнее, чем отношения между «новообращёнными самаритянами». Не знаю, что за сознание впихнули в моё искусственное тело пришельцы – моделировали ли его или скалькировали матрицу с конкретного человека, – но это было человеческое сознание. А раз так, то я вправе считать себя человеком.
   Сдвинув с груди толстенные амбарные книги актов гражданского состояния, я сел и прислонился спиной к стеллажу. Как ни бунтовал рассудок против раскрытия тайны моего существования, я сумел обуздать себя и принялся скрупулёзно осмысливать факты. Сказанное Ремишевским могло оказаться дезинформацией, чтобы сбить меня с толку и на время выключить из игры, ни цели, ни смысла которой я не понимал. Конечно, глобальная цель – вторжение, была понятна, но какую игру затеяли со мной? Или всё-таки моё искусственное происхождение – суровая правда? Увы, чем дальше я анализировал факты, тем больше убеждался, что Ремишевский не солгал. О моём искусственном происхождении свидетельствовали уникальные способности, которые должны обеспечить агенту финансовую и личную независимость, подспудное желание нигде не светиться, быстрая регенерация тканей, повышенное чувство опасности, бывшее и до «подарка» Тонкэ-террориста достаточно острым, сверхбыстрая реакция, фотографическая память… Наконец, попытка Ремишевского выяснить прибором моё кодовое имя – с чего бы, спрашивается, он это делал, будь я обыкновенным человеком? В эту же версию вписывался отказ Сэра Лиса и Наташи объяснить, почему я не могу стать «новообращённым самаритянином». А в пользу моей искусственной оболочки и её небольшого срока жизни говорили начавшая пробиваться седина и морщины. Всё остальное – детство в Лебединске, учёба в спецшколе, родители, их гибель, похороны – являлось не больше, чем легендой искусственного сознания. Находясь на Земле, я не должен был знать, что являюсь агентом, мне следовало ощущать себя человеком, иначе считываемые с моего мозга данные несли бы субъективную оценку. Но, похоже, мои создатели перестарались. Я настолько начал ощущать себя человеком, что, фактически, им стал. И неважно при этом, что моё тело искусственное, а сознание запрограммировано. Я – ЧЕЛОВЕК. И как человек буду действовать и жить. Какой бы ни была земная цивилизация – жуткой и убогой с точки зрения эго, – но это моя цивилизация. И я буду её защищать, какими бы благими намерениями ни руководствовались пришельцы при вторжении. Не только человек имеет право на личную жизнь и смерть, но и цивилизация. И никто не вправе решать проблемы жизни и смерти за нас – ни политики, ни бог, ни пришельцы. Только мы сами. Люди. И что бы там ни говорили о моём искусственном происхождении, я себя числю одним из людей. И никак иначе.
   Выбравшись из-под груды рухнувших со стеллажа амбарных книг, я отряхнул одежду от пыли и вышел из «Архива». В рабочей комнате на столе возле так и не выключенного компьютера стояли пустые банки из-под пива, пластиковые судочки с нетронутой экзотической едой, на полу валялись конфетные бумажки и окурки. Насвинячить и уйти – это по-нашему. Как это Лёша называл «новообращённых самаритян» – «правильные»? А мы, значит, неправильные…
   Выйдя из ЗАГСа, я направился к летнему кафе. Как же, так меня и ждало пиво – на столике остались бокал, тарелочка с паториче, пустая банка, записка, а полные банки исчезли. Я припомнил разговор малолеток и понял, кто был тот самый лох, у которого Лёша «стибрил» пиво. Что ж, поделом, буду знать, что не только «правильные» в городе живут. Можно было взять пару банок из машины и посидеть под тентом, но пить пиво в одиночку расхотелось. Причём, не столько пить, как при этом размышлять. Хватит, доразмышлялся, голова пухнет. Пора искать Тонкэ-террориста – если он умеет создавать пробой купола для снарядов, то, естественно, может создать пробой и для прохода человека. Мысль, конечно, верная, только как его найти, когда вот уже неделю Ремишевский со своей командой ловят его и никак поймать не могут?
   Я сел за руль, бросил взгляд на заднее сиденье. Нет, в этот раз Тонкэ там не было, да и некуда ему подсаживаться – всё под крышу заставлено ящиками с пивом. И тогда я понял, что никого мне искать не надо – Тонкэ сам меня найдёт. Не напрасно он два раза подсаживался в машину, звонил по телефону и советовал, как добиться приёма телепрограмм из-под купола. Нужен был я ему не меньше, чем он мне.

   Когда я подъехал к особняку, Бескровный меня не встречал. На столике у бассейна громоздилась грязная посуда – видимо, писатель считал, что если готовит он, то убирать должен я. А сам, наверняка, до беспамятства накачался коньяком и дрыхнет беспробудным сном. Есть за ним такой грех…
   Я выгрузил ящики из машины на террасу, затем взял ящик с сигаретами и понёс в комнату Бескровного, руководствуясь мелочной злостью – раз он решил вменить мне посудомоечные работы, то пусть таскает пиво в погреб. В каком бы состоянии он ни находился.
   К моему громадному удивлению, Бескровный не был пьян и не спал. В комнате висели слоистые облака табачного дыма, а Валентин Сергеевич сидел у компьютера с сигаретой во рту и увлечённо барабанил по клавиатуре. Моего появления в комнате он не заметил.
   Я поставил ящик на пол, подошёл, заглянул через плечо на дисплей. Бескровный писал роман. Вдохновила его Наташа, и не волновало писателя, что в розовом раю его творчество будет отнесено к примитивистскому направлению. Судя по тому, что удалось прочитать на дисплее, Бескровный изменил своему кредо – работать исключительно в жанре фантастики – и описывал реальные события (хотя, по большому счёту, то, что творилось под куполом, было не менее фантастично, чем происходившее в его романах). Главным героем был я, но фамилию Валентин Сергеевич немного изменил – не Артём Новиков, а Артём Новицкий. Бескровный как раз описывал беседу между Новицким и неким писателем Виталием Сергеевичем накануне вторжения эго. Главный герой (то есть я) рюмка за рюмкой хлестал водку, безбожно курил, но, тем не менее, внимательно слушал наукообразные сентенции образцового трезвенника Виталия Сергеевича, потягивающего из бокала чистый тоник и деликатно отмахивающегося от табачного дыма.
   – Сигареты заказывали? – сказал я, наклонившись к уху писателя. – Принимайте.
   Вопреки ожиданию, он не вздрогнул, не испугался, а продолжал молотить по клавишам, не поворачивая головы.
   – Сигареты? – отстранённо переспросил он. – Это хорошо, а то у меня заканчиваются… Не могу работать без «соски» во рту…
   (В это время главный герой романа скомкал пустую пачку «Новости», распечатал новую и закурил).
   – Ещё пиво привёз, – сказал я. – Не соизволите ли перетащить ящики в погреб?
   – Пиво? – всё так же отстранённо переспросил Бескровный. – Нет, спасибо, не буду. Когда работаю, спиртное не употребляю…
   (Главный герой опрокинул в себя очередную рюмку водки и жадно запил её пивом).
   – Ну-ну, – саркастически хмыкнул я, отошёл в сторону и смерил писателя оценивающим взглядом. Оторвать его от работы не могли ни ядерная катастрофа, ни наступление Судного Дня. Разве что отключение электричества. Но под куполом не было Чубайса.
   – Окно открыть? – предложил я. – Накурено так, что дышать нечем.
   – Если не трудно… – пробормотал он, не отрывая взгляд от дисплея.
   Что он пишет в данный момент, я уже не видел, но был уверен на сто процентов, что собеседник главного героя встал из-за стола и открыл форточку.
   Распахнув окно, я вышел из комнаты и плотно прикрыл дверь. Вечерело, от реки тянуло сыростью, и как бы писателя не просквозило. Пусть работает, если ему в радость, а я займусь физическим трудом – надо отвлечься от тягостных дум. Столько информации навалилось, что, начни её осмысливать, можно с ума сойти.
   Убрав со стола, я разыскал вход в погреб (оказалось, что дверь в него находится на кухне), взял ящик пива и спустился вниз. Если сказать, что погреб произвёл на меня впечатление, значит, ничего не сказать. Прав Бескровный, это не погреб, а погреба, и другое слово для подземного сооружения никак не подходило. Центральный проход, освещаемый тусклыми лампочками, терялся во мраке, через каждые десять метров от него отходили боковые проходы, а вдоль стен высились стеллажи с наклонными полками, на которых горлышками вниз покоились бутылки, бутылки, бутылки… Мечта алкоголика, а не погреба. Не удивительно, что Ремишевский, зная пристрастие большинства людей к алкоголю, удивлялся, почему я не занимаюсь «активным» отдыхом. С другой стороны его удивление подтолкнуло к парадоксальному выводу – несмотря на моё происхождение, причислял он таки меня к человеческой расе. И это было приятно.
   Исследовать погреба я не стал – был солидарен с мнением мальчишки Лёши, что к дарам пришельцев надо относиться с осторожностью. Данайские дары ни к чему хорошему не приводят. Превратиться в «правильного» мне не грозило ни при каком раскладе, а становиться алкоголиком категорически не хотелось. Поэтому я складировал ящики с пивом у самого выхода из погребов, вышел, затворил дверь и…
   И неожиданно понял, что заняться мне абсолютно нечем. В поисках хоть какой-нибудь мелкой работёнки я побродил по дому, минуты две постоял в холле, тупо уставившись в серый экран телевизора. Но включить не отважился – мало мне здесь душевной боли, так ещё на телеэкране наблюдать, как человечество готовится к самоубийству. Вспомнился вчерашний вечер, рыбалка, как не хотелось принимать в ней участие, и как мне было скучно, пока Бескровный ловил на блесну щуку. Но вчера на ночь намечалось перспективное дело, потому на рыбалке я нудился от безделья, сегодня же многое бы отдал, чтобы вновь очутиться на реке и забрасывать спиннингом блесну. Надо, надо разрядиться, дать отдых голове, а заодно и показать Ремишевскому, что я «активно» включаюсь в рекомендованную им психотерапию вечного отдыха.
   Я подошёл к комнате Бескровного, приоткрыл дверь. Несмотря на открытое окно, табачный дым в комнате висел коромыслом, а писатель, не выпуская сигарету изо рта, напряжённо работал. Перестук клавиш рассыпался мелкой дробью, дымилась пепельница, полная окурков, писатель щурился от дыма, но не прерывался ни на секунду. Определённо, уговорить его отправиться на рыбалку не удастся. Даже не стоит заикаться.
   Я хотел тихонько притворить двери, как Бескровный неожиданно попросил:
   – Артём, не могли бы вы быть настолько любезны, чтобы сварить кофе?
   Проговорил медленно, с расстановкой, будто и не ко мне обращался, а печатал фразу. Скорее всего, и то, и другое. Услышал, как открывается дверь, а описываемый эпизод соответствовал ситуации.
   – Отчего же не быть любезным? Очень даже можно. Вам какой кофе? Натуральный, растворимый, чёрный, без сахара, со сливками?
   – Варят исключительно натуральный… – не отрываясь от компьютера, в такт ударам по клавишам проговорил Валентин Сергеевич, и теперь я был точно уверен, что наш диалог протоколируется в романе. – Чёрный, очень крепкий, сахара чуть-чуть…
   – Не извольте беспокоиться, будет исполнено в лучшем виде, – заметил я с иронией и направился на кухню, не став поправлять, что кофе не варят, а готовят. Хоть какое-то занятие…
   Напиток я приготовил по собственному рецепту, предварительно расплавив в турке щепотку сахара, засыпал свежемолотый кофе, немножко прожарил, и только потом залил водой. Дождавшись образования пенки, снял турку с плиты и разлил кофе в маленькие чашечки. Не зная, что по вкусу писателя означает «сахара чуть-чуть», я поставил на поднос сахарницу и чашки и понёс в комнату.
   – Если сахара мало, – сказал, ставя поднос на стол рядом с компьютером, – добавите сами.
   Наконец-то Бескровный оторвался от клавиатуры, взял чашку, пригубил.
   – Нормально, – одобрил он. – Когда будете готовить в следующий раз, рекомендую добавить корицы. Но немного – на кончике ножа.
   Валентин Сергеевич протянул руку, нащупал пачку сигарет, но она оказалась пустой. Тогда он порывисто вскочил из-за стола, шагнул к ящику, достал блок сигарет, раздражённо разорвал его, закурил и снова сел к компьютеру.
   – Кофе без сигареты – перевод продукта… – недовольно пробурчал он, вновь активно стуча по клавишам.
   – Я это уже слышал.
   – Это уже слыш… – рефреном отозвался Бескровный и тут же, резко отстранившись от клавиатуры, взорвался, впервые за всё время посмотрев на меня: – Артём! Не говорите под руку, я пишу!
   – Пишите, пишите, – замахал я руками. – Калякайте… Только почему ваш герой, носящий, кстати, моё имя, – горький пьяница, а писатель – примерный трезвенник?
   Перестук клавиш замедлился.
   – Ну… – сконфуженно пробормотал Валентин Сергеевич. – Это, в конце концов, роман, а не публицистика… Имею право на художественный вымысел…
   – Ага, – кивнул я. – Фантаст.
   Валентин Сергеевич отстранился от компьютера и расстроено посмотрел на меня.
   – Вот, и вы такой же, как все. Фантаст для вас бранное слово. Вроде как дебил.
   Я рассмеялся.
   – Что вы, право, Валентин Сергеевич, передёргиваете. Я вас не оскорблял. Это вы меня в романе оскорбляете.
   Он покраснел, повернулся к дисплею.
   – Хорошо, – буркнул он недовольно. – Если вы так считаете, изменю имя и фамилию главного героя.
   – Вот и ладненько, – согласился я, взял чашку кофе и отошёл к окну. За спиной вновь возобновилось тарахтение клавиш, но уже с меньшей скоростью. Впечатлительный, однако, писатель, раньше за ним такого не замечал. Может, он такой, когда пишет? Теряет связь с реальностью и становится чрезвычайно уязвимым.
   Прихлёбывая кофе, я наблюдал, как за окном стремительно сгущаются сумерки. Даже при моём ноктовидении, процесс шёл чрезмерно быстро, что никак не соответствовало географической широте Холмовска. Понятное дело, сказывалась двухсотметровая высота непрозрачной стены. Никогда не был в тропиках, но, по слухам, сумерки там такие же стремительные… Впрочем, как выяснилось, я вообще нигде, кроме Холмовска, не бывал. Лебединск, плоская степь Предуралья, где располагалась спецшкола, являлись ложной памятью, записанной в моём сознании пришельцами.
   Над рекой появилась дымка тумана, в небе высыпали тусклые, мерцающие звёзды. Несмотря на исчезнувший розовый цвет, дисперсия света ещё проявлялась. Странно, в общем-то. Не сама дисперсия, а то, что отсюда звёзды, пусть и размытые, видны, а по уверению министра обороны России, с той стороны они не могут рассмотреть людей. Возможно, сказывалась кривизна поверхности купола, а может быть, дисперсия света имела разную величину: с внутренней стороны небольшую, а с внешней – огромную. Но, скорее всего, здесь было что-то другое, и разница в дисперсии света задана искусственно.
   Наконец-то с небосклона исчез фейерверк снарядных разрывов. Поняли снаружи, что редкие случаи пробоя купола являются спорадическими и не влекут за собой его разрушение. Лишь бы не додумались шарахнуть по куполу ракетой с ядерной боеголовкой.
   Снова грусть-тоска заполнила сердце, и вдруг в глубине сознания шевельнулось понимание, что нужно делать. Будто кто-то подсказал, или проснулась программа, заложенная в меня при проектировании. В последнее я не верил, поскольку понуждение к действию было чересчур локальным, больше похожим на зов, чем на конкретное задание.
   Я допил кофе и повернулся к Бескровному.
   – Как вам понравится предложение насчёт ночной рыбалки?
   Валентин Сергеевич неопределённо повёл плечами, продолжая набирать текст.
   – К описанию рыбалки я подойду дня через два… – отрешённо пробормотал он.
   Сейчас от него не было никакого толку. Оторвать от компьютера ни за что не удастся. И к лучшему. Что-то мне подсказывало, что на реку следует отправиться в одиночку.
   Забрав поднос с пустыми чашками я вышел на кухню и стал готовиться к ночному пикнику. Нарезал мясо большими кусками, лук кольцами, и принялся слоями укладывать в большую скороварку, пересыпая слои душистым перцем, лавровым листом и солью. Закончив с укладкой, спустился в погреба, взял три бутылки сухого вина и две вылил в кастрюлю. Придавил содержимое тарелкой, затем крышкой и наглухо привинтил её. Гнёт получился нормальный, и единственным несоответствием рецептуре было то, что мясо не успеет промариноваться. С утра мясо замачивают.
   Поставив кастрюлю в большую сумку, я загрузил в неё шампуры, пакет с двумя лавашами, третью бутылку сухого вина, стаканчики, пару пучков петрушки, бутылку кетчупа – давно убедился, что для шашлыка кетчуп лучше свежих помидоров. Бескровный, возможно, обидится, если узнает, что я отправился на ночной пикник с шашлыками без него, но ставить писателя в известность о своём намерении я не собирался. Впрочем, от кого он может узнать, а если вдруг случайно проговорюсь, вряд ли обидится – ему сейчас не до того. Не сталкивался прежде с писателями, но, по-моему, для Бескровного творчество – нечто вроде угара. Когда находит вдохновение, силой от компьютера не оттащишь.
   Ещё раз проверив, всё ли взял для пикника, я сунул в карман зажигалку, подхватил сумку и вышел во двор в серую ночь. Обойдя машину, направился к лестнице с обрыва, и тут меня словно что-то толкнуло. Я остановился, опустил сумку на землю и повернулся лицом к «Жигулям». Ещё один сюрприз от Тонкэ прорезался в сознании, и я наконец-то понял, каким образом, несмотря на экранирование мозга, вычислил меня Ремишевский в ЗАГСе.
   Решительно шагнув к машине, я распахнул дверцу и откинул спинку водительского сиденья. Так и есть – между спинкой и сиденьем к искусственной коже кресла был прилеплен на присоске маленький чёрненький шарик. «Маячок», по которому легко можно определить местонахождение «Жигулей». Для пришельцев, с их технологиями, весьма примитивное средство слежения, могли бы придумать что-нибудь получше. Тут я вспомнил, что было у них получше – мой мозг, – но после его экранирования Ремишевский решил использовать сугубо земное изобретение. Я отлепил «маячок» от сидения, однако уничтожать не стал – повесил на дерево.
   Взяв сумку, спустился по лестнице к причалу, забрался в катер и, по открывшемуся у меня наитию, обнаружил под приборной панелью ещё один «маячок». Этот «маячок» я прилепил к причалу. Пусть думают, что машина и катер стоят на месте, а я отдыхаю в особняке.

Глава двадцать восьмая

   Место для пикника я выбрал далеко за мостом на пологом берегу рядом с затокой, где скопилось много сухого плавника. Лучшего дерева на растопку для шашлыка не придумаешь – пламя небольшое, почти не дымит, зато жару много.
   Разведя костёр, я сел на раскладной стульчик и принялся нанизывать на шампуры мясо, перемежая его кружками лука. Мясо не успело как следует промариноваться в вине, но выбирать не приходилось – лучше коротать время так, чем просто сидя у костра. Пока нанизывал шашлыки, костёр прогорел, и на земле засветились пышущие жаром уголья. Я вбил колышки и поставил шампура над жаром. Наступил самый ответственный момент – нельзя позволить капающему с шашлыков жиру возгораться. Подгоревший шашлык годится только для того, чтобы его выбросить. Соорудив из пучков петрушки метёлочку, я принялся макать её в оставшийся маринад и обрызгивать готовящиеся шашлыки, не забывая вращать шампура над жаром. Самая главная тонкость в приготовлении шашлыка – хорошо прожарить, но при этом не пересушить. Шашлык должен быть сочным, тогда он нежный и во рту тает.
   Наконец шашлык был готов. Палкой я выгреб уголья из кострища и оставил шампура над горячей землёй, чтобы шашлык не остывал на холодном ночном воздухе. Расстелил на траве клеёнчатую скатерть, порвал на куски лаваш, откупорил бутылку вина. И только затем огляделся.
   Серая в ночи степь, серое небо с тусклыми звёздами, гладь реки, абсолютная тишина – создавали впечатление, что не только вокруг, но и на всей Земле нет ни души. Не было ни ветерка, и река с отражавшимися в ней звёздами казалась застывшим металлическим зеркалом.
   Я налил в стаканчик вина, сделал глоток, и взял шампур с шашлыком.
   Именно тогда он и появился. Пришёл не со спины, а от реки, будто выйдя из зеркала вод не потревожив поверхности.
   – Присаживайтесь, – предложил я, раскладывая второй походный стул. Невидимость для меня была не в диковинку. Самому овладеть бы этим приёмом, в некоторых случаях весьма мог пригодиться.
   Убелённый сединами старик подошёл, опустился на стул. Точь-в-точь таким я неосознанно изобразил его на листе бумаги.
   – Шашлык будете? – предложил я, протягивая шампур.
   Он взял угощение, рассмотрел, понюхал.
   – Слышать о шашлыке слышал, но никогда не пробовал.
   – Вина не предлагаю, а то…
   – Почему? – не согласился он. – Не откажусь.
   – Ах, да… – спохватился я. – Вы же, как и я, искусственное создание. Впрочем, как и Ремишевский, но он непьющий.
   Я разлил вино по стаканчикам.
   – За близкое знакомство.
   Он молча кивнул, не чокаясь, приподнял стаканчик и неторопливо выпил. Затем, посмотрев, как я управляюсь с шашлыком, тоже принялся есть.
   – Тело у меня действительно искусственное, – тихо сказал он, – но я эго.
   – Что?! – поперхнулся я. – Так вы не Тонкэ?!
   – Тонкэ, – успокоил он. – Тот самый. Террорист. Тебя ввели в заблуждение, что мы не можем находиться в телах биороботов. Можем, когда искусственное сознание стёрто. Но это опасно, поскольку стереть искусственное сознание полностью практически никогда не удаётся. К тому же жизнь искусственных тел, по нашим меркам, чрезвычайно коротка. Ещё год назад я был таким же молодым, как ты.
   – Выходит, «новообращённые самаритяне» не такие уж и правильные…
   – В каком смысле?
   – Врать умеют.
   – Нет, – покачал он головой, – тебя не обманывали. Но ты слышал мнение человека, а не эго. Впрочем, многие эго, непричастные к руководству акцией вторжения, уверены, что не могли бы жить в искусственном теле. И они по-своему правы. Во-первых, как я уже говорил, жизнь искусственного носителя весьма непродолжительна – десять лет, по сравнению с тысячью, мгновение. Во-вторых, сознание эго несовместимо с искусственным сознанием, поэтому тебе никогда не стать «новообращённым самаритянином». Наконец, самое главное, находясь в искусственном носителе, эго приходится самому думать, самому управлять телом, питаться, разговаривать, действовать в конце концов. То есть быть полноценным, вроде твоего, сознанием, неотделимым от тела. Поверь, это очень трудная задача и не каждому эго по силам.
   – Что значит, полноценным? Нет, я, конечно, принимаю своё сознание как полноценное, но, выходит, что эго, находясь в теле человека с его полноценным сознанием, является… гм…
   Тонкэ улыбнулся.
   – Мне казалось, что из объяснений Наташи ты должен был понять, в чём состоит суть взаимоотношений человеческого сознания и сознания эго в одном теле.
   – Ни черта я не понял! – поморщился я.
   – Попытаюсь объяснить более доходчиво, – кивнул Тонкэ. – Представь себе телемана, который днём и ночью сидит у телевизора и смотрит все программы. Он переключает телевизор с канала на канал, усиливает звук, наводит резкость, меняет яркость экрана… Если телевизор барахлит, ремонтирует его. Мания такого человека настолько велика, что он живёт жизнью телеэкрана, воспринимая горести и радости персонажей мыльных опер и художественных фильмов, как свои собственные. При этом телеман, в отличие от обычного зрителя, никогда не анализирует увиденное, не пытается переиначить поступки героя, а целиком и полностью переживает с ним жизнь согласно телевизионной версии. В первом приближении именно так и существует эго в теле человека, воспринимая мир через призму человеческого сознания, сопереживая всё происходящее вокруг вместе с ним, но не делая ни малейших попыток вмешаться в ход событий. Взамен этого, эго заботится о здоровье тела, об интеллекте носителя, ибо именно тогда чувственные составляющие первичного сознания являются наиболее выразительными и яркими. Теперь понятно?
   Я почесал затылок.
   – В общем-то да…
   – Тогда налей ещё. Мне понравился шашлык с сухим вином.
   – А как же реакция на спиртное?
   – Если бы я воспринимал приём алкоголя через сознание естественного носителя, то получил бы эмоциональную контузию. Но в данном случае я воспринимаю его практически так же, как ты. Управление телом существенно снижает эмоциональное возбуждение от воздействия алкоголя.
   – Приятно сознавать, – не удержался я от колкости, – что в вашем лице приобрёл ещё одного собутыльника. И в диких фантазиях представить не мог, что, сидя под звёздным небом, буду распивать сухое вино с пришельцем. Может, с горла, а? Так сказать, для полной романтики?
   Тонкэ тихо рассмеялся.
   – А ты-то сам кто? – напомнил он, принимая из моих рук стаканчик.
   Рука у меня дрогнула, и вино расплескалось. Как я ни бравировал, но человеческая сущность во мне не хотела идентифицироваться с искусственным происхождением.
   – Не принимай так близко к сердцу своё происхождение, – сказал Тонкэ. – Я понимаю, что люди ещё не сталкивались с иным разумом, в силу чего их мировоззрение вольно или невольно зиждется на антропоцентризме, а осознание своей принадлежности к чужой расе неприемлемо до психического срыва. Представь себе, что раса – это та же национальность. В цивилизованном обществе на национальность никто не обращает внимания – главное, что собой представляет личность. Хочешь числить себя среди людей – это твоё право. Взять хотя бы меня – я по происхождению эго, но люди мне гораздо ближе.
   – Вот мы и выпьем за человечество, – отведя взгляд в сторону, глухо сказал я. В эту область своего сознания я не хотел никого допускать.
   Он снова, не чокаясь, приподнял стаканчик и выпил. Я последовал его примеру.
   – Ещё шашлык?
   – Не откажусь. Очень вкусно получилось.
   – Не совсем, – возразил я. – Мясо не успело как следует промариноваться. Но на природе любой шашлык вкусный.
   Некоторое время мы молча ели. Я думал, Тонкэ объяснит, почему люди ему гораздо ближе, но он был целиком и полностью поглощён трапезой. Откусывал небольшие кусочки мяса, медленно пережёвывал, цокал языком. Эмоциональный гурман, способный от трёх капель коньяка впасть в каталепсию, но лишённый возможности воспринимать ощущения через чужое сознание, не мог быть никем иным, как гурманом гастрономическим.
   – И что же всё-таки не так? – не выдержал я.
   – Не могу сказать, впервые ем шашлык, – не сразу понял Тонкэ. Поглощённый вкусовыми переживаниями, он не смог уловить направление моего вопроса. – Оригинальный вкус, но сравнить не с чем.
   – Надо понимать, что вы вызвали меня на встречу ради обсуждения вкусовых качеств шашлыка? – съязвил я. – Меня интересует, почему вы – террорист, почему интересы людей вам ближе?
   – Извини, увлёкся… – Тонкэ отложил шампур в сторону. – Всё-таки я эго, и эмоциональное восприятие основа моего сознания. – Он вздохнул. – Ты был прав, когда не верил, что у симбиоза человеческого сознания и сознания эго имеются не только плюсы, но и минусы. Точнее, один минус, но огромный. Хотя ты его самостоятельно никогда бы не определил.
   – Это ещё почему? Интеллекта маловато?
   – Не в интеллекте дело, а во времени. Тебе надо прожить не менее тысячи лет и пронаблюдать четыре-пять поколений эго-людей, чтобы заметить изменения. Дело в том, что симбиоз сознаний эго и любого мыслящего существа нарушает генетический код носителя и приводит к стремительной деградации биологического вида. Причём регресс вида проходит по эволюционной лестнице чуть ли не поступенчато с каждым новым поколением. Всего через десять поколений вид Homo sapiens настолько регрессирует, что человек превратится в неразумное существо, а его тело окажется непригодным в качестве носителя эго.
   Шампур выпал у меня из рук. Вот, значит, как… Подсознательно я не верил в бескорыстие пришельцев, так на самом деле и оказалось. Симбиоз, с первого взгляда выглядевший величайшим благом для человека, был на самом деле элементарным паразитизмом. Ничего в нашем мире не даётся даром, за всё надо платить. И в этот раз цена оказалась чрезмерно высокой. В мистических историях средневековья, дьявол, подписывая договор со смертным, предоставлял ему при жизни любые блага, но после смерти забирал душу в ад. Но тогда договор касался исключительно конкретной личности, а сейчас в зависимость от подобного договора попадало всё человечество, и ни подписи, ни даже согласия у людей не спрашивали.
   – Вам-то какое дело до судьбы человечества? – хрипло спросил я. – Вы ведь тоже эго…
   – Эго, – согласился Тонкэ. – Но не надо всех эго мерить одним аршином. И у нас есть личности, не согласные с доктриной вторжения. Как, допустим, среди людей есть любители охоты и, в противовес им, защитники окружающей среды, ратующие за запрещение этой варварской забавы.
   – И много вас таких защитничков?
   – Здесь я один. – Тонкэ тяжело вздохнул. – К сожалению, по своей биологической сущности мы гораздо более общественные существа, чем люди. Приблизительно как пчёлы, муравьи, поэтому индивидуальное мнение о вторжении имеют лишь единицы эго.
   – Так… Понятно… Диссидент-одиночка… Теперь вы ищете соратников. Интересно только, почему выбрали меня, искусственного биоробота, а не человека? Что-то не верится, что вы не могли найти соратников среди людей.
   – Я поддерживаю контакт с людьми, – спокойно возразил Тонкэ. – Но эти люди находятся за пределами купола. А здесь только мы с тобой. К тому же для противодействия вторжению эго человек должен обладать некоторыми необычными способностями, которыми рядовые люди не наделены.
   – Вы имеете в виду предвидение цифры, которая выпадет в рулетку? – скептически заметил я. – Грош цена такой способности.
   – Я имею в виду вовсе не те способности, которые были заложены при проектировании твоего тела – они были нужны, чтобы ты смог адаптироваться и свободно жить в человеческом обществе. Теперь тебе понадобятся другие таланты. Помнишь тот слизкий комочек, который я заставил проглотить у кладбища? Он содержит набор хромосомных радикалов, которые медленно преобразуют твоё тело и позволят обрести дополнительные необычные способности. Некоторые из них ты уже ощутил – экранирование мозга, ноктовидение, умение обходиться без сна. Другие придут несколько позже – например, ты сможешь устанавливать контакт на расстоянии с иным сознанием. Зачатки этого уже проявились – ты приехал сюда по моему зову.
   – А также невидимость и умение скатывать пальцами монетки в трубочку, – фыркнул я с недоверием.
   – И это тоже, – серьёзно подтвердил Тонкэ. – А также многие знания. Например, как проходить сквозь купол и как пользоваться пересадочной станцией между мирами, установленной на местном кладбище.
   – И когда же они проявятся?
   – Некоторые способности сформируются уже к концу недели, а некоторые – через месяц.
   – А почему не сразу?
   Тонкэ снисходительно улыбнулся и покачал головой.
   – У людей по этому поводу есть хорошая пословица: девять женщин со сроком беременности один месяц не смогут родить одного ребёнка. Ты, фактически, сейчас проходишь стадию перерождения.
   – Перерождения? Кем же я стану?
   – Внешне никак не изменишься. Но зато появятся новые способности, а возможности старых возрастут многократно.
   – Ну-ну… – Я разлил остатки вина по стаканчикам. – Знаете что? Вот когда моё перерождение завершится, тогда и приходите. Поговорим.
   И выпил.
   – Позже не получится.
   – Почему? Боитесь, Ремишевский поймает? Кстати, может быть, он и его бригада именно сейчас нас окружают.
   – Нет, только не сейчас. Ты позаботился и снял «маячки» с катера и машины, поэтому остался единственный признак, по которому нас могут засечь – по тепловому излучению. Но мы сейчас находимся в экранирующем поле, а на даче я создал твой тепловой фантом. Кстати, с десяток моих тепловых фантомов гуляют по городу. Но дело не в этом. И даже не в том, что в связи с обстановкой на Земле каждый час дорог. Мой носитель начинает давать сбои и через сутки прекратит существование.
   – Носитель? А вы?
   – И я тоже. Я не Аутоике в собачьей оболочке, и некому позаботиться о пересадке моего сознания. Боюсь, мы видимся последний раз.
   Я недоверчиво глянул на старика, но ничего не сказал. Свою смерть он принимал спокойно, с достоинством. Не укладывалось в голове, что существо из другого мира могло настолько переживать за судьбу человечества, что решилось не только пойти поперёк доктрины своей цивилизации, но ради этого добровольно обрекло себя на срок жизни в пятьсот-семьсот раз меньший, чем у его сородичей.
   – Ты поранился? – спросил Тонкэ. – Или испачкался, когда готовил мясо?
   Я недоумённо проследил за его взглядом и посмотрел себе на грудь. Никогда раньше не замечал за собой рассеянности и неопрятности – имел возможность сменить рубашку на даче, но забыл. Рановато начала проявляться рассеянность. Так же, как седина и морщины на лице.
   – Это не моя кровь. Ремишевского.
   – Каким образом? – удивился Тонкэ.
   – Было дело…
   Я не стал я вдаваться в подробности.
   – А ну, снимай рубашку! – неожиданно распорядился он. – Снимай, снимай.
   – Зачем?
   – Я прошу, сними рубашку и передай мне, – настойчиво попросил он.
   С некоторым предубеждением я разделся и протянул рубашку Тонкэ.
   – Простудить меня хотите… – недовольно пробормотал я, набрасывая на плечи куртку. Весной ночи у реки холодные, и температура воздуха понизилась до шести-восьми градусов.
   – Сейчас верну, – пообещал Тонкэ, достал из кармана идентификатор имени и принялся водить им по пятнам крови на рубашке. – Конечно, по папиллярным узорам проще, но по хромосомному набору тоже можно определить код… Всё! Можешь одеваться.
   Он вернул рубашку, и я поспешно оделся. Возился Тонкэ всего минуту, не более, но за это время рубашка успела остыть и неприятно холодила тело. Вино было допито, водки я прихватить не догадался, даже термос с кофе не взял. Откуда было знать, что стылой ночью на пустынном берегу придётся обнажаться?
   – И каков же код смерти Ремишевского? – спросил я.
   Тонкэ посмотрел на меня долгим оценивающим взглядом.
   – Хорошо, – наконец сказал он, – я сообщу код. Но попрошу применить его только в безвыходном положении. Чтобы не получилось как в прошлый раз.
   Я пожал плечами.
   – Удивляюсь я вам. За вами охотятся, хотят взять живым или мёртвым, сами вы стремитесь уничтожить купол, в результате чего почти гарантированно погибнет колония «новообращённых самаритян» в Холмовске, и в то же время озабочены судьбой какого-то рядового биоробота. Жалко вам, видите ли, его убивать.
   Тонкэ покачал головой.
   – Во-вторых, подчёркиваю, что именно во-вторых, Ремишевский отнюдь не рядовой биоробот. Лишний раз убеждаюсь, насколько сильно в твоём сознании укоренился антропоцентризм – если биоробот, значит, существо второго сорта и с ним можно поступать как заблагорассудится. Как с вещью. А во-первых, и это главное, он – личность, и для меня не имеет никакого значения, искусственно созданная или сформировавшаяся естественным путём. Основное кредо эго – неприкосновенность личности, непричинение вреда её телу.
   – То-то во время первого нашего знакомства вы обещали разбрызгать мои мозги по ветровому стеклу, – фыркнул я. – Наслышан о двуличности эго. Сами убивать не можете, потому создали для этого биороботов. Вы-то что здесь делаете, жертвуя ради людей своей жизнью? Зачем корчите из себя чистоплюя?
   Тонкэ по-стариковски вздохнул.
   – Знаю я вашу поговорку: с волками жить, по-волчьи выть. Но у меня не получается… В противовес основной доктрине нашей цивилизации я считаю, что слияние психотипов эго и человека должно происходить на основе взаимного согласия обеих сторон.
   – Ага! Хочется, чтоб и овцы были целы, и волки сыты. Так не бывает. Террорист-пацифист – это что-то новенькое.
   Тонкэ молчал. Сидел на раскладном стульчике, смотрел на меня неподвижным старческим всепрощающим и всё понимающим взглядом, и я читал в его глазах то же самое, что и в глазах «новообращённых самаритян» – жалость ко мне, к моей воинственной психологии первобытного человека.
   Я перевёл взгляд на угасающие угли.
   – Ешьте шашлык, а то остынет, – буркнул.
   – Спасибо, я сыт, – корректно ответил он.
   – А я хочу есть, – сказал я и взял шампур.
   На самом деле есть не хотелось, но сидеть под жалеющим взглядом эго не доставляло удовольствия.
   Мясо оказалось чуть тёплым, и жир застывал на губах. Вкус не улучшил даже кетчуп, которым я обильно полил шашлык.
   – И какой же код смерти у Ремишевского? – спросил я.
   Тонкэ помедлил с ответом, но всё же сказал:
   – Аутонпец.
   – А у меня?
   – У тебя? – удивился он. – У тебя его уже нет. В результате развития твоей личности во время адаптационного периода на Земле кодировочная программа самоликвидировалась. Помнишь «Error!» на световом табло идентификатора имени? Даже если где-то в архивах создавшей тебя лаборатории сохранился код, и кто-то произнесёт его в твоём присутствии, это не подействует.
   – Кажется, я его уже слышал… Ауфлемэ.
   – Когда ты это слышал? – заинтересовано спросил Тонкэ.
   – Во время первой встречи с Ремишевским, за день до вторжения. Он тогда пришёл ко мне в качестве спонсора телевизионной викторины «Кому повезёт?»
   – Нет, – улыбнулся Тонкэ. – Это был код запуска основной программы агента. Но эта программа тоже самоликвидировалась вместе с кодом отключения.
   Я через силу доел шашлык и воткнул шампур в землю. Губы сковывала неприятная корка застывшего жира.
   – Так, поел, теперь запить бы… Эх, не догадался взять побольше вина.
   – Возьми моё, – предложил Тонкэ, протягивая стаканчик. Он так и не выпил последнюю порцию.
   – А вы?
   – Больше не хочу. Я уже получил свою дозу эмоций.
   – Ну-ну… – буркнул я. Только теперь начал понимать, что шашлык и вино способствовали поддержанию нормального метаболизма искусственного тела, а сознание эго питалось эмоциональным восприятием вкусовых ощущений.
   – Ваше здоровье, – сказал я и залпом опорожнил стаканчик.
   Невыносимая горечь разлилась во рту, продрала горло. Я закашлялся, заперхал, но сплюнуть не получилось.
   – Что это?!
   – Некоторые свободные радикалы моих личных хромосом, – спокойно объяснил Тонкэ. – Они частично передадут тебе мою память, и это поможет разобраться в истории эго и нашей сущности.
   – Кто-то… – продолжая перхать, сипло выдавил я. – Кто-то только что говорил о взаимном согласии обеих сторон…
   – А ты бы отказался? – невозмутимо спросил он. – В таком случае не стоит продолжать дискуссию.
   – Что… Что вы для меня ещё припасли?
   Я встал со стульчика, как пьяный проковылял к берегу, нагнулся, зачерпнул ладонью воду, прополоскал горло. Затем напился. Вода была ледяной, от неё ломило зубы, но в то же время и безвкусной после нестерпимой горечи хромосомной «микстуры». Оставалось надеяться, что в весенних водах реки нет никаких микробов.
   – После моего коктейля ты можешь пить воду из любой лужи, – словно уловив мои мысли, сказал Тонкэ. – Ни одним из штаммов самых смертоносных земных бактерий и вирусов не заразишься.
   – Ну, спасибо, уважили, – пробурчал я, возвращаясь назад. – Всю жизнь мечтал пить из луж.
   Я рухнул на стульчик и уставился на старика, решившего перед смертью передать мне своё хромосомное завещание. Он тоже молчал и выжидающе смотрел на меня. Минуту, другую мы смотрели друг на друга, а затем в моём сознании несмелым рассветом пасмурного утра забрезжило понимание.
   – Говорите, – устало сказал я. – Насколько понимаю, вы не сказали самого главного.
   – Во-от… – вздохнул старик. – Начинаешь предчувствовать. Это хорошо, на это я и надеялся. Пока, конечно, на уровне интуиции, но недельки через две…
   Он замолчал и отвёл взгляд в сторону.
   – Говорите, я слушаю.
   – Если ты согласишься, то этих двух недель может и не быть.
   – Почему?
   – Вместе с хромосомным коктейлем я ввёл инициатор…
   Он по-прежнему не смотрел на меня, а слова цедил медленно, словно выдавливал из себя через силу.
   – Да что вы тянете кота за хвост! – сорвался я. – Начали говорить, так говорите!
   – Теперь, стоит тебе пожелать, и ты превратишься в мощное оружие. Гравитационную бомбу.

Глава двадцать девятая

   Возвращался я на дачу под утро. Небо затянули мглистые тучи, над полями моросил дождь, серая пелена тумана, разрезаемая неспешно планирующим над рекой катером, капельками холодной росы оседала на лице и руках. На душе было гадко и мерзко по погоде. Как ни убеждал меня Тонкэ-эго, что личность биоробота в их обществе столь же ценна, как и любого другого существа, однако когда я узнал о многоцелевых возможностях своего искусственного тела, то почувствовал себя приговорённым к казни. Фарисеи эго ещё те. Личность личностью, а программу изволь выполнять. И хотя Тонкэ заверял, что окончательное решение буду принимать я, что-то не верилось в искренность его слов. Камикадзе тоже уверены, что жертвуют собой исключительно по личной инициативе, не подозревая, что идеологическая обработка их сознания сродни программе биоробота. Как в критической ситуации я смогу различить, моё это решение, или такова программа, в которой предопределено не только выполнение задания, но и тщательно выписано психологическое состояние, подвигающее меня на осуществление поставленной цели?
   Ещё издали я заметил, что в окне кабинета Бескровного горит свет. Работал писатель всю ночь. С каким удовольствием я бы поменялся с ним местами…
   Кот Пацан встретил меня на лестнице к причалу жалостным мяуканьем, но, учуяв запах шашлыка из пакета, тут же сменил жалобное нытьё на требовательный мяв и принялся обихаживать меня со всех сторон.
   – Что, хозяин так заработался, что и покормить тебя некогда?
   Я зашёл на кухню, взял одноразовую тарелку, выложил на неё несколько кусков мяса, поставил на пол. Кот набросился на еду с таким остервенением, будто голодал целую неделю.
   – Сухонького винца к шашлычку не желаете? – предложил я.
   В ответ раздалось свирепое рычание, словно я не вино предлагал, а собирался отобрать шашлык. Судя по поведению, Пацан был гораздо ближе к диким котам, чем к домашним. Приблизительно, как я, по отношению к «новообращённым самаритянам».
   – Дайте водички напиться, а то так есть хочется, что и переночевать негде…
   В дверях показался Бескровный. Его пошатывало, редкие волосы на голове и борода были всклокочены, рубашка застёгнута вкривь не на те пуговицы, но запавшие глаза горели восторженным пламенем. Похоже, писатель, когда творил, испытывал неземное блаженство и сейчас пребывал в состоянии эйфории. Не от мира сего мужик.
   – А для меня шашлычка не найдётся? – уточнил он просьбу.
   Я смерил его взглядом. Блажен, кто верует в свою исключительность. Я о творчестве Бескровного был несколько иного мнения, но высказывать его не собирался. Зачем человеку настроение портить?
   – Пару шампуров осталось… Но шашлык холодный. Разогреть?
   – Не надо, – отмахнулся он, прихватил шампура и поплёлся в холл. – Я бы сейчас и сырое мясо ел.
   Я поставил на поднос бутылку кетчупа, тарелку с зеленью, положил лаваш и поспешил за ним.
   Валентин Сергеевич уже сидел в кресле у журнального столика и жадно срывал зубами мясо сразу с обоих шампуров. Почти как Пацан, только не рычал.
   – Извольте откушать, батюшко, что бог послал, – сказал я и водрузил поднос на столик.
   – Бог мог бы послать и сухонького винца… – хитровато глянув на меня, протянул он, но тут же поправился: – Нет-нет, лучше пива…
   – Бог мог бы послать и куда подальше… – начал, было, я, но, уловив состояние, в котором пребывал писатель, передумал. – Вам какого пива – светлого, тёмного, бутылочного, баночного?
   – А мне и пятого, и десятого, но поболе… Пиво с устатку хорошо идёт.
   Сходив в погреба, я принёс пять банок и пять бутылок разнообразного пива. Валентин Сергеевич тут же вскрыл бутылку светлого и, не отрываясь, выпил всю из горлышка.
   – Эх… – отдуваясь, выдохнул он и поставил пустую бутылку под стол. – Хорошо-то как… – Он посмотрел мне в глаза и уже без ёрничанья признался: – Так заработался, так взвинтил нервы, что без пива не усну. А работать уже не могу – организм вразнос пошёл.
   Я поставил перед ним пустой бокал, он открыл следующую бутылку пива, налил и принялся теперь уже степенно есть холодный шашлык, запивая глотками пива. Всё-таки лёгкие алкогольные напитки хорошо снимают нервное возбуждение.
   – А вы завтракали? – поинтересовался он.
   – Д-да… – машинально ответил я, думая о своём.
   – Тогда пива за компанию?
   Решившись, я порывисто встал.
   – Сейчас вернусь, – пообещал Бескровному, вышел во двор, подошёл к «Жигулям», открыл дверцу.
   Шерстяную экранирующую шапочку, которую надел на меня Тонкэ у кладбища, я нашёл между передними сиденьями. Без неё начинать намеченный разговор не только не имело смысла, но и было бы непростительной небрежностью. До поры до времени не стоило ставить Ремишевского в известность о моих знаниях. Придёт срок, он сам поймёт, что мне известно, но раскрывать перед ним карты я не собирался. Ни сейчас, ни когда-либо.
   – Наденьте, – предложил я, входя в холл, и положил шапочку на подлокотник кресла.
   – Это ещё зачем? – удивился Бескровный, вытирая платком обильный пот, струящийся по лицу. Он взял шапочку в руки, рассмотрел, пощупал. – Она же шерстяная! И без неё мокрый сижу, будто в бане…
   Я выразительно посмотрел на него и приложил палец к губам. Валентин Сергеевич осёкся, недоумённо огляделся по сторонам, затем всё-таки нахлобучил шапочку на голову.
   – Что дальше?
   – А дальше будем разговаривать. Эта шапочка экранирует излучение мозга.
   – Правда? – изумился он. – Значит, Наташ… никто нас сейчас подслушать не может?
   Я рассмеялся, а Валентин Сергеевич неожиданно покраснел. Нет, всё-таки ещё тот кобель, хоть и старый.
   – Никто.
   – Где вы её взяли?
   – Где взял, где взял… – Внезапно на меня нахлынуло раздражение. – Купил!
   – Что?!
   Валентин Сергеевич ошарашенно посмотрел на меня, но тут же пришёл в себя и отвёл взгляд.
   – Не хотите говорить, не надо.
   – Это долгая история, и она не имеет отношения к делу, – сказал я, стараясь унять раздражение. Не на него я злился, на себя. На своё безвыходное положение.
   Валентин Сергеевич налил в бокал пива, отхлебнул и откинулся на спинку кресла.
   – Хорошо, я вас слушаю.
   Я не стал вдаваться в подробности и говорить, от кого получил информацию, а вкратце изложил судьбу «новообращённых самаритян» через десять поколений. Валентин Сергеевич слушал молча, кивал, прихлёбывал пиво. Когда я закончил, он долго вертел в руках бокал, внимательно рассматривал его, стараясь собраться с мыслями.
   – Надо будет раков под пиво наловить… – неожиданно сказал он. – Знаю я здесь места под обрывом…
   – Вы щуку обещали повялить, – заметил я.
   – Ах, да, совсем забыл… Надо промыть рыбу и повесить вялиться… – Он решительно поставил бокал на столик и пристально посмотрел мне в глаза. – Говорите, через десять поколений человечество деградирует чуть ли не до приматов. Так?
   – Так.
   – Десять поколений «новообращённых самаритян» – это около восьми тысяч лет… Так?
   – Нет, не так.
   – Почему?
   – Потому что воспроизводство любого вида происходит не в конце жизни особи, а в конце первой четверти средней продолжительности жизни.
   Валентин Сергеевич заломил бровь.
   – Гм… Вы правы. Хорошо, делим срок на четыре. Получается две тысячи лет. То есть через две тысячи лет человечество деградирует до стада бессмысленных существ. Теперь верно?
   – Возможно, – не очень уверенно согласился я.
   – Тогда продолжим дальше. Генетика, как наука, существует около пятидесяти лет. С этим-то вы согласны?
   – Да.
   – Наши технологии, знания, уровень интеллекта в подмётки не годятся «новообращённым самаритянам», тем не менее, за пятьдесят лет генетика из чисто умозрительной науки превратилась в прикладную, и мы уже можем искусственно рекомбинировать генетический материал и вносить поправки в наследственность. Если мы со своим скудным умишком достигли этого за пятьдесят лет, то, как вы думаете, смогут ли «новообращённые самаритяне» с их интеллектом разгадать тайну деградации биологического вида Homo sapiens за две тысячи лет?
   Я отрицательно покачал головой.
   – Во-первых, вы не учитываете, что деградация человека и, соответственно, его интеллекта, будут происходить с каждым поколением, а не внезапным скачком через две тысячи лет. Во-вторых, ни вы, ни я не знаем, в каком возрасте «новообращённые самаритяне» будут заводить детей. Судя по тому, что внедрение эго в нервную систему происходит после достижения устойчиво сформированной психики, которое наступает позже половой зрелости человека, детей они могут иметь уже в двадцать лет. Исходя из этого, срок жизни нового человечества сокращается до двухсот лет. Но даже если вы правы, то разве можете дать гарантию, что за две тысячи лет секрет деградации будет разгадан?
   Валентин Сергеевич развёл руками.
   – Конечно, нет. Я не господь бог. Но вы забываете о главном – если новое человечество будет жить две тысячи или даже двести лет, то старому осталось существовать максимум двадцать пять.
   Меня снова охватило раздражение.
   – А откуда вы взяли, что старому человечеству осталось жить двадцать пять лет? – процедил я. – Что оно неизбежно покончит с собой в ядерной катастрофе? Кто вам об этом сказал? «Новообращённые самаритяне»? Когда я узнал о неизбежной деградации, я перестал им верить! Ни на грош!
   В этот раз Валентин Сергеевич задумался надолго. Взял бокал с пивом, повертел в руках отхлебнул… И вдруг неудержимо расхохотался, да так, что поперхнулся, и пиво брызгами полетело изо рта.
   – Слушайте, ерунду мы с вами обсуждаем. Проблема не стоит выеденного яйца. Есть очень простой способ избежать деградации. Мы с вами знаем, что внедрение эго в человека происходит несколько позже достижения половой зрелости. Так вот, пусть эти половозрелые особи вначале обзаводятся детьми, и только затем в них внедряются эго. Как вам это нравится?
   Я застыл с открытым ртом. Решение проблемы лежало на поверхности и оказалось простым до гениальности. Мне сразу почему-то вспомнился ЗАГС и секс малолеток в соседней комнате. Их потомки не будут деградировать…
   – Так что, Артём, не забивайте пустяками голову и не тужите понапрасну – всё прекрасно под небом голубым! – весело закончил Валентин Сергеевич, вставая с кресла. Он широко зевнул, потянулся. – Пойду-ка я спать… Славно поработал и славно отдохну!
   Он прихватил банку пива и направился к коридору.
   – Если понадоблюсь, – бросил он на ходу, – я буду спать в угловой комнате. В кабинете накурено…
   Уже в коридоре пропел опереточным голоском:

     …Лучше выпить – пару пива!..

   Я молча проводил его взглядом. Восторженность от «гениального» открытия Бескровного исчезла без следа. Малолетки в ЗАГСе – это дети нашей цивилизации. Их нигилизм и сексуальная раскрепощённость – плоды человеческого воспитания, точнее, его отсутствия. Дети «новообращённых самаритян» будут воспитываться по-другому и станут иными. Учитывая аскетизм и пуританство «новообращённых самаритян», вряд ли в их обществе будет приветствоваться ранний секс. Хромосомная память эго Тонкэ во мне ещё не проснулась, но по отголоскам её пробуждения, я уловил, что они не допустят применения «гениального» открытия Бескровного в своём обществе. Существа, питающиеся исключительно эмоциями, не могли упустить такой «деликатес», как первая любовь, первый поцелуй, первая брачная ночь. Какими бы разумными и высокоинтеллектуальными ни были эго, но паразитическая сущность в них превалировала. Вывод был лично мой, на основе предощущений, но было ещё нечто такое, неясное, но подспудно господствующее над сознанием, и это «нечто» ставило жирный крест на предложении Бескровного.
   Из кухни в холл степенно вышёл сытый кот Пацан. Вспрыгнув на диван, он посмотрел мне в глаза и муркнул.
   – Тоже спать хочешь? – спросил я.
   Он взобрался на мои колени и начал умащиваться, меся передними лапами джинсы.
   – Эх-хэ-хэ, – вздохнул я и погладил кота. – Ничего не получится – я теперь не сплю. Придётся тебе вновь укладываться с хозяином.
   Я взял кота на руки, прошёл по коридору к комнате Бескровного, постучал в дверь. Не дождавшись ответа – звукоизоляция в особняке выше всяких похвал, – тихонько приоткрыл дверь.
   Бескровный спал, и его богатырский храп столь основательно сотрясал воздух, что стоявшая на прикроватной тумбочке пустая банка из-под пива резонировала тихоньким дребезжанием. Я не стал входить, поставил кота на порог и подтолкнул в комнату.
   Одарив меня уничижительным взглядом, Пацан тяжело вздохнул и, смирившись с судьбой, медленно вошёл.
   Я притворил дверь и, вернувшись в холл, включил телевизор. За последние два дня столько «баек» наслушался под куполом, что не мешало разбавить их вестями извне.
   Просмотрев вторую половину откровенно дебильного фильма о монстрах потустороннего мира, перемежавшегося во время кровавых сцен поедания героев рекламой гигиенических прокладок (надо понимать, что прокладки героям фильма следовало прикладывать к культям откушенных конечностей), я, наконец, дождался блока новостей.
   Ничего в мире не изменилось. Продолжал заседать Совет Безопасности ООН, Индия по-прежнему грозилась сбросить на купол в Кашмире атомную бомбу (хотя срок ультиматума давно истёк), а Пакистан предупреждал соседнюю страну об адекватном ответе. Единственной свежей новостью являлось то, что Соединённые Штаты отказались от ядерной бомбардировки купола в Иране. Похоже, напрасно я пошёл на поводу у эго и поверил в их прогноз о неизбежном самоубийстве земной цивилизации. Был всё-таки разум у человечества, и предсказания о его неизбежной смерти, по моему мнению, преждевременны. В конец света на Земле я поверю только тогда, когда ядерная катастрофа разразится. И ещё следует посмотреть, не предпримут ли эго какие-либо шаги к подталкиванию человечества к ядерному конфликту. Чем дальше, тем больше я не верил информации, полученной от эго. Человеческий мир на Земле несовершенен, и даже очень, но из этого вовсе не следовало, что его необходимо уничтожать. Не знаю и не хочу знать, где меня произвели на свет, но Земля – моя родина. Я ТАК СЧИТАЮ. И в этом меня никому не переубедить.
   Когда новости закончились, я выключил телевизор и бесцельно прошёлся по особняку. Надо было решаться, но приступать к возложенной на меня Тонкэ миссии не хотелось. Претило поступаться принципами и фигурировать в роли бездумного пушечного мяса в чужой игре.
   От нечего делать я заглянул в кабинет писателя и увидел на столе стопку распечатанных листов.
   К моему удивлению, это был не роман. Рукопись называлась «Основные положения теории четырёхмерного строения атома». Никогда бы не мог подумать, что Бескровный увлекается топологией, но над названием стояла его фамилия. Не знаю, что подвигло Валентина Сергеевича на написание этого труда, но писать роман он бросил и, как понимаю, всю ночь строчил научную статью. Статья была написана добротно, со знанием дела, что меня особенно удивило после отрывка романа, прочитанного вчера через плечо автора.
   Рукопись меня поразила. Я не знаток ядерной физики, мои знания в этой области не превышают школьных, но и их оказалось достаточно, чтобы поверить в правильность теории (не знаю, как в действительности преподавали ядерную химию в российских школах, но в моей виртуальной давали азы теории Поллинга). Теория не опровергала ни одного известного закона, а наоборот, объединяла в единое целое и давала им объяснение. В свете теории Бескровного надуманные вроде бы правила и запреты превращались в вполне понятные законы, вытекающие из топологического строения элементов.
   Работа, несомненно, была достойна Нобелевской премии, о которой шутил Бескровный, если к её написанию не приложили руки эго.
   Я нашёл в компьютере файл статьи, распечатал второй экземпляр, сложил его пополам и сунул в карман. Представится случай, поинтересуюсь у кого-нибудь из «новообращённых самаритян», насколько верны выкладки, и имеют ли эго отношение к неожиданному озарению писателя.
   Выйдя из кабинета, я прошёл в холл, убрал со стола грязную посуду и приготовил кофе, по совету Бескровного добавив в него корицы на кончике ножа. Получилось очень даже неплохо.
   Но не успел как следует оценить все достоинства вкусовых качеств приготовленного по оригинальному рецепту напитка, как зазвонил телефон. Звонок был столь неожиданным, что я расплескал горячий кофе и обжёг руку.
   Чертыхаясь, выхватил из кармана мобильник и раздражённо гаркнул:
   – Я слушаю!
   Вместо ответа из трубки звучал ровный непрерывный гудок. Будто никто и не звонил. Я бросил телефон на стол, вытер руку салфеткой и, прихлёбывая обжигающий кофе, принялся размышлять, что бы всё это значило.
   – Таким образом я инициировал связь непосредственно между нашими сознаниями, – произнёс в моей голове голос Тонкэ. – Теперь нас никто не может подслушать.
   Я молчал.
   – Говори, – сказал Тонкэ, – твои мысли я читать не могу, могу слышать только голос.
   – Что вы хотите услышать?
   – Ты готов?
   Я опять промолчал.
   – На проведение акции у нас максимум трое суток, потом будет поздно. А у меня в запасе остались всего сутки. Я хочу слышать твоё мнение.
   – Я ещё не готов, – признался я.
   Тонкэ помолчал, затем тихо спросил:
   – Можно узнать почему?
   – Вы меня так долго уговаривали, что я – человек, что я им действительно себя почувствовал.
   – Именно этого я и добивался. Если ты человек, то ты должен защищать свой мир.
   – Нет, не так. Человеку свойственно сомневаться. И ещё человеку свойственно видеть будущее лучшим, чем оно может оказаться. Надеяться на это.
   – У человечества под куполом нет будущего!
   – А вне купола – есть?
   Он помолчал, затем сказал:
   – Не знаю. Но там возможны варианты, а здесь, под куполом, человечество однозначно прекратит существование через десять поколений.
   И тогда я ровным, спокойным голосом привёл ему контраргументы Бескровного. И то, что двух тысяч лет научных исследований более чем достаточно для решения проблемы, и то, каким простым и естественным образом можно избежать деградации.
   – Насчёт научных исследований не знаю – это, как говорится, вилами по воде писано. Второй же вариант неприемлем ни под каким предлогом.
   – Почему?
   – Эго не могут самостоятельно размножаться. Мы появляемся на свет в процессе зачатия носителя.
   Я встал, прошёлся по холлу. Вот, значит, в чём дело… Симбиоз между эго и человеком был настолько плотный, что даже процесс репродукции нерасторжимо взаимосвязан. Вполне возможно, что именно этим и объяснялась деградация естественного носителя из поколения в поколение…
   – Ну, так как, ты решаешься? – спросил Тонкэ.
   – Нет.
   – Почему?
   До сих пор я разговаривал с ним про себя, но в этот раз набрал воздуха в лёгкие и заявил вслух, как отрезал:
   – ПОТОМУ, ЧТО Я ВАМ НЕ ВЕРЮ!
   Тонкэ немного помолчал, затем опять спросил:
   – Почему?
   – По кочану! – совсем рассвирепел я.
   – Это как? – не понял он.
   – Никак… – буркнул я. Ярость схлынула так же стремительно, как накатилась. – Идиома есть такая…
   – А без идиом можешь обойтись? Я всё-таки, как говорится у вас, не местный.
   – Именно потому, что не местный, и не верю. Поставьте себя на моё место и всё поймёте. Вы же разумный человек…
   – Я – эго, – поправил он.
   – Человек, эго – какая разница! Разумный, надеюсь?
   – Я тебя понял. Продолжай.
   – Ни черта вы не поняли, если просите продолжать. Так вот, поставьте себя на моё место. Место ЧЕЛОВЕКА, кем бы вы ни хотели меня назвать и доказать моё иное происхождение. Заявляются на Землю пришельцы, создают из людей под куполом образцовое высокогуманное общество, этакую Утопию лучезарного будущего, о котором на Земле мечтали многие века… Но затем появляется ещё один пришелец, который начинает объяснять, что никакая это на самом деле не Утопия, а крах и деградация человечества. Этот пришелец наделяет меня неограниченными возможностями, которые со временем должны развиться, но которыми мне так и не удастся воспользоваться, так как моя основная задача – превратиться в гравитационную бомбу и взорвать купол к чёртовой матери! Вы сами поверили бы в подобное?!
   – Логично изложено, – согласился Тонкэ. – Какие тебе нужны ещё доказательства, чтобы ты поверил?
   – Словесные?
   – Иных у меня нет.
   – А я словам не верю! Зная цену слова политиков и экстремистов земной цивилизации, почему я должен верить, что цена слова эго – выше? Кем бы вы меня ни называли, но я достаточно хорошо знаю человечество, а вот цивилизацию эго – нет. Не хочу оказаться ни бездумной марионеткой в ваших руках, ни безмолвным пушечным мясом. Пока сам не побываю в вашем мире, не оценю его, ни на какие террористические акции я не пойду. Вы говорили, что на кладбище находится пересадочная станция между нашим и вашим миром?
   – Мирами, – индифферентно поправил Тонкэ. – У нас очень много миров…
   – Тем более, – непримиримо заявил я. – Побываю, оценю и, пока сам не разберусь, где правда, где ложь, не приму решение.
   В этот раз Тонкэ молчал долго, и я даже подумал, что он отключился от моего сознания. Но ошибался.
   – Что ж, твоё право, – наконец сказал он. – Тогда пойду я.
   – Каким же образом? – удивился я.
   – Инстинкт самосохранения эго не позволит мне провести перестройку организма искусственного носителя в гравитационную бомбу, но я могу взять её с собой. Хотя из-за этого шансов на успешное проведение акции у меня значительно меньше, чем у тебя, – гравитационная бомба легко сканируется на расстоянии, в то время как ты можешь спокойно пройти на объект и лишь там создать из себя бомбу…
   – Вопрос можно? – спросил я.
   – Задавай.
   – Почему вы, зная, какую готовите мне судьбу, наградили меня особенностями, которые не успели бы проявиться до моей смерти? Это что – завлекалочка эго? По типу того, как земным террористам-смертникам обещают гарантированный рай на небесах?
   – Нет, это не завлекалочка, – тяжело вздохнул Тонкэ. – Всё, что я обещал, в тебе рано или поздно проявится.
   – В чём же смысл этих подарков?
   – Я с самого начала предвидел, что ты не согласишься стать смертником, поэтому и подготовил тебя к путешествию через пересадочную станцию. Без этих способностей тебе будет трудно… Прощай.
   И он отключился – это я понял сразу по наступившей в голове звенящей пустоте.

Глава тридцатая

   Не знаю, сколько я просидел за кухонным столом, бездумно уставившись на чашку с остывающим кофе. Мысли ворочались тяжело, с натугой. Такие, значит, дела… Я тяжело вздохнул, залпом выпил остывший кофе, поморщился и стал готовить новый.
   Кофеин вернул ясность и быстроту мышления, и я, прихлёбывая из чашки, направился к Бескровному, чтобы поделиться невесёлым известием. Однако когда открыл дверь, понял, что если и удастся разбудить писателя, толку от него будет мало – по ушам ударил несусветный храп а в нос – запах перегара.
   Зато Пацану ни храп, ни перегар не мешали. Вальяжно вытянувшись, он возлежал под боком Бескровного, а при моём появлении лишь приподнял голову, сладко зевнул, махнул хвостом и вновь смежил глаза. Вот и пойми этих животных – думал, что кота храп раздражает, а для него, похоже, громовые раскаты наподобие ласкового урчания…
   Закрыв дверь, я прошёл по коридору и вышел во двор. День выдался пасмурный, небо затянуло свинцовыми тучами. Все эти дни стояла ясная солнечная погода, и только по ночам над садом и полями проливался искусственный дождь, из-за чего и зародилась уверенность, что эго умеют управлять погодой. Но, похоже, вызывать искусственные дожди эго умели, а вот обеспечивать ясную погоду – нет.
   Отцветающий сад засыпал землю белыми лепестками, словно цветами на похоронах. Нерадостный день, чтобы умереть. Впрочем, умирать никогда не хочется. Не давал я обещания на самопожертвование, обещал только подумать, однако червячок сомнения, правильно ли поступаю, своим отказом обрекая на гибель земную цивилизацию, точил душу. Если верить Тонкэ, то мне осталось жить год, от силы два… Это, конечно, если верить. Верить не хотелось, но факты говорили о другом – седины в волосах прибавилось, да и образ мыслей изменился. Меньше стало запальчивости, больше обстоятельности. Моё искусственное тело старело не по годам, а по дням.
   Пройдя по белому савану опавших лепестков, я подошёл к обрыву, облокотился на парапет и стал смотреть на воду. На вершине холма ветра не ощущалось, но речная гладь морщинилась мелкой рябью. Порывы ветра налетали то с одной стороны, то с другой, и рябь веером расходилась в разные стороны по свинцовой, как тучи над головой, воде. Было холодно и тоскливо, словно не весна царила вокруг, а поздняя промозглая осень.
   В голову ударил мягкий толчок, будто внезапный прилив крови в мозг, и я сразу понял, что это означает. Не знаю, каким стану через месяц, когда новые способности полностью оформятся, но уже сейчас их зачатки, действующие через подсознание, удовольствия не доставляли.
   И тогда я разразился отборной бранью, кляня всё и всех. Будь оно проклято! Ещё совсем недавно я был обыкновенной пешкой, которая ничего в этом мире не может изменить, а теперь на меня навесили ответственность за судьбу цивилизации! Причём, не одной, а двух – вне купола, и внутри его. Сосуществовать они не могли, и выбор, которую из них следовало оставить, а которую обречь на уничтожение, предоставили сделать мне. Беспомощность унизительна, но когда предоставляют возможность изменить судьбу мира в обмен на твою жизнь – это унизительно вдвойне. На подвиг человек должен решаться сам, без подталкивания в спину к собственной могиле. Существенная разница – ощущать себя героем, или жертвенной овцой, обречённой на заклание.
   Пойти вместе с Тонкэ было выше моих сил, но и оставить его одного не позволяла совесть. Всё-таки я считал себя человеком, а укоры совести иногда непереносимы.
   Я подошёл к стопоходу, открыл дверцу и забрался внутрь. Салон стопохода отличался аскетической рациональностью – четыре кресла, дисплей компьютера на приборной доске и ручка управления с несколькими кнопками, напоминающая джойстик. И всё. Машина для передвижения и ничего более.
   Выехав из сада, я увеличил скорость и направил стопоход не по дороге, а через поле, в сторону от реки, к высокому пологому холму. Стопоход шёл быстро, но плавно, даже покачивания не ощущалось. Чудо, а не машина. Стопоход настолько точно ставил на землю суставчатые ноги, что не задевал растений, оставляя на земле мелкие следы, будто машина бежала, едва касаясь поля. Это было странно, и объяснению не поддавалось – когда я вчера утром попытался топтать бакамарсту, то кроссовки так увязли в раскисшей земле, что еле ноги вытащил. Можно предположить, что при передвижении используется антигравитационный принцип (наподобие парения катера над водой), но тогда как объяснить инерционный занос стопоходов, который я наблюдал во время уличной погони за Тонкэ?
   Пройдя по полю, машина легко взобралась на вершину холма, и здесь я её застопорил. Пологий холм возвышался над равниной, а внизу расстилались геометрически правильные квадраты ухоженных полей разных оттенков зелени. Справа, в километре от меня, виднелись зеркальные здания энергетической станции, а слева, тоже примерно в километре, бугрилась грозовой тучей стена купола, скрытая в вышине низкой облачностью.
   Ждать оставалось недолго, я это чувствовал, и беспокоило только одно – чувствует ли Ремишевский то же самое, что и я? Если да, то акция Тонкэ обречена на провал. Оставалось надеяться, что моя подсознательная связь с Тонкэ локальна, и никто другой уловить её не может. Однако надежда была призрачной…
   Впрочем, лукавил я сам перед собой. Это не моя война, и ввязываться в неё не было желания. Ремишевский вызывал антипатию, Тонкэ, напротив, я симпатизировал, и если бы это была обыкновенная драка, то, несомненно, принял бы участие на стороне Тонкэ. Но сейчас здесь решалась столь глобальная проблема, что я, положа руку на сердце, не мог отдать предпочтение ни одной из сторон, несмотря на свои симпатии и антипатии. Было в моём поведении что-то трусливое, что-то от мировоззрения обывателя – при коммунизме жили, и при капитализме проживём, лишь бы нас не трогали. А вот посмотреть, как дерутся сильные мира сего – это мы завсегда, чтобы наперёд знать, перед кем опосля шапку ломать…
   Почему я привёл стопоход именно сюда, я не знал – основывался чисто на интуиции, а интуиции мне теперь следовало доверять, хотя, по моему мнению, здесь была не лучшая точка для наблюдения. Далековато до энергетической станции, а именно она являлась объектом, подлежащим уничтожению. Уничтожь станцию, и купол исчезнет. Только я сомневался, что уничтожение одного купола приведёт к прекращению экспансии эго на Землю – под другими куполами не было тонкэ-диверсантов, не было меня. Но и Тонкэ я понимал – время жизни его искусственной оболочки подходило к концу, и он вынужден рисковать. Это был жест отчаяния, желание хотя бы в собственных глазах оправдать свою жизнь.
   Ничего вокруг не происходило, и я начал сомневаться в своей интуиции. На полях не было ни одной живой души, ни одного биомеханизма. Ветер гнал облака столь низко, что клочки туч иногда проходили по вершине холма, закрывая видимость долины.
   Именно поэтому начала акции я не увидел. Когда очередная порция сырого тумана пронеслась по вершине холма и рассеялась, я вдруг обнаружил в стене купола огромную брешь, в которую на полном ходу входили танки. Никак не предполагал, что связь Тонкэ с внешним миром столь основательна, что его акцию поддержат танковой атакой, хотя этого следовало ожидать после методичного обстрела купола на протяжении нескольких дней.
   Оставляя на идеально-ровном зелёном поле глубокие черные колеи вывороченной земли, танки веером расходились в стороны и, беззвучно попыхивая вспышками из орудий, устремлялись к энергостанции. Наконец до меня донёсся натужный рёв моторов, а затем послышались хлопки залпов.
   Пелена низкой облачности вновь на пару мгновений закрыла панораму танковой атаки, а когда муть рассеялась, я увидел, что на поле идёт сражение. Из-за энергостанции появились стопоходы и ринулись навстречу танкам, забрасывая их сгустками плазмы. Танки на огонь стопоходов не отвечали, упрямо двигаясь к энергостанции и обстреливая исключительно её здания. Но толку от снарядов было мало – разрывов я не видел. Снаряды, как в воду, проникали в зеркальные стены, здания мелко вздрагивали, и только. Зато танковая колонна терпела ощутимые потери – машины вспыхивали спичечными коробками и застывали на поле горками чадящего чёрным дымом металлолома.
   Воздух в проломе купола задрожал, начал мутнеть, очередная проходящая под купол боевая машина замерла, и когда пустота пролома полностью запечаталась молочным киселём, из неё осталось торчать дуло орудия. Больше половины танков уже дымились на поле, и я понял, что не пройдёт и минуты, как вся боевая техника землян будет уничтожена. Сражение перешло в свою заключительную стадию – побоище.
   В это время один из стопоходов, вроде бы принимавших участие в сражении, развернулся и на полной скорости устремился к энергостанции. Вот, значит, что спланировал Тонкэ, использовав танковую атаку как отвлекающий манёвр!
   Однако не только я заметил манёвр. Несколько стопоходов развернулись и бросились наперерез, на ходу обстреливая машину Тонкэ сгустками плазмы. От нескольких сгустков машина мастерски увернулась, лавируя влево, вправо, но я видел, что от следующей веерной волны плазмы Тонкэ не уйти.
   Холм вновь накрыла пелена низкой облачности, и взрыва я не увидел. Воздух дрогнул, дрогнула земля, туман окрасился в розовый свет, и наступила тишина.
   Когда порыв ветра сорвал туман с холма, всё было кончено. Горками пепла догорали в поле останки танков, а у энергостанции чёрным провалом в земле зияла огромная, никак не меньше ста метров в диаметре, дыра. Понимая, что обречён, Тонкэ был вынужден раньше времени подорвать гравитационную бомбу. Ему всё-таки удалось зацепить энергостанцию – несколько крайних зданий исчезли, но остальные продолжали функционировать, бессистемно перемигиваясь зеркальными бликами. Никуда не подевалась и стена купола, продолжая выситься циклопической громадой, но теперь она была розовой, и розовый свет с низких небес заливал долину.
   Только сейчас я понял, что розовый свет означает недостаток энергии для стабильного функционирования купола, но легче от этого не стало.
   По исковерканному полю медленно бродили стопоходы, перемещаясь от одного подбитого танка к другому. Несколько стопоходов направилось к воронке у энергетической станции, а один, порыскав по полю, пошёл в мою сторону и остановился у подножья холма. Различить водителя с такого расстояния было невозможно, но я знал, кто сидит в машине и наблюдает за мной.
   Тогда я развернул стопоход и направил его прочь, по широкой дуге обходя энергостанцию. В этот раз стопоход двигался медленно, а его суставчатые ноги глубоко увязали в земле. И это тоже объяснимо – питались машины централизованно от энергетической станции, которая сейчас почти всю свою мощность задействовала на поддержание целостности купола.

Глава тридцать первая

   Весь путь до моста через Лузьму меня на приличном расстоянии сопровождали два стопохода, которые, не приближаясь, следовали слева, между мной и энергостанцией. И только когда я, обогнув станцию, свернул на мост, они прекратили сопровождение. Небывалая терпимость эго к моей личности поражала. Нет человека, нет проблем – таково политическое кредо нашей цивилизации, не признающей за террористами права не только на свободу, но и на жизнь. Здесь же меня не собирались устранять и даже не ограничивали в свободе передвижения. В пределах купола, разумеется. И это лишний раз заставляло меня сомневаться в правоте Тонкэ.
   Холмовск встретил меня неприветливо. Низкие тучи, несмотря на «весёлую» розовую окраску, действовали на сознание угнетающе, как красный свет аварийного освещения. С лиц горожан исчезли улыбки, из глаз – чувство жалости и снисходительности. В то же время никто не выказывал открытой неприязни, хотя из кабины медленно плетущегося стопохода я то и дело ловил на себе насторожённые взгляды.
   Я въехал к себе во двор и остановился возле подъезда. Посидел немного, оглядываясь по сторонам, словно вернулся домой из длительной командировки. Вокруг ничего не изменилось. Те же дома, та же детская площадка с качелями и горками, то же кафе с вывеской «Наш двор»; разве что тополя оделись молодой листвой, да трава на газонах подросла. Однако складывалось впечатление, что я отсутствовал несколько лет. Напряжённые события последних дней с лихвой перекрывали всю предыдущую жизнь, к тому же не настоящую, а искусственно созданную в памяти.
   И только выбравшись из стопохода, я понял, чем этот двор кардинально отличается от давешнего – на скамейках у подъездов не сидело ни одной старушки. И дело даже не в пасмурной погоде – старушки помолодели и собирались жить очень долго. В отличие от меня.
   В квартире висел застоявшийся запах гнилых продуктов – уходя, не думал, что надолго, а получилось, чуть ли не навсегда. Зайдя на кухню, увидел, что яблоки в вазочке сгнили, хлеб в полиэтиленовом пакете покрылся зелёной плесенью. Холодильник открывать не стал, предчувствуя, что внутри плесень свешивается с полок. Открыл настежь форточку, прошёл в комнату, распахнул балконную дверь, и сквозняк погнал по квартире свежий воздух. Из глухого угла комнаты я выдвинул тумбочку с телевизором, стал на корточки и, отвернув угол линолеума, достал из тайника «беретту» с запасной обоймой.
   С некоторым сомнением взвесив пистолет в руке, вздохнул и сунул его назад, в тайник. Нет, не за «береттой» я приходил – разве это оружие против эго? Закрыв тайник, задвинул тумбочку на прежнее место и огляделся, пытаясь по наитию определить, что же меня привело на старую квартиру?
   Мои поиски напоминали игру с завязанными глазами – взгляд медленно скользил по комнате, а подсознание подсказывало: «Холодно… холодно… прохладно… теплее… теплее… тепло…»
   Самым «тёплым» местом в квартире оказалась пошлая чеканка на стене, изображавшая витязя в тигровой шкуре, разрывающего пасть тигру. Уж и не помню, по какому поводу и кто мне её подарил и, мало того, настоял на том, чтобы я повесил на стену. Наверное, кто-то из женщин, сам бы никогда не решился – витязь разрывает пасть тигру, а сам уже в его шкуре! Глядя на чеканку, я всегда вспоминал бронзовый памятник вождю мирового пролетариата в городском парке. Вождь стоял на гранитном постаменте в канонической позе – в плаще, кепке, с простёртой в коммунистическую даль правой рукой. При этом в указующей руке у него была зажата ещё одна кепка.
   Повинуясь наитию, я подошёл к чеканке снял её и приложил ладони к стене. Стена под ладонями завибрировала, лопнули обои, и передо мной открылась небольшая ниша, внутри которой лежал идентификатор имени и странный браслет из витого зеленовато-жёлтого металла. Тайник, которым я должен был воспользоваться после своей инициации в качестве агента.
   Идентификатор имени мне был ни к чему, а вот браслет заинтересовал. Я вынул его из ниши, повертел в руках, рассмотрел, надел на руку. Браслет мягко обвил запястье, и я тут же понял, как им пользоваться. Сжать руку в кулак – и появляется оружие дальнего боя, стреляющее сгустками высокотемпературной плазмы, расставить пальцы – из браслета выпрыгивает парализатор, выставить указательный и безымянный пальцы – электрошокер. А если потереть пальцы один о другой, то потом можно скатывать медяки в трубочку. Теперь ясно, что привело меня на старую квартиру.
   Я отступил на шаг, ниша в стене тотчас затянулась, и даже обои срослись. Тогда я навесил на стену пошлую чеканку и направился в кухню проводить генеральную уборку. Не знаю, придётся ли когда-нибудь ещё побывать в собственной квартире, но оставлять после себя бедлам не хотелось.
   Около часа я потратил на то, чтобы загрузить в полиэтиленовые мешки испорченные продукты, помыть холодильник. Затем принял душ, побрился и с неудовольствием отметил в зеркале, что в добавление к седине начала проглядывать лысина. Пока не очень заметная, но волосы основательно поредели.
   Одевшись, я закрыл балконную дверь, взял мешки с мусором и вышел из квартиры. Очень хотелось когда-нибудь вернуться, но предчувствие подсказывало, что, скорее всего, покидаю квартиру навсегда.
   Выйдя из подъезда, я выбросил мешки в мусорный бак и огляделся, мысленно прощаясь с домом и двором. Взгляд задержался на кафе «Наш двор», и я почувствовал, что голоден. Последний раз ел во время ночного рандеву с Тонкэ у реки, а потом только пил кофе, так что перекусить не мешало. Дорога предстояла дальняя, как первобытному человеку за горизонт, и что меня ждало за горизонтом – неведомо.
   Посетителей в кафе не было, но Нюра не скучала, весело болтала с официантом, сидевшим за стойкой спиной ко мне.
   – Привет, Нюра! – наигранно весело поздоровался я с порога.
   – Здравствуй, родненький! – откликнулась она. – Давненько ты к нам не наведывался. Завтракать будешь?
   Своего дежурного вопроса: «Женился, что ли?» – она не задала. В качестве жениха я потерял для неё интерес, да и знала она, где я был и что делал всё это время. Как и все «новообращённые самаритяне».
   Официант повернулся, и я неожиданно узнал Валеру из ресторана «Chicago».
   – Ба, знакомые все лица! – удивился я. – Привет! Каким образом ты здесь оказался?
   Валера улыбнулся.
   – Здравствуй. Ресторан перевели на самообслуживание, и я ушёл сюда. Теперь мы с Нюрой вдвоём работаем. Нравится нам эта работа, и ни на какаю другую менять не хотим.
   – Работаете? – хмыкнул я, обводя взглядом пустой зал. – Гм… Смотрю, работы у вас невпроворот.
   – А ты пораньше зайди или попозже, – беззлобно рассмеялся Валера. – Утром или в обед места, где сесть, не найдёшь. И во время ужина тоже. Что будешь заказывать?
   – Яичницу, кофе. Но кофе натуральный.
   – Рекомендую фирменную яичницу, – посоветовал Валера.
   – Это как? – притворно удивился я. – Со скорлупой? Или желтки навыворот?
   – Как это – желтки навыворот? – округлила глаза Нюра.
   – А вот так: желтки разбиваются, а белки – целые и круглые, как твои глаза.
   – Шутишь всё… – покачала головой Нюра.
   – Фирменная яичница – с беконом, луком, помидорами, брынзой… Пальчики оближешь, – объяснил Валера. – Знаешь, как Нюра готовит?
   Как Нюра готовит, я знал, и у меня непроизвольно, словно у собаки Павлова, набежал полный рот слюны от безусловного рефлекса.
   – А как Валера блюда оформляет… – мечтательно покрутила головой Нюра.
   Они заговорщицки переглянулись, и я понял, что их объединяют не только кулинарные интересы. Нашла-таки себе Нюра «мужика» без моей помощи. Мне даже завидно стало. По-хорошему. Но и грустно одновременно. Мне «бабу» в этом городе не найти…
   – Ладно, – махнул я рукой. – Готовьте, оформляйте… Только чтобы из натуральных земных продуктов! – крикнул я в спину удаляющейся на кухню Нюре.
   Валера встал и поспешил за ней.
   Оставшись один, я огляделся. В кафе вроде бы ничего не изменилось – те же столы, стулья, приборы на столах, образцы блюд на витрине, но в то же время чувствовалось, что сюда пришёл профессионал. Столы и стулья расставлены по линеечке, а блюда на витрине оформлены как произведения искусства. Мало вкусно приготовить, что Нюра умела как никто, важно блюдо ещё и подать, чтобы его вид вызывал желание наслаждаться обедом.
   Что ж, не всем дано вершить судьбы цивилизаций, есть и такие, для которых кафе – мир их увлечений, их судьба, с её радостями и горестями. Они проживут здесь счастливую жизнь и, умирая, не будут терзаться сомнениями, правильно ли они жили.
   Непроизвольно вспомнился небольшой рассказ Агаты Кристи. Пожилой полицейский, выйдя на пенсию, поселился в небольшом городке и столовался в пансионе по соседству. Хозяйка пансиона готовила разнообразно и бесподобно. Неожиданно отставной полицейский узнаёт, что за последние десять лет хозяйка похоронила четырёх пожилых мужей, умерших с одним и тем же диагнозом – ожирение сердца, и оставивших вдове в наследство приличные счета в банке. Верный своему долгу, полицейский начинает расследование. Поскольку за время службы у него накопился в банке приличный счёт, он выдаёт себя за человека, который на старости лет подумывает о женитьбе. Во время обеда он заговаривает с хозяйкой, и через некоторое время они уже ведут частые задушевные беседы, во время которых она без утайки рассказывает о своих мужьях, их увлечениях, кулинарных пристрастиях, потчуя отставника изысканными блюдами. Через месяц, когда бывший полицейский узнаёт всю подноготную «подследственной», он предлагает ей… руку и сердце. Он тоже не против умереть от ожирения сердца.
   И опять я позавидовал Нюре с Валерой. Хорошо, когда твоё настоящее и будущее предопределено, и нравится так жить. Тогда и умирать нестрашно. С другой стороны, чем такая жизнь лучше жизни кота Пацана?
   Подошёл Валера, расстелил салфетку, положил нож, вилку, налил кофе. Затем за стойку вплыла Нюра с подносом в руках и поставила передо мной тарелку с яичницей.
   – Ну, как? – спросила она.
   – Нюрочка, дорогая, я ещё не попробовал!
   – Я спрашиваю, оформлена как? – обиделась она.
   Яичница исходила жиром и паром. Кусочки бекона, колечки полупрожаренного лука, дольки помидоров были разложены в запёкшей их яичнице с тщательностью мастера мозаичных панно.
   – Бесподобно! – заверил я, взял в руки нож, отрезал кусочек и отправил в рот.
   – А на вкус?
   Я замычал и восхищённо замотал головой.
   – Ясык поготил…
   – Опять ты со своими шуточками…
   Нюра не обиделась, села напротив и, как в былые времена, стала смотреть на меня. Валера деликатно отошёл в сторону.
   – Когда ты уже определишься… – с долей упрёка проговорила Нюра.
   – Это в смысле семейной жизни? – парировал я.
   – Ты сам понимаешь… – покачала она головой. – Просто в жизни.
   Я отхлебнул кофе.
   – Рекомендую в следующий раз, когда будете готовить кофе, добавить корицы на кончике ножа, – сказал я, раскрывая секрет приготовления напитка Бескровного. – Бесподобно получится.
   – У нас, кроме тебя, натуральный кофе никто не пьёт. Это последний.
   – Я закажу банку зёрен на всякий случай, – пообещал Валера. – В следующий раз приготовлю с корицей.
   – Вот спасибо, уважили! – воскликнул я, хотя был уверен, что больше никогда здесь не появлюсь. Даже если очень захочу, ничего у меня не получится.
   – Пора остепениться и выбрать свой путь, – вновь вернулась к незаконченному разговору Нюра.
   – Это какой же путь, и какой выбор? – всё-таки не выдержал я, вступив в разговор. – Те, кто вне купола, погибнут в ядерной катастрофе, а те, кто внутри, выродятся. Ваш выбор равносилен предложению приговорённому к смерти самому выбрать средство казни между электрическим стулом и газовой камерой. А третьего, жизнеутверждающего, варианта нет?
   – Жизнь можно рассматривать как промежуток между небытием, – вмешался в разговор Валера. Он подошёл и сел рядом. – Выходим из мрака и уходим во мрак. И нужно принимать это спокойно. Как люди смертны, так смертны и цивилизации. В данном случае мы имеем возможность продлить существование человеческой цивилизации. Без нас она бы просуществовала максимум лет двадцать, а с нами – несколько тысяч. Вот и всё. Выбирай.
   «А эго тем временем продолжат экспансию в каком-нибудь другом мире», – хотел сказать я, но не сказал. У меня появился третий вариант пути, правда, не имеющий ничего общего с жизнеутверждающим, однако и о нём я говорить не собирался. Это был мой личный путь, и он уводил меня далеко от двух вариантов судьбы человеческой цивилизации. Надеюсь, пока.
   Я молча доел яичницу, выпил кофе, вытер губы салфеткой.
   – Спасибо, было очень вкусно, – поблагодарил и встал.
   Двое «новообращённых самаритян», согласных, как герой рассказа Агаты Кристи, умереть в сытом довольстве, смотрели на меня и ждали ответа. И не было в их глазах жалости.
   – Прощайте, – сказал я и направился к выходу.
   И это было самым лучшим ответом, который я мог придумать.

   Во дворе накрапывал мелкий розовый дождь. Я набросил на голову капюшон, прошагал к стопоходу, забрался внутрь и тронулся с места.
   Как я ни ершился, но Нюра была права – нужно определяться. Пора от голословных заявлений самому себе переходить к действиям. Мне не нравилась человеческая цивилизация за стеной купола, но зла я ей не желал. Мне нравилось общество «новообращённых самаритян» под куполом, но я не верил эго. Я не собирался взрывать энергостанцию, тем более что после попытки Тонкэ меня к ней и близко не подпустят. Я собирался разобраться. Но сделать это намерен был сам, без навязчивой подсказки «новообращённых самаритян» и невзирая на доводы диссидента-террориста. Не верил я ни посулам, ни обещаниям, ни клятвенным заверениям. А угроз Ремишевского не принимал. Подспудно я ощущал, что эго не против того, чтобы предоставить мне возможность побывать в их мирах, но было одно препятствие – Ремишевский. Сотворённый по образу и подобию человека, с человеческой психологией, он ревностно защищал интересы эго и категорически не желал посвящать меня во все тонкости экспансии.
   Но я в своём стремлении был непреклонен. Об одном только жалел, что не попрощался с Бескровным, а позвонить на дачу не мог. Не догадался писатель при проектировании особняка провести телефонную связь, а сотового телефона у него не было.
   Черепашьим шагом из-за скудного энергоснабжения стопоход пересёк город и выбрался на дорогу, ведущую к Щегловскому косогору. Издали заштрихованное мелкой моросью дождя кладбище выглядело старым и заброшенным, каким, вскоре, ему и предстоит стать – ближайшие похороны состоятся лет этак через семьсот-восемьсот.
   Не став огибать косогор по серпантину, я пустил машину напрямик, как совсем недавно это сделал Ремишевский, догоняя мои «Жигули». Но лихо, как было у Ремишевского, не получилось – на малом энергоснабжении стопоход взбирался натужно, оскальзываясь на раскисшей глине, и меня немилосердно болтало в салоне.
   Наконец-таки машина выбралась по склону косогора на грунтовую дорогу, и я увидел у второй высоковольтной опоры, напротив захоронения Мамонта Марка Мироновича, стоящий стопоход. Меня ждали, и я знал – кто.
   Подъехав поближе, я остановился и выбрался под дождь. Дверца второго стопохода открылась, и на раскисшую землю спрыгнул Ремишевский.
   Наши взгляды встретились, и мы долго непримиримо смотрели друг другу в глаза. Отступать я не собирался.
   – Возвращайся в особняк и носа оттуда не показывай, – процедил Ремишевский.
   – Нет, – упрямо покачал я головой.
   – Что ж, ты сам выбрал…
   Он вскинул руку, и сгусток раскалённой плазмы устремился ко мне. Прыгнув в сторону, я кубарем перекатился по мокрой траве, вскочил на ноги… Но второго выстрела не последовало.
   – Это последнее предупреждение, – сказал Ремишевский. – Если ты не уберёшься, буду стрелять очередями на поражение.
   – Напрасно ты так, – покачал я головой. – Американской дуэли не будет.
   – А что будет? – ухмыльнулся Ремишевский.
   Я посмотрел ему в глаза, и ухмылка сползла с лица Ремишевского. Но выстрелить он не успел.
   – Будет Аутонпец!
   Ремишевский застыл, словно в детской игре «Замри!», а затем медленно завалился на спину. Как деревянная статуя, не сгибаясь.
   Я подошёл к нему, посмотрел на распростёртое тело. Широко раскинув руки, Ремишевский навзничь лежал на траве, и остановившимся взглядом смотрел в низкое серое небо. Мелкая морось дождя била по стеклянным глазам, скапливалась водой в глазницах и стекала по щекам, будто мёртвый плакал. Но я не испытывал сожаления. Передо мной лежал мёртвый биоробот с жёстко заданной программой. Биоробот с человеческим телом и человеческой психологией, которому так и не довелось стать человеком, как это удалось мне.
   Я отвернулся и твёрдым шагом направился к помпезному надгробию на фальшивой могиле никогда не существовавшего Мамонта Марка Мироновича. Назад я оглядываться не собирался – всё, что осталось за спиной, принадлежало прошлому, а мне предстояло разбираться с будущим.
   Просыпающаяся память подсказывала, что нужно делать. Детектор пересадочной станции опознает меня по хромосомам Тонкэ, как своего, и инициирует процесс перемещения в иной мир. Кодов миров я не знал, но, быть может, и к лучшему. Это был мой путь, мой выбор, который я сделал без чьей-либо подсказки, и пройти его я должен сам, надеясь только на себя, чтобы составить непредвзятое мнение как об эго, так и о человечестве. Чтобы потом с чистой совестью положить информацию на чаши весов и посмотреть, что перевесит.
   Подойдя к золочёному орлу, восседавшему на гранитной глыбе, я не стал медлить и сунул руку в открытый клюв. Пару секунд ничего не происходило, затем крылья орла дрогнули, блеснули глаза, и клюв со щелчком сомкнулся на ладони, будто компостируя проезд между мирами.

Авторское послесловие

   С тех пор, как на Земле появилась первая Сфера, а затем в течение недели на различных континентах возникло ещё двадцать семь аналогичных образований, прошло более трёх лет. За эти годы каких только версий происхождения Сфер ни выдвигалось, но ни одна из них не нашла подтверждения. Испытав на первых порах глубокий психологический шок, человечество объединило вооружённые силы различных государств для отражения предполагаемого вторжения. Однако никто не собирался ни порабощать человечество, ни вступать с ним в контакт. А все попытки проникнуть в Сферы или хотя бы определить, из какой субстанции они созданы, оканчиваются фиаско. Даже рассмотреть, что происходит внутри Сфер, невозможно из-за чудовищной дисперсии света.
   Впрочем, ни Сферы, ни многочисленные теории их происхождения не являются поводом для написания послесловия. Единственная цель, которую я преследую, – восстановление справедливости по отношению к моему старому другу, коллеге, писателю Бескровному Валентину Сергеевичу, разработавшему теорию четырёхмерного строения атома, чьё авторство беззастенчиво приписывает себе один из академиков РАН.
   Я никогда не писал научной фантастики «ближнего прицела», объясняющей реальные загадочные феномены, и когда на Земле появились Сферы, отнёсся скептически как к последующему информационному буму, так и к многочисленным версиям, посвящённым пришельцам и инопланетному вторжению. На свете предостаточно необъяснимых явлений, и не стоит всё приписывать вмешательству иного разума. Поэтому я с не меньшей долей скепсиса воспринял рассказ Артёма Новицкого, поведавшего мне историю своих злоключений внутри одной из Сфер. Однако последующие события в корне изменили мою точку зрения, что и послужило поводом к написанию романа.
   Познакомился я с Новицким поздней осенью, через полгода после появления на Земле Сфер, когда ожидание неизбежного вторжения из космоса начало постепенно нивелироваться, и политическая ситуация в мире стабилизировалась. Он позвонил по телефону, представился другом Бескровного, с которым мы неоднократно встречались на различных форумах фантастики, и напросился в гости.
   Новицкий оказался приятным собеседником, моложавым, лет сорока, но почти полностью седым. Около часа мы говорили о фантастике, а затем, когда я посетовал на судьбу Бескровного, сгинувшего в Холмовске под первой Сферой, Новицкий и рассказал свою историю. Заметив, что я принял рассказ с недоверием, он попытался в качестве доказательства своей правдивости продемонстрировать уникальные способности по отгадыванию игральных карт. Получилось эффектно – он угадывал карты, которые я наобум доставал из колоды, даже сидя ко мне спиной. Однако этим только усилил моё недоверие – и не таких карточных фокусников встречал и, кстати, сам кое-что умею.
   В конце концов, уяснив, что меня не переубедить, Новицкий отказался от своих попыток, сказал, что его, в общем-то, не волнует, верю я ему или нет, поскольку цель его прихода несколько иная. Он вынул из кармана сложенную пополам рукопись научной статьи Бескровного и попросил передать её в Академию Наук. Мы ещё немного поговорили о фантастике, сетуя на засилье бульварной литературы, и поздним вечером расстались. Больше я с Новицким не встречался, а своего адреса он не оставил.
   На следующий день я прочитал статью и почти ничего не понял, поскольку, в отличие от Бескровного, получил гуманитарное образование и о теоретической ядерной физике имел весьма смутное представление. В этот момент я пожалел, что согласился взять статью Бескровного, так как посчитал неэтичным напрямую передавать в Академию Наук рукопись, чья научная ценность для меня неясна. С неделю я мучился, не зная, как поступить, пока, наконец, не вспомнил, что на одном из вечеров в Доме литераторов познакомился с академиком РАН Гатановым. Знакомство было мимолётным, ни к чему не обязывающим, но у меня сохранилась визитная карточка академика. Я разыскал карточку, позвонил, напомнил о себе, и мы договорились встретиться на кафедре общей физики государственного университета.
   Принял меня академик в маленьком кабинете, где вся стена над рабочим столом была увешена грамотами известных университетов мира – Гарварда, Кембриджа и прочих. В одной грамоте говорилось, что академик Гатанов является выдающимся учёным второго тысячелетия, другая утверждала, что он входит в элиту учёных двадцатого столетия и так далее (лишь много позже я узнал, что престижные университеты торгуют подобными грамотами, как индульгенциями, по сто-двести долларов за штуку, и их наличие в кабинете является единственным свидетельством известности Гатанова, так как до последнего времени в Интернете об этом «выдающемся» учёном и его «гениальных» работах не упоминалось).
   Мы поговорили минут пять, затем я передал академику рукопись, с улыбкой заметив, что статья, по мнению автора, заслуживает Нобелевской премии. Мы посмеялись, Гатанов пообещал ознакомиться с рукописью и, если найдёт в ней рациональное зерно, обязательно свяжется со мной.
   На том мы и расстались. Академик так и не позвонил, и я уверился, что научной ценности статья Бескровного не представляет.
   С тех пор прошло два года, и каково же было моё удивление, когда я узнал, что академику Гатанову присудили Нобелевскую премию за фундаментальную теорию четырёхмерного строения атома. Я внимательно сравнил монографию Гатанова со статьёй Бескровного, с которой предусмотрительно сделал копию, и даже моего гуманитарного образования хватило, чтобы понять, что данная работа представляет собой расширенную компиляцию статьи Бескровного.
   Поскольку ранее я не догадался поместить статью в Интернете хотя бы в качестве научного курьёза, я отдаю себе отчёт в том, что доказать приоритет Бескровного в открытии будет практически невозможно. Мало того, я предвижу, что данная публикация побудит академика Гатанова обвинить меня в клевете с последующим судебным разбирательством, в процессе которого доказать свою правоту у меня нет шансов. Тем не менее, я сознательно иду на этот шаг ради торжества истины и публикую статью Бескровного в первозданном виде.
//-- ОСНОВНЫЕ ПОЛОЖЕНИЯ ТЕОРИИ ЧЕТЫРЁХМЕРНОГО СТРОЕНИЯ АТОМА --//
//-- Введение --//
   В основу решения научных задач порой закладываются простые, если не сказать, наивные, вопросы, наподобие «Почему падает яблоко?» В основу настоящей работы тоже положены два «наивных» вопроса.
   Первый: Каким образом электромагнитные волны распространяются в вакууме?
   Известно, что звуковые волны распространяются в материальной среде благодаря колебаниям самой среды. По аналогии с этим следовало ожидать и «колебаний вакуума», в связи с чем появилась теория эфира – некоей материальной субстанции, чьи колебания якобы передают в вакууме электромагнитные волны. Существование эфира не подтвердилось (хотя в последнее время делаются попытки возродить теорию), и с тех пор вопрос передачи электромагнитных волн в вакууме повис, что называется, в пустоте. Точнее, в современной физике принято бездоказательное положение, что электромагнитное поле является самостоятельным физическим объектом, не нуждающимся в специальном носителе.
   Но так ли это? Рассмотрим, какими физическими характеристиками обладает вакуум. Казалось бы, праздный вопрос: абсолютная пустота на то и пустота, чтобы не обладать физическими характеристиками. И всё же вакуум имеет одну неотъемлемую и неоспоримую характеристику – метрику. То есть вакуум можно охарактеризовать как абсолютно пустое пространство. Откуда на основе простого логического заключения можно выдвинуть предположение, что именно колебания метрики пространства и передают электромагнитные волны. То есть пространство является самостоятельным физическим объектом. Приняв это предположение за основу, следует допустить, что если пространство способно колебаться, то ему свойственны также и другие возмущения (искривление, вращение и т. п.), аналогичные материальным средам.
   Второй «наивный» вопрос: Почему физические законы микромира столь разительно отличаются от физических законов макромира?
   В средние века, когда небо представлялось двухмерной сферой, также утверждалось, что механика движения планет по небесному своду иная, чем механика движения материальных тел на Земле. При этом были выведены формулы небесной механики, многие из которых до сих пор используются в астрономии и навигации. Однако затем оказалось, что никакой небесной сферы нет, Вселенная трёхмерна, и механика движения планет соответствует физическим законам земного мира.
   На основе этого можно сделать предположение, что на самом деле Вселенная не трёхмерна, а многомерна, и физические законы микромира ничем не отличаются от законов макромира, поскольку физические процессы в многомерной Вселенной при их проекции в трёхмерный мир подвержены такой же аберрации, какой подвержено движение планет при его проекции из трёхмерной Вселенной на двухмерную небесную сферу.
   Взяв эти два допущения за основу, было предположено, что атом является четырёхмерной структурой, и его современная модель представляет собой трёхмерную проекцию. Рассмотрение этого предположения в основной части работы привело к тому, что многие постулированные представления о строении атома получили не только иную трактовку, но и объяснение, почему существует то или иное явление. В частности, показано: почему электроны в электронном облаке имеют противоположные спины; почему, в противовес постулированному эффекту электронного сжатия, происходит видимое уменьшение радиуса атомов в периоде; почему электронные облака s-подуровня имеют сферическую форму, а p-подуровня – форму гантели; что представляет собой «дефект массы»; каким образом происходит квантование энергии и пр.
   Логичность и непротиворечивость полученных выводов косвенно подтверждает правильность допущений, заложенных в основу данной теории. Наконец, сама теория позволила выдвинуть предположение, что же собой представляет материя.
//-- Основная часть --//
   Любое материальное тело ограничено в пространстве своей поверхностью. Говоря языком математики, трёхмерное евклидово пространство материального тела ограничено замкнутым двухмерным пространством. Все возможные варианты поверхностей материальных тел располагаются между двумя крайними примерами: сферой (замкнутым двухмерным неевклидовым пространством) и многогранником (рядом смежных двухмерных евклидовых пространств). Если предположить, что атом имеет четырёхмерное строение, тогда следует допустить (по аналогии с вышесказанным), что четырёхмерное ядро ограничено замкнутым трёхмерным пространством. Приняв это допущение за основу, можно предположить, что таким замкнутым трёхмерным пространством, скорее всего, является электронная оболочка, и современная теория строения атома базируется на данных, регистрируемых с проекции четырёхмерного атома в трёхмерное пространство.
   Представить четырёхмерное пространство невозможно, поэтому рассмотрим строение атома по принципу аналогий, для чего создадим упрощённую модель: четырёхмерное ядро представим трёхмерным шаром, электронную оболочку – поверхностью этого шара (двухмерным неевклидовым пространством), а трёхмерное пространство наблюдателя – евклидовой плоскостью. Иначе говоря, уменьшим порядок каждого пространства на единицу.
   Если на электронную оболочку (сферу) этой модели помесить два электрона, то, как бы они ни перемещались, электроны всегда будут находиться в полярных друг другу точках сферы. Проекция такой электронной оболочки на плоскость наблюдателя будет представлять собой круг, по которому «бегают» два электрона, но при этом один из них ВСЕГДА будет вывернут (инвертирован) относительно другого. А что это, как не двухмерная аналогия s-подуровня, где все квантовые числа электронов равны и только спиновые квантовые числа противоположны? На основании этого можно предположить, что в действительности пространство s-подуровня представляет собой замкнутое трёхмерное неевклидово пространство, а спины электронов не что иное, как регистрация наблюдателем их взаимной инверсии.
   Каким образом тогда может выглядеть p-подуровень? Рассмотрим следующую модель в виде куба, в которой якобы трёхмерное пространство ядра замкнуто якобы двухмерными гранями электронной оболочки, где каждая грань представляется пространством отдельно взятого электрона. В проекции куба на плоскость наблюдателя рёбра куба пересекаются, а грани частично или полностью накладываются друг на друга. Одновременно с этим видно, что проекции противоположных параллельных граней куба ВСЕГДА инвертированы относительно друг друга. То есть, если проекция одной грани куба будет лицевой, то проекция противоположной параллельной грани ВСЕГДА изнаночной (инвертированной). Проведём через центры противоположных граней линии и назовём их ориентационными осями (ОО) параллельных пространств. В данной модели таких осей будет три, и углы между этими ОО и плоскостью наблюдателя будут одинаковыми (обоснование равенства углов будет рассмотрено позже).
   Вообразив, что ОО куба являются осями электронных облаков p-подуровня, можно предположить, что в реальности вокруг четырёхмерного ядра атома на p-подуровне существует шесть трёхмерных пространств, каждое из которых занимает отдельный электрон. Проекция этих пространств в трёхмерное пространство наблюдателя в точности совпадает с пространством куба, однако каждое из пространств будет расположено под углом к пространству наблюдателя и ориентировано по соответствующей ОО. При этом пара совмещённых трёхмерных пространств, находящихся на одной ОО, полностью совпадет по своей ориентации к пространству наблюдателя, и эти пространства будут отличаться только центральной симметрией относительно друг друга (проще говоря, будут инвертированы друг в друге). Из чего следует, что такую пару пространств можно охарактеризовать как трёхмерное пространство, замкнутое на себя в четырёхмерном.
   Представить замкнутое трёхмерное пространство невозможно, но составить представление о нём можно по аналогии с кольцом Мёбиуса, которое получается из полоски бумаги, имеющей две параллельные, инвертированные относительно друг друга плоскости – лицевую и изнаночную стороны. Искривляя эти две параллельные евклидовы плоскости в трёхмерном пространстве и замыкая полоску в кольцо так, что лицевая поверхность переходит в изнаночную, мы получаем замкнутое двухмерное пространство. Если мы разместим на кольце Мёбиуса два «плоских» (двухмерных) электрона с диаметром, равным ширине полоски, допустив при этом, что сила отталкивания действует только в двухмерном пространстве, то электроны разместятся на наибольшем друг от друга расстоянии по плоскости кольца. При этом в трёхмерном пространстве они окажутся точно друг под другом, причём в инвертированном положении. То есть аналогия кольца Мёбиуса с замкнутым трёхмерным пространством очевидна.
   Чтобы понять дальнейшие рассуждения, рассмотрим простой пример, когда пузырёк воздуха (трёхмерный объект, ограниченный замкнутым двухмерным пространством), поднимаясь со дна водоёма, «протыкает» водную поверхность (евклидову плоскость). При этом молекулы воздуха внутри пузырька будут контактировать с поверхностью водоёма только в том случае, если они касаются сферы пузырька воздуха. Откуда следует, что в случае, когда трёхмерное образование (шар) контактирует с плоскостью наблюдателя, то любые трёхмерные объекты внутри шара, проецируясь на плоскость внутри круга (проекции шара), могут косвенным образом регистрироваться на евклидовой плоскости наблюдателя, но в то же время не иметь с ней контакта. По аналогии с этим следует допустить, что вокруг ядра атома существует шарообразная трёхмерная проекция «зоны четырёхмерного пространства» и любые объекты внутри этой зоны будут иметь контакт с нашим трёхмерным пространством только в том случае, если они соприкасаются с границей раздела между зоной четырёхмерного пространства и трёхмерным пространством, либо выходят за границу раздела.
   В свете изложенного, рассмотрим упрощённую схему строения элементов в периодической системе на основе существующей в настоящее время теории строения атома, учитывая при этом, что регистрируемые электронные облака являются проекцией из четырёхмерного пространства.
   Атом водорода имеет один электрон, который легко отрывается от ядра (протона), поскольку электронное облако практически всё находится вне зоны проекции четырёхмерного пространства вокруг ядра. Поскольку ядро атома гелия увеличивается по сравнению с ядром (протоном) атома водорода, увеличивается вокруг него и зона четырёхмерного пространства, в то время как электронное облако остаётся прежнего размера, и оказывается полностью поглощённым четырёхмерным пространством вокруг ядра (что, кстати, и объясняет инертность гелия, электронное облако которого имеет исключительно пограничный контакт с трёхмерным пространством, из-за чего гелий вступает в химические реакции только в возбуждённом состоянии, когда электронное облако выходит за границы четырёхмерного пространства).
   Такую электронную оболочку можно считать «плотно упакованной», и строительство элементов второго периода фактически происходит уже не вокруг ядра, а вокруг атома гелия. И здесь оказывается, что пространство вокруг этой системы (в дальнейшем будем по-прежнему именовать её ядром) позволяет разместиться уже восьми электронам. С ростом ядра и увеличением количества электронов в элементах второго периода вокруг ядра разрастается зона четырёхмерного пространства, которая всё глубже поглощает электронные облака, что, естественно, уменьшает их зону контакта с трёхмерным пространством и приводит к тому, что электроны всё труднее отрываются от атома. И как только система оказывается «полностью упакованной» (иначе говоря, заполненной слоем электронных облаков) и погружённой в зону четырёхмерного пространства, аналогичным образом начинается строительство элементов третьего периода.
   Когда же начинают строиться элементы четвёртого периода, то оказывается, что слой электронных облаков третьего периода не является «плотно упакованным» и в нём имеются пустоты, которые, заполняются электронными облаками 3d-подуровня. Когда эти облака оказываются полностью поглощены четырёхмерным пространством, идёт построение 4p-подуровня. Аналогичным образом идёт построение элементов и других периодов периодической системы элементов, при этом элементы пятого периода оказываются «неплотно упакованы» электронными облаками 4d-подуровня и в шестом периоде «пустоты» заполняются электронными облаками 4f-подуровня.
   Такое строение атома позволяет объяснить изменение свойств элементов в периодах, поскольку, чем глубже электронные облака находятся в разрастающейся зоне четырёхмерного пространства, тем меньше у них контакта с трёхмерным пространством, а, значит, электрон труднее отрывается от атома, и когда электронные облака s-, p-, d-, f-подуровней оказываются полностью поглощены четырёхмерным пространством вокруг ядра, появляются такие элементы, как инертные газы и благородные металлы. Также становится понятным, почему электроны внутренних слоёв ни при каких условиях не отрываются от атома. Нынешняя теория строения атома объяснений по этому поводу не даёт и лишь констатирует факт.
   По сложившемуся мнению, проекция четырёхмерного куба в трёхмерное пространство будет выглядеть в виде обычного трёхмерного куба, в который вложены восемь трёхмерных кубов, ориентированных по своим ОО. Соответственно, и в шарообразной проекции четырёхмерного пространства вокруг ядра электронные облака должны, по аналогии сложившемуся мнению, выглядеть шарами, как электронное облако s-подуровня. Однако такое представление о проекциях электронных облаков в корне неверно, и для того, чтобы это понять, рассмотрим обычную фотографию прозрачного трёхмерного куба. На фотографии видно, что квадраты граней превратились в неравносторонние четырёхугольники, а дальние грани по площади меньше ближних. Уменьшение площади дальних граней обусловлено третьей пространственной координатой, поскольку видимая поверхность объекта уменьшается обратно пропорционально квадрату расстояния до неё, равно как и регистрируемая энергия объекта, а также его масса. То же происходит и в шарообразной проекции четырёхмерного пространства вокруг ядра, где появляется четвёртая пространственная координата, величина которой растёт от поверхности четырёхмерной зоны к центру атома. Это объясняет уменьшение к центру атома регистрируемой энергии электронного облака (что сводит шарообразное электронное облако к форме «гантели»), уменьшение радиуса атомов элементов в периоде (за счёт увеличения зоны четырёхмерного пространства и, как следствие, удаления ядра и самого атома от пространства наблюдателя), а также приводит к пониманию, в чём, собственно, заключается смысл так называемого «дефекта массы» (поскольку ядро атома удалено от нашего пространства по четвёртой пространственной координате, то его масса и размер регистрируются обратно пропорционально квадрату расстояния). Подтверждением этих выводов является тот факт, что регистрируемая энергия, к примеру, электронов калия 1s-подуровня меньше, чем регистрируемая энергия электронов натрия того же 1s-подуровня, поскольку по четвёртой пространственной координате они в большей степени удалены от нашего пространства (кстати, это объясняет и уникальность спектра каждого элемента).
   Теперь попробуем представить, каким образом располагаются электронные облака вокруг ядра по отношению к трёхмерному пространству. Но прежде, чем приступить к этому, рассмотрим, что представляет собой развёртка четырёхмерного куба в трёхмерном пространстве. У развёртки имеются три пары трёхмерных кубов, образованных на противоположных друг другу параллельных гранях и одна пара кубов (назовём эту пару внутренней структурой) инвертированных относительно друг друга в центре развёртки. Аналогичным образом выглядят развёртки всех правильных четырёхмерных многогранников (под «правильными» имеются в виду многогранники, чьи ориентационные оси пересекаются в центре в одной точке под одинаковыми углами, а грани находятся на одинаковом расстоянии от центра по своим ОО). То есть все они имеют пару трёхмерных многогранников, которые можно охарактеризовать как «внутренняя структура», в то время как остальные пары трёхмерных многогранников образуются на параллельных гранях. При этом «внутренняя структура» служит основой в единственном виде для построения «вокруг» неё любых правильных четырёхмерных многогранников и фактически является пространством s-подуровня. Подтверждением этого необычного свойства четырёхмерных конструкций является тот факт, что в современной теории строения атома существуют только sp-, sd– и sf-гибридизации, а pd-, pf– и df-гибридизации не наблюдаются. На основании этого можно прийти к заключению, что ОО s -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

p -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

-, s -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

d -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

– и s -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

f -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

-электронных облаков пересекаются в центре атома под одинаковыми углами.
   Для наглядности того, каким образом располагаются электронные облака вокруг ядра по отношению к трёхмерному пространству, рассмотрим их положение на примере второго периода. Одна пара электронов (s-подуровень) размещается в электронном облаке, чья ОО перпендикулярна пространству наблюдателя. Последующие три пары электронов (p-подуровень) располагаются в электронных облаках, чьи ОО имеют равные между собой углы по отношению к пространству наблюдателя, поскольку регистрируемые энергии этих облаков равны между собой. Вероятнее всего это обусловлено равновесным балансом электронных облаков по отношению к пространству наблюдателя (назовём это принципом уравновешенности). Как было предположено ранее, все ОО s -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

p -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

-электронных облаков пересекаются в центре под одинаковыми углами, почему же тогда электронные облака s-подуровня имеют в проекции шарообразную форму, а p-подуровня – форму гантели? На самом деле форма у них одна и та же: стоит только «развернуть» ОО гантелеобразного облака под прямым углом к пространству наблюдателя (то есть посмотреть на «гантель» с торца), как пред нами предстанет шарообразное электронное облако. Из этого следует очевидный вывод, что в действительности энергии электронных облаков s– и p-подуровней одинаковы, а на регистрируемую разницу накладывается эффект разницы углов наклона ОО к пространству наблюдателя. Также из этого следует, что при переходе атома из возбуждённого состояния в нормальное и наоборот не происходит никакого внепространственного и вневременного «перескока» электронов с орбитали на орбиталь, а наблюдается поворот проекций электронных облаков в положение, когда все четыре ОО s -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

p -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

-электронных облаков становятся под одинаковыми углами к пространству наблюдателя. При этом происходит резкое изменение угла наклона ОО электронных облаков, из-за чего их регистрируемая энергия меняется скачкообразно и создаётся иллюзия квантования энергии.
   ОО s -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

d -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

-электронных облаков соответствуют ОО правильного двенадцатигранника. Но если в обычном состоянии атома возможно положение, когда одна ОО перпендикулярна пространству наблюдателя, а пять остальных находятся к этому пространству под одинаковыми углами, то в возбуждённом состоянии атома оказывается, что три ОО имеют один угол наклона, а ещё три – другой. Принцип уравновешенности, по всей видимости, здесь достигается тем, что s -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

d -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

-электронные облака имеют по две ориентировочные оси, и суммы углов ОО каждого электронного облака равны между собой. Что, в общем, и подтверждается регистрируемой формой электронных облаков d-подуровня, напоминающей две скрещенные гантели. Соответственно ОО s -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

f -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

-электронных облаков являются осями правильного шестнадцатигранника, но каждое из этих электронных облаков будет иметь по три ОО.
   Чтобы иметь общее представление, что такое две или три ориентационные оси электронного облака, следует представить истинное шаровидное электронное облако, которое вращается для p-подуровня по одной оси, для d-подуровня – по двум осям, для f-подуровня – по трём, а затем «наложить» на вращающееся облако четвёртую пространственную координату, уменьшающую размеры облака к центру атома (разумеется, ориентационная ось и ось вращения не одно и то же, но для данного случая эффект аналогичен).
   Остаётся неясным один вопрос: каким образом ОО электронных облаков могут находиться под постоянными неменяющимися углами по отношению к пространству наблюдателя, в то время как молекулярные связи, образованные теми же электронными облаками, при вращении молекулы могут принимать любой угол к пространству наблюдателя? Всё дело в том, что мы вращаем молекулу в трёхмерном пространстве, а для того чтобы изменить угол наклона ОО проекции из четырёхмерного пространства, необходимо повернуть атом в четырёхмерном. Для примера, по принципу аналогий, рассмотрим проекцию шара на плоскость под прямым углом (то есть проекцию трёхмерного объекта, чья ОО перпендикулярна двухмерной евклидовой плоскости). Проекция представляет собой круг, и как бы мы не вращали его в двухмерном пространстве (на плоскости), круг всегда будет оставаться кругом, а ОО шара всегда перпендикулярна плоскости. Но если мы повернём плоскость в третьем измерении, то угол наклона изменится и проекция шара на плоскость станет эллипсом. Для больше наглядности проведём простой эксперимент и сфотографируем указательный палец, направленный в объектив фотоаппарата. Иначе говоря, спроецируем трёхмерный объект (указательный палец) на двухмерное пространство таким образом, чтобы его ОО (направление пальца) было перпендикулярно пространству наблюдателя. Под каким бы углом не рассматривалась фотография, палец всегда будет показывать на смотрящего (то есть ОО проекции указательного пальца в двухмерное пространство всегда будет перпендикулярна пространству наблюдателя). Но если мы приклеим на кончик сфотографированного пальца небольшой напёрсток (такой, чтобы по диаметру не закрывал полностью палец), то при рассмотрении фотографии под разными углами палец по-прежнему будет всегда указывать на смотрящего, в то время как ОО напёрстка может принимать по отношению к пространству наблюдателя любые углы. Аналогичным образом происходит и с электронными облаками в атоме. Та их часть, которая находится в четырёхмерной зоне, является трёхмерной проекцией в наш мир, и поэтому будет всегда находиться под одним и тем же углом, а та часть электронного облака, которая вне четырёхмерной зоны, естественно, может принимать по отношению к наблюдателю какой угодно угол. Изменить угол наклона ОО электронных облаков, по всей видимости, можно воздействием внешнего магнитного или электрического поля, что и подтверждается эффектами Зеемана и Штарка соответственно, когда спектральные линии сдвигаются и расщепляются.
   Таковы общие положения теории четырёхмерного строения атома, которые дают объяснения спину, дефекту массы, квантованию энергии, размерам атома и ядра, конфигурации электронных облаков, уникальности спектров каждого химического элемента, что, в свою очередь, даёт более чёткое понимание принципов построения элементов в периодической системе. Кроме того, теория позволяет выдвинуть предположение, что физические законы микромира ничем не отличаются от физических законов макромира, просто в микромире законы подвержены пространственной аберрации, аналогичной астрономической аберрации, когда движение планет Солнечной системы в трёхмерном космосе проецируется на двухмерную небесную сферу.
//-- Следствие из теории четырёхмерного строения атома --//
   Сферический поплавок, наполовину погружённый в воду, можно представить капсулой замкнутого двухмерного пространства, которая «протыкает» двухмерное евклидово пространство. Представим, что двухмерное евклидово пространство бесконечно, а капсула замкнутого двухмерного пространства бесконечно мала. Но как бы ни была мала капсула, она будет представлять собой этакую «занозу» непреодолимого препятствия в двухмерном пространстве. Иначе говоря, капсула свёрнутого двухмерного пространства, в которую заключено трёхмерное пространство, овеществляется (то есть МАТЕРИАЛИЗУЕТСЯ) в двухмерном евклидовом пространстве.
   Из чего можно заключить, что аналогичным образом в нашем трёхмерном мире МАТЕРИАЛИЗУЕТСЯ четырёхмерное пространство атома, заключённое в капсулу замкнутого трёхмерного пространства. Откуда следует, что любые элементарные частицы можно представить свёртками, сгустками и т. п. многомерных пространств, которые под различными углами во всевозможных проекциях, с различными энергиями, вращаясь, перемещаясь, находясь в состоянии покоя, проявляются в нашем трёхмерном пространстве в капсулах замкнутого трёхмерного пространства и, ввиду «овеществления» этих капсул, являются основой материи.

Виталий Сергеевич Забирко Рай под колпаком