Николай Норд
Achtung “Whiskas”! Все кошки умрут, а мы спятим

1 декабря

   Сегодня Степан перестал есть. Сначала утром он отказался от привычного завтрака, потом не подошел к кормушкам и в обед, не притронулся к еде и вечером.
   Степан – это наш кот. Не кот – целый котяра, красавец величиной едва ли не с рысь. Размер его тела, от носа до кончика хвоста, составляла почти что целый метр. Ей богу – без булды! И было, черт возьми, было, чем еще можно восхищаться – дымчатый окрас несказанной красоты – шикарный, изысканный. Один только хвост уже поражал воображение – черно-бурая лиса не перенесла бы такого зрелища, умерев от зависти. А посадка головы, а тигровые глаза, а неповторимая грация, а переливающаяся шерсть…
   И говорю я все это не потому, что являюсь хозяином этого великолепного кошака и, как всякий хозяин, субъективно гипертрофирую достоинства своего питомца. Вовсе нет. Им восхищались не только мы, как хозяева, но и все, кто видел его хоть раз. В пору своего расцвета «боевой» вес Степана составлял одиннадцать, с лишком, кило, причем в его теле не было ни жиринки – сплошные мускулы. Он был широколап, густошерст, с рысьими брылами на морде, грациозен, величественен и, внешне, независим. В девяностые годы, с тех пор, как Степан у нас появился, в Россию еще не завезли из Америки всяких там мэйнкумов, отдельные представители которых могли бы соперничать со Степаном своими габаритами и весом, и поэтому Степа мог по праву считаться великаном и королем кошачьего племени всего нашего города.
   Но сейчас он довольно стар – в феврале ему должно исполниться тринадцать лет. По человеческим меркам ему ныне лет, этак, шестьдесят, а то и поболее. И, наверное, весит Степан сейчас не больше девяти килограмм, поскольку уже с конца лета у него постепенно стал пропадать аппетит, и он начал потихоньку истаивать.
   Вот я назвал себя хозяином своего кота, но это неправильно, так у нас просто принято по-русски называть своих домашних животных. А, например, в Америке есть для них другое слово – pet – домашний питомец, которое имеет и иное значение – домашний любимец. Для меня же Степан был не просто любимцем, но и сыном. Пусть приемным, но – сыном. Маленьким, серым сынком…
   Степан появился у нас дома в возрасте, когда ему не было еще и месяца, и я сразу подумал, что зря – кончилась наша с женой спокойная жизнь. Шерсти теперь не оберешься, кормежкой надо животину обеспечивать, уходом там всяким, шторы порванные чинить, да мало ли какие иные заботы-хлопоты теперь нагрянут. Но сердце мое растаяло сразу же после первого прикосновения к котенку, позволившего мне благосклонно себя погладить. Как только я сделал это, все мое недовольство, словно рукой сняло, а по всему телу разлилось какое-то блаженство от давно ожидаемой, и сейчас, наконец-то, удовлетворенной, радости. Огонек нежности в моей душе к малышу уже не мог погаснуть даже после того, как я, в порыве нежности, тут же взял Степу на руки, а он недовольно зашипел и укусил меня за палец, оставив на нем красный кровавый крап – такое насилие над собой для Степана было уже слишком даже в столь малом возрасте! Так пролилась наша первая кровь…
   Степу нам с Лорой подарил наш сын – Женя. Подарил вместо себя – за полгода до этого он женился и ушел от нас в самостоятельную жизнь. И вот теперь у нас появился другой сынок – пушистый и крохотный беспомощный комочек – пикающее, напуганное, отрывом от материнской титьки, обворожительное созданьице, с глазками наивной голубизны и коротким, толстым в основании, морковкой, хвостиком. Носик его был мокрый и розовый, уши непомерно большие и лохматые изнутри, с легкими кисточками, но лапки уже тогда – мощные и широкие, особенно передние, а задние – в штаниках-галифе. И еще он был полосатенький, словно тигренок, но едва заметно для глаз, просто шерстка чередовалась на его шкурке некоей зеброй – более темными и более светлыми отливами все того же голубого окраса, которые с возрастом сошли на нет.
   Вот такое чудо принес нам наш сын, и именно в этот день мы усыновили этого парня, сами еще не подозревая, что так оно и произошло…
   По мере нашей дальнейшей совместной жизни, Степа все же стал иногда позволять нам с Лорой брать его на руки, хотя был и не очень доволен этим, но для всех остальных такое с ним фамильярное обращение заканчивалось серьезными ранами от его когтей и зубов. Да что там брать в руки – он гладить то себя не позволял остальным без риска оказаться исцарапанным и искусанным. Характер! С таким он родился. И тут ничего не поделаешь.
   Степан, по сути своей, был обыкновенным дворнягой, хотя и благородных кровей. Его мать, питомица моего сына – Рита, была чистопородной сибирской кошкой и имела на то все соответствующие документы. Папашка же – Густав, к которому привозили на вязку Риту, являлся чистейшим персом и, кроме подтверждающих на то бумаг, обладал еще какими-то дипломами и медальками с различных кошачьих выставок.
   Кстати, на эту вязку Риту я возил вместе с Яной, женой сына, поскольку в то время у Жени машины еще не было. И я был поражен, когда увидел в квартире заводчицы не менее десятка разномастных кошек, привезенных в наложницы Густаву. Но, на самом деле, их, видимо, было гораздо больше, поскольку именно такое их количество предстало моему взору лишь с позиции порога, поелику проходить в квартиру дальше мне не очень-то и хотелось, ибо присутствовал риск наступить куда-либо в мокрое, или более живописно оформленное кошачьими какашками, место. Да и, вообще, от удушающей вони, стоявшей в квартире и сбивающей вошедшего с ног, словно крепкий удар кулаком в нос, хотелось оттуда побыстрее смотаться.
   Тем временем, Густав, совершенно безбоязненно подошедший к нам, глазами, горящими пылкой страстью, уставился на Риту, которую держала на руках Яна, и призывно, с подвываниями, замяукал, совершенно забыв об остальных своих многочисленных подружках. И тогда Яна опустила Риту на пол, и та не попросилась к хозяйке назад на руки, а вместо этого куда-то стеснительно затрусила бок о бок в сопровождении влюбленного Густава. А уже на следующий день хозяйка позвонила и сказала, что у Густава и Риты как-то быстро получилось завести Петрушек – именно так выразилась заводчица – и поэтому можно забирать Риту назад.
   Одним из таких Петрушек потом оказался и Степа. И он был самым первым котенком, появившимся на свет из первого помета Риты, которая тогда сама еще была молодой кошкой – по-моему, ей в это время не было еще и полутора лет. Причем, день рождения Степы пришелся на примечательный день – 23 февраля, в День Армии, поэтому я эту дату хорошо запомнил. И, может быть, такая дата появления на свет маленького кошачьего принца была не случайной – вместе с ней Степа получил и боевой характер настоящего, бесстрашного солдата.
   Если же более подробно говорить о родителях Степы, то следует отметить, что сама Рита была рослой, длинноногой, крупной и своенравной кошкой, тоже с рысьми брылами на узкой морде, впрочем, как и все представители этой замечательной породы. Густав же, как истинный перс, был крупноголов, лобаст, коротколап, массивен и, со слов хозяйки, спокоен характером. Но что интересно – оба они были голубой масти. Эту масть унаследовал и Степан, только клок белой шерстки на животе – как у Густава – отличал его от всего остального помета из четырех, родившихся у Риты котят, – двух мальчиков и двух девочек. Причем, Степан, из этой четверки, был самый крупный и самый боевой – еще будучи слепым, пробираясь к соскам матери, он расталкивал остальных котят и занимал самое удобное положение для кормления.
   Когда его принесли к нам, у него были уже открыты глупенькие голубые глазки, и он довольно крепко держался на ногах. Некоторое время он жался по углам, кричал, призывно и тоскливо, словно брошенный на утопление, слабым голоском, и тыкался мокрым носиком по углам комнат в поисках матери и брата с сестрами. Однако не прошло и часа, как успокоился и стал деловито обходить квартиру, знакомясь со своим новым жильем. И тогда моя жена Лора, в первую очередь, дала ему поесть. На выбор она предложила ему четыре блюда в разных тарелочках. Сваренный вкрутую и раскрошенный желток, кусочек вареного цыпленка, также порезанный на мелкие кусочки, ложку сметаны и немного молока. Степан обнюхал все предложенные ему яства, отказался от яйца и молока, но подъел курочку и вылакал почти всю сметану. Впервые он обошелся без молока матери.
   К слову сказать, подаривший нам котенка наш сын, сказал, что Степа уже умел самостоятельно ходить в туалет. И это произошло без вмешательства Жени и Яны. Пользоваться лотками, впрочем, как и остальных своих детенышей, научила Степу его мать – Рита сразу же, как только он сделал свои первые шаги. И котенок запомнил это правило на всю свою жизнь. Вообще, надо отметить, сибирские кошки очень чистоплотны от природы – это одно из самых важных достоинств для их домашнего содержания. Обусловлено это тем, что в суровых условиях сибирской тайги, где предки сибиряков были самыми мелкими хищниками, от их чистоплотности зависела сама их жизнь, ибо собственный запах привлекал бы к ним более мощных охотников – волков, рысей и росомах.
   В первый же день нашей со Степаном совместной жизни, за неимением специальной посудины, я приспособил для кошачьего нужника большую пластмассовую ванночку для проявления фотографий. И после того, как Степан впервые у нас поел, жена стала за ним наблюдать и как только заметила за ним некоторую беспокойную суету, сразу же отнесла его в приготовленную ванночку, поставленную в нашем туалете, где он благополучно и опростался. Отныне он знал новое место и дорогу, куда надо ходить по нужде, и повторного обучения уже не понадобилось.
   Со временем, я купил для котенка еще один, уже фирменный, специальный лоток, который поставил в зале за телевизором, ибо бывало, что ему нужно было справить сразу не только малую потребность, но и ту, что побольше, если ванночка в туалете могла быть занята по нашему недогляду.
   Так у нас начал свою жизнь Степа – дворняга голубых кровей. А как вы думаете, что получится, если, вдруг, родится ребенок у какого-нибудь вождя индейского племени Сиу и испанской маркизы? Какой он будет иметь титул? Вы меня спрашиваете? Но откуда ж я знаю? Но ведь все равно, по логике вещей, кровь-то у него будет благородная! Вот и Степанчик наш, масти – то бишь, дворянства – не имел, но по крови оказался весьма титулованной личностью. Да-да, именно личностью! – у животных они тоже имеются, как и у людей, и ты, дорогой читатель, еще об этом узнаешь…

2 декабря

   Этим утром Степан не будил меня, как он это обычно делал, если за ночь съедал, приготовленную поздним вечером для его ночной трапезы, закуску, и к утру оказывался голоден. А когда я пришел на кухню, то вчерашняя кормежка оказалась нетронутой. Но, все равно, я заменил ее на свежую, поменял и воду в чеплашке. К утру вода в ней обычно заканчивалась, но на сей раз чашка была опростана только наполовину.
   Тут же появился Степан, но не ворвался стремглав, как обычно, словно его обед сейчас сожрет кто-то другой, а пришел тихой сапой, не поднимая головы, попил только воду, а к свежей еде интереса так и не проявил и даже не стал ее обнюхивать. И это не смотря на то, что ассортимент, разложенных по блюдечкам яств, был довольно разнообразен: три вида подушечек «Whiskas» – рыбные, мясные и из птицы – порезанное в стружку свежайшее мясо, филе минтая и рыбный паштет для котят – тот же «Whiskas». Я пытался его ласково уговаривать, гладил по лобастой головке, подвигал к серой мордашке то одно блюдо, то другое, пробовал даже мазать его губы паштетом, с надеждой, что раскушает, но – все бесполезно. И как только я оставил Степана в покое, он отправился в мой кабинет и улегся в, стоящее там, индонезийское кресло, сработанное из натуральных, экологически чистых материалов.
   Это удобное кресло, с набивкой из морской травы, Лора купила лет пять назад персонально для меня, чтобы я мог иногда отдохнуть в нем – расслабиться, оторвавшись от компьютера или иных каких дел. Но оно весьма понравилось Степану, и в дневное время стало любимым местом его отдыха, и оттуда я его никогда не сгонял, дабы не нанести ему кровную обиду. А если в комнату приходила моя жена и хотела посидеть со мной, то и она занимала лишь краешек кресла, чтобы тоже не потревожить своего любимца. Впрочем, и такое ее присутствие не устраивало кота – ему хотелось властвовать креслом одному, очевидно полагая, что оно – вроде как его персональная нора, куда другим нет доступа. И тогда Степан поднимался и демонстративно уходил из комнаты вообще, несмотря на то, что Лора вскакивала и пыталась водворить его на место. Бесполезно! Обида была нанесена, и нужно было время – час или два, а то и полдня – или очень хорошее, немедленно, угощение, чтобы забыть эту обиду.
   Вот и сейчас Степа занял свое любимое место.
   С некоторых пор, а точнее, месяца три-четыре назад, то есть еще с лета, Степан уже не запрыгивал в него лихо, как бывало, а, встав на задние лапы, вытягивался во весь свой, чуть ли, не метровый рост, клал передние лапы на сиденье, а потом, опираясь на них, впрыгивал в кресло.
   – Степанчик, драненький мой, сраненеький котик мой, ну что ты, заболел что ли, мальчик? – присев около кресла вопросил я его.
   «Драным» и «сраным», как и «сукиным сыном» – впрочем, весьма ласково – я звал его в шутку, как бы в противовес его природной красоте. Но кот, не очень хорошо разбираясь в тонкостях русского языка, реагировал больше на интонацию и отзывался на мои «оскорбления» вытягиванием своей мордашки вперед – чтобы я почесал его под подбородком. Таким образом он оказывал мне своеобразную честь возможностью приласкать его и, одновременно, самому получить глубокое удовлетворение от сей процедуры.
   На сей раз Степан мне не ответил – ни повернул голову, ни скосил глаза, ни повел ухом, ни даже не шевельнул хвостом. Обычно же он всегда откликался на зов, даже если крепко спал. Он поворачивал ухо, а если и не делал этого, то все равно обязательно пошевеливал кончиком хвоста, как бы говоря этим – мол, я все слышу, все знаю, но сейчас я сплю, это для меня очень важно, и посему не мешай мне, папка, и не путайся тут у меня под ногами.
   И в этот момент я понял, что мой котик стал старым и собрался помирать, и на глазах моих вскипели слезы…
   Степан, за свою долгую жизнь, если не считать одной случайной травмы, практически, никогда не болел. Во всяком случае, так, чтобы из-за этого отказаться от еды совсем. Случались, конечно, легкие недомогания, особо не заметные постороннему глазу. И лишь однажды он приболел довольно серьезно. В тот раз он потерял аппетит, и передвигался, прижавшись к земле и приволакивая ноги. Но и в этом случае, он хоть немного, но кушал, и даже не единожды за день. Произошло это лет семь назад. Тогда мы с женой серьезно перепугались, решив, почему-то, что у кота что-то случилось с почками. Но когда мы привезли его в ветлечебницу, то причина оказалась много банальнее – он схватил обыкновенный остеохондроз. А повод к заболеванию оказался также довольно прозаичен – была зима, топили в тот год жарко, и Степан приноровился охлаждать себя у щели между дверью балкона и полом, куда поддувало с улицы. Правда, потом, излечившись, он, как всякая умная животина, усвоил этот урок и больше так никогда не поступал.
   И вот теперь, когда он не ел уже вторые сутки и был так безучастен ко всему на свете, я подумал, что Степа стал старым и скоро мы с ним расстанемся навсегда – время пошло, и счет уже отмеривался на дни…
   И тут я вспомнил, как позавчера, когда я решил после обеда поспать, он запрыгнул ко мне на кровать и, подойдя к лицу, устроился напротив – на моей, выпростанной из-под одеяла руке, дыша мне прямо в нос и заглядывая в глаза. Это была одна из форм просьбы дать ему поесть. Но вставать мне вовсе не хотелось, тем паче, зная, что у него на кухне было полно всякого закуся. Поэтому я вежливо и неспешно отстранил его рукой, приговаривая: «Давай, спать, Степа, спать, потом поедим». Однако Степан вновь вернулся ко мне и снова уставился на меня любящими глазами и щекоча мое лицо своими усиками. Я опять отстранил его, приговаривая все то же, что и раньше, и вновь он вернулся. Я терпеливо отодвинул упрямого кота вот уже в третий раз. Тогда Степа как-то обреченно замер на месте и, повернув ко мне голову, долго смотрел на меня укоризненным, с неизбывной тоской, взглядом. Затем вздохнул тяжко, совсем по-человечески, отвернулся и, с какой-то обреченностью, поплелся в сторону – именно поплелся, а не просто отошел от меня на пару своих кошачьих шагов. И там улегся на конце кровати, положив голову на лапы и теперь уже не глядя на меня вовсе.
   Сейчас я проклинал себя за тот поступок: возможно Степанчик в последний раз обращался ко мне с подобной просьбой, а я ему отказал. А, может, он тогда уже принял решение умереть и приходил полюбоваться на меня, пока надвигающаяся смерть не притуманила глаза, или даже, может, прощаться навеки. Ах, Степа-Степа, мой малыш – сукин ты сын! Какого черта ты рвешь этими воспоминаниями мое сердце? Мне и так больно, мой мальчик, очень больно…
   И еще я вспомнил, как когда-то давно моя мама, вдруг ни с того, ни с сего, повадилась каждое утро приходить и садиться за стол напротив меня, в то время, когда я в одиночестве завтракал перед уходом на работу. Получалось так потому, что наша с Лорой работа начиналась в разное время – у нее в институте с девяти утра, а у меня на заводе – с семи. Поэтому по утрам мы с ней не пересекались – она даже вставала тогда, когда я уже уходил из дома, и, соответственно, завтракать мне тоже, приходилось в одиночестве. А тут по утрам стала приходить мама – в то время она была уже давно на пенсии и пребывала дома. И, вот, она, подперев руку, сидела за столом просто так, даже не налив себе чая, и молча смотрела на меня, пока я управлялся со своей едой.
   Мне от ее такого неотступного взгляда становилось неуютно, и как-то, через пару-тройку дней после таких совместных посиделок, я сказал ей:
   – Иди, мам, отдыхай, я тут сам как-нибудь поем, – и спрятал свои глаза в тарелке, чувствуя, что сделал что-то не так.
   – Да, я, пожалуй, уйду. Извини, сынок… – ласково ответила она, и в это время у нее был тогда точно такой же взгляд, как позавчера у Степы, и больше она не приходила по утрам к столу.
   А через неделю после этого мама умерла…

3 декабря

   Сегодня Степан впервые утром не появился на кухне. Вчерашняя еда оказалась снова невостребованной. Теперь я не стал ее менять, несмотря на то, что пролежавшую нетронутой более чем полдня закуску, Степан все равно есть не будет. Стало совершенно ясно – от еды он оказался окончательно и бесповоротно.
   Обычно я вставал раньше жены. И как только утром я начинал шевелиться и ворочаться в постели, Степан был уже тут как тут – стоял около кровати и выжидающе смотрел на меня. Если я долго не поднимался, то он вставал на задние лапы и стучал своей передней лапкой, со спрятанными в подушечках пальцев когтями, по моей руке, напоминая о себе – мол, не забыл ли ты обо мне, папка? – я тут, и, к тому же, ужасно голоден. Или, если какая-то моя часть тела, каким-то образом, высовывалась за пределы кровати, например, рука или нога – Степан начинал мордочкой шоркаться об нее, настойчиво напоминая о своем голодном присутствии. А когда я вставал, кот, задрав широкий, пушистый, великолепный свой хвост трубой, иногда с криком – «Ма-ма-ма-ма»! – мчался впереди меня на кухню, правда, иногда останавливаясь по пути и оборачиваясь назад – не сбился ли я с правильного пути, не свернул ли куда с торной дороги? Причем, кричал он именно «ма», а не «мяу». Правда на старости лет, когда его голос приобрел некую хрипотцу, а в интонациях стала пробиваться сварливость, то уже слышалась даже не «ма-ма-ма», какое-то «маг-маг-маг» или «мяг-мяг-мяг», где буква «г» слышалась не твердой, а, по-украински, мягкой.
   На кухне он накрепко обнимал меня всем телом, изогнувшись вокруг ноги, да еще и зацепив ее хвостом, что мешало мне передвигаться. Но иногда, пока я что-то для него резал, он просто падал на пол – на спину, подставляя свое брюшко для того, чтобы его, между делом, можно было погладить, или на бок, подвернув голову и внимательно поглядывая на меня одним глазом. Но и в такой позе он обязательно касался меня – лапкой ли или кончиком хвоста, как бы контролируя мое тут присутствие.
   Вообще, Степан умел в нужное время привлечь к себе внимание – в данный момент поза, обычно грозного, своенравного, кота была трогательно-беззащитной, он как бы говорил: «Вот я, папка, твой сынок тут голодный лежу, делай теперь со мной что хочешь!» А что я мог с ним поделать? – ничего, только отвлечься от готовки и погладить по тугому брюшку, приговаривая свое обычное к нему обращение: «У-у, драный ты мой Степанчик! Молоде-ец, ух, молодец, сраный мой ко-отик!» В ответ на ласковый тон и поглаживание, Степан потягивался, вытягивался во весь свой рост, одновременно вытягивая и свои ручки-ножки, и иногда при этом и потрясывал какой-нибудь одной задней лапой, словно заводил мотоцикл перед отъездом. Лора, когда видела его этот забавный выверт, так и говорила, мол, опять де Степа мотоцикл свой завел.
   Так всегда, со Степана, начинался мой день, моя служба – сначала кормежка, а затем уборка обоих его туалетов. (Впрочем, заканчивался мой день также на службе у Степы – я готовил ему еду на ночь и снова проверял его туалетные посудины – необходимо было, чтобы к ночи они оставались чистыми). И, только обслужив по полной программе кошака, я уже мог заняться и самим собой. Почему так получалось, почему, например, не Лора занималась котом, особенно, по утрам и вечерам? Она что, пренебрегала им или меньше меня любила? Вовсе нет, просто, как правило, я раньше ее вставал по утрам и позже ложился спать. Если же случалось наоборот, то на моем месте оказывалась она, впрочем, это было исключением из правил.
   Я уже говорил, что Степан всегда любил поесть. Рыба и разномастные хохоря – как мы с женой называли подушечки «Вискас» – входили в его постоянный дневной рацион. Причем ел исключительно морскую рыбу, в основном, предпочитал минтай, но, с охотки, мог поесть и мойвы. Этой мойвой, в количестве двадцати килограмм, я запасся на первую предстоящую у нас Степану зиму. Тогда стояли тяжелые девяностые годы, жестокая инфляция превращала деньги в бумагу в считанные месяцы, поэтому было выгодно, как только они появились у кого-либо, сразу превращать их в товар. Так поступил и я после очередной получки, купив два лотка мойвы для Степы и шестьдесят банок тушенки для нас с Лорой. Эту мойву и тушенку я хранил в металлическом гараже всю зиму, откуда, время от времени, таскал все это домой. Вот тогда-то Степан к мойве и привык, хотя особо и не полюбил. (Кстати, что касается тушенки, то с тех пор она у меня комом в горле стоит).
   Через день в рационе Степана появлялось еще и мясо – чаще вкушать это блюдо он попросту отказывался – а в промежутках мясных дней Лора варила ему манную кашку с маслом. Все остальное – кусочки колбасы, жареной картошки, вареной курицы и прочее, он ел понемногу и только с рук, причем с таким видом, будто делал нам одолжение. Бывало, он и сам присоединялся к нам, когда мы с Лорой обедали в зале у телевизора за низеньким гарнитурным столом, сидя на угловом диване. В это время Степан запрыгивал на диван ближе к Лоре и, забавно шевеля носом, принюхивался к запахам, идущим от расставленных на столе блюд. И если ему что-то нравилось, он провожал взглядом ложку или вилку с закуской от тарелки до Лориного рта и обратно, обижался, если эта закуска проходила мимо него, и тогда требовательно постукивал Лору лапкой по предплечью, выпрашивая свою долю. Той приходилось отвлекаться от обеда и предлагать коту кусочки пищи, извлекая ее из тарелок. Иногда так кормил его и я.
   Отведав того сего с руки и отворачивая морду в сторону, если ему больше не хотелось есть, Степан спрыгивал с дивана и степенно удалялся, а нам приходилось прерывать собственную трапезу и идти мыть руки.
   Случалось, проголодавшись и не найдя на кухне никакой еды или что-то вообще для себя подходящее, чего бы хотелось отведать в данный момент, Степан сам подходил к Лоре, но чаще ко мне, и выпрашивал какой-либо деликатес. Для этого он, как и на кухне, прижимался боком и изгибался вокруг моей ноги всем своим телом, как бы, обнимая ее. Обратив на себя таким образом внимание, он валился на бок или на спину, и потираясь головой или губами о ковер, опять же подставлял животик, чтобы его погладили и, одновременно, показывая тем самым, что животик этот пустой и неплохо было бы его наполнить. Разумеется, приходилось его гладить, бурчать ему что-то ласковое, а потом идти с ним на кухню и разбираться с его внеочередным обедом.
   Если же он приходя попрошайничать и, обнимая ногу своим телом, не находил во мне отклика, когда я, например, был занят за компьютером, то садился рядом и передней лапой постукивал по моему колену, пока не привлекал должного внимания. И только повернешься к нему, недовольный тем, что меня отвлекают не вовремя, как сразу же встретишься с его, заглядывающими прямо мне в душу, умильными глазками на милой мордашке. И сразу же всякое недовольство само собой куда-то испаряется. Ну, как, после этого, не встать и не покормить его? Но случались и такие моменты, что сразу невозможно отвлечься, и тогда, в конце концов, терпение Степы истощалось, и он мог куснуть меня за ногу, но несильно, без кровавых отметин – так, для порядка, чтобы не забывал службу.
   Словом, поесть кот любил, и от хорошей кормежки выглядел великолепно: у него была густая, ухоженная, с плотным подшерстком, шерсть, мягкая и нежная, в целом, не слишком длинная, кроме как на спине. И там она пробегала по ней крупной плоской волной со скругленными краями, будто по позвоночнику зигзагом прошлись гребнем. И еще у него были офицерские галифе на задних лапах, а между пальцами – пучки шерсти; пушистый, как веер хвост, весьма мощный в основании; воротник вокруг шеи, правда, не столь заметный, как у чистокровных сибиряков, но также переходящий по низу мордочки в небольшие брыла, мохнатые изнутри уши, с легкими кисточками.
   Причем, Степа прекрасно ухаживал за своей, редкого голубого окраса, шубейкой сам, вылизываясь и моясь лапками, на которые наносил слюну шершавым, как терка, языком. Тем не менее, иногда у него образовывались котяшки, с которыми самостоятельно ему справляться не удавалось, и тогда, вооружившись стальной щеткой, за дело бралась Лора. Вычесывала она Степу мягко, придерживая его на полу одной рукой и стараясь не причинить коту боли, но, все же, не всегда все происходило гладко и безболезненно. И тогда Степан окрысивался и моментально мстил, правда, не Лоре, а щетке. Он выворачивался из-под ее руки и, утробно урча или рыча – я до сих пор не могу понять, на что больше походили издаваемые им в минуты ярости звуки – бил щетку лапами и кусал. Конечно, Степа не был законченным идиотом, и цапал щетку не за стальные иглы, а с обратной стороны – за древко.
   …И вот сейчас, уйдя с кухни, я вновь обнаружил Степана в своем любимом кресле. Он не спал, а лежал тихо, с открытыми глазами, зрачки в которых были расширены и отрешенно смотрели куда-то внутрь себя. Я погладил парня:
   – Ну что ты, малыш, стареешь? Окончательно решил бросить нас с мамкой?! – с выступившими на глазах слезами вопросил я его.
   Степан откликнулся лишь легким шевелением хвоста. Ладонью я ощутил необычную зубчатость его позвоночника. Когда, будучи в порядке, Степан был в теле, и я его гладил – этого позвоночника вообще не ощущалось, просто под ладонью оказывалась крутая, покрытая шерстью, мускулистая спина. Позвоночник же стал прощупываться гармошкой совсем недавно – уже осенью, когда кот стал мало есть, но тогда он не был еще столь ощутим.
   Последнее время Степа ел все хуже и хуже. И реже. Хохоря он съедал неохотно и мало, рыбу он уже не глотал кусками, а только разжевывал ее, высасывая из кусочков соки, а оставшиеся ошметки оставлял на тарелке. И тогда я стал покупать ему жидкий "Whiskas" для котят, который он, вроде бы, ел с бОльшей охотой. Правда, внешне он не казался столь уж исхудавшим из-за своей роскошной шубы, но когда Степан, бывало, прижимался к моей ноге, и я гладил кота по боку, то ощущал, как живот его впал, а грудная клетка стала выступать наружу относительно живота, чего раньше не замечалось. Мне даже показалось, что и хвост его как-то потерял свою великолепную опушку, вроде как, тоже похудел…
   Днем к нам приехал мой сын Женя со своей женой Яной и моей внучкой – восьмилетней Полей. Послезавтра у меня будет день рождения, но сын уезжал накануне в командировку и все они, кроме внука, который собрался придти послезавтра, прибыли поздравить меня на два дня раньше.
   Мы собрались в зале, пришел и Степан. Запрыгнуть на диван ему было теперь трудно, он слабел с каждым днем, и кот сначала с трудом вскарабкался на более низкий пуфик, а потом с него перебрался и на сам диван. Но не просто устроился на нем, а подошел к Поле и лег рядом с ней, положив ей голову на колени. Поля торжествующе посмотрела на всех, в ее глазах был благоговейный праздник, словно она попала в церковь на Рождество Христово – смотрите, мол, Степан сам к ней пришел! Никогда до этого он так не поступал, а ведь она всегда так старалась добиться его внимания, только бестолку. Откуда она знала, что Степан пришел прощаться навсегда? Ведь я еще никому не успел сказать о его намерении уйти из жизни…
   Да, характер у кошака был еще тот! Сибирский характер – настоящий дикарь. К себе он, кроме нас с Лорой, никого близко не подпускал и не то что на руки взять, но и просто погладить себя редко кому позволял. Он щерился, шипел, утробно рычал, показывал зубы и мог запросто покусать и поцарапать. Хотя многое в его поведении зависело от того, кто его домогался: знакомые и близкие к нам люди, либо это был кто-то со стороны – соответственно и Степан мог либо просто удалиться с королевским достоинством, а мог и внезапно цапнуть. И еще он при этом частенько издавал некий странный звук, похожий на громкое кваканье лягушки, какое-то ваканье: откроет пасть, вакнет и тут же захлопнет ее.
   Не очень-то Степа любил и, чтобы кто-то из нас с женой брал его на руки, но просто терпел это надругательство, как-никак – родители. Я и Лора были для него тоже котами, только малость другими – большими, двуногими и без шерсти и хвостов. Но, все же, котами, поскольку никем иным родители быть и не могли. С большой натяжкой котами считались мой сын и члены его семьи, только те были уж совсем какими-то недоделанными. Были, конечно, и посторонние коты, больше похожие на Степу, но о них не стоило и говорить – так, мелочь пузатая, недостойная никакого внимания. А все остальные были просто – собаки. Конечно, кое-кого из всех вышеперечисленных можно было как-то терпеть, коли уж они приходили в гости к родителям или приходились им родственниками, что называется, седьмой водой на киселе. Но ведь всех подряд терпеть невозможно!
   Как-то к нам приехал из Казахстана по делам своего бизнеса один редкий гость – Леонид. Вместо гостиницы остановился на пару дней у нас. Был он крепкий мужичек средних лет с самоуверенным характером, но несколько бесшабашный. Мы его, впрочем, как и всех, кто не был знаком со Степаном, предупредили, чтобы кошака не касался – не трогал и не пытался гладить. И вот, сидим мы за столом, обедаем под водку-селедку, а Степан пришел и сел на диван рядом с Леонидом, едва того собой не потеснив в сторону, с видом этаким независимым, показать, что именно он тут хозяин. Леонид смотрел-смотрел на Степана восхищенно да и не удержался – ну как не погладить такого великолепного кота, руки сами так и тянутся. Взял, и сначала несмело погладил по его голове – Степан не реагирует, лежит себе вальяжно. Леонид поглядел на нас округлившимися своими голубыми, с хмельной поволокой, глазами – вот, мол, ничего же страшного не происходит. И невдомек гостю, что за видимым спокойствием кошака кроется уверенность и сила, готовая взорваться в любую секунду. Погладил кота смелее, по всей спине – водочка храбрости придала. Вижу, Степан недовольно хвостом шевельнул, но не уходит – как же, пусть и незнакомый дядька, а, как ни крути, – гость, и хоть Степан тут и хозяин, но на первый раз фамильярность прощается.
   Я говорю Леониду:
   – Слушай, Леня, смотри, как бы Степан не цапнул тебя, лучше бы ты не трогал его.
   – Да нет, я ведь глажу – и ничего, – отвечает, рюмку очередную на грудь берет и снова Степана наглаживает.
   В этот момент Степан молнией срывается с места, вскакивает Леониду на плечо и вонзает клыки ему в затылок, да еще и успевает поработать когтями своих рысьих лап. В наступившей тишине было четко слышно, как звонко лопается под клыками кожа на шее гостя и раздается сухой треск распарываемой вышитой украинской рубашки. Через мгновение, пока до Степана не успели добраться руки Леонида, кот резко спрыгивает, однако не покидает дивана совсем и, ощерив пасть и прижав уши к голове, издает ужасный угрожающий шип, показывая собачьи клыки, да так грозно вакает, что кровь в жилах стынет. А, глядящие исподлобья, глаза полыхают адским пламенем – требует так, чтобы Леонид немедленно убрался от него куда подальше.
   Гость заваливается на бок, рюмка вываливается из его рук, заливая брюки водкой, потом вскакивает, очумело таращится на кота и несколько секунд стоит недвижно в полном ошизении. Затем у него, очевидно, наступает момент просветления и осознания всего происшедшего, и только тогда Леонид пулей срывается с места и, зажав раны руками, несется в ванную смывать, хлещущую из них, кровь. Там Лора обработала ему места покусов и сделала перевязку. После чего Леонид возвращается, напоминая, своей изодранной одеждой, порванную тряпичную куклу. И даже лицо его, покрывшееся купоросными пятнами сразу же после инцидента, так и не отмылось под краном, и он пересаживается на другое место, подальше от Степана. И уже, за все два дня, которые гостил у нас, близко к кошаку не подходит.
   Ну, а как бы вы себя повели, если бы к вам в квартиру явился какой-то там чужак, о котором вы до этого и слыхом не слыхивали, и стал бы вас панибратски похлопывать по плечу?
   Вообще-то, Степан, по непредсказуемости своего поведения по отношению к надоедавшим ему незнакомцам, порой напоминал не кошачьих, а, скорее, медведей. Тигры, леопарды, да и те же рыси, в том числе и ручные, грозно рычат, шипят, скалят зубы, бьют хвостом, а коты еще и изгибаются дугой и ерошат на спине шерсть, когда хотят показать к вам свое нерасположение и, тем самым, указать, чтобы вы убирались восвояси, пока не поздно. Разумеется, это не относится к их охоте, когда, все делается без шума и в полной конспирации. Совершенно другое дело медведи, даже те из них, что с сосункового возраста взращены человеком. Они могут сидеть рядом с вами с самым благодушным видом жениха около будущей тещи, а потом, вдруг, ни с того, ни с сего, наброситься на вас и хорошенько помять. Таких случаев не счесть. Хорошо, если медведь вас только покалечил, но ведь немало таких наскоков заканчивались похоронами их собственных же хозяев или дрессировщиков.
   Вот Степан, по отношению к чужим, своим поведением как раз и напоминал медведя – он не вздыбливал шерсть, не скалил зубы и не выгибался дугой, предупреждая чужака о своей к нему враждебности и угрозе нападения, что я и проиллюстрировал на примере Леонида. Лишь кончик его хвоста выдавал намерения Степы, как первейший выразитель эмоций всех кошек, но все равно, он не бился по земле и бокам, как у остальных кошачьих, а лишь слегка подрагивал. Тем не менее, Степан был честный кот – ведь свое настроение он открыто провозглашал этим своим кончиком хвоста.
   Совершенно другое поведение он демонстрировал по отношению к «своим», куда входили ближайшие наши родственники – то бишь, внуки, сын и прочие. Но не только потому, что они бывали у нас, наверное, чаще остального народа. Видимо, Степан понимал каким-то внутренним чутьем, что эти недоделанные коты нам дороги и не бросался на них оголтело и без предупреждения, если они к нему приставали. Тут он становился обычным котом – даже позволял себя пару-тройку раз погладить или почесать за ухом. Но если эта процедура демонстрации любви к коту несколько затягивалась, то только тогда Степан кидался на своего донимателя и то – не сразу. Сначала Степа действовал, опять же, наподобие обычных кошачьих – на устрашение. Он колесом выгибал взъерошенную спину, шипел, вакал, скалил клыки и имитировал начало атаки, резко дернувшись всем телом вперед, будто собрался прыгнуть на своего вредного визави. И только после того, как все эти меры предостережения не помогали, Степан мог поцарапать или покусать, но в разумных пределах – все же родственники.
   Конечно, как правило, дело до этого не доходило, но, все же, случалось. А маленькую Полю совсем старался не трогать – если запугивание не помогало, то он попросту уходил от нее куда подальше. Понимал парень, что она еще несмышленый ребенок.
   Пару слов, наверное, стоит сказать и о взаимоотношениях Степана вообще с остальным кошачьим племенем.
   Правда, что касается его контактов с кошками, то об этом я здесь хотел бы умолчать, отмечу лишь, что несколько таких встреч, по его молодости, мы ему устроили, потом это дело как-то замяли, в общем, как-то выкрутились. Скажу лишь, что Степа не был у нас кастратом и поэтому сохранил свой природный характер.
   Отношения же с котами, которых иногда приносили к нам или у которых он, хоть и редко, но тоже бывал в гостях, строились согласно их взаимного ранжира, то есть вполне миролюбиво – те либо жались к ногам хозяев, либо спасались у них на коленях без малейшего желания затеять ссору. А что бы делали вы сами, если бы к вам в гости заглянул, например, Коля Валуев или, наоборот, вы бы навестили его у себя дома? Неужели бы вы рискнули двинуть ему по каменной башке, без риска тут же распластаться в глубоком нокауте? Вряд ли. Я, например, еще не сошел с ума.
   Но однажды случилась накладка. И произошла она то ли в августе, то ли в сентябре, когда кончался дачный сезон, а Степе было еще только полгода. Тогда соседка с восьмого этажа нашего подъезда, Раиса, принесла к нам своего кота Кузьку, чтобы тот поиграл с нашим. Кузьке в это время было уже года два, и он был взрослый, покрытый боевыми шрамами, кот, прошедший боевое крещение на даче хозяйки в сражениях с разными местными и привезенными туда на лето котами с соседских усадеб. Несмотря на приличную разницу в возрасте, Степан не только не уступал размерами гостю, а, напротив, существенно превосходил его. Конечно, у него не было той крепости мышц, как у Кузьки, не было и опыта кошачьих сражений, ведь он не был еще даже подростком, разве что размерами очень большой для своего возраста, к тому же взросший вне кошачьего сообщества. Но именно из-за своей молодости и наивности ему хотелось поиграть с Кузькой, и он начал на него наскакивать играючи.
   Однако Кузьма воспринял эти попытки как агрессию, даже не разобравшись, что соперник всего лишь наивный котенок, и ринулся в атаку на Степу со всей своей мужицкой мощью и всем накопленным арсеналом боевого опыта. Конечно, дружелюбно настроенный Степан вовсе не ожидал такого выверта от дурного Кузьки и был смят в первые же секунды внезапно вспыхнувшей битвы. Однако тут же опомнился и ответил обидчику всем своим арсеналом молочнывх еще зубов и когтей – сдаваться на милость врагу, очевидно, было против его природы.
   Из крутящегося веретена их тел в разные стороны полетели клочья шерсти, комната наполнилась диким воем, шипением и ваканьем, которое издавал Степан. Но в дальнейшем Степа, хоть и показал чудеса немыслимой отваги, но все же постепенно стал сдавать силе и опыту взрослого кота. И, в конце концов, он был прижат Кузькой к полу, вцепившегося в его шею мертвой хваткой, и оказался беспомощно распластанным на ковре в неестественном и нелепом положении – как-то боком, едва шевеля, как бы по инерции все еще отбиваясь, задними лапами. Тем не менее, Степа не дал труса и не покинул место боя, не позволив посрамить себя даже под угрозой неминуемой смерти.
   Откровенно говоря, я и сам не ожидал такой развязки и в этот критический момент понял, что пора вмешиваться. И тогда я отшвырнул Кузьку в сторону и водрузил Степана на шифоньер. Если бы я этого не сделал, то неизвестно еще, жив ли бы остался мой Степа. Но что вы хотели от малыша? Представьте себе ситуацию, когда взрослый и крепкий мужик, пусть и небольшого роста, вдруг нападет с кулаками на двенадцатилетнего мальчишку, который, хоть и выше напавшего на голову, но все-таки пока еще хлипкий мальчик. Как вы думаете, кто кого угробил бы в такой ситуации? Вот то-то и оно!
   Но и с шифоньера Степа, с окровавленной мордой, изорванными в клочья губами и прокушенными ушами, продолжал шипеть и вакать на беснующегося и придушенно орущего внизу Кузьку, у которого один глаз оказался теперь намертво запечатан, он хромал на одну лапу, а нос был разукрашен в кровавую полоску. Однако у Степана хватило ума не спрыгивать вниз, а, огрызаясь, лишь достойно закончить свару на безопасной высоте. Впрочем, на этот последний прыжок у него уже не оставалось сил, ведь он, бедный, даже не мог подняться на ноги, хоть и пытался это делать, но снова валился на бок. И он лежал на верхотуре, положив мокрую от крови голову на передние лапы, которые беспрерывно шевелились, как это бывало с ним частенько во сне, когда ему снилось, будто он куда-то бежит.
   Хорошо еще, что Лора не присутствовала при этом избиении Степы – как раз перед дракой за окном хлынул дождь, и она бросилась на балкон убирать развешанное там, только что отстиранное, белье, и только поэтому не заработала себе инфаркта. Раиска же наблюдала за этим сражением своими, по совьи круглыми, глазами с какой-то флегматичной, постной физиономией донельзя объевшейся кухарки, которая уже не может подняться из-за стола. И при этом она даже не пыталась унять или оттащить от нашего малыша своего придурошного великовозрастного бойца. И, вообще, по ее глазам было непонятно – за чем она наблюдает, ибо, если вы встретитесь с ней взглядом, то будет непонятно куда она смотрит – поскольку один ее глаз будет взирать на вас, а другой – на Восток.
   После завершения битвы Давида и Голиафа, аутентичный Кузька был, естественно, выдворен мною из квартиры за шкирку. Разумеется, вместе со своей хозяйкой, тоже, кстати, не в обиду ей будет сказано, не блещущей большим умом, дамочкой, ибо мозгов у нее столько, что и на сковородку-то не размажешь. Лучше бы мужа завела, чем кота, может, от него хоть ума-разума набралась. Только кто ее, такую недалекую, возьмет, да к тому же косоглазую?
   Конечно, в этих моих рассуждениях мало слов относящихся к делу, просто обидно за котенка. А вам бы не было?
   И вот, как только гостенечки исчезли, подоспевшая на шум, Лора сняла истерзанного Степу с шифоньера и стала осматривать его раны на предмет оказания первой медицинской помощи. Первого беглого взгляда хватило понять, что пострадал бедняга весьма изрядно – его мордашка была изрыта кровоточащими покусами, на шее были вырваны клочья шерсти, а на боку, ближе к бедру, оказался оторванным прямо от тела кусок шкуры размером со спичечный коробок. Лора чуть в обморок не свалилась от этого зрелища и жалостливо заголосила, пустив крупную слезу:
   – Ой, Степочка мой, ой бедненький!
   А Степа лежал на ее коленях тихо, не шевелясь, и, несмотря на раны и боль, щурясь, сладко мурлыкал и истаивал от льющегося на него потока жалости и любви.
   Я же, чтобы подбодрить Лору и похвалить боевой характер маленького Степки, брякнул:
   – Сталь закаляется в горниле, а не в тазике с горячей водой!
   – Да! Тебе-то хорошо, у тебя-то ни царапинки нет! – и тут же следом крикнула приказным тоном: – Ну, что, как пень стоишь!? Давай дуй за машиной, в ветеринарку повезем мальчика.
   Однако тот день выпал на воскресенье, и ветеринарная клиника не работала. Тогда я вспомнил, что шапочно знаю одного ветеринара, Василия Ивановича, с которым когда-то делил один номер на двоих в доме отдыха, и позвонил ему, обо всем договорился и, не прошло и часа, как я привез его к нам домой.
   Василий Иванович был маленьким, подвижным, пожилым мужичком в ношеном пиджачке и с лицом заинтересованной обезьянки, от которого за версту несло лекарствами. Глядя на него, я понимал, что этот ветеринар правильно попал именно в звериную больничку, поелику не только внешностью, но и ловкостью лапок, то бишь сухоньких ручек, которая была продемонстрирована при лечении нашего мальчика, он был довольно близок к братьям нашим меньшим, что, несомненно, внушало последним немалое доверие. Он помазал Степу чем и где надо, прикрепил на место шкуру, наложил на рану повязку, всучил нам какие-то, весьма полезные, по его словам, для выздоровления кота, пилюли, получил двойной гонорар и, расставаясь, успокоил нас:
   – Не сомневайтесь, заживет как на кошке!
   Но ведь Степа и так был кошкой, вернее, котом.
   Так или иначе, но Степка зализал свои раны, быстро оправился от драки и продолжал оставаться любопытным и веселым котом, каким и был всегда. Но вот когда приходила Раиса, он угрюмо удалялся в какое-либо укромное место и не показывался на глаза, пока она, полная и неуклюжая, сидела у нас на кухне за чашкой чая, расплывшись на стуле как тесто. Поскольку Раиска была недалекой теткой, то она не понимала, что была лишней в нашем сообществе и мела языком без умолку, как ей думалось, что-то умное, в такт своей болтовне цокая по столу толстыми балаболками пальцев с малиновыми и длинными, как ноги кузнечика, ногтями. Слава богу, что она появлялась у нас не часто – может, раз в месяц, а то и реже, поскольку ее никто сюда никогда и не приглашал – ни до того случая с потасовкой, ни после. Ну и, конечно, своего придурошного кота она больше не приносила.
   Между тем прошел год. Степан повзрослел, заматерел и вырос – от кончика хвоста до головы его длина составляла едва ли не целый метр. А когда он вставал на задние лапы, то свободно мог посмотреть, что там на кухонном столе для него готовят или, например, заглянуть в ванную, понаблюдать, как я там моюсь, окунуть в воду лапу и убедиться что в воде не плавает какая-нибудь рыбка. Вообще-то, сибиряки набираются полной зрелости где-то годам к пяти, но глядя на Степана, казалось, будто он такой здоровый, что взрослеть ему уже и некуда. И теперь, когда приходила Раиса, он не уходил от нее, а, наоборот, вызывающе сопровождал и садился рядом, внимательно наблюдая за ней. Казалось, он чего-то ждал. Чего?
   Мне это стало понятно только после случая, который я сейчас опишу – Степан жаждал мести, он ждал Кузьку. Ждал, когда Раиса принесет его, чтобы порвать как газету – Степа не мог забыть давнюю обиду. Однако теперь, когда Степан стал раза в три или четыре больше ее Кузьки, разве могла она принести его сюда на заклание? Или Раиса, как и мы, не догадывалась о том, чего хочет от нее Степан?
   Так или иначе, но как-то Раиса опять зашла к нам. С лицом великого знатока комнатных растений, на котором, несмотря ни на что, неизбывно проступала печать конченого идиотизма, она пошла вслед за Лорой, которая собралась показать ей какой-то свой новый цветок на подоконнике. Степан же, как обычно, пошел за ней следом, но вдруг его крадущийся шаг резко сменился на стремительный бег, и через долю секунды он уже терзал Раискин загривок.
   Обезумевшая от страха тетка даже не попыталась отодрать от себя кошака и бросилась к выходу с душераздирающим воплем, мотоциклетным ревом вырывавшегося из ее перекошенного, щедро нарисованного, рта. Лора тоже растерялась и несколько секунд просто оторопело смотрела на кровавое смертоубийство. Раиска же, обливаясь кровью, выскочила из квартиры, даже забыв про свою обувку, впрочем, не так резво, как хотела – мешала толстая, вертлявая задница. И потом босой рванула мимо лифта по лестнице прямехонько на свой восьмой этаж, бросая эту свою задницу из стороны в сторону, будто играла в догонялки с любовником. А Степан только у порога спрыгнул с ее спины и успел еще увернуться от тряпки, в руках с которой поспешила к бедняге на помощь Лора, опомнившаяся к этому моменту от внезапно хватившего ее столбняка.
   Вечером за Раискиной обувью пришла ее взрослая дочь, неимоверной толщины девушка с лицом конченого дауна. В квартиру она зашла мелкими шажками, все время пришибленно озиралась, и, забрав туфли, немедленно выскочила прочь, будто попала в тифозный барак. Однако в коридоре она тут же с отвращением швырнула их куда подальше – от туфель тяжело и скверно несло кошачьей мочой. Степан успел выместить свое отношение к Раиске и тут. И хотя Лора, обнаружившая этот акт кошачьей мести буквально сразу же после его появления, пыталась их и мыть и сушить, но благоухания туфлям так вернуть и не удалось. Уж Степан постарался!
   А на следующий день явился ветеринар, давешний наш знакомый, на предмет обнаружения вируса бешенства у Степана. (Раиса, оказывается, уже побывала в больнице, где ее штопал хирург и был выписан больничный, и там же она нажаловалась и на Степу). Во время своего визита Василий Иванович больше пялился на вырез груди на платье Лоры, чем осматривал нашего Степанчика, и все время подкручивал свои усы. А в завершение визита, после принятия на грудь ста граммов коньяка, которым я его угостил, выдал заключение – здоров, с чем и уехал.
   Но все равно, несмотря на экспертное заключение, Раиса зареклась к нам ходить, а заодно и кота своего Кузьму тоже задевала неизвестно куда – то ли на улицу выбросила, то ли на даче оставила. И то сказать, пакостный он у нее был – мог и на диван намочиться, и на подушку, и запах у них от этого в квартире всегда стоял мерзкий. Впрочем, чем был виноват бедный Кузька? Но – по Сеньке шапка. С другой стороны, Раиске не стоило больше опасаться Степана, и кое-когда она могла бы и заглянуть к нам, поскольку жажда мести нашего кота к шалопайному Кузьке была теперь вполне удовлетворена. Так что вряд ли бы Степа ополчился снова на его хозяйку – ведь теперь Раиска представляла для него не более чем прошлогоднюю двуногую, давно прошедшую, неприятность и только.
   …Да, а вот сейчас Степан пришел к Поле сам. Тоненькая и хрупкая, она сидела, не шелохнувшись, осторожно и легонько поглаживая его лишь двумя пальчиками, чтобы не спугнуть. При этом Поля гордо, зелеными глазами, сверкающими, как новогодние шарики, поглядывала на всех нас – как же, Степан сам к ней пришел! Никогда такого не было.
   Вообще, если подробнее вернуться к взаимоотношениям Степана и Поли, то стоит отметить, что они всегда были не простыми. Степа знал внучку с грудничкового возраста, ее к нам часто приносили или приводили, когда она прибаливала или сама напрашивалась в гости. И как только она стала делать первые осмысленные движения и понимать, что перед ней восхитительная живая игрушка, то всегда пыталась играть с котом. В ход шли поцелуйчики, обнималки, лизалки…
   Увы! – сам Степан себя за игрушку не держал, и с его стороны Поля встречала не больше внимания, чем таракан, заползший в посудомоечную машину, чтобы получить сертификат чистоты. С другой стороны, Степа уже был взрослым малым, возраст которого перевалил за первый десяток, и довольно умудренным этой длинной жизнью. И он, конечно, понимал, что перед ним маленький, беспомощный ребенок, тоже что-то навроде кота, которого, к тому же, мыс Лорой любим, и потому, в начале ее домогательств, некоторое время терпел поглаживания и всякую другую ласку ребенка, но потом уходил куда подальше. Поля слезно скулила. И тогда Лора находила Степана, выковыряв его откуда-нибудь из-под кровати, и усаживала его к себе на колени рядом с Полей, после чего Степану, волей-неволей, приходилось терпеть муки от ласк внучки, бывшей от него без ума.
   Теперь Поля подросла и уже пошла в первый класс школы, но ее ангельская любовь к коту, со временем, не только не пошла на убыль, а, наоборот, только усиливалась, превращаясь в трепетную страсть, но, к ее огорчению, все так же оставалась безответной. И тогда она начинала его, неблагодарного, мучить. То за хвост дернет, то дразнить начнет, то провоцировать. Степан неторопливо, с достоинством скрывался, явно показывая всем своим видом, что только из-за родственных отношений не хочет кровавой развязки. Но если кота продолжали преследовать и настигали в его убежище, то и тогда он не сразу пускал в ход когти. Сначала он шипел, показывал устрашающие двухсантиметровые клыки, предупреждающе поднимал мощные лапы, демонстрирую острые крючковатые когти и, если все это не помогало – только тогда вяло отбивался от внучки. Степан ясно осознавал, что управиться с девчушкой так, чтобы навсегда отбить у нее охоту подходить к себе, ему – раз плюнуть, но ведь она еще несмышленыш, да к тому же, как ни крути, а кой-каковская ему родственница.
   Тем не менее, все же иногда Поля оказывалась битой, и снова, плача и утирая кулачками крупные слезы, бежала к Лоре, показывала царапины и кровоточащие ямки от ударов кошачьих лап. Лора охаживала кота тряпкой, впрочем, так только, для вида, и тогда слезы на глазах девочки просыхали, и теперь она уже жалела бедного Степу и просила прекратить истязать бедного котика. Наступало временное затишье и всеобщая благодать, а потом все повторялось снова.
   …И вот теперь, оглядев всех собравшихся, я подумал, что наступил подходящий момент рассказать о том, что кот собрался умирать, и что сейчас Степанчик пришел прощаться со всеми ними навсегда. Конечно, в день, когда моя семья явилась меня поздравить, я хотел эту печальную новость оставить на последний момент, чтобы никому не портить настроение. Но так уж вышло. И я отправил Полю поиграть с соседским мальчишкой, чтобы не травмировать ее психику этим тяжелым известием, но взрослые все узнали. И все притихли, у всех образовалось сумеречное настроение, будто за окном погасло солнце. И теперь каждому захотелось Степу погладить, и он никому не отказал. Яна расплакалась…

4 декабря

   Когда я утром встал, то, в потемках, все же сумел обнаружить Степу, и то только потому, что он пребывал на привычном для себя ночью месте. Он лежал неподвижно на свой постельке – в несколько раз сложенном верблюжьем одеяле – что располагалось справа от меня, в метре от наших с Лорой кроватей. Кот никак не отреагировал на мой подъем, и я испугался – жив ли еще мой Степанчик? – и, чтобы не будить жену, не стал включать свет, а разыскал фонарь и посветил на него. Бока Степана мерно, но, почему-то, необычно глубоко вздымались от неровного дыхания – видимо ему было уже тяжело даже просто дышать. Тем не менее, я немного успокоился – котик мой все еще был жив. Но час расставания неумолимо приближался, и у меня на глазах опять навернулись слезы.
   Я прошел на кухню и, конечно, увидел то, что и ожидал – к еде Степан так и не прикасался – рыба, мясо и кашица «Whiskas» были ссохшимися, хохоряшек не убавилось ни на единую штучку. Только воды, он, кажется, немного испил. Последние сомнения в том, что к пище он больше не притронется вообще – окончательно рассеялись.
   Я выбросил всю его еду, и тщательно вымыл тарелочки – теперь серому мальчику они не понадобятся больше никогда. Потом проверил его лотки. Этой ночью он попользовался только одной, намочившись в нее лишь на треть от своей обычной нормы. Значит, и пить кот стал меньше. Впрочем, это было ясно и по чеплашке с водой, раньше, к утру, она была, как правило, пуста, а иногда даже успевала и высохнуть совсем. Запасным вариантом для такого случая было ведро в ванной, где Лора хранила запас воды на случай ее отключения. И тогда, если Степану не хватало воды в чеплашке, он пользовался этим ведром, причем ему даже не приходилось для этого вставать на задние лапы – он был таким большим, что просто подходил к ведру и пил из него как конь на водопое, сунув в воду голову. Но для этого сначала должна была опустеть чеплашка…
   По большому же своему делу кот не ходил вчера совсем, однако это было и понятно.
   В скверном расположении духа я вернулся к Степану и сел рядом с ним. Нахлынули воспоминания…
   Мы с Лорой были взрослыми людьми и со Степой, когда он был котенком, играли мало, но понимая, что без забав ему не обойтись, все-таки принуждали себя частенько баловаться с ним – то бумажку к нитке привяжем, за которой он носился с заносами и падениями на поворотах, то шарик теннисный попинаем вместе. Бывало, я оживлял этот шарик. То есть, катну ему рукой с обратным разворотом, и вначале шарик катился к котенку, а потом вдруг, на середине пути, менял направление и убегал от него. Степана это настораживало, он прекрасно понимал, что перед ним неживая вещь, но никак не мог сообразить, почему она так себя ведет? И поначалу он не бросался за шариком, а, склонив на бок головку, с изумлением наблюдал за непонятной штуковиной. Потом мы купили еще и заводную мышку, которую он ловил и трепал, пока от нее ничего не осталось.
   Еще, по своей котеночной молодости, Степан любил тешить себя тараканами. В принципе, у нас их не было, и появлялись они в квартире летом, когда открывались балконы и лоджии и эти деловитые спутники человека перебирались по стенам через окна к нам. Завидев такого перебежчика, Степан, наклоняя голову то на одну, то на другую сторону, крутился вокруг непрошенного гостя, двигал его лапами, направлял таракана на путь истинный, словом, играл, но никогда не ел.
   То же касалось и мух, особенно крупных, которые не были столь верткими, как мухи малые. Они для него, в качестве маленьких игрушек, также представляли неподдельный интерес. К тому же, ловля мух являл собой отличный повод поноситься в свое удовольствие по комнатам. Что интересно, Степан довольно часто этих мух ловил, проявляя чудеса ловкости, причем делал это одной лапкой – правой, в основном. Прыгнет так – цап! – зажмет в кулачке, но не сильно, не до полного убоя насекомого, – иначе с кем потом играть в догонялки? Затем медленно разжимает пальцы, выпускает, муха зажужжит и улетает вновь, и вновь начинается погоня.
   Интерес к мухам и тараканам у Степы стал потихоньку угасать, когда ему было года два, а годам к пяти ему оказывалось вполне достаточно только отслеживать их передвижения, а еще позже, когда он вошел в солидный возраст, то на эту мелкоту уже и совсем перестал обращать внимание.
   Но, вот, птицы его интересовали всегда, вплоть до конца жизни. Правда, ловить их было негде, если только, конечно, они не залетали в квартиру. А вот наблюдать за ними с балкона или с окна, то вжимаясь в пол или подоконник, то вытягиваясь в струнку, крутить головой, с расширенными зрачками, из которых сыпали зеленые искры азарта, это делать обстановка позволяла. Однажды, еще подростком, этот азарт захлестнул его до такой степени, что Степа не удержался и все же сиганул за пролетающей птичкой с балкона второго этажа и приземлился на куст сирени. Хорошо, что этот фортель увидела Лора и сразу выскочила на улицу, где и забрала незадачливого охотника из-под того куста. В тот раз все обошлось, и Степан не покалечился, но никогда больше он не терял голову до такой степени, чтобы повторить свой полет. Что интересно, птичку в тот раз Степа-таки поймал и притаился под кустом, прижимая ее лапами к земле. Другое дело, что он сам был напуган созданной им же ситуацией и сидел рядом с птицей тихо, как мышь, совсем ею не интересуясь.
   А однажды к нам вечером залетела на лоджию летучая мышь, когда я там курил. Степан же, пока я курил, сидел на узкой – сантиметров десять, не более – раме открытого окна лоджии, крепко цепляясь за нее когтями, и крутил головой вслед пролетающим птицам и летучим мышам. Он, вообще, часто выходил вслед за мной на лоджию, провести время у открытого окна за компанию. Первый раз он оказался на окне самостоятельно, будучи еще шестимесячным подростком, запрыгнув сначала на, стоящий на лоджии, старый стул, а потом оттуда сиганув и на саму раму. Свесив для баланса во внутрь лоджии хвост, чтобы не свалиться «за борт», он стал обозревать окрестности. Потом «курить» вместе со мной у него вошло уже чуть ли не в привычку. Как только увидит, что я с сигаретой направился на лоджию, так и он – вслед за мной. Правда, со временем, когда Степа вырос и потяжелел, он уже не рисковал со стула прыгать на раму, а, просто требовательно поглядывая на меня с этого самого стула – ждал, когда я возьму его на руки и пересажу туда.
   Так вот, в тот раз летучая мышь сама прилетела к нам. Залетев в окно, она приземлилась сразу на бетонный пол. Степан моментально спрыгнул вниз и потрогал лапой мышку, однако мягко, не выпуская когтей. Были сумерки, и я зажег фонарик, устроенный в зажигалке, чтобы было лучше видно мышь. Она сидела на полу, не шелохнувшись и не издавая ни звука, напуганная непривычной обстановкой, сложив крылья и фосфорически поблескивая круглыми, маленькими глазками. Из-за того, что она сидела так тихо, Степа больше не цеплял ее, а только ходил вокруг мыши кругами, обнюхивая ее, и это спасло ей жизнь. Иное поведение мыши могло бы привести к неминуемой трагедии – в первые мгновения я бы, попросту, не успел спасти ее от молниеносной хватки Степана, если бы он сразу вознамерился бы сделать это.
   Но мышь продолжало сидеть тихо и, наконец, Степа окончательно успокоился. Он остановился и посмотрел на меня вопросительно, как будто говоря, – ну что мы, папка, будем дальше делать с этим куском дерьма, ведь с него совершенно нет никакого толку, даже поиграть невозможно? И тогда я взял мышь в руки и поднес ее к открытому окну. Степан мигом оказался на стуле, и я, свободной рукой, помог ему взобраться на раму. Он встрепенулся, когда я подбросил мышь в воздух, и она, хлопая кожаными крыльями, стала удаляться от нас. Степа проводил ее взглядом и укоризненно посмотрел мне в глаза – что ж я так крепко обманул его и не подсказал, что этот серый кусок может так ловко мотыляться в воздухе? – вот бы он поиграл с этой мышью на славу!
   Бывало, что Степа сам проявлял инициативу, чтобы втянуть кого-либо из нас в игру. Возьмет, выскочит откуда-нибудь из засады, разбежится, нагонит, ударит лапами по ноге, а то даже как-то оттолкнется от нее – и пустится наутек – ловите, мол, меня. Тогда бежишь за ним, нагоняешь – это он нарочно позволял, ведь реально его было догнать трудновато – схватишь за основание хвоста или пошурудишь ладонью спинку, приговаривая игриво: «Вот и поймал тебя, сраный, вот и поймал Степанчика!» – и ну от него драпать. Теперь он несется за тобой, и история повторяется. Так серый парень заставлял нас играть в догонялки.
   Припоминаю, как, примерно, через неделю после того, как Степан у нас появился, и ему был уже, примерно, месяц, к его великой радости, наш Женя, который с Яной куда-то уезжали на несколько дней, принес к нам его брательника Борьку. Надо сказать, что Борька был тоже крупный котенок, но, все же, чуть меньший в размерах, нежели Степа. Степан сразу же узнал родного брата, стал к нему ластиться, а потом они, как и всякая малышня, стали играть. Тут уж дело было – только держись! Они носились, дрались, кувыркались, шипели, вакали, повсюду оставляя за собой, к вящему неудовольствию Лоры, клочья серой шерсти. Впрочем, вакал так один только Степа. Тогда я впервые услышал этот необычный для котов звук – какой-то короткий, резкий, голосовой, и, в то же время, шипящий, несколько похожий на громкое лягушачье «квак». Такие звуки, угрожая кому-то, обычно издают рыси.
   К слову сказать, Борька был той же голубой масти, только без белого пятнышка на брюшке, и постороннему глазу различить их было трудно, разве что, если присмотреться и заметить, что Степа был чуточку крупнее брата.
   Борька к еде оказался неприхотлив, и с удовольствием ел все то же, что и Степа. И однажды, наевшись, они затеяли возню на кухне. Я их застал под стулом в интересном положении: Борька лежал на спине и защищался от Степана выставленными вверх лапками, а Степан навис над ним сверху, перегнувшись через нижнюю перекладину стула, и пытался передними лапами достать брата. В этот момент я отлучился в ванную, чтобы умыться, а когда, всего лишь через минуту, вернулся, то застал их мирно спящими. Причем, в том же положении, в каком они были мною оставлены – Борька, с выставленными вперед лапками, но теперь свернутых в кулачки, и Степа, согнутый пополам поверх перекладины, с безвольно обвисшими передними лапками. Такая это была умильная картинка! Я невольно улыбнулся – что ж, они крепко подкрепились, здорово устали играясь, и им мгновенно захотелось спать – дети! Хоть и кошачьи.
   Сам же Степан вообще не любил, когда кто-то посторонний нависал над ним сверху, пусть даже просто так, не пытаясь его погладить. Степан шипел, его взгляд, и так-то сам по себе суровый, исподлобья, сверкал недобрым огнем, и он куда-нибудь степенно, однако, не теряя при этом чувства собственного достоинства, удалялся.
   Зная эту его особенность, я, иногда, потешал не столько котенка, сколько самого себя. Например, когда он сидел рядом на диване, я заносил свою левую руку высоко над его головой и потом, растопырив пальцы, медленно опускал ее вниз. Степан же, вжавшись в диван и извернув голову, с прижатыми к ней ушами, внимательно следил за моей ладонью, издавал предостерегающий шип и некое подобие длинного воя, леденящего кровь в жилах, а иногда и вакал. А когда рука опускалась пониже – стремительно прыгал, вцепившись в нее зубами и когтями передних лап, а задними отчаянно пытался руку разодрать, работая ими как мотоциклист, при заводе мотоцикла, только синхронно. Ясное дело, что без царапин и покусов дело не обходилось. Причем, что интересно, – руку мою он воспринимал, как бы, отдельно от меня и никак со мной ее не связывал. Будто я был сам по себе, а рука моя левая – сама по себе
   А когда Степан стал подрастать, мне для этого баловства приходилось надевать на руку перчатку, а на себя – старую куртку, ибо когти и зубы котенка также росли вместе с ним. Но уже, помнится, летом, когда ему было месяцев пять или шесть, мы прекратили с ним эту забаву совсем, ибо перчатка и куртка были к тому времени порваны в клочья, а другую, такую же защитную амуницию, Степан уже без труда прокусывал.
   Не знаю, из-за этих ли наших несерьезных сражений или, почему-то, иначе, но Степа недолюбливал мою эту руку до конца своей жизни. Так, бывало, сидишь на диване, смотришь себе кино или телепередачу какую, расслабишься, закинешь ногу на ногу, левую руку положишь на спинку дивана, и вдруг – цап тебя острыми когтями за кисть этой руки, свесившейся за спинку дивана! Это Степан, проходя позади дивана и увидев эту руку, моментально превращался в охотника за ней. По отношению к правой руке он так себя не вел. Зная эту его особенность, я гладил Степу только правой рукой, а левую использовал для наказания – тряпкой когда шлепнуть, если набедокурил чего. Впрочем, бедокурил он редко, а наказывал его я незлобиво и чисто символически, так сказать, – для порядка.
   Вообще-то Степа был не пакостный, нешкодливый кот. Хулиган – да, но шкода – нет! Поэтому особо наказывать его было не за что. Мимо лотков не ходил, штор не рвал. Бывало, правда, листочки в горшках объедал, но, видимо, неспроста – какие-то витамины в них выискивал, которых в предоставляемой ему пище не хватало. Но, конечно, без накладок не обходилось – иногда и хулиганил. Например, он мог запросто пометить обувь гостей, а то и наделать в ботинок целую лужу. Но такие пометки Степан делал выборочно – лишь в том случае, если у гостя оказывалась дома своя кошка, а чтобы заполнить ботинок до краев, так этого могли удостоиться только особо важные персоны – владельцы котов. В этом случае хозяева собак, чижиков-пыжиков и прочих крокодилов в расчет Степаном не принимались.
   В общем, такими своими неблаговидными, с нашей с Лорой точки зрения, поступками, по отношению к гостям-кошатникам, Степа перебивал запах их котов и кошек и метил своим, хозяйским. Такой уж это природный инстинкт у всех кошачьих, и тут ничего не поделаешь. Бороться с этим можно было только одним способом – прятать обувь гостей в ящике коридорной стенки.
   Открывать такие ящики с небольшими круглыми и гладкими ручками Степа не мог, хоть и пытался. Вообще-то, незапертые двери он открывал свободно, даже если они были плотно пристыкованы и требовались какие-то усилия, чтобы их открыть. Например, если дверь открывалась вперед, то Степан наваливался на нее лбом, затем, когда она немного поддавалась под его напором, то, в образовавшуюся щель, старался протиснуть всю голову, а потом пролазил и всем телом. Так он выходил, к примеру, с балкона, если кто-то из нас с Лорой, не предполагая, что он сидит там и наблюдает за птичками, закрывал его – такое случалось иногда в потемках по вечерам.
   Но, бывало, обычных усилий ему было недостаточно, и тогда он разбегался и прыгал на дверь всеми четырьмя лапами, как бы отталкиваясь от нее и вкладывая в это действо всю свою немалую массу. Иной способ он применял, когда ему было необходимо открыть дверь на себя, например, если она оказывалась закрытой на его пути в туалет – тогда он цеплял острыми когтями за малейший ее выступ и тянул в свою сторону. Или ложился на пол, просовывал лапу под дверь, если между нею и полом была какая-то щель, и, опять же, тянул на себя с обратной ее стороны – так он поступал, к примеру, с кухонной дверью.
   Не поддавались ему только выдвижные ящики и дверцы шкафов и стенок – уж сильно плотно они были подогнаны к корпусу и не оставляли для Степы ни единой выступающей кромки, за которую он бы мог потянуть, а с пластиковых или металлических ручек его лапы попросту соскальзывали. Да и, вообще, эти выдвижные ящики были довольно тугими, и даже человеческим рукам поддавались не без усилий.
   Конечно, Степа принюхивался и к одежде гостей, из числа кошачьих хозяев – к курточкам, шубам и прочее, – все эти замечательные вещи также требовали его вмешательства. Но они укреплялось на вешалках довольно высоко, и пометить одежду можно было только в высоком прыжке. Это-то как раз Степан делать умел неплохо, он запросто запрыгивал, например, на телевизор на полутораметровую высоту, а, бывало, куда и повыше. Но где вы когда-нибудь видели прыгающих котов, одновременно ставящих при этом свои метки? Я, например, – никогда…
   Еще Степану требовалось время от времени точить когти. Для этого важного мероприятия, еще с тех пор, как котенком он у нас появился, ему показалось уместным приспособить нашу мягкую мебель – диван и два кресла, стоявшие в гостиной. Лора пыталась учить его точить когти на старом стуле или обрубке пенька, который я ему специально привез из леса. Она оттаскивала его от дивана, тащила к пеньку или стулу и ставила его там на задние лапы, а потом, взяв в руки передние, шоркала подушечками этих лап по какому-то из этих предметов. Но Степа проявлял завидное упрямство – ни на что, кроме дивана и кресел, для заточки своих когтей, он не соглашался. Пришлось тогда жене учить его царапать одно только кресло – то, которое стояло в дальнем углу и только ту его сторону, которая была обращена к стене и не была заметна со стороны, к примеру, тем же гостям. С таким предложением Степа согласился и с тех пор усердно раздирал, вплоть до мелких щепок, только позволенное ему место.
   Когда же ему было уже лет семь, мы купили новый роскошный и дорогой, по тем временам, немецкий мягкий гарнитур – угловой полукруглый диван и кресло. Конечно, такую мебель было жалко отдавать на растерзание Степана, и мы пошли на хитрость. От старого кресла мы оставили боковину, уже порядком покоцанную его когтями, и прислонили снаружи к закруглению нового дивана. Потом Лора стала следить за котом, и как только Степан вознамерился поточить когти на обновке, она сразу подтащила его к старой боковинке и показала, где это следует делать. Степа все понял и с того времени занимался заточкой когтей только там. К концу его жизни боковина оказалась совершенно голой, без признаков какой-то ткани, а оставшаяся деревянная часть выглядела так, будто вся была изрыта какими-то проворными, прожорливыми короедами.
   …Сегодня Степан уже второй день не справлял большой нужды, но вечером сделал это, и я убрал маленькую какашку, размерами с небольшого дождевого червячка. Это было последнее, что переварил и выбросил из себя его желудок, очистившись окончательно.
   Вечером мы с Лорой ужинали в зале и смотрели телевизор. Степан не забрался на диван, как это делал обычно, чтобы, хотя бы, принюхаться к тому, что мы едим. Это его уже не интересовало. После ужина мы с Лорой остались в зале у телевизора. Настроение у обоих было подавленное, и какой-то фильм проходил мимо нашего внимания. Мы оба были озабочены мыслями о престарелом нашем Степанчике, но разговоров о нем избегали – еще позавчера мы уже все сказали друг другу о том, что скоро должно случиться, и теперь не хотели травмировать себя подобными пересудами. Остальная наша семья, кроме моего внука Власа, который придет к нам на мой день рождения завтра, вчера с котиком уже попрощались.
   Тем временем, откуда-то появился Степа, с трудом, через пуфик, вскарабкался на диван, подошел к Лоре, лег на живот и положил ей голову на колени. Лора гладила нашего старенького сынка, разговаривала с ним дрожащим голосом, жалела бедного и все упрекала за его решение оставить нас сИротами. Посидев так с Лорой минут десять, Степа перебрался ко мне и лег около меня точно так же, положив голову теперь уже на мои колени. Пришла пора приласкать его и мне. Степа лежал присмиревший, лишь иногда поднимая голову и заглядывая мне в глаза, и мурчал тихо и сдержанно. Я крепился и почесывал и гладил его молча, переживая все внутри себя и не выплескивая свои чувства наружу, дабы еще больше не терзать Лору.
   С возрастом – я и сам не знаю, почему – на стыках костей черепа Степана наросли какие-то шишки, причем, особенно впечатлял нарост на макушке головы, похожий на небольшой гребешок. Также, со временем, у него под шерстью стали прощупываться, появившиеся на теле, бородавки, указывавшие на то, что наш питомец начал помаленьку стареть. Обычно коты в хороших домашних условиях живут лет тринадцать – пятнадцать, изредка – чуть больше. И меня крайне удивляло, что Степан, отличавшийся огромной природной жизненной силой, который еще полгода назад мог носиться по квартире, как годовалый, так быстро спасовал перед старостью. Я-то думал, что он будет жить еще долго, по, крайней мере, не меньше, чем лет пять.
   Так, например, этим летом к нам, с открытой лоджии, залетела в квартиру какая-то пичуга, так Степа, пытаясь ее поймать, делал сумасшедшие, прыжки вверх. Причем, он прыгал не просто так, а как заправский хищник – с умом, отслеживая траекторию птичьего полета. То бишь ловил определенный для броска момент, проецируя в уме поведение птахи, разбегался и, с какой-либо возвышенности, например, с кровати, молниеносно прыгал, и там, почти под потолком, пытался схватить ее обеими лапами. Внешне это напоминало, будто он хлопает своим растопыренными когтистыми пальцами в воздухе, будто человек хлопает в ладоши. При этом сам по себе его прыжок составлял метра полтора, а с учетом высоты кровати – почти два, чуть ли не под самый потолок. Разве так могут прыгать старики, хоть и кошачьи? В тот раз, в конце концов, Лора широко открыла двери лоджии и помогла птахе вырваться на волю и, тем самым спасла ее от когтей Степана.
   И вот теперь жизнь стремительно уходит от него, малыш тает на глазах, худоба Степы стала воистину уже роковой, и теперь реберная часть грудины не просто выступает отдельной плоскостью от его бока – там можно запросто пересчитать каждое ребрышко по отдельности. Правда, если к Степе не прикасаться руками, то внешне это было мало заметно из-за его густой шерсти.
   И сегодня, в течение вечера, Степа переходил от одного из нас к другому не один раз, и тут только до меня дошло – сегодня он таким вот образом прощался с нами! К сердцу подкралась щемящая печаль, отдававшаяся в голове ревом воздушной тревоги. Я едва сдерживал себя, чтобы не разрыдаться в присутствии жены, но о своей догадке ей ничего не сказал. Но, наверное, Лора догадалась об этом сама – что-то дрогнуло в ее лице, а из глаз скатились две крупные слезинки. Степа заметил это и, вытянувшись всем своим исхудавшим тельцем, слизал слезы своим язычком – словно заботливо отер их с Лориного лица. Лора тотчас встала и удалилась в спальню, и я услышал, доносящиеся оттуда, прерывистые всхлипы.
   Степан же занял ее место и задремал. Он вообще любил занимать те места, на которых кто-либо из нас только что сидел или спал. Сначала он обнюхивал такое пригретое место, с наслаждением вдыхая только что оставленные запахи, и только потом удобно устраивался на нем для сна. Так поступил он и сейчас, видимо, с полным осознанием выполненного своего долга, перед нами. Наверное, он сам не был уверен в том, будет ли он жив к следующему утру.
   Однако, полежав так с полчаса, он поднялся, чтобы уйти. Но задние лапки его тут же подкосились, и он упал на бок – в первый раз он не смог устоять на ногах. Организм бедного котика без пищи слабел все больше и все явственнее. Тем не менее, со второй попытки он все же поднялся и тяжело спрыгнул на пол. Это был его последний променад по дивану, больше он на него не взбирался никогда.
   Пошатываясь, Степа проследовал к своей любимой бегонии, стоящей на полу в вазоне-кашпо и окунул мордашку в ее листочки, словно зарывшись в них. Степан любил этот цветок и изо всех домашних растений выделял его, почему-то, особо. Обычно в течение дня он не раз подходил к бегонии, раздув ноздри, вдыхал ее запах, легонько покусывал листочки, совершенно не нанося им вреда, иногда лизал их или терся мордашкой о свисающие с вазы побеги. Бегония, казалось, отвечала ему взаимной любовью: если кот надолго задерживался у цветка, то становилось заметно, как она вся разворачивается и тянется к нему, словно к солнцу, заглянувшему в окно из-за угла соседнего дома.
   Вот и сейчас даже для человеческого глаза было заметно, как бегония вся потянулась к Степе, пытаясь обнять, укутать его всеми своими веточками, всеми своими листочками. Так они, обнявшись, стояли несколько минут, затем котик глубоко промурчал что-то на жалостливой и высокой ноте и лизнул какую-то веточку. В ответ с одного из листиков бегонии, словно слеза, скатилась густая капелька росы и упала Степе на щеку. Степа вздрогнул и вышел из-под кроны растения, и эта капля на его щеке казалась его собственной слезинкой.
   Потом Степа ушел, но не на свою постельку, не на любимое свое кресло, и даже не остался где-нибудь на мягком ковре. Он лег на голый линолеум под окном, на котором отдыхать ему было, в принципе, не свойственно. Но там был пол прохладнее, и поэтому он лег на холодок. И с тех пор он старался ложиться – в этой ли комнате или в другой – животиком на прохладное место, и тогда я понял, что он у него побаливает, и этим холодом Степан делал сам себе, как бы, анестезию.

5 декабря

   В эту ночь я спал плохо, мысли о Степане не оставляли меня даже во сне. Поднявшись с кровати утром, я, со страхом неотвратимой неизбежности, в первую очередь, посветил на Степу фонариком, который так и оставался лежать на моей прикроватной тумбочке со вчерашнего дня. Отпустило на сердце – Степанчик был жив, хоть и дыхание его было неровным и тяжелым.
   Моя рука дернулась, было, погладить бедняжку, но я вовремя остановился – его передние лапки шевелились, будто он куда-то шел. И, наверное, во сне он действительно куда-то бежал – может, на порог встречать кого-то из нас с Лорой, а, может, преследовал залетевшую в комнату птаху, а, может, просто на кухню требовать для себя закуски. Так или иначе, но это, наверное, был сладкий сон, позволявший ему забыть о своих болях и старости. Что ж, пусть поспит мой малыш. Теперь он уже никогда никого из нас на пороге не встретит, ничего у нас не попросит и, по-хозяйски, не потребует.
   Да, у нас Степан на самом деле всегда ощущал себя хозяином положения – главным в доме. В его понимании, он был центром всего притяжения в квартире – мы с Лорой были призваны обслуживать и крутиться вокруг него – именно в этом и заключалась наша работа. Но и он не ленился, тоже работал не покладая рук. И эта работа состояла в том, что он позволял себя гладить, умиляться собой, восхищаться его умом, его сообразительности и его проделкам. Радоваться и гордиться, перед остальными владельцами кошек, его природной мощью, величию и размерами – где еще можно было увидеть такого громадного, отличного от всех, кота – настоящего кошачьего Короля? Да, это тоже была нелегкая работа.
   Впрочем, Степа с превеликой охотой выполнял и второстепенную свою работенку – например, он любил утешать Лору, если я с ней, вдруг, поссорюсь, и она, как женщина и как более эмоциональное существо, порядком расстраивалась и могла даже всплакнуть. Тогда он садился к ней на колени и трогательно заглядывал ей в глаза, как бы стараясь утешить. И Лора прижимала Степана к себе, а он, мурча, охотно, в этом случае, отдавался ей в руки и не уходил от нее, пока Лора не успокаивалась.
   Я же, если у меня происходили какие-нибудь расстройства, внешне старался их не проявлять, а, наоборот, пытался казаться веселым и даже напевал тихонько под нос какую-нибудь веселенькую дребедень. Но разве Степу обманешь? Он мигом определял мое состояние, сам навязывался на руки, что, как я уже говорил, делать не любил. И теперь я брал его к себе на грудь, так что его голова и передние лапы оказывались на моем плече, и так ходил с ним по квартире, придерживая одной рукой и гладя второй, пока как-то не успокаивался.
   Одним словом, Степан был довольно тонкой и чувствительной натурой, он на лету схватывал наше настроение, пусть даже внешне и не проявленное, и если кому-то из нас было плохо, то он легко мог снять с оного любой стресс.
   Вообще-то, все кошки, по природе – это весьма независимые существа, которые сами по себе. Тем не менее, в силу сложившихся обстоятельств, обусловленным совместным проживанием на одной территории, для Степана все мы вместе были своеобразным прайдом, в котором главным он, хоть и с натяжкой, но признавал, все же, меня. Однако не только из-за моих внушительных габаритов – почти двухметрового роста и стодесятикилограммового веса, но и потому, что кормил его, в основном, я, да и пищу ему, в большинстве случаев, приносил тоже я.
   Причем, закупку кошачьей еды я добровольно взвалил на себя сам, поскольку со временем, научился, почти безошибочно, определять качество рыбы по ее внешнему виду и запаху, поелику Степан по отношению даже к своему любимому минтаю был очень разборчив. С виду свежую, безо всякого постороннего запаха, рыбу он мог неожиданно отвергнуть, лишь едва поведя носом. К этой категории относилась, в первую очередь, практически, вся магазинная рыба. Поэтому за рыбой я совершал вояжи на базар, на некоторые прилавки коего завозилась продукция прямо со склада. Но и там надо было держать ухо востро. Торговцы у нас в совершенстве владеют искусством выдать дерьмо за конфетку. Например, у заветренной, прошлого промыслового сезона, рыбы они обрубают позеленевшую, у ее головы, часть и потом она белеет ровной свежей молочностью – мол, купите меня скорей! Поэтому надо сразу опасаться такого ровненького, будто отпиленного, среза у рыбы и обходить этот прилавок стороной.
   Однако торговые пройдохи, торгующие зимой на улице, могут ничего и не обрезАть, а взять и облить рыбешку у головы водицей, чтобы, образовавшаяся там белая наледь, скрыла ее нездоровый цвет, заодно рыбка и в весе прибавит – все лишний доход! Еще они…Но хватит об этом! В конце концов, я пишу здесь не пособие для обманутых покупателей.
   А вот мясо на базаре для всех нас, включая Степу, покупала Лора – только она тут была безусловным специалистом. А главным оценщиком ее выбора – опять же был Степа. Поэтому парное, утреннего забоя, пахнущее молочком, свежее мясо доставалось не только ему, но перепадало и нам.
   Вообще, Степан был очень привередлив в еде. Даже те же хохоря мне приходилось покупать в небольших герметичных упаковках, которые после распечатывания и высыпания в тарелочки можно было бы так же герметично запаковать. Либо, купив большую коробку с «Whiskas», мы расфасовывали ее содержимое в небольшие, упомянутые выше мною, пустые пакетики. И тут дело было в том, что после распечатывания больших коробок и более длительного их использования, хохоря тоже как бы заветривались и теряли свою запашистость и вкус, и Степан отворачивался от них.
   Ну вот, опять я начал за здравие, а кончил за упокой! – я же начинал о ранжире нашего прайда, да тут отвлекся на привередливость Степана к еде. Так вот, в общей иерархии, вторым номером Степа, разумеется, записал себя. Ну, а Лоре оставался последний номер в этом списке – три. А раз так, то ею можно было кой-когда и помыкнуть.
   Так, например, если утром я спал долго и не реагировал на позывные проголодавшегося Степана, пытавшегося меня разбудить, то он взбирался к Лоре на кровать и начинал одними только подушечками лапки, не выпуская коготков, мягко, но требовательно постукивать ее по руке. Если она не хотела вставать и прятала руку под одеяло, Степан сердился, мог даже начать топтаться прямо по ее голове, а это уже не шутка. Представьте на своей голове ходячую двенадцатикилограммовую гирю, хоть и на мягких ножках, да еще, если эти самые ножки невзначай оцарапают вас когтями – мало не покажется! И если Лора целиком пряталась под одеяло, то он мог переключиться на мою голову, либо выковыривал спрятанную Лорой руку из-под того же одеяла, и тогда жене действительно приходилось несладко, поскольку в этом случае совершенно намеренно в ход шли когти. Если же и эта мера не помогала, то Степан мог запросто вцепиться ей в руку зубами – не со всей силы, конечно, но, все же – до легкого кровопускания.
   И тогда всякий сон у моей супруги пропадал уже точно, и разгневанная Лора стремительно вскакивала с кровати и взбесившейся фурией бежала за Степой с тапком наперевес, пытаясь шлепнуть им его по спине. Кот, конечно, сбегал куда-нибудь в недоступное для нее место, не дожидаясь шлепков, прятался там, но, в принципе, цели своей достигал – Лора поднималась.
   Когда же все утихало, он вылезал из убежища, находил ее и осторожно, с плутовской ухмылкой, поглядывал на нее откуда-нибудь из-за дверного косяка одним глазом. Если ее гнев еще не проходил, то он смывался еще на пару минут, но голод – не тетка, опять он высовывал из-за угла свою уморительную мордашку, и отслеживал реакцию жены. Так могло повторяться несколько раз, пока Лорино сердце не оттаивало, и она не сменяла гнев на милость, впрочем, это могло произойти и сразу. И тогда она подзывала его к себе, голубила, и потом они оба торжественно и чинно шли на кухню: Степан впереди с распушенным, поднятым трубой, похожим на боа, хвостом, а Лора – следом.
   Степан хоть и был с виду суров, но по натуре был веселым парнем. Однако он полагал, что делу время, а потехе – час. Под делом он понимал прием пищи, отдых во сне, собственно свою работу, когда он подставлял себя гладить или кого-то успокаивал и все такое прочее. Сообразно этому Степан любил порядок, который он понимал по-своему. Например, иногда ему что-то могло не понравиться в нашем поведении, и тогда Степан требовал прекратить безобразие, но сначала, конечно, любезно просил, а только потом требовал.
   Так, однажды, Лора достала старый баян, на котором училась играть еще в музыкальной школе – надо же было ее папе купить для хрупкой девочки-пятиклассницы такую махину вместо, к примеру, скрипки. Из-за этого папе приходилось вместе с дочерью ходить в эту школу и самому таскать баян туда и обратно. Но я отвлекся. Так вот, достала Лора этот самый злополучный баян откуда-то из кладовки, который уже лет тридцать не брала в руки – уж и не знаю по какому поводу – села на пуфик и стала на нем что-то наигрывать.
   Степану эти ее музыкальные упражнения весьма не понравились, уж и не знаю почему – то ли собственно музыка, то ли извлекаемые из баяна звуки. Он запрыгнул на приступку мебельной стенки, так что оказался на уровне с плечами жены, и стал мягко касаться лапкой ее голого предплечья, вежливо предлагая прекратить игру. Лора, целиком погруженная в музыку, продолжала играть. Степан стал раздражаться, задергал хвостом, и все более настойчиво и сильнее постукивать ее по руке. Лора продолжала играть. Степан возмутился окончательно и вцепился зубами в ее предплечье, так что было слышно, как кожа руки, лопаясь, хрустнула под его зубами.
   Не буду описывать что потом было, и как спасался Степа от тряпки Лоры, скажу только, что после этого они помирились не скоро – только на следующий день.
   И, вообще, музыку Степа не очень-то жаловал. Причем, для него не имело значения – громкая она или нет. Вся музыка поступала к нам через телевизор, поскольку мы с Лорой не большие ее ценители и не пользуемся всякими там CD и прочее. Но с этим-то телевизором Степан поделать самостоятельно как раз ничего не мог, ну, например, когда там шел какой-нибудь концерт. По молодости он попробовал пару раз погрызть этот ящик, но не получив результата, просто смирился и терпел его и не уходил из комнаты, как человек смиряется с шумом проходящего поезда. Особенно невыносимы были для него рулады какого-нибудь Зверева или Тимоти, от которых Степа сразу лез под кровать, уносясь в другую комнату.
   Но бывали и редкие исключения, когда ему что-то нравилось, но, в основном, это касалось музыки еще первой половины двадцатого века. Например, песнопения Леонида Утесова или Любовь Орловой. Тогда он снимался с насиженного места, вскакивал на приступку стенки и подходил по ней почти вплотную к телевизору. Там он капитально усаживался и пристально смотрел на экран, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону и шевеля усами, словно пробуя сам беззвучно подпевать. Смотря на него в это время, я не знал, что и подумать. Может, он в прошлой жизни был каким-то композитором или Шаляпиным?
   …Степан проснулся, тяжело поднялся и, не обращая на меня внимания, пошатываясь, побрел на кухню. Там он пару раз лизнул водички из чеплашки и пошел отдыхать в свое любимое кресло. Вскарабкался он туда с трудом, цепляясь и помогая себе, отощавшими, почти лишенных теперь всяких мускулов и потому ослабевшими, задними лапками. Мне даже пришлось помочь ему взобраться на сиденье. В этот день Сепанчик последний раз отдыхал в своем, как он считал – и с этим давно уже согласились и я – кресле. Больше он не пользовался им никогда, оставив его мне в наследство.
   В кабинет пришла Лора, погладила котика и чуть было не упала в обморок, ощутив рукой худобу его тела, ставшую уже зловещей. Я принес ей нашатырь, она вдохнула и заплакала:
   – Ах, как же иссох бедный ты наш Степочка – кожа да кости! Я не могу смотреть на него без слез. Хоть бы быстрее все закончилось – у меня рвется сердце.
   У всех рвалось, и у меня тоже, но я держался и еще стал успокаивать и жену.
   … Степан все так же лежал в своем кресле, когда к вечеру приехал мой внук Влас – они со Степой одногодки, Степа лишь на месяц младше Власа. И когда внуку было год, их вместе так и сфотографировали на память. И вот теперь время этой памяти неотвратимо наступало. Влас был уже в курсе дела, дома ему все рассказали родители, и он сразу прошел к креслу и погладил умирающего котика и попрощался с ним, теперь уже навсегда.
   Застолье наше в этот вечер было невеселым, я выпил пару рюмок водки, но настроение мое от этого не улучшилось. Лора только пригубила немного вина, Влас, по малолетству, ограничился лишь «Кока-колой», поэтому веселеть было некому. Пытаясь как-то скрасить общую унылость, я пошутил, обращаясь к Власу:
   – Слава Богу, что Степа не умер сегодня, да и Лора с ним утром вместе – я имел в виду обморок, случившийся с женой утром, о котором она успела еще раньше рассказать внуку – вот бы мне были подарочки на день рождения!
   Влас как-то странно и длинно посмотрел на меня, но ничего не ответил, а Лора всхлипнула – настроение у всех оказалось окончательно испорченным…

6 декабря

   Утром Степана не оказалось на своем привычном месте – его постелька была пуста. У меня екнуло сердце, уж не наступило ли то, чего мы все так боялись, но чего ожидали и что было уже неотвратимо. Мое сердце сжало удушье, но скрепя его, я отправился искать Степу по квартире. Он лежал под окном рядом с любимым своим креслом, и я не понял – обезболивал ли он себя холодком пола или у него уже не было сил взобраться на кресло. Впоследствии стало ясно – второе предположение оказалось более верным.
   Я подошел к бедному старичку, говоря ему всякие ласковые слова, и заметил, как у меня, при этом сильно просел голос от печали и жалости. И Степа услышал меня, но отозвался лишь поворотом головы. Он с трудом поднялся и, шатаясь, побрел на кухню. Но он шел не так, как обычно – хвост пистолетом, оборачиваясь на меня, подняв мордашку и заглядывая в глаза. Теперь же он брел понуро, не поднимая головы, словно на автомате – как плохо заведенная машина, у которой вот-вот закончится завод – зрачки его были расширены и он на меня не смотрел, вообще никуда не смотрел, они застыли в одном положении и, казалось, уже покрываются посмертной поволокой. Теперь он стал ходить так…
   Я пошел вслед за ним. Там Степа остановился у чеплашки с водой, как бы, в некотором раздумье. Я заметил, что вода со вчерашнего вечера оказалась нетронутой. Затем Степа понюхал эту воду, облизнул губы сухим язычком, словно прошелся по ним наждачкой, но пить не стал и отвернулся. Теперь он уже не будет пить никогда…
   Я это понял – понял также, что до КОНЦА осталось совсем немного, и у меня колючим холодом замурашило спину. Степан же устало тут же улегся на пол. Не грохнулся по-моледцки на бок, как обычно, трясь головой и губами о коврик, принимая разные уморительные позы, чтобы привлечь к себе внимание и как-то понравиться, и не завертелся на спине, подставляя гладить животик, а именно лег, обессиленный этим, из комнаты в кухню, переходом.
   Я погладил малыша по брюшку, и он жалобно мякнул, слабеньким, едва слышным голоском, словно на что-то жалуясь. Наверное, ему было больно. Действительно, больно. Ведь боль Степа терпеть умел, и терпел ее молча, без жалоб, если она, конечно, исходила от меня или Лоры, а не от кого-то постороннего. Но даже и в этом случае он бы не жаловался, а нападал, шипел бы и вакал на обидчика. Вообще-то, мы с женой Степу никогда особо не обижали, а если и наказывали за какие-то шалости, то без злобы и, не причиняя ему боли, разве только если это выходило случайно.
   Вот, бывало, на той же кухне готовишь ему еду, пока он нежится, валяясь на полу в предвкушении пищи, и не обращаешь внимания под ноги, зная, где лежит Степа и не боясь на него наступить. А Степан, тем временем, возьмет да и переменит позу, и тут нечаянно наступишь ему, к примеру, на кончик хвоста. Хорошо, если топчешься без тапок, тогда сразу почувствуешь это и отдернешь ногу. А в тапках – можно ничего не ощутить, не обратить на это никакого внимания и продолжать стоять на его хвосте. А Степан молча терпит, и терпит так, бывает, довольно долго, видно, полагая, что его за что-то наказывают по заслугам, хотя и не совсем понятно каким, и теперь надо терпеть. И уже когда мои сто с лишним килограммов окончательно доконают его, он, наконец, вакнет и вскочит, пытаясь выдернуть из-под тапка хвост.
   Конечно, сразу же освободишь его хвостик и ну его ласкать и извиняться. И тогда Степа великодушно прощает, а в знак этого прощения начинает тереться мордочкой о виновную ногу или подставлять, слегка выгибая, спину, чтобы гладили, и только ноющий кончик хвостика нервно подрагивает, стряхивая сумасшедшую боль.
   А как бы вы себя почувствовали, если бы вам, например, лось, за неимением у вас хвоста, наступил копытом, например, на ступню? – мало не покажется!
   Конечно, если нечаянно наступишь ему на лапу или середину хвоста, то это чувствуется сразу, моментально убираешь ногу, и тогда бедняге долго терпеть не приходится. Хорошо, что Степан был крупный и крепкий кот, и я за все долгие годы нашей совместной жизни не сломал ему ни лапу, ни покалечил и хвост.
   Но, бывало, Степа попадал под мой пресс и худшим образом. Например, случалось, в темноте сядешь на кровать или диван, а он там лежит, в ус не дует, не ожидая от меня такого выверта. В этом случае, подо мной мог оказаться, как он целиком, так и отдельная какая-то часть его тела – например, голова. Тогда тут же моментально вскочишь и кланяешься ему с извинениями, голубишь бедолагу – поздно, конечно, но лучше поздно, чем никогда, главное, дать понять смышленому коту, что я его не умышленно едва не угробил. Степе, само собой, ужасно больно, но он опять терпит, даже не пикнет, и милостиво все прощает, лишь хвост автоматически продолжает возмущаться.
   А вы бы простили любимому бегемоту, если бы он, вдруг, сел вам на голову до растрескивания черепушки?
   Ясное дело, что в природе дикому коту никто не только на голову не сядет, но и близко подойти не сумеет, без того, чтобы не обратить на себя внимание. Да что в природе – к дворовым и даже домашним кошкам незаметно никто не подступится. А Степа, надо же, так опростоволосивался! Но этому было свое объяснение – он рос в холе, любви, неге и полной безопасности, не так как некоторые домашние коты, которых пинками помыкают по поводу и без. Вот и случались, порой, с ним такие оказии, за которые иному беспризорному коту было бы стыдно.
   Разумеется, кроме своих любимых кресла и постельки, Степа мог спать в самых неожиданных местах. Например, где-нибудь на стиральной машине, на которой лежало чистое белье – ох и любил он валяться на свежевыстиранных вещичках! – или, еще хлеще – на гладильной доске, оставленной Лорой без присмотра, с теми же только что отстиранными вещами, на коврах и ковриках, раскиданных по квартире, на диване или на наших кроватях. Причем, спал Степа в самых замысловатых позах, порой вызывая умиление, особенно у Лоры. Например, на спине, откинув хвост и подняв какую-нибудь одну переднюю лапу, которая оставалась вытянутой после его потягушек, будто голосовал за что-то. Или сам, вытянувшись всеми лапами и всем телом, лежа на боку. Либо калачиком, прикрыв нос пушистым хвостом, мордочкой на лапах, да и мало ли как еще – в основном, как я заметил, все зависело от комнатной температуры.
   Особо он любил спать где-либо на верхотуре – на полке коридорной стенки, куда ему под голову мы, по собственной инициативе, подкладывали что-нибудь мягкое, или на шифоньере. Причем, на верх он просился сам – подойдет и начинает мякать, посматривая то на меня, то на верх шкафа. Поднимешь его туда, но не успеешь руки убрать, как он цап их легонечко, не оцарапывая, коготками. Так Степан требовал от кого-либо из нас, чтобы тот не уходил сразу, а сначала поиграл бы с ним в охотника – которым, ясное дело, оказывался Степан – и жертву, коей назначалось быть кому-либо из нас с Лорой. Это он нам так сам показал, когда его посадили на стенку в первый раз – сначала слегка цапнул лапкой, а когда на это никто не обратил внимания, но потом проходил мимо, то он старался этой самой лапкой, со своей верхотуры, его задеть, вроде как ловил.
   И мы поняли, чего он от нас добивается и стали потрафлять ему – наматывали на руку тряпку или брали деревянную палочку и ширк-ширк ею перед ним, а он ее – цап-царап, кусь-кусь. Короче, шурудили чем-нибудь снизу, давая возможность иногда схватить для полного удовлетворения его охотничьего инстинкта. И только «наохотившись» таким вот образом, Степа успокаивался, укладывался поудобней и потом засыпал. Видимо, сказывались древние природные привычки предков – спать на деревьях для безопасности или караулить добычу оттуда сверху.
   Понятно, что выспавшись, он мягким, жалостливым голоском призывал нас, чтобы его спустили наземь – прыгать просто так с двухметровой высоты он не рисковал.
   Теперь Степе ни на какую верхотуру больше не надо…

7 декабря

   На своей постельке Степы утром снова не оказалось. Я его нашел под окном в зале, недалеко от его лотка. Он спал с открытыми глазами, а может просто лежал, вытянувшись вдоль плинтуса, и он был еще жив – дышал, но как-то неровно, судорожно. Как потом оказалось, и я не знаю, почему так было – глаз он больше не закрыл вообще, даже в момент собственной смерти, зрачки в них были широко открыты, и в них была пустыня…
   – Степанчик, сладенький мой, гладенький! Ну как ты, мой сраный мальчик? Совсем тебе плохо, да? – с каменной тяжестью в душе вопросил я его и с трепетной нежностью погладил по белому пятнышку на животе.
   В этот момент мне показалось, будто живот Степы как-то располнел, что ли, будто он только что до отвала наелся. Но я тут же решил, что это иллюзия – седьмой день он не ест.
   Степан даже не откликнулся – ни голосом, ни даже хвостиком, который всегда выражал его эмоции и настроение.
   В полном упадке духа я прошел на кухню, посмотреть: пил ли он хоть воду? Нет, не пил. Вот уже второй день.
   «Вот и все, – подумал я, – час прощания совсем близок…»
   И стал замаргивать отчаяние, навернувшееся на глаза тяжелыми слезами. Проверил лотки, один был пуст, в другом было немного жидкости – наверное, выходила последняя.
   Потом на кухне появилась Лора с зареванными глазами – по-видимому, она тоже только что отошла от, безучастного ко всему и ко всем, Степанчика.
   – Как мы будем его хоронить, Коля? – выпив валерьянки, спросила она ломким голосом.
   – Не знаю, не хочу даже думать об этом, он пока что живой у нас! – отозвался я с укором, отвернувшись от нее и принявшись мыть и так чистую посуду, чтобы не расстраивать ее еще больше своими, наплывшими на собственные глаза слезами. – Не за гаражами же где-нибудь…
   – На кладбище, вроде как, не положено. Давай в лес Степочку увезем, подальше от города – в Кудряши, например? Там и похороним.
   – Хорошо, – буркнул я и ушел в ванную, где открыл воду и стал умываться – Лора не должна была видеть, прорвавшиеся-таки из моих глаз слезы, ей и так было тяжело.
   Кудряшевский бор, или Кудряши, как в простонародье назывался некогда могучий лес близ Новосибирска, еще до войны полный зверья, в том числе лосей, волков и медведей, теперь был рассечен на четыре части двумя шоссе, одно из которых было федеральным. И каждая часть теперь стала, как бы, сама по себе, отдельным пригородным парком, в котором, люди – «цари» природы – уничтожили почти все живое и где теперь и бурундука-то с ящерицей не встретишь, не то что медведя.
   Я помнил этот бор еще будучи мальчишкой, когда приезжал туда на детсадовскую дачу на белом пароходе. Тогда лес только что серьезно искалечили в первый раз – прорубили через него просеку в направлении Колывани, и по ней пролегла песчаная дорога. Так недалекая наша местная власть сократила путь в северном направлении, шедший ранее вокруг леса по берегу Оби. Тем не менее, в лесу еще можно было встретить лисиц, барсуков и зайцев. Последнее же крупное зверье оголодавший народ перебил еще в войну, а после нее намертво добил, что еще оставалось, но теперь уже не от голода – больше от скуки, охотясь.
   Сволочи люди. Загубили природу, а наше руководство призывает размножаться их еще больше. Куда уже больше-то дебилов рожать?
   Помнил этот бор и Степан. Мы иногда брали его с собой, если ездили туда на автомобиле за грибами. Когда Степан первый раз выехал с нами в Кудряши на машине, ему было полгода, и Лора посадила малыша к себе на колени, но Степа долго там не оставался, а стал машину тут же осваивать. Он слез с мамкиных ног, забрался на полку над сиденьем у заднего стекла, помялся там, все обнюхал, потом перебрался на переднее сиденье справа от меня и стал с любопытством глазеть в окна, на меняющиеся за стеклом картинки. Насмотревшись вдоволь по сторонам, он решил порулить и перебрался ко мне на колени, поставив передние лапы на руль и вертя головой в разные стороны. Конечно, Степа мне мешал, и Лора его убрала, но тот был упрям, и снова рвался порулить.
   Вообще, упрямство было характерной чертой кота – ни за что его нельзя было заставить сделать то, чего он не желал. Например, если Лора хотела заправить наши деревянные, сдвинутые вместе, кровати, на одной из которых он до этого мирно спал, и переносила его куда-нибудь в кресло, то он тут же возвращался назад, мешая ей закончить свое дело. Даже, если она перемещала его лишь с одной кровати на другую, то есть с незаправленной – на только что заправленную, Степан все равно стремился вернуться именно на прежнее свое пригретое место. И это было еще вежливо с его стороны, поскольку Степа мог затеять с Лорой и серьезную свару.
   Разумеется, о том, чтобы просто согнать его, тем более, пинком, речи никогда не шло. И не потому, что Степа мог бы тут же устроить свои разбойничьи разборки, вовсе нет – как раз в таком случае он не стал бы отстаивать свои права силой, а просто бы тихой сапой ушел куда-нибудь под кровать – для него оказалось бы незаживающей раной такое невежливое, без причины, со стороны Лоры, к нему отношение. И залечить эту рану было бы, практически, невозможно. Он бы попросту потихоньку угас и умер из-за предательства своей любви к родной мамке…
   А вот постороннему пинок бы он не простил. Приведу рядовой случай. Как-то приехала к Лоре ее бывшая сослуживица по работе – Людмила, в то время тетка лет под пятьдесят, гренадерского роста, мордатая и румяная, как дед мороз, по молодости, пловчиха высокого пошиба, одним словом, – гром-баба. Прошли Лора с ней на кухню чайку попить. А надо сказать, что у Степана была привычка приходить и сидеть вместе с нами и с гостями, демонстрируя им свой хозяйский статус. Вот и сейчас он прошел на кухню и улегся на коврик между Лорой и гостьей. И случилось как-то так, что Степа оказался неудобен Люсе – то ли ноги ей свои слоновьи надо было переставить, за малостью свободного пространства, то ли еще как-то поудобней сесть, чему мешал мирно дремавший на полу кот. И она взяла да и наладила пинка Степану – скорее даже не пнула его, а так, отодвинула – не больно, конечно, но довольно неуважительно – отвали, мол, подальше куда, не мешайся тут под ногами. Так что тут было!
   Степан вмиг взъерепенился, вспрыгнул на драгоценную, безупречную по форме, ножку – а, точнее – ножищу Люси и оседлал ее целиком от колена до щиколоток, вцепившись в сочное мясо всеми своими зубами и когтями. От, взорвавшего домашнюю тишину потока крика, визга, завываний и, предсмертного хриплого мычания, изошедших от обоих участников этой драмы – тут впору было уши заткнуть. Люся трясла ногой, будто к ней был приставлен электрошокер, пытаясь сбросить с себя взбешенного кота. При этом кровь брызгала мелким дождиком в разные стороны и даже осела мухоморной сыпью на лице Лоры, но гостья так и не осмеливалась схватить Степана, дабы отодрать от терзаемой плоти, опасаясь, что тот искалечит ей еще и руки.
   Ясное дело, в ход пошла тяжелая артиллерия в виде тапка, который, поначалу опешившая, было, Лора, стала с себя стаскивать. Но не тут-то было – Степа ловко соскочил с ноги потерпевшей и бросился наутек еще до того, как по нему прошелся оный тапок, и шлепок его пришелся уже по и так покалеченной ноге гостьи. Вслед за Степаном вереницей устроили спринтерский забег, продолжающая предсмертно мычать и оставляя за собой кровавый след, Люся, а за ней, с тапком наперевес, Лора. Однако, достигнув кровати, из-под которой доносилось чащобное ваканье и шипение, никто из них не решился вытащить оттуда Степана, дабы немедленно учинить над ним расправу. Вернее, не осмеливалась одна Люся, а Лора просто не хотела, жалея бедную скотину, и просто делала вид, что хочет извлечь Степу из его убежища.
   Конечно, после этого гостье сделали перевязку, предварительно промыв рваные раны водкой, и дали подряд несколько изрядных доз этой же водки для принятия на грудь для общего успокоения и, так сказать, поднятия тонуса. И когда тонус этот достиг оптимального уровня, и Люсе уже не хотелось убить Степана на месте, а лишь только миролюбиво облобызать хулигана, мы, во избежание между ними непоняток и возникновения новых накладок, вызвали гостье такси, разумеется, за наш счет, и благополучно отправили инвалида войны домой.
   Однако, к нашему изумлению, на следующий день Люся, безо всякого звонка и предупреждения, появилась у нас снова. Это было тем более неожиданно, что заходила она к нам не более чем пару-тройку раз в год. Угрюмое лицо ее было чернее тучи, и мы подумали, что у нее началась гангрена, и теперь нам придется раскошеливаться на ее предстоящие немалые больничные расходы. Тем временем, зайдя, Людмила даже не поздоровавшись, молча разделась и решительно, насколько позволяла хромая, истерзанная Степаном, нога, направилась с сапогом в руке в комнату, где на ковре вальяжно развалившись, спал, ничего не подозревающий, Степанчик.
   – Эй, фашист серый! – грозно прогремела гостья, пронзив Степана взглядом старой, искушенной в схватках, кобры и тут же замахнулась на бедного котика своим кованым гвардейским сапогом.
   Однако Степан повел себя достойно и на этот раз – он не отступил, а немедленно вскочив, принял боевую стойку, грозно вакнул и издал адский вой, показав крепкие белые клыки, а взгляд его неустрашимо вперился прямо в глаза огромной кобры. При этом смышленый Степан не бросился на врага оголтело, а, для начала, только пуганул гренадершу, сымитировав бросок к ее глотке. Но и одного этого оказалось достаточно: Люська внезапно остановилась так, будто наткнулась на стену, и сменилась в лице, которое поплыло куда-то в сторону и мгновенно приобрело мертвенно-парафиновый цвет. Затем она медленно попятилась назад, где, споткнувшись о порожек, упала спиной прямиком в мои объятия – хорошо, что я оказался рядом! И хоть я и просел под ее семипудовым весом, но все же удержал гром-бабу и не дал ей брякнуться на пол. Степан же проявил великодушие, видимо, посчитав, что кто старое помянет, тому глаз вон, и с достоинством, величаво, запрыгнул в свое кресло, улегся там, прикрыл глаза и притворился спящим, будто ничего и не было.
   После этого сапог был водружен на подобающее ему место – на полку для обуви, а гостью я повел на кухню заливать конфуз водкой. После двух стаканов горячительного, под атлантическую селедку с лучком, Людмиле вновь захотелось облобызать Степу, так что мне пришлось приложить немало усилий, чтобы отговорить ее от этого трогательного поступка. А в качестве временно заменяющей меры, я предложил расцеловать себя. Предложение мое было принято с восторгом, который попер радугой аж из Люсиных ушей. И она своим, круглым и маленьким, как пупок, ротиком, пригодным, разве что, для того чтобы туда вставить детскую соску, и несоразмерным ее общим внушительным габаритам, облобызала меня с превеликим удовольствием под аплодисменты присутствующих, то бишь, Лоры.
   Таким образом, кровавая месть не состоялась, и инцидент был полностью исчерпан. Хотя кое-какие расходы нам с Лорой пришлось-таки понести в качестве компенсации за порванные накануне Степой колготки.
   Вообще-то, Степан принимал наказания как должное, но только если оно было справедливым и являлось следствием его хулиганства. Причем, наказание могло быть и отсроченным, когда проступок был сделан день или два назад, а обнаружен только сегодня. Просто его надо было принести на место преступления и тыкнуть туда нахальным мурлом, впрочем, можно было обойтись и без этого. Вполне достаточно было, через тот же день или два после проступка и даже совсем в ином месте, далеком от пункта безобразия, найти его, где-нибудь спящим в кресле, и спросить строго: «Это кто там нашкодил, Степан? Кто нашкодил, а?» И если кот был виноват, то он сразу же скрывался где-либо под кроватью. Но если Степа был ни причем, то в ответ он садился и усиленно тыльной стороной лапы тер себе нос – более убедительного довода своей непричастности у него не было. И тогда от него отступаешься, да еще и извинишься – ведь животные не умеют врать, а у Степы, к тому же, была хорошая память.
   Наказать же его без причины, означало бы нанесение ему смертельной обиды, отчего он мог даже отказаться от пищи и залечь где-нибудь под диваном. И потом палачу ни за что его оттуда вытащить было невозможно. Но на зов другого члена нашего прайда он отзывался, вылазил с грустной мордашкой, закрывал лапой глаза, будто промокал слезы обиды, и, если это была Лора, то еще и жалился: «Ма-ма! Ма-ма!»
   Интересно, но в такие моменты он не мяукал, мяу-мяу, и не выдавал бессистемное – «ма-ма-ма», а четко произносил отдельные слова: «Ма-ма! Ма-ма!», будто явно понимал их смысл. Впрочем, судя по его тонкой натуре, возможно, так оно и было, и это являлось единственным словом, которое Степа мог выдавать на-гора вполне по-человечески. (Как жаль, что он не умел говорить еще и «Па-па!» – наверное, речевой аппарат, предопределенный всем кошачьим природой, не позволял Степе это делать). Ну, вот, а после таких своих жалоб Лоре, Степан демонстративно устраивался у нее на руках, как маленький обиженный отцом ребенок устраивается на руках у матери, и долго не хотел с них слезать, поэтому Лоре приходилось полдня нянчиться с этой тяжестью.
   Тем не менее, кушать Степа, по-прежнему, отказывался. Но зато теперь появлялась возможность приблизиться обидчику к коту и, гладя его голову и виновато заглядывая ему в глаза, долго вымаливать себе прощение за незаслуженно устроенную ему трепку. После этого Степан потихоньку начинал принимать пищу, но, по-прежнему, сторонился своего обидчика еще пару-тройку дней – выкаблучивался. Однако, в какой-то момент, улыбнется тебе и все простит, и тогда в прайде устанавливался окончательный мир и покой.
   Да, я не оговорился, Степан умел еще улыбаться, растягивая губы определенным образом, что было довольно смешно. Правда, постороннему это было не слишком заметно. И, вообще, мне кажется, он понимал, когда над ним подшучивают. В этом случае проявлялось два варианта его поведения: он либо не принимал шуток и обиженно уходил, либо оставался с нами и улыбался, или мог затеять и собственную игру – ударит кого лапкой и отскочит, мол, вот я какой молодец, сам могу с вами пошутить.
   А то еще что-нибудь похлеще придумает – возьмет, например, тапок и запрячет его куда подальше под кровать или за шифоньер. При этом он не утаскивал его, как собака в зубах, а манипулировал им лапами, будто клюшка шайбой. Потом подходит к кому-либо, смотрит так хитренько в глаза и улыбается. Сразу, начинаешь понимать – что-то затеял Степа, и ищешь пропажу, но если не догадаешься что за предмет он упрятал или куда, то он, в конце концов, подведет тебя к тому месту или сам выбросит откуда-нибудь тебе навстречу. И опять улыбается – обхитрил, мол.
   Иногда, глядя на его проделки, я думал, что буддисты, наверное, правы, и многие люди по смерти превращаются не в людей, а в, целях перевоспитания, в более низкоорганизованные создания, в том числе и в животных. Наверное, и Степа в прошлой жизни был каким-то таким человеком, которого за какие-то грешки Бог определил в новой жизни котом. Но грехи эти, видимо, были не слишком большие, ибо за серьезные прегрешения Степа вряд ли бы попал в такую любящую его семью, как наша, да и, вообще, мог стать просто безымянным тараканом. Иногда, да простит меня мой покойный отец, я даже думал, не его ли Бог назначил Степой в этой новой жизни? Уж больно Степа напоминал своим характером моего отца.
   Отец мой, в свое время, вышел на пенсию с должности заместителя директора завода. Казалось бы, это должен был быть степенный, серьезный человек – к этому должность обязывала. Но по жизни это было не так. Я не знал его детства и молодости, он не слишком – то распространялся о событиях тех лет, но со слов мамы и его сестер, он был крепким, бесстрашным и бесшабашным парнем, не всегда ладившим и с законом. Со слов его сестры, моей тетки, будучи парнем, он на спор, ударом кулака валил наземь быка. Судя по его габаритам в это, действительно, можно было поверить. Я и сам был тому свидетелем его непреходящий силы и отваги, причем, уже в то время, когда он был в приличном возрасте.
   Так, однажды мы поехали с ним на недельку, километров за сто от города, в Марахту – давно заброшенную татарскую деревушку. Стояла она почти у самой кромки леса на берегу дивной таежной речки Уень. Но ото всей деревушки к тому времени осталось только два дома. И то, с одного из них, небольшенького – сени, да комнатка, совмещенная с кухней, где размещалась и печь – коренные хозяева давно съехали, и домик этот был куплен у них под дачу одним знакомым отца, который и предоставил нам эту хибарку для отдыха. А в другом доме – большом и справном – жили последние оставшиеся жители этой деревни – один дедок с бабкой. Ясное дело, что никаких бытовых удобств, никакого электричества или водопровода, а тем более телефона или радио, там и в помине не было. В чистом виде девятнадцатый век!
   Кормила последних аборигенов тайга, в которой было полно дичи, грибов и орех, и река, где тогда, образно говоря, по рыбьим хребтам можно было спокойно перейти на другой берег. Аптека располагалась в поле и в лесу, где собирались лекарственные травы да корешки. За мукой – печь хлеб – хозяин ездил на лошади в село Черный Мыс, которое находилось километрах в десяти от Марахты. Еще у аборигенов была пасека, куры, свиньи, лошадь, две коровы и бык и, само собой, – собака, огромная лохматая зверина с примесью волчьих кровей.
   Короче, жить было можно. Одна беда – засилье комаров и, особенно, змей. Они во множестве плавали по реке, словно раскиданные по ней серпантины, заползая даже в дедовский челнок, грелись на солнце на тропках, устраивали змеиные свадьбы под старыми колодам, собираясь там сотнями особей, и даже водились в избах, забираясь в мешки с крупой – караулили грызунов. И мы с отцом смотрели под ноги во все глаза, чтобы ненароком на них не наступить.
   Аборигены, вместе со своей животиной, каким-то образом сжились с их сообществом, видимо, с незапамятных времен, и вполне с ними ладили. У деда в избе даже был небольшой серпентарий, в котором он из змеиных яиц выращивал маленьких змеек для продажи в город – в серпентарий стационарный. Не причиняли особого беспокойства змеи и нам – первыми уступали дорогу, если, конечно, только не спали и успевали нас заметить, в противном же случае – мы их обходили стороной.
   К своим припасам, привезенным из города, мы с отцом добавляли местные – ловили рыбку, собирали грибы, шишки-падальник, ягоду. И все было бы ничего, да повадился соседский бык на нашу усадебку поздними вечерами, когда мы уже ложились спать, и устраивал нам там разор нашему хозяйству на улице. Дело в том, что мы с отцом еду готовили не в доме, а на свежем воздухе в железной печи, там же смастерили себе и кой-каковский столик, здесь же находилась и наша посуда и прочее. Так вот, быку это все не слишком нравилось, и по утрам печь и стол оказывались перевернутыми, посуда разбросана. Жалобы, адресованные хозяину быка, не помогли, поелику бычок этот был летом, практически, на вольных хлебах и не всегда возвращался домой вместе с коровами. Да и как его накажешь, не привязывать же…
   Тогда отец решил сам отвадить его от нашей усадьбы. И вот, в очередную ночь, мы не легли спать, а устроили на быка засаду. Отец распределил роли: я должен был с палкой гнать быка в западню – то бишь к углу нашего домика, за которым планировал спрятаться он сам, вооруженный пудовой колотушкой, и там встретить быка этой дубинкой, что называется, между рог.
   Затея эта казалась мне довольно рискованной. Во-первых, я не был уверен, что, полутонного веса бык, так уж и испугается моей палки и не набросится на меня самого, хотя я был парнем тоже не маленьким – метр девяносто ростом и стокилограммовым весом, плюс к этому, в прошлом, спортсмен, чемпион области по боксу. Тем не менее, путь моего спасения, в случае чего, мы с отцом определили заранее – в речке, мне надо было только успеть добежать до нее. Но меня больше волновала судьба отца – он был далеко не молод, было ему уже за шестьдесят, и он больше годился мне в деды, нежели отцы – я был у него поздний ребенок от второго брака. Какое уж тут сражение с быком? – самому бы живому остаться.
   Однако его план сработал как нельзя лучше. Тогда была ясная звездная ночь, и полная луна рассыпала серебряный свет по округе, позволяя все хорошо видеть. И вот, когда зверь с рогами появился в очередной раз и стал крушить ими нашу печку, я вылетел из полыни с диким криком индейца Сиу и, что было мочи, огрел его сзади по могучей хребтине своей палкой. От внезапности атаки, не разобравшийся с ситуацией бык, вспрыгнул вверх не хуже иного скакуна и ринулся как раз к тому углу дома, за которым поджидал его мой отец, где и был припечатан в лоб колотушкой. У зверя подкосились передние ноги, он перекувырнулся, взметнув, как от взрыва мины, вокруг комья земли и окутав себя тучей пыли. Затем из этой тучи вырвалось рогатое чудище и галопом унеслось в чащу леса.
   Больше бык нас не тревожил.
   И в поведении с людьми, если требовалось отстоять свою правоту или незаслуженно не дать себя в обиду, отец мог запросто наплевать на любые чины и авторитеты, я уж не говорю о том, что он, походя, мог оторвать уши какому-нибудь хулиганью.
   Так, однажды, будучи третьеклассником, я забыл ключи от квартиры и пошел к отцу на работу, чтобы взять его ключи – благо заводоуправление располагалось не так далеко от нашего тогдашнего дома. Там, зайдя к нему кабинет, я застал сцену его разборки с директором завода, тоже не слабым мужиком. Отец одной рукой прижимал директора к стенке, приподняв его за грудки таким образом, что тот носками ботинок едва касался пола, словно подвешенный, а второй рукой придерживал директора за горло и что-то ему жестко, с матами, втолковывал, хотя в обычной жизни я никогда не слышал от него ничего к матерщине близкого. Конечно, как только я вошел, эта сцена прекратилась, все было переведено в шутку, только раскрасневшиеся лица и взъерошенные волосы обоих участников стычки напоминали о том, что ссора между ними была далеко не шутейной.
   Но не только своим характером напоминал мне Степа отца. Было и еще нечто странное, почти мистическое. А выражалось оно вот в чем. Иногда, когда я смотрел телевизор, читал или просто сидел на диване в гостиной у стола, Степа садился на этот стол напротив и умильно меня рассматривал, словно ученик и истый поклонник великого художника любовался его писаной картиной.
   Однако надо сказать, что такие посиделки Степа стал устраивать, не сразу, как у нас оказался, а несколько позже, когда ему исполнилось лет пять или шесть, а до этого ничего подобного за ним не замечалось. Причем, в этот момент ему от меня совершенно ничего не требовалось – ни еды, ни питья, ни даже ласки. Впрочем, от последнего я не удерживался и чесал ему или грудку, или за ухом, или под подбородком – вообще, во всех тех местах, где ему обычно нравилось, чтобы я так делал. Но в такие минуты Степан от ласк словно бы уклонялся – воротил мордочку, отстраняясь, цеплял меня лапой или слегка покусывал. И тогда я зажимал его головку между ладоней, оттягивая ими шкуру на щеках к ушам, отчего голова его становилась меньше и косоглазой, как у китайца, и Степа недовольно фыркал – мол, зачем же ты из меня, папка, такого серьезного зверя, делаешь клоуна? А я, продолжая ласкать его и посмеиваться, приговаривал:
   – Ну, что тебе надо от меня, драненький, что ты пришел сюда, а? Что ты хочешь, сраненький мой Степанчик?
   И тогда из его глаз иногда вдруг выпрыгивал образ моего отца, словно мимолетно попавший невзначай в мятущийся кадр из фильма. Только образ этот был не такой, какой я помнил его при жизни, а такой, который был мне совсем неведом – молодой, словно сошедшим со старых семейных фотографий. Это было странное ощущение, которое иногда даже пугало меня, пугала и упрямая серьезность, с которой Степа смотрел на меня в это время. Впрочем, взгляд его был и сам-то по себе суров, словно исходящий откуда-то из-под бровей.
   Иногда, когда мы сидели вот так, друг против друга, я задумывался еще над одним обстоятельством: Степан появился у нас через шестнадцать лет после смерти отца, причем всего лишь через несколько недель после смерти моей матери, после чего я стал круглым сиротой. Случайно ли это? И почему Степа никогда не садился таким же образом напротив Лоры?
   И еще один довольно странный момент: отец, если хотел приласкать или похвалить меня, особенно в детстве, то гладил меня по голове ото лба к затылку, ероша мне волосы, а вовсе не наоборот, как это делают обычно все остальные люди – от затылка ко лбу. При этом он посмеивался и приговаривал: «Молодец, Мишка, молодец, сукин сын, молодец, драный мой котик!» А я смотрел на него снизу вверх и думал, что когда-то невообразимо давно, когда меня, вроде бы, еще и не должно было быть, я уже слышал эти слова и видел это лицо, лицо отца, только, опять же, более молодое.
   Кстати, отца моего тоже звали Степаном, и можно было бы подумать, что нашего котика я назвал в память о нем. Но это было далеко не так, этим именем Степу назвал еще мой сын Женя, когда давал имена всем родившимся у Ритки котятам.
   Вообще, от этого всего веет или некой мистикой или ерундой. И все-таки…
   Еще Степа не любил открытых пространств. Может быть, потому, что на улицу мы его выносили редко – боялись, чтобы не убежал по недогляду. Боялись также и того, что даже если потом, мы бы его и нашли-таки, то как бы Степан не оказался к этому времени зараженным какой-нибудь дрянью, например, лишаем, без коего не обходится ни одна беспризорная городская кошка, и лечить который, практически, бесполезно. И вот из-за того, что он постоянно находился в пределах одной квартиры и вне ее бывал лишь от случая к случаю, у него выработался комплекс замкнутого пространства, ограниченного потолком и стенами этой самой нашей квартиры. И это, несмотря на то, что она у нас была довольно большая, трехкомнатная, плюс всякие подсобные помещения, вроде, кладовок и ванных комнат, и ему было где разгуляться.
   Посему, когда Лора выносила Степу погулять во двор на травку, он вжимался в землю, скрываясь в этой самой траве, никуда не бежал, а лишь изредка переползал с места на место.
   То же самое поведение он демонстрировал и в лесу. Он либо прятался под куст, где зарывался в траву так, что, казалось, сам оброс этой травой, либо залазил под днище машины, либо запрыгивал в ее салон, если дверцы автомобиля были открыты. Даже на балконе он чувствовал себя не вполне уверенно, хотя летом и любил посидеть там и понаблюдать за птичками.
   Впрочем, не всегда он был таким. Будучи котенком, Степа легко переносил улицу. Бывало, что Лора брала его с собой даже куда-нибудь в магазин. Положит в сумку, застегнет замок сверху, так, что у него одна голова торчала снаружи, и таскает с собой.
   Помнится, когда ему был почти год, и он оказался с нами в зимнем лесу, куда мы с Лорой поехали отдохнуть, походить на лыжах и подышать свежим воздухом, Степа еще сносно переносил открытые места и бежал за нами по лыжне. Впрочем, кот не собака, иногда он останавливался, терялся, скулил жалобно и не знал, что ему делать. И тогда кто-то из нас возвращался и брал малыша на руки.
   …Теперь я Степана на руки не беру, даже глажу тихонечко и аккуратно – без нажима, боюсь старичку причинить боль. Вот и сейчас, я опять сидел за столом в гостиной, а он понуро, пошатываясь, временами припадая на задние лапки, иногда даже совсем падая и заваливаясь на бок, но снова поднимаясь, упорно брел к лотку за телевизором мимо меня. Даже в минуту такой трагической слабости Степа не мог себе позволить наделать куда-то в неположенное место. А, может, он и воду-то перестал пить, просчитав свои силы наперед и не желая умереть в собственных выделениях? Эта догадка показалась мне ужасной, но, наверное, так оно и было.
   И вот, бедный малыш, наконец, добрался до места, переступил бортик лотка передними лапами, но задние – почти уже не слушали его. После нескольких попыток Степа сумел перетащить за бортик только одну из них, вторая так и осталась за чеплашкой, и, постояв с минуту в раздумье и потом, испробовав последнюю неудавшуюся попытку, он опростался в таком вот положении. Жидкости пролилось с гулькин нос, всего-то несколько капель, может, они были последними, и, конечно же, мимо. Затем он выбрался из лотка, но не перешагнув через него, стоящей там лапкой, а просто выволочив ее вслед за всем телом. Отойдя от лотка где-то на метр, он, вконец обессиленный, повалился на бок под окном возле плинтуса на голый, прохладный в этом месте, линолеум.
   Шуба на Степане начала потихоньку терять свой роскошный облик и лоск еще с началом осени, с тех пор, как он стал все меньше есть. Но за эти дни голодовки шерстка окончательно свалялась, и гладкий, пушистый мех превратился в скопище ворсистых, кривых сосулек, торчащих в разные стороны, но Лора не осмеливалась его больше расчесывать, дабы не усиливать его, и без того невыносимые, страдания. Правда, я заметил, что Степа до сих пор, ни смотря ни на что, как-то пытается следить за собой, пытается лизать передние лапки и умываться, но рот его сухой, как Сахара, слюны больше нет.
   У меня сердце обливалось кровью, когда я смотрел теперь на угасающего Степана, не в силах чем-либо ему помочь. Потом я встал и убрал за ним – в последний уже раз.
   Лоре об этом эпизоде ничего не сказал, чтоб не рвать ей лишний раз сердце…

8 декабря

   Ночью я проснулся часа в три и пошел в туалет. Там я застал Степу, спящим прямо в лотке. Лоток был довольно большой, но все равно Степан в нем не помещался, и когда пользовался им, то обычно в него входила только задняя часть его туловища вместе с задними лапами, а остальная и передние лапы выставлялись за пределы лотка. Но теперь Степанчик как-то весь усох и, свернувшись калачиком, сумел втиснуться в него, и за бортом ванночки оставался один только хвост. Видимо малыш сумел добрести сюда, но выбраться отсюда, а тем более преодолеть обратный путь, сил уже не доставало. Я не стал его беспокоить и оставил все, как и было.
   Утром я поднялся, как обычно, рано, но с каким-то чувством тревоги на душе, которое я объяснил себе беспокойством за состояние Степанчика – жив ли еще мой малыш или нет? С фонариком я обошел все места, где он мог сейчас быть – у балкона и под окнами и, далее, по всей квартире, но не найдя его и там, заглянул опять в туалет, где застал ужасную картину. Степа лежал неподвижно, с открытыми, затуманенными глазами и без всяких признаков дыхания, при этом задняя половина его тела оставалась в лотке, а передняя – за его пределами. Причем, в том месте, где находился бортик лотка, иссыхающее тельце мальчика было, как бы, надломлено и свешивалось вниз, ввиду чего кровь приливала к его голове, очевидно, лишив Степу сознания. Рот его был слегка открыт, и из него на коврик натекла коричневатая жидкость, похожая на жидкую кашицу, с бардовыми кровавыми разводами.
   У меня мгновенно образовался кусок льда где-то под сердцем, холодной изморозью прокатившийся по всему телу. Я осторожно вытащил малыша из ванночки и положил тут же на коврик, заметив, что ванночка была суха, и понял, что сюда он добрался, видимо, с последними позывами, но ничего из себя выжать уже не смог. Я встал на колени и, склонившись, приложил ухо к его груди. К своей великой радости, я понял, что Степа еще дышит, но мне было непонятно его состояние – просто ли он потерял сознание или находится в коме? Во всяком случае, мне стало ясно, появись я тут чуть позже – все было бы кончено.
   Лед под сердцем стал таять, но так до конца не исчезал. Я не стал будить Лору, решив немного подождать, все равно она ничем бы Степе уже не помогла.
   Я присел тут же напротив открытой двери туалета, прислонившись спиной на стену, и приковал взгляд к Степе. Он все так же был обездвижен, и глаза его по-прежнему были открыты и неподвижны, а зрачки расширены до предела. Я вспомнил, каким образом Степа открывал сюда дверь, если она была закрыта – вообще-то мы старались всегда держать дверь в туалет приоткрытой, чтобы не создавать ему лишних препятствий – он цеплял ее когтями за выступающую кромку внизу и тянул на себя.
   Я уже говорил, что он не любил закрытых дверей. Но не только в комнатах, которые, в случае чего, он тут же распахивал сам. Он был любопытен по природе, и иногда требовал, чтобы мы открывали ему двери кладовок или шкафов для осмотра. Такие проверки Степан делал с регулярной периодичностью – то ли он хотел восстановить в памяти, что там внутри лежало и не появилось ли что-то новенькое, то ли намеривался оставить там свой хозяйский запах, не знаю. В таких случаях обычно Степа останавливался перед такой дверью, цапал ее край коготками и мякал, оглядываясь на кого-либо из нас, кто находился рядом. Тогда мы открывали дверцу, и Степан сначала влезал туда наполовину, принюхиваясь и вертя головой во все стороны, а потом, как правило, забирался и целиком, если помещался, конечно. Там он все обшаривал, обнюхивал и лишь после полного исследования содержимого вылезал назад, с удовлетворенным чувством Плюшкина, пересчитавшего серебряники в своем сундуке.
   Но вот любопытство к зеркалу, однажды удовлетворенное, он потом никогда уже не проявлял. Будучи котенком, Степа напрыгивал на свое отражение, бил по нему лапкой, заходил за раму зеркала, пытаясь понять, где там скрывается смешной котенок, с которым он пытался играть. Но еще даже не повзрослев, он что-то такое понял – то ли тщетность своих попыток, то ли обман этого другого пространства в раме – и перестал к нему подходить. Даже если мы брали его на руки и подносили к зеркалу, Степа равнодушно отворачивался от него.
   Несколько иные отношения у него сложились с телевизором. Будучи маленьким, он тоже поначалу интересовался им. Бывало, подойдет к телевизору по приступке стенки, чтобы оказаться вплотную к нему, и лапкой цапает что-то там ему интересное, шевелящееся. Однако и тут, со временем, он понял, что из-за экрана ничего не выудишь и физически перестал с ним контактировать. Но иногда он садился напротив и что-то там смотрел – обычно какие-то передачи, связанные с морем, рыбками и почти никогда – просто какой-то кинофильм. Бывало, он лежит рядом на диване, когда мы смотрели ящик, дремлет, но вот пойдет какая-то новая программа, и Степа, вдруг, встрепенется, сядет и уставится на экран. По движениям головы, глаз и шевелению усов, становилось понятно, что он на что-то там реагирует.
   У нас два телевизора – один, большой, стоящий в зале, а другой, поменьше – в спальне. Случается так, что одна и та же программа кого-то из нас с Лорой не устраивает, и этот кто-то уходит в спальню, садится там на кровать, напротив телевизора, и смотрит то, что ему самому интересно. Иногда, вслед за кем-то из нас, в спальню перебирается и Степан и составляет там ему компанию. Лично мне со спины особенно забавно было смотреть на Лору со Степой, когда они, замершие, сидели на кровати вместе, словно истуканы. Точно так же Степа мог сидеть там и со мной, а, ненароком заметившая нас, Лора смеялась:
   – Сидите тут, как две кочки. Жаль, фотоаппарата нет, сфотографировать бы вас так обоих!
   Фотоаппарат-то как раз у нас был, даже два, но один – пленочный «Кодак», по нынешним временам неудобная штука, а второй – «Полароид», куда я тоже кассет давно не покупал после того, как Лора однажды сказала мне: «Больше не буду фотографироваться, стареть стала, хочу оставаться на фото молодой и красивой…» Поэтому и от Степы осталось только несколько снимков, и то в подростковом возрасте, когда он еще не обрел полного великолепия и мощи. Один из таких снимков помещен на обложку, там Степанчику месяцев семь или восемь.
   Еще у нас в квартире висят три картины. На одной из них, в багетной рамке, крашеной серебрянкой, был изображен натюрморт одного местного художника. Эту картину Лора купила лет десять назад на его выставке. Две другие – очень старые, в деревянных рамах, изъеденных червоточиной и с облупившимся лаком.
   Я помню их еще с тех времен, когда родился в двухэтажном бараке, построенном пленными немцами сразу после войны. Тогда мы с отцом и мамой занимали там комнатку в коммуналке. И эти картины, и еще одна, которая со временем куда-то исчезла, и где был изображен одинокий рыбак в широкополой украинской соломенной шляпе, сидящий на берегу водоема с удочкой в руках, отец привез с собой из Крыма, когда переехал сюда в Сибирь. На оставшихся двух других безвестный художник изобразил аквамариновое спокойное море, затянутое дымкой перистых облаков, небо в чайках, пирс, мол, маяк, выложенный из камня и спящие утром рыбацкие шхуны со спущенными парусами. Картины эти, казалось, несли не только зрительные ощущения, глядя на них, я реально чувствовал запах соленого, прохладного бриза и свежей рыбы.
   Отец относился к этим старым холстам очень трепетно – они были дороги ему как память о его далеком прошлом. Он родился на берегу моря, близ Феодосии и ходил сызмальства на шаландах с отцом за кефалью. Море ему было родным домом, и, может быть, он навсегда так и остался бы рыбаком или моряком, но Октябрьский переворот семнадцатого года круто обломал его юную жизнь, сорвав с родных мест и омыв в своей кровавой пучине…
   Так вот, к чему я завел разговор насчет этих самых картин? Да потому, что Степа проявлял к ним тоже немалый интерес. Он, бывало, устраивался прямо на столе в зале, чтобы быть поближе к этим морским пейзажам, и мог часами просиживать так на нем, внимательно всматриваясь в эти полотна, пока не заснет. А вот к натюрморту Степа никакого интереса не проявлял…
   Так я сидел напротив Степы и вспоминал нашу с ним жизнь, пока сам не задремал, но и там, в этой тревожной дреме Степа по-прежнему оставался со мной, и я видел картинки из нашей с ним жизни.
   Вот Лора заправляет кровати. На одной из них спит Степа. Лора его не трогает, сначала заправляет одну кровать, затем хочет поднять его и переложить на заправленное место, чтобы заняться второй койкой. Но Степан недоволен тем, что его потревожили во сне, и, вообще, не терпит никакого над собой принуждения, он отбивается лапой, а когда Лоре, все-таки, удается перетащить его, сразу же сваливает оттуда и упрямо возвращается назад. Так продолжается несколько раз. Поняв тщетность своих попыток, Лора оставляет кота в покое. Тот же, отстояв свои права, буквально через минуту перебирается на свежую постель, давая возможность жене закончить свои дела.
   И, вообще, Степан обожал все новенькое, все свеженькое. Я уже говорил, что ему, например, надо было обязательно обжить только что выстиранное белье, и тогда он запрыгивал на, оставленную без присмотра, гладильную доску и разваливался на, еще пахнувших стиральным порошком, постирушках. А если это был какой-нибудь новый шарфик или новая кофточка, только что принесенная из магазина, то Степа немедленно осваивал и их – тут ему обязательно надо было оставить свой хозяйский запах. Я уже не говорю о чужих вещах – если кто-то из гостей оставлял свою сумочку или что-то иное где-нибудь на стуле, Степан сразу же оказывался на ней. Про обувь или иные предметы владельцев кошек я уже тоже говорил – их делали для Степы недоступными, дабы он не пометил их иным способом. И все же однажды произошел казус, который грозил нам вылиться в немалую копеечку.
   А было это так.
   Однажды Лора принесла домой новую норковую шубу, которую привезла ее подруга из Греции, Дина, жившая в соседнем доме, и которую дала жене на часок домой, чтобы примерить и посоветоваться со мной на предмет ее покупки. Шуба Лоре не подошла, и она, скинув ее с себя, на какое-то время оставила шубейку лежать на диване – кажется, в это время кто-то позвонил, и она ушла в мой кабинет поговорить по телефону. И ее чуть было не хватил столбняк, когда, вернувшись, она увидела, что Степа пометил шубейку самым бессовестным образом, и не просто пометил, а наделал на ней целую лужу.
   Это была катастрофа, кошмар – хоть святых выноси! Что тут было! В отчаянии Лора была готова сделать шубу из шкуры самого Степана, ну, на худой конец шапку. Но суть, конечно, не в этом, что было – все спаслись – а в том, что было делать? Конечно, можно было потратить немалые деньги, которых у нас, кстати, все равно б не хватило, и выкупить шубу, а потом уже думать, как привести ее в нормальное состояние, да вот беда – она Лоре и впору-то не была. А возвращать ее надо было уже менее через час.
   Ну, принялась ее Лора шампунем отмывать, застирывать, феном сушить, на балконе проветривать. Только запах никак не проходил. А подруга, в нетерпении, все звонит и звонит – когда, мол, шубу вернешь, а то тут еще одна покупательница должна была к ней придти. Лора тут – круть-верть, туда-сюда мечется, под разными предлогами оттягивает момент возврата – то сын вот-вот недостающие деньги должен привезти, то еще что придумает. А сама все по новой моет шубу да сушит, моет да сушит.
   И такая суматоха продолжалось часов пять или шесть. Наконец, когда тянуть уже было некуда, собралась Лора ее возвращать. Обнюхали мы с женой напоследок эту злополучную шубу – вроде, остался кой-каковский запашок, но если особо не принюхиваться, то, вроде, как и он не чувствуется. Однако теперь делать нечего – с замирающим сердцем потопала Лора к подруге вместе с шубой, сознавая, что если запашок обнаружится, то придется нам ее, никчемную, себе забирать – то бишь, пустить немалые деньги на ветер.
   Приносит шубу назад, Дина ее забирает, несет в шифоньер, не замечает, вроде, ничего на радость Лоре. Как вдруг, сын ее, Алик, парень лет двадцати, когда Дина шубу мимо него несла, вдруг фыркнул:
   – Фу, как псиной воняет!
   У Лоры сердце оборвалось, стоит – ни жива, ни мертва. А Дина обернулась к сыну и давай его ругать:
   – Что ты мелешь? Ничего не воняет! Сам вон воняешь!
   Повесила она шубу в шифоньер и распрощалась с Лорой, правда, выговорив ей напоследок за задержку, из-за чего пришлось отложить встречу с другой покупательницей. Лора тут уж расстаралась в извинениях, радостная вся, что так легко отделалась, прибежала домой на всех парусах, все рассказала мне. Высказала и догадку такого поведения Дины: та держала дома собаку, и признать то, что шуба воняет псиной, означало бы ее дефективность и то, что хозяйка плохо хранила ее. Вот Дина и блюла честь товара.
   Правда, надо сказать, что шубу Дина, в конце концов, таки продала. Может, еще раз ее отмывала?
   …Открыл глаза я, где-то, через полчаса и обнаружил, что Степан очнулся. Нет, с коврика, куда я его положил, он никуда не делся, но теперь поза его была иной – он лежал, как бы, полубоком, а его голова покоилась на вытянутых передних лапах.
   – О, драненький мой малыш, ожил, ожил мой мальчик! – с облегчением забубнил я ласково, осторожно гладя его по головке.
   Степа отреагировал лишь едва заметным вздохом.
   Проснулась Лора, увидела нас тут вдвоем, обратила внимание и на кроваво-коричневое пятно на коврике. Я ей все рассказал, начиная с того момента, когда обнаружил Степу в ванночке еще ночью.
   Лицо Лоры приняло мертвенную бледность:
   – Теперь мне все понятно, – всхлипнула она, – Степочка не от старости умирает вовсе, а от рака печени. Какие мы идиоты, почему я раньше не догадалась! Может, вылечили бы, а теперь поздно…
   – Почему ты так думаешь? – спросил я, чувствуя, как где-то в животе у меня начинает что-то там крутить.
   Лора указала на расплывшуюся бурую, слегка уже присохшую жидкость:
   – Это у него печень разлагаться стала, через рот выходит. У Мэрьки так было. Надо положить Степу на холодок, он сам выбирал себе такие места. Сам он туда уже не дойдет.
   Она бережно подняла Степана и унесла в мой кабинет. Я, окончательно раздавленный этой новостью, поплелся за ней. Там она положила котика под окно калачиком. Но Степа распрямился и пошевелил передними лапками. Лора, с совершенно разбитым видом, села в Степаново кресло и в отчаянии закрыла лицо руками, все повторяя, как бы, про себя:
   – Как я не догадалась! Какие мы идиоты, какие идиоты…
   – Почему ты так думаешь? – переспросил я ее еще раз. – И почему ты вспомнила про Мэрьку?
   Мэрька – это сиамская кошка ныне покойной моей тещи. Мэрька была ровесницей нашего Степана и одно время его подружкой, но она умерла рано – года три тому назад, будучи в цветущем возрасте. Правда причины и подробности той смерти я не знал или забыл – Лора, в свое время, что-то говорила об этом, она сама присутствовала при кончине Мэрьки, но я тогда не обратил внимания на ее слова.
   – Потому что Мэрька, также питалась почти одним “Whiskas”, и когда заболела, тоже плохо есть стала, а перед смертью ее вот так же точно стошнило, как сейчас Степу, я сама видела, и мама возила ее в ветлечебницу. Там сказали, что у нее рак печени, и лечить бессмысленно. Там же ей ввели инъекцию, чтоб не мучилась больше, и Мэри умерла.
   – Подожди, а раньше она что, не замечала за Мэрькой ничего, она же тогда была совсем еще не старой.
   – Почему, заметила. Но поздно. Сначала лечила, а уж потом, перед усыплением, ей сказали, что лечение уже бесполезно. Да нам теперь не об этом надо думать, а о том, как Степочку хоронить будем.
   – Подожди ты, хоронить! – вскипел я. – Он еще не умер, надо ветеринару сначала показать, может, спасем.
   Лора покачала головой:
   – В таком состоянии мы его и до лечебницы-то довезти не успеем. Да и воскресенье сегодня. Работает ли ветлечебница?
   – Есть у меня одна идея!
   Я порылся в ящике стола и отыскал там старую записную книжку, где был записан домашний телефон ветеринара, более десяти лет назад осматривавшего нашего Степу после его нападения на Раиску. Единственное, чего я опасался, что за эти годы ветврач этот мог куда-нибудь съехать или телефон его поменяться. Но, к моей радости, тот оказался на месте.
   – Добрый день, Василий Павлович! Меня зовут Николай, – представился я и в ходе представления напомнил ему все обстоятельства, когда и по какому поводу он у нас был.
   Василий Павлович без труда вспомнил тот давнишний к нам свой визит:
   – Да-да, замечательный, такой кот, дымчато-серый. Как же – помню! – сипатым голоском отозвались на той стороне трубки. – Я за всю свою предыдущую практику впервые увидел такого огромного кота, хе – чуть не рысь! Потом, правда, стали большие и у других появляться – мэйкумы там всякие, персы, но вашего первого такого увидел. Здоровяк – куда тебе с добром! Да дерзкий такой, фамильярности всякой там не терпел, на меня как зарычал, как вякнул, у меня аж сердце захолодело – так он там, в моем сердце, и остался навсегда. Вот и запомнил. Да еще у вас жена такая красавица – тоже, как не запомнить? Хоть и давно это было, м-да. Сколько – лет десять или уже все пятнадцать прошло?
   – Двенадцать.
   – Да-да, как время-то бежит, поди ж ты – двенадцать лет! Жив ли еще ваш красавец?
   – Да жив, но худо ему, кажется, помирает малыш…
   – Ну что ж поделать, время необратимо, все мы стареем.
   – Да уж не молодой Степан, конечно, но не от старости это.
   – А что такое?
   Я рассказал Василию Павловичу все, что знал сам по поводу болезни Степы. Тот задал мне ряд вопросов и в конце изрек неумолимо:
   – Да, похоже, ваша жена права, я уже ничем не помогу. Да и на пенсии я уже девять как лет, никуда не выезжаю давно.
   – Василий Павлович, дорогой, и все же я вас прошу! Может, хоть один шанс из тысячи остался – помогите! Я хорошо заплачу вам и такси за вами пришлю, туда и обратно отвезет.
   На той стороне линии замолчали, но я смог все же услышать – наверное, была приглушена трубка – как ветврач с кем-то советуется. Разобрал и некоторые слова, сказанные женским голосом: «Заработаешь немного… пенсия маленькая…» Затем Василий Павлович мне ответил:
   – Хорошо, присылайте машину, а я пока тут соберу свой чемоданчик…
   Василий Павлович приехал, не прошло и часа. Он явно постарел, голова его раньше была крупной и крутолобой, как у барана, а теперь усохла и больше походила на голову старой козы, волосы, из сивых, стали совсем седыми и сильно поредели, лицо скукожилось и покрылось шнурками морщин. В одежде тоже чувствовалась некая небрежность и непрезентабельность – на нем были, видевшие виды, жеваные пиджачок и брюки с пузырями на коленях, и он уже не смотрел на вырез Лориной груди.
   Еще только увидев Степана с порога, он сразу покачал головой, сухо шелестя серебряной бородкой. Потом, разделся, вымыл руки, подошел к Степе, склонился над ним и стал его ощупывать. Степа, практически, не реагировал на чужака и позволял ему делать с собой все что угодно – разве еще совсем недавно он бы разрешил такое бесцеремонное обращение с собой?
   – Вообще-то, по-хорошему, рентген и УЗИ надо бы сделать, – поднявшись во весь рост и тяжело вздохнув, заговорил Василий Павлович. – Но, уверен, я не ошибусь, если скажу вам, что у кота вашего гипертрофический цирроз печени, причем в весьма поздней стадии – печень стала уже разлагаться. Смотрите, как раздулась – прямо таки прет наружу, вон пощупайте сами. Только осторожно, сильно не надавливайте.
   Я нагнулся и стал пальпировать Степу в указанном ветеринаром месте – на животе рядом с грудиной.
   – Ну, почувствовали? – спросил врач.
   – Да, там выпирает что-то похожее на кромку диска, – ответил я и отдернул руку – в это мгновенье Степа, слегка приподняв головку, тихо, но жалобно застонал, наверное, от моих неумелых действий, причинявших ему лишнюю боль, отчего у меня задрожали руки.
   – Ну вот, сами видите, – обреченно развел руки доктор. – Я вам так скажу: как правило, это результат хронической интоксикации или, реже, какой-нибудь паразитарной инфекции, но, возможно, того и другого вместе. А это, знаете ли, вызывает портальный застой крови и дистрофию печени – гепатоз, одним словом. Кстати, часто ли его тошнило?
   – Вообще, часто, доктор, – вступила в разговор Лора, – в основном, когда хохоряшки свои поест. Нет, бывало, что и шерстью отрыгивал, но редко – раза три или четыре в год, но весной – обязательно, это когда у него линька была.
   – Ну, шерстью тошниться – это у кошек обычное дело. Вот если взять, к примеру, короткошерстых кошек, так те это делают по два-три раза в году, ну а такой как ваш, длинношерстый, может и чаще. Но меня вот что волнует – а что вы, милая моя, подразумеваете под хохорями? – заинтересованно, словно речь шла об очередном повышении пенсии, обратился он к Лоре.
   – Да это мы так с мужем зовем сухой корм – подушечки “Whiskas” – отозвалась Лора, извинительно улыбнувшись.
   – Так-так-та-ак! – присвистнув, проговорил Василий Иванович. – А какую долю в общем рационе кота занимал этот самый “Whiskas”?
   – Ну, не меньше половины, а то и больше. Еще он минтай хорошо ел, мясо меньше, а все остальное – так, совсем понемножку, от случая к случаю.
   – Ну, теперь все понятно, – помрачнев, подытожил врач. – Сами вы угробили своего кота. “Hills” надо было давать, “Hills”, а не эту отраву! Я вот, например, всем его рекомендую и сам свою кошку, Маруську, им кормлю. Так ей уже двадцать один год, а такие сальто до сих пор выделывает! Кто его, этот “Whiskas” вам рекомендовал?
   – Никто не рекомендовал, – испуганно отозвалась Лора, бледнея. – Он везде продавался – и в зоомагазинах и так.
   – М-да, конечно, откуда вам было знать, нравился “Whiskas” коту, вот и покупали, – почесал переносицу старый лекарь. – Тут вот в чем дело милочка. Понимаете ли, печень кошек работает таким образом, что не может быстро переработать некоторые токсичные вещества, потому что в природе она их практически не встречает. А в “Whiskas” их с избытком, но, конечно, не в таком количестве, чтобы сразу окочуриться. Но при длительном, годами, употреблении, печень отказывает, перерождается. Животное погибают. Я, вот, раньше не помню, чтобы столько кошек гибло от токсической гепатопатии, а сейчас – каждая вторя. И как не спросишь – чем кормили? – везде “Whiskas”, отвечают. И то дело – про этот проклятый “Whiskas” только недавно пошла дурная слава, когда кошки валом гибнуть стали, ведь он у нас на рынке недавно, раньше-то никаких таких кормов не было, натуральные продукты животные ели.
   – Значит, вы совершенно уверены в своих выводах? – спросил, заложив в вопрос скрытую долю надежды на отрицательный ответ.
   – Конечно, – к маме ходить не надо! Я же сорок лет с кошками да собаками вожусь. Вообще-то, для стопроцентного диагноза надо бы сделать анализы, но теперь они уже ни к чему. Поздно. В любом случае поздно. Не сегодня-завтра ваш котик все равно умрет. Вздутие живота и все остальные признаки налицо. Вообще, я удивляюсь еще, что он так долго у вас прожил. Обычно, если основной корм у кошек этот самый “Whiskas”, то они и до десяти лет не вытягивают, конец наступает. У вашего Степана, очевидно, поразительно сильный организм. И он боролся, боролся за жизнь, но, наконец, не выдержал, устал и сломался. Как говорится, вода камень точит. И вот – быстрая смерть.
   – И ничего уже нельзя сделать? – ломким голосом спросила Лора.
   – Увы… – будто судья, зачитавший приговор, не подлежавший обжалованию, произнес доктор и открыл свой чемоданчик. – Единственное, что я могу сделать для вашего котика, так это поставить ему инъекцию и прекратить его страдания. Поверьте, ему сейчас больно, очень больно. Обычно кошки не выносят такой боли молча и кричат. А ваш Степан терпит – он очень мужественный и терпеливый кот. Склоняю перед ним голову. Кстати, у меня есть весьма хорошее средство, и это безболезненно и мгновенно – котик не будет мучиться совершенно.
   И доктор, стал закачивать в шприц какой-то раствор из ампулы. Лора посмотрела на меня вопросительно и взялась за мою руку, как за круг спасения, своей, вмиг ставшей холодной, рукой. Я дал врачу, приготовленные для него заранее, деньги и покачал головой:
   – Нам надо подумать…
   – Ну что ж, понимаю, дело ваше… – пожал острыми, усохшими плечиками Василий Иванович, сощурившись, пошелестел купюрами и засунул их в верхний карман пиджака. – Оставлю этот шприц вам – за все заплачено. Надумаете, так…
   Ветврач уехал, увозя с собой последнюю надежду и оставив нам только Смерть.
   Лора села в Степаново кресло, я – на свой стул у стола. Передо мной лежал шприц, и мы оба заворожено смотрели на него, боясь посмотреть в глаза друг другу.
   В это время Степан попытался подняться и подойти ко мне, но задние лапы теперь его совершенно не слушались, передними он отчаянно пытался идти вперед, волоча за собой вторую половину тела, безвольно лежащую на боку. Заполненные мучительной чернотой, глаза его, из пустых и туманных, на мгновение обрели ясность, он смотрел ими прямо в мои глаза, и в них была мольба. Казалось, Степан шел за своей Смертью. Но не дошел – обессиленный, он упал, не проползя так даже и полуметра.
   Мне эта сердцебойная сцена показалась каким-то больным де жя вю. Нечто подобное, кажется, уже было.

   …Ближе всех, исключая наш «прайд», Степа воспринимал нашего сына – как-никак первые четыре недели от роду он воспитывался у него, да и бывал Женя у нас дома чаще других. Поэтому Степа как-то терпел его, позволял себя гладить, но на руки все равно не давался, и хоть и не кусал, но изо всех сил старался вырваться, если сын, в порыве чувств, пытался взять того на руки и потискать. А однажды, когда Степе не было еще и года, он так яростно отбрыкивался и вырывался из рук нашего сына, что покалечил себе обе задние лапы – Степану почти удалось освободиться, и он уже спрыгивал на пол, но в руках сына оставались зажаты его задние лапы. Как результат – вывих одной лапы и растяжение связок на другой. После это бедняга едва-едва был способен передвигаться, причем лишь на весьма короткие расстояния – от силы полметра-метр, перебирая передними лапами и припадая и волоча за собой заднюю часть тела. Ему было больно, очень больно. Но он терпел, не подавал виду и не стонал.
   И поскольку тогда он не мог добраться до туалета или до своих тарелочек на кухне, пришлось все эти атрибуты временно перенести в нашу спальню, поближе к нему, где у Степы, как я уже говорил, была своя кроватка – сложенное на полу в несколько раз верблюжье одеяло. Неделю Степан провел на «больничном», но злобы на сына не затаил, и относился к нему, как и прежде…

   – Сделай ЭТО без меня! – с непостижимой обреченностью в голосе прошептала Лора, пододвинув шприц с ядом ко мне, затем медленно, словно больная, поднялась с кресла и нетвердой походкой вышла из комнаты.
   Палач ею был назначен, и Старуха с косой уже склонилась над обреченным котом. Но я не мог убить Степу собственными руками, у меня заплакала душа, и я решил использовать последний шанс. Я позвонил своему давнему знакомому, Борису Ванину – Криводановскому колдуну, в простонародье прозванного Костяком за его уникальное умение вправлять вывихи, выпрямлять горбы и даже менять форму черепа, если тот оказывался уродливой формы.
   Но Борис, как я его попросту звал, занимался не только костями, просто такое его умение, за которое он и получил свое прозвище, было уникальным, нигде более не встречаемым. А вообще же, он лечил еще множество иных заболеваний – в том числе даже и рак. И не только людям, к нему со всевозможными просьбами об исцелении обращались и владельцы животных – от хозяев коров до содержателей канареек. А три года назад он, всего-то за три сеанса, снял бельмо с глаза нашего Степана, невесть откуда у того взявшееся. Колдун и знахарь, Борис мог сделать человека смертельно больным или совершенно излечить его, просто посмотрев на него. Женщины дурнели или хорошели лицом в течение нескольких секунд, в зависимости от его к ним отношения, если он бросал на них мимолетный взгляд.
   Борис выслушал мою просьбу внимательно.
   – Слушай, Миша, я же полгода назад был у тебя, и кошак твой был в великолепной форме – пушистый, подвижный такой, здоровый, мне показалось, в самом расцвете сил. Отчего его так скрутило-то? – выслушав меня, скрипучим своим голосом изумился в трубку Костяк.
   Я повторил ему все, что говорил и ветеринару, рассказал и об его визите и о шприце, который тот оставил.
   – Тогда, в самом деле, безнадега ваше дело, – ветеринар все правильно сказал. Но я все равно приеду – хоть совесть твою успокою, да и свою тоже. Сейчас же все бросаю и выезжаю. Жди через час. Я помню, чем обязан тебе…
   Я промолчал, не приняв его признания, поскольку ничего особенно для Бориса не сделал – просто, используя свои знакомства, я помог его сестре с Российским гражданством в девяностые годы, когда та, после распада Советского Союза, бежала сюда из неспокойного Таджикистана.
   Борис, действительно не заставил себя долго ждать, несмотря на то, что Криводановка расположена километрах в двадцати от города. Он вошел в квартиру и принес с собой запах бензина – Борис ездил на старых, сто раз ремонтированных, «Жигулях» – машину менять на новую не хотел, говорил, что та ему, как любимая жена, только механическая, и взять новую считал изменой. Вообще, он внешне на самом деле производил впечатление колдуна – черный, с мохнатыми ушами, скрипучим голосом и сухими, волосатыми руками, похожими на паучьи лапки. Странно, но я, только раз глянув на него, почему-то, потом целый день страдал от зубной боли давно уже вырванного зуба.
   Борис прошел к распростертому на полу Степе и попросил низенький стульчик. За неимением такового, Лора принесла пуф и вышла – она не верила никаким колдунам и экстрасенсам и не желала тут присутствовать. Даже прошлое излечение Борисом глаза Степану от бельма, она объяснила тем, что бельмо, якобы, само прошло, вроде как она где-то читала, будто такое с кошками случается. Борис же, не обращая внимания на, явно выраженный на ее лице, скепсис, сел на пуф рядом со Степой.
   Он уставился на кота выпуклыми, черными глазами, и со стороны казалось, будто своим угрюмым взглядом он собрался не лечить бедного котика, а добить его окончательно. И там где он пробегал этим взглядом по Степану, шерсть его дыбилась. Затем Борис прикрыл глаза, которые стали закатываться под веки, обнажая оловянные белки, и лицо его разгладилось, как у покойника, а голова стала слегка подергиваться. Потом он выставил вперед свои скрученные пальца, расположив их над Степой, и начал ими над ним плавно и, казалось, как-то бессистемно манипулировать. Мне показалось, что из кончиков его пальцев выбились некие, едва видимые туманные лучики, погружавшиеся в тело Степы, как острые лезвия, отчего оно затряслось и завибрировало, словно под высоким напряжением.
   Так продолжалось минут пятнадцать. За это время лицо Бориса изменило свой первоначальный вид, превратившись из желтовато-морковного в пепельно-серое, и покрылось крупным бисером пота. Наконец, он бросил руки вниз, словно птица сломанные крылья, и повалился назад. Я подхватил его – выглядел он в этот миг совершенно обессиленным и вялым. Степа же прекратил дрожать и вытянул перед собой передние лапы – видимо, он хотел потянуться, но задняя часть туловища его по-прежнему не слушалась. Борис же глянул на меня пустыми, холодными глазами, покрывшимися красными жилками и попросил что-нибудь выпить.
   Мы прошли на кухню, где я разлил по стаканам коньяк – почти полный колдуну и совсем немного себе. Борис выпил залпом, судорожно дернув большим, острым кадыком, и зажевал выпитое лишь долькой лимона, совсем не притронувшись к нарезанной салями. Когда розовость расползлась от уголков губ на все его лицо, и Борис, кажется, окончательно пришел в себя он сказал, закуривая крепкую сигарету:
   – Ваш Степа высосал из меня все силы. Правда, боюсь, это проблемы не решит, процессы давно уже необратимы – печень почти вся разложилась. Вот, если бы ты позвал меня месяца три назад…
   – Кто ж знал, кто ж знал… Это окончательный приговор? – все еще не теряя последней надежды, спросил я его.
   Борис отвернулся и уставился в окно, словно видел там что-то весьма интересное. Повисла напряженная пауза. Наконец он повернулся и, как-то извинительно глядя на меня, сказал
   – Боюсь, что да – я не господь Бог. Но, по крайней мере, на день я ему жизнь продлил – если тебя это утешит. Без меня он бы умер уже сегодня, а так – до завтра еще доживет.
   Борис, не спрашивая меня, налил себе еще коньяку, выпил и поднялся.
   – Как ты, выпивший, поедешь? – чисто из вежливости спросил я, погруженный в свои мрачные думы.
   – Ты знаешь, я предполагал нечто подобное – я имею в виду сильную потерю энергетики. Умирающие ее всегда забирают много, у них-то ее уже почти нет. И после такого сеанса мне всегда надо грамм двести на грудь принять – для восстановления, так сказать, тонуса. Поэтому я с собой дочку взял – она в машине осталась ждать меня, вот она и будет рулить.
   Я промолчал, мне уже ни о чем не хотелось с ним говорить, как, вдруг, уже из распахнутой двери Борис сказал:
   – Я завтра утром еще раз приеду. Только ты не питай особых надежд, просто я решил биться за жизнь вашего парня до конца.
   Я вернулся в кабинет и сел за свой стол. Степан лежал тихо, даже не шевеля своими передними лапками, и спал. Глаза его были по-прежнему открыты, но дыхание было ровным, как прежде, когда он был здоров.
   Пришла Лора, в руках она теребила мокрый платочек, и безмолвно уставилась на меня. В ее глазах был вопрос, который мог быть только один.
   Я отодвинул шприц и, стараясь выглядеть этаким бодрячком, сказал, не глядя на нее:
   – Борис приедет еще раз завтра утром, сказал, что у Степы есть шанс, – глотая слова, проговорил я и, уловив в собственном голосе откровенную фальшь, добавил: – Очень мизерный шанс – один из тысячи…
   – Дай-то бог! – проговорила Лора и тяжело вздохнула, качая головой, и я понял, что жена на самом деле больше ни на что не надеется. – Слушай, я тут, пока вы с Борисом на кухне сидели, позвонила одной знакомой своей, Лене, – ты ее знаешь, раньше она в соседнем доме жила, в пятом. Помнишь?
   Я кивнул, хотя, честно сказать, не помнил ее совсем.
   – Ведь у нее кошка тоже умерла, еще в прошлом году, рыженькая такая была и совсем еще не старая – ей десять лет только было. Так вот, Яна сказала, что тоже от этого чертова «Whiskas». И симптомы были все те же, что и у нашего Степочки.
   – Ладно, что теперь говорить об этом. Знал бы прикуп – жил бы в Сочи. Завтра все решится.
   Степан проснулся часа через три и вновь попытался куда-то идти, и вновь ему удалось проползти лишь несколько десятков сантиметров.
   За весь этот день он переместился лишь к зеркалу – это всего-то в полутора метрах от того места, куда изначально положила его Лора. Поздно вечером Степа так и оставался лежать там – мы побоялись потревожить его лишний раз…

9 декабря

   Я проснулся среди ночи от душераздирающего человеческого крика – я вспомнил, как в раннем детстве, и тоже ночью, за деревянной тонкой стенкой барака, где мы тогда жили, точно так же мучительно кричал недоношенный грудной ребенок у соседки-алкоголички, которая не слышала эти ужасающие вопли в силу беспробудного своего сна после очередного запоя. К утру крики прекратились – ребенок умер, не дождавшись помощи от, продолжающей храпеть, пьяной сучки.
   Сейчас так кричал наш Степа – я это понял сразу. Я попытался было вскочить, но меня удержала за руку Лора, она, оказывается, тоже проснулась:
   – Не ходи, милый, не надо! Ты ему ничем не поможешь, исстрадаешься еще больше.
   Я лег обратно, но крики нашего малыша выворачивали меня наизнанку так, что, казалась, заплакала сама моя душа, и я закрылся одеялом, чтобы приглушить их, сам отчетливо понимая свое бессилие что-либо изменить. Вскоре крики внезапно, так же как и начались, прекратились, но мы оба боялись встать и подойти к Степе, боялись увидеть его уже мертвым. Несколько раз за ночь Степан вскрикивал еще, словно моля о помощи, но теперь только более коротко и более отчаянно, каждый раз снова и снова раня мне ими и так вконец измотанную душу.
   Ясное дело, ночь я почти не спал, но с рассветом вошел в кабинет, где наш Степа все так же оставался лежать на боку рядом с зеркалом. Бедняга едва дышал, и мне пришлось долго, с замершим сердцем, приглядываться, чтобы удостовериться, что он еще жив. Живот его совершенно раздулся, глаза, превратившиеся в сплошные зрачки, полные черной муки, оставались открытыми, а передние лапки продолжали двигаться, будто он пытался уйти от Смерти. Однако со вчерашнего вечера Степа не прополз и сантиметра, и он никогда больше не сможет этого сделать.
   Я сдержал, навернувшиеся было, слезы и погладил несчастного малыша. Меня потрясла его худоба, которая еще вчера не казалась такой роковой – косточки позвоночника цеплялись за ладонь из-под прохудившейся шкурки, словно зубья пилы из-под мешковины.
   – Мальчик мой, сраненький, не умирай, ну пожалуйста! Сейчас придут и полечат тебя. Ты меня слышишь, малыш?
   В ответ Степа, приподнял головку, и в первый раз за всю его жизнь его глаза были полны слез. Он кротко и жалобно застонал, и в этом стоне я почувствовал немой себе укор. За что? Наверное, за мою трусость, за то, что бросил его один на один со Смертью этой ночью – я так думаю.
   Я закрыл дверь в комнату, чтобы, проходя мимо, Лора не видела ТАКОГО своего Степу, каким он стал теперь, и не потрошила лишний раз себе душу – она и так почти не спала и проплакала всю ночь. К счастью, под утро она заснула, и мы со Степой оставались одни в мрачной, иссушающей тишине, пока, около десяти утра, снова не приехал Борис.
   Едва завидев Степана, он мгновенно почернел лицом, и, даже не попросив стульчик, как в прошлый раз, сразу встал перед Степой на колени и расставил над ним свои паучьи пальцы. На сей раз Степан почти не реагировал на энергию колдуна, подрагивая мелко и не непрерывно, а лишь время от времени. Поводив над ним руками пару минут, Борис попросил принести губку с водой, ею он промокнул губы Степы, но тот совершенно не отреагировал на воду. Тогда Борис встал, потер наждачные свои синие щеки, двухдневной небритости, и угрюмо уставился на меня своими цыганскими антрацитовыми глазами, словно прожигая насквозь.
   – Это конец! – безвольно выдохнул он, возвращая мне губку. – Организм отказывается бороться. Если бы котик облизнулся, значит, наступило улучшение. А так… В общем, я сделал все, что мог, больше я здесь не нужен.
   – Сколько? – хрипло спросил я.
   Колдун потупил голову и тихо, очевидно, чтобы не слышала, уже вставшая с постели, Лора, шаги которой прошелестели за закрытой дверью, произнес:
   – Осталось немного – час, от силы – два. Готовьтесь…
   Оттого, что он сказал это тихо, смысл его слов приобрел зловещий оттенок. Потом, еще раз пристально посмотрев в мои глаза из-под нависших век, Борис потряс меня за предплечье, словно я заснул стоя:
   – Ну-ну, Михаил. Не убивайся ты так – твоя совесть тут чиста, ты тоже сделал все, что мог.
   Борис взял деньги, но отказался от рюмки коньяка и, скорехонько собравшись, уехал.
   Я посмотрел на часы – было половина одиннадцатого.
   В комнату вошла Лора, по моему виду она, очевидно, все поняла, ни о чем спрашивать не стала и, склонившись над Степой, стала его гладить. Ее плечи подрагивали.
   – Гладенький мой, сладенький Степочка мой, – причитала она. – Сколько? – помолчав немного и не оборачиваясь на меня, прерывистым, икающим голосом скорбно спросила она.
   – Час или два, – мрачно ответил я.
   – Как мы будем его хоронить? – наконец встав, спросила меня жена.
   Она отерла платочком мокрые, припухшие глаза, и теперь они были сухими, и я понял, что Лора смирилась и была готова к смерти своего любимца. Вопрос ее был отнюдь не праздный – зима в этом году выдалась необычно холодной, и на дворе стояли морозы – днем за тридцать градусов, а ночью – за все сорок. И в этом вопросе главным словом было не «где?», а «как?» Ведь сейчас я бы не смог завести машину, только посадил бы аккумулятор. Но в данную минуту я был не в состоянии думать об этом – Степа был еще жив.
   – Не знаю… Я еще не готов к этому.
   – Никто не готов. Но ты должен взять себя в руки и все сделать, как надо, – голос ее был усталым, как после тяжелой работы, но твердым. – Подумай.
   Лора ушла и вернулась с постелькой Степана – сложенным вчетверо верблюжьим одеялом. Она положила одеяло на Степаново кресло, постелила сверху простынку и перенесла туда нашего мальчика.
   – Пусть умрет в своей кроватке, а не как беспризорник, – сказала она.
   Взглянув на жену, я взял себя в руки, сел за свой стол и посмотрел по интернету погоду на ближайшие дни. Выходило, что ослабление морозов, в пределах до двадцати градусов, ожидалось только послезавтра. Я сообщил об этом Лоре.
   – Вот и хорошо, тогда и похороним, и все получится по-человечески – на третий день, как у всех людей.
   Я удивленно посмотрел на нее, но понял, что она говорит и думает так на полном серьезе.
   – Завернем Степочку в его одеяльце, в нем и похороним – пусть он и там спит в своей любимой постельке. Я думаю, нам надо отвезти его в лес, в Кудряши, там и устроить ему могилку. Лес он этот знает, был там, и там ему будет хорошо – никто не потревожит, – стоя около меня и положив мне руку на плечо, спокойно и рассудительно говорила Лора, будто разговор шел об устройстве какого-то проходного мероприятия, вроде, предстоящей стирки. Однако речь ее при этом была какой-то безликой и монотонной, словно на автомате. – А в городе где хоронить – под забором? А завтра там трубы начнут класть или стройку откроют. Нет, пусть уж спит спокойно малыш в лесу. Похороним на третий день, как положено, тем более, сам говоришь – не заведешься в такие морозы. А пока на эти дни отнеси Степу в гараж, пусть он ему будет моргом, положишь в машину, закроешь ее хорошенько – дома я не вынесу два дня смотреть на него мертвого…
   Я кивнул – ее неожиданное хладнокровие не давало окончательно раскиснуть и мне.
   – Ну вот, мы все с тобой и решили, дорогой, – погладила меня жена по голове, словно маленького. – Может, тебе рюмочку налить?
   Я покачал головой.
   – А я себе кофейку заварю с коньячком.
   Она непроизвольно взялась рукой за грудь, и я понял, что у нее плохо с сердцем, и, наверное, ей стоило большого труда держать свои чувства на цепи, да еще и мои в придачу.
   Мы остались с моим мальчиком один на один. Бедный мой Степа! – за эти девять дней он ссохся настолько, что был похож на старый продавленный кокон, из которого только что вырвалась жизнь. И я уже вплотную чувствовал сухой холод витающей в комнате Смерти и, глядя на Степу, готовился принять последний его вздох. Я думаю, что рядом со мной ему было умирать легче. Нахлынули воспоминания…
   Несмотря на внешнюю суровость и неприступность, малыш, на самом деле, безумно любил нас, хотя, как король, хоть и кошачий, самого себя он позволял нам любить лишь на собственных условиях.

   Ему было спокойно лишь тогда, когда мы были дома все вместе или, по крайней мере, хоть кто-то один из нас. Очень не любил он чемоданы. Как только появляется в комнате открытый чемодан, Степа уже знает, что кто-то уезжает. Залезет в него и с места не сдвинется. Сколько его не прогоняешь, все равно вернется и ляжет внутрь. Но и без этого он был весьма обеспокоен, если нас не было в квартире. Иногда Степа видел, как мы уходили – вместе или по одному. Но, бывало, он спал и пропускал этот момент. Тогда, проснувшись, он обходил все комнаты, заглядывал в туалет, ванную, на кухню и если никого не находил, то снова впадал в спячку – так ему было легче нас дождаться. Он даже не притрагивался к пище в наше отсутствие, только воду пил.
   Как я это знаю? Да очень просто – когда, после долгого отсутствия, мы возвращались домой, оставленная ему пища оставалась нетронутой, но, лишь завидев нас, Степан тут же мчался на кухню и принимался кушать. В иной раз, когда Степа спал, и уходила одна Лора, я мог днем тоже лечь вздремнуть или просто поваляться в кровати, читая книжку и закрыв двери спальни, чтобы не мешал шум со стороны улицы. И вот, бывало, слышу: цок-цок-цок – словно копытца по паркету постукивают – это Степа идет.
   К слову сказать, обычно все кошки ходят бесшумно, пряча коготки между подушечек пальцев. Но у Степы так не получалось. Конечно, когти его тоже располагались между подушечками, но были настолько огромные, что там не умещались полностью, и поэтому его шаги можно было слышать. Особенно явственно это проявлялось ночью, когда в доме было тихо.
   Но да ладно, я отвлекся. Короче, слышу, Степа по квартире бродит, обходит все помещения. Потом дело до спальни доходит – дверь заскрипит, открывается, забредает грустный Степан, а, обнаружив меня, встанет, как вкопанный, и смотрит мне в глаза долго и укоризненно. Потом вспрыгивает на кровать, подойдет вплотную к лицу, пощекочет усами мою щеку, подышит прямо в лицо и только после этого ложится где-нибудь рядом спать уже совершенно успокоенный – папка дома!
   Ну, а уж когда мы, по одному или вместе, приходили домой, то он тут же просыпался от щелканья дверных запоров и с радостным криком – хвост трубой – мчался нас встречать. При этом он частенько вставал на задние лапы, а передними упирался в мои или Лорины бедра, смотрел с любовью прямо в глаза и немедленно начинал выполнять свою работу – позволяя нам его гладить. Потом падал на спину, нежась и принимая самые замысловатые и умильные позы – ой-йо-йой! – мои коты пришли, папка с мамкой! И если кто-то из нас заходил грустный и усталый, то настроение его, после встречи со Степой, сразу же улучшалось. Ну, а после всего этого Степа с оптимизмом бежал вслед за нами на кухню для осмотра содержимого принесенных нами пакетов – он знал, что наверняка что-то вкусненькое предназначалась и для него.
   Вообще же, если Степан не спал, то он узнавал о скором приходе кого-то из нас заранее – полагаю, по звуку наших шагов в подъезде – и тогда подбегал к двери и с воодушевлением смотрел вверх в ту точку, в которой должно было оказаться лицо входящего. Точно так же, неким образом, он наперед определял, что к дому подъезжает именно моя машина, и оказывался на балконе, чтобы посмотреть, как я паркуюсь, а затем, когда я выходил из авто, он уже несся к двери и там, в предвкушении моего появления, нетерпеливо перебирал передними лапками.
   Интересен был и другой факт: Степан узнавал нас даже по телефону, если кто-то из нас находился на другом конце провода. И тогда, если говоривший долго отсутствовал дома и Степа успел по нему соскучиться, он подбирался к трубке и терся об нее мордочкой. Бывало, когда я звонил домой, Лора даже специально просила меня поговорить со Степой и совала трубку к его серой мордени. Я говорил моему парню ласковые слова и слышал его утробное мурканье на другом конце провода.
   Из-за такой его к нам привязанности мы не могли никуда надолго уехать из дома и оставить его на попечение кого-либо другого. Будучи маленьким, он вообще жалостливо и безостановочно верещал, стоило нам только куда-либо отлучиться. Вернемся домой, а прямо за дверью тоскливый плач – так и сидел там, не уходя до самого нашего появления. Из-за этого Лоре тогда частенько приходилось Степу всюду таскать с собой – идет, например, в магазин, а в сумке у нее Степанчик сидит, сама сумка застегнута на замок, лишь небольшая щель оставлена, откуда торчала головенка котенка, с любопытством крутящего ею во все стороны. В те времена Степу знали продавцы всех местных магазинов, и всем им хотелось его погладить или угостить чем-либо вкусненьким.
   Тем не менее, однажды мы попробовали оставить его у одной нашей родственницы, когда нам с женой было просто необходимо отлучиться на несколько дней. Было Степе тогда месяца четыре. Взяли мы все его лотки, чеплашки, хохоря, рыбку, посадили в Лорину хозяйственную сумку и отнесли к этой самой родственнице. Приезжаем через три дня, заходим, видим – сидит Степан около Лориной сумки, так и оставшейся стоять в коридоре, трется об нее мордочкой. Завидел нас, как закричал: «Ма-ма! Ма-ма!» и – прыг, прямо на грудь на руки к Лоре. И тут началось – целовалки, обнималки, нежное мурканье, слезы радости. А родственница нам сказала, что Степан все эти три дня так и пролежал на Лориной сумочке и ничего не ел…
   Еще более казусное происшествие произошло со Степаном, когда ему было уже лет семь. Тогда он заболел, это был единственный случай, когда такое случилось – Степа застудил позвоночник, и я об этом уже писал. Но, когда мы повезли кота в ветлечебницу, мы тогда еще не знали причину его заболевания, полагали, что у него что-то с почками. Но дело не в этом.
   Повезли мы его лечить на машине, и случилось это поздним вечером, почти ночью. Степу взяла к себе на колени Лора, севшая на переднее сиденье справа от меня. Адрес круглосуточно работающей ветлечебницы у нас был записан, но визуально мы не знали, где она расположена и кружили по одному из окраинных, неосвещенных и пустынных уже от людей жилмассивов в ее поисках. Помнится, тогда был февраль, вьюжило, стояла плотная темень. Наконец, в свете фар, мы заметили какого-то, не вполне трезвого, прохожего. Очевидно, он был весьма худ, поскольку грязно-серый, засаленный и, очевидно, некогда, белый, тулуп болтался на нем, как тряпка на вешалке. Мы решили остановиться и порасспросить его, где же найти эту злополучную ветбольницу.
   Лора открыла окно и подозвала к себе этого, бомжеватого вида, скитальца, который, нетвердой походкой и без особой охоты, подошел к нам. Он просунул свою бородатую, скукоженную, очевидно, перманентной пьянкой, мордень внутрь машины, а своими узловатыми, почему-то, синими руками, облокотился о проем окошка, видимо, чтобы удержаться и не свалиться с ног совсем и чуть ли, при этом, не касаясь ими Степана. От мужика несло свежей сивухой, и он оказался одноглаз, и этот налитый кровью недобрый глаз, пока бомж невнятно и путано объяснял нам местоположение злополучной лечебницы, залип на Степане, словно к нему приклеенный. Бомж не успел закончить свою историю, как мы, вдруг, почувствовали едкий запах кошачьей мочи.
   Степа описался!
   Прямо на Лорину дубленку. Объяснение этому было одно – кот испугался этого драного, безобидного мужичонка. И это было довольно странно – такой неустрашимый боец и так осрамился! Тогда нам было невдомек, что Степа испугался не самого бомжа, Степа испугался того, что теперь, когда он стал больной и беспомощный, мы решили от него избавиться, как от хлопотной обузы и повезли куда-то сдавать. И вот, появился этот чудовищный циклоп со своими страшными, синими лапищами, в которые, как полагал бедный Степан, мы и хотели всучить заболевшего, теперь уже не нужного нам, котика. В тот вечер малыш пережил дикий страх разлуки с нами навечно, страх нашего предательства. Но эта догадка пришла к нам не сразу…
   И вот, теперь близится настоящая разлука, разлука Смертью, караулящая тут, вместе со мной, исход жизни нашего больного малыша. А ведь когда-то Степан сам, добровольно, взваливал на себя наши с Лорой болезни – да, Степа, как и некоторые кошки, умел лечить. И эти мои наблюдения подтвердились, когда я прочел один научный труд, в котором доказывалось, что когда человек гладит кошку, приборы регистрируют положительные изменения: расслабляется тело, снижается напряжение мышц, нормализуется кровяное давление. Мало того – непостижимым образом, маленьким своим кошачьим умишком, Степан еще и умудрялся ставить диагноз! Если и не совсем диагноз, то, по крайней мере, определять ту часть тела, в которой на данный момент гнездилась болезнь.
   Вот, например, однажды я схватил свирепый остеохондроз шеи и левого плеча, когда, с открытым левым стеклом машины, несколько сот километров промчался на огромной скорости по загородной трассе из Новосибирска в Ордынск, беспокоясь опоздать на похороны своего дяди. Был май, и казалось, что воздух достаточно теплый для того, чтобы можно было не простудиться, но, тем не менее, меня, очевидно, прилично продуло, и на следующий день я получил температуру и, вдобавок, не мог повернуть ни шею, ни пошевелить плечом. На работу я, конечно, пойти не смог, но в отделе был аврал, а я, к тому же, еще вчера и отпрашивался на похороны, и мне, несмотря на болезнь, пришлось дома сесть за компьютер, чтобы выполнить какую-то, мне причитающуюся, часть проекта на дому. Кроме высокой температуры меня знобило, и, вообще, чувствовал я себя отвратительно и, ко всему прочему, голову мог повернуть только вместе с туловищем, а работать на компьютере – только одной правой рукой.
   И вот, на стол, вдруг, вспрыгивает Степа, забирается мне на плечи и укладывается на них, словно лисий воротник вокруг шеи, свесив свои лапы и голову ко мне на грудь по обеим ее сторонам. При этом мало того, что мое плечо и шея нестерпимо болели, и каждое незначительное движение ими причиняло мне острую боль, так еще и Степан навалился на эти болящие места всем своим немалым весом. Но как я мог прогнать своего малыша, не обидев его? И я, терпя неудобства и новые муки, не стал его трогать.
   Так я и работал потихоньку, а Степа продолжал дремать на моих плечах. Таким образом, прошло некоторое время, прежде чем, неожиданно для самого себя, я, вдруг, обнаружил, что тружусь на клавиатуре обеими руками! И только тут обратил внимание, что боль моя в шее и плече значительно уменьшилась, и я уже немного мог поворачивать голову, не говоря уже о работающей левой руке. К тому же и озноб прошел. Конечно, я сразу догадался, что причиной моего чудесного выздоровления стал Степа, а тот, полежав еще немного, сполз с моих плеч и тяжело уковылял на свою постельку. В тот день Степан лежал на ней тихий и вялый, он никуда не уходил с нее, кроме как однажды отлучился в туалет и заодно испить водицы. Было очевидным – Степа взял мою болезнь на себя и теперь мучился моими муками. Тогда, ради меня, он принес в жертву собственное здоровье, а мог потерять и саму жизнь.
   К счастью, на следующий день Степа был здоров и в хорошем настроении, но, все же, еще раз «пролечил» меня таким же образом, хотя я чувствовал себя значительно лучше и в его «услугах» уже особо не нуждался. Однако и сам Степа в этот день после моего «лечения» выглядел вполне сносно. Видно, на сей раз, он принял от меня не столь значительную порцию отрицательной энергии.
   Кстати, впоследствии спать у меня на плечах вошло у Степы чуть ли не в привычку, видно, ему это понравилось, и он частенько так делал, независимо от того, болен я или нет.
   Позже мы заметили, что, самоприкладыванием собственного тела, Степа лечил и Лору. Так, например, когда у нее прихватывало сердце, он садился к ней на колени и вытягивался вдоль ее тела вертикально вверх, умещаясь таким образом, чтобы верхние его лапы и голова ложились на Лорино плечо. Или, если жена болела в постели, то пристраивался к ней с левого бока, не ложась на нее целиком, а лишь прижавшись к ней грудью и животом и положив голову вплотную к ее лицу, словно собрался поцеловать. И жене реально становилось легче безо всяких там сердечных капель. А вот поспать на плечах у Лоры у Степы не получалось, хотя он и пробовал это делать. Просто Лорины плечи были много уже моих, и Степа там никак не умещался и сваливался с них вниз, то головой, то, извините, задницей.
   Вообще же, абсолютно независимый, он на лету схватывал наше настроение и подходил к нам сам, готовый тут же подставить спинку, чтобы, погладив ее, можно было снять стресс, если кто-то из нас был не в духе. Таким же образом, на расстоянии, он определял и наше физическое самочувствие, и если мы заболевали, Степа становился заботливым и ласковым лекарем.
   Да, внешне Степан был суров, но в его серой груди билось большое любящее сердце!
   «Вот как дико получилось, малыш, – ты вовремя ставил нам диагноз и лечил нас с риском для собственной жизни, а мы не сделали для тебя ни того, ни другого», – думал я, готовый сейчас казнить себя за это.
   Тем временем я заметил, что работа моя на компьютере за весь сегодняшний день не продвинулась ни на йоту, впрочем, это было и неудивительно. И тогда я стал смотреть в Интернете различные зоофорумы, посвященные кормам для кошек. И тут я лишний раз убедился, что “Whiskas” – настоящая кошачья отрава, только длительного, незаметного, на многие годы, воздействия, хотя и очень вкусная для бедных животных
   Время от времени я поглядывал на Степу, лежавшего по-прежнему тихо и лишь иногда шевелившего передними лапками, словно он куда-то шел. И обычно во сне он действительно куда-то бежал – может, на кухню за вкусной рыбкой, может, мне навстречу, когда я открывал входную дверь, может, он там, в младенчестве, играл с Борькой, а, может, расталкивал своих братьев и сестер, пробираясь к соскам матери.
   Вообще же, этими передними лапками Степа частенько, особенно в молодости, любил устраивать сам себе развлечение, когда нам с Лорой было не до него, а ему хотелось поиграть. Просто носиться за воображаемой птичкой или мышкой ему было не интересно, хотя и такие игры сам с собой он иногда затевал. И он придумал себе другую забаву: он забирался под нашу широкую двуспальную кровать, переворачивался там на спину и, перебирая передними лапами и цепляясь когтями за деревянное днище кровати, катался по полу на спине. Да так шустро – только шум стоял! И в прямом смысле слова – тоже. Но, как своего рода, творческой личности, может быть, даже артисту, которым Степа, несомненно, мнил себя в такие минуты, ему нужен был еще и зритель. Иначе, зачем было поднимать весь этот шум? – все можно было сделать и втихаря. И тогда приходили мы с Лорой – зрители – полюбоваться его искусством, хвалили, подбадривали его:
   – Молодец, Степа, молодец, сраный, вот артист, так артист!
   И тот так уж расстарается – потом пол под кроватью от пыли протирать не надо! И при этом не только слушал наши восторги, но и зрительно их отслеживал – прошмыгнет от одного края кровати до другого, где мы стоим, и этак зыркнет на нас, с молодецкой искоркой в глазу – смотрим ли, оцениваем ли его творческие старания?
   … Может, и сейчас, в полуобморочном забытье, Степа снова шурудит там себе под кроватью? Так или иначе, но это, наверное, было сладкая предсмертная дрема, позволявшая ему забыть о своих болях и старости. Пусть подремлет мой малыш, теперь он уже никогда и ничем нас не позабавит и ничем не порадует.
   Так я смотрел на Степу, который все еще продолжал перебирать лапками, как вдруг он встрепенулся, приподнял голову, повернул ее в мою сторону и коротко муркнул, словно подзывая меня к себе. Я вскочил с кресла и склонился над мальчиком. Степа пристально посмотрел на меня взглядом, исполненном мучительной черноты, глаза его на мгновение прояснились, налет смертного тумана в них расползся, и сквозь призму жестокого страдание в них ясно проступило прощание. В какой-то момент он попытался лизнуть мою руку сухим, колючим язычком и вдруг посмотрел на меня как-то неожиданно ласково и нежно, с трогательной ободряющей улыбкой. Я вздрогнул, в эту секунду мне почудилось, будто я отчетливо услышал какой-то нутряной, сделанный на вдохе голос, изошедший от него: «Папка, не вешай без меня нос!».
   Потом он вытянул шею, поднял голову еще выше, широко открыл, ставший каким-то белым изнутри, рот и застонал длинно и протяжно, почти по-человечески, выпуская из себя душу. Затем голова его безжизненно упала, и сквозь сомкнутые челюсти из нее истекла грязно-бурая жидкость. И теперь Степа лежал совершенно обездвиженный, губы его дрожали, нижняя челюсть подергивалась, а передние лапки больше никуда не шли.
   В сумеречном смятении, боясь признаться самому себе в том, что произошло, я погладил его по свалявшейся шерстке животика, и Степа откликнулся на мою ласку в последний раз – он «завел мотоцикл», словно уезжая от нас навсегда. Потом он затих окончательно.
   Умер серый великан, умер Король – мой мальчик умер…
   Я машинально посмотрел на время – часы показывали 12–43 дня.
   В этот момент в комнате потемнело – это за окном в тоске закрылось облаками Солнце, птицы замерли на ветвях и весь мир скорбно затих, переживая эту утрату. А где-то высоко-высоко, там, на небесах, взошла новая звезда…
   Я девять дней готовился к этой Смерти, но так и остался не готов. Мне, почему-то, казалось, что ее не будет, вернее, будет, но когда-то неопределенно далеко – не в этот день и не в этот час. По крайней мере, – не в эту минуту. И я сидел рядом с мертвым тельцем в полном оцепенении и прострации, не веря в то, что произошло.
   – Сукин ты сын, маленький мой Степанчик! Что ж ты наделал? Зачем бросил нас тут одних с мамкой?
   Наконец, окончательно осознав случившееся, я оглянулся – Лоры за моей спиной не было. И, слава богу, – пусть она пока не знает об этом. Но мне надо было подумать о том, как сообщить ей о кончине нашего малыша и как ее к этому подготовить. Я боялся за ее сердце.
   Я тяжело поднялся, взял сигарету и вышел в коридор. Однако едва я прикурил, дверь открылась и Лора, с лицом, как-то вмиг отяжелевшим, пасмурно объявила то, что я за минуту до этого уже знал:
   – Степа умер!
   Хорошо, что об этом она узнала сама, и мне не пришлось ее к этому подводить. Но теперь, когда она знает об этом, я отдался на волю собственных чувств. Я ворвался в квартиру, упал перед Степой на колени и обнял мертвое тельце своего любимца. Слезы сами полились из моих глаз, и я не зарыдал, я завыл с дикой тоской – по-звериному, и я не мог и не хотел сдерживать себя.
   Я почти не плакал, когда умер мой отец, я плакал, когда умерла моя мать, но никогда до этого я не раскисал и не рыдал так, как в этот раз – всего лишь по смерти какого-то животного…
   Лора встала за моей спиной, и обняла за плечи. Я же рыдал и стонал так, что со стороны могло показаться, что я испытываю от этого даже какое-то извращенное сладострастие. И никто, кроме Лоры, сейчас не мог понять, как мне больно, как у меня плачет душа. И мы так стояли вдвоем над мертвым нашим сынком – я на коленях, она на ногах, прижавшись друг к другу и монотонно покачиваясь из стороны в сторону, словно в каком-то тоскливом джоке или сиртаки.
   Говорят, с возрастом становишься сдержаннее, привыкаешь к потерям, и они не так волнуют, как прежде. Но почему со мной все было иначе?..
   В этот тоскливый момент Лора оказалась сильнее меня, но так и должно было быть – кто-то в тяжелую минуту берет на себя все горе и опекает более слабого. Странно, правда, что в нашей паре, этим сильным оказался не я. Она дала мне время прорыдаться, а потом сказала:
   – Что ж пора! Нам надо приготовить Степочку. Возьми его на руки, подержи. И не плачь, дорогой, потому что ЭТО закончилось, и улыбнись тому, что ДО этого было.
   Я взял малыша на руки.
   Боже мой! – какой он стал легонький, словно это было чучело, набитое сухой соломой.
   Лора принесла мыльный тампон и отерла мордочку малыша – самому ему теперь больше никогда не умыться. Затем она расстелила на полу его одеяло особым образом, и я бережно уложил на него Степу. Теперь Лора взяла в руки щетку, которым расчесывала Степана, но которым не прикасалась к нему все эти девять дней, дабы не причинять ему лишних страданий. Поворачивая из стороны в Сторону мертвое тельце, она привела его в божеский вид.
   – Бедняжка, как он настрадался, маленький! – закончив свои приготовления, пожалилась она.
   И теперь Степа лежал умытый, причесанный и красивый, как когда-то прежде, только худенький и, казалось даже, хрупкий, как растрепанный ветром, а потом засушенный зноем цветок. Даже страдание сошло с его мордочки, и казалось, что на прощание он улыбается нам.
   Лора нагнулась, поцеловала малыша в лобик, потом встала и коснулась меня захолодевшей рукой:
   – Прощайся… – сказала она странным голосом, словно идущим из глухого подвала, и вышла, очевидно, давая мне время сделать то же самое со Степой один на один.
   Я погладил мальчика по белому пятнышку на животе, зачем-то расправил на передних лапках подушечки, рассматривая его некогда грозные когти и поцеловал в сухой носик. Потом принялся бессмысленно гладить его спинку.
   Минут через десять вошла Лора. Она свернула одеяло конвертом, затем принесла два полиэтиленовых пакета – в один она сложила все персональные тарелочки и лотки Степана, а во второй ссыпала все его хохоряшки из разных коробок и пакетиков. Набралось много – не меньше двух килограмм.
   – Хохоряшки раздашь уличным кошкам, а все Степины причиндалы выброси. Не хочу, чтобы они попадались мне на глаза и травили душу воспоминаниями…
   Я оделся, сначала взял пакет со Степановыми тарелками и лотками и отнес их в мусорный бак во дворе. Потом вернулся, повесил на предплечье второй пакет с хохоряшками, а на руки мне Лора положила завернутого в одеяльце Степу.
   На улице стоял крепчайший мороз, и хрусткий снег был окрашен в траурные багровые тона низкого и позднего декабрьского солнца. От жестокого холода улица была пуста, и я был на ней один, когда нес одеяльце, прижимая его к груди, словно завернутого в него ребенка, и от него шли легкие клубы пара – это Степа отдавал мне свое последнее тепло. Но мне казалось, что я держу в руках не его, а вынутое из груди собственное, остывающее сердце…
   Войдя в гараж, я открыл дверцу машины и бережно положил сверток на переднее водительское сиденье – Степа всегда хотел и мечтал порулить, протискиваясь ко мне на колени, когда мы с ним ездили куда-либо за город. Теперь одеяло стало для него гробом, гараж – моргом, а машина, которую он хорошо знал и помнил – покойницкой. Потом я снял с машины аккумулятор и понес домой – подзарядить и согреть – послезавтра поедем хоронить нашего малыша, а при нынешних морозах я могу и не завестись.
   Когда вернулся, и Степа меня не встретил, моя душа тихо заплакала. Да и сама квартира мне показалась совершенно другой – потолки стали ниже, окна сумрачней, а звонкая тишина – зловещей.
   Лора, открывшая мне дверь, совершенно изменилась за эти полчаса, которые меня не было дома – она словно погасла вся, будто иссяк некий питающий ее изнутри энергией источник, и сразу же ушла в спальню и легла там в постель. А я, раздевшись, обошел весь дом, заглядывая во все углы, с тайной, безумной надеждой, что где-то там, может, схоронился Степан. Слово-то какое подобрал – «схоронился»! Не спрятался, а – схоронился. Но именно оно, как это было не горько сознавать, как раз и отражало правильно суть создавшегося теперь положения вещей.
   Затем сел в любимое Степино кресло, которое он оставил мне в наследство, и стал ласкать Степу, взобравшегося ко мне на колени. Малыш вытягивался всем телом, с неизъяснимой любовью заглядывал мне в глаза, щекотал усами лицо и лизал мои уши. Меня захлестнул прилив нежности, и я таял и растворялся в ней, как кусочек сахара в стакане горячего чая. Все было, как раньше!
   Я встрепенулся и прижал, обнимавшие Степу руки, к груди. Но на ней было пусто! Кажется, я стал сходить с ума. Ах, как было бы хорошо, если бы это произошло на самом деле! Тогда Степа остался бы со мной навечно…
   Почему-то вспомнил, как я наказывал Степана за его проделки.
   Однажды Степа отколол такую штуку: он погрыз листочки с только что купленного Лорой какого-то редкого и дорогого цветка, кажется, карликового бамбука. Кошки плотоядные животные, но иногда в природе они едят выборочно всякие травки и растения. Особым, ведомым им одним чутьем, они знают, что в них содержатся какие-то нужные в данный момент их организму лекарства, витамины или иные полезные вещи. Такой полезной штучкой для Степы и оказался Лорин бамбук – вот он и попал ему под раздачу.
   Вообще, в квартире у нас было полно всяких цветов – и больших, и маленьких – от манстерр и фикусов – до крошечных фиалок. Кстати, я и сам не подозревал, что живу в цветнике. Как-то, будучи в гостях у одной своей одноклассницы, я обратил внимание на плодоносящий лимон, росший у нее в кадке. Она же, в свою очередь, спросила меня, много ли у нас дома цветов? Я никогда не обращал на это внимание и ответил, что, наверное, три или четыре имеется. Придя же домой, я специально все их пересчитал. Каково же было мое удивление, когда я насчитал их аж четырнадцать штук! И это не беря во внимание, рассованных там и сям, еще с полдюжины искусственных.
   Но я отвлекся. Так вот, Степа объел местами этот дорогой карликовый бамбук и спокойно улегся почивать в персональное кресло, совершенно не предполагая, что совершил в глазах Лоры тягчайшее преступление. Но зато я сразу понял, что как только она увидит такое надругательство над редким растением, Степану несдобровать, и решил сработать на опережение, чтобы предотвратить расправу над животным – зачем ему страдать, решил я, если потом у бамбука отрастут новые листики? И я взял с кресла, недовольного тем, что его потревожили, Степу и понес его сонного, безвольно повисшего на моих руках, к злополучному бамбуку. Там я стал тыкать его носом в цветок и нарочито грозно покрикивать:
   – Кто объел!? Кто это цветок объел? Степа объел? – и опустил его на пол, давая возможность смыться до появления Лоры.
   Степа, конечно, понял, что наделал с цветком какие-то непозволительные глупости, но поскольку меня не очень-то побаивался, то уходить не торопился. Тогда я снял тапок и стал им хлопать себя по колену, чтобы Лора думала, что это я луплю Степана, и еще громче закричал:
   – Кто объел? Кто это бамбук объел!?
   И – хлоп, хлоп – тапком себе по ноге, что аж самому стало больно. Услышав слово «бамбук» из кухни к месту происшествия поспешила Лора. Завидев ее, Степа, наконец-то, смекнул, что пора ретироваться и затрусил под кровать. Я за – ним, еще громче вопия: «Кто объел, кто объел?!» и продолжая стучать вслед Степану тапком по полу, вроде как хотел его по спине достать, да промахнулся. Лора, увидев эту сцену и обглоданное растение, схватилась за голову, но поскольку Степа был уже вне ее досягаемости, под кроватью, стала меня передразнивать:
   – Кто плисол? Кто плисол?
   Такими словами и с той же любящей интонацией, какой она меня сейчас парадировала, я, с поцелуйчиками и обнималками, встречал нашу внучку Полю, когда ее приводили к нам, когда та была еще совсем маленькой.
   Да, выходит, я не мог толком даже сымитировать свой гнев по отношению к Степе, меня тут же раскусили…

11 декабря. Прощание с королем

   Часа в три ночи, Лора вскрикнула и разбила мой зыбкий сон, где в багровых видениях я все никак не мог расстаться со Степой. Она схватила мою руку и прижалась ко мне всем своим вздрагивающим телом:
   – Ой, страшно, мне страшно Миша! Такой страшный сон! – шептала она сквозь совершенно не сдерживаемые рыдания.
   – Что такое, дорогая? Успокойся, ведь это только сон. Я рядом с тобой – ничего не бойся!
   – Мне Степочка наш снился. Ой, страшно, страшно!..
   – И мне Степа все время снится, так что тут страшного? Мы его еще долго не забудем, мне так кажется, что – никогда…
   – Мне снилось, будто я встала и пошла на кухню. В квартире темно, ночь, и мне казалось, что это все происходит наяву, будто я на самом деле только что встала и иду. И, вот, я прохожу мимо твоего кабинета и посмотрела на Степино кресло и вдруг вижу на нем какую-то темную тень. Остановилась, смотрю, а тень эта как бы уплотняется, становится Степой, он спрыгивает с кресла, шагнул ко мне и смотрит на меня так трогательно, так любяще и спинку свою подставляет – мол, нате меня, гладьте! Я прохожу в комнату, сажусь в кресло и начинаю гладить нашего мальчика. Потом, смотрю, заходишь в кабинет и ты, склонился над Степочкой и тоже его гладишь, гладишь, а он ластится к нам – то к тебе, то ко мне. Мне так стало страшно, и я проснулась…
   Я обнял Лору и крепко прижал ее к себе:
   – Успокойся, дорогая! Что ж тут страшного? Это Степа приходил с нами прощаться – сегодня его душа отлетит на небеса. Все души умерших покидают тела на третий день, даже у животных.
   – А он попадет в рай?
   – Я думаю – да, он же не грешник. Животные ведь не умеют грешить, не умеют врать, они до наивности естественны.
   – Ах, дай-то бог, дай-то бог! У нас-то Степочке было хорошо, не знаю, будет ли ему на небесах лучше. Что ж, поедем, похороним его сегодня бедненького.
   – Да, дорогая…
   Лора перестала всхлипывать, дыхание ее постепенно выровнялось, и она вскоре снова забылась в тревожном сне. Зато я теперь заснуть не мог. Мне казалось, что сейчас Степа по-прежнему где-то здесь, с нами, стоит мне выпростать руку из-под одеяла и свесить ее с кровати, как он тут же подойдет и начнет тереться об нее щеками.
   Вообще, эти прошедшие два дня, когда я, словно сомнамбула, ходил по квартире и набредал на те места, где лежала Степина постелька, или стояли его кормушки или лотки, мое сердце сжималось при виде этих пустых, осиротевших мест и наворачивались на глаза слезы. Я невольно бросал взгляды на его любимые места отдыха – кресло, нашу кровать или коридорную стенку и мне казалось, что я сейчас увижу его – здорового, сильного и очень любимого.
   Но тщетно, эти места пугали меня мертвой пустотой. Иногда же, брошенная Лорой где-нибудь на диван шаль, или иной темный предмет, улавливаемый мною боковым зрением, чудились мне спящим нашим малышом и невольно заставляли поворачивать голову в ее сторону. И снова пустота казнила меня. Лора видела мои страдания и когда смотрела на меня в такие минуты, то ее покрасневшие глаза выглядели, как две свежие раны – она переживала не меньше чем и я, да еще и за меня самого…
   Около восьми утра, когда Лора, молча готовила завтрак, раздался телефонный звонок. Безучастная ко всему, ставшая за эти два дня похожей на серую тень, с синими, залегшими под глазами, кругами, Лора не обратила на телефон никакого внимания, будто его и не было вовсе. Трубку взял я. Это звонила Яна. Она сказала, что Поля случайно обварила кипятком руку, в школу не пойдет, и спросила, не могла бы Лора с ней посидеть дня три – до выходных, поскольку у нее и у моего сына не было возможности отпроситься с работы.
   Естественно, Лора не могла отказать и стала собираться, чтобы уехать. Это значило, что Степу придется хоронить одному мне, но я это воспринял к лучшему – все жене меньше переживать, последнее расставание с нашим мальчиком еще больше бы изранили ей и так истерзанное сердце.
   – Может, мне придется просидеть с Поленькой несколько дней, может, до субботы, – сказала мне жена, стоя перед зеркалом и запудривая появившуюся под глазами черноту. – Так ты не забудь поливать цветочки. Кстати, я сегодня не успела полить. Особенно пригляди за Степиной бегонией, что-то не нравится мне она…
   – Ладно, – безучастно буркнул я.
   – И будь умницей, а то я тебя знаю – напоминаешься тут без меня, – напутствовала она меня уже перед самым уходом.
   Я вышел из дома в десять утра – почти следом за Лорой. С собой у меня был аккумулятор, который я тащил в гараж. Он был очень тяжелый, наверное, с пуд весом, но, удивительно, он казался мне намного легче, чем та ноша, когда позавчера я уносил из дома Степу.
   Открыв машину, я переложил одеяльце с телом Степы на заднее сиденье, чтобы не отвлекаться на него дорогой, когда буду вести машину – не хватало еще, чтобы попасть в аварию, и тогда Лоре пришлось бы хоронить еще и меня. Потом мы тронулись, но сначала я заехал в «Прощальный магазин», потом выехал из города и, наконец, машина вырвалась на загородную трассу.
   И я повез моего малыша в последний путь…
   Крепчайшие морозы, стоявшие все эти дни, сегодня спали, на улице было что-то около двадцати градусов, но зато густо валил снег и дул сильнейший ветер, разнося окрест плотную пургу. Снег нещадно бил в ветровое стекло и свивался косматыми косицами, делая дорогу невидимой уже в нескольких десятках метров. Дворники работали непрерывно, словно взлетали резиновые руки – помогите, помогите! Машины шли с зажженными фарами и довольно медленно.
   Наконец мы въехали в лес, словно в темный коридор, сквозь который пробираться оказалось еще труднее, поскольку проезжавшие мимо машины, особенно грузовики, тащили за собой шлейф снежных вихрей, делая дорогу совершенно непроглядной, из-за чего я еле-еле тащился вперед, да еще и притормаживал время от времени, чтобы не столкнуться еще с кем-нибудь. Казалось, что это кто-то незримый управляет этой непогодой, не отпускает меня от Степы или хочет продлить расставание, чтобы мы подольше оставались вместе.
   Ехать было и без того нелегко, глаза застилала не только пурга, но и, непрестанно менявшиеся в глазах, картинки из нашей прошлой счастливой жизни с Королем, которая уже не вернется никогда. Для нас Степа был не только любимым малышом, не только Королем – он был наш соратник в этой тяжелой штуке, которая называется жизнь, сквозь трудности которой мы шли вместе – плечом к плечу пробивая себе в ней дорогу. Да, именно соратник – от нас Степа получал пищу и кров, а взамен отдавал нам с Лорой свою любовь, ласку и поддержку в тяжелые минуты – такова была его работа, таков долг перед нами. И сегодня все это исчезнет вместе с ним навсегда.
   Я уже выехал за двадцатый километр трассы и стал подбирать приметное место, где бы я мог похоронить своего мальчика с тем, чтобы его могилку потом было бы легко найти, когда мы захотим ее навестить. Ведь Лора обязательно этого захочет, коль уж сама не смогла поехать на похороны.
   Раньше, километра через три отсюда, влево ответвлялась давно заброшенная, ныне разбитая донельзя и потому непроходимая дорога на Криводановку, хорошо Степе знакомая. Когда мы ездили туда летом за грибами и брали его с собой, мы сворачивали в лес чаще всего именно на нее, и углублялись внутрь бора, насколько это было возможно – километр или два. Потом еще раз сворачивали на, почти неприметную, совершенно заросшую дорогу, снова проезжали вперед, сколько она позволяла, – обычно несколько сот метров, и, наконец, останавливались. Здесь был густой сосновый лес, чистейший, настоянный на хвое, воздух, от которого распирало легкие до приятного опьянения, множество разнообразных грибов и еще черника с земляникой. Сказочное место.
   Теперь нет ни этой сказки, ни той забытой дороги, ни тамошних корабельных сосен – люди на ее месте построили поперек леса новую широкую трассу и, тем самым, рассекли лес на четыре части, превратив его едва ли не в пригородный парк, по которому рассекают, чадящие дымом и брызжущие ядовитым маслом, машины. Раньше я бы увез Степу туда, но теперь мне придется подыскать для его последнего приюта другое пристанище, потому что люди, живущие одним днем, даже зверей лишили их дома и их могил.
   Наконец я выбрал, как мне показалось, довольно приметное место. Там с правой стороны располагалась площадка с эстакадой для осмотра и ремонта машин, а налево, вглубь леса, карабкалась в гору, едва обозначаемая неровной просекой, дорога. Я развернулся и остановил здесь машину. Потом положил одеяльце со Степой в большой пакет и, вместе с еще одним, обычным, повесил его на предплечье. Затем достал из багажника лом и лопату и по просеке стал взбираться наверх.
   Метров через сто подъем кончился и, по прилично запорошенной снегом просеке, я вышел на ровное место и прошагал еще примерно столько же. Здесь глухая дорога упиралась в три огромные зеленолобые сосны и огибала их с обеих сторон. Я решил, что это хорошая примета и решил тут свернуть еще раз, теперь в сторону от просеки и стал оглядываться по сторонам, выискивая новое приметное местечко. Таковым мне показался, подрубленный молнией, остов столетнего дерева, вздымавшийся гигантским углом, метрах в восьмидесяти слева от меня. И я направился туда.
   Дорога, по которой я сюда пришел, была хоть и мало наезжена, но по ней, распарывая ботинками толстый слой пушистого снега, идти еще было как-то можно. Но как только я свернул с нее в лес, то стал проваливаться в этот глубокий, спрессованный снег чуть ли не по пояс, и потому преодолевал эти восемьдесят метров минут десять. Место для могилки я выбрал рядом с той самой обожженной сосной у самого основания молодой, невесть каким образом затесавшейся тут, березки.
   Здесь, стояло мертвое безмолвие заколдованного морозом леса, изредка нарушаемое лишь печальным поскрипыванием, дрожащих от холода, высоких, стройных сосен. А над их вершинами, в недосягаемой вышине, густо крутились снежные вихри, опускавшиеся к земле уже обычным, спокойным кружевом тусклого серебра.
   Я раскидал снег и уперся лопатой в мерзлую землю. Дальше она поддавалась мне с трудом, поскольку почва прокалилась на недавних морозах до скальной каменности и сердито гудела от ударов лопаты и лома, которые я, время от времени чередовал, пытаясь пробиться вглубь. Я работал без перекуров, с каким-то неистовым упорством и невероятным напряжением сил так, что от металла сыпали искры, но, тем не менее, дело мое продвигалось очень медленно. Наконец, часа через полтора, весь взмокший, я сумел вырыть могилку глубиной чуит менее полуметра и, наконец, остановился.
   И вот, неумолимо наступило время прощания. Перед тем, как это сделать я закурил сигарету, оставив нам со Степой еще пять последних совместных минут. Потом нагнулся и погладил моего малыша поверх одеяльца – в последний раз – и наткнулся ладонью на выпирающий уголок в том месте, где у него была голова. Догадался – это было окаменевшее, замерзшее, ушко мертвого мальчика. Затем положил Степу в ямку и засыпал землей, после чего поверху еще и присыпал снегом. Из второго пакета я достал два красивых красных цветка, которые купил дорогой в «Прощальном магазине», и положил их на могилку. И теперь, слегка покоробленные холодом, они казались двумя алыми сгустками крови, окропившие невинно-белый снег. Затем вынул из-за пазухи ракетницу и отсалютовал ввысь багровой ракетой, распоровшей небо и открывшей туда дорогу Степиной душе.
   И в этот момент, там, наверху, мощно рванул ветер, сыгравший торжественный похоронный марш, который, правда, был короток и оборвался на полутоне, и величественные столетние сосны в печали склонили свои лохматые вершины над могилой Короля в наступившей траурной тишине. Ее нарушал лишь жалостливый и тихий плачь какой-то пичуги надо мной.
   Спи спокойно, мой Король, мой мальчик!
   Я еще раз огляделся, стараясь как можно подробнее запомнить это место, а потом для пущей верности нацепил на сучки ближайших деревьев оба, теперь уже пустых пакета. Нет, я точно знаю, что не забуду, где расположена могилка нашего малыша. На полгода, летом, я приеду сюда с Лорой помянуть его и поставлю поверх ее памятный камень.
   Я бросил прощальный взгляд на могилу и, не оборачиваясь, побрел к машине.
   Вот так родишь, или возьмешь в приемыши ребенка, растишь, воспитываешь его, а потом наступает его взросление, и он волен уйти из семьи навсегда. Если бы не “Whiskas” такое совершеннолетие через пять лет могло бы быть и у Степы, но он ушел от нас досрочно. У нас с Лорой для него был Рай. Будет ли ему так же хорошо в Царствии Небесном?
   Я завел машину, прогрел двигатель и тронулся в обратный путь. Чувствовал я себя совершенно выпотрошенным. Сегодня закончился некий важный, очень значительный и, возможно, самый счастливый период моей жизни – я потерял Степу.
   Несколько раз Степан у нас, правда, терялся и до этого, в основном, в подростковом возрасте. Бывало, выскочит в подъезд незамеченным, когда кто-нибудь уходил из квартиры, а когда мы спохватимся, то потом ищем его по всем этажам, сходим с ума. Обычно, в этом случае, он оказывался на какой-нибудь площадке у двери квартиры, расположенной аналогично нашей. Тут Степа вел себя иначе, нежели дома – он сидел тихий и пришибленный, боясь лишний раз мякнуть. А позже научился распознавать именно нашу дверь, но все равно не подавал голоса, а только прыгал на ручку двери, безуспешно пытаясь дернуть ее на себя, и царапал ее. Именно по этому скрежету мы и узнавали, что Степан за дверью. Позже, став взрослым и серьезным котом, он уже не позволял себе этих шалостей, однако и в этом случае однажды прилично потрепал нам нервишки.
   Было это так: однажды, летним вечером, мы хватились кота и нигде не могли его найти. Обежали весь подъезд, обежали вокруг дома, шаря под каждым кустом и зовя его изо всех окон в подвалах. Стало темно, нам пришлось вооружиться дома фонариками и прошерстить весь квартал. Никого не найдя, убитые горем, вернулись домой. Думали – всё, пропал наш Степа, он такой домашний, и на улице ему самому ни за что ни выжить. Но тут из кладовки раздалось удручающее мяканье. Мы бросились открывать дверцу, и Степа, сердитый, выпрыгнул оттуда – зачем, мол, меня там заперли? Видимо, в силу своего любопытства, он попал туда, когда Лора что-то доставала из кладовки, и она, не заметив этого, закрыла в ней малыша. А потом Степан, наверное, там заснул.
   Конечно, нашей радости не было предела, начались обнималки, гладилки. Смирил свой гнев на милость и Степа – утробно урча, он подставлял нам спинку и целовал руки…
   И вот теперь наш мальчик был потерян для нас навсегда. И отныне, я заметил, жизнь моя пошла, как бы сама по себе, словно на экране в кино – я ее наблюдаю, сопереживаю, но сам в нее не вхожу, просто отбываю там номер.
   Мы уже никогда не возьмем другого кота – о кошке речь не идет вообще – мы будем сравнивать его с лучшим из лучших, с самим Королем, которого уже нет. И если с новичком будет что-то не так, если новый кот будет в чем-то уступать Степану, нас постигнет серьезное разочарование, и мы, может быть, не сможем его полюбить. А зачем же плодить несчастье?
   От этих мыслей и воспоминаний меня отвлек холод – я почувствовал, что замерзаю, и инеем затягиваются в машине стекла, отчего, и так плохая, видимость стала почти нулевой, так что я едва-едва продвигался вперед. Я подставил руку под поток воздуха, исходящего от печки – он был колюч и холоден, значит, что-то случилось с системой отопления.
   Я ничего не понимал в этой системе, впрочем, как, почти, и во всех остальных механизмах машины, поскольку сам никогда не занимался ремонтом, предпочитая, чтобы это делали знающие люди из автосервиса, но все же остановил авто, вышел наружу и открыл крышку капота. Бегло осмотрев, открывшиеся мне железные внутренности, я, хоть и будучи тупицей в автоделе, все-таки определил причину неполадки – куда-то убежал тосол. Понятно, что ни о каком ремонте, в моем положении, не могло быть и речи. Оставалось только как-то потихоньку постараться добраться до дому с этой поломкой. И я снова сел за руль.
   Теперь мне приходилось, ко всем прочим неудобствам, еще и отскребать наморозь от стекол, чтобы хоть что-то видеть снаружи вообще, а ведь к этому времени я еще не успел даже выехать из леса, и до дома оставалось не менее, как километров пятнадцать пути. И эта дорога вслепую заставила меня, в конце концов, открыть окна салона, чтобы лобовое стекло не слишком затягивало этой изморозью и испариной, запустив в машину снежные вихри. Это была палка о двух концах – с одной стороны видимость улучшилась, а с другой – я все больше замерзал на холодном встречном ветру, особенно мерзли мои руки – я водил машину без перчаток, так я лучше чувствую руль. И этот жуткий обратный путь в ревущей пурге казался мне бесконечным.
   Наконец, я въехал в город и остановился у первого автомагазина, где купил банку тосола. Заправившись им, я благополучно добрался до гаража.
   Отвлекаясь от темы, скажу, что к моему следующему посещению гаража, тосола в машине опять не было, а вместо него под днищем автомобиля образовалась приличная лужа. И тогда я выяснил, что в радиаторе каким-то образом открутилась пробка для слива тосола, и он вытек, видимо, еще в лесу, когда я копал могилу Степе. Просто, вернувшись из леса, я тогда не удосужился заглянуть под машину – ни к чему было, поэтому ничего и не обнаружил. Но каким образом пробка, которой никогда не пользовались по назначению с самого момента покупки автомобиля, то есть вот уже как лет десять, и которая, наверное, уже приросла к радиатору, могла так вот взять и сама по себе отвернуться? Просто уму непостижимо!
   Неужели это Степа не отпускал меня от себя? Но не может же быть столько мистики сразу…
   Поставив машину и заперев гараж, я, с пакетом Степиного корма, направился к развалинам одного частного домов, находившегося поблизости от гаражей. Когда-то здесь была целая улица этих домов, но в конце восьмидесятых годов их снесли, а на этом месте планировали построить школу. Но в то время по стране уже вовсю шла перестройка, несшая с собой не только свободу, но и серьезный экономический спад. Пустели полки магазинов, росла инфляция, страна резко беднела, и о строительстве школы забыли. А позже, когда Советский Союз распался, и Россия была ввергнута в еще более чудовищную экономическую разруху, в этом месте началась самовольная копка погребов и установка гаражей – ослабленным властям в ту пору было не до самовольщиков – надо было как-то суметь предотвратить в стране голод, дать людям работу, остановить беспредел преступности.
   И вот, теперь в этих заброшенных развалинах, густо заросших как снаружи, так и изнутри кустарником и кленом и невидимых постороннему глазу, одна бездомная псина летом, под полуповаленной бетонной плитой, родила троих щенят. Щенки были поздние, они появились в августе и к ноябрю, когда выпал первый снег и задули холода, они были еще маленькими, и шансов на выживание у них было немного. И тогда сердобольные жильцы ближайшей хрущевки – мир не без добрых людей – прикрыли проем между землей и этой бетонной плитой сиденьем от старого, выброшенного на свалку, дивана, оставив там только небольшой лаз для собачек. В итоге, получилось нечто наподобие логова, куда не залетал снег и не задували ветра, и собачья семья могла в мороз согреть друг друга своими телами.
   Подойдя к логову, я увидел двух старичков – очевидно, семейную пару. Они выглядели бедно – поношенная, хотя некогда и добротная, одежда, в которую они были облачены, была, видимо, еще с их давних допенсионных времен. И сейчас старики, конечно, испытывали лишения, живя на скудную Российскую пенсию. Но, несмотря на это, они не озлобились на нынешнюю жизнь и пришли сюда, как и я, покормить собачью семейку из логова – у них в руках был пакет, из которого они бросали на землю кости и еще какие-то объедки.
   Обычно так часто делают пожилые люди, которые когда-то сами раньше держали собаку, но которая уже умерла, а новую старички заводить не решаются, боясь оставить домашнего любимца в неведомом, страшном одиночестве из-за скорого своего ухода из жизни. И вот сейчас, у ног этого старичья, и крутилось три уже подросших щенка – все лохматые увальни, не в короткошерстую мать, которая, позволяя сначала наесться своим детенышам, стояла чуть в сторонке, благодарно повиливая хвостом.
   Завидев меня, вся собачья стая скрылась в логове, а старички что-то тихо и недовольно бормоча меж собой, смотрели на меня поблекшими глазами, причем, как-то по рабски. Очевидно, будучи на задворках жизни, они не смели сказать осуждающее более сильному, более молодому и более обеспеченному, чтобы не нарваться на ответную грубость или еще что похлеще. Увы – такова наша нынешняя Российская жизнь, где уважение к старшему поколению потеряно напрочь, а нравственность упала ниже плинтуса. Бедное старичье еще не знало, что я тоже пришел порадовать собачье семейство.
   Я прошел мимо них и по собачьей тропке, через голый кустарник, направился к логову и там, почти у самого входа, высыпал Степановы хохоряшки на землю. Мгновенно из проема норы показалась морда одного из самых любопытных щенков, поблескивающая парой заискивающих собачьих глаз, однако выйти наружу никто из норы не решился. Я повернул назад, а когда через несколько шагов обернулся, то увидел всю свору, скучившуюся над хохоряшками и жадно их поглощавшую. Что ж, пусть помянут моего Степу. Конечно, такие поминки лучше было бы устроить для уличных кошек, все же родное Степе племя, но где же мне их зимой найти? – те из них, кто еще не умер от голода и холода прячутся сейчас в глубине подвалов домов, пробавляясь крысами и мышами.
   Вернувшись в опустевший дом, я разделся и прошел на кухню. Посмотрел на то место, где раньше стояли тарелочки с кормом Степана с привычной мыслью – есть ли там еда? Нет уже Степы, его последний корм съели собаки, а привычка осталась. Отвернулся. На столе увидел рассыпанные успокоительные таблетки – остались после ухода Лоры.
   Потом открыл холодильник и достал водку. Мой взгляд задержался на рукотворной открытке, прилепленной к стенке холодильника магнитом в форме маленькой лягушки. На открытке, представлявшей собой обычный лист ученической тетрадки, неумелой детской рукой был нарисован серый кот. Он топорщил в разные стороны свои роскошные усы и вздымал трубой пушистый хвост. По всему периметру листа были нарисованы сердечки, составлявшие на ней своеобразный алый кант. Также там была надпись:

   СТИПАНУ ОТ ПОЛИНЫ
   САМАМУ ЛЮБИМАМУ КАТУ НА СВЕТЕ
   НЕТ КАТА ЛЮБИМЕЙ

   ПОЛИНА

   Эту открытку нарисовала и подарила Степе Поля на последний его день рождения в феврале, и с тех пор она красуется здесь.
   Я вспомнил, что Поля, когда звонила нам из своего дома, обязательно спрашивала про Степу, просила позвать его к телефону. После этого мы подносили трубку к уху Степана, и он слышал, как Поля говорила ему всякие ласковые слова и признавалась ему в любви. Потом она спрашивала Лору – слышит ли ее Степан и почему не отвечает? И тогда Лора начинала мяукать в трубку – вроде это сам Степа так делает, хотя коту, на самом деле, все эти ласковые воркования Поли были до фени. Но Поля этого не знала, все принимала за чистую монету и была без ума от счастья.
   Бывали и такие случаи, когда Лора гостила у сына, и они оттуда вместе с Полей звонили мне и просили, чтобы Степа поговорил с Полей. Но мне, как правило, некогда было заниматься пустяками, и я как-то раз придумал откоряку, будто Степа ушел учиться в школу. Полю эта новость привела в сумасшедший восторг, и она страшно заинтересовалась подробностями этого дела. Она расспрашивала, в чем Степа пошел в школу, в какой обуви, шапочке, взял ли сумочку с учебниками, ручками и тетрадками. А когда на следующий день она вместе с Лорой собралась к нам домой, то прежде попросила Лору зайти с ней в школу и навестить там ученика Степу. Лора ей сказала, что занятия в их классе кончились, и Степан сидит уже дома. А на следующий день Поля, несмело поглаживая сердитого Степана всего лишь двумя пальчиками, спросила меня:
   – Дед, а почему Степа в школу не торопится? Пора уже, а то опоздает!
   – Не будет он, Поленька, больше ходить в школу, выгнали его за неуспеваемость.
   У Поли сам собой открылся рот, и она вытаращила на меня изумленные глаза – она никак не могла взять в толк, почему такого умного кота могли взять да вот так просто выгнать из школы…
   От этих воспоминаний защипало в глазах. Я налил себе полстакана водки и помянул Степу. Случайно мой взгляд остановился на кухонных часах, они показывали 12–43. Видимо, остановились, потому что времени должно было быть гораздо больше, что и подтвердили мои наручные часы – шел третий час. И тут я вспомнил, что именно в это время умер позавчера наш мальчик и сопоставил с тем временем, когда хоронил Степу сегодня. Оно тоже совпадало, хотя тогда я и не смотрел на часы. Позавчера в 12–43 отлетела от тела Степина душа, а сегодня, в тот же самый час, она направилась в Рай.
   Если сопоставить все события сегодняшнего дня, то просто мистика какая-то получалась!
   Я забыл и еще забуду многих людей – с кем играл, с кем учился, с кем работал, в кого влюблялся. Но Степа в моей памяти останется навсегда! Он еще долго будет жить в наших с Лорой снах. И даже после нашей смерти Степа будет там оставаться вместе с нами всегда…
   В этот день я серьезно напился. Но вечером меня разбудили жалобные гудки телефона, это звонила Поля. Она спросила:
   – Дед, а правда, баба говорит, будто Степа собрал чемоданы и отправился в кругосветное путешествие?
   – Правда, Поленька, правда, – попытался как можно веселее и беззаботнее ответить я и почувствовал, как мое сердце, словно мохнатой паучьей лапкой, сжимает спазма, отчего даже ритм дыхания изменился и стал частым и угнетенным.
   – А за ним такси приехало?
   – Да, увезло Степу в аэропорт, там он на самолет сел, долетел до океана, а теперь, наверное, плывет уже на корабле.
   – А когда он назад вернется?
   – Не скоро, Поленька, ему надо посетить много разных, хороших стран.
   – А там растут пальмы?
   – Да, там растут пальмы, там много цветов, много других котов и там есть теплое море, где Степа будет ловить рыбу.
   – А почему он со мной не попрощался?
   – У него не было времени, но он оставил тебе записку на своей фотокарточке, – нашелся, что ответить я и подумал, что надо, на самом деле, найти подходящее фото Степы и написать на обороте что-нибудь хорошее для Поли, вроде как от него самого. Пусть порадуется.
   – Дед, а ты мне вышли эту фотографию на компьютер, я хочу посмотреть. Власик из школы придет и откроет почту.
   – Хорошо, малышка, сейчас сделаю.
   – Ты плачешь, дед?
   Я и не заметил, что, действительно, по моему лицу текут слезы.
   – Нет, Поленька, вовсе нет, дорогая, это я лук на кухне резал, вот и вышибло слезу.
   После разговора с внучкой я вспомнил наказ Лоры и пошел поливать цветы. Когда я оказался у Степиной бегонии, то был неприятно поражен: ветви ее подвяли и безжизненно свисали с вазона, касаясь пола, листочки на них поблекли и скрутились в стручки. Я полил цветок и подставил под вазон проволочный обруч, на который заботливо уложил умирающие стебельки. Потом достал наш семейный альбом и стал выбирать фотографии Степы. К сожалению, их было немного, но они были. Я выбрал одну из них, отсканировал и выслал по электронной почте на адрес сына. Текст придумаю позже и напишу на обороте снимка, и к следующему приезду к нам Поли все будет готово. А сегодня мне больно, очень больно, я не могу.
   Когда-то сын, подарил нам с Лорой радость в виде пушистого, живого серого комочка, подарил нам эту новую жизнь, но, по сути, не ведая того сам, подарил замену самому себе. Но, скорее всего, этот подарок сделал нам вовсе не он, а его руками сам Господь Бог. А “Whiskas” – отнял.
   Так будь же ты проклят “Whiskas” – кошачья смерть!

13 декабря. Потерялся мальчик

   Утром меня разбудили настойчивые телефонные трели – это трезвонили сразу оба телефона – и домашний и сотовый. С обоих звонила Лора.
   – Ты все еще пьешь? – укоризненно, но без сердитости и злобы вопросила она. – Минут десять, как пытаюсь тебе дозвониться.
   – Уже кончил, – отозвался я больным и слабым, с похмелья, голосом.
   – Когда?
   – Да вот прямо сейчас, прямо с этой минуты.
   – Хорошо, хватит водку дуть. Пьянкой горе не залить, все равно когда-то трезветь надо. Помянул Степочку, и ладно. Меня пожалей, у тебя сердце слабое, не дай бог что случится…
   – Не беспокойся, дорогая, я же сказал – с выпивкой закончено.
   – Вот и ладно.
   – Как там Поля?
   – Да, можно сказать, все хорошо. Мы вчера в поликлинику с ней ходили, и врач сказала, что все в порядке, но в повязке походить еще придется какое-то время. Потом мы с Полей в парк зашли и, вообще, чуть ли не целый день по городу гуляли.
   – А когда домой вернешься?
   – Да вот сегодня и вернусь вечером.
   – Ладно, целую тебя, малышка.
   – И я тебя.
   Я выбрался из постели, побрился, умылся, выпил крепкого горячего чая и, вооружившись кувшином с водой, пошел кормить цветочки. К бегонии я подошел в последнюю очередь с зажмуренными глазами. Но предчувствие меня не обмануло. Когда я открыл глаза, то увидел иссохшие желтые стебли и такие же листочки, скрученные так, словно их сожгло в пустыне солнце. Бегония была мертва!
   У меня, наверное, кончился запас слез, и я просто захрипел – спазмы, сдавившие мне горло, не давали мне дико взреветь, словно внезапно подстреленному зверю…
   Эта еще одна смерть хоть и ударила больно, но не так, как Степина, и она не могла добить меня окончательно, если уж я сумел пережить первую. Однако я не смог удержаться, чтобы залпом не проглотить полстакана водки, хотя и не собирался пить сегодня вообще. Потом перекурил, немного притупив боль в обнажившихся вновь нервах, и стал решительно собираться из квартиры вон.
   Мне захотелось окончательно разогнать похмельный синдром и, заодно, и горестные мысли и воспоминания о, по прежнему чудившемуся мне повсюду, Степе. Ведь, сидя дома и глядя на любимые им места, я то и дело забрасывал в прошлое крепкую лесу с крючком, чтобы выудить оттуда образ моего мальчика, наши с ним игры, обнималки, целовалки. Но, увы, наживкой этим сладостным воспоминаниям служило мое собственное сердце. На другую моя память не клевала, а сердце могло и не выдержать…
   Я долго рылся в кладовке, разыскивая свои старые, запылившиеся лыжные ботинки, затем разобрал на лоджии завалы скоплявшегося там годами хлама и достал сами лыжи, на которых не ходил вот уже лет десять. Экипировавшись в лыжный костюм, который за эти прошедшие годы стал мне несколько тесноват, вышел из дома.
   На улице шел снег. Белый и пушистый, подравнивавший всю землю, с ее грязноватыми тропками и торными дорожками, в один цвет наивной чистоты. И самому тоже хотелось очиститься и быть белым и пушистым. Но человеку это невозможно, душа – у кого больше, у кого меньше – уже припачкана, и никаким снегом ее уже не прикроешь. Поэтому и ходят люди по улице, как черные галочки по чистому листу бумаги, оставляя за собой пунктиры грязных следов, обременяющих планету своих жизней. Много все-таки нас, человеков, на Земле расплодилось. Скоро, совсем скоро, планета не выдержит нашего насилия над ней и жестоко ответит. Время близко. И останутся одни птицы и звери. И коты там будут главными…
   На автобусной остановке, на фонарном столбе, я увидел наклеенное объявление. Позже, в этот же день, я повстречал уйму точно таких же объявлений, развешанных и чуть ли не по всему городу. Там было написано:

   ВЫ НЕ ВИДЕЛИ СТЕПУ?
   ПОТЕРЯЛСЯ МАЛЬЧИК

   А ниже под этой надписью была помещена фотография, которую я выслал позавчера Поле. На ней был Степа на руках у Лоры, которая имела вид счастливой матери. Степина голова покоилась на Лориных плечах и была повернута к читающему, а серые, с серебряным отливом, мощные лапы, спускались на Лорину спину. Взгляд изумрудных глаз нашего мальчика, казалось, проникал со снимка вам прямо в душу, словно задавая тот же вопрос, что и обозначенный в самом начале объявления.
   Под фотографией был помещен номер личного сотового телефона Лоры…

Эпилог. Возвращение Степы

   Прошел год.
   Новый декабрь вернулся озверелым морозом, напролом пролазивший в дом в мельчайшие щели, и ледяной стужей, изрезавший окна фантастическим лунным орнаментом. Как назло, что-то случилось с отоплением, и в квартире стоял арктический холод.
   Дело шло к полуночи, но в стылую постель ложиться не хотелось, и мы с Лорой коротали время в моем кабинете, в центре которого поставили калорифер, не позволявший нам окоченеть окончательно. Лора забралась в кресло с ногами и закуталась в, верблюжьей шерсти, красный плед, выпростав из-под него руки с какой-то в них книжкой. Сам я, словно луковица, в нескольких натянутых на себя свитерах, сидел за компьютером и делал вид, что что-то там читаю, хотя на самом деле я рассматривал фотографии Степы – завтра, то есть, по сути, через несколько минут, исполнится ровно год, как он ушел из нашей жизни навсегда. Но Лоре я напоминать о нашем малыше не хотел, чтобы не травить ей лишний раз душу.
   Бормотала радиоточка, потом проиграл гимн, возвещавший о наступлении новых суток, и в квартире воцарилась одичалая, хрустальная тишина. Вдруг жена сказала настороженно:
   – Коля, послушай, мне кажется, кто-то скребется в дверь…
   Я оторвался от монитора, обернулся к порогу и прислушался. Да, действительно, Лора не ошиблась, через короткие промежутки времени от двери исходили некие звуки, будто с той стороны кто-то детской рукой чиркал по ней каким-то скребком.
   – Пойду, гляну, в чем дело, – неохотно оторвался я от компьютера.
   Я открыл дверь и у порога увидел… Степана! И это не был просто похожий на него кот, это был именно он! Из миллиона подобных ему котов я бы непременно его узнал точно так же, как из миллиона детей одного возраста я узнал бы своего ребенка. Причем выглядел Степа не таким тощалым страдальцем, с каким мы простились прошлой зимой, а упитанным и гладким, коим был в свои лучшие годы. В студеном коридоре от него исходил легкий парок, он смотрел на меня снизу вверх, и в его глазах был немой укор: «Ты что, не узнаешь меня, папка, или ты мне не рад?».
   Я протер веки, но Степа никуда не исчез, все так же настороженно в упор глядя на меня. У меня часто забилось сердце, словно дикая птица, внезапно накрытая черным покрывалом, и кровь прилила к вискам. Я нагнулся и протянул к своему мальчику дрожащие от волнения руки. Степа вытянул мне навстречу головку, с зажмуренными в неге глазами, но вдруг как-то прогнулся под моими ладонями и медленно ушел в пол.
   Потрясенный, я оставался стоять на месте, тупо глядя себе под ноги, где мгновение назад Степа млел от счастья нашей с ним встречи после годовалой смертной разлуки.
   – Кто там, Коля? – окликнула меня за спиной Лора.
   Некоторое время я молча и недвижно стоял у порога, чтобы справиться с наплывом охвативших меня противоречивых чувств нежданной радости и жестокого разочарования. Наконец, я захлопнул дверь и вернулся в кабинет, напряженно размышляя над тем, что мне сказать жене. Говорить о привидевшимся я не хотел, чтобы не рвать ей сердце и пробормотал какую-то чепуху. И тут я увидел, как Лора медленно сползла с кресла, оставив на нем плед, опустилась на колени и стала гладить перед собой воздух. Потом подняла ко мне сияющее лицо с глазами полными влаги.
   – Коля, наш Степочка вернулся! – прошептала она с ангельской интонацией и засмеялась еле слышно и мягко.
   Потом как-то неловко повалилась на бок, прижимая что-то невидимое к груди, глаза ее закрылись, выпростав из-под век кристаллики двух невинных слезинок, ресницы затрепетали, она глубоко вздохнула и тихо успокоилась.
   И в этот миг ночь озарилась ослепительным светом, словно от вспышки молнии, и оконное стекло звонко лопнуло – это срикошетила о него и тут же взмыла в небо новая, только что родившаяся, звезда…

Николай Норд Achtung “Whiskas”! Все кошки умрут, а мы спятим