-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Коллектив авторов
|
| Ирина Викторовна Щербакова
|
| Вверх по реке времени. Российские школьники об истории XX века. Сборник работ стипендиатов Фонда Михаила Прохорова – лауреатов Всероссийского исторического конкурса старшеклассников «Человек в истории. Россия – XX век»
-------
Коллектив авторов
Вверх по реке времени. Российские школьники об истории XX века. Сборник работ стипендиатов Фонда Михаила Прохорова – лауреатов Всероссийского исторического конкурса старшеклассников «Человек в истории. Россия – XX век»
Их XX век
Ирина Щербакова
Эта книга продолжает серию сборников исследовательских работ старшеклассников, присланных на ежегодный исторический конкурс «Человек в истории. Россия – XX век», который общество «Мемориал» проводит с 1999 года. В отличие от двенадцати предыдущих, он составлен не по тематическому принципу – в него вошли работы, чьи авторы, став победителями конкурса, получили стипендии от Фонда Михаила Прохорова для поддержки своей учебы в гуманитарных вузах.
Такой отбор лишь с первого взгляда может показаться формальным. Внимательный читатель, несомненно, увидит, что всех участников сборника объединяет серьезный и вдумчивый взгляд на давнюю и не столь давнюю российскую историю. Конечно, все они из разных мест, пишут по-разному, на разные темы, опираются на разные исторические источники. Одни следуют за сухими строчками архивных документов, другие ведут свой «мягкий грифель» туда, «куда укажет голос» исторического свидетеля. И тем не менее между ними существует несомненная взаимосвязь: они дополняют друг друга, перекликаются, иногда полемизируют между собой. Но, главное, все исследования (как и в предыдущих сборниках) посвящены исторической памяти и погружают нас в огромное пространство российской истории. К сожалению, готовя работы к публикации, нам пришлось их сильно сократить и отказаться от приложений, которые часто представляют отнюдь не меньшую ценность, чем сам текст. Это присланные копии уникальных документов (например, копии следственных дел, справки о реабилитации, интереснейшие вырезки из газет 1920–1930-х годов, старые семейные фотографии, таблицы с данными социологических опросов, проведенных некоторыми конкурсантами, расшифровки интервью с историческими свидетелями).
Среди этих работ есть целые семейные саги, описывающие судьбы представителей нескольких поколений на фоне тяжелейших испытаний, которые им выпадали. Трудно найти российскую семейную историю без сумы, без тюрьмы, без войны. Неслучайно один из авторов этого сборника так и назвал свое исследование: «Трагедии XX века в истории моей семьи».
Для создания российской семейной саги требуются, как правило, огромные усилия, неизмеримо большие, чем во многих европейских странах. Ведь у нас семейная память очень неглубока и фрагментарна. В этом часто убеждаются молодые исследователи:
Сведения об этом периоде семейной истории крайне скудны. Я думаю, что в семье специально старались об этом меньше говорить, так как, видимо, это были тяжелые воспоминания, да и сам факт раскулачивания и отбывание срока в ссылке считался порочащим семью фактом (Дарья Дундукова).
Но, возможно, именно поэтому и возникает настойчивое желание восстановить прошлое своего рода как бы трудно это ни было – ведь для того чтобы собрать этот семейный пазл нашим авторам приходилось добывать информацию буквально по крупицам, посылать запросы в архивы, расспрашивать свидетелей, даже отправляться в путешествия.
К сожалению, никаких документов по раскулачиванию Дундуковых в семейных архивах мне найти не удалось. Интересную информацию я обнаружила на одном из интернет-ресурсов, публикующих списки людей, репрессированных во время раскулачивания. Среди множества фамилий жертв политического террора в СССР я обратила внимание на данные Порфирия Семеновича Дундукова. Год и место его рождения совпали с годом и местом рождения моего двоюродного прадеда Прокопия Семеновича Дундукова… В документе говорится о том, что арест Порфирия Семеновича был произведен в п. Половинка Кизеловского района Пермской области 6 января 1938 года, а приговор по его делу был вынесен 31 октября 1938 года. Он был осужден на 10 лет лишения свободы за антисоветскую деятельность. Если в документе идет речь именно о моем двоюродном прадеде (думаю, что вместо имени Прокофий писарь вполне мог записать ошибочно Порфирий, ведь все остальное совпадает!), то можно предположить, что Дундуковы были высланы после раскулачивания именно в Пермский край (Дарья Дундукова).
Трудно было восстанавливать то, что десятилетиями вытеснялось их предками из семейной памяти, но мы видим, как упорные поиски молодых исследователей увенчиваются успехом – обнаруживаются в архивах документы, находятся имена и даты, отыскиваются потерянные родственники и заброшенные могилы.
Для чего сегодняшним старшеклассникам эти усилия по восстановлению прерванной традиции – семейной, национальной, социальной, религиозной? Ведь и калмыцкие народные песни, не исполнявшиеся публично в течение всего периода депортации, и старообрядческая икона, которой благословляли уходящих на фронт сыновей, и корявые стихи, в которых прабабка, работавшая кочегаром в котельной, пыталась рассказать о своей жизни – для них очень далекое прошлое. Но, видимо, ощущение того, что традиция была прервана, и, как правило, прервана насильственно, все-таки не дает им покоя. Это стремление связать разорванные нити, которое прослеживается во многих работах этого сборника, можно назвать «стихийными» поисками утраченной идентичности.
Очень важную, едва ли не решающую роль в этих поисках играет часто вполне осознанное желание освободить семейную память от страха, сковывавшего ее многие десятилетия. В одной из работ об этом прямо говорится:
Жестокие законы порождают насилие, насилие порождает страх, а страх, в свою очередь, разрушает личность, превращая ее в послушное, безропотное существо (Антон Протасов).
Погружаясь в семейное прошлое, они узнают, что страх преследовал их близких в течение многих десятилетий. Страх стать жертвой репрессий принуждал к молчанию, заставлял освобождаться от всего (в том числе и в своей родословной), что портило биографию, что могло вызвать подозрения соответствующих органов. Поэтому в работах можно найти много упоминаний о том, как подчищались документы, исправлялись года рождения, менялись фамилии, как скрывалось социальное происхождение и наличие родственников за границей, не упоминались в анкетах репрессированные родные, не сообщалось об угоне во время войны в Германию.
Страх заставлял их близких долгие годы вытеснять из памяти несправедливость и жестокость, жертвами и свидетелями которых они были:
Практически всю оставшуюся жизнь Анна Васильевна держала втайне те ужасные события, которые произошли с ней в молодости. Только в последние годы она кое-что рассказала о них своей дочери (Антон Протасов).
Ушедший из жизни нынешних школьников страх перед своей семейной историей позволяет им искать и находить источники, которым они могли бы доверять. Благодаря этому мы можем познакомиться с чудом сохранившимся дневником прапрадеда, матроса Балтийском флота, оказавшегося после Цусимы в японском плену. И с бережно хранимым в семье дневником, который вела 19-летняя прабабушка в блокадном Ленинграде, и, наконец, с записями школьного учителя, проливающими свет на восприятие людьми в российской глубинке событий августа 1991 года.
Конечно, отнюдь не все работы в этом сборнике посвящены семейной памяти. Но и во всех остальных главное – интерес к людям и их судьбам, к их повседневной жизни. И тем самым включение человека в историю. Так появляются в работах образы и рассказы тех, кто не оставил и не мог оставить никаких воспоминаний, кто «присутствовал» в истории лишь в сухих цифрах статистических сводок.
При передаче таких рассказов возникают картины трудно представимой любому европейцу тяжелой повседневной жизни 1920-1950-х годов и полных борьбы с житейскими трудностями 1960–1970-х. Это рассказы о том, как выжили, как вытянули, напрягая все силы, как пережили коллективизацию и террор, оккупацию и плен, блокаду и депортации, трудармию и ГУЛАГ, непосильный труд, холод и голод. Голод – вслед за страхом – главная тема в описании повседневной жизни всей первой половины XX века:
Еще до войны досыта не наедались, а тут вскорости и фашист напал, стало еще тяжелее. Картошку берегли, чищенной не видели. В мундирках варили, чтобы не срезать нисколько. Делали затируху из лебеды. В ход шли и корешки, особенно по весне собирали всякую траву. Животы раздувало, но на работу шли: задания в колхозе приходились на каждого ребенка. Возили воду в бочках ребятишки шести-семи лет (Виктория Архипова).
Из таких жизненных историй (и в этом заслуга наших авторов, выбравших для себя, как мы надеемся неслучайно, гуманитарную стезю) вырастает понимание не только причин вытеснения и забвения прошлого, но и корней бесконечного терпения, покорности судьбе и приспособленчества людей, занятых прежде всего выживанием.
И нельзя сказать, что жителям глубинки подобные действия со стороны государства казались справедливыми, нет. Но они старались забиться в свой уголок и молча переносить несправедливости и лишения. Возможно, такое отношение к власти – это их стратегия самосохранения. И, видимо, гораздо легче было жить, не осознавая в полной мере происходящего за границами села, деревни, разъезда. Это тоже можно назвать стратегией выживания. Но, не возмущаясь несправедливостью, принимая происходящее как некую данность, не оценивая его, люди замыкались в очень ограниченное пространство, обрекали себя на полную покорность (Алексей Губанов, Анастасия Петрова).
Никто из наших молодых авторов вроде бы прямо не задается вопросом о природе пресловутой «эффективности» или неэффективности сталинского менеджмента. (Напомним читателям, что само выражение «Сталин – эффективный менеджер», так часто повторявшееся в последние годы, впервые было произнесено одной из участниц нашего конкурса.) Авторы не вступают в прямую полемику о необходимости жестокой мобилизационной политики, но едва ли не каждый рассказ этого сборника – о бессмысленности и жестокости, с которой она осуществлялась.
И получается, что за счет их близких, которые во время войны «попадали под указы», получали сроки за невыполнение трудодней, за опоздание на фактически принудительные работы, за так называемую спекуляцию, за буханку хлеба, вынесенную голодным детям.
Я считаю, что моя прабабушка, не причинив никакого серьезного вреда стране, была жестоко репрессирована и отправлена на Колыму в лагерь Эльген. Мне стали известны лишь некоторые моменты ее жизни в лагере, но и от них мне, если честно, не по себе… Когда на одной научно-практической конференции я рассказывал о судьбе моей прабабушки, то член жюри сказал, что Анна Васильевна – уголовница, которая сама виновата в том, что оказалась в исправительно-трудовом лагере Эльгене. Но разве можно называть юную девушку «уголовницей» только за то, что она накормила голодных детей? Разве она заслужила за это пятнадцать лет лагеря? Я думаю, что нет. Ответственность за такое «воровство» лежит на самом государстве, которое не смогло обеспечить население своей страны элементарным продовольствием (Антон Протасов).
Такие примеры есть едва ли не в каждой работе:
Прадед Насти якобы не уплачивал налоги (со слов соседей) – его увезли без разбирательств, прапрадед якобы совершил «поджог». Подобными «злостными преступниками» и были наполнены лагеря и тюрьмы. Почему государство было столь беспощадно к ним? Ведь некоторые из них, такие как Д***, инвалид войны, без ноги, не представляли интереса как рабочая сила. Но… «вор должен сидеть в тюрьме». Вот только многие из них становились «ворами», чтобы выжить, другие попадали по недоразумению и даже, как видим в случае с человеком, который выписал лес на строительство веранды, за свою доброту (пожалел вдову, мать пятерых детей) (Алексей Губанов, Анастасия Петрова).
Авторы этого сборника стараются избегать декларативных заявлений, обличительного пафоса, но, внимательно изучая источники, приходят к серьезным и очень критическим выводам. Например, о том, почему кронштадтские моряки стали главной движущей революционной силой и одновременно одной из первых жертв революции; что скрывается под приглаженной официальной советской картинкой эвакуации в Великую Отечественную – и как на самом деле жилось эвакуированным и тем, кто их принимал. Как трагическая реальность прифронтового госпиталя отличалась от до боли знакомых по советским фильмам сестричек в пригнанных белоснежных халатиках и картинно забинтованных больных. И как с помощью сухих справок, списков и подсчетов: сколько было призвано из их сельского района в армию в 1939 году и сколько вернулось – выстраивается общая картина тяжелейших ошибок власти и чудовищных потерь, которых можно было избежать.
Истории и сюжеты из нашего прошлого – редко со счастливым концом, но другой российской истории у нас для наших молодых, как бы этого сегодня многим не хотелось, к сожалению, нет. Даже когда речь идет не только о конкретных людях и судьбах, а о памяти о местах.
Это прежде всего память о навсегда утраченной малой родине. Весь XX век в России прошел под знаком перемещения и переселения. Бегут герои наших авторов: с западных границ империи в Первую мировую, бегут из столиц в провинцию в Гражданскую; высылаются в период коллективизации, эвакуируются во время Отечественной войны, депортируются в 40-е, уезжают по вербовке в 50–60-е.
На страницах своих работ конкурсанты возрождают память об уничтоженных, но когда-то процветавших деревнях и хуторах, пишут о не осуществившейся мечте прабабушек и прадедушек, приехавших строить светлое будущее, но обещанный социалистический рай оборачивался лишь вечным «котлованом».
Есть то, что объединяет тысячи и тысячи сегодняшних русских сел, – их развалины. Когда-то мы восхищались, когда рассматривали в учебниках истории, различных журналах иллюстрации со средневековыми руинами. «Как живописно!» – восклицали мы. Но чтобы воочию увидеть самые настоящие руины, далеко ходить не надо. Наши села сплошь состоят из руин. Чуть ли не каждый второй дом – заброшенный, разрушающийся, окруженный непроходимыми зарослями бывших садов и бурьяна. Но есть в Курлаке особые развалины, можно сказать, исторические. Правда, выглядят эти руины не так уж и живописно (Дарья Губарева, Дарья Козлова).
Тяжелые истории, тяжелое наследство – с руинами социализма, но эти работы и их авторы с их рефлексией внушают надежду. И в лучших работах школьников мы видим их реальный вклад в формирование памяти о минувшем веке, вклад их поколения, тем более, что в своих датах рождения они все-таки будут писать «19…».
Итак, докопались ли мы до понимания собственных корней?
В какой-то мере, да. Мы правнуки выходцев из деревни. И хотим мы того или нет, но наши прадеды передали нам частичку себя, деревенских, со всеми плюсами и минусами, со всеми противоречиями В наших семьях в принципе не принято думать о прошлой жизни плохо. Принято даже верить сказочным образам деревни, идеальному образу России. Старшим, наверное, обидно терять этот образ. Но нам, пожалуй, лучше знать правду. Так гораздо понятнее становится многое в нас самих (Алексей Губанов, Анастасия Петрова).
Время и место
Курлакские руины социализма
Дарья Губарёва, Дарья Козлова
Новый Курлак, Воронежская область, научный руководитель H.A. Макаров
//-- ЖИЗНЬ СРЕДИ РУИН --//
Есть то, что объединяет тысячи и тысячи сегодняшних русских сел, – их развалины.
Когда-то мы восхищались, когда рассматривали в учебниках истории и журналах иллюстрации со средневековыми руинами. «Как живописно!» – думали мы. Но чтобы воочию увидеть самые настоящие руины, далеко ходить не надо. Наши села сплошь состоят из руин. Чуть ли не каждый второй дом – заброшенный, разрушающийся, окруженный непроходимыми зарослями бывших садов и бурьяна.
Но есть в Курлаке особые развалины, можно сказать, исторические. Правда, выглядят эти руины не так уж и живописно.
Вот я, например (Козлова Даша), живу в Старом Курлаке. Здесь живут мои бабушка и дедушка. Одним словом, тут мои корни. Когда-то село было шумным и веселым, было много молодежи. В выходные дни после рабочей недели в местном клубе собиралось столько людей – яблоку негде упасть. В клуб приезжали с концертами областные артисты, тут показывали кино, изредка появлялись даже циркачи и кукольные театры.
Но я этого ничего не застала, ничего не видела. Иногда мама и папа рассказывают мне и младшей сестре о разных смешных историях из времен людных клубных посиделок. Почему же об этом я могу узнать только от родителей? Да потому, что от здания Дома культуры, как его называли, не осталось почти ничего.
Кстати, до конца 30-х годов XX века бревна и кровля клуба были частью церкви. Но сначала колхозное начальство устроило в половине церкви зерносклад, а после ареста и расстрела священника A.A. Потапова ее разобрали и перенесли на другое место. Это здание и стало клубом.
В середине 90-х годов клуб закрыли из-за ветхости (на ремонт никакая администрация – ни сельская, ни районная – так и не нашли денег). Народ в мгновение ока все растащил. Теперь на месте, где собиралось так много людей, можно увидеть какой-то непонятный каркас, а заднюю стену разобрали полностью.
В двадцати метрах от клуба находилось правление колхоза. Его постигла такая же участь после ликвидации хозяйства имени вождя болгарских коммунистов Димитрова.
Между этими мрачными развалинами стоит памятник солдатам, погибшим во время Великой Отечественной войны. Очень дико сейчас смотреть на этот памятник посреди руин.
Совсем недалеко от моего дома стоит (если так можно сказать) старый двухэтажный кирпичный дом. Своей архитектурой он сильно напоминает дом купцов Проторчиных в Новом Курлаке. Скорее всего, эти два дома были выстроены в одно и то же время, в начале XX века, и из одного и того же материала. И тут жил купец среднего достатка. После прихода советской власти дом, естественно, конфисковали. Долго здесь была колхозная столовая, куда много лет ходила на работу моя бабушка.
Мне повезло – я застала этот дом в его красе. Я часто маленькой девочкой бегала к бабушке. Помню, что на первом этаже располагались кухня и огромный зал, где завтракали и обедали, а на втором было что-то вроде гостиницы для временных рабочих, которые приезжали на посевную и уборочную. Снаружи здание было белоснежным – каждый год его белили. Зал, где ели, был отделан деревянной дощечкой. Было светло и красиво. Я любила прятаться под лестницей и наблюдать за входившими и выходившими людьми. Но как давно это было! Сейчас дом весь зарос, вечером жутко проходить мимо его вывороченных дверей и вышибленных окон. Внутри выломали пол, перегородки. На втором этаже в одной из комнат пол прогорел насквозь.
Подобных руин в селе не перечесть: баня, мастерская, молочные фермы… Наше село умирает. И выхода нет: молодежи нет резона тут оставаться – где работать, что делать? Только если стать алкоголиком и разбирать стоящие пока остовы…
А недавно нас лишили последней радости, лишили школы. Она ведь была совсем еще не старой – ее построили в 1990 году. Но три года назад районные власти, подчиняясь приказам из областного центра (а те, очевидно, следовали приказам из Москвы), решили «реструктуризировать» школу. За три года она обрела неузнаваемый вид.
Когда я иду по селу, то у меня складывается впечатление, будто тут Мамай прошел. Все это напоминает мне кадры кинохроники о послевоенной разрухе. Человек, ни разу у нас не бывавший, мог бы подумать, что недавно тут были бомбежки.
Но мы любим свою малую родину, хоть и «странною любовью». Все-таки болит сердце. Наверное, именно поэтому мы выбрали такую печальную тему.
Наша работа основана на личных впечатлениях, на беседах с теми, кто застал время, когда этих руин еще не было, а также на материалах архива школьного краеведческого кружка, где мы нашли уникальные документы и факты эпохи, которую принято называть социалистической.
//-- ЧТО ЖЕ ТАКОЕ СОЦИАЛИЗМ? --//
К своему стыду, мы, ученицы выпускного класса, имеем весьма смутное представление о том, что такое социализм. «Какой-то политический строй, где все общее» – примерно такое определение мы могли бы дать.
Мы решили обратиться к тем, кто жил в эпоху социализма.
Моя бабушка (Губаревой Даши) Губарева Мария Михайловна сказала так: «А кто его знает – жили и жили. При Брежневе вроде бы получше было. Хоть зарплату стали платить в колхозе. Я получала 70 рублей как главный зоотехник, потом 120 рублей. До Брежнева вообще ничего не платили, а если и платили, то очень мало».
Учительница нашей школы Т.Н. Малахова: «Социализм – это бесконечные очереди, блат, дефицит».
В.Н. Светлова, соседка: «Каждый раз оказывалось, что при движении от социализма к коммунизму мы повернулись на не то количество градусов. Всякий раз надо было поворачиваться по-другому. Не было никакой свободы слова: что нам говорили, то и делали. Бытовал даже такой лозунг: „Партия сказала: НАДО! – комсомол ответил: ЕСТЬ!“ Мы, молодежь 80-х, жили по принципу: нас толкнули – мы упали, нас подняли – мы пошли».
Мой папа (Козловой Даши) Козлов Александр Иванович отшутился так: «Социализм – это что-то перед коммунизмом, но после капитализма».
Пришлось нам обратиться к «Новому энциклопедическому словарю». Там на странице 1143 читаем: «Социализм – обозначение учений, в которых в качестве цели и идеала выдвигается осуществление принципов социальной справедливости, свободы и равенства, а также общественного строя, воплощающего эти принципы… В коммунистическом движении получили распространение представления о социализме, связанные с утверждением с конца 20-х – начала 30-х гг. так называемой советской модели социализма, распространенной после 2-й мировой войны на ряд других стран. Характерные черты такого строя, который был объявлен социалистическим (реальный социализм, зрелый, развитой социализм): монополия государственной собственности, директивное централизованное планирование, диктатура партийно-государственной элиты, опиравшейся на аппарат насилия, массовые нарушения законности и прав граждан».
Уже в этой энциклопедической статье заявлено неразрешимое противоречие: идеал социализма – свобода и справедливость, а насаждаются эти громко звучащие принципы при помощи насилия и массовых нарушений законности. Наверное, поэтому нам многое было непонятно в высказываниях взрослых о социализме. С одной стороны, многие из наших собеседников говорили, что это было «время проектов и задумок», а с другой стороны, люди запомнили очереди, дефицит и отсутствие свободы слова, а более старшее поколение – безденежье и нищету 1930-1950-х.
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
Очень показательна на этот счет моя (Даши Козловой) беседа с бабушкой, Анастасией Федоровной Козловой. Она родилась в 1932 году, как раз тогда, когда, согласно статье из энциклопедии, утверждался «советский социализм». Я сразу же задала бабушке такой вопрос: «Как жилось тебе во время социализма?»
И бабушка начала свой рассказ: «Социализм – лучше всего. Бывало, поставишь на стол чугунок с картошками, огромную чашку огурцов. Усядешься на дерюжку да уминаешь картошечку с огурчиками. Колбасы тогда и в помине не было. Мы о ней ничего не знали и не видели никогда».
Мне показалось странным, что бабушка назвала социализм «самым лучшим» и сразу же заговорила об отсутствии колбасы в социалистический период. Уж не пошутила ли она? Тогда я спросила об условиях работы при социализме. «Я тебе расскажу, как было, – охотно заговорила бабушка. – Я была совсем еще молоденькая девчонка. Мне дали 36 телят, и я гоняла их пастись на гору. И мне за эту работу давали „палочку“, трудодень».
Я опять очень удивилась: «Как, вам не платили денег, ничего, одну «палочку» ставили? Как же вы тогда жили? Как, с чем вы ходили в магазин? С „палочкой“ этой?». – «Вот так и не давали. Но все же в колхозе выписывали иногда хлеб и еще что-нибудь. Вот я, к примеру, получала 50 кг хлеба, а может, и мешок и два, смотря, сколько давали на трудодни. Получишь, привезешь – и вроде бы есть чем питаться. Зачем в магазин идти? А деньги стали водиться, когда стала я работать на свинарке. Там в качестве платы выдавали поросят. Выкормишь его и везешь на базар продавать. Приедешь с базара – а тут уже агент сидит, ждет. Расплатишься с ним – какие-то деньги и останутся. Хлеб тогда свой пекли, одежду шили у швечихи (так бабушка назвала швею). Она во время войны тем и питалась, что ходила по домам и шила, а ее за это кормили. У меня до сих пор сохранились жакетка и пиджачок, которые она сшила. Вот так мы и жили. Но не мы одни, так жили все. Даже председатель колхоза только тем и отличался, что у него скотины было побольше, и он мог зарезать ее для себя, а не все продавать на базаре. После войны налогами душили: масло сдай в государство, мясо сдай в государство. Есть у тебя мясо или нет, но положенное сдай. Есть у тебя кура или нет, а 100 яиц сдай. Это хоть умри, но надо было сдать. Я родилась в 1932 году. Наверное, самое трудное время застала».
Бабушка задумалась, и я тоже. Что-то невеселая картина вырисовывалась для «самого лучшего» времени. Потом я спросила: «Ты верила, что социализм – это ступень к коммунизму и что вообще придет коммунизм?» Бабушка ответила своеобразно: «Я не верила. Коммунизм – это знаешь что такое? Это когда наварят котел здоровый, в очередь будешь становиться, и тебе будут из этого котла наливать. Нам, колхозникам, некогда было раздумывать на такие темы. Жили да жили, вручную коров доили, вручную свинарки вычищали, парили мякину свиньям. Это страшное время было. Какой там коммунизм…» Я спросила и о раскулачивании в деревне. «Мой дед попал в раскулачивание. Пришли хозяйство забирать, ну дедушка и отдал лошадку. Больше-то отдать нечего было.
Что поделать, он отдал эту лошаденку. Ведь в тюрьму неохота идти. Дедушка у меня умный был, сопротивляться не стал. Отдал лошадь – остался дома». – «В начале своего рассказа ты сказала, что социализм лучше всего, а сейчас говоришь, что это было „страшное время“. Почему?» – «Сама не знаю. Вроде бы проще люди тогда были. Теперь же одни деньги людей замучили. А тогда про них и разговора не было. Потому что и денег-то не было…»
Мы не слишком продвинулись в своем понимании социализма, который продолжался в нашей стране более 70 лет. Почему страна с «самым справедливым» общественным строем зашла в тупик? Почему в Курлаке мы сейчас видим лишь руины социализма? Ведь просто так ничего не случается.
Мы наметили дальнейших собеседников, с которыми хотели подробнее обсудить курлакские развалины. Эти руины заинтересовали нас прежде всего тем, что они относятся к разным годам (40-е, 70-е, 80-е). Кроме того, мы поняли, что их строительство представляло собой некий «нацпроект» (хотя этот термин и появился недавно, но суть та же).
//-- НАЦПРОЕКТ № 1 «ДА БУДЕТ СВЕТ!» (ГЭС НА БИТЮГЕ, 1947) --//
Следы социализма в Новом Курлаке и, соответственно, его руины связаны в основном с послевоенным временем. Большевики долго не занимались строительством. Так что архитектурные новшества появились лишь в конце 60-х – начале 70-х: магазин, почта, школа, баня (теперь – одна из руин), клуб (увы – сгорел). Конец 80-х представлен типовыми жилыми домами для передовых колхозников.
Но «инфраструктурные» стройки были редкостью. Социальный вопрос стоял далеко не на первом месте для местного колхозного начальства. Партия требовала тогда в первую очередь строить свинарники и коровники.
Тем удивительнее факт, что в 1947 году на реке Битюг в двух километрах от села начали сооружать гидроэлектростанцию. Впрочем, как выяснилось, удивительного в этом факте мало. Такие станции в те годы возводились почти по всей протяженности нашей главной реки. С одной стороны, маломощные станции давали невиданное до сих пор в селах электричество. С другой стороны, вредили реке, ведь их строили чуть ли не через каждые пять километров.
Мы узнали, что рассчитываться за стройку надо было колхозу. То есть государство выделило кредит в 700 тысяч рублей, но колхоз должен был все это возвратить. Сумма кредита была тогда для жителей Курлака непредставимой. Пуд ржи стоил в то время около 80 рублей, а буханка хлеба – 1 рубль 20 копеек.
В строительстве участвовало три колхоза: «Путь к коммунизму» (Новый Курлак), «Чекист» (Старый Курлак) и «Красные пески» (Бродовое). Но основная тяжесть легла на новокурлаковцев. Почти все работы выполнялись вручную: мужчины забивали огромные сваи, женщины ведрами носили землю.
В школьном архиве сохранилось несколько фотографий 1947 года. Босые женщины и девушки стоят на мостиках, сооруженных из досок. Позади них – те самые сваи, которые мужчины забивали вручную.
1947 год был одним из самых трудных в Курлаке. Во-первых, только-только закончилась война, мужчин не хватало, на работу по строительству ГЭС вышли совсем молодые парни – те, кому посчастливилось родиться после 1927 года. Во-вторых, в селе, как и повсюду в Черноземье, царил страшный голод. Нам рассказывали, что многие люди пухли от голода.
Еще на одной фотографии уже 1948 год. Станция готова. Битюг перекрыт плотиной, а поэтому кажется очень полноводным. Людей на фотографии нет, только сооружения и здания. Быть может, эта фотография была сделана в день пуска станции – все-таки исторический момент. Тогда никто не мог предположить, что век этой очередной «ударной стройки» окажется до смешного коротким.
Мы беседовали со многими, кто помнит время работы станции. Почти все высказывались о том, как радовался народ: «Ну вот, дожили мы до рая. Будем теперь городскими».
Самые интересные сведения мы получили от Ивана Митрофановича Попкова. Он очень умный и рассудительный человек, пытается задуматься о прожитом и проанализировать его. О встрече мы договорились заранее. Конечно, волновались: вдруг нам укажут от ворот поворот. Когда мы подходили к улице, где живет Иван Митрофанович, то еще издали увидели его. Он сидел на лавочке, курил – видимо, поджидал нас. Мы поздоровались. Иван Митрофанович улыбнулся и как-то хитро осмотрел нас, спросив: «Зачем это я вам понадобился?» А затем пригласил зайти в дом. Мы сразу поняли, что разговор будет долгий.
Слушать Ивана Митрофановича – одно удовольствие. Время от времени мы начинали смеяться: даже о трагических моментах своей жизни он говорил с юмором.
«Я родился в 1930 году. Примерно с года 35-го помню все. И могу сделать вывод: ничего хорошего не было. Социализм, коммунизм – это просто слова. Весь век только шла борьба за власть, и наверху, и в нашем Курлаке», – сказал Иван Митрофанович.
Он рассказал нам и о своей семье. Его дед долго не хотел вступать в колхоз, сумел устроиться в совхозе за 20 километров от села. Совхоз считался государственным предприятием. Но его вынудили власти: забрали лошадь. А дядя Ивана Митрофановича полгода работал председателем сельсовета. Бывало, что выписывал справки односельчанам о том, что они бедняки и раскулачиванию не подлежат. Как-то ему сказали: на тебя донесли. Он собрался в один час, бросил все («И печать бросил!» – пошутил Иван Митрофанович) и уехал в Москву, где поспешил затеряться среди миллионов столичных жителей. Потом, в более спокойные времена, он перетянул многих своих родственников к себе.
Социализм по-курлакски Иван Митрофанович проиллюстрировал одним наглядным примером. Как-то он был в соседнем селе Моховое и остался обедать в тамошней колхозной столовой. Тогда (в 50-е годы) он работал бригадиром тракторной бригады. За обед он заплатил 14 рублей. В Новом Курлаке такой обед стоил для колхозников 36 рублей. Отчего такая разница?
Когда он обратился к председателю колхоза В.Т. Козлову за объяснениями, тот резко оборвал его и при трактористах крикнул: «Еще не известно, куда вы с поварихой продукты деваете». Иван Митрофанович решил сам во всем разобраться. Он попросил повара бригады Зинаиду Корнюшину вести учет продуктов и собирать все талоны на обед. В конце месяца он произвел расчет: выходило, что стоимость обеда была 14–15 рублей.
Иван Митрофанович пошел в правление и спросил у бухгалтера П.Н. Бердникова: «Сколько будем брать за обед в следующем месяце?» Тот ответил: «Как обычно». – «Ах, как обычно! – Иван Митрофанович стукнул кулаком по столу. – Тогда я поеду в райком!» Бухгалтер изменился в лице и попросил никуда не ездить. Причина дороговизны колхозного обеда оказалась очень простой: председатель частенько ездил с разным начальством на природу, на Битюг, как раз в то место, где стояла ГЭС. Водку для поездок покупали ящиками. Все это затем списывалось на макароны для колхозных обедов. Макароны, естественно, не закупались.
– Вон, поглядите на мою супругу, – сказал Иван Митрофанович. – Она на птичнике работала. Глядишь, задержится на работе. «Что делала-то?» – спрошу иной раз. А она в ответ: «Делегация!» Ясно, какая делегация: для председателя и его дружков кур щипала!
Жена Ивана Митрофановича Нина Владимировна во время нашей беседы занималась домашними делами, но время от времени присаживалась на диван и слушала. Она постоянно восклицала: «Зачем ты это говоришь?! Ой, не записывайте про делегацию!»
Иван Митрофанович улыбнулся: «Кто мне теперь что сделает? Мне восемьдесят скоро. Пусть пишут, это войдет в историю».
А про ГЭС на Битюге Иван Митрофанович рассказал нам следующее. Ему было 17 лет. Конечно, все его ровесники тоже участвовали в строительстве. Для парней, родившихся в 1928 году, даже задержали призыв в армию. «А один бродовской старик сидел на бугре и песни для нас играл, чтоб веселей работалось». Построили станцию быстро, за год. Но вскоре выяснилось, что установили «горовую», как выразился Иван Митрофанович, турбину. Горовая – значит, предназначенная для горных речек. Медленный равнинный Битюг не давал достаточное количество оборотов.
Какое-то время электричество все же было в Курлаке, но далеко не везде, а только на главной улице и всего несколько часов в день. Потом пытались установить на станции тракторный двигатель, но он «не потянул».
Станция работала, по словам одних, два года, по другим сведениям, три. За просчет инженеров должны были платить колхозники. Им и так не платили деньги, а лишь записывали трудодни. Но, например, в том же Моховом за трудодень писали 9 условных рублей, а в Новом Курлаке – 3 рубля. В течение десяти лет никто в Курлаке не видел «живых» денег – расплачивались за огромный долг. Потом часть долга была списана, но колхоз «Путь к коммунизму» получил в народе прозвища «Путь к разрухе» и «Миллионер» (из-за миллионных долгов).
По одной из фотографий из школьного архива можно судить, что в 1953 году ГЭС уже не существовала. На этой фотографии перед своим домом стоят двое жителей поселка Старь. В этот поселок электричество пришло раньше, чем в другие места, так как он находился совсем рядом. На доме еще можно видеть электрические стаканчики, но провода к ним уже не подходят.
Интересно, что ГЭС была построена на земле, принадлежавшей ранее купцам, братьям Расторгуевым. Более трех десятков лет они жили тут, пока в конце 20-х годов у них не конфисковали имущество. Кто-то из них скрылся, а кто-то оказался в лагерях.
Это был целый хутор крепких хозяев. Они десятилетиями пользовались водяной плотиной, и она почему-то не выходила из строя. После того как их выгнали, все было очень быстро растащено и разгромлено. Точно также растащили потом все строения ГЭС.
Теперь там такие непроходимые джунгли, что мы так и не сумели пробраться туда, чтобы сделать фото. По словам очевидцев – рыбаков, которые могут подплыть к «историческому» месту на лодке, многотонный железный монолит «горовой» турбины все еще возвышается на речном берегу. Его не могут сдвинуть даже любители «черного металла».
Эта турбина – напоминание о том, как один из местных «нацпроектов» социализма зашел в тупик.
//-- НАЦПРОЕКТ № 2 «СТРОИМ БАМ» (МОЛОЧНЫЙ КОМПЛЕКС, 1974) --//
Колхоз «Путь к коммунизму» так и не выбрался из долгов, так и остался «миллионером». Менялись председатели, но и новые руководители брались за осуществление очередных нацпроектов. Один из них, молочный комплекс, какой-то остроумный человек назвал «БАМом». Ведь именно в 1974 году в СССР началась знаменитая «стройка века» – железнодорожная магистраль между Байкалом и Амуром. Возведение огромного комплекса было по курлакским масштабам тоже стройкой века.
Открытие комплекса было помпезным. Пригласили областное телевидение. Дояркам выдали новенькие белые халаты. Телевизионщики восторгались богатым красным уголком, удобным душем для персонала. По традиции была перерезана красная ленточка, и довольное начальство разного ранга разъехалось по домам.
Ачерез неделю первая буренка провалилась в «бездну». Пол комплекса сделали из металлических прутьев. Навоз падал в подвальное помещение – так сподручнее работать скотникам, объясняли свою идею проектировщики. А в результате коровы все чаще стали падать в подвал. В итоге их перевели в старые помещения. «БАМ» ветшал, по кирпичикам его растаскивали колхозники. Быстро были разграблены и красный уголок, и душ, куда-то исчезли белые халаты. Пожалуй, это самая страшная курлакская руина социализма. Она действительно похожа на развалины средневековой крепости.
Первым, к кому мы обратились, расследуя историю этой руины, был В.П. Матвиенко. Он более 30 лет проработал в колхозе главным инженером, «БАМ» строился и разорялся на его глазах. Казалось, нет такого вопроса, на который он не мог бы дать ответ. Главное, Валерий Петрович жил при социализме, а сейчас живет после его разрухи. Он, в отличие от нас, может сравнить прежнее и теперешнее время. Валерий Петрович сказал, что задумки и проекты времен социализма были в принципе неплохими, в том числе и пресловутый БАМ. Но почему-то не находилось умных руководителей, знающих людей.
Из беседы с В.П. Матвиенко я (Даша Губарева) с удивлением узнала, что моя родная бабушка Губарева Мария Михайловна непосредственно была связана со строительством и работой «БАМа». Она ведь работала зоотехником. Поэтому я побежала к ней с расспросами. Чувствовалось, что бабушке не очень хочется говорить на эту тему, но она – отзывчивый человек, поэтому «разговорить» ее оказалось нетрудно.
В «БАМ», по словам бабушки, вложили огромные деньги по тому времени – около двух миллионов рублей. Оборудование все было новым, сверкало.
Бабушка прекрасно помнит день открытия комплекса. Особенно смешным было то, что коровы, не привыкшие видеть доярок в белых халатах, начали разбегаться в разные стороны. А еще дояркам выдали совершенно новые калоши, которые они должны были оставлять в ящиках специального стола.
На следующий день после открытия халаты у доярок отобрали – и коровы перестали их бояться.
Калоши тоже как-то быстро пропали. Пропал и стол, куда их нужно было класть. Бабушка сказала, что она хорошо знает, куда «уехал» стол. Как-то одна из соседок пригласила ее на чашку чая. И тут бабушка увидела, что чайные принадлежности стоят на том самом столе. Она отказалась от угощения и ушла. Мне бабушка призналась, что на этот стол она сама положила глаз, но он уплыл у нее из-под рук.
Вспомнила бабушка и о том, что душ «БАМа» пользовался огромной популярностью. Собственно, такого душа в Курлаке до того времени и не было. По вечерам к нему собиралась длиннющая очередь желающих помыться. Почти каждый держал в руках большой-пребольшой флакон шампуня под названием «Фея».
Но в основном у бабушки с «БАМом» связаны печальные воспоминания. Яма под коровами была глубиной почти пять метров, и когда коровы начали проваливаться, это представляло собой ужасное зрелище. Бывало, что за бабушкой прибегали ночью, и ей, зоотехнику, приходилось идти на комплекс. Невозможно было без слез смотреть на то, как коров тянули на веревках из ямы. Как-то раз за день упало 17 коров!
И еще один трагический случай, связанный с «БАМом», вспомнила бабушка. В колхозе скотником работал Воротилов Иван Андреевич. Это был лучший скотник – ответственный, непьющий. В его дежурство (дело было зимой) полетела вниз очередная корова. Он прыгнул вслед за ней, сильно простудился и вскоре умер.
Бабушка все пыталась уйти с работы, чтобы не видеть такого безобразия. Но председатель колхоза (Н.П. Романенко) не отпускал ее и даже шантажировал. Правдами и неправдами, ей все-таки удалось уволиться.
Мы очень надеялись, что много интересного и полезного для нашего расследования даст посещение Виктора Андреевича Ковалева, который долгое время работал в колхозе «Путь к коммунизму». Его должность называлась парторг. Он занимался тем же, что и председатель колхоза. Как бы дублировал его.
Виктор Андреевич очень тщательно приготовился к встрече с нами. Он заранее отыскал газетные вырезки и свои старые блокноты, куда он ежедневно заносил различные колхозные мелочи. Но и память его никогда не подводит. О строительстве «БАМа» Виктор Андреевич говорил долго и обстоятельно. Правда, началось оно еще без него, в 1974 году. Председателем колхоза был тогда Н.П. Романенко, парторгом – A.C. Козлов.
По словам Виктора Андреевича, доярка в 70-80-е годы XX века получала в колхозе в среднем 146 рублей, парторг – 220 рублей, председатель колхоза – 240 рублей, а первый секретарь райкома партии – 300 рублей.
Виктор Андреевич подтвердил, что строительство «БАМа» являлось тогдашним «нацпроектом». Колхозы должны были перейти на определенную специализацию. В Новом Курлаке решили поднимать в животноводстве – молочную отрасль, а в полеводстве – выращивание картофеля.
Молочный комплекс в колхозе «Путь к коммунизму» (Виктор Андреевич назвал его «комплекс для беспривязного крупногруппового содержания коров») был «пилотным». То есть тут хотели проверить, как все будет действовать.
Вело строительство Аннинское СМУ (строительно-монтажное управление). Виктор Андреевич начертил для нас подробный план комплекса. Он состоял из двух блоков размером 120 х 32 м каждый, соединенных доильным залом. Наземная часть комплекса была высотой 5 м, подземная – 4,8 м. Каждый блок был рассчитан на 200 голов. Из-за высокой механизации труда обслуживать 200 коров должны были по проекту всего 8 доярок.
Действительно, был предусмотрен кормоцех, где коровья пища размельчалась и по транспортерам передавалась прямо буренкам. Молоко по специальным трубам сразу поступало в предусмотренный для этого молочный зал, оборудованный холодильниками. Скотникам тоже почти нечего было делать, ведь навоз сам проваливался под решетки.
Стоимость комплекса составила 1 млн 200 тыс. рублей (не деноминированных! – уточнил Виктор Андреевич). Если всмотреться в такой проект, то он действительно покажется грандиозным. Но почему-то сразу все пошло вкривь и вкось. Первый блок комплекса открыли в 1977 году – это Виктор Андреевич помнит очень хорошо. Второй блок никогда и не открывался.
Чистка навоза по проекту должна была проводиться раз в пять лет, но не было произведено ни одной. «Жидкая фракция» (выражение В.А. Ковалева) быстро затопила насосы (они были смонтированы чересчур низко), и они вышли из строя. Ни одного грамма «жидкой фракции» не откачали из подвалов комплекса. Аммиак «жидкой фракции» стал сочиться в молочный зал.
Четыре коровы упали вниз почти сразу после открытия. Их вытаскивали лебедками, ведь они летели почти пять метров! На то, чтобы вытянуть одну корову, уходили часы: коровам не объяснишь, что им пытаются помочь, они сопротивлялись, как только могли. После того как количество «жидкой» и «твердой» фракции увеличилось, коровы начали там плавать.
Виктор Андреевич пояснил, почему чугунные решетки не выдерживали веса коров. Дело в том, что время от времени какая-то из них уходила в запуск. Тогда другие коровы прыгали на нее, так что рассчитанный по проекту вес сильно возрастал.
В быстром закате этого нацпроекта сыграл, по словам Виктора Андреевича, свою роль и «человеческий фактор». Восемь доярок работали в две смены. То есть, по существу, коровы, которые привыкают к одному человеку, не знали своих хозяек. К тому же нагрузка на одну доярку (50 коров) оказалась непомерно высокой. Платили им немного – стараться не было выгоды. Коров стали «списывать» из-за недостаточности удоев.
Скотники тоже получали копейки. Виктор Андреевич рассказал, что двое из них (Н.И. Сысовский и В.М. Вощинский) действовали так. Один грузил корм на одном конце транспортера, а второй стоял на другом конце. Время от времени Сысовский укладывал на движущуюся ленту полный мешок корма, а на финише этот мешок попадал прямо в сани сотоварища, который спешил в село, чтобы продать его (в основном, за самогон). Это был дополнительный заработок скотников. Но страдали недоедавшие коровы.
По количеству надоев курлакский колхоз, обладатель современнейшего комплекса, занимал одно из последних мест в районе. Планы, которые спускались сверху, не выполнялись. Но от руководства колхоза, сказал Виктор Андреевич, требовали неукоснительного выполнения плана. Сводки должны были подаваться каждый день. И если показатели были ниже положенных, то, по образному выражению Виктора Андреевича, надо было без приглашения ехать в район и «прихватывать с собой розгу».
Из затруднений выходили по-разному. Например, с негласного согласия районного начальства собирали молоко в частном секторе, то есть у жителей села, и записывали его как колхозное.
Или поступали так. Ехали в соседнее село Тишанка и покупали там масло (жители этого села славились своей хозяйственностью). В районе масло принимали в счет молока: один килограмм масла заменял 25 л молока. Но если в Тишанке за килограмм масла надо было платить 5 рублей, то в районе за него на колхозный счет поступало 2,5–2,7 рубля. Разницу должны были выплачивать из своего кармана колхозные специалисты (председатель, парторг, зоотехники, ветврачи).
Записные книжки В.А. Ковалева – это, без преувеличения, ценный исторический материал. По ним можно написать целое большое исследование. Тут, как из мозаики, складывается курлакская история того период социализма, который имел название развитого (в блокнотах зафиксированы 1978–1988 годы).
Бесконечные собрания, заседания, пленумы, совещания и рядом – планы по молоку, шерсти и мясу, центнеры проса, ржи и пшеницы, вывозка соломы, подписка газет, участие в учительских семинарах, постоянная борьба за дисциплину труда – это только маленький перечень того, что можно узнать из блокнотов.
Создается впечатление, что тогда существовало как бы два мира. Один – мир районных начальников. Они все время требуют отчетности в трехдневный срок, «улучшить», «уделить внимание», «совершенствовать», «серьезно заниматься» и так далее. Но этот мир кажется виртуальным. Как будто районное начальство сделано не из того же теста и не видит дальше своего носа.
Совсем другой мир – реальная колхозная жизнь с падежами скота и негульными стадами, вечно пьяными скотниками и часто нетрезвыми доярками. Чуть ли не на каждой странице блокнотов можно прочитать: «пьяна в стельку во время обеденной дойки», «отвез муку своему тестю», «групповая кража фуража», «пьян на заседании правления, ругань и угрозы на заседании».
Атмосфера на районных партийных заседаниях – это еще и мир абсурда. Бывало, что Виктор Андреевич записывал до 60 пунктов разных указаний. По записям можно понять, что парторг колхоза «Путь к коммунизму» Виктор Андреевич страшно скучал на заседаниях. Например, однажды он в блокноте составлял новые слова из слова «Курлак». У него получилось: рак, лак, кулак, Урал, рука. А один раз, когда его снова отчитывали за «молоко», он написал: «Коровы не кормятся – накормить, подоить, напоить». Эта запись – знак отчаяния. Как выполнить требования начальства и заставить нерадивых скотников кормить коров, а доярок доить их? Еще на одной странице – расчеты с пометкой «К совещанию 6 августа». По этим подсчетам выходит, что план по сдаче молока нереально выполнить. Тут Виктор Андреевич и складывает, и вычитает, и делит. Но итог – рисунок внизу страницы: виселица.
В реальной жизни оставлять коров на комплексе стало просто невозможно. «Типовой двухрядный коровник на 100 голов стоил тогда 120 тысяч рублей», – сказал нам Виктор Андреевич. То есть за 1 миллион 200 тысяч угробленных понапрасну рублей можно было построить 10 типовых коровников, где коровы не летали бы вниз.
Колхоз залез в очередную невылазную трясину долгов. Все – и В.П. Матвиенко, и В.А. Ковалев – говорили почти одно и то же: «Не продумали, не доделали, вот и развалилось все».
Размышляя о причинах неудач с «БАМом», В.А. Ковалев вспомнил об одном рисунке из журнала «Крокодил» (это, по его словам, был единственный журнал, где разрешалось критиковать социализм). На рисунке сходятся в одной точке асфальтированная дорога и железнодорожный путь. Вокруг в задумчивости стоят чиновники. Кто-то говорит: «Да, видно, вышла ошибка в инженерном проекте».
Наш курлакский «БАМ» – это такой же путь в никуда, как и БАМ настоящий. Ведь эта железная дорога, которую так долго и с таким трудом строили, сейчас никому не нужна.
//-- НАЦПРОЕКТ № 3 «ДОМ У ДОРОГИ» (ДОМ ЖИВОТНОВОДОВ, 1985) --//
В одном из блокнотов В.А. Ковалева есть такая запись: «Дом животноводов – до 10 января дать план его строительства». Запись сделана на совещании райкома КПСС от 27 декабря 1984 года. На закате социализма был предпринят еще один нацпроект – строительство Домов животноводов.
Сам Виктор Андреевич так объяснил необходимость таких домов: «Доярки работали в две смены. В Доме животноводов они могли получить медико-психологическую разгрузку. Дом был прекрасно оборудован: конференц-зал поддерево, ковры, паласы, люстры. Все, вплоть до ложек и вилок, закупил колхоз. Там должны были действовать буфет и столовая. Но на деле доярки редко там бывали. Между дойками они спешили домой: полоть огороды и убирать собственную скотину».
Моя (Губаревой Даши) бабушка тогда опять работала зоотехником в колхозе. Дом животноводов был как бы и ее домом. Она при упоминании этого здания начала рассказывать с восхищением: «В Доме животноводов проводились разные мероприятия. Там был очень большой зал. В этом доме были душевые кабинки. Кругом одни ковры, красивые шторы, мебель. Все было очень комфортно».
Потолок Дома был отделан гипсовой лепниной, с потолка свешивались большие стеклянные люстры. Стены отделаны под дерево, пол покрыт паркетом. Дом был разбит на такие помещения: огромный актовый зал, комната отдыха, кухня, столовая, буфет, продуктовый магазин, душевые. На полах в комнате отдыха лежали дорогие ковры, там же стояли мягкие удобные кресла и диваны. На кухне было полно всякой посуды.
Потом бабушка вздохнула и продолжила: «Но почему-то из этого дома все растащили. Ох, поднажились люди, которые там работали. Они забирали все: стулья, посуду, столы, ковры».
Почему люди стали растаскивать Дом животноводов чуть ли не со дня его открытия, понятно – колхозы стали рушить вместе с крушением социализма в 1991 году. Бабушка умолчала, что при дележе имущества и ей как зоотехнику достались два кухонных стола, которые до сих пор служат нам верой и правдой.
Вскоре после беседы с бабушкой я пошла к Т.Н. Бердниковой, которая теперь работает продавщицей в местном магазине «Все для дома», а тогда была заведующей в Доме животноводов и торговала там в буфете. В магазине Дома Т.Н. Бердникова торговала хлебом, консервами, конфетами. «Колбасы не было, так как не было холодильников. Если колхоз выделял сахар, то выдавала и его», – сказала она.
А потом добавила, что когда ввели талоны, то выдавала продукты и по ним. Я удивилась: что значит – по талонам? Татьяна Николаевна объяснила, что в начале 90-х годов стало ничего не хватать, самых обыкновенных продуктов: масла, колбасы, кондитерских изделий, даже водки. На все это жителям были положены талоны на месяц. Если в течение месяца талон не был отоварен, то он пропадал. В другом селе или городе по этим талонам ничего купить было нельзя.
Когда мы были у В.А. Ковалева, то он показал нам такие талоны. Это талоны его матери, Дарьи Михайловны Ковалевой, давно уже не действительные, но она хранила их до самой смерти. Талоны были ей выданы на 1991 год Суходонецким сельсоветом Богучарского района Воронежской области. Дарья Михайловна почти не использовала талоны на кондитерские изделия (отрезан только талон за апрель) и с мая не отоваривала талоны на колбасу. По словам Виктора Андреевича, его мать уже тогда была преклонного возраста, а магазин находился далеко от ее сельца.
Как оказалось, животноводы в Дом животноводов заглядывали редко. Не они сидели в мягких креслах и мылись в душевых. Татьяна Николаевна сказала, что в основном Дом использовался как место проведения различных собраний.
Например, сход колхозников и граждан села Новый Курлак 29 марта 1986 года наверняка состоялся именно в Доме. На сходе предстояло решить такие вопросы (они зафиксированы в одном из блокнотов В.А. Ковалева):
– съезд (имеется в виду съезд КПСС) и алкоголь;
– план и алкоголь;
– дисциплина и алкоголь;
– семья и алкоголь;
– дети и алкоголь;
– отношение к самогонщикам и пьяным людям (поим друг друга);
– запрет на спиртное;
– досуг молодежи и всех колхозников.
Мы тогда спросили у Виктора Андреевича, чем была вызвана такая повестка дня. Он ответил, что в самом начале перестройки КПСС повела отчаянную борьбу с алкоголизмом. Для этого предпринимали все возможные и невозможные меры. Вырубали виноградники, ограничивали продажу спиртного, вели войну с самогонщиками. Заставляли устраивать безалкогольные торжества: свадьбы, дни рождения и выпускные балы. Виктор Андреевич сказал, что свадьбу своего старшего сына он тоже хотел сделать безалкогольной (должность парторга обязывала показывать пример), но потом отказался от этой затеи: гости бы его не поняли.
Мы спросили, дала ли борьба с алкоголизмом эффект. Виктор Андреевич ответил, что эффект борьба дала, но прямо противоположный. В народе ходила частушка:
Как поедете в Москву,
То скажите Мише:
«Как мы пили, так и пьем,
Только чуть потише».
Миша – это лидер КПСС М.С. Горбачев.
А народ пил все, что содержало алкоголь. Было много отравлений.
Дом животноводов просуществовал около семи лет. Потихоньку из него все вытащили.
Правда, само здание продержалось еще несколько лет: тут жили приезжие рабочие, а когда пошел повальный приезд русских из республик Средней Азии, то и целые семьи. Использовали Дом и как склад.
Как бы невзначай я задала такой вопрос: «А кто растащил все добро и „разбомбил“ такое здание?» Она помолчала, потом улыбнулась и ответила: «Да мы же и растащили. Сам народ. Все мы здесь не святые».
В конце беседы я поинтересовалась, жилось ли в те времена, когда разваливался социализм, лучше, чем сейчас. Т.Н. Бердникова без колебаний отдала предпочтение тому времени. Она обосновала это так: «Была какая-то стабильность. Платили какую-никакую зарплату. Сельсовет активно работал: тут проводились бракосочетания, выдавали заключения о смерти, документы о купле-продаже.
Населению было удобно – не надо было ездить в район. А сейчас сельсовет только налоги активно собирает да талоны на газ выписывает. В нынешнее время процветает коррупция. Я думаю, это власть до такого довела. Кругом обман и зависть. Каждый сам за себя, все сидят по углам, только тем и занимаются, что друг друга топят».
Но я нашла в словах тети Тани противоречие. Сначала она говорила, что зарплату в колхозе не платили, все разваливалось, в том числе и Дом животноводов, а потом стала говорить совсем иное.
Дом разрушился вместе с социализмом и колхозами. Наступила другая эра.
//-- ПАРОДИЯ НА СОЦИАЛИЗМ? --//
Когда мы беседовали со старшими людьми о социализме, о тех порядках, что были раньше, то невольно начинали сравнивать то время с тем, в котором мы сами живем. Наверное, отличия есть. Мы не знаем, что такое талоны на продукты и что такое очереди. Но почему-то нам кажется, что сходства больше. Мы тоже часто слышим о нацпроектах, о «светлом будущем», о патриотизме.
Опять есть одна правящая партия. «Единая Россия» открещивается от того, что сделали большевики, официально осуждает репрессии, но одновременно возрождает атмосферу социализма. Например, в этом году отмечалось 90-летие ВЛКСМ. В приказном порядке в каждой школе надо было провести «широкомасштабное» мероприятие и отчитаться о нем в район. Нам, одиннадцатиклассницам, пришлось надевать парадную форму школьниц семидесятых годов и нацеплять комсомольские значки, читать стихи о комсомоле и петь комсомольские песни. Но ведь ВЛКСМ расшифровывается как «Всесоюзный ленинский коммунистический союз молодежи», то есть это детище большевиков. Так почему для «Единой России» так ценна память о комсомоле?
А еще каждый год теперь проводится среди школьников олимпиада по избирательному праву. С одной стороны, от нее есть польза – школьники учатся участвовать в выборах. Но в итоге, для того чтобы победить, надо хвалить «Единую Россию». В этом году мы победили на районном этапе и были отправлены на зональный. Наши репетиции приезжали смотреть представители районной администрации. Обсуждались даже наши костюмы: как лучше выйти на сцену – с бантами на груди или с галстуками, цвета которых повторяют цвета российского флага? Женщина из администрации сказала, что галстуки подходят больше, так как они «политически верные». В приветствии мы должны были исполнять такие кричалки:
Мы вам сразу скажем так:
«Очень любим мы Курлак».
И еще, что постоянно
Обожаем нашу «Анну».
Про Воронеж скажем дружно:
«Тут рекламы и не нужно».
О России молвим слово:
«Нет другой страны такой!»
Почему же, отчего так?
– Мы – России патриоты!
И жюри, представители «Единой России», были очень довольны нами.
В школах пытаются восстановить и различные детские организации. Вот мы, например, юные жуковки. На бумаге, конечно, но отчет о создании такой организации в нашей школе был отослан и составлен план работы. Но единственное, что мы сделали, так это прочитали «Положение о молодежных объединениях „Юный жуковец“, создаваемых в школах, колледжах, лицеях». В нем написано: «Молодежное объединение „Юный жуковец“ является общественной организацией, основной задачей которой является активная подготовка юношей и девушек по изучению военной истории страны, освоению и следованию боевым традициям российской армии, исследованию полководческого искусства военачальников нашей Родины, углубленному познанию творческого наследия в области военного искусства четырежды Героя Советского Союза маршала Г.К. Жукова (1896–1974). Участие в объединении „Юный жуковец“ помогает решать задачи, связанные с формированием творческой личности молодого гражданина и патриота, выработки твердого характера, приобретения твердой воли, высокой нравственности, прочных морально-боевых и духовных качеств личности. Главная цель объединения: на основе всестороннего изучения жизненного и полководческого пути маршала Победы Г.К. Жукова, его военного мастерства подготовить настоящего воина для службы в Вооруженных Силах Российской Федерации».
По иронии судьбы для отряда «юных жуковцев» в школе выбрали именно наш класс, где только один мальчик. То есть нам, девчонкам, тоже надо готовиться к службе в армии. Каждый юный жуковец (или жуковка, как мы) должен произнести такую клятву: «Я (имя, отчество, фамилия), вступая в ряды объединения „Юный жуковец“, перед лицом своих товарищей принимаю присягу и торжественно клянусь: свято следовать заветам маршала Советского Союза Георгия Константиновича Жукова, глубоко и всесторонне изучать его жизненный путь, строго следовать его жизненному примеру и всеми силами и средствами возвеличивать свою Родину – Россию. Обещаю быть честным, справедливым, прилежно учиться, всемерно развивать свои способности, быть трудолюбивым, закалять характер, волю, настойчиво изучать военное дело».
Эта клятва сильно напоминает клятву юных пионеров, которую мы разыскали в школьном музее.
Мы пришли к выводу: такие вещи в наше время – это пародия на социализм.
Последняя русская революция. Взгляд из глухомани (события августа 1991 года глазами очевидцев из глубинки)
Татьяна Галина, Павел Каширо, Елена Скопинцева
Новый Курлак, Воронежская область, научный руководитель H.A. Макаров
//-- «ПУТЧ ПО ТЕЛЕВИЗОРУ ВЫСТУПИЛ» --//
Мы – одиннадцатиклассники, родившиеся в 1993-м (Татьяна), 1994-м (Павел) и 1993-м (Елена). Событие, о котором мы будем говорить, произошло до нашего появления на свет. И, честно сказать, оно кажется нам почти таким же далеким, как Куликовская битва. Хотя, конечно, тут мы немного преувеличиваем: это событие прекрасно помнят наши родители, не говоря уже о поколении бабушек и дедушек. Ведь оно перевернуло жизнь всей страны, которая тогда называлась СССР – Союз Советских Социалистических Республик. Такой страны не стало, она распалась на множество отдельных государств.
Поэтому в названии нашей работы есть слово «революция». Мы посмотрели в разных книгах определение этого слова. Например, в знаменитом словаре Ожегова написано: «1. Коренной переворот в жизни общества, который приводит к ликвидации предшествующего общественного и политического строя и установлению новой власти. 2. Коренной переворот, резкий скачкообразный переход от одного качественного состояния к другому».
В «Новом энциклопедическом словаре» (М., 2004) говорится: «Глубокое качественное изменение в развитии каких-либо явлений природы, общества или познания».
В своей работе мы постараемся показать, что события в августе 1991 года подходят к определению «революция».
Второе ключевое слово названия нашей работы – «глухомань». Мы не будем прибегать к словарям и энциклопедиям, чтобы разъяснить его значение. Наш Курлак находится в так называемой глубинке, он был и остается тем местом, откуда, по Гоголю, «хоть три дня скачи, ни до какого государства не доскачешь». Революции (в миг их свершения), как правило, обходят такие места стороной. Безусловно, потом, спустя время, плоды революции сказываются на жизни людей и в глухомани.
Нашу работу мы построили так: сначала – теоретическая часть, над ней трудился Павел Каширо. Здесь будут рассмотрены некоторые документы и материалы, взятые из печатных источников.
Затем – практическая часть, ее написали Татьяна Галина и Елена Скопинцева. Тут будет дан анализ интервью и письменных неопубликованных источников.
События августа 1991 года очень быстро изменили то, что было раньше СССР. Началась другая история. Наш учитель истории, Юрий Михайлович Гранкин, вспоминает, что уже в 1992 году в экзаменационных билетах за школьный курс по истории был вопрос «Причины распада СССР». Один ученик, отвечая на него, сказал: «Путч по телевизору выступил». Пожалуй, он точно определил взгляд человека из глухомани: отсюда можно было наблюдать только по телевизору.
//-- КАШИРО ПАВЕЛ --//
//-- ИСТОЧНИКИ --//
К таким документам я бы отнес следующие:
а) Обращение ГКЧП к советскому народу от 18 августа 1991 года.
Кажется, газеты с текстом обращения так и не успели выйти (так мне кто-то говорил) – слишком коротким был период правления ГКЧП (Государственный комитет по чрезвычайному положению – так, наверное, это расшифровывается). Из одного источника я узнал, что 20 августа все-таки продавались отдельные газеты (например, «Сельская жизнь») в Москве с текстами ГКЧП, но эти сведения недостоверные, так как рассказчик вспоминает об этом 10 лет спустя.
Но в необъятной сети интернета я очень быстро отыскал «Полный текст обращения ГКЧП к советскому народу от 18 августа 1991 года». Я постарался очень внимательно прочитать это обращение.
Сразу же бросается в глаза то, что в обращении нет привычного (оно и сейчас употребляется) слова «товарищи». Вместо него – «Соотечественники! Граждане Советского Союза!».
Весь текст обращения делится на две главные части: обвинение неких «экстремистских сил, взявших курс на ликвидацию Советского Союза» и обещание в быстрые сроки навести порядок.
Удивительно следующее: обращение написано от имени главных лиц государства (за исключением изолированного президента М.С. Горбачева), то есть именно им и принадлежала власть в стране. Тем не менее руководство ГКЧП все время на кого-то жалуется, не называя при этом имен. Складывается впечатление, что говорят про Вольдеморта из «Гарри Поттера», то есть про «Того-сам-знаешь-кого»: «политические авантюристы», «они забывают», «те, кто по существу ведет к свержению конституционного строя, должны ответить», «люди, в чьих руках оказалась власть, используют ее в чуждых народу интересах», «это результат целенаправленных действий тех, кто, грубо попирая Основной Закон СССР, фактически совершает антиконституционный переворот и тянется к необузданной личной диктатуре», «кое-где послышались реваншистские нотки».
Кто эти – те? Где это – кое-где? Видимо, простые люди двадцатилетней давности, «граждане СССР», и так догадывались, о ком идет речь, им не нужна была расшифровка.
Наверное, это в первую очередь сам изолированный ими М.С. Горбачев, ведь его «политика реформ, задуманная как средство обеспечения динамичного развития страны и демократизации общественной жизни, в силу ряда причин зашла в тупик», как это было сказано в обращении.
Скорее всего, имеются в виду и будущий лидер России Б.Н. Ельцин и национальные лидеры других республик Советского Союза.
Но почему не названы их конкретные имена?
Во второй части обращения ГКЧП раздает обещания. «Мы обещаем», «мы намерены», «мы выступаем за истинно демократические процессы», «мы сосредоточим внимание на защите интересов самых широких слоев населения», «мы призываем рабочих, крестьян, трудовую интеллигенцию», «мы являемся миролюбивой страной… но мы твердо заявляем». Непонятно, кого подразумевают члены ГКЧП под «мы» – конкретно семерых или всех «граждан Советского Союза?»
Чувствуется, что это обращение написано наспех и, как показали произошедшие события, мало кто к нему прислушался как в столице, так и в нашей глухомани.
б) Второй первоисточник – также найденное мною в интернете заявление не члена, но прямого помощника членов ГКЧП генерала Варенникова.
Я – человек, который родился в Российской Федерации, и жизнь при советской власти в СССР мне незнакома. Я знаю о ней только из рассказов родителей и из СМИ. Поэтому мне трудно осудить или оправдать развал Советского Союза. По мнению Варенникова, этот развал был очень хорошо спланированной и профинансированной операцией, которая прошла не без участия США.
Генерал аргументирует это так: «Уже в 70-х годах в стране действовали агенты влияния, внедренные Западом с целью содействовать изменению общественного и государственного устройства СССР. К 1991 году число и влияние таких людей, в том числе близких к Горбачеву и Ельцину, прикормленных различными фондами, центрами, университетами Запада, возросло. И действовать они стали в открытую. Все это приближало страну к краю пропасти».
Однако, если задуматься: переворот-то начали сами члены ГКЧП. Как знать, если бы не произошло ввода войск, изоляции действующего президента и, главное, объявления об его плохом самочувствии и невозможности управлять страной, то, может, не произошел бы и распад СССР? Быть может, страна называлась бы не так, но не было бы такого мучительного и болезненного «развода»?
Все-таки готовился Союзный договор, который, возможно, в конце концов подписали бы все республики.
В своем заявлении генерал Варенников уточняет, что всего «путчистов» было 14 человек, то есть семь официальных членов и семь «теневых».
Генерал утверждает, что защищать Белый дом пришла пьяная толпа. Я не могу с этим согласиться. Как писал через 10 лет очевидец событий, «это был монолитный душевный порыв десятков тысяч людей в поддержку справедливых требований руководства России» (из газеты «Молодой коммунар» – о ней пойдет речь в дальнейшем).
В. Варенников считает, что ГКЧП был попыткой сохранить страну, я же считаю, что созданием комитета они окончательно убили последнюю надежду на такое сохранение.
в) Еще одним первоисточником можно считать свидетельство Василия Ивановича Макарова. Он – наш земляк, родился в Новом Курлаке в 1926 году, был участником Великой Отечественной войны, а потом посвятил свою жизнь военной профессии. От курлакской глухомани дошел до Генерального штаба ВС СССР. В 1991 году он работал в Комитете Верховного Совета СССР по вопросам обороны и безопасности. События 1991 года на какое-то время сделали его безработным. Неудивительно, что генерал-лейтенант дает резко отрицательную оценку последней русской революции.
Свою позицию В.И. Макаров излагает в книге «В Генеральном штабе на разломе эпох, 1990–2008». Эта книга – своеобразный дневник генерала. Воспитанный на советско-коммунистической идеологии, он не может мыслить по-другому, хотя и ему в юношеские и молодые годы (и потом тоже) довелось немало перетерпеть от «самого справедливого строя в мире».
Главу «Путч в августе 1991 года» автор начинает с рассказа о том, что в начале августа один из главных идеологов перестройки А.Н. Яковлев окончательно пришел к отрицанию марксизма и порвал с коммунистическими идеями, что, по мнению Макарова, было безнравственным шагом.
Также категорично он осуждает М.С. Горбачева, который «метался из стороны в сторону». В книге написано: «Легко кинутый им в массы плюрализм мнений привел его в такой политический тупик, выход из которого он нашел только в своем уединении в Форосе. Туда он в самый ответственный момент и отправился, бросив фактически партию и страну на произвол судьбы. „Делайте, что хотите. Черт с вами…“»
Сам путч В.И. Макаров описывает так: «Это была странная попытка что-то сделать, ничего не делая. Опереточный путч. Обычно настоящие заговорщики сначала предпринимают что-то радикальное и решительное, а затем уже объявляют об этом. Здесь же – наоборот: сначала объявили о чем-то невнятном, в частности, о якобы несостоятельности Генерального секретаря ЦК КПСС по причине его фактического здоровья управлять страной, а потом поехали в Форос дружно его уговаривать, чтобы он продолжил руководить государством, надеясь на придание введенному ими режиму чрезвычайного положения легитимного характера. Тем не менее это был явно неконституционный акт, связанный с незаконной попыткой укрепить разрушающийся в стране из-за отсутствия должного руководства Горбачевым государственный строй».
При чтении этих строк возникает странное ощущение: с одной стороны, генерал Макаров осуждает действия ГКЧП, но, с другой стороны, таки кажется, что, одержи он тогда победу, законность его действий у автора не вызывала бы сомнений, ведь «должного руководства» в стране не было.
В.И. Макаров не принимал активного участия в подготовке и осуществлении переворота, но, когда читаешь его размышления, становится понятно, что он поддерживал попытку сохранить все, как было при Советском Союзе. Его комитет (в Верховном Совете СССР) 21 августа оценил акт создания ГКЧП как неконституционный, но о том, как голосовал он сам, в книге не говорится.
Интересна вот эта выдержка: «Среди российской общественности развернулись массовые обсуждения всего, что было связано с замыслом и непосредственными действиями инициаторов и руководителей путча. Одни резко осуждали гекачепистов за антигосударственные и противозаконные действия; другие, наоборот, в принципе одобряя их устремления, в разговорах критиковали их за пассивность и нерешительность в проведении путча; третьи предпочитали держаться от этого вопроса подальше и в обсуждения не вмешиваться; четвертые резко высказывались и обвиняли тех, кто обязан был по своему служебному долгу активно защищать существующий конституционный строй, но не выполнил свои священные обязанности».
Автор опять не указывает, к какой категории относился он сам, но почему-то кажется, что ко второй.
Конечно, первоисточников можно было отыскать гораздо больше, но и этих трех достаточно для определенной палитры.
//-- ПЕРЕКЛИЧКА ГАЗЕТНЫХ СТРАНИЦ --//
Газета – важный источник, она – оттиск каждого дня. Вроде отпечатка на камне первобытной птицы архиоптерикс. Поэтому мне важно было найти газеты, которые писали о событиях августа 1991 года, причем в разные годы. В моем распоряжении оказались следующие газеты:
1) «Комсомольская правда» № 293 от 20 декабря 1991 года.
2) «Сельская жизнь» № 249 от 24 декабря 1991 года.
3) «Молодой коммунар» № 79 от 18 августа 2001 года.
4) «Новая газета» № 90 от 18 августа 2010 года.
5) «Новая газета» № 91 от 20 августа 2010 года.
По моим сведениям, местные газеты в разгар деятельности ГКЧП не выходили, поэтому о непосредственных событиях из газет узнать невозможно. Хотя наш учитель истории рассказывал, что в местной районной газете «Ленинец» (с 1992 года называется «Аннинские вести») в ночь с 21 на 22 августа шла работа по уничтожению тиража: впопыхах районные лидеры дали указание поместить в газете все директивы ГКЧП, но к вечеру 21 – го оказалось, что его члены из политических руководителей страны превратились в государственных преступников.
В газете «Комсомольская правда» (20 декабря 1991 года) обращает на себя внимание статья «Форос: 73 часа под арестом. Из дневника жены Президента». Это выдержки из записной книжки жены первого и последнего президента СССР P.M. Горбачевой.
Семья Горбачевых вылетела на отдых в Крым 4 августа, все шло по обычному плану: гуляли, плавали в море, взвешивались. И вот 18 августа, воскресенье: «Где-то около пяти часов ко мне в комнату вдруг стремительно вошел Михаил Сергеевич. Взволнован. „Произошло что-то тяжкое, – говорит. – Может быть, страшное. Медведев сейчас доложил, что из Москвы прибыли Бакланов, Болдин, Шейн, Варенников“. – „Кто он, последний?“ – спрашиваю. „Генерал, заместитель Язова… Требуют встречи со мной. Они уже на территории дачи, около дома. Но я никого не приглашал! Попытался узнать, в чем дело. Поднимаю телефонную трубку одну, вторую, третью… Все телефоны отключены. Ты понимаешь? Вся телефонная связь – правительственная, городская, внутренняя, даже красный „Казбек“ – вся отключена! Это изоляция! Значит, заговор? Арест?“»
А дальше начались 73 часа ареста. Жена президента подробно описывает, как вся семья, опасаясь за свою жизнь (ведь по телевизору было объявлено, что М.С. Горбачев серьезно болен и не в состоянии управлять страной), как они предпринимали различные шаги, чтобы передать на «волю» правдивую информацию: делали записи на видеокамеру, несколько раз переписали обращение президента к народу и передали людям в ближайшем окружении, кому можно было доверять.
21 августа члены ГКЧП приехали для переговоров, но их не впустили, а, наоборот, взяли под стражу.
В заключение Р. М. Горбачева пишет: «Путч провалился. Демократы празднуют победу, говорят о консолидации сил, о свободе, обновлении общества, воплощении в жизнь долгожданных реформ. Но что происходит с нами сегодня? Идет обострение национальных, экономических проблем, общество еще больше раскалывается. Разносят не только „путчистов“, но и „коммунистов“, „кэгэбистов“, „партократов“ и им сочувствующих. Идет яростная борьба за захват „власти“, „сфер влияния“, „имущества“. Разрываются веками сложившиеся в стране связи, традиции. Разрушается… государство».
Мне кажется, что о «веках» традиций говорить тогда было нельзя: прошло только 74 года после 1917 года. Авообще-то эти строки, по-моему, являются доказательством того, что все произошедшее после путча вполне подходит под определение «революция».
Газета «Сельская жизнь» (24 декабря 1991 года) публикует Алма-Атинскую декларацию, которая стала юридическим актом падения «колосса на глиняных ногах» – СССР. Главная шапка газеты гласит: «От Союза – к Содружеству Независимых Государств» (СНГ). Формально это содружество существует до сих пор, но оно настолько формально, что о нем почти ничего не говорят и не пишут.
Очень интересный материал я нашел в газете «Молодой коммунар» от 18 августа 2001 года. Я уже цитировал из нее статью Н. Тимофеева «Август 1991-го: ГКЧП». Могу добавить, что автор спустя десятилетие с большим энтузиазмом вспоминает о подлинно народном характере сопротивления диктатуре ГКЧП. Автор приходит к выводу, что крах политической системы, установленной в России в 1917 году, был неминуемым.
«Новая газета» в серии августовских номеров за 2010 год подробно описывает «процесс, который не прошел» (имеется в виду ГКЧП). На основе материалов следственного дела против «путчистов» газета показывает, как велась подготовка переворота. Когда все это читаешь, становится ясно, что главную роль среди заговорщиков сыграл тогдашний председатель КГБ СССР – Крючков.
//-- ИСТОРИЯ В УЧЕБНИКАХ ИСТОРИИ --//
Я прошелся мимо полок школьной библиотеки. К счастью, наша Татьяна Николаевна – настоящий библиотекарь, ничего не выбрасывает из того, что списывают, оставляет хотя бы несколько экземпляров. Наряду с новыми учебниками, которыми пользуемся и мы, там можно увидеть и старые, из прошлого века.
Я перечитал те страницы, которые освещают интересующее нас событие. Первое, на что я обратил внимание, было то, что авторы A.A. Данилов и Л.Г. Косулина (учебник для 9 класса) за 10 лет не изменили своих взглядов на «августовский политический кризис» (так событие названо в учебнике). Учебники выпуска 1999 года и 2009 года не слишком-то друг от друга отличаются, а вот в разделе об августе 1991 года не поменялось даже ни одной запятой. Описание «путча» уместилось в четыре лаконичных абзаца. Авторы очень сухо сообщают о создании ГКЧП, причем в составе указывают вице-президента Г. Янаева, премьера В. Павлова, министра обороны Д. Язова, председателя КГБ В. Крючкова, министра внутренних дел Б. Пуго. Всех остальных участников ГКЧП они удостоили коротким словом «др.». Действия комитета не оцениваются, они просто перечисляются через точку с запятой: «ГКЧП ввел в отдельных районах страны чрезвычайное положение; объявил расформированными структуры власти, действовавшие вопреки Конституции 1977 г.; приостановил деятельность оппозиционных партий и движений; запретил митинги и демонстрации; установил жесткий контроль над средствами массовой информации; ввел войска в Москву».
Столь же коротко рассказано о поражении ГКЧП: «По призыву Президента России десятки тысяч москвичей заняли оборону вокруг Белого дома России. 21 августа была созвана чрезвычайная сессия Верховного Совета России, поддержавшая руководство республики. В тот же день Президент СССР Горбачев возвратился в Москву. Члены ГКЧП были арестованы».
Учебник, который мы сами носим сейчас на урок истории (автор A.A. Левандовский) не намного красноречивее. Тут те же три-четыре абзаца, однако, очень интересен вот этот отрывок: «Население страны в целом сохраняло спокойствие. Продолжалась работа шахт, заводов, фабрик, учреждений, транспорта, в деревне – уборка урожая. Лишь в Москве, а затем и в некоторых других крупных городах России Президенту РСФСР Б.Н. Ельцину (избран на этот пост всенародным голосованием в июне 1991 г.) удалось организовать тысячи своих сторонников на активное сопротивление мерам ГКЧП (митинги протеста, строительство баррикад у здания Верховного Совета РСФСР и т. п.). Однозначно проельцинские позиции заняли представители частного сектора экономики. В условиях, когда ГКЧП практически бездействовал, этого оказалось достаточным для ликвидации „путча“». Трудно понять, рад ли автор учебника поражению ГКЧП или сетует на его бездействие.
В одном из самых современных учебников истории (авторы – уже известные Данилов и Косулина, но только для 11-го класса) событиям августа 1991 года не уделяется ни одного отдельного абзаца, они лишь упоминаются как бы ненароком.
Гораздо интереснее было читать учебники, написанные непосредственно после событий 1991 года. Ведь предмет «история» не был исключен из школьной программы, наши предшественники учились же по каким-то учебникам.
Таких «древних» учебников в библиотеке сохранилось два. Оба вышли в издательстве «Дрофа» в 1995 году.
Первый (авторы В.П. Дмитренко, В.Д. Есаков, В.А. Шестаков) называется «История Отечества, XX век». Здесь событиям августа 1991 года уделяется не три-четыре абзаца, а целых шесть страниц.
Отсюда можно узнать и «тайны мадридского двора», которые предшествовали путчу (больше я об этом нигде не читал): «Согласно секретной договоренности М. Горбачева с Б. Ельциным и Президентом Казахстана Н. Назарбаевым, о которой стало известно председателю КГБ В. Крючкову, после подписания договора предполагалось заменить премьер-министра СССР В. Павлова – Н. Назарбаевым. Такая же судьба ожидала министра обороны, самого Крючкова и ряда других высокопоставленных лиц». Тогда становится понятным рвение членов ГКЧП и их нежелание, чтобы Союзный договор стал подписан.
Подробно описано и открытое противостояние властей и народа: «У „Белого дома“ строились баррикады, грузовиками и троллейбусами перекрывались дороги, формировались отряды обороны. Вышедшие на улицу люди сыграли непредвиденную путчистами решающую психологическую роль. Противостояние безоружных людей и военной техники не обошлось без жертв. В ночь на 21 августа трагически погибли трое молодых москвичей. Кровопролитие заставило военных отказаться от участия в дальнейших планируемых путчистами силовых действиях».
На мой взгляд, в этом учебнике дается самая разумная оценка августовских событий (в более поздних учебниках оценки или отсутствуют, или очень размыты): «Каково же реальное место августовских событий в отечественной истории? Диапазон оценок августовских событий очень широк: от „великой августовской революции“ до утверждения, что никакого путча не было вообще. Такие оценки непосредственно связаны с противоречивой сущностью августа 1991 года. Победа реформаторов над консерваторами не означала переход власти и собственности от одного класса к другому. После августа в стране установилась не власть демократов, а власть блока либеральной бюрократии, давно ставшей хозяином страны, владевшей госсобственностью как своей, с демократами-аппаратчиками. Такой альянс давал возможность наконец начать реформы, но создавал потенциальную возможность нового жесткого противостояния политических сил».
Учебник В.П. Островского и А.И. Уткина «История России. XX век» в основном повторяет то, что сказано в предыдущем, но тут авторы скупятся на оценки и выводы. Но именно в этом учебнике я нашел строки о «революционном характере» событий 1991 года: «21 августа организаторы ГКЧП, поняв, что их замысел не осуществился, вылетели в Форос. Они были арестованы. После этого события приняли революционный характер. Была приостановлена деятельность КПСС, объявлено о начале реформы КГБ с целью его окончательной ликвидации и замены службой разведки и контрразведки, принято решение о радикальной военной реформе».
И вот передо мной самый новый учебник истории: «История России, 1945–2008». Авторов огромное количество, но автором § 14, где написано об августе 1991 года, является A.B. Филиппов. В нашей библиотеке стоит только один экземпляр этого учебника. В § 14 «Межнациональные конфликты и распад СССР» (с. 205–229) имеются обстоятельные разделы: «Подготовка нового Союзного договора» (с. 222), «ГКЧП» (с. 222–225), «Запрет КПСС и прекращение существования СССР» (с. 225–227). На этом я заканчиваю эту часть работы, которую мы назвали «теоретической». Наверное, ничего нового мы тут не открыли, но для меня лично все было новым, потому что раньше я совсем не знал, что такое ГКЧП.
//-- ОЧЕВИДЦЫ --//
//-- ДНЕВНИК ОЧЕВИДЦА --//
Галина Татьяна, Скопинцева Елена
Этот дневник, вернее, выдержки из него, был предоставлен нам нашим научным руководителем. Он сказал, что по истечении двадцати лет уже нет смысла таить дневник от «мира», хотя теперь сам он оценивает свои записи как ребяческие и чересчур сентиментальные. По его словам, вести записи (не ежедневные, а более-менее регулярные) его «заставили» именно события, случившиеся в августе 1991 года. Самая первая запись была сделана именно 19 августа. Но начать нам хотелось бы не с нее. Кроме выписок из дневника, он дал нам вчетверо сложенный листок из тетрадки в клеточку, на котором есть такой текст:
«В первичную организацию КПСС Новокурлакской средн. школы Макарова Николая Александровича, кандидата в члены КПСС с 1989 г.
Заявление.
Я состою кандидатом в члены КПСС в течение 2,5 лет. За это время пришел к выводу, что по своей сути я человек внепартийный, т. е., кроме общечеловеческих ценностей, меня не привлекают требования и устремления ни одной из существующих ныне в стране партий. В том числе и коммунистической. Я не ощущаю себя крысой, бегущей в момент опасности с корабля, потому что, во-первых, на корабль я еще не ступил ногой, а во-вторых, в число кандидатов в члены КПСС я попал скорее случайно, чем осознанно: в коллективе, где я ранее работал, все были коммунистами, и оставаться «белой вороной» мне, конечно, не хотелось. Безусловно, на мой теперешний выбор повлияли и последние процессы, происходящие в партии. Сложилось впечатление, что преследуется цель возвращения в прошлое, но меня, как человека еще не старого, больше манят пусть беспокойные, но перемены.
На основе вышеизложенного я прошу не считать меня более кандидатом в члены КПСС.
23.06.1991 г.
Макаров».
Николай Александрович пояснил, что летом 1991 года ему то и дело напоминали о том, что его срок как кандидата в члены партии КПСС затянулся. Он решил написать заявление о том, что не желает вступать в партию, и после выхода из отпуска отдать его в первичную организацию. Но он не мог уже этого сделать, так как КПСС после путча была под запретом. Так этот листок и пролежал 20 лет среди его бумаг.
Нам кажется, что в этом заявлении есть прямо-таки пророческие строки о желании КПСС возвратиться в прошлое и о «беспокойных переменах». Но Николай Александрович сказал, что особым даром предвидения не обязательно было обладать: что-то уже «витало в воздухе» тогда.
А 19 августа он, как и все жители СССР, увидел по телевидению балет «Лебединое озеро», который шел буквально весь день и по всем каналам (тогда их было, по словам H.A., всего два). Его коллега, наш учитель истории, рассказал, что тех работников школы, кто жил поближе, собрала директор А.М. Матвиенко. Она была убежденным демократом, поэтому тут же было организовано прослушивание западных радиостанций, чтобы узнать, что же на самом деле происходит в Москве.
А Николай Александрович (в дальнейшем мы будем называть его автором дневника) записал в свой дневник 19 августа:
«Видимо, куда лучше о переломных событиях истории узнавать из книг: на удобной лежанке, в наиприятнейшей позе, чем жить в эпохи крутых перемен. И все же верится, что черные дни пройдут, сгинут, – трудно судить о сроках, – и силы разума и гуманизма восторжествуют».
Автор очень эмоционально отреагировал на установление власти ГКЧП. Интересно то, что СССР он отождествляет с Россией, – видимо, раскол страны уже чувствовался и казался неминуемым.
20 августа положение было сложным. В Москве стояли войска, по телевидению мало что можно было узнать. В дневнике есть две записи от 20 августа:
«Переворот в России. Взгляд из глухомани. Пусть отныне так называются эти записки. Как-то в учительской мы шутили и усмехались: нам, мол, все равно, вывесят какой-нибудь флаг над сельсоветом – а нам нипочем. Хорошо, что есть времена, когда можно весело шутить. Сейчас шутки горьки.
Боже, как мы отвыкли уже – и вот снова за народ, за весь народ, за его судьбы берет ответственность какая-то кучка, хотя никто ее не просил об этом.
Власть тьмы. У нас вроде бы ничего не происходит (пока), а неуютность тем не менее мертвой хваткой вцепилась в душу».
Это первая запись. Она показывает, что далеко не все люди в провинции безразлично отнеслись к событиям в столице.
«20.08. Вечер.
Неужели это не кошмарный сон, а явь? Неужели это никогда не кончится? Второй день диктатуры – а столько страха. От надежды – к отчаянию.
И только философское осмысление уже бывших в истории прецедентов позволяет предвидеть, что некогда в учебниках истории нынешним событиям будет отведен небольшой абзац. Его содержание и тональность предсказать не берусь. Перечитал рассказ Г. Белля „Мое грустное лицо“».
Рассказ немецкого писателя Генриха Белля (1917–1985) «Мое грустное лицо» – это описание героя, только что выпущенного из тюрьмы, куда его посадили за веселое лицо. Он в тот же день опять попадает в тюрьму за то, что у него теперь грустное лицо. Это изображение тоталитарного общества, где все встают по гудку и все делают по указанию некоего Национального Лидера. То есть автор дневника сравнивает правление ГКЧП с порядком, царившим в рассказе Г. Белля.
Ни в одном учебнике истории не напишут так, как может написать очевидец:
«21.08.1991
Боже, слезы душили, слезы невероятных чувств: восторга, облегчения, счастья. Теперь не верится, что все позади, а вдруг возможен рецидив.
И нет на сердце злобы, клокотавшей еще вчера, еще сегодня утром. Нет жажды крови. Бакланов, Крючков, Павлов, Пуго, Стародубцев, Тезяков, Язов, Янаев – вот он, несколько часов назад ставший так называемым ГКЧП СССР, – имена для истории.
И все же вслед за эйфорией идет тревога – тревога о завтрашнем дне: как бы в лозунгах и митинговании не погрязть, не развалиться.
22.08. Глубокая ночь.
Хотелось бы ошибиться, но впечатления от пресс-конференции вызволенного президента малоутешительны: кажется, главных выводов он так и не сделал. Об этом говорят и его разглагольствования о партии и какие-то чересчур поспешные новые назначения. Но – вот тут ошибиться очень не хотелось бы – демократия должна одержать верх. И одержит!»
Автор дневника сказал нам, что первые дни после поражения ГКЧП были как начало новой эры для него, что возникало много надежд на какое-то новое будущее страны. И в то же время его многое настораживало, ведь даже из курлакского затишья была видна (по телевизору) московская буря.
Политики в Москве делили материальные средства и должности, а в глуши заканчивались продукты. В газете «Комсомольская правда» (20 декабря 1991 года) есть любопытная статья на первой странице. Она называется «Кур нет, а орлы уже появились». В первой ее части рассказывается о том, что разработан эскиз герба России (который нам сейчас так знаком). Его представлял на какой-то пресс-конференции один из соратников Б.Н. Ельцина Геннадий Бурбулис. А ниже – фотография из продуктового магазина, где нескончаемая толпящаяся очередь пытается приобрести страшного вида кур. Кроме этих кур на прилавке ничего нет.
Но в итоге автор дневника разочарован. Вот три последние записи, переданные нам:
«5.10.
Раньше, читая в учебниках строки типа „Основной движущей силой революции был народ, но плодами победы воспользовалась крупная буржуазия“, я никак не мог представить себе, как это огромные массы революционного народа вдруг становятся беспомощными и безропотно отдают свои завоевания в руки кучки хищников. А ныне я стал очевидцем подобного превращения. В августе простой люд отстоял свободу, но лучше стало только новоявленным „господам“. Мы снова слышим какие-то непонятные заклинания, видим деятелей с отращенными брюшками и противными улыбками. Российские демократы не чище почивших в бозе коммуняг – завывающая верхушка, добившись былых благ большевиков, притихнет и будет всеми возможными способами цепляться за свои „кресла“.
26.11.
Говорят: „Карта не лошадь, к утру повезет“. Почему же в политических играх никак не вытянет козырную масть Россия? Раньше шиковала партийная номенклатура, теперь („Ба! Знакомые все лица!“) – команда. А народ – вновь под ярмом. В годы социализма наркотически действовала пропаганда – сейчас во сто крат тяжелее. И морально, и материально.
29.11.
В платоновском „Чевенгуре“ большевики уничтожили все возможные помехи для коммунизма – и уверовали, что он наступил.
Сейчас, кажется, срублены все головы коммунистической гидры – значит, мы живем при демократии? Да – точно так же, как Чепурный и К° при коммунизме».
Жаль, что автор дневника передал нам лишь небольшую его часть. Скорее всего, даже записи, не касавшиеся конкретно политических событий, могут пролить свет на события двадцатилетней давности.
И все-таки эти эмоционально окрашенные, неравнодушные строки очень хорошо показывают, что в 1991 году многие люди и в глубинке очень интересовались политикой (в отличие от сегодняшнего времени). Они надеялись на демократические преобразования и одновременно на материальные улучшения. Но, судя по данному дневнику, они не дождались ни того, ни другого.
Галина Татьяна
Интервью двадцать лет спустя
Я взяла несколько интервью – вернее, это были просто беседы – о ГКЧП. Я поняла: сколько людей, столько и мнений.
Единственное, что объединяет столь разные точки зрения, – то, что люди до сих пор помнят, что такое ГКЧП и когда это было. Я опять убедилась, что политические события играли тогда большую роль в жизни обыкновенных граждан. У кого-то была свадьба, кто-то находился в отпуске, то есть, казалось бы, им было не до политики, но все внимательно следили за тем, что происходило в Москве.
Кстати, у многих оценка происходившего тогда не изменилась. А прошло почти 20 лет!
Я привожу здесь не все интервью, потому что некоторые разговоры «не пошли». Кто-то отвечал односложно, кто-то совсем отказался говорить. Мне даже показалось, что люди боятся политической темы. Почему? Научный руководитель сказал мне, что это «родимые пятна» советского времени. Но ведь прошло уже двадцать лет. Значит, и сейчас есть нечто такое, что заставляет людей опасаться высказывать откровенно свои мысли.
Эти два монолога (я старалась не перебивать моих собеседников) – отражение взглядов разных людей. Конечно, я не со всем согласна, но для меня главное было передать впечатления очевидцев.
Виктор Андреевич Ковалев (пенсионер, в 1991 году – секретарь партийной организации новокурлакского колхоза «Путь к коммунизму»):
«ГКЧП был в 1991 году. Было это все весьма недолго. Входило в этот комитет, по-моему, где-то человек шесть.
Вообще, все это промелькнуло, как молния. Пока до нас эти отзвуки дошли, все и закончилось. Очень насторожило то, что они с утра до вечера стали крутить „Лебединое озеро“. Обычно такое случалось, если кто-нибудь „похарчится“ или вообще что-нибудь экстраординарное произойдет.
Потом сказали, что (Горбачева) отстранили, они берут власть в свои руки.
19 августа 1991 года был в колхозе обычный рабочий день. И работали, как обычно, хотя все же я помню, кто-то пошутил: „Бросай работу, власть сменилась!“ Но трактористам надо было работать в поле, дояркам надо было доить коров.
Перемены начались потом. Особенно это коснулось меня лично, когда Ельцин стал запрещать коммунистическую партию, начал брать власть в свои руки. Ко мне тогда пришел участковый Иван Петрович – был такой – и сказал:
– Виктор Андреевич, ты извини, но я должен твой сейф опечатать.
– С какой это стати? С какого перепуга? – спросил я.
– Приказ сверху. Если у тебя там что есть важное для тебя – забирай.
Ну, а что там? Забрал списки партийной организации, ведомости забрал уплаченных взносов и говорю: „Опечатывай и увози!“
От всего этого у меня осталась огромная обида на всю нашу вертикаль партийной власти, начиная от Горбачева. В принципе, и Ельцин поднялся вверх по ступенькам партийной лестницы: он долгое время был первым секретарем в Свердловске. И вот, когда все произошло, когда разогнали и обком, и райком, хотя бы одна „зараза“ областная или районная собрала нас, низовых работников, и сказала: „Извините, ребята, но мы прекращаем свою работу. Спасибо за сотрудничество“. Нет, никто ничего. Это было похоже вот на что: некоторые прыгуны в воду могут выполнить прыжок так, что нет ни капельки брызг. Вот так и тут: разогнали людей, и все тихо.
Потом уже через год, через два все бывшие партийные полезли опять во власть. За дальнейшим я уже не следил – кто куда попал, потому что все эти „игры“ нехорошо попахивают, не очень хочется в них вникать.
Я лично ожидал, что хотя бы у нас что-нибудь поменяется. Но когда у руля оказалась вся „старая гвардия“, а в области – бывший первый секретарь обкома Шабанов, стало ясно: та же форма, только вид сбоку.
Жизнь теперешнюю с той, что была, сравнить нельзя. Она на порядок выше и лучше. Что касается народного богатства, то есть так называемых недр, то они и тогда куда-то девались, точно так же и сейчас куда-то уплывают. Но теперь, по крайней мере, какая-то часть достается нам. Стабильно платят пенсии, зарплату. Если человек имеет копейку, то он в магазине может купить, пусть не первого качества, продукты в ассортименте. Даже колбаса по пять-шесть сортов бывает. Даже у нас, в Курлаке.
А вот взять хотя бы последние события. Сняли Лужкова, Понятно – видно было, за что. Но назначили какую-то заоблачную пенсию – 320 тысяч в месяц, по-моему, плюс соответствующие льготы. Так почему ему – 320 тысяч, а Каурковской Галине Митрофановне – девять? Чем она хуже? Она ведь почти сорок лет работала дояркой, свои зори доярские она выколачивала от и до. Представь: зимой при двадцатиградусном морозе надо было идти на ферму в резиновых сапогах.
В свое время я работал в колхозе имени XIX партсъезда в селе Старая Чигла парторгом. Там работала А.Н. Киселева, Герой Социалистического Труда, которая совсем недавно умерла. Она часто говорила: „Я бы доярке 200–300 рублей платила бы только за то, что она зори выколачивает, что рано встает и поздно ложится, а не за работу“. В то время 300 рублей было крупной суммой.
Так что – как она была несправедливость, так и осталась.
Наша страна – это страна „вечнозеленых помидоров“. Тут умудряются так запутывать вещи, что сложно сказать, чего же хотели добиться в итоге. Всегда твердят, что страдают за народ, все пекутся о его благе. Но, видно, пока в России никто не вывел формулу этого блага».
Виктор Андреевич – человек с высшим образованием, поэтому он может очень логично рассуждать и давать меткие оценки. Он был функционером правящей партии в СССР, даже получал свою зарплату за это. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он до сих пор держит обиду на партию за то, что рядовым исполнителям никто не сказал прощальное «спасибо».
Гораздо удивительнее то, что он скорее положительно оценивает результаты августовской революции: он отмечает, что по сравнению с советским временем жизнь стала гораздо лучше. Сам того не замечая, Виктор Андреевич все-таки оправдывал членов ГКЧП, говоря, что они действовали не ради корыстных целей, а из-за боли за державу. Но мы читали, что многие из членов ГКЧП должны были лишиться своих должностей, а значит, и личных привилегий.
Мне очень понравилась характеристика Виктора Андреевича: Россия – это страна «вечнозеленых помидоров». В принципе, я согласна и с тем, что «как была несправедливость, так и осталась».
Марухин Василий Петрович (пенсионер, в 1991 году – парторг старокурлакского колхоза имени Димитрова)
«ГКЧП был во время правления Горбачева. Несогласные с политикой Горбачева решили устроить госпереворот. Они воспользовались тем, что Горбачев отдыхал в Форосе. Объявили, что он заболел, не может руководить страной, и образовали ГКЧП. Во главе был Янаев. Но Янаев был немного трусоватым по своей сути парнем. Он сначала отказывался. Но поскольку он был вице-президентом, то власть переходила к нему. Но когда его показывали по телевизору, было видно, как дрожали его руки, сам он выглядел неуверенным. Хотя другие были тверды в своих убеждениях, они боролись за социализм. Я не буду называть их фамилии, они и так известны.
В принципе, коммунистическая идея – это хорошая идея. И если бы она воплотилась в жизнь, то это было бы замечательно.
10-11 августа 1991 года мой старший сын женился. Я был в отпуске. По хорошей русской традиции празднование свадьбы затянулось на неделю, поэтому осознание того, что произошло в стране, пришло несколько позже.
Тогда же эти гэкачеписты не поняли настроения общества. Народ уже глотнул демократии. Особенно это понравилось молодежи. А мы знаем, что войны выигрывают люди до 35 лет, остальные только играют роль балласта. И если уж молодежь захотела этот эксперимент, то остановить это было нельзя. Просто надо было это перевести из революционного в эволюционное движение. Тогда и было бы все нормально. Не было бы такого разочарования у старшего поколения, которое верило в социалистический строй. Постепенно бы все сгладилось. Хорошо еще, что не началась гражданская война, было бы пролито много крови.
Если противопоставить предыдущее время и наше, то сейчас на первый план выходят деньги. Все, кто может, обогащаются, особенно те, кто у власти. Вот, например, Лужкова деньги из мужика-хозяйственника сделали своим заложником».
Честно говоря, я спрашивала Василия Петровича только о событиях августа 1991 года, но оказалось, что он их не очень помнит из-за празднования свадьбы старшего сына. Однако я решила использовать в работе его рассказ, хоть говорил он вроде бы совсем о другом.
Как я уже упоминала, многие из моих собеседников неохотно пошли на разговор. Или говорили кратко, например, что при коммунистах жизнь была ровней, а теперь у молодежи мало перспектив. Или: «Танки. Люди. Все плачут. Страшно».
Во всяком случае я не могу оправдать гэкачепистов. Из-за их действий и произошел этот распад. Ясно, что изменения в бывшем СССР произошли бы в любом случае, но они не были бы такими болезненными.
Елена Скопинцева
Блиц-интервью
Я брала короткие интервью по специально подготовленным вопросам. Здесь я приведу десять интервью. Но хочу заметить, что еще большее количество людей отказалось отвечать, другие не разрешили указывать их данные. Одна женщина сказала: «Да какое дело простому народу до политики? Лишь бы только можно было прожить достойно. А то, что там у них происходит, нам не интересно».
Вот о чем я спрашивала:
– Что такое ГКЧП?
– Когда это было?
– Как Вам запомнились эти события?
– Что Выделали 19 августа 1991 года?
– Как Вы тогда оценили это событие?
– Как Вы сейчас его оцениваете?
– Что это было: революция, переворот?
– Что, на Ваш взгляд, хотели «гэкачеписты»:
а) улучшения жизни в стране;
б) недопущения «разгула демократии»;
в) достижения личных корыстных целей?
Конечно, не все отвечали на все вопросы, на какой-то вопрос одни отвечали подробнее, другие более скупо. Мои респонденты – люди, хорошо помнившие события 1991 года, сейчас им 35–80 лет.
Вера Ивановна Попкова:
«Я готовилась к дню рождения дочери, смотрела телевизор.
Думаю, что они сделали неправильно, можно все было решить мирным путем. А так, 90-е годы – это очень трудный период. Мы тогда не слишком задумывались, но потом выяснилось, что эти люди внесли важный вклад в жизнь страны. Я имею в виду не тех, кто пытался захватить власть, а тех, кто строил новую жизнь. Да, мы многим были недовольны, но и Черномырдин, и Гайдар буквально спасли страну. Мы просто привыкли всегда всех ругать. Вот и сейчас ругаем.
А тогда мы не совсем понимали, что происходит. Может, менее грамотные были.
Думаю, это был банальный переворот, гэкачеписты не хотели развития демократии».
Лидия Васильевна Зуева:
«19 августа мы обсуждали это событие в школе. Как раз мы только что вышли из отпуска.
Среди гэкачепистов был мой родственник по бабушке (его мать – двоюродная сестра моей матери). Это Варенников Валентин Иванович. Правда, с ним мы общались мало, в основном, с его сестрой. Так что мы, конечно, пристально следили за этими событиями и за его ролью в них.
В тот момент я никакие оценивала эти события. Сейчас назвала бы это агонией правящей партии.
Это был переворот, вернее, попытка переворота. Как говорится, „верхи не могут, низы не хотят“.
Я вот что скажу: гражданам СССР тогда завидовали – бесплатная медицина, бесплатное образование, стабильность. А это с перестройкой все стало рушиться. Поэтому я думаю, что, возможно, эти люди хотели улучшения жизни в стране».
Егор Андреевич Максимов:
«Запомнились эти события тем, что в стране была неразбериха. 19 августа я работал в поле. К событиям я относился отрицательно. И сейчас не вижу в них ничего положительного.
Это был переворот.
Они – гэкачеписты – хотели достижения личных корыстных целей».
Ольга Анатольевна Сенчукова:
«Это было в 1991 году. Оценку я тогда этим событиям никакую не давала. Но в стране были волнения, и мы боялись: вдруг все это перерастет в гражданскую войну? Я не политик, поэтому не стремлюсь анализировать разные политические события.
Это был переворот.
На мой взгляд, они все-таки хотели улучшить жизнь в стране, не допустить „разгул демократии“».
Валентин Валентинович Хабаров:
«Как запомнились события? Наверное, казалось, что это конец света.
Как оценил события? Слишком много вопросительных знаков. Уж слишком много было неясного.
Сейчас двоякое отношение. Что-то было сделано правильно, а где-то были упущения. Но сама идея (свободы) была хорошая.
Скорее это была пародия на переворот и революцию. Гэкачепистами двигали их корыстные цели. Наверное, это происходит всегда, если кто-то добивается власти. Особенно в России».
Вера Викторовна Степанова:
«Помню, я выходная была. Что случилось? Передачи по телевизору не совпадают с программой. Потом показали гэкачепистов, их пресс-конференцию. Они говорили, что Советский Союз находится в опасности, что Горбачев проводит неправильный курс. Когда я смотрела телевизор, то ясно заметила, что в них нет уверенности, твердости.
Сразу стало понятно – что-то страшное происходит в стране.
В этот момент и проявил себя Б.Н. Ельцин.
Это был переворот. Думаю, что они не хотели допустить „разгула демократии“. Ведь они были противниками Горбачева, который как раз выступал за демократию».
Светлана Егоровна Скопинцева:
«В тот момент я еще училась в школе, и эти события меня, может, и не коснулись. Но, конечно, в какой-то степени они отразились и на мне. Я отрицательно относилась к ним тогда, да и сейчас, наверное, тоже.
Безусловно, это была попытка переворота. А гэкачеписты преследовали свои корыстные цели».
Иван Иванович Анохин:
«Я не буду говорить подробно о ГКЧП, скажу лишь, что советский режим был настоящим фашистско-сталинским режимом (сейчас так можно говорить). А ГКЧП был последним всплеском этого режима».
Какие же выводы можно сделать из этих блиц-интервью? Я думаю, такие. Двадцать лет – довольно большой отрезок человеческой жизни. Однако все, кого я опрашивала, прекрасно запомнили, что такое ГКЧП. Многие могли точно сказать, что они делали 19 августа 1991 года. Это значит, что данное событие сыграло большую роль в их судьбе.
Несмотря на то, что некоторые респонденты с некоторой степенью неуверенности поддерживали действия ГКЧП и считают, что гэкачеписты хотели улучшить жизнь в стране, я не заметила в словах собеседников ностальгии по Советскому Союзу.
Некоторые респонденты (правда, очень немногие) положительно оценивают таких деятелей, как В. Черномырдин и Е. Гайдар, при котором были «отпущены» цены.
Многие респонденты отметили, что члены ГКЧП хотели не допустить «разгула демократии». То есть демократический дух уже глубоко пустил корни за годы перестройки и гласности. Никто не высказался против М. Горбачева, оказалось, что в народной памяти ему симпатизируют.
Все респонденты считают события 19 августа 1991 года попыткой государственного переворота. Я думаю, что по-другому это событие невозможно оценить.
//-- ПУТЧ – ПЕРЕВОРОТ – РЕВОЛЮЦИЯ --//
В нашей работе встречались разные термины, характеризующие события августа 1991 года: путч, переворот, революция. Но мы думаем, что никакого противоречия тут нет.
«Путч» и «переворот» – слова-синонимы, просто слово «путч» было заимствовано из немецкого языка. 19 августа группой заговорщиков был совершен государственный переворот. Большинством очевидцев он был воспринят отрицательно. В Москве тысячи людей открыто выступили против. Люди из «глухомани» в основной массе сочувствовали защитникам свободы. Это видно и из источников, найденных нами.
То, что произошло после поражения путча, можно назвать революцией, потому что жизнь в стране коренным образом изменилась.
Революция – это длительный процесс. Перемены длились долго – как в политике, так и в экономике. В 1993 году наступил новый кризис, но в декабре того же года на всенародном референдуме была принята Конституция РФ.
Нам хотелось бы еще раз вспомнить одну запись из дневника H.A. Макарова: «Наверное, через много лет ученики средних школ будут так же путаться, изучая историю России, как путаются они теперь при изучении истории Франции. Даже мне, проработавшему год учителем истории и, кроме того, читавшему исторические романы и прочие письменные свидетельства французской жизни XVIII–XIX веков, так и не удалось с точностью установить, сколько там было республик, империй, монархий и всевозможных реставраций и революций».
Сравнивая строки из учебников о советском периоде и ту жизнь, которая нас окружает, мы можем сделать вывод, что сейчас идет процесс реставрации. Параллели очевидны: сельсовет – сельская администрация, Верховный Совет – Государственная дума, КПСС – «Единая Россия». Названия разные, а функции, по сути, одинаковые.
Что ж, такова судьба всех революций, что давно доказано историей.
Личные документы
Отечеством их был Кронштадт
Анна Вохмянина
Омутнинск, Кировская область, научный руководитель С.Н. Гунбина
Дневниковые записи бывшего балтийского матроса, моего родственника, жителя поселка Омутнинск Вятской губернии (ныне Кировская область) проливают новый свет на события столетней давности.
Хотя Савватеев передает только свои личные впечатления, мне кажется, что его записи передают настроения подавляющего большинства моряков Балтийского флота той поры. Являясь «винтиками» единого корабельного организма, многие матросы, я думаю, видели то же самое, думали о том же, переживали так же.
Ценность «Дневников» еще и в том, что Савватеев описывает быт матросов, трудности несения службы, правила и обычаи морской среды и многое другое.
//-- О САВВАТЕЕВЕ, ЕГО ЖИЗНИ И ДНЕВНИКАХ --//
Николай Макарович Савватеев родился в Омутнинском заводе 6 декабря 1878 года в старообрядческой семье. Отец, в молодости нагревальщик пудлингово-сварочного цеха, а впоследствии штейгер на руднике, содержал большую семью (15 человек детей, шесть из которых умерли в раннем возрасте). Как старовер он не отпускал детей в школу, но, зная грамоту, «самоуком» организовал обучение в семье, когда старшие дети учили младших. Букварь заменяла Псалтырь. «Я на ученье шел туго, – записал позднее Николай Макарович, – но прошел все 20 кафизм Псалтыри. Писал недурно, но арифметики почти нам домашняя школа не дала. Даже в таблице умножения понятия не имели. А цифры гнули».
К ведению дневниковых записей Николай приступил с 16 лет. Произошло это вполне естественно. У староверов не было метрических книг, и Савватеевы, как и многие омутнинцы той поры, имели обычай записывать даты рождения и смерти своих родственников, чтобы затем молиться за них. Поэтому в семье кто-нибудь обязательно вел такие записи. Такие «помянники» часто сопровождались дополнительными сведениями. Появлялось нечто похожее на дневник. Предшественником Николая в ведении таких записей был его брат Иван (1876 г.р.), который отличался редкими способностями к чтению и письму. Именно он и стал вести дневник. Жизнь его оборвалась в восьмилетием возрасте и, хотя он много оставил после себя записей, «время все унесло».
Проработав несколько лет на заводе купорщиком сортового железа, в ноябре 1897 года Николай был призван на военную службу. После полуторамесячных тягот в сырых казармах Кавалерийского манежа 1 февраля 1898 года он попал в Кронштадт.
В годы матросской службы, затянувшейся более чем на восемь лет, Савватеев продолжал вести дневниковые записи. Николай попал на броненосец береговой обороны «Адмирал Сенявин», но первые два года состоял в качестве ученика школы минных машинистов, которая относилась к 8-му флотскому экипажу. Каждый день в записной книжечке он набрасывал памятку дневных происшествий, а когда выдавалась свободная минута, садился и записывал все более подробно в особую тетрадь, производя при этом литературную обработку текста. Его записи примечательны еще и тем, что имеют старославянскую орфографию. Во время службы на флоте Николай стал свидетелем многих ярких событий. Самые впечатляющие из них – Цусимский поход и японский плен. До самой смерти осталась у него сильнейшая любовь к морю.
При советской власти Н.М. Савватеев по совместительству преподавал механические работы в школе ФЗУ. Он продолжал делать ежедневные заметки, периодически приводя их в порядок и литературно обрабатывая. Эти тетради с обработанными записями Николай Макарович называл «Книгами», которые нумеровал. После его смерти эти «Книги» были сложены в несколько холщовых мешков, и многочисленные родственники брали по одной-две тетради в качестве сувенира.
Моему деду Виталию Николаевичу Вохмянину, который приходится Николаю Макаровичу внучатым племянником, удалось собрать все тетради (в количестве семи), относящиеся к периоду военной службы. Они датированы 1935 годом. Именно тогда Савватеев переписал свои матросские тетради, оставив себе их копии. Оригинальные же записи, по-видимому, с записными книжками, были отосланы писателю Новикову-Прибою, работавшему над своим знаменитым романом «Цусима». Впрочем, переписывание дневников сопровождалось литературной доработкой, добавлением выплывших в памяти подробностей и т. п. Именно этим можно объяснить существование разных дневников схожего содержания.
Три года тому назад, роясь в старых бумагах деда, я обнаружила тетрадь-книгу Николая Савватеева с обработанными записями 1940–1941 годов, а также две записные книжки 1935 и 1936 годов. Кроме рукописного материала у моего деда и его брата хранятся фото Н.М. Саватеева, а также его матросская роба и ленточка от бескозырки с надписью «Адмирал Сенявин».
//-- ОМУТНИНСКИЕ БАЛТИЙЦЫ --//
Николаю Савватееву запомнился следующий эпизод. Однажды к ним на занятия по слесарному делу (он был учеником школы минных машинистов) пожаловал начальник Балтийского флота великий князь Алексей Александрович. Проходя мимо работающих, князь спросил заведующего школой капитана 1-го ранга Давыдова: «Каких людей вы набираете в школу?» – «Исключительно от сохи, – не задумываясь, ответил тот. – И через два года делаю из них минных машинистов, вполне удовлетворяющих запросы флота». Хвастливое заявление заведующего резануло слух молодого матроса. «В действительности, – записал в дневнике Савватеев, – ученики были не от сохи, а от заводов. И если и были деревенские, то они в деревнях работали или молотобойцами, или машинистами, хотя бы на маслобойках, но не от сохи».
Справедливость этого замечания находит подтверждение в книге Ф.Ф. Раскольникова «Кронштадт и Питер в 1917 году». «Пролетарское прошлое огромного большинства судовых команд, – пишет автор, – эта связь матросов с фабрикой и заводом придавали им особый социальный облик, налагали на них рельефный пролетарски-классовый отпечаток, выгодно отличавший их от сухопутных солдат, рекрутировавшихся главным образом из деревенской мелкой буржуазии».
Получается, что, попадая на флот, бывшие мастеровые не только впитывали в себя матросский дух, но оказывались в родственной им по духу обстановке. Чтобы прояснить вопрос о сродстве моряков и фабричных рабочих, мы постарались выявить имена тех омутнинцев, кто служил на российском флоте на рубеже XIX–XX веков. Во многом помогли «Дневники» Савватеева и не только они. Дневниковые записи мы сверяли с материалами переписей населения за 1897 и 1917 годы, а также с посемейным списком Никольской старообрядческой общины Омутнинского завода за 1917 год. Выписки в свое время были сделаны в госархивах Ижевска, Кирова и Омутнинском загсе и ныне находятся на станции юных туристов Омутнинского района. В результате удалось выявить не только имена и отчества, но и годы рождения интересующих нас людей. Вот хотя бы некоторые имена.
– Веселухин Андрей Иванович (р. 1868) – служба его проходила в 1890–1896 годах. Известен тем, что, будучи матросом, вместе со своим кораблем совершил кругосветное плавание.
– Катаргин Илья Степанович (р. 1874) на рубеже веков служил на «Полтаве» машинистом, в 1910-е годы – один из первых рабочих машинного отделения первой Омутнинской электростанции.
– Шутов Семен Никифорович (р. 1878) призывался вместе с Савватеевым; сначала попал на «Аврору», где служил при командире корабля в качестве посыльного, а затем за провинность переведен на броненосец «Александр I» и дослуживал на Черном море.
– Савватеев Николай Макарович (1878–1946) – минный машинист броненосца береговой обороны «Адмирал Сенявин», участник Цусимского сражения, более полугода отсидевший в плену, работавший впоследствии в механическом цехе на руководящих должностях.
– Самоуков – матрос крейсера «Дмитрий Донской», участник Цусимского сражения, после японского плена вернувшийся в Омутнинский завод.
– Толстошеин Николай Афанасьевич (р. 1893) был призван на службу во флот в начале 1910-х годов. Во время Первой мировой войны – кочегар на крейсере «Аврора». Участник октябрьских событий.
– Курбатовы Михаил Иосифович (1892–1973) и Павел Иосифович (р. 1894) проходили службу на броненосце, участники Первой мировой войны, по возвращении принимали активное участие в установлении власти большевиков в Омутнинске, в дальнейшем Павел – советский партийный работник, Михаил – токарь в механическом цехе; после пятилетней ссылки Михаил стал совершенно религиозным человеком (беспоповец поморского согласия).
Все перечисленные люди были не только земляками. Их связывал завод, на котором они трудились, а также родственные связи и старообрядческие (как правило, беспоповские) корни.
//-- ALMA MATER БАЛТИЙСКОГО МАТРОСА НАЧАЛА XX ВЕКА --//
Если попытаться создать портрет моряка-балтийца начала XX века, то надо представить себе, чем же для них был город Кронштадт?
Федор Раскольников, бывший мичман Российского флота, пишет о городе: «Прежде всего, Кронштадт – это военная крепость, защищающая подступы к Питеру с моря, и вместе с тем главная тыловая база Балтийского флота. В Кронштадте с давних пор были сосредоточены различные специальные школы, эти своего рода факультеты матросского университета. Если, с одной стороны, Кронштадт исполнял культурную миссию, то, с другой стороны, он был и тюрьмой. Уже один внешний вид города производил мрачное, угнетающее впечатление. Это какая-то сплошная, убийственно однообразная казарма. И в самом деле, едва ли где людям приходилось столько страдать, как в Кронштадте…»
Совсем иное находим у Савватеева. «Идя по заливу, – записал он свои первые впечатления в феврале 1898 года, – мы увидели впереди себя родной город моряков. Порт Кронштадтский. Резиденция Балтийского флота. Остров Котлин. Слева торчали многочисленные мачты разоруженных военных и коммерческих судов. Вступили в город. Он показался маленьким, светленьким, простым. В нем почувствовал я себя, как дома…».
Так уже с первых шагов по городу у Савватеева возникло чувство принадлежности к этому месту, в дальнейшем оно только крепло. Особенно остро эта близость с городом переживалась во время возвращения из плавания. В такие минуты Савватеев, подобно многим другим морякам, испытывал душевное волнение. Так при возвращении из своей второй кампании он записал:
«Отряд час за часом оставлял острова и маяки,
двигался по спокойному морю. Матросы
на все смотрели, запечатлевая все в памяти своей.
Иные много раз проходили здесь и дням[и] и ночам[и],
иногда и[в] бурную погоду бушующего моря…
Отряд завидел Кронштадт…».
Молодых матросов Кронштадт сразу же поражал своей вольницей: «Улицы нас удивляли. Ни шумом, ни движением, ни постройками… В этом городе больше всего виднелись матросы, идущие и едущие на извозчиках. Попадались матросы, идущие в обнимку. Шатались, пели песни… Стоявшие на посту городовые не унимали их. Встречались и офицеры. Матросы им козыряли мало-мало и ладно, не так как в Петербурге солдаты, которые тянулись перед своим начальством…»
Если кто-то был свободен от вахты и других работ, то обязательно уходил гулять в город. Тут достаточно было только поставить в известность дежурного. Присутствие матросов в городе особенно чувствовалось в праздничные дни. После первого же проведенного в городе праздника Николай записал: «Матросы в нем вели себя по-домашнему – мало отдавали чести армейским офицерам, выпивали, ездили на извозчиках. Улицы Павловская, Господская, Екатерининская, Посадская и Козье болото ими были наводнены. Многие на Козьем болоте торговали».
Остававшиеся в казарме были предоставлены сами себе. «Кто предавался сну, накрывшись шинелью. Кто писал, читал, разговаривал. Кто шил на машинке… Также сидели кое-где сапожники. Все это по своему желанию… Вечером зажигали газ. Матросы кучками сидели на койках. Вели разговоры, шутили, смеялись. Выпивали, пели. Играли на гармониях и струнных инструментах». Уходившие в город обязаны были вернуться к вечерней поверке («справке»). Приходили и сильно пьяные, которых заботливо укладывали в постель. После поверки – пение общей молитвы. «Пьяненькие [молитву] особенно усердно тянули. И так тянули, что и не остановишь», – вспоминал Савватеев. Отбоя как такового не было. После молитвы не обязательно было ложиться, главное было не шуметь. Именно на сон грядущий начиналось чаепитие и самые интересные истории о городских приключениях.
Наверное, нигде, как в Кронштадте, полиция не была столь бесправна. Силы блюстителей порядка были слишком малы. Моряки как бы играли с полицией, дразнили ее и в порядке развлечения убегали от полицейских. Но все это продолжалось до тех пор, пока сами городовые не переходили грань. В противном случае пощады не было. Савватеев рассказывает такую историю. Компания матросов шла по улице, громко разговаривая и напевая. На одернувшего их полицейского никто не обратил ни малейшего внимания. Тот подбежал и потребовал замолчать. А в ответ услышал: «Отойди, китайская свинья!» Возмущенный полицейский начал свистеть: звать на помощь товарищей. По мнению моряков, это было уже слишком. Полицейского скрутили и изрядно побили. Все его знаки отличия были сорваны, шашка переломана пополам. Из отобранного револьвера был сделан победный салют в воздух. В итоге городовой был увезен в госпиталь, а матросы при одобрении собравшейся публики ушли своей дорогой.
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
Заметным явлением в жизни города было проживание здесь известного на всю Россию протоиерея Иоанна Кронштадтского (Ивана Ильича Сергиева). Всю жизнь прослужив в кронштадтском Андреевском соборе, он снискал огромную известность как благотворитель и молитвенник за больных. Со всех концов России «в различных обмундированиях, кафтанах, поддевках, с котомочками» к Иоанну стекались паломники в надежде получить от него благословление. У Андреевского собора они бродили толпами. Но не только они не давали проходу известному протоиерею. Не менее упорно с требованием подаяния Иоанна осаждали босяки и ночлежники Кронштадта. «Иоанну без охраны жандармов нельзя было ни пройти, ни проехать», – свидетельствует Савватеев. Еще при жизни на Иоанна Кронштадтского в России смотрели как на святого чудотворца. Но нет пророка в своем отечестве. «Кронштадт и матросы были иного чувства», – многозначительно замечает Николай Савватеев.
Что хотел сказать этим омутнинский балтиец, нам трудно судить. Остается лишь предполагать, что особого религиозного чувства у моряков не было. На каждом корабле был свой священник, утром и вечером систематически пелись молитвы, даже во время плавания велись богослужения, моряки ходили на исповедь, но это в глазах матросов было своего рода обязаловкой. Говели немногие, а религиозные праздники переходили в самую откровенную пьянку и разгул. В 1902 году именно на Пасху в Кронштадте произошла страшная драка моряков с солдатами, приведшая к многочисленным человеческим жертвам. Остановить побоище смог только адмирал Макаров.
Адмирал Сергей Осипович Макаров был не только начальником Кронштадтского порта. Из дневников Савватеева видно, что Макаров – живая легенда Кронштадта. Для матросов это своего рода флотский символ, который они наделяли чертами идеального офицера. Слухом о его подвигах полнились корабли и флотские экипажи. Как правило, моряки прославленного адмирала видели издали и в прямой контакт с ним не вступали. Николай Савватеев впервые увидел Макарова в марте 1899 года, когда тот вел с постройки ледокол «Ермак». Адмирал, «белобородый, в штатском платье», стоял на мостике. Приход первого мощного ледокола стал событием для российского флота того времени. Толпилась многочисленная публика, стояли сотни извозчиков. По-видимому, больше Савватеев Макарова не встречал, однако его присутствие ощущал постоянно. Макаров и Кронштадт начала XX века были неотделимы. Как и многие моряки, Николай с надеждой следил за отъездом адмирала на театр боевых действий в Порт-Артур. Все ожидали чуда, но чуда не произошло. Вместо этого последовала быстрая гибель адмирала. В этом усмотрели нечто мистическое. Тем более что опытный флотоводец, страхуясь, со своим флагом находился то на одном, то на другом корабле, а море впереди себя тралил, чтобы не подорваться на мине. Но именно от мины он и погиб вместе со всей командой (около 700 человек). Практически мгновенно. Море выбросило только пальто Макарова. Оно было подобрано крейсером «Гайдеман», и, по словам Савватеева, матросы «целовали подол пальто, как святыню». «Смерть адмирала Макарова, – пишет он, – потрясла матросов. Сразу пошел разговор между этою братиею: „Конец Порт-Артуру“. И не поможет награда иерусалимского патриарха наместнику Алексееву… крест с частицею древа Животворящего Креста Господня».
Таковым видел Кронштадт начала XX века Николай Савватеев. По-видимому, таким же он был в глазах других матросов того времени.
//-- «ДРАКОНЫ» В ОФИЦЕРСКОЙ ФОРМЕ --//
Федор Раскольников в книге «Кронштадт и Питер» вспоминает свою встречу с И.А. Буниным, которая произошла весной 1917 года. Сидя на оттоманке с поджатыми ногами, писатель засыпал редактора кронштадтского «Голоса правды» вопросами, и главный из них был: «Правда ли на улицах Кронштадта матросы убивают каждого попавшегося офицера?»
«Тоном, не допускающим никаких возражений, я опроверг все эти буржуазные наветы», – пишет Федор Федорович. Но в другом месте книги он сообщает, что по официальным сведениям в первые дни Февральской революции матросами были убиты 36 морских и сухопутных офицеров, многие были арестованы.
В действительности масштабы стихийных матросских расправ на Балтике были куда значительнее. В той же книге Ф.Ф. Раскольникова в шестой редакционной сноске первой главы читаем: «Всего на Балтийском флоте было расстреляно в ходе восстания 120 офицеров и чиновников, арестовано свыше 600 человек».
Балтийский флот был обезглавлен. Возникший в конце апреля 1917 года Центральный комитет Балтийского флота (Центробалт) объединил все флотские комитеты и, по сути, взял власть на флоте в свои руки. Руководство флота во главе с контр-адмиралом Вердеревским выполняло свои обязанности чисто формально. В результате Балтийский флот перестал играть роль боевой силы. Такова была цена матросской ненависти к офицерскому составу.
Дневники Н.М. Савватеева позволяют говорить о том, что ненависть матросов к офицерству зрела уже давно. Однако, читая дневники и разбирая взаимоотношения руководящего и подчиненного состава, трудно найти ответ на вопрос: в чем «провинились» морские офицеры перед своими моряками в начале XX века?
Одним из первых офицеров, с которым столкнулся молодой матрос, был Плаксин, командир 2-го флотского экипажа, в котором состояли тогда моряки «Сенявина». Это был уже немолодой человек среднего роста, с седой бородой и тонким голосом. Плаксин считал своим долгом хорошо накормить команду. Во время обеда приходил в столовую, садился у котла, размешивал до дна суп, а затем, передавая поварешку коку, говорил: «Вот, так наливай». Савватеев отмечает, что Второй экипаж считался лучшим по Кронштадту по части пищи.
Будучи учеником минной школы, Николай Савватеев оказался на учебном судне «Двина», командиром которой был капитан 2-го ранга В.И. Пароменский. Он считался лучшим минным офицером Балтийского флота того времени. Пароменский был гуманным командиром. Он наставлял молодых матросов постоянно углублять свою специальность, быть опрятными и порядочными.
По окончании двухлетней минной школы Савватеев оказался на «Сенявине», командиром которого стал тогда капитан 1-го ранга Мордович, переведенный с крейсера «Лейтенант Ильин». Его также считали гуманным и добрым.
С 1901 года сенявинцев перевели в 6-й флотский экипаж, которым командовал капитан 1-го ранга Коссович. Его порядки матросам «Сенявина» сразу же не понравились. Здесь при входе в столовую каждый получал по куску хлеба, съев который мог попросить еще. «Что мы, нищие что ли? – сразу же отреагировали моряки. – Десять раз вскакивать из-за стола – просить милостыню!» И тут же направились в канцелярию. В результате хлеб появился на столах.
По дневникам видно, что с откровенно плохими офицерами, «драконами», за годы службы Николай Савватеев практически не сталкивался, а только слышал о них из рассказов других. Скорее всего, это можно объяснить тем, что он был образцовым матросом, четко выполнявшим свое дело, не допускавшим ни вольностей, ни пьянства. Поводов к столкновениям с офицерами у него не было. Тем не менее, следуя общему матросскому настроению, Савватеев держится отрицательной характеристики офицерства. Много у него рассуждений о деспотизме начальства, его бесчеловечности. Особенно достается командующему эскадрой адмиралу Рожественскому и старшему офицеру броненосца «Кремль» лейтенанту Курошу.
От матросов флагманского корабля сенявинцы знали, что Рожественский, несмотря на свое высокое положение, сам берется управлять стрельбой на корабле. И тут уж пощады не жди. За недолеты суровый адмирал «щедро награждает подзатыльниками», «не брезгует сходить по зубам», «прочищает перепонки ушей», «орет, топает ногами, буйствует хуже всякого мужика». Скидки на природную горячность этого адмирала не проходили. Злодей, да и только. Из дневников видно, что разговоры о зверствах адмирала – одна из излюбленных тем разговоров у матросов. От осуждения Рожественского переходили к обобщениям: «.. все они таковы. И другие офицеры в сущности такие же деспоты. Господа-угнетатели. Живут потом и кровью простых моряков, которых гнут в три дуги» и т. п.
Именно разговорами-пересудами поддерживался огонь ненависти к господам и офицерству вообще. И эта ненависть воплощалась в реальные действия. Савватеев описывает трагический случай, который произошел прямо у него на глазах накануне Цусимского похода. Произошло это 15 января 1905 года на Ревельском рейде, когда 30 моряков (в том числе Николай) вернулись на корабль из мастерских. Ужин давно кончился, а вахтенный офицер мичман Вильгельме забыл предупредить кока оставить 30 порций для них. Ввалившиеся на камбуз 30 моряков обнаружили там только «кашичку». Вызванный вахтенный офицер Вильгельме вместо того, чтобы извиниться перед моряками за забывчивость, заявил, что на камбузе есть ужин. «Но там только одна кашичка!» – повысили тон моряки. «Ну и жрите!» – отрезал мичман. «Жри сам!» – огрызнулся один из матросов. Вильгельме подошел к нему и, сорвав бескозырку, поднес ее к лампочке, чтобы запомнить имя матроса. В ответ тот, схватив нож, нанес офицеру несколько ударов, смертельно ранив его.
Этот матрос уже отслужил положенный срок, но вместо демобилизации вынужден был принять участие в походе. Поэтому моряки винили Вильгельмса, который не захотел этого понять. Однако Савватеева поразило поведение родителей потерпевшего. У постели умирающего мать укоряла сына, указывая на отца – капитана 1-го ранга, который «состарился, но не позволял себе того, за что ты умираешь». «Вини себя», – говорила она. В дальнейшем Савватеев узнал, что родители подали прошение на высочайшее имя, чтобы убийца их сына был помилован.
Цусимский поход, бой, сдача в плен дали Савватееву богатый материал для размышлений. В японском плену Николай как бы заново открывал для себя и матросов, и офицеров. Плен отбывали в разных местах. Савватеев видел, как матросы, в условиях хорошего содержания стали просто-напросто распускаться, становясь все более наглыми и требовательными. «Наши были неблагодарны», – отмечал он, и эта мысль красной нитью проходит через все записи, сделанные Николаем Макаровичем в японском плену. С другой стороны, офицеры «Сенявина», находясь в другом месте, сохранили теплые чувства к своим подопечным. Они собрали деньги для команды, добились встречи. Командир «Сенявина» Григорьев от себя лично выделил деньги, чтобы каждый матрос его корабля (всего 361 человек) выпил по чарке рома за скорое возвращение на родину.
Через всю жизнь пронес Николай Савватеев благодарную память о командире 3-й Тихоокеанской эскадры адмирале Николае Ивановиче Небогатове, который во избежание кровопролития приказал «Сенявину» и еще трем кораблям сдаться японцам. Не думая ни о себе, ни о своей карьере, Небогатов сохранил жизнь сотням моряков. Как видно из коллективного письменного послания, адресованного адмиралу Небогатову, это чувство благодарности жило и в других матросах.
Вчитываясь в дневники Савватеева, понимаешь, что морское офицерство начала XX века вовсе не было плохим. Скорее наоборот. Имя «драконов» оно получило незаслуженно. Но волею судьбы именно офицерство было принесено в жертву господствующему тогда настроению ненависти к власть имущим. Тому самому настроению, которое и предопределило в дальнейшем неслыханное жертвоприношение, называемое Русской Революцией.
//-- МАТРОССКИЙ КОЛЛЕКТИВ --//
Неудивительно, что именно моряки сыграли едва ли не решающую роль в период «триумфального шествия советской власти». С другой стороны, не менее известна склонность балтийских матросов к анархизму, их нежелание подчиняться какой-либо власти. Именно анархистскими настроениями объясняется роспуск Центробалта весной 1918 года. Решительность и жестокость большевиков при подавлении Кронштадтского восстания, по-видимому, также можно объяснить их стремлением покончить с любыми проявлениями анархистских настроений. Многое позволяют нам увидеть дневники Н.М. Савватеева.
Молодой матрос с Омутнинского завода отмечал презрение моряков к любому чинопочитанию. Привычка тянуться перед командирами осуждалась и считалась уделом сухопутных солдат. Туже мысль внушал молодому матросу и его шеф («дядька») Артем Воробье в, к которому он был приставлен: «.. держи себя просто, – поучал он, – перед матросами не тянись. Чувствуй себя свободно… Начальству же отвечай „есть“, „никак нет“, „так точно“… Наша служба не армейская. Нам исполнять такие ненужные церемонии некогда. Наше начальство тоже в большинстве не требовательное. Козырнул и ладно…»
Презрение к тем, кто требует подчинения, у матросов закрепилось в обидных прозвищах: «петух», «дракон», «крюк», «акула» и т. п. Удивило молодого моряка и отсутствие почтения к высшей власти. Так, после первой бани матросы посоветовали Савватееву и его товарищам сжечь старую одежду, дабы избавиться от «столичных гостей», как они в шутку называли вшей. При этом моряки не без иронии добавляли: «Они у нас не водятся и не в моде. Их резиденция в столице, близ царя. Они новобранцев провожают до места по назначению Его Величества…»
Дневники Савватеева свидетельствуют о том, что пьянство балтийских моряков на берегу в начале XX века – обычное явление. Особенно повальным оно стало накануне Цусимского похода, когда пьяных матросов на борт приходилось поднимать «на талях». Разгульное поведение шло бок о бок с преступлениями моряков, из-за чего они попадали в «разряд штрафованных». Ф.Ф. Раскольников упоминает об этом в подтверждение «беспощадно жестокого режима палки и кнута», который, дескать, царил во флоте до 1917 года. Савватеев менее категоричен и, думаю, более близок к истине. «Они, – пишет он о «штрафованных», – люди презренные, бесправные, опасная шпана и больше обитают в сводных ротах, в плаванье почти не берутся… Матросы попадают в разряд штрафованных за разные причины: воровство, драки, за промот казенного обмундирования. Их отдают под суд, они отсиживают в тюрьме и после тюрьмы получают „высокое“ звание разряда штрафованных („шпана“)». «Они настолько отпущают себя низко, пьют что попало, пропивают, воруют у собратии чего попало. Не бракуют и сырое белье с вешал. Все несут на „Козье болото“. На них всегда одно и то же грязное рабочее платье».
Именно к этой категории моряков применялись телесные наказания. С ними, опасаясь получить отпор, старалось не вступать в конфликт начальство. Из-за тюремных заключений их служба затягивалась. Чтобы избежать увеличения срока службы, эта категория матросов (а их, судя по всему, было немало!) придумала следующую хитрость. Когда суд приговаривал матроса к тюремному заключению, тот начинал всячески оскорблять судей. Тогда суд «не сходя с места» заменял тюрьму дисциплинарным батальоном. Это матросу и было нужно. Отбывание «дисбата», более суровое, чем тюрьма, засчитывалось в срок службы. Из немногих служивших с Савватеевым его земляков в «разряд штрафованных» попали A.B. Корепанов и М.В. Чадаев. С.Н. Шутов, сначала служивший при командире строящейся «Авроры» вестовым, за пьянство был переведен в Одессу на броненосец «Александр I». «Красный революционный матрос» омутнинец Епимах Жданов, работавший в 1940-1950-х годах на силовой электростанции, запомнился сослуживцам своими рассказами о революции в Петрограде в октябре 1917-го. Так вот, самым запоминающимся в этих рассказах было то, как они с братьями-матросами, сменившись с патрулирования, направлялись в подвалы особняков в поисках спиртного.
Это наводит на мысль, что слова Раскольникова, будто «анархизм во флоте почти никакого влияния не имел», следует принимать с большой оговоркой. Действительно, подавляющему числу матросов не было никакого дела до анархизма идейного, теоретического. Однако по стилю жизни вне корабля, по обращению с начальством и властями их вполне можно причислить к стихийным анархистам. С ними никогда бы не смогли примириться большевики, провозгласившие своей целью установление диктатуры пролетариата.
Но стихийный анархизм – это лишь одна, не корабельная, а значит, и не главная черта балтийского матроса.
Морской флот держался на четкости и слаженности коллективных действий матросов, доводившихся до автоматизма. В этом убеждаешься на многих примерах, приводимых Савватеевым. Особенно впечатляет рассказ о том, как матросы мыли («скачивали») палубу. Происходило это сразу после завтрака, когда они, засучив рукава и задрав выше колен штанины брюк, брали соответствующий инструмент и становились рядами: «Впереди шли пипки пожарных рукавов – поливали палубу. За скачиванием шли вприсядку – терли голиками [вениками]. За ними снова поливали палубу, сгоняли воду голиками. За голиками идут матросы с узенькими деревянными лопатками – лопатят палубу. За лопатками идут швабры… Временами палубу трут камнями, смочив ее, посыпают морским песком. Вставая на колени рядами, камнями трут по песку, подвигаясь вперед. За камнями идут голики, за голиками – скачивание. За скачиванием – лопаты. За лопатами – швабры. И – конец палубе».
На корабле от матросов требовались небывалая расторопность и беспрекословное выполнение всех приказов, правил и предписаний. Впрочем, не только они были определяющими. На корабле царил некий общий ритм, которому подчинялись абсолютно все и который не оставлял место какому-либо личному произволу. Корабль напоминал живой единый организм, внутри которого происходило постоянное движение. Задачей матроса было угодить в это движение, не выбиться из ритма. Перед сном барабаны били «на молитву», по окончании которой вахтенный начальник командовал: «На кройс. Койки брать». И тут начиналось! Как ошпаренные, матросы неслись к рострам. Оттуда, сверху, выкрикивались номера и летели койки. Схватив их, матросы неслись вниз, на жилую палубу. Койки быстро расправлялись, фиксировались распорками, закреплялись веревками и подтягивались под потолок. Там, под потолком, как в люльке, матросы и спали, пока утренняя дудка не свистала: «Вставай, довольно спать. Койки вязать!» И тогда снова начиналась беготня. «Из-под навесных коек, как мертвецы из гробов, торопливо выскакивали матросы. Быстро одевались и быстро вязали койки… Через пять минут вновь свистала дудка: „Койки наверх. Умываться“. Матросы, держась правых сторон трапов, стремглав неслись с койками на плечах. Навстречу им, еще быстрее спускались матросы вниз – умываться».
Можно уверенно сказать, что на корабле царил суровый, порой жестокий коллективизм. Именно он, а не распоряжения офицеров, имел определяющее значение. Каждый должен был делать то, что делают все, и делать так, как делают все. Этот дух коллектива вселял в моряков решимость хладнокровно и безропотно переносить холод и жару, штормы и качку, есть червивые сухари и солонину, пить опресненную воду. Наказание принималось матросом безропотно, если оно было расплатой за уклонение от того, что делают все его товарищи. Видимо, поэтому у моряков не возникало сочувствия ни к «разряду штрафованных», ни к другим наказуемым. Они нарушили закон коллектива и должны поплатиться.
С наказаниями молодых матросов знакомили сразу же. Савватеев описывает, как уже в первые дни их повели смотреть порку розгами. Их с товарищами привели в специальную каморку, в которую завели провинившегося. Последний, «обнажив свое сиденье», ложился вниз лицом. Два матроса держали его за голову и ноги, а третий стегал розгами. Находившийся тут же ротный командир отсчитывал удары: «…48, 49, 50. Довольно». Врач, обязательно присутствующий при экзекуции, щупал пульс. Поразило поведение наказуемого, который, хотя и содрогался всем телом, но не издал ни единого звука, что-то закусив зубами.
Таким образом, как член большого коллектива, балтийский матрос вне корабля позволял себе расслабиться, любил «покачать права», погулять и подраться. Но на корабле тот же матрос становился совершенно другим: проявлял чудеса исполнительности и стойкости, был дисциплинированным и послушанным. Корабельный коллектив матросов представлял из себя сплоченный монолит, единую команду. Последнее обстоятельство, на наш взгляд, и сыграло решающую роль в дни Октябрьского переворота, приведшего к власти партию большевиков во главе с В.И. Лениным.
Именно моряки стали той решающей военной силой, которая обеспечила большевикам взятие власти в октябре 1917 года. Пройдет чуть более двух месяцев, и опять же матросы, перекрыв все подходы к Таврическому дворцу, разгонят всенародно избранных депутатов Учредительного собрания, чем еще больше упрочат власть Совета народных комиссаров во главе с Лениным. Случайна ли столь значительная роль моряков в судьбе Октябрьской революции? Дневники Савватеева свидетельствуют: нет, не случайна. Более того, из записей Савватеева видно, что моряки еще задолго до 1917 года ждали своего «звездного часа». Ждали и дождались.
Определяющим для них было презрение к любому чинопочитанию и к любым государственным авторитетам. На этой основе ненависть к власть имущим еще больше окрепла. Именно она предопределила тот бунтарский дух, который поставил моряков в первые ряды революции 1917 года. Он же определял их настрой вплоть до 1921 года.
Отечеством их был Кронштадт. С ним моряков связывало очень многое, начиная с ленточки на бескозырке и кончая специфическим укладом мысли. Там было их сердце, туда рвалась их душа. Однако новой власти подобный «сентиментализм» был чужд. Для партийного руководства Кронштадт был не более чем «портом», «базой», «местом дислокации», то есть имел чисто функциональное значение. Стремясь к наведению дисциплины в масштабах всей страны, оно не могло более мириться с местом, где хозяевами были не они. Парадокс, но судьба Кронштадта была решена в том же 1917 году, и нужен был только удобный момент, чтобы покончить с этим рассадником свободы.
После 1921 года Кронштадт уже совсем не тот, чем он был при Савватееве. Тот Кронштадт, каким застал его Николай Макарович, стал достоянием истории. Вместе с ним ушел в прошлое и тот неповторимый тип балтийского моряка, к которому принадлежал и сам автор дневников.
Ленинградский блокнот моей прабабушки Надежды Михайловны Шустовой
Юлия Герасимова
Тетюши, Татарстан, научный руководитель Ю.В. Мышев
Эта работа посвящена фронтовой судьбе моей прабабушки Надежды Михайловны Шустовой. Мои основные источники – дневник, который она начала вести в блокадном Ленинграде в 1941 году; два сохранившихся фронтовых письма прабабушки 1944 года; открытка, посланная в 1943 году прабабушкой своей матери; заметка из фронтовой газеты «На страже Родины» за 1944 год; заметка из стенгазеты 1945 года. В них я нашла важные подробности из военной жизни прабабушки.
Моя прабабушка, Надежда Михайловна Шустова, родилась в 1921 году. Выросла в Ярославской области, в небольшой деревне Лучкино. В 1939 году, когда ей исполнилось 18 лет, уехала в Ленинград к родственникам, чтобы устроиться на работу и получить какую-нибудь специальность. Началась война. Как многие, она была призвана в народное ополчение. В 1941 году началась блокада Ленинграда. Это были ужасные дни, недели, месяцы. Умерли и погибли почти все ее близкие и родные. А прабабушка чудом осталась жива в этом кромешном аду. Исхудавшая до предела, кожа да кости, с парализованными ногами и руками, одним словом, живой труп – в таком состоянии ее вывезли из блокадного Ленинграда по Ладожскому пути. А ведь еще предстояло добраться до родной деревни.
Сорок километров пришлось ехать по зимней дороге на лошади, затем добираться поездом, а поезда ходили нерегулярно. Когда она уже не могла идти, опухшая и отекшая, упала на снег, ей помог проходящий мимо мужчина. Он сопровождал ее в дороге, был внимателен и заботлив к ней. Несмотря на огромные трудности, не бросил на произвол судьбы, довез ее до места.
Сидя на диване рядом с бабушкой, дочерью Надежды Михайловны, я слушала ее рассказ. И, как из осколков, складывалась картина прабабушкиной юности. Ведь я запомнила только, как, когда я была маленькой, она нянчилась со мной, мы ходили в лес, собирали грибы, ходили на кладбище навещать родственников и убирали их могилы. Я даже и подумать не могла, что эта маленькая старушка столько пережила в своей жизни. Я очень ее любила, но вскоре прабабушки не стало…
//-- ПЕРВЫЕ СТРАНИЦЫ --//
В моих руках старый, пожелтевший блокнот. На задней стороне обложки напечатано: «Изготовлено из отходов бумаги в типографии „Новая жизнь“ в 1941 году». Сверху надпись простым карандашом: «Иные нынче времена…» Прабабушки уже несколько лет нет с нами. Как жаль, что я мало расспрашивала ее о прошлом, которое было для нее настоящим…
Мне кажется, что записи помогли выжить прабабушке в страшных условиях, она передавала в блокноте тяжелые мысли, переживания, и от этого ей становилось немного легче. Не все записи мне понятны. И теперь никто уже не объяснит их… На первой странице блокнота запись:
«Коменданту т. Шустовой.
Пропишите и предоставьте место в общежитии по Фонтанке д. № 20… Полихиеву».
Неразборчивая подпись. Дата: 22.8.41.
22 августа 41-го года. Ровно два месяца уже шла война. Шустова Надежда Михайловна – это моя прабабушка, из рассказов я знаю, что она тогда работала комендантом общежития.
А дальше любопытные записи. Излагаются законы Ньютона: «Всякому действию есть обратное противодействие. Например, при выстреле из винтовки она отдает назад…» Можно догадаться, что прабабушка училась в вечерней школе, ей было тогда двадцать лет.
И снова непонятные записи:
«Наряды за август 1941.
Театральная, 2… Лонское шоссе… Набережная р. Пряжки… Фонтанка… Ушаковская…»
Наверное, прабабушка давала наряды жильцам общежития на разные работы. Ушаковская набережная – это улица, на которой она жила.
Немцы сбрасывали на город зажигательные бомбы, «зажигалки», как их называли ленинградцы. Для борьбы с пожарами предназначалось и следующее распоряжение:
«Председателю артели стройпром от коменданта Шустовой. Ввиду необходимости охраны чердачных перекрытий прошу вашего распоряжения отделу снабжения о доставке суперфосфата для общежитий Ушаковская 7а и Лонское шоссе дом 5 бар № 8-№ 16.
30/VIII – 41. Ком-нт: Шустова».
Это распоряжение, видимо, было уже трудно выполнить, потому что на следующей странице сделана запись о том, что суперфосфат доставлен не был. Дата внизу – 5 сентября 1941 года…
//-- ТРУДНЫЕ ДНИ --//
Именно в эти дни, в конце августа – начале сентября, фашистская армия возобновила наступление на Ленинград и прорвала оборону советских войск. 8 сентября, захватив Шлиссельбург и прорвавшись к Ладожскому озеру, враг окружил Ленинград с суши. Началась 900-дневная блокада города; 611 дней город подвергался интенсивному артиллерийскому обстрелу и бомбардировкам.
Блокада поставила город в чрезвычайно тяжелое положение. Самым страшным испытанием был голод. В сентябре-ноябре нормы выдачи хлеба населению снижались пять раз. Суточная норма хлеба в ноябре-декабре 1941 года составляла рабочим 250 г, служащим и иждивенцам – 125 г. А хлеб, который выпекался к тому же с большой долей примесей, был практически единственным продуктом питания, остальное выдавалось в мизерном количестве, с задержками и перебоями.
И все-таки я не до конца представляла трагедию ленинградцев, оказавшихся в блокадном городе, пока не прочитала записи своей прабабушки.
«10–11.09.41 г.
В ночь 10 на 11ое сентября 1941 г. пострадали наши дома на Ушаковской 7а. Все, что осталось, собрала, перевезла к дяде Ване на Правду 12. Успокоения нет, приходится переживать такой ужас, что надо хуже, да нельзя. Собираемся в нашу комнату для разрешения тяжелых вопросов. Т. Аня, Груша, Зоя, Лена, Леля, Вера, иногда заходит Анастасия Дмитриевна. Бывает каждый день, пьем чай за одним столом. 19.09.41 я уезжаю с т. Марусей к ней в Автово за вещами. Она ночевала у нас. Был такой страшный день, так бомбили! Невозможно было находиться на втором этаже. Как кончилась тревога, мы пошли к Нарвским. Пришлось идти пешком, трамваев не было, так устали и ночевали у Нарвских, у ее свекрови. Ночь была ужасная. У Нарвских сброшено четыре бомбы, у нас заколыхался весь дом, и вылетели все стекла, но все было пережито, с большим страхом и волнением».
Так выглядели обстрелы Ленинграда глазами моей прабабушки. На плане современного Санкт-Петербурга я отыскала это место – Ушаковская набережная. Напротив острова Каменный – набережная Невы. Не так далеко от Пискаревского кладбища. В блокадном Ленинграде за первый год умерло от голода около миллиона человек. Страшная цифра…
«20.09.41 г.
Суббота, едем с вещами на Правду. Приезжаем и застаем: увы, половина дома разбита, вещи на улице, крики, стоны. Оказалось, Зоя убита, Анастасия Дмитриевна тоже, Груша контужена, Васютка Дунина тоже. Вещей, конечно, не жаль, жаль людей. Многие сидели под засыпкой. Грушина и Ульянина комнаты разлетелись, что ничего не собрать. Вообще переживать приходится порядочно, все так отражается на нервах. Неизвестно, переживем или нет».
Следующая запись датирована уже началом декабря. Что пришлось прабабушке пережить за это время? Из воспоминаний переживших блокаду можно узнать страшную правду о зиме 41-го.
У сгоревших Бадаевских складов, где хранились запасы продуктов, люди набирали в пакеты земли, потом ее мочили в воде, цедили, потом кипятили и пили сладкую от расплавленного сахара воду… Очереди за хлебом. Страшно было потерять карточку – тогда наступало ужасное время. Бывало, карточки воровали… В пищу шло все, что содержало в себе хоть немного съедобное. Столярный костяной клей, из которого варили «кисель», кожаный ремень, который прокручивали через мясорубку… Страх перед крысами, они хозяйничали по подвалам – собак и кошек блокадники вынуждены были съесть… Девушки тушили на крышах в песке «зажигалки» – брали аккуратно за «хвост», чтобы не покалечить друг друга, и засовывали их глубоко в бачки с песком, стоявшие на крышах. В случае бомбежки люди, не успевшие укрыться в бомбоубежище, вставали у несущей стены в комнате…
Черная тарелка на стене, из которой доносился звук метронома. Тарелки не выключали, ждали объявления о воздушной тревоге. Немецкие самолеты летали низко над Невой, даже летчиков можно было разглядеть: в больших летных очках и черных шлемах.
Вот запись в прабабушкином дневнике, сделанная уже в декабре:
«01.12.41 г.
Заболела. Ходила к врачу, дали бюллетень. Весь день хожу, плачу. Съела утром хлеб, весь день голодная. Мамочка, милая моя, не сходит с ума, я уже реку слез пролила, вспоминая все, ее слова. Дорогая моя, милая, неужели мы с тобой больше не свидимся, хотя бы на час, хотя бы обмолвиться одним словом. Были четыре тревоги, бомбы кругом, дальнобойные садят. Нисколько не пахнет жизнью. Каждая минута ожидается со смертью <…> Господи, приведи побывать в Лучкине, Господь Батюшка, Спаситель, не отступись, не дай умереть с голоду или под бомбежкой, дай увидеть родную мамочку».
«02.12.41 г.
Сегодня с утра в 6.30 сбегала в булочную, хлеб съела. Пошли в Райсовет с Наткой. Принесли радостную весть по эвакуации, но только это не успокаивает. Все тянут, через 3–4 дня <…> Силы уходят. Спать ложусь совсем голодная, опять ревела целый день, милая мамочка, ты не выходишь у меня из головы. Ты не знаешь о том, что твоя дочка, убитая горем, совсем голодная с больной головой ложится спать. Только бы забыться от голода и сильного истощения. Господи, не дождаться, когда муки кончатся».
«03.12.41 г.
Сегодня получила превеликую радость, хотя осуществление ее далеко не скоро, записалась на эвакуацию. Боже мой, как была бы я рада, если бы это совершилось в самом деле <…> Господь, Спаситель Батюшка, не отступись, дай встретиться с милой мамочкой».
«06.12.41 г.
Настроение плохое. Насчет эвакуации ничего не известно. Все бегаю, хлопочу, но <…> конкретного ничего нет. Один скажет одно, другой другое, кто хорошим обрадует, а то только расстраиваешься, так что результатов никаких».
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
«07.12.41 г.
Сегодня воскресенье, каждое утро просыпаюсь от бессонницы. Время еще пяти нет, а я уже наплакалась. Видела во сне маму и вот деревня не выходят с ума. Милый родной дом, дорогие родные уголки, моя родная мамочка всегда у меня перед глазами. Неужели мне этого ничего не видать? Я болею вот уже седьмой день, иду к врачу, не выписали, бюллетень продлили до 10.12.41. Съездила я к тете, поговорили, побеседовали, угостила она меня чаем с конфетами. Я с 01.12.41 не могу получить конфеты. Накормила обедом – горохом густым без хлеба, и то хорошо».
«08.12.41 г.
Сегодня встала рано. Заняла очередь за конфетами, не знаю, будут или нет. Должна поехать в контору насчет дров для тети Мани и узнать насчет эвакуации. Сегодня опять во сне видела маму, пришли мы на гнезда обирать яйца. И сена не видать, все яйца лежат…
Я уже поплакала, вот сижу пишу, а мама у меня в глазах то в летней одежде, то в зимней. Такая тоска, даже сама не представляю, что такое <…>».
«16.12.41 г.
Сегодня я чувствую себя очень плохо, очень болит спина, ноги и голова. Ходила в больницу, толку не добилась. Вызывали на дом врача. Сегодня я видела милую мамочку, она несла много яиц, потом несла много колбасы и большущий пирог с творогом. Видела свой огородец, гумно, маленьких ребят. Опять расстроилась, как увижу во сне маму, так тоска невыносимая. Дом не идет с ума. Про эвакуацию пока что ничего не известно, говорят – не скоро. Господи, Боже мой, не дождаться того времени, когда придется скрыть глаза от проклятого Ленинграда. Я не хочу на него смотреть! Мне надоел голод, холод, покойники на каждом шагу, все это так омерзело и опротивело. Боже мой, не отступись, помоги выбраться из этой каши. Милая мамочка, хочу только встречи с тобой. День, 12 ч. 20 мин.».
Горькие слова о любимом Ленинграде. Можно понять прабабушку – его вид был связан с голодом, лишениями. Но потом, преодолев все военные трудности, прабабушка снова захочет увидеть город на Неве. Он будет ей сниться, но только мирный, довоенный город… Она даже напишет стихи о Ленинграде.
«17.12.41 г.
Проснулась рано, не спится, расстроена, видела во сне маму, Лучкино. Сон на среду, что-то предвещает. Над Лучкином целая стая самолетов. Я, мама, бабушка, Анна Маслова и Нюрка. Зашли бы в подвал, опасаясь бомбежек. В подвале хорошо, чисто и уютно, пол крашеный, шкафы стоят <…> Как будто и свой дом видела, в нем была, потом проснулась, поплакала.
Как всегда, отправляют на лесозаготовки. Я вчера получила бюллетень, но, а Надя собирается одна, мне так ее жаль до крайности. И она поплакала, простились, велела писать ей письма. Клава ушла на работу. Мне так обидно на свою жизнь. Встала, стала собираться на рынок. Надо сходить, может, что продам или выменяю <…> Дома мне не бывать, эвакуировать не собираются, силы истощаются с каждым днем. Так, наверно, и придется умирать в проклятых стенах Ленинграда, противного, вонючего города.
Милая мама, ты ничего не знаешь и не чувствуешь моих переживаний, как мне тяжело в настоящий момент. Милая ты моя, дорогая, умирала бы вместе с тобой. Вся отрада – увижу тебя во сне да запишу в эту книжку. Письмо написать и то бесполезно, не иду».
Сны и записи в блокнот были спасением для прабабушки. Они были для нее опорой, без которой трудно было выжить в тех страшных условиях.
«31.12.41 г.
Уже легла спать, но не спится, радио действует на нервы, передают концерт. Вспоминается ночь 31.12.39 г., в каком бурном веселье она проходила, и что нынче, ведь сегодня доживаем 1941 год. Какой он был тяжелый, но все-таки, несмотря на всякие трудности, домаяли. Я вспомнила своего дядю, который живет в Москве. Родной мой дядя Митя, в каком чувстве у вас проходит сегодняшняя ночь? Милая мама, как там готовится к встрече Нового года, ну а я, наверно, всех лучше: вечером арт. обстрел, ругань, скандал, так все не мило и противно. Вместо того чтобы быть где-то на карнавале или на вечере. Лежишь в холоде и голоде под страхом, в ожидании чего-то. Одно радио предает немного бодрости. Ложусь спать и загадываю, если приснится хороший сон, то встречусь, несмотря ни на что, ни на какие трудности, с милой мамочкой. Господь, Спаситель, не отступись, помоги пережить все, ожидающее меня впереди. Итак, до свидания, старый 1941 год. А завтра встретим новый 1942 год, не знаю, радостно или нет. Радость, если только прибавят хлеба да разобьют врага, освободят дорогу да Господь приведет встретиться с милой мамочкой. Время 23 часа 20 мин., ложусь спать».
«06.02.42.
Да! Вспомнила, что надо кое-что записать из своей жизни. Обещали много, но на факте – нет. Хотели эвакуировать, только пообещали, на этом все и кончилось. Напрасно я радовалась и ожидала встречи с мамой. Прожила я месяц 1942 года. Вчера я услышала неприятную новость, подруга всего моего детства, с родины, Надя Крылова сошла с ума. С ней мы недавно встречались, ночевала она у меня на новой квартире, на Правде д. 4 кв. 23, разговаривала, правда, за ней уже было немного заметно. Я ее проводила до Загородного, распрощались. Мы с ней поплакали, и так она ушла. И вот результат всего голода довел мою подругу до сумасшествия. И так я осталась одна на произвол судьбы. Не с кем поговорить и посоветоваться. Теперь я решала другое: от нашей организации направляют на лесозаготовки 10 человек. Я решила ехать во что бы то ни стало. Только бы удалось уехать, боюсь за себя. Тоже бы не стать как Надежда.
Писать домой я не решаюсь, не стоит расстраивать родных ее. И так сижу и думаю, оправится она или нет. Сегодня мы должны были уехать в 5 часов, но эшелон не подошел, мы остались до 08.02.42. Не знаю, как там будет, уедем или нет.
Сегодня взяла хлеб за 9ое число, а говорят, завтра прибавят жиров 300 гр., но ничего не сделать. Устроюсь на новом месте, как обстановка будет и питание. Вот за этот период что мне пришлось пережить. Переживаю за Натку и ее мать, не знаю, как и сообщать буду, ну хороших буду ожидать перемен в своей жизни. Запишу еще, что повстречаю на пути».
Страшные строки о подруге Наде Крыловой. И все мысли о еде. Моя бабушка рассказывала о страшных случаях в блокадном Ленинграде, о которых она слышала от моей прабабушки. Так, прабабушкин родственник дядя Ваня, когда она пришла к нему, варил человеческие кости, предлагал прабабушке поесть человеческое мясо, но она отказалась, не смогла это сделать. А другой знакомый, Ефим Ипполитович, снимал с трупов, которых в блокадном Ленинграде на улицах было много, украшения, даже золотые зубы, складывал их в чемоданчик и потом обменивал ценности на продукты. Голод толкал обессилевших людей на такие ужасные поступки.
Во всех строчках дневника моей прабабушки того тяжелого периода читается одна-единственная мечта – вырваться поскорее из блокадного Ленинграда…
//-- ЭВАКУАЦИЯ --//
«08.02.42 г.
Утром встала в 6 часов, не спится, начала собираться, к 9 часам поехали в райком, а оттуда отправились пешком к Бадаевским складам. Шли километров 7, у меня отнялись ноги и руки, дорога плохая, сил нет. Ждали состава до 5ти вечера. Сели в телячьи вагоны, так холодно было, всю ночь дрожали. Приехали к Ладожскому озеру, все перемерзли, наняли машину через Ладожское озеро по 50 рублей с человека <…> Озеро переехали быстро, доехали до Войбисково. Здесь нас покормили обедом: суп хороший, на второе колбасы 200 гр. И сухарей 575 гр. Пообедали хорошо, и вечером мы сели на поезд и поехали до станции Жихорево. Приехали ночью и простояли там день. Вечером поехали в наш край. Опять приехали в Войбисково, все без обеда, почти голодная. Потом доехали до станции Бабаево, здесь хорошо пообедали: суп – лапша, густой и гречневая каша, 200 гр. хлеба к обеду и еще 200 гр. дали к вечеру. Тут устроил наш спутник, вписал нас в эвакуационное удостоверение. И благодаря ему мы едем и питаемся. В Бабаево нам удалось два раза пообедать, и кушала суп пшенный, густой и гречневая каша, 200 гр. хлеба. Так пока все идет благополучно. День простояли, и в 2 часа 20 мин. мы тронулись из Бабаева в Череповец. Я так рада, пусть я еду, половина голодная, но зато я знаю, что я еду домой к своей милой мамочке. Так проходят 5ые сутки в дороге, не знаю, сколько пройдет еще. В вагоне такое мучение: жарко, душно, с детьми, много народу, переполнено. Но все равно я ни на что не обращаю внимания. Прибыли в Череповец, пообедали. Простояли до ночи, почти сутки и тронулись в Вологду».
«14.02.42 г.
Тут меня настигло несчастье, по прибытии в Вологду, т. е. сегодня сошла с эшелона, с трудом дошла до столовой, на пути встретили женщину, сняли квартиру за 1 кг хлеба на ночь.
Повезли вещи, Настя везла, а я пустая шла, три раза упала и плакала, но помощи просить не у кого. Родных нет, на улице оставаться невозможно. С трудом дошл а до дома, как села, так не встать. Ночью не спится, повернуться не могу и поплачу, но расстраивать себя боюсь, как бы не отразилось на нервной почве».
«15.02.42.
Сегодня Ефим Ипполитович спрашивает про здоровье и посылает меня на вокзал Вологда 1ую. Отказаться я не посмела, так как знаю, под лежачий камень вода не течет. Ходила целый день, измучилась, обратно шла с помощью людей, наплакалась, и пришлось ночевать еще ночь».
«16.02.42 г.
Сегодня я отдыхаю, хожу только по стенке. Руки и ноги сводит судорога. Ложусь спать со слезами, предложили лечь в больницу».
«17.02.42 г.
Сегодня Ефим Ипполитович идет узнавать насчет поезда. Пришел с результатом в мою пользу, что вечером мы можем отъехать. Мне стало повеселее <…> И в 6 часов мы выехали в Вологду 2ую. Меня посадили на санки, повезли. Сели мы в товарные вагоны. Зараза кругом: лежат дети больные с поносом, и у меня положение скверное, с трудом дохожу до ведра. Поезд тронулся. В часов 11 днем приехали в Буй. Ефим Ипполитович ушел за обедом, я лежу. С обеда все пришли, его нет. Говорят, скоро поезд отходит, но вот он успел сесть, и мы поехали. Проезжаем Галич, и опять на мою голову несчастье: поезд в Антропове не остановили. Ефим Ипполитович встал, меня ругает, как раз разъезд. Мы сходим с поезда, хорошо, что недалеко стоит товарный, он договорился, и мы на тормозе доехали до Антропова в 5 часов утра».
«18.02.42 г.
У меня ноги стали понемногу идти, дошли до вокзала. С утра соснули, купили молока, сходили в буфет, поели ухи <…> Я душеньку отвела, купили масло, яиц, свинины. Хорошо поели и поехали домой. Мне не верится!
Доехали до Скирдово, покушали, отдохнули и двинулись в Лучкино. 18.02.42 г. вечером в 10 часов приехала в родной дом. Встретили очень хорошо, много было слез, ия целовала свою милую мамочку, бабушку и не верю своим глазам».
Долгожданная встреча с мамой, с родным домом. Трудно представить, какую радость пережила прабабушка от встречи с родными людьми.
«19–24.02.42 г.
И так проходят дни за днями в родном доме. Время проходит совершенно незаметно. Мне так не верится, что я дома. Хотя лежу больная, но все-таки мне приятно дома лежать. Ничего еще не могу делать, ноги не ходят и сильная ломота в костях, собираюсь в больницу, не знаю, как мой результат».
Но вот прошел месяц, и прабабушка стала тосковать:
«22.03.42 г.
Пребывание в Лучкине меня совершенно не устраивает. Все надоело, ни на что смотреть не хочется. Хочется чего-то нового, наиболее интересного, но ничего не предвидится. Погода стоит не совсем благоприятная, с очень тупым потеплением, весна не привлекательная, хочется в Ленинград, но условия не предоставляют возможности».
//-- СНОВА НА ФРОНТЕ --//
Как сложилась судьба прабабушки после тяжелых дней в блокадном Ленинграде?
От своей бабушки я слышала, что Ефим Ипполитович предлагал прабабушке заключить фиктивный брак и тогда ее бы не призвали в армию. Но она была комсомолкой и не могла принять его предложения.
Она поступила в ветеринарный техникум, и ее сразу мобилизовали на фронт.
У меня в руках красноармейская книжка. В начале первой страницы строгая надпись: «Красноармейскую книжку иметь всегда при себе. Не имеющих книжек – задерживать». Далее данные о моей бабушке: «Шустова Надежда Михайловна. Звание и должность – ефрейтор, радист. Наименование части – 861 Зенитный Арт. полк ПВО. 5 дивизион. Образование 8 классов. Год рождения – 1921». В книжке можно найти ответ на вопрос, когда бабушка была призвана в армию: «ноябрь 28 1942 – по мобилизации, Чухломским РВК Ярославской области. Специальность до призыва – учащаяся. Домашний адрес – д. Лучкино Ярославской области».
Судя по записям в книжке, прабабушка прослужила в дивизионе до мая 1945 года. Демобилизована на основании закона Верховного Совета СССР от 23 мая 1945 года. А в разделе «Участие в походах» сделана важная запись: «Участвовала в боях за освобождение Минска».
Сухие строчки в разделе «Вещевое имущество» дает небольшое представление о фронтовом быте прабабушки. Выданы следующие вещи:
«Шапка (шлем) зимняя, берет, шинель, гимнастерка, шаровары ватные, полотенце, портянки зимние, перчатки теплые, трико, чулки, сапоги, ботинки, фуфайка, одеяло, ремень поясной, ранец (вещмешок).
Вооружение – винтовка № 1013, противогаз № 0094».
Запись в конце книжки: «73 отдельная зенитная артиллерийская бригада с 26.6.44 по 31.12.44».
Мало что известно мне о службе прабабушки в 1943 году. Сохранилась одна открытка. На ее лицевой стороне плакат времен Великой Отечественной войны: вражеский штык направлен против матери с ребенком. Под рисунком надпись: «Воин Красной армии, спаси!» Открытка датирована 20 марта 1943 года. Короткая весточка маме в деревню Лучкино из города Куйбышева, где располагалась учебная часть 313, в которой прабабушка служила, готовясь в радистки.
Среди наших семейных реликвий – два письма с фронта прабабушки своей маме. 1944 год. Прабабушка сетует, что редко получает письма из дома, переживает по поводу нелегкой жизни матери.
«… С питанием у нас во много раз улучшилось, а поэтому будем поправляться. Обо мне я прошу убедительно, не расстраивайся, береги себя и свое здоровье, не перегружай себя работой. Не жалей ничего для себя, готовь как можно лучше. Мамочка! Родная моя, скоро ли я дождусь твоего письма, хотя бы совсем маленькой записочки. Передавай привет всем нашим девочкам и соседям, моей крестнице, вернее, обеим крестницам. А пока, моя милая, крепко, крепко тебя целую. Остаюсь любящая тебя дочь Надя. 7 августа 1944 г.».
И во втором письме много строк посвящено заботе о матери. Прабабушка переживает, что ее мама собралась продавать корову, что жалуется на трудности. Прабабушка убеждает маму не торопиться продавать корову, не распродавать вещи – ведь предстоят еще трудные времена. Как в деревне жить без коровы?
Я искала в письмах хоть какие-то сведения о службе прабабушки, но об этом она писала скупо. Только во втором письме есть важные строки:
«Мамочка, ну, теперь как я провела праздники. Провела неплохо. Наше командование разрешило нам отпраздновать как следует, немного выпили, был черный баян, танцы, вспомнила дом, конечно, неплохо было бы в родной семье… Мамочка, за себя я пока не волнуюсь, сапоги новые, шинель… сменила на новую. И по службе дела хорошо пока что. Вот на 1 Мая „ефрейтор“ присвоили, и командование неплохо отзывается, вот посылаю заметку из газеты, почитай сама.
Мамочка, не расстраивайся, береги себя, береги здоровье, о встрече еще не теряю надежды, еще поживем, может быть, и мы счастливой своей родной семьей…»
Та небольшая заметка из фронтовой газеты, вложенная в письмо, сохранилась. Можно догадаться по отдельным буквам, как называлась газета: «На страже Родины». № 52. На первой странице напечатан приказ Верховного главнокомандующего об освобождении города-крепости Севастополя.
Но главное – заметка под рубрикой: «Делайте так, как они»:
«ПРИМЕР ДЛЯ МНОГИХ.
Кто не знает в нашем подразделении радистку Шустову. Она отличается среди других своей опрятностью, чистотой, подтянутостью солдата. На ней всегда хорошо выглаженная гимнастерка с неизменным белоснежным воротничком, начищенные до блеска сапоги.
Внешний вид – показатель культуры, дисциплины. Это хорошо понимает тов. Шустова. Она не только показывает пример своим внешним видом, но и отличным поведением. Она дисциплинированна, точна и исполнительна.
– Где Шустова – там чистота и порядок, – говорят о ней бойцы и командиры подразделения.
Старшина А. Лазарева».
О службе прабабушки говорит и грамота, врученная ей в 1945 году «за отличную боевую подготовку и дисциплину». Подписана грамота командиром бригады полковником Корусовым.
А вот последняя запись в блокноте. Послевоенная.
«27/1-46
Жизнь в Лучкине. Пришла вечером, сильно устала.
28/1-46
Встаю утром, топится печка. Истопила, наносила воды, день прошел быстро…»
И в послевоенные годы прабабушке жилось нелегко.
После войны она вышла замуж, но вскоре здоровье мужа пошатнулось, и в 1951 году он ушел из жизни, оставив на руках прабабушки четверых малолетних детей.
Чем только не приходилось ей заниматься: на кирпичном заводе работала по две смены подряд, санитаркой в больнице, в Радиотрансляционной сети – девять лет, уйдя на пенсию, трудилась еще десять лет. Получила звание «Ветеран труда». Но она всегда справлялась с трудностями, подняла на ноги детей и вырастила из них достойных людей.
Закрываю Ленинградский блокнот прабабушки. Мне кажется, что я пережила вместе с ней ее трудные фронтовые дни.
Со мной остались ее воспоминания, этот блокнот, письма, написанные ее рукой, фотографии, на которых она молодая, улыбающаяся. Они всегда будут храниться в нашей семье.
Личный документ – свидетельство эпохи
Станислав Рожнев
Киров, научные руководители Г.А. Кропанева, Л.И. Зверева
В любом доме хранится немало разных документов. Латинское слово «документ» обозначает «письменное доказательство чего-либо». Изучая такие документы, можно много узнать о жизни страны в определенный период и о судьбе их владельца. В нашем случае – узнать о жизни обычного человека в советское и постсоветское время, то есть на «развилке» эпох отечественной истории.
«Чьи личные документы взять для „анатомирования“?» – думал я. Выбор пал на Сергея Ивановича Рожнева, профессионального шофера, 63 лет. Я его хорошо знаю – у него большой жизненный опыт и скопилось немало личных документов. Сергей Иванович согласился предоставить мне свои документы.
Я выбрал наиболее важные, с нашей точки зрения, документы: паспорт, трудовую книжку, военный билет, «свидетельство о собственности» и некоторые другие.
//-- ПАСПОРТ --//
В Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона говорится: «Паспорт (фр. passeport) – одно из средств наблюдения за подозрительными лицами в видах охраны государственной безопасности. Вообще правила паспортного режима введены Петром Первым (указ от 30 октября 1719 г.) в связи с введенной им рекрутской повинностью и подушной податью. Паспорт выдавался при отлучке с места постоянного жительства на определенный срок, более 6 месяцев. В вид на жительство вносится жена получателя и могут быть внесены сыновья до 18 лет, дочери до 21 года. Особые правила для выдачи паспортных книжек существовали для различных сословий и состояний: дворян, мещан, чиновников».
На протяжении многих столетий паспорт неоднократно менялся.
В Государственном архиве Кировской области я увидел паспорт гражданина Российской империи конца XIX века – 1898 года. В нем содержится больше информации, чем в современных паспортах: сословие, звание, вероисповедание (революция уничтожит потом сословия и звания, а церковь будет отделена от государства). Для неграмотных в паспорт (вместо подписи) заносились приметы: рост, цвет волос, особые приметы. Паспорт стоил 50 копеек.
В СССР паспорта были введены в 1932 году для всего населения (за исключением сельских местностей, где учет велся по поселенным спискам).
Большая Советская энциклопедия так определила паспорт и паспортную систему в целом в СССР: «Паспорт – документ установленного образца, удостоверяющий личность. В СССР в областях, где введена паспортная система, получение паспорта является обязательным. Паспорта установлены 4-х видов: бессрочные (для лиц, достигших 40-летнего возраста), десятилетние (возраст от 20 до 40 лет), пятилетние (16–20 лет), краткосрочные (не более 6-ти месяцев). Обязательна прописка при перемене места жительства на срок более 3-х суток. В паспорт СССР заносятся имя, фамилия, отчество, время и место рождения, национальность, местожительство, прохождение обязательной военной службы, иждивенцы в возрасте до 17 лет, отметка в случае брака или развода, фотокарточка».
В 1991 году СССР распался, Россия стала самостоятельным государством, но еще долго (более 10 лет) граждане Российской Федерации ходили с паспортом СССР – несуществующей страны. Причины определялись «смутным временем»: неустойчивостью границ, политической нестабильностью, экономическими трудностями. Таким образом, гражданин не мог получить документы в соответствии со страной проживания.
Рассмотрим современный российский паспорт С.И. Рожнева – среднестатистического гражданина страны. О чем он может рассказать?
Внешне похож на старый, тоже «краснокожая паспортина». Но уже другое оформление: прежде всего новый герб – герб РФ. Меньше записей: нет национальности, не включены иждивенцы, не указывается социальное положение.
Многие данные зашифрованы: серия и номер паспорта, код подразделения, личный код. С одной стороны, понятно – цифровая обработка данных – это черта времени. С другой стороны, простым гражданам это непонятно, а у некоторых вызывает опасение.
Посмотрим записи о владельце паспорта. Кто он? Рожнев Сергей Иванович. Дата рождения – 24 октября 1944 года. Место рождения – г. Киров. Регистрация места жительства: г. Киров, пер. Проселочный, д. 10/2.
Какую информацию о времени, в котором жил и живет этот человек, можно извлечь из этих записей? Прежде всего, наиболее важную: год рождения, место рождения, прописка.
Обращаем внимание на год рождения – 1944-й. Третий год шла война. 1944 год – самый «неурожайный» по числу родившихся детей.
Посмотрим статистические данные по Кировской области.
1940 г. – родились 79 153 человека;
1944 г. – родились 19 313 человека.
Родиться в этом году – все равно, что вытащить счастливый билет. Счастьем было и выжить в это трудное время. Из 19 313 детей, родившихся в Кирове в 1944 году, умерли 2901.
Его отец вернулся с фронта, выжил, в семье после войны родились пятеро детей, но двое умерли. Низкая рождаемость в годы войны долго еще сказывалась на жизни государства. Резко сократилось количество школ и наполняемость классов.
Сергей Иванович Рожнев: «В старших классах не хватало учеников, сливали из нескольких школ. Когда я заканчивал школу, у нас в классе было всего 17 человек».
Родившись «под знаком войны», он долгие годы, как и многие в стране, ощущал бедность, скудность материальной жизни как напоминание о войне.
Из воспоминаний С.И. Рожнева:
«Отец пришел с войны инвалидом, имел 17 ранений, не действовала левая рука. Периодически лежал в госпитале, приносил оттуда осколки на блюдце. Он так и умер с осколками. В войну был сапером. Вспоминать войну не любил, рассказывал мало. Был инвалидом войны второй группы, работать не разрешили, поэтому подрабатывал „втихаря“. Моя мать всю войну была на колхозных работах. Жили, как и все, бедно. Пища самая простая: лук, хлеб, вода, иногда молоко, суп мясной нечасто, булка – праздник для нас. Вспоминаю, что самым большим деликатесом было мороженое молоко с блинами. Молоко натирали на терке и макали в него. От болезней давали хрен, чеснок, рыжики. Родители знали, что в старину этим лечили, поэтому и сами делали так же. Они соблюдали традиции крестьянской жизни. Несмотря на отрицательное отношение советской власти к религии, крестили всех своих детей, отмечали все религиозные праздники, на поминальные родительские дни пекли рыбники и ходили на кладбище. На Рождество делали для детей горки. Но в церковь ходила одна мать. Сохранилась традиция помогать нищим. Не подать считалось грехом. В 50-60-е годы по нашим деревням ходили юродивые: Петька Раковский и Иванушка Дурачок. Все зазывали их в дом, кормили. Потом они пропали, говорили, что их забрали в дом престарелых. Не к лицу было в советской стране иметь нищих.
Родительский дом перестраивали через 13 лет после войны. Почти всё делали сами, нанимали одного плотника. На авральные работы организовывали «помочи» (по старинной крестьянской традиции). Дом построили полутораэтажный. Нижний этаж наполовину был в земле (так строили раньше). Жилое помещение занимало одну треть, остальное – хозяйственные постройки. Была баня, колодец, ограда – настоящее крестьянское подворье.
В доме также все делали сами: ремонтировали жилье, отец подшивал валенки, заклеивал резиновые сапоги, мать латала одежду, пряла шерсть (в доме была прядильная машинка). Одежда переходила от одного брата к другому».
В паспорте указано «место рождения – деревня Рожни Октябрьского района города Кирова». Но и такая сухая запись может рассказать о многом.
Из воспоминаний С. И. Рожнева:
«Жили в пригороде, в 7 км от Кирова. Пригород во многом определял жизнь и занятия семьи. С одной стороны, тесная связь с городом. Везли продавать молоко, овощи, покупали городские товары, уходили учиться, ездили в кино. Родители были колхозники, но детей, как и все, хотели пристроить в городе: жизнь там казалась им более привлекательной, чем тяжелый крестьянский труд. Но уйти из колхоза было трудно: колхозники не имели паспортов. Правда, старшему брату Ивану (1932 г. р.) удалось уехать (были наборы в ремесленные училища). Он закончил железнодорожное училище и остался в городе. Брат Леонид (1937 г. р.) паспорт получить не смог (тогда ужесточились условия выхода из колхоза). Паспорт, говорил отец, можно было получить по блату или за взятку председателю колхоза. Всю жизнь Леонид так и проработал в колхозе.
Я в 1959 году ушел из колхоза и стал городским жителем без этих унижений, по хрущевскому закону о паспортах.
Младшие в семье, естественно, ориентировались на старшего, уже городского, брата. Но, к сожалению, он, очень способный, талантливый человек, который, по словам родных, „все умел“, спился и умер рано. „Все дело в гармони, – говорил отец. – Приглашали на праздники, угощали, отказаться не умел“. Для семьи это была трагедия. Деревенские, приехав в город, спивались быстрее, потому что образ жизни слишком отличался от привычного, семейного».
Самым важным пунктом в паспорте для советского человека была прописка: она давала возможность поступить на учебу, на работу, занять место в гостинице и т. д. Контроль за соблюдением положения о прописке возлагался на органы милиции. Нарушители паспортной системы привлекались к административной, а в некоторых случаях и к уголовной ответственности.
С.И. Рожнев по паспорту прописан по Проселочной, д. 10/2, а живет в другом месте. Это обычное явление для наших времен. На Проселочной у него свой ветхий, неблагоустроенный дом, «землянка», как он говорит. Купил его после развода, надеялся, что после сноса получит от застройщиков хорошее жилье. Но прошло много лет, а дом не сносят, да и по новому жилищному кодексу он может получить только равноценное: неужели из «землянки» вновь в «землянку»? Потеряв надежду получить от государства жилье, решился на строительство собственного дома.
//-- ВОЕННЫЙ БИЛЕТ --//
Второй по важности после паспорта документ для мужчины – военный билет. В Большой Советской энциклопедии читаю: «Военный билет в СССР – документ, выдаваемый военным комиссариатом гражданам при призыве на действительную военную службу или при зачислении в запас. Военный билет является бессрочным документом, удостоверяющим личность солдата, матроса, сержанта, старшины, состоящего на действительной военной службе. В нем также указывается отношение к воинской службе граждан, состоящих в запасе».
Допризывная подготовка С.И. Рожнева прошла в Кировском областном автоклубе ДОСААФ с 15 октября 1962 года по 4 февраля 1963 года по программе подготовки шофера 3-го класса.
Военкоматский выбор совпал с его желанием. Страсть к новым впечатлениям, жажда путешествий владела им, до 18 лет не выезжавшим за пределы Кирова. Правда, ему больше хотелось путешествовать по странам и континентам, быть моряком торгового флота, но морского клуба в Кирове не было.
Свидетельство, полученное в ДОСААФ, не давало права управления автомобилем: права шофера-профессионала выдавались госавтоинспекцией области, края, республики. Пришлось досдавать еще экзамены, которые принимались построже. Однако и они были сданы, и удостоверение шофера-профессионала получено, а действие свидетельства автоклуба ДОСААФ «погашено».
Призывной возраст был 19 лет – как считали военные медики, пора физической и психологической зрелости немногочисленного поколения, рожденного в послевоенные годы. Срок службы – 3 года. Много это или мало и где служить – никто этим вопросом не задавался, потому что: на памяти была война, на которой служили, воюя; выбора не было: об альтернативной воинской службе страна заговорит, когда станет посвободнее, в 90-е годы.
Военный билет выдан 17 сентября 1963 года Оричевским районным военным комиссариатом Кировской области. Он представляет собой небольшую книжечку из шести страниц на гербовой бумаге. На каждой странице водяные знаки – пятиконечная звезда, внутри которой изображение серпа и молота.
Основные записи: «Общие сведения», «Отношение к военной службе».
Каждая из этих записей состоит из нескольких подпунктов, уточняющих данные. Личность военнослужащего удостоверяли следующие сведения:
1) Ф. И. О. – Рожнев Сергей Иванович;
2) место рождения – д. Рожни Оричевского р-на Кировской области;
3) национальность – русский;
4) партийность – беспартийный;
5) состоит ли в ВЛКСМ – не состоит;
6) образование – 10 классов, позднее, в 1983 году, даны дополнительные сведения – «Кировский кооперативный техникум»;
7) основная гражданская специальность – шофер 3-го класса, товаровед. Из всех гражданских специальностей записано две: одна из первых в жизни и одна из последних. Скорее всего, что наличие этой профессии подтверждалось документом. В первом случае правами по вождению, во втором – дипломом. Гражданский документ – военный билет требовал документального подтверждения;
8) семейное положение – здесь много записей: «холост, женат, разведен, Рожнева Тамара Алексеевна, Рожнева Тамара Григорьевна».
Сведения относительно своей гражданской специальности и семейного положения военнообязанный, находящийся в запасе, должен был сообщать в военкомат до 50 лет, до снятия с воинского учета. И С.И. Рожнев делает это исполнительно, но до 1988 года: о втором разводе и третьей жене он не сообщает военному ведомству, хотя он был обязан, так как ему еще не исполнилось 50 лет. Он объяснил это двумя причинами: внутренней – по стандартам советского времени три брака не с самой лучшей стороны характеризуют советского человека. Хотя третий не зарегистрирован («Хотел взять испытательный срок для себя»); и внешней – советское государство затрещало по швам. Критика всего и вся коснулись и Советской армии, неприкасаемой в советское время, а значит, формальные строгости уступили место необязательности.
Начал службу призывник Рожнев 20 сентября 1963 года под Челябинском в военной части № 24985 стрелком, рядовым и здесь прошел курс молодого бойца, принял военную присягу и стал солдатом. 3 января 1939 года Верховным Советом СССР был утвержден новый после 1922 года текст присяги и Положение о порядке ее принятия. Последние слова присяги: «.. если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся» (Устав Внутренней службы Вооруженных Сил СССР 1968 года. С. 207) – знал наизусть каждый солдат.
Служил в Германии (в 1963 году эта служба считалась престижной, хотя само это слово еще не было в ходу в то время) в военной части № 82550 в качестве шофера-рядового с 5 ноября 1963 года по декабрь 1964 года. Шофер-рядовой Рожнев подвозил на аэродроме горючее к самолетам, ведал электротехникой самолета, следовательно, часть принадлежала к Военно-Воздушным Силам СССР. Часть на территории Германии жила автономной жизнью, связи с жителями местного населенного пункта почти не было. В увольнительные не ходили, и выход в город был возможен только в составе патруля. Тогда с офицером можно было выйти за пределы части. Нести эту почетную и интересную службу чаще всего доводилось «старикам». «Салаге» попасть в караул не удавалось. А вот с декабря 1964 года, когда он назначается командиром отделения шоферов (10–12 подчиненных), его берут в караул. Здесь он впервые сталкивается с немцами, отношение к которым было двойственным: с одной стороны, бывшие враги, принесшие столько горя нашей стране, с другой – они так смогли устроить свою жизнь после войны, как нам и не снилось, и это вызывало чувство уважения и зависти.
Тоска по Родине, по свободной, не по уставу, жизни усиливалась. Пусть армейская жизнь и не была тяжела для С.И. Рожнева и даже солдатская карьера состоялась, но изоляция и однообразие жизни вгоняли на последнем году службы в тоску по дому, по девушке, по деревенским друзьям.
К идеологической обработке он остался равнодушен: беспартийный, не комсомолец, он и формально был свободен от комсомольских собраний.
Политика, если она не затрагивала его личную жизнь, его мало интересовала. Он, даже служа в Восточной Германии, не знал, что Западная уже отделена Берлинской стеной. «На политзанятиях нам ничего не говорили ни про Берлинскую стену, ни про проблемы Западной и Восточной Германии. Чаще зачитывали устрашающие приказы о том, что кто-то из солдат пошел в самоволку и его убили». Международные политические или идеологические интересы не вмещались в сознание солдата родом из крестьянской среды.
Наконец, самая долгожданная запись в военном билете: «На основании приказа министра обороны СССР № 207 от 3 сентября 1966 года уволен в запас по окончанию срока службы. ВУС 837 приказ по части № 260 от 28.10.66».
Солдат получал 15 марок, сержант – 25. В подарок удалось купить для себя костюм с люрексом (почти не носил – оказался мал). На распродаже купил сестре и подружкам 10 шарфиков по 1 марке. Также купил ковер, палас, которые живы до сих пор.
//-- ТРУДОВАЯ КНИЖКА --//
Среди личных документов С.И. Рожнева особо выделяется трудовая книжка.
Большая Советская энциклопедия: «Трудовые книжки были введены с января 1939 года в целях упорядочения учета рабочих и служащих на предприятиях и учреждениях». В постановлении правительства говорилось о том, что должно заноситься в трудовую книжку: возраст, образование, профессия работника; прием, увольнение и перемещения по работе, а также индивидуальные поощрения и награждения. До 1939 года существовали так называемые трудовые списки.
Изучаем трудовую книжку. На первой странице написано: Рожнев Сергей Иванович, 1944 год рождения, образование – среднее, профессия – столяр, шофер. Стоит подпись владельца и дата – 26 января 1961 года.
Сразу же я обратил внимание на большое количество записей в книжке – 55 (с 1961 по 2002 год) о приеме, увольнениях и перемещениях. Плюс еще три записи о поощрениях. Возникает вопрос: почему он так часто менял работу? Записи должностей: столяр, рабочий-станочник, кузнец ручной ковки, шофер, автокрановщик, автослесарь. Общий стаж 41 год (достаточно для пенсии). При смене работы нигде нет разрыва в работе более двух недель (иначе больничные листы оплачивались бы значительно меньше).
Сергей Иванович начал работать с 16 лет. Дети военного и послевоенного времени начинали работать очень рано.
Первое место работы – артель «Идеал», которая затем превратилась в фабрику с этим же названием. Там изготовляли сувениры. Фабрика относилась к местной промышленности, там работали кустари.
Рассказывает С.И. Рожнев: «Поступил сюда работать столяром, так как было ближе к дому, да и брали меня как спортсмена. Раньше проводились соревнования между предприятиями города и в отраслях. Спортсменов брали на официальные должности, но они главным образом ездили на соревнования. Мне было все равно, где работать, так как „маячила“ армия. На фабрике я делал шкатулки из капа-корня. Мечтал же я стать моряком, плавать на торговых судах за границу, хотел повидать мир».
После армии, отслужив три года, работал на военных заводах: п/я 211, Кировский машстройзавод им. XX партсъезда, завод ОЦМ. Киров был закрытым городом, в годы войны здесь было много военных заводов, которые и после войны продолжали выпускать соответствующую продукцию. Многие горожане стремились устроиться туда на работу, так как там больше были заработки, давали квартиры, были свои поликлиника и дом отдыха.
С.И. Рожнев: «Пошел работать на военный завод им. XX партсъезда (так называемую „двадцатку“, но никто из рабочих не задавался вопросом, почему именно XX партсъезда и что он значил в жизни страны), так как там был привлекательный заработок, говорили – 300 рублей. Очень хотел купить машину. Работал в кузнечном и прокатном цехах, работа тяжелая, но я старался. Однако после трех месяцев работы зарплату урезали вдвое. Получалось, что выполнял норму на 300 рублей, а получал 150 рублей. Пробовал, что называется, „качать права“, обращался в различные инстанции на заводе, говорили: не положено. Уравниловка в оплате отбивала всякую охоту хорошо работать, понял, что добиться правды не удастся, избрал другую тактику: полдня работал, полдня спал у станка. В итоге дошло до конфликтов с начальством. Гонял мастера гаечным ключом. Дважды приходил директор, взывал к сознательности, а потом сказал: „Не хочешь работать как все – уходи, нечего развращать других“. Я пробовал подбить на протест других, но все бесполезно, людей держали разными способами: обещанием квартир, местами в детский сад, Доской почета. Смолоду я еще хотел бороться с несправедливостью, но народ у нас запуганный и апатичный.
Пробовал найти приработок другим способом: стал у себя складывать отходы со свалки предприятия, чтобы потом перепродать, в итоге обнаружили и обвинили „в шпионаже в пользу Германии“. Вызывали в КГБ, но ничего серьезного предъявить не могли.
В поисках заработка весной нанимался на лесосплав. По Вятке сплавляли лес, застрявшие деревья нужно было вытаскивать и сплавлять дальше, труд тяжелый, но платили 600–800 рублей. Плохо то, что работа была сезонная и заработок непостоянный».
С 1972 года работа Сергея Ивановича связана с транспортом; он любит и знает машины. Настоящий технарь, да и любит быть свободным от опеки начальства и иметь возможность получить дополнительный заработок. Начал шофером 3-го класса, а в 1975 году был уже водителем 1-го класса. Работал на грузовике, автокране, легковых автомобилях «Волга» и «Москвич». В «Кировстрое» возил строительный материал, платили до 300 рублей. Были «шабашки». За них наказывали, однажды даже уволили, а затем восстановили – в водителях всегда была нужда.
На этой работе он получил две поощрительные записи в своей трудовой книжке: «премирован десятью рублями за успехи в соцсоревновании», награжден знаком «Победитель социалистического соревнования 1973 года».
После этой организации работал водителем на других предприятиях: «Кирлесстрой», «Кировмелиорация», «Кировсельхозремонт» и других. Но долго на них не задерживался. «Не устраивала зарплата», – объяснил он.
После окончания кооперативного техникума ушел работать в торговлю. В период сплошного дефицита торговля привлекала многих. Есть деньги, но купить ничего не можешь; работаешь при дефиците – всё имеешь. Возил продукты и товары в сельскую местность. Вместе с напарником ездили на юг за фруктами и овощами, а потом реализовывали их. Работа напряженная и опасная: дорожные происшествия, поборы милиции, отсутствие нормального отдыха, опасность, что товар сгниет по дороге. Но неугомонный характер Рожнева, желание обеспечить семью заставляли его справляться с трудностями.
Он неоднозначно оценивает свою работу в советский период: «С одной стороны, не было проблем с работой, существовала какая-то уверенность, защищенность: отпуска, бесплатное медобслуживание. С другой стороны – низкая оплата труда, „уравниловка“, стимулы к труду больше моральные». «Труд – дело чести, доблести и геройства», – эти слова можно было увидеть на любом предприятии. Но это красивый лозунг, в жизни все было по-другому.
Дальнейшие записи в трудовой книжке касаются уже другого периода в нашей истории – перестройки. В конце 80-х – начале 90-х годов общее состояние людей можно было характеризовать как надежду и страх. Шли разговоры о холодной и голодной зиме, об угрозе роста цен, велась критика власти, критика российской истории – и все это увеличивало неуверенность в себе, в завтрашнем дне. В 80-е годы он работал и на государственных предприятиях, но в основном в частных кооперативах, фирмах.
Частная собственность в Кировской области составляла на 1992 год – 18,5 %, на 1996 год – уже 33,8 %. Цифры говорят, что постепенно хозяином становилось не только государство, но и частник.
С.И. Рожнев: «Работу выполнял самую разную: в кооперативе „Медея“ развозил продукты в столовые, а также сыр по городским магазинам. В кооперативе „Воля“ заготавливал и продавал клюкву, покупал и перепродавал фрукты. Работать на частника трудно: спрашивают много, большая ответственность, а платят немного, но все же какие-никакие деньги. На государственных предприятиях тогда вообще не платили – экономика страны рухнула. На частных предприятиях ты не хозяин, а наемный работник, часто там мало порядка, трудовое законодательство не соблюдается.
Работал таксистом. „Таксовать“ было опасно: много бандитов. Бывали случаи, когда вместо расчета доставали пистолет. Предлагали участвовать в грабежах.
А однажды даже предложили отвезти труп. Жизнь заставила даже спекулировать водкой».
Экстремальная жизнь в государстве заставляла и человека жить экстремально.
Записи в трудовой книжке обрываются 2002 годом. Сергей Иванович выходит на пенсию и бросает работать как на государство, так и на частника. Но прожить на пенсию (23 % от заработка) практически невозможно.
Он пускается в «свободное плавание», выбирает третий вариант: становится ЧП – частным предпринимателем: «Имея грузовую машину „Газель“, работаю „по вызову“. Оформить документы на частное предпринимательство сейчас нетрудно. Каждый квартал плачу налоги, чувствую себя свободным человеком, хотя деньги достаются непросто. Я одновременно водитель, экспедитор, грузчик и охранник товаров, которые вожу. Много зарабатывать не получается, так как из заработка приходится отдавать на бензин, который немилосердно дорожает, на запчасти и ремонт машины».
Частая смена работы и многочисленные записи в трудовой книжке, говорят о том, что Сергей Иванович Рожнев – человек мобильный, не ждет у моря погоды, а свои материальные и жилищные проблемы привык решать сам, не надеясь на государство – как в советское, так и в постсоветское время.
//-- ДОКУМЕНТ ОБ ОБРАЗОВАНИИ --//
Перед нами первый документ Сергея Ивановича Рожнева об образовании. Это свидетельство об окончании семилетней школы. Он пошел в школу в 1952 году. Для крестьянского ребенка школа – свет в окошке.
Вспоминает С.И. Рожнев: «Школа находилась в 3 км от дома. Летом туда ребята ходили пешком, а зимой на лыжах. Учеников в школе было немного: только что закончилась война. В школе-десятилетке было по одному классу в каждой параллели. Классных кабинетов и учителей не хватало, поэтому были и малокомплектные классы. Перед тем как отвести меня в первый класс, мать сшила мне небольшую котомку для книг и тетрадей, а одежда перешла от старших братьев. В классе все были одеты плохо.
В школе было интересно: устраивали концерты, праздники. Очень запомнились дни выборов: в школе находился избирательный участок, и жители приходили на выборы как на праздник вместе со своими детьми, можно было купить сладостей и некоторые дефицитные товары. Что до выборов, то люди не задумывались над тем, за кого голосовать».
Самые теплые воспоминания остались у него об учителях школы: жалели учеников, старались им помочь. Многие учителя жили в городе, поэтому им приходилось пешком добираться до сельской школы. Учителя, как и большинство населения, терпели нужду в самом необходимом, но этого никогда не показывали.
Сначала Сергей Иванович учился с большим интересом, но когда пошли общие предметы, стал учиться хуже. Он мечтал поскорее начать работать и приносить пользу семье – этим объясняется, что в рассматриваемом нами свидетельстве половина оценок – удовлетворительные. Придет время и жизнь заставит Сергея Ивановича окончить вечернюю школу рабочей молодежи и получить аттестат зрелости; профтехучилище, а затем кооперативный техникум и получить дипломы об их окончании. Все эти документы хранятся в семейном архиве.
//-- ГРАМОТЫ ЗА СПОРТИВНЫЕ ДОСТИЖЕНИЯ --//
Среди документов С.И. Рожнева много грамот за спортивные достижения. Хотя большая их часть была утеряна, но некоторые сохранились. Они представляют из себя официальные бумаги с печатями, которые подтверждают достижения спортсмена. На каждой изображен комсомольский значок, записан результат спортсмена, место и дата проведения соревнований. Все грамоты приходятся на период с 1959 по 1964 год, когда Сергей Иванович наиболее активно занимался лыжами, велосипедным спортом и бегом. Он принимал участие в соревнованиях городского, областного и всероссийского масштаба. Наиболее часто занимаемое место – второе.
С.И. Рожнев: «Кроме того, мы жили в деревне, в лесу. Спорт среди детей был очень популярен. Летом играли в лапту, прятки, футбол. Зимой лыжи. В школу ходили за 3 км каждый день пешком или зимой на лыжах. В школе регулярно занимал первые места в лыжных и легкоатлетических соревнованиях. (Честно говоря, я начал заниматься спортом до школы. Мужики посылали ребят в магазин за 3 километра за спиртным. При этом засекали время и премировали мелкими суммами денег. Меня выделили как самого быстрого.)
К занятиям спортом окружающие относились положительно. Спорт был популярен и приветствовался. Для родителей сын-спортсмен был предметом гордости, для сверстников – примером для подражания. Начальство тоже положительно относилось к занятиям спортом, так как, несмотря на частые пропуски работы из-за соревнований и сборов, иметь в своих рядах дающего результаты спортсмена было престижно.
Лыжами увлекся, поскольку это был самый доступный вид спорта. Кроме того, он давал результаты. Экипировка была самой простой: спортивный костюм, деревянные лыжи, палки. Сначала лыжи были на мягких креплениях, и только потом на ботинках.
Несмотря на частые вызовы на соревнования и сборы, полностью выплачивались зарплата и премии на предприятии. На сборах было усиленное питание. Кроме того, на союзных соревнованиях оплачивался проезд и проживание. Сами за это не платили».
Самая ценная из всех наград – диплом 2-й степени личного первенства РСФСР по лыжам среди молодежного состава 1963 года. На дипломе записано название организатора соревнований, то, за что диплом выдан, стоит печать соревнований. На грамоте изображен комсомольский значок и герб «Спартака», ибо это было общество промкооперации, а Рожнев работал на фабрике «Идеал».
//-- ИМУЩЕСТВЕННО-ХОЗЯЙСТВЕННЫЕ ДОКУМЕНТЫ --//
В семье Рожневых таких документов очень много, но мы выбрали всего несколько, которые, по нашему мнению, наиболее ярко характеризуют время: свидетельство на право собственности на землю; приватизационные чеки (ваучеры); акции.
Большинство документов связано со строительством дома, в котором сейчас живет семья Рожневых. Это «Свидетельство на право собственности на землю», накладные на покупку стройматериалов, договоры на выполнение работ и другие.
Главный из документов, конечно, «Свидетельство на право собственности на землю». Перед нами этот документ: на титульном листе изображение российского флага, название документа и регистрационный номер. В документе указано, что свидетельство выдано на основании Указа Президента РФ от 27 октября 1993 года № 1767 «О регулировании земельных отношений и развитии аграрной реформы России», а также на основе распоряжения Администрации Красносельского сельсовета Кировской области: определен размер участка – 1280 кв. м, указаны кадастровый номер и цель использования земельного участка – «под индивидуальный жилой дом». Документ заверен подписями и печатью комитета по земельным ресурсам и землеустройству РФ и Кировской области. На печати изображение герба РФ. Дата: 31 января 1995 года.
Для Сергея Ивановича собственный дом – символ независимости, главная семейная ценность.
На вопрос, почему не получил квартиру от государства, он ответил: «Не привык просить, предпочитал заработать и купить. Да и часто менял работу.
Начал строить дом в 1988 году, точнее, не строить, а биться за право его построить. Пять лет ходил по инстанциям, чтобы получить участок. В это время я был владельцем „развалюхи“, которую купил, надеясь, что она пойдет под снос и я получу квартиру от государства. Но этого не случилось. В горисполкоме чиновник прямо мне сказал, отказывая в получении участка: „Одна землянка у тебя есть, другой не должно быть“. В конце концов я написал заявление: „Прошу разрешить свободный выезд за границу или выделить участок земли“ (это был легкий шантаж власти). После этого отчаянного заявления решили вопрос в течение недели. Однако в городе строить не разрешили. Только в пригороде, в 7 км. Дом моих родителей, где я жил раньше, тоже был в пригороде, поэтому я не возражал, выбрал место с прекрасной природой (недалеко река, лес). Был сделан проект, утвержден. Без него не дали бы разрешение на строительство.
Строить начал в 1992 году. Это было время дефицита и безденежья. Сколько бы ни вкалывал, денег едва хватало на питание. Все стройматериалы распределялись государством по фондам, частникам ничего не продавали. Достать (именно достать) можно было только по знакомству. Так мне удалось достать бракованные плиты. Сверх цены расплачивался шампанским, шоколадом».
Был еще один источник, откуда можно было взять кое-что для строительства, – это свалка. С государственных строек предпочитали выбрасывать продукцию, но не продавать ее частнику.
С.И. Рожнев: «Смета проекта составляла 18 тысяч. Для нас это были немыслимые деньги. Кредиты брать мы боялись, хотя наиболее предприимчивые люди брали кредиты и потом сравнительно легко их выплачивали, так как инфляция их обесценивала.
Мы не имели опыта работы с финансами, советская система отучила нас думать в эту сторону. Мы рассчитывали только на себя. Для строительства пришлось нанимать на некоторые работы бригаду, но и самому мне пришлось переквалифицироваться в автокрановщика. Я окончил курсы и поступил в малое предприятие „Век“ в качестве водителя автокрана (ушел с должности агента по снабжению торгово-закупочного отдела). Так появилась новая запись в моей трудовой книжке. По согласованию с начальником использовал кран в свободное от работы время для строительства своего дома. Это немного удешевило его строительство.
Хотя существовал официальный проект, но строили исходя из финансов и наличия строительных материалов. Дом строился постепенно. Площадь – 150 кв. м, жилые помещения, хозяйственные постройки, гараж. Участок 12 соток. Почему такой большой? Чувствовал, что идут плохие времена. Хотел жить вместе с родными. Семьи моих братьев жили плохо. Думал, будем вместе строить, вместе жить, но не получилось.
Однажды на стройку нагрянули нежданные гости – пять рэкетиров. Стали требовать, чтобы платил им. „Строишь дом – значит, есть деньги“. Угрожали: „Раскатаем плиты, убьем“. У меня потемнело перед глазами. Пришлось платить. Сейчас не помню, сколько всего выколотили у меня денег! Настоящим бичом были кражи стройматериалов с начавшейся стройки. Чтобы охранять кирпичи, доски и другие материалы, мне пришлось самому быть на ней сторожем. Снял жилье по соседству. Несколько лет семья ютилась на съемном жилье, пока не переехала в свой еще недостроенный дом.
Дом до сих пор достраивается: подводятся коммуникации. Недавно провели газ. Но все по-прежнему идет с большим трудом. Времена изменились, а нравы в государственном управлении те же: „пинают из кабинета в кабинет“, волокита в решении любого вопроса – обычное явление. Получается так, что право частной собственности у граждан есть, а пользование им забюрокрачено».
//-- ПРИВАТИЗАЦИОННЫЙ ЧЕК (ВАУЧЕР) --//
Рассмотрим сам ваучер. Это небольшой по размеру документ, чем-то похожий на ассигнацию. На нем написано: «Российская Федерация», «Государственная ценная бумага», указан год начала приватизации – 1992-й, и дата окончания – 31 декабря 1993 года (то есть на реализацию ваучера отводилось 1,5 года), указана номинальная стоимость (10 тыс. р.) и серийный номер. На обратной стороне ваучера указаны правила его использования. Документ – на предъявителя, скреплен печатью Сбербанка РФ. Записи даны на фоне изображения Белого дома.
Всего в семье Рожневых было шесть ваучеров. На два купили акции Автомобильного Всероссийского Альянса (подписан Каданниковым, однако в историю приватизации «Альянс» войдет как фирма Березовского). Это было время реальных и подставных фигур. Четыре ваучера остались в семье Рожневых «неотоваренными».
На вопрос, почему не вложили и не продали ваучеры, С.И. Рожнев дал такой ответ: «Изначально не верил в эту затею. До этого пережил страшную обиду на государство: незадолго до инфляции продал хороший автомобиль, а деньги положил в Сбербанк (финансовой системе государства я тогда доверял). Деньги хотел использовать на строительство дома. Инфляция „съела“ все. Ваучеры не реализовал принципиально, хотя жена настаивала обменять хотя бы на мешок сахара. Оставил для детей, чтобы они знали, какие это были времена, как нас „кидало“ государство. В свое время у наших родителей были стопки облигаций государственного займа, которые государство так полностью и не компенсировало им, но мы и наши родители понимали, что в войну и после войны нужно было помочь государству. А сейчас?»
В семье Рожневых лежат также «мертвым грузом» акции Автомобильного Всероссийского Альянса Бориса Березовского. Эта ценная бумага, на которой есть серийный номер, дата выпуска (1993) и дата основания «Альянса». Номинальная стоимость 10 тыс. р. Акция именная, на предъявителя. На документе – портрет известного российского предпринимателя и мецената П.М. Третьякова. Фигура выбрана достойная, акция содержит чеки на получение дивидендов, на обратной стороне присутствует текст о депонировании акции, то есть возможности обмена ее на деньги.
Комментарий С.И. Рожнева: «Купил акции, хотя не надеялся на дивиденды. Но дело в том, что был объявлен розыгрыш автомобилей „Лада“ по серийным номерам акции. Надеялся наудачу. Возможно, кто-то и выиграл машину или получил дивиденды, но не мы, акции оказались пустыми бумажками. Приватизация – это самая большая игра государства с гражданами, результатом своим она имела обман и разочарование в самом государстве, чувствовалось, что те, в чьих руках будут акции и национальное богатство, будут хозяевами жизни».
Так кто же он, Сергей Иванович Рожнев, чьи личные документы были предметом нашего рассмотрения?
Прежде всего гражданин Российской Федерации, большую часть жизни проживший как гражданин СССР, по национальности – русский. По происхождению крестьянин, по социальному положению – рабочий. 21 год своей жизни – военнообязанный. Эту обязанность всегда рассматривал как безоговорочную, не обсуждая.
Человек, проработавший на себя и государство более сорока лет, награжденный значком «Ветеран труда». Мобильный, прагматичный, он всегда искал справедливую, по его понятиям, оплату труда. По этой причине вынужден был сменить много мест работы, а в настоящее время завести свое, пусть маленькое, дело.
Отношения с государством у него сложные. Человек, живущий «на разломе» двух эпох в истории страны, он критикует советские порядки («не давали инициативы»), но считает, что социально он был больше защищен. Критикует и теперешние власти: не ходит на выборы («мы не хозяева жизни»), не верит, что народ может влиять на власть. У него нет уверенности в завтрашнем дне. Он выбирает для себя свою систему ценностей: независимость от государства, свой дом, свое дело, семья, стабильность жизни.
Сергей Иванович Рожнев – мой отец.
В просьбе прошу…
«Прошу принять на работу в ЭГ № 5133. В просьбе моей прошу не отказать…»
Наталья Гордина
Ртищево, Саратовская область, научные руководители О.И. Гордина, О.Н. Леус
Начала я поиски материалов, связанных с Отечественной войной, в центральной библиотеке. Прежде всего меня интересовали старые газеты. Но сотрудники библиотеки сказали мне, что подшивок местной газеты «Путь Ленина», которая издавалась с 1930 года, за военные годы в фонде нет. В поисках этой подшивки я и пошла в архивный отдел администрации Ртищевского муниципального района. Газеты «Путь Ленина» и там тоже не оказалось, но мне попались в руки удивительные документы, с которых все и началось…
Это были старые-старые папки, пожелтевшие от времени, выгоревшие, порванные, подмоченные, перевязанные желто-коричневой бечевой. Лист белой бумаги, выделяющийся на фоне этой связки дел, гласил: «1943–1945 г.г. Фонд № 23. Эвакогоспиталь № 5133. Опись № 1, связка № 1, Дела с № 1 по № 5. Хранить постоянно. Полиграфия Поволжья. 3.643, т. 3000».
Документы, хранящиеся в этих папках, подсказали мне тему исследования. Моей целью теперь стало изучить материалы, случайно попавшие мне в руки, и описать жизнь эвакогоспиталя с марта 1943 по август-сентябрь 1945 года. Именно такие даты значатся в заявлениях сотрудников госпиталя: дата приема и дата увольнения.
Все источники, которые я использовала в своей работе, можно разделить на группы: 1) архивные документы сотрудников ЭГ № 5133; 2) документы официального делопроизводства; 3) архивные документы сектора архивов администрации Ртищевского муниципального района (CA АРМР), архивные документы государственных органов власти (отдела загс); 4) устные рассказы, воспоминания, фотографии свидетелей и очевидцев: А.Т. Коршуновой, Р.К. Белан, Л.И. Герасимовой, Г.Д. Долматовой, Н.П. Болдиной, A.C. Овчинниковой, В.И. Сухановой, а также публикации местных и областных СМИ.
Случайно найденные мною архивные документы – это судьбы людей, это часть российской истории.
//-- «ДЕЛА ГОСПИТАЛЬНЫЕ…» --//
Город, в котором я живу, расположен на северо-западе Саратовской области. В Большой Советской энциклопедии о нем сказано так: «Ртищево, город областного подчинения, центр Ртищевского района Саратовской области. Железнодорожный узел на пересечении линии Москва – Саратов и Пенза – Харьков».
С началом войны жизнь города Ртищево и станции была перестроена на военный лад. 22 июня 1941 года вышел новый срочный номер местной газеты «Путь Ленина», на страницах которой был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР «О военном положении». Железнодорожный транспорт переходил на военные рельсы. Большая часть мужчин-железнодорожников готовилась уйти в ряды РККА.
Многие ртищевские женщины стали работать в госпитале № 1685. Из воспоминаний Александры Тимофеевны Коршуновой, участницы тех событий:
«23 июня 1941 г. в 3 часа ночи разбудил стук в дверь. Принесли повестку из военкомата с пометкой „срочно!“ В военкомате четко было сказано: „С этого дня Вы приписаны к госпиталю № 1685, который будет располагаться в здании школы № 86“.
– Открывали этот госпиталь мы, – рассказывает Александра Тимофеевна, – врач-хирург Суркова А.П., я и девушки-медсестры из Балашовского медучилища. В срочном порядке освободили классы от парт. Получили все необходимое для госпиталя: койки, постельные принадлежности, посуду.
В здании детсада „Ручеек“ на ул. Железнодорожной на первом этаже размещался штаб госпиталя. На втором этаже этого здания открыли терапевтическое отделение. Сюда поступали военные с легкими заболеваниями, снятые с поезда. Вагоны с ранеными солдатами подавались к переезду Сердобского тупика. Отсюда мы их доставляли в двухэтажное здание школы. Тяжелобольных подлечивали и отправляли долечиваться в тыл. Ходячие раненые, как правило, долго не лежали. 10 дней – и отправляли на фронт.
К сожалению, не обходилось без смертности. Бывало, в день хоронили по три человека в братской могиле, которая находится на территории воинской части. К концу 1942 г. поток раненых увеличился, и в Ртищево был эвакуирован Полтавский госпиталь из Украины, который разместился во Дворце культуры. Примерно в марте 1943 г. поступило распоряжение передать раненых в Полтавский эвакогоспиталь, а наш госпиталь отправить на фронт. Госпиталь № 1685 погрузили со всем медперсоналом и имуществом в вагоны и отправили на запад».
//-- СОТРУДНИКИ ГОСПИТАЛЯ: МЕДИЦИНСКИЕ СЕСТРЫ, САНИТАРКИ И ДРУГИЕ --//
Итак, передо мной пять папок, в каждой – 40–50 дел. Папки пронумерованы и имеют номерную надпись, Ф.И.О. сотрудников. Обложками папок служат географические и военно-графические карты, календари, газеты, обложки ученических тетрадей, страницы медицинских учебников, пособия по военному делу. На страницах дел можно встретить ржавые, но хорошо уцелевшие скрепки военного периода.
В каждом деле разное количество листов. Есть дела, в которых собраны и подшиты разные документы: от автобиографии до «бегунка» обходного листа при увольнении. Есть дела, в которых подшиты заявление и автобиография, иногда почему-то даже в двух экземплярах. Попадаются дела, имеющие только обложку с фамилией и номером.
Открываем первую папку: личные дела с «1 по № 62», с первой буквы алфавита «А» по букву «З»: Антонова Анна Ивановна (№ 1), Арсенина Валентина Павловна (№ 3), Богачева Марфа Васильевна (№ 13), Богачева Надежда Герасимовна (№ 15), Белов Максим Иванович (№ 32), Володин Николай Тимофеевич (№ 36), Дьячина Татьяна Ивановна (№ 59), Зельцман София Исаевна (№ 62). Кто они – эти люди? Кем работали? Как попали в госпиталь? Читаем дела.
Все они – санитарки, в основном жители города Ртищево. Родились в селах района, в бедняцких семьях. Даты рождения: 1908-й, 1910-й, 1917-й, 1920-й. Образование: три класса, шесть классов. Пришли работать в госпиталь в 1943 году. Семейное положение – почти все замужем. Мужья на фронте. У многих уже погибли. У большинства – малолетние дети.
Медицинские сестры приехали в составе госпиталя с территории Украины. Личные дела у них очень скудные. В каждом – путевка Саратовского облздравотдела. Наверное, был такой порядок. Дата приема на работу – март 1943-го, дата увольнения – закрытие госпиталя: август – сентябрь 1945-го. Все девушки и женщины родом из Сумской области. Перед самой войной окончили двухгодичные школы медицинских сестер или фельдшерские курсы.
Личные дела среднего и младшего персонала хорошо документированы. Проблема обеспечения кадрами тыловых госпиталей очень остро стояла на всем протяжении войны. Вся система медицинского образования была подчинена военно-лечебным целям. Изучая материалы дел, можно сказать, что примерно 70–75 % сотрудников ЭГ № 5133 – это женщины, средний и младший медперсонал, прошедший специальную подготовку и переподготовку для работы в госпитальных условиях.
Все они терпеливо выполняли свой медицинский долг. Работали по 12 часов, после работы бежали домой. Иногда приходилось работать целыми сутками. Днем разгружали вагоны с ранеными, везли их с переезда Сердобского тупика в госпиталь. Потом с ран больных снимали грязные и окровавленные бинты, одежду. Дезинфектор Иван Сидорович Розенков проводил санобработку, после которой переводили, а чаще переносили раненых на носилках в госпиталь. Давали лекарства, накладывали гипс, проводили процедуры, назначенные врачами.
По воспоминаниям Л.И. Герасимовой, обмундирование поступающих раненых попросту уничтожалось. Перевязочный материал стирался вручную, чаще всего на дому. В личном деле № 153 сестры-хозяйки Т. Ермаковой нахожу ведомость «Работы прачек». Видимо, это отчет сестры-хозяйки госпиталя, из которого следует, что в месяц одна прачка, например, Дягина, стирала: простыней – 762, рубах – 1350, кальсон – 750, наволочек – 374, полотенец – 43, одеял – 32, матрацев – 25, медицинских халатов – 10. Объемы стирки поражают! Женские руки стирали столько, сколько не выстирает прачечный комбинат! При этом надо учесть, что стиралось все это не «Тайдом» и «Ариэлем», а кальцинированной содой, разъедающей руки.
Продолжаю изучать дела. Желтые листочки документов, синие чернила, убористый, но очень разборчивый почерк, заполняющий от руки расчерченные графы…
Дело № 20. Балабанова Лидия Филипповна, портниха. Из биографии узнаю, что родилась в селе Макарово Макаровского района Саратовской области 7 января 1912 года. Отец занимался земледелием. В 1914 году отца убили на германском фронте, мать умерла в 1938 году. В 1929 году вышла замуж и переехала в г. Ртищево. В городе работала в мастерской № 164 портнихой (из дела даже можно узнать, что любовь к шитью ей привила мать). С первых дней войны поступила работать санитаркой в ртищевский госпиталь № 1685, но, видимо, не уехала с ним на запад из-за детей: дочери Валентины (1935 г.р.) и сына Николая (1932 г.р.).
18 мая 1943 года поступила работать портнихой в госпиталь № 5133. Заявление о приеме на работу с множеством орфографических ошибок написано перьевой ручкой чернилами синего цвета на листочке школьной тетради размером 15×8 см:
«Заявление от Балабановой Л. Ф.
Начальнику Госпиталя 5133
Прашу вас миня принять на работу качстве партнихой прошу вас моей прозби ниоткозать.
Паспорт 6052495 Балабанова 18/V.1943 г.»
Резолюция начальника госпиталя: «Приказ. Зачислить портнихой с 19/V тов. Балабанову. 18/V – 43 г. Подпись».
На разграфленном листе ученической тетради написано: «Работа портных за март месяц 1944 года. Балабанова». По диагонали этого графика: дни месяца, обрывающиеся на цифре «25»; по вертикали: наименования сшитых или отремонтированных вещей – матрацы, медицинские халаты, рубахи, кальсоны, наволочки, портянки, обмотки, вещевые мешки, телогрейки, шинели, гимнастерки, шаровары, нательные рубахи. Так, 8 мая в графе «Портянки» стоит цифра 20,9 мая в графе «Рубахи» – 21, «Кальсоны» – 20, «Халаты» – 2, «Медицинские халаты» – 1, «Телогрейки» – 6. Задумываешься: сколько же надо было пошить!
//-- «БЕНЗИНО-КЕРОСИНОВОЕ ДЕЛО» --//
В госпитале велся точный учет работы, качества, количества и хранения госпитального инвентаря. В «личном деле № 16 санитарки Баландиной М.Ф.» мне попался обрывок документа о небрежном хранении 150 кг керосина и 100 кг бензина по причине того, что склад хранения залит водой. Начальник ЭГ № 5133 назначает комиссию из трех человек: Гришиной, Карабановского и Балакирева. Резолюция: «Разобраться и виновных привлечь к ответственности».
Кто же эти люди, вошедшие в состав комиссии?
Гришина Нина Михайловна. Личное дело № 49. Счетовод. Автобиография и заявление о приеме на работу написаны ровным, красивым почерком школьной отличницы. 1924 года рождения, из крестьянской семьи, замужем с 1941 года. Мужа в 1942 году, работавшего шофером в Ртищевском автоотряде, призвали в РККА. Пропал без вести. До войны Нина Михайловна работала сортировщицей на местной почте, а с 26 августа 1943 года – счетоводом в ЭГ № 5133. Других документов в деле нет.
Карабановский Николай Васильевич. Личное дело № 90, заведующий вещевым складом. Из автобиографии я узнаю, что он уроженец г. Ртищево, 1914 года рождения. Родился в семье железнодорожника. После окончания школы и ФЗУ работал в паровозном депо. В1936 году служил в рядах РККА. Перед войной два года работал в депо станции Ртищево-II помощником машиниста. В 1941 году добровольцем пошел защищать Родину. Имел пять ранений. В 1943 году приехал домой в отпуск. Пришлось устроиться на работу в заготконтору отдела рабочего снабжения. И за невыход на работу был осужден.
70 лет назад, в 1940 году, советское руководство приняло решение судить нарушителей трудовой дисциплины, включая опоздавших на работу более чем на 20 минут. Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года повлиял на жизнь многих людей.
Указом вводилась уголовная ответственность за самовольный уход с работы и за прогулы. Рабочие и служащие за прогул без уважительной причины предавались суду и по приговору народного суда отправлялись на исправительно-трудовые работы на срок до шести месяцев.
«В 1944 году, – пишет в автобиографии Н. В. Карабановский, – я оправдал судимость». Как свидетельствует удостоверение Гарнизонного пункта № 126 Приволжского военного округа, вшитое в дело, до 10 октября 1944 года Карабановский Николай Васильевич работал начальником второго отделения гарнизонного пункта. А следующий документ из личного дела сообщает, что Ртищевским районным военным комиссариатом младший лейтенант Карабановский направляется на работу в госпиталь № 5133.
В «Сведениях о перемещениях на работе» за 30 мая 1945 года читаем: «Исключен из списочного состава госпиталя по случаю смерти. Приказ № 514 от 30 мая 1945 г.».
Наказание за прогулы смягчили только в 1951 году, когда совершивших проступок работников разрешили наказывать руководителям предприятий. По оценкам исследователей, за время действия Указа от 26 июня 1940 г. в СССР было осуждено 18 млн человек. Можно сколько угодно спорить о том, насколько помог Указ мобилизовать советских людей и выиграть войну. Но очевидно одно: он трагически изменил судьбу Николая Карабановского, ушедшего из жизни в тридцатилетием возрасте, через 20 дней после Победы.
Еще один пример Указа от 26 июня 1940 года в действии – личное дело № 57 медсестры Любови Кузьминичны Дмитриевой, которой объявлен строгий выговор за самовольный уход с работы.
А вот образец «бдительного отношения к работе» – рапорт о краже… лепешки кладовщицей Финагиной Антониной Ивановной (из личного дела № 219). Украла лепешку – как нехорошо! Но, может быть, она взяла ее для голодного ребенка или для больной матери?
Третья фамилия в составе комиссии по расследованию бензино-керосинового дела – «Балакирев».
Балакирев Иван Павлович – личное дело № 34. Документы отсутствуют. Кроме обложки с номером дела и ФИО никаких документов нет.
Подобные «пустые» дела мы встречаем и на других сотрудников: на начпрода Кирсенкова Николая Ивановича, снабженца Малыгина Николая Михайловича, сотрудницу канцелярии Корсакову Анну Ивановну, позже работающую казначеем, на кладовщика вещевого склада Овчинникову Руфину Михайловну, сестру-хозяйку Филатову Елену Ивановну, старшего бухгалтера Черныгина Никифора Федоровича, кладовщика Финагину Антонину Ивановну. Может, это недоработка делопроизводителя, отвечавшего за ведение документов по кадровой работе, то ли это случайное совпадение? Но вывод один: отсутствуют дела на материально ответственных лиц. Почему? Остается только догадываться.
К каким результатам привело расследование «бензино-керосинового дела» сохранившиеся документы тоже умалчивают.
//-- ВРАЧИ --//
Под больничные палаты эвакогоспиталя в марте 1943 года было отведено самое лучшее помещение города – Дворец культуры. Здание, предназначенное для театральных спектаклей, стало местом ежедневных драматических событий, участниками и зрителями которых были раненые бойцы, поступавшие с фронтов войны, и медицинский персонал.
Изучаю дела врачей. Поначалу даже не могу понять, сколько их было в госпитале. Потом на отдельном листе выписываю их фамилии. И вот что получается….
Врачей в штате госпиталя было семь. Шесть – женщины, только неизвестно, какого пола был начмед госпиталя по фамилии Гофман. Позже на фото, которое мы нашли в личном архиве В.И. Сухановой, дочери плотника ЭГ № 5133 И.С. Суханова, я увидела мужчину, сидящего в первом ряду, с благородным интеллигентным лицом и очень умными глазами, обрамленными очками. То, как он сидел, как смотрел в объектив фотокамеры, его выражение лица, взгляд, поза – все это выделяло его из остальных лиц на фото. «Это Гофман!» – решила я.
Тогда среди врачей было шесть женщин и один мужчина. Профессия обязывала их в случае военного времени подчиняться приказу военкомата, и их судьбы соединились в провинциальном городке Ртищево благодаря коротким распоряжениям в личных делах: «Откомандирована в распоряжение начальника ЭГ № 5133…»
Единственной ртищевской уроженкой была Зоя Александрона Баранова, самая молодая среди врачей. Точнее сказать – юная: к началу войны Зое Барановой было всего 20 лет. Ее автобиография уместилась на одной страничке из школьной тетради.
«Баранова Зоя Александровна. Родилась в 1921 году, в Саратовсой области г. Ртищево, где проживала и воспитывалась до 1938 года. В 1938 году окончила 9 классов и поступила учиться в зубоврачебную школу и в 1941 году окончила ее. Работала в железнодорожной поликлинике до 1944 года, но по семейным обстоятельствам выезжала в г. Мариуполь и работала начальником санитарного участка. Родилась в рабочей семье. До революции и после революции отец рабочий. В настоящий момент отец работает в вагонном участке приемщиком Н.К.П.С. Мать – домохозяйка. В немецкой оккупации не была. Родных за границей нет. Осужденных и раскулаченных нет. Сама не подвергалась суду. Баранова. 18.1.45 года».
Читая документы, я представила себе зимний вечер 43-го или 44-го года, обстановку того времени и место действия – ЭГ № 5133. Врачи сидят за рабочими столами, перед каждым коптилка, язычки пламени колеблются от их дыхания, и от коптилок тянутся к потолку темные маслянистые шлейфики копоти.
На каждого врача – по полсотни и более больных. С одними историями болезней работы – дай Бог! Под скрип перьев, не поднимая головы, одна из них записывает:
«Больной правильного телосложения, упитанность удовлетворительная, кожные покровы и видимые слизистые нормально окрашены. Легкие – ослабленное дыхание, местами выслушиваются храпы сухие единичные. Сердце – тоны глуховаты. Язык чистый влажный, живот мягкий безболезненный. Сзади справа определяется перелом ребер 10-11-12 ребра. Слышна [неразборчиво] имеется кашель сухой. Назначение: СТ № 7».
Запись сделана красивым ровным почерком, чернилами черно-зеленого цвета. Оборот листа с типографскими данными. Лист сильно подмочен, может, пролилась вода из кружки, стоящей на столе, когда врача позвали срочно к тяжелому раненому, а может, были какие-то другие обстоятельства.
В соседнем, очень маленьком кабинете, начмед Гофман составляет «Прогностический план по ЭГ № 5133 за II половину июня 1944 года». Из-за отсутствия бумаги приходится писать на обороте карты, принесенной кем-то из медсестер или санитарок.
«Отчет о работе госпиталя за I половину августа
Обследований: лаборат.: 159
рентг.: 61
консульт. 128
операций 47
физиотер. процед. 465
лечебн. гимнаст. 805
переливание крови 20
перевод в отдел, выздоровл. 11
выписка в часть 14
чел. нестроев. 11
инвалидн. 45
и т. д.
Начмед Гофман»
Закончив писать прогностический план, он просит дежурную медсестру, молоденькую девушку Таечку Степанову, принести ему чаю. Любит крепкий чай с лимоном. Но где в провинциальном городишке Ртищево взять лимон? Сегодня ездил с шофером Николаем Яшиным в местную аптеку заказывать медикаменты, перевязочный материал, гоновакцину. Видел из машины очереди за хлебом. Про себя отметил, как мало дают: детям по 300 граммов, взрослым – по 500. Люди у магазина подолгу ждут, когда конные возки привезут хлеб. Номера пишут мелом на руках, обуви, на спинах телогреек. Карточная система не дает только с голоду умереть, а рыночные цены – неприступные. В ходу сотенные и тысячные купюры, о десятках забыли.
Накануне он был на заседании 16-й сессии горсовета, посвященном Дню Сталинской Конституции. «Участники послали телеграмму товарищу Сталину в Москву, – продолжает свои мысли Гофман. – Интересно, что с ней будет? Прочитает ли ее товарищ Сталин? Да все равно это показуха!»
«Надо писать планы специализации врачей и медсестер, – говорит себе начмед, – не забыть еще по усовершенствованию врачей. Кого посылать? Как работать не в полном составе? Раненые умирают ежедневно. Как мало у нас сил, чтобы всех спасти…»
Закончив работу, заходит посмотреть на коллег в соседний кабинет. Сидят, пишут истории болезней раненых. От «светильников»-коптилоку всех под носами черно. Как трубочисты! Жалко врачей, жалко медсестер, санитарок. Все такие молодые… За годы войны юность ушла от них, выветрилась. От детства, от родных, от близких и знакомых. Все очень устали. Нервы людей истощены. Удивлен был тому, что стали сквернословить. Это не идет женщинам.
Молоденькая медсестричка Маша Королева в свободные от работы минуты собирает вырезки из газет, особенно про летчиков, потому что старший брат летчик. Вот, например: «Николай Терехин в бою уничтожил три вражеских самолета».
«Иванову Петру за воздушный бой под Киевом и сбитые им два самолета присвоено звание Героя Советского Союза! Посмертно». И таких вырезок у нее целый мешочек. Она аккуратно складывает их, а оставшиеся части газеты отдает раненым на самокрутки.
Все курят. По привычке, от боли, думая о семьях, вспоминая прошлое, размышляя о будущем. Каким оно будет? Когда же кончится война? Что его ждет дома?..
«Что у нас завтра? – прикидывает Гофман. – Перед завтраком снятие проб на кухне. Приняли нового повара. Первый раз заступает на работу. Был бы таким толковым, как наш шеф-повар. Яков Иванович недавно рассказывал про свою жизнь: учился поварскому делу еще до революции, работал на кухне у хозяина гостиницы “Россия” в Саратове. Ему бы с его мастерством в ресторанах готовить, а не в госпитале. Но, наверное, не доведется, потому что сидел по 58-й. Не шутка».
«Автобиография.
Карабанов Яков Иванович сын рабочего. Родился в 1895 г. в деревне байки сердобского района Саратовской облости до тринадцати лет жил в селе Бекове того-же района и окончил трехкласную Церковноприходскую школу и с 13 лет выехал в город Саратов. Поступил в учение на кухню к содержателю гостиницы Россия к Павлу Игнатьевичу Ивонтьев где и учился на повара выучился и у негоже работал поваром до 1915 г. С 1915 г. я был призван на военную службу в старую Армию где и прослужил до 1918 г. С 1918 г. был призван в Красную армию служил до 1920 г. С1920 г. был демобилизован С 1920 г. по 1937 г. исключительно работал в городе Саратове поваром с 1937 года по 1942 г. отбывал срок наказания по ст. 58 пункт 10. С 1942 г. был освобожден и с 1942 г. по 1944 г. работал повором в Иркутском О.Л.П.У.И.Т.Л. Н.К.В.Ю. с 1944 по 1945 г. работал повором в городе Иркутске база № 41. Откуда и был приписан в распоряжение ртищевского райвоенкомата в чем и подписуюсь.
Подпись» (орфография и пунктуация соответствуют оригиналу).
«После завтрака утренний обход больных, – продолжает планировать наступающий день Гофман. – Потом операции. К обеду прибудет новый эшелон. Интересно, сколько поступит. Сколько раз ловил себя на мысли: поступают новые раненые, и в госпиталь приходит запах фронта. Обед. После обеда надо съездить в аптеку, узнать, как решается вопрос с заявкой госпиталя. Вечерний обход. Документы. Ужин. Сон. И так – день за днем. Нет, война – это не только бои, смерть, бомбежки, разрушения, это еще и терпение, терпение, терпение и непрерывный, без отдыха, труд».
Закончив работу, начальник медицинской службы ЭГ № 5133 устало думает: «Да. Как хочется, чтобы быстрее все закончилось, чтобы для каждого все обошлось, чтобы каждый солдат вернулся домой, как ушел: с двумя руками и двумя ногами, с прежним, не изуродованным лицом».
Утром новые дела – раненые, операции, трансфизия крови, гипсование.
//-- ФАРМАЦЕВТЫ --//
Когда я взяла в руки дело № 136 Писаревского Иосифа Нахмановича, я сразу вспомнила город Витебск, где живут мои близкие родственники с маминой и папиной стороны. Много раз бывая там, я не могла предположить, что когда-нибудь буду держать в руках документы людей, родившихся, живших и работавших в этом городе в прошлом и позапрошлом веках.
Писаревский Иосиф Нахманович, аптекарь, Писаревская Егудис Сендоровна, ассистент аптекаря, Писаревская Хася Иосифовна, зав. лабораторией.
Передо мной – документы семьи фармацевтов. На момент поступления в госпиталь они эвакуированы с территории Белоруссии в Аркадакский район Саратовской области. К этому времени И.Н. Писаревскому было уже 63 года, его супруге – 61, а их дочери – 23 года.
Судьба распорядилась так, что уже немолодые интеллигентные люди, проживавшие на западе страны, были «заброшены» в Аркадакский район Саратовской области, а затем переехали в город Ртищево. Думаю, что для всех здесь они были чужими.
В личном деле Е.С. Писаревской нигде нет ее полного имени и отчества. Позже, на обороте листа заявления случайно нахожу незаметную приписку «Егудис Сендоровна», словно кто-то, проговаривая по слогам, записал непривычное для наших мест имя «Егудис» и еще более непривычное отчество «Сендоровна».
Из биографии дочери Писаревских узнаем, что она – круглая отличница, студентка 4-го курса Витебского медицинского института. Эвакуировавшись в нашу область, сделала попытку доучиться в мединституте г. Саратова, но не получилось. В институте сказали: «Приема нет». Интересно, почему? Ведь страна так нуждалась в медицинских кадрах!
В книге Д.Ф. Фролова «Подвиг саратовцев в Великую Отечественную войну» читаю:
«Несмотря на то, что многие преподаватели и студенты высших и средних специальных учебных заведений области ушли на фронт, Саратовский университет, институт механизации сельского хозяйства, автодорожный, медицинский и другие вузы, а также техникумы продолжали беспрерывно готовить кадры.
Всего за годы войны саратовские вузы для нужд тыла и фронта подготовили свыше 5600 высококвалифицированных специалистов, средние специальные учебные заведения – около 9 тыс.
В подготовке специалистов средней и высшей квалификации особое место занимали медицинские работники. Они составили около половины всех выпускников саратовских вузов военных лет».
Возникает вопрос: почему не приняли в Саратовский медицинский институт отличницу Хасю Писаревскую? По какому признаку не подошла она в этот вуз? Может быть, по национальному? Вот и пришлось ей, недоучившись, работать врачом-ординатором в общехирургическом, а затем в терапевтическом отделениях, а позже заведующей лабораторией ЭГ № 5133.
//-- ПОЛЯКИ --//
Недавно в «Новой газете» прочитала статью «Ложь уничтожается правдой» о Бутовском полигоне в Подмосковье, об осмыслении исторического пути… Этот путь имеет отношение к судьбе человека, личное дело которого тоже хранится в архиве ЭГ № 5133 под № 72.
Клят Станислав Станиславович. Биография написана четким каллиграфическим почерком с наклоном влево, датирована 28 февраля 1945 года. В автобиографии С.С. Клята указаны даты ареста членов его семьи: Клят Станислав Карлович, 1873 г.р., Польша, г. Калиш, поляк, член РСДРП в 1905–1920 годах, часовщик, работал на дому. Отец арестован 24 февраля 1938 года. Брат Роман Станиславович арестован 17 января 1938 года. Станислав Станиславович арестован 4 марта 1938 года, осужден 28 мая 1938 года Московским Особым совещанием НКВД на пять лет исправительных трудовых лагерей. Наказание отбывал в Каргопольлаге. В общей сложности пробыл в этом лагере до начала 1945 года.
В автобиографии 1945 года С.С. Клят пишет, что отец осужден и находится в закрытых лагерях, как и брат. Значит, как и многие тогда, он не имел достоверных сведений о близких.
О брате он сообщает, что тот заведовал лабораторией одного из московских военных заводов. Мартиролог «Бутовский полигон» дает нам дополнительные и, увы, печальные сведения: Клят Роман Станиславович, 1904 г.р. Родился в г. Калиш (Польша), поляк, из рабочих, беспартийный, образование среднее, механик цеха № 10 завода № 95. Проживал: Московская обл., г. Кунцево, пос. завода № 95, д. 8, кв. 5. Арестован 18 января 1938 года. Комиссией НКВД и Прокуратуры СССР от 19 февраля 1938 года по обвинению в антисоветской агитации, шпионаже в пользу Польши и диверсионной деятельности назначена высшая мера наказания – расстрел. Приговор приведен в исполнение 28 февраля 1938 года. Реабилитирован 6 июня 1956 года. Там же сведения и об отце Станиславе Карловиче Кляте, который также был расстрелян в 1938-м.
Значит его родственники – жертвы польской операции НКВД 1937–1938 годов, в результате которой погибли десятки тысяч невинных людей. Слава Богу, что сегодня мы можем открыто и прямо говорить об этом!
//-- ДРУГИЕ СОТРУДНИКИ --//
Всей работой госпиталя руководил начальник по фамилии Скрипников. Надо сказать, что эта фамилия встречается всего в четырех делах. Мы не знаем, как точно звали этого человека. Везде значится лаконично строго: «капитан м/с Скрипников», просто фамилия, без инициалов. Личное дело на начальника госпиталя, как, впрочем, и на начмеда Гофмана, отсутствует.
Как воспоминают Р.К. Белан и Л.И. Герасимова, партийно-политическая работа в госпитале сводилась к проведению политбесед, обзору газетных статей и коллективному прослушиванию радио. Темы были похожи одна на другую: положение дел на фронте, обсуждение очередного выступления И.В. Сталина и т. п.
Рассказывает Л.И. Герасимова: «Днем слушали радио. Радиоточка военных лет. Старый круглый динамик из черного картона и репродуктора-коробочки». Именно такой экспонируется в музее Дворца культуры (может, именно он и был тем главным источником информации в ЭГ № 5133, благодаря которому сотрудники и раненые узнавали, что происходит на фронтах?).
«Радио в госпитале практически не выключалось, – говорит Лидия Ивановна. – Утром все просыпались, когда из репродуктора звучал „Интернационал“. Сразу после него передавали сводку военных действий на фронтах. Она всегда начиналась словами „От Советского информбюро“. Сразу устанавливалась тишина. Такая, что слышно было, как жужжит пролетевшая муха».
Делопроизводителем в госпитале была Нина Федоровна Петракова. Она родилась в 1913 году в семье крестьянина-бедняка. В 1939-м вышла замуж. Родился ребенок. Мужа забрали в Красную армию. За годы войны потеряла обоих. В 1942 году малыш умер от диспепсии, а в 1943 году муж пропал без вести на фронте.
С каким настроением вела она все делопроизводство госпиталя? Да еще была донором, сдавала кровь для раненых. Вела большую общественную работу. Была кандидатом в члены ВКБ(б). Именно благодаря ее труду складывался архив, из которого через семь десятилетий мы узнаем имена тех, кто спасал жизнь сотням раненых.
//-- ИЗ БЕСЕД С ОЧЕВИДЦАМИ --//
Александра Тимофеевна Коршунова
Я родилась в г. Ртищево Саратовской области 11 мая 1920 года. В этом году мне исполнилось 90. Моя девичья фамилия – Дружинина. Семья у нас была многодетная. Я – двенадцатый ребенок у мамы.
Когда пошла в школу, нашей семье оказали помощь: дали зимнее пальто и ботинки, у которых сразу же отлетели подошвы, не выдержавшие страшной грязи на улицах города. Мама привязывала подошвы к ботинкам веревкой, а когда я доходила до школы, то снимала их, ходила в одних чулках. Вот такая у меня была «сменная обувь». Учебников почти не было, а какие имелись – тех не хватало, одна книга на 10 человек. Но желание учиться у меня было всегда. Я училась хорошо.
После семилетки поступила учиться в медицинское училище в г. Балашов. Через три года окончила и вернулась домой. Начала работать медсестрой в горполиклинике. Думала, что поеду учиться на врача. Но началась война.
В три часа ночи 23 июня 1941 года в наш дом постучали. Принесли повестку из военкомата. Написано: «Срочно!» Я собралась и пошла в военкомат. Там мне сказали, что с этого дня я работаю в госпитале № 1685, который будет располагаться в зданиях школ № 86 и № 83.
Госпиталь открывали мы: я, девушки-медсестры из Балашовского медучилища и врач-хирург А. П. Суркова. Все необходимое для госпиталя получили – кровати, постельные принадлежности, посуду, медицинский инвентарь.
Вагоны с ранеными солдатами подавались к переезду Сердобского тупика. Отсюда мы их доставляли в двухэтажное здание школы. Тяжелобольных подлечивали и отправляли долечиваться в тыл. Ходячие раненые долго не лечились. 10 дней – и на фронт.
Умирали. Бывало, в день хоронили по три человека. Тела увозили на кладбище в воинскую часть.
К концу 1941 года поток раненых увеличился. В 1942 году, точную дату я не помню, в Ртищево был эвакуирован Полтавский госпиталь из Украины, который разместился во Дворце культуры. Примерно в июне 1942-го поступило распоряжение передать раненых, находящихся в госпитале № 1685, в Полтавский эвакогоспиталь, а наш госпиталь отправить на фронт.
Наш госпиталь шел непосредственно за фронтом. Передвигались с места на место на поездах, машинах, лошадях и даже на быках. Располагались, где придется: в школах, монастырях, частных домах. В селе Шульгинка Ворошиловградской области госпиталь разместился в свинарнике и конюшне.
Раненых принимали в палатке, где стояла бочка с водой. Грели воду и обрабатывали раны. Ходячих раненых по два-три человека размещали в домах местных жителей. Перевязочная тоже была в частном доме. Оказывали помощь и раненым немцам. Их размещали на нарах в отдельной палатке.
Я была старшей медсестрой в звании младшего лейтенанта. Приходилось работать и в операционной, и в перевязочной, и непосредственно принимать раненых. Спали очень мало: два часа в сутки тут же, в палатке, сидя на стуле. Обычно с трех часов ночи и до пяти часов утра, когда раненые немного успокаивались.
Раненые поступали круглые сутки, по 40–50 человек. Когда шло наступление – по 300 человек и больше. Порой раненые поступали совершенно черные, светились только глаза и зубы, настолько они были обгоревшие. Просили о помощи: «Сестра, помоги, мне нельзя умирать. У меня дома осталось четверо детей». Очень больно было осознавать, что помочь уже невозможно.
Из Ворошиловградской области нас перебросили в город Нежин и передали IV Украинскому фронту. Принимали раненых из-под Сталинграда, Курска.
После Сталинградской битвы нас направили на Украину. Ночью на понтоне переправили через Днепр к Киеву. Затем Западная Украина, Польша, Германия. В Германии шли особенно ожесточенные бои. За сутки поступало до 800 раненых!
Победу я встретила в Германии в местечке Грюнберг. Нам утром сообщили: «Война закончилась!» Рядом стояли артиллерийские и танковые войска, такая стрельба началась! Командир нас построил, поздравил с Победой. А 10 мая в 5 утра снова команда: «По вагонам!» И наш госпиталь направили в Прагу.
Бои за Прагу велись ожесточенные. Раненых было много. Три месяца мы залечивали раны наших солдат. А затем весь медицинский офицерский персонал направили в столицу Австрии Вену, где находилась центральная группа наших войск – 3-я Гвардейская армия. Мне предлагали остаться работать там, в военном госпитале. Но я согласия не дала, потому что мечтала поступить в медицинский институт. В те годы нас, фронтовиков, принимали без экзаменов. Домой приехала только 30 октября 1945 года.
Стать врачом не позволили обстоятельства. Мама нуждалась в материальной помощи. Я устроилась на работу медсестрой в хирургическое отделение железнодорожной больницы, где работала всю жизнь до ухода на пенсию. Война подорвала мое здоровье. Я перенесла пять сложных операций.
Все награды военных лет храню.
Лидия Ивановна Герасимова
В 1943 году мне было восемь лет. Я с родителями жила на Безымянной улице, в доме № 39. Мой папа, Герасимов Иван Спиридонович, работал мастером в вагонном депо. Его на фронт не взяли, дали бронь. Он служил на работе. Я не оговорилась – служил. Мы его дома и не видели. В смену порой готовили по 10 вагонов, а по норме шесть вагонов, для отправки на фронт. Работа на транспорте – это очень тяжелая служба, особенно в военное время. Часть мужчин-железнодорожников ушла в ряды Красной армии. На их место пришли женщины. Папа мой день и ночь был на работе. Я, маленькая девочка, бегала в вагонное депо, носила папе продукты.
У моей мамы Ольги Тимофеевны Герасимовой была подружка тетя Дуся. Она в то время работала в госпитале санитаркой. Женских рук не хватало, и она позвала на работу маму. Мама устроилась в госпиталь, и тоже день и ночь была там.
Госпиталь – по номеру мы его и не называли, а называли «Полтавским», – располагался на всех этажах Дворца культуры. Три этажа, а места все равно не хватало. Нашего-то, Ртищевского, госпиталя уже не было. А Полтавский только приехал. Раненых было очень и очень много. Они поступали круглые сутки. Я ежедневно прибегала к маме посмотреть и помочь.
Что я делала? Помогала напоить солдат, у некоторых не было рук или они были перевязаны. Смотрела, как перевязывали, уносила бинты. Помогала маме перекладывать бойцов и перестилала койку или топчан, на котором лежал боец. Крутила треугольнички. Это письма такие, вместо конвертов. Помогала писать адрес на треугольничке. Тем, кто не видел, читала письма. Крутила самокрутки. Бумаги не было, а табак был. Дома шила кисеты для табака. Курили прямо в палатах, если это можно назвать палатами…
Раненые очень стонали. Ранения были разные: у кого в голову, у кого в живот, кто без руки, кто без обеих рук. Но больше все-таки было со сквозными ранениями. Если ранение было сложным, то отправляли дальше, наверное, в Саратов. Там тоже были госпитали, и там все-таки областные больницы и медицинский институт.
Кормили солдат кашей, хлебом и чаем. Очень редко давали мясо и рыбу. Каждому полагался сахар кусочками. Многие давали мне этот сахар, жалели ребенка.
Раненые лежали на железных кроватях, когда их было много, ставили топчаны. Проходы были узкими. В чем поступали раненые, эту одежду стирали, сушили, но чаще всего сжигали. Одевали во все новое: светлая рубаха, кальсоны. Ели прямо на кроватях. Стирать одежду с раненых и бинты не успевали. Мамы брала домой. Мыла не было, о стиральном порошке тогда и знать не знали. Стирали содой в пакетиках. Руки у мамы все были изъедены этой содой. Бинты замачивали, стирали, сушили на улице – летом, или над печкой – зимой. Потом скатывали и несли в госпиталь. Постели, которыми застилались кровати, были белыми. Снабжали и простынями, и наволочками, и бельем. На задах дворца стояли туалеты. Туда ходили и раненые, кто мог ходить, и вся обслуга. Лежачих поднимали санитарки, доводили до ведра за ширмой или подставляли под него судно.
В конце улицы Красной, у самого переезда, жили две тетки. Они держали корову. Из коровьего молока варили что-то типа киселя. Разбавляли молоко водой, добавляли крахмал и продавали этот кисель. Мама договаривалась с ними, я бегала брала его и носила папе на обед и раненым в госпиталь. Тяжелых лежачих поила из ложечки, понемногу всем.
Обидно было, когда умирали. Сегодня был человек, а назавтра приду – его нет. Сегодня перевязывали его, а завтра он умер. Мертвых заворачивали в простыню – и на кладбище. Кладбище было в воинской части. Большое. Сейчас его нет, кое-где видны бугорки, стоит памятник. А чаще всего хоронили рядом, в парке, со стороны горбольницы. Ее тогда называли Советской. Почему, не знаю. Закопают, бугорок и деревянный крест. Это делали мужчины – рабочие госпиталя или ходячие раненые.
Да, очень тяжелое было время. Вспоминать страшно. Люди умирали, а им не поможешь. Все молодые. А так хотелось им помочь остаться в живых.
Я ведь, помогая маме в госпитале, профессию выбрала себе медицинскую. Окончила 7 классов и поступила в Саратовское медицинское училище, по окончании которого вернулась в родной город и всю жизнь проработала в Ртищевской железнодорожной больнице фельдшером.
Раиса Константиновна Белан
Когда началась война, мне еще не было 15 лет. Окончила 6 классов, больше учиться не пошла. В нашей школе № 13, рядом с Дворцом культуры, разместили госпиталь, а всех нас перевели в школу в районе Красный луч.
В 1942 году пошла работать на почту на вокзал. Мама устроила. С 17 лет начался мой трудовой стаж и проработала там 40 лет. Сколько ж моими руками пересортировано почтовой корреспонденции! Наша же станция узловая. Поезда идут в Сибирь, на Урал, на юг, на запад. Тысячи солдатских треугольников со всех фронтов, тысячи солдатских посылок. И на всех письмах стоял штамп «Проверено военной цензурой». Сколько горя и радости пришлось сортировать в этих треугольниках. Валились с ног.
Хорошо помню, как ходили мы в госпиталь для раненых выступать. Пели разные песни. Сейчас спою:
Шила мама, вышивала
Шелковый кисет,
На границу посылала
Девичий привет,
Посылала да скрывала
Грусть свою, тоску,
На конверте написала:
«Лучшему стрелку».
Припев:
Эх, кисет с махорочкой,
Шелковый кисет,
С голубой оборочкой
Краше тебя нет.
На концертах, которые мы давали в госпитале, мне очень было жалко раненых. Некоторые ничего не видели, кто был без руки, кто без ноги. Многим было не до наших песен. У кого-то совершенно не было настроения нас слушать, потому что пришла плохая весть из дома.
Все, кто работал на вокзале, видели много-много трупов. Их снимали с военных эшелонов. Оставляли на стеллажах до утра в товарной конторе, а утром или днем грузили на телеги и везли на кладбище в воинскую часть. Хоронили в братскую могилу. Все молодые. Голые. Холодные, окостеневшие. Очень много трупов! Иногда подходили подводы, в которых лежали трупы из госпиталя. На них складывали тела из товарной конторы. Как шпалы. И везли на аэродром хоронить. Мужчины там рыли могилы и закапывали. Народу там лежит не счесть…
Валентина Ивановна Суханова
Я очень волнуюсь. Даже и не знаю, что говорить. (Плачет, прочитав автобиографию отца.) Точно, это он писал. Я помню его почерк, подпись тоже его. Да, она самая, он так расписывался. Он с 1902 года, родился в Бековском районе Пензенской области. Всю жизнь трудился. Папа действительно работал в 30-е годы в Москве. Была потребность в рабочей силе. Как и сейчас, все в Москве, кого не спросишь. Вот и тогда уезжал он в Москву, где работал – не знаю, где жил – тоже не скажу. Он ведь был хороший плотник.
Когда на фронт провожали, шли по селу всей улицей. Я за руку с мамашей. Папа шел впереди и играл на своей гармони. Мы думали, что сразу на фронт, но получили письмо, из которого узнали, что папа работает в тылу близ Пензы на заготовке леса. Писал он, что заготавливают лес для строительства, живут в лесу, очень холодно, мерзнут.
Папа о войне рассказывал мало. Только, разве, на 9 мая. Сядут, бывало, с моим мужем перед праздником или на праздник, выпьют, закурят, и папа, помню, рассказывает, как переправлялись через Днепр. В ледяной воде делали переправу, он ведь плотник. Холод страшный. Или, как бомбили немцы Воронеж. Ни одного живого, уцелевшего здания.
Знать бы дело, записать его редкие рассказы. А мы его слушали невнимательно. Однажды его чуть не убило. Пошли они в наступление. Немцы начали стрелять. Упали бойцы слева и справа. Еще падают. Он глаза закрыл и идет. Страшно. Обернулся – никого. Остался один. Все убиты наповал. У папы кончились патроны, побежал и слышит: ему в спину стреляют. Но только как-то странно, по ногам. Папа повернулся и увидел лежащего сзади него раненого немца. Он лежа стрелял по ногам. Встать не мог. Это и спасло папу. Но вся шинель была в осколках, точнее пробита осколками, как решето. Папа ее потом оставил, хотел сохранить. Она – эта шинель – все в сундуке лежала. Не помню, куда ее дели. Виктор, мой брат, хотел сохранить как память о войне. Вот интересно, что спасло папу? Я думаю, молитвы. Папа с собой на войну брал «Живые помощи». Мама давала ему молитву с собой. Он и сам обращался к Богу. Просил Господа: «Господи, помоги мне дойти до того здания, или дерева, или стога сена».
Мы – люди верующие. Помню, как мама мне говорила: «Доченька, помолись о нашем отце, чтобы папка твой остался жив». Я вставала на колени и молилась. Молитву ни одну не знала. Просто говорила то, что говорила мама, просила за папу, чтоб его не убило.
В 1943 году папу на фронте ранило. Он прислал нам письмо, что находится в госпитале в Ртищево. Письмо это я помню. Но оно не сохранилось. Мама, получив письмо, сразу же поехала к нему. У него было тяжелое ранение в бедро. Все бедро раздроблено. Лечили его долго. А потом комиссия признала его негодным к службе. Мама думала, что он вернется, а его оставили работать в госпитале. От ранения он хромал всю жизнь. Вот фотография: папа с сотрудниками госпиталя и ранеными. 1944 год.
Жили они в красных домах близ железной дороги. Сейчас там продуктовые базы. Работал плотником, столяром при госпитале. Там и встретил победу. В госпитале, папа потом нам рассказывал, когда узнали о Победе, все ликовали. Тяжелые больные, лежачие – все подпрыгивали от радости на кроватях. А ходячие больные брали табуретки и плясали с ними. Победа!
Мама радовалась приездам папы на выходной. Папа тоже скучал по дому. Дом наш был ветхим, и мама говорила: «Ваня, скорей возвращайся, дом требует твоих рук». А папа говорил ей: «Я сам рвусь домой, но начальник госпиталя не отпускает. Мол, как я буду без тебя? Как без рук». Так и пробыл там до расформирования.
Я рада тому, что открыла еще одну неизвестную страницу в истории города Ртищево Саратовской области. Работа в госпитале свела людей из самых разных мест Советского Союза, с разным образованием и разной историей жизни… Мне представилась уникальная возможность с помощью автобиографий наших героев и рассказов еще живых свидетелей узнать так много о жизни госпиталя в период Великой Отечественной войны.
Эвакуация: документы рассказывают
Екатерина Васильева
Етыш, Пермский край, научный руководитель В.Н. Васильева
Кажется, очевидный факт: чем ближе к нам история, тем она понятнее и тем больше мы о ней знаем. Но в действительности все получается с точностью до наоборот: самый близкий нам век – XX – при ближайшем рассмотрении оказывается самым непонятным и неясным. Вот и я нашла еще одно белое пятно. Казалось бы, все знают, что Великая Отечественная война заставила покинуть свои дома тысячи мирных жителей. Скупые сведения об эвакуации из школьных учебников, «красивые» сценки из советских сериалов «Тени исчезают в полдень» и «Вечный зов» – вот, пожалуй, и все сведения, которыми я располагала.
Так что можно считать чудом, что однажды мне в руки попалась одна интересная статья про эвакуированных. Была она напечатана в журнале «Родина» в № 6 за 2004 год и так и называлась – «Эвакуация, или Диалог поневоле». Автор – кандидат исторических наук Галина Янковская. Статья полностью перевернула мои представления об эвакуации.
И отношения с местными жителями, и обустройство быта, и психологическая обстановка – все в этой статье разнилось с тем, что я думала об эвакуации. Особенно меня поразило то, что автор описывал житье-бытье эвакуированных в Молотовской области – моей родине, причем отнюдь не в радужных красках. А моя бабушка рассказывала совсем другое: в их маленькую деревню приехало немного человек, и все они были приняты хорошо, размещены по домам, накормлены, им дали работу в колхозе, далеко не самую трудную. А в селе, где живу я, старожилы в своих рассказах о военном времени даже и не упоминают об эвакуированных. По данным районного Чернушинского архива, в нашу деревню Етыш в годы войны приехали 169 человек! Так почему же такие резкие расхождения в оценках местных жителей, историков-исследователей и в архивных документах? Я решила проанализировать источники.
Второе Великое переселение народов – так можно назвать эвакуацию. «Всего за годы войны было эвакуировано примерно 17 млн человек – 18,6 % от населения СССР. Молотовская область (так Пермский край назывался с 1940 по 1956 г.) в годы войны приняла 320 тыс. человек и 124 предприятия» [1 - Людские потери в СССР в период Второй мировой войны: Сб. статей. СПб., 1995. С. 145.].
Среди эвакуированных были известные люди, писатели, в Пермь была перемещена труппа Театра оперы и балета имени Кирова из Ленинграда. Нельзя сказать, чтобы их принимали с распростертыми объятиями: множество свидетельств говорит против этого факта.
Так, Михаил Герман, известный искусствовед, писал: «Годы войны мы прожили под Пермью (тогда – Молотов), в деревне Черная. Название деревне шло. Глубочайшая грязь весной и осенью. Тьма. Ни электричества, ни радио… Ненависть к эвакуированным, которых без разбора называли „явреи“. Едва ли антисемитизм, скорее биологическая ненависть к людям другого мира».
И Галина Янковская прибавляет к цитате, что массовая эвакуация резко ухудшила условия жизни на местах. Ненависть выплескивалась в неожиданных формах: квартирантов считали обузой, нахлебниками, не пускали в баню, не разрешали готовить, закрывали на ключ колодцы. Что интересно, даже в официальных документах не могли скрыть этого. Автор статьи упоминает письмо Молотовского горисполкома от 14 ноября 1942 года, из скупых канцелярских строчек которого мы узнаем: «Факты грубого, невнимательного отношения к эвакуированным становятся обыденным явлением… В поселке Чермоз домовладелица Ч… выставила зимние рамы во время холода, отняла кровать. Дочь Ч. вынула из рамы стекло и не давала вставить нового стекла или фанеры… В селе Карагае квартирохозяйка К. издевалась над эвакуированными семьями Каменской и Мышкиной… Не топила печь, выстуживала дом, сына Каменской заставляла ходить босиком в мороз, чтобы не пачкать пол, часто ругала» [2 - Янковская Г. Эвакуация, или Диалог поневоле // Родина. 2004. № 6. С. 20.].
Судя по этим свидетельствам, ситуация в области была далека от благоприятной. Но это было где-то там, далеко от нас, в Перми и в районах севера области. Мне же захотелось узнать, а как обстояли дела в нашем районе, на моей малой родине. И мы с мамой отправились в Чернушинский районный архив.
Нам крупно повезло: заведующая архивом Елена Анатольевна Морозова показала уйму бесценных документов, недавно отреставрированных, по истории эвакуации. Подавляющее большинство документов датировано 1941–1943 годами – именно на это время легла вся тяжесть работы с переселенцами поневоле. Всего в нашем распоряжении оказалось 20 дел, более половины из них содержат списки эвакуированных, тщательно составленные, с указанием подробных анкетных данных. Вот с этих списков я и начала свою работу.
Наш Чернушинский район находится на самом юге области, поселок Чернушка – крупная станция Горьковской железной дороги, поэтому, несмотря на малые размеры района, слета 1941 года он принял 8 тысяч эвакуированных из самых разных территорий, находившихся под угрозой оккупации или уже занятых врагом: Украины, Белоруссии, Ленинграда, Москвы, Грозного, Польши, Архангельской области, Орла, Карело-Финской ССР и других районов необъятной страны. Вот такая география.
По национальному составу тоже очень большой разброс: кроме русских, были украинцы, белорусы, много евреев, в списках встретился даже один китаец. Спасаясь от врага, к нам ехали целыми семьями, причем семьи чаще всего были многодетными. Приезжих распределяли по домам жителей Чернушки, селам и деревням. Представляю, какого труда это стоило для местной власти: распределить по домам, помочь обустроиться 8 (!) тысячам человек, причем 2 тысячи из них – дети из блокадного Ленинграда и Москвы.
Списки эти неоднократно переписывались, исправлялись, видны частые пометы, зачеркивания. Требовался тщательный учет эвакуированных для начисления пособий; на основании этих списков составлялись другие, для обеспечения самым необходимым: спичками, солью, одеждой, обувью и т. д.
Я думаю, что строгий учет эваконаселения можно объяснить еще и такой причиной. В феврале 1942 года положение Москвы было уже не таким катастрофичным, немцы от столицы отступили, и эвакуированные, хлебнув уральского лиха, решались на возвращение. Кому-то это удалось сделать. Но вот такой документ пресекал подобные попытки:
«Уполномоченному по эвакуации населения по Чернушинскому району.
Совет по эвакуации сообщает, что принято решение ВКП(б) о запрещении въезда в Москву. Обязуем Вас провести разъяснительную работу среди эвакуированного населения. Немедленно прекратите самовольный выезд эвакуированных.
22 февраля 1942 года
Уполномоченный управления по эвакуации населения по Молотовской области».
Я просмотрела множество заявлений, часто безграмотных, написанных на каких-то случайных бумажках, а одно даже на обрывке обоев. Все они пронизаны горем и нуждой, везде просьбы помочь в чем-то… Именно эти заявления открывают перед нами наиболее объективную картину жизни переселенцев. Нельзя сказать, что это был «глас вопиющего в пустыне»: почти на каждой имеется резолюция, написанная наискось на обороте, либо дан официальный ответ.
Я попыталась расположить эти документы по содержанию. Их можно объединить в несколько групп.
Первая, и самая большая, – это просьбы об оказании материальной помощи. Очень красноречива следующая просьба:
«В Чернушинский райсобес от технического работника санатория
Анисимовой Дарьи Степановны
заявление.
Прошу помочь мне в нижеследующем: я, Анисимова Дарья Степановна, эвакуированная из Днепропетровска, имею на своем иждивении 6 человек детей: старшей Зое 11 лет, Рае 8 лет, Боре 5 лет, Людмиле 4 г., Анатолию и Владимиру по 2 месяца (они двойня, родились в феврале 1942 года). Я работаю в санатории няней, получаю 120 рублей, пособие на мужа получаю 150 рублей. Прошу райсобес помочь мне в воспитании моих детей, прошу мне разрешить получать молоко из Рябковского колхоза „Красный партизан“. Покупать по 10 рублей за литр у меня нет средств. Прошу не отказать в моей просьбе.
О результате прошу сообщить по адресу с. Рябки, тубсанаторий, Анисимовой Д.С.
Для ответа прилагаю марку.
17.04.42 г.».
На 270 рублей этой матери приходилось кормить шестерых детей! Из этого документа я узнала, какова цена была деньгам в военное время, если литр молока стоил 10 рублей. Теперь я стала понимать размеры помощи, которую оказывали местные власти нуждающимся. Вот пример:
«Заместителю председателя райисполкома т. Хигер от гр. Сосневской С.П.,
прож. по адресу Чернушка, ул. Тельмана, 22
заявление.
Находясь с двумя малолетними детьми в тяжелом материальном положении, прошу оказать мне единовременную помощь.
3.07.42 г.»
Резолюция: выдать 100 рублей.
И таких просьб об оказании денежной помощи очень много. Вот заявление ленинградки Осоки Веры Дмитриевны. Ей постановили выдать 50 рублей. А по заявлению эвакуированной Нееловой Анны Тимофеевны из села Бедряж, имеющей четырех детей и мужа-инвалида, выдано 200 рублей.
Встречались заявления, в которых сообщается о кражах вещей и документов либо в пути, либо уже по прибытии на место.
«Секретарю ВКП(б) тов. Некрасовой от члена ВКП(б) Фадеевой 3.В., село Тауш, Таушинский интернат.
Тов. Некрасова, обращаюсь к вам с большой просьбой. Я из Ленинграда, приехала в феврале 1942 г. Очень была больна, лежала в больнице в с. Рябки ½ месяца и только окрепла и ноги стали ходить. В августе жила я в Фомино, где и работала. 5 ноября проводила в колхозе собрание, а в это время меня обворовали, украли все, осталось только то, что было на мне. Я обратилась в комиссию по эвакуации выдать мне что-либо из одежи и белья. Ответа нет, а мне даже на улицу выйти не в чем, а многие уже получили, менее нуждающиеся, а я средств не имею никаких. Муж находится на Ленинградском фронте, второй год нет известий».
Нечистых на руку людей хватало всегда. Но красть во время войны у людей, столько горя принявших! Этой женщине удалось вырваться из блокадного Ленинграда, а тут… Этот документ потряс меня своей безысходностью, невыносимым горем, которое пришлось испытать простым людям во время войны.
Людям приходилось буквально «выбивать» положенные им льготы, сталкиваясь и с грубостью, и с непониманием властей. В основном пишут такие заявления эвакуированные, проживающие в дальних селах и деревнях. Можно предположить, что жизнь там была еще тяжелее, чем в Чернушке. Любая мелочь, чаще всего предмет первой необходимости, требовала путешествия в районный центр. Вот полное отчаяния письмо, без начала и конца, сохранился лишь кусок послания:
«Тов. Инспектор, я вас очень прошу что я у вас просила и подавала заявление на счет обуви или одежи или мануфактуры так как мы живем в сложном состоянии что уже нижнего белья и то нет смены так что у меня уже не хватает терпенья так что прошу оказать немедленно помощь. У вас только одетый тот кто живет у вас в Чернушке кто у вас каждый день а мы за 30 км не можем ходить по бездорожью, дайте хоть метрочек 5 а то совсем не вочто сменить…»
А ведь эта женщина права: я видела списки на получение талонов на товары: платки, детские чулки, дамские носки, одеяла, юбки, кальсоны, фуфайки, куртки, ткани, обувь, мыло, спички, ведра и тазы. В них указывался адрес получивших – так вот, абсолютное большинство «счастливчиков» проживало в Чернушке. А жителям деревень, особенно дальних, как быть? Хотя и помощь-то была очень даже скромная: спички по одному коробку в руки, мыло – по одному куску.
Я обратила внимание вот на такое письмо в облисполком т. Белецкому:
«Мы работники Ижорского завода г. Ленинграда, эвакуировались с детьми и сейчас находимся на ст. Чернушка Молот, обл. в деревне Трун. Отовсюду мы от родных и знакомых получаем письма в которых они пишут что муки им дают 9 кг. на месяц это я считаю нормально. Но здесь нам почему-то дают только 5 кг на человека и даже разговаривать не хотят. Когда же мы спросили будут ли еще какие продукты так они даже засмеялись. Когда в тоже время в селе Печмень эвакуированные в прошлый месяц получали пшено, масло растительное, мыло и даже мануфактуру.
Меня больше всего беспокоит хлеб, ведь это по 15 0 г на день так зачем было нас вывозить, нам и в Ленинграде уже было прибавлено ведь у нас нет хозяйств и потом закон должен быть везде один. Прошу срочно дать ответ правильно ли нам выдают хлеб, п/о Трун
Колхоз 13 лет РККА Соколова».
На этом же листочке ответ:
«9 апреля 1942 года т. Харину. Принять меры к усиленному снабжению продуктами по умеренным ценам через колхоз 13 лет РККА для семей эвакуированных в последние два месяца из Ленинграда».
Слова «два месяца из Ленинграда» подчеркнуты; вероятно, к ленинградцам было особое отношение. Действительно, в блокадном Ленинграде выдавали тоже 15 0 г хлеба – ив эвакуации получать столько же?! Мы не знаем, улучшилось ли снабжение продуктами авторов этого письма, но 8 кг муки на человека в месяц эвакуированные в Чернушинском районе должны были получать обязательно.
Особенно мне жаль детей, которые наравне со взрослыми пережили все тяготы разрушенного войной их привычного мира. Этому еще одно подтверждение:
«Заявление от гражданки Пятаковой О.Ф., Атняшинский с/совет. 1.02.42 Мы эвакуированы из г. Лодейное Поле Ленинградской области 6 сентября 41 года. У меня имеется ребенок двух лет. Заданный период я на ребенка не могу получить жиров, хотя бы молока и сладостей, вследствие чего ребенок заболел, на что имеется справка от врача. Мне, как матери, жаль смотреть на крошку, которой основною пищею является хлеб с кипятком. Неоднократно обращаясь в Атняшинское сельпо, в колхозы Атняшинского с/совета, везде помощи за свой счет не получала. Колхоз „Крестьянин“ обещал отпустить мяса по 45 руб. за кг, но и его из своих соображений отказал. Кроме того, совместно со мною проживают мать и отец мужа. Они являются иждивенцами сына, который находится в РККА с 30 июня 40 года, и до сих пор они не получают пособия. Мы подавали заявления и нужные справки в Чернушинский Райсобес, но результатов о получении пособия не видно до сего времени. Убедительная просьба посодействовать в помощи».
Ответ дан такой:
«Председателю колхоза „Крестьянин“.
Чернушинский райсовет предлагает обеспечить эвакуированную гражданку Пятакову О.Ф. продуктами питания: молоком по 1 литру в день, картофелью по 50 кг в месяц по розничным государственным ценам. Мясом и другими продуктами питания обеспечить по возможности колхоза.
О исполнении данного распоряжения доложить докладной запиской к 16 февраля с/г.
Инспектор по трудоустройству эваконаселения Харин».
Что получила от колхоза семья Пятаковых, к сожалению, мы не знаем, и выжил ли ребенок – тоже. Но по ответу видно, как тяжело жилось самим колхозам, если и в распоряжении Харина такие скромные просьбы, да и слова «предлагает обеспечить», их мягкий тон говорят о многом.
«Председателю Деменевского с/совета тов. Шилову Копия: председателю к-за Кр. звезда т. Неганову
Ко мне обратились с устным заявлением гр-ки Конотина Надежда и Тюхтина Мария, они по сути сами несовершеннолетние и на их иждивении по четверо детей нетрудоспособных, из колхоза ничего не получают, отцы их обеих в армии, матерей нет, считаю, что если это верно их устное заявление, то считаю т. Неганов изменит отношение к эвакуированным и из колхоза в дальнейшем будет регулярно выделять продукты питания по кооперативным ценам, по силе возможности, а председателю Деменевского с/совета т. Шилову проследить за исполнением. Инспектор по трудоуст. эвакуированных Харин».
Получается, что 10 детей, без взрослых, оказались в такой чудовищной жизненной ситуации! А что они пережили в пути, пока добирались до далекого уральского села Деменево?! Думаю, что очень многое, если не все, зависело от председателей колхозов и сельских советов, от их желания помочь этим людям, не по своей воле оказавшимся на их территории. Но мне хочется сказать что-то и в их защиту. А если нечем помочь?! Ведь лозунг «Все для фронта, все для победы!» был не просто словами. А тут еще надо выделить что-то приезжим…
А вот судьба девочки-сиротки в двух документах:
«Председателю Чернушинского Райпотребсоюза т. Сергееву Прошу обеспечить эвакуированную девочку Свинцову, которая в настоящее время проживает в Средних Кубах у гражданки Паршаковой, как патронированная. В настоящее время не имеет во что переодеться.
Секретарь исполкома Райсовета депутатов трудящихся Карташова».
«Председателю к-за Труженик т. Килину
Исполком Райсовета обязывает Вас обеспечивать эвакуированную девочку
12 лет, проживающую у т. Паршаковой, продуктами питания: мукой 10 кг, картофеля 16 кг, мяса 2 кг в месяц, молока пол-литра в день.
Председатель исполкома Райсовета депутатов трудящихся».
Что стало с этой девочкой? Как попала она в наш район? Выжила ли она? Остались ли живы ее родители? Увы, об этом мы уже никогда не узнаем.
Немало просьб об одежде, даже первые лица на селе – председатели – нуждались в обычном, совершенно необходимом белье:
«Председ. Чернушинского райпотребсоюза тов. Сергееву.
Исполком Чернушинского Райсовета просит отпустить для эвакуированных тт.: Егорова – председатель Березовского с/совета и Полянкина – председ. Козьмяшинского с/совета по одной паре белья, по рубашке и шароварам за наличный расчет.
Секретарь исполкома Чернушинского Райсовета Карташова».
Это наглядный пример доверия к эвакуированным – передача в их руки столь важной должности председателя. Он также говорит о хроническом недостатке местных кадров. Обычно на должность председателей колхозов и сельских советов назначались либо вернувшиеся с фронта комиссованные солдаты, либо женщины. В нашем случае пригодились и эвакуированные.
Много хлопот было с женами начсостава, так как слишком уж разителен был контраст между их благополучной довоенной жизнью и жизнью в военном тылу, где каждый кусок хлеба был на счету. Были специальные указания для этого контингента, предписывающие максимально мягкий подход:
«Инспектору по трудоустройству эвакуированного населения тов. Харину. Отдел кадров райкома партии просит дать подробную информацию к 10 ч. утра 30/V-42r.:
1) Сколько жен военнослужащих послано на работу и на какую;
2) Кому из них была предложена работа, какая, и они отказались, указать причины отказа.
Секретарь РК ВКП(б) по кадрам Некрасова».
На особом положении в годы войны оказались родственники военных – война дала им право быть первыми в льготах.
Ответ не замедлил себя ждать:
«Чернушинскому РКВКП(б) т. Некрасовой.
Информация о трудоустройстве эвакуированных жен начсостава.
1) Колесникова Ядвига – Райзо бухгалтером.
2) Ламанская – Кинофикация бухгалтером.
3) Беккер – чернушинская Мтс пом. бухгалтера.
4) Оренбер – «Трудовик» Труновского с/совета счетоводом.
Отказавшиеся от предложенной работы:
1. Воробьева В.П. – жена воентехника. „Я при муже не работала и сейчас не буду работать, т. к. от мужа получаю аттестат“. От предложения поехать в колхоз также отказалась. Проживает ул. Карла Маркса, 3.
2. Лебедева – жена военврача 3 ранга, проживает с. Рябки. Просила работу по устному заявлению и письменному, когда предложил работу счетоводом в Чернушинскую МТС, она отказалась, точно так же отказалась и Степанова, проживает в Рябках. О чем и ставлю в известность.
Инспектор по хозяйств, устройству эвакуированных Харин».
Но мне хочется предоставить слово и противоположной стороне. В архиве хранится несколько писем-жалоб той самой Е.А. Лебедевой, жены военврача. Эта женщина писала жалобы и прокурору, и председателю райсовета, и в облисполком… Приведу лишь отрывки из ее обращений.
«Прокурору Чернушинского района от Лебедевой Е.А., жена военврача 3 ранга, была эвакуирована из г. Порхова Ленинградской области 2 июля 1941 года. Выезжали в тот момент, когда дорога была прервана, пришлось до железной дороги ехать трое суток автобусом, и поэтому было разрешено взять с собой по одному чемодану на семью. Сюда прибыли 24 июля. Поселились в с. Рябки. 18 сентября нам предложили освободить помещение, т. к. ждали прибытия детей. Пришлось выехать в холодное помещение, топим 2 раза в день, а выше 15 градусов температура не поднимается. Покрываемся летним одеялом. Грипп не покидает нас. Всю осень носили дрова на себе, а с наступлением зимы возим на саночках из лесу.
Председатель парт, организации сказала, что мы понаехали сюда на иждивение, можете и сами ехать в лес. Во-первых, мы не находимся на их иждивении, нас содержат мужья, которые с первого дня на фронте защищают родину и спасают раненых. Во-вторых, у нас нет такой одежды, в-третьих, как мы поедем, в жизни никогда не имели дело с лошадьми, одни в лесу пропадем. Ходили к тем людям, которые ставят дрова, так они ни за какие деньги не соглашаются.
Куда приходишь, все стараются от себя оттолкнуть, по телефону не дозвониться, в Чернушку не в чем идти. У нас трое детей от 4 до 15 лет, старушке 64 года, и мы просим вас посодействовать в доставке дров. Сидим без дров, невозможно испечь хлеб, и очень холодно. Сами больше не в силах на себе возить.
3 января 1942 года Лебедева, Степанова».
Интересен мотив «понаехали тут…». Были, значит, и у нас в районе такие случаи отношения к эвакуированным. А ведь известно, что первая военная зима была особеннолютая, да еще на Урале! Да и грубые отговорки властей просто поражают.
Следующее письмо Лебедевой было таким:
«В облисполком г. Молотова тов. Белецкому.
<…> Мы заинтересованы в победе и работе больше, чем он. Он сидит дома, у него все благополучно. Наши мужья с первых дней на фронте, мы живем в чужом углу, ничего не имея необходимого. Мы заинтересованы в том, чтобы скорее от Ленинграда отогнать фашиста, т. к. там остались наши родные, которые много переживают. Мы ему сказали, что пойдем работать в колхоз, когда будет сухо и тепло. Мы летом и осенью помогали собирать урожай. Как мы можем пойти сейчас работать, если ходим в летнем пальто? Для того чтобы работать в колхозе, надо что-то одеть на ноги и плечи. Если этого нет, пусть поставят на работу до теплых дней в помещение. Вот я, Лебедева, имею специальность ясельной сестры. Работала в Ленинграде в образцовых яслях, просила устроить в ясли или площадку, любя детей, имея опыт и образование, разве я не принесла бы пользы, освободив от этого малограмотную колхозницу на знакомую для нее работу. Так на это отвечают, что будут ковать свои кадры.
Сейчас в военное время легче специалиста посадить на его специальность, чем обучать нового. А когда можно будет выходить в лаптях, а то у нас нет ничего навертеть теплого в лапти. Кому нужна преждевременная жертва, чтобы простудиться и оставить сиротами детей, т. к. мы не знаем, будут ли живы наши мужья. Ведь таких, как мы, которые ничего не привезли, мало, если есть возможность, так дать приобрести что-нибудь из одежды, а не грозить, что лишат пайка. Мы нигде не читали такого постановления правительства. А работать хотим, вот в Чернушке можно работать, так не найти квартиры. Мы вас очень просим дать нам разъяснение, могут ли они нас лишить пайка и правильно ли, что они нам уменьшили, в то время как в Чернушке жены комсостава получают по 400 руб. Очень просим вас ответить нам и, если это неправильно, дать распоряжение в соответствующую организацию.
Лебедева, Степанова».
Вот так эти женщины отстаивали свои права, пытались найти справедливость в жизни, перевернутой войной.
Еще из одного письма Е.А. Лебедевой мы узнали, что они были эвакуированы не из дома, а из тубдиспансера, в большой спешке, поэтому ценные вещи остались дома. А другие эвакуированные старались все самое ценное взять с собой, и это пригодилось в далекой уральской глубинке: вещи обменивались на базаре на продукты питания или более нужную одежду. Так, моя бабушка вспоминала, что у них в семье у эвакуированных были выменяны на масло и мед невиданные для их деревни вещи: красивая шаль и белоснежные покрывало и простыни.
Не первый раз встретились мы и с сообщением о грубости партийных работников в отношении эвакуированных. Эти «хозяева жизни» могли себе позволить все, а вот если бы сами они оказались на их месте?
А как складывались отношения эвакуированных с местным населением? На этот счет я выбрала два красноречивых документа:
«Председателю Кубовского с/исполкома т. Ермак.
Ко мне обратилась с заявлением эвакуированная гражданка Васильева И.А., которая проживает в Верхних Кубах у гр. Собяниной А.И., по ее заявлению она гонит эвакуированную из квартиры.
Прошу принять меры к устройству квартирой или вызвать хозяйку дома в совет и предложить ей не заниматься этим делом.
Инспектор по хозустройству эвакуированных Харин».
«Председателю Труновского с/совета.
Поступила жалоба в Райисполком эвакуированной из Калининской области гр. Бойцовой H.A., проживающей на территории Вашего сельсовета, на бездушное, зверское отношение к ней хозяйки квартиры, у которой она проживает. Прошу проверить и прекратить издевательства над эвакуированными. Если возможно, переведите ее на другую квартиру, хотя бы в имеющийся свободный домик в деревне Крещенка. О принятых мерах прошу сообщить в Райисполком (эвакоотдел).
21/VII – 43 г.
Инспектор по хозустройству эваконаселения Гуйван».
Но, несмотря ни на что, я уверена, что это все-таки довольно редкие случаи. Мой вывод основывается на рассказах современников.
По воспоминаниям моей бабушки, к ним в маленькую деревушку Майка были эвакуированы две родственницы с детьми из Ленинграда по фамилии, кстати, тоже Лебедевы. Мария Акимовна, телефонистка с ленинградского завода, работала в колхозе на складе. Она приехала с дочерью Ниной, девочка быстро сдружилась с майскими ребятами, ходила с ними учиться в Таушинскую школу. Их приютила семья Харловых, у которых отец и два сына были на фронте.
Прасковья Лебедева приехала с двумя малолетними детьми и старушкой-матерью. Она наравне с другими женщинами работала в колхозе: пахала на лошадях, жала рожь серпом, молотила. Приняли их в дом Губановы.
Среди эвакуированных в Майку была и еврейская семья – Эсфирь Ефимовна с дочерью Евой и внучкой Таней. Они были из Харькова. Ева научилась ездить на лошадях на телеге, возила с полей снопы. Научилась надевать и лапти с онучами. Жили они у Отеговых, у них был пятистенный дом, одну половину отдали эвакуированным. Отношения с местными жителями сложились хорошие, люди с пониманием отнеслись к приезжим.
Однажды совершенно неожиданно (разговорились в больнице) я получила еще один отзыв от случайной собеседницы. Она представилась Ефимовой Надеждой Егоровной, во время войны проживала в деревне Малково соседнего Бардымского района. В войну она была маленькой девочкой, но хорошо помнит: были в их деревне эвакуированные, и их очень хорошо приняли. В соседнем доме жила семья: женщина и две дочки по фамилии Костины, и мама Надежды Егоровны носила им еду, какую могла, и деньги за это святое дело не брала. И таких людей было много, просто это, естественно, не освещается в доступных мне архивных документах. Такие поступки остались за рамками переписки, ибо зачем жаловаться на хорошее отношение?
Стоит упомянуть и еще об одном явлении, связанном с третьим, «посредническим» звеном в схеме «районные власти – эвакуированные». Это власть на местах – председатели колхозов и сельсоветов. Как я уже говорила, от них очень и очень многое зависело в жизни эвакуированных. В документах встретилась вот такая анонимная записка:
«Председатель колхоза не помогает эвакуированным семьям.
В колхозе „Красный партизан“, Труновского совета, есть много эвакуированных семей. Председатель к-за т. Черемных никакой помощи им не оказывает. Например: жена военнослужащего А.Г. Першина попросила у товарища Черемных земли для посадки овощей. Земли ей не дали. Или еще эта женщина Першина, имея на своем иждивении 4-х детей от 1 г. до 9 лет, изъявила желание отрабатывать трудовую гужповинность. Выбыла из деревни 31 декабря и прибыла
21 апреля. Когда товарищ Першина прибыла, то попросила у тов. Черемных несколько килограммов муки. В ответ получила грубости.
Нужно добиться, чтобы тов. Черемных повежливее относился к эвакуированным людям».
Что такое «трудовая гужповинность»? Это те самые лесозаготовки, когда отправлялись на работу вместе с лошадьми на вывозку дров. Так неужели эта женщина не заслужила несколько килограммов муки? А что касается земельных участков, то речь о них идет в основном в документах за 1943 год, когда, видимо, люди более-менее обжились на новом месте, думали, как прокормиться самостоятельно. Но не все председатели колхозов спешили помочь этим людям:
«31/V – 43 г. Председателю колхоза т. Наумову.
Решением исполкома Чернушинского Райсовета от 10 мая 43 г. Вам обязано выделить огородные участки и семенной материал для эвакуированных, проживающих на территории Вашего колхоза. Несмотря на это, Вы продолжаете издевательски относиться к эвакуированным: выделенный участок, который был отобран и передан местному населению. Эвакуированные остались без огородных участков. Прошу выполнить решение исполкома Райсовета, выделить участки, вспахать и помочь семенными материалами. О принятых Вами мерах доложить в Райисполком.
Инспектор по хозустройству эваконаселения Гуйван».
Этому председателю колхоза все-таки пришлось выполнить решение исполкома Райсовета, о чем свидетельствует такой ответ:
«Исполкому Райсовета.
На ваше распоряжение № 55 отвечаем что которые эвакуированные дан им усадебный участок и помогли посадочными семенами».
Но не всегда эвакуированные оставались один на один с местными властями. Так, женщине, приехавшей в деревню Устиново, помог муж, находившийся в это время на фронте:
«Председателю Чернушинского райисполкома Тов. Председатель!
В дер. Устиново Этышинского сельсовета эвакуирована в ноябре прошлого года моя семья: жена Кудря Ксения Васильевна и двое близнецов. При переезде ее обворовали и т. д. Живет в тяжелых условиях.
Я прошу, если что возможно, помочь им. Это будет мне лучшим подарком к дню годовщины Красной Армии.
Простите за беспокойство, если не трудно будет, напишите по адресу: 1964, полевая почта, часть 13, Кудре К.
06.02.42 г.
С приветом, майор Кудря».
На обороте письма написано:
«Получила: панталоны 2, чулок 2, кофта 1, комбин. 1, юбка шерстяная» Следующее письмо очень эмоциональное:
«Председателю Чернушинского райисполкома Молотовской области, капитана Желяева А. Д. заявление.
Я командир, работник штаба войскового соединения, искалеченный в боях за родину. Моя жена Желяева Надежда Алексеевна с двумя маленькими детьми в октябре была эвакуирована из Курска в г. Лысьву, где и остановилась у моего зятя Брякова В.К.
В апреле Бряков, под опекой которого находится моя семья, переехал в Бедряжинский с/совет Вашего р-на д. Каменные Ключи, с ним отправилась и моя семья. Лысьвенское управление НКВД разрешило это.
Сейчас я получил известие, что моей семье отказывают в прописке и в выдаче продовольственных карточек и главным лицом, препятствующим этому, якобы являетесь Вы.
В чем дело? Прямо не верится, что в Советской стране еще может иметь место отношение к семье командира, искалеченного в боях за родину, да еще со стороны представителей власти. Пусть даже моя жена, мать переживших весь ужас варварского нападения на беззащитных жителей воздушного врага, детей, потерявших все имущество и родной дом, может быть и нарушила какую-то букву закона, переехав на новое место жительства, она все-таки имеет право на получение угла и питания для себя и детей.
Я не верю, что главным препятствием являетесь Вы, но факт: дети и до сего дня без хлеба, а поэтому прошу вас принять участие в устройстве моей семьи. На всякий случай я посылаю жалобу Молотовскому облисполкому о гонениях моей семьи и копию его Верховному Совету так, как кто бы тут ни был виновником этого безобразия, но издеваться над детьми, тем более командира Красной Армии, прикрываясь буквой закона, и лишать их питания в Советской стране никому не дано права.
Капитан Желяев».
Ответ на это «угрозное» письмо в архиве есть, ответчик уверяет капитана: его дети не голодают, пусть даже и его жена не привезла нужных бумаг, но все же их семью обеспечили пайком.
Эти люди поддерживали связь друг с другом, пытались подать руку помощи через все пространство воюющей страны. Что же было делать тем, кто абсолютно ничего не знал о своих родных? Эти люди пытались почти наугад отыскать иголку в стоге сена.
«Прошу сообщить по адресу на обороте, проживает ли в вашем районе гражданка Сергеева Анна Алексеевна 1903 года рождения, эвакуированная из Кар. Фин. ССР, так как с гражданкой Сергеевой находились мои дети Тамара и Таисия, утерянные во время эвакуации, которых я разыскиваю.
Мать детей Мокеева В.И.
8.01.42 г.».
За этими строчками мы видим огромное горе матери, потерявшей своих детей. Встретились ли они когда-нибудь – об этом мы уже никогда не узнаем. На этом письме нет никаких отметок о том, что был дан ответ. В отличие от следующего письма:
«К Председателю райисполкома ст. Чернушка
Обращаюсь с большой просьбой сделать одолжение сообщить мне, числится ли у вас семья Клеткина, состоящая из 4 человек: Анцель Хацкелевич, жена Софья Ильинична и два сына Илюша и Бума, эвакуированные с заводом по адресу ст. Чернушка. Неоднократно писал до востребования, но ответа нет. По получении сего письма надеюсь, что не откажете в любезности и дадите сведения о моих родных.
2.01.42 г.
Наш адрес: Сталинский район, Чапаевский с/совет, колхоз „Спартак“ Ивану Кузьмичу» (фамилия неразборчиво, не могу удержаться от иронии: Сталин, Чапаев и Спартак оказались в одной компании).
На письме приписка: «Исполнено. Ответ дан. 23-01-42 год».
К счастью, этому человеку удалось узнать о местонахождении своих родных. Я думаю, что тому способствовал еще и тот факт, что семья выехала в эвакуацию с заводом. А такое перемещение было более организованным. В Чернушке во время войны действительно был эвакуирован харьковский завод № 648, который выпускал телефонные аппараты и другие средства связи для фронта.
А вот еще одна просьба о помощи:
«От Кондратенко Анны Ануфриевны, проживающей в Молотовской обл., Суксунский район, Васькинский с/с
заявление.
Прошу райисполком, если у вас есть списки эвакуированных, у меня потеряна семья, отец Кондратенко Ануфрий Васильевич 5 7 лет, он родился в Могилевской области, первый раз эвакуировался из КФССР. С отцом моя дочь Маша 32 года рождения и дочь Нина 1934 г. рожд.
Я во время эвакуации останавливалась в Вологодской области, там в колхозе 2 месяца работала, а потом дальше эвакуировалась в Молотовскую область. В случае обнаружения в списках моего отца с семьей прошу сообщить мне. 07.05.42».
Это письмо тоже осталось без ответа. Бедная мать! Сколько таких писем она написала, разыскивая свою семью! Ее дети еще такие маленькие, а сколько горя они уже повидали. В военной неразберихе немудрено было потеряться. Нашли ли они друг друга?
Каким-то чудом в архиве сохранилось письмо сына с фронта своей матери, эвакуированной в наш район. Нет ни адресов, ни полных имен:
«17.01.43 год Дорогая мама!
Сегодня получил от тебя письмо, был очень рад. Я очень расстроился, узнав, как тебе тяжело жить! Сколько горя ты переносишь! Какие все же плохие у нас еще есть люди! Дорогая мама, меня прямо берет такое отчаяние, что, сколько бы я запросов не посылал, все впустую, обида страшная. Ты думаешь, мне легко жить, когда ты у меня на старости так мучаешься?
Будем надеяться, что в этом году мы добьемся в конце концов коренного перелома в деле разгрома фашистских мерзавцев. Как приятно слышать хорошие известия с других фронтов, наконец-то наши стали его гнать на многих фронтах, а это все приближает время, когда мы будем снова вместе. Будем надеяться, что это время скоро наступит. Мама, обо мне не беспокойся, я пока жив и здоров. Напиши, получила ли ты деньги, я тебе посылал 15 числа. Мама, если есть возможность, денег не жалей, а покупай еду. Я тебя прошу и всегда просил, чтобы меньше расстраивалась, берегла себя.
Ну вот пока все.
Целую, любящий сын Миша.
P.S. Вышли немного бумаги».
Письмо полно тревогой и заботой о матери. Видимо, и у нее были трудности с обустройством на новом месте, но какие именно – из этого письма не узнать.
В конце концов оказалось, что и наш район «не резиновый», ресурсов, мест для содержания эвакуированных практически не оставалось, вследствие чего появилось такое распоряжение:
«Всем учреждениям, организациям и предсельисполкомов. 16 марта 1942 г.
За последнее время наблюдается массовый наплыв в Чернушинский район эвакуированного населения без направлений Центр, и Обл. эвакопунктов, переезжающего из города в город в поисках „где лучше прожить“.
Также наблюдается ряд фактов приезда в Чернушинский район рабочих и служащих, самовольно оставивших производство или уволенных по разным причинам.
Исполком ставит в известность о том, что без регистрации, направлений и справок исполкома райсовета указанных граждан на работу или местожительство категорически принимать воспрещается.
И предложить начальнику раймилиции РО НКВД т. Молодых дать указание паспортному столу о прекращении прописки эвакуированных, не прошедших регистрацию в исполкоме Райсовета.
Пред. Исполкома Райсовета».
И тут все решали бумаги: справки, пропуска, направления. Но в этом случае, думается, объяснимо: видимо, огромные массы эвакуированных потоками растекались по Уралу.
Но вскоре все же наметилось явное снижение темпов эвакуации.
Намучившиеся на чужбине люди мечтали поскорее вернуться на освобожденную от немцев родину, но сделать это было трудно:
«Тов. начальник. Прошу вас ответить на мое письмо, что можно ли уехать домой в Сталинград или нас здесь сослали в ссылку умирать с голоду с ребенком, погибать не желаю в тылу помощь от колхоза ничего не дают. Отпустите меня домой там я буду обрабатывать и ребенка и себя тогда не буду обращаться за помощью. Прошу вас отправить меня домой наше место давно уже освободили, Сталинград давно освобожден. Прошу вас оказать помощь по выезду в Сталинград. Прошу не отказать, ответить.
18/V – 43 г.».
Надеюсь, этой настрадавшейся в эвакуации женщине удалось выехать в родной Сталинград. Хотя вряд ли в разрушенном городе легче ей будет жить.
Люди все-таки уезжали, несмотря на распоряжения сверху удерживать их на местах. На 1 января 1945 года в районе осталась примерно половина эвакуированных.
Шла активная работа по реэвакуации и на местах. Ведь отправлять – это не принимать, это легче делать. Хотя как сказать…
«Председателю… сельсовета.
В июне месяце будет проведена реэвакуация граждан, эвакуированных из КФССР. Окажите содействие к проведению полного расчета с колхозами и подготовьте их к отправке на 21 июня. Без вызова не отправлять. О дне выезда сообщим по телефону. Срочно сообщите кол-во человек, подлежащих отправке. Инспектор эваконаселения».
«Начальнику ст. Чернушка заявка.
В связи с реэвакуацией в КФССР согласно плана Молотовского облисполкома Чернушинский Райисполком просит дать для погрузки людей и багажа три вагона на 21 июля 1945 г.
Зам. Председателя исполкома Д. Хигер».
«Начальнику ст. Чернушка Казанской жел. дороги.
Согласно распоряжения СНК СССР 3.07.45 г. за № 1264 нам установлен лимит 6 крытых вагонов на III декаду августа для реэвакуированных граждан в Ленинградскую область, которые просили подать на 31 августа.
Зав. отделом гособеспечения».
Вот так заканчивалась эвакуационная эпопея.
Ну что ж, в общем и целом картина по району ясна. Но мне захотелось посмотреть, а как обстояли дела в моем родном селе Етыш. В годы войны оно называлось Этыш.
По документам значится, что Этышинский сельсовет принял в процессе эвакуации 64 семьи: 169 человек. Из них 68 женщин, 11 мужчин, 90 детей.
Больше всего к нам приехало ленинградцев: 24 семьи (и семь семей из области), по три семьи из Карело-Финской и Калининской областей, по две из Белоруссии, Москвы, Киева, 11 семей из Орла и области, по одной семье из Сталинграда, Иваново-Вознесенска, Белостока, Смоленска, Днепропетровска.
Из числа эвакуированных русских было 120 человек, 40 евреев, 3 украинца, 3 поляка. Все они были обеспечены работой, не работало четыре человека по болезни, один из-за грудного ребенка, так как в колхозе не было яслей.
На долю этих людей выпали те же трудности, с которыми столкнулись эвакуированные и на других территориях. Например, жены военнослужащих из Орловской области в заявлении к председателю Райсовета просят картошку взаймы на посадку, жалуются, что везде им отказывают. Заявление заканчивается так: «Работать мы работаем в Этышинском колхозе, а смотрят на нас не так, как писали в газете 15/IV – 43 г.». Могу предположить, как тогда «писали в газете»: обеспечили, снабдили, помогли… Одним словом, обычный советский официоз.
Но я хочу замолвить слово в защиту своих земляков.
Им было неимоверно трудно в войну! Колхозы Этышинского сельсовета были очень бедны: колхозники, по словам старожила нашего села Секлецовой Валентины Яковлевны, получали по три копейки на трудодень, да и те только в конце года выдавались. И вырваться из этого колхозного ГУЛАГа было невозможно. Собирали гнилую картошку весной на полях, вымывали крахмал и пекли лепешки. Чтобы прокормиться, собирали листики, заваривали крапиву. А в соседних деревнях некоторые старушки отправлялись просить милостыню. Иногда думаешь, что местному населению приходилось еще тяжелее жить, чем эвакуированным. Поэтому, наверное, у наших етышинских бабушек и не сохранились в памяти приезжие: у всех были свои заботы, как бы выжить.
Но все когда-нибудь заканчивается. На 1 марта 1945 года по Этышинскому сельсовету числилось только 30 человек взрослых и 40 детей из ленинградского детского сада № 32.
Картина эвакуационной жизни конечно же не укладывается в хрестоматийный лозунг «единство фронта и тыла». Для меня этот лозунг наполнился новым содержанием. Невообразимый военный хаос, воцарившийся на просторах страны, властвовал потоками людей, швырял их наугад, и даже советское, до отказа централизованное государство едва контролировало его.
Так возникла трагедия эвакуации.
История одного призыва в РККА. Осень 1939 года
Наталья Семёлева
Ельники, Мордовия, научный руководитель Е.В. Никишова
23 августа 1939 года весь мир был поражен известием: СССР и Германия подписали договор о ненападении. Это стало полной неожиданностью и для советских людей. Но никто не знал главного – к договору прилагались секретные протоколы, в которых был зафиксирован раздел Восточной Европы на сферы интересов между Москвой и Берлином.
Мне удалось установить, что это событие мировой истории оказало самое прямое влияние на судьбы парней из далекой мордовской глубинки – нашего Ельниковского района. После начала Второй мировой войны и раздела Польши осенью 1939 года большинство призывников Ельниковского военкомата (201 человек из 291) были направлены на службу в Красную Армию на территории Западной Белоруссии и Западной Украины. Оборонительные рубежи на присоединенных территориях к июню 1941 года не были достроены, что и определило гибель многих из красноармейцев – наших земляков. Мне удалось выяснить, что они погибли или попали в плен в боях за Брестскую крепость, за белорусские села и города Брест, Белосток, Минск, Могилев и Мосты, а так же на территории Западной Украины.
Невозможно предугадать, что произошло бы с ними, если бы они попали после призыва в Поволжье или на Урал. Вероятнее всего, они бы тоже воевали, но, я думаю, число погибших и оказавшихся в плену было бы значительно меньше. Ведь на западных рубежах они встретились с врагом в самые страшные первые минуты и дни войны.
//-- ЗАЩИТНИКИ БРЕСТА И БРЕСТСКОЙ КРЕПОСТИ --//
В городе Бресте и в Брестской крепости в 44-м, 84-м и 333-м стрелковых полках проходили срочную службу ельниковские парни, ставшие солдатами в конце 1939 года. По данным архива военкомата, а также Мордовской республиканской общественной организации «Архивно-поисковая группа „Броня“» и по материалам Ельниковского историко-краеведческого музея удалось установить их имена. Всего их оказалось 19 человек.
По-разному сложилась судьба моих земляков, защитников Брестской крепости и Бреста: кто-то погиб в первые дни боев, кто-то оказался в плену, до Победы дойти удалось лишь немногим.
Среди тех, кому посчастливилось остаться в живых, был Виктор Александрович Большаков, учитель Надеждинской семилетней школы. Он попал в плен на четвертый день боев. Бежал. Потом воевал в партизанском отряде в Белоруссии.
В письме, присланном нашим краеведам в 1989 году, он рассказал о боях в Брестской крепости и о судьбе своего однополчанина-земляка Тутукова Григория Ивановича:
«В самом конце 1939 г. я был призван в армию на срочную службу. Из Ельниковского района более 20 человек попали служить в Брестскую крепость. В их числе был и я. Уже в крепости я близко сошелся с Тутуковым Гришей, учителем Ельниковской средней школы. Мы размещались с ним в одной казарме, только служили в разных батареях.
В ночь с 21 на 22 июня 1941 г. многие наши земляки-ельниковцы ушли из крепости на стрелковые занятия в летний лагерь. Знаю только, что на рассвете 22 июня кроме меня в крепости были Тутуков Гриша, Гнилов А.П., Альканов и Тивиков из Ельник.
Когда на крепость обрушились первые снаряды врага, я побежал в подвал казарм 333 с. п. на Центральном острове. Здесь я встретил Тутукова Гришу. После первой бомбежки мы, группа бойцов около 20 человек, решили занять оборону на валах Центрального острова. Мы смогли прорваться туда и заняли оборону, отбивая атаки врага.
Там меня контузило, и я пролежал без сознания более суток. Когда пришел в сознание, увидел сильные разрушения и страшную картину боя. С большим трудом дополз до своих. Среди бойцов в каземате сражался и Григорий.
24 июня мы получили приказ прорываться к штабу дивизии, который находился в Бресте. Но далеко уйти нам не удалось, мы наткнулись на немцев и стали отступать назад к крепости. Не дошли до укрытия всего метров 80. Гришу тяжело ранило в пах. Мы его перевязали и с одним солдатом решили нести его, но тут меня тоже настигла пуля. В это время нас окружили немецкие автоматчики.
Нас двоих взяли в плен, у меня ранение было легкое, и я мог идти сам. Григорий лежал на земле без сознания. Больше я его никогда не видел. Вероятнее всего он умер от полученного ранения или был добит немецким автоматчиком, тяжелораненых в плен не брали.
В плену я был 45 суток. 9 августа я и еще двое солдат бежали. В Высоковском районе мы напали на партизанскую группу, которая быстро выросла в партизанский отряд. В составе этого отряда я воевал до марта 1944 года в должности начальника разведки. В марте 1944 г. штаб партизанского движения Белоруссии направил меня на работу в органы МВД в город Высокое Брестской области, где я работал до весны 1946 года.
Затем работал учителем в Надеждино Ельниковского района».
Среди доживших до Победы был и Константин Петрович Альканов. Судьба его сложилась так: 29 июня 1941 года на территории Брестской крепости он был взят в плен. Все четыре года войны был в нацистских лагерях. Ему удалось выжить. До конца своих дней он помнил, как их, освобожденных из плена, большой колонной пешком вели мимо Бреста, который он защищал. Вели, чтобы на родине определить их участь.
Руководитель моей работы Е.В. Никишова много лет назад ездила в деревню Новоникольское к Константину Петровичу. Вот что она рассказала: «О том, что Альканов Константин Петрович служил в Брестской крепости, мы узнали в середине 1980-х годов. К нам в музей пришло письмо из города Иваново от историка Купчикова В. И., который занимался поиском защитников Брестской крепости. Он писал, что в списках защитников в музее Брестской крепости есть имя Альканова Константина Петровича, родом из села Новоникольское Ельниковского района Мордовии. Он просил музейных работников выяснить судьбу Константина.
Я позвонила в Ельниковский военкомат, и его работники сообщили, что Константин Петрович жив, после окончания войны работал в своем родном селе до ухода на пенсию. Для меня как учителя истории и работника музея это было настоящей сенсацией – живой защитник Брестской крепости всего в нескольких километрах! Пока мы были в пути, у меня разыгралась фантазия: я еду к герою, всего через несколько минут он будет рассказывать мне о том, как героически сражались защитники Брестской крепости.
Дом Константина Петровича я нашла быстро. Открывая входную дверь, думала: „Дома ли герой?“ Войдя в комнату, я не сразу после яркого солнечного света разглядела пожилого человека, сидящего за столом у окна. В углу иконы. Когда глаза привыкли к полутьме, я разглядела его. Сухощавый, лицо в морщинах. Я поздоровалась и объяснила цель своего приезда.
То, что произошло дальше, было для меня неожиданностью. Руки Константина Петровича задрожали, на глазах появились слезы, выражение лица выдавало отчаяние и боль. Он только произнес: „Ничего я тебе не буду рассказывать! На нас немец стеной шел. Сколько крови там пролито! А после войны нас, как скотину, пешком из Германии гнали мимо Брестской крепости. Я виноват, что не убили меня там, а взяли в плен? И не приходи больше!“
Сейчас, по прошествии многих лет, я понимаю, что за этими словами крылись унижения немецкого плена и послевоенных лет, когда к пленным было нескрываемое презрение.
Я не смогла найти общий язык с человеком, у которого за плечами такое страшное прошлое. Тогда, почти 30 лет назад, я была совсем молоденькой учительницей, не имеющей опыта общения с теми, кто носил на себе клеймо „пленный“. Корю себя за то, что через некоторое время не съездила еще раз к Константину Петровичу. А потом я узнала, что он ушел из жизни».
Из этого рассказа я поняла, что пережили солдаты, которые прошли через плен, как им невыносимо было вспоминать прошлое.
Но выжить в плену смогли не все, кто попал в фашистскую неволю в Бресте и Брестской крепости. В плену умерли B.C. Макейкин и С.С. Трушин.
Василий Степанович Макейкин попал в плен 23 июня 1941 года в Брест-Литовске. Лагерный номер 6147.16 октября 1941 года был доставлен в концентрационный СС-лагерь Ораниенбург (SS-Lager Oranienburg). Ныне – Германия, Земля Бранденбург, округ Потсдам. Погиб в плену 24 декабря 1941 года.
Сергей Степанович Трушин попал в плен 24 июня 1941 года в Брест-Литовске. Доставлен в шталаг VIII Е (308) Нойхаммер (Neuhammer). Ныне – Свентошув (Польша). Лагерный номер 21620. Умер в плену 26 сентября 1941 года.
Шталаг 308 был создан 4 апреля 1941 года на территории VIII военного округа Германии и был предназначен для приема советских военнопленных. Шталаг 308 упоминается в оперативном приказе № 9 начальника гестапо и СД от 21 июля 1941 года в перечне лагерей для деятельности айнзатцкоманд СС на территории Германии.
Первая партия военнопленных был а доставлена в лагерь 17 июля 1941 года. Следующие эшелоны прибыли 24, 25, 26, 27, 28 и 31 июля. В большинстве своем это были военнопленные из Белостокского окружения. Предположительно, общая численность прибывших в июле 1941 года советских военнопленных составила около 21 тыс. человек. Погибшим советским военнопленным в Свентошуве был поставлен памятник.
Известно, что в Брестской крепости служили еще четверо моих земляков. Они были призваны в Красную Армию не осенью 1939 года, но я решила написать и о них. Это С.А. Ивашкин, М.А. Кяшкин, П.М. Сальников и И.А. Юкаев.
Сидор Артемьевич Ивашкин числится до сих пор пропавшим без вести. В 1934–1936 годах он служил в рядах Красной Армии в городах Лепель и Минск Белорусской ССР. Командир отделения. После демобилизации вернулся домой, в деревню Каржеманы (километров шесть от Ельников), а в 1936 году был избран председателем Старо-Пичингушанского сельского совета.
В 1940 году во время финской войны он был вновь призван в армию. После окончания военных действий окончил курсы подготовки офицерского состава и остался служить кадровым офицером в звании младшего лейтенанта. Служил в Брестской крепости. Сюда к мужу приехала жена, Анна Даниловна Ивашкина с дочкой Аней, родившейся в 1937 году. Семья Ивашкиных жила в примыкавшей к крепости деревушке Речица.
На рассвете 22 июня 1941 года на приграничье обрушился шквал огня. Сидор Артемьевич поспешил в Брестскую крепость. С тех пор о нем нет никаких сведений. В Речицу вошли немецкие солдаты. Анна была на девятом месяце беременности.
22 июля у Анны родился мальчик. Надо было как-то жить. Анна и еще несколько офицерских жен устроились работать уборщицами в немецкие казармы, имевшие склад с патронами. В 1943 году женщины установили связь с партизанами отряда им. Щорса и по заданию командира отряда стали выносить патроны со склада и собирать информацию о положении в городе. В 1944 году партизаны же переправили их через линию фронта. Анна Даниловна до глубокой старости прожила в Каржеманах, работала в колхозе.
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
Еще я хочу рассказать о судьбах М.А. Кяшкина и И.А. Юкаева.
Иван Андреевич Юкаев родился в деревне Петровка в 1920 году, призван в 1941-м в Московской области. Проходил службу в составе 31-го отдельного автомобильного транспортного батальона. Перед Великой Отечественной войной батальон имел от 150 до 200 автомобилей ГАЗ-АА и ЗИС-5. С таким оснащением батальон должен был встречать войну. По плану командования Брестская крепость не предназначалась для ведения боя. В случае начала войны 31-й автобат вместе с другими частями должен был выходить из крепости.
22 июня в крепости оставалось около 120 человек от всего подразделения. Остальные вели обеспечение строительства 62-го Брестского укрепрайона – линии дотов, строившихся вдоль границы для ее укрепления.
В момент нападения фашистов бойцы 31-го автотранспортного батальона одними из первых оказались под огнем противника. Казармы были накрыты дождем артиллерийских снарядов. Большинство солдат погибло в первые минуты войны. Оставшиеся в живых отчаянно пытались спасти технику. Техника горела, и вместе с ней заживо сгорали бойцы. Сгорали и их имена, их история.
У воинов 31-го автобата не было должного вооружения. В их задачу входило обеспечение перевозок военнослужащих, боеприпасов и других грузов. Именно поэтому, как вспоминают немногие оставшиеся в живых бойцы батальона, на вооружении были только карабины и один-два ручных пулемета. Занятия проводились только с учебными карабинами, а к началу войны все вооружение находилось на складе под печатью. Когда патроны кончились, бойцы перебрались в подвалы 333-го стрелкового полка.
А 23 июня Иван Юкаев уже попал в плен и на следующий день доставлен во фронтовой лагерь № 307 (Бяла-Подляска, Польша). Лагерный номер 30113. Иван переведен в санчасть, где через шесть дней умер от перитонита. Похоронен в Польше (Люблинское воеводство, Демблин).
Сестра Ивана, Тявина Татьяна Андреевна (с. Ельники), рассказала о брате Иване и о судьбе их отца:
«Отец не вступал в колхоз, его арестовали во второй половине 1930-х годов. Тогда арестовали несколько человек. Они все вместе попали работать на какую-то стройку около Минска.
Иван был старшим из сыновей. Работал в хозяйстве отца, а после его ареста уехал на заработки в Москву. У Ивана была невеста Ольга Тельнова, очень любила его. После войны она уехала в Куйбышев. Когда приезжала в Петровку, приходила к нам. Упадет мне на плечо и плачет. Очень хороший был Иван, добрый. Я его хорошо помню, жалко, нет фотографии.
Мы знали, что Иван служит в Брест-Литовске, оттуда от него приходили письма, но ни одно не сохранилось. Отцу в письме написали, что Иван служит от него не очень далеко. 22 июня в воскресенье отец собирался поехать к Ивану, уже договорился с начальником. Но утром начались бомбежки. Рабочие побежали кто куда, наши все бросились по ржаному полю к лесу, а отец остался под мостом. На мост попала бомба, мост сгорел. Отец погиб. Это рассказал Правосудов Никита, который был вместе с отцом на стройке. Он смог вернуться домой. От брата Ивана не было никаких вестей. После войны мы узнали о Брестской крепости и поняли, что он там погиб».
На примере этих судеб я более ясно представила себе трагическое начало войны.
//-- УЗНИКИ НАЦИСТСКИХ ЛАГЕРЕЙ --//
Я уже упоминала о том, что среди защитников Бреста и Брестской крепости были солдаты и командиры, попавшие в плен в первые дни войны. Однако среди призывников 1939 года пленных, по имеющимся неполным данным, еще около 20 человек оказались в фашистской неволе.
Большинство не выжили, домой вернулись немногие. Об одних мне удалось найти некоторые сведения, о других – только упоминания (в списках умерших в плену) в документах Ельниковского военкомата за 1947–1948 годы. Работая с этими документами, я узнала, что в войну родственники получали на пленных извещения, как о без вести пропавших. Меня поразило число пропавших без вести – в некоторых списках их от 110 до 200 человек. Запросов от родных было так много, что в военкомате был специальный штамп «без вести пропал», который ставили напротив фамилии солдата. Лишь на очень немногих приходил ответ – «умер в германском плену» с указанием даты пленения и смерти. Почти все попали в плен в Белоруссии или на Украине в первые месяцы войны, а к концу 1941-го – началу 1942-го уже мало кто был в живых. Еще меньше тех, кто дожил до окончания войны. Расскажу о некоторых из них.
Белоусов Михаил Игнатьевич. Родился в селе Ельники в 1920 году. Окончил среднюю школу. Призван в Красную Армию 26 ноября 1939 года, служить попал в Белую Церковь (Украина) в школу младших авиационных специалистов. Стрелок-радист дальнего бомбардировщика Ил-4. Совершил 110 боевых вылетов на территорию врага. Награжден двумя орденами Красной Звезды.
Об этом писала в годы войны районная газета «Заря Коммуны» в апреле 1942 года:
«26 февраля 1942 г. население села Ельники с радостью узнало, что их земляк, старший сержант военно-воздушных сил Красной Армии, Белоусов Михаил Игнатьевич, Указом Президиума Верховного Совета СССР за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с фашистскими захватчиками и проявленную при этом отвагу и мужество награжден орденом Красной Звезды. Через месяц, 29 марта 1942 года, он вторично награжден орденом Красной Звезды».
Но осенью 1942 года Михаил Игнатьевич попал в плен. О своем последнем полете он вспоминал:
«Два раза мы ходили на Берлин удачно, вернулись без потерь. На третий вылет в ночь на 10 сентября 1942 года нам не повезло.
Над самой целью, во время бомбежки, зенитным снарядом перебило бензопровод левого мотора… и мы пошли домой на одном моторе, теряя высоту. Шансов на то, чтобы дотянуть до линии фронта или хотя бы до Белоруссии, было очень мало. Однако и при малых шансах решили идти, сколько можно на восток, к своим. В Белоруссии в то время было сильное партизанское движение, захватившее даже часть Прибалтики.
Как только встал мотор, штурман предложил прыгать. Командир приказал сидеть. Штурман сказал: „Садись, под нами озеро“.
Как произошел удар, то есть падение машины в воду, я не помню – потерял сознание. Во время удара с меня слетел шлемофон, я ударился зубами о броневую плиту, что была подо мною, сломал верхнюю челюсть, получил сотрясение головного мозга и в придачу сломал правую ногу, которой уперся в подножку».
После падения остались в живых Михаил Белоусов и командир Ломов, остальные двое членов экипажа погибли. А потом пришли крестьяне из литовского хутора (недалеко от города Каунас), помогли выбраться из воды и сдали Белоусова и Ломова немцам.
Осенью 1942 года семья Белоусовых получила похоронку, которую я нашла в документах военкомата:
«Ваш сын, воздушный стрелок-радист, старшина Белоусов Михаил Игнатьевич в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявил геройство и мужество, погиб смертью храбрых при выполнении боевого задания. Дата – 10 сентября 1942 года».
Родители Михаила не хотели верить, что их сын погиб. Мать пошла к гадалке в деревню Большой Уркат в семи километрах от Ельников. У крыльца ее дома толпилось много женщин. У всех были печальные лица, в руках они держали узелки: чем могли, благодарили гадалку. Некоторые выходили от нее со слезами. Некоторые – со светом надежды в глазах. Когда мать Михаила вошла в избу, гадалка посмотрела на нее и замахала руками: «Уходи, тебе здесь делать нечего. Живой. Холодная вода. Плохо ему».
Эту историю Михаилу рассказали, когда семья собралась за столом после его возвращения. Позднее Михаил Игнатьевич говорил работникам нашего музея: «Я атеист. Какая-то мистика – откуда неграмотная деревенская гадалка могла знать, что случилось со мной? Ведь на самом деле я упал в холодную воду и страдал в плену».
После освобождения из плена М.И. Белоусов был лишен наград, двух орденов Красной Звезды. С большим трудом поступил в Казанский университет, где ему как бывшему пленному долго не давали общежитие, хотя учился на «отлично». Получил профессию гидролога и долгие годы был «невыездным», то есть его не пускали за границу, хотя этого требовала профессия.
Малоземов Николай Федорович (1916 г.р.). Николай Федорович вспоминал: «Я начал свою трудовую деятельность с крестьянства. Работал с отцом, пахал, жал рожь, помогал по хозяйству – ухаживал за лошадью, коровой, пас гусей. Одним словом, приходилось делать все по хозяйству. Пошел в школу в 1927 году».
В Красную Армию Николай Федорович был призван в 1939 году. Служил в 27-м артиллерийском полку в Западной Белоруссии вместе со своим односельчанином Петром Куракиным.
С первых же минут военных действий полк отражал атаки противника. Силы были неравные, полк отступал. В бою у города Мосты (об этом бое он много раз рассказывал дочери Марии) Петр Куракин погиб, а Николай Федорович получил ранения в грудь, голову и руку. Раненых было много, их погрузили на чудом уцелевшие санитарные машины и оказали первую помощь. Решили пробиваться к своим, многие раненые нуждались в срочных операциях. Но пробиться не удалось. Машины были окружены и захвачены немецкими автоматчиками. Николай Федорович выжил и попал в лагерь в Норвегии. Пришлось испытать и голод, и северные пронизывающие ветры, и тяжкий труд. Свободу узники получили только летом 1945 года. Но до родного дома было еще далеко. В родное село Николай Федорович вернулся только после двух лет принудительных работ в Мурманске.
Дочь Николая Федоровича, Мария Николаевна, вспомнила историю, рассказанную ей отцом. Из этой истории стало ясно, почему он не погиб в плену:
«В годы Первой мировой войны в некоторых селах около Ельников в богатых хозяйствах работали пленные австрийцы. Несколько человек работало в Каньгушах. По воскресным дням один из них по заданию хозяина ходил в Ельники на базар за покупками. Мой отец познакомился с ним и подружился. Вот только имени его не помню. Австриец бывал и у нас дома. Если обедали, то сажали за стол и его. Потом он уехал домой в Австрию.
В самом начале войны я служил в Белоруссии. Когда я оказался в плену, думал, умру. Нас переправили в Норвегию. Там работали на рудниках. Сильно страдали от голода и постоянных холодных ветров.
И вдруг один солдат охраны тайком от других стал совать мне в руку кусок хлеба. Оказалось, это был тот самый австриец, который увидел в моих документах название знакомого села. Так он и подкармливал меня. Если бы не он, я бы не выжил».
Но большинство узников лагерей не вынесли тяжелых условий лагерной жизни и умерли на чужбине. Мне удалось встретиться с родственниками некоторых из них.
Беляев Тимофей Петрович (1916–1941). Жил в селе Ельники. Тимофей и его жена Фекла обвенчались в то время, когда началась коллективизация, жили небогато, работали в колхозе, а зимой ткали рогожи, продавая на рынке сшитые из них кули. Фекла родила пятерых детей, но в живых осталась только дочка Аграфена, которая появилась на свет в 1935 году.
Наступила осень 1939 года. 23 ноября Фекла проводила мужа в армию.
Весной 1940 года он прислал домой фотокарточку, на которой запечатлены четверо солдат – на стульях сидят двое однополчан (имена неизвестны), стоят – Тимофей Беляев (слева) и Николай Малоземов (справа), соседи и друзья с детства. Избы Николая и Тимофея стояли напротив друг друга, окошко в окошко. О Малоземове Николае Федоровиче я уже написала. На обратной стороне фотографии Тимофей написал: «Адрес мой новый. Действующая армия, сортировочный пункт № 3. Полевая почтовая станция № 115/333 с. п., батарея 45/мм». На основании надписи можно предположить, что после призыва в армию Тимофей находился в учебной части, где выучился на артиллериста. А после окончания обучения был направлен на службу в 333-й стрелковый полк – «адрес мой новый… 333 с. п., батарея 45/мм». Известно, что 333-й стрелковый полк располагался в Брестской крепости. Стало быть, служил Тимофей близ самой границы с Польшей.
Апотом началась война. Письма от Тимофея перестали приходить. Позднее Фекла Петровна получила извещение, в котором о судьбе мужа не было никакой ясности: «пропал без вести».
Аграфена Тимофеевна Серегина (75 лет), дочь Тимофея и Феклы, до сих пор помнит военное детство: глядя на фотографию отца, мама часто плакала. Девочка не могла понять причину маминых слез и спрашивала: «Мама, мама, почему ты плачешь?» Что могла объяснить ей Фекла, не вдова, не солдатка… Она только повторяла: «Поживешь подоле, узнаешь поболе!»
Родные долго не знали, что Тимофей попал в плен под Белостоком в первые дни войны и умер в плену 10 ноября 1941 года.
На стене Фекла повесила в рамочке семейный портрет – фотомонтаж, вдовий знак послевоенных лет, хоть на портрете вместе с мужем. Фотографии мужа Фекла бережно хранила. Не смят ни один уголок.
Об остальных умерших в плену – только короткие записи в военкоматовских «Делах».
В годы войны отношение к военнопленным было почти как к нарушившим воинскую присягу преступниками. Однако в соответствии с объявленной 7 июля 1945 года амнистией военнопленные рядового и сержантского состава демобилизуемых возрастов были отпущены по домам. Но по негласному указанию все они обязаны были каждые два месяца регистрироваться в местных органах НКВД.
Только с переменами в стране отношение к военнопленным изменилось. 14 января 1993 года Верховный Совет Российской Федерации принял закон «Об увековечении памяти погибших при защите Отечества», согласно которому подлежит увековечению память о погибших в ходе военных действий при выполнении боевых задач и умерших от ран и о погибших в плену, в котором оказались в силу сложившейся боевой обстановки и не утратили своей чести и достоинства, не изменили Родине.
24 января 1995 года был принят указ президента Российской Федерации № 63 «О восстановлении законных прав российских граждан – бывших советских военнопленных и гражданских лиц, репатриируемых в период Великой Отечественной войны и в послевоенный период». Бывших советских военнопленных только через 50 лет после окончания войны признали ее ветеранами. Жаль, что об этом не узнают погибшие в плену. Да и многие вернувшиеся живыми из того ада об этом не успели узнать, не дожили…
//-- ПАВШИЕ В БОЯХ ЗА РОДИНУ --//
Я уже писала о призывниках 1939 года, погибших при обороне Бреста и Брестской крепости и умерших в плену. В книге «Память. Мордовия» перечислены имена еще 71 призывника 1939 года, погибших в боях. О восьмерых из них мне удалось собрать некоторые сведения.
Среди них – Чумаков Алексей Иванович. Родился в селе Ельники. В 1938 году с отличием окончил Ельниковскую среднюю школу. Это был самый первый выпуск. Потом учительствовал и заочно учился в Мордовском пединституте. Женился. Жена Полина успела родить двух дочерей. Осенью 1939 года Алексей Чумаков был призван на срочную службу. Письма жене писал нежные, иногда в стихах и неизменно заканчивал словами: «Береги девочек. Жди. Я вернусь».
С первых месяцев войны письма от Алексея перестали приходить. Напрасно ждали Чумаковы от почтальона хороших вестей. Весной 1943 года они получили казенное извещение: «Ваш муж и отец, красноармеец А.И. Чумаков пропал без вести».
«Без вести не пропавшим» Алексей Иванович стал благодаря своим дочерям и сестре Полине. Они спустя годы начали поиски своего отца и брата. После долгих лет запросов и ожидания они узнали, что с мая 1942 до апреля 1943 года Алексей Иванович воевал в партизанском отряде Ф.С. Данченкова в Брянской области. За участие в боевых операциях Алексей Иванович был награжден медалью «Партизан Отечественной войны» II степени.
Его товарищ по оружию Г.Н. Кондратенко в своем письме описал последний бой Алексея Ивановича:
«В тридцати километрах от базы нашего отряда проходила шоссейная дорога Брянск – Рославль. Немцы готовили наступление и перебрасывали по этой дороге технику. Нам было приказано взорвать мост через глубокий овраг, чтобы нарушить движение вражеского транспорта. Мы обошли немецкие и полицейские посты, уничтожили охрану и взорвали мост. Неподалеку от поста находился вражеский дот. Когда мы стали отходить, из дота на нас обрушился огонь. Чумаков схватил ручной пулемет, подбежав к доту ближе, стал стрелять по нему. В это время по шоссе подошла колонна примерно из десяти танков. Танкисты открыли пулеметный огонь и сразу сразили Алексея…»
В Бочарах, недалеко от стоянки отряда, на братской могиле сейчас установлен памятник. На нем высечены имена всех погибших партизан. В том числе и А.И. Чумакова.
К сожалению, о большинстве погибших в боях я не имею никаких сведений, кроме тех, которые перечислены в книге «Память. Мордовия». Там приведены и имена призывников осени и ранней зимы 1939 года, которые геройски погибли в боях за Родину: всего 63 человека. В числе погибших – 42 человека из команды № 2674. Это те, кто служил на территории Белоруссии. У многих даже не указаны места гибели, просто – «Погиб в бою» и неполная дата – месяц и год, нет даже числа. Так велся, а можно сказать – не велся, учет безвозвратных потерь, то есть погибших солдат.
Почти все погибли в первые месяцы войны, лишь единицы – в 1943 и 1944 годах.
//-- ВЕРНУВШИЕСЯ С ПОБЕДОЙ --//
Когда я начала писать работу, сразу подумала: а дожил ли кто-то до наших дней из того призыва? Оказалось, что всего один из 291 призывника. Это Богомолов Илья Семенович, который пережил все военные тяготы и живет по сей день в деревне Новодевичье. Мы поехали туда 3 сентября.
Когда мы вошли в дом, Илья Семенович ждал нас (мы заранее созвонились) и стоял у порога. Несмотря на свой возраст (92 года) и больные ноги, он не только ходит по дому, но и выходит на прогулки.
Мы сели за стол – и потекли воспоминания.
О дне призыва, 24 ноября 1939 года, Илья Семенович рассказал так:
«24 ноября меня и еще несколько моих односельчан забирали в армию. До Краснослободска нас везли на лошадях. Колонна была небольшая, всего шесть лошадей с телегами. Хорошо помню, что один из призывников спрыгнул с телеги и кубарем покатился под обочину. Потом встал, отряхнулся и побежал. Видно уж очень ему служить не хотелось, но скоро его поймали и обратно в телегу посадили. Когда мы приехали в Краснослободск, нас усадили в грузовики (тогда были «полуторки» и «ЗИСы»), идо станции Ковылкино мы уже ехали на машинах. Затем нас всех распределили по вагонам, и мы отправились в Москву. Из Москвы – в Белоруссию, в город Бобруйск. От Москвы ехали почти три дня. В поезде нас не кормили. Еда была у всех своя. Но с едой-то мы еще кое-как разобрались, а вот с топливом дело было хуже. По ночам уже начались заморозки, и в вагонах мы замерзали. Вот и приходилось нам, как только утихнет стук колес, спрыгивать с поезда и искать все, что можно было сжечь. В вагонах ехали юноши из разных уголков Советского Союза. Мне повезло – в одном вагоне со мной ехал Макаев Иван Павлович, мой земляк».
Довоенная специальность определила службу Ильи. До призыва в армию он работал в Ельниковской МТС трактористом. Когда призывники приехали в Бобруйск, были распределены по командам. Илья попал в команду № 2741. Их направили в город Лида, расположенный неподалеку от границы с Литвой.
Илью назначили заведующим складом запасных частей для танков и военных машин. Направили в Белоруссию, в город Гродно на реке Неман, недалеко от границы с Польшей на строительство укрепрайона. Илья вместе с другими солдатами строил блиндажи для командного состава. Валили лес, настилали бревна и засыпали их землей. Так прошел год.
Война и застала Илью Богомолова именно в этом укрепрайоне. В ночь на 22 июня укрепрайон был обстрелян немцами из огнеметов. Илья Семенович рассказал:
«Я как раз был на дежурстве. Никто не ожидал нападения. Наступила ночь. Все уже спали в палатках. Когда немцы стали нас обстреливать, от нашего лагеря в считанные минуты не осталось ни единого живого места. Все было в огне, многие солдаты и офицеры погибли. От всей роты остались только 11 солдат и один старший лейтенант».
После обстрела выжившие солдаты двинулись на восток, к своим. Двигались медленно. Когда дошли до реки Чара и притаились в кустах, наблюдали такую картину: мальчик лет пятнадцати переправлял через реку немцев. Лейтенант послал двух человек на разведку. Когда те вернулись и сообщили, что немцы ушли, двинулись к реке, чтобы переправиться на другой берег.
Илья Семенович вспоминает:
«За несколько дней до этого в рукопашном бою мы уничтожили пятерых немцев, поэтому оружие у нас было. Дальнейшую дорогу мы продолжали уже с автоматами в руках. Переправившись через реку, увидели хутора и решили зайти в один из них. Постучали в дверь. Вышел молодой парень. Увидев нас, он завел всех 12 человек в сарай, принес большую буханку хлеба и большой кусок сала. Потом юноша вынес приемник, и мы узнали, что немцы ушли далеко на восток. Приемник раскрыл нам глаза.
На нас было летнее обмундирование, а ночи были уже прохладными, нам нужна была теплая одежда. И как по заказу паренек принес двенадцать брюк и рубашек. Раздал нам и говорит: „Не ходите дальше. Нечего вам за войсками гоняться. Переждите зиму лучше на хуторах“.
Он рассказал нам, в какие семьи идти, и мы отправились на свое новое временное место жительства.
Я попал к старику Михаилу и старухе Матрене. Поначалу, когда на хутор приходили немецкие полицаи, я прятался в лесу, на что старуха мне сказала: „Да не бегай ты по лесам, не прячься. Брат мой – староста здешний. Не тронут они тебя“. Так я и остался жить в этой семье до весны».
9 апреля все двенадцать человек собрались вместе и стали думать, что делать дальше. Четырех солдат послали в разведку. Но, к сожалению, разведчики не вернулись. В доме, в который они зашли, им дали еды и водки, а тем временем сообщили о них немцам. Их расстреляли. Надежды дойти до линии фронта не было.
Илья Семенович продолжал рассказ:
«Мы вошли в партизанский отряд, в котором были местные жители и такие же, как мы, солдаты. Меня назначили политруком роты. У нас все было, как в действующей армии: роты делились на взводы, а взводы, в свою очередь, – на отделения. Вскоре объединились вместе три отряда, и возник партизанский отряд имени Буденного. Так и воевали более двух лет».
13 августа 1944 года отряд имени Буденного соединился с Красной Армией. Партизан собрали в Минске. К тому времени Минск был полностью разрушен. Стали спрашивать, у кого какие должности и специальности. У Ильи Семеновича на руках была справка о том, что на протяжении всего военного времени он был политруком роты. Также он сообщил, что до войны получил специальность тракториста и в довоенные годы работал в МТС.
Илья Семенович рассказывает:
«Мне дали 18 тысяч рублей и отправили в город Зельно для организации новой МТС. Со мной еще поехал Андрей из города Орла. МТС мы организовали в помещичьей усадьбе: там и здание хорошее и площадь большая, да и дров было достаточно, чтобы зиму пережить. Мы поднимали затопленную военную технику со дна рек.
Осенью я пошел к директору Давыдову А.П. и говорю: „Я взят на войну в 1939 году, с тех самых пор родные обо мне ничего не знают. Можно ли мне в отпуск на 10 дней?“ Директор поколебался немного, но отпустил меня. Дал мне денег на дорогу (не знал он, что мне 18 тысяч дали) и сказал: „Даю тебе 10 дней. Без дороги. Езжай. Навести родных». На следующий день я собрался и уехал“».
Из призывников 1939 года Илья Богомолов был одним из немногих, кто ушел в армию женатым. В семье росла дочка Маша, рожденная в 1938 году. Когда Илья Семенович приехал в конце 1944 года домой, дочка, увидев незнакомого мужчину, спросила у мамы на мордовском языке: «Авай, тя кие?» («Мама, это кто?»), на что мать ответила: «Это, доченька, отец твой». Девочка долго дичилась, но потом привыкла к отцу.
Отпуск пролетел быстро. Илья Семенович вернулся в Зельно. Но мечтал вернуться домой. В 1946 году дали наконец месячный отпуск. Побыв рядом с семьей, решил остаться дома: МТС в Зельно в основном восстановлена, будет и без него работать, а дома дел – непочатый край.
Вскоре в доме появились милиционеры. Они приехали по запросу из Зельно. Ехать назад в Белоруссию Илье Семеновичу не хотелось, он уговорил милиционеров хотя бы на минуту заехать в Ельниковский райисполком.
Закончилась его история так:
«Зайдя в кабинет председателя райисполкома Варварина, я настойчиво стал просить, чтобы меня оставили дома. Сказал, что у меня есть специальность тракториста-механика и до войны я работал в МТС. Услышав, что в селе будет новый специалист, председатель очень обрадовался и сразу сказал, что я могу приступить к работе прямо сегодня, даже могу идти на свое рабочее место прямо сейчас».
За дверью стоял наряд милиции. Но и этот вопрос был решен. Варварин приказал секретарю отправить в Зельно телеграмму примерно такого содержания: «Богомолов Илья Семенович трагически погиб». Так и остался он на родине.
Подведу итог моей работы о призывниках 1939 года.
Мною установлено, что всего был призван 291 человек из Ельниковского района. Призывники 1939 года попали служить в города Белосток, Белую Церковь, Брест и Брестскую крепость, Могилев, Владивосток, Псков, Хабаровск.
Из 291 призывника мне удалось узнать о судьбе 131 человека, из которых 111 составляют безвозвратные потери:
погибли в боях – 71 человек;
были узниками нацистских лагерей и умерли там – 18 человек;
без вести пропали – 22 человека.
Из 131-й установленной судьбы мне удалось собрать материал о 20 призывниках, вернувшихся домой. Из них ныне жив только один – Богомолов Илья Семенович.
Судьба остальных призывников осени 1939 года (160 человек) неизвестна. Я думаю, что соотношение оставшихся в живых и погибших из этого числа будет, скорее всего, таким, как и у тех, о которых мне известно.
Конечно, мне хотелось проследить судьбу всех призывников, но большинство из них, 1918–1919 годов рождения, уходили в армию неженатыми и потомства после себя не оставили.
Трудности моего поиска были еще и в том, что многие деревни, из которых они призывались, обезлюдели и в них давно никто не живет. Поэтому поиск их родственников заходит в тупик. И к тому же 71 год с тех пор прошел. Много разных событий произошло. В послевоенные годы часто случались пожары. Родственники некоторых призывников говорят: «Были и письма, и фотографии, да все сгорело».
Когда я собирала материал о призывниках 1939 года, меня не покидала мысль о том, что все они погибли очень молодыми. Если бы не война, они бы могли прожить долгие жизни.
Похоронки за 1941–1945 годы в архиве военкомата едва уместились в четырех толстых папках. Какое горе они несли в семьи! Читая похоронки, я обратила внимание на то, что в первых строчках каждой из них стояли слова «Ваш муж» или «Ваш сын», а дальше – «В бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество был убит…» Получив похоронку, жена становилась вдовой, дети – сиротами, а престарелые родители лишались своей надежды и поддержки.
Когда моя работа уже была завершена, удалось найти фотографию Нечаева Алексея Васильевича, еще одного призывника 1939 года. Это послевоенный фотомонтаж, сделанный фотографом по заказу матери, потерявшей на войне своего сына. Обычно на таких монтажах – солдатская вдова с погибшим мужем, а на этой мать соединила двух сыновей: Алексея, погибшего в 1942 году под Ленинградом, и Николая, который отслужил в армии уже после войны. Фотография висела в доме на стене, и матери казалось, что погибший Алексей тоже рядом, как и Николай.
Мой XX век
Времена переменчивы
Галина Менкеева
Элиста, Калмыкия, научный руководитель О.Н. Манджиева
Человек, имеющий родню, подобен ветвистому дереву, безродный похож на трухлявый пень.
Калмыцкая пословица
//-- СЕМЬЯ И БЫТ --//
«Человек, имеющий родню, подобен ветвистому дереву, безродный похож на трухлявый пень», – так частенько говорила моя прабабушка Кермен. Благодаря прабабушке у меня много двоюродных сестер и братьев. Мы все очень дружны между собой, потому что она смогла создать очаг, где всегда теплится огонек любви и взаимопонимания и который не погаснет никогда.
Прабабушку помнят все мои родные, поэтому проблем со сбором материала у меня не было. Основным же рассказчиком выступила моя бабушка Бакаева Галина Этцеевна, которой сейчас под восемьдесят. Меня поражает, как бабушка, не имея практически никакого образования, даже в обыденной беседе может высказать свое мнение в особой, поэтической форме. Моя же работа заключалась в основном в переводе ее воспоминаний с калмыцкого языка на русский.
Мои расспросы иногда утомляют бабушку. Может быть, ее смущает, что не все в их жизни было так красиво и складно, как в кино. Никак не могу внушить ей, что каждый эпизод из жизни человека – это фабула для целой повести. А история жизни прабабушки – это история моей семьи, моего народа и моей страны. И не важно, какого именно числа и какого года произошло то или иное событие. Важнее узнать, как повлиял XX век на жизнь людей, какие перемены внес в сложившийся семейно-бытовой уклад калмыцкого общества? Как жили люди в начале прошлого века, в голодных и страшных 20-х, 30-х, 40-х, 50-х?
В результате бесед я сделала интересные для себя выводы. Для познания мира моей прабабушки мне были нужны не только люди, знавшие ее, но и немые свидетели того времени – предметы быта: фотоальбомы с фотографиями времен депортации, старенький ручной работы шкафчик, токуги – серебряные подвески к косам замужней женщины-калмычки, кривобокая металлическая банка, привезенная из Сибири. Эта банка для сыпучих продуктов сделана моим дедом Борисом из артиллерийского снаряда на гормолзаводе в сибирском Купино. Моя ээджя – бабушка Галя – бережет ее, не в силах расстаться с ней. К чему ей хранить эту неказистую банку?
Кермен (для удобства изложения буду называть прабабушку по имени) начала свою жизнь на грани двух эпох, в 1903 году. Род ее нойнахн вел полукочевой образ жизни в лощине Аргамджа [3 - Аркан, лассо.]. Раньше родственники по крови селились кланами и образовывали отдельное поселение – хотон. Назывались эти поселения в основном по имени родоначальника клана: если родоначальника звали Санджи, то и хотон назывался санджикн. Прабабушкины же родственники были прислужниками у нойона [4 - Князь.].
Помню, когда я впервые увидела ее портрет, меня поразило ее лицо. Было в нем что-то неординарное, запоминающееся, даже жесткое. Увидишь такое выразительное лицо и никогда уже его не забудешь.
По рассказам родственников я представила себе ее образ: несуетная, обстоятельная, цепкая, рассудительная, предусмотрительная, с пытливым умом.
Сколько силы воли, жизненной стойкости, убеждения во взгляде читалось на фото этой женщины, что невольно веришь: пока есть такие мужественные женщины, всегда будет жив дух нашего маленького народа.
Наши предки на протяжении тысячелетий были свободолюбивыми кочевниками, измерявшими расстояние в песнях: нег дун – одна песня, хойр дун – две песни. Традиционно в кочевом обществе мужчина считался главой семьи независимо от его деловых качеств. Был л и он кормильцем семьи, добытчиком или был лежебокой, никчемным человеком, все равно он заслуживал уважения по одному только тому, что относился к мужскому сословию.
Для женщин существовал целый ряд запретов и ограничений: женщине не позволялось носить одежду мужа, садиться на нее, перешагивать через принадлежности мужской одежды, лежащие на земле. Запрещалось стирать мужскую одежду вместе с женской. Женщина не имела права вмешиваться в разговор мужчин, кроме случаев, когда обращались непосредственно к ней. Она не имела права садиться за стол раньше мужа. «Нечистой» считалась женская обувь. Женщинам не позволялось мыть голову и расчесывать волосы ночью, считалось, что в них могут запутаться шулмус [5 - Черти.]. Всего не перечислишь.
Женщина всю свою жизнь проводила, не видя окружающий мир дальше хотона, в котором она жила, дальше убогих кошемных кибиток, разбросанных в пустынной степи. Она многое должна была уметь: шить одежду, выделывать шкуры, ставить кибитку. От хозяйки зависело, будет ли в кибитке тепло, уютно, чисто, ведь о каком порядке в кибитке может идти речь во время долгих кочевий, когда день-два хотон стоит на одном месте, а потом – дальше в путь.
Значит ли это, что женщина была в кочевом сообществе униженным существом? Помню, что при первом знакомстве со всеми этими правилами я была возмущена дикостью и несправедливостью старых обычаев. Но оказалось, что все обстояло не так просто с правами и обязанностями женщины в степи.
Женщина в любом народе – это хранительница огня, души жилища. Тем большим уважением и почетом пользовалась женщина в кочевом сообществе. Отношение к женщине было подчеркнуто почтительным. Сын, входя в юрту, кланялся сначала матери, а потом отцу. Мать передавала дочерям все свое мастерство, все знания, без которых в степи не выжить, и многое в судьбе ее дочерей зависело от того, как они усваивали эти уроки.
Дети в калмыцких семьях выполняли работу по хозяйству наравне со взрослыми: носили воду из ближнего родника, таскали кизяк и хворост, отбивали телят-сосунков от коров. Если не удавалось отбить теленка вовремя, семья оставалась без молока, а значит, без еды, за что детей пороли ремнем.
У калмыков была своя методика воспитания детей. Они понимали старших, что называется, с полуслова, даже по движению глаз. Все поручения старших, и не только своих родных, выполнялись беспрекословно. Любая старушка могла отправить кого-то из детей в степь за скотиной, и никто не осмеливался перечить. Босиком по колючкам во всю прыть кидались выполнять поручение. Если кто-то из детей, заигравшись, начинал баловаться, например, свистеть, любой хотонец мог сделать ему замечание. И дети подчинялись. Считалось, что свистом можно вызвать ветер. Ветер доставлял степнякам множество неудобств: мог свалить кибитку или нагнать в нее пыли, зимой мог разворошить и унести сено, и тогда скот оставался без корма.
Седло осваивалось буквально с рождения, было для кочевника колыбелью. С четырехлетнего возраста мальчиков приучали к коню. Лет с семи-восьми мальчики пасли с отцами скот, ухаживали за ним, ходили в ночное с табунами, мастерили домашние поделки, участвовали в скачках. Аркан для них плели, как только они научатся ходить. Дети учились пользоваться ими на ягнятах.
Детские игрушки не отличались разнообразием: альчики (овечья лодыжка), цаган монда (мяч, скатанный из верблюжьей шерсти). Девочки не имели кукол. Считалось, что в темное время суток куклы оживают и наносят вред своим обладателям.
Жили кочевники в кибитках, сборно-разборных, покрытых кошмой жилищах. Легкие, очень удобные, зимой в них тепло, а жарким летом – прохладно. Кибитка имела четыре угла, настоящую дверь из дерева или войлока.
Пища готовилась в котле на таганке в центре кибитки или на костре под открытым небом. Топливом для огня служил кизяк – высушенные коровьи лепешки, смешанные с соломой.
Вещи хранились в сундуках, посуда – в низких шкафах, используемых также в качестве обеденных столов. Посуда была в основном деревянная: чашки, тарелки, черпаки, ложки. Постелью служило кошемное и овчинное ложе.
//-- НАЦИОНАЛЬНАЯ КУХНЯ --//
Поскольку основным занятием калмыков было разведение скота, то и пища их состояла из мясных и молочных продуктов.
Особое, почетное место среди национальных блюд занимал и занимает калмыцкий чай – неотъемлемая часть жизни моих предков. С чая начинался и заканчивался любой день каждого калмыка. До сих пор существует общепринятое мнение: если за весь день человеку не удалось выпить хотя бы одну пиалу калмыцкого чая, то у него болит голова.
В каждой семье существовал собственный способ заваривания чая. Моя ээджя (бабушка) говорит, что чай в кастрюле следует помешивать по часовой стрелке. Во времена моей прабабушки Кермен чай подавали с борцоками [6 - Изделия из дрожжевого теста разной формы, обжаренные в большом количестве жира.] или калмыцким хлебом. Хлеб, испеченный в золе, имел несравненный аромат и вкус. Тесто укладывалось в сковородку, накрывалось другой сковородкой и закапывалось в горячую золу. Настоящий калмыцкий хлеб мог служить самостоятельным блюдом, а не дополнением к обеду. Такой хлеб, рассказывает бабушка Галя, нередко пекла Кермен.
//-- НАЦИОНАЛЬНАЯ ОДЕЖДА --//
Верхняя одежда, головные уборы шились из добротно выделанной кожи животных. Может быть, эти вещи не отличались изысканностью, но хорошо предохраняли степняков-скотоводов от ветров, дождей, морозов.
Раньше у людей одежды было немного, она шилась по мере надобности и обновлялась лишь после того, как прежняя изнашивалась. Существовала даже присказка, что одежды за всю жизнь должно быть не больше, чем волос на голове, в противном случае, как утверждали наши предки, вещи могут причинить зло: укоротить человеку жизнь.
Моя бабушка подчеркивала, что калмыки довольствовались малым: имели повседневную рабочую одежду и один-два наряда для торжественных случаев. Также бабушка говорила, что согласно буддийской традиции, человек не должен окружать себя лишними вещами, становясь их рабом, ведь по сути дела человеку для нормальной жизни достаточно определенного количества еды, питья, одежды, домашней утвари. Остается только пользоваться имеющимся добром обдуманно и бережно. Если человек зарабатывает на жизнь честным трудом, то и Бог, видя его усердие и скромность, не откажет ему в любой просьбе. И жизнь такого человека протекает спокойно, без несчастий. И, наоборот, Бог не торопится прийти на помощь тем, кто ненасытен, торопится схватить кусок побольше, кто не посовестится отобрать последнее у других.
//-- 20-Е ГОДЫ. ЗАМУЖЕСТВО --//
Ураган революции все еще не утих. Он переворачивал всю степь.
В эти годы калмыки подверглись этническому эксперименту – насильственному переводу с традиционного кочевого на оседлый образ жизни и вытеснению калмыцкого языка из многих сфер жизни.
Еще юную Кермен без ее согласия просватали за незнакомого человека из рода асмуд. Он был старше ее лет на тридцать. Первая жена у него умерла, и родственники сговорились между собой. Кермен не протестовала. Тому, что решили старшие в роду, перечить никак нельзя.
Раньше калмыки готовили своих детей к самостоятельной семейной жизни, можно сказать, с пеленок. Ребенок едва сделал первые шаги, а родители уже приглядывали, какая из его ровесниц обещает быть хорошей женой. Если кандидатка в жены своим мастерством, поведением, трудолюбием отвечала требованиям родителей, то те заключали уговор, что породнятся. В назначенный срок играли свадьбу. Так создавались семьи, и пары доживали друг с другом до старости.
В качестве подарков молодых оделяли кто бараном, кто коровой, кто лошадью, кто верблюдом. В итоге образовывалось небольшое стадо, составлявшее основу благополучия молодой семьи.
Выйдя замуж, Кермен стала объектом нападок сварливой свекрови. Жизнь с мужем была поначалу тоже несладкой. Он был вспыльчив, мог избить жену, возможно, вымещая на ней злобу за жизнь, которую ему приходилось вести. Но однажды Кермен решительно постояла за себя, и с того времени муж уступил ей главенство в семье.
Муж был «черной кости» и работал по найму у богача. Кто имел в те времена меньше ста голов овец, считался бедняком. С малолетства он был вынужден ходить в батраках, а впоследствии, когда новая эпоха преобразовала мир на совершенно новых началах, стал колхозным чабаном. Была у него одна страсть – карты. В азарте он мог спустить за ночь до десятка овец.
В прежней семье мужа дети умирали в младенчестве. Семья без детей считалась неполноценной и порицалась родными. Наконец у Кермен родилась дочь. Появилась она ранней весной, и ее назвали Ноган, что означало «новые травы».
//-- 30-Е ГОДЫ --//
Моя бабушка родилась вторым ребенком в семье. Она с теплотой вспоминает о своем детстве: «Мать даже зимой вставала раньше всех в хотоне, и, когда она начинала будить нас, детей, в кибитке бывало уже тепло, весело потрескивал огонь, над котлом поднимался пар. Это нас ждали душистый чай и нагретый на крышке котла хлеб. К тому времени, как мы встанем, мать успевала нагреть наши тулупчики, а после завтрака собирала нас на улицу, завязывала нам пояса и всегда следила, чтобы рукавички были сухими и целыми. Мы в меру своих сил помогали матери собирать прутики терна и другого кустарника для розжига кизяка».
Через семь лет у прабабушки родился сын. У Кермен теперь было трое детей – Ноган, Гилянк и Цебек.
Заставив кочевников вести оседлый образ жизни, власть стала сгонять всех в колхозы. Тех, кто сопротивлялся, угоняли в неизвестном направлении, причислив к кулацким элементам. Хороших коней в колхозе не оставили – все было направлено на оборону страны. Скот сдавали государству на мясо, колхозу оставляли только то, что было непригодно.
Раньше копать землю считалось грехом, муку и другие продукты обменивали на мясо. Теперь начали осваивать земледелие. Все работы тогда производились вручную, в 30-х годах прошлого столетия в колхозах не было никакой техники. Пахали на быках, а если их не хватало, впрягали яловых коров. А то и сами тащили борону. Те лошади, что были оставлены в колхозе – старые клячи – быстро уставали, верблюды осенью-зимой не ходоки. Быки были основной тягловой силой. Производительность труда была очень низкой.
Только перед войной в их колхозе появился первый трактор. Детвора целыми днями околачивалась возле железного коня. Тракторист считался в селе очень ученым человеком.
После весенних работ, едва отдышавшись, приступали к сенокосу. Запрягали пару лошадей или верблюдов и косили от зари до зари. Жара, пыль, мучила жажда. Подростки то и дело ходили с флягой за несколько километров на полевой стан за водой.
За два десятилетия основы уклада калмыцкого народа кардинально изменились. Мало кто осознавал, что эти перемены одновременно подрывают и нравственные устои калмыцкого народа. В 30-е годы вокруг некоторых калмыцких хурулов (буддийских храмов) летом можно было увидеть побелевшую степь – то летали сотни страниц разорванных священных текстов. На смену веками устоявшейся религиозной вере шла другая, идеологическая. Я могу лишь предположить, что творилось в сознании 35-летней неграмотной степнячки Кермен. Смятение на долгие годы, как мне кажется, поселилось в ее душе.
//-- 40-Е ГОДЫ --//
Началась война, которая все перемешала и перепутала. Всех здоровых молодых мужчин забрали воевать. Мой прадед не попал на фронт в виду преклонного возраста.
Кермен от зари до зари работала в колхозе, вначале была подпаском в животноводческой бригаде у мужа, а потом, когда он заболел, стала старшим чабаном. Сбитые ноги, распухшие руки, черные от солнца и недосыпания лица – такими были женщины в годы войны, когда спасали колхозное добро, угоняя скот в астраханские степи, в Казахстан через Волгу.
Калмыки, как истинные буддисты, считали испытания предначертанием судьбы, вспоминая поговорку: «Тот, кому суждено страдать, не минует горя».
Фронт не дошел до местности, где жила Кермен с родными. Судьба уберегла их от оккупации, но не уберегла от родного государства, жестоко наказавшего их депортацией в Сибирь.
В декабре 1943 года Кермен, как и другие калмыки, пережила страшный путь изгнания с родины. В течение нескольких часов все калмыцкое население было отправлено в Сибирь. Куда, за что и зачем – никто не знал. В морозную стужу шли на восток эшелоны с «изменниками Родины», «врагами народа» – женщинами, стариками, детьми. В дороге многие умирали от голода, холода и тоски.
Пока конвойные солдаты в горько-памятный декабрьский день 43-го загоняли их в машины, дальновидная Кермен успела загрузить туда вместе с нехитрыми пожитками швейную машинку. С помощью этой машинки она, можно сказать, спасла семью от голода в годы сибирской ссылки. Спустя годы дорогая сердцу и памяти «кормилица» стала реликвией семьи. Никто на ней не шил, но продать или отдать кому-то не поднималась рука. Таки стояла она, напоминая о былом. После смерти Кермен машинку отдали родственникам прадеда. Бабушка не оставила ее у себя, так как по традиции замужняя дочь не может являться наследницей.
В товарняках стоял жуткий холод. Где зарыт мой прадед, умерший в дороге, не скажет никто. Вынесли его вместе с другими на неизвестном полустанке. Кермен предусмотрительно сняла с него теплые вещи – они ему уже не понадобятся, а детям могут помочь. Пока конвоиры не закрыли двери вагона, она смотрела, как мертвых скидывают в кучу, словно дрова. Боль Кермен долгие годы усугублялась невозможностью совершить обряд поминовения и упокоения души умершего.
По всей необъятной Сибири и Крайнему Северу разбросали калмыков. Не зная русского языка, на котором, кстати, до конца жизни почти не говорила (маму мою, свою внучку, она называла Зора, не умея правильно произнести ее имя – Зоя), Кермен с тремя детьми оказалась в глухой деревушке Мироновка Чистоозерного района Новосибирской области. Эта глухомань в сибирских лесах на долгие годы стала местом их ссылки. Полуголодные бесправные калмыки были из другого мира, а тут – совершенно иные условия, образ жизни и язык.
Новосибирская область входила в первую десятку регионов, куда в сталинские времена ссылались «чуждые элементы», целые этносы по национальному признаку. Перед войной и после нее навезли народу из таких краев, о которых многие здесь и не слышали. Среди представителей 12 народов самыми многочисленными были немцы и калмыки.
По приезде всех поселили в один барак, никого никуда не выпускали. Да и куда идти? Это, наверное, было что-то вроде карантина. В ту первую зиму умерла от холода и голода чуть ли не треть спецпереселенцев. Умерших не во что было завернуть, не говоря уже о том, во что положить. С них снимали верхнюю одежду и обувь для оставшихся в живых. Потом истощенные до крайности люди тащили их волоком в темноте в ближайший лес и, отойдя немного от опушки, закапывали в сугроб. Без лопат, голыми руками рыли углубление в снегу, который утрамбовался так, что комья смерзлись в сплошную глыбу, твердую, как лед.
Оставшиеся в живых слабели настолько, что теряли способность ходить, слепли от трахомы. Много детей осталось в то время сиротами. Кого не забрали в детский дом, забирали на воспитание другие люди, и не обязательно близкие родственники. Есть у калмыков пословица: «Птицу поддерживает крыло, а человека – помощь».
Той же зимой переселенцев вызвали в сельсовет и стали переписывать. Почти все калмыцкие имена были переделаны по созвучию или по первой букве на русский лад: мой дедушка Бембе стал Борисом, Цебек – Владимиром, бабушка Гилян – Галиной. В честь бабушки меня и назвали Галей.
Имена отцов стали фамилиями. У калмыков называют, например, Бадмин Серятыр, то есть Серятыр, сын Бадмы. А получалось Бадмаев Сергей. Если человек из-за незнания русского языка затруднялся ответить правильно, как его фамилия и отчество, то отчество повторяло фамилию – Бадмаев Сергей Бадмаевич. Никто особенно не разбирался, как все должно быть на самом деле. Следует учесть, что в сельсоветах работали люди в основном после семилетки. По принципу «как слышим, так и пишем» искажались имена и фамилии. Распространенная калмыцкая фамилия Бадмаев могла писаться Батмаев, Бадминов, Бадьминов, Падмаев; Манджиев – Манжиев, Манжеев, Манджев; Очиров – Очираев, Осиров, Ачиров и т. д.
С той поры калмыки давали своим детям русские имена, только в последние годы стали вновь называть детей калмыцкими именами.
Кермен досталась землянка-развалюха на отшибе. С потолка сквозь слеги, приваленные сверху землей, проросшей бурьяном, лило осенью и весной, кусками отмокала и шлепалась на земляной пол глина. Зимовать в этой хате не было никакой возможности. Маленькие оконца не пропускали света из-за толстого слоя наледи. Печь натопишь – все равно холод отовсюду, сырость. Укрыться нечем, кроме своих тулупчиков.
Три голодных рта, кое-какое оставшееся барахло. Никакого другого имущества у Кермен не было, кроме швейной машинки. Пятилетний сын схватил воспаление легких в промозглом вагоне и долго находился на грани жизни и смерти. Тулуп, оставшийся после мужа, Кермен обменяла на литр молока и немного муки, когда сильно заболела старшая дочь. Ноган никакие могла акклиматизироваться. Осложнение от простуды, которую она перенесла в дороге, дало хроническую болезнь легких и бронхов.
В первую же весну Кермен подрядилась пасти колхозную скотину. Вместо себя отправляла Гилянку, мою бабушку, а сама бралась за другие работы.
Детство моей бабушки Гилянки-Галины было коротким, как у многих ее ровесников. Уже с января 1944 года, сразу после прибытия по месту депортации в холодный край, Гилянка работала всюду, где можно было заработать хоть кусок хлеба, так как надо было помочь матери. Сначала ходила по чужим домам, помогала по хозяйству. Помнит, бывало, дадут люди кости собаке отнести, она их все по дороге обглодает. Потом была возчиком в колхозе, таскала пудовые мешки с кормом для телят. Часто с другими детьми ходила по домам, просила милостыню.
«В войну, до депортации, я помогала родителям, стояла целый день у колодца, доставала воду, поила скотину. Когда еще не совсем окрепла, в Сибири, меня заставили пасти скот. Пять лет от зари до зари…», – вспоминает моя бабушка.
Вставать Гилянке приходилось, как положено пастухам, рано, до свету. Было зябко в тонком платье, холодно босым ногам. Коровы по утрам спокойно лежали на пастбище и жевали свою жвачку. Гилянка подходила к какой-нибудь смирной буренке, расталкивала ее, сгоняя с места. Та, поднявшись, справляла естественную нужду, и Гилянка запихивала ноги в теплый навоз. Так переходила она от кучки к кучке – грелась.
Летом, бывало, к полудню сморит ее сон, она и уснет где-нибудь в меже под рожью. Скотина – в хлеба, бригадир – к матери. Вечером мать исколотит. В Сибири у Кермен проявился жесткий характер: она стала скорой на расправу.
Бабушка Гилянка вспоминает: «Так и прошла моя юность в труде. Уйду – темно, приду – темно». Учиться не пришлось, всего три класса и окончила. Хорошо, хоть читать выучилась. Могла бы пойти на учебу позже, в 50-х, но к тому времени обременилась семьей, детьми, да и обстоятельства не сложились.
Кермен в свободные минуты чесала обножки [7 - Шерсть с ног овцы, которую не принимали заготконторы.], делала из нее пряжу и вязала варежки, носки, катала валенки, соседям шила нехитрые обновы, латала и перешивала их одежду. Работала почти круглые сутки. По ночам – при керосинке. Степнячка Кермен научилась шить сапоги-чуни и тапочки, ремонтировать табуреты, лудить кастрюли, паять – все могла сделать. Была и механиком, и шорником, и бондарем, и печником. Мужчин в селе было мало – война. Ремесло приносило дополнительный заработок, от заказов не было отбоя. Сибирячки платили за работу кто картошкой, кто мукой, кто молоком. Так и выживали.
Калмыки – исконные скотоводы, привыкшие к преимущественно мясной и молочной кухне, голодали страшно, особенно в первую зиму. Многие умерли от голода и холода: от воспаления легких, заболеваний дыхательных путей. Кто мог, собирал в поле оставшуюся с осени мерзлую картошку, соседи надоумили. Или подбирали в мусоре на задах у соседей картофельные очистки. Очистки были крайней редкостью, так как хозяева кормили ими поросят.
Если слышали, что на ферме пала корова, то Кермен отправлялась ночью с младшими детьми на скотомогильник. Мерзлое мясо плохо поддавалось ножу.
Возились долго. Затем грузили мясо на самодельные салазки, и поезд отправлялся домой: мать впереди, сзади дети поддерживают поклажу. Снег по пояс, идти тяжело, мороз, вьюга да и одежда не по сезону.
Тут же, ночью, начинали варить это мясо. Кермен стояла у чугунка и беспрерывно снимала пену, а нескончаемая пена все шла и шла. Мясо было темно-красное, сухое, жилистое, без намека на прожилку жира. Тощак, одним словом. На то она и падаль, не от хорошей жизни сдохла корова.
По весне соседи стали сажать картошку. Спецпереселенцы потянулись за ними. Научились есть картошку, стали учиться ее сажать. Семенного материала не было, но помогли опять-таки картофельные очистки, и соседи подкинули картофеля для посадки. Летом выкапывали немного молодой картошки для еды. К осени получали небольшой урожай. Пробавлялись также ягодой, грибами. Бывали случаи, что люди по незнанию травились ядовитыми грибами. А Кермен на дух не переносила грибы и даже в голодную пору не считала, что их можно есть.
Летом молотили рожь. Дети погоняли лошадей в приводе, а женщины отгребали солому от молотилки. Кому не с кем было оставить дома детей, усаживали их на свежескошенную солому – все же под присмотром. Много было рахитиков – ножки тонкие, головы большие, животы пухлые. По пять-шесть лет, а не ходили, ползали, проворно лезли к молотилке подбирать зерно. Если проглядеть, могли помереть от несварения или попасть под молотилку.
Когда удавалось добыть горсть зерна, Кермен растирала его в муку, насколько это было возможно, и варила затируху – в воду, где варилась картошка, сыпала муку, получалось что-то вроде каши. Или пекла пышки в золе, подмешивая лебеду.
В первые сибирские годы людей заедали бельевые вши и клопы. Время от времени одежду зарывали в снег, оставляя снаружи клочок воротника или полы. Насекомые выползали от холода и облепляли этот клочок, и, если встряхнуть, то снег вокруг становился черным. Вывести их не было никакой возможности: ни керосин, ни дуст (ДДТ) не помогали. Старики считают, что насекомые размножаются не от грязи, а от тоски, проблем и горя.
Верхняя одежда зимой у всех была одинаковой: тулупы, ватники или бушлат, подпоясанный веревочкой, телогрейка, ватные брюки. На ногах – валенки, свалянные из домашней шерсти, зачастую заплатанные латками. Летом ходили босиком, вместо одежды – обноски сердобольных соседей. С того времени традиционный калмыцкий костюм навсегда сменился современной одеждой, а женщины начали стричь волосы.
Купино, небольшой городок Новосибирской области времен войны, в любое время года был сер, как и серые будни. Один только мрачный пейзаж: улицы, покрытые мусором, окурками, раскисшими коробками, дымная труба, коптящая небо, и базар под покосившимися фанерными буквами «Добро пожаловать». На этот базар, на «черный рынок», и отправлялась Кермен, чтобы обменять что-то из вещей или своих поделок. Случалось, что она добиралась до Багана и даже до Новосибирска.
После рынка она ходила по улицам и собирала окурки, чтобы вышелушить и высушить табак. Затем Кермен обменивала его на хлеб на том же рынке.
Отправляла вместо себя работать в колхозе Гилянку. Зимой в жуткую стужу выходила она ночью к железнодорожной ветке и ждала поезд. Она отправлялась «зайцем» на проходящих поездах, цепляясь за поручни. Кермен очень рисковала: могла замерзнуть в пути, сорваться с подножки или крыши поезда, попасться спецкомендатуре и угодить в тюрьму за самовольную отлучку. Трое детей могли не дождаться ее.
Однажды, вернувшись из очередной поездки, она сказала детям, что долго не могла отцепить закоченевшие руки от поручней. Так сильно они замерзли, что не слушались, а заледеневшее платье стояло колом. С трудом оторвавшись, Кермен наконец кубарем скатилась в сугроб, долго не могла прийти в себя и чуть было не уснула там навсегда.
За отлучку без разрешения коменданта Кермен могла запросто получить пять лет тюрьмы. За опоздание на работу, невыполнение распоряжений мастера или бригадира, прогулы и многое другое работник направлялся по суду в лагерь. Были введены вычеты из зарплаты за опоздания на работу; за три опоздания в течение месяца рабочего и служащего могли приговорить к пяти годам лагерей. Не менее суровая кара ждала и тех, кто уносил с поля несколько колосков для голодных детей.
После войны стране нужно было восстанавливать экономику. Правительство придумало еще один способ пополнения казны: выпустило облигации займов. Людям говорили, что надо «подписываться на заем», и они безропотно подчинялись. Не подписаться же на заем при Сталине, как известно, было нельзя. В 80-х годах моя ээджя (бабушка) Галя выкинула свои облигации, поняв, что это – просто бумажки.
Зимой формировали бригаду и отправляли на лесозаготовки, а летом – на лесосплав. Девушки работали на лесоповале наравне с мужчинами. В стужу и слякоть валили лес, очищали от сучьев, грузили на волокуши и тащили огромные лесины по непролазной тайге, сплавляли вниз по бурной реке. Работа была тяжелая и опасная для жизни. Не счесть кубометров древесины, которые гнали спецпереселенцы по рекам от места заготовки до лесокомбината. Не выдержав таких тягот, умерла Ноган – старшая дочь Кермен.
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
В конце сороковых в соседнем поселке образовался химлесхоз. Бригада занималась добычей живицы, соснового сока – ценного сырья для производства лекарств, скипидара, канифоли. Осенью и зимой расчищали лес, убирали старые, больные деревья. А с ранней весны начинали собирать живицу. Для этого требовалась определенная сноровка. На стволе надо было сделать правильный надрез, затем привязать специальную воронку, куда с дерева стекал сок. Женщины сливали живицу в бочки, а извозчик отвозил их на сборный пункт. Кермен работала в лесхозе, благо было недалеко, километрах в трех, и получала паек. Чуть свет отправлялась она на работу, потому что идти по пояс в снегу было очень тяжело.
Какую бы политику строгой изоляции спецпереселенцев ни проводили комендатуры, запрещая им всяческие контакты с местным населением, они не могли добиться своих целей. Жизнь «вольных» зачастую мало отличалась от быта спецпереселенцев. Все одинаково работали, одинаково голодали, одинаково остерегались начальства, на одно кладбище везли покойников.
Но бабушка вспоминает Сибирь и с теплотой. Не удивительно, ведь это место, где прошла ее молодость. Вспоминает прохладное утро со слепым дождем, лес с малиной и земляникой. Ягоды собирали в кринку, толкли их и заливали молоком. Казалось, нет на свете ничего вкуснее этого лакомства. Запомнилось и отпечаталось в памяти тепло русской печи и парное молоко, заработанное в детстве за прополку в огороде у какой-то соседки.
Было все: ежедневный, порою непосильный труд, оптимизм молодости и бесшабашность подростков. Цебек, брат Гилянки, был в детстве порядочным шкодником и разгильдяем. Своевольничал и бедокурил постоянно: стрелял из «пугачей» и рогаток, надувал лягушек через соломину, лазил в сады, дрался со сверстниками и сам был часто бит. Доставалось ему и от Кермен, которая порола его хворостиной за его проделки.
Летом целыми днями вместе с ребятней Цебек не выходил из речки, что протекала по селу. Зимой здесь была отличная съездная лыжня с небольшим трамплином, в меру крутая и длинная. До сумерекдети барахтались в снегу и катались на салазках.
Практически для каждого представителя старшего поколения калмыков Сибирь является второй родиной, местом, где выучились грамоте, встретили первую любовь, завели верных друзей.
//-- 50-Е ГОДЫ --//
Потихоньку налаживалась жизнь. Большим событием становились в те годы крупные покупки, например мебели, велосипеда. Люди наконец могли отложить что-то и купить патефоны, китайские покрывала, знаменитые железные кровати с панцирной сеткой и никелированными шарами. Девушки стали носить туфли на каблуках, завивать волосы.
Одежда все же напоминала некую униформу. Полупальто «москвичка», цигейковые шапки-ушанки, хромовые сапоги были в 50-е годы прошлого века верхом мечтаний парней. Стоили они недешево, поэтому не все могли позволить себе такую роскошь. Потому перешивали шинели, стегали ватники а ля «москвичка» и украшали заячьим воротником. Казалось, выглядит не хуже фабричного изделия.
На какой-то праздник по итогам соцсоревнования моему деду вручили почетную грамоту и ценный подарок – буфет. Этот шкаф для посуды – изделие местного умельца, разрисованное поверху голубями и облачками, – он привез на родину, и долгие годы эта вещь украшала их жилище. Сейчас он стоит у дяди Вити в летней кухоньке.
Награждали людей за стахановский труд переходящими вымпелами, отрезами ткани, а то и путевкой в Москву, на ВДНХ. Увы, воспользоваться ею мог далеко не каждый. Спецкомендатура не давала разрешения на выезд.
К началу 50-х семья Кермен обзавелась собственным жильем, хозяйством: купили корову. Теперь была проблема – заготовить для нее корм. Косить траву косой для своей коровы запрещалось, можно было только рвать руками. Уполномоченные из района зорко следили за этим. Женщины успевали натаскать за лето много травы в подоткнутых передниках: с работы, на обед идут и рвут по пути. Руки из-за этого были жесткие, как наждак. Но этого сена часто не хватало. Кто не сберег корову, тому тяжко было зимовать.
Гилян, моя бабушка, переписывалась с молодым человеком из соседнего района, но Кермен выдала ее замуж по старинке, подобрав для дочери подходящую, по ее мнению, партию.
Мой дедушка Бакаев Борис (Бембе) Назарович остался сиротой в 10 лет. Он был из волгоградских калмыков, в голодные тридцатые годы лишился отца, близнеца-брата и младшей сестры, а мать умерла в период оккупации. Он прибился в депортации к совершенно чужим людям, Анджушевым, и те подняли его, не делая различия между ним и своими детьми. Анджушев Анджарык (по-русски писался Александр) увидел однажды опухшего от голода мальчика и повел к себе домой. Сам он работал колхозным конюхом и, рискуя попасть в тюрьму (лошади были ценнее, чем жизнь калмыка-спецпереселенца), каждый вечер отсыпал себе понемногу овса. Жена толкла овес и варила кашу. Дедушка рассказывал позже бабушке и своим детям, что такой вкусной еды он не ел больше никогда в жизни. Особенно вкусной была каша, сваренная с куском соленого сала. После семилетки приемные родители определили его в ФЗУ – фабрично-заводское училище. Он стал хорошим специалистом, дорос до мастера участка, и, когда наступили события 1956 года, начальство гормолзавода долго уговаривало его не уезжать в свои края, в Калмыкию.
В 1951 году в семье Бориса и Галины родился сын, первый внук Кермен – Валерий. Кермен обожала его до беспамятства и часто навещала. Все ей казалось, что он недокормлен, не так ухожен. Наконец-то после долгих лет тяжелейших испытаний она нашла в нем утешение.
Моя мама Зоя была в семье бабушки Гилянки-Галины третьим ребенком. Родилась она в 1956 году в Сибири. Позже, уже в Калмыкии, родились Виктор, Юрий, Владимир. Я – дочь Зои, внучка Галины, правнучка Кермен, родилась в селе Цаган-Аман Юстинского района в 1993 году.
В 50-х в магазинах появились белый ситец и белые нитки. Женщины принялись за рукоделие. На окнах появились занавесочки с выбитыми «ришелье», на кроватях из-под покрывала свисали простыни, украшенные кружевами, вязанными крючком, на подушках красовались «накидушки» – кружева, выполненные сельскими мастерицами. Чтобы украсить свое убогое жилище, скрыть бедное убранство, натягивали в каком-нибудь переднем углу бечевку и развешивали на ней разноцветные нитки или раскрашенные в разные цвета пустые катушки из-под ниток.
Из одежды женщины отдавали предпочтение штапелю и креп-жоржету. Из этих тканей шились выходные платья – «шести– и восьмиклинки» с рукавом-«фонариком».
Люди, как могли, скрашивали серые будни. По вечерам все шли на вечеринки, собирались в доме у кого-нибудь из земляков. К молодежи присоединялись старшие. Под домбру и саратовскую гармошку веселились от души. Угощением служили жареные семечки, кипяток и кусок комкового сахара на всех. Шелуха от семечек, бывало, покрывала полы ковром.
Повседневной едой, как и в сороковых, оставалась картошка. Именно «картошка», а не «картофель» – чужое, холодное слово. Скудный рацион: картошка на столе и в будни, и в праздники. Печеная, жареная, толченка, драники, с салом, в молоке.
Картошку сажали, как и все, очень много, перебирали и засыпали на зиму два погреба. Один погреб был вырыт в доме – оттуда начинали есть сразу же, с осени. Там была картошка не для долгого хранения – порезанная лопатой, с червоточиной, мелкая. Другой погреб был вырыт в глубине двора, в него засыпали добротную картошку и семенной материал. Погреб укрывался сверху плотно дерном, и, когда его раскапывали, то это было событие для семьи.
Событием становилась и посадка картофеля. Все, от мала до велика, били поклоны картошке-спасительнице. Взрослые шли впереди по уже вспаханному огороду и раскапывали лунки, следом дети бросали в эти лунки семена, а последним шел кто-нибудь постарше и присыпал лунки землей. На первый взгляд, вроде, не сложно, если не учитывать дождь, грязь и прохладную погоду. К калошам прилипали пудовые комья земли, через два-три шага приходилось останавливаться и счищать грязь, иначе идти невозможно – ноги разъезжались, и было тяжело вытаскивать их из грязи. Вся процессия двигалась медленно, поле казалось бесконечным.
Прошел знаменитый XX съезд. Правительство страны наметило поэтапное переселение, но люди, истосковавшиеся по родине, где «яблоки величиной с голову младенца», так и хлынули в родные места. Удержать их было невозможно. Как и тринадцать лет назад, уезжали налегке, оставив все свое нехитрое имущество, с той лишь разницей, что на этот раз добровольно.
Так в 1957 году Кермен пережила другой важный момент в своей судьбе, который, возможно, был самым счастливым событием в жизни ее поколения, – возвращение из депортации на родину после многих лет. Можно понять чувства пожилых людей, которые, ступив на родную землю, припадали к ней со слезами и целовали ее.
Впереди был долгий путь возрождения. Репрессии, которым подвергся народ Калмыкии, оставили свои горькие следы на десятилетия после того, как «усатый сокол» отлетал свое. Много родовых хотонов оказались стертыми с лица земли. За тринадцать лет многое изменилось: в домах жили другие люди, имущество было растащено. Никому и в голову не приходило пытаться вернуть оставленное добро. Люди рассчитывали в первую очередь на себя, на свой труд, терпение, стойкость духа.
Катастрофически не хватало жилья, национальных кадров, техники, стройматериалов. В одном бараке жили по пять-девять семей. Люди стали брать ссуды и строить жилье. Всем миром помогали друг другу в строительстве.
Покинув родину молодой, Кермен вернулась уже зрелой женщиной. Сначала она жила с семьей дочери Гилян, моей бабушки. Зять Борис работал старшим прорабом совхоза. Перезимовав, молодые взяли ссуду и стали строиться. Денег хватало только на домик с двумя смежными комнатками. Эта ссуда в десять тысяч рублей, огромные деньги по тем временам, обрекала семью на экономию навеем.
Кермен решила жить отдельно. Ей дали однокомнатную квартиру в шестиквартирной землянке, в так называемой «малосемейке». Двери всех квартир «вороньей слободки» выходили на одну сторону, поэтому жильцы всегда были в курсе событий в жизни соседей. Узкую, как пенал, комнату Кермен воспринимала как великий дар судьбы. Скудным убранством и единственным украшением ее комнаты были тусклое зеркало да плакат «Храните деньги в сберегательной кассе». Из мебели – узкая жесткая железная койка с панцирной сеткой и самодельный плохо струганный стол-шкаф. Внутри шкафа хранилась кое-какая посуда, а на столешнице можно было разложить нехитрую снедь и обедать.
В свои почти шестьдесят лет – в пенсионном возрасте – Кермен вышла работать на ток на веялке.
//-- 60-Е ГОДЫ --//
Вся Калмыкия напоминала одну большую стройку. В поселке тоже полным ходом строили дома при помощи соседей, родственников, друзей. Местные стройматериалы очень выручали: сами били саман, вязали камышитовые плиты, обмазывали стены глиной, мешанной с соломой. За лето, глядишь, дом готов.
Национальных кадров все еще не хватало. Бывало, что некоторые предметы в школе вели старшеклассники-отличники. Учителя в основном были приезжие из других городов по распределению. К ним в селе относились с почтением и уважением – ученые люди, ходили к ним просить совета. Отработав положенный срок после вуза, специалисты уезжали, но некоторые оставались жить в Калмыкии навсегда, как моя тетя Тося, приехавшая после Воронежского педагогического института и вышедшая замуж за дядю Сергея. Они и сейчас работают в Кетченеровской школе.
Был в поселке Кек-Булук приезжий врач – Валентина Сидоровна Казимирова, добрая, отзывчивая женщина, оставившая после себя самые теплые воспоминания. Детям переселенцев делали прививки, раздавали гематоген и рыбий жир, потому что многие плохо перенесли переезд и долго болели. По этому поводу Кермен говорила: «Раньше хуже жили – крепче были».
Молодежь уезжала учиться в Элисту, где открыли техникумы и педагогический институт. Из развлечений в калмыцком селе 60-х годов было только кино. Киномеханик тоже был уважаемой фигурой в селе. Взрослый билет стоил 20 копеек, детский – 5 копеек, немалые деньги по тем временам (булка хлеба стоила 24 копейки). Летом смотрели фильмы на улице, натянув простыню на стене, зрители приносили табуретки с собой. Фильм предваряла обязательная документальная хроника минут на пять-десять, потом перерыв, пока механик не перемотает пленку. Так и смотрели кино, с перерывами после каждой из десяти-двенадцати частей.
Зимой кино смотрели в помещении. Особой популярностью пользовались индийские фильмы. Все до единого жители поселка набивались в клубный кинозал.
Зимы были снежными и морозными. Дороги с твердым покрытием еще не было, в распутицу месяцами не было возможности выехать из села. Или выезжали в сопровождении трактора, который вытаскивал из грязи буксующие машины. Автобусов не было, пассажиры ехали в открытом кузове даже зимой. Самой ходовой обувью были резиновые сапоги и калоши. В дождь и слякоть улицы превращались в непролазное болото. За тяжело больными в сухую погоду из Элисты прилетал самолет санавиации.
В магазинах по-прежнему было мало товаров. Одежду шили себе сами, перешивали, перелицовывали. Вся детвора ходила в одинаковых шароварах и курточках, когда в сельпо завезут вельвет в крупный рубчик. До этого главная одежда – сатиновые шаровары. В продуктовых магазинах на прилавках – фанерные узкие ящики с несколькими видами конфет без обертки. Конфеты продавались на развес в кульках из газет. Пшеничный хлеб был роскошью, можно было купить только ржаной, черный и кислый, отстояв в огромной очереди. Это была забота детей – следить за пекарем, когда он повезет сдавать свою продукцию продавцу. Все мчались наперегонки с телегой, и в магазине начиналась давка.
В поселке стали проводить электричество. Приехали студенты со своим стройотрядом из какого-то далекого города, тянули по домам электропроводку, и к осени электрический свет был в селе уже круглосуточно. До этого момента совхозный моторист в 6 часов вечера включал то ли дизель, то ли динамо-машину, и подавал свет до 11 часов. Если в поселке играли свадьбу, то родственники жениха и невесты с бутылкой водки и закуской отправлялись на поклон к мотористу, просить поработать до часу или двух ночи – кому как повезет.
Кермен пользовалась огромным уважением у всех. «Кюн ахта, девл захта», – говаривали калмыки. Смысл этой поговорки означал, что шуба богата воротником, а человек – годами, то есть мудростью, опытом, знаниями. Люди уважали ее за спокойный нрав, готовность помочь в несчастье, за мудрые советы в житейских делах. Ни одной соседке, ни одной родственнице, близкой или дальней, она не отказывала в помощи. У нее всегда кто-нибудь жил: одинокие старушки – дальние родственницы, студенты-практиканты, школьники, приехавшие учиться из соседних деревень.
Моя прабабушка Кермен и в свои семьдесят лет держала хозяйство: пару коров и два десятка овец. Для внуков разводила домашнюю птицу.
Кермен продолжала подрабатывать. На пенсионные деньги не очень-то разгонишься. Нищенская пенсия уходила на сына, который учился в ветеринарном техникуме. Работала на купке овец после стрижки, на ближайшей животноводческой точке, на осеменении, на сенокосе. В сельском хозяйстве всегда найдется работа. Садилась на бричку или телегу и отправлялась рано утром на работу. Верхом ездить уже не могла, не позволяли годы. А в молодости, бывало, скакала наравне с мужчинами.
Внуки Кермен не были в тягость, она каждую свободную минутку посвящала им. У нее с внуками существовала своеобразная игра. Она приберегала в своих многочисленных карманах кусочки комкового сахара, две-три карамельки, долго рылась, вынимала их и вручала внукам с довольным видом. Те, в свою очередь, всегда с надеждой и ожиданием следили за ее руками. Эти карамельки слипались, кусочки сахара от долгого пребывания в ее карманах приобретали серый цвет, к ним прилипала махорка, но дети были в восторге.
Часто шила внучке Зое, моей маме, модные платьица. Однажды она приготовила ей подарок – костюм лисы на новогоднюю елку: маску сделала из папье-маше, сшила из белой бязи платье и выкрасила в бежевый цвет травой «исландский мох», которая в изобилии растет в степи, прикрепила сзади настоящий лисий хвост. Моя будущая мама была рада костюму необыкновенно!
//-- 70-Е ГОДЫ --//
В 60-е годы было время надежд и ожиданий, люди как будто ожили, а в 70-х что-то случилось с ними, как-то очерствели. Может потому, что слишком много общественных организаций регламентировали их жизнь: партбюро, профком, женсовет, комитет комсомола, народный контроль, товарищеский суд.
Если верить газетам тех лет, то вся страна трудилась ударно, выполняла и перевыполняла планы и соцобязательства. Непонятно, куда девалось все это добро? А тем временем в обиход прочно вошли слова «блат», «дефицит» и «импорт». В магазинах по-прежнему – пустые прилавки, только лапша неаппетитного серого цвета, рыбные консервы и соки в трехлитровых банках. Опять людей выручало подсобное хозяйство и огород. Почти в каждом дворе была корова. Разводили много домашней птицы. Каждая семья сажала картошку на делянках за поселком. К зиме в погребах стояли бочки с солеными огурцами, квашеной капустой, мочеными яблоками.
За одеждой и обувью люди ездили в Москву в свой отпуск и простаивали там часами в очередях. В ходу было распределение товаров по организациям: так можно было купить вещи от пылесоса до импортных сапог.
Совхоз стал разводить бахчевые культуры на ранее необжитых местах – на богаре. Килограмм арбузов стоил 3 копейки. Люди набирали их центнерами, заталкивали под кровати. Дети объедались ими до поздней осени.
Но жизнь шла – через поселок наконец пролегла асфальтовая дорога федерального значения. Теперь можно было за день съездить в Элисту и обратно. Вместо керогазов и примусов на кухнях появились плиты и баллоны со сжиженным газом. В дома провели телефон. По этому поводу Кермен вспоминала старинное калмыцкое писание «Пророчества». Считала, что все, сказанное в Писании, сбывается: дома окутывают провода, по небу летят железные птицы, женщины стригутся и одеваются, как мужчины. Что наступает время, когда появляются непонятные, неизлечимые болезни, люди гибнут без войн и в молодом возрасте. Все это, считала она, от непочтения молодежи к традициям и обычаям предков.
Сама же Кермен до старости придерживалась традиций, соблюдала посты. Она шила себе сама национальную одежду. Односельчане приглашали ее по поводу радостных и печальных событий, чтобы она помогла провести все согласно традициям.
Никогда не обижала она человека неосмысленным поступком, опрометчивым словом, привечала всех. Даже сельские выпивохи могли прийти к ней и «стрельнуть трешку до получки». Она усаживала их за стол, поила чаем и разговаривала «за жизнь».
По привычке и в преклонном возрасте она вставала рано, крутилась до вечера – задавала корм живности, между делом вязала внукам носки и варежки.
Главной ее едой были калмыцкий чай и хлеб. Она всегда варила столько чая, чтобы хватило его попить один раз. Кермен знала цену куску хлеба и умела его ценить. За обедом жевала, отрешенно глядя вперед и не реагируя на окружающее. А потом собирала крошки, сметала себе на ладонь и благоговейно отправляла в рот. Все привыкли к этому ритуалу, и противиться этому не было смысла. Как и к тому, что под старость она научилась жевать махорку, как в старину делали пожилые калмычки. Особую радость доставляло ей, если кто-то из родных привозил ей издалека гостинец – махорку сорта «Моршанская», достать которую в пору дефицита было почти нереально.
Когда силы стали убывать, она снова перешла жить к дочери. Иногда, в межсезонье, Кермен признавалась зятю и дочери: «Кииджянав». Очевидно, это означало общую слабость организма. В таких случаях резали барана, варили мясо кусками и поили ее густым, наваристым бульоном, который восстанавливал белковый обмен и иммунитет организма. И Кермен снова бодренько ходила по двору, находя для себя все новые и новые дела.
Бабушка с грустью вспоминает о своей матери: «Мы, трое ее детей, не называли ее мамой, а звали по имени – Кема. Не знаю, почему; так повелось с детства. Может, повторяли за отцом. Мне кажется, я не успела отплатить ей за все, что она сделала для меня, выходив и воспитав в меру своих сил. Всю жизнь я скрывала любовь к ней, мне казалось, что я не люблю ее за то, что стегала меня ремнем в Сибири. Я помнила, что она лупила меня. Но почему-то не помнила, как она на предпоследний обносок выменяла на «черном рынке» гребешок для волос – как я мечтала о таком! А позже, когда в 50-х мы переехали из деревни в Купино (я была уже замужем), на первые заработанные на молзаводе деньги купила мне штапель на платье, очень дорогой подарок по тем временам. Сильная она была. Только один раз в жизни я увидела слезы у нее, когда уже здесь, в Калмыкии, девушки в национальных костюмах на концерте пели песни ее молодости».
Кермен совсем немного не дожила до своего восьмидесятилетия. Судьба была благосклонна к ней в старости. Ей довелось увидеть внуков и правнуков. У калмыков считается счастливцем тот, кто увидел своих правнуков, успел подержать их на руках.
В начале моего небольшого исследования есть упоминание о банке, сделанной моим дедом на гормолзаводе в Купино. Я благодарна моей бабушке Гилян-Галине и дедушке Бембе-Борису за то, что они сохранили эту банку и память о прошлом: о прошлом родных мне людей, о прошлом моего калмыцкого народа. Для меня эта банка – кривая, неказистая, несовременная – немой свидетель трагического прошлого нашей семьи и всей нашей большой истории. Может быть, немота этой вещи – своего рода минута молчания, дань памяти всем, кто перенес лишения и беды XX века.
Трагедии XX века в истории моей семьи
Антон Протасов
Барнаул, Алтайский край, научный руководитель A.C. Рудакова
//-- МОЯ СЕМЬЯ В ПЕРИОД РАСКУЛАЧИВАНИЯ И СПЛОШНОЙ КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ --//
В течение всего XIX столетия в хлебородный Алтайский край переселялись крестьяне из центральных областей России. В европейской части страны ощущался недостаток в землях, и Сибирь с ее ценными плодородными землями была объектом целенаправленной переселенческой политики царского правительства. Одной из многих семей, которые хотели попытать счастье на плодородных землях Алтая, была и семья моего прапрадеда по отцовской линии Макара Гавриловича Буянкина. Как можно узнать из материалов Центра хранения архивного фонда Алтайского края (ЦХАФ АК), он переехал в Сибирь в 1897 году из Пензенской губернии со своими осиротевшими сестрами и женой Марией. Они выбрали для жительства село Бешенцево, которое сегодня относится к Первомайскому району Алтайского края.
Если судить по данным переписи 1917 года, Макар обзавелся крепким хозяйством. У него было пять лошадей, пять коров, 13 овец, четыре свиньи. Также было 13 десятин под пашней, из них пять он арендовал, потому что на семью полагался один душевой надел в восемь десятин. Дело в том, что надел выделялся только на мужчин, а Макар был единственным мужчиной в семье. Кроме того, у него имелся сельскохозяйственный инвентарь: плуг однолемешной, четыре железные бороны, жнейка-самосброска, веялка и три телеги на деревянном ходу. Наем рабочей силы отсутствовал.
Я попытаюсь выяснить, можно ли считать хозяйство моего прапрадеда кулацким. 21 мая 1929 года Совет Народных Комиссаров издал постановление «О признаках кулацких хозяйств…», где впервые законодательно определены некоторые критерии определения термина «кулак»:
1. Систематически применяется наемный труд;
2. Наличие мельницы, маслобойни, крупорушки, просушки… применение механического двигателя;
3. Сдача в наем сложных сельскохозяйственных машин с механическими двигателями;
4. Сдача в наем помещений;
5. Занятие торговлей, ростовщичеством, посредничеством, наличие нетрудовых доходов (к примеру, служители культа).
Таким образом, кулак – это зажиточный крестьянин, эксплуатирующий наемный труд, наиболее обеспеченная категория крестьян, крестьяне-работодатели, крестьяне, занятые в сфере перепродажи готового сельскохозяйственного товара.
Как вы видите, мой прапрадед не подходил ни под один пункт постановления. Он не был кулаком, скорее всего он был крестьянином-середняком. В Интернете я нашел такое определение крестьянина-середняка: «Середняк – это такой крестьянин, который не эксплуатирует чужого труда, не живет чужим трудом, не пользуется ни в какой мере никоим образом плодами чужого труда, а работает сам, живет собственным трудом…» Из этого определения мы видим, что Макар Гаврилович был середняком.
В конце 20-х годов прошлого столетия установившийся порядок жизни в СССР прервал кризис хлебозаготовок. В январе 1928 года бюро Сибкрайкома ВКП(б) приняло постановление «О мероприятиях по выполнению плана хлебозаготовок в крае», в котором ставилась новая задача – отправить в центральные районы 60 миллионов пудов хлеба; для этого направлялись коммунисты из городских организаций в округа и районы.
При этом рекомендовалось применять жесткие меры, вплоть до репрессий, в отношении кулаков и спекулянтов, которые, как отмечалось в директиве, вздувают цены на хлеб, отрицательно влияют на середняков, занявших выживательную позицию. А раз так, то надо провести удар по кулаку, это образумит и середняка.
Для того чтобы привести в действие все административно-карательные рычаги с целью заготовить необходимое количество хлеба без каких-либо уступок его производителям, Сталин выехал в Сибирь. Он посетил Барнаул, Рубцовск и Семипалатинск, о чем рассказывают фотографии из архива Алтайского краевого краеведческого музея. Сталин потребовал применения чрезвычайных мер – привлечения кулаков, отказывающихся продавать хлеб по государственным ценам, к судебной ответственности по 107-й статье УК РСФСР.
Постепенно нагнеталась обстановка через средства массовой информации. Это можно проследить на примере заголовков газеты «Красный Алтай». Так, например, 24 января 1928 года было всего две статьи на интересующую нас тему: «Кулаки, придерживая хлеб, нарушают нормальный обмен товарами» и др., 26 января заголовков было три: «Необходим дальнейший нажим», «Арест злостных перекупщиков хлеба», «Вредители хлеба». 27 января статей о процессе раскулачивания и коллективизации было уже шесть: «Кулацкие песни», «О чем думает кулак» и др. А вот во время пребывания Сталина на алтайской земле, 28 января 1928 года, газета «Красный Алтай» вышла с одиннадцатью статьями о кулаках: «Как кулак Новокрещенов продавал заразного барана», «Крупные спекулянты хлебом», «Спекулянты под судом», «107 статьей по кулакам», «Сильнее ударим по волчьим аппетитам кулака», «Дурную траву с поля вон» и другие.
Повсеместно были проведены открытые судебные процессы над кулаками, «злостными саботажниками хлебозаготовок и спекулянтами». За первый квартал 1928 года в Сибири привлекли к судебной ответственности по статье 107 УК РСФСР около тысячи «кулаков и спекулянтов» с конфискацией 700 тысяч пудов хлеба, 76 мельниц, 68 амбаров и т. п.
Изучив документы ЦХАФ АК, я пришел к выводу, что на селе велась активная работа по линии раскулачивания. Например, помогал коммунистам комсомол Алтая. В ходе хлебозаготовок 1927–1928 годов ячейки Рубцовской окружной организации ВЛКСМ провели более 300 вечеров, собраний, множество индивидуальных бесед с несоюзной молодежью и «заготовили» 140 тысяч пудов зерна. Комсомольцы организовывали «красные обозы» с хлебом, первыми сдавали излишки зерна, агитировали крестьян за выполнение плана хлебозаготовок. Среди комсомольцев, мобилизованных на хлебозаготовки Локтевским райкомом ВЛКСМ, был и В.Г. Клочков, известный позднее политрук Панфиловской дивизии.
А из протокола № 9 заседания школьно-воспитательной секции 7-й советской школы об организации летней работы школьников я узнал, что учащиеся этой школы поставили пьесу «Кулак», в которой рассказывалось о том вреде, который наносят кулаки деревне.
Я думаю, что в таких статьях и стенгазетах отразилась поставленная задача ликвидации кулачества, когда всеми возможными способами и средствами нужно было провести сплошную коллективизацию, не считаясь ни с законами, ни с интересами собственного народа.
Комсомольцев и молодежь, активно участвовавших в выполнении производственных планов, хлебоуборки, хлебосдачи, всячески поощряли. Например, товарищ Анастасия Алексеевна Сковородкина была награждена почетной грамотой и костюмом, а товарищ Георгий Ульянов – почетной грамотой, патефоном и часами. Где брали все эти «подарки»? Разумеется у «врагов народа» – «кулаков и спекулянтов».
Вместо приведения в действие экономических рычагов, постепенного реформирования сельского хозяйства на базе разнообразных форм кооперации решено было моментально ускорить процесс коллективизации.
Еще совсем недавно, в декабре 1927 года, Сталин подчеркивал, что объединение мелких крестьянских хозяйств в крупные на основе общественной, коллективной обработки земли «надо производить не в порядке нажима, а в порядке показа и убеждения». Теперь же он утверждал, что о мирном врастании кулака в социализм могут мечтать только правые оппортунисты.
5 января 1930 года было принято постановление ЦК ВКП «О темпах коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству», а ОГПУ в феврале издает приказ «О ликвидации кулачества как класса». В преамбуле приказа говорилось, что с целью организованного проведения ликвидации кулачества как класса и решительного подавления всяких попыток противодействия со стороны кулаков мероприятиям советской власти по социалистической реконструкции сельского хозяйства, кулаку, особенно его наиболее богатой активной контрреволюционной части, должен быть нанесен сокрушительный удар. Все, по кому предполагалось нанести этот удар, разделялись на две категории. К первой относился «контрреволюционный актив», который подлежал немедленной ликвидации (расстрел или концлагерь с конфискацией имущества), ко второй – наиболее богатые кулаки и их семейства (они выселялись в отдаленные северные районы).
2 февраля вышел приказ ОГПУ № 44/21, по которому мероприятия по ликвидации кулачества как класса планировалось проводить по двум основным линиям:
1. Немедленная ликвидация контрреволюционного кулацкого актива;
2. Массовое выселение наиболее богатых кулаков и конфискация их имущества.
Мой прапрадед, Макар Гаврилович Буянкин, являлся середняком. Но и он подвергся раскулачиванию. По воспоминаниям моих родственников и старейших жителей села я смог воссоздать картину его раскулачивания.
Вот что вспоминает Надежда Александровна Казанцева: «Мой дед, Макар Гаврилович, в период коллективизации был раскулачен, это происходило в 1931 году. Раскулачивал Иван Герасимович Сорочкин, руководитель тогдашней партячейки. Интересный факт: после раскулачивания Макара Иван Герасимович (тот, кто раскулачивал) жил в его доме, потом в нем проживала Марья Ивановна Денисова – дочь И.Г. Сорочкина».
Такие случаи были не единичны. Можно сделать вывод, что люди, ответственные за проведение раскулачивания в населенных пунктах, использовали власть в личных корыстных целях, как это получилось с домом моего прапрадеда.
Кстати, в настоящий момент этот дом принадлежит сыну Марьи Ивановны Денисовой, который живет где-то в Барнауле. В 90-е годы дочери М.Г. Буянкина, Евдокии Макаровне, предлагали подать в суд, чтобы вернуть этот дом, но она отказалась от этого.
H.A. Казанцева также мне рассказывала, что Макара и нескольких других жителей села после раскулачивания забрали и увезли туда, где сейчас находится леспромхоз (это рядом с селом Боровиха, относящегося сегодня к Первомайскому району Алтайского края). Их повели на расстрел, но, к счастью, не посчитали. Там он встретил своего друга охранника, который незаметно увел его.
Ночью Макар бежал в лес, который находится недалеко от села Бешенцево и там поставил сначала шалаш, а потом и землянку. Немного позже, года через два, когда его перестали искать, ему удалось построить небольшой дом рядом с селом Боровиха и туда забрать жену Марию и двух дочерей, которые потом переехали обратно, в село Бешенцево. Здесь они и вышли замуж. А Макар после смерти жены перебрался в Барнаул (столица Алтайского края). Там он и умер в 1952 году.
Интересно то, что в ЦХАФ АК нет материалов по раскулачиванию Макара Гавриловича Буянкина, хотя все опрошенные мною старожилы и родственники в один голос твердят, что он был раскулачен. У меня есть такое предположение, что, возможно, конфискация имущества происходила на уровне Бешенцевского сельского совета и сведения не были переданы в вышестоящие органы. Какя выяснил, опрашивая старожилов, кроме моего прапрадеда в селе Бешенцево были раскулачены И.С. Дворников, O.A. Пущин, Б.Г. Протасов и Г. Казанцев.
Форсированная принудительная коллективизация нанесла большой урон стране и ее экономике. Была уничтожена прослойка наиболее трудолюбивых, предприимчивых селян, основы и опоры деревни. «Ликвидация кулачества как класса» на практике осуществлялась с грубейшими нарушениями и необоснованной жестокостью, о чем свидетельствует печальная история с домом моего прапрадеда.
//-- МОЯ СЕМЬЯ В ПЕРИОД СТАЛИНСКИХ РЕПРЕССИЙ В ГОДЫ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ --//
Другая моя родственница, как и Макар Гаврилович Буянкин, попала под репрессии, но уже не во время сплошной коллективизации и раскулачивания, а в годы Великой Отечественной войны. Это моя прабабушка по линии матери – Анна Васильевна Князева. Благодаря воспоминаниям членов моей семьи, я смог установить важные моменты в ее жизни.
Она родилась 20 мая 1924 года в селе Князи, рядом с городом Копейском Челябинской области. Ее отец был путеобходчиком, а мать работала на маслозаводе. В начале Великой Отечественной войны отец устроил ее в Копейской городской больнице санитаркой. Приходилось таскать раненых. Василий, испугавшись, что его дочь заберут на фронт, тайно поменял в ее паспорте год рождения с 1924-го на 1926-й. Какя выяснил, затем мою прабабушку устроили в ФЗУ (фабрично-заводское училище). В это время был голод. Анна как старшая в своей группе по карточкам получала хлеб.
Многие, боясь, что их отправят на фронт, убегали из училища. В один такой момент Анна Васильевна пришла в группу с только что полученным хлебом, а оттуда сбежало несколько человек. Не долго думая, вечером она отдала этот хлеб детям родственницы, у которой временно жила. А дети с хлебом, несмотря на предостережения, выбежали на улицу и похвастались перед другими ребятишками. Соседка, увидевшая эту картину, написала донос в органы. В тот же день, вечером, приехала машина с уполномоченными, и они арестовали Анну. Мою прабабушку осудили, дали 15 лет и направили на исправительно-трудовые работы в лагерь на реке Колыма, недалеко от Магадана.
По воспоминаниям моей бабушки, Татьяны Ивановны Ждановой (дочери A.B. Князевой), я смог определить примерный маршрут этапа Анны Васильевны из Челябинска в лагерь. Сначала заключенных везли по материку, останавливаясь только в тюрьмах. Условия в вагонах были жуткие, кормили очень плохо.
Многие умирали прямо в вагоне. Хоронить по всем правилам не было времени, поэтому трупы сбрасывали в общую яму и засыпали землей. После парохода и тюрем – корабль. Всех заключенных везли в одном большом трюме. Была сильная качка, их не выпускали на палубу подышать свежим воздухом. Плыли долго, кормили еще хуже, чем в тюрьме. Моей прабабушке очень повезло. Так как она была самой юной из всех, то один матрос втайне выводил ее на палубу, укладывал в лодку, накрывал одеялом и тем самым облегчал тяжелый путь.
Заключенных привезли в Магадан. Татьяна Ивановна точно не помнит, в какой лагерь определили ее маму. Но так как в свидетельстве о рождении ее брата Анатолия Жданова (сына A.B. Князевой, родившегося на Колыме) указано место его рождения – село Ягодное Магаданской области, мы точно узнаем, в каком месте A.B. Князева отбывала срок.
В Интернете я нашел карту колымских лагерей и лагерных управлений. Село Ягодное Магаданской области относится к категории «основные управления и лагеря».
Варлам Шаламов в одном из своих рассказов писал, что «село Ягодное – это Центральное северное управление лагерей». Татьяна Ивановна так описала лагерь, в котором Анна Васильевна отбывала наказание: «Мама рассказывала, что после того, как их доставили в Магадан, начали всех „сортировать“ – кого куда отправить. Маму определили в женский лагерь, который находился на севере, на левом берегу реки Колыма. Кругом был непролазный лес и много-много сопок. Рядом с ними был и мужской лагерь…»
Если, руководствуясь этим описанием, посмотреть на карту колымских лагерей, то легко определить место заключения – исправительно-трудовой лагерь Эльген. Он действительно находился на левом берегу реки Колымы, рядом с мужским лагерем. Это название одного из крупнейших в прошлом женских исправительно-трудовых лагерей Колымы. Образован он в 1934 году в тресте «Дальнестрой».
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
Историк колымских лагерей Иван Паникаров пишет: «„Эльген“ в переводе с якутского языка – „озеро овальной формы“, а Евгения Гинзбург в „Крутом маршруте“ переводит это слово как „мертвый“». Сначала лагерь обживали и обустраивали мужчины-заключенные. Потом мужской лагерь был ликвидирован, а сюда начали привозить женщин, которые на протяжении 20 лет являлись основной рабочей силой. В отдельные годы число женщин-заключенных доходило до 5 тысяч человек. Их труд использовался на животноводческих фермах и сельскохозяйственных угодьях совхоза «Эльген», а также на тяжелых физических работах, таких как лесоповал, сенокос, добыча извести.
Вот как описывает лагерь Эльген Е.С. Гинзбург в своей книге «Крутой маршрут»:
«Густой слоистый туман стоял над Эльгеном, когда наши машины въехали на его главную магистраль, где разместилось низкое деревянное здание управления совхоза. Был час обеденного перерыва, и мимо нас по направлению к лагерю шли длинные вереницы „работяг“, окруженных конвоирами. Белые дубленые полушубки конвоиров мелькали как светлые блики на сплошном сером фоне. Все работяги, как по команде, поворачивали головы в сторону нашего обоза. И мы тоже, стряхивая с себя этапное оцепенение, напряженно вглядывались в лица своих новых товарищей.
– Говорили, что в Эльгене одни женщины. Но вот эти… Как ты думаешь, не мужчины ли это?
– Гм… Похоже… Впрочем…
Сначала мы подшучиваем друг над другом. Вот дожили: мужчин от женщин отличить не умеем… Ой баба! Ой нет! Как Чичиков о Плюшкине… Но чем пристальнее всматриваемся в проходящие шеренги работяг, тем больше становится не до шуток. Да, они бесполы, эти роботы в ватных брюках, тряпичных чунях, в нахлобученных на глаза малахаях, с лицами кирпичными, в черных подпалинах мороза, закутанными почти до глаз какими-то отрепьями.
Это открытие сражает нас. На многих, вроде давно и окончательно высохших глазах – снова слезы. Вот что ждет нас здесь. В этом Эльгене мы, уже потерявшие профессию, партийность, гражданство, семью, потеряем еще и пол. Завтра мы вольемся в призрачный марш этих странных существ, что проходят сейчас мимо наших машин, хрустя окаменелым снегом. <…>
Вот она – зона. Колючая проволока, симметричные вышки, скрипучие ворота, алчно разинувшие зев навстречу нам. Ряды приземистых, крытых рваным толем бараков. Длинная дощатая общая уборная, поросшая торосами окаменелых нечистот. <…>
И приходит мало-помалу чувство нестерпимой безоружности и обнаженности, какое охватило всех в этом ледяном этапе, в тисках ослепительной доисторической тайги».
Для выращивания овощей в Эльгене имелись земельные участки, крытая теплица и двенадцать открытых парников, в которых тепло поддерживалось за счет тления навоза. Здесь была также небольшая кирпичная фабрика, где заключенные женщины изготовляли по тысяче кирпичей в день. Эта работа делалась очень примитивным образом, без всякой механизации, даже без тягловой силы.
В летнее время Анна Васильевна Князева занималась тем, что мыла золото. Специально доставленные в лагерь мужчины закладывали взрывчатку в углубления сопок и взрывали породу. Татьяна Ивановна отмечает, что ответственные за проведение взрыва не заботились об элементарных мерах безопасности: вместе с породой взлетали на воздух не предупрежденные заключенные. Она даже описывает такой случай: во время очередных «взрывов» по халатности взрывников за один раз погибло более 30 человек.
Норма, которую должен собрать заключенный, в день составляла три грамма золота. Такую массу драгоценного металла каждый рабочий день нужно было сдавать в «казну» лагеря, но никто не запрещал работать больше.
Иногда были светлые ночи, как день, и Анна с другими женщинами лазила по скалам. Там, где с гор текли ручьи, в выемках породы скапливались переливающиеся блестки – драгоценное золото. Сначала они, стоя под напором холодной воды, доставали их из ямок языком и, когда накопится небольшое количество блесток, сплевывали пластинки золота в специальные маленькие коробочки.
Дочь Анны Васильевны отмечает, что тем людям, которые находили большие самородки драгоценного метала, сокращали срок пребывания в лагере – это было своеобразным стимулом для работы.
В Эльгене женщины жили в больших бараках, очень похожих на скотные дворы, в которых стояли трехъярусные кровати, хотя кроватями-то это назвать трудно… Весной, во время паводка, река Колыма выходила из берегов и затапливала часть лагеря. Арестанткам приходилось выбираться из бараков по пояс в ледяной, обжигающей воде; многие от переохлаждения умирали.
Общество заключенных исправительно-трудового лагеря Эльген было самым разнообразным: были и ранее «сидевшие» с 30-х политические, а были женщины без каких-либо моральных принципов – в общем, всяких хватало. Анна специально поближе держалась к дневальной барака – женщине, отвечающей за порядок и дисциплину. Вот что рассказывает ее дочь Татьяна Ивановна Жданова: «Дневальная барака очень сильно привязалась к маме, просто души в ней не чаяла. <…> Даже после того, как мать вышла из лагеря, мы уже переехали в село Черемное, они продолжали переписку. Помню, как я ночью вышла на кухню, а она сидела над письмом для нее, улыбалась и в то же время плакала. Мама часто отправляла для нее посылки с сушеной картошкой, зеленью, кореньями».
В лагере господствовала антисанитария: буйствовал тиф, был и сифилис, мучили паразиты. Татьяна Ивановна, со слов матери, описывает такой случай: «бывало так, что снимешь платок с заболевшей женщины, много дней пролежавшей с сильной температурой, а там вся голова покрыта коростами. Начинаешь отскабливать их, промывать теплой водой, а под ними море вшей».
Зимы в тех местах очень холодные, иногда доходило до минус 60. Анна распускала на нитки старые одеяла, которые им выдавали для того, чтобы укрываться холодными ночами, и вязала из них носки и варежки. Постельное белье умерших от тифа женщин заставляли сжигать. Но заключенные простыни и наволочки предавали огню, а ценные шерстяные одеяла тайно, ночью, опускали в Колыму на несколько недель. После того как вся зараза вымерзнет, они шли на теплые вещи арестанткам.
Очень часто были перебои с продовольствием: людям просто нечего было есть. Прабабушка вместе со своими подругами по несчастью по ночам, тайно, чтобы не заметила охрана, воровала мертвечину лесных животных (лосей, оленей) из мисок сторожевых собак. Татьяна Ивановна подтвердила, что иногда сторожевые собаки питались лучше заключенных.
К весне начинались авитаминоз, цинга. Тогда во дворе ставили большую бочку и в ней кипятили ветки хвойных деревьев. Потом эту жижу пили всем лагерем.
Несмотря на все трудности и лишения, Анна оставалось красивой девушкой. В то время для многих женщин-заключенных единственным шансом выйти на волю досрочно было рождение ребенка.
Однажды Анну к себе в теплицу взял мужчина по фамилии Кролл. Он был не только начальником теплицы, но еще и врачом лагеря: к нему постоянно обращались за помощью. Анне, как и другим, очень хотелось на волю – а ведь лагерного срока ей оставалось еще шесть лет. И она пошла на этот шаг, забеременела от врача с непривычной для русского уха фамилией Кролл. Ее действительно потом освободили! Своего сына она назвала Анатолием. В 1953 году, когда ему было почти два года, их отпустили на волю.
Когда Анна Князева вернулась в село Князи, она узнала, что ее мать скончалась от горя, а отец совсем спился и продал большую часть вещей из дома.
Тогда она вместе с ребенком уехала в город Новотроицк Оренбургской области на стройку какого-то завода. Там она работала техничкой, убиралась в двух общежитиях, иногда подрабатывала в прачечной (стирала белье). На стройке Анна познакомилась с Иваном Николаевичем Ждановым, и они поженились. Иван усыновил ее сына Анатолия, дал ему свою фамилию и отчество. Таким образом, Анатолий Князев стал Анатолием Ивановичем Ждановым. Через несколько лет совместной жизни у Ивана и Анны родилась дочь – Татьяна Ивановна Жданова. И они решили переехать в село Черемное Павловского района Алтайского края.
Я считаю, что моя прабабушка, не причинившая никакого вреда стране, была жестоко репрессирована и отправлена на Колыму в лагерь Эльген. Мне стали известны лишь некоторые моменты ее жизни в лагере, но и от них мне, если честно, не по себе. Практически всю оставшуюся жизнь Анна Васильевна держала втайне ужасные события, которые произошли с ней в молодости. Только в последние годы жизни она кое-что рассказала о них своей дочери Татьяне Ивановне Ждановой.
Сейчас Анны Васильевны Князевой нет в живых, но все члены моей семьи помнят о ней.
Когда на одной научно-практической конференции я рассказывал о судьбе моей прабабушки, то член жюри сказал, что Анна Васильевна – уголовница, которая сама виновата в том, что оказалась в исправительно-трудовом лагере Эльгене. Но разве можно называть юную девушку «уголовницей» только за то, что она накормила голодных детей? Разве она заслужила за это пятнадцать лет лагеря? Я думаю, что нет.
Ответственность за такое «воровство» лежит на самом государстве, которое не смогло обеспечить население своей страны элементарным продовольствием.
Даже после того как прабабушка возвратилась из Эльгена, она смогла приспособиться к новой послелагерной жизни. Анна Васильевна сумела воспитать двух хороших детей – моих бабушку Татьяну и дедушку Анатолия.
К сожалению, она умерла, когда мне было шесть лет. Но я до сих пор помню ее теплые руки, свежеиспеченный хлеб и очень вкусный суп с галушками… Именно прабабушка научила меня ходить и читать. Я благодарен ей за все. Только сейчас я понимаю, что лагерь научил ее ценить каждое мгновение жизни, как бы иногда тяжко не приходилось.
Моя семья, подобно миллионам других, пережила страшные годы XX века, которые оставили неизгладимый отпечаток на судьбе моих родственников.
Мой XX век
Дарья Дундукова
Волгоград, научные руководители С.В. Воротилова, З.Ю. Удодова
//-- ДУНДУКОВЫ: НАЧАЛО РОДА, ДУХОВНЫЕ ИСТОКИ --//
Дундуковы – староверы.
Приверженность старой вере передавалась из поколения в поколение и прервалась на моем отце, Павле Дундукове: он был атеистом. Отец родился в 1948 году. Тогда религия считалась «вредным пережитком», тормозящим строительство коммунистического общества. Видимо, атеистическое воспитание было эффективным, так как отец, воспитывавшийся в верующей семье, не воспринял ее духовных ценностей. Я помню, как он часто говорил, что пока он не поздоровается за руку с Богом, не станет в него верить.
Скорее всего, Дундуковы оказались в Поволжье из-за преследования их властями за принадлежность к старой вере. Когда это произошло, точно неизвестно. В XVII веке на Дон и его притоки – Медведицу, Хопер и Чир, бежали от преследования властей раскольники. Они основывали новые поселения и пустыни, оседали в казачьих городках. Вторая волна переселения раскольников в низовье Волги была при Екатерине II, которая, чтобы заселить малолюдные края, разрешила вернуться эмигрировавшим ранее на запад в Российскую империю главным образом старообрядцам поповского толка из Ветки, Стародубья и других мест Белоруссии, Украины и Польши. Кто знает, возможно, мои предки были среди тех самых переселенцев.
Старообрядческое переселение стало мощным толчком в экономическом развитии нашего края. К началу XIX века в хлебной торговле, рыбных промыслах, судостроении старообрядцы завоевали важные позиции. Мои родственники всегда говорили, что и у Дундуковых были крепкие хозяйства. Перелом в жизни рода Дундуковых произошел в 1917-м.
//-- ОТНОШЕНИЕ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ К СТАРОВЕРАМ --//
Для меня было важно понять, как случилось, что мои предки, дорожившие старообрядческими устоями, утратили свои традиции.
Октябрьский переворот 1917 года стал точкой отсчета новых взаимоотношений государства и религиозных организаций в России. Уже в конце 1917-го издается ряд постановлений советского правительства, направленных на разграничение религиозной и светской сфер общества.
23 января 1918 года вышел закон об отделении церкви от государства и школы от церкви.
На территории Царицына сформировалась Царицынская губернская комиссия по отделению церкви от государства. Одной из ее задач была организация антирелигиозной борьбы: проведение публичных дискуссий, распространение антирелигиозной литературы.
В Усть-Медведицком округе области Войска Донского проживали и мои пращуры. Я пыталась выяснить у родственников, как жили Дундуковы в этот период времени, но сведения, которые удалось собрать, оказались крайне скудны. Известно, что старообрядцы стремились защитить и сохранить в традиционном виде свою веру. До 1929 года во многих районах Нижне-Волжского края еще действовали 38 молитвенных домов и 42 церкви различных старообрядческих толков и согласий.
Однако наша семья не смогла сохранить старообрядческие традиции. Остались только разрозненные воспоминания некоторых родственников, которые я постаралась собрать и описать. Основным источником, настоящим кладезем информации для меня стала моя тетя – Мария Леонтьевна.
История рода Дундуковых начинается с моего прапрадеда Семена Дундукова. У него было по крайней мере четыре сына, один из которых Матвей – мой родной прадед, и две дочери.
Матвей Семенович Дундуков родился приблизительно в 1889 году. В начале XX века Дундуковы породнились с родом Елесеевых через брак Матвея Семеновича и Евдокии Аверьяновны Елесеевой. Это был прочный союз, продержавшийся почти полвека, до смерти Матвея Дундукова в 1946 или в 1947 году (точная дата смерти неизвестна). В этом браке родились, по нашим сведениям, 14 детей, но известны имена только шестерых, достигших взрослого возраста, о которых знают родственники.
О Евдокии Аверьяновне, моей прабабушке, всегда вспоминают с большим почтением. Она родилась на хуторе Захаровом Усть-Медведицкого округа области Войска Донского (ныне относится к Захаровскому сельскому поселению Клетского района Волгоградской области) приблизительно в 1882–1885 годах.
Вероятно, атмосфера в семье Елесеевых была доброжелательной и добропорядочной. Не случайно Евдокия, оставшись рано сиротой, выросла добрым, гостеприимным и заботливым человеком, преданным семье. Как и Дундуковы, Елесеевы тоже должны были быть староверами, так как в то время браки совершались, как правило, в пределах своей социальной среды.
Мария Леонтьевна подчеркивала, что Дундуковы были набожны. Молиться ходили, как и другие калмыковцы, не в церковь, а в молельный дом, который находился в хуторе Калмыковом. В сборнике «Государство и религиозные организации Нижней Волги и Дона в XX веке» мне не удалось обнаружить молельный дом в хуторе Калмыковом, зато я нашла в списке молельный дом в хуторе Большая Осиновка. Возможно, тетя забыла, где точно он находился. Она упомянула, что молельный дом держали наши дальние-дальние родственницы – три сестры.
О глубокой вере говорят и следующие ее слова: «На каждый праздник бабушка Евдокия Аверьяновна всегда ходила молиться, и я вместе с ней. Там был поп, мы его батюшкой Демьяном всегда звали. Вот он всех детей в нашей семье крестил. Молились староверы долго и усердно, не отвлекаясь и не прерываясь. И сейчас я часто путаюсь по поводу того, как мне нужно креститься. Бабушка запрещала молиться, как „щепотники“, учила складывать пальцы по-другому, „по-православному“, как она говорила».
Матвей Семенович, как и другие Дундуковы, был богомольный. Много читал, «книги были большие в деревянном переплете», вспоминает Мария Леонтьевна. По ее словам, у Дундуковых была целая старообрядческая библиотека: «Было у нас много книг старообрядческих, к сожалению, никаких уже не сохранилось, мы часто переезжали из одного хутора в другой». Наверняка это были очень старые книги, возможно передававшиеся из поколения в поколение. Тем более горько было слышать, как они были утрачены: «Что-то потерялось, какие-то выкинули, потому что думали, что они уже не представляют ценности, что-то сожгли. Было огромное железное распятие, которое бабушка очень берегла. Были иконы старинные. Сейчас одна только осталась, но она уже потрескалась, краска облупилась, почти ничего не видно на ней. Этой иконой бабушка сына провожала на фронт». Нам, потомкам, от родовой староверческой библиотеки остался листочек с молитвой.
Но вернемся к личности моего прадеда Матвея. Мария Леонтьевна, вспоминая его, говорила, что он был очень высокого роста и всегда ходил в шубе.
Матвей Семенович был заметной фигурой в хуторе, так как знал знахарское дело. Впервые об этом я услышала от моей мамы, Галины Владимировны. Она сказала, что прадед умел лечить людей от легких и тяжелых недугов. В таинство этого дела он никого не посвящал, но, по слухам, один из его сыновей, Леонид (мой родной дед), унаследовал его дар. Он умел врачевать раны, но старался об этом не говорить.
Конец 1920-х стал тяжелым испытанием для Дундуковых. В 1928–1929 годах в деревнях началась «сплошная коллективизация». Вместо общин создавались коллективные хозяйства – колхозы, за которыми закреплялись права собственности на землю. В личное хозяйство крестьянам оставлялся небольшой участок земли, корова и мелкая домашняя живность. Большинство не желало вступать в колхозы, предпочитая вести привычный для себя образ жизни. Крестьян, которые отказывались от вступления в колхозы, объявляли кулаками или подкулачниками, врагами советской власти. Не обошла эта беда и Дундуковых. Мария Леонтьевна рассказала, что Дундуковы до революции были зажиточными. У них всегда было много скота, добротные дома. В конце 1920-х – начале 1930-х хозяйства Аннеши, Апестиньи и Прокопия Дундукова были признаны кулацкими и их сослали в Сибирь. Семьям Матвея Семеновича и Ивана Семеновича Дундуковых удалось избежать раскулачивания.
Семейные сведения об этом периоде жизни Дундуковых крайне скудны. Желая понять, как жили мои предки в это время, как их пытались «ликвидировать как класс», я обратилась к литературе по раскулачиванию. Это помогло мне разобраться по крайней мере в том, какой уровень состоятельности был у Дундуковых и как проходил процесс раскулачивания.
Семьи Аннеши, Апестиньи и Прокопия Дундуковых были причислены именно к «наиболее злостной и богатой части кулачества». В постановлении перечислялось то, что подлежит конфискации. Помимо средств производства, посевов, всех построек, запасов продовольствия и всего крупного, мелкого скота и т. п., в этот список включались также излишки одежды и обуви. Отбиралось практически все! При высылке на 80-100 человек выделялась одна лошадь с упряжкой. В отношении кулаков и их семейств, которые оставались на местах, им в пределах округа отводились новые участки вне колхозных полей на неудобно расположенных землях. На 60 едоков выделялась одна лошадь.
К сожалению, никаких документов по раскулачиванию Дундуковых в семейных архивах мне найти не удалось. Интересную информацию я обнаружила на одном из интернет-ресурсов, публикующих списки людей, репрессированных во время раскулачивания. Среди множества фамилий жертв политического террора в СССР я обратила внимание на данные Порфирия Семеновича Дундукова. Год и место его рождения совпали с годом и местом рождения моего двоюродного прадеда Прокопия Семеновича Дундукова: 1898 год и место рождения – «х. Захарщенский Перелазовского р-на Сталинградской области» (в 30-е годы названия указывались по новому административному делению, принятому при советской власти). В документе говорится о том, что арест Порфирия Семеновича был произведен в поселке Половинка Кизеловского района Пермской области 6 января 1938 года, а приговор по его делу был вынесен 31 октября 1938 года. Он был осужден на 10 лет лишения свободы за антисоветскую деятельность. Если в документе идет речь именно о моем двоюродном прадеде (думаю, что вместо имени Прокофий писарь вполне мог записать ошибочно Порфирий, ведь все остальное совпадает!), то можно предположить, что Дундуковы были высланы после раскулачивания именно в Пермский край, а он, как известно, был местом ссылки. К сожалению, о судьбе Прокопия Дундукова мои родственники не знают ничего. И это, на мой взгляд, также является аргументом в пользу того, что в списках указан именно мой пращур. Скорее всего, Прокопий, осужденный на 10 лет лишения свободы, скончался в заключении, поэтому не вернулся в родные края.
От моей мамы Галины Владимировны я знаю, что раскулаченные родственники Дундуковых смогли вернуться в родные места только после войны. Сведения об этом периоде семейной истории крайне скудны. Я думаю, что в семье специально старались об этом меньше говорить, так как, видимо, это были тяжелые воспоминания, да и сам факт раскулачивания и пребывания в ссылке считался порочащим семью фактом. Известно лишь, что после возвращения из Сибири Федор Семенович и Апестинья Семеновна поселились в станице Обливской (ныне входит в состав Обливского района Ростовской области). Мария Леонтьевна подчеркнула, что после возвращения из Сибири Дундуковы смогли вновь устроить свои судьбы: «Вот дядя Федор и Апестинья после возвращения из Сибири жили в Обливской. Они были хорошие хозяева, всегда были богатыми».
Новые испытания обрушились на Дундуковых с началом Великой Отечественной войны.
Когда началась война, Матвей Семенович работал в колхозе «Калмыковский». В то время колхоз относился к Перелазовскому району Сталинградской области. Когда началась война, Матвею Семеновичу было за 50 лет, поэтому он не воевал. На беду, когда немцы вошли в хутор, он был назначен старостой. Почему именно его выбрали старостой, сказать трудно. Мария Леонтьевна предполагала, что это было связано с его возрастом: «Просто, пришли когда немцы, увидели его, он старый уже был человек, вот и назначили его».
О том, что Матвей не стремился сотрудничать с немцами, а наоборот, старался помочь своим, говорит один случай, о котором рассказала Мария Леонтьевна. Когда немцы вошли в хутор, то некоторые дома они заняли полностью, а некоторые – частично. Те, чьи дома были заняты, переселились к соседям. У Дундуковых тоже теснились соседи. Кроме того, в подвале у них были раненые советские солдаты: «Дед Матвей натаскал в подвал дома раненых, а они же стонали постоянно. И, может, они и не громко стонали, но мы-то слышали… Так вот, как послышится какой-то шорох или стон, они начинали меня щипать, чтоб я ревела. Я начинала реветь, а немец из другой хаты прибегал, пистолет на меня наставлял и кричал родителям, чтоб рот мне закрыли, а иной раз приносил что-нибудь, то шоколад, то конфеты, у них же много продуктов было. Вот он насует мне это все в люльку, чтоб я не ревела…» Как долго жили эти раненые в подвале дома Дундуковых и что с ними стало потом, узнать так и не удалось. Позже Любовь Федоровна, мать Марии, рассказывала ей о том, что на самом деле она была спокойным ребенком и плакала очень редко, но в то время нужно было ее заставлять плакать, чтобы скрыть присутствие раненых в доме…
Жители Клетского района пережили четыре страшных месяца с 23 июля по 21 ноября 1942 года, когда на этой земле шли бои. Мария Леонтьевна вспоминала случай, когда в панике во время бомбежки ее забыли в люльке. Но эта страшная история закончилась благополучно, потому что Матвей Семенович, опомнившись, вернулся и забрал свою внучку.
Есть еще одна история, которая относится уже ко времени, когда хутор Калмыков был освобожден от немцев, то есть после 21 ноября 1942 года. Почему-то в доме Дундуковых остался жить раненый румын, которому Матвей Семенович спас жизнь. Румыны воевали на стороне немцев, поэтому его пребывание в доме после ухода немцев представляется довольно странным и опасным для семьи.
Тем более что Матвей был вынужден исполнять должность старосты. Но как бы то ни было, румын какое-то время жил у Дундуковых. Он очень плохо говорил по-русски, но был прекрасным мастером, сделал в подарок для семьи большую ручную мельницу. И все жители хутора потянулись ходить к Евдокии и Матвею молоть муку. Эта мельница помогла пережить голодное время после отступления немцев: «Стояла кружка беленькая железная около мельницы и каждый, кто пользовался мельницей, отсыпал бабушке кружку муки, поэтому мы не голодали. В доме всегда были пышки, бабушка их очень любила, пирожки пекли мало, а вот пышки были всегда. Еще щи в печи варили, большая печь была такая, чугунки были большие…»
Этот румын, как рассказывала тетя, кроме мельницы сделал еще много посуды из дерева. Она долго служила, но сейчас от нее уже ничего не осталось. А о судьбе этого румына ничего неизвестно, никто не мог припомнить, когда и куда он делся после выздоровления.
После войны, в 1946 году, Матвея сразу же «забрали» вместе с еще двумя старостами при немцах, один из которых был старостой хутора Перелазовского.
Возвращения Матвея вся семья ждала долго. Все были уверены в том, что разберутся, что вспомнят, как он прятал в своем доме раненых. Мария Леонтьевна говорила: «Сейчас вспоминаю такой случай. Мои тетки, Ефросинья и Александра, всегда называли отца, Матвея, „батяня“. Не „папка“ или „отец“, а именно „батяня“. И вот однажды я играла во дворе в мячик, маленькая еще была, только в школу пошла, и тут вдруг мяч отлетел, и я за ним побежала подальше, смотрю, дед идет с сумкой и белая длинная борода. А до этого слышала разговоры его детей, что вот „батяня“ должен вернуться скоро. Побежала к ним, рассказала, что видела его…» Все обрадовались, побежали ему навстречу, но оказалось, что это был не Матвей, а дед с Перелазовского хутора, который вместе с ним сидел в тюрьме. Он рассказал, что Матвей умер в тюрьме во время поста. Так как он был очень верующим человеком, всегда соблюдал все посты, пытался соблюдать их и там… Со слов перелазовского деда, Матвей Семенович умер через год-пол – тора после ареста. Его товарищ, как потом узнали Дундуковы, умер вскоре после освобождения. Видимо, тюремная жизнь и ему сократила век.
Евдокия Аверьяновна пережила мужа на 20 лет. Почти все дети были к этому моменту взрослыми, только самой младшей Ефросинье 15 лет. Всего в семье у нее родилось 18 внуков.
Мария Леонтьевна рассказала еще об одном интересном случае, который произошел с ней приблизительно в 1953 или 1954 году, когда она училась в шестом классе:
«В те же времена нельзя было ни крестов носить, ни в Бога верить. А я училась в шестом классе, мне бабушка крестик надела на шею и сказала: „Не снимай!“, а в школе приказали крестик снять, запрещено было в школу с крестами приходить. Ну, я домой пришла, крестик сняла. Тогда у нас в семье нельзя было старших не слушаться, это сейчас можно бабушку не послушать, а тогда как я могла не послушаться? Ну, я и рассказала бабушке, что запрещают мне с крестиком ходить. Ну и все, утром пошла в школу, крест не надела. Сидим на уроке, и вот бабушка моя является. Она глуховата всегда была, вот начала с директором разговаривать, говорит:
– Ну, вот Манька моя, она что, балуется?
– Нет…
– Уроки учит?
– Учит.
– Ну, вот если она будет баловаться, то ты что хочешь делай с ней, хоть палками ее бей, а крест ты на нее не надевал и не тебе его снимать. Что свое учишь, то с нее и спрашивай, а крестика не касайся!»
Вот такой смелой и решительной была Евдокия Аверьяновна.
Все говорят, что она была очень веселой, хорошо танцевала, иногда любила выпить и, как вспоминала Мария Леонтьевна: «как выпьет, рукавом вытрет, никогда не закусывала она, так и пускается в пляс!» При этом Евдокия была очень богомольная, что, как уже говорилось выше, было присуще всем Дундуковым. И молилась она совершенно по-особенному: «Если она стала молиться с вечера, то она будет молиться до утра, не садясь, не отвлекаясь, кажется, если даже пожар будет, то она не перестанет молиться, такими были все наши староверы», – рассказывала моя тетка.
Оставшись одна, без мужа, Евдокия очень много работала. Мария Леонтьевна так говорила об этом: «Ну, а бабушка была очень сильная, трудолюбивая; всю свою жизнь работала. Бралась за любую работу. Печником была, очень хорошо выкладывала печки».
Моя тетя вспоминает, что к Евдокии Аверьяновне очень часто приходили гости, она всегда всех привечала, как бы ни была занята: «Евдокия всегда всех принимала, сколько нас внуков было, мы все всегда вокруг ее юбки были. Мы все помещались в маленьком домике, в котором всегда было уютно и тепло. Бабушка мне часто говорила: „Манька, вот придет человек в дом, а ты налей щичков человеку и кружку воды налей, а потом уж и спрашивай, зачем он пришел“. Голод же был, все голодные ходили».
Об этом говорит и моя двоюродная тетка Абрамова (урожд. Дундукова) Валентина Демьяновна: «В доме Дундуковых всегда было гостеприимно. Бабушка Дуня отдавала последние кусочки нам». И сейчас, приезжая к родственникам в гости, мы чувствуем, что традиция живет. Никто никогда не позволит себе отпустить человека, не накормив его, как учила бабушка Дуня. У Дундуковых часто собираются многочисленные застолья и посиделки родственников и друзей.
Пенсию Евдокия не получала. Как выразилась Мария Леонтьевна, «когда ей было 55 лет, никто и не знал-то, что такое пенсия». Евдокия Аверьяновна не получала пенсию и за погибшего на войне сына Демьяна. Пенсию назначили ей и его дочери Валентине. Евдокия Аверьяновна посчитала невозможным для себя получать, как она считала, пенсию за счет внучки: «Ну, как я у дитя могу отобрать…» Получать пенсию и отдавать ее внучке из рук в руки почему-то не приходило в голову. Когда Валентина уже выросла, бабушка писала в собес, но было уже поздно, пенсия ей так и не была назначена. Так и прожила она всю жизнь, не получая ни копейки денег.
В старости Евдокия Аверьяновна, совсем потеряв слух, научилась с невероятной точностью понимать слова людей, читая их по губам. Об этом всегда с удивлением говорит моя мама.
Умерла Евдокия Аверьяновна 23 февраля 1974 года. Несмотря на плохую погоду, на похороны съехались все родственники, метели не побоялся никто, родственники из города Суровикино Волгоградской области, который, к слову, находится довольно далеко от хутора, в котором проживали Дундуковы, приезжали специально, чтобы отпеть Евдокию. Хоронили ее в простом деревянном гробу, ничем не обитым, как предписывали староверческие традиции.
У Матвея и Евдокии было шесть детей – Леон, Демьян, Петр, Тимофей, Евдокия и Александра.
//-- ЛЕОНИД МАТВЕЕВИЧ ДУНДУКОВ --//
Один из сыновей Матвея и Евдокии, Леонид (Леон) – мой родной дед по линии отца. Он родился в хуторе Калмыковом Усть-Медведицкого округа области Войска Донского (на сегодняшний день это Клетский район Волгоградской области) 14 февраля 1920 года.
Как уже говорилось, Дундуковы придерживались староверских традиций, поэтому имена некоторым своим сыновьям Матвей Семенович дал предпочитаемые у староверов (со слов мамы), а именно Леон и Демьян. В советское время имя Леон употреблялось редко, поэтому в одних документах он записан как Леон, а в других как Леонид. Это расхождение сказалось и на детях Леона Матвеевича: его старшая дочь носит отчество от имени Леон, а остальные – от имени Леонид.
Приверженность староверию досталась Леониду от родителей, но он не был настолько набожен и богомолен, как они. Традиции постепенно угасали. Скорее всего, это было связано с антирелигиозной пропагандой, которую постоянно вели разные институты советской власти: школа, комсомол, учреждения культуры и все остальные. Благодаря этому устои, которые складывались веками, разрушились в десятилетия.
О детстве Леона-Леонида сведений никаких не сохранилось. Известно, что перед армией, до 1938 года, он работал трактористом в хуторе Копонья Перелазовского района Сталинградской области. Там он и познакомился с Любовью Федоровной Рябоконовой, которая потом стала его женой.
В 1938 году Леонида Дундукова призвали на срочную военную службу. Он вернулся из армии в конце 1940 года, а с началом войны его призвали снова; вернулся он только в 1946-м.
Благословляла сыновей, Леонида и Демьяна, провожая в армию, Евдокия Аверьяновна большой деревянной иконой Иоанна Предтечи. Эта икона, довольно внушительная по своим размерам, стала главной святыней дома Дундуковых.
Она относится к разряду чудотворных икон, ее полное название, как удалось выяснить благодаря книге «50 чудотворных икон», «Рождество честного славного пророка Предтечи и крестителя Господня Иоанна». Когда была написана наша икона, мы точно не знаем. Предположительно, в XIX веке, а может быть, и раньше. Икона имеет достаточно внушительные размеры – 40 см в длину, 44 см в высоту и 7 см в толщину. Написана она на простой деревянной доске, которая, к сожалению, со временем раскололась пополам и потрескалась.
После войны Леонид забрал икону к себе, и на протяжении оставшейся жизни верил только в ее чудотворные свойства. Часто он повторял, что если бы не эта икона, то он вряд ли вернулся бы с войны живым. После его смерти по поводу этой иконы развернулись неприятные споры между родственниками. Каждый хотел забрать ее себе. Сейчас она хранится у моего родного брата Андрея.
Уходя на фронт, Леонид еще не знал, что Любовь, его будущая жена, беременна. Узнал он об этом уже на фронте от своего отца в ноябре 1941 года, когда он со своей частью находился на территории поселка Песчанка. Когда его забрали в армию, кто-то потихоньку сообщил Матвею Семеновичу о том, что на второй ферме живет девушка, беременная от его сына. Матвей, поговорив с Евдокией, запряг быков и отправился за ней. Истинно верующие люди не могли оставить свою родную кровь без попечения. Благодаря Матвею Семеновичу и Евдокии Аверьяновне моя тетя, Мария Леонтьевна, родилась в доме своих бабушки и деда.
По счастливому стечению обстоятельств в ноябре, как раз когда родилась Мария, Леонтий написал родителям, что часть, в которой он служит, находится недалеко от дома, в селе Песчанка. Матвей Семенович собрал сухари и сало и приехал к сыну; тут он и рассказал о том, что у его Любы родилась дочка Мария и что обе они теперь живут в его доме.
Мария Леонтьевна рассказывала, что ее отец на фронт попал с Парамоном Егоровичем, своим земляком. С ним он служил до контузии, после которой они потерялись, а перед демобилизацией снова встретились и домой вернулись вместе. Восстановить боевой путь Леонида Дундукова полностью невозможно, так как сам он не любил рассказывать о войне. И все-таки благодаря поэтическому альбомчику нам удалось точно установить, что в 1943-м он находился близ Одессы или в Одессе, в январе – марте 1944-го – в Румынии, с марта 1944-го по октябрь 1945-го – в Венгрии, в ноябре 1945-го – в Чехословакии.
Не все награды Леонида сохранились. Однако мы знаем, что он был награжден тремя медалями «За отвагу», которые вручались за конкретные подвиги. В одном из боев в Венгрии, вероятнее всего, во время Дебреценской операции в 1944 году, он был ранен и контужен. Ранение и контузия были столь тяжелыми, что он некоторое время не мог говорить. В результате в госпиталь в городе Дебрецен на востоке Венгрии он поступил под своим именем и отчеством, но под чужой фамилией – Чечиль. Так записал его фронтовой товарищ, который, как я предполагаю, помнил имя Леонида и имя его отца, но забыл фамилию, поэтому назвал свою.
Леонид Матвеевич вернулся с войны живым, но был так сильно травмирован, что трудно входил в мирную жизнь. У него была сильно повреждена челюсть. Мария, родившаяся в 1941-м, вспоминает: «Отец мой в 1946 году пришел с войны. Я его и отцом-то называть не хотела, другие все „папка-папка“, а я и не хотела. Пришел-то беззубый. Весь перевязанный и очень плохо разговаривал, рот у него почти не открывался… Тогда у меня было к нему странное отношение. Он был мне чужой. Отцом я называла своего крестного, Тимофея Матвеевича, а матерью – Ефросинью Матвеевну, свою тетку».
Бабушке маленькая Маша часто говорила, возмущаясь по поводу того, что отец ее ест отдельной маленькой ложечкой: «Фу, подумаешь, какой интеллигент, отдельной ложкой ест!» Маленькой девочке тогда было трудно понять, что у отца очень серьезная травма, которая буквально лишала его возможности нормально жить. Полностью восстановил челюсть Леонид уже в мирное время, через несколько лет после своего возвращения домой. Тогда же он восстановил и все свои документы, получив заслуженные во время войны награды.
24 января 1948 года, после рождения в семье Леона и Любови второго ребенка – сына Павла, Леонид Матвеевич и Любовь Федоровна наконец-то зарегистрировали свой брак. Как я выяснила, это было довольно распространенным явлением, когда сельские жители не сразу регистрировали брак в сельсовете. Для верующих людей были важнее обязательства, которые они принимали перед Богом.
Семья Леонида и Любови жила тяжело, как и большинство их земляков. Мария Леонтьевна вспоминала, что не только отца, но и мать долгое время не могла называть этими словами. Сама она объясняла это тем, что видела свою мать крайне редко. Мария рассказывала: «Мама моя очень много работала. И не так, как работают сейчас, что каждый день возвращаешься домой. Она работала на полях и там могла жить месяцами, пока шла уборка или посевная. Но по ночам приходила и приносила зерно домой, пряча его в одежду… немного, кружку-две… вот тогда только я ее и видела. Но долго я еще не могла называть родителей мамой и папой… Выросла все-таки почти без них… Тяжелые были времена…»
Трудовая жизнь продолжалась до самой смерти супругов. В 1995 году Любовь Федоровна перенесла тяжелую операцию на глаза, после которой почти потеряла зрение. Когда мне было около трех лет, мы ездили на хутор Зотовский и я видела бабушку. Я помню, что она почти не вставала, меня вводили к ней в комнату, и она смотрела на меня ничего невидящим взглядом. Такой бабушка осталась в моей памяти.
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
Умерла Любовь Федоровна 10 октября 1996 года от осложнений после операции, а дед 24 апреля 1986 года – от сердечной болезни. Оба похоронены на кладбище хутора Зотовского, большие труженики и большие страдальцы.
//-- ПАВЕЛ ЛЕОНИДОВИЧ ДУНДУКОВ --//
Единственный сын Леона и Любови – Павел – стал моим отцом.
Павел Леонидович Дундуков родился 10 января 1948 года в хуторе Калмыковом Перелазовского района Сталинградской области. Учился папа в Калмыковской средней школе, окончил 10 классов. Учился неплохо, с детства уже у него открылся талант рисования. Мама рассказывала о том, что ему удивительно удавались портреты. К сожалению, ни рисунки, ни картины папы никто не сохранил.
После школы Павел устроился работать в том же совхозе, в котором работали его родители, механизатором широкого профиля. Там он проработал до 1968 года, а потом был призван в армию, где служил два с половиной года, сначала рядовым, а потом ефрейтором в саперных войсках в Германии. Служба давалась ему легко; как настоящий мужчина в защите родины он видел свое призвание, как сам об этом говорил. Однако продолжать службу по окончании срока все же не стал.
После армии папа переехал в поселок Береславка Калачевского района Волгоградской области, где и познакомился со своей будущей женой.
Галина Владимировна Дубовик, моя мама, родилась 5 мая 1952 года в поселке Песчанка Советского района города Волгограда (тогда это был Городищенский район Сталинградской области) в рабочей семье.
Анна Васильевна Дубовик (урожденная Литовкина) – моя родная бабушка по линии матери. Не могу не коснуться и ее судьбы. Анна Литовкина родилась в тяжелое для страны время, 13 января 1933 года, в поселке Песчанка (Сталинградский район города Сталинграда). Когда началась война, бабушке было всего 9 лет. Маленькой девочкой ей пришлось пережить все ужасы того жестокого времени.
Поселок Песчанка, в котором она проживала со своей многочисленной семьей (у бабушки трое братьев и сестер), с августа 1942-го по январь 1943-го находился под немецкой оккупацией, здесь проходили ожесточенные бои. И сейчас земля тех мест хранит в себе осколки снарядов, а в одном из прудов поселка до сих пор лежит самолет, упавший в него в годы войны.
Когда немцы пришли в Песчанку, Дубовики, как и другие семьи, были изгнаны из своих домов и были вынуждены селиться в вырытых землянках. О тех годах своей жизни она вспоминает неохотно. Тяжело ей тогда пришлось. Чтобы выжить, приходилось питаться даже самыми несъедобными продуктами. «Немцы, те редкие „хорошие“, – вспоминала Анна Васильевна, – приносили нам мясо убитых коней… и мы ели его. А ведь еще нужно было ухаживать за младшими и помогать матери…».
После изгнания немцев из города началось его восстановление. Бабушка с семьей вернулась в свой дом. «За водой мы ходили, взяв два ведра, в балку к пруду, а за углем аж на три километра от дома все с теми же ведрами», – не раз рассказывала она мне.
Закончив восемь классов, Анна работала и в детском садике, и в больнице, и на заводе. В 1951 году вышла замуж за Владимира Егоровича Дубовика. В следующем году родила дочку Галину, а в 1956 году – сына Владимира. Но в 1986 году, когда дети выросли, дед развелся с ней и уехал в Волгодонской поселок Калачевского района Волгограда, где вступил в неофициальный брак с другой женщиной, с которой и прожил до последнего дня своей жизни, 20 апреля 2001 года. Я деда не помню, он никогда не интересовался своими внуками. Как-то раз мы ездили всей семьей к нему в Волгодонской, но воспоминаний о том событии у меня не осталось.
Анна Васильевна живет вместе со мной и моей мамой. Ей уже 78 лет. Мама училась там же, в поселке Песчанка, в небольшой сельской школе № 114. Окончив 8 классов, поступила в Волгоградский кооперативный техникум на факультет бухгалтерского учета и, отучившись там три года (с 1967 по 1970 год), уехала в поселок Береславка по направлению техникума. Там она познакомилась с моим будущим папой. Свадьбу сыграли 10 июля 1971 года. В браке родилось двое детей: сын Андрей (р. 27 июля 1972) и дочь Дарья, то есть я (р. 19 мая 1993).
После свадьбы папа продолжил работать в совхозе и трудился там до 1985 года. Мама работала главным бухгалтером в рабочем кооперативе. С 1985 года семья Дундуковых укоренилась в поселке Песчанка.
//-- «ПОСЛЕ» --//
1986 год стал годом, который разделил жизнь нашей семьи на «до» и «после».
24 апреля 1986 года в 1 час 24 минуты произошла авария на Чернобыльской АЭС. Страшная весть об этом происшествии в считанные часы разлетелась по всему миру, вызывая у людей ужас и страх.
В числе ликвидаторов, как позднее стали называть людей, отправленных на расчистку территории от радиоактивных загрязнений, оказался и мой отец. В Чернобыле отец находился 73 дня: с 13 октября по 24 декабря 1986 года. Об этом свидетельствуют документы из нашего семейного архива.
В ликвидаторы приглашали повесткой от военкоматов. Как тогда говорили «забирали от военкомата». О том, как они жили и работали, я составила представление по рассказам моей мамы, которые она, в свою очередь, слышала от отца.
Ликвидаторов разместили в 30 км от эпицентра катастрофы. Каждый день отрядами они выходили на очистку территории от последствий взрыва. Находились они там всего по 30 минут, за это время получали радиационное облучение до 13 рентген (облучение от 10 рентген считается допустимым разовым аварийным облучением населения), а отец получал такое ежедневно 73 дня.
Папа не входил в группу людей, расчищавших крыши зданий, на которые попали осколки после взрыва, там можно было находиться всего 10 минут, получая облучение до 23 рентген. Со слов моей мамы, я знаю, что папа «был везде, кроме крыш». У каждого в кармане был прибор для измерения полученного облучения, и каждый день после выхода на очистку, приборы забирали у них и уносили на расшифровку и самое страшное, что о количестве «своего» облучения не знал никто, вся информация была скрыта.
После папа, конечно, получил карточку, в которой была указана доза облучения, которую он получил, равная 13,02 рентген, но вряд ли этой цифре можно доверять. Просто если он находился в зоне заражения 73 дня и каждый день «без выходных и праздничных дней», как сказано в одной из его справок, выходил на расчистку территории, то никак не мог получить столь малое облучение.
Вероятно, пребывание на ликвидации аварии на Чернобыле подорвало не только здоровье отца, но и моральное здоровье нашей семьи. Папа говорил мне в детстве, что после той аварии на АЭС кто-то сказал ему: «Если хочешь теперь выжить – пей», с тех пор он все сильнее и сильнее стал увлекаться горьким напитком. Не знаю, как алкоголь мог спасать от полученной радиации, но в семью он вносил разлад.
После Чернобыля папа работал на Волгоградской тарной базе трактористом около 12 лет. Потом ушел на пенсию и больше уже не работал. А мама в 1988 году устроилась работать на железнодорожную станцию имени Максима Горького.
Через три года, в 1992 году, мой брат Андрей ушел в армию, а сразу после возвращения женился на Надежде Владимировне Сафоновой. Андрей получил высшее образование в Волгоградской академии государственной службы и работает адвокатом в адвокатской конторе Волгограда. Он живет со своей семьей в Ворошиловском районе города. В их семье воспитывается один ребенок – Никита Дундуков (р. 15 июня 1994).
А дом Галины и Павла опустел. Все изменилось, когда в 1993 году родилась я. Мама убеждена, что я – вымоленный ребенок. Ведь ей много лет назад поставили диагноз – бесплодие. Мама выросла в очень верующей семье, в которой вера в Бога никогда не подвергалась сомнению. А отец, предки которого тоже были глубоко верующими, как он говорил «заклятыми староверами», все же стал атеистом. Из-за этого между отцом и Анной Васильевной, его тещей, часто случались конфликты. Мама предпочитала обходить эти столкновения стороной и не принимать в них участия, но бабушка до сих пор ставит в вину отцу его безверие и видит корень его проблем именно в этом.
Мое рождение было большим счастьем для родителей. Но оно пришлось на трудные годы перестройки. После переформирования предприятия мама осталась без работы. Тогда наша семья находилась в тяжелом финансовом положении. Папа не работал. Но моя мама очень сильная женщина, она прошла через все трудности. Благодаря поддержке бабушки Анны Васильевны и помощи маминых подруг мама в 2000 году снова устроилась на станцию имени Максима Горького, где и работает до сих пор.
А папа всю оставшуюся жизнь жил в поселке Песчанка и умер 12 февраля 2004 года на 56-м году жизни. Если бы не Чернобыль, наверно, он мог бы прожить более долгую и благополучную жизнь. Возможно, он, как и мама, выстоял бы в трудные годы перестройки, продолжал бы работать и чувствовал бы себя полноценным человеком. Но времена не выбирают… А я все же благодарна своему отцу за жизнь, за те лучшие воспоминания, которые сохранили о нем мама и брат. Когда папа умер, мне было всего 10 лет.
Изучая историю XX века на уроках в школе, я всегда сильно путалась в датах, событиях, действующих лицах и прочих подробностях этого периода. Многое было непонятно и сложно, а поэтому и неинтересно учить то, что, как мне казалось, меня совершенно не касается. Когда я приступила к исследованию истории своей семьи, мне поневоле пришлось изучить много дополнительных материалов, которые изменили мое отношение к истории вообще и к истории XX века. Очень важным для меня стало осознание того, что история складывалась веками из частных биографий разных людей, в числе которых были и мои предки. Это исследование помогло мне лучше понять ту атмосферу, в которой они жили, разобраться в родственных связях и узнать больше о характерах, привычках и особенностях моих родственников, которыми, может быть, по наследству передались и мне.
Большой духовной потерей Дундуковых стала утрата веры. Если в семье прадеда, Матвея Семеновича, были верны ей до конца, то уже его дети не смогли передать этот завет своим детям, ставшим атеистами.
Прошлое моей семьи стало для меня моим настоящим, поэтому я так им дорожу. Именно благодаря этому я могу сказать: «Мой XX век». Он не только в судьбах моих предков, он живет во мне самой.
Проза жизни
Лишь бы не было войны
Ольга Онучина
Няндома, Архангельская область, научный руководитель Г.Н. Сошнева
Герои моего исследования родились и выросли в северной глубинке, а детство их пришлось на Великую Отечественную войну. Ида Алексеевна Лис (в девичестве Мартемьянова) родилась 2 июня 1935 года в деревне Лельма Няндомского района Архангельской области. Всего в семье было шестеро детей.
Отца, Алексея Филипповича Мартемьянова, Ида Алексеевна помнит плохо, так как он ушел на фронт почти сразу после начала войны и в 1943 году погиб под Ленинградом. Но Ида Алексеевна помнит проводы на фронт. Позднее ушел воевать и старший брат Иды Михаил. Сначала его отправили в Архангельск на полугодовые курсы по обучению военному делу, а затем – на фронт. Получилось так, что поезд, на котором везли военнослужащих, проходил через станцию Лельма, и Ида Алексеевна еще раз увидела своего брата.
Письма-треугольники… Их писали на любой бумаге, какую только можно было найти, писали чернилами, химическими и другими карандашами. Такие письма получали Мартемьяновы от сына Михаила и семья Владимира Павловича Онучина от отца и старшего брата.
В этих письмах писали самое простое: жив, здоров, служу, все хорошо, а вы как? В некоторых, несмотря на военную цензуру, содержались сведения о том, где и в каких боях принимал участие автор. Иногда это делалось иносказательно (строчки из песни с названием города или местности). Весточку от отца семья Иды Алексеевны получила необычным способом. Когда состав проходил мимо станции, он выбросил записку, привязав ее к железной кружке. Кто-то подобрал ее и передал семье.
Жила семья Иды в казенном двухэтажном доме. Из мебели были лишь полати из досок, устроенные под потолком между печью и стеной (чтобы было теплее), обычный деревянный стол и железная кровать. Матрацы и подушки для удобства набивали соломой.
Мать, Серафима Владимировна, чтобы прокормить семью, работала в Шожме на вывозке сена, уходила на работу около 5 утра, а приходила ближе к полуночи. Работа сильно изматывала, но семью надо было кормить. Хлеба на всех не хватало, ведь по карточкам выдавали всего около 200 г на человека. Ни сахара, ни других сладостей. На обед в семье было лишь немного картошки да кусочек хлеба. Трудно было купить соль, муку, спички, керосин.
22 августа 1941 года было принято постановление о введении карточек на хлеб, сахар и кондитерские изделия. Позднее были введены карточки на мясо, крупу и другие товары, но постоянно проходило снижение продовольственных норм по карточкам.
Но и карточная система централизованного снабжения нередко «недодавала» 70–80 % от положенного по норме. Люди, пережившие войну, вспоминают голод, черный рынок и скудное снабжение, помнят это и почти все герои моей работы. Моя прабабушка зимой, чтобы прокормить семью, покупала на гончарном заводе, находившемся неподалеку, горшки, блюдца и ходила по ближним деревням, обменивала эти изделия на хлеб и муку. У старшего брата деда был фотоаппарат, за который дали три буханки хлеба. Также на хлеб обменяли и патефон.
Зимой Серафима Владимировна сторожила склады у магазина. Приходила она под утро вся замерзшая, особенно сильно мерзли ноги, ведь морозы были лютые, а одежда плохая: новой было взять негде, вот и приходилось ставить заплатки, перешивать и перекраивать поношенные вещи. Дети были одеты ничуть не лучше: младшие донашивали вещи старших, а старшие – перешитые вещи родителей. Валенки были одни на двоих, но и те все в заплатах.
Младший брат Иды Алексеевны Евгений ходил в детсад. Вместе с сестрой Ида носила ему на обед ломоть хлеба и немного молока, но получалось так, что по пути голодные девочки отламывали небольшие кусочки от хлеба. Поэтому до садика доносили лишь половину ломтя. Воспитательница, конечно, замечала это, но ничего не говорила, ведь Женя был еще маленький – ему хватало и кусочка поменьше.
Анастасия Федоровна Тихомирова жила в деревне Макаров Двор Няндомского района. В школу она пошла с 10 лет (почти все ребята в то время начинали учиться с 9-10 лет) и как раз перед войной закончила второй класс. Учились в деревне Котовская, до которой приходилось идти пешком. Уже в первом классе дети после уроков отправлялись рвать лен, помогали родителям по хозяйству, ходили на сенокос. В 1943 году в возрасте 53 лет умерла мать, Пелагея Ефремовна, и Настя осталась с сестрой Нюрой. Третий класс пришлось заканчивать в деревне Заболотье. Анна, работавшая трактористом, запрещала ходить младшей сестре в школу, и она делала это тайно. Уйдет, как будто гулять, а сама в школу. Из школы – к подруге. Там сделает уроки, оставит тетради и домой.
В деревне Макаровской был детский дом, и Насте казалось, что и одеты детдомовские были лучше, чем дети из семей, и в эти голодные годы лучше бы там жить, и даже просилась в детдом. Но не взяли, сказали, что не полная сирота – сестра есть.
Уже с малых лет Насте приходилось самой заботиться о пропитании. Возила навоз, рвала лен, а вечером в колхозе выдавали по 200 г зерна на трудодни. Из него можно было сварить кашу. Также собирали и различную траву: кислицу, клевер, щавель – их сушили, потом толкли в ступке и пекли лепешки. Моя бабушка, Вера Николаевна Онучина (в девичестве Курочкина), из поселка Норменга Коношского района, тоже вспоминает, как пекли пироги из клевера. Собирали головки клевера, сушили, а потом ели как конфеты. Весной, как только сходил снег, дети собирали гнилую и мороженую картошку на колхозном поле – из нее в основном делали лепешки. Несмотря на все запреты (в 1932 году появился закон о борьбе с хищением колхозной собственности, прозванный в народе «законом о трех колосках» – за сбор даже нескольких колосьев предусматривалось наказание от 10 лет), люди все равно подбирали оставшиеся колоски на колхозном поле.
Матери очень тяжело работали. Мама Нины Васильевны Громцевой – Александра Яковлевна работала в рыболовецкой артели бригадиром; там были одни женщины, ведь почти все мужчины ушли на войну. Дети к концу рабочего дня заходили в камыши и ждали, когда пройдет лодка с уловом, и матери выбросят им по несколько рыб. Потом они и с другими ребятишками делились, чтобы те их «не заложили».
Дом своего детства все женщины описывают почти одинаково. Убранство его было очень бедным: стол, скамьи вокруг стен, большой сундук; чтобы было удобнее спать, к скамьям добавляли доски, клали их на табуреты, в некоторых домах были железные кровати. Ни простыней, ни пододеяльников не было, одеяла – домотканые, их набивали ватой, купленной в магазине; матрацы набивали соломой.
Большие проблемы в войну были с одеждой и обувью. В деревне обходились обычно изделиями местных мастеров, которые катали валенки. Но валенки с калошами были все равно роскошью – одни на троих, вспоминает Нина Васильевна. Когда наступала осень – шили сапоги из овчинных шкур, но они были очень тонкие, поэтому на зиму не годились.
//-- НА МАЛЕНЬКОЙ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЙ СТАНЦИИ --//
В мае 1945 года война кончилась. Домой возвращались демобилизованные. В Лельму вернулись лишь трое. Василий Иванович (отец Нины Васильевны) пришел с войны осенью 1945 года рано утром. Все очень обрадовались, он обнял родственников, посадил Нину на одно колено, двоюродную сестру – на другое и попросил спеть частушки: ему не верилось, что наконец война закончилась и он вернулся домой.
В 1947 году на станции Лельма разместилась воинская часть. Солдаты начали строить магазин, водокачку, казармы. Жить стало немного легче: Ида начала помогать по хозяйству Клавдии Ивановне – жене одного из офицеров. В месяц девушке платили 10 рублей, которые она отдавала маме на хлеб – ведь буханка на рынке в то время стоила уже около 100 рублей. Весь день Ида была в этой семье, а на ночь всегда уходила домой. Обязанностей было много: еду приготовить, с детьми погулять, в доме убрать, сходить на склад за продуктами, которые выписывали в штабе. Выносить тяжелые корзины со склада помогали солдаты. Хозяйка – Клавдия Ивановна – почти все время сидела дома. Офицеры, как говорит Ида Алексеевна, зарабатывали неплохо. Работая в этой семье, девушка впервые узнала, что такое пододеяльник и наволочка. Вообще, все мои свидетели вспоминают, что никаких постельных принадлежностей, кроме матрацев, набитых соломой или изредка ватой, и домотканых одеял, долгое время у них не было. Летом Ида отправлялась в лес за ягодами и грибами, которые потом продавала у поездов. Вырученные деньги отдавала матери.
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
Надеть, как и в войну, было нечего. Она рассказывает, как мама сшила ей платье из белого мешка и покрасила его потом луковичной шелухой. По меркам послевоенного времени, говорит Ид а Алексеевна, получилось очень красиво. Мой дед Владимир Павлович вспоминает, как сразу после войны в Норменгу пришел состав с вещами из Германии. Эти вещи, порой уже изрядно поношенные, выдавали семьям погибших на фронте солдат. Такие вещи получила и семья Владимира Павловича.
Таким вещам радовались – носить было нечего. Его сестра Надежда, примерив заштопанное платье, сказала: «Я – царица». Смотришь на фотографии первых послевоенных лет и видишь, что все девушки носили примерно одинаковые платья. Стараясь их как-то украсить, нашивали пуговицы и бусинки (иногда сделанные из крупы), делали цветочки и бантики из материи другого цвета. Теплые же вещи вообще почти не отличались: валенки или полусапожки, темные пальто с воротом и шерстяные платки, сшитые своими руками. Но у многих и такой одежды не было, поэтому девушки, собираясь на танцы или просто фотографируясь, одалживали одежду у своих подруг. Просмотрев фотографии, я заметила, что девушки и верхнюю одежду носили почти одинаковую: фуфайки, платки, валенки или сапоги, иногда резиновые.
21 мая 1953 года Ида Алексеевна вышла замуж за Михаила Владимировича Лиса, он в то время был военнослужащим. На праздничном столе было немного бражки, консервы и картошка. Такой скудный праздничный стол был у большинства советских пар послевоенного времени. Но также было и у Нины Васильевны, которая вышла замуж уже в 1962 году. А у Веры Николаевны и Владимира Павловича праздничный стол удалось собрать только через полгода после регистрации брака, так как ни денег, ни продуктов не было.
//-- В ДЕРЕВНЕ --//
Послевоенная жизнь деревни мало чем отличалась от военных лет. В это время в колхозе были трудодни: вместо денег давали зерно. Его мололи на каменных жерновах в сарае. Даже не верится, что это происходило в середине XX века! Тракторов было мало, пахотная земля обрабатывалась при помощи лошадей. По-прежнему, как вспоминает Нина Васильевна, дети собирали щавель и клевер – сушили, толкли в ступке и делали из них лепешки. Весной на колхозных полях, как и в войну, собирали гнилую картошку. Также, несмотря на закон «о трех колосках», собирали горох, овес, рожь и пшеницу.
В 1950 году Василий Иванович, отец Нины Васильевны, после обучения в Ленинграде, устроился редактором в районную газету «Лесной рабочий». Но, пожив немного в Няндоме, семья вернулась обратно в деревню. По словам Нины Васильевны, жить там было лучше, так как у каждого деревенского жителя имелось свое хозяйство. Но детей баловать было нечем, разве что леденцами и карамельками-подушечками.
Уже с 12 лет она вместе с подругой возила колхозное молоко на Игринский молокозавод. Бочки с молоком были очень тяжелые (примерно 40 кг), но поблажек никто не давал: приходилось носить по 10–15 бочек в день. Дети же помладше помогали взрослым боронить. Молока в семье было немного (большую его часть сдавали), но из оставшегося делали простоквашу, творог, сметану, из сливок – масло, которое сдавали в качестве налога.
Люди в деревне зависели от местных властей, работали там, куда пошлют. Например, Анастасию Федоровну в 1949 году сельсовет отправил вместе с одногодками в лес на Талмозеро, а весной – на сплав в Канакшу. Работа была очень тяжелой, и девчонки однажды сбежали, но пришлось вернуться.
Когда сезон сплава закончился, Анастасия Федоровна решила уйти из деревни в город, в Няндому. К счастью у нее был документ, о котором мечтали многие ее деревенские подруги – паспорт. Ведь у колхозников по закону 1932 года не было паспортов. Деревенская молодежь могла получить его только при выезде на учебу. Но сначала требовалось добыть справку из сельсовета для предъявления в паспортный стол, находившийся в Няндоме. Анастасии Федоровне повезло, работница сельсовета пожалела сироту и справку выписала. Пешком она отправилась в Няндому, обратно тоже добиралась своим ходом. Из-за ошибки в справке пришлось сходить дважды, но паспорт был получен. И, когда в колхозе стало совсем тяжело, девушка решила уйти в Няндому, к сестре, которая жила в районе Уксусного завода. И очень вовремя: на следующий день председатель собирался отправить ее на работы в лес.
Только в 1953 году начали выдавать бессрочные паспорта тем, кто старше сорока, на десять лет – тем, кому было от двадцати до сорока, и на пять лет – тем, кому было от шестнадцати до двадцати. А были еще паспорта на пол год а – для колхозников, завербовавшихся на работу. Срок кончился – изволь сдать паспорт и живи как раньше.
В мае 1950 года Анастасия Федоровна устроилась на Уксусный завод пилить дрова, которыми топили котлы. А затем девушку отправили в Архангельск на три месяца учиться на кочегара, и после этого в течение пяти лет она работала в котельной.
Жизнь улучшалась медленно. Так, Нина Васильевна Громцева вспоминает, что после окончания школы в 1956 году работала дояркой, затем нянечкой в детском саду, заведующей клубом. Первой купленной ею вещью была плюшевая жакетка. Ее Нина приобрела в 1958 году. Чтобы купить такую жакетку, необходимо было сдать 300 яиц; также каждый день сдавали молоко, раз в месяц – масло, сбивали его специальной деревянной мутовкой.
Молодые люди, не обремененные семьей и хозяйством, стремились вырваться из деревни. Нина Васильевна в 1960 году тоже уехала из колхоза, несмотря на протест отца, на станцию Шестиозерье к своей тете, но, так как паспорта у нее не было, устроиться официально она никуда не смогла. Ее пожалела заведующая пекарней и взяла на работу без оформления. Получала девушка примерно 80 рублей, но все эти деньги у нее забирала тетка. Нине Васильевне было обидно, ведь на эти деньги можно было купить себе хоть какие-нибудь вещи. Вскоре ей все равно пришлось вернуться в колхоз, так как ее уже стали искать. Девушку пожалел приятель отца, ведь многие сверстники к тому времени уже получили паспорта и уехали учиться, одна Нина осталась в деревне, и выдал справку о том, что она в колхозе не работает. По этой справке девушка и получила паспорт, причем не на год и не на два, как обычно, а сразу на десять лет. После этого она сразу уехала в Шестиозерье.
//-- ЗА ЛУЧШЕЙ ЖИЗНЬЮ --//
В 1940-1950-х годах на производстве не хватало рабочих рук, поэтому по стране специально разъезжали люди, которые вербовали рабочих. Но многие и сами уезжали в большие города, надеясь на лучшую жизнь.
Когда брат Михаила Лиса, живший в Москве, предложил молодой семье поработать на стройке, они решили отправиться в столицу. В Москве, как говорит Ида Алексеевна, строили много и быстро. Рабочие съезжались со всех концов страны, в основном молодежь. Жили они в бараке. В их комнате не было ни окон, ни дверей, только железная печка, которую Иде Алексеевне выдали на стройке. В Москве семья Лисов рассчитывать могла только на эту комнату в бараке, так как нуждающихся было очень много.
Зарабатывали они 200–300 рублей (дореформенных), поэтому в столовой приходилось брать одну порцию на двоих. Однажды повариха это заметила и пожалела молодую пару, постаралась положить побольше. По фотографиям можно заметить, что даже в 1950-х годах они были одеты плохо. Ида Александровна сфотографирована в платье, которое ей подарила хозяйка еще до замужества, а муж ее на многих фотографиях в гимнастерке и галифе, хотя уже давно демобилизовался.
На производстве Михаил получил травму, и его положили в больницу. Частичная потеря трудоспособности главы семьи заставила их вернуться на станцию Лельма.
//-- ПРОЗА ЖИЗНИ --//
Я обратила внимание на большое число многодетных семей – пять-шесть детей не только до войны, но и после. Количество детей не планировали, как сейчас, средства контрацепции не были широко распространены, как и санитарное просвещение.
Как рассказывают Нина Васильевна и Ида Алексеевна, в деревне женщины часто делали подпольные аборты, вызывали преждевременные роды и закапывали только что родившихся детей. Бывало и так, что сами молодые матери умирали. На мой взгляд, государство вообще не волновал вопрос морали или забота о женском здоровье. Стоял вопрос лишь о возмещении людских потерь во время войны, о необходимости восполнить население, и это стремились сделать любым путем. А что было сделано для улучшения жизни людей после рождения детей? Все мои собеседницы говорят, что уже через несколько недель выходили на работу, оставляя детей на бабушек или отдавая грудничков в ясли.
Когда я задавала вопросы о снабжении продовольствием, товарами ширпотреба, все обычно говорили, что уже в 1960-е и 1970-е годы в магазине все было. Но при разговоре выяснялось, что из Москвы, Ленинграда, Архангельска и других больших городов привозили баранки, сушки, конфеты, сыр, колбасу, одежду для детей… Из этого можно сделать вывод, что люди жили скромно, ведь они привыкли к лишениям войны, к голоду, к отсутствию одежды… Многие, как семья Лисов, отказывали себе во всем, но детей старались одеть получше; купить детские вещички можно было только в больших городах, а у нас в глубинке любой пустяк был в дефиците. Советский человек довольствовался малым. «Лишь бы не было войны!» – говорили мои собеседники, для них это было главное.
В 1950-е годы в квартирах советских людей стали появляться телевизоры, а в более отдаленные места телевидение пришло гораздо позже. В семье моего деда это случилось примерно в 1967 году, но в назначенную дату телевизор ничего не показывал, – объяснили это тем, что не успели поставить телевизионную вышку. Через несколько дней в кабинете у начальника Владимир Павлович увидел изображение на экране телевизора, совещание на этом прервали, а дед позвонил домой и сообщил о начале телевещания. Вера Николаевна, бросив все дела, села смотреть телевизор. Показывал он плохо – «снежил», то есть по всему экрану как будто летели снежинки. Чтобы улучшить изображение, ставили самодельные антенны.
За время работы над этим исследованием в моих руках побывало много фотографий. Рассматривать их – очень интересное занятие. На пожелтевших карточках отражается такая уже далекая для нашего поколения эпоха.
Я обратила внимание, что многие фото подписаны. Возможно, благодаря этому люди старались сохранить память друг о друге. Молодежь 1940-1950-х годов из деревень и сел (как и герои моего исследования) старалась уехать в город, не видя никаких перспектив в деревенской жизни. Близким и родным людям приходилось расставаться, порой на долгое время, а современных видов коммуникации еще не было. Именно поэтому люди и подписывали фотографии на память, надеясь, что «настанет счастливое время» и они обязательно встретятся вновь.
Полыни-то в жизни не меньше, чем медоносов
Анжелика Архипова, Виктория Архипова
Елбань, Новосибирская область, научный руководитель Т.Ю. Нерода
//-- ТЕТРАДЬ СО СТИХАМИ --//
Мятая, потертая и поблекшая, когда-то голубая, а теперь серая ученическая тетрадь, объемом в двенадцать листов и ценою в две копейки… Тетрадь нашей прабабушки – Екатерины Григорьевны Наумовой. В большой картонной коробке среди старых документов, справок, писем, фотографий, лежащих на антресолях, мы и обнаружили эту тетрадку.
Как выяснилось, несколько лет назад тетрадь была подарена нашей маме ее бабушкой. Со слов родителей, эта рукопись была не единственной, всего тетрадей от бабушки Кати осталось пять, но, к сожалению, кто-то из родственников, по словам мамы, взяв почитать записи, позже их не вернул.
//-- ДЕТСТВО: КАК МАМЕ ПРИШЛОСЬ НЕЛЕГКО! --//
Родилась баба Катя 7 января 1921 года в маленькой деревушке с названием, идущим, видимо, от времен освоения Сибири первопроходцами – Караульное Тогучинского района (неподалеку – Бердский острог.) По сибирским деревням, как и по всей стране, смертельным валом катился голод. Отец, Наумов Григорий Кириллович, в начале XX века переселившийся в Сибирь на «свободные земли», сражался на фронтах Гражданской за красных. Там и узнал от земляка о рождении дочери. Впервые увидел Катю, когда девочке исполнилось уже три года. Видимо, были какие-то сомнения у него в душе по поводу верности жены – дочка ему не понравилась. Зато дед Кирилл, его отец, очень любил Катю, «драниками даже подкармливал, на колени пускал посидеть и игрушки строгал из дерева…». Это как-то компенсировало недостаток отцовской любви, потому что сама Катя на «тятю не обижалась», а вот деда любила больше. Уже, будучи сама прабабушкой, она написала об этом:
В холодную зимнюю бурю,
В ненастную темную ночь,
В селе у солдатки, у Нюры,
На свет появилася дочь.
Когда дед Кирилл вошел в хату,
Понравилась внучка ему.
Письмо отписал он сыночку-солдату:
Вот радости будет тому!
Три года исполнилось Кате,
Вернулся отец к ней родной.
Но та не понравилась тяте
И стал для нее он чужой.
Уставший от мытарств войны, больной и раздражительный, отвыкший от домашнего тепла, Григорий не сразу начал менять суровое отношение к семье – только когда в 1925-м родился сын Володя он потеплел к жене. В сыне души не чаял – вытаскивал его из люльки, подвешенной в кухне к потолку, и сиплым, но ласковым голосом напевал:
Потягушечки, порастушечки,
Ноженьки – побегушечки.
Рученьки – работушечки,
Глазоньки – поглядушечки.
Его песни-причитки были бесконечными. Наверное, тяга к сочинительству и рифме у Кати впоследствии совсем не случайно появилась. А радость Григория была вполне понятна родным, да и нам, сегодняшним его праправнукам, это легко объяснить: в условиях сельской жизни от мальчика изначально ждут мужской поддержки, он будущий работник, кормилец, опора семьи.
После рождения сына дети пошли один за другим. Почти в каждой крестьянской семье, по воспоминаниям сестер нашей прабабушки, была похожая картина: рождалось, бывало, более 10 детей, а выживало трое-пятеро.
В 1935-м родилась Нина, в 1938-м – Лиля, в 1939-м – Надя. Муж частенько напоминал жене, что это про нее сочинена «байка»: что год, то ребенок, худой год – два. Хотя мать-то была совсем не виновата, оградить себя от очередной беременности не могла: мужа боялась да и не очень-то понимала, как это делается. Многие бабы в деревне умудрялись «скинуть», для чего «пили дикий перец, луково перо, едку хину» или еще страшнее: прыгали с сарая, поднимали тяжелый мешок. Часто это заканчивалось сильным кровотечением и гибелью женщины. Нюра боялась этих способов: еще и рожденных детей осиротить можно, что случалось нередко с бабами.
Жили в деревне, работали в колхозе, никаких отпусков по рождению детей и уходу за ними власти не давали. До последнего дня перед родами и косили, и сеяли наравне с мужчинами. А уж пропалывать вручную гектары колхозных полей под палящими лучами солнца считалось легким бабьим делом. И рожали бабы сами. Каких-либо серьезных приготовлений к родам не было. До ближайшего фельдшера надо было добираться либо пешком, либо на лошади – до райцентра (ныне г. Тогучин), более 40 км. К фельдшеру обращались редко – председатель колхоза считал, что «детей еще нарожаете, а лошадь надо беречь». Да и лошади были такими, что нередко отправленный в зимнее время в райцентр с бумагами колхозный курьер исчезал вместе с истощенной кобылкой: замерз или волки порвали. Волки ходили тогда стаями, чувствуя себя полными хозяевами. Очень печалились в деревне, когда однажды погибла от них молодая учительница из города – поехала под Новый год за наглядными пособиями в РОНО и не вернулась.
В год рождения последней дочери, Нади, Григорий простудился, поболел несколько месяцев и умер. Вот как описывает этот печальный факт сама Катя:
…И тут заболел у нас тятя.
Как маме пришлось нелегко!
Трудилась на тракторе Катя,
Не дома, в селе, – далеко.
Тут, говоря о себе в третьем лице, она имеет ввиду под словом «далеко» полевой стан в 15 км от села. В 30-е годы было нормой вырывать людей из нормальной семейной жизни на весь период посевной или уборочной. Местная власть в лице председателя колхоза, парторга и прочих полагала, что проживание в вагончиках экономит время (ведь не надо спешить домой, тратить время на дорогу, даже повар проживал здесь же). Бывало, неделями родители не виделись с малолетними детьми, брошенными на попечение бабушек или старших ребятишек.
Легли на Володины плечи
Солома и сено, дрова.
А мать – и к отцу, и на поле, и к печи…
А скоро уж будет вдова.
Осталась Екатерина с семью детьми на руках. После похорон вытащила иконку (Григорий привез в свое время с фронта большой портрет Ленина, в рамке и под стеклом, повесил его в красный угол, а икону велел выбросить, но жена припрятала ее на дне сундучка). Теперь достала и молилась каждый вечер за детей. Портрет Ленина унесла в сельсовет, а чтоб не подумали, что «Ленина не уважает», сказала, что такому дорогому портрету лучше в школе или в клубе висеть. Председатель сельсовета с ней согласился и Ленина отдали в местный клуб. Не трудно предположить, чего просила в своих молитвах вдова: детей поднять. Но просвета в жизни не было.
«Еще до войны досыта не наедались, а тут вскорости и фашист напал, стало еще тяжелее. Картошку берегли, чищенной не видели. В мундирках варили, чтобы не срезать нисколько. Делали затируху из лебеды. В ход шли и корешки, особенно по весне собирали всякую траву. Животы раздувало, но на работу шли: задания в колхозе приходились на каждого ребенка. Возили воду в бочках ребятишки 6–7 лет. А уж с 10 лет, как взрослые мужики, выполняли тяжелую работу: заготавливали дрова на зиму, копнили сено, возили его на ферму. Им же, детям, приходилось и дома всю работу по хозяйству выполнять, и за младшими приглядывать. Те ребятишки, что поменьше, тоже без дела не сидели. Все чем-то да помогали мамке». Это вспоминает сестра Кати, Нина.
Сама же Катя к этому времени, получив 5 классов образования (потом школа сгорела, учиться стало негде), пошла работать в колхоз. Закончив перед войной курсы трактористов, была направлена в отдаленное село (об этом мы читаем и в стихотворных воспоминаниях бабушки Кати).
В памяти 85-летней Екатерины Наумовой навсегда отпечаталась картина, как в этом селе арестовывали мальчишку лет 15–16 – прямо с поля, где он работал сменщиком у пожилого тракториста. Растерянный, с глупой улыбкой на веснушчатом, совсем еще детском лице, никак не мог понять, куда его и зачем уводят. Просился домой забежать, предупредить мать – не разрешили. Позже, оказалось, что виноват он в «умышленной поломке трактора, чтобы саботировать посевную». Слух прошел, что наставник этого мальчишки подстроил все, чтобы себя защитить – трактор действительно простаивал из-за серьезной поломки, старый был. Катя долго не могла смириться с тем, что произошло. Но вслух усомниться в «справедливости наказания» себе никогда не позволяла: зачем? Повторить судьбу арестанта? Старалась вообще на эту тему не говорить – ни с осуждением, ни с оправданием в разговоры не вступала. Всегда мог найтись тот, кто усмотрит какой-то особый смысл в любых безобидных словах.
//-- «ЦЕНА» СЕМЕЙНОГО СЧАСТЬЯ --//
В 20 лет Екатерина вышла замуж за такого же, как и сама, работящего парня – Ивана. Но семейное счастье было совсем коротким – мужа забрали на фронт. Осталась беременная, молила Бога, чтоб вернулся живым. Вернуться-то он вернулся в 1946-м… но не к ней. Война искалечила многие судьбы, разрушила не одну семью.
А дело было самое обычное – муж Кати ушел на фронт уже в первые месяцы войны. Ребенок на свет должен был появиться где-то в декабре. И тут две сестры мужа явились за вещами брата к невестке домой: «Отдай пиджак. Он может и не вернуться с фронта, там сейчас такое творится…» Обескураженная Катя не столько пиджак пожалела (хотя из всего гардероба это была самая дорогая вещь), сколько возмутилась бесчувственности родственниц. Да и выставила их вон. А те не простили, брату письма писали, в которых приписывали ей все грехи, какие только возможны. И поверил фронтовик сестренкам, а не жене. Катерина гордая была, не стала оправдываться, к 1946-му, когда он вернулся, дочь уже подросла. Надеялась, что придет, увидит, как живут они с дочкой, и поверит ей.
Очень трудно, конечно, пришлось, особенно в первую пору: ребенок маленький, работать в колхозе тяжело. Пожалел тогда председатель колхоза – поставил Екатерину временно кладовщицей, пока младенец подрастет. А она, изголодавшаяся, уже в первые дни добралась до фляги с медом и по две-три ложки съедала – было не очень заметно, площадь поверхности-то большая, мед колхозный стоял для отправки в город.
«Вот Бог и наказал, – уже в пожилом возрасте раскаивалась Екатерина Григорьевна. – Заболела Лидочка, ведь молоко я испортила, кормила-то грудью. Горит бедная вся, кожа на тельце пошла струпьями, мокнет». Переполошилась Катя, дело плохо. Как всегда, путь один – к повитухе. Та, видимо, поставила верный диагноз, к тому же и Катя рассказала, что ела втихомолку «казенный» мед, – золотуха у ребенка. Старуха велела ей молчать про воровство, чтоб беды не накликать, а дитя лечить «от сглазу». Но не столько молитвами, сколько проверенными народными средствами: заваривать листья капусты и свеклы и купать в отваре девочку. Катю скоро перевели на обычные работы: сеять, полоть, косить, убирать урожай.
Не думала она, что ее после войны ждет предательство и одинокая горькая судьба «брошенки».
Муж Кати, вернувшись, женился вскоре на Катиной подружке Шуре. Та чувствовала себя виноватой, старалась не встречаться, переходила на противоположную улицу, если шли друг другу навстречу. Но избежать серьезного разговора все же не удалось. Отправил муж свою новую жену за тем самым злополучным пиджаком. Как ни «тошнехонько» ей было выполнять это поручение, отказать побоялась. Катя встретила ее спокойно, напоила чаем. Шура плакала, что не виновата, «сам Иван предложил сойтись, ну, откажись я, он бы к другой ушел, мужиков-то в деревне почти не осталось». Понимала подруга и то, что для разрыва с семьей выбрал Иван надуманную причину, сам-то не верил в Катину неверность, да и она знала, что не в чем было обвинить Екатерину – в деревне все на виду.
Но, как мы сегодня оцениваем произошедшее, причина в ситуации послевоенного времени: «на сотню девок один мужик», как говорила сама бабушка Катя. Вот они, независимо от внешности, характера, трудолюбия, и были нарасхват.
Вскоре родились у Ивана и Шуры одна за другой две девочки, а Лидочка бегала их нянчить. Не было у нее зла ни на отца, ни на его детей. Когда кто-то жалел ее – вздыхала по-бабьи и говорила: «У каждого своя судьба». Конечно же, шла эта недетская мудрость от ее матери, Екатерины. Она была убеждена, что каждый проживает ту жизнь, что начертана ему свыше. Да и чего роптать на судьбу, коли вокруг столько вдов осталось, да не с одним, а с тремя-пятью детьми…
//-- В НАДЕЖДЕ НА МУЖСКУЮ ОПОРУ --//
Екатерина была красивая, любила причесывать «на разный манер» свою длинную косу: то крендельки соорудит на затылке, то вокруг головы обовьет «плетеночкой», но чаще, взбив волосы надо лбом, захватывала их на макушке «приколками» (это почти булавки, но не такие острые, с закругленным кончиком-петелькой), а косу сворачивала в два слоя. «Получалось прямо по-городскому», как была убеждена сама Катя. Разглядывая старенькие фотографии, мы действительно отмечали «фасонистость» молодой женщины. Ее любимое крепдешиновое платье, сшитое «татьяночкой» (широкая юбка, собранная по талии обычным швом-сборкой, рукавчики-«фонарики», ряд мелких пуговиц на груди), и сегодня могло бы посостязаться с гардеробом модниц. А ведь шила она его сама – на руках, получив за хороший труд (к ноябрьским праздникам) в колхозе еще в 1943-м, кусок неведомо откуда взявшейся у председателя дорогой ткани. Берегла его, надевала только в самых торжественных случаях. В этом платье выходила во второй раз замуж.
В конце 1946 года к ней посватался односельчанин. Был Александр значительно старше Кати, но она рада была выйти и за него. «Позвал – пошла, все легче с мужиком выживать». Немаловажным фактором было и то, что работал он заготовителем, а значит, жил лучше остальных. О любви как-то не думалось. На самом деле, без мужской силы в крестьянском хозяйстве, ой, как нелегко – дрова, сено, навоз, прохудившаяся крыша, сломавшийся забор! Именно желание видеть рядом мужскую опору определяло то, что женщина без всякой симпатии, часто плохо зная будущего спутника жизни, принимала его предложение. Так случилось и с Катей.
Нам было интересно узнать, как проходила свадьба в 1940-е. И мы расспросили тех, чья молодость пришлась как раз на трудные послевоенные годы.
Свадьбы назначались, как правило, на осень. К этому времени были убраны и колхозные поля, и огороды. Картошка спущена в погреба, а чаще в «подпол», то есть в обычную яму, выкопанную прямо под неокрашенными половицами. Там же хранилась и заквашенная на зиму капуста, что делало запахи сельских изб очень похожими: «дух» был неприятным, кисловато-терпким. К свадьбе заводили с вечера тесто и с самого раннего утра пекли шаньги с морковкой, а иногда и с творогом (это те, кто имел свою корову и не задолжал колхозу по налогам).
Все застолья были похожи: в душной избе (готовили-то все в печи), в горнице размерами не больше 14 квадратных метров, сооружали скамью из доски, положенной на две чурки; для посадочных мест использовали и кровать (редко панцирную, чаще обычный топчан с деревянным настилом). Жених с невестой сидели во главе стола. Если когда-то раньше над ними были образа святых, то теперь у многих размещались портреты Ленина или Сталина. Речи произносились недолго, первые тосты поднимали за молодых, за их родителей. А потом – за «отца народов», за правильную политику партии (если кто-то из начальства был среди приглашенных). Через час-другой мужики шли покурить, женщины запевали жалобную песню. Возвратившись с улицы, кто-нибудь из мужчин, подзадоривая гармониста на веселую игру, начинал в соседней прихожей, отделявшейся от горницы с гостями занавеской из «рядна», разудалую пляску, выхватывал первую попавшуюся бабу и начиналось состязание в отбивании дробей, в прихлопах, притопах, в пении «крепких» частушек. Свадьба продолжалась, бывало, до глубокой ночи. Случались и разборки между гостями с мордобоем и пьяными угрозами «убью», визгом испуганных баб и ребятишек. Пьяный гармонист к этому времени играл уже давно для себя, никто не плясал – устали, понемногу расходились по домам. Причем многие женщины утаскивали на себе своих обессилевших мужей. Двери настежь открыты, холодный воздух наполнял душное помещение, зато по двору долго еще распространялся луково-капустный и самогонный запах. Даже случайному человеку, не знающему о свадьбе, можно было догадаться – сегодня в этой избе что-то праздновалось…
Но и такой свадьбы у Кати в 1946 году не было. Она просто перешла в семью будущего мужа. Нажитое добро было столь незначительным, что его перевезли на телеге в одну ходку: старый фанерный чемодан с ее и дочкиными пожитками, две домотканые дорожки серого цвета, простенькая кухонная утварь: самовар, помятый при падении с печи еще у ее бабушки, ухват, пара чугунков, несколько алюминиевых ложек, две кружки. Вот, пожалуй, и все, что было в ее с дочкой хозяйстве ценного. Да и сам 1946 год был «не свадебным» – все лето и осень шли проливные дожди, в то время как по стране была засуха. Деревня не успевала высушить и переработать даже убранный урожай, пшеница прорастала, портилась. Вместо улучшения жизни, которого так ждали, в деревню пришел голод. Этому способствовало и неожиданное постановление Совета Министров СССР и ЦК ВКП(б) «О мерах по ликвидации нарушений Устава сельскохозяйственной артели в колхозах». Властям показалось, что размеры личных подворий крестьян слишком велики и это отрывает их от работы на общественных полях. В Новосибирской области только осенью 1946 года у крестьян было изъято свыше 28 тыс. гектаров земли. Эти земли, по воспоминаниям переживших голод, зарастали бурьяном. Но отвлекаться на них, засаживая картофелем или еще чем-то, нельзя было под страхом ареста. Кое-кто умудрялся, правда, возделывать участки глубоко в тайге. Но для этого надо было быть либо охотником, либо объездчиком, то есть не работающим непосредственно под контролем власти. Таких было два-три человека в селе. Но и они опасались за последствия – «не дай бог кто узнает».
Поэтому, выполнив план обязательных хлебозаготовок, сибирская деревня оказалась без хлеба. Не имея практически никаких запасов (все уходило на налоги) колхозники вскрывали скотомогильники, ели собак, голубей, отлавливали сурков. Но все это не спасало – пухли от голода. В обкомы партии потоком шли сообщения – одно страшнее другого: «в Маслянинском молсовхозе опухло 27 человек, в Ордынском, Вьюнском совхозах – 100 человек». Сильно болела Лидочка. Катя старалась ее подкормить, понимая, что ослабленный организм трудно лечить. Недоедала сама, только бы ребенка спасти.
Новый муж оказался человеком неплохим по понятиям самой Кати: Лидочку любил, старался, чтобы она жила не хуже тех, что живут с родными отцами. А вот Катю сильно ревновал и бил. Трудно понять нам, как мужчина мог бить ногами женщину, но бабушка Лида рассказывает об этом, как о деле обыденном. В чем причина? Трудно сказать, зависело, наверно, и отличных качеств человека, и от его «чувства превосходства» – хорош уже тем, что мужик. И избивал Александр жену так, что не смогла она больше родить, потому и осталась Лида без сестренок и братьев.
В любом случае, любить Катерина его не любила, хотя и благодарна была за отношение к дочери, которую не обижал. Лиду он успел вырастить и даже выдать замуж и увидеть первую внучку, Марину. Затем тяжело заболел, умер в 1963 году.
Грубость, неумение и нежелание проявлять свое доброе отношение к жене было для деревни тех лет делом обычным. Редко в какой семье муж не избивал жену, и многие считали такого подкаблучником и подсмеивались. Женская же покорность зачастую шла от беспомощности в трудных условиях выживания. Не только муж был жестоким, но и государство не щадило женщин: тяжелый труд на колхозных полях, в холодных фермах, на лесозаготовках, на приисках. Ни отпуска по уходу за ребенком, ни нормального питания, ни лечения. Вот и старились раньше времени молодые крестьянки, сохраняя своим великим терпением семью, чтобы только детей поднять. О себе не думали.
//-- ЛИДИНО ТРУДНОЕ СЧАСТЬЕ --//
Лида после седьмого класса поехала учиться в город Новокузнецк, в строительное училище. Через десять месяцев вернулась к матери, сильно скучала «на чужой стороне». Но специальность приобрела – штукатур-маляр. В семнадцать лет познакомилась со своим будущим мужем Николаем Черепановым. Как она убеждена и сегодня, он самый лучший – черноглазый, черноволосый, играл на гитаре.
Отчим не хотел, чтобы Лида выходила за Николая, а доводом, весьма веским и, кстати, нашедшим подтверждение впоследствии, была убежденность в том, что «топор, Лида, и пила, будут не в его, а в твоих руках». Николай был поздним ребенком, мать родила его в сорок шесть лет. Два старших сына у нее погибли в Великую Отечественную, поэтому всю свою любовь мать перенесла на Николая. Физический труд он действительно не любил и не был к нему приучен. Зато был добрым, заботливым и внимательным. Много читал, имел хорошую память, любил быть в центре внимания. Именно таким мы его и помним. Уже став дедом, он так и не поменял своих привычек наряжаться: белый костюм, белый шарф, белые туфли.
Когда они поженились с Лидой, были особенные годы – 1960-е. Свобода, пусть даже выплескиваемая только в малых порциях, видимо, меняла людей, делала их более открытыми, стремившимися к общению. Николай выучился игре на гитаре (к его чести, и жену затем обучил). На вечеринках (что хорошо помнит наша мама) отец был душой компании, много шутил и пел. Лида искренне любила его и многим в своей жизни жертвовала. Уже имея трехлетнего ребенка, Марину (сестру нашей мамы), уговорила мужа поступить на дневное обучение в мединститут. А когда Николай окончил четвертый курс, родилась наша мама – Надежда.
В доме не было лишней копейки. Лида «перелицовывала» себе старенькие пальтишки, продлевая их век. Сегодня, наверное, не все знают, что это такое. А это означает, что полинявшее, потертое пальто распарывается по всем швам и заново шьется. Только ткань «переворачивается с изнанки на лицевую сторону». Детей тоже сама «обшивала» на старенькой ручной машинке. Лида работала на стройке, получала 37 рублей. Все лучшее доставалось детям и мужу. На себя внимания не обращала. Когда младшей дочке Наде исполнилось 10 месяцев, а Николай получил диплом врача-психиатра, Лида, наконец, и сама поступила в медучилище.
Наша мама большую часть первых лет жизни провела в круглосуточном садике, куда детей сдавали на неделю, а забирали лишь на выходной. Баба Лида и сейчас волнуется, рассказывая, как прибегала постоять под окнами садика – все казалось, что Надя плачет. А мама говорит: «Была общительная, играла с детьми с удовольствием, сильно-то не скучала» – привыкла. Марина завидовала, ей пришлось сидеть с бабушкой, на сад для двоих денег не хватало. Она все приставала к бабушке, когда же ее отправят вместе с Надей в садик: «Там игрушки есть!» А бабушка по простоте ляпнула: «Когда умру», вот Маринка и спрашивала каждый день с надеждой, скоро ли свершится это «радостное событие»?
Поздними вечерами, когда все спали, Лида сидела за швейной машинкой – девочкам шила фланелевые штанишки, халатики, рубашки. Училась Лида на вечернем отделении, а днем работала. Главной причиной продолжения обучения Лиды стала не столько тяга к знаниям и профессии медсестры, сколько желание матери, Екатерины Григорьевны, чтобы дочь ходила на работу «в чистом», а не в засаленной фуфайке и кирзовых сапогах, в то время как муж будет «выряжаться», став врачом. Но нам кажется, что важнее была другая причина – очень уж ей хотелось быть рядом с мужем и дома, и на работе. Жили в этот период в рабочем поселке Чик впятером, в двух комнатках «коммуналки», – Лида с Николаем, его мать Анна Васильевна, Марина и Надя.
В 1971 году Николай окончил институт, и его по направлению отправили работать в психоневрологический диспансер в поселок Конезаводской врачом-психиатром. Невзирая на семейное положение (семья, двое детей) он обязан был отработать там четыре года. Ровно столько они там и прожили, и наша мама Надя вспоминает это время как самое яркое в ее детстве. Николай работал психиатром, Лида – медицинской сестрой.
Здесь семье выделили трехкомнатную квартиру в двухэтажке. Жить было уже полегче, дед увлекся охотой. На столе в изобилии появилась дичь – тетерева, перепелки, зайцы. Научился выделывать шкурки. У Лиды теперь была возможность «освежить» свое кримпленовое пальто лисьим воротником. Стали обзаводиться «фабричной мебелью», что было не так-то просто в условиях сельской местности и всеобщего дефицита. Надя вспоминает, каким событием стала для семьи покупка кухонного гарнитура и дивана. Гарнитур представлял собой обычный стол и шкафчик. И то, и другое облицовано белым пластиком. По нынешним меркам, самый обыденный предмет обихода. Но тогда надо было год, а то и дольше стоять в очереди или заработать покупку вне очереди в виде премии «за высокие показатели в труде». Распределением очередей ведали парткомы организаций. И поэтому была такая радость от приобретения примитивного дивана с серой обивкой. Мама рассказывает, что они пригласили родственников, устроили застолье. Все разговоры взрослых постоянно возвращались к покупкам, к тому, что очередь подошла только на гарнитур, а тут кто-то отказался от дивана. Отец сумел быстро найти деньги (попросту занять), и вот – диванчик, это ли не радость?
Но когда дети подросли, Надин отец, как он сам тогда считал, «влюбился». Из стен родного дома исчезла прежняя радость, стало неуютно. Мать сильно переживала, часто плакала. Он же не решался уйти из семьи. Эта обычная, но очень трудная ситуация, видимо, и послужила толчком к тому, что он начал пить. Затем было сотрясение мозга и (злая ирония судьбы) некогда успешный врач-психиатр стал пациентом психоневрологического диспансера. Были моменты просветления, у близких много раз появлялись надежды на скорое улучшение, но затем случался рецидив. Долгие годы его болезни превратились для бабушки Лиды в кошмар, но она была очень терпелива и по-прежнему заботлива со своим Колей. Она исполняла любые его прихоти, со всем, что он ни говорил, соглашалась. Самое лучшее из продуктов готовилось для Коли.
Мы начали свое повествование с рукописи «баушки» Кати, а рассказали о нескольких поколениях женщин по маминой линии. Но завершим свою работу все же страницами, посвященными опять Екатерине Григорьевне.
//-- ЛЮБВИ ВСЕ ВОЗРАСТЫ ПОКОРНЫ --//
Екатерина Григорьевна по-прежнему жила в поселке Чик. Точнее, это станция западносибирской железной дороги со статусом «закрытого значения». Под этим «значением», как мы знаем сегодня, подразумевались захоронения отходов химического и иного производства. Александр уже умер, у Лиды была своя семья. Кате перевалило за пятьдесят, но она сохранила и интерес к жизни, и удивительно веселый нрав, хотя работала она совсем «не в женской сфере» – кочегаром в центральной котельной, обеспечивая теплом жителей станции, а себя «большой пенсией». Шли уже 1970-е, когда встретила она Петра Дмитриевича Лазорина. Он в начале войны попал раненым в немецкий плен, чудом остался жив. Несколько раз бежал и снова попадал в руки фашистов. Истощенный, больной, не способный самостоятельно передвигаться, он был освобожден из плена союзниками. А потом более десяти лет искупал «вину перед родиной» в советских лагерях: бил камень в карьере на щебенку, загружал в вагоны известь, валил строительный лес в тайге, несколько раз умирал и выживал. Он был мастер на все руки – жизнь научила. Сблизило их с Екатериной «производство», познакомились, когда чинил Петр котел в ее родной кочегарке.
Увы, недолгим было ее счастье с ним, всего-то шесть лет. Ласковый, добрый, Петр Дмитриевич, видел в своей спутнице все то, чего не замечали бывшие мужья – и душевность, и юмор, и доброту, и живой ум. Работал он печником, хорошо зарабатывал и никогда не скупился на подарки жене, ее дочери Лиде, внукам Екатерины – Марине и Наде. Трудно было представить, что почти вся жизнь этого человека прошла за колючей проволокой, в атмосфере боли и жестокости. А может, это и сказалось на его отношении к любящим людям – хотелось отвечать взаимностью на любое проявление тепла. И он радовался всему, чего был лишен в течение многих лет. Жизнь его оборвалась неожиданно: домой возвращался через железнодорожные пути, торопился с гостинцами и не увидел приближающегося электропоезда. Отбросило его на несколько метров в сторону от полотна, полетели на рельсы яблоки и конфеты.
С трудом бабушка оправилась от этой беды. Работала по-прежнему в котельной, и сестрам, и дочери, и внукам стремилась «лишнюю копейку сунуть», хотя на самом деле лишних денег у советского рабочего не было.
В 1970-м году едва не лишилась жизни наша баба Катя. Открывала вентиль, он сорвался. Попала в больницу с ожогом тела на участке кожи в 50 %. Едва выкарабкалась, почти год болела. Привыкла быть «в передовиках», а тут такая беда. Но выкарабкалась. И снова работала в котельной, была активной общественницей, членом редакционной коллегии стенгазеты. А в редколлегию попала по причине своего веселого нрава. Чего только не высмеивали в рабочей газете застойных лет: опоздание на работу, прогул, пьянство, некачественное выполнение своих обязанностей. И обо всем баба Катя писала в стихотворной форме. Получался обычно фельетон с конкретным описанием какого-то факта из жизни трудового коллектива.
Уровень внутренней культуры пролетария 1970-х высоким назвать нельзя. Висящий в красном уголке в засиженной мухами рамке «Моральный кодекс строителя коммунизма» ни у кого не вызывал ни малейшего интереса. Он был частью убогого интерьера серой комнатушки, всегда задымленной, душной, темной. К нему настолько привыкли, что просто не замечали. Люди на собраниях говорили красивые слова о бережном отношении к «социалистической собственности», а на деле вели себя абсолютно равнодушно к ее сохранности. Так случилось вскоре и с душем в котельной: кто-то выкрутил распылитель, затем согнули гусак, с корнем вырвали решетку и мусором намертво забили слив. Не прижилась «городская традиция» в Чикской центральной котельной – слегка умывшись, расходился вечером рабочий класс по домам с привычным угольным напылением на уставших лицах.
//-- ПО ТЕБЕ ТОСКУЮ --//
Доживала баба Катя свою жизнь с Лидиной старшей дочкой, своей любимой внучкой Мариной. Как только та вышла замуж и родила первого ребенка, соединила свою двухкомнатную квартиру с ее комнатой в коммуналке, получилась трехкомнатная. Для молодой семьи, по меркам тех лет, это была невиданная роскошь. Бабушка Катя помогла ей и детей вырастить. Пока могла двигаться, всем стремилась помочь. В последние годы натруженные ноги со вздувшимися венами-веревками, отекшие, потяжелевшие, не давали свободы движений, мучили болью круглосуточно.
До последнего часа она жила нами, нашими интересами и заботами, как бы ее не оберегали от волнений. Незадолго до ухода она захотела написать письмо подруге Маше. Сидя в подушках, уже непослушной рукой выводила строчки. Писала подруге, что «вот, кажется, и нажилась на этом свете», что прожила все-таки счастливую жизнь, потому что «и внуки есть, и правнуки. И честными людьми все получились – и дочь, и ее дети. А что тяжело жилось, так не только мне, а всем вокруг мало сладкого было, полыни-то в жизни всегда не меньше, чем медоносов».
Была поэтом наша бабушка Катя, не удержалась и здесь – написала она стихотворение, которое определила как «Предсмертное». Мы приведем его целиком:
Сколь жила, на том конец.
От хлопот свободна.
Да теперь я не жилец,
Никуда не годна.
Скоро смерть моя придет,
Я ей буду рада.
Там «живут» все хорошо,
Ничего не надо:
Ни одежды, ни еды,
Никакой заботы.
Спи, лежи, как госпожа.
Никакой работы.
Мне бы ноги поживей,
Я бы побежала
И могилку муженька
Я бы отыскала.
И спросила б я его,
Только лишь приметив:
– Как живешь, мой муженек,
Ты на свете этом?
– Все бы, – скажет, – хорошо —
По тебе тоскую:
Я вокруг здесь обошел,
Не нашел такую!
Бабушкино сравнение жизни с полынью и медоносными травами неслучайно. Она прожила в постоянном ожидании счастливой, лучшей женской доли. Но счастья ей досталось мало: и раннее сиротство, и война, вторгшаяся в жизнь, по сути, лишившая ее мужа, отца ее ребенка. И вечно тяжелый труд – на тракторе, кочегаром, чтобы выживать, чтобы «хорошую пенсию получать», чтобы «было на что похоронить»… Об этом свидетельствуют и последние строки ее предсмертного стихотворения, где она признает, что «скоро смерть придет, я ей буду рада». Там, куда она уйдет, «ни одежды, ни еды, ничего не надо». Уже одно это, видимо, воспринимается ею как утешение, ведь вся ее трудная жизнь была борьбой за лишний пуд хлеба, который для сестер зарабатывала совсем юная трактористка в 1940-е; за то, чтобы справить новое пальто дочке, а позже – за то, чтобы «собрать копейку» к Новому году для внучат, у которых родители надумали учиться; за то, чтобы в дымной и душной кочегарке заработать «большую пенсию» и чтобы не быть никому в старости обузой.
Привет из Шестиозерья
Алексей Губанов, Анастасия Петрова
Новочеркасск, Ростовская область
//-- ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ --//
В то утро она встала рано. Она не спала уже давно, проснулась еще затемно, лежала, вспоминала. Пока утра дождалась, всю жизнь свою и передумала.
Сегодня последний день она дома, вечером московским поездом уедут вместе с младшей дочерью Зинаидой в Няндому, а оттуда в Новочеркасск. Там и будет у дочерей жизнь доживать. Вернется ли когда-нибудь домой в Шестиозерск? Нет, не бывать ей больше здесь. Сколько вот так стариков дети позабирали из родных мест, все где-то и поумирали. Не думала она, что и ей так же придется уехать.
Часы показывали половину шестого. Теперь можно и вставать. Оделась, подошла к календарю, оторвала вчерашний листок. Подошла к окнам, раздернула легкие шторки. Окон в комнате много, дом был летний, перевезенный еще из деревни мужем Федором. Федор в нем так и не пожил, умер, когда ставил крышу. Огляделась вокруг. В углу шкаф, в нем за стеклянными дверцами – на полке чашки, рюмки и фужеры для гостей, на самом верху – патефон и пластинки. Раньше его всегда на праздники заводили, а теперь редко когда доставали, только если внуки запросят послушать; у них такого-то не было, все больше телевизоры да магнитолы. Рядом со шкафом в простенке стоял комод, на комоде фотографии в самодельных рамках. Фотографий было много. На них были она, муж, дети, все пятеро – Сергей, старший, с 36-го года, потом Катерина с 37-го года, потом Федор с 39-го, Дорина в 41-м родилась и младшая Зинаида с 48-го.
Родилась она в Шожме, деревне Архангельской области, в 1911 году, как говорила мама, «за семь ден до Благовещенья», то есть 1 апреля, правда, в паспорте было записано 14 февраля. Почему так сказала, когда получала паспорт, сама не знает, хоть бы год себе прибавила, чтобы на пенсию раньше пойти, так многие делали, а она не догадалась.
Села на сундук, стоявший около печки, еще раз осмотрела комнату. Здесь было все, что нажила за всю жизнь. В углу стоял черно-белый телевизор, взяла его недорого у Тони Прилуцкой, когда та купила себе новый, цветной. Рядом радиола, ее лет 30 назад прислала дочь Дорина, к ней было еще звуковое письмо на пластинке.
В комнате были еще кровать, сундук да в соседней комнате оттоманка и этажерка с книгами. На стене над оттоманкой коврик висел. У нее был с котом, а у других – с оленями, с лебедями. Было время, все таких накупили. Обстановка была, как и у всех на разъезде.
Открыла сундук. Раньше в нем лежали разные вещи, в основном кофты и платки, их она каждый год покупала в Новочеркасске, когда приезжала туда к дочерям на зиму; как-то посчитала, что платков у нее больше сорока штук. Вот недавно еще плюшевую жакетку купила, давно хотела.
Сундук теперь пустой. Кофты, платки – все отправили с контейнером. Только на дне лежали вещи, приготовленные «на смерть». Тут были новое платье, платок, кофта, белье, тюль. Внуки все говорили: «Бабушка, зачем ты их собираешь?» А как не собирать? Как кинешься, в магазине то одного нет, то другого. В городе, наверно, и можно все найти, а у них на разъезде где что взять?
На самом дне сундука лежали завернутые в старую газету документы, медали и альбом с фотографиями. Достала их из сундука, переложила на буфет. Нужно положить так, чтобы не забыть. Медали – и зачем они были ей нужны, никогда их не надевала. Вот когда отрезом давали премию, это другое дело, тогда уж радовалась. Можно было что-нибудь сшить и себе, и детям. А то бывало, что дочке кофточку шила из вафельного полотенца.
Умылась. Рукомойник был металлический, с узорами. Ну вот, зараз всю воду израсходовала, взяла ковш, подошла к ведру, начерпала воды из стоящего рядом бачка. В него наливали только воду из копанки, это для умывания, мытья посуды. А для питья носили воду из колодца. Последний год, когда сил уже не было на колодец ходить за водой, она оттуда и для питья воду брала.
Вышла на улицу. Во дворе стояла баня, рядом яма для картошки, ее когда-то сама выкопала. Картошку в нее закладывали на зиму и смотрели, чтобы снегом закрыло, тогда не померзнет. Пошла в сарай за дровами. Дрова всегда были делом первой необходимости; если дров нет – все! С дровами всегда хлопот много. Нужно было в конторе лес выписать, договориться, чтобы привезли. Потом найти мужиков, чтобы напилили «Дружбой», потом их надо наколоть. Мало того, что так заплатишь, так везде еще и пол-литра нужна. На этот случай всегда стояло несколько бутылок водки. Только водкой и брали.
Хозяйство было большое. Корова Марушка всегда выручала, очень умная была. Все разбредутся, она ее позовет, колокольчиком зазвенит, все коровы за ней придут. Не надо было в лес бегать каждый раз. Потом Марушка состарилась и ее отдали, еще потом несколько коров было, но такая больше уж никогда не попадалась. Еще свиней держали, овец. От них и мясо, и шерсть. Шерсть пряли, носки вязали, варежки вязали. Еще и продавали иногда, когда много шерсти было. Она из-за хозяйства даже с работы уволилась. Ушла на пенсию с 40 рублями, а надо было еще немного поработать. Потом и зарплаты, и пенсии подняли. Сейчас стрелочники получают не так, как она. У них некоторые мужики потом вернулись, год проработали, так и ушли уже с другой пенсией.
Надо было и ей так сделать, да не стала. А потом и хозяйство извели. Все думала, вот теперь заживут хорошо, дети выросли, есть хозяйство. А они и разъехались разом.
Детей было пятеро, четверых еще до войны родила. С ними в войну одна осталась, и все четверо выжили. Тяжело было. Младшей Доринке несколько месяцев было, как война началась, всех железнодорожников сразу на военное положение перевели, а у нее девка грудная. Оставляла на старших. Те прибегут на пост, где она дежурила, она молоко им сцедит, они заберут бутылочку и бегут кормить. А старшим-то было всего 6 да 5 лет. А как с работы придет, тут же надо у скотины убрать, еду наготовить, в доме прибрать, летом сенокос, зимой – сено из леса привезти, печь натопить. Она и детей-то не видела. Они сами и в лес ходили, на зиму и ягод, и грибов насобирают, и в баню воду носили с ручья. И еду корове давали.
Выучила всех. Сергей, самый старший, учился в Няндоме, в железнодорожной школе. А Федор, Катя и Дорина после четвертого класса учились в Шепахове, в интернате. Туда пешком ходили, по весне по льду через озеро, чтобы путь сократить. Она им сама сумки шила, в них учебники, ручку, карандаш и чернильницу-непроливашку таскали, вечно все было в чернилах. А как они там, в интернате, жили: холодно, голодно. Ну, хоть все вместе учились. Набирали дома продуктов, холщовые рюкзаки наматывали и шли учиться. Федя там два или три года в пятом классе побыл и сказал, что больше учиться не будет. Ну, а какие у них условия были? Надо прийти, самим приготовить еду. Была столовая для рабочих, но там деньги нужны, а деньги у них откуда? Приходилось суп самим себе готовить; позавтракать, пообедать, поужинать – тоже все самим. Когда придешь со школы – холодно, все залезут под одеяла и греются, пока дежурные печку растопят. Катя седьмой класс не доучилась – пришлось нянчиться с маленькой Зиной. Потом уже в Няндоме в нормальном интернате доучивалась. За школу еще деньги пришлось платить. Тогда многие дети уходили, только Дорина и Витька Громцев закончили школу. А когда Зина в школу пошла, в Шестиозерске была уже восьмилетка, ей было легче – все восемь отучилась.
Сама она так и осталась неграмотной, хотя буквы складывать умела, могла и заголовок в газете прочитать, но не до чтения было. От детей, вон, целая этажерка книг в доме.
Вырастила всех, думала, будет полегче, заживут получше, хозяйство будет, побогаче станут. А потом Доринка первая уехала из дома, как только школу закончила, в Новочеркасск; Федор после армии на БАМ завербовался, женился там и остался жить в Иркутской области; Сергей женился здесь, сначала в лесу работал, а потом с женой вместе уехали в Сибирь к друзьям, жили в Красноярском крае. Потом Катя поехала к Дорине в Новочеркасск, а за ними и младшая, Зинаида. Вот так все разъехались, она осталась одна. С тех пор и стоят хлева пустые. К дочерям-то почти каждый год ездила на зиму. Дом худой стал, зимовать в нем тяжело уже. Зимой, если заметет, то и дверь не открыть.
Набрала дров, из сарая вышла на улицу, прошла в летнюю кухню, затопила плиту, поставила чайник, завтрак состряпала на скорую руку. Сделала ягодницу с черникой. Пока она возилась во дворе, поднялись сын Сергей и дочь Зинаида. С ней она и уедет вечером в Новочеркасск.
Теперь надо собираться в дорогу. Вещей немного, что-то уже отправили контейнером еще два дня назад, осталось только чемоданы собрать, это дело недолгое. В основном – сарафаны, легкие платья из шелка и пара шерстяных. Сарафаны и платья шила сама. Сначала на старой машинке, самой первой. Когда ее купила, вот было радости! Шить научилась сама. А машинку берегла – детям не разрешала к ней и подходить. Однажды машинку описали. Налог не смогла уплатить, то ли куры не неслись, то ли еще что-то. Так пришли в дом, а там что было брать – только машинка, вот ее и описали. Но без нее куда? Пришлось в Няндоме на базаре покупать товар на налог и сдавать, пока машинку не забрали. Потом уже купила новую, а старую все равно не выбрасывала, вдруг новая сломается? И вот теперь старую придется в доме оставить. У дочерей давно уж новомодные, электрические, они уже на ручных и не шьют.
Снова вспомнилась деревня. Поднялась с сундука, положила полотенце в чемодан, взяла альбом с буфета и подошла к столу, села на стул, стала смотреть альбом. Вот карточка, где мама с папой, вот старшая сестра Нюра с мужем и детьми. Брат и сестры. Первое, что помнит, как лошадь со двора уводили на Первую мировую. Она тогда громче всех плакала. Еще дядька лавочник, у него лавка была на другой стороне. Когда-никогда забежишь к нему, он даст сладких конфеток-монпасье из круглой жестяной коробочки, сейчас таких сколько угодно в магазине продают. Он самый богатый был в семье.
В школу она не ходила, матери помогала по дому. У них семья была не из богатых. Мама десятерых родила, а выжило только пятеро.
Красивая деревня у них была. Церковь деревянная, речка деревню на две части делила, с двух сторон горушки, на них и стояли дома. Мост был через речку, вечером там молодежь танцует. Гуляли, веселились, а потом сгорело все. Все на сенокосе были, дома только дети оставались. У них дома были сестры Настасья да Шура, маленькие еще. Шура все тянула Настю в дом, спать. Хорошо та не пошла, а так бы и сгорели девки. Когда люди прибежали – везде одни пепелища остались, только церковь не сгорела. И пошли они погорельцами милостыню просить. Потом деревня отстроилась заново. А церковь уже при советской власти закрыли. Когда колокол вниз скидывали, один мужик им сказал: «Нате вам копеечку, раз вы бедные такие». Вечером его забрали, и больше того мужика не видели. Потом после войны, как магазин в деревне закрыли, все стали потихоньку в другие места перебираться. И родители к сестре Настасье переехали. Так отец несколько раз в деревню уходил. Не понимала она его тогда, а вот теперь…
Дома у них все просто было. Пол некрашеный, мыть его приходилось с песком, скребли так, чтобы половицы желтыми были, потом этот песок смывали.
На стенах обоев не было, бревна заклеены газетами. Стол, лавка, все самодельное, печка русская. Домов два, летний и зимний. Зимний небольшой, там же и скотина рядом, а летний высокий, много окон, светло. У большинства так.
Работать тяжело приходилось. Сначала самостоятельно хозяйствовали. Потом колхоз создали. В колхоз первыми лентяи записались: кто не хотел лес корчевать, поле разрабатывать, те и пошли в колхоз. Они долго еще работали единолично. Вспомнилась песенка:
Мы наденем белы кофточки,
Пойдем на сенокос,
Все равно единоличники
Запишутся в колхоз.
Потом все и записались. А в колхозе ее на лесозаготовки отправили. Поставили в пару с отцом лес валить. Ну и работала бы себе со стариком потихоньку, так нет, а ей все надо, чтобы быстро, ухватисто, все говорила: «Что вы меня со стариком поставили». Там ноги и застудила, да так, что всю жизнь с ними мучается. Тогда и решила уехать из деревни. Вышла замуж за Федора, переехали на железную дорогу. Сначала жили в будке на 801-м, там родила старшего сына Сергея. Федор тогда ему радовался, сын родился, а остальным уже нет – родились и ладно. Потом переехали в барак на 804-м, там и жили, до того как этот дом поставили.
Всю жизнь работала, особенно в войну. Там ночью от станции, от 807-го до 801-го идти надо, там тоже будка. Ночью идешь, молоток на плече, простукиваешь рельсы; если находишь что-то, петарду подкладываешь, петарда взрывается, приходили ремонтировать. Идешь обратно, а волки воют.
Уйдешь на пост – хорошо, если на тот, что от дома недалеко. А четверо детей дома одни. Приходилось младшую Дорку на стул на высокий сажать на весь день, чтобы слезть не могла, а что делать? Она целый день и сидела.
Вышла на веранду. Когда дом закончили, решили построить веранду, чтоб сидеть там летом: хранить корзинки, сушить грибы, ягоды. Она обратилась тогда к заведующему складом за разрешением на покупку досок, он ей его выдал, а его и посадили за это. Скольких людей так ни за что попересажали: мужа, Лешу Д*** и еще многих.
Так, чемоданы вроде собраны. Вот вспомнила, трудовую книжку чуть не забыла! Записи там всего три: принята стрелочником, присвоен второй разряд и уволена по собственному желанию. Хотя и до этого в деревне, в колхозе работала. А стаж получился совсем маленький и пенсия 40 рублей. Как выжить было? Выращивали картошку и на делянке, там ямы были, все поле от дома и до леса засаживали; днями на полях с картошкой проводили, в ямы клали на зиму на хранение, потом весной она еще и продавала ее – очень помогала эта прибавка к пенсии. Сколько полей было засажено, а теперь не осталось ничего, все заросло, все забыто.
А как сенокос делили, там ведь и драки и споры были, кому какой участок, кто что выкашивает. Всеми семьями ходили, косили, собирали стога. Вот были времена, когда за каждый клочок земли такой шум устраивали. Каждый год соберутся и давай делить, кому делянка достанется на покос, кому в лесу. Крик стоит, все попереругаются, а потом все равно помирятся. Ходили и в лес траву косить, когда мало на поле было. Порой возили сено зимой за несколько километров, очень трудно было. А сейчас коров никто не держит, лес разросся прямо к дому. Раньше ни одной травинки не оставалось. Сена накосишь пару стогов, продашь – еще добавка к пенсии. Так и жила на 40 рублей.
А на железной дороге работала по ночам, по суткам. Но с начальником не повезло. Как война началась, он подговорил мужа Федора сахар украсть из эшелона, у тебя, говорит, семья большая. Вот Федор и взял полмешка сахара, в сарае его поставил и никому не сказал. У соседки по бараку, у Поли Федяшовой, сын работал в НКВД, он следствие и проводил. Федора осудили на 10 лет. Но сколько из эшелона сахара исчезло на самом деле – не известно.
Она к мужу на свидания ездила, там Зинаидой и забеременела, а детей-то у них и так четверо было. А потом на пятом месяце она вышла на посту поезд встречать, ее под локомотив и ушунуло. Думала, не родит, а доктор тогда сказал: «Будем рожать». И родила. Тут за сеном надо идти для коровы, а время рожать пришло. Все равно взяла санки и за сеном. Идет обратно, уже из лесу вышла, и тут чувствует, что ребенок пошел. А до дома далеко, мужики дрова колют, думает, но вот-вот ведь родит. Еле до дома дойти успела, а там сын Федор, она его в хлев отправила, а сама зашла в комнату и тут же родила. Пришла соседка и ругается: ладно сама бы погибла, так ведь и детей осиротила бы!
Потом и праздников у них ведь поприбавилось. Выборы тоже были праздником, наряжались, шли голосовать. Идут, спрашивают друг у друга: «Вы на голосование-то ходили?» Надо было первыми успеть. Народ потом шел гулять. Новый год праздновали, дети фантики какие-то вдоль дороги находили, на елку цепляли, а елку всегда с Дорой выбирала. Встанут на лыжи и давай в лес, подъедут к какой-нибудь елочке, обтрясут: так, эта кособокая – не подходит, дальше едут; эта елка маленькая – не подходит; вот так и выбирали.
Дети, когда подросли, тоже наряжались, по домам друг к другу ходили, собирались, гуляли. Каждый вечер народ нарядится и к поезду московскому на станцию выходит. И они туда же. Там и все новости узнаешь, и с людьми встретишься. Так бабы и говорили: «Ты сегодня к поезду идешь?» Позже, когда после войны вербованные приехали, и в самом поселке жизнь оживилась. Сначала западников прислали, но те все на особицу были, многие поумирали. Их и на кладбище отдельно хоронили. А эти вербованные парни веселые были. Построился клуб рядом со школой, началось строительство домов. Девки замуж за них повыскакивали.
Адом этот муж строил, когда из тюрьмы вышел, но не достроил. Переезжать они решили, потому что барак был старый уже, кособокий, под него вода затекала, бревнами подпирали. Вот и решили переехать, а лес им выписать отказались, даром что живут в лесу и лесозаготовки тут же. Тогда летний дом в Шожме-деревне разобрали и перевезли. Но муж его так и не достроил. Сначала операция у него была, а он все равно полез крышу крыть. Говорил, хочу успеть вас перевезти. Вот шов и разошелся. Его отвезли в больницу в Няндому, он там и умер. Она его из Няндомы на паровозе перевозила. Пришла на станцию, ищет машиниста, стала с ним договариваться, а он говорит: «Не могу, жду женщину, у нее муж умер». Она и говорит: «Этожея». На похороны много людей собралось, весь поселок, пути освободили, чтобы провезти его на кладбище, но его на руках понесли. Потом племянник дом достраивал.
Внучка как-то спрашивала, любила ли она мужа? Что сказать? Она все просто объясняла: «Я хотела скорее из деревни уехать и в вагоне-лавке покупать все, а как только вышла, так вагон-лавка по железной дороге сразу ходить перестал, я еще смеялась над этим». Федор веселый был. А потом в тюрьму попал. Она к нему ездила, пироги возила, еду. Однажды поехала на свидание, Кате показала, где в сарае солярка стоит, но наказала, чтобы та никому не говорила. Катя, Сергей и Федор стали печку растапливать, а дрова сырые, никак не разгораются. Вот Катя и сказала Сергею про солярку, они взяли и плеснули ее на дрова, да видно много. Огонь полыхнул и брови Кате, Сергею и Федору опалило. Когда вернулась, Сергей уже в Няндому уехал, а Катя с Федором на печке. Глядь, а бровей нет ни у кого, могли же и дом спалить, и себя.
Вот и время уезжать; нет, только четыре часа. Это просто кукушка неправильно кукует в часах. Она их с собой не забирает. Да и незачем, отстают они. Она вон и полотенце вышитое здесь оставляет, и оттоманку, и комод, и… вообще всю жизнь свою оставляет.
Ну, время идти на станцию. Еще каких-то полчаса и все…
Поезд подошел, еще постоит здесь несколько минут и отъедет.
После отъезда Марии Горних к своим дочерям в квартиру со всеми удобствами из плохенького дома, после того как она обменяла одиночество на постоянную заботу, жизнь ее разделилась на «до» и «после». Теперь же она была пленницей обстоятельств, она жила в чужом доме, по чужим правилам, а это никак не вписывалось в привычный для нее образ жизни.
В 1995 году был продан ее дом. Продали не из-за денег, а потому, что там стали разбирать бесхозные дома на дрова или просто сжигать. Этой продажей хотели сохранить дом.
В 1996 году Мария Федоровна умерла. Ее похоронили на деньги, полученные от продажи дома.
Адом новый хозяин все же разобрал, но другой так и не построил. Этим летом, когда Леша был в Шестиозерье, он сфотографировал место, где когда-то стоял ее дом…
//-- В ГЛУБИНКЕ --//
У нас обоих прадеды – выходцы из деревни, то есть мы являемся горожанами лишь в третьем поколении. Также, как и большинство наших одноклассников.
Возможно, поэтому в России так любят на лето или выходные съездить в деревню, корни дают о себе знать. Но все же мы и наши родители отличаемся от наших бабушек и прабабушек. Мы уже не можем не жить в городе. Мы тут родились, мы другой жизни не знаем. Нам сейчас трудно понять своих дедов, мы словно с разных планет.
Мы решили выбрать историю жизни именно Лешиной прабабушки, потому что жила она в месте, которое деревенским в принципе не являлось, оно было промежуточным пунктом: не город, не деревня – поселок. Нам это показалось очень интересным.
Леша описал последний день Марии в Шестиозерье по рассказам ее дочерей. Всю жизнь она прожила на этом небольшом разъезде. Мария вынуждена была уехать к дочерям, и она понимала, что едет просто «доживать».
Она как-то сказала: «Я за тот день всю жизнь свою передумала». Марии Федоровны уже не было в живых и мы не имели возможность записать ее воспоминания, поэтому обратились к ее дочерям и попросили вспомнить, что она рассказывала о себе, о своей жизни, родителях. Они постарались передать ее воспоминания теми словами, в тех выражениях, которые использовала их мама, но все-таки это уже были «вторичные» воспоминания и их ценность для цитирования была утрачена. Поэтому мы и выбрали для их передачи художественную форму. Помимо этого Леша во время своей поездки в Шестиозерье и Архангельск записал воспоминания сестры своей бабушки Александры Федоровны Новиковой и ее подруги Лидии Д***.
Почти всю свою жизнь Мария Федоровна прожила в Шестиозерье. Здесь родились ее дети, здесь она вела свое хозяйство, работала.
Шестиозерье было основано еще в 20-х годах при строительстве железной дороги. Его жители – люди, переехавшие из окрестных деревень Шожмы, Лельмы, Моши и других. Место это деревней никогда не было (изначально оно административно даже относилось не к Шожемскому сельсовету, а к городу Няндома). Но переехавшие туда люди воспроизвели в этом месте привычную им хозяйственную и культурную среду, то есть деревенскую. Все жители поселка вели свое хозяйство, у всех были огороды, живность. При этом важно не только то, что они вели свое хозяйство, такое случается и в городе, но и как они организовали и жизнь сообщества, по каким принципам. Работали жители поселка на железной дороге, позже, после появления леспромхоза, еще и в леспромхозе. То есть по характеру работы они были рабочими и служащими, что означает, что Шестиозерье не было деревней по типу рабочих мест: народ работал за зарплату, а не за трудодни или «палочки», как обычные колхозники, имел паспорта, жители могли увольняться, менять место работы. Но по образу жизни Шестиозерье – типичная деревня.
Стрелочники, дежурные по станции, телеграфисты – все они назывались движенцами. Вторая категория – путейцы. Путейцы работали на ремонте путей. Были ремонтники и путеобходчики. Там же был небольшой леспромхоз. Лес рубили и возили на тяжеловозных лошадях. Шестиозерск расположен в 15 км от станции Няндома. Няндома – это узловая станция, все конторы движенцев и путейцев, больницы и т. д. находились в Няндоме.
Следует отметить, что Шестиозерье обладало особенностями, отличающими его от обычной деревни и поселка. Как говорилось ранее, Шестиозерье – разъезд, железная дорога разбивала его на две части. Близость железной дороги давала жителям некоторые преимущества – рабочие вакансии, к примеру.
«Я, четырнадцать-то лет было, четыре класса кончила – ив путь пошла. В колхоз-то брали в 16, надо было еще два года отработать, вот я в путь пошла… Мать стрелочником работала – и я стрелочником… С четырнадцати и до скольки лет работали-то мы? Пока стрелки не закрыли», – вспоминает Лидия Д***.
Также «дорога» приносила и продовольствие, обеспечивала медицинское обслуживание, образование. По ней ходили вагоны-лавки; кстати, продукты в лавке продавали только железнодорожникам, были специальные железнодорожные магазины, больницы, школы.
Вспомнить хотя бы общую встречу поезда. Почему все Шестиозерье собиралось, когда приезжал поезд?! Наверное, потому, что не было больше никакого развлечения у народа. А поезд приедет – может, кто-то с новостями интересными пожалует. Можно было и обновки показать, последними новостями обменяться.
Ведь в маленьком населенном пункте, таком как Шестиозерье, не было практически никакой культурной среды. В глубинке не было нормальных условий для образования, отдыха, да и желания приобщаться к культуре.
Вспомним наших деревенских прадедов. Умели ли они писать и читать? А если умели, то кто из них писал заметки, вел дневники, читал книги? Если такие и находились, то слыли чудаками.
А их дети? В семье с целой кучей детей просто не было возможности отправить ребенка учиться, не было возможности покупать книги, не было возможности нормального культурного развития, как у детей из города.
«Жизнь в доме велась размеренно, монотонно. Каждый знал, когда вставать, когда ложиться, когда идти доить корову. И каждый день было так. Не было такой нервотрепки, как сейчас [о 90-х]», – вспоминает прабабушка Насти Клавдия Назарова.
Жили, не вникая в происходящее за пределами дома или родного места. Забивались в своем уголке. Наша героиня – Мария Горних – не запомнила День Победы, говорила «день как день», не помнила о дне смерти Сталина. Рассказывая о том, как у них лошадь увели во время войны, на вопрос: «Во время какой?» ответила: «А кто ж ее знает?», хотя ясно было, что во время Первой мировой. О создании колхозов сказала только: «Первыми туда лентяи записались», а ведь ее семье тоже пришлось расставаться с имуществом, с землей.
Что лежало в основе этого незнания или нежелания знать? С одной стороны, сама жизнь была настолько тяжелой, что возможности оценить происходившее у нее было мало. Ведь для этого тоже нужны внутренние силы, а все они были направлены на выживание. Не до размышлений о том, что происходит в стране, было женщине, пришедшей после суточного дежурства, надо было успеть и по хозяйству, и по дому. С другой стороны, у нее не было и необходимой культуры для такой оценки. Власти, конечно, такая ситуация была удобна, потому что огромное количество таких малообразованных людей слепо верило всему, что говорилось сверху.
Если брать за пример Шестиозерье, то отметим, что основными каналами информации были железная дорога и железнодорожное начальство. Через них происходило «общение» с миром.
Коснемся темы арестов. Интересно, за что же людей там сажали? Например, был арестован за растрату «госимущества» человек, который выписал лес на строительство дома Марии Федоровны. Сидел и муж Марии, который украл полмешка сахара. Алексей Д***, вернувшийся с фронта без ноги, сидел за растрату (растрата, возможно, и была, но не такая, чтобы получить за это несколько лет лагерей). Прадед Насти якобы не уплачивал налоги (со слов соседей) – его увезли без разбирательств. Прапрадед якобы совершил «поджог». Подобными «злостными преступниками» и были наполнены лагеря и тюрьмы. Почему государство было столь беспощадно к ним? Ведь некоторые из них, такие как Д***, инвалид войны, без ноги, не представляли интереса как рабочая сила. Но… «вор должен сидеть в тюрьме». Вот только многие из них становились «ворами», чтобы выжить, другие попадали по недоразумению и даже, как видим в случае с человеком, который выписал лес на строительство веранды, за свою доброту (пожалел вдову, мать пятерых детей). И нельзя сказать, что жителям глубинки подобные действия со стороны государства казались справедливыми, нет. Но они старались забиться в свой уголок и молча переносить несправедливости и лишения.
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
Возможно, такое отношение к власти – это их стратегия самосохранения. И видимо, гораздо легче было жить, не осознавая в полной мере происходящего за границами села, деревни, разъезда. Это тоже можно назвать стратегией выживания. Но, не возмущаясь несправедливостью, принимая происходящее как некую данность, не оценивая его, люди замыкались в очень ограниченное пространство, обрекали себя на полную покорность.
В глубинке привыкли отчужденно переносить политические невзгоды, стараясь попросту не вникать в происходящее.
Политика осталась вне жизни Марии Федоровны, она давила извне, задавала направление в жизни, но странным образом не касалась ее внутреннего содержания.
Это давление воспринималось как стихийное бедствие. Люди там фактически находились в оцепенении. Страну с начала столетия буквально лихорадило: расшатывание самодержавия, Первая мировая война, революция, Гражданская война, коллективизация, репрессии, Отечественная война, научно-техническая революция с «великими переселением» людей. Это-то все было, но как это сказалось на психологии людей? Что в ней изменилось?
Нас удивило отношение к детям и любви.
«Знакомы-то были неделю <…> Он приехал, и мы расписались», – из воспоминаний Д***.
«Моя мать с отцом не были знакомы. Степан увидел Клавдию в окно, а потом пришел свататься к ее отцу, моему деду. Она любила другого, но замуж вышла за него, так как он согласился «выкуп» сделать – построить родителям дом. Мать была выше отца на 10 см. Он видел ее в окно, поэтому и не знал, к кому сватается. А потом уже и деваться было некуда», – вспоминала Екатерина Назарова, бабушка Насти.
Вот так вот в деревне и выходили замуж. Скорее всего, это тоже всего лишь один из принципов выживания. Родителям было полезно выдать дочь замуж (это решает многие денежные проблемы), дочери полезно выйти (также решатся проблемы с финансами), мужчине полезна женщина, потому что в деревне у каждого есть хозяйство, а одному с ним трудно справиться.
Рассказ Д*** о первом муже: «Нет и нет его, нет и нет… Вернулся пьяный. Ночью пришли двое, у одного топор был… Слышу, хлюпает что-то…»
Мужа Д*** убили топором, прямо при ней. И нас поражает та отстраненность, с которой Лидия Д*** рассказывает про это, как будто и не мужа вовсе убили. Убийца ее мужа после содеянного сам сдался в милицию. Соседка Д*** слышала, как в дверь стучали мужчины, а потом и ломали ее. Но ничего не предприняла. Просто укрылась с детьми в сарае. Это обычный материнский инстинкт – страх за детей?
К рождению детей отношение тоже было простое. В семьях рождалось большое количество детей. В среднем в семьях было по пять ребят. Ни о каких особых условиях для беременных тогда в деревне не знали. И относились к детям также просто, хоть это и кажется дикостью в наше время. Нельзя сказать, что мать не любила своих детей. Просто маленький ребенок в семье, пока он не вырос, – это в первую очередь не помощник, а «лишний рот». Старшие автоматически становились няньками младших. Если кому-то и удавалось «походить» в школу, то приходилось сталкиваться с множеством трудностей.
Того, что сейчас мы называем родительской любовью, детям того времени не удавалось в полной мере ощутить на себе.
Выживанию было подчинено все, и в послевоенные голодные годы люди как могли обеспечивали себя. В ход шли и обмен продуктами, и просто воровство, Д*** менялись продуктами с приезжими строителями-зэками.
«Так вот они у нас молоко брали, а нам давали овес. Лошадям-то овес всегда давали. Вот этим мы и спасались. Толкли, ступа была».
«У мамы-то не было пайка. Нам-то как иждивенцам давали. Войны не видали, но голоду мы хватили. На детей, на иждивенцев давали-то. Корова тоже была. Вот за счет коров-то и жили».
Нам показалось интересным и необычным то, какие праздники праздновали в Шестиозерье. К примеру, для жителей равнозначными были выборы и Пасха. Во-первых, почему выборы считались праздником, а во-вторых, почему в атеистической стране все-таки праздновалась Пасха?
Возможно, народу просто ничего не оставалось, кроме того, чтобы верить правительству сквозь закрытые глаза. Поэтому и выборы были важным событием. Вероятно, важности выборам добавляло и полное отсутствие каких-либо иных событий на разъезде. А Пасха праздновалась по причине того, что государственные руки попросту не всегда доходили до разбирательств на таком мелком уровне.
Мы не заметили в этих рассказах какой-либо тяги к культурной жизни. Понятно, что условия мало этому способствовали. Но в поселке все же была библиотека, его жители иногда ездили в Архангельск, Ленинград. Из всех фильмов, что привозили в клуб, был назван лишь один: фильм-опера «Чио-Чио-сан».
Разъезд жил своей привычной поселково-деревенской жизнью. «Поселок» ходил на работу изо дня в день. А «деревня» каждый год с разбирательствами делила покосы, а кто-то кому-то помогал с покосом. Замечательная фраза: «Деревня жалостлива, но не милосердна». Она как раз и объясняет необычность отношений в поселке.
Итак, докопались ли мы до понимания собственных корней?
В какой-то мере да. Мы – правнуки выходцев из деревни. И хотим мы того или нет, но наши прадеды передали нам частичку себя, деревенских, со всеми плюсами и минусами, со всеми противоречиями.
Эта работа изменила наши представления о глубинке. Все, что мы знали с детства – из фильмов о поселках, о веселой общественной жизни их жителей, – этот кинообраз разительно отличается от правдивого и настоящего.
В фильмах – веселый народ из села, жизнерадостные трактористы, цветущие доярки… а на деле – люди, которые испытывали в жизни мало радости и много лишений, которые нередко даже и ни разу не повидали ничего, кроме родного местечка. Они просто жили. Точнее – прожили свою жизнь.
В наших семьях в принципе не принято думать о прошлой жизни плохо. Принято даже верить этим сказочным образам деревни, идеальному образу России.
Старшим, наверное, обидно терять этот образ. Но нам, пожалуй, лучше знать правду. Так гораздо понятнее становится многое в нас самих.
Мера вещей
Никита Соколов
О пользе истории в последние годы в России, кажется, не говорил и не писал только ленивый. Однако речь идет почти исключительно об истории «монументальной», истории «единого учебника», долженствующей крепить гражданскую общность. Такая общность неизбежно проявляет себя в борьбе с внешними супостатами, а исторические подвиги предков служат образцами для воспитания патриотизма, трактуемого неизменно в духе неудобозабываемого советского «военно-патриотического воспитания». История предстает процессом маршировки масс плотными колоннами под руководством вождей к предопределенному («единственно верным учением», «провидением», «цивилизационной матрицей»… – ненужное зачеркнуть) светлому будущему и подготовляет обучаемого со временем занять место в такой колонне. Иного не дано.
О значении и пользе истории частной, партикулярной, приватно-семейной до самого недавнего времени в обществе нашем не говорилось ничего. Что не удивительно. В тоталитарных обществах никакой альтернативной истории помимо казенного нарратива, долженствующего убеждать, если уж не в исторической прогрессивности, то по крайней мере в исторической неизбежности и уж, конечно, безальтернативности наличной власти, быть просто не может. Удивительно, что и через два десятка лет после исчезновения СССР изучение частной истории в России предоставлено частной инициативе немногих общественных организаций и университетских центров.
Между тем в странах, более преуспевших в гражданском благоустройстве, история такого рода (под разными именами: «история частной жизни», «история повседневности», «устная история») уже более полустолетия занимает самое почетное место как в академических курсах, так и в публичном пространстве. Нет, и в отечестве нашем, разумеется, периодически произносятся ритуальные формулы о том, что каждый человек – творец и участник истории. Но в качестве духовно-исторической пищи предлагаются по-прежнему крупномасштабные и преимущественно батальные полотна, в которых неразличимы конкретные лица и судьбы.
Российскому историческому сознанию необходима смена фокусировки. В истории партикулярной, где исследовательский взгляд направлен на предельно локальный и даже единичный объект (судьбу персонажа, историю отцовского дома, бабушкиного сундука, треугольник солдатского письма), события «большой» истории оказываются всего лишь обстоятельствами образа действия. А реальный и конкретный человек подлинно становится мерой всех вещей.
Желая по мере сил содействовать такой смене фокусировки, с 1999 года общество «Мемориал» ежегодно проводит Всероссийский конкурс исследовательских работ старшеклассников «Человек в истории. Россия – XX век». Молодые люди со всех концов России занялись исследованием судеб своих семей в живой связи с судьбой страны. За 12 лет собралась внушительная коллекция таких частных историй, несомненно представляющих общий интерес. В этот сборник включены лучшие работы 2009–2011 годов, авторы которых удостоились не только наград от «Мемориала», но и стипендий Фонда Михаила Прохорова.
Типологически эти работы нисколько не отличаются от лучших работ, представленных в предшествующих десяти сборниках. Главная родовая черта их – найденный источник, иногда всего лишь один, дающий толчок исследовательской мысли. Это может быть бабушкин дневник («мятая, потертая и поблекшая, когда-то голубая, а теперь серая ученическая тетрадь объемом в двенадцать листов и ценою в две копейки»), «Алфавитная книга призывников» мордовского райвоенкомата, чудом уцелевший архив эвакогоспиталя в пяти папках или военный билет соседа и даже… обветшалый сруб сельского клуба, некогда служивший храмом, а потом зернохранилищем.
Такой минимализм, казалось бы, должен подчеркивать частность, уникальность каждого описываемого жизненного пути. Однако при чтении совокупности таких партикулярных историй возникает мозаическая картина удивительной полноты. Во всех подобных историях обнаруживается то, что в «монументальной истории» совершенно камуфлируется, – человек не только обладает свободой воли, но и практикует ее повсеместно и во все эпохи, даже, казалось бы, самые для того несообразные.
Обнаруживается, опять-таки не путем философского умозрения, а на самых простейших бытовых примерах, что из любого безвыходного положения есть несколько выходов и человек свободен в выборе роли, несмотря на то что «пьеса», в которой ему привелось участвовать, писана в расчете на единственный исход. Но всякий раз, а в иных семейных повестях и не единожды, мы сталкиваемся с описаниями людей, эти предопределенные роли отвергающих.
Вот вохровец отпускает приговоренного к расстрелу знакомого раскулаченного мужика и тот спасается, пересидев несколько лет в лесу, где устроил шалаш, а потом и землянку, куда перевез семейство.
Вот уже в 1960-е образцовый трудяга в кузнечном цеху, мечтавший купить машину, озверев от уравниловки и снижения расценок, «после неудачной попытки качать права» и «добиться правды» избирает другую тактику: «полдня работал, полдня спал у станка. А мастера гонял гаечным ключом».
Вот уже в 80-е отец семейства несколько лет добивается земельного участка, чтобы построить дом самому, но регулярно получает в горисполкоме ответ: «Одна землянка у тебя есть, другой не должно быть». Упорный боец находит нетривиальный ход и пишет заявление: «Прошу разрешить свободный выезд за границу или выделить участок земли» (это был легкий шантаж власти). После этого отчаянного заявления решили вопрос в течение недели. Однако в городе строить не разрешили. Только в пригороде, в 7 км.
Единичная особость и даже иногда экзотичность каждого отдельного случая только ярче высвечивает возможность альтернатив и настоятельно подводит каждого юного потрошителя бабушкиного сундука к вопросу: неужели не было альтернативы у страны в целом? Вопросу, на который «большая история» никак не решится дать положительный ответ. Но история на уровне «корней травы» решительно к такому положительному ответу подталкивает.
Еще немного усердия в изучении семейных судеб – и «большая» отечественная история смирится с новой для нее картиной мира: человек свободен; у больших сообществ есть инерция, но не тяготеет над ними воля рока; индивидуальный выбор множества людей каждодневно решает судьбу страны; история продолжается.
Спор о настенном коврике
Борис Рогинский
– А вы знаете, какой лучше повесить на стене коврик – с котом или с оленями?
Известно ли вам, о чем может рассказать калмыкской семье кривобокая металлическая банка с сибирского молзавода?
Вы можете представить себе, как встречает дочка отца, вернувшегося с войны немым (вся челюсть перемолота) и вынужденного за столом пользоваться отдельной ложечкой?
И еще: знаете ли вы, как Чернобыль может прервать старообрядческие традиции?
Слышали ли вы, что такое руины социализма – а это знает у нас всякий деревенский житель, – и зачем в середине 80-х чуть не каждую ночь в селе будили зоотехника?
А зачем в конце долгих вычислений «плана по сдаче молока к 6 августа» колхозный парторг рисовал виселицу в своем блокноте?
Или: в чем радикально ошибался Федор Раскольников, описывая характер кронштадтского матроса?
Известно ли вам, что в селе Новый Курлак внимательно следили за событиями августа 1991-го еще и потому, что среди жителей были не такие уж дальние родственники генерала Варенникова?
Знаете ли вы, с какой горечью жители блокадного Ленинграда писали о своем городе в дневниках, уже не боясь, что их кто-то прочтет? На кого надеялись и про что умолчали?
А слышали вы такое: на недавней исторической конференции юноше, рассказывающему о судьбе репрессированных родных, сказали: «Ваша прабабка уголовница, и не зря ее посадили!»?
А кто сломал синюю чашечку и кружечку, сделанные румыном, которого прятали в подвале от СМЕРШа и Красной Армии? И куда исчез сам румын?
НЕ ЗНАЕТЕ? А вот подростки – нет, уже молодые люди (только что учились в старших классах, теперь не сказать, чтоб наводнили, но кто благополучно, а кто не очень поступили в наши вузы), – так вот они знают!
Откуда они только не взялись: Омутнинск Кировской области (какое название для родины цусимского матроса!), Ел бань Маслянинского района Новосибирской области (там прабабушка изложила историю всей своей жизни стихами), Няндома Архангельской области (тамошние дети знают, как их родные собирали головки клевера, потом сушили их и ели как конфеты), Етыш Пермского края (это оттуда видно, что «самый близкий нам век – XX – при ближайшем рассмотрении оказывается самым непонятным и неясным»), Тетюши, Татарстан (именно там, в полутора тысячах километров от Ленинграда отыскался блокадный дневник), уже упомянутый Новый Курлак Воронежской области (воистину глубинка, где курлычут журавли да индюки расхаживают, а путч выступил по телевизору), Ельники в Мордовии (откуда набрали чуть не половину гарнизона Брестской крепости).
Что уж говорить о таких местах, как Воронеж, Элиста, Волгоград, Москва, Новочеркасск, Барнаул…
Они знают такое, что вам и не снилось.
– Что это нам не снилось? Что тут такого, в этих синих кружечках, репрессированных предках, в этих ковриках с зайцами или чем там? Нет, история – это великие события в жизни нашего народа. А кто считает себя большим ученым – для них есть сборники по истории повседневности да по устной истории. Или вас растрогали пассажи типа «Прошлое моей семьи стало для меня моим настоящим, поэтому я так им дорожу. Именно благодаря этому я могу сказать: „Мой XX век“. Он не только в судьбах моих предков, он живет во мне самой»?
Такого пафоса, чувствую я, почти в каждой работе полно. Не разделяю ваших восторгов.
Или вы, может, вашими юными авторами умиляетесь, что, мол, вот какая глубинка, а какая глубина, ищут, дерзают? А вы им помогаете, в Москве награждаете, стипендии назначаете, их сочинения печатаете…
Да нужны ли эти «исторические работы» самим детям? Вот станут они адвокатами, прокурорами, судьями, менеджерами (а что, кормиться-то всем надо?), социологами, ну, на худой конец, учителями, и какая им польза от всего этого? Думаете, вспомнят они свои изыскания? Призам, конечно, порадуются, а так – и тему-то своего творения позабудут!
– Стойте-стойте. Почему «на худой конец, учителями»? Чем вам так учителя-то не нравятся? Это, между прочим, их знания, бескорыстие, интерес, энтузиазм, харизма, если хотите, – у истоков почти всех работ.
Помните, я говорил вам о Ельниках и Брестской крепости. Девочка из этих самых Ельников постаралась проследить судьбу каждого своего земляка – призывника 1939 года. И поразило меня не то, сколько их оказалось на западных рубежах страны, а сколько из вернувшихся хотели стать учителями! Ни о военной, ни об административной карьере они как-то и не думали. А вот чуть не каждый третий – в педучилище, при возможности – в пединститут… Я спросил эту девочку: «Почему так? Учитель, что ли, зарплату, в отличие от колхозников, получал?» Она ответила: «Я думаю, причина кроется не в выгодном материальном положении. По сути, никаких материальных преимуществ работа учителя не несла. Единственное – уважение со стороны односельчан. Скорее, это душевные порывы. Мне кажется, что все юноши хотели внести вклад в развитие своего села или деревни. И поэтому они хотели стать учителями». Смотрите! В стране, как говорится, разруха. Надо поднимать экономику. А они – в учителя. И в этом именно видели «значимый вклад в развитие своего села и деревни». Подумайте, как эти люди, воспитанные в СССР в 20–30-е, после войны оказались идеалистами. Культура для них значила больше, чем экономика. И кстати, эта девочка учится на школьного преподавателя истории и права.
Поэтому не стройте из себя циника. Мы же все озабочены судьбами наших детей, то есть судьбой нашей страны. Только вы, кажется, хотите показать, что изменить что-нибудь могут власть или массы, а я согласен с теми единицами, что вернулись в Ельники с войны, – важнее знание и душевный опыт. Ну что ж, вы делайте свое дело, а мы будем делать свое. Только, простите, возвращаясь к изначальной нашей теме, меня искренне удивляет, почему вам так всё скучно: и Чернобыль, и синяя кружечка, и кронштадтская братва, и коврик – между прочим, не с зайцем, а с котом, и старообрядцы, и родственники Варенникова? Это что все – не история?
– Разумеется, нет, в лучшем случае – наивное краеведение. История – это то, что реально произошло. Была битва на Курской дуге? Была. Была приватизация? Была. Была коллективизация? Была. История есть движение ресурсов, личностей, масс в их объективном, повторяю, объективном освещении…
– Ну, во-первых, ни мимо коллективизации, ни мимо войны и вообще всяких подобного рода грандиозных событий ни одна работа не проходит. Просто конкурс называется «Человек в истории». И мы говорим о том, как все это отразилось на людских судьбах. Но дело не в этом. Почему-то все, что кажется вам мелковатым по масштабу или слишком личным, вы вообще из истории выкидываете. А что, если история только из этого и состоит? Впрочем, не будем спорить об истории. Мне важнее то, что вы, кажется, как и я, были в ранней юности лишены огромного опыта – опыта соприкосновения с прошлым. А вот этим-то опытом обладают наши неоперившиеся авторы.
Вы знаете, как все это трудно? Вы знаете, как нелегко пробиваться в архивы? А когда прорвались – как это – впервые читать следственные дела, например? Одно дело – увидеть тысячу трупов в блокбастере, а другое – одну надпись: «Приговор приведен в исполнение». Вы знаете, как трудно, имея только паспорт, военный билет, трудовую книжку и несколько имущественных справок, восстановить всю жизнь, характер, мысли человека? Вы знаете, как трудно разговаривать с тем, кто не хочет говорить с вами, для которого то, о чем вы расспрашиваете, десятки лет – незаживающая рана?
– Ну и ради чего вы тогда их травмируете? Что это им даст? Счастье, успех, самоуважение?
– Ради чего?.. Да вы ж сами цитировали: «„Мой XX век“. Он не только в судьбах моих предков, он живет во мне самой»… Травма – еще не всё. Сплошного ужаса нет даже в самых мрачных работах. Травму приходится преодолевать. Преодолевать, зная о мужестве и достоинстве своих героев, которые в конце концов сильнее всякого ужаса. Вот вы не хотели слушать о староверах. А меня поразила одна история. Прадедушка-старовер был во время оккупации назначен старостой. И прятал в подполе раненых советских солдат. Когда немцы ушли, он скрывал раненого румына, того самого, что слепил синюю чашечку и кружечку. Потом, разумеется, был арестован. И знаете, как он умер? Он постился в тюрьме и умер от голода… Вы спросите, зачем эти варварские истории будущим юристам и социологам, жителям – дай Бог – цивилизованного государства? Не знаю, не знаю…
Но есть тут еще один момент. Добывать прошлое не только трудно и больно, это еще очень увлекательно. Тут есть какая-то игра. Узнавать из старых записок, которые, может быть, никто не читал, как жили в японском плену русские матросы. Кто где был и чем занимался у тебя на деревне в один летний день 20 лет назад. Вникать в меню и гардероб своих сверстников на далекой северной станции после войны.
И еще один увлекательный… нет, просто очень важный для образования в любой профессии момент. С детства ничто так не влекло меня, как путешествие Нильса с дикими гусями. Ничего не жаждал я так, как пролететь над всей страной, да еще такой чудесной, как Швеция, на гусе. Все увидеть, все вобрать оттуда, с крыла. Авторы этих работ вольно или невольно почти все совершают путешествия. Страна наша – это, конечно, не благополучная Швеция. А «столыпинские» вагоны, трюмы пароходов, подводы раскулаченных, «нанятая за пятьдесят рублей» полуторка по ладожскому льду под обстрелом, даже грузовичок с фруктами в середине 90-х, поминутно останавливаемый милицией и бандитами. Но все же, сдается мне, все эти авторы – жители глубинки, никогда, может, не бывавшие в столичных, а то и губернских городах, и жители больших городов, никогда не бывавшие в глубинке, – получают от своих работ глубокое и захватывающее чувство пространства, без которого не узнаешь Отечества.
Дневники, обрывки открыток, обгоревшие по краям фотографии, архивные папки, прогулки по селу, дедушкины рассказы, прабабушкины стихи, расколовшаяся икона, сохраненная в семье, а порой и упорное молчание – отцов, матерей, дедов, просто свидетелей эпохи, сравнение учебников и энциклопедий – вот чем полна эта книга. Что это дает, кроме опыта страданий и увлекательной игры? В какую даль вглядываются эти дети? Кто не слышал: «Ну-ка, ты еще молодой, у тебя глазки острые, посмотри, что это там видно?» Это даль времени. И без нее тоже своей страны не узнать.
– Самого главного вы все-таки не сказали. Зачем будущим профессионалам вся эта ваша «за далью даль»?
– Для чего юристу, историку, социологу, учителю (а к ним бы я прибавил и все остальные профессии) понимать и чувствовать Отечество? Вероятно, чтобы стать гражданином. Но обязательно ли быть гражданином? Может, достаточно просто быть, как говориться, честным человеком и думать при этом о красе ногтей? Но, видите ли… гражданин – это тот, кто к тому же еще способен на поступок. Всегда ли честный и, скажем, одаренный человек способен на поступок? Не уверен. Вы, кажется, любите точность. Так я вам скажу хоть и длинно, но, с моей точки зрения, точно: гражданин – это порядочный и честный человек, всегда готовый и способный на поступок. В любой профессии и вне ее – защищать тех, кто в беде, следить за исполнением законов – бороться за закон, как за городские стены, как говорил Гераклит, – делать свое дело и то, что велит сердце, не делегируя полномочий и прав никакому начальству, руководствуясь лишь совестью, здравым смыслом, состраданием и ответственностью за вверенных тебе людей – только так можно быть гражданином, кем бы ты ни был по профессии.
– Как-то все у вас очень идеально… Не бывает такого….
– Рильке говорил, что стихи – это не чувство, а опыт. У наших детей это опыт самостоятельной работы с прошлым, его разыскания и осмысления. Люди, прошедшие школу истории, узнавшие изнутри наши бесконечные пространства, страдания и радости людей, их населяющих, незаметно становятся гражданами. Только они могут изменить настоящее, из которого растет их и наше будущее.
– Ну-ну, посмотрим.