Валерий Козырев
Билет в один конец

«Потому что тесны врата и узок путь,
ведущие в жизнь, и немногие находят их».
Евангелие от Матфея: 7-14

Валентин

   Пила была отличная, новая модель «Урал-5». Валентин сам недавно получил её со склада. Произвёл «обкатку» согласно приложенной к ней инструкции, хотя раньше этих самых инструкций даже не читал; но уж больно понравилась ему эта бензиновая красавица, выкрашенная в рыжий цвет. И она, как бы в благодарность, вела себя примерно – заводилась с пол-оборота, работала чуть слышно и даже на полной мощности не резала слух.
   Работа Валентину нравилась: одна из самих мужественных профессий в мире – вальщик леса; к валке деревьев он не относился как к истреблению живой природы: всему на свете есть предел. Если дерево перезреет на корню, то потеряет свою ценность. Природу и стихию Валентин полюбил с детства. Отец, заядлый рыболов и грибник, с раннего возраста брал его с собой на реку и в лес. Поэтому когда стал вопрос о выборе профессии, он не раздумывал долго и поступил в лесной техникум. После техникума – служба в армии, за двумя границами от родного дома, в годы самого разгара холодной войны рядом со страной, являющейся потенциальным противником. Изматывающие танковые учения, дозоры, наряды. Два года испытаний на прочность духа, два года хорошей жизненной школы. После армии – промысловый флот. Дружная команда, тяжелая и небезопасная рыбацкая работа, шторма, вахты, подвахты. Это были ещё последующие два года – насыщенные, захватывающие, полные острых ощущений. Но если у тебя нет определенных жизненных целей, то зачастую сворачиваешь на лёгкую, заманчивую, – так как есть в этом нечто запретное и оттого влекущее, уже многими проторенную дорогу. Это – беспробудная, после трёхмесячного пребывания в море, пьянка на берегу, вперемешку со всевозможными приключениями, которыми так богаты портовые города.
   Потом тяжёлые отходняки, когда деньги уже пропиты и растрачены на приветливых ресторанных девиц, и в душе, разламывая голову, помещается лишь одно желание – где-нибудь опохмелиться. Затем снова промысел и – снова берег с уже предсказуемым исходом. Двигаться в этом направлении и дальше – означало разделить судьбу тех, кто уже прошёл по этому пути до него, и в не столь отдалённом будущем быть списанным с флота за неоднократное опоздание на отход траулера. Затем устроиться в другой флот, которых на улице под названием Траловая, змеей огибающей рыбный порт, было с десяток. Но, перемещаясь по накатанной вниз, вскоре быть уволенным и оттуда. И, в конце концов, стать бичом, сшибающим деньги у знакомых, с которыми некогда делил тяжёлые рыбацкие будни.
   Уволился Валентин по собственному желанию. Покинул портовый город, который так полюбил за эти годы, и уехал на Урал. Но места себе не находил. По ночам снился порт, друзья, море… Говорят, море обладает чарующей силой. Валентин теперь как никогда понимал ребят, которые уволились с флота по разным причинам, а вскоре он уже вновь встречал их у конторы промысловой базы. Но жизнь закрутила так, что он не вернулся в портовый город, а уехал в далёкий северный край. Когда Валентин оказался на делянке и окунулся в жизнь лесоповала, то каждой клеточкой своего естества ощутил, что возвратился в свою стихию: тайга без конца и без края, нелёгкий труд лесоповала и слегка волнующее чувство опасности, придающее работе особый, ни с чем не сравнимый колорит.
//-- * * * --//
   Вальщики в бригаде работали без помощников, с одной стороны это была экономия денег, а с другой – помощниками обычно ставили новичков, и проку от них всё равно было мало. Да и под лесину, не ровен час, могли попасть. Поэтому всю экипировку приходилось таскать самому. Пила, канистра с бензином, цепи, обычно перекинутые через грудь – как пулемётные ленты на картинах о гражданской войне. Снег местами выше колен.
   На делянке оставалось совсем немного деревьев, впереди вырубка и за ней, вдалеке, темно-синяя полоса елового леса. Хотелось остановиться, сделать перекур. Но он решил, что лучше допилить. Подошёл к лесине, посмотрел вверх, отколупнул кору. Так и есть – сухая. Пилить сухую лиственницу – значит сразу же посадить цепь. Сухая лиственница – всё равно, что высохшая кость. Валентин решил, что пилить её не станет, а собьёт другой лесиной. Так поступил бы любой, имеющий чуточку опыта и склонный к безбашенным поступкам вальщик, ибо сия забава считалась грубейшим нарушением техники безопасности – сбиваемая лесина могла повести себя совершенно непредсказуемо. И история лесоповала знает немало примеров, когда именно в таких случаях вальщик получал тяжёлые травмы, да и не только травмы.
   Падающая лесина задела сухостой только ветками, отчего тот покачнулся, но остался на корню. Валентин в сердцах сплюнул и направился к другому дереву, а сухая лесина, чуть отклонившись от удара веток, стала выпрямляться и, выпрямившись, по инерции пошла вперёд. Подломившись у гнилого корня, она рухнула на удаляющегося лесоруба. Кромка леса, синее небо, облака – всё вдруг перевернулось. И – как вспышка, последняя, нелепая мысль: «Вот это я напился».
//-- * * * --//
   Сколько он пролежал Валентин не помнил. С трудом открыл глаза и словно сквозь мутную красноватую пелену увидел ноги под верхушкой упавшего дерева. Потрогал лицо – кровь была ещё тёплая. «Значит, лежу недолго, не успела замерзнуть, – голова была на удивление ясной, – лежать на земле при минус тридцати долго не протяну, а искать меня начнут только после обеда…» Услышал, что где-то невдалеке работает трелёвочный трактор.
   Собравшись с силами, сел. Пила лежала рядом, шина, на которую была надета новая цепь, упиралась в бок. Отрегулированная по особым правилам лесорубов она заглохла, лишь только выскользнула из рук – иначе перерезала бы пополам. Он попытался помахать рукой – не получилось. Тело было непослушным, чужим и он завалился набок. Когда вновь удалось сесть, увидел, что ребята сами, размахивая руками, бегут к нему. Первым подбежал тракторист. Он что-то кричал, из глаз его катились слёзы. Валентин понял, что произошло что-то страшное. Ему не хотелось выглядеть слабым и жалким и очень не хотелось умирать в свои двадцать пять лет. Потом появилась боль
   – страшная, рвущая тело, поглощающая мысли, и что-то тёмное, неумолимо надвигаясь, стало гасить сознание. Это было самым страшным из того, что он когда-либо переживал в жизни. И на грани бессознательности, ощущая всю эту боль, он простонал, обращаясь к трактористу:
   – Глаз, слышь, будь другом, добей, а…
   И – провалился в тягучее черное небытие.
   Первое, что Валентин услышал, когда пришёл в сознание – это как плачет его друг Женька. Тот дёргал его за рукав телогрейки и сквозь слёзы умолял:
   – Валентин, не умирай! Слышь, не умирай! Мы же договорились, что в кабак пойдём… Слышь, Валентин, не умирай, слышь… мы ещё погуляем…
   Затем он почувствовал, как ему в нос залили нашатырный спирт. Сознание окончательно вернулось к нему. Он открыл глаза и увидел склонившегося над ним тракториста Глазкова, которого в бригаде называли Глаз; в руках у того был пузырёк с нашатырным спиртом, в котором не хватало доброй половины. Валентин понял, что другую половину только что закатили ему в нос. Отборный флотский мат накрыл тракториста. Тот с облегчением вдохнул:
   – Ну, всё, отошёл братка, теперь-то уж точно жить будет.
   Ноги не двигались, несмотря на то, что лесину перепилили и убрали. Тело от груди и ниже было не своим, бесчувственным. Но была надежда, что это скоро пройдёт, что это просто какая-то случайность, дикое недоразумение. Валентин ещё не знал, что в его жизни произошла тяжелая трагедия. И, сидя на снегу, размазывая по лицу кровь, нашатырный спирт и снег, он входил в новую, полную трудностей и больше душевной, чем физической боли, жизнь…
   Бригадир был опытный, бывалый лесоруб. Срубили две жерди, связали ремнями, на ремни положили Валентина, донесли до трактора и вместе с носилками положили на задний щит. Сами, придерживая носилки, сели по краям. Трактор медленно двинулся по вырубке к зимовью.
//-- * * * --//
   Весь последний год Валентин жил в каком-то странном ожидании. Это не было предчувствием чего-то нового, что несёт в себе обычно радость, надежду, а скорее – ожиданием неизвестного; пугающее чувство неумолимо надвигающейся и пока ещё никак себя не обнаруживающей, отчего состояние было ещё более гнетущим, опасности. Объяснение этому у него было только одно: то, что он чувствует – это следствие того, как он живет. И после очередной недельной попойки, когда ему было особенно тяжело и тошно, решил окончательно порвать с такой жизнью.
   Нарколога долго не было, сидеть и ждать его среди серых, трясущихся, измождённых алкоголем личностей было не очень-то приятно. Наконец подошла смуглая симпатичная медсестра. Открывая кабинет, она обернулась к Валентину и почему-то спросила:
   – Вы к наркологу?
   – Да, – ответил Валентин.
   Глаза их встретились и остановились чуть дольше, чем это было обусловлено ситуацией «вопрос – ответ». Следом за ней в кабинет вошёл и нарколог.
   – Ну, молодой человек, с чем пожаловали? – спросил нарколог, лишь только Валентин присел за стол напротив него.
   Валентин вкратце рассказал о своих проблемах и желании бросить пить. Доктор по фамилии Барков, мужчина средних лет с округлым, приятным лицом, проницательным, живым взглядом серых глаз и аккуратно подстриженной небольшой бородкой, выдержав небольшую паузу, спросил, употребляет ли он спиртосодержащие жидкости, например: денатурат, стеклоочиститель и прочее. Валентин вспомнил, как прошлым летом, в скверике, двое мужиков распивали какую-то синюю жидкость из красивой высокой бутылки. Он спросил бывших с ним: «Что это за коньяк такой синего цвета?» И те посмеялись над ним, обозвали деревом и разъяснили, что это – стеклоочиститель, в простонародье называемый «стеклорез», излюбленный напиток бичей и падших алканавтов. Валентин тогда почувствовал, как мурашки пошли по его спине.
   – Нет, – поспешил ответить он наркологу.
   – Вы женаты? – вновь спросил врач.
   – Нет.
   – Ваше желание – это только ваше желание, а не чьё-то давление?
   – Да, моё.
   – Ну, что ж, это похвально, – сказал нарколог. – В основном результат лечения зависит от желания пациента. Но я должен вам сказать, что состояние угнетенной психики, то есть души, не всегда только результат употребления алкоголя или же последствий его употребления. Восприятие окружающей действительности человеком, также как и её воздействие на него, зачастую имеет социо-психологическую основу. – Нарколог откинулся на спинку стула и продолжил: – И в некоторых случаях, я полагаю, разумно, наряду с прохождением курса наркологического лечения, также пройти собеседование с психиатром. И если вы согласны, я выпишу направление.
   – Нет, спасибо, – отказался Валентин и уловил на себе скользящий, слегка насмешливый взгляд медсестры, что-то записывающей в журнал за соседним столом. Отметка у предложенного ему врача была подобна справке об освобождении из колонии – даже на работу, с такой пометкой в медкнижке, брали не на всякую. Ему вспомнился чуть ли не плачущий парень, которому зарубили медицинскую комиссию на флот лишь потому, что он, страдая бессонницей, когда-то обращался к психиатру.
   – Ну, нет, так нет, дело ваше, – сказал нарколог и протянул ему несколько бумажных листов. – Ознакомьтесь вот с этими документами и поставьте под каждым свою подпись. Это будет означать, что вы желаете лечиться добровольно и знаете, что в период лечения употребление даже слабых алкогольных напитков опасно для вашего здоровья. Последствия могут быть весьма печальными – вы можете умереть.
   Валентин подписал бумаги, пообещал прийти и поспешно вышел из больницы. На остановке, дожидаясь автобуса, сел на скамейку. Достал из кармана бланки для сдачи анализов, направление на общее обследование к терапевту, скомкал и бросил в мусорный ящик. Он словно прозрел во время разговора с наркологом – ему плохо не от того, что он пьёт, он пьёт от того, что ему плохо. И это «плохо» сидит в нём так глубоко, что это ничем не истребить.
//-- * * * --//
   Валентин хорошо помнит то Пасхальное воскресенье. Говорят, что в этот день когда-то воскрес Иисус Христос, чьё изображение на иконах он видел в домах своих друзей, у которых были престарелые бабушки. Иисуса зачем-то распяли на кресте, и будто бы кто поверит в Него, тот попадёт в Рай. Конечно же, он хорошо помнит это воскресенье, помнит талый снег, обильно пропитанный кровью. Помнит Фёдора, которого ударом кулака сбил на землю, и как затем того добивала ногами пьяная компания. Рассказывали, что дома Фёдора долго не узнавал его трёхлетний сынишка. На следующий день, утром, Валентин стоял в лесочке, где они вчера оставили истекающего кровью Фёдора, и видел, как две бездомные собаки лизали промёрзший, бурый от крови снег, и страх медленно вползал ему в душу. Страх не оттого, что избили человека. По тем правилам, по которым он жил, это было просто справедливым возмездием за оскорбление. Страх был перед чем-то другим, ему неведомым. Он слышал от Георгия, – недавно устроившегося на пилораму мужика, что Иисуса сильно били и унижали, а только потом – распяли. Георгий читает какую-то толстую книгу, и те, кто работал с ним, говорили, что это Библия. И ещё Георгий говорил, что Иисуса распяли безвинно. Валентин стоял в лесочке и курил. Почему-то стало вспоминаться всё плохое, что он сделал за последнее время. Два года назад пришло известие, что убили его друга Серёгу. Убили подло, ударом топора сзади. Валентин подспудно ожидал чего-то похожего, но только не от людей, а от самой жизни.
//-- * * * --//
   Когда Валентин ходил по улицам, он видел счастливые пары – влюблённых. Он видел их сияющие влюбленные глаза, радостные улыбки и думал, что, наверное, в этом и есть земное счастье. Женился он в сентябре, на красивой девушке с романтическим именем Елизавета. Месяц после свадьбы провели в отпуске. Это были чудесные дни, возможно – самые лучшие в его жизни. Но в одно прекрасное утро, когда он лежал, уже проснувшись, а Лиза ещё спала, он вдруг понял: красивая жена, которую он любит, это, несомненно, счастье. Но всё, что он переживал когда-то в лесочке, вернулось к нему вновь, вернее – оно никуда и не уходило, просто глубоко затаилось на время…
//-- * * * --//
   Андрей долго стучал в дверь. До глубокой ночи Валентин занимался ремонтом в своём доме – хотел успеть доделать за последние дни отпуска, поэтому решил поспать подольше. Но по настойчивому стуку понял – что-то серьезное. Андрей сказал, что бригада отправляется в тайгу и бригадир попросил его поехать с ними. Выезжать нужно следующим утром. Шестьдесят километров по лесовозной дороге. Первую бутылку распили ещё в городе. В работу смогли втянуться только на третий день. В работу, которую никто не меряет часами, а только световым днём – от рассвета до заката.
//-- * * * --//
   Валентин лежал на щите трелёвщика, над ним было высокое, пронзительно синее небо, такое небо бывает только на севере, поздней осенью. Он не чувствовал резких толчков, когда трактор наезжал на пни и валежины. Ему казалось, что он лежит на носу рыболовецкого траулера, который плавно идёт по волнам. Уже не было боли, только тупое безразличие и что-то ещё… Валентин не сразу понял, что нет страха, нет ожидания того страшного, что всегда преследовало его. И едва заметная улыбка появилась на его лице.
//-- * * * --//
   Зимовье было большим и совсем не походило на разбросанные в тайге по берегам небольших речушек и ключей маленькие охотничьи избушки, которые невольно возникают в воображении, когда слышишь это название. Большая фанерная вывеска над дверью, которую в прошлом сезоне нарисовал невесть откуда появившийся, спившийся художник, гласила, что это отель «Кентавры». По краям вывески были нарисованы два кентавра, обращённые лицами друг к другу. В одной половине зимовья – нары с проходом посередине, на которых свободно умещалась вся бригада. Спать на том, что выдавали на работе – тощие матрасы и тонкие солдатские одеяла, было невозможно. У бригадира с заведующей складом были какие-то особо тёплые отношения, поэтому бригада имела спальные мешки и всё прочее, что необходимо для нормальной жизни в лесу. В другой половине зимовья – кухня, печь и большой обеденный стол, сколоченный из толстых струганных досок, над которым красовалась сделанная всё тем же художником надпись: «Ешь – потей, работай – мёрзни».
   Валентина осторожно сняли с носилок и положили на нары. Глаз и Женька сразу же засобирались на тракторе к близлежащей дороге, до которой, если ехать прямо по тайге, было около двадцати километров. Бригадир снял со стены двустволку, патронташ и дал Женьке, – недавно в тайге видели следы медведя-шатуна. Остальные пошли устраивать место для посадки вертолёта: расчищать площадку и готовить сигнальные костры. Теперь всё зависело от того, пробьется Глаз напрямую к дороге, или же завалиться в какую-нибудь засыпанную снегом ямину, из которой трактор уже не сможет выбраться. Валентин лежал на нарах, безучастный и отдалённый от всего, что происходило вокруг. Так с ним было в далёком детстве, когда он заболел и у него по всему телу пошли красные пятна, – тогда он тоже видел себя и других как бы со стороны. Сейчас он видел себя лежащим на нарах, видел ребят, которые подходили, внимательно всматривались в него, задавали какие-то вопросы но, не получив ответа, отходили. Видел повара с перепуганным белым лицом, боявшегося приблизиться к нему. В душе была пустота. Валентин только смотрел и ни о чём не думал. Стемнело. Вернулся на тракторе Женька, рассказал, что до дороги добрались без особых проблем, и что две машины не остановились, а остановить третью удалось только тогда, когда дорогу перегородили трактором, и что Глаз уехал в город, чтобы вернуться уже с помощью.
//-- * * * --//
   Единственный вертолет, бывший в санитарной авиации, улетел в какое-то оленеводческое стойбище, где в пьяной драке один эвенк пырнул ножом другого, но зато приехала санитарная машина – пробилась к зимовью по лесовозной дороге. Молодой доктор, слегка покалывая иголкой от шприца, проверял тело Валентина на чувствительность. Ниже груди тело было бесчувственным. Врач с наигранным оптимизмом сказал:
   – Ну, думаю, всё не так уж и плохо. Вполне возможно – это просто временный болевой шок. Сейчас главное
   – добраться до больницы, дорога неважная… А пока всё, чем я могу помочь – это колоть обезболивающие.
   Валентин смутно помнит этот путь. Помнит, что ехали бесконечно долго. Помнит, как особенно сильно тряхнуло на одном из ухабов. И боль, как большая острая игла, пронзила всё тело насквозь, но, благодаря обезболивающему уколу, быстро ушла. Потом по разговорам он понял, что они хотели сократить путь и сбились с дороги, но, оглушённый наркотиком, уже не мог реагировать на какую-либо информацию. Просто, очень хотелось спать.
//-- * * * --//
   Необыкновенно жаркий день, солнце замерло почти в зените, вдоль реки, – насколько можно видеть, голый песчаный берег. Его видавшая виды моторная лодка мчится против течения на удивление быстро. Река, знакомая с детства, многоводна и покрыта бурунами небольших волн, которые, разбиваясь о нос лодки, брызгами освежают лицо и грудь. Очень хочется пить. Валентин пытается поймать брызги ртом. От жажды запеклись губы, пить хочется всё сильнее и сильнее. Он черпает ладошкой бурлящую у борта воду, но вода исчезает, едва он подносит ладонь к лицу; он делает ещё попытку, но опять лишь горячая ладонь касается губ. Он вновь черпает ладонью воду и – просыпается. Сразу же вспомнилось всё, что произошло с ним вчера. Ему отчаянно не хотелось встречаться с ужасающей действительностью, хотелось ущипнуть себя и проснуться в другой реальности, в той, где мчишься по реке на моторной лодке.
//-- * * * --//
   Первое, что он увидел, когда открыл глаза – это ослепительно белый потолок. Наверное, таким он показался ему потому, что в последние дни, просыпаясь, Валентин видел над собой серые, в трещинах, некрашеные доски зимовья. Потолок казался высоким, комната – огромной, хотя впоследствии оказалось, что это довольно тесная палата на двоих. Он хотел повернуться и привстать, но смог лишь слабо шевельнуться – тело не подчинялось ему и оставалось таким же чужим. К нему подошла медсестра и спросила, не хочет ли он пить. Медицинский аппарат из металла, обтянутого кожей, фиксировал шею и голову Валентина с такой силой, что он смог только едва кивнуть головой. Медсестра протёрла ему губы смоченным в воде бинтом, затем через трубочку дала попить из стакана.
//-- * * * --//
   В дверь палаты осторожно постучали, и почему-то Валентин понял, что это Лиза. Она зашла очень тихо и робко и присела на табурет рядом с кроватью. Ему вспомнилось всё, о чём они мечтали, думали, какие строили планы. Валентин ещё не знал, что у него серьёзная травма шейного позвонка, но почему-то знал, что тому, о чём они с ней мечтали, уже никогда не бывать. Он смотрел на жену и чувствовал себя виноватым, как если бы пообещал ей что-то серьёзное и не смог выполнить.
   – Прости, Лиза, мне просто не повезло, – единственное, что нашелся он сказать ей.
   Валентин не верил в женскую верность, многие примеры, которые ему приходилось видеть в жизни, говорили сами за себя. И он был готов к тому, что Лиза уйдёт, и заранее не винил её в этом, считая виновным только себя. Но он ещё не знал, что его, такая хрупкая на вид жена, окажется способна на подвиг. Он ещё не знал, что рядом с его кроватью она поставит медицинский топчан, и будет жить с ним в палате шесть месяцев, и потом они вместе полетят на самолете в областной город, в больницу, куда его переведут, и там она будет рядом с ним ещё три месяца. Но это будет уже не двухместная палата, а палата, где будет лежать восемь мужчин. Палату эту в больнице прозвали «лазарет». И было не редкостью, когда из её дверей на каталке вывозили кого-то, с головой накрытого простынёй. В этой палате смерть была обычным явлением.
//-- * * * --//
   Нос совершенно не дышал. Валентин даже не представлял, что дышать ртом так трудно. Пришёл доктор, закапал в нос какое-то лекарство, через минуту дышать стало легко и свободно. Валентин не знал, что это были обыкновенные капли для носа, так как болел редко и лекарствами почти не пользовался. Поэтому, почувствовав такой скорый эффект, проникся к медицине чувством глубокого уважения. Которое, впрочем, вскоре сменилось полным в ней разочарованием, а затем и пониманием – медицина не всесильна, и положительный результат в тяжелых случаях чаще зависит от жизнестойкости организма больного и его желания победить недуг. И если это есть, человек, скорее всего, выкарабкается; нет – склеит ласты.
   К нему быстро возвращались хорошее настроение и оптимизм, хотя причин для этого было мало. Просто желание жить брало верх над всяческими обстоятельствами. Лиза не отходила от него, они смеялись, шутили, и к Валентину пришла вера в быстрое выздоровление. Даже бригадиру сказал, чтобы его пилу никто не трогал, потому что он сам скоро вернётся в бригаду. Приходили друзья, знакомые, родственники, – так много, что всех даже не пускали. А медсестры говорили, что он самый популярный больной года. На Новый год ребята принесли из тайги две Саянские голубые ели. Одну установили в больничном фойе, вторую – у него в палате. Запах оттаявшей хвои терпкой свежестью наполнил комнату. Вместе с ёлкой пришли и воспоминания. Вспомнилась одна из Новогодних ночей, и как он с друзьями почти до утра катался с ледяной горки и, упав, разбил губу; а на работе никто не поверил, что он просто упал, катаясь с горки.
   И мужики, понимающе улыбаясь, предлагали для лечения какое-нибудь эффективное, уже не раз испытанное средство. Ещё вспомнилась Новогодняя ночь на промысле. Тогда был полный штиль и зеркальная гладь ночного моря, что далеко вокруг озарялась светом сигнальных ракет, которые они запускали с палубы траулера в честь праздника.
//-- * * * --//
   Заключение врачей прозвучало для него, как приговор: «Жить будет, ходить – никогда». Это подчистую вышибло то основание, на котором сейчас держалась вся его жизнь. Это убило надежду. Надежда помогала ему верить, и вот её не стало. Известно, что всякая пустота заполняется, и место где жила надежда, очень быстро заполнило отчаяние. И когда истлела последняя искра веры, Валентин решил, что если уж так, то лучше не жить совсем. Так было даже проще. Когда находишь какое-то решение, всегда проще. И теперь уже ничто не волновало его, желание умереть пришло очень быстро. Катиться вниз всегда легче. И только когда в палату с улицы, румяная от мороза, входила Лиза, какое-то подобие улыбки появлялось на его лице. Одновременно с нежеланием жить пришли и пролежни – это когда у тяжелобольных людей части тела, которые соприкасаются с постелью, отмирают потому, что нарушается кровообращение, а затем начинают выгнивать с неприятным запахом. После них на теле, в лучшем случае, остаются ямы, затянутые тонкой кожицей: в худшем – они не заживают всю оставшуюся жизнь; в ещё более худшем – люди постепенно превращаются в загнивающий живой труп, а потом умирают. Валентин тешил себя мыслью, что всё это наконец-то скоро закончится. Все, кто посещал его, приходили всё реже и реже. И через некоторое время рядом осталась одна только Лиза. Валентин видел – всё идёт к логическому завершению.
//-- * * * --//
   Иногда он лежал и мечтал: вот он здоровый и полный сил идёт по улице, навстречу – Лиза. Он как когда-то подхватывает её за талию и вместе с ней кружится по тротуару. Они радуются, смеются и им, как и прежде, очень весело. Так он мог мечтать часами, не шевелясь и не подавая признаков жизни. Всё, что у него теперь осталось – это возможность мечтать. И он мечтал. Если в это время в палату кто-то входил, это раздражало и ему хотелось как можно скорее остаться одному, чтобы опять удалиться в свои фантастические грёзы. В тот день, когда в палату зашли двое врачей, мужчина и женщина, он также лежал, не подавая признаков жизни; в том состоянии, когда мозг ещё работает и в голове необыкновенная ясность, но тело уже близко к смерти. И, наверное, решив, что он не слышит, или ей было всё равно – слышит он её или нет, женщина стала говорить громко и откровенно. Она смерила давление.
   – Семьдесят на сорок. Долго он не протянет, его нужно срочно перевести в больницу, к которой он приписан по месту жительства. Нам тут лишняя смертность не нужна! – сказала она голосом, который бы очень подошел судье, оглашающей смертный приговор.
   Мужчина, назвав её по имени-отчеству, предложил провести ещё один курс общеукрепляющей терапии.
   – Лекарства уже не помогут, – резко возразила женщина и, дав распоряжение о переводе, цокая каблуками, вышла из палаты.
   – Держись, парень, чудеса в жизни случаются, – сказал мужчина, догадываясь, что Валентин слышит его. И тоже покинул палату.
   Но Валентина не перевели умирать в другую больницу. На следующий день главного врача пригласили к телефону, и кто-то «сверху» приказал срочно отправить его в область. Валентин знал, что мама Лизы, – его тёща, уже не один месяц обивает пороги высокого начальства с такой просьбой. Утром следующего дня его на санитарных носилках пристроили в самолете, летевшим рейсом в областной город. Рядом в кресле сидела Лиза.
//-- * * * --//
   Валентин любил осень, любил пройтись поздним осенним вечером по тёмным улицам неспокойного уральского города. Казалось, сам воздух осенних ночей таит в себе бесшабашную удаль. Но этим вечером уверенность, казалось, покинула его. Чувство предстоящей опасности хоть и будоражило кровь, но в глубине души холодящей ледышкой гнездился страх. Рядом с ним шёл Виталик – невысокий, худощавый паренек лет девятнадцати. Дом, к которому они шли, стоял на окраине города, в частном секторе; был он добротен, обшит досками и выкрашен в зелёный цвет. Первый раз в своей жизни Валентин шёл на кражу, и шёл не ради наживы, а, скорее, чтобы доказать, и прежде всего самому себе, что способен на безумный поступок; да и с хозяином этого дома у него были свои, давние счёты, и он уже давно вынашивал в себе желание наказать его. Летом, в городской зоне отдыха, Валентина побили, побили второй раз в жизни. Первый – в армии, когда его рота, поужинав, вышла из столовой, а Валентин задержался, разговорившись с земляком из соседнего батальона. И когда, спеша, выбежал из зала, в коридоре столовой увидел, как парня из его роты окружили ребята из роты обслуживания и, уже ударив пару раз, пустили из носа кровь. Валентин увидел перепуганные, полные отчаяния глаза сослуживца, и тогда всё стало происходить, как в замедленном кино. Он оттолкнул одного, ударил второго, ещё одного, краем глаза увидел, что первый после удара упал, затем успел достать ещё одного ногой… Кто-то обхватил его сзади рукой за горло, он изо всех сил ударил назад затылком, услышал, как что-то хрястнуло, и хватка ослабла. Обернувшись, Валентин увидел смуглого нерусского парня, который согнулся и схватился руками за лицо – сквозь его пальцы медленно просачивалась кровь. И тут что-то тяжёлое обрушилось Валентину на голову и он почувствовал, как медленно проваливается в вязкую черноту. Ворвавшиеся в коридор ребята из его роты раскидали всех, кто там был, но он уже успел получить с десяток ударов тяжёлыми солдатскими сапогами. Потом была санчасть, после санчасти ещё пару месяцев при беге боль отдавала в позвоночник. Потом всё прошло, только на голове остался слегка изогнутый, розоватый шрам от медной солдатской пряжки. В зоне отдыха всё было не так страшно – разбитый нос, синяк под глазом, вывихнутый палец на руке. А ведь всё было так хорошо, ничто не предвещало неприятностей: ярко светило полуденное солнце, опахалом освежал лицо слабенький ветерок. Валентин мирно сидел на скамейке и, покуривая «Мальборо», дожидался ушедших за пивом приятелей. И надо же было случиться, что напротив него стала разворачиваться следующая картина: толстоватый невысокий цыган подошел к высокому худосочному юнцу лет эдак двадцати, щеголявшему в модных солнцезащитных очках «Хамелеон», и, вероятно, попросил посмотреть их, так как юнец очки снял и безропотно протянул цыгану. Тот повертел «Хамелеончики» в руках и кинул их другому, стоявшему чуть поодаль, помоложе. Тот поймал очки на лету и передал чернявому подростку крутившемуся рядом, ну а того только и видели. Хозяин очков схватил цыгана за грудки, тот его, и они принялись таскать друг друга, как борцы на помосте. Цыган изловчился и ударом снизу в челюсть опрокинул соперника навзничь, и если бы он не стал добивать того ногами, Валентин вряд ли вмешался бы. Драка была вполне нормальная, даже можно сказать – честная; а то, что у юнца очки увели, так это он сам лоханулся. Тем более что его он знал и сострадания к нему особого не испытывал – тот был фарцовщиком самого низкого пошиба, торговал в зоне отдыха всякой импортной мелочью. Да и очки-то, наверное, дал цыгану в надежде, что их купят. Валентин не имел никакого желания затевать драку с представителем этого буйного племени, хотел просто оттащить толстяка, и всё. Но тот уже вошел в раж и хлестко ударил его по лицу – Валентин ответил тем же. Пока они таким образом обменивались любезностями, подоспели соплеменники толстяка, так как народ этот дружный и в одиночку ходит редко. Фарцовщик же, увидев сбегающийся кочевой люд, трусливо сбежал. Драки, собственно, и не было. Валентина просто избили. Выручили проезжавшие мимо на патрульной машине милиционеры. Цыганам милиционеры посоветовали разойтись, а его отвезли в городской травмпункт. С этого дня и затаилась в нём злость на этого фарцовщика – вдвоем-то они хоть как-то смогли бы отбиться.
   Фарцовщик жил вместе с родителями, слывшими в городе кончеными барыгами: торговали самогоном и по ночам, вдвое дороже, водкой. Вот к их-то дому и шли поздним вечером Валентин и Виталик, точно зная, что хозяева уехали к родственникам в деревню. Забор и ворота были под стать дому: высокие и надёжные. Но никто и не думал их ломать. Валентин резко выдохнул и побежал к высокому и гладкому забору так, словно хотел с разбега удариться в него. Но перед самым забором подпрыгнул, чуть повернувшись к нему левым боком и выставив вперёд ногу. Нога коснулась забора, и рассчитанная сила разбега помогла ему легко перемахнуть, казалось бы, через неприступную ограду. (Этот приём до седьмого пота отрабатывали в армии на полосе препятствий, где самым сложным было преодоление «стенки» – высокой гладкой дощатой стены). В углу двора Валентин увидел незаметную снаружи калитку, отодвинул засов, и Виталий проскользнул внутрь.
   Окно на кухню открылось на удивление легко. На кухне включили свет, в квартире взяли всё, что представляло ценность и могло вместиться в две большие сумки, которые нашлись на антресолях. Валентин выдвинул ящики кухонного стола – ложки, ножи и вилки были аккуратно разложены по отделениям в пластмассовой коробке. Он приподнял коробку – под ней лежали двадцатипятирублёвые купюры, это была уже удача. Крышка подполья находилась в зале. Спустились вниз. Посветив фонариком, Валентин нашел выключатель и включил свет. Вдоль стен тянулись полки, сплошь заставленные банками с солениями. В дальнем углу, отгороженная досками, желтела гора картофеля. Он достал небольшой, заострённый на конце стальной прут, который предусмотрительно взял с собой. Предположительно в подполье могли быть закопаны ценности, и он уже хотел исследовать прутом земляной пол, как его взгляд остановился на двух больших банках с прозрачной жидкостью.
   Самогон пили на кухне. Валентин проснулся с чувством близкой опасности. В кухне было светло, светло было и на улице. Виталик, скрючившись, спал в углу деревянного дивана. Рядом с диваном стояла табуретка, на табуретке – два стакана и полбанки солёных огурцов; под табуреткой – пустая банка из под самогона. Вторая, полная, стояла чуть в стороне. В тяжёлой после самогона голове крутилась только одна мысль: «Ну, всё, хана – вляпались». Валентин понимал, что сейчас нужно успокоиться, взять себя в руки и, насколько это возможно, трезво оценить ситуацию. Уже минут через десять все места, где они по пьянке могли оставить пальцы, были протёрты. Нетронутую банку с самогоном Валентин уложил в сумку, растолкал Виталика, и они, прихватив сумки, скользнули на улицу через калитку. Это было обычное будничное утро с серым скучным рассветом, утро со своими заботами и проблемами промышленного города. От остановки натужно отрулил перегруженный автобус, заспанные люди спешили на работу. И, казалось, никто не обратил на них внимания.
//-- * * * --//
   Областной город находился намного южнее, и поэтому весна здесь была уже в самом разгаре. А там, откуда они прилетели, лишь только начал подтаивать снег. И в те несколько минут, когда Валентина от самолёта до санитарной машины несли на носилках, казалось, что живительная сила пробудившейся природы коснулась его своим теплом, разбередила душу и развеяла уже прочно устоявшееся равнодушие. Он улыбнулся. Улыбнулся впервые за несколько недель.
   После современной клиники молодого, перспективного северного города, – клиники из стекла и бетона, с широкими коридорами, грузовыми лифтами и просторными фойе, больница, в которую его привезли, показалась ему бастионом: толстенные стены, тесные коридоры, узенькие лестничные пролеты. Как и оказалось, это была бывшая казарма, которую некогда добротно отстроили пленные японцы. Потом здесь был военный госпиталь, который затем отдали под здание областной больницы. Люди в палате, куда его определили, лежали подолгу, поэтому атмосфера здесь была тёплая и доверительная. Недостатки характера друг друга всерьёз не воспринимались, а чаще делались поводом для безобидных шуток. В палате лежал молодой мужик из какой-то дальней деревни, по имени к нему никто не обращался, а все звали Самострел – на прозвище тот не обижался и откликался охотно. Не так давно он выстрелил в себя из ружья. Хотел, приставив ствол дробовика ниже подбородка, прострелить голову, но заряд оказался слабым и только оглушил его. Но удар дробью всё же оказал какое-то действие на шейный отдел позвоночника, в результате чего мужик теперь лежал неподвижно, только и мог, что разговаривать и слегка шевелить пальцами рук. На соседней с ним койке лежал парторг, скорее всего – одного из заурядных колхозов, так как парторги известных колхозов считались партийной элитой, и уровень медицинского обслуживания для них подразумевался другой, более высокий: спецклиники, спецкурорты и тому подобное. Весу в этом парторге было около ста двадцати килограммов.
   В больнице он лежал из-за диких болей в пояснице. Возникали они внезапно и были такой силы, что его буквально швыряло в сторону. И вот, в один прекрасный вечер, все кто находился в палате стали свидетелями чудесного выздоровления Самострела. Парторг, как обычно согнувшись и придерживаясь рукой за поясницу, возвращался из больничного скверика. И когда он поравнялся с кроватью Самострела, его ударил очередной болевой приступ. Парторг дугой выгнулся назад, застыл в этой позе на некоторое время, и затем стал медленно, всей массой своего стодвадцатикилограммового тела падать на неподвижно лежащего Самострела. И в тот самый миг, когда он должен был рухнуть и придавить бедолагу, возможно, тем самым прекратив все его дальнейшие мучения, тот вдруг дико заорал и, буквально за мгновение до того, как на него обвалился парторг, скатился с кровати. Врачи позднее объяснили, что для Самострела падение парторга стало сильнейшим нервным потрясением, иначе говоря – шоком, который и оживил парализованные до этого нервные окончания, в результате чего восстановилась связь между головным и спинным мозгом. С того вечера Самострел стал абсолютно здоров. Парторг в шутку требовал с него за исцеление хотя бы пол-литра водки, но Самострел в больнице вел образ жизни абсолютно трезвый, и на предложение обмыть выздоровление лишь улыбался и отрицательно покачивал головой. В палате предположили, что шок повлиял не только на нервные окончания, но и безнадёжно повредил его мозг. Забирать Самострела из больницы приехала супруга – худенькая, измождённая жизнью и затяжными запоями мужа женщина. Самострел стрелялся не из-за того, что не видел иного выхода из какой-то сложной жизненной ситуации, а просто пил беспробудным русским классическим запоем, допился до белой горячки, начал видеть чертей и с перепугу пальнул в себя из старенькой одностволки. На выписку ему подарили чёртика, сплетённого из тонких гибких трубочек капельниц. Подарили со смыслом – чтобы, значит, не пил, а если и пил, то чертей не боялся – понимал, что они не настоящие.
   Ещё в палате лежал мужик лет сорока, хотя выглядел он гораздо старше, вернее – старее. Звали его Василий. Первое время он вообще не мог говорить, а только мычал. Но где-то через неделю стал потихоньку разговаривать, сначала едва понятно, но с каждым днём всё лучше и лучше. И когда речь его стала вполне членораздельной он, слегка заикаясь, поведал такую вот историю: в деревне, по соседству с ним, жила женщина, год назад она убила своего мужа. Но суд вынес почти что оправдательный приговор. Ей дали всего лишь два года лишения свободы, причем – условно. Потому что муж её был садист и в пьяном виде, а в трезвом он почти и не бывал, избивал и всячески глумился над ней. И вот женщина, изуродованная и доведенная до крайней степени отчаяния многолетними побоями, взяла топор и отрубила ему голову, когда тот, после очередной расправы над ней, спал пьяный на полу.
   – И сижу я, это значит, как-то утром около дома на лавочке, а с бодунища страшного. Руки трусятся, еле-еле закурить смог… Глядь, а тут она идет. – Василий обвел слушающих взглядом. – А меня, дурака, как чёрт за язык дернул, я возьми, да и спроси: – Глафира, мол, а Глафира, вот скажи мне, пожалуйста, как это ты живому человеку голову отрубить смогла? Вот я так, к примеру, даже курице голову отрубить не могу, а ты родному мужу башку оттяпала. Как это ты смогла, а?.. А она палку с земли подняла: «А вот так!» Да как хлобыстнет меня ею по голове! – Василий вновь обвёл слушающих округлившимися глазами. – А у меня со страху речь возьми, да и отнимись.
   – Он развел в стороны руками и сделал выражение лица «мол, нету».
   Удар был несильный, а палка типа хворостины, которой гусей гоняют. Но от страха Василий онемел и не мог сказать больше ни слова, кроме одного, матерного. Того, которое он с перепугу выговаривал, покуда Глафира, – рослая, мосластая женщина с репутацией мужеубийцы, с палкой в руке подходила к нему В деревне был только медпункт, где вечно пьяный, с красной от казенного спирта рожей фельдшер в халате некогда белого цвета выдавал на все симптомы одни и те же таблетки. Поэтому он никуда не обращался и ещё две недели ходил на работу. А работал он трактористом.
   – Да все бы ничего, – сетовал Василий, – можно было бы и так жить, но уж больно обидно было, когда механик меня ругает, а я ничего ответить не могу, а только матерюсь, – с обескураживающим видом закончил он свое повествование.
   Поначалу никто даже не догадывался, что он начисто лишен вразумительной речи. Когда же узнали, то силой усадили в председательский уазик и отвезли в областную больницу. Больше всех на этом настаивал механик – по всей видимости, существующий диалог с подчинённым его никак не устраивал. Односельчане, приезжающие в город по разным своим делам, навещали Василия и приносили деревенские гостинцы, поэтому молоко, масло, сметана, сало и самодельная колбаса в общем холодильнике были всегда. Василий угощал всю палату, и с большой охотой самостоятельно кормил «тяжёлых». Валентин заметил, что зачастую люди, живущие в деревенской глубинке в пьянке и непосильной работе, на самом же деле как дети – искренние и жизнерадостные, как только перестают пить. Их окружение мотивирует их быть такими, какие они есть на самом деле.
   На соседней с Валентином койке лежал милиционер. В свой очередной отпуск он приехал в село, погостить у матери. Мать по поводу приезда сына накрыла стол, позвала, как это водится, родню и соседей. В самый разгар застолья, скорее всего, из-за замыкания ветхой электропроводки, загорелась наружная стена дома. Милиционер выскочил на улицу, достал из своей машины плоскогубцы и полез на электрический столб, чтобы перекусить провода, идущие в дом. Но в пылу нечаянно задел провод и получил удар электрическим током, упал со столба и сломал позвоночник. По своей природе это был вздорный, скандальный человек и требовал со стороны врачей, медсестёр и санитарок постоянного к себе внимания. А если что-то его не устраивало, сразу же грозился пожаловаться в вышестоящие инстанции. Спокойным и даже в некоторой степени ласковым он становился только во время визитов своей жены. И тогда в его голосе появлялись воркующие нотки. И как-то, только что попрощавшись с супругой и всё ещё продолжая находится в благостном расположении духа, он рассказал Валентину историю своей женитьбы.
   Около года назад, возвращаясь домой на машине поздно вечером, он подвез молодую симпатичную женщину. Одета женщина была скромно, но со вкусом, на деликатное предложение провести вместе вечер ответила отказом. Прошла неделя. Отдыхая после работы вместе с сослуживцами на малолюдном пляже, он вдруг услышал со стороны реки женский крик о помощи и, не раздумывая, бросился в реку, опередив друзей. Спасенная им женщина оказалась той самой прекрасной незнакомкой, которую он подвозил, и которая ему так понравилась. Они оба посчитали это указующим перстом судьбы и, после нескольких встреч, он переехал из своего милицейского общежития к ней в однокомнатную квартиру. Милиционер любил жену и боялся, что та его бросит. Она приходила всё реже и реже и, наконец, совсем перестала появляться в палате. Объединенные несчастьем люди становились доверчивыми и открытыми друг к другу. Это было большое больничное братство. Потом Валентину будет очень не хватать этих людей. Но теперь он стал к этому привыкать, и его жизнь поделилась на две части: одна – до травмы, вторая – после…
//-- * * * --//
   Его забрали из рабочего общежития, где он с друзьями отмечал свой день рождения. В дежурной части милиции было две камеры, а перед ними небольшое пространство, отгороженное решёткой – так называемый «обезьянник». Часто подъезжали милицейские машины. Людей привозили и закрывали сначала в «обезьянник», и уже потом дежурный рассматривал, кто с чем поступил; и, в соответствии с его решением, одних закрывали в камеры, других отпускали, а пьяных отвозили в вытрезвитель. Валентин сел на скамью и закрыл глаза. В дежурной части работала рация, и специфический звуковой диапазон, на котором она вещает, перенёс его из тесного «обезьянника» в студеный Кольский залив, на ночную вахту в рубку траулера. В рубке включена рация и слышно, как портовая служба переговаривается с вахтенными помощниками капитанов пароходов, стоящих на рейде. Через стекло рубки он смотрит на глубокое, звёздное полярное небо, которое от края до края озаряется всполохами северного сияния. Слышится тихое, характерное для этого явления потрескивание, становится всё холоднее. Словно издалека услышал, как кто-то окликнул его по фамилии, затем ещё раз. Очнувшись от дрёмы, вместо рубки траулера он увидел «обезьянник» и милицейского сержанта, стоящего в проёме открытой двери, и уже в который раз окликающего его по фамилии.
   Валентина определили в камеру – небольшое помещение с деревянными лавками по краям. В нос ударил спёртый, настоянный на запахах перегара, пота и табачного дыма воздух. Перед тем, как закрыть в камеру, спички и сигареты отбирали и снимали даже носки, чтобы проверить: нет ли там недозволенных вещей. Но те, чья большая часть сознательной жизни прошла в заключении, конечно же знали, как пронести через этот пустяковый для них барьер всё, что им нужно. Зарешёчен-ная, покрытая пылью лампочка тускло освещала плотно забитую людьми камеру. Тем, кому не хватило места на лавках, сидели или лежали на бетонном полу. Валентин заметил Виктора, – знакомого парня по прозвищу Котёл, довольно свободно расположившегося в углу лавки и дремавшего, привалившись затылком к стене. Валентин пробрался к нему и похлопал по плечу. Тот открыл глаза, пробурчал что-то похожее на приветствие, подвинулся и снова засопел. Валентин втиснулся на лавочку рядом с ним, прислонился к стене и попытался заснуть. На душе было пусто, одиноко и тоскливо, а ещё было очень душно. Так душно, что по стенам, выкрашенным масляной краской, стекала вода. Под утро забылся тяжёлым сном. Просыпаться было ещё труднее, чем заснуть. Голова гудела не столько от выпитого вечером, сколько от воздуха тесной, непроветриваемой камеры.
//-- * * * --//
   Утром, часов в девять, в коридоре прямо напротив камеры поставили столик. За него, с царственным видом вершителя человеческих судеб, сел уже немолодой, грузный, с большими залысинами и гладко зачесанными назад лоснящимися жирными волосами милиционер в чине майора. Он достал из папки чей-то протокол задержания, прочел его и зачитал фамилию вслух. Сержант открыл камеру и громко повторил фамилию, – небольшого роста юркий паренёк вышел и предстал перед столиком. Майор, не стесняя себя одной только литературной лексикой, выразил своё субъективное мнение в отношении совершенного им поступка (парнишка разбил бутылкой, предварительно осушив её, окно своей ненаглядной, коя отвергла его пылкие чувства), и с чувством выполненной им воспитательной работы, определив тому административный штраф, отпустил.
   Людей, в эту ночь нашедших пристанище в сей тесной обители, либо отпускали, наложив административный штраф, соответственный их злодеянию, либо, если дело было серьёзное, отправляли обратно в камеру, а дело передавали следователю. Майор, оторвавшись на парнишке и выпустив пары своего скверного с утра настроения, обусловленного, вероятно, семейными передрягами, безденежьем и частичным несварением желудка, к остальным был уже более доброжелателен. В камеру вернули Котла и ещё какого-то здоровенного рыжего парня. Валентина вызвали последним. Майор, уже довольно утомлённый, вялым голосом сказал, что дела на него пока никакого нет, а арестован он по подозрению в преступлении тяжкого характера. И что в течение трёх суток он может находиться здесь по подозрению – за это время его должны либо выпустить, либо доказать причастность к криминалу. Потом добавил: «Скорее всего, докажут». С этим майоровым напутствием Валентин отправился обратно в камеру. Котёл сидел на прежнем месте в прежней позе, Рыжего увезли в следственный изолятор. Котла забрали из-за нарушения режима надзора. Отмотав свой последний срок, он получил ещё год надзора. А это означало, что раз в неделю он должен был являться на отметку в местное отделение милиции, вести себя законопослушно и после десяти вечера находиться дома. После трёх случаев нарушения режима поднадзорных отправляли обратно в зону, сроком на один год. Котла взяли на бану, то есть на вокзале, где он с друзьями пропивал в железнодорожном ресторане выигранные в карты деньги. Это было третье нарушение, и ему грозил срок, но он не очень-то переживал. Говорят, что садиться страшно только в первый раз. Котла вызвали ещё раз и почему-то отпустили. Валентин остался один в камере. Он лёг на скамейку, заложил руки за голову и попытался заснуть. Лампочка постепенно стала терять свои очертания, превращаясь в бесформенное жёлтое пятно и, наконец, исчезла. Сколько спал – он не знал; проснулся оттого, что услышал, как в замке провернулся ключ, и дверь открылась с каким-то особенно зловещим железным лязгом. Его вызвали по фамилии, хотя в камере кроме него больше никого не было. Конвойный милиционер коротко бросил: «На допрос».
//-- * * * --//
   В небольшой комнате с зарешеченным окном за столом сидело два человека. Один – примерно такого же возраста, что и Валентин. Второй – человек лет сорока, маленького роста, с худым морщинистым лицом. И, хотя в комнате было довольно тепло, одет он был в длинный кожаный плащ. По всей видимости, это был единственный внешний признак, который свидетельствовал о его принадлежности к сыску.
   – Садись, – пригласил молодой и показал на стул напротив себя. Валентин хотел отодвинуть стул, чтобы удобнее было сесть, но стул оказался наглухо привинчен к полу. Валентин сел. Молодой кивнул конвойному милиционеру в знак того, что тот может идти. Валентину показалось, что вместе с шагами конвойного его покинула и уверенность, осталась лишь гулкая, отдающаяся внутри пустота.
   – Ну, молодой человек, рассказывайте нам всё по порядку: кто вы есть и за что вас арестовали, – велел Худой, закуривая папиросу.
   Валентин ответил, что кто он есть – у них написано, а за что его арестовали, так об этом он и сам хотел бы у них узнать. Его ответ не произвёл на оперов никакой видимой реакции. Это был дежурный вопрос, на который они получили стандартный, уже много раз слышанный ими, ответ. Допрос ещё только раскручивался.
//-- * * * --//
   В палате, невдалеке от него, кто-то странно захрипел. Валентин крикнул, зашла медсестра и включила свет. Парень лет тридцати, которого привезли вечером с переломом позвоночника, уже не хрипел, а только судорожно дёргался. Вызвали дежурного врача. Парню делали искусственное дыхание, кололи лекарства, но всё было напрасно. Его тело натужилось, словно пыталось собрать все силы и удержать в себе жизнь, а затем вдруг обмякло.
   Лицо осунулось и стало белеть. Валентин отвернулся, он не любил смотреть на мёртвых, потому что терялась вера в выздоровление. Рядом со смертью покидала надежда. Надежда на то, что он когда-то встанет, вернётся на свою работу, сможет радоваться вместе с Лизой тому, что он здоров, что они вместе и счастливы, как и прежде. И, если бы не эта надежда, то не имело смысла вообще держаться за эту жизнь, не имело смысла возвращаться от бессознательности к сознанию, из забытья к бытию, не имело смысла страстно желать проснуться утром, а не захрипеть ночью и быть вывезенным из палаты на каталке, накрытым простынёй с расплывчатым казённым штампом… Вновь родившаяся надежда давала силы, и страшные пролежни затягивались так быстро, что даже медицинские сёстры, много лет проработавшие в нейрохирургии, не могли припомнить подобного случая. И, хотя чувствительность и тонус мышц оставались на прежнем уровне, он стал развивать те мышцы, которых травма не коснулась. Валентин очень запустил себя за период грёз и фантазий. Начать пришлось с двух банок сгущённого молока. Ему притягивали их к ладоням бинтом, и он часами монотонно поднимал и опускал эти импровизированные гантели. Через неделю на смену банкам пришли лёгкие гантели. И спустя месяц он мог не только лежать на спине, но и самостоятельно переворачиваться с одного бока на другой – а это уже была серьёзная победа. Он снова научился смеяться и вновь видел себя в своём будущем в радужных красках.
//-- * * * --//
   Лиза уехала на несколько дней домой. Массаж делала не как обычно Лидия Васильевна, женщина уже пенсионного возраста, а Лариса, миловидная девушка с округлым, чуть в веснушках, лицом. Общительная и словоохотливая, она сразу же располагала к себе; причем её словоохотливость воспринималась не как навязчивая болтливость, а как гармоничное дополнением к ней самой: дружелюбной, веселой и энергичной. За время, что она делала массаж, Лариса успела рассказать о себе многое. Даже то, как когда-то упала с мотоцикла и расцарапала себе лицо, а потом страшно боялась, что её разлюбит парень, за которого она собиралась замуж. Царапины у неё зажили, парня того она разлюбила сама и замуж за него не пошла. Лариса считала себя старушкой и думала, что жизнь прошла мимо. Ей было девятнадцать лет. Обычно после массажа Лариса садилась на стул у кровати Валентина, и они ещё некоторое время разговаривали. Ей нравились его рассказы про море, траулер, и она заразительно смеялась, когда он травил морские байки и всякие смешные истории из жизни команды на промысле. Курс массажа уже заканчивался. В последний день, не замечая времени, они проговорили особенно долго и, когда по всем нормам приличия ей было уже пора уходить, она вдруг подвинула стул к кровати так близко, что её лицо оказалось совсем рядом. Валентин почувствовал запах косметики, близко увидел её серые большие глаза в обрамлении длинных загибающиеся вверх ресниц. Лариса тихо спросила:
   – Валентин, а где Лиза?
   – Уехала в краткосрочный отпуск, – пошутил он.
   – А она не боится, что здесь в тебя кто-нибудь влюбится?
   – Кто может влюбиться в?.. – И Валентин замолчал, не досказав «в калеку», дабы не стяжать в отношении себя нечто, вроде «да ты что, Валентин!? Раве это главное!?».
   Но девушка внимательно посмотрела на него и тихо сказала:
   – Я.
   Валентин хорошо понимал, что их отношения давно перешли черту просто дружеских, и не раз ловил себя на том, что уже ждет её. А когда Лариса уходила, укорял себя за легкомыслие. И успокаивался лишь тем, что эти отношения как неожиданно возникли, так внезапно и прекратятся. Он также понимал, что за этими её словами нет будущего, и сказаны они в порыве девичьей чувственности, не более. Но положение, в котором он оказался, было глупейшим, и как достойно выйти из него, не обидев при этом девушку, он не знал.
   – Лариса, ты мне тоже очень нравишься… И… я буду всегда помнить тебя… – после минутного молчания, наконец выдавил он.
   Она встала, взяла с тумбочки кусочек чистого бинта, вытерла выступившие слёзы, затем взглянула на него.
   – Я тоже.
   И быстрым шагом вышла из палаты.
   Валентин чувствовал, что виноват перед ней. Имея определённый жизненный опыт, он мог бы легко обойти эту ситуацию. Впоследствии он научится жить с внутренним чувством полноценности. И его уже не будут волновать или угнетать жалостливые взгляды прохожих на улице и чувство неловкости у людей, которые по той или иной причине оказались рядом с его инвалидной коляской. Но сейчас он как никогда нуждался в каком-то утверждении, хотя бы в малой толике признания себя как полноценного человека. И после слов Ларисы Валентин уже не чувствовал себя убогим калекой, хотя с его стороны, конечно, всё это было довольно некрасиво, – сродни подлости, словно он подспудно использовал её в этом, ранив при этом её чувства. Через неделю Лариса перевелась в другую больницу, куда её уже давно приглашали. На прощание она подарила ему небольшую куклу – забавную девочку в матроске и открытку с видом южного морского порта. Он и правда запомнил эту девушку на всю жизнь…
//-- * * * --//
   Вечером в палату зашёл лечащий врач, спросил о самочувствии, измерил давление и сказал, что наутро ему назначена операция. Валентин знал, что операция такого сложного перелома, как у него, улучшений обычно не приносит. И никто из врачей не давал гарантии, что после операции его состояние будет лучшим, чем до неё. Но он всё-таки настоял на ней, дабы впоследствии не сожалеть, что не использовал все шансы, которые предоставляла ему жизнь. На следующее утро его на каталке отвезли в операционную и положили на операционный стол. Хирург и его ассистенты были одеты в халаты и шапочки серого цвета, – вероятно, из какой-то особой антимикробной ткани. Валентину же представлялось, что хирург и вся его свита должны были быть во всём ослепительно белом. Медсестра поставила капельницу и вскоре, проколов иглой шприца её гибкий шланг, ввела лекарство. Последнее что он запомнил, это был её взгляд, наблюдающий за ним поверх повязки, внимательный и немного настороженный.
//-- * * * --//
   В кромешной тьме появилась маленькая точка света, она стала расти, становясь всё больше и больше пока, наконец, не заполнила всё пространство. Он пришел в себя, и ему понадобилось ещё некоторое время, чтобы вспомнить всё, что с ним сейчас происходит. Во рту была резиновая трубка; вероятно, через неё поступал кислород, потому что дышалось легко и свободно. Кто-то из врачей обратился к нему:
   – Если ты меня слышишь, открой глаза.
   Валентин попробовал открыть глаза, но веки были словно чугунные. Разум же наоборот – был ясным настолько, что он, наверное, мог бы в уме решать арифметические примеры. Откуда-то всплыла тревожная мысль, что операция прошла неудачно, и если раньше он мог хоть что-то делать, то теперь даже глаз открыть не может, а может только думать.
   – Вытащите трубку, он уже пришёл в себя. – По голосу он узнал врача-анестезиолога, к которому в больнице накрепко приклеилось прозвище «Вырубатор». Трубку тотчас вынули, и Валентин вдруг с ужасом понял, что не может дышать. От удушья сознание стало исчезать вновь, и в тот самый миг, когда почувствовал, что проваливается в небытие он, приложив все свои силы, сделал отчаянную попытку вздохнуть и, – о чудо! – вздохнул. Через некоторое время Валентин смог открыть глаза и, по просьбе хирурга с трудом, но всё же произнёс своё имя. Его осторожно переложили с операционного стола на каталку, отвезли в палату и положили на кровать.
   – Вообще-то надо бы тебе в реанимации суток трое полежать, да у нас её нет. Так что давай, терпи, – словно извиняясь, сказал анестезиолог. И, сделав соответствующие указания дежурившей медсестре, ушёл.
   Пока шла операция, на пустующую рядом с ним кровать положили мужчину лет сорока. Тот спал, но прошло совсем немного времени и тот, дико закричав, вскочил с кровати, но, не устояв на ногах, стал падать на Валентина. Только чудом Валентин смог оттолкнуть его. На крик прибежали медсёстры и с трудом уложили мужчину обратно. Но уже через полчаса всё повторилось вновь. Валентин понимал, что не дать упасть тому на его грудь и шею – для него жизненно важно. И только что после операции, которая длилась восемь часов, ещё частично находясь под влиянием наркоза, с шеей, жёстко затянутой в корсет из кожи, пластика и металла, имея возможность двигать лишь левой рукой, он отбивался от падающего на него тяжелобольного человека… Потом медсёстры, с помощью санитарок, привязали соседа полотенцами к кровати. Наступила ночь. Он лежал и не мог заснуть. На соседней койке с пеной у рта бился привязанный к кровати невменяемый больной.
   Операция не принесла видимых улучшений, он пролежал в областной больнице ещё месяц, но находиться там долее не имело никакого смысла. Затем был перелёт в свой город и жизнь в маленьком деревянном домике на берегу небольшой северной реки. Домик, ремонт в котором уже завершили ребята из его бригады…
//-- * * * --//
   На вечер танцев Валентин попал случайно. Зашёл к приятелю, а тот со своей подругой собрались идти в городской парк. Делать в этот вечер ему всё равно было нечего, и он составил им компанию. Лишь только закончился первый танец, и ребята ещё не успели проводить девушек до мест, как ведущий громко объявил в микрофон:
   – Белый танец! Дамы приглашают кавалеров.
   И к Валентину подошла приятная во всех отношениях девушка. На ней было светлое короткое платье, которое хорошо оттеняло ровный светло-коричневый загар её тела. Волосы тоже светлые и коротко подстриженные. Она была симпатична и чертовски привлекательна, а небольшая полнота лишь подчеркивала её достоинства. Рита, так звали девушку, попросила Валентина быть её кавалером на весь этот вечер. Валентин согласился.
   – Ты всегда так делаешь? – спросил он её во время танца.
   – Нет, сегодня в первый раз.
   – А почему выбрала меня?
   – Судьба, – загадочно улыбнулась Рита.
   – Судьба?! – удивился Валентин.
   Рита сказала, что посчитала ребят от входа, и он оказался двенадцатым, а это – счастливое число. Вот она его и пригласила.
   – Ну, ты даёшь!.. – только и смог выговорить Валентин.
   После танцев он провожал её до дома и, хотя путь был
   не ближний, всё равно решили идти пешком. Под одним из фонарей Рита остановила его.
   – Хочешь, погадаю по руке?
   – Погадай, – согласился Валентин и протянул ей правую руку. Рита попросила левую, объяснив, что та ближе к сердцу. И некоторое время внимательно её рассматривала.
   – Странная у тебя линия жизни, – как-то неуверенно произнесла она, словно не хотела расстраивать открывшимся ей. – В самом начале извилистая и слабо выраженная, а дальше пересекается с другой, очень похоже на крест, и потом… – Она замолчала, явно подбирая слова.
   – А потом, наверное, у тебя всё будет хорошо! – продолжила она уже веселым голосом. – И ещё… ну да ладно, об этом как-нибудь в следующий раз. – И она улыбнулась, чего-то не договаривая.
   Валентин посмотрел на ладонь. Ладонь как ладонь, та была такой же, как вчера и позавчера.
   «А может, я с психопаткой связался?» – подумал он и спросил:
   – Слышь, Рит, а у тебя с мозгами всё в порядке? В смысле – без отклонений?..
   Такой вопрос, да ещё в первый вечер знакомства, мог обидеть любую девушку, однако Рита отреагировала на него довольно спокойно.
   – С мозгами у меня всё в полном порядке. Просто, я цыганка.
   – Да ты себя в зеркале-то видела?! – не удержался Валентин.
   – Ну и что, у меня же прабабушка была цыганка, – нисколько не смутилась Рита.
//-- * * * --//
   Рита была не из города. Она недавно окончила педагогическое училище и работала по распределению в заводском детском садике, где ей и выделили комнату в общежитии. Она пригласила его к себе, пообещав угостить кофе, лучше которого он ещё не пробовал, так как варит она его по особому рецепту. Но в общежитие Валентина не пустила вахтёр – ворчливая пожилая женщина. Да и не положено было находиться мужчинам в женской половине общежития после одиннадцати вечера. Садик, в котором работала Рита, находился прямо под окнами общежития, и они устроились на его территории, в беседке, находившейся в конце небольшой аллеи из густых акаций. Вокруг самой беседки, переплетенные лопушистым хмелем, тоже росли акации и кусты сирени. Тёплая, звездная июльская ночь. Легкий ветерок, тихий шелест листьев. Воздух насыщен горьковатым запахом притомлённых жаром дневного солнца растений. Говорят, что память на запахи самая сильная и впоследствии, где бы Валентин ни был, когда в ночном воздухе ощущался терпкий запах листвы, прогретой дневным зноем, память всегда возвращала его в эту беседку. Беседка стала местом их первых свиданий. Маленькая, уютная беседка, выкрашенная в зелёный цвет. Через несколько дней Валентина по повестке вызвали в военкомат и отправили на неделю командиром отделения в летний сборный лагерь по подготовке новобранцев. Вернувшись, в почтовом ящике он нашёл записку: «Жду на прежнем месте. Рита». Вечером они опять были вместе.
   – Как ты узнала, что я должен приехать сегодня? – спросил он. – Ведь я и сам точно не знал, когда вернусь.
   – Я и не знала, – улыбнулась Рита. – Просто, в первый же день положила эту записку в твой почтовый ящик, и потом каждый вечер приходила в беседку.
   – Да ты что, с луны упала? – не на шутку рассердился Валентин.
   – Да нет, не с луны… Но я и не отсюда, а с другой, очень далёкой планеты.
   Валентин посмотрел на неё. Рита была совершенно серьезна.
   – А можно узнать, с какой именно? – спросил Валентин, уже всерьёз обеспокоенный её здоровьем.
   – Эта звезда другой галактики, и с Земли её не видно.
   – Да ты чё, – перешёл на уральский диалект Валентин, – вот это всё на полном серьёзе что-ли?!
   – Да нет, не пугайся, – поспешила она успокоить его, – со мной всё в порядке. Просто, в детстве читала много фантастики и всегда хотела прилететь на Землю с другой, незнакомой планеты. А ещё я люблю тебя. И ещё – завтра нас пригласила в гости моя подруга.
   Подруга работала воспитательницей в том же садике, где и Рита. Она была старше Риты и у неё была двухкомнатная квартира. Валентин купил цветы, конфеты, шампанское. Вечер прошёл славно. Валентин шутил, рассказывал анекдоты, которых знал невероятное количество. Было видно, что Рите и её подруге всё это нравится. В общем, вечер удался. Когда пришло время прощаться, Рита сказала, что подруга не против, если они останутся ночевать у неё. После этой ночи они стали реже встречаться в беседке, а чаще на квартире, которую он снимал, или у неё в комнате. Вахтёры уже знали его и пропускали в любое время. Иногда он приходил от неё, садился на диван, курил. Затем вставал, одевался и шёл по ночному городу обратно. И часто находил её, сидящей на скамейке возле подъезда общежития. И почти всегда она говорила:
   – Я знала, что ты вернешься, я очень этого хотела…
//-- * * * --//
   Валентин не знал, за что его арестовали, а оперативные работники сыска, – опера, толком ничего не говорили, а только задавали какие-то расплывчатые вопросы: где был в такое-то время, что делал в это время и есть ли люди, которые могут это подтвердить. На середине допроса – как гора свалилась с плеч – он понял, что его подозревают в том, чего он не делал и о чём даже не знал.
   Два дня назад ночью на автобусной остановке убили ножом мужчину. Как раз в этот день он возвращался поздно вечером от Риты, и уже недалеко от своего дома встретил толпу подвыпивших парней и девчат, которые провожали кого-то из своих в армию. Среди них были его хорошие знакомые, и они уговорили его пойти вместе с ними до автобусной остановки. На остановке пили водку и какое-то дешёвое вино. Один парнишка, по виду казах, разбушевался. Выхватил нож и пытался кого-то им ударить, вроде бы из-за девушки. А так как Валентин был в этой компании самый трезвый, то ему и пришлось усмирять того. А когда понял, что это бесполезно, то просто отобрал у парня нож, потом взял его за лезвие одной рукой, за черенок другой и резко согнул. Нож сломался, как карандаш. Это произвело определённое впечатление, по крайней мере, после этого никто уже не буянил. Потом пили ещё, потом посадили в последний автобус тех, кого забирали в армию, их друзей, родственников и тех, кто хотел выпить ещё. Остальные разошлись по домам. На следующий день у Валентина был день рождения. Отмечали его у Риты. В самый разгар веселья в дверь сильно постучали и, не дожидаясь ответа, вошли два милиционера. Один вид дюжих ребят в милицейской форме сразу же произвёл гробовое молчание. Первой пришла в себя Рита и пригласила их к столу. Они вежливо отказались, и один из них спросил:
   – Кто здесь Ковалёв Валентин?
   У Валентина как будто что-то ухнуло в груди.
   Я, сказал он и встал с дивана.
   – Одевайтесь, вам нужно пройти с нами, – сказал тот же милиционер.
   Имея некий опыт, Валентин знал, что сейчас лучше не допытываться: зачем и почему его забирают, а одеться и идти с ними. Бывшие в комнате уже пришли в себя и послышались возмущённые возгласы. Валентин как мог успокоил всех, а Рите сказал, чтобы она не волновалась, и что он скоро вернётся, хотя уже точно знал, что не скоро. Его посадили в милицейский «уазик» и привезли в дежурную часть района.
//-- * * * --//
   В конце допроса ему зачитали обвинение: участие в убийстве, а также предъявили улику – сломанный нож. Валентин прекрасно понимал, что эти люди не будут доказывать его непричастность к убийству, а совсем наоборот – будут доказывать обратное, что это именно он совершил преступление. Доказывать свою невиновность должен он сам, и в данный момент самым лучшим было вообще ничего не доказывать, а говорить правду. И хотя обвинение было серьёзным, прямых улик или свидетелей против него у оперативников не было. Где-то около полуночи милицейский патруль обнаружил недалеко от остановки труп мужчины со следами ножевого ранения. При осмотре места, рядом с остановкой, нашли сломанный нож. И действительно, где-то за час до этого он был на этой остановке, где вместе со всеми пил водку, и там было что-то вроде драки, и многие видели нож в его руках. Казах прибился к толпе случайно и его никто не знал, так что косвенно всё сходилось на Валентине.
   На допрос вызывали часто, с интервалом в один час. Несколько раз он писал что-то вроде объяснительных: откуда и куда шёл в тот вечер, как попал в эту компанию, куда пошёл потом. Опера настаивали, чтобы он подписал их версию, что он сначала ударил ножом человека в стороне от автобусной остановки, а уже потом, у всех на виду, демонстративно сломал нож. А как он убил человека никто не видел, потому что все были пьяные. Да и сам Валентин должен помнить только фрагменты, так как тоже был навеселе, и что так уж устроена психика у пьяного – последняя информация вытесняет предыдущую. К концу дня Валентин уже не чувствовал себя томящимся за решеткой совершенно безвинно и даже стал вспоминать: не было ли и вправду чего такого, о чём говорят опера. Тот, что помоложе, вероятно, в целях психологического воздействия, рассказал ему душещипательную историю о том, как они недавно арестовали матёрого карманника. И что тот, мол, долго не признавался в совершенной им краже, но затем во всём повинился, раскаялся и будто бы сказал, что ему стало на душе очень легко, так как он снял с себя тяжкий груз содеянного и готов понести заслуженное наказание. Конечно, Валентин понимал, что это чистой воды бред, чтобы урка раскололся в силу каких-то душевных мотивов, но сказал оперу, что очень рад за этого человека. А про себя подумал, что если б можно было бы с кем-то поделиться тем, что у него сейчас на душе, то, наверное, ему действительно стало бы намного легче.
//-- * * * --//
   Молодой опер вызвал конвойного милиционера и распорядился отвести Валентина к следователю. Следователем оказалась молодая смуглая женщина лет тридцати, по её акценту можно было предположить, что она родом из Средней Азии. Она отпустила милиционера и пригласила Валентина сесть. Он не ел всё это время и когда садился, в животе резко кольнуло. Валентин непроизвольно схватился за живот рукой. Следователь с тревогой в голосе спросила:
   – Вас что, били?
   – Нет. Это, наверное, от того, что я не ел, – ответил он.
   Боль утихла. Следователь принялась расспрашивать его о событиях того вечера. Затем она что-то долго писала и, закончив, взглянула на него.
   – Я не знаю, виновны вы в том преступлении, по которому арестованы, или же в какой степени виновны, но доказательств, достаточных чтобы содержать вас и дальше под стражей, у следствия нет. И сейчас я, под свою ответственность, должна подписать ордер на арест и отправить вас в следственный изолятор, или же отпустить, взяв подписку о невыезде за пределы города до окончания следствия. По закону вы должны находиться у нас не более двух часов, а не трое суток, как вам это сказали. Затем мы обязаны либо арестовать вас, имея на то веские основания, либо освободить. Улик, как я уже сказала, для дальнейшего вашего нахождения здесь я не вижу, но и отпустить тоже пока не могу – начальник оперативного отдела написал рапорт на имя прокурора города с просьбой продлить срок вашего задержания. И если на то не будет согласия прокурора, или же ко мне не поступят дополнительные факты по преступлению, я должна буду выпустить вас сегодня.
   Переход из кабинета следователя в кабинет оперов был единственной светлой полосой этого дня. И первое, что бросилось Валентину в глаза, когда его привели в кабинет, это сияющее лицо Худого, – так про себя окрестил Валентин оперативника в кожаном плаще.
   – Ну, приятель, считай, что ты уже в клетке! – сказал тот, потирая руки.
   Молодой как всегда указал рукой напротив, приглашая сесть. Валентин сел и, уже вкусив запах замаячившей перед ним свободы, осмелел.
   – Есть такая поговорка «от сумы да от тюрьмы не зарекайся». Я может сяду, а может и нет, а вот ты, если так дела вести будешь, когда-нибудь точно сядешь, – ответил он, повернувшись к Худому.
   Молодой сделал жест, предупреждающий реакцию коллеги, затем спросил, будет ли Валентин подписывать документы по расследованию, которые они составили, или нет. Валентин сказал, что ни один человек, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, этого не сделает.
   – Хорошо, – Как-то по-особенному зловеще стряхнул пепел с папиросы Худой. – Вечером ознакомим тебя с прямыми доказательствами твоего участия в убийстве, а сейчас иди в камеру.
   Валентин вышел из кабинета в коридор, конвойного милиционера не было. Обычно его по телефону вызывал Худой. Валентин прошёл мимо кабинетов и спустился на первый этаж. Из охраны никого, справа – вход в дежурную часть, слева – вестибюль и дверь на улицу, рядом с дверью двое в штатском. Никто не знает: кто он и откуда идёт. Можно свободно выйти, остановка совсем рядом, сесть в первый же автобус и подальше от этого места. Но некто умудренный жизнью, чей голос он не раз слышал в самых трудных жизненных ситуациях, незримо проговорил где-то внутри сердца: «Ну, а дальше то что? Жизнь в бегах, без документов, без жилья и без денег. И главное
   – тебя всё равно когда-нибудь поймают, и будешь потом сидеть и за то, чего не делал, и заодно за побег. Так не лучше ли немного подождать, и уже выйти отсюда на полном законном основании, чтобы потом жить, а не озираться…» Двое в штатском, те, что стояли около двери, подошли к нему. По одежде, да и по всему своему виду, они напоминали работников райкома комсомола, которых по тем временам было немало. И один из них, обращаясь к Валентину, с развязным видом спросил:
   – За что подсел, братишка?
   Разительный контраст между тем, что и как говорил и как выглядел этот парень, бросался в глаза. Его словам должен был соответствовать и определённый вид. И дело было не в их цивильной одежде. Бывает, что недавно освободившиеся ребята щеголяют в новеньких костюмах, которые во время их отсидки приобретают для них родители в надежде, что те начнут новую жизнь, и что зона исправит их детей. Нет, словам этого парня должны были отвечать походка, манера говорить, жесты, взгляд, наколки на руках, да и ещё многое другое.
   – Да так, по мелочи. – И Валентин назвал какую-то чепуховую статью.
   – Да ну, – не поверил парень, – за это не сажают.
   Тут, с видом огромного участия, заговорил второй.
   – Слышь, братишка, не тяни резину, иди в побег.
   Слова «иди в побег» окончательно убедили Валентина, что перед ним чистейшей воды утки. Эти двое были, скорее всего, из внештатных сотрудников, которых оперативники вербовали среди примерных и активных комсомольцев. Допустить такую лажу, – заговорить на воровском жаргоне пятидесятых годов, могли только они. Выражаясь фигурально, перед ним стояли молодые, только начинающие свою карьеру провокаторы, и сейчас их задачей было спровоцировать его на побег. Валентин прекрасно понимал, что убежать он сможет только до остановки, и несомненно то, что его там уже ждут. И тогда опера, на основании данного факта, смогли бы пришить ему побег и закрыть на столько, на сколько им вздумается. Валентин подошёл к двери – до остановки метров сто. Шальная мысль закружила голову, но тут же ушла. Он стрельнул у ребят пару сигарет, потом постучал дежурному и попросил открыть камеру, зашёл и лёг на скамью. В тишине камеры было слышно, как дежурный отвечает по рации, потом разговаривает по телефону или с кем-то из милиционеров. И вдруг Валентину почудился знакомый голос. Он подошёл к двери, прислушался. Говорили Худой и дежурный. Начала разговора он не слышал, а только с момента, как спросил дежурный.
   – А что, что-то расклеилось?
   – Да наша уважаемая Гульнар не хочет его в изолятор отправлять! Говорит, мол, улик не достаточно. Он вот-вот готов был уже признательное подписать, а как поговорил с ней, так вообще охамел… А тут-то что случилось? – спросил Худой у дежурного.
   – Да не побежал он, хотя вроде хотел… Попросил, чтоб камеру открыли. Наверное, дрыхнет сейчас. Одно из двух: он или хитрый, либо с блатными знается, а может – и то и другое. Мне кажется, вам его не посадить, вот увидишь – Гульнар его вечером отпустит.
   Дежурный замолчал. Послышались приближающиеся к камере шаги. Валентин отошел от двери и лёг на скамью. Послышался звук задвижки глазка камеры, и Валентин почти физически ощутил на себе чей-то взгляд. Через минуту глазок закрылся.
   К ночи камера вновь набилась до отказа. Та же духота, запах перегара и табачного дыма. В два часа ночи лязгнул замок, милиционер вызвал его по фамилии и, как всегда коротко, бросил:
   – К следователю.
   В этот раз она не пригласила Валентина сесть, лишь сказала, что доказательств его участия в преступлении нет, и что прокурор не подписал рапорт начальника оперативного отдела. Следовательно, его противоправно продержали в камере, не предназначенной для длительного срока содержания. И что по этому поводу он имеет право обратиться с жалобой к прокурору. Валентин от жалобы отказался, и следователь попросила его подписать документ, запрещающий ему покидать пределы города до закрытия дела. Валентин что-то подписал, не читая, и следователь отпустила его. Наверное, чтобы оценить, что такое свобода, нужно прежде испытать, что такое неволя, пусть даже такая кратковременная. Необыкновенно легко и приятно было ощущать себя свободным. По дороге домой он остановился на виадуке, – большом дугообразном мосту над железнодорожными путями. Долго стоял, облокотившись на бетонный бордюр, курил и смотрел вниз. Где-то вдали, на товарной станции, тревожно перекрикивались маневровые тепловозы. Тревожно было и на душе. Он пришёл к Рите. Вахтёр, – та женщина, не пустившая его в общежитие в самый первый раз, на самом же деле оказалась добрейшей души человеком. И сейчас, увидев Валентина, с материнской заботой произнесла:
   – Иди-иди быстрее, Рита-то вон, испереживалась вся уже.
   – Спасибо, тёть Люб, – только и успел лишь поблагодарить её Валентин, как увидел спускающуюся бегом по лестнице второго этажа Риту.
   Она подбежала, обняла его и из-за слёз ничего не могла произнести.
   – Вот так вот и выскакивает на каждый стук двери с двенадцати часов, – проворчала тётя Люба.
   Уже позже Рита рассказала, что приходили два следователя и сказали, что будто бы он убил человека и уже во всём сознался: а её просили рассказать всё, что она про это знает. И что один их них, такой худой, в кожаном плаще, пообещал помочь Валентину.
   – И ты поверила? – рассмеялся Валентин.
   – Вначале поверила, а потом нет. А ещё я знала, что тебя сегодня обязательно отпустят. Я этого очень хотела…
   Обнявшись, они просидели на диване почти до рассвета. Валентин почему-то рассказал ей про камеру, оперов, следователя и двух провокаторов. Чувство пережитой опасности сблизило их ещё больше, они стали ещё роднее.
   Через неделю Валентину на работу позвонила следователь и сказала, что дело в отношении его закрыто, и что настоящих убийц нашли. Как оказалось, мужчину убили в другом месте, а к остановке привезли на машине. На этом она попрощалась, пожелав ему больше не впутываться в неприятные истории и не пить водку на остановках. Валентин пообещал, что на остановках – не будет, поблагодарил её и пожелал успехов в раскрытии преступлений.
//-- * * * --//
   В субботу вечером к нему зашёл Вадим, приятель, который жил в соседнем подъезде, и пригласил пойти посидеть в каком-нибудь ресторане. Рита на выходные уехала к матери, вечер был свободен и они пошли в недорогой ресторан, где не было оркестра и почти всегда крутили магнитофонные записи песен Владимира Высоцкого.
   «И ни церковь, ни кабак, ничего не свято
   Эх, ребята, всё не так, всё не так ребята…» – мощно звучал хрипловатый голос барда.
   – Слышь, Валентин, а что такое святость? – допивая уже второй коктейль, спросил Вадим.
   – Не знаю, – честно ответил Валентин. – Это, наверное, чтоб не воровать да баб чужих не трогать.
   Вадим опрокинул в рот остаток коктейля вместе с двумя бывшими там маслинами, выплюнул косточки.
   – Выходит, прав Высоцкий – нет её, святости-то.
   – Выходит, что нет… Он много чего в жизни повидал, уж побольше, чем мы.
   Пил Валентин мало, больше курил, да, потягивая через трубочку коктейль, слушал песни, которые как никогда были созвучны его настроению. В ресторане просидели до самого закрытия. И, когда уже подходили к дому, их обогнал легковой автомобиль «ГАЗ-32» и, сдав к обочине, остановился. Задняя дверь автомобиля открылась, и из него вышел уже знакомый Валентину молодой оперативник. Он подошёл, поздоровался, потом сказал Валентину, что есть срочный разговор и пригласил сесть в машину. Изрядно выпивший Вадим стал выяснять, в чём дело, но Валентин успокоил его; сказал, что всё нормально, что это, мол, свои люди и, попрощавшись с ним, прошел к автомобилю и сел на заднее сидение. Когда Валентин оказался в машине и рассмотрел людей, которые были в салоне, то понял, что сделал это напрасно. Впереди, на пассажирском сидении, восседал какой-то здоровенный мужик. В слабо освещённом салоне было не разглядеть – то ли он лысый вообще, или только что пострижен наголо. Рядом с Валентином чему-то недобро улыбался Худой. Молодой сел с другого края, и едва он захлопнул дверцу, как автомобиль тронулся с места. Валентин спросил Молодого куда они едут, но тот промолчал.
   – Скоро узнаешь, – вместо него ответил Худой.
   Некоторое время машина на большой скорости мчалась по главной улице города, затем выехала на одну из просёлочных дорог и, километров через пять, съехав с грунтовки, протряслась по уже замёрзшему полю и остановилась на краю небольшой берёзовой рощицы. Лишь только автомобиль выехал за город, как Валентин понял, что его «вывозят». Так, – он слышал, иногда милиционеры наказывают неугодных им людей, которых в силу каких-то обстоятельств не могут наказать по закону в той мере, в которой бы им хотелось. Отвозят человека за десяток километров от города и высаживают на какой-ни-будь пустынной дороге. И у того есть время, пока он добирается до дома, раскаяться во всех своих злодеяниях. Иногда, рассказывали, этих людей били, а иногда – что их больше уже никто и никогда не видел. При воспоминании об этих рассказах скользкий, противный до слабости в коленках страх вполз в сердце Валентина.
   Из машины сначала вышли водитель и Лысый. Затем Молодой и, обращаясь к Валентину, сказал, чтобы он тоже выходил. Следом за Валентином, с другой стороны, вышел Худой. Разговор начал Молодой. Он сказал, что Валентин уже достаточно наследил, чтобы закрыть его самое малое года на три-четыре даже и без того дела, за которое его недавно забирали. И что сейчас к ним поступило новое дело и там тоже прослеживается его участие. Затем он сказал, что таких, как Валентин, у них и у самих достаточно. И без лишних проволочек посоветовал убираться из района или же из города вообще. Валентин, прилагая усилия чтобы выглядеть спокойным, ответил, что не собирается переезжать с места на место только потому, что им не нравится, где он живет. Молодой, ничуть не повышая голоса, отчего его слова звучали довольно убедительно, сказал, что его предупредили, и если Валентин не уедет в ближайшее время, то они всё равно найдут за что отправить его на зону. К ним подошёл Лысый и, обойдя, стал позади Валентина; в руках у него была милицейская дубинка. Худой нервно прохаживался позади Молодого. После последних его слов он подошёл и, сказав, что нечего разговаривать с этим козлом, ударил Валентина костлявым кулаком в нос. Из носа сразу же хлынула кровь. Валентин, зажав нос одной рукой, только хотел залепить ему хлёсткий боковой в скулу, как Лысый саданул его дубинкой по пояснице. От боли Валентин упал на колени, согнувшись. Худой подошёл к нему и, наклонившись, почти прокричал в ухо, что у него есть две недели, и если Валентин за это время не исчезнет из города, то ему конец. Молодой взял Худого за рукав и отвёл в сторону. К ним подошёл Лысый, что-то сказал, и они все направились к машине. Дверцы захлопнулись. Автомобиль, сдал назад метров на сорок. Взревел двигатель и машина, подпрыгивая на кочках, помчалась в его сторону. Валентин закрыл глаза и приготовился к самому худшему. Но автомобиль, лишь обдав его выхлопными газами и не причинив никакого вреда, промчался рядом. Валентин упал на мёрзлую землю и заплакал от бессильной, душившей его злобы. Через некоторое время он встал. Кровь из носа уже не шла. И он тихонько, потому что каждый неосторожный шаг отзывался острой болью в боку, направился в сторону дороги. Ему повезло – он ещё только подходил к ней, как вдали, приближаясь, замаячил свет автомобильных фар. Вскоре возле него, зашипев тормозами, остановилась большая фура. Водитель открыл дверцу и, увидев его перемазанное кровью лицо и то, как он с трудом пытается забраться в кабину, протянул руку и помог сесть. На его вопрос «что случилось?» Валентин ответил, что упал. Водитель, недоверчиво хмыкнув, сказал, что упал он очень удачно – прямо носом. И хотя район в городе, где жил Валентин, был ему не по пути, подвёз почти к самому дому.
   Валентин зашёл в квартиру и сразу же прошел в ванную. Куртка и рубашка были измазаны кровью. Он снял рубашку: по всему правому боку расплылся огромный синяк. Весь следующий день он пролежал на диване и думал – а почему бы действительно не уехать из этого города, ведь он и сам уже не раз думал об этом… Притом, что его здесь ничего, кроме Риты, не держит, да и то – её он хотел позвать с собой. Целую неделю Валентин собирался сказать ей о своём решении, но всё малодушничал, откладывая разговор на самый последний момент. В этот вечер они сходили в кино, потом пили кофе у неё в комнате. Кофе Рита варила превосходный. И было уже совсем поздно, когда он решил – будь что будет, сегодня или никогда.
   – Знаешь, Рита, мне нужно уехать из города, – словно выдохнул он, а затем, чуть погодя, добавил: – Уехать насовсем.
   Рита расставляла в серванте посуду, которую только что помыла на общей кухне. Чашка выпала у неё из рук, упала на ковер, покатилась. Рита быстро подняла её, протерла полотенцем и поставила на место. Со стороны могло показаться, что чашка упала просто невзначай. Ему было больно наблюдать за её реакцией. Он обнял её за плечи, но Рита отстранила его и села на диван. Валентин сел рядом, но она встала и отошла к окну. Он понимал, что должно пройти какое-то время и сейчас надо просто подождать. Он вновь подошёл к ней, обнял и прижал к себе.
   Рита хоть и не вырывалась, но была холодна и словно совсем чужая. Она попросила, чтобы Валентин отпустил её, и вновь села на диван. И теперь это была уже прежняя Рита, спокойная и рассудительная. Валентин попросил выслушать его, объяснил, что не собирается ехать один, а приглашает её с собой.
   – Я никуда не поеду, – сказала Рита. – И не потому, что не хочу, а потому, что…
   Она замолчала. Валентин знал, что в двух часах езды на автобусе, в рабочем посёлке, у Риты живёт мать и младшая сестренка, которая учится в девятом классе. И что мать не работает из-за болезни, и живут они на её скромную пенсию по инвалидности. Рита часто на выходные ездила в посёлок, а не так давно он ездил вместе с ней, помог заготовить на зиму дрова. И самое главное, что ему запомнилось, это что в поселковом магазине продавцом работал краснощекий здоровенный мужик с руками, словно лопаты, а на пилораме, надрываясь, катали кругляк худенькие женщины.
   – Рита, я помню и о маме и о сестрёнке, но всё равно – поехали вместе, будем высылать деньги, приезжать в отпуск, ну, ещё как-то помогать, – уговаривал он её, уже понимая тщетность своих увещеваний. Рита спросила о том, знает ли он сам, куда хочет ехать. Валентин предложил ей на выбор два места: портовый город или «стройку века». Рита ответила, что не хочет ехать в неизвестность и терять то, что у неё уже есть в жизни; и не хочет оставлять на произвол судьбы сестрёнку и больную мать. Жизнь с больной матерью с самого детства научила её быть рассудительной и практичной. Иногда Валентину казалось, что она старше его, да и вообще, что ей больше лет, чем есть на самом деле, хотя Рита была моложе его на два года. Ему уже было пора уходить, но он не хотел оставлять её одну сейчас. Рита сама попросила его остаться. Она всегда вела себя так, что Валентину с ней было легко. Он очень ценил её. Но уже знал, что не останется в этом городе. Его разум искал компромиссное решение, и решение приходило только одно – уехать, и желательно вместе с Ритой.
//-- * * * --//
   Он уволился с работы, получил причитающиеся ему деньги и по дороге домой зашёл в пивную. В дальнем углу увидел Виктора, сидевшего за столиком с двумя своими приятелями. Котел тоже заметил его и, приглашая, махнул рукой. Валентин взял два бокала пива и сел за их столик на свободный стул. Котел познакомил его с приятелями.
   – Выкрутился? – спросил он, когда Валентин пригубил пиво.
   – Сами отпустили, – вяло, без особого желания вспоминать тот случай, ответил Валентин.
   Котел взял свою кружку пива.
   – Давай отсядем, базар есть.
   Они сели за другой, свободный столик.
   – Тебя за что крутили? – спросил он.
   – Да мужика там какого-то грохнули, а на меня повесить хотели.
   – Ну, точно, Кощей меня спрашивал, не говорил ли ты про это в камере.
   Валентин догадался что Кощей – это Худой.
   – Ну, а ты что? – спросил он.
   – «Что-что»!? Сказал, что ты не баклан с обезьянника, чтобы о мокрухе в камере трепаться. Да и западло мне стало, что они меня за стукача держат. Сказал, чтобы других поискали. А они, хрен знает почему, отпустили… По идее, я сейчас где-нибудь на нарах париться должен, а я вот пиво пью. Добрые, бляха, а я как говном облитый. Не верю я в ментовскую доброту, раз отпустили, теперь я типа им должен. Чую, вот-вот подтянут.
   – Не грузись! На воле – да и ладно, а подтянут – найдешь, что сказать, – чисто из вежливости сказал Валентин, понимая, что Котел не нуждается в утешении. Похоже, тот уже выбрал свой путь в жизни, ведь по условию надзора ему и в пивной-то находиться было нельзя.
   – Да хрен на них! Живу, пока живется, а там – как карта ляжет, – согласился Котел.
   – Знаешь, Витёк, я хочу свалить с города, – как-то само собой вырвалось у Валентина.
   – Правильно, – одобрил Котел. – Тут недавно говорили, что Кощей с каким-то новым опером за тебя спрашивали, типа, знаете ли, мол, такого… Ну, братва у меня потом спросила, кого это, мол, опера пасут. Ну, а я и сказал, что ты не урка, а пасут – значит что-то копают… Хочу тебя, братишка, предупредить. – Он отхлебнул из кружки. – Если внагляк пасут – это не фонарь. Начнут землю рыть, до чего-нибудь точно докопаются, а докопаться, сам знаешь, всегда есть до чего.
   – Есть, – подтвердил Валентин.
   Виктор допил пиво. Валентин подвинул ему свой второй бокал. Тот в знак согласия кивнул головой и продолжил:
   – У нас тут в районе хату недавно бомбанули, хозяина я знаю, приходил ко мне, просил, – давай, мол, без ментов разберёмся, забашляю. Я тут своих поспрашивал, никто ничего не знает. Видно, кто-то по наводке: может, с центра кто, а может, с другого района или гастролёры проездом подломили. А потом жучка одна сказала, что, мол, видела тебя как-то утром с пацаном каким-то, с двумя майданами…
   Котел отпил пиво, поставил кружку и вопросительно взглянул на Валентина.
   Валентин выдержал небольшую паузу. Делиться подобными вещами не следовало даже с людьми, которым ты вполне доверяешь, и уж тем более не стоило с теми, кто постоянно вращается в уголовной среде. Хотя на Котла можно было в определённой степени положиться, но всё равно тот мог проболтаться по пьянке, а среди криминала всегда есть люди, которые стучат, и только благодаря этому держатся на свободе.
   – У жучки твоей, наверное, с перепою что-то перемкнуло, – ответил. – У меня и без того проблем хватает. И так вон – чуть мокрую не пришили.
   – Да я не к тому, – словно оправдываясь, сказал Котел, понимая, что переступил определённую грань воровской этики, проявив откровенный интерес к делу, которое его, по сути, никак не касается. – Просто, правильно делаешь, что уезжаешь. Ты же не сидел?
   – Нет.
   – Ну, и не садись, – продолжил он. – Не знаю, как Кощей, а вот новый опер так точно пузо рвать будет, чтобы звездочки выслужить. Я уже говорил тебе, что просто так они копать не будут. Ну, а сядешь – это определённо клякса на всю жизнь, фиг потом чем отмоешься… – Потянуло Котла на жизненную философию.
   – Сам не хочу, – сказал Валентин расхожую фразу из кинофильма «Кавказская пленница».
   Котел рассмеялся. Они ещё поговорили за жизнь, и перед тем как уйти, Валентин спросил:
   – У тебя как с фанерой?
   – На мели, – признался Котел. – Ночью в трыньку всё как есть просадил.
   Валентин протянул ему червонец. Они вышли из пивной, покурили, пожали на прощание друг другу руки и разошлись. Вечером этого же дня Валентин и Виталик, на стареньком «Москвиче» отца Виталика, ехали в сторону карьера: машину вёл Виталик. С карьера возили песок на стройки города, и там образовались огромные, глубокие, заполненные водой ямы. Выбрали самую большую. Вода в ней уже почти замёрзла, лишь на самой середине ещё оставалась небольшая полынья. Одну за другой бросили в неё обе сумки; те чуть поплавали и, пустив пузыри, ушли на дно.
//-- * * * --//
   Валентин уезжал на север. На вокзале, за несколько минут до объявления на посадку, Рита отвела его в сторону от всех, кто провожал, и возле аптечного киоска, убирая невидимые пушинки с его шарфа, сказала:
   – Валентин, я ведь всегда знала, что мы с тобой пробудем вместе совсем немного.
   Казалось, Рита вот-вот заплачет. Но она замолчала и чуть успокоилась.
   – Помнишь, как в нашу первую встречу, я гадала тебе по руке? – И, не дожидаясь ответа, продолжила: – Так вот, у тебя от главной линии жизни отходит ещё одна линия, маленькая, чуть заметная.
   Она взяла его левую руку и пальцем показала на ладони место, где от хорошо очерченной линии, которую в хиромантии принято называть линией жизни, отходила другая, едва выраженная. Затем она протянула ему свою. На её небольшой ладошке, на том же месте, что и у него, была точно такая же. И тогда Рита сказала, что совпадение таких линий в этом месте большая редкость, и её мама сказала, что подобная схожесть всегда заканчивается скорой разлукой.
   – Валентин, это судьба. Я делала всё, чтобы обмануть её. Если помнишь, в наших отношениях первой всегда была я, – сказала она и грустно улыбнулась. – Ведь даже на танец пригласила тебя я.
   Валентин почувствовал, что в глазах появилась резь, и как что-то неумолимо сжимает горло. Он был на грани того, чтобы разрыдаться.
   – Всё, я никуда не еду.
   А Рита уже взяла себя в руки и сказала, что не хочет, чтобы он менял своё решение лишь потому, что она ему рассказала об этом. Валентину опять показалось, что она старше его на много лет. И потом он ещё не раз задавал себе вопрос: почему тогда не остался? Почему, махнув рукой на всё, не связал свою судьбу с ней? Почему словно что-то невидимое вселилось в сердце и гнало прочь из этого города?.. И это почему всегда оставалось без ответа…
//-- * * * --//
   Валентин зашёл в купе, когда поезд уже тронулся с места и медленно, постукивая на стыках рельс, стал набирать скорость. Справа сидел мужчина лет сорока в офицерской рубашке. Рядом с ним на вешалке висел китель с майорскими погонами. Слева – пожилой, седовласый, благообразного вида человек. Над ним, на второй полке, лежал молодой парень, тоже офицер. На крючке – китель с погонами лейтенанта.
   – Поедете с нами? – вежливо поинтересовался пожилой.
   – Вроде, да, – не нашелся сказать ничего другого Валентин.
   – А куда едете? Если, конечно, не секрет, – вновь спросил тот.
   – Не секрет, – ответил Валентин и назвал свою станцию.
   – Значит, до конца вместе едем, – подытожил пожилой.
   Они познакомились. Валентин забрался на верхнюю полку, указанную в билете и, лёжа на спине, закинув руки за голову, ещё переживал сцену расставания с Ритой. На душе было тошно, одиноко и тоскливо. У соседей же по купе настроение было приподнятое. И вскоре на столике появилась водка, колбаса, стаканы. Майор пригласил и Валентина, но тот вежливо отказался. Это было одно из непреложных правил в его жизни – не пить в дороге даже пиво.
   Соседями по купе оказались железнодорожники. Валентин окрестил их про себя так: Седой, Майор и Летёха. Из их разговоров он понял, что Седой какой-то был большим специалистом по строительству железнодорожных тоннелей, а майор и лейтенант – офицеры железнодорожных войск, и все они возвращаются из командировки. Компания оказалась весёлой. Седой рассказывал старые, с бородой анекдоты: майор и лейтенант, разогретые водкой, искренне смеялись. Скорый поезд мчался на север. Ехать до конечной станции было почти что четверо суток. Большую часть времени Валентин лежал на полке, и уже в который раз перечитывал «Роман-газету», – журнал, купленный в газетном киоске на вокзале. В купе иногда стучали проводницы, предлагали чай или горячую еду, в общем, всё было основательно и как-то особенно, по-домашнему уютно. На вторые сутки в купе постучался и зашёл худощавый, небольшого роста, одетый в спортивный костюм рыжеватый парень лет тридцати. В руках у него была колода карт. Он сказал, что едет от них через купе, а так как в его купе и в соседнем почти одни женщины, то он ищет чисто мужскую компанию, чтобы скоротать время. И предложил сыграть в одну популярную карточную игру, по пять копеек на банк – чисто символически, чтобы, так сказать, интерес был. Седой и Майор согласились, Рыжий перетасовал карты и протянул колоду на ладони Майору – сдвинуть. Это был традиционный элемент любой карточной игры, который, якобы, предохраняет игроков от подтасовывания. Но если карточная колода находится в руках настоящего шулера, то этот самый сдвиг помогает так же, как мёртвому припарки. Рыжий раздал карты. Игра была очень простой, все клали в банк по пять копеек. И затем нужно было по очереди, если есть количество очков, позволяющее играть, добавлять в банк деньги, что позволяло оставаться в игре, если нет – блефовать, или же скидывать карты. Первую партию выиграл Майор. Рыжий выигрывал редко и в шутку сожалел, что зашёл в это купе, а не в другое. В игру включился лейтенант, пригласили и Валентина, но тот отказался, сославшись на то, что денег у него только чтобы доехать.
   В последние годы ему приходилось чаще видеть изнанку жизни, чем её внешность. Не узнать в Рыжем члена команды «тридцать шесть», то есть одного из команды поездных шулеров, мог только конкретный лох. По сценарию сейчас должен был войти кто-то ещё. Этот кто-то вошёл в купе примерно минут через тридцать после начала игры под предлогом «не найдётся ли огоньку» и, как бы невзначай увидев игру, напросился сыграть пару партий. Это был крепкий, коротко подстриженный светловолосый парень, примерно того же возраста, что и Рыжий. Валентин окрестил его Амбалом. До этого момента
   Валентин ещё как-то надеялся, что, быть может, он ошибся, и что Рыжий и вправду просто пассажир, которому не с кем скоротать время. Но когда в игру включился Амбал, по поводу финала игры у него уже не оставалось никаких сомнений. Появилось такое же чувство, как и тогда, когда он читал книгу «Белый Бим Чёрное ухо» – чувство жалости и одновременно понимания своей беспомощности хоть как-то повлиять на ситуацию. А на столе, тем временем, уже появились мятые рубли и трёшки. Сверху было видно, что Рыжий и Амбал не мухлевали, значит – карты были меченые. И, следовательно они, зная количество очков у своих партнёров, накручивали банк и затем забирали его, лишь иногда, время от времени, позволяя тем выиграть, прекрасно зная, что противники уже во власти одной лишь страсти – отыграться. Валентин попытался убедить себя, что ему нет никакого дела до того, что происходит в купе. Что ему и без того тошно оттого, что он, оставив ту, которая, возможно, только одна и любила его по-настоящему, едет неизвестно куда. Потом у него появилась злость на Седого и Майора. Лейтенант, понятно, зелёный, может, только что училище закончил, но эти-то попались как цыплята желторотые. Игра же раскручивалась… Его соседи в пылу азарта делали глупость за глупостью. В банке лежали уже крупные банкноты. Валентин достал из кармана висевшего рядом пиджака ручку, и на чистой стороне обложки журнала написал большими буквами: «Закругляйтесь – это каталы», и стал смотреть на лейтенанта, который сидел внизу, сразу напротив. Когда тот взглянул наверх, незаметно показал тому надпись. Лейтенант оказался сообразительным, извинился и вышел из купе, а через минуту заглянул и позвал Майора. Рыжий занервничал и стал собирать карты. В этот момент дверь купе с шумом отодвинулась, вошёл Майор, схватил Рыжего за воротник костюма и со словами: «А ну-ка, сука, покажи – в каком купе ты едешь?» потащил того в коридор. Рыжий крутнулся как волчок, вырвался из рук Майора и побежал в сторону дальнего тамбура. Амбал вскочил со своего места, намереваясь заступиться за Рыжего. Но лейтенант одним ударом уложил его обратно на полку.
   Через минуту всё было кончено. Перепуганный Седой сидел, прижавшись к окну. Рыжий убежал, по всему купе валялись карты. На нижней полке приходил в себя Амбал. Он отдал выигранные деньги, и его отпустили. Майора, видать, кидали не часто, и от только что пережитого его трясло, он не мог никак успокоиться. Валентин сходил к проводникам и принёс ему стакан чая с лимоном. Когда Майор, наконец, пришел в себя и начал мыслить более-менее адекватно, посчитали деньги. Все отделались лёгким испугом, потому что большая часть выигрыша оказалась у Амбала. Дальше ехали без выпивки. Седой попытался рассказывать анекдоты, но никто уже не смеялся и, в конце концов, ему ничего другого не осталось, кроме как, водрузив на нос очки, углубится в чтение свежей прессы, которую тоже разносили по вагону. Лейтенант спросил у Валентина, как он догадался, что это каталы. Валентин сказал, что в дороге вряд ли кто кроме жуликов предложит сыграть на деньги. И дал совет на будущее никогда не играть в незнакомой компании, тем более что игроки они неважные.
   – Чтобы выигрывать, нужно не только уметь различать сочетание карт, но нужен ещё и талант, дар с неба, – продолжил он, понимая, что в этой ситуации его слова воспринимается не как укор. – А у вас его нет. У меня его тоже нет, – продолжил он, – потому я и не играю.
   Он действительно не любил играть в карты, даже в безобидного «дурака». А однажды, проиграв за пару часов всю месячную зарплату, решил, что за карты больше не сядет никогда.
   – По идее, нам всем здесь крупно повезло, – подытожил он случившееся. – Это, скорее всего, какие-то бродяги были. У настоящей бригады вы бы деньги отнять не смогли.
   Ему вспомнился парень, с которым он когда-то работал в одной вахте на промысле. Сразу же после рейса тот взял отпуск и уехал домой куда-то в Мордовию. Но уже через неделю Валентин встретил его у конторы промысловой базы. Тот попросил взаймы денег, а на вопрос, куда он потратил за столь короткий срок все свои, рассказал такую историю. Получив приличную сумму за рейс и отпускные, он взял билет на самолёт и долетел до одного крупного города. Дальше ему нужно было ехать на поезде. Самолет прилетел поздно, автобусы уже не ходили и, чтобы добраться до железнодорожного вокзала он нанял частный автомобиль. По дороге увидели двух голосующих мужчин, водитель, спросив у него разрешения, остановился и подсадил их. Те расположились на заднем сиденье, достали карты и принялись играть на деньги, затем пригласили и его… Когда подъехали к вокзалу, в кармане у бедолаги осталась только мелочь. Каталы проявили должное милосердие и дали ему денег, чтобы он смог добраться обратно на поезде. Валентину было по-настоящему жаль этого простоватого, работящего деревенского парня. Но всё, что он мог сделать для него, это занять денег и помочь отправить посылки с подарками, которые тот не довёз своим родственникам.
//-- * * * --//
   Приехали поздно вечером. Вышли на перрон. Морозный, совсем не осенний воздух. На землю, кружась, ложился снег. Валентин зябко поежился в своей легкой куртке и пожалел, что зимнюю одежду отправил багажом – по такой погоде она пришлась бы очень кстати. Седого встречали жена и дочь, майора с лейтенантом солдат-водитель из части. Отдав по уставу честь, он взял чемоданы офицеров и понес их к машине, припаркованной у вокзала. Майор, обращаясь к Валентину, спросил:
   – Похоже, тебя никто не встречает?
   – Хуже, – отшутился Валентин, – меня даже не ждут.
   – Ну, как говорится, долг платежом красен. Поехали с нами, довезём куда надо, – сказал Майор.
   Почувствовалось, что это был уже не просто сосед по купе, а армейский офицер, чье решение не обсуждается. Сели в уазик и поехали по адресу, который был у Валентина в записной книжке. Как оказалось, это был почти центр города. Подъехали прямо к подъезду. Валентин поблагодарил за услугу, взял сумку и вышел из машины. Вместе с ним вышел и Алексей, – так звали лейтенанта. Он спросил, какая ему нужна квартира и, посмотрев на окна, сказал, что это шестой этаж, но что свет в этой квартире не горит.
   – Твои родственники, вероятно, уже отдыхают, – сделал он своё заключение.
   Валентин сказал, что ничего страшного, он достучится. Алексей достал блокнот, что-то написал, вырвал листок и протянул его Валентину:
   – Если что-то не так – позвони. Телефон-автомат прямо за домом, – сказал он.
   Затем попрощался, и они уехали.
//-- * * * --//
   Валентин поднялся на шестой этаж, подошел к нужной ему двери. Дерматиновая обивка местами порвана и оттуда торчала серая от пыли вата. Вместо звонка – два оголенных на концах провода. На стук долго не открывали, затем за дверью послышались нетвёрдые шаркающие шаги.
   – Кто там? – спросил чей-то сипловатый голос.
   Валентин назвал себя. С замком тоже было не всё в порядке. Наконец дверь открылась.
   – Валентин, какими судьбами?! – неподдельно радостно удивился Семён Васильевич, муж Тамары, которая приходилась Валентину двоюродной сестрой.
   – Да так, мимо проходил, – пошутил Валентин.
   Семён Васильевич, добрейший по своей природе человек, понял всю неуместность своего вопроса.
   – Проходи-проходи, Валентин, потом все разговоры, потом, – словно извинялся он.
   Они вошли в квартиру, а из спальни, запахнувшись в халат, уже спешила Тамара. Валентин не видел их лет семь, и с трудом узнавал в сильно поседевшем, ссутулившемся, с обвисшими плечами и одутловатым лицом того Семёна Васильевича, которого знал. Он помнил его высоким, с гордой осанкой и густой шапкой чёрных, отливающихся смолью кудрявых волос, на которого на улице засматривались женщины. Да и они – женщины, тоже были слабым звеном в его жизни, чем немало крови попортил он своей жене Тамаре. Тамара за это время тоже заметно сдала. Синева под глазами, бледное лицо и запах спиртного, когда она, приветствуя, обняла его, говорили сами за себя. Валентин рассчитывал пробыть у них с неделю, пока как-то не устроится в этом городе. Но они предоставили в его распоряжение пустующую комнату и предложили хотя бы первые два-три месяца пожить у них.
   Семен Васильевич и Тамара когда-то жили в городе, что находится недалеко от столицы, всего в часе езды на электричке. Тамара работала директором большого продуктового магазина. Времена тотального дефицита. Хорошо жить хотели все и, как говорил известный юморист, в городе она была уважаемый человек, и они жили на широкую ногу. Внеплановая ревизия вскрыла серьезную недостачу. Суда ей удалось избежать лишь благодаря высоким покровителям. И как раз к концу всех этих событий Семён Васильевич – один из ведущих инженеров строительного треста – получил предложение ехать на стройку века, на хорошую должность с приличной зарплатой и гарантированным благоустроенным жильем. Долго они не раздумывали и через месяц были уже на севере. Тамара без особых проблем устроилась работать директором местного рынка, но что-то надломилось в ней, и если раньше, на многочисленных банкетах и торжествах, куда её неизменно приглашали, она позволяла себе лишь немного хорошего вина, то теперь в вине, причем уже любого качества, она искала решение всех своих проблем. Понятно, что с должности директора рынка ей предложили уйти, потом было ещё пару мест, с которых тоже пришлось уволиться. Теперь она работала кладовщиком на складе ЖКХ. Но и там, как впоследствии узнал Валентин, её положение было уже довольно шатким. Семён Васильевич, человек интеллигентный не только поведением, был наделён этим самой природой. Был он добр и широк душою, честен, необыкновенно трудолюбив; надежный друг – друзья вполне могли положиться на него, начальство доверяло. Его излишняя влюбчивость нисколько не умаляла его положительных качеств, скорее наоборот – придавала ему некий романтический шарм. И, хотя в последние годы он стал чаще, нежели он делал это ранее, заглядывать в рюмку, на его работе это никак не отразилось – его ценили и уважали по-прежнему.
   Тамара на скорую руку приготовила поздний ужин. Семён Васильевич достал из холодильника початую бутылку и налил две небольшие стопки. Валентин обратил внимание на этикетку бутылки.
   – Спирт, питьевой, – перехватил его взгляд Семён Васильевич. – Его тут много, север как-никак.
   Валентин хватил спирта, не запивая. Он был рад встрече, но было грустно, что он не застал их такими, какими помнил – жизнерадостными, весёлыми, шагавшими по жизни легко и с открытой душой. Было печально еще и от того, что он понимал – если в их жизни что-то не поменяется, продержаться так они смогут недолго. Особенно – Тамара. Ему вспомнилось, как однажды его окликнула женщина; одна из тех, мимо которых всегда стараешься пройти быстрее. Он обернулся.
   – Валентин, здравствуй… – обратилось к нему это трясущееся создание.
   – Здравствуй, – ответил Валентин, пытаясь угадать в ней какие-нибудь знакомые черты, но – тщетно.
   – Ты меня не узнаёшь?
   – Нет. – Пожал Валентин плечами.
   – Я Наташа, сестра Кристины… Помнишь? Мы к тебе с ней в гости приходили.
   – О Боже!
   Он узнал её. Нет, лучше бы она не останавливала его, и он прошёл мимо, оставив в душе образ той интересной, смуглой, стройной женщины с дерзким взглядом зелёных глаз, которая нравилась ему куда больше, чем её сестра – Кристина, с которой он тогда встречался.
   – У тебя есть деньги? – она спросила со страхом, уже привыкнув сталкиваться с грубостью и упреками.
   Валентин достал из бумажника пару купюр и протянул ей. Она почти выхватила их дрожащей рукой, и деньги тут же исчезли в недрах её замызганного пальто. Наспех попрощавшись, заспешила в сторону гастронома…
//-- * * * --//
   Город, красиво вписавшийся в ландшафт долины северной реки с бурливыми каменистыми перекатами, протекающей между двумя густо поросшими березняком и лиственницами сопками, был небольшой, но сильно отличался от тех маленьких провинциальных городков, которые Валентину доводилось видеть ранее. Отличался он своей молодостью, современной планировкой и особым биоритмом, присущим его жителям, которые, в большинстве своём, были романтиками и первопроходцами. Здесь ещё не сформировались преступные кланы и не имели веса уголовные авторитеты, потому что совсем рядом было то время, когда вместо этого города стоял глухой, мало кому известный таёжный посёлок. Жители которого, даже надолго уходя в тайгу, лишь подпирали дверь палкой в знак того, что дома никого нет. И однажды, возвращаясь, домой поздно ночью, на безлюдном и слабо освещенном мосту он встретил молоденькую девушку в дорогой шубе и красивой песцовой шапке. «Непуганый заповедник», – подумал Валентин. В городе, из которого он приехал, столь поздняя прогулка в таком пустынном месте, да ещё и в таком «прикиде», могла закончиться для неё весьма печально.
   Валентину не потребовалось много времени, чтобы найти работу и уже через неделю он устроился на одно из деревообрабатывающих предприятий.
//-- * * * --//
   Прошло две недели. Раз вечером в дверь квартиры постучали. Семён Васильевич и Тамара были в гостях, Валентин открыл дверь, думая, что это кто-то из их знакомых, но неожиданно для себя увидел улыбающегося Алексея. Он пригласил того в квартиру.
   – Ну, здравствуй, гроза шулеров и всех прочих катал! – сказал Алексей, протягивая руку.
   – Привет, рад видеть! – Ответил Валентин на рукопожатие.
   – Надолго здесь? – Алексей окинул взглядом порванные обои прихожей.
   – Как придётся.
   Алексей сказал, что он не в гости, а по делу, и чтобы Валентин быстро собирался, так как он со своей девушкой приглашают его в ресторан, и что внизу их ждет такси.
   – Да что мне собираться – только подпоясаться, – пошутил Валентин.
   Они спустились вниз. Алексей открыл заднюю дверь такси и жестом пригласил Валентина. На заднем сиденье тот увидел девушку Алексея.
   – Валентин, – представил его Алексей девушке, лишь только он сел в автомобиль.
   – Людмила. – Девушка протянула руку.
   – Валентин, – теперь уже сам представился Валентин, осторожно пожимая её нежную руку.
   Даже в сумрачном салоне такси было видно, что она необыкновенно красива, и что у неё огромные глаза.
   – Хороший выбор, – наклонившись к Алексею, который сел рядом с водителем, шепнул Валентин, когда машина тронулась с места. Алексей улыбнулся и, соглашаясь, кивнул.
//-- * * * --//
   Ресторан был почему-то на окраине города. Сели за столик. Алексей сделал заказ. Заиграла музыка. В ресторанах Валентину больше всего нравился подбор песен, которые там исполнялись. И бывало, что, проходя вечером мимо какого-нибудь ресторана, он слышал музыку и заходил; и случалось, что на последний червонец делал скромный заказ, чтобы послушать песни. От этих песен на душе становилось легче, и жизнь казалась веселее. Когда принесли заказ, и Алексей разлил шампанское по фужерам, Валентин спросил, по какому поводу они здесь. Алексей наигранно торжественно сказал, что сегодня они с Людмилой подали заявление в загс, и сей вечер посвящается этому столь важному для них событию.
   – Совет вам, да любовь! – Валентин приподнял фужер и предложил за это выпить.
   Людмила добавила, что надо выпить ещё и за знакомство, и поведала, что Алексей посвятил её во все подробности случившегося в поезде.
   – Не стоит вспоминать, не то аппетит пропадёт. – И Валентин предложил выпить за этот чудесный вечер вообще.
   Когда публика в ресторане разогрелась от спиртного и музыки, из-за соседнего столика встал высокий худощавый парень в сером костюме, белой рубашке и ярко красном галстуке. Он подошёл к их столику и, пытаясь выглядеть галантно, пригласил Людмилу на танец. Она вопросительно глянула на Алексея и тот, повернувшись к незнакомцу, вежливо сказал:
   – Извини, друг, но она сегодня не танцует.
   За этой сценой внимательно наблюдали друзья парня, посему отказ тот посчитал за личное оскорбление. Парень вернулся к своему столику, оттуда послышался громкий смех и затем он сказал:
   – Я-то пошутил, а вот эта гусеница с глазами и впрямь что-то подумала.
   Сказано было слишком громко, притвориться, что не слышали, было нельзя. И, чтобы достойно продолжить вечер в ресторане, оставалась только одна возможность, – сделать так, чтобы этот Длинный извинился перед Людмилой. Это понимали все. Людмила тревожно схватила Алексея за руку, но Валентин уже встал. Он подошёл к соседнему столику и тронул Длинного за плечо. Тот полуобернулся к нему, картинно облокотившись на спинку стула.
   – Пойдем, покурим? – пригласил его Валентин. Предложение было тривиальным и, конечно же, Длинный понимал, что его зовут не просто покурить.
   – Не курю, – ответил он.
   – Ну, тогда пойдем, поговорим.
   – С удовольствием. – И Длинный встал из-за стола.
   Было ясно, что извиняться он не будет, и стратегия действия, особо не обременённая честными правилами, пришла на ум Валентину сразу. Пропустив Длинного вперед, он пошёл следом за ним. Краем глаза заметил, что Алексей встал из-за стола. Услышал, что и друзья Длинного загромыхали стульями, вставая.
   Они прошли мимо гардероба, и вышли на улицу. За углом виднелась большая, расчищенная от снега и освещаемая фонарём площадка. Длинный не ожидая подвоха, уверенно шёл впереди к этой площадке и, немного не доходя до её края, за которым сразу же возвышался сугроб, повернувшись, остановился. Валентин без разговора, на который, скорее всего, был настроен Длинный, ударил его в подбородок. Длинный, раскинув руки, медленно завалился в сугроб. Сзади послышался топот и предупреждающий крик Алексея. Валентин обернулся и, охнув, сам повалился на землю от сильного удара ногой в живот. Рядом послышался звук удара и чьей-то лязгающей челюсти, и тут же кто-то упал рядом с Валентином, юзом протащился по земле, но быстро поднялся и убежал. Алексей подал руку и помог Валентину встать, а из сугроба, матерясь, вылезал Длинный. Алексей подошёл к нему и коротким ударом отправил обратно. Метрах в двадцати, боясь подойти, стояли друзья Длинного. Один из них держался рукой за челюсть. Алексей крикнул им, чтобы они помогли своему товарищу, и те робко направились к сугробу, где уже опять подавал признаки жизни их друг.
   У гардероба, с одеждой в руках, их ждала Людмила. Когда выходили из ресторана, в стороне увидели Длинного. Он стоял, прижав комок снега к лицу, рядом стояли и курили его друзья. Вечер действительно был испорчен бесповоротно. Алексей принял решение – продолжить его, только уже сменив тему, и предложил поехать к их старому знакомому – Майору, и у него отметить победу над злодеями. Жена Майора ещё не переехала к нему из столицы, и он холостяковал в офицерской гостинице. Посидели у него, затем тормознули частный автомобиль и все вместе поехали в рабочий посёлок, что был неподалёку от города. Там, в двухкомнатном коттедже, жили подруги Людмилы, с которыми она, после окончания строительного вуза, приехала по распределению из далёкой Белоруссии. По дороге заехали в офицерское кафе и купили несколько бутылок водки. Девушки почти сразу же ушли спать, а Майор, Алексей и Валентин пили почти до утра.
//-- * * * --//
   В город возвращались на такси. «Ну и что, что уехал в другой город. Другие люди, даже климат – и тот другой, а всё осталось по-прежнему. От смены сцены и декораций ничего не изменилось», – гнетущие мысли в тяжёлой от похмелья голове ворочались, как глыбы. Он прекрасно понимал, что то, что произошло вчера, для него в этом городе всего лишь начало. В последнее время он стал часто ловить себя на мысли, что за последний год его жизнь сильно поменялась. И если раньше она давалась ему легко, и друзья считали его везунчиком, то сейчас получалось так, что даже какие-то мелочи, на которые он прежде не обратил бы никакого внимания, стали оборачиваться для него серьёзными неприятностями. Он как будто притягивал их к себе. И подспудно стал винить себя в том, в чём виноват не был; считал даже, что шулер в их купе зашёл только потому, что он ехал в этом купе, и то, что произошло вчера вечером в ресторане, произошло только потому, что с Алексеем и Людмилой был там он. Его не покидало чувство, что он как вол, впряжённый в тяжёлый воз, который называется жизнь, медленно, с фатальным смирением, двигается к какому-то роковому финалу.
   Вскоре воинскую часть, где служили Алексей и Майор, перевели в другой город. Людмила поехала с Алексеем. Через месяц они прислали приглашение на свадьбу. Валентин отправил поздравительную телеграмму, но на свадьбу не поехал, и где-то в глубине души был даже рад, что они уехали. И, значит, ограждены от неприятностей, которые могли бы прийти в их жизнь через него. Хотя, конечно же, он очень хотел иметь таких друзей как они…
//-- * * * --//
   Наступила настоящая северная зима. По утрам морозный туман. Дым и копоть многочисленных котельных. Низкое, даже в полдень, солнце. Стылые от холода деревья. Ясные, звенящие морозом ночи. Романтика севера. Знакомые с работы долго уговаривали его пойти на вечеринку, которую организовали в рабочем общежитии. В большой комнате на десять коек собралось человек пятнадцать. Отмечали чей-то день рождения. Многих он не знал и, как это обычно принято, когда собирается большая компания, никто никого ни с кем не знакомил. Все знакомились друг с другом сами. Вечеринка только началась, когда в комнату без стука вошли двое. В одном из них Валентин узнал Длинного. Он обратился к сидящему рядом и, кивнув в сторону Длинного, спросил, кто это.
   – Да это ж местный, Санька Морпех, – ответил тот.
   – Год назад с армии вернулся, в морской пехоте служил.
   Длинный сел напротив и, посмотрев на Валентина, сказал, что они вроде где-то встречались. Валентину не хотелось врать или ещё как-то изворачиваться, типа, мол, земля большая, может, где и встречались… Хотя от того, что должно было произойти сейчас, стало тошно.
   – Встречались. Забыл, что ли, как в сугробе кувыркался? – сказал без злобы, без бахвальства.
   – Ах, так это ты, гад!
   И Длинный бросился на него.
   Их растащили. Длинный вырывался, матерился и грозился убить. Валентин взял полушубок, шапку, вышел из комнаты и, одеваясь на ходу в коридоре общежития, направился к выходу. Клеймя себя последними словами за то, что оказался здесь, он шёл по заснеженной дороге и уже отошёл метров на сто, как услышал сзади чей-то крик. Он обернулся. От общежития, догоняя, за ним бежал Длинный. В руках у него был загнутый на конце железный прут – кочерга, которую Валентин видел в коридоре общежития. Хотя в общежитии и были батареи, подключенные к городской системе отопления, но в комнате вахты была ещё и печь. Одним боком печь выходила в коридор, и к нему-то и была прислонена эта самая самодельная кочерга. И с ней-то, как с винтовкой наперевес, его сейчас и догонял Длинный. Убегать, когда тебя догоняют с такой железякой, было бы безумием. Тем более что нечто похожее у него в жизни уже было. Ещё будучи семнадцатилетним парнишкой зимним вечером после кино он провожал девушку домой в один не очень-то безопасный район. На обратном пути, возле водонапорной колонки, его дожидался Зуб. Репутация у Зуба была для этого района безупречная. Неоконченная восьмилетка, малолетняя зона, безбашенный нрав, в общем – полный набор. И он был на два года старше Валентина. А сейчас с ним было явно что-то не в порядке. Остекленевшие глаза и дикая ухмылка говорили, что он не просто пьян. Из-за пазухи телогрейки Зуб потянул что-то тяжёлое, блеснувшее в свете уличного фонаря тусклым металлом… Сомнений не осталось – это был ружейный обрез. И тогда Валентин изо всей силы, на которую только был способен, ударил его. Зуб грохнулся на намерзший возле колонки лёд, а Валентин побежал вниз по улице. Улица сворачивала на другую – главную. Валентин бежал только с одной мыслью – поскорее добежать до поворота. И когда он был уже совсем рядом, сзади один за другим громыхнули два выстрела, и было слышно, как дробь дважды хлестанула по дощатому забору, который тянулся вдоль дороги. В тот момент Валентин ничего не почувствовал, но когда пришёл домой, то увидел в полушубке три маленькие дырочки, а с другой стороны нащупал дробинки, которые, пробив дубленую кожу, застряли в густой овечьей шерсти, не причинив ему никакого вреда. Уже будучи в армии он узнал, что нельзя убегать, оставляя за спиной вооружённого противника. И тогда же, когда служил, ему написали, что Зуба убили ножом; убили случайно, просто с кем-то перепутали.
   Сейчас Валентин точно знал, что бежать нельзя. Он был один, рядом не было Алексея, кандидата в мастера спорта по боксу в среднем весе. Он был один, и надо было что-то предпринимать. Как всегда в экстремальных ситуациях, которые случались в его жизни, всё стало происходить, словно в замедленном кино. Валентин как можно твёрже установил ноги и стал ждать. Длинный подбежал, остановился и, размахнувшись, поднял над головой прут. И в тот самый момент, когда удар должен был обрушиться на Валентина, он сделал шаг вперёд, выставив перед собой правую руку так, чтобы принять на неё удар по касательной. И сделал перехват: пропустил прут под мышку, и выдернул его из рук не ожидавшего такого поворота, и потому несколько оторопевшего противника. Затем, перехватив прут, ударил Длинного загнутым концом по голове. Удар получился не сильным, потому что в этот момент Валентин поскользнулся, и сам едва удержался на ногах. Но даже от этого удара Длинный заорал так, что Валентину показалось, будто стоявшие у дороги промерзшие лиственницы покачнулись. Этот приём так и назывался: «перехват», и его, как и другие основные приёмы самообороны, доводили до глянца на просторном чердаке казармы, переоборудованном в спортзал в танковом полку, где он служил. И в крайней ситуации он воспроизвел его больше автоматически, чем осмысленно – то, чему его когда-то учил командир роты, которому тогда было столько же лет, сколько ему сейчас.
   Что-то тёплое стало заливать левый глаз. Валентин дотронулся до брови и ощутил резкую боль, загнутый конец прута всё-таки задел его. Длинный сидел на дороге и, обхватив голову руками, стонал. Со стороны общежития бежали люди. Валентин отбросил прут и, зажав носовым платком бровь, пошёл в сторону города. С каждым шагом боль становилась всё сильнее и сильнее. Он дошёл до какого-то предприятия и постучал в окно, в котором горел свет. Дверь открыла сторож – молодая женщина лет тридцати пяти. Увидев его, она охнула: кровь была на лице, руках, рубашке и воротнике полушубка. Носовой платок был насквозь пропитан кровью. Скорая приехала не сразу. У него уже болела не только бровь – казалось, что свинцом налита вся голова. Его отвезли в больницу, промыли и зашили рану, сделали необходимые уколы и отвезли на машине домой. Он открыл дверь своим ключом, чтобы не пугать родственников сразу же прошёл в ванную и, как мог, привёл себя в порядок. Затем зашёл в комнату и лёг на нерасправленную постель. У него не было злости ни на ребят, которые уговорили его идти на эту вечеринку, ни на Длинного. Злость была только на самого себя.
//-- * * * --//
   Ему очень не хватало Риты. Сначала он заказывал получасовые телефонные переговоры и просил её приехать. Рита, как всегда, приводила веские аргументы, почему она не может этого сделать. Но он всё равно мечтал, что скоро они будут вместе. Шло время. Стали реже приходить письма, реже стали телефонные разговоры. Через полгода Рита прислала письмо, просила простить и добавляла, что она верит в судьбу и точно знает, что вместе им не быть. Он сидел в курилке и держал перед собой её письмо. С ним происходило что-то очень похожее на то, что происходило на вокзале возле аптечного киоска, когда он прощался с ней. И ещё было чувство, что он своими руками разрушил своё счастье…
//-- * * * --//
   Жить приходилось учиться заново. В этой жизни всё было не так, как в той – до травмы. Да и сама жизнь превратилась в один сплошной барьер, который приходилось преодолевать ежедневно. Самые простые вещи, которые раньше не предоставляли никакого труда, сейчас стали большой проблемой. Лиза приносила из библиотеки много книг. Валентин читал запоем, находя в чужих судьбах отвлечение от своей. Так продолжалось до весны. Дни были похожи один на другой, и вновь без смысла и надежды. Он просыпался утром, чтобы заснуть вечером. Иногда его наполнял поток оптимизма, вновь появлялись желание жить и какое-то время он опять усиленно занимался, Но надежда, которая долго не осуществляется, убивает веру. И он снова целыми днями лежал на спине и, почти не моргая, смотрел в потолок. Весной им сказали, что дом, в котором они живут, находится в районе, отведенном под новостройки. И, так как он подлежал сносу, им выделили двухкомнатную квартиру в новом девятиэтажном доме. Благоустроенная квартира решила множество его проблем. Светлая, уютная комната, кровать возле большого окна, в которое почти весь день светило солнце – всё это стимулировало желание жить. Он забросил книги и стал заниматься с удвоенной нагрузкой. Кровать специально сделали очень низкой. Он сползал на ковёр и пытался ползти. Это было трудно. С трудом он доползал до стены и, переворачиваясь с бока на бок, перекатывался к другой стене и затем обратно. И часто, придя с работы, Лиза находила его сидящим на полу, совершенно обессилевшего, с разбитыми в кровь коленками и локтями, но довольного и улыбающегося.
   Он где-то прочитал, что жизнь – это движение. И двигался, двигался, двигался…
//-- * * * --//
   Приходу Георгия – мужика лет сорока с его прежней работы, он несколько удивился, так как знаком с ним был мало; так, «здравствуй» при встрече – не больше. В руке у Георгия был кейс, и от ребят Валентин слышал, что в кейсе он носит толстенную книгу – Библию. И что на её зелёной обложке – тиснёный серебром крест.
   – Христос воскрес! – как-то странно поздоровался Георгий.
   Валентин знал, что так привечают друг друга на Пасху, но это был обычный будничный день.
   – Здравствуй Георгий, проходи, – пригласил его Валентин.
   Георгий сел на стул возле кровати и аккуратно, словно там была какая-то очень хрупкая вещь, поставил кейс на пол.
   – Ты что выпил, дни путаешь? – спросил Валентин.
   – Нет, – ответил Георгий и посмотрел на него каким-то странным, светящимся взглядом. «Ну, тогда обкурился», – подумал Валентин, хотя слышал, что Георгий вообще не пьет и даже не курит и, уж тем более – коноплю.
   – А здороваюсь я так потому, что Христос воскрес для меня в каждом дне моей жизни, и только Его воскресеньем я жив, – пояснил он своё приветствие.
   «Началось, – подумал Валентин, – после такого вступления в самый раз бухнуться на колени и начать долбиться головой о пол…»
   Но делать этого Георгий не стал и на религиозные темы больше не говорил. Поговорили, как это водится, о работе; а о чём ещё говорить малознакомым людям, которые знают друг друга лишь по работе на одном производстве? Георгий спросил о здоровье. Валентин ответил, что здоровье – оно либо есть, либо его нет. Георгий с этим согласился и сказал, что тоже болел астмой и был инвалидом второй группы, но съездил в Ленинград и там один верующий старец помолился за него, и с тех пор он здоров.
   – Это он на тебя силой своего биополя воздействовал,
   – блеснул знаниями в этой области Валентин.
   – Да нет, – как-то по особенному, благостно произнёс Алексей, – это не биополе, это Христос во мне воскрес.
//-- * * * --//
   Валентин часто вспоминал свою бабушку – единственного человека, кто до этого разговаривал с ним о Боге. Она была мусульманкой и строго держалась предписаний своей веры: не ела свинины, не знала вкуса вина, молилась пять раз в день и соблюдала Священный Рамадан, – в определённый месяц в году не ела днём, а только раз ночью, ещё до восхода солнца. Умерла она в возрасте около ста лет. В детстве, в дни её поста, проснувшись и увидев на кухне свет, он, преодолевая крепкий детский сон, шёл к ней. Бабушка его визитам была рада и всегда угощала чем-нибудь вкусным: во-первых, потому, что она очень любила его, а во-вторых, считала это приобщением к вере. А Валентин исправно кушал днём и вставал трапезничать вместе с бабушкой ночью. Когда в семье делали пельмени, то для бабушки готовили отдельно – без свинины, и варила она их себе тоже в отдельной кастрюле. И однажды маленький Валентин, выждав время, когда она отлучилась, бросил в её кастрюлю несколько пельменей с общего стола. Свинину бабушка распознала сразу же. И сказала, что её греха в том, что она съела запретное, нет, так как сделала она это по незнанию. А вот Валентин своим поступком прогневил Аллаха. Валентин представлял Аллаха таким же, как бабайку, которым его пугали, когда он себя плохо вёл, и очень переживал, что этот самый Аллах на него рассердился. Ещё Валентин знал, что бабушка не любит, когда крестятся, и когда обижался на неё, демонстративно крестился, сложив пальцы в щепоть, – как это он видел, делали нищие на базаре, когда им подавали милостыню. Бабушка воспринимала это как личное оскорбление, и целый день старалась не замечать его. Но долго в состоянии войны быть не могла, и вечером открывала свой заветный сундучок и угощала его шоколадными конфетами. Бабушка жила праведной жизнью и его наставляла тому же. Она учила делать людям добро и даже к животным относится с состраданием, потому что, – объясняла она, они всё понимают, только что говорить не могут. И, наверное, много плохого в жизни он не сделал лишь благодаря её наставлениям, которые с самого детства запомнил на всю жизнь. Уже гораздо позже был ещё один случай, связанный с религиозным переживаниями. Однажды, изрядно поднабравшись в небольшом уличном кафе, он и его друзья затянули «Боже, царя храни». А так, как на дворе был расцвет коммунистической власти, то их никто не поддержал, а вызвали милицию. На этом его тогдашние попытки поисков Бога закончились.
//-- * * * --//
   Перед тем, как уйти, Георгий положил кейс на стул и открыл. И Валентин действительно увидел большую толстую книгу и тиснённый серебром крест на её зеленой обложке. Георгий достал из кейса несколько соединённых скрепкой листков и протянул ему.
   – На, прочитай, время у тебя сейчас есть. Раньше бы не дал, потому как впустую было бы, а сейчас, может, и задумаешься над чем.
   Валентин добросовестно, хотя и с трудом, прочитал одну страницу. Это был печатный текст публичного выступления человека, который называл себя как-то странно – братец Иоанн-Трезвенник. Хотя то, что он говорил, было вполне понятным. Критика пьянства – это было модно, и с подобными нравоучениями выступали все, кому не лень. И зачастую критикующие сами были подвержены влиянию зелёного змия гораздо больше чем слушающие их. Валентин не мог понять одного: какое отношение имеет к этому Бог, и почему Он против пьянства, когда Валентин сам как-то видел на улице вдрабадан пьяного попа. А его приятель даже в вытрезвителе повстречал служителя культа в полном облачении: в рясе и с крестом на груди, который отнюдь не проповедовал, а был наравне с другими рядовыми грешниками – вытрезвлялся. Поэтому он отложил листки в сторону, и когда Георгий зашел к нему вновь, вернул их, честно признавшись, что ничего не понял.
   – А это бес в тебе сидит, и разум затмевает, дабы ты не понял, чему братец учит, – как-то уж очень по религиозному отреагировал на это Георгий.
   «Ого, – подумал Валентин, – с такими средневековыми понятиями ему сейчас ничего не стоит устроить сожжение еретика вместе с его жилищем». Но вслух сказал:
   – Тебе, Георгий, виднее. Но больше мне ничего не оставляй – всё равно читать не стану.
//-- * * * --//
   Когда его выписывали из областной больницы, лечащий врач посоветовал сразу же по приезду, не откладывая в долгий ящик, добиваться путёвки в санаторий.
   – И чем быстрее ты это сделаешь, тем это будет лучше для тебя, – сказал он, в последний раз осматривая больного.
   Валентин так и поступил – как приехал, так сразу же и написал заявление в профсоюзную организацию, по месту своей работы. Но специализированных курортов для спинально больных по всей стране было от силы пять-шесть, не больше. А людей нуждающихся в лечении – сотни тысяч. Поэтому очереди иногда приходилось ждать годами. И, конечно же, санаторно-курортное лечение, с перерывом на такой огромный срок, не приносило особого эффекта. Но больные все равно стремились попасть на эти курорты, и не столько из-за лечения, сколько этим предоставлялась возможность покинуть замкнутое пространство четырех стен, в котором многие из них были вынуждены находиться всё своё время. Да к тому же это ещё подразумевало и общение с теми, рядом с кем они не чувствовали себя ущербными. Потому что все были в той или иной степени травмированы и почти все лишены возможности передвигаться самостоятельно. Да и сама даже смена обстановки – и та действовала благотворно. И получалось, что эти санатории кроме медицинской реабилитации выполняли и другую не менее важную функцию – реабилитацию психологическую.
//-- * * * --//
   И вот, не прошло и года, – а для получения подобной путёвки это был не такой-то уж и большой срок, как ему её вручили. На дворе в свои права вступил сентябрь. А на севере – это уже пожелтевшая тайга, холодные ночи и туманные, промозглые сыростью рассветы. Сопровождать его должен был кто-то с работы, и он попросил в профкоме, чтобы сопровождающим назначили Георгия. Лиза взяла на работе недельный отпуск и тоже поехала с ними. Добираться до санатория нужно было трое суток на поезде, с пересадкой на одной из крупных узловых станций. На время пересадки остановились в привокзальной гостинице. Валентина приходилось переносить на санитарных носилках и Лиза в этом, конечно же, не могла быть Георгию помощницей. За помощью приходилось обращаться к попутчикам, а то и вовсе к совершенно незнакомым им людям. И Валентин видел, какой душевной глубины народ живёт в его стране. Потому что не было случая, когда бы человек, к которому они обратились, оставив свои, пусть даже срочные дела, не помог им. И почти от каждого из них он слышал слова ободрения и поддержки. Не обошлось в пути и без приключений. Ещё в день отъезда Георгий ощущал лёгкое недомогание. По приезду же в город, где им надлежало сделать пересадку, он чувствовал себя уже совсем плохо. И как бы он ни не хотел, а вынужден был обратиться в медпункт. Там удивились: как он с такой высокой температурой, распухшими гландами и воспаленным до синевы горлом ещё вообще на ногах держится, и незамедлительно вызвали машину скорой помощи. И, невзирая ни на какие его доводы, отправили в больницу. Валентину же и Лизе сказали, что им придётся добираться без него, так как Георгия, даже в лучшем случае, выпишут только через неделю. Утром сесть в вагон им помогли вокзальные грузчики; от платы они отказались и, пожелав счастливого пути, вышли из купе. До отправления поезда оставалось всего лишь несколько минут, как в купе неожиданно вошёл Георгий. И он совсем не был похож на человека, которого накануне вечером, в полубессознательном состоянии, увезли в больницу на «скорой». Георгий был возбуждён, его глаза блестели.
   – Фу, – облегчённо выдохнул он, – успел-таки! – И, сев на полку, вытер платочком пот со лба.
   Из всех лекарств Георгий признавал только одно – молитву. Всякое другое он считал признаком жуткого маловерия, а то и вероотступничества, и весь остаток пути корил себя, что в медпункте поддался на уговоры медсестры и выпил какой-то микстуры и пару таблеток. Уже потом он рассказал, что в больнице по результатам обследования ему наутро назначили операцию. Всю ночь он провел на коленях в молитве, в каком-то воняющем хлоркой закутке. А утром забрал вещи из гардероба и сбежал из больницы за час до назначенной операции. Выглядел Георгий действительно совершенно здоровым.
//-- * * * --//
   Санаторий был расположен на берегу морского залива. Корпус, в котором ему предстояло пройти курс лечения, так и назывался – спинальное отделение. Это было массивное трёхэтажное здание с большим грузовым лифтом, специально предназначенным для перевозки людей в инвалидных колясках. В корпусе всё было сделано так, чтобы люди в колясках чувствовали себя удобно и комфортно. Валентина поселили на втором этаже, в светлой и просторной палате на троих. Окно палаты выходило на центральную аллею санатория. По сути, это было даже не окно, а большая стеклянная стена с выездом на широкий, длинною почти во всю стену, балкон, весь увитый диким виноградом.
//-- * * * --//
   Дверь в палату открылась без стука и с размахом, и в палату на коляске въехал крепкий парень с густой копной волос цвета спелой соломы. Сидел он в коляске как-то по-особенному лихо, так, что можно было подумать, что он сидит не в инвалидном кресле, а на лихом скакуне. Сильно толкнув колеса, он подкатил к кровати Валентина.
   – Здорово! – поприветствовал он Валентина и, протянув руку, представился: – Серёга. – Чего на улицу-то не выезжаешь, болеешь что-ли? – спросил он после того, как они познакомились.
   – Да я вот как-то всё больше лежу, – шуткой ответил Валентин.
   – А в кровати сидеть можешь?
   – Немного.
   – Тогда и в коляске сможешь, – подытожил Серёга.
   – Да у меня и коляски-то с собой нет, – сделал попытку уклониться от дальнейшего разговора на эту тему Валентин. Но отделаться от Серёги было не так-то просто.
   – Было бы желание, а коляску найдём, – сказал он и нажал кнопку вызова дежурной медсестры.
   В палату зашла медсестра и две няни, – так называли в отделении санитарок:
   – Почему его в коляску не сажаете? – Кивнул Сергей в сторону Валентина.
   – А он и не просил, – ответила одна из санитарок.
   – Он не знает, потому и не просил, а вы ему и не предлагали, потому что работать не хотите! – разошёлся Сергей. – Даже коляску не предложили!!
   Медсестра, видимо, знала суровый нрав Сергея, так как он бывал на этом курорте и раньше, поэтому тут же дала распоряжение санитаркам, чтобы они прикатили в палату коляску и помогли Валентину сесть.
   – Ты тут уши не развешивай, – стал наставлять Сергей Валентина, лишь только медсестра и нянечки вышли из палаты. – Тревожь их почаще, а то они к тебе в палату вообще заходить не будут. Что-то надо – жми на кнопарь, не стесняйся. Что-то не так – тоже жми, не робей, они за это деньги получают. Хочешь на улицу – зови, пусть помогут одеться и сесть, а не то проваляешься в палате весь заезд. В общем, держи себя правильно. Здесь хоть и не по понятиям живут, но лохов разводят – будь здоров!
   В любом, даже стихийно организовавшемся коллективе есть такие люди, как Сергей, который в их заезде был заводилой и душой всей колясочной братии, да и просто – добрым душевным хлопцем. Больные его уважали, а нянечки недолюбливали. Сергей не любил рассказывать, почему оказался в инвалидной коляске. Уже позже Валентин узнал, что он по пьянке сорвался со своего балкона, когда пытался перелезть на соседний, чтобы выйти из запертой женою квартиры. Квартира была на втором этаже. И в этом случае пословица, что Бог пьяных бережёт, себя не оправдала. Он упал спиной, прямо на кирпичный бордюр клумбы.
   Минут через десять в палате уже стояла коляска, а Валентин с помощью Сергея и нянечек натягивал на себя спортивный костюм. Чуть позже подошли ещё два парня, подрабатывающие в отделении грузчиками. Валентина подняли, и посадили в коляску. С непривычки сильно закружилась голова, в глазах потемнело, и он чуть не потерял сознание. Его вновь положили на кровать. Ещё через полчаса снова посадили, и он смог просидеть в коляске около часа. Весь другой день ушёл, чтобы научиться передвигаться на коляске по палате, и только на третий он смог выехать на улицу. Это был уже другой уровень жизни и совершенно другие ощущения. И всё, что показалось бы ему обычным раньше, до травмы – сорвать цветок, посидеть на поляне среди кустов и деревьев, покормить с руки белок, во множестве обитавших на высоких дуплистых деревьях вдоль дороги, ведущей к заливу – сейчас для него было наполнено глубоким смыслом и доставляло непомерную радость. И чем больше он углублялся в эти положительные, чувственные переживания, тем отраднее становилось у него на душе.
//-- * * * --//
   В палате кроме него лежало ещё двое. Одного из них, – мужчину лет пятидесяти, скуластого, смуглого, с тёмными чуть раскосыми глазами, все в шутку звали дядя Вова. Лет двадцать назад он работал в авиаохране лесов, парашютистом. Парашютный десант обычно выбрасывают для экстренного тушения только начинающихся очагов лесного пожара. Однажды, во время такого десантирования, у него не раскрылся парашют. Запасной не подвёл, но земля была уже слишком близко. От сильного удара у него случился компрессионный перелом позвоночника. Дядя Вова был оптимист и шутник – иногда он снимал с ноги вельветовый башмак, показывал абсолютно целый каблук и говорил, что эти башмаки он носит уже двадцать лет, а каблуки до сих пор как новые. И хотя юмор был несколько черноват, потому что в это время дядя Вова сидел в коляске, и все прекрасно понимали причину целостности его каблуков, но почему-то это работало, и все смеялись. Кроме Валентина и дяди Вовы в палате лежал офицер внутренних войск. Ранним утром, на мотоцикле с коляской, вместе со своим другом они ехали на рыбалку. Перед самым мотоциклом на узенькую, поросшую травой лесную дорогу неожиданно выскочила девочка лет десяти-двенадцати с корзиной грибов в руках. У Романа, так звали офицера, не оставалось другого выбора, кроме как резко свернуть в кювет. Мотоцикл опрокинулся, и коляска всей своей тяжестью придавила его. Девочка испугалась и убежала в лес. А Роман в свои двадцать четыре года стал инвалидом, на всю оставшуюся жизнь прикованным к инвалидной коляске.
//-- * * * --//
   Дни, указанные в путёвке, незаметно подошли к концу И приехавшие за ним Георгий и Лиза, в особенности же Лиза, были удивлены переменами, которые произошли с ним за столь, в общем-то, короткий срок. Валентин без труда сидел в коляске и даже побывал с ними на берегу залива, а ещё совсем недавно, чуть больше месяца назад, об этом он не мог даже и мечтать.
   Трое суток на поезде – и он вновь дома. В квартире всё оставалось по-прежнему, но что-то поменялось в нем самом. Он не мог объяснить это словами, это было нематериальное, едва уловимое. Но ощущения оставались ощущениями, а учиться жить приходилось продолжать и дальше. И каждый жизненный бастион нужно было завоёвывать ценой титанических усилий. Профсоюзный комитет выделил деньги на приобретение приличного импортного кресла-коляски, и теперь его главной задачей, которую он перед собой поставил – это было научиться самостоятельно садиться в неё. Ему приподняли кровать. Валентин садился на край кровати так, чтобы ноги касались пола. Одной рукой он опирался о матрас, другой о подлокотник коляски и, закусив губу, собрав воедино всю волю и силы, оттолкнувшись от кровати, пытался перенести себя в кресло. Но, прежде чем это стало у него получаться, он не раз падал на пол, снова забирался на кровать, отталкивался и опять падал. И часто из прокушенной губы на подбородок стекала кровь. Но однажды, после очередного рывка, от которого потемнело в глазах, он вдруг понял, что не летит на пол, а сидит в коляске; пускай и не посредине, как это положено, а с краю, но всё равно – это уже была настоящая победа. И вновь, придя с работы, Лиза находила его неимоверно усталым, но счастливым.
//-- * * * --//
   Валентин уже свободно передвигался по квартире на коляске. Но, наверное, это определенный жизненный закон, что с решением одних проблем неизменно приходят другие, более сложные. Заметно испортились отношения с Лизой. Ему было двадцать семь, ей – двадцать пять лет. И перед ними реально встала проблема: как жить дальше. Было понятно, что мечты о совместной и счастливой жизни разрушены, и произошло это не сейчас, а ещё тогда, в тот самый ясный осенний день на лесоповале. И, трезво взвешивая всё, он понимал, что Лиза не может, да и не должна жертвовать ради него собой, своими мечтами. Равно как и тем, что ещё может состояться как жена, как женщина, как мать рядом с другим мужчиной. Думать об этом было невыносимо больно и тяжело, но всё равно он понимал, что самое лучшее – это расстаться. Понимала это и Лиза.
//-- * * * --//
   В квартире перестала работать радиоточка, и Валентин вызвал мастера. Поломка была незначительной, и минут через десять радио заработало. Глеб, так звали мастера, был коммуникабелен, словоохотлив и у них оказались общие знакомые. Валентин дал ему денег, и тот с удовольствием сходил, купил водки. Пьянка продлилась до глубокой ночи. На следующий день Глеб пришёл опять, и вновь они пили чуть не до утра. Казалось, что проблема отношений с Лизой решилась сама собой. Её теперь словно не было вообще. Утром, когда она уходила на работу, он ещё спал, а когда приходила – был пьян. Вскоре жена ушла жить к матери. А в квартире стали собираться люди, для которых понятия таких слов как «бытие» и «выпивка» были равнозначны. Деньги вскоре закончились, и Валентин дал Глебу своё обручальное кольцо. Вырученных за него денег хватило ещё на пару дней. Затем он продал портативный магнитофон. Валентин часто засыпал прямо в коляске, уронив голову на стол, и те с кем он пил, только в том случае, если сами ещё держались на ногах, перетаскивали его на кровать. Иногда он падал с коляски и засыпал на полу кухни среди грязи и окурков. Говорили, что заходил какой-то молодой офицер, но Валентин был невменяем. Он оставил записку, а затем видели его на скамейке возле подъезда, где он, не пряча слез, плакал, а рядом сидела и успокаивала его красивая большеглазая женщина. В записке, которую оставили Алексей и Людмила, Валентин прочитал, что они были проездом в Ленинград, куда Алексея перевели служить, и очень хотели повидаться с ним. Они умоляли Валентина бросить пить и оставили свой новый адрес.
//-- * * * --//
   Однажды он проснулся среди ночи, в комнате отвратительно пахло горелой ватой. На одеяле увидел прогоревшую от выпавшей из рук сигареты дырку размером с пятикопеечную монету. Вата уже не тлела, а сама дыра и одеяло вокруг неё были мокрыми. На прикроватной тумбочке стояла иконка. Но отупевшие от запоя мозги не могли как-то осмысленно реагировать на происходящее. Следующий день ничем не отличался от других. И, вновь проснувшись ночью, он увидел на тумбочке уже не одну, а две иконки. К вечеру Валентин как всегда напился и опять проснулся ночью. На тумбочке, прислоненная к стене, стояла большая икона, а рядом с ней – тоненькая, наполовину сгоревшая и уже потушенная свечка. На следующий день Валентин не смог пить: он подносил к губам стакан с водкой, но горло, не давая сделать и глотка, перехватывали спазмы. Так закончился месячный запой, один из самых продолжительных в его жизни. Поздно вечером пришёл Георгий и был заметно рад, что Валентин во вменяемом состоянии. Три дня Валентин не ел, его мутило, тело покрывалось липким потом, бил озноб. Он с головой накрывался одеялом и временами проваливался в тревожный кратковременный сон. На третий день Георгий сварил рыбный суп. Валентин заставил себя съесть несколько ложек, но даже этого хватило, чтобы почувствовать тяжесть от еды. И, когда он лег отдохнуть, Георгий рассказал, что где-то с неделю назад, во сне, он отчетливо услышал чей-то голос, который сказал ему, чтобы он шёл к Валентину. И, проснувшись, он больше уже не смог заснуть. Он собрался и пошел пешком через весь город. Квартира стояла незапертая, и в ней воняло чем-то горелым. Он зашёл в комнату и увидел, как от одеяла Валентина поднимается к потолку и растекается по всей комнате едкий дым от тлеющей ваты. Алексей залил тлеющее место водой, помолился и, оставив на тумбочке икону, которую перед выходом из дома предусмотрительно положил в кейс, с которым он никогда не расставался, ушёл. И уже потом каждую ночь приходил, проведывал его. Георгий сказал, что Валентин смог бросил пить только благодаря Пресвятой Богородице, которая есть заступница всех грешников на Земле. И хотя всё, что говорил Георгий, Валентин посчитал за религиозную чушь, но в душе испытывал к нему чисто человеческую благодарность за то, что он позаботился о нём и не дал умереть позорной смертью алкаша.
//-- * * * --//
   Лиза вернулась, но взаимоотношения стали ещё хуже, и он решился на откровенный разговор. Предложил не тянуть, а развестись сейчас – пока отношения ещё более-менее сносные, чтобы сохранить друг о друге хоть что-то светлое. Суд вынес решение о разводе без всяких дополнительных разбирательств. Лизе было двадцать пять, и она ещё вполне могла устроить свою жизнь. Они некоторое время продолжали жить вместе, но это уже никак не отягощало его. Только иногда ловил себя на мысли, что ещё недавно ближе и роднее чем Лиза у него никого не было, а теперь они словно чужие и странно, что он об этом почти не сожалеет. Валентин бросил пить, и собутыльники, которыми он в последнее время обзавёлся, уже более не докучали ему. Зато Георгий стал приходить почти каждый вечер и за чаем рассказывал об Иоанне-Трезвеннике. И что раньше Иоанна-Трезвенника звали просто Иван; и что был он состоятельный купец, но получил откровение свыше относительно того, что всё земное тленно. Тотчас продал своё имение, деньги раздал нищим и стал проповедовать о покаянии, о грядущем суде и о Царстве Божьем. И в силу того, что он почитал других людей выше себя, уменьшительно называл себя не братом, а братцем. Он изобличал пьянство как основной источник зла, отвергая даже винное причастие, которое было в Православной Церкви, за что и был от неё отлучён. Георгий рассказывал, что через проповеди братца Иоанна преобразились жизни тысяч людей, и даже самые падшие поднимались к жизни благодаря братцу, и что люди любили его и шли за ним, а послушать его собирались огромные толпы. Сразу же после революции его арестовали и больше уже о нём никто не слышал. Но Георгий и другие последователи братца Иоанна свято верили, что он жив и незримо присутствует на Земле. Помимо Иоанна-Трезвенника Георгий рассказывал ещё и об Иисусе Христе. И Валентин готов был слушать бесконечно долго о деяниях братца Иоанна, если только Георгий при этом хоть немного рассказывал об Иисусе. В последнее время почему-то часто вспоминалось то Пасхальное воскресенье, когда избили Фёдора. И он стал напрямую увязывать эти два события
   – Пасхальное воскресение и день, когда вместе с дальней кромкой леса в его жизни перевернулось всё…
//-- * * * --//
   Советский Союз трещал по швам, но идеология общества всё ещё по-прежнему оставалась атеистической. Поэтому найти хорошую духовную литературу было невозможно. А книги, которые по просьбе Валентина знакомые приносили ему из библиотеки, говорили о христианстве вообще, но ничего про самого Иисуса Христа. Георгий же очень много знал про Иоанна-Трезвенника и совсем непонятно, по крайней мере для Валентина, говорил об Иисусе. По его словам выходило, что братец Иоанн и есть воскресший Иисус Христос. Такое объяснение Валентина не устраивало. У Георгия кроме Библии, которую он никому не давал и никогда с ней не расставался, был ещё и Новый Завет. И он как-то сказал, что Новый Завет и есть описание земной жизни Христа. И по просьбе Валентина пообещал принести книгу на следующий день. Ночью Валентину приснился Иисус – таким, каким он видел его на иконах: строгий, с поднятыми вверх двумя пальцами. Целый день он провёл в ожидании. Казалось, что стрелки часов стоят на месте и дню не будет конца. Наконец-то наступил вечер и пришёл Георгий. Из кейса он достал небольшую книжицу в мягком переплёте и протянул Валентину. Валентин еле дождался, когда Георгий уйдёт, лёг, включил светильник и открыл заветную книгу. Сюжет книги захватил его с самых первых страниц. Он как будто воочию видел голубя, спускающегося с неба на плечо Иисуса; видел выжженную солнцем пустыню и Иисуса Христа с потрескавшимися от зноя и жажды губами и словно наяву слышал его разговор с дьяволом. Текст Нового Завета не походил на тексты других прочитанных им книг. От чтения появилось лёгкое головокружение и ощущения покоя, словно в жаркий день лежишь в лодке в неге от ласкающих солнечных лучей, и тебя слегка покачивает на волнах. В Евангелии от Матфея он прочитал: «И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? Или как скажешь брату твоему: «Дай, я выну сучок из глаза твоего», а вот, в твоем глазе бревно?» Всё, что было написано в Новом Завете – это были словно огромные глыбы истины, которые Валентин всегда понимал где-то внутри себя, но никогда не мог выразить их словами. Сейчас же они складывались как части мозаики в одно цельное прекрасное произведение. В седьмой главе он прочитал о дереве, которое не приносит доброго плода и которое обязательно срубят, а затем бросят в огонь, потому что пользы от него всё равно нет. И почему-то стал думать, что это он и есть то самое дерево, не приносящее добрых плодов. И поэтому-то он и срублен, и всё, что с ним произошло и происходит сейчас и есть огонь, в который он брошен. Появилось знакомое чувство, будто что-то неумолимо сжимает горло и на глазах выступили слёзы, и уже никаким усилием воли нельзя было их сдержать. Он и не пытался. Из людей рядом никого не было, а Тот, Кто был сейчас рядом, не осуждал его и перед Ним стыдно не было… Бездна греха, скопившаяся в сердце за всю его жизнь, рвалась наружу слёзами покаяния. Его никто не учил, как нужно каяться и молиться. Но он знал, что нужно просить прощения у Иисуса Христа за всё, что он только мог вспомнить. Перед глазами появлялись лица тех людей, которых он когда-то обидел, обманул, кому сделал больно. Он как наяву видел парня в военной форме с прижатыми к лицу руками и кровь, медленно сочившуюся у него между пальцев. Заплаканную Риту на перроне вокзала. Фёдора, лежащего без сознания и двух бездомных псов, лижущих снег, пропитанный бурой кровью. Он видел, видел и видел, и казалось – этому не будет конца. Иногда это прекращалось, но потом возвращалось с новой силой. К утру он лежал с распухшим от слёз лицом, но с необъяснимым чувством свободы, радости и огромного приобретения того, что он подсознательно искал всю жизнь: высшего смысла, счастья и истины…
//-- * * * --//
   Намного позже он узнает, что это Бог пришел в его жизнь, взял на себя весь его грех, его вину и осуждение. И явил Самого Себя как единственный верный путь в этой сложной земной жизни…

Рассказы

Билет в один конец

   Автомобиль известной фирмы стремительно мчался по бетонному покрытию скоростной автомагистрали. Ровное урчание мощного мотора. Шелест толстых шин. Быстро сменяющиеся пейзажи. Нарушением здесь считается скорость ниже ста восьмидесяти километров в час. У хороших дорог и машин есть свой недостаток – совсем не чувствуешь скорости, укачивает и хочется спать. Но стоить задремать, как тотчас слетишь с магистрали. Хорошо, если угодишь в ловушку – пружинистое ограждение из толстой туго натянутой проволоки, а если перевернёшься – автомобиль всмятку и смерть: быстрая, неожиданная, лёгкая.
   На подъезде к городу знак, ограничивающий скорость. Нет поста дорожной службы, нет патрульных машин. Но скорость всё равно придётся сбавить – дорога контролируется радаром. И никто не остановит тебя, штраф за превышение скорости придёт вместе с другими счетами. Он отжал педаль, стрелка спидометра плавно двинулась назад и остановилась на отметке 100 км. Впереди на дороге девушка, она голосует, вытянув руку. «Какая-то сумасшедшая едет автостопом», – подумал он, прижимаясь к обочине. Девушка подошла к машине. Не слишком высокая, стройная, с короткой стрижкой каштановых волос, в обтягивающих джинсах и белой куртке, через плечо – дорожная сумка.
   – Привет, – поздоровалась она.
   – Привет, – ответил он.
   – В город?
   – Как видишь.
   – Не подбросишь?
   – Садись.
   Она обходит машину спереди, он нажимает кнопку на пульте управления, дверь открывается. Она садится, он трогает машину с места. Через несколько секунд на спидометре снова 100 км.
   – Хорошая машина, – говорит она.
   – Неплохая.
   – Последняя модель?
   – Да.
   Девушка провела пальцем по панели приборов.
   – Как в самолёте.
   Он пожал плечами.
   – Я не пилот.
   Она достала из сумки косметичку и подкрасила губы яркой красной помадой.
   – Ты проститутка?
   – Почему ты так решил?
   – Так вызывающе красят губы только они.
   – Не обязательно. Точно также, как высокие сапоги могут носить и порядочные женщины.
   – Разве проститутки непорядочны?
   – Ты, наверное, сутенер.
   – Нет. Просто, считаю что женщина, торгующая телом, не торгует своими чувствами, а значит – не совершает ничего противоправного. Закон рынка: есть спрос, есть и предложение.
   – Следовательно, в продажности женщин виновны мужчины?..
   – Виновен мир, в котором всё продаётся и покупается.
   – Теперь я знаю – кто ты.
   – Кто?
   – Рекламный агент.
   – Нет. Я горный инженер. – И взглянув на неё. – А ты одна из тех безумных, которые не ценят своей жизни, и чьи трупы находят под автобаном?
   Она усмехнулась.
   – Я наркоманка.
   – Извини, ничем не могу тебе помочь.
   – Можешь.
   – У меня нет наркотиков, и самое большее, что я когда-то делал, так это курил коноплю.
   – Я не курила даже конопли.
   – Тогда что тебя заводит?
   – Адреналин.
   – Что для этого сделать? Может, повернуть руль, и вместе испытаем чувство пьянящего полёта?
   – Если хочешь.
   – Нет, у меня еще не выплачен кредит за машину, да и без того куча долгов. Не хочу, чтобы люди сожалели о моей кончине лишь потому, что я не успел с ними расплатиться.
   – Долгов лучше не иметь, это проклятие.
   – Ты религиозна?
   – В детстве ходила в воскресную школу, потом в лютеранскую церковь, одно время даже пела в хоре.
   – Это как-то повлияло на твоё миропонимание?
   – Да, я стала ненавидеть верующих, потому что большего двоедушия, лжи и лицемерия я не встречала нигде.
   – Я думаю иначе.
   – Тебе нужно начать ходить в церковь.
   – Считаешь, что посещать церковь хуже, чем грешить?
   – Лучше откровенно грешить, чем лицемерно верить. По крайней мере, это честно перед людьми, собой и Богом.
   – Хм… Трудно не согласиться. Похоже, ты знаешь, о чём говоришь.
   – Ты живёшь в этом городе? – спросила она после небольшой паузы.
   – Да, а ты?
   – Нет, мой дом далеко отсюда.
   – Ты к кому-то едешь?
   – К тебе?
   – Ты точно ненормальная!
   – Я слышала это уже много раз.
   Они въехали в город. Вечерело. В высотных, безликих, похожих друг на друга домах засветились окна. Некоторое время они двигались по одной из оживленных улиц в плотном потоке автомобилей. По полосе экстренного движения, с включенными сиренами, их то и дело обгоняли машины скорой помощи и милиции.
   – Это молодой город? – спросила она.
   – Десять лет назад здесь была степь. Но недалеко отсюда, в горах нашли уран.
   – Но уран вреден!
   – Не вредней обычного каменного угля, опасен обогащённый уран.
   – Ты работаешь на руднике?
   – Да.
   – Я всегда думала, что на урановых рудниках работают только преступники.
   – Сказки тоталитарного режима. Мой дед и отец работали на уране, но никогда не преступали закон.
   Через минуту он свернул на одну из боковых улиц, узкой щелью разделявшую два ряда домов, и вскоре припарковался у одного из них.
   – Можешь переночевать у меня, я живу в двухблочном боксе.
   – У нас это всё ещё называют квартирой.
   – У нас – бокс.
   Скоростной лифт бесшумно и стремительно поднял их на верхний этаж. Он набрал код на массивной двери бокса, она плавно пошла в сторону и, мягко щёлкнув замком, закрылась, лишь только они вошли. Тотчас включился струящийся боковой свет.
   – Ванна, туалет. – Указал он рукой на двери из белого пластика.
   Через полчаса она вышла из ванной в лёгкой кофточке в узкую, чёрно-белую полоску и тёмной юбке, оставляющей открытой приятную округлость колен.
   – Присаживайся, пригласил он её за низенький столик, на котором уже были жареная, с аппетитной золотистой корочкой курица, спагетти в небольшой никелированной кастрюле, фрукты и вино в высокой бутылке тёмного стекла.
   – Вино сухое, терпкое, – сказал он, разливая его по бокалам.
   – Я люблю сладкое.
   – Извини, у меня только такое.
   Он положил ей в тарелку спагетти, кусок курицы, налил соус.
   – Ты очень внимателен.
   – Пустяки, мне это не трудно. Притом, я уже давно ни за кем не ухаживал. После ужина можешь устроиться на диване, белье в шкафу.
   – Ты и впрямь внимателен и добр, – сказала она.
   – Что мне ответить?
   – Можешь промолчать.
//-- * * * --//
   Он принял ванну и лёг в постель, блаженствуя, потянулся, всем телом ощущая прохладу белья. День, проведённый в пути, давал о себе знать, и стоило прикрыть веки, как перед глазами тотчас появлялся серый, бетонный цвет бесконечной дороги. Вспомнил про неё и улыбнулся: чудачка. Красивая чудачка с большими карими глазами, странная, как будто с другой планеты; есть в ней что-то притягивающее, волнующее. Она выглядит доступной и одновременно недосягаемой. Кажется, протяни руку и сорвёшь прекрасный цветок, а в глубине души страх, что цветок может оказаться колючкой розы…»
   Дверь в комнату открылась, и вошла она. На ней был белый, длинный халат из тонкого шёлка.
   – Ты боишься меня? – спросила она.
   – Нет.
   – Не бойся.
   – Почему ты решила, что я боюсь?
   – У тебя странный взгляд.
   – Тебе кажется.
   – Я лягу с тобой?
   И она, не дожидаясь ответа, скинула с плеч шёлк и, словно из морского пенного прибоя, шагнула к нему обнаженная. Она легла рядом и положила голову ему на плечо, её ноги коснулись его ног. От неё повеял одуряющий запах чистого женского тела. От этого запаха, её вида, желания голова закружилась. Она приподнялась на локте, их глаза встретились. Ему казалось, что это два бездонных омута, в которые он погружается всё глубже и глубже. Она наклонилась и поцеловала его в губы. Её прекрасное, с бархатистой кожей, чуткое, отвечающее на ласки тело возбуждало его. Она отдавалась ему, её страсть и желание не были притворны. И после бесчисленного количества раз он хотел её ещё и ещё, но тело уже не отвечало его желанию. Он покрыл её бедра множеством поцелуев, спускаясь всё ниже и ниже.
   – Не надо, – прошептала она и, обхватив его голову руками, нежно притянула к себе. Они слились в длинном поцелуе, и вновь безумное желание подчинило плоть.
   – Принести вина?
   – Да.
   Он принёс два до половины наполненных бокала. Она обмочила лишь губы.
   – У тебя было много женщин? – спросила она.
   – Много.
   – Ты их считал?
   – Мужчины иногда это делают.
   – И сколько их у тебя было?
   – Я промолчу.
   – Нет скажи.
   – А ты поверишь?
   – Да.
   – До того, как познакомился со своей будущей женой, сто восемнадцать.
   – Разве ты женат?
   – Уже нет.
   – Вы разошлись?
   – Да.
   – Вы разошлись потому, что перестали любить?
   – Я изменял ей.
   – Ты мог говорить, что не изменял, женщины верят в то, что хотят услышать.
   – Не захотел.
   – А потом у тебя были женщины?
   – Да.
   – Много?
   – Не считал.
   – Наверное, я у тебя сто тридцатая? Да, пусть буду сто тридцатая, мне нравиться это число…
   – Ты единственная.
   – То же самое ты говорил всем своим женщинам?..
   – Тебе первой.
   – Почему ты говоришь это только мне?
   – У меня было много женщин. Но ни одна из них не была девственницей.
   – Я тоже не девственница. Если, конечно, брать во внимание всех женщин, которые были у тебя, то я действительно чувствую себя девственницей. Но я не девственница. До тебя у меня был мужчина. Лишь один мужчина… Вернее, даже юноша. Это было давно, пять лет назад.
   – Мне было хорошо с тобой, очень хорошо, такого у меня никогда не было. И даже если у тебя были сотни мужчин, для меня ты – девственница.
   – Ты и правда любишь меня больше других?..
   – До тебя я не любил. Думал, что люблю, но не любил.
   – Следующей женщине ты скажешь то же самое?
   – У меня не будет другой женщины.
   – Будет.
   – Я хочу, чтобы ты стала моей женой.
   – Но этого не будет.
   – Почему?
   – Потому что я буду принадлежать своему мужу только в день нашей свадьбы.
   – Ты ничего об этом не говорила.
   – Ему не надо будет ничего говорить.
   – Я не делал ничего против твоей воли.
   – Я не виню тебя. Ты просто не понял, чего хочу я.
   – Так чего же хотела ты?
   – Узнать – мой ли ты человек.
   – Я видел, что тебе хорошо.
   – Да, но это пройдёт и будет опять плохо.
   – Отчего?
   – От того, что я во второй раз изменила своему мужу.
   – У тебя его нет!
   Он будет.
   – Полный абсурд! – Он выпил вино большими глотками.
   – Ты не сможешь меня понять, да это уже и не нужно…
   – Но ты этого хотела.
   – Да, но теперь сожалею.
   – Чувствую себя полным идиотом! Объясни – что происходит?
   – Я не люблю тебя.
   – Ещё недавно ты говорила другое.
   – Мне было хорошо, но я не люблю тебя, потому что смогу полюбить только его…
   – Хорошо, я предлагаю тебе руку и сердце и обещаю, что до свадьбы у нас ничего не будет.
   – Уже поздно! Это как яд, который выпит, действует, и от него нет противоядия.
   – Тебе так плохо?
   – Ещё нет.
   – Тогда в чём дело?
   – Ты не мой человек.
   – Но так не бывает. Я люблю тебя, люблю, и сделаю всё, чтобы ты была счастлива! Значит, я твой человек.
   Он посмотрел ей в глаза, она улыбнулась: просто, искренне, ласково.
   – Извини, мне нужно встать. Отвернись, пожалуйста.
//-- * * * --//
   Через минуту она сказала, что он может смотреть. Он повернулся к ней. В душе всё ещё теплилась надежда, что происходящее просто розыгрыш, глупая шутка, но она стояла, одетая в халат; затем вышла и вскоре вернулась в дорожном костюме.
   – Ты уходишь?
   – Да.
   – Но сейчас ночь, куда ты пойдёшь?
   – Пока – на вокзал.
   – А дальше?
   – Возьму билет в один конец.
   – Я дам тебе денег. В незнакомом городе без них нельзя.
   – Спасибо, ты по-настоящему добр и порядочен. Мне в тебе нравится всё, и очень жаль, что так получилось. Обо мне не беспокойся и мне не нужны деньги. Где-то там, далеко, я встречу свою судьбу. А ты иногда смотри на ночное небо, и когда увидишь падающую звезду – знай, я помню о тебе. Поверь, мне хочется остаться и быть с тобой, но наши пути расходятся.
   – Ты – девушка моей мечты, и вот ты уходишь…
   – Так надо.
   – Кому?
   – Нам обоим. Есть книга жизни, и там предначертан путь каждого. Мы оба будем несчастливы, если свернём с него.
   – Кажется, я сплю и вижу страшный сон! Хочется ущипнуть себя и проснуться…
   – Прощай…
   Она на ходу вскинула сумку на плечо, подошла к двери, та открылась. Она улыбнулась и вышла. Дверь закрылась. Мягко щёлкнул замок…

Грустная история…

   F-386, ровняя по курсу рыскающий нос, медленно пробирался по безбрежному морю Сети. Надрывно гудел двигатель. Справа по борту, обгоняя и игриво рассекая форштевнем лёгкую рябь Интернета, оставляя за кормой фосфоресцирующий след, промчался скоростной, только что спущенный со стапелей, оснащённый новейшим форсированным двигателем светло-серый красавец Атлон.
   – Привет, Бродяга! – высветилось на четырнадцатидюймовом мониторе F-386.
   – Попутного ветра, Лихач! – отстучали в ответ клавиши.
   До прибытия в заданный через поисковую систему порт было ещё далеко, когда вдали показалась маленькая, но стремительно увеличивающаяся в размерах, приобретая контуры уже возвращающегося Атлона, точка. С развевающимся вымпелом, накренив волной F-386, он прошел почти рядом.
   – Как модем, не сгорел ещё?
   – Хвастунишка! – по-доброму снисходительно выбили клавиши старого волка Сети. Сколько таких, молодых да резвых, подающих большие надежды, повидал он на бескрайних информационных просторах.
   Атлон, быстро удаляясь, вновь превратился в точку, и вскоре исчез на горизонте за кормой.
   F-386, наконец, добрался до пункта назначения и основательно, без лишней суеты, загрузился по самую ватерлинию. Возвращаться было ещё тяжелее, слабенький вентилятор, работая на полную мощность, не справлялся со своей задачей, и температура в машинном отделении уже давно достигла предельной нормы. Но F-386 как старый, давно отходивший ресурс пароход, который, прежде чем списать на иголки, определили в каботажный флот, исправно, хоть и с небольшим опозданием, всегда возвращался из рейса.
   При входе в залив он увидел выброшенный на прибрежные камни полуобгоревший остов красавца Атлона. Видно, суперновая программа навигации не справилась с манёвром… С грустью о славном Атлоне продолжил F-386 свой путь, «…не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их», – всплыли из глубин памяти старика слова из файлов книги Мудрости, когда он, миновав узкий фарватер ссылки, швартовался у родного причала…

Ехи

   Ехи с трудом поднялся с кровати и шаркающей, несмотря на то, что ему было всего лишь тридцать лет, походкой подошел к забранному железной решеткой окну Над полем, начинающимся сразу же за больничной оградой, легкой дымкой стелился туман; низко, почти касаясь крыльями серой от нескончаемых дождей стерни, летали стаи птиц. Вдали узкой зубчатой каймой синел еловый лес. Под окном, по небольшому больничному скверику, изможденные длительным курсом принудительного лечения, уныло прогуливались люди в серых пижамах. Слышалось приглушенное расстоянием карканье ворон. По бетонным плитам, меж которых ещё зеленела трава, порывы ветра гоняли жёлтые листья облетевших кленов, сиротливо темнеющих в вышине разлаписто-неряшливыми гнездами улетевших на юг грачей. Безрадостная картина психиатрической клиники… Изредка среди прогуливающихся, разбавляя серое белым пятном халата, появлялся кто-то из сумасшедших. Их было немного. Но парадокс: истина как раз и заключается в том, что больное меньшинство издревле заправляет этим миром, умножая свое могущество коварством хитросплетений, противостоять которым неискушенный злом наивный здравый разум бессилен, и оттого – обречен. И клиника, огороженная глухим каменным забором, ничем от мира не отличалась: здесь, так же как и там, правило безумие. Одетые в серое, лишенные тщеславия и пустых амбиций понимали об устроении Вселенной больше и знали, что земная жизнь – ничто и лишь начало вечности, поэтому с фатальным смирением воспринимали всё, что их окружает, как преходящую неизбежность суетного бытия. Некоторые из них сидели на скамейках и, далекие от существующей реальности, особой благостью обитающей в их сердцах, мирно беседовали. Сумасшедшие же наоборот – ходили порывисто, нервно, устремлено, или же вдруг останавливались посередине скверика и, размахивая руками, беспричинно принимались кричать на облаченных в серое. И в этом не было ничего странного или же удивительного, они вели себя соответственно тем, кем и были на самом деле. Одно слово – больные…
//-- * * * --//
   Ехи находился в клинике уже год. И вот вчера, когда он сидел на кровати, бесцельно уставившись в заметную только ему точку на выкрашенной светло-зеленой масляной краской стене, к нему подошел доктор. Он присел на стул рядом с кроватью и, заметив что во взгляде Ехи появилось нечто, что при желании можно было бы расценивать как интерес к его присутствию, тяжело вздохнул и сказал, что устойчивое состояние здорового человека, сохранявшееся в Ехи до сих пор, наконец-то поколебалось и началось медленное, но стабильное течение в сторону заболевания. И, немного помолчав, добавил, что если ничего не изменится, через полгода Ехи, – к тому времени уже совершенно больного, выпишут из клиники. Ехи давно заметил, что доктор выделяется из общей толпы медперсонала тем, что болен лишь наполовину. Потому-то, наверное, он и говорил это с долей некого сочувствия, понимая, что именно в связи с его прогнозом переживает Ехи. Ехи же, несмотря на слова доктора, чувствовал себя вполне прилично. Но на следующий день вдруг ощутил, что действительно подцепил болезненный вирус, который начал в вялотекущей прогрессии поражать его волю, толкая на неадекватные, – со стороны здорового человека, поступки. Вскоре появились и первые клинические признаки. Во время обеда он украдкой положил в карман пижамы кусочек хлеба, почему-то решив, что до ужина далеко, и он может проголодаться. А еще совсем недавно подобное не могло бы Ехи и в голову прийти. Он вообще мог не есть неделями, отчего его мысли приобретали необыкновенную воздушность и до хрустального звона, с каким лопаются осенними холодными ночами промерзшие лужи – ясность, а сам Ехи становился тощим, словно скелет. Но это почему-то воспринималось как бунт. Его силой привязывали к кровати и делали питательные клизмы. Ехи же был здоров, а проделывали всё это напротив – люди больные; подавляли его волю, что для него было весьма унизительным. Но он смирялся – ему приходилось терпеть от сумасшедших выходки и похуже. Не раз его прикручивали к кровати полотняными жгутами, напоминающими длинные полотенца, и делали укол, отчего тело наливалось парализующей тяжестью, сознание же напротив – оставалось ясным настолько, что он, не подавая признаков жизни и словно извне, мог наблюдать за всем, что происходит вокруг. Но через два, иногда три часа, – в зависимости от дозы препарата, исчислявшейся степенью его проступков, которые до последнего времени никогда не входили в противоречие с его логикой, начинались сильные судороги. Судороги вскоре прекращались, но ещё несколько дней даже слабое движение причиняло нестерпимую боль. Так больное меньшинство поступало не только с ним, но и со всеми обитателями клиники, не принимающими их условий сосуществования. И вот теперь Ехи тоже становился одним из них… А это означало только одно: ему скоро придется оставить этот чудесный оазис и вновь вернуться в насквозь пропитанное насилием общество сумасшедших людей. Нет, скорее даже не людей – нелюдей, лишенных ясности ума, духовно ослеплённых, разрушающих себя наркотиками и алкоголем, чтобы погрузится в пагубное, кратковременное блаженство. Или же наоборот: уподобившись муравьям, – последние, впрочем, в силу своего инстинкта действуют вполне осмысленно, – волокущим в дома всё, что только можно купить или украсть, дабы, загромоздив мир вокруг себя, посвятить затем этому хламу сердце, чтобы навсегда потерять покой в черной зависти к ближним, которые больше преуспели в этом. И через это лишится тонкой чувственной гармонии в отношении с природой, в которой всё совершенно, и без просветления свыше невозможно пребывать с ней в восхитительном единстве. И разорвать тонкую, подобно летающей в ясном осеннем воздухе паутинке, взаимосвязь с Тем, Кто сотворил всё и, помогая преодолевать жизненные невзгоды, указывает человеку путь, если только в его сердце не обнаруживается зла. Безумие же этих безумных – самое страшное земное зло… Но вот всё изменилось, он украл ломтик хлеба. Неважно, что это всего лишь небольшой кусочек. Ехи не делал различия между тем, много он украл или мало. Он украл! Это нарушило тот хрупкий баланс, который уже давно утвердился между помыслами его сердца и тем, что он делал. Нет, Ехи не чувствовал угрызений совести. Угрызение совести – это удел ещё не полностью здоровых. Он испытывал душевный, угнетающий дискомфорт от потери целостности своего Я. Исчезло совершенство восприятия окружающего мира, его личность была разрушена. А это – уже начало болезни… Болеть – это то самое, чего он так не хотел и боялся. Ибо болеть – означает не принадлежать себе, но стать частью общества, обусловленного жуткими стереотипами. И уже не парить в благородстве духовных порывов, а копошиться в низости плотских помышлений, надеясь чего-то в жизни добиться, достичь и томиться от несбыточности вожделенного, дабы затем озлобиться на весь мир, считая его виновником всех своих неудач. Или же ущемлять себя в самом насущном, дабы затем приобрести нечто дорогое, изысканное, которое поднимет престиж, но отнимет совесть. Или отвернуться от нищего, когда у тебя во всем избыток. И когда мотивами поступков руководит корысть. Болеть – это было ещё многое и многое из того, что никак не укладывалось в сознании Ехи.
   Ехи окинул взглядом счастливых людей, с которыми добрый или же напротив – злой рок свёл его в одной палате.
   Двое из них бились, привязанные к кроватям. Третьего, – его соседа по койке, разбившего окно в желании побриться осколком стекла, трое санитаров запеленали в рубашку с непомерно длинными рукавами и, извивающегося подобно огромному земляному червю, тащили к выходу. Четвертый смеялся, разговаривая с кем-то невидимым или, вернее, видимым только ему, в чем для Ехи не было ничего удивительного или же странного, – ведь если он чего-то не видит, это ещё совсем не означает, что этого нет. Ещё двое из его сопалатников играли в карты абсолютно чистыми кусочками белого ватмана, разорванными наподобие игральных карт. В общем, всё было как всегда – это была будничная атмосфера палаты, где лежали подобные ему, и которую Ехи так не хотелось покидать.
//-- * * * --//
   Ехи не всегда был здоров. Когда-то, будучи совершенно больным, он работал продавцом в небольшой булочной. Жалованья приказчика низшего звена едва хватало, чтобы свести концы с концами. И он, подобно всем безумцам, мечтал о богатстве, рисуя в своем воображении картины того, как дослужится до старшего приказчика; далее, – если только судьба улыбнется и на него обратит внимание одна из двух прыщавых, заневестившихся дочерей хозяина, коя затем и согласиться выйти за него замуж – откроет своё дело и станет богатым, уважаемым в городе человеком. И уж тогда-то он, тоскующий в ожидании своего заветного часа, отыграется за все унижения, которые ему приходилось терпеть ото всех, кто был выше его по служебной лестнице; и за те полные высокомерия взгляды покупателей, которых он вынужден был обслуживать со слащавой заискивающей улыбкой, дабы они и в следующий раз пришли к нему, а не в ту булочную, что рядом… А пока приходилось довольствоваться самым малым. Он снимал небольшую комнатку, в которой помещались кровать, вешалка у двери, два стула и небольшой столик. Оставшееся же пространство исчислялось двумя шагами в длину и шагом в ширину. По субботам, в баре напротив, он выпивал пару бокалов темного пива и выкуривал дорогую, ароматную сигару, а так обходился дешевыми сигаретами в розницу – по десять штук в день. И раз в месяц мог позволить купить себе женщину. Весь последний год это была Марта – пышногрудая блондинка лет двадцати пяти, работающая официанткой в том же баре. И ничего, что могло бы изменить монотонный ход его жизни, плавно протекающей в фарватере привычных желаний, которые Ехи ошибочно воспринимал как нечто для себя значимое, не происходило. Но все изменилось в одночасье…
//-- * * * --//
   Однажды, в свое очередное посещение бара, прихлебывая хмельной напиток и жмурясь от удовольствия, он листал забытый кем-то на столике журнал в яркой, красочной обложке. И наткнулся на статью довольно известного ученого, предсказывающего, что планете угрожает много внезапных опасностей, и что её уничтожение может оказаться крайне неожиданным. «Жизнь на Земле находится под постоянно растущей угрозой уничтожения бедствием, типа внезапного глобального потепления, ядерной войны, генетически модифицированного вируса, или же многих других опасностей, о которых мы ещё даже не знаем», – писал тот. Ехи закрыл журнал и почувствовал, как что-то дрогнуло в его сердце и всё, что было ещё так желанно мгновение назад, на краткий миг потеряло свою ценность. Но это было лишь небольшим, словно далекий всполох зарницы, озарением, на краткий миг осветившим дорогу, ведущую к исцелению. Он отодвинул в сторону пивной бокал и ещё раз, уже более внимательно, прочёл напечатанную отчетливым мелким шрифтом статью.
//-- * * * --//
   С этого вечера начались мучительные ломки утвержденных годами болезненных форм восприятия, которые, как оказалось, уже давно подмяв под безумное могущество его настоящего Я и поработив волю и сознание, целиком и полностью владели им. Но здоровое семя, некогда зарытое в сухую бесплодную почву, всё же обитало в нём и вдруг пробудилось, получив лишь небольшую каплю животворной влаги; проклюнулось крохотным беспомощным ростком, выкинув два первых нежно зелёных листочка и, укореняясь в землю, орошаемую благодатными размышлениями, стало заполнять жизненное, пока ещё не подвластное ему, пространство…
//-- * * * --//
   Как только в жизни Ехи появились первые плоды здравых мыслей, проявившие себя в том, что он стал раздавать хлеб нищим, не требуя оплаты, его тут же уволили с работы. Вскоре ему стало нечем платить за жилье, и его попросили освободить комнату. Но к этому времени Ехи был уже здоров. И, благо на улице стояло лето, – ушел жить на городскую свалку. На её окраине, среди густо разросшейся бузины смастерил шалаш, покрыл его несколькими слоями водонепроницаемой пленки, и зажил в своё удовольствие. Свалка давала всё необходимое для жизни. И среди её хлама он приобрел окончательную, логически осмысленную чистоту помыслов и желаний. Там встретил и Линду – русоволосую девушку лет двадцати с большими серыми глазами, глядевшими на мир наивно и удивленно. Среди ютившихся на свалке она одна была по настоящему здорова и, словно нежный цветок фиалки, волею судьбы распустившийся в окружении невзрачного бурьяна, выделялась из их серой безликой массы. Его словно магнитом потянуло к ней. Линда тоже распознала в нём родственную душу. Они стали жить вместе, делясь пищей и дождливыми прохладными ночами, прижавшись, согревали друг друга теплом своих тел.
//-- * * * --//
   Только посторонний, непосвященный взгляд мог бы предположить, что жизнь свалки хаотична. На самом же деле это тонко продуманный и хорошо отлаженный механизм. Все люди разбиты на звенья, по пять человек в каждом, во главе со звеньевым. Пять звеньев составляли бригаду. Бригад было несколько. Всеми же делами свалки заправлял Гош – рыжий верзила с узким скошенным лбом, выступающей вперед нижней челюстью и небольшими, глубоко посаженными, всегда сверкающими лютой злобой светло-голубыми глазами. Высокий и сутулый, с длинными, чуть ли не до колен руками – человек непомерной силы и злобы. По утрам, у его логова с большой железной печью, вырытого в склоне пологой горы и обшитого изнутри толстыми досками, – обустроенного и теплого, собирались обитатели свалки. В землянке Гоша проходило нечто производственного совещания, где он обсуждал предстоящие дела с бригадирами, в то время как заспанная, сумрачная, пестро одетая со свалки толпа терпеливо дожидалась снаружи. Получив распоряжения, бригадиры покидали землянку и, в свою очередь, давали указания звеньевым. Ворча и покашливая, народ хмуро разбредался по откосам. Каждая бригада имела свой фронт работ. Одни занимались исследованиями отходов супермаркетов, отбирая вещи, выброшенные из-за незначительных дефектов, которые мог обнаружить лишь опытный, пытливый взгляд; вещи затем приводились в порядок и сплавлялись городским перекупщикам. Другие сносили к небольшому ручью стеклянные бутылки, где женщины мыли их и расставляли по ящикам. Между местным пивоваренным заводом и свалкой до позднего вечера курсировал автофургон, отвозя наполненные ящики и возвращая пустую тару следующим рейсом. Обследовался и бытовой мусор, где находили ещё вполне приличную одежду. Одежду стирали в ручье и относили в город к старьевщикам. Иногда в мусоре находили деньги, изредка – драгоценности. Это всё незамедлительно относилось Гошу. Несмотря на свою звероподобную схожесть с питекантропом Гош был умен, хитёр, изворотлив и дьявольски коварен; проявив недюжинные организационные способности, он сумел отладить не только работу, – ибо при нем доход свалки повысился в несколько раз, но и хорошо законспирированную сеть доносчиков. И если кто-то утаивал то, что по закону свалки принадлежало ему, он незамедлительно узнавал об этом. Вечером вора прилюдно избивали подручные Гоша, постоянно находившиеся рядом с ним – двое гориллообразных, под стать ему самому, безумцев. Такое выдерживали не все, и часто после расправы бездыханное тело относили в ту часть мусорного полигона, где сваливался строительный мусор, и наспех закапывали. Наутро содержимое огромных самосвалов покрывало тело несчастного многометровой толщей неподъемного хлама. Поэтому обманывали Гоша редко. Поистине же золотым дном свалки считался металлический лом, который отыскивали по отвалам и складывали в две кучи: чёрный и цветной. Когда его становилось много, на свалке появлялся автокран и несколько больших грузовиков, лом загружали и вывозили. Все расчеты вели бригадиры. По сути – это было общество рабов со своими неписаными законами и правилами. И для тех, кто попадал в него, жизненный круг смыкался, выход из него был только один – смерть. Но это общество не принадлежало Гошу, он и сам был раб. Каждую ночь к его жилищу подъезжала большая черная машина. И он, вжав голову в плечи, трусцой спешил к ней. Тонированное стекло медленно опускалось и Гош, заискивающе улыбаясь, протягивал в проём пакет с деньгами. Стекло плавно поднималось и автомобиль, утробно заурчав мощным мотором, трогался с места и вскоре скрывался за поворотом пробитой среди кустов, извилистой дороги. Предшественник Гоша утаивал часть денег, и однажды его пригласили в салон автомобиля. А наутро его тело с простреленным черепом нашли невдалеке от свалки. Гош тогда был одним из приближенных покойного, и только он знал о сокрытых деньгах… Следующей ночью машина появилась вновь. Из неё вышел человек среднего роста с бледным удлиненным лицом и хриплым надтреснутым голосом что-то коротко бросил подбежавшим к нему бригадирам. Хлопнул выстрел и, чиркнув по ночному небу огненной полоской, ввысь стремительно взвилась ракета, – сигнал экстренного сбора, и. плавно раскачиваясь в падении, осветила изуродованную городской помойкой округу зловещим красным светом. Через мгновение послышались крики и топот множества бегущих ног, и вскоре у машины, окружив ее плотным темным кольцом, мерцающей огоньками сигарет собрались обитатели свалки. Вспыхнули мощные фары автомобиля, выхватив вычурные в ночи фигуры. Человек с бледным лицом попросил Гоша подойти и, положив руку на его плечо, обратившись к толпе, сказал, что с этого дня на свалке старший он – Гош.
//-- * * * --//
   Городские власти, конечно же, знали, что свалка обитаема, но закрывали на это глаза; по сути, это было им даже на руку. Так как реабилитацией бродяг в мэрии никто не занимался, деньги, отпущенные под эти проекты, успешно оседали в карманах чиновников, радеющих лишь о собственном благосостоянии. Также и средства, выделяемые из бюджета государства для строительства нового приюта, частью разворовывались, а частью использовались в более приоритетном, – с точки зрения отцов города, направлении, ибо в постройке оного особой нужды не было. А старый приют содержался за счет благотворительности сердобольных горожан и казну не отягощал. Вот и получалось, что свалка несла даже некую гуманитарную миссию, вбирая на свои зловонные просторы весь бездомный и прочий падший люд. Спокойствие и безопасность городских улиц от этого только выигрывали, ибо большая часть скитальцев, склонных к преступлениям, была локализована пределами свалки. Так между свалкой и городом установился негласный сговор. Город закрывал глаза на её существование, отверженные обществом не тревожили его жителей. Такое положение дел устраивало обе стороны.
//-- * * * --//
   Десятая часть всех вырученных денег по праву принадлежала свалке. Гош забирал половину для себя и бригадиров, вторую отдавал звеньевым – те делили это между собой и всеми остальными. На эти деньги изгоями приобреталось дешевое вино. По вечерам они вновь сходились у большого костра и ещё долго, в причудливых откликах огромных языков пламени, коптящих смрадом сжигаемых покрышек, пугая собак и ночных птиц, над свалкой раздавались их пьяные крики.
//-- * * * --//
   Сознание Ехи, упрощенное бесхитростностью восприятия, не вмещало: почему он должен стать частью этой безумной системы и делать то, что ему не хочется, в чём для него нет ни нужды, ни потребности. И, в конце концов, после нескольких жестоких побоев, на него махнули рукой. Так они с Линдой стали жить сами по себе, не приняв условий окружающего их социума, потому что он существовал по тем же самым канонам, что и всё остальное больное общество.
//-- * * * --//
   Кроме Линды на свалке были и другие женщины, но, если в первое время пребывания на оной они ещё и имели свойственное прекрасной половине человечества обличив, то вскоре опускались, переставали за собой следить, и своей внешностью и грубыми прокуренными голосами становились похожи более на мужчин. Линда же выгодно отличалась от них – была опрятна, белокожа и даже в этих нечеловеческих условиях исхитрялась следить за собой, чем привлекала внимание. Время от времени Гош со своими телохранителями хватали её, силой волочили в кусты и насиловали, совсем не обращая внимания на Ехи, словно это был один из безродных псов, которые во множестве бродили по свалке. Когда насильники уходили, Ехи помогал Линде одеться, поглаживая ее хрупкие, с выдающимися ключицами, вздрагивающие плечи. Им не нужно было говорить, они понимали друг друга без слов. Через эти прикосновения Ехи вбирал в себя боль её души и тела. Линда ещё долго лежала у него на коленях. Из глаз её беззвучно катились слезы. Потом они шли к ручью. Линда мылась, а он вытирал своей рубашкой ее худенькое тело. В последний раз, когда они пытались изнасиловать её, она, отбиваясь, впилась зубами в поросшую редкими рыжими волосами руку Гоша, отчего тот дико взревел и, прижимая окровавленную длань к груди, ломая кусты, ринулся прочь. С этого дня безумцы стали обходить Линду стороной, лишь издали выкрикивая грязные оскорбления.
//-- * * * --//
   Иногда Ехи и Линда занимались любовью, но совсем не так, как это делали больные. Это случалось естественно, от переизбытка чувств и нежности. Линда шептала ему на ухо что-то ласковое, нежное, понятное только им. Он обладал ею бережно, с любовью. Она дарила ему себя всю, без остатка.
//-- * * * --//
   Линда боялась города, он был полон безумия. Ее пугали огромные светящиеся рекламные щиты, звуки авто. Страшили гигантские супермаркеты, которые, чтобы сделать безумие безумных еще более комфортным, поглощали в свои двери, словно в бездонные чрева чудовищ из стекла и бетона, их бесконечные толпы, дабы, снабдив всем необходимым и опустошив карманы, вытолкнуть обратно. Ехи же, хоть и остерегался больных, но всё же иногда выходил на городские улицы. И часто в толпе встречал вполне здоровых, или уже начинающих выздоравливать людей. Он различал их по каким-то лишь ему известным признакам. Те также узнавали его и улыбались. Он тоже улыбался. Они расходились без слов. К чему лишние вопросы и пересуды? Ехи и другие здоровые были посвящены в тайну, ведомую только им – они живут в мире, который, как снежный ком, стремительно обрастая беззаконием, катится к своему концу. И уже ничто не в силах изменить ход этого устрашающего своей роковой неизбежностью события. Все что им оставалось – это со смирением наблюдать как общество, истлевая в соку собственного зла и греховной похоти, движется к Апокалипсису.
//-- * * * --//
   В конце осени заморосили нескончаемые дожди, и промозглыми ночами спать в шалаше стало невыносимо холодно. Ехи и Линда перебрались в магистральный колодец, находившийся под массивным железным люком в километре от свалки. В тоннеле колодца было нечто подобия бункера, уже обжитого кем-то раньше, но теперь покинутого. В бункере было сухо и тепло. И, вполне пригодный для жилья, он был в некоторой степени даже уютен. На трубы, проходившие над полом рядом со стеной, был брошен широкий деревянный щит с толстым поролоновым матрасом сверху. Вместо подушек Ехи принес со свалки две большие плюшевые игрушки. У самого потолка, напротив их импровизированной постели, освещая все вокруг мягким желтоватым светом, горела забранная в толстый стеклянный плафон электрическая лампочка.
   Ехи и Линда скрывали свое новое жилище, но больные всё же выследили их. Они пришли и спустились к ним ночью. Впервые Ехи попытался защитить свою подругу, но Гош сильным ударом отбросил его в сторону. Ехи ударился головой о бетонную стену, сознание померкло, и он стал медленно сползать вниз. Линда, словно дикая кошка, бросилась на его обидчика. Но её тоже избили. Избили сильно, ногами. Затем насиловали, долго и изощренно. Когда они ушли, Ехи подполз к ней, лег рядом, обнял и заплакал. Утром Линда не смогла встать. Ее лицо пылало жаром, потрескавшиеся губы шептали бессвязные слова. Ехи понимал их. Линда жаловалась кому-то о своей боли и о том, как ей тяжело жить. Ехи сходил на свалку, принес воды в пластиковой бутылке и её любимое печенье, которое нашел в отходах кондитерского магазина. Но Линда пришла в себя лишь на краткий миг, попила воды и вновь погрузилась в беспамятство. Днем, для ревизии подведомственного им хозяйства, в люк спустились рабочие по обслуживанию тепломагистралей. Увидев Линду, они по рации тотчас вызвали машину экстренной медицинской помощи.
//-- * * * --//
   Ехи, монотонно раскачиваясь, сидел на полу у постели Линды. Когда люди в светло-серых костюмах стали приближаться к ней, он глухо зарычал. Сейчас он готов был разорвать их на части, на куски, на кровавые ошметки, лишь бы они не причиняли боли его любимой. Но его повалили на пол, связали руки и нечленораздельно мычавшего и извивающегося, выволокли наружу. Следом подняли Линду и положили на носилки. Ее лицо было неестественно бледным и осунувшимся. С нечеловеческими усилиями Ехи плечами оттолкнул удерживающих его, подбежал к носилкам, упал на колени и уронил голову на её грудь. Линда не дышала и была холодна. Здоровые не страшатся смерти. Они знают, что это лишь переход в другой мир. Мир совершенный, где нет нищих и нет богатых, нет угнетенных и нет угнетающих, нет страданий и слез, и нет беззакония; да и самой смерти там тоже нет. Но он не хотел оставаться здесь один, без своей Линды, шептавшей ему по утрам нежные, ласковые слова, отчего на душе становилось так хорошо. Он поднял лицо в хмурое с низко нависшими облаками небо и завыл. Завыл, как волк в холодную зимнюю ночь, от чьего дикого воя кровь стынет в жилах людей и собаки, трусливо поджав хвосты, ищут защиты. Завыл, изливая скопившуюся в сердце боль души и отчаяние.
//-- * * * --//
   Его привезли в мрачное с виду здание, завели в небольшую комнату, обитую внутри чем-то мягким, и развязали руки. Ехи знал, что это заведение пользуется дурной славой среди здоровых. И как только ощутил относительную свободу, бросился к двери, устремляясь туда, где осталась Линда. Но его уложили на пол и, перетянув руку резиновым жгутом, сделали укол в вену. Ехи почувствовал, как медленно, свинцовой парализующей тяжестью наливается тело. Язык набух и, казалось, вывалился изо рта. Пульс отдавался в ушах и нарастал подобно звуку приближающегося скоростного железнодорожного состава, становясь оглушительно громким. Зрачки расширились и застыли. Свет в глазах стал постепенно угасать. Теряя сознание, он рванулся из последних сил…
//-- * * * --//
   Ехи медленно приходил в себя. Будильник доигрывал свою утреннюю мелодию. Приснившееся было столь реальным, что он с трудом понимал: где явь, а где сон. Он принял душ и, отказав себе в традиционной чашечке кофе, поспешил на работу. У самой булочной заметил идущего навстречу странного человека. Глаза того были широко распахнуты и сияли неземной радостью. Вдруг он остановил свой взгляд на Ехи и широко улыбнулся. От взгляда и его улыбки по телу Ехи пошли мурашки и он, опустив взор, быстро прошел мимо.
//-- * * * --//
   Это был последний рабочий день недели и вечером, по своему обыкновению, Ехи направился в излюбленный бар. Столик у окна, сидя за которым и потягивая бархатистое пиво, он любил глазеть через сияющее чистотой витринное стекло на молоденьких девушек, проходивших по тротуару, казалось, совсем рядом, – был занят. Ехи направился к другому, в углу зала; по пути приветливо кивнул бармену, поздоровался с несколькими завсегдатаями бара; слегка ущипнул снующую между столиками с подносом в руках Марту, которая, одарив его белоснежной игривой улыбкой и колыхая обворожительными полушариями под короткой плотно облегающей бедра юбкой, грациозно прошла мимо. Он подошел к столику, сел, и подозвал одну из официанток. Глянул на стол и замер. На столе, прямо перед ним, лежал уже знакомый ему по ночному кошмару журнал в яркой глянцевой обложке…

Мистика

   У Алексея «квакнула», в смысле «крякнула», трубка радиотелефона. И жалко стало её Алексею – словами не передать. Уж больно она была удобная, маленькая такая, компактная. Можно было, скажем, к соседу в гости пойти, а её в карман положить. Просто красота, почти что сотовая связь. Разве что SMS-кой никого послать нельзя. А вот сломалась, и всё тут! Лишь издаёт тонкий жалобный писк, будто больно ей…
   Повесил Алексей трубку на базу, решил: дескать, в родном гнезде, авось, мол, да и оклемается. Повисела трубка с недельку на базе, да и впрямь ожила. Засветилась ласковым зелёным светлячком на панели, и звук в ней стал здоровый: гудящий, ровный. В общем, бери и звони, или слушай да разговаривай. Не успел Алексей, как следует порадоваться выздоровлению трубки, как Зина, – жена его, забрала её на кухню, между делом поговорить с подругой. Поговорила-поговорила, да и положила на холодильник, что рядом с плитой. А тут на холодильник со всего размаху возьми и запрыгни здоровенный сибирский кот – Васька. И полетела злосчастная трубка радиотелефона в кастрюлю с кипящим борщом…
   «Мистика, – подумал Алексей, наблюдая, как жена половником выуживает трубку из борща. – От судьбы, видно, не уйдёшь…»

Линза

   Очень раннее утро: высокий худощавый мужчина, с серым после бессонной ночи лицом осторожно, чтобы не разбудить жену, вешает на вешалку шляпу, плащ, согнувшись, теряя равновесие и оттого опираясь пальцами о линолеум пола, пытается стащить ботинки. В прихожей витает густой запах вино-водочно-пивного перегара. Наконец справившись с ботинками он, покачиваясь, выпрямляется. Перед ним, в длинном махровом халате, в тапочках с огромными помпончиками, на голове что-то типа так и недостроенной вавилонской башни с бессчетным количеством бигуди – величественная фигура жены. Бесшумно появившись в прихожей, она уже с минуту наблюдает за манипуляциями мужа.
   – Где был?! – громоподобно звучит убийственный своей простотой и предсказуемостью вопрос.
   – Маш, я это… я это… – лепечет пьяный муж.
   – Что «я это»?! – переходит на более высокие ноты жена.
   – Я это, у Сереги был… Вот! – Муж, наконец, вспоминает спасительную заготовку.
   В прихожей повисает давящая тишина, по горькому опыту мужа – предвестник бурного скандала.
   – Маш, я это… линзу, понимаешь, потерял, – стараясь предвосхитить бурю, лопочет он. – Всю ночь её с Серегой проискали. – Он горестно разводит руками. – Да так, понимаешь и не нашли… Вот как я теперь без линзы-то, а?
   – Смелея от собственной наглости, переходит он на более менее нормальный тон, и даже делает некую попытку представить себя жертвой стечения обстоятельств. Жена окидывает его презрительно-высокомерным взглядом и без слов важно удаляется в спальню.
   – Фу-у, – выдыхает облегченно муж. – Пронесло…
//-- * * * --//
   Раннее утро следующего дня: только что вернувшаяся домой жена демонстративно-шумно снимает плащ, со стуком скидывает туфли. В дверях спальни маячит долговязая фигура мужа. Заспанный взгляд. Растрепанные, торчащие в разные стороны волосы. Пижама в полоску. Разношенные до крайности шлепанцы. Тусклый спросонья голос.
   – Маш, ты это… где была? – прикрывая ладонью рот, зевает он.
   – «Где-где»! У Сереги твоего была, вот где! Линзу искала – как же ты без нее-то?
   Лицо мужа удивленно вытягивается.
   – Не нашла я её, – утомленным голосом, томно прикрывая веки, произносит жена. – А уж как мы её с Серегой-то искали, как искали…

Витька – суицид

   Витька – парень с вихрастыми рыжеватыми волосами, белесыми ресницами и по-мальчишески округлым лицом. Никто не давал ему его двадцати лет, даже спиртное Витьке продавали только там, где знали в лицо; хотя он весной демобилизовался из армии, где отслужил в танковых войсках наводчиком орудия и прослыл первым в части меткачом.
   По возвращению из армии, чуток погуляв, Витька пошел устраиваться на работу. Ну, а на какую работу можно устроиться в селе, если ты закончил С ПТУ по специальности «механизатор широкого профиля»? Только механизатором. Дело это, конечно, неплохое, в некотором роде даже почётное, да на приличную технику тебя кто посадит? Она не для новичков. А восстанавливать какой-либо трактор из металлолома, чтобы потом не работать, а мучиться – не хотелось. Поехал Витька в город, устроился учеником слесаря на огромнейший машиностроительный завод. Получил, как и полагается трудовому парню, койко-место в общежитии в комнате на четверых и судьбой, в общем-то, был доволен. А через пару месяцев присвоили ему второй разряд, зарплату стал получать приличную: чуть больше, чем у сменного мастера, но меньше, чем у главного инженера. Впрочем, ненамного.
   По вечерам в вестибюле женского общежития, что стояло напротив, работники культпросвета устраивали танцы. Только девчата на Витьку не западали, уж больно юным он выглядел для своих лет. Ну, да дело совсем не в этом, хотя если честно – обидно ему было. Занемог как-то Витька, затемпературил, ломота в костях появилась. И раньше приводилось ему болеть, но бабушка быстро вылечивала травами, да вареньем малиновым. В армии тоже случай был: отсидел он как-то на броне танка часов пять, пока маршем на полигон шли, – а дело осенью было, ну и повылазили у него чирьяки на том самом месте, что с холодной броней вплотную соприкасалось. Отлежал он неделю в санчасти, и болело у него то место не столь от чирьяков, сколько от уколов, которых шпыняли ему аж по пять, а то и по шесть штук в день.
   Малиновое варенье, которое привёз из деревни, когда ездил погостить на праздничные выходные, закончилось. Осталось только сало. Но Витька знал точно – салом простуду не лечат. В поликлинику он не пошел: Гена, – сосед по комнате, неоспоримый авторитет в области врачевания, так как дважды поступал в медицинский и оба раза провалился на вступительных, сказал, что его обязательно положат в больницу и будут колоть пенициллин, – укол, болючей которого нет; и посоветовал лучше пойти в аптеку и купить аспирин – первое, мол, средство при простуде. Два дня Витька недомогал и отпрашивался у бригадира с работы пораньше. На третий с утра, благо работал во вторую смену, отправился в аптеку: спросил у работающей там девушки аспирин – та молча выложила на прилавок таблетки. Он дал деньги, взял таблетки, чек, сдачу, отошёл в сторону и посмотрел на своё приобретение. На продолговатом листе-упаковке светло-синим по белому было написано, что это вовсе никакой не аспирин, а какая-то там ацетилсалициловая кислота. «Ну, блин, понабрали работничков, – нелестно отозвался он про себя обо всей системе здравоохранения, – аспирин от кислоты отличить не могут!..» Посмотрел на девушку: та, в белом халате, высокая, стройная, с вьющимися темными волосами, забранными сзади заколкой и густой шелковистой волной ниспадающими на спину из-под ослепительно белой накрахмаленной шапочки и холодным равнодушным взглядом больших зелёных глаз, окаймленных длиннющими ресницами, делала какие-то записи в открытом перед ней журнале. Заробел Витька от такой красоты и не стал выяснять с ней причину случившегося недоразумения. «Да ладно, фиг с ним, с аспирином этим, – решил он. – Пойду куплю в другой аптеке». И тут, совершенно случайно, взгляд его упал на витрину. За стеклом, на самом виду, лежали два целлофановых пакета с лекарствами: на ценнике одного было написано «домашняя аптечка», на ценнике второго – «походная». Пакет с домашней аптечкой был больше и стоил дороже. «Вот! Это то, что надо!» – восторженно подумал Витька и решил купить оба. Девушка вскинула на него удивлённый взгляд, однако, не проронив слова, выбила чек и выложила перед ним пакеты.
   В комнате Витька был один – другие жильцы работали в первую смену. Он вывалил содержимое пакетов на кровать. Получилось много. Среди прочих лекарств была та же злополучная кислота. «Ну уж нет, дурных нема, чтоб какой-то там кислотой травиться!» – усмехнулся Витька и отложил её в сторону: также убрал йод, зелёнку и весь перевязочный материал.
   – Ну-с, начнём лечение, – произнёс он, подражая доктору из какого-то кинофильма, и прищёлкнул при этом пальцами.
   Из всех упаковок лекарств, бывших в пакетах, он достал по одной таблетке. Потом, – решив чтоб уж наверняка, добавил к ним ещё по одной. «Хоть одно да поможет»,
   – подумал при этом Витька. Кучка получилась солидная; он проглотил её в несколько приемов, запивая водой из стеклянного граненого стакана. Затем, в ожидании положительного эффекта, прилёг на кровать. И вначале действительно почувствовал себя лучше. «Молодец Виктор Алексеевич! – похвалил он себя. – Тебе бы врачом работать, а не гайки крутить». Но уже через минуту по всему телу пошёл странный зуд, огнём, словно только что вышел из парилки, заполыхали щеки, невыносимо зачесались уши и нос. Он встал с постели и, покачиваясь, подошёл к зеркалу. О, ужас! Из зеркала на него глянуло чьё-то чужое, опухшее, с пунцовыми щеками и ушами лицо; лоб и шея были покрыты красно-белыми пятнами. Витька судорожно стянул с себя рубаху – грудь, руки и живот тоже были расцвечены в красно-белый цвет. Витька, испуганный увиденным, отошел от зеркала и сел на кровать; вдруг сильно закружилась голова, стало тошнить. Хватаясь за стенки, он кое-как спустился со второго этажа, в вестибюль – на вахту. Вахтёрша, – дородная пожилая женщина, увидев его, побледнела, и со словами: «Господи, да что ж это такое!» – бросилась навстречу.
   – Витенька, родненький, да что ж это такое с тобой случилось-то, а!? – по-матерински причитала она, усадив его в кресло и обмахивая платочком. А у Витьки перед глазами в туманной дымке уже плыли красно-белые круги, на губах выступил белый налёт, лоб покрыли крупные капли пота.
   – Таблеток выпил… – прохрипел он.
   – Ах ты ж Боже ж мой! – Всплеснула вахтерша руками и бросилась к телефону – вызывать «скорую». – Алло, скорая! – дозвонилась она. – Приезжайте скорее, у нас тут хлопчик таблеток напился! – И назвала адрес общежития.
   Через минут пять к подъезду подкатила белая машина.
   – Говорить можете? – спросил врач, высокий мужчина лет тридцати. Витька отрицательно помотал головой.
   – Понятно. – И врач, обращаясь к молоденькой медсестре, уточнил: – Типичная попытка суицида. Та, не отрывая взгляда от кончика иглы шприца, которым набирала из ампулы лекарство, укоризненно покачала головой. А Витьке тем временем становилось всё хуже и хуже, он как будто проваливался в черное, тягучее небытие…
   В больнице ему сразу же промыли желудок, что сам Витька помнил уже весьма смутно; затем, уложив на каталку, отвезли в реанимационную палату. Сутки пролежал он без сознания с трубкой во рту, обвитый трубочками капельниц и, наконец, стал приходить в себя. Как в дымке увидел палату, медсестру и услышал её словно издалека звучащий голос:
   – Леонид Александрович, больной с попыткой суицида, кажется, приходит в себя.
   Через минуту над ним склонился пожилой седовласый врач и низким рокочущим голосом произнёс:
   – Ну что, голубчик, со вторым рождением тебя! Считай, с того света вернулся.
   Ещё день пролежал в реанимации, и его состояние улучшилось настолько, что его перевели в общую палату.
   Во время утреннего обхода к нему подошла врач – молодая женщина и, распространяя вокруг себя лёгкий, едва уловимый запах дорогих духов, присела на табуретку рядом с кроватью. Измерила пульс, давление, затем почему-то стала расспрашивать о детстве, об отношениях со сверстниками, девушками. Спросила, как он переносит межсезонье – весну, осень; полнолуние.
   – Нормально переношу, – ответил Витька.
   – А скажите, Виктор, – обратилась она к нему доверительно, – таблетки вы сами решили выпить или, может, вас на это какие-то голоса подтолкнули?
   – Да я что, по-вашему, псих что ли!? Сам пошел да и купил, – возмутился Витька.
   – А скажите, – вновь спросила врач, – у вас это… в первый раз или уже были попытки?..
   – Суицид, что ли? – спросил он, совершенно не понимая значения этого слова, но думая при этом, что это медицинский термин, означающий лекарственное отравление.
   – Ну, да, скажем, что попытка суицида…
   – He-а, в первый. До этого как-то травкой отходил.
   Врач с сочувствием посмотрела на него, вздохнула, записала что-то в блокнот и, пожелав скорейшего выздоровления, постукивая каблуками, вышла из палаты.
//-- * * * --//
   Как в таких случаях и полагается, пришли с гостинцами ребята из бригады. На вопрос Фёдора – высокого худощавого парня, что с ним приключилось, Витька с важным видом произнёс:
   – Суицид.
   – Фью… – присвистнул Федя и как-то странно посмотрел на него.
   Когда они ушли, Витька спросил соседа по палате – интеллигентного вида мужчину в очках, что такое суицид.
   – Самоубийство, – коротко ответил тот.
   – Да какого чёрта самоубийство?!! – сел в кровати Витька. – Я же от простуды лечился, просто таблеток не тех выпил!..
   – Самолечение – тот же суицид, – хладнокровно заметил сосед.
//-- * * * --//
   С тех пор к Витьке накрепко пристало прозвище Суицид. Да так, что если, к примеру, разговаривали двое, и один у другого спрашивал:
   – Знаешь Витьку из первого цеха?
   – Какого Витьку?
   – Ну, Суицида.
   – A-а, конечно знаю, – отвечал второй…

Поговорили…

   Валентина, – высокая, смуглая, красивая разведёнка сидела у окна и закручивалась, как стальная пружина, вспоминая слова подруги: «Да, кружит он тебе голову! Пользуется тем, что любишь его, а замуж не зовёт».
   «А ведь права она, – согласилась с подругой Валентина. Уже полгода, как они с Витькой любовь крутят, а он о женитьбе так и ни слова. – Ну, уж нет, хватит в полюбовницах ходить! Пусть других себе дур поищет, – наконец решила она. – Вот сейчас пойду и всё ему выскажу». Она оделась и вскоре была у Витьки, – русоволосого, коренастого мужика лет тридцати, экскаваторщика передвижной механизированной колонны, где и сама Валентина работала буфетчицей. Витька только что вернулся со смены и за обе щёки уплетал холостяцкий ужин: яичницу с колбасой.
   – О, Валентина! – Одарил он её белоснежной улыбкой. – Проходи, поужинаем.
   – Некогда мне с тобой ужинать, ухожу я от тебя, – резко ответила та.
   – Ну-ну, не горячись, – довольно спокойно отреагировал Витька на это столь категоричное заявление. – Сейчас вот поем, и поговорим.
   Валентина прошла в комнату и села на краешке дивана, безучастно отвернувшись к окну. Витька допил чай, сел рядом, обнял. Она, резко дёрнув плечом, сбросила его РУКУ-
   – Ты что, Валька, опять бабьих сплетен наслушалась?
   – Наслушалась! Полгода мозги мне пудришь, пользуешься как проституткой, а серьёзности никакой.
   – Так какая тебе серьёзность-то нужна, встречаемся же почти каждый день.
   Во взгляде и голосе Витьки сквозило полное недоумение.
   – Вот то-то и оно, что встречаемся. Людям уже в глаза стыдно смотреть.
   – Да чего стыдно-то, ведь люблю ж я тебя?
   – Любишь… Одни слова только, а дел никаких!
   – Неужели никаких? – улыбнулся Витька.
   – Вот-вот, у тебя только это и на уме!
   Валентина высказала всё, что накипело у неё на душе, и чуть успокоилась. Витька обнял её, она уже не сопротивлялась. Вдруг Валентина уткнулась лицом в его могутное плечо.
   – Витька, ты меня и правда – любишь?..
   – Ну конечно же, дурёха…
   Так они посидели ещё некоторое время. Она чувствовала как ровно и мощно бьётся его сердце.
   – А просто женитьба, Валентина, это не любовь. Жениться и без любви можно, – сказал Витька. – Правильная женитьба – это верх любви.
   – Как это – верх любви? – Чуть отстранившись, взглянула на него Валентина.
   – Ну, вот ты, к примеру, хочешь, а я согласен.
   – Как это – согласен? Я тебе ещё ни о чём и не просила…
   – И не проси, я сам тебя прошу. Выходи за меня замуж. Обещаю любить и быть верным.
   – Ой, Витька, аж голова закружилась…
   – Так что – завтра в ЗАГС, заявление подавать?
   – Да…
   Она ещё теснее прижалась к нему. Витька ласково улыбнулся.

Справка

   У Валерки Лямкина, – мужика лет тридцати, коренастого, рыжеволосого, с большим в конопушках лицом, уже были выговоры за пьянку Был строгий выговор, и аж два – с последним предупреждением. И вот, на следующий день после аванса, Валерка, – так его все звали, покачиваясь, стоял у распиловочного станка. Одной рукой он крепко держался за его станину, а указательным пальцем другой поводил из стороны в сторону перед лицом сменного мастера Щукина, примерно такого же возраста что и сам, – высокого, жилистого, с хищно загнутым носом и зелеными, глубоко посаженными глазами, сурового на вид, но, по сути, весьма добродушного человека.
   – Н-не имеешь п-п-рава, этт-то ещё доказать надо, – с трудом ворочая языком, отвечал он на требование мастера немедленно покинуть цех.
   – Нечего тут и доказывать. Приглашу сейчас двух свидетелей, составлю акт, вот и будет тебе «н-не имеешь п-п-рава», – передразнил тот Лямкина.
   – А я на тебя в прокуратуру напишу! – не унимался Валерка. – Что ты, гад, рабочую кровь пьешь, и на честных трудяг напраслину возводишь. И ваще – пролетарии всех стран объединяйтесь! – сильно качнувшись вперед и с трудом устояв на ногах, с пафосом закончил он свою обличительную речь.
   – Да ты же пьяный в хлам, руки себе отрежешь, а мне потом за тебя, дурака, отвечать!
   – А я те грю – трезвый, – икнул Лямкин, обдав мастера запахами винного перегара, табака, лука и чего-то ещё, что вперемешку делало воздух экологически вредным.
   Мастер, отвернувшись и дыша в сторону:
   – Ну, тогда топай в поликлинику и неси справку, что трезвый! – бросил в сердцах, о чём позже весьма сожалел.
   – И п-п-ринесу, – вновь икнул Валерка и нетвёрдым шагом направился к выходу.
//-- * * * --//
   Сразу же после обеда он объявился в цехе и был в ещё более невразумительном состоянии. Остановившись у входа, мутным взглядом отыскал Щукина и, изо всех сил стараясь идти прямо, направился к нему. Подошёл, ничего не говоря, сунул ему в руки какую-то бумажку, повернулся и ушёл в слесарку, где и заснул тяжёлым, пьяным сном на скамье, подложив под голову чей-то ватник. Бумажка оказалась справкой из поликлиники. И в ней было всё как положено: печать, подпись врача, и ещё чёрным по белому написано, что Лямкин – трезв. Хотя на самом деле даже дураку было ясно совершенно противоположное. Мастер никоим образом не мог объяснить случившиеся и, если бы хоть немного был склонен к мистике, обязательно связал бы это с вмешательством сверхъестественных сил. Посему и выяснять ничего не стал. Но он был безнадёжный реалист, поэтому, положив справку в карман, отправился в слесарку, где, уткнувшись носом в телогрейку, сопел Валерка.
   В обсуждение инцидента включились два слесаря.
   – Может, он и не пьяный вовсе, – задумчиво произнес один из них, – а обкурился.
   – А ты понюхай, чем от него пахнет – прёт, как из винной бочки, – опроверг это предположение другой.
   – Ну, значит, купил он её, справку-то, – вновь сказал первый.
   – Да кто с ним, с пьяным-то, связываться будет? Подумай! – возразил второй.
   – А может, она у него того, поддельная, – усомнился в подлинности документа первый. – И, обращаясь к мастеру: – А ну-ка, дайте-ка бумажечку-то.
   Он взял справку, повертел её в руках, заглянул на обратную сторону, тщательно рассмотрел на просвет, понюхал.
   – He-а, настоящая, – сделал он своё заключение, возвращая справку мастеру. – Больницей пахнет.
   – Тогда по блату ему её дали, – продолжил свои догадки второй. – Наверное, знакомый у него кто там, или медсестра какая в полюбовницах…
   Но, взглянув на Лямкина, вид которого никак не соответствовал данной версии, сам же опроверг сказанное.
   – Но справку-то он всё равно по левому достал, – настаивал первый.
   – Ясно, что по левому, но как?.. – недоуменно развел руками второй.
   Тут в слесарку зашли три станочницы и сразу же вмешались в разговор.
   – Да уговорил, небось, врача-то. Плакался, поди, да наврал с три короба, что жена, дескать, больная, дети голодные по лавкам сидят. Вот и пожалели его, дурака, – негодуя, произнесла одна из них, – высокая статная женщина лет сорока.
   – Да вряд ли кто из врачей на себя такую ответственность возьмёт, – не согласился с ней Щукин. – Вот если бы он, скажем, только чуть выпивший был, а так же в стельку, на ногах едва стоит!
   – Вот ведь прохвост, а! – завелась другая, со следами былой красоты на лице, худощавая, в синем халате поверх телогрейки и в пуховом платке, глядя на Валерку с презрением. – Мало, что на работе постоянно пьёт, так ещё и изворачиваться научился! Ни стыда у паразита, ни совести!..
   – А ведь и вправду – семья у него, деток двое… И как только жена изверга эдакого терпит, деньги-то, поди, все пропил!.. Выгнала бы уже давно в три шеи, так враз бы образумился, – в тон ей продолжила отчитывать мирно спавшего Валерку, словно происходящее не имело к нему никого отношения, первая. И продолжила дальше свою гневную речь, обрушив её на все мужское население планеты. Содержание которой, если пересказать кратко, не отличалось особыми изысками и сводилось больше к тому, что все мужики, даже если и равнодушны к зеленому змию, всё равно – сволочи и изуверы.
   – Хм-хм… – сдержанно покашлял мастер.
   – Ой! Извините, Василь Петрович, – спохватилась она. – Не про вас это я…
   – Да права ты, Катька, права! И нечего тут извиняться, – поддержала её вторая, не страдающая особым чинопочитанием, станочница. – Мой-то вон, не пил, не курил даже, а прохвост ещё тот был. Бабник – не приведи Господь. Всю жизнь мне через то испоганил. Слава Богу, собрал чемодан, да и ушёл к своей крале. Так говорят – и её уже бросил, да к другой умотался. Одно слово – сволочи они мужики-то, один другого хлеще, всем им в Аду гореть!..
   Опять послышалось предупреждающее покашливание мастера.
   – Слышь, Петрович, – фамильярно обратившись к Щукину, прервала распалившихся товарок третья, до сих пор молчавшая женщина. – У меня зятёк вот так же, как и Валерка, с месяц назад на смене напился, ну его с работы-то и попёрли. А он, чтобы квартальную-то не потерять, взял, да и выпил керосина. И стоял на своём – трезвый, мол, я, просто башка болит. Его в медпункт отправили. Дак он и там мозги начал пудрить, больной, мол, я, не пьяный. Так и не смогли определить – пьяный он или трезвый. А чтобы грех-то на душу не брать, написали – трезвый, мол. Вот и Валерка то же сделал, – продолжила она, – керосину выпил, не иначе… А как по другому-то? Видно же, что пьяный как свинья.
   Так на том и порешили, что напился Лямкин керосина и провёл врачей.
   – Ну и чёрт с ним! – Махнул рукой мастер. – Подыхать, если что, он будет – не мы.
//-- * * * --//
   Но даже если бы и знал Валерка о чудодейственной силе керосина, взять его было негде. Вот, скажем, бензина там, или, к примеру, солярки – так хоть залейся. Поэтому эта довольно странная история развивалась несколько иначе.
   Валерка галсами, – часто меняя направление, двигался по территории, примыкающей к цеху. И отошёл уже метров на сто: «Ну нафига напросился?! Может, и не составил бы акт Щукин, простил бы, как в прошлый раз…» – крутилось в его, затуманенной дешёвым вином, голове. Но делать было уже нечего, оставалось одно: идти и добывать справку. «Ладно, кто не рискует, тот не пьет шампанское и красивых женщин не имеет, – раздухарился он.
   – Пойду, прикинусь дураком, может, и прокатит, всякое же на свете бывает». А тут пьяный-пьяный, а вспомнил, что Валентина, – жена его, аутотренингом каким-то занялась, и говорит, что если, мол, одно и то же долго повторять, то на самом деле и будет.
   – Я трезвый, трезвый, трезвый… – начал было бубнить он, как заметил старенький «Белорусь», который, выстреливая в небо чёрные кольца выхлопных газов, переваливаясь с боку на бок по кочковатой дороге, медленно ехал ему навстречу. И вдруг шальная мысль, до которой он никоим образом не додумался бы на трезвую голову, осенила его.
   – Стой, стой! – Замахал он руками, бросаясь к трактору. Трактор остановился. Из кабины высунулся Глазков Женька. Молодой парень, невысокий, чернявый, с хитроватым прищуром зелёных глаз.
   – Ты чё, нахрен, офанарел что-ли?!! Жить надоело – под колёса лезешь?! – набросился он на Валерку.
   – Т-сс! – Лямкин приложил указательный палец к губам и воровато оглянулся в сторону цеха. – Тихо, Глаз, дело есть, пузырь как с куста, – протрезвевшим голосом произнёс он.
   – А чё за дело-то? – насторожился Женька.
   – Да ерунда дело. – Валерка подошел поближе. – Тебе, понимаешь, в поликлинику смотаться надо. Сказать что ты – это я, и принести справку, что ты, то есть я – трезвый, потому что я-то на самом деле – датый, – путано, как мог, объяснил он трактористу Однако тот понял всё с полу-слова,
   – Да на фига мне это надо! Спалят, потом механик с говном сожрёт! И так уже строгач за леваки есть…
   – Да кто тебя спалит-то!? Ты же трезвый?
   – Ну, трезвый.
   – Вот и иди.
   – Так документы ж спросят.
   – Да кому ты нафиг нужен! Придёшь, скажешь: так, мол, и так, Лямкин, мол, Валерий Николаевич, выперли с работы, сказали, что пьяный. Ну и пусть дадут справку, что ты, то есть я – трезвый. А документы спросят, скажешь: мол, дома, идти далеко, а справка прямо сейчас нужна. После работы, мол, принесу обязательно.
   – Ладно, только деньги на пузырь сразу давай, а то потом отопрёшься, скажешь, мол, пьяный был, не помню, – согласился Женька.
   Валерка достал из кармана остатки аванса и отсчитал пять мятых рублёвых бумажек.
   – На вот, тут тебе ещё и на закуску останется.
   Они загнали трактор в гараж. Валерка остался в кабине, а Глазков двинулся выполнять вверенное ему задание. Вернулся он со справкой, в которой говорилось, что Лямкин – трезв. А ещё принёс бутылку водки, с килограмм ливерной колбасы и полбулки хлеба, что тут же было незамедлительно выпито и съедено. После чего тракторист отправился домой, так как начался обеденный перерыв, а Лямкин, покемарив с часок в кабине трактора, пошел в цех…
//-- * * * --//
   Два дня Валерка держался, хотя и распирало его, словно переполненный чемодан, от желания рассказать, как он Щукина объегорил. На третий не выдержал – рассказал по секрету сначала на пилораме, потом ребятам с раскряжёвки. Вскоре стало известно об этом и мастеру. И взял он Лямкина под свой особый контроль. Ждать пришлось недолго: попался Валерка в день получки, и тут уж мастер без всякой экспертизы, по факту, в присутствии двух свидетелей составил акт о его появлении на рабочем месте в нетрезвом состоянии. Но к мастеру пришла жена Валерки и просила за него. И порвал акт Щукин – добрая душа. Но понял-таки Лямкин, что в последний раз судьба так улыбнулась ему. И что в следующий раз обязательно выпрут его с работы по тридцать третьей статье, что за пьянку. А на какую потом приличную работу с такой кляксой в трудовой устроишься?.. Да ни на какую. А тут ещё Валентина разгон за пропитые деньги устроила, чуть из дома не выгнала. Задумался Валерка о своей жизни, задумался, да и бросил пить. А о том, как мастера обманул, до сих пор рассказывает…

На дорожку

   (Быль)
   Небольшая прихожая. Семья собирается в гости. Муж поглядывает на часы, нетерпеливо переступает с ноги на ногу. Жена, вытянув губы в трубочку, елозит по ним сочного цвета помадой. По прихожей, подпрыгивая, скачет бутуз лет пяти.
   – Сына, иди, пописай на дорожку, – отрывается на мгновение от своего занятия женщина.
   Малыш, радостно подпрыгивая, исчезает. Через некоторое время из зала доносится веселое журчание. Женщина бросает помаду на полочку и бежит в зал. Посередине комнаты, приспустив штанишки до колен, стоит её возлюбленное чадо и поливает на ковровую дорожку тоненькой упругой струей.
   – Ты что это, такой-сякой разэдакий, делаешь?! – набрасывается в сердцах на него женщина.
   – Мама! Ну ты зе сама скасала – на долоску, – куксится малыш, на глазки наворачиваются слезы.
   Женщина, обреченно махнув рукой, идет в ванную за тряпкой…

С точностью до наоборот

   У Вальки Конева, парня лет двадцати пяти, высокого и, в общем-то, симпатичного блондина, была проблема. Стоило ему пропустить граммов сто водки или, к примеру, пару кружек пива, как его лицо менялось до неузнаваемости. Щеки наливались ярким румянцем, глаза становились чуть навыкате, даже волосы – и те темнели. А работал Валька в траловом флоте матросом. Занятие, овеянное ореолом романтики для тех, кто незнаком с буднями тяжелого морского промысла. Да и сам Валька пошёл в море больше за приключениями, чем за длинным рублем. Но романтика эта закончилась сразу же, как только подняли первый трал с уловом.
   Ну, море морем, а по окончанию промысла пароход, отстояв сутки на рейде, швартовался в порту к стенке. Порт же был огромный, с множеством проходных и строгой пропускной системой. А на берегу нет-нет, да и пропустишь стопочку-другую. Да ладно, если бы на этом всё и заканчивалось, не велик грех, но именно тут-то и начиналась Валькина проблема. Из порта, будучи трезвым, он выходил свободно, а обратно не всегда, ибо количество пропущенных рюмок диковинно преображало его физиономию, и она никоим образом не соответствовала фотографии на пропуске. Поэтому для дополнительной идентификации своей личности он всегда имел при себе паспорт и военный билет. И тогда милиционеры, дежурившие на проходной, тщательно сравнив документы, приняв во внимание объяснение Вальки хоть и с трудом, но всё же признавали в нём личность, за которую он себя выдавал, и пропускали. Так всё это и продолжалось, пока однажды Валька не потерял пропуск. Походил, походил он в порт по разовым пропускам, которые каждый день нужно было выписывать в конторе. Работнице отдела кадров, занимавшейся выпиской, это надоело, и она попросила, чтобы он пошёл и сфотографировался на новый пропуск. Валька позвонил в городскую справочную: узнать, где находится срочное фото. Приятный девичий голос ответил, что ближайшее, мол, в соседнем городе. Делать нечего
   – пошёл Валька в обыкновенное фотоателье. По дороге встретил кореша, – а тот только что пришёл с промысла, ну и зашли они отметить это дело в излюбленный моряками ресторан «Бригантина». Там заказали фирменное блюдо «Окунь в запеканке», который подавали в сметане, с зеленью и ещё с какими-то там прибамбасами. Под окунь выпили по сто, затем повторили, потом ещё… Через три дня Валька явился в контору с фотографией. Работница отдела кадров взглянула на фото, на Вальку, потом опять на фотографию, затем вновь на него. И с ехидцей в голосе спросила: не мог ли, дескать, он чуточку пьянее сфотографироваться.
   – Не мог, – честно признался Валька.
   Та укоризненно покачала головой, приклеила фотографию, припечатала, расписалась и протянула ему готовый документ.
//-- * * * --//
   С тех пор с прохождением в порт всё стало с точностью до наоборот. Выпившего Вальку в порт пропускали свободно. А трезвому, кроме пропуска, приходилось показывать также паспорт, военный билет, и объяснять, что это он, Валька Конев, просто у него проблема вот такая…

Филя

   Добрым пареньком рос Лёня. Один Бог знает, сколько перетаскал он домой выброшенных злыми людьми котят да щенков. Мать Лёни, – добрая, милосердная женщина, отмывала их, откармливала до живого блеска в глазах, а затем раздавала по добрым людям. Отец же, заметив в доме очередную живность, лишь поглаживал свои пышные, пшеничного цвета усы и, покачивая головой, уходил в другую комнату. В доме у них тоже жили питомцы с помойки – большой одноглазый кот и кошка с отрубленным хвостом, – в общем те, кого нельзя было нигде пристроить, да и не сильно старалась мать Лени. Просто оставила их у себя, да и все. А те платили за это привязанностью да ласковым покладистым характером. Во дворе же бегала хромоногая дворняжка по кличке Шарик, прижившаяся у них по той же причине, что и кот с кошкой.
   Славным, добрым парнем вырос Лёня. Уважали его и старые и малые. А уж чтоб какую животину при нем обидеть – так это не могло прийти в голову даже самому отъявленному злодею. Возмездие наступало сразу же. Был однажды вот такой случай: сидел он как-то в скверике и с жалостью наблюдал за маленькой собачкой. А та, потеряв хозяев, увязывалась за прохожими, пробегала за ними несколько метров но, распознав что ошиблась, вновь начинала метаться по скверику. А на соседней лавочке со сложенным зонтом в руках сидел какой-то парень, по виду не русский, и стал он, посвистывая, ласково подзывать собачку. Собачонка, извиваясь всем телом и радостно помахивая хвостом, на полусогнутых лапах подошла к нему. А тот вдруг ка-ак ударит её по голове зонтом! От боли, неожиданности и треска, с которым зонт опустился на её голову, собачка оцепенела, но тут же пришла в себя и, отчаянно заскулив, бросилась прочь. А через мгновение чернявый паренек, сбитый с лавочки крепким Лёниным кулаком, уже сам ползал по земле на четвереньках, не совсем понимая, что произошло. Вот так примерно Леня поступал со всеми, кто обижал зверушек.
//-- * * * --//
   Жила Лёнина семья в пригороде, в деревянном доме с примыкающим ко двору небольшим огородом. Возвращался как-то раз Лёня поздним июльским вечером домой, и вдруг со стороны канавы, что протянулась вдоль дороги, услышал чей-то тихий жалобный стон. Подошёл Лёня к канаве, вгляделся – ничего не видно. Пригляделся повнимательней, и в тусклом свете уличного фонаря на дне канавы заметил нечто небольшое и тёмное. Протянул руку и тут же, уколовшись обо что-то, отдёрнул – в канаве, с закрытыми глазами, часто и тяжело дыша, лежал ёжик. Пострадал, видно, бедолага, от колёс автомобиля или чьего-то тяжёлого ботинка. Лёня снял рубаху, окутал ею ёжика и принёс его домой.
   – Лёня, да что ж мы с ним делать-то будем!? – Увидев ежика, всплеснула руками мать. – Грязный да колючий. Ни помыть его, ни постирать…
   А отец по своему обыкновению лишь покачал головой, погладил усы и ушёл в другую комнату.
   Ежику залили в рот несколько ложек тёплого молока и положили на стареньком ватнике в углу Лёниной комнаты.
   – Ну, ничего, если сразу не помер, значит – выживет,
   – успокоила мать Лёню.
   Утром, когда перед ёжиком поставили тарелочку с молоком, он открыл глаза. Во взгляде его черных бусинок не было страха, в них светились лишь покорность и благодарность.
//-- * * * --//
   Ёжик быстро поправлялся, и через три дня уже вовсю ковылял по дому. А через неделю поселился в деревянной пристройке во дворе, где летом ночевал Лёня. Облюбовал он тёмный угол под низкой, широкой скамьей, стоящей у входа; натаскал туда газет, тряпок и устроил там себе нору Днем ёжик отлеживался в норе, вылезая из неё только тогда, когда перед скамьей ставили миску с молоком, в котором были размочены кусочки белого хлеба. Блюдо это ёжик полюбил ужасно. Назвал Лёня ёжика Филей. И привык тот к своему имени так, что если Лёня звал его: «Филя, Филя!» – тут же покидал своё укрытие и, семеня лапками, спешил к нему. «Филя, Филя», – ласково поглаживал его по колючкам Лёня. А тот, хоть и не изгибал спину и не мурлыкал, как одноглазый кот Васька, но по всему было видно, что такое хозяйское внимание ему дико нравится. Лёня выпилил в нижнем углу двери отверстие, и Филя по ночам выходил гулять во двор. Шарик поначалу рычал и пятился от него, но вскоре привык и, завидя, подбегал, радостно помахивая хвостом, предлагая поиграть. Но ёжик сворачивался в клубок и оставался так до тех пор, пока Шарик не оставлял его в покое. Ближе к рассвету Филя возвращался в пристройку и, вскарабкавшись на диван, устраивался рядом с Лёней. А Лёня, проснувшись, уже не переворачивался на другой бок, пока осторожненько не отодвигал его. Потому что хоть и ручной стал Филя, а уколоться об него можно было запросто. Была у Лёни девушка, по имени Оксана. Засиделись они как-то допоздна, и осталась она у него ночевать. Постелил ей Лёня на диване, а сам устроился на раскладушке. С рассветом Филя возвратился с ночного дозора и, по своему обыкновению, забравшись на диван, устроился сбоку девушки. На свою беду, Оксана во сне перевернулась с боку на спину…
   Лёня проснулся от громкого девичьего визга. Оксана с перепуганным лицом стояла посреди комнаты. А на диване, свернувшись клубком, распушив от страха колючки, лежал Филя. Лёня осторожно взял его на руки и положил на пол, возле скамьи. Филя, перепуганный не меньше девушки, тут же юркнул в своё убежище. А Оксана категорически отказалась ложиться спать. Пришлось
   Лёне ни свет, ни заря провожать её пешком домой, аж в центр города.
   Так, в общем-то без каких либо дальнейших приключений, и прожил Филя в пристройке всё лето. А тут осень подошла, пожелтели на деревьях листья, зарядили нескончаемые дожди, подули студеные промозглые ветра. Жить в пристройке стало холодно, и Лёня перебрался в свою комнату, а Филя ни в какую не захотел жить дома. Он, как и прежде гулял по ночам, и шустро выбегал из-под скамьи днем, услышав, что Леня зовет его. Прошло еще немного времени, и как-то утром Леня принес миску молока, поставил её рядом со скамьей и позвал ёжика, но Филя не вышел. Отодвинул Леня скамью, но там никого не оказалось. Не вернулся Филя в свою нору. Ушёл, наверное, в лес, что начинался сразу же за огородом – на зимовку устраиваться…
//-- * * * --//
   Зима в тот год выдалась как никогда снежная да морозная; зато весна ранняя – дружная. И в начале мая, когда березы опушились нежной листвой, потеплели вечера, и от черемух потянул горьковато-сладкий аромат распускающихся цветов, Леня опять переселился в пристройку. Прошло ещё немного времени, и вот однажды он проснулся среди ночи, явно чувствуя, что в комнате кто-то есть. Осторожно включил свет и улыбнулся. Рядом, тихонько посапывая, лежал Филя.
   «Филя, Филя», – погладил его Лёня, а ёжик даже колючки от удовольствия прижал – уж очень нравилось ему такое хозяйское внимание…

Валерий Козырев Билет в один конец