Всеволод Георгиев
Московская живодерня

МОСКОВСКАЯ ЖИВОДЕРНЯ

     Тот век немало проклинали
     И не устанут проклинать,
     Но как избыть его печали,
     Он мягко стлал – да жестко спать.

А. Блок, Возмездие

   – Вот, ты говоришь – испанцы!
   – Я говорю?
   – А кто же? Я, что ли? Я вообще молчу.
   – Ну хорошо. Что «испанцы»?
   – Как что? Смерть под солнцем. Коррида, тореро, момент истины! Красиво!
   – Ну?
   – Так мы тоже не лаптем щи хлебаем. У нас, у русских, все такое тоже водилось.
   – Да ладно!
   Мы лежали на вершине стога сена. Кроме этого стога, высокого и длинного, в тумане стояли его товарищи, похожие на огромных, молчаливых, косматых животных, которые вышли попастись в поле. Давно миновал Второй Спас – 19 августа, солнце садилось рано.
   Наши охотничьи ружья лежали рядом. Мы уже приняли по первой стопке настоянной на лимонной корке водки, закусили черным хлебом с салом. Огурцы и помидоры лежали на чистой тряпочке. Нехитрый натюрморт: фляга с водкой, кирпич настоящего черного хлеба, большой кусок сала, овощи, все на фоне стелящегося понизу тумана. Полумрак, едва видные верхушки деревьев на фоне серого неба. Все располагало к неторопливой беседе.
   Машину, ГАЗ-66, мы оставили в деревне: дальше дорог не было.
   Сало было холодным и твердым, с бледно-розовой полосой. Черный хлеб, напротив, имел ноздреватую мякоть и глянцевую антрацитовую верхнюю корочку. Сейчас такого хлеба не делают. А тогда, в самом начале шестидесятых, если вы садились за столик в столовой, перед вами уже лежал нарезанный черный хлеб, и его можно было намазать горчицей, которая вместе с солью и перцем всегда располагалась в центре белой скатерти. Не слишком изысканно, зато бесплатно. Я хорошо помню этот черный хлеб.
   Налили по второй и мечтательно устремили взоры вдаль. Вдали синел волшебный лес. Сырой воздух через много километров донес тоскливый гудок поезда. Сладко заныло сердце. Показалось, что когда-то давно я уже видел этот родной унылый пейзаж. Все это было: я лежал на мягком сене под темнеющим небом, дышал сырым воздухом, смотрел на замершее поле и едва угадывал опушку леса. Голова отдыхала, как во время молитвы. Время соединилось с пространством, и тело не чувствовало земного притяжения. Память поколений не проходит бесследно, она остается в нас.
   – Я тебе расскажу, что мне дед рассказывал, – услышал я, и эти слова естественным образом улеглись в мое оцепеневшее сознание.
   Он был хорошим рассказчиком, мой собеседник и старший товарищ. Я слушал, не отдавая себе отчета, во сне или наяву прилетает ко мне услышанное, прилетает и мягко ложится в память.
//-- * * * --//
   Сто лет назад основным транспортным средством была лошадь. Железных дорог было – раз два и обчелся. Дорогу Москва – Нижний Новгород еще не построили, а Казанскую и в помине. Она потом прошла по местности, о которой и пойдет речь. Когда построили станцию Сортировочная, появился поселок Новые Дома. Техника вторгалась в обиход. Появился котельный завод Дангауэра и Кайзера, нынешний «Компрессор».
   Но это все пришло позже. А пока техника в буквальном смысле состояла из лошадиных сил.
   Развивающаяся цивилизация требовала все больше энергии. Поголовье лошадей увеличивалось. Расчеты тогдашних футурологов показывали, что в следующем веке (в нашем то есть) лошадей будет столько, что их навоз заполнит улицы до второго этажа. Не случилось! Зато выхлопные газы заполнили улицы выше самых высоких небоскребов.
   Лошадей было много. Костями павших лошадей даже мостили дороги. Шкуру снимали. Дед мотался по всей Москве и, если находил павшую лошадь, быстро сговаривался с хозяином и доставлял ее на живодерню, сюда, к Владимирке, за две версты от Рогожской заставы.
   Дед тогда был молод, силой Бог не обидел. С детства тянулся к лошадям. Служил в кавалерии. Побывал на Кавказе, воевал чеченцев. Преследовал Шамиля, когда тот после сражения возвращался в аул Ведено, получил контузию от своей же пушки, по этой причине был отправлен домой и стал работать на живодерне.
   Трупы ободранных лошадей сваливали в яму, откуда потом доставали кости. Ямы были огромные, в каждую можно было уложить хоть тысячу лошадей. Живодерня занимала обширное пространство, целое поселение с сараями, помещениями, где вытапливали сало, мыловарнями и так далее, и так далее, и так далее.
   Для публики это интереса не представляло. Для публики была интересна травля. Вот там то и проводился бой быков. Вообще-то раньше травля располагалась за Тверской заставой, но потом травля переехала за заставу Рогожскую.
   Быков травили собаками. Для этого содержали специальных собак меделянской породы. Это были чудовища весом по сто килограммов и более. Сказать, что волкодавы – ничего не сказать. Обычный наш среднерусский волк для такой собаки был так, комар. Складки кожи свисали с шеи собаки. Волк тщетно вцеплялся в них, нанося урон шкуре, но не внутренним органам собаки. Пес головой, как пудовым ядром, сбивал волка с ног, подминал под себя и смыкал гиреподобные челюсти на его загривке. Шея у волка, конечно, толстая и крепкая, но все же это не бычья шея. Бычью шею так просто не перекусишь. Поэтому бык был достойным соперником для нескольких псов, и, если отличался силой и отвагой, у него имелся шанс выйти из схватки победителем. Бык тоже обладал складками кожи, под которыми перекатывались железные мускулы, питаемые тестостероном, бурлящим в крови быка-производителя. От боли в кровь поступало все больше и больше этого гормона, мышцы наполнялись дикой энергией, и бывало, что бык, облепленный рычащей сворой, выбивал ворота и вырывался из круга на волю. Тогда псари долго разнимали противников, оттаскивали собак, направляли утомившегося быка сначала в загон, а затем и в стойло. Иногда часть публики выскакивала на улицу за быком, чтобы наблюдать продолжение схватки, рискуя попасть на рога или под ноги разъяренного животного.
   Но мало было быков, которые могли устоять против меделянских догов. Самым главным таким быком на живодерне стал бык, которого почему-то звали Борькин. Этот Борькин поначалу был просто молодым быком, весьма стеснительным и, как казалось, даже робким. Его чуть не забраковали и не отправили на бойню.
   Откуда пошло это странное имечко на аглицкий манер, неизвестно. Говорили, что получил бычка хозяин живодерни за долги от мещанина Борисова. Должно быть, поначалу быку вообще кличку не положили, называли по фамилии мещанина, все равно пускать на мясо. Борькин, Борькин – так и пошло, закрепилась за быком дурацкая кличка А оно вон как получилось! По заслугам его не Борькиным кликать, а Борис Борисычем величать.
   Он был силен и крупен, а также обладал редкими длинными рогами, что давало основание некоторым высказывать мысль, что его предком, видимо, случился набредший на стадо коров дикий тур. Короче, вопреки скептикам Борькин выиграл первый бой с собаками, потом второй. Может, в нем действительно текла кровь древних буйных туров? Его стали хорошо кормить, за ним стали ухаживать по-королевски, ласкать и холить. И вот он возмужал, налился свирепостью льва и хитростью леопарда. Борькина теперь выпускали только по важным датам, когда в публике присутствовали очень богатые и очень влиятельные господа, швыряющие белые ассигнации, как бумагу. Тогда делались крупные ставки, и, вне зависимости от выигрыша, публика получала ни с чем не сравнимое удовлетворение. На обычный день в манеж выпускали быка попроще, иначе собак не напасешься, а стоили они дорого.
   Рога у Борькина не стачивали, и они на кончиках сияли, как два штыка. Борькин освоил все премудрости штыковой атаки и умело пользовался ею. Другим быкам часто тупили рога, надевали на них кожаные мешочки. Тогда в круг против быка высылался всадник на отличном арабском жеребце, который ловко увертывался от быка. Это был высший пилотаж. Коников этих в конюшне живодерни содержалась всего парочка, потому что воспитать и натаскивать их, сам понимаешь, задачка нешуточная.
   Дед мой к травле и всем ее учениям и хитростям не касался, но всех там знал, часто ходил смотреть бой быков, в общем, был в курсе жизни.
   Да, а потом произошла вот какая штука. Однажды один помещик проиграл хозяину живодерни медведя. Хозяин давно примеривался к медвежьей травле. А помещик тот, вроде пушкинского Троекурова, держал медведя, но в конце концов устал от него. Медведь – забава, пока он маленький. А как подрастет, хоть вешайся. Посмотришь – котенок, мирный, добрый, ласковый, а протянешь руку – хорошо, если успеешь отдернуть. Псаря, который за ним ухаживал с детства, стоило тому отвернуться, свалил с ног и мигом превратил в котлету. Хоронили в закрытом гробу. И вымахал тот медведь не в пример обыкновенному. Помещик специально выписал медвежонка откуда-то с Камчатки или Алеутских островов, а может, и с самой Аляски.
   Когда доставили медведя на живодерню, он еще рос, но уже тогда был чуть не по плечо смотрителю. Да, и это когда не на двух, а на четырех лапах стоял. Конь да и только. Хоть верхом садись. На нем помещик ездил таким макаром, пока медведь был еще мишкой, а не Михайло Потапычем. Помещик вообще с причудами был и назвал медвежонка Вольдемаром. Почему Вольдемаром, пес его знает. Ну, Вольдемар и Вольдемар. Короче, прибыл Вольдемар на живодерню настоящим зверем, хитрым, сильным, хищным, но с виду добродушным, а весил не меньше 30 пудов. Помещик собак своих брудастых против него и не помышлял ставить: прихлопнет одним махом. Не то – меделянский дог, его лапой в воздух не подбросишь.
   Ну, прибыл подарочек на живодерню. Откормили его кониной, да молоком, да овсом отборным, а когда стал он клетку ломать, поставили на травлю. Получилось. Народ валом повалил. Ставки делают, кричат, свистят, чуть не лезут на арену. Воспитали вторую звезду в коллективе. Во как!
   В общем, куда там испанцам, тем более португальцам. Скажешь, они до сих пор боем быков балуются, а мы по другому ведомству? Все так. Русские, они всегда все до крайности довести норовят, вот наша беда. Ударить так, чтобы кулак себе расшибить, а потом ходить инвалидом и забыть о боксе. Всякая чрезмерность дурна, и людьми не приветствуется, и люди ее избегают. Это еще Монтень сказал. Монтень, говорю, французский философ. Но мы Монтеня не читаем. На кой ляд нам Монтень?! Нам Монтень не нужен! Пошел он к лешему со своей филожо… короче, со своей наукой!
   Вот и наша коррида кончилась. Насовсем. Расскажу как.
   Однажды хозяин живодерни проигрался в пух. И денег задолжал какую-то безумную сумму. А отдавать надо. Вот тогда он и решил разом ее огрести, устроив невиданную травлю. Столкнуть на ринге Борькина с Вольдемаром. Видно, торопился хозяин, а может, и не протрезвел еще до конца, но как решил, так и сделали.
   Публика собралась самая отборная. В напитках недостатка, само собой, не было. Офицеры пришли флотские, крымцы, тоже народ, прямо скажем, крутенький. На Крымской войне прошли через смерть, в башке затонувшие корабли, погибшие адмиралы да товарищи убитые и искалеченные.
   Тихо!
//-- * * * --//
   Откуда-то издалека донесся волчий вой. Он начинался с низкой ноты, потом брал выше и выше и внезапно оборвался. Мы приподнялись и покрутили головами. Вокруг стояла ночь. Туман ушел. Кое-какие клочки оставались, они жались к опушке леса и к подножиям стогов, но небо прояснилось, и на юге повисла луна, круглая и яркая, как хирургическая лампа. А мы и не заметили, что освещены таким прожектором. Взгляд невольно потянулся к незаряженным ружьям. Прислушались. Тишина. Выпили. Закусили. Еще прислушались. Тихо. Я опять повалился на сено и стал смотреть на луну, по которой иногда пробегали черные тени облаков. Луна как будто ныряла в воду, неглубоко, сохраняя свое присутствие, как поплавок, выныривала и снова ныряла. Собеседник мой прожевал сало с черным хлебом, обтер губы рукой и продолжал.
//-- * * * --//
   Значит, в один прекрасный вечер столкнули-таки Борькина и Вольдемара. Дед говорил, что такого действия на барабанные перепонки он никогда не испытывал, даже на войне. Это был рев, от которого у всех захолонуло сердце. Все ненадолго оцепенели. Наверное, так цепенеет жертва ревущего хищника, в первое мгновение она не в силах ни спасаться, ни сопротивляться. А потом толпа закричала, затопала, зашлась в истерике. На кругу происходило нечто страшное и величественное. Два бойца, общим весом чуть не в полторы тонны, ловкие, смелые, опасные, то сшибались, катаясь по арене, как дерущиеся кошки, то расходились, чтобы, отдышавшись, ринуться снова в бой. Все цепи были оборваны. Песок и опилки не успевали впитывать кровь. В рядах у зрителей то тут, то там тоже вспыхивали драки. Это всеобщее возбуждение, гипнотическое состояние не могло кончиться добром.
   Наконец наши слоноподобные бойцы, ревя и нанося вслепую удары, проломили забор и выкатились в проход. Надо было что-то делать, и старший псарь выпустил собак: собаки всегда останавливали вырвавшихся на волю животных. Но не тут-то было! Как говорится, не на тех напали. Конечно, собаки в своих вольерах слышали шум битвы, его, наверное, было слышно аж в Анненгофской роще, куда золотари потихоньку свозили нечистоты. Собаки выли, бросаясь на стенки вольеров, они тоже всем существом поддались гипнозу боя, поэтому, когда их выпустили, они, рыча от нетерпения, тяжелым галопом бросились в гущу сражения.
   Самые отчаянные из зрителей тоже не удержались и, вооружившись кто чем, бросились выручать животное, на которое они сделали ставку. Моряки выхватили кортики и, сомкнув ряды, пошли в атаку, будто она была последней. Они потерпели поражение от лягушатников в Крыму и теперь спешили отстоять свою честь. Даешь Севастополь! Короче, случилась такая свалка, что мама не горюй.
   Дед видел, как один купец с тяжелой лавкой в руках бросился защищать медведя и как тот, не разобравши дела, ударом лапы сшиб его на землю, решив, что это и есть виновник всех бед. От второго удара купца спасла лавка, она переломилась в нескольких местах, у нее подломились ножки, а большой кусок доски подлетел высоко в воздух и, описав дугу, сбил с ног какого-то человека. Часть обломков упала на купца, впрочем не причинив ему особого вреда. В это время на ушах у быка висели два огромных волкодава, еще два держали медведя за гачи, но медведь этого не замечал, и псы волочились за его задними лапами: так двое маленьких детей, играя, безуспешно виснут у отца на ногах, пытаясь удержать его на месте. Все это дед увидел как в замедленной киносъемке. Он успел скинуть пиджак и набросить его на голову медведя. Медведь замешкался, и дед выхватил купца из-под Вольдемара. Купец был тяжелый, но дед закинул его себе на спину и вынес, как выносят раненых с поля боя.
   Позади остались обессиленные схваткой Борькин и Вольдемар, люди отползали в стороны, собаки хрипели, служители с ужасом смотрели на вздрагивающих меделянских догов с выпущенными кишками. Что скажешь? Сон разума! Общее помрачение. Урок бессмысленный и беспощадный.
   Вот так и кончилась московская травля. Сколько ни уговаривал потом хозяин станового, сколько ни предлагал денег, тот был непреклонен. Всему есть предел. Двух собак пришлось пристрелить, хорошо человеческих жертв не было: так, поломанные кости да рваные раны. Борькина и Вольдемара продали за хорошие деньги. Чего зря кормить?
   А дед мой от купца награду получил. Тот сказал: проси что хочешь. Ну, дед и попросил оплатить ему образование. Сказано – сделано. Дед в итоге окончил университет, стал помощником следователя. Но это уже другая история.
//-- * * * --//
   Я молчал, переживая картину побоища. Как бы живо ни описал ее мой собеседник, на нас все же не действовал тот звуковой фон: помрачающий сознание рев, визг, топот, крики, истошный лай, треск ломающегося дерева. Вокруг стояла тишина. Даже далеких составов не было слышно. Луна переместилась вправо и ушла из моего поля зрения. Облака исчезли, и луна светила ровным светом, прилежно и спокойно освещая замершие окрестности. И ветер стих, и деревья больше не шевелились, и душа просела, как весенний снег, безмятежно опустилась, расслабляя мышцы тела и опостылевшее напряжение ума. Славная была ночь!
   Тишину снова нарушил волчий вой. На этот раз он звучал уже с более близкого расстояния, был выше и продолжительнее.
   – Волчица, – сказал мой собеседник. – Стаю собирает.
   – Не по нашу ли душу? – спросил я.
   – А это как Бог даст.
   Я посмотрел на ружья.
   – Пустое, – сказал он. – На этот случай у меня тоже есть что рассказать.
   Он наполнил раскладные стаканчики, и мы повторили процедуру, которая всякий раз сопутствовала паузе. Сало стало еще холоднее, а хлеб снаружи немного подсох, но внутри был еще мягким и свежим.
   – Вот, слушай. Случилось это, когда мой дед уже следователем работал в Зарайском уезде Рязанской губернии. Однажды на Святки пришло сообщение, что пропал один из бывших местных. Его ждали на рождественские каникулы, а он не доехал.
   – Прям как у Чехова: пропал человек.
   – Так, да не так! Этот не пьяницей каким-то был, а приличный человек, приват-доцент из самой Москвы и все такое прочее. Организовали расследование. Искали свидетелей. Наконец нашли, и как-то утром заложили сани и помчались по морозцу до села, где жил свидетель. Семья знакомая, ехали как в гости, а не допрос снимать. Ну, дом с мезонином, паркет, пианино, фикус в кадке, елка до потолка, наверху восьмиконечная звезда. Самовар, баранки, пряники, варенье, наливочка, само собой, все как полагается. Тепло в доме, сухо, сибирский кот мурлычет. Свидетель – военный в синем уланском мундире с блестящими пуговицами, – вернулся из полка на побывку. Вот что он рассказал.
//-- * * * --//
   Оказалось, он ехал с этим приват-доцентом в одном вагоне. Познакомились, разговорились. Проводник принес чаю. Русские за беседой обязательно заспорят. Но здесь спора не было. Так, обмен мнениями.
   Выяснилось, что приват шел по медицинской части, был кошкорезом, то есть ставил опыты на кошках. Ну, лягушки всякие тоже в дело шли, но это больше для студентов. Военный еще пошутил, не попадалась ли привату царевна-лягушка?
   – Мне все одно, – говорит приват, – та же мускулатура, сухожилия, кости. Ежели вы про душу, то, поверьте, нет там никакой души, а сердце – просто мышечный насос.
   – Вы что же, из нигилистов будете? – спрашивает военный.
   – Ну уж называйте как хотите, а только то, что вы душою называете, есть химический продукт деятельности головного мозга. Человек ничем от животного не отличается. Разве что размером этого самого мозга да последующим воспитанием.
   Дальше приват рассказал, что появилась теория одного англичанина, будто человек постепенно воспитался из обезьяны.
   – Да разве это возможно?
   – Отчего же нет? – говорит приват. – Очень даже возможно, если идти индуктивным способом.
   Военный не знал, что это за способ такой, и спорить не стал. Он понимал, что здесь легко быть вовлеченным в спор о вере в Бога, а как можно спорить о вере? Вера, она и есть вера. Сам он в Боге не сомневался и с детства привык к тому, что все творится по Божьей воле.
   Однако же в этой теме приват не стал останавливаться и перешел к politique. Он мимоходом вспомнил об общественном договоре Жан Жака и посетовал на нашу российскую дикость. «Петербург да Москва (где не без гордости резидировал сейчас приват) – вот и вся сознательная Россия», – говорил он.
   Эта почва для военного была еще более скользкой, чем предыдущая. Он давно выучил, что солдат есть защитник отечества от врагов внутренних и внешних, да и сам полагал, что дух Божий присутствует повсюду, а потому не смог не воспротивиться якобинским взглядам, которые с умным видом излагал приват.
   – Я, – говорит, – решительно вас не понимаю. Вы хотите бросить булыжник в колодец. Добра от этого не жди. Вода замутится и долго будет мутной. А потом все придет в прежнее состояние. И зачем бросали? Баловство это.
   Приват тоже непрост был, привел какого-то немца, который установил, что жизнь есть движение, а покой есть ничто.
   На этот случай военный рассказал ему о мужике, который жил себе и жил, пока не приехал агитатор да не стал агитировать, мол, чего, мужики, хлеб жуете, чего не бунтуете? Честь имею рекомендовать! Мужики от таких слов решили бунтовать, глядь, а тут и полиция. Сам становой приехал, собственной персоной, и ну кричать: «Чего, мужики, бунтуете, так вас и растак, чего хлеб не жуете? Я вам ужо!» А чтобы втолковать эту мысль, отпустил каждому плетей. Вот выпороли мужика, приплелся он домой, почесал мягкое место, да и запустил шапкой в угол: «Чаво, чаво? А ничаво!»
   Посмеялись. Приват, он пока в пенсне приват, а так тоже ведь человек. И болеет, и потеет, и кашу ест, как все.
   Ну, скоротали дорогу за беседой, а когда прибыли на свой полустанок, уже ночь установилась. Вышли на свежий воздух. Хорошо! Снег искрится, луна в поларшина, ели под снегом, задерешь голову – шапка падает. Паровоз посвистел, пыхнул паром, да утянул неспешно вагоны, оставив запах дыма и снежную пыль. Ни огонька, ни души кругом, слава тебе, Господи, луна светит, как исправный фонарь.
   Покропили они снежок возле рельс. Может, и не надо было этого делать, потерпеть бы до дома, но кто знает, как путь сложится? На холодном рельсе моча застывала засахарившимся медом. Оправились, встряхнулись, застегнулись и двинулись пешком по морозцу.
   Дорога частью полем, частью лесом, широкая, разъезженная за день, как шоссе. Однако до села далеко. Впереди снежное взгорье, дальше опушка леса. Смотрят – по снежной целине тени пробежали, бесшумно, будто мыши ночью по белой скатерти. На душе как-то жутко стало, жутко и мерзко. Волки. Почуяли твари человека.
   Приват остановился, покачал головой. Нет дороги! Как быть?
   Перекрестился военный, пойдем, говорит, а то на сочельник опоздаем, двое не один, главное, не тушеваться перед зверями.
   Какое там? Приват ни в какую: «Бог с ним, с сочельником, никакого резона нет жизнью рисковать, даже ради Рождества Христова, которое, с точки зрения есть миф и опиум для страдающего народа».
   – Стыдно вам такие слова говорить, – отвечает ему военный. – Просто вы робеете перед волками. А я вот читал у французов легенду о Жанне Бове, которая от убийц в лесу спасалась, тоже зимою, да набрела на стаю волков голодных. Впереди волки, позади душегубы, упала она на колени прямо в снег и стала молиться. Волки ей навстречу бегут, закрыла она глаза от страха, а они ее обогнули, да набежали на убийц подлых, да вцепились им в глотки. А Жанна Бове жива осталась.
   – Не боюсь я этих тварей, – обиделся приват, – здесь простой расчет: потеряем время, зато сохраним жизнь. Вернемся и зайдем в деревню, что рядом со станцией. Да я готов целковым пожертвовать, чтобы меня в теплых санях в село доставили. Что же, жизнь моя целкового не стоит? А эти ваши Бова-королевны, да лягушки-царевны есть сказки забитого и запуганного народа, далекого от прогресса. Мы с вами люди просвещенные, современных взглядов. Это вам должно быть стыдно, что напираете на всякое мракобесие и темноту Средневековья.
   – Эх! – говорит военный. – Жаль мне с вами расставаться, да, видно, придется. Не могу я опоздать. Семья за стол сядет, Бога прославит, а меня нет. Так не годится. Человек вы хороший, но уж больно умственный. Опоздаете на Рождество из-за своего упрямства.
   – Да что ж, вы так один и пойдете? – спрашивает приват.
   – Так и пойду.
   – И не боитесь?
   – Боюсь, а пойду! Да что об этом толковать? – Военный протянул привату руку. – Бог даст, свидимся!
   – Шальная вы голова! – Приват крепко пожал руку военному и, постоянно оглядываясь на него, пошел обратно к хорошо видному полустанку.
   Военный глубоко вздохнул, посмотрел на звезды, перекрестился еще раз, надвинул поглубже теплую, на вате, фуражку и, не оборачиваясь, энергично пошел вперед.
   Волки сидели возле опушки. Когда он стал подходить, их можно было хорошо разглядеть. Теперь они не внушали омерзения. Зрелище было скорее торжественным, где-то даже прекрасным. Впереди сидела волчица и не мигая смотрела на приближающегося человека. Чуть позади сидел крупный волк с гордой осанкой, большой головой и пышным воротником, обнимающим шею. Он внимательно следил за военным и изредка посматривал на волчицу. За их спинами переминались еще два волка: они осторожно кружили почти на одном месте, стряхивая с лап рассыпчатый снег.
   Военный весь подтянулся, переменил ногу и зашагал строевым шагом, размахивая руками и вбивая каблуки в дорогу. Снег весело скрипел под сапогами, сталью звенели положенные для парадной формы шпоры, наконец, прокашлявшись, военный чистым голосом запел «Да воскреснет Бог, и расточатся врази его…».
   Приват, услышав издалека пение, улыбнулся, тихо радуясь, что пока они оба живы.
   А военный шел и шел. Пот заливал ему глаза. Он сдвинул фуражку на затылок. Это придало ему залихватский вид, и он еще громче запел знакомый псалом, еще энергичнее стал размахивать руками.
   Волчица, приподнявшись было с места, услышав громкое «Заповеждь, Боже, силою твоею…», опять уселась на снег. Двое переярков перестали топтаться на месте и замерли, только сидящий матерый все так же невозмутимо наблюдал за действием, как столичный театральный зритель наблюдает за спектаклем.
   Военный миновал волков и запел «Дева днесь Пресущественнаго рождает…». Волки не тронулись с места.
   Впереди замерцали огоньки домов. Издалека послышался лай собак. Можно было оглянуться.
   Волков на месте не оказалось. Все же он успел заметить мышиные тени, которые, набирая скорость, заскользили по направлению к полустанку. Только бы приват успел добраться до деревни!
   Больше ничего военный о привате не знал. Он помнил, что пришел домой вовремя, переменил белье и выпил большую рюмку водки. За столом это происшествие как-то поблекло, потому что был праздник, в доме было тепло и вкусно пахло, пели церковные и светские песни, на елке горели свечи, а под потолком сияла звезда Рождества.
   Привата нашли занесенным снегом в перелеске, недалеко от полустанка. Волки его не тронули. Он умер от грудной жабы и замерз в снегу. Видно, когда увидал бегущих волков, побежал, не разбирая дороги, пока хватило воздуху.
//-- * * * --//
   – Вот, брат, какая история с географией, – закончил мой собеседник, – а ты говоришь…
   Я молчал, подавленный и пораженный его рассказом. Ночные страхи рассеялись. Ведь если есть звезда, можно жить ничего не боясь. Некогда к ней двинулись и небожители, и волхвы, и пастухи, все. С восторгом, с трепетом, но без сомненья.
   В моем поколении была странная смесь прошедшего времени – общего дела, войны, красных знамен, ношения кителя и ненависти к буржуям, – это с одной стороны, и песен Окуджавы, плащей из болоньи, торшеров и первых записей «Битлз» – с другой, а может, и с третьей. Удивительно, Павел Корчагин стоял в одном строю с тремя товарищами Ремарка, а песня «Орленок» не переставала звучать, когда на сцене пел Ив Монтан. Товарищи не уживались с товарищами. Странное, странное поколение. Не то весна, не то слепая осень.
   Через тридцать лет, в девяностых, оно стало тихо вымирать, видимо, с добавлением новых компонентов смесь превратилась в вещество, несовместимое с жизнью.
   Мой собеседник тихо копался, убирая в рюкзак остатки ужина и что-то бормоча себе под нос. Тогда он казался мне почти старым, хотя только вступил в пору, когда дни коротки, как выстрел из автомата. Его уже давно нет на свете.
   Я прислушался. Бормотание походило на считалочку: семь волков идут смело, впереди их идет волк осьмой, шерсти белой, а таинственный ход заключает девятый…
   Наконец он улегся на сено и сразу уснул. Я последовал его примеру. Потом, я помню, проснулся: во сне мне показалось, что я оступился и чуть не упал. Щеки у меня были мокрые. Я вытер их ладонью и повернулся на бок. Поворачиваясь, я приоткрыл глаза. На горизонте появилась розовая полоса. Ночь прошла. Уже вставало солнце.

КАК ВСЕ ЭТО БЫЛО

     Недаром за час до рассвета,
     Всходя на кривой эшафот,
     Кудрявая девочка эта
     Сказала, что Сталин придет!

Д. Кедрин

   В субботу, когда она пришла из школы, ее ждала новость. К ним в квартиру собирались въезжать новые соседи.
   Старые, старые не только по названию, но и по возрасту, уехали на лето в деревню, да так и не вернулись, умерли с перерывом в две недели. Их и похоронили там же, на деревенском кладбище. Комната долго пустовала. Теперь в ней должны были поселиться тоже муж и жена, но более молодые. Оба бывшие комсомольские, а к настоящему времени партийные работники. Оба с периферии, достигшие в карьерном росте приглашения в столицу.
   Москва готовилась принимать Олимпийские игры. Она хорошела, росла, заполняла пространство, которому посчастливилось попасть внутрь кольцевой автомобильной дороги. Раньше здесь было поле, деревня или просто пустырь, а теперь – жилые кварталы.
   Новоселы с сумками и портфелями толпились на автобусных остановках, переговаривались, знакомились, посматривали на часы, боясь опоздать на работу. На востоке алело небо, оно отражалось в бесчисленных чистых окнах, делая хмурое утро нового дня более светлым и обнадеживающим.
   Автобус двигался, разбрызгивая глинистые лужи, и счастливцы из новых квартир, прыгая по доскам и брошенным в лужи кирпичам, спешили втиснуться в его чрево, чтобы, хотя бы и стоя на одной ноге, доехать до станции метро. За стеклами тянулись бесконечные заборы, стройки, склады, затем появлялись улицы и скверы, легковые машины и троллейбусы, высохшие тротуары, а по тротуарам нормальным шагом шли люди. Наконец, автобус достигал далекой цели, облегченно вздыхал и высыпал из себя невероятное количество пассажиров, будто уткнувшийся в берег средних размеров десантный корабль.
   Однако квартира, с которой начат рассказ, находилась практически в центре Москвы, и до метро от нее было десять минут пешком. Она состояла из трех комнат, две из них, смежные, занимала наша героиня, которую звали Надей, с родителями, а еще одна комната, большая, пустовала и готовилась принять новых жильцов.
   Надю разбирало любопытство, она попыталась расспросить мать о будущих соседях, но та была не в духе и отправила ее в магазин. Когда девочка вернулась, вся семья оказалась в сборе: отец пришел из гаража. Он уже успел выпить и принес с собой четвертинку водки. Сели за поздний обед. Стояли сумерки, в комнате зажгли электричество. Свет от ламп, смешавшись со светом из окон, казался утомленным и тусклым, а может, он в самом деле устал проникать сквозь давно немытые плафоны люстры.
   Отец, в приподнятом настроении, шутил и рассказывал анекдоты, которые Надя не понимала. Он дал дочери понюхать рюмку с водкой, и ее передернуло от запаха. Она сморщилась и затрясла головой. Он рассмеялся, опрокинул рюмку в рот, с закрытым ртом посмотрел на дочь, округлил глаза, будто от ужаса, прополоскал рот, проглотил и, задержав дыхание, выдохнул.
   Мать тоже повеселела и смеялась дурацким, как она говорила, анекдотам. Некоторые она называла пикантными, но для Нади это слово было неизвестно.
   Вечером Надя никак не могла уснуть и жалела, что у въезжающей пары нет детей. Родители перешептывались за стенкой, мать иногда фыркала, потом у них стала скрипеть кровать в сопровождении какого-то странного звука. Надя прислушалась, мелькнула мысль пойти посмотреть. Мысль как пришла, так и ушла. Надя отвлеклась и уснула.
   Соседи въехали через неделю. Это были люди немногим старше ее родителей, высокие, стройные и хорошо одетые. «Хорошо» тогда означало, что на них не было ничего отечественного. На нем – замшевая куртка и джинсы, на ней – джинсы и водолазка. Новая мебель тоже, судя по всему, относилась к уважаемому импорту.
   Соседи покопались у себя в комнате, а к концу дня устроили на кухне импровизированное новоселье, в котором приняли участие всего пять человек: они сами, Надины родители и Надя, конечно. Для соседей переезд с места на место, очевидно, не представлял значительного события. Возможно, они рассматривали это место как временное пристанище. Но жизненный сценарий выписывает такие повороты, до которых не додуматься самым искушенным предсказателям. Народная же мудрость, которая успела оформиться за годы советской власти, гласит: нет ничего более постоянного, чем временное.
   Через несколько дней Наде удалось побывать в комнате у соседей. У них было очень красиво, как-то чище и светлее, чем в комнатах Нади. Зато книг было меньше, главным образом новые собрания сочинений, да еще книги, изданные по спискам за сданную макулатуру, все явно не читанные. Заметим, что Надя гордилась своей семейной библиотекой. Отец и мать любили книги и успели до рождения дочери, до общего фальшивого книголюбия походить по букинистическим магазинам и заполнить книжные шкафы очень неплохими вещами. Но с той поры много воды утекло: Надя родилась, страна вступила в эпоху застоя, все заразились вирусом приобретательства. Мать еще сопротивлялась, сдавала макулатуру, чтобы покупать дефицитные книги, но и книги стали всего лишь показателем достатка. Отец сразу же перестал сопротивляться и часы проводил за ремонтом старенького «москвича», впрочем, это был только повод пообщаться в гаражном кооперативе с такими же неприкаянными автолюбителями, фанатами отечественной автомобильной и ликеро-водочной продукции. Об иномарках в те времена никто и не мечтал.
   Наде мнилось, что жизнь соседей лучше, веселее, опрятнее, еда вкуснее, одежда и обувь чище, а сами они добрее и современнее. И имена у соседей были яркие, если не сказать романтичные, Герман и Виктория. Благодаря соседям Надя впервые попробовала пепси-колу, посмотрела цветной телевизор, надела модную белую маечку с олимпийским мишкой на груди. А музыка? Какая у них была музыка! Супер! «Все иностранное, – то ли с восхищением, то ли с осуждением говорила мать, – имена и те иностранные!» – «Какая, на хрен, разница!» – возражал ей отец, глядя озлобленными глазками на остывшие магазинные котлеты, покрытые тусклым темно-бурым слоем сухарей. Он с ненавистью давил их вилкой и, развивая мысль, прибавлял: «Рулить должны иноземцы, чужой народ – он что скотина, его жалеть не надо».
   Надя чувствовала скрытое соперничество, которое имелось между их семьями. Это было соперничество между основой общества и его элитой, оно не признавалось обеими сторонами, но оно было. Отец ворчал, что цель нашей партии – благо людей, и мы знаем, кто они, а соседка не раз замечала, что разбираться в полупроводниках – это полдела, а вот ты попробуй стать настоящим проводником, проводником ленинских идей, вот это – дело!
   Летом Надю отправили в пионерский лагерь, и она застала всего несколько дней московской Олимпиады. Но это были замечательные дни. В Москву на время перестали пускать приезжих, и в городе стало просторно, чисто, немноголюдно. Мало машин, не заполнены тротуары, нет обычных очередей в магазинах. Улетел в московское небо на своих воздушных шариках олимпийский мишка, праздник кончился, и все вернулось: полные вагоны метро, полные магазины, полные кинотеатры, полные вокзалы, полные авоськи и полные тетки.
   Олимпиада была праздником, но все же лягнула Надино семейство. В пылу строительства олимпийских объектов семейство потеряло гараж. Теперь отец оставлял машину прямо на улице. Но русский человек умеет себя утешать, иначе он был бы самым несчастным человеком в мире: отец приспособился ставить машину на спуске их Николоворобинского переулка, а это позволяло заводить ее в любом случае, даже когда сел аккумулятор, даже в сильный мороз, стоило только снять ногу с тормоза и включить высшую передачу.
   Лето следующего, восемьдесят первого, года выдалось жарким. Спать в нагретой за день комнате было невозможно. Приходилось заворачиваться в мокрую простыню, только так удавалось уснуть. Через пару-тройку часов простыня высыхала, и надо было идти в ванную, чтобы снова намочить простыню тепловатой водой. Облегчение наступало с рассветом, когда в раскрытые настежь окна вливалась утренняя свежесть вместе с шумом первого трамвая, который взбирался на горку по Яузскому бульвару.
   И здесь отец сумел найти выгоду из потери гаража: в самые жаркие ночи он с матерью Нади шел спать в машину. На улице в ночные часы наступала какая-никакая прохлада, и при опущенных стеклах в салоне устанавливалась вполне приемлемая температура. Да и за машину было как-то спокойнее.
   В это лето, дышащее жарой и видимым благополучием, случилось то, что круто изменило Надину жизнь. Почему в те дни она находилась в городе, а не на отдыхе, Надя не помнила.
   Однажды вечером Герман пришел с работы измученным, но в хорошем настроении. Он достал из дипломата бутылку водки и торжественно поставил ее на стол соседей. Оказалось, его наградили, и он потребовал, чтобы все разделили с ним радостное событие. И для Нади он принес пепси-колу. Уговаривать соседей, разумеется, не пришлось. Отец и мать придерживались универсального принципа: «Наливай!» Тем более что «Посольская» заслуживала особого уважения, такую водку простому люду купить было негде.
   Сообразили нехитрую закуску. Выпили по первой, закусили. Хорошо! Потом Герман ушел к себе, сославшись на усталость. Оно и верно: вид у него был неблестящий, кожа побледнела, глаза ввалились, даже руки дрожали. За ним вышла Виктория. Надя, понятное дело, тоже за столом рассиживаться не любила. Отец с матерью остались культурно отдыхать вдвоем, жалуясь на жару, но продолжая исправно чокаться за здоровье Германа. Потом Виктория предложила им освежиться двумя бутылками пива «Рижское» прямо из холодильника. Куда уж лучше!
   В холодильнике Герман всегда держал кусок льда. Виктория отколола несколько кусочков и поместила в лед ополовиненную бутылку водки.
   Когда отец с матерью вернулись в свою комнату, Надя уже видела пятый сон. Они что-то обсуждали, собираясь спать на улице. Надя проснулась, вышла за ними в коридор и попросила взять ее с собой. Все стали шепотом препираться. По-видимому, шепот был довольно громким, потому что в коридор вышел Герман в тренировочном костюме и спросил, в чем дело. Надя боялась оставаться одна, а родители ее брать не хотели. Герман в два счета разрешил их спор, пообещав рассказать Наде хорошую сказку и посидеть с ней, пока она не уснет. На том и порешили. Появилась Виктория, удивленно посмотрела на Германа, но ничего не сказала. Она покивала головой, закрыла за отцом и матерью входную дверь. Без очков Виктория казалась беззащитной и даже робкой. Надя улеглась, Герман сел рядом и стал рассказывать сказку про ежика в тумане. На середине сказки Надя уснула.
   Герман подождал. Девочка ровно дышала во сне. Он встал. Она не проснулась. Тогда он вышел. Виктория ждала его. Она надела очки и снова выглядела как строгая учительница.
   – Зачем ты настоял, чтобы Надя осталась? – спросила она. – Не лучше ли было оставить все как есть?
   – Я что, монстр какой? Фашист? Да и ты не строй из себя леди Макбет Мценского уезда. А потом, ты хоть что-нибудь соображаешь? Она ведь пойдет спать на заднее сиденье. Ферштейн? Покалечится, и все! Ну и зачем тебе калека? Ну ты, мать, даешь! Совсем не думаешь. Не делай ничего сверх необходимого, и доживешь до глубокой старости. Принцип такой есть. Слыхала?
   – Извини, ты прав, – Виктория сняла очки. – Я не подумала. Все это так страшно. Стресс. Ты понимаешь?
   – Не время сейчас. Не до рассуждений. Все! Отсчет пошел! Сиди и жди, от тебя больше ничего не зависит.
   Герман надел широкий темный плащ и надвинул на глаза широкополую шляпу. Сразу стало жарко. Обливаясь потом, он достал из холодильника заготовленный кусок льда. В лед зачем-то были вморожены мелкие камешки.
   На улице стояла ночь, хоть глаз коли. Темно и пусто. Ни освещенного окна, ни фонаря, лишь вдали, внизу, виднелись тусклые огни на реке. Герман приблизился к машине. Родители Нади спали. Из окон машины несло таким винным духом, что лучше и не подходить. Герман вынул из пакета кусок льда и установил его под переднее колесо. Затем он через окно нащупал ручку коробки передач и столкнул ее с первой скорости в нейтральное положение. Ручной тормоз был отпущен. Автомобиль чуть вздрогнул. Лед под колесом затрещал, но выдержал. Герман еще раз осмотрел колесо и, сделав круг, вернулся в дом.
   Виктория ждала его и сразу открыла дверь. Он проскользнул в квартиру, сбросил верхнюю одежду ей на руки и вернулся в комнату Нади. Надя спала, разбросавшись на постели. Герман сел и стал ждать.
   Время тащилось нога за ногу и не думало ускоряться. Герману очень хотелось дать ему пинка под зад. Сердце бухало в груди, и он боялся, что оно разбудит спящую девочку. Но… все проходит.
   С улицы издалека донесся страшный удар и скрежет. Одно мгновение, и снова тишина. Надя вздрогнула и проснулась.
   – Спи, спи, – сказал Герман.
   – Это что? Салют? – спросила она.
   – Сваи, наверное, забивают. Спи.
   – Сваи? А вы расскажете еще про ежика?
   – И про ежика, и про рыжика, и про то, как дяденька Егор появился из-за гор.
   – Про ежика, который заблудился.
   – Заблудился, заплутал, замутил, замаскировался в тумане. Ну, слушай!
   Герман не успел закончить сказку, как Надя опять спала.
   Чуть свет всех разбудила милиция. Надины родители разбились насмерть. Машина набрала скорость на спуске и врезалась в бетонное ограждение. Врач, почуяв запах, сразу констатировал смерть и вынес решение, что иначе и быть не могло. Несчастный случай. Даже лужа на горке, где стоял автомобиль, успела высохнуть.
   «Ингосстрах» не хотел выплачивать страховку, но Герман сумел надавить где надо, и Надя ее все-таки получила. Стоит ли говорить, что Герману и Виктории удалось удочерить сироту и они вдруг стали героями в то меркантильное и лицемерное время. Правда, кое-кто, поджимая губы, замечал, что попутно к ним перешла вся немаленькая квартира, но это были никем не уважаемые злопыхатели с мелкобуржуазными предрассудками и отсталыми взглядами.
   Для Нади началась новая жизнь. Не сказать, чтобы она была жутко расстроена: в ее однообразное существование со скучными школьными буднями вдруг ворвалась трагически-романтическая волна. Волна подняла ее над окружающими, и Надя почувствовала себя человеком, заслуживающим внимания, отмеченным печатью изысканной горести, в общем, в чем-то «пикантным». Пока она не понимала значения этого слова, но догадывалась о его интригующей сути.
//-- * * * --//
   – Ну вот! Примерно так все и было, – прокомментировал я первую часть ее биографии. – По крайней мере, если бы я теоретически разрабатывал операцию такого рода, я планировал бы ее именно так.
   Она смотрела на меня, ловя каждое слово.
   Мы ехали в спальном вагоне поезда, идущего строго на восток. Она собиралась сойти в Арзамасе, а я должен был ехать дальше. Так за беседой мы коротали ночь. Незнакомец и незнакомка. Она была уверена, что мы никогда больше не встретимся, поэтому и доверила мне свою биографию. Ее звали Надеждой, Надей. Я, годящийся ей в отцы, слушал в некотором смятении чувств, ошеломленный необычностью ее рассказа, стараясь, однако, сохранять внешнюю рассудительность. Судя по всему, она по иронии судьбы принадлежала к типу экстравертов, ей так хотелось высказать кому-нибудь свою беду, но беда была такова, что поведать о ней не было никакой возможности. Разве что случайному человеку, который выслушает и исчезнет из твоей жизни навсегда.
   Исповедь давалась трудно, но держать много лет эти вещи в себе было еще трудней. То, что я услышал дальше, обрушилось на меня неожиданно и безжалостно.
   Ко времени нашей встречи Надя по годам уже вошла в период зрелости, даже, пожалуй, перевалила через него. Это был август женщины с еще жаркими, но уже короткими деньками и предчувствием скорой осени. Русоволосая, рослая женщина. Таким место на экране, такие бывают женами генералов. Посмотрев на таких женщин, вспоминаешь, что кони все скачут и скачут, а избы горят и горят.
   Но… бледное лицо, глаза ушли глубоко внутрь, руки потеряли приятную пухлость. Ни маникюра, ни макияжа. С левой стороны не хватает глазного зуба. Впрочем, она не смеялась. Улыбалась, не разжимая губ, а то принималась хлюпать носом, на глазах появлялись слезы. Тогда она доставала платок и аккуратно вытирала лицо.
   Моя версия событий ее заинтересовала, и она увидела, наверное, во мне внимательного и серьезного собеседника, точнее, слушателя, в котором она так давно нуждалась. Поэтому мне выпал случай дослушать все до конца. Конечно, лучше бы на моем месте оказалась какая-нибудь пожилая дама, умудренная жизнью. Однако идеальных положений не бывает. Недочеты можно найти в любых сочетаниях субъектов и объектов. Жди их, идеалов! Как же!
   За окном неподвижно висели звезды, стояла космическая мгла, вдруг набегали огни, и опять наступала темень, а звезды все мерцали, бесстрастно, загадочно, с достоинством драгоценных камней, не вмешиваясь в наши дела. Они сами устанавливали, как нам жить, по крайней мере, так говорят многие, устанавливали, но были равнодушны к нашим судьбам. Если долго смотреть на них, то можно дождаться, когда упадет звезда, мелькнет, обозначит свое падение светлым штрихом. Но это будет не звезда, нет, всего лишь маленький заблудившийся метеорит, попавший в поле притяжения Земли. На свою беду он влетел в атмосферу и сгорел в ней без остатка. А мы будем думать, что это звезда. Нет, настоящие звезды не падают. Они могут погаснуть, и если погаснут, то навсегда. А свет от них, уже не существующих, полетит к нам в миллион раз быстрее самолета, и лететь ему, может быть, тысячу лет.
   – Я только не поняла, – поинтересовалась она, – зачем в кусок льда специально нужно было вмораживать камешки.
   Я улыбнулся: женщины обыкновенно не останавливаются на деталях.
   – Лед сам по себе может скользить по асфальту, а он должен удержать машину, пока не растает.
   – Теперь понятно. А шляпа и плащ зачем?
   – Ну, это, простите, моя фантазия. Нужно было надеть что-то экзотическое. В принципе, можно и белый балахон. Представьте себе, какой-нибудь старушке не спится, и она смотрит в окно. Что она расскажет дотошному милиционеру? Что привидение подошло к машине, а потом скрылось? Как милиционер оценит ее ночные впечатления? Но я подумал, что лучше ночью разгуливать в темном: меньше бросается в глаза. Если будет костюм Зорро, милиционер и это посчитает бредом сивой кобылы.
   – Возможно, вы правы. Это многое объясняет. Я имею в виду всю эту загадку со смертью моих родителей. И все же… Умом я понимаю, но вы знаете, почему-то она не может изменить моего отношения к приемным родителям.
   – И как же складывались ваши отношения?
   – Я вам расскажу, что было дальше.
   И она поведала мне свою историю, ту самую, которая меня просто сбила с ног.
//-- * * * --//
   Ох, не знаю, с чего и начать. Ладно! Все как есть… Вот! Я вам хочу сказать, что врачи от меня отказались. У меня осталось последнее средство. Еду в Дивеевский монастырь, может, батюшка Серафим за меня заступится. Ох! Все-таки Удел Богородицы, Источник там есть целебный. Не знаю. Как вы думаете? Хоть бы удалось свои грехи замолить, а там как Господь даст.
   Наверное, я грешница, но не по своей же воле. Нет, конечно, я грешница, но тогда мне было совсем мало лет. Если бы отец с матерью не погибли, все сложилось бы иначе. Как не знаю? А может, это судьба? Вообще-то память о них сама собой стерлась. Ведь их заменили новые родители. Виктория и Герман. В этом все дело.
   Своих детей им Господь не дал. Вот их внимание и сосредоточилось на мне. Мы фактически не расставались. Ну, так, изредка. Судя по всему, они довольно быстро оформили на меня документы. И фамилия у меня стала другая, даже красивее, чем была, и зажили мы в трех комнатах. Они постарались, чтобы ничто не напоминало мне о том страшном событии: и мебель всю поменяли, и в школу новую меня перевели, лучше старой, с изучением иностранных языков. Моим вещам подружки из новой школы завидовали, хотя сами знаете, какой там контингент. Меня брали с собой в отпуск, а если и отправляли в лагерь, то только по моему желанию и в самый лучший, обязательно к морю. Короче говоря, зажили одной семьей. В общем, жили – не тужили. И все же было одно «но». Расскажу!
   Когда это началось, сейчас не вспомню, но однажды Викторию отправили в командировку с какой-то комиссией, и я осталась за маленькую хозяйку. Как-то вечером Герман рассказал мне сказку о Щелкунчике. Помните, крысиный король и полчища крыс? Мне стало страшно. Я не представляла, как останусь ночью одна в своей комнате.
   Вот! Вы опускаете глаза. Сами все понимаете. От страха я совсем голову потеряла. А потом забыла обо всех крысах на свете, потому что попала в новую беду. Нет, вы не думайте, Герман мне ничего такого не сделал. Ничего, что мог бы.
   Главное, мне его ласки не были неприятны. На следующий день это повторилось. Да, он хотел ответных ласк, и мягко, но настойчиво заставил меня подчиняться. Утром я прятала глаза, но жизнь продолжала идти своим чередом, нимало не заботясь о наших переживаниях, мир почему-то не перевернулся, и мы вели себя так, как будто ничего не случилось. Я встречалась в школе с подружками, и то, что было ночью, уплывало далеко-далеко, я не могла поверить, что это происходило со мной. Может, в кино, которое мне рассказали, может, просто плод фантазии. Конечно, бывало, что щеки мои внезапно начинали гореть, я замыкалась в себе, однако ни подруги, ни учителя не видели здесь ничего особенного: чужие проблемы никого не интересуют, и о человеке забывают сразу же, едва он исчезнет из виду. Нам кажется, что все должны быть сосредоточены на нас, все смотрят и все интересуются нами. Нет, каждый интересуется только самим собой. А другими – постольку, поскольку они могут послужить его интересам.
   Присутствие Виктории возвращало меня в привычную колею, но стоило ей уехать, как все начиналось сызнова, и он не давал мне спать полночи. Я должна была ждать его в его же постели. Он умывался, шел в туалет, раздевался и, шлепая босыми пятками, шел к кровати. Я сжималась в комок, зная, что через несколько минут буду лизать эти пятки. Он не был груб со мной, ему не приходилось принуждать меня, я сама делала то, что ему хотелось, он только направлял меня. Ведь что получается! Фактически надо мной надругались, а я не только стерпела, но и сама как бы приняла в этом участие.
   Утром я тщательно чистила зубы и полоскала рот. Ой, зачем я все это говорю? Ну ладно, раз уж начала, надо идти до конца. Все равно священнику этого не скажешь.
   Признаюсь, порой мне самой хотелось, чтобы все было по-настоящему, чтобы он сделал мне больно, но это я сейчас так могу говорить, а тогда, тогда я и помыслить не могла проявить какие то желания. Вначале я и глаза боялась открыть. Потом только, и то, когда он заставлял меня смотреть. Но он никогда не переходил границу, щадил меня.
   Смешно сказать, я знала куда больше своих подруг, которые интересовались мальчиками, и ни разу не выдала себя. Представляете, как мне было трудно это сделать? Помню, я попала в больницу, у меня обнаружились глисты, и я лежала в одной палате с двумя старшими девочками. Они все время рассуждали про мужчин и, как страшную тайну, поведали мне, что у мужчин внутри кость и поэтому они могут проникнуть в женщину. Конечно, я промолчала, но, странное дело, – почувствовала свое превосходство над ними. Старшая рассказывала, как все происходит на самом деле, и даже предложила показать, если младшая переберется к ней в кровать. Мне стало интересно, потому что по-настоящему с Германом у меня еще ни разу не было, и здесь мое превосходство несколько тускнело. Они стали обсуждать, кто из них к кому должен прийти, чтобы из этого что-нибудь получилось, да так ничего и не решили. А мой опыт поджидал меня впереди, и вовсе не за дальними горами.
   Между тем Герман перестал ограничивать себя только ночными удовольствиями. Иногда в выходной после обеда, если Виктория уходила из дома, он, сидя на диване, подзывал меня к себе. Что уж там говорить, я таяла, как мороженое, и не могла ему противиться. Привычно я опускалась на пол, привычно исполняла его желания… Когда Виктория возвращалась, мы уже находились в разных комнатах. Я – с горящими щеками, он – спокойный, довольный и уверенный в себе.
   Но она все равно узнала о наших отношениях. Как узнала? Да от меня же! В один прекрасный день я стала девушкой. Это я сейчас так говорю, а тогда я страшно перепугалась и решила, что заболела. Ну, Виктория заметила мое смятение, а я возьми да с перепугу расскажи ей о своем грехе. Вернее, о нашем грехе с Германом. Я умоляла простить меня. Она задумалась, но ругать не стала. После этого вроде бы ничего не изменилось. До поры до времени… Но то, что произошло дальше, не вписывается вообще ни в какие рамки.
   Однажды Герман обнаружил у себя на самом интимном месте припухлости, которые были, судя по всему, весьма болезненными. Оказалось – доброкачественная опухоль, которая называется папилломой. Знаете, чем-то она похожа на цветную капусту. Это я уже потом узнала, когда он вылечился, кстати, после она у него на лбу проступила. Врач его успокоил, выписал лекарство, похожее на зеленку, и эта дрянь исчезла. Однако, пока он лечился, ему пришлось спать одному в моей комнате, я же перешла временно на его место к Виктории. И Виктория отомстила и ему, и мне. В первую же ночь я стала ее любовницей. Таким образом, я опять была принесена в жертву. Виктория требовала от меня всего того, чего требовал он. Ей, как я думаю, хотелось испытать то же, что посчастливилось испытать ему. Хотя она была, пожалуй, более нежной, не знаю…
   Вот так!
   Вы спросите, что стало, когда Герман выздоровел? Ничего. Все осталось как было. Только каждый из них пользовался мною. Как видите, они оба любили меня, особенно по ночам. Если бы не это, я должна была бы чувствовать себя любимым ребенком. Действительно, когда я забывалась, казалось, у нас – полная идиллия. По воскресеньям я, проснувшись, прибегала к ним, забиралась под одеяло, мы обсуждали, чем займемся в выходной. По радио звучали бодрые песни, они поднимали настроение. Мне запомнилось, как приятный мужской голос неторопливо и вдумчиво пел:

     Ты припомни, Россия,
     Как все это было,
     Как полжизни ушло у тебя на бои…

   Нет, правда! Они любили меня, заботились обо мне, нанимали мне хороших учителей. Я получила хорошее образование. Я вышла из школы, зная два языка. Они устроили меня учиться в МГИМО. Я это все помню и обязана им. Наконец, я гордилась своими родителями. Герман действительно стал очень крупным человеком, если не сказать великим, получил несколько орденов, Ленинскую премию. Кажется, он работал в промышленном отделе ЦК, точно не помню, но Виктория как-то под большим секретом сообщила, что, благодаря ему, наша страна теперь имеет самую большую атомную подводную лодку в мире, целый подводный город. А когда по телевизору показали первый полет советского космического челнока, она украдкой показала на Германа: он смотрел на экран, и слезы наворачивались на его глаза. Его детище. Так что было чем гордиться.
   Получается, что я тоже полюбила их. Не знаю. Как их не любить? Любила. По-детски – днем, а ночью… ночью мир всегда искажен, днем он приходит в норму.
   Не могу сказать, как это можно, но, видно, такая уж я уродилась.
   Нет, это страшно, страшно! Однажды они пришли поздно с какого-то банкета, очень навеселе. Дома еще выпили и жаждали развлечений. Они позвали меня и заставили ласкать их обоих. Тогда я и узнала, как мужчина спит с женщиной, мне все представили в натуральном виде. Но на следующий день они надарили мне подарков, повели в зоопарк и готовы были выполнить любое мое желание. Я была игрушкой в их руках, это правда. С одной стороны, во мне не уважали личность, а с другой – я была для них личностью. Как так, скажете вы? Ругайте меня, я это заслужила. Но не могу на них сердиться. Что тут поделаешь? Не знаю.
   Тем временем началась перестройка. Они пропадали целыми днями на работе. Виктория похудела. Выглядела она по-прежнему строгой, прямой, ухоженной, с хорошей прической, но что-то в ней сломалось. Теперь она часто спала одна, и я поняла, что она больна. В женской консультации у нее сделали биопсию. Положили в онкологический центр на Каширке. Она вышла оттуда еще более похудевшей. Потом она перестала вставать с постели. Я мыла ее, как мать моет своего ребенка. Невозможно было представить, что когда-то мы вместе забирались в ванну и я терла и целовала ее розовое, горячее, длинное тело.
   И вот, в один несчастный вечер я пожелала ей доброй ночи, а утром ее не стало. Мы с Германом осиротели. Теперь мне пришлось быть и дочерью, и женой сразу. Хотела сказать «одновременно». Нет, днем – дочерью, ночью – женой.
   Перестройка раскручивалась, как пружина, раскидывая судьбы в разные стороны. Герман еще держался на плаву, но время его ушло. Под самый занавес он успел подарить мне новенькие «Жигули». Я, студентка-старшекурсница, подъезжала теперь к институту на сверкающей машине.
   Когда наступило смутное время, цены стали расти такими темпами, каких раньше и не видывали. Штурвал стал вырываться из рук партии, она напрягалась из последних сил, но… сами знаете, страшно далека она была от народа, никто ее не поддержал. Партийная номенклатура почувствовала скорое затопление и начала разбегаться кто куда.
   Однажды я прочла объявление, в котором предлагался обмен квартиры на новые «Жигули». Герман ухватился за эту идею и настоял, чтобы я совершила такой обмен. Так у меня в собственности оказалась однокомнатная квартира в Отрадном. Мы ее обставили нехитрой мебелью и закрыли. Я продолжала жить с Германом.
   Путч 91-го года Герман поддержал. Все, на этом его карьере пришел конец! Мятеж не может кончиться удачей… Германа уволили. Он втянулся в какую-то аферу с денежными фондами и проиграл крупную сумму денег. Его сердце не выдержало всех потрясений. На даче ему стало плохо. Его довезли до ближайшей больницы, где он и скончался. Я осталась совсем одна.
   К тому времени я уже окончила институт, но меня с моей фамилией, то есть с фамилией Германа и Виктории, никуда не хотели брать. Я имею в виду престижные места в МИДе, информационных агентствах, журналах и т. д. Друзья и коллеги Германа либо были такими же отверженными, как он, либо стремительно делали карьеру, переметнувшись на сторону Ельцина. Эти перевертыши так и рвались казаться святее самого Папы Римского и ни в какую не хотели признаваться, что даже слышали о моей семье.
   Начался новый период в моей жизни. Вскоре исчезли из виду все подружки по институту, которые клялись в вечной дружбе. Впрочем, они успели познакомить меня с одним парнем, Борисом. Сделали подарочек!
   Он снимал комнату в общежитии и бешено за мной ухаживал. Огромные букеты, рестораны, прогулки на машине: все было брошено на покорение моего сердца. Он раскрывал передо мной грандиозные горизонты. Нет, он не врал. Как-то он вложил куда-то большие деньги и через три месяца получил огромную сумму. Я стала носить роскошную шубу и бриллиантовые сережки. Он рассуждал, что с моим знанием языков мы устроимся в одном из самых лучших городов мира, а может, даже купим замок. Лихое было время.
   Стоит ли говорить, что он поселился в моей трехкомнатной квартире в центре. Не скажу, что я была сильно влюблена в него. Первую ночь, которую мы провели вместе, со мной чуть не случилась истерика. Представляете, я вся благоухающая, смущенная, похожая на невесту (несмотря ни на что, я так и не превратилась в циничную особу), закрыв глаза, лежу в постели, горит настольная лампа, он готовится лечь, копается, я замираю… пауза, я открываю глаза – и что я вижу?! Он стоит и натягивает на себя отвратительное резиновое изделие! В эту ночь я спала одна.
   Конечно, со временем я привыкла к Борису, мы жили если не в полной гармонии, то, во всяком случае, неплохо. А времена были трудные, трудные, но и блестящие. Рассчитывая на следующий выигрыш, он использовал не только свои деньги, но и все мои сбережения и драгоценности, он даже уговорил меня продать дачу. И что вы думаете? Опять выиграл. У нас появился огромный «линкольн», я могла получить все, что душа пожелает.
   Отдыхали за границей. Борис то пропадал днями, то сидел дома, а то устраивал мне выезд в загородный ресторан. Жили в каком-то чаду. Тогда я впервые почувствовала болезненные ощущения в момент близости. Хорошо еще, что Борис всю свою энергию тратил на дела. Но даже в редкие минуты его нежности боль присутствовала, хотя этому балбесу было далеко до Германа. Если бы не беспокойство по поводу болей, я бы чувствовала себя почти счастливой. Могло ли это все продолжаться долго? Вряд ли. Когда Борис сделал очень большую ставку, заложив нашу квартиру, мы проиграли. Где была моя голова? И к тому же Борис внезапно исчез. Как все-таки прав был Герман, когда заставил меня обменять машину на жилье. Я переехала в забытую однокомнатную квартиру, о которой Борис даже не успел узнать. А то бы и ее бы пустил по ветру. Обещанная жизнь в роскоши не состоялась.
   Я устроилась работать на рынке. Вечером я собирала непроданный товар в большие сумки и перла их к себе домой, а утром опять чуть свет ехала на рынок с этой тяжестью. Боли беспокоили меня даже в отсутствие мужчины. Врач послала меня на биопсию. Анализ показал, что я иду по стопам Виктории. Все! Круг замкнулся! Какое там лечение без денег! Виктория пила травяной сбор Здренко. Гадость жуткая. Когда я первый раз попробовала, меня чуть не стошнило. Потом взяла себя в руки, начала немного привыкать к этой отраве.
   Годы, проведенные с Германом и Викторией, я вспоминала как счастливое время. Была уверенность в завтрашнем дне, опора в жизни, защищенность, даже беззаботность. Теперь ничего этого не было. Наверное, то, что я говорю, ужасно?! Как можно терпеть надругательство? Но вот поди ж ты! Я должна чувствовать себя жертвой, а мечтаю о том времени. Кажется, это называется «стокгольмским синдромом»? Когда заложники проникаются чувством к своим похитителям. Да? Надо мной надругались, а я полюбила насильника.
   Что поделать? Я тоскую и по Герману, и по Виктории, особенно по Герману, но и по ней тоже. Может, я их не смогла понять, но я простила им все, а это все равно что понять. Думаете, после них жизнь стала лучше? Меня все равно продолжали использовать, не они, так другие, не так, так эдак. Нет, не лучше! Не знаю! Все-таки это синдром. Болезнь. Такая же, как у меня. Хотя нет, с ней можно жить. Я-то знаю! Или нет? Я совсем запуталась. Почему все так сложно? Не понимаю! У меня теперь один путь. Туда!
//-- * * * --//
   В купе горел ночник, и голос женщины звучал из полутьмы, в которую она совсем ушла, прислонившись к стене.
   Я повесил голову и внимательно разглядывал складки на скатерти, пытаясь разгладить их рукой, но они не поддавались. За окном простирались бесконечные поля. Мне вдруг подумалось, что Стокгольм находится на одной широте с Магаданом. «Магаданский синдром». Ты припомни, Россия, как все это было… Передо мной – боль, гордость, сомнения и неизменно торжествующее прошлое.
   – Я с вами так откровенна, потому что смертельно больна, вы понимаете?
   Послышались всхлипывания.
   Я посмотрел в темноту. Что оставалось делать? Лишь кивать головой.
   – Господь наказывает меня за грехи, – сказала она.
   – Вы не грешница, вы – жертва.
   – Нет, вы не знаете. Я не противилась, я не отстояла себя, я, наконец, еще живу тем периодом жизни. Что со мной? Господь наказывает, и правильно делает! – Всхлипывания перешли в рыдания.
   Я переждал, когда она успокоится. Она вытерла слезы платком и уперлась невидящим взглядом в окно. Мне было не по себе от этого безмолвного отчаяния.
   – Господь не наказывает, – сказал я. – Господь спасает.
   Я видел, как в темноте она, не отрывая взгляда от окна, отрицательно помотала головой.
   – Как вы можете знать? – промолвила она, чтобы не молчать: молчание угнетало ее больше, чем резонерство.
   – Могу, – сказал я уверенно. – На основании вашего рассказа могу.
   – Все это непостижимо, – сказала она, однако в ее голосе я услышал едва заметную надежду, как будто она, потеряв дно, заметила подплывающую соломинку: значит, все-таки не просто резонерство.
   – А я противопоставлю непостижимости достоверность. Хотите? Пожалуйста! Вот факты. Начну с простого. Помните, вы говорили, что в детстве лежали в больнице с глистами.
   Она кивнула.
   – Эта ваша болезнь легко объяснима, и я готов ее объяснить.
   – Я не думала об этом.
   – А если бы подумали, то, наверное, вспомнили бы, что по вашему паркету не всегда ходили босыми ногами, но и в обуви. Возможно, прямо с улицы.
   Она бросила на меня удивленный взгляд, но через секунду закрыла лицо руками.
   – О Боже! – сказала она глухо.
   – Это ерунда. Это и не болезнь вовсе, а так, семечки. Вот ваше нынешнее состояние… Врачи назвали причину?
   – Что, и здесь у вас есть объяснение?
   – Не сомневайтесь! Вы читали «Открытую книгу» Каверина?
   – Нет, кино, кажется, смотрела.
   – Помните, там был ученый, который говорил о вирусной природе рака?
   – Не помню. Мало ли кто что говорил по поводу рака.
   – Это так, к слову, – сказал я. – А вот вам факты. Современная наука научилась делать прививку против рака. Пока против рака шейки матки. Но это же ваш с Викторией случай, не так ли? Так вот, данные из молекулярной биологии доказывают, что рак шейки матки вызывается вирусом. Вернее, некоторыми онкогенными вирусами папилломы человека. Как вам? Что-то вы говорили о болезни Германа. Я ничего не путаю?
   Теперь она смотрела не в окно, а на меня. Пора было наносить по ее депрессии завершающий удар. Она должна верить.
   – Непостижимость, – сказал я, – будет заключаться в успехе вашего нынешнего путешествия. Понимаете? Если у вас достанет веры, вы пойдете на поправку. Я уверен. Еще раз повторю: Господь не наказывает, Господь спасает! Верьте, и вы услышите: «Вера твоя спасла тебя»!
   Я откинулся на спинку сиденья, ушел, как и она, в тень. Что я мог еще сделать, что сказать? Не знаю. Голос мой, по-видимому, прозвучал из глубины гулко и веско, потому что она молчала. Прошла минута, другая. Я услышал ее ровное дыхание. Чуть повернув голову к окну, она уснула.
   Я чувствовал, что у меня поднялось давление. Надо бы выпить хотя бы таблетку аспирина. Но я боялся пошевелиться.
   Рассвет выдался серый, как пепел, и тихий, как предутренняя мышь. Спутница моя спала, будто после первого причастия, крепко и сладко. Капелька слюны блестела на подбородке. По коридору прошла проводница, стуча ключом в двери: Арзамас! Бедняжка проснулась. Я вышел ее проводить. Мы стояли на перроне, прощаясь. Она неловко ткнулась мне лбом в грудь и отступила. Я молча поклонился. Она пошла, часто оглядываясь. Казалось, она боится потерять единственную зацепку, которая связывает ее с жизнью. Я украдкой перекрестил ее. Потом я посмотрел на небо и взмолился: Господи, если надо, возьми мою никчемную жизнь, только дай жить этой страдалице!
   Не ее вина, что она родилась без компьютера в голове, без амбиций миледи и без свинцовой задницы специалиста, не на Востоке, где в порядке вещей выдавать замуж девочек-подростков, не на Западе, где дети входят во взрослую тему на уроках и на все случаи жизни предусмотрены психоаналитики. Не ее вина.
   Поезд беззвучно покатился, и я вернулся на место. Быстро миновали одноэтажные домики, мелькнул шлагбаум, и опять пошли поля и перелески. Как будто золой был присыпан бегущий за окном пейзаж. Проехали какой-то населенный пункт. За ним начались луга. Девочка с косичками, держа маму за руку, помахала нашему поезду. Потом я увидел лошадей. Кони были стреножены и передвигались неловкими скачками. Я закрыл глаза и уснул.
   Когда я проснулся, поезд стоял на станции. Люди высыпали на перрон и громко разговаривали.
   – Что там такое? – спрашивали те, кто только что вышел. – Пожар? Где горит?
   Справа в сотне метров от нас в небо уходил столб черного дыма, и отблески пламени отражались в стеклах соседних домов.
   – Ясен пень, – отвечал толстый дядька в тренировочных штанах и в майке. – Что у нас повсякчас може гореть? Та дом престарелых, вот что!

ЗМЕЕНОСЕЦ

     И бес, принявший облик человечий,
     Поцеловал царя, как равный, в плечи.
     Поцеловал Заххака хитрый бес
     И – чудо – сразу под землей исчез.
     Две черные змеи из плеч владыки
     Вдруг выросли. Он поднял стоны, крики,
     В отчаяньи решил их срезать с плеч, —
     Но подивись, услышав эту речь:
     Из плеч две черные змеи, как древа
     Две ветви, справа отрасли и слева.

Фирдоуси, «Шахнаме» [1 - Пер. С. Липкина.]

   Виновный трепещет перед законом. Чего бояться невинному? Судьбы. Среди людей практических часто встречаются фаталисты. Мыслители больше уповают на Провидение.
   Мне был знаком один милицейский полковник, Стива Мордасов, о нем и пойдет речь. Двое детей у него было, двоечка: Филипп и Александра. Любил их, однако держал себя в руках, был строг, но справедлив. Расстроился ужасно, когда сын не поступил в институт международных отношений. Пришлось поднажать, и Филипп стал студентом института стран Азии и Африки. Дочка оканчивала школу, готовилась в Университет дружбы народов.
   Летело время. В томлении застыли деревья. Как песнь варваров, к Москве приближалась весна. Однажды ночью она ворвется в город, и обывателям придется по душе эта рождающая надежды оккупация.
   С загорелым лицом, Стива прилетел спецбортом из Моздока, мечтая о горячей ванне и холодном пиве. Он лежал в пенной воде, и жена уже дважды заходила в ванную, опускала ладонь в воду, будто пробуя температуру, присаживалась на краешек и, смеясь, отбивалась от его рук.
   – Я, когда приехал, глазам не поверил: они едят кошачьи консервы, – это он рассказывал за ужином.
   – Ты че, пап, типа ел кошачью еду?
   – Счаззз! На вражеской территории пусть тебя кормит враг. Так учит военная стратегия, дружок.
   – А я думала, у них самих ничего нет.
   – Тут думать не надо. Посылаешь бойцов с приказом. У меня сержант был, кулак у него, как моих два. Мы его звали Коля Калькулятор. Из акаэма стрелял, как из пистолета. Он свой кулак предъявлял хозяину и начинал считать. Ты когда-нибудь ела маленького барашка?
   За полночь они с женой тихо переговаривались в спальне. Луна оттягивалась за окном, освещая белый пластилин тела с темными по локоть руками. Жена машинально накручивала на палец волоски на его животе.
   – Боец – не баба, он должен быть агрессивен и жесток. И трахать все, что движется. Его не бензоатом натрия кормить надо, а мясом с кровью. Тогда он кого хочешь замочит.
   – Ты по мне скучал?
   – Конечно.
   – А другие как?
   – Так ведь местное население есть.
   – И ты ходил? А ну, признавайся!
   – У меня и в мыслях не было. Веришь, хотелось только успеть выспаться. Но бойцам я не запрещал.
   – Ах, даже так?
   – Дурочка. Скажешь, разврат? Вот когда ты заходишь в комнату до подъема и видишь, как на койках спят по двое, не потому, что коек не хватает, а потому, что ночью один пришел к другому, да так и уснул у него в кровати, тогда понимаешь, где разврат, а где – нет. А при мне, между прочим, это кончилось. Зачем? Бери любую. Победителю достается все. Кто еще позаботится о солдате, как не командир? Зато я привез всех живыми. За мое время два ранения и одна контузия, да и та по собственной глупости.
   Стива умолк, вспомнив звездную ночь, бойцов, натянувших черные маски, перебегающих улицу поселка в полной тишине. Представь такого носорога в дверях кухни! От страха можно не только воду опрокинуть, но и описаться. Ей бы, мокрощелке, сначала газ аккуратно выключить, а уж потом сопротивляться.
   Ни одного гроба, прикинь! Не ты их, так они тебя. Очень быстро осознаешь, что счастье это не вздохи под луной, а свист осколков, тебя миновавших.
   – Была на кладбище?
   – Перед Пасхой убиралась.
   – Отцова могила не провалилась?
   – Нет.
   – Надо бы ее бетоном одеть. Никак не соберусь.
   Отец долго служил в органах, написал диссертацию о противодействии раскрытию преступлений в сфере коррупции, преподавал в академии и скончался, как раз когда Стива получил генеральскую должность.
   Отец так и не привык к их нововведениям. Его передергивало при виде милицейских в полевой форме наемников, когда они расхаживали по мирному городу с автоматами в руках. Увидев милицию в разбойничьих масках, он шел за валидолом.
   Ему, всю жизнь имевшему дело с преступным миром, ходившему на ножи и пистолеты с открытым лицом, казалось диким демонстрировать свой страх перед преступником, прикрывшись маской.
   – В современном обществе, – говорил ему Стива, – приоритетным у нас является гражданин. А милиционер – это тот же гражданин, только облеченный особыми полномочиями.
   – Да бросьте вы! Не надо свою неспособность и дурные манеры объяснять стремлением к гуманизму. Гражданин с омоновским презервативом на голове! Фиговым листом можно или срам прикрыть, или морду. Ничего кроме! А выбор неравнозначен, ты об этом думал?
   – Все силовики должны прежде всего руководствоваться действующим на текущий момент законодательством, – пытался втолковать ему Стива.
   – Словечко нашли, как в цирке! Чем тоньше шея, тем больше претензии. Такими словами пусть в Голливуде балуются. Да всякий видит, что вы первым делом о своей безопасности думаете. Кто ж вам доверять будет? Может, вы и выглядите крутыми, но сильными – извини, нет. Вы не силовики, вы опричники.
   – Да, но…
   – А что касается законодательства, то закон для вас – приказ начальства, причем чаще всего устный, потому что письменный оставляет следы нарушения вами же писанного закона.
   Вот так отец учил его уму-разуму. Стива соглашался лишь в малой части, упрямо апеллируя к жизненным реалиям и сложившимся обстоятельствам. Благодаря этому трезвому взгляду карьера его складывалась успешно.
   После возвращения в Москву время стало рассекать, как «мерин» утреннее шоссе. Стиву представили к ордену, и он готовился шить мундир с лампасами. За окном распускались деревья, и на щиколотке майора Джамшидовой под чулком поблескивала золотая цепочка… Тут позвонил мобильный телефон.
   – Степан Аркадьевичу привет! Как сам-то? Узнал? – Стива слушал знакомый голос, машинально разглядывая сережки в розовых ушах над майорскими погонами.
   Приятель просил помочь с проверкой одной фирмы.
   – Ты понимаешь, я им документы – никакой реакции. Наглые, денег не меряно, плевать они на нас хотели. Им бы маски-шоу, да мордой в асфальт! Ну, не тебе объяснять! Помоги, Аркадьевич, общее дело делаем.
   – Ладно! Будет тебе ОМОН. Роты хватит? Ха-ха. Много? – Стива потянулся к блокноту. – Жди завтра в одиннадцать ноль-ноль микроавтобус. Бойцы свое дело знают. Ты там особенно не напирай. Чтоб все, как говорится, в рамках. Без фанатизма. А? Запомнят, запомнят. Всю жизнь помнить будут. Отзвони, как все прошло. А? Само собой. Бывай.
   Сунув телефон в нагрудный карман, он поднял глаза на майора:
   – Так о чем это я?
   – Вы говорили о патриотическом векторе.
   – Вот именно! Я подчеркиваю, преступная деятельность национальности не имеет, – Стива говорил вкрадчиво, для убедительности подтверждая конец фразы движением головы, – это должна понять общественность, это должны понять наши бойцы. Но мы и наши подчиненные должны понять и другое: правоприменительная практика является концентрированным выражением патриотизма. Только настоящий патриот во исполнение приказа может подняться до осознания высокой миссии стража закона.
   Майор Джамшидова смотрела на Стиву во все глаза, и он чувствовал себя прекрасно. Но Стива знал меру и говорил ровно столько, сколько нужно, чтобы женщина, слегка воспарив если не от комплиментов, то по крайней мере от умных слов, которые делают ей честь как коллеге, не заскучала и приняла бы их на свой счет наподобие романса. Хорошая песня на любом языке звучит как признание.
   Когда Джамшидова встала, оба вдруг поняли, что между ними образовалось поле притяжения. Мешала служебная обстановка, но было ясно: рано или поздно все случится, и казенный кабинет, возможно, станет их главным прибежищем. Покачиваясь на каблуках, майор вышла, оставив Стиву предаваться мечтам и раздумывать над тем, почему одна только мысль о такой возможности возбуждает его сильнее, чем все тактильные ласки жены. Он хорошо помнил, как в юности также истекал желанием, мечтая о преподавательнице государственного права. Она была много старше его, наверное такого же возраста, что и Джамшидова. Он не назвал бы ее красивой, даже кокетства в ней не было. Был авторитет, непререкаемая уверенность, сухое белое тело со струнами сухожилий на руках и ногах. Черные туфли, попирающие паркет, завораживали его: он с трудом отводил от них взгляд. Ни одна хихикающая и податливая знакомая его возраста не оказывала на него такого действия.
   «Интересно, как сын переживает пору влюбленности? – подумал он. – Нет, нынешнее поколение серьезнее нас. У них больше информации, они про это уже все знают и не питают такого интереса, как мы. Головой работают. Вон мой Филипп – арабскую поэзию изучает, не что-нибудь. Приятель его геополитикой интересуется, на митинги ходит. Прилип к Филиппу. Или Филипп прилип? Тьфу-ты!»
   «Надо устроить так, чтобы они поменьше общались, – решил Стива. – Рано ему лезть в политику. Политикой в наше время заниматься – все равно что собирать грибы, пользуясь словесным портретом своей бабушки. Лучше бы учился как следует. А то чуть что: Филипп, расскажи, Филипп покажи. Филипп и рад стараться».
   К слову сказать, когда этим вечером Стива пришел домой, Филипп разговаривал по телефону. Конечно, с этим самым другом. Стива прошел на кухню, уловив из разговора, что пери – это злой дух женского пола.
   – О чем это вы там? – спросил он сына, когда тот положил трубку и полез в холодильник.
   – Да так. Объяснял Игорю, что написал Фирдоуси о власти.
   – Кто?
   – Ну, поэт один.
   – Интересно. И что же этот Фир… кто?
   – Фирдоуси. Понимаешь, он пишет как бы сказание об одном принце. – Филипп глотнул апельсинового сока. – У него, когда он стал царем, как бы выросли на плечах две змеи, которых он каждый день должен был кормить человеческими мозгами. Причем юного возраста.
   – И что твой Игорь?
   – А что? Ему понравилось.
   – Ежу понятно, понравилось. Я не про то. Почему он сам не прочел?
   – Прочел. Хотел, типа, уточнить детали. У меня же Интернет есть.
   На кухню зашла Александра.
   – Что за тусня? – протянула она, тоже направляясь к холодильнику.
   – Обсуждаем один триллер, который как бы понравился твоему Игорю.
   – Что значит «твоему»?! – не на шутку возмутился Стива.
   – Ну, па-ап! – Александра помахала рукой. – Какой триллер?
   – Что «пап»? Чтоб я об этом больше не слышал. Нашла кавалера! – Стива постучал пальцем по столу. – А где мать?
   – Сериал смотрит. «Петербургский бандит». Ой! Нет! Бандитский… – Александра подавилась от смеха.
   Стива посмеялся вместе с детьми, однако задумался. Положение ему явно не нравилось. Юное поколение надо было оградить. Игорь, конечно, неплохой парень, но как раз такие с их нелепыми идеями всеобщей любви и равенства – источник вечных неприятностей. Стиве уже приходилось по просьбе сына извлекать Игоря из отделения, где, как анекдот, рассказывали, что при задержании он кричал: «Не бей меня, я тебя люблю!»
   «Ему неизвестно чувство благодарности, – с неприязнью подумал Стива, – с возрастом он станет жутким моралистом и, если ему дать волю, не пощадит никогда и никого. Сомнения таким неведомы. Поверив в собственную непогрешимость, такой не замечает нюансов. Еще бы! Исключи из жизни компромиссы, и она станет проста, как пареная репа. Только убирать за ним придется другим. Вот вам модель законченного эгоиста».
   Постепенно в голове Стивы оформилась мысль, что надо показать, кто здесь хозяин. Решительно, резко, пусть болезненно: зато потом наступит облегчение. В конце концов, на нем лежит ответственность за семью, вообще за молодое поколение. Отец накажет, отец и защитит.
   Ночью он проснулся, вспомнил о своем решении, удовлетворенно вздохнул. Жена посапывала за плечами. Он повернулся на спину. На ум пришел сегодняшний эпизод в кабинете, взгляд женщины, выражающий готовность. Затем майора Джамшидову сменила худощавая строгая женщина в черных лодочках на белых ногах. Она села в кресло, положив ногу на ногу. «Хотите, юноша, – спросила она, – чтобы мой выбор пал на вас?..»
   Как в молодости, он почувствовал волнение. Ах, молодость! Твой удел – суета! Он поспешил вернуться к прежней мысли о решении оградить дочь, а заодно и сына, от Игоря. Тому урок тоже не помешает. Наказания без вины не бывает.
   «Самопожертвование, юноша, это прекрасно, оно свойственно только молодым. Жертвоприношение это не наказание. Вы, как будущий юрист, должны в этом разбираться».
   Стива попытался отвлечься, он опять лег на бок, отвернувшись от жены.
   – Дался тебе этот Игорь! – обратился он к самому себе. – Всему свое время. Торопиться некуда. Но и мешкать не надо. Спи! Это приказ!
   На несколько дней он забыл об Игоре, но тот сам напомнил о себе. На кого наводит ружье случай? На того, кто выскакивает не в то время и не в том месте, где ему следовало бы быть.
   Однажды к ним пришли гости: старый товарищ с женой и дочерью. Друзья, покинув на время застолье, «полировали» на кухне пивом дозу, принятую на грудь за общим столом. Говорили, конечно, о работе. Товарищ пока не поднялся выше подполковника, поэтому в поучающей манере солировал Стива, который уже почитал себя генералом.
   – Государство есть продукт общества, когда общество признает, что оно запуталось в неразрешимых противоречиях. Тогда вся надежда возлагается на государство, которое в свою очередь берет на себя организацию порядка путем насилия. Да, насилия. Это классическое определение государства.
   – Смотря как понимать насилие.
   Стива сделал большой глоток.
   – Вот так и понимать! Вы брали Манака? Сколько у вас бандитов ушло? Трое? Испарились? У моих бы не ушли.
   – Да? Почему у твоих бы не ушли, а? – Товарищ даже подбоченился.
   – Потому, мил друг, что со своими я пуд соли съел и они без приказа меня понимать научились. А установка такая: мочить всех без лишних слов. Никаких раненых. Нет человека – нет проблемы, понял? Нет правых, нет виноватых. Никого нет, – Стива развел руками. – Короче, по-любому у меня заведено: два трупа, и не меньше.
   Товарищ не мог понять, шутит Стива или нет.
   – Не ловлю фишку! – Он озадаченно взглянул на Стиву.
   – Пей пиво, остынет.
   В этот момент в кухню зашел Филипп:
   – Пап, там по ящику Игоря показали.
   – Где?
   – Типа, в новостях.
   Стива включил телевизор, который стоял на кухне. Они успели к итогам, где действительно в группе молодежи мелькнул будто бы Игорь.
   – Вот, вот!
   Он пробежал мимо милиционеров к бульвару. Наметанным взглядом Стива выхватил из серой массы знакомое лицо толстого майора.
   – Этих козлят тоже мочить? – спросил Стиву его товарищ, имея в виду скачущую молодежь.
   Стива посмотрел на сына, Филипп набирал номер по телефону, номер был занят.
   – Ну ты скажешь! Хотя порой из козлят получаются… сам знаешь кто.
   – Сашка! – крикнул Филипп в коридор, обращаясь к сестре, – это ты с Игорем болтаешь?
   В дверях появилась Александра. Одной рукой она прижимала к уху трубку мобильника, продолжая говорить, другой посылала брату воздушный поцелуй.
   Гость перевел взгляд на Филиппа.
   – Это тот парень, что мы видели у тебя на дне рождения?
   Филипп кивнул.
   – Игоро здесь, Игоро там! – ехидно сказал Стива.
   Александра щелкнула телефонной трубкой.
   – Ему рукав порвали и на каблук наступили, подошва оторвалась. А так все нормалек!
   Из комнаты вышла дочь приятеля Стивы. Александра обняла ее за талию.
   – Мы пойдем, во дворе погуляем.
   – Не, ну ты толком скажи, типа, что там было? – оставив телефон в покое, Филипп взялся за сестру.
   – Он сейчас сам приедет и расскажет. Во двор выходи.
   В открытую форточку заглядывал светло-синий вечер. Проводив молодежь, приятели замолчали, невольно вспомнив свою молодость, непередаваемое чувство ожидания и волнения, возникающее весной. Оно было столь тонким, трудноуловимым, что приходилось вслушиваться в себя, боясь потерять далекое эхо навсегда ушедших лет. И это вносило аромат горечи в льющийся из форточки прозрачно-трепещущий легкий ветерок.
   Стива видел, как застыла улыбка, больше похожая на гримасу, на лице приятеля и невидящий взгляд уперся в столешницу. Стива тоже улыбнулся и положил руку на локоть друга:
   – Пойдем подышим.
   Во дворе оказалось даже лучше, чем ожидали. Весенний ветер доносил свежий запах влажной почвы, готовой набросить на себя зеленое махровое полотенце. Горизонт был окрашен оранжевой краской. Приближаясь, оранжевый цвет переходил в лазоревосиний.
   У подъезда мирно беседовали две соседки. Заехав на тротуар, чутко дремали с открытыми глазами разноцветные автомобили. Повизгивали детские качели. Подростки осваивали езду на доске. Стива поискал глазами дочь. Она сидела с подругой на спинке скамейки в глубине двора, перед ними стояли с банками пива Филипп и Игорь.
   – Смена, – сказала соседка, проследив за его взглядом.
   – Это точно! – поддержал ее Стива.
   – Слышь, Степан Аркадьич, что это за мода такая у молодежи пошла: лысыми ходить? Ну, понимаю, мужчина в возрасте. Его лысина только красит. Взять тебя: хоть и плешив немного, а щеголь! Мне бы годков двадцать сбросить, я б такого селезня не пропустила.
   Стива заулыбался.
   – Лысина есть у всех, – сказал его приятель, проведя рукой по гладкому темечку, – только некоторые прячут ее под волосами.
   Соседки в охотку рассмеялись.
   – Давеча, слышь, я говорю, по улице прошли, дети еще. Все наголо стрижены, в кожаных куртках. Как теперь говорят, крутые, – пояснила первая.
   – Не крутые это, а «скинь кеды» называются, – поправила ее другая.
   – Ага, они самые, – подтвердил Стива.
   Хорошее настроение не покидало его. Он подхватил приятеля, и они направились к маленькой компании на скамейке.
   – Здрасьте, – обернулся Игорь.
   – Здравствуй, здравствуй, герой дня, – сказал Стива. – Как чувствуешь себя?
   – Как герой дня!
   – Это мы видим. За что боремся?
   – За правду!
   – Понял, не дурак. С ответом затрудняешься. Поставим вопрос по-другому. Против чего борьба?
   – Ну, пап… – заныла Александра.
   – Что, скучно? – оборвал ее Стива. – Вот подметки отлетают – это не скучно. А во имя чего они отлетают? Скажите мне, во имя чего отлетают подметки?! – настаивал Стива.
   – Как бы ясно, во имя чего, – начал Филипп.
   – Тебе, может, и ясно, а нам нет, – сказал Стива. – Может, вы боретесь с глобализмом, мондиализмом, космополитизмом и еще с каким-нибудь спиритизмом, не знаю. Но при чем здесь правительство, при чем здесь милиция. Мы-то тут при чем? Мы, что ли, агенты глобализма? В наше время государство, кажется, и есть первый патриот в своем отечестве. И оно доказывает это каждый день. Да, каждый день в течение нескольких лет. Так зачем же подметки рвать?
   Игорь смотрел в небо, поглаживая горло.
   – Это не патриотизм, – сказал он. – Это постлиберализм.
   – Что? – не понял Стива.
   – Клон, – сказал Игорь. – Клон, выращенный в той же матрице.
   – Ага, – сказал Филипп.
   Девушки переводили взгляд с одного на другого.
   – О чем это они? – Стива посмотрел на своего приятеля.
   – Дюже умные. Не нам с ними тягаться. Ты бы меня лучше про футбол-хоккей спросил, я б тебе ответил.
   – Все элементарно, – снизошел до объяснений Игорь, – пока вы тут боретесь со своими либералами, идет построение империи, либеральной империи. Только не у нас, а во всем мире. Нам тоже отведено в ней место. С патриотами или без. Ваш патриотизм – компетенция страховых компаний, не более того.
   – Где ты всего этого набрался? – возмутился опешивший было Стива.
   – У нас тоже есть свой Морфеус. И он сражается со своими Меровингерами.
   Стива успокоился.
   – Теперь понял. Видишь, объяснил, и все стало ясно, – он не скрывал иронии.
   – Ну, папа, ну какой ты! Ты не понимаешь! – запричитала дочь.
   – Напротив. Я все отлично понял. Мебиус сражается с этим, как его, Викингиусом. И делится своими соображениями с Игореусом.
   Молодежь рассмеялась.
   На этом Стива счел нужным окончить разговор и оставить компанию веселиться дальше: последнее слово осталось за ним.
   Однако Стиву разбирала досада, на лице застыла недобрая усмешка.
   – Здорово они нас! – подлил масла его приятель, явно смягчив последним местоимением высказанную в сердцах фразу.
   – Заморочит он им голову, – озабоченно сказал Стива.
   – Брось! Разберемся!
   – Хоть брось, хоть подними! Когда разберемся, поздно будет. Опасный возраст, опасное время.
   – Может, ты и прав, – оглядываясь на дочь, почти согласился приятель.
   На следующий день Стива вызвал толстого майора, который был в оцеплении. Стул, на котором сидела Джамшидова, недовольно скрипнул.
   – Вы что же вчера как не родные стояли? – попенял майору Стива.
   – Обеспечивали согласно приказу.
   Стива уставился в стол.
   – Другими словами, – наконец начал он, – ты хочешь сказать, что теперь не вмешиваетесь. Тогда кто?
   Майор пожал плечами: начальству виднее.
   – Пока никто. Может, ваши? А может, хитрость какая?
   – Ваши, наши, – проворчал Стива, глядя на короткую стрижку майора.
   Он вспомнил вчерашний разговор с соседками и прищурился.
   – Может, эти, «скинь кеды»? – К нему вернулось хорошее настроение.
   – Нет, скины вряд ли, – подумав, не согласился майор.
   – Ежику ясно, что не они, – весело сказал Стива. – Значит, следует кого-то выдумать? Черную сотню навыворот.
   У него даже дух захватило от открывающейся перспективы. Патриотизм тоже можно клонировать. Он тепло простился с толстым майором: тот оказался славным парнем, навел его на потрясающую мысль.
   До конца рабочего дня Стива находился в приподнятом состоянии духа.
   Однако светлое завтра еще не наступило. Кислотные краски матрицы и не думали исчезать. А своя проблема в лице Игоря осталась.
   Стива понимал, что люди, нравственно нейтральные, предпочитают силу правде. Сам он себя к таким людям-нейтронам не относил, но другого выхода, кроме применения силы, не находил. И тогда он решил, что применение силы – это смелое и принципиальное решение. Он забыл, что смелым и принципиальным оно может быть, когда силы по крайней мере равны. В противном случае человек в ослеплении мнит себя равным небожителям. А небо самозванцев не терпит.
   Стива, как хищник, не подавая виду, зорко следил за жертвой и ждал удобного случая. Ждать пришлось недолго.
   После похолодания наступили наконец теплые деньки, а с ними выдохлись бдительные экзамены. Молодые глаза заблестели, тела ласкала легкая ткань, походка стала стремительной: чувство свободы, даже временной, освежает.
   В четверг солнце, казалось, не собирается покидать небосклон. Дети куда-то пропали, и Стива с женой сидели во дворе на лавочке, поджидая Филиппа и Александру. По асфальтовым дорожкам курсировали с колясками мамаши. Стива не без помощи жены узнавал в них вчерашних школьниц, незаметно выросших на его памяти в старой московской многоэтажке. В Москве время течет быстро.
   Кажется, эту мысль он высказал вслух.
   – Москва вообще задыхается, – лениво согласилась жена.
   – Столица нашей родины, – сказал Стива.
   – Жить в ней стало неуютно, – сказала жена.
   – Я бы столицу перенес, – сказал Стива.
   – В Петербург?
   – Счазз. Питер пусть отдыхает, – Стива сделал паузу.
   – Так куда?
   – Во Владимир.
   – Куда-куда?
   – Повторяю. Во Владимир.
   – Петербург был столицей…
   – И Владимир был столицей, – перебил жену Стива. – Согласись, сколь перспективен концептуальный проект такого рода. Я вообще считаю, что обсуждение проектов национального масштаба весьма полезно для нашего общества. В данном случае рациональная идея превращается в идею национальную.
   Стива покосился на жену: та сидела вытянув скрещенные ноги и зевала.
   – Смотри-ка, Сашенька идет, – встрепенулась она и помахала дочке рукой.
   Александра шлепнулась на скамейку.
   – Уппс! Кого ждем?
   – Кого, как не вас, ваше высочество. Да еще братец ваш изволит задерживаться. Где его вечно носит?
   Стива молчал, не имея возможности вставить слово.
   – Ну, ма-ам! Все уже! Завтра последний раз, и все. Отметим окончание экзаменов, и бай.
   – Что еще? С кем это?
   – Успокойся. С Филиппом. Завтра у Игоря соберемся ненавязчиво, посидим, музыку послушаем и разойдемся, – Александра для убедительности погладила мать по плечу. – Вот, спросите у него, – и она показала на приближающегося брата.
   – Я, типа, не опоздал на тусовку? – спросил Филипп, подходя и устраиваясь рядом с отцом. – О чем базар?
   – Прошел слух, что у вас завтра опять гульба, – сказал Стива.
   – Как бы вечеринка, – осторожно сказал Филипп. – Ничего особенного. – Он посмотрел на сестру.
   – Вот и я говорю! – сказала Александра.
   – А ты тут как тут! Без тебя не обойдутся?
   Здесь вмешалась жена:
   – Ладно, отец, пусть повеселятся. Только чтоб не поздно.
   Стива усмехнулся. Филипп заверил, что они вернутся засветло, что им с Александрой поручено закупить напитки и мороженое, а Игорь с утра займется уборкой квартиры и всем остальным. Общий сбор – не позже двух часов, так что раньше сядешь – раньше выйдешь.
   – Игорь будет убирать квартиру? – недоверчиво спросил Стива.
   Филипп опять посмотрел на сестру.
   – Как бы не один. У него есть своя партайгеноссе. Она и поможет.
   Стива тоже взглянул на Александру.
   – Она старая, – вырвалось у нее. – Ей уже двадцать один год.
   – А, тогда конечно, – притворно хмурясь, закивал головой Стива.
   Перед сном в голове Стивы внезапно возник план. Выяснить у жены адрес Игоря не составило труда. Осуществление плана было назначено на утро.
   Опытные хитрецы имеют свойство попадать в самые заурядные ловушки. Это происходит тогда, когда они интригуют не против лжи, какая присуща им самим, а против правды, которой они не доверяют.
   Судьба и есть правда, и не доверять ей, мягко скажем, неосмотрительно. Увы, вам, тем, кто вольно или невольно становится палачом, исполняющим приговоры судьбы, можно морочить голову людям, делая вид, что у тебя все под контролем, но судьба за лукавство накажет.
   Утро пятницы выдалось сухим и жарким. Во дворах у тротуаров белым дымом стелился тополиный пух. Из тени под зелеными ветвями небо казалось ослепительно ярким. А ветерок под кронами еще хранил прохладу.
   Когда Стива отправился на работу, дети и не думали просыпаться. Птичий гомон врывался в открытые окна, отчего утренний сон делался только слаще. Но Стиве нужно было многое успеть. Не откладывая, он вызвал своих испытанных бойцов, назвал им адрес Игоря.
   – В общем, так! Обеспечьте силовое задержание. Можете не церемониться. По полной программе. Их должно быть максимум двое. Пацан и девка. Если больше двух – извинитесь и уходите, ясно?..
   – Повторяю: никаких понятых, никаких свидетелей…
   – Куда? Куда? Никуда! Оставите их в квартире, дверь не запирайте…
   – С телкой? А мне какое дело. По обстановке…
   – Да, и вызовите «скорую». Скажите срочно, чтобы одна нога здесь, другая… другая тоже здесь!
   Ах, какое было утро!
   Александра встала раньше Филиппа. Пошла в ванную. Он проснулся, когда сестра включила фен.
   Они все-таки захватили пусть позднее, но утро с его порциями тенистой прохлады, перемежаемой горячим солнечным душем. Бледно-голубая тенниска Филиппа и светлые брюки на солнце давали тень такого же цвета, как и розовое в белую полоску платье Александры. Могучие деревья в сквере замерли, лишь изредка трепетали листья на вершинах. И тут в тишине вдруг зазвонил мобильный телефон Александры. Сестра с братом вздрогнули. Филипп едва не выронил пустой рюкзачок, который нес в руке.
   А Стиву все утро не покидало чувство радостного подъема, как будто он спланировал удачную операцию. Освободившись от срочных дел, он решил позвонить Джамшидовой, чтобы вызвать ее в кабинет и здесь же, впившись губами в затылок, согнуть над столом, выплеснуть энергию, не дающую покоя ни телу, ни мыслям. Джамшидовой не оказалось на месте. Зудящая мелодия вывела его из оцепенения. Стива прижал трубку к уху.
   – Мы на месте, – услышал он. – Во дворе никого.
   – Добро, – сказал в трубку Стива.
   – Все! Сейчас сориентируемся на месте и ходу… – Телефон отключился.
   Стива представил, как трое его бойцов направляются к подъезду. Он позвонил домой. Трубку сняла жена.
   – Дай-ка мне Филиппа.
   – Они ушли.
   – Давно?
   – Порядочно.
   – Ладно. Если вернутся или позвонят, скажи, что вечеринка откладывается.
   – Почему?
   – Я так решил.
   – Сейчас, подожди.
   – С кем ты там разговариваешь?
   – С Игорем.
   – С Игорем? А он что, у нас?
   – Уже уходит.
   – А они где?
   – Сейчас, – голос пропал из трубки, потом вновь вынырнул. – Он говорит, у него.
   – Как у него, они же собирались в магазин!
   – Переиграли, что им стоит.
   – Точно?
   – Наверное. Разве их поймешь. У них семь пятниц на неделе.
   – Все! Пока!
   Стива, как во сне, положил трубку на аппарат. Глаза его перебегали с одного предмета на другой, но не видели ничего. Где-то в районе солнечного сплетения образовалась волна, которая побежала вниз, вызывая дрожь в теле. Мысли вначале разбежавшиеся, петляя, словно зайцы, остановились и, наконец, стали собираться к центру, который назывался надеждой. Он набрал номер телефона. Но никто не отвечал. Время было дорого, и он набрал номер Александры. Здесь тоже долго не подходили. Стива, пытаясь унять дрожь, ждал. Каждый гудок в трубке вонзался в мозг, отнимая зрение.
   Трубку взял Филипп.
   – Алло, Филипп, ты где?
   – Мы тут, как бы у Игоря, а что?
   – Ты вот что! Слушай меня внимательно. Быстро хватай Александру – и вон из квартиры. Бегом. Ты понял? Бегом. Бегите по лестнице вверх. Вверх, ты слышишь?
   – Ладно, сейчас. Типа что-то случилось?
   – Потом все объясню. Быстрее. Прошу вас.
   Стива выбежал из кабинета. Увидев секретаршу, он вспомнил, что шофер ушел обедать. В этот момент открылась дверь и в приемную вошла Джамшидова. Он бросился к ней:
   – Ты на машине?
   Она кивнула.
   – Подвезешь?
   – Без проблем. – Она внимательно посмотрела на него, но у Стивы не было времени на объяснения, он увлек ее к выходу…
   А дело было так. Девушка, товарищ Игоря, не смогла прийти утром, и он позвонил Александре. Брат и сестра поймали водителя-частника и через четверть часа оказались у Игоря. Филипп настоял, чтобы Игорь отправился в магазин и завез им домой упаковку пепси. Сами же они, получив инструкции, стали освобождать одну из комнат для приема друзей.
   …Стива выбежал на улицу, там было настоящее пекло. Он отыскал глазами серебристый «ланцер» Джамшидовой. Она очень гордилась своим «уланом», но сейчас было не до того. Кондиционер заработал на полную мощность. Через минуту «ланцер» каплей ртути влился в раскаленный город, кончающийся от автотромбоза. К счастью, пятница давала городу перевести дух. Машина хоть и рывками, но все-таки двигалась, а не застывала на месте, стиснутая со всех сторон своими товарками, век бы их не видеть…
   Трое бойцов сначала разошлись в разные стороны, затем спустя время, не торопясь, вразвалочку, направились к подъезду. На двери стоял шифр-замок. Они осмотрели его, поколдовали немного, но замок не поддавался. Тогда они набрали номер квартиры. Протяжный девичий голос поинтересовался: кто там?
   – Свои, – сказал один из гостей с ухмылкой.
   – Не открывай, дура, – донеслось до них из переговорного аппарата.
   Аппарат шмыгнул носом и отключился.
   Они не смутились, набрали номер другой квартиры. Дождались ответа.
   – Дешевый сахар, – сладким голосом сказал один из них.
   – Почем? – деловито осведомилась квартира.
   Бойцы переглянулись, «продавец» пожал плечами, его приятели, сдерживая смех, молча скалили зубы.
   – Чем больше возьмете, тем дешевле, – наконец нашелся он.
   Замок запищал, дверь открылась. Они вошли.
   – Не закрывайте, – донеслось до них.
   Они оглянулись: следом семенил, помахивая газеткой, невысокий, в годах, местный житель, работяга, некстати спешащий домой на обед. Дверь захлопнулась у него перед носом.
   В сумраке подъезда бойцы привычным жестом опустили черные шапочки на лицо, отверстия для глаз и носогубная прорезь сделали их лица зловещими. Однако входная дверь снова запищала и открылась, впуская свет и нагнавшего их жильца.
   – Коля, проконтролируй, – сказал один из них, торопясь на второй этаж.
   Коля Калькулятор задержался на лестнице.
   Наверху послышались пререкания, и линия нападения рванулась вверх. Филипп, оглядываясь, тащил вверх по лестнице упиравшуюся Александру. Она, увидев вынырнувшие снизу черные головы с глазами-блюдцами, дико закричала. Черные головы молча запрыгали вверх, как мячики.
   Если бы не Александра, они бы не настигли Филиппа. Но когда это произошло, он повернулся лицом к нападавшим, готовясь принять бой. Он был не из тех, кто кричит: не бей меня, я тебя люблю! Одна из черных масок успела зажать Александре рот, но другая, добравшись до Филиппа, получила удар ногой в лицо. Филипп поскользнулся, потом, как в замедленной киносъемке, он увидел черный мяч, летящий ему в живот, успел подставить руки и больно ударился лопатками о ступени. Замелькали руки, но он не чувствовал боли. Его стащили по ступеням вниз и втолкнули в квартиру. Он сидел под вешалкой, когда один из нападавших ушел, потом вернулся, что-то сказал второму, они ушли оба и больше не возвращались. Потом он увидел перед собой Александру, плачущую, но целую и невредимую…
   Когда серебристый «ланцер» затормозил во дворе, только листья на деревьях встретили его легким трепетанием. Мир и покой царили в этом уголке большого города. Стива переглянулся с Джамшидовой и не слишком решительно пошел к дому. По мере приближения к подъезду его походка приобретала все большую твердость. Он набрал номер квартиры и спустя вечность услышал голос, похожий на голос его дочери.
   – Это папа, – сказал он, его голос тоже показался ему незнакомым.
   Первое, что они увидели, войдя в подъезд, была липкая, темная с красным отливом лужа. Они снова переглянулись, и Стива опустил голову.
   – Осторожно, – сказала Джамшидова и повела его наверх.
   В дверях уже стояла Александра…
   Затащив их в квартиру, черные маски вспомнили о Коле Калькуляторе. Пришлось спуститься вниз. Одного взгляда хватило, чтобы оценить серьезность положения. Все! Всей операции – пинцет!
   Коля Калькулятор лежал в парадном, держась за голову, тело его вздрагивало. Пол в клеточку был залит кровью.
   Через минуту Колю положили на заднее сиденье, и машина помчалась в госпиталь.
   Произошло то, чего предвидеть невозможно. Коля Калькулятор, который кулаком вышибал дверную раму, повстречался с пролетарием, всю жизнь отдавшим расположенному неподалеку заводу. Секунды хватило ветерану, чтобы понять, что если и не пришел его последний час, то быть ему оставшуюся жизнь калекой. Чем тут защитишься? Разве что газетой.
   Вот в ней-то все дело. Вынес в обед папаша с завода кусок железной арматуры, а чтобы не светиться на проходной, обернул его газетой. Презирал он с юности всякие там японские способы мордобития, в особенности когда дерутся ногами. Разозлился на этого здоровенного бугая в маске до невозможности. Вот и треснул его изо всей силы газетой по чану. И не пожалел. Развелось этих рукосуев, как тараканов, а станки стоят! Уже дома заметил, что руки дрожат и колени слабеют. Коля Калькулятор беззвучно, мешком упал, где стоял. Абзац! Пролетарии всех стран, опять соединяйтесь!
   В конце августа Филипп вышел из больницы. Врачи опасались, что детей у него не будет, но он все-таки вышел здоровым. А Калькулятор не прожил и суток. Умер, не приходя в сознание. Стива помянул его с бойцами, взял с них обещание не мстить: осенью он должен был надеть, наконец, генеральскую форму. Джамшидова смотрела на него неотпускающим взглядом.
   Она сидела на привычном месте в его кабинете, а Стива негромко, но убедительно рассуждал о благе отчизны, необходимости больше опираться на молодежь, о роли юношества в деле обеспечения стабильности всех слоев общества. Глаза Джамшидовой были похожи на глаза кошки, готовящейся прыгнуть вам на колени.
   Здесь опять зазвонил телефон, это экологическое наказание за грубо вспаханное информационное поле.
   – Степан Аркадьевич, позволь тебя поздравить, – загремел в трубке знакомый голос, и, судя по повеселевшим глазам Стивы, слова, произнесенные далее не так громко, пришлись ему по душе.
   Стива только успевал вставлять междометия, поискал глазами календарь. Вот: вторник, 31 августа.
   – Спасибо, – наконец сказал он. – С меня сто грамм и пончик, – он засмеялся.
   Все шло как надо. Щелкнув трубкой, он шагнул к Джамшидовой, его руки легли ей на плечи и, не задерживаясь, как две змеи, скользнули на грудь…
   Когда они вышли на улицу, темное небо над Москвой было затянуто тучами. А далеко на Юге, на широте Грозного и Беслана, небо было ярко-черное, усыпанное звездами, манящее глубиной. Оно распростерлось над взрослыми и детьми, которые уже приготовились ко сну. Привычным казалось это знакомо-незнакомое небо, потому никому в голову не приходило отыскивать на нем созвездие Змееносца. Между тем Змееносец не спеша, звезда за звездою, прятался за горизонт в западной части неба. Наконец, осталась только одна голова змеи, она удовлетворенно осмотрела притихшее пространство и исчезла в темноте. Завтра – трапеза в Беслане. Наступал новый день – первое сентября 2004 года.

ТОПОР ВОЙНЫ

     Быстро ему отвечал воинственный
     сын Гипполохов:
     «Сын благородный Тидея,
     почто вопрошаешь о роде?
     Листьям в дубравах древесных
     подобны сыны человеков:
     Ветер одни по земле развевает,
     другие дубрава,
     Вновь расцветая, рождает,
     и с новой весной возрастает;
     Так человеки: сии нарождаются,
     те погибают.
     Если ты хочешь, тебе я о том
     объявляю, чтоб знал ты
     Наших и предков и род; человекам
     он многим известен.

Гомер, «Илиада», Песнь шестая

   В послеобеденное время 9 мая 1942 года у ворот конюшни московской кавалерийской школы, что в Сокольниках, стояли лицом к лицу два человека. С их синими фуражками рисковало соперничать только небо. Один из них, постарше чином, но помоложе возрастом, имел достаточно ромбов в петлицах, чтобы любой проходящий мимо норовил сделать большой круг, а то и вообще повернуть назад. Чин этот постукивал хлыстиком по сапогу:
   – Если тебе попалась норовистая лошадь, Яша, первым делом пошли ее вперед. Самое опасное – стоять на месте. Вперед и только вперед. Так то, брат!
   Второй, невысокий и крепкий, тот, что постарше, выглядел как человек, работающий на свежем воздухе, тогда как его собеседник больше походил на кабинетного работника.
   Этот кабинетный работник, с точеным лицом и густыми черными волосами вечно взбирающегося на вершины и вечно гонимого племени, после ареста Берии, когда придет его черед последовать за своим всесильным шефом, будет отстреливаться от опергруппы, пока пуля, вращаясь, не войдет ему на вдохе между ребер.
   Не знали они, не предполагали даже, что их ждет впереди, вложив свою судьбу в руки партии. Оба стремились на фронт, да только в НКВД ты всегда на фронте, вернее, за линией фронта, в тылу врага, и враг в тылу у тебя. А кто твой враг, за тебя решат, а если устранятся, то ты сам решишь, кем тебе быть – врачом или палачом? А кто решить не может, становится ненавистным мытарем.
   Не знал первый о своей судьбе, о строительстве после войны подземного комбината для наработки оружейного плутония, комбината огромного и жуткого по своему местоположению, будто целый микрорайон Москвы загнали под землю. Не знал второй, что его имя будет вписано в историю партизанского движения. Оба надеялись на удачу, то есть надеялись на справедливость, но не верили в нее. Они не были философами, более того, презирали философию, хотя и признавали, не вникая в суть, авторитет диалектического и исторического материализма.
   Они не знали, сколько еще продлится война, кажется недолго. Рокоссовский и Власов остановили фрицев под Москвой. Теперь наступать и наступать. Вернуть Харьков. Выровнять линию от Гомеля до Николаева. И – вперед, только вперед!
   Они не знали, что вчера противник нанес удар в районе Керчи. Что через три дня начнется, а через две недели провалится операция под Харьковом. И что огромные запасы горючего и боеприпасов, которые никак вовремя не могли доставить войскам по адресу, будто специально сохранят для немцев. Что грядет окружение при попытке прорыва блокады Ленинграда, которую проглядел самоуверенный Жуков ранней осенью сорок первого, легкомысленно уступив линию железнодорожного сообщения с востока. Что впереди бои и потери на Калининском и Западном фронтах под Ржевом и Сычевкой. Что война продлится еще целых три года. Ничего этого они не знали.
   В это самое время на юге маршал Тимошенко с Хрущевым и Баграмяном были уверены в своем несомненном превосходстве и решили, что силами ЮгоЗападного и Южного фронтов, имея тройной перевес, освободят Харьков, показав армии Паулюса и армейской группе Клейста где танки зимуют.
   Увы! Паулюс получил Рыцарский крест. Генералы Костенко (заместитель командующего Юго-Западным фронтом), Городнянский, Подлас, Бобкин, Анисов, И. А. Власов, Куглин и другие – по звезде на могилах. В барвенковскую западню немцев тогда попало более двухсот тысяч солдат.
   Чрезвычайное самомнение сыграло трагическую роль в столкновении Рабоче-крестьянской Красной армии и германского вермахта. Советско-германский договор августа 1939 года поощрил Гитлера на захват части Польши. Советскому Союзу тогда тоже перепало и вернулось немало польской территории. А пока немцы втягивались в войну с Европой, можно было «порешать» вопрос с малыми прибалтийскими странами и Финляндией, ведь и они рассматривались нашими вождями как утраченные по недоразумению земли. А что потом?
   Что потом? Спустя пару лет ослабленную войной Европу можно было бы пропахать советскими танками насквозь и даже глубже и пронести идею мировой революции, по крайней мере, до Атлантики.
   И вот уже к началу лета 41-го Красная армия двинула к западным границам столько танков, сколько не имели все армии мира, вместе взятые. И почти столько же самолетов. И сотни дивизий. Куда там немцам! У них танков и самолетов было раз в шесть-семь меньше: «шапками закидаем», как в русско-японскую.
   Закидали. Гитлер ждать не стал, гад, ударил так, что искры посыпались. На всякий случай он еще раньше подстраховался: знал, подлюка, с кем дело имеет. Наметил, усатый, план «Красная борода», в смысле «Барбаросса».
   Сбрендил, что ли?! Да каждый наш средний и тяжелый танк мог сражаться с десятком немецких танков, самых лучших. Бывало, до 200 попаданий выдерживал, и хоть бы что! Выведи наши полторы тысячи Т-34 и КВ против жалких немецких трех с лишним тысяч, так половину «панцеров» просто подавили бы, а остальные – пожалуйста, расстреливай не боясь, как уток.
   Но немецкие генералы не вывели танки на Куликово поле, коварно воевали, не только огнем, но и маневром. Запутывали, приемчики всякие применяли, ударчики в чувствительные места, не предупреждали, котяры, не извещали: мол, выходи в поле, сразимся лоб в лоб по честноку.
   Оказалось, наши генералы не готовы к такой странной войне, когда противник не дается, а сам бьет с разных неожиданных направлений. А ведь тоже ученые были: целых три класса образования и два коридора. И языки тоже знали: русский и русский матерный.
   Имей хоть златые горы, хоть разбитое корыто, все равно твой настоящий размер ограничен уровнем твоей культуры.
   Короче, не помогла техника и большие батальоны, пока воевать не научились. Учеба не бесплатная. Несколько миллионов пришлось заплатить. Оплата не рублями, солдатами.
   Умелый и безжалостный боксер-легковес, «стыкнувшись» с крупным мужиком, ловко уходит от удалых размахов, бьет точно и сильно, словно конь копытом, в солнечное сплетение, в печень, в подбородок. Гигант теряет дыхание, потом равновесие, из носа идет кровь, огромное тело падает, и пока организм, защищаясь от боли, не втолкнет в кровь анальгетики, пока боль не впрыснет в сосуды запасы тестостерона, пока не пробудится инстинкт самосохранения, пока тело не вспомнит звериные ухватки, пока не мобилизуются отвага и воля, он будет получать удары один сокрушительнее другого. Но если не выйдет его добить, если получит он подмогу от собственного организма, то встанет неузнаваемый, опухший, окровавленный, бросится медведем на противника, сожмет его в страшных лапах и хрустнут косточки у обученного врага. И поминай как звали ловкого боксера! Так-то!
   А тем временем два наших собеседника в Сокольниках наслаждались кратким покоем, невольно замедляли шаг, стараясь отдалить момент погружения в суровую действительность, которая ожидала их за воротами кавалерийской школы. Солнце и в войну как ни в чем не бывало посылало свои лучи и полководцу и солдату, и герою и предателю, и бойцу невидимого фронта и начальнику с портрета. В лучах дневного светила лоснились лошадиные спины, блестели отполированные руками перила манежа, липкие листочки на деревьях, крылья грачей и даже почва, в которую черные птицы погружали свои белые носы.
   Неповторимый свежий запах, идущий от земли, едва проснувшейся под тончайшим зеленым одеялом, еще сладко потягивающейся в предвкушении скорых летних каникул, смешивался с запахом сена в конюшнях, лошадиного пота, кожаной амуниции и сухого конского навоза. Этот запах, родной для тех, кто вырос на земле, действовал наркотически и на горожанина, включая через память поколений чувство покоя, уверенности, готовности идти куда-то на край света в ожидании обязательно приятных событий, короче – чувство счастья. Так хорошая песня или внезапно развернувшиеся перед глазами просторы завораживают, запускают душу в полет. Хотя, пожалуй, запах проснувшейся земли действует сильнее.
   – Ничего не удается контролировать до конца, Яша, – говорил тот, что помоложе. – Только подгонять, нестись вперед. Это все, что нам остается. Никогда не знаешь, что там, за поворотом. Сложен исторический материализм, а жизнь сложнее.
   Они вышли из ворот на Поперечный просек. Аллея просматривалась в обе стороны. Говорящего ожидал новенький «кадиллак-62», длинный, как торпеда, но, в отличие от торпеды, с крылатой фигуркой на капоте.
   – Тебе когда к Обручникову?
   Обручников был начальником единого отдела кадров НКВД.
   – Двадцатого.
   – Ну, тогда до метро? Поедем?
   – Поехали.
   Старший из собеседников, но младший по чину Яков Иванович Мельник, полковой комиссар, особоуполномоченный 3-го управления НКВД, вызванный Обручниковым, ожидал нового назначения.
//-- * * * --//
   Ей повезло. Она осталась жива. Можно ли найти нетронутым хоть малюсенький кусочек, пропущенный через мясорубку? Оказывается можно. В 41-м под Вязьмой таких везучих оказалось немного. Выбралась буквально из-под мертвых тел. А начинала санинструктором в 53-й кавалерийской дивизии комбрига Мельника Кондрата Семеновича.
   Она с бойцами, потом в одиночку выходила из окружения, но не вышла. Пока шла, основной заботой было выжить. К холоду нельзя привыкнуть, нет ничего хуже холода. Согреться, поесть, помыться – в этом весь смысл равнодушного к тебе потока времени. Под копной светло-каштановых волос голова чесалась и зябла.
   На путь от Спас-Деменска через всю Брянскую область ушла осень. Выходила к жилью, как Маугли, одичавшая, деревянная, с трудом выталкивающая слова, хозяйки и жалели и пугались ее. Та в Локтево, которая приняла звереныша, дождалась человеческих слов и рассказа о злоключениях. Но оказалось, что злоключения эти – только прелюдия к главной теме, к тому, что еще не случилось.
   Брянщина – партизанские места. В 41-м организацией партизанского движения занимались и разведуправление Красной армии, и НКВД, и местные органы власти, и даже штабы инженерных войск. Каждый партизанил, как мог.
   В Москве о партизанах были осведомлены плохо. В брянских лесах действовал отряд какого-то Колпака. Это был будущий дважды Герой Советского Союза Сидор Ковпак. Председатель Горсовета Путивля, он пришел с территории Украины. А поручение организовать отряд получил от райкома партии.
   Другой будущий Герой, Александр Сабуров, создал отряд, представившись заместителем наркома внутренних дел Украины, хотя на самом деле работал пожарным на курсах ГУЛАГ НКВД в Киеве.
   Сталин относился к партизанскому движению прохладно: он не любил самодеятельности. Основания для такого отношения были. Что могло думать руководство, до которого доходили, к примеру, донесения, подобные следующему?

   Секретарю ЦК КП(б)У
   тов. Спиваку М. С.
   копия: тов. Хрущеву Н. С.
   Харьковская.

   Харьковским областным комитетом партии и Управлением НКВД был сформирован партизанский отряд численностью 47 человек под командованием Рудченко и направлен в Киев.
   В г. Киеве командир и комиссар отряда получили задачу перебраться через линию фронта и следовать в район Винница – Бердичев для организации партизанской борьбы против немецких захватчиков. Отряд был снабжен радиостанцией.
   Вышедший с территории, временно занятой противником, бывший начальник пункта формирования партизанских отрядов в Киеве младший лейтенант Маримуха доложил, что после занятия г. Киева немцами он, Маримуха, встретился в городе с командиром партизанского отряда Рудченко, который ему заявил, что все партизаны его отряда находятся в Киеве, оружие спрятали в лесу и что он с рядом других людей из отряда решили зарегистрироваться в немецкой комендатуре.
   На сделанное Маримухой замечание Рудченко, что подобное поведение является предательством и что необходимо приступить к выполнению взятых на себя обязательств, последний категорически отказался и направился в немецкую комендатуру.
   Приняты меры к проверке этих сведений.
   Зам. народного комиссара
   внутренних дел УССР С. Савченко
   24 ноября 1941 г.
   п. Меловое
   Ворошиловградской обл.

   Чтобы внести какой-то порядок, решили организовать Центральный штаб партизанского движения (ЦШПД). Однако после того, как остановили немцев под Москвой, Сталин посчитал, что теперь погоним врага назад. Ошибочка вышла: оказалось, война только начинается. Провал Харьковской операции выявил это ясно и недвусмысленно. И 30 мая 1942 года штаб все-таки появился, а Ковпаку и Сабурову в разгар боев на Юго-Западном и Южном направлениях вручили звездочки Героев. ЦШПД просуществовал до марта 43-го, потом то возникал, то исчезал и исчез окончательно в январе 44-го.
   Локтево, населенный пункт, где она, выжившая в мясорубке, остановилась у сердобольной женщины, до ее прихода брали партизаны Сабурова. Отряд разжился трофеями и продовольствием, часть продовольствия раздал местным жителям и ушел. Многие из местных подались на восток. Теперь сюда пришли немцы и все, кто им помогал. Занесло даже украинских националистов из организации Андрия Мельника и Степана Бандеры.
   За зиму в теплой избе она немного вошла в тело, взгляд перестал напоминать взгляд волчонка, волосы стали отливать золотом, а ногти – идущим изнутри розовым светом. Ей было только двадцать, только двадцать лет. Имя – Антонина. Чтобы как-то жить, пошла работать в местную амбулаторию. Так бы и прослужила, вскрывая фурункулы полицейским, леча ожоги и перевязывая легкие раны немецким солдатам, но судьба распорядилась иначе.
   Однажды ей случилось делать перевязку одному парню из полиции: у него в руках разлетелась старая винтовка забытого калибра 10,67 мм. Винтовку при ней бросили в дровяной сарай. И здесь, в сарае Антонина увидела пулемет.
   Фильм про Чапаева она смотрела много раз. Вот бы быть такой, как Анка-пулеметчица! Когда видела пулемет, обмирала. В дивизии в свободную минуту вечно крутилась возле пулеметов. Бойцы научили ее всем хитростям, только до боя дело не доходило. В мечтах она, как Анка, подпускала врагов поближе, и – в упор, в упор… Никакое оружие с ним не сравнится. Даже пушка. Дура тяжелая. Стреляет редко, а куда, не видно. То ли дело пулемет с гладкими щечками! Только поведешь стволом, и все уже лежат, мертвые – лицом вверх, живые – лицом вниз.
   Ржавеющий в сарае у полицейских трофейный «максим» имел неважный вид. Что-то в нем заедало, и полицейские, русские парни, по обычаю махнули на него рукой: налаживать лень, а выбросить жалко. Но она не могла оторвать от него взгляда, присела перед ним на корточки, погладила кожух, провела рукой по бронещиту, потом подтянула пулемет к свету, откинула крышку короба и заглянула внутрь. Она могла собрать и разобрать его с закрытыми глазами. Сразу увидела, что возвратная пружина отсоединилась от цепочки.
   – Никак кумекаешь в этом деле? – спросили ее.
   – Еще бы!
   – Можешь взять в ремонт?
   – А то!
   Решили дать девке пулемет на пробу. Не одна она фильм про Чапаева смотрела. Помогли довезти до дому, снабдили машинным маслом, ветошью.
   Тем временем немцы сочинили распоряжение: силами полиции ликвидировать всех заключенных в связи с поступлением новой партии.
   Рядом со зданием полиции помещалась тюрьма. Сильно сказано – тюрьма: три камеры по девять нар в каждой. Обычно полные. Уголовники, мародеры, попадались политруки и партизаны, а также сочувствующие партизанам. Когда поступал новый заключенный, шли в комендатуру, чтобы согласовать, кого можно «попросить освободить место». Его выводили к яме и расстреливали. Но охотников расстреливать никогда не находилось. А тут предстоял массовый расстрел.
   Пытались отбиться от такого заказа, и так и эдак крутили. Не поднималась рука у бедовых парней. Злых по-настоящему не хватало. Самогон дела не решал: по пьяни парни, наоборот, обниматься лезли, слеза выступала.
   Немцы помочь обещали, но что-то и у них забуксовало. Уже гестаповский начальник стал присматриваться к ситуации. Даже немецкому коменданту неуютно сделалось, но отступать он не собирался. Вот тут-то судьба-дороженька и привела к воротам нашу Анку-пулеметчицу.
   Пулемет было не узнать, блестел, что твой самовар. Антонина тоже вся сияла. Однако сейчас не до нее было. Увидев озабоченных полицейских, она смутилась. Когда же ей растолковали задачку, не раздумывая рубанула:
   – Посечь всех из пулемета!
   Сначала, конечно, посмеялись, а затем пораскинули мозгами, но недолго.
   – Вот ты и секи! Заодно и пулемет проверим.
   Немцы подивились, но сказали «гут».
   Как это было, она помнила плохо. Все происходило как в горячке. Не крови боялась, не убийства, боялась, как бы техника не подвела, как бы не опозориться на виду у всех, мол, взялась, а не смогла. Ее лихорадило: кто кричал, кто на колени падал, она не заметила, но когда взялась за рукоятки, нажала на спусковую клавишу и пулемет забился в руках, выплевывая смертоносный свинец, успокоилась и повела стволом, как в кино. И как в кино, люди повалились в снег.
   Она запомнила только четкость фигур в предвечернем свете, ясность закатного дня да скрип прихваченного морозцем снега во внезапно наступившей тишине.
   Акция проводилась на исходе дня. Вместо слепых сумерек вдруг высоко засветилось лазоревое небо, окрашенное по краю брусничным закатом. На снег легли длинные лиловые тени. А кровь была цвета фиолетовых чернил. Пролившихся, бездарно пошедших на кляксы. А ведь могли сложиться в несущие смысл строки…
   Думал ли кто-нибудь об этом? Иные отвернулись, иные молились, иные философически вздыхали, иные смотрели, набираясь опыта хищника или стервятника, в зависимости от склонности характера.
   Медсестру кровью не испугаешь. И мертвые, и раненые для нее привычны. Убитых и умирающих она насмотрелась столько от Вязьмы до Спас-Деменска, что и не сосчитать. Сама, правда, никого не убивала, но ничего исключительного в смерти уже не видела.
   Ноздри ее раздувались, как у победителя, щеки стали ярче зари, глаза сверкали, копна волос все время выбивалась из-под платка. Присутствующие немцы смотрели на нее как на валькирию. Шарфюрер СС одобрительно покивал и сам прошел, поскрипывая сапогами, между упавшими с пистолетом в руке. Несколько раз выстрелил. Сказал, что вообще-то достреливать раненых – ее обязанность.
   Каждый знает: первый раз не считается. В горячке, с перепугу, в состоянии аффекта, в экстазе многое можно сделать. Первый раз получилось – еще не мастер. Мастер тот, на кого положиться можно. Поэтому немцы во второй раз тоже пришли. Во второй раз добиться успеха куда как сложнее! Здесь все глаза на тебя. Хватит ли способности, не обманулись ли в тебе? Недоброжелатели уже появились, но есть и болельщики: давай, мол, мы в тебя верим.
   Второй раз трудно было, но справилась. Германец тот, эсэсовец, дал ей пистолет. Она стреляла с закрытыми глазами, кажется, попала, но он потом продублировал, однако не рассердился, фыркнул только. Хоть и немчура, а башка на месте: понимает, что она тоже человек. А человеку все сразу не дается.
   Статная, как Брунгильда, она понравилась немцам. Стала палачом. И пошло, и поехало. Платили за это хорошо. Одежда и вещички казненных, если хороши были, ей переходили. Сам оберштурмфюрер СС вальтер подарил. Теперь у нее и комната своя образовалась. Все местные выказывали уважение, побаивались вернее. Ну, так что ж? Русский человек если хоть капельки страха не имеет, то и не уважает.
   Списки вела немецкая комендатура. Женщины, подростки, не только мужчины. Сколько их было, она не считала, расписывалась не глядя.
   Яма. Всех выстраивают. Она видит только спины. Стоят, ждут, покрываясь холодным потом. Большинство мужчин и мальчишек умирали с честью. Никому из них не хотелось позориться перед бабой. Последнее лицо, которое они видели перед смертью, было ее – женское лицо.
   Поглаживает пулемет. 600 выстрелов в минуту. Так много и не нужно. Но и экономить не экономила. Бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу! Все! Она встает, шагает к яме, достает вальтер. Тому, кто шевелится, выстрел в голову. Теперь дело за похоронной командой.
   Как-то в тюрьму попало несколько красноармейцев. Их никто расстреливать не собирался, их этапировали в Винницкий концентрационный лагерь. Один привлек внимание, Мельник Олег. Чем привлек? Во-первых, тоже из Москвы, а она считала себя москвичкой, хотя выросла за заставами в подмосковном Кусково. Еще? Еще улыбка хорошая. Не злая. Немного смущенная. Такая была у одного мальчика из ее класса. Сто лет назад. В другой жизни.
//-- * * * --//
   В тюрьму Олег Мельник угодил по-дурацки. Нет, красноармейцем он был настоящим, и даже в плен попал, еще летом, в начале войны. Попал в знаменитую Уманскую яму, концлагерь на Украине. Но бежал. Немцы такого количества пленных тогда не ожидали. Окружали сотни тысяч солдат. Не то что кормить-поить, но и сторожить сил не хватало.
   Вернулся в строй, влип в Вяземский котел. Оказался в немецком тылу, переоделся, махнул на войну рукой, устроился в селе учителем алгебры и геометрии, благо сохранил при себе справку, что окончил два курса Московского университета.
   В 41-м из-за этой справки райвоенкомат приписал его к артиллерии. А он хотел в кавалерию. Но артиллерия – та же кавалерия, только сзади пушка тащится. Кони в орудийной запряжке крепкие, широкотелые. В конце весны от них кожа на ляжках у Олега стала гладкой и упругой, как у женщины, все волосы с внутренней стороны бедра вытерлись о седло. Он хотел сдать на значок «Ворошиловский всадник», но не успел. В плену волосы снова начали отрастать, как у какого-нибудь пехотинца.
   Зрение со школы было так себе, а после всех приключений вообще испортилось. Какой из него теперь воин? Аусвайс у него был настоящий, как в справке написано, на имя Мельника Олега Игоревича. Немцы то оставляли их село, то опять занимали, наконец, обосновались и власть назначили. А он ходил в школу-семилетку в Локтево учить детей решать уравнения и вписывать прямоугольный треугольник в окружность.
   К концу зимы с запросом из школы он отправился к бургомистру за дровами. Учителю полагался свой кубометр дров.
   – Э, нет! – сказал бургомистр. – У тебя в запросе что написано? Мельник Олег Игорьевич. Так? Так. А в твоем удостоверении что написано? Олег Игоревич. Видишь? Без мягкого знака. Неувязочка! Ты не Игорьевич, а Игоревич. Понял? И дров тебе, стало быть, не положено. Вот придет Игорьевич, ему дам. А ты – не он!
   Что тут возразишь? Логично. Поморгал наш математик глазами, да и пошел в школу новую заявку оформлять. Но это не беда. Беда позже пришла. Местное гестапо разбирало захваченные у Красной армии архивы и натолкнулось на документы нашего героя. Выписали бумагу на арест. Сам бургомистр привел оберштурмфюрера СС и двух полицейских-украинцев из батальона шуцманшафтен на квартиру учителя. Оберштурмфюрер в дело не вмешивался, смотрел по сторонам, будто его ничто не касается. Бургомистр бумагу учителю под нос сунул: давай, собирайся. Олег посмотрел в бумагу, прищурился и присвистнул. Там отчество написано: Игорьевич.
   – Здрассьте пожалуйста! – говорит. – Не к тому пришел, дядя. Я – Игоревич, видишь?
   Бургомистр побагровел, а шуцманы выругались и винтовки с плеч поснимали. Немец даже от настенных фотографий оторвался, обвел всех глазами. Лицо его не украшал, но и не портил дуэльный шрам, полученный в университете.
   – Что такое? – спрашивает по-русски. – Почему шум?
   Бургомистр сдержался, пояснил немцу, в чем повестка дня. У немца глаза повеселели. Смотрит он внимательно то на Олега, то на бургомистра. Видно, и до него дошел тогда анекдот с дровами. «Кви про кво», что означает на латыни «одно вместо другого».
   Полицаи присмирели. Во дает германец! И то! Порядок превыше всего!
   Отряхнул немец фуражку, нацепил ее на голову и приказал бургомистру и шуцманам бисовым выкатываться из избы. «Дура лекс сэд лекс» – закон суров, но это закон. А также «литтера скрипта манет» – что написано пером, не вырубишь топором.
   А глазки щурятся, шрам дуэльный подрагивает. Есть чувство юмора, не смотри, что немец: «сэ нон э вэро, э бэн тровато» – если это и не верно, то все же хорошо придумано.
   Полбеды, а вот и беда! Поманил оберштурмфюрер Олега на прощание и попросил (ласково так) через час к нему зайти. В гехайместатсполицай – гестапо, то есть в тайную государственную полицию. Без вещей, конечно. Так, в гости.
   А фамилия у оберштурмфюрера, ну просто насмешка судьбы, Мюллер оказалась. Отто Мюллер, однофамилец Олега.
   …Это называется вербовка. Хочешь не сейчас помереть, хочешь от старости помереть, соглашайся работать. Нет… ничего особенного. Поедешь в лагерь военнопленных, будешь для гестапо глазами и ушами. Важно знать, можно ли из бывших красноармейцев создать воинские подразделения в помощь вермахту. Так Олег очутился в локтевской тюрьме в качестве пленного красноармейца, чтобы затем отправиться в Винницкий лагерь.
   Антонина и Олег потянулись друг к другу, как два электрических полюса, между которыми проскакивает искра. Такие разные. Она, поднявшаяся подобно адскому пламени из бездны, куда бросила ее война, и сама мечущая теперь огонь в самом прямом смысле, и он, вчерашний московский студент, не терпящий конфликтов, хотя уже далеко не робкий, решивший было показать войне кукиш, но уважающий правила и чтящий инстинкт самосохранения. Природа жаждет равновесия.
   Ее внимание приподняло его над этой роковой колеей, над этим холодным болотом, куда он попал. Лучше страшно, чем пошло. Запах серы лучше, чем запах сероводорода. Он понял, что сорвал банк. Как будто женился на леди Макбет. На фронте он с волнением и опаской посматривал на одну снайпершу, прикомандированную к их артиллерийской разведке. Говорили, что она лично не один десяток фрицев положила. Красивая. Ордена еще за финскую. Но на него она и не смотрела даже. Только на офицеров. Болтали, что приписывали ей убитых, что больше в блиндаже пропадала, чем на позициях. Но это скорее подтверждало ее привлекательность: врагов не бывает только у совсем никчемных.
   Вихрь поднял его, даже дух захватило. Не разбиться бы. А ну как завтра сам под пулемет попадешь?
   Но нет. Когда гестаповцу донесли о видимой симпатии между их валькирией и молодым математиком, он решил эту симпатию поощрить, чтобы покрепче привязать парня к локтевскому гестапо. Что мы, звери, что ли? Пригласили бургомистра и зарегистрировали брак. И пулеметчица Антонина Макарская стала Антониной Мельник. «Мельничиха всех перемелет!» – говорили теперь в поселке.
   Стоял март. Им дали три дня, а потом отправили Олега с другими пленными красноармейцами в Винницу.
   Парень не глупый, образованный, справится. Кого же посылать-то, как не бывшего солдата? Не шуцманов же из двухсотого бис. Если по секрету, то немцы вообще мало доверяли украинским шуцманшафтенам и вечно путали бойцов из бывшего бандеровского «Нахтигаль» и «Буковинского куреня», который ходил под рукой Андрея Мельника.
//-- * * * --//
   Мельник Андрей Атанасович стал руководителем Организации украинских националистов после убийства чекистами Евгения Коновальца. Ровесники, Мельник и Коновалец когда-то служили старшими офицерами у Симона Петлюры. Были женаты на сестрах. Когда Петлюру убили, а случилось это в Париже в 1926 году, движение за украинскую независимость возглавил Евгений Коновалец. Но и до него дотянулись в 38-м в Роттердаме. Мина была заложена в коробку шоколадных конфет. Пока коробка покоилась в кармане в вертикальном положении, она была безопасна. Но когда коробку положили перед Коновальцем на стол, начался отсчет времени.
   Андрей Мельник родился в Австро-Венгрии недалеко от Дрогобыча. Почти всю жизнь прожил в Европе. Не то чтобы он был профессиональным революционером. Нет. Имел высшее образование. Окончил земельную академию в Вене. При историческом затишье работал инженером. Вращался в обществе. Был на короткой ноге с герцогом Люксембурга. Проживал в Бельгии. В 41-м переехал в Берлин.
   Мельник и Коновалец с самого начала приняли сторону Гитлера. В отличие от радикала Степана Бандеры. Вот кто был профессиональным революционером. Десять лет сидел в Польской тюрьме. Был выпущен немцами, чтобы Мельник не дремал. Немцы во всем следовали заведенному порядку. А в максиме «разделяй и властвуй» никто из них не сомневался.
   Когда тридцатилетний Бандера в начале Второй мировой войны вышел из тюрьмы, Андрею Мельнику пришлось бороться еще и с этим изголодавшимся по делу радикалом: Бандера сразу стал противником Мельника.
   4 августа 1937 года Мельник встретился с Коновальцем.
   Никаких явных признаков войны и осени еще не было. Разгар лета. Над гладким озером туман совершал свой утренний моцион. Вслед за ним мелкими шажками выкатывал свой живот в парчовом жилете ювелир-солнце и украшал туман золотой пудрой. Довольный туман степенно удалялся, и воздух становился прозрачным, как чисто вымытое стекло. Такое чистое, что кажется, что через него видно даже лучше, чем если бы его вообще не было. Туман с золотом – отличный стеклоочиститель. Васильковое небо простиралось на немыслимой высоте от горизонта до горизонта, но стоило только взглянуть на него из-под зеленых буковых веток, и оно не задумываясь охотно приближалось и густело.
   Мельник и Коновалец сидели за столиком, сняв шляпы, в светлых костюмах, пили кофе по-венски и тихо разговаривали о делах.
   С приходом Гитлера к власти появились и надежды и мечты. В каждой стране, поставленной на колени, рождается свой Гитлер. Германия была унижена Версальским договором и жаждала реванша. От нее откололись территории, которые она считала своими. Часть немцев оказалась за ее границами, в других государствах.
   Старый Гинденбург передал всю власть молодому Гитлеру, а сам взял да умер. Гитлер поднял Германию с колен. Правда, немного не хватало опыта. Подъем произошел быстро и слишком дерзко. Не путать дерзость с храбростью. Дерзость не порождает уважения, дерзость порождает врагов на пустом месте.
   Коновалец видел в задиристом Гитлере силу, которая в пылу территориальных претензий может вспомнить, что двадцать лет назад немецкие войска гарантировали независимость Украины от Москвы.
   Рассудочный Мельник еще не знал будущего Германии, но высказал свои опасения по поводу, как бы сказать, некоторой неумеренности и торопливости Гитлера и его соратников, видя в этих качествах зерно поражения. Коновалец был более прямолинеен и оптимистичен. Тем не менее он не стал спорить.
   – Риск, конечно, есть, – отреагировал он. – Однако взгляни на Россию. Там тоже никакой умеренности. Ридна Украина между Германией и Россией. Понимаешь? Две неумеренности дают шанс.
   – Есть разница. Германии все равно, что там с Украиной, а России – нет. В чем сходство? В том, что и Германия и Россия не признают потерю территорий. Если Россия потеряет Украину, то не успокоится, пока ее не вернет.
   – Прости, не могу понять, к чему ты клонишь?
   – Я хочу сказать. – пояснил Мельник, – что никаких паллиативов здесь быть не может. Только полный разгром Совдепии. А затем – основание на ее обломках каких-то новых государств. Под полным контролем победителя. Но тогда война. Так?
   – А что? Разве это исключено? Германия полна амбиций, – настаивал Коновалец.
   – Это авантюризм. Но даже если мы предположим, что эта авантюра удалась… Хорошо, я говорю, предположим. Мы поможем Германии освободить Украину от московского ига, а дальше? На этом наша роль, я имею в виду самостоятельная роль, кончается. Зачем Германии самостийная Украина? Тут наши интересы расходятся. Друзья, знаешь ли, которые требуют своей доли после победы, – самая большая помеха. – Мельник сделал паузу. – В шахматах есть такое положение, когда каждый ход только ухудшает твои шансы.
   – Цугцванг.
   – Да.
   – Пусть, – сказал Коновалец. – Порочный круг говоришь? Возможно. Но наше дело не пропадет. Сеанс игры на этом не заканчивается. Пусть не завтра, пусть через десять, двадцать, пятьдесят лет… первое дело – расшатать Россию. А кому это под силу, как не нынешней Германии?
   – Значит, все-таки союз с Гитлером?
   – Хоть с самим князем тьмы! В одиночку ее не расшатаешь. Но это необходимо.
   – Lustum enim est bellum quibus necessarium, et pia arma ibi nulla nisi in armis spes est – ибо та война справедлива, которая необходима, и то оружие священно, на которое единственная надежда.
   – Аминь, – сказал Коновалец. – Но нужна еще тонкая дипломатия. Демонстрируем лояльность, но шаг за шагом двигаемся к своей цели. Поменьше национализма. Это временная карта. Давно не в феодальном обществе живем. Побольше экономики, здорового буржуазного практицизма, респектабельности. Люди всегда больше заняты сегодняшним днем, и если довольны сегодня, то не будут искать ничего другого.
   Спустя десять месяцев Коновалец был убит. 11 ноября 1938 года Андрей Мельник в Вене возглавил Организацию украинских националистов, а в 39-м – провозглашен вождем ОУН. Тут немцы, заняв Польшу, выпустили из тюрьмы Бандеру, и Бандера пришел, увидел и всем крепко насолил, вызвав устойчивое неприятие к украинским националистам, повоевав и с москалями, и с украинцами, и с немцами тоже.
   Немцы позже пожалели, что выпустили его: он воевал и вместе с ними, и против них. Когда Красная армия набрала ход и начала вышибать германскую с русской земли, бандеровцы случайно в районе г. Славуты обстреляли машину командующего 1-м Украинским фронтом Ватутина. Ранение генерала армии оказалось смертельным. Место командующего фронтом занял Жуков. Еще бандеровцы вроде бы причастны к гибели нашего выдающегося разведчика Николая Кузнецова. Вот и вся корысть для вермахта!
   Хрущев до, во время и после войны, вообще по жизни связанный с Украиной, вряд ли равнодушно относился к Бандере. В 1959 году в Мюнхене Бандеру убили.
   В отличие от Бандеры, Мельник всегда сохранял к гитлеровской Германии лояльность и потому после ее разгрома утратил былой авторитет. Он никогда не был по-настоящему одиозной фигурой и умер своей смертью.
   В конце зимы 42-го Мельник выехал во Владимир-Волынский, а затем и в Винницкий лагерь военнопленных. Ему самому хотелось убедиться, что из пленных украинцев можно набрать добровольцев в «походные группы» ОУН. Правда, к этому времени вермахт уже отказался от военных частей ОУН и остановился на полицейских батальонах шуцманшафтен. Но дело, в конце концов, не в названии. Дело в том, что 23 февраля 1942 года в адрес германского командования поступило письмо из Винницкого лагеря с предложением сформировать из пленных казачьи сотни и поставить их на службу вермахту. А отдавать в «казаки» своих украинцев Мельник не хотел.
//-- * * * --//
   Яков Иванович Мельник прибыл в отдел кадров НКВД 20 мая 1942 года, получил назначение на фронт и 25 мая в ночь отбыл в Ворошиловград в распоряжение НКВД Украинской ССР.
   Вот так Яков Иванович оказался в поезде под бомбами. Дома остались жена и две дочки. Дочек звали, как и должны зваться дочки старого большевика: старшая – Ленина, младшая – Сталина.
   Когда, несмотря на бомбежки, он добрался до места, обстановка на фронте сильно осложнилась. Случилось то, о чем мы говорили. Паулюс форсировал Северский Донец и завершил окружение группы армий под командованием Костенко. Юго-Западный фронт во главе с Тимошенко и Хрущевым потерял 20 дивизий. Освобождение Украины провалилось. Началось отступление Красной армии на юге.
   Якова Ивановича зачислили на должность начальника управления и приказали ждать, пока не прояснится обстановка. Чего ждать? А вот чего – создания Украинского штаба партизанского движения. Первая задача – двинуть партизанские отряды на Правобережную Украину.
   Как уже было сказано, Сталин думал, что в 42-м выбьет из Гитлера дух. Гитлер думал, что еще в 41-м выбьет дух из Сталина. Не получилось ни у того, ни у другого. Время обращаться за помощью ко всем, и к тем, кем раньше пренебрегали. Любая помощь сгодится.
   Первое слово, понятно, за Гитлером: блицкриг не получился.
   Итак.
   2 марта 1942 года заявление из Винницкого лагеря о создании казачьих сотен передано представителю высшего немецкого командования.
   25 марта создается первый казачий отряд.
   15 апреля фюрер разрешает немецкому командованию использовать казачьи части. Идет формирование частей.
   27 мая в Винницкий лагерь прибывает представитель штаба командующего лагерями военнопленных и оглашает приказ о формировании трех отрядов для несения вспомогательной службы. Яков Иванович Мельник прибывает в Украинский НКВД и ждет.
   6 июня два первых батальона казаков, а 7 июня еще один отправляются из лагеря по местам назначения. Яков Иванович ждет.
   9 и 10 июня проводится новый набор в казачьи части. Я. И. Мельник, наконец, направлен в Управление НКВД по партизанскому движению.
   20 июня в г. Славута немецким командованием организован центр формирования казачьих частей на Украине (из лагерей Ковеля, Белой Церкви, Дарницы и др.). В НКВД Украины объявлен приказ о создании Украинского штаба партизанского движения: начальник – Строкач, заместитель – Спивак, Мельник – начальник 3-го отдела.
   28 июня в г. Славута общее количество казаков, поставленных на службу вермахту, достигло 6 тысяч человек. Мельник изучает обстановку и готовит предложения.
   7 августа казачьи части вермахта переводятся в специально предназначенные для них казармы в г. Шепетовке. В поселке Ахтуба Сталинградской области состоялось совещание Украинского штаба партизанского движения по созданию оперативной группы под началом Мельника и направлению ее в район действий соединений Ковпака и Сабурова.
   18 августа Верховным командованием вермахта выпущены «Руководящие указания по усилению борьбы с бандитизмом на Востоке», касающиеся партизан в тылу у немцев. Группа Мельника была готова к вылету в заданный район, но выяснилось, что самолет поврежден. Вылет отложили. Запросили самолет из Москвы.
   24 августа вылет отложен на неопределенный срок, так как оказалось, что самолет не в состоянии покрыть необходимое расстояние.
   6 сентября в связи с переводом Украинского штаба партизанского движения в Саратов туда же отправлена группа Мельника.
   1 октября в связи с переездом Украинского штаба партизанского движения в Москву туда же отправлена группа Мельника.
   8 октября начальник штаба Украинского партизанского движения Т. А. Строкач зачитал Я. И. Мельнику боевой приказ № 25 от 8 октября 1942 года о задачах группы и ее полномочиях. Всем командирам партизанских отрядов предписывалось указания Мельника по боевой деятельности и мест дислокации выполнять немедленно и безоговорочно.
   9 октября группа Мельника прибыла на аэродром Чкалова под Москвой. Вылет отложили из-за отсутствия летной погоды.
   14 октября долгожданный вылет состоялся.
   15 октября самолет приземлился в двух километрах западнее села Смелиж на южной оконечности Брянской области. Уф!
   К этому времени казачьи части давно использовались немцами для охранной службы, борьбы с партизанами и вспомогательных работ. Было создано юнкерское училище для подготовки казачьих офицеров. Формально было сделано все правильно, однако немцы не очень-то доверяли этим полувоинам в папахах: многие из военнопленных шли в казаки, чтобы избежать голодной смерти в лагере и при удобном случае перебежать к партизанам. Потому обычно казачьи части имели только холодное оружие или же оснащались исключительно немецким оружием для предотвращения передачи его партизанам.
   Группа Мельника, а кроме него в ней было еще семь человек, сойдя с самолета, на подводах двинулась к границе Брянской и Сумской областей. Там рядом со станцией Знобь располагалось соединение Сабурова. Немцев из местного населения пока никто не видел, говорили о партизанах Ковпака, о Сабурове не слышали. Вот тебе раз!
   Однако вот он, Сабуров, рослый, с зачесанными назад волосами, в военной форме. Прибытие Мельника ему не понравилось. Еще командовать тут будет. А ведь он, Сабуров, с самим Сталиным здоровкался.
   На следующий день собрались на совещание у Ковпака в селе Старая Гута. Это уже Сумская область. Ковпаку с Сабуровым предстоял рейд на Правобережную Украину, а Мельнику – рейд по Сумской области.
   Мельнику оставили подпольщиков и еще два партизанских отряда: «Смерть фашизму» от Ковпака и «За Родину» от Сабурова.
   Сабуров, «великий комбинатор», как прозвали его партизаны, сумел забрать оружие своего бывшего отряда. Хотел взять и обувь, но остающийся отряд разуть себя не дал.
   Вот и родилось Винницко-Сумское соединение Якова Мельника, прошедшее с боями по девяти областям. Ничто не могло остановить полковника Мельника: ни регулярные части вермахта, ни немецкие патрули, ни румынские, венгерские, чешские гарнизоны, ни батальоны шуцманшафтен, ни казачьи сотни, ни вражеская агентура, ни отсутствие нужного оружия и продовольствия, ни отстающие обозы и падающие лошади, ни реки Десна, Припять, Южный Буг и другие, ни ледяная вода Днепра, ни катера противника, ни степные районы Винницкой области близ Верховной ставки Гитлера, ни нерешительность соратников, ни противоречивые приказы начальства, ни пьянство подчиненных, ни доносы, ни интриги, ни соображения гуманизма, ни чрезмерная жестокость.
   25 октября соединение Мельника выдвинулось к границе с Брянской областью в район Хинельского леса. По пути следования колонна не раз попадала под ружейный огонь.
   У села Белицы ее обстреляли полицаи. Выслали боевые дружины. Взяли в плен трех полицаев и старосту. Расстреляли.
   В селе Степановка забрали 20 подвод хлеба, сколько могли, остальное осталось: население, боясь немцев, отказалось его брать. Уничтожили пятнадцать полицаев. Шесть сдались в плен. Расстреляли.
   В селе Кучеровка забрали с собой 7 тонн муки, 250 тонн раздали населению. Гарнизон из 60 полицаев засел в деревянной школе. Сожгли всех.
   В село Барановка зашли мадьяры и полицаи и сожгли 11 дворов. Партизаны устроили засаду. 68 трупов осталось на дороге. Партизаны потерь не имели.
   В селе Томашгород нашли догорающие дома. Старик из местных объяснил, что два дня назад село подожгли партизаны Шитова: кто-то в селе в них выстрелил.
   В селе Божиковцы раздали населению несколько тонн крахмала и больше тонны соли. К Якову Ивановичу привели дезертира, работавшего на немцев, по фамилии тоже Мельник. Расстреляли. Его выдал родственник из местных. Он запросился в отряд. Предъявил партбилет. Взяли.
   В селе Боруск командир отряда Федоров задержал бургомистра. Вообще-то тот работал писарем, но немцы расстреляли настоящего бургомистра, сожгли при этом восемь сел и бургомистром поставили писаря. Федоров набрал в чайник кипятку и стал поливать ему на лысину – «чайком баловаться». Потом пристрелил.
   Когда достигли леса, хвост колонны столкнулся с автомашинами немцев. Испугались друг друга и разбежались в разные стороны. Потом опомнились, догнали немцев и захватили у них тяжелую пушку. Однако немцы развернулись и открыли артиллерийский огонь. Пришлось пушку бросить и отступить в лес.
//-- * * * --//
   Еще один Мельник, Марьян Казимирович, был сапожником в бывшей слободе, а теперь поселке Ломленка на самой границе Сумской и Брянской областей. Как странно, как причудливо возникают невидимые, не родственные связи между людьми! Однофамильцы! Случай, война, судьба? Удивлены совпадением? Но здесь нет места фантазии. Вот такая это быль! Перед нами будто бы случайно извивающиеся независимые нити, есть в них кое-что общее, и вдруг они образуют вполне определенный фрагмент узора. Выхватывая только этот бесконечно малый фрагмент, мы в какой-то мере приобщаемся к узору во всей его многоликости, во всех его красках, во всем его многообразии. Почему сошлись Мельники-Мюллеры на одном пятачке во времени и пространстве? Не знаю. Были ли другие однофамильцы? Возможно. Наверняка были в другое время и в другом месте. Надо просто внимательно смотреть. Внимательно. И тогда видны и узелки на узоре, и его изнанка.
   Мельник Марьян Казимирович был связан с партизанами. Сапожник для партизан – первый человек. Будет обувь – будет и пища. Однажды под вечер к нему постучали. Стояла глубокая осень, поэтому уже стемнело. А произошло вот что.
   Надю Полищук, радистку, провожая, похлопали по плечу и столкнули в хлещущую ветром темноту. Под раскрывшимся парашютом Надя видела только густую массу леса. Самолет улетел, и девушка в одиночестве медленно приближалась к земле. Земля казалась даже более неуютной, чем небо. Наконец под ногами Нади зашумели вершины деревьев, все помчалось на нее, как обезумевшее стадо животных, и она с шумом вошла в вязкую ненадежную лесную массу. Парашют зацепился за ветки, и Надя повисла вниз головой. Пришлось достать нож и осторожно разрезать стропы. Вещмешок она оставила на дереве, а сама сорвалась и упала на землю. Полежала, свернувшись, в позе эмбриона, чувствуя боль в спине. Вставать не хотелось. Сколько лежала, не знает, наверное, долго, потому что начало светать. Встала, захромала к стволу, полезла на дерево. Зарыла в землю парашют и поклажу, прислушалась и пошла на запад.
   Она блуждала по лесу два дня, пока не набрела на лесную дорогу. Снег, выпавший неделю назад, весь растаял. В колеях отражалось серое небо. Изредка начинал накрапывать дождик, но ветер вытеснял его в перелески, поля, овраги, все дальше, дальше. Клочковатые облака уносились вслед за дождем, небо прояснялось, лужи поднимали серые под каплями дождя веки и неожиданно открывали яркие голубые глаза. Но тут ветер, приободрившись, сметал на дорогу желтую листву и всякий мелковеточный мусор, и тогда глаза снова закрывались.
   К вечеру ветер остепенился, и небо решительно прояснилось. В тишине послышалось фырканье лошади и тележный скрип. Какой-то крестьянин ехал в пустой телеге. Надя достала ТТ и вышла на дорогу. Чтобы принять в своем комбинезоне человеческий вид, она сняла летный шлем.
   Крестьянин не слишком удивился.
   – Тю! Девка! Откуда?
   – Оттуда, – сказала она, показав на небо.
   – Гарна музыка, – он показал на пистолет.
   – Дюже гарно грае гопака, диду, – сказала она, пряча пистолет в кобуру.
   Долго ходить вокруг да около не было сил, поэтому она напрямик спросила, слышал ли он о партизанах и о Мельнике.
   – Як же не слухав? Так ты до него?
   – Отведи меня к нему. Можешь?
   – А почему бы и ни? Сидай!
   Надя неловко села в телегу, крестьянин для порядку прикрикнул на лошадь, но та, сделав два-три ускоренных шага, опять побрела задумчиво мимо обступивших дорогу осин да берез.
   Он привез ее в Ломленку и высадил у дома сапожника: вот тебе Мельник! Хитрый крестьянин проявил бдительность.
   В конце концов, разобрались. Сапожник обещал не мешкая свести Надю с партизанами Мельника.
   Рядом с Ломленкой находилось большое село Марчихина Буда. Там стоял батальон мадьяр. Венгерские части стояли также в Глухове, в Рыльске, а в Шостке разместился целый полк мадьяр с танками.
   Накануне боевая группа партизан побывала в Ломленке, в непосредственной близости от Марчихиной Буды. Это обеспокоило гарнизон большого села (приказ Верховного командования о борьбе с партизанами никто не отменял). Вскоре через Ломленку в направлении Марчихиной Буды прошли две роты немецких егерей, сопровождаемые небольшой группой в эсэсовской форме – гестапо. Похоже, готовилась операция.
   Все это Марьян Казимирович рассказал Наде, когда они отправились в штаб соединения Мельника. Надо было спешить предупредить партизан.
   Гестапо, прибыв в Марчихину Буду, сунулось в местную тюрьму и вытащило из камеры подростка лет четырнадцати, который подбивал своих друзей сколотить отряд и бежать к партизанам. В других обстоятельствах выписали бы ему розги и затрещину от полицейского на прощание. Но не тот случай. Позвали его мать и сообщили, что по законам военного времени сын подлежит расстрелу. Но есть выход: она находит партизан и сообщает им, что этой ночью батальон мадьяр выдвинется из села, чтобы на них напасть. Сын остался в заложниках, а мать отправилась по дороге в сторону Степановки.
   Встреченные партизаны отвели ее к Якову Ивановичу Мельнику. В это же время подошел сапожник Мельник с радисткой Надей. Яков Иванович выслушал и пришедшую женщину, и Надю, и сапожника. Сапожника он лично не знал, но того знали другие партизаны.
   – Ты тоже Мельник? А у меня есть командир отряда Мельник. Григорий, знаешь его?
   – Знаком.
   – Ну и славно!
   Когда же Марьян Казимирович пообещал стачать Якову Ивановичу особые командирские сапоги, то доверие стало полным.
   Теперь к настоящему делу. Между показаниями женщины и сапожника наблюдались заметные противоречия. Яков Иванович вместе со своим помощником по разведке без труда расколол женщину, и она рассказала и про сына, и про гестапо, и про все, что знала или о чем догадывалась.
   Помощник выжидающе смотрел на своего командира. Тот угрюмо молчал, глядя в угол. Однако времени было мало. Наконец, Мельник повертел головой, поднял глаза и похлопал себя по шее.
   Помощник вывел женщину на улицу, отловил командира комендантского взвода: «Расстрелять!» Женщина прислонилась к стене. Она хотела сказать, что если она не вернется, гестапо расстреляет ее сына, что она готова загладить вину, что ее вина не так уж серьезна: все равно мадьяры выступили бы против партизан. Много чего хотелось сказать, но из горла раздался хрип и все. Только глаза метались из стороны в сторону. В них отражался смысл невысказанного. Но никто в глаза ей не смотрел.
   – Эй, кто-нибудь! – крикнул командир взвода, открыв дверь в хату, где располагались его бойцы.
   Никто не отозвался. Из хаты, зевая, вышел хлопец лет двадцати и уставился на командира.
   – Костюченко, быстро в ружье! Вот тебе приказ: за измену Родине, за пособничество врагу, в общем, сам знаешь, применить высшую меру к агенту гестапо, как тебя?.. Ну, там она скажет. Шевелись, сонная тетеря!
   Костюченко посмотрел на женщину и подтянулся.
   – Это можно, – и исчез в доме.
   Впрочем, через минуту он, подпоясанный и с винтовкой в руке, энергично хлопнул дверью и повел женщину в лес.
   Сколько он пропадал в лесу, никто не считал. Не до того было. Слышали выстрел, однако Костюченко назад не торопился.
   В штабе и вокруг закипела работа. Был объявлен общий сбор. Срочно разработали план упреждающей операции. Яков Иванович Мельник отправил своего начштаба к соседям, орловским партизанам, велев взять у них на время операции 76-миллиметровую пушку.
   Пока партизаны занимали исходные позиции, женщина достигла почти бегом Марчихиной Буды. Она расплатилась с партизанами за свою измену тем, что у нее было, и нашла минуту, чтобы бежать. Костюченко если и расстроился, то только потому, что она поторопилась. Могла бы еще остаться на часик.
   В гестапо она ничего не утаила. Рассказала и о сапожнике, и о радистке.
   Так оберштурмфюрер СС Отто Мюллер узнал о пособнике партизан сапожнике из Ломленки Марьяне Мельнике и прибывшей радистке Наде Полищук.
   Но и партизанской разведке было чем гордиться. У них воевал родственник самого начальника полиции Марчихиной Буды. Мельник приказал отыскать этого родственника, чтобы тот срочно нашел возможность потолковать с полицейским чином по-семейному. Так что кое-какие сведения партизаны тоже, знаете ли, добывать умели.
   В час ночи партизаны пошли на штурм Марчихиной Буды. Немецкие роты двинулись к югу, к Степановке, а партизаны ударили с востока, со стороны Демьяновки. Их автоматчики в темноте быстро захватили важные огневые точки в Марчихиной Буде, поэтому, когда начался бой, первым ретировался украинский батальон полиции шуцманшафтен. Мадьяры частью отступили на север, частью были перебиты. К четырем часам утра бой закончился полной победой партизан.
   Взяли трофеи. Часть хлеба и скота раздали местным жителям. Однако после полудня положение резко изменилось. Оставленное на северной дороге боевое охранение из пяти человек решило не связываться с мадьярами, которые перестроились и, в боевом порядке, возвращались в село. Пятеро смелых убрались с дороги подобру-поздорову, но никому ничего не сказали. Северная сторона села была взята мадьярами с ходу. Из Ямполя по шоссе на автомашинах прибыла еще рота мадьяр. Она начала наступление на Марчихину Буду из леса со стороны Свессы. К четырем часам дня с южной стороны показались немецкие егеря, гоня перед собой слишком резво отступивший шуцманшафтен.
   Тут бы самое время использовать пушку, но к этому часу командир и комиссар отряда, в котором была пушка, так напились, что не могли даже сесть на лошадь, не то что командовать. Партизанам, чтобы не попасть в окружение, пришлось начать отход обратно к Демьяновке.
//-- * * * --//
   Андрей Мельник, глава ОУН, был знаком с высшим руководством рейха – Гитлером, Герингом, Розенбергом и другими – еще с 1933 года. 14 ноября 1942 года он написал письмо фюреру, заверяя его в готовности Украины к более тесному сотрудничеству с Германией.
   На этот раз Мельник встретился с руководителем гестапо Генрихом Мюллером. Речь шла о том, что, по информации гестапо, отдельные батальоны шуцманшафтен на Восточном фронте, набранные из украинских «походных групп», ненадежны и что есть предложение перебросить часть из них во Францию. Это следовало обсудить.
   – Да, – говорил Мюллер, – мы отдаем себе отчет, что бандеровские части – вообще катастрофа, поэтому надо внести ясность, где мухи, а где котлеты. Мы знаем, что на вас можно положиться. Поэтому было бы целесообразно вам выехать на Украину и самому разобраться в ситуации, чтобы не разочаровывать немецкий народ в его доверии к украинским союзникам.
   Мельник покинул Берлин и выехал в Винницу, а затем проследовал дальше, к границам с Брянской областью.
   Ему вот-вот должно было исполниться 52 года. Столько же, сколько Якову Ивановичу Мельнику. Они родились на Украине в один и тот же год, в один и тот же месяц, с разницей всего в два дня.
   Бывший петлюровский полковник, Андрей Мельник верхом добирался до самых отдаленных деревень. Результатом его поездки стало, в частности, то, что незадачливый полицейский батальон из Марчихиной Буды был отправлен в Червоное, где проходила железнодорожная ветка Брянск – Конотоп. Отправить батальон на запад – первое, что надо было сделать, помня разговор с Генрихом Мюллером.
   Мельник остановился в Марчихиной Буде в доме начальника полиции. Ложась спать, он попросил у хозяина какую-нибудь книгу.
   – Насчет этого вот вам, пан голова, буде в самый раз, – хозяин протянул ему рассказы Лескова. – Важна вещь! Взял в школьной библиотеке. Школу бандиты пожгли, а библиотека осталась. Так там старушка-библиотекарша из бывших, в шалке кружевной ходит. Она и присоветовала. Читай, говорит, со вкусом, это тебе не граф Толстой: разумей русскую мороку без французского умиления. А як прочтешь «Железну волю», так, може, и поймешь чего путного.
   – Прочел?
   – Прочел, пан голова.
   – И понял?
   – Не знаю, пан голова, може, понял, а може, и ни.
   – Так в чем же там дело? Скажи в двух словах.
   – Ну, если в двух словах, дывитесь, пан голова. Спрашивает там один дядько: что может быть сильнее железного топора? И сам же отвечает: сырое тесто. Железный топор против кадушки сырого теста – такое только глупый дурак придумать может. Махнешь раз, махнешь другой, а там и топор совсем потеряешь. – Хозяин посмотрел гостю в глаза.
   Стало слышно, как за окнами шумит ветер. Гость молчал, обдумывая сказанное: «Не глуп начальник полиции, ох не глуп. Я ведь тоже об этом думал, только не так кратко и образно. Да уж, столкнулось немецкое железо с русским тестом».
   – Хорошая у вас библиотека, – со значением сказал он.
   Хозяин облегченно вздохнул:
   – Да вы сами почитайте, пан голова. Какой из меня рассказчик?!
   – Рассказчик из тебя что надо. Только ты этот рассказ забудь, ладно. А книгу я почитаю. Обязательно. Вот что! Ты мне ее подари. На память.
   – От це дило! С большим нашим удовольствием! – обрадовался хозяин.
   Воодушевившись, он пожелал спокойной ночи и вышел.
   Наутро выпал снег. Ветер сдувал его с промерзшей дороги на обочину, в поле, к опушкам леса, и копыта долговязого гунтера, уже перекованного по-зимнему, гулко били в затвердевшую почву, изредка пробивая тонкое ледяное стекло не успевших до мороза высохнуть луж.
   Мельник, поразмыслив, решил не ограничиваться выводом на запад отряда из Марчихиной Буды. Поблизости от Червоного, на станции Эсмань, стоял еще один его батальон. Мельник распорядился эсманский батальон тоже грузить в эшелон. Позже он заслужит похвалу от рейхскомиссара Украины Эриха Коха за такое рвение, хотя Эсмань и осталась без вспомогательных оккупационных частей. Кох с удовольствием убрал бы всех украинских националистов со своей территории, а бандеровцев вообще перестрелял бы. Но в ставке фюрера, видя, что война затягивается, его желаний не разделяли.
   Чтобы прикрыть оголенную Эсмань, туда был направлен из Шепетовки 136-й казачий батальон, в котором вестовым служил Олег Мельник.
   Олег Мельник вновь оказался недалеко от границы с Брянской областью.
//-- * * * --//
   Теперь с Локтевым Олег чувствовал почти локтевую связь. Его батальон был переведен в Эсмань так внезапно, что ни оберштурмфюрер Отто Мюллер, ни тем более Антонина не знали, что Олег Мельник здесь, совсем близко.
   Как вестовой, он выезжал иногда за пределы места дислокации батальона, но пока командировок на Брянщину не предвиделось.
   Как вестовому, ему дали самую резвую кобылу в батальоне. Буланая масть и высоко поставленная голова с острыми ушами говорили о том, что в ком-то из ее предков текла кровь ахалтекинцев. Чтобы легче справляться с изобретательной кобылой, Олегу пришлось раздобыть не положенный в строю охотничий мартингал – специальный ремень, не дающий ей вскидывать голову. Лошадь имела привилегию стоять не в общей конюшне, где двери никогда не закрывались, а в теплой конюшне старосты рядом с помещением штаба батальона.
   Немецкое сукно грело плохо, зато приметная белая папаха, принадлежность казачьих войск, была куда лучше дурацкой суконной шапки с наушниками. Не уразуметь немцу с его расчетами, что для ушей папаха – как раз то, что надо. Надвинешь ее так, чтобы прикрыть только верхнюю их часть, вот и ладно: и уши не мерзнут, и слышно хорошо. А это на войне – не последнее дело.
   Сапоги им выдали с красноармейских складов. Складов этих у самой границы захватили много. Зачем Красная армия заготовила столько сапог, если сама ходила в обмотках? Не иначе намеревалась смело грохотать сапогами по чужим столицам.
   Шашки тоже с отечественных складов – кованы еще в начале века для империалистической войны. На них и надпись сохранилась «За Веру, Царя и Отечество». А вот огнестрельного оружия не дали. Нагайка, шашка – это пожалуйста.
   Положение Олега было вполне сносно. По крайней мере, не каждый день ему приходилось вставать в пять утра, питаться скудным пайком, пить утром и вечером теплый эрзац-кофе с хлебом и маленьким кусочком масла.
   Командир роты казаков Назаренко и начальник связи Левченко после прибытия в Эсмань стали искать контакты с партизанами Якова Мельника. Большинство казаков, недосыпавшие, холодные, голодные и злые, поддерживали эту мысль. Жизнь партизан казалась им гораздо более завидной. План был такой: партизаны должны были начать наступление на Эсмань, а казаки поддержат их изнутри. После взятия Эсмани казаки вливаются в соединение Мельника. Оставалось только ждать удобного случая. И этот случай представился. Главную роль должен был сыграть вестовой Олег Мельник.
   В один прекрасный день Олег дождался вызова из Локтево. Отто Мюллер наконец сориентировался: нашел своего агента. Левченко сообщил Олегу, что тот направляется в Локтево: вот он, случай, когда можно сговориться с партизанами.
   Олег выехал еще затемно, чтобы успеть в пункт назначения до вечера. Если, конечно, его не расстреляют партизаны. Не расстреляли. Фамилия помогла. Привели к самому Якову Ивановичу.
   – Мельник, говоришь? Из каких же Мельников?
   – Из московских.
   – Из московских? И такие бывают? А я вот из Голты. Слыхал?
   Олег пожал плечами.
   – По-нынешнему Первомайск.
   – Первомайск слышал, – сказал Олег. – Мы к нему прорывались в начале войны. Но так и не прорвались. Речка там еще была. Синюха.
   – Синюха. И Южный Буг. Сам Первомайск из трех частей состоит: Голта, Ольвиополь и Богополь. Так вот я из Голты. А ты, милай, где в Москве жил?
   – Недалеко от Арбата, – сказал Олег.
   – «От Арбата»?
   – В Борисоглебском.
   – В Борисоглебском? Не в вашем ли переулке кавалерийская школа?
   Олег понял, что его проверяют. Ну что ж, получи, дядя!
   – Рядом, – сказал он. – Если точно – улица Воровского, дом 23. Я туда еще мальчишкой ходил.
   – Да-да-да. А я смотрю, у тебя посадка не как у моих хлопцев. И как тебя, милай, в казаки занесло? Из самой Москвы.
   Олег рассказал, умолчав, естественно, об оберштурмфюрере СС Отто Мюллере и Антонине.
   Мельник слушал, качая головой.
   – Значит, в университете учился, математиком хотел стать? – Яков Иванович вдруг вспомнил о семье, о старшей дочери, которой математика поначалу давалась с трудом.
   – Хотел.
   Яков Иванович обвел взглядом присутствующих партизанских командиров.
   – Что-то я запамятовал одну вещь из математики, теорема Пифагора называется.
   Партизаны восхищенно посмотрели на своего начальника: во какую штуку отчебучил! Держись, казак, атаманом будешь!
   Олег улыбнулся. Улыбка вышла снисходительной. Так он обычно смотрел на семиклассника, пытающегося до дыр протереть школьную доску, лишь бы не приступать к ответу.
   – Квадрат гипотенузы, – вздохнул Олег, – равен сумме квадратов катетов.
   Партизаны загалдели.
   – Чего, чего? Какой такой конь кургузый? Какой квадрат? Найди его!
   – Тихо вы, – прикрикнул Яков Иванович. – Все правильно. Пифагоровы штаны на все стороны равны!
   – Могу доказать, – сказал Олег.
   – Ладно, ладно! Не надо, – завершил свою проверку Яков Иванович. – Давай-ка, милай, все обсудим, а то время идет, а мы пустяками занимаемся.
   Действительно, времени на планирование и проведение операции по захвату Эсмани было мало.
   Утром следующего дня начальник штаба соединения Мельника и помощник по разведке встретились поблизости от Эсмани, в Орловом Яру, с Назаренко и Левченко. Договорились начать операцию в четыре часа утра. Олег, пока партизаны не вернулись с переговоров, оставался в отряде.
   С момента их возвращения механизм подготовки, хотя и с перебоями, заработал. Олега отпустили. Он помчался в Локтево: задержался сверх всякой меры. В штабе Мельника подготовили приказ и раздали его командирам отрядов. Счет шел на часы.
   Освободившись от дел, помощник по разведке направился к хате, где жила радистка. Надя делила комнату со своей тезкой, уполномоченной украинского ЦК комсомола. Однако та на два дня уехала к милому в расположение отряда «Смерть фашизму». Помощник по разведке знал, что отряд должен был занять позицию у Эсмани и соседка к утру вернется, поэтому он и поспешил к Наде, зная, что у них впереди есть вечер и ночь.
   Надя в течение этих двух дней все собиралась выйти в Ломленку, в окрестностях которой она прятала передатчик. Но помощник по разведке задержал сеанс связи. Когда еще Надя останется одна?
   Вообще-то он ей нравился. Веселый. Легкий. Отложить передачу радиограммы она с радостью согласилась. Еще бы! Всякий выход в эфир опасен, никогда не знаешь, что там будет, в лесу. Лучше оттянуть это дело на завтра, а еще лучше на послезавтра, на запасной день, куда угодно. А что? Ведь ей приказали. Вместо похода в зимний лес, вместо жуткого страха и ожидания всяких каверз судьбы, есть возможность провести вечер-другой в натопленной хате за столом, на который ты поставишь шипящую яичницу с салом, соленые грибочки, квашеную капусту, положишь круг душистого хлеба и отодвинешь от себя предстоящее одиночество в лесу при помощи граненого лафитника с белым самогоном.
   Пусть поход в лес будет потом, когда-нибудь, не сейчас, только не сейчас…
   Жизнь упирается в этот вечер, в ночь, и ты прячешься под мужчину, как под камень, но затем приходит уверенность: ты распрямляешься и с каждым вдохом набираешься сил, с каждым вдохом сила мужчины переходит в тебя, и уже ничего не страшно. Эта сила наполняет тебя, так что можно уже не прятаться, можно презирать опасность, остановить взглядом все стрелы, летящие в тебя. Ты – не жертва. Ты – не добыча. Ты сама – воинственная амазонка, свирепая и беспощадная.
   Когда он уйдет, застегивая в темноте бушлат, задолго до рассвета, ты встанешь и вычистишь пистолет, и щелкнешь обоймой с восемью патронами, и вгонишь патрон в ствол калибром 7,62 мм. И эти два коротких щелчка, выполненных с мужской энергичностью, мобилизуют твою волю, напомнив о мужестве твоих командиров и наставников и самого товарища Сталина.
   Едва начало светать, Надя направилась в сторону Ломленки.
   Путь Олега Мельника тоже лежал через Ломленку. Но он прибыл туда накануне, ближе к вечеру. Из-за партизан он и так задержался на сутки, поэтому, несмотря на то что уже смеркалось, он решил скакать дальше. Партизаны щедро накормили его кобылу овсом, и за ее силы он не тревожился. Дать ей глоток воды из колодца – и вперед, в Локтево, к Антонине и к этому, будь он неладен, Отто Мюллеру. С ним он как-нибудь договорится: хорошо, что от партизан ноги унес. Когда поедет обратно, все будет уже кончено, Эсмань освободят, и партизаны примут его, Олега, как родного.
   В Ломленке вестового остановили два шуцмана. Он показал предписание, и шуцманы стали заметно вежливее.
   – Повезло тебе, хлопче! Твой герр Мюллер сам сюда пожаловал. От та хата!
   Олег выругался про себя. И чего этому эсэсовцу в Локтеве не сидится! Свидание с Антониной, похоже, откладывалось. Грешным делом Олег подумал, что оберштурмфюрер выехал его встречать.
   Олег, впрочем как все молодые люди, был склонен преувеличивать свою роль в текущих событиях. Молодость почему-то уверена, что весь мир вращается вокруг нее. Отто Мюллер меньше всего думал об Олеге. У него были куда более важные заботы. Какие? А вот какие.
   Начальство довело до сведения оберштурмфюрера, что в эсманском батальоне казаков в условиях близости партизан началось брожение. Приказ: срочно разобраться. Он немедленно вызвал Олега из Эсмани, но, пораскинув мозгами, решил действовать не пассивно, а активно. Расторопность нравится начальству.
   Во-первых, он выслал в Эсмань карательный отряд во главе с шарфюрером СС на автомашине и двух мотоциклах с наказом двигаться только днем. Затем он решил допросить на месте того самого сапожника из Ломленки, который, как стало ранее известно от женщины из Марчихиной Буды, сотрудничал с партизанами. Поэтому он лично выехал в Ломленку с двумя солдатами-эсэсовцами и тремя полицейскими. Но не на моторе, а на двух санях, запряженных лошадьми. Так безопаснее. Рев моторов слышен за километр, тогда как лошади рысят совсем бесшумно.
   Прибыв в Ломленку, он остановился в хате у сапожника Марьяна Казимировича Мельника и, не откладывая, начал допрос. К тому времени, когда в хату вошел Олег, Отто Мюллер уже понял, что сапожник ничего не слыхал об эсманских казаках, но выявилось другое, гораздо более интересное. В результате обыска, проведенного гестаповцами по всем правилам, у Марьяна Мельника были обнаружены батареи для радиопередатчика. Самого передатчика не было, ну и пусть, зато допрос поменял направление и тональность. Мюллер отправил сапожника с полицейским в сарай, велев отрубить сапожнику палец на левой руке.
   Полицейский, сопровождаемый в свою очередь эсэсовцем, нашел подходящую колоду и топор-тупицу с прямым и острым лезвием. Р-раз! И мизинца нет. Полицейский хотел продолжить, но солдат не дал: повел обратно в хату.
   Марьян Казимирович понял, что, если будет молчать, останется без пальцев, а потом лишится и жизни. Он решил кое-что сказать этим дуракам-немцам, но не все. Набрел, мол, на меня один человек, дал на хранение эту механику, а что это за штука, он, Марьян, не знает и знать не хочет.
   Дурак-немец с ним не согласился и сказал, что гестапо все известно, что человек этот – женщина, радистка, что сапожник был с ней у партизан и что если он сейчас не скажет, когда она придет за своей техникой, то распрощается еще с двумя пальцами.
   Марьян Казимирович, зажимая рану платком, сказал, что радистка должна была прийти вчера, но не пришла, а когда теперь придет, ему неизвестно, потому что он ее расписания не знает.
   Не будучи уверен, открыл ли он немцам военную тайну или нет, сапожник добавил, что все равно немцам не узнать, когда она явится, потому что в поселок она никогда не заходит, а за вещами, при необходимости, пришлет опытного человека, который им, дуракам, не по зубам.
   Дурак-немец поразмыслил и пришел к выводу, что радистка выходит в эфир не из деревни, а передатчик прячет где-то в лесу. Следовательно, время выхода в эфир ограничено коротким зимним световым днем. Он также предположил, что запасной сеанс связи может быть назначен, скажем, через день или через неделю, то есть при возможном везении завтра есть перспектива взять радистку от рассвета до сумерек. Дорога здесь одна, по сугробам много не натопаешь. «Зер гут!» И немец приказал посадить Марьяна под замок.
   Тем временем, пока совсем не стемнело, опечаленный Олег пошел расседлывать свою буланую. Ясно, что сегодня Мюллер его к Антонине не отпустит.
   Оказалось, что у сапожника сохранилось пустое стойло. Видно, до войны он держал лошадь. Теперь из скотины осталась белая коза, что, впрочем, свидетельствовало о хороших отношениях сапожника с партизанами.
   Стойло было отделено от загона козы двумя тесинами. Олег нашел запас сена, оторвал от него изрядную охапку и бросил лошади. Отыскал два ведра, принес воды из колодца, прикрыв сеном, поставил в углу сарая.
   – Жди, – сказал он мрачно, – будет еще и ужин.
   Слухи о недовольстве казаков Олег, сердитый на весь белый свет, и особенно на оберштурмфюрера, с готовностью подтвердил и от себя добавил, что кормежка – дрянь, оружия не выдают, вместо дров – кизяк, который не греет, а ведь леса кругом. Но больше ничего не сказал: не выдавать же товарищей.
   На рассвете Мюллер отправил шуцманов на дорогу. Кое-как из белых простыней соорудили маскировочные накидки, получили обещание настраиваться на отпуск, если выследят радистку, приняли по сто грамм – и в путь. Тут рядом. Будьте уверены, герр оберштурмфюрер, как только выследим, кто-нибудь из нас придет за вами.
//-- * * * --//
   Когда из-за сугробов вышло красное, опухшее от сна солнце, Надя свернула с дороги в лес. Сразу стало жарко. Нужно было высоко поднимать ноги в валенках. Валенки – подарок помощника по разведке, белые, расшитые, с бисером, стоило поберечь. Стырил где-то, шельмец! – эта мысль привела ее в хорошее настроение. До поляны с высокой сосной добралась вся в испарине. Сдвинула платок на затылок, прислушалась. Очень тихо. На открытом месте снег подтаял и затвердел: идти стало легче. Может, война уже кончилась…
   Передатчик был спрятан в корнях поваленного дерева. Под такими деревьями медведи роют берлогу. К счастью, медведей здесь не встречалось. Надя отряхнула кожаный мешок, достала радиостанцию и размотала антенну, стараясь закинуть ее как можно выше. Теперь следовало подождать: пусть солнце прогреет бока передатчика.
   Надя несколько минут сидела зажмурясь от яркого света, тоже пригретая теплыми лучами, чувствуя, что засыпает, проваливаясь в сон и вздрагивая от крупных капель, падающих с верхушек потеющих деревьев.
   Вдруг она вздрогнула по-настоящему: на поляну, весь в снежном облаке, выскочил заяц и понесся по краю, не замечая девушку. Надя вскочила, и очень вовремя, потому что на поляну с двух сторон стали выбегать люди, кто-то издалека крикнул «Нихт шиссен!», и сердце у нее упало. Но она все-таки выхватила ТТ, щелкнула предохранителем и зачем-то передернула затвор. Из затвора вылетел целый патрон, и тогда она поняла, что из этой западни ей не выбраться. Однако достало сил дважды выстрелить в радиостанцию, один раз промазать, пока ее не сбили с ног.
   Полицейские мигом подняли ее и припечатали к дереву: попалась, глупая баба! Полетели оторванные пуговицы, платок съехал вниз, юбка поползла вверх, кто-то пытался снять с нее валенки. Она видела перед собой веселые и злые глаза, как видит утопающий сквозь плещущую воду мелькающее вверху солнце, веселое и злое…
   Оберштурмфюрер отогнал от девушки разгоряченных шуцманов, так напугавших ее. Никакого свинства в работе он не терпел. Колени у нее подогнулись, и она присела на корточки у дерева, сжавшись в комок. Эсэсовцы стояли как статуи. Стволы их карабинов, будто случайно, были направлены в сторону шуцманов, которые, галдя, отряхивались от снега.
//-- * * * --//
   Вечером Олег напоил лошадь и дал на ночь еще сена. Когда оно было съедено, лошадь огляделась. Луна через маленькое оконце освещала внутренность сарая. За досками слышалось дыхание козы, и белела ее спина. «Пожалел, сена, – подумала лошадь. – И чего-го-го его жалеть-то, – вздохнула она, – не свое, чай»! Она еще раз вздохнула и фыркнула. Коза переступила в темноте.
   Лошадь машинально взглянула на козу, затем взглянула во второй раз, уже лукаво. Подошла к перегородке, просунула морду сквозь доски и дотянулась до сена, от которого только что отошла коза. Коза удивленно уставилась на похитительницу. «Странно, – подумала лошадь, – у козы сено вкуснее». И еще одна порция отправилась ей в рот.
   Коза пришла в себя, затопотала ножками и кинулась отстаивать свои законные права. Лошадь едва успела убрать голову: коза, приподнявшись на задних ногах, с силой ударила рогами по доскам.
   Лошадь была хитрой, но совсем не отважной. Без хозяина в сложной ситуации она впадала в панику, начинала задирать голову и тихонько стенать, будто подвывая. А коза была у себя дома и такой наглости снести не могла. Она сумела пролезть под досками в денник лошади и, наставив рога, бросилась вперед. Лошадь тщетно старалась увернуться от рогов, металась по деннику, боль пугала ее, она избежала тяжелых увечий только потому, что случайно задела козу копытом. Коза перевернулась в воздухе и быстро-быстро по-собачьи юркнула за доски к себе в загон.
   На рассвете Олег пришел поить лошадь и увидел, что она хромает. Утро ушло на кормление и перевязку. Оберштурмфюрер Мюллер с эсэсовцами, оставив на Олега пленного хозяина, собрался и ушел в лес. Потом из леса раздались два выстрела, гулких, будто стреляли из мортиры. Олег пожал плечами и пошел в хату.
   Гестаповец вернулся довольный. Он привел девушку и сразу приступил к допросу. Но вел его аккуратно и умело. Это тебе не сапожник! Тут радиоигрой пахнет, а следовательно, повышением в звании, а может, и крестом наградят. Жаль, передатчик испорчен. Но не беда! Найдем трофейный.
   Теперь планы менялись. Радистку нужно было срочно доставить в отдел гестапо генерального округа Чернигов. Путь лежал через Червоное, а значит, надо ехать в Эсмань, вслед за карательным отрядом.
   Наскоро позавтракали и на двух санях выехали на дорогу. Лошадь Олега привязали к задним саням. Ковыляя, без всадника она могла кое-как бежать рысью. Мюллеру пришлось потесниться. В его роскошные, со спинкой и сиденьем, сани, которыми правил полицейский, сели два эсэсовских солдата. Остальные, включая сапожника и радистку, разместились во вторых санях. Прозвучала привычная для коней ругань, и маленький поезд ходко тронулся на юг.
   Олег сидел спиной к остальным и переживал, видя, как хромает его буланая. Без лошади он чувствовал себя обезоруженным, ослабленным, рабом пространства, тогда как на лошади он был его хозяином. Была бы здорова лошадь, Мюллер мог бы его отпустить к Антонине. Олег после встречи с женой в два счета догнал бы сани на полпути к Эсмани. На лошади он мог в случае чего, пригнувшись к шее и гикнув, стрелой умчаться к партизанам. Вот скотина, нашла время хромать!
   Впрочем, партизаны с казаками уже наверняка взяли Эсмань. На Олеге казацкая папаха, его сразу не убьют, и он к ним присоединится. Они освободят радистку и сапожника, и все будет хорошо!
   На передних санях шуцман спросил Мюллера, можно ли здесь петь? Пока можно, – ответили ему. Полицейский прокашлялся и вдруг запел удивительно чистым, поставленным баритоном. Мюллер не ожидал подобного сюрприза: такие голоса он слышал в Венской опере, А может, ему показалось: ведь с той поры прошло столько времени.

     Сердце будто проснулось пугливо,
     Пережитого стало мне жаль;
     Пусть же кони с распущенной гривой
     С бубенцами умчат меня вдаль.

   Под припев лошади пошли резвой рысью, четко попадая в такт песне. Полицейский вспоминал, как в совсем забытой жизни он возвращался домой из семинарии и в лицо летела снежная пыль, вспоминал русский ресторан в эмигрантской Праге, где он пел зимними вечерами. Ему хотелось действительно умчаться далеко-далеко от этой пакостной и недостойной среды, в которую он попал по собственной вине. Он пел, будто замаливал грехи.

     Звон бубенчиков трепетно может
     Воскресить позабытую тень,
     Мою русскую душу встревожить
     И встряхнуть мою русскую лень.

   И опять припев, ритмический, просторный, размашистый, как конский бег.
   Песня, чистое небо, искристый снег вытеснили из головы оберштурмфюрера запретные, но иногда всплывающие в этом диком краю аллюзии, связанные с лесным царем: кто он, Отто Мюллер, ездок запоздалый иль сын молодой?
//-- * * * --//
   Помощник по разведке, оставив Надю в теплой постели, едва успел к началу операции. Яков Иванович Мельник только сурово взглянул на парня, скривился, заметив синие следы укусов под расстегнутым воротом, но ничего не сказал.
   Командный пункт устроили в хате в селе Пустогород, в нескольких километрах от Эсмани. Отряды уже давно заняли позиции, но не было ни донесений, ни выстрелов. Наконец послышалась короткая перестрелка, и опять тишина. Время тянулось мучительно долго.
   Светало. Мельник прислушался и вышел на улицу. В серой мгле двигались люди. К нему подошли два командира партизанских отрядов.
   – Вы… вы почему здесь? Что? Взяли Эсмань? – пораженный Мельник уперся в них взглядом.
   – Ни, Яков Иванович.
   – Что «ни»? Почему «ни»? Что случилось?
   – Та наша разведка наскочила на мадьяр.
   – На каких таких мадьяр?
   – Та они ж с Червоного шли у Эсмань.
   – У Эсмань? Где мой начальник разведки? – Мельник заорал так, что его услышали в хате.
   Помощник по разведке выскочил наружу.
   – Почему мадьяры выдвигались на Эсмань? Ты где был, дурья башка?
   – Я? Так ведь, Яков Иванович… я… лично… радиограмму… в центр, – помощник перешел на шепот. – Товарищу Спиваку.
   – Та они ж тишком шли, огней не зажигали, – опять влез командир отряда.
   Мельник повернулся к нему.
   – Ну и что? Почему не доложили? Что? Увидели мадьяр и назад повернули? Тишком.
   – Та куды доложить-то? Я же не знал, иде вы, товарищу Мельнику.
   – Где товарищ Мельник будет находиться, написано в приказе. У тебя приказ есть?
   – Приказ исть, – командир отряда достал из-за пазухи вчетверо сложенный приказ.
   – Ну, смотри, дубина, вот же написано: «Командный пункт назначить в селе Пустогород в хате Малаева». Бачишь?
   – Бачу, товарищу Мельнику.
   – Связной за четверть часа мог бы добежать. Мог?
   – Ну, мог.
   – Что ж ты его не послал?
   – Обдумывал дис… ну, эту… дис…
   – Дислокацию?
   – Ни, другое слово. Тоже ученое.
   – Диспозицию?
   – От точно, товарищу Мельнику. Как вы усе знаете! Эх, мне бы так!
   – А ты что стоишь? – Мельник посмотрел на второго командира, тоже Мельника, но Григория Павловича. – И ты мадьяр испугался?
   – Я? Испугался? Скажете! Я видел, как вот он снялся и ушел. Ну и подумал, что операция отменяется.
   – Еще один стратег нашелся! Подумал он! Умник! Вы хоть понимаете все последствия вашей… вашей недисциплинированности! Вы понимаете, что это преступная халатность! Если не больше. Где отряд «Смерть фашизму»? Он же попадет в окружение. Послать вестового. Пусть снимаются. О казаках кто-нибудь подумал? Ведь у нас операция! А вы… вы… век бы вас не видеть, недотепы!
   – Кто недотепа? Я недотепа? – возмутился командир второго отряда.
   – Ты. А еще Мельник! – повысив голос, сказал Яков Иванович. – А воюешь, как… как солоха. Стой! Куда побежал? Я вам еще не все сказал.
   – Да пошел ты! – буркнул командир второго отряда и, подняв своих людей, двинулся по дороге на Эсмань.
   Яков Иванович только покрутил головой и посмотрел на помощника по разведке.
   – Послал вестового?
   – Не надо, Яков Иванович, они сами себя сняли, – весело сказал помощник с крыльца. – Смотрите, вон «Смерть фашизму» тащится. Сюда топают.
   Мельник, повесив голову, мимо него прошел в хату.
   – Чтоб вы все провалились!
   В комнате Яков Иванович с тоской посмотрел в окно. Запыленные стекла окрасились в красный цвет. Там была далекая Москва.
   – Товарищ Сталин, – вдруг взмолился он, – дай мне твое терпение! Дай силы перенести все это! Ты видишь, с кем приходится воевать?! Что с ними делать?! Под трибунал? А кто останется? А? Научи, как быть! И тебе приходится несладко. И у тебя – свои остолопы. Только покрупнее, с генеральскими звездами. Представляю, как тебе больно! Не партизанские отряды, целые фронты пинка под зад просят! Но ты спокоен и уверен. Как же это трудно! Спасибо тебе, товарищ Сталин. Таким, как ты, мне не быть, но я постараюсь.
   Мельник постоял у окна, отходя душой. Улыбнулся. Он представил себе товарища Сталина в этой малюхонькой комнатке. Он стоит с трубкой в руке и говорит с отчетливым грузинским акцентом:
   – Воюйте, товарищ Мельник, других партизан у меня для вас нету.
   Утренний свет слепил глаза. Надо было возвращаться к делам. Яков Иванович позвал с улицы помощника.
   – Ну, что там? Где командиры?
   – Разошлись. Двое, зуб даю, за стаканом, а Гриня Мельник фрицев искать намылился.
   – Обиделся?
   – Ну!
   – Я бы тоже обиделся, да на обиженных воду возят. Ладно, пусть проветрится, может, и впрямь подстережет кого. Вечером проведем совещание. Предупреди всех.
   – Есть!
   Григорий Мельник действительно вернулся на дорогу в Эсмань, решив устроить засаду. Не успел он с бойцами занять позицию, как послышался далекий стрекот мотоциклов и надсадный гул мотора на подъеме. Самый молодой из бойцов полез на дерево.
//-- * * * --//
   Солнце, совершая опасливую перебежку над горизонтом, было в двух шагах от укрытия. Перед тем как спрятаться, оно приобрело оранжевый цвет и не слепило глаза лошадям, впряженным в сани. Олег дремал. Его буланая держалась молодцом и не отставала от легкоупряжных, шедших привычной рабочей рысью. Одежда седоков запорошилась от летящего из-под копыт снега.
   До Эсмани – рукой подать, лошади должны прибавить, но они вдруг захрапели и перешли на шаг. Впереди стоял врезавшийся в березу грузовик, лежали перевернутые мотоциклы и рядком положенные убитые и разутые солдаты: все, что осталось от карательного отряда, посланного загодя Мюллером в Эсмань.
   На борту грузовика было нацарапано: «сс…те кипятком гр. мельник».
   – Что это за гр? – невольно спросил Мюллер.
   – Наверное, гражданин, – ответил полицейский.
   – Звери.
   – Так точно, герр оберштурмфюрер.
   Все остальные молчали, находясь под мрачным впечатлением от развернувшейся картины.
   Надя увидела рядом с убитыми странное дерево.
   – Что это?
   – Не смотри туда, – сказал Олег.
   – Пусть побачит, – с ненавистью сказал шуцман, – как ее други с нашим братом поступают.
   – С каких это пор немцы стали тебе братьями, – прошипел Олег. – Не смотри, говорю!
   Олег знал, что говорил. Слыхал не раз, как партизаны поступают с пленными, гнал от себя это знание, даже не верил. Однако вот же – сподобился увидеть. Всем в санях, кроме Нади, картина была яснее ясного: партизаны положили весь отряд, однако один солдат, на свою беду, остался жив. Тогда они привязали его к дереву повыше, а внизу развели небольшой, но долго горящий костерок, и ушли. Закопченное, черное, полуобгоревшее тело страшным наростом исказило природную стать дерева.
   Олег и полицейские сняли шапки. В передних санях изваяниями застыли немцы. Только у одного солдата под низко надвинутым козырьком дрожал волевой подбородок. Мюллер изо всех сил стиснул зубы.
   Немцы как по команде встали и отдали честь убитым товарищам. Лошадь Олега вдруг заиграла на месте, навострила уши и издала короткое, как бы пробное, ржание. Издалека ей ответили. Задерживаться было опасно.
   Мюллер махнул рукой, сани тронулись, он невольно оглянулся. Еще долго, если закрыть глаза, ему будет видеться эта застывшая в зимних декорациях сцена. Лошади сразу взяли в разгон, торопясь оставить позади запах смерти.
   Когда прибыли в Эсмань, оказалось, что часть казаков уже сидит под арестом. Казаки, понадеявшись на партизан, встали еще до подъема, вскрыли оружейную комнату и вышли седлать коней. Однако, не имея огнестрельного оружия, вынуждены были поднять руки под дулами подоспевших мадьяр из Червоного и егерей из Марчихиной Буды. Гауптман, командовавший егерями, и капитан-венгр с облегчением передали бразды правления прибывшему гестаповцу. Не мешкая выслали разведку и полувзвод солдат на дорогу: подобрать убитых эсэсовцев.
   Оберштурмфюрер выпил кофе и, под впечатлением сцены на дороге, проявил максимум энергии и распорядительности. Разведка донесла, да и сам он видел, что партизаны где-то близко, а столкнуться с соединением Мельника (который, по его сведениям, возил даже пушку), имея в своем расположении часть взбунтовавшихся, а часть готовых взбунтоваться казаков, было просто безумием. Военные проблемы – не его проблемы: его дело – решить вопрос с казаками. И решить как можно быстрее. А под арестом у него сидели не меньше полутора сотен казаков. Быстрота и натиск – вот, чего требует обстановка… ну, и начальство тоже.
   Первое, что он сделал, это вызвал телеграфом из Локтево еще двое саней во главе с унтером, причем одни сани должны были привезти Антонину с ее пулеметом. Вечер и следующий день у него ушел на допросы.
   Кто-то сознавался во всем и сдавал товарищей, кто-то хмуро молчал, кто-то ругался на чем свет стоит. Но оберштурмфюрер свое дело знал, и вскоре все полотно предстало перед ним в завершенном виде. Он уже предвкушал, какой рапорт он напишет для начальства.
   Что он узнал? Во-первых, где находится партизанская база в Хинельском лесу. Туда по его донесению будут отправлены бомбардировщики. Во-вторых, у него оказались сведения о пяти партизанских семьях. Они уже под арестом. Шнель! Шнель! В-третьих, казаки сдали подпольщика, связанного с партизанами, – арестован в первую очередь. И наконец, ему пришлось пожертвовать Олегом Мельником, как связным, фактически организовавшим действия партизан в направлении на Эсмань.
   Олега он допросил последним. Не счел за труд обстоятельно изложить ему все, что стало известно из допросов об участии Олега в заговоре. Вина Олега была очевидна. Мюллер поинтересовался, почему Олег так поступил. Чего ему не хватало?
   – Всего хватало. Но не мог же я предать товарищей. Я не предатель!
   Мюллер смотрел на него с недоумением.
   – Не предатель? Возможно, если только предательство своей страны больше не считается предательством.
   – Страна, государство – абстрактные понятия, – ответил Олег. – Где они? Их можно потрогать? Сегодня одна страна, завтра на ее месте – другая. Кто-то передвинет границы, а то и вовсе их сотрет. Куда обращаться со своей верностью? Она – пренебрежимо малая величина для таких масштабов.
   – Допустим. Но как же принципы?
   – Принципы выдуманы для простака проходимцами, прохиндеями и провокаторами, которые сами и не подумают их соблюдать. Для меня есть принципы! Всеобщие принципы природы! Например, принцип д’Аламбера в теоретической механике. Это принцип! Динамику превратить в статику! «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» А то, что выдумано выдающимися деятелями партии и правительства… нет уж, как говорится, извольте выйти вон! Я готов умереть за человеческие, а не классовые принципы, даже за принцип д’Аламбера готов, елки зеленые!
   Упрямец! Разве интересы человека выше интересов класса? Национал-социалистическая рабочая партия Германии, конечно, уважает твердость, но без всякого там «либерте, эгалите…». Мюллер также не вполне понял, как соотносится проиллюстрированный цитатой из «Фауста» принцип д’Аламбера, сформулированный конкретно для механических систем, с вечнозелеными хвойными, но уточнять не стал. Он давно приметил в русской речи отсутствие логики и частое упоминание елок. То елки были просто зеленые, то елки-палки, даже елки-моталки. Впрочем, он подозревал, что у русских есть принципы и принципы. Они не прочь соблюдать их в частной жизни, но нужен кнут, чтобы они пошли к всеобщей великой цели. В последнем случае они, видимо, руководствуются принципом: если обещают всеобщее счастье, значит, будут грабить.
   Когда прибыла Антонина, слух, что партизаны готовятся штурмовать Эсмань, поддерживался активностью Григория Мельника. Слух был ложным: все отряды соединения Якова Ивановича Мельника, кроме отряда Григория, отошли в Хинельский лес (кстати, чуть позже они подверглись интенсивной и продолжительной бомбардировке с воздуха, но потеряли только двух человек и теленка). Однако времени на проверку слухов не оставалось. Поэтому сразу приступили к расстрелу казаков.
   К вечеру стали выводить их повзводно в лесочек. Всем приказали раздеться: одежда и обувь казенные.
   Опять же – мороки меньше: можно не достреливать; если кто будет только ранен, все равно замерзнет. Они шли в коротких белых кальсонах, шлепая по холодной черной грязи, неся эту грязь на ослепительно белый снег. Тропка черной змеей легла к лесочку.
   Перед Мюллером проходили фактически уже мертвецы с посиневшими от холода спинами, в которые бился догоняющий их в поле ветер. Один из казаков, не поднимая головы, плюнул, целя под ноги оберштурмфюреру. Оберштурмфюрер не пошевелился, только криво улыбнулся: «Идущие на смерть приветствуют тебя, Цезарь!»
   Впереди их ждала Антонина. Перед ней стояли сани с укрепленным на них пулеметом.
   А они все шли и шли. Проходили мимо конского загона, и кони, почуяв хозяев, тревожно всхрапывали, начинали топтаться и ржать. Летом обнаженные, как сейчас, казаки вели их купаться в Горыни. Река перемигивалась с солнцем тысячами бликов, и лошади, принюхиваясь, неторопливо входили в воду, и жаркий ветер приносил с берега запах полыни и хмеля. А на другом берегу вертели головками подсолнухи, и мужчины, бронзовые от солнца и ветра, всегда хмурые, здесь смеялись и гомонили, поднимая тучу брызг, и норовили саженками обогнать друг друга, переплывая сверкающую Горынь.
   Теперь же темно-серое облако придавило солнце. Казаки старались не смотреть на своих коней, старались не встречаться глазами с товарищами, отворачивались от ветра, чтобы он не выжал из них слезы. Кони тянули воздух, предчувствуя беду, тыкались головами друг в друга, будто спрашивали: что происходит?
   Расстрелы растянулись и на следующий день. Перед Антониной мелькали белые спины, темные и светлые затылки, проплешины и торчащие вихры, приземистые фигуры и тонкие мальчишеские тела. Как во сне мелькнула большая родинка на середине шеи, жутко знакомая, но сейчас – нет, не вспомнить. Господи, скоро ли конец?
   Олег Мельник затерялся среди товарищей. Что ему оставалось? Умереть достойно. Не дать товарищам повода презрительно плюнуть в его сторону. Не рвать нервы себе и Антонине. Какое бы было развлечение для немцев! Нет! Пройти, как проходит дождь.
   Мюллер, единственный понимающий зритель, оценил такую форму гордости: вполне на уровне арийского эпоса.
   Последними шли партизанские семьи, старики, женщины, старшие дети, девушка-радистка. Антонина подходила к убитым, наметанным глазом выделяла еще живых, целила из пистолета в голову.
   Надю бы не расстреляли, если бы не дезинформация о скором нападении партизан. Ввиду такой опасности следовало уничтожить всех, даже самых ценных: порядок есть порядок.
   В отличие от казаков, всех остальных не раздевали. Антонина сняла с еще теплых ног уже мертвой радистки белые расписные валенки.
   Марьян Казимирович Мельник лежал недалеко, однако был еще жив. С трудом разлепив глаза, он увидел, как над ним склонилось красивое женское лицо с короной светло-каштановых волос. Таким предстало лицо войны. Оно внимательно и строго смотрело на него, жестокое в своей безучастности и спокойном достоинстве. Затем лицо стало удаляться, медленно поднимаясь к небу, на месте лица появилось черное дуло пистолета. На дуло смотреть было невозможно, и Марьян Казимирович отвернулся. Перед лицом упирался в землю ладный женский сапожок. Добрая работа! – успел подумать сапожник, и тут прозвучал выстрел.
   Антонина аккуратно отерла капельки крови, попавшие на сапог, и с валенками под мышкой пошла к саням. Начинался зимний дождь. Капли падали и застывали льдинками на одежде. Надо уходить. Похоронная команда, не сговариваясь, тоже решила переждать дождь под навесом.
   Пуля попала Марьяну Казимировичу в щеку. Его раны не были опасны для жизни. Он очнулся и сумел уйти в лес. Спустя годы, в 1977 году, будучи в гостях в одном белорусском городке, он случайно наткнулся на женщину, которая посмотрела на него внимательно и строго. Он узнал это лицо. Забыть его он не мог. Ему стало плохо. Это была она, Антонина. Она самая, которая со своим пулеметом отправила на тот свет сотни душ. Женщина, которую свыше тридцати лет искали, но не могли найти органы госбезопасности. Перепугав своего товарища, ветерана войны, бывший сапожник сел на бордюрный камень. Вызвали «скорую». Марьян Казимирович, теряя сознание, бормотал что-то об особом отделе, об Эсмани и женщине в хромовых сапожках.
   Тогда в Эсмани Антонина по приговору гестапо расстреляла сто пятьдесят казаков, пять партизанских семей, агента партизан, радистку и сапожника, помогающего партизанам. Сапожник остался жить. Ведь кто-то должен был остаться. Иначе как же дышать в этом мире?
   Гестаповец подготовил отличный рапорт. Пора разъезжаться. Сделал дело, можешь уходить. Сам он следовал в отдел гестапо, Антонина и его люди из Локтево возвращались на Брянщину.
   Мюллер старался приободриться, его поддерживало чувство выполненного долга, но на душе остался тяжелый, вязкий осадок: в работе не было героизма, одна гадость. Его учили, что война – первейшее из дел человеческих. Природа не живет без войны. Война имеет цель. Цель. Что такое счастье? Это – цель. Что такое радость? Цель. Сила? Красота? Совершенство?.. Жить во имя цели – прекрасно! Человек для цели, а не наоборот.
   Ему досталась такая работа. Трудная, но необходимая. Ее нельзя любить. Но он профессионал.
   Мюллер, поглаживая шрам, смотрел, как ведут на станцию осиротевших коней. Они шли, понурясь, качая головами, мышцы их вздрагивали. «Черная работа, – подумал он. – Черная и неблагородная. Черный мундир. Молнии в петлицах. Молнии… Как там у Гомера?

     Коней печальных узрев, милосердствовал Зевс
     промыслитель,
     И главой покивав, в глубине проглаголал душевной:
     “Ах, злополучные, вас ли почто даровали Пелею,
     Смертному сыну земли, не стареющих вас и бессмертных?
     Разве чтоб вы с человеками бедными скорби познали?
     Ибо из тварей, которые дышат и ползают в прахе,
     Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека”».

//-- * * * --//
   Я, Мельник Яков, умер в Москве в 1982 году. Я пришел в войну полковником и ушел полковником. В 49-м Сталин отправил в лагерь мою жену. В 53-м ее освободили с полной реабилитацией. Хрущев намеревался дать мне звание генерал-майора. Но не дал. Только пенсию союзного значения.
   Я, Мельник Андрей, умер в Клерво, Герцогство Люксембург, в 1964 году. Я хотел, чтобы моя Родина – Украина вернула себе свободу. После войны я сохранил руководящие кадры ОУН и продолжал бороться с коммунистами в Европе.
   Я, Мельник Олег, расстрелян гестапо на станции Эсмань Сумской области, на Украине, в 1942 году. Ничего такого я в жизни не сделал. Любил математику и лошадей.
   Я, Мельник-Макарская Антонина, расстреляна по приговору суда в подвале Белорусского УКГБ в Минске в 1978 году. Если я в чем-то и виновна, то только в том, что скрыла факт работы во время немецкой оккупации. Я только выполняла порученную мне работу. За нее я получала деньги. Приговоры выносились действующими на тот момент властями. В 43-м меня отправили на лечение в областную больницу, где я оставалась до прихода Красной армии. В 77-м в городе Лепель Белорусской ССР меня, участницу войны, арестовали с обвинением в измене Родине. У меня остался муж и две взрослые дочери.
   Я, Мельник Марьян Казимирович, умер в 1977 году в городе Лепель Белорусской ССР. Во время войны я, как мог, помогал партизанам. Когда меня арестовало гестапо, я не сказал ничего определенного. Был расстрелян гестапо в 42-м, но мне удалось выжить. Умер от сердечного приступа.
   Я, Мельник Григорий Павлович, погиб в безымянном лесу во время рейда по тылам противника в Каменец-Подольской области. Числюсь пропавшим без вести. Был призван Червоным райвоенкоматом, воинского звания не имел. Старался быть лучшим.
   Я…
   Мы – только капля, капля замутившейся воды, выхваченная штормом из общей массы и упавшая на бумагу. Прозрачная вода следов на бумаге не оставляет. Нас объединяет странная прихоть судьбы. Пустите нас в вашу память. Всех. Не отвращаясь. Несть бо человека, который поживет и не согрешит. Пока покоится под землей топор войны, есть время вспомнить о нас.
   Слышите, как подрагивает земля? Он стремится наружу. Мы своими истлевшими телами и вашей памятью о нас сдерживаем рвущийся из глубины зловещий символ, зарытый, но жаждущий крови.
//-- * * * --//
   Кони, топоча по доскам, поднимались в вагоны. Мюллер, заложив руки за спину, пошел назад. Черная грязь поблескивала на солнце, как лучший антрацит.
   Антонина готовила сани к отъезду. Она так и не поняла, что сделала себя вдовой. Считала, что Олег находится где-то далеко под присмотром командиров. Глядя на ее уверенные движения, Мюллер ощутил обычное при встрече с ней чувство беспокойства. Не то чтобы эта валькирия была для него загадкой, нет, здесь, наверное, сказывалась зависть профессионала. Разве у славян бывают стальные люди?
   «Дикарка? – подумал он. – Мозолистая душа? Меньше образована? – Эти мысли показались ему жалкими. – Нет, – решил он, – она делает свою работу за деньги, а я во имя великой Германии. Немного лучше, но все же, все же, все же…»
   Пожалуй, и его, офицера СС, она расстреляла бы с воодушевлением и без всяких сомнений. Это вовсе не тупость души: он видел, как горят ее щеки, как сияют глаза, как меняются движения, когда она заправляет кожух пулемета водой.
   Она и привлекала, и отталкивала его. Он испытывал желание привести ее в состояние смятения, может быть, отчаяния, чтобы она заморгала глазами, как ребенок, убежала. Сталь. Что же, в СС ее принимать, что ли?
   – Я должен сказать вам одну неприятную вещь, – Мюллер остановился у саней.
   Антонина взглянула на него серьезно и выжидающе.
   – Мужайтесь, – он сделал мягкий шаг вперед и расцепил отведенные за спину руки, – ваш супруг, Олег Мельник, погиб.
   – Погиб? Когда?
   – Вчера.
   – Где?
   Он помолчал, посмотрел на низкое солнце, опять заложил руки за спину и прошелся, выдерживая паузу. Остановился.
   – Где?
   – Здесь! – Он невольно впился в нее глазами.
   – Здесь? – Ее взгляд, пометавшись, застыл на пулемете.
   Но прежде, чем глаза Антонины остановились на блестящей точке, ему повезло перехватить движение зрачков и заметить в них не испуг, не боль, не раскаяние, нет… покорность судьбе.
   Плечи ее опустились, она вздохнула, забыв о стоящем перед ней офицере.
   – Что же с нами происходит?
   Рано заходящее солнце, гудок невидимого паровоза, белый столб дыма в голубом небе на очень краткий миг перенесли ее в детство, в зимний подмосковный поселок, в летящие с горы санки. Она мчится вниз с замиранием сердца, а в школу на вечерний кружок по 140 фотографии идет тот мальчик, который ей нравится. Ой, только бы не сбить его с ног!
   Мюллер помедлил, затем повернулся на каблуках и пошел по дороге. Ее вопрос не требовал ответа, но он ответил. Пройдя несколько метров, он крикнул:
   – Это война, фрау Мельник! Война!

УТРЕННЯЯ ЖЕРТВА

   – И еще у меня был друг – друг, который много лет не разлучался со мной. Хотя его тупоумие просто пугало, он был очень дорог мне. Его наивность и прямолинейность были восхитительны! А возможность изумлять его, поражать моими талантами – как мне всего этого не хватает!
Агата Кристи, Убийство Роджера Экройда

   Темно-синий автомобиль с московскими номерами, весьма солидный на фоне окружающей действительности, слегка запыленный по той причине, что ему пришлось проехать по небольшому подмосковному поселку, который оседлал возвышенность в стороне от автомобильной трассы, – так вот, темно-синий автомобиль остановился возле местного отделения милиции. Из машины вышел и поднялся на крыльцо мужчина лет сорока пяти, в костюме, при галстуке, всем своим видом соответствующий автомобилю.
   Если бы на улице собрались любопытствующие граждане, то они могли бы заметить и обсудить оставшуюся в машине женщину, значительно моложе мужчины, темноволосую, одетую дорого, но по-деловому строго. Впрочем, число любопытствующих граждан в тот момент было равно ноль целых, ноль десятых, да и женщина не стала сидеть в машине, а ступила на пыльную дорогу, выпрямилась и потянулась, как человек, проделавший долгий путь в одном положении.
   В отделении милиции было тихо, тепло, как в натопленной избе, и пахло супом. Мужчина подошел к дежурному сержанту. Им оказалась девушка в форме, которая заканчивала свой нехитрый обед. Появление в поселке такой пары на такой машине для девушки в форме оказалось событием рангом повыше обеда, поэтому она отставила почти пустую миску и с любопытством уставилась на мужчину.
   – Здравствуйте, – сказала она.
   – Здравствуйте, милая девушка, – сказал мужчина, стараясь говорить помягче, – извините, что помешал, но обстоятельства того требуют.
   В его голосе все-таки оставались металлические нотки, свойственные начальствующему составу. Девушка зачем-то оглянулась, хотя знала, что она здесь одна.
   – Видите ли, – продолжал он, – я веду частное расследование, и мне необходимо знать сегодняшнюю сводку происшествий на вашем участке. Если бы вы позволили взглянуть на ваш журнал обращений… Или я должен действовать через ваше начальство?
   – Сводку? – Девушка, привстав, посмотрела в окно, где на солнце стояла машина, а рядом с ней – красивая брюнетка.
   – Я был бы весьма признателен. – проследив за ее взглядом, сказал мужчина. – Вот моя визитка.
   Он положил на стол визитку, которая покоилась на денежной купюре такого достоинства, что девушка не могла не бросить на мужчину взгляд, в котором читалось нечто вроде восхищения. Она с сожалением посмотрела на журнал, который по своему бедному содержанию никак не оправдывал такой щедрости, и подумала, что к журналу она охотно присовокупила бы и себя.
   Как бы то ни было, с затуманенным взором она раскрыла журнал на нужной странице и повернула его к мужчине.
   – Вот, Анатолий Васильевич, – сказала она, держа в руке визитную карточку и смахивая в ящик стола то, на чем эта карточка лежала, – читайте. Что найдете, все ваше! Только извините, тут почти нет ничего. Единственно что – это повреждение телекамеры у магазина «Автозапчасти».
   Мужчина пробежался глазами по строчкам и задумался. Губы его сжались, взгляд стал отсутствующим.
   – Да, пожалуй, как раз то, что надо, – выдавил он наконец.
   – Что?
   – Спасибо. Вы очень любезны. – Он вдруг поцеловал опешившему сержанту руку.
   С девушкой это случилось, по-видимому, впервые: она вздрогнула и опустила глаза. Это действие, скорее морального, а не физического свойства, в один миг сделало из нее женщину. Только сейчас она почувствовала себя женщиной, хотя девственности лишилась давно, еще в школе. И этот миг показался ей куда более значительным, чем тот в мини-юбочной юности. Мужчина между тем успел положить перед ней еще одну купюру, не такого высокого достоинства, как первая, но все же весьма уважаемую в таком месте.
   – Скажите, – осведомился он как ни в чем не бывало, – у вас здесь мобильный телефон берет Москву?
   – Честно говоря, нет, – ответила девушка. – Бывает, удается позвонить с горушки, где церковь стоит, но связь может оборваться.
   – А где берет?
   – Здесь неподалеку пансионат «Лесные дали». Я думала, вы оттуда. Там в основном москвичи отдыхают.
   – Да, знаю.
   – Ну еще наверняка в поселке миллионеров, как мы его называем.
   – Это где?
   – На карте его нет.
   – Ну-ка, ну-ка, поподробней. Кто там живет?
   – Богатенькие Буратино. Все на крутых тачилах. «Ламборджини» не меньше. Охрана тоже крутая. Супер!
   – Ясно! – Было видно, что мужчина потерял интерес к поселку миллионеров. – Так… а вот, к примеру, ваш невезучий магазин «Автозапчасти»… там берет?
   – Там почему-то тоже не берет. То ли линия рядом проходит, то ли еще что? Но у них обычный телефон есть.
   – Это я уже понял. Можете показать на карте, где он, этот магазин? Я туда, пожалуй, проедусь.
   – Место у них, прямо скажем, не самое удачное, не на дороге, – она встала и показала на местной карте расположение магазина, – зато туда все, кто в «Лесных далях» остановился, всегда заезжают. В общем, не такой уж он невезучий. Покупатель идет. Не густо, но идет помаленьку. Мы же на самых, можно сказать, задворках, чего ж вы хотите? Зато места у нас – класс! Лес, воздух, грибы, ягоды, рыба. Вам и вашей даме понравится.
   – Ну, спасибо!
   – Если будут еще вопросы, обращайтесь, Анатолий Васильевич. Меня Светланой зовут.
   – Светлана, а по отчеству?
   – Просто Светлана.
   – Очень приятно. До свидания, просто Светлана.
   – До свидания.
   Он вышел, а она еще раз взглянула на визитную карточку. Из нее следовало, что Удовиченко Анатолий Васильевич отвечал за безопасность одного не слишком большого коммерческого банка. Она еще подумала, что, наверное, еще со школы он всегда получал прозвище Удав.
   Так оно и было. И вот как Удав здесь очутился.
   Поздним утром жене управляющего банком позвонили. Она посмотрела на экран мобильника.
   – Вадик, это ты?
   – Это не Вадик, – сказала трубка толстым голосом. – Твой Вадик взят в плен бойцами невидимого фронта, ясно? – В трубке послышался отдаленный смех.
   – Не понимаю, какой плен, какой фронт? Что с Вадиком?
   – Вадик твой у нас. С ним пока ничего не случилось. Но может. Если ты со своим бугром не сделаете что?.. Правильно! Не заплатите за своего любимого сыночка что?.. Правильно! Бабки. Выкуп, ясно?!
   – Хорошо, это я поняла. А где Вадик?
   – Правильно себя ведешь. Сейчас будет тебе Вадик.
   Возникла пауза. Затем в трубке послышался голос Вадика:
   – Ма, кажется, меня действительно похитили.
   – Тебя кормят?
   – Слушай сюда, мадам Брошкина! – опять сказала трубка чужим голосом. – Здесь ваши не пляшут! Никаких вопросов! Ему похудеть не помешало бы. А ты его небось от армии откосила? Там бы враз стал стройным, как кипарис! Короче, наши условия. Записывай, десять раз повторять не стану. Собираешь лимон бакинских разных серий и тут же приезжаешь в пансионат «Лесные дали», знаешь такой?
   – Конечно, мы там с Вадиком были.
   – Много говоришь. Приезжаешь и селишься в 237-й номер, ясно?
   – В 237-й. Так! Только, разрешите, я буду с мужем.
   – Ладно, бери своего типа. Но больше никого! Слушай дальше. Посредине комнаты будет стоять тумбочка. Она лишняя, и в номере ее быть не должно.
   Кладете в нее деньги и закрываете на ключ. Ключ найдете там же. Потом звоните администратору и говорите, что у вас лишняя тумбочка, пусть пришлют ее забрать.
   – Поняла.
   – Все. После звонка выходите из номера, закрываете его и – к своей машине. Машина должна стоять на стоянке пансионата. За вами будут следить, поэтому никаких контактов, никаких ментов, ничего, ясно?
   – Не очень. А Вадик?
   – Тут что, дураки сидят? Когда выйдете из номера, позвоните ему на мобилу. Он ответит. Дальше ждите в машине.
   – Стойте, стойте! Я знаю, чтобы собрать миллион наличными, как вы хотите, нужно два-три дня. Я точно знаю!
   – Хорош заливать, мамаша! Уж постарайтесь ради сыночка!
   – Послушайте, я же не торгуюсь. Мне наплевать на деньги. Только это пустой номер. У меня таких денег все равно нет. Может, вам стоит поговорить с мужем? Позвоните ему. Только не сейчас, попозже. Он на совещании, а когда он на совещании, он отключает телефон. Через часик.
   Возникла пауза. Наконец трубка опять заговорила.
   – Какая твоя сумма?
   – Ну, я могу сказать, от силы тысяч двести.
   – Так я и знал! Вот что! Последнее предложение: триста тысяч, но сегодня и чтобы еще засветло. У вас времени в обрез. И без глупостей. Иначе увидишь своего Вадика сама знаешь где. Ясно? Да, и больше никаких звонков. Позвоните, когда все сделаете.
   – Мы постараемся… – Она с ненавистью посмотрела на замолчавший телефон.
   В результате этих обстоятельств Удав оказался в описанном подмосковном захолустье. Банкир незамедлительно отправил его вперед вместе с главным аналитиком банка Фаиной Кац, которую очень уважал за сообразительность и цепкий ум. Надо было срочно разобраться в обстановке. Дело было не в выкупе, а в отсутствии гарантий, что сына вернут целым и невредимым.
   Удав еще оставался офицером действующего резерва, поэтому примчался на место, откуда был сделан звонок, так быстро, как позволял спидометр автомобиля, а позволял он многое. Они с Фаиной уже успели заехать в пансионат «Лесные дали» и поселиться на втором этаже с видом на общую стоянку машин. Скорость, с какой они прибыли в гостиницу, имела решающее значение: если похитители следят за прибывающими, то не ждут так рано интересантов из Москвы и вряд ли обратят внимание на пару голубков, залетевших в пансионат.
   Итак, Удав покинул здание милиции и вернулся за руль.
   – Ну что?
   – Едем, – сказал Удав. – Тут неподалеку магазин запчастей. Наиболее вероятное место похищения.
   – Почему?
   – Там сегодня утром вдруг кто-то сломал камеру наружного наблюдения. Как думаешь, кому это было нужно?
   – Справедливо.
   – Попробуй отсюда позвонить.
   – Кому?
   – Да хоть мне!
   Фаина раскрыла телефон, глядя на его экран. «Абонент не отвечает или временно недоступен», – громко сказал телефон, и был отключен за банальность фразы.
   – Телефон берет только в «Лесных далях», – сказал Удав, заводя двигатель.
   – А кроме этого, других населенных пунктов рядом нет, – догадалась Фаина.
   – Почти. Есть поселок крутых миллионеров.
   – Крутые миллионеры и выкуп в триста тысяч, это как-то не вяжется.
   – Да, не вяжется.
   Их машина выбралась на шоссе и, не снижая скорости, нырнула в поворот, который вел к магазину «Автозапчасти».
   Обеденное время было не самым оживленным в жизни магазина. Машина Удава осталась одиноко греться на солнышке, в то время как ее хозяин и пассажирка направились к двери магазина. Удав бросил взгляд на телекамеру и хмыкнул.
   Пока Фаина рассматривала помещение, Удав прошел к директору магазина. Вскоре тот и другой вошли в торговый зал. Директор вызвал всех своих сотрудников. Их было трое: продавщица, уборщица и охранник.
   – Такое дело, – начал директор, – москвичи интересуются, как и когда была повреждена наша камера и кто при этом, собственно говоря, присутствовал?
   Выяснилось, что камеру просто залили майонезом из пакетика. Приезд милиции не потребовался, стекло отмыли, и теперь камера работает как ни в чем не бывало.
   – Вызывали зачем? – Удав посмотрел на охранника.
   Охранник – местный качок, переминался с ноги на ногу.
   – Полагается, – протянул он. – Форс-мажор по договору.
   – Да ты – профессионал, – похвалил его Удав. – Запись посмотреть можно?
   На записи они сначала ничего не увидели. Потом появилось черно-белое изображение стоящих машин.
   – А лучше изображения не будет?
   – Глубина резкости плохая. И с утра еще стекло запотело. Я на ночь камеру на вход поворачиваю, а утром на стоянку.
   Через короткое время картина немного прояснилась, потом вдруг в стекло что-то попало, и все померкло.
   – А ты-то где был в это время?
   – В магазине, как полагается.
   – Хорошо. Прокрути назад, я эту картинку зафиксирую. – Удав достал цифровой фотоаппарат.
   Картинка была с пристрастием рассмотрена. С краю, как нарочно, стоял джип и заслонял остальные машины. Видны были только их крыши, да и то плохо.
   – Что за джип, как думаешь? – спросил Удав охранника.
   – Сто пудов: «гранд витара».
   – А за ним?
   – Чья то белая крыша.
   – Или серебристо-серая?
   – Нет, белая.
   – А дальше?
   – Дальше цвет не определишь.
   – Так! Целых пять машин. Ну хоть что-то! Вернулись в зал. Оставалось выяснить, помнит ли кто-нибудь покупателей, приехавших на этих машинах. Продавщица помнила, что были женщины.
   – А мужчины?
   – Мужчины? Были мужчины. Точно были!
   – Приметы.
   – Что? Какие приметы? Я их не разглядывала.
   – А голос, голос какой? – спросила Фаина.
   – Голос как голос.
   – Приятный, грубый, с акцентом?
   – Да все они на одно лицо: прогавкают что-то, ответ получат и топ-топ-топ.
   – Куда?
   – Не знаю, в зал, наверное. Они вечно там топчутся. Ни одну витрину не пропустят.
   – А сколько всего народу с утра было?
   – Не знаю, человек, может, пять или шесть.
   – Больше ему не съесть… – пробормотал Удав.
   Он переводил взгляд с продавщицы на уборщицу, с уборщицы на директора, затем на охранника.
   – Были и мужчины и женщины, – уверенно сказал охранник.
   Все посмотрели на охранника. Он смутился. Возникла пауза.
   – Нельзя ли посмотреть распечатку, кто что покупал, – вмешалась Фаина.
   – Да, да, конечно, – спохватился директор, – давайте посмотрим.
   – Вот!
   – Это что?
   – Это чек на карандаш для закрашивания царапин, видите – 413 рублей, и здесь же полировальная паста.
   – Какого цвета? – быстро спросил Удав.
   – Карандаш? Синего.
   – А кто брал, не помните?
   – Мое дело товар пробить, а кто берет, я не приглядываюсь.
   – Ну хорошо! Что дальше?
   – Вспомнила, – вдруг сказала продавщица, – дед один был, шебутной такой. Накидки на сиденья выбирал. Насчет цвета все капризничал.
   – Как он выглядел?
   – Кто – дед? Постарше вас будет. В бейсболке. Говорю: шебутной.
   – Так что насчет цвета?
   – Он говорил, что к машине цвета морской волны нужны светлые чехлы. Лучше желтые. Желтые! Вот умора!
   – Значит, мы знаем, что дед приехал на машине цвета морской волны. Это уже кое-что.
   – Может, и так, только он не себе выбирал.
   – Как это?
   – Он все время повторял: это не ваш цвет, я ваш цвет хорошо разглядел, даром, что рядом остановился. Если бы себе выбирал, выбирал бы молча. Чего разоряться попусту?
   – Тогда кому?
   – Вы посмотрите, тут все полками заставлено. Что я, смотрела? Если бы он не шумел, я бы и его не запомнила.
   – Купили чехлы? То есть накидки.
   – В том то и дело, что нет. Отговорил, змей, черные покупать.
   – Так! Поехали дальше.
   Продавщица посмотрела на распечатку.
   – Темные очки купили. Фирменные, женские.
   Фаина краем глаза зацепила нарушение ритма в покачивании охранника. Она обратила на него поощряющий взгляд.
   – Девушка была, – прогудел охранник. – Очки покупала.
   – Молодец, мистер Универсум, – сказал Удав. – Быть тебе чемпионом!
   Охранник заулыбался и так вдохнул воздух, что грудь его приобрела форму хорошего бочонка.
   – Ее еще кто-то спросил, – выдохнув, сказал он, – не она ли «форд» оставила на стоянке с зажженным светом?
   – А она что?
   Охранник пожал плечами:
   – Не заметил реакции.
   – И то ладно!
   – Вот что! – сказал директор магазина. – Не знаю, важно это или нет. Я сидел в кабинете, дверь была открыта. Слышно все, что делается в зале. Женщина кого-то спрашивала, мол, я вижу у вас брызговик у колеса сломан, висит на честном слове, а правда, что без брызговика техосмотр не пройдешь?
   – Ну и?..
   Директор повел головой:
   – Ну, я подивился, но больше не прислушивался.
   – Женщина или девушка?
   – Девушка в зал не проходила, – осмелев от успеха, сказал охранник.
   – Женщина, женщина, – подтвердил директор.
   – Есть чек на брызговики?
   – Есть на левый брызговик.
   – Для какой марки?
   – Он почти для любой подходит. Универсальный.
   – Значит, кто-то, кто остановился…
   – Или остановилась, – вставила Фаина.
   – …или остановилась, – повторил Удав, – рядом с женщиной, купил или купила брызговик на колесо.
   – Без сомнения!
   – А кто-нибудь из присутствующих выходил из магазина, видел машины?
   – Может, только Полина Фоминична, – сказал директор, поворачиваясь к уборщице: – Вы через заднюю дверь не выходили?
   – Выходила, голубчики, выходила воду вылить.
   – И что видели?
   – Видела, как отъезжала машина. Точь-в-точь, как у моего зятя, «лада» серая. Только у моего зятя сзади крючок для тележки привинчен. А у этой нет.
   – Не путаете?
   – Да что ж я, совсем, что ли, старая старуха. «Лада-Самара». Серая. У меня дальнозоркость. Я в даль что хочешь увижу.
   – Не заметили, кто за рулем был?
   – Милый, ты еще спроси, не запомнила ли я номер? Вы уж слишком много хотите от старого человека.
   – Спасибо, Полина Фоминична, – не обращая внимания на некоторую непоследовательность мысли и отождествление зятя с автомобилем, сказал Удав. – Вы нам очень помогли. Так! Что у нас еще? – Его внимание вернулось к продавщице.
   – Вот чек на щетки стеклоочистителя, – сказала продавщица.
   – «Дворники»? Для какой машины?
   – Для «фольксвагена».
   – А кто покупал, не помните?
   – Нет.
   – Старые щетки они бросили, – ввернул охранник.
   Удав повернулся к нему всем корпусом.
   – Я их подобрал, когда камеру выходил отмывать, – добавил охранник. – Может, ребятам пригодятся.
   – К какому «фольксвагену»?
   – Ну, там «гольф» или «поло». Для старого «пассата» тоже подходят.
   – Когда ты выходил, машин не видел?
   – Нет, все уже уехали. Я к экрану пошел, когда никого не осталось. Тогда и заметил, что на экране темно, как… – охранник покосился на Фаину, – ну, в общем, ничего не видно.
   – Все? – спросил Удав и взглянул на часы.
   – Все, – сказала продавщица.
   – Больше никого не было утром?
   – Позже заезжал один на «Газели», но ничего не купил.
   – Когда?
   – Ближе к обеду.
   – Понятно! Всем спасибо! Я у вас бутылку воды куплю, – Удав достал четыре денежные купюры и протянул их продавщице (на эти бумажки можно было купить добрую сотню бутылок воды).
   – Сдачи не надо, – сказал Удав и пошел к выходу.
   – А воду?
   – Воду тоже не надо! – крикнул от двери Удав, пропуская вперед Фаину.
   Оставшиеся в магазине невольно улыбнулись.
   Удав сел в машину, завел двигатель и включил кондиционер.
   – Ну что, все запомнила? – спросил Удав.
   – Естественно.
   – Повтори, я запишу.
   Фаина все аккуратно повторила.
   – Поедем искать? – Удав спрятал шариковую ручку в карман пиджака.
   – Ага, иголку в стоге сена.
   В это время из магазина вышла Полина Фоминична с ведром воды.
   – Полное, – сказала Фаина.
   – Сейчас будет пустое, – сказал Удав. – Берегись!
   Но Полина Фоминична не стала выплескивать воду, а, подумав, подошла к их машине и поманила рукой. Удав открыл окно.
   – Я только сейчас вспомнила, – сказала она. – Не знаю, пригодится ли?
   – Нам все пригодится, Полина Фоминична, – сказал Удав.
   – Туточки рядышком стояли две машины, синенькая, потом красненькая. Я под них как раз ведро и выплеснула.
   – А что за машины, не знаете?
   – Да шут их разберет. Я в них не очень-то разбираюсь. Знаю только «запорожец», мы все мечтали его купить, когда молодыми были, да машину моего зятя.
   – Вы прекрасно разбираетесь. Спасибо.
   Удав опять достал авторучку и сделал запись.
   – Пора, а то мы и так задержались. Едем! – Он включил передачу, и машина сорвалась с места.
   – Куда? – успела спросить Фаина, прежде чем ускорение откинуло ее назад и вжало в сиденье.
   – Обратно, – сказал Удав, – в «Лесные дали». Марки машин мы установили. Будем искать.
   – Кого?
   – Пока не знаю. Вот ты и думай.
   – Ничего себе, думай! Масса информации и никакого знания. А наш-то точно на БМВ приехал?
   – Вадик? Точно. Он матери сказал, что взял у приятеля БМВ. Если понравится, он ее купит. Только БМВ вряд ли нас ожидает в «Лесных далях». Ее уже куда-нибудь загнали или в лесу спрятали. Кстати, похитителей, скорей всего, было трое. Кто-то ведь должен был сесть за руль БМВ.
   – Посмотрим, сказал слепой.
   Удав покачал головой и ничего не сказал.
   Когда прибыли в пансионат, его энтузиазм слегка упал. На стоянке расположилось более сотни машин. Они стояли на виду перед фасадом главного корпуса. Однако кроме главного корпуса в пансионате было несколько десятков отдельных коттеджей, уходящих по пешеходным дорожкам в глубину леса.
   Первым делом Удав повел Фаину в буфет. На пустой желудок поиски не ведут.
   Войдя в маленький зал со столиками и буфетной стойкой, он по привычке, не поворачивая головы, обвел окружающее пространство внимательным взглядом, фиксируя второй выход, открытое окно, число посетителей, наличие мужчин, их возраст, вес и степень сплоченности. Впрочем, зал был почти пустой.
   Вдруг Удав приостановился, его лицо расплылось в улыбке, он шагнул навстречу длинноволосому молодому человеку, поднявшемуся из-за стола.
   Молодой человек имел невыразительное лицо, светлые волосы и серо-голубые глаза, которые приобретали более определенный цвет в зависимости от цвета одежды их обладателя.
   – Ты как здесь? – спросил Удав.
   – Творческий отпуск, – сказал молодой человек, смущенно улыбаясь и бросая быстрый взгляд на Фаину.
   – Знакомьтесь, – Удав повернулся к Фаине. – Позволь представить: мой племянник, Антон. А это Фаина, наш специалист по экономическим моделям, в каком-то смысле твой коллега по моделированию.
   – Антон. М-м. Стрельников.
   – Очень приятно. А какая у вас специальность?
   – Антон – специалист по боевым тараканам, – сказал торжественно Удав.
   – Чего, чего? – не поняла Фаина.
   – Военная тайна! Антон создает боевых тараканов. Он программист самой высшей пробы. И между прочим, уже кандидат наук.
   Фаина обратила вопрошающий взгляд на Антона.
   – Да никакая это не тайна, – краснея, сказал Антон. – Просто я когда-то работал над созданием робототехнического таракана для автономных действий в неструктурированных средах.
   – О! Видала! В неструктурированных средах! – Удав был явно доволен встречей. – Так, друзья! Давайте быстро перекусим и за работу. Садись, садись, Антон. Время дорого, а нам нужна твоя помощь.
   Фаина удивленно посмотрела на Удава и укоризненно покачала головой.
   – Кто здесь ученый еврей, решаю я! – козырно сказал Удав и пошел делать заказ.
   Однако, взглянув на часы, он попросил положить бутерброды в пакет, после чего предложил всей маленькой компании подняться в номер, который еще утром успели снять Удав и Фаина.
   – Может, попросить список постояльцев? – понизив голос, спросила Фаина.
   – А если администрация предупреждена на этот счет или, еще хуже, в сговоре с этими башибузуками? – так же тихо ответил Удав. – Я в милиции посмотрел стенд «Внимание. Розыск». Судя по всему, мы далеко не первые. Здесь требуется ювелирная работа. И безошибочная. Мы не имеем права на ошибку, ты поняла? Без права на ошибку! О как!
   Пока Фаина, подойдя к окну, изучала стоянку машин, Удав с набитым ртом пересказывал Антону все, что знал сам о похищении Вадика. Антон, поглаживая подбородок, слушал.
   – Глаза разбегаются, – сказала Фаина. И синих полно, и красных, и серо-буро-малиновых. «Форд»? Какой «форд» мы ищем? Я уже насчитала шесть штук, самых разных моделей. А нам ведь надо знать точно.
   – Мне нужно установить, кто на какой машине приехал. Продавщица сказала, что было человек пять. Ну, пять быть не могло. Похитителей должно было быть трое, значит, всего человек семь было, – Удав оглянулся на Антона, как бы ища поддержки, но взгляд Антона был устремлен куда-то вдаль.
   – Где семь, там и десять – сказала Фаина.
   – Не скажи, – протянул Удав. – психологически человек фиксирует как раз не более семи объектов, если больше – для него уже «много». Было бы больше семи, она бы не сказала «пять».
   – Какой ты хитрый!
   – Учись, пока я жив!
   – Учусь, учусь, – насмешливо сказала Фаина, – только толку от твоих расчетов мало.
   – Так, друзья, времени у нас совсем не осталось. Скоро начальник с деньгами приедет, а что мы ему доложим? Что на подозрении четыре машины самых популярных марок неизвестного цвета с неизвестными водителями?
   Антон, продолжая поглаживать подбородок, разглядывал фотографию.
   – Какая к нам должна быть ближе, красная или синяя? – вдруг спросил он.
   Удав развернулся к нему.
   – Синяя. Красная – справа от нее. Так Полина Фоминична показала.
   – Ага! Значит, синяя должна стоять третьей или четвертой.
   – Разумеется, джип стоит первым, справа от него белая. И пятой синяя быть не может, потому что пятая – последняя, справа от нее никого нет.
   – Значит, красная должна стоять четвертой или пятой.
   – Резонно!
   – Что это дает? – вмешалась Фаина.
   – Кажется, все, – сказал Антон.
   – Как это «все»?
   – Смотрите: там были какие-то мужчины, потом ваш заложник, потом еще засветились девушка, женщина и дед. Вряд ли они стали бы светиться, если бы были связаны с похитителями.
   – Ты мне скажи, на чем приехали мужчины? Можешь сказать? – заводясь, спросил Удав.
   – Могу.
   – Серьезно? Без дураков?
   – Конечно. На красном «фольксвагене», – спокойно сказал Антон.
   Удав быстро поднялся, в который раз посмотрел на часы и подошел к окну.
   – Есть красный «фольксваген»? Фаина?
   – Есть. Вон старый «пассат». С краешку стоит.
   – Так, годится! Попались, голубчики!
   – Ты что, уже все решил? – Фаина заступила ему дорогу.
   – Потом, потом. Все потом! Сейчас пора действовать.
   Удав помолчал, размышляя. Через несколько секунд вид его преобразился, он весь подобрался, голос зазвучал деловито.
   – Фаина, иди прогуляйся, пройдешь мимо «фольксвагена», посмотришь, новые ли на нем «дворники» или нет, ну и вообще присмотрись, прислушайся. Только виду не подавай.
   – Поняла.
   – Затем подойдешь к сторожу, спросишь что-нибудь.
   – Как пройти в библиотеку?
   – Как проехать в магазин.
   – Я пошла?
   – Иди, хотя нет, постой, еще не все. Теперь Антон!
   Антон встал.
   – Можешь узнать у сторожа, чья машина?
   – Могу узнать, где поселились.
   – Отлично! Пойдешь после Фаины. А ты, – Удав опять обратился к Фаине, – отойдешь от сторожа, но после Антона вернись опять.
   – Типа, бестолковая?
   – Типа того.
   – Все. Иди. Телефон с собой?
   Она кивнула и пошла к двери.
   – Я тоже пойду, – сказал Антон, – мне надо еще к себе зайти.
   – Ступай и будь на связи, – Удав берег время.
   Когда Антон вышел, он взял карту местности и поднес к уху телефон.
   – Это я, – сказал он в трубку, – вы где? Что ты там жуешь? На заправке? Хорошо. Объявляю готовность тридцать минут. Возвращайтесь назад. Километра через три увидите рекламу магазина «Автозапчасти». Остановитесь у магазина и ждите дальнейших распоряжений. Будьте готовы немедленно выехать к пансионату «Лесные дали». Все ясно? Повтори.
   Тем временем Антон догнал в конце коридора Фаину.
   – Втянул тебя дядька в свои дела, – переходя на «ты», сказала Фаина.
   – Мне интересно.
   – Ты знаешь что, на него не смотри, он к таким вещам привык. Человек он решительный и, если надо действовать, действует прямолинейно и, я бы сказала, грубо. Выбирает всегда самый простой путь и прет, не разбирая дороги, не сворачивая. Он вообще презирает всякие там уловки, компромиссы и обходные маневры.
   – Все-таки у него большой опыт. Я, например, не так уверен в победе, как он.
   – И я. Эти вечные интеллигентские сомнения, да?
   – Похоже.
   – Ну, удачи!
   – И вам.
   Наблюдая в окно, Удав увидел, как Фаина приостановилась у машины, достав зеркальце, стала прихорашиваться, потом подошла к окошку сторожа. Ему было видно, как сторож смотрел ей вслед. Через некоторое время появился Антон на велосипеде. Он подъехал и протянул в окошко банку пива. Наконец, и он оставил сторожа в покое, вскочил на велосипед и направился к лесу. Фаина вернулась к окошку. Она успела надеть косынку и темные очки.
   «Молодец, – подумал Удав, – сбивает сторожа с толку».
   В это время зазвонил его телефон. Это звонил Антон. Он сообщил номер коттеджа, где поселились постояльцы, прибывшие на «фольксвагене». Удав сразу перезвонил своим подчиненным, ожидающим его распоряжений у магазина. С этого момента он не отходил от окна, звонил по телефону, отдавал приказания и выслушивал доклады. Время стало плотным, как булатная сталь. Удав походил на Наполеона, ведущего сражение и посылающего свои полки один за другим в бой, каждый в назначенный срок.
   Он наблюдал, как подъехал «мерседес» банкира, и тут же позвонил ему, чтобы тот не торопился, тянул время и не действовал, пока он, Удав, не даст добро. Банкир с женой долго ставили машину на стоянку, в конце концов, с двумя сумками, сутулясь, направились ко входу в гостиницу.
   Антон, по указанию Удава найдя нужный домик в лесу, догнал на велосипеде Фаину и, остановившись, нарисовал ей на листе бумаги план расположения коттеджа и лесных дорожек. Все это со стороны выглядело так, будто женщина остановила велосипедиста, чтобы уточнить дорогу. Это на случай, если противник, как и Удав, ведет наблюдение за стоянкой и окрестностями.
   Фаина с планом прошла пару сотен метров и скрылась из виду: там по указанию Удава ее ждала машина с его подчиненными – один за рулем, двое пассажирами. Эти двое вместе с Фаиной прямо через лес пошли к найденному коттеджу. Когда вышли на точку и убедились, что заложник, вероятнее всего, находится здесь, доложили Удаву. Он велел им начать освобождение, как только внутри дома зазвонит мобильный телефон. Время было расписано, как в хорошем спектакле, Удав был в своей стихии, сказывался опыт руководства сложными операциями. Увидев, как в главный корпус вернулся Антон, он позвонил банкиру. Все было готово. Тогда, справившись с волнением, он достал запасной мобильник и набрал номер Вадика.
   Настал момент истины. Этим звонком Удав дал ход операции по освобождению. Он весь напрягся. Так матадор, поднимаясь на носки, заносит острие шпаги над загривком быка. Так ученый, промучившись над сложной задачей, вдруг с волнением видит, что все ненужные параметры сократились и взаимно уничтожились, а перед взором вырисовывается простая и изящная формула.
   Минуты тянулись мучительно долго. Он ждал. Вот из леса беззаботно вышла Фаина, она направлялась к гостинице. Взгляд Удава бесцельно блуждал по пространству. Тишина и мир, царившие за окном, не могли успокоить его скачущее сердце. Мир снаружи скрывал войну, идущую под крышами. Бои, идущие под крышами, – самые жестокие и самые изматывающие бои… И в этот момент зазвонил телефон.
   – Ну? – Удав не узнал своего голоса.
   – Все о’кей, шеф!
   Он облегченно вздохнул, выслушал доклад и сообщил, что надо делать дальше. Ему захотелось попрыгать, но он взял себя в руки и позвонил банкиру.
   В это время в дверь постучали, и, хмурясь, вошел Антон, но, увидев улыбающееся лицо Удава, он тоже заулыбался.
   Когда вошла Фаина, она увидела, что дядя обнял племянника и в восторге хлопает его по спине. Опасаясь за здоровье Антона, она прервала это выражение чувства признательности и сама попала в объятия, впрочем вполне соответствующие моменту.
   Стоя у окна, они стали свидетелями, как, переговариваясь, энергично вышли из корпуса банкир с женой, сели в машину и уехали.
   – Что теперь? – спросила Фаина.
   – Немного подождем. Наши с Вадиком уже должны добраться до машины. Павел остался в коттедже, ему поручено узнать, кто сообщники и где они спрятали БМВ. Там, в коттедже, только один оказался.
   – Узнает?
   – Попробовал бы не узнать! Зачем он тогда служил в спецназе ВДВ. Их там первым делом учат часовых снимать да пленных допрашивать. Чучковский спецназ это, знаешь, не дворовая команда.
   Опять зазвонил телефон.
   – Аллес, – выслушав, сказал Удав, – сыночек уже пересел к родителям и едет с ними в Москву. Дело сделано, господа! Финита ля комедиа! Остались последние штрихи. Подождем ребят, а потом отпразднуем победу.
   – Можно мне в душ? – спросила Фаина.
   – Нужно. Ты – в душ, а ты, Антон, давай-ка за провизией. Держи деньги, бери все самое лучшее, а главное, сам знаешь что. Ну, ступайте уже! Не мешайте!
   Удав остался один в комнате, перевел дух и снова приклеился к телефону. У него их было целых три. Это только в сделанных наспех фильмах у героя в самый ответственный момент кончается батарейка. Нормальные герои всегда идут на дело с заряженной батарейкой и запасным телефоном. Итак, Удав стоял у окна, вооружившись телефоном. Один из его парней, освободившись от главного задания – вручить родителям целого и невредимого Вадика, маялся на улице, приглядывая за красным «фольксвагеном». Двое других вошли в гостиницу. Операция близилась к завершению.
   Первым по команде Удава начал действовать тот, кто оставался на улице. Действия его заключались в следующем. Наблюдая за стоянкой, он не терял времени даром и приметил пенсионера на маленькой белой «Оке». Собственно говоря, его внимание привлек не сей персонаж, а черная полоса дефлектора на капоте «Оки» с гордой американской надписью «Хаммер». Так вот, когда пришла пора действовать, он приблизился к пенсионеру и коротко с ним переговорил. Тот согласно кивнул, пряча деньги в карман, и открыл парню дверь машины.
   «Ока-хаммер» тронулась с места, подъехала к «фольксвагену» и остановилась перед его носом, перегородив «фольксвагену» дорогу. Удав мысленно похвалил парня за удачную импровизацию.
   Пенсионер вышел из машины и открыл капот. Ждать пришлось недолго. Из гостиницы выбежал какой-то субъект и заорал на старика. Зря он это сделал. Если бы эмоции не заставили его сосредоточиться на старике, он бы вовремя заметил, что из «Оки-хаммера» вышел человек, не слишком красивый, со сломанным на ринге еще при коммунистическом прижиме носом, и приблизился к нему на расстояние вытянутой руки. Когда же рассерженный субъект все-таки заметил эту новую напасть, его глаза округлились и заметались во все стороны, увеличив угол зрения до предела а затем и голова решила повернуться, но не успела потому что столкнулась с «тупым, твердым предметом», а именно кулаком. Чему тут было удивляться ведь предупреждала его судьба, послав ему не просто «Оку», но «Оку-хаммер»?
   Кулак, по-видимому, был весьма умелым, так как голова ничего не сказала, а только пошевелила подбородком и стала оседать вместе с ослабшим вдруг телом, которое подхватили те же умелые руки и спрятали за «фольксваген». Затем умелые руки помахали старику, поспешившему убраться восвояси на своей «Оке», быстро обыскали лежавшего в нокауте субъекта, нашли ключи, открыли багажник «фольксвагена», закинули туда обмякшее тело, ловко связали его, заклеили рот и погрузили во тьму, негромко хлопнув крышкой багажника. Удав одобрительно фыркнул и отошел назад, чтобы не отвлекаться.
   Пока игралась эта сцена, двое других его людей пересекли пустой холл главного корпуса, подошли к администратору, и один из них, показав милицейское удостоверение, что-то шепотом спросил. Узнав то, что было ему нужно, он пошел по коридору, а другой остался у стойки, приложив палец к губам.
   В это самое время у них под ногами в подвале некто зажег свет и упал на колени у одиноко стоящей полированной тумбочки. В тумбочке оказалась синяя сумка на молнии. Молнию заело, и ему пришлось успокоиться прежде, чем открыть ее. Откуда-то пахло мокрым бельем и древесными опилками. Внутри сумки лежал телефонный справочник, а под ним лист бумаги. Этот некто порылся в сумке, залез во все ее карманы, но больше ничего не нашел. На листе было написано: «Не называй себя счастливым, пока ты еще не умер…»
   Он перечитывал записку, не постигая ее смысла. И эта вежливость была такой же зловещей, как содержание записки. Если бы было написано просто: «Пошел в ж…!», он бы сразу все понял, понял бы и пришел в ярость. Но он навис над этим листом бумаги и никак не мог взять в толк, что пролетел, как фанера над Парижем, что развели его, как последнего лоха, что взяли на понт в натуре, что накололи, как фраера залетного.
   Он пошарил в тумбочке. Пусто. Наконец до него дошло, что пора действовать, действовать жестоко и безжалостно. Он набрал номер телефона, но ему сообщили, что абонент не отвечает или временно недоступен. Тогда он изо всех сил пнул тумбочку, отбил себе ногу и, не помня себя от гнева, кинулся наверх. Вид у него был, мягко говоря, взволнованный, он чуть не столкнул с дороги шедшего ему навстречу гражданина. Тот, однако, не стушевался, а окликнул его и попросил предъявить документы. Не вынеся всех несчастий, свалившихся на него за последние четверть часа, он побежал, сильно топая, к выходу.
   А как хорошо все начиналось! Они увидели хлипкого парнишку на дорогом БМВ, быстро переглянулись, один из них достал сумку с продуктами, вынул пакет с майонезом и залил глазок телекамеры. Потом парню приставили нож к правому боку и с улыбкой посадили в «фольксваген», отобрав ключи от БМВ. Отъехав, поняли, какая рыба им попалась. План созрел сразу. Вместо того чтобы просто выкинуть парня в лесу, поехали все вместе в пансионат, разместились на правах постоянных клиентов в одном из коттеджей, позвонили банкирше, оставили одного с заложником и договорились в главном корпусе о двух номерах, том самом 237-й и еще одном, для наблюдения.
   Сущим пустяком было договориться, чтобы в 237-й сначала поставили, а потом забрали лишнюю тумбочку. Специально рассчитывали на моментальную выплату денег. Потому и согласились на небольшую сумму, учитывая, что за такой короткий срок не удастся поставить на ноги милицию, да так, чтобы она успела спланировать освобождение заложника и захват борзых мазуриков.
   Сейчас, однако, было не до сожалений. Впереди ждали стеклянные двери, ведущие на улицу. Он бежал, затылком чувствуя, что его преследователь сильно отстал, бежал, легко отталкиваясь от земли, летел, как на крыльях. Когда он достиг холла, его полет превратился в реальность, так как кто-то подставил ему ногу, и он действительно взлетел, но не надолго. После приземления этот кто-то сильно придавил ему спину и больно оттянул назад голову. Падая, бегущий произвел некоторое колыхание воздуха, и одна из дверей подмигнула ему стеклянным глазом.
   Удав этого не видел, зато он видел, как из корпуса вышли, обнявшись, как закадычные друзья, три человека. К ним подъехала знакомая Удаву машина, и все трое исчезли за ее темными стеклами. Машина приблизилась к красному «фольквагену», в нее оттуда что-то перегрузили, и она, рванувшись с места, исчезла.
   – Найдите БМВ, когда найдете, отвезите этих в лес, в такие лесные дали, чтобы они их помнили всю оставшуюся жизнь. Сами знаете. Да. Но профессионально. «Фольксваген»? Конечно, заберите. Мы его конфискуем. Все! Завтра утром на работе. Слушай, а неплохо сработано, а! Ну все, давай, пока! – Удав выключил связь и повалился на диван.
   Если не выпить, разболится голова. Он закрыл глаза и воспринимал доходившие до него звуки как негромкую успокаивающую музыку в театре, когда гаснет свет. Вначале, тихо постучав, вошел Антон, и это прозвучало как увертюра. Затем на сцене появилась из ванной Фаина в малой боевой раскраске, здесь настала очередь каватины. Наконец, перешли к дуэту – это, перешептываясь, они стали накрывать на стол.
   Он почувствовал, что все готово, и открыл глаза.
   – Ну что? – чуть ли не хором спросили они.
   Он коротко пересказал им финал. Теперь можно было расслабиться и подвести итоги.
   Фаина пила шампанское. Удав нажимал на коньяк. Антон не отставал от него. Странно, но по молодому человеку не было заметно, сколько он выпил. Речь его оставалась связной, а мысли разумными.
   Первый тост Удав поднял за Антона. Если бы не их случайная встреча здесь, в пансионате, им ни за что не удалась бы такая блестящая операция. Конечно, заслуги Удава также весьма велики: он умело воспользовался оружием, которым снабдил его Антон. Что может безоружный? Лишь свести к минимуму потери.
   – Ну а теперь, – сказал торжественно Удав, а было это после тоста за женщин, – расскажи, как ты сумел вычислить красный «фольксваген»? Почему именно он, почему не «форд» или «гранд витара» или, на худой конец, серая «лада», как там ее… «Самара»? И почему он красный?
   – Просто рационально использовал всю информацию, которую вы добыли, – ответил Антон.
   – Что значит «рационально»? Информация была крайне низкого качества, – сказала Фаина.
   – Вот то-то и оно! Меня крайне мало озаботило качество информации. Меня вполне устроило ее количество. Вы – большие молодцы, что собрали такое количество информации. Если бы его хотя бы на пару бит было меньше, мы бы не смогли решить задачку. Фактически здесь мы имеем дело с булевской алгеброй.
   – Постой, – остановил его Удав. – Ты можешь для меня, простого человека, без всяких умных слов объяснить все на пальцах? Без всяких бит, алгебры, структурированных сред и прочих интегралов.
   И тогда Антон поведал, как можно рассуждать, если отвлечься от научной терминологии.
   – Давайте рассмотрим вначале, как располагались машины. По фотографии мы выяснили, что вначале стояла «гранд витара», за ней белая машина, за ней синяя и красная, а потом была еще серая «лада». Либо сначала серая «лада», а потом синяя и красная.
   – Дед говорил, что к машине цвета морской волны подходят желтые накидки на сиденья.
   – Вот! Следовательно, цвет морской волны может принадлежать только «гранд витаре», стоящей с краю.
   – Очевидно!
   – Получается, что тот, кто был на «гранд витаре», покупал накидки на сиденья.
   – Натюрлих!
   – А кто был водитель белой машины, стоящей рядом?
   – Кто?
   – Ну, дед, конечно! Ведь он говорил, что хорошо рассмотрел цвет соседней машины.
   – А «фольксваген»?
   – Погодите. Мы уже кое-что знаем о других машинах, доберемся и до «фольксвагена».
   – И где сказано, что он красный?
   – Нигде не сказано. Но это можно установить. В том то и дело, что нужно использовать всю совокупность информационных признаков.
   – А дед на какой был?
   – Из того, что мы знаем, либо на «фольксвагене», либо на «форде».
   – Почему только на них?
   – Потому что на БМВ был заложник, а «лада» – серая, а не белая.
   – Ясно. Так почему ты решил, что он не на «фольксвагене»?
   – Не так это просто. Давайте вначале выясним, на какой машине была девушка. Это нетрудно. Не на белой, так как на ней приехал дед, не на джипе «гранд витара» цвета морской волны, так как к ней покупали чехлы на сиденья, а она покупала темные очки. Не на синей, потому что к ней покупали синий карандаш. Не на БМВ, потому что на ней приехал заложник, и, кстати, не на «фольксвагене», потому что к нему купили «дворники». Значит, она могла приехать либо на серой «ладе», либо на «форде», которому в этом случае достается только красный цвет. Итак, серая «лада» или красный «форд»? Вспомним, какие еще покупки делали в магазине?
   – Еще остался брызговик на левое колесо.
   – Так! Наплевать, на какое колесо его покупали. Главное есть еще бит информации. О чем он говорит?
   – О чем?
   – О том, что если девушка приехала на красном «форде», а она, как помнится, купила очки, то брызговик принадлежит серой «ладе».
   – Ну да!
   – Получается, что женщина, которая остановилась рядом со сломанным брызговиком, то есть с серой «ладой», могла приехать только на синей машине. Действительно, джип цвета морской волны стоял не рядом с «ладой», а рядом с белой машиной деда. Девушка, по нашему предположению, приехала на красном «форде», а кто-то, но не женщина, приехал на серой «ладе». Остается синяя машина. А теперь вопрос: а где БМВ? Джип «гранд витара» исключается, на белой приехал дед, следовательно, БМВ не белого цвета, на красном «форде», повторим, девушка, на серой «ладе» кто-то, но не заложник. Что же получается, что синий цвет достается БМВ? Но женщина, как мы знаем, не могла приехать на БМВ синего цвета: на ней приехал заложник.
   – То есть?
   – То есть начальная посылка, что девушка приехала на красном «форде», ведет к противоречию: женщина не могла приехать на синей машине. Остается сделать строгий вывод, что девушка приехала на серой «ладе». Кстати, сама посылка, что «форд» красный, при этом теряет определенность.
   – Если она приехала на серой «ладе» и купила очки, то брызговик был сломан у «форда»?
   – Да. И он может быть только красного или белого цвета, потому что для синей машины покупали не брызговик, а красящий карандаш. Но если «форд» красный, то женщина, остановившаяся рядом с ним и заметившая сломанный брызговик, должна опять быть на синей машине, потому что рядом с красной стоит либо синяя машина, либо серая «лада» с девушкой.
   – Уфф! – Удав вытер испарину, выступившую на лбу.
   – Как мы видели, – невозмутимо продолжал Антон, – женщина на синей машине нам не подходит, так как синий цвет достается БМВ. Из этого следует, что «форд» – не красный, а белый и принадлежит деду, и на нем был сломан брызговик. «Дворники» в этом случае могли купить только для красного «фольксвагена», остальные покупки распределились по другим цветам и маркам. Поэтому я и решил, что «фольксваген» был красным. Но чтобы сказать, что мужчины приехали именно на нем, следует расставить всех по своим местам. Теперь это легко.
   – Ничего себе, легко! – сказал Удав, глядя с восхищением на Антона.
   – Пустяки, – сказал Антон, – сущие пустяки. «Фольксваген» был красным, «форд» белым, джип – цвета морской волны, «лада» – серая, БМВ – синяя. Женщина могла приехать либо на красном «фольксвагене», либо на джипе «гранд витара». Если бы она приехала на красном «фольксвагене», то ее соседями оказались бы либо синяя БМВ, либо серая «лада», потому что между дедом и красной машиной должна обязательно стоять синяя машина. Помните: синяя стояла слева от красной, а дед на белой стоял еще ближе к началу. Иными словами, женщина, если бы была на красной, не оказалась бы по соседству со сломанным брызговиком деда. Значит, она могла приехать только на «гранд витаре», а мужчинам остается красный «фольксваген». Вот и все!
   – Все? Да это какая-то головоломка. Если бы мы твою высшую математику не проверили на практике, я бы долго сомневался, потому что, честно говоря, ни хрена не понял. Ты поняла?
   – Конечно, – сказала Фаина с некоторой неуверенностью в голосе. – По крайней мере, вполне можно разобраться, важен метод.
   Они выпили и закусили за метод.
   Небо за окном заиграло красками: на лазоревом фоне распушились окрашенные в розовое облака. Проникший в комнату закат ознаменовал окончание трудного дня.
   – Ты когда уезжаешь? – спросил Удав Антона.
   – Завтра днем.
   – Хочешь, поедем сегодня?
   – Нет, я лучше пораньше лягу.
   – Ну смотри, – Удав повернулся к Фаине. – Едем. Ты за рулем!
   – Едем, – Фаина поднялась и сложила остатки ужина в пакет, пакет предназначался Антону.
   – Не провожай.
   Удав с Фаиной спустились по лестнице и рассчитались за номер.
   – Нет, ты только подумай, – Удав приостановился и постучал себе по лбу, – это ж надо дотумкать. Я и не предполагал, что все так сложно. Обещай, что завтра мне все объяснишь.
   – Обещаю.
   – Точно?
   – Точно.
   Удав пошел дальше.
   – Нет, ты видела? Как он сидел, тер подбородок, а потом говорит, мол, бандиты ваши на красном «фольксвагене» приехали.
   – А я не поверила.
   – А я поверил.
   – А я нет.
   – А я да. Знаешь, почему ты не поверила? Ты не допускаешь мысли, что люди могут быть умней тебя.
   – А ты допускаешь?
   – А я допускаю. В этом весь секрет. Я знаю, что есть люди, которые что-то могут сделать гораздо лучше меня, верней, то, что мне вообще, может быть, сделать не под силу. И если я это знаю, я им доверяю.
   – В этом секрет?
   – Секрет в том, чтобы найти таких людей. И тогда нужно только поставить перед ними задачу. Объяснить, что ты от них ждешь. Поверь мне, они все сделают лучше тебя.
   – Контролировать надо.
   – Контролировать – только мешать. Что ты можешь контролировать, если они все знают лучше тебя. Ха! Кто может контролировать боевых тараканов-роботов? Ты можешь? В-о-от! Не можешь. И я не могу. А Антоха может! Понимаешь, он может контролировать боевых тараканов! И пауков боевых тоже может! И комаров!
   – И бабочек?
   – Нет, бабочек боевых не бывает. Где это ты видела боевых бабочек? Бывают боевые бабы. Вот ты, например. Хоть ты больше похожа на бабочку. Ты – редкий вид – боевая бабочка, – сделал вывод Удав, усаживаясь на пассажирское сиденье. – Редкий вид в этно… нет, неправильно, в энтомологии. А я, – его голос перешел в бормотание, – я – боевой Удав. Вот я кто. Простой боевой Удав длиной в тридцать восемь попугаев. Делаю зарядку для хвоста.
   Он умолк. Фаина, покачав головой, включила зажигание. Машина тронулась.
   Движение заставило Удава очнуться. Он осмотрелся.
   – Ну как? Не привыкла к заднему приводу?
   – Нормально!
   – Машинка не для женщин.
   – Для мужчин?
   – Натюрлих! Мужчина должен ездить на машине с задним приводом.
   – А женщина – только с передним?
   – Женщина с передним.
   – А полный привод для кого?
   – Полный привод – для этих… сексуальных меньшинств.
   Удав откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза. Сквозь узкие щелочки глаз он смотрел, как набегает дорога. По обеим сторонам шоссе стояли деревья, и сквозь этот частокол мелькало заходящее солнце. Через приоткрытое окно проникал посвежевший к вечеру ветерок. Тихо и покойно было на душе Удава. Его ребята, наверное, уже подъезжают к Москве на трех машинах, одна из них – трофей, красный «фольксваген пассат» с новыми «дворниками» на переднем стекле. Удав вздохнул и, покрутившись на сиденье, уснул.
   На следующее утро Фаина пришла пораньше и первым делом заглянула к управляющему банком. Тот был на месте и сразу пригласил ее в кабинет. Настала пора собирать урожай. По дороге на работу она еще раз вспомнила цепочку умозаключений Антона, чтобы суметь дать пояснения и не запутаться во время рассказа. Пока Фаина усаживалась, банкир попросил найти Удава. Фаина начала в общих чертах рассказывать о своих и Удава действиях по поиску заложника.
   – Я правильно поступил, что послал вас вместе с Анатолием. – Банкир был в хорошем настроении. – И вы не зря съездили, признайтесь. Я рассудил, что одной решительности мало, нужен еще и изощренный склад ума. Когда теория и практика идут рука об руку, рождаются удивительные вещи. Оперативно, оперативно сработано! – Он пошел навстречу входящему Удаву. – Даже я не ожидал такого эффекта. А уж жена как рада! Ждем вас обоих сегодня вечером. Надо отпраздновать такое событие. Надеемся на рассказ во всех подробностях. А сейчас, простите, дела. Да! Стоит ли говорить, что благодарность наша будет соответствовать значимости события. Спасибо, и до вечера!
   В коридоре Фаина спросила Удава:
   – Ты собираешься сообщать, что обращался к Антону?
   – Почему бы и нет?
   – Разве это не может тебе повредить? Во-первых, это был риск. Ты рисковал его сыном. А если бы твой протеже ошибся? Что бы ты стал рассказывать? Про боевых тараканов?
   – А во-вторых?
   – Во-вторых, ты открыл не свою тайну, его тайну, – подчеркнула Фаина, – случайному лицу. Сможет ли он и дальше доверять тебе на все сто процентов?
   – Цель оправдывает средства!
   – Очень хорошо понимаю. Допускаю, что и он поймет. Поймет, но доверять перестанет.
   – А ты?
   – Я, естественно, буду молчать.
   – Да, – сказал Удав, – это даже для меня ясно.
   – Видишь, есть сделки, когда обе стороны в шоколаде. Значит, договорились?
   – Заметано! Только учти, повторить логику Антона я не в состоянии.
   – Конечно! Мне его логика вполне по силам.
   – Кто бы сомневался!
   Фаина опустила глаза. Вдруг она схватила Удава за руку и крепко вцепилась в него, едва не вскрикнув.
   На паркете, в каком-то метре от них, остановился невесть откуда взявшийся таракан. Он приподнял верхнюю часть туловища и поводил в воздухе длинными усиками, как антеннами. Фаина раздумывала лишь секунду. В два шага она нагнала сорвавшегося с места таракана и наступила на него.
   Первым побуждением Удава было помешать ей. Но он остался стоять, как стоял. Подсознательно оба ждали металлического скрежета и чего-то вроде искр из под ног Фаины, но хитиновый покров разрушился с мягким щелчком, и насекомое прозаически превратилось в мокрое пятно на полу. Фаина перевела дух.
   – Ты подумал то же, что и я? – спросила она.
   Удав кивнул.
   – А вдруг… – шутливо сказал он, округлив глаза.
   – Ничего, еще бы настругали! – сказала Фаина.
   Удав пожал плечами: боевая бабочка, – чужого не жалко, хотя какие здесь могут быть боевые тараканы? Ему показалось, что он участвует в комедии и становится смешным. Но никто не смеялся. Несмотря на самоуверенность, сейчас Фаине явно было не до смеха, ей хотелось побыть одной. Удав раскланялся и пошел в свой кабинет.
   В кабинете Удав постоял у окна, раздумывая. Он не любил событий, которых не мог объяснить. За окном стоял красный «фольксваген-пассат». «Все в порядке вещей!» – подумал Удав. Он успокоился и сел за письменный стол. Его ожидали дела.

ПРЕЗИДЕНТ ИСКАРИОТОВ

     Чтец усердный всех журналов,
     Он способен и готов
     Самых рьяных либералов
     Напугать потоком слов.
     Вскрикнет громко: «Гласность! гласность!
     Проводник святых идей!» —
     Но, кто ведает людей,
     Шепчет, чувствуя опасность:
     «Тише, тише, господа!
     Господин Искариотов,
     Патриот из патриотов,
     Приближается сюда».

Пьер-Жан Беранже. «Господин Искариотов» [2 - Перевод В. Курочкина.]

   Эх, какой вы все, ребята, замечательный народ! И вы, симпатичные, остроумные и ироничные вольтерьянцы, и вы, серьезные, смотрящие в корень, лобастые почвенники. Приветствую вас и преклоняюсь перед вашими талантами.
   Один мой приятель, Селянин, совершил глупость. Написал повесть. Ну, так получилось. Без шуток. К годовщине Беслана.
   Написал и положил подальше. Пусть вылежится. Через год перечитал и понес в редакцию журнала в голубой обложке. Там сидели большие профессионалы. Читать они не стали, вместе с ним сосчитали, на сколько печатных знаков тянет рукопись и сколько в ней авторских листов. Оказалось, не вписывается в формат журнала. Все это считал довольно известный писатель, глядя скучающим писательским взглядом в окно, но считал добросовестно. Пришел замредактора и поинтересовался, нет ли в рукописи чего-нибудь «крутого»? Видимо, все темы экшн, он уже исчерпал. Впрочем, было похоже, что его интерес не связан с журналом.
   Потом Селя сходил в другой голубой журнал. Главный редактор, очень известный писатель, не интересуясь рукописью, спросил, сколько в ней печатных знаков… Сцена повторилась. И замредактора пришел. И почему-то спросил Селю с опаской: «Надеюсь, вы адекватны?» Селя был доктор наук, точен, как словарь, и ответственен, как пограничный пес, в свое время он делал умные торпеды, и никто никогда ему таких вопросов не задавал. Селе стало не по себе, и он опять убрал рукопись в стол. Но это так, предисловие.
   Вы думаете, он ее не напечатал? Напечатал. Нашел серьезных людей. Патриотическое издательство. Но за деньги. Ну да, это когда деньги платит автор, а дальше – как получится. Редактор с фамилией Курочкин встретил его радушно, даже предложил чаю. Ободренный хорошим приемом, Селя согласился на условия редактора и пообещал принести экземпляр рукописи (не надеясь на результат, он прихватил с собой только компьютерный диск).
   В конечном итоге они договорились. Редактор Курочкин высоко оценил доставленную рукопись и без промедления захотел напечатать ее в виде книги, да еще в твердой обложке и на хорошей бумаге. Это дорого, зато солидно. Видно было, что он свое дело знал, и оно шло как надо. Оба они доверяли друг другу, и оба доверие оправдали. Между тем Селя предложил еще до выхода повести заняться маленькой рекламной акцией: напечатать фрагмент повести в патриотической газете. Сказано – сделано. Они вышли во двор и направились к жилому дому. В его подвале помещалась редакция газеты. Однако там не оказалось ни главного редактора, ни даже зама.
   – Пустяшное дело, – махнул рукой Курочкин, – они мои должники. Я с ними запросто договорюсь.
   Мы с Селей когда-то учились в одном классе, и он показал мне рукопись. Мне понравилось, хотя я и предупредил его, что повесть не сразу поймут: то, что на поверхности не исчерпывает ее смысла, что мысль скрывается на глубине, она больше похожа на чудовище, чем на красивую рыбку.
   – Зачем писать, если не можешь сообщить ничего нового? – отреагировал Селя, и мы запили эту максиму пивом.
   Солнышко пригревало и нас, и потеющую землю, и сверкающего в его лучах скворца, который деловито обследовал дачный участок. Подсохшая скворечня нацелила вдаль свой круглый черный объектив, а голые ветки над нею вытягивали из неба ярко-синюю краску.
   В это время к даче подъехала машина Курочкина. Курочкин ездил на двух машинах. После того как Селя заплатил ему аванс, он отремонтировал лучшую из них – внедорожник БМВ. Курочкин был доволен и энергичен. Поздоровались.
   – Наконец договорился с типографией, – отрапортовал он, садясь за стол и доставая из пакета банки с пивом.
   – Сложно? – спросил Селя.
   – Хочется где подешевле. Но не это главное. Вашу книгу не всякая типография возьмет, да и не всякая торговая точка. Вы понимаете, – обратился он ко мне, – ведь эта книга – ого-го какая книга! Это же – Горький, Чехов, Толстой, если на то пошло!
   – Толстоевский, – тихо подсказал Селя.
   – Вот я и говорю, – покосившись на Селю, продолжал Курочкин, – это же настоящая русская книга. Многим это не понравится. Ихние принципы им не позволяют.
   – Я вроде никого там не обидел. Все объективно.
   – Вот то-то и оно! У вас и порох выдумали чуть ли не русские! Разве они с этим согласятся?! И Югославию вы им припомнили.
   Селя пожал плечами.
   – У меня случай был, – понизил голос Курочкин, – я издавал одну книгу, и они мне предложили деньги сразу за весь тираж, только бы она света не увидела. Во как! А вы говорите…
   Из деликатности никому не пришло в голову уточнять, чем дело кончилось.
   – Можно вопрос? – спросил Селя. Курочкин сделал приглашающий жест.
   – Как там Исько, скоро меня напечатает?
   Исько была фамилия редактора патриотической газеты. Еще он был президентом то ли патриотического русского фонда, то ли общества русских патриотов, в общем патриотом всех патриотов.
   – Напечатает. Пока попросил меня вне очереди продвинуть книгу Саркисяна. Сделаем, хоть и прижимист этот Саркисян. Всю душу вынет. Мы с Исько важные вопросы решали. Как-то пришлось от милиции уходить…
   Курочкин остался ночевать. Утром ни свет ни заря он подхватился и уехал: у него были дела в соседней области.
   Вскоре я пошел в отпуск и стал регулярно покупать газету русских патриотов. Она выходила раз в неделю. Я читал ее, что называется, от корки до корки. Хорошая газета. Только Селянин мне в ней все никак не попадался.
   Потом мой отпуск закончился, и я встретился с Селей. Он уже выплатил все деньги за книгу, и ей занималась типография. Мы поговорили о газете, о ее редакторе Исько. Я спросил, когда в ней появится повесть Сели?
   – Появится, – сказал он. – Сейчас люди из Молдавии приехали. Вот их материалы напечатают и за меня примутся.
   Недели через три Селя взял меня с собой к Курочкину посмотреть образец обложки. Обложка производила хорошее впечатление.
   Лето уже побывало на своей вершине и теперь снисходительно одаривало всех перезревшими жаркими деньками. Мы вышли в тихий московский двор. В тени стояла пустая лавочка. Из какого-то окна негромко звучала музыка. Вальс спокойный и завораживающий. Говорить не хотелось. Даже Курочкин примолк. Мы сидели, жмурясь на ярко освещенный асфальт.
   – «Королева играла в старом замке Шопена», – не удержался Курочкин.
   – «И внимая Шопену, полюбил ее паж», – принял подачу Селя.
   Вдруг Курочкин слегка потянул Селю за рукав. По освещенному асфальту шел Он. Я специально написал «Он» с большой буквы, чтобы подчеркнуть энергичность и уверенность появления на сцене редактора Исько. Конечно, мы его узнали. Он появлялся на экране телевизора и даже играл в кино императора. Увидев нас, вернее Курочкина (с нами он знаком еще не был), Исько повернул к нашей лавочке. Познакомились. Само собой, Курочкин представил Селю как автора повести, главу из которой обещался напечатать Исько.
   – Да, да, очень хорошо, – отвечая на немой вопрос, сказал Исько, – будем печатать. Вот сейчас прилетели чеченцы. Срочная работа. Сразу заплатили. Через несколько дней они улетают обратно. Надо успеть. Как только с ними разделаюсь, сразу примусь за ваш материал.
   Исько откинул назад седые волосы и присел с нами. Музыка смолкла, и стал слышен трепет листьев над нами.
   – «И тихо, так, Господи, тихо…» – продекламировал Курочкин.
   – «…что слышно, как время идет», – механически отозвался Селя.
   – Вот-вот, Ахматова, – сказал Исько, – упадничество, тление, томление духа, так сказать. Они, – он махнул рукой куда-то в сторону, – растлевают нашу волю, хотят отнять память и веру. Мы же с вами видим, как вокруг России сжимается кольцо ненависти. Им ненавистна сама мысль, что Россия встает с колен. А Россия не только встает с колен, она обороняется.
   – Мы в свое время создали новую систему наведения, – начал Селя. Исько одобрительно кивнул. – Экспериментальный образец разместили на опытовом судне на Черном море. А уж секретность была… И что вы думаете? Опытовое судно в 1992 году перешло к Украине вместе с нашей аппаратурой. А потом к американцам. Они еще и в газете написали, что были поражены высоким уровнем нашей техники.
   – Да-а, – протянул Курочкин, – нет правды на земле.
   – Это все при Беспалом было, – сказал Исько. – Россию продали.
   – Остался «Труд» за три копейки, – вставил Селя.
   – Наконец-то держава возрождается, – пропустив замечание Сели мимо ушей, продолжал Исько. – Собирается Россия, сосредоточивается. Силы копит. Капиталы наращивает, обновляет вооружение. Преобразуется политически. А что вы хотите? Судьба государства! Мы и обращаемся ко всем соотечественникам. Нам сейчас каждое плечо, каждая душа дорога, каждый поступок, каждое слово. Вот и ваша книга. Американцам досталась наша аппаратура? Пусть подавятся! Мы еще лучше придумаем. Русские и не на то способны.
   – Уже придумали, – сказал Селя.
   – Вот видите! Нам это не впервой! Как два пальца… об асфальт. Мы ведь все время в дороге. И без привалов. Как сказал поэт: «Вынесет все и широкую, ясную грудью дорогу проложит себе».
   – «Жаль, – сказал Селя, – только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе».
   – Пессимизм был уместен в позапрошлом веке. Сейчас другая динамика. Другая! – Исько встал и провел рукой по усам. – Как говорится, был рад… – Он уже было попрощался, но Курочкин спохватился и попросил его подвезти нас до метро.
   – Без проблем, только спущусь в редакцию: дочку захвачу. Придется подождать мало-мало…
   – А мы пока ко мне зайдем за бумагами, – сказал Курочкин. – Айн момент, и они у тебя.
   Исько на ходу кивнул и отправился к себе.
   Мы зашли к Курочкину, он нам объяснил, что Исько ездит на черном «хёндай-терракан» – это такой большой джип, и сказал, как его найти.
   Подходя, мы увидели Исько в темных очках, он разговаривал с каким-то дяденькой, которому объясняться помогала жестикуляция: его руки то расходились в сторону, то прижимались к груди, то указывали куда-то, как бы обращаясь к некоему отдаленному авторитету.
   Впрочем, когда мы приблизились, разговор был окончен, Исько полез в машину, а дядька отошел, поглаживая затылок и покачивая головой.
   Кроме Исько на переднем сиденье расположилась девушка. Мы познакомились.
   – Ну, что там? – спросила она Исько.
   – А что? Полторы тыщи заработал. На, держи, купишь себе чего-нибудь.
   – Нет, не надо. У меня есть.
   – Бери.
   Она отрицательно помотала головой.
   – Не хочешь, как хочешь. – Он сунул деньги в нагрудный карман.
   – Разве тебе на ремонт деньги не нужны?
   – Какой ремонт? Он на своей низенькой машине только до колеса и дотянулся. А что резине будет? – Исько был воодушевлен, он махнул рукой в сторону дяденьки, отошедшего к старой темно-красной машине. – Я ему на крыло показываю, говорю: видишь, повредил? Теперь крыло снимать и перекрашивать надо. Короче, залетел ты, друг ситный, на пять тысяч минимум.
   – А он?
   – А что он? Смотрит на меня синими брызгами. Нет, говорит, у меня таких денег. Ничего, говорю, страховая компания заплатит. Гляжу, он мнется. Страховки, говорит, тоже нет. Так я и думал.
   – Он в тебя и вправду въехал?
   – Ерунда. Разворачивался, а место здесь узкое, вот и не рассчитал расстояние. Ткнулся носом в шину. Короче, я сначала согласился на половину суммы. У него и ее не оказалось. Хотя не уверен! Прячет старый куркуль заначку. Ладно, поехали, – Исько завел машину.
   Мы сидели на заднем сиденье, выглядывая, как из окопа.
   У девушки зазвонил телефон. Она взглянула на экран мобильника.
   – Алло? Что случилось? Курочка снесла яичко? Вам повысили пенсию? Нашли жизнь на Марсе? Что? Ничего не случилось? Ну, вот услышала. Меня папа привезет. Я уже в машине. Какая разница. Скоро. Нет. Нет. Ладно, все! – Телефон щелкнул и был отправлен в сумочку.
   Исько вывернул и не торопясь двинулся по узкому проезду, заставленному автомобилями.
   Дома отбрасывали резкие тени. Мы выныривали из тени в свет и ныряли обратно в тень. Но тени было больше. Поэтому свет ослеплял. Эта яркая картина абстракциониста с набором черных квадратов была бы невыносима, если бы не оживлялась деревьями с дрожащей на асфальте листвой.
   Я увидел, что Селя посмотрел на меня, и ответил ему кривой улыбкой.
   – Вот, – сказал Исько, взглянув на нас, – люди конкретным делом занимаются. Американцев в технологиях обогнали и еще не раз обгонят. Да и вообще, ведь все русские придумали. Вы посмотрите: радио, телевидение, видеомагнитофон, вертолет, парашют, лазер…
   – Миномет, торпеда Александровского – добавил Селя. – Только бы не мешали.
   – Каждой нации покровительствует своя сфера космоса, – сказала девушка. – У русских это астральные сферы. У русских умное сердце и сердечный ум. Хотя я с вами бы поспорила насчет технологии в принципе. Технология это интеллектуальная проекция прагматизма, направленная на комфортное существование индивидуума. Вообще, технократическая логика порождена ментальными сферами, характерными для западноевропейских наций. С моей точки зрения, она препятствует природному развитию сверхвозможностей человека.
   В машине мне стало душно. Я поднял глаза к потолку и расстегнул вторую пуговицу на рубашке. Селя опять посмотрел на меня.
   – Вы думаете, я согласен? – сказал Исько. – Вот они, пороки гуманитарного образования! Нет уж, дорогая, именно прорывы в технологии делают страну великой. Мы первыми вышли в космос.
   – И наши корабли бороздят просторы вселенной, – продолжил Селя.
   – Именно так!
   – С вами все ясно! – сказала девушка, обернувшись к Селе. – А что ваш друг скажет? Он молчит и старается не выдавать своего присутствия. – Она, улыбаясь, посмотрела на меня.
   – Я мыслю, следовательно, я существую, – сказал я.
   – Вы картезианец? Понятно, такой же технократ, как все.
   Я не стал спорить.
   Мы выбрались наконец на более широкую улицу. На углу, на тротуаре, обосновалась патрульная машина. Милиционер в синей форме стоял отставив ногу и держа руки за спиной. В руках у него был жезл.
   Исько притормозил у милиционера и до конца опустил стекло.
   – Командир, сейчас тут вишневая «нексия» поедет. Документы проверь. Страхового полиса точно нет!
   Милиционер, не двинувшись с места, переменил ногу, прищурившись, оглядел сверкающую машину и, поджав губы, кивнул. Мы видели, что он навел на нас взгляд, как наводят спаренный пулемет на окопавшихся бойцов. Взгляд не таил в себе никакого смысла, но был неприятен именно своей бессмысленностью.
   Селя, не поворачиваясь, спросил:
   – Слушай, ты дискету взял?
   – Ничего я не брал.
   – Забыли!
   – Что забыли? – Исько уже отъехал от милиционера.
   – Самое главное, как всегда. Притормозите, мы вернемся.
   – Уверены?
   – Да, извините. Спасибо. Дойдем пешком.
   – Можно на маршрутке, – сказала девушка.
   Мы распрощались и пошли обратно. Я застегнул пуговицу на рубашке и с облегчением посмотрел на небо, которое, как ни старались, не могли спрятать серые дома. Селя некоторое время шел молча. Потом сказал:
   – Зря я все это затеял.
   – Что?
   – Все это с моей книжкой.
   Я обнял его за плечи.
   – Не говори ерунды. Ты – молодец!
   Селя махнул рукой и тоже взглянул на небо.
   Владелец вишневой «нексии» все еще не трогался с места. Мы подошли к нему.
   – Слушай, – сказал ему Селя, – подшутил над тобой наш приятель. Просил тебе вернуть и впредь на разводки не попадаться, – и Селя протянул ему полторы тысячи рублей.
   Дяденька озадаченно посмотрел на него и машинально взял деньги. Потом, сообразив, что к чему, заулыбался и стал усиленно гладить макушку.
   – А я думаю, вот жлоб! Деньги не за что взял и уехал!
   – Шутишь? Это же Исько – президент всех патриотов и всех фондов командир.
   – Точно! А я думаю, где я его видел? В черных очках. Пижон! Я его даже очень уважаю. Он в интервью все правильно говорит.
   – Знаешь что? Там на выезде милиция стоит. У всех документы проверяет. У нас все проверили. Учти!
   – Понял, понял, понял, был бы дурак, не понял!
   – Ладно, счастливо доехать!
   – Уважаемые, а вам куда? Давайте я вас до метро довезу. Всего за сто рублей. Почти даром!
   – Спасибо, не надо, – поспешно сказал Селя, и мы пошли обратно во двор, где из окна звучала музыка.
   Мы опять молчали и смотрели, как на асфальте дрожат осиновые листочки. Я расстегнул пуговицу на рубашке. Тишина прижала нас к нашим же теням, и мне стал ненавистен наш бесшумный индейский шаг. Хотелось пошутить, припомнить что-нибудь в духе стихов Некрасова о народе. Но я молчал и только вздыхал. Мы все шли и шли, как будто это стало для нас важной и трудной работой. Идти и верить в дорогу.
   – Знаешь, – вдруг сказал Селя деревянным голосом, – почему солнце называют абсолютно черным телом? Оно излучает как абсолютно черное тело. – Он посмотрел на меня и осекся. – Может, по стакану?
   – Будет еще хуже, – сказал я. – Посидим в тенечке.
   Огромные кучевые облака сияли белизной и не спешили спорить с солнцем. Они держались в стороне, как будто понимали, что, пока солнце освещает их, они прекрасны.
   – Слушай, – вдруг сказал Селя, – а почему он на иномарке ездит?
   – Кто?
   – Исько.
   – А на чем ему ездить?
   – Как на чем? У нас же есть отечественный джип. Называется УАЗ «Патриот». Исько – патриот? Патриот! Вот пусть и ездит на «Патриоте».
   – У нас даже президент Путин ездит на «мерседесе». И охрана на «мерседесах». Получается, президент Путин на иномарке, а президент чего-то там Исько на отечественном «Патриоте»? Подъедет Путин к Исько, а тот на нашем «Патриоте»?! Как-то вызывающе. Путину не понравится.
   – Что же теперь, Путина бояться – в сортир не ходить?
   – Ходить. Но не бесплатно.
   – Точно! За полторы тысячи, – сказал Селя.
   Так, бодрясь и перешучиваясь, мы подошли к лавочке. У мусорных баков ворона столкнулась с крысой. Крыса норовила убежать, но ворона за хвост вытягивала ее снова на открытую площадку. У крысы не было никаких шансов. Однако ей повезло.
   Мимо шла девочка с мамой. Девочка прониклась сочувствием к крысе, пошла и напугала ворону. Когда ворона вернулась, крысы и след простыл.
   Вряд ли ворона надеялась на новую встречу. Скорее всего, ей захотелось вновь пережить накал поединка. Вертя клювом, она еще походила возле мусорных баков, бросая вызов противнику, но тщетно. Ищи дураков среди крыс!
   Я поймал взгляд Сели. Он, прищурившись, с иронией смотрел на меня.
   – Не надо было все это затевать, – сказал Селя. – Не стоило.
   Я опустил глаза. Чтобы ему возражать, не хватало душевного подъема. И выглядели бы возражения вымученными и неубедительными. Ведь дело было не в том, печатать его книгу или не печатать. Самое время отшутиться, и чем глупей, тем лучше, но сил для шуток не хватало.
   Мое молчание было для Сели как глоток тоника, оно приносило удовлетворение, но вкус оставался горьким.
   Мы ждали музыки, и она пришла. Шопен. «Собачий вальс». Мы сидели и слушали «Собачий вальс» Шопена и понимали, что так оно было и будет, что возвышенное побеждается пошлостью, что тот же Шопен посвятил Констанции Гладковской опус 69, что сильные изо всех сил сохраняют возвышенное, а слабые ищут силы в пошлости.
   Музыка вдруг смолкла, и наступила тишина. Она тоже была как глоток тоника. Мы поднялись, и наш бесшумный индейский шаг понес нас к маршрутному такси.
   Долго ждать не пришлось. Подошел микроавтобус, на двери которого крупным шрифтом красовалась цена проезда и надпись «Все зайцы – козлы». Спустя десять минут мы вышли у метро.
   Как-то так получилось, что я перестал покупать газету Исько. Когда наступила осень, я приехал на дачу к Селе. Осень была теплой, и мы сидели за столом на улице. Оказалось, что Селю в газете так и не напечатали.
   – Вроде обещали, – сказал я.
   – Обещали, – сказал Селя. – Потом предложили приплатить.
   – А ты?
   Селя пожал плечами:
   – Не больно-то и хотелось!
   Голос его прозвучал едва слышно.
   – А книга где? – осторожно спросил я Селю.
   – В сарае весь тираж лежит. Пойдем, посмотрим.
   Мы открыли дверь и увидели стопки упаковок в человеческий рост.
   Селя подарил мне два экземпляра с дарственной надписью. Мы вернулись к столу.
   – И что теперь?
   Селя посмотрел на меня.
   – А что? Пусть лежат.
   – До срока?
   – «А в сроке было сорок сороков», – сказал Селя.
   – А деньги? – вырвалось у меня.
   – Что деньги, Сева? Деньги – дым! Мы ценнее наших денег, а наше творение ценнее нас. Я же не бедствую. Чай, сахар, свежий хлеб и даже масло. Что еще нужно, чтобы встретить старость? – Селя поставил горячий чайник на пожелтевший журнал «Физика горения и взрыва».
   За изгородью лежала гладь осеннего пруда. Пруд облюбовали дикие утки. Эти серые шейки, как ракеты-торпеды, прямо с воздуха ныряли в воду, плыли под водой и выныривали далеко от места погружения.
   Мы пили чай и смотрели на уток.
   – Курочкин звонил, – сказал Селя. – Давайте, говорит, еще тираж напечатаем.
   – За твой счет?
   – Естественно, за мой.
   – Вот дает!
   – Я что, похож на дурака?
   – Наверное, ты похож на человека, который не ценит деньги. А они, как ни крути, бизнесмены. Делают свой бизнес. Это их профессия.
   – Поделом мне, – сказал Селя, – решил осчастливить человечество, открыть глаза людям.
   Я опять не находил слов и поэтому смотрел на уток.
   Над прудом закружилась белая чайка, за которой гналась ворона. Видимо, чайка что-то присвоила, что ворона считала своим. Белая и черная птицы долго маневрировали, то снижаясь к самой воде, то взмывая горкой вверх, показывая чудеса пилотажа и крича от полноты чувств. Селя тоже поднял голову и не отрываясь смотрел на это авиашоу.
   Наконец чайке надоело увертываться от вороны, и она ракетой вошла в воду и исчезла. Разочарованная ворона немного понаблюдала, как под водой движется белая ракета-торпеда, и подалась восвояси. Чайка вынырнула и закачалась на мелкой ряби, поднятой порывами ветра. Селя с улыбкой повернулся ко мне.
   – Вороны сражаются и на земле, и в воздухе, – сказал он.
   – Если бы не они, от крыс спасения бы не было.
   – Есть города, где ворон нет, а вместо них чайки по помойкам рыщут.
   – Тоже крыс не любят?
   – А кто их любит?
   Я напомнил о девочке, которая отогнала ворону от крысы.
   – Это не любовь, – отрезал Селя. – Это политкорректность.
   – Девочка и слова такого не знает!
   – Думаешь, чайка знает слово «аэродинамика»?
   Я был благодарен чайке, что Селя вновь обрел себя, и решил не спорить. Селя заварил свежий чай, и мы подождали, когда чай наберет нужную крепость и аромат. Утки, пережив роль зрителей, вернулись к своим занятиям.
   «Все наладится, – подумалось мне. – Селя съездит на свой ученый совет, отвлечется, и все потечет, как прежде. Надо идти к людям, а не сидеть сиднем на даче. Надо идти к людям…»
   Мы встретились с Селей только четвертого ноября. Был праздник – день народного единства, на улицу вышли толпы людей, затевались митинги и демонстрации. Селя сообщил, что его книгу будут продавать на лотке с патриотической литературой. Утром с двумя пачками книг мы вышли на станции метро «Парк культуры», вместе с бумагой, выписанной Курочкиным, отдали их продавцу. Продавец, скинув теплую куртку, разворачивал свою торговлю. Мы приблизились к месту, где шел митинг. Негустая толпа окружила сцену, на которой стояли выступающие.
   Оратор предупреждал об опасности, которая грозит всему национальному. Эта опасность угрожала нам не только со стороны врагов, но и со стороны людей умеренных, толерантных. Умеренные были нашим главным врагом. Их миролюбие преступно. Их политкорректность враждебна. Надо сорвать с них маски. «В свое время, – пообещал он, – мы назовем имена, явки и пароли. Назовем и объявим ночь длинных ножей. Слеп тот, кто надеется на мирную жизнь. Жизнь – это постоянная, трудная и кровавая борьба».
   – Прямо какая-то Варфоломеевская ночь, – сказал Селя.
   – Проповедь отца Буше, – шепнул я ему в ухо.
   Мы дождались выступления Исько. Он говорил толково: о победной памяти, о русской силе, о потомках дворян, об ученых, кующих для Родины стальной щит. Он вспомнил богатую историю России и упомянул о странах, рано разбогатевших, вздумавших учить старших, но которым Россия утрет их сопливый нос.
   Когда он перешел к нанотехнологиям, стоявший неподалеку от нас юнец вдруг крикнул высоким голосом:
   – Эй, Искариотов, на выход! Родина-мать зовет!
   Он вынул детский пластмассовый пистолет желтого цвета и нажал на спуск. Раздался хлопок, и из ствола вывалился и повис на дуле красный флажок. Исько инстинктивно втянул голову в плечи, но потом выпрямился и развернул грудь. Рядом с шутником стояли мужчина и женщина. Женщина как-то озадаченно показала пальцем на оружие шутника и не вполне уверенно высказалась:
   – О! Пистолет!
   Услышавшие ее люди подались назад, а мужчина бросился на шутника и вырвал у него игрушку.
   – Лови, лови его, – закричал со сцены Исько. – Вон, вон, побежал.
   – Ищи его, свищи его, – сказал негромко Селя.
   Но парню не повезло. Лавируя, он пробежал несколько шагов, пока кто-то не подставил ему ногу. Он упал, на него навалились.
   – Террорист! – крикнули в толпе с лукавством, и толпа слегка дрогнула.
   Исько быстро спустился и, подбежав к шутнику, пнул его ногой. Шутника крепко прижимали к земле. Исько успокоился и распорядился сдать парня в милицию. Люди обсуждали происшествие.
   Вдруг из динамиков громко и величаво полились звуки вальса. Это был вальс «На сопках Маньчжурии». Чистый голос пел о павших солдатах, о шелесте гаоляна, о давней забытой войне. Все замерли.
   – «Музыка звучит так весело, бодро…» – произнес Селя, а я закончил:
   – «…что кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем?»
   Мы улыбнулись друг другу. И Чехов улыбнулся нам.
   – «Если бы знать, если бы знать…»
   Исько слушал музыку, подняв мокрое от мелкого дождя лицо к пасмурному небу. Его энергичная натура требовала действия. Он тряхнул головой и посмотрел вокруг. Увидев цель, он подошел к одной из женщин и, как офицер, щелкнул каблуками. Женщина положила левую руку ему на плечо, и они, поддавшись музыке, не обращая внимания на дождь, не замечая луж, пустились в вальсе по освободившемуся, как по волшебству, пространству. За ними последовала одна пара, вторая, третья…
   Мы еще немного помешкали и пошли обратно. Дойдя до продавца книжной продукции, мы остановились. Книга Сели сиротливо поместилась среди патриотических газет, как батон хлеба, забытый в керосинной лавке. Мы стояли, ожидая чуда, пока холод не заставил подумать о теплой комнате и горячем чае. Селя махнул рукой, подхватил меня под руку и повел к метро. Я, бормоча что-то о своей готовности еще подождать, подчинился. Жизнь научила меня не ждать чудес.

РОМАНС ВРЕМЕН ВЛАДИМИРА ПУТИНА

   Я перебрался на диван, и сквозь наплывающую дрему накатывали на меня резкие выкрики Жеглова и журчащий тихий говор Михал Михалыча: – У одного африканского племени отличная от нашей система летоисчисления. По их календарю сейчас на земле – Эра Милосердия. И кто знает, может быть, именно они правы и сейчас в бедности, крови и насилии занимается у нас радостная заря великой человеческой эпохи – Эры Милосердия, в расцвете которой мы все сможем искренне ощутить себя друзьям, товарищами и братьями.
Братья Вайнеры, «Эра милосердия»

   Полупустой вагон метро со свистом и шипом летел под землей…
   А может, его следовало бы назвать наполовину полным? Вот и полная женщина сидит точнехонько посредине сиденья, рассчитанного на шесть человек, поэтому шестому места нет. Она впилась в очередной детектив, написанный, если верить обложке, такой же толстухой, которая, наверное, также садится в метро, не подозревая о том, что при четном числе посадочных мест шлепаться на середину – значит, кого-то лишить места.
   Прежде чем привычно закрыть глаза, я еще раз взглянул на сидящих у противоположной стены вагона, и не пожалел.
   Она сидела с краю в задумчивости и изредка чему-то улыбалась. Вагон качало. Честное слово, я оторопел.
   Это была улыбка счастливого человека. Нет, вы ответьте, когда в последний раз вам приходилось видеть это тихое, сокровенное, льющееся изнутри счастье? На старинных полотнах? В авторском кино? Я уже забыл, что такое бывает. Давно не наблюдал я его ни в парке золотой осенью под голубыми небесами, ни в глазах влюбленной молодой парочки на бульваре, ни в компании старых друзей. Здесь же, в ушедшем под землю городе, под колесный грохот и топ, эта улыбка казалась столь же неуместной, как рассеянность у нелегала.
   Давно забытое чувство сердечности отозвалось во мне, и, чтобы не потерять его, не разочароваться (что стало привычным делом), я закрыл глаза (еще раз взглянув украдкой на улыбающуюся vis-a-vis). Белым шумом зазвучало утекающее время, серым туманом окутало убегающее пространство.
//-- * * * --//
   – Что? Невозможно отобразить страницу? Ничего страшного! Так! Подводи стрелку к кнопке «Обновить». Да, вот эти две зеленые… кто? Рыбки? Ну, пусть будут рыбки. Нажимаем! Есть! Со второй попытки мы в Интернете. Поняла? Замечательно!
   – Жанночка Марковна, мы пойдем обедать? Через полчасика? Хорошо, я пока сбегаю в экспедицию, посмотрю почту. Что? Да что вы говорите? Скоро вся почта через Интернет пойдет? Мгновенно? Вот счастье-то…
   Жанна Марковна устала от черных полос в своей жизни. Началось с того, что муж стал одним из владельцев крупного металлургического комбината. Они вдруг сказочно разбогатели. Мечта для женщины! Э, нет! Муж нашел новую жену, на двадцать лет моложе и на двадцать сантиметров выше. Пережила развод. Муж оставил ей девяносто девятую модель «лады», на которую они накопили еще в советские времена, и двухкомнатную квартиру в Тушине с окнами на трамвайную линию. Пробовала возражать, но суд почему-то встал на сторону мужа.
   Потом муж, уже бывший, нашел дочери университет в Англии, и та согласилась. Жанна не выдержала, разругалась с дочерью, обиделась на мужа, на дочь, еще больше на себя, а если на себя, значит, и на весь мир. Мир вдруг сделался чужим и враждебным. На работе в глаза сочувствовали, а за глаза, конечно, злорадствовали: вот оно, богатство-то, ишь, губы раскатала!
   Дом стал пустым и неприветливым. Она с ужасом ждала очередных выходных. Часами лежала в ванне, глядя в потолок. Мысль вскрыть себе вены возникала, но тут же изгонялась. Стоило только представить, как она подносит бритву к коже, ее охватывала паника, по животу проходила дрожь, и все тело содрогалось, как будто кто-то начинал водить железом по оргстеклу.
   Ложилась в постель, сворачивалась в клубочек и опять жалела себя, переживая жестокость самых близких. Они, самые близкие, и делают нас самыми несчастными.
   Телефон превратился во врага. Он молчал. На него невыносимо было смотреть. Тупо молчал. Но взгляд все равно тянулся к нему. Невыносимо!
   На работе были люди. С ними как-то легче. Она спешила на работу и не торопилась вечером домой. Но и работа ее предала. Отдел, которым она руководила, сократили за ненадобностью, и Жанну, пониженную в должности, вместе с другими сотрудниками поглотил другой отдел.
   Последний удар она получила, когда узнала, что дочь в Англии выходит замуж. На роскошную свадьбу (папа постарался) ее не пригласили.
   Она чувствовала себя прокаженной, перед которой одна за другой захлопываются все двери. И теперь мысли о самоубийстве нежно ласкали ее самолюбие. Они зарей пламенели в сознании, сабвуфером гремели в ушах, яркими цифровыми фотографиями мелькали перед глазами. Одно затруднение – ноу-хау! Как сделать-то?!
   Может, и переболела бы, да тут на их небольшое предприятие «наехали» рейдеры. Решили прибрать их фирму к рукам вместе со всей недвижимостью и неплохим местоположением.
   Отправились в милицию. «Нет, – сказали там. – Ничего мы здесь не сделаем. У них адвокаты, а у нас милицейское юридическое образование. В УПК разбираемся немного, да и то когда начальство прессует. Короче, сами не поможем, а совет дадим».
   И дали координаты одного авторитета, который решает проблемы.
   Авторитет этот простым человеком оказался, не чванился, приезжал к ним в офис на двух больших черных, как смерть, машинах. Внешне он походил скорее на их шофера, чем на руководителя какой-то там группировки.
   Но не глуп. Опытен. Смотри, Жанна, как он безошибочно угадал, какой туалет мужской, а какой женский?
   Действительно, две двери рядом, никаких обозначений, никаких различий: унитаз, умывальник, да еще барабан с бумажными полотенцами. Он заглянул мельком в одну комнатку, в другую, кивнул самому себе и зашел в мужскую. Ну-ка, ну-ка! Ну! Правильно, в мужском сиденье поднято, а в женском опущено. Он даже не запнулся.
   Жанне выпал случай с ним поговорить запросто, она его и спросила насчет клуба самоубийц. «Да, не вопрос! Перезвони мне!»
   Так она узнала адрес, пароль и логин в Интернете. Чтобы сделать заказ, пришлось продать машину. Фирма бралась убить ее легко, красиво и тогда, когда она этого совсем не ожидает, незаметно: вы умрете счастливыми, готовьте завещание.
   И жить стало как-то немного веселее. Все кончено. Все долги уплачены. Последние часы, дни, ну, может, даже месяцы пройдут в состоянии блаженной сиротской обреченности, тайной значительности и в то же время полной свободы.
   Никаких забот о будущем. Никаких страхов. Летишь. Не падаешь. Не экономишь, не соблюдаешь диет и строгих моральных правил. Все позволено. Почти все. Ведь завтра ты умрешь!
   Пофлиртовала с молодым системным администратором, который пришел ставить антивирусные программы на их локальную сеть. Ничего серьезного, но появилось немного забытой бодрости. Этот сисадмин познакомил ее со своим дядей, Сан Санычем Блиновым, мужчиной вполне в ее вкусе. Сан Саныч посадил их в свое «вольво», довез племянничка до дверей очередного клиента лаборатории Касперского: «Держи на мороженое»! – сунул деньги ему в нагрудный карман и без суеты покатил к дому Жанны.
   Не стал набиваться в гости, но взял с нее обещание в выходные использовать его транспортное средство, чтобы посмотреть на быстро меняющуюся Москву. Неделя за неделей они побывали на Ленинских или, как их там, Воробьевых горах, ели пиццу на Тверской, ездили за город, смотрели импрессионистов в Пушкинском музее, заходили в храм Христа Спасителя, отмахивались, как от чумы, от памятника чумазому Колумбу с головой Петра Первого. Прежде чем Сан Саныч согласился подняться в ее квартиру.
   Начиналась весна. Что такое весна в Москве? Текущие черные ручьи вдоль тротуаров. Лужи, лужи, лужи. Машины, грязные по самую макушку. Веером разлетается вода из-под колес. Берегись!
   Грязь. Откуда она берется? До ближайшего поля десяток километров, да и не ездят по полям московские автомобили. Снег просел. Внутри белый, снаружи покрыт пористой черной коркой. Дворники разбрасывают его по мостовым, чтобы быстрей растаял. А кое-где уже просохший светло-серый асфальт. Камуфляжными пятнами на мокром черном фоне.
   С появлением первых желтых цветков мать-и-мачехи дороги высыхают. Только бы не было ветра. Ветер поднимает пыль, в которую превратилась зимне-весенняя грязь, и неожиданно бросает из-за поворота в лицо, закручивает маленькие смерчи, крутит у колен бумажки и всякий мусор. Солнце тщетно старается отразиться лучами от одинаково серых машин.
   Только ливень, мощный московский ливень, такой, что забиваются стоки и начинает заливать Трубную площадь, – только ливень первый справляется с пылью.
   В Кремле, на Красной площади, все не так. И на природе тоже. Чисто, свежо. Земля приятно пружинит, оставляет отпечаток стопы. Вишни кутаются в белый дым, и в дальних зарослях пробуют свои силы соловьи.
   Во взгляде мужчины читается желание, но в гости он не торопится. Ну как тут не обидеться? Однако не успела. Он согласился.
   – Почему ты так долго не шел?
   – Куда?
   – Сюда. Ко мне. Ты же хотел?
   – Да.
   – Тогда почему?
   – Почему, почему… потому. Это как-то не очень… Моветон. А?
   – Может, ты и прав. Ты вообще всегда прав, Санечка.
   – Если бы это было так!
   – Ах, Санечка!
   Заходящее солнце проникло в комнату и осветило дальнюю стену и край стола. За окном прошел трамвай, и снова стало тихо. Так тихо, как бывает только перед закатом. Время перед падением зависает в вышине.
   – Санечка, давай полежим еще полчасика, а потом я тебя чем-нибудь угощу.
   Он согласно чмокнул ее в макушку.
   – Знаешь, я видела на Новый год во сне собаку. Датского дога. Он был белый с черными пятнами.
   – Это не я.
   – Других друзей у меня нет, Санечка. И не будет, вот увидишь. А ты ведь мне друг? Скажи, Санечка.
   – Да.
   – Скажи еще раз.
   – Да.
   – Какой ты хороший! Можно скажу? Не обидишься?
   – Нет.
   – Ты не похож на дога. Ты похож на хаски – ездовую лайку. Знаешь? У тебя такие же глаза, голубые, с черным зрачком. Точно как у хаски. Тебе говорили?
   – Нет.
   – Теперь будешь знать, Санечка.
   Они прислушались к проходящему трамваю. И опять ни звука. Пятно света покинуло стол и легло на пол. И замерло. Только время бесшумно набирало скорость и скользило, как скоростной пассажирский поезд.
   Утром Жанна вышла на станции метро «Добрынинская» и купила бублик за шесть рублей.
   Такие бублики продавались в детстве. Особенно вкусными они казались в зоопарке, на аллеи которого выходили продавщицы с плетеными корзинками. Свой бублик маленькая Жанна съедала, а мамин и папин скармливались моржу, который подплывал к посетителям и просил угощения. За угощение зрители награждались пируэтом. Насколько это слово применимо к моржу. Опираясь на парапет, он поднимался над водой и спиной шлепался в воду, как бы не довернув обратное сальто. Брызги летели во все стороны, и люди, визжа от восторга, разбегались. Морж плыл на спине через весь бассейн, возвращался, и сцена повторялась.
   Нет больше моржа, нет ни папы, ни мамы. Папа умер внезапно от сердечного приступа в девяносто пятом, потеряв большие деньги в очередной финансовой пирамиде. Мама стала ходить на коммунистические митинги и умерла после нечестной победы Ельцина, оскорбленная предательством Зюганова и Лебедя.
   Да, потом они шли к клетке с тиграми. Это все на старой территории зоопарка. Тигр тоже любил повыпендриваться. Люди стояли и смотрели, как он ходит по клетке, ожидая сырого мяса. Он знал, что они смотрят на него, и тоже бросал на них притворно сердитые взгляды. «Не делайте мне нервы»! – как бы говорили его глаза и короткое порыкивание. Наконец, собрав толпу побольше, тигр подходил к решетке, поворачивался к зрителям задом, поднимал хвост и… метил решетку. Струя била навесом, как из водяного пистолета, прямо по зрителям. Толпа со смехом рассыпалась. Тигр улыбался в усы.
   Жанна тоже смеялась. Но однажды и ей попало на белые гольфы. У нее надулись губы, а в опущенных глазах стали накапливаться слезы. Однако папа подхватил ее на руки и сказал, что это очень хорошо, что теперь она, Жанна всем будет внушать страх, а сама ничего бояться не будет.
   Папа оказался прав. На площади Восстания к Жанне приблизилась маленькая собачонка, желая по-хозяйски облаять гуляющих бездельников. Нос ее автоматически потянулся к Жанниной ноге, и… Жанна захлопала в ладоши. На морде собаки отразился первобытный ужас, шерсть даже на носу встала дыбом, хвост залез под брюхо, псина развернулась и стартанула так, как не бегала последние лет десять. На повороте ноги ее заскользили на асфальте, она упала, взвизгнула, вскочила и помчалась дальше. Лишь отбежав на изрядное расстояние, позволила себе оглянуться. Так и до инфаркта недолго!
   Папа хорошо знал собак и объяснял про них дочке. «Надо различать, – говорил он, – кто перед тобой. Вот эрдельтерьер, колли, боксер – звери крупные, но им нет до тебя дела, они больше интересуются собаками. А вот овчарка, немецкая или восточноевропейская, нацелена на человека. Недаром их в концлагерях использовали. Им человек интереснее, чем их собратья. Кавказская, среднеазиатская – тоже плохо. Охотничьи могут побрехать, но они не опасны. Это – специалисты, они к делу привязаны. Чау-чау, меховой парень, хоть и потомок волка, к человеку относится дружелюбно. Также и гиганты, сенбернар и ньюфаунленд, спасатели, как-никак. Мелкие, комнатные собачонки мимо человека не пройдут, но на них можно наплевать. А вот дворняжки – это шпана, если ты вступишь на их место, нападают скопом. Но если дворняжка одна и далеко от своего дома, ведет себя скромно. Вообще, увидишь впереди собаку, не смотри на нее, не показывай вида, что ты ее замечаешь, лучше опусти глаза, смотри под ноги и иди спокойно своим путем».
   Так он наставлял ее в детстве. Когда Жанна стала взрослой, появились новые породы, но она, помня наставления отца, чувствовала себя уверенно в обществе лабрадоров и ретриверов, старалась пропустить ротвейлеров и бультерьеров и не пересекаться с питбулями и стаффордширами.
   Бублики, бублики! Гоните рублики!
   Придя на работу, Жанна включила чайник и бросила в чашку пакетик с чаем. Чай был крепкий и сладкий, а бублик напоминал далекие безмятежные времена. И почему она раньше бубликов не покупала?
//-- * * * --//
   Из резюме: Блинов Александр Александрович, образование высшее, квалификация «инженер-химик», инженер, старший инженер, ведущий инженер, ведущий конструктор… отмечен медалью ВДНХ за создание аргонового течеискателя, нагрудным знаком «Изобретатель СССР».
   В девяносто втором финансирование оборонных заказов стало резко сокращаться. Сан Саныч был в разводе. Уволился. По собственному же… С другом уехал в Югославию. Стрелял, в него стреляли. Взрывал. Вернулся целым. Друг не вернулся.
   Работал охранником. Полгода, больше не смог. Встретил на улице еще одного друга, тот руководил частным сыскным агентством. Работал у него в агентстве. Потом агентство исчезло, и друг исчез. Сначала исчез, но через несколько месяцев всплыл, живой и невредимый, мало того – в шоколаде: «Давай, Саня, работы непочатый край!» К тому времени Сан Саныч был готов на любую работу.
   Друг богател, как Савва Морозов. Только легко в России богатеть, а жить трудно! Через три года друга убили.
   Сан Саныч тоже разбогател, но не очень. Не торопился богатеть, помнил и Савву Морозова, и друга. Осторожничал. Лис не боится капканов, но боится волков, а лев не боится волков, но боится капканов. Сан Саныч стал лисом. Издалека чуял капканы. Опыт, конечно, пришел не сразу, оттачивался годами. Когда познакомился с Жанной, уже два года работал в одиночку.
   Жанна была для него очень хорошей парой. Самостоятельна и не тянет за собой воз детей и родственников. Обеспечена, по крайней мере по нулевому циклу. Одинока и отшлифована жизнью, как наждаком. Наконец, нуждается в помощи. Еще с юности он помнил: «Когда кони сыты, они бьют копытом!»
   До работы в детективном агентстве он знал женщин, так сказать, поверхностно, не пускаясь в размышления о них.
   Первым его делом стало выполнение весьма деликатного заказа одной дамы. Дама эта подарила своему возлюбленному «Ауди-80» – мечту каждого молодого водителя тех времен. Однако дама вскоре заподозрила, что молодой повеса ей изменяет. Когда агентство, руководимое другом Сан Саныча, нашло доказательство измены, оскорбленная женщина предложила агентству такую сумму за наказание шустрого бойфренда, что друг Сан Саныча даже не стал торговаться. Сговорились на том, что будет устроена авария с полным разгромом автомобиля и легкими телесными повреждениями у самого изменщика.
   Скромно присевший в уголке Сан Саныч, когда пришло время для вопросов, поинтересовался у дамы:
   – Не жалко машины? Можно ее просто угнать. Милиция все равно искать не будет.
   – Вы кто? – спросила дама.
   – Это исполнитель, – сказал друг Сан Саныча.
   – Экзекутор? Прекрасно! Скажите, экзекутор, вы что-нибудь слышали о Валерио Боргезе?
   Сан Саныч кивнул.
   – Я довольно долго занимался подводным плаванием.
   – А! Тогда вы знаете, что он создал отряд боевых пловцов. К чему это я? А вот к чему. Кто самый знаменитый итальянец? Не Ромул, не Леонардо, не даже Челентано. Юлий Цезарь, согласны?
   – Он плохо кончил, – сказал друг Сан Саныча.
   – Называл Брута сыном, а тот убил его, – поддержал его Сан Саныч.
   – Это правда, – сказала дама. – А почему? Друзья, которые, можно сказать, ели с его руки, нанесли ему двадцать три раны. Каждый должен был отметиться. И только одна оказалась смертельной. Почему они так поступили? Ведь они любили его. А потому, что он покусился на самое святое для них – на демократию. Решил стать императором. Но для них демократия стоила больше, чем личная привязанность.
   – Да, только все равно это не помогло, – заметил Сан Саныч. – Но при чем тут Валерио Боргезе?
   – А вот при чем! Для итальянцев Юлий Цезарь – великий человек, несмотря ни на что. Когда после войны построенный в его честь линкор, гордость итальянского флота «Джулио Чезаре» перешел в чужие руки, в руки врага, пловцы Валерио Боргезе потопили, уничтожили его, понимаете?
   – Вы удивительная женщина! – поразился Сан Саныч. – В наше время жить такими понятиями – нечто невероятное! Сейчас все только о деньгах говорят.
   – Когда-то и я о них думала, – дама уже полностью повернулась к Сан Санычу и обращалась исключительно к нему. – Знаете, если их нет, вся твоя жизнь превращается в одну сплошную проблему. Но теперь они у меня есть, много, скоро издадут еще одну мою книгу, и их станет еще больше. Так что я могу себе позволить аристократические понятия. Как вы думаете? Посмотрите вокруг. Вон их сколько! Разбогатеют и удовлетворяют свое мелкое тщеславие и убогие желания. Могут стать аристократами, а остаются жалкими скрягами.
   Выйдя на улицу, друг обратился к Сан Санычу за разъяснениями. Кто чего потопил? И Сан Саныч, который в молодости хотел стать «морским котиком», рассказал другу, как Советский Союз конфисковал у побежденной Италии линкор «Джулио Чезаре» и переименовал его в «Новороссийск». А через семь лет флагман Черноморского флота «Новороссийск» был взорван в бухте Севастополя и, перевернувшись, затонул, унося с собой жизни сотен моряков.
   Ладно, давай, Саня, сделай, что говорят! И Сан Саныч сделал. Изучил маршрут «Ауди-80» и нашел, что путь начинается со спуска, за которым следует поворот. Чтобы вывести из строя тормоза, Сан Саныч смастерил специальный баллончик, который не только мог нести в себе концентрированную кислоту, но и разбрызгивать ее при нажатии кнопки. Поработав над матчастью, Сан Саныч побрызгал в темноте на тормозные шланги и был таков. Брызги кислоты попали на рукав. Рукав тотчас был съеден кислотой, и на нем образовались обгоревшие по краям дыры, как от костра. Почувствовав кожей жжение, Сан Саныч потер руку снегом. Ожог был не сильным. Даже лечить не пришлось.
   Автомобиль? Автомобиль – на свалке, парень – в больнице с подозрением на сотрясение мозга от удара подушкой безопасности и с серьезно разбитым коленом.
   Дело это сильно подняло Сан Саныча в глазах его друга. Потом последовали еще дела. Разные. Мужчины, женщины. Сан Саныч был человеком начитанным. Не мог не вспомнить коллегу по частному сыску Эркюля Пуаро, а тот ведь говорил: «На моем веку было 5 случаев, когда мужья убивали своих жен, и 22 случая, когда они менялись местами». Женщины, с которыми сталкивался Сан Саныч по работе, не торопились переубедить его в этом.
   Работал Сан Саныч изобретательно и все более профессионально. Такой уж он был человек. Во всем стремился достичь высокого профессионализма. Профессионал делает свое дело не задумываясь. Раз сделал выбор – неси свой крест. Если бы боевой летчик переживал, что его бомба пробивает потолок детской, если бы хирург цепенел от вида крови, если бы гинеколог думал во время врачебного приема об эротических удовольствиях, если бы политик пустил в уши стенания и проклятия в свой адрес, где бы мы сейчас были? Если бы мусорщик убегал при виде крысы, если бы животновод дрожал от отвращения, осеменяя корову, если бы адвокат жаждал растерзать убийцу, которого ему приходится защищать, как можно было бы жить в таком аду? И лучше не стоит вспоминать о судебном медэксперте или аналого… нет патологоанатоме.
   Не все и не всегда, конечно, складывалось гладко, но Сан Саныч учился. Однажды в гостинице он следил за важной парой, и охрана вип-персоны его, что называется, «срисовала». Надо было уходить. Он поступил, как поступают в американских фильмах: нажал кнопку пожарной сигнализации, чтобы сбить охрану с толку, затерявшись в толпе. Пожарная сигнализация не работала. Пришлось побегать.
   Нет, без профессионализма никак не прожить. Но всякий профессионализм несет в себе нечто, в лучшем случае, нейтрально-отрицательное, отсутствие человечности, что ли. Даже если занимаешься, например, наукой. Нет? Не торопись! Всякий ученый знает, что работает в конечном счете на войну. Или на политику, что – то же самое. Война и есть сгустившаяся, отвердевшая политика.
   Когда поручение казалось Сан Санычу даже с профессиональной точки зрения сомнительным, некрасивым, его друг к словам «Не сомневайся!» прибавлял свирепым голосом: «Век людей окончен, Саня. Пришло время орков!»
   В какой-то момент Сан Саныч понял, что его друг обречен, просто обречен. Ни люди, ни природа не терпят слишком много агрессии. Сан Саныч оказался прав.
   А вот Жанна на обреченную не походила. На беспечную неудачницу – пожалуй. Но это совсем другое. Невезучие, если не унывают, живут дольше буянов.
   Он остановился на этой мысли после того, как однажды в очереди за хлебом Жанна скомандовала продавщице:
   – Дайте одну батонку и бухан!
   Смутилась и рассмеялась. И продавщица рассмеялась.
   Жанна любила просить прощения. Как пленница, прислонялась спиной к стене, стояла потупившись, бросая умоляющие взгляды. А в них читались и боязнь, и желание расправы. Наверное, только чувство меры не давало ей падать на колени.
   Он, как мог, подыгрывал ей. Сурово молчал или резко отчитывал. Но надолго его не хватало. Прощение приходило, и Жанна замирала на крепкой мужской груди. За что же ценить близких, как не за их особенности?!
   – Я – негодяйка, а ты – такой хороший, Санечка!
   Уже сирень расцвела во всех садочках. День стал длинным, как путь в незнакомый край. Жанна сбегала с работы, и они ехали на машине за город, останавливались на какой-нибудь идущей полем дороге и целовались. Вокруг ни души, мягкие зеленые всходы, небо и белые облака. Никто не увидит, как целуются люди.
   Жанна требовала большего, они приоткрывали затемненные окна, потому что машина быстро нагревалась, и ветер остужал их разрумянившиеся, помолодевшие, глупые и счастливые лица.
   Потом они засыпали, сидя в машине, и притихший ветерок делал их дыхание легким и спокойным. Такой сон редко выпадает взрослым людям, а когда выпадает, его долго помнят, эти волшебные полчаса, в течение которых удается избавиться от всех забот последнего тысячелетия.
   Вечером синий город встречал их разноцветными огнями, и открытые окна не оставляли в покое волосы Жанны, то отбрасывая пряди назад, то слегка перебирая их невидимыми воздушными пальцами.
   Сжатые губы Сан Саныча смягчались, брови изгибались, а взгляд становился голубым и мечтательным. Машина обгоняла освещенные изнутри почти пустые салоны автобусов, стремясь попасть в такт ярким светофорам.
   – Ах, Санечка!
//-- * * * --//
   Сгорели белые свечи каштанов. Скоро период отпусков. Сан Саныч побоялся оставить в машине баллоны для акваланга, занес их в коридор Жанниной квартиры.
   – Не возражаешь? Завтра отвезу приятелю.
   За ужином Жанна показалась ему рассеянной. Вместо аджики положила к жареной картошке клубничный конфитюр. Сан Саныч посмеялся и съел картошку с вареньем. Чуть не сожгла чайник, забыв налить в него воды. Тщательно вымыла его, но, когда налила чай в кружки, вода оказалась мутной. Ополоснула кружки, вылила воду из чайника, выливая, увидела, что сварила в чайнике забытую в нем тряпку. Чуть не расплакалась. Чуть не рассмеялась.
   Сан Саныч сам взялся за дело. На этот раз чай вышел на славу.
   – Ну, что случилось?
   – Не знаю. Нет. Знаю. Санечка, ты не будешь сердиться?
   – Нет.
   – Сейчас скажу. Только боюсь сту… сту… как это?
   – Стушеваться? Достоевскому – респект!
   – Вот именно! Стушеваться. Ты как бы отвернись, а то стремно мне, Санечка.
   – Отвернулся.
   Она зашла сзади и, склонившись, обняла за шею. Он почувствовал ее губы у самого уха.
   – Санечка, у меня задержка. Понимаешь?
   – Да, – Сан Саныч машинально поцеловал ей руку.
   – Вот! Что ты об этом думаешь?
   Сан Саныч прокручивал в мозгу все их последние встречи. Как это могло быть? Нет, вероятность беременности была ничтожно мала. Однако…
   – Пока не знаю, – осторожно сказал он. – Может, отметим это событие? По капельке. Чисто символически.
   – По капельке можно!
   – Но ты не уверена?
   – Конечно же нет, Санечка. Но я уверена в одном: я живу, Санечка. Я хочу жить, понимаешь?
   – Это самое главное!
   – Я свободна, Санечка! Вчера я вошла в Интернет и послала письмо счастья.
   – Кому?
   – Кому надо! Всем! Всему свету! Я родилась заново, Санечка! И все благодаря тебе. Даже если ты меня бросишь, Санечка, я буду тебе благодарна. Ты открыл для меня новый мир, я отказалась от идиотских мыслей и идиотских желаний. Все! С моей прошлой жизнью покончено!
   – Что ты имеешь в виду?
   – Когда-нибудь я расскажу тебе, Санечка. Расскажу, какая я была дура, пока тебя не было. Но теперь все. Я отказываюсь от прошлого! Наотрез! Будем жить, Санечка!
   – Будем!
   Они чокнулись крохотными рюмками.
   Спиртное действовало на Жанну, как сильное снотворное. Стоило ей немного выпить, и ее начинало клонить ко сну. Сан Саныч уложил Жанну, вымыл посуду и прилег рядом. Она спала, как ребенок, приоткрыв губы.
   Сан Саныч знал, что нельзя сейчас лежать и думать. Профессионал думать не должен. Он должен действовать.
   Сан Саныч встал и внес в комнату акваланг с двумя баллонами. Баллоны были окрашены в разные цвета. Он прихватил ртом загубник от одного баллона, покрутил регулятор и взялся за вентиль второго. Во втором был газ, несущий смерть. Легкую и незаметную.
   Потом Сан Саныч уйдет, приоткрыв на кухне кран газовой плиты. Совсем чуть-чуть, только чтобы чувствовался запах газа. Все будет выглядеть натурально, в духе беспечной Жанны.
   – Стоп! – Сан Саныч отдернул руку от второго баллона и подавился воздухом от первого. – Ты что, Саныч, сдурел? – сказал он самому себе. – А если она и впрямь носит ребенка? На двоих ты не подписывался! Твоего ребенка, между прочим. Прикинь! Так, на всякий случай. Профессионал хренов!
   – Не думать, не думать! Действовать! – твердил внутренний голос. – Когда медлишь, совершаешь ошибку. Гамлет недобитый! Смерть сладка, как любовь! Скончаться, сном забыться! Скорей, скорей, не медли! Ты не убийца, ты – доктор-анестезиолог. Это – просто эвтаназия!
   – Тьфу ты! – Сан Саныч выдернул загубник изо рта. – Заколебал! Не видишь, что ли: форс-мажорные обстоятельства!
   – Открывай, ханурик! – зашипел внутренний голос воздухом из баллона. – Открывай, и – ходу! Финита ля комедия! Мочи! Не сомневайся! Фирма гарантирует! Шоу оплачено! Мало ли что она отказалась? Таков закон – оплаченное да свершится! Сам знаешь! Шоу должно продолжаться! Открывай, твою мать! Шоу маст гоу он! Шоу маст гоу он!
   – Ну, не знаю…
   – Не знаешь…шь…шь? Бусидо, кодекс самурая: когда не знаешь, что делать, делай шаг вперед! Падая, нападай! Однозначно!
   – Ты чего, Саныч? Ты что, яп-понец, что ли? Ты – русский! Если не знаешь, что делать, ничего не делай, понял? За фигом тебе это надо? Не делай сегодня того, что можно сделать завтра! Не откладывай на завтра то, что можно отложить на послезавтра! Чего тебе приспичило?! Сходи, пописай!
   Сан Саныч затянул оба вентиля и сел на корточки, обхватив голову руками. Приплыли!
   – Конец тебе, Сан Саныч, – вкрадчиво сказал внутренний голос. – Все! Аут! Либо ты, либо тебя! Сильным хотел казаться? Как инертный газ? Валентный ты, Сан Саныч. Валентный! Одинокий волк, блин! Негодяй ты, а не одинокий волк. И не просто негодяй, а негодяй негодный!
   Сан Саныч встал и медленно пошел на кухню. При свете уличного фонаря налил водки, закрыл стеклянную дверь и заложил щель внизу своей рубашкой. Он делал все медленно и обстоятельно. Выкрутил лампочку и включил газ. Сел за стол, выпил, закусил черным хлебом, еще выпил и закрыл глаза. За окном шел дождь.
   – Негодяи ничего не могут и ничего не знают! Я же хотел как лучше!
   Фонарь освещал спящего за столом Сан Саныча. Ему снилось, будто он идет за кем-то по скользкой крыше на большой высоте. И за ним тоже идет кто-то. И вот первый начинает спускаться, держась за выступы. И Сан Саныч начинает спускаться, что он хуже, что ли? Идущие следом ждут своей очереди. А выступы все меньше и меньше. Сан Саныч скользит, и вдруг рядом кто-то выбивает оконное стекло изнутри, и Сан Саныч охает и падает вниз…
   Дверное стекло со звоном падает внутрь кухни. Это Жанна. Она проснулась среди ночи: почувствовала, как потекла ее кровь теплыми струйками. Придерживая ночную рубашку, побежала в ванную.
   Когда, накинув старый халатик, вышла из ванной, вспомнила о Сан Саныче. Куда он делся? Всегда открытая кухонная дверь теперь была плотно закрыта, но Жанна этого не заметила, заглянула в кухню и угодила головой в стекло.
   Сан Саныч вздрагивает и просыпается.
   – Санечка, ты где? – Жанна наконец открывает дверь и устремляется вперед, куски стекла весело разбегаются по полу, наскакивая на мебель, один юркает под холодильник.
   В кухне пахнет газом, и Жанна выключает плиту.
   Сан Саныч трясет головой.
   – Сейчас, сейчас, Санечка!
   Жанна возвращается, включает свет, но предусмотрительно вывернутая лампочка не горит.
   – Ой, что это я! – Жанна бежит к окну.
   – Не выбей окно, – еле ворочая языком, говорит Сан Саныч.
   Но нет, она открывает правую створку, и порыв мокрого ветра с дождевыми брызгами мягким прямым ударом бьет Сан Саныча в лицо. Ветер пахнет не резким скунсовым запахом бытового газа, а сырым ландышевым подлеском, и по лицу Сан Саныча текут слезы.
   Так пахла ночь, когда он, Саня, золотой медалист, под утро возвращался домой с выпускного вечера. Тогда всем классом они гуляли по ночной Москве, танцевали и фотографировались на Красной площади, и жизнь впереди представлялась насыщенной, упорной, но важной работой, свершениями, новыми знакомствами и новыми впечатлениями. Что же делает с нами время, Саня?!
   Как в пристань, он утыкается лбом в теплую Жаннину грудь, и ветер уже не пахнет ландышами. Это запах сладкого женского пота, духов и жареной картошки.

ЭРМИТАЖ

   Ermitage (фр.) – уединенное место, одинокий дом

   – Слышь, Коломбо, здесь тебе не тут! Эрмитаж все-таки, а не стадион. Что ты прыгаешь через две ступеньки?!
   Это говорил ломающимся баском солидный пухленький мальчик. Его энергичный товарищ, тот, кого назвали таким звучным именем, был невысокого роста, несколько неряшлив, но с блеском в глазах. Он и впрямь чем-то напоминал дотошного, взлохмаченного детектива из американского сериала.
   Солидный мальчик («Пух» – окрестил я его) шел к лестнице в компании с еще двумя школьниками: мальчиком и девочкой. Их сопровождали взрослые: миловидная женщина под сорок и мужчина с бородой.
   Учительница, решил я. Русский язык и литература. Держится уверенно и говорит непререкаемым тоном. «Русичка». Мужчина – активный член родительского комитета. На лбу написана ученая степень по гуманитарным наукам. А его борода – скорее дань молодости, а не академической зрелости. В сочетании с усами – ну вылитый царь Николай II.
   Макушки мальчиков маячили чуть ниже ровного пробора девочки. По росту она уже сравнялась со взрослой дамой.
   Мальчики, не в пример своему однокласснику Коломбо, поглядывали на взрослых, с трудом сохраняя достоинство, приличествующее музейной обстановке.
   Вся компания поднялась на второй этаж и пошла по коридору. Миновали Фра Филиппо Липпи. Двинулись дальше. Роль экскурсовода выполнял бородатый «царь», который оказался отцом высокой девочки. Коломбо слушал его на удивление внимательно, отмечая порции поглощенной информации застывшим на случайной точке взглядом.
   Тот мальчик, который остался у нас без какой-либо характеристики, кроме той, что он был пониже девочки, украдкой толкал Коломбо в бок и зудел: «Ну, давай! Спроси чего-нибудь! Давай!» Он явно ожидал от своего товарища каверзного вопроса и предвкушал возможность «поболеть» за него в интеллектуальной игре. Коломбо только шмыгал носом и прикрывал бок локтем, глядя во все глаза на «Мадонну Литту» и «Мадонну с цветком» Леонардо.
   Наконец, дождавшись паузы, к удовольствию «болельщика», он двинул головой, как фазан, и недоверчиво спросил:
   – Обе эти картины рисовал Леонардо?
   Дети и «русичка» насторожились. Ничего не подозревающий «царь» подтвердил: да, Леонардо да Винчи.
   – Непонятно, – протянул Коломбо. – Он что, изобразил разных женщин?
   – Да нет, одну и ту же мадонну с младенцем.
   – Как это? Один и тот же человек рисует одно и то же историческое лицо, но выглядит это лицо то так, то эдак. Странно! Какую картину он нарисовал раньше?
   – «Мадонну с цветком».
   – А вторую?
   – Ну, я думаю, лет через десять – двенадцать.
   Коломбо молчал.
   – Послушай, Бузыкин, – вступилась за Леонардо «русичка», – всем все понятно. Художник достиг мастерства и решил повторить портрет. Но у него уже было новое представление о предмете. Он нашел новую модель. Дмитрий Иванович, – она повела рукой в сторону «царя», – это бы и сказал, если бы ты не помешал. А ты мешаешь.
   – Нет, нет, что вы, – возразил ей «царь», – это интересно, пусть скажет.
   – Давай, Бузотерин, – подтолкнул его в бок приятель. – Я тоже думаю, что непорядок одного человека рисовать разным, – сказал он громко.
   Поощренный Коломбо оторвал взгляд от «Мадонны с цветком».
   – Посмотрите, – сказал он, – здесь она моложе, чем на той, второй картине. Волосы русые, да еще лоб выбрит.
   – Это по тогдашней моде, – вставил «царь».
   – По какой тогдашней?
   – Средневековой.
   – Так что же. Леонардо да Винчи думал, что она жила в средние века?
   – Да нет, не думал.
   – Вот! Не думал, а нарисовал! А у той, другой, волосы рыжие, да и вообще это другая женщина. И вроде чуть постарше. – Коломбо опять по-фазаньи двинул головой и объявил: – Все понятно!
   – Что тебе понятно? – встревожилась «русичка».
   – Это, – Коломбо ткнул пальцем в сторону «Мадонны с цветком», – Богородица. Над ней и младенцем даже нимб имеется.
   – Конечно, Богородица, кто же еще? Правильно, Бузыкин, – облегченно вздохнула «русичка», готовясь идти дальше.
   Однако дети и бородатый папа ожидали продолжения.
   – А это?
   Вопрос относился к «Мадонне Литте».
   Коломбо пожал плечами и уставился в пол.
   – Давай, Базукин, – снова поощрил его «болельщик». – Здесь, типа, все свои!
   – Ладно, пойдем, – мрачно сказал Коломбо, дернув себя за волосы..
   «Русичка» обняла его за плечи, и все направились в другой зал.
   – Папа, а правда, сколько ей лет? – голос у рослой девочки был как колокольчик.
   – Кому?
   – Мадонне, конечно.
   – Мадонне? Лет пятнадцать. По крайней мере, так писал Епифаний, который составил ее житие. – «Царь» искоса взглянул на «русичку» и добавил с нажимом: – И в Хронографе Соловецкой библиотеки так написано!
   – В пятнадцать уже родила? – Глаза у его дочки заблестели.
   «Русичка» выпустила Коломбо и сделала шаг к девочке.
   – Деточка. Тогда время было другое. Продолжительность жизни была куда меньше нашей. Да, было принято выдавать замуж в четырнадцать лет.
   – Значит, по тем временам я была бы почти взрослой дамой?
   – Не торопись взрослеть, еще успеешь.
   – А я и не тороплюсь. Правда, пап?
   – Правда.
   – Вот и ладно!
   В этот момент подал голос мальчик Пух.
   – У Рафаэля тоже как бы рыжая, – пробасил он, указывая Коломбо на «Мадонну Конестабиле».
   Но Коломбо заинтересовал вовсе не цвет ее волос.
   – Это что? – Он указал на маленький томик в бархатном переплете, который держала мадонна.
   – Это – Евангелие, – сказала «русичка», подходя к картине.
   Коломбо даже задохнулся от ее ответа.
   – Евангелие?
   Его возмущение понял только «царь».
   – Ну, вряд ли это может быть Евангелие, – примирительно сказал он. – Какая-то другая книга.
   Однако и этот ответ возмутил Коломбо.
   – Какое Евангелие? – зашипел он. – Это все равно что нарисовать Ленина, который стоит на Красной площади на своем собственном мавзолее. Евангелие? Разве так может быть, чтобы она держала в руках описание жизни своего младенца? Да я вообще не про это! Дело не в том, какая это книга. Дело в том, что книга! Это ж фактически книга, изданная до нашей эры. Разве тогда уже издавались книги в бархатном переплете? – Он вопросительно уставился на «царя».
   Тот чуть смутился:
   – Нет вроде. На свитках писали.
   – Вот именно!
   – Ну ты даешь, Сузукин! – откровенно радуясь, что Коломбо посадил взрослых в калошу, не сдержался «болельщик».
   – Да, не издавались, Бузыкин, – сказала «русичка». – Ты прав, может, и не издавались. Ну и что? Это же рисовал Рафаэль. В эпоху Возрождения, между прочим, когда книги уже издавались.
   Она говорила, как привыкли говорить учителя со всеми, и с детьми и с взрослыми. Увы, эта самоуверенность вела ее, как голенастую лань, в новую ловушку.
   – Вот как? – смиренно сказал Коломбо (дети обратились в слух). – Значит, если бы современный реалист вздумал изобразить мадонну с младенцем, он нарисовал бы ее с сотовым телефоном?
   – При чем тут это?
   – Притом. Вы считаете Рафаэля дураком? С какого бодуна он будет рисовать книгу, которая есть примета Средневековья, как сотовый телефон – примета наших дней?
   – Как ты выражаешься? – рассердилась «русичка. – Надо выражать свои мысли, беря пример с русских классиков. Итак, что ты хочешь сказать?
   – Я хочу сказать, что родила мадонна вовсе не до нашей эры, а когда уже было Средневековье.
   Девочка фыркнула, а подстрекатель и болельщик Коломбо так стремительно засмеялся, что ему срочно потребовался носовой платок.
   Это чуть не выбило «русичку» из седла.
   – Ну что ты будешь делать? – обратилась она к бородатому папе девочки. – Высморкайся и прекрати глупый смех! – прикрикнула она на мальчика.
   – Наш Бузыкин, – сказал «царь», добродушно улыбаясь, – занялся ревизией истории. Ну-ну, посмотрим! – Он скрестил руки на груди.
   – Жми, Ревизыкин! – пробасил Пух и оглянулся на «болельщика», ожидая одобрения.
   Но Бузыкин-Коломбо уже шагал к картине Тициана.
   – Вот! Смотрите!
   – Чего смотреть-то?
   – Как чего? Видите, тоже с книгой!
   – Правда, посмотрите ребята, – начала «русичка», – это «Мария Магдалина» – лучшее творение позднего Тициана. Видите, как блистательно художник передает чувство ее раскаяния. Глаза ее устремлены к небу, и в то же время это прелестная земная женщина, крепко привязанная к жизни.
   – Пап, Мария Магдалина была грешницей, да? – спросила девочка.
   – Отнюдь нет! Считается, что она была из богатого и знатного рода, который относился к колену Вениаминову. Скорей всего, по-семейному она была близка к магии, но Иисус изгнал из нее бесов, и она стала его верной спутницей.
   – Рыжая, – сказал Коломбо. – А череп ей зачем?
   – Череп? Наверное, это символ смерти.
   – А это что за кувшин?
   – В нем благовонный бальзам. Миро называется.
   – Стоп! – спохватился Коломбо. – Стоп! Вы сказали, что она стала верной спутницей Христа?
   – Сказал. Она его действительно сопровождала.
   – Как это, как это? Он путешествовал с учениками, а с ними была и Мария Магдалина? Это как понимать?
   – Да так и понимать. Путешествовала.
   – А он был женат?
   – Кто?
   – Иисус.
   – Нет. В Евангелие об этом ничего не сказано.
   – Но и о том, что не был, тоже не сказано?
   – О том, что не был, тоже не сказано. Ладно, скажу вам по секрету, что этот вопрос поднимался еще Чарльзом Дэвисом. Он пришел к выводу, что скорей всего был. Свод еврейских законов гласил: «Неженатый мужчина не может быть учителем».
   – А он ведь был учителем?
   – Да. К нему даже обращались равви.
   – Значит, был! – припечатал Коломбо. – Теперь все проясняется!
   – Вот дает Коломбо! – воскликнул «болельщик».
   «Царь» посмотрел на Коломбо, а «русичка» зачем-то огляделась по сторонам.
   Коломбо же, проигнорировав абсолютно голую Данаю, шагнул к тройному портрету Тициана.
   – «Мадонна с младенцем и Марией Магдалиной», – прочел он.
   – Она? – Коломбо прицелился взглядом в рыжеволосую девушку.
   – Она, – с готовностью подтвердил «болельщик».
   – Та-ак! – протянул Коломбо. – Ну, что вы теперь скажете?
   Всеобщего понимания он и тут не нашел.
   – Что скажем, что скажем, – заторопилась «русичка», – скажем, что перед нами снова предстает палитра позднего Тициана. Он пишет яркими, насыщенными красками. Это не картина, это – музыкальное произведение. Гениальное творение гениального мастера.
   «Царь», скрестив руки на груди, согласно кивая, весь отдался созерцанию картины. Дочка, обняв его за талию, прислонилась к нему плечом. Мальчики тоже уставились на полотно.
   «Русичка» отметила колористическую гармонию и внутреннюю логику композиции.
   Коломбо невозмутимо слушал панегирик художнику. Видно было, что его мало интересовали «цветовая гамма и просветленная атмосфера, созданная мазками живописца».
   – А вот логики я здесь не вижу, вернее, вижу, но другую, – заявил Коломбо, заставив «царя» встрепенуться: тот пришел в себя и опустил руки.
   Коломбо выглядел, как человек, нашедший окончательный ответ и убежденный в своей правоте.
   – Это почему? – первым откликнулся недремлющий «болельщик».
   Но Коломбо и без вопросов все равно сумел бы высказаться.
   – Потому! Марии Магдалине здесь лет 16, а мадонна, кстати ее тоже Мария звали, точно старше, и вся в темном. Вы хотите, чтобы я поверил, что она – мать этого малыша? Но ведь тогда ей самой должно быть лет 15–16, вы же сами говорили. Что же получается? Они были не только тезками, но и ровесниками? И откуда взялась Магдалина, когда мадонна его родила? Они что, дружили семьями?
   – Как ты не понимаешь? – возмутилась «русичка». – Это – фантазия художника.
   – Ничего себе, фантазия, – не выдержал Пух. – Так не бывает.
   – Да! – вдруг сказала девочка, а ее папа, виновато улыбнувшись, пожал плечами.
   – Ну, теперь понимаете? – Коломбо обвел всех взглядом.
   Все молчали. «Царь» хотел что-то сказать, но решил притормозить с ответом. Азарт Коломбо заразил всю компанию. Даже «русичка», не признаваясь открыто, ждала объяснения.
   Коломбо хлопнул себя руками по бокам.
   – Посмотрите же на младенца и Марию Магдалину. Разве не видите? Это же ее сын.
   – Чего, чего?
   – Того! Вы затвердили себе, что здесь изображен маленький Иисус. И не можете выпутаться из противоречий. Но все противоречия сразу исчезнут, если предположить, что этот младенец не сын мадонны, не Иисус, а сын Марии Магдалины.
   – А мадонна ему кто?
   – Не понимаете? Она ему бабушка!
   – Скажешь тоже, – недоверчиво пробасил Пух, – она же как бы молодая.
   – Она и должна быть молодая, – вмешалась девочка (девочки в таких делах соображают чрезвычайно быстро). – Если она родила Иисуса в пятнадцать, то ей – сорок с хвостиком.
   Мальчики еще не все поняли.
   – Постой-ка, если она бабушка, то Мария Магдалина – жена ее сына?
   – Уф, ну наконец-то! – делая вид, что утирает пот со лба, сказал Коломбо. – Точно! Верная спутница Иисуса Христа. Иначе как она могла с ним путешествовать?
   «Русичка» хотела что-то сказать, но, посмотрев на «царя» решила предоставить ему право оценивать услышанное. Тот криво улыбнулся и покачал головой.
   – Ревизия истории, – сказал он уклончиво, – порой приводит к весьма неожиданным версиям.
   – Значит, Коломбо не первым пришел к такому выводу? – спросила девочка.
   – Таким оригинальным способом, насколько я знаю, первым, – ответил ей бородатый папа.
   Это обсуждение не сбило Коломбо с толку. Он вернулся к тому, с чего начал.
   – Теперь я могу ответить, почему Леонардо нарисовал двух разных мадонн, – проговорил он.
   Его никто не услышал, все искали какую-либо деталь, чтобы поймать его на ошибке.
   Коломбо упрямо повторил свою фразу.
   – Я поняла, поняла, – наконец услышала его девочка. – Потому что первая – это Богородица с Иисусом, а вторая – Мария Магдалина с его сыном.
   Все переглянулись. Коломбо торжествующе посмотрел на своих друзей.
   – Жесть, Запузыкин! – воскликнул «болельщик».
   – Йес-с-с! – мальчик Пух сопроводил свои эмоции жестом, как будто он потянул рукой стоп-кран; показалось даже, что весь зал качнуло.
   – Стойте, стойте! – призвала их к порядку «русичка». – Поменьше восторгов, побольше рассудка! Давайте спросим Дмитрия Ивановича, что все-таки думают ученые люди? – Она повернулась к «царю». – Дайте и мне спросить.
   «Царь» приосанился. Несомненно, он был доволен происходящей дискуссией.
   – Вот тут на картине, – продолжала «русичка», показывая на «Мадонну с младенцем и Марией Магдалиной», – Магдалина подает младенцу какой-то предмет.
   – Похож на старую чернильницу, – хихикнула девочка.
   – Думаю, это сосуд с миро, – ответил им «царь».
   – А может, Святой Грааль? – вдруг нашелся Коломбо.
   «Царь» с удивлением и, пожалуй, с некоторым уважением посмотрел на мальчика.
   – Не знаю, – сказал он раздумчиво, – я представлял себе его как-то иначе.
   – Скажите же, наконец, – настаивала «русичка», проигнорировав их диалог, – что вы обо всем этом думаете? Мог он быть женат?
   Видя, что все ее усилия сохранить действующий порядок, не достигают результата, она продолжала искать поддержку в своем кругу, кругу взрослых. Хотя «царь» по-интеллигентски занимал не вполне твердую позицию, других взрослых под рукой у нее не было.
   – Тут надо разобраться, – значительно сказал «царь», не замечая, что при этих словах «русичка» поморщилась. – Если обратиться к Четвероевангелию, то можно убедиться, что с наибольшим вниманием к деталям и вообще с наибольшей достоверностью написано Евангелие от Иоанна. – Он сделал паузу. – Так вот, только в Евангелии от Иоанна содержится упоминание о свадьбе. Смотрите, идет свадьба в Кане Галилейской, и там присутствует Иисус с матерью. Вдруг Мария, его мать, говорит ему, мол, вина-то не хватает, нет больше вина. Почему она озаботилась вином на чьей-то свадьбе? А? Разве это не дело хозяев? Откуда Мария знает, сколько те припасли вина? И тогда, следите внимательно, она приказывает слугам, у которых вроде бы должны быть хозяева, чтобы они делали все, как скажет Иисус. По его указанию они наполняют емкости водой, а он превращает воду в вино. Так бывает?
   – Бывает, – буркнул Коломбо, – если они и есть хозяева и это его свадьба.
   – Пра-авильно, – сказал «царь». – Любой нормальный человек так и рассудил бы.
   – Может, хозяева были бедны, и это бросалось в глаза? – предположила «русичка».
   – Бедны? Нет, совсем не бедны. Судите сами. Там сказано, сколько вина изготовил Иисус. Если посчитать, то будет под тысячу бутылок. Свадьба не бедная. И распорядитель там присутствовал. Но почему не он думал о выпивке, а Мария? А распорядитель, как сказано, воздал хвалу жениху, что он лучшее вино припас на конец мероприятия.
   – Тогда понятно, кто был жених! – вновь вмешался Коломбо.
   – Не умничай, Бузыкин! – оборвала его «русичка». – Думай, как полагается думать.
   – А как полагается?
   – Сам знаешь как.
   – Просто все говорят: вот вода превратилась в вино, и это – чудо, – сказала девочка.
   – Да, и никто не замечает, что куда большим чудом является то, что Иисус и Мария распоряжаются чужими погребами, – поддержал ее отец.
   Мальчики одобрительно закивали головами.
   Это был трудный момент для «русички». Она вздумала опереться на взрослого бородатого папашу, а он оказался ренегатом. Корпорация взрослых обанкротилась. Все ее устремления к принятому, устоявшемуся, а потому прочному мнению, такому, как надо, освященному тысячами умных физиономий, бритых и бородатых, в очках и без оных, лохматых и лысых, уважаемых и награжденных, так вот, все ее устремления разбились, столкнувшись, как ей казалось, с чужеродным и дерзким анализом. Вместо портрета кисти Тициана перед ней поплыли портреты великих писателей и ученых, обыкновенно висящих на школьных стенах: некоторые лица растягивались в улыбке, шевеля усами, некоторые смотрели на нее укоризненно, кто-то грозно хмурил брови, были и такие, которые намеренно смотрели мимо нее вдаль. Она сжала руки.
   – Ладно, следопыты, хватит выдумывать! Увидали первый раз в жизни одну картину, и давай рассуждать! Думаете, уже и учить кого-то можете? А вы, Дмитрий Иванович, им не поддавайтесь. Они вас быстро вовлекут в какую-нибудь игру. Им только дай волю! Все, идем дальше!
   Показалось, что тема исчерпана. Какое-то время Коломбо наслаждался триумфом и почивал на лаврах. Он оправдал надежды своих товарищей. «Царю» была предоставлена возможность говорить много и содержательно. «Русичка» купалась в культурной атмосфере. Идиллия продолжалась недолго.
   Перед полотном ван дер Вейдена Коломбо внезапно остановился. Он мрачно взирал на картину, сердито сопел и был похож на быка, который уперся взглядом в плащ матадора. Мальчики в предвкушении новых развлечений замерли. «Русичка» незаметно пыталась сдвинуть Коломбо с места, чтобы продолжить безмятежное перемещение от картины к картине. Лишь «царь» ничего не замечал или делал вид, что ничего не замечает, и не уставал комментировать.
   – А вот – «Евангелист Лука, рисующий мадонну», Рогира ван дер Вейдена, – объявил он. – Считается, что Лука, кстати удучи врачом, не только был автором Евангелия от Луки, но и, как мы видим, написал икону с натуры.
   – Когда? – спросил Коломбо.
   – Что «когда»?
   – Кода он написал свое Евангелие?
   – Лет через сорок – пятьдесят после распятия и воскресения Христа.
   – И работал врачом?
   – Да, врачом, греческим врачом.
   – Греческим врачом. Очень хорошо! – сказал Коломбо. – Но непонятно!
   – Что, что непонятно? – спросил «болельщик».
   – Когда он мог рисовать мадонну с младенцем Иисусом, если, конечно, это она?
   – Он опять за свое! – подняла к потолку глаза «русичка».
   – Нет, он что, конкретно, предвидел все события, разузнал, где она родила, помчался туда и стал ее рисовать? Откуда, вообще, греческий врач вдруг узнал, что есть Богородица, что она родила ребенка, что это не просто ребенок? И если так, почему не написал самого подробного Евангелия, если с самого начала знал, кто это? Потом посчитайте, сколько ему должно было исполниться лет, когда он написал Евангелие? Лет сто, не меньше.
   – Здесь ты, пожалуй, прав, – поддержал Коломбо «царь». – Все исследователи сходятся во мнении, что сам Лука вряд ли был очевидцем и свидетелем всех событий.
   – Вот и я говорю, остается один выход – рисовать, когда все события уже развернулись или уже окончились. Тогда – да, согласен, он должен был зафиксировать их. Но кого же он бросился рисовать? Ясное дело: Марию Магдалину с ее младенцем! А не Деву Марию с Иисусом.
   – Бузыкин, ты можешь придумать что-нибудь новенькое? – ввернула «русичка».
   – Не парься, Заныкин, все уже поняли твою мысль, – сказал «болельщик». – Дуй дальше! Типа, не могу понять, где тут логика!
   «Русичка» взглянула на «болельщика», и он осекся.
   – Все?! – спросила она, подводя черту под всем, что было сказано.
   Коломбо усиленно приглаживал волосы.
   – Еще одно мы так и не выяснили, – пробурчал он.
   – Что?
   – Видите? Здесь тоже книги. Тома книг. Почему все говорит о Средневековье? Смотрите: дома средневековые, одежда. И что это за город? Крепость. Что за крепость? Что за пролив? Может, это совсем не Иерусалим, и даже не Израиль? Европа? Где это и когда было?
   – Вообще-то, – сказал «царь», разместив ладони на животе, – порой натыкаешься на такие несообразности. Возьмите, к примеру, Плутарха. Уж читан, перечитан. Смотрим: Древняя Греция, триста лет до нашей эры. Пирр, тот самый, который сказал свое знаменитое: «Еще одна такая победа, и мы все погибнем», он бьется за Македонию с правителем Деметрием. И мы читаем, что Деметрий тайком бежал, надев широкополую шляпу и завернувшись в плащ. Ну, чистое средневековье. Так и представляешь себе шляпу с пером, плащ, еще бы про шпагу упомянули.
   – Ты же понимаешь, ван дер Вейден изобразил тот антураж, который его окружал, – сказала «русичка».
   – А с какой такой стати? – бросился защищаться Коломбо. – Художник должен стремиться к достоверности, иначе кто ему поверит? Что, так трудно историческую экзотику изобразить? Давайте нарисуем Александра Невского в генеральском мундире на фоне Петропавловской крепости и Ивана Грозного на горных лыжах в Куршевеле.
   – Фантазер ты, Коломбо, – сказала девочка.
   – Класс, Музыкин! В генеральском прикиде – это круто! – восхитился Пух.
   – Ага, в шапке-ушанке и стоя босиком на лыжах! – подхватил «болельщик».
   – Разошлись! А все ты, Бузыкин, со своими заморочками, – попеняла детям «русичка». – Забыли, где находитесь?
   – Зато интересно, – замычал Пух.
   – Ничего интересного! – оборвала его «русичка». – Всему есть место и время. Сами знаете. Делу время, потехе час. Если каждый станет нарушать порядок, что получится?
   – Почему нельзя?
   – Не положено! Посмотрите на Дмитрия Ивановича. Сколько всего он знает, во всех научных веяниях разбирается. Но он также знает, что положено, а что нет. И у нас с ним на этот счет нет никаких разногласий. Ведь верно, Дмитрий Иванович?
   – Конечно, конечно, Валентина Валентиновна, – поспешил заверить ее «царь». – Какие могут быть разногласия?
   – Вот видите? Дмитрий Иванович либеральничает с вами, а вы и рады. Нет, Дмитрий Иванович, я сама за либерализм, но с ними это не проходит. Ревизия истории говорите? Так они вам не ревизию, а уже фальсификацию норовят подсунуть. А этого мы не потерпим, ведь правда? Сегодня они на Леонардо замахнулись, а завтра, того гляди, на самого Репина Илью Ефимовича или, того хуже, на Пабло Пикассо руку подымут. Так что, ребята, давайте, как говорится, жить дружно и не выходить за рамки.
   «Царь» растерянно огляделся. Мальчики его не поддерживали. Они поддерживали радикального Коломбо и были готовы скорее подчиниться Валентине Валентиновне, своей «русичке», чем встать на сторону интеллигентного Дмитрия Ивановича. «Русичка», играя на его порядочности, уверенная в том, что он не нарушит пакт солидарности взрослых, держала его на коротком поводке. Конечно, на его стороне была дочка, но это была слабая и ненадежная опора.
   – Я только хотел, – сказал «царь», набравшись храбрости все-таки дернуть поводок, – я только хотел, чтобы ребята научились думать, жить своим разумом, давать собственную оценку. Пусть они ошибутся, мы их поправим. Нельзя их все время водить на помочах, человек к этому привыкает и потом не сможет двигаться самостоятельно. Это, по-моему, очень важно, – он набрал воздуху, чтобы завершить монолог. – Нельзя забывать максиму «Амикус Плато, сэд магис амика эст вэритас» – «Платон мне друг, но истина дороже!»
   – Ах ты, моя бородушка! – сказала девочка, проводя рукой по папиной щеке.
   – Масляна головушка! – прошептал ей в ухо, коварно улыбаясь, «болельщик».
   – Дурак! – сказала девочка.
   Улыбка «болельщика» сделалась только шире. Он был удовлетворен конфликтом, вспыхнувшим между взрослыми. И все благодаря его креатуре Коломбо.
   – Тихо! – твердым голосом сказала «русичка».
   – Молчать, я вас спрашиваю! – сказал в сторону «болельщик».
   – Тихо! – повторила «русичка», беря Дмитрия Ивановича, который никак сам не мог прибиться к какому-нибудь берегу, под руку. – Идемте дальше! Здесь не место для дискуссий!
   «Царь» виновато оглянулся на дочь. Между тем «русичка» мягко выговаривала ему, мол, волю давать нельзя, а то компания развалится, и потом их в музей не затащишь: кто-то сядет за компьютер, кто-то пойдет в зал игровых автоматов, а кто-то, того гляди, купит наркотик. Она заученным тоном наставляла его, что надо видеть разницу между свободой и волей. Свобода – это да, это святое! А волю только дай!
   «Царь» слушал с кислым видом. Лекции он и сам мог читать не хуже дюжины «русичек». Он видел другое. Он видел, что она обладает тем, чего у него нет, – авторитетом. Люди склонны идти за тем, кто демонстрирует уверенность, даже если их ведут не в ту сторону. Он не смог заинтересовать мальчиков, да и ее тоже, некоей тайной, которая открыта только ему и, может быть, еще нескольким таинственным лицам на всем земном шаре. Если бы он мог акцентировать их внимание на чудесных открытиях, ждущих их у каждого полотна, на чудесах, которых так жаждет человек, то дети, объединившись, встали бы на его сторону, и «русичка» покорно примкнула бы к ним. Но он выступал скорее в роли тормоза для энтузиазма Коломбо.
   Некоторое согласие с доводами Коломбо, даже поощрение его фантазии, наступало несвоевременно, не в унисон с парадоксальной логикой мальчика, не разгоняло фантазию, а глушило ее ненужной, взрослой обстоятельностью. В общем, кроме торможения – никаких чудес!
   – Дмитрий Менделеевич, – вдруг пробасил задумавшийся Пух, рассмешив своих товарищей. – Ой! В смысле, Дмитрий Иванович, а Коломбо, то есть Бузыкин, в принципе может быть как бы прав?
   – Бузыкину еще многому надо учиться, – ответила за «царя» «русичка». – Надо читать исторические документы, освоить древние языки, сидеть в архивах. Вот тогда мы посмотрим, кто прав, а кто не прав. Истина так, с налету, не дается.
   – Что есть истина? – бросил «царь».
   – Дмитрий Иванович, Дмитрий Иванович, – увлекая его в следующий зал, понизила голос «русичка». – Как им сказать? Ведь все, что угодно, может стать истиной, если втолковывать это неустанно, годы, десятилетия. Любая ложь может стать истиной. Вы то понимаете, люди не боги, для них истина всегда относительна. Вырастут, поймут, а может, и нет. Будут, как все, заняты своими делами: делать карьеру, ссориться с женами, пить водку, строить дачу и хвастаться новой машиной. Будут уверены в справедливости базовых истин. И это хорошо, потому что тогда сохраняется заведенный и выстраданный порядок. Так весь мир вертится, и это придает ему устойчивость. Нет?! Да вы и сами все знаете!
   В залах было тепло, даже, пожалуй, жарко. Из тени появлялись и отступали обратно в тень персонажи Рембрандта. Раздевшись, как в бане, на стенах расположились пышные мужчины и женщины. Собаки, догнав оленя, заходились в экстазе. Тускло блестело стекло бокалов, блики играли на лимонной кожуре и перьях убитых фазанов. Тяжелые золоченые рамы обрамляли роскошные тела и роскошные одежды.
   От этих тонов russet with gold [3 - Красно-коричневый с золотом (англ.).] воздух нагревался и делался пряным и вязким. Казалось, оттолкнись от пола, и можешь плыть прямо по воздуху.
   Я плыл мимо картин из одной двери в другую, потом стал опускаться над парадной лестницей, воздух становился все холоднее и холоднее. У стойки гардероба я уже прочно встал на ноги.
   На улице тепло внутри меня еще сохранялось, но атмосфера изменилась: я попал в синий прозрачный ленинградский вечер. Со стороны Невы сильно дуло. Надо было идти на остановку троллейбуса. Редкие машины проносились мимо бесшумно, как летучие мыши. Перед остановкой топтались «царь» и его высокая дочка. Остальные из их группы, видимо, решили прогуляться пешком до метро. Их освещенные плечи отливали серебром.
   – Не сходи на мостовую, – говорил ей «царь». – Иди сюда, на поребрик.
   – Хоть здесь ты занял какую-то твердую позицию, – отвечала ему девочка, возвращаясь, тем не менее, на тротуар.
   – Помнишь, я тебе говорил: все объяснить спешит дурак, а умный не решается? – оправдывался «царь».
   – Говорил, говорил. Ты бы вот им сказал, – девочка махнула рукой в сторону удалявшихся товарищей.
   «Царь» только вздохнул.
   – Я знаю, если тебя попросить, ты сделаешь, – сказала она. – Почему только ты ничего не делаешь по своей инициативе? Обязательно надо что-то выпрашивать, вымучивать. Неужели так трудно пойти навстречу?
   Судя по всему, «царь» решил набрать коллекцию вздохов.
   – Надо подумать, – подумав, сказал он.
   – Пап, знаешь, ты пока подумай, а я догоню ребят, ладно?
   – Куда ты?
   – Посмотрим, кто быстрее доберется до дому, согласен?
   – Постой! – крикнул царь ей вслед. – Будь осторожна! Не сходи на мостовую! – Он устало опустил плечи. – Я хотел как лучше, – сказал он почти шепотом.
   Чтобы лучше видеть ее подскакивающую в свете фонарей фигуру, он сам спустился на тротуар.
   Раздался визг тормозов. Я вздрогнул, сердце мое упало. Вся полупустынная улица вдруг повернулась к «царю» лицом. Серебристый «мерседес», с синей милицейской полосой на боку, как атакующая акула, подбросил его в воздух, и, не останавливаясь, взревев мотором, исчез из виду.
//-- * * * --//
   – Звонил Михаил Борисович, – раздался голос секретаря, и я очнулся. – Он просил извиниться: ему придется задержаться. Он примет вас завтра ровно в десять.
   Я сидел в приемной, тщетно стараясь справиться со сном.
   «Лучше бы я прошелся по залам, – подумалось мне. – Посмотрел бы полотна старых мастеров. Интересно, что на самом деле выдумал тот шустрый парнишка по прозвищу Коломбо. Я сразу его приметил. А может, и он мне только приснился? Нет, прекрасно помню всю компанию. Надо было последовать за ними. Хотя…»
   Мне захотелось сладко потянуться, но вместо этого я встал как ни в чем не бывало и поблагодарил за информацию. За много лет я привык и к ожиданию, и к отсрочке встречи. Обычное дело, когда являешься с проверкой без предупреждения. Все, что мне было нужно узнать, я уже узнал в течение дня. Остались одни формальности.

ТРИ ПОРОСЕНКА В ТЫЛУ ВРАГА

   А волк и не думал никуда уходить. Он просто отошел в сторонку и притаился. Ему было очень смешно. Он с трудом сдерживал себя, чтобы не расхохотаться. Как ловко он обманул двух глупых маленьких поросят!
   Когда поросята совсем успокоились, волк взял овечью шкуру и подкрался к дому.
С. В. Михалков, «Три поросенка» (по английской сказке)

   Лето, лето, московское лето! Только успеешь ты набрать форму, одаришь нас теплом и светом, длинными деньками, глядь, дни уже стремительно теряют в весе, солнце ниже, вечер ближе, почва жиже… Жаль! А мы так тебя ждали! Весь год мечтали. Вот наступит лето! Уже скоро! Еще чуть-чуть! Ну, здравствуй!
   Да-а. Отцвели в Москве каштаны. Вместо свечей появились зеленые шарики с мягкими шипами. Кое-где еще задержалась сирень. Но и она вот-вот отцветет. На солнце жарко, а в тени двора – нет, хорошо! Легкий ветерок ветки-висюльки на березах покачивает. Они качаются медленно, завораживая нас своим сонным дыханием. Лень встать и куда-то идти. Хочется просто сидеть и слушать эту ласкающую тишину природы, куда вторгаются привычные бытовые шумы: звон кастрюль из окна, голос, зовущий ребенка, скрип тормозов за домами, гуканье маневрового тепловоза.
   Двор уже успел зарасти бурьяном, и на теплых серых досках, как ювелирное украшение, греется изящная ящерица размером с палец.
   – Завтра 22 июня, – сказал в пространство один из сидящих.
   – В сорок первом тоже, говорят, лето было жаркое, – сказал другой.
   – Михалыч, ты должен помнить, – сказал третий.
   Тот, кого мы называли Михалычем, замотал головой.
   – Не, я тогда маленький был. Мог бы сказать, что помню, так ведь нет. Родители рассказывали, что морозы были страшные, это точно.
   – А ты немцев видел?
   – Немцев? Только после войны.
   – После войны не считается, Михалыч. Нет, так, чтобы с автоматами, в касках, хенде хох кричат и так далее?
   Михалыч заулыбался.
   – Ладно, если хотите, могу рассказать один случай. Хотите?
   Мы все выразили готовность слушать.
   Ящерка на досках мелкими рывками, как в мультфильме, сдвинулась на несколько сантиметров ближе к краю доски. То ли чтобы послушать, то ли вслед за солнцем на более нагретое место. Наш рассказчик, прижмурившись, дождался, когда она опять замрет.
   – Тогда внимайте!
//-- * * * --//
   Случилось это уже при Хруще, а может, и при Брежневе, точно не скажу. Вкалывали мы тогда – будь здоров! Нет, наверное, при Хрущеве. «Холодная война» в разгаре: все ракеты на нас нацелены. Приехали мы в Крым на летно-конструкторские испытания.
   Это я сейчас Михалыч-Пихалыч, а тогда, хоть и молодой был, как приедешь, сразу – Сергей Михайлович, да Сергей Михайлович. Машину за мной присылали.
   А что?! Ведущий инженер направления. Главный по головкам самонаведения. Может, и не самый главный, но все равно – официальный представитель промышленности.
   Думаю, объяснять не надо, в то время Крым был не такой, как ныне. По линии воды пограничники ходили с дозором. Повсюду береговые посты наблюдения. Подводные лодки НАТО наш флот своими сонарами щупают. Пляжей мало, полигонов много. В городе – военные моряки. Матросы – в белом, офицеры – в черном. Солдаты в зеленых фуражках шпионов ищут.
   Приехали, отметили прибытие в штабе, а там говорят, мол, рано прибыли, транспорт наладится через неделю, впрочем, хотите – оставайтесь, а не хотите – домой пока езжайте. Мы остались. Нас трое: я – старший, еще инженер и техник. Инженер, выпускник института, молодой специалист Леня, а техник, тот уже в возрасте, опытный мужик, командировочный волк по фамилии Сундуков, знает все магазины, всех продавщиц, а главное – когда и как можно получить казенный спирт.
   Уехать мы не могли. В командировку нас буквально вытолкнули сразу после подведения итогов квартала. Начальник отдела доложил: горит план по валу, а перенос сроков испытаний нам не светит. Потому надо прикрыться. Чтобы группа уже на полигоне сидела. Вот нас и отправили. Прикрывать. Теперь крайними становились местные военные.
   Поселились мы, как обычно, в пансионате. Пустующем по причине отсутствия отдыхающих. Не сезон. Комната на втором этаже, три койки, три тумбочки, стол, три стула и шкаф, что замечательно – с зеркалом. Умываться – пожалте в конец коридора, там же душ и прочие дела.
   А теперь главное. С собой мы привезли изделия. Собственно, это были три небольших прибора в ящиках. Новая секретная разработка. С не всегда легкой руки нашего главного конструктора Адольфа Петровича в институте называли их тремя поросятами.
   Почему? Потому что у них аббревиатура такая, похожа на имена хрюшек из сказки. Один назывался «фоточувствительный неохлаждаемый интегральный приемник», другой – «фоточувствительный неохлаждаемый универсальный приемник», а третий – «фоточувствительный неохлаждаемый амплитудно-модулированный приемник»: ФНИП, ФНУП и ФНАП. Под этими названиями они проходили по техническому заданию, ну а мы между собой звали их без затей Ниф-Ниф, Нуф-Нуф и Наф-Наф.
   К поросятам, естественно, прилагалась документация. Для сопровождения секретов нашему молодому инженеру было выдано оружие – старый, кажется еще революционный, наган. Таков порядок. Вообще-то, все уклонялись от подобной чести, потому что если на тебя оформлено оружие, то будешь вечным сопровождающим, куда бы ни перевозили разные секретные бумаги или аппаратуру: Фигаро здесь, Фигаро там. Поскольку Леонид наш был молод, то не нашел аргументов отказаться. Однако к военной романтике он был равнодушен, агентом себя не представлял, а потому кобура с наганом мирно лежала у него в сетке с домашними пирожками и банками голубцов. Где у него лежала коробочка с патронами, никто не ведал, в том числе, по-моему, и он сам. Скорее всего, он ее забыл дома.
   Обосновавшись, мы, как водится, послали гонца. Отдых предстоял длинный. Спирт мы с собой привезли, но не очень много, так, литра два. Не начинать же первый вечер со спирта. Гонцом вызвался быть Сундуков.
   Вечер прошел на славу. Потом Сундуков надел галстук и, прихватив купленную шоколадку, исчез. Но ненадолго. Видно, вышел у него облом, потому что вернулся он с размякшей шоколадкой, смущенный. После штрафной настроение у него улучшилось.
   Говорили, конечно, о работе. Ну их, женщин, к ляхам! О том, что ракеты летают плохо, а если летают, то не туда. Вот когда мы оснастим их своим оптическим самонаведением, то все поймут, что будущее за нашими приемниками.
   Ленчик, наш младший, рассказал, что физики изобрели специальные излучатели, «лазеры» называются, и что в будущем можно будет наводиться по лазерному лучу. Вот как давно это было!
   Когда же мы выпили еще, я поделился с ними секретной информацией об экспедиции адмирала Берда. Чего? Чего? Не чего, а кого! Что, не слышали о том морском сражении? Американский адмирал. Не слышали? Теперь уж все знают, а тогда это очень секретное дело было. Наш Главный, ну, Адольф Петрович, только-только из Америки приехал. Не помню, то ли он с американскими космонавтами встречался, то ли просто так по делу в НАСА ездил. Короче, на техсовете он нам про морской бой рассказал, пока режимщика не было. Вещь! У всех дух захватило. Его американцы познакомили в общих чертах с докладом этого самого адмирала.
   Оказывается, немцы в конце войны построили военные базы в Антарктике. Новая Швабия называлась. Уйма подводных лодок туда перекочевала. Говорили, что сам Гитлер там скрылся. Как это может быть? Да ведь Антарктида это же не сплошной лед, это – континент. А внутрь континента уходят подводные шхеры. А внутри огромные пещеры, теплые пресные озера, температура – плюс восемнадцать, живи – не хочу! Вот американцы и организовали туда военную эскадру, чтобы немцев шугануть, если они действительно там обосновались. Да не тут-то было! Только эскадра стала подходить, как с моря их атаковали. Кто, кто? Немцы! Прямо из воды стали вылетать летающие тарелки и лупить по кораблям то ли лучами, то ли сгустками энергии. Причем двигались тарелки с такой скоростью, что попасть в них было совершенно невозможно. Завязался бой, в котором американцам не поздоровилось. А когда потопили американский эсминец, адмирал приказал поворачивать оглобли. Повернули, а тарелки – нырь, нырь опять в море. И тишина!
   Во! Вы и сейчас рты пораскрывали, а представляете тогда, в шестидесятых-то годах, какое это впечатление произвело? Ленчик побоялся один в сортир идти. Сундуков вначале храбрился, сомнения на себя напускал.
   – Ладно, – говорю, – иди сюда. – Подвел его к окну.
   У нас два окна было, одно на море выходило, другое – на закоулок пустой.
   – Сундук, ты когда последний раз на небо смотрел?
   – А что?
   – А то! В небе над морем всегда что-нибудь происходит. Давай подождем малость.
   Ленчик тут как тут, к нам жмется.
   Надо сказать, что ночью в Крыму всегда можно было что-то увидеть. И впрямь, только мы обосновались у открытого окна, как далеко в море что-то сверкнуло, что-то лопнуло, пролетело из края в край. Навстречу тоже какой-то огонек пролетел. Прямо звездные войны, да и только! В общем, произвело впечатление.
   Ленчик еще больше разволновался. Может, тарелки и в нашем море водятся, спрашивает. Может, немцы из Антарктиды и сюда долетают?
   Мы опять за стол сели, а он все у окна стоял. Потом Сундуков из комнаты вышел. Вдруг свистящий звук раздался, и в комнату тарелка влетела. Ленчик от страха под кровать кинулся. А это Сундук свою соломенную шляпу с улицы в окно запустил. Даже я вздрогнул от неожиданности.
   Ночью я встал водички попить, Сундук спал как убитый, а Ленчик во сне что-то сказать пытался. Я прислушался, слышу, он по-немецки лопочет, хочет объяснить кому-то, что неважно себя чувствует. Это сейчас все англичанами стали, а тогда большинство немецкий учили. У Ленчика мамаша была учительницей немецкого языка. Так что для него немецкий язык почти родной, с детства знал. Поэтому я только посмеялся про себя, упал на постель и как провалился.
   Проснулся утром от громкого шепота. Шептались Сундуков с Ленчиком. При этом они заглядывали в окно, которое выходило в проулок. Вы чего? – спрашиваю. А Сундуков палец к губам прикладывает и шепчет:
   – Немцы!
   Смотрю, они уже успели опохмелиться. Я, понятное дело, спрашиваю, мол, Сундук, ты часом не сбрендил? Пей, пей, но меру знай! А Ленчик, весь белый, мне руками машет: молчите! Ну, думаю, приплыли!
   Встаю, подхожу к окну – и глазам не верю, аж присел от неожиданности.
   Весь наш закоулок, сколько видно, немцами забит. Все с винтовками, мотоциклы, автоматы, форма новенькая. Чушь какая-то! Прилетели? На тарелках? Дела-а-а!
   Оглянулся невольно на тумбочку Ленчика, на ней – яблочный огрызок, одеколон «Шипр» и кобура с наганом, слегка зубным порошком присыпана.
   Ленчик за моим взглядом проследил, кинулся к тумбочке, наган вытащил и зубы сжал. Щас всех перестреляет! Хорошо, Сундук остановил.
   – У тебя патроны-то есть?
   Ленчик наган осмотрел и сунул его за резинку трусов. Хорош! Наган на пол упал, да Ленчику на ногу. Тут я в себя пришел. Оденься, говорю, партизан.
   Выпил остатки водки, и мысль сразу заработала.
   – Так! Сундук, ты на разведку. Может, здесь кино снимают? Но осторожно, на рожон не лезь.
   Мне надо было подумать, куда спрятать, в случае чего, секретные приборы. Документацию мы сдали во второй отдел, а вот трех поросят у нас не взяли, бюрократы.
   Ленчик стал подслушивать немцев. Я собирал вещи и пытался понять, что он бормочет.
   – Офицер говорит, что в полдень все мужчины должны собраться на площади перед райсоветом.
   Чувствовал я себя прескверно. Эдакое дежавю! Все, что смотрел в фильмах о войне, стало повторяться в жизни, представляете? Слушаю немецкую речь, и такое зло берет! Была бы граната или автомат… И куда пропал наш Сундук?
   Мы подкрались к окну и выглянули на тот кусок территории. Он весь солнцем залит, и стена белая-белая.
   Видим: двое солдат выводят к стене босого Сундукова в белой рубашке и белых подштанниках. На фоне стены одна голова видна. Сундук упирается по-чапаевски и пытается петь песню о «Варяге».
   – Да здравствует наша родная Коммунистическая партия Советского Союза, – кричит изо всех сил Сундуков и смотрит на наше окно. К нему подходит офицер с пистолетом и тоже, естественно, смотрит на наше окно. Мы с Ленчиком тут же упали, и в это же время раздался выстрел, громкий, так что уши заложило, затем послышалась какая-то возня. Сразу за выстрелом издалека пришел гром. Солнце скрылось, и в комнате сделалось темно, как вечером. Чувство времени потерялось. Сколько прошло, не могу сказать. В окно с пола мне была видна огромная туча. Сейчас ка-ак ливанет! – подумалось. Я вспомнил о Сундукове (никогда не видел его в белых подштанниках, вечно он ходил в синих трусах по колено). Надо что-то делать. Высунул голову. Никого. Пусто. Ни одного человека. Может, все привиделось? Смотрю на Ленчика, а он, бедняга, за столом сидит, руками голову обхватил, «нихт шиссен» шепчет.
   Вдруг по коридору топот, шаги, к нашей двери идут. Я схватил приборы и полез в окно. Кричу Ленчику:
   – Ты им зубы заговаривай, шпарь на немецком, пока я до моря добегу!
   Он как заорет на дверь:
   – Их бин дойчланд оффицир!
   Я в обнимку с поросятами в окно сиганул, прямо на клумбу, так что посадка была мягкой, малость ногу подвернул, но ничего – бежать мог, не быстро, но мог. В это время молния во все небо, да гром ка-ак даст! Ну, я вприпрыжку с тремя поросятами к морю. Утоплю, думаю, сам утоплюсь, а врагу не отдам. Вспоминаю расстрелянного Сундукова, и решимость во мне подымается.
   Темень, ветер поднялся, крутит, пыль завивается. Бегу, хромаю, а бегу. Вот и первые капли упали. Как свинец. Пыль сразу в шарики собралась размером с теннисный мячик. Оглянулся, не нагоняет ли стена дождя? Нет, не нагоняет, зато сзади три человека бегут, вот они нагоняют. «Врешь, не возьмешь!» – кричу и еще пуще к берегу хромаю. Темно, а разглядел впереди Ленчика с наганом. Целится. Ба-бах! Нет, это молния с громом. Ага, с Ленчиком кто-то в немецкой форме. У него же патронов нет, в башке крутится. Неужто обманул? Двое немного отстали, а Ленчик нагоняет, гад, дойчланд офицер.
   До моря уже метры остаются, и здесь я, на тебе, поскользнулся на камне, вассер штайн, твою кочерыжку! Ленчик орет, радостный такой. Ба-бах! Из-за грома не слышно. «Нихт ферштейн!» – кричу, а сам ящики с поросятами к морю толкаю. Ленчик нагнал, пальцем на отставших показывает, наши приборы врагу сдать хочет. Ба-бах! Прямо рядом с нами! Я ртом воздух хватаю, в глазах пелена от ярости, себя не помню, отпихиваюсь ногами от этого лоботряса и вдруг вижу: появляется передо мной сам Сундуков, собственной персоной, без подштанников, в своей обычной одежде. А за ним немецкий офицер без фуражки. Я эту морду лица уже где-то видел.
   У Сундукова улыбка дурацкая во всю ширь, и тоже морда хи-и-трая!
   – Как я сыграл? – вопит. – Как сыграл, а? Во! Михалыч поверил! А, Михалыч? Ведь поверил? А ты говоришь – купаться!
   – Не верю! – кричу, как Станиславский.
   Снова ба-бах!
   – Поверил, – говорит Сундук. – Михалыч у нас герой! Мы все такие! Ты понял, какие мы? – Это он уже «немцу».
   «Немец» пьян, как свин, глаза на меня таращит и все чуб светлый с лица откидывает. «Зер гут, – говорит, а сам лыбится, еле смех удерживает. – Зер гут, очшень шнель прыгатн унд удиратн».
   Смотрю я на немца, е-мое, ну вылитый артист, который всегда шпионов играет! Не выдержал «немец», да как засмеется, за ним и мы. Я же говорил, что кино снимают! Хотя нога побаливает. Все-таки хорошо, когда все хорошо кончается!
   «Немец», «шпион», вернее, артист из кармана галифе бутылку «Московской» вынимает и пускает по кругу, начиная с меня. Я сделал пару глотков и артисту руку протянул.
   – Сергей, – говорю.
   – Валентин. Давай, старик, сразу на «ты».
   – Давай, – говорю.
   – Ну, за знакомство!
   – Ага!
   Вчетвером мы весь вечер и полночи гудели. А дождя так и не было. Валентин у нас ночевать остался. Постелили ему на стульях. Назавтра он поднялся свеженький как огурчик. Только глаза вечером голубые были, а утром совсем белые стали. Всю администрацию пансионата он приворожил. И нас сагитировал в массовке играть. А что? Делать все равно нечего. Сундук, правда, требовал роль партизана, но Валентин его отговорил: сказал, что у Сундука лицо слишком ученое, и ему лучше подойдет роль фельдфебеля. А вот Ленчик за знание немецкого языка роль получил со словами. Он должен был представлять офицера, который допрашивает нашего разведчика.
   Мы нарядились в немецкие мундиры, получили автоматы, настоящие, только дуло просверлено. Комнату нам открыли специально для репетиций, здесь же, на втором этаже. Пока в съемках перерыв объявили, можно было и порепетировать. Валентин над нами шефство взял. Съемочная группа уехала на экскурсию, только помощник звукорежиссера остался: репродуктор наладить.
   Ну, приняли мы для храбрости. Сидим репетируем. Уже стемнело. Валентин подает реплики за переводчика, я за разведчика молчу. Сундук советы подает, а Ленчик основной допрос ведет. Да так громко, слова чеканит, настоящий эсэсовец.
   – Что вы знаете о высадке американского десанта? С каким заданием прибыли в Крым? Где спрятали передатчик? Кто входит в вашу группу?
   В соседнем номере дверь хлопнула, кто-то приехал. Позвенел посудой, затих. Мне надоело просто так сидеть. «Я должен, – говорю, – срочно выброситься с парашютом в район деревни Нижние Верхушки». Сказал и пошел в уборную.
   Только в кабинку десантировался, слышу «топ-топ». Я думал, это Ленчик. Хотел встать, смотрю, а это наш замначальника отдела Будянский, мы его звали Зудянский, торопится. Когда ж он приехал? Каким поездом? Ведь вечер на дворе. Наверное, через Владиславовку. И чего он приперся? Вот принесла нелегкая!
   Он в соседнюю кабинку заскочил, ничего не видит, некогда ему. Потом вздох облегчения раздался.
   Этот Зудянский был известен тем, что вечно попадал в какие-то истории, в которые другие почему-то не попадали. Однажды, например, он шел к проходной нашего института. Институт, как секретное предприятие, обнесен длинным забором. Народу в институте много. И вдруг именно на Зудянского слетела ворона. Надо сказать, что Зудянский тогда купил зимнюю пыжиковую шапку. Ворона, судя по всему, тоже в шапках разбиралась. И так ей, дуре, захотелось пыжиковую шапку, что у нее крыша съехала. Ну и пошла на таран. Вороны вообще пилоты высшего класса. А у этой – пилотаж с интересом. И со знанием дела. Она то заходила на Зудянского против солнца, как штурмовик, то выходила из пике с разворотом, как аэрокобра, да еще при этом истошно каркала. Однако нашего Зудянского за рупь за двадцать не купишь. Он не сдрейфил, а стал храбро отмахиваться. Как броненосец Потемкин. Наконец ворона коварно удалилась, и Зудянский решил, что поле боя осталось за ним. Он выпрямился и прибавил шагу. Выглядел он при этом словно целый батальон на марше. Но ворона взяла себя в руки и молча, по-соколиному, пала на пыжиковую шапку и взмыла с ней в небо. Зудянский схватился за голову. Куда там? Вместо пышного меха – только вставшие дыбом волосы.
   К несчастью, ворона тоже была не из самых удачливых. Тяжела оказалась шапка. Короче, она ее уронила, и шапка Мономаха-Зудянского упала рядом с забором, конечно же по ту сторону. Мало того, падая, она зацепила проволоку сигнализации и подняла тревогу. Военизированная охрана взяла шапку в плен. За отворотом нашли два использованных билета в кино и три рубля.
   Зудянский был важной фигурой, и шапку, а также три рубля пришлось вернуть (на билетах Зудянский не настаивал). Зудянский пошел к начальнику охраны, они выпили, однако утаить эпизод с вороной все равно не удалось. Впрочем, приключения у Зудянского случались и раньше, да и потом тоже.
   В общем, сижу я тихо, как мышка, чтобы он меня не заметил, я ж в немецкой форме, Зудянский свою любимую песню мурлыкает: «Прощайте, скалистые горы», видно, с дороги уже залил за воротник, и тут Ленчик вваливается и шлеп-шлеп в кабину рядом с Зудянским. Я вскочил, Ленчику на кабинку Зудянского показываю, мол, давай, лындай отсюда, дойчланд офицер. Он умоляюще рожи строит: не могу, я только по-маленькому. В это время Зудянский перестал мычать и зашевелился. Мы с Ленчиком в кабинки нырнули. Зудянский посопел немного и опять уселся. Ленчик вынырнул, прицелился. Я тоже встал, чтобы выскочить пулей, а Зудянский вдруг говорит:
   – Граждане, у вас лишней газетки не найдется?
   Мы, как бобики, опять в кабинки шасть. Я ему под стеночкой молча подаю кусок газеты, а сам дверь открываю, чтобы рвануть на полусогнутых. Вижу, Ленчик вскочил, никак дела доделать не может, мученик.
   Зудянский сказал спасибо и стал подниматься. Ленчик едва успел снова нырнуть. Ну, думаю, ныряйте без меня, я уже свое отнырял. Выбежал в коридор и скорее в нашу репетиционную ныр… в общем, зашел. Там Сундуков с Валентином от нечего делать водку по лафитникам разлили и нас дожидаются. «Отставить, – говорю, – начальство пожаловало, чтоб ему пусто было, нужно что-то делать, иначе житья не будет».
   А чего делать-то? Зудянский, слышим, в коридор выпорхнул, легкий такой, напевает, и одному ему скучно. Ручки в жилые комнаты дергает. Нас разыскивает, деятель. Потом решил на первый этаж сходить, выяснить, где мы. Валентин в щелку наблюдает. Через минуту Ленчик в конце коридора показался, улыбка до ушей. И в это время Зудянский назад топает, лестница под ним скрипит. Я говорю Сундуку: сделай что-нибудь, иначе наш дойчланд офицер на Зудянского налетит. Тогда прощай вольная жизнь. Загонит за самый за можай. Сундук дверь распахнул, коридор оглядывает, а я его толкаю: давай, давай! А сам Ленчику машу, мол, скройся, ныряй назад, а он, довольный, мне тоже ручкой машет. Валентин приготовился выскочить. Зудянскому зубы заговаривать. Тот уже в коридор ногу заносит.
   Тут Сундук стул схватил, подбежал к электрощиту и вывернул пробки. Абзац! Наступила полная темнота. Только слышно было, как Ленчик споткнулся и растянулся на полу, сказав, что-то типа «доннер веттер».
   Зудянский замер в коридоре, а Сундук, осторожно так, слез со стула.
   И в это время в тишине вдруг включился громкоговоритель, это помощник звукорежиссера наконец настроил репродуктор, который заверещал на всю округу. Мы даже вздрогнули.
   – Раз, раз, раз! Ахтунг, ахтунг! Штайн ин дер люфт!
   Тут послышалась возня, кто-то пытался отобрать у него микрофон. Затем женский голос по-русски начал говорить:
   – Внимание, внимание! Говорит комендатура германского командования. Сегодня наши доблестные войска без боя взяли ваш город…
   Дальше фантазии не хватило, но и этого было достаточно, чтобы вызвать немую сцену. Да еще в кромешной темноте.
   И тогда на сцену выступил Валентин. Он внезапно вынул из своих широченных галифе электрический фонарик и осветил им лицо Зудянского. «Хальт!» – крикнул Валентин и стал разглядывать Зудянского. Тот, понятное дело, опешил.
   – Ду бист вер? – сказал Валентин, причем с таким акцентом, будто его немец всю жизнь прожил в Херсоне.
   Мол, представь свою личность, зараза!
   Познания Валентина в немецком языке здесь и закончились, поэтому он, не дожидаясь ответа, перешел на русский:
   – Ты есть работный партийник? Где твоя цель? Я делаю допрос.
   Зудянский очень удивился, но Валентин не дал ему прийти в себя, он посветил в нашу сторону. Зудянский увидел фигуры двух очень молчаливых немецких солдат без лиц и немецкого офицера, который сказал издалека: я-а, я-а, арбайтер! Валентин положил руку на кобуру, а Сундуков вытащил из ножен настоящий длинный эсэсовский штык-нож.
   – Я не я! – попятился Зудянский. – То есть не есть арбайтер! Моя только хотела найти своих сотрудников, фронде. Айн, цвай, драй.
   Надо сказать, что Зудянский слукавил: он как раз был партийным работником, входил в состав парткома и только потому занимал свою должность. В науке он был ноль без палочки и всю жизнь провел на партийной работе. Во время войны он не воевал, а трудился в райкоме комсомола в тылу: агитировал молодежь идти добровольцами на фронт. Сам он говорил, что рвался в бой, но его не пускали. Наверное, ему, если уж так хотелось, надо было, наоборот, уклоняться от мобилизации. Тогда, как у нас заведено, его бы постарались упечь прямо на передовую. Точно! У нас это – правило: поступать вопреки твоему желанию. Соблюдается неукоснительно и повсеместно. Потому все необыкновенно счастливы!
   А Валентин напирает:
   – Где есть твои сообщники?
   Зудянский решил больше не мешкать с ответом и зачем-то перешел на дореволюционный язык, даже руки по швам вытянул:
   – Не могу знать-с!
   Но Валентин не сдавался. Он рявкнул:
   – Какое есть для них задание? Отвечатн!
   Зудянского будто подбросило:
   – Доставить срочно трех поросятн! Э-э… Трех швайн! Драй поросят! Драй швайн! Швайн киндер! То есть не настоящих, конечно. – Он заметил наше мрачное молчание (выдал, предатель, военную тайну), увидел, как задрожал фонарь в руке Валентина, и заторопился объяснять:
   – Нихт настоящий швайн! Нихт натюрлих! Приборн! Маленький такой! Драй приборн! Аппаратн! Маленький, как его… Кляйн! Кляйн такой аппаратн, вот такусенький. Драй аппаратн. Ну совсем кляйн, вот такусусенький. Драй такусеньких приборов. – Зудянский показал двумя пальцами, какие маленькие эти приборы, ну, меньше миллиметра.
   – Не пониматн!
   – Три приборн, э-э… герат, специаль, как их… намен: Ниф-Ниф, потом Нуф-Нуф, нет, тьфу… айн момент… Фунь-Фунь… Пфунь, – Зудянский так переволновался, что совсем запутался, а по правде сказать, он и не помнил их правильного названия.
   – Ты есть эндгланд партизан?
   – Нихт английский партизан! Я – русише.
   – Оберст?
   – Главный? Нихт главный! Я просто тут поселился. Совсем ненадолго… Э-э… Кляйн момент. Завтра уеду, – вдруг, к нашей радости, сообщил Зудянский.
   Валентину стало невмоготу. У него не только фонарь, но и голос стал дрожать. Я чувствовал, как Сундук мелко трясется от смеха.
   – Карашо! – говорит Валентин. – Где твой комната? Ты остаться там! Есть русский заговорка: утро сильно умнее, чем есть вечер. Завтра ты показать мне свою деревню Нижние Верхушки.
   Зудянский взволновался.
   – Какие Нижние Верхушки? Не знаю никаких Нижних Верхушек.
   Но Валентин открыл дверь комнаты Зудянского и приказал:
   – Спатн! Лягайн!
   Зудянский спорить не стал. «Ложусь, ложусь», – закричал.
   Валентин дверь захлопнул, а Ленчик громко по-немецки распорядился, чтобы дверь охраняли.
   Мы, толкаясь, ввалились в репетиционную. Я приложил палец к губам, и все беззвучно тряслись, утирая слезы.
   Сундук спросил Ленчика, не узнает ли Зудянский его голос? «Нет, – говорит Ленчик, – на немецком точно не узнает».
   Я сказал Сундукову, чтобы он включил, наконец, свет.
   Пока Зудянский не опомнился, надо было срочно снять мундиры. Мы в ногу протопали мимо его комнаты, а потом на цыпочках прокрались в свою. Фу-уу! Можно и раздеться. Только Валентин остался в чем был.
   Ленчик спросил меня, слышал ли Зудянский о Новой Швабии, о немцах в Антарктиде? Уж что-что, а соображал Ленчик быстро!
   – В том то и дело, что слышал, – говорю, – он, наверное, тут же донос написал, что наш Главный распространяет империалистическую пропаганду.
   Вообще-то наш Главный родился еще до революции, и личное дело у него было таким толстым, что еще один донос вряд ли мог сыграть какую-то роль. Были доносы и почище этого. До войны, например, нашего Адольфа Петровича изобличали как агента австралийской разведки.
   – Однако, – говорю, – сейчас наш Зудянский протрезвеет, сопоставит факты и поймет, что здесь что-то нечисто, что вряд ли сюда прилетели тарелки с немцами.
   – И на чем остановится?
   Пока мы с Ленчиком разговаривали, Сундуков с Валентином быстро на стол накрывали.
   – На чем остановится? Шут его знает! Решит, что это была проверка на вшивость. Уж кому-кому, а ему-то известно, на что способны наши органы.
   – Провокация?
   – Ага.
   – Может, завтра и вправду уедет?
   Сундуков с Валентином уже стаканы налили, нас к порядку призывают, в смысле, что пора поддержать компанию. Сели. Чокнулись за начало операции «Три поросенка в тылу врага».
   – Может, уедет.
   – Эх! – говорит Сундуков. – Хорошо бы! Свобода!
   – Ты не прав, старик, – говорит Валентин, и килькой в томате закусывает (закуска – что надо, между прочим). – Ты не прав. Какая свобода? Все это миф! Где ты видел свободу? Знаешь, что такое свобода? Это когда ты можешь выбрать, какой режиссер будет тобой командовать, понял? И все! И скажи спасибо!
   – Советский человек самый свободный человек в мире, – говорит Ленчик.
   Тут я вступил:
   – Слышь-ка, свободный человек, ты бы смазал микроподшипник у Наф-Нафа.
   – Экий вы, Сергей Михалыч! Запрещенный прием! А подшипник я перед отъездом смазывал, так что все будет тип-топ.
   – Ладно, – говорю, – это я так, в плане полемики. Если бы не ты со своим немецким, мы бы эти приборы еще три года делали.
   Ленчик расцвел весь. А что? Мне доброго слова не жалко. Развелось у нас командиров, все заслуги себе приписать готовы. Благодарности никакой, только ругань, да ать-два, ать-два… Волчары! Или поучают, зануды. Себя слушают, упиваются. Молотят чепуху, а сами важные, аж смешно. Дубари! Им нормальный хозяин гусей бы пасти не доверил, а они – туда же, на трибуну лезут.
   Так сидим, ля-ля-ля, ля-ля-ля, смотрим – уже полночь. Пора на боковую. Валентин сказал, что немецкому офицеру не пристало спать на стульях, и решил идти в репетиционную, где стоял кожаный диван. Только он надел фуражку, как в дверь тихо постучали.
   За дверью раздался шепот Зудянского:
   – Товарищи, вы одни?
   Каждый из нас среагировал по-своему.
   Я хотел ответить, но замер с открытым ртом, смотрю на Валентина, он же в форме: его-то куда деть?
   Валентин мой взгляд перехватил и метнулся к шкафу. По дороге он опрокинул стул Ленчика, который в это время привстал и потянулся за огурцом.
   Сундук вскочил и выключил свет.
   Ленчик в темноте сел мимо стула и, оказавшись на полу, громко выругался по-немецки.
   Зудянский отскочил от нашей двери как ошпаренный. Валентин, налетая на мебель, шарил по комнате в поисках шкафа. Наконец, поняв, как говорится, всю тщетность своих усилий, он честно полез в окно.
   Между тем Зудянский кубарем скатился на первый этаж и выскочил на улицу. Оглядевшись по сторонам, он побежал вдоль стены, как раз под нашими окнами. На клумбе он споткнулся, и в это время на него из окна свалился Валентин, повторяя ругательства Ленчика.
   Зудянский, который только-только встал на четвереньки, чтобы подняться, подпрыгнул, не изменяя позы, на целый метр: так кошка прыгает сразу на четырех лапах, и умчался… хотел сказать в «неизвестном направлении», нет, он обогнул дом по кругу, достиг входной двери, взбежал наверх, скрылся в своем номере и затих.
   Я, наконец, нашел, что сказать.
   – Сундук, – говорю, – может, все-таки включишь свет?
   Сундуков в своих мокасах на микропорочке, казалось, растворился во мраке. Но он был тут как тут. Выдохнул перегаром и щелкнул выключателем. Стало опять светло.
   В эту ночь Зудянский нас больше не беспокоил.
   Он пришел к нам утром, увидел пустые стаканы, кости от жареного хека, поморщился, но ничего не сказал. Кстати, хек тогда был замечательный! И главное – никаких костей, только один хребет, такого, знаете, треугольного сечения, не то что у других рыб.
   Короче, пришел Зудянский, вид у него дюже озабоченный.
   – Слушайте, товарищи, что происходит?
   – А что?
   – Мне показалось, что я слышал у вас вчера немецкую речь.
   – Немецкую?
   – Именно!
   – Леонид, ты вчера по-немецки не разговаривал?
   – Не помню.
   Зудянский Ленчика взглядом не удостоил, прошелся по комнате. Смотрю, берет машинально с моей тумбочки книжку.
   – Эрих. Мария. Ремарк, – читает. – Три товарища.
   Повертел в руках.
   – А кто написал? Почему нет фамилии автора?
   Мы молчим.
   – Н-да-а-а! – говорит. – Бывает! Остались товарищи Эрих с Марией и этот, как его… Ремарк беспризорными. Непорядочек!
   Помычал и ко мне обращается:
   – Сергей… э-э… Михайлович, мне бы надо с тобой поговорить. Тет на тет.
   Я отправил Сундукова с Ленчиком умываться, а сам приготовился слушать. Зудянский пошел на откровенность.
   – Мне показалось, – говорит, – что меня вчера хотели проверить, буду ли я сотрудничать с врагом?
   Я про себя усмехнулся: ну как в воду глядел, и говорю:
   – Каким образом?
   – Вот, представь себе, высаживается немецкий десант и начинает тебя провоцировать: выдашь секреты – останешься жить.
   – Какой немецкий десант? Откуда?
   – Не знаю, решительно не знаю, – признается Зудянский. – Ломаю голову, а придумать ничего не могу. Мне даже померещилось, что это из Антарктиды немцы вырвались на летающих тарелках. Но ведь бред же, а?
   – Так, так, так, – говорю. – Не такой уж и бред. Думается, вы мыслите в правильном направлении.
   – Да брось ты, неужели я должен поверить во всю эту чушь?
   – То-то и оно! Чушь-то она чушь, только как посмотреть. Зачем, скажите, Адольф Петрович все это рассказал? А? А вот зачем! Его попросили это рассказать! Понимаете? Чтобы потом кое-кого подловить и узнать, кто может выдать секреты, а кто – нет.
   – Полагаешь?
   – Другого объяснения у меня нет. Зато все сходится.
   – А вас не проверяли?
   – Кто мы такие, чтобы нас проверять? У них наверняка инструкция проверять только начальство с первой формой допуска. А у нас вторая.
   – Ну, это уж слишком, – Зудянский прямо вскипел и давай шагать туда-сюда. – Ну я им!
   – А что вы им сказали?
   – Кому?
   – Тем, которые немцами прикинулись.
   Зудянский сразу шагать перестал.
   – Ах, этим? Э-э… А, заморочил им голову насчет трех поросят. Ищу, говорю, здесь трех свинок. Хрю-хрю. Они подумали, что я пьян, и велели проспаться.
   – Не могло вам действительно все присниться? На новом-то месте, да после этого дела?
   – Если я выпью, то всегда в рамках! Хотя вся эта история мне кажется ужасно странной. Как будто это не я был. А вот немецкий офицер показался знакомым. Я мог с ним встречаться там, где надо.
   – Это ничего не значит, – говорю. – Вполне естественно, что вы видели во сне знакомые лица. Сколько фильмов о войне мы пересмотрели? Артист мог присниться, который немцев играет. Мартинсон, нет?
   – Нет, не Мартинсон. Помоложе.
   Зудянский опять в задумчивость впал:
   – Как же быть, как быть? Ты бы что сделал?
   Зудянский сам шел в силки.
   – Для начала, – говорю, – я бы выпил, чтобы создать условия вчерашнего дня. Это называется метод погружения. Психология!
   – Так! А потом? Погружусь и всплыву ни с чем, что тогда? Надо же начальству доложить. А что докладывать?
   – Правду. Начальству надо докладывать только правду. Как коммунист!
   – Верно! Э-э… М-д-а-а. А какую правду? Товарищ Ленин говорил, что она всегда конкретна.
   Вот змей! Ладно, хватит его мучить!.
   – Слушайте, – говорю, – у вас же в отделе режима масса знакомых. По-дружески, за бутылочкой, расскажите кому надо, как вы приехали, выпили с дороги и вам почудилось, что вас допрашивают немцы, а вы героически направляете их по ложному следу. Не мне вас учить. Вроде доложили, а вроде и сохраняете тайну проверки.
   – Что же мне, обратно ехать?
   Это был кульминационный момент. Главное было не переиграть. Я прикинулся беспечным.
   – Зачем, – говорю, – через неделю работа начнется, сюда все поедут, в том числе и из режима.
   Зудянский у окна встал, по подоконнику пальцами барабанит. Клюнул. Встревожился. В таких делах мешкать нельзя, это ребенку ясно.
   Вернулись Ленчик с Сундуковым. Я им молча отсалютовал и по горлу себя щелкнул: наливай!
   Зудянский на «буль-буль» оглянулся, а я ему напоминаю: «Метод погружения!» Он рукой махнул:
   – А! Давай!
   Выпили.
   – Надо ехать, – говорит Зудянский.
   Клюнул! Клюнул!
   – Поезд еще через два часа, – говорю. – Продолжаем погружение.
   Выпили.
   – Мы вас проводим, – вылез Сундуков.
   – Ну как? – спрашиваю. – Есть погружение?
   Зудянский глазами нас обводит.
   – Кажется, еще не совсем.
   Выпили.
   – А теперь?
   – Пить с подчиненными, – вдруг начал Зудянский, – последнее дело. Но… – тут он поднял палец, – но во имя научного метода…
   – Это героизм, – опять вылез Сундуков.
   – В самую точку!
   И за это выпили. У меня в ушах зашумело.
   – Испытания продолжаются, – кричу. – Всем приготовиться. В дело вступает новейший звуковой аппарат Ленчик. Давай, Леонид, выдай что-нибудь по-немецки. Начинаю отсчет. Три, пятнадцать!
   Ленчик, не дожидаясь конца отсчета, чуть голос не надорвал:
   – Дойчланд, дойчланд, юбер аллес.
   Ленчик продолжал вопить, когда, как на грех, неожиданно проснулся репродуктор:
   – Ахтунг, ахтунг! Раз, раз, раз…
   – Есть погружение! – кричит Зудянский и кукиш показывает. – Хек вам, немцы! Гитлер капут!
   Репродуктор испугался и замолчал. На улице и в комнате повисла тишина.
   Было слышно, как икает Сундуков.
   – Кажется, эксперимент прошел успешно, – говорю осторожно и смотрю на Зудянского, а он сидит, глядит мечтательно в окно и покачивается, как танк.
   Ленчик шевелит губами, видно, ему хочется сказать что-нибудь умное на немецком языке, стих прочесть или афоризм припомнить, но ничего не вспоминается.
   Все молчат, будто мечтают каждый о своем. И с улицы ни звука.
   – Да выпей ты воды, – говорю я Сундукову.
   Зудянский взгляд от окна оторвал и вздохнул, бедолага.
   – Ну что? – спрашиваю его шепотом.
   Он посмотрел в потолок, набрал в легкие воздуху и как заорет: «Прощайте скалистые горы, на подвиг Отчизна зовет…» Сундуков даже икать перестал и зачем-то оглянулся на выключатель, хотя солнце вовсю сияло.
   Зудянский остановился так же внезапно, как и начал. Решил высказаться:
   – Нет, ну а каков Адольф! – говорит.
   Потом посмотрел на нас:
   – Большая умница!
   Дальше Зудянского понесло:
   – Но… не на того напал! Есть и поумнее! Великая сила – коллектив! Он думает, что всех обхитрил. Да, обхитрил! Но не всех! Меня, брат ты мой, на мякине не проведешь. Решил, что я не заметил, как он одной ногой стоит на советских позициях, а другой приветствует американскую науку. Мы не будем смотреть, как наш товарищ, стоя в раскорячку, попадает в оголтелые объятья мировой буржуазии да еще на каких-то задворках истории.
   Тут Зудянский замолчал, как человек, не ожидавший от себя такого красноречия. К последней фразе прибавить было нечего. Только портить.
   Он встал и пошел посмотреть на себя в зеркало. Тут открывается дверь и заваливается Валентин в немецкой форме. В одной руке «Столовое розовое», в другой – буханка черного.
   Увидев Зудянского, Валентин мгновенно испарился. Ленчик вскочил, чтобы заслонить Валентина, а Сундуков без соображения рванулся к выключателю. Зудянский же в этот момент смотрел в зеркало, а там отразился Валентин. Представляете? Зудянский, который, казалось бы, уже успокоился, поперхнулся и стал внимательно себя разглядывать, не понимая, почему на нем только что была немецкая форма. Вместо того чтобы застегнуться, он расстегнул все пуговицы. Под рубашкой мундира не оказалось – обычная голубая майка.
   Он попытался щелкнуть каблуками сандалий, но у него ничего не получилось. Вернулся к столу, однако по пути все-таки резко оглянулся. Зеркало отразило его самого и его расстегнутую рубашку.
   Он стал застегивать верхнюю пуговицу на рубашке.
   – Аллес нормалес! – говорит, но говорит не совсем уверенно. – Мне надо срочно доложить по инстанции. Я отправляюсь в столицу нашей Родины. По делу государственной важности. Доложу, что у нас все в порядке. Приборы на месте?
   – На месте.
   – Покажите.
   – Леонид, покажи.
   Ленчик залез под мою кровать и вытащил три зеленых ящика.
   – Открыть?
   – Посторонних нет? – Зудянский, верно, решил, что сейчас самое время проявить бдительность.
   – Нет.
   – Тогда открывай!
   Ленчик открыл. Поросята лежали в углублениях на пористой резине.
   – Кто охраняет?
   – Я, – говорит Ленчик.
   Он стоит на четвереньках и силится вспомнить, куда дел наган.
   – Храни как зеницу ока!
   Ленчик на четвереньках отвечает: «Служу Советскому Союзу!» При этом все еще тупо глядит в пол.
   – Свинопас! – говорю я тихо, чтобы никто не слышал. – Без нагана.
   – Ну, пора! Пора, мой друг, пора! – рвется в бой Зудянский.
   – На дорожку? – спрашиваю и подхожу к столу. – По маленькой!
   Приняв на посошок, зашли в комнату Зудянского, Сундуков подхватил так и не разобранный чемодан, и все двинулись к вокзалу. Зудянский по пути рассказывал, как его ценит начальство.
   На отдалении нас сопровождал Валентин. Он раздобыл старый пыльник и ничем не выделялся на фоне окружающей обстановки. Впрочем, вскоре он скрылся в магазине. Но на вокзале он нас догнал.
   Проблем с билетами не было. У нас имелась постоянная бронь. Мы залезли в вагон вместе с Зудянским: вдруг еще передумает ехать. Открыли дверь купе, Ленчик что-то углядел в окне и выбежал на перрон. Зудянский в это время запихивал чемодан под нижнюю полку. На вокзале играли марш «Прощание славянки». Никто не заметил, как тронулся поезд, поэтому нам с Сундуковым пришлось прыгать уже на ходу.
   На перроне стоял Валентин при полном параде и держал в левой руке авоську с продуктами, а в правой – наган Ленчика. К нему подбежал довольный Ленчик и выхватил у него свой наган.
   На десерт мы увидели расплющенное о стекло лицо Зудянского. Белую щеку и белый нос. Он изо всех сил скосил глаза, чтобы видеть, как Ленчик храбро напал на немецкого офицера. Однако поезд двигался, и он не успел понять: происходит ли это на самом деле или работает метод погружения?
   Мы с Сундуковым, не сговариваясь, как ни в чем не бывало помахали Зудянскому. Он поднял руку и застыл в нашей памяти как гипсовый Ленин. Завтра он проснется и будет удивляться тому, каких только наваждений не посылает нам жизнь. И как жить, если в диалектическом материализме возникают такие огромные прорехи?
   Ленчик обрел наган и запел: «Нам не страшен серый волк…» Сундуков взял авоську у немецкого офицера, чтобы тот ненароком не разбил бутылку.
   Но Валентин еще твердо держался на ногах.
   – Уехал? – спрашивает.
   – Кто?
   – Кто, кто? Зудянский ваш. Разве еще кто-нибудь есть? Может, я чего пропустил? Может, вы вашего Главного ждете? Ждете! Как его? Геббельс?
   – Сам ты Геббельс! Адольф Петрович!
   – Во, во! Адольф Терентьич.
   – Петрович!
   – Я и говорю, Петрович. Если я вчера из окна трахнулся, значит, у меня память отшибло? Шутите? Может, вы думаете, я пьян? А я не пьян! Я просто сосредоточен. Я на роль настраиваюсь. Так! Всем настроиться на роли! Собрались! Сосредоточились! Будем репетировать!
   Мы опять зачем-то ввалились в репетиционную. Наверное, это Валентин так на нас повлиял. Талант, ничего не скажешь!
   И тут хлопнула дверь соседнего номера. Я думаю, от ветра.
   – Ура! – закричал Валентин. – Гитлер Петрович приехал! Будем в окно прыгать!

ЧЕМ БОЛЬШЕ РОДИНУ МЫ ЛЮБИМ

   Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги своя.
Екклесиаст (1:6)

   Театр Маре, Париж, 18 января 1637 года. Мессиру Гезу де Бальзаку от Гийома Мондори.
   …«Сид» очаровал весь Париж. Он так прекрасен, что завоевал любовь самых сдержанных дам, чьи страсти вспыхивали прямо тут, в зрительном зале. У наших дверей теснились такие толпы, а наш театр оказался так мал, что все уголки зала – даже те, где прежде пристраивались пажи, – теперь считались самыми почетными местами для знатных зрителей…

   Королевская площадь, Париж, 27 августа 1637 года. Жоржу де Скюдери от Геза де Бальзака.
   …Вызвать восхищение целого королевства – это нечто большее, чем написать просто правильную пьесу. Владеть искусством нравиться менее ценно, чем уметь нравиться без искусства. Да, любезный друг, вы, разбирая пьесу о Сиде, одержали победу за письменным столом, но ее автор победил на театре…

   Cependant le temps s’écoulait. Да, неприметно идет время. В Рюэйе, загородной резиденции премьер-министра под Парижем выпал снег. Ришелье выразил недовольство новой пьесой Пьера Корнеля, и придворные поэты, драматурги, академики с радостью вонзили зубы в автора. Как премьер-министр, кардинал не мог принять «Сида»: там какие-то дуэли, а дуэли у нас запрещены, место действия – Испания, а с Испанией мы воюем. Однако Корнеля возвели в дворянское достоинство.
   Ришелье есть Ришелье.
   Ведь если посмотреть в корень, Корнель показал, в чем правда. Попал в центр мишени. Где правда, в человеке или в государстве? Кто для кого? А?
   Сид должен отомстить вельможе, который ударил его престарелого отца. Но этот вельможа – отец невесты Сида. Сид любит невесту больше жизни, однако убивает вельможу на поединке. Невеста любит Сида больше жизни, однако просит короля, храня честь семьи, казнить Сида. Всего лишь человеческий конфликт. Классический. Между любовью и долгом. Выход видит король. Сид выступает с небольшим отрядом против мавров и разбивает их. Возвращается победителем.
   Но невеста неумолима: она требует от короля голову Сида. Король нехотя соглашается на поединок Сида с рыцарем, который добивается руки невесты. Сид выбивает меч из руки противника и отказывается от победы в поединке. И тогда король выносит окончательное решение: Сид отправляется в военный поход, и если вернется с победой, то по повелению короля станет мужем своей любимой. Все! Вот в чем правда – в выполнении государственного долга! Человек запутывается в выполнении долга человеческого, но союз с долгом государственным все меняет. И даже любовь торжествует. Высокая сила государства! Нам ли не знать! И поклон в сторону переводчика с французского Е. Г. Эскинда.
   «Прав, прав я был, когда запретил дуэли, – думал Ришелье. – Проливать кровь можно только во имя государства, а не в своих эгоистических интересах. Пусть Корнель продолжает. Пусть едет в Руан, будем ждать новых пьес».
   Зимний день был таким ясным, что пришлось распахнуть фиолетовый плащ, подбитый мехом лисицы.
   – Шарпантье, – окликнул кардинал своего секретаря, – мы можем сегодня погулять подольше? Такая чудесная погода! Взгляни на эти ели в снегу. Снег так и светится!
   – Вас дожидается в приемной мессир Тюбеф.
   – Член парламента?
   – Он решил засвидетельствовать вам свое почтение после того, как он закрыл свою газету, узнав, что вы были недовольны одной статьей.
   – Где содержались намеки на госпожу де Комбале?
   – Так точно, на герцогиню д’Эгийон.
   – Стервец! Знаешь что, Дени, мне не хочется его видеть. Передай ему, что я уже не сержусь. Вопрос исчерпан. Пусть он забудет об этом. Не его дело судить о беременности госпожи де Комбале. Избавь меня от этой встречи. Хорошо?
   – Как скажете, монсеньор.
   – Вот и прекрасно! – и кардинал, решив вопрос, пошел дальше.
   Он не мог не оценить достоинства «Сида», сам написал две пьесы, относился, конечно, ревниво к талантливому автору, осаживал его, но и отдавал ему должное. «Мирам», свою главную пьесу, кардинал представил на суд избранной публики, прежде всего короля Людовика XIII и королевы Анны Австрийской. Безусловно, ему помогали и консультировали. Демаре, Ротру, Буаробер, тот же Корнель. Пьеса получилась, Ришелье был доволен.
   «Мирам» имела идею, но какую-то мелко плавающую по сравнению с «Сидом». Сейчас это видно. Уж больно хотелось кардиналу уязвить своих противников, главное – любимую и ненавидимую королеву:
   Преступной чувствую себя, влюбившись в иностранца.
   А он в любви своей погубит наше государство.
   Вот так, уесть королеву, вспомнив о Бэкингеме! Это ли не цель желанная!
   Любил, любил кардинал резко и не всегда заслуженно осадить любого. Вот и в этот морозный день, вечером, встречая своего посланника, который возвращался из Савойи, а им был не кто иной, как его протеже итальянец Джулио Мазарини, кардинал позволил себе шутку в отношении виконта де Фонтрая, лангедокского дворянина, приятеля Мазарини.
   – А вы, Луи, что вы здесь встали? Не думаете ли, что посланник приехал ко мне, чтобы смотреть на таких уродов?
   Шутка не получилась, вернее, получилась оскорбительной. Фонтрай имел два горба: на спине и на груди. Он криво улыбнулся и отошел в сторону, затаив обиду, которая перешла в лютую злобу, что имело весьма пагубные последствия.
   «Достойному меня долг повелел отмстить!»
   Король, узнав о выпаде кардинала (донесли, естественно), нашел случай сделать замечание своему премьеру:
   – У вас удивительный дар, сударь, наживать себе врагов без всякого повода. Это меня затрудняет.
   – Насмешка, – сказал кардинал, – избавляет меня от труда понимать тех, кто мне не интересен.
   – Безрассудно, сударь, подвергать оскорблению окружающих тебя людей. Это может плохо кончиться.
   Король Людовик XIII был на шестнадцать лет моложе своего премьер-министра и считал его своим старшим братом. Их взаимная привязанность, не всегда сочетающаяся с приязнью, была привязанностью с интересом. Король царствовал, но не правил. Кардинал правил, но не царствовал.
   Здесь самое место отвлечься от инцидента, связанного с Фонтраем, и вкратце остановиться на том, что же происходило тогда во Франции. Эти годы приходятся как раз на середину периода, который А. Дюма пропустил, когда писал «Двадцать лет спустя» после «Трех мушкетеров».
   Франция, казалось бы так хорошо нам известная, в тот период далеко не самая сильная держава. Есть империя Фердинанда III. Под властью императора Австрия, Венгрия, Чехия, Германия, большая часть Италии. Австрийский дом, его старшее поколение, управляет Испанией. Испания, пожалуй, вторая по силе страна. Ее могущество обязано рудникам Мексики и галионам с золотом из Нового Света. После Испании следует Англия, которая становится владычицей морей, однако в Англии разгорается религиозная революция. А у Франции до Ришелье даже не было настоящего флота.
   Границы Франции весьма условны: на западе ей удалось оккупировать Лотарингию, идет спор за Мантуанское герцогство, не оставляются попытки вытеснить Испанию (испанские Нидерланды) с севера и контролировать Артуа и Седан, а с юга – опять стоит Испания: Северные Пиренеи, Руссильон.
   Король Испании Филипп IV – дважды родственник Людовику XIII: сам женат на сестре Людовика Елизавете (Изабелле), а Людовик женат на его сестре Анне Австрийской. Однако Ришелье готов схватиться с кем угодно, и он без стеснения вступает в войну с Испанией. Тридцатилетняя война, которая началась в Европе в 1618 году, сначала как война католиков с протестантами, теперь всех перемешала. Ришелье, конечно, в свое время воевал против протестантов Ла-Рошели, но a la guerre comme a la guerre, и теперь Франция воюет против католических Испании и Австрии в тесном союзе с протестантскими странами.
   Людовику XIII – сорок лет, Ришелье, соответственно, пятьдесят шесть. После взятия Арраса, главного города Артуа, король стал появляться в сопровождении молодого маркиза де Сен-Мара. Сам кардинал рекомендовал маркиза, сына маршала д’Эффиа, королю. В девятнадцать лет фаворит получил звание Главного конюшего, и все зовут его не иначе как месье Главный – месье Ле Гран.
   Декорации на месте, персонажи готовы, увертюра отзвучала: поднимем занавес времени. Именно занавес времени, потому что ни одно действующее лицо, ни одна фамилия не выдуманы. Это история. Спасибо документам и мемуарам современников.
//-- * * * --//
   Как показывает опыт, заговоры возникали часто, но удавались редко. Так говорил Макиавелли.
   – Он ведет нас обратно в Средневековье, понимаешь, Сен-Мар? Он казнил Урбена Грандье, как колдуна, только за то, что тот написал против него памфлет. Он упек маршала Орнано в тюрьму, где тот умер, всего лишь потому, что того хотели ввести в Государственный совет. Шаплен сочиняет в его честь оду и становится секретарем академии. Вот что я скажу тебе, Сен-Мар: ночь святого Варфоломея возвращается во Францию. Традиции кровавых и ненасытных итальянок из дома Медичи и парочки Кончини.
   – И еще он назвал меня пареньком. А?! Фонтрай, он назвал меня пареньком, меня – члена Государственного совета! Каково?!
   – Вот! И еще он назвал тебя майским жуком в сапогах.
   – А, Фонтрай?! И за что? За то, что я хочу жениться на Марии Гонзага! Ну и что, что к ней сватался польский король? Но не женился ведь. Что ж, что она старше меня? Она же принцесса! Ничего, Фонтрай, вот стану коннетаблем Франции и тогда женюсь на Мари. И буду родственником нашего Луи XIII: она же, Фонтрай, его троюродная племянница.
   – Войдешь в род Гонзага и герцогов Неверских. Не чета новоиспеченному герцогу Ришелье. А он назвал тебя пареньком, дерзким пареньком!
   – Я ему покажу паренька! Он у меня попляшет сарабанду! Подумаешь, красный герцог! Он и королю надоел, клянусь тебе, Фонтрай, король давно хочет от него избавиться! Во Франции должен быть один король, а не два! Согласен?
   – Выпьем за избавление. За короля!
   – За короля!
   Сдвинуты кубки с красным бургундским, тем самым, что производится в окрестностях Нюи-Сен-Жорж, и, поскольку вино превосходное, это придает уверенности обоим, будто им по силам не только устранить Ришелье, но и, совершив этот подвиг, достойный самого Геракла, выпить залпом Средиземное море.
   – Ну, раз король за нас, – сказал, утирая губы, Фонтрай, – мы составим план.
   – План, конечно же план – вот чего нам не хватает! – подался к нему Сен-Мар, одним глотком отправив в желудок изрядный кусок пирога.
   – Во-первых, – сказал Фонтрай, – надо дождаться того, чтобы король и кардинал покинули Париж.
   – Не переживай, за этим дело не станет. Скоро мы все отправимся на юг, отвоевывать Руссильон.
   – А как же 18 тысяч испанцев под Седаном?
   – Какие там 18 тысяч?! Там их… не помню сколько. Все равно мы их победим.
   – Если мы их победим, Ришелье будет триумфатором, и никто не согласится на его отставку.
   – Что же делать? – Сен-Мар уставился на своего друга.
   – Послушай, Сен-Мар, – Фонтрай наклонился к столу, – мы же не госпожу Отфор отправляем в изгнание и даже не плетем заговор против Кончино Кончини. То, что мы задумали, дело огромного масштаба, и требует размаха. На нас смотрит, вернее, будет смотреть вся страна, вся Европа, если хочешь. Поэтому придется привлечь самые высокие персоны. Не вдвоем же, в самом деле, нам травить красного зверя.
   – То есть?
   – То есть надо связаться с Седаном, точнее, с его хозяином герцогом Буйонским, и графом Суассоном, который тоже в Седане, спасается там от гнева кардинала. Они не такие люди, чтобы сидеть сложа руки.
   – Ты прав, Фонтрай. Между прочим, графа любит король, ведь граф – сын Карла Бурбона. И враг кардинала, особенно после Амьенского покушения. Знаешь, когда кардинал невзлюбил Суассона? Когда Суассон отказался жениться на его племяннице госпоже де Комбале. Правда, теперь она – герцогиня д’Эгийон. Но это дела не меняет. Впрочем, кардинал счастлив, что она не досталась Суассону. Дядя и племянница нежно любят друг друга. Так нежно, что говорят, будто она беременна. Ш-ш-ш…
   – Остановись, Сен-Мар! Не отвлекайся. Это к делу не относится. Идем дальше! Где граф Суассон, там и брат короля сам Гастон Орлеанский.
   – Ага!
   – Гастон потянет в заговор королеву. Без нее не обойтись, она ведь мать наследника.
   – А что! Прекрасно! Она с удовольствием избавится от кардинала.
   – Мы имеем на своей стороне королеву при молчаливом одобрении короля. Это не какой-то там заговор, Сен-Мар, это – реформа аппарата управления государством.
   – Как здорово ты придумал, Фонтрай! Скажи еще раз.
   – Реформа аппарата управления государством.
   – Я бы даже сказал – не просто реформа, а модернизация.
   – Согласен. Модернизация. Ты настоящий Ле Гран. Главный, Сен-Мар.
   – Вырисовывается! Вырисовывается, Фонтрай! Выпьем за успех!
   – Выпьем!
   Красное нюи придало блеску молодым глазам.
   – Сейчас придет де Ту, Фонтрай. Посвятим его?
   – Почему бы и нет? У него не голова, а кабинет министров. Поручим ему обдумывание деталей.
   – Хорошо я придумал?
   – Отлично, Ле Гран. Ты – руководитель, я – твой помощник, де Ту – советник, так?
   – Да будет так!
   – С Богом!
   Они набросились на жареного петуха, от запаха которого текли слюнки, и, едва они разломили источающего запах каплуна, в комнату ворвался де Ту: он уловил аромат жирной пищи еще в передней.
   – Как ты вовремя, де Ту!
   Де Ту остановился, не в силах оторвать глаз от блюда. Картину дополняли раки, рагу из кролика, пирог с мясной начинкой, розовая ветчина, маринованные овощи, три сорта сыра, зелень и фрукты. Время десерта ожидало варенье, а также бисквиты и орехи в меду.
   – Что будешь пить, де Ту? Вот кловужо. А! Ты же пьешь бордо! Специально для тебя – замечательное бузи. Садись пей, ешь. Мы как раз только что говорили о тебе. Жить тебе, следовательно, долго-долго.
   Пока де Ту насыщал желудок, заговорщики посвящали его в задуманное ими предприятие.
   – Ну что? Ты с нами, де Ту? Чего, чего? Прожуй, несчастный.
   – Я говорю, только друзья могут поставить человека в безвыходное положение. Если ваш заговор серьезен, ваша обязанность, в случае моего отказа, убить меня.
   – А в случае согласия?
   – А в случае согласия, я окончу свои дни на плахе: куда нам тягаться с Ришелье. Но я выбираю второе. Здесь у меня есть шанс пожить еще немного, а может, и вообще пасть в бою со шпагой в руке.
   – Нам нужна твоя логика, де Ту.
   – Если ты будешь с нами, у нас будет шанс, де Ту.
   – Уф! – де Ту завяз зубами в варенье. – Ладно, негодяи, добивайте старого де Ту. Что от меня требуется?
   – Оцени наши планы.
   – Ты же прирожденный конспиролог, де Ту. Ну, посуди сам, Ришелье испортил отношения со всеми странами. Мы в состоянии перманентной войны, – убеждал его Фонтрай.
   – Мы уже почти потеряли Мантую, – добавил Сен-Мар.
   – А ты бы хотел жениться на ее принцессе, Сен-Мар? Так? – не спешил сдаваться де Ту. – У тебя грандиозные планы, друг мой.
   – Конечно! Но я действую на благо государства.
   – Государство, Сен-Мар, имеет такую особенность: чем больше ты себя в него вложишь, тем скорее оно с тобой расправится. Поверь мне, я знаю, что говорю, сам был чиновником, и не маленьким, – де Ту мрачно посмотрел на Сен-Мара, но, увидев перед собой лишь искреннее дружелюбие и детскую наивность, смягчился. – Прости, Ле Гран, ты знаешь, как я тебя люблю. Я помогу вам. Значит, вы хотите, чтобы я сказал, что я думаю о вашем плане? Извольте!
   Де Ту отвалился от стола и слегка осоловевшим взглядом окинул его просторы.
   – Это что? – Он указал на остатки трапезы.
   – Что?
   – Вот это!
   – Жареный петух.
   – Вот именно! – де Ту поднял палец. – Жареный петух! Не сальми из жаворонков, заметьте. С орехов не снята шкурка, а варенье способно склеить пасть голодному медведю. Грандиозные планы требуют грандиозных денег. Они у вас есть?
   – Но у герцога Орлеанского…
   – Не смешите меня. У него их никогда нет.
   – У королевы?
   – У королевы? Помнится, кто-то мне рассказывал историю с подвесками. Не ты ли, Фонтрай?
   – Ты прав, де Ту, – согласился Фонтрай. – О деньгах мы не подумали. Их нет.
   – У вас их нет, – сказал де Ту. – Они есть у испанцев.
   – Но мы с ними в состоянии войны! – воскликнул Сен-Мар.
   В ответ де Ту пожал плечами:
   – Не будет Ришелье, не будет и войны.
   Сен-Мар и Фонтрай переглянулись.
   – Что? – спросил де Ту. – Может, откажетесь от затеи? Измена Родине!
   – Нет, – воодушевился Фонтрай. – Это не измена Родине. Напротив, мы действуем в ее интересах. Слышишь, Сен-Мар? Франция взывает к нам! Клянусь отдать жизнь за нее!
   – И я! Я тоже клянусь, – поддержал его Сен-Мар.
   – Sic! – сказал де Ту. – Так! Раз решены вопросы экономики, перейдем к вопросам политики. Скажите мне, непросвещенному, какую роль вы отвели Гастону и в чем его выгода?
   – В чем его выгода, Фонтрай? – повернулся к другу Сен-Мар, пытаясь сохранить важность.
   – У него одна выгода – престол!
   – Престол, де Ту, – Сен-Мар перевел взгляд на де Ту.
   – Престол. А что из этого следует? – де Ту посмотрел на заговорщиков в упор.
   Сен-Мар, который поднес кубок с вином ко рту, машинально поставил кубок на стол и проглотил слюну.
   – Что?
   – Что? – Фонтрай твердо взглянул на Сен-Мара. – Что короля тоже нужно убрать. А? Что скажешь?
   Сен-Мар чувствовал, что на него смотрят, и не спешил с ответом. Он выпил вино и бросил в рот кусок сыра. Вздохнул и принял сокрушенный вид.
   – Друзья, – начал он, – скажу вам по секрету, в последнее время его величество стал несносен. Он во всем слушает кардинала. Хочет избавиться от него и в то же время сжился с ним и боится остаться в одиночестве. Что будет, если его премьер-министра вдруг не будет?
   – Господи Боже! – воскликнул де Ту. – Ты говоришь стихами! Объяснил бы его величеству, что нести бремя власти – значит всегда быть одному! По-другому не бывает. Он стоит на льду, ему кажется, что крепко, но лед растает!
   – Хватит философствовать, де Ту, – сказал Фонтрай. – Если надо убрать короля, значит, уберем. Да?
   – Да.
   – Да.
   – Хорошо! – подытожил Фонтрай. – Убираем! Гастону престол. Что дальше?
   – Какой престол, Фонтрай?! – рассердился де Ту. – Какой престол?! У короля есть сын, ты забыл? Гастону – регентство, королеве – избавление от кардинала: король болеет, а она больше всего боится, что кардинал заберет у нее ребенка.
   – Ты прав. Главное мы определили. Что еще?
   – В общих чертах все, – подытожил де Ту. – Ты, Сен-Мар, берешь на себя Гастона и королеву.
   – А графа де Суассона и герцога Буйонского?
   – Их само собой. Ты, Фонтрай, поедешь в Испанию к королю Филиппу.
   – Я стану коннетаблем, де Ту, я стану коннетаблем! – пропел Сен-Мар. – И женюсь на Марии Гонзага. Ты будешь членом Государственного совета, де Ту. А ты, Фонтрай… чего хочешь ты?
   Фонтрай стукнул кулаком по столу.
   – Отомстить Ришелье!
//-- * * * --//
   Всякая перемена прокладывает путь другим переменам. Так говорил Макиавелли.
   Ночной город и не подозревал, какой сюрприз ожидает его впереди, какой подарок собираются преподнести ему три друга: они поклялись идти до конца, каждый по своим причинам: Фонтрай из мести, Сен-Мар из честолюбия, а де Ту… де Те из любви к решению сложных логических задач.
   Франсуа Огюст де Ту был сыном известного ученого, историка, друга Скалигера, Жака Огюста де Ту. Избежав в свое время смерти от рук религиозных фанатиков, старший де Ту стал сторонником веротерпимости. Он верно служил сначала Генриху III, затем Генриху IV, работал над Нантским эдиктом.
   Младший де Ту, Франсуа, в свои тридцать четыре года уже успел побывать государственным секретарем. К несчастью, однажды он, перенявши от отца широкий взгляд на вещи, позволил себе переписку с опальной герцогиней де Шеврез, чем конечно же заслужил неодобрение Ришелье и был немедленно отправлен в отставку.
   Франсуа де Ту пришел домой в крайней задумчивости. Слуга его спал, поэтому пришлось довольствоваться обществом собаки. Паспье, так звали пса, был всегда рад приходу хозяина. В обществе Паспье можно было поразмышлять вслух, не опасаясь, что он донесет мысли хозяина кардиналу. Хотя де Ту не исключал, что кардинал мог бы догадаться о заговоре, даже поговорив с собакой.
   – Кардинала не обманешь! – сказал бы он. – Что нос прячешь? Смотри на меня! В глаза мне! В глаза! Да у тебя на морде написано, что твой хозяин заговорщик. Что? Не так?! То-то!
   Де Ту понимал рискованность затеи Сен-Мара, но ему было интересно схватиться с самим кардиналом и его шпионами. Особых выгод для себя он не ожидал, но полагал, что двадцатилетнее правление Ришелье затянулось: требуется немного отпустить поводья, чтобы дать Франции больше воздуха. Пора дуумвирата проходит. Что же будет? Что беспокоит тебя, Франсуа?
   Де Ту бросил мяч, и Паспье помчался за ним. Принес, положил между передними лапами и, ожидая игры, склонил голову набок, внимательно следя за каждым движением хозяина. Де Ту выбил мяч ногой, Паспье стремглав рванулся за мячом, схватил зубами, опять принес и замер, посматривая то на мяч, то на хозяина, только хвост подрагивал от возбуждения.
   Де Ту вздохнул и взъерошил ему шерсть.
   – Эх ты! Тебе бы только играть! Это не игра, понимаешь? Сен-Мар и Фонтрай ослеплены собственными амбициями и эгоизмом. Думают, избавятся от Ришелье, и все пойдет как по маслу. Хотя нет, Фонтрай не дурак, подружился с Мазарини. После смерти отца Жозефа Мазарини стал если не «серым», то по крайней мере «сереньким кардиналом». Жюль Мазарини. Аккуратно идет к власти, мягко. Смена. Что о нем знают? Умный, что-то пишет под псевдонимом, в молодости в театре играл. Не кого-нибудь, самого Лойолу, первого из иезуитов. И не француз. Итальянец. Отец из разбойничьей Сицилии. Знают, но не обращают внимания. Ему это только на руку.
   Де Ту пошевелился, и Паспье успел носом прижать мяч к полу.
   – Политик! Как провел мирные переговоры в Савойе, в этом королевстве сурков! Мягко стелет, да жестко спать. Внешним врагам спуску не даст. Австрийских и испанских Габсбургов сюда не пустит. Во Франции должна быть суверенная монархия. Еще почище Ришелье будет. И буржуазии и провинциальной знати крылышки подрежет. А что? Французской крови не жалко. Правители с юга, они все такие. Екатерина Медичи крови не жалела. Мария Медичи тоже. Да что говорить, моего отца в гроб свела!
   Де Ту махнул рукой. Пес вскинулся и запрыгал на месте, де Ту поднял голову.
   – Однако выглядит гуманистом. Те, кто поумнее, уже на него работают: поэты, драматурги. Буаробер, Вуатюр, наша Сафо – Мадлен де Скюдери. К Корнелю он благоволит, даром что Ришелье того оттолкнул, в академию не пустил. Но сам держится в тени. Хитрый, скромный, красивый. Не такой откровенно резкий, как Ришелье, его патрон, но и не такой скрытно инфантильный, как король. Хотя, кажется, королю он ровесник. Что гав-гав? Хочешь сказать, да здравствует король! Правильно! Король есть король, даже если он никак не может прийти к внутреннему согласию. Давай, Паспье! Где наш мячик? Мячик! Где мячик?!
//-- * * * --//
   Небрежение военным искусством является главной причиной утраты власти. Так говорил Макиавелли.
   Царство света – середина лета. Июль. Какое теплое слово! В нем нет звенящего «н», отдающего звоном дождя в забытом на улице пустом ведре, в нем нет царапающего «г», которое тщится напомнить пышущей зрелости о ждущем впереди погосте. Теплое, легкое, янтарное слово.
   Дорожки перед домом в Рюэйе нагрелись, но под крышей не жарко: одновременно уютно и просторно. Высокие окна в сочетании с высокими потолками дают много света и приятную тень в глубине комнат.
   – Монсеньор, приехал маршал Ла Мейере.
   – Я его жду.
   Маршалу около сорока, он среднего роста, ничем не примечателен внешне.
   – Входи, Шарль!
   – Дорогой кардинал! – Маршал может позволить себе не церемониться, ведь кардинал Ришелье приходится ему двоюродным братом. – Зачем звал?
   После обычных расспросов кардинал перешел к делу.
   – Послушай, Шарль, помнится, ты хвастал, что у тебя есть один малый, англичанин, который попадает с двухсот шагов в монету.
   – Да, приблизительно так.
   – Мне он нужен. Ты можешь его доставить ко мне, скажем, завтра днем? Хочу его испытать.
   – Разумеется! Только мы приедем в карете.
   – Есть разница?
   – Для меня нет. А для него, думаю, да. Иначе будет дрожать рука.
   Примерно в это же время следующего дня Ришелье с интересом рассматривал необычное ружье, которое привез с собой англичанин. К ружью была прикреплена небольшая подзорная труба, а на стволе имелось специальное приспособление, которое теперь все называют мушкой.
   Англичанин объяснил, что ружье сделал его отец по чертежам одного охотника из Канады. Дальность стрельбы обеспечивалась небольшим весом пули, которая тщательно изготавливалась вручную, полировалась и была больше похожа на каплю, чем на обычную мушкетную пулю. Но главный секрет таился внутри ствола: там проходил чуть скошенный желобок, он заставлял пулю лететь, вращаясь вокруг ее продольной оси.
   Кардинал, специалист в военном деле, в молодости окончивший военное училище, сам превосходно владевший конем и оружием, чрезвычайно заинтересовался рассказом солдата. Оказалось, что подзорную трубу отец англичанина додумался сделать сам. Для этого он воспользовался чертежами одного итальянца по имени Галилей. Ему же пришла в голову идея приладить на конце ствола большую вертикальную мушку и оптически совместить ее с подзорной трубой.
   Ла Мейере обратил также внимание кардинала на необычную шпагу, которой был вооружен англичанин. Когда ее извлекли из ножен, стало видно, что она слегка искривлена и заточена только с одной, внешней, стороны.
   – Такую шпагу отец научился ковать у венгров, – сказал англичанин. – Чтобы отковать такой клинок, нужно выполнить не меньше восьмидесяти различных операций.
   – Дороговато! – сказал кардинал, разглядывая шпагу.
   – Зато рубит так, что может разрубить всадника от плеча до самого… до самого седла, – сказал маршал.
   – Венгры называют ее саблей.
   – Саблей?
   – Да, саблей, – кивнул англичанин. – Такие еще умеют делать только в горах Кавказа даргинцы, вернее, совсем небольшое племя, которое называет себя племя урбуган.
   – Урбуган? Никогда не слышал. Ты слышал, Шарль?
   – Я даже не помню, где находятся эти Кавказские горы. Впрочем, возможно, я никогда этого и не знал.
   – Сколь многого мы еще не знаем, Шарль! Жаль, что уже нет Кампанеллы! Мы с ним говорили о многих вещах. Урбуган. Такой народ мог бы жить в его «Городе Солнца».
   Кардинал помолчал. Солдат и маршал тоже почтительно молчали.
   – Да, однако мы отвлеклись от главного! – повернулся к ним Ришелье. – Готовы ли вы, месье, продемонстрировать нам силу вашего мушкета?
   – С удовольствием, монсеньор, – сказал англичанин и принялся заряжать свое ружье.
   Справедливости ради следует сказать, что это заняло немало времени.
   Пока он заряжал ружье, в конце дорожки к стволу дерева прикрепили монету. Наступила тишина. Англичанин лег на землю, примотал левую руку к ружью ремнем и прицелился. Кардинал и маршал, как ни вглядывались, не могли разобрать, где находится металлический кружочек. Лишь изредка, когда ветер шевелил листву на деревьях, монета давала о себе знать случайным лучиком света. Все затаили дыхание.
   Наконец грохнул выстрел. Из-за дыма видимость пропала. Привычно запахло пороховой гарью. Англичанин встал. Но, не дожидаясь его, оба вельможи поспешили к дереву. Монета лежала на земле. Она была сильно повреждена.
   – Вы поступили весьма учтиво, месье, – сказал кардинал, разглядывая изуродованный кусок металла. – Вы попали в край, не затронув королевский профиль. Я получил искреннее удовольствие!
   – Я же говорил, говорил! – возбужденно размахивал руками Ла Мейере.
   Англичанин скромно опустил глаза. Кардинал положил руки им на плечи.
   – Поедете на границу с Фландрией к маршалу Шатийону, – веско сказал он. – Месье поедет с важным поручением. Ты отправишься с ним, Шарль. Тебе ведь все равно по дороге. В чем будет заключаться поручение, я скажу позже, но вы получите особые полномочия. Будете вознаграждены, месье, не сомневайтесь. Если выполните возложенную на вас задачу, станете богатым человеком, сможете открыть свое дело в Париже. Вы, я вижу, хорошо разбираетесь в передовой военной технике.
   Англичанин молча поклонился. Он был немногословен и терпелив.
   – Так мы едем воевать? – спросил маршал.
   – Вы едете охотиться, мой друг. И, поверьте, охота предстоит трудная и опасная. Вы охотник, месье? – кардинал повернулся к англичанину.
   – Ради тренировки, монсеньор, я охотился на бекасов.
   – А, так вы охотник на бекасов? Как по-английски будет «бекас»?
   – Снайп, монсеньор.
   – Снайп? Хорошо! А охотник на бекасов?
   – Снайпер.
   – Снайпе? Отлично! С этого дня, месье, вы мой агент под шифром Снайпе. Пойдемте в дом, господа, там все и обсудим.
//-- * * * --//
   Большая часть людей довольствуются жизнью, пока не задеты их честь и имущество. Так говорил Макиавелли.
   Поздним вечером того же дня, когда зной, высушив Париж, ненадолго оставил город, трое молодых людей вышли на перекресток улиц Сухого Дерева и Сент-Оноре.
   – Тебе куда, Сен-Мар? – Фонтрай внимательно огляделся.
   – Полагайся на нюх, Фонтрай, – сказал де Ту, – всегда полагайся на нюх. Нос говорит нам, что Сен-Мар решил посетить Марион Делорм. Чуешь, как он надушился? Мой пес задохнулся бы!
   – Быстро же ты забыл мадемуазель де Шемро, Сен-Мар!
   – Ничего я не забыл. Просто его величество так ревновал ее ко мне, вернее, меня к ней, вернее, себя к нам… так ревновал, что, отчаявшись, не нашел ничего лучшего, как отправить ее в изгнание.
   – Зато теперь ты в отчаянии полностью посвятил себя принцессе Гонзага, – сказал Фонтрай.
   – Ах! Если бы не кар… если бы не один высокопоставленный господин!
   – Поэтому ты в полном отчаянии бежишь к Марион Делорм.
   – Она такая красавица. И любит меня. Кар… этот господин ненавидит ее. И принцессу ненавидит.
   – Надеюсь, не только его ненависть привлекает тебя в этих красавицах? – сдвинув шляпу набекрень, спросил де Ту.
   – Этот сластолюбец, – зашептал Сен-Мар, – не мог пройти мимо Марион Делорм. Марион сказала мне, что не видывала более скучного поклонника. Он строит планы даже под одеялом.
   – Где же здесь сластолюбие?
   – Как ты не понимаешь, Фонтрай! – воскликнул Сен-Мар. – Ему нужно, чтобы самые красивые женщины падали в его объятия, чтобы были готовы отдать ему тело и душу. Вот что ему нужно.
   – А как же твоя принцесса? Помнится, он посадил ее в Венсенский замок, а чтобы ей не было скучно, он посадил и ее мать, герцогиню де Гиз. Неужели он отправил в заключение таких особ только за то, что к твоей Марии посватался в то время ваш разлюбезный герцог Орлеанский? – спросил дотошный де Ту. – Впрочем, ты, Сен-Мар, тогда еще пешком под стол ходил и не можешь этого помнить.
   – Помнить не могу. Зато знаю! Мне Мария все рассказала. Если бы здесь не было личного, стал бы он стараться? Уговаривать короля? О чем ты говоришь!
   – Расскажи, Сен-Мар! – загорелся Фонтрай. – Расскажи! Мы должны все знать об этом, с позволения сказать, кар-кар… политике в рясе.
   Сен-Мар посмотрел на своих друзей. В полумраке они замерли, как древние евреи, внимающие Моисею.
   – Хорошо! Но только из соображений политики! Не перебивайте!
   – Мы немы, как камни, и слушаем тебя, будто ты сам Катон-старший.
   – Когда Марии исполнилось шестнадцать, – начал Сен-Мар, – кар… этот господин положил на нее глаз. Мария была тогда очаровательна, как нераспустившийся бутон. Она была… ну, в общем, сами понимаете. И вот однажды, когда Мария явилась к нему с какой-то просьбой, он принял ее лежа в постели.
   – А что, остроумно! – воскликнул Фонтрай. – Картинка та еще!
   – Ослоумно! Господин кар… эта скотина предложила ей подойти поближе, потому что якобы плохо слышит. Эта… этот господин откинул одеяло, решив поразить ее своим торсом бойца, а не прелата. Представляете? Засохший сыр в блюдце с молоком!
   – Ну и?..
   – Когда она подошла, опустив глаза, он взял ее за руку и хотел усадить на постель.
   – Мария, она покраснела?
   – Мария – ангел, – ответил Сен-Мар, – носитель всех добродетелей. Придя в себя, она вырвала руку и выбежала из комнаты.
   – Какая невероятная стойкость!
   – Какое самообладание!
   – Смейтесь, смейтесь, друзья. Но Марии было тогда вовсе не до смеха. Кар… этот господин был в бешенстве и сделал все, чтобы засадить Марию в Венсенский замок. Нашел предлог, что она может некстати выйти замуж за Гастона Орлеанского.
   – И король согласился?
   – Сначала и слышать не хотел. Но политические аргументы сделали свое дело. В конце концов кар… этот господин уломал короля. «Брак, – говорил он королю, прикрыв глаза, – есть дело государственной важности!» Если бы король знал истинную причину… Но в той сцене с постелью участвовали только двое.
   – Неужели, – спросил Фонтрай, – его величество, такой умный, поверил такой ерунде?
   – Его величество конечно же умен, – ответил де Ту, – но он предпочитает жить не своим, а чужим умом и, пуще того, чужой глупостью.
//-- * * * --//
   Трудностям, с которыми сопряжен всякий заговор, несть числа. Так говорил Макиавелли.
   Однако, сверх ожиданий, планы заговорщиков не были столь несбыточными.
   В начале августа к Седану подошла имперская армия генерал-фельдмаршала Ламбуа, основу которой составляла опытная испанская пехота. Армия соединилась с большим отрядом графа де Суассона: он фактически развязал гражданскую войну во Франции. «За короля, против кардинала» было начертано на его знаменах.
   При поддержке империи у графа Суассона появились шансы военным путем сбросить одиозного премьер-министра. Двенадцать тысяч бойцов, среди которых были французы, испанцы и даже немцы и славяне, неудержимым потоком двинулись на Париж.
   В Париже заговорщики ждали сигнала. Если следовать мемуарам кардинала де Реца, он, тогда еще молодой человек, искренне преданный Суассону, со своей стороны сделал многое, чтобы подготовить выступление добропорядочных горожан, нищих и всякого сброда. Надо было перерезать коммуникации, захватить мосты, выстроить баррикады. Вместе с войском Суассона это заставило бы короля наконец убрать Ришелье с политической сцены. Слишком долгое правление ожесточило знать и исчерпало терпение народа.
   «Всякий сброд», конечно, не делал погоды. Просто его участия избежать невозможно. Он все равно выступит: не на той, так на другой стороне. Куда важнее, что к выступлению были привлечены видные чиновники, скажем помощник генпрокурора Пармантье, аудитор Счетной палаты л’Эпине и другие. За ними тянулись отряды городской милиции. В зону особого внимания входили территории, примыкающие к городскому рынку.
   Кроме того, в заговор посвятили видных узников Бастилии, людей уважаемых и богатых. Двери темницы должны были раскрыться, а узники с отрядами преданных дворян выйти на улицу Сент-Антуан.
   Ждали только известия о выигранной битве. Армия Суассона и Ламбуа шла на Париж. Чтобы ее перехватить, навстречу выдвинулась стоявшая на реке Маас армия маршала де Шатийона, по численности примерно равная армии противника. Шатийон перерезал ей путь. Он разбил лагерь в деревне Ла Марфе.
   К вечеру противник показался далеко на вершине холма и остановился.
   Ночная прохлада опустилась на замершее в тоске пространство. Туман скрыл от глаз жиденькие костры, выпил звуки. Лишь на пустом поле переговаривались потревоженные перепела: «Тррю-тррю…», а в ответ «Вааа-ваа…», а потом «Пить-перепить…»
   И опять: «Тррю-тррю…», а в ответ – испуганная тишина…
   Еще до восхода солнца, в пепельной мгле, стали строиться войска Ламбуа. Они строились в традиционные испанские терции – мощные квадраты, ощетинившиеся длинными пиками. Впереди занимали места ветераны, одетые в стальные нагрудники.
   Однако нагрудники плохо спасали от французских кирасиров, кони которых весили три четверти тонны. С доспехами лошадь и всадник по весу равнялись весу легкового автомобиля. Этот «автомобиль» со скоростью пятьдесят километров в час врезался в толпу людей, которые изо всех сил старались остановить его. Пики разлетались в щепки.
   Нет, все же это была не толпа, а специально подготовленные, построенные в терцию воины. Терция принимала на себя удар сразу нескольких «автомобилей», потом еще и еще. Они прорывались через три-четыре шеренги пикинеров, и, если конь еще оставался на ногах, а всадник в седле, пехота получала сверху ужасные раны, но не переставала тыкать копьями в лошадь и всадника. А всаднику надо было продержаться секунды, пока на терцию не налетит следующая волна его товарищей, вгрызаясь все глубже и глубже в середину квадрата.
   Чтобы хоть как-то защитить пикинеров от конницы, всадников встречали залпом мушкетеры. Они строились в шесть шеренг. Первые два ряда с колена и стоя в полный рост пытались сбить первую волну кавалеристов. Затем стреляли два следующих ряда. Могли успеть выстрелить и еще два ряда, но не всегда. Убойная дальность мушкетов – сорок, от силы пятьдесят метров, то есть через три секунды всадники уже здесь. Наступала очередь пикинеров защищать своих соратников, ибо перед конницей пешие мушкетеры были практически беззащитны.
   Но и без мушкетеров пикинерам приходилось туго. Терции, не имеющие ружейного прикрытия, конники беспрепятственно расстреливали из пистолетов и карабинов. Это называлось «караколе». Карусель. Такие всадники-пистольеры получили специальное наименование: рейтары. Имея тяжелое вооружение, после караколе они легко могли рассеять потрепанные терции пехоты.
   Взаимодействие мушкетеров и пикинеров было важной частью военного искусства. Позже штык объединил мастеров ружья и пики.
   Маршал Шатийон, опытный воин, внук адмирала Колиньи, в свои пятьдесят семь вовсе не был консерватором и отдавал должное тактике всех родов войск, которую с успехом применил в Тридцатилетней войне шведский король Густав-Адольф.
   Шатийон отказался от громоздких и малоподвижных терций и сделал ставку на огневую мощь мушкетеров. Пикинеры должны были их прикрывать. У него была также конница, отряд в 800 кирасиров, которым разрешалось выпалить из пистолета, но только первым двум шеренгам, налетающим на испанские терции. В основном же следовало полагаться на пробивную силу стальной кавалерии.
   Несмотря на то что испанцы всегда по праву гордились своими скакунами, у Ламбуа конницы почти не было, лишь небольшой отряд хорватов. Суассон располагал конным отрядом мятежных французских дворян и отрядом драгун – конных аркебузиров. Последние использовали лошадей только для того, чтобы выехать на огневую позицию, спешиться и начать стрельбу. Лошади их были совсем не боевыми.
   Кони кирасиров Шатийона – совсем другое дело. От них зависела жизнь всадника. Жеребец должен быть не только обучен, но и зол. В бою у него должно быть соответствующее настроение и азарт. Без злости, настроения и азарта нельзя. Иначе, увидев перед собой лес пик, зная, что это грозит ему большими неприятностями, конь мог некстати спросить себя: а с какого перепугу мне на них прыгать? Эта здравая мысль заставила бы его внезапно остановиться на всем скаку прямо перед остриями копий, и тогда всадник, покидая седло, редко долетал до середины квадрата, поспешно принятый копьями первых шеренг.
   Если всадника убивали, кони, обычно, тут же утрачивали всякий интерес к бою и стремились покинуть ристалище, но были и такие задиристые, что продолжали драться в одиночку, без хозяина.
   Кавалерия Шатийона готовилась к атаке. Предрассветная влага гасила тележный скрип сотен повозок, уходящих подальше от поля боя. Еще бы – каждая армия ежедневно съедала по десять тонн хлеба и четыре сотни коров, выпивала по двадцать тысяч литров пива. Лошади выпивали больше двух тысяч ведер воды и съедали пять тонн овса, не считая грубых и сочных кормов, то есть сена и травы.
   Несмотря на регулярное питание, находились солдаты, которые не могли удержаться, чтобы не пограбить местное население. Французские военачальники относились к этому строго. Шагающая в полутьме на позиции пехота невольно поворачивала головы к старому дубу. Он зловеще выплывал из тумана, увешанный по кругу, как люстра, пойманными за вчерашний день мародерами.
   Пора начинать бой, пока не наступила жара. Солнце лишь краем глаза косило на поле, уставленное квадратами пехоты. Утренний туман все еще покрывал построенную внизу кавалерию Шатийона. Испанские ветераны, стоящие в первых рядах своих терций, вглядывались в низину и зябко поеживались.
   Шатийон мог за ночь выбрать позицию более удобную для атаки, но решил не суетиться, дать отдохнуть себе и войску. Кони в строю нетерпеливо перебирали ногами, помахивали хвостами, фыркали, их крепкие шеи тянули поводья из рук кирасиров. Чуть шевелились флаги. Все замерло, даже солнце присело на корточки за дальним лесом.
   Шатийон махнул рукой знаменосцу. Знамя колыхнулось и двинулось вперед. Припавший ухом к траве испанский пехотинец вскочил на ноги и крикнул: «Кабальерос!» – и все почувствовали, как дрогнуло сердце и под тысячами копыт дрогнула земля. Тяжелая конница Шатийона с рыси перешла в галоп.
   Солнце не утерпело и высунулось из-за леса. Терции на склонах увидели, как идут на них снизу галопом кони тяжелой французской кавалерии. Бесчисленные блики от кирас и шлемов, широких шпаг и отполированных пистолетов слепили глаза. Всадники скакали молча, и на фоне нарастающего гула, сродни с гулом землетрясения, не было слышно ни скрипа седел, ни бряцанья железа, ни храпа лошадей, ни еканья селезенки – только нарастающий гул стеной идущей к берегу волны. Если бы конная лавина скатывалась вниз, ее нельзя было бы удержать никакими средствами. Однако скакать вверх коням было нелегко.
   Когда стали видны сосредоточенные лица первого ряда кирасиров, готовивших пистолеты, мушкетерское прикрытие терций произвело свой первый залп. И неожиданно для всадников тут же первые ряды пикинеров присели, и из-за их голов ударил в упор второй залп, почти слившийся с первым. Этот совместный залп огня, который брызнул из длинных ружей, произвел опустошительное действие на атакующую конницу.
   Оглохшие пикинеры сквозь черный дым видели, как падают, нет, – рушатся всадники, как уцелевшие кони, брыкаясь, разбегаются в стороны, как подстреленные животные, скользя по траве, подкатываются к их ногам, как, вращаясь вместе с тяжелой шпагой, летит в их ряды оторванная мушкетной пулей рука кирасира. Все это они могли видеть лишь мгновение: перед ними были уже следующие ряды озверевших кирасиров.
   Терции теперь не представляли собой правильного квадрата: впереди образовалась преграда из раненых и мертвых людей и лошадей. Часть из них дергалась в агонии. Всадники вонзали шпоры, чтобы перепрыгнуть эту бьющуюся, пульсирующую массу, не дать возможности мушкетерам произвести выстрел. Кто-то стрелял одиночными, лошади прыгали, спотыкались, скользили на лужах крови, били копытами, расталкивали пикинеров, даже хватали зубами древки копий: уж очень им не нравились эти человеческие игрушки. Забрызганные красными каплями конники кололи, рубили направо, налево, направо, налево… а снизу, с упорством живых, с упрямством умирающих, в них тыкали и тыкали пиками, и каждый раз стальное острие окрашивалось порцией свежей крови. Терции стояли насмерть, а с фланга уже мчалась на подмогу хорватская кавалерия. Кирасиры, теряя товарищей, отступили. Терции перестроились и сверху вниз покатились на пехоту Шатийона. В первом ряду меченосцы, чтобы отрубать пики французским пикинерам.
   Ламбуа и Суассон поняли, что сражение выиграно. Кавалерийский отряд графа преследовал отходящие полки Шатийона. Лишь один полк, закрепившись за изгородью, все еще оборонял каменный амбар на краю деревни.
   Солнце облегченно встало во весь рост, и сделалось по-настоящему жарко. К Суассону, наблюдающему за неприятелем, со стороны деревни, несмотря на незатихающую канонаду, уже спешил паж с кувшином воды. Кажется, все! Суассон с пистолетом в руке тронул коня навстречу пажу, взял кувшин и, с шиком подняв козырек шлема дулом пистолета, поднес кувшин ко рту.
   И в этот момент произошло невероятное. Едва паж отъехал к свите Суассона, ему показалось, что граф вскрикнул. Свита, смотревшая в спину Суассону, видела, как он дернулся, выронил пистолет и упал с седла на землю. Видевшие могли поклясться, что пистолет случайно выстрелил. И никто, никто не заметил, как секундой ранее на расстоянии четырех мушкетных выстрелов, из слухового окна на чердаке амбара вырвалось чуть заметное ружейное пламя. Дым взвился над окном и тут же растаял.
   Когда подскакали к лежащему Суассону, когда перевернули тело, увидели на лбу под полосой от шлема небольшое пулевое отверстие. Их военачальник был мертв.
   Последние остатки войска Шатийона ушли. Поле битвы осталось за мятежниками. Однако злосчастный выстрел поставил точку на столь успешно начавшейся операции. Это был тот редкий случай, когда выигранная битва имела следствием проигранную войну, ибо со смертью Суассона поднятая им гражданская война была проиграна.
   Париж притих, герцог Буйонский вернулся к себе в Седан, а Ламбуа со своими силами не мог оставаться во Франции, тем более что к Ла Марфе уже спешили с войсками маршал Ла Мейере и генерал-лейтенант де Гиш, будущий герцог де Грамон. Оба – безусловные сторонники Ришелье. Первый, как мы знаем, был его кузеном, а второй – женат на его двоюродной племяннице. Не стали по известным причинам беспокоить тогда еще молодого, но уже славного Тюренна, который приходился герцогу Буйонскому братом и позже снискал себе славу самого знаменитого французского полководца донаполеоновских войн.
   Отступающий Шатийон сразу же послал гонца в Париж, поэтому первые часы после прибытия гонца Ришелье провел в страшной тревоге. Дорога к столице для мятежников был открыта. Кардинал чувствовал, что и его путь уже измерен, и не находил себе места. Это продолжалось до той минуты, пока второй посланник не привез более обстоятельное донесение. В нем содержалось известие о странной гибели Суассона, главы всего предприятия.
   Гонец ушел, а Ришелье приблизился к зеркалу. Улыбка Джоконды отразилась в стекле.
   – Случай на стороне того, кто его призывает! Мы с вами хорошо поработали, месье Снайпе!
   Что же произошло с Суассоном? Он утонул? Застрелился? Пал в неравной схватке с разбойниками. Не важно! Его больше нет!
//-- * * * --//
   Мало быть львом, надо быть подобным лисе, чтобы обойти капканы. Так говорил Макиавелли.
   – Я тебя предупреждал, – говорил де Ту Сен-Мару, – Ришелье не мальчик. У тебя не было столько женщин, сколько он пережил заговоров. Не так просто его свалить.
   – Но у нас есть ты, де Ту!
   – Это верно! Не переживай! Все еще только начинается. Главное, никто не пострадал, кроме Суассона. Никто никого не выдал. Герцога Буйонского в наказание отправили воевать в Северную Италию. Ну и что? Подумаешь! Ты давай, продолжай обрабатывать короля.
   Сен-Мар вернулся к королю. Однажды во время бурного объяснения с Людовиком, в кабинет зашел адмирал де Брезе, имевший право входить к королю без доклада. Спор касался кардинала, и Брезе, поняв, что его присутствие не к месту, спешно вышел. Де Брезе был женат на сестре Ришелье, но честь не позволяла ему сделаться доносчиком. Тогда он стал искать встречи с Сен-Маром, чтобы убить его на дуэли. Он даже задержал свой отъезд в Брест, где его ожидал флот для похода на Барселону. Хуже всего было то, что в течение нескольких дней он никак не мог найти Сен-Мара. Кардинал строго выговаривал ему за задержку с отъездом. Пометавшись, де Брезе перед дорогой все-таки открылся государственному секретарю Нуайе. В итоге кардинал кое-что узнал о намерениях Сен-Мара и позиции короля и насторожился.
   Это было для Ришелье очень серьезно. Если король взбунтуется, отставка неминуема. Кардинал болел, король, кстати, тоже. Болезнь короля беспокоила Ришелье больше, чем его собственная. Хотя он чувствовал, что ему недолго осталось, покидать свой пост сейчас он считал шагом крайне несвоевременным, даже преступным. Он видел, как на ковровое политическое покрытие с тревогой ступила женщина. Анна Австрийская. Она, как кошка, осторожно, с остановками, не отрывая глаз от цели, завороженно шла к власти.
   Рано, рано она двинулась, не понимает, безумная, что без короля и кардинала ее съедят и не поперхнутся. Если только он, Ришелье, не успеет подготовить себе преемника, а ей советчика. Не понимает, что его болезнь и болезнь Людовика меняют всю картину. Теперь он, кардинал, ей друг, а не враг. Ведь случись что, Гастон Орлеанский, этот щеголь, фантазер и предатель, политик, способный только на то, чтобы вернуть страну во времена последних Капетингов, упустивших вожжи власти, уготовит ей и наследнику какую-нибудь печальную участь. Ах, если бы еще несколько лет!
   На севере все налаживается. Ламбуа разбит маршалом де Гебрианом. Гебриан вошел в Вестфалию, прошел Саксонию, захватил Кельн и вернулся в Эльзас.
   Стоит задача закончить с Южными провинциями. Решить вопрос с Руссильоном. Оттеснить испанцев за горные вершины Пиренеев. Нет, нельзя сейчас болеть.
   Все ждали, когда его величество поправится. Тогда можно начинать южную кампанию. Убегая от наскучившего короля, Сен-Мар искал развлечений у Марион Делорм.
   Прекрасная Марион со всей своей страстностью поддерживала планы Сен-Мара. Свергнуть самого кардинала! Неслыханное предприятие!
   В декабре Фонтрай отправился в Испанию. Ради власти заговорщики обещали закончить войну с Испанией, ей возвращались все аннексированные территории. Франция разрывала союзнические отношения с протестантскими государствами. Секретным протоколом устанавливались новые правители: Гастон – король, Сен-Мар – премьер-министр. Де Ту, де Ту, твою бы голову, да на службу кардиналу, зачем он выгнал тебя из государственных секретарей. Правильно говорил король: не спеши наживать врагов.
   Увидев проект договора с Испанией, Марион сразу поняла, что свержением кардинала дело не обойдется. Короля должна постигнуть та же участь. Марион даже редактировала некоторые пункты договора, а на словах требовала, чтобы ее присутствие при падении Ришелье было непременной частью заговора. Она хотела лично наступить ногой на горло этому гордецу, который щедр с мужчинами, но скуп с женщинами. Думает, нищеброд, что они должны почитать за счастье проявленную к ним благосклонность.
   Заблуждается. Однако же, бессовестный, положил пожизненную пенсию в две тысячи ливров Нинон де Ланкло, ее, Марион, подруге, только потому, что та строила из себя недотрогу. А ей, самой Марион Делорм, первой красавице Франции, да что там Франции, Вселенной, первой красавице столетия, первой красавице… ей… в общем… шиш с маслом.
   Договор был столь опасным документом, что, сделав один экземпляр для Фонтрая, себе оставили лишь одну копию, которую никто хранить не рисковал, и Сен-Мар попросил Марион Делорм спрятать копию у себя.
//-- * * * --//
   Фортуна, как женщина, – подруга молодых, ибо они не так осмотрительны. Так говорил Макиавелли.
   Марион была поразительной женщиной. Она ни минуты не сомневалась в успехе заговора. Сен-Мар нуждался в ее уверенности.
   – Юнец, – говорила она, играя его волосами, – ты был еще ребенком, а я уже знала о тебе. Знала, что мы связаны с тобой одной судьбой. Сам Кампанелла составил для меня натальную карту. Он сказал, что тот, кто познакомил меня с ним, познакомит меня и с тобой. Так оно и произошло. И с ним и с тобой меня познакомил, ты и не помнишь, Рене Декарт. Хотя… Хотя поначалу ты мне не понравился: уж больно заносчив был.
   – Заносчив? А ты привыкла, что все мужчины, лишь тебя увидят, делаются твоими рабами.
   – Привыкла, что в этом плохого? Но это не значит, что я не могу любить.
   – Ты в меня веришь?
   – Я уверена в тебе Сен-Мар. Мы с тобой – единое целое. Две половинки. Кампанелла говорил, что все в мире связано симпатической связью. И я знаю, что он был прав.
   – Этот монах, колдун и коммунист под одним ночным колпаком? – Сен-Мар оттопырил губу.
   – Да. Хочешь, я докажу тебе? Скажи, ты читал «Столетия»?
   – Какие «Столетия»?
   – Какие «Столетия»? Мишеля Нострадамуса.
   – Мишеля Нострадамуса? Чего-то слышал.
   – Слышал он. Вот она, нынешняя молодежь! Слышал! Ох, Сен-Мар, проживешь ты жизнь недорослем. Слушай же! Кампанелла указал мне на один стих, на одно предсказание Нострадамуса, которое, по его вычислениям, ложится на мою судьбу.
   – Да? Что за стих?
   – Центурия восьмая, стих шестьдесят восьмой, я запомнила. Не меня, скорее тебя касается. Звучит он примерно так:

     Старый кардинал будет обманут юнцом
     И увидит себя лишенным должности.
     Арль укажет на двойников,
     И будут забальзамированы оба высокочтимых.

   – Ну-ка, ну-ка! Повтори!
   Марион повторила.
   – И будут забальзамированы?! – воскликнул Сен-Мар. – И будут забальзамированы?! Арль?! Но ведь мы отправляемся в поход на юг, Марион! Арль! Прованс! Конечно же Арль! Арль! Арль! Арль! Что бы я без тебя делал, Марион?! Ты – мой добрый ангел!
   – Милый, главное, чтобы ты не забыл об этом, став победителем.
   – Все, Марион, я завтра же вытащу его величество из постели, и мы выступим в Прованс. Хватит ему хандрить! Пусть только попробует сказаться больным!
   – А сегодня?
   – А сегодня, напротив, я хочу увлечь в постель тебя, и мы с тобой не выступим, а вступим… куда мы вступим? Мы вступим в рай! – и Сен-Мар подхватил Марион на руки.
   Она с улыбкой смотрела на него.
   – Знаешь, как будет выглядеть наш рай, милый? Сначала мы примем горячую ванну с лепестками роз. Затем, обернутые в теплые простыни, мы войдем в зеркальную спальню, где освещением для нас будет жарко натопленный камин, а в соседней комнате, тоже с горящим камином, будет сервирован роскошный ужин. Все это должно придать тебе силы: они тебе понадобятся и для любви, и для победы.
   За окном завывал январский ветер. Подрагивали стекла. Иногда принимались мелькать белые хлопья. Падая, они тут же таяли, превращая подмерзшую землю в черную грязь. Розовато-серые облака, темнея глазами, беспокойно хмурились.
   В феврале 1642 года оба правителя наконец покинули Париж и во главе войска выехали на юг, держа курс на Лангедок. В марте они обосновались в Нарбонне, откуда должны были приступить к осаде Перпиньяна, столицы Руссильона. Кардинал страдал от нарывов на руках.
   В это время французский флот подходил к Барселоне. В случае успеха Людовика на суше, в Руссильоне, Каталония оказывалась в кольце. Боясь ее потерять, Филипп Испанский лично принял Фонтрая. Надо спасать положение. На это никаких средств не жалко. И Испания не мешкая согласилась на доставленный Фонтраем договор. Со стороны Испании договор подписал первый министр, граф Оливарес (его портрет кисти Веласкеса висит в нашем Эрмитаже), со стороны Франции – виконт де Фонтрай. Оба, в целях конспирации, подписали его своими вторыми именами: первый как Гусман, второй – как Клермон. Курам на смех! Попади договор в руки Ришелье, его шифровальщик Анри Россиньоль разгадал бы загадку в два счета.
   Переодевшись францисканским монахом, Фонтрай под грубым плащом из камлота вез во Францию, кроме договора, личное послание Филиппа IV герцогу Орлеанскому.
   Между тем Сен-Мар вместе с королевским двором прибыл в Нарбонн. Туда же с бумагами приехал и Фонтрай. Сен-Мар был в восторге. Все складывалось как нельзя лучше. Имея за спиной одну из самых могущественных держав мира, можно смело идти в атаку даже на кардинала.
   Три друга вновь встретились. Чтобы беспрепятственно потолковать, они выехали на природу. Мягкая светотень ложилась на их решительные лица. Дикая яблоня, под которой они расположились для завтрака на свежем воздухе, трепеща молодой листвой, играла зеленоватыми бликами.
   Слуги сидели в отдалении, наблюдая за дорогой. Последним рубежом охраны от любопытных был Паспье, который с энтузиазмом рыскал по траве, готовый в любую минуту громким лаем предупредить заговорщиков о каком-нибудь забредшем сюда шалопае или, не дай Бог, шпионе кардинала.
   – Итак, мы почти у цели, – Сен-Мар с воодушевлением посмотрел на Фонтрая.
   – Не говори так, – встрепенулся де Ту. – Не говори так. Ты хочешь стать большим политиком, Сен-Мар. Знай же, что в политике нет ничего страшнее слова «почти».
   – Ты прав, де Ту! – Сен-Мар приосанился. – Мы покончим с этим делом разом и окончательно. Без колебаний. Фонтрай привез договор. Нам надо снять с него копии и отправить королеве и Гастону.
   – Всего то? – насмешливо спросил де Ту. – Как легко ты это говоришь! Даже если бумаги не перехватят люди кардинала, в окружении этих высоких особ найдутся его шпионы. Ларивьер, например, духовник Гастона. Помню эту бестию еще по колледжу Плесси. Про королеву и говорить не приходится. Вспомни свою Шемро.
   – Франсуаза? Она не согласилась следить за королевой.
   – Вот именно! Она не согласилась, и ее сослали. А сколько таких, кто согласился?
   – Ближе к делу, господа, – прервал их перепалку Фонтрай. – Ты что предлагаешь, де Ту?
   – Быть бдительными.
   – Вот спасибо! Открыл нам глаза.
   – Господа, господа, послушайте, – теперь пришла очередь Сен-Мара призвать друзей к порядку. – Кардинал наверняка что-то почувствовал и не спускает с меня глаз. А где я, там и вы. Если повезете бумаги, на вас будут охотиться, как на оленей.
   – Думаешь, кардинал что-то знает? – обеспокоенно спросил Фонтрай.
   – У него нюх, как у моего Паспье, – сказал де Ту.
   – Выслушайте меня, друзья! – воскликнул Сен-Мар. – Выслушайте, что случилось со мной третьего дня! Произошло нечто важное.
   – Ты побледнел, Сен-Мар!
   – Что, все пропало?
   – Ничего не пропало, но вы должны знать, – глаза Сен-Мара затуманились, но через секунду взгляд обрел прежнюю твердость. – Три дня назад я, будучи принятым его величеством, начал, как обычно, намекать ему насчет того, что кардинал втянул Францию в войну, которой нет конца. И тут его величество, то ли в шутку, то ли всерьез, вдруг напрямик спросил меня, готов ли я стать новым Витри.
   – Но тот всего лишь убил фаворита его матери, всего лишь Кончино Кончини. Даже если Кончини назвать маркизом д’Анкром, суть дела не меняется: ему далеко до кардинала, герцога и премьер-министра Ришелье, – внес уточнение де Ту.
   – Не забывай, де Ту, Витри король сделал только маршалом, а для Сен-Мара открываются совсем другие перспективы. Маршалы будут толпиться в его передней, – заметил Фонтрай.
   – А где сейчас Витри? В Бастилии, не так ли? – не сдавался де Ту.
   – Дайте же договорить! – взмолился Сен-Мар.
   – Да, прости. Скажи, что же ты ответил его величеству? – извинился за них обоих де Ту, Фонтрай жестом присоединился к своему оппоненту.
   – Я сказал твердое «да».
   – И что?
   – Возникла пауза, его величество тоже хотел что-то сказать, и вдруг, вы не поверите, в эту минуту в комнату вошел кардинал, – взгляд Сен-Мара застыл на корзине с вином, друзья впились глазами в Сен-Мара.
   Над их головами высоко в небе медленно кружил и кружил ястреб, высматривая молодых сурков.
   – Ты веришь в случайности, Сен-Мар? – после долгого молчания спросил де Ту.
   – Его величество заметно смутился, но быстро справился с собой. Кажется, его это даже позабавило, потому что он, прищурившись, посмотрел на меня, как бы поощряя к действию.
   – А ты?
   – Я? – Сен-Мар опустил голову. – Кардинал тоже смотрел на меня не отрываясь. Случалось ли вам встретить змею, господа? – Сен-Мар поднял глаза. – Я смотрел на него не в силах двинуться с места. Вся жизнь пролетела в этот момент у меня перед глазами. Во мне росло искушение, и в то же время какая-то тяжесть сковала меня. Я вдруг подумал, а что, если кардинал носит кольчугу? Он, хоть и в возрасте, но все же тренированный воин. Что, если я опозорюсь и буду схвачен охраной на глазах у короля, так и не достигнув цели?! «Куда тебе до Витри! – скажет мне тогда его величество. – Ты даже маршала недостоин, ступай-ка сразу в Бастилию». Это продолжалось всего мгновение, я услышал покашливание короля, пришел в себя, поклонился и вышел.
   Фонтрай перевел дух. Де Ту покачал головой.
   – Ты правильно поступил, друг мой. Такие дела нужно долго готовить, – сказал де Ту.
   – Ты очень трезво мыслишь, Сен-Мар. Я тобой горжусь, – одобрил Сен-Мара Фонтрай.
   – Спасибо, друзья.
   – А позже ты встречался с его величеством? – спросил Фонтрай.
   – Да. Он встретил меня насмешливым взглядом, но я пресек всякие его сомнения во мне, сказав, что никогда не позволю себе действовать, как Витри, в присутствии короля Франции. Кажется, его величество остался доволен моим ответом, потому что мне удалось уговорить его не ждать полного выздоровления кардинала и одному выступить к Перпиньяну. Видно, за эти дни кардинал ему здорово надоел. Они будут разлучены. Наступило время действовать. Наше время, друзья!
   Сен-Мар вновь обрел хорошее настроение и огляделся по сторонам.
   – Поэтому, – сказал он, – я нашел решение, как нам без риска доставить бумаги по назначению, и уже предпринял на этот счет некие действия.
   Его друзья переглянулись.
   – Что ты задумал, Сен-Мар? – с тревогой спросил де Ту.
   – А вот что! – и Сен-Мар, торжествуя, показал на дорогу: по ней двигалась изящная летняя коляска, Паспье уже мчался ей навстречу.
   – Это кто? Принцесса Гонзага? Ты посвятил женщину в заговор? – де Ту был вне себя.
   – Успокойся. Посвятил. Чуть-чуть. Самую малость. Ну, капельку, де Ту! Так надо. Она поедет к герцогу Орлеанскому и, не вызывая подозрений, вручит ему документы в собственные руки. Никто ничего не узнает.
   – Ах, Сен-Мар, – покачал головой де Ту, не знавший, что о заговоре куда больше осведомлена Марион Делорм. – Сен-Мар, Сен-Мар! Кто может солгать, тот может и предать. Разве тебе неизвестно, что женщины лгут без всякого затруднения?!
   – Да, но не будь женщин, не было бы смысла затевать заговоры, – с лету парировал Сен-Мар.
   – Легкомысленно, но справедливо! – поддержал его Фонтрай. – Без женщин мы бы все подохли со скуки. Даже господин кардинал.
   Де Ту только рукой махнул.
//-- * * * --//
   Бывает так, что двое, действуя по-разному, одинаково добиваются успеха. Так говорил Макиавелли.
   Марии Гонзага, будущей королеве Польши, исполнилось тридцать лет. Историки утверждают, что она была восхитительна. Белая матовая кожа, черные волосы и голубые глаза. Белоснежка!
   Наверное, не врут: сначала к ней сватался Гастон Орлеанский (этот брак расстроил Ришелье), затем польский король Владислав (этот брак не сразу, но состоялся), затем, когда Владислав умер, на тридцативосьмилетней красавице-вдове женился его младший брат, тоже король Польши, Ян Казимир. Видно, со временем красота и доброта Людвики-Марии (так ее называли в Польше) только возрастали, потому ее смерть на пятьдесят шестом году жизни так расстроила Яна Казимира, что он отказался от престола и удалился в Париж в аббатство Сен-Жермен-де-Пре. Только через четыре года он решил, что наконец утешился и сочетался браком с Мари Миньо, но нет: спустя всего полтора месяца его не стало.
   Вот такая женщина готовилась выйти из коляски, и три молодых человека, оставив шляпы под деревом, спешили ей навстречу. Но прежде до нее добежал Паспье, немилосердно молотя хвостом по траве и не обращая внимания на растущие то тут, то там цветы красного мака.
   Сен-Мар протянул принцессе руку. Мария выпрямилась, окинула взглядом гранатовую рощу, кусты орешника, старую яблоню, под которой был расстелен ковер, и улыбнулась. Это было приключение, которого иногда так не хватает женщинам.
   Принцессу почтительно проводили до ковра, усадили, и место у шелковых юбок занял Сен-Мар. Его друзья расположились напротив, Фонтрай – полулежа, а де Ту – сидя по-турецки.
   – Дорогой друг, – обратился де Ту к Сен-Мару, – не кажется ли тебе, что ты подвергаешь ее высочество неоправданному риску.
   – Не беспокойтесь за меня, шевалье, – не скрывая оживления, ответила за своего воздыхателя принцесса, – после Венсенского замка господин кардинал отпустил мне все прошлые, а главное, будущие грехи. Если я замечу возле себя хотя бы одного его шпиона, он обещал при мне съесть свою красную шляпу.
   – При нынешнем его состоянии это решило бы все проблемы, – со вздохом сказал Фонтрай. – У него плохой желудок. Говорят, – добавил Фонтрай, – кардинал так болен, что король один отправится в Перпиньян?
   – Это решено, – сказал Сен-Мар. – Завтра мы разъедемся в разные стороны. Вы, ваше высочество, великодушно согласились отправиться с документами к его высочеству герцогу Орлеанскому. Ты, де Ту, поедешь в Казаль к герцогу Буйонскому, а ты, Фонтрай, поедешь со мной, но затем вернешься в Нарбонн присматривать за господином кардиналом.
   – Что касается меня, ничего не имею против, – согласился Фонтрай. – Только не могу взять в толк, как это его величество решился оставить кардинала. Он и шагу ступить без него не может. Не то что воевать. Ставлю десять против одного, что через неделю он вернется в Нарбонн. Ты сам говорил, Ле Гран, что он даже распорядился свою походную кровать поставить в комнату, где болеет кардинал.
   – Его величество очень утомлен этой опекой, вот что я тебе говорю.
   – Кардинал и притягивает и отталкивает его, это свойство амбивалентных натур, – сказал де Ту. – Не исключено, что сегодня он решит так, а завтра переменит решение на противоположное.
   – Вспомнила! – воскликнула принцесса, глядя на де Ту. – Вспомнила! Из-за вас, несносный де Ту, мессир Клод Желле забраковал набросок картины «Победители». Это вы заставили его переменить решение и не продолжать работы.
   – Право, я ничего об этом не знаю, – удивился де Ту.
   – Не знаете? Ах, господа, вот вам анекдот! Cum grano salis [4 - Букв.: «с крупинкой соли» (лат.).]. – В глазах принцессы появились веселые искорки. – Мессир Желле изобразил короля и кардинала выходящими из ворот покоренной крепости. Ну, вы знаете, что он уже нарисовал «Осаду Ла-Рошели», но там была конная группа, а здесь король и кардинал должны были предстать пешими. А, улыбаетесь, месье де Ту! Вообразите, господа, пейзаж после битвы, прошла гроза, последние капли, вот-вот выйдет солнце, мокрая мощеная дорога и две фигурки на фоне природы. Трогательная картина, не правда ли? Мессир Желле работал с азартом, он сам мне рассказывал. Знаете, как после грозы в воздухе стоит запах свежести. Кирасы блестят, блестит дорога, будто вымощенная благими намерениями… И тут подошел этот невозможный де Ту, руки в карманах, посмотрел и сказал: «О! Два вождя после дождя!» И ушел. – Принцесса залилась смехом. – И… и у мессира Желле весь энтузиазм пропал, – с трудом сквозь смех выговорила она.
   Трое друзей так расхохотались, что прибежал Паспье и, в избытке чувств, принялся лизать лицо хозяина. Казалось, ничто не могло омрачить их веселого настроения. Но откуда-то издалека пришли раскаты грома. Может, это стреляла тяжелая артиллерия, кто знает? И лица молодых людей стали серьезными. У каждого внутри что-то мягко ухнуло, как ухает, проваливаясь внутрь здания, горящая крыша.
   Де Ту внимательно посмотрел на Сен-Мара.
   – Не смотри на меня, де Ту, я не передумаю. Либо он, либо я. Вдвоем нам нет места на этой земле.
   – Как все-таки ты нетерпелив, э-э… Ле Гран. Тебе всего двадцать два, а ему пятьдесят шесть. Мой отец говорил, что на Востоке мудрым считается тот, кто сидит на берегу реки и ждет, когда мимо проплывет труп его врага.
   – Нет, конечно, я тоже считаю, – вступился за друга Фонтрай, – что сразу мстят только дураки. Все знают, что месть – это блюдо, которое надо подавать холодным, но не до такой же степени. Наше время пришло, и мы должны действовать. Действовать. Мы – люди Запада. Для нас – века, а для них… для них что?! Единый час.
   Такими их и запомнила принцесса.
   Долгими зимними вечерами в заснеженной Варшаве, прислушиваясь к скрипу снега под ногами ночной стражи, она вспоминала этот чудесный, упоительный день в Провансе.
   Тогда, под ласковым солнцем, она на короткое время сумела забыть о своем происхождении и поверила в возможность счастья. Но государственные интересы – вещь более значимая. Ее брак – не просто любовь и замужество, это акт государственной важности.
//-- * * * --//

   Арсенал, Париж, 30 мая 1642 года, Его Высокопреосвященству, Монсеньору Арману Жану дю Плесси, герцогу де Ришелье, от маршала Шарля де Ла Мейере.
   Дорогой кузен,
   Перед отъездом на юг спешу уведомить Вас о деле, которое нашло отражение в Вашем письме ко мне.
   Опасения по поводу господина Ле Грана несчастным образом подтвердились. В ожидании встречи с Его Величеством и Вами я имел аудиенцию у Ее Величества королевы. Она милостиво, в отсутствии свидетелей, сообщила мне, что не следует доверять господину Ле Грану, на котором сходятся интересы весьма высокопоставленных особ. При этом она подчеркнула, что и Ей самой и Его величеству нельзя оставлять вниманием своих братьев. Далее она упомянула также имена герцога де Буйона, господина де Тревиля и его зятя.
   Мне настолько передалась тревога Ее Величества, что я взял на себя смелость предпринять действие разведывательного характера, которое, возможно, приблизило бы нас к пониманию замыслов господина Ле Грана. С этой целью я поехал с визитом к известной вам госпоже Марион Делорм. Зная, что в прошлом она не раз оказывала Вам услуги в части информации о тех или иных особах, и, будучи убежден в ее искренних дружеских чувствах к Ле Грану, я, на правах давнего знакомого, завел с ней разговор об этом господине. Я полагал, что для женщины нет темы более животрепещущей, чем тема ее любви, и нет предмета, более интересного, чем предмет ее привязанности.
   Замечу, что красота госпожи Делорм с каждым годом только расцветает. Да что красота?! Ее ум не уступает красоте и со временем становится все более острым. Я не упустил случая напомнить ей, что в былые годы, несмотря на нашу дружбу, она всякий раз, когда я отправлялся в военный поход, забывала обо мне, находя утешение в новом знакомстве. Знаете, что она ответила? «Дорогой маршал, – сказала она, – такова жизнь: вы берете в плен чужих бойцов, кому-то случается брать в плен ваших». Превосходно!
   Прошу прощения за это отступление от темы, однако оно, как я надеюсь, как нельзя лучше характеризует недюжинные способности нашей прекрасной дамы. Я завел разговор о господине Ле Гране, причем был намеренно сдержан в своих оценках качеств этого кавалера. Когда же она захотела узнать причины моей сдержанности, я показал ей то место Вашего письма ко мне, где Вы пишете, что к Ле Грану приезжала Ее высочество герцогиня де Гонзага. Особое впечатление на госпожу Делорм произвела фраза, где подчеркивается, что цель господина Ле Грана – непременно жениться на принцессе Гонзага и получить титул герцога Неверского.
   К чести госпожи Делорм, она сохранила самообладание, лишь слегка побледнела и прошептала не вполне уважительное слово. Как мне послышалось, она сказала в сердцах: «Щенок!»
   После такой реакции я понял, что все устроилось лучше, чем я рассчитывал, и мне не нужна больше никакая информация: в дело вступила разгневанная, умная и решительная женщина. Я своими скромными усилиями вызвал грозу, торнадо, стихийное бедствие.
   Возможно, я переоцениваю результат, но считаю важным известить Вас о сей инициативе.
   Шарль
   P. S. А ведь права красавица-волчица! И вправду щенок! Щенок, возомнивший себя волкодавом!

   Рьепреган, Арль, 11 июня 1642 года. Его превосходительству Главному конюшему Анри Куаффье маркизу де Сен-Мару от друга.
   Любезный друг,
   Едва прибыв в Нарбонн, я узнал, что господину Кар-Кар стало совсем худо и доктора рекомендовали ему сменить сырой воздух Нарбонна на сухую погоду в Провансе, что он и сделал. Не доезжая Нима, я догнал его поезд. Мы перешли в брод Вистр, переправились через Рону и остановились в виду Тараскона (это городишко в трех лье от Арля).
   Сегодня мой слуга, которого я оставил наблюдать за домом упомянутого выше господина, сообщил мне, что к тому прибыл курьер с двумя сопровождающими и, судя по всему, прибыл издалека.
   Я сразу же поспешил к дому, надеясь что-нибудь разузнать о курьере и характере доставленной корреспонденции. Курьер долго не показывался. Я продолжал незаметно наблюдать за домом. Наконец, он вышел, и я увидел стройного темноволосого юношу с тонкими усиками. Я всмотрелся и понял, кто передо мной. Ты не поверишь! Клянусь своими двумя горбами, это твоя Марион собственной персоной! Она, конечно, приняла меры, чтобы ее не узнали, но горбуна не проведешь.
   Ты понимаешь, что это значит? Она – шпион этого господина. Ты говорил, что она БЫЛА его шпионом. Друг, бывших шпионов не бывает!
   Последствия прибытия курьера очевидны и грозят неисчислимыми бедствиями. Я не сомневаюсь, что она рассказала все, что знает. Но не это главное. Я холодею от мысли, что ты мог забыть уничтожить перед отъездом копию известного тебе документа.
   Надеюсь, мой верный человек вовремя найдет тебя и вручит это письмо. Самым правильным решением в такой ситуации будет исчезнуть на время, что я и готовлюсь сделать, и заклинаю тебя сделать то же самое. Не строй иллюзий, не жди поддержки своего патрона. Необходимо укрыться и переждать. Мы еще вернемся. Обязательно вернемся.
   Твой искренний друг

   «Обманутый в любви не знает снисхожденья».
   Им не хватило двух дней. Король, как и предсказывал де Ту, не выдержав отсутствия кардинала, вернулся в Нарбонн. Но кардинал уже выехал в Прованс. Это стало приятной неожиданностью для Сен-Мара, потому что двое неразлучных оказались разлучены. Ему хватило бы двух дней, чтобы с помощью отряда испанских дворян и гвардейцев герцога Орлеанского под командованием маркиза де Лега взять в клещи дом в Тарасконе, где остановился кардинал. Однако и заговорщики оказались разделены, а передача сообщений велась не по проводам, а по дорогам.
   Когда граф де Шавиньи, любимец Ришелье, доставил королю копию договора с Испанией, которую привезла Марион, Людовик рассердился. Он воюет, а к нему со всякими интригами! Шавиньи уехал обратно в Тараскон. Но кардинал не сдавался. Он опять послал Шавиньи. В конце концов, кардинал настоял на расследовании. Сен-Мар почувствовал опасность и бежал. Его поймали. В Северной Италии именем короля были арестованы герцог Буйонский и де Ту.
   Ришелье устроил суд по всем правилам. Но по правилам выборочного правосудия. Герцога Буйонского суд миновал. Герцога спасла жена, Элеонора, урожденная де Берг: она пригрозила: если ее мужа не отпустят, она сдаст Седан испанцам. Отпустили. Герцог Орлеанский, брат короля, отделался легким испугом. Он указал на всех заговорщиков и все подтвердил. Вышел если не совсем сухим, то всего-навсего вспотевшим. Тревиль отправился в недолгую отставку.
   Суд состоялся в Лионе. В качестве главных обвиняемых перед судом предстали Сен-Мар и де Ту. Сен-Мар кардиналу не казался страшным. Его роль честолюбивого фаворита была типична. Если бы не состояние войны, выгнать бы мальчишку в шею, и дело с концом! А вот де Ту заставил кардинала сильно понервничать. С таким сильным противником в своей постоянной борьбе с интригами и заговорами кардинал еще не сталкивался. Он быстро понял, что только легкомыслие Сен-Мара и случай, да еще отсутствие в критический час самого де Ту, позволили ему, кардиналу, одержать верх в этой схватке.
   Но участие де Ту в заговоре не имело доказательств. Он отвез герцогу Буйонскому в Казаль запечатанные бумаги, только и всего. Курьер не заговорщик. Кое-как удалось убедить судей, что де Ту все же знал о заговоре, по крайней мере подозревал. Кто-то из свидетелей из лучших побуждений сказал, что де Ту не раз отговаривал Сен-Мара от этого предприятия. Тем не менее судьи не усмотрели в этом большой вины.
   Однако Ришелье не был бы Ришелье, если бы не знал, что делать. Он поручил процесс канцлеру де Сегье, тому самому, которого мы помним по книге «Три мушкетера»: это он обыскивал королеву, когда искали письмо к Бэкингему. К этому времени Сегье выдал свою дочь за племянника кардинала и стал важной персоной.
   И вот Сегье со своими стряпчими разыскал закон двухсотлетней давности, тысяча четыреста лохматого года, о котором все давным-давно забыли. Там говорилось, что подлежит смертной казни всякий, кто не донесет о государственной измене. Чтобы осудить де Ту, надо было казнить изменника Сен-Мара, и Сен-Мара приговорили к смертной казни. Относительно де Ту мнения судей разделились, причем в его пользу. Замысел Ришелье срывался.
   Но Сегье не был бы Сегье, если бы не знал, что делать. Он вспомнил, что де Ту когда-то был государственным секретарем, то есть чиновником высокого ранга, и стал упрекать судей в предвзятости по отношению к человеку своего круга. Провокация удалась, и большинство склонилось к признанию вины де Ту.
   10 сентября французские войска выбили испанцев из Перпиньяна, путь на Каталонию был открыт.
   12 сентября лионский палач снес мечом красивую голову Сен-Мара и умную голову де Ту.
   А Ришелье вернулся в Париж. Вернулся, чтобы умереть.
   4 декабря он умер. Сколь нетерпелив был Сен-Мар. Говорил же ему де Ту! В политике важно уметь терпеть. Своего часа дождался терпеливый Мазарини. Умирающий Ришелье оставил Людовику в качестве своего преемника именно этого итальянца.
   Ришелье был забальзамирован и положен в гробницу. В разгар Великой французской революции толпа парижан ее разгромила. Мертвая голова кардинала покатилась по мостовой, и мальчишки принялись играть ею, как играют с мячом. Какой-то аббат поднял голову и спрятал. Прошло время (72 года), и останки Ришелье снова были торжественно захоронены. Голова, палец и волосы с бороды. В мае 1968 года, в начале Всеобщей забастовки, во Франции студенты сорвали огромный портрет кардинала и разорвали на части. Гробницу не тронули: двадцатый век все-таки.
   Король Людовик XIII ушел из жизни почти сразу после Ришелье. 11 мая на следующий год. Забальзамиован и положен в гробницу. Марион Делорм со своим Нострадамусом оказалась права. Только вот Сен-Мар до этого не дожил.
   Занавес!
//-- * * * --//
   Стойте, стойте! А что же стало с другими? С другими? Они продолжали жить.
   Марион Делорм не получив от Ришелье ни гроша, после его смерти почувствовала себя не у дел, да и почти без средств, и сошлась с одним богачом Натаном Резельманом. Рассорилась с двором, и, как говорят историки, умерла через восемь лет в полной нищете. Люди же говорят иное. Столь блистательная женщина имитировала свои похороны, долго жила в Англии, вернулась во Францию, пережила свою младшую, казалось бы бессмертную, подругу Нинон де Ланкло, которая скончалась в 1706 году, и дожила аж до 1741 года, став такой же достопримечательностью Парижа, как и Нотр-Дам.
   Анна Австрийская после смерти Людовика XIII получила власть, так как ее сыну Людовику XIV было всего четыре года, и приблизила Мазарини, так как внешне итальянец очень походил на Бэкингема. Правда, их правление и тайный брак были омрачены бунтом знати – Фрондой, но они справились с этой напастью. Анна прожила еще двадцать четыре года. Мазарини – девятнадцать.
   Фонтрай, благодаря своей дружбе с Мазарини, стал маркизом, дожил до седин и написал мемуары. Он умер только в 1677 году.
   Герцог Орлеанский был смят, отправлен в свой замок в Блуа и умер, оставив после себя четырех дочерей.
   Герцог де Буйон, отдав Седан Франции, хотел переметнуться на сторону Фронды, но тонкий политик Мазарини сумел привлечь его на свою сторону, пообещав ему вместо Седана герцогства Альбре и Шато-Тьери. Куда более важным стал переход на сторону двора его младшего брата де Тюренна, что сделало двор в военном отношении непобедимым. В книге А. Дюма «Двадцать лет спустя» герцог Буйонский запомнился по песенке, которую распевал часовой: «Храбрый герцог наш Буйон, подагрой нынче удручен».
   Тревиль был возвращен на службу, едва кардинал Ришелье испустил последний вздох. Однако кардинал Мазарини так до конца и не простил Тревиля. Он отправил его на юг к Пиренеям губернатором Фуа (Анна Австрийская все же успела сунуть Тревилю на прощание титул графа).
   Маршал де Ла Мейере верно служил двору и женил сына на племяннице Мазарини Гортензии Манчини, самой красивой, умной и взбалмошной из его племянниц. Как бы то ни было, когда Мазарини скончался, эта женитьба принесла сыну маршала имя, герб и состояние всесильного премьер-министра.
   Филипп IV Габсбург, король Испании, потерял Руссильон, французская армия через горные перевалы вошла в Каталонию. Неудачи ускорили отставку графа Оливареса. Вообще, влияние Испании в Европе стало падать. А затем в Испании закатилась и династия Габсбургов. Взошла династия Бурбонов: король Франции Людовик XIV посадил на испанский трон своего внука, короля Филиппа V. И по сей день на троне Испании Бурбоны.
   И наконец, тот, чья прекрасная вещь вдохновила нас приподнять причудливо расписанный занавес времени: в 1647 году Пьер Корнель был избран членом Французской академии.
   С первой постановки «Сида» прошло десять лет. Ришелье умер. Еще раньше скончался героический период построения абсолютизма. И в пьесах Корнеля твердая власть постепенно утрачивает блеск мудрости и милосердия. Он пишет «Цинну, или Милосердие Августа», затем «Смерть Помпея» и «Родогунду». Гармонии человека и государства не получается. В трагедии «Никомед» Пьер Корнель наотрез отказывается скрывать лицемерие в политике. И слоган, который выдумал один из его коварных героев Цинна, «Всех хуже государств то, где народ – владыка!» тоже отдает лицемерием.
   Корнель играет честно, он понимает: сначала благие намерения, потом долгая дорога, потом кромешный ад. Что поставить вперед, Человека или Государство? Не решили – будет твориться беззаконие и хаос. И внутренняя война не покинет вас.
   – Корнель? Разве он еще жив? – Людовик XIV поднял брови. – Нуждается? Это непорядок! Думаю, мы должны дать ему пенсию. Конечно же по минимуму! Право, не можем же мы допустить, чтобы член академии умер у нас от голода!

ПИСЬМО НЕИЗВЕСТНОГО

   За мной читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык.
М. А. Булгаков, «Мастер и Маргарита»

   Боже мой! Вечно меня посещают чужие истории. Когда это кончится! Хоть бы одна своя была! Так ведь нет. Скучная жизнь, скучные люди, скучный пейзаж. А у других все не так. Все по-особенному. Красиво, мило, занятно, необыкновенно. Чуть не сказал «волшебно». Глаза внимательные, смотрят в глубину. Голос приятный, негромкий, убедительный. Где вы, люди? Где-то рядом, я чувствую… Проходят мимо. Пишут письма.
   На днях я получил письмо. Только адресовано оно было не мне. От неизвестного неизвестной. Вы бы предпочли, чтобы я его назвал незнакомцем? Дудки! «Незнакомец» по-русски звучит как-то резковато, не думаете? Прислушайтесь к неизвестному. Неизвестный… Также для иностранного уха, наверное, звучит Россия. Рессорно катящееся слово. Похоже на что-то мягкое, сытное, с приятным ванильным запахом. Неизвестный… В глазах глубина. Речь плавная. А незнакомец! Уличное слово. Романтичный проходимец при гражданской внешности.
   Почему я? Почему я получил? Очень просто. Я обменял квартиру. Здесь жила женщина. Она самая – неизвестная. Обмен был сложный, и вспомнить я ее не в силах, видел мельком. Да может, это была и не она.
   Но все равно, я ее представляю, как Неизвестную. Тонкий аромат. Возраст в районе сорока. Золотистый взгляд, тихий голос. Мечта. Наверняка на самом деле все наоборот. В лучшем случае – всего-навсего незнакомка. А в худшем? Не то, что вы подумали. Просто голос резкий, табачно-хрипловатый. Если говорит со слабым, глаза округляются, интонация повелительная, с сильным – заискивает. Презирает и использует порядочных, безотчетно, в соответствии с инстинктом уступает дурным. Бр-р! Нет, пусть будет Неизвестная!
   И что теперь? Письмо без имени, без подписи. Она замужем. Или уже нет? Не помню. Искать ее я не в силах, сил хватает только на то, чтобы спуститься вниз за продуктами. Выбросить письмо? Тогда она его никогда не прочтет. Nevermore! Страшное слово. Так пусть же восторжествует судьба. Ты не исчезнешь, начертанное слово, как не исчезает любовь. Любовь и судьба. Вы спорите друг с другом или соглашаетесь?
//-- * * * --//
   Я видел сон: мы с тобой проводим лето на даче. Почему-то каждый занят своим делом. Я все время жду твоего слова, твоего взгляда, но ты скупишься. Ведешь себя так, будто мы – в привычной обстановке, на людях, и никто не должен знать, что мы самые близкие друг для друга люди. Хотя все и так подозревают. Но надо соблюдать приличия и не давать повода для сплетен. Однако на даче, где мы одни, ты ведешь себя строго, и я расстроен. Нет, я все равно на седьмом небе от счастья, как всегда, когда ты рядом. Счастлив и в то же время безмерно огорчен твоей холодностью. И во сне счастлив, так как ты снова здесь, а я уже целую вечность не видел тебя ни наяву, ни во сне.
   Не верь романам. Мы встретились, и я ничего не почувствовал, а ты почувствовала, я знаю, ты почувствовала: вот моя судьба. Сколько лет прошло, и теперь перевес у меня, я несу ношу судьбы, а ты освободилась от нее.
   Наше первое свидание. Осень.
   – Опадут листья, – сказала ты, – не успеет выпасть снег, как ты покинешь меня.
   Я промолчал.
   Через месяц ты скажешь:
   – Что бы я ни вытворяла, помни, я всегда буду тебя любить, тебя одного на всем белом свете.
   Я промолчал.
   Жизнь посмеялась над нами. Я, это я не покинул тебя, и я всегда буду тебя любить. Скажешь, самонадеянное заявление? Но, посчитай, с той поры минуло двадцать лет.
   А ты разлюбила. Ты этого не сказала, нет. Но я почувствовал. Почувствовал задолго, как чуют звери подземный гул грядущей катастрофы. Видишь, все произошло не так, как ты предполагала. Я даже помню этот первый звоночек. Ну конечно, это не была какая-нибудь ссора. Все не так тривиально, как кажется, жизнь полна штампов, но главное совершается незаметно.
   Какое-то время, помнится, мы не виделись, наверное, ты проводила лето с семьей на даче (у твоего мужа была хорошая дача). Но разлука миновала, ты пришла ко мне днем, я открыл дверь, радостно бросился к тебе.
   – Здравствуй, здравствуй, – ты назвала меня по имени, улыбаясь.
   Приветствие прозвучало протяжно и покровительственно. Так здороваются учительницы с учениками.
   О, такие вещи мне внятны. Я не придал этому значения, ведь ты обещала любить всегда. Но не забыл. Тем более что ты, сама не замечая, время от времени напоминала об этом.
   Вот еще случай. Мы сидели вдвоем в лаборатории. Никакие лаборатории уже никому не были нужны. Все бросились делать деньги или выживать. А мы задержались, как два осенних листа на облетевшем дереве. Лишь бы не разлучаться. Зарплату задерживали на четыре месяца. Инфляция. Ты жила в семье, где твоя зарплата мало кого интересовала. Я жил один. Приходил день, когда мне не на что было доехать до работы. Я не замечал этих неудобств. Я был счастлив, потому что мы были вместе. Зачем деньги, если нет тебя рядом?
   Я садился за руль «жигуленка» и в поисках пассажиров гонял по улицам, подхватывал их у метро, у автобусных остановок, просто у переходов и перекрестков.
   Очень мне это не нравилось. Грубое дело. Однажды подсели наркоманы, попросили остановиться в каком-то дворе, им понадобилась вода. Я дал воду, которую возил, чтобы доливать в бачок для мойки ветрового стекла. Колоться стали на заднем сиденье. Видно было – невтерпеж. Не найдись у меня воды, они, кажется, взяли бы ее прямо из лужи.
   Конечно, водитель видит, кого сажает. Но в тот раз была ужасная погода, никто никуда не ехал, а потраченный бензин тоже денег стоит.
   В другой раз посадил разбойников, охотящихся за машинами. Все очень просто и обыденно. Двое приличных парней. Высокий сел сзади. Довезли того, что пониже, до дома, остановились в безлюдном месте. Низенький как бы пошел за деньгами, чтобы расплатиться. Высокий остался, как бы для гарантии. Пока сидели, разговорились. Оказалось, он занимался когда-то в соседней с моей спортивной секции. Потом уж признался, почему мешкал: моя шея показалась ему слишком толстой – боялся не справиться.
   Ты же знаешь, до тебя у меня была масса друзей и знакомых. Не было случая, чтобы я прошел по улице, ни разу ни с кем не поздоровавшись. Я мог бы устроить свою жизнь. Но жизни без тебя я не представлял. И вот вам, пожалуйста: любовью обречен на одиночество.
   Ты убедила меня, что любовь бывает вечной. Разве я не сопротивлялся с отчаянностью интеллигента? Пока не понял, что ты права. Права… Вот только счастливой любви не бывает.
   Тогда я обрел мир в душе. Я осознал простоту и величие жизни. Я стал твердым внутри и мягким снаружи. У меня есть ты. И это единственная ценность в жизни. Я успокоился на том, что мы проживем долгодолго, состаримся и будем рядом до самого конца. Я обещал и себе и тебе, что постараюсь прожить как можно дольше, ведь я значительно старше тебя, а жизнь мужчин короче женской. Помнишь, ты боялась, что я умру раньше времени? Или боялась, что я вдруг влюблюсь в другую. Думала, что если куплю машину, то тебе буду уделять меньше внимания. И ошибалась. Все время ошибалась во мне. Когда разлюбила, все умозрительные проблемы отпали сами собой. Чем больше я стремился к тебе, тем явственнее ты отступала. Я тянул саблю за острие, ты отталкивала ее, упираясь в эфес. Объяснит ли кто-нибудь мне это?
   Неужели все так тривиально? Твой интерес питался моей свободой. Лев, лежащий у ног, быстро наскучил. Слишком просто для тебя! Скажешь, жизнь – штука не простая, а очень простая? Слишком пошло для тебя! Нет, нет и нет! Тогда что? Нет ответа.
   Я никогда не настаивал на твоем разводе. Возможно, ты этого ждала. Прости, тебе решать такие вопросы. Я не мог стать причиной разрушения твоей семьи, тем более когда дети еще не подросли. Увы, мы дождались их совершеннолетия, и ты окончательно порвала со мной. Это для меня было столь неожиданно, что ошеломление не покидает до сих пор, а ведь прошли годы. Как долго можно жить в остолбенении?
   Прости, я отвлекся. Так вот, мы сидели в лаборатории. Вообще, ходить на работу не имело никакого смысла. Потому что работы все равно не было.
   – Давай, – сказал я, – завтра вместо работы ты приедешь ко мне с утра. Мы будем сидеть на кухне, пить чай. За окном, как сейчас, будет идти снег, и я расскажу тебе свою жизнь.
   – А что, – сказала ты, – это интересно?
   О-па!
   Получил?!
   Я что-то промямлил, постарался отшутиться. Но острие кольнуло в самое сердце. Мы были вместе уже лет восемь, но что ты, в сущности, знала о том, как я жил до тебя? Только факты анкетной биографии.
   Ах, если бы ты соизволила рассказать мне о своем детстве, школьных отметках, учителях, выпускном вечере, об институте, практике, первых свиданиях, даже о свадьбе! Ты не нашла бы более благодарного слушателя. Я бы слушал тебя, как мать слушает свое дитя, переживая события вместе с ним. А ведь ты, если захочешь, становишься отличной рассказчицей. Звук твоего голоса – для меня лучшая музыка, но когда он наполнен желанным содержанием, это – музыка сфер.
   Но ты редко пускалась в откровенность. Я же был откровенен. Мне нечего было скрывать от тебя и нечего было стыдиться. Скрывают дурное, хорошего не стыдятся. Откровенность – это вежливость любящего.
   Две ошибки я совершал сознательно. Знал об этом, но не позволял себе вести любовную игру. Ей нет места, когда любовь настоящая. Это – мелко. Любовь, равно как и с рождением, сравнима со смертью. Равновеликие вещи. Любовь ходит рядом с одиночеством. А одинокий путь подобен смерти. Шекспир?
   Первая ошибка, как я уже сказал, – откровенность. Я ничего не скрывал от тебя. Ни мотивов, ни стремлений. Никакой интригующей завесы, тайны, подогревающей любопытство. А ведь любопытство разжигает интерес.
   Вторая – я делал все, чтобы ты не имела случая испытать ко мне чувство жалости. И за годы ты привыкла к этому. Я не вызывал чувства жалости. Скажешь – гордыня? Нет, нет и нет! Я жалел тебя. По себе знаю, как мучительно больно видеть попавшего в беду любимого человека. Когда не знаешь, чем помочь, и сердце переполняется жалостью.
   Я сам виноват в этом. Еще на заре нашего чувства был день, когда ты подошла ко мне, искренне соболезнуя: отвергли тему моей докторской.
   – Ерунда! – сказал я, надевая пальто, – мне пора на тренировку.
   Вот и все. Но ты для меня осталась навсегда, а к докторской я больше никогда не возвращался. Хотя рана, нанесенная коллегами в тот день, все еще ноет.
   Потом я постарался не давать тебе повода жалеть меня.
   Через несколько лет я убедился не только в отсутствии жалости, но и в отсутствии любви.
   Вот как это было. Мы ушли из науки. Ты занималась организацией новой фирмы. Было арендовано и отремонтировано помещение. Иногда я чем мог помогал тебе. Ты была энергична, молода, привлекательна. Ну а я был еще совсем юн: мне к тому времени не исполнилось и сорока девяти.
   Мы с тобой пошли в магазин, и ты выбрала отличное покрытие на пол. Когда продавцы скатали его в рулон, это оказалось такое славное бревно высотой до потолка вашего офиса и толщиной чуть больше одного обхвата. Мне в нем не понравилось только одно: оно было связано не прочной веревкой, а прихвачено какой-то клеенчатой полоской, которая тянулась и рвалась при минимальной нагрузке.
   Когда я опрокинул его себе на одно плечо, труднее всего было сохранить его равновесие. Так я миновал рынок и перешел улицу. Переход выглядел со стороны, наверное, весьма необычно. На середине улицы пришлось остановиться, чтобы пропустить машины справа, но рулон сам перегородил улицу, так что машинам пришлось меня пропускать. Повернуть же эту махину и расположить ее параллельно осевой линии не могло быть и речи: момент инерции был столь велик, что на это ушло бы немало времени. При этом я, пожалуй, разметал бы пешеходов да задел бы не попадающие в поле зрения машины.
   Всю дальнейшую часть пути я прошел, взяв рулон на плечи. Так, по крайней мере, удавалось при быстрой ходьбе обеспечить равновесие. Однако из-за толщины этого бревна, будь оно неладно, пришлось согнуться. Подобие веревок не позволяло его удерживать на плечах руками, чуть сильнее потянешь, и они могут порваться. Стояла редкая жара. Помню, пот заливал глаза. Все-таки мне пришлось остановиться, чтобы отдышаться. Метров через двести еще раз. Но ты все время шла рядом, и это придавало мне сил. Потом я остановился уже у ворот. Ты сбегала за ремонтными рабочими. Они вдвоем бодро занесли рулон в помещение первого этажа. Потом ты напоила меня чаем.
   – Они довольно легко справились с ним, – прокомментировала ты их расторопность.
   – Вдвоем и гроб нести веселее, – я был уязвлен и потому склонен к мрачным шуткам.
   «И когда повели Его, то, захвативши некоего Симона Киринеянина, шедшего с поля, возложили на него крест, чтобы нес за Иисусом».
   Правда ли, что среди добродетелей человека Богу всего угоднее преданность?
   Я продолжал делать вид, что все это – пара пустяков, но сердце саднило от сознания, что твоя любовь ушла и ты этого не пытаешься скрыть.
   Впрочем, ты всегда была прямым человеком и не особенно заботилась о том, как отзовется твое слово. Но до чего же я благодарен тебе за эту прямоту! За то, что ты меньше всего думала, хорошо ли это выглядит в глазах окружающих. И всегда, всегда была права. Ты жила, как дышала. Я пытался чему-то тебя учить, возможно, я накопил больше информации, возможно, имел какие-то знания, но чему я мог научить? Я сам учился у тебя, потому что ты учила меня мудрости.
   Только недалекие люди ценят ум. Мефистофель – умный? А Фауст? Умными людьми совершаются как благодеяния, так и небывалые преступления.
   Нет, истинной ценностью является мудрость.
   Как, вообще, ты могла полюбить такого сноба, как я? Мне повезло.
   Твои слова и поступки были продиктованы будто иной, невидимой и неслышимой другими песней, идущей с небес музыкой. С ней и только с ней ты сверяла их. Тебе было неважно отношение к ним окружающих, важно лишь, как они оцениваются там. Наверное, это свойство сошедших с неба ангелов. Спустя некоторое время после хирургической операции, ты помнишь, нам случилось перебираться через ограду. Ты была еще слабенькой, и я подхватил тебя на руки, чтобы перенести, как хрупкую вещь, через метровый заборчик. Тогда я понял, что держу на руках ангела. Легкая, как пушинка! Четыре прозрачных грамма души и ни грамма тела.
   Ты научила меня выбирать скромность, честь, чувство долга, непритязательность, стойкость, веру и бояться малодушия, корысти, амбиций, общего увлечения, одобрения недостойных.
   Лишь в одном я не согласился с тобой. Я постарался сохранить внимание к людям. Бесстрастное достоинство ангела позволило тебе без видимого сожаления переступить через меня и покинуть, не удостоив объяснения, беспощадно, не заботясь более об отверженном. Сколько раз я просил тебя одуматься, хотя бы намекнуть, что произошло.
   – Все это не имеет никакого смысла, – повторяла ты.
   Мое горе тебя не трогало. Будто какой-то смысл может быть выше страданий ослепшего от слез человека.
   «Что мне сделать, чтобы ты бросил меня и был при этом бесконечно счастлив»? «Ты будешь плутать не в том веке, в каком меня оставил». «Побежденной тоже быть хорошо». «Я не хочу быть свободной. Эта свобода будет оплачиваться одиночеством. Без тебя. Мне легче потерять себя, чем опору».
   Я помню, как тебе делали операцию. Помню каждую долгую минуту.
   Ты обмолвилась о своем диагнозе за шесть лет до этого. Сердце мое сжалось. Я не мог представить тебя, такую хрупкую, слабую, мнительную, на операционном столе, теряющую сознание, уходящую в забытье, исполненную ужаса, не знающую, суждено ли вернуться обратно. Откроешь ли глаза, чтобы, не веря, констатировать: жива?!
   Но и без операции до старости не доживешь. Я раздвоился. Что я мог сделать? Только любить. Любить всеми силами, надеяться и верить.
   О, если б я любил тебя чуть меньше, я бы стал настаивать на операции. Энергично и аргументированно. Если б я любил тебя заметно меньше, я б не стал ни на чем настаивать.
   Я хорошо помню этот день. Он был теплый, весенний, я принес тебе свою первую книжку (вторая вышла, когда ты давно меня забыла). И у метро ты купила мне цветы…
   Я был счастлив с тобой. Это не было безоблачное, эгоистическое, юное счастье, свободное от забот, неприятностей, настороженности. Всего хватало. Но это было лучшее время в моей жизни. Нас тянуло друг к другу. При первой возможности ты устремлялась ко мне; располагая временем, я мог часами незаметно стоять под твоими окнами, радуясь оттого, что ты здесь, неподалеку.
   И вот с каждым годом ты становилась все слабее и слабее. Это мучило меня, я не видел выхода. Я мог, держа портфель в левой руке, другой расшвырять трех подвыпивших забияк. Я мог сдвинуть с места автомобиль, оставленный на стоянке. Я мог… Как же слаб человек!
   Но что не под силу человеку, то под силу Богу. Тебе пришлось лечь в больницу, а я пошел в храм.
   Я не видел выхода. Господь дал его.
   Однажды нам повстречалась женщина, которая, к слову, рассказала, что у нее была такая же проблема, что ей сделали операцию и через год она уже грузила мешки с картошкой. И ты заинтересовалась. Я старался укрепить тебя, чтобы принять решение.
   Вдвоем легче жить на земле. Мы прошли вместе долгий и не очень приятный путь перед операцией. Я вез тебя, не слишком здоровую, не слишком уверенную, сдавать анализы, я сопровождал тебя на консультации. Я не знал усталости, отбросил все сомнения.
   День операции я никогда не забуду. Стоял холодный, ветреный февраль. С утра мело. Я был немного простужен. Я верил, верил, собрав все силы. Я дал себе обещание, что не оставлю тебя при любом исходе. Если твоя судьба – уйти в серое февральское небо, я уйду за тобой. Любовь сильнее судьбы.
   Тогда сквозь летящие клочки облаков мы с тобой оттуда, сверху, увидим внизу замерзшую землю, заметенное кладбище и под снегом мое неподвижное, мертвое тело.
   Так я думал, может быть несколько выспренне, излишне романтично. Романтика романтикой, однако я совершенно трезво отдавал себе отчет в том, что я не двинусь с того места, где ты обрела вечный покой, а мороз сделает свое дело и принесет желанный сон.
   Нет, все-таки я верил! Рано утром я отправился в больницу. Больница работала в соответствии со своим режимом. В будний день с утра меня не хотели пускать. Я преодолел все преграды. Ничто не могло меня удержать. Я должен был быть рядом, быть готовым передать тебе свою силу, энергию, свои годы, жизнь, наконец. Только бы они пригодились.
   И более прозаическая вещь: я должен был подстраховать твоих домашних. Я видел, как в больнице после операции безхозных больных, не пришедших в себя, оставляют в коридоре на каталке, предварительно сунув в рот использованную шариковую авторучку, чтобы не задохнулись, и больше на них не обращают внимания. Ни на сползшее покрывало, ни на то, дышит ли еще человек или уже нет. Потом, уже после операции, навещая тебя, я наблюдал, как вывозят из корпуса на тех же каталках тела, накрытые с головой (казенного одеяла не хватало, чтобы прикрыть ноги), и буднично везут по аллее к моргу.
   Когда я поднялся на этаж, тебя уже отвезли в операционную. Затем туда же прошли врачи. Я стоял у окна. Метрах в пяти от меня стояла твоя мама. Больше никого в коридоре не было. Она все время плакала. Она и не ведала, что этот ранний посетитель любит ее дочь больше жизни. Вот так и стояли два любящих тебя человека до конца операции: я, вынужденный скрывать себя, чтобы, не дай Бог, не причинить тебе семейных неприятностей, и она, в своей кажущейся потерянности.
   Потом вышел врач, и я улучил момент, чтобы справиться об операции. Он сказал, что все нормально. У него был беспечный вид, и я поверил ему.
   Прошло некоторое время, и тебя вывезли в коридор. Голова твоя была повернута набок, и было видно, что ты сладко спишь. Спишь, вся поглощенная этим состоянием. Спишь предутренним сном, когда так не хочется просыпаться, как в детстве, когда тебя будит мама, а ты не в силах ни открыть глаза, ни пошевелиться. Тебя даже не направили в реанимацию, сразу повезли в палату. Над тобой хлопотала женщина-анестезиолог. К ней и медсестрам присоединилась твоя мама. А мне было нельзя. Нельзя… Но я уже видел, чувствовал, что все в порядке, и это с лихвой оправдывало мелкие неудобства. Я проследовал на некотором расстоянии за вами: вдруг потребуется мужская помощь при перемещении на кровать. Но ты была такая легкая, что помощи не потребовалось.
   Анестезиолог позвала тебя и спросила, узнаешь ли ты ее? Ты сказала, что нет.
   – Как не узнаешь? – воскликнула она с таким удивлением, что ты пробудилась окончательно.
   Дверь в палату закрылась. С тобой осталась мама. Я был счастлив.
   Она оставалась с тобой несколько дней, а мне так хотелось тебя увидеть. Часами я ходил под окнами. И я не упустил своего шанса.
   Был солнечный морозный день. Я, как часовой, прохаживался рядом с твоим корпусом. Она вышла в пальто и пошла по территории, занимаемой больничными корпусами, к выходу. Я убедился, что ее целью является автобусная остановка: значит, по крайней мере полчаса у меня есть. Предстояло преодолеть охрану, но эта задачка меня уже не могла остановить. Через несколько минут я был у двери в твою палату. Дверь была закрыта, палата была женской, но в это время кто-то выходил, мне везло, я увидел, что можно войти, и вошел. Не помню, был ли кто-нибудь еще в палате, мое внимание было приковано к тебе. Ты улыбалась, будто ожидала, что едва дверь закроется за твоей мамой, как я телепортируюсь в твоей палате. Так было всегда. И прежде и потом я находил тебя, где бы ты ни ждала, куда бы тебя не увезли. Зачем нужна сила, если нет верности!
   Мне думается, ты знала, и я был горд твоим знанием, что в какой бы уголок земного шара, при каких бы то ни было обстоятельствах, тебя ни забросила судьба, рано или поздно я появлюсь на твоем пороге.
   Помнишь, однажды ты решила, что твоя болезнь ведет к инвалидности, и отлучила меня от встреч. Несколько недель ты сидела на больничном, не подходила к телефону, я же маялся, не зная, в чем дело. Наконец, я придумал, как с тобой встретиться. Я поехал в твою поликлинику и в регистратуре, представившись деятелем профсоюза, узнал, на какое время тебе назначено продление больничного. В назначенный час я был у кабинета врача. И опять ты улыбалась, хоть и смущенно, однако не удивляясь: знала, что я найду способ увидеться.
   Стоит ли говорить, что я ни в чем не изменился. С той поры я много раз искал и находил тебя, но вот ты стала холодна ко мне, мне пришлось отступить: таково твое желание. Но мнится: где-то глубоко, в тайниках души, в подсознании ты сохранила уверенность в том, что, когда понадобится, я, как прежде, найду тебя, и ты будешь притворно хмуриться и прятать улыбку. И за это короткое мгновение позабудется холодная тоска одиночества.
   После операции ты будто решила, что начался новый этап в твоей жизни. В ней мне место не отводилось. Мы еще продолжали работать вместе, но свидания становились все реже и реже. Ужасное время – середина девяностых. Один за другим появлялись некрологи пятидесятилетних, наших вчерашних сослуживцев и знакомых. Еще удар для меня – ты оформляешь загранпаспорт. Он разделяет нас, как опустившийся шлагбаум, как социальное неравенство, как колючая проволока. Мне эта роскошь недоступна: предполагается, что слишком много государственных тайн поместилось в моей голове за годы работы. Я не накопил и рубля, подобно церковной мыши, я не стал номенклатурным работником, которому идут навстречу, я утратил все связи, потому что среди сотен связей отдал предпочтение одной, важнейшей и стоящей всех остальных. Теперь я вижу себя оставленным и забытым посреди раскисшего осеннего проселка, деревья тщетно простирают голые ветви к свинцовым тучам.
   – Чтобы я ни вытворяла, помни, я всегда буду тебя любить, тебя одного на всем белом свете.
   Ты причиняешь муки любящему тебя, и это лучший способ оставаться вечно любимой. Знай: ты принесла мне счастье.
   «Когда даешь себя приручить, порой случается и плакать». Сент-Экзюпери. И еще он, кажется, сказал, что в мире есть только одна роскошь – роскошь человеческих отношений. Люди, не убивайте друг друга, ведь все равно все умирают.
//-- * * * --//
   Я люблю смотреть в окно. Вижу улицу, трамваи, пешеходов. Машин у нас не так чтобы много. Не главная магистраль, окраина. День серенький, сухой асфальт, облетевшие деревья. Люди выходят из булочной, спешат домой. Я сижу на кухне, не зажигая света: с третьего этажа улица – как на ладони.
   Надо сказать, я очень скоро вычислил его, ну, того самого, Неизвестного, что письмо написал. В сумерках он появлялся на противоположной стороне улицы, бродил, поглядывая в сторону моих окон, видно, надеялся увидеть ее. Ведь если окна зажигают, значит, кто-то должен появиться за стеклом, как в аквариуме. (Здорово сказал, почти как поэт!). Значит, у кого-то екнет сердце, когда взгляд поймает знакомую фигуру в освещенной раме! (Тоже неплохо!)
   Но его дело было безнадежным, ведь она давно уехала.
   Однажды я спустился за хлебом и решил подойти к нему. Мне надоело наблюдать страдания этого стареющего Вертера. Я понимал, что сейчас развею иллюзии, уничтожу надежду, смысл, побуждающий его хоть к каким-то действиям. Мучаясь, я все-таки приблизился и, как мог, объяснил все как есть. Извинился, что прочел письмо. Я видел, как меняется его лицо. Он рассеянно взглянул на протянутую мной визитную карточку и машинально сунул ее в карман.
   Я пригласил его зайти, он отказался. За моей спиной садилось солнце, проталкивая нетвердые лучи в узкую щелку между горизонтом и серой крышей облаков. Он смотрел поверх моего лица. Из сталкера, следопыта он вдруг превратился в сомнамбулу. Непобедимый горец, перед тем как двинуться в дорогу, застыл, как лунатик. Я приготовился посторониться, потому что подумал, что он шагнет прямо на меня. Но он справился с собой. Обратив ко мне ласковое лицо, он улыбнулся одними губами и тихим голосом поблагодарил за мое невольное вмешательство. Мы распрощались.
   Вот что было дальше. Через некоторое время он узнал, в какой район она переехала. Однажды он бродил, как брошенная овчарка, среди новостроек, надеясь, что рано или поздно увидит ее.
   Было холодно, он продрог, но сознание, что она где-то здесь, неподалеку, согревало его. Все другие места на планете не могли привлечь его так, как этот замусоренный, мертвый ландшафт, освещенный полной луной. Он продолжал прохаживаться по разбитому самосвалами тротуару, переходящему в откровенное бездорожье.
   Потом к нему подошли два подростка, пряча, как черепахи, выбритые по моде головы в воротники черных курток. Он посмотрел на часы. Беседа явно не клеилась. Потом подошли еще трое.
   Не веря, что это происходит наяву, он почувствовал стремительно нарастающую угрозу. Как в замедленной съемке к нему потянулись руки. Рванувшись, все пятеро повисли на нем, как собаки на медведе. Он расшвырял их по сторонам, и они, получив отпор, приостановились. Он тщетно пытался в это короткое время отдышаться. Воздуху, воздуху не хватало его легким. Он искал глазами близкое дерево или забор, чтобы закрыть спину. Бежать? Это даже не приходило ему в голову.
   Они снова бросились все разом и со всех сторон. Он закрутился мельницей, нанося удары направо и налево. Атака захлебнулась. В тишине слышалось тяжелое дыхание и несвязная ругань. Отработки ударов на этом прохожем с седыми висками не получилось. Тренировка перешла в побоище с сомнительным исходом. Он засмеялся, и у них дрогнули сердца. На тот раз кинулись только трое, самых упорных. Им нельзя проигрывать. Сегодня он смеется, завтра над ними будет смеяться весь микрорайон.
   Складной нож ударил его в лопатку с такой силой, что согнулся под прямым углом. Он почувствовал, будто кто-то схватил его сердце рукой и сжал изо всей силы. Ему казалось, что он кричит, но крика не было. Рот был открыт, голова запрокинута, перед глазами повернулось небо, но не было крика, не было. Он сделал шаг вперед и упал лицом вниз. Тогда рукоятка ножа стала вращаться все быстрее и быстрее, сверкая, как пропеллер. Стало тихо, и он вдруг отделился от земли и стал подниматься все выше и выше, как Карлсон. Сверху он увидел лежащее тело, которое били ногами пятеро подростков, синие огни милицейской машины, крыши девятиэтажек, ее дом и окно, за которым она готовила ужин. Он хотел спуститься к этому окну, но ему не удалось, он продолжал подниматься в вечерней мгле, дыша ровно и глубоко прохладным чистым воздухом, пока не появилась на горизонте алеющая полоса заката…
   Откуда я это узнал? Его подняли на пустыре, в кармане нашли мою визитную карточку. Он перенес клиническую смерть. Я пришел к нему, когда опасность умереть миновала. Его рассказ плюс мое воображение – вот вам и драма!
   Прошел год. Он поправился, правда, потерял свою прежнюю работу, да еще жестоко страдал от одиночества. Несколько раз, превозмогая ужасные воспоминания, он приезжал в ее микрорайон, но так и не встретил свою любимую.
   А потом произошло нечто неожиданное. Такое бывает только в кино. Мне вдруг позвонил ее муж. Оказалось, он с ней разводится, и ему зачем-то потребовались документы на прежнюю жилплощадь. Вопрос не стоил и выеденного гроша, ну, в смысле, ломаного яйца, короче, мне удалось узнать его, а следовательно, и ее адрес. Впрочем, он предупредил, что на следующей неделе съезжает и его уже там не найти. Но, главное, дал желанный адрес. Вот так я помог несчастному.
   Согласитесь, теперь она, его любимая, становилась свободной, а я превращался в вестника небес. Как Гермес, я спускался с облака, чтобы осчастливить влюбленных. Не стану скрывать, меня немного смущало, что она все же не сообщила Неизвестному о разводе, ведь он-то не менял ни адреса, ни телефона. Но, судя по его письму, которое познакомило меня с этой парой, она была человеком далеко не простым. Таким способом она могла испытывать и его самого и судьбу одновременно. Как бы то ни было, он воспринял эту новость с надеждой.
   Спустя некоторое время я узнал следующее.
   По адресу он установил номер ее телефона. Приехал, нашел глазами ее окно и позвонил с мобильного. Она ответила. Сквозь летящий наискосок снег он видел в окне ее силуэт. Он попросил ее выйти. Она отказалась.
   Конечно, былого упрямства и уверенности у него уже не было, потрясения бесследно не проходят, но кое-что, по-видимому, сохранилось. Он набрал номер ее квартиры на домофоне. Нет ответа. Еще раз. Нет ответа. Стоит ли говорить, что в подъезд он все-таки вошел. Его отношения с судьбой были основаны на взаимном уважении: говорить, что, мол, не судьба, можно только тогда, когда сделал все, что в твоих силах.
   Итак, он поднялся на этаж, позвонил в квартиру. Через дверь его спросили:
   – Кто?
   – It’s me (Это я)! – выдохнул он. Это был их пароль.
   – Я никого не жду, – сказали за дверью и удалились.
   Он повесил голову. Она не пустила его даже на порог! А сколько раз она приезжала к нему без звонка, без предупреждения, когда хотела, в любое время, и он с радостью распахивал дверь!
   Отверженный, тяжело вздыхая, он побрел к метро. Он еще позвонит ей, но ничего уже не изменится.
   Спустившись к поездам, в выходящей толпе он вдруг увидел знакомое лицо под меховой шапкой. Они разминулись. Только тогда он вспомнил этого синеглазого провинциала, стареющего Есенина, который появился в их лаборатории в середине девяностых. Милый человек с уральским говорком, некогда крупный руководитель в науке.
   – Неужели все так просто?
   Он не смог ответить на этот вопрос. Ничего выяснять он не стал. Какой смысл в пустом любопытстве? Пусть все остается как есть. Она в нем больше не нуждается. Только это важно. Только это.
   Он будет жить с глубоко запрятанной надеждой. Право ставить точку принадлежит смерти, исключительно ей и больше никому. Его право сохранять верность, и никто не может посягать на это право. Великодушие и верность никогда не проигрывают.
   Как ни странно, последний эпизод принес ему облегчение. Так поступать с ним не следовало. Можно было все объяснить. Пожалуй, это было слишком! Даже дверь не открыть! Он почувствовал себя оскорбленным. Ему не хотелось повторить подобную попытку. Человек не стремится больше туда, где его однажды унизили.
   Вот и вся история. Знаю, что он так и остался одиноким, как я, как другие, избегающие обмена одиночества на пошлость. Ее имя, надо сказать, я позабыл. Зато у меня записана фамилия ее бывшего мужа. Его фамилия Родин.

И ЗАХОДИТ СОЛНЦЕ

   Есть странствиям конец – печалям никогда.
К. Батюшков, «Воспоминания»

   Белое ноябрьское небо простиралось до самого горизонта. За Тамбовом по обеим сторонам шоссе стал появляться снег. Он лежал тонким слоем и не везде, будто поля слегка запачкались известкой. Но далее его становилось все больше, и через сто километров снег не прикрывал лишь торчащие высохшие стебли растущего у обочины бурьяна.
   Ни жилья, ни автозаправок на много километров. Обгонишь с ходу местную старенькую легковушку, да с ревом пролетит идущий навстречу грузовик.
   Москва, кишащая автомобилями, кажется отсюда вымыслом деятельного злодея. Я заброшен в эту белую даль и завис на тонкой ниточке дороги.
   Днем на орловских рубежах меня остановила милиция. Я опустил стекло.
   – Вот это агрегат! – сказал капитан, оглядывая мою машину.
   У них в руках был прибор, которым проверяют затемненные стекла. Я спросил, когда калибровали прибор и есть ли у него метрологический аттестат? Это произвело впечатление. Потом я поднял стекло и вышел, не закрывая дверь.
   Прибор оказался явно не на моей стороне. Я сказал, что вообще не люблю темные стекла. Они спросили, куда я еду. Я ответил. Мы разговорились. Они пожелали мне счастливого пути, и я поехал дальше. Если бы я вел бортовой журнал, я бы записал в духе Чехова: проезжая по Орловской области, у меня проверили стекла. В следующий раз надену темные очки, подумал я, интересно, их тоже проверят?
   Начало смеркаться, и мне не хотелось пропустить поворот к музею-заповеднику, куда я направлялся. Кончится ли эта бесконечная дорога!?
   Солнце, видимо, уже село. Не люблю без особой необходимости смотреть на часы. Храню чувство времени в себе. Время, время… Вот мы ожидаем чего-то, и время течет бесконечно долго, кажется, ожидаемое не придет никогда. Но нет! Все, что нужно, приходит, и мы вспоминаем об этом с легкостью. И время продолжает свой бег, и прошедший срок уже представляется мелочью, ерундой, кратким мигом. Будущее от нас в одном шаге, и дорога кончится, и время пролетит, как крик птицы, и жизнь пролетит, как крик, и только конец реален, а все остальное лишь прозаически заполняет собой временной промежуток длиною в жизнь.
   Когда я съехал с шоссе и по заснеженной дороге добрался до ворот музея, окончательно стемнело. Было тихо, пусто: площадка, уже отвыкшая от летних автобусов с экскурсантами, поблескивала под фонарем нетронутым снегом. Я поехал в село, где располагалась крохотная гостиница музея. Кто-то с санками шел к колонке за водой. Неприкаянные собаки оглядывались на мой старый «бьюик». Собаки были беспородными, маленькими и развлекались тем, что дружелюбно осматривали редких прохожих или, помахивая хвостами, останавливались и подслушивали, что говорят на улице соседки. Московские дворняжки, бдительно следящие за своей замусоренной территорией, казались куда более шумными.
   В гостинице меня ждали. Я приехал по делу, а к ним не каждый день заносит гостя из Москвы.
   В ноябре будильник не нужен. Увидишь, что светает, – значит, пора вставать. На следующий день в девять утра я был в музее. Музей работал. У ворот стоял милиционер. Дорожки были вычищены, усадьба жила. Милиционер объяснил, как найти администрацию. Я потопал на крыльце и вошел в здание.
   – Здравствуйте, это я вам звонил.
   – Мы вас ждем. – Серые женские глаза смотрели на меня со спокойной улыбкой.
   Я объяснил, какие материалы меня интересуют, и мы пошли по территории. Мы шли и разговаривали. Речь моего сероглазого чичероне звучала не только профессионально плавно, но и дружелюбно. Скользя, спустились к полузамерзшему пруду. В тишине падали снежинки. Деревья обступили пруд. Они не мешали видеть замершие поля до самого горизонта. Горизонт терялся в снежной матовой дали.
   Я сказал, что мечтаю жить вот так, на воле, вдали от крупных скоплений людей, машин и бетонных блоков.
   – Очень скоро вам стало бы скучно, – сказала она.
   – Может быть, но так и должно быть, если ты в раю, – пошутил я.
   Пейзаж явно не тянул на место для отеля «Парадиз». Может быть, это русский рай? Почему бы и нет?
   – По этим местам прошел пугачевский бунт, – она как будто отвечала на мои мысли.
   Да, натурально, русский бунт сюда ложится как нельзя лучше. Идет отмороженное войско, и никуда не спрячешься.
   – Многие попрятались в пещерах, – сказала она.
   – Здесь есть пещеры?
   – Местные знали. Там можно было укрыться и добро укрыть.
   – В самом деле?
   – Не сомневайтесь. Отсюда километров семь, ну, может быть, восемь.
   Действительно, Пугачев, перейдя Волгу, летом семьдесят четвертого года вошел в Пензенскую область. А пещеры известны и по сей день.
   Из повести Пушкина «Капитанская дочка»: «Полетели орел да ворон. Вот завидели палую лошадь, спустились и сели. Ворон стал клевать, да похваливать. Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет, брат ворон, чем триста лет питаться падалью, лучше напиться живой кровью, а там что Бог даст! – Какова калмыцкая сказка? – Затейлива, – отвечал я ему. – Но жить убийством и разбоем значит, по мне, клевать мертвечину. Пугачев посмотрел на меня с удивлением и ничего не сказал. Оба мы замолчали, погрузясь каждый в свои размышления».
   Я смотрел вдаль, будто там должен был возникнуть брателло ворон.
   Она поежилась, и я предложил вернуться. Однако она решила показать мне конюшни. Там было тепло, лошади фыркали и, любопытствуя, прижимали морды к железным прутьям денников. Лошади были небольшими, светлой масти, но надписи на дверях для доверчивых сообщали, что животные принадлежат к гордой породе тракенов. Возможно, где-то, когда-то занесло кровь тракенов в эти места, но это осталось лишь в воспоминаниях долгожителей. Глаза у лошадей были кроткими, в них читалась тоска бесконечных равнин. Где уж тут чистокровные германцы? Те и людей-то на своем пути не замечают. Потому и служат в конной полиции. И даже если можно было углядеть норов в ином косившем взгляде, это производило грустное впечатление: судьба лошади печальна.
   Я поделился своими сомнениями. Она сказала, что здешние места славились башкирскими конями, и тогда стало понятным, почему лошадки не отличаются ростом гордых немцев.
   Запах конюшни куда приятнее запаха бензина, и я не торопился к выходу. Лошадь сопровождала нас веками. Быстро же мы забываем друзей. И предаем. Посмотрите фильмы про войну. Ведь основной тягловой силой и у нас и у немцев была лошадь, а уж в начале войны и подавно. Мы сняли фильмы о танкистах, о летчиках, о моряках, о подводниках, артиллеристах, гвардейских минометчиках, разведчиках, но нет фильма о кавалеристах. Современный фильм не стесняется показывать в сорок первом году наступающие немецкие «тигры». Если бы у немцев в начале войны были «тигры», а не мелкие танки, вооруженные короткоствольной пушечкой, а то и просто пулеметом, и артиллерия времен Первой мировой на конной тяге, война пошла бы по другому сценарию. Мифотворчество – часть нашей жизни.
   Я прошелся по поводу правдивости наших знаний о событиях.
   – В музее, посвященном Куликовской битве, – сказал я, – реконструированы доспехи русских воинов и воинов Мамая: очень похожи, но у русских – прямой меч, а у их противников – кривая сабля. Откуда, спрашивается?! На Куликовом поле не нашли никакого оружия, только, грубо говоря, пару наконечников от стрел, которые могли залететь туда когда угодно, да пару металлических деталей конского снаряжения, повсеместно распространенного вплоть до двадцатого века. И еще вопрос. Сабли научились выковывать в семнадцатом веке. Откуда у простых воинов могла взяться сабля? Хорошо, пусть так. Но сабля – более эффективное оружие, недаром она сменила прямую шпагу (тот же меч) с конца семнадцатого века, остановившись на шашке в веке девятнадцатом и двадцатом. (Так нарезное огнестрельное оружие в свое время вытеснило гладкоствольное.) Если более эффективное, почему же русские воины столь консервативны и не отказываются от меча (и побеждают), когда орды Мамая уже вовсю пользуются плодами прогресса.
   – Вам проще, – расщедрился я, – девятнадцатый век к нам ближе.
   – Сюда приезжали ребята оттуда. Из музея. Хорошие ребята.
   – Согласен.
   Конечно, в свое время я задавал им эти вопросы и еще массу других. Но людей больше интересуют свои ежедневные рабочие проблемы.
   Мы шли по дорожке. При полном безветрии начал падать снег. Сразу стало тихо, будто заложило уши.
   Здание фондохранилища оказалось великолепным. Внутри – оборудование самое современное. Даже не верилось, что в такой дали могут быть такие вещи. Я насмотрелся памятников архитектуры в Подмосковье. Будто после войны прошло не шестьдесят, а шесть лет. Они стоят, пугая глазницами окон, как старые черепа. И это там, где немца не было. При нас они приходили в упадок, а затем становились руинами.
   Конечно, объяснить можно все. Историки только тем и занимаются, что объясняют, зачастую держась за принятую точку зрения в самых невероятных случаях. Дмитрий Донской приказывает ратникам собраться в Москве, но собирает полки в Коломне, собрав полки в Коломне, выступает на битву из Москвы. Иван Грозный вдруг вместо себя сажает на трон татарского хана Симеона Бекбулатовича. Жена Лжедмитрия I Марина Мнишек объявила себя женой Лжедмитрия II и переехала к нему жить. Объясняют. Все объясняют. Учат с детства подставлять уши под приготовленную лапшу.
   Мы еще поживем, мы еще послушаем. Мы узнаем понятие «классовый враг», узнаем, кто такой пассионарий, а кто жидомасон, кто аватара, а кто латентный гомосексуалист. Нам объяснят. Нам все объяснят. Еще немного, и мы все поймем. И счастье разольется над нашей Родиной, как заря. И люди выйдут из своих дворцов и из протекающих домов, из коттеджей и подвалов и обнимутся как братья, потому что в головах у них будет общая информация, общая мысль и общая идея.
   Вдвоем мы провели большую часть дня. Когда начало смеркаться, я засобирался в гостиницу. Наутро мне надо было трогаться дальше. Небо чуть просело вниз и сыпало на дорогу едва заметным снегом. В домах зажигали электричество.
   В ее кабинет принесли копии документов, сделанные по моей просьбе. Вот и все! Кончается короткий привал, завтра с рассветом опять в дорогу.
   Я не удержался и посмотрел на нее.
   Из повести Тургенева «Фауст»: «Выражение лица ее было искренне и правдиво, как у ребенка, но несколько холодно и однообразно, хотя не задумчиво. Веселою она бывала редко и не так, как другие: ясность невинной души, отраднее веселости, светилась во всем ее существе».
   Еще раньше я приметил картину старого художника. Не бог весть что по мастерству исполнения, но неожиданную по содержанию. Странная композиция.
   На картине изображены три персонажа. В центре пожилой румяный и, как чувствуется, поживший в свое удовольствие, но сохранивший остатки военной выправки барин, а по бокам от него, как бы даже приобнявши его, две опрятные барышни. Глаз у мужчины веселый, косится на барышень, нос над седыми усами поблескивает. Если Перов назвал свою картину «Тройка», то эту можно было бы назвать «Антитройка». Я остановился перед картиной.
   – У нее есть название?
   – Точно неизвестно, – сказала она. – Мы ее назвали «Торжество порока».
   Я продолжал всматриваться в картину. Что-то не позволяло согласиться с таким названием. В картине присутствует прошлое, настоящее и будущее. Прошлое – это центральный персонаж. Я осмелился поделиться своими мыслями.
   – Представьте этого барина в начале века. Молоденький корнет в каком-нибудь уланском полку. Наивный и пылкий. И повзрослевший за один день под Аустерлицем. Страшные кирасиры Наполеона, гибель товарищей, отступление, скорее бегство, отчаяние. Потом возмужание, боевой опыт. Бородино, Малоярославец, Лейпциг. Тогда так закалялась сталь. Понимаете?
   – А что в настоящем?
   – В настоящем покой и вот эти две племянницы. Своих детей нет. Встреча с племянницами, одной – серьги, другой шейный платочек. Они и рады. А вы говорите «торжество порока»!
   – Будущее вы тоже предсказываете?
   – Попробую. Видите, он посматривает на барышень и весело и мудро. Они немного провинциальны, но не наивны. У одной наверняка жених – мелкий чиновник, зануда, эдакий Карандышев из департамента. – Я остановился.
   – А у другой?
   – У другой – какой-нибудь военный, картежник и болтун. Оба уже у них в руках. Не сегодня, так завтра свадьба. Впереди жизнь с ничтожными мужьями, расходной книгой и угрозой скандала. Не я, он, – я показал на картину, – он все знает и может предсказать, потому и бодрится и печалится. Понимаете? Он знает жизнь. И я бы назвал эту картину «Торжество пошлости».
   – Но он весел.
   – А что ему еще остается? Взгляд его лукав, но ему на самом деле грустно. Это не взгляд счастливого человека, это деланое веселье. В этом гениальность художника, он сумел запечатлеть в образе ось времени: что было, что есть и что будет.
   – А вы не только специалист по русской литературе.
   Она была права: я чересчур увлекся и позволил себе разболтаться.
   – Простите, – сказал я, – наверное, я так долго молчал, пока до вас добирался… Мне, пожалуй, пора.
   – Минуту, подождите меня, я сейчас, – она вышла из комнаты.
   Я сидел, опершись о колени, и разглядывал узор на ковре. Невольно договорился до того, чтобы вновь противопоставить порок и пошлость? Достоевский и Толстой говорят: порок должен быть осужден и наказан. Лучше пошлость, чем порок. Потому хочется из их писательских камер выбраться на свежий воздух. Пушкин: жить убийством и разбоем – значит клевать мертвечину. Хрен редьки не слаще. Лермонтов? Демон лучше.
   Она вернулась. В руках у нее был полиэтиленовый пакет, в нем лежали изделия местной полиграфии: календари, альбомы, брошюры. Я мельком взглянул на них.
   – Это вам. На память.
   – Вот теперь я уж точно никогда вас не забуду.
   – Не забудете. Приезжайте к нам летом.
   – Спасибо.
   Я шел в гостиницу, а мелкий, но упорный снежок старался замести за мной все следы. Собаки, вежливо помахав хвостом, возвращались к своим делам. Зажгли уличные фонари. Они горели на фоне пожелтевшего неба, от их света на земле сразу сгустились тени. Запоздалые школьники расходились по домам, и, когда мы встречались, они здоровались, от чего я, городской житель, отвечая на их «здравствуйте», испытывал странное чувство давно забытой жизни. Дети возвращались домой неспешно, снег скрипел у них под ногами, алмазной пылью он сверкал под фонарем, вся эта картина походила на сказку.
   Я тоже шагал не торопясь, засунув руки в карманы пальто, портфель и пакет я бросил в багажник, оставив машину на стоянке, тоже смотрел на мерцающий снег и вспоминал прошедший день. Мне было приятно вспоминать, что она рассказывала, как мы ходили и разговаривали, разные по возрасту, разнесенные по пространству, но угадавшие друг в друге присутствие умственного интереса. Так двое встречаются на перекрестке и шествуют далее по расходящимся дорогам. Яркое пятнышко в сумерках одиночества. Летнее утро в темный ноябрь.
   На следующий день я выехал, едва обозначились отдельные штакетины на деревенских заборах. Пахло сырым снегом, а небо выступало в роли огромного свинцово-серого аэрозольного распылителя. Микроскопические капельки, оседая на металлической крыше машины, сразу замерзали. На асфальте за каждым грузовиком образовывался длинный шлейф из грязных водяных капель. С облегчением я свернул с асфальта на вымерший проселок и вскоре остановился. Моей целью были пещеры.
   Впереди простиралось поле, за ним овраги, кусты, перелески. Пришлось надеть сапоги. Пока я шел, небо посветлело и перестало распылять гидрометеоры. Я подумал о том, что найти пещеры будет нелегко. И в этот момент сквозь верхи редких деревьев на холме я увидел людей. Инстинкт заставил опуститься на корточки. Расстояние было значительное, а до деревьев, растущих по склонам оврага, было рукой подать, я понимал, что меня им не видно, однако решил вернуться.
   Я дошел до машины и открыл багажник. Хорошо, что я взял с собой не только сапоги, но и два халата, черный и белый. Была еще камуфляжная куртка, однако я не колеблясь достал белый халат. «Идешь на медведя, готовь постель, на кабана – гроб», – вдруг вспомнилась старая охотничья пословица, когда я, оставив черный цвет, облачался в белый. Я снял шапку, решив, что седина в полузимье – та же маскировка.
   Обратный путь к пещерам показался короче, чем раньше. Потеплевший ветерок, словно пьяненький, то и дело бросался обниматься. Я не видел в этом никакой навязчивости, и мне были приятны его порывы. Шаг сделался более упругим, вчерашний день отъехал далеко на тихие, освещенные заходящим солнцем, запасные пути памяти.
   Вот и деревья. Я перебрался через овраг и нашел место для наблюдения. На склоне явно шли какие-то земляные работы. Я достал фотоаппарат и зафиксировал картину. Будет что предъявить тем, кто меня сюда послал. Потом вооружился биноклем. Я успел увидеть теодолит, который повернули в мою сторону, и на всякий случай пригнулся. Не все работали. Двое торчали на манер сусликов, осматривая окрестности. Боком ко мне стоял большой джип, забрызганный по самую макушку. Три человека отделились от остальных и потопали к джипу. Пора было уходить.
   Когда, запыхавшись и стаскивая белый халат, я достиг машины, джип вынырнул из-за холма. Я услышал, как взревел его двигатель, и понял, что не миновать выяснения личности, а это в мои планы не входило. Машина сразу не завелась. Пришлось подождать, пока сработает чип. Пожалуй, задержка была мне даже на руку, потому что могла породить сомнение у преследователей в моем неслучайном появлении.
   Джип на пересеченной местности имел преимущество в скорости, поэтому, когда мы выбрались на шоссе, при остром зрении можно было бы рассмотреть номера, правда, при условии, что они вымыты и протерты чистой тряпочкой, а обе машины ровненько стоят под солнцем, а не прыгают по ухабам, расшвыривая грязь во все стороны. То, что мой номер не читался, было большим плюсом, но вот то, что не читался их номер, было минусом. Во всяком случае, пока я уступил только пару сотен метров расстояния, но надеялся расквитаться на хорошей дороге. Ну, давай, дяденька! Дуй! Я включил фары и нажал на акселератор.
   Мой «бьюик» почти совсем не думал. Закрутилась турбинка, и меня вдавило в сиденье. В зеркало я увидел, как удаляется от меня широкая морда с золотым галстуком-бабочкой на радиаторе. Может, сзади машина была и поновее и помощнее, но и потяжелее. Поэтому я полагался на свой «бьюик», как полагаются на старое и грозной оружие. Наши машины вышли из одной шинели, однако на их родине в районе Великих Озер, где когда-то охотились ирокезы, моя марка входит в круг аристократов, неся впереди эмблему с тремя разноцветными рыцарскими щитами.
   Дорога еще не высохла, и мы неслись, сопровождаемые водяной пылью, как хвостатые кометы. Я ехал в сторону, противоположную Москве, вопреки их ожиданиям, и это тоже не добавляло им упорства преследовать неизвестного путешественника. Как бы то ни было, но успокаиваться не следовало, и я старался наращивать разделяющее нас расстояние.
   Впереди навстречу двигался деревенский грузовик. Смог над дорогой сделал его почти невидимым, фары он включить, конечно, забыл, так и пер в прострации, как по привычной раскисшей колее, щедро сдобренной навозом. Увидев перед собой ярко горевшие глаза моего «бьюика», который не задумываясь шел на обгон всего, что мешало ему двигаться с бешеной скоростью, он начал тормозить. От педали газа в пол мой «бьюик» прыгнул прямо на него, как леопард прыгает на корову. При этом леопард бережет свою шкуру от выставленных рогов и нападает со стороны сердца. Так мы с «бьюиком», увернувшись от столкновения, нырнули вправо. Я посмотрел в зеркало. Догоняющим пришлось тормозить. Их машина пошла зигзагами и тоже остановилась. На горке я перестал смотреть и потерял их из виду.
   Однако успокаиваться было рано. Я оставил в стороне Пензу и по высохшему шоссе полетел к Саратову. Мой дорожный крейсер, предназначенный для просторной Америки, без труда покорял наши скудные узкие областные дороги, построенные при советской власти для перевозки грузов и стратегических изделий.
   В Саратове меня встретило солнце. Первым делом я завернул на мойку машин. Пришлось потерять время, но излишнее внимание милиции меня не устраивало. Я уже успел подумать, что вряд ли мои преследователи определили весьма редкую для нашей страны марку моей грязной машины, даже цвет можно было установить лишь приблизительно. Преодолевая колдобины, я выбрался на улицу Радищева и вскоре увидел впереди башню Саратовской консерватории, венчающую это роскошное здание. Символ города стоял на каких-то плывунах, фундамент расползался, и приходилось, в силу ограниченности средств, предпринимать героические усилия, чтобы скрепить фундамент металлическими скрепами.
   В консерватории меня знали, поэтому через десять минут я въехал через ажурную решетку ворот во внутренний дворик, оставил машину и черным ходом проник в здание, чтобы подняться к руководству. Спустя некоторое время я вышел прогуляться на проспект Кирова и пообедал в ресторане. Проспект Кирова – это пешеходная улица, с бутиками и кафешками, гораздо более напоминающая буржуазный Запад, чем наш московский пешеходный Арбат, похожий на цыганский табор. Ресторан тоже своим демократизмом и конструктивистским интерьером походил на недорогой американский ресторан. Еда была простой, но обильной. Когда я вернулся на улицу, уже стемнело. Я еще погулял и пошел в гостиницу.
   Ранним утром я выехал в Москву. В этот раз я выбрал другую дорогу, светило солнце, попутных машин было мало, и приходилось только высматривать милицейские посты, чтобы сбавить скорость. К концу дня, весь в огнях, как в цветах, под искрящимся моросящим дождем, мой «Бьюик» влился, как в вокзальную толпу, в скопление машин на московских улицах.
   Честно говоря, я не ждал каких-то приключений, когда меня попросили посмотреть: в каком состоянии находятся на сегодняшний день пещеры? Правда, меня предупредили, что осторожность не помешает, но я действовал скорее автоматически, относясь с подозрением ко всему, чего я до конца не понимаю. Я надеялся найти ответы на вопросы, явившись с докладом в высокий кабинет, откуда собственно и исходила просьба совместить мою деловую поездку с посещением пещер.
   Шагая по толстому ковру на следующее утро, я ломал голову, как бы мне попросить объяснений, а главное, как бы их получить. В конце концов я решил, что без объяснений не останусь, иначе в следующий раз могу и отказаться, а мой собеседник, человек безусловно умный, должен это понимать. Ну, я ему и нарисовал всю картину маслом. Получилось целое полотно.
   В заключение моего рассказа мы приникли к компьютеру и посмотрели фотографии.
   – Не думал я, что все так серьезно, – сказал он.
   – Я тоже, – в реплику я постарался вложить побольше сарказма.
   Он почувствовал, что необходимо дать хоть какие-то объяснения.
   – Вы понимаете, – начал он, – есть некоторая тенденция. Она связана с изменением курса развития страны, – его голос зазвучал увереннее, – речь идет о так называемой либеральной диктатуре. Но для того, чтобы оправдать переход к диктатуре, нужны враги. Иначе нельзя. Нужны очаги сопротивления. А раз так, нужны сценарии для реализации этих очагов. Их и пытаются реализовать по разным направлениям.
   – А что же в нашем случае?
   – Довольно тонкая задачка. Кто-то прослышал, что есть проповедник, который организует затворников.
   – В пещерах?
   – В пещерах лучше всего. Экзотика! Можно такой пиар наладить. На весь мир. – Видно было, что он увлекся. – Вот и я так подумал! Хотя и сомневался. Знаете, действительность часто не оправдывает наших даже самых крепких предположений. Но в данном случае все оказалось более чем реальным. Я не ожидал, что за это так возьмутся, думал, подключатся на последнем этапе, а этим даже помещение под землей помогают обустроить. Сами понимаете, такое надо хранить в тайне.
   – Поэтому за мной погнались?
   – Ну конечно. Они же должны были выяснить, видели вы что-нибудь, кто вы и что тут делаете? Случайно остановились или, не дай бог, папарацци какой? Опубликуете материал, что они там работы развернули, даже геодезическую съемку вели. Не могли же, в самом деле, эти затворники, как вы говорите, с теодолитом работать.
   – И какой от всего этого эффект?
   – Я полагаю, эффект можно ожидать от совокупности такого рода мероприятий. Чтобы трещало по всем швам. По каждому ведомству. Сразу станет ясным, что настала пора крепкой руки.
   Я пожал плечами. Он воспринял мой жест как недоверие.
   – Вопрос не в крепкой руке. Не будет хозяина, нас, скажем, китайцы съедят и не подавятся, как татар-монголы когда-то. Вопрос в том, что иные татары и монголы у нашего времени и они вооружились на Россию. Вот в чем вопрос!
   Не скрою, я для себя по привычке отметил, что он знаком с поэзией Николая Рубцова.
   – Такая диктатура нам не нужна, – продолжал он, – такая диктатура – это уловка, чтобы похоронить Россию. Ведь мы с вами – на поле Куликовом.
   Когда я вышел из приемной, я встретил старого знакомого. Он увидел, откуда я выхожу, прочел на моем лице выражение покоя, и подошел поздороваться. Не скажу, что эта встреча была для меня приятной. В давние времена он был председателем комиссии, которая отклонила одну мою книгу, уловив настроение начальства. Похоже, что угадывать настроение начальства он не разучился. Его лицо сияло. Я выслушал, что у него состоится предварительная защита докторской диссертации на тему что-то вроде «славянофильство и Достоевский». Он пригласил меня на свой доклад.
   – Кто это написал, что Достоевский вызывает противоположные чувства и двоится, как сама Россия? – спросил я его, чтобы сказать хоть что-нибудь.
   – Ну, это Бердяев. Как же! «Психология русского народа», – он был полон энтузиазма и не заметил иронии. – Помнишь Державина: я царь, я раб, я червь, я Бог!
   Я кивал и думал: вот гад, он даже забыл, как вычеркнул у меня несколько лет работы. Забыл, не издевается, иначе зачем зовет на предзащиту? Чтобы я разнес его хилую диссертацию в пух и прах?
   Я поблагодарил его за приглашение, и мы расстались.
   Конечно, я никуда не пойду. Сидеть и слушать его вымученный опус – никуда не годится, а выступать с критикой, чтобы отомстить, как-то непорядочно. Ну его к бесам! Только отвлек от того, что я услышал в кабинете.
   На обратном пути я стал обдумывать это услышанное. Слова нужны, чтобы скрыть замысел? Либеральная диктатура? Звучит как «Западный Восток». А что такое суверенная демократия? Осетрина второй свежести? Возможно, наступит время, которое все и всех расставит по своим местам, но это будет суровое время. Шагать сразу по двум рельсам не получится.
   Что за детский сад, ей-богу! Конечно, противостояние есть всегда, оно не в подковерной борьбе, оно разлито в воздухе, как электрический потенциал, грозящий молниевым разрядом. Политика – свободный пересказ извечного противостояния, отписка на вопрос по существу. Политик, как водопровод: подведет в самый нужный момент. А ты-то, гляди, намылился!
   Здесь в Москве снега еще не было. Я шел через двор. На стене бойлерной кто-то из школьников написал: Дантес – лох, Пушкин forever [5 - Навсегда (англ.).]!
   У входа в метро на станцию «Китай-город» торговали шерстяными носками и варежками. Церковь Всех Святых на Кулишках в окружении серых блоков чуть склонилась, как рябина под ветром. По преданию, ее построил Дмитрий Донской в память воинов, павших на Куликовом поле.
   Дома я стал разбирать материалы, которые привез из поездки. На полиэтиленовом пакете было изображено главное здание музея. Среди подаренной полиграфии я нашел буклет с картинами местного художника. Хорошее издание. На картинах музей-заповедник, сдержанная местная природа. Лениво шелестели страницы. Потом пошли портреты…
   И тут у меня от предчувствия сжало горло: я вдруг понял, что я сейчас найду. Еще страница. Еще. Вот!
   Ее портрет сиял ровным светом, покоем и, нет, не наивностью, скорее безмятежностью, свойственной детям, уверенным в собственном бессмертии. Здесь она была на двенадцать лет моложе. Я встал и походил по комнате. Постоял у окна, всматриваясь в серые глаза осени. Потом вернулся к портрету. Тургеневская героиня? Отчасти. Я бы сказал, что образ, который был передо мной, и глубже и тоньше, так часто бывает со всякими сложными вещами: вспомнилась голография, жидкокристаллические экраны. Сумеют ли когда-нибудь люди довести свои отношения до такой тонкости и глубины? А ведь человек куда сложнее этой умной техники. Я опять подошел к окну. Как быстро темнеет!
   Под портретом было написано короткое и емкое слово: Вера. Все правильно, так звали моего сероглазого чичероне. В темноте я уже не различал ее черт, остался только струящийся свет, идущий от портрета. Этот свет! Вот что останется с нами, пока не истекло наше время.
   Время, время… Алло! С Новым годом! Вжик… вжик! Алло! С Новым годом! Вжик… Алло…
   Вначале уходит любимая, уходит через порог, не оглянувшись, не объяснившись. Потом уходят выросшие дети. Они уходят, чтобы найти свое место под солнцем. Остаются родители. Родители не предают, но и они уходят… Сначала мы расстаемся с настоящим, потом с будущим, остается только прошлое, приходит срок, мы теряем и прошлое. И что же остается. Нечто эфемерное, но прекрасное, как вот этот портрет. Реальность и дух одновременно. Веское «нет» пороку и пошлости. Запах полыни, дорога, туманное утро. Неупорядоченные воспоминания, из которых сложилось напрасное сегодня. Оно оправдывается ими, ведь больше ничего не осталось.
   Из «Братьев Карамазовых», Достоевский: «И даже если одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить нам когда-нибудь во спасение».
   Кто-то взбесился, кто-то ушел в запой, кто-то озабочен исключительно своим здоровьем, но кто-то остался прежним с ясным взглядом, только взгляд обращен внутрь, туда, откуда всплывают воспоминания. Ведь если нет надежды, действительность неинтересна. Нет надежды, ушла любовь, информация с досадой отмахнулась от мудрости. Весна никогда не обнимет осень. Это не повод для огорчений, это правило, с которым приходится мириться.
   В жизни встречаются такие вещи, как счастье и честь, редко, но встречаются. Их желают, к ним относятся с презрением. Бывают встречи неуловимые, неявные, когда потом долго оглядываешься со смешанным чувством сомнения и радости. Горе тому, кто проходит мимо, не узнавая, не сомневаясь, не повстречав…
   Вы скажете: это всего лишь символ. Символ, и больше ничего. А я отвечу: символ – это квинтэссенция реальности, ее венец. Символ реальнее самой реальности. И ни капельки не хочется спорить. Хочется подойти к окну и смотреть, как заходит солнце. Вот и весь сказ!
//-- * * * --//
   С той осени прошло время, уйма времени. Я уже с усилием реконструирую подробности той поездки. Но когда я безошибочно открываю нужную страницу и снова вижу свечение в раме над коротким названием портрета – всего четыре буквы «Вера», возникает прежнее чувство признательности к этому всепобеждающему источнику света.

Всеволод Георгиев Московская живодерня