Виталий Сергеевич Забирко
Статус человека

Пролог

ПЕРЕСТУПИВ ПОРОГ

   Станция надвигалась. Еле заметно прецессируя под углом к оси симметрии, она была похожа на остов разбитой радиолампы, серой и мёртвой. Когда-то белые эмалевые борта ошелушились и теперь на солнце отсвечивали металлом; тени, резко очерченные, как на эскизе, были затушёваны чернильной беззвёздной пустотой.
   – Не нравится она мне, – вздохнул Збигнев. – Нежилая она какая-то… Ни одного сигнального огня.
   Природин промолчал. Нежилая – это почти точно. Но и не мёртвая. Псевдомёртвая.
   Левое от шлюзового отсека крыло солнечной батареи было оторвано и болталось в стороне, удерживаемое только кабелем. А когда они подошли поближе, стало видно, что вокруг станции огромными мохнатыми мухами порхают отслоившиеся пласты эмали.
   «Живут же здесь, – тоскливо подумал Природин. – Живут… Не живут, а обитают». Он протянул руку и нажал на клавишу.
   – «Внимание!» – с расстановкой сказал он. – Я – «Горлица»! Я – «Горлица»! Вызываю «Порт»! Повторяю, вызываю «Порт»! Время: тринадцать тридцать шесть. Как слышите? Как слышите? Приём.
   Эфир приглушённо трещал и свистел, затем сквозь помехи прорвался шелестящий голос:
   – «Горлица»! «Горлица»! Я – «Порт»! Вас слышим хорошо. Время подтверждаем. Приём.
   – «Порт», Я – «Горлица». Вижу «Скай Сэлут». Повторяю, вижу «Скай Сэлут». Перехожу на ручное управление. Попытаемся стыковаться. Как поняли? Как поняли? Приём.
   – «Горлица», я – «Порт». Поняли вас хорошо. Пытаетесь стыковаться. Опишите, пожалуйста, состояние станции. Повторяю, опишите состояние станции.
   – «Порт», я – «Горлица». Состояние станции плохое. Левая батарея станции смята и оторвана. Повторяю, левой батареи нет. Похоже, станция вообще без энергии…
   – «Горлица», осмотрите состояние стыковочного узла.
   Природин замолчал на некоторое время, вглядываясь в надвигающуюся станцию. Потом сказал:
   – «Порт», я – «Горлица». Вижу стыковочный узел. Кольцо стыковочного узла немного помято. Повторяю, на стыковочном узле видны следы незначительных повреждений.
   «Порт» несколько секунд молчал – видимо операторы Центра связи тоже пытались рассмотреть состояние стыковочного узла сквозь чересполосицу на своих экранах, – затем захлебнулся:
   – «Горлица»! Немедленно прекратить стыковку! Как слышите? Повторяю, ни в коем случае не производить стыковку! Как поняли? Повторите, как поняли?! Стыковку запрещаем. Приём.
   Природин покусал губы, помолчал. Станция надвигалась.
   – «Порт», я – «Горлица», – наконец сказал он. – Понял вас хорошо. Стыковку прекращаем…
   – Гости к нам, – внезапно, перекрывая все помехи, сказал из динамика ясный спокойный голос, и Природин ощутил, как по спине пробежал неприятный холодок. Только сейчас он по-настоящему почувствовал, что станция на самом деле близко, и что они почти прилетели.
   – Долгожданные и незваные, – продолжал голос. – Что ж, милости просим. А стыковаться можете. Стыковочный узел вполне надёжен.
   Природин сразу не нашёлся, что сказать. Промямлил: «Здравствуйте…» – но тут же спохватился. Правильно ли он сделал, что поздоровался? Ведь это даже смешно… Если не горько. Во всяком случае ему никто не ответил. Тогда он откашлялся и ещё раз запросил разрешение на стыковку у Земли. «Порт» ошарашено дал «добро».
   Только когда Збигнев со второго раза пришвартовал корабль к станции, Природин снова попытался связаться с ней. Станция упорно не отвечала.
   – Это вы, Олег, напрасно делаете, – проворчал Стенли. – Не ответят они, не в их это правилах. Просто удивительно, что они вообще вышли в эфир. Если бы кто другой сказал – не поверил. А так, как это у вас говорится, у них словно в лесу что-то сдохло.
   Природин ничего не сказал, но рацию оставил. Стенли, конечно лучше знать. Он здесь уже бывал.
   Збигнев обесточил ручное управление и теперь, пристегнувшись за пояс к креслу, натягивал через голову свитер, бубня под нос какую-то бравурную мелодию.
   Стенли взъярился.
   – Эй, ты! – зло выкрикнул он. – У подножья памятников принято снимать шляпы! Если тебя этому мама учила…
   Збигнев просунул голову в вырез свитера.
   – Это вы мне?
   – Матке Боске, – ядовито съязвил Стенли.
   – Перестаньте! – вмешался Природин. – Я понимаю вас, Стенли, вы взвинчены… Но так нельзя.
   – Да нет, Олег, – сказал Збигнев и, натянув свитер, застегнул ворот. – Стенли прав. – Он повернулся лицом к американцу. – Я приношу вам свои извинения.
   Стенли отвернулся и процедил сквозь зубы что-то по-английски. Природину показалось, что он обозвал Збигнева губошлёпом, но на этот раз вмешиваться не стал. Не место было, да и не время мирить их здесь – корни неприязни Стенли к Збигневу были давние, сугубо личного порядка и исходили, собственно, из почти невинного вопроса Збигнева о брате Стенли, добровольно оставшемся на «Скай Сэлуте». Стенли вообще встречал подобные вопросы с большим напряжением, а тут ему показалось, что Збигнев ко всему прочему улыбается. Он взбеленился, накричал на Збигнева, обозвал молокососом и «пшечиком» и с тех пор по любому поводу открыто выражал ему свою антипатию.
   – Збигнев, проверьте, пожалуйста, герметичность переходной камеры, – распорядился Природин. – А вы, Стенли, помогите мне подготовить контейнеры для выгрузки.
   Збигнев только кивнул головой, а Стенли что-то недовольно проворчал. То ли просто для острастки, то ли в адрес Збигнева, но яснее так и не высказался.
   Минут через пятнадцать Збигнев доложил, что утечки воздуха из переходной камеры не наблюдается, и Природин разрешил отдраить люк. Стенли сразу оставил контейнеры, молча отпихнул Збигнева в сторону и взялся за штурвал люка. Он долго возился – штурвал почему-то плохо поддавался, – пыхтел, скрипел зубами, но, наконец, открыл. Открыл с трудом, будто в переходной камере кто-то сидел и упорно мешал ему, но он таки пересилил; и тотчас из корабля с противным свистом вырвалась порция воздуха.
   Природин поёжился – давление в корабле ощутимо упало.
   – Снова упало… – сдавленно просипел Стенли. Он ткнул согнутым пальцем в манометр, и Природин увидел, что у него сильно дрожат руки. – С каждым разом, как я сюда прилетаю, давление у них там все меньше и меньше… – Стенли сглотнул и во всю ширь распахнул люк. За переходной камерой стал виден открытый люк в тамбур станции. – Пап-п… пойдем? – заикаясь спросил он.
   В тамбуре станции было холодно, термометр на стене показывал плюс девять по Цельсию, разреженный воздух казался пресным и застоялым, будто на станции никто не жил. У бортов громоздились штабеля контейнеров с продовольствием и воздухом: у левого борта пустые, у правого – полные. Природин пробежал по ним глазами, посчитал и удивился. Только кислорода здесь было минимум на два года. Экономили они, что ли? Не дышали?
   Стенли отстранил Природина и зашагал вперёд, балансируя на магнитных подошвах по стальной полосе. Там, где тамбур переходил в кольцевой коридор, к полу клейкой лентой был прикреплён большой пакет. Стенли остановился и уставился в него тяжёлым взглядом. Лицо у него в этот момент стало старым и осунувшимся, уголки губ непроизвольно подёргивались. Он долго стоял и смотрел, затем нагнулся, оторвал пакет от пола и прямо так, с липкой лентой, засунул за ворот комбинезона.
   – Это как рейс молочного фургона, – угрюмо сказал он. – Бутылки с молоком – под дверь, пустые – в фургон. А хозяева… – Стенли замолчал и закусил губу. – Хозяева считают дурным тоном встречаться с молочником…
   Он поднял больные, слезящиеся глаза и увидел, как Збигнев, сморщив нос, с апломбом осматривает тамбур. Американца перекосило, как от пощёчины, уголки губ снова начали подёргиваться.
   – Пану не нравится? – играя желваками, спросил он.
   Збигнев повернулся и посмотрел прямо в глаза Стенли. Кровь шляхтичей наконец взыграла в нём.
   – Что вы хотите этим сказать? – официально спросил он побелевшими губами.
   – Послушайте, – снова вмешался Природин и положил руку на плечо Сбигнева. – Мы прилетели сюда вовсе не для того, чтобы сводить личные счёты. Оставьте это до возвращения на Землю. А сейчас давайте работать.
   Стенли по-прежнему продолжал играть желваками и испепелять взглядом Збигнева. Тогда поляк первым отвёл взгляд, отвернулся и полез обратно через переходную камеру на корабль.
   – Пшечек… – прошипел ему вслед Стенли.
   Природин зябко повёл плечами. «Только психологической несовместимости нам как раз и не хватало», – подумал он.

   Двое суток они выгружали контейнеры с корабля и закрепляли их в тамбуре станции. С последним блоком контейнеров пришлось повозиться, так как кронштейны в верхнем ряду были варварски скручены у самого основания. Некоторые совсем, а некоторые так и торчали единорожьими декоративными рогами. Скрепя сердце Природин пожертвовал бухтой телефонного шнура от резервного скафандра, которым и прикрутили контейнеры к уцелевшим остаткам кронштейнов, чтобы они не дрейфовали по тамбуру.
   – Всё, – вытирая руки о комбинезон, сказал Природин и посмотрел на Стенли. – Им надо сообщать, что мы закончили разгрузку?
   Стенли посмотрел на него пустым взглядом.
   – Наша миссия заключается в том, – хрипло проговорил он, постоянно оглядываясь на замкнутую дверь из тамбура в кольцевой коридор, – чтобы прилететь, разгрузиться и сразу же улететь. Вступать же с нами в разговоры они вовсе не намерены…
   – Да и зачем? – неожиданно сказал Збигнев.
   Природин недоумённо вскинул брови.
   – Зачем, я вас спрашиваю, им с нами говорить? И о чём? – Збигнев пожал плечами. – Только не говорите мне сакраментального: мы же все люди. Они не люди! Они были людьми, но они уже не люди.
   Природин успел вовремя среагировать и перехватил кулак Стенли.
   – Сопляк! – процедил тот, с ненавистью глядя на Збигнева. – Как ты смеешь!.. Мы этим людям памятник должны поставить. И, не дай бог, тебе оказаться на их месте!
   – Поберегите нервы, Стенли, – холодно осадил его Збигнев. – Я уважаю ваши родственные чувства, но обитатели станции слишком долго пробыли в космосе, и путь на Землю им заказан. Там их ждёт смерть. Они умерли для нас, а мы для них.
   – Ты всё так толково объясняешь… – зло выдавил из себя Стенли. – Но эти прописные истины относятся только к людям из проекта «Сатурн-14»! А сможешь ты объяснить, почему большинство из экипажа «Марс-23» сейчас на Земле, а трое находятся здесь? В том числе и мой брат? Сможешь объяснить, почему он не вернулся, когда мог вернуться? Почему его жена поставила ему на кладбище памятник и в день поминовения усопших водит туда детей? Почему он, именно он, молчит? Сможешь ты мне ответить на эти вопросы, умник?!
   – Да, – спокойно сказал Збигнев. – Я могу ответить на эти вопросы, хотя на станции тебе объяснили бы лучше…
   Он хотел что-то добавить, но осёкся. В двери, на которую так долго бросал взгляды Стенли, щёлкнул замок, и она медленно распахнулась. В открывшемся коридоре висел серый полумрак, лампочки там тлели меньше, чем в четверть накала, и, собственно, ничего нельзя было рассмотреть.
   Где-то в углу тамбура заскрипел невидимый динамик, тот же голос, что приветствовал их при подходе к станции, сказал: – Пройдите в рубку, – и отключился.
   В тамбуре снова воцарилась тишина, только слышно было, как приглушённым басом ворчит осветительная панель.
   Первым пришёл в себя Стенли. Он сделал несколько шагов к двери, но не заметил, как сошёл со стальной полосы, оторвался от неё и, зависнув в воздухе, медленно полетел к потолку.
   Вступили они на станцию как в подземелье. Здесь было ещё холоднее, чем в тамбуре, и даже вроде бы сыро; тусклые лампионы освещали только коридор, ведущий к рубке, на остальной же территории станции было темно. У одного из переходов им почудилось шлёпанье босых ног по металлическому полу (хотя откуда здесь, в невесомости, шлёпанье босых ног?), они остановились, прислушались, но странный звук не возобновился.
   В рубке ярко горел свет, и Природину, вошедшему с полумрака, вначале показалось, что здесь никого нет, только как-то необычно тесно. И лишь затем он увидел сидящего в кресле человека. Хотя его трудно было назвать человеком. Он сидел лицом к двери, огромный и бесформенно раздутый, полностью закрывая собой кресло так, что создавалось впечатление, будто он просто завис в воздухе. Лысая с нездоровой желтизной голова по форме напоминала грушу – круглые щёки не свисали вниз, как это было бы на Земле, а водянками распухали в стороны.
   Кажется, его вид даже на Збигнева произвёл впечатление.
   – Здравствуйте… – просипел он, но тоже не получил ответа.
   «Что же тут делается? Да что же с ними тут делается?!» – лихорадочно застучало в голове у Природина. Руки и ноги у обитателя станции были непропорционально короткими, как какие-то рудиментарные органы – они неестественно, толстыми окороками, торчали в разные стороны. Он молча осматривал вошедших долгим, неприятным, оценивающим взглядом.
   – Мы пригласили вас сюда, – наконец начал он, – чтобы поставить вас в известность…
   – Простите, – перебил его Стенли, – я могу видеть Энтони Уэя, моего брата?
   Обитатель станции посмотрел на него, ничего не сказал и продолжил:
   – …об изменении графика доставки предметов жизнеобеспечения на станцию. То есть, мы просим, чтобы их доставляли не раз в полгода, как это делалось до сих пор, а раз в два года. Я думаю, вы отметили, что нам просто некуда девать излишки. И ещё: нам бы хотелось, чтобы впредь грузы на станцию доставлялись автоматическими кораблями. С разгрузкой мы можем справиться сами.
   Природин молчал. Ему нечего было сказать. Он не был готов к подобной встрече и вести переговоры не был уполномочен.
   – Далее, – продолжал обитатель станции. – Насколько нам удалось понять, на Земле нас считают жертвами космоса, а станцию – чем-то вроде космического лепрозория. Доля истины в этом есть. Но, тем не менее, это не совсем так. Поэтому мы решили временно снять запрет на контакт с землянами и встретиться с вами. Прошу задавать вопросы.
   – Я хотел бы видеть своего брата, – твёрдо сказал Стенли.
   – Вопросы прошу задавать по существу.
   – Что значит, по существу?! – взорвался Стенли. – Я хочу видеть своего брата!
   Раздутый как шар человек медленно повернул к нему голову.
   – Вы прекрасно осведомлены, – все также бесстрастно сказал он, – что все живущие здесь никогда не вернуться на Землю. И будет лучше и для вас и для нас, если мы не будем напоминать друг другу ни о чём.
   С трудом сдерживаясь, Стенли заскрипел зубами и замотал головой. Природин подхватил его под руку и почувствовал, что все мышцы у него напряжены. Казалось, он сейчас бросится на обитателя станции.
   – Почему у вас… – начал Природин, чтобы как-то разрядить обстановку, и замялся. – Простите за вопрос, – наконец решился он. – Мы не имеем о вас никаких сведений. У вас… много умерло?
   – С чего вы взяли?
   – Но избыток предметов жизнеобеспечения…
   – Они просто привыкают обходиться как можно меньшим количеством, – неожиданно ответил Збигнев.
   Природин недоумённо посмотрел на него, затем перевёл взгляд на обитателя станции. Тот молчал.
   – Зачем? Ведь мы доставляем всё необходимое для нормальной жизни…
   – Нормальной жизни человека, – сказал обитатель станции. – Хомо сапиенса. – Губы его сложились в подобие горькой усмешки. Впервые на его лице проявились какие-то чувства. – Человека разумного… А что такое разум? Человек навесил на себя этот ярлык, отгородился им от всего живого и возвёл свой образ и подобие непогрешимым монументом на вершину эволюции как конечный и неизменный венец творения. Но, тем самым, он отвергает эволюцию в её перспективе, как в своё время отвергал её вообще своим божественным происхождением. Воистину, нет предела человеческой гордыне.
   – Вы хотите сказать… – Стенли выпрямился и с трудом сглотнул ком, застрявший в горле. – Что вы воплощаете эту самую будущую перспективу эволюции в жизнь?
   – Но ведь когда-то что-то заставило кого-то выйти из океана на сушу?
   – Разум… – горько усмехнулся Стенли и покачал головой. – Разумные кистепёрые рыбы.
   – Рыбы остались в океане. А те, кто вышел – тех уж нет. Конечно, для выхода из океана на сушу не потребовался разум. Но для выхода жизни в космос может быть именно разум является необходимым условием эволюции?
   Стенли вдруг сник, обмяк и, махнув рукой, отвернулся.
   – Идём, – устало сказал он Природину. – Збигнев прав. Они не люди. И говорить нам с ними не о чем.
   И он пошёл. Природин шагнул было за ним, но, задержавшись, оглянулся на Збигнева.
   – Идите, Олег, – кивнул головой Збигнев. – А у меня есть ещё несколько вопросов.
   В корабле они сняли магнитные ботинки и принялись готовить корабль к расстыковке.
   «Вот мы и поговорили, – думал Природин, укладывая резервный скафандр, с которого он срезал телефонный шнур, в нишу. – Как это пишут в официальных отчётах – беседа прошла в дружеской и деловой обстановке». Он закончил укладку скафандра и сел в кресло. Человечество начинает покидать Землю и уже одной ногой стоит на пороге Большого Космоса. Подобные шаги никогда не обходятся без жертв. Вот так и появилась эта станция. Но что она собой представляет: боль человечества, его неудачный шаг, как предполагал он раньше, или – будущее человечества? На первый вопрос ответить просто. Только сам старт корабля и выход его в космос означает для космонавта изменение формулы крови; отсутствие электромагнитного и гравитационного полей, наличие излучений, экранируемых атмосферой Земли и являющихся активными раздражителями сердечно-сосудистой и нервной систем, коры головного мозга, – позволили определить максимальный период пребывания человека в космосе, превышение которого означает для человека такую перестройку организма, что он просто не сможет выдержать не только перегрузок при возвращении корабля на Землю, но и самого гравитационного поля Земли. Так что с первым вопросом всё ясно. А вот со вторым…
   – Эволюция, – зло процедил Стенли. – Эволюция затратила на нас миллионы лет! А они хотят…
   – Вы ошибаетесь, Стенли. – В отсек протиснулся Збигнев. – Эволюция не меряется годами. Её мера счёта – поколения. Так, например, между нами и Юлием Цезарем лишь около ста поколений, ста человек. А от пещерного человека мы отстоим всего на несколько тысяч. Ну, а при резком изменении среды обитания, количество поколений до появления полностью адаптированной особи резко сокращается.
   – Если только они не вымирают! – оборвал Стенли. – Хватит! Я сыт подобными теориями по горло. Не хочу больше здесь оставаться ни минуты!
   Збигнев только пожал плечами.
   – Хорошо. Я только попрощаюсь кое с кем на станции. А вы включите внешнюю связь.
   Он ухватился рукой за поручень на потолке, оттолкнулся и вновь нырнул в переходной отсек. Природин недоумённо оглянулся на Стенли, но тот отрешенно сидел в кресле, уставившись в пульт. И тогда Олег протянул руку и включил селектор.
   Несколько минут было тихо.
   – Вы меня слышите? – неожиданно спросил из динамика голос Збигнева.
   – Да.
   – Очень хорошо. Я заблокировал люк станции и, если через пять минут вы не отшвартуетесь, я разгерметизирую переходной отсек. Я остаюсь.
   У Природина от неожиданности перехватило горло. Несколько мгновений он беззвучно хлопал открытым ртом, затем через силу выдавил:
   – Збигнев…
   – Не надо тратить время на уговоры. У вас осталось четыре с половиной минуты. Прощайте.
   – Збигнев! – закричал Природин. – Збигнев! Немедленно вернитесь! Я вам приказываю! Немедленно вернитесь!!! Вы меня слышите?!
   Он кричал ещё что-то, угрожая и прося, приказывая и умоляя, пока Стенли не остановил его.
   – Пора задраивать люк, – спокойно сказал он. – А то как бы он на самом деле не разгерметизировал переходной отсек.
   – Но…
   – Он тебя не слышит. И не только потому, что отключил связь. Он уже один из них.

   Станция удалялась. Уходила в колючую звёздную пустоту. Обшарпанная, с оторванным крылом солнечной батареи и порхающими вокруг неё отслоившимися пластами эмали, она продолжала свой долгий, бесконечный путь по орбите.
   – Погребальное зрелище, – угрюмо проговорил Стенли. – Я здесь уже седьмой раз. И последний. Всё пытался увидеть брата. Оставлял ему письма – он их не брал. Хотел поговорить с ним… Вот и поговорили. – Он вздохнул. – Знаешь, какую эпитафию на фальшивой могиле Энтони написала его жена? – неожиданно спросил он. – «Люди делятся на тех, кто жив, кто умер, и тех, кто странствует в космосе».
   Природин бросил на Стенли быстрый взгляд и отвернулся. Смотреть на него было больно.
   Внизу под ними медленно, закрывая половину иллюминатора, поворачивался белесо-голубой шар Земли. За уходящей линией терминатора россыпями гаснущих костров тлели огни городов, и было в этом что-то грустное и тревожное, как вид с высот непостижимо высокоразвитой цивилизации на первобытные стойбища человечества.
   «Колыбель человечества, – подумал Природин. – Именно, колыбель, и именно человечества. И не правы на станции, полагая, что разум дан человеку только для того, чтобы жизнь переступила порог с Земли в космос. Разум дан человеку и для того, чтобы и в космосе остаться человеком. Во всяком случае, я хочу, чтобы было так».
   …Но когда корабль начал входить в верхние слои атмосферы, и перегрузки жарко и душно вдавили их со Стенли в кресла, Природин вдруг ощутил себя на месте большой тупоносой рептилии с огромными, круглыми, бездумными глазами. Рептилия на мгновение высунула из воды голову на длинной змеиной шее, окинула безразличным взглядом близкий берег, с повисшим над ним слоистым туманом, и, отвернувшись, снова погрузилась в тёплое лоно вод первичного океана. Кончик хвоста легонько шлёпнул по воде, и по спокойной поверхности медленно разошлись еле заметные круги.

Часть первая

ЗА МОРЯМИ, ЗА ДОЛАМИ, ЗА ВЫСОКИМИ ГОРАМИ…

   Планета была как планета, по всем статьям подходила под стандарт Грейера-Моисеева о возможности углеродной жизни, но её здесь, конечно, как всегда не было. Не верил Родион уже ни во что – ни в теории, ни в прогнозы. И вообще, ему до самых селезёнок надоело прозябание в Картографической службе. Сектор такой-то, звёздная система такая-то, планет столько-то, по неделе на составление характеристики каждой из планет и… И опять всё сначала. Может быть это кому-нибудь и по душе, но Родиону хотелось чего-то более стоящего. И хоть его заявка на участие в комплексной экспедиции уже три года пылится в Совете Астронавигации, и неизвестно, удовлетворят её или нет, но с этой работы он уйдёт.
   Он назвал планету, такую приятную с орбиты, нежно-салатную, «Happy End». Словно подвёл итог своей деятельности в Картографической службе. Но затем подумал и осторожно отбросил «счастливый». Просто «The End». Так звучит более решительно и бесповоротно. Точка.
   Он плавно опускал корабль на поверхность планеты и думал только об одном – как через пару недель вернётся в здание Картографической службы и скажет: «К чёртовой бабушке! Родион Сергеевич уходит!» – и все, наконец, поймут, что он на самом деле уходит, – как вдруг на высоте нескольких сот метров почувствовал треск и искры, злые колючие иголки на борту корабля, но уже ничего не успел сделать. Планета ударила в корабль чудовищной молнией, и он кувырком полетел вниз. Перед самой землёй сработала аварийная блок-система, выхлоп стартовых дюз смягчил удар, оплавив порядочную площадку, и корабль боком, сминая корпус, приземлился.
   Родион пошевелился. Руки. Ноги. Голова. Все цело. Что ещё?
   Корабль.
   С минуту он прислушивался к тишине, как стонет и звенит отлетающими чешуйками обшивка, что-то скрипит, шипит, и затем почувствовал вонь. Тошнотворную помесь жаренных тухлых яиц на горелом трансформаторном масле. Вокруг было темно, кожное зрение не помогало, перегретые предметы сочились ржавой теплотой, стреляли искрами и тускло тлели огнями Эльма. Святого Эльма.
   – Как на кладбище, – вслух сказал он. – «The End». – И встал с кресла.
   Спотыкаясь о новые углы, горячие и стреляющие по коленкам разрядами, Родион нащупал люк и ткнул в него кулаком. Перепонка лопнула (значит, атмосфера была пригодной для дыхания), по глазам ударил свет, а в лицо – вполне приемлемый, разве что сильно пахнущий озоном, воздух. Запах у него был непривычный, не как после грозы, и чувствовалось, что это вовсе не последствия катастрофы, а просто обыкновенный здешний аномально наэлектризованный воздух.
   Родион хотел было выйти, но хватило сил и ума подавить столь заманчивое желание, глубоко пару раз вдохнул, вздохнул и принялся за осмотр бортовых систем. Первое, что предписывала инструкция, – состояние биокомпьютера. Родион открыл заслонку, и оттуда ляпающим потоком хлынула серо-зелёная, с красными прожилками слизь, разливаясь по полу дымящейся, дурно пахнущей жижей. Здесь всё было ясно.
   – Бедный мой, бедненький, – пожалел он. – Тебя трахнули молнией, затем об суху дорогу, и ты не выдержал, старина, разложился в эту дурную, отвратительную массу, но это ничего, это все чепуха, мы тебя починим, отладим, взрастим и взлелеем, и ты будешь как новенький, новорождённый, и пусть ты почти ничего не будешь знать – так это не беда, рядом с тобой будет великий исследователь, покоритель пространств, свирепых диких планет, гордых женских сердец и прочей нечисти…
   «Ну и чушь я несу, – подумал он. – На радостях, что остался жив, просто какой-то словесный понос прорвался. О пространствах, сжатых гармошкой, о суперпланетах с ураганами, плазменными вихрями и гравитационными аномалиями ты знаешь только понаслышке; а женщины никогда не страдали по тебе мигренью, не говоря уж о пресловутой прочей нечисти…»
   Он вычистил от слизи приёмник биокомпьютера, нашёл в резервном отсеке два брикета эмбриоткани, хорошенько размял, затем сорвал с них пластиковую обёртку и, бросив их, уже измочаленные, в вычищенную нишу, до краёв залил водой.
   – Мы ещё поживём, – похлопал он по корпусу машины и закрыл заслонку.
   Когда он поднял кожух пульта, то подумал, что лучше бы этого не делал. Напрочь сожжённые провода, обугленные биосистемы и копоть, мерзкая, жирная, чёрная копоть. Он так и оставил пульт открытым – пригодится ремонтникам – а самому нужно немедленно, сию минуту бежать отсюда, рассеяться, развеяться, чтобы хандра не успела оседлать его, как соломенного бычка.
   Родион выглянул в люк. Местность была гористая: сплошь скалы да скалы, светло-зелёные, зелёные с белыми жилами, зелёные с золотистыми и чёрными – полуобезвоженный малахит. Он облюбовал солнечную площадку и катапультировал туда двух роботов-ремонтников, две увесистые, неподвижные туши с тухлыми мозгами. Он не ожидал ничего лучшего – хорошо ещё, что их отсек был цел и невредим, и катапульта была чисто механической, без всякой био– и просто электроники.
   Прихватив с собой пакеты воды и эмбриоткани, Родион спрыгнул на землю и тут же почувствовал, что планета всё-таки дрянь – до предела насыщенная свободными электронами, почти без воды, почти без магнитного поля и с полным отсутствием биосферы.
   Ремонтников Родион жалеть не стал – неподвижные тюленьи туши не взывали к жалости, – вспорол им черепные коробки, вытряхнул из них гнилую слизь и, вложив в каждую по брикету эмбриоткани, залил водой. Затем снова сбегал на корабль, с трудом среди всякого хлама отыскал мнемокристаллы программ ремонтных роботов, прихватив заодно ещё на Земле упакованный рюкзак – что даром терять время? – и вернулся назад. Порезы на пластхитиновых черепах ремонтников уже затянулись, и это было хорошим признаком – очухаются. Родион скормил мнемокристаллы этим двум громадным окорокам, напичканным электроникой, по-существу сейчас ещё младенцам, умеющим только чавкать приёмными устройствами как губами. Ну, что ж, дитяти, лежите тут, грейтесь на солнышке, набирайтесь сил и энергии, ума-разума – дело теперь за вами.
   Он подхватил рюкзак и, легко прыгая по камням, взобрался на ближайшую опалённую посадочным выхлопом скалу. Ущелье, где он приземлился, вернее, где его угораздило приземлиться, было светлым пятном среди скал – постарались молния и дюзы корабля, – а туда, дальше, вокруг, простиралась каменистая гряда. На востоке, совсем рядом, он, собственно, стоял на склоне, начинались горы: невысокие, но молодые, как лесом поросшие – утыканные скалами, и со снежными шапками. Он с силой шаркнул подошвой башмака по скале. Треснул фиолетовый разряд.
   – Растяпа, – сказал он. – Любой школьник знает, что перед посадкой уравнивают потенциалы…
   Биосферы по-прежнему не чувствовалось, только со стороны корабля веяло больным теплом регенерирующих биосистем, да откуда-то из-за горы тоже вроде бы просачивались крохи тепла, но это могло быть и просто дуновением ветра. Не различишь, не поймёшь.
   – Ну, а теперь, – вслух сказал Родион, – не будем ждать, свесив ноги с люка, когда, плавно покачивая ободками, прямо перед нами шлёпнется летающее блюдце, подумает, задребезжит и, распавшись на составные части, выпустит из своего чрева супружескую троицу сиреневеньких псевдоразумных с благотворительными намерениями… Что нам до них? Мы и сами с усами!
   Он оглянулся на сплюснутый, осевший корабль, на роботов-ремонтников, распростёртых на земле, оживающих и уже начинающих перемигиваться, вскинул за спину рюкзак с широкими лямками-присосками и начал восхождение.
   – До самых снегов, – загадал он, и поскакал по камням быстрым тренированным шагом. С камня на камень, тут короче, тут можно срезать, а здесь просто прыгнуть, чтоб за эту щель руками, чтоб подтянуться и, снова оттолкнувшись, сильно, ногами, перелететь на уступ, а с него дальше, нет, не сюда, этот камень не выдержит, развалится, осыплется, а на этот, чёрный, базальт с крапинками, а с него можно вот сюда и сильно нажать, чтобы он вниз, чтобы обвалом, с пылью, грохотом, а тут, наверное, и с молниями…
   Через полтора часа Родион добежал до кромки снега, немного по нему, сорвал рюкзак, тот отлетел куда-то в сторону и исчез, а сам облегчённо, всем своим разгорячённым телом, повалился в сугроб. Лицом вниз, затем перевернулся на спину. Пар огромными клубами вырывался из бешено работающих лёгких, в груди клекотало, и он, приподнявшись на лопатках, заорал во всю глотку: – Пре-крас-но! – и тут же наглухо захлопнул рот. Сейчас дышать только носом, так надо, так лучше, дышать глубже и реже. Родион закрыл глаза и почувствовал, как снег тает от его жаркого тела, топится, как жир на сковородке, а он сам погружается в сугроб все глубже и глубже. После него тут останется ледяной полуслепок, след иети для местных сиреневеньких псевдоразумных. Если бы они тут жили… Он живо представил их: один, в осьминожьей форме амёбы, с редким венчиком прямых рыжих волос и тремя круглыми, выпуклыми, плавающими по всему телу глазами, метался вокруг ямы, азартно замеряя её быстро появляющимися и исчезающими ложноножками – вот так, теперь вот так и ещё вот так и так – и что-то лопотал, то скорострельно, то протяжно, а остальные, отдуваясь, степенно стояли в стороне, изредка кивая головами. Те, что стояли, сложив ложноножки на кругленьких животиках с дырочками-пупиками, презрительно фыркали и бормотали нечто скептическое, а остальные дрожали венчиками и благоговейно моргали вытянувшимися на пол тела глазами. Родион хотел было подмигнуть мятущемуся псевдоразумному – привет честной компании! – открыл глаза, но они почему-то разбежались во все стороны, тенями попрятавшись между камней.
   – Ну, я так не играю, – обиделся он и встал. Растопленный снег ручейками сбежал с одежды и собрался лужицей у ног. Запрокинув голову, Родион посмотрел на серо-жёлтое, пятнами, небо, на неяркое, рассыпающееся искрами, как бенгальский огонь, солнце и подмигнул. Хотел ещё поребячиться, крикнуть солнцу нечто детско-восторженное… как вдруг спиной ощутил толчок. Мягкий плотный удар живой теплоты. Причём контакт прошёл не просто с биосферой планеты, а с конкретным жильём или чьим-то логовом, тут, прямо за перевалом, чуть в сторону от вершины. И было это тепло чьего-то живого присутствия.
   Родион обернулся, постоял немного, прислушался, примерился к дуновению живого тепла, оценил и пошёл прямо на него, уже собранный и серьёзный, как и полагается разведчику.
   Сразу же за отрогом открывался вид на межгорье: внизу, наверное, была долина – оттуда как из духовки ударило в грудь теплом жилья, – но самой долины видно не было: закрывали широкие каменные террасы. Осторожно, чтобы не потревожить осыпь, Родион начал спускаться и, обогнув одну из скал, увидел самый настоящий, изумрудно-зелёный, с разноцветными кляксами цветов альпийский луг. В левом углу долины под отвесной скалой стояла хижина, перекошенная, сколоченная из чего попало, но всё-таки самая что ни на есть реальная хижина, а не каменное логово какой-нибудь местной студнеобразной твари. А рядом с ней паслась обыкновенная земная корова. Пегая бурёнка с девичьими ресницами.
   Форпост… От неожиданности Родион остановился, ёкнуло сердце, но сразу же ошалел – сорвал с себя рюкзак, бешено завертел его за лямки вокруг себя и покатился вниз, прямо на корову, со скоростью экспресса. Бедное животное перестало жевать и недоумённо уставилось на Родиона; а когда он налетел вихрем – отпрыгнуло в сторону. Но Родион успел поймать её за холку.
   – Родёмая моя животина! – со смехом повалил её на землю и заорал: – Бурёнушка-коровушка, кормилица-матушка! Дай напиться молока, милая ты ладушка!
   «Кормилица-матушка» взревела дурным голосом, завращала глазами и замолотила по воздуху копытами. Родион захохотал, отпустил её, и она, вскочив, ужасным аллюром, вскидывая ноги, отбежала на безопасное расстояние и оттуда уставилась на него.
   «Тронутый на мою голову», – всем своим перепуганным видом говорила она, страшно сопя. Родион ещё сильнее расхохотался.
   Сзади тихо скрипнула дверь, но он услышал, перестал смеяться и повернулся. Из хижины вышел поджарый, темнокожий, совершенно лысый мужчина в страшных лохмотьях. Он сощурился, безразлично посмотрел на Родиона, корову, привычным жестом подтянул повыше, до голого пупа, рвань брюк и, вытащив из кармана молоток, сошёл с крыльца. У стены хижины валялась груда упаковочных ящиков, он, не торопясь, подошёл к ним, выбрал один и принялся не спеша его разбивать.
   Улыбка сползла с лица Родиона. Что-то, что-то здесь не так… Хижина из каких-то обломков, старых, погнутых пластметаллических листов, сбитых досками; без окон, дверь была когда-то крышкой огромного контейнера с остатками надписи «…eat Corporation», и сам хозяин, худой босой человек в рваных обтрёпанных брюках и без рубашки.
   Родион поднялся с земли и, машинально отряхиваясь, подошёл к нему.
   – День добрый, – сказал он.
   Человек не ответил. Он развернул ящик раз, другой, примерился и ударил. Родиона он словно не замечал.
   – Послушайте, – сказал Родион и положил ему руку на плечо. Человек не отреагировал никак – очевидно, он продолжал бы разбивать ящик и с чужой рукой на плече, – но Родион мягко сжал плечо и повернул его к себе лицом. Тот сразу же обмяк и не сопротивлялся, а только протягивал руки с молотком в сторону ящика и продолжал смотреть в ту же сторону. Как кот протягивает лапы и смотрит на нагретую, тёплую подушку, когда его берёшь с неё к себе на колени.
   Родион встряхнул его и посмотрел в глаза. Взгляд человека был тусклым и отсутствующим.
   – Послушайте, – Родион забеспокоился, – что с вами?
   Человек вдруг затрясся, зафыркал и, булькая, пуская пузыри, сказал: – Х-гоу! – Мотнул головой, напыжился и добавил: – Г-гоу!
   Родион невольно отшатнулся. Человек повёл головой, скользнул по нему взглядом как по пустому месту, повернулся и снова принялся разбивать ящик.
   Что ушат холодной воды. Сумасшедший где-то в пятистах парсеках от Земли заводит ферму и живет себе, припеваючи, в своё удовольствие… Родион оглянулся на корову. Она уже оправилась от испуга и щипала траву. Хвост её висел неподвижно, как верёвка. Впрочем, от кого ей здесь отмахиваться? Сзади, за спиной, хозяин по-прежнему стучал молотком, отбивал шершавые неоструганные дощечки, извлекал из них гвозди и складывал – дощечки аккуратной стопкой, а гвозди в карман брюк. Когда молоток попадал по гвоздю, щёлкала короткая искра, но человек не обращал на неё внимания.
   Родион вздохнул и открыл дверь в хижину. В хижине было темно, и только сквозь щели в лишь бы как сбитой крыше пробивались узкие, дрожащие пылью лучи света. Остро пахло запущенным, давно нечищенным хлевом. Посередине хижины на корточках у огромного старинного куба синтезатора сидела беременная, с большим животом, женщина. Она была такая же худая, как и мужчина, и – нет, не смуглая, нет – какая-то серокожая и в таких же отрепьях. К Родиону она не обернулась, а продолжала выщёлкивать программу, быстро бегая пальцами по клавиатуре синтезатора.
   – My God! [1 - Боже! (англ.)] – вдруг прохрипело из угла у двери.
   Родион резко обернулся. В углу, на грубо сколоченном деревянном кресле сидел лохматый седой старик. Руки, сухие, тонкие, лежали на подлокотниках-подпорках, тело было высохшим и дряблым – от него веяло давно забытой болью и мёртвой плотью. Жили только дрожащая складками индюшиная шея и большие, почти светящиеся, глаза. Старик завороженно смотрел на Родиона и глотал слюну.
   «Паралич, – понял Родион. – Давний, старый. Запущенный. И мне, моему личному комплексу регенерации, не поддастся…»
   – I'm blessed, – просипел старик и, раздирая горло, закончил: – if you are not earthmen! [2 - Будь я проклят, если вы не землянин! (искаж. англ.).]
   Родион отрицательно покачал головой.
   – Я не понимаю, – сказал он и смутился. (А планету, планету-то назвал «The End»! То же мне, англоман!)
   Старик плакал. Крупные слезы стекали по морщинистым щекам на дрожащий рот.
   – My God… My God… Can i hope, what… [3 - Боже… Боже… Мог ли я надеяться, что… (англ.).]
   Он внезапно затих, только всхлипывал и, моргая, смотрел на Родиона.
   – Прошу прощея. Вы не кумуете по-аглицки… – спохватился он. – Та чо та я? Топа сюда, ближте, и опущайтесь.
   Родион непроизвольно шагнул вперёд. Старолинг… Дед, а, дед, а ты, наверное, старый, очень старый, древний, можно сказать, старик.
   – Ах да, не на чо… – лепетал старик. Он пошарил глазами по хижине. – Вон-вон у том куту еща ящик. Вы его подважте и опущайтесь.
   Родион выволок ящик из угла, перенёс поближе к старику и сел. Совершенно ошарашенный.
   – Вы уж прощея мя, – сказал старик, – но я не можече…
   Он смотрел на Родиона как на заморскую зверушку, большими, со светящимися белками глазами и вдруг, чуть ли не скуля, спросил: – Како там на Земле? Вы давно оттоле?
   Родион помялся, не зная, что сказать.
   – На Земле всё нормально. По крайней мере, так было сегодня утром.
   – Сегод..? – оборвал его старик и поперхнулся. Глаза его разгорелись. И потухли.
   – Cod forbid… – забормотал он. – Again… Let me go for goodness' sake! [4 - Избави боже, Опять… Оставьте меня ради всего святого! (искаж. анг.)]
   Он страдальчески закачал головой, захныкал.
   – Когда та уже прекращется, когда вы престанете трзать мя? Чем дале, тем скверна… Шарнуть бы в тя чо-нибудь… – тоскливо-тоскливо протянул он и вдруг заорал: – Сковыряйся прочь, мержоча тварь! Уже и днём явитесь!
   Родион посмотрел в яростные глаза старика, напрягся, подстроился.
   – Спокойно. Успокойся. Я – самый нормальный человек. С Земли. Не галлюцинация, не фантом… Человек, – мягко внушил он.
   Старик сник, обмяк. Прикрыл глаза.
   – Кой час год? – тихо спросил он.
   Родион сказал.
   – Хм… – старик пожевал губами. – Двести годов… Двести… Ейща сумняща, млада члек, тебе тода ще в папухах не было.
   «В папухах…» – ошалело подумал Родион и тут вроде бы понял. К чему здесь эта хижина, этот старик, дряхлый, древний, со своим древнелингским диалектом… И всё-всё остальное… Двести лет назад – ревущие сопла, фотонные громады, релятивизм, архаика… Какая звёздная экспедиция не вернулась из этого сектора? Какая?! Сейчас бы третий том Каталога…
   – Ничего, – сказал он старику. – Ничего. Через неделю я закончу здесь дела (не говорить же, что у него авария и раньше, чем через неделю, корабль не починят) и заберу вас на Землю. Всё будет хорошо. – Он легонько похлопал старика по сухонькому мёртвому кулачку. – Ничего…
   Старик открыл глаза и как-то странно посмотрел на него. Губы тронула язвительная улыбка.
   – Искушаешь. – Он невесело рассмеялся. – Годов десять тому, кода… – У старика перехватило горло. – Кода ща была… Бет была… – Он замолчал, моргнул глазами, кашлянул. – Можече, я и обрясця… А им, – старик кивнул на женщину, – Земля не занужна…
   Хлопнула дверь. Пригнувшись, в хижину вошёл сумасшедший и, немного потоптавшись у порога, присел на ящик в другом углу.
   – Что с ним? – полушёпотом, пригнувшись к старику, спросил Родион и указал глазами на вошедшего. – Это после катастрофы?
   – Катастрофы? – старик уставился на него, не понимая. Затем захихикал. – Вы мляете, мы терплячи кораблекруша? – спросил он. Его явно веселила эта мысль. – Конче, не без того… Та мы поселянцы, просто поселянцы, вы разумеете? Мы утяпали с Элизабет с ваштой клятой Земли тому, чо были накорма ею по заглотку! Во та как. А ца мои… – он поперхнулся и глухо поправился: – нашты с Бет дети…
   Родион смотрел на него во все глаза.
   – И не блямайте на мя так! Не занужна нам вашта Земля, не занужна!
   Стало тихо. Женщина перестала клацать клавишами и молча ждала. Наконец окошко синтезатора открылось и извергло на поднос ком белой творожистой массы.
   – Постороньте, – вдруг сказал старик, обильно источая слюну. На Родиона он не смотрел. Шея у него вытянулась, голова судорожно задёргалась из стороны в сторону – он старался рассмотреть, что делается за спиной Родиона. – Отталите отседа. Час мя будут накорма…
   Женщина встала с колен, взяла поднос и направилась в угол. Медленно, коряво, на полусогнутых ногах, ставя их коленками в середину, под огромный обвисший живот. Родион вздрогнул, как от наваждения. Женщина несла своё непомерно большое, колыхающееся в такт шагам, бремя, но оно, по всему её виду, не было ей в тягость. Её организм был только чуть воспалён, как и у всякой беременной женщины.
   Родион не успел увернуться, она натолкнулась на него, остановилась, подумала и, хотя Родион сразу же отскочил в сторону, прихватив с собой ящик, на котором сидел, обошла это место и приблизилась к старику. Держа поднос на одной руке, она небрежно, ширяя ложкой в рот старика, стала его кормить.
   – Невкусна, – закапризничал старик. – Сегодня она как пришарклая… – Он поперхнулся и пролаял: – Ты можешь понеторопе?!
   Женщина не обращала на него внимания. Ни на него, ни на его слова. Она тыкала в рот старика ложкой, отрывисто, резко, с методичностью автомата, и он поневоле слизывал и глотал.
   – Кода ты уже родишь? – хныкал он, давясь синтетпищей. – Why, you are fourteen months gane with child… [5 - Ведь ты на четырнадцатом месяце… (искаж. англ.).] И то, эт како я пометил. Можече родишь – помлее будешь…

   Она, наконец, сочла, что со старика достаточно, вытерла ложку, повернулась и пошла назад. Мужчина, до сих пор неподвижно сидевший в углу, ожил, встал с ящика и двинулся за ней.
   – Обожди… – прошамкал старик набитым ртом. – Я ща хоча. Дай ща!
   Мужчина и женщина устроились на синтезаторе и, загребая густой молочный кисель (или что там у них?) растопыренными ладонями, степенно насыщались.
   – Жале… – протянул старик. – Родина отцу жале…
   «Дети» хлюпали и чавкали.
   – Ца мои дети, – то ли жалуясь, с горечью, то ли просто констатируя, сказал старик Родиону. – Бет была бы невдоволена из воспитата… – Он виновато, заморгал и его глаза стала затягивать мутная плёнка. – Эли… Прощая мя, Эли… Я… Эли, я не звинен. Они таки… Эли! Я сам не разумею, чему они таки!
   Старик всхлипнул. Он сидел в деревянном кресле неподвижно, каменно, как изваяния фараонов до сих пор сидят на песчаниковых тронах где-то в долине Нила. Как король на троне. Только… плачущий король.
   Он всхлипнул ещё раз и начал сюсюкать:
   – Ты чаешь, Эли, а наш Доти лысый…
   Слюна бежала у него изо рта быстрой струйкой прямо на грудь, на остатки ветхой, полуистлевшей одежды. Похоже, в пище было что-то из галлюциногенов.
   – Странно, правда? – лепетал старик. – Ведь наследата у нас чиста, и у родинном дряке лысых николе не было… И у Шеллы власы тоже вылапуют… Но я мляю, чо ца от…от… Эли, ты их прощея, Эли?.. Ца ничего, Эли, чо у них… У них будет пупсалик?.. Эли, ца ничего? Эли?!
   Родион повернулся и, чуть не сорвав дверь с петель, выбежал из хижины. На волю, на свежий, с озоном, почти как после грозы, воздух, на луг, на изумрудную альпийскую зелень. С земной бурёнкой…
   Ад и рай.
   Рай?
   Откуда этот луг?
   – Привезли.
   Откуда эта корова?
   – Привезли.
   Откуда вы сами?
   – Прилетели.
   Откуда?!
   – …
   Родион вздохнул. Переселенцы забирают с собой всё, что им дорого, всё, что им нужно – ВСЁ, ЧТО ОНИ ЕСТЬ.
   Сзади отворилась дверь, вышла женщина и негромко позвала: – Марта! Ма-арта!
   Корова подняла голову и лениво промычала.
   «Идиллия, – подумал Родион. – «За морями, за долами, за высокими горами, в краю, полном чудес, фей и маленьких добрых людей, жили-были…» Мечта каждого фермера, золотая мечта детства, иметь в таком краю свой лакомый кусок земли, жирной и мягкой, как слоёный пирог, с вот таким вот лугом, с вот такой вот партеногенезной коровой, с огромным, необъятным выменем… И жить здесь. Боже мой! Утром, рано-рано, по холодку, по своему росистому лугу – босиком, дыша полной грудью… затем кружка тёплого, утреннего, только из-под коровы, парного молока…
   Ну, вот. «В краю, полном чудес…»
   Изгои. Самовольные изгои. Мещане с фермерским уклоном. С придурью. Уйти, забиться куда-нибудь в угол, подальше, в самую-самую темень, но чтоб это был мой, непременно мой, только, лично, индивидуально мой угол! А до моей… то есть, его угла, темноты, вам дела нет».
   Родион зло рванул с травы рюкзак, закинул его за плечи и, ни разу не оглянувшись, ушёл из этой долины с альпийским, чужим, неуместным здесь лугом, вырождающимися поселенцами и коровой, не махающей хвостом.
   Семь дней Родион бродил по горам. После этой колонии было ясно, что ни о какой разумной жизни здесь, на планете и даже в самой колонии, говорить не приходится, но на корабле его ждали скука и безделье, и поэтому он лазил по скалам и ждал, пока ремонтники починят корабль, и тот насосёт побольше энергии. В долину он больше не заходил – не мог себя заставить.
   Нужно было сразу выволочить их из хижины, запихнуть в корабль и привезти на Землю, как привозил он до сих пор всякую живность – фауну исследуемых планет. Как каких-то доисторических животных. Ископаемых. Реликт. Но сейчас уже не хватало ни сил, ни духа – пусть на Земле разбираются, что делать с этим заповедником.
   Через неделю Родион, наконец, вышел назад, к ущелью, где он приземлился. Вышел безмерно уставший, издёрганный, с распухшими от бессонницы глазами.
   Корабль уже стоял – оживший, подлатанный организм, бок был выровнен, хотя и нёс на себе следы скомканной, а затем разглаженной обшивки. По всему было видно, что корабль готов к старту.
   Родион прошёл мимо бездельничавших роботов, хмуро бросил: – Марш в отсек – стартуем, – залез в люк и, зарастив перепонку, сел за пульт. Немного подождал, пока улягутся роботы-ремонтники, и стартовал.
   Выйдя на орбиту, он проверил энергетический запас корабля – энергии было мало, очень мало, и никакая земная база просто не выпустила бы его (ещё чего доброго провалится во Временной Колодец, и тогда только разве что сам чёрт будет знать, что с ним станется), но тут не было никакой земной инспекции, а оставаться на орбите ещё два дня, чтобы подзарядиться, он не мог. Это было выше его сил.
   И он рискнул.
   Вначале всё шло как положено – началось медленное проникновение, и корабль уже почти вошёл в межпространство. Родион облегчённо вздохнул… и тут вся энергия корабля ухнула лавиной, как в прорву, и корабль на полном энергетическом нуле выбросило назад, в околопланетное пространство.
   «Ну, вот, – подумал он, – доигрался».
   Биокомпьютер быстро защёлкал, застрекотал и выдал информацию: «Положительный эффект Временного Колодца. Перемещение: двести плюс-минус пятнадцать лет по вектору времени».
   – Релятивист! – зло процедил Родион. – Ах, ты мой новый, современный релятивист! Кричите все «ура», бросайте вверх чепчики, встречайте музыкой, тушем и цветами, морем, фейерверком цветов!
   Он закрыл глаза и застонал. Ребята встретят его сединой и скрытой насмешкой: «Как же это ты, а?», а Рита… бог мой, почти такая же, только с морщинками у глаз – двухсотдвадцатитрёх– плюс-минус пятнадцатилетняя – познакомит его со своей, забытого колена, праправнучкой…
   Глупо. Всё глупо! И мысли глупые и попался глупо. Как мальчишка, незнающий урока и зачем-то тянувший руку… Внутри было пусто, голодно, сосало под ложечкой. Хотелось… Чёрт его знает, чего хотелось! Если бы можно было вернуться назад…
   Родион посмотрел вниз, на по-прежнему безмятежно-салатную планету. Дважды проклятую им самим и, кто знает, сколько её поселенцами.
   После третьего витка, когда корабль уже более-менее заправился, подзарядился, Родион решил приземлиться. «Вернуться назад…»
   На этот раз всё прошло как положено. Он вовремя уравнял потенциалы, хотя не хотелось, ой, как не хотелось! – лучше бы отсюда, сверху, камнем, чтоб в лепёшку, на мелкие части, и чтоб даже скорлупа корабля не смогла регенерировать!
   Он посадил корабль на лугу, на противоположном от хижины конце долины, и вышел. Двести лет… Луга, как такового, не было. Вместо травяного ковра были редкие, длинно-остролистые кустики, жухлые, жесткие и куцые. Рядом с хижиной… Возле хижины не было коровы. Вместо неё стояло бегемотообразное животное, чёрное – смоль, бесхвостое, лоснящееся, с туловищем-бочкой, вблизи – цистерной, шлёпогубое, с огромными стрекозино выпуклыми глазами.
   Родион подошёл поближе. Животное смотрело на него бездумным, безразличным фасетчатым взглядом и, мерно жуя, пускало слюну. Слюна, рыжая и тягучая, медленно вытягивалась, опускалась вниз, растекаясь по земле огромной янтарно-ядовитой лужей, а затем, оставив совершенно чёрное пятно дымящейся, взрыхлённой земли, втягивалась обратно в чавкающую, рокочущую пасть.
   Дверь хижины хлопнула, и оттуда выкатился большой, по пояс Родиону, блестящий чёрным хитином паук о четырёх лапах. Он выволок за собой охапку дощечек и, тут же, у порога, начал что-то мастерить. Родион подождал, всмотрелся. Работа шла споро, и вскоре из-под лап паука появился готовый упаковочный ящик. Самый обыкновенный. По диагонали просматривалась полустёртая надпись: «…eat Corporation» – доски были сбиты в том же порядке, что и четыреста лет назад при упаковке чего-то там…
   Паук бросил ящик в кучу других у стены и, прихватив с собой молоток, умчался в хижину.
   «Покеда, дядя!»
   Родион поёжился и шагнул вслед за ним. В хижине, кроме первого, был ещё один паук, тоже чёрный, но жирный и толстый, он возился, как неопытная суетящаяся акушерка, у надсадно гудящего синтезатора, готового что-то произвести.
   Родион посмотрел в угол и оцепенел. Там, на своём троне, восседал «король». Одежда на нём истлела, сам он тоже; остался только почерневший, обветшалый скелет. Челюсть давно отвалилась от черепа и валялась на полу в зловонной, разлагающейся куче нечистот.
   – Здравствуйте, – сказал Родион.
   «Welcome» [6 - Добро пожаловать (англ.)], – сказал король.
   – Ну, как? Ты доволен?
   Молчание.
   Затем тихое-тихое, как порыв далёкого ветра: «I see…» [7 - Я вижу… (англ.)]
   Мимо Родиона с подносом белой, горой, студенистой массы, прошмыгнул жирный паук и, остановившись у трона, принялся ложкой бросать её в скелет. Метко, туда, под верхнюю челюсть.
   Родиона замутило и он выскочил вон.
   «Не надо, – подумал он. – Не надо было сюда возвращаться. Зря».
   На крыльцо выкатился паук, помялся на лапах, потоптался и вдруг, протяжно, с икотой, позвал: – Март'а-а!
   «Бегемот» медленно повернул к нему огромную, без шеи, голову и промычал.

ВОЙНУХА

   Из доклада Франца Лаобина,
   профессора сравнительной космической биологии
   (извлечение из стенограммы
   заседания Коллегиального Совета
   Комиссии по вопросам внеземных цивилизаций)

   …Представленный на рассмотрение объект не может быть отнесён ни к одной из известных в космической биологии классификаций. Несмотря на явную схожесть рассматриваемого вида с отрядом приматов, на данном этапе исследований его нельзя отнести к указанному отряду, поскольку человекоподобная особь представляет собой (по нашему предположительному заключению) всего лишь одну из стадий метаморфоза, отдалённо напоминающего метаморфоз насекомых. К сожалению, из представленных для предварительного заключения материалов, полного цикла метаморфоза установить не удалось. Известно только, что человекоподобные особи появляются из океана, обычно под вечер, уже полностью сформировавшимся и не меняющимися на протяжении всего периода существования на данной стадии метаморфоза. Продолжительность существования человекоподобной особи оценивается нами, по косвенным данным, в пределах тридцати-пятидесяти лет. По истечении этого времени особь резко утрачивает подвижность, долгое время проводит сидя на песке и, наконец, тесно переплетясь с другой особью, они закукливаются. Образовавшаяся куколка вскоре исчезает – очевидно её смывает в океан. Что происходит с ней далее – то ли куколка переходит в другую, высшую стадию метаморфоза, то ли, продуцируя споры, замыкает цикл метаморфоза – можно только предполагать, поскольку информация по этому вопросу отсутствует.
   Как уже указывалось, особь человекоподобной стадии метаморфоза внешне весьма напоминает вид homo sapiens. Вместе с тем имеется и ряд отличий, например: волосяной покров теменно-черепной области простирается также и на область шеи (так называемая львиная грива); глазные яблоки закрываются нижними веками; носовые полости снабжены клапанными перепонками, являющимися, вероятно, рудиментами предыдущей стадии метаморфоза; также наблюдается практически полное отсутствие внешних половых признаков, хотя лингвистический анализ местного языка и даёт чёткое разделение по половым категориям. Единственным признаком, по которому мы пока можем определить пол особи, является неярко выраженный волосяной покров в виде пушка под глазными впадинами у мужских особей и его отсутствие у женских. Следует, однако, указать, что разделение особей на мужские и женские пола, предложенное первооткрывателями, весьма условно, поскольку их половые функции не отвечают земным представлениям и проявляются, вероятно, только в период закукливания.
   Появившаяся из океана, так сказать, «новорожденная» особь чрезвычайно быстро усваивает необходимые поведенческие навыки и уже через неделю свободно разговаривает. Вместе с тем следует указать, что накопленные к этой стадии метаморфоза знания, а также вновь приобретённые, используются только для игр и исключительно для игр, – откуда можно предположить, что психология человекоподобных особей весьма напоминает детскую. Является ли это следствием беззаботного существования, обусловленного лёгкостью добывания пищи или отсутствием половых инстинктов, либо человекоподобная особь представляет собой своеобразную «детскую» стадию метаморфоза, мы можем только предполагать. Но поскольку «взрослой» стадии метаморфоза на планете не обнаружено, то данное сообщество, несмотря на его ярко выраженную разумность и коммуникабельность, трудно назвать гуманоидной цивилизацией. Скорее, здесь может идти речь о гуманоидной псевдоцивилизации. Если до сих пор критерием определения цивилизации, будь то гуманоидная или негуманоидная, являлось стремление к познанию, пусть даже в странных, нелогичных, а иногда и просто неприемлемых для нас (свойственных негуманоидам) формах, то в данном сообществе, вопреки его явно гуманоидной структуре, такой критерий отсутствует.
   Выводы нашей подкомиссии могут кому-либо показаться несколько прямолинейными и категоричными. Принимая это во внимание, нам бы хотелось предостеречь слишком восприимчивых слушателей от их безоговорочного восприятия. Учитывая, что материал, представленный в нашу подкомиссию, был собран не квалифицированными исследователями, подготовленными к такого рода деятельности, а энтузиастами, весьма далёкими от ксенологии, и несёт зачастую предвзятую, искажённую, иногда противоречивую и весьма неполную информацию, – следует отнестись к выводам подкомиссии как к предварительным и не принимать их как утверждение, ибо они могут оказаться неверными.

   Из дознания Алексея Рюмми и Донована Малышева,
   членов экипажа корабля ПГП-218
   (извлечение из стенограммы
   заседания Коллегиального Совета
   Комиссии по вопросам внеземных цивилизаций)

   П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. У меня есть несколько вопросов к начальнику Картографической службы Антуа Бальрику. Скажите, Бальрик, Проект Глобального Поиска осуществляется под руководством вашей службы?
   Б а л ь р и к. Да.
   П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Уточните, пожалуйста, цель создания данного Проекта и каким образом он осуществляется.
   Б а л ь р и к. Цель Проекта? Мне кажется, что среди присутствующих здесь членов Коллегиального Совета она известна всем. Но я готов повторить. Проект Глобального Поиска создан для систематизации изучения и картографии звёздных систем и представляет собой предварительную разведку, на основании которой Совет Астронавигации решает, насколько данная система пригодна для дальнейшего исследования и использования её материальных и энергетических ресурсов. Такая разведка рассчитана на пять-шесть недель, включает в себя картографию исследуемого района и планетарных систем, с чем, в общем-то, справляется автоматика, а в случае необходимости – высадку на отдельные планеты, представляющие, по мнению капитана корабля ПГП, интерес для исследований.
   П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Что вы подразумеваете под словами: «интерес для исследований»?
   Б а л ь р и к. Наличие на планете органической жизни.
   П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Спасибо. Насколько я понимаю, это ближняя разведка, не далее пятисот парсеков. Нас же больше интересует, что представляет собой Дальний Поиск.
   Б а л ь р и к. Дальний Поиск предполагает большую самостоятельность и более широкий круг исследований. Максимальное время исследований – три года, минимальное количество участников – три человека.
   П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Кто проводит исследования?
   Б а л ь р и к. Совет ПГП.
   П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Я спрашиваю о непосредственных исполнителях.
   Б а л ь р и к. Ближний Поиск является курсовой работой каждого студента штурманского факультета Института астронавигации. В Дальний Поиск уходят обычно дипломники и некоторые наши сотрудники.
   П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Благодарю вас. Я приношу извинения за то, что заставил вас повторить всем известные факты. Но вот передо мной лежат три личных дела: Алексея Рюмми, Донована Малышева и Кирша Алихари. Скажите пожалуйста, каким образом эти три человека, не имеющие никакого отношения к Картографической службе и к космическим исследованиям вообще, могли получить разрешение на Дальний Поиск? Я позволю себе напомнить их профессии: Рюмми – кибермеханик, Малышев – воспитатель детского сада, Алихари – поэт.
   Б а л ь р и к. Спасибо за вопрос. Хоть здесь я могу высказаться по этому поводу. Дело в том, что план работ по Проекту, предложенный нам Советом Астронавигации, настолько превышает наши возможности, что постоянно находится под угрозой срыва. Неоднократные обращения в Совет Астронавигации о сокращении плана или хотя бы об оказании помощи в проведении исследований остаются без ответа. Вот почему мы вынуждены приглашать энтузиастов со стороны. Они проходят подготовку, сдают экзамены и только после этого направляются в Дальний Поиск. Правда, и добровольцев у нас не очень-то и много. Работа скучная, однообразная, состоящая, в основном, из сбора информации о звёздных системах и лишь в малой степени их непосредственном исследовании, поскольку, как вы знаете, Проект Глобального Поиска создан для картографии самых бесперспективных районов космоса. И та случайность, что экипаж корабля ПГП-218 обнаружил обитаемую планету, составляет настолько мизерную величину, что её не стоит принимать во внимание. Поэтому не удивительно, что добровольцы предпочитают по пять лет стоять в очереди в комплексную экспедицию, а к нам идут люди только таких специальностей, которые заведомо там не понадобятся.
   П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Благодарю. К вам вопросов у меня больше нет. Алексей Рюмми, скажите, вы проходили подготовку в Картографической службе?
   Р ю м м и. Нет. У меня были любительские права пилота, и это посчитали достаточным.
   П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Оригинальный метод подготовки!
   Б а л ь р и к. Но я уже говорил…
   П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Во-первых, вы говорили о проводимой в Картографической службе подготовке пилотов. Во-вторых, насколько такой подготовки достаточно для экипажей ПГП будет решено на заседании Совета Астронавигации. В-третьих, я вам слова не давал. Продолжим, Рюмми. Скажите, вас знакомили с Положением «О возможности встречи в космосе с внеземной цивилизацией»?
   Р ю м м и. Я был знаком с этим Положением ещё до того, как подал заявление в ПГП, и меня только проэкзаменовали, насколько хорошо я его знаю.
   П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Почему же тогда вы не покинули Сказочное Королевство сразу после обнаружения на планете разумной жизни, как то предписывает Положение?
   Р ю м м и. Видите ли, я считаю, что Положение является только ориентировкой относительно того, как следует вести себя в космосе при встрече с инопланетной цивилизацией, а вовсе не обязательной установкой. Да вы и сами, просмотрев доставленные нами материалы, смогли убедиться, насколько быстро, легко и, главное, безболезненно нам удалось установить контакт с народцем Сказочного Королевства.
   П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Вот именно для того, чтобы вы так не считали, вас и должны были соответствующим образом подготовить. Спасибо. У меня к вам вопросом больше нет.
   С т а п и н с к и, ч л е н э к с п е р т н о й п о д к о м и с с и и. У меня вопрос к Малышеву. Скажите, чем вы можете объяснить такую лёгкость установления контакта с народцем Сказочного Королевства?
   М а л ы ш е в. Ну… Трудно сказать… Возможно, их психологическим сходством с детьми, их детской непосредственностью, любознательностью… Понимаете, они именно как дети, и это, пожалуй, самое удивительное и единственное объяснение.
   С т а п и н с к и. Тогда почему на планете остался Алихари, а не вы? По логике у вас самая подходящая для данного случая профессия.
   М а л ы ш е в. Гм… Мы тянули жребий.
   П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. О, небо! Мы, похоже, тоже имеем дело с детьми. А скажите, Малышев, почему на Сказочном Королевстве вообще кто-то должен был оставаться?
   М а л ы ш е в. Ну, как… Мы ведь оставили там информаторий. Вы это знаете… Должен же быть при информатории кто-то, кто бы мог показать, объяснить…

   Докладная записка
   Йожеса Родерика,
   инспектора патрульно-спасательной службы,
   Любомиру Кроугарту,
   координатору Совета Астронавигации

   Довожу до Вашего сведения, что в течение пятнадцати суток со дня опубликования в широкой печати рапорта капитана корабля ПГП-218 Алексея Рюмми, нами было зарегистрировано двадцать шесть попыток угона кораблей различных классов с целью посещения Сказочного Королевства. Средний возраст похитителей составляет пятнадцать-шестнадцать лет. Все мотивы, выдвигаемые нарушителями Особого распоряжения о космических полётах, введённого на период подготовки Чрезвычайной экспедиции Комиссии по вопросам внеземных цивилизаций на Сказочное Королевство, сводятся или к праздному любопытству, или к попыткам установления контактов на дилетантском уровне. Пока нам удаётся перехватывать непрошенных коммуникаторов, отчасти потому, что их действия в настоящий момент носят стихийный, неподготовленный характер, отчасти из-за введения жёстких мер, обусловленных Особым распоряжением: отмена частных полётов, резкое сокращение плановых исследований Большого Космоса, контроль транспортных и пассажирских линий.
   Вместе с тем, согласно решению Координационной группы планирования исследовательских работ, на комплектацию и подготовку Чрезвычайной экспедиции КВВЦ на Сказочное Королевство отводится три месяца. Обращаю Ваше внимание на то, что сохранение на протяжении всего этого времени Особого распоряжения не только нанесёт ощутимый вред, в связи с нарушением структуры транспортно-пассажирских сообщений с Освоенными Системами и срывом исследований Большого Космоса, но и не сможет гарантировать полной изоляции Сказочного Королевства от некомпетентных лиц, поскольку, как уже упоминалось выше, попытки посещения Сказочного Королевства носят пока стихийный и неподготовленный характер, но за три месяца могут созреть в хорошо продуманные и вполне осуществимые акции, а патрульно-спасательная служба не имеет опыта в подобных делах, так как впервые столкнулась с таким явлением.
   В связи с вышеизложенным, патрульно-спасательная служба предлагает в кратчайшие сроки направить к Сказочному Королевству свой крейсер с целью установления на орбите планеты санитарного контроля для перехвата кораблей с некомпетентными лицами.

1

   …И приснилась ему маленькая тонконогая девчонка с длинными льняными волосами, серыми смеющимися глазами и безудержной радостной улыбкой. Она стояла у тёмного проёма огромной тростниковой кампаллы, вся золотая от полуденного солнца, а он шёл к ней по зыбкому, словно ватному, песку и не мог дойти.
   «Айя, – сказал он. – Моя королева…»
   И проснулся.
   Сегодня, подумал Донован. Уже сегодня я увижу тебя.
   Он соскочил с кровати, наскоро умылся, бриться не стал, на эспандер тоже махнул рукой и начал быстро одеваться.
   Стереофотографическая Айя улыбалась ему над кроватью.
   «Привет, – подмигнул он ей. – Как дела?»
   И ему показалось, что Айя заулыбалась ещё радостнее. Как во сне.
   «До встречи!» – Донован махнул ей рукой и вышел в коридор.
   Быстрым шагом он прошёл к лифту, поднялся в штурманский отсек и вошёл в рубку. Здесь было сумрачно, рабочий свет приглушён, а на огромном, в пол стены, обзорном экране лазоревым серпом сияло Сказочное Королевство.
   – Ага, вот и он сам, – послышался откуда-то со стороны голос Нордвика. – Здравствуйте, Малышев.
   Донован рассеянно кивнул. Долетели, подумал он. Вот и долетели… Ну, здравствуй. Я не видел тебя целый год… Целую вечность. Как я соскучился…
   – Ты садись, – сказал Нордвик. – Да садись же! Удружили вы нам. Что вы за маяк там поставили?
   – Маяк? – Донован не сразу понял вопрос. Он сел и огляделся. В рубке были только комкор Нордвик и инспектор КВВЦ Берзен.
   – Сигнальный? – переспросил он. – Как – какой? Обыкновенный, стандартный…
   Нордвик поднял на него глаза.
   – Ах, так ты ещё не знаешь ничего, – сказал он. – Не слышал. Не проснулся… – И он вдруг взорвался: – Молчит ваш маяк, понимаешь?! Никаких следов в эфире!
   – Молчит? Как это – молчит? – не понял Донован. Его даже молекулярный деструктор не берёт! Тем более – рядом Кирш…
   Внутри у него похолодело. Кирш… Что у тебя там случилось, Кирш, что стряслось? Почему ты молчишь, почему молчит маяк?
   – Как вы думаете, Малышев, – спросил Берзен, – Кирш не мог отключить его?
   – Кого? Маяк? Не знаю… – До Донована дошёл смысл сказанного Берзеном, и он посмотрел инспектору в глаза. – А зачем это ему могло понадобиться, как по-вашему?
   Берзен только пожал плечами.
   – Зачем? – переспросил Нордвик. – Я тоже так думаю – зачем? Но, тем не менее, он молчит.
   Он откинулся в кресле и потёр воспалённые после ночной вахты глаза.
   – Конечно, всякое может случиться, – продолжил он, – но мне лично всё это не очень нравится. Я бы даже сказал – совсем не нравится…
   Нордвик включил селектор и уже деловым тоном сказал:
   – Внимание, объявляется пятиминутная готовность.
   Из селектора послышались отрывистые команды операторов; кто-то включил зуммер, и он стал привередливо верещать.
   – Не уходи, – бросил Нордвик через плечо Доновану, – ты мне будешь нужен, – и начал что-то говорить в селектор, последовательно нажимая на клавиши.
   Донован и не думал уходить. Он сидел в кресле, придавленный известием о непонятном молчании маяка, и на душе у него было сумрачно. Он долго смотрел на Нордвика, как тот отдает приказы, готовя корабль к посадке, и вдруг, неожиданно для себя, подумал – а чего он, собственно, расстраивается? Молчит маяк? Да провались он в преисподнюю со всеми своими потрохами этот клятый маяк! Ведь мы прилетели! Понимаете, мы – долетели!.. Ни черта вы не понимаете. Вам плевать, вы здесь никогда не были, никто из вас не знает, что значит сюда вернуться. И вообще, никто здесь никогда не был, кроме нас: Алёши, меня и Кирша. Но Кирш здесь, он остался самовольным послом на Сказочном Королевстве, а Алёшу вы сюда не пустили, нашли, что он нарушил устав КВВЦ, разрешив Киршу остаться… А кто-нибудь смог бы не нарушить? Увидел цивилизацию – и сразу же свёртывай все исследования и немедленно возвращайся на Землю – там уж компетентные дяди из КВВЦ разберутся, что и как делать. Может быть, кто другой так бы и сделал. Но не я. Не Алёша. Не Кирш.
   Донован поднял голову и посмотрел на Нордвика. Нордвик стоял к нему спиной и сосредоточенно набирал на клавишах пульта вопросы биокомпьютеру, а тот моментально отвечал разноцветным перемигиванием на панели – речевую характеристику Нордвик зачем-то отключил. Ответы биокомпьютера его не удовлетворяли – он часто сбрасывал задание, вводил новое, но нужного ответа так и не получал.
   – Чёртовы работнички, – выругался он. – Маяк поставили, а координаты засечь забыли. Значит, так… – Он повернулся к Доновану, окинул его взглядом и явно остался недоволен. – Кстати, ты почему сегодня не брит?
   Донован демонстративно возвел глаза к потолку.
   – Ну, да ладно. – Нордвик сел на своё место. – Брит ты или не брит – это меня сейчас не очень интересует. Для меня гораздо важнее, чтобы ты вспомнил, хотя бы приблизительно, координаты Деревни. Без маяка на её поиски у нас уйдёт слишком много времени.
   Так вот в чём дело, понял Донован. Так вот зачем я нужен. Он посмотрел на экран. На лазоревый диск Сказочного Королевства, по которому медленно проползал размытый атмосферой, похожий на сдобный рогалик континент.
   – Если тебе понадобится, можно опустить корабль пониже.
   Донован прикрыл веки.
   – Не надо, – хрипло сказал он, сглотнув ком в горле. Перед глазами стояла Айя. Такая, какой она ему приснилась. Простоволосая, она шла, протянув к нему руки, по безбрежной пустыне и беззвучно, широко раскрывая рот, звала его. Смогу ли я найти тебя? Он даже усмехнулся. Смогу, подумал он. С закрытыми глазами смогу.
   – Что не надо? – не понял Нордвик.
   – Искать не надо.
   Донован открыл глаза и, протянув руку, показал на экране, где на проплывающем под ними континенте находится Деревня.
   – Это здесь.
   – Здесь?
   Донован промолчал.
   – Ты в этом уверен? – переспросил Нордвик.
   Донован только кивнул головой.
   Нордвик нагнулся над пультом, щёлкнул клавишей:
   – Пилотская? Раубер, можете начинать. Спуск вертикально до шести тысяч… – Он снова повернулся к Доновану. – Мы выйдем где-то над морем, в стороне от Деревни. Посмотрим сначала, что она из себя представляет. Ну, а потом уж, может быть, и сядем.
   Донован насторожился.
   – Почему это – может быть? – резко спросил он.
   Нордвик поморщился и прямо посмотрел в глаза Доновану.
   – Потому, что я не хочу, чтобы нас видели из Деревни.
   – Почему?
   – Потому, что ваш маяк молчит. Ещё вопросы будут?
   Донован вскипел, но сдержался. Только на скулах вздулись желваки.
   И в этот момент корабль дрогнул, и диск планеты начал увеличиваться, разрастаясь на весь экран.
   Нордвик поколдовал над пультом – изображение на экране запрыгало, сместилось, и появился океан с какой-то ненастоящей бирюзовой водой и пенными барашками волн. Затем всё это уплыло в сторону, и появился берег.
   – Нет, это не здесь, – сказал Донован. – Деревня дальше на север. Там Лагуна, а сразу же от берега начинается роща…
   По экрану сверху вниз заструилась, заизвивалась кромка берега.
   – Стоп! – почти выкрикнул Донован, и изображение на экране моментально застыло.
   Он расстегнул ворот куртки – давило.
   Лагуна стала расти, расползаться по экрану, всё увеличиваясь в размерах. Стала видна песчаная коса, а рядом, за зеленоватой чёрточкой рощи, появились золотистые точки. Целая россыпь золотистых точек.
   – Деревня… – радостно заулыбался Донован.
   Нордвик перевёл Деревню в центр экрана и дал максимальное увеличение. Появились аккуратные, как стожки сена, хижины.
   Донован на мгновенье даже зажмурился и мотнул головой. Кампалла Айи стояла на краю Деревни, ровненькая и аккуратненькая, как и год назад. Айя, счастливо подумал он. Айюшка!
   – Любопытно… – протянул Нордвик.
   Донован скосил на него глаза. Нордвик весь подался вперёд, напряжённо вглядываясь в экран. Куртка на нём взъерошилась, жёсткий воротник, наверное, резал шею, и он беспрерывно подёргивал головой, отчего волосы на затылке приподнимались, открывая неестественно оттопыренное правое ухо и безобразный шрам за ним.
   Почему он не сходит к косметологу? – неожиданно подумал Донован. Впрочем, он сам был свидетелем, как Нордвик отказался от услуг корабельного врача Риточки Косс, когда она предложила ему провести сеанс косметической регенерации. Точнее, даже не отказался, а просто промолчал, как обходил всякий раз тему Сандалузской катастрофы.
   – Заметил? – обернулся Нордвик к Берзену.
   Тот кивнул.
   – Что? – насторожился Донован.
   Нордвик бросил на него быстрый недовольный взгляд.
   – Деревня-то ваша пуста, – проговорил он. – И, похоже, давно.
   – Как – пуста? – Сердце у Донована похолодело.
   – Следов на песке нет, – буркнул Берзен.
   – Где вы поставили Купол? – спросил Нордвик.
   – Купол? – сдавленно переспросил Донован. Взглядом он буквально впился в экран. Песок между кампаллами Деревни был аккуратно прилизан ветром. И, действительно, никаких следов. – В Пустыне… Километрах в пятнадцати к югу…
   Нордвик молча принялся крутить ручку настройки оптики. Деревня с рощей уплыла за кромку экрана, проползли серо-оранжевые пески… И вдруг на экран выползло нечто несуразное, просто не имеющее право на существование здесь, на Сказочном Королевстве. Химера.
   Что это? – обомлев, подумал Донован. Он почувствовал, как ужас, не мимолётный испуг, а именно ужас, сминает в комок его, его душу, его всего и швыряет в свой бездонный колодец. Что это? Он не верил своим глазам. Он не хотел верить своим глазам!..
   Купола, как такового, каким они поставили его здесь, не было. Одни развалины. Да и не самого Купола, а каких-то допотопных сооружений из рыжего рассыпчатого кирпича, местами разрушенных до основания, оплавленных, с глубокими свежими бороздами и выбоинами. Кое-где целые кварталы представляли собой непроходимые горы битого кирпича пополам с крупчатой пылью. И ни единой живой души. Все то ли попрятались, то ли здесь на самом деле уже никого не было, хотя в одном из кварталов что-то медленно, неторопливо чадило густым чёрным дымом. Внезапно один из полуразрушенных домов вспучился, вспыхнул и разлетелся обломками кирпича. И тотчас из соседних домов, из тёмных провалов окон выплюнулись несколько тонких ослепительных лучиков и суетливо заметались по улице. На стенах после них оставались раскалённые рытвины со сверкающими потёками, а кое-где подрезанные под основание руины неторопливо, замедленно как-то, как при малой гравитации, обрушивались на улицу. Со снопами искр и тучами пыли… Непонятно и страшно.
   – Прилетели… – зло процедил Нордвик и выключил экран.
   – Что? – хрипло выдавил Донован.
   Ратмир Берзен сидел, крепко вцепившись в подлокотники кресла, и недобрым долгим взглядом смотрел на Донована. В этот момент его круглое добродушное лицо было страшным.
   – Что там происходит? – медленно проговорил он.
   По лицу Донована катились крупные капли пота. Если бы он знал!
   – А ты не понял?! – выкрикнул Нордвик. Он отвернулся и включил селектор. – Внимание, по всему кораблю объявляется особое положение! Десантной группе, группе радиолокации и лазерного контроля – готовность номер один. Вывести крейсер на круговую экваториальную орбиту…
   Вот так, с ужасом думал Донован. Он уже не слышал, что там дальше говорил Нордвик. Прилетели… На сказочную, тихую, спокойную планету, где всё хорошо, где все люди – как дети, где смеются, радуются, веселятся на всю катушку… Играют! И в какие только игры не играют!..Играли. Год назад. А сейчас, похоже, здесь идёт война. Странная какая-то война. Будто призраки воюют или невидимки. Да и не воюют, а так, развлекаются. Сидят себе по подвалам да изредка постреливают… Да взрывают дома, какие вздумается…
   – Ну, что будем делать? – спросил Нордвик, напряжённо глядя в лицо Берзена.
   Берзен недобро сощурился.
   – Что делать… – медленно, тяжело роняя слова, проговорил он. – Во-первых, я отменяю твоё распоряжение о готовности номер один десантной группы. Мы не Чрезвычайная экспедиция КВВЦ, а всего лишь крейсер патрульно-спасательной службы, посланный к Сказочному Королевству для обеспечения санитарного контроля, и не имеем полномочий на вмешательство во внутренние дела этой цивилизации.
   Нордвик явно не ожидал такого поворота. Он выпрямился, лицо его окаменело.
   – Ты предлагаешь сидеть сложа руки? – с трудом сдерживаясь, процедил он. – Думаешь, это их внутреннее дело? Или только надеешься?
   – Во-вторых, не надо пороть горячку, – продолжал Берзен. – У нас есть полномочия забрать Кирша Алихари с планеты. Уж он-то в курсе событий, происходящих на Сказочном Королевстве. Но даже если он и погиб в этой заварухе, у нас есть человек, который уже контактировал с народцем Сказочного Королевства, имеет там друзей и знакомых, и которому будет легче, чем нам, установить во время акции изъятия с планеты Кирша, что же там происходит.
   Донован сидел съёжившись, его трясло. Лицо было серо-белым, как мраморным, на нём застыли крупные капли пота.
   Нордвик скрипнул зубами и отвернулся.
   – Что ж, – недовольно сказал он Берзену. – Командуешь теперь ты…

2

   Это была дорога. Самая настоящая, будто земная, биостеклопластовая дорога. Чуть уже, чем магистральное шоссе. Она выползала из-за бархана, текла по песку серебряным речным руслом и кончалась тут, чуть ли не в центре пустыни, зарывшись в кучугуры песка.
   Феликс осадил «богомола» и удивлённо уставился на неё.
   – Донован, – растерянно спросил он, – это что – их дороги? Они умеют строить?
   Донован зло глянул на него, но ничего не сказал. Рывком распахнул спектроглассовый фонарь «богомола» и выпрыгнул на шоссе.
   Шоссе, как шоссе, подумал он с тоской. Откуда ты здесь?
   Шоссе звенело под каблуками настоящим земным стеклопластом, и было заметно, как занесённые на него ветром песчинки медленно ползут к обочине. Дорога самоочищалась.
   Донован опустился на колени и руками разгрёб песок на обочине. Край дороги был неровен и бугрист, местами в него, как в леденец, вкрапились полурасплавленные песчинки.
   – Что там такое? – громко спросил Ратмир и тоже выпрыгнул из «богомола».
   – Да так… – Донован обернулся. – Собственно, ничего.
   Он провёл ладонью по краю дорожного полотна и засыпал его песком. Как рашпиль. Брак. А фактура-то земная…
   Ратмир остановился рядом.
   – Нашёл что-то?
   Донован покачал головой.
   Ратмир потоптался на месте, присматриваясь к полотну дороги, и снова спросил:
   – Ты думаешь, Кирш?
   – Ничего я не думаю! – огрызнулся Донован и резко поднялся с колен. Он отряхнул песок с брюк, вытер руки о куртку и посмотрел на Ратмира.
   Задумчиво выпятив нижнюю толстую губу, Берзен ковырял каблуком ботинка биосиликетную поверхность дороги.
   – У Кирша было что-нибудь для её постройки? – спросил он.
   Донован отвернулся. Пошёл бы ты со своими расспросами…
   – Было, – буркнул он. – Всё, что мы здесь сделали и что оставили – полностью изложено в нашем отчёте Комиссии.
   – Ах, да. Большой синтезатор, – вспомнил Ратмир. – Я, кстати, был очень удивлён, когда узнал, что в экипировке вашего корабля оказался большой синтезатор – словно вы летели не обыкновенными исследователями, а колонистами или, по крайней мере, строителями курортных городков.
   Он стукнул каблуком по дороге. Полотно дороги отрывисто звякнуло.
   – Похожа на земную, не находишь?
   У Донована перехватило горло. Он поднял глаза и посмотрел на дорогу. Расплавленный ручеёк песка, вытекающий из-за бархана.
   – Похожа.. – Он зябко повёл плечами. Почему я не могу врать? Почему я не умею врать?! Не похожа она, в том-то всё и дело! Она – земная… Донован провёл рукой по лицу. А как бы мне хотелось уметь врать… Спокойно так, глядя в глаза, уверенно… врать улыбаясь, веря самому себе, своей лжи. Пожалуй, это самое главное – чтобы самому верить своей лжи! Ничего бы я не хотел так сильно, как то, что я вижу, что я чувствую, что предчувствую, оказалось самой обыкновенной ложью. Слышишь, Кирш, – самой обыкновенной ложью! Самой заурядной…
   – Донован? – осторожно тронул его за локоть Ратмир.
   – Что? – встрепенулся Малышев. – Да, сейчас поедем.
   И он быстро зашагал к «богомолу».
   Ратмир проводил его взглядом, но ничего не сказал.
   У самого борта «богомола» Донован остановился, пропуская Берзена вперёд, и оглянулся.
   Пустыня. Серо-жёлтые барханы, песок, песок… До самого горизонта. А над песками зеленоватое небо с еле заметными нитевидными облаками и солнце. Жгучее, пылающее. И дорога. Сказочное Королевство, почему ты сегодня невесело? Ему вдруг вспомнился тот самый день, когда Айя дала ему прозвище…

   …В тот день он ушёл на «попрыгунчике» в Пески брать пробы. Алеша тоже ушёл куда-то: то ли в океан, то ли вдоль побережья, и в Деревне остался один Кирш. Он, наверное, купался с человечками в Лагуне и играл с ними в мяч, потому что, когда Донован вернулся, все они тесным кругом лежали на песке и, затаив дыхание, слушали побасенки Кирша, а чуть в стороне сиротливо лежал мокрый, вывалянный в песке волейбольный мяч.
   Донован выбрался из «попрыгунчика», но все были настолько увлечены рассказом Кирша, что его никто не заметил. Он очень удивился таким небывалым способностям Кирша, и, вместо приветствия, заулюлюкал на манер сустеков с Патагоны, собирающихся на ночное пиршество. На Земле, когда он работал в детском саду, на его воспитанников это производило впечатление.
   Все, как по команде, подняли головы, и тотчас из кучи тел выскочила золотистая фигурка Айи и со всех ног бросилась к нему. Она бежала ему навстречу, радостная и довольная, растрёпанная, крича на всё побережье:
   – Ды-ы-ылда! Дылда приехал!
   Затем, подпрыгнув, повисла у него на шее и, уткнувшись носом в ухо, чуть задыхаясь от быстрого бега, выпалила:
   – Милый мой, хороший мой Дылда!
   Донован остолбенел.
   – Ведь ты Дылда, да? – Она отстранилась и взъерошила ему волосы.
   Донован ошарашенно посмотрел на Кирша. Тот, ехидно сощурившись, смотрел куда-то в сторону и что-то весело насвистывал.
   – Это он тебя научил? – кивнул Донован в сторону Кирша.
   – Ага! Я спросила его, как будет по-земному: «Самый добрый, самый умный, самый сильный и хороший, и красивый, самый длинный из людей», – и он сказал, что Дылда… А что – неправда?
   Донован представил, как Айя пробовала на язык предложенное Киршем слово, долго катала на языке, прищёлкивала… И как оно ей понравилось. Он улыбнулся.
   – Правда.

   Ратмир высунулся из «богомола» и посмотрел в пустыню. Туда, куда смотрел Донован. Ничего не обнаружив, он осторожно окликнул Малышева.
   – Да? – очнулся Донован. Затем тяжело вздохнул и полез через борт. – Поехали…
   Феликс вывел «богомола» на шоссе, и сразу же по дну, как ножом по сковородке, завизжали растираемые в пыль песчинки. Он поморщился, приподнял машину над шоссе и пустил её в нескольких сантиметрах над поверхностью.
   Дорога, изгибаясь, шла вокруг бархана. Чувствовалось, что на этом участке её биосиликетное квазиживое змеиное тело расслабилось, растеклось по песку, готовясь сократиться, сжаться и вползти на вершину бархана, пока песок не успел засыпать шоссе. Далее дорога ныряла между двумя горбами и круто взбиралась на вершину следующего бархана. И, казалось, так до бесконечности. Было жарко и сухо. Необыкновенно сухо. И пустынно. Пески. Континент песков. Целая планета песков.
   – Ну и сушь! – просипел Феликс. От одного вида крупнозернистого песка, пропитанного солнцем, першило в горле и всё время хотелось пить. Он поляризовал козырёк светофильтра. – Лично я никогда бы не назвал всё это Сказочным Королевством. Разве что в сравнении с детской песочницей…
   Он хотел что-то добавить, но тут «богомол» вылетел на бархан, и прямо перед ним выросла ярко-оранжевая громада дорогозаливочного комбайна. «Богомол» прыгнул, перелетел через него, и Феликс сразу же затормозил.
   – Ну, вот, – сказал Ратмир и посмотрел на Донована. – Кажется, теперь мы знаем, как делалось это шоссе.
   Комбайн был новенький, можно сказать, с иголочки. Он стоял, половина на шоссе, носом в песке, и слепил глаза люминофорной окраской. Ни царапинки, ни облупинки. А рядом, на обочине, в полусогнутом состоянии замерли два универсальных кибера. Руки у них странно скрючились на животах, головы опущены – ни дать, ни взять каменные бабы в Голодной степи.
   Феликс выпрыгнул на шоссе, обошёл комбайн вокруг, постучал по цистерне, залез в кабину. Было слышно, как он там ворочается, чем-то звякает, чертыхается, очевидно, пытаясь завести. Комбайн не заводился.
   Не заведётся, тоскливо подумал Донован. Он вдруг почувствовал, что ему стало всё безразлично – абсолютная пустота в душе. Апатия. А вокруг тишина, но не такая, как на Земле, а необычная, глухая… неживая какая-то, даже песок не шуршит… Странно и одиноко. Стоит заглохший новенький комбайн, зарывшись носом в песок, стоят обесточенные киберы… Буднично, обыденно, заброшенно. И жутко.
   Из кабины комбайна наконец выбрался Феликс.
   – Чёрт… – Он пнул ногой машину. – Не заводится. А цистерна, между прочим, полная. По самую завязку.
   – Да? – Донован неприязненно проследил глазами за Ратмиром и отвернулся. Ратмир обошёл комбайн и остановился у киберов.
   – Такое впечатление, – продолжал Феликс, – будто комбайн только что заправили, вывели на дорогу, а здесь бросили.
   – Донован, – позвал вдруг Ратмир. Он заинтересованно копался во внутренностях одного из киберов. – Подойди-ка, пожалуйста, сюда.
   Донован оторвал взгляд от пустыни и, неторопливо выбравшись из «богомола», пошёл к Берзену.
   Кибер был несерийным, без заводского номера. Сразу видно, что это продукт местного производства: пластхитин шероховатый, неотполированный, – и на глазок заметно, что кибер сделан наспех.
   – Посмотри, – сказал Ратмир и с трудом отогнул клешню кибера от живота.
   Донован поёжился. Даже так, подумал он, глядя на развороченный, с оплавленными краями, вспоротый живот.
   – Как ты думаешь, что бы это значило?
   А ты не понимаешь? – зло подумал Донован. Неужели ты такой дурак, что не понимаешь? Или ты просто хочешь позлить, показать, во что обошлась Сказочному Королевству наша беспечность?
   Феликс протиснулся вперёд, ощупал рваные края на корпусе кибера.
   – Деструктором… – пробурчал он. Затем заглянул под кожух. – А сделано, между прочим, лишь бы как… Словно только для того, чтобы вспороть им животы.
   Ратмир вскинул брови.
   – По-твоему, это бутафория? – быстро спросил он.
   – Бутафория? – Феликс удивлённо посмотрел на него. – Нет, почему же… Я вовсе так не думаю. Просто впечатление такое, будто их делали топором: тяп-ляп – и готово.
   Ратмир потёр подбородок.
   – Значит, по-твоему, они могли передвигаться?
   – По-моему, они здесь работали.
   – Да?
   С каким глубокомысленным видом ты здесь копался, подумал Донован. Он сцепил зубы, чтобы не сорваться.
   – Ладно. Разберёмся позже, – проговорил Ратмир. – Поехали.
   Феликс пожал плечами. Мол, в чём, собственно, разбираться?
   – Поехали… – согласился Донован, и у него сразу же почему-то перехватило горло.
   Они забрались в «богомол», задвинули фонарь, и Ратмир заставил всех заново проверить индивидуальную защиту. Всё было нормально, комплекты новенькие, только что заряженные. Феликс снова поднял машину над дорогой, и они двинулись дальше.
   Донован обернулся и проводил взглядом дорогозаливочный комбайн. Первая веха…
   Не имеем мы права быть сейчас здесь, с тоской подумал он. Сюда нужно умных людей, которые смогли бы во всём разобраться, сделать что-то… Наконец, иметь право что-то сделать! А мы всего-навсего обыкновенный патруль со строго ограниченными полномочиями: забрать с планеты Кирша и дожидаться на орбите экспедиции КВВЦ. Да ещё охранять планету от самовольных коммуникаторов…
   Донован скрипнул зубами и вдруг почувствовал, что в кабине необычайно тихо. Он отбросил в сторону воспоминания и увидел, что спины у Ратмира и Феликса напряжённые и застывшие. Он чуть приподнялся и через их головы увидел развалины.

   В первом же квартале их обстреляли, и Ратмир приказал остановиться. Стреляли из-за обуглившихся руин, гнилыми зубами торчавших на перекрёстке, пули с неприятным чмоканьем вонзались в силовую защиту и лепёшками сползали на засыпанную гарью и обломками кирпича землю.
   – Хорошо нас встречают, – нервно улыбнулся Берзен. – Как вы считаете?
   Феликс зябко повёл плечами.
   Донован встал с кресла, выпрямился. В груди чувствовался неприятный холодок, он шумно вдохнул воздух и, распахнув фонарь «богомола», выпрыгнул на мостовую. Стрелять сразу перестали.
   Из «богомола» выбрался Ратмир и стал настороженно осматриваться.
   На что же это похоже? – думал Донован. Ведь похоже на что-то. Ужасно похоже… Глубина улицы была непривычно светлой, затянутой белым спокойным туманом, вокруг звенела тишина, неестественная какая-то, как после побоища. И он понял, почему там, за перекрёстком, так светло. Не было там ничего. Ни домов, ни улицы. Пустота. Тихо и спокойно… Как на кладбище.
   Краем глаза Донован уловил, как сбоку, на оплавленной стене, за насыпью из строительного хлама, зашевелилась кучка пёстрого тряпья. Он резко повернулся, но уже ничего не увидел. И тогда его захлестнула злость. Ах, даже так! В кошки-мышки, в казаков-разбойников играем! Он оглянулся на Ратмира, всё ещё топчущегося у «богомола», и стал быстро взбираться по насыпи из битого кирпича.
   – Донован, ты куда?! – закричал Ратмир. – Стой!
   Малышев не обернулся. Он почувствовал, как за стеной снова кто-то закопошился, рванулся туда, одним махом перепрыгнул кирпичную кладку и успел поймать за руку всклокоченного, перемазанного сажей и грязью с головы до ног человечка.
   – Пусти! – заверещал тот и, извернувшись, ударил Донована прикладом деструктора. – Я кому говорю, пусти!
   – Это ещё почему? – переведя дух, спросил Донован и, всмотревшись в закопчённое лицо, узнал человечка. – Олли?
   – Ну, пусти, – взмолился человечек. – Просят же тебя по-хорошему, пусти!
   Донован вскипел.
   – Что за глупости?! – заорал он. – Быстро отвечай, что у вас здесь творится? Где Кирш?!
   – Ну прошу тебя!.. – завизжал Олли и вдруг, извернувшись, укусил его за руку.
   Донован – больше от неожиданности, чем от боли – разжал пальцы, и Олли стремглав бросился к полуразрушенной гранитной лестнице, ведущей куда-то вниз, в подвал. И уже казалось, что сейчас он нырнёт в тёмный провал подземелья и скроется с глаз… Но не успел. Сбоку, из-за шлакоблочной кладки, встал золочённый от загара, голый человечек с автоматом у бедра и прошил Олли очередью.
   Донован окаменел. А человечек быстро перепрыгнул через кладку, через ещё шевелящегося Олли и исчез в проломе стены.
   – Дурак, – сказал Олли и захныкал. – Ты, Дылда, дурак. В такую игру помешал играть…
   Он согнулся и костенеющими пальцами начал вытаскивать пулю из рваной раны.
   Боже, простонал Донован. Ведь они не чувствуют боли… Ведь они совсем не чувствуют боли! Они и не знают, что это такое!
   Его замутило.
   И в этот момент появился запыхавшийся Ратмир.
   – У-ух! – облегчённо выдохнул он, увидев Донована. Он опустился на обломок стены и вытер платком потное лицо.
   – Я за тобой по всем развалинам гоняться не намерен, – сердито сказал он. – У меня не тот возраст, чтобы в жмурки играть.
   Он перевёл дух и спросил:
   – Что тут было? Я слышал: стреляли…
   Донован неверной походкой двинулся прочь.
   – Пошли, – сказал он Ратмиру. – Здесь все заняты… Очень заняты. Здесь нам никто ничего не скажет. Поехали в Деревню.
   Ратмир хотел что-то возразить, но осёкся. Лицо его вытянулось. До сих пор Донован закрывал своей фигурой вход в подвал, но сейчас, когда он отошёл, Берзен наконец увидел на выщербленных гранитных ступенях скорченный, окровавленный труп маленького человечка.
   Донован пошатнулся, словно оступился.
   – Что же это я… – Он побледнел и, опустившись на груду мусора, стал усиленно растирать виски. Во всей своей страшной наготе он представил, что где-то в этом отвратительном городе, вот так же, на исковерканных, припорошённых серой штукатуркой ступенях, лежит Айя.
   – Ну что же это я… – простонал он. – Прямо как последний подлец… Похоронить бы его надо… а?

3

   Сверху Деревня выглядела большой песчаной поляной в редколесье; хижины казались аккуратными стожками из тростника. По центральному проходу ветер заводил песчаные волчки, и они маленькими смерчиками мчались от хижины к хижине еле заметными сверху полутенями. Деревня была пуста. Ветер давно замёл все следы, насыпал песка на стены хижин, и его никто не убирал. Тростник местами разлезся, и хижины зияли чёрными прорехами.
   Феликс медленно провёл «богомола» над крышами кампалл и завис над самым центром Деревни.
   – Пусто. – Он посмотрел на Донована и отвёл взгляд.
   Донован сидел, скрючившись в кресле, глаза его лихорадочно блестели из-под козырька шлема, желваки перекатывались по скулам.
   – Здесь сядем? – неуверенно предложил Феликс.
   – Что? – просипел Донован и прокашлялся. Он вытянул ноги, расслабился. Одёрнул куртку. Струсил с колен несуществующие крошки.
   – Сядем? Да, да, сядем, – у него было что-то с горлом. В гортани застрял сухой, горький ком. Он мотнул головой, пытаясь проглотить его.
   – Давай на том конце Деревни, – указал он рукой.
   Феликс кивнул, развернул «богомола» и, проведя его на окраину Деревни, опустил на песок. Донован неподвижно застыл, только тик дёргал правую щёку.
   – Пойдём? – предложил Ратмир.
   Донован ничего не ответил. Вскочил с кресла и, выпрыгнув из машины, зашагал к ближайшей хижине, оставляя на сухом сером песке бугристые воронки следов.
   Он дошёл до хижины и бессильно уцепился за косяк. Сердце бешено колотилось.
   Айя, с болью подумал он. Где ты сейчас, Айя?
   Хижину бросили. Не так давно – месяца два назад, – но запах жилья уже успел выветриться, стены обветшали, на циновках лежал ровный слой песка и пыли, со стоек свешивались обрывки гамаков. Веяло безлюдьем и запустением.
   Донован потоптался на пороге, отвернулся и поплёлся назад. Километрах в пятнадцати к юго-востоку что-то урчало, стрекотало, бухало, изредка, сопровождаемая громовыми раскатами, над горизонтом среди бела дня мигала зарница. А сзади, в чёрном провале хижины, шепеляво насвистывал сквозняк и раскачивались огрызки верёвок…
   Донован подошёл к «богомолу», сорвал с головы шлем и бросил на дно машины. Лицо у него осунулось и потемнело, будто он успел загореть за эти несколько минут.
   – Пошли купаться, – хрипло, ни на кого не глядя, сказал он и, не ожидая согласия, пошёл сквозь рощу к Лагуне. На ходу расстёгивая куртку.
   Феликс встревоженно глянул на Берзена.
   – Иди тоже искупайся, – сказал Ратмир. – И заодно присмотри за ним. А я пока переговорю с Нордвиком.
   – Хорошо, – кивнул Феликс. Он спрыгнул на песок и зашагал вслед за Донованом.
   Донован разбросал одежду по всей роще, с отвращением сдирая её с себя и швыряя на кусты, на песок, себе под ноги, вышел на пляж уже в одних плавках и забрёл в воду. Вода в Лагуне была тёплой, парной, вечерней. Не то. Сейчас бы холодную, ледяную, отрезвляющую, чтобы встряхнуться, промёрзнуть до костей, поработать как следует – взмах-гребок, взмах-гребок, голову под волну, – сбить дыхание, устать, безмерно физически устать… Нет, не получится так. Не хочется.
   Донован остановился, перевернулся на спину. Сзади, ужом скользя по воде, догонял Феликс. Он подплыл поближе, фыркнул, тоже лёг на спину и затих. Вода была туманно-зеркальной и почти неощутимой. Она легонько баюкала, усыпляла, чувствовалось, что она куда-то ненавязчиво тянет, уносит от берега, и это было приятно, и противиться ей не хотелось.
   Их снесло на песчаную косу. Донован задел затылком дно, поначалу не понял, что это так назойливо трёт голову, удивился, затем перевернулся и встал на ноги. Воды было по колено. Над тихим гладким океаном за косой висел сиренево-зелёный мягкий закат – будто свежая, ещё мокрая акварель, – а на песке, буквально в двух шагах от Донована, спиной к нему, сидел, словно вырезанный из чёрной бумаги, человечек и строил вокруг себя песочный городок.
   Донован остолбенел. Сзади шумно забарахтался в воде Феликс, выскочил на берег и тоже застыл от неожиданности.
   Человечек обернулся.
   – Дылда, – удивился он. – Ты вернулся? Здравствуй. Я всегда знал, что ты вернёшься…
   Он отвернулся и снова принялся что-то сооружать из песка.
   – Иди сюда, – позвал он, – помоги. У меня что-то не получается.
   Донован проковылял к нему на негнущихся ногах и пал на колени прямо на песочные постройки.
   – Ты что?! – Человечек вскочил. – Не видишь, что ли? Ты…
   – Обожди, – поймал его за руки Донован и усадил на песок.
   Человечек дрожал от обиды и негодования.
   – Извини, Райн, – сказал Донован. Губы его прыгали. – Ну, извини. Сегодня сумасшедший день… Где вы все? Куда, почему ушли из Деревни?
   – А-а… – скривился человечек. – Все ушли в Войнуху играть. – Он махнул рукой в сторону развалин.
   Феликс подошёл ближе.
   – Что он говорит? – спросил он.
   Донован досадливо отмахнулся.
   – Что это такое? Что у вас тут вообще твориться?!..
   – Войнуха? – удивился Райн. – Это игра такая. Только шумная и длинная очень… Мне она не понравилась, и я ушёл.
   Он стал поправлять растоптанные домики.
   – Её Кирш придумал, – сказал он.
   Донован зажмурился. Кирш, подумал он. Всё-таки это ты, Кирш. Что же ты тут натворил…
   – А ты надолго вернулся? – спросил Райн, прихорашивая песочную пирамидку. – Мы вас ждали: и тебя, и Алёшу… и Айя тебя ждала… – Он разгладил песок. – Скажи, что бы мне в центре соорудить?
   Донован не слышал. Внутри всё оледенело. В висках стучала кровь: ждала… Она его ждала! Горло перехватило стальным обручем. Только почему – ждала? Почему – ждала, а не ждёт!?
   – Что с ней? – прохрипел он.
   – С кем? – Райн удивился. – С Айей? А ты разве не видел её? Она в Деревне…
   Донован обомлел. Он вскочил, засуетился, но сразу же сник, обмяк.
   – Неправда, – с болью сказал он. – Неправда это. Зачем ты врёшь, Райн?
   – Вру? – обиделся Райн. – Я не вру…
   – Её нет в Деревне. Я был там – кампалла её пуста. Давно пуста.
   – А-а… Вот ты о чём. – Райн начал лепить песочную башню. – Она сейчас живёт в кампалле Йио. Как вернулась из Города, так перебралась туда и живет.
   Донован непонимающе уставился на него.
   – Ты… Это правда?
   – Правда? А почему нет?
   Донован рванулся к Лагуне, прыгнул и, бешено взбивая в пену воду, поплыл к берегу. Феликс недоумённо посмотрел на Райна, затем вслед Доновану и, поминутно оглядываясь, тоже вошёл в воду.
   – Ну вот, – сказал Райн. – пришли, напакостили…
   Он отвернулся и принялся поправлять разрушенный песочный городок.
   Донован выбрался на берег. Сзади, где-то посередине Лагуны, безнадежно отстал Феликс, но Донован забыл о нём и, не оглядываясь, побежал в Деревню. Быстрее, быстрее, подгонял он себя, не замечая, что ветки кустов хлещут по голому телу. Остановился он только у кампаллы Йио. Перевёл дух, вытер локтем лицо и только тогда отважился заглянуть внутрь хижины.
   В кампалле было чисто прибрано, тихо и уютно. Пахло морем и листьями тмитянного дерева. На потолке уже начинал светиться большой оранжевый светляк, а стены мерцали голубыми искрами. Кампалла была жилой.
   Донован свыкся с полумраком и увидел, что в углу, закуклившись в паутину гамака, как в кокон, чуть слышно посапывает Айя. Сплюх ты мой милый, по-детски умилённо подумал он и тихонько позвал:
   – Айя… Айюшка!
   Айя сладко чмокнула, потянулась и открыла глаза.
   – Доновен, – удивилась она ему как видению и встала, закачавшись в гамаке.
   Он шагнул к ней.
   – Дылда… – всё ещё не веря, прошептала Айя и кончиками пальцев коснулась его мокрой груди. Поверила.
   – Дылда, – сказала она счастливо, – ты мне сегодня снился… – И она, обхватив его шею тоненькими прутиками рук, уткнулась носом в солёное плечо.
   Милая ты моя, подумал Донован. Хорошая ты моя, Золушка, принцесса с льняными волосами… Как я тебя нашёл… Нет, как я тебя искал, боже, как я тебя искал… Чего я не передумал, как я за тебя боялся…
   Она легонько оттолкнула его, отстранилась.
   – Доновен, – сказала она по-своему, чуть искажая его имя. – Ну, здравствуй, Доновен. Как я по тебе соскучилась… Ты купался в Лагуне? Мокрый весь…
   Она провела ладонью по его щеке. Донован снова привлёк её и поцеловал в висок возле левого глаза.
   – Здравствуй, Айя…
   – И всё? – лукаво спросила она.
   Он поцеловал её в правый висок.
   – И всё? – Она сделала вид, что обиделась, надула губы. – А дырку?
   – Что – дырку?
   – В пузе! – звонко крикнула она, цыкнула сквозь зубы и неумело, по-детски, провертела пальцем ему живот.
   – Ах ты проказница! – Он подхватил её на руки и закружил по кампалле.
   – Ой-ей! Бешеный, бешеный! – счастливо захлёбывалась она смехом, а он кружил её по кампалле, закрыв глаза, зарывшись лицом в её волосы.
   – Обожди, – вдруг затеребила она его. – Остановись…
   Донован перестал кружить и открыл глаза. В дверях чёрным силуэтом стоял Ратмир. Донован смутился и опустил Айю на пол.
   – Возьми одежду, – протянул Ратмир узел. – Разбросал по всему берегу.
   Донован машинально взял узел.
   – Это Ратмир, – сказал он Айе. – Познакомься.
   – Он вместо Алёши?
   – Нет, – усмехнулся Ратмир. – Я сам по себе. Не помешаю?
   – Ты можешь говорить? – удивилась Айя. – Доновен как прилетел, так сразу не мог…
   Ратмир пожал плечами и прошёл в кампаллу.
   – Можно я сяду?
   – Пожалуйста…
   Айя вдруг стала тихой какой-то, собранной, будто сразу подросла. Как-будто она могла подрасти…
   Ратмир осмотрелся. Сесть, собственно, было не на что. Пол был аккуратно застелен серыми квадратами циновок, и хоть на нём и стояли четыре махоньких детских пуфика, пушистых, как одуванчики, но уж настолько миниатюрных, что садиться на них было боязно, а сидеть и того более – неудобно. И тогда он сел просто на пол, на тонкий, как бумага, коврик.
   Спрашивать будешь, тоскливо подумал Донован. Неужели ты ничего не понял, тебе ничего не ясно? Впрочем, конечно ничего…
   Айя оглянулась на Донована, пододвинула ногой пуфик и села.
   – Ты говорить пришёл? – спросила она Ратмира. – Ведь видно, что не просто так, не играть, не сказки сказывать, а расспросить, узнать что-то. По делу. Да?
   Ратмир пожевал губами, вздохнул.
   – Да, – кивнул он. – Айя… – Он запнулся и отвёл глаза в сторону. – Нам нужна твоя помощь.
   Айя от неожиданности смутилась, опустила голову.
   – Что у вас тут происходит? – спросил Ратмир. – Откуда эти развалины, пулевое оружие, интеграторы, термические и лучевые бомбы – вся эта архаика, все эти отбросы, исчезнувшие на Земле два века назад? Кто вам всё это дал, кто надоумил, кто научил? Кирш? Зачем вам всё это, что вы не поделили, что вы этим самым приобрели?! Деревню бросили… Купол исчез куда-то…
   Он глянул на Айю и осёкся. По её лицу было видно, что она ровным счётом ничего не понимает.
   – Что он говорит? – недоумённо обратилась она к Доновану.
   Донован молчал, судорожно сцепив зубы.
   – Кирш, – выдохнул Ратмир. – Где Кирш?
   – В Городе… – робко сказала Айя. – Кирш в Городе. Вы были там?
   – Были, – сказал Ратмир и умолк.
   – Кирш там. Он в лабиринте под Куполом. Правда, Купол разрушили, когда началась Войнуха, но если вам очень нужно, я вас туда проведу…
   – Н-да… – протянул Ратмир. Его передёрнуло. – Вы даже ещё больше дети, чем я о вас думал…
   И застыл.
   Понял, подумал Донован. Наконец, ты тоже понял.
   Айя растерялась. Ей было непонятно, неясно, она не воспринимала эту чужую, тяжёлую тревогу, не чувствовала её, хотя она относилась прямо к ней, ко всем человечкам, ко всему Сказочному Королевству.
   – Это… игра, – тихо сказала она и растерянно повернулась к Доновану, ища поддержки.

   …Они поставили Купол километрах в пятнадцати от Деревни. Это был обыкновенный стандартный Купол, каким снабжают каждую исследовательскую группу для работы на безатмосферных планетоидах, но они его расширили и приспособили под информаторий. Затем переправили туда библиотеку и фильмотеку, в подвале установили большой синтезатор, сделали с его помощью массу псевдоэкспонатов, заставили ими все залы и комнаты, навели в них стереоэффекты, контуры псевдообоняния, псевдоосязания и псевдоприсутствия, и в Куполе ожил уголок Земли.
   Восторг, с которым человечки приняли Купол, превзошёл все ожидания. В зале с экспозицией лесного озера они в мгновение ока разогнали всех ящериц и черепах, с диким гвалтом и ужасной «кучей-малой» переловили всех бабочек и жуков, хотя и были затем несколько ошарашены их таинственным исчезновением из накрепко зажатых кулачков. А Айе так понравились черепахи, что она, вцепившись в рукав Донована, долго канючила: – Ну Доновен, ну, пожалуйста, поймай мне черепашку… Я тебя очень прошу, поймай черепашку! Я хочу черепашку! – И не успокоилась до тех пор, пока Донован клятвенно не пообещал ей привезти с Земли настоящую живую черепаху, которая не исчезает без следа из её рук.
   Айя долго с сомнением смотрела на воду озера, а затем спросила:
   – А эти черепашки – хуже?
   – В общем-то нет. Но эти черепашки живут только здесь, а ту, земную, ты можешь взять даже к себе в кампаллу.
   Айя с недоверием посмотрела на Донована, затем снова перевела взгляд на озеро.
   – Да? А играть с ней можно будет?
   Донован улыбнулся.
   – Ну конечно.
   – Тогда я согласна, – неуверенно прошептала Айя, всё с тем же сомнением глядя на воду.
   В зале с псевдоокеанарием человечки вели себя несколько поспокойней. То ли оттого, что с океаном они были знакомы, – сами жили на берегу океана, то ли потому, что здесь не был установлен контур псевдоприсутствия, и они не могли ни погладить осьминога, ни поиграть с акулами в пятнашки. Скорее всего было верно второе, так как в зале с экспозицией саванны они устроили такой бедлам, что семейство львов, устроившееся неподалеку на лежбище, оглядываясь, с опаской ретировалось в кусты, а смешанное стадо зебр и антилоп гну, пасшихся здесь же, порывом ветра унеслось за линию горизонта.
   А потом Кирш собрал всех человечков в просмотровом зале и стал знакомить с историей человечества. Человечки смотрели, затаив дыхание и раскрыв рты. Особенно сильное впечатление на них производили военные баталии – тогда они начинали восторженно галдеть, топать ногами и стучать кулаками по подлокотникам кресел. Возбуждение от этого зрелища, было настолько сильным, что вечером в Деревне они устроили грандиозную возню, подражая войнам всех времён и народов Земли, и в азарте завалили две или три кампаллы.
   С пригорка, на котором Алёша, Кирш и Донован поставили палатку, была видна вся панорама этого «побоища». Донован всё порывался спуститься вниз, чтобы усмирить разбушевавшиеся страсти, но Кирш его удержал.
   – Нечего тебе там делать, – сказал он. – Прекратить потасовку ты всё равно не сможешь. Никто тебя не послушается. Да ничего страшного и не произойдёт, разве что обзаведутся по паре синяков. Садись.
   Донован неуверенно опустился на песок. Подошёл Алёша и сел рядом.
   – Н-да, – сказал он, глядя на Деревню. Затем повернулся к Киршу. – Это полностью твоя заслуга. Не могу понять, зачем ты акцентировал внимание человечков на войнах? Боюсь, что у них может сложится несколько превратное впечатление о нас – будто на Земле только этим и занимаются.
   – Я не о впечатлениях заботился.
   – И напрасно. Именно произвести хорошее впечатление – наша первейшая задача.
   Кирш промолчал.
   – А вы знаете, о чём я подумал, глядя на человечков во время сеанса? – спросил Донован. – Сейчас бы каждому из них по порции мороженого… А что, ребята, давайте завтра и в самом деле угостим их мороженым?
   – И огромным кремовым тортом с орехами и цукатами, – иронично поддержал Кирш. – На этой стороне Деревни мы насыплем им громадную кучу игрушек, на той – погремушек. А посередине воздвигнем пирамиду из халвы, мармелада и шоколада. Пусть резвятся и наслаждаются! – Он поморщился и с горечью добавил: – Тогда уж лучше сразу сбросить на это болото аннигиляционную бомбу локального действия…
   Донован опешил.
   – Зачем?
   – О, святая душа! – взорвался Кирш. – Тебе бы только чтоб они все были чистенькими и здоровенькими! Да кашу бы ели хорошо, да носы у всех были вытерты… А ты заметил, что они больше ничего не делают, как только спят, едят и резвятся? А тебе известно, что если цивилизация не движется вперёд, топчется на месте и этим вполне довольна, то это называется одним словом – регресс? А понимаешь ли ты, что именно поэтому Сказочное Королевство обречено на вы-ми-ра-ние?.. Молчишь? Не согласен? Тогда, может быть, ты объяснишь, почему на всей планете Деревня – единственное местообитание человечков?
   – Тпр-р! Понёс, поехал! – осадил его Алёша. – У тебя что… э-э… есть какая-то программа, ты что-то предлагаешь, чтобы изменить этот, как ты его называешь, регресс? Чтобы всколыхнуть это «болото?»
   – Кажется, да. Во всяком случае то, что они сегодня увидели, может оказаться именно тем фактором, который необходим народцу, чтобы прервать их застоявшееся бездумное существование и вывести из тупика.
   – Ты имеешь в виду войны?
   – Не обязательно. Сильную встряску. Впрочем, возможно, и войны.
   Алёша присвистнул.
   – Оригинально. Это что, раздать каждому человечку по ружьишку – и пуляйте друг в друга? Но ведь из твоих рассуждений и так выходит, что они вымирают!.. А потом, откуда у тебя такая уверенность, что эта цивилизация дряхла?
   – О дряхлости я не говорил. Скорее наоборот – цивилизация на Сказочном Королевстве молода. Но она зациклилась, ей ничего не надо. У неё ничего нет позади, но ничего нет и впереди, потому что её будущее не строится на фундаменте прошлого. Мы сейчас ценим наше настоящее только потому, что у нас есть выстраданное прошлое, с его преступлениями, войнами и жертвами. А что есть у человечков?
   Алёша снисходительно улыбался.
   – А что есть у тебя? Может быть, образование коммуникатора и многолетняя практика? И ты знаешь, что необходимо народцу для его движения по пути прогресса?
   Кирш на мгновение запнулся.
   – Нет, диплома коммуникатора у меня нет, – спокойно заметил он. – Но не надо быть семи пядей во лбу, чтобы видеть, чего нет у человечков. Прошлого. Крови, пота, ошибок, на которых учатся. Войн, которые в этом смысле слова являются двигателем прогресса.
   – Докатился… – покачал головой Алёша. – Давай оставим наш дилетантский спор. Фундамент цивилизации строится на её достижениях, а не на крови. А твои сентенции напоминают мне бредовые теории крайне левых идеологов ХХ века, что после третьей мировой войны по всей Земле установится социалистическая система. Война – двигатель прогресса… Откуда у тебя только мысли такие?
   – Оттуда, – скривился Кирш. – Пока вы все прилежно штудировали учебную программу третьей ступени, я изучал историю по первоисточникам. И знаком с идеологией не только крайне левых, как ты говоришь, но и крайне правых.
   Брови Алёши поползли вверх.
   – На третьей ступени? Кто же тебя допустил к таким документам в четырнадцать лет?
   – Неважно! Главное, что я знакомился с другими идеологиями без комментариев, и смог составить о них своё мнение!
   Алёша сокрушённо покачал головой.
   – Шопенгауэр, Ницше… Психология «сильного человека»… Может быть, даже «Майн кампф»… Представляю, что у тебя за каша в голове. Теперь ясно, откуда у тебя этот лозунг: война – двигатель прогресса.
   Донован изумлённо переводил взгляд с одного на другого.
   – При чём здесь война? – спросил он.
   – Обожди, – отмахнулся Кирш и снова повернулся к Алёше. – Ладно, давай оставим идеологию в покое. Но ты ведь и сам видишь, что их ничего не интересует, кроме игр и забав! Им, повторяю, нужна сильная, как пощёчина, встряска!
   – Детей тоже ничего не интересует, кроме игр.
   – Но это – не дети.
   – Но это и не люди. У них своя логика, своя мораль, свои жизненные принципы… Ты знаешь их жизненные принципы?
   Алёша приподнялся на локте и, повернувшись лицом к Деревне, прислушался.
   – Вот и всё, – улыбнувшись, сказал он. – Вот и конец твоей концепции о «встряске». Прислушайтесь!
   Донован поднял голову. Со стороны моря тянул вечерний ветерок, неся с собой солоноватый запах морской воды и водорослей, и в воздухе как-то ощутимо чувствовалась тишина. И он понял: в Деревне прекратилась потасовка. Весь народец, наверное, устремился купаться, чтобы смыть с себя пот, пыль и грязь импровизированной битвы.
   – Жизненные принципы, – пробурчал Кирш, – Вырождение – вот их жизненный принцип…
   Алёша вытянулся на песке.
   – Перестань, – устало сказал он. – В конце концов, это не наше дело. Вернёмся на Землю, доложим куда следует, получим нахлобучку за то, что сами установили контакт, а затем дяди из КВВЦ разберутся во всём, в том числе и в жизненных принципах на Сказочном Королевстве, гораздо лучше нас с тобой. Да, кстати, о войнах. Давным-давно был принят закон, запрещающий пропаганду войны. И до сих пор по этой статье никто не привлекался. Не старайся меня уверить, что ты хочешь быть первым.
   Некоторое время Кирш молчал.
   – Ладно, – наконец сказал он и встал. – Пойду, соберу хворост для костра.
   Он ушёл, и вскоре из рощи послышался треск ломаемых сучьев.
   Донован хотел лечь на уже остывший песок как и Алеша, но вдруг насторожился. Из-за темнеющих силуэтов деревьев вынырнула чья-то тень и стала неслышно подкрадываться к ним.
   – Айя, – негромко окликнул он.
   Она засмеялась, перестала прятаться и уже открыто подошла.
   – Ты меня узнал? – спросила она и принялась выжимать мокрые волосы. – А я так старалась… А почему вы не купаетесь? Вода такая хорошая!
   Из темноты появился Кирш и вывалил перед ними охапку хвороста. Айя радостно запрыгала, захлопала в ладоши.
   – Костёрчик, костёрчик! У нас будет костёр! – Она велела Киршу нагнуться и поцеловала его. – Какой ты молодец, Кирш!
   Кирш хмыкнул и стал ломать хворост, готовя его для костра.
   Айя подскочила к Доновану сзади, обняла за шею мокрыми руками и прошептала в самое ухо: – Знаешь, я ведь страшно люблю костры… – и исчезла в темноте, оставив на шее влажный след рук. Через минуту, когда Алёша начал раздувать огонь, щуря от дыма глаза, она вернулась, неся старую, видавшую виды, гитару Кирша.
   – Кирш, ты нам что-нибудь сыграешь, хорошо?
   Она протянула ему гитару. Кирш вытер руки и взял инструмент. Айя сразу же села на песок и, обхватив колени руками, приготовилась слушать.
   Кирш усмехнулся и, легонько коснувшись Айиного носа пальцем, проговорил:
   – Расскажу я вам сейчас удивительный рассказ. Как у Айи на носу ели черти колбасу!
   Айя прыснула.
   – Другого места не нашли, – буркнул Донован.
   Кирш склонился над гитарой и начал её настраивать. Костёр слабо потрескивал, сипел сырыми ветками, стрелял искрами; запах дыма был знакомый и терпкий – будто жгли обыкновенные земные сосновые поленья.
   – И что же тебе сыграть? – спросил Кирш, тихонько перебирая струны.
   – Что-нибудь невесёлое, а? – несмело попросила Айя. Смысла песен она зачастую не понимала, зато медленные и певучие мелодии просто обожала.
   – Грустное, – поправил Донован, и Айя, соглашаясь, быстро закивала.
   Кирш задумался, по-прежнему перебирая струны. Алёша поворошил угли в костре, подбросил веток. Костёр чуть присел, задымил, но тут же оправился и взметнул вверх. Айя сидела притихшая, завороженная, и только в её огромных глазах отражались мерцающие языки пламени.
   – Хорошо, пусть будет невесёлая, – согласился Кирш и начал:

     Ещё Иуда продавать Христа
     Не думает, а может – забывает,
     Они в одних компаниях бывают,
     И за столом их рядышком места;
     Случается – друг к другу ходят в гости,
     И уходя, бывало, из гостей,
     Они ладони крепко жмут – и гвозди
     Ещё не продырявили костей.
     Ещё не обозначена вина,
     Иуде невдомёк, что он Иуда,
     Да и Христос – он не Христос покуда,
     У них пока другие имена. [8 - Стихи Виктории Гетьман.]

   Кирш замолчал, и звук последней струны эхом покатился по побережью.

     «У них пока другие имена…»

   Снова стало тихо, только сипел и потрескивал костёр.
   – К чему это ты?.. – спросил Алёша.

   Были уже густые сумерки. Ратмир ушёл, и Айя вызвалась его проводить. В хижине было темно, оранжевый светляк почти угас, и только россыпь голубых искр всё ещё колюче пялилась со стен.
   Донован встал и, пригнувшись, вышел из хижины. Песок под ногами был холодным, остывшим; из пустыни дул слабый ветер и нёс с собой кислый запах жжёного железа. Душный запах, отвратительный запах, мерзкий запах… Запах смерти. Он растёр виски ладонями и сел на песок, прислонившись спиной к стене кампаллы.
   Не надо об этом, подумал он. Отдохни, рассейся, не думай ни о чём. Он закрыл глаза и запрокинул голову.
   «Не ходите дети в Африку гулять», – неожиданно всплыло в голове.
   Он почувствовал, как рядом из темноты возникла Айя и прильнула к его плечу тёплым, маленьким, участливым комочком. Это сразу как-то успокоило. Стало тепло и уютно. Покойно.
   Милая моя, подумал он. Как хорошо, что ты рядом. Спасибо. Айя шевельнулась, ласково провела пальцами по его щеке.
   – Где ты сейчас? – еле слышно спросила она.
   Он помолчал.
   – На берегу, – наконец сказал он. – Ночью… Море такое тихое-тихое и спокойное… И луна. И лунная дорожка, широкая, яркая, почти не раздробленная…
   – А я там есть?
   – Да.
   – Где я?
   – Рядом.
   Айя уткнулась носом в его плечо. Совсем недалеко, за рощей, спало море, из-за горизонта степенно выкатывалась луна и прокладывала в спокойной воде ровную золотистую дорожку.
   – Ты устал сегодня, – сказала Айя. – Пойдём спать.
   Донован закивал и открыл глаза.
   – Да. Идём.

   Ночь была тихая и светлая. В открытый проём хижины нахально заглядывала полная круглолицая луна, вырезая из циновок вытянутый золотистый овал. Донован лежал с открытыми глазами, никак не мог заснуть, и ему было хорошо видно, как со своего гамака в другом конце хижины тихонько встала Айя и на цыпочках, крадучись, подошла к нему. Сейчас, в темноте, когда не было видно её странных глаз, полуприкрытых нижними веками, и трепещущих клапанов носа, её фигура ничем не отличалась от фигуры земной девчонки.
   – Ты спишь? – шёпотом спросила она и подёргала за сетку гамака.
   – Нет.
   Она перелезла через паутину нитей и забралась к нему в гамак.
   – Расскажи что-нибудь, а? – спросила она, прильнув к нему. – Как тогда, помнишь? Сказочку-рассказочку…
   Он погладил её по голове. Сказочку… До них ли вам теперь?
   – Я знаю, Доновен, я знаю, – говорила она, уткнувшись носом ему в грудь, – ты сейчас думаешь, тебе сейчас плохо, и я нехорошо делаю, что прошу тебя… Но Доновен, милый, хороший, Дылда…
   Мне сейчас плохо, подумал он. Мне сейчас плохо? Это вам, вам всем сейчас плохо! Хотя вы все страшно веселы, жизнерадостны, как никогда в прошлом. И даже не замечаете за своей веселостью, что это «никогда» может стать вашим будущим…
   Он вздохнул.
   – Что тебе рассказать?
   Она сильнее прижалась к нему, спрятала лицо на груди.
   – Дылда, милый… Спасибо.
   Он улыбнулся. Стало лучше, легче.
   – О чём ты хочешь?
   – О чём? – Она вскочила в гамаке на колени. – Обо всём! Всём, всё-ом!!! – радостно закричала она, раскачивая гамак.
   Донован тихо рассмеялся.
   – Знаешь что? – спросила она.
   – Что?
   – Расскажи… – Она задумалась. – Расскажи так, чтобы о нас, но и не о нас. О Других.
   – Каких это – других?
   – Ну… Других. Не понимаешь? – Она засмеялась. – Совсем не понимаешь?
   Донован помотал головой.
   – Ну что ты, Дылда! Ну, это… Ну… – Она сама запуталась, но всё же попыталась выбраться из этих дебрей. – Ну вот, как нашли вы нас, – растягивая слова начала объяснять она. – Ну… А то – Других. Понимаешь?
   Донован кивнул.
   – Ты хочешь, чтобы я рассказал о человечках, живущих на других планетах?
   Айя снова рассмеялась.
   – Ну вот, Дылда, ты же всё понимаешь. Ты просто меня разыгрываешь! А может… А может вас тоже нашли? – Она засмеялась такой догадке и весело зашлёпала ладонями по его груди. – А, Дылда, а? А вас тоже нашли. Нашли! Да? Да, Дылда, да?
   Он поймал её руки, прижал к себе.
   – Не шлёпай так, в соседней кампалле всех разбудишь.
   Она смеялась.
   – А там никого нет. Все ушли в Войнуху играть. – Она высвободила руку и нажала пальцем ему на нос. – Вот так!
   На Войнуху… Снова всё приблизилось, весь сегодняшний день. Донован судорожно вздохнул и отпустил Айю.
   – А Доновена нашли! Нашли! Дылду тоже нашли!
   – Нет, – сказал он вяло, – никто нас не посещал. И мы никого больше не нашли.
   Она замолчала.
   – Никто? – спросила она.
   Он помотал головой.
   – И никого?
   – Нет.
   Она снова затихла. Затем спросила:
   – А мы?
   – Я сказал неправду, – признался Донован. – Мы нашли многих… Но таких как вы – больше нет. Вы – первые.
   Айя подумала.
   – Тогда знаешь что?
   – Что?
   – Ты всё равно расскажи о Других. Ну, как-будто они есть. Как на самом деле. Хорошо?
   Донован улыбнулся, погладил её по голове. Выдумщица…
   Он кивнул, и тогда Айя села в гамаке, обхватила колени руками и, уткнув в них подбородок, приготовилась слушать.
   Он подумал, закинул руки за голову. Что же тебе рассказать?
   – Ну?
   И тогда он начал:

   «Жили-были на далёкой-далёкой планете люди. Были они весёлыми и дружными, добрыми и ласковыми. Они не знали ни зла, ни унижения; ни лжи, ни жадности; ни подлости, ни трусости. Планета не была сурова к ним: климат её был мягким, земля плодородной. Сами люди были трудолюбивы, и жили они счастливо».

   Идиллия, подумал Донован. Боже мой, какую идиллию я нарисовал… Впрочем, там и на самом деле была идиллия.

   «Но однажды на планету прилетел пришелец. Ему, как и полагается, как гостю, оказали высокие почести, устроили пир горой и поселили в лучшей, самой просторной хижине у резчика Аола. И он остался.
   Ему всё было интересно, он обо всём расспрашивал, везде совал свой нос. Когда Аол вырезал какую-нибудь фигуру, он спрашивал:
   – Зачем ты это делаешь?
   – Мне нравится, – отвечал резчик.
   – А для кого ты её делаешь? Тебе её кто-то заказал? – не унимался пришелец.
   – Нет, мне её никто не заказывал, – отвечал резчик.
   – Тогда зачем ты её делаешь? – снова спрашивал пришелец.
   – Я делаю её для себя, – отвечал резчик. – Для себя и для людей.
   – Как это? – не понимал пришелец.
   – Для себя, – разъяснял Аол, – потому, что мне это нравится. Для людей – если понравится и им. Тогда я отдам свою работу людям.
   – И ты что-нибудь за это получишь? – спрашивал пришелец.
   – Да, – отвечал резчик.
   – Что именно? – спрашивал пришелец.
   – Уважение и одобрение, – отвечал резчик.
   – Как это? – снова не понимал пришелец.
   – Уважение, – терпеливо объяснял Аол, – если моя работа понравится, и они её оценят. Одобрение – если нет; за то, что не бездельничал.
   Пришелец хмыкал и качал головой.
   Когда Аол ловил рыбу или собирал плоды, он спрашивал:
   – Зачем тебе так много?
   – Это для людей, – отвечал Аол. – Для людей и для себя.
   – Как это? – не понимал пришелец.
   – Я отдам всё людям, – разъяснял Аол, – а себе оставлю лишь необходимое.
   Глядя на тростниковые хижины в деревне, пришелец удивлялся:
   – Почему у вас нет дворцов?
   – А зачем? – спрашивал Аол.
   – Чтобы жить лучше! – восклицал пришелец.
   – Мы живём хорошо, – отвечал Аол.
   Глядя на пустую площадь в центре деревни, пришелец удивлялся:
   – Почему у вас нет памятников?
   – А зачем? – спрашивал Аол.
   – Чтобы увековечить память ваших выдающихся людей! – восклицал пришелец.
   – Память о людях должна храниться в сердце, – отвечал Аол.
   – Но вы же можете многих забыть! – восклицал пришелец.
   – Если они достойны – их не забудут, – отвечал Аол.»

   – Это ты про нас, – задумчиво сказала Айя. – Про нас и про Кирша.
   Донована охватила тихая ярость. Не ей я это рассказываю, подумал он. Это я им говорю. Это я ДОЛЖЕН им всем рассказать, а не ей одной.
   – Нет, – сказал он вслух, – это не про вас. Это сказка.
   И продолжил:

   «И тогда пришелец спросил:
   – Ты знаешь, что такое власть?
   Аол удивлённо поднял брови.
   – А хочешь её иметь?
   – Я не знаю, что это такое, – отвечал Аол.
   Пришелец загадочно улыбнулся.
   – Я научу тебя, как её добыть, – предложил он.
   И Аол согласился…
   И тогда пришелец сказал Аолу:
   – Видишь, идёт Мона?
   – Да, – отвечал Аол.
   – Побей её, – сказал пришелец.
   – Зачем? – удивился Аол.
   Пришелец загадочно улыбнулся.
   – Ты побей – увидишь.
   Аол долго не решался, но пришелец всё настаивал и настаивал, и тогда он, как-то у ручья, всё-таки отважился и толкнул её. Она отодвинулась, уступая ему место. Тогда Аол хлопнул её по щеке.
   – Что тебе, Аол? – удивлённо спросила она.
   И он ушёл.
   – Избей её, – говорил пришелец. – Избей и возьми.
   – Она невеста Эло, – отвечал Аол, но на следующий день он таки избил её, а потом сделал своей женой.
   Он издевался над женой, рвал волосы, избивал до кровавых синяков, как советовал ему пришелец… И начал чувствовать от этого удовольствие.
   Но пришелец сказал:
   – Это ещё не власть.
   И дал Аолу оружие.
   – Убей Эло, – сказал он.
   И тогда Аол на мгновенье проснулся.
   – Вчера я отнял у него невесту, – сказал он.
   – Да, – сказал пришелец, – это власть.
   – Сегодня я хочу убить его самого.
   – Да, – сказал пришелец, – это власть.
   – А завтра кто-нибудь захочет мою жену.
   – Нет, – сказал пришелец. – Ты не понял. Обожди.
   – А послезавтра кто-нибудь захочет убить меня.
   – Обожди, – сказал пришелец. – Ты не понял.
   – Ты болен, – понял Аол.
   – Обожди, – сказал пришелец.
   – Ты заразен, – сказал Аол.
   – Обожди, – сказал пришелец.
   – Ты заразил меня, – сказал Аол.
   – Обожди, – сказал пришелец.
   Но Аол убил его.
   Затем он убил Мону – она знала, что такое рабство.
   Затем он убил себя. Он знал, что такое власть».

   Айя сидела тихо-тихо, не шелохнувшись. Её большие, огромные глаза светились в темноте.
   – Страшно, – наконец сказала она. – Ты рассказал плохую, страшную сказку. Да и не сказку вовсе…
   Она зябко поёжилась и, вытянувшись, прильнула к его груди. Тело у неё было холодное, просто закоченевшее.
   – Я сама виновата, – прошептала она, прижимаясь тесней. – Тебе было плохо, а я всё настаивала и настаивала… И ты взял и рассказал такую историю. Страшную.
   Страшную, согласился Донован. Бедный Аол. Он совсем не знал, да ему и невдомёк было, что пришелец – это только разведчик, первая ласточка чужого мира, и что к ним скоро нагрянет целая орава пришельцев со специально разработанной и хорошо отрепетированной методикой обучения цивилизаций с более низкой ступенью развития, и начнёт обучать аборигенов, как нужно жить, как порвать с этой рутиной, с этим топтанием цивилизации на месте, с этим бесконечным, бесполезным бегом по кругу, чтобы двинуться вперёд, семимильными шагами к прогрессу… Беда только, что это будет чужой прогресс.
   Айя успокоилась, согрелась.
   – Ты мне не будешь больше рассказывать таких страшных историй? – попросила она. – Хорошо, обещаешь?
   Донован сглотнул тугой ком слюны. Закрыл глаза.
   – Обещаю, – сказал он. – Тебе – нет.

4

   Он проснулся резко и сразу, будто его кто-то толкнул. Утро было свежим, ясным, это чувствовалось сквозь закрытые веки, но он не стал их открывать – по ним бегали резвые солнечные блики. Он усмехнулся и представил, как Айя стоит на пороге хижины и зеркальцем пускает ему в глаза солнечных зайчиков, а сама, еле слышно шевеля губами, шепчет: «Вставай, лежебока!»
   – Солнышко-солнышко, – сказал Донован и прикрыл глаза рукой, – доброе утро!
   Айя радостно взвизгнула, вбежала в кампаллу и бросилась к нему на грудь.
   – Вставай, ле-же-бо-ка! – восторженно завопила она и принялась его тормошить. Донован снова притворился спящим. Тогда она попыталась вывалить его из гамака на пол, но он расслабился, вовсе не собираясь помогать ей в этой затее.
   – У-у, тяжелющий! – недовольно выдохнула Айя и снова пропела на высокой ноте: – А ну, встава-ай!
   Донован сладко причмокнул и приоткрыл один глаз. Айя засмеялась.
   – Солнышко высоко?
   – Высоко, высоко!
   Он открыл второй глаз.
   – А море спокойно?
   – Спокойно, спокойно!
   – А я не брит?
   Она рассмеялась и протянула ему зеркальце.
   – Ты как морская шушандра!
   – Тогда вперёд! – Он вывалился из гамака, вскочил на ноги и, забросив Айю на спину, галопом помчался к Лагуне.
   – Ура-а! – звонко, на всю Деревню, закричала Айя и немилосердно замолотила пятками, пришпоривая своего скакуна.
   Донован диким аллюром проскочил рощу, выбежал на берег, на всех парах влетел в воду, но здесь не удержался на ногах, и они с хохотом и визгом, с тучей брызг, с шумом и плеском полетели в холодную гладь.
   – Бр-р-р! Холодина! – отфыркиваясь, выдохнула Айя, окатила Донована водой, засмеялась и нырнула. Голова её показалась метрах в семи-восьми, она крикнула: – Дылда, догоняй! – И снова нырнула.
   Донован хотел броситься ей вслед, но непроизвольно оглянулся и увидел, как по берегу, пыля песком и выбросив в стороны длинные суставчатые лапы, мчит «богомол», а из кабины выглядывает Ратмир и машет ему рукой.
   «Богомол» подкатил поближе и остановился, подтянув под себя лапы. Из кабины выпрыгнул Ратмир, тщательно выбритый и не менее тщательно причёсанный. Увязая в песке, он зашагал к Доновану.
   – С добрым утром, – поздоровался он, подходя, и остановился на кромке берега.
   Донован кивнул, буркнул приветствие и начал выходить из воды.
   – Нам пора, – сказал Ратмир, не глядя на Донована. – Позови Айю, она обещала показать нам лабиринт.
   Донован выбрел из воды и разбито опустился на песок.
   – А я, признаться… – Он скрипнул зубами и перевернулся ничком. – Забыл я обо всём, Ратмир.
   Ратмир молча сел рядом.
   Вот и всё, с болью подумал Донован. Где ты, мой солнечный зайчик?
   Айя выскочила из воды и мокрым холодным лягушонком, прыгнула ему на спину.
   – Чего ты меня не догонял?
   Донован повернулся, взял её на руки и встал. Через силу улыбнулся.
   – Да так… Нам пора в Город.
   – Ну вот, – Айя насупилась и исподлобья посмотрела на Ратмира. – Будто мы среди дня не можем туда поехать…
   – Надо, – сказал Донован и опустил её на песок. – Понимаешь, надо. – Он вздохнул. – Сбегай, пожалуйста, принеси мою одежду.
   Айя выскользнула у него из рук и медленно, всем своим видом выражая недовольство, направилась в Деревню. Она поминутно останавливалась, оглядывалась на Донована в надежде, что, может быть, он всё-таки махнёт рукой на этот Город и отменит своё решение. Вид у неё был очень обиженный.
   Иди, молча кивнул Донован и отвернулся.
   Ратмир посмотрел на Донована, достал из кармана тюбик депилята и аккуратно надломил его.
   – Возьми, побрейся, – сказал он, протягивая тюбик.
   Донован взял тюбик и, глядя в воду себе под ноги, как в зеркало, снял с лица рыжеватую щетину. Обмыв лицо, он обернулся, чтобы отдать тюбик Ратмиру, но вместо него прямо перед собой увидел запыхавшуюся, раскрасневшуюся Айю. Ком одежды лежал тут же, на песке, а она стояла рядом: тяжело дыша, и протягивая полотенце. Видно пулей назад летела.
   – Спасибо, кроха, – поблагодарил он.
   Айя расцвела.
   – Только сперва меня, Дылда! – крикнула она громко и требовательно. – Сперва меня…
   Донован усмехнулся. Обмотав полотенце вокруг шеи, чтобы не мешало, он схватил Айю в охапку и с силой зашвырнул в Лагуну. Айя завизжала, задрыгала в воздухе ногами, плюхнулась в воду и сразу же, как ошпаренная, выскочила на берег. Донован поймал её, укутал в полотенце и стал растирать, а у неё глаза от удовольствия стали масляными, превратились в щелочки, и она даже похрюкивала.
   – А теперь, – сказал Донован и легонько шлепнул её, – шагом марш в машину.
   Айя отпрыгнула в сторону и обиженно стала пятиться к «богомолу». Губы она нарочито надула, как две оладьи, но в глазах прыгали смешливые бесенята.
   – Бесстыдник ты, Дылда, – проговорила она. – Рад, что здоровый вымахал – знаешь, что сдачи не дам…
   Она явно подзадоривала его, чтобы он сыграл с ней в догонялки. Но Донован игры не принял. Он молча оделся и пошёл к «богомолу».
   – Залезай, – приказал он Айе, и она беспрекословно подчинилась.
   Подошёл Ратмир.
   – Ну что, поехали? – спросил он.
   – Поехали, – буркнул Донован и, пропустив Ратмира вперёд, рывком забросил своё тело в кабину.
   Феликс уже сидел в водительском кресле. Он повернулся и кивком головы поздоровался с Донованом.
   – Шлем застегни, – подсказал он и тронул машину с места.

   На этот раз они въехали в Город с северной окраины. Город начинался сразу же, вырастая из песка дымными развалинами. Здесь, с краю, дома были более целыми, ещё похожими на дома, с золотым песочным оттенком.
   На одном из перекрёстков Айя затеребила Донована за рукав.
   – Смотри, смотри! – указала она пальцем. – Чучело!
   На втором этаже дома стоял застывший кибер. В руках он держал огромный блок стены с оконным проёмом. Видно, хотел поставить блок на место, но в это время прекратили подачу энергии.
   Атлант, подумал Донован, и ему страшно захотелось увидеть Кирша и посмотреть ему в глаза.
   Вход в лабиринт был загорожен гусеничным краулером, и, если бы не Айя, они вряд ли бы отыскали его. Протиснувшись между краулером и стеной, они увидели огромную дыру с закопчёнными краями, из которых крючьями торчала арматура. Откуда-то сверху сочился ручеёк и, журча, убегал в темноту. Из провала тянуло промозглой сыростью, ржавым металлом и гнилой, мёртвой биоэлектроникой.
   Ратмир принюхался, пошамкал губами, словно пробуя воздух на вкус.
   – Не нравится мне всё это…
   Айя непонимающе повела плечами.
   – Он тут, – сказала она. – Только тут ходов много, запутаться можно, и не просто так, а надолго. Кирш говорил, что неделю можно ходить-ходить, а может быть, и больше, и выхода не найти.
   – Да, окопался, – проговорил Феликс, с интересом осматриваясь по сторонам, и прицокнул языком.
   Ратмир бросил на него быстрый взгляд, но ничего не сказал.
   – Ты знаешь, как его здесь найти? – спросил он Айю.
   – Не… – Айя помотала головой. – Он меня сюда не водил. Говорил, нельзя, я запутаюсь, а он потом не найдёт. Но это всё враки, конечно, я бы нашла дорогу назад, но он сюда вообще никого не водил.
   – Жаль, – вздохнул Ратмир. – Значит, так. Феликс, останешься в машине. А мы с Донованом спустимся в лабиринт. Никаких действий до нашего возвращения не предпринимать.
   – Хорошо, – недовольно буркнул Феликс и, протиснувшись между краулером и стеной, зашагал к «богомолу».
   Ратмир проводил его взглядом, затем кивнул Доновану:
   – Идём.
   И стал быстро спускаться в провал по каменному крошеву. На полдороги он остановился и глухо, как из бочки, добавил:
   – Айю оставь. Ни к чему ей туда.
   Донован посмотрел на Айю, улыбнулся и развёл руками. Что поделаешь, нужно подчиниться. Он спустился вслед за Ратмиром и в конце провала оглянулся. Айя стояла боком к нему – чёрная фигурка на светлом пятне входа – и обиженно сколупывала со стены штукатурку. В лабиринт она не глядела.
   Ничего, сказал про себя Донован. Ты не расстраивайся. Он прав. Незачем тебе туда.
   Ратмир тронул его за плечо.
   – Здесь мы разделимся. Пойдёшь прямо, а я – налево. Встреча здесь же, через два часа. Ты хорошо ориентируешься?
   Донован пожал плечами.
   – Если стены здесь не двигаются…
   Ратмир сдержанно улыбнулся.
   – Тогда – до встречи. – Он кивнул и исчез за поворотом. Там он включил фонарь, и было видно, как по стенам, удаляясь под гулкий звук шагов, бегают блеклые отсветы.
   – До встречи… – сказал ему вслед Донован, ещё раз оглянулся на Айю и пошёл в свою сторону.
   Коридор, в который он свернул, был тускло освещён унылым грязно-красным светом, и от этого всё вокруг казалось серым и угрюмым, как в туманную лунную ночь. Донован шёл неторопливо, прислушиваясь, запоминая дорогу, фонарь не включал. В лабиринте было сыро и затхло, во рту ощущался оскоминный привкус ржавого железа, и вообще, весь этот полумрак, это запустение, шелушащиеся штукатуркой стены, кучи седого хлама, битый пластик и гнилая слизь, распластавшаяся коричневыми скользкими лужами по полу, источали тревогу и полную безысходность. Как тут можно жить? Кирш, до чего же нужно опуститься, чтобы тут жить? Ведь это нора, грязная, запущенная, захламлённая нора, где могут жить лишь какие-то нечистоплотные твари, но не люди… Логово.
   Донован остановился и прислушался. Рядом, за стеной, кто-то еле слышно бормотал. Он всмотрелся в темноту, увидел вход в соседнее помещение и шагнул туда. Комната была маленькой, приблизительно три на четыре метра, относительно чистой и пустой. Посредине сизой громадой возвышался громоздкий универсальный кибер, давно обездвиженный, горел только зелёный огонёк приёмника, и кибер голосом Кирша монотонно декламировал какую-то белиберду, сильно нажимая на «р». Донован нагнулся, чтобы хоть что-нибудь расслышать.
   – Крыльями кружа красиво, – зло и тихо сказал ему Кирш в самое ухо, – крыса кралась кромкой крыши. Крепче кремня кривошипы, кроя кропотливо кражу, кролика кредитовали…
   Декламирование оборвалось, раздался глухой, простуженный кашель. Больной кашель, плохой, буханье, можно сказать, а не кашель. И опять:
   – Крепко кроль кричал, креняся, крепость кропля кратно красным…
   Кирш, подумал Донован, ты всё пишешь стихи… Упражняешься… Он почувствовал, как ярость плотным давящим комком поднимается к самому горлу.
   – …Крюк кривой кромсал круп кроля, кровью круто кровоточа…
   Донован коротко размахнулся и изо всей силы ударил ребром ладони по зелёному огоньку на панели кибера. Что-то звякнуло, огонёк погас, и воцарилась тишина. Донован посмотрел на ладонь. Из ссадины сочилась кровь. Он прислонился лбом к холодному пластхитину кибера и вдруг опять услышал за стеной бубнящий голос Кирша:
   – …Кроткий кроль, крепя крест кролю, крапивой крушенье красил…
   Донован скрипнул зубами и пошёл прочь от этого места.
   Вслед ему неслось:
   – …Крекча крысе кровожадной крах кромешный…
   Замолчи… Замолчи, замолчи! Донован сжал кулаки и быстро, почти бегом, зашагал вперёд.
   Он шёл напрямик, не разбирая дороги, через анфилады комнат, через завалы протухшей бумаги, гнилого тряпья, ржавого железа, битого стекла, развороченных, смятых, словно они побывали под прессом, каких-то приборов и механизмов, назначение которых сейчас невозможно было определить – дикая смесь контуров псевдоприсутствия, частей роботов, биоэлектронного оборудования, транспортных средств, пересыпанная мелкими деталями и залитая разложившейся слизью биоэлектронного наполнителя. Он не помнил, сколько времени так шёл, не останавливаясь, не обращая внимания ни на что. Уже притупилось в памяти, куда он шёл и что здесь искал… И тут перед ним открылся хорошо освещённый зал, широкий, но с низким потолком, закопчённым, покрытым, как гусиной оторопью, каплями воды. Донован остановился.
   Это был генераторный зал. А у пульта синтезатора, спиной к Доновану, на кособоком стуле, в грязном, пятнами, как маскировочном, жеваном комбинезоне, скорчившись, сидел Кирш.
   Вот и встретились, почему-то совершенно спокойно подумал Донован. Кирш чуть заметно покачивался, словно был вдребезги пьян, и что-то монотонно бормотал. Вот как мы встретились… Донован смотрел ему в трясущийся затылок и чувствовал, как в нём снова начинает закипать злость. К этому человеку. Некогда его другу.
   – Кирш, – тихо окликнул он.
   Жалобное нытье оборвалось. Кирш застыл. Мгновенье он сидел так, сжавшись в судорожный комок, затем вскочил. Стул полетел в сторону, загрохотал, и Донован увидел, что на него, медленно разрастаясь, движется светящееся, перемигивающееся, снежное облако.
   Ах ты..! Ярость ударила в голову, и Донован прыгнул. Вперёд, в сторону и к Киршу. Облако осталось сбоку и сзади, а прямо перед собой он увидел Кирша – небритого, сгорбленного, трясущегося – и, не размахиваясь, ударил. В лицо. Грязное, липкое от холодного пота…
   Он постоял над распростёртым телом, отдышался, затем перешагнул через него и подобрал отлетевший в сторону арлет. Единственное оружие, против которого бессильно силовое поле защитного шлема… Донован переломил арлет. Указатель заряда стоял посередине шкалы. Где же ты его достал, Кирш? Ведь на всех синтезаторах на его производство наложено вето… Он поморщился. Пятки болели, будто их отбили бамбуковыми палками (это прыжок, подумал он), а левое плечо совсем не чувствовалось, занемело, покалывало. Зацепило-таки облако. Он сунул арлет в карман и стал усиленно массировать плечо. Кто же мог ожидать от тебя такой прыти? Донован поднял кособокий стул и сел. Именно такой…
   Кирш неподвижно лежал на полу. Донован огляделся. Синтезатор был разворочен, все рубильники, клавиши, кнопки выдраны из своих гнёзд с корнями; ни одного целого стекла, ни одного целого экрана… Сбоку на панели виднелся жёлто-кристаллический потёк кислоты, а на полу, на том месте, куда она стекала, вздувшиеся пузыри жжёного бетона.
   – Вставай, – сказал Донован.
   Кирш не шевелился.
   Тогда Донован, кряхтя от боли, встал, приподнял Кирша под мышки и прислонил к стене. Голова Кирша свесилась. Донован увидел под пультом синтезатора баллон с водой, достал его и, открыв вентиль, начал лить воду на голову Кирша.
   – Я в сознании, – тихо сказал Кирш.
   Вода всё лилась. Кирш открыл глаза и поднял голову.
   – Я в сознании, – громче повторил он. – И даже его не терял.
   – Жаль. – Донован бросил баллон на пол. – Для всех было бы лучше…
   – Ты не галлюцинация? – спросил Кирш. – У меня в последнее время часто…
   Он потрогал подбородок.
   – Впрочем, нет. Давно прилетели?
   – Давно… – Донован на ватных ногах вернулся к стулу и сел. – Вчера.
   – А-а…
   Они помолчали.
   – Ну, здравствуй, Кирш.
   – Здравствуй, Донован. Айю видел?
   Донован кивнул. Что же я хотел спросить? – мучительно думал он. Что? Столько было вопросов… Его начал бить озноб.
   – Давно… всё это началось?
   Кирш судорожно вздохнул.
   – Давно… Не помню. Сейчас что – день?
   – Убитых… Сколько убитых?
   – Н-не знаю.
   Снова воцарилось молчание.
   – Понимаешь, – сказал Кирш, – я думал: будут убитые, немного, без этого ведь нельзя, но потом кто-то кого-то возьмёт в плен, кто-то победит… Появятся лидеры, всё прочее…
   Внутри у Донована словно что-то оборвалось. Последняя призрачная надежда… Ему стало жутко и в то же время бездонно тоскливо. Последняя, почти нереальная надежда, что всё-таки Кирш не имеет ко всему этому никакого отношения, рухнула. Рухнула также беззвучно и страшно, как обрушивались остовы домов под лучами интеграторов, – первое, что увидел Донован с орбиты.
   – Всё-таки это ты, Кирш…
   Кирш сник.
   – Знаешь, я много думал. Я всегда был дилетантом. Раньше – как поэт, теперь – как вершитель чужих судеб…
   – Я, я, я! – взорвался Донован. – Всё я! Устроил бойню, а думаешь только о себе! Зачем ты это сделал? Заруби на носу: если теория негуманна – она абсурдна!
   Кирш отвёл глаза в сторону.
   – Читайте еженедельник Комиссии по вопросам внеземных цивилизаций, – пробормотал он.
   Донован внимательно посмотрел на него.
   – Ты пьян?
   – Нет. Нечем… А хорошо бы. И гитару… Побренчать, как ты говоришь. – Кирш помолчал немного, затем тихонько продекламировал:

     В жизни мужчинам немало дано:
     богом – женщина, чёртом – вино.
     Но женщин желанней, хмельней вина,
     есть для мужчин – война.

   Он посмотрел на Донована.
   – Нет, это не я. Это Киплинг.
   – Бренчал бы у чьей-нибудь юбки, а сюда не лез! – зло сказал Донован. – Вершитель судеб, чёрт тебя побери!
   Кирш устало прикрыл глаза.
   – Ты знаешь, у меня как-то было желание покончить с собой, – сказал он спокойно. – Убей фашизм в себе самом… – Он усмехнулся. – Хорошо звучит, а? В себе самом…
   По лицу Донована заходили желваки.
   – Для этого ты и нацепил на голову шлем защиты? Не смеши. Мы с тобой не на театральной сцене.
   – В том-то и дело, – согласился Кирш. – Мне порой кажется, что всё это сон. Кошмарный сон. Хорошо бы проснуться…
   Они снова замолчали. И в этот момент в кармане Донована запищала рация.
   – Донован! Донован! – звал Ратмир. – Вы нашли Кирша? Где вы? Тут кибер, я через него слышу, как вы разговариваете!
   Донован опустил руку в карман и щёлкнул клавишей. Затем встал, подошёл к пульту и отключил передатчик.
   – Это кто? – равнодушно спросил Кирш. – Начальник экспедиции?
   Донован не ответил.
   – Понаехало шишек, руководителей, начальников… – Кирш судорожно вздохнул. – Ничего, разберутся.
   Он вытер мокрый лоб, чтобы вода не капала на глаза.
   – Понимаешь, – сказал он, – вся беда в том, что для них это просто игра. Не больше, и не меньше.
   Донован поднял с пола баллон, закрутил вентиль и поставил его у стенки синтезатора.
   – Благодетель человечества, – горько сказал он. – Ты приговорил этот мир к самоубийству, и тебе мало. Хочется, чтобы всё было красиво, с пафосом…
   Краем уха Донован услышал за стеной зала какую-то неясную возню, быстрый топот босых детских ног и, прислушиваясь, замолчал. На мгновенье в коридоре притаились, затем блеснула вспышка, кто-то захохотал, снова побежал, шлёпая босиком по цементному полу, и в зал стремглав влетела Айя. Донован остолбенел.
   – Ты что тут делаешь? Почему ты здесь, я же…
   Он осёкся. Вслед за Айей в зал ворвался человечек с интегратором на изготовку. Он остановился, ослеплённый светом, а затем увидел Айю.
   – Ага! – победно закричал он и нажал на спуск.
   Донован рванулся наперерез, прыгнул к Айе и дёрнул её за руку. Хлопнула неяркая вспышка. На миг его окутал радужный туман, затем в шлеме щёлкнуло реле, туман исчез, и Донован увидел, что лицо у человечка начало вытягиваться. Он растерянно опустил интегратор. Сзади за спиной заливисто расхохоталась Айя.
   У Донована задёргалась щека. Это хорошо, что у меня на голове шлем, подумал он. Я ведь как-то об этом забыл. Он шагнул вперёд, ухватился за ствол оружия, и, вырвав его из рук человечка, зашвырнул под синтезатор.
   – Вон! – заорал он, развернул человечка за плечи и дал пинка. – Мерзавец! Чтобы духу твоего здесь не было!
   – Ты что! – возмутилась Айя. – Доновен, как ты мог? Ведь мы просто играли!
   Донован на негнущихся ногах подошёл к ней, осторожно потрогал её волосы. Губы его дрожали.
   – При чём тут он… – спокойно сказал Кирш. – Если уж кого по морде – так это меня.
   Донован молча взял Айю на руки, перенёс к стулу и посадил.
   – Доновен, как же это ты? – тихо спросила она, глядя ему в глаза. – Что с тобой, тебе плохо, да?
   Он снял с себя шлем, надел ей на голову и наглухо застегнул.
   – Не снимай, пока не разрешу, – сказал он.
   – Зачем? Это что – новая игра?
   – Нет. Но так надо.
   – У-у, я тогда не хочу! – закапризничала Айя. – Он большой и болтается на голове.
   – Ничего. Это ненадолго. До вечера.
   Айя недовольно сморщила нос.
   – Да… Ты на всех будешь так надевать? – саркастически усмехнулся Кирш.
   Донован повернулся. В глазах у него была откровенная, ничем не прикрытая ненависть. Он подошёл к Киршу, взял его за ворот комбинезона и рывком поставил на ноги.
   – Послушай-ка, ты… – сцепив зубы, выдавил он и оттолкнул Кирша к стене. – Ты хоть понимаешь, что ты здесь натворил?
   Кирш отвёл глаза в сторону.
   – Да, – сказал он. – Я научил их убивать.
   – Кто, кто дал тебе на это право?!
   – Риторический вопрос. Никто не может дать такого права.
   Кирш впервые посмотрел прямо в глаза Доновану, и на его лице резко обозначились скулы.
   – Да, я научил их убивать друг друга! – почти выкрикнул он. – Я рассказывал им о штыковой атаке, об окопной войне, о партизанах… Я демонстрировал им действия мин, гранат, противотанковых ружей, интеграторов, деструкторов…
   В Доноване начала закипать ярость. Не отрывая взгляда от глаз Кирша, он нащупал в кармане арлет и вытащил его. Кирш это видел, но, не пошевельнувшись, только чуть побледнев, продолжал говорить.
   – Я рассказывал им, как сквозь мясорубку войн человечество шло вперёд. Понимаешь, ВПЕРЁД!!! Сквозь боль, слёзы, кровь, смерть… Я хотел, чтобы они это поняли. Не только посмотрели, но и поняли!..

   «Ты болен, – сказал Аол».

   …Что, пройдя через всё это, мы стали теми, кто мы есть. Мы стали ценить то, что мы есть. Потому, что мы сумели порвать этот порочный круг войн, найдя путь из него. И этот путь – прогресс!..

   «Ты заразен, – сказал Аол».

   …Но они не поняли. Они не поняли, зачем им этот путь, когда и без него хорошо. Они даже не захотели понять, потому что не захотели думать! У них на уме было только одно – играть, играть, ИГРАТЬ!!!..

   «Ты заразил меня, – сказал Аол».

   …И тогда я построил им этот город и сказал: вот вам место для игры. Воюйте!
   – Всё, – оборвал его Донован. – Я думаю, ты всё сказал.
   Он закрыл арлет. Кирш замолчал и, не отрываясь, смотрел на него. Тогда Донован медленно, как на дуэли, поднял арлет до уровня глаз и нажал на спуск. Кирш вздрогнул, но даже не сделал попытки отойти в сторону. Он так и остался, прислонившись к стене, ждать медленно ползущее к нему, переливающееся искрами, как снег на солнце, смертоносное облако.
   «Ну уйди же, уйди!» – кричало, разрывалось на части сердце Донована. Но Кирш так и не ушёл. Облако достигло его, впиталось в тело, и только на комбинезоне мерцали перемигивающиеся искорки. Губы Кирша конвульсивно дёрнулись, видно он хотел что-то сказать, но уже ничего не смог и только улыбнулся, устало и вымученно. Затем лицо его стало стекленеть, будто покрываясь глазурью.
   Ведь ты всё врал, подумал Донован и мешком опустился на пол. Ты всё врал! Специально, цинично, боже мой, до какой степени цинично!.. Чтобы я смог нажать на спуск.
   Постепенно, становясь прозрачным, Кирш медленно исчезал.
   – Дылда! – возбуждённо закричала Айя. – Это что, новая игра?
   Она вскочила со стула и радостно захлопала в ладоши.
   – Как красиво, Доновен! Я тоже так хочу!
   Донована затрясло.
   И тут в зал вбежал Ратмир. Он увидел Донована, Айю и, тяжело дыша, остановился.
   – Ох! – облегчённо выдохнул он, огляделся, нашёл глазами стул и, подойдя к нему, грузно сел. – Я уже думал, у вас что-то стряслось. То было слышно, а то вдруг раз – и как в воду…
   Он снова обвёл взглядом зал, посмотрел на сидящего на полу Донована, и его охватило смутное беспокойство.
   – А где Кирш? – встревожено спросил он.
   Айя рассмеялась.
   – Он спрятался. Они с Доновеном играли, и Доновен его спрятал!
   Донован неподвижно сидел на цементном полу, вокруг него разводами стояла сизая вода. Ратмир медленно, с тяжёлым предчувствием, встал и подошёл к нему.
   – Где Кирш? – спросил он.
   Донован вздрогнул и выронил арлет. Он со стуком ударился об пол, и по масляной воде дрогнули круги.
   – Нет его, – сипло сказал Донован.
   Ратмир пошатнулся. Некоторое время он стоял так, с болью глядя на Донована, затем нагнулся и поднял арлет.
   – Малышев, – глухо, неумело, непривычно для самого себя, сказал он, – я объявляю вас арестованным.
   – Хорошо, – свистящим шёпотом ответил Донован и встал.
   Всё вокруг словно изменилось, стало более рельефным, почти осязаемым. Он потрогал стену, где стоял Кирш, и она пылью начала осыпаться под пальцами.
   Так и нужно было, жёстко подумал он. За всех человечков. В голове было необычно ясно и трезво. Только так. И совесть меня не будет мучить.

5

   Сквозь тревожную дрёму Донован слышал, как за стеной кто-то монотонно и надоедливо бубнит. Не можешь ты ничего слышать, уверял он себя (часа два назад, когда они подъехали к Куполу, поставленному вчера Ратмиром и Феликсом рядом с Деревней, Ратмир собственноручно запер этот отсек на межмолекулярный замок). Не можешь ты ничего слышать.
   Он очнулся от дрёмы, открыл глаза и стащил с головы шлем волновой психотерапии. Дверь в рубку была приоткрыта, и оттуда слышался чей-то неторопливый обстоятельный разговор. Похоже, Ратмир докладывал на корабль о положении на Сказочном Королевстве.

   Р а т м и р. …Дело в том, что законы развития человеческого общества, тем более в том жёстком виде, в котором их пытался приспособить здесь Кирш, неприемлемы для Сказочного Королевства. Несмотря на внешнюю схожесть человечков с нами, физиология, психология и, естественно, вытекающая из этих факторов личная и общественная жизнь человечков, в корне отличны от наших, что и составляет проблему несовместимости и неприменимости законов развития нашего общества по отношению к данной цивилизации.
   Н о р д в и к. В каком тогда плане вы расцениваете действия Кирша?
   Р а т м и р. Я считаю, что его действия на Сказочном Королевстве следует расценивать так же, как расценивает человечество эксперименты фашистов, прививавших людям болезнетворные вирусы. Гадко, мерзко и дико. Всё, что здесь пытался внедрить Кирш, похоже либо на откровенную дремучую глупость воинствующего фанатика, возомнившего себя неким новым миссионером-проповедником земной цивилизации, действующим по иезуитскому принципу «цель оправдывает средства», либо на откровенный циничный садизм. Что двигало им, предположить трудно. Возможно, желание таким жестоким способом подстегнуть цивилизацию в своём развитии, но, не имея ни малейшего представления о её социальной структуре, её направленности, истории, традициях, наконец, метаморфозе, Кирш действовал чисто по наитию, и такая его попытка была заранее обречена на провал. Поняв свою ошибку, он прекратил производство оружия, обесточил всех киберов, кроме некоторых, имеющих автономное питание, прекратил строительство домов, дорог… Короче, свернул всю свою программу. Это, конечно, при условии, что она у него была. Действия его носили сумбурный, нервный, я бы даже сказал, психически надломленный характер, что, вероятно, связано с тем, что спровоцированная им война, или как ее здесь называют – Войнуха, с самого начала вышла из-под контроля. Большего, чем то, что я перечислил, он сделать не смог, это было не в его силах. Да, я думаю, и не в наших.
   Н о р д в и к. И откуда он выкопал такую идею… Откуда он вообще взялся, из какого века?!
   Р а т м и р. Откуда… Здесь мы можем только предполагать, хотя некоторые намётки у меня всё-таки есть. По роду своей деятельности мне пришлось ознакомиться с биографией Кирша. Его дед по материнской линии, известный социолог Мэй Сикиора, лет десять работал над монографией «Влияние культа силы как основополагающей линии межгосударственных отношений на психологию человека ХХ века». Монография вызвала огромный интерес и заслужила достойную оценку специалистов, присудивших её автору премию Ассоциации историков. Я знаком с этой монографией и должен признать, что Мэй Сикиора, используя огромный фактический материал и умело препарируя идеологические воззрения апологетов войны, убедительнейшим образом раскрыл разрушающее действие культа силы на психологию человека того времени. Так вот, Киршу было всего четырнадцать лет, когда монография увидела свет. И, вполне возможно, что пока дед работал над монографией, внук мог ознакомиться с антигуманистическими концепциями в первозданном виде. Сами понимаете, какое влияние могла оказать такая информация на неокрепшее мировоззрение подростка… Впрочем, это только предположения.
   Н о р д в и к. Но не лишённые основания… (Пауза). Скажите, Ратмир, какого вы мнения о войне… То есть, Войнухе?
   Р а т м и р. По своей сути – это игра. Весёлая, если здесь уместно упоминание этого слова, многоходовая, где выигрывает сила, ловкость, хитрость, чутьё, а проигравший ставит на кон свою жизнь. Человечков совсем не привлекает социальная суть или этическая окраска этого явления, как хотелось бы Киршу. Их интересует лишь игровая сторона. Очевидно, это в какой-то степени связано с их физиологией, почти полным отсутствием нервно-болевых центров и окончаний, откуда следует совершенно безразличное, бесчувственное отношение к насильственной смерти.
   Н о р д в и к. Как вы думаете, можем ли мы если не прекратить Войнуху, то хотя бы приостановить военные действия, заморозить их, и насколько это возможно?
   Р а т м и р. Я думал над этим всю ночь и весь день. Но кроме такого убогого решения, как ловить их поодиночке, отбирать оружие и изолировать, у меня никаких других предложений нет.
   Н о р д в и к. Возможно, и не такого убогого… Слушайте, Ратмир, во время утреннего сеанса вы сообщили мне, что в Деревне находятся человечки. Насколько я понял, они не принимают никакого участия в военных действиях. Вы могли бы подробнее обрисовать причины, побудившие их остаться или вернуться в Деревню, а также определить возможность через них повлиять на судьбу всего народца?
   Р а т м и р. Это исключено. Дело в том, что у каждого из оставшихся в Деревне свои сугубо личные причины, собственно и обусловившие раздел между ними и ушедшими в Город. Да и остались-то в Деревне всего двое – Айя и ещё некто Райн. И то, Айя осталась в Деревне не по своей воле, а, как она сама говорила, Кирш строго-настрого запретил ей показываться в Городе, приказав сидеть в Деревне и дожидаться Донована. Надо признаться, что такое чувство товарищества наиболее всего поразило меня в Кирше после всего увиденного здесь. Ну а Райн… Тут причины более сложные и не совсем ясные. По его словам, эта игра, я имею в виду Войнуху, ему просто не нравится. Но подозреваю, что для него просто приближается окончание его жизненного цикла – смерть, либо переход в следующую стадию метаморфоза (или, как это там в докладе Лаобина?), – что выражается у него в стремлении к одиночеству, замкнутости, этаком несколько нетипичном для человечков отшельничестве.
   Н о р д в и к. Жаль. Значит, и этот вариант отпадает…

   Ратмир начал что-то тихо говорить, но Донован уже не прислушивался. Он отошёл от двери и огляделся. Дверь в коридор, которую два часа назад старательно запирал Ратмир, тоже была приоткрыта. Вот как, подумал Донован. Добрый гений, добрый дух. Он вышел в коридор и увидел, что выход свободен.
   В пустыне мёл сухой южный ветер, поднимал тучи песка и бросал его в лицо. Донован ступил на песок, сделал несколько шагов, затем оглянулся. Купол со стороны был похож на большую казахскую кибитку; ветер шатал открытую дверь и, словно детским совочком, швырял в тамбур горсти песка. Донован немного постоял, наблюдая, как ветер стирает его следы – быстро, размашисто, с лихостью.
   Теперь в Город, подумал он. В Город, в Город… Делать что-то нужно, а не трепать языком. Если бы только знать – что?
   «Прощай», – беззвучно сказал он Куполу, отвернулся и пошёл против ветра в сторону Города.
   Вначале идти было тяжело, ноги глубоко увязали в песке, но затем Донован выбрался на тырпчан, голым асфальтовым хребтом выступавший из песка, и теперь только ветер, парусом раздувавший куртку, мешал продвижению.
   То, что ты ничего не можешь, ты должен забыть, говорил он себе. И не просто забыть, но и должен что-то делать. Что именно? Не распускай нюни. Во-первых, немедленно вывести Айю из Города. Во-вторых… Во-вторых, сесть и хорошенько подумать. Хорошо подумать, что же я всё-таки могу… Но сначала Айя… Он вздрогнул. Нет. Сейчас самое главное – чтобы не догнали. Чтобы спохватились как можно позже и не догнали, не вернули.
   Донован остановился и обернулся. Прошёл он уже километра два, купол ещё виднелся на горизонте ярко-зелёной букашкой среди вертикальных хвостов крутящегося песка. Хорошо, подумал он. Хорошо… И тут сердце ёкнуло. Купол вдруг смялся, словно сорванный ветром, и исчез. Не успел я, значит… Он в надежде оглянулся. Спрятаться было негде. Представил, как Ратмир с Феликсом в спешке собирают Купол, укладывают его, задраивают фонарь «богомола» и устремляются в погоню. Что-то долго, долго вы там собираетесь… Донован пристально, защищая рукой глаза от песка, всмотрелся в горизонт. Хоть бы полетели в сторону Деревни – может, он успел бы уйти в пески…
   Песок сверлом пробил брешь в его ладони и впился в глаза. Донован зарычал от боли, и спрятав голову на груди, стал лохматым краем куртки выуживать песок из-под век. Ну и правильно. Так тебе, дураку, и надо. Нечего в пустыне таращиться, как баран на новые ворота… Он поднял слезящиеся глаза и увидел, как на горизонте медленно раскручивается чёрный смерч, а прямо над ним уползает в небо серебряная, мигающая сквозь песочные вихри, точка десантного бота. От неожиданности он выпрямился, снова широко открыл глаза, и ветер опять швырнул в них горсть песка.
   Вот даже как, ошарашенно подумал Донован и опустился на песок. Из зажмуренных глаз по щекам катились слезы и застывали песчаными сталактитами. Улетели. Совсем улетели. Как это там сказано в Положении КВВЦ – категорически запрещается некомпетентным лицам вмешиваться во внутренние дела внеземных цивилизаций? А эти самые компетентные лица прибудут только через два месяца… Но здесь уже ничего не будет. И никого. Ему вспомнились чуть ли не настежь открытые двери купола. Какие вы все добрые – оставили меня, чтобы я мог спасти Айю. Добренькие. Да не для меня будьте вы добренькими! Будьте добрыми к Сказочному Королевству, не бросайте его так!

   В Город он вошёл уже под вечер. Защитного шлема на нём не было – он ещё в лабиринте отдал его Айе, – и теперь приходилось остерегаться каждого угла. Глаза опухли, он всё время щурился, моргал и почти ничего не видел. Тем не менее его ни разу не обстреляли. Раза два где-то за руинами начиналась перестрелка, и он даже попался на глаза человечку, который, пригибаясь, пробирался по гряде из обломков крупноблочной стены с гнутыми прутьями арматуры, но человечек только скользнул взглядом по Доновану, как по пустому месту, и скрылся в густой тени развороченной подворотни. Похоже, что народец просто не считал интересным играть с ним.
   Испытательный полигон, подумал он и скрипнул зубами. Была у Кирша такая песня…
   Донован с большим трудом разыскал вход в лабиринт. Улицы, по которой они проехали утром, уже не было; на месте перекрёстка, где Айя заметила застывшего кибера, дымился горячий кратер и едко пахло пережжённым железом. Донован обошёл кратер стороной, прикрываясь от жара рукой и чувствуя, как под ним шипят и трещат силицитовые подошвы. Только бы она не вздумала снять шлем, только бы!..
   – Айя! – закричал он ещё у входа в лабиринт, но звук его голоса не раскатился эхом, а утонул, как в вате. – Айя, где ты? Это я, Донован, отзовись!
   Он вбежал в зал, где стоял развороченный синтезатор и где он оставил Айю, и, тяжело дыша, остановился.
   – Айя…
   Зал был пуст. Он растерянно огляделся.
   – Ах, ты…
   Донован изо всей силы пнул ногой стул. Стул отлетел, как картонный, ударился о стену и покатился назад. Внутри у Донована словно что-то оборвалось, злость пропала и стало пусто. Бездонно пусто. Он тяжело, безразличным взглядом обвёл зал, поднял стул и сел. Зачем ты ушла отсюда, Айя? Перед воспалёнными глазами песчаными вихрями заплясали жёлтые круги, и Донован почувствовал, как боль начала толчками расходиться от глаз по всей голове. Он провёл ладонью по лицу. Лицо было иссечено, залеплено песком; волосы представляли собой спутанный, жёсткий, проволочный парик. Даже не смахнув песок, он начал массировать виски, но это не помогало. Боль ползла по телу, переливаясь вместе с кровью, затыкала уши шипящими тампонами, и он не услышал, как за спиной кто-то подозрительно закопошился.
   Он вздрогнул, ощутив опасность только за миг до того, как этот кто-то прыгнул ему на спину, вцепился в куртку, и они вместе полетели на пол. Донован быстро вывернулся и очутился сверху.
   Под ним была Айя.
   – Ты что, Дылда? – обиженно вскрикнула она, придавленная его телом к холодному цементному полу. – Пусти. Ты грубый и невоспитанный.
   Он ошарашенно, встал, взял Айю на руки, и его вдруг затрясло, тело прошиб холодный озноб.
   – Айя… – не веря себе, сказал он и провёл ладонью по её волосам. – Зачем ты ушла отсюда, Айя?
   – А я не уходила. Просто, когда ты меня начал звать, я взяла и спряталась, а ты… Ты грубиян, Дылда! Хоть бы извинился!
   В горле у Донована запершило, он уткнулся носом в её волосы.
   – Извини меня…
   – А вот теперь уже нет! – Она схватила его за ухо и дёрнула. – Нет, нет и нет!
   Донован легко, со смехом, освободился, и вдруг улыбка сползла с его лица.
   – А где шлем? – встревоженно спросил он.
   Айя сконфуженно замялась, виновато посмотрела на него и отвела глаза.
   – Я его потеряла…
   Донован невесело усмехнулся.
   – Эх ты, Маша-растеряша, манная каша… – Он погладил её по голове и серьёзно сказал:
   – Когда ты меня будешь слушаться…
   – А я разве не послушная?
   Донован покачал головой.
   – Неправда, я хорошая…
   – Да, ты хорошая, но непослушная. Но теперь ты меня будешь слушаться?
   Айя утвердительно закивала.
   – Мы договорились? Ну, вот и хорошо. А теперь, пожалуйста, закрой ротик на замочек, а если тебе что-то нужно будет спросить, говори шёпотом. Ладно?
   – А я и так молчу!
   – Тс-с! – Донован приложил палец к губам.
   – А ты что будешь делать? – спросила Айя, послушно перейдя на шёпот.
   Он снова приложил палец к губам, и Айя притихла. Тогда он поудобнее усадил её у себя на руках и, перешагнув через сизую лужу, понёс прочь из лабиринта.
   У самого выхода Донован остановился и опустил Айю на пол.
   – Обожди меня здесь, – прошептал он, напряжённо вглядываясь через насыпь из железобетонных обломков в сереющее пятно входа.
   Айя согласно кивнула.
   – Только ты побыстрее, хорошо?
   – Хорошо.
   Донован вышел из лабиринта и, осторожно выглянув из-за загораживающего вход краулера, огляделся. Никого. Ветер, заплутавшись в развалинах, сюда не проникал, и на улице стояла тишина. Прячась за бронёй машины, он внимательно осмотрел окрестности. Тишина была подозрительной, нехорошей какой-то, ждущей чего-то, с подвохом… Злой тишиной. Он устало прислонился щекой к шероховатому, нагретому солнцем боку краулера и вздрогнул, будто сталь обожгла лицо. Краулер, неожиданно для себя овеществлённо подумал он о машине. Он осторожно, чуть ли не ласково потрогал броню, погладил её. Кто тебя сделал? Кирш? Разъезжал, наверное, по всему Городу, присматривал за строительством. Если только краулер не бутафория, как почти всё в этом Городе.
   Донован тихонько открыл дверцу и залез внутрь. Сердце учащённо забилось. Глазами он пробежал по приборной доске. Краулер был с иголочки, словно только что с конвейера, заправленный, хоть сейчас садись и поезжай. Так же осторожно Донован вылез из него и вернулся к Айе.
   Айя сидела, поджидая его на куче тряпья, и играла, как на струне, на пластметаллической щепке.
   – Сяку, сяку, сяку. Высяку, десяку. И сек-пересек, и семнадцать насек, – напевала она детскую считалочку. Увидев Донована, она воткнула щепку в тряпки и спросила:
   – Ну, что?
   – Пойдём, – шёпотом сказал он и, чтобы исключить лишние вопросы, приложил палец к губам.
   Они забрались в краулер и притаились. Айя уселась рядом с Донованом на переднее сиденье и сидела не шелохнувшись, только восторженно водила головой, осматривая внутренности машины. Донован посмотрел на неё, затем глубоко, чтобы хоть немного успокоиться, настроиться, вдохнул воздух полной грудью. Ну, милый, теперь только не подведи! Он положил руки на штурвал и посмотрел на экраны внешнего обзора. Развалины медленно чадили густым чёрным дымом, и в голове акустической гранатой взорвался отрывистый, резкий, захлебывающийся словами своей песни голос Кирша: «Священным прокляты судом, горят Гоморра и Содом…» Донован встревожено бросил взгляд на приёмник – он был отключен – и с трудом подавил свою вдруг разбушевавшуюся память. Только этого мне сейчас не хватало, подумал он.
   – Держись, – хрипло сказал он Айе и включил двигатель сразу на полную мощность.
   Краулер взревел, как потревоженный бык, крутнулся на одной гусенице и сорвался с места. Донован резко бросил его вправо, за угол здания, и как раз вовремя, потому что сзади блеснул разряд молекулярного деструктора, и экран заднего обзора навсегда замутился. Вот, значит, что я чувствовал, мельком подумал Донован и бросил машину через застекленевший кратер от термобомбы. В центре его что-то багрово булькало и разбрызгивалось, но краулер благополучно перепрыгнул через огненную трясину, подскочил на скользком крае кратера и помчался дальше. Под гусеницами что-то с треском взорвалось, машину подбросило, развернуло, но Донован даже не подумал возвращаться на прежний курс, протаранил стену дома и, разметав в стороны обломки, выскочил на соседнюю улицу.
   «Священным прокляты судом, – стучала в голове кровь. – Священным проклят судом… Священным прокляты судом…»

     Священным прокляты судом,
     Горят Гоморра и Содом,
     Горят два города – исчадия порока,
     Но лучше быть к огню спиной —
     Иначе глыбой соляной
     Рискуешь стать по предсказанию пророка.

   На одном из перекрёстков обыкновенным пулевым оружием разнесли объектив переднего экрана, и теперь он управлял краулером почти вслепую. А Айя прыгала на сидении рядом и радостно визжала.
   – Направо давай! Направо!!! Ура! Стенку в кусочки! А теперь налево! Да налево же, Дылда, ты что, не слышишь?!..

     И – чтобы так не умереть —
     Уже привыкли не смотреть,
     Уже не видят, что там сзади происходит,
     И ничего не говорят,
     Когда два города горят,
     А сами в путь заблаговременно уходят.
     Уходят в путь, а за спиной,
     Уже стоит огонь стеной,
     Огонь проходит стороной – пока что целы.
     Уходят в путь, а путь далёк —
     Далёк, да лёгок кошелёк,
     А им всё кажется – они уже у цели.

   Они вырвались за Город, промчались по биостеклопластному шоссе метров двести, и тут в них всё-таки попали. Сзади грохнул взрыв, пахнуло раскалённым железом, и краулер, браслетами расстилая по шоссе гусеницы, ткнулся носом в песок. Донован успел выбросить в сторону Айи руку и, когда их тряхнуло, почувствовал, как её нос ткнулся ему в локоть. Сзади на него что-то навалилось, до боли сжав ногу, но он рывком выбил дверцу и, схватив Айю в охапку, выпал с ней из машины.
   Кузов краулера был разворочен и дымился. Пригибаясь, стараясь быть всё время за полосой дыма, Донован, прихрамывая, побежал прочь.
   – Пусти меня! Да опусти ты меня в конце концов на землю! – канючила Айя, но он её не слышал.
   Когда Донован отбежал метров на сто, краулер дымно пыхнул и взорвался. Только тогда он наконец остановился, чтобы перевести дух, и опустил Айю на землю.
   – Как хорошо всё было! – сказала Айя. – Мы теперь так каждый день будем играть, да?
   Донована перевернуло. Он поднял голову и посмотрел назад, на затянутый серой дымкой песчаного вихря Город.

     А ты – как женщина одна,
     Как эта Лотова жена —
     Пускай вокруг былые грешники клянутся,
     Пуская Гоморра и Содом,
     Но это твой родимый дом,
     И он горит,
     И ты желаешь оглянуться. [9 - Стихи Виктории Гетьман.]

   – Нет, – хрипло сказал он и прокашлялся. – Мы пойдём в Деревню. И ты оттуда не отлучишься у меня ни на шаг!
   – В Деревню… – Айя обиделась. – Не хочу в Деревню. Сам, наверное, будешь сюда каждый день приходить.
   – Я – это совсем другое дело.
   – Ты всегда так… Ну хоть посмотри, ветер-то какой! А нам идти… Может, на ночь лучше остаться в Городе, а завтра, когда ветер стихнет, и пойдём?
   Только тут Донован заметил, что ветер стал ещё сильнее и свирепей. Целый ураган-суховей. Он перевёл взгляд на Айю и увидел, что у неё рассечен лоб, и из ранки сочится кровь. Дрожащими пальцами он стёр её.
   – Нет, – твёрдо сказал он. – Пойдём в Деревню.

   Ночь была ветреная, как и весь сегодняшний день. Ветер с моря крутил по Деревне песок и огромными горстями разъярённо бросал его на стены кампаллы. Айя давно уснула, а Донован без сна, закинув руки за голову, неподвижно лежал в своём гамаке. Глаза всё ещё немного ныли, но уже слабее, успокаиваясь.
   Ушли, подумал он с тоской. Ушли и бросили. Пришли, посмотрели, что тут делается, и ушли. Будто так и надо. Будто иначе нельзя. Да люди ли вы?! Можно ли, увидев всё это, только сочувственно повздыхать, развести руками и уйти? Даже не попытавшись хоть чем-то помочь?
   Он прикрыл глаза и представил, как за пределами атмосферы, в безвоздушном, пустом, без единого звука, без этого воющего ветра и колючего песка в лицо пространстве в полном соответствии с Положением КВВЦ тает патрульный корабль. Его корабль. Он зажмурился. Один. На тысячи парсеков…
   Айя заворочалась в своём гамаке и сквозь сон зачмокала губами.
   – М-м… м-м… Дылда… м-м…
   Донован встрепенулся.
   – Что? – осторожно спросил он, но в ответ услышал только успокаивающее детское посапывание. Намаялась за день, подумал он. Устала.
   Он снова лёг. Нельзя мне сейчас отчаиваться. Нельзя. Знал, на что идёшь. Впрочем, знал ли? Делать тут что-то нужно, чтобы прекратить эту бесполезную бойню, а не сидеть сложа руки и ждать полномочную экспедицию КВВЦ. Тогда уже будет поздно. Он потёр пальцами виски. Голова болит… Есть вообще-то одна мысль: клин клином вышибают, игру – игрой. Только вот какой? Какая игра для детей увлекательней, ну, пусть хоть чуть-чуть притягательней, чем игра в войну? Он перебрал в голове все игры, которые ему приходилось разучивать с детьми в детском саду, но так ничего подходящего и не нашёл. Был бы Купол, можно было собрать народец и показывать целыми днями Землю, чтобы хоть на время отвлечь от Войнухи… А так, ну что он один может сделать? Ни краулера, ни защитного шлема… Хотя, может быть, это и к лучшему, что нет у меня ни краулера, ни защитного шлема. К ним нужно идти не прячась, с чистыми руками, открытой душой и добрыми помыслами.
   Донован вздохнул. Именно – с добрыми помыслами… Он закрыл глаза. А сейчас тебе нужно спать, подумал он. Выспись-ка получше. Утро вечера мудренее. Сегодня тебе всё равно ни до чего толкового не додуматься.
   Вначале перед глазами была темнота, почти такая же как в кампалле, такая же чёрная, но в то же время какая-то ватная, застойная, не ограниченная тростниковыми стенами, беспредельная, как Вселенная. В ней не было ни кругов, разноцветных и наплывающих друг на друга, ни мерцающих точек – мозг Донована настолько устал, что не проецировал на темноту уже ничего. Но затем темноту заволокло серым туманом, и из него выступило лицо Кирша.
   Кирш давно ждал его. Очень давно…
   «Зачем ты меня ждёшь? – спросил Донован. – Зачем ты вообще пришёл?»
   Кирш молчал. Глаза его смотрели пусто, с безграничной усталостью. Как тогда.
   «Ни к чему тебе было приходить. Я не звал тебя».
   «Поговорим?» – беззвучно предложил Кирш.
   «О чём? О чем мне с тобой говорить? О Войнухе? Наговорились…»
   «О Войнухе».
   «Не хочу. С тобой – не хочу».
   Кирш вздохнул.
   «Спасибо тебе, – сказал он. – За арлет. Сам бы я не смог».
   Донован застонал.
   «А я смог?! А я, тебя спрашиваю, смог?!.. Уходи!»
   Он замотал головой, открыл глаза, и Кирш пропал. Тяжело дыша, Донован заворочался в гамаке, вытер со лба холодный пот. Вспомнилось: «…и совесть меня не будет мучить». Он скрипнул зубами. Да, не будет!
   Чтобы хоть как-то успокоиться, он начал про себя считать, сбился, начал ещё раз и снова сбился. Нет, сказал он себе, это не поможет. Давай что-нибудь другое. Можно, конечно, стихи. Только чтобы они были отрывистые, резкие… Он вспомнил бешеную гонку по Городу и свистопляску в памяти киршевой песни. Нет, подумал он. Хватит с меня стихов.
   Донован снова заворочался в гамаке и тут, сквозь завывание ветра и шелест песка за стенами кампаллы, услышал тоненький мышиный писк. Он приподнялся на локтях и прислушался. Пищало в кампалле. Тогда он протянул руку над собой, погладил светляка, и он разгорелся блеклым оранжевым светом. Писк доносился из-под одежды, брошенной на один из пуфиков, словно какой-то зверёк забрался под неё, запутался и теперь не может выбраться.
   Донован вылез из гамака и приподнял одежду. Никого. Тогда он осторожно тряхнул, и тотчас кто-то тяжелый прошелестел по складкам куртки, прыгнул на пуфик, и, мигая зелёным светящимся глазом, скатился на пол.
   Донован остолбенел. На полу лежал карманный передатчик, пищал и подмигивал сигнальной лампочкой.
   Кто это? Кто это может быть? – ошеломлённо подумал он. Он нагнулся, взял в руки передатчик и машинально утопил клавишу приёма. И тотчас пространство кампаллы заполнила рубка корабля.
   Прямо напротив Донована сидел Нордвик, взъерошенный, злой, с чёрным от бессонницы лицом и воспалёнными красными глазами.
   – Наконец-то, – выдохнул он, привычным жестом потрогав своё изуродованное ухо. – Здравствуй, Донован. Уменьши изображение – батареи передатчика ещё понадобятся.
   Донован послушно покрутил ручку регулятора. Ярко освещённая рубка пропала, снова появились стены кампаллы, и только посередине в своём кресле остался сидеть Нордвик, фосфоресцирующий как привидение, – освещение в рубке было гораздо сильнее, чем в кампалле.
   – Здравствуй, – протянул Донован. В голове назойливо вертелось: почему они не улетели? Почему? Что им ещё надо?
   – Почему вы не улетели? – спросил он и тут же понял. – А, забыли попрощаться! Врождённая вежливость и доброта… Ну, что ж, попутного ветра, как говаривали во времена парусного флота… – Он попытался язвительно усмехнуться и выдохнул: – В корму!
   Нордвик недоумённо застыл, затем лицо его страшно передёрнулось, и он изо всей силы ударил кулаком по невидимому Доновану пульту.
   – Мальчишка! – заорал он. – Ты что думаешь?! Один ты у нас такой – благородный и самоотверженный?! А остальные все – трусы и подонки?!
   Донован потерял дар речи. Сперва он был просто оглушён акустическим ударом и тоже хотел взорваться, но тут до него начал доходить смысл сказанного.
   – Ты ещё в куклы играл, – бросал ему в лицо Нордвик, – когда я в Сандалузе потерял всех – друзей, жену, детей!..
   Он осёкся, и лицо у него вдруг стало старым и дряблым, и было видно, что память о той давней катастрофе так и не зарубцевалась у него в душе, лишь стянув её таким же безобразным шрамом, как и шею. Нордвик прикрыл глаза и осторожно, словно в первый раз, потрогал свой шрам.
   – Да и не в том дело, потерял кто-то кого-то или нет, – тихо сказал он. – Просто я не знаю на корабле человека, который бы смог сейчас отвернуться от Сказочного Королевства, уйти и жить потом со спокойной совестью.
   Донован почувствовал, как в груди у него начинает больно таять смёрзшийся комок, глаза застилает пелена, всё вокруг расплывается, и ему показалось, что он теряет сознание. На руки упало что-то тёплое и маленькое, как бусинка, потом ещё и ещё и покатилось с рук на землю.
   Нордвик посмотрел на Донована и замолчал. Он понимал его. Он понимал его с самого начала – когда эта троица: Алексей Рюмми, Кирш Алихари и Донован Малышев, обнаружив на Сказочном Королевстве такую цивилизацию, не смогла пересилить себя и покинуть планету. И он понимал его сейчас.
   – Донован, – сказал Нордвик, – мы идём на посадку. К сожалению, там у вас внизу песчаная буря, и мы ничего не можем различить. Будь добр, дай нам пеленг.

Часть вторая

ПРАВО ПРИКАЗА

   Если кто-нибудь думает, что работа на станции «Проект Сандалуз-II» – сплошная героика и подвиг, то он глубоко заблуждается. Конечно, когда прилетаешь на Землю в отпуск, приятно замечать, как взгляды девушек восхищенно замирают на шевроне твоего комбинезона, но в душе понимаешь, что познакомься они с работой станции поближе, то их мнение о твоём героизме круто бы изменилось. Несомненно, ореол героизма над нашими головами витает благодаря Сандалузской катастрофе, чуть было не превратившейся в трагедию для всей Земли, если бы не самопожертвование пилота грузо-пассажирского лайнера то ли «Земля – Пояс астероидов», то ли «Земля – спутники Юпитера», возвращавшегося на Землю. Комиссия потом в течение пяти лет разбиралась в причинах катастрофы, по крупицам собирая сведения об экспериментах, проводившихся в Научном центре Сандалуза (все материалы погибли – на месте городка зиял двухсоткилометровый в диаметре и трехкилометровый в глубину кратер с остекленевшими стенками), пока, наконец, не установила причины. В лабораториях Сандалуза проводились работы по получению сверхплотного вещества, или, как теперь говорят, супермассы. Это сейчас мы умные и знаем, что существует активная и пассивная формы супермассы. А они были первыми. Хотя, наверное, и предвидели возможность поглощения супермассой обыкновенного вещества, потому что держали зону эксперимента в силовом поле, но уж знать о существовании у активной супермассы диафрагмы никак не могли. И всё же можно предположить, что у них была какая-то теория нейтрализации супермассы, потому что, когда диафрагма, преодолев сопротивление силового поля, стала сосать в супермассу окружающее вещество, они потребовали срочного удара по Сандалузу гравитационного поля максимальной мощности. Не знаю, что подействовало на пилота того самого грузо-пассажирского лайнера, ожидавшего в этом секторе над Землёй разрешения на посадку, но пилот не раздумывал. Он бросил свой корабль прямо в центр смерча, на полную мощность включив гравитационные двигатели и уже по пути катапультировав вначале пассажирский отсек, а затем пилотскую кабину. Пилоту повезло – его кабину выбросило из зоны. А пассажирский отсек втянуло в смерч… Вначале было поползли слухи, что он катапультировал только себя, но, по счастью, проходивший мимо метеорологический спутник заснял момент атаки кораблём Сандалуза, и подозрения умерли в зародыше.
   Когда комиссия досконально разобралась в происшедшем, было принято постановление о категорическом запрещении каких-либо исследований супермассы на Земле и лабораторию «Проект Сандалуз-II» создали над Поясом астероидов выше плоскости эклиптики. Пассажирских трасс здесь нет, но на всякий случай зону эксперимента окружили сигнальными бакен-маяками и весь район нанесли на навигационные карты как запретный.
   Работаем мы, как говорится, на переднем крае науки, но героикой, вопреки мнению девушек, тут и не пахнет. Мы обстреливаем Глаз (так мы между собой окрестили супермассу) обломками астероидов, регистрируем около сотни параметров изменения геометрии пространства и снимаем лавину информации, дающей представление о процессах, происходящих в Белых карликах и даже в Чёрных дырах и квазарах.
   Есть, правда, одна неприятная обязанность: посменное дежурство в рубке слежения за бакен-маяками, чтобы ни одно инородное тело не проникло в зону эксперимента и не помешало чистоте его проведения. Коллектив станции у нас небольшой, всего двадцать два человека, поэтому каждому приходится раз в неделю восемь часов нести вахту. Представьте, насколько это скучно, если за два года существования станции в зону только один раз влетел метеорит величиной с кулак, да и тот был аннигилирован бакен-маяком без всякого участия вахтенного.
   Ещё куда ни шло, когда идёт обстрел Глаза – восьмидесятиметрового в диаметре «зрачка» активной супермассы (есть предположение, что в пассивной форме она будет занимать объём, измеряемый в кубических сантиметрах, максимум – в десятках сантиметрах), окружённого пятикилометровой сферой радужной в лучах далёкого Солнца диафрагмы – поля, до сих пор не выясненной природы. При попадании вещества в «зрачок» диафрагма резко сокращается, исчезает в «зрачке», Глаз как бы мигает и в течение двух с половиной минут, как мы говорим, «переваривает» вещество. А затем диафрагма опять, но уже со скоростью на порядок меньшей, возвращается на место. Так вот, когда ты в это время дежуришь в рубке, ещё жить можно. Но когда кончается запас «рабочего вещества», и наши штатные пилоты, Альваро Гидас и Льош Банкони, уходят вылавливать очередной астероид, то тут хоть с тоски помри. Сидишь перед пустыми экранами и думаешь о том, как сейчас ребята в кают-компании обсуждают результаты последнего обстрела, и чуть не воешь. Можно, конечно, подключиться к кают-компании и втихомолку послушать обсуждение, но попробуй это сделать, когда здесь же в рубке у тебя за спиной сидит начальник и что-то увлечённо обсчитывает на вариаторе, изредка, словно специально для того, чтобы позлить тебя, цокая языком!
   До возвращения Альваро и Льоша оставалось где-то с полчаса, и я уже действительно готов был завыть от тоски, чтобы обратить внимание Шеланова на моё бедственное положение, когда бакен-маяк сектора 6С подал предупредительный сигнал. Я оглянулся на Шеланова.
   – На тридцать две минуты раньше контрольного времени, – констатировал он, взглянув на часы.
   Автоматически включился селектор, и голос бакен-маяка монотонно доложил:
   – В секторе 6С обнаружен объект массой 12,4 мегатонны…
   – Ого! – присвистнул я.
   На стереоэкране сектора 6С появился обломок скалы, чем-то похожий на кремниевые скребки доисторического человека. У основания скалы в серебристой паутине крепёжной арматуры захвата висели два десантных астробота, в просторечии работников астероидного Пояса называемых «мухоловами».
   Я навёл на экран координатную сетку. Ничего себе скребочек, с километр длиной!
   – …Объект направляется в зону эксперимента, – продолжал докладывать бакен-маяк. – Скорость движения – 196,3 км/с, ускорение – минус 0,2 км/с. На запрос объект…
   – Наши, – сказал я и подал бакен-маяку сигнал, разрешающий объекту вход в зону. Маяк умолк.
   – Свяжись с ними, – подсказал Шеланов.
   «Можно подумать, что я не знаю своих обязанностей», – поморщился я, но промолчал. Начальство есть начальство.
   – Бот 3Х-46, бот 3Х-47, вас вызывает База! Отвечайте!
   – Базу слышим, – отозвался голос Гидаса.
   – И видим, – добавил Льош Банкони. В голосе его послышался смешок. У ребят было хорошее настроение.
   – Бот 3Х-46, бот 3Х-47, – снова сказал я и, взглянув на координатную сетку, отбарабанил им их координаты.
   – Спасибо, Иржик, – хмыкнул Льош. – Без тебя, милый, мы никак бы не разобрались в своём местонахождении.
   Я исподтишка оглянулся на Шеланова. Начальник станции не любил фамильярности во время работы.
   – Опять лихачите, – недовольно проговорил он. – Почему ведёте астероид, зацепив только с одной стороны?
   Я снова посмотрел на экран. Действительно, оба «мухолова» вцепились захватами в астероид с видимой стороны, и от этого скала перемещалась как-то боком.
   – У астероида смещён центр тяжести, – быстро ответил Льош. Так быстро, что даже я не поверил.
   – Да? – недоверчиво переспросил Шеланов и защёлкал клавишами на вариаторе.
   Вариатор развернул на экране пространственное изображение полигона и высветил на нём траекторию полёта астероида. Получалось, что они должны были остановиться как раз на границе зоны обстрела.
   – Увеличьте торможение, – сказал Шеланов.
   – Зачем? – снова быстро отозвался Льош. – Мы отбуксируем астероид как раз к катапульте.
   – Ты что, собираешься стрелять астероидом целиком? – съязвил Шеланов. – Нам его массы хватит на сотню выстрелов. Отбуксируйте астероид в межзонье маяков 6С, 5С, 5В. Там и будем его разрезать.
   На этот раз Льош промолчал.
   – Как меня поняли? – спросил Шеланов.
   Снова какая-то непонятная заминка с ответом.
   Шеланов недовольно скривил губы.
   – Что у вас опять случилось? Докладывайте.
   И тут, наконец, отозвался Гидас. Голос у него был сиплый, севший, словно простывший.
   – Докладывает бот 3Х-46. Пилот Альваро Гидас. При попытке захвата объекта частично выведен из строя блок регулировки гравитации. В настоящий момент мощность гравиполя составляет 0,1 от максимальной.
   Я быстро прикинул в уме мощность гравиполя к их торможению. Что-то около четырёх «g». Да, у него там сейчас действительно хорошее настроение…
   – Ясно, – сухо проговорил Шеланов. – Предыдущее распоряжение отменяю. Продолжайте движение по предлагаемому вами маршруту. Пилот Альваро Гидас! По возвращению на Базу вы получите взыскание с занесением в пилотскую карточку.
   – Ты что, Руслан?! – взорвался Льош от возмущения. – Ты же там не был, ничего не видел! Этот чёртов булыжник вращался сразу по трём осям с сумасшедшей скоростью!
   – Отставить! – резко оборвал Шеланов. – Выполняйте распоряжение.
   Я представил, как Льош сейчас чертыхается про себя. А может быть, отключив связь, и во весь голос. Что-что, а это он умеет. Во всяком случае, тишина в эфире была подозрительной. Впрочем, догадки – догадками, а работа – работой.
   – Бот 3Х-46, бот 3Х-47, – снова вызвал я. – Траектория вашего полёта проходит слишком близко от бакен-маяка сектора 6С. Смотрите, не зацепите.
   – Знаем, – недовольно буркнул Льош (значит, связь всё-таки не отключил). – Мы уже проводим корректировку. Лишь бы он сам нас не зацепил… Да вы что там, с ума сошли?! – вдруг взорвался он. – Дайте маяку разрешение на наш вход в зону, а то он нас расстреливать собирается!
   Я оторопело посмотрел на коммутатор связи с сектором 6С. Горел зелёный разрешающий сигнал. И тут же услышал, как на другой частоте бакен-маяк монотонно докладывает:
   – …объект не отвечает. Ввиду отсутствия разрешения Базы на вход объекта в зону эксперимента, объект предлагается к аннигиляции. До аннигиляции осталось две минуты тридцать секунд…
   – Сектор 2А, – спокойно подсказал Шеланов.
   Действительно, на коммутаторе связи с сектором 2А горел красный предупредительный сигнал.
   – В секторе 2А, – очевидно в который уже раз продолжал докладывать бакен-маяк, – обнаружен объект массой 62 тысячи тонн. Скорость движения – 12,8 м/с. На запрос объект не отвечает…
   – Включи экран, – снова подсказал мне Шеланов. – Посмотрим, что это за непрошенный гость.
   Кажется, я покраснел. Даже уши начали гореть. Шляпа! Но когда зажёгся экран сектора 2А – я остолбенел. Наверное, Шеланов тоже. Хотя не знаю. На затылке у меня глаз нет.
   Медленно перемещаясь по экрану в зону входил пассажирский лайнер.
   – До аннигиляции осталась одна минута тридцать секунд…
   – Что там у вас? – спросил Льош.
   – Молчать! – неожиданно гаркнул над моим ухом Шеланов. – Тишина в эфире! Прекратить все разговоры!
   И тут же напустился на меня:
   – Да дай же ты разрешение на вход, а то маяк сейчас расстреляет его!
   Я поспешно дал маяку разрешение на вход лайнера в зону.
   – «Градиент», отвечайте! – перегнувшись через моё плечо к самому динамику селектора, но уже на тон ниже, позвал Шеланов. – «Градиент», отвечайте! Почему молчите? Вы находитесь в опасной зоне! «Градиент», отвечайте!
   «Какой градиент?» – недоумённо подумал я. Пассажирский лайнер, светясь почти всеми иллюминаторами, входил в зону. И только тут я увидел на его борту название.
   – Молчит, подлец! – выругался Шеланов.
   – Может, он мёртвый? – предположил Льош.
   – Какой к чёрту мёртвый! Иллюминирует, как рождественская ёлка!
   – «Градиент», отвечайте! – снова, срывая голос, заорал Шеланов.
   Краем уха я услышал, как Банкони о чём-то переговаривается с Гидасом, и повернулся к экрану сектора 6С. Бот 3Х-47, отстреливая крепёжную арматуру захватов, отшвартовывался от астероида.
   – Я – бот 3Х-47, – доложил Льош Банкони. – Иду на перехват лайнера «Градиент».
   Астероид качнуло, и он стал медленно вращаться. Я похолодел. Каково там Гидасу одному, при его мощности гравиполя? Хотя нет. Практически ничего не изменится – ускорение торможения останется прежним, только вдвое увеличится мощность работы двигателя. Лишь бы захваты выдержали. Но, конечно, вести несбалансированный астероид одному при четырёх «g» Гидасу будет несладко…
   – Какой ещё перехват?! – заорал Шеланов. – Через десять минут лайнер будет в диафрагме!
   – Помолчи, – спокойно сказал Льош. – Это моё дело.
   Я прикинул расстояние и тоже понял – не успеть. Даже долететь он бы не смог – не хватило бы времени на торможение. Да и как он думал перехватить лайнер? Захваты-то отстрелил…
   Но у Банкони была на этот счёт своя точка зрения. Как у того пилота, который бросил свой лайнер на Сандалуз. «Мухолов» Льоша стремительно сорвался с места и на максимальной тяге пошёл по кривой траектории на перехват лайнера. Наверное, у пилотов это в крови: мгновенная оценка экстремальных ситуаций и принятие решений.
   – Что делает, паршивец, – прошипел Шеланов. – Двигатель загубит…
   «Мухолов» стремительно мчался наперерез лайнеру и не думал тормозить. Шеланов высветил на вариаторе траекторию его движения, и она заплясала по экрану, пересекаясь с траекторией движения лайнера. Очевидно, Льош отключил компьютер бота, который ни за что не допустил бы столкновения.
   – Что делает, что делает, – цедил сквозь зубы Шеланов. – Лайнер же сожжёт его метеоритной защитой…
   Но Банкони верно рассчитал. Компьютер лайнера прикинул, что ему энергетически выгоднее затормозить, чем уничтожить летящий на таран бот, и включил тормозные двигатели.
   Они разминулись у самой диафрагмы. Уколом иглы «мухолов» по касательной пронзил её радужную оболочку и, потеряв ускорение, выскочил с другой стороны. Лайнер же, практически сбросив скорость до нуля, медленно вползал в диафрагму.
   – Бот 3Х-47, – сухим, сорванным голосом запросил Шеланов, – что у вас?
   – Всё нормально, – бодро отозвался Льош. – Двигатель сгорел. Торможу аварийным химическим. До полной остановки горючего не хватит.
   – Потерпишь, – зло процедил Шеланов. – Включи маяк-пеленг, потом как-нибудь выловим…
   И тут зажёгся центральный экран, и на нём появилось молодое, почти мальчишеское лицо с пижонски сдвинутой на лоб пилоткой капитана грузо-пассажирского флота.
   – Я – «Градиент»… – начал капитан, но тут же осёкся от громового крика Шеланова.
   – Назад – заорал Шеланов. – «Градиент» – назад!!! Двигатели на полную мощность и – назад!
   Мгновение мальчишка-капитан оторопело смотрел на Шеланова, затем бросился к пульту управления. На соседнем экране было видно, как двигатели лайнера, уже почти погрузившегося под радужную оболочку диафрагмы, слабо засветились, лайнер почти остановился… Но каких-то долей секунд ему всё-таки не хватило. Лайнер вполз в диафрагму, и свечение двигателей погасло. Капитан «Градиента» ещё некоторое время возился у пульта, затем растерянно обернулся к нам.
   – Не включаются… – по-мальчишески обиженно протянул он.
   Шеланов обессиленно упал в кресло, глубоко, учащённо дыша широко раскрытым ртом. Слов у него не было.
   «Ведь это всё, – с ужасом подумал я. – Из диафрагмы лайнер ничем не вытянешь…»
   – Каким образом вы оказались в запретной зоне? – внезапно услышал я за спиной спокойный голос.
   Посреди рубки стоял капитан патрульно-спасательной службы Нордвик. Три дня назад он высадился на станции с крейсера ПСС, который через неделю, после дежурного патрулирования в своём секторе над плоскостью эклиптики, должен был забрать его. Не знаю, с какой целью он остался на станции – то ли с инспекционной, то ли просто отдохнуть и поболтать по старой дружбе с Шелановым (он и раньше бывал у нас), – но сейчас он стоял здесь.
   – Я… – начал мямлить молоденький капитан «Градиента», но тотчас взял себя в руки. – На лайнере «Градиент» проводится профилактический осмотр всех систем управления. Поскольку профилактический осмотр внеплановый и всесторонний, лайнер, чтобы не мешать другим судам, сведён с трассы и выведен в «мёртвую зону» над плоскостью эклиптики.
   – По чьему приказу проводится профилактический осмотр?
   Капитан «Градиента» замялся и смущённо отвёл глаза в сторону.
   – По моему…
   – И при проведении осмотра вы отключили астронавигационную систему?
   – Комплекс мер предусматривает… – начал юлить капитан «Градиента».
   – Да или нет? – оборвал его Нордвик.
   – Да.
   – Какого чёрта! – простонал Шеланов. Он приподнялся в кресле, с ненавистью глядя на экран. – Посмотрел бы хоть на навигационную карту, где наш район объявлен запретным…
   Мальчишка-капитан испуганно заморгал.
   Нордвик подошёл к Шеланову и успокаивающе положил ему руку на плечо.
   – Это ваш первый самостоятельный рейс?
   – Да, – поспешно кивнул капитан «Градиента». Как-будто это могло служить оправданием.
   Шеланов снова застонал.
   «Любознательный мальчишка», – с тоской подумал я. Конечно, его можно было понять. Целый год стажировки, и вот, наконец, он капитан. Единственный повелитель огромного космического лайнера. Если таковым можно считать человека, посаженного в кресло пилота чисто из соображений психологического комфорта пассажиров, поскольку программу полёта полностью выполняет многократно дублированный компьютер. Естественно, что в своём первом самостоятельном рейсе ему захотелось сделать что-то самому. Хотя бы провести профилактику…
   – Сколько на борту пассажиров? – продолжал опрос Нордвик. Я заметил, как он сильнее сжал плечо Шеланова.
   – Восемьсот двадцать три. Туристический рейс «Земля – Марс – Кольца Сатурна – Пояс астероидов – Земля».
   Молоденький капитан вдруг заискивающе улыбнулся и, заглядывая в глаза Нордвику, совсем по-мальчишески просительно протянул:
   – Меня теперь отстранят от работы, да?
   Я чуть не завыл от бессильной ярости. От жизни тебя отстранят, болван ты этакий!
   Кажется, даже в лице Нордвика что-то дрогнуло.
   – Никаких действий не предпринимать, – жёстко сказал он. – Пассажирам, если будут интересоваться, скажите, что проводите профилактику. Ждите связи.
   Нордвик нагнулся над пультом и стал что-то искать на нём глазами. Мальчишка с экрана смотрел на нас обречённым взглядом. Если бы он знал, что обречён не на отстранение от должности, а со всеми своими восьмистами двадцатью тремя пассажирами…
   – Как его отключить? – раздражённо обернулся ко мне Нордвик.
   Я протянул руку и щёлкнул клавишей. Центральный экран погас. Нордвик выпрямился и посмотрел на Шеланова. Затем взял его за плечи и встряхнул.
   – Что будем делать?
   – А что мы можем… – с болью протянул Шеланов. – Я уже перебрал в уме все варианты. Он обречён.
   – Послушай! – повысил голос Нордвик. – Там восемьсот двадцать три… двадцать четыре человека!
   Шеланов съёжился, как от удара. Мне тоже стало не по себе. С холодной отрезвляющей ясностью я увидел происходящее как бы со стороны.
   – А почему бы не попробовать вытащить лайнер ботом? – снова спокойно, овладев собой, спросил Нордвик.
   Шеланов поднял голову и непонимающе посмотрел на него.
   – Почему нельзя вытащить лайнер ботом? – повторил вопрос Нордвик.
   – Потому, что поле диафрагмы глушит гравиимпульс двигателей, – ответил я.
   – Но, насколько я знаю, вы специально для полётов в диафрагме установили на ботах аварийные химические двигатели?
   Я было воспрянул духом, но тут же сник. Эти двигатели были предназначены для барражирования ботов в диафрагме и не рассчитанны на дополнительную нагрузку.
   – Они очень маломощны, – тускло сказал Шеланов. – Да и горючего там на пять минут работы.
   – Ну, хорошо, – кивнул Нордвик. – Но, в конце концов, можно пассивировать вашу активную супермассу, как… как… – Он вдруг запнулся, у него перехватило горло, но пересилив себя, всё же сипло, изменившимся, сдавленным голосом закончил: – …как в Сандалузе?
   Шеланов почему-то отвернулся от него.
   – Ты же знаешь, – проговорил он в сторону, – что для этого нужен мощный гравитационный удар, хотя бы такой, как при работе двигателей на полной мощности. Но лайнер их включить не может, а если мы ударим… Сам понимаешь, что от него останется…
   Я лихорадочно перебирал в уме все варианты гравитационного удара по Глазу, но подходящего не находил. Лайнер был обречён.
   – Чёрт бы побрал ваши бакен-маяки! – с запоздалой злостью скрипнул зубами Нордвик. – Почему они так поздно засекли лайнер? Ведь зона обнаружения у них более ста тысяч километров!
   Шеланов только вздохнул. Объяснений не требовалось. Их знал и сам Нордвик. Программа бакен-маяков не была рассчитанна на мальчишек, дрейфующих в пространстве на лайнерах с отключёнными компьютерами. Будь это астероид, маяки давно бы подали сигнал, а так они засекли лайнер, но предупредительный сигнал подали только тогда, когда лайнер пересёк тысячекилометровую зону и, очевидно, не подчинился приказу остановиться. Хорошо ещё что мальчишка в своём необузданном рвении отличиться не добрался до блока метеоритной защиты корабля. Иначе не трудно себе представить, что было бы с Льошем, да и с самим лайнером…
   – Руслан, – неожиданно обратился к Шеланову Нордвик, – а что происходит, когда вы обстреливаете Глаз?
   – Как – что происходит? – непонимающе переспросил Шеланов. Очевидно у него был шок – уж очень туго соображал.
   – На какое время свёртывается диафрагма?
   – На две с половиной минуты… Да нет, Нордвик, из этого тоже ничего не получится. Даже при форсированном режиме для пуска двигателей нужно не менее пяти минут. Он не успеет.
   – Это уже моё дело, – резко оборвал его Нордвик и повернулся ко мне. – Сколько времени осталось лайнеру до падения в «зрачок»?
   Я защёлкал клавишами вариатора, вводя задачу. На экране зажглось время: «42.24… 23… 22…»
   – Сорок две минуты…
   – Немедленно возвратите на станцию второй бот! – оборвал меня Нордвик.
   – Бот 3Х-46, – вызвал я Гидаса и включил обзорный экран у катапульты, – срочно возвращайтесь на станцию!
   Гидас уже отбуксировал астероид к катапульте, застопорил его метрах в пятистах от неё и теперь аккуратно отстёгивал захваты.
   – Да отстрели ты их к чёртовой матери! – взорвался Нордвик. – Время дорого!
   – Ясно, – буркнул Гидас.
   Бот на экране отстрелил оставшиеся захваты и на предельной скорости, почти как перед этим бот Льоша, рванул с места. Я ужаснулся. При таком старте у него было около десяти «g»!
   – Где у вас причальная площадка ботов? – резко спросил Нордвик.
   – Где и все…
   Нордвик кивнул и вышел из рубки. Шеланов проводил его непонимающим взглядом, затем, словно очнувшись, вскочил с кресла и выбежал вслед за ним.
   – Что ты надумал!? – услышал я его крик из коридора.
   И тут, надо сказать, я нарушил устав вахты – ни при каких обстоятельствах не покидать рубку. Я включил кают-компанию, крикнул: – Владик, срочно подмени меня! – и, не дожидаясь ответа, выскочил следом за Нордвиком и Шелановым.
   Нагнал я их только возле закрытого шлюза причального тамбура. И как раз вовремя. Перепонка шлюза лопнула, и Нордвик, отмахнувшись от что-то горячо говорившего ему Шеланова, вошёл в тамбур. Шеланов, не обратив на меня внимания, последовал за ним.
   «Тем лучше», – подумал я и тоже вышел на причал.
   Посреди причала, раскорячившись на магнитных присосках, стоял бот Гидаса. Уцелевшие захваты были наполовину втянуты в корпус и торчали из бота суставчатыми побегами. В таком виде «мухолов» напоминал проросшую картофелину, поставленную на воткнутые в неё спички. Люк бота был закрыт.
   – Что он – спит там? – недовольно процедил Нордвик.
   Я подошёл к люку и толкнул его рукой. Перепонка лопнула, и мы увидели лежащего в кресле Гидаса со страшным, расплющенным перегрузкой лицом. Он пытался встать, но у него ничего не получалось.
   Отпихнув меня, в кабину «мухолова» забрался Нордвик и помог Гидасу выбраться наружу. Ноги Гидаса не держали. Он висел на Нордвике тряпичной куклой, руки конвульсивно дёргались, на лице безобразной маской застыл неприятный оскал.
   – Противоперегрузочная защита совсем села, – прохрипел он. Из-за застывшего оскала, казалось, что он улыбается.
   Я подскочил к Гидасу и подставил плечо. Не церемонясь, Нордвик перегрузил его на меня и повернулся к боту. Но там уже, загораживая собой люк, стоял Шеланов.
   – Куда? – спокойно, но твёрдо спросил он.
   – Туда, – так же прямолинейно ответил Нордвик.
   – Не имею права пустить тебя.
   Плечи Нордвика напряглись, он набычился, казалось, ещё мгновение, и он просто отшвырнёт щуплого Шеланова в сторону. Но напряжение вдруг оставило его, и он неожиданно улыбнулся.
   – Я понимаю, о чём ты думаешь, – сказал он. – Дай мне пилота, чтобы успокоить твою совесть.
   Нордвик повернулся к нам и посмотрел на Гидаса. Тот уже немного пришёл в себя и дрожащими руками разминал затёкшее лицо. Шеланов тоже посмотрел в нашу сторону.
   – Ты же сам видишь…
   – Ну, пусть идёт со мной этот. – Нордвик кивнул на меня. – Мне всё равно, какой балласт.
   Конечно, меня неприятно резануло, что меня окрестили «балластом». Но, когда выпадает такой случай, не до обид. Кажется, это был один из тех случаев, о которых думают девушки, восхищённо глядя на шевроны наших комбинезонов.
   – Хорошо, – всё ещё с сомнением буркнул Шеланов и отступил от люка.
   – Извиняюсь, – сказал я Шеланову и, так же бесцеремонно, как Нордвик, передав ему Гидаса, скользнул в «мухолов».
   – Быстрее уходите с причала, время дорого! – заращивая перепонку люка, крикнул Нордвик и сел в единственное кресло.
   – Стань за креслом, – сказал он мне, – прижмись спиной к стене, а руки упри в спинку кресла.
   Я с трудом развернулся в тесной для двоих кабинке и опёрся спиной о переборку.
   – Сколько у нас осталось времени? – спросил Нордвик, глядя, как с причала в обнимку уходят Шеланов с Гидасом.
   Естественно, я не знал.
   – Минут тридцать пять.
   – Ты хоть догадался в рубке кого-нибудь оставить?
   От неожиданности я вздрогнул. Всё замечает! Хорошо, что не спросил этого при Шеланове…
   Нордвик включил внешнюю связь.
   – База?
   – Дежурный оператор станции «Проект Сандалуз-II» на связи, – отзвался Владик.
   «Молодец! – восхищённо подумал я. – Быстро он!»
   – Сколько у нас времени?
   Кажется, Владик замялся. Ну, правильно, откуда ему знать, о чём идёт речь.
   – Не понял? – переспросил он.
   Я перегнулся через спинку кресла поближе к пульту.
   – Владик, – сказал я, – дай, пожалуйста, бегущее время с экрана вариатора на компьютер бота 3Х-46.
   Я ещё успел заметить, как на дисплее вспыхнули цифры: 32.42, и меня отшвырнуло назад, распластав на стене. Бот, прорвав перепонку причала, буквально выстрелил собой в пространство.
   С огромным трудом, чувствуя, что моё лицо превращается в лицо Гидаса, я вытянул перед собой руки и уцепился за спинку кресла. Перед собой я ничего не видел, кроме затылка Нордвика – кресло полностью заслоняло собой экран обзора. Шея Нордвика побагровела, но голову он держал прямо. Длинные волосы откинулись назад, обнажив странные уши: одно нормальное, как и у всех людей, прижатое к голове, другое, правое, оттопыренное, стоящее практически перпендикулярно. У нас на станции подшучивали над Нордвиком за глаза: мол, в детстве родители его часто драли за ухо, причём только за правое.
   «А Шеланова у нас прозвали Людовиком, – глупо подумал я. – За длинный нос, похожий на нос одного из французских королей…»
   «Мухолов» резко дёрнуло – очевидно Нордвик начал торможение. Руки не выдержали, и меня бросило лицом на спинку кресла. При этом носом я уткнулся именно в то самое оттопыренное ухо Нордвика. Хорошо, что нос у меня не «королевский», а то, наверное, проткнул бы его «воспитательное» ухо. Лицо у меня стало вытягиваться вперёд, и теперь я уже не знал, на что оно стало похоже. Но в таком положении, приплюснувшем меня к спинке кресла, было и своё преимущество. Теперь я видел экран обзора и надвигающуюся радужную диафрагму Глаза.
   Надо сказать, что вхождение в диафрагму не доставило мне удовольствия. Вспышка в глазах, разноцветные кольца на сетчатке и неприятная оторопь во всём теле… И тут же наступила невесомость. Гравидвигатели в диафрагме не действовали.
   Всё-таки Нордвик был асом. Полёт, траекторию движения он рассчитал великолепно. Буквально секунды три работали аварийные химические двигатели, и мы плавно пристали к переходному тамбуру пилотского отсека.
   Не знаю, кому как, но в невесомости я почувствовал себя весьма неуютно. Мы настолько привыкли к искусственной гравитации, что, впервые оказавшись в невесомости, я сразу понял, что означала «космическая болезнь» для первых пассажиров времён начала освоения пространства. Желудок подступил куда-то к лёгким, казалось, что ты падаешь вместе с ботом с бездонную прорву, и безотчётно хотелось ухватиться за что-то крепкое и надёжное, чтобы предотвратить это падение. Наверное, молоденький капитан «Градиента» испытывал то же чувство, потому что, когда лопнула перепонка переходного тамбура, он, ожидая нас, висел возле входа, неестественно крепко уцепившись рукой за поручень. Одному Нордвику всё было нипочём. Он крепко стоял на ногах, приклеенный к полу магнитными присосками, – экипировка работников патрульно-спасательной службы была рассчитана на все случаи жизни.
   – Здравствуйте, – несколько смущённо проговорил капитан «Градиента». – У нас почему-то отказала система искусственной гравитации…
   Не обращая на него внимания, Нордвик прошагал по тамбуру, вошёл в рубку лайнера и, подойдя к корабельному компьютеру, быстрыми, чёткими движениями открыл переднюю панель. Конечно, капитану ПСС положено было знать рубку корабля как свои пять пальцев. Поднятая панель корабельного компьютера огромным крылом закачалась под потолком.
   Капитан «Градиента» растерянно смотрел на действия Нордвика. Затем перевёл на меня недоумённый взгляд.
   – Что случилось? – с плохо скрываемой тревогой, понизив голос, спросил он.
   Я чуть не ударил его. Очевидно, он был моим ровесником – лет двадцать пять-двадцать шесть, – но щуплая фигура, светлые волосы, откровенно розовая кожа делали его совсем похожим на мальчишку. Впрочем, блондины всегда выглядят моложе. Даже щетина у них на лице практически незаметна, а у этого кожа на лице вообще была по-юношески девственно чиста.
   – Вы завели лайнер в зону эксперимента станции «Проект Сандалуз II», – процедил я, глядя в небесно-чистые глаза капитана «Градиента». – Вам это что-нибудь говорит?
   Глаза его дрогнули, потемнели. Он побледнел, по горлу судорожно прокатился кадык. Что-то это ему говорило.
   – Иржик, – позвал меня Нордвик, вытягивая из внутренностей компьютера какие-то длинные, белесые, похожие на макароны шнуры с полупрозрачными присосками на концах. – Переключи, пожалуйста, время сюда, в рубку.
   «Откуда он знает моё имя? – несколько ошарашенно подумал я. – На причале-то обозвал меня «этим»…
   Я неуверенно, цепляясь за все предметы на своём пути, проплыл к пульту управления и, ухватившись за подлокотник пилотского кресла, соединился с Владиком.
   В нашем распоряжении оставалось двадцать три минуты. Впрочем, не в нашем, а в распоряжении Нордвика, потому что только он знал, что нужно делать.
   Внезапно включилась внутренняя связь, и девичий голос, наверное, стюардессы, произнёс:
   – Капитан, пассажиры жалуются на невесомость…
   – К чёрту! – рявкнул Нордвик. – Пусть потерпят полчаса!
   Бедный капитан «Градиента» только беззвучно раскрыл и закрыл рот.
   – Где у вас можно побриться? – неожиданно обратился к нему Нордвик.
   Капитан «Градиента» ошалело уставился на него.
   – Побриться?
   – Да, побриться, – раздражённо повторил Нордвик.
   – В душевой…
   – Депилят там есть?
   Вконец обескураженный мальчишка-капитан только кивнул, и Нордвик быстрым шагом направился в душевую.
   В это время на экране связи вместо Владика появился Шеланов.
   – Где Нордвик? – спросил он.
   – Кажется, пошёл бриться, – ответил я.
   – Что?!..
   Я пожал плечами.
   – Пошёл бриться, говорю. Во всяком случае он искал место, где можно побриться.
   Шеланов смотрел на меня расширенными глазами, словно проверяя, не сошёл ли я с ума.
   – Чем вы там занимаетесь?!
   – Не знаю, – откровенно признался я.
   – А где капитан «Градиента»?
   – Здесь.
   – Давай его сюда!
   Я повернулся. Капитан «Градиента» по-прежнему висел возле тамбура, держась за поручень.
   – Вас зовут, – пригласил я его.
   Он, наконец, оторвался от поручня и стал также неуклюже, как перед этим я, пробираться к пульту.
   – Я слушаю, – сказал он, добравшись до кресла пилота.
   – Кто – я? – осадил его Шеланов. – Доложите по форме.
   Держась за спинку кресла капитан «Градиента» выпрямился.
   – Капитан грузо-пассажирского лайнера «Градиент» пилот второго класса Чеслав Шеман на связи, – отрапортовал он.
   Впервые я услышал его голос без растерянных интонаций.
   – Вот так-то лучше, – кивнул Шеланов. – Начальник научно-исследовательской станции «Проект Сандалуз-II» Руслан Шеланов. Доложите о проводимых мероприятиях.
   Чеслав Шеман вновь растерянно повернулся ко мне, словно ожидая подсказки.
   – Я не получал никаких указаний…
   Кажется, Шеланов выругался, но в это время у меня за спиной послышался цокот магнитных подошв, и я обернулся. С закутанной полотенцем головой из душевой возвращался Нордвик. Тщательно растирая голову, он отстранил меня от кресла и сел. Затем снял полотенце. Я обомлел. От его пышной шевелюры не осталось и следа. Голый череп стыдливо розовел младенческой кожей, как бывает только после депилята, и по нему страшным в своей наготе глубоким оврагом змеился безобразный шрам, заканчивающийся за оттопыренным ухом.
   – Здесь тебе никто ничего не скажет, – объяснил он Шеланову. – У меня нет времени, вводить всех в курс дела.
   Я непроизвольно бросил взгляд на таймер. Семнадцать четырнадцать.
   – Сообщи о происходящем в патрульно-спасательную службу, – продолжал Нордвик. – И вызови мой крейсер. Может так статься, что ему придётся здесь поработать…
   – Уже вызвали.
   – Хорошо. Теперь, дальше. Я отключил блокировку системы запуска двигателей лайнера и попытаюсь вывести двигатели на режим прямым нейроуправлением. Вполне возможно, что двигатели я сожгу, но две минуты они проработают на полной мощности. Твоя задача: когда я буду готов, ты выстрелишь в Глаз из катапульты… Ты ведь говорил, что диафрагма после обстрела захлопывается на две с половиной минуты?
   – Да, – кивнул Шеланов и тут же поперхнулся. – Но… мне нечем стрелять…
   – Что значит нечем? – опешил Нордвик.
   – В катапульте нет рабочего вещества.
   – А тот астероид, который вы только что приволокли?!
   – Даже если бы он смог поместиться в катапульту, мне его нечем туда затолкать! – тоже сорвался на крик Шеланов.
   Кажется, я впервые увидел Нордвика растерянным. На нашей станции было всего два бота. Но один, с Льошем Банкони, находился сейчас неизвестно где, дрейфуя с сожжённым двигателем где-то в космосе, а второй был здесь. И тут впервые жуткий холодок неприятной струйкой побежал по моей спине. Стало похоже, что восхищённые взгляды девушек могут уже никогда не коснуться моих шевронов. Какие только глупости не лезут в голову!
   Но я ошибся в Нордвике. Он быстро оправился. То ли у него был в запасе ещё один вариант, то ли его голова в этой ситуации работала быстро, трезво и чётко. Как компьютер.
   – Тогда – не мешай, – жёстко сказал он Шеланову и отключил внешнюю связь. Затем повернулся к капитану «Градиента» и посмотрел на него внимательным взглядом.
   – Значит так, сынок, – тихо сказал он. – С причёской тебе придётся расстаться… Запустишь двигатели ты. Надеюсь, не забыл, что такое прямое нейроуправление?
   Чеслав Шеман съёжился.
   – Нет… – прошептал он.
   – Что значит – нет? Не забыл, или причёски жалко?

   Нордвик бросил быстрый взгляд на таймер. Я тоже. Оставалось тринадцать минут.
   – Я не смогу…
   – Что значит – не смогу?! – взъярился Нордвик. Глаза его недобро сузились. – А ну, марш в душевую!
   – Я не смогу… – снова пролепетал Чеслав Шеман и тут же быстро затараторил: – Когда мы в институте сдавали зачёты по нейроуправлению, я с трудом укладывался в три минуты…
   Нордвика перекосило.
   – Чёрт бы тебя побрал! – выругался он и, резко повернувшись к пульту, включил селектор внутренней связи.
   – Внимание по всему кораблю! – сдерживая себя проговорил он. – Прошу пассажиров, имеющих права пилотов, отозваться. На отзыв – одна минута. Повторяю: в течение одной минуты.
   Секунд через пятнадцать отозвался чей-то голос:
   – Микробиолог Бахташ Тарма. Двести шестая каюта. Имею любительские права…
   – Спасибо, не надо. Прошу отозваться пилотов-профессионалов не ниже первого класса.
   Минута прошла в напряжённом ожидании. Больше откликов не поступило. Нордвик подождал ещё лишних секунд десять, затем отключил связь и повернулся к Чеславу. Лицо Нордвика было страшным и одновременно жалким. Смесь ярости и страдания.
   – В таком случае… – прохрипел он, лицо его исказилось, и он часто-часто задышал, – на боте пойдешь ты. Твоя задача… по моему приказу… направить бот в супер-массу…
   Я похолодел. Так вот какой второй вариант был у Нордвика!
   И без того потерявший свою розовощёкость Чеслав Шеман побледнел ещё больше.
   – Нет… – Он испуганно замотал головой. – Я не смогу…
   – Сможешь. Больше это некому сделать.
   Шеман продолжал как заведённый мотать головой. А я стоял и с ужасом наблюдал, как один уговаривает другого пойти на смерть.
   – Надо… Надо, сынок, надо… – хрипло выдавливал из себя Нордвик, не глядя на Шемана. – Я бы сам пошёл, но никто не сможет тогда вывести лайнер. А послать туда этого микробиолога…
   Чеслав Шеман только сильнее замотал головой. Казалось, ещё немного, и с ним случится истерика. И в это время пикнул таймер, оповещая, что у нас осталось всего десять минут.
   Нордвик вздрогнул и поднял глаза на Шемана. Лицо его посуровело, и он жёстко проговорил:

   – В таком случае, я тебе приказываю: сесть в бот и направить его в супермассу. Как старший по званию. Выполняйте приказ!
   И тут словно что-то сместилось в моём сознании. Будто меня прилюдно ударили мокрой, холодной, грязной тряпкой по лицу. Плюнули в мою совесть. Растоптали при мне человеческие достоинство и гордость, право на выбор, право на поступок, право на жизнь. С детства нашу психологию формировали на безмерной ценности чужой жизни. И сейчас на меня дохнуло варварством средневековья, будто при мне кладут на алтарь человеческую жертву.
   – Да какое ты имеешь право приказывать! – гаркнул я в лицо Нордвику. – Посылать человека…
   Закончить я не успел. Лицо Нордвика исказилось яростью, он повернулся ко мне и ударил. Страшно, сильно – у него была опора в невесомости на магнитные подошвы.
   Когда я пришёл в себя, Чеслава Шемана в рубке уже не было. Я висел под потолком, левой стороны лица не чувствовалось – она была словно под действием анестетика, – видел только правый глаз. В рубке горели почти все экраны: на одном, практически закрывая всю его поверхность, темнел близкий «зрачок» супермассы; на втором рельефно вырисовывался уже отшвартованный от лайнера бот; на третьем – лицо Чеслава Шемана в рубке «мухолова»; на четвёртом по корпусу лайнера медленно перемещался двигательный отсек, занимая позицию напротив «зрачка» супермассы. На таймере горело время: пять минут сорок восемь секунд. А из кресла пилота торчала бритая голова Нордвика, сплошь утыканная присосками белесых проводов, ведущих внутрь открытого компьютера.
   – Подлец! – прохрипел я разбитыми губами. Резкая боль рванула мне челюсть. – Гад!
   Где-то в подкорке глупо зафиксировалась толика мелодраматичности этих фраз и всего моего положения. От злости на себя и свою подкорку я попытался оттолкнуться от потолка, чтобы броситься на Нордвика, но у меня ничего не получилось. Я только завертелся в воздухе.
   – Не мешай, – не оборачиваясь, спокойно сказал Нордвик. – Если мы начнём сейчас драться, лайнер войдёт в супермассу. А здесь восемьсот двадцать три человека, не считая нас.
   Я заскрипел зубами от бессильной ярости, но тут же схватился за челюсть. Как он меня…
   Тем временем на одном из экранов двигательный отсек лайнера застыл напротив «зрачка» супермассы.
   – Внимание по всему кораблю! – объявил Нордвик по селектору внутренней связи. – Всем пассажирам приготовиться к появлению искусственной гравитации.
   Он отключил селектор и посмотрел на таймер. Оставалось меньше четырёх минут.
   – Пора, сынок, – тихо сказал он Чеславу Шеману.
   Шеман вздрогнул.
   – Прощайте… – прошептал он. Лицо его исказилось, совсем по-детски, как от незаслуженной обиды, и экран погас. Он выключил его – наверное, не хотел, чтобы видели его слабость.
   – Передайте маме…
   И всё. Может быть он отключил и связь, а может, у него перехватило горло. И мне почему-то показалось, что сейчас по его лицу текут слёзы.
   «Мухолов» сорвался с места и канул в супермассе. И, может быть, потому, что не было ни взрыва, ни вспышки и супермасса даже не дрогнула, поглотив бот, – это не показалось страшным. Но мне хотелось кричать.
   Радужная вспышка ударила по глазам чуть позже – сократилась диафрагма, – и тут же возникшая искусственная гравитация швырнула меня на пол. Пол подо мной завибрировал, и появился ноющий звук, всё более и более усиливающийся. Нордвик активировал двигатели по ускоренному режиму. Обычно двигатели активируют в порту в течение примерно получаса, и это проходит незаметно. Работающих же в полном режиме двигателей вообще не слышно, а когда корабль ложится в дрейф, они работают на холостом ходу, чтобы обеспечить возможность быстрого манёвра. Так они и работали на «Градиенте», но диафрагма погасила их. И поэтому Нордвик пытался не только активировать двигатели, но и одновременно двинуть лайнер с места.
   Ноющий звук перешёл в невыносимый вой, от которого, казалось, крошились зубы, переборки уже не вибрировали, а сотрясались крупной дрожью, но лайнер по-прежнему оставался неподвижным. И только когда время на таймере перевалило за полторы минуты и стало приближаться к двум, к дикому вою добавился еле слышный комариный писк, и «зрачок» супермассы стал медленно отодвигаться.
   Я прополз на четвереньках по содрогающемуся полу к пульту управления и, уцепившись за кресло, встал на ноги. Передо мной замаячила бритая голова Нордвика, вся в присосках и проводах. Я крепче ухватился за кресло и выпрямился, чтобы через его голову видеть приборы. Взгляд метался между экраном, на котором проецировался удаляющийся «зрачок», гравилотом, спидометром и таймером. Мала скорость, мала! Кажется, я даже грудью навалился на спинку кресла, словно пытаясь подтолкнуть лайнер вперёд.
   Супермасса сработала как часы. Только на таймере выпрыгнуло время: две тридцать шесть, – как она выплюнула из себя диафрагму. Я ещё успел бросить взгляд на гравилот: три тысячи девятьсот метров от супермассы, и на спидометр: одиннадцать и шесть метров в секунду, – как разом умолкли двигатели, радужная вспышка ударила по глазам, и вновь наступила невесомость.
   Не успели… До спасения оставалось чуть более километра.
   Но я ошибся. Несмотря на то, что диафрагма усиленно гасила скорость корабля (скорость падала просто на глазах), инерция движения была огромна, и лайнер продолжал, хоть и теряя скорость, уходить от супермассы.
   Последний переход границы диафрагмы оказался мучительным. Скорость лайнера упала практически до нуля, и я даже увидел, как радужная плёнка диафрагмы возникла передо мной прямо из экранов, вошла в меня и словно вывернула наизнанку. Как я остался стоять на ногах, не знаю. Но когда пришёл в себя и смог хоть что-то соображать, то увидел в обзорные экраны, что лайнер находится за границей диафрагмы. Мало того, он по-прежнему уходил от супермассы. С небольшой, почти черепашьей скоростью, какие-то метры в минуту, но уходил.
   Вышла соринка из Глаза…
   На дисплее замигала красная надпись: «Авария в двигательном отсеке!!!» – сжёг-таки двигатели Нордвик… Я посмотрел на него. Нордвик неподвижно сидел в кресле, пустыми глазами уставившись в пульт управления. На его вдруг обострившемся лице быстро высыхали крупные капли пота.
   Я поморщился и чуть не зашипел от боли. И тогда я повернулся и, с трудом передвигаясь на ватных ногах, пошёл в душевую. К счастью, в душевой нашлась аптечка. Я снял боль и кое-как ретушировал кровоподтёк, заливавший почти всю правую половину лица. К сожалению, я не врач-косметолог и добиться полного рассасывания кровоподтёка мне не удалось. Он разлился по щеке сине-жёлтым пятном, и, как я не старался, в нём только больше появлялось зелени. Тогда я оставил синяк в покое, содрал с себя одежду и забрался под душ.
   Когда я вышел из душевой, Нордвика в рубке уже не было. Переднюю панель на пульте управления он закрыл, но как-то небрежно, неаккуратно – из-под неё змеились по полу те самые белесые червеобразные провода нейроуправления, вызывавшие гадливое чувство. Очевидно, Нордвик просто отпустил кронштейны панели, и она упала на место, придавив провода.
   Неприкаянно побродив по пустой рубке, я попытался пройти в пассажирский отсек, но перепонка двери оказалась заблокированной. Тогда я открыл дверь в пилотский информаторий. За перепонкой оказалась вторая, светозащитная, и я просунул в неё голову. И чуть было не отпрянул от грохота взрыва, швырнувшего мне в лицо комья земли. В информатории шёл фильм. Старинное кино, квадратом экрана светившееся на стене.
   Фильм был о войне и, наверное, игровой. На экране, за бруствером окопа стоял военный в длинной шинели и папахе (наверное, генерал – я в этом слабо разбираюсь) и смотрел на поле боя в странный, похожий на перископ, бинокль, установленный на треноге. Рядом с ним стоял ещё один военный в туго перетянутом полушубке и в каске. Очевидно, офицер.
   Я уловил только конец фразы, которую офицер говорил генералу:
   – …Вы забываете, что они не только солдаты, но и люди. Что у каждого из них есть матери, жёны, дети…
   Генерал резко повернулся к офицеру. Лицо его было суровым и решительным, как и положено генералу во время боя.
   – Если я буду помнить, что у каждого из них есть матери, жёны и дети, – жёстко обрубил он, – то я не смогу посылать их на смерть!
   Экран мигнул, опять ударил взрыв, картинка вернулась, и снова на экране стояли генерал и офицер, и снова офицер говорил генералу, что солдаты ещё и люди, и снова генерал осаживал его. Видно компьютер раз за разом повторял один и тот же эпизод фильма.
   Я посмотрел в темноту информатория. В углу, в мигающем свете экрана, отблескивала лысина Нордвика.
   Я отпрянул назад и с треском захлопнул за собой перепонку двери. Ишь, душу свою успокаивает! Оправданий ищет! Я прошагал через всю рубку и со всего маху сел в кресло пилота. Он, видите ли, тоже имеет право посылать на смерть!
   В голове стоял полный сумбур. Я, конечно, понимал, что своей смертью Шеман спас жизни всех пассажиров «Градиента». Но в то же время всё моё естество, мои моральные принципы не могли примириться с тем, что его заставили это сделать. Заложили, как агнца на алтарь. Не имел права никто заставить его это сделать! Потому, что это подвиг, а на подвиг люди идут сами, жертвуя собой по зову своей души. Приказать же мальчишке… Я не знаю, как там считали в двадцатом веке, но я считаю, что это убийство. Пусть у Нордвика и не было другого выхода, но это – убийство!
   А потом я вдруг неожиданно подумал, а смог бы я, если бы умел управлять ботом, пойти вместо Шемана? И не сумел ответить, потому что не смог поставить себя на место Чеслава и во всей той полной мере, которую испытал он, ощутить глубину пропасти между жизнью и смертью. Сказать же: «Да! Я готов!» – слишком просто. Это пустой звук, за которым ничего нет, если впереди – жизнь.
   Так я и просидел в кресле пилота часа два, пока не прибыли спасатели. К счастью, прибыл не крейсер Нордвика, а другой, находившийся ближе к нашему сектору. К счастью потому, что я не хотел, просто уже физически не мог оставаться на лайнере, где стал свидетелем сцены, противоречащей воспитанной во мне морали. А к Нордвику, если бы прибыл его корабль, обращаться с просьбой, чтобы меня доставили назад на нашу станцию, я не хотел.
   Первое время, пока крейсер ПСС швартовался к «Градиенту», брал его на буксир и десантировал ремонтников к двигательному отсеку, я не вмешивался в переговоры спасателей между собой. Но когда их работа вошла в спокойное деловое русло, и количество приказов и переговоров в эфире упало, я вызвал их капитана и, отрекомендовавшись, попросил помочь мне вернуться на станцию.
   – Так в чём дело? – не очень любезно осведомился капитан. – Берите спасательную шлюпку и летите.
   – Я не умею управлять шлюпкой.
   – В таком случае, сидите и ждите. В настоящий момент у меня нет свободных людей для вашей доставки на станцию.
   Я начал было ему снова объяснять, кто я такой и как здесь оказался, но он резко оборвал меня, попросив не засорять эфир и не мешать работать.
   – Если не возражаешь, Иржик, – вдруг услышал я за спиной голос, – то это могу сделать я.
   Я обернулся. У стены стоял Нордвик и смотрел на меня усталыми больными глазами. Не знаю, да и никому бы не смог объяснить, даже себе, почему я кивнул.
   Салон спасательной шлюпки, хоть она и была всего раза в два больше, чем «мухолов», оказался просторным, рассчитанным на большое количество человек. Впрочем, оно и понятно – шлюпке не нужен такой мощный двигатель, как боту. Я подождал, пока Нордвик усядется в пилотское кресло, и сел у самого выхода на жёсткое откидное сиденье подальше от него.
   Почему-то я ждал, что он обязательно заговорит со мной, попытается как-то оправдаться, объяснить мне… Но он весь путь до станции молчал и не смотрел в мою сторону. И когда мы опустились на причал станции, и я вышел из шлюпки, он всё также продолжал неподвижно сидеть в кресле, даже не повернувшись и не проводив меня взглядом.
   У входа на причал станции меня ждали ребята. Наверное, у них была ко мне масса вопросов, но никто их не задал. Все молча смотрели на меня. Не знаю, что на них произвело впечатление – то ли выражение моего лица, то ли синяк. Впрочем, делиться своими впечатлениями у меня тоже не было желания.
   – Где Шеланов? – спросил я.
   – В медотсеке, – подсказал кто-то.
   Я кивнул и, пройдя сквозь толпу, зашагал по коридору в сторону медотсека. Ребята меня поняли, и никто за мной не последовал.
   В медотсеке было трое: Шеланов, Гидас и Долли Брайен – врач станции. Гидас лежал на выдвинутой из стены койке. На его голове блестел шлем психотерапии, а над грудью, свешиваясь с потолка на хромированной штанге, висела платформа диагноста. Гидас плакал. Долли сосредоточенно возилась у пульта диагноста, а Шеланов сидел на стуле рядом с Гидасом и держал его за руку.
   – Мне надо было идти… – трудно, с болью выдыхая из себя слова, говорил Гидас. Слёз, бегущих по щекам, он не замечал. – Я же знаю «мухолов» как свои пять пальцев… Надо было вывести его из диафрагмы… разогнать… по спирально суживающейся траектории… и катапультироваться… Компьютер бы сам довёл…
   – Я вернулся, – сказал я.
   Шеланов мельком глянул на меня, кивнул.
   – Разрешите доложить? – официальным тоном спросил я.
   – Потом, – отмахнулся он.
   – Не потом, а сейчас. Я считаю, что действия капитана Нордвика на лайнере «Градиент» граничат с преступлением.
   Шеланов поднял на меня недоумённый взгляд. Затем отпустил руку Гидаса и встал.
   – А ну, пойдем отсюда, – сказал он и, подхватив меня под локоть, вывел из медотсека.
   – Что ты сказал?! – спросил он, заращивая за нами перепонку двери.
   – Я сказал, что действия капитана Нордвика преступны. Он не имел права приказывать Шеману идти на смерть. Может быть, это можно оправдать сложившейся ситуацией, но с моральной стороны – Нордвик совершил убийство.
   – С моральной стороны… – Лицо Шеланова обострилось, стало жёстким. – Ты ещё назови смерть Шемана подвигом. В результате этого, как ты говоришь, преступления, спасено восемьсот двадцать три человека.
   – Сейчас не средневековье, чтобы приносить кого-то в жертву! – почти выкрикнул я ему в лицо. – И даже не двадцатый век! Человек должен сам…
   – Не двадцатый, – согласился Шеланов. – Поэтому не тебе его судить.
   – И не вам!
   – И никому… – тихо закончил Шеланов, непримиримо глядя мне в глаза. – Нет для него суда.
   – Есть! Суд его собственной совести! Поэтому я хочу, чтобы о его поступке знали все! Тогда посмотрим!
   Кажется, я окончательно слетел с нарезки. Хотя всё же где-то в глубине сознания уловил фальшиво-театральную патетичность своих восклицаний.
   Лицо Шеланова странно изменилось. Будто он во время бега со всего маху наткнулся на внезапно выросшую перед ним стену. И до сих пор не может прийти в себя.
   – Не думал, что у меня на станции работают экзальтированные чистоплюи, – хрипло сказал он. – До сих пор я считал, что работаю со взрослыми людьми. Суд совести…
   Шеланов вдруг потух, и глаза его стали грустными и невидящими. Будто он жалел меня за что-то. Меня, или Нордвика.
   – Это он тебя? – спросил он, кивнув на синяк. – Мне тоже хочется… Послушай, а ты знаешь имя того пилота, который бросил свой лайнер на Сандалуз?
   Я молчал. Ждал продолжения. Впрочем, вопрос был риторическим, и Шеланов не ждал ответа.
   – Это был Нордвик, – сказал он.
   Я вздрогнул от неожиданности.
   – Но и это не всё, – тихо продолжал Шеланов. – Там, в пассажирском отсеке лайнера, находилась вся его семья. Жена, трёхлетний сын и пятилетняя дочь. Так что совесть у него и так…
   Я молчал. Мне нечего было сказать.
   – Да и не в Сандалузской катастрофе дело, – снова заговорил Шеланов. – Даже не будь её, Нордвик имел право на такой приказ! Заруби себе…
   Он вдруг осёкся и встревоженно спросил:
   – А где Нордвик?
   – Там, в шлюпке…
   – Где – там?
   – На шестом причале…
   Шеланов стремительно повернулся и побежал по коридору к причалам. Я мгновение недоумённо смотрел ему вслед, а затем тоже сорвался с места и побежал за ним. Я понял, что подумал Шеланов.
   Когда мы подбегали к причалам, из тамбура третьей платформы вышли Льош Банкони и сопровождавший его незнакомый человек в форме ПСС. Чуть не сбив их с ног, мы пробежали мимо и вскочили в тамбур шестого причала. Перепонка шлюза медленно затягивалась, но Шеланов успел протиснуться в неё, и она, на секунду застыв, лопнула.
   Спасательная шлюпка по-прежнему стояла на том же самом месте посреди причала. Только входной люк был задраен.
   – Нордвик! – тяжело дыша позвал Шеланов, остановившись метрах в десяти от шлюпки. – Нордвик!
   Молчание. Словно в шлюпке никого не было.
   – Нордвик, – снова, но уже более спокойно, обратился Шеланов, – ты же знаешь, что не сможешь стартовать, пока на причале люди. А я отсюда не уйду.
   И снова молчание. Затем, перепонка люка лопнула, и мы увидели Нордвика. Он стоял, держась за края люка, и смотрел на нас. Смотрел долго, думая о чём-то своём. А потом сел, свесив ноги из люка.
   – Куда это я должен был стартовать? – с какой-то странной интонацией спросил он у Шеланова. – Всё-таки плохо ты меня знаешь…
   Шеланов подошёл к нему и сел рядом. Они молчали. И я молчал. Стоял и смотрел на них, как истукан. Как дурак.
   Нордвик повернул к Шеланову голову и долгим взглядом, словно изучая, словно в первый раз видя, посмотрел на него. Я почему-то подумал, что сейчас он скажет что-нибудь возвышенно-сакраментальное, типа: «Ты знаешь, я перебрал все варианты, чтобы самому… А пришлось послать его», – и уронит голову себе на руки.
   Но он неожиданно спросил Шеланова:
   – А ты никогда не пробовал чеканить свой профиль на монетах? По-моему, неплохо бы получилось…
   Шеланов поднял на него глаза.
   – Мало тебя в детстве драли за ухо.
   И они горько, вымученно улыбнулись друг другу. Они знали о себе все сплетни.
   И тогда я повернулся и ушёл.

ПОБЕГ

1

   В последнее время Кирилл стал плохо спать. Вечером, когда их привозили из Головомойки, когда голова раскалывалась, разламывалась, разваливалась от сверлящей мозг боли, он, с трудом пересиливая тошноту, выхлёбывал бачок слизистой похлёбки, шатаясь от усталости выстаивал вечернюю поверку, затем добирался до барака, валился на своё место и мгновенно засыпал. Но уже под утро, ещё затемно, собственно, ещё ночью, он просыпался и до самого подъёма, неподвижно, без сна, лёжа на поросших грубой древо-шерстью нарах, мечтал о куреве. Он перебирал в уме все марки сигарет, которые ему доводилось курить: от лёгких болгарских, ароматизированных и витаминизированных, с традиционным фильтром, до контрабандных турецких с голубым табаком, с кашлем затягивался деревенским самосадом-горлодёром и даже опускался в самую глубь воспоминаний, в детство, когда они вдвоём с дружком Вихулой забирались в дальние уголки виноградников и тайком от всех, а главным образом прячась от сторожа – деда Хрона, курили сухие виноградные листья. Сейчас бы он курил любые – дубовые, кленовые, любой лиственный эрзац, но здесь, в лагере, не росло ничего кроме деревьев-бараков, а о листьях редкого местного лесочка, начинавшегося сразу же за усатой оградой, можно было только мечтать.
   Он перевернулся на другой бок – раздразнил себя, даже засосало под ложечкой – и, уставившись в сереющую предрассветную мглу, постарался не думать, забыть, выбросить из головы всё о сигаретах, папиросах, сигарах, трубках, мундштуках, самокрутках, листовом и нарезном табаке, заядлых и посредственных курильщиках… вплоть до последней затяжки, последнего глотка крепкого сизого табачного дыма. Энтони никогда не курил, в его время не курили – он здесь давно, девять лет, «старичок», старожил местный, можно сказать, обычно в лагере больше семи лет никто не протягивает; Нанон забыла, что такое курить… и Портиш тоже, а Михась, как сам говорил, так вообще не брал в рот этой отравы, и Лара не пробовала… Ну а пины, так те совсем не знают, что это такое, тоже не пробовали, не нюхали табаку… Да и откуда им знать, что это такое?! Да и сам ты, Кирилл, давно перегорел, перетерпел, забыл о нём и вдруг – на тебе! – вспомнил, всплыло в памяти, засосало, разбередило душу… Он застонал и судорожно вцепился в деревянную шерсть нар. Боже, не думать, только не думать, выдавить из себя, пересилить!.. Клещами впивается и сосёт, сосёт, накатывается тошным клубком темноты, началом сумасшествия, «пляской святого Витта»… Когда всех в очередной раз привезут из Головомойки, и все вылезут из драйгера как люди, как пины, живые, пусть шатаясь от ноющей пустоты в голове, с прочищенными, опустошёнными мозгами, ты, лично ты – Кирилл Надев! – с выпученными, налитыми кровью глазами грянешься с борта на твёрдый, серый, со скрипящей, как тальк, пылью плац и начнёшь по нему кататься, судорожно извиваясь, завязываясь в узлы, и выть, выть по-звериному сквозь бешеную пену, хлопьями летящую изо рта… А все будут молча стоять вокруг тебя неподвижным скорбным кругом: худые измождённые, с потухшими пустыми глазами – небритые серые мужчины, ссохшиеся корявые женщины и пучеглазые пины. И никто не поможет тебе, не схватит, не скрутит, не надаёт пощёчин – очнись! – потому что это бесполезно, ни к чему, уже пробовали… А затем подоспеет смерж, эта падаль, этот слизняк, полупрозрачная манная каша, разгонит всех и направит на тебя леденящее душу жерло василиска. И только тогда ты наконец замрёшь – навсегда! – закостенеешь скрюченной статуей, монументом боли – вечным проклятием смержам, лагерю, Головомойке…
   Сигнал подъёма, болью взрываясь в голове, сорвал его с нар, швырнул на пол ещё дурного, всего в холодном поту и погнал на плац. С верхнего яруса нар, постанывая и всхлипывая, сыпались пины, с нижнего, крича от боли и отчаянно кляня всё на свете, вскакивали люди, и все вместе бурлящей толпой муравейника выносились из барака.
   Уже рассвело. Рыжий холодный туман, ночью окутывавший лагерь, последней дымкой уползал сквозь усатую ограду в лес. Деревья-бараки, выращенные правильными рядами на территории лагеря, резко очерчивались мокрыми и чёрными от росы боками.
   Все выстраивались в две шеренги – люди, пины – лицом друг к другу, согласно номерам: чётный – пин, нечётный – человек. Стояли молча, зябко ёжась, переминаясь с ноги на ногу. Большинство тоскливо смотрело, как последние клочки тумана беспрепятственно просачиваются сквозь ограду.
   Поверка началась с восемнадцатого, углового барака. Учётчик-смерж неторопливо полз между шеренгами, часто останавливался, дрожа мутным белесым холодцом, затем снова катился дальше. Он распустил восемнадцатый барак, семнадцатый, шестнадцатый зачем-то оставил стоять, пятнадцатый тоже отпустил и, наконец, подобрался к четырнадцатому, крайнему на этой линии.
   «Слякоть ты вонючая, – кипятился Кирилл. – Ползёшь, выбираешь, оцениваешь… А мы стой и не шевелись, вытянись в струнку и молчи, как в рот воды… Жди, пока ты сосчитаешь и соизволишь распустить всех, а то ещё и оставишь стоять, как шестнадцатый барак».
   Смерж медленно продефилировал вдоль строя, подкатил к Портишу и остановился. Портиш вытянулся как новобранец, затаил дыхание – ну, чего встал, чего тебе от меня надо? – а смерж тихонько подрагивал, под прозрачной оболочкой варилась манная каша, набухала и, наконец, лопнула воздушным пузырём. Портиш судорожно вздохнул, из глаз покатились слёзы. Он ещё сильнее вытянулся и застыл. Смерж удовлетворённо заурчал, как пустым желудком, и покатился дальше. По шеренге распространилась слезоточивая вонь.
   «Ах ты дрянь! Клозет, сортир ходячий! – сцепил зубы Кирилл. – Ничего, придёт время, мы с тобой за всё, за всё посчитаемся! Дай только случай!»
   Смерж дополз до конца строя и остановился. Затем собрался в шар, и по его поверхности кольцами заструились радужные бензиновые разводы. Строй пошатнулся, словно от удара взрывной волны, кое-кто застонал. В головы ударила тупая, ноющая боль, и тотчас по лагерю далёким эхом прокатился низкий, без всяких интонаций, Голос.
   – Четырнадцатый барак. Тридцать седьмого нет. Где? Где?
   В строю зашевелились, приглушенно заговорили.
   – Тридцать седьмой… Нечёт. Нечётный. Человек. Кого нет? Кого? Лариша… Кого? Лариша нет! Куда его черти унесли? Стоять теперь часа три, как шестнадцатому, ещё и жрать не дадут… Голову откручу, сволочи!
   Голос назвал наобум несколько нечётных номеров, и они бросились искать. Собственно, всё было ясно. Искать Лариша было бесполезно. Его не было. Его просто уже не могло быть. Никто не выдерживал зова утренней поверки. По крайней мере из живых.
   Болван, молодой, зелень буйная, тоже мне, нашёл выход. Всего полгода в лагере, а уже умнее всех – вот, мол, я какой, не вы все, не вам всем чета! не хлюпик какой-нибудь… Вы тут как хотите, сгнивайте заживо, сушите себе мозги в Головомойке, хлебайте грибную слизистую бурду, вытягивайтесь строем перед смержами, пусть они высасывают ваш разум, ваши мысли… А я не могу так. Не хочу. Не желаю! Я… пошёл. И бац себя самодельной бритвой по венам. Или по горлу. Или как-нибудь ещё… Только ты болван, поросль зелёная, не уйдёшь ты так ни от кого, никто так ещё не уходил, ни один. А пробовали… Но пока в тебе есть искра сознания, пока хоть что-то можно высосать из твоей головы, пока ты способен читать и думать, и не осталась от тебя только пустая безмозглая шелуха, не отпустят тебя смержи просто так, за здорово живёшь, ни в какую не отпустят! Восстановят как миленького, как новенького, будто мать родила, без царапинки, без заусеницы, свеженького, как огурчик… И запрут в Головомойку суток на двое для профилактики. И выйдешь ты оттуда как шёлковый, тише воды, ниже травы, высосанный, выпотрошенный, уже не человек, а ошмётки человеческие. Полуидиот. Как Копье, как Васин. И уже не захочешь себе резать ни вены, ни горло…
   Лариша нашли за бараком. Бенц и Энтони вынули его из петли и, подхватив под мышки, поволокли между шеренгами. Они неуклюже семенили, шли не в ногу, и распухшая багрово-синяя голова Лариша раскачивалась из стороны в сторону на вытянувшейся шее, поочередно кивая по пину, то человеку.
   Подкатил малый белый драйгер, и Лариша взгромоздили на верхнюю платформу. Водитель-смерж повертелся в седле, развернул драйгер и неторопливо тронул его на Слепую дорогу. Машина медленно поползла по земле, переваливаясь на ухабах, и труп Лариша заёрзал по платформе, качая остающимся большими плоскими ступнями ног.
   «Вот и всё», – тоскливо подумал Кирилл. Драйгер подкатил к воротам, приостановившись подождал, пока они распахнутся, и, с места резко увеличив скорость, погнал по дороге к Головомойке, подняв тучи пыли. Тело Лариша запрыгало по платформе, как большая тряпичная кукла, и в лагерь донеслось гулкое грохотанье листового железа. Вот и всё… Драйгер въехал в рощу и скрылся с глаз. Тарахтенье мотора и грохот железа стали глуше и на тон ниже. Кирилл прикрыл глаза. Прощай…
   Кто-то толкнул его в бок, он вздрогнул от неожиданности и обернулся. Рядом стоял Портиш и внимательно, чуть снизу из-под мохнатых бровей смотрел на него.
   – Чего надо? – окрысился Кирилл.
   Портиш удивлённо выпучил свои и без того навыкате глаза, задержался взглядом на лице Кирилла, затем увёл глаза в сторону.
   – Чего, чего… Стоишь, как истукан, – сказал он. – И глаза закрыл. Уж я чо подумал…
   Кирилл хотел огрызнуться, но тут увидел, что на плацу стоят только они вдвоём. Он растерянно огляделся. Не было даже шестнадцатого барака, оставленного смержем за какую-то провинность. И четырнадцатого барака тоже не было… Под землю они провалились, что ли? Он посмотрел на Портиша.
   – Где все? – хрипло спросил он.
   Портиш подозрительно покосился на Кирилла.
   – Что – где?
   – Ну все. Лагерь где весь?
   Портиш наконец понял.
   – Спал ты, что ли? – Он зло сплюнул в пыль. – Отпустил учётчик всех. Как подарочек преподнёс…
   Он ожесточённо заскрёб свою буйную бороду, затем, собрав её в кулак, немилосердно дёрнул и, охнув, удовлетворённо зашипел. То ли от боли, то ли от удовольствия.
   – Всё равно ж гад припомнит нам этот подарочек! Не на плацу, так в Головомойке, или в самом бараке…
   Портиш опёк Кирилла взглядом, словно это он был учётчиком-смержем, и вдруг заорал:
   – Ну, чего стоишь, блястки выпялил?! Идём! Скоро жрать давать будут…
   Кирилл тоскливо посмотрел в сторону ворот. Провалы в памяти – это плохо. Первый предвестник «пляски святого Витта…» Со Слепой дороги, издалека, уже только чуть слышно долетало буханье стальных листов платформы. Значит, никто тебя кроме меня не провожал. Никто. Все разбежались… Он тяжело вздохнул и зашагал вслед за сильно косолапящим Портишем. Хоть бы меня в своё время кто-нибудь вот так же проводил взглядом…
   Солнце поднялось над лесом и стало слегка припекать. Последние клочки тумана исчезли, высохли намоченные росой стены деревьев-бараков, их окна и двери начали постепенно зарастать, чтобы вечером, когда все вернутся из Головомойки, вновь открыться и принять в вонючее логово на жёсткие насесты нар усталые, измученные тела.
   За бараком, на странном, словно обрезки белоснежного пенопласта, мхе сидело несколько человек и пинов. Безрадостное это было зрелище. Унылое. Пины забились в куцую тень барака и о чём-то приглушенно пересвистывались. Люди же понуро молчали. Кто сидел на корточках, кто полулежал, облокотясь на руку. Словно ждали чего-то. Спрашивается, чего можно ждать? Разве что утреннюю баланду…
   На Портиша с Кириллом никто не обратил внимания, только Пыхчик бросил косой взгляд, когда разбитые всмятку ботинки Кирилла остановились возле его лица.
   – Ну? – сказал Кирилл.
   Пыхчик молча подвинулся.
   Кирилл поднагрёб мха под стену барака и сел. Портиш опустился рядом на колени, пошарил у себя за пазухой и достал тряпичный свёрток.
   – Сыграем? – предложил он, заглядывая в глаза Кириллу. В тряпице затарахтели костяные фишки.
   Кирилл отрицательно покачал головой, прислонился спиной к стене барака и прикрыл глаза.
   – Ну, во! А чо я тебя звал?
   Кирилл только пожал плечами. Хотелось прилечь и подремать, но вытянуться было негде – с правой стороны лежал Пыхчик, а слева сидели Михась с Ларой. Лара уткнулась Михасю в плечо, в ветхую куртку и плакала. Он успокаивающе гладил её по спине.
   – Ребёночка хочу, – всхлипывала она. – Слышишь, хочу! Маленького, кричащего… Я родить хочу!
   Кирилл поморщился. Опять завела! По три раза на дню…
   Портиш фыркнул.
   – Бабе что надо? – рассудительно произнёс он. – Бабе мужика крепкого надо.
   Лара встрепенулась и впилась в Портиша опухшими от слёз глазами.
   – Ты, пенёк кривоногий! – с ненавистью крикнула она ему в лицо. – Это кто – ты мужик крепкий?!
   Она вскочила на ноги, Михась хотел её удержать, но она его оттолкнула.
   – Мужики! – крикнула она. – Знаю я всех вас! Все вы одинаковы!
   Михась поднялся, взял её за плечи.
   – Да пусти ты меня! – она снова попыталась отпихнуть его. – Глаза б мои вас не видели! Мужики! То же мне!.. Вам что надо? – Она наклонилась над Портишем. – Вам только одно и надо – и довольно! Тьфу на вас!
   Плевок застрял у Портиша в бороде, глаза у него налились кровью, он вскочил.
   – Ты что, баба, сдурела?!..
   Может, он и ударил бы, но тут из-за барака вынырнула сухопарая фигура Льоша в пёстрой, переливающейся всеми цветами радуги неснашиваемой куртке, смотревшейся в сравнении с тряпьём остальных лагерников откровенно вызывающе и являющейся не только отличительной приметой Льоша, по которой его узнавали издалека, но также и предметом зависти большинства. Льош мгновенно оценил обстановку и положил руку на плечо Портиша.
   – Докатились, – сдержанно сказал он. – Уже бросаемся друг на друга, как звери…
   Он сильнее надавил на плечо Портиша.
   – Сядь.
   – А я что, – забубнил Портиш и поспешно опустился на землю. – Я ведь ничего… Она всё. Сказать, право, нельзя…
   Лара снова уткнулась в плечо Михасю и, давясь слезами, что-то пытаясь сказать хрипящим, сорванным голосом, зарыдала.
   – Ну что ты, что ты, – принялся утешать её Михась, одной рукой гладя по волосам, а другой легонько похлопывая по спине.
   Льош отстранил Михася, взял лицо Лары в ладони и стал массировать ей виски. Через мгновенье спазм отпустил её горло, руки безвольно, плетьми, повисли вдоль тела – она теперь только еле слышно всхлипывала, а затем и вовсе затихла.
   – Вот и всё, – пробурчал Портиш. – А шуму-то, шуму…
   Корявыми пальцами он принялся как гребёнкой вычёсывать плевок из бороды.
   – Да, шуму действительно многовато, – вздохнул Льош и передал Лару в руки Михасю.
   – Посиди с ней немного, пока успокоиться.
   – А то, что она хочет ребёнка, – проговорил он уже Портишу, – даже здесь, в этих условиях, не смешно и не предосудительно. Произвести на свет нового человека никогда не было смешно. И родить его – не только высшее и прекраснейшее предназначение женщины, но и огромнейшее счастье.
   – Особенно здесь, – жёлчно подхватил Кирилл. – Смержам на потеху…
   Льош грустно посмотрел на Кирилла.
   – Ты прекрасно понимаешь, что я имел ввиду, – тихо, глядя в глаза Кириллу, сказал он. Затем перешагнул через вытянутые ноги Пыхчика и направился к пинам.
   Пины прекратили пересвист и выжидательно повернули к нему головы.
   – Привет честной компании! – шутливо поздоровался Льош и присел рядом с пинами на корточки. Ослиные уши пинов доброжелательно зашевелились.
   – Здравствуй, Василёк, – персонально поздоровался Льош с крайним из пинов и что-то быстро просвистел ему.
   Пин внимательно склонил голову и вдруг, подпрыгнув, вскочил на короткие десятисантиметровые лапки и закачался на них. Льош выжидательно замолчал.
   – Не знаю, – наконец сказал Василёк патефонно-хриплым писклявым голосом. Будто и не он сказал, а старую заезженную пластинку поставили на большую скорость. – Я думаю, что следует посоветоваться с Энтони…
   Кирилл устало закрыл глаза. Хотелось спать и страшно хотелось курить. Опять какая-то авантюра… С тех пор, как Льош появился в лагере, какие-то месяца четыре собственно, вечно он о чём-то шушукается то с пинами, то с Энтони, разрабатывая немыслимые планы побега, будто и не зная, что за всё существование лагеря, сколько помнят «старички», не было ни одного. Ни одного побега. А он… Прыткий больно. Впрочем, посмотрим, во что это выльется на этот раз.
   Кирилл поудобнее примостился, чтобы полулёжа, прислонившись к стене барака, можно было вздремнуть. Пока Голос не позвал обедать и не приказал строиться для отправки в Головомойку. Слева Лара вновь затянула свои всхлипывания и причитания, и он недовольно поморщился. Хоть бы кто-нибудь объяснил ей, что не виноват из нас никто, что она родить не может. На Земле были мы все люди как люди, даже некоторые семейные были, с детьми… А почему в лагере никто не рожает, так ты лучше у смержей спроси – им виднее.
   Кирилл немного вздремнул, но тут опять ночной кошмар толкнул его в голову, и где-то внутри засосало, засвербело… Он заворочался и открыл глаза. Спросонья, по давно забытой привычке, толкнул соседа в бок и попросил:
   – Дай закурить.
   И увидел перед собой вытянувшееся, поросшее редкими волосами, грязное лицо Пыхчика. Глаза Пыхчика округлились, он начал медленно, не отводя взгляда, отодвигаться.
   – Чего? – бабьим дискантом протянул он.
   Кирилл встряхнулся и как следует протёр глаза. Наконец-таки проснулся.
   – Да нет, ничего, – хрипло успокоил он. – Это я так… Приснилось чёрт знает что. Да не бойся ты, не буду я плясать «святого Витта», не зашибу! Пора бы давно усвоить, что пляшут только по возвращении из Головомойки. Закурить просто…
   Пыхчик на всякий случай встал и пересел подальше.
   – Тьфу, болван! – в сердцах сплюнул Кирилл и отвернулся.
   На место Пыхчика сразу же кто-то грузно плюхнулся и тяжело засопел. В нос ударило кислым и затхлым, будто сел не человек, а шлёпнулась груда гнилого тряпья. Кирилл недовольно скосил глаза и увидел Микчу, взмокшего, как после марафонского бега, и астматически всхлипывающего. От него несло так, будто он дневал и ночевал в хлеву, причём непременно в самом стойле.
   – Как мать родила, так в последний раз и мыла, – поморщившись, пробормотал Кирилл. – Правильно я говорю?
   Микчу непонимающе посмотрел на него и медленно моргнул. Затем, всё также тяжело дыша, вытер лицо лохмотьями своей рясы.
   – Чего?
   – Чего, чего… Заладили, то один, то второй. Весишь ты, спрашиваю, сколько? Чего!
   Микчу замялся, плечом снял каплю пота, висевшую на ухе.
   – Не помяну… Давне бьило какито-то. – Он внимательно посмотрел на Кирилла. – А чего?
   – Воняет от тебя, монах, как от тонны…
   – Чего?
   – Дерьма, вот чего!
   Микчу неуверенно заулыбался – он не понял. Да и откуда ему понять, жил-то небось в веке пятнадцатом-шестнадцатом, ещё до метрической системы мер и весов.
   – У тебя закурить есть?
   – Розигришь, да? – недоверчиво спросил Микчу.
   – А!.. Кой там розыгрыш. Курить хочу – сил нет. – Кирилл отчаянно потянулся, зевнул и сел. – Жрать бы скорее давали, что ли…
   – Тебе прямо в Головомойку не терпится, – насмешливо проговорил кто-то над самым ухом. Кирилл недовольно поднял глаза и увидел перед собой Энтони. «Старичка» Энтони, седого старого негра, выуженного смержами с Земли бог знает какого года одним из первых (разумеется из людей – пины тут были уже до них) и брошенного сюда, в этот лагерь, в эту дробилку человеческих душ, нечеловеческую круговерть. Он жил в лагере дольше всех, знал о нём больше всех, его одежда давно обветшала, износилась, истлела, и теперь на нём было лишь только какое-то подобие набедренной повязки, но, тем не менее, он, в отличие от многих, не потерял себя, не ушёл в себя, не закопался, как страус, в самом себе, а смог собрать, как-то организовать этот разноплемённый, выуженный смержами из разных веков Земли человеческий экстракт, и, можно сказать, что только благодаря ему, его уму, его активной инициативе, наконец, просто его природной доброте и человечности, чудом уцелевшим в столь нечеловеческих условиях, люди в лагере ещё не потеряли способность быть людьми.
   – Здравствуй, Кирилл, – поздоровался Энтони и сел на мох рядом с ним.
   Кирилл кивнул.
   – Ты что-то в последнее время осунулся, даже здороваться перестал. Ночью как спишь?
   Кирилл вздохнул и принялся растирать задубевшее от дрёмы лицо.
   – А никак я не сплю, – пробурчал он. – Вечером вроде бы засну, а ночью, как кто толкнёт – просыпаюсь, а в серёдке что-то сосёт, сосёт… Просто невмоготу. И курить страшно хочется, словно вчера бросил, а не чёрт знает когда.
   Энтони помолчал, покивал головой.
   – Это бывает, – успокаивающе сказал он. – Мне самому как-то целую неделю запах фиалок мерещился. В бараке – пахнет, в Головомойке сижу, читаю, так кажется, что все папирусные и пергаментные свитки нарочно пропитаны ароматическими маслами – до того разит. И не поймёшь, то ли от запаха голова трещит, то ли от того, что из неё всё высасывают… Представляешь, даже в сортире мне фиалками благоухало!
   Энтони явно пытался поднять у Кирилла настроение, и Кирилл кисло улыбнулся.
   Микчу пододвинулся поближе и стал просительно заглядывать в глаза то Энтони, то Кириллу. Он явно хотел что-то сказать.
   – Ну? – сумрачно буркнул ему Кирилл.
   – Чой-то я видел счас, а?! – смакуя, протянул Микчу трясущимися мясистыми губами. Чувствовалось, что его просто распирает от переполнявшей его новости.
   – Лохань с водой и мылом, – неразборчиво буркнул Кирилл и, демонстративно сморщив нос, отпрянул от Микчу.
   – Не, правда! – выдохнул Микчу и, ещё больше подавшись вперёд, доверительно зашептал: – Вы знайоте, чьому смержи распустили нас усех? А я вот знайу!..
   Кирилл только хмыкнул и передёрнул плечами.
   – Ха! – толстое лицо Микчу расплылось в самодовольной улыбке. – Таме, у углу, иде смерды растят новине бьяраке, новинькие явились. Зеленавы таки, главы треуглавы, глазы – бусины, а за глазами уси тонки и усе бегайут. А первы лапы длинны, много разов сломаны и усе како пилы с зубами!
   Микчу говорил сочно, брызгая слюной, выкатив глаза – где не помогали бедный словарный запас и устрашающая интонация, пробел восполняли живописная мимика и жестикуляция.
   – Ага, – умно кивая головой подтвердил Кирилл. – А заглястцы жигурить димножил?
   Микчу осёкся, недоумённо захлопал жидкими ресницами.
   – Чего?
   – Жигурить, спрашиваю, димножил?
   – Перестань, – осадил Кирилла Энтони. – Шуточки твои сейчас совсем ни к месту…
   Было непонятно, почему Энтони вдруг разволновался, даже лицо посерело. Он приподнялся, повертел головой, увидел пёструю куртку Льоша и громко позвал. Льош по-прежнему сидел на корточках среди пинов и оживлённо пересвистывался с ними. Махнув Энтони рукой, чтобы немного подождал, Льош ещё минуты две попересвистывался с пинами и только затем встал. Пины что-то дружно просвистели ему на прощание, он коротко кивнул и направился к Энтони.
   – Здравствуй, Энтони, – поздоровался он, подходя. – Здравствуйте Кирилл, Микчу…
   – Уже виделись… – буркнул Кирилл, но руку подал.
   Льош поздоровался со всеми и руку Микчу чуть задержал в своей.
   – Послушай, Микчу, – проговорил он, – я, конечно, понимаю, что условия в лагере, мягко говоря, не способствуют образцовому поддержанию гигиены. Но я тебе уже говорил, и мне хотелось бы, чтобы ты понял: чем меньше ты обращаешь на себя внимания, тем больше ты забываешь, что ты человек, а чем больше ты это забываешь, тем ближе твой конец.
   Микчу насупился и, выдернув руку из ладони Льоша, отвернулся к стене барака.
   – Какой ты сердобольный, – фыркнул Кирилл. – Мне хотелось бы довести кое-какие факты до некоторых рьяных поборников гигиены, – насмешливо заметил он. – Так вот, в средние века среди христиан, а в особенности монахов, довольно распространённым явлением был обычай давать различные обеты, как то: ношение власяницы, пудовых гирь, прикованных как к рукам, так и к ногам, бичевание… А также, в частности, и строгое несоблюдение личной гигиены. Вы не находите, Льош что чужие убеждения нужно уважать?
   Льош пристально посмотрел в глаза Кириллу.
   – До чего же ты меня невзлюбил, Кирилл, – сказал он. Обращения на «вы» он просто не принял. – Только я вот никак не могу понять, за что?
   – За гигиену, – жёлчно ответил Кирилл.
   Льош только пожал плечами и повернулся лицом к Энтони.
   – Что ты хотел?
   Энтони посмотрел на одного, на другого и покачал головой.
   – Именно ссоры нам сейчас и не хватало, – вздохнул он. И, уже обращаясь непосредственно к Льошу, сказал: – Смержи в лагерь новеньких привезли. Микчу видел.
   Микчу снова пододвинулся к ним.
   – Ага, – горячо выдохнул он. – Зеленавы таки, главы треуглавы…
   – Я их тоже видел, – кивнул Льош. – Теперь, если верить пинам, нам предоставляется целый день отдыха. Ты меня для этого звал?
   – Ну? – оживился Кирилл. – Так нас сегодня в Головомойку не повезут?
   – По идее… – выдохнул Энтони и принялся нервно растирать руки, словно они у него замерзли.
   – Так ты всё знаешь? – спросил он Льоша.
   Льош кивнул головой.
   – Ну и?..
   Льош хмыкнул и пожал плечами.
   – Вот именно, что сейчас всё дело в «ну и…»
   Он приподнялся и, повернувшись к пинам, позвал:
   – Василёк!
   Крайний из пинов повернул голову.
   – Иди сюда, Василёк.
   Пин привскочил на лапках и быстро засеменил к ним, переваливаясь с боку на бок, совсем как настоящий антарктический пингвин, только рыжий и непомерно волосатый.
   – Здравствуйте, – вежливо поздоровался пин патефонным голоском и плюхнулся на землю рядом с ними. Словно ноги его не держали.
   – Послушай, Василёк, – начал Льош, – ты мне говорил, что когда в лагерь прибыла первая партия людей, то пинов не возили в Головомойку. Так?
   Длинные губы пина, свёрнутые в трубочку, казалось, вытянулись ещё больше.
   – Да.
   – И что вы делали весь день?
   – Мы? – Василёк растерянно зашевелил ушами. – Ну… ходили… подсматривали, что смержи делают с людьми…
   – То есть, были предоставлены сами себе?
   – Как это?
   – Вас не заставляли ничего делать?
   Пин отрицательно замотал головой.
   – Хорошо… Это хорошо. Спасибо, Василёк, – кивнул Льош.
   – Хорошо? Да это просто здорово, чёрт побери! – заорал Портиш и захлопал себя по ляжкам. Он дёрнул себя за бороду, привычно охнул и, вскочив на ноги, принялся отплясывать среди груды лежащих и сидящих тел какую-то немыслимую джигу.
   – Нас сегодня не повезут в Головомойку! – орал он.
   Из-под ног у него вспугнутым зайцем выскочил Пыхчик и стремглав скрылся между бараками. Все встревоженно зашумели, испуганно подтягивали ноги, вскакивали – боясь, что Портиш отплясывает «пляску святого Витта».
   Льош спокойно проводил его взглядом, затем спросил:
   – Кто-нибудь умеет водить драйгер?
   Кирилл оторвался от зрелища – Портиш произвёл почти полное опустошение между бараками – и хмыкнул.
   – Смержи умеют, – бросил он.
   – А из нас?
   – Что, опять какая-то авантюра? Ну, я. Водить, правда, не водил, права здесь не выдают, – Кирилл не удержался, чтобы не съязвить, – но месяца три присматривался, как это делается.
   Он хотел добавить: «Когда был таким же деятельным, как ты», – но потом решил, что не стоит.
   – Значит, ты сможешь завести драйгер и управлять им? – всё тем же спокойным голосом спросил Льош.
   – Всё-таки авантюра… – устало выдохнул Кирилл и, откинувшись назад, снова прислонился спиной к бараку.
   – Возможно, – согласился Льош. – Но любой представившийся шанс я упускать не собираюсь.
   – Давай, давай…
   – Что ты предлагаешь? – хриплым голосом спросил Энтони и прокашлялся. – Если это действительно шанс, то я за Кирилла ручаюсь. Он сделает всё, что нужно. Сдохнет, но сделает.
   Льош посмотрел на Энтони, на Кирилла.
   – Что, убеждаешься, на самом ли деле сдохну? – съязвил Кирилл.
   Льош покачал головой.
   – С тобой не соскучишься, – усмехнулся он. – Но, может быть, это и к лучшему…
   Он подтянул под себя ноги и сел по-турецки.
   – Здесь, за бараком, – сказал он, – возле усатой ограды стоит драйгер. На платформе лежит партия василисков – утром привезли, очевидно подзаряжали в Головомойке. Смержи ещё не успели разобрать…
   – Так прямо подходи и бери, – снова съязвил Кирилл.
   – Помолчи! – оборвал его Энтони. – Пусть говорит.
   – Все смержи сейчас, – продолжал Льош, – в другом конце лагеря возятся с новенькими…
   – Ага! – радостно подтвердил Микчу. – Кругом стали, а зеленавы посерёд, и все усами бегайут, лапами сучают!
   – …А у драйгера остался только один смерж.
   – Только один? – переспросил Кирилл.
   – Да, один.
   – В таком случае, желаю удачи. Хотя, впрочем, я тоже с тобой пойду. Постою в сторонке, посмотрю, да посмеюсь в своё удовольствие. Давно я в лагере хорошо не смеялся!
   Энтони вздохнул.
   – Ты не обижайся, Льош, – сказал он, – но тут Кирилл прав. Не выйдет у тебя ничего. У смержей психоэкран. Метра на три ты ещё подойдёшь к нему, а дальше будешь топтаться на месте, как несмелый кавалер вокруг барышни…
   Льош усмехнулся.
   – Если только это все ваши возражения, то беспокоиться особо нечего. Я подойду. Дело в другом. Во времени. Слишком мало его, чтобы Голос не определил нас болевым ударом. И вот здесь уже всё будет зависеть только от тебя, Кирилл, от твоих возможностей и сноровки. Три-четыре секунды мне потребуется на смержа; секунд пять – пока ты добежишь до драйгера; ещё секунд пять-восемь – завести его и секунд пять – развернуть и направить на ограду. Итого: минимально – я подчёркиваю: минимально! – секунд двадцать. Думаю, что этого будет достаточно, и нас не успеют опередить. Но на всякий случай, всем остальным, чтобы меньше рисковать, придётся прыгать в драйгер на ходу.
   Кирилл отлепился от стенки барака.
   – Не знаю, насколько всё это продуманно, – проговорил он, – но посчитано хорошо. Можно даже сказать, со знанием дела…
   Он стёр с лица язвительную усмешку.
   – А теперь давай поговорим серьёзно. На твои подсчёты и секунды мне, собственно говоря, наплевать. Я сделаю всё, что смогу и на что способен, но меня интересует один вопрос: как ты справишься со смержем?
   Льош широко улыбнулся.
   – Пусть это пока останется моей маленькой профессиональной тайной.
   Кирилл скривился, как от зубной боли.
   – С авантюристами, пройдохами и проходимцами дел не имел и иметь не желаю! – отрезал он.
   – Прекрати! – заорал вдруг Энтони. – Не будет он, видите ли! Будешь! Всё будешь делать, что прикажут! Тоже мне, чистоплюй нашёлся! Как баран на бойне, только когда на мясо тянут – сопротивляешься, а сделать что-нибудь до этого – мозги не варят! Пойми, это наш первый и может единственный шанс. Во всяком случае для меня – уж в этом я уверен точно.
   – Ладно, – сказал Льош. – Хватит.
   Он встал и отряхнул брюки.
   – Пока мы тут болтаем, время идёт.
   Энтони неопределённо махнул рукой, но она так и застыла на полпути.
   – Что, прямо так сразу и?.. – Он удивлённо вскинул брови.
   – А что ты предлагаешь? Сидеть здесь и вырабатывать обстоятельный план, чтобы он был без сучка, без задоринки? Извини, но размусоливать некогда. Или сейчас, или… Или упираться всеми копытами на бойне.
   Льош шагнул в сторону, но тут же остановился и обернулся к Кириллу.
   – Идём, Кирилл, – сказал он. – Остальных попрошу не высовываться из-за бараков, пока я не покончу со смержем. Незачем его настораживать.
   Кирилл нехотя поднялся, глянул на Энтони. Негр молча кивнул. И Кирилл побрёл, огибая барак, вслед за Льошем. Из-за угла высунулся Пыхчик, столкнулся с ним носом к носу и, ойкнув, тотчас скрылся.
   – Тьфу, чёрт! – сплюнул Кирилл. Что-то не лежала у него душа к затее Льоша, и хоть он в приметы не верил, не то, что, например, Евлампий из шестнадцатого барака, который своё пребывание в лагере приписывал проявлению высшего провидения, божьего перста, десницы и чёрт знает чего там ещё, но столкновение с Пыхчиком почему-то вызвало у него примерно такие же ощущения, какие у суеверного человека вызывает вид чёрной кошки, перебегающей дорогу, и это ещё более утвердило Кирилла в бесполезности и бесперспективности очередной попытки побега.
   – Стой здесь, – бросил через плечо Льош и зашагал к смержу.
   Кирилл остановился. Смерж увидел их – тьфу ты! – видят они нас, или просто чувствуют чьё-то приближение, как слепые?! – радужные переливы в студнеобразном теле исчезли, смерж дёрнулся, словно медуза от прикосновения, и собрался в полусферу. С земли сквозь тело на глянцевую поверхность смержа медленно всплыл василиск.
   Льош не дошёл до смержа шага три – натолкнулся на психоэкран и застыл. Затем поднял руки в стороны, словно ощупывая невидимую преграду, и стал медленно топтаться на месте.
   «Умник! – зло фыркнул Кирилл. – Это мы видели и не раз! Тоже мне, укротитель смержей нашёлся. Потопчись, потопчись, пройдоха, на потеху смержу… Они это любят!»
   Смерж булькнул огромным пузырём и заурчал на все лады. Жерло василиска дрогнуло, поплыло в сторону и начало погружаться в тело смержа.
   Кирилл злорадно хмыкнул, сплюнул на землю и хотел было отвернуться и уйти, да так и застыл на месте. Прыжка Льоша он так и не увидел. Он даже не понял сразу, что произошло. Стоял Льош напротив смержа, топтался, раскинув руки, и вдруг, как-то сразу, очутился лежащим на смерже, обхватив его руками. Смерж глухо ухнул, но спружинить почему-то не смог, а неожиданно стал быстро оседать, расплываясь мелко булькающим газированным киселём.
   – Давай! – сдавленно крикнул Льош.
   Кирилл зачем-то оглянулся. Из-за бараков выплеснулась толпа людей и пинов и устремилась к драйгеру.
   – Чего стоишь? – орал на бегу Энтони.
   Оцепенение наконец отпустило Кирилла. Как пелена с глаз пала. В три прыжка он достиг драйгера и, схватившись за борт, забросил своё тело в блюдце водителя. «Так! – лихорадочно стучало в голове. – Теперь…» Он обхватил руками край блюдца и со всей силы крутанул. Руки обожгло как крапивой, тело свело судорогой, но драйгер сразу же взревел на полных оборотах.
   – Мой! – заорал Кирилл. – Мо-о-ой!!!
   Он рванул на себя левый край блюдца, но драйгер дёрнулся носом в сторону бараков, и он тотчас рванул правый, развернул драйгер по направлению к лесу и тогда уже всем телом налёг на передний край. Драйгер страшно рыкнул, встал на дыбы и, подпрыгнув на развороченной земле, устремился к ограде. Ограда мгновенно ощетинились усами, и драйгер, влетев в живую сеть, надсадно заревел.
   – Ну, давай, давай, давай! – умолял Кирилл машину, сцепивши зубы сквозь прокушенную губу, и с остервенением давил на край блюдца. – Ещё! Ещё немного!..
   Но тут усы ограды нащупали его, оплели, и его тело забилось в конвульсиях.

2

   Вначале появилась боль. Нудная, свербящая, она постепенно нарастала, толчками сгустившейся крови разливаясь по всему телу, разрывая его на части, крепла, ширилась… и вдруг оборвалась где-то на нестерпимой ноте. Он вынырнул из небытия, темень в глазах сменилась густой пеленой тумана, которую прорезали прыгающие, быстро разбегающиеся полосы, и, наконец, зрение окончательно восстановилось. Полосы оказались тонкими стволами деревьев, рассекаемых и подминаемых драйгером, затем лавиной прорвался звук, и сквозь рёв машины и грохотанье платформы Льош услышал противный сырой скрип упругой древесины.
   «Лес, – умиротворённо подумал он и прикрыл глаза. – Лес… Вот и свершилось». Он приподнялся на локтях и прислонился спиной к борту. И тотчас все мышцы отозвались ноющей болью отпустившей судороги.
   «Да, – подумал он, – силён лагерь. Не ожидал, что рецепторы ограды обладают такой мощью болевого шока. Недооценил. Можно сказать, на авось пошёл. Какие мы самоуверенные – Голос нам нипочём, а на пси-защиту смержей так вообще наплевать – мы её просто так, голыми руками, да в бараний рог, ну, а уж усатая ограда, так это совсем чепуха, фикция, туман, дым. Дым… Скрутило как котёнка, да щупальцами-усами по самоуверенной физиономии. Просто счастье, что прорвались».
   Драйгер заваливался то на один бок, то на другой, вздрагивал, натужно ревел, если на его пути вставало большое дерево, и от этого груда тел людей и пинов раскачивалась и подпрыгивала на платформе, как куча гигантских резиновых игрушек.
   Через некоторое время из этой груды послышались стоны, то одно, то другое тело начинало биться в судорогах, люди и пины приходили в себя и отползали к бортам платформы. Посередине обнажились закреплённые в штатив василиски. Прямо под бок Льошу приполз Пыхчик, он жалобно смотрел на него собачьими глазами и визгливо всхлипывал. («А этот как сюда попал? – недоумённо подумал Льош. – С перепугу, что ли?») Несколько поодаль лежала Лара. Судороги ещё не отпустили её, она билась, стонала, но, тем не менее, машинально натягивала на колени старенькую гимназическую юбку. Ещё дальше, сцепившись между собой словно в борьбе не на жизнь, а на смерть, катались по платформе, рыча друг на друга, Портиш и Микчу; за ними совершенно неподвижно распластался Энтони; и, наконец, в самом углу платформы, судорожно, до побеления пальцев вцепившись в борта, сидел посеревший от боли Испанец из шестнадцатого барака и, выпучив глаза, не отрываясь смотрел, как его ноги в грубых сапогах явно армейского образца непроизвольно подёргивались. Из пяти пинов, сидящих у противоположного борта, Льош узнал только двоих – Василька и Фьютика, – остальные очевидно, были из других бараков.
   Он перегнулся через борт и увидел в блюдце драйгера скрюченного зацепеневшего Кирилла. Изо всех сил он вцепился в край блюдца и только мотал головой, увёртываясь от веток. Льош хотел пододвинуться к нему поближе, схватился за борт, но тут же отдёрнул руки, словно опёкшись крапивой. Кисти рук были красные, опухшие, в прозрачных пластиковых перчатках, стянувших руки в запястьях. Льош на мгновение оторопел: откуда перчатки? – но тут же понял, что это засохшая слизь смержа. Он попытался её содрать, но слизь намертво приклеилась к коже и отрывалась с трудом и только маленькими кусочками. Тогда он на время оставил своё занятие, не обращая внимания на жжение, пододвинулся к Кириллу поближе и положил ему руку на плечо. Кирилл обернулся.
   – Как ты тут? – озабоченно спросил Льош.
   Из-за рёва драйгера Кирилл его не расслышал, но расплылся в улыбке и поднял кверху большой палец. Льош нагнулся пониже:
   – Как себя чувствуешь?!
   – Отлично! – прокричал ему в ухо Кирилл. – Теперь бы закурить – и полный порядок!
   Льош хмыкнул, похлопал его по плечу и, отвернувшись, принялся сдирать с рук засохшую слизь смержа. Интересно, сколько же мы провалялись без памяти на платформе? Или это слизь быстро засохла?
   Болевой шок, вызванный усатой оградой, наконец отпустил всех. Лара пододвинулась ближе к борту платформы, прислонилась к нему и вымученно улыбнулась.
   – Вырвались… – тихо сказал она и обвела всех взглядом. – Господи, неужели мы вырвались?
   Она тихонько засмеялась, а затем резко, словно её прорвало, рассмеялась во весь голос.
   – Эй, – встревоженно спросил Микчу и с опаской тронул её за плечо. – Ты чего?
   – Да вырвались мы! Вырвались из лагеря! – счастливо закричала она. – Понимаешь ты это, монах мой немытенький?!
   Она схватила его руками за голову, притянула к себе и поцеловала в заросшую щеку.
   – Ты эт чо? – буквально отпрыгнул от неё Микчу.
   Лара рассмеялась, но тут же её лицо исказилось, она уронила руки и заплакала.
   – И… и теперь я смогу иметь ребёнка, – всхлипнула она.
   – Тьфу, ты баба! – сплюнул Портиш. – Опять о своём затулдычила.
   Льош улыбнулся и подсел к ней.
   – Что же ты плачешь? – Он потрепал её по щеке. – Всё уже позади.
   Лара всхлипнула, подняла на него глаза.
   – Ведь правда же, что теперь я смогу иметь ребёнка?
   «Вероятно», – подумал Льош, но вслух сказал: – Правда.
   Лара несмело улыбнулась.
   Льош подбадривающе погладил её по волосам и повернулся лицом к пинам. Они сгрудились в кружок и, подпрыгивая вместе с платформой на ухабах, отчаянно размахивая коротенькими лапками и непомерно длинными ушами, оживлённо пересвистывались.
   – Помощь не требуется? – крикнул Льош, стараясь перекричать рёв мотора, но они не услышали, и тогда он просвистел тоже самое на сильбо пинов.
   Галдёж оборвался, кружок распался, и пины молча, недоумённо уставились на Льоша огромными немигающими глазами.
   – Нет, спасибо, – наконец прошепелявил Василёк. – У нас всё в порядке.
   Лара вдруг прыснула.
   – Василёк, – давясь смехом, спросила она, – а ты кто: мужчина или женщина?
   Пин непонимающе задёргал носом, затем что-то коротко вопросительно просвистел пинам, но получил такие же короткие недоумённые ответы. Василёк в нерешительности пожевал губами.
   – Не знаю, Лара… Я не смогу, наверное, объяснить. У нас нет такого.
   – Господи! – рассмеялась Лара. – У них нет такого! Ну, вот ты, сможешь родить маленького, ушастенького, пушистенького и губатенького, как ты сам, пина? Пинчика?
   Казалось, и без того круглые огромные глаза пина ещё больше округлились. Он что-то невнятно просипел, и Лара буквально зашлась смехом.
   – Господи… – лепетала она сквозь спазмы смеха. – Господи, а сконфузился-то как! Да не стесняйся! Ну? Здесь все свои!
   Василёк смущённо дёрнулся, повернул голову к пинам, и между ними завязался оживлённый пересвист. Свистели они быстро, кроме того их сильно глушил рёв двигателя, и Льош разбирал только обрывки фраз. «Что она…» «Кажется… наше воспроизводство…» «…нет таких слов…» «…постарайся…» «…о шестиричном древе семьи…» «…клан глухих…» «…грубые хвостачи…» «…надпочвенное сотрудничество…» Порой Льош улавливал целые фразы, но абсолютно не понимал их – очевидно, эти слова на сильбо пинов были глубоко специфичны и не имели аналогов в человеческом понимании. Впрочем, и слушал он их вполуха – его всё сильнее и сильнее беспокоила неподвижная поза Энтони. Негр так и не пришёл в себя и, по-прежнему распластавшись, лежал у бортика платформы.
   Льош мельком глянул на Лару. Она подтянула под себя ноги, обхватила их руками и, уперев в колени подбородок, с любопытством наблюдала за пинами.
   – Боюсь, что они не смогут объяснить тебе, каким образом размножаются, – сказал он. – Разреши-ка, я пролезу.
   – Почему? – удивлённо посмотрела на него Лара и посторонилась.
   Льош, придерживаясь рукой за борт платформы, стал на коленях пробираться к Энтони.
   – Потому, что у них не половое размножение, – бросил он. – Для них это такая же чушь, как для нас, например, почкование.
   Драйгер сильно качнуло, и Льош чуть было не упал на Энтони. Он выбросил вперёд свободную руку, удержался, и его лицо оказалось напротив лица Энтони. И он понял, что помощь Энтони не нужна. Старый негр был мёртв.
   Лицо Энтони было спокойным, на нём застыла тихая счастливая улыбка. Девять лет ты прожил в лагере. Дольше всех. Сколько ты мечтал о побеге… Всё вынес, всё перетерпел, только бы дожить, только бы вырваться… Другие не выдерживали, вешались, резали себе вены, сходили с ума, в нервно-мозговом истощении заходились на плацу в предсмертной «пляске святого Витта»… А ты пережил всё, пережил всех, даже самого себя, жил только одним – мыслью, мечтой о побеге. В тебе не осталось ничего живого, не организм – пепел сухой, не человек – тень человеческая, но искра жизни в тебе тлела, и не гасла, и ещё долго бы не угасла… Но ты уже отмерил свою меру жизни, твоя тяга к свободе с течением лет, проведённых в лагере, постепенно свелась к одному – Побегу, и это стало целью твоей жизни, твоей путеводной звездой, самой твоей жизнью. И когда это свершилось, когда мечта стала явью, последняя искра, теплившаяся в истлевшем теле, угасла. И ты умер. Умер тихо и спокойно, как и подобает человеку, и как никто ещё не умирал в лагере, ибо в лагере не умирают, а гибнут. И мечта твоя сбылась, и был ты счастлив…
   Новый сильный толчок бросил Льоша на борт, он ухватился за него и сел. Драйгер засыпало сухими листьями и обломками веток. Пины встревоженно защебетали, кто-то, кажется Портиш, злобно выругался, а Лара вновь весело засмеялась.
   – Ну так что, пинчик, как же вы всё-таки размножаетесь?
   В бок Льошу ткнулся Пыхчик и застыл на четвереньках. Широко раскрытыми глазами он не отрываясь пялился на Энтони, затем медленно, совсем по-собачьи, на локтях, подполз к мёртвому старику и протянул дрожащую пятерню к его лицу. Было видно, как он пытается заставить себя дотронуться к Энтони лихорадочно прыгающими пальцами, но пересилить себя так и не смог. Лицо Пыхчика, старческое, по-бабьи безволосое, вдруг перекосилось, разверзлось беззубым впалым ртом, и он, издав тихий, протяжный, жуткий вой, стал быстро пятиться на четвереньках. Возможно, он так бы и пятился до переднего бортика платформы и там бы затих, забившись в угол, но на его пути высился штатив с василисками. Со всего маху он ткнулся задом в острый край штатива, от неожиданности захлопнул рот и сел, ошарашенно оглядываясь. Взгляд его, тоскливый и жалкий, как у загнанного измученного зверя, запрыгал по платформе от человека к человеку, от пина к пину, но, не встретив ответного, который бы смог задержать его, остановить, остудить воспалённый мозг, вновь как магнитом притянулся к телу Энтони. Глаза его остекленели, челюсть отвисла.
   Пыхчик панически боялся мертвецов. В лагере, когда после возвращения из Головомойки очередная жертва вдруг сваливалась с драйгера и начинала биться в конвульсиях «пляски святого Витта», он стремглав слетал с платформы и, умчавшись в барак, забивался в угол на самый верхний ярус, откуда, сжавшись в комок, дрожа и всхлипывая, не слезал до тех пор, пока Голос не возвещал о времени приёма вечерней баланды. Он боялся мертвецов, боялся их вида, их присутствия, но на драйгере, в отличие от лагеря, спрятаться было негде, и вид мёртвого заворожил Пыхчика, обволок животным ужасом, который настолько овладел им, что сломал на своём пути все заслоны, запеленал его мозг и окончательно поглотил Пыхчика со всеми его потрохами. И тогда он, движимый этим ужасом, желанием избавиться от мертвеца, вызвавшего этот ужас, освободиться от самого ужаса любым путём, завыл тонко и пронзительно, сорвался с места и, подскочив к телу Энтони, подхватил его и перебросил через борт.
   – Ты что?! – вскочил Льош.
   Пыхчик стоял перед ним, шатался, крупно дрожа всем телом. Затем силы оставили его, и он рухнул на колени.
   – Кирилл, – крикнул Льош, – останови драйгер!
   Рывком он отбросил Пыхчика в сторону и, не дожидаясь остановки машины, перепрыгнул через борт платформы. Распрямившиеся из-под драйгера ветки больно хлестнули по ногам, но он, не обратив на боль внимания, стал пробираться сквозь бурелом туда, где, застряв между ветвей, зависло тело Энтони.
   Драйгер взревел и умолк, и оттуда донеслись невнятные выкрики. Льош добрался до Энтони, подхватил его под мышки и потащил тело к драйгеру. И тут с платформы драйгера послышался испуганный вскрик Лары и приглушённые удары. Льош остановился и повернул голову.
   На краю платформы, широко расставив ноги и сжав кулаки, стоял Испанец. Лицо у него было злое и неподвижное, словно грубо вырезанное из дерева, смотрел он куда-то в сторону, в лес, и только узкий, словно прорезь, безгубый рот еле заметно шевелился, цедя какие-то слова.
   Льош посмотрел по направлению взгляда Испанца и увидел в стороне от драйгера на редколесье согбенную фигуру Пыхчика. Он пробирался между покрученными тонкими деревьями, правой рукой прикрываясь от веток, а левой размазывая по лицу кровь, и часто оглядывался.
   – Стой! – крикнул Льош.
   Пыхчик оглянулся на него, что-то сдавленно крикнул и стал ещё быстрее уходить в лес.
   – Да остановите же вы его! – снова закричал Льош и, пыхтя от натуги, заспешил к драйгеру.
   На платформе никто не пошевелился. Все молча стояли и смотрели вслед уходящему Пыхчику.
   Наконец Льош добрался до драйгера и опустил тело Энтони на землю. Пыхчик тем временем приблизился к свободной от кустарника и бурелома проплешине между деревьями, поросшей то ли мхом, то ли густой мелкой травой, бархатно-зелёной, как на старом земном болоте. В развилке между двумя деревьями в самом центре зелёного пятна виднелась белесая кочка. Льош прикинул расстояние от Пыхчика до этой странной кочки, и его охватила неясная тревога. Со стороны Пыхчика кочки видно не было – закрывали деревья.
   – Стой! – закричал Льош. – Пыхчик, остановись!
   Пыхчик оглянулся и ступил на зелёную прогалину.
   – Да стой же ты! Куда ты дурень ле…
   Ноги Пыхчика подкосились и он, широко раскинув руки, стал падать на мох, но, ещё не коснувшись его подстилки, распался на куски и кровавым месивом разбрызнулся по лужайке. До слуха донёсся резкий, шипящий звук, над останками Пыхчика поднялось лёгкое облачко пара, и вся поляна вдруг оказалась затянутой редкой серебряной паутиной, развешанной между деревьями сантиметрах в двадцати-тридцати над землёй.
   «Межмолекулярная деструкция», – машинально отметил Льош. Он повернулся к драйгеру. Все оцепенело смотрели на поляну, и только у Портиша под окладистой бородой беспрерывно дёргался кадык.
   Паутина вибрировала и звенела малиновым звоном, словно её теребил лапой гигантский паук, а из её центра, из той самой странной белесой точки, медленно, клубясь туманом, вспухал огромный молочно-белый шар с прозрачными прожилками. Наконец он окончательно оформился и двинулся в сторону останков Пыхчика. В малиновый звон вибрирующей паутины вмешались частые резкие звуки лопавшихся струн – длинные осевые нити, крепившие паутину к основанию деревьев, вытягивались и, достигнув предела натяжения, отрывались от деревьев и исчезали в шаре. А шар тотчас беззвучно выплёвывал новые нити, которые с силой, так что тонкие деревья вздрагивали, впивались в комли стволов.
   С драйгера осторожно спустился Микчу и стал рядом с Льошем.
   – Чо эт, а? – шёпотом спросил он, заглядывая в рот Льошу.
   Льош промолчал. С трудом оторвавшись от жуткого зрелища, он только вздохнул.
   – Смерж? – снова спросил Микчу.
   – Нет, – буркнул Льош и неожиданно подумал, что белесый шар действительно очень похож на смержа. – Кажется, нет… Будем надеяться, что это местная форма жизни.
   – Когда кажется, надо креститься, – сказал Кирилл. Он слез с блюдца драйгера и теперь косолапо, разминая затёкшие ноги, пробирался к ним, держась за борт машины. – Почему ты так думаешь?
   Льош вспыхнул и сцепил зубы. Выдержка впервые покинула его.
   – Тебе по пунктам перечислить, или как? – прищурившись процедил он.
   Кирилл стушевался.
   – Извини, – сказал он, отводя глаза в сторону. – Характер у меня такой, въедливый… В лагере я считал тебя просто беспочвенным прожектёром…
   – Мягко сказано, – сардонически усмехнулся Льош.
   – Извини, – снова сказал Кирилл и посмотрел прямо в глаза Льошу. – Но, всё же, почему ты так думаешь? Если я правильно понял, ты хотел сказать, что смержи к этой планете не имеют никакого отношения?
   – В том-то и дело, что имеют… – тяжело вздохнул Льош. – Но это не родина смержей – слишком уж велико различие между флорами леса и лагеря. Скорее всего, здесь что-то вроде их базовой планеты.
   – Для меня не имеет большого значения, где мы находимся. На планете смержей, или ещё где-то, – проговорил Кирилл. – Но умереть я предпочитаю на свободе, пусть даже так, как Пыхчик. Но не в лагере. А ещё лучше – с василиском в руках.
   Лара перевесилась через борт драйгера.
   – А я вообще не собираюсь умирать, – тихо сказала она.
   «Что ж, правильно, – подумал Льош. – Многие, очень многие хотят вырваться из лагеря, чтобы жить. Просто жить. Бороться их нужно ещё учить…»
   Из-за бортика платформы высунулась голова Василька.
   – Что будем делать дальше, Льош? – прошелестел он.
   – Уходить в лес. Пешком. Драйгер пора бросать.
   Никто не сказал ни слова. Льошу теперь верили безоговорочно. Беглецы стали осторожно спускаться с драйгера на землю. После тряски на железной платформе земля казалась мягкой и податливой, как на болоте. От драйгера никто не отходил – после гибели Пыхчика ощущение свободы, предоставленной лесом, сменилось боязливым предубеждением к диким зарослям. Портиш остался на платформе и принялся подавать василиски. Испанец перебросил за ремень один василиск через плечо, крякнул от тяжести и взял ещё один.
   – Любопытно, – проговорил Кирилл, беря в руки оружие, – зачем у василисков сделаны приклады и, тем более, зачем смержам нужны на них ремни?
   Он вопросительно посмотрел на Льоша, но тот промолчал, и тогда Кирилл, отойдя в сторону на свободную от бурелома прогалину, принялся долбить раструбом василиска твёрдую землю.
   – Кирилл, что ты там делаешь? – удивлённо спросила Лара.
   – Могилу рою, – спокойно ответил он. – Надо же Энтони похоронить по-человечески…
   Льоша словно ударило. Похоронить Энтони… А Пыхчик? Он подхватил василиск под мышку и зашагал к его останкам.
   – Куда, ты, Льош? – крикнула ему в спину Лара, но он не обернулся. И тогда кто-то, с треском ломая бурелом и отчаянно сопя, стал вслед за ним продираться сквозь заросли.
   Льош не дошёл шагов двадцать до места гибели Пыхчика – здесь уже всё было затянуто звенящей паутиной, а над останками пучился медузой мутный белесый колпак, сквозь толщу которого были видны страшные кровавые куски, подпрыгивающие и дёргающиеся, словно варящиеся в мутном желе.
   «Всё, что я для тебя могу», – сцепив зубы подумал Льош и поднял раструб василиска. Он нажал на спуск, и малиновый звон, источаемый паутиной, тотчас смолк. Медузообразный комок мелко задрожал, а на его поверхности, в том самом месте, куда был направлен раструб василиска, образовалась небольшая воронка. И всё. Льош повёл василиском в сторону, воронка переместилась по поверхности белесого колпака, но и только.
   – Diablo! [10 - Дьявол! (исп.)] – чертыхнулся рядом с ним Испанец, и Льош от неожиданности вздрогнул. Он слышал, что за ним кто-то продирался сквозь чащу, но что это будет Испанец…
   – Un momentito, amigo [11 - Минутку, друг. (исп.)], – бросил Испанец Льошу и сорвал с плеча василиск. По белесому колпаку заструилась вторая воронка, затем, через некоторое время, третья.
   Льош опустил василиск.
   – Идём, – сказал он, глядя в сторону. – Мы ничего здесь не сделаем, только разрядим василиски.
   Он посмотрел на Испанца, стоявшего широко расставив ноги и с трудом удерживающего на локтях два тяжеленных ствола, и положил руку ему на плечо.
   – Идём.
   Испанец что-то разъярённо прорычал в ответ сквозь сцепленные зубы и отрицательно помотал головой.
   Льош вздохнул и, повернувшись, зашагал к драйгеру.
   Могилу, неглубокую, сантиметров сорок, уже выкопали, а Портиш соорудил крест – две корявые палки, перевязанные какой-то лианой. Хоронили Энтони молча. Только когда Льош с Кириллом осторожно опускали тело Энтони в могилу, Лара тихо проговорила:
   – Что же мы его так, голого… Хоть бы веток подстелить.
   Микчу, сопя, опустился перед могилой на колени, аккуратно сложил руки Энтони на животе и двумя пальцами закрыл ему глаза. Затем оторвал кусок полы от своей рясы и прикрыл им лицо.
   В ногах поставили крест и могилу стали осторожно засыпать землёй. И в лесу вырос могильный холмик. И была тишина. Неземная, без щебетания птиц, шелеста листвы, и даже паутина не звенела. И все стояли вокруг могилы, опустив руки, и молчали. И нечего было сказать. И тогда Микчу снова опустился на колени перед свежезасыпанной могилой, выудил откуда-то из-под рясы замусоленный молитвенник и раскрыл его.
   – Domine exeudi vocem meam… [12 - Боже, услышь глас мой… (лат.)] – сладким тягучим фимиамом повисла над могилой латинская речь. Казалось, слова не исчезают, а зримо, овеществляясь рукописной вязью, медленно плывут в воздухе, окутывая своей пеленой. Кирилл выпрямился, и взгляд его был устремлён куда-то далеко-далеко, сквозь чащу леса. Лара как-то сразу постарела, осунулась и стала похожа на монахиню в своей длинной гимназической юбке. Она стояла, потупив взор и сложив руки на груди, – наверное, молилась. Портиш сгорбился ещё больше, исподлобья уставившись в могильный холм, и было видно, как под бородой у него по щекам ходят желваки. Испанец застыл у изголовья, широко расставив ноги в армейских сапогах и обеими руками опираясь на василиск. Как воин, прощающийся со своим соратником. Пины сгрудились чуть в стороне тесной группкой и молча смотрели на людей.
   – Requiem aeternum… – плыло над могилой. – Dona eis Domine… [13 - Вечный покой… Воздай им, господи… (лат.)]
   «Я не знаю, кем ты был на Земле, и в каком веке ты жил, – склонив голову думал Льош. – Но был ты человеком огромного интеллекта и человеколюбия. И не закрывала твой мозг пелена повиновения необъяснимому и сверхъестественному. Ты мог вникнуть в сущность происходящего и, если даже и не понял, что собой представляют смержи, чего они добиваются, заставляя сутками сидеть в Головомойке и читать подряд все манускрипты твоего времени, начиная с любовных записок, доносов, рецептов придворных знахарей и кончая жизнеописаниями фараонов и трактатами жрецов о сущности суть несуществующего, то ты понял главное: смержи не духи, и не боги, и не демоны. И ты не захотел так жить, просто влачить своё существование в лагере только ради того, чтобы существовать. И, самое главное, ты не захотел, чтобы так жили другие».
   – Amen, – заключительным аккордом прокатилось над поляной, и Микчу, закрыв молитвенник, встал с колен.
   Льош поднял глаза. Все теперь смотрели на него.
   «Прощай, – вздохнул он. – Sit tibi terra levis…» [14 - Да будет земля тебе пухом… (лат.)]
   – Пошли, – коротко бросил он и, закинув ремень василиска через плечо, зашагал в лес.
   Он прошёл метров двадцать чуть наискось от того направления, которое указывал нос драйгера, и оглянулся. Неровная цепочка людей и пинов вытянулась за ним.
   – Всем идти гуськом только по моим следам! – крикнул он назад, продолжая идти. – Кирилл, будешь замыкающим.
   Льош прошёл ещё немного и, не услышав ответа, остановился.
   – Кирилл?
   – Сейчас! – услышал он издалека голос Кирилла, и тотчас утробным рыком взревел драйгер и заворочался на месте огромным монстром, круша и ломая деревья.
   – Стой! – во всю мощь своих лёгких заорал Льош. – Не сметь!
   Он бросился сквозь чащу наперерез драйгеру. Драйгер развернулся на месте, натужно заревел, приседая на корму, и, подпрыгнув, ринулся в сторону поляны, затянутой звенящей паутиной. Льош увидел, как из седла выпрыгнул Кирилл и, чуть не попав под машину, откатился в кусты, а драйгер, сразу сбавив обороты, медленно вкатился в паутину. Под ним что-то зашипело, поднялся лёгкий пар, пахнувший жжёным металлом, и драйгер стал проседать, словно в болоте. Когда он просел почти до платформы, откуда-то из-под седла стало медленно разгораться фиолетовое свечение. Паутина наконец не выдержала, и, потрескивая, как сучья в костре, начала лопаться. Свечение разгоралось всё сильнее, и Льош попятился, почувствовав его дурную теплоту.
   – Уходить! – закричал он. – Быстро всем уходить отсюда!
   Кирилл, прихрамывая, но довольный и улыбающийся, проковылял к нему.
   – Как он, а? – спросил он, кивнув в сторону драйгера.
   – Мальчишка! – процедил Льош, хотя, в общем-то, понимал его. Он повернулся и зашагал в голову колонны.
   Уходили они быстро, насколько позволяли пины, семенившие в середине группы. Вначале Льош повёл прямо, словно продолжая путь драйгера, но минут через пятнадцать свернул в сторону и заставил всех карабкаться на высокую и довольно крутую сопку, открывшуюся слева от них. И только перевалив через неё, он позволил себе снизить темп.
   «Успели-таки», – облегчённо подумал Льош.
   И тут сзади что-то негромко ухнуло, и звук, гулким эхом прокатившись по лесу, обогнул сопку с двух сторон. Цепочка людей и пинов остановилась, и все как по команде повернули головы. Редкие облака за сопкой окрасились в фиолетовый цвет.
   «Ну, это нам уже не страшно…» – подумал Льош.
   – Чего это там? – спросил Портиш, яростно теребя бороду. – Смержи?
   Он вперился взглядом в Льоша. Льош отрицательно покачал головой.
   – Драйгер взорвался.
   – Чо? – переспросил Микчу в конце цепочки.
   – Драйгер наш на небеса вознёсся! – доходчиво объяснил Кирилл.
   – А?
   – Время дорого. Идёмте. – Льош мотнул головой и зашагал вниз по склону.
   Местность за сопкой была относительно ровной, но сильно заросшей колючим кустарником и хилыми тонкими деревьями с редкими кронами. Льош вёл отряд по самой чащобе, далеко обходя небольшие, чёрные, мёртвые с виду болотца и зелёные прогалины с белесыми кочками. Странно, но кроме смержеподобного паука, никаких других существ, даже насекомых, в лесу не было, хотя отряд ещё раз натолкнулся на поляну, где паук переваривал какую-то пищу. Судя по повадкам паука, устраивавшего засаду на прогалинах, а также жуткой мощи его ловчего оружия (несомненно, нити паутины обладали деструкционной способностью – ни один другой инструмент просто не смог бы с такой быстротой разрезать человека на части и, тем более, справиться с металлом драйгера), в лесу должны были водиться монстры с бронированными панцирями. Но если монстры и существовали, то, очевидно, в виде каких-то бестелесных тварей, поскольку, пробираясь по девственному бурелому леса, следов после себя не оставляли. Отсутствие животного мира, каких-либо плодов на деревьях, ягод, всё больше тревожило Льоша. Свобода – это ещё не всё. Если они не найдут в лесу никакой пищи, то половина беглецов через неделю на коленях приползёт в лагерь. Поэтому, идя по лесу, Льош то и дело обрывал листочки с деревьев и тёр их о манжет куртки. Манжеты были устроены по принципу простейшего индикатора – это свойство придавалось им на случай экстремальных ситуаций в жизни космодесантника. По реакции нельзя было определить точный состав анализируемого вещества, но разбивку по группам: белкам, углеводам, алкалоидам – манжет давал прекрасную. Ни разу индикатор не засветился предупреждающей опалесценцией токсичности, но и обнадёживающей реакции достаточной калорийности не показал. Льош вынул из кармана стерженёк высокотемпературного резака – единственное, что у него было в кармане куртки в момент катастрофы, – и стал по пути срезать веточки, кору и кусочки лиан. Результат был почти тот же – лишь одна лиана оказалась минимально, на самом пределе определения, калорийной, да и то только в том случае, если её сварить. В чём только, спрашивается? Несмотря на показания индикатора, лес своим внешним видом – кустарником, деревьями с их стволами и листьями, лианами, дёрном – очень напоминал земной, и как Льош не старался провести параллель между растительностью леса и лагеря, ничего общего он не находил. Конечно, трудно предположить, что где-то в естественном виде существуют деревья-бараки – скорее всего эта биологическая форма была специально создана, – но в лесу Льош просто не смог обнаружить хотя бы приблизительных аналогов, из которых можно было бы вывести такую популяцию. Это касалось и усатой ограды, и лопухов Слепой дороги. Впрочем, ещё в лагере Льош, анализируя деятельность смержей, пришёл к выводу, что ничто: ни драйгеры с водительскими блюдцами, с первого взгляда казалось бы созданными специально только для смержей; ни василиски с ремнями, явно предназначенные для ношения через плечо; ни аппаратура в Головомойке, – не могло быть продуктом цивилизации смержей. Всё было заимствовано, причём настолько беспардонно, что не делалось ни малейшей попытки приспособить хоть что-нибудь специально для смержей. Даже водительские блюдца драйгеров были для них малы, мелки, с внешним наклоном, так что смержей иногда при сильной встряске на ухабах просто выбрасывало из блюдец, почему они и вели драйгеры задом-наперёд, не обращая внимания, а может, просто не видя, что освещают пройденный путь похожим на бампер прожектором в инфракрасном диапазоне. Но краденные аппаратура и транспортные средства были лишь сопутствующими факторами, определяющими паразитическую сущность смержей. Такой вывод напрашивался сам собой из использования людей и пинов в Головомойке в качестве своеобразных ретрансляторов информации, накопленной каждой из цивилизаций. Причём, как всё больше и больше убеждался Льош, смержей скорее интересовала не сама информация, а её эмоциональная окраска. Как они получали её от пинов, Льош не знал, точнее, ещё не успел узнать, но как это делалось с людьми, прочувствовал на себе. Людей заставляли читать, и одновременно, по мере восприятия и осмысливания человеком прочитанного, смержи снимали с мозга эмоциональный фон. Операция была не из приятных. К концу такого двенадцатичасового сеанса выкачивания эмоций человек оказывался выжат как губка, голова раскалывалась от невыносимой боли, и, иногда, по возвращении в лагерь, после сонной дури Слепой дороги, нервная система человека не выдерживала, и он заходился в «пляске святого Витта»… Единственное, в чём смержи, пожалуй, проявляли хоть какую-то осмысленную избирательность, так это в краже людей с Земли. Они выбирали полиглотов, хорошо знающих несколько языков, выдергивали их из разных эпох и доставляли сюда, в Головомойку, где в копиях находилась, наверное, вся письменная информация Земли, начиная с палеографических рисунков, клинописных табличек, узелкового письма и заканчивая книгами и кристаллофонными записями. Вряд ли смержи могли передвигаться во времени – люди появлялись в лагере в соответствии с хронологической последовательностью эпох, – скорее всего они каким-то образом «прессовали» время, поэтому в лагере, забываясь в кошмарных снах плечом к плечу на нарах в бараке, иногда оказывались люди, чью жизнь на Земле разделяло до трёх тысяч лет. И всё же была в краже людей одна странность. Смержи извлекали только погибших, причём погибших при пожарах, наводнениях, землетрясениях, извержениях вулканов, эпидемиях чумы и холеры – когда останки невозможно было обнаружить, либо, когда от трупов шарахались. Возможно поэтому в лагере, особенно среди европейских средневековых книгочеев, и утвердилось мнение, что лагерь – это Чистилище. Но у Льоша было другое мнение. Смержи просто боялись. Боялись быть обнаруженными. И ещё они боялись людей высокоразвитого общества. Иначе, чем объяснить, что ранее люди появлялись в лагере чуть ли не каждый день, но теперь – вот уже четыре месяца – не добавилось ни одного человека. И Льош был последним.
   Часа через два они вышли к узенькому мелкому ручейку с жёлтой пузырящейся водой. Льош остановил отряд беглецов, осторожно пробрался к ручью и попробовал воду: она оказалась тёплой, газированной, с сернисто-железистым привкусом, но пить её было можно. И Льош решил устроить здесь короткий привал.
   Все сидели молча, тесной группкой, устало прислонясь к покрученным, покрытым чёрными наростами деревьям, растущим по обе стороны ручья.
   – Пожрать бы, – протянул Портиш и, в который раз нагнувшись над ручьём, стал пить воду, черпая её пригоршнями. Железистая вода не утоляла жажду.
   – «Nell mezzo del cammin di nostra vita mi ritrovai in una bosca oscura… [15 - «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» (итал.) Данте Алигьери. Перевод М. Лозинского.]» – неожиданно продекламировала Лара. Она сидела, расслабленно откинувшись на пружинящие ветки, и затуманенным взглядом смотрела куда-то под кроны деревьев.
   – Из чистилища да в ад, – раздражённо резюмировал Кирилл. Он нервно вскочил с земли и пошёл от ручья в глубь леса.
   – Ты куда? – спросил Льош, настороженно провожая его взглядом.
   – Я сейчас.
   Было слышно, как Кирилл бродит по бурелому недалеко от ручья, затем послышался треск сломанной ветки, и он вернулся назад, таща её за собой. Усевшись на берегу, Кирилл принялся собирать с ветки сухие листья.
   – У кого есть огниво? – мрачно спросил он.
   Портиш долго копался в карманах и, наконец, вытащил самодельное кресало. Льош протянул стерженёк высокотемпературного резака, предварительно отрегулировав его на минимальную мощность.
   – На кнопку нажми, – посоветовал он.
   Кирилл нажал на кнопку, и из торца стерженька выпрыгнуло тонкое огненное жало. Кирилл одобрительно хмыкнул и вернул Портишу кресало.
   – Эй, монах! – Он толкнул локтем задремавшего было Микчу.
   Микчу привскочил и ошарашенно затряс головой.
   – Э? Чево?
   – Книгу свою гони!
   Микчу отупело уставился на Кирилла, осмысливая требование, затем отчаянно замотал головой.
   – Не! Не надобно!
   – Ну?!
   Микчу недоверчиво протянул молитвенник. Кирилл положил книгу на колени, открыл и безжалостно выдрал страницу.
   – Э-э! – сдавленно закричал Микчу и попытался вырвать молитвенник из рук Кирилла.
   – Не верещи! – оборвал его Кирилл, и, отпихнув Микчу, спрятал книгу себе за пазуху.
   Микчу обиженно засопел.
   – Ничего, – съязвил Кирилл и принялся растирать сухие листья над вырванной страницей, – если ещё раз сподобишься в Головомойку – другую сопрёшь.
   Льош поднял с земли сухой лист, размял между пальцами, подышал на него, понюхал, затем потёр о манжет куртки. Ткань слабо зафлюоресцировала. Он поднял брови и удивлённо хмыкнул. Полученный результат оказался обескураживающим.
   – Что там ещё? – Кирилл бросил недовольный взгляд на Льоша.
   – Да так… Не советую тебе курить много этих листьев.
   – Что так? Считаешь – крепкий табачок получится?
   – Нет, – улыбнулся Льош. – Пронесёт тебя просто здорово.
   Лара конфузливо рассмеялась. Испанец непонимающе перевёл взгляд с Кирилла на Льоша, на Лару и протянул руку к Кириллу.
   – А не боишься, что и тебя пронесёт? – пробурчал Кирилл, но лист бумаги разорвал пополам и дал половину Испанцу.
   Они свернули по самокрутке, причём Испанец проделал это чисто профессионально, и закурили. Сизый дым слоистым облачком повис над головами. Некоторое время все молчали, затем Портиш протиснулся поближе и завистливо спросил:
   – Ну, как?
   – Ничего, – сипло ответил Кирилл. – Дерёт немного… С непривычки. Хочешь?
   Он протянул самокрутку Портишу. Портиш жадно посмотрел на самокрутку, сглотнул слюну и, казалось, против воли отрицательно покачал головой. Пины, до сих пор молча сидевшие в сторонке, при первых клубах дыма зашевелились и принялись отрывисто пересвистываться. Наконец Василёк подпрыгнул на своих лапках и, переваливаясь с боку на бок, неспешно подошёл к Кириллу. Первое время он просто наблюдал, как Кирилл и Испанец затягиваются дымом, затем спросил:
   – Что это вы делаете?
   – Курим, пинчик, – ответил Кирилл и плутовато добавил: – Попробовать не хочешь?
   Василёк растерянно посмотрел на Кирилла, на Льоша, снова на Кирилла.
   – Не знаю, – нерешительно прошелестел он.
   – Попробуй. Ничего страшного в этом нет, – заверил Кирилл и сунул ему в рот самокрутку.
   Пин вдохнул, поперхнулся дымом и отчаянно замахал руками. Но ручки у него были маленькие и не доставали до сильно вытянутого вперёд рта, и тогда он попытался выплюнуть окурок. Однако бумага приклеилась к губе, и пин только ещё больше наглотался дыма. Вконец отчаявшись избавиться от окурка, пин запрыгал, замотал головой, и окурок, наконец, вылетел изо рта, шлепнувшись рядом с Ларой на нарост на стволе дерева.
   Все смеялись.
   – Ты только не обижайся, Василёк, – улыбаясь во весь рот, попросил прощения Кирилл и потрепал пина за шерсть на спине.
   – Зачем же так… – смешно чихая, обиженно просипел пин.
   Лара вдруг оборвала смех и стала принюхиваться, вертя головой.
   – Пахнет… Вы чувствуете? – Она привстала с земли, и взгляд её застыл на окурке, лежащем на наросте дерева. – Сыром пахнет…
   – Угум-м… – поддакнул Микчу, усиленно, как паровик, сопя носом.
   Портиш первым оценил ситуацию и вьюном, прямо по коленям Лары, пробрался к наросту, на котором лежал окурок. Рукавом он смёл окурок с нароста и стал тщательно обнюхивать обожжённое место.
   – Ей богу, сыром пахнет, – благоговейно заявил он.
   – Стоп! – оборвал Льош поднявшийся было галдёж. Он отобрал у Кирилла резак, увеличил его мощность и аккуратно срезал ближайший к нему нарост. Нарост с шипением отделился от дерева, и в воздухе ощутимо запахло печёным сыром. Льош чиркнул срезом о манжет, посмотрел на проявившуюся реакцию, затем осторожно лизнул и также осторожно попробовал на зуб краешек нароста. Это действительно было похоже на старый засохший сыр.
   «Вот так, – усмехнувшись, подумал он. – Не знаешь, где найдёшь».
   – Кажется, это можно есть, – сказал он.
   Но наесться вдоволь Льош никому не дал. После стольких лет питания жидкой лагерной баландой он не знал, как будет действовать столь грубая пища. Поэтому, разрешив съесть каждому не более четвертушки нароста, он приказал набрать с собой их как можно больше (кто знает, повезет ли ещё раз наткнуться на что-нибудь съедобное?), затем поднял отряд на ноги, и они снова двинулись в путь.
   И снова они шли по странно тихому лесу, и снова огибали чёрные гнилые болота и манящие зеленью прогалины. Колючий кустарник рвал и без того ветхую одежду, царапал руки, лица, цеплялся за немилосердно оттягивающие плечи василиски, но Льош больше не делал привалов и продолжал упрямо вести отряд беглецов. Он рассчитывал вывести его к Слепой дороге и расположиться недалеко от неё. Чем ближе к смержам, тем меньше вероятность, что их именно там будут искать. Однако вскоре все выбились из сил, и Льош понял, что до цели их не доведёт. Он уже принялся подыскивать место для привала, но тут прямо перед ними сквозь чащу леса вырисовалась большая жёлтая поляна.
   Льош остановил отряд, а сам стал осторожно пробираться к ней. Поляна была огромной, чуть ли не с футбольное поле, почти круглой, и усыпана крупным жёлтым щебнем. Словно кто-то специально засыпал её, а затем прошёлся по щебню гигантским плугом, оставив огромные борозды. Почти в центре поляны высилось большое, толстое, засохшее дерево с раскидистой кроной – первое большое дерево, встреченное в лесу. Да и то – сухое.
   Льош ступил на поляну и прошёл по щебню несколько шагов. Щебень, нагретый солнцем, отдавал своё тепло, и здесь, после сырого воздуха леса и его полумрака, было непривычно сухо, тепло и светло. Льош позвал всех на поляну, и они прошли к засохшему дереву, где и расположились в одной из рытвин.
   «Вот и готовый окоп…» – подумал Льош и прилёг спиной к насыпи.
   Невдалеке Портиш и Микчу приглушенно ссорились, настороженно косясь на него – они никак не могли поделить сырный нарост, Лара снова стала приставать к пинам с расспросами, а Кирилл, взяв у него резак, задымил с Испанцем самокрутками. Ссора между Портишем и Микчу постепенно стихла, Кирилл, докурив самокрутку, аккуратно затушил её и ушёл куда-то, а Льош всё лежал на насыпи и думал, пытаясь заново, в который уже раз, осмыслить всё, происходящее здесь, на этой планете. И твёрдо решить, что же делать дальше. Жаль, конечно, что он оказался последним из землян, выуженным смержами, – чересчур слабое у него чувство ощущения психополей и сила сопротивления их воздействию – несомненно, у последующих поколений они будут сильнее. Но то, что землян больше здесь не будет, Льош понял давно. Слишком предусмотрительны смержи, слишком они боятся. И всё же, несмотря на свою сверхтрусость, именно с ним, с Льошем, смержи просчитались. Падкость на информацию, наверное, пересилила их осторожность. Забыли, что пересыщение всегда ведёт к несварению. И уж Льош теперь просто обязан стать той костью, которой смержи подавятся…
   По насыпи спустился Кирилл и сел рядом с ним. В руках он держал обломок ветки и аккуратно обстругивал его резаком.
   – Ну, и куда мы дальше? – спросил он.
   – Туда, – Льош махнул рукой. – К Слепой дороге. Меньше вероятность, что именно возле неё нас будут искать.
   Кирилл привстал и посмотрел в ту сторону, куда указал Льош.
   – Ты уверен, что Слепая дорога именно там? – недоверчиво переспросил он.
   – Уверен. Чувство ориентации меня никогда не подводило. Километров двадцать пять… – Льош прикрыл глаза и зашевелил губами, словно что-то подсчитывая. – Точнее, двадцать семь с хвостиком.
   – Верю, – кивнул Кирилл. – Теперь я тебе верю.
   Льош усмехнулся.
   – Что это будет? – в свою очередь поинтересовался он, кивнув на обстругиваемую Кириллом палку.
   – Трубка, – коротко ответил Кирилл и снова принялся за работу. – А почему бы нам не остановиться здесь? Место неплохое, обзор хороший, спрятаться есть где – рытвины, что твои окопы! Если погоня выйдет на нас, то здесь смержей встречать лучше, чем в лесу.
   – Насчёт окопов – это ты верно, – кивнул Льош. – Мысли у нас сходятся… А ты уверен, что драйгеры и василиски, это всё, что есть у смержей?
   Кирилл удивлённо поднял брови.
   – Вроде бы ничего другого я у них не замечал, – осторожно ответил он.
   – Тогда ты, может быть, объяснишь мне, каким образом ты попал сюда? Не святым же духом?
   Кирилл прекратил вырезать трубку и настороженно смотрел на Льоша.
   – И вообще, откуда у тебя такая уверенность, что именно смержи будут организовывать за нами погоню? Что именно они являются нашими хозяевами? Потому, что они нас охраняют, и ты больше никого не видел? Но тогда, может быть, ты объяснишь, почему смержи тоже застывают на месте, когда в лагере звучит Голос?
   – Чёрт его знает! – зло сплюнул Кирилл. – Задаёшь ты задачи… В наше время встречу с другими цивилизациями представляли совсем по-другому. Они – такие же как мы: цветы, объятия, обмен делегациями, достижениями и чёрт его знает чем ещё, но только непременно высокогуманным; гигантский скачок науки, техники, культуры… И вот оно – братание!
   – Ты из двадцатого века? – спросил вдруг Льош. – Где-то из середины?
   – Да, – подтвердил Кирилл. – Год гибели – тысяча девятьсот шестидесятый. Сель… У нас в горах это часто бывает…
   – Мечтали вы тогда, прости, однобоко. Но и понять вас было можно. Человеку всегда хотелось, чтобы его будущее было светлым, чистым и добрым. А о том, что могут быть негуманоидные цивилизации, или, как эта, паразитические…
   – Я не совсем понимаю твою терминологию, – перебил Кирилл. – Да и мне – лично мне! – наплевать на то, как называть смержей или тех, кто стоит за ними. Пока у меня есть василиск, пока у меня есть руки, кулаки, зубы, я буду драться за свою свободу до последнего вздоха!
   И тут внезапно всё сместилось перед глазами Льоша. Он ещё видел Кирилла, который продолжал что-то гневно выкрикивать, но уже не слышал его. Острое чувство близкой опасности охватило его, он почувствовал, что через мгновенье сердце остановится, и сознание померкнет. И ещё он понял, как озарение на него нашло, что есть от этой опасности странный, нелогичный способ защиты, но им он воспользоваться не успеет…
   Льош упал лицом прямо в щебень, но затем с трудом приподнял голову. И у него было уже другое лицо – набрякшее, посиневшее; тусклые глаза невидяще смотрели на Кирилла.
   – Ку… кур… – прохрипел он, пытаясь протянуть к Кириллу ставшую чужой, непослушной, руку.
   Гигантская тень пронеслась над поляной, на мгновенье закрыв солнце, и ушла за лес.

3

   Кирилл вскочил на ноги. Огромный серебристый диск скользнул над лесом, накренился, вошёл в вираж и снова стал разворачиваться для нового захода над поляной.
   «Вот оно, – ёкнуло сердце. – Атака!»
   Он бросился за василиском, но не удержался на крутой насыпи и съехал вниз, в рытвину. Да так и остался стоять на коленях.
   В импровизированном окопе стояла непонятная, застывшая – без единого движения – тишина. Люди и пины, скорчившись, вперемешку лежали на дне рытвины там, где их застала тень серебристого диска. И только Испанец, согнувшись в три погибели, с василиском на изготовку напряжённо следил за манёвром диска над лесом.
   «Что же это делается? – отрешенно подумал Кирилл. Его охватила апатия. – Значит, всё насмарку… Их побег, мытарства по лесу… Завтра – снова лагерь, Головомойка и всё вернётся на круги своя».
   Казалось, все чувства оставили Кирилла, кроме зрения. С каким-то тупым безразличием он видел, как из окопа медленно, страшно медленно встаёт Испанец, с ощерившимся в беззвучном крике ртом, так же медленно, с василиском наперевес, взбирается по откосу и бежит навстречу надвигающемуся из-за леса серебристому диску.
   Замедлив скорость, диск проплывал над поляной, но вдруг, словно споткнувшись обо что-то невидимое в воздухе, накренился и устремился навстречу бегущему Испанцу. Они встретились метрах в десяти от окопа. Смяв выставленный вперёд василиск, диск ударил Испанца в живот, и его тело, согнувшись пополам, скользнуло по ободу диска и тряпичной куклой отлетело в сторону. А диск, пролетев ещё несколько метров, всей своей многотонной мощью вонзился в бруствер окопа. Волна щебня с грохотом обрушилась в рытвину.
   Этот грохот вырвал Кирилла из состояния небытия. Точно пружиной вышвырнуло его из окопа, и он, до боли в пальцах давя на спуск василиска, бросился к диску.
   – Гад! – орал Кирилл, судорожно притиснув приклад василиска к бедру и поливая диск невидимым огнём. – Гады! Братья по разуму! Я покажу вам братство! Я покажу вам контакт! Ага, шелушишься? Получай ещё! На!
   Серебристая поверхность диска сползала с него лоскутьями тонкой кожицы, открывая другую, бурую и пористую. Наконец, задняя часть диска, торчавшая над землёй, дрогнула и грузно шлёпнулась на щебень, согнув диск пополам.
   Кирилл опустил василиск. Над поляной звенела тишина. Немилосердно палило солнце, и не было ни ветерка, ни малейшего движения, только пыль, поднятая падением диска, медленно оседала на щебень.
   «Вот и всё», – устало подумал Кирилл. Он взобрался на гребень рытвины и остановился. Он уже знал, что там увидит, но всё равно содрогнулся.
   На дне рытвины, полузасыпанные щебнем, покрытые желтой пылью, лежали трупы. И никого живого…
   «Почему они все?.. Почему?! И почему я остался?»
   Все лежали на дне, странно скрючившись, и только Льош лежал на откосе раскинув руки.
   «Льош… Почему же и ты умер? Ты, на которого не действовали ни Голос, ни психоэкраны смержей; ты, который чувствовал опасность за милю, лечил только прикосновением рук; ты, который мог разобраться в любой вещи, лишь мельком взглянув на неё; который знал больше нас, больше всех нас, всех нас вместе взятых, человек нашего будущего, какими мы хотим стать и какими мы в конце концов будем, несмотря ни на что! И ты… Ты умер?!»
   Кирилл спустился по откосу к Льошу, грузно, устало сел на щебень и закрыл глаза. «Так почему же ты всё-таки умер, а я живу?» Он вспомнил последние минуты перед атакой диска: они сидят с Льошем и беседуют, и вдруг Льош падает лицом в щебень, затем приподнимается, но уже не Льош, а другой какой-то человек, синий, опухший, не человек – слепок человеческий, и тянет к нему такую же синюю, набрякшую руку, и что-то хрипит. Что же он хотел? Перед глазами встала другая картина: он стоит на коленях на дне рва, все уже мертвы, лежат на щебне, скрючившись, и только Испанец напряжённо, на корточках, весь собравшись перед прыжком, наблюдает за виражом диска, затем срывается с места и, с василиском наперевес, бежит навстречу диску, раздирая горло страшным атакующим воплем.
   Кирилл вскочил на ноги. Курить, вот что просил Льош! Значит, не только слабительное было в сухих листьях…
   Кирилл снова поднялся на гребень рытвины и увидел Испанца. Испанец лежал на боку сломанной пополам, одеревенелой статуей, правая рука, неестественно вывернутая за спину, продолжала сжимать искорёженный василиск.
   «А ты в это время спокойненько сидел на дне рытвины и только хлопал глазами», – стиснув зубы укорил себя Кирилл. Он вспомнил, как они с Испанцем вышли из леса, сели здесь на щебне друг напротив друга и закурили. И как он, улыбнувшись Испанцу, поднял к виску зажатую в кулак руку, и подмигнув, сказал: «No pasaran!..» [16 - Они не пройдут!.. (исп.)], но Испанец только скользнул по нему холодным взглядом, и тогда он, подумав, что Испанец, там, на Земле, мог быть отнюдь не республиканцем, а, вполне возможно, фалангистом, тоже одарил его холодным взглядом и, встав, пошёл вырезать себе трубку.
   Кирилл приблизился к Испанцу, осторожно поднял окровавленное тело, взвалил на себя и понёс в рытвину. Зря он его тогда так – Испанец был из соседнего барака, латиноамериканского, и может быть, понятия не имел, о гражданской войне в Испании. В Латинской Америке во все времена было достаточно своих проблем. Кирилл положил Испанца рядом с Ларой и, выпрямившись, окинул поле брани скорбным взглядом.
   «Вот и вторые похороны за сегодняшний день, – подумал Кирилл. – Меня хоронить будет некому… Я не знаю, в каком точно веке жил каждый из вас, и какие тогда существовали обряды погребения – в этой области истории я не больно-то силен, – но похороню я вас по-земному. В земле».
   Он начал укладывать тела на дне рытвины, лицом вверх, складывая руки на груди. И тут подумал, что хоронить их в щебне – это, в общем-то, не совсем по-земному. Но большего для них он сделать не мог.
   Он уложил людей, рядом с ними пинов и опустошённо опустился на щебень у изголовья пока ещё открытой братской могилы. Один. Вот он и остался один. Он вдруг почувствовал, что боится их засыпать. Их соседство, пусть мёртвых: лиц, рук, тел – создавало ирреальное, призрачное чувство, что он не одинок в этом чужом, ненавистном мире. Когда же он их засыплет…
   Кирилл поднял голову и, переводя взгляд с одного на другого, стал прощаться. И вдруг заметил, что губы одного из пинов, сильно вытянутые вперёд, чем-то похожие на раструб василиска, чуть заметно подрагивают. Благоговейный ужас захлестнул Кирилла – он оцепенел, волосы на голове зашевелились, лицо оросила холодная испарина. Мгновение он сидел, наблюдая за подёргивающимся телом пина, затем бросился, буквально прыгнул к нему.
   – Пин, пинчик, миленький, родненький! – кричал он, тормоша пина и чувствуя его слабое дыхание. – Ну приди же в себя, ну приди в себя, ну очнись, ну что же ты?!..
   Пин тихо постанывал, еле слышно дышал, конвульсивно дёргался, но в себя не приходил. Кирилл бросился к другим, к людям, к пинам, тоже попытался их тормошить, но их тела уже были холодны и тверды, и он понял, что все они уже мертвы, мертвы безвозвратно, кроме этого пина. И тогда Кирилл снова вернулся к нему и принялся теребить его, яростно и немилосердно.
   – Ну вставай же ты! – бил его Кирилл по губам. – Вставай! Мать твою… Ва… Василёк! – Кирилл узнал пина. – Василёк, вставай! Ну, хватит тебе! Ну?
   Но пин не приходил в себя. Кирилл, наконец, оставил тело в покое и обессиленно сел на гравий.
   «Василёк… Василёк! Ведь он тоже курил с нами там, у ручья!» – внезапно пронеслось в голове. Кирилл лихорадочно зашарил по карманам, вытащил трубку, непослушными прыгающими пальцами набил её сухим листом, даже не растирая его, не шелуша, и принялся раскуривать, часто и глубоко затягиваясь. Трубка раскуривалась плохо, но затем зашипела, затрещала, у Кирилла даже закружилась голова, и тогда он сунул трубку в рот пину. Первая затяжка сразу оказала действие. Пин задёргался, засучил лапками, открыл глаза, увернулся от трубки и с силой отпихнул от себя Кирилла.
   Затем вскочил и, сильно покачиваясь, стал ошарашенно оглядываться. Кирилл схватил его в охапку, усадил рядом и, захлёбываясь нервным восторгом, принялся щебетать ему что-то умильное и глупое, и не мог остановиться.
   Первое время Василёк настороженно слушал его, пытаясь хоть что-нибудь понять в околесице Кирилла, но так ничего и не уразумев, снова стал оглядываться. Наконец он освободился из объятий Кирилла и сипло спросил:
   – Что с ними? Что здесь произошло?
   Блаженная улыбка сползла с лица Кирилла.
   – Погибли все, Василёк… – тяжело роняя слова, еле выговорил он.
   Василёк вскочил, его затрясло, он не знал, что делать. В лихорадочном возбуждении пробежал вдоль тел, затем назад и с хриплым стоном снова сел на щебень. И застыл. Вид у него был взъерошенный и жалкий. Его трясло. Кирилл смотрел на него и ничего не мог сказать в утешение. У него не было слов.
   Постепенно дрожь у пина стихла, и Кирилл услышал тихий тоскливый свист, словно заунывную песню далёкого ветра. Василёк пел прощальную песню и тихонько покачивался.
   Кирилл опустил голову.
   – Ничего, Василёк, – процедил он сквозь зубы, – мы за них посчитаемся…
   Свист оборвался, и пин, шатаясь, встал на ноги.
   – Нет, – прошелестел пин, глядя куда-то в сторону. – Я не смогу. Ты прости меня, Кирилл…
   Он повернулся и побрёл прочь. По пути он споткнулся о василиск, нагнулся, подхватил его за ремень и поволок за собой по щебню.
   Кирилл недоумённо уставился ему вслед. Пин уже почти добрался до леса, и только тогда Кирилл словно очнулся, и его охватила неудержимая яростная злоба.
   – Ах ты тварь! Предатель! Гнили же в лагере вместе!..
   Он вскочил на ноги, в руках у него откуда-то очутился василиск, поднял ствол… и опустил его. Ярость схлынула также внезапно, как и появилась.
   «Что же это я? Как я смог поднять на него василиск? Ведь он же свой. Такой же как я, как они… Как все в лагере…»
   Кирилл понурил голову. Вольному – воля. И тут его мозг озарила яркая вспышка.
   – Василёк! – закричал он и, отбросив василиск в сторону, стремглав побежал за пином. – Василёк, обожди!
   Василёк остановился и обернулся. Кирилл подбежал к нему и, запыхавшись, принялся судорожно рыться в карманах.
   – Вот, на… это тебе… – Он совал пину в лапы сухие листья, затем вытащил трубку и тоже отдал. – Кури! Обязательно кури! Тогда смержи с тобой ничего сделать не смогут. А вот этим – прикуривай…
   И он отдал пину высокотемпературный резак Льоша.
   – А ты?
   – А я… У Портиша есть кресало – я возьму. – Кирилл перевёл дух. – А может быть, всё-таки…
   Пин отвернулся.
   – Нет, – прошелестел он. – Я не смогу… Извини меня, Кирилл.
   И побрёл в лес. Кирилл постоял немного, вздохнул и зашагал назад.
   Он собрал все василиски, перенёс их в лес и спрятал, оставив себе один. Затем он взял у каждого всё, что мог, всё, что могло пригодиться. У Лары – две иголки, у Портиша – кресало, у Испанца – сапоги и остро отточенный, выправленный нож – очевидно, Испанец им брился, у Льоша – куртку. У Микчу же и у пинов ничего, кроме «сырных» наростов не было, но он их взял тоже.
   – Вы меня простите, – говорил он, засыпая могилу. – Я не мародёр. Вы бы меня поняли…
   Затем он долго стоял над могилой – простым холмом щебня – и не мог заставить себя уйти. Был бы у него в руках обыкновенный земной автомат – он разрядил бы его весь без остатка в небо с ненавистью и болью. А так… Даже нечего было положить на этот скорбный холм, а крестов на братских могилах не ставят…
   Солнце уже садилось за лес, когда Кирилл, так ничего и не сказав над могилой, ушёл с поляны. Ночевал он у ещё одного ручья с такой же железистой, насыщенной углекислотой водой – идти ночью по лесу он не решился, опасаясь попасть в паучью ловушку. Спал он плохо, всё боялся пропустить рассвет, а когда утро серым туманом поползло по лесу, быстро вскочил на ноги, ополоснул лицо, съел два «сырных» нароста, запил водой и пошёл дальше, на ходу свёртывая самокрутку.
   На Слепую дорогу он наткнулся буквально через несколько шагов. Оказывается, он и ночевал-то невдалеке от неё, метрах в двадцати. Кирилл приблизился к обочине, выглянул на дорогу, затем выбросил окурок и затушил его сапогом. Рядом в траве лежал какой-то слизняк, коричневый, длинный и плоский. Кирилл тронул его носком сапога, но тот даже не пошевелился, и Кирилл отшвырнул его ногой в глубь леса. Слизняк вдруг ожил и, складываясь поперёк, как гусеница, быстро пополз прочь.
   «Ага, – хмыкнул Кирилл. – Теперь на меня Слепая дорога уже не действует». Но на всякий случай свернул ещё одну самокрутку и, закурив, вышел на дорогу.
   Вдоль Слепой дороги телеграфными столбами стояли стволы огромных лопухов, широченными листьями закрывая её сверху. «Значит, вот в чём тут дело», – понял Кирилл и поднял василиск. Но тотчас передумал и опустил раструб. Не стоило пока выдавать смержам своё присутствие.
   Он прошёл немного по дороге, увидел на противоположной стороне густые заросли кустарника и забрался в них.
   «Здесь я и буду ждать», – решил он, устраиваясь поудобнее. Он примостил василиск на развилку ветки и улёгся.
   Ждать пришлось долго. Глядя на встающее над лесом солнце, Кирилл минута за минутой прокручивал в голове лагерный распорядок: утреннюю поверку, затем час свободного времени, когда, сидя за бараками, можно было поболтать, побриться, постирать одежду или просто поспать; потом раздачу похлёбки и, наконец, отправку в Головомойку.
   Всё это время он нервно курил одну самокрутку за другой, морщась от усиливающейся рези в желудке. Всё-таки прав был Льош насчёт этих самых листьев. Да и вообще он во всём был прав, что вначале просто-таки бесило Кирилла. И смержи жестоко просчитались, выудив Льоша с Земли – недаром людей из более далёкого будущего нет в лагере. Боятся их смержи, ох как боятся! Но и на Льоше они споткнулись. И пусть он погиб, пусть они сумели с ним в конце концов справиться, но он сделал своё дело. Теперь смержам на этой планете спокойно не будет! И он, Кирилл, об этом позаботится!
   Издалека послышался рокот драйгеров, и Кирилл, отбросив в сторону окурок, прильнул к прикладу василиска. Теперь только не спешить, пропустить пару драйгеров…
   Рокот нарастал, и вскоре Кирилл увидел колонну. Драйгеры шли на средней скорости, мерно переваливаясь на ухабах, поднимая лёгкое облако пыли. Кирилл уже хорошо различал передний драйгер и лагерников, сидящих как статуи на платформе. Некоторых он узнал: краснокожего Индуса из четвёртого барака, Нанон, японку о-Суми, здесь же было несколько пинов и двое длинных зелёных насекомоподобных с огромными фасетчатыми глазами и длинными усами.
   Первый драйгер прополз мимо, и Кирилл увидел, наконец, рулевое блюдце с растёкшимся по нему смержем. Он поймал раструбом василиска смержа и стал напряжённо следить за ним.
   «Как только второй драйгер поравняется с кустами, – решил Кирилл, – и я увижу и второго смержа…»
   Кусты на противоположной стороне дороги вдруг затрещали, оттуда высунулось жерло василиска, а затем показалась голова Василька, со свисающей из рта дымящейся трубкой.
   И тотчас смерж с переднего драйгера выпал из блюдца на дорогу, но не подпрыгнул, как бывало раньше, когда смержи выпадали из блюдец на ухабах, резиновым кулём с водой, а раскололся на куски, подобно ледяной глыбе. Драйгер развернулся и стал поперёк дороги.
   – Тогда мой – второй! – крикнул Кирилл и направил василиск в сторону другого драйгера.
   И ещё один смерж рассыпался по дороге ледяными осколками, а драйгер, не останавливаясь, врезался в борт первого, и на землю неживыми куклами посыпались тела лагерников.
   – Это только начало, – процедил Кирилл и полоснул из василиска по широким листьям лопухов, нависающим над дорогой. Листья мгновенно скрутились, как от сильного жара, и Кирилл увидел, как лагерники зашевелились на земле, приходя в себя от сонной одури.
   – Бегите в лес! – закричал Кирилл, выламываясь из кустов. Он схватил за шиворот какого-то пина, поднял с земли и подтолкнул к обочине. – Слышите?! Уходите в лес!
   А сам с василиском в руках бросился к третьему драйгеру.

Часть третья

ТЁПЛЫЙ СНЕГ

ДЕНЬ ПЯТЫЙ

   ИНФОРМАЦИОННАЯ СВОДКА:
   По решению Учёного Совета приостановлена деятельность всех научных групп, исключая группы исследования акватрансформационных процессов, астрофизических наблюдений и исследования физики макропространства.
   Для установления связи с орбитальной станцией «Шпигель» создана группа межпространственной связи и локации.
   На поиски геологических и гляциологических партий, работающих в условиях открытой местности, вышли три сформированных спасательных отряда.
   Введён лимит на воду…

1

   Косташен рывком сел на ложе, и оно, податливо прогнувшись, приняло форму кресла. Нервно хрустнув пальцами, Косташен с ненавистью бросил взгляд на раскрытую крелофонику, стоявшую в углу гостиничного номера. Концерт должен был давно закончиться – середина ночи! – но никто из труппы в гостиницу ещё не вернулся. Даже Бри.
   Стены гостиничного номера давили на Косташена, казалось, они постепенно, миллиметр за миллиметром, сдвигались, вызывая атавистический страх клаустрофобии. Но при одной только мысли – распахнуть заблокированное окно – ему становилось ещё хуже. Что он там увидит? Глухую ночь. И серое, землистое, без единой звёздочки небо, которое вот уже пятые сутки давит на заснеженную пустыню. Косташен крепко зажмурился, сцепил зубы, пытаясь унять дрожь в пальцах. И занесла же его сюда нелёгкая!
   Гастроли Одама Косташена подходили к концу. Шесть дней назад он дал на Снежане свой предпоследний концерт – последний предстоял в системе Гарднера, куда их труппу должен был доставить транспорт, снабжавший Снежану водой. А затем – долгожданное возвращение на Землю. Но теперь чёткий, выверенный график гастролей с треском ломался, и было неизвестно, когда же он сможет возвратиться домой. И сможет ли вообще.
   От природы нервный и вспыльчивый, Одам Косташен не любил непредвиденных обстоятельств. Не любил спешки, беготни и всяческой суеты. В обыденной жизни он старался поддерживать размеренный и спокойный ритм, распланированный изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Утренняя репетиция, двухчасовая прогулка в парке, затем прослушивание новых крелофонических записей (изредка, если тема ему импонировала, совпадала с сиюминутным настроением, он импровизировал на репетиционной крелофонике), снова короткий отдых и, наконец, вечерний концерт. Столь пуританская личная жизнь помогала аккумулировать эмоциональную энергию, которая вечером выплёскивалась без остатка. Подобный распорядок Косташен менял редко, с большой неохотой, а если и принимал такое решение (вроде нынешних гастролей), то делал это загодя, обстоятельно обдумывая и взвешивая всё по пунктам до мельчайших деталей. Конечно, в его музыкально-затворнической жизни встречались непредвиденные обстоятельства (особенно раздражали усовершенствования в крелофонической аппаратуре, когда приходилось месяцами приспосабливаться к новым характеристикам звучания и восприятия, к изменённым амплитудам всплесков эмоций), но то были обстоятельства, так или иначе связанные с его работой, и он их в конце концов преодолевал. Возникший же на Снежане прецедент оказался иного порядка – он вторгся в его замкнутый в крелофонической музыке мир, словно инородное тело, и Одам Косташен, взлелеянный и выхоленный в мире звуков, грёз, красок и запахов, оберегавший себя, свой талант, свой мозг от засорения реальностью, был выброшен именно в этот – непонятный ему, ненужный, реальный человеческий мир.
   Косташен нервно потянулся и снова хрустнул суставами пальцев. Нужно расслабиться, отвлечься… Он вызвал информатор, и из стены в комнату вплыло маленькое подобие фиолетовой шаровой молнии.
   «Что будем смотреть? – вяло подумал Косташен. Шар информатора висел посередине комнаты и слабо потрескивал мелкими искрами. – Ну, хотя бы, куда нас занесла та самая нелёгкая…»
   – Звёздный атлас, – сказал Косташен. – Корриатида.
   В комнате пала межзвёздная мгла. Затем постепенно из её центра стало вспухать оранжевое солнце.
   – Корриатида, – сказал безжизненный голос. – Звезда спектрального класса С-3, устойчивая, масса 2,14.10 33 г (1,068 Солнечной), линейный диаметр – 1390000 км, плотность – 1,36 г/см -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

, температура на поверхности – 3 300 град. К. Координаты по шкале Ройзмана на сегодняшний день – 341,148; 218,046; 49,670 (данные указаны в парсеках по расстоянию от пульсаров с частотой 0,241; 0,013; 1,430 соответственно). Расстояние от Земли…
   – Хватит! – оборвал Косташен. – Можно человеческим языком? Без цифр?
   – Вопрос не понят, – бесстрастно заметил голос. – Программа рассчитана на информационный багаж второй школьной ступени. Другой программы нет.
   – Ладно! – отмахнулся Косташен. – Планетная система.
   – Планетная система, – послушно продолжил информатор. Корриатида стала съёживаться и отдаляться, а из пространства медленно выплыла идеально белая, светящаяся атмосферой планета.
   – Снежана, – объявил голос, – единственная планета звезды Корриатида. Орбита – приближенная к окружности; удаление от Корриатиды – 160,2 млн. км; масса – 5,3.10 27 г (0,86 Земли); средняя плотность – 5,8 г/см -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

; период обращения вокруг звезды – 1,26 года; наклон к плотности эклиптики – 86 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

22' 41'', период обращения вокруг оси – 22 часа 6 минут 34 секунды; экваториальное ускорение силы тяжести – 971,740 см/с2; ускорение силы тяжести на полюсах – 975,491 см/с2. Магнитное поле…
   – Дальше!
   – Гравитационное поле…
   – Дальше!
   – Радиационные пояса…
   – Дальше!
   – Ионизация атмосферы…
   – Дальше! Дальше! Дальше!!!
   – Состав атмосферы: азот – 76,4 %, кислород – 20,2 %, аргон – 3,38 %, остальные газы – 0,02 %.
   Погодные условия практически статичны. Облачность отсутствует. Колебания среднесуточной температуры не превышает 5-10 град. С, при средней дневной температуре + 22 град. С. Скорость воздушных потоков, возникающих преимущественно по линии терминатора, не превышает 5 м/с.
   Флора – отсутствует.
   Фауна – отсутствует.
   Микроорганизмы – отсутствуют.
   Снежана занесена в Красную книгу планет, соответствующих стандарту Грейера-Моисеева о возможности углеродной жизни.
   Научные центры, базы, орбитальные станции и города: академгородок Центра космических исследований (филиал) – отделение гляциологии и водных ресурсов планетарных систем. Население на сегодняшний день – 12436 человек.
   Перед Косташеном раскинулась панорама знакомого ему академгородка.
   – Орбитальная станция класса «Шпигель», – изображение мигнуло, и перед Косташеном в пространстве медленно завращались фермы станции. – Параметры: максимальное удаление от поверхности планеты – 418,6 км; минимальное – 398,2 км; период обращения – 1 час 31 минута. Сменный персонал – 22 человека.
   Стандартная база «Северный полюс» – 22 человека.
   Экспериментальная база «Юго-Восточный хребет» – 22 человека.
   Поверхность планеты покрыта глубоким слоем снега (Н -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

О кристаллическая – температура плавления + 44,6 град. С). Высота снежного покрова – 100-2000 метров. Причины аномально высокой температуры таяния снега не выяснены. Выдвигаемые гипотезы…
   Сквозь монотонную декламацию информатора Косташен услышал осторожный стук в дверь номера. Он поспешно отослал информатор и разблокировал дверь.
   – Входите!
   Перепонка двери лопнула, и в комнату проскользнула Бритта.
   – К тебе можно? Ты не крелофонируешь?
   – Можно, – криво усмехнулся Косташен, увидев на ней концертное платье. – Неужели концерт только закончился?
   – Да. – Она смутилась и отвела глаза в сторону. – Нас долго не отпускали…
   – А кто был на крелофонике? – язвительно спросил Косташен. – Байрой?.. Ты садись, – спохватился он и быстро создал для неё кресло.
   Бритта осторожно присела.
   – Ода…
   – Бездарность, – процедил сквозь зубы Косташен. – Известности ему захотелось…
   Бритта сжалась в комочек, зябко передёрнула плечами.
   – Ода, – тихо спросила она, глядя куда-то мимо Косташена, – почему ты сегодня не был с нами?
   – Да потому, что я дал здесь уже все свои концерты! – взорвался Косташен. Он вскочил с кресла и нервно зашагал по комнате. – А большего, чем то, на что я настроился, из меня выжать нельзя! Я создаю крелофонику, а не импровизирую, как Байрой! Надеюсь, хоть ты меня понимаешь?
   Он остановился, затем подошёл к Бритте сзади и положил руки ей на плечи. Плечи у неё были холодные, тепло его ладоней не грело их. Но Косташен не понял этого.
   – Может, я бы и смог ещё раз здесь выступить, – успокаиваясь, проговорил он, чуть сильнее сжимая её плечи, – но ты же знаешь, как все эти непредвиденные обстоятельства выбивают меня из колеи.
   Он уткнулся носом в её волосы, закрыл глаза и глубоко вздохнул.
   – Спасибо, что зашла. Моя ты умница…
   – Ода, – спросила вдруг Бритта, – ты боишься?
   Косташен отпрянул, лицо пошло серыми пятнами.
   – Нет! – почти истерично выкрикнул он и снова зашагал по комнате, нервно хрустя пальцами. – Меня просто бесит, что я сижу здесь, в этой чёртовой дыре или коконе – как его там? – и не имею ни малейшего понятия, когда отсюда вырвусь! Из-за этих проклятых гастролей, навязанных мне твоим разлюбезным Парташем, я уже два месяца не слушал новых записей, не видел истинных поклонников крелофонии – что они здесь понимают, если почти до утра не отпускали Байроя?! Я оглох, я ослеп, стал похож на волосатого питекантропа, урчащего в своей берлоге, и чувствую, что обрастаю шерстью ещё больше!
   Бритта снова зябко повела плечами.
   – Не надо так, Ода, – робко проговорила она. – Ведь в том, что мы здесь задержались, никто не виноват.
   Косташен зло оскалился.
   – А как надо? – процедил он. – Как? Делать вид, что ничего особенного не произошло, что всё так и должно быть, так и надо, продолжать выступать вместе с труппой, улыбаться, принимая восторженные комплименты?!
   Бритта встала.
   – Нет, ты сиди!
   – Извини, – сказала она, комкая волан концертного платья, – но я не могу с тобой так разговаривать. Ты сейчас взвинчен. Я лучше уйду.
   Косташен вдруг обнаружил, что стоит перед ней с приоткрытым ртом, готовый выплеснуть всё скопившееся в нём раздражение. Но слов уже не было. Он закрыл рот и тяжело отпустился в выросшее под ним кресло.
   – Иди, – хрипло сказал он.
   Бритта повернулась, подошла к двери и наткнулась на заблокированную перепонку.
   – Открой дверь, – твёрдо сказала она.
   Косташен низко опустил голову, чувствуя, как кровь приливает к вискам.
   – Ты… Ты не останешься? – сдавленно попросил он.
   – Открой дверь, – ровным голосом повторила она и чуть мягче добавила: – Не надо. Выпусти меня.
   Косташен закусил губу.
   – Иди, – еле слышно сказал он и разблокировал дверь.
   Бритта хотела пожелать спокойной ночи, но тут же поняла, что при нынешних обстоятельствах это, в общем-то, неуместно. И молча вышла из комнаты.
   Она вошла в свой номер и устало прислонилась к стене. Свет в комнате начал медленно разгораться, она поморщилась, и он так и застыл сереющим полумраком.
   Её снова охватил озноб.
   «Все мы боимся, – подумала она, обхватив себя руками. – И каждый боится в одиночку…» Она вспомнила концертный зал, зрителей, принимавших их тепло и сердечно. Вот они не боятся. Здесь их дом, их работа. А кто мы? Певчие птички, спустившиеся с райских кущей на бренную землю… Светлана, так та даже улыбаться не могла на сцене и сразу после концерта ушла, сославшись на головную боль. Байрой, хоть и был сегодня в ударе, крелофонировал, как никогда, можно сказать, превзошел самого себя, но во всём его исполнении ощущалась необычная для него рваность. Ну, а о Косташене вообще говорить нечего. Для него существует только мир крелофонии, а всё прочее выводит его из себя.
   Она зябко поёжилась. Ода, Ода…
   Не было сил что-либо делать, даже переодеться. И голова казалась пустой и тяжёлой. Она не могла сказать, сколько времени провела так, в оцепенении, но когда, в конце концов, разблокировала оконную стену, уже светало.
   Над академгородком разгоралось безжизненное свечение. Городок ещё спал. Слабая позёмка мела по улицам нетающий снег. Было пусто и тихо. Сверху давило серое, тяжёлое, словно пластилиновое небо.
   Вдруг из-за горизонта выпрыгнула большая мерцающая звезда и стала неторопливо взбираться по небосклону.
   Бритта встрепенулась, но, поняв, что это такое, тут же сникла. Орбитальная станция «Шпигель».
   – Сколько же это будет продолжаться… – с тоской произнесла она.

2

   С третьей попытки Кратов прорвал заблокированную перепонку двери и буквально вломился в лабораторию.
   – Всё работаешь, затворник? – пробасил он, расстёгивая ворот и вытирая платком испарину. – Фу, жарко…
   В лаборатории было темно, мерцали далёкие звёзды, бубнил голос информатора, а посреди лаборатории, с трудом различимое в звёздном свете, висело угольно-чёрное веретено.
   – Здравствуй, Алек, – устало сказали из темноты. – Проходи, если уж смог ворваться.
   Кратов с опаской шагнул на голос и тут же больно ударился коленом о выступивший из темноты силуэт массивной конструкции.
   – Чёрт! – выругался он. – Что ты здесь поставил прямо у входа? Специально для гостей?
   – Незванный гость хуже татарина, – хмыкнули ему в ответ. – Это субпростер. Не разбей там чего-нибудь.
   – Кажется, я уже…
   – Новый достанешь, – равнодушно заметили из темноты. – Это по твоей части.
   – Что? Коленный сустав? – спросил Кратов, осторожно обходя субпростер и натыкаясь на что-то новое.
   – Эй, радушный хозяин! – сердито позвал он. – Выключи-ка информатор, а то я устрою тебе маленький погром!
   – Ладно, – с сожалением сказал голос. – Если уж ты взломал дверь, стремясь увидеть меня, то о какой работе может идти речь.
   Чёрное веретено исчезло, и в лаборатории со щадящей глаза скоростью стал разгораться свет.
   – Проходи.
   В заставленной приборами лаборатории Кратов с трудом отыскал глазами голый череп Кронса. Кронс сидел у стены за широченной тумбой нейтринометра – выглядывала только его голова – и смотрел на Кратова усталыми, воспалёнными глазами.
   – Хлама у тебя, как у Плюшкина, – недовольно пробормотал Кратов, осторожно обходя очередную, стоящую на пути, установку.
   – Сдашь новый корпус, будет ещё больше, – обнадёживающе заверил Кронс. – Проходи, садись.
   Кратов пробрался к нейтринометру, вырастил из пола кресло и сел.
   – Не спал? – то ли спросил, то ли констатировал Кронс. – Опять, наверное, заседали до самого утра… Ну, и что нового вы придумали в Совете?
   Кратов поморщился, расстегнул куртку и принялся массировать область сердца.
   – Угостил бы кофе, что ли? – попросил он.
   Кронс невесело хмыкнул.
   – Даже не объяви Совет вето на воду, и то ты у меня о кофе мог бы только мечтать. – Он выразительно кивнул на грудь Кратова, намекая на его больное сердце. – Когда займёшься им всерьёз?
   Кратов слабо отмахнулся, полез в карман, достал горошину поликлетамина и проглотил её. Кронс неодобрительно покачал головой.
   – Ладно, выкладывай, зачем пришёл? – прямо спросил он. – Ведь ты в последнее время ко мне просто так не заглядываешь…
   – Ты же меня кофе не поишь, – невесело улыбнулся Кратов, застёгивая куртку. Боль в сердце постепенно затихла. – Будем считать, что в данном случае я пришёл к тебе как к специалисту в области физики макропространства. Мне нужен максимум информации о Чёрных Коконах.
   Минуту Кронс внимательно смотрел на Кратова и только молча жевал губами.
   – Ты… за сведениями к информатору обращался? – наконец спросил он.
   – Естественно, – кивнул Кратов, – Но там почти ничего нет.
   Информационный блок академгородка действительно содержал весьма и весьма скудные сведения по этому вопросу. Практически, кроме истории открытия трёх известных человечеству Чёрных Коконов и куцых данных по наблюдению за ними, ничего другого извлечь из него было нельзя. Первый Чёрный Кокон с размерами по оси более двух парсеков открыли пятьдесят шесть лет назад в системе Друянова. Второй, по размерам приблизительно такой же, был открыт в двадцать шестом секторе, и, наконец, третий, самый маленький из них, всего в две сотых парсека, был обнаружен лет пятнадцать назад недалеко от системы Джонатан. Просуществовав восемь лет, он внезапно раскрылся, растянув свои две сотых парсека до полутора парсеков свободного пространства. Возле Коконов были установлены стационарные станции наблюдения, однако многолетние исследования ничего не добавили к известным фактам. Чёрные Коконы поглощали все виды излучений, в то же время не пропуская внутрь себя материальных тел, и не имели известных человечеству полей. Особый интерес представляло отсутствие гравитационного поля – объект можно было в буквальном смысле слова пощупать руками, и в то же время массы он не имел, словно был нематериален. Ни на какие воздействия Коконы не реагировали, и обнаружить их можно было только чисто визуально, что создавало определённую опасность при космоплавании. Но больше всего беспокоило Кратова не отсутствие информации о Чёрных Коконах, а длительность их существования. Очевидно, они могли существовать не то что десятилетия, а тысячелетия.
   Кронс снова пожевал губами.
   – Боюсь, что я знаю не больше, – вздохнул он.
   – Да что я, должен всё из тебя клещами вытягивать? – в сердцах хлопнул себя по колену Кратов. – Неужели за пятьдесят лет никто из вас не выдвинул никакой теории?!
   – Ну, если это можно назвать теорией… – неопределённо пожал плечами Кронс. – Лет через десять после открытия первого Кокона Фредиссон высказал предложение, основанное на его же модели пульсирующих галактик. Ядра галактик, согласно его модели, периодически извергают материю-пространство, за счёт чего и происходит расширение Вселенной. Пространство, тривиально выражаясь, морщится и коробится, в то время как галактики представляют собой непрерывно распухающие субстанции, расталкивающие друг друга. Естественно, что в такой модели в пограничных зонах между галактиками вполне возможно образование своеобразных сгустков, а точнее, свёртков пространства, что, впрочем, не исключает образования подобных свёртков пространства и в самих галактиках. К сожалению, в пограничные зоны мы пока не проникли и не можем утверждать, что Чёрные Коконы – это и есть свёртки Фредиссона. Так что, Алек, можно сказать, – здесь Кронс грустно улыбнулся, – нам сказочно повезло, что Чёрный Кокон образовался именно вокруг Корриатиды и мы, наконец, можем пощупать его изнутри.
   – Да уж, повезло, – кисло кивнул Кратов. – Друа со своими ребятами просто на седьмом небе от счастья…
   – Так зачем ты всё-таки пришёл? – неожиданно спросил Кронс. – Или ты думаешь, что я поверю в твою детскую сказочку об отсутствии информации о Чёрных Коконах? Ведь всё, что я тебе сейчас рассказал, ты уже давно узнал на Совете от Друа.
   Кратов удивлённо вскинул брови и мгновенье с любопытством рассматривал Кронса. Вернее, только его бритую, блестящую голову, выглядывающую из-за нейтринометра.
   – Интересная у тебя манера принимать гостей, – заметил он, откидываясь в кресле. – Выставил голову из-за установки, как кукла из-за ширмы… Послушай, может быть, ты там голый сидишь, а?
   – Ты бы лучше не увиливал, – усмехнулся Кронс.
   – Ну, хорошо. Допустим, я пришёл к тебе как к старому другу…
   – Которого ты в последнее время посещаешь только в случае крайней нужды по работе… – вставил Кронс.
   – Повторяю: как к своему старому другу, чтобы услышать откровенное мнение обо всех шагах, предпринимаемых Советом в создавшемся положении.
   Теперь уже Кронс поднял брови и некоторое время молча смотрел на Кратова.
   – Пусть будет так, – наконец проговорил он. – Допустим, что ты действительно пришёл ко мне именно по этому поводу… Так сказать, узнать мнение со стороны, или хождение Гаруна-аль-Рашида в народ. Тогда слушай. Моё мнение не очень-то лицеприятное. Позволь спросить, зачем вы запретили работу всех научных групп? Чтобы усилить состояние подавленности, дать людям почувствовать их ненужность, бесполезность, показать наше полное бессилие? Сидите, мол, и ждите, пока дяди из Совета придумают что-нибудь? А дяди только и знают, что заседать днями и ночами, драть горло, издавать идиотские решения – извини, но я действительно думаю, что решение о запрете работы научных групп, мягко выражаясь, неразумно, – глотать вместо кофе тонизаторы и надеяться на чудо.
   – А что бы ты предложил? – абсолютно невозмутимо спросил Кратов.
   – Предлагать в данном случае должен Совет, а наше дело принимать или отвергать ваши предложения. Но, к сожалению, демократические решения сейчас стали невозможны, поскольку Совет перешёл к форме прямой диктатуры.
   – У тебя всё?
   – Могу продолжить в том же духе. Тебя устроит?
   – Спасибо, не надо. – Кратов покачал головой и хмыкнул. – Слова-то какие: идиотские решения, демократия, диктатура… В Совете находятся двадцать человек, представляющие не только ведущие научные группы академгородка, но и ведающие строительством, снабжением, питанием и прочим – это ты называешь диктатурой? Да, мы не выносим, как раньше, свои решения на общее обсуждение, но ты не находишь, что положение, которое сейчас сложилось на Снежане, можно назвать чрезвычайным? Именно поэтому наши решения декларативны и обжалованию не подлежат. Теперь далее. Ты жалуешься, что мы не даём вам работать, законсервировали деятельность почти всех научных групп и тем самым ввергаем людей в психологическую депрессию. Так?
   Кратов умолк и выжидательно посмотрел на Кронса.
   – Ну, так, – согласился Кронс.
   – В общем-то, верное мнение, – невесело усмехнулся Кратов. – Но чересчур однобокое. Так сказать, с твоей колокольни… Меня всегда поражала и продолжает поражать какая-то аномальная, абсолютная ограниченность большинства учёных в житейских вопросах. Вы до такой степени закопались в науку, что вернуть вас к действительности можно, только отобрав эту цацку. Но и тогда вы кричите только по одному поводу: почему вам мешают работать? Мы внутри Чёрного Кокона? Великолепно, об этом можно только мечтать! Жаль, конечно, что нет всей необходимой аппаратуры, но мы и с помощью имеющейся снимем такие данные, что все ахнут! Жизненные ресурсы? Какие ещё жизненные ресурсы? А-а, так говорят же, что продукции оранжерей хватит на всех с лихвой! Только почему у нас отключили энергию? На каком-таком основании?!
   Здесь Кратов резко оборвал своё фиглярство и жёстко, повысив тон, спросил:
   – Ну, а вода, запасов которой, даже при урезанном распределении, хватит только на полтора месяца? Что вы об этом думаете? Я надеюсь, вы не собираетесь утолять жажду за счёт местных ресурсов, тем более, что в течение пятнадцати лет изучения этой проблемы никому не удалось осуществить переход от снега-44 в воду-0?
   – Не надо, – поморщился Кронс. – Мы с тобой давно не мальчики, зачем сгущать краски? Выход у нас всё-таки есть, и ты о нём прекрасно знаешь. Правда, выход не очень приятный… Но не зря же Шренинг ел свой хлеб?
   – Акватрансформация? – нехорошо прищурился Кратов. – Десять лет лабораторных опытов по замене в живой клетке воды-0 на воду-44? А ты знаешь, что опыты на крысах дают только восьмидесятипроцентную гарантию?
   – Знаю, – кивнул Кронс. Он внимательно посмотрел на Кратова и вдруг улыбнулся. – Кажется, мы поменялись с тобой местами. Теперь я должен объяснять директору академгородка то, что решалось сегодня на Совете.
   – Ну-ну? – заинтересованно заёрзал в кресле Кратов.
   – Об этом, кстати, давно все знают. Если в течение двух месяцев – кажется, у нас такой запас воды? – не произойдёт развёртка Кокона, то мы все будем вынуждены пройти через акватрансформацию. А развёртка – я, вероятно, почти дословно процитирую резюме Друа в Совете, – судя по известным примерам, произойдёт не скоро.
   – Настолько точно, – медленно проговорил Кратов, – что у меня невольно появляются некоторые подозрения… Заседания Совета сейчас проходят за закрытыми дверями и с заблокированной связью. Впрочем, может, у тебя есть жетон инспектора Комитета статуса человека, снимающий блокировку?
   Кронс только пожал плечами.
   – Если хорошо знаешь Друа и имеешь ту же информацию о Чёрных Коконах, то нетрудно представить его выводы.
   Кратов молчал. Словно впервые увидев Кронса, он изучающе рассматривал его.
   – Н-да, – наконец неопределённо заключил он и растёр лицо ладонями. – Конечно, меня интересует, кто же на Снежане инспектор, – устало проговорил он, – и почему до сих пор не открылся в столь экстремальной ситуации. Ведь сидит же сейчас где-то, может быть, даже в Совете, наблюдает, слушает, оценивает…
   Кратов мотнул головой, пытаясь отогнать вдруг навалившуюся на него апатию.
   – Впрочем, оставим инспектора в покое. Продолжим. Вот мы и подобрались с тобой, решив вопрос об акватрансформации, к вопросу, почему мы приостановили деятельность всех групп. Так вот: только сама акватрансформация потребует огромного количества энергии, которой у нас не очень-то и много. Кроме того, нам необходимо будет обеспечить хотя бы минимум жизненных условий для акватрансформированных людей, а для этого потребуется: перепрограммировать синтезаторы на выпуск белка на основе воды-44; выстроить новые оранжереи, где можно будет выращивать акватрансформированные растения – на одном белке долго не протянешь; установить в домах кондиционеры с оптимальной для акватрансформантов температурой, градусов так шестьдесят пять; обеспечить людей тёплой одеждой, которой у нас, кстати сказать, вообще нет! Наконец, выгнать вас из лабораторий и приспособить их под жилые помещения, потому что, да будет тебе известно, сорок процентов жилых коттеджей стоит на фундаменте из подручного материала, то есть, льда-44. Но и это еще не всё. Есть ещё одна из причин, по которой приостановлена деятельность всех научных групп. Сейчас в поле находятся восемь геологических и гляциологических партий, связи с ними нет, как нет её и с обеими базами, и со «Шпигелем». Компьютер, координирующий местоположение партий в поле, несёт полную ахинею, передатчик молчит, радио – тоже: какая-то сверхъестественная магнитная буря, лазерный луч в свёрнутом пространстве дрожит и вибрирует, как тростинка… И поэтому нам нужны сейчас люди дела, умеющие организовать строительные работы, провести спасательные экспедиции, перепрограммировать синтезаторы, наладить кондиционеры, добиться связи хотя бы со «Шпигелем», а не просто учёные, способные только жонглировать миллионами электроновольт, которых у меня, кстати сказать, и нет.
   Кронс сидел с каменным лицом. На висках выступили крупные капли пота.
   – Это называется… – хрипло начал он и прокашлялся. – Это называется: ткнуть носом в собственную ограниченность. Спасибо за откровенность. Но чем я могу помочь? Ты же пришёл сюда не только для того, чтобы объяснить мне создавшуюся ситуацию?
   Кратов тяжело вздохнул.
   – Отчасти и для этого, – тихо сказал он. – И вот теперь, когда ты знаешь более или менее всё о положении дел, я бы хотел услышать твоё мнение: будучи на моём месте, когда бы ты приступил к всеобщей акватрансформации?
   – Вопрос… – протянул Кронс и, наконец встав, вышел из-за пульта нейтринометра. – Вот вопрос…
   Сухонький, маленький, в широком, с многочисленными складками комбинезоне, он медленно прошёлся по лаборатории, словно разминая ноги.
   – Но ты ведь давно решил этот вопрос сам, – неожиданно сказал он, остановившись прямо перед Кратовым.
   Кратов только молча опустил голову.
   – Ну хорошо. – Кронс снова принялся вышагивать по лаборатории. – Я попытаюсь поставить себя на твоё место… Итак, что мы имеем и чего у нас нет. А имеем мы запас воды на полтора месяца и не имеем никаких жизненных условий для акватрансформантов. Конечно, по-моему, самым разумным выходом было бы сперва подготовить пусть самую минимальную базу жизнеобеспечения и лишь затем приступить к акватрансформации.
   Кронс остановился и, повернувшись лицом к Кратову, в упор спросил:
   – Но ты-то решил начать акватрансформацию немедленно?
   Кратов спокойно встретил взгляд Кронса.
   – Да.
   – Почему? Ведь у нас по крайней мере месяц в запасе?
   – Нет у нас месяца, – ровно проговорил Кратов. – Даже дня у нас нет. Потому что живут на Снежане, кроме нас с тобой, ещё и маленькие человечки. Дети. Четыреста тридцать девять детей, не достигших восемнадцати лет. Их что, тоже на стол к Шренингу?
   Кронс пошатнулся, как от удара. Вот о чём он действительно не думал. Даже не приходило в голову.
   – Так вот почему ты ко мне пришёл, – задумчиво проговорил он и, машинально вырастив под собой кресло, опустился в него. – Так сказать, с утра пораньше…
   – Алек, – вдруг встрепенулся он, – а если… Кокон… завтра…
   Кратов отвёл взгляд в сторону, и вся его фигура, мгновение назад собранная, подтянутая, как-то сразу оплыла. Он закрыл глаза и расслабленно откинулся на спину кресла.
   – Если, – горько сказал он. Руки его зашарили по карманам в поисках поликлетамина. – Я знаю другое если. Если мы проведём акватрансформацию сейчас, в течение двух недель, то детям воды хватит на два года…

3

   Пола долго стояла, прислонившись к косяку в дверях детской.
   Девочки ещё спали. Сквозь прозрачную плёнку манежа было видно, что Станка всю ночь воевала со своей постелью. Подушку она ногами загнала в угол, под головой было скомканное одеяло, простыня намоталась на талию, а сама Станка сладко спала посреди этого погрома и во сне, причмокивая, сосала большой палец правой руки. Ларинда же, в отличие от младшей сестрёнки, спала необычайно спокойно, так что у Полы подчас возникали сомнения, а не ложилась ли она спать только перед самым рассветом – настолько аккуратной выглядела её постель. Одно время Пола среди ночи специально заглядывала в детскую, но все подозрения оказались несостоятельными. Ларинда как ложилась спать на бок, подложив под щёку ладонь, так и просыпалась в том же положении.
   «Надо будет Станке палец глюкойотом намазать», – подумала Пола и вошла в комнату. На спектрофлюоритовой стене в последнем танце застыли разноцветные мультизайцы и смешливые лепусята. Пола вздохнула и стёрла их со стены. Кончаются детские сказки…
   Она наклонилась над манежем, и её против воли захлестнула неудержимая волна нежности и любви. Захотелось выхватить Станку из манежа, растормошить, прижать к себе и целовать, уткнувшись лицом в родное тёплое тельце…
   С огромным трудом Пола сдержалась и отпрянула от манежа. Почувствовала: ещё немного – и она не выдержит и разрыдается. Сильно, в голос, и, наверное, страшно.
   Быстрыми шагами Пола подошла к окну и распахнула его настежь. Корриатида стояла уже высоко над горизонтом, и снег на улице слепил и резал глаза. Абсолютно сухой, тёплый воздух сразу забил лёгкие, и Пола закашлялась. Это помогло, и она взяла себя в руки.
   «Всё, хватит, – подумала она и сдула упавшую на лоб прядь. – Нельзя, чтобы дети видели тебя такой. Будь весёлой и жизнерадостной, будто ничего не произошло и ничего не происходит». Она обернулась и хлопнула в ладоши:
   – Хватит спать, сони, пора вставать! Петух пропел!
   На спектрофлюоритовую стену вскочил огненно-зелёный петух и оглушительно заголосил.
   Пола стащила одеяло с Ларинды, затем перегнулась через сетку манежа и попыталась разбудить Станку.
   – Ну-ну, хватит потягушечки делать – глазки раскрывай!
   Она похлопала Станку по спине, но ничего, кроме сладкого причмокивания, не добилась.
   – А вот я сейчас воды холодной принесу, – пообещала она и Станка, испуганно вздрогнув, сразу же открыла глаза.
   Мать подхватила её под мышки и поставила на пол.
   – Вот так-то лучше, – сказала она. – Смотри, гномы уже давно на зарядку выстроились, тебя ждут. А ты только глазки открыла.
   На стене семь весёлых гномов, голых по пояс, в разноцветных шароварах и колпаках, приступили к утренней гимнастике. Чуть в стороне от них девочка в трико выполняла упражнения по системе Страдиссона. В комнате всё ощутимей чувствовался запах соснового бора, утренней свежести, словно опушка леса, на которой девочка и гномы занимались зарядкой, действительно была в двух шагах. Откуда-то из-за разлапистых сосен хриплым метрономом отмеряла время кукушка, а в покрытой росой траве безалаберно, не в лад, стрекотали кузнечики.
   Пола до боли закусила губу, отвернулась и, толкнув руками детские кровати, отослала их в противоположную стену, где постели пройдут обработку и вечером вернутся на свои места чистыми, выглаженными и заправленными.
   Ларинда зевнула и, став на цыпочки, потянулась. Затем сразу же, без всякого перехода, выгнулась в мостик.
   – А я не хочу с гномами, – капризно заявила Станка. – Я хочу, как Лалинда!
   – Лалинда, Лалинда! – передразнила её старшая сестра. Она прогнулась ещё больше, облокотилась о пол и, мягко спружинив всем телом, перешла из мостика в стойку на руках. – Сперва «р» научись выговаривать.
   Станка насупилась и, отвернувшись, принялась ковырять ногой травянистоподобный ворс. Пола вздохнула.
   – Ну, что случилось, Станка? – спросила она. – Смотри, как Прошка весело зарядку делает!
   Станка исподлобья глянула на гномов.
   – А чего она длазнится!
   Мать улыбнулась.
   – Она просто забыла, что сама была такой, – мягко проговорила Пола, гладя Станку по голове. – И тоже не выговаривала «р». Только вот дразнить её было некому.
   Станка подняла голову и доверчиво посмотрела в глаза матери.
   – А у нас в глуппе много лебят «эл» не могут говолить. А Статиша Томановски даже «ж» не говолит. – Станка выглянула из-за матери и сказала уже лично для Ларинды: – А я могу! Ж-жук! – и показал язык.
   – Ты лучше «тридцать три» скажи.
   – Ларинда! – строго одёрнула Пола старшую дочь.
   Ларинда, независимо тряхнув пышной чёлкой, принялась на месте крутить «колесо».
   «Вот и выросла девочка, – грустно подумала Пола. – Почему-то мы, родители, замечаем это только тогда, когда что-то случается с нами самими, когда ломается привычный ритм жизни, и ты оказываешься не у дел, когда твоё мироощущение становится с ног на голову, с глаз спадает пелена обыденности, а с плеч – привычный, монотонно затягивающий круг забот. Тогда ты, очутившись неожиданно для себя на обочине проложенной тобой жизненной колеи, имеешь возможность как бы со стороны посмотреть на себя и свою жизнь. И не просто посмотреть, а УВИДЕТЬ. Ты вдруг замечаешь, что у мужа на висках начинает пробиваться седина, а у самой в уголках глаз собрались неподдающиеся массажу морщинки. А дети начинают отмалчиваться при твоих назойливых расспросах, у них появляются какие-то свои тайны, свои интересы, формируется незримо для тебя и независимо от тебя своя жизнь. И тогда ты с болью и грустью осознаёшь, что твоя опека им уже не нужна. Они выросли…»
   Утренняя гимнастика закончилась, и гномы, выхватив из высокой травы полотенца, побежали к ручью умываться.
   Пола хлопнула в ладоши.
   – К вящей радости моих детей, грязнуль и неумывох, – объявила она, – умывание сегодня отменяется!
   Станка радостно запрыгала, Ларинда же недоумённо посмотрела на мать.
   – С сегодняшнего дня мы будем обтираться снегом, – продолжила Пола. – Поэтому всем надеть купальники и через пять минут быть в коридоре.
   Пола заглянула в столовую, заказала завтрак, а затем зашла к себе в комнату, чтобы сбросить халат и надеть тёмные очки. И тут её вызвали из Школьного городка.
   – Да, – разрешила она, и в углу комнаты репродуцировался старший воспитатель.
   – Здравствуйте, Пола.
   – Здравствуйте.
   – Простите, что беспокою так рано. Боялся позже не застать. Вы вчера забрали детей домой и не сообщили, когда они вернутся в Школьный городок.
   Пола горько усмехнулась.
   – Боюсь, что и сейчас не смогу сказать… Они будут со мной до самого конца.
   Старший воспитатель понимающе кивнул.
   – Я надеюсь, они не много пропустят по программе?
   – Нет, – покачал он головой. – Скорее всего, они ничего не пропустят. В Школьном почти никого не осталось… Извините за беспокойство. До свидания. Передайте привет Иржи.
   И тут выдержка покинула Полу.
   – Иржи ушёл вчера вечером, – сдавленно всхлипнула она. – Добровольцем.
   В лице воспитателя что-то дрогнуло.
   – Ничего, Пола, – мягко сказал он после некоторого молчания. – Будем надеяться, что всё пройдёт нормально. А мой привет Иржи всё-таки не забудьте передать.
   Пола, боясь снова сорваться, только молча кивнула, и воспитатель отключился. Она бесцельно прошлась по комнате, медленно снимая халат. Напросилась на соболезнование…
   – Мама! – позвала Станка из коридора. – Мы уже готовы!
   Пола провела рукой по лицу. Надо держаться. Надо, надо, надо… Она вздохнула и, так и забыв надеть очки, вышла в коридор.
   – Готовы? – весело переспросила она. – Тогда вперёд!
   Подхватила под мышки Станку, и они вместе с Лариндой выбежали на крыльцо. Здесь Пола нарочито неуклюже столкнулась с Лариндой, и все втроём полетели в сугроб. Поднялся визг, началась кутерьма.
   – Ой, мамочка! Ой, мамочка! – только и взвизгивала от щекотки Станка, пока мать натирала её тёплым снегом. Затем они играли в снежки, и Поле досталось больше всех, потому что приходилось сражаться против двоих. Наконец, заметив, что дети утомились, она, будто в изнеможении, опустилась на колени.
   – Сдаюсь, сдаюсь!
   – Победа! – радостно прокричала Ларинда и, пожалев побеждённую, запустила последний снежок в стену дома.
   – Ула-а! – подхватила победный клич Станка и, подпрыгнув, повисла на матери. Они снова упали в сугроб, и тут Пола, словно невзначай, ущипнула её за большой палец правой руки.
   – Ой! – вскрикнула Станка и захныкала.
   – Что? Что случилось? – забеспокоилась мать.
   – Пальчику больно, – жалобно протянула Станка, рассматривая свой далеко оттопыренный палец.
   – Бедненький пальчик! – Пола подула на него. – Ушибся?
   – Это ты его удалила! – безапелляционно заявила Станка.
   Ларинда хохотнула, хотела что-то сказать, но Пола заговорщицки подмигнула ей, и она промолчала.
   – Ты уж прости свою нерадивую мать, – проговорила Пола. – А пальчик твой мы сейчас полечим, и он перестанет болеть.
   Она взяла Станку на руки и понесла в дом.
   – Что ты будешь делать? – перестав хныкать, настороженно спросила Станка.
   – Пальчик твой лечить, – спокойно объяснила мать, занося её в столовую и ставя на ноги.
   – А он уже не болит!
   – Вот и хорошо, – пряча улыбку, проговорила Пола. – Но мы его на всякий случай всё-таки полечим.
   Станка начала было снова хныкать.
   – Что ты, это совсем не больно!
   Пола достала из аптечки ампулу с глюкойотом и принялась густо намазывать Станке ушибленный палец. Дочка заворожённо смотрела на «лечение» полными слёз глазами.
   – Вот и всё. Не больно было?
   Станка замотала головой.
   – Прекрасно. А теперь – в душевую! – приказала Пола и, повернув дочку за плечи, легонько подтолкнула её в коридор.
   – Ларинда! – крикнула она. – Примите ионный душ, переоденьтесь и идите в столовую завтракать. Да, и помоги Станке одеться!
   Пола проследила, пока за дочерьми затянулась перепонка ионного душа, и только тогда позволила себе расслабиться. С умыванием, кажется, покончено. Она провела ладонями по плечам и поморщилась. Неприятное ощущение – словно тело натёрто парафином. Снег-44 при растирании плавился под пальцами и тут же застывал на теле тонкой неприятной коркой. Придётся всё-таки подобное умывание отменить и обтираться мокрым полотенцем, пусть даже в ущерб своей суточной дозе.
   Она прошла к себе в комнату, сняла купальник и прямо на голое тело натянула комбинезон из биотратта. Плотная серо-зелёная ткань складками повисла на ней, но постепенно стала сжиматься, облегая тело. Кожу стало легонько покалывать – биотратт приступил к переработке кожных выделений.
   «Как жаль, – подумала Пола, – что биотратт не прошёл полной экспериментальной проверки. Если бы детям было разрешено носить комбинезоны из биотратта, то проблема с умыванием отпала бы сама собой».
   С трудом вычесав из волос парафиноподобный снег, она заглянула в зеркало и, найдя причёску удовлетворительной, вернулась в столовую, чтобы накрыть на стол.
   – Копухи! – крикнула она в коридор, закончив сервировку. – Скоро вы там?
   – А мы уже здесь! – закричала Станка, с громким топотом вбегая в столовую. – Чем ты нас будешь колмить?
   – Тем, что на столе, – строго ответила мать, подсаживая её на стул.
   Вслед за Станкой в столовую вошла Ларинда, самостоятельно вырастила себе стул и молча села к столу.
   – Ой, клубничка! – радостно залепетала Станка.
   Мать шлёпнула её по рукам.
   – Вначале мы съедим кашу, а уже потом – клубнику.
   Станка было надулась, но тотчас её внимание переключилось на другое. Она привстала со стульчика и пересчитала приборы на столе.
   – А папа с нами завтлакать не будет? – разочарованно протянула она.
   У Полы перехватило горло. Она попыталась ответить, лихорадочно придумывая что-то на ходу, но её опередила Ларинда.
   – Папа уехал в командировку, – чётко разделяя слова, произнесла она, внимательно смотря на мать. – Его срочно вызвали ночью.
   «Знает. – Кровь прихлынула к лицу Полы. Она опустила голову, чтобы не встречаться с понимающим, недетским взглядом старшей дочери. – Знает. Что ж, она уже взрослая…»
   – А когда он велнётся?
   – Станка! – повысила голос Пола. – Ты есть сюда пришла или разговаривать? Ешь. Когда я ем, я глух и нем.
   – А если…
   – А если ты будешь разговаривать, то не получишь клубники.
   Пола мельком глянула на Ларинду. Дочь по-прежнему смотрела на неё внимательным неподвижным взглядом. Мать взяла ложку, повертела её в руках и снова положила на стол.
   – Ешь, Ларинда, – тихо сказала она, безучастно наблюдая, как Станка обиженно ковыряет ложкой в тарелке.
   Ели молча. Пола быстро проглотила завтрак, даже не почувствовав вкуса, и только затем отважилась снова посмотреть на дочерей. Ларинда уже доедала свою порцию – ела она машинально, глядя куда-то в сторону. Станка же по-прежнему ковырялась ложкой в каше.
   – Станка! – строго сказала мать. – Ешь быстрее. А то мы с Лариндой начнём сейчас есть клубнику, и тебе ничего не достанется.
   Станка встрепенулась.
   – Я сейчас, ма! – выпалила она, отправляя в рот огромную ложку каши. И прошамкала набитым ртом: – Я быстло…
   И в это время прозвучал сигнал вызова.
   Пола хотела сразу же дать разрешение, но что-то её остановило.
   – Кто? – неожиданно севшим голосом спросила она.
   – Редьярд Шренинг. Лаборатория акватрансформации.
   Пола вскочила и снова села. Лицо пошло красными пятнами.
   – Сейчас!
   Она сорвалась с места, отобрала у Станки ложку, ссадила её со стула.
   – Идите! Идите к себе в комнату. Ларинда, займи там Станку чем-нибудь.
   – А клубника? – возмутилась Станка. – Мама, а как же клубника?
   – Вот вам клубника, сахар, сметана, ложки, тарелки… – Пола рассовала в руки дочерей посуду. – Ну, идите же! – и вытолкала их в коридор.
   Мгновение она стояла, прислонившись спиной к заблокированной двери, тяжело дыша.
   – Да, – наконец разрешила она.
   В углу столовой появился высокий худощавый мужчина в биотраттовом комбинезоне. Сердце у Полы ёкнуло.
   – Полина Бронт? – спросил он, смотря на неё усталыми воспалёнными глазами. – Здравствуйте.
   – Что с ним? – с трудом выдавила Пола. – Он… жив?
   – Жив, – кивнул головой Шренинг. – И будет жить, – предупредил он следующий вопрос.
   – Жив… – выдохнула Пола, и её глаза затянула мутная пелена. Она шагнула вперёд, ноги подкосились, и Пола буквально упала в выросшее под ней кресло.
   – Жив…
   По щекам побежали светлые слёзы.
   Шренинг отвёл глаза в сторону.
   – Извините, но я ещё не всё сказал.
   Пола усиленно заморгала, пытаясь смахнуть слёзы.
   – Что? – переспросила она сведёнными судорогой улыбки губами.
   – Ваш муж будет жить, – повторил Шренинг. – Однако акватрансформация прошла не совсем успешно…
   Сердце Полы остановилось.
   – Он…
   – Нет! – жёстко оборвал Шренинг. – Клетки головного мозга не пострадали. Но акватрансформация некоторых внутренних органов, а также правой руки прошла не полностью. Мы, конечно, сделаем всё возможное, чтобы поставить вашего мужа на ноги, но обязан предупредить: полной регенерацией организма мы сейчас заняться не можем. Не имеем права. И боюсь, что в ближайшие полгода взяться за его активное лечение мы не сможем.
   Пола закрыла глаза и неожиданно улыбнулась.
   – Это ничего, – прошептала она, чувствуя, как из-под закрытых век сочатся слёзы. – Главное, что он жив…
   Шренинг до боли закусил нижнюю губу. Как же это трудно, когда хочешь, можешь, но не имеешь права…
   – Извините, – тихо проговорил он и отключился.
   Пола ничего не слышала и не видела. Жив. Жив. Он – жив. И это главное.
   Наконец она судорожно вздохнула и вытерла ладонями слёзы с лица. И тут только заметила, что Шренинга в комнате уже нет. Она встала с кресла и ощутила, что мир вокруг стал светел и ясен, словно её слёзы омыли и обновили его. Лёгким шлепком она отослала обеденный стол на кухню, вышла в коридор и осторожно заглянула в детскую.
   Ларинда сидела в кресле у окна, заложив ногу за ногу, и смотрела на вращающийся перед ней Чёрный Кокон. Еле слышно бубнил голос информатора. Станка же устроилась посреди комнаты прямо на полу. Перед ней стояла наполовину пустая тарелка, но она уже не обращала на ягоды внимания: нянчилась со своим обмазанным глюкойотом пальцем, как с любимой куклой.
   – Бедненький мой, – причитала она, – удаленный…
   Пола прислонилась к косяку и, улыбаясь, засмотрелась на дочь. Но Станка недолго лелеяла свой палец. После довольно короткого соболезнования, высказанного в его адрес, она, нисколько не церемонясь, отправила его в рот. Так сказать, на лечение.
   – Станка, – укоризненно проговорила мать, входя в комнату и стараясь сдержать улыбку. – Разве можно больной пальчик брать в рот? Идём-ка, я его забинтую.

4

   Будильник мягкой лапой легонько похлопал Марту по щеке, но она только мотнула головой.
   – Сейчас я проснусь, – сонно пробормотала она и тут же почувствовала, как будильник забрался ей лапой в нос и принялся щекотать.
   – Ах, ты!.. – Марта выскользнула из спальника, усиленно растирая переносицу, чтобы не чихнуть. – Всех разбудишь, шутник ты этакий! – пригрозила свистящим шёпотом. – И кто тебя только программировал? Уши бы надрала!
   Марта отключила будильник и спрятала его под спальник. Затем оглянулась – никого не разбудила? Кажется, нет. Все спали. Она осторожно собрала свою одежду и, приоткрыв полог палатки, выбралась наружу.
   Было раннее утро. Корриатида ещё не взошла, но снежное поле на востоке уже подёрнулось серебром. Марта запрокинула голову и невольно поморщилась. Предутренней звёздной красоты не было. Только одинокая точка орбитального спутника «Шпигель» неторопливо рассекала серое землистое небо. Марта поёжилась, бросила на снег свой комбинезон и приступила к утренней гимнастике. Немного размявшись, она забралась в душевую кабинку и минут пятнадцать с удовольствием плескалась под тёплыми струями. Наконец с сожалением перекрыла воду, заменила водорегенерационные фильтры и, насухо вытершись, вышла. Уже одеваясь, она услышала, что в соседней палатке кто-то приглушенно разговаривает.
   «Кому-то не спится», – удивлённо подумала Марта. Она села на снег и, выкручивая волосы, невольно прислушалась.
   – …А почему отсутствует связь с базой? – басил голос Казимира. – Ты же сам раза два перебирал передатчик и ничего не нашёл. А передатчики на обоих «мюнхгаузенах»? Ты не подсчитывал вероятность выхода из строя одновременно трёх передатчиков?
   Казимиру что-то ответили, но Марта ничего не услышала. Очевидно, говоривший сидел спиной к пологу палатки.
   – Не надо сваливать на Друа! – повысил голос Казимир. – Конечно… – Здесь, очевидно, на него шикнули, и он продолжил тише: – Конечно, так проще, так можно всё объяснить. Друа ставит эксперимент, и вот, пожалуйста, мы пятый день по его милости сидим без связи. Хорошо, пусть это будет эксперимент – я не больно-то силён в физике пространства. Но даже тех крох, что я знаю, достаточно, чтобы представить себе, какое количество энергии нужно затратить для изменения физики пространства всей системы!
   Казимиру что-то ответили, и он снова взорвался.
   – Как это при чём здесь вся система? Я звёзд не вижу!
   В палатке зашевелились, словно кто-то устраивался поудобнее, и её полог чуть приоткрылся.
   – Во-первых, – услышала Марта спокойный голос Николы, – потише, всё ещё спят. Во-вторых, не будем гадать на кофейной гуще и приписывать Друа нереальные эксперименты с физикой пространства всей системы. Что произошло в действительности, мы пока не знаем, хотя предполагать можно многое. И, кстати, не в таких глобальных масштабах, как это делаешь ты. Почему бы, например, не предположить, что эксперимент, не обязательно по изменению физики пространства, касается только Снежаны? Ты ведь обратил внимание на проявившуюся странную дисперсию света Корриатиды и «Шпигеля»? Вполне возможно, что свет звёзд просто размывается в атмосфере.
   Марта непроизвольно бросила взгляд на восток и, ойкнув, вскочила с места. Корриатида, огромная и разбухшая, переливающаяся всеми цветами радуги, уже вставала из-за горизонта. В палатке снова загудел голос Казимира, но Марта, пересилив любопытство, оставила неприглядное занятие подслушивания и бегом бросилась к «дилижансу». До подъёма нужно было успеть приготовить завтрак, проверить энергозаряд обоих «мюнхгаузенов» и провести их ежедневный биотехосмотр.
   С завтраком Марта справилась быстро. Она выкатила из «дилижанса» видавшую виды походную кухню и ввела в неё программу комплексного завтрака – на составление оригинальной программы просто не было времени, да и качество нестандартных блюд, изготовляемых походной кухней, всегда оставляло желать лучшего.
   Зато с «мюнхгаузенами» пришлось повозиться. Биотехосмотр представлял собой в общем-то несложную процедуру, но у первого «мюнхгаузена» внезапно закапризничал блок терморегулировки обшивки и никак не хотел выходить на режим. Только после получаса работы Марте удалось отрегулировать настройку и свести расхождение с контрольными показаниями тестера практически до минимума.
   Закончив биотехосмотр, Марта выбралась из чрева «мюнхгаузена» и с удовольствием потянулась, разминая затёкшую спину.
   «Кажется, успела», – удовлетворённо подумала она, глядя на солнце.
   По лагерю прокатился сигнал подъёма, и сразу вслед за ним, неожиданно, так что Марта даже присела от акустического удара, загрохотала запись первого концерта Косташена.
   «Ну, Кралек, – приходя в себя, усмехнулась Марта, – погоди у меня со своими шуточками!»
   – Подъё-ом! – закричала она и, разбежавшись, со всего маху прыгнула на палатку, метя на то место, где имел обыкновение спать Кралек. В палатке кто-то сдавленно охнул, она прижала ещё раз и отпрыгнула.
   – Кому там делать нечего? – сиплым спросонья голосом загудел Кралек.
   – Подъём! – снова весело закричала Марта и расхохоталась.
   Полог палатки зашевелился, и из неё, скрючившись, держась руками за ребра, выбрался Кралек. Заспанный, с перекошенным лицом, в одних плавках. Он снова охнул и, присев, упёрся ладонями в снег.
   – Так и ребра поломать можно, – недовольно пробурчал он.
   – Это через амортизационные переборки? – ехидно усмехнулась Марта. – Бедненький мой, какой же ты хиленький!
   Кралек поднял голову и посмотрел на неё из-под спутанных, свисающих на лицо длинных волос.
   – Ладно, – сказал он. – Посчитались за концерт. Один-один.
   И тут же, сгребя растопыренными пальцами снег, неожиданно быстро метнул в её сторону снежок. Марта ловко увернулась и, смеясь, отбежала за палатку.
   – Месть, между прочим, – ехидно заметила она из-за укрытия, – есть порок человеческий. А месть мужчины женщине – порок вдвойне!
   В первый момент Кралек хотел догнать её и окунуть головой в сугроб, дабы воплотить в жизнь двойной человеческий порок, но пристыженное мужское рыцарство удержало его.
   – Пусть будет два-один, – великодушно махнул он рукой и, сделав с разбегу несколько сальто, умчался в снежную пустыню, совершая свой ежеутренний трёхкилометровый пробег.
   Из палаток стали выбираться члены экспедиционного отряда, и лагерь ожил, наполнившись утренним гамом. Последним из палатки выбрался Казимир, невыспавшийся, с осунувшимся лицом и красными глазами. В отличие от всех, он уже был одет, и создалось впечатление, что спать он не ложился.
   – Кто это у нас тонкий эстет, – недовольно буркнул он, жмурясь на солнце, и решительным шагом направился к «дилижансу». – Крутить по утрам серьёзную крелофонику – просто кощунство, – бросил он, проходя мимо Марты.
   Марта хмыкнула.
   – С добрым утром! – сказала она в спину Казимира. Тот что-то пробормотал, кажется, извиняющееся и, забравшись в «дилижанс», отключил запись.
   Марта поморщилась. Если ты не выспался и с утра не в духе, то не к чему срывать раздражение на окружающих.
   Пока члены экспедиционного отряда занимались утренним моционом, Марта успела расстелить походный коврик, вырастила обеденный стол и принялась сервировать его. Она не успела полностью накрыть на стол, когда к ней, прыгая на одной ноге и пытаясь на ходу натянуть на себя комбинезон, приблизился Кралек.
   – Что у нас сегодня на завтрак? – спросил он и, справившись наконец с комбинезоном, запустил пальцы в салатницу.
   – Не хами! – ударила его по руке Марта. – Прямо ребёнок маленький!
   – Опять стандартный завтрак, – привередливо поморщился Кралек, облизывая пальцы.
   – Зато съедобный, в отличие от твоего вчерашнего ужина!
   Подошедшие сзади Боруся и Никола обидно засмеялись.
   – Да что вы понимаете в шашлыках с перцем! – оскорблённо возвестил Кралек.
   – В перце с шашлыками, – поправила Боруся, садясь в кресло. – По-моему, твой вчерашний ужин можно рассматривать только как диверсию или саботаж. Какое из этих двух определений тебе больше нравится для занесения в экспедиционный журнал?
   – Саботаж, – вздохнул Кралек. – Саботаж экспедиционной партией гурманского ужина и искусства дневального.
   – Садись, гурман, – хмыкнула Марта. – А то я сейчас не пущу тебя за общий стол, выращу отдельный и подам вчерашние шашлыки. Ещё остались.
   – Три-один, – мгновенно сориентировавшись, сдался Кралек и юркнул за стол.
   Все снова засмеялись.
   – С добрым утром. – К столу подошла Наташа, на ходу встряхивая мокрыми волосами. – Что за смех?
   Она быстро окинула взглядом стол, выхватила пальцами из тарелки сардинку и отправила её в рот.
   – Угу-м… Сегодня есть можно.
   Затихший было смех взорвался гомерическим хохотом.
   – «И ты, Брут!» – простонал Кралек.
   Наташа передёрнула плечами, села за стол и принялась накладывать в свою тарелку жареный картофель.
   Последним подошёл Казимир. Он молча обошёл стол и сел рядом с Николой. Так же молча подцепил вилкой лист салата и положил на тарелку.
   – Только что пытался связаться с «червем», – мрачно буркнул он в сторону Николы. – Полное молчание. – Он раздражённо бросил вилку на стол.
   Никола кивнул и отпил из стакана глоток томатного сока.
   – Марта, – сказал он, – после завтрака запрограммируйте «землеройку» на поиски «червя» с приказом о возвращении. Да, и ещё. Начинайте потихоньку свёртывать лагерь. Сегодня последний полевой день – завтра возвращаемся на базу.
   Марта недоумённо вскинула брови. Кралек что-то возмущённо промычал набитым ртом и через силу глотнул:
   – Мы же только начали работы!
   – Если до завтра связь не восстановится, – твёрдо сказал Никола, – возвращаемся.
   – «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», – шумно вздохнула Боруся. – Плакали мои образцы под ледяным щитом.
   Кралек невнятно чертыхнулся.
   – Что бы ни творилось на белом свете, – флегматично заметила Наташа, – всё к лучшему.
   Казимир одарил её испепеляющим взглядом, но на Наташу это не произвело ровно никакого впечатления. Она демонстративно продолжала есть с тем же аппетитом.
   – Может, это действительно эксперимент Друа? – с надеждой в голосе спросила Марта.
   – При чём здесь Друа! – поморщившись, отмахнулся Казимир, но тут же, осёкшись, удивлённо посмотрел на Марту. Версии об эксперименте Друа за столом никто не высказывал.
   Марта густо покраснела, низко наклонилась над тарелкой и стала быстро поглощать завтрак. Казимир невесело хмыкнул и отвёл взгляд.
   Окончание завтрака прошло вяло, в полном молчании. Казалось, вместе с завтраком пережевывается неудобоваримая новость о свёртывании работ. Слышалось только редкое позвякивание вилок о псевдофарфор.
   Первым закончил есть Никола. Он отодвинул тарелку, допил сок и легонько хлопнул ладонью по столу.
   – Попрошу не расхолаживаться, – проговорил он, вытирая рот салфеткой. – Сегодня ещё рабочий день.
   Марта исподтишка окинула взглядом стол. Все уже поели, и только Казимир, так и не притронувшись, отодвинул свою порцию. В другой раз Марта заставила бы его съесть всё, но сейчас промолчала и принялась убирать со стола.
   – Запланированные на сегодня исследования придётся отложить, – сказал Никола. Он подождал, пока Марта уберёт, и продолжил: – Проведём общую экспресс-разведку, чтобы иметь ориентировочную картину для нашей дальнейшей работы.
   – Тяп-ляп, – недовольно пробурчал Кралек.
   – Повторяю, – повысил голос Никола, – для нашей дальнейшей работы. Будем надеяться, что это просто досадное недоразумение и самое большее через неделю мы сможем продолжить наши исследования.
   – Надеяться… – поморщилась Боруся. – Собственно говоря, а что нам ещё остаётся делать?
   – Вот и хорошо. Полагаю вопрос решённым и дискуссию оконченной. Сегодня нам предстоит немало, поэтому наметим план работы. Казимир, создай, пожалуйста, карту.
   Казимир молча кивнул и, помассировав пальцами набрякшие от бессонной ночи веки, откинулся на спинку кресла. Обеденный стол опал, врастая в походный коврик, а на его месте объёмно спроецировалась полупрозрачная толща ледяного щита.
   – Та-ак… – протянул Никола, сильно наклонившись вперёд. – Казик, пойдёшь с Кралеком и Наташей на первом «мюнхгаузене». Пройдёте по штольне сюда, – он провёл путь пальцем по карте, – затем свернёте и прорежете вдоль каньона. В каньон не спускаться, каверны тоже обходить стороной. Здесь их на вашем пути три…
   Марта возилась с походной кухней и слушала вполуха. Обидно. Практически вся работа пойдёт насмарку. Но ещё обиднее будет, если это действительно эксперимент Друа, и по чьей-то халатности их просто не предупредили.
   – Марта, – вдруг позвал Никола. – Что с «мюнхгаузенами»?
   – Практически всё в порядке. В первом только немного барахлит блок терморегулировки.
   – Опять… Какое расхождение по контрольным замерам?
   – Чуть выше нормы. Пять-шесть градусов.
   Никола поморщился и кивнул головой.
   – Отрегулируешь в ходовых условиях, – бросил он Казимиру и встал. – За работу. Марта, сними, пожалуйста, с шурфа защитный колпак.
   Марта заправила в утилизатор последнюю порцию грязной посуды, быстро помыла руки и, открыв на борту «дилижанса» общий пульт управления шахтными работами, отключила защитное поле.
   – Готово! – помахала она рукой.
   – Счастливо оставаться! – крикнул Кралек, заращивая над собой фонарь «мюнхгаузена». – Смотри, не обгори на солнышке!
   «Мюнхгаузены» дрогнули, снялись с места, один за другим перевалили через бруствер серо-кристаллического фирна и нырнули в шурф. Несколько минут было тихо, затем в недрах ледяного щита глухо ухнуло, и из шурфа, подобно гейзеру, ударила гигантская струя ледяной пыли. Марта вновь включила защитное поле и стала наращивать высоту его воронки. Над лагерем вырос огромный туманно-серебристый смерч. Марта скрутила его в спираль и направила выброс в сторону от лагеря. Прикинув на глазок расстояние до выброса, она чуть дальше отодвинула его от лагеря и увеличила мощность силового поля до полного затухания рёва снежного гейзера.
   – Вот и всё, – заключила она и заблокировала напряжённость поля на стационарном режиме. Далеко на западе на снежную пустыню медленно опускалось серебристое марево.
   Выбравшись из «дилижанса», Марта оценивающим взглядом окинула территорию лагеря и прицокнула языком. На сегодня работы для дневального выпало предостаточно.
   Первым делом она разморозила «землеройку», ввела в неё программу и отправила по следу «червя». Получив задание, «землеройка» юлой закрутилась по территории лагеря, часто застывая на месте для подлёдной съёмки. Однако со съёмкой, по всей видимости, ничего не получалось, потому что она, вдруг недовольно заверещав, побежала по кругу, раскручивая огромную спираль. Наконец она наткнулась на рыхлый сугроб, оставленный «червем» на месте его внедрения в ледяной щит, и стремглав юркнула в него. С минуту снег в центре сугроба шевелился, проседая вглубь, затем всё стихло. Тогда Марта стащила комбинезон и, оставшись в одном купальнике, принялась упаковывать в «дилижанс» экспедиционное снаряжение, разбросанное по всему лагерю.
   Когда она закончила работу, на утоптанной площадке остались только две палатки и сиротливо скособоченная душевая кабинка. За это время Корриатида успела забраться почти в зенит, однако снежный гейзер из шурфа продолжал бить всё с той же неослабевающей мощью. Обедать, очевидно, никто не собирался.
   На всякий случай Марта заказала походной кухне «обед до востребования» и с полчаса бесцельно бродила по лагерю в надежде, что они всё-таки вернутся. Но потом её терпение лопнуло, она махнула рукой и, раздевшись донага, легла загорать прямо на тёплый снег.
   «Только бы чёрт никого не принёс в лагерь», – подумала она, прикрывая глаза тёмными светофильтрами.

ДЕНЬ ВОСЬМОЙ

   ИНФОРМАЦИОННАЯ СВОДКА:
   На сегодняшний день сорок два добровольца прошли акватрансформацию. Летальных исходов нет.
   На северо-востоке академгородка начато строительство оранжерей для выращивания акватрансформированных растений. Работы предполагается закончить в двухнедельный срок.
   Расконсервированные резервные синтезаторы дали первую партию белка на основе воды-44.
   До сих пор все попытки установления связи с орбитальной станцией «Шпигель» не достигли успеха.
   Для эвакуации персонала баз «Северный полюс» и «Юго-Восточный хребет» высланы бригады специального назначения. В задачу бригад входит демонтаж научного оборудования с целью увеличения жилой площади, полная герметизация баз и перевод их систем жизнеобеспечения на оборотные циклы. Переоборудованные базы предполагается предоставить для размещения школ-интернатов.
   Продолжаются поиски двух гляциологических партий, проводящих исследования на ледяном щите…

5

   – Послушайте, Ретдис, – жёстко проговорил Кратов. – Идут уже четвёртые сутки, как пятнадцать человек под вашим руководством толкут воду в ступе. Вы что, думаете, этим можно заниматься до скончания века? Мне нужна связь со «Шпигелем»!
   Ретдис с силой сжал подлокотники кресла и выпрямился. На побледневшем лице выступили веснушки.
   – А вы пробовали научить кота ездить на велосипеде? – играя желваками, процедил он.
   – Отправьте свой велосипед коту под хвост! Вы же специалист высшей квалификации по межпространственной связи! Это ваша работа, ваше второе я! Или, быть может, это не соответствует действительности?
   – В настоящий момент все мои знания по этому вопросу следует отправить всё тому же коту под тот же хвост. В условиях искривлённого пространства мне не приходилось работать.
   – Искривлённое пространство, – поморщился Кратов. – Никому не приходилось работать в его условиях. Но ведь голова на плечах у вас есть? Которую, кстати, я до сих пор считал светлой!
   – Именно благодаря ей я и убедился, что все современные методы связи в данной ситуации непригодны.
   Кратов перевёл дух и внезапно улыбнулся.
   – Ретдис, вы не находите, что наш разговор стал похож на дуэль? Причём довольно ожесточённую?
   Ретдис молча отвёл взгляд в сторону.
   – Кажется, это моя вина, – продолжил Кратов, – и я приношу вам свои извинения.
   В ответ последовал сдержанный кивок.
   – Чем сейчас занимаются ваши люди?
   – Думают.
   – Что ж, – согласился Кратов, – тоже работа.
   – Я не могу заставить их биться головой о стенку.
   – Да-а, – протянул Кратов и кисло поморщился. – С вами не соскучишься. Может быть, мы всё-таки отложим шпаги в сторону?
   Ретдис посмотрел на Кратова тяжёлым, но открытым взглядом.
   – Тогда давайте говорить по-существу.
   – Договорились, – кивнул Кратов. – Итак, как я понял из нашего разговора, все известные способы связи не годятся?
   – Современные. Современные способы связи. Известных же способов существует необъятное множество, даже если исключить из их числа такие, как там-там, пневмопочта и им подобные.
   – Известные… – Кратов зажмурился и принялся усиленно растирать виски. За прошедшую неделю ему приходилось спать не более двух-трёх часов в сутки. – Кстати, а почему вы рассматриваете только современные способы связи?
   – Мы исходим не столько из своих возможностей, сколько из возможностей «Шпигеля», а они более ограничены, чем наши.
   – Послушайте, Ретдис, – задумчиво проговорил Кратов, – если не ошибаюсь, то на «Шпигеле» есть прекрасная оптическая аппаратура, разрешающая способность которой в принципе может позволить любоваться порами на наших носах…
   Ретдис покачал головой.
   – Уже пробовали?
   – Теоретически. К сожалению, проявившаяся в условиях искривлённого пространства дисперсия света настолько чудовищна, что нам пришлось бы рисовать буквы высотой в сотни метров.
   – Так в чём дело? Разве у нас нет подходящей площади? Пишите на снегу!
   – Боюсь, что время упущено. Прошло восемь дней. Они вряд ли рассматривают нас в оптику. Впрочем, если мы даже не найдём способа связи, надеюсь, что они сами догадаются спуститься на Снежану в разведывательной шлюпке.
   Кратов остолбенел. На мгновенье он потерял дар речи, но тут же взорвался.
   – Да вы что, так до сих пор и не поняли, что ваша группа для того и создана, чтобы этого как раз и не допустить? Шлюпка может совершить только один рейс: сюда и обратно. Других кораблей у нас нет и горючего тоже. И если они прилетят до того, как мы найдём способ связаться с ними, то только для выяснения сложившейся ситуации. И очень мало надежды, что спустятся они всем экипажем. Тем самым оставшиеся на станции займут места, предназначенные для детей. Теперь вы понимаете, почему нам так нужна связь?
   Лицо Ретдиса посерело, на верхней губе выступили капельки пота.
   – Понятно, – с трудом сказал он. – Диктуйте, что писать.
   – Напишите на снегу следующее: «Категорически запрещается использовать шлюпку. Освободить от научной аппаратуры все помещения станции. Все системы жизнеобеспечения перевести на оборотные циклы. В первую очередь – баланс воды». Текст сократите до минимума, чтобы меньше было писать – на это уйдёт много времени. Но запрет на шлюпку в первую очередь. Всё ясно?
   – Да, – кивнул Ретдис. Он достал из кармана дешифратор и немного повозился с ним. – Значит, так: «Шпигелю». Шлюпку не использовать. Зациклить системы жизнеобеспечения. Научную аппаратуру – за борт».
   – Поймут? – засомневался Кратов.
   – Потом можно написать более подробно.
   – Хорошо. Действуйте.
   – До свидания.
   – Удачи, – пожелал Кратов. – Связь окончена.
   Ретдис вместе с креслом подёрнулся молочной пеленой и исчез. На его месте в воздухе остался висеть маленький белый шарик информатора.
   – Связь с Торстайном, – бросил Кратов в пустоту кабинета. Он хрустнул пальцами, встал из кресла и принялся расхаживать по комнате, разминая затёкшую спину.
   Шарик информатора быстро завращался в воздухе, разбрасывая в стороны мелкие искры. Прошла минута, две – связи не было.
   – Информационный центр, – повысил голос Кратов, – почему нет связи с Торстайном?
   Шарик информатора пыхнул искрами. На миг в кабинете появилось размытое изображение каких-то неясных конструкций и сейчас же пропало.
   – В данный момент Торстайн находится на строительстве оранжерей, – сообщил бесцветный голос. – Связь с ним по техническим причинам установить не удается.
   «По техническим причинам! – хмыкнул Кратов. – Впрочем, может быть, это самая верная формулировка…»
   – Когда намечено окончить прокладку коммуникаций на строительство?
   – В ближайшие два-три дня.
   – Спасибо. Когда Торстайн появится на территории академгородка, свяжите его со мной. Конец.
   Кратов снова опустился в кресло и заказал чашку кофе. Однако выдвинувшийся было из стены столик бара застыл на месте.
   – В чём дело? – удивился Кратов. – Чашечку кофе.
   Столик запульсировал красным светом. Кратов чертыхнулся. Кажется, инспекция охраны здоровья подобралась к нему вплотную.
   – Иди сюда, – приказал от столику.
   Столик медленно подкатился. Кратов откинул верхнюю крышку, ухватился за неё одной рукой, а другой, залез внутрь столика. Столик дёрнулся, но вырваться не смог.
   – Нельзя! Нельзя! Нельзя! – заверещал он.
   Кратов нащупал пломбу санитарного контроля и с силой рванул.
   – Нель… – захлебнулся столик и затих. Красный свет медленно погас.
   – Чашечку кофе, – вновь попросил Кратов, закрывая верхнюю крышку.
   Столик мигнул зелёным светом и принялся за работу.
   Пока готовился кофе, Кратов вызвал лабораторию Шренинга.
   – Связь заблокирована, – мгновенно ответил информационный центр.
   Кратов понимающе вздохнул. В общем, правильно. Он представил, сколько родственников и просто знакомых тех, кто прошёл акватрансформацию, пытаются сейчас связаться с лабораторией Шренинга.
   – Разблокируйте от моего имени, – сказал он. – Впрочем, если Шренинг занят, тогда аннулируйте заказ.
   В этот момент верхняя крышка бара откинулась, и из его чрева выплыла на подносе чашка кофе. Кратов осторожно снял её, подул и отхлебнул. И от удовольствия зажмурил глаза – запретный плод всегда сладок…
   – А вот этого, Алек, я бы вам делать не советовал, – сказал кто-то в комнате.
   Кратов продолжал улыбаться.
   – Не отнимайте у старика последнюю радость, – сказал он. Затем отхлебнул глоток и открыл глаза.
   Посреди кабинета в серебристо-зелёном халате стоял Шренинг. Как всегда, аккуратный, подтянутый и строгий.
   – Здравствуйте, Ред, – проговорил Кратов, ставя чашку на стол. – Не помешал?
   – Здравствуйте. Если бы помешали, я бы просто не ответил.
   – А я бы и не настаивал, – улыбнулся Кратов. Он кивнул в сторону бара: – Твои штучки?
   – Мои. – Рядом со Шренингом появилась Анна. В таком же серебристо-зелёном халате и такая же строгая и аккуратная. – Здравствуйте. Я категорически запрещаю вам не только пить кофе, но и принимать тонизаторы.
   Кратов хмыкнул и прищурившись посмотрел на Анну.
   – И не надо смотреть на меня, как на девочку!
   – Здравствуй, Аннушка! Не дуйся, пожалуйста, на старика, который просто любуется тобой, твоей красотой и молодостью и ничего не может возразить. Но и послушаться тоже. Поэтому, прошу тебя, сделай вид, что ты ничего не замечаешь.
   – В таком случае мне придётся настаивать на вашей эвакуации вместе со школами-интернатами.
   – Ну вот, – поморщился Кратов, – напросился на комплимент. Что старый, что малый… Неужели я так плохо выгляжу?
   – Ради бога, не утрируйте. После приёма любого стимулятора организм человека перестаёт соответствовать его статусграмме и в течение минимум трёх суток является непригодным для акватрансформации. Вы же за последнее время приняли такую дозу стимуляторов и тонизаторов, что для восстановления вашей статусграммы потребуется, очевидно, около месяца.
   – Спасибо за информацию, – кивнул Кратов. – Я думаю, мы позже вернёмся к этому вопросу. Как у вас обстоят дела?
   Анна отвернулась.
   – Мне бы хотелось, чтобы этот вопрос был исчерпан, – бросила она через плечо.
   Шренинг сложил на груди руки и исподлобья посмотрел на Кратова.
   – Когда Учёный Совет обсуждал вопрос об акватрансформации, я гарантировал, что летальных исходов не будет. В противном случае я бы отказался. Я не экспериментирую на людях.
   – Надо понимать, что всё идёт хорошо?
   – Иначе у меня не было бы времени разговаривать с вами.
   – Ясно… – протянул Кратов. – Послушай, Ред, то ли я чего-то не понимаю, то ли здесь какая-то неувязка. О каких гарантиях ты говоришь, если у тебя на крысах только восьмидесятипроцентная воспроизводимость?
   Шренинг пожал плечами.
   – Эти данные характеризуют результаты всех экспериментов, в том числе и в экстремальных условиях, когда об объекте ничего не известно. При наличии же статусграммы и соответствии ей объекта я могу гарантировать практически полную акватрансформацию.
   В этот момент сбоку от Шренинга появился мигающий шарик информатора.
   – На связи Торстайн, – сообщил информационный центр.
   – Пусть подождёт, – отмахнулся Кратов. – Что означает: «практически полную»?
   – То, что я не господь бог, – резко ответил Шренинг. Лицо его окаменело, глаза превратились в щели, рот стал напоминать хирургический разрез. – Как и всякая копия, статусграмма не может дать абсолютно точной картины человеческого организма. Отклонения возможны и будут. И регенерацией я смогу заняться только в исключительных случаях!
   – Под отклонениями ты подразумеваешь…
   – Неполную акватрансформацию!
   – Увечья… – пробормотал Кратов. – А если эта самая неполная акватрансформация коснётся мозга?
   – Всякая церебростатусграмма на три порядка выше общей статусграммы человеческого организма. Здесь гарантия стопроцентная.
   – А что вам мешает достигнуть такой же точности в снятии общей статусграммы?
   Губы Шренинга дрогнули в подобии горькой усмешки.
   – Когда Комитет статуса человека разрабатывал методики снятия статусграммы, он не предполагал, что их будут использовать для подобных целей. Наоборот, у Комитета была абсолютно противоположная цель – человек в любых условиях должен оставаться человеком. В физиологическом смысле. И пределы точности функциональных групп статусграммы основаны именно на этом определении.
   Кратов покачал головой.
   – Тогда что тебе лично мешает достигнуть той же точности снятия статусграмм?
   – Мне? – Шренинг вскинул брови. – В принципе, мы можем достигнуть такой же точности. Но акватрансформация, как и сличение личности в Комитете статуса человека, проводится по трём статусграммам. А они, как известно, снимаются не ранее, чем через год.
   – Это-то мне известно, – вздохнул Кратов. – А если…
   – Послушайте, Кратов! – взорвался Шренинг. – Неужели вы думаете, что мы не продумали все возможные «а если»? Мы делаем всё, что в наших силах. И не только чтобы свести риск к минимуму, но и сохранить личность и здоровье каждого человека в неприкосновенности.
   – Хорошо, – кивнул Кратов. – Спасибо за разъяснения. До свидания. Успеха вам!
   – Спасибо, – буркнул Шренинг и отключился.
   Кратов устало откинулся в кресле. Хоть минуту бы передохнуть – слишком уж неблагодарная работа быть координатором. Мало того, что мешаешь людям работать, попусту тревожишь их, нервируешь, так ещё и в собственных глазах выглядишь дураком…
   – Связь с Торстайном, – пересиливая себя, проговорил он.
   Посреди комнаты проявился грузный человек в туго обтягивающем его комбинезоне. Вольно раскинувшись в кресле, он аппетитно ел огромный протобан, лоскутьями отворачивая мягкую кожуру. Увидев Кратова, он ничуть не смутился.
   – Привет! – помахал он Кратову половинкой протобана. – Твой канал был занят, и я решил пока перекусить.
   – Приятного аппетита, – сказал Кратов. – Здравствуй. Тебя когда-нибудь можно будет застать не за трапезой?
   Торстайн с хрустом откусил.
   – Первое время после акватрансформации, – проговорил он набитым ртом. – Знаешь, у меня уже сейчас вид белка-44 вызывает спазмы в желудке.
   – Наконец-то ты похудеешь, – саркастически заметил Кратов.
   – Может быть, может быть… – Торстайн доел протобан и бросил кожуру в утилизатор. – Но я надеюсь, что уже через месяц оранжерея начнёт давать продукцию. Кстати, зачем я тебе понадобился?
   – А по-твоему, зачем ты можешь понадобиться координатору работ?
   Торстайн высоко вскинул брови и рассмеялся.
   – Так Совет всё-таки назначил тебя координатором? Не завидую!
   – Я тоже.
   – Тебе ещё никто не посылал куда подальше, чтобы не мешал работать?
   – И не единожды. Только в более мягкой форме.
   – А чего ты хотел? Так и должно быть. Всякому человеку неприятно, когда вмешиваются в его работу. Особенно, если вмешивающийся человек знает эту работу только в общих чертах, а требует отчёта по всей форме, да ещё и поторапливает. Чувствую, что и мне ты сейчас предложишь сократить сроки ввода в строй комплекса оранжерей. И у меня это, естественно, вызовет раздражение. Потому что строительство идёт в самом высоком темпе, техника работает на износ, и ускорить работы я никак не могу.
   Кратов поморщился.
   – Давай обойдёмся без психоанализа моей деятельности.
   Торстайн хотел что-то сказать, открыл было рот и вдруг расхохотался.
   – Вот-вот. Приблизительно то же думают и твои подчиненные!
   И в этот момент информатор запульсировал багровым огнём экстренного вызова.
   – Извини, – встрепенулся Кратов. – Мы с тобой ещё продолжим разговор.
   Торстайн понимающе кивнул и отключился. На его месте тотчас возник Ретдис. Он был крайне возбуждён, рыжие волосы взлохмачены.
   – Есть связь? – понял Кратов.
   – Да!
   – Каким образом?
   Ретдис неожиданно смутился и покраснел.
   – Световыми вспышками, – выдавил он из себя, пряча глаза. – Мы заметили их, когда «Шпигель» проходил над академгородком.
   Словно груз упал с плеч Кратова. Есть связь. И настолько просто, что и ребёнок смог бы додуматься… Действительно, когда закопаешься в глубь проблемы, не видно решения, лежащего на поверхности.
   – Что они передают?
   Ретдис растерянно заморгал.
   – Не знаю… Мы ещё не расшифровали. Я сразу к вам…
   – Хорошо, – кивнул Кратов. – Как расшифруете – доложите. А когда установите двухстороннюю связь, передайте мой приказ, который я вам уже диктовал. Впрочем, зафиксируйте его в официальном виде: «Начальнику астрофизической орбитальной станции «Шпигель» Гржецу Сильверу. Приказ. Срочным порядком демонтируйте всю научную аппаратуру и освободите от неё все помещения станции. Все системы жизнеобеспечения переведите на оборотные циклы. В первую очередь – строгий баланс воды. Персоналу станции подготовиться к эвакуации. До поступления соответствующего приказа категорически запрещается использовать шлюпку. Время вступления приказа в силу: по получению. Директор академгородка ЦКИ (филиал) на Снежане Алек Кратов». Конец.
   – Теперь передадим, – заверил Ретдис. Он выключил фиксатор и спрятал его в карман.
   – У них, естественно, появятся вопросы, – продолжил Кратов. – Я надеюсь, что вы сами сможете снабдить их соответствующей информацией. В затруднительных случаях обращайтесь прямо ко мне. О результатах связи доложите на Совете.
   – Хорошо. У вас всё?
   – Всё. Успехов вам.
   – Спасибо, – поблагодарил Ретдис и отключился.
   Кратов облегчённо откинулся на спинку кресла. Со «Шпигелем», кажется, всё ясно. Теперь остались мелочи. Несколько мгновений он полежал в кресле, затем опять заставил себя подняться.
   – Связь с Торстайном, – проговорил он.
   – Ты извини, что нас прервали, – сказал он, когда Торстайн снова появился у него в кабинете. – Продолжим наш разговор…

6

   Ярек Томановски проснулся от неприятного чувства в желудке. Всё вокруг качалось, болела голова, его подташнивало. В первый момент он не мог понять, где находится. Затем вспомнил. Превозмогая головокружение, он выбрался из амортизационного кокона и ступил на уходящий из-под ног пол. Его замутило ещё сильнее. Непослушными пальцами Ярек нашёл в нагрудном кармане ампулу тоникамида и проглотил. Сознание начало постепенно проясняться. Вот уж не мог себе представить, что его может укачать. Он встряхнулся, сделал несколько приседаний. В висках застучало, он стал понемногу приходить в себя.
   В бытовом отсеке «махаона» осязаемым душным одеялом висели полумрак и тишина. Мыдза и Гарвен спали в своих коконах, ещё три кокона пустовали. Под слабо светящимся ночником на столике стоял обед на одного человека. Ярек только покосился на него – один вид обеда вызывал тяжесть в желудке – и принялся быстро одеваться. Одевшись, он всё же пересилил себя, налил стакан томатного сока, густо посолил и выпил. Затем тихонько, чтобы никого не разбудить, открыл дверь и вышел.
   В рубке было светло и просторно. Прозрачный пол создавал иллюзию, что ты ступил просто в воздух и сейчас рухнешь со стометровой высоты в проплывающие под тобой снежные барханы.
   – С добрым утром, – ехидно приветствовал его Сунита. – Что это мы такие зелёные? Нас никак укачало?
   Ярек кисло поморщился, буркнул что-то в ответ и прошагал к Сингурцу, сидевшему в кресле пилота.
   – Как дела? – спросил он, остановившись за спинкой кресла.
   Сингурц обернулся.
   – Нормально, – сказал он, вставая с кресла и освобождая место. – Ни тебе восходящих потоков, ни нисходящих. Ни вихревых. Чудо, а не атмосфера. Даже скучно. – Он потянулся и зевнул. – Садись.
   Ярек молча кивнул и сел в кресло.
   – Иди отдыхай, – сказал Сингурцу Ноали. – Возможно, ночью будет вахта.
   – А! – отмахнулся Сингурц. – При такой погоде мы ещё к вечеру будем на базе.
   – Если мы идём верным курсом.
   – Да, если мы идём верным курсом, – согласился Сингурц и направился к бытовому отсеку. – Спокойной вахты!
   – Там на столе обед, – бросил через плечо Ярек. – Поешь.
   – Спасибо, – поблагодарил Сингурц, закрывая за собой дверь.
   – Почему не разбудили? – недовольно буркнул Ярек.
   – Вы так сладко спали-с! – прыснул Сунита.
   – Прими тоникамид, – посоветовал Ноали.
   – Спасибо, уже, – ответил Ярек, внимательно вглядываясь в панорамный экран заднего обзора.
   Сзади, с интервалом в двести метров, мерно покачиваясь в автономном режиме, шли ещё два «махаона». Последний через каждые пять километров отстреливал в вершины барханов вешки для разметки пути. Обычно «махаоны» совершали свои рейды между академгородком и базами «Северный полюс» и «Юго-Восточный хребет», перевозя грузы и людей, в автоматическом режиме по пеленгу. Но сейчас это стало невозможно. Любая связь, кроме кабельной, не работала, и даже обыкновенный компас в свёрнутом пространстве не хотел ничего показывать. Когда же стали готовить бригады специального назначения для демонтажа станций и их переоборудования под школы-интернаты, то обрисовалась весьма плачевная ситуация. Картографическая съёмка снежанской поверхности в своё время была отправлена на Землю, а её копия, записанная почему-то лазерным способом в магнитном объёме, а не в обычной кристаллозаписи, не выводилась из памяти информатория всё по той же причине, по которой отсутствовала и связь. Такое безгранично-беспечное доверие к биоэлектронной технике привело к тому, что никто и приблизительно не знал не то что расстояния до станций, но даже в какой стороне они находятся. Говорят, что Кратова, когда он об этом узнал, чуть не хватил удар. Он грозился разогнать всю картографическую группу, но оказалось, что её на Снежане вообще нет. Съёмку производили студенты Картографической службы, которые, сделав разметку академгородка и баз, отбыли на Землю, забрав с собой все материалы для оформления курсовых работ. И теперь путь к базам приходилось прокладывать заново, из-за отсутствия связи наобум, оставляя на своём пути вешки.
   – Да, так кстати об анекдотах, – продолжил Сунита прерванный сменой вахты разговор. – Года три назад вольный бард Юрата Барвит провёл на Снежане оригинальное исследование по возникновению и распространению анекдотов…
   – Тот самый? – удивлённо спросил Ноали. – Провозгласивший себя вдохновителем течения нового романтизма?
   – Не знаю. Наверное. Я в поэзии не очень-то силён. Где он сейчас, что с ним и почему он задержался у нас тогда на полгода, я тоже не знаю. Может быть, он искал здесь вдохновение, а может, просто не успел к отбытию транспорта, и ему пришлось ждать следующего рейса. Впрочем, это не важно. Главное, что он остался.
   Ярек уменьшил экран заднего обзора, затем легонько попробовал крылья «махаона». Огромная тень на снежной равнине послушно ушла в сторону и вернулась на своё место.
   – О! Наш пилот, кажется, начинает приходить в себя! – послышалось сзади.
   Ярек развернул кресло, чтобы видеть и рубку, и обзорные экраны.
   – Сколько уже прошли?
   – Восемь тысяч, – ответил Ноали.
   Ярек присвистнул.
   – Хорошо идём. Если курс верен, часа через три будем над базой… Так что там насчёт анекдотов?
   – Ах, да! – воскликнул Сунита. – Итак, я остановился на том, что Юрата Барвит остался на Снежане наедине со своим вдохновением. Я так думаю, что именно оно, впрочем, может быть, наоборот – его отсутствие, натолкнуло Юрату на подобное исследование. Как раз в тот момент Друа проводил какой-то тонкий эксперимент и затребовал от Совета наложения вето на Д-связь, так как возмущения, возникающие при проколе пространства Д-посылкой, мешали ему. «Добро» он получил, и наступили три месяца Большого снежанского молчания.
   – По-моему, речь шла об анекдотах, – заметил Ярек.
   – Я как раз к этому и подхожу, – кивнул Сунита. – Итак, как я уже сказал, наступило Большое снежанское молчание, которое для намеченного Юратой исследования оказалось прямо-таки на руку. Он исходил из тривиального соображения, что анекдоты знают все, а конкретных авторов – никто. Население в ту пору на Снежане было маленьким, тысяч пять, своего рода замкнутый мирок, на три месяца оторванный от остального мира. И, тем не менее, в этом замкнутом мирке появлялись анекдоты. Заинтригованный безымянным народным творчеством, Юрата и предпринял поиски таинственных авторов. И начал методический опрос: кто, от кого и когда услышал новый анекдот. Вначале цепочка его расследования оканчивалась экипажем последнего транспорта или Д-связистами, ссылавшимися на разговоры с другими внепланетными станциями. Однако, со временем, по мере отдаления момента отбытия транспорта со Снежаны и последнего сеанса связи, цепочка всё чаще стала замыкаться сама на себя. Причём, чем Юрата был несколько обескуражен, она иногда замыкалась на нём самом. Тогда Юрата прекратил всякое посредничество в передаче анекдотов, и тут случилось невообразимое. Последние в цепочке всё чаще стали утверждать, что впервые анекдот услышали именно от него, а с датами стал твориться такой бедлам, что Юрата в отчаянии вынужден был забросить свои опросы. К счастью, к этому моменту на Снежану прибыл транспорт с водой, и Юрата поспешно ретировался. По его же выражению – пока ещё не успел сойти с ума.
   – Ну, а мораль? – спросил Ярек.
   – Мораль?
   – Выводы, если тебе так больше нравится.
   – Ты, как всегда, забегаешь вперёд, – сказал Сунита. – Я ведь ещё не закончил. Где-то через полгода после этого в «Литературном вестнике» появилась статья Юраты Барвита под несколько пространным названием: «Некоторые соображения по вопросу возникновения юмористических форм народного творчества». В ней, пытаясь хоть как-то объяснить результаты своего исследования, Юрата, здесь надо отдать ему должное, иронизируя над собой, ссылается на вмешательство – ни много, ни мало – чуждого разума.
   – Да… – протянул Ноали. – Не ново и даже более. Старо!
   – У тебя есть свои соображения на этот счёт? – усмехнулся Сунита.
   Ноали пожал плечами.
   – Не совсем мои, но есть.
   – Ну-ну?
   – Хорошо. Вот, пожалуйста, анекдот. Экспромтом, правда. Три студента штурманского факультета защищают курсовую работу по звёздной картографии. «Нами исследована звёздная система такая-то, имеющая одну планету. Параметры звезды такие-то, параметры планеты такие-то». Председатель комиссии спрашивает: «Планета, обнаруженная вами, соответствует стандарту Грейера-Моисеева о возможности углеродной жизни. Согласно положению, вы имеете право дать звезде под номером таким-то и её планете имена собственные. Какие имена вы им дали и, если возможно, объясните, почему?» Студенты и отвечают: «Планету, ввиду того, что она покрыта глубоким слоем снега, мы назвали Снежана. А звезду, по обычаю, именем древней богини – Корриатида».
   Ноали умолк и насмешливым взглядом обвёл слушателей.
   – Гм… Всё? – недоверчиво спросил Сунита.
   – Всё.
   – А… где же смеяться?
   Ноали рассмеялся.
   – Я ведь предупреждал, что это экспромт. Не было такой богини – Корриатиды. Были кариатиды, вторая буква «а», одно «р» – жрицы-храма Артемиды. Позднее так стали называть скульптурные изображения стоящих женщин, поддерживающих, подобно атлантам, своды зданий. Анекдот, конечно, никудышный, но на его примере я просто хотел показать, что у анекдотов нет авторов. Есть просто курьёзные обстоятельства, которые, передаваясь из уст в уста, обтачиваются до анекдотов. Кстати, из-за этой ошибки бедным студентам с трудом засчитали курсовую работу.
   – Да, – прицокнул языком Ярек. – Был у меня почти аналогичный случай… – Он мельком глянул на экраны и осёкся. На экране заднего обзора, медленно удаляясь, уплывал за горизонт купол базы.
   – Так сколько у нас по расчётам до базы? – прищурившись, спросил он у Ноали.
   – Около одиннадцати тысяч.
   – А прошли?
   – Почти девять.
   – Какие точные данные, – сквозь зубы процедил Ярек. Он резко повернулся вместе с креслом и заложил «махаон» в крутой вираж.
   – Что ты делаешь?! – только успел крикнуть Сунита, как его выбросило из кресла. Противоположная стена рубки, самортизировав, мягко приняла его.
   – Что делаю? – зло переспросил Ярек и включил круговой обзор. – Не хочу стать поводом для очередного анекдота. Посмотри налево.
   «Махаон», круто накренившись, разворачивался, и по левому борту медленно перемещалось изображение базы.
   – Не знаю, как ты, – прогнусавил Сунита, смотря за перемещением базы, – а я уже, кажется, стал этим поводом. – Сидя на полу, он сморкался кровью. – Это же надо, в абсолютно мягкой кабине умудриться расквасить себе нос!
   – Как же это ты? – сочувственно спросил Ноали.
   – А вот так. Собственным коленом.
   Лопнула перепонка двери бытового отсека, и оттуда вывалилась троица полуголых людей.
   – Что случилось? – сиплым спросонья голосом пробасил Мыдза. – Приехали?
   – Приплыли. – Ноали недовольно окинул их взглядом. – Оденьтесь. Нас встречают.
   Сверху хорошо было видно группу людей, стоявших на снегу возле купола базы и размахивающих руками. Первая вахта переглянулась между собой и весело рассмеялась. Похлопывая друг друга по спинам, они полезли назад в бытовой отсек. Гарвен, шедший последним, оглянулся и, заметив сидящего на полу Суниту, удивлённо остановился.
   – Что с тобой?
   – Это у меня от избытка чувств, – прогнусавил Сунита, зажимая пальцами нос. – Понимаешь, разные люди по-разному выражают свой восторг. Одни, например, скачут голыми, а другие предпочитают разбивать себе носы.
   – Может, помочь?
   – Спасибо. Я уже.
   Гарвен хмыкнул.
   – Тогда желаю дальнейшего успеха в твоём предприятии, – сказал он, заращивая за собой перепонку двери. – Голову запрокинь!
   Ярек посадил «махаон» метрах в ста от людей, стоящих на снегу. Сзади, почти с тем же интервалом, мягко сели беспилотные «махаоны».
   – Пойди умойся, – сказал Ноали Суните, открывая фонарь «махаона». – А то о тебе действительно будут ходить анекдоты.
   К «махаону» бежали люди. Ноали спрыгнул на снег, за ним последовал Ярек. Они так и остались стоять, поджидая встречающих.
   Ярек удовлетворённо похлопал ладонью по борту «махаона». Огромные крылья, слабо вибрируя, медленно опускались. Хорошая машина… Ему вдруг стало жаль её. Все биомашины были обречены. Если, конечно, Шренинг не изыщет возможности акватрансформации их биосистем.
   Первым подбежал высокий мужчина в голубом биотраттовом комбинезоне с нашивками начальника базы на рукаве.
   – Наконец-то! – запыхавшись, выдохнул он. – Сидим больше недели без связи… Что у вас там случилось?
   Ноали молчал. Трудно было так сразу сказать правду.
   – Что-нибудь серьёзное?
   – Да, – наконец глухо сказал он. – Вся система Корриатиды находится в Чёрном Коконе.
   По лицам персонала станции Ноали понял, что им это ничего не говорило.
   – Это означает, – продолжил он, – что мы, возможно, на всю жизнь отрезаны от мира. Это также означает, что Снежана осталась без обыкновенной воды…
   Взгляд человека в голубом комбинезоне вдруг скользнул за спину Ноали.
   – Простите, – перебил он. – Это все?
   Ноали обернулся. Позади него стояла демонтажная бригада спецназначения в полном составе.
   – Да, все.
   – Вчера утром мы отправили в академгородок «попрыгунчик». Вы не встретились с ним?
   – Нет. – Лицо Ноали помрачнело. – Ярек, – попросил он, – проверь-ка аэросъёмку.
   Ярек молча кивнул и полез в «махаон». Поскольку вся биокомпьютерная техника в свёрнутом пространстве Чёрного Кокона несла откровенную чушь, пришлось вернуться к дедовским методам – аэросъёмке. Она велась на протяжении всего полёта, чтобы легче было найти обратный путь. Ярек репродуцировал малый экран и стал быстро прокручивать съёмку в обратном направлении. Примерно в полутора тысячах километрах от базы он увидел то, что искал. Он прокрутил съёмку ещё немного и включил прямое воспроизведение.
   Под «махаоном» медленно проплывали снежные барханы, и тут из-за одного из них, прямо по курсу, выпрыгнул «попрыгунчик» и застыл на вершине. Из него выскочили люди и замахали руками. А «махаон», беспристрастно скользнув по ним тенью, поплыл дальше. В довершение всего замыкающая машина выстрелила вешку-маяк и чуть было не попала в «попрыгунчик».
   – Да… – с расстановкой проговорил кто-то сзади.
   Ярек повернулся. За спиной стоял начальник базы. Глаза его смотрели на Ярека откровенно недобро.
   – Вахта была трудной? – спросил он.
   Ярек не ответил. Он отвернулся и почувствовал, как его помимо воли заливает краска стыда.
   – Их надо забрать.
   – Заберём, – через силу выдавил Ярек. – Разгрузимся, и я слетаю.

7

   Косташен сидел на снегу, по-турецки поджав под себя ноги, и пригоршнями бездумно пересыпал перед собой снег. Удивительная белизна снега поражала. В его чистоте было что-то нереальное, бутафорское. На Земле такой снег бывает только в первый момент, когда ещё кружатся последние снежинки. Затем он сереет, быстро уплотняется, тает, становится ноздреватым, и его мгновенно убирают кибердворники. И снова тротуар чист и сух. А такой снег… Белый, скрипящий – почти как настоящий, но тёплый, плохо комкающийся, словно пеносиликетная крошка… Такого снега не бывает. Такого снега просто не может быть.
   Косташен с отвращением отбросил пригоршню снега в сторону, отряхнул ладони и встал. Корриатида, вся в радужных разводах, степенно садилась за горизонт, и в преддверии беззвёздной ночи Одаму стало муторно. Он повернулся. Городок еле виднелся из-за огромных барханов, и разноцветье его домиков, сливаясь воедино в аляповатое пятно, казалось нереальным миражом. Возвращаться в город было страшно, но оставаться один на один с пустыней и ночью было ещё страшней. Хотелось, чтобы и пустыня, и ночь, и городок оказались на самом деле миражом, а он сам далеко отсюда, лучше всего на Земле.
   Косташен пересилил себя и шагнул в сторону городка. Всё это время, почти с самого Начала (как он окрестил про себя возникновение Чёрного Кокона вокруг Корриатиды), он практически не спал. Крелофонию забросил, чего с ним не случалось никогда, ночи напролёт просиживал в своём номере, дотошно выспрашивая у информатора причины и возможные последствия этой дикой нелепицы, происшедшей на Снежане, а днём уходил в пустыню, подальше от города, от людей, от их непонятной ему, чужой, чуждой деятельности и сидел здесь, опустошённый и отрешённый, без всяких мыслей до самого вечера. Пока сумерки не загоняли снова в городок, в гостиницу, в его номер, как в мышеловку, где он опять начинал искать выход. Как будто он существовал…
   В городок Косташен вошёл уже в сумерках. На улицах было пустынно. Сейчас редко кто без дела покидал свои дома. Наметённый ветром из пустыни снег ровным слоем лежал на тротуаре, вздёргиваясь аккуратным мениском у стен домов. Уже неделю его никто не убирал – в городке экономили энергию, и кибердворники бездействовали. Это хорошо, что на улице никого не было. Косташену ни с кем не хотелось встречаться.
   Но когда он уже подходил к гостинице, из переулка ему навстречу вышел прохожий. Был он необычно тучным, горбатым, шёл быстро, но как-то странно, боком, прижимая к груди левую руку. И только подойдя ближе, Косташен понял, почему прохожий казался таким огромным и горбатым. На нём была широкая лохматая доха, и шёл он нахохлившись, будто ему было холодно. Левая рука была раза в два толще правой, и вначале Косташену показалось, что он что-то несёт. Но вблизи он увидел, что рука просто обмотана бинтами. Лицо у прохожего было пунцовым, а изо рта вырывался пар. Когда он прошёл мимо, даже не взглянув, Косташена обдало жаром.
   Одам непроизвольно отпрянул. Иновариант! Он испуганно оглянулся вслед прохожему и почувствовал, как страх холодной пятернёй сдавил горло. Такими мы будем…
   Остаток пути до гостиницы Косташен почти пробежал. За время ночных бдений с включённым информатором он многое узнал из того, от чего, как ему казалось, был навсегда отгорожен миром крелофонических абстракций. И был потрясён тем, что если в своём привычном мире абстракций он был творцом, где всё зависело от его желаний и менялось по его прихоти, то здесь, в реальном мире, он оказался никем и ничем – букашкой, чьим мнением никто не интересовался, и которая ничего здесь сделать не могла. Кроме как подчиняться законам мироздания. Так он узнал, что продолжительность существования Чёрных Коконов не установлена; по некоторым гипотезам, они появляются и исчезают от пульсации к пульсации, а по некоторым – могут существовать чуть ли не вечность. Он узнал, что акватрансформация, проводимая с использованием статусграмм Комитета статуса человека, хотя и обеспечивает полную гарантию жизни и рассудка, является процедурой весьма болезненной с массой патологических последствий. Особенно это сказывается на конечностях – пальцах рук и ног. Он узнал, наконец, что Комитет статуса человека занимается вовсе не охраной человеческого здоровья, как он думал до сих пор, а сохранением и стабилизацией вида homo sapiens, исключая и исправляя мутации человеческого организма, связанные с выходом человека в Пространство. Он узнал, что Комитет был создан ещё в начале освоения Пространства, когда возвращение человека на Землю, после долгого пребывания в космосе, приводило к генетическим, зачастую уродливым мутациям. Он узнал, что иноварианты (мутанты, потомки тех людей, которые не смогли вернуться на Землю, и вынуждены были остаться в Пространстве ещё до возникновения Комитета статуса человека) существуют и до сих пор. К сожалению, больше он узнать не смог – подробная информация об иновариантах выдавалась только с разрешения Комитета. Но и этих сведений было достаточно, чтобы воспалённое воображение нарисовало ту безграничную пропасть, в которую он может быть ввергнут здесь, на Снежане.
   Пропасть, отделяющую его от человечества навсегда.
   Косташен даже не обратил внимания на сильную жару и духоту, встретившие его в холле гостиницы. Ему и на самом деле казалось, что он вошёл с мороза в тёплое помещение. Поднявшись на свой этаж, он распахнул дверь номера и застыл от неожиданности.
   Его ждали. В креслах посреди комнаты сидели три человека в серых комбинезонах. При его появлении они встали. В одинаковой одежде они казались безликими, хотя Косташен машинально и с каким-то удивлением отметил, что все трое молоды, и двое из них женщины. По его мнению, безликость не могла быть молодой и, тем более, характеризовать женщину.
   – Ода… – проговорила одна из женщин, и Косташен с изумлением узнал Бритту. Комбинезон странно преобразил её, сделал чужой, незнакомой, снежанской. Будто она всю свою жизнь прожила здесь.
   Одам перевёл взгляд на остальных. Их он не знал.
   – Здравствуйте, Косташен, – сказал парень. Девушка кивнула. Взгляд у обоих был открытый и дружелюбный.
   Косташен не ответил. Он нервно прошёлся по комнате, искоса бросил взгляд на непрошеных гостей, затем на всё ещё открытую дверь.
   – Чем обязан? – раздражённо спросил он.
   Парень с девушкой обескураженно переглянулись.
   – Ода… – попыталась было смягчить резкость Косташена Бритта.
   – Чем обязан?! – повысив голос, оборвал её Косташен.
   – Мы пришли, чтобы помочь вам разобраться в положении, сложившемся сейчас на Снежане, – просто сказал парень.
   – Да? – жёлчно заметил Косташен. – Это через неделю после того, как мы оказались в Чёрном Коконе? Долго же вы собирались!
   Парень покраснел, но взгляда не отвёл.
   – Здесь мы виноваты, – прямо сказал он. – В суматохе просто как-то выпустили из виду… Но сейчас мы готовы ответить на все ваши вопросы.
   – На все?! Тогда ответьте мне, когда я смогу, наконец, вернуться на Землю!
   Парень смотрел ему прямо в глаза, и было видно, что в его взгляде начинает закипать что-то холодное и жёсткое.
   – Боюсь, что никогда.
   Никогда. Косташен сцепил зубы. Вот и сказано это слово. Он отвернулся и подошёл к разблокированной оконной стене. В густых сумерках городок казался чужим, безлюдным и равнодушным. Он содрогнулся. Видеть его не хотелось.
   – Давайте сядем, – предложил парень.
   Косташен заблокировал окно и повернулся.
   – Я уже сам во всём разобрался. Чем ещё обязан?
   Парень с девушкой вновь недоумённо переглянулись. Она успокаивающе положила руку ему на плечо. Бритта беспомощно посмотрела на них, затем на Косташена.
   – Ода, – сказала она. – Нас переселяют из гостиницы. Её сейчас начали готовить для…
   – …иновариантов! – закончил за неё Косташен.
   Бритта удивлённо вскинула брови. Она не поняла. Зато те, двое, поняли. Лица у них стали чужими и холодными. Щека у парня дёрнулась, будто его ударили.
   – Не за этим они пришли! – крикнул Одам Бритте. – Они хотят, чтобы мы тоже стали иновариантами! А молодые люди знают, что их действия противоречат закону?
   – Какому закону? – тихо спросил парень. Он пристально рассматривал Косташена. Видно было, что разговор ему не нравится, и не такого разговора он ожидал.
   – Не делайте из меня дурака! – взорвался Косташен. – Вы что, думаете, я не знаю, зачем существует Комитет статуса человека? И что эта ваша акватрансформация является преступлением против этого статуса?
   – Каким преступлением? – ещё тише спросил парень. Он по-прежнему не отводил пристального взгляда от Косташена.
   – Против человечества! Вам, вижу, режут слух столь высокопарные фразы?!
   – Ода! – с болью в голосе проговорила Бритта. – Как ты можешь! Это же делается ради детей!
   – Ради детей?! Но почему ради столь возвышенной цели я должен становиться калекой? А эти руки… – Он посмотрел на свои тонкие, выхоленные руки крелофониста. – Кто мне даст гарантию, что эти руки, не мои руки, а достояние всего человечества, руки, которыми восхищается мир, останутся в целости и сохранности?
   Бритта вздрогнула и вскинула на него широко открытые глаза. Парень с девушкой побледнели.
   – И не говорите мне о регенерации! – перешёл на крик Косташен. – Кому я буду нужен с регенерированными руками, если их придётся вначале учить хотя бы держать ложку с вилкой!
   – Идём отсюда, – сказала девушка парню, не глядя на Косташена. На её лице проступила брезгливость.
   – Идём, – кивнул парень.
   У двери он пропустил девушку вперёд и обернулся.
   – Вы много здесь говорили о человечестве, о законах и преступлениях, – сказал он. – Так вот, мне бы хотелось, чтобы вы уяснили себе одно: на всю оставшуюся жизнь человечество для вас будет сосредоточенно на Снежане. Другого человечества нет и не будет. И ч т о является преступлением против него будет определяться здесь. Точно также, как и ценность ваших рук.
   Косташен заскрипел зубами.
   – Неделю назад они восторгались моими руками, – сказал он Бритте. – А сегодня они готовы их отрубить топором!
   – Перестань! – закричала Бритта, зажимая уши руками. – И сядь! Мне нужно с тобой поговорить…
   Косташен ошеломлённо посмотрел на неё. В таком возбуждении он ещё никогда не видел Бритту. Он машинально вырастил кресло и упал в него.
   – Руки рубить, говоришь? – начала она, нервно ходя по комнате. Она обхватила себя руками, будто ей было зябко. – Эти люди готовы головы на плаху положить, лишь бы дети не прошли через всё это. А ты… – Бритта остановилась и с болью посмотрела на Косташена. – Раньше я старалась не замечать подобных взбрыкиваний твоего не в меру раздутого самомнения. Раньше это никому не мешало. Да и все тоже относились к нему снисходительно. Как же, мировая знаменитость! Ты вознёс себя и крелофонию на пьедестал, выше которого, как тебе кажется, ничего нет и не будет. И, по-твоему, так будет всегда и во веки веков!
   – Не перебивай! – оборвала Бритта пытавшегося что-то сказать Косташена. – Я всегда тебя выслушивала, выслушай один раз ты меня. Да, ты прав. Искусство вечно, и ты большой мастер крелофонии. Но то, что в нашем веке вызывает восхищение, на потомков может не произвести впечатления. Что ты знаешь, например, об опере? Только то, что в музее театрального искусства изредка дают представления? А что ты знаешь о балете, не современном, а классическом, разница между которыми настолько же велика, как между цирком и скоморохами или театром и балаганом. Никто сейчас не поёт серенад, не рассказывает речитативом саг, не устраивает поэтических турниров; ушли в предание такие инструменты, как лира, гусли, волынка, зурна; нет сейчас сказителей, барды и художники не имеют ничего общего с теми, кого так называли раньше. В Прадо ты даже не захотел пойти посмотреть на настоящую живопись, потому что современный художник работает не красками, кистью и мольбертом, а оперирует нелинейной оптикой, создавая картины объёмной светописи. А что ты знаешь о великих актёрах и исполнителях прошлого? Что ты знаешь о Паганини, Карузо, Шаляпине, Бакстере? Только то, что они были, что ими восторгались? Но ведь тебя сейчас не затащишь в музей театрального искусства ни на одно представление!
   Бритта перевела дух и подошла к двери.
   – Я всё сказала. Искусство возвышенно, и ценность его безгранична. Но без людей, без их жизни оно мертво. Подумай. Смени свою шкалу ценностей и приходи к нам.
   – К кому это – к нам? – с вызовом спросил Косташен.
   – Ко мне, к Байрою, К людям.
   – Так ты сейчас идёшь к Байрою?
   – Да. Сейчас – к Байрою.
   Косташен язвительно хмыкнул.
   – А я вам не помешаю?
   – Дурак, – беззлобно сказала она. – Байрой сегодня утром прошел акватрансформацию.
   Она повернулась к нему спиной и ушла.

ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ

   ИНФОРМАЦИОННАЯ СВОДКА:
   На сегодняшний день триста двадцать семь человек прошли акватрансформацию. Летальных исходов нет.
   Закончено переоборудование гостиницы для приёма первых акватрансформантов. Оптимальная температура жилых помещений составляет 65–70 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

С.
   Пущена в строй первая очередь оранжерей.
   Продолжается переоборудование баз и орбитального спутника для размещения школ-интернатов. С базами через орбитальный спутник установлена связь посредством световой сигнализации.
   До сих пор не обнаружена одна гляциологическая партия. Поиски продолжаются.
   По сообщению группы исследования физики макропространства, ввиду полной изоляции звёздной системы, на Снежане ожидается проявление тепличного эффекта. По предварительным данным, за следующие два года среднесуточная температура на планете поднимается на 15–20 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

С…

8

   – Посмотри, – сказала Анна Шренингу и кивнула в сторону окна. – Она уже второй час здесь вертится.
   Шренинг выглянул на улицу. На снегу перед крыльцом в нерешительности топталась тонконогая худенькая девчушка лет двенадцати-тринадцати в сандалиях на босу ногу и в коротком опалесцирующем платьице. Заметив, что на неё наконец обратили внимание, она взбежала по ступенькам, но, войдя в лабораторию, остановилась у дверей, обескураженная царившей здесь жарой.
   – Здравствуйте, – несмело проговорила она. – Я к вам.
   С явным любопытством она принялась рассматривать лабораторию.
   – Вижу, что к нам, – устало сказал Шренинг. Серые глаза девочки смотрели на него не по-детски настороженно. – Ну, и по какому же вопросу?
   Девчушка опустила голову, и чёлка прямых волос упала на глаза.
   – У меня здесь отец, – тихо проговорила она. Руки её машинально мяли нетающий снежок.
   Шренинг тяжело вздохнул.
   – Как тебя зовут? – мягко спросила Анна.
   – Ларинда. – Девочка подняла голову. – Ларинда Бронт.
   «Иржи Бронт, – вспомнил Шренинг. – Один из первых… Гляциолог. Неравномерная акватрансформация. Отёки конечностей, лёгких, низа живота. В связи с частичной акватрансформацией правая рука ампутирована по локтевой сустав».
   Анна подошла к девочке и положила ей руку на голову.
   – Твой папа жив и здоров. Но сейчас его видеть нельзя. Он проходит период адаптации. Через неделю, я думаю, ты его сможешь навестить.
   «Святая медицинская ложь, – подумал Шренинг. – Через неделю ты уже будешь на базе. Или на «Шпигеле».
   Ларинда дёрнула головой под рукой Анны.
   – Я не к папе. Я сама.
   Анна вздрогнула и поспешно убрала руку.
   – Я тоже хочу пройти акватрансформацию.
   «Этого нам только не хватало…» – с тоской подумал Шренинг.
   – Сколько тебе лет? – глухо спросил он.
   – Шестнадцать, – смело соврала она.
   – Ах, тебе шестнадцать! – грозно сказал кто-то за её спиной.
   Ларинда испуганно обернулась. В проёме двери стоял Алек Кратов.
   Увидев его, Анна резко отвернулась и отошла к окну.
   – Ну, если тебе шестнадцать, то ты должна хорошо знать историю средних веков. Верно?
   Ларинда поспешно кивнула.
   – Тогда скажи мне, пожалуйста, что делали в то смутное тёмное время с учениками, которые лгали самым бессовестным образом?
   Ларинда недоверчиво посмотрела на Кратова.
   – Вызывали родителей… – несмело предположила она.
   – Двойка! Их нещадно секли розгами. По одному месту.
   Кратов подошёл к ней, взял за плечи и подвёл к двери.
   – Так что, мой тебе совет, – он легонько шлёпнул Ларинду по тому самому месту, – выметайся-ка ты отсюда, пока я не начал применять к тебе этот средневековый, устарелый, но, по мнению очевидцев, весьма действенный рецепт.
   – И больше не мешай людям работать! – крикнул он вслед.
   Проводив девчонку взглядом, Кратов повернулся.
   – Здравствуйте, ребята.
   Шренинг кивнул. Анна, словно не услышав, продолжала смотреть в окно.
   – И много у вас таких паломников?
   Шренинг неопределённо пожал плечами.
   – Фу, жарко здесь у вас, прямо баня. – Кратов подошёл к Анне и обнял её за плечи. – Тяжело? Ну-ну, – взбадривающе встряхнул он её.
   Анна освободилась и молча отошла на середину комнаты.
   – Знаю, что не сладко, – вздохнул Кратов. Он вскинул голову и, прищурившись, посмотрел на Шренинга:
   – Сбылась твоя мечта, Ред.
   Шренинг вопросительно посмотрел на него.
   – Помнишь, ты как-то сетовал – какие мы врачи? Вот, мол, раньше врачи имели дело с людьми, а теперь с людьми имеют дело кибердиагносты. А врачи занимаются отвлечёнными исследованиями. Теперь у тебя как-никак тысяч десять пациентов. Даже больше.
   Шренинг одарил его испепеляющим взглядом.
   – Так как у вас дела? – словно ничего не заметив, спросил Кратов.
   – Хорошо, – буркнул Шренинг. – Недели через четыре в городке не останется ни одного нормального человека.
   – Нормального человека… – горько покачал головой Кратов, но тут до него дошёл и другой смысл фразы. – Через четыре недели? – опешил он. – Да ты что?
   – Чёрт побери! – ударив кулаком по столу, взорвался Шренинг. – Не могу я заниматься сразу всем: людьми, биомеханизмами, синтетпищей, посевными семенами, гидропонным мясом…
   – С сегодняшнего дня у тебя останутся только люди, – прервав его, твёрдо пообещал Кратов. – Ребята из санлаборатории уже освоили твою методику и переключаются на всё остальное.
   Шренинг недоверчиво молчал.
   – К тебе что, продолжают поступать заказы?
   – Нет, – наконец проговорил Шренинг, и его губы впервые за столько дней дрогнули в подобии благодарной улыбки. – Спасибо. Вот за это – спасибо.
   – Так как теперь со сроками?
   – Теперь, может быть, и управляюсь за две недели, – снова помрачнел Шренинг.
   – Знаю, о чём ты сейчас думаешь, – хмыкнул Кратов. – Меня бы сейчас коленкой и в двери, как ту девчонку. Чтобы не мешал работать.
   Шренинг бросил на него быстрый взгляд.
   – Кстати, – продолжал Кратов, – я пришёл к вам по тому же поводу.
   Анна стремительно повернулась и пристально посмотрела на Кратова.
   – Нет! – отрезала она.
   – Что нет, Аннушка? – ласково, словно ничего не понимая, спросил Кратов.
   – С вашим сердцем…
   – А что мне прикажешь с моим сердцем? Лечиться? Так Центр сердечно-сосудистой регенерации находится не здесь.
   – Именно поэтому и нельзя.
   – А что мне остаётся? С детьми на базу или на «Шпигель»? – Кратов покачал головой. – Нет, ребята. Если бы я дарил людям бессмертие, я бы пошёл последним. А так… Вчера меня уже обвинили в том, что я создаю на Снежане колонию иновариантов.
   Шренинг похолодел. То, чего он больше всего боялся…
   – Кто? – мрачно сдвинул брови, спросил он. – Из КСЧ?
   – Да нет. Комитет статуса человека здесь пока ни при чём. Объявился тут один… – Кратов невесело усмехнулся. – А резидент КСЧ что-то никак не проявляет себя. Молчит. Я даже не знаю, кто он. Кто-то же, вероятно, из вашей братии. Может быть – ты?
   – Я? – удивился Шренинг. Он чуть было не рассмеялся. – Неужели вы считаете, что резидент КСЧ мог бы взяться за такое дело?
   – А почему бы и нет? В конце концов он тоже человек… Кстати, – спохватился Кратов, – мы не заболтались?
   – Нет, – успокоил Шренинг. – У нас есть ещё двадцать минут до приёма следующей партии. Впрочем, скафандры надевать уже пора.
   – А это зачем? – удивлённо спросил Кратов, оглядывая лабораторию.
   – В реанимационном зале температура шестьдесят пять градусов, – ответил Шренинг и, посмотрев на Кратова, усмехнулся. – Вы что, думаете, мы здесь работаем? Мы здесь отдыхаем.
   – Ясно, – кивнул Кратов. – Я пойду со следующей партией.
   – Нет. – Анна отрицательно покачала головой. – Двое суток вам придётся подождать.
   – Что, даже по старой дружбе нельзя без очереди? – подмигнул Кратов.
   – Не в этом дело. Двое суток вам придётся ничего не пить. Обезвоженный организм лучше переносит акватрансформацию.
   – Милая девушка, – улыбнулся Кратов, – можешь мне поверить, что в течение двух суток я не только ничего не пил, но и не ел. И статусграммы за три года у меня с собой.
   – А как же ваша работа? – безнадёжно спросила Анна. Она уже поняла, что отговорить Кратова ей не удастся.
   – Работа? А при чем здесь работа? – Кратов недоумённо пожал плечами. – Не вижу разницы, кто будет руководителем работ: Алек Кратов или акватрансформант Алек Кратов.

9

   Сажин в очередной раз оглянулся на свою измученную спутницу. Юсику шатало, ноги у неё подкашивались, она поминутно спотыкалась на застругах – выветренных бороздах спрессованного снега.
   – Всё, – сказал он. – Привал.
   Юсика вскинула посеревшее обветренное лицо и тут же рухнула на колени.
   – Извини, – прохрипела она сквозь потрескавшиеся губы. – Я не могу больше…
   Она упала ничком и зарылась лицом в тёплую вату снега.
   Павел выбрал место и сел так, чтобы его тень прикрывала голову Юсики. Вокруг, до самого горизонта, простиралась безбрежная снежная равнина, придавленная серым равнодушным небом. Раньше, когда они шли по холмам, он представлял себе, что они идут по пустыне, по барханам стеклянно-белого кристаллического песка. И это ему удавалось – казалось, так легче идти. Теперь он обмануть себя не мог. Они вышли на ледяной щит, такой же как в Антарктиде, на Снежной Королеве и на многих других ледяных планетах, на которых ему довелось побывать. Если бы только не жара…
   На третий день после странного исчезновения звёзд с небосклона и связи с академгородком они решили возвращаться. И тут Сажин обнаружил, что возвращаться им практически не на чем. Энергетический баланс «попрыгунчика» оказался на нуле, и это была его вина. Ему так хотелось побыстрее уйти в поле – подальше от города, от людей, кроме того, он здорово поругался с Клайперсом, распорядителем полевых работ (тот категорически не хотел отпускать Сажина в поле одного, навязывая в напарники практикантку, – очевидно, Клайперсу сообщили о причинах перевода Сажина со Снежной Королевы на Снежану), что Павел даже не удосужился проверить энергетический запас «попрыгунчика». Второй его ошибкой был небольшой запас воды, взятый с собой, – до сих пор он никогда не сталкивался с проблемой нехватки воды. На планетах, где ему пришлось работать по долгу службы, такой проблемы никогда не существовало. Там вода находилась сразу за бортом машины в виде льда или снега. Здесь тоже, куда ни глянь, простирались лёд и снег. Но лучше, если бы это был песок…
   Два дня «попрыгунчик» полз по ледяному щиту, питаясь от солнечных батарей, и его перегретый организм жадно поглощал и без того скудный запас воды. Сажин уже подумывал оставить его и двигаться пешком, но всё никак не мог решиться. Непредвиденный случай разрешил сомнения. Проходя по ледяному откосу, «попрыгунчик» тяжело ухнул в снежницу – огромную каверну, припорошённую лёгким воздушным снегом, и сломал траки. Вдвоём с Юсикой они законсервировали «попрыгунчик», оставили ему на время сна литра два воды, и ушли, прихватив с собой запас продовольствия и оставшуюся воду. Вчера вечером они выпили по последнему глотку. Но и это не было самым страшным. Даже при отсутствии воды, вконец обессиленные, обезвоженные и измождённые, они через два-три дня должны были выйти к городу. Но в выборе правильного маршрута Сажин, ориентировавшийся только по солнцу, уже не был уверен.
   Сажин стащил с себя рюкзак, распахнул его и принялся перебирать продукты. В который раз он пожалел, что не прихватил из «попрыгунчика» все тубы с соком. Он достал пакет с консервированным мясом и протянул Юсике.
   – Возьми, поешь, – проговорил он.
   Юсика подняла голову и посмотрела на него пустым усталым взглядом. Увидев перед лицом пакет, она отрицательно покачала головой.
   – Ешь! – приказал Сажин и насильно всучил ей в руку пакет. Затем достал из рюкзака другой, зубами разорвал упаковку и со злостью принялся жевать. Мясо было тёплым и сочным, но во рту сразу пересыхало, и он с трудом проталкивал куски в горло.
   Когда Павел, наконец, расправился со своим пакетом, его охватила неудержимая икота. Так и хотелось набрать полные пригоршни снега и заесть сухой обед.
   Сажин посмотрел на Юсику. Она с трудом пережёвывала мясо, обсасывала его, а затем выплёвывала на снег. Павел отвернулся. Наконец сзади зашуршала пустая обёртка, и её скомканная шелуха отлетела в сторону.
   – Легче? – спросил Павел, бросив на спутницу косой взгляд.
   Юсика угрюмо кивнула.
   – Раздевайся, – приказал он. – Биотратт, конечно, хорошая штука, но не сейчас. Такое впечатление, что сосёт влагу из тела, как насос.
   – Я… – Юсика вдруг покраснела. – У меня нет купальника.
   Сажин скрипнул зубами. Попался бы ему сейчас Клайперс, навязавший эту девчонку!
   – А жить ты хочешь?! – гаркнул он ей в лицо.
   Юсика отшатнулась и испуганно заморгала. Было в её взгляде что-то жалкое, какая-то детская мольба. Сажин отвернулся и принялся стаскивать с себя комбинезон.
   – Я буду идти впереди и не оборачиваться, – буркнул он. – Кстати, можешь повязать комбинезон на бёдра. Только внешней стороной. – Он запихнул свой комбинезон в рюкзак, встал и закинул его за плечи. – Готова?
   – Сейчас… – Было слышно, как она раздевается, шурша одеждой. – Да.
   – Тогда идём. – Павел глянул на солнце, определяя маршрут. – Будешь отставать, скажешь.
   И они пошли. Первые шаги, как всегда после короткого отдыха, давались трудно, отзываясь болью в каждой мышце. Затем Юсика втянулась. Сажин шёл не быстро, экономя силы и заботясь о том, чтобы она не отставала. Его широкая спина, которую даже объёмный рюкзак не мог закрыть полностью, отливала каким-то странным серо-чёрным загаром. Не снежанским. А ноги были белыми. Юсика вспомнила, как Клайперс, определяя её на практику к Сажину, старательно отводил глаза в сторону. Она же, расстроенная, что не попала в комплексную экспедицию, практически ничего не запомнила из наставлений, кроме того, что Сажина перевели на Снежану с какой-то другой планеты против его желания по причине психологического срыва, обрисованного Клайперсом весьма смутно и расплывчато, и ей вменялось в обязанность не столько вести работы, сколько просто находиться при Сажине, не давая ему остаться наедине с самим собой. Заранее предубеждённые друг против друга, они познакомились с некоторой прохладцей и в дальнейшем контактов не искали, как не нашли их до сих пор.
   Сажин шёл размеренным тренированным шагом, изредка, не оборачиваясь, спрашивая у Юсики, не отстала ли она. Было нежарко, градусов двадцать, и лёгкий ветерок приятно холодил обнажённое тело. Однако уже через час ходьбы Сажин понял, что разделись они напрасно. Атмосфера Снежаны с нулевой влажностью высасывала из тела воду не хуже биотраттового комбинезона. Впрочем, Снежаны ли? Чем дальше они углублялись в снежную пустыню, тем назойливее становилось предположение, возникшее у него с первых минут исчезновения звёзд. Казалось, что каким-то гигантским катаклизмом они перенесены со Снежаны на подобную ей планету в забытый богом уголок Вселенной и оставлены здесь его величеством Случаем для проведения жестокого эксперимента на выживаемость и сообразительность. Ничего общего со Снежаной, кроме аномального снега, Сажин здесь не находил. Солнце казалось больше, какое-то размытое, радужное, пятнами, снег на горизонте тоже радужный, зыбкий и плывущий, как кромка далёких холмов на Земле в летний полдень. Он хотел было остановиться, чтобы снова одеться, но передумал. До захода солнца оставалось совсем немного, а остановка означала потерю лишних минут, лишних метров пути.
   Когда солнце село, Павел ещё некоторое время шёл, придерживаясь ориентира между двумя далёкими снежными сопками. Но когда сумерки сгустились, и ему пришлось до рези напрягать глаза, чтобы различить сопки, он остановился. Сзади в рюкзак потерянно ткнулась Юсика и сползла на снег. Сажин сбросил с себя рюкзак и сел.
   – Воздух здесь такой сухой… – хрипло сказала Юсика. – У меня вся кожа потрескалась.
   Сажин, не оборачиваясь, кивнул.
   – Извини, – сказал он. – Наверное, нам лучше одеться.
   Он раскрыл рюкзак и попытался выбрать что-нибудь на ужин. Но не смог. В глазах появилась сильная резь, они слезились, и Павел не мог разобрать наклеек на пакетах. Он чертыхнулся и выбрал наугад два одинаковых.
   – Возьми, – протянул он один пакет Юсике.
   Она не ответила. Сажин обернулся. Так и не одевшись, Юсика спала на снегу, широко раскинув руки. Лицо её почернело, заострилось, сухие потрескавшиеся губы были приоткрыты и беззвучно шевелились во сне.
   Сажин вздохнул, поиграл в руках пакетами и зашвырнул их назад в рюкзак. Ужинать будем в завтрак… Да, и не забыть бы завтра надеть светофильтры – иммунитет от снежной слепоты ему прививали давно, и он, очевидно, уже кончился.
   Павел посмотрел на Юсику. Какой-то порочный круг, и опять он в центре. Ему стало тоскливо и холодно. Неужели и этой девочке суждено…
   Сажин решительно достал из аптечки в рюкзаке скальпель и, подойдя к Юсике, опустился перед ней на колени. Даже в темноте было видно, как она измождена. Резко очертились глазные впадины, скулы, ключицы, рёбра; над запавшим животом выдвинулись бёдра, а под маленькой острой грудью зримо вздрагивало сердце. Сажин сцепил зубы. Казалось, что-то сместилось в его сознании, и он вновь стоит на коленях на промёрзшей, обледенелой земле и, прикрывая ладонями поникший почерневший цветок, пытается отогреть его дыханием. Как же он сможет жить, если и эта девушка… Он полоснул скальпелем по запястью и приложил руку к губам Юсики.
   Девушка недовольно замычала, и тогда он, отвернувшись, придавил сильнее. Юсика замотала головой, очнулась и, извернувшись, вскочила.
   – Ты что? – удивлённо спросила она, быстро моргая.
   Сажин молчал, опустошённо смотря в сторону. Кровь весёлыми каплями сбегала на снег. Юсика провела ладонью по своим губам и посмотрела.
   – Ты… – Слёзы вдруг брызнули у неё из глаз. – Не смей! – закричала она неожиданно тонким голосом и из всей силы, которая у неё ещё осталась, ударила его по щеке.
   Сажин безучастно молчал.
   – Не смей так больше делать! Как ты мог… – Её трясло. – А ну, дай руку!
   Юсика с неженской силой схватила его за руку и повернула к себе ладонью.
   – Как ты мог… Держи так. Сейчас перевяжу. – Она засуетилась. – И не смей!.. больше… никогда…

ДЕНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ

   ИНФОРМАЦИОННАЯ СВОДКА:
   На сегодняшний день тысяча восемьсот сорок четыре человека прошли акватрансформацию. Летальных исходов нет.
   Продолжаются поиски затерявшейся гляциологической партии. К настоящему моменту никаких следов партии не обнаружено.
   Начата эвакуа…

10

   Зал был огромен, и если бы не архаичные стационарные койки, в три яруса расставленные почти по всему залу и скрадывавшие его величину, он казался бы ещё необъятней. Ещё совсем недавно здесь выступал Косташен со своей труппой, теперь же зал стал своеобразной перевалочной базой, необходимым переходным мостиком между человеком и акватрансформантом.
   Косташен лежал на одной из коек третьего яруса в самом дальнем углу. Противоположный угол зала был свободен от коек, и большая группа людей играла там в какую-то подвижную игру с мячом. Одам принципиально не смотрел в ту сторону: активному обезвоживанию он противопоставлял пассивное, как бы выражая протест против того произвола, который, с его точки зрения, творили над его личностью. Впрочем, была и вторая причина, скрывавшаяся в такой пассивной форме протеста, но в ней он не хотел признаться даже самому себе. Подобное поведение позволяло ему продлить период обезвоживания и, тем самым, отдалить страшащую его акватрансформацию.
   В зал Косташен попал помимо своей воли. Именно благодаря тем самым неотвратимым обстоятельствам, которых так не любил и боялся. На следующее утро после разговора с Бриттой и молодыми людьми он ушёл из гостиницы и двое суток бродил в снегах в окрестностях города. Здесь он совершенно случайно наткнулся на Школьное. Детский городок с просторными учебными залами, жилыми коттеджами и большим стадионом с ледяным полем был покинут, мёртв и пуст. В ясельных коттеджах в нелепых позах навсегда застыли игрушки, через открытые двери в пустые классы ветер успел намести нетающую порошу, зато спальные комнаты были аккуратно прибранными, чистыми и такими же пустыми. Заброшенность детского городка произвела на Косташена такое жуткое впечатление, что он немедленно покинул его. Казалось, что люди отвернулись от него, ушли неизвестно куда, и он остался один на один со снежным кошмаром. И тогда он вернулся в город. Страх одиночества оказался сильнее страха перед акватрансформацией. Гостиницу уже полностью переоборудовали для акватрансформантов, и ему волей-неволей пришлось прийти сюда, на подготовительный пункт. И он пришёл. Молча, скрепя сердце, против своей воли. Как на казнь.
   Внизу, прямо под ним, на койках расположилась небольшая компания, человек десять. Они что-то оживлённо обсуждали, но Косташен старался не прислушиваться. Вначале это удавалось, но затем разговор всё же привлёк его внимание. Трудно не слышать чужой разговор, когда в голове нет своих мыслей. Говорили о контактах с внеземными цивилизациями. Ребята были, в основном, молодые, горой стояли за их интенсификацию, и только средних лет щуплый мужчина с быстрыми весёлыми глазами и следами недавней регенерации волос на круглой, как шар, голове иронически их осаживал. Вначале разговор шёл вообще о принципах контактов как с гуманоидными, так и негуманоидными цивилизациями, затем перешёл на конкретные примеры. Долго обсуждали какие-то печальные события на Сказочном Королевстве, недобрым словом поминая при этом Картографическую службу, вскользь прошлись по полувековым наблюдениям за аборигенами Нирваны, причём круглоголовый не преминул иронически заметить: существует ли вообще цивилизация в этом сонном царстве? Кто-то вспомнил о запрещённом секторе в звёздном скоплении Кронидов, но разговор не поддержали из-за отсутствия информации, на которую Комитет по вопросам внеземных цивилизаций наложил вето, и как-то сразу перешли к обсуждению эффекта тростникового радиошёпота на Лапиде. Мнения по поводу естественности или искусственности сигналов разделились, на что круглоголовый снова с иронией заметил: как и пятьдесят лет тому назад при открытии радиошёпота. После этого вспомнили о последнем распоряжении КВВЦ о свёртывании работ и эвакуации базы гляциологов со Снежной Королевы в связи с обнаружением на планете проявлений псевдогуманоидной жизни. Рыжий сосед Косташена по койке, плотный коротышка, не в меру энергичный, был ярым сторонником радикальных способов вмешательства. С безапелляционным апломбом он громил все службы КВВЦ за их излишнюю мягкотелость и неприменение решительных мер в критических ситуациях.
   – Рано или поздно контакт будет установлен, – рубил он с плеча. – И после его установления поток информации от цивилизации более высокоразвитой заведомо перевернёт мировоззрение менее развитой цивилизации вверх тормашками. Так зачем же мы топчемся на месте и медлим, почему Комитет по вопросам внеземных цивилизаций ограничивается только беспристрастными наблюдениями и сбором фактов? Не пора ли уже переходить к решительным действиям – пусть контакт будет болезненным, пусть он потрясёт все устои цивилизации до самих основ, пусть его даже придётся навязывать силой…
   – Огнём и мечом, – иронически вставил круглоголовый. – Кристин предлагает возродить иезуитский орден под эгидой КВВЦ – цель оправдывает средства!
   – Не утрируйте, Юлис, – поморщился Кристин. – У нас почему-то принято либо поднимать лозунги на «ура!», либо полностью отвергать их, не пытаясь разобраться. А между прочим, в девизе иезуитов есть рациональное зерно.
   – Один такой самовольный эмиссар уже пытался применить этот лозунг на практике, – жёстко сказал Юлис. – Предлагаемыми тобой радикальными методами он хотел двинуть прогресс на Сказочном Королевстве семимильными шагами. И чуть было не превратил планету в кладбище. И потом, откуда ты взял, что вслед за контактом хлынет поток информации? И что он кому-нибудь нужен? Например, о каком обмене информации может идти речь между нами и муравьями? Или между нами и пчёлами?
   – Это не серьёзно, – отмахнулся Кристин. – При чём тут муравьи и пчёлы?
   – При том, что их довольно высокоразвитые сообщества полностью подходят под определение биологических цивилизаций негуманоидного типа.
   – Аргумент! – саркастически хмыкнул Кристин. – Платон тоже когда-то давал определение человеку, как двуногому существу без перьев. Но когда Диоген представил ему ощипанного петуха, он вынужден был дополнить определение, наградив своё двуногое беспёрое существо плоскими ногтями. Не пора ли и в КВВЦ представить живого муравья, чтобы там дополнили определение биологических цивилизаций негуманоидного типа?
   – Ребята, – вмешалась в разговор пышноволосая полная девушка, сидевшая прямо на полу, поджав под себя ноги. – Скучно!
   – Иди, поиграй в мяч, – раздражённо отмахнулся Кристин.
   – Мне всегда становится скучно, – продолжила девушка, – когда кто-нибудь начинает проповедовать свои наивно-максималистские идеи, считая при этом, что все должны внимать ему с широко раскрытыми ртами.
   – Браво, Ингрид! – рассмеялся Юлис. – Умиротворение спорящих всегда было привилегией женщин. Считайте, что я поднял бокал в вашу честь.
   – Ловлю на слове, – весело сощурилась девушка. – Сразу же после акватрансформации.
   – Прежде, чем лезть к кому-то с контактами, – сухо проговорил парень с большим унылым носом, – нам нужно разобраться в самих себе.
   – Прежде, чем лететь к звёздам, – передразнила его кучерявая девушка, сидевшая спиной к Косташену, – нам нужно хорошенько разобраться с Землёй.
   Все рассмеялись.
   – И вообще, – продолжала девушка, – когда меня пытаются убедить в целесообразности поисков истины бытия, мне кажется, что в воздухе начинает попахивать серой и теологическим туманом.
   Обладатель унылого носа только пожал плечами.
   – Или когда тебе начинают рассказывать об иновариантах, – ещё суше сказал он.
   Это произвело впечатление. Улыбки исчезли с лиц, все посерьёзнели.
   – Нет, не здешних, – продолжал парень, – а тех – первых. Мы не знаем их целей, образа жизни, мы не знаем даже, как они выглядят. Единственное, что нам пока ещё известно – это их месторасположение. Да и то, я думаю, ненадолго. Они просто не хотят иметь с нами ничего общего, несмотря на то, что их предки были такими же людьми, как и мы.
   – Почему же, – возразил Юлис. – Основную их цель мы знаем. Они считают, что с выходом в космос человек должен эволюционировать. И, в общем-то, правы. Наши предки тоже ведь когда-то были обезьянами, рептилиями, рыбами… Биологическая эволюция всегда даёт новый качественный скачок прогрессу, и я не знаю, правильно ли мы поступаем, останавливая свою эволюцию законом о статусе человека.
   – Вы что, предлагаете всем нам стать монстрами?
   – Ничего я не предлагаю, – поморщился Юлис. – Кстати, после акватрансформации мы тоже станем иновариантами или, как вы выражаетесь, монстрами. Но, по-моему, это не самое страшное – не жалеем же мы, что из обезьян стали людьми… Страшное в обратном: в нашем законе о биологическом статусе человека, скрупулёзно требующем исправления мельчайших мутагенных преобразований организма, происходящих при изменении окружающей среды, будь то открытый космос или же экосфера землеподобной планеты. На пути эволюции ещё никто не ставил такой продолжительной, искусственной и в то же время глубоко осознанной преграды. И никто не знает, что из этого получится.
   – Интересно, где они сейчас? – спросила Ингрид. – Я знаю, что с самого начала они были на искусственном спутнике Земли. А потом?
   – Они ушли с орбиты и стали постепенно отдаляться от Солнца, – сказал Юлис. – Очевидно, считают, что их местом обитания должна стать межзвёздная среда. Сейчас их колония обосновалась где-то в области астероидов.
   – Эволюция! – взорвался вдруг Кристин. – А почему не деградация? Почему никто, когда говорят об иновариантах, не вспоминает колонию на Энде?
   – Энде? Энде… Где это?
   – Там, где чуть было не погиб крейсер патрульно-спасательной службы, вытаскивая из временного колодца какого-то мальчишку.
   – А, картографа…
   – Так о каком прогрессе там можно говорить?
   – В конце концов, не все обезьяны стали людьми…
   Дальше разговор переключился на анархию, царившую в Картографической службе, но Косташен уже не слушал. Его охватил лихорадочный озноб в предчувствии чего-то страшного и непоправимого, что должно будет произойти с ним здесь. Значит, всё-таки он прав. Монстрами, вот кем они станут!
   Стараясь не привлекать внимания, он опустился с третьего яруса по другую сторону от компании и стал пробираться между койками к выходу из зала. И он уже почти добрался к ближайшим дверям, как с одной из коек перевесился какой-то мужчина и цепко схватил его за локоть.
   Косташен, вздрогнув, как пойманный нашкодивший мальчишка, затравленно обернулся.
   – Здравствуй, Одам!
   Лицо говорившего было странно знакомым, но Косташен даже не захотел вспоминать, откуда его знает.
   – Куда ты сейчас?
   – Прогуляться, – буркнул он и, освободившись, быстро пошёл к дверям.
   – Не задерживайся! Через два часа наша очередь!
   «Чёрта с два, – зло подумал Косташен, выходя на улицу. – Через два часа меня в городе не будет».
   Он разыскал столовую и вошёл в неё. Столики пустовали, но сейчас и присутствие людей, не остановило бы его. Косташен заказал комплексный обед на пять человек, но есть ничего не стал. Только выпил весь сок. Порции он так и оставил на столе – какое ему теперь дело, что о нём подумают.
   На улице Косташен в последний раз оглянулся на город, плюнул под ноги и твёрдым шагом пошёл в пустыню.

11

   – Ба, кого я вижу! – весело воскликнул Кратов, зябко кутаясь в шубу. – Могли бы, друзья мои милые, навестить меня и лично, а не по видео. В моём кабинете пока ещё плюс двадцать.
   Кронс смотрел на него серьёзно, не улыбаясь. Слева от Кронса, боком к Кратову, низко опустив голову, сидел Шренинг. Его большие руки, свободно лежащие на коленях, чуть заметно подрагивали.
   – Здравствуй, Алек, – бесцветным голосом проговорил Кронс, смотря прямо в глаза Кратову. – Как ты себя чувствуешь?
   – Спасибо, не жалуюсь. Впрочем, о моём здоровье лучше всего справляться у Шренинга. Кстати, Редьярд, а почему ты здесь? В лаборатории что-то случилось?
   Шренинг даже не поднял головы. Будто не слышал.
   – Я прекратил все работы по акватрансформации, – сказал Кронс.
   Кратов удивлённо поднял брови. Ни один мускул не дрогнул на его лице.
   – А при чём здесь ты?
   – А также все работы, связанные с ней, – продолжил Кронс. – Я являюсь полномочным резидентом Комитета статуса человека на Снежане.
   – Даже так… – Кратов откинулся в кресле и прикрыл глаза. – Я всегда почему-то думал, что этой организацией заправляет медицина… Видимо, ошибался. Но почему ты не сделал этого раньше?
   – Раньше я не видел другого выхода.
   – А сейчас? – равнодушным голосом, по-прежнему не открывая глаз, спросил Кратов.
   Кронс молчал.
   – Так что же произошло сейчас? – повторил вопрос Кратов.
   – Алек… Кокон разворачивается.
   Кратов широко открыл глаза и впился взглядом в Кронса. Кронс отрешённо смотрел в сторону.
   – Когда группа исследования физики макропространства выдвинула предположение о возможности возникновения на Снежане тепличного эффекта, – тихо, словно оправдываясь, начал объяснять он, – Друа произвёл некоторые подсчёты. Оказалось, что энергия, излучаемая Корриатидой, нарушит энтропийный фактор между Коконом и окружающим его пространством, что и заставит Кокон рано или поздно развернуться.
   – И когда же это произойдёт? – ровным голосом спросил Кратов.
   – Изменения некоторых параметров свёрнутого пространства отмечено уже сейчас. И они продолжают нарастать.
   – Когда? – снова повторил вопрос Кратов.
   – Со дня на день, – глухо буркнул до сих пор молчавший Шренинг. Головы он так и не поднял.
   Кратов перевёл вопросительный взгляд на Кронса.
   – Да, – подтвердил Кронс.
   – Всё к лучшему, – тихо проговорил Кратов. Он зябко поёжился, покрутил головой, поглубже забираясь под воротник шубы, и снова прикрыл глаза. – Груз с плеч…
   – Тебе… нехорошо? – настороженно спросил Кронс.
   – Ну, что ты, – слабо улыбнулся Кратов. Глаз он не открыл. – Просто я очень устал.
   – Тебе не в чём винить себя, – заставил выдавить из себя Кронс. Он посмотрел на Кратова и отвёл взгляд. Не то он говорит, не то. Сколько он знал Кратова, а знал он его давно, они дружили со студенческой скамьи, его действия никогда не противоречили его совести. И никогда не нуждались в оправдании и, тем более, в сочувствии. Но Кронс твёрдо, с нажимом, словно убеждая не Кратова, а больше себя в его правоте, продолжал говорить: – И никто не сможет обвинить тебя в поспешности принятых мер. Никто и никогда. Те данные, которыми ты располагал, не давали тебе времени медлить. И любой на твоём месте поступил бы так же. И я тоже…
   – Кратов! – вдруг громко над самым ухом крикнул Шренинг.
   Кронс осёкся на полуслове и поднял глаза. Кратов по-прежнему сидел, глубоко утонув в кресле, руки его вольно лежали на подлокотниках, но голова неестественно низко склонилась на грудь, уткнувшись носом в отворот шубы.
   – Алек? – ещё ничего не понимая, позвал Кронс.

12

   Павел Сажин не долетел до станции гляциологов на Снежной Королеве. При входе в атмосферу напрочь отказало рулевое управление, и его астробот по узкой рулеточной спирали вошёл в пике, нацелившись на единственную цифру в необозримом заснеженном пространстве планеты. «Зеро». Катапульта отбросила Сажина далеко в сторону, и ему пришлось около часа добираться к месту катастрофы. Мороз был градусов пятнадцать, мела слабенькая позёмка, и Павел пожалел, что, готовясь к посадке, не накинул на себя доху. Впрочем, наст был твёрдым, шагать было легко, и он быстро согрелся. Короткая шестичасовая ночь Снежной Королевы выдалась светлой, звёздной и тихой, если не считать шороха позёмки, длинными языками стелющейся по равнине.
   Уже подходя к месту катастрофы, Павел вспомнил, как кто-то из провожавших его ребят пошутил, что вот, мол, теперь в царстве Снежной Королевы появится маленькое чёрное пятнышко, намекая на его фамилию, и невесело подумал, что теперь, пожалуй, не одно пятно, а два. И второе гораздо больше…
   На месте, где взорвался астробот, зияла огромная воронка, и из неё валил густой пар. Снег вокруг был мокрый и рыхлый, и Павел, почувствовав, что унты начинают намокать, стал быстро спускаться по откосу. Но когда он добрался до чёрного пятна обнажившейся земли, то только тогда увидел, что посередине воронки между изуродованными обрывками астробота прямо на исходящей паром земле кто-то сидит.
   «Вот тебе и раз, – ёкнуло сердце у Сажина. – Неужели поисковая партия со станции гляциологов так быстро меня нашла?» Он присмотрелся. Это была девушка. Она сидела неподвижно, обхватив колени руками и запрокинув лицо к звёздному небу. На плечи была наброшена какая-то странная, рыже-чёрными пятнами, доха. Поверх неё тяжёлыми волнами лежали неестественно красные волосы.
   «Что это она? – удивлённо подумал Павел, и тотчас внутри у него словно что-то оборвалось, и неприятно засосало под ложечкой. – Это же она по тебе…» Ему стало стыдно, что он подсматривает за девушкой, за её скорбью, пусть даже эта скорбь по нему самому. Ведь на самом-то деле он стоит позади неё, живой и здоровый, без царапинки, отделавшийся только лёгким испугом. Да и с ним он расстался уже давно и далеко отсюда – километрах в трёх, у кресла, выброшенного катапультой.
   – Здравствуйте, – сказал Сажин и шагнул вперёд.
   Девушка оглянулась. Глаза её широко распахнулись, и на губах заиграла улыбка.
   – Здравствуй, – сказала она. – Разве уже весна?
   Павел споткнулся.
   – Кому как… – глупо пробормотал он. «Лучше бы уж ничего не говорил. Тоже мне – нашёлся!»
   Девушка вздохнула и покачала головой. Глаза её потухли.
   – Холодно, – зябко поёжилась она. – Как тебя зовут?
   – Павел.
   – Павел… – протянула она и удивлённо вскинула ресницы. – Не понимаю. Что означает твоё имя?
   Сажин снова смешался. «Ну вот, кажется, мы сейчас заберёмся в дебри древнегреческой мифологии. Или, может быть, моё имя чисто славянское?»
   – Не знаю, – честно признался он.
   – Не знаешь? – сильно удивилась она. – Ну… А чем ты занимаешься? Кто ты такой?
   Павел хмыкнул.
   – В данном случае, по-моему, я шут гороховый.
   – Гороховый… – с сомнением протянула она. – Неправда. Я Горошков всех знаю. Ты меня обманываешь.
   «Нет, – подумал Сажин. – Подобная игра явно не для меня.»
   – В таком случае, разрешите представиться, – ёрничая, сказал он и сделал книксен. – Павел Сажин, гляциолог. Прибыл на Снежную Королеву в качестве пополнения.
   – Сажин?.. – задумчиво повторила она. Его скоморошья выходка не вызвала на её лице и подобия улыбки. – Так вот ты кто…
   Она провела рукой по земле и растёрла между пальцами прилипшую гарь.
   – Значит, это всё твоё? – Она окинула взглядом обломки астробота.
   – Значит, моё, – вздохнул Павел. – А как тебя зовут?
   – Цветик, – вскинула она ресницы и, чуть подвинувшись, погладила что-то на земле рядом с собой.
   И тут Павел увидел маленький невзрачный кустик, каким-то чудом выбившийся здесь, на месте катастрофы, а может быть, и именно благодаря ей из-под земли. Ему даже показалось, что он всеми листочками и маленьким бутоном с красным язычком тянется к теплу её руки.
   – Ух ты! – непроизвольно вырвалось у Павла. Он шагнул вперёд и присел на корточки, чтобы получше рассмотреть жизнелюбивый кустик. И оцепенел. Он только сейчас заметил, что девушка босая.
   – Что ты так смотришь на мои ноги? – удивлённо спросила она. Подобрав их под себя, она снова обхватила колени руками.
   Павел с трудом оторвал взгляд от её чуть испачканных сажей, с прилипшими к ним комочками влажной земли ступней ног, поднял глаза. Он словно заново увидел её. Обыкновенная земная девушка, чуть курносая, с тяжёлой копной волос, будто крашенных хной. На ней было длинное красное платье, типа хитона, странно фосфоресцирующее. А на плечи была наброшена его доха – он узнал её, несмотря на разорванную полу и огромные подпалины.
   – Кто… – хрипло выдавил он и сглотнул невесть откуда взявшийся в горле ком. – Кто ты?
   – Кто? – удивилась она и недоумённо пожала плечами. – Цветик. Я здесь живу.
   Павел сел.
   «Здесь живу… – эхом отдалось в голове. – Ну, да. Где же ещё? Не прилетела же она с тобой», – как-то вяло подумал он.
   – Холодно, – снова поёжилась девушка. – Сделай что-нибудь, ведь ты же Сажин, а?
   «Сажин, Сажин… Что она так выделяет мою фамилию?» – Павел поднял голову, встретился взглядом с её глазами и встал. Действительно, что-то нужно было делать.
   К его удивлению, несмотря на то, что астробот разбился вдребезги, среди обломков было разбросано множество пластиковых коробок и туб с суперсвежей пищей – сплющенных, закопчённых, рваных, но также и целых – из того продовольствия, что он вёз на базу (синтетпища полевых синтезаторов не такая уж большая радость для людей на чужой планете, а своих оранжерей здесь ещё не было), – и всякая прочая дребедень из грузового отсека. Пожалуй, с таким запасом можно было спокойно зимовать, если бы только зима на Снежной Королеве не длилась восемьдесят лет. Павел выбрал наугад две тубы с соком, затем ему на глаза попался свитер без рукава с большой, величиной с кулак, прожжённой на спине дырой. Но самой ценной находкой было несколько канистр спирта из разбитого контейнера. Он завернул тубы в свитер, подхватил канистру и вернулся. Когда он подошёл, одна из туб выскользнула сквозь дыру в свитере и упала к ногам девушки.
   – Ой! – вскрикнула она, подхватывая тубу над самым кустиком. – Зачем ты так… – укоризненно сказала она.
   Павел промолчал. Он снял куртку, затем стащил через голову свитер и положил его на колени девушке.
   – Одевайся, – сказал он и начал натягивать на себя свитер без рукава.
   Девушка прыснула. Павел скосил на себя глаза и тоже неопределённо хмыкнул. «Что ж, со стороны, пожалуй, смешно, хотя и чертовски холодно». Он снова надел куртку, застегнулся. Затем, сев на землю, принялся разуваться.
   – А обувь мы поделим, – сказал он. – Тебе – унты, а мне – шерстяные носки… Ты почему не одеваешься?
   Девушка грустно покачала головой.
   – Мне нельзя. Да я так и не согреюсь. И не разувайся. Обуваться мне тоже нельзя. Разве что чуть согреть ноги.
   Она окутала ноги свитером Павла.
   Павел молча поставил унты рядом с ней и принялся сооружать подобие очага из обломков внутренней обшивки астробота.
   – Обуйся, – робко предложила девушка, но он даже не повернул головы.
   Павел налил в импровизированный очаг спирт и зажёг. Единственное, что могло ещё гореть. Затем он вскрыл одну из туб с соком и протянул девушке. Она отхлебнула глоток, слабо улыбнулась и вернула тубу назад.
   – Спасибо, – поблагодарила она.
   – Пей. Чего-чего, а этого добра нам хватит.
   – Нет. – Она покачала головой. – Мне что-то не хочется.
   Павел допил сок и налил в тубу из канистры.
   – Выпей, – предложил он. – Это хорошо согревает.
   Девушка осторожно понюхала, окунула в спирт мизинец и содрогнулась.
   – Разве это можно пить? – с испугом спросила она.
   – Даже нужно, – с улыбкой подбодрил Павел. – Пей.
   – Нет, – решительно сказала девушка и хотела было выплеснуть спирт в очаг, но Павел перехватил её руку и отобрал банку.
   – Не так страшен чёрт, как его малюют, – проговорил он и опрокинул в себя спирт.
   – Ой! – испуганно вскрикнула девушка.
   Спирт мгновенно растёкся по бороде, суша кожу. Павел утёрся и, быстро открыв другую тубу с соком, сделал несколько глотков.
   – Вот так, – сипло сказал он и вытянул к огню уже успевшие замёрзнуть ноги. Спирт он пил впервые и обжёг слизистую.
   – Нет, – снова тихо прошептала девушка и, зябко поведя плечами, уткнулась подбородком в колени.
   Несколько минут они молчали, затем она робко предложила:
   – Послушай, тебе же холодно. Забирайся ко мне под доху, места хватит, да вдвоём и теплее будет…
   Павел не заставил себя упрашивать. Он набросил на себя левое плечо дохи и обнял девушку за плечи.
   – Ничего, – попытался подбодрить он, – самое большое дня через два нас найдут, и уже тогда, на станции, мы отогреемся.
   Девушка только грустно покачала головой.
   Так они и встретили утро. Маленькое солнце выпрыгнуло из-за горизонта и быстро начало взбираться по небосклону. Но и оно не принесло девушке радости. Вначале она встрепенулась, но тут же снова сникла.
   – Зима, – вздохнула она.
   И тут Павел заметил, что бутон цветка вдруг раскрылся алыми лепестками и тянется к солнцу.
   – Смотри-ка! – удивлённо воскликнул он. – А цветочек-то твой расцвёл!
   Девушка улыбнулась и осторожно погладила распустившийся бутон.
   – Радость ты моя, – с любовью сказала она. – Ошиблись мы с тобой. Зачем мы так рано проснулись?
   Сажин оцепенел. Кажется, только теперь он стал что-то понимать.
   Вместе с солнцем поднялся ветер. Он задул импровизированный костёр и мгновенно выморозил землю в воронке, покрыв её тонкой коркой льда.
   – Вот и всё, – сказала девушка холодными непослушными губами. – Скоро здесь всё заметёт…
   Павел вздохнул и неожиданно подумал, что, пожалуй, завтра к утру на Снежной Королеве уже не будет двух чёрных пятен. Останется меньшее – он сам. Он поплотнее запахнул доху и крепче обнял девушку. И тут же понял, что она совсем закоченела.
   – Послушай, да ты же ледышка! Обожди, я сейчас разведу огонь…
   – Не надо, – остановила она. – Не надо. Ты мне ничем не сможешь помочь.
   Павел хотел было встать, но она его удержала.
   – Спасибо тебе…
   Он отпрянул.
   – За что?
   Девушка тихо улыбнулась.
   – За кусочек весны… Ты прости меня, я сейчас уйду. Мне пора.
   – Куда? – глупо спросил Сажин.
   Девушка вдруг побледнела и закрыла глаза.
   – Ты только не бойся, это не будет страшно…
   Павел во все глаза смотрел на неё.
   – Я просто уйду… И всё. Спасибо тебе…
   Он хотел что-то сказать, но осёкся. Девушка медленно таяла у него в руках. Цвет её платья становился всё бледней, а сама она всё прозрачней и прозрачней. Пока не исчезла совсем. Всё ещё ничего не понимая, Павел осторожно потрогал рукой землю, где только что сидела девушка. Цветок снова закрылся в бутон и низко наклонился. Кустик увядал на глазах.

   – Павел! Павел! – Юсика ожесточённо трясла Сажина за отвороты комбинезона. – Павел, очнись!
   Он только мычал, но не приходил в себя. Тогда Юсика принялась из последних сил хлестать его по щекам. Наотмашь, сильно, больно, не щадя. И он с трудом разлепил глаза.
   – Цветик… – простонал он, впервые произнеся это имя.
   Юсика обессиленно опустилась на тёплый снег. Павел попытался подняться, опёрся на руку, но резкая боль в запястье остановила его. И он вспомнил всё. Превозмогая боль сел.
   – Что случилось? – спросил он. И увидел звёзды. Чёрную прорву Вселенной, высыпающую на его голову миллиарды звёзд.
   – Звёзды… – не веря глазам, прошептал он. – Звёзды!
   – Посмотри туда, – указала Юсика рукой в сторону.
   Павел повернулся. На горизонте ночными огнями светился город. До сих пор он прятался в чудовищный дисперсии света, опустившейся на Снежану, но теперь открылся взгляду и оказался совсем рядом.
   – Дошли… – блаженно улыбаясь, выдавил он.
   Он с трудом поднялся и помог встать Юсике. Из его кармана выскользнула плоская коробка ботанизирки и, ударившись о наст, раскрылась. Но они не заметили этого. Они уже шли, шатаясь, поддерживая друг друга, по направлению к городу.
   На душе у Сажина было тепло, легко и, одновременно, грустно. Будто растаял смёрзшийся комок, но вместе с болью, которую он причинял, ушло ещё что-то. Часть его жизни.
   Они ушли, а на снегу остался лежать раскрытый золотой квадрат, похожий на старинный портсигар. Слабый ветерок лизнул его снежным языком, выхватил какие-то чёрные пожухлые лепестки и, лениво играясь, понёс в пустыню.
//-- * * * --//
   Сразу после старта, по давно укоренившейся привычке Архист Бронер обходил все отсеки корабля. Не нравился ему этот рейс, не нравился с самого начала. Почти тридцать лет прослужил он на транспорте, каботаж приучил его к строгой жизни по графику, и неукоснительное соблюдение режима полёта Бронер, как и большинство капитанов транспортного флота, возвёл в своеобразный кодекс офицерской чести. Если даже по независящим от него обстоятельствам он выбивался из графика, то был хмур и недоволен собой до самого окончания рейса, считая его пропащим, а свою репутацию пунктуального капитана пошатнувшейся. Этот же рейс был вообще чем-то из ряда вон выходящим. Вначале его почти две недели продержали на базе, не давая разрешения на старт – из туманных объяснений диспетчера он понял только, что не получена ответная посылка о возможности приёма транспорта. Молодые практиканты-гляциологи вконец замучили его вопросами о старте. Кроме того, сущим божьим наказанием были бесконечные дебаты в кают-компании о структуре оксида водорода на Снежане, на которых Бронер не столько по праву, сколько по традиционной обязанности капитана должен был присутствовать. За это время он узнал столько теорий об этой самой структуре, что, пройди ещё пара недель бездействия, в сердцах оставил бы капитанский мостик и переквалифицировался в гляциологи – по крайней мере, он уже стал кое в чём разбираться и даже понял суть одной из теорий: теории электронного дефекта в молекулярных связях оксида с наложенными на него внутрипротонными искажениями. К счастью для его капитанской карьеры через две недели дали «добро», и он стартовал. Однако этим всё не кончилось. По прибытии на Снежану его заставили в спешке разгружаться, что, в общем-то, было на руку – возникла эфемерная надежда войти в график. Но с появлением на борту корабля трёх пассажиров она улетучилась. Первого пассажира, хотя он и успел зарегистрироваться в бортовом журнале, Бронер ещё не видел. Но двое других произвели на него странное впечатление.
   Он как раз заканчивал перекачку воды из танков корабля в стационарные резервуары, когда на обзорном экране увидел их всходящими по трапу. Бронер закончил операцию перекачки и вышел в коридор, чтобы встретить пассажиров. Нет, они не были акватрансформантами – акватрансформантов Бронер уже видел, встречался с ними на улицах академгородка, – но их вид поразил его. Точнее, вид высокого мужчины с застывшим лицом и пустым взглядом. Шёл он, как слепой, запрокинув голову, механически переставляя ноги. Его вёл, полуобняв за пояс, небольшого роста пожилой человек, бритоголовый, в неопрятном, мешком сидевшем на нём комбинезоне; когда они поравнялись с капитаном, бритоголовый поздоровался и попросил провести их в каюту. Высокий же не отреагировал на приветствие Бронера, словно не заметил его, погружённый в отрешённость. Бронер проводил их к каюте, они вошли, но через минуту бритоголовый вышел и заблокировал дверь снаружи. «Замкнул, словно арестованного», – недовольно отметил про себя капитан, но тут бритоголовый подошёл к нему и вручил мандат представителя КСЧ, а также приказ Центра управления транспортными перевозками об отмене планового рейса в систему Гарднера и старте корабля на Землю. И Бронер промолчал. Позднее, внося дополнения в вахтенный журнал, он заочно познакомился с пассажирами. Представитель КСЧ назвался кратко – то ли именем, то ли фамилией – Кронс. Два других пассажира были занесены в журнал с именами и фамилиями, но зато без всякого обозначения рода деятельности. Попутчика Кронса звали Редьярд Шренинг, а у первого пассажира было звучное имя известного крелофониста – Одам Косташен. «Соврал, наверное», – подумал тогда капитан. Впрочем, это было не его дело.
   Бронер окончил осмотр корабля и вошёл в кают-компанию. Все три пассажира находились здесь. Не густо. Пустой рейс. Представитель КСЧ сидел напротив своего товарища, который, вяло ковыряясь в тарелке, уставился пустым взглядом в никуда. Пассажир, назвавшийся Одамом Косташеном, молодой парень с красивым, нервным лицом, сидел в дальнем конце длинного стола и быстро ел, низко наклонившись над тарелкой.
   Бронер поздоровался и, подойдя к стойке, заказал себе обед. Затем включил воспроизведение крелофонических записей. Он специально поставил подборку из концертов Косташена. Чтобы посмотреть.
   Эффект оказался поразительным. При первых же аккордах пассажиры вздрогнули. Вилка выпала из рук Шренинга, губы затряслись.
   – Она… – с трудом выдавил он, и его рот свела судорога боли. – Она любила этот кон… – Он закрыл лицо руками и его затрясло.
   Молодой парень бросил на своих попутчиков растерянный взгляд, лицо его перекосилось, и он, вскочив с места, стремглав выбежал из кают-компании.
   – Выключите! – гаркнул Кронс и метнулся к своему спутнику.
   Бронер поспешно отключил запись.
   Тем временем за столом буквально разыгралась драка. Кронс хотел поднять Шренинга из-за стола и увести, но тот, выкрикивая что-то нечленораздельное, ожесточённо отбивался.
   – Да помогите же мне! – крикнул Кронс, бросив на капитана злой взгляд. – Его нужно уложить в постель!
   Вдвоём они с трудом доставили сопротивляющегося, рыдающего Шренинга в каюту, уложили в постель, и Кронс надел ему на голову шлем медицинской помощи. Очевидно, шлем был уже настроен, потому что через минуту Шренинг затих, закрыл глаза и уснул.
   – Что с ним? – спросил Бронер, но Кронс промолчал.
   Они вышли в коридор, и Кронс вновь опечатал дверь.
   – Кронс, – буркнув, представился он.
   – Бронер, – кивнул капитан.
   Они молча прошли в кают-компанию. Кронс, смахнув остатки обеда Шренинга в утилизатор, жестом пригласил за стол капитана.
   – У вас есть что-нибудь ненавязчивое… только не из крелофонии?
   Бронер кивнул. Он подошёл к стойке, поставил на воспроизведение что-то из синфаблюза и перенёс свой обед на стол.
   – Когда-то это называлось сойти с ума… – задумчиво проговорил Кронс, глядя в пустоту. Он тряхнул головой, словно отгоняя от себя какие-то навязчивые воспоминания, и взялся за вилку. – Шренинг был ответственным за проведение акватрансформации.
   Бронер растерянно зашарил руками по столу.
   – Много… жертв? – тихо спросил он.
   Кронс тяжело вздохнул и отложил вилку. Как раз об этом вспоминать не хотелось.
   – Двое, – через силу выдавил он. – Первым умер Алек Кратов. Но в этом не было вины Шренинга. У Алека больное сердце… Было. А мы не имели ни одного акватрансформированного препарата…
   – А кто второй? – осторожно спросил Бронер.
   Лицо Кронса болезненно исказилось.
   – Второй была его жена, – хрипло сказал он и кивнул в сторону коридора. – И… хватит об этом.
   Вспоминать о смерти Анны было тяжело, а говорить – тем более. Нелепая смерть. Нежданная. Когда Шренинг вернулся к себе в лабораторию от Кратова, он не застал в ней Анны. Это не удивило его – работы по акватрансформации были прекращены, и Анна, скорее всего, ушла домой. Словно прощаясь, Шренинг прошёлся по лаборатории, заглянул в реанимационный зал… И то, что он там увидел, заставило его похолодеть. Одна из секций работала в автоматическом режиме, и он сразу понял, что Анна находится там. Остановить процесс он уже не мог и единственное, что ему оставалось, так это ждать. Совершенно машинально он проверил введённую программу и оцепенел. Вместо положенных трёх статусграмм Анна поставила лишь одну, да и ту она сняла с себя лишь за час до эксперимента. Шренинг лихорадочно обшарил лабораторию, нашёл старые статусграммы Анны и ввёл их в приёмное устройство. Статусграммы он подобрал как и положено по методике с годичным интервалом, но это и было его ошибкой. Анна была на втором месяце беременности, а статусграмма беременной женщины резко отличается от статусграммы её обычного состояния. Но о её беременности Шренинг узнал только потом…
   – Я, конечно, человек посторонний, – нарушил молчание Бронер, – и не мне, как говорится, судить. Я не знаю, как расценят на Земле происшедшие здесь события. Но мне кажется – это подвиг.
   Кронс недоумённо посмотрел на него, вздохнул и принялся есть. Бронер смешался. Кажется, он сморозил глупость.
   – Скажите… – медленно проговорил он, пытаясь перевести разговор на другую тему. – А этот, третий пассажир… Он кто?
   Кронс поморщился.
   – Одам Косташен, – сказал он, не прекращая есть.
   – Родственник известного крелофониста?
   – Нет. Он сам.
   Бронер удивлённо вскинул брови.
   – Скажите, пожалуйста!.. – недоверчиво покрутил он головой и тоже взялся за вилку. Он был рад перемене разговора.
   – Вы знаете, – доверительно сообщил он, – моя жена просто мечтает попасть на его концерт.
   – Не знаю, – безразлично буркнул Кронс. Затем вдруг поднял голову и внимательно посмотрел в глаза капитану. – Вряд ли. По-моему, у него всё-таки проснулась совесть.
   Капитан непонимающе посмотрел на него.
   Но Кронс оказался прав. Года через два Бронеру с женой удалось попасть на концерт крелогруппы, в который раньше выступал Косташен. Им понравилось, несмотря на то, что критики отмечали весьма посредственное исполнение, сетуя на отсутствие лидера. Но никто и никогда больше не слышал имени крелофониста Одама Косташена.

Часть четвёртая

КАМЕНЬ СЛОВА

«…И с тех пор всё человечество было счастливо,
жило долго и умерло в один день».
М. Ковальчук. Из ненаписанного.

1

   Инструкции по технике безопасности в Пространстве соблюдаются неукоснительно. Только после отправки грузов с транспортного корабля на Нирвану и подтверждения станцией их благополучного прибытия на планету Волошину разрешили воспользоваться межпространственным лифтом. Провожал Волошина второй помощник капитана, с которым он на редкость содержательно провёл три недели парамерного перехода корабля от Земли к Нирване. У обоих было одно увлечение: история двадцатого века. Правда, второй помощник коллекционировал стереокопии механотехники, в то время как Волошин изучал общественную психологию. Впрочем, это не мешало им вести оживлённые беседы, взаимно дополняя друг друга.
   Договорившись встретиться на Земле, они тепло попрощались, и Волошин шагнул в кабину МП-лифта. Он ещё успел повернуться и поднять в прощании руку, как створки кабины, щёлкнув диафрагмой, распахнулись в коридор нирванской станции. На Земле перемещение в МП-лифте обычно не ощущалось, но сейчас, в момент щелчка диафрагмы, Волошин ощутил лёгкое обмирание в груди – сказалась разница гравитационных полей транспортного корабля и Нирваны.
   Встречал Волошина многоцелевой кибероид в сизом корпусе для работы при высоких температурах – полутораметровая хитинокерамическая тумба с двумя ярусами тонких многосуставчатых конечностей и маленькой шестигранной головкой, напоминающей приплюснутую шляпку тюбика зубной пасты. На груди кибероида стереокрасками было нарисовано мужское лицо с выражением растерянного удивления – явно шарж на кого-то из сотрудников станции. Кибероид поздоровался с Волошиным, извинился, что его не встречает кто-либо из персонала, и попросил пройти в кают-компанию. Несколько конечностей верхнего яруса указали направление – шестая дверь по радиальному коридору. Затем кибероид снова извинился, что не сможет сопровождать гостя, и неспешно засеменил по коридору нижним ярусом конечностей в противоположную сторону. На спине кибероида теми же красками был изображён багровый затылок с обширной плешью. И Волошину ничего не оставалось, как кивком головы поблагодарить удаляющийся затылок и направиться на розыски кают-компании.
   Нирванская станция оказалась типовой исследовательской базой, планировку которой Волошин знал достаточно хорошо, хотя нечасто выбирался в Пространство. Ещё не видя табличек на дверях, он точно угадывал, что здесь – биохимическая лаборатория, здесь – оранжерея, здесь – центральная рубка связи… Но что-то почти неуловимое, подобно холодку в груди, возникшем в МП-лифте, делало её непохожей на те несколько аналогичных станций, на которых ему довелось побывать, и в то же время странно знакомой. Это чувство находилось чуть ли не в запредельной области ощущений и было настолько мало, что Волошин никак не мог уловить его суть. Что-то очень близкое, причём настолько, что атмосфера нирванской станции казалась привычной, домашней, умиротворяющей; в ней бесследно растаяла обычная командировочная собранность, нивелировалось лёгкое возбуждение, возникавшее у него перед деловым разговором, и появилось назойливое ощущение, будто он вернулся домой и сейчас за этим вот поворотом увидит дверь собственной квартиры.
   Как Волошин и предполагал, в кают-компании его никто не ждал. Он бесцельно прошёлся по помещению, чисто машинально вырастил из пола кресло, сел.
   «Радушно встречают», – с внезапным раздражением подумал он. Буквально неделю назад, уточняя некоторые аспекты деловой жизни середины двадцатого века, он основательно проработал структуру ведомственной субординации и её влияние на психику человека. Его теперешнее положение невольно ассоциировалось с ожиданием просителя в приёмной высокопоставленного лица. Для полного сходства не хватало только окна, в которое надлежало тоскливо смотреть на протяжении нескольких часов.
   Вероятно последняя мысль была сформулирована чересчур чётко – сенсорные рецепторы станции уловили её, и на стену кают-компании в полном соответствии с топографией местности спроецировалось изображение поляны нирванского леса.
   Солнце уже взобралось в зенит, и от белых глянцевых стволов псевдомицетов слепило глаза. Стеклоподобная переползи-трава в предчувствии полуденного зноя убралась с поляны в тень, обнажив серую кремнистую почву. А посреди поляны неподвижно сидел абориген, издали похожий на стилизованную обтекаемую фигурку Будды. Его кожа на солнцепёке отливала зеркальным блеском расплавленного металла, и, казалось, что через мгновение он рухнет на землю лужицей ртути.
   – Здравствуйте, – услышал Волошин от двери и обернулся.
   В кают-компанию вошёл смуглый приземистый мужчина в комбинезоне коммуникатора, стремительно пересёк комнату и сел в углу, метрах в трёх от Волошина.
   – Начальник исследовательской станции на Нирване Ратмир Берзен, – представился он. – Я вас слушаю.
   Волошина несколько озадачило, что Берзен сел от него так далеко и руки, по всей видимости, подавать не собирался.
   – Здравствуйте, – в свою очередь корректно кивнул он. – Лев Волошин, представитель Комитета по вопросам внеземных цивилизаций.
   Берзен смотрел равнодушным пустым взглядом. В его глазах читалась откровенная скука. Начинать деловой разговор с настроенным таким образом человеком не хотелось. Поэтому Волошин перевёл взгляд на аборигена, всё ещё сидящего на поляне, и спросил:
   – И давно он так?..
   Берзен усмехнулся.
   – Третьи сутки. – Он понял уловку Волошина. – Это их обычное состояние. Сейчас. Шестьсот лет назад они были другими… Но с тех пор много воды утекло. Впрочем, по отношению к Нирване будет правильнее сказать: выкипело.
   Он заметил, что Волошин, щурясь, смотрит на поляну, и уменьшил яркость изображения.
   – Там семьдесят два по Цельсию в тени. А на солнце – близко к точке кипения. Хотя, опять же: по земным меркам. На Нирване практически вся вода в связанном состоянии. Точнее, в капиллярном: в растениях и организмах. И точка парообразования около ста пятидесяти градусов. В растениях выше, в организмах ниже. Кстати, – Берзен кивнул на изображение, – здесь очень легко заработать снежную слепоту.
   – Знаю. Мне на Земле сделали прививку.
   – Прививка помогает восприятию, но от разрушения сетчатки предохраняет весьма слабо. Рекомендую всё-таки носить светофильтры.
   – Благодарю за совет.
   Волошин отвернулся от экрана. За аборигеном можно было наблюдать часами и не заметить никаких изменений. Только в цвете кожи – на закате её зеркальность подёргивалась палевыми разводами, как на пережжённом металле. И всё. Полная прострация. Не зря планету назвали Нирвана.
   – Приступим к делу? – предложил Берзен.
   – Можно, – согласился Волошин. – Месяц назад в наш отдел поступила очередная партия текстов из нирванского информхранилища. Среди них есть отрывок, вероятно, легенды. В нём всего несколько строк: «…И тогда он начал говорить, и говорил долго и страстно, и слышали его везде, куда только мог долететь его голос. И слова его были правильные, отражали суть вещей и будили души… Но когда он кончил говорить, он умер. А слова его стали камнем». Откуда у вас этот отрывок, где и как вы его обнаружили?
   Брови Берзена стремительно взлетели.
   – Значит, вы прибыли от КВВЦ именно по этому вопросу? – изумлённо спросил он и, откинувшись на спинку кресла, беззвучно рассмеялся. В его глазах не осталось и тени отчуждения. – Извините, мы приняли вас за инспектора интендантской службы.
   Волошин тоже улыбнулся. Он понял, почему его так встретили. Сотрудники Пространства не любили интендантов – приходилось по две-три недели отрываться от работы для составления деклараций на матобеспечение. Казалось бы, с этим легко могла справиться компьютерно-андроидная служба – ан нет! Интендантам обязательно подавай начальника станции.
   – Честно говоря, не ожидал от КВВЦ столь быстрой реакции, – смахнув улыбку, проговорил Берзен. – Встречный вопрос: вы кто по специальности – нирванолог, ксеносоциолог, экзобиолог?
   – Ксенотекстолог.
   Лицо Берзена поскучнело. Здесь явно ждали кого-то более представительного.
   – Вот как… И что же вас заинтересовало в этом тексте?
   – А вас он не заинтересовал? – в свою очередь спросил Волошин.
   – Для того мы здесь и находимся. Но нас интересует реакция КВВЦ.
   – Мой приезд и есть реакция.
   Берзен молча ждал.
   – Хорошо. Попытаюсь сформулировать, – уступил Волошин. – До сих пор все нирванские тексты отличались крайним рационализмом. Как я понимаю, это связано со спецификой психологии аборигенов, их физиологическими особенностями бесполого существования. Километры сухих текстов по экономике, праву, социологии, точным наукам, технологиям производств, устройству быта. А в личных текстах – ярко выраженный эгоцентризм отдельного индивидуума в его взаимоотношении с социумом. И вдруг на фоне терабайт жёстко выдержанной в сугубо рациональном ключе информации – поэтические строчки. Я буду честен: такое несоответствие стереотипу нирванского социума, сложившемуся за пятьдесят лет изучения, для текстолога подобно шоку и вызывает ощущение фальсификации. Поэтому нас и интересует, откуда у вас этот текст и каким образом вы его получили, поскольку на наш запрос о его подлинности вы ответили утвердительно.
   – Понятно… – Берзен побарабанил пальцами по подлокотнику. – Чтобы вы в достаточной мере хорошо во всём разобрались, придётся начать издалека. Вы сейчас часто употребляли слово «тексты». Это неверное представление. Информационное наследие нирванской цивилизации, поступаемое к вам в виде переводов на земные языки, считывается с кардинально несопоставимых с земными информационных блоков, представляющих собой феромонные полимерноорганические валики, хранящиеся в герметичных металлокерамических кюветах…
   – Мне это известно, – с улыбкой заметил Волошин.
   Берзен бросил на него быстрый взгляд.
   – Разумеется, – согласился он, глядя куда-то в область шеврона на рукаве куртки Волошина. – Было бы глупо предполагать, что текстолог, изучающий нирванское информационное наследие, не знает способа его записи. Но я о другом. Моя основная специальность – психология. Без всяких «ксено-» и «экзо-». И лишь потом: ксенопсихология, социология и прочая. И моей главной задачей на станции является работа с людьми. Так вот, знание – это одно, умение чётко сформулировать его – другое, а понимание, осмысливание этого знания – третье. Сказанное относится именно к вашему знанию способа записи нирванской информации. Мне часто приходится сталкиваться с людьми, хорошо изучившими становление, развитие и резкий упадок, точнее, обрыв нирванской культуры по, как вы говорите, текстам. Вольно или невольно, но адаптированные на земные языки тексты наводят исследователя на аналогии, основанные на земном знании и земной психологии. А это как раз и недопустимо. Нельзя сказать, что психология аборигена Нирваны в корне отлична от психологии землянина – всё-таки технологическая направленность цивилизаций, как Земли, так и Нирваны, накладывает какие-то общие черты на психику, несмотря на то, что с точки зрения биологии мы абсолютно несопоставимы. Но рассматривать общие черты следует только идя от Нирваны к Земле, а не по привычному пути: от известному к чуждому. Такой метод труден, но более эффективен и менее ошибочен.
   Берзен нажал на клавишу селектора в подлокотнике кресла, и ему почти сразу ответили:
   – Ткачик слушает.
   – Добрый день, Карой, – сказал Берзен. – Ты свободен?
   – Занят.
   – У тебя эксперимент?
   – Нет. Я думаю.
   – Извини. – Берзен хотел отключиться, но удержал движение руки. – Случайно не над последней информацией?
   – Да.
   – Тогда зайди в кают-компанию. Вполне возможно, что ты можешь понадобиться.
   Не дожидаясь ответа, Берзен отключил селектор.
   – У нас подготовлена специальная вводная кристаллозапись для прибывающих на станцию новых сотрудников, – продолжил он, вновь обращаясь к Волошину. – Несомненно, что многое, может даже практически всё из заложенной в кристаллозапись информации, вам известно. Но смысл ознакомления с её содержимым заключается не в передаче каких-либо новых данных, а в психологической подготовке к работе на станции. В настоящий момент вы прибыли с устоявшимся личным стереотипом представления о нирванской цивилизации, который, в чём нас убедили многократные исследования, основывается исключительно на знании адаптированных на земные языки текстов. Биологическая же основа нирванской цивилизации погребена под спудом усвоенной специалистом информации и, зачастую, не принимается во внимание, хотя именно через её призму и необходимо анализировать адаптированные тексты. Поэтому в мою задачу, как психолога станции, и входит выведение этой информации на поверхность, то есть, упорядочение её в вашей памяти, чтобы затем вы уже оперировали своими знаниями именно с позиции биологической особенности нирванской цивилизации. То есть, постарались бы абстрагироваться от земных аналогий и попытались бы заново, с другой точки отсчёта, взглянуть на мир Нирваны…
   Мерно текущую речь Берзена прервал треск лопнувшей перепонки двери, и в кают-компанию стремительно вошёл сухопарый высокий мужчина в комбинезоне космобиолога. Он был чем-то сильно недоволен и, видимо, прямо с порога хотел излить своё раздражение на Берзена. Но, заметив постороннего, от неожиданности смешался. Лицо его удивлённо вытянулось, рот приоткрылся, и Волошин без труда понял, на кого сделан шарж на груди кибероида.
   – Мы не собираемся применять мнемоскопирование для возбуждения вашей памяти, – спокойно, как ни в чём не бывало, продолжал Берзен, указывая вошедшему на вырастающее из пола кресло. – Вы не мальчик, и прекрасно понимаете, что такая перетасовка в вашей голове информации о Нирване, способна изменить стройную систему, созданную вами за время многолетних исследований. Мнемоскопирование не входит в нашу задачу, да, и будь она поставлена таким образом, вы бы, естественно, отказались. Вам просто необходимо вдумчиво ознакомиться с содержанием кристаллозаписи, чтобы затем постараться проводить последующий анализ увиденного, услышанного и прочитанного здесь, на станции, именно на основе этой информации.
   Волошин неопределённо пожал плечами.
   – Карой Ткачик, экзобиолог. Лев Волошин, текстолог из КВВЦ, – представил Берзен.
   Волошин и Ткачик кивнули друг другу. И Волошин с удивлением отметил, что лысина у Ткачика отсутствует. В отличие от затылка на спине кибероида.
   – Карой, в КВВЦ интересуются твоим текстом.
   – В каком смысле? – быстро отреагировал Ткачик.
   Волошин подобрался. Его насторожило определение «твоим». Нечто подобное он и ожидал.
   – В самом прямом, – сказал он. – Что это за текст, каким образом и где он обнаружен; где сейчас находится феромонный валик, с которого произведена запись.
   Ткачик недовольно пожевал тонкими губами и вопросительно посмотрел на Берзена. Начальник станции был сама невозмутимость.
   – Этого текста нет на феромонных валиках, – натянуто ответил Ткачик.
   – Тогда каким образом вы его обнаружили? На чём он записан, ведь не на бумаге же, не на дискете, не на кристалле? Или, быть может, вы обнаружили здесь иную форму записи, кроме уже найденной?
   Ткачик молчал. В явном замешательстве он смотрел куда-то в пол за спиной Волошина.
   – Значит, надо понимать, это всё же фальшивка? – попытался разрубить гордиев узел Волошин.
   – Нет, – невнятно пробормотал Ткачик.
   – Ладно, Карой, – сказал Берзен. – Как это говорилось: от сумы, да от… зоны, кажется, не отвертеться. Рассказывай.
   Против воли Волошин улыбнулся. Среди многочисленных профессий Берзена профессии историка явно не было.
   Ткачик невесело хмыкнул и осуждающе посмотрел на Берзена.
   – Вообще-то мы ждали из КВВЦ кого-то более представительного, чем текстолога, – не скрывая разочарования протянул Ткачик. – Скажем, нирванолога-историографа… либо, ксеносоциолога… и, желательно, экзобиолога. Можно и в одном лице. – Он коротко вздохнул, неожиданно оживился и хлопнул себя по коленям. – Да что теперь уж! Перефразируя моего начальника, – саркастически заметил он, – семь бед – один ответ. Может и лучше, что у вас нет такого ранга. По крайней мере не сможете наложить запрет на наши исследования. – Глядя прямо в глаза Волошину, Ткачик раздельно произнёс: – Этого текста действительно нет на феромонных валиках. Это когитограмма одного из аборигенов.
   Брови Волошина поползли вверх.
   – Каким же образом вам это удалось? – несколько ошарашенно спросил он.
   Ткачик с Берзеном переглянулись.
   – Самым обыкновенным. – Ткачик с плохо скрываемым любопытством смотрел в глаза Волошину. – Как с любого мыслящего существа.
   Волошин смешался. Результаты мнемо– и когитоскопирования аборигенов были ему хорошо известны. Они давали настолько однообразную картину, что, по мнению одного из нирванологов, ничем не отличались от когитограмм земных муравьёв, представляя собой чёткую декларацию жизни, напоминающую программу поведения общественных насекомых. Modus vivendi аборигенов заключался в полном отказе от личной жизни индивидуума и был ориентирован исключительно на общественное существование. Причем когитограммы аборигенов в разных полушариях Нирваны были абсолютно идентичны, выражались в декламационной форме, не неся в себе образного восприятия, и не совпадали у индивидуумов лишь по фазе. Аборигены напоминали собой автоматы с единой, но индивидуально заложенной программой, знающие, что нельзя ничего делать для себя лично, но не представляющие, как жить единым организмом.
   – Только что здесь было высказано лестное замечание, что я не мальчик, – тяжело роняя слова, проговорил Волошин. – Я занимаюсь Нирваной более пяти лет. Может, не будем устраивать проверку на профессиональное соответствие?
   Ткачик смутился.
   – Да, конечно. Извините. Но данный текст действительно является когитограммой. Только запись её сделана при не совсем обычных условиях…
   Он вновь бросил вопросительный взгляд в сторону Берзена. Начальник станции индифферентно смотрел на поляну нирванского леса. Будто разговор в кают-компании его не касался.
   Волошин молча ждал. Пауза затягивалась.
   – Хорошо! – решился наконец Ткачик, снова хлопнув себя по коленям. – Начнём, как говорится, с нуля. А здесь – с воды. Как вы знаете, воды на Нирване в свободном состоянии практически нет. Растительный мир существует за счёт сорбции паров воды из атмосферы; животный, естественно, – за счёт потребления в пищу растений. Правда, кожа животных также обладает способностью сорбировать те крохи воды, которые находятся в атмосфере. Вообще разделение биосферы Нирваны на животный и растительный миры довольно условно: здесь протекают межцарственные трансмутации, в следствие чего органический мир Нирваны и выделен в астробиологической классификации в отдельное межцарство экзотрофических диквазикариотов…
   – Карой, – остановил Ткачика Берзен, – перед тобой не коллега, а текстолог.
   Видимо не так уж безразлично относился начальник станции к беседе. Кажется, он даже пытался ею управлять, но в какое русло он её направлял, было загадкой не только для Волошина, но, похоже, и для Ткачика.
   – Если Карой сейчас начнёт излагать весь комплекс своих исследований, – Берзен по-дружески успокаивающе положил руку на колено Ткачика, – то вам, поскольку вы не экзобиолог, будет скорее всего малопонятно и, естественно, скучно. Давайте уж лучше я попытаюсь коротко изложить суть появления заинтересовавшей вас когитограммы. Итак, нами было обнаружено, что при определённых условиях, – здесь Ткачик выпрямился, но Берзен сжал его колено и без заминки продолжал объяснять тем же спокойным тоном: – у аборигенов проявляется параллельное сознание. Первое, уже известное, диктующее псевдогенетическую программу поведения общественного индивидуума, по-прежнему является доминирующим; второе же выражено чрезвычайно слабо и с трудом уловимо, поскольку находится на пределе разрешающей способности нашей аппаратуры. Дополнительную трудность создает огромная скорость его функционирования – где-то порядка на два выше обычной. Поэтому зачастую нам и не удаётся отснять достаточно цельные, чёткие по мысли когитограммы. Точнее, цельных у нас нет вообще. Даже тот текст, ради которого вы прибыли на станцию, является компьютерной компиляцией, хотя вариатор и даёт её девяностопроцентную смысловую гарантию.
   Волошина так и подмывало задать вопрос, что же это за особые условия, из-за которых Берзен оборвал объяснения Ткачика и сжимал его колено? Но не задал. Видно было, что Берзен ожидает подобного вопроса, но отвечать на него не намерен. Поэтому он спросил о другом:
   – Вы полагаете, что выявленное вами второе сознание являлось доминантным сознанием аборигенов в эпоху «До»?
   Что-то изменилось в лице Берзена. Он снова понял Волошина. Психолог он явно был незаурядный.
   – Пожалуй, нет… – медленно протянул он и убрал руку с колена Ткачика. – Слишком несовместима метафоричность выявленного сознания с прагматично сухими сведениями информхранилищ. Хотя мы и склонны считать, что какие-то отголоски событий между эпохой «До» и эпохой «После» в выявленном сознании просматриваются.
   – Нет, почему же, – внезапно активно возразил Ткачик. – Вполне возможно, что мы имеем дело именно с сознанием эпохи «До», деформированным наложением сознания эпохи «После», которое жёстко регламентирует поведение индивидуума. Вероятно, оно могло сохраниться только благодаря деформации в область абстрактной метафоричности, а также резкого ускорения функционирования. Иначе, при одинаковой скорости функционирования обоих сознаний, индивидуума в лучшем случае ждало раздвоение личности, а в худшем – сумасшествие. Полагаю, что в момент перелома эпох так и происходило, хотя сведений об этом мы не имеем. В дальнейшем же сознание эпохи «До», повинуясь инстинкту самосохранения, ушло в подкорковую область, недоступную нашим зондам, и проявляется только в особых условиях.
   А вот Ткачику почему-то очень хотелось, чтобы Волошин задал вопрос об особых условиях. Он даже интонацией подчеркнул.
   – Это уже из области фантазии, – мгновенно перехватил инициативу Берзен.
   – Почему? – подыгрывая Берзену спросил Волошин и с интересом посмотрел на него. Предмет обсуждения для Волошина отошёл на второй план – его всё больше занимало упорное желание начальника станции уйти от темы «особых условий».
   – Потому, что подобная трактовка подразумевает насильственное наложение на психоматрицу индивидуума нового доминантного сознания общественного поведения. А таких данных у нас нет.
   – Пока нет, – поправил Ткачик. – Мы ещё не исследовали и десятой доли информационного наследия.
   – Пока нет и общей теории парамерного пространства, – съехидничал Берзен. – Мы сейчас рассматриваем факты, а не гипотезы.
   Ткачик хотел что-то возразить, но Волошин, поняв, что спор сейчас перейдёт в заурядную перепалку, решил подвести черту.
   – Спасибо, – сказал он. – Для начала хватит. Пищу для головы я получил.
   – Да, действительно, – согласился Берзен. Похоже, такой финал принёс ему облегчение. – Лучше будет, если с подробностями вы ознакомитесь после просмотра нашей кристаллозаписи… – Он неожиданно улыбнулся и предложил: – А как насчёт пищи для желудка?
   – Точно так же, – рассмеялся Волошин. – В меру.
   Он посмотрел на Ткачика. Ткачик сидел мрачнее тучи.
   – Так зачем ты меня сюда приглашал? – раздражённо спросил он Берзена.

2

   В столовой за столиком напротив входа в одиночестве обедала худенькая молодая женщина в комбинезоне космобиолога. Задумавшись о чём-то, она кивком головы машинально поздоровалась с вошедшими, рассеянно задержала взгляд на Волошине… и застыла, похоже, не успев прожевать. Глаза её расширились, потемнели; лицо стал заливать румянец.
   Волошин смутился. Откуда она его знает? Симпатичное, ординарное лицо, чуть отстраняющее выражением лёгкой замкнутости; прямые чёрные волосы, спадающие на плечи… Что-то очень знакомое было в её облике – но вот что?
   Он отвернулся, подошёл к синтезатору и стал заказывать обед. Спиной Волошин ощущал её взгляд, и это сковывало его. И тут его словно молнией поразило – это же Статиша! Повзрослевшая, перекрасившая волосы, и потому не узнанная Волошиным – её облик десятилетней давности так и не поблёк в памяти. Есть расхотелось, в голове воцарила сумятица, и Волошин заказал первое, что пришло на ум.
   Лёгкий салат из свежих овощей и апельсиновый сок появились сразу, а вот вместо грибной солянки окошко выдачи запульсировало красным светом.
   Ткачик с любопытством наклонился к дисплею.
   – Грибы? – в его голосе зазвучало сдержанное осуждение. – Вы заказали грибы?!
   – Ах да, простите, – спохватился Волошин. – Задумался.
   Он поспешно снял заказ. Одно из правил коммуникаторской деятельности гласило, что на планете, где существует разумная жизнь, категорически запрещается употреблять в пищу что-либо биологически близкое по своей структуре к организмам аборигенов. И хотя между земными грибами и псевдомицетами Нирваны пролегала морфологическая пропасть, видимо правило неукоснительно соблюдалось и тут.
   – Как вы смотрите на солянку по-нирвански? – попытался сгладить неловкость Берзен.
   – М-м… – смущённо заколебался Волошин. – Пожалуй, откажусь. Я много не ем.
   Они взяли подносы, и Берзен подвёл его к столику, за которым сидела девушка.
   – Тиша, можно разделить твоё одиночество? – спросил Берзен.
   Статиша кивнула. Тёмные глаза смотрели на Волошина, как на инопланетянина.
   – Наш экзомиколог, Статиша Томановски, – представил, усаживаясь, Берзен. – Прекрасный специалист и очаровательнейшая женщина.
   Волошин сел, стараясь не встречаться с ней взглядом.
   – А вы – Лев Волошин? – неожиданно спросила она.
   Волошин выронил вилку и, наконец, посмотрел ей в глаза. Берзен удивлённо вскинул брови и с интересом уставился на Волошина. Ткачик застыл, не донеся поднос до стола.
   – Я читала ваши статьи по общественной психологии, – тихо проговорила Томановски. Почему-то она не хотела афишировать их знакомство. Её глаза разрослись до неимоверной величины, заслонили собой всё, и не было сил отвести взгляд, чтобы не утонуть в них. Было страшно до жути, и сладко до стыда.
   – Ба! – удивлённо воскликнул Берзен. – Так это ваша статья о влиянии средств массовой информации на психологию человека двадцатого века? Я как-то не сопоставил вашу фамилию, Лев, с фамилией автора статьи. Тем более, что вы представились только текстологом. А мы, оказывается, коллеги…
   Волошин с трудом опустил веки. В ушах шумело.
   – Нет, – деревянными губами возразил он. – Я не специалист. Психология двадцатого века моё хобби.
   Он наконец вышел из оцепенения, взял вилку и принялся есть, не отрывая взгляда от салата. На душе было муторно. Будто он заглянул в глаза интуиту, и тот вывернул наружу всё его подспудное естество.
   – Над чем вы сейчас работаете, если не секрет? – спросил Ткачик.
   – Над тем же, – невнятно буркнул Волошин. – Трансформация психологии личности под влиянием идеологической пропаганды той или иной доктрины двадцатого века. Фашизм, сталинизм, маккартизм…
   Столь явное внимание к его особе было непривычным и выглядело ненатуральным. Не слишком ли много любителей истории собралось на станции? Тем более, столь специфического направления… На Земле Волошина знали лишь единицы.
   – Сегодня вечером в кают-компании состоится обсуждение нашего доклада по общественной психологии пикьюфи, – тихо, словно одному ему, сказала Статиша. – Приходите, нам будет интересно услышать ваше мнение…
   Низко наклонившись над столом, Волошин видел только кисти её рук, свободно лежащие на столе. Длинные сухие пальцы чуть подрагивали.
   – Благодарю, – бесцветно выдавил он. – Но, боюсь, не получится. Я не занимался психологией аборигенов Нирваны. И потом, мне необходимо ознакомиться с вводной кристаллозаписью.
   Головы Волошин так и не поднял, боясь снова погрузиться в её глаза. Он залпом выпил сок и встал.
   – Приятного аппетита и спасибо за компанию, – поблагодарил он, глядя в стол, повернулся и пошёл к выходу.
   – Лев, погодите. Я вас провожу! – окликнул его Берзен, но Волошин, будто не слыша, быстрым шагом покинул столовую.
   Только в коридоре, когда перепонка двери захлопнулась за ним, Волошин остановился, перевёл дух и прислонился спиной к стене. Лицо пылало. Сбежал! Вот уж никогда не мог подумать, что способен испытывать чувства гимназистки девятнадцатого века…
   Минуту спустя из столовой вышел Берзен.
   – Лев!.. – позвал он. – А, вы здесь. Вы ведь не знаете, где находится гостевая комната.
   – Потому и жду, – нашёлся Волошин.
   – Идёмте. Это на втором этаже.
   Они молча поднялись по пандусу на второй этаж, и лишь здесь Берзен заговорил.
   – Сейчас я анализирую нашу беседу в кают-компании, – смущённо начал он, – и нахожу своё поведение несколько глуповатым…
   Волошин не отреагировал. Он тоже ощущал себя не в своей тарелке после встречи со Статишей.
   – Не думал, что разговариваю с профессиональным психологом, – продолжил Берзен.
   – Но я уже говорил… – попытался возразить Волошин.
   – Образование здесь ни при чём, – перебил Берзен. – Пусть психология – ваше хобби, но статья, с которой я знаком, написана вполне профессионально. Так что не прибедняйтесь. В нашей беседе вы были на шаг впереди меня в оценке ситуации.
   – Вы имеете ввиду замалчивание темы «особых условий»?
   – Именно.
   Волошин улыбнулся.
   – Так в чём дело? Как говорили древние: облегчите душу.
   Берзен остановился.
   – А дело в том, что идея особых условий принадлежит не мне. Ткачику. Это биология. Собственно, я и пригласил Ткачика на беседу, чтобы он объяснил суть эксперимента по снятию вторичных, или, как мы здесь говорим, эховых когитограмм. Но затем я решил, что такое объяснение, прямо с порога, так сказать, может вызвать у вас активное неприятие методики…
   Берзен замолчал, глядя мимо Волошина. Глаза его сузились, уголки губ опустились. Разговор явно не доставлял ему удовольствия.
   – Чем же страшна методика? – спросил Волошин.
   Щека Берзена дёрнулась.
   – Методика некорректна по отношению к законам коммуникаторской деятельности, – через силу проговорил он.
   – Вы хотите сказать: противозаконна?
   Берзен поднял на Волошина тяжёлый взгляд.
   – Нет. Я стараюсь всегда быть точным в формулировках. Именно некорректна.
   – Пусть так. Но в чём же она собственно заключается?
   Щека Берзена снова дёрнулась.
   – Как по-вашему можно назвать человека, судачащего о поступке своего товарища за его спиной? – спокойно произнёс он, но лицо у него при этом было как у глубокого старика. – Я думаю, что завтра Ткачик сам вам расскажет суть методики. А может, и покажет… Ваша комната, – указал Берзен на дверь, возле которой они стояли. – Ужин, если не захотите спуститься в столовую, можете заказать по линии доставки… Время у нас адаптированное к нирванским суткам, составляющим двадцать один час тридцать две минуты земного времени. То есть, наш час короче земного почти на семь минут… – Берзен замялся. – Кажется всё. До свидания. И… извините.
   Он круто развернулся и пошёл назад. Волошин посмотрел вслед и непроизвольно отметил у Берзена обширную багровую плешь, как и у стереошаржа на спине кибероида. Кибероид оказался бицефалом. Но сейчас это не вызвало у Волошина улыбки. Ошибся Берзен. Слишком высоко оценил его способности, как психолога. Может, лишь психологию человека двадцатого века Волошин знал неплохо, почему и подумал, что Берзен, уходя в разговоре от темы «особых условий», старается скрыть личные просчёты…

3

   Псевдоокно в гостевой комнате открывало вид на безбрежное море леса с высоты порядка трёхсот-четырёхсот метров. Там гулял сильный порывистый ветер, гнул, трепал деревья, веером проходясь по лесу, изредка бросал на окно клочки низких редких облаков. За стеклом было солнечно, но, как почему-то казалось, холодно. Ветер подвывал в несуществующих щелях, вызывая в комнате ощущение промозглого сквозняка – видимо предыдущий гость нирванской станции был натурой деятельной, живой и не терпел уюта. Это подтверждалось и минимальной обстановкой: лишь узкое жёсткое ложе, да стереопроектор у изголовья.
   – Вы наш новый гость? – осведомилась комната.
   – Да. Лев Волошин, текстолог из КВВЦ. Можно просто Лёвушка. – Волошин улыбнулся. Он любил фамильярничать с системой жизнеобеспечения. Иногда получались довольно забавные пассажи.
   – Желаете что-либо перестроить в комнате?
   – Пока нет. Пока я желаю принять душ.
   – Пожалуйста.
   Дальняя стена комнаты разошлась, и Волошин увидел небольшую голую площадку на вершине скалы, с которой открывался всё тот же вид на лес.
   – Это что – душевая? – недоверчиво спросил он.
   – Да.
   – Гм… – непроизвольно вырвалось у Волошина. Слов он не нашёл.
   Он вырастил стол, вынул из кармана систематизатор, положил на столешницу. Затем разделся, опустил одежду в приёмный люк реактиватора и шагнул в душевую. И если бы не пронизывающий ветер, швырнувший его на стенку душевой кабинки, то он непременно распластался бы на полу от бешеного удара ледяного ливня, обрушившегося сверху.
   – Спинку потереть, Лёвушка? – интимно осведомилась система жизнеобеспечения.
   – Воду горячую! – придушенно заорал Волошин. – Убери ветер!
   Ветер, швырявший его от стенки к стенке так, что создавалась жутковатая иллюзия, будто через мгновение он полетит вверх тормашками с головокружительной высоты, исчез, ударили горячие струи.
   – Тише! – снова заорал Волошин. – И, вообще, подключи ко мне свои сенсоры!
   Предыдущий гость-спартанец явно не любил, чтобы ему потворствовали, и выбирал режим жизни вопреки желаниям своего организма.
   «Вот и первый пассаж, – запоздало подумал Волошин, вспомнив реплику системы жизнеобеспечения по поводу своей спины. – Один-ноль, только не в твою пользу».
   Горячий душ сменился тёплым, затем последовал комплекс биритмичного массажа, вода отключилась, а ионный душ быстро высушил тело. Волошин вышел из кабинки, и тут же в стене открылась ниша реактиватора с освежённой одеждой.
   Лев оделся и принялся за переустройство комнаты. Первым делом погасил окно, но другого изображения не вызвал – во время работы он любил замкнутое уединённое пространство. Стол передвинул в угол, зажёг над ним яркий точечный светильник, освещавший только столешницу, – от чего вся комната погрузилась в полумрак, вырастил жёсткое кресло с подвижной спинкой. Затем занялся ложем – расширил его, умягчил и застабилизировал. И только потом взял в руки кристаллозапись, лежавшую на предметном столике стереопроектора.
   Псевдоожиженный наполнитель кюветы был закристаллизован лишь наполовину – значит, сеанс рассчитан не более, чем на пять часов. Волошин подбросил кювету в руке и неожиданно вспомнил, как долго и обстоятельно Берзен уверял его в том, что они не собираются проводить мнемоскопирование. Поколебавшись, он всё же вставил кювету в сенсорный анализатор. Как и положено для любой кристаллозаписи суггестия изложения оказалась в норме, то есть, в пять раз ниже, чем у учебно-воспитательной. Никто не собирался навязывать Волошину свою волю.
   Хотя рядом никого не было, Лев густо покраснел. Всё-таки углублённое изучение психологии человека двадцатого века наложило на него свой отпечаток: невольно и он начал подозревать, что кто-то ведёт с ним двойную игру.
   Он сел в кресло и поставил на стол кювету кристаллозаписи. Взгляд скользнул с неё на систематизатор, и ему вдруг захотелось послать к чёрту свои обязанности текстолога и заняться любимым делом. Желание было понятным – именно по ночам он совершал свои экскурсы в историческую психологию.
   Система жизнеобеспечения уловила двойственность и нерешительность его поведения и предложила третий вариант:
   – Быть может, Лёвушка поужинает?
   – Нет! – вспылил Волошин. – Попрошу полностью отключиться и реагировать только на устные команды!
   Он отодвинул систематизатор на край стола в тень – подальше с глаз от соблазна, – отослал в стену стереопроектор и запросил текстуальный транслингатор. Вообще-то он не чуждался стереопрограмм, но только в качестве отдыха и развлечения, работать же предпочитал с печатным текстом. Причём предпочитал читать не с дисплея, а с отпечатанных листов. По его мнению, только тогда у человека вырабатывался чёткий взгляд на исследуемую проблему.
   – В настоящий момент в системе нет свободных транслингаторов, – сообщила система жизнеобеспечения. – Если вы согласны подождать, то через двадцать одну минуту вам доставят его со склада. При срочной работе вам может быть предоставлен резервный транслингатор из зала перевода нирванских информкювет. Но этот транслингатор подлежит возврату в течение десяти минут.
   – Нет, спасибо. – Лев бросил непроизвольный взгляд на систематизатор. – Транслингатор будет необходим мне постоянно. Доставляйте со склада, я подожду.
   Транслингатор прибыл через девятнадцать минут, что при скрупулёзной точности системы жизнеобеспечения вызвало у Волошина недоумение. Впрочем, он тут же вспомнил, что его биочасы по-прежнему отмечают земное время. Он хотел было подстроить их под нирванское, но махнул рукой. На Нирване Лев рассчитывал провести не более двух недель, а всякая перестройка организма являлась не очень приятной процедурой.
   К его удивлению среди фактурного материала, который транслингатор предложил для печати, оказалась и бумага, что и у земных транслингаторов встречалось не часто. Бумагу практически вытеснили пластики, и ему, книжному червю, пропитанному бумажной пылью, было немного грустно, когда в архивах он получал вместо пожелтевшего, чуть ли не рассыпающегося в руках оригинала газеты, её пластиковую копию. Поэтому, вложив кристаллозапись в приёмное окно, Лев с удовольствием заказал текст именно на бумаге.
   Транслингатор мягко загудел, и на предметный столик аккуратной стопкой стали осыпаться листы отпечатанного текста. Дохнуло тёплым запахом бумаги, и Волошин неожиданно понял, почему нирванская станция показалась ему столь привычной и знакомой буквально с первых минут. В коридорах станции ощущался неистребимый и в то же время еле уловимый запах книжной пыли. Настолько привычный Волошину, что с ним невольно ассоциировалось понятие уюта и родного дома.
   Лев улыбнулся. Настроение сразу улучшилось. Транслингатор мелодично звякнул и сменил освещение предметного столика на зелёный свет. Против ожидания стопка листов оказалась довольно тощей.

   «Общие сведения
   о биологических и социальных особенностях
   нирванской цивилизации»
   (краткое популярное изложение)

   – прочитал он на первом листе, отложил его в сторону и, удобнее расположившись в кресле, принялся знакомиться с текстом.
   Postquasifungi sapiens nirvanaei – гетеротроф с рудиментарной аутотрофией эпидермиса. Межцарство дикариотов Нирваны. Выделение биоценоза Нирваны в особое межцарство обусловлено цитологическими особенностями органического мира. Основа клеточного строения – биодипольный дицитоид с пространственно симметрично ориентированными клеточными и ядерными органоидами относительно центра разделительной мембраны (рис. 1, стр.2).
   Брови Волошина полезли на лоб. Из прочитанного он уяснил только то, что ему следует обратиться к рисунку на следующей странице. Он и обратился.
   Цветная стереокартинка с экспозицией в четыре минуты демонстрировала основу нирванской жизни – диклетку, напоминающую два сильно сдавленных между собой воздушных шарика. В её центре на разделительной мембране находилось двойное ядро, повторяющее своей конфигурацией диклетку. Как в самой диклетке, так и в двойном ядре перемещались какие-то образования. Изредка, достигнув мембраны, они застывали на несколько секунд, а затем вдруг оказывались по другую сторону мембраны и продолжали движение. Возникшие на рисунке красные стрелки показали, что передвижение образований в клетке происходит попарно симметрично её центра, точно также, как и скачок через разделительную мембрану. Спустя четыре минуты экспозиция закончилась, изображение мигнуло и стало повторяться.
   Волошин затребовал светокарандаш, возвратился к первой странице и пометив непонятные слова, запросил их толкование. Через мгновение на предметный столик транслингатора опустился лист бумаги.

   Postquasifungi sapiens nirvanaei – эволюнт псевдогриба разумный нирванский. Представитель разумной расы планеты Нирвана.
   Гетеротроф – организм, метаболизм которого основан на усвоении органических веществ.
   Рудиментарная аутотрофия эпидермиса – способность кожи к усвоению минеральных веществ, практически утраченная в процессе эволюции вида.
   Межцарство дикариотов (межцарство экзотрофических диквазикариотов) – согласно систематике органического мира Пространства особое промежуточное царство организмов с необычной диклеточной структурой (характерно исключительно для органического мира Нирваны).
   Биоценоз – самодостаточная экосистема живых организмов, ограниченная рамками среды обитания и характеризующаяся отношениями животных между собой и окружающей средой.
   Цитологические особенности – особенности клеточного строения.
   Биодипольный дицитоид – двухбиополюсная двойная клетка. Строение живой клетки, характерное исключительно для органического мира Нирваны.
   Органоиды – постоянные структуры животных и растительных клеток.

   Волошин перечитал начало. Теперь, в первом приближении, было хоть что-то понятно. Он попытался читать дальше, но наткнулся на ту же терминологическую абракадабру.
   «Ничего себе – популярное изложение!» – подумал он, собрал листы и положил их на предметный столик транслингатора.
   – Попрошу адаптировать текст для человека, далёкого от биологии, – сказал он.
   Транслингатор мигнул освещением, зажужжал, и на стопку листов опустился блестящий штатив. Страницы веером зашелестели, и эта операция напомнила Волошину работу аппарата по пересчёту денежных купюр из коллекции второго помощника капитана. Затем пачка разделилась на две стопки, которые, зашелестев навстречу друг другу страницами, вновь сдвинулись в одну. Пачка стала толще. А вот это уже напоминало манипуляции крупье с картами – интересовался когда-то Волошин психологией азартных игроков.
   Штатив втянулся в корпус транслингатора, предметный столик мягко осветился зелёным светом – операция адаптации текста закончилась. С некоторым предубеждением Лев взял стопку листов. Название осталось прежним, зато текст претерпел коренные изменения.

   Разумный мир Нирваны представлен единственным видом: Postquasifungi sapiens nirvanaei – эволюнт псевдогриба разумный нирванский. Тривиальное название вида дано первооткрывателями на основе некоторых цитологических аналогий (аналогий клеточной структуры) с земными организмами (в частности, с царством грибов – Fungi).

   1. Цитологические особенности органического мира Нирваны
   Клеточное строение организмов Нирваны представляет собой уникальное явление в космической биологии, не встречающееся не только на Земле, но и в изученной Вселенной, что и обусловило выделение органического мира Нирваны в особое межцарство диклеточных организмов (дикариотов). Основа строения органического мира Нирваны – псевдодиплоидная (здесь: лжедвуполая) экзоклетка. (Далее следовал уже известный Льву рисунок.) Изучение внутреннего строения диклетки показало значительные различия в органоидах (составляющих клетки) между земными и нирванскими организмами, но данная работа не ставит своей целью рассмотрение этого аспекта. Следует лишь упомянуть, что расположение идентичных органоидов внутри диклетки строго симметрично центра, и при их перемещении в определённый момент наблюдается инверсия (взаимный переход) парно симметричных органоидов из одной клетки в другую через разделительную мембрану. Согласно гипотезе Майлетского экзоцитологического центра инверсия является необходимым условием репродукции (воспроизводства) любого нирванского вида.
   Применяемый термин «репродукция», хотя и не является полностью адекватным, наиболее близок к существу процесса смены поколений нирванских организмов, поскольку, по нашему мнению, термин «размножение» для органического мира Нирваны абсурден. Точно также неприемлемым является и разделение органического мира Нирваны на растительный и животный миры. Дело в том, что организм одного и того же вида обладает способностью к трансмутации (здесь: к перевоплощению), выражающейся в резкой перестройке функциональных систем с аутотрофии (усвоение минеральных веществ) к гетеротрофии (усвоение органических веществ) и наоборот. Что в свою очередь сопровождается изменением способа существования от оседлого к миграционному. Проще говоря, нирванские организмы обладают достаточными степенями свобод к многократному, в зависимости от условий, переходу от растительного существования к животному.

   Следующая стереокартинка продемонстрировала Волошину трансмутацию вида Quasifungisauros nirvanaei. В течение тридцати восьми суток, спрессованных на видеокартинке в пять минут, серая пористая бесформенная гора псевдомицета преобразовалась в блестящего, словно из полированного металла, слоноподобного псевдоящера, который, ещё не закончив трансмутацию, принялся пожирать растущий рядом псевдомицет с тривиальным названием «гордиев узел», напоминающий своим видом моток хаотично запутанной проволоки.

   Пожалуй, единственным представителем органического мира Нирваны, не претерпевающим трансмутацию и постоянно существующим только в гетеротрофной форме, можно считать вид Postquasifungi sapiens. При этом следует воздержаться от определения «является», поскольку по заключению Института экзобиологии вид искусственно препятствует своей трансмутации в аутотрофное состояние, в то время как имеются все предпосылки для такого метаморфоза. Вместе с тем следует указать, что заключение Института экзобиологии основано лишь на косвенных данных, вытекающих из многолетних наблюдений за жизнью и поведением отдельных особей вида, так как чисто биологические исследования, по вполне понятным этическим соображениям, не проводились.

   «Ещё бы, – саркастически хмыкнул Волошин. – Кто бы вам позволил анатомировать живое разумное существо. А мёртвых у них нет».

   2. Репродукция вида Postquasifungi sapiens.
   Как уже говорилось, вид Postquasifungi (обиходное название по аббревиатуре – пикьюфи) единственный из организмов Нирваны, который можно было бы отнести к Царству Животных, несмотря на сохранившуюся рудиментарную способность кожи к осмотической аутотрофии. Однако такое выделение вида до сих пор остаётся под вопросом по выше приведённым причинам.
   По земным понятиям пикьюфи – существа бесполые. Способ их репродукции не имеет аналогов в космической биологии и получил название симбиозной репродукции (репродукции на основе биологической взаимопомощи двух видов). Репродукция пикьюфи осуществляется путём симбиоза с видом Pseudomycota bigenericus (псевдогриб двуродящий) и происходит следующим образом. В достигнувшей определённого возраста (около двухсот земных лет) особи пикьюфи спонтанно (самопроизвольно) начинается неуправляемая инверсия внутриядерных органоидов, которая, по предположению того же Майлетского экзоцитологического центра, включает генетическую программу воспроизводства, вынуждающую особь прекратить любого рода деятельность и побуждающую к единственному действию: поискам особи вида Pseudomycota bigenericus, находящейся в гетеротрофной форме. Особь Pseudomycota bigenericus поглощает особь пикьюфи, при этом наблюдается цитологическая трансформация (перестройка) обоих особей в новый организм: так называемую диматрицу межвидовую. Биодипольные дицитоиды обеих особей расщепляются, а затем цитоид вида Pseudomycota bigenericus воссоединяется с цитоидом вида пикьюфи, образуя новые симбиозные биодипольные дицитоиды. Поскольку клеточная масса особи Pseudomycota bigenericus во много раз превосходит клеточную массу особи пикьюфи, наблюдается от четырех до двадцати аналогичных операций, пока не достигается практически полное клеточное равновесие. После этого диматрица межвидовая трансмутирует в аутотрофное состояние и существует в нём довольно продолжительное время (от пяти до тридцати лет), не подвергаясь никаким цитологическим изменениям. Затем, по необъяснённым до сих пор причинам (как установлено, ни внешние факторы: сезонные изменения, температура, освещённость, время суток и т. п.; ни чисто биологические: как, например, скорость метаболизма, – не оказывают влияния на продолжительность предваряющего репродукцию периода), начинается бурная инверсия клеточных и ядерных органоидов. Однако дальнейшая внутриклеточная трансформация диматрицы межвидовой не изучена из этических соображений, поскольку исследования могли повлиять на процесс репродукции. Поэтому о происходящем можно судить лишь на основе визуальных наблюдений.

   На очередной стереокартинке была изображена огромная белая масса бесформенного псевдогриба в масштабе один к пятидесяти. Время экспозиции составляло девять минут, скорость – тридцать суток в минуту. Экспозиция включилась, и в строке отсчёта суток быстро замелькали цифры. В течение первых двадцати-тридцати суток псевдомицет приобрёл шарообразную форму, а затем стал медленно темнеть. По его поверхности заструились концентрические деформации, словно внутри завращались огромные лопасти, смешивающие вязкую тестообразную массу. На сто тридцатые сутки, когда псевдогриб приобрёл тёмно-коричневый блестящий цвет, деформации поверхности прекратились, а на сто сорок вторые сутки псевдогриб начал быстро сморщиваться. Скорость экспозиции резко упала до трёх суток в минуту. На сто сорок шестые сутки псевдогриб сморщился примерно наполовину, на нём образовался отросток, который лопнул, и изнутри, как из земного гриба дождевика, ударила слабая струйка фиолетового спорового дыма. «Споры вида Pseudomycota bigenericus», – появилась объясняющая надпись. На сто сорок седьмые сутки кожура псевдогриба стала растрескиваться, а затем распалась, обнажив лежащие на дне шарообразные, сильно припорошённые спорами, образования. За следующие двое суток образования приобрели форму аборигенов, при этом хорошо было видно, как их поверхность активно поглощает споровый порошок. «Эмбриональная гетеротрофия эпидермиса (зародышевое питание через кожу органическими веществами)», – пояснила следующая надпись. И на сто сорок девятые сутки уже вполне сформировавшиеся репродуцированные особи пикьюфи зашевелились, а затем самостоятельно покинули вконец рассыпавшееся чрево псевдоматери.
   Экспозиция закончилась.

   Из предложенной экспозиции можно предположить, что в момент репродукции происходит обратная реконструкция дицитоидов с воссозданием зародышевых форм вида Pseudomycota bigenericus (споровый порошок) и вида пикьюфи (эмбриональная форма). Численность репродуцированных особей пикьюфи не зависит от количества особей, вступивших в симбиозную репродукцию (может быть больше, может быть меньше), и не поддаётся анализу, так как природа этого явления не выяснена. Также не выяснены факторы, стабилизирующие общую численность пикьюфи на планете (за пятьдесят лет изучения она остаётся практически постоянной, хотя по имеющимся данным намного меньше, существовавшей в эпоху «До»). Вместе с тем установлено, что часть информации, полученной особью за период своего существования, передаётся по наследству и проявляется затем в так называемом интуитивном мышлении, что, в общем-то, подтверждается сведениями из нирванских информхранилищ. Так в эпоху «До» существовало разделение общества на кланы, члены которых вступали в симбиозную репродукцию только со строго определёнными, «клановыми» особями Pseudomycota bigenericus.
   Подобный способ репродукции на Нирване более не встречается. По гипотезе Института морфологических исследований экзокультур (Института по исследованию возникновения и развития внеземных культур), основанной на данных реконструктивного анализа филогенеза (исторического развития организмов), вид пикьюфи мог появиться только в результате искусственно направленной мутации [коренного изменения наследственности, приводящего к частичному (или полному) исчезновению старых отличительных признаков вида и появлению новых]. По той же гипотезе современный вид пикьюфи – искусственный эволюнт предшествующей ему расы Protoquasifungi sapiens, чья цивилизация имела биологическую направленность и трансформировала сама себя.

   3. Способы общения и передачи информации
   Общение особей пикьюфи между собой осуществляется на основе интактильной гиперосмии (неконтактного сверхобоняния). Информационным носителем являются молекулы феромонов [веществ, несущих одорантную (запаховую) информацию], продуцируемые так называемым «одорантно-речевым» органом, не имеющим аналогов в космической биологии по широте испускаемого спектра. Обнаружение феромона происходит не хеморецептивно, как, скажем, воспринимают запахи органы обоняния земных животных, а дистанционно, рецептивным полем. При этом определяется не только сам феромон, но и пространственная конфигурация молекулы, также несущая информацию. Чувствительный порог восприятия составляет приблизительно одну молекулу в кубическом метре (к сведению: наиболее высокий чувствительный порог восприятия некоторых земных насекомых не превышает ста молекул в кубическом сантиметре). Наряду с чувствительным порогом существует и так называемый шумовой (мешающий) порог, который при малых концентрациях феромонов составляет одну молекулу определяемого вещества на сто заглушающего. При увеличении концентраций шумовой порог резко возрастает и при концентрации феромонов более одной молекулы в кубическом сантиметре составляет уже девять молекул к десяти. То есть, информация первого феромона улавливается только при условии практически одинаковой концентрации со вторым.
   На этом принципе основана запись информации на одорирующих феромонных валиках: феромоны наносятся на инертный одорирующий носитель таким образом, что при их сублимации (переходе в газообразное состояние) в воздухе достигаются практически равновесные концентрации. Феромонные валики хранятся в металлокерамических кюветах особого устройства (рис. 4, стр. 11), позволяющих производить последовательную считку информации.

   Что-что, а устройство нирванской информационной кюветы Волошин знал досконально. Впрочем, следуя совету Берзена, он всё-таки внимательно ознакомился с рисунком. Кюветы представляли собой полые трубки, внутри которых находился полимерноорганический одорирующий валик, приводимый в поступательно-вращательное движение заглушками на концах трубки. Молекулы феромонов истекали из кюветы через трёхмикронное отверстие в стенке, и их состав менялся по мере движения феромонного валика. Информативная ёмкость полимерноорганического валика была в среднем от ста пятидесяти до шестисот гигабайт, хотя его феромонный состав не превышал пятиста ингредиентов, переходящих в аэрозольное состояние. Столь высокая информативная ёмкость объяснялась тем, что каждая отдельная аэрозольная частица включала в себя до пятнадцати молекул различных феромонов и несла в себе не битовую, а пиктографическую информацию.
   Волошин обречённо вздохнул и снова вернулся к тексту.

   4. Историческая справка об открытии и изучении нирванской цивилизации

   – Наконец-то, – буркнул Волошин. Ему было тяжело читать сугубо научный текст из чрезвычайно далёкой для него области. Тяжело и неинтересно. Азы биологических особенностей аборигенов Нирваны он знал давно. Правда лишь в общих чертах, но большего ему и не требовалось. Но когда начал знакомиться с исторической справкой, то неожиданно поймал себя на мысли, что теперь известные ему сведения воспринимаются несколько иначе. Словно с глаз пали некие шоры, и он видит нечто новое, на что до сих пор не обращал внимания.
   Волошин отложил листы и заказал чашку кофе. Берзен был прав. За годы работы знание биологических особенностей аборигенов Нирваны оказалось похоронено под спудом адаптированных текстов информационного наследия цивилизации пикьюфи. Адаптированный перевод невольно вызывал в сознании пользователя метафорическую деформацию, так что казалось, будто он имеет дело с несколько экзотическим, но всё же человеческим обществом. Вводная же кристаллозапись Берзена возвращала пользователя на исходные позиции, снимая невольный эффект метафорической деформации.
   Неторопливо прихлёбывая горячий кофе, Волошин по достоинству оценил внезапно создавшуюся ситуацию. Всё-таки Берзен не зря ел свой хлеб. Настроение приподнялось, и он, не допив кофе, вновь обратился к тексту.

   Планета Нирвана открыта шестьдесят девять лет назад в системе звезды ЕН 13018 и зарегистрирована в астронавигационном атласе, как землеподобная планета с кислородосодержащей атмосферой, автоматическим зондом, исследующим триста восемьдесят шестой сектор Пространства в соответствии с многоцелевой программой картографической службы. Спустя два года после открытия на Нирвану высадилась комплексная экспедиция Центра космических исследований, проработавшая здесь полгода. Разумной жизни на планете экспедиция не обнаружила, зато были найдены многочисленные следы некогда существовавшей технологической цивилизации. По экспертной оценке цивилизация исчезла с лица планеты сравнительно недавно: порядка шестисот (плюс-минус пятьдесят) лет назад. Первоначальные гипотезы о космических и планетарных катаклизмах (резко возросший уровень космического излучения, землетрясения), социальных конфликтах (войны, революции), чисто биологических факторах (эпидемии), могущих привести к гибели цивилизации, не нашли подтверждения. Жилые строения, технологические сооружения и т. п. подверглись разрушению только в результате старения и обветшания. В то же время не было обнаружено и останков представителей цивилизации.

   «Естественно, – подумал Волошин. – Какие ещё останки, при таком способе репродукции. Впрочем, тогда многое не было известно…»

   Аргументированных гипотез исчезновения цивилизации нет до настоящего времени.
   Исследование органического мира показало, что наиболее высокоразвитым видом, могущим претендовать на экологическую нишу разумного существа в биоценозе планеты, является вид Postquasifungi pseudosapiens. Однако более детальное изучение вида на основе анализа когитограмм (мыслезаписи) отдельных особей дало негативный результат, согласно которому вид находится на уровне, сравнимом с уровнем развития общественных насекомых с жёстко заданной, вероятно генетической (наследственной), программой поведения.

   «Ну уж здесь можно было и не давать пояснений, – хмыкнул Волошин. – Совсем меня за идиота принимают».

   Вместе с тем жёстко заданная программа поведения, по которой каждый индивидуум обязан подчинить личные интересы интересам всего вида для жизни сообщества единым организмом, выглядит абсурдной, поскольку отсутствует какая-либо цель существования такого общественного организма. Наличие программы отсутствия цели жизни приводит к полной апатичности каждой отдельной особи, замедленной реакции на внешние раздражители, заторможенности сознания и длительному погружению в прострацию (столь алогичное психическое состояние вида Postquasifungi и послужило основой для названия планеты). Просчитанная на вариаторе вероятность жизнеспособности вида дала лишь две десятых, в то время как степень выживаемости вида в экологической нише биоценоза не должна быть ниже пяти десятых, иначе он однозначно обречен на вымирание. Тем не менее численность вида Postquasifungi за последние пятьдесят лет сохраняется на одном и том же уровне, что представляет собой нонсенс.
   Всё вышесказанное позволило выдвинуть две альтернативные гипотезы. Согласно первой особь вида Postquasifungi является искусственным биологическим объектом, созданным исчезнувшей разумной расой Нирваны; согласно же второй – она и есть тем самым представителем разумной расы, деградировавшей в результате насильственного наложения на сознание генетической программы общественного поведения. Обе гипотезы долгое время оставались равноправными, поскольку не подтверждались фактическим материалом, способным пролить свет на проблему – не было обнаружено не то что какого-либо информационного наследия, но даже ни одного изображения представителя разумной расы.
   По возвращении комплексной экспедиции на Землю и на основании её доклада Центр космических исследований совместно с Комиссией по вопросам внеземных цивилизаций подготовили Положение о статуте планеты Нирвана звёздной системы ЕН 13018, согласно которому она не подлежит колонизации по следующим причинам:
   1. …неустановления причин исчезновения ранее существовавшей на планете технологической цивилизации;
   2. …отсутствия на планете свободной воды;
   3. …высокой температуры на поверхности планеты, даже в самые прохладные сезоны не опускающейся днём ниже 50 °C.
   Кроме того, согласно пункту первому, на планете запрещено проведение любых частных исследований.

   «Странное резюме, – с недоумением отметил Волошин. – Для объяснения невозможности колонизации Нирваны хватило бы и одного – любого из пунктов…»

   Через два года на Нирвану прибывает совместная экспедиция отделения экзоархеологии КВВЦ и Института экзобиологии, которая основывает на планете стационарную научно-исследовательскую станцию. С тех пор изучение Нирваны проходит планомерно и последовательно. Через четыре года экзоархеологи на основании параметрического анализа жилых помещений, предметов обихода, транспортных средств, средств по управлению и ведению технологических процессов производств и пр. с вероятностью в девяносто две сотых подтверждают, что вид пикьюфи является именно той самой деградировавшей разумной расой.
   Спустя семь лет при раскопках в центре одного из мегаполисов вскрывают подземное информхранилище. Однако определение его истинного предназначения растягивается ещё на шесть лет.
   Следует сказать, что ранее в жилых помещениях находили металлокерамические кюветы, заполненные разложившейся органикой, но что они собой представляют и какую роль выполняли в жизни нирванского общества оставалось неясным. Впрочем, таких предметов неидентифицированного назначения насчитывалось на то время более полутора тысяч (семьдесят шесть процентов), суть применения большинства которых, кстати говоря, была определена благодаря последующей расшифровке информационных записей на полимерноорганических валиках.
   В информхранилище сложной системой естественного охлаждения поддерживалась постоянная температура в 12,4 °C, что позволило сохраниться полимерноорганическим валикам внутри кювет. Собранная информация о подземном хранилище и металлокерамических трубках вместе с биологическими данными особи пикьюфи были заложены в вариатор, который и выдал ошеломляющий результат, что полимерноорганические валики внутри кюветы являются информационными носителями гиперосмического характера. Однако расшифровка записей была осуществлена лишь двенадцать лет назад, на основе моделирования хеморецепторного (здесь – обонятельного) органа восприятия пикьюфи и ассоциативной переработки воспринятой гиперосмической информации.

   5. Историографическая справка социального устройства нирванской цивилизации
   История развития и упадка нирванской цивилизации условно подразделяется на два этапа: эпоху «До» – собственно, само существование технологической цивилизации, и эпоху «После» – до сих пор необъяснённой внезапной деградации общества, взрывообразно приведшей к самоликвидации цивилизации около шестисот лет назад. В настоящее время в результате проводящейся расшифровки нирванских информкювет имеются обширные сведения о социальном устройстве нирванского общества эпохи «До», и в то же время полностью отсутствует какая-либо информация об эпохе «После», кроме последних пятидесяти лет непосредственного изучения Нирваны. И если этот факт ещё можно объяснить тем, что ни у одной деградировавшей личности пикьюфи не замечено и намёков к стремлению вести какие-либо феромонные записи, то отсутствие даже минимальной информации о социальной катастрофе «смутного времени» – периоде перелома между эпохами – вызывает удивление. Создаётся впечатление, что социальная катастрофа произошла внезапно, спонтанно и взрывообразно без всяких на то предпосылок, и, похоже, причины её имеют не внутренний характер, а внешний. Хотя данный вывод может оказаться неверным, поскольку на настоящее время расшифровано немногим более десяти процентов сведений из информхранилищ.
   Социальное устройство технологической цивилизации пикьюфи имело сложную и разветвлённую структуру, основанную на взаимодействии разобщённых кастовых родов. Кастовый род представлял обособленное образование особей, специализирующееся на определённом виде деятельности и генетически рафинирующем свои профессиональные навыки посредством воспроизводства из сугубо клановой грибоматрицы. Так, например, известны касты врачевателей, пищевиков, торговцев, металлургов…

   Неожиданный стук в дверь оторвал Волошина от работы.
   «Час пятьдесят две минуты, – машинально отметил он по биологическому хронометру. – По-местному, где-то третий час ночи… Кому это не спиться?»
   – Входите! – разрешил он.
   Перепонка двери лопнула, и Волошин остолбенел. В дверном проёме стояла Томановски.
   – Можно? – скованно спросила она.
   – Да-да, пожалуйста… – совсем растерялся Лев и суетливо вырастил ей кресло возле самой двери.
   – У нас только что закончился бурный диспут в кают-компании по общественной психологии пикьюфи… Я проходила мимо… Вижу, ты не спишь… – Статиша говорила быстро, словно оправдываясь, и явно смущаясь. – Жаль, что тебя не было.
   Она села и застыла в неестественно прямой позе. В комнате повисла неловкая тишина. Вокруг Томановски словно скопился полумрак, и, благодаря ему, её широко распахнутые глаза не вызывали сейчас у Волошина того странного, муторного состояния, как днём в столовой. Лев немного успокоился и безбоязненно посмотрел в них. И не ощутил того момента, когда всё-таки её взгляд стал оказывать на него магическое действие. На этот раз Лев погружался в глаза Статиши медленно, спокойно, будто засыпая.
   – Я… не помешала? – неуверенно, натужно выдавила из себя Статиша. Казалось, говорила не она, а кто-то со стороны – её напряжённая неудобная поза ничуть не переменилась, губы не дрогнули.
   Вопрос долго, мучительно долго, окольными путями доходил до сознания Волошина.
   – Что? – запоздало отреагировал он. – Да нет…
   Чтобы избавиться от наваждения, он прикрыл веки и опустил голову.
   – Кофе хочешь? – нашёлся он.
   – Хочу, – снова словно со стороны прошелестел ответ.
   Волошин заказал кофе для гостьи, и в комнате опять повисло неловкое молчание.
   «О чём же мне с ней говорить? – лихорадочно пытался сообразить он, уставившись в пол перед креслом Томановски. – Десять лет назад, когда она внезапно ушла – неожиданно, ничего не сказав, не предупредив – сколько было слов… А сейчас – где они? Выгорели…» Ему были видны только её ноги, зашнурованные в древнеримские сандалии, и Лев как-то отстранённо уличил себя в извечной мужской ненаблюдательности – одета она была явно не в комбинезон. Но вот в чём, как ни силился, вспомнить не мог. А поднять глаза выше боялся.
   – Кофе для гостьи! – торжественным церемонимейстерским тоном возвестила система жизнеобеспечения. Из стены у кресла Статиши выдвинулся столик с чашечкой кофе.
   – Спасибо, – поблагодарила Статиша и, наконец, расслабившись, взяла чашку.
   Лишь тогда Волошин осмелился на мгновение бросить на неё взгляд. На Статише было туманно-чёрное платье, сконтурированное субстанционным полем – последний крик земной моды, как и древнеримские сандалии.
   «И когда только на периферии успевают приобрести для синтезаторов программы последних образцов моды?» – недоумённо подумал Волошин, вновь, как в спасительную соломинку, вперившись в ноги Статиши. И тут же отвёл глаза в пустой угол. Хорошо, что точечный светильник освещал его со спины – могла получиться весьма конфузная мизансцена.
   – Хороший кофе, – проговорила Томановски, похоже, только для того, чтобы что-то сказать. – И горячий. Меня почему-то морозит…
   Лев потянулся за своей чашкой с недопитым кофе, отхлебнул. Его кофе уже остыл. А вот ему бы – ледяного…
   – Ты сейчас работал?
   – Да.
   – Значит, я всё-таки помешала…
   – Ну что ты! Я как раз собирался… – с языка Волошина чуть не сорвалось: «спать», и он запнулся, не представляя, как закончить фразу. Такая концовка была равносильна нетактичному выпроваживанию.
   – Я сейчас вдруг вспомнила, – тихо проговорила Статиша, – как ты работал по ночам, а я тихонько лежала в постели и смотрела на тебя.
   Лев замялся, не зная, как себя вести. В голове был полный сумбур.
   – Можно… Я сейчас посмотрю, как ты работаешь? – В её голосе прорезались жалобные, просительные нотки. – Я не буду мешать…
   Кровь ударила Волошину в голову. На мгновенье он оцепенел, а затем повернулся к столу, взял в руки очередной лист и попытался сосредоточиться.
   «По нашему мнению…» – выловил он из текста, но дальше почему-то не смог различить букв. Они мельтешили, словно живые, сливались в нечёткую иероглифическую вязь. Всё забивала мысль, что сидеть спиной к женщине нетактично. Он поёжился и сел вполоборота.
   «По нашему мнению…» – ещё раз начал Лев, но снова ничего дальше не смог разобрать. И только тут заметил, что лист бумаги в его руках мелко дрожит.
   «Этого ещё не хватало!» – в сердцах подумал он. Аккуратно положил лист перед собой, придавил его левой ладонью, а в правой руке накрепко зажал светокарандаш. Но сосредоточиться на тексте опять не смог. Тогда он прикрыл глаза, расслабил мышцы тела и провёл сеанс психонастройки. Минут через пять ему таки удалось отрешиться от всего постороннего и полностью восстановить в памяти прочитанный текст. Правда, по-прежнему где-то на периферии сознания оставалась мысль о дискомфорте работы, вызванном присутствием в комнате Томановски, но душевное равновесие было восстановлено, хотя и приходилось постоянно себя контролировать.

   «По нашему мнению, – нашёл он знакомую строчку, – присутствие в атмосфере Нирваны информационных телергонов [веществ, выделяемых животными во внешнюю среду и воздействующих на животных того же (феромоны) или другого (кайромоны, алломоны) видов] способствует воспитанию и обучению репродуцированных особей, поскольку какие-либо воспитательные учреждения в нирванском обществе отсутствуют. Нет упоминаний о таких учреждениях и во всей расшифрованной информации об эпохе «До». В то же время объяснить довольно высокий потенциальный уровень интеллекта аборигенов Нирваны лишь наследственной передачей информации (по гипотезе Центра психологии внеземных культур) не представляется возможным по следующим причинам…»

   «Так. – Волошин прервал чтение. – Кажется, я что-то пропустил…» Прочитанное явно не состыковывалось с усвоенным ранее. Он потянулся было за предыдущим листом, да так и застыл с протянутой рукой, каждой клеткой тела ощутив присутствие рядом с собой Статиши. Блокаду психонастройки прорвало, кровь толчком ударила в голову, уши запылали. Он ещё успел уловить тонкий сухой запах терпких духов, как к его волосам чуть слышно прикоснулась её рука.
   – Лев…
   С усилием ломая в себе жёсткий каркас нелепого панциря нравственных комплексов, Волошин неловко повернулся.

4

   Разбудили Волошина щебет птиц и солнечные блики, прыгавшие по лицу сквозь редкий полог молодого лиственного леса. Он лежал под деревом, утопая в мягком, тёплом и пушистом мхе, и, бездумно щурясь, смотрел на трепещущие от лёгкого ветерка мелкие листья. Лежал и нежился, не желая выходить из сладкого оцепенения сна, пока не осознал реальность окружающего мира.
   Сердце ёкнуло, он резко сел. Как он сюда попал?
   «Так не бывает, – ошарашенно подумал Лев, растерянно оглядываясь и теребя руками мох. – Не может мох в лесу быть тёплым и сухим…» В ложбинке, недалеко от себя, его взгляд наткнулся на заколку для волос. Мгновение он недоумённо разглядывал её, затем узнал. И облегчённо рассмеялся. Всё-таки сильны атавистические страхи в человеке. Это была заколка Статиши. Лев больно укололся, когда целовал её волосы, и тогда Статиша безжалостно сорвала заколку и зашвырнула её в темноту.
   «Таким образом зарабатывают инфаркты», – улыбаясь, подумал Волошин. Он приказал системе жизнеобеспечения восстановить прежний облик комнаты, но потом всё же пожалел творение рук Томановски и вынес изображение леса за окно.
   В приподнятом настроении принял душ, оделся, позавтракал. Немного поколебался, читать или не читать дальше «краткое популярное изложение…», и пренебрежительно опустил пачку листов в утилизатор. Что-что, а историографию цивилизации Нирваны он знал в таком объёме, что вряд ли из подобных выжимок мог почерпнуть для себя нечто новое. Главного Берзен добился – снял с его сознания метафорические шоры текстологических исследований.
   По местному времени была половина одиннадцатого. Следовало уже давно связаться с Берзеном, чтобы обсудить план дальнейших работ на станции, но Волошин, повинуясь бесшабашному настроению, махнул на работу рукой и вызвал Томановски.
   – Абонент занят, – ответила система жизнеобеспечения.
   Испытав лёгкое недоумение, Лев хмыкнул и, вконец по-мальчишески расхрабрившись, запросил одностороннюю связь. Похоже, система жизнеобеспечения на некоторое время оторопела от такой наглости, а затем принялась отчитывать за некорректность просьбы.
   На Льва увещевания не подействовали. Он открыл пульт сенсорного управления, немного покопался в нём, закоротил пальцами пару нервных окончаний биосистемы, чем резко снизил этический порог прохождения отданных приказов, и снова повторил вызов.
   На сей раз система жизнеобеспечения промолчала, и в комнате возникло расплывчатое изображение лаборатории. В том, что это именно лаборатория, Волошин догадался лишь по зелёным спецкомбинезонам сотрудников. Их было двое: они сидели спиной к Волошину перед массивной белой тумбой с теряющимися очертаниями – вероятнее всего пультом какой-то установки. По маленькой фигурке и тёмному пятну на месте головы одного из сотрудников Лев догадался, что это Томановски. Вторая фигура, высокая, узкая, со светлым пятном волос могла принадлежать как Ткачику, так и любому из тридцати сотрудников станции, которых Лев ещё не видел.
   – …я бы тебя убил! – донёсся из лаборатории искажённый до металла мужской голос.
   «Ого!» – обомлел Волошин.
   – Это какой уровень? – быстро спросил голос Ткачика. Всё-таки вторым сотрудником был он – его голос звучал без малейших искажений.
   – Сейчас посмотрю, – неуверенно ответила Томановски.
   – Статиша, – укоризненно заметил Ткачик, – ты сегодня что-то рассеянна.
   Изображение совсем расфокусировалось, и Лев не понял, то ли Ткачик взял Томановски за локоть, то ли положил руку на плечо.
   – Не надо, Карой, – мягко отстранилась Статиша. – Убери руку… Уровень эхового сознания.
   – Н-да! – с сожалением причмокнул Ткачик. – Не понятно. Мы заблокировали сознание общественного поведения, открыли свободу эховому – и на тебе: столь алогичная реакция! Повторяю вопрос…
   Звук вдруг поплыл, расщепился на составляющие обертоны, изображение запульсировало, а Волошин ощутил в кончиках пальцев лёгкое покалывание. Он отдёрнул руку, переждал несколько мгновений и снова закоротил нервные окончания сенсорной связи. Минуты три он таким образом выиграл у системы жизнеобеспечения.
   – …вы пришли из царства тьмы нашего прошлого! – вновь ворвался в комнату искажённый металлический голос. – И пытаетесь ввергнуть меня в грех индивидуализма. Я не могу… Я не хочу! Нет слаще доли – жить ради общества! Ежели слова ваши зерном прорастут во мне, я достоин смерти!
   – Реципиент на грани психического срыва! – выкрикнула Томановски.
   – Отключай! – мгновенно среагировал Ткачик.
   С минуту в лаборатории царило молчание.
   – А сейчас какой был уровень? – наконец устало спросил Ткачик.
   – Тот же – эховый, – проговорила Томановски. – Впрочем, по гипотезе вариатора выведение эхового сознания на поверхность, снижение скорости его функционирования ведет к пробуждению в подкорковой области заблокированного нами доминантного сознания общественного поведения. Отсюда эта мешанина в высказываниях и быстрый сход реципиента к психическому срыву. Вероятно, контакт с эховым сознанием следует вести на скорости его функционирования.
   – Может, ты и права… – согласился Ткачик. – Вечером попробуем ввести такую программу. Естественно, прямого разговора не получится – надо заготовить пакет вопросов, чтобы вариатор отбирал посылки в зависимости от ответов. Нам на такой скорости не поговорить… Чёрт! – вдруг выругался он. – Хотел бы я знать, кто программировал транслингатор! То стихотворная иносказательная компиляция, то – «царство тьмы», «грех индивидуализма», «сладкая доля»… Уши бы нарвал!
   – Не психуй, – спокойно заметила Статиша.
   – Да ладно тебе! – отмахнулся Ткачик. – Мне ещё далеко до психического срыва… Что думает об ответах реципиента вариатор?
   – В ответах аборигена, – мгновенно включился в разговор хорошо поставленный голос вариатора, – прослеживаются аналогии с психологией человека «за железным занавесом» середины двадцатого века. Полное неприятие иноидеологии, вера в правильность своих жизненных позиций, неадек…
   Голос вариатора вдруг взвыл до ультразвука. В пульте управления сенсорным восприятием системы жизнеобеспечения полыхнула сиреневая молния, отбросив Волошина на пол.
   «Доигрался…» – очумело подумал Лев, сидя на полу и дуя на обожжённые пальцы. Он встал, аккуратно закрыл пульт сенсорного восприятия и под аккомпанемент менторских нотаций системы жизнеобеспечения, что, мол, не годится Лёвушке вести себя столь неподобающим образом, сунул пальцы в блок медаптечки. Пальцы мягко прихватило, застрекотал анализатор, а затем на обожжённые места полилось что-то прохладное, быстро снявшее боль.
   Психология человека за «железным занавесом»… Термин Волошину был знаком. Он его понимал. Слишком хорошо понимал. Именно он был предметом его внерабочих интересов. Формирование психологии путём внедрения в сознание средствами массовой информации той или иной идеологической концепции. Создание сознания масс… Но какое это имело отношение к Нирване?
   Пальцы вытолкнуло из медаптечки. Подушечки краснели регенерированной младенческой кожей; любое прикосновение к ним передавалось нервной системе острым, не очень приятным ощущением сверхчувствительности. Теперь на клавиатуре систематизатора долго не поработаешь…
   Волошин уже понял, что присутствовал при контакте с аборигеном в особых условиях. Что-то там у них не ладилось… При контактах с иноцивилизацией главным ступором являлись моральные устои обеих сторон, поэтому коммуникаторов психологически подготавливали к толерантности восприятия чужой морали: не принимать её, но уметь лавировать между её препонами во время контакта. Здесь же явно скрывалось что-то другое. Между «железным занавесом» и нравственностью была существенная разница – всё-таки «железный занавес» характеризовал только определённый период земной истории. А вариатор выразился довольно однозначно. Ляпов, в отличии от человека, он в определениях не допускает…
   – Лёвушку вызывает на связь начальник станции Ратмир Берзен, – сухо доложила система жизнеобеспечения.
   Волошин поморщился. Похоже, с юмором у местной системы жизнеобеспечения было туговато. Почти за сутки общения она так и не усвоила нюансов пикантности уменьшительного имени гостя и употребляла его во всех случаях, зачастую за пределами шутки.
   – Впредь прошу называть меня только Лев Волошин, – сказал он. – Соединяйте.
   – Доброе утро, – поздоровался он с возникшим у окна Берзеном.
   – Доброе… – Берзен окинул взглядом комнату и задержал его на правой руке Волошина. Пальцы, собранные щепотью, всё ещё машинально потирали друг друга. – Что у вас произошло?
   «Так, – подумал Волошин. – Следовало ожидать, что инцидент система жизнеобеспечения просто так не оставит…»
   – Короткое замыкание, – буркнул он. – А это, – показал пальцы, – его результат. Тактильная гиперосмия.
   Берзен рассмеялся.
   – Чувствуется, что вводную кристаллозапись вы проработали весьма основательно! Дня через три загрубеют, – тут же утешил он, кивнув на пальцы. – Вы завтракали?
   – Да.
   – Тогда жду вас у сопространственного лифта. Пойдём знакомиться с процессом контакта… – Берзен насмешливо подмигнул. – В ту самую лабораторию, куда вы «нечаянно» заглянули.

   Лифт перенёс их в сопространство второго уровня, и Волошин, увидев в кабине ряд из двух десятков кнопок, отметил, что работы на станции ведутся широко, с размахом.
   – Да, – подтвердил его догадку Берзен, перехватив взгляд. – За пятьдесят лет исследований возникло много направлений, и мы расширились в сопредельность. Если сейчас все наши лаборатории перенести из сопространства на Нирвану, получился бы хороший научный городок. Хотя контингент у нас в общем-то небольшой.
   Двери лифта распахнулись в небольшой тамбур с единственной дверью, на которой объёмно светилась лиловая цифра «2», означавшая уровень сопространства. Из тамбура дохнуло спёртым воздухом и усилившимся запахом книжной пыли.
   – Всё хочу спросить и забываю, – проговорил Лев, принюхиваясь. – Что это за запах на станции? Такой сухой, пыльный?
   – Уловили? – чуть ли не обрадованно удивился Берзен. – Обычно мало кто обращает внимание. Феромонный носитель. – Он прочитал на лице Волошина непонимание и пояснил: – Сложное полимерноорганическое вещество воскообразной консистенции, сублимирующее при температуре выше восемнадцати градусов. Собственно, это свойство и позволило сохраниться нирванским записям в информхранилище до наших дней. Носитель выполняет приблизительно ту же роль, что и спирт в земных духах. С той лишь разницей, что самих феромонов мы не ощущаем… – Берзен распахнул дверь в лабораторию. – Прошу.
   То, что Волошин принял за пульт управления, исподтишка заглянув в лабораторию из своей комнаты, оказалось матово-прозрачным экраном, делящим помещение пополам. Собственно, лаборатория находилась по эту сторону: у самого экрана стояли два транслингатора (вероятно, основной и резервный – а может, дублирующий), а посередине, в полуметре от пола, находился выносной дисплей комп-вариатора. Перед ним, напряжённо сгорбившись в кресле, спиной к двери сидел Ткачик. Мелькая пальцами обеих рук по клавиатуре, он оживлённо беседовал с вариатором. Речевая характеристика была отключена, и вариатор мгновенно отвечал многоцветным перемигиванием быстро меняющегося текста на дисплее. Кресло Томановски справа от Ткачика пустовало. А по другую сторону экрана располагалась имитация поверхности Нирваны: клочок голой кремнистой почвы с белесо-слепящими под цвет нирванского неба стенами и потолком. В центре клочка почвы в знакомой Волошину отрешённой, безучастной позе Будды сидел абориген.
   – Здравствуй, Карой, – окликнул Ткачика Берзен.
   – Зась! – раздражённо отрубил Ткачик, не отрываясь от работы.
   Берзен, извиняясь, развёл перед Волошиным руками и вырастил пару кресел за спиной Ткачика.
   – Подождём, – шёпотом проговорил он и жестом предложил садиться. – Не будем мешать.
   Из-за спины Ткачика Лев видел часть дисплея, но разобрать хоть кусочек текста не смог. Мелкие буквы прыгали, мельтешили разноцветными букашками, слипаясь, разрастаясь, меняя цвет и друг друга. Впрочем, после некоторого наблюдения ему удалось выделить игровую компоненту работы Ткачика. Под чёрной строчкой вверху дисплея появлялась синяя, которую Ткачик, вероятно изменением смыслового содержания, должен был перевести в жёлтый цвет. Когда это удавалось, жёлтый текст прыгал влево, образуя столбец, а рядом возникал ещё один или несколько синих столбцов, требующих той же операции. Дальнейшая «игра» с синими столбцами текста требовала более аккуратной работы, поскольку жёлтый столбец иногда начинал наливаться зеленью, стремясь изменить цвет, и тогда приходилось возвращаться на несколько ходов назад. Столбцы множились в непонятной прогрессии – иногда возникало пять-шесть синих, иногда только один, текст мельчал, чуть ли не до микроскопического, – но по мере успешного продвижения работы верхняя чёрная строчка постепенно, словно накаляясь, краснела, а когда весь дисплей оказывался заполненным жёлтыми столбцами, над уже алой верхней строкой возникал мигающий восклицательный знак. Затем изображение исчезало, и возникала новая чёрная строка с пустым экраном под ней.
   Наконец, после очередной успешной операции на дисплее вспыхнула надпись: «КОНЕЦ РАБОТЫ», и Ткачик облегчённо откинулся на спинку кресла.
   – Как самочувствие пикьюфи? – спросил он, включая речевую характеристику.
   – Практически полная прострация с гаснущими следами возбуждения, вызванного предшоковым психологическим состоянием во время утреннего контакта. Рекомендуется в ближайшие пять-семь часов в контакт не вступать.
   – Он не голоден?
   Вариатор помедлил с ответом, затем сказал:
   – Нет. Его энергетический запас на уровне полутора-двух суток.
   – Энергетический запас! – фыркнул Ткачик. – Кто в тебя только вкладывал основы биологии! Хорошо. Пусть сидит здесь до вечера. Ему ведь всё равно, где находиться, если есть не хочет. Всё, сеанс окончен. Спасибо.
   Дисплей вариатора погас, и Ткачик развернулся вместе с креслом к гостям.
   – Привет! – небрежно махнул он рукой. Его лицо прямо-таки излучало удовлетворение от успешно проведенной работы. – С чем пожаловали?
   – Привет, – снова поздоровался Берзен, а Волошин кивнул. – Что это ты моделировал?
   Видно он разобрался в игрографической беседе Ткачика с вариатором.
   – Что? – переспросил Ткачик и, бросив быстрый взгляд на Волошина, выразительно посмотрел на Берзена.
   Берзен усмехнулся.
   – Карой, я ведь тебе ещё вчера сказал, что сегодня с «тайнами мадридского двора» будет покончено.
   – Вот и славненько, – раскрепощённо выдохнул Ткачик. – А то чувствуешь себя… Ну, да ладно. Мы прогоняли с вариатором программу вечернего контакта с аборигеном. Ты же знаешь, что прямой контакт с ним в особых условиях почти не даёт результатов. Эховое сознание практически полностью забивается основным, несмотря на все наши попытки экранировать его. Поэтому мы решили провести сеанс на скорости функционирования эхового сознания. А поскольку на такой скорости с ним может работать только вариатор, мы и попытались составить приблизительный каркас беседы по интересующему нас кругу вопросов. Хотя, конечно, всех поворотов беседы мы, естественно, предусмотреть не могли – нам ещё не приходилось вступать в контакт с рафинированным эховым сознанием.
   – Поприсутствовать можно? – поинтересовался Волошин.
   – А почему нет? – пожал плечами Ткачик. – Впрочем, сегодня вечером вам вряд ли будет интересно. Контакт-то прямой, от силы две-три минуты на запредельной для нас скорости – если вы помните, функционирование эхового сознания пикьюфи почти на два порядка выше обычного.
   – А как вы вообще вышли на эховое сознание?
   Ткачик хмыкнул и смущённо улыбнулся.
   – О! Это уже «тайны мадридского двора».
   Шпилька явно предназначалась начальнику станции. Но Берзен не отреагировал. Он скучающе качал ногой и с постным выражением лица смотрел сквозь матовый экран на неподвижную фигуру аборигена.
   – Совершенно случайно, – продолжил Ткачик. – На Нирване практически нет свободной воды: я имею ввиду не только открытые водоёмы, но и атмосферные осадки. В самых благоприятных условиях: при наиболее низкой ночной температуре – влажность воздуха не превышает шестидесяти процентов. То есть, для того, чтобы достичь точки росы, температура воздуха должна понизиться ещё градусов так на двадцать пять – тридцать…
   – Точка росы – это температура, при которой атмосферная влага начинает конденсироваться, – бесстрастно заметил Берзен. Всё же шпилька Ткачика не прошла мимо цели. Похоже, пикетирование было основой всех разговоров между ними.
   Ткачик было осёкся, но тут же расплылся в улыбке.
   – Простите, – извинился он, всеми силами стараясь подавить улыбку. – Я всё забываю, что наш гость гуманитарий, а не естественник… Постараюсь учесть. Так вот, борьба за влагу как в растительном, так и в животном мире идёт весьма ожесточённая. Она основа жизни на планете. Если на Земле, как полагают, появление разумной жизни обусловили сезонные изменения, заставившие homo работать, чтобы обеспечить себя на зиму пищей и тёплой одеждой, то на Нирване, вероятно, таким фактором для postquasifungi послужила вода. С год назад наш экзомиколог Томановски – вас, кстати, вчера с ней знакомили – начала серию экспериментов по введению избыточных порций воды вначале в растительные, а затем и в животные формы нирванских организмов. Результаты оказались обескураживающими. У растительных форм буквально через несколько минут начинался активный рост клеточной структуры, почти на порядок превышающий рост клеток земных мицетов, который продолжался до установления прежнего баланса воды на единицу массы псевдомицета. Что же касается животных форм, то при введении дозы они вначале впадали в ступор до полного перераспределения воды в организме, а затем наступал резкий переход из каталептического состояния в усиленно функциональное. То есть, все функции организма выполнялись гораздо быстрее, чем обычно. По образному сравнению одного из учёных, – здесь Ткачик недвусмысленно посмотрел в сторону Берзена, – вода для растительной жизни Нирваны является катализатором наращения массы, а для животной – энергии.
   – Нечто вроде наркотика, – полуутвердительно вставил Волошин.
   Ткачик удивлённо вскинул брови, но затем всё же кивнул.
   – Да, вы правы. Именно наркотика, но и именно нечто, поскольку не уверен, что процедуру дыхания больного человека чистым кислородом можно считать введением наркотика. Но, раз уж зашла речь о недоверии к чистоте наших действий, я вынужден разъяснить суть метаболизма нирванских организмов. – Ткачик бросил взгляд на Берзена, и опять не удержался, чтобы не съязвить: – Постараюсь попроще. Кровь пикьюфи, будем называть её так, представляет собой вязкую коллоидную субстанцию, биохимические процессы в которой чрезвычайно замедлены. А разбавление её водой способствует ускорению биохимических реакций. При этом, правда, следует не переборщить дозировку, иначе может нарушиться последовательность биохимических процессов: они начнут пересекаться, последующие обгонять предыдущие, наступит разбалансировка метаболизма, хаос в сигналах нервной системы – проще говоря, опьянение, аналогичное введению человеку избыточных порций кислорода или спирта.
   – Существуют ли остаточные явления после окончания действия избыточной воды? – На этот раз Волошин задал более осторожный вопрос.
   – Да, – вновь подтвердил Ткачик. – Наблюдается эмоциональный упадок, сила которого пропорциональна величине вводимой дозы. Но при наших дозах аквасиндром пикьюфи, как мы его называем, весьма незначителен. Естественно, что все факторы воздействия воды мы определили не на аборигенах, а на других животных формах. Лишь убедившись в их практической безвредности, перешли к пикьюфи.
   – А привыкание?
   – При наших дозах и периодичности их введения оно исключено. Хотя желание «повторить», естественно, остаётся навсегда.
   – И как вы обнаружили эховое сознание? – спросил Волошин.
   – По когитограммам. При введении воды в организм пикьюфи убыстряются не только физиологические процессы, но и процесс мышления. При этом наблюдается сбой его программы как общественного существа, и начинают проявляться индивидуальные черты. Психология индивидуума претерпевает мучительный переход из блаженного состояния полной запрограммированности чёткой линией общественного поведения в муторное состояние дискомфорта осознания собственной личности. Вот тогда на когитограммах и проявляются следы затухающей несущей с высокой частотой. Вначале их приняли за возмущение психополя в момент ломки психики, но, когда выделили в отдельную составляющую, то и обнаружили эховое сознание.
   – Надеюсь, вы всё поняли, – с иронией заметил Берзен. – Отдельная составляющая затухающей несущей…
   – В первом приближении, – улыбнулся Волошин. – Одного не могу уяснить: что противозаконного вы усматриваете в таком контакте?
   По застывшему лицу Ткачика он понял, что сморозил глупость. Противозаконного в контакте действительно ничего не было, если не считать, что он проводился без согласия аборигена. Впрочем, и это неверно. Согласие пикьюфи получить как раз нетрудно: его общественное сознание, ориентированное исключительно на безапелляционное выполнение требований извне и полное подавление личных желаний, просто не могло ни в чём отказать. Из него наоборот практически невозможно выдавить «нет». Правда и извне желать что-либо было некому до появления на планете людей… Поэтому оставалась только этическая сторона контакта, когда для «беседы» необходимо «подпоить» аборигена…
   – Видите ли… – натужно стал выдавливать из себя Ткачик, смотря мимо Волошина сразу поскучневшим взглядом. – Как вам сказать…
   – Не надо. Извините. Я понял.
   Ткачик кисло усмехнулся.
   – Ну и ладненько…
   Берзен отстранённо смотрел сквозь сизый экран на аборигена. Размеренно качая ногой, он постукивал по подлокотнику кончиками пальцев, словно это «ладненько…» его не касалось.

5

   – Здравствуй, Лев.
   Волошин вздрогнул и обернулся от стола. В дверях его комнаты стояла Томановски и смотрела на него своими тёмными бездонными глазами.
   – Здравствуй, – улыбнулся он.
   И она оттаяла, глаза вспыхнули и осветились.
   – Я тебя весь день искал. Уж подумал… – он прикусил язык, с которого чуть не сорвалось: «…исчезла, как тогда».
   Но Статиша поняла. Глаза потухли, плечи опустились. Понимала она его, как никто. Больше, чем с полуслова. И не надо было искать причин, почему она тогда ушла. Они оба их знали. Чувствовала Статиша его двойственность, его странную любовь: то он полностью и безраздельно с ней, а через мгновение – уже далеко, в себе, и ничего ему не надо, и всё для него обуза и помеха, в том числе и её любовь.
   Волошин вскочил с места, подошёл к Статише, обнял.
   – Как мне без тебя было плохо эти годы… – хрипло выдавил он. И это было искренне, и Статиша вновь оттаяла.
   – Ну-ну, подхалим, – мягко высвободилась она. – Ты почему не пришёл в лабораторию на сеанс прямого контакта с эховым сознанием пикьюфи?
   – Как? – изумился Волошин. – Ведь ещё только… – И тут же понял, что, заработавшись, совсем забыл об эксперименте. Впрочем, подвели его и биочасы, так и не перестроенные на время Нирваны.
   – Н-да… – сконфуженно промямлил он. – Что-то я совсем рассеянным стал. Неудобно получилось – ведь сам напросился…
   – А результаты, – заметила Статиша, – между прочим, весьма любопытные.
   Волошин вскинул брови.
   Статиша посмотрела на него. Её глаза вдруг стали темнеть, расширяться, заполняясь муторной темнотой.
   – Ты меня любишь? – неожиданно, с чисто женской непоследовательностью, спросила она.
   Лев взял её руку и поцеловал холодную ладонь.
   – Да.
   – А я тебя – просто очень… – с какой-то внутренней болью прошептала она. И было в этом наивном «очень» такая глубина откровения, при которой человек распахивается весь, отдаваясь душою. И накатывалось от её слов ощущение жути, как и от взгляда её глаз.
   – Слушай, так что у вас там с контактом? – спросил Лев, старательно избегая её взгляда. Бог мой, как он страдал эти десять лет без её глаз, без её любви… Как мечтал найти её… Казалось, всё будет по иному, он всё понял, стал другим… Но, когда это случилось, он опять, как и тогда, оказался не готов к её такому искреннему, открытому чувству, столь же глубокому, как бездна её глаз. Просто оторопь брала от его беспредельности.
   – Успех, – всё понимающе и всепрощающе улыбнулась Статиша. Темнота сморгнулась с глаз, они снова осветились теплом. – Кажется, мы сегодня приоткрыли завесу над «смутным временем»…
   – Ну, и…? – Лев старался побыстрее уйти от пугающей его темы.
   – Какие мы нетерпеливые, – усмехнулась Статиша. – Как слова любви – так из него не вытянешь…
   Она прошла к столику, села в кресло, посмотрела на экран включённого транслингатора.
   – Ты сейчас работал?
   – Да. Просматривал некоторые новые тексты… Так что там у вас?
   – Ладно уж, – вздохнув, согласилась она. – Поведаю тебе… Экспресс-контакт вариатора с аборигеном прошёл на редкость успешно и без срывов. Но, как всегда, ответы эхового сознания аборигена были настолько иносказательны и противоречивы, что вариатор выдал около двадцати смысловых вариантов беседы. Так что какой-либо целостной картины «смутного времени» мы пока составить не можем. И всё же некоторые однозначные выводы у нас есть. Так, после анализа беседы вариатор с вероятностью в семьдесят две сотых подтвердил гипотезу о наследственной природе эхового сознания. То есть, оно вполне может отражать действительные события «смутного времени», в которых участвовали предки данного аборигена. И если исходить из этой гипотезы, то у того самого персонажа стихотворных строк, из-за которых ты сюда прибыл, был реальный прототип. Правда, здесь вариатор не дал однозначного ответа. Он считает, что это могло быть и какое-то явление, впоследствии персонифицированное эховым сознанием. Но главное из беседы ясно: тот самый «он», чьи «слова были правильны, отражали суть вещей и будили души», является виновником радикального изменения психики пикьюфи и возникновения доминантного общественного сознания. Как всегда ответы аборигена облекались в форму головоломных притч, в которых создатель новой психики пикьюфи именуется то «Указующим Путь», то «Проповедующим с Горы»… Кстати, по заключению вариатора, это одно и то же: можно интерпретировать и как «Проповедующий Путь» и «Указующий с Горы» – смысловое понятие здесь объединено. Для меня сиё тёмный лес, но тебе, я думаю, такие лингвистические дебри не в диковинку. Но, самое главное, эта самая «Гора» или «Путь» не только вполне реальна, но и материальна. Когда после расшифровки экспресс-беседы с эховым сознанием мы вышли на прямой контакт с доминантным, абориген подтвердил её реальное существование и предложил провести нас к ней. Так что завтра у нас состоится маленькая экспедиция.
   – Н-да… – только и сказал Волошин. Новость оказалась ошеломляющей. – И надолго? – с завистью спросил он.
   – Самое удивительное, что иносказательная Гора почти рядом. Где-то в двадцати часах ходьбы аборигена.
   – Значит, минимум, дня три… – прикинул Лев. – Жаль. Я бы тоже хотел с вами.
   – Почему три? – удивилась Статиша. – Абориген уже в пути. Ты же знаешь, что любая просьба для него превыше всего. Они просто впадают в эйфорию счастья, выполняя чужое желание. Это природа их жизни, обусловленная сознанием общественного поведения. Правда, до нас здесь некому было желать…
   – Значит, завтра среди дня вы будете у цели?
   – Да. – Статиша посмотрела на Льва долгим взглядом, щёки её зарделись. – А вечером, чтобы не случилось, я буду здесь.
   – А… Можно с вами?
   – Ну, этот вопрос уже не ко мне, – усмехнулась Статиша.
   – Понятно, – буркнул Лев и попросил систему жизнеобеспечения соединиться с начальником станции.
   – Добрый вечер, Ратмир, – поздоровался Волошин, когда фигура Берзена спроецировалась возле окна. – Говорят, вас можно поздравить с успешным контактом?
   – Да уж! Не лаптем щи хлебаем! – с явным удовольствием согласился Берзен. На сей раз он применил поговорку к месту и, к удивлению, ничего в ней не перепутал.
   – А мне можно принять участие в экспедиции к «Горе»? – напрямую спросил Лев.
   – А почему нет? – недоумённо передёрнул плечами Берзен. – Свободных мест в катере много, так что не вижу оснований для отказа.
   – Спасибо.
   – Не за что. Завтра в десять утра по-нирвански ждём вас у шлюза. До свиданья и спокойной ночи, – попрощался Берзен. – Надеюсь, что в этот раз вы будете точны, – индифферентно заметил он и отключился.
   Статиша заглянула в глаза Волошину.
   – Слушай, а как насчёт того, чтобы поужинать?

   – Не молчи… – задыхалась она. – Скажи хоть что-нибудь… – билась в его руках как птица.
   А он не знал, что сказать, и целовал, целовал, закрывая себе рот, чтобы не закричать.
   – Тиша… – наконец выдохнул он, и было непонятно, то ли благодарит её, то ли успокаивает…
   Потом они долго лежали в полумраке. Она то лихорадочно покрывала его лицо, грудь лёгкими быстрыми поцелуями, то, плача светлыми слезами, всхлипывая, запинаясь, захлёбываясь скороговоркой, говорила, как она счастлива, как любит его, как не может без него, как ждала его и как боится снова потерять его. Затем она уснула на его руке, но и во сне продолжала всхлипывать, бормотать что-то тревожное, прижимаясь к нему телом; руки её поминутно вздрагивали, крепче обнимая, словно она боялась, раз отпустив, потерять навсегда.
   Застывшим взглядом Лев смотрел в её припухшее, заплаканное лицо, резко очерченное жёстким светом заглядывавшей в окно надкушенной луны, и в душе его было пусто, и было ему тяжело. И мысли его были тяжелыми и стылыми, как свет ночного светила.
   «Зачем тебе это нужно? – думал он, ощущая, как изморозь льдистыми иглами кристаллизуется в груди. – Зачем тебе её любовь? – чувствовал он тревожное прикосновение её пальцев. – Что ты можешь дать ей, кроме студёной тяжести своего сердца?»
   Он знал: стоит ей открыть глаза, и стылое наваждение безразличной луны исчезнет, растает от их тепла. Знал, и страшился её глаз, их света и их пугающей бездны. И боялся холодного непокоя своего рассудка…
   Среди ночи, когда луна зашла, и Статиша успокоенно раскинулась на ложе, Лев осторожно освободил затёкшую руку, встал, включил в углу слабый свет и сел к столу. Лунная оторопь отпустила, но сон не шёл.
   Было его время, любимое время работы. Лев посмотрел на спокойно спящую Статишу и взял в руки систематизатор. Но работать так сразу не смог. Переход в реальный мир давался с трудом. Обрывочные отголоски чувственности мешали воцарить трезвой мысли.
   «Единство чувств разделяет разность устремлений мыслей, – подумал он. – Наверное, однополые пикьюфи гораздо счастливее человека. Им не приходится двоиться между чувством и рассудком». Он возвёл звукопоглощающую завесу и включил систематизатор.
   – В прошлый раз мы беседовали с тобой о влиянии средств массовой информации на формирование психологии человека, – тихо проговорил Лев. – Договорились, что ты подберёшь наиболее жёсткие примеры насаждения морали. Ты подобрал?
   – Да, – так же тихо ответил систематизатор. – Будем беседовать, или ты, как всегда, предпочитаешь информацию на бумаге?
   – Лучше печатную.
   – Тогда подключи принтер.
   Лев не стал заказывать системе жизнеобеспечения принтер, а подключил транслингатор.
   – О! – заметил систематизатор. – Мощная система. Тогда я воспроизведу факсимиле.
   Транслингатор застрекотал, и на предметный столик стали осыпаться газетные вырезки.
   – Я постарался соблюдать хронологию, – предупредил систематизатор.
   Волошин взял вырезки, но ещё минут пять неподвижно сидел, невидяще вперившись в бумагу. Последнее время он всё чаще ловил себя на мысли, что его увлечение является своеобразным коконом, в который он прятался, чтобы отгородиться от окружающего мира, от его проблем. Редкие эмоциональные всплески выбивали его из колеи, выталкивали в реальность, где он всё острее ощущал себя вымирающим анахронизмом. Кому нужна его работа? Исторические события ещё вызывают у людей любопытство, но кому интересна психология исторического общества? События истории принято интерпретировать с точки зрения современной психологии, а попыток осмыслить психологию общества, поддерживающего Муссолини, Гитлера, Сталина, Мао-Дзе-дуна, Пол Пота, практически нет. Какие убеждения двигали массами, ведомыми своими лидерами? Что их заставляло безоговорочно верить в правоту и непогрешимость идей? В чём разница между психологией фанатика веры Христовой и психологией носителя идей коммунизма? Что создавало, что поддерживало веру, и как пропаганда влияла на убеждённость? Что такое христианская нравственность и нравственность атеиста? Буквально по пальцам Волошин мог перечислить людей, которых это ещё интересовало. Психология современного человека резко утрачивала позиции рациональной логики, трансформируясь в интуитивную чувственность. Двадцать шесть лет назад на Земле родился первый интуит. Сейчас в родильных домах четверо младенцев из пяти – интуиты. И пропорция растёт… Кое-кто из поколения Волошина смог приспособиться, как-то войти в новую жизнь. Некоторые даже сумели овладеть приёмами передачи своего психологического состояния. Такие, как Статиша. А он – нет. Не смог.
   Усилием воли Волошин заставил себя осилить несколько строчек. Затем вчитался, и работа пошла. Газетные вырезки охватывали период с тридцатых по восьмидесятые годы двадцатого столетия. В основном это были передовицы центральных газет, так или иначе развивавшие ту, или иную концепцию конкретной идеологии, но изредка встречались и стихотворные строки. Разные страны, разные языки, разные идеологии, разные лидеры, но одно было общим: гранитная твёрдость в насаждении безоговорочной веры и ярая, исступлённая непримиримость к инакомыслящим. Особенно ярко высвечивалось это в стихах, где лидер страны возводился ни много, ни мало, в культ божества, «давшего народу Солнце», а оппозицию именовали в лучшем случае «собаками неверными», исключительно подлежащими уничтожению. Нового здесь не было ничего: на протяжении истории человечества все доктрины были направлены на искоренение ереси. Впрочем, как раз этот аспект и не интересовал Волошина – его давно рассмотрели, разжевали и оценили. Он пытался понять, каким образом пропаганда оказывала влияние на общество, как меняла и формировала его психологию. Новую психологию нельзя создать грубой ломкой старой. Её можно только постепенно изменить, настойчиво и постоянно вдалбливая в сознание любые утверждения средствами массовой информации. В двадцатом веке эмпирическим путём определили влияние рекламы на сознание. И хотя тогда ещё не вывели индекса допустимого уровня суггестии печатного слова и произнесённых речей, пропагандистскими, «зажигающими массы», приёмами интуитивно пользовались во всю. До экспериментального моделирования сознания на научной основе ещё не дошли (античеловеческие опыты над людьми в конце двадцатого столетия не дали желаемого результата), но практическое подравнивание масс в одну шеренгу путём идеологической обработки велось тогда как никогда широко. И homo sapiens, ЧЕЛОВЕК РАЗУМНЫЙ, который по имени своему обязан был анализировать любую получаемую информацию, легко поддавался внушению. И самой неестественной, неподдающейся пониманию, была «стадная» психология масс, фанатически веривших в гениальность предвидений вождей и претворявших их указания в жизнь с однозначной непререкаемостью, доведённой до одиозного абсолюта.
   Волошин поднял глаза и увидел, как на предметный столик транслингатора укладывается очередная стопка вырезок. Его охватила безнадежная апатия.
   «Ты как книжный червь копаешься в древних отживших проблемах, словно вокруг тебя ничего не происходит, – с тоской подумал он. – Наверное, это естественная реакция человека, ощутившего себя вымирающим реликтом. Подавляющее большинство человечества находится сейчас в аналогичном шоке. Мы продолжаем жить, работать скорее по инерции, потому что прекрасно знаем, что на смену биологическому виду homo sapiens уже пришёл новый биологический вид homo infrasensualis».
   Неожиданно для себя Лев попытался взглянуть на сегодняшний день глазами человека двадцатого века. Думали ли тогда, что у гармоничного, с их точки зрения, мира будут свои тяжкие проблемы? Нравственные и этические? Что биологическая сущность человека конечна, и рано или поздно из него разовьется новый вид? Вряд ли. Тогда человека считали венцом творения и пупом Вселенной. И позже, в двадцать первом веке, даже попытались узаконить такое положение принятием закона о биологическом статусе человека, согласно которому любые генетические изменения организма исправлялись системой жизнеобеспечения. Но природа не терпит остановки эволюции. Она пошла в обход генетически застабилизированной биологической сущности человека, начав эволюцию восприятия мира. Так появился homo infrasensualis – человек, с резко возросшим чувственным уровнем. Логическое мышление претерпело замену на чисто эмоциональное. Спонтанно усилилось не только восприятие мира, но и способность чувственного влияния на другого человека. При общении между собой интуиты не использовали слова, а «беседовали» непосредственной передачей через психополе обширнейшей гаммы чувств. Их мировосприятие было настолько сложно и отлично от обычного человеческого, что при наложении на психополе homo sapiens могло вызвать у последнего психическую травму. Что-то тёмное и жуткое поднималось из глубин подсознания, вызывая ужас бездны. Как глаза Статиши.
   Лев непроизвольно оглянулся и наткнулся на её взгляд. Статиша лежала на ложе, подперев голову рукой, и смотрела на него чёрными колодцами своих глаз. Она уже давно не спала и наблюдала за ним…

6

   Утро не предвещало неприятностей. Они проснулись в приподнятом настроении, приняли душ, позавтракали и стали собираться в экспедицию. Томановски попросила доставить в комнату её скафандр и заказала такой же для Волошина. Тогда-то и начались неприятности. Облегчённый нирванский скафандр Статиши прибыл практически сразу, а вот со скафандром для Льва вышла заминка. Система жизнеобеспечения долго молчала, а затем сообщила, что из резервных скафандров по совместимости с психологическими параметрами Волошина не подходит ни один, а для изготовления адекватного ей потребуется восемь часов.
   Лев озадаченно посмотрел на Статишу. Она покраснела и прикусила губу.
   – Не понял? – бросил реплику Лев.
   – Извини, я забыла, что в спецскафандрах для условий Нирваны вмонтированы блоки статута человека.
   На скулах Волошина вздулись желваки, но он сдержался. Вызвал Берзена и официальным сухим тоном попросил предоставить ему скафандр для участия в экспедиции. Лицо Берзена отразило безмерное удивление, затем он рассмеялся.
   – Нет, Лев, в вас определённо есть что-то от интенданта! Не напрасно я вас принял за него при первой встрече. Дайте заказ системе жизнеобеспечения.
   – Уже.
   – Так в чём дело?
   – Ни один из резервных мне не подходит.
   – Как – не подходит? – Берзен не поверил и сам произвел заказ, но уже не устно, а пользуясь терминалом. Ответ поверг его в изумление. Нахмурившись, он ввёл какой-то вопрос.
   – Однако у вас и психограмма! – изумился он. – Можно позавидовать – вы практически не поддаётесь внушению, но именно в этом и загвоздка. Регулировка скафандра основана на взаимном психоконтакте, однако у вас такой порог проходимости, что ни один резервный скафандр с ним не справится. Ситуация… – Он сконфуженно почесал нос, затем снова повернулся к терминалу и задал очередной вопрос.
   – Есть один выход… – неуверенно протянул он. – Когда основывалась станция, здесь работали в типовых скафандрах для высокотемпературных агрессивных атмосфер. В музейной комнатке, есть у нас такая, сохранилось несколько штук…
   – Согласен! – кивнул Волошин. А что ему ещё оставалось делать?
   – Хорошо. Сейчас один из них доставят. У вас какой размер?
   Рядом со стройной фигуркой Статиши в лёгком, облегающем тело спецскафандре Волошин выглядел огромной неповоротливой статуей Командора. В довершение всего спину горбил тяжёлый регенерационный блок – скафандр был рассчитан на агрессивную среду и температуру до пятисот градусов, – так что приходилось идти согнувшись. Статиша же шла налегке: дышала воздухом Нирваны через фильтры, а жара снижалась терморегуляционными нитями, пронизывающими лёгкую ткань скафандра.
   Они прошли через шлюзовую камеру и очутились на знакомой лужайке нирванского леса. Только теперь на месте, где сидел абориген, стоял десантный катер, а рядом с ним маячили две фигуры.
   – …сыт по горло! – донёсся из наушников раздражённый голос Ткачика. – Вчера он переводит мне: «Стоящим на паперти я бросаю монету. Что мне подать нищим душою?» Смысл ответа пикьюфи я понял. Но откуда паперть? Ни в эпоху «До», ни в эпоху «После» и признаков каких-либо форм теизма у нирванской цивилизации не было! Не слишком ли вольно адаптируется текст? Может, пора транслингаторам ограничить свободу ассоциативного поиска, чтобы в переводах было меньше эмоций и больше логики?
   – По-моему, тебя просто уязвила сама суть ответа, – спокойно заметил Берзен.
   – Да брось ты…
   – Утро доброе! – поздоровался Статиша.
   Говорившие повернулись в их сторону.
   – Доб… – начал было Ткачик и осёкся, увидев Волошина в скафандре высшей защиты. Лицо его за поляризационным стеклом шлема вытянулось от изумления.
   – Доброе… – корректно поздоровался Берзен, но, глядя на Волошина, всё же не смог сдержать улыбки.
   – Вас бы в этот скафандр засадить, посмотрел бы я, какое оно доброе! – сварливо выпалил Волошин.
   Внезапно из люка катера, быстро семеня множественными конечностями, выкатился знакомый кибероид-»бицефал» и застыл перед ним.
   – Здравия желаю, кэп! – гаркнул он. И тут же на все окрестности загрохотал марш космопроходцев.
   – Вольно, юнга, – снисходительно ответил за Льва скафандр.
   Музыка оборвалась. Левая половина конечностей кибероида подогнулась, кибероид наклонился на бок, принимая стойку «вольно», и от этого лицо Ткачика, изображённое на хитинокерамической груди, стало выглядеть ещё более растерянным.
   – Это ещё что? – ошарашенно спросил Лев.
   Берзен от души рассмеялся.
   – Вам достался скафандр капитана космопроходцев, осваивавших Нирвану. А кибероид, единственный, кто остался на станции из того контингента.
   – Ну и шуточки были у наших дедов, – сконфуженно пробормотал Волошин. – Прямо казарменные.
   – Зато какова субординация! – явно подтрунивая, мечтательно прицокнул языком Берзен. – У нас бы такую… Прошу. – Он сделал приглашающий жест в сторону люка.
   К удивлению Волошина в катере находился ещё только один человек – рыжий веснушчатый парень с необычно подвижным, выразительным лицом, на котором в гиперболической форме отражались все его чувства. Появление Волошина в скафандре высшей защиты вызвало у него буквально пароксизм недоумения, но вопросов он тактично не задал.
   – Халлдор Йоунссон, экзомедиколог, – представился он.
   – Лев Волошин, текстолог, – чувствуя себя не в своей тарелке, пробормотал Волошин и отвёл взгляд. В небесно-голубых глазах экзомедиколога горел недоумённый вопрос о его экипировке, требующий незамедлительного разъяснения.
   «Вот и ещё один предтеча homo infrasensualis, – подумал Лев. – Как и Статиша…» Странно, но открытие Ткачика почему-то не вызвало на станции ажиотажа чего-то эпохального. Казалось, катер должен был быть набит исследователями до отказа, но вот поди же ты… Неожиданно Лев подумал, что за три дня пребывания на станции Йоунссон был лишь четвёртым человеком, с которым он познакомился. Это при персонале станции в более чем тридцать человек! Впрочем, сам виноват, приглашали же его на обсуждение отчёта в кают-компанию…
   Лев хотел сесть рядом со Статишей, но кибероид мягко отстранил его и устроился между ними. По левую сторону от Волошина, как и положено при сопровождении космодесантника во время выхода на рекогносцировку. Лев промолчал, а Статиша с трудом удержалась, чтобы не прыснуть.
   – Поехали, – сказал Берзен. – Курс на пеленг двадцать три дробь ноль два.
   Катер снялся с места и поплыл над нирванским лесом. Вид сверху на бесконечное море псевдомицетов почему-то вызвал у Волошина ассоциацию с гигантским инкубатором разнокалиберных яиц чудовищных размеров монстров. А бескрайность кладки навеивала гнетущее впечатление, будто не сегодня-завтра эти самые монстры должны вылупиться.
   – Высвети-ка курс, – предложил катеру Берзен.
   На центральном экране появилась карта местности, перечёркнутая красной стрелкой.
   – Фью-у! – присвистнул Йоунссон. – Мы что, летим к Мегаполису?
   – Почти, – согласился Берзен. – Куда-то на окраину… Пусти зонд по траектории полёта, – снова попросил он катер.
   Зажёгся левый экран. По нему потянулось бесконечное море псевдомицетов, затем справа показались развалины Мегаполиса, под зондом промелькнуло какое-то конусообразное сооружение («Грязевой вулкан», – заметил Йоунссон) и снова – белое пространство блестящих разновеликих шаров. Через несколько минут зонд вернули и просмотрели путь в обратном направлении.
   – Значит, грязевой вулкан?
   – Пожалуй… Сколько до него от станции?
   На центральном экране высветилось расстояние: 58,6 км.
   – Так. Если скорость передвижения пикьюфи в грубом приближении принять за три километра в час, то, действительно, идти ему около двадцати часов…
   Катер остановился и завис над лесом. Сквозь прозрачный пол было видно, как внизу, лавируя между стволами псевдомицетов и обходя заросли переползи-травы, бодренько, ртутным шариком катился по лесу пикьюфи с кольцом-пеленгом на шее.
   – Ты смотри, первый раз вижу аборигена таким шустреньким… Каково его эмоциональное состояние?
   На экране возникла пикообразная диаграмма с пульсирующим максимумом.
   – Ого! Да он просто счастлив!
   – Не удивительно. Исполняет просьбу. В этом смысл его существования.
   – Интересно, он сейчас также бубнит про себя свою программу общественного поведения?
   – Естественно. «Наша цель – жизнь сообществом. Личности вне общества нет. Есть только общество, и каждый – винтик в его организме…» И так далее. Извечная молитва на полтора часа, замкнутая на себя.
   – И всё же…
   Ткачик протянул руку и включил транслингатор.
   – Мы рождены, – грянуло в кабине катера, – чтоб сказку сделать былью! Преодолеть…
   – К чёртовой матери! – в сердцах заорал Ткачик и ударил кулаком по клавише. – Я по винтику разнесу все транслингаторы, если никто из программистов не ограничит свободу ассоциативного перевода!
   – Не кипятись, – спокойно осадил его Берзен. – Это даже интересно, как можно интерпретировать общественную программу поведения пикьюфи во время эмоционального всплеска.
   – Что будем делать? – обратился он ко всем. – Сопровождать пикьюфи в катере, или пройдёмся с ним пешком? Если он действительно держит путь к грязевому вулкану, то идти где-то с полчаса…
   На катере не остался никто. Даже Волошин, хотя Берзен намекнул, что в его скафандре передвигаться по лесу довольно затруднительно. Но желание пройтись по Нирване превысило. Он вообще впервые ступал по чужой планете, и для него всё было в диковинку. На Земле, ещё в начальный период работы с нирванскими текстами, он пару раз создавал в своём кабинете нирванский лес. Но одно дело – имитация, пусть и со стопроцентной адекватностью влияющая на органы чувств, другое – натура. Сознание не позволяло полностью принять даже абсолютный эрзац, поэтому в дальнейшем Волошин никогда не работал со стереокопиями. При посадке в катер, когда он впервые ступил на почву Нирваны, близость громады станции вызывала чувство всё той же ненатуральности ландшафта, что и при стереокопировании. Сейчас же, в чаще леса, осознание подлинности чужой планеты, пусть из скафандра высшей защиты, необычно сильно обострило восприятие. Казалось, что при каждом шаге он ощущает не только малейшие неровности и мельчайшие камешки, но и необычную сухость обезвоженной кремнистой почвы, будто ступает босиком, а не в монолитных башмаках с негнущейся металлопластной подошвой.
   Он потрогал ближайший ствол псевдомицета. Скользкая, словно полированная, белая поверхность, накалённая солнцем, обожгла руку, хотя через перчатку скафандра высшей защиты он явно не мог этого уловить.
   Кто-то похлопал его по спине, и Лев повернулся. Статиша недоумённо смотрела на него сквозь стекло шлема и жестом предлагала идти. Для них здесь были будни – остальные уже скрылись в лесу, догоняя пикьюфи.
   Берзен, как всегда, оказался прав. Идти по неровной высушенной каменистой почве в жёстком скафандре было сплошным мучением. Непривыкший к таким габаритам, Лев то и дело спотыкался из-за неимоверной толщины подошв, цеплялся широченными плечами за стволы псевдомицетов, неверно оценивая свои параметры. Кроме того, внушительная масса скафандра требовала больших усилий при передвижении, что, в соответствии с её достаточной инерцией, делало походку Волошина похожей на движение разбалансированного кибероида, раскачивающегося из стороны в сторону и явно опасающегося натолкнуться на препятствие. А препятствий здесь было хоть пруд пруди. Вероятно скафандр обладал каким-то автономным сознанием – ответил же он на приветствие кибероида, – да и Волошин изредка чувствовал рефлекторное сокращение его ткани, помогавшее избежать неминуемого прямого столкновения с псевдомицетами. Но попросить скафандр о помощи Лев так и не отважился. От этого он злился, чертыхался сквозь зубы и старался идти быстрее. Но взвинчивание темпа давалось плохо. Лев сейчас напоминал себе испытателя новой машины, ведомой по пересечённой местности, которому наплевать на окружающий мир, лишь бы прийти к финишу.
   Кибероид постоянно крутился вокруг него, чуть ли не поддерживая под локоть и почти ревниво оттирая Статишу. Наконец он заметил:
   – Кэп, отстаём.
   – У тебя что, есть предложение, как идти быстрее? – зло прошипел Волошин. – Так давай!
   Он не успел понять, что происходит, как очутился на плечах кибероида, а вокруг замелькали стволы псевдомицетов. Вероятно зрелище было аховым – огромная статуя в доспехах верхом на утлом кибероиде, – потому что Статиша безудержно захохотала.
   – Стоп! – заорал Волошин. – Опусти на землю!
   Кибероид послушно остановился и снял его со своих плеч.
   – Что там у вас? – спросил в наушниках голос Берзена.
   – Ничего, – жёстко отрубил Лев. – Обойдёмся как-нибудь сами… – И тут же поспешно добавил: – Это не вам, Ратмир.
   Кажется, кибероид обиделся. Но Волошин не обратил на него внимания. Инцидент показался ему диким до нереальности, словно он принял участие в театрализованной цирковой программе, причём в качестве статиста-дурака.
   Волошин плюнул на спешку и перешёл на неторопливый прогулочный шаг. И хотя времени на рассматривание леса всё равно не хватало – слишком уж норовистой оказалась масса скафандра, но внимание обрело большую свободу, и он получил возможность слышать голоса членов экспедиции по внешней связи.
   Йоунссон обратил внимание на сообщение диагноста, что организм пикьюфи находится в состоянии крайнего истощения и предложил остановиться, чтобы дать ему возможность передохнуть, подкрепиться и восстановить силы. Ткачик возразил, что даже пытаться не стоит, поскольку пикьюфи никогда не остановится, пока не исполнит свой долг. Впрочем, Берзен предпринял такую попытку, но она ни к чему не привела. Бодрый голос транслингатора с катера отпел им что-то вроде «Сделал дело – тогда гуляй смело!», и пикьюфи продолжил путь. И уже минут через десять они достигли цели.
   – Вот, – с гордостью сказал пикьюфи через транслингатор. – Отсюда проистекает мудрость Указующего Путь…
   И по случившемуся затем переполоху, Волошин понял, что пикьюфи потерял сознание. Экспансивный Йоунссон, страшно раскричался, обозвал всех извергами и садистами, быстро погрузил аборигена в катер и умчался на станцию.
   – Сколько раз я предупреждал, – через некоторое время тяжело вздохнул в наушниках Берзен, – чтобы мы были осторожны в своих просьбах…
   Некоторое время Берзен с Ткачиком молчали. Затем Ткачик проговорил:
   – Всё-таки грязевой вулкан… Тебе это ничего не напоминает?
   – Да уж… – согласился Берзен. – Дай анализатор.
   И в это время Волошин с Томановски наконец вышли из лесу, и увидели цель своего путешествия. Грязевой вулкан был похож на маленькую коническую пирамиду, сложенную из оплавленных грязно-бурых блоков. Естественно, впечатление о кладке из блоков было обманчивым – стыки между ними отсутствовали. Скорее всего просто выбросы вулкана проседали под собственной тяжестью столь причудливым образом.
   У подножья вулкана, отбирая соскоб с одного из блоков, возились Ткачик с Берзеном. Наконец они выпрямились.
   – Удостоверился? – почему-то зло спросил Ткачик.
   – Угу-м… – невнятно пробормотал Берзен. – Феромонный носитель…
   – Хочешь послушать, что там записано?
   – Нет. – рзен покачал головой. – И так всё ясно.
   – Чёрт! – выругался Ткачик и пнул ногой ближайший блок. Почему за пятьдесят лет ни один геолог не поинтересовался составом этих… этих… Почему?!
   – Не было здесь геологов. И сейчас нет, – с тоской проговорил Берзен. – Планета занята и не подлежит освоению. Поэтому никто никогда не изучал её недра.
   – Ты что, думаешь это природное явление?
   – Никто так не думает…
   И тогда Волошин понял. Понял, почему на станции его знали, и почему здесь читали его статьи по исторической психологии. Камень слова… Вот он, перед ним. На нирванской станции давно всё понимали. Не хватало только последнего доказательства. Этого самого камня. Если на Земле одной пропагандой не всегда удавалось вылепить идеологически стопроцентную личность, то нирванский способ оказался идеальным. Хеморецептивное влияние феромонов на сознание пикьюфи просто не оставляло шансов для инакомыслящих. Как муравьям в муравейнике…
   Никогда Волошин не мог представить, что способен на столь безудержную ярость. Он хорошо знал и представлял себе изломанную пропагандой психику юнцов гитлерюгенда, камикадзе, хунвэйбинов, красных кхмеров. Но то было в прошлом. Сейчас перед ним стояло настоящее…
   Кровавая пелена пала на глаза. И не смог бы он ответить, сам он поднял правую руку, или это скафандр реализовал его желание. Обшлаг рукава вздулся, раскрылся, и из него с характерным шипением ударил луч дезинтегратора. Пирамида нирванских слов дрогнула, из образовавшейся в её склоне дыры выпрыгнуло раскалённое облако ионизированной плазмы.
   Ещё! Ещё…
   – Нет! – вдруг закричала Статиша и схватила его за руку. – Лев, остановись! Это не наше, это не мы!.. Мы не имеем права!
   Ещё одна дыра. Ещё…
   – Лев, ну послушай! Мы не имеем права судить их выбор! – Статиша обвила его руками, пытаясь обхватить необъятный скафандр, чтобы удержать. – Они сами выбрали свой путь!
   Волошин очнулся. Выстрелы прекратились, рука безвольно упала. Ноги не держали, и он опустошённо опустился на землю.
   – Что ты… Что ты… – Статиша лихорадочно гладила плечи его скафандра, шлем. – Успокойся… Это не выход…
   – …вует цивилизация, категорически запрещено применение любого вида оружия, – надоедливым менторским тоном бубнил где-то рядом кибероид. Видно, бубнил давно, но только сейчас Волошин стал различать слова. – Существует единственная поправка к параграфу устава, допускающая применение оружия лишь в случае угрозы жизни со стороны идентифицированных природных явлений, не инициированных разумными силами. В настоящий момент такой опасности не вижу…
   В ушах стоял звон. Глаза бездумно смотрели в чёрные обуглившиеся дыры в склоне кратера. И только потом, когда звон стал переходить в шипение, и кровь больно запульсировала в висках, в голове Волошина начала рождаться первая мысль. Рождалась медленно, обрывками, в муках, пока не сформулировалась в вопрос: «Кто… кто лучше? Человек… (человек?!)… человек, зажёгший… Солнце… или… или человек… человек, его погасивший?»
   Вулкан дрогнул. Из жерла вместе со струйками лёгкого, еле видимого пара, выпрыгнула бесформенная глыба. Медленно, клейко цепляясь за склон словно кусок липкого разогретого вара, она покатилась вниз. Но подножья не достигла. Упав в одну из дыр, плотно запечатала её и стала проседать вовнутрь.

Часть пятая

ВАРИАНТ ПАТА

   Хаммурапи писал: «Непродуманная жизнь
   не стоит того, чтобы её прожить».
   Но он не был уверен, так ли это,
   и потому всё зачеркнул.
Р. Шекли

Глава первая

   Холодная ночь опустилась на холмы славного города Пата. Утомлённый шестидневным триумфом императора Тагулы, город спал. Не слышно было обычной переклички ночной стражи, не видно ни одного огня. Мрак съел город, и вечные звёзды равнодушно смотрели на чёрные холмы. Только неумолчное стрекотание цикад в невидимых зарослях чигарника нарушало могильный покой ночи.
   Декаду назад император Тагула высадился на Побережье со своими войсками. Победоносная кампания по усмирению провинции Севрии завершилась. Войска распустили по квартирам, но императору пришлось три дня ждать с непокрытой головой на Тритской дороге разрешения Сената на въезд в город. Сенат же, из памяти которого ещё не успела выветриться диктатура тирана Корбелия, был напуган высадкой войск Тагулы в двух переходах от Пата и, боясь повторения истории, никак не мог собраться – сорок лет назад проконсул Корбелий высадился, подобно Тагуле, на Побережье со своими войсками после присоединения к землям Великого Пата провинций Табрии и Килоны, развязал гражданскую войну, захватил Пат и принудил толпное собрание утвердить свою тиранию. Поэтому Сенат собрался только на третий день по получению благостных известий о роспуске Тагулой своих войск. Тагулу приняли, обласкали, увенчали вторым золотым венком императора, и на следующий день, для успокоения войск, ожидавших дележа трофеев, начался шестидневный триумф. По случаю празднеств были устроены дополнительные раздачи хлеба и дарового вина первого урожая. После прохождения по Триумфальной аллее штурмового легиона, сопровождавшего заложников, рабов и трофеи, в храмах бога войны Спира и бога победы Катты были разыграны мистерии, восхвалявшие силу и мощь патского оружия, по окончании которых наследный фасхид Севрии, солнцеликий Антодорака, тайнорождённый угодно богам, но неугодно Пату, был казнён на жертвенной плахе. На этом торжественная часть триумфа закончилась, и начались пиры, игрища, оргии, ристалища. Сенат не скупился. Рыночная площадь, а затем и прилегающие к ней улицы превратились в открытую пиршественную территорию для граждан Пата. По распоряжению Сената таверны, публичные дома, кабаки, гетеры обслуживали посетителей бесплатно – за всё платила казна. В дни триумфа любой раб мог стать свободным или мёртвым, сразившись один на один на каменных плитах Театруума со свирепым зверем сулом. Толпа ликовала. За время празднеств было съедено свыше семисот голов только крупного скота из триумфального сенатского стада, выпито более двенадцати тысяч гектонов вина, на ристалищах убито сорок два сула, а рабовладельцы потеряли около двухсот рабов живыми и мёртвыми. Триумф Тагулы превратился в неуправляемую оргию, готовую смести с лица земли славный город Пат, и, казалось, не было силы, способной предотвратить разгул толпы. Праздничные бои на деревянных мечах местами стали переходить в драки улица на улицу, квартал на квартал, взбудораженный город ходил ходуном, казалось, ещё немного, и вспыхнет смута. Но к концу шестого дня как-то сами собой угасли пиршества и оргии, и город, наконец, погрузился в тяжёлый хмельной сон.
   Сенатор Гелюций Крон, завершив вечернюю прогулку, медленно поднимался по ступеням виллы. Длинную сенаторскую тогу он аккуратно подобрал на коленях руками, чтобы не собирать подолом пыль. Раб, поджидавший его между колоннами с зажжённым факелом в руках, стремглав сбежал по ступеням и только затем, пристроившись за спиной сенатора, ибо не полагается рабу быть выше своего господина, стал его сопровождать.
   – Что говорят в городе, Атран? – не оборачиваясь, спросил сенатор. Он взошёл по ступеням и отпустил тогу.
   – В городе спят, господин.
   Крон насмешливо заломил бровь. Палий Артодат давно советовал ему продать не в меру гордого и строптивого раба на галеры, но Крон только отшучивался. Именно эти качества он ценил в Атране, хотя открыто своих симпатий и не высказывал.
   – Я вижу, ты хорошо провёл время в городе?
   Раб склонил голову.
   – Отвечай!
   – Как вам будет угодно, господин.
   – Мне угодно, чтобы ты не прятал глаза!
   Атран вскинул голову и, повинуясь приказанию, стал смотреть прямо в глаза сенатору.
   «Что же выражает его взгляд – дерзость или просто неприкрытую наглость?» – подумал Крон, пытаясь рассмотреть в неверном отблеске пламени факела выражение глаз раба.
   – Ты был у Гирона?
   – Да, господин.
   – Ты передал ему, что «Сенатский вестник» должен выйти завтра утром?
   – Да, господин.
   – Других слов ты не знаешь?
   – Он был пьян, господин. И его подмастерья тоже.
   – А ты?
   Атран молчал и, по-прежнему не отрываясь, смотрел на сенатора.
   – Ты знаешь, что я не люблю наказывать прутьями. Но ещё больше я не люблю лжи.
   – Я тоже пил, господин.
   Крон окинул презрительным взглядом сухопарую фигуру раба.
   – Твоё счастье, что знаешь меру. Вели зажечь светильники и отправляйся спать. Завтра ты мне нужен трезвым.
   Атран погасил факел и бесшумно исчез, растворившись в ночи. И в нахлынувшей темноте, казалось, звонче заверещали цикады. Сенатор медленно прошествовал между колоннами и вошёл в дом. В большом зале сонная рабыня зажигала светильники.
   – Постелишь мне на террасе, – сказал Крон. – И позови сюда писца.
   Рабыня вздрогнула от его голоса, быстро повернулась к сенатору и согнулась в поклоне. Крон прошёл через зал и отдёрнул завесь в спальню.
   – Пусть ждёт меня в зале, – бросил он через плечо.
   В спальне было темно и душно – в застоявшемся воздухе висел тяжёлый запах коринского бальзама.
   «Опять не проветривали», – поморщился сенатор. Он хотел вернуться, сделать выговор рабыне, но передумал, услышав, как за завесью прошлёпали её босые ноги – она спешила в людскую будить писца.
   Что-то неуловимо изменилось в сенаторе. Легко и бесшумно он скользнул к стене, упёрся в неё руками. Несколько мгновений стоял так, словно в раздумье, и вдруг между его широко расставленными ладонями образовалась чёрная ниша. Привычным движением Крон просунул в нишу руку, там что-то щёлкнуло, застрекотало, зажёгся зелёный огонёк, и наружу, сворачиваясь в свиток, стал выползать лист бумаги. Когда огонёк замигал, сенатор подставил руки, и свиток, щёлкнув ровно обрезанным краем, упал на ладони. Огонёк погас, и провал в стене затянулся.
   Крон потуже свернул свиток, сунул его под мышку и провёл рукой по восстановившемуся участку стены. Чуть в стороне от только что затянувшегося провала рука наткнулась на большого слизня, и сенатор брезгливо её отдёрнул. Машинально – слизень был холодным и скользким на ощупь – вытер пальцы о тогу. Впрочем, ощущение было обманчивым – от прикосновения к слизню на коже ничего не оставалось. Крон вновь надел на себя маску степенности и, не торопясь, вышел из спальни.
   Писец уже ждал его. Низко согнувшись в поклоне, он стоял посреди зала, поддерживая одной рукой доску для письма, висевшую на веревке через плечо, а в другой сжимая стило и флакон чернил. Уставившись в пол, головы он не поднимал, блестя тёмной, словно полированного эстебрийского дерева, лысиной.
   Не обращая на писца внимания, Крон прошёл к ещё тёплой жаровне, снял с подставки деревянные щипцы и вернулся в спальню. Сдвинув завесь, чтобы свет проникал в комнату, внимательно осмотрел все стены и только затем снял слизня. Стряхнув его со щипцов на тлеющие в очаге угли, Крон так же внимательно обследовал зал. Здесь он нашёл ещё двух слизней: одного – на стене над ложем, другого – на статуе богини Горели, покровительнице домашнего очага. Слизни запузырились на углях и, вспыхнув неярким бездымным пламенем, сгорели. Пепла после них не осталось, а в воздухе запахло чем-то похожим на озон.
   «Странные создания, – подумал Крон, глядя на угли. – Живут, как мокрицы, только в домах, чем питаются – неизвестно. Ни вреда, ни пользы – одно отвращение… Завтра нужно сделать выговор управителю: спальню не проветривают, слизней не собирают…»
   Он положил щипцы на место, прошёл к ложу и сел. И только затем поднял глаза на писца, всё ещё стоящего в согбенной позе.
   Самым поразительным у писца была лысина – блестящая, абсолютно голая и бугристая. Словно пустыня, поражённая атомной катастрофой. Сам же писец выглядел неприметным, маленьким, тщедушным старичком, вечно сгорбленным, суетящимся и прячущим глаза. Ветхая, обтрёпанная, в прорехах и заплатах туника, забрызганная чернилами, ещё больше подчёркивала его никчемность. Но всё это создавало обманчивое впечатление. Писец не напрасно прятал глаза, холодные и злые. Ум у него был расчётливый и жестокий. Скользкий, изворотливый человечек, способный продать и трижды перепродать кого угодно и кому угодно. Даже самого себя.
   – Ты что, ждёшь особого приглашения? – недовольно процедил Крон.
   Писец встрепенулся.
   – Сейчас, мой господин.
   Крон неторопливо возлёг на ложе и, подмостив под локоть подушку, стал индифферентно наблюдать, как писец суетливо усаживается на корточки, укладывает на колени доску для письма и заправляет губку стила чернилами.
   – Ты готов записывать? – брезгливо спросил Крон. В этом доме задерживать кого-либо имел право только он.
   – Да, мой господин, – угодливо закивал писец и брызнул на сенатора быстрым, как укол, взглядом колючих глазок.
   Крон развернул свиток. Он давно подумывал выгнать писца, удерживало только одно: он не знал, кто тогда из челяди станет доносчиком. Жить с известным фискалом гораздо легче, чем подозревать всех подряд.
   Крон быстро пробежал глазами общие распоряжения и рекомендации Комитета по Проекту и, наконец, подошёл к информационному бюллетеню, касавшемуся событий в империи.
   «Провинция Асилон.
   В результате дворцового переворота убит царь Асилона Асибран III. Трон захватил первый изъявитель воли государя Пинтекрахт Аду, помазанный на царствование Асикрахтом II. По восшествии на престол он принёс присягу верности и покорности посаднику Пата в Асилоне Лекотию Брану.
   Обращаем внимание коммуникаторов, внедрённых в Асилоне, на тот факт, что этот переворот является уже седьмым за последние три года».
   – Пиши, – проговорил Крон писцу. – «К событиям в Асилоне».
   Стило заскрипело по бумаге.
   – «…И да будет звезда твоего царствования долгой, взор чист, дорога светла, дела велики, и да приумножат они славу Асилона! И да будет у земли Асилона отец и защитник, справедливый и мудрый, муж достойный и правый, и имя ему – царь Асикрахт!» – так заканчивает свою речь в честь помазания на царствование верховный жрец Асилона, и посадник Пата в Асилоне добавляет: «Во славу Великого Пата. И да будет так!» И на престол восходит седьмой за последние три года царь Асилона.
   Но во славу ли Великого Пата взошла звезда царя Асикрахта? Да, он, как и шесть предыдущих царей, принёс присягу верности Пату и, следует ожидать, будет её соблюдать. Но кто поручится, что в результате следующего дворцового переворота его место не займёт какой-нибудь очередной Асиновет V, ярый поборник независимости Асилона, и опять не развяжет так называемую освободительную войну? Народ Асилона устал от непрерывных дворцовых переворотов, страна неуправляема, второй год не родит хлеб, в южных областях свирепствует мор, участились случаи восстания черни, которая, подстрекаемая жрецами Асилона, направляет свои выступления против владычества Пата. Поэтому не исключена возможность, что для начала военных действий в Асилоне и не потребуется очередной смены правителей.
   В связи с вышеизложенным вызывает недоумение беспечное поведение посадника Лекотия Брана. Благодаря его попустительству страна погрязла в междоусобицах, которые грозят вылиться в опустошительную гражданскую войну; хозяйство страны находится в полном развале, от чего в первую очередь страдают интересы Пата, ежегодно недополучающего от Асилона до шестидесяти тысяч звондов откупного налога. А между тем в стране сложилась ситуация, при которой, усиль мы царскую власть, огради её от бесчисленных покушений и чехарды властолюбивых правителей, покончи с междоусобицами и, главное, накорми чернь хлебом – и этим самым хлебом нам бы удалось сделать в Асилоне гораздо больше, чем за шестьдесят лет нашего присутствия в Асилоне мечом. Из Асилона, вечно бунтующего, свободолюбивого, – покорного и верного вассала. Но вместо подобных решительных действий Лекотий Бран, как нам сообщают, устраивает оргии и вакханалии, вовсю предаваясь разгулу. Вот уж, воистину, пир во время чумы!» Всё.
   Сенатор замолчал и принялся просматривать следующие сообщения. О наборе в легионеры вольноотпущенников и свободных граждан; о подкупе третейских судей по делу аргентария Целия Патустина – это в следующий номер; о землетрясении в Падуне – это по прибытии обычной падунской почты… Наконец он дошёл до сообщения, которого давно ожидал.
   «Область Паралузия.
   Окружённые в Цинтийских болотах восставшие подымперские древорубы, предприняв отвлекающий манёвр через Гыкную топь, ударили основными силами в центр осады и, опрокинув четырнадцатый надсмотрный имперский легион, ушли в кустарниковые лабища паралузского Лесогорья. Посаднику Люте Конта удалось в течение четырех часов собрать остатки легиона, однако организованная им погоня ни к чему не привела. Найти следы в практически непроходимых лабищах оказалось невозможно. И через два часа, под всё усиливающийся ропот солдат, истерзанных железными шипами лабищенских кустарников, при рубке которых щербились мечи, посадник был вынужден прекратить поиски. В порыве бешенства он приказал поджечь лабища. Но кустарниковые заросли, несмотря на то, что край лабищ солдаты засыпали торфом, накопанным здесь же, в Сухом болоте, так и не загорелись. Вместо этого огонь перекинулся на Сухое болото, и Люте Конта пришлось спешно отступить на Туборову дорогу, спасаясь от разожжённого им же самим пожара.
   Тем временем повстанцы, сделав крюк в лабищах, вышли к горе Стигн и стали там лагерем. Попытка внедрения в их ряды нашего наблюдателя прошла успешно».
   «Кто там у нас в Паралузии? Кажется, Баглак… – Крон хмыкнул. – Ему бы не сводки составлять, а романы писать». Он ещё раз окинул взглядом сводку из Паралузии и кивнул писцу.
   – «Бунт подымперских древорубов».
   Сенатор подождал, пока писец каллиграфически выведет заглавие, и продолжил:
   «Как ранее сообщалось в «Сенатском вестнике», в области Паралузия при строительстве дороги к форпосту Пиклон через непроходимые лабища Лесогорья произошло восстание подымперских древорубов. Четырнадцатый надсмотрный легион, руководимый посадником Лютой Конта, сумел отрезать бунтовщиков от единственной в этих местах дороги – дороги Тубора – и, оттеснив их в непроходимые Цинтийские болота, перекрыл все тропы, исключив тем самым всякую возможность отступления. Слава патскому оружию!
   Теперь же, по прошествии двух декад после начала мятежа, нам пора трезво оценить причины, побудившие подымперских древорубов поднять бунт, и возможные последствия этого события. Прежде всего следует вспомнить, что же собой представляют, а вернее – представляли, подымперские древорубы? Два года назад Сенат утвердил скрижаль о создании полувоенного легиона, подчинённого имперской гвардии, для постройки дорог в северных провинциях Пата с одновременным обучением этого легиона воинскому делу. В легион предусматривался набор вольноотпущенников и свободных граждан, которые по окончании работ имели право на поступление в привилегированные имперские легионы императоров Пата без предварительных испытаний. Заманчивая перспектива оказаться в высокооплачиваемом легионе одного из выдающихся военачальников, будь то дважды император Тагула либо императоры Лаган или Брулий, привлекла в древорубы большое количество волонтёров.
   Они даже не очень роптали на задержку жалованья и его недоплату, а также на увеличение объёма работ, ибо тогда лишались права на поступление в штурмовые легионы – своеобразную имперскую гвардию. Но когда посадник Люта Конта стал по своему усмотрению устанавливать сроки работы для каждого из древорубов, отменил жалованье, а для пресечения беспорядков ввёл в Паралузию надсмотрный легион, словно для охраны каторжников, древорубы взбунтовались.
   Люте Конта (слава патскому оружию!) удалось осадить бунтовщиков в Цинтийских болотах. Однако та выжидательная позиция, которую он занял в настоящий момент, может оказаться весьма пагубной для данной кампании. Ибо восставшие древорубы – это не просто взбунтовавшаяся чернь, разрозненная, вооружённая чем попало и имеющая смутное представление о ратном деле, но хорошо обученный, вымуштрованный, подготовленный для императорских легионов отряд, сплочённый двумя годами почти каторжных работ и вооружённый секачами для рубки железного кустарника, которые по своей твёрдости не уступают патским мечам. И если богине удачи Потуле станет угодно, чтобы древорубы прорвали осаду и ушли в кустарниковые заросли паралузского Лесогорья, то Пату суждено приобрести на своих северных границах сильного и хорошо обученного военному искусству врага. Ибо этот пока немногочисленный отряд будет пополняться и разрастаться за счёт беглых рабов, которые устремятся к нему со всей империи. Поэтому посаднику Люте Конта необходимо активизировать свои действия, чтобы в кратчайшие сроки ликвидировать мятеж подымперских древорубов в самом зародыше». Всё.
   Крон замолчал и улыбнулся про себя. «Теперь так писать можно, – подумал он. – Пусть пробуют». Он прикинул в уме объём статей для завтрашнего оттиска «Сенатского вестника» и нашёл, что дополнительного материала достаточно. Лениво откинувшись на подушки, он принялся дочитывать сводку, но тут же снова привстал.
   «Бадазунские острова.
   Сообщений от нашего наблюдателя после нападения на остров Крам пиратской армады не поступало. Шедший к нему резервист до цели не дошёл – его корабль был обстрелян с берега из огнемётных кибальд, а затем атакован быстроходными вёсельными шрехами пиратов. Корабль был затоплен, и резервисту пришлось воспользоваться аквастатом.
   В настоящий момент проводятся попытки высадки на остров десантной группы спасения с помощью межпространственного лифта».
   «Этого ещё не хватало, – подумал Крон. – Бортник замолчал. Каких людей теряем…» Он раздражённо щёлкнул пальцами.
   – Передовицу о триумфе Тагулы мне!
   Писец вскочил с места и быстро засеменил к сенатору. На ходу он вытащил из-за пазухи толстый свёрток бумаг, нашёл нужный черновик и протянул хозяину. Крон, не глядя, принял свиток и снова поднял пустую ладонь.
   – Грифель мне! – опять нетерпеливо щёлкнул он пальцами. – Ну?
   Он вскинул голову.
   Острыми, вездесущими глазками писец так и впился в информационный бюллетень.
   – На место, – зловеще процедил сквозь зубы сенатор и вырвал из рук писца грифель. – Глаза выжгу!
   Очевидно, в лице сенатора было что-то страшное, потому что писца отбросило от него.
   «Спокойнее, – утихомирил себя Крон. – Спокойнее. Не хватало, чтобы ты действительно претворял свои угрозы в жизнь». Он развернул черновик и принялся вносить в него правки.
   – Пиши, – буркнул он писцу и начал диктовать статью о пиратстве в водах Аринтийского моря.
   Начал он издалека, с истоков возникновения братства пиратов, связанных с присоединением к землям Пата Бадазунских островов. Впрочем, об этом он сказал буквально несколько фраз и сразу же приступил к главному. Он привёл данные об участившихся нападениях на торговые корабли, а в последнее время и на прибрежные города, свидетельствующие о полной безнаказанности пиратов и вытекающей из этого всё возрастающей их наглости. Он подсчитал ежегодные потери Пата в звондах от пиратских набегов и довёл до сведения Сената неутешительный вывод, что эти потери с каждым годом растут, как растёт и сама армада пиратов. Он припомнил всё: и похищение трёх сенаторов, выкуп которых обошёлся Пату в сорок тысяч звондов, и ограбление золотого каравана из провинции Селюстия, в результате чего пираты захватили шестнадцать судов, в том числе и конвойных, и боязнь купцов в одиночку выходить в открытое море, и перебои в доставке таберийского масла и колонских пряностей. И, наконец, он привёл главный козырь – с убедительной точностью финансовых выкладок он показал, что организация кампании против пиратов обойдётся Пату дешевле ежегодных потерь от морского разбоя.
   – Всё, – закончил Крон диктовку и бросил писцу черновик статьи о триумфе Тагулы. Писец с необычайным проворством вскочил и подхватил его на лету.
   – Поднимешь сейчас начальника стражи и пять солдат из охраны, – проговорил сенатор, поджигая информационный бюллетень от стоящего рядом светильника, и почувствовал, каким жадным взглядом следит писец за горящим свитком. Он аккуратно раздавил пепел о ручку светильника, а оставшийся в руках уголок бросил в масло рядом с горящим фитилём.
   – Поведёшь их к Гирону, – продолжил Крон, – и заставишь там всех работать. Чтобы к утру «Сенатский вестник» был готов. За него отвечаешь ты.
   Сенатор мельком глянул на писца и увидел, как его глаза, всё ещё наблюдавшие за обрывком бюллетеня, пыхнули огнём властолюбца. Пусть на одну ночь, пусть над десятком рабов, стражников и ремесленников, но он почувствует себя хозяином.
   «Незавидная ночь выдастся сегодня у Гирона», – подумал Крон.
   – Но горе тебе, если не будет так! – охладил он писца. Крон выдержал паузу и закончил более спокойным тоном: – Если всё не поместится на одном листе, уберёшь помеченное мною из передовицы о триумфе Тагулы.
   – Будет исполнено, господин, – ощерился в улыбке писец.
   Сенатор махнул рукой.
   – Иди.
   – Спокойной ночи, господин, – низко поклонился писец и принялся пятиться. Он пятился, шаркая подошвами сандалий, до самого конца зала, пока не скользнул под завесь, согнувшись в последнем поклоне.
   Крон сел на ложе, хотел хлопнуть в ладоши, позвать рабыню, чтобы подала ужин, но передумал. Сообщение с Бадазунских островов камнем лежало на сердце. Все они, коммуникаторы, находившиеся здесь, знали, что их ждёт в этом жестоком неразумном мире, готовились к этому, годами стажируясь в Центре подготовки, стараясь приучить себя к жестокости, крови, обману, смерти своих соратников – самым невосполнимым потерям, чтобы потом, внедрившись, можно было, сцепив зубы, перенести всё это, быть гуманными, уметь погасить в себе ненависть, ибо, ненавидя это мир, нельзя сделать для него добро.
   Крон поднялся и, тяжело ступая, вышел на террасу. Спальное ложе, по-походному простое – деревянный топчан, обтянутый войлоком, лёгкое покрывало и жёсткая маленькая подушка, набитая свалявшейся шерстью, – было уже приготовлено. Сенатор сбросил с себя тогу и хлопнул в ладоши. Из-за колонны появилась всё та же сонная рабыня с большим кувшином на голове. Сенатор молча перегнулся через парапет, и она принялась лить ему на спину холодную воду. Фыркая и отдуваясь, Крон умылся, стащил с плеча рабыни купальную простыню и стал энергично растираться. Рабыня зябко переминалась с ноги на ногу. Умывание холодной ночью стылой водой казалось ей сумасбродством патского сенатора.
   Крон вытерся и бросил простыню на руки рабыни.
   – Завтрак подашь к бассейну, – сказал он. – Иди.
   – Спокойной ночи, господин.
   – Спокойной ночи, – привычно кивнул Крон и осёкся.
   Глаза у рабыни стали круглыми и испуганными. Она так и застыла.
   – Прочь отсюда! – гаркнул сенатор. Лицо его перекосилось, и он, резко повернувшись, лёг на ложе.
   «Что за дикий мир, – с тоской подумал он, – в котором человек не может сказать человеку доброго слова?»
   Сзади послышался быстрый топот убегающей рабыни, а затем донёсся звук разбитого в панике кувшина.
   «Вот так мы и несём сюда разумное и доброе…» Он перевернулся на спину. Сон не шёл. Ожидаемая после холодного купания разрядка не наступала.
   «Не будет нам покоя в этом жестоком, неустроенном мире…» – неожиданно подумал он. Чужие колючие звёзды не мигая смотрели на него, и он впервые подумал, как ему не хватает здесь успокаивающего света Луны.

Глава вторая

   Вода в бассейне отливала зеленью и пряно пахла тарбитским благовонием. В домах знати Пата было принято добавлять в воду ароматические масла и порошки, причём меры в этом не знали: зачастую вода становилась непрозрачной, а по её поверхности ряской плавали не растворившиеся хлопья пудры. Вот в такое парфюмерное болото Крону и приходилось погружаться каждое утро. По счастью, в последнее время на рынках города стало практически невозможным приобрести таберийское масло, радужные разводы которого на воде считались у аристократии признаком утончённого вкуса, но у Крона вызывали чувство брезгливости, будто он окунается в воду с керосиновыми пятнами.
   «Хоть в этом есть какая-то польза от пиратов», – невесело подумал Крон. Он нырнул и медленно поплыл под водой. Хорошо, что в Пате ещё купаются…
   Крон вынырнул у стенки бассейна и увидел над собой склонённую фигуру Атрана.
   – Хорошего утра, господин, и ароматной воды.
   – Что тебе?
   – Вас ждёт парламентарий Плуст.
   – Зови.
   Сенатор, не торопясь, выбрался из бассейна, принял от рабыни купальную простыню и закутался. День начался.
   Бассейн находился во внутреннем дворике виллы – его вырыли на месте ристалищного круга по приказу бывшего владельца виллы Аурелики Крона, сводного брата отца Гелюция Крона, коммуникатора Гейнца Крапиновски. Собственно, в задачу Крапиновски и входила подготовка почвы для внедрения своего преемника. Он прибыл в Пат богатым купцом из провинции, не торгуясь, приобрёл виллу, перестроил её на свой лад, не скупясь в звондах, стал вхож в знатные дома Пата, что позволило ему получить статус гражданина, а отпрыску его сводного брата, на правах наследного гражданства, дало возможность баллотироваться в Сенат. И Гелюций Крон был благодарен «дяде» за подготовку не только своего внедрения, но и своего быта. Вряд ли он для увеселения гостей устраивал бы бои рабов на ристалищном кругу.
   – Приветствую тебя, сенатор!
   По плитам внутреннего дворика со вскинутой тонкой дистрофической рукой шёл парламентарий Плуст. Худой, костлявый, он производил впечатление измождённого непосильным трудом раба, по случаю праздника набросившего на себя дорогую господскую тунику.
   – Проходи.
   Крон сделал приглашающий жест в сторону чахлых за недостатком света дендроний, меж узловатыми стволами которых лежали ковровые тюфяки. Отодвинув ветви, Плуст прошёл к тюфякам, возлёг на самый толстый и достал из-за пазухи свёрнутую в тоненькую трубку бумагу.
   – «Сенатский вестник»? – спросил Крон, вытирая голову краем простыни.
   Плуст оскалился. Ему доставляло удовольствие первым сообщать свежие новости и сплетни.
   – Он самый. Зашёл утром к Гирону и взял первый оттиск.
   – Так они ещё не закончили?
   – Заканчивают… – Плуст неожиданно хохотнул. – Старичок, который у Гирона сегодня заправляет, твой?
   Крон кивнул.
   – Вот бастурнак! Он и меня чуть не заставил работать!
   Сенатор закончил вытирать голову и сел на тюфяк напротив Плуста. Ладонью он сильно хлопнул по низенькому столику, стоявшему в стороне. Вбежала рабыня, быстро вдвинула столик между господами, поставила кубки и два кувшина с неразбавленным вином и водой.
   – Картретское? – Крон взял в руки кувшин.
   – Да, господин.
   – Тебе как, разбавлять?
   – Я сам.
   Крон налил в кубок картрета, отхлебнул и поморщился. Скверный обычай в Пате – пить натощак.
   Чтобы не разочаровать ожидания Плуста, он спросил:
   – Ну и как тебе «Сенатский вестник»?
   Плуст снова оскалился, обнажая не только зубы, но и дёсны.
   – Смел и речист был сенатор в своих обличительных речах!
   – Я всегда говорил, что у тебя обворожительная улыбка. – Крон вальяжно раскинулся на тюфяке. – Это ты по поводу Лекотия Брана?
   Будто не понимая, на что намекает Плуст, он поднял бровь.
   – Вообще-то, нет, – проговорил Плуст, наливая себе второй кубок. – Хотя любой посадник на месте Брана не будет лучше. Да и какое нам дело до грызни за власть в Асилоне? Лишь бы он оставался верным Пату.
   – Мы ежегодно недополучаем из Асилона треть налога, – недовольно заметил сенатор.
   – Ну и что? – пожал плечами Плуст. – Асилон – страна большая, и усиль мы там царскую власть – кто знает, будем ли мы получать налог вообще.
   Крон бросил на него быстрый взгляд.
   «Здесь ты прав, – подумал он. – Но не ради налога и интересов Пата писалась эта статья. В Асилоне сейчас каждый пятый умирает голодной смертью, каждый третий идёт на мечи, чтобы посадить на трон очередного царя за обещанный кусок хлеба, детская смертность в стране выросла почти на порядок, ширится эпидемия чёрной хвори… И уж, конечно, эти каждый пятый и каждый третий не из высших слоёв общества. Но какое вам дело до них, если вы народ презрительно называете толпой? У вас-то и слова такого в словаре нет…»
   – Но не об Асилоне я хотел говорить, – продолжал разглагольствовать Плуст. – По-моему, Гелюций, ты положил руку в пасть сулу, когда писал о событиях на Цинтийских болотах. У посадника Люта Конта много влиятельных покровителей в Сенате. Не стоило дуть на угли до окончания подавления смуты в Паралузии.
   – Мне лучше знать, стоило или нет! – высокомерно отрезал сенатор. – Какое мне дело до того, что он родственник Кикены? Тем хуже для них обоих! Этот бездарный посадник превысил свои полномочия, присвоив жалованье древорубов и превратив их из вольноотпущенников в рабов. Теперь, благодаря его тупости и жадности, на наших северных границах возник инцидент, грозящий безопасности Пата.
   – Преувеличиваешь, Гелюций. Тебе снятся плохие сны? Из Цинтийских болот древорубам не выбраться.
   – Я воскурю фимиам богине удачи Потуле, если будет так!
   Плуст хитро прищурился и допил второй кубок.
   – Ставлю карбского жеребца за свои слова, – сказал он.
   – Тысяча звондов против. Когда проиграешь, – отведёшь свою клячу на живодерню, а мясо раздашь рабам. Если только она не успеет околеть до прибытия паралузской почты.
   Плуст промолчал, только снова оскалился. Он ничего не терял, ставя в заклад карбского жеребца – старого, заезженного одра, доживающего свой век.
   Подошла рабыня и поставила на стол блюдо с кирейскими птичками на спицах, запечёнными в листьях, и две чаши – с острым соусом по-килонски и с зеленью. Не дожидаясь приглашения, Плуст стащил со спицы одну птичку, обмакнул в соус и откусил сразу половину.
   – Удивляюсь, как у тебя их готовят, – проговорил он, отправляя в рот изрядный пучок зелени и запивая вином. – Твоих птичек можно есть с костями.
   Крон усмехнулся. Необыкновенная прожорливость Плуста, которая, как ни странно, не шла ему впрок, стала притчей во языцех. По городу даже ходили нецензурные стишки о том, что всё, съеденное им, затем переваривается и усваивается желудками его содержанок. И действительно, все его содержанки были тучными и дородными.
   – Сегодня в термах Тагула устраивает послетриумфальное омовение, – сообщил Плуст, принимаясь за следующую птичку. – Будут гетеры, кеприйские музыканты и угощение на две тысячи звондов. Сам Солар согласился сочинить ему хвалебную песнь.
   – Говорят, Кикена с Тагулой нашли общий язык? – вяло спросил Крон.
   – Не удивительно, – подхватил Плуст. – Консул ищет сильных сторонников, поскольку в последнее время его политика не вызывает у Сената особого удовлетворения. А Тагула – как раз тот, кто ему нужен. Герой, дважды император, армия его превозносит, но в политике, мягко выражаясь, тугодум. И если Кикена приберёт его к рукам, то весь Сенат будет плясать под его струны.
   Плуст перестал жевать и, наклонившись вперёд, доверительно сообщил:
   – Между прочим, консул предложил Тагуле в жены свою сестру…
   – Непорочную Керту, – хмыкнул Крон. – Она же страшнее твоего карбского жеребца.
   – Ошибаешься, сенатор, ошибаешься! – повысил голос Плуст. Он отрицательно помахал перед лицом лоснящейся ладонью. Глаза его так и блестели. – Тиксту!
   «Вот это да! – присвистнул Крон. – При незамужней старшей сестре выдать замуж младшую? Плевал на приличия наш консул, когда из-под него выдёргивают консульскую подушку!»
   – Естественно, как предложение, так и согласие пока были неофициальными.
   Крон взял спицу с нанизанными птичками и, держа её, как шампур с шашлыком, стал аккуратно есть. Плуст же принялся наполнять очередной кубок, разливая вино по столику. Он хмелел на глазах.
   «Это уж совсем некстати, – недовольно подумал Крон. – И откуда у них такая патологическая тяга к пьянству – даже застольный этикет предписывает выпить всё, что стоит на столе, в знак уважения к хозяину и его дому. Впрочем, сам виноват. Если тебе нужен трезвый Плуст, то нечего ставить полный кувшин вина».
   – До сих пор я считал Кикену, если и не очень умным и дальновидным, то достаточно хитрым политиком, – проговорил он. – Но, организуя такую свадьбу, он может потерять лицо в Сенате. И я не уверен, что приобретение зятя-героя в лице Тагулы перевесит потери.
   – Напрасно! – захохотал Плуст. – Не такой дурак наш консул. Увидишь, ещё до официального предложения Керта станет жрицей в храме Алоны.
   Крон промолчал.
   «Ну вот, ты и узнал всё, – подумал он. – Кикена не обманул твоих ожиданий. Приличия будут соблюдены, общественное мнение удовлетворено. И хотя за спиной Кикены начнут расползаться сплетни и слухи, это не помешает ему сохранить статус добропорядочного гражданина».
   Тем временем Плуст охмелел. Заикаясь и постоянно хихикая, он начал рассказывать анекдот о бондаре, его жене и её любовнике, выдававшем себя за покупателя. Анекдот был старый, заезженный, и Крона всякий раз, когда он слышал его, коробило, как марктвенновского янки – сразу же всплывал в памяти аналогичный анекдот, встречавшийся и у Боккаччо, и у Апулея. Интересно было бы проследить истоки возникновения анекдота здесь, в Пате, – случайное это совпадение, или же кто-то из коммуникаторов блеснул остроумием древних?
   Крон вытер руки о край простыни, хлопнул в ладоши и приказал рабыне подать одежды. Натянул на себя нижнюю холщовую рубаху, затем застегнул кожаный пояс с тяжёлой литой пряжкой, продел в петлю короткий меч. Рабыня попыталась обуть его в сандалии, но он отмахнулся и сам завязал ремешки.
   – Ты сейчас в Сенат? – спросил Плуст. – Я с… с тоб… с тобой.
   Крон взял из протянутых рук рабыни аккуратно сложенную тогу, накинул на себя. К счастью, патская тога, кроме символического обозначения принадлежности к аристократии, имела мало общего с римской. Иначе Крону пришлось бы потратить немало времени на облачение.
   – Я не против, если хочешь, чтобы тебя притолпно высекли шиповыми прутьями.
   Плуст громко икнул.
   – Я не голосовал за скрижаль о трезвости в Сенате!
   – Что не помешает высечь тебя, – спокойно заметил сенатор, – поскольку скрижаль всё же была утверждена. Государственные дела должны решаться на трезвую голову.
   – Всё равно все пьют, – упрямо буркнул Плуст.
   – Но не перед заседаниями в Сенате. И если всё же пьют, то не так, как ты. Идём.
   Крон подхватил Плуста под руку и легко поставил на ноги.
   – Это всё твои кирейские птички, – бормотал Плуст в своё оправдание, пока сенатор тащил его к выходу. – Если бы у тебя не готовили так вкусно, я бы не напился… Кстати, сенатор…
   Он сделал попытку освободиться, но Крон не отпустил его.
   – Ну погоди немного…
   Крон завёл его в комнаты и, резко повернувшись, остановился. Плуст пьяно ткнулся ему головой в грудь, с трудом, шатаясь, отстранился.
   – Что тебе?
   Плуст громко икнул и зашатался ещё сильнее.
   – Ты не мог бы мне ссудить…
   – И это в который же раз? – нехорошо усмехнувшись, Крон прищурил глаза.
   Плуст неопределённо махнул рукой и снова попытался уронить голову на грудь сенатору.
   – Видишь ли, – удержал его за плечи Крон, – наши с тобой финансовые отношения уже перешли в такую фазу, которая требует такой же трезвости, что и прения в Сенате.
   Он наклонился к уху Плуста и тихо, но твёрдо сказал:
   – Будь сегодня в термах на омовении Тагулы. Там и решим этот вопрос.
   Сенатор поднял руку и щёлкнул пальцами. В дверях появился Атран.
   – Помоги парламентарию, – сказал Крон и, оставив Плуста, пошёл к выходу.
   Атран обхватил Плуста за талию и повёл вслед за хозяином. Здесь хмель окончательно ударил в голову Плусту, он панибратски обнял раба за шею, и, пока тот вёл его через анфиладу комнат к выходу, Крон слышал, как Плуст изливает Атрану душу, жалуясь на жену, содержанок, скучную постылую жизнь, хроническую нехватку денег и непрекращающиеся козни толпных представителей, братьев парламентариев и господ сенаторов. Он даже пытался облобызать раба, но тут они вышли из дома. Яркое солнце и душный воздух, резко сменившие полумрак и прохладу комнат, словно гигантской пятернёй прихлопнули Плуста. Лицо его мгновенно приобрело синюшный цвет, на висках обозначались пульсирующие вены, которые, казалось, сейчас лопнут от сгустившейся крови. Ему стало дурно, он судорожно глотнул и, скосив в сторону вылезшие из орбит глаза, увидел перед собой плечо раба. Плуст отшатнулся. Его опьянение перешло в новую стадию. Исчез Плуст сюсюкающий, жалкий и жалующийся, и возник Плуст-воитель, разъярённый и жестокий, необузданный в страстях.
   – Раб?! – заорал он внезапно севшим голосом. – А где твой ошейник, собачья морда?
   Четверо рабов, в ожидании своего господина расположившихся прямо на мостовой перед виллой, услышав его голос, мигом вскочили на ноги, схватили носилки и поднесли их к ступеням.
   – Где твой ошейник, я тебя спрашиваю, а? Я тебя сейчас на куски порублю!
   Плуст принялся искать в складках туники меч, зашатался, и если бы не Атран, поддержавший его, то полетел бы вниз по ступенькам. Крон махнул Атрану в сторону носилок. На губах раба мелькнула мимолётная усмешка, он крепко обхватил Плуста за торс и сбежал с ним вниз. Плуст было завопил что-то, но Атран опрокинул его в носилки, и парламентарий так и застыл поперёк них с открытым ртом.
   – Доставьте его домой, – глядя куда-то в сторону, приказал Крон рабам. – Или, ещё лучше, к его первой содержанке.
   Рабы неуверенно переминались с ноги на ногу.
   – Ну? – рыкнул Крон. – Вы что, не знаете, где дом Гиневы?
   Носильщики, словно подстёгнутые, рванули паланкин с места, и Плуст, что-то пытавшийся сказать на прощание сенатору, слетел с сидения в изножье, где и остался сидеть.
   Никто из рабов не бросился его поднимать. Доставлять своего господина в таком виде им было не в диковинку. И он так и поплыл к своей содержанке, сидя поперёк носилок и качая высунутыми наружу худыми ногами с неплотно привязанными подошвами сандалий.
   Крон проводил взглядом носилки и спустился по ступеням.
   «Нужна, ох как нужна статья, – в который уже раз подумал он. – Не в «Сенатский вестник», конечно. Пат ещё не созрел для таких статей, почвы мы не подготовили, а в «Журнал практической истории Проблемного института по контактам с внеземными цивилизациями». И не просто дать в статье голую констатацию сущности приверженцев как паразитирующих нахлебников – это и так все знают. А рассмотреть её на конкретном примере, тем более что он у тебя всегда перед глазами: приверженец сенатора Гелюция Крона наследный парламентарий Свирк Плуст. Чтобы будущие коммуникаторы не просто усваивали этот факт – его он тоже знал перед своим внедрением, но и были психологически подготовлены окунуться в зловонную клоаку откровенной лести, требующей беззастенчивого покровительства, наглого подкупа, шантажа в присутствии как посторонних лиц, так и своих противников, мелочных интриг, выливающихся в словесные перепалки по политическим вопросам и переходящих в кровавые мордобои – всех низменных страстей и пороков человеческих».
   Конечно, ничего нового в «проблеме приверженцев» не было. В истории Земли можно найти достаточное количество примеров. Политические деятели привлекали на свою сторону голоса выборщиков обещаниями, посулами, деньгами, лестью, угрозами, шантажом – взять хотя бы историю республиканского Рима. Однако в Пате это явление приобрело ещё более чудовищные и отвратительные формы. Здесь голоса уже не покупались, а продавались, и рынок сбыта страдал не от недостатка голосов, а наоборот – от дефицита «приверженцевладельцев», так как содержать своих сторонников вместе с их челядью, любовницами и непомерными запросами было, мягко говоря, несколько обременительно. Первое время пребывания в Пате Крон был поражён размерами паразитизма приверженцев – далёких отпрысков когда-то именитых родов, развращённых славой своих предков, с размахом живущих в своё удовольствие на остатки когда-то огромных состояний или избытки новых долгов. Имея наследное право на место в Сенате или в толпном собрании, они умело использовали его, как политические проститутки продавая свой голос тому, кто больше заплатит. Вместе с тем, такая продажность приверженцев, сразу бросающаяся в глаза при первом знакомстве с жизнью Пата, имела и другую сторону. В своё время Гейнц Крапиновски, как следует не разобравшись в закулисной жизни Сената, попытался скупить как можно больше приверженцев для своего преемника, однако из этой затеи ничего не получилось. Все оказалось не так просто. Вначале он предполагал, что его неудача связана с тем, что он – гражданин первого поколения и не имеет права баллотироваться ни в толпное собрание, ни, тем более, в Сенат. Но когда ему всё же удалось приобрести некоторых из приверженцев, то они оказались самого низкого пошиба – пустышками в толпном собрании, занимающими там только места. И это нельзя было объяснить лишь тем, что Аурелика Крон был гражданином первого поколения. Звондов он не жалел, предлагая приверженцам, имевшим влияние в толпном собрании и в Сенате, суммы, намного превышающие их содержание у своих патронов, но ни одного из них так и не заполучил. Как позже выяснилось, несмотря на политическую продажность и экономическую зависимость, приверженцы обладали своеобразным кодексом чести по отношению к патрону, что служило одновременно как платой за содержание, так и страховым полисом для «приверженцевладельцев», благодаря которому приверженцы и обеспечивали себе столь высокую плату. Перекупка могла произойти только после длительных, искусственно вызываемых разногласий по политическим вопросам с сюзереном, и конфликт, начавшись с мелочей и постепенно обостряясь, должен был тянуться достаточно продолжительное время, чтобы приверженец не потерял своё лицо и значение в толпном собрании или Сенате, иначе новому сюзерену такой приверженец оказался бы не нужен.
   Крон перевёл взгляд на Атрана. Раб, воспользовавшись задумчивостью сенатора, расслабился, позволив себе стать вполоборота к нему. Смотрел он куда-то мимо господина в сторону виллы и улыбался. Крон повернул голову. Из-за колонны выглядывала Калеция, та самая рабыня, что подавала ночью воду. Она делала Атрану какие-то знаки, но, заметив, что господин обратил на неё внимание, мгновенно скрылась. Атран тут же повернулся к сенатору, и лицо его вновь стало каменно бесстрастным.
   – Где меч? – недовольно спросил Крон.
   – Рабу не положено иметь меч, господин, – смиренно наклонил голову Атран.
   – А тебе его никто и не предлагает. Будешь нести его в руках, как мою принадлежность. Быть может, ты забыл, как это делается?
   – Я помню, мой господин. Но у вас уже есть меч.
   – А вот это тебя не должно касаться!
   – Я понял, мой господин. Мне можно идти?
   – Нет. Я не закончил. Возьмёшь в спальне на столике кошель с деньгами и принесёшь. – Крон критически осмотрел фигуру раба. – Теперь иди.
   Атран склонил голову и бросился выполнять приказание.
   «Вот и ещё одна проблема, правда, уже моя личная, – подумал Крон. – Что за тайны завелись в моём доме – неужели я приобрёл себе ещё одного соглядатая Кикены?» Месяца три назад у него в прислужницах была рабыня-килонка Дискарна, настолько явно шпионившая в доме, что ему пришлось, дабы не прослыть простофилей или кем-нибудь похуже, дать ей вольную. Правда, такое решение вызвало массу пересудов в Пате – здесь были не в моде подобные чудачества (нерадивых рабов и рабов-изменников перепродавали или засекали прутьями), но Крон только посмеивался. Взамен он приобрёл на невольничьем рынке новую рабыню, причём купил её у заезжего падунского купца, так что ни о каком внедрении в его дом очередного шпиона не могло идти речи. Калеция была тиха, покорна, боязлива, из дому практически не выходила, и её вряд ли могли успеть подкупить. Хотя, чем бастурнак не шутит!
   Вернулся Атран и протянул сенатору кошель с деньгами. Крон взял несколько звондов, положил в поясной карман, а кошель отдал рабу.
   – Спрячь у себя, – буркнул он и, не дожидаясь, пока Атран засунет кошель за пазуху, стал спускаться с холма.

   Город встретил духотой и зноем. Узкая, закованная со всех сторон в камень Карпарийская улица, названная в честь одного из древнейших родов, основавших Пат, в полуденный час сочилась жарой, как каменная кладка очаговой ямы для выпечки лепешёк, и Крон мгновенно покрылся липкой испариной. Несмотря на жару, людей на улице было больше обычного. Кончился триумф Тагулы, и все спешили наверстать упущенное, отставленное в сторону на время праздников. Вдоль бесконечных каменных заборов по раскалённым плитам сайского сланца сновали рыбы, ремесленники, служанки, торговцы вразнос, изредка посередине улицы проплывал паланкин. Из-за заборов на улицу лениво переползал едкий дым очагов – где-то готовили трапезы, жгли мусор, оттуда же слышались палочные удары: то ли выбивали ковры, одежды, то ли наказывали провинившихся рабов.
   У рыночной площади, откуда вытекала большая толпа, нагруженная съестными припасами, Крон свернул в переулок и вышел к дому Гирона, скрытому за такой же каменной стеной. Атран поспешно забежал вперёд и распахнул перед ним деревянную дверь, когда-то крашенную, но сейчас облупившуюся и поблекшую до такой степени, что нельзя было разобрать, какого же она цвета.
   Пригнувшись, чтобы не зацепиться головой за низкую притолоку, Крон вошёл во двор Гирона, большой, пыльный и пустой. В углу двора в куцей тени одинокой чахлой ладиспенсии полулёжа дремали два стражника в расстёгнутых кожаных латах, одинаково раскинув ноги в жёлтых легионерских сандалиях. На ступеньках крыльца, в грубом кожаном фартуке на голое тело, сидел мрачный и злой, как бастурнак, Гирон, а писец, жестикулируя и брызгая слюной, визгливо чем-то ему грозился. Под бородой у Гирона ходили желваки, руки, сложенные на коленях, то и дело сжимались в кулаки, но он молчал.
   Услышав за спиной шаги, писец повернулся и осёкся, узнав сенатора. Ощерившаяся мордочка разъярённого хорька с гнилыми зубами мгновенно приобрела умильное, подобострастное выражение, спина угодливо согнулась, и писец быстро засеменил навстречу своему господину.
   – Здоровья и счастья сенатору Крону! – залебезил он.
   Услышав имя сенатора, дремавшие стражники вскочили на ноги, спешно застёгивая панцири. Крон молча прошёл мимо писца прямо к Гирону. Мастер медленно встал.
   – Приветствую тебя, сенатор, – мрачно сказал он.
   – И я тебя, – небрежно махнул рукой Крон. – Как работа?
   – Всё сделано ещё утром, господин, – затараторил писец за спиной, – и все оттиски разнесены по адресам…
   – Ты, кажется, чем-то недоволен, Гирон? – спросил Крон, не обращая внимания на писца.
   Гирон вскинул голову и прямо посмотрел в глаза Крону.
   – Да, сенатор.
   – Да ну?! – притворно удивился сенатор. – И чем же это?
   – Тобой, сенатор. – Гирон продолжал смело смотреть на Крона. – Я свободный человек, сенатор. Зачем ты сегодня на ночь приставил ко мне стражу, будто к рабу своему? Если ты ко мне ещё раз пришлёшь этого мозгляка, то я удушу его вот этими руками!
   Он поднял перед собой огромные, узловатые, чёрные от краски ладони. Писец на всякий случай отступил за спину сенатора.
   Крон рассмеялся и жестом подозвал Атрана. Раб, поняв его, достал из-за пазухи кошель и развязал. Крон взял из кошеля две монеты и небрежно бросил их через плечо.
   – Это тебе за работу, – сказал он писцу.
   Реакция у писца была отменной. Звона падающих на землю монет Крон не услышал.
   – Ценю твою откровенность, мастер Гирон, – сказал он. – А теперь скажи: за этот оттиск «Сенатского вестника» ты получил деньги вперёд?
   Гирон чуть заметно кивнул.
   – А если бы тебя ночью не разбудили, оттиск был бы готов к утру?
   Мастер угрюмо молчал.
   – Можешь считать меня своим благодетелем, за то, что не сидишь сейчас в долговой яме и не бит прутьями…
   Крон повернулся к Атрану.
   – Зайди в печатню, разбуди стражу и отправь домой. Да, и дай подмастерьям по звонду за работу.
   Он подождал, пока Атран скроется в дверях дома, и, поймав писца за ухо, притянул к себе.
   – Что у них с Калецией? – спросил сенатор, кивнув в сторону дверей.
   – У них… – загримасничал от боли писец, в то же время пытаясь усмехнуться. – Хи-хи…
   Крон оттолкнул от себя писца. Слушать дальше не было необходимости. По ухмылке писца всё было ясно.
   – На сегодня ты свободен, – объявил сенатор.
   Писец, поминутно кланяясь и благодаря, исчез со двора. И тут же из дверей печатни стали выскакивать заспанные стражники, на ходу застёгивая доспехи и приветствуя сенатора. Крон пересчитал их взглядом, затем махнул рукой, отсылая домой. Когда дверь на улицу захлопнулась за последнем стражником, он расслабленно опустился на ступеньки.
   – Садись, – предложил он Гирону.
   Мастер молча сел рядом.
   – Мне бы не хотелось, чтобы моё хорошее отношение к тебе изменилось, – просто сказал Крон и положил руку на колено Гирона. – Но в последнее время я не узнаю тебя. Раньше у тебя не было ничего, кроме рваной туники и массы идей в голове. Я дал тебе звонды, и половину своих идей ты смог воплотить в жизнь – подарил Пату производство бумаги, печатный текст… Но это и всё. Обилие звондов притупило твои мысли, ты перестал работать головой, а теперь не хочешь и руками. Ты увлёкся женщинами и вином – у тебя сейчас всё есть. Нет только идей в голове.
   Сенатор встал и отряхнул тогу.
   – Мой тебе совет на прощание – работай. Мне будет искренне жаль, если твоя светлая голова, способная столько дать для усиления могущества и расцвета Пата, сгинет в кабаках в окружении низкосортных гетер. Поэтому, ради нашей дружбы и уважения к тебе, я сделаю всё, чтобы этого не случилось. Вплоть до того, что оставлю на тебе одну рваную тунику.
   Крон повернулся и пошёл прочь. У самых дверей он остановился и поднял в прощальном приветствии руку:
   – Я дал твоей голове пищу. Работай!

   К зданию Сената Крон подошёл как раз в то время, когда жрец-прорицатель начал жертвоприношения. Меж колоннами в ожидании начала заседания небольшими группками стояли сенаторы и парламентарии. Внизу, перед ступенями в Сенат, расположились телохранители и рабы. Крон отстегнул короткий меч, передал Атрану и, оставив его в толпе, сам поднялся по ступеням.
   «Немногие же явились в Сенат после празднества», – отметил Крон про себя. Впрочем, ничего серьёзного сегодня не предвиделось. Консул должен был подвести итоги Севрской кампании, а казначей Сената отчитаться о расходах на триумф Тагулы.
   Господа сенаторы и парламентарии обсуждали прошедшие праздники. Крон медленно шествовал между группами, отвечая на приветствия знакомых и разыскивая глазами Артодата. Политических разговоров никто не вёл, искусства тоже не касались. Говорили в основном о том, кто, как, где и с кем провёл праздники, у кого чем угощали, кто сколько выпил, о женщинах, ристалищах, лошадях. Грубые шутки, претенциозно именовавшиеся здесь подвигами, наподобие таких, как украсть одежды у купающихся в термах и устроить из них погребальный костёр, привязать дико орущего овцекозла на самый верх триумфальной стелы, прыгать по деревьям и крышам, вдребезги разбивая черепицу, свои и чужие головы, – считались здесь в порядке вещей, и в них принимали участие люди всех возрастов и положений, начиная с простолюдинов, граждан первого поколения, не имеющих прав голоса, и заканчивая высокопоставленными аристократами, чьи родословные корнями своих генеалогических древ уходили к основателям Пата. Временами то из одной группы, то из другой доносился взрыв дружного смеха – политические противники с юмором обсуждали свои и чужие промахи во время «подвигов». Трудно было поверить, что эти добродушные, весёлые люди, беззлобно подтрунивающие друг над другом, в Сенате превращались в заклятых врагов и, тыча друг в друга указующими перстами, выливали на головы соперников ушаты словесных помоев. Иногда дело доходило даже до побоищ седалищными подушками и кулачных потасовок между группировками приверженцев – оружие сдавалось у входа в Сенат, – но за стены Сената дрязги и распри старались не выносить, сохраняя у рядовых граждан хотя бы видимость единства республиканского правительства. Что, впрочем, не исключало устранения при помощи яда или кинжала особо неугодных, маскируемого под разбойничье нападение или гурманское пристрастие к грибам и крабоустрицам, среди которых попадались ядовитые.
   Артодата Крон нашёл в группе сенаторов, окружавших заику Бурстия и весело пародирующих его заздравную речь на пирушке в доме Краста. Крон вставил пару остроумных фраз в разговор, а затем, мягко взяв Артодата под руку, неторопливо отвёл его в сторону.
   – Не делайте постного лица, друг мой Палий, – проговорил Крон, – это портит вашу аристократическую внешность. Что нового вы мне сообщите?
   Однако Артодат не умел владеть своим лицом – качеством, весьма необходимым сенатору наряду с деньгами и твёрдыми политическими убеждениями, чтобы иметь положение в Сенате: улыбку из себя он ещё выдавил, но глаза по-прежнему продолжали настороженно бегать.
   – У меня для вас неприятные новости, Гелюций, – сказал Артодат и сглотнул слюну. – Зачем вам понадобилась статья о событиях в Паралузии? Разоблачением корыстолюбивых намерений посадника Люты Конта вы разворошили осиное гнездо Кикены и его приспешников. Мягко говоря, вы поступили несколько опрометчиво, рискнув написать подобное до окончания инцидента. Я бы не хотел сегодня сидеть на вашей подушке в Сенате.
   – Спасибо. Я не нуждаюсь в советах, – надменно проговорил Крон. – Что ещё?
   Лицо Артодата вытянулось, взгляд застыл.
   – Консул изменил на сегодня регламент. Третьим вопросом добавлен проект скрижали о мерах веса, объёма, расстояний и времени.
   Крон рассмеялся.
   – Если вы думаете, что это плохая новость, то ошибаетесь. Палий, вы же знаете, что я целиком и полностью поддерживаю это предложение. Давно пора. Или, быть может, у вас есть сведения, что его забаллотируют?
   – Нет. Кикена тоже заинтересован в принятии скрижали.
   – Так в чём же дело? – Крон заломил бровь. – И улыбайтесь, что вы смотрите на меня, как бастурнак. На нас уже обращают внимание.
   – Сейчас и у вас, Гелюций, пропадёт желание улыбаться, – пробормотал Артодат. – Принятие скрижали послужит поводом для нападок на «Сенатский вестник». Сейк Аппон обвинит вас в субъективистских взглядах на политические акции Сената, которые вы распространяете среди граждан Пата, подрывая тем самым авторитет властей. И в заключение потребует запрещения издания «Сенатского вестника». Конечно, они прекрасно понимают, что голосование ещё неизвестно в чью пользу закончится, поэтому консул, вроде бы для умиротворения бушующих страстей, найдёт такое решение вопроса чересчур жёстким и предложит передать издание «Сенатского вестника» в ведение Сената.
   «То есть в свои руки, – подумал Крон. – Ловок Кикена! И «Сенатский вестник» заполучить, и заслужить славу миротворца…»
   – Да? – Он вдруг весело рассмеялся. – Прекрасный анекдот, прекрасный! – Крон кивнул двум парламентариям, проходившим мимо, и лишь когда они отошли на достаточное расстояние, спросил: – По вашему лицу я вижу, что у моей фракции подготовлен достойный ответ?
   – Да, Гелюций. Нас хоть и мало, но…
   Крон предостерегающе поднял руку.
   – Никаких действий не предпринимать. Я отдам им «Вестник». Но!.. – Он многозначительно поднял палец. – По окончании моей речи вы… Впрочем, нет. У Ясета Бурха это получится лучше. Пусть он предложит меня куратором «Сенатского вестника». Всё?
   Артодат растерянно кивнул.
   – Идите и успейте предупредить Бурха раньше, чем жрец разрешит заседание.
   Крон снова рассмеялся и сильно хлопнул Артодата по плечу.
   – Что мне в вас особенно нравится, друг мой Палий, – громко сказал он, – так это умение рассказывать анекдоты. Вы сами никогда не смеётесь!

   Речь Кикены выглядела унылой и скучной, впрочем, как и все хвалебные речи. Сенаторы откровенно зевали, шёпотом переговаривались. Наверное, только один Тагула, сидя на почётном месте, слушал со вниманием, ёрзая по каменной скамье при каждом упоминании своих заслуг перед Патом. А так как речь Кикена целиком и полностью посвятил ему, то ёрзал он постоянно. Впрочем, Артодат шепнул на ухо Крону другую причину непоседливости дважды императора. Тагула забыл взять подушку и теперь боялся застудить седалище.
   Наконец консул сказал «дикси» и возвратился на своё место. Неизвестно, кому из коммуникаторов пришло в голову ввести латинское «я сказал» в обиходную речь, но оно прочно вошло в язык Пата, причём именно в латинском звучании. И это слово стало своеобразным мостиком между Древним Римом и современным Патом.
   Речь Кикены слабенько поприветствовали.
   Затем Пист Класт Дартага, казначей Сената, доложил о состоянии казны и расходах на триумф Тагулы. Несмотря на явно завышенную сумму, постановление о списании расходов приняли благосклонно, хотя и без особого энтузиазма. Казнокрадство в Сенате считалось обычным делом, вопросов по расходам не поступило, и казначей сел на свою подушку, с удовлетворением отдуваясь.
   Когда слово взял сенатор Труций Кальтар, среди присутствующих пронёсся оживлённый гул. Проект о введении новых общепатских мер веса, объёма, расстояния и времени вызывал много толков, поскольку существовавший в империи полиморфизм системы мер стал своеобразным камнем преткновения на пути расширения влияния Пата. Так, только различных величин и названий измерения расстояния насчитывалось более ста (причём все они имели равноправие), что создавало немалые трудности в экономике Пата, торговом и даже военном деле. Известен случай, когда шедшая из Пата в форт Лидеб в Севрии военная шреха со сторожевым полулегионом попала в бурю, дала течь, и полулегион был вынужден высадиться на берегу Камской пустыни. Разузнав у местного племени, что до форта Лидеб около пятидесяти тысяч шагов (на патские шаги – чуть более тридцати километров), молодой самонадеянный посадник Вербоний Сатур двинул через пустыню полулегион налегке, лишь с суточным запасом воды. В форте он надеялся составить обоз и вернуться к кораблю, чтобы забрать припасы и снаряжение, поскольку местные племена оказались сплошь рыбаками и вьючных животных не имели. В конце второй недели к форту вышло только четверо измождённых, чёрных от солнца и полидипсии солдат. Трое из них скончались, и лишь один после сорока дней бреда и горячки смог поведать историю этого похода. Откуда было знать самонадеянному юнцу, посаднику Вербонию, иссушённой мумией оставшемуся лежать вместе со своим полулегионом в песках Камской пустыни, что шагом на побережье считали шаг исполина Боухраштахраша – расстояние между двумя следами доисторического ящера, по прихоти природы и времени запечатлёнными в тридцати патских шагах друг от друга на окаменевшей глине Амалийского плато.
   Необходимость введения в стране единых мер возникла давно, но первая же попытка коммуникаторов обсудить этот вопрос в Сенате встретила неожиданное сопротивление со стороны Кикены. Объяснялось всё до вульгарности просто. Предложение шло не от его сторонников, и поэтому честолюбец не давал ему хода. Только ценой огромных усилий, подкупов, льстивых обещаний и, самое главное, прозрачного намёка на то, что нововведение будет приписано мудрой политике Кикены во времена его консульства, вопрос сдвинулся с мёртвой точки.
   Труций Кальтар, пожилой мужчина с венчиком седых волос на крутом загривке и необычайной тучности – его непомерный колыхающийся живот не могла скрыть даже широченная тога, степенно сошёл вниз. С минуту он стоял, размеренно сопя носом, и, вытирая краем полы жирные складки на шее, тяжёлым внушительным взглядом оглядывал сенаторов. Затем, наконец, развернул манускрипт.
   – Сенатский коллегиум, – начал он неожиданно тонким голосом, – в составе трёх сенаторов и трёх парламентариев совместно с сектумвиратом жрецов Сабаторийского холма разработали и выносят на утверждение Сената следующие эталоны мер.
   Литера Аль. За эталон меры веса считать вес консульского жезла и присвоить ему название «патский вес». («Массой в один килограмм», – улыбнулся про себя Крон. После долгих споров и дебатов Комитет решил внедрить в Пате метрические меры, для чего настоящие эталоны подменили искусными копиями. Правда, при этом трое действительных членов Комитета демонстративно вышли из его состава, подвергнув такое решение обструкции, как проявление земного шовинизма. И это обвинение было бы справедливо, если бы среди множества патских мер не существовало идентичных земным. Поэтому такое упорядочение патских мер нельзя было характеризовать, как жёсткую волю Земли, и его признали не только благоприятными для Пата, но и для будущих далёких контактов между цивилизациями).
   – …Из золотого слитка, – продолжал Кальтар, – равного весу консульского жезла, лить сто одинаковых по весу монет и признать их равными стоимости в один звонд каждая. Меру веса каждой монеты назвать «малый патский вес». Из одной монеты лить сто равных гранул. Меру каждой гранулы назвать «зерно», и пусть оно служит мерой веса драгоценных камней.
   Литера Бис. За эталон меры объёма принять объём жертвенного кубка в храме бога торговли Ферта и назвать его «патским единым гектоном». («Объёмом в один литр», – отметил Крон).
   Литера Гем. За эталон меры расстояний принять высоту постамента под статуей громоразящего бога Везы в Сабаторийском храме и назвать его «патская грань». (Здесь Крон даже зажмурился от удовольствия. Заменить постамент под шестиметровой статуей – это не кубок или жезл. Кроме того, статую поставили раньше, чем возвели вокруг неё стены храма, так что замена постамента представлялась весьма трудным делом – он просто не проходил через небольшие врата. И тогда месяца два назад под прикрытием облачной ночи четверо коммуникаторов и девять резервистов приступили к операции. Вначале гипноизлучателем усыпили близлежащие районы, а затем грузовым гравилётом сняли свод храма. Вторым гравилётом приподняли статую и попытались извлечь постамент. И тут оказалось, что за прошедшие годы он настолько глубоко ушёл в землю, что подготовленная копия, матрицированная чисто визуально, в расчёте от пола, просто полностью скрылась бы в образовавшейся яме. В то же время и оставить на месте старый постамент, приподняв его на восемь сантиметров, они не могли, поскольку при попытке захвата у него откололся угол. Пока тянулись переговоры с Комитетом, время шло, и решение вынесли только перед самым рассветом. Старый постамент срезали у самой земли и на него установили новый. Боясь привлечь внимание, огня не зажигали, работали в ноктолинзах и в спешке, стремясь закончить всё затемно, поставили статую, повернув её несколько под другим углом к выходу. Хорошо ещё, что жрецы восприняли это как хорошее предзнаменование. Но Юсеф Кроушек, руководитель работ, получил за это взыскание и был отозван на Землю).

   – Литера Дель, – продолжал Кальтар. – За эталон меры времени принять водяную клепсидру в храме бога солнца Горса, десять наполнений которой соответствуют точно одним суткам, определяемым по солнцестоянию в полдень. Отсчёт времени начинать с полуночи, и каждую клепсидру именовать по пальцам рук, положенных на алтарь ладонями вниз слева направо. Так, первую клепсидру именовать «временем малого пальца левой руки», или «первым перстом», и так далее до десятой клепсидры. Время каждого «перста» разбить на сто равных отрезков, и этот временной отрезок назвать «часть». (Здесь Комитет ничего не предпринимал. В сутках Пата было без малого двадцать восемь часов, поэтому введение земного времяисчисления было бы настоящим шовинизмом).
   – Литера Эпси. С праздника плодородия богини Гебы ввести в Патской империи новое годовое исчисление. («А это ещё что?» – недоумённо подумал Крон. Введение нового календаря Комитетом не предусматривалось). Один год считать равным триста тридцати одному дню. Каждый шестой год – триста тридцати дням. Год разбить на десять частей по тридцать три дня каждая, и эту часть назвать фазой года. Оставшийся один день именовать праздником плодородия и Нового года. В укороченный год, равный трёмстам тридцати дням, праздником плодородия и Нового года считать первый день первой фазы нового года. Каждой фазе дать имя собственное. Первая фаза – Геба, богиня плодородия; вторая – Патек, основатель Пата; третья – Катта, бог победы; четвёртая – Ликарпия, богиня любви; пятая – Осика, легендарный завоеватель Асилона; шестая – Горели, покровительница домашнего очага; седьмая – Верхат, бог справедливости; восьмая – Веза, бог власти; девятая – Слютия, покровительница Пата; десятая – Кикена, основатель календаря. («Ай да консул, – восхитился Крон. – Я именем своим в истории скрижалях!») Каждую фазу разбить на три декады. Дни между декадами – одиннадцатый, двадцать второй и тридцать третий каждой фазы – назвать «днями отдыха». В эти дни не проводить никаких собраний, заседаний Сената, тяжёлых физических работ, а также государственных и политических дел. Названия за днями декады оставить прежние: «альдень», «бидень», «гемдень», «дельдень», «эпсидень», «дзедень», «этидень», «тетидень», «истудень», «капдень».
   Со всех эталонов, перечисленных в литерах Аль, Бис, Гем и Дель, сделать точные копии и разослать их во все провинции и области империи. Датой введения в силу новой патской системы мер считать: в Пате – со дня утверждения скрижали Сенатом, в остальных областях и провинциях империи – со дня получения посадными коллегиями копий эталонов. Запретить применение других систем мер, кроме утверждённых Сенатом: в Пате – по истечении двух фаз по новому календарю, в провинциях и областях – по истечении года со дня введения в силу новой патской системы мер. По истечении указанных сроков за нарушение скрижали штрафов не взимать, но провинившихся выставлять у стены позора с третьего перста по девятый по новому времени, не взирая на положение провинившегося – будь-то раб, свободный человек, гражданин или сенатор.
   После этих слов Кальтар многозначительно обвёл взглядом Сенат, неторопливо свернул манускрипт и передал его консулу. Затем снова принялся обтирать шею свисающей через плечо полой тоги, оставляя на материи жирные пятна. Сенаторы настороженно молчали, ожидая его последнего слова, чтобы начать прения.
   – Дикси, – наконец произнёс Кальтар и с достоинством понёс свои телеса на место.
   Против ожидания, шум в зале поднялся довольно умеренный и лишь немногие сенаторы стали просить слова. Но Кикена и этих немногих лишил возможности высказаться. Он поднял жезл и встал с консульского места.
   – Прения по данному вопросу считаю неуместными, – сказал консул. – Он уже трижды обсуждался в Сенате, и все дополнения и поправки учтены сенатским коллегиумом и секстумвиратом Сабаторийского холма при составлении скрижали. Поэтому, волею Великого Пата и во благо его, я спрашиваю: готов ли Сенат утвердить скрижаль о введении в империи единых мер весов, объёмов, расстояний и времени?
   Крон поймал на себе настороженный взгляд Кикены. Консул явно передёргивал. Вопрос о новом годовом исчислении в Сенате не обсуждался, и Кикене, как и всякому честолюбцу, ой как не хотелось вносить в него поправки. Кое-кто из приверженцев Крона пытался что-то выкрикивать по этому поводу, но Крон оборвал их, первым выбросив вперёд руку с раскрытой ладонью в знак одобрения скрижали. Ни к чему ему мелкие распри с консулом.
   Кикена с облегчением обвёл взглядом Сенат. Противников скрижали не было.
   – Волею консула, – провозгласил он, с трудом сдерживая торжество, – данной мне Сенатом Великого Пата, объявляю скрижаль о новых единых патских мерах весов, объёмов, расстояний и времени законом! И да будет так с сего дня. Дикси.
   И он сел под одобрительные возгласы.
   «Сейчас, – подумал Крон. – Сейчас начнётся». Он отыскал глазами Сейка Аппона. Тот уже тянул вверх указательный палец и даже подпрыгивал на подушке от нетерпения.
   – Слова! – наконец, не выдержав, закричал он. – Слова!
   Получив разрешение, он быстро сбежал вниз и, повернувшись лицом к Сенату, поднял вверх ладони, прося тишины.
   – Сегодня Сенат был на редкость единодушен, – вкрадчиво начал он и обвёл взглядом сенаторов. – Но кто из вас поручится, что завтра по городу не поползут слухи о бесчинствах, якобы творившихся здесь?
   Сенат непонимающе загудел.
   – Сегодня мы славили императора Тагулу, – продолжал Аппон. – Но кто поручится, что завтра о хвалебной речи в его честь в городе не будут говорить, как о бадье помоев?
   Гул в Сенате начал нарастать. Многие сенаторы всё ещё не понимали, к чему клонит Аппон.
   – Сегодня мы утвердили отчёт о расходах на триумф Севрской кампании! – повысил он голос. – Но кто поручится, что завтра о каждом из присутствующих здесь не будут говорить как об отъявленном казнокраде?
   Сенат взорвался негодованием. Казначей Дартога швырнул седалищную подушку, и она шлёпнулась у ног выступающего.
   – А кто поручится, – перешёл на крик Аппон, – что закон, принятый только что Сенатом, завтра не назовут пустым и самым бесполезным за всю историю Пата?!
   Он выхватил из-за пазухи свёрнутый в трубку «Сенатский вестник» и, потрясая им, закричал:
   – А всему виной это листок, претенциозно именуемый «Сенатским вестником», который на самом деле отражает мнение только одного человека – сенатора Крона!
   Негодование сенаторов неожиданно умерилось. Многие не ожидали такого поворота дела. Крон усмехнулся. Он был приятно удивлён, что «Сенатский вестник» пользуется популярностью также и в самом Сенате.
   Аппон уловил изменение настроения и, поняв, что одним криком он свою задачу не выполнит, быстро переориентировался.
   – Вот уже полгода мы получаем эти оттиски, – сдерживая себя, проговорил он. – Вначале в них излагались лишь голые факты: происшедшие в империи события и решения Сената. В настоящий же момент эти события не просто излагаются, но и комментируются превратно. Причём решения Сената здесь в основном ставятся под сомнение, а личное мнение сенатора Крона представляется как единственно правильное. И поэтому мне хочется спросить сенатора Крона: кто дал ему право поучать Сенат? Кто дал ему право лить грязь на решения Сената? Хорошо бы ещё, если бы «Сенатский вестник» распространялся только среди сенаторов и парламентариев, но его может купить у разносчиков любой гражданин. Его читает свободный люд, рабы, знающие грамоту, подбирают за хозяином брошенные листки и затем разносят сплетни по всему городу, а заезжие купцы так вообще скупают их кипами и вывозят на периферию – говорят, это один из самых ходовых товаров в провинциях и колониях. Что думают о нас там, если всё, что написано в «Сенатском вестнике», противоречит скрижалям, утверждённым Сенатом?
   Аппон перевёл дух и удовлетворённо обвёл взглядом вновь бушующий Сенат. Ему удалось достичь своей цели.
   – Поэтому я предлагаю, – пытаясь преодолеть шум в зале, прокричал он, – чтобы не вносить смуты в толпу, «Сенатский вестник» запретить, все выпущенные оттиски сжечь, а печатную машину сломать. Для спокойствия и мира и во славу империи. Дикси.
   И он пошёл на своё место под приветственные крики приверженцев консула. Крон резко вскочил и выбросил вперёд руку с поднятым пальцем.
   – Слова!
   Кикена не спешил с разрешением. Он окинул взглядом зал, остался доволен его реакцией и лишь затем дал согласие.
   Под яростный рёв сторонников Кикены Крон спустился вниз. Кто-то пытался схватить его за тогу, но он вовремя подхватил полу, кто-то подставил на ступеньках ногу, но он, подавив желание наступить, легко перепрыгнул через неё, не дав возможности зацепить себя.
   – Достойный Сенат славного города Пата! Уважаемый консул Кикена! – громко, чётко и, главное, спокойно начал Крон, и это спокойствие оказало действие. Гул в Сенате уменьшился. – Только что мы выслушали запальчивую речь сенатора Сейка Аппона, в которой он обвинил меня и издаваемый мною «Сенатский вестник» в действиях, направленных против скрижалей и законов Сената, устоев империи. Я верю в искренность Аппона, желающего славы и процветания Пата. Однако в своём необузданном патриотизме он, сам того не замечая, готов смести те алтари и очаги, которые могут усилить и умножить мощь и величие империи. Поэтому я, уважая его патриотические чувства, без гнева и пристрастия отметаю огульные обвинения, высказанные в мой адрес и в адрес «Сенатского вестника» как беспочвенные и не подтверждённые фактами. Хотя за фактами сенатору и не пришлось бы далеко ходить – они находятся именно в том листке, которым он только что потрясал здесь. Я надеюсь, что многие из присутствующих читали сегодняшний оттиск. Интересно было бы знать, обвиняя меня в том, что в «Сенатском вестнике» я вылью на голову императора Тагулы бадью помоев, сенатор, очевидно, имел в виду сегодняшнюю статью?
   По залу пронёсся смешок.
   – Далее. Сенатор Сейк Аппон утверждает, что я лью грязь на решения Сената. Уж не статью ли о Паралузии имеет в виду сенатор? Или, быть может, об Асилоне? Он, наверное, хотел сказать, что это Сенат дал указания посаднику Лекотию Брану не предпринимать никаких действий в Асилоне, а на посадника Люту Конта возложил особые полномочия в Паралузии, и поэтому мои статьи о преступной халатности одного посадника и чрезмерном превышении своих полномочий другим сенатор склонен считать грязными инсинуациями в адрес постановлений Сената? Это имел в виду сенатор?
   В Сенате стояла мёртвая тишина. И тут не выдержал Кикена.
   – Сенат предоставил Люту Конта право на строительство дороги, – сварливо бросил он, – а какими методами он это делает – Сенат не интересует.
   – Правильно, – подхватил Крон, – правильно. Сенат это не должно было бы интересовать, если бы строительство дороги продолжалось. Но в сложившейся ситуации об этом не может идти и речи. И поэтому действия Люта Конты нельзя квалифицировать иначе, как преступные.
   По залу пронёсся лёгкий шум одобрения, и Крон перевёл дыхание.
   – А теперь мне хотелось бы вернуться на полгода назад, когда я с этого самого места предложил Сенату использовать изобретение Гирона. Тогда это не нашло должного отклика, ибо меня старались убедить, что слово произнесённое действенней слова написанного. И тогда мне, по моему настоянию, Сенат предоставил право на издание «Сенатского вестника» с неограниченными, я подчеркиваю это слово, неограниченными полномочиями. Сейчас же, по прошествии полугода, когда все смогли убедиться в действенной силе моих оттисков, я, как истинный патриот Пата, желающий дальнейшего усиления могущества и процветания империи, готов сложить с себя полномочия и передать право на издание «Сенатского вестника» в руки Сената. Ибо не могу считать себя вправе высказывать мнение Сената только от своего имени. Дикси.
   И Крон пошёл на место под бурные одобрительные крики всего Сената. Чего и добивался, поскольку прекрасно понимал, что удержать «Сенатский вестник» в своих руках он уже не в силах, но, отдавая его Сенату, он постарался извлечь из этого максимум выгод. Расчёт оказался верен: когда выступивший вслед за ним Ясет Бурх предложил назначить Крона цензором «Сенатского вестника» и присвоить ему титул «благодетель империи», Сенат единодушно утвердил это предложение.

Глава третья

   В Ипаласской роще у самых терм Крон наткнулся на пикник. Рядом с тропой, ведущей в термы, на обширной поляне расположились сенаторы Бурстий и Срест с претором Алозой и со своими приспешниками. Как видно, обосновались они здесь давно, возможно, сразу же после заседания Сената, потому что их приспешники уже основательно перепились и расползлись по близлежащим кустам. Срест с Алозой о чём-то спорили, с трудом ворочая языками, а Бурстий, лёжа напротив них на траве, тупо уставился в полупустую чашу и изредка икал. По другую сторону тропы на корточках сидели рабы и играли в кости – очевидно, хозяева давно в них не нуждались.
   Крон осторожно перешагнул через чьи-то голые ноги, торчавшие из зарослей чигарника и перегораживающие тропу (одна нога в тщательно зашнурованной сандалии, другая – босая), и тут услышал из кустов приглушённый женский смех. От неожиданности он вздрогнул и невольно посмотрел в сторону Бурстия. Пикник, конечно, с женщинами… Не проходящей болью заныло сердце. Там, где веселился Бурстий, обычно присутствовала и она. Странно, что сейчас её не было. Впрочем, может, это её смех слышал он из кустов?
   «Опять домыслы», – одёрнул он себя. Её смех он бы узнал…
   «Кто мог предположить, – горько подумал Крон, – что и такой крест придётся нести коммуникатору?»
   Он хотел незаметно пройти мимо, но его заметили.
   – Ба! Гелюций! Крон! – воскликнул Срест, приподнимаясь на локте. – Благодетель империи!
   Он протянул руку в приветствии.
   – Присоединяйтесь к нам! – крикнул он, но не смог сохранить равновесие и упал лицом прямо на расставленные перед ним закуски.
   Крон остановился.
   – Приятного времяпрепровождения! Спасибо, но не могу. И так опаздываю на омовение Тагулы.
   – К-как? – встрепенулся Бурстий. – Ч-что? Уже п-п-пора?
   Крон улыбнулся и развёл руками.
   – Б-б-баст-турнак! – выругался заика Бурстий. – Я с-совсем з-забыл. Об-божди. По-йдём вместе. С-с-сейчас допью, и п-п-пойдём.
   И он принялся шумно хлебать из чаши. Срест с урчанием поворочался в закусках и с трудом сел. Лицо его было перепачкано горичным соусом, под левым глазом прилипла раздавленная лепешка, а ко лбу – листок зелени. Он попытался встать, но у него ничего не получилось.
   – Эй, кто там! – гаркнул он. – Поднимите меня!
   Пока к нему бежали рабы, Алоза ухватился за его плечо, рывком встал и снова завалил Среста. С минуту Алоза стоял пошатываясь, словно утверждаясь на ногах, – худой, высокий, жилистый, в короткой тунике, и, нагнув голову, недобрым, мутным взглядом смотрел в сторону Крона. При этом его нижняя губа всё сильнее оттопыривалась на опухшем лице. Наконец его шатнуло вперёд, он крепко, как за опору, ухватился обеими руками за рукоять меча и зашагал к Крону. Но шёл Алоза не к нему. Он прошагал мимо и остановился возле Атрана, вперив в него неподвижный взгляд из-под спутанных, жирных, выцветших до цвета соломы волос.
   – Твой раб? – спросил он.
   Крон промолчал. Атран стоял перед Алозой, держа перед собой за ножны меч сенатора, и смотрел на претора открытым взглядом.
   – Наслышан… – процедил Алоза и принялся обходить Атрана, словно желая осмотреть его со всех сторон.
   Атран медленно поворачивался вслед за ним.
   – Хорош… – Оттопыренная губа Алозы свесилась ещё ниже. – Без ошейника и нагл, словно вольноотпущенник первого дня.
   – Я надеюсь, сенатор, – спросил он, по-прежнему глядя на Атрана, – ты не будешь на меня в претензии, если я его когда-нибудь зарублю?
   – Боюсь, что это тебе не удастся, – усмехнулся Крон. – Он владеет мечом не хуже тебя.
   – Кто – раб? – Алоза от изумления протрезвел. – Раб поднимает меч на гражданина Пата?
   – Стоит ему только захотеть, – ответил Крон, – и я дам ему вольную по первому его требованию. Каким угодно числом.
   Алоза потерял дар речи.
   Тем временем четверо рабов поставили на ноги огромную тушу Среста.
   – Прочь! – зычно гаркнул Срест.
   Одним движением плеч он разметал рабов, державших его под руки, и тут же плашмя рухнул вперёд, подмяв под себя тщедушного Бурстия.
   – Вот незадача! – хохотнул он, проползая по Бурстию подобно дорожностроительному комбайну. – Голова вроде бы светлая, а ноги не держат!
   «И почему они так много пьют?» – в который раз с тоской подумал Крон.
   – К сожалению, меня ждут, и я уже опаздываю, – он поднял руку, прощаясь. – До встречи в термах!
   Крон кивнул Атрану и зашагал по тропинке к термам.
   – Советую твоему рабу не попадаться на моём пути! – прорычал вслед Алоза, но Крон только усмехнулся.
   Тропинка вильнула в сторону, за кусты и вывела на мощёную аллею.
   – Это правда, Гелюций? – спросил вдруг Атран.
   Крон вздрогнул от такого обращения, но быстро подавил в себе желание одёрнуть раба, не назвавшего его господином.
   – Что – правда?
   – Что я могу получить волю, когда захочу?
   Крон спрятал улыбку.
   – А ты можешь привести примеры, когда мои слова расходились с делом? – спросил он.
   – Да.
   От неожиданности Крон остановился.
   – Когда же это?
   – Когда вы обещали наказать меня прутьями.
   Крон хмыкнул и снова зашагал по аллее.
   «А ты хотел бы, чтобы я это своё обещание претворил в жизнь?» – чуть было не спросил он, но сдержался.
   – Не путай, пожалуйста, мои желания с чужими, – сказал он. – Если я дал слово исполнить чужую просьбу, то я его сдержу, чего бы мне это ни стоило.
   – Значит, я могу получить волю хоть сейчас?
   – Значит, можешь.
   Некоторое время они шли молча.
   – Мой господин, – вдруг с жаром и мольбой проговорил Атран, и Крона покоробило теперь уже такое обращение. – Я знаю, ты добр и великодушен. Исполни ещё одну мою просьбу. Отпусти со мной Калецию.
   Губы раба дрожали.
   – Нет, – отрезал Крон.
   – Мой господин, – продолжал просить Атран, – ты богат, и тебе это ничего не будет стоить. Ведь дал ты вольную Дискарне, хоть она и доносила на тебя. Отпусти со мной Калецию.
   Кровь бросилась в лицо сенатору. За все годы рабства это была первая просьба Атрана. И Крон ощутил, в какую глубочайшую яму унижения шагнул этот гордый и независимый, несмотря на своё положение, человек. Человек, умевший даже слова «мой господин» произносить с достоинством.
   – Нет, – глухо повторил Крон. – Я действительно богат, причём настолько, что ты себе и представить не можешь. Я мог бы скупить всех рабов Пата и дать им вольные грамоты. Но что бы это дало? Ты знаешь, как живут многие вольноотпущенники? Они ютятся в портовых кварталах, спят прямо на земле под открытым небом, питаются подаянием и воровством, а за временную работу по разгрузке кораблей в порту каждый день между ними происходят драки. Они рады бы снова продать себя в рабство, они продают своих детей и счастливы, если им это удаётся. Если я отпущу тебя одного, то ты сумеешь и прокормить себя, и постоять за себя. Но если я дам вольную вам обоим, вы станете такими же изгоями, как и обитатели портовых кварталов. И придёт время, когда ты, продавая своих детей в рабство, проклянёшь тот день и час, когда я дал вам волю.
   Сенатор оглянулся на Атрана. Раб шёл следом, смотря на него молящими глазами. Доводов рассудка он не принимал.
   – Мой господин… – снова попытался просить Атран.
   – Нет! – оборвал его сенатор.
   «Свою судьбу надо создавать своими руками», – хотел сказать он. Но не сказал.
   Они вышли из рощи прямо к термам – огромному конгломерату зданий из белого известняка, который начал возводиться ещё два века назад предприимчивым аргентарием Иклоном Баштой на горячем источнике. С тех пор термы много раз перестраивались и достраивались их новыми владельцами, и поэтому архитектура построек выглядела нелепой до невозможности. В левом крыле, самом старом, приземистом, с многочисленными, закопчёнными от вечно курившегося дыма, трещинами, калили камни для любителей пара. По правую сторону и в центре располагались всевозможные бани, рассчитанные на все вкусы и на все сословия. А из центра невообразимого хаоса построек безобразным горбом выпирало новое здание, возведённое теперешним владельцем терм Дистрохой Кробуллой специально для торжественных омовений. В здании находился огромный бассейн с горячей водой, опоясанный по периметру ступенями фракасского дерева, на которых обычно располагались приглашённые.
   Сюда и направился Крон. Он вошёл в предбанник, разделся и накинул на себя купальную простыню, предложенную служителем.
   – Можешь сходить в общие бани, – сказал он Атрану. – Деньги возьмёшь из кошеля. Но чтобы через один перст ты ждал меня здесь. Ах, да, – спохватился он. – Перст, по новому исчислению, – это чуть больше утренней четверти.
   Крон наконец отважился посмотреть Атрану в глаза. Глаза у раба были неподвижные, потухшие, пустые.
   – Можешь идти.
   Сенатор вошёл в термы. Веселье здесь уже набрало силу. Из густого облака пара доносились шум голосов, плеск воды, музыка, разноголосое пение. Несмотря на многочисленные светильники, укреплённые на колоннах, поддерживающих свод, свет с трудом пробивался сквозь туман пара и благовоний, и от мелькавших расплывчатых теней у вошедшего в термы создалось впечатление, что он ступил в подземное царство мёртвых.
   От одной из колонн отделилась тень, и перед Кроном появился голый Плуст с чашей в руке.
   – Я уже заждался вас, Гелюций! – широко улыбаясь, пожурил он.
   – Ты опять навеселе, – недовольно буркнул Крон.
   – Ну что ты, Гелюций, право… Это же только для поднятия ущемлённого духа и чистоты мысли!
   «Ущемлённый дух, – отстранёно подумал Крон. – Добрая половина из присутствующих здесь завтра тоже будут такими же «ущемлёнными».
   – Идём к бассейну, – сказал он.
   Они сошли по ступеням и сели, опустив ноги в воду.
   – Вообще-то, я пью мало, – продолжал разглагольствовать Плуст.
   Крон хмыкнул.
   – Да-да, мало. Но когда выпью, становлюсь другим человеком. А уже этот, другой человек, пьёт много…
   Плуст сделал попытку отхлебнуть из чаши, но Крон забрал её и отставил в сторону.
   – Пока ты не стал другим человеком, мне надо с тобой кое-что обсудить.
   Сенатор поморщился, не глядя на Плуста. Не тот это человек, не тот. Но что поделаешь, за неимением лучших…
   – У меня есть предложение, как тебе хоть на время избавиться от хронического безденежья.
   Плуст неожиданно хихикнул.
   – Знаешь, Гелюций, одного приспешника как-то спросили: «Что бы ты сделал, если бы тебе подарили миллион звондов?» – «Раздал бы долги», – ответил тот. «А с остальными?» – «А остальные подождут!»
   Крон мельком глянул на Плуста.
   – Если ты думаешь, – процедил он, – что я собираюсь ссужать тебя звондами только за старые анекдоты, то можешь искать себе другого покровителя. Мои звонды надо хоть изредка отрабатывать.
   Даже не поворачиваясь, Крон почувствовал, как Плуст вздрогнул и пододвинулся к нему. Лицо парламентария обострилось, рот приоткрылся, обнажив жёлтые лошадиные зубы, голова подалась вперёд, глаза сверлили сенатора. Он был весь сосредоточенное внимание.
   – Так-то лучше, – сказал Крон и продолжил: – Недавно один мой старый друг из Асилона прислал мне в подарок небольшой золотой кулончик с изображением богини удачи Потулы…
   – Божественный талисман Осики Асилонского, подаренный ему самой богиней? – не поверил Плуст. На мгновение он напрягся, затем вдруг расслабился и разочарованно вздохнул.
   – Обманули тебя, Гелюций, – кисло сказал он. – Это подделка.
   И он снова потянулся за чашей.
   – Ты видел у меня когда-нибудь подделки?
   Плуст застыл.
   – Ну?
   – Но, говорят, когда Аситон III вскрыл гробницу Осики Асилонского, чтобы завладеть талисманом, сама богиня спустилась с небес и забрала талисман…
   – Боги не забирают своих подарков. Их крадут люди.
   Плуст недоверчиво посмотрел на сенатора, но руку от чаши убрал.
   – А ты точно уверен, что он настоящий?
   Крон только поджал губы.
   – Ну, хорошо, – согласился Плуст. – Но при чём здесь моё безденежье?
   – Не перебегай дорогу перед колесницей, – поговоркой ответил Крон. – Как ты сам понимаешь, не на всякую шею наденешь такой талисман. И я не хотел бы, чтобы на моей шее он стал удавкой.
   – Так ты хочешь его продать? – изумился Плуст. – Не понимаю, зачем тебе это нужно. При тех средствах, что поступают тебе из колоний…
   – А ты предлагаешь его выбросить?
   Плуст открыл было рот, но Крон предостерегающе поднял палец. У самых ног из бассейна, тяжело отдуваясь и фыркая, подобно бегемоту, вынырнул сенатор Труций Кальтар. Близоруко прищурившись, он оглядел фигуры Крона и Плуста и наконец узнал.
   – Гелюций! – обрадовано воскликнул он. – Наконец-то я вас нашёл!
   Плуста он удостоил только кивком головы.
   – Приветствую и поздравляю вас с титулом благодетеля империи!
   Крон улыбнулся в ответ.
   – Ну, положим, ваше сегодняшнее выступление в Сенате тоже войдёт в историю, – заметил он.
   – Да… – мечтательно протянул Кальтар, причмокнул от удовольствия и уселся на ступеньку, находящуюся в воде. – И, заметьте Гелюций, – ни одной поправки к закону и – единодушно!
   Кальтар с трудом развернул на ступеньке своё грузное тело и поднял руку.
   – Эй, кто там?!
   Из тумана вынырнул прислужник.
   – Вина нам!
   Прислужник исчез и быстро возвратился с кувшином и чашами.
   – Наш обоюдный успех нужно отметить! – весело сказал Кальтар, поднимая чашу.
   Чем славился Кальтар, так это умением, произнося здравицу в чужую честь, выкроить толику и себе. Впрочем, сейчас он имел для этого какое-то основание.
   – Чтобы ваши выступления в Сенате и в дальнейшем пользовались таким же успехом, – поддержал Крон и так выразительно глянул на Плуста, что тот отхлебнул из своей чаши только глоток.
   – Я надеюсь, – осушив чашу, продолжил Кальтар, – что в следующем оттиске «Сенатского вестника» моё выступление найдёт должное отображение?
   – Всенепременно.
   Кальтар расплылся в благодарственной улыбке.
   – Этот оттиск я сохраню на память, – проговорил он. – Кстати, Кикена хочет вас видеть. У них с Соларом завязался диспут о поэзии, и он желал бы вашего присутствия как знатока.
   – Обязательно буду. Вот только омоюсь.
   Кальтар тяжело сполз со ступеньки в бассейн.
   – Я так и передам, – кивнул он на прощанье и медленно погрузился в воду вместе с чашей.
   Крон прикусил губу. Что ещё придумал Кикена? Или это действительно просто приглашение на диспут?
   – Так вы хотите продать талисман? – вывел его из задумчивости голос Плуста. Почувствовав возможность поживиться, он даже перешёл на «вы». Ему не терпелось вернуться к прерванному разговору.
   – Ты догадлив, мой друг, – насмешливо заметил Крон.
   – Купить его могут многие… Но чья шея его выдержит?
   – Шея консула.
   Плуст присвистнул.
   – Тогда без меня. Вы же знаете Кикену. Узнав о талисмане, он добудет его, не заплатив ни звонда. Но увидеть талисман на его шее уже не придётся ни перекупщику, ни мне, ни, – Плуст выразительно посмотрел на Крона, – возможно, ещё кому-то.
   – А тебе никто не предлагает продавать талисман консулу.
   Плуст удивлённо поднял брови.
   – Не понял.
   – Предложи талисман Тагуле, – сказал Крон. – Чтобы он затем, в знак скрепления родственных уз, преподнёс его Кикене.
   Морщинистое лицо Плуста разгладилось.
   – А ты даже в делах купли-продажи остаёшься политиком, – заметил он, снова перейдя на «ты». Затем наклонился поближе к Крону и тихо спросил: – Сколько?
   – Половину.
   Плуст пожевал тонкими губами, вглядываясь в непроницаемое лицо сенатора.
   – Ещё нужно дать перекупщику…
   – Тогда – четверть, – отрезал Крон.
   Лицо Плуста приняло скучное выражение. Он понял, что переборщил.
   – Твоя жадность не знает границ. Хотел бы я видеть человека, который при подобной сделке дал бы тебе больше десятой части.
   – При сделке на десятую часть не рискуют головой, – выдавил из себя вымученную улыбку Плуст.
   – Когда не рискуют головой, компаньонов не берут.
   Крон сбросил с себя купальную простыню и соскользнул в воду.
   – Хорошо, – смилостивился он из бассейна. – Я согласен на половину того, что останется. Но не вздумай дать перекупщику меньше, чем он запросит. Я узнаю.
   Он окинул Плуста оценивающим взглядом.
   – Надеюсь, ты сам понимаешь, что Кикена не должен знать, кто продавал талисман. Это и в твоих же интересах.
   Плуст понимающе кивнул и потянулся за чашей.
   «Ну, теперь он напьётся», – невесело подумал Крон и поплыл, постоянно натыкаясь в облаках пара на тела купающихся. Конечно, не в деньгах было дело. Крон специально торговался, чтобы не заронить в душу Плуста подозрений в отношении его излишней щедрости. О том, что он продал талисман, не должен знать никто. Даже в Комитете. Крон вмонтировал в талисман передающий блок автоматического зонда «колибри», используемого энтомологами для наблюдения за жизнью и поведением насекомых. Понятно, для прослушивания разговоров консула проще было бы использовать непосредственно сам зонд «колибри», закамуфлировав его под какую-нибудь местную муху. Но устав Комитета категорически запрещал применение технических средств на исследуемых планетах с гуманоидными цивилизациями, поскольку проведённые на суммирующем вариаторе исследования о возможных последствиях обнаружения аборигенами этих средств, даже в случае их самоуничтожения, дали шестипроцентную вероятность вспышки религиозной активности.
   Крон хотел позвать служителя, чтобы тот принёс губку, но передумал. Толку от мытья в воде, противно жирной от растворённых благовоний, было бы мало. Всё также неторопливо он плыл на звук кифар, едва различимый сквозь гул голосов, весёлые выкрики, плеск воды, и, доплыв до бортика бассейна, выбрался на ступеньки.
   Направление Крон угадал точно. Кикена, прикрывшись простынёй, лежал на топчане у низенького столика, уставленного закусками, и беседовал с сидевшим напротив Соларом. Рядом с певцом, одетым в белоснежную актерскую тунику, возвышалась туша розового сала. Труций Кальтар, орудуя обеими руками, методично поглощал закуски, запивая их полными кубками вина. По правую руку от консула, откинувшись на спину и заложив руки за голову, возлежал нагой Тагула, и только двойной золотой венец поблескивал на его голове. Глаза он закрыл, по губам блуждала улыбка. Император наслаждался музыкой. Самих музыкантов видно не было – они сидели где-то у стены за плотной завесой пара.
   Закутавшись в поданную служителем простыню, Крон приблизился к столику.
   – Приятного омовения, – произнес он и в знак приветствия наклонил голову.
   – И вам того же, Гелюций, – оборвав разговор с Соларом, ответил Кикена.
   Кальтар что-то промычал набитым ртом, Тагула даже не пошевелился, а Солар одарил Крона такой же приторно-сладкой, как и его голос, улыбкой.
   – Присаживайтесь, – предложил Кикена. – У нас тут завязался небольшой диспут о поэзии, и вы очень кстати.
   – Почту за честь, – Крон сел сбоку от Солара.
   – Ах, да! – внезапно воскликнул Кикена. – Совсем из головы вылетело. Память, память…
   Он подозвал служителя. Тот, без слов поняв его желание, разлил по кубкам вино.
   – Я поздравляю вас с титулом благодетеля империи, – напыщенно произнёс Кикена, подняв кубок. – И как консул приношу извинения, что вам ещё в Сенате не были оказаны долженствующие почести. Всё получилось несколько неожиданно…
   – Для меня самого это оказалось неожиданностью, – улыбнулся Крон. – Как это:

     То, чего и не ждёшь,
     иногда наступает внезапно.
     Ибо все наши дела
     вершит своевольно Потула.
     Вот почему наливай,
     мальчик, нам в кубки картрет [17 - Перевод Б. Ярха.].

   Без тени смущения Крон произвольно заменил у Петрония Фортуну на Потулу и фалерн на картрет.
   – Это не картретское, а иларнское, – буркнул с набитым ртом Кальтар и снова осушил полный кубок.
   – Пусть будет иларн, – невозмутимо сказал Крон.
   – Чьи это стихи? – настороженно спросил Кикена. Его большие, тёмные, чуть навыкате глаза неотрывно смотрели на Крона.
   – Некоего Петрония, – придав лицу безразличное выражение, ответил Крон. – Откуда-то из провинции. Городка точно не помню: то ли Ром, то ли Рим…
   На миг холёное, гладко выбритое лицо Кикены исказила гримаса жгучей зависти.
   «Просто Нерон какой-то», – подумал Крон. Его поражало в Кикене вульгарно выраженное, ничем не прикрытое стремление первенствовать во всём – начиная с издания законов и скрижалей и заканчивая соревнованиями в атлетизме и стихосложении. Слава богу, что консул не обладал властью Нерона…
   – Вот и ещё одно подтверждение моих слов, консул, – сладким елеем расплылся Солар. – Только через влияние богов жизнь человеческая получает высшее звучание в стихосложении.
   – Что? – Кикена непонимающе посмотрел на Солара.
   – Чепуха! – отмахнулся он, прокашлялся и, наконец, оправился. – А как вы отнесётесь к такому?
   И он стал декламировать:

     Если бы разум имели быки,
     крабоскаты, иль змеи, иль сулы,
     Если бы все говорить они,
     людям подобно, умели бы связно,
     Писчее стило когтями держать,
     иль копытом, иль телом обвившись змеиным,
     То и они бы ваяли богов всемогущих из глины
     С тем лишь отличьем,
     что боги быков круторогими были б,
     Шерстью покрыты, с клыками
     предстали бы боги для сулов,
     С клешнями были б и в панцирь одеты
     бессмертные у крабоскатов,
     И чешуей наградили бы змеи
     своих всемогущих.
     …Боги ж людей нарядились в обличья людские.

   «Где-то я уже слышал нечто подобное, – подумал Крон. – Или читал…»
   Он напряг память, и догадка обожгла его: «Это же Ксенофан! Правда, в другом оформлении, в патском, так сказать, но смысл тот же».
   Нарочито медленным движением, чтобы скрыть волнение, он протянул руку за кубком и чуть не опрокинул его. Сбоку стола рядом с кубком прилепился большой дрожащий слизень.
   – Ну и как? – ехидно прищурившись, спросил Кикена.
   Солар, по-прежнему источая мёд всеми своими порами, только развёл руками.
   Крон отхлебнул из кубка и поверх него исподтишка глянул на консула.
   «Неужели и консул?.. – в смятении подумал он. – Ай да конспирация у нас в Комитете!»
   – Ваши? – осторожно спросил он Кикену.
   Лицо консула дрогнуло и помрачнело.
   – К сожалению, – сказал он, – в последнее время хорошие стихи идут к нам только из провинций. Это стихи Домиция Эраты.
   Словно камень упал с души Крона. Эрата был купцом из Таберии, часто приезжавшим в Пат, поставщиком и желанным гостем многих родовитых семей. И, кроме того, – коммуникатором.
   «Нет, но хорош бы я был, – со злостью подумал Крон, – если бы стал искать связи с консулом, как с коммуникатором». Он взял со стола спицу и, подцепив ею слизня, сбросил его на пол подальше от стола.

   Как Крон и предполагал, покинул он термы приблизительно через один перст. К тому времени все основательно перепились, в термах появились гетеры – всё катилось по привычной колее к пьяной оргии. Делать ему здесь было больше нечего.
   К своему удивлению, в предбаннике он не нашёл Атрана. Служитель не смог ответить ничего определённого, и Крон, предупредив, что если раб появится, то пусть следует за своим господином домой, вышел из терм. Раздосадованный и недовольный, он вернулся на виллу и здесь обнаружил на столике для письма записку: «Мне не нужна свобода, дарованная тобой. Я добуду её сам!» Рядом лежал кошель с нетронутыми звондами – не было только меча.

Глава четвертая

   Известие о прорыве древорубами блокады на Цинтийских болотах оказало на Пат действие, подобное лёгкому шоку. Слабым электрическим импульсом оно ударило по всем слоям общества. Внешне, казалось, жизнь Пата продолжала идти своим чередом, но в то же время в ней ощущалась какая-то внутренняя напряжённость, тревожная предчувствием серьёзных последствий.
   Кикене удалось пригасить вспыхнувшее было в Сенате негодование по поводу руководства посадником Лютой Конта надсмотрным легионом и вернуть заседания Сената в старое русло. На заседаниях по-прежнему обсуждались вопросы широкого круга внешней и внутренней политики Пата, и событиям в Паралузии уделялось немного времени – их отнесли к временным, случайным неудачам патского оружия, которые легко поправить. Сенат вынес вердикт и направил его посаднику Люте Конта с требованием немедленно покончить с древорубами собственными силами. Предложение оппозиции о посылке в Паралузию дополнительного легиона из войск дважды императора Тагулы было отклонено. И вместе с тем, несмотря на внешнюю успокоенность Сената, события в Паралузии оставались самой насущной и больной проблемой. Поэтому даже обсуждение вопроса о кампании против пиратов Аринтийского моря прошло вяло, и окончательно решение по её организации было перенесено на более поздние сроки.
   Город притих и ждал. Настороженность ощущалась во всём. Даже бегство рабов резко сократилось. Рабы тоже выжидали. Почти пересохший ручеёк стремления к свободе готовился перерасти в целенаправленный поток. Успех бунта древорубов грозил стать тем самым центром кристаллизации, который мог всколыхнуть всю империю восстанием рабов.
   Крон взял у писца только что написанный под диктовку лист, присыпал непросохшие строчки песком и мельком просмотрел текст. Это было стандартное извещение властей о бегстве раба. В другое время Крон и не подумал бы сообщить о пропаже Атрана, но в сложившейся ситуации человека без документов, не значащегося в списках беглых, могли просто зарубить или, в лучшем случае, снова продать в рабство. И хотя Крон надеялся, что за прошедшие шесть дней Атран успел уйти далеко, подобное извещение могло спасти ему жизнь, поскольку за поимку живого раба полагалось вознаграждение.
   Стряхнув с бумаги лишний песок, сенатор свернул лист в трубку, запечатал личной печатью и отдал писцу.
   – Передашь претору.
   – Будет исполнено, мой господин, – чуть ли не в три погибели согнулся писец.
   – Ступай.
   Сенатор проводил глазами писца, затем подошёл к окну и дождался момента, когда увидел писца быстро семенящим по аллее в сторону города. Только тогда он, пройдя через задние комнаты виллы, вышел в парк, спустился с холма и направился в Северное предместье Пата.
   Северное предместье города представляло собой любопытное явление, необычное для городских образований рабовладельческого периода. Население его в основном составляло среднее сословие: зажиточные торговцы, ремесленники, вышедшие в отставку военачальники, судебные исполнители, эдилы, аргентарии, содержанки высокопоставленных лиц. Находилось предместье далеко от деловой части города – здесь не вели торговли, не совершали сделок; здесь всегда царили тишина и спокойствие; здесь отдыхали от работы, тихо жили и спокойно доживали свой век.
   Пройдя узкими улочками Пата к древней, утратившей своё значение крепостной стене, сенатор вышел за пределы старого города на улицу Северного предместья, отличавшуюся шириной и простором – дома здесь, в расчёте на уединение, строили добротно, с размахом, на больших участках. Вместо бесконечных каменных заборов старого Пата, напоминавших дувалы мусульманских городов, по краям улицы тянулись густые, высокие, в полтора человеческих роста живые изгороди с редкими тёмными проходами-лабиринтами, скрывавшими дома от постороннего взгляда не хуже стен и дверей.
   Крон свернул в один из таких проходов и вышел к дому Пильпии. Перед фасадом дома старый жилистый раб в поношенной, но чистой тунике неторопливо, со знанием дела подстригал кусты паприса. По тому, с каким старанием он придавал им декоративную форму, чувствовалось, что делает он это с любовью. Пильпия в шутку называла раба личным садоводом-дизайнером, и кличка «Дизайн» прочно укрепилась за ним, поскольку о настоящее имя старика-нумерийца – Крипчтрипрат – можно было сломать язык. Впрочем, Крон не знал его имени. Точнее, ему не положено было знать. Имя старика было известно вольному морскому торговцу Тонию Берку.
   Увидев сенатора, «садовод-дизайнер» опустил стрижницы и низко поклонился. Крон чуть было не поздоровался, но вовремя спохватился.
   – Где госпожа? – хмурясь, спросил он.
   – В бассейне, господин.
   Крон кивнул и пошёл по аллее вокруг дома. В дворик с бассейном можно было пройти и более коротким путём – через комнаты дома, но после душных, пыльных улиц города сенатор предпочёл дорогу через сад. Сзади вновь послышалось неторопливое щёлканье стрижниц.
   Пильпия, официальная содержанка сенатора Крона, лежала на воде в центре небольшого, хорошо прогреваемого солнцем бассейна. Закрыв глаза, она, похоже, дремала. Крон улыбнулся, сорвал с куста цветок багреца и бросил ей на грудь. Она вздрогнула и открыла глаза.
   – Привет! – махнул ей рукой Крон.
   Пильпия улыбнулась и взяла цветок в руки.
   – Здравствуй.
   Крон протянул ей руку, она ухватилась, и он легко выдернул её из бассейна.
   – Ну, здравствуй ещё раз. – Крон привлек её к себе и поцеловал в мокрую щёку.
   – Соскучился? – заглянула она ему в глаза.
   – Очень.
   Пильпия весело рассмеялась и брызнула на него каплями с цветка. Затем взяла у подошедшей рабыни купальную простыню, вытерла волосы и промокнула лицо.
   – Идём.
   Она подхватила Крона под руку и повела в дом.
   В спальне она легла на ложе, опершись на локоть, а Крон сел напротив на пол, на чью-то лохматую шкуру и, прислонившись спиной к стене, блаженно прикрыл глаза.
   – Хорошо… – выдохнул он. – У тебя я чувствую себя опять человеком. И не надо играть чью-то роль… Мне, порой, кажется, что я марионетка. Ни шага без инструкции, ни слова без…
   – Опять хождение Гаруна-аль-Рашида в народ? – прервала его Пильпия.
   Крон открыл глаза и развёл руками.
   – Да, невесело быть твоей содержанкой. У меня на сегодня были свои планы…
   – Госпожа, – послышался из-за завеси осторожный шёпот рабыни. – Здесь спрашивают господина…
   Пильпия недоумённо посмотрела на Крона. Он покачал головой.
   – Гони в шею! Пусть приходят к нему домой!
   – Кто? – вдруг передумал Крон.
   – Некто Гирон.
   От неожиданности Крон выпрямился. Вот уж чьё имя он не ожидал услышать.
   – Зови.
   Пильпия удивлённо подняла брови, но промолчала. Рабыня бесшумно отошла, только колыхнулась тяжёлая завесь, и через некоторое время послышался приближающийся стук деревянных подошв по каменному полу.
   Бесцеремонно отодвинув в сторону завесь, в спальню быстрым шагом вошел Гирон. Борода его была всклокочена, глаза горели. Казалось, он сейчас, как Архимед, закричит: «Эврика!» К счастью, бежал он по улицам Пата не голый, но тоже в непотребном виде – в мятой ночной рубахе без рукавов и даже не подпоясанный. В руках он сжимал свиток.
   – Гелюций! – вместо приветствия крикнул он. – Есть идея!
   И осёкся, наткнувшись взглядом на Пильпию. Пильпия спокойно встретила его взгляд, с интересом рассматривая патского механика-самоучку, о котором была наслышана. Но чем дольше они смотрели друг на друга, тем более в её глазах нарастало льда.
   – Может быть, он, как ты говорил, действительно человек большого ума, – резко сказала она на линге Крону и набросила на себя покрывало, – но сейчас на его лице я ничего, кроме похоти, не вижу.
   Гирон не понял, что она сказала, но интонация не оставляла сомнений. Он густо покраснел, как от пощёчины, и повернулся к сенатору.
   – Я хочу уйти из печатни, – глухо сказал он.
   – Почему? – почти не удивился сенатор.
   – Потому, что она уже есть. И мне она стала неинтересна. И потом, ты сам предложил мне думать и искать идеи.
   – И какая же идея у тебя сейчас?
   – Клепсидра.
   – Ну? – удивилась Пильпия. – А мне казалось, что её уже придумали…
   – Женщина! – резко сказал Гирон. Глаза его горели недобрым огнём. – Почему ты вмешиваешься в разговор мужчин? Твой удел – любить, рожать детей и поддерживать жизнь домашнего очага. Творчество же оставь мужчинам!
   Пильпия расхохоталась. Казалось, Гирон сейчас взорвётся, но Крон встал со шкуры и мягко взял его за локоть:
   – Ну, показывай, что ты принёс.
   Гирон сдержал себя, отвернулся от Пильпии и передал сенатору свиток.
   – Смотри.
   Крон развернул лист, внимательно изучил рисунок и удовлетворённо цокнул языком. На бумаге было изображено подобие механических часов. Даже до зубчатой передачи Гирон додумался. Правда, вместо стрелок Гирон предлагал круг с прорезью, а в движение часы приводились падающей на гребное колесо струёй воды.
   – Хвалю.
   – Я пришёл не за одобрением, а за советом.
   Крон вопрошающе посмотрел на Гирона.
   – Чтобы эта клепсидра работала точно, нужен постоянный ток воды. Если я не смогу его создать, то всю эту механику можно использовать только в качестве детской забавы.
   – Не понял, – искренне удивился сенатор. – А не ты ли сам определил, что постоянный ток воды достигается из сосуда с постоянным уровнем?
   – Я, – фыркнул Гирон. – Но я определил это чисто умозрительно, наблюдая за струёй воды, бьющей из щели в плотине. Сосуд такой существует только в моём воображении. Не предлагаешь же ты мне ставить клепсидру у плотины? Я хочу, чтобы она стояла в домах!
   – Зачем у плотины? – пожал плечами Крон… – Надо…
   Он вдруг замолчал и хитро усмехнулся.
   – А ты обратись к ней, – кивнул он в сторону Пильпии. – Может, она подскажет?
   Лицо Гирона застыло в недоумении, затем снова начало багроветь.
   – Я, между прочим, серьезно, – спокойно сказал Крон и протянул Пильпии лист.
   Пильпия перебросила через плечо покрывало и быстрым взглядом окинула рисунок.
   – Ну, это всё просто.
   Она выхватила из рук оторопевшего Гирона грифель и уверенными штрихами набросала на листе закрытый сверху сосуд с трубкой Торичелли.
   – Вода, вытекающая из такого сосуда, будет иметь постоянную скорость.
   Гирон перевёл недоумевающий взгляд на Крона. Сенатор улыбался.
   – Почему? – хрипло спросил Гирон.
   – Потому что…
   Пильпия перехватила предостерегающий взгляд Крона и прикусила губу.
   – Попробуй – узнаешь, – просто сказала она, и в её глазах заиграли весёлые искорки. – Но не это главное, – вдруг завелась она, игнорируя на этот раз не только взгляды, но и жесты Крона. – Если установить такую трубку на обычную водяную клепсидру, то твоя зубчатая механика окажется попросту не нужна, потому что водяная клепсидра будет не менее точна. Кроме того, представь, сколько воды тебе понадобится, чтобы привести механическую клепсидру в движение?
   Гирон наморщил лоб, соображая.
   – Поэтому я предлагаю вариант проще и лучше. Вот сюда ты подвешиваешь на спице качающийся груз, – Пильпия быстро нарисовала маятник, – с вот такими усиками на оси. А сюда – груз на цепочке, который будет раскачивать первый груз. Поскольку вес груза на цепочке тянет вниз практически с постоянной силой, то качание груза на спице будет равномерным…
   – Хватит, – оборвал её объяснения Крон. – Остальное Гирон додумает сам.
   Он забрал у Пильпии лист, свернул его и сунул под мышку Гирону. Гирон тупо смотрел на Пильпию. И не было уже в его взгляде похоти при виде обнажённой женщины, а какой-то суеверный ужас, как перед богиней.
   – Всё, – сказал Крон. – Аудиенция окончена. Я же говорил, что ты выбираешь себе низкосортных гетер.
   Он развернул Гирона за плечи и подтолкнул к выходу.
   – Когда осмыслишь всё, что тебе говорили, приходи ко мне. Но не ранее, чем завтра.
   Гирон неверными шагами покинул комнату, и Пильпия тихо рассмеялась. Но Крон не поддержал её. Он подождал, пока звук шагов Гирона стих, и только тогда раздражённо сказал:
   – Ты бы ему ещё лекцию по гидродинамике прочитала. А заодно и теорию колебаний.
   Пильпия бросила покрывало на ложе и снова улеглась.
   – Не вижу оснований для беспокойства. Почему до этого они не могли додуматься сами? Додумались же до электрических батарей и даже до атмосферного конденсатора на Земле в ветхозаветные времена.
   – Да! – всё более раздражаясь, согласился Крон. – И Герон Александрийский додумался до паровой турбины. Но все эти изобретения канули в Лету, потому что были не ко времени. И, кроме того, люди додумались до всего сами. Поэтому давай не лишать их творчества!
   Пильпия хмыкнула.
   – Ты сейчас говоришь, как Гирон. Женщина, твой удел – любовь и дети! – ехидно заметила она. – Не надо было предлагать мне помочь ему.
   Крон не выдержал и тоже улыбнулся.
   – А вообще, он не показался мне тем умницей, каким ты его расписывал, – закончила Пильпия.
   Крон пожал плечами.
   – Пожалуй, – сказал он, – начни я тебе объяснять принцип действия, скажем, дубликатора, вид у тебя был бы не лучше, чем у Гирона.
   – Сравнил, – фыркнул Пильпия. – Принцип моделирования материи – и азы механики!
   – Для него эти азы – то же, что и дубликатор для тебя. Впрочем, это беспредметный спор. Заблокируй лучше вход.
   Пильпия хмыкнула.
   – У него автоматическая блокировка. Пора бы уже запомнить. И, кстати, принцип действия дубликатора я знаю.
   Крон покачал головой. Последнее слово всё-таки осталось за Пильпией. Он подошёл к центральной колонне, приложил к ней ладони, и она раскрылась, обнажив блестящую призму стационарного биоимитатора. Пройдясь пальцами по клавиатуре, он вывел из памяти аппарата нужный вариант.
   – Что ж… Начнём преображаться! – пробормотал он себе под нос, глубоко вдохнул воздух и опустил голову в раструб установки.
   На лицо лёг тёплый слой биомаски, и Крон, преодолевая её вязкое сопротивление, усиленно заморгал. В глазах защипало, задёргались мышцы на лице. Но всё быстро прекратилось, и голову мягко вытолкнуло из аппарата. Крон выдохнул воздух и посмотрел в зеркало. Зелёными глазами из зеркала на него глядело лицо вольного торговца Тония Берка, обветренное морскими ветрами, с рыжеватой, выгоревшей на солнце бородой.
   – Я давно хочу поговорить с тобой, – сказала вдруг Пильпия.
   – Давай, – не оборачиваясь, кивнул Крон. Перед ним медленно раскрывалась призма биоимитатора.
   – Тебе не кажется, что в твоей любви к этой… – Пильпия запнулась и неопределённо покрутила пальцами, – нет ничего от разума, а есть только что-то животное?
   От неожиданности Крон окаменел. Кровь ударила в голову. Такого разговора он не ждал.
   – Какой-то тёмный бездумный зов плоти…
   – А вот об этом – не надо!
   – Нет, надо! – Пильпия села на ложе. – Ты посмотри, в кого ты превратился! Ты ждёшь её, постоянно ищешь встреч с ней, места себе не находишь… И сам ведь понимаешь, что не душу ты у неё любишь, а тело!
   Крон сцепил зубы и шагнул в биоимитатор. Всё, что говорила Пильпия, он старался пропускать мимо ушей. Тело обволокло мягким теплом. Буквально каждой клеткой тела он ощущал, как в кожу впитывается имитационный слой, покрывая его загоревшими до медного блеска буграми мышц Тония Берка. Откуда-то вынырнул гибкий шланг с загубником на конце. Крон поймал его ртом и, как ни ожидал этого ощущения, всё равно икнул и содрогнулся от проскочившего в горло комка. Наконец процедура закончилась, Крон спиной почувствовал прикосновение прохладного воздуха и сделал шаг назад, выбираясь из аппарата. И только тогда повернулся лицом к Пильпии.
   Она по-прежнему лежала на ложе и теребила в руках цветок багреца.
   – Я знаю, что ты меня не слушал, – проговорила она. – Ты вообще в последнее время стал рассеян и почти не замечаешь, что происходит вокруг. Если так будет продолжаться, то ты окончательно замкнёшься в себе, и тебя отстранят от работы. Впрочем, ты тогда и сам уже не сможешь работать.
   – И что ты предлагаешь? – спросил Крон грубым, треснутым голосом Тония Берка. – Быть проще в любви? Как ты?
   Пильпия с жалостью посмотрела на него.
   – Возьми себя в руки…
   – Давай лучше не будем об этом, – тихо попросил Крон.
   Пильпия промолчала.
   Крон достал из ниши одежду морского торговца, оделся, зашнуровал сандалии, затем закрыл колонну.
   – До вечера, – сказал, не глядя на Пильпию.
   Она не ответила.

   В саду старик-садовник закончил подстригать кустарник и теперь неторопливо окучивал его мотыгой.
   – Приветствую тебя, Крипчтрипрат. Всё трудишься? – на правах старого знакомого поздоровался Крон уже в роли Тония Берка.
   Старик опёрся о мотыгу и подслеповато посмотрел на него.
   – Нет, Тоний, – возразил старик, узнав его. – Когда труд в удовольствие – это радость. Приветствую и тебя.
   – Значит, надо понимать, ты счастлив?
   – Не знаю, Тоний, – пожал плечами старик. – Не думал об этом. Наверное, да. Впервые за долгую жизнь я делаю то, что мне нравится. И никто мной не понукает.
   – По родине не тоскуешь?
   – По Нумерии? – спокойно переспросил Крипчтрипрат. – А что такое родина? Земля, где ты родился? Если так, то меня с ней ничего, кроме этого, не связывает. Я там был бос, гол, голоден и никому не нужен. Попади я сейчас туда, даже некому было бы сказать «здравствуй». Родина у человека там, где его знают, любят, где он нужен. А я нужен здесь.
   – Но у тебя здесь так же ничего нет, как и в Нумерии.
   – Нет, есть! – Старик гордо выпрямился. – Этот сад. Госпожа Пильпия, дайте боги всем таких хозяек, отдала мне его до конца моих дней. И я сажаю и ращу здесь всё, что хочу!
   Он внимательно посмотрел на Крона.
   – А у тебя, Тоний, как дела? По-моему, в море ты давно не был.
   – Да нет, – Крон отвёл глаза в сторону, – бываю. Правда, всё неподалёку, вдоль берега хожу. Далеко идти опасно, хоть купцы и предлагают товары по хорошим ценам. Пираты.
   – Смотри, – не поверил старик, – что-то часто я тебя в последнее время здесь вижу. И сенатор тебя у госпожи постоянно застаёт.
   Крон рассмеялся.
   – Не беспокойся, старик. У меня с Пильпией чисто деловые отношения. Только. И с сенатором тоже. Кстати, как он тебе?
   Крипчтрипрат неопределённо пожал плечами.
   – По-моему, человек он, в общем-то, хороший. Хоть и слишком высокомерен. Но, наверное, так и положено аристократу. – Он задумался и неожиданно добавил: – А глаза у него добрые и больные… Почти как у тебя.
   Крон даже не нашёлся, что ответить.
   – А потом, – продолжал старик, – не нравится мне, что творится вокруг сенатора. Только он на порог, как вслед за ним прибегает лысый старикашка в заляпанной чернилами тунике, спрашивает, здесь ли сенатор, но в дом не входит. Сторожит где-то на улице. Зачем, спрашивается?
   Он лукаво усмехнулся.
   – А сегодня к сенатору приходил какой-то помешанный. Ты, наверное, видел его. Здоровенный такой, с чёрной бородой до самых глаз и в одной ночной рубахе. Так он поймал старикашку, бил немилосердно, орал, чтобы тот больше не попадался ему на глаза, а потом вышвырнул со двора.
   Тоний Берк весело рассмеялся, а Крон трезво отметил про себя, что за ним уже следят не только дома. Знать бы только, зачем и, самое главное, кто стоит за писцом.
   – Ну, ладно, Крипчтрипрат, – кивнул Крон и стал прощаться, – мне пора. Вечером опять зайду. Будь счастлив со своим садом!
   – И ты будь счастлив, – кивнул старик.
   Крон вышел на улицу и бросил взгляд вдоль неё. Писца нигде не было видно.
   «Ну и прыть у старикашки, – подумал он. – Как он успел к претору и обратно? Скорее всего, передал послание по пути кому-то другому. Назад, на всякий случай, нужно будет возвращаться другой дорогой…»
   Спустившись к реке, Крон вышел к переправе, нанял лодку и перебрался на другой берег. А ещё через полперста, оставив в государственной конюшне двойной залог за коня, верхом добрался до рыбацкой общины Клапры.
   Какого-то особого дела в общине у Крона не было. Здесь он просто отдыхал от своей роли сенатора, снимая с себя психологические перегрузки. Простота и чистота нравов общины, спартанский уклад её жизни действовали на Крона наподобие контрастного душа, дающего своеобразный заряд для дальнейшей работы.
   За околицей его встретили голые ребятишки, игравшие в песке. Заметив Тония, они с радостными криками обступили коня. Тония здесь знали и любили. Он спрыгнул на песок, отдал самой высокой девчушке купленные по дороге сладости и, взяв коня под узцы, повёл его к общинному дому. Сзади установилась тишина – начался делёж угощения. О справедливости раздела Крон не беспокоился – всем достанется поровну, – это было основным принципом в общине, и дети приучались к нему сызмальства.
   Общинный дом в селении представлял собой средоточие всей жизни: здесь работали, ели, веселились, устраивали празднества и даже спали – в основном молодёжь и старики. Только супружеские пары жили в отдельных домах, но и они на зиму перебирались в общинный дом.
   У самой воды на длинных жердях сушились сети и ловчая бахрома – своеобразная снасть для ловли крабоустриц. Принимая бахрому за водоросли, крабоустрицы забирались в неё и запутывались. Три женщины в набедренных повязках скребли бахрому огромными костяными чесалами. Под навесом у общинного дома сидели старики, человек шесть, и неторопливо обрабатывали наждачными брусками куски пемзы, делая поплавки для сетей.
   Крон подошёл поближе и поздоровался. Старики прекратили работу, подняли головы.
   – Приветствуем тебя, Тоний, – сказал Старейший, и все закивали.
   Старейший повернулся и что-то крикнул в сторону дома. Из дверного проёма выглянула женщина, увидела гостя и вышла. Взяв из рук Крона уздечку, она молча повела коня за дом.
   – Присаживайся, – просто сказал старик и бросил Крону под ноги кусок пемзы.
   Старики возобновили работу. Крон опустился на песок и взял в руки наждачный брус.
   – Что нового в Славном Городе и на море? – спросил Старейший. Морщинистое обветренное лицо старика не выражало ничего, кроме спокойствия человека, занятого делом, которому он посвятил всю жизнь.
   Для приличия Крон помолчал немного, так же, как старики, неторопливо стёсывая с куска пемзы неровности о наждачный брусок, а затем принялся рассказывать о Севрской кампании и о триумфе Тагулы.
   ` – Знаем, – оборвал его Старейший. – Декады две назад к нам привели на постой десять солдат из когорт Тагулы. Но через три дня они сбежали. – Глаза старика лукаво сощурились. – Не по ним такая жизнь.
   В это время откуда-то из-за дома к Старейшему подбежала молодая женщина и, наклонившись, что-то быстро зашептала на ухо, бросая на Крона встревоженные взгляды.
   – Хорошо, женщина, – не дослушав, кивнул Старейший, отложил в сторону наждачный брус и почти готовый поплавок и встал.
   – Вовремя ты приехал, Тоний, – сказал он. – Идём.
   И они пошли за женщиной к одному из семейных домиков – жалкой лачуге, сплетённой из прутьев и обмазанной глиной. Женщина откинула груботканную завесь, старик вошёл, и Крон последовал за ним.
   В семейном домике Крон был впервые. В отличие от общинного дома, жаркого, душного и задымленного вечно пылающим очагом, здесь ощущалась приятная прохлада – глина не пропускала жару. Маленькое, тесное помещение, где стояли только широкий топчан, аккуратно застеленный покрывалом, и небольшой столик с нехитрой утварью, да в углу висела колыбель с ребёнком, освещалось рассеянным мутным светом из окошка, затянутого рыбьим пузырём. Но, несмотря на убогость обстановки, уют и чистота радовали глаз.
   «И слизни здесь не живут», – с удовольствием отметил Крон.
   Женщина застыла у колыбели и с тревогой смотрела на Крона. Только теперь он понял, зачем его сюда пригласили. В колыбели лежал ребёнок, красный от жара, он тяжело дышал, ловя широко открытым ртом воздух. Глаза его были закрыты. Ни плакать, ни шевелиться у него уже не хватало сил.
   Крон подошёл к колыбели, отстранил женщину и стал осторожно ощупывать ребёнка. Биоимитация, покрывавшая руки грубыми мозолями с въевшейся в кожу корабельной смолой, сильно снижала чувствительность пальцев, и ему пришлось напрячься и даже закрыть глаза, чтобы уловить биоритмы детского организма.
   К счастью, ничего страшного не случилось. Лёгкое отравление, которое уже почти прошло.
   – Подай воды, – сказал Крон женщине, – и покажи, чем ты его кормишь.
   Пока женщина у столика наливала в чашу воды, он, загораживая спиной колыбель от взгляда Старейшего, наклонился над ребёнком и впрыснул ему в открытый рот каплю антитоксина из сегмента браслета. Ребёнок слабо захныкал, и женщина тотчас метнулась к нему. Крон снова мягко отстранил её, взял чашу с водой и дал пригубить ребёнку. Затем обеими руками стал осторожно массировать ему голову. Дыхание ребёнка постепенно выровнялось, он наконец глубоко, устало вздохнул, зевнул и спокойно уснул. Краснота с его тела исчезала просто на глазах.
   Женщина заплакала.
   – Покажи, чем ты его кормишь, – снова попросил Крон.
   Женщина протянула ему закрученную в мешочек тряпку – жёвку, извечную соску простого люда. В неё заворачивали кусочки пищи, жевали и давали сосать ребёнку. Крон развернул жёвку, понюхал. Кусочки отварной рыбы были свежими, но тряпка… Как ещё сама женщина не оправилась.
   – Выброси эту жёвку, – сказал Крон, и женщина быстро закивала, смотря на него счастливыми, полными слёз глазами. – Возьми свежую тряпку и корми его два дня только лепёшками, – продолжал Крон. – Потом уже – чем хочешь. И самое главное – после каждого кормления хорошо стирай тряпку.
   Женщина продолжала кивать, прижимая к груди руки.
   Крон последний раз окинул взглядом комнату и вышел из хижины. Никто не сказал Крону спасибо, не поблагодарил его, и он был рад этому. Молчаливая благодарность счастливой матери являлась красноречивей всяких слов. Впрочем, в общине не было принято благодарить друг друга – любая помощь считалась само собой разумеющимся делом; здесь жили, деля всё: от куска лепёшки до сокровенных чувств.
   – Надолго к нам? – спросил Старейший.
   Крон покачал головой.
   – Сегодня назад.
   – Наших с моря дождёшься? Должен быть хороший улов.
   Крон посмотрел на солнце. Была половина седьмого перста.
   – Скорее всего, нет. Вечером надо быть в городе.
   – Зачем приезжал?
   Крон пожал плечами.
   – Просто навестить. – Он наткнулся на внимательный взгляд Старейшего. – Да, просто навестить. Поговорить, отдохнуть.
   – Глаза у тебя плохие, – сказал старик. – Уставшие. Печаль в них. У тебя что-то случилось?
   Крон только покачал головой.
   – Я не знаю, сможем ли мы тебе помочь, – продолжал Старейший, – но ты расскажи. Будет легче.
   Крон снова покачал головой.
   – Идём, пообедаешь с нами, – просто предложил Старейший.
   Только теперь Крон заметил, что стариков под навесом уже не было. Аккуратными кучками они сложили сделанные поплавки и наждачные бруски и ушли в общинный дом обедать.
   В общинном доме пахло рыбой и дымом – неистребимым запахом рыбацкого жилья. В левом крыле дома, за длинным низеньким столом сидели на корточках старики, несколько женщин. Стряпухи, хлопотавшие у очага, обносили их глиняными чашами с рыбной похлёбкой и лепёшками.
   Старейший указал Крону место напротив себя, пододвинул к нему чашу с похлёбкой.
   – Ешь, – сказал он, протягивая лепёшку.
   Крон отломил кусочек лепёшки и положил в рот.
   – Говорят, у вас рабы взбунтовались? – неторопливо жуя, спросил Старейший.
   – Не у нас, а в Паралузии. И не рабы, а древорубы.
   – Разве это не одно и то же? – даже не удивился Старейший. Пальцами он выловил из своей чаши кусок рыбы и стал разбирать его, отделяя мясо от костей.
   – Нет. Древорубы – вольнонаёмные.
   – Странно. – Старейший пожал плечами. – А на рынке говорят, что рабы. Вчера Титий возил рыбу на рынок – там только об этом и болтают. Даже, рассказывают, какой-то посланец от них прибыл, подбивает рабов бежать в Паралузию.
   Чаша в руках Крона дрогнула. Вот оно. То же самое он слышал вчера вечером – заработал-таки кулон Осики Асилонского, – когда один из штатных фискалов докладывал Кикене о происшествиях за день. Чтобы скрыть волнение, Крон отхлебнул из чаши.
   – И что же ещё болтают на рынке? – спросил он.
   – Говорят, древорубы наголову разбили надсмотрный легион и теперь идут на Пат, – всё так же равнодушно сказал Старейший.
   «А вот это уже ложь, – успокоился Крон. – Битвы ещё не было. Да и будет ли?.. Кто из древорубов мог успеть добраться до Пата? Гонцу из Паралузии скакать три дня во весь опор… И потом, не станут древорубы обращаться за помощью к рабам – как-никак, а они всё-таки вольные. Скорее всего, кто-то из местных рабов мутит воду…»
   Он отмахнулся от этих мыслей и взялся за рыбу.
   – Как у вас с уловами в последнее время? – спросил он, чтобы переменить тему.

Глава пятая

   Безветренный и жаркий вечер не предвещал никакой перемены погоды, и поэтому дождь, хлынувший среди ночи, оказался неожиданностью. Без грозы – ветра, грома и молний – он пал на землю с ночного душного неба тугим тяжёлым потоком и разбудил сенатора. Крон открыл глаза и долгое время лежал на топчане, слушая равномерный рокот обильного дождя и ощущая, как спёртая духота террасы сменяется свежим и прохладным воздухом. Затем рывком встал с ложа и подошёл к балюстраде.
   Стояла кромешная тьма, необычная для человеческого глаза, привыкшего на Земле даже ночной дождь видеть в свете огней города. Крон опёрся руками о перила и с жадностью принялся вдыхать сырой прохладный воздух. По обнажённому телу били невидимые брызги капель, отскакивающие от колонн, карнизов и балюстрады, и его нарастающей волной охватывало радостное возбуждение. Пат, с его проблемами и делами, казался далёким и нереальным; напускная сенаторская спесь, с таким трудом приобретённая, паром выходила вместе с выдыхаемым воздухом, лопалась как непрочный панцирь, таяла, размываясь брызгами дождя, очищая тело и душу. И всё сильнее пробуждалось в сенаторе мальчишеское желание выпрыгнуть в этот дождь и бежать под хлещущей дробью капель.
   И Крон решился. Снял с руки браслет, нащупал нужный сегмент и, поднеся его к глазам, впрыснул в них нокталопин. От слабой рези он рефлекторно зажмурился, но пересилил себя и стал интенсивно моргать, размывая препарат по глазным яблокам. Вначале смутно, но затем, по мере застывания нокталопина тонкой плёнкой на роговице, сквозь пелену сплошного, отвесно падающего дождя стали проступать силуэты деревьев. Не дожидаясь полного прояснения видимости, Крон застегнул на руке браслет и перепрыгнул через перила.
   Это было прекрасно. Как возвращение в детство. Дождь бил упругими тяжёлыми жгутами, водопадом обрушивался на плечи, стараясь вжать в землю, сбить с ног. С давно забытым наслаждением он бежал по траве, точнее – по потокам воды, несущимся с холма, пригибаясь под ветками, с трудом удерживая равновесие на скользкой почве, и, кажется, смеялся от удовольствия. Выбежав за живую изгородь парка, он на мгновенье остановился, бросил взгляд в сторону города, скрытого сплошной стеной дождя, и побежал дальше вокруг холма.
   Только где-то через час, изрядно устав, сбив дыхание и продрогнув, Крон повернул назад. Он уже пробирался через парк, подходя к вилле с другой стороны, как вдруг в глаза ударил яркий слепящий свет. Кто-то на вилле жёг огонь, и его пламя, усиленное плёнкой нокталопина, резало глаза. Стараясь не смотреть в его сторону, прикрываясь рукой, Крон подобрался поближе и остановился за ближайшим деревом. Затем вынул из-под век затвердевшие плёнки нокталопина и бросил в траву. Что их кто-то найдёт, он не беспокоился – к утру они должны были растаять.
   Темнота обрушилась на него, но затем зрение адаптировалось, и он увидел горящий факел, вставленный в стену под карнизом, и рабыню Калецию, пытающуюся навесить ставень на окно его спальни. Очевидно, она была здесь уже давно: холщовая хиторна, ночная женская рубаха-балахон, завязываемая узлом на плече, промокла насквозь, облепив тело, а она всё пыталась, царапая ставнем по стене, зацепить его за крюк, но ей это никак не удавалось.
   Крон подошёл ближе.
   – Не надо, – сказал он.
   Рабыня ойкнула, с шумом уронила ставень и испуганно прижалась к стене.
   – Не надо закрывать окно, – успокаивающе повторил Крон, видя, что Калецию от испуга бьёт озноб. – Отнеси ставень на место, а мне принеси в спальню купальную простыню.
   Калеция кивнула, подхватила ставень и убежала в темноту. «Вот так, – подумал Крон. – Пора возвращаться в этот мир». Он оглянулся, не видит ли кто, и забрался в спальню через окно. В темноте нашёл кресало, высек искру и зажёг светильник. Вошла Калеция. Он забрал у неё простыню и принялся вытирать голову.
   – Иди, – бросил он через плечо.
   Хорошо вытер голову, до красноты растёр тело и тут почувствовал, что рабыня ещё здесь.
   – Что тебе? – недовольно повернулся он.
   Калеция стояла на том же месте, с хиторны у ног набежала целая лужа, грудь, облепленная мокрой тканью, учащённо вздымалась, по лицу стекали то ли слёзы, то ли дождевые капли.
   – Мой господин… – Голос у неё срывался.
   – Ну?
   – Мой господин, вы не знаете, что с Атраном?
   Сенаторская спесь вернулась к Крону. Он заломил бровь.
   – Мой господин, вы так добры… – Калеция двинулась к нему как сомнамбула, ловя широко раскрытыми глазами его взгляд. – Мой господин, если его поймают, сделайте так, чтобы он был жив. Чтобы его не убили. Мой господин…
   Она подошла к нему почти вплотную и вдруг рванула рукой узел хиторны. Намокший узел не поддался, тогда она извернулась, вцепилась в него зубами и с трудом разорвала. Хиторна тяжело шлёпнулась к её ногам.
   – Мой господин… – дрожа, прошептала она, снова ловя его взгляд.
   И тогда Крон понял, что не дождевые капли, а слёзы бежали по её лицу.
   – Ну, – сказал он, – это уже ни к чему.
   Он взял простыню и, чтобы хоть как-то успокоить её, стал вытирать ей голову. Внезапно Калеция охватила его руками, холодные соски ткнулись ему в грудь.
   – Мой господин…
   Крон попытался отстраниться, но Калеция вцепилась в него, и тогда он с силой сжал её плечи и оторвал от себя.
   – Я же сказал, что это ни к чему, – жёстко проговорил он. – Я сделаю для него всё возможное. И, если его поймают живым, он будет жить.
   – Не отталкивайте меня, мой господин… – Калеция осеклась. До неё дошёл смысл сказанного сенатором. Мгновенье она стояла с полуоткрытым ртом, непонимающе глядя широко раскрытыми глазами, а затем, закрыв лицо ладонями, громко зарыдала и ткнулась ему в плечо.
   – Ну-ну, успокойся. Всё будет хорошо, – Крон погладил её по спине, легонько отстранил и закутал в простыню. – Я обещаю тебе сделать всё возможное, – повторил он, и, обняв её за плечи, проводил к выходу. – А теперь иди, отдыхай. И скажи управителю, что на завтра я освободил тебя от работ.
   Оставшись один, Крон невесело усмехнулся. Он потёр ладонью грудь – на ней холодными точками всё ещё ощущалось прикосновение сосков Калеции. Нет, не получается из него настоящего сенатора. И челядь, похоже, это чувствует – ишь, рабыня, вещь, с которой он вправе поступить, как ему заблагорассудится, пытается, вопреки своему положению, подкупить его телом! Впрочем, может быть, ей, дочери независимого народа ерока, просто неизвестны права рабовладельца Пата?
   Дождь почти перестал. Серело. Ложиться спать уже не имело смысла. Крон набросил на себя лёгкую тунику и, выйдя в зал, сел за столик для письма, заваленный рукописями.
   После дискуссии в Сенате о «Сенатском вестнике» работы прибавилось. Теперь чуть ли не каждый сенатор считал своим долгом высказаться на его страницах. Одно время даже обсуждался вопрос о публикации в «Сенатском вестнике» всех речей, но Крон сумел убедить Сенат отказаться от этого, поскольку такое решение оказалось бы смертельным для информационного листка, освещавшего ход событий в империи. В виде компромиссного решения он предложил издавать сборники избранных речей и отдельно, чтобы привлечь на свою сторону Кикену, сборник речей консула.
   Под мерную капель клепсидры Крон просидел за рукописями почти до четвёртого перста. Отобрав представляющие интерес и внеся в них соответствующие правки, он разделил рукописи на три части: для «Сенатского вестника», для сборника и самую большую – для «сундука». В «сундук» шла откровенная галиматья, которую просто выбрасывать он опасался – господа сенаторы и парламентарии ревностно следили за судьбой своих опусов.
   Оставив рукописи на столе (в начале пятого перста должен был прийти писец и забрать их для переписки), Крон встал, с хрустом потянулся и подошёл к окну. Утро выдалось свежим и погожим. Ночной ливень смыл пыль с холмов, с листвы деревьев, осадил её из воздуха. Невысокие акальпии, растущие перед окном, распрямили ветви и почти полностью закрыли вид города. Всё вокруг ожило и заблагоухало.
   «Надо покупать нового раба», – подумал Крон. Прошло три декады, и на возвращение Атрана надежд не осталось.
   Два дня назад у Крона возникла ещё одна проблема, но как её разрешить – он не знал. Позавчера утром, когда он включил записывающую аппаратуру, чтобы прослушать ночную беседу Кикены с Тагулой, его просто-таки ошарашило сообщение биокомпьютера, что передачи в данном диапазоне отсутствуют. Больше всего настораживало то, что кулон Осики Асилонского по-прежнему красовался на шее консула. Здесь могло быть только две версии молчания передатчика. Либо Кикена до невероятности неудачно уронил кулон на каменный пол, либо передатчик быстро запеленговали с орбитальной станции Проекта со всеми вытекающими отсюда контрмерами. О последней версии Крон старался не думать: как ни толст был панцирь впитавшейся в него патской лжи и лицемерия, но в отношениях со своими товарищами по Проекту он напрочь исчезал, уступая место морали человека Земли. И Крону было до корней волос стыдно за свою почти мальчишескую выходку.
   Крон зашёл в спальню и наткнулся на мокрую хиторну Калеции. Вздохнув, поднял её и, выйдя в зал, аккуратно положил на край каменной подставки для ваз. Затем вернулся в спальню, переоделся, прихватил с собой большой кошель со звондами и спустился в людскую. Прислугу будить не стал – сам нашёл на кухне сыр и лепёшку, поел, запил из кувшина баруньим молоком с сильным привкусом аскорбиновой кислоты и, выйдя из виллы через толпный вход, направился в город.

   Невольничий рынок располагался у портовых кварталов. Уставленная ровными рядами деревянных навесов, вытоптанная тысячами ног, глинистая площадь рынка после ночного дождя стала скользкой, и, возможно, поэтому покупателей было немного. Впрочем, товара тоже. После бунта древорубов и начавшегося массового бегства рабов к ним этот товар в Пате потерял спрос – и рабовладельцы, и работорговцы заняли выжидательную позицию. Только возле одного навеса кто-то выставил большую партию рабов. Очевидно, работорговец прибыл со своим товаром издалека, морем, и ещё не знал о событиях в Пате.
   Осторожно передвигая ноги по скользкой почве и не обращая внимания на небольшие группы рабов, выставленные у других навесов, Крон направился туда. Рабы были как на подбор – мужчины, здоровые, сильные. Таких обычно берут пленными или заложниками, но спрашивать об этом не полагалось. Здесь же вертелись два-три перекупщика, цокали языками, качали головами – наверное, просили много, а им рисковать не хотелось. У дальнего конца навеса парламентарий Требоний, приспешник сенатора Страдона, темпераментно торговался с надсмотрщиком. Он уже отобрал двух молодых парней, но, заметив приближающегося Крона, стушевался и быстро исчез между рядами навесов. В своё время Крон пообещал Требонию, что если застанет его подыскивающим мальчиков для утоления противоестественной похоти своего сюзерена, то завяжет ему язык узлом, поэтому Требований старался не попадаться ему на глаза.
   Крон подозвал к себе надсмотрщика и попросил показать образованного раба. Вначале надсмотрщик опешил – видно, он не интересовался такими подробностями о своём товаре, – но быстро нашёлся. Гортанно крикнув в толпу рабов, он приказал выйти вперёд обученным грамоте.
   Несколько человек, насколько позволяли цепи, надетые на продольную балку навеса, выдвинулись вперёд. Крон не стал выбирать – подошёл к ближайшему, молодому, темнокожему, высокому, с прямыми светлыми волосами и приятным открытым лицом.
   – Нумериец? – спросил сенатор.
   – По отцу, – ответил раб. – Мать асилонка.
   «Теперь понятно, откуда у тебя светлые волосы», – подумал Крон.
   – Читать, писать умеешь?
   – Да.
   – Надо добавлять: мой господин, – поморщился Крон. – Сколько языков знаешь?
   – Четыре. Нумерийский, асилонский, дарийский и патский… – Раб запнулся и добавил: – Мой господин.
   Крон кивнул.
   – Сколько он стоит? – не оборачиваясь к надсмотрщику, спросил он.
   – Вы посмотрите на его телосложение, его мышцы, – растерянно проговорил надсмотрщик. Очевидно, он не привык к такой торговле. – Он способен в одиночку поднять коня!
   – Его мышцы меня не интересуют, – надменно скривил губы Крон. – Если бы была такая возможность, я бы с удовольствием оставил их тебе. Сколько он стоит?
   – Со всадником… – вконец растерявшись, выдавил надсмотрщик.
   Крон презрительно молчал.
   Наконец надсмотрщик собрался с духом и выпалил:
   – Восемьсот звондов!
   Спиной Крон почувствовал, что надсмотрщик даже зажмурился от такой баснословной суммы. Он достал кошель и отсчитал деньги. Не веря в такую удачу, надсмотрщик дрожащими руками пересчитал звонды, большую часть засунул за пазуху, а остальные спрятал в хозяйский кошель.
   – Может, господину угодно купить ещё кого-нибудь? – засуетился он.
   – Мне угодно, чтобы моего раба расковали.
   – Сейчас!
   Надсмотрщик исчез и через мгновение появился с кандальником, который сразу же принялся расковывать раба.
   – Как тебя зовут? – спросил сенатор раба.
   – Врадпшекрогсотн, – с нумерийским выговором в нос ответил раб и, снова запнувшись, добавил: – Мой господин.
   Крон надменно поглядел на раба.
   – Надеюсь, ты не хочешь, чтобы я о твоё имя сломал язык? Я буду звать тебя кратко – Врад.
   – Если вам угодно… мой господин, – попросил раб, – то лучше зовите меня Шекро. Я к этому имени привык – так звала меня мать.
   – Пусть, – благодушно махнул рукой Крон. Он бросил звонд кандальнику, расковавшему раба.
   – Следуй за мной.
   Ни на кого не глядя, сенатор пошёл вдоль толпы рабов. Несмотря на приобретённые им здесь надменность и чванливость, так необходимые сенатору, унизительное зрелище людей, продаваемых в рабство, действовало на него угнетающе.
   – А меня господин сенатор не желает выкупить? – услышал он вдруг чей-то насмешливый голос.
   От неожиданности Крон вздрогнул и остановился.
   Вопрос был задан на чистом линге. Перед ним стоял коренастый, ничем не примечательный, разве только густой многодневной щетиной, покрывавшей почти всё лицо, раб. В его светлых глазах играли откровенные весёлые искорки.
   – И даже, если сенатор и не желает, – продолжал раб на линге, – ему придётся это сделать.
   «Это же Бортник, – узнал Крон, – Так вот откуда рабы – с острова Крам…» Он демонстративно нахмурился.
   – Что он сказал? – спросил он семенившего за ним надсмотрщика.
   – Что ты сказал?! – гаркнул надсмотрщик и замахнулся на Бортника тонким, белесым от жгучих мелких шипов прутом.
   Крон перехватил его руку, с трудом подавив желание сломать её. Скорее всего, надсмотрщик не имел никакого отношения к пиратам – те были осторожны и предпочитали действовать через перекупщиков.
   – Я сказал, – смиренно проговорил Бортник, – что у такого щедрого господина я бы с удовольствием выполнял самую грязную работу.
   – Вот как?
   Крон окинул взглядом его фигуру. Затем подошёл, пощупал мышцы рук, живота.
   – Н-да… – неопределённо протянул он и вдруг, схватив его за щетину на бороде, резко открыл рот и стал внимательно изучать зубы. Глаза Бортника прищурились от злости.
   – И сколько он стоит?
   Надсмотрщик сглотнул слюну.
   – Тысячу! – выпалил он.
   Сенатор только цыкнул сквозь зубы и молча пошёл прочь. Мгновенье надсмотрщик стоял на месте как вкопанный, затем опомнился и побежал за ним.
   – Господин, господин! – закричал он. – Я ошибся! Пятьсот!
   – Ты ошибся ещё раз и ровно наполовину, – бросил Крон через плечо. – Ибо в данном случае я покупаю мышцы, а не голову.
   – Триста!
   – Двести.
   Надсмотрщик опешил. С трудом оправился и выдавил:
   – Двести пятьдесят…
   – Сто восемьдесят.
   Надсмотрщик поперхнулся и совсем севшим голосом предложил:
   – Двести тридцать…
   – Сто семьдесят, – сказал Крон и повернулся, чтобы уйти.
   – Согласен… – просипел надсмотрщик, ловя сенатора за тогу.
   – И раскуёшь раба за свой счёт, – добавил Крон.
   На этот раз надсмотрщик не торопился. Он долго торговался, переругиваясь с кандальником о цене работы, и, когда они договорились, кандальник, явно недовольный ценой, вяло принялся за дело. Жадность надсмотрщика дорого ему обошлась – недовольный кандальник при расковке основательно попортил звенья. Они снова принялись ругаться, но Крон оборвал их, заплатив надсмотрщику за Бортника. Воспользовавшись заминкой, кандальник быстро скрылся, весьма довольный собой. Надсмотрщик принялся было поносить всех и вся, начиная с рабов и кончая господами, но тут Бортник, явно имевший с ним свои счёты, двумя короткими ударами сбил его с ног. Надсмотрщик упал на колени, широко открытым ртом беззвучно ловя воздух.
   – Хорошо начинаешь службу, – одобрительно сказал Крон и с усмешкой встретил злой взгляд Бортника.
   Затем наклонился к надсмотрщику.
   – Запомни, – сказал он, – не советую тебе в Пате оскорблять гражданина. Ибо, лишив тебя жизни, гражданин заплатит штраф всего в сто двадцать звондов – дешевле, чем я купил у тебя раба.
   Крон приказал купленным рабам следовать за собой и пошёл прочь.
   Вначале, когда они, оскальзываясь на глине, шли по территории рынка, Бортник, как и полагается рабу, шёл сзади. Но когда они ступили на мощёную улицу и рынок скрылся за поворотом, он поравнялся с Кроном.
   – Радостная встреча двух коммуникаторов, – язвительно процедил он. – Ещё бы за набедренную повязку заглянул. Очень жалею, что не откусил тебе палец, когда ты считал мне зубы.
   Крон расхохотался.
   – Не стоит насмехаться над сенатором, когда сам находишься в бедственном положении, – назидательно сказал он.
   Бортник невольно улыбнулся. Он вспомнил, как заставил Крона обратить на себя внимание.
   – Всё-таки хорошо чувствовать себя свободным, – сказал он на линге, глубоко вдохнув всей грудью. – А знаешь, что самое неприятное в рабстве? Думаешь, издевательства надсмотрщиков? Чепуха! Хотя бы внутренне можно поставить себя выше надсмотрщиков. Грязь и насекомые – вот самое страшное зло. Выше их себя не поставишь…
   – Ионный душ не обещаю, – проговорил Крон. Он покосился на Шекро. – Кстати, говори на линге.
   – Хоть бы лохань с водой и мылом… – мечтательно протянул Бортник.
   – Мыла тоже не обещаю, – хмыкнул Крон. – Ты куда потом? Назад, на остров?
   – Не знаю, – пожал плечами Бортник. – Вначале нужно переговорить с Комитетом…
   И тут Крон остановился. Навстречу по улице шла Ана. Рядом с ней, рассказывая что-то весёлое и сильно жестикулируя, шагал сенатор Бурстий. Ана бросала на него лукавые взгляды и молча улыбалась.
   Они не дошли до Крона шагов тридцать, как Ана заметила его. Улыбка исчезла с её лица, и оно приняло отчуждённое выражение. Не останавливаясь, она свернула в переулок. Бурстий растерянно огляделся, увидел Крона, по его лицу расплылась самодовольная улыбка, и он поспешил за Аной.
   «Как она меня, – с тоской подумал Крон. – Только что презреньем не облила…»
   – Знакомые? – спросил Бортник, перехватив взгляд Крона.
   Крон не ответил. Он мельком глянул на Бортника, затем перевёл взгляд на Шекро. Раб обогнал внезапно остановившегося господина и теперь стоял шагах в пяти впереди него, с любопытством осматривая улицу.
   – Шекро, – процедил сенатор, – рабу положено следовать за своим господином, а отнюдь не впереди него. И если рабу вздумается поступать иначе, то его ждут шиповые прутья.
   Шекро повернулся и наткнулся на колючий взгляд сенатора.
   – Виноват, мой господин, – потупился он и быстро зашёл за его спину.
   – Вот так-то лучше. И запомни: второй раз об этом тебе напомнят прутья.
   – Интересно было бы посмотреть, – проговорил на линге Бортник, – ты в самом деле так наказываешь своих рабов?
   Даже не посмотрев в сторону Бортника, Крон молча зашагал вверх по улице. Бортник недоумённо пожал плечами и пошёл следом.
   Несмотря на раннее время, на улицах было многолюдно. Сновали водоносы с бурдюками через плечо, во весь голос предлагая свой товар. Степенно шествовали древорубы с огромными вязанками хвороста. Они не спешили, ничего не кричали и не предлагали – стряпухи находили их сами, зазывая зайти во дворы. То здесь, то там копошились на мостовой рабы, убирая улицу возле домов своих хозяев после ночного ливня. В одном месте надсмотрщик улиц громогласно отчитывал управителя дома за плохо убранную территорию. Управитель только молча кивал, опасаясь штрафа, затем набросился с бранью на рабов, и те снова вяло принялись за уборку.
   Не обращая ни на кого внимания, Крон прошёл через весь город и вывел спутников на окраину. Здесь кончались бесконечные каменные заборы, начинались пустыри с маленькими, по три-пять деревьев рощицами, огороды, кое-где стояли небольшие домики. К одному из таких домиков, выглядывавшему из зарослей чигарника, Крон и привёл своих спутников.
   Дворик у фасада дома густо порос сорняком, только к крыльцу вела еле заметная тропинка. С одной стороны крыльца высилась поленница дров, с другой – стояла большая бочка с водой.
   – Наконец-то! – воскликнул Бортник и, обогнав Крона, устремился к бочке.
   – С вашего, конечно, позволения, сенатор! – Оглянувшись на Крона, он ухватился за края бочки, подтянулся на руках и прыгнул в неё, погрузившись в воду с головой. Тяжёлая волна выплеснулась на землю, окатив крыльцо и забрызгав сандалии Крона.
   – Чудненько! – вынырнув, с восторгом выдохнул Бортник и снова окунулся в воду.
   Крон не смог сдержать улыбки.
   На крыльцо из дома выскочил молодой парень, худой, как жердь, в одной тунике, и с недоумением уставился на бочку. В бочке бурлило и клокотало. Парень растерянно перевёл взгляд на Крона.
   – Гелюций! Честно говоря, я уже заждался. Приветствую тебя, сенатор! – радушно поздоровался он и снова недоумённо покосился на бочку.
   – Здравствуй, Ниркон, – проговорил сенатор. – Познакомься: это мой новый раб, Шекро.
   Он кивнул головой назад, где с ноги на ногу переминался раб.
   – Сегодня купил, – продолжал Крон. – А это, – он указал глазами на бочку, – Бортник.
   Из бочки вынырнула голова Бортника.
   – Губку бы… – страдальчески простонал он.
   Ниркон растерянно посмотрел на сенатора. Крон улыбался.
   – Вынести ему губку, – разрешил он. Затем добавил: – И купальную простыню.
   Ниркон, постоянно оглядываясь, исчез в доме и скоро вернулся.
   Крон взял у него простыню, закинул её на плечо, а губку бросил Бортнику в бочку.
   – Чудненько… – блаженно простонал Бортник, растирая себе грудь. Затем постучал себя губкой по спине: – Потри!
   Крон рассмеялся и взял губку.
   – Кто это? – шёпотом спросил Ниркон на линге.
   – Свой… – сдавленно ответил Крон, сильно, до красноты растирая спину Бортника. Бортник кряхтел от удовольствия.
   – Возьми раба, – сказал сенатор Ниркону, – и приготовьте что-нибудь перекусить. На всех.
   – Хорошо, Гелюций. Кстати, ты принёс мне то, что я просил?
   – Потом поговорим, – отмахнулся Крон.
   Ниркон кивнул и, подхватив под руку Шекро, оторопело таращившего глаза на сенатора, моющего спину своему рабу, увлёк его в дом.
   – Хватит, – наконец сказал Бортник, отбирая у Крона губку. – А то ты с меня шкуру сдерёшь. Дорвался…
   Он стащил с себя набедренную повязку, шлёпнул её на край бочки и стал домываться. Последний раз окунулся, вылез на бочку и спрыгнул на крыльцо. Бочка зашаталась, расплёскивая воду, и чуть не опрокинулась.
   – Чудненько! – Бортник стащил с плеча сенатора купальную простыню и принялся растираться.
   – Теперь побриться бы… – мечтательно протянул он.
   Крон снял с руки браслет, заломил один сегмент и протянул Бортнику.
   – Это ключ от бункера, – сказал он. – Вход в подвал позади дома. Замок – в левом углу от входа, пятый кирпич снизу. В бункере синтезатор и рация. Побреешься, оденешься и заодно переговоришь с Комитетом.
   – Синтезатор – это хорошо… – причмокнул языком Бортник и вдруг с укоризной посмотрел на Крона. – А мог бы и мыло мне синтезировать. Тоже мне – гостеприимный хозяин!
   – Но! – одёрнул его сенатор. – И ионный душ тебе, а заодно и всю коммунальную систему, и не здесь, а прямо на Сенатской площади?
   – Ладно-ладно, – примиряюще махнул рукой Бортник. – Конспиратор…
   Он закутался в простыню, взял у Крона браслет и пошёл вокруг дома. Крон проводил его взглядом и ступил на крыльцо.
   В доме была всего одна комната. В углу у окна стоял топчан, рядом с ним на сундуке вразброс лежали книги, листы бумаги, стояли чернила. Одну из книг Крон узнал по корешку – «Астрофизику», зачитанную Нирконом до дыр. Посреди комнаты высился грубо сколоченный стол, больше похожий на строительного козла. Вокруг него уменьшенными уродливыми копиями «козлят» сгрудились табуретки. На столе беспорядочной грудой уже лежали скромные запасы Ниркона: сыр, чёрствые лепёшки, вяленая рыба, зелень; в кувшине белело скисшее барунье молоко.
   Крон сел на табурет и облокотился о стол. Стол пошатнулся.
   – Бастурнак! – выругался сенатор, убирая локти. Он нагнулся, нашёл под столом чурбак и подложил под ножку.
   Ниркон поставил кувшин с водой, чаши и тоже сел. Шекро стоял в стороне, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, и голодными глазами смотрел на стол.
   – Садись, – предложил Крон. – И не стесняйся. Ешь вволю, пока не насытишься.
   Он сочувственно посмотрел, как раб жадно рвёт зубами чёрствую лепёшку, запивая её кислым молоком, отвёл взгляд и, отломив небольшой кусочек сыру, стал вяло жевать. На Ниркона он старался не обращать внимания, хотя чувствовал, что тот не сводит с него внимательного ожидающего взгляда.
   Честно говоря, сенатор немного побаивался этого человека, гения по своей природе в истинном смысле слова. Сын вольноотпущенников, выросший в портовых кварталах, с детства не знавший своих родителей, то ли умерших, то ли бросивших его, рахитичный, с крайне выраженной дистрофией, Ниркон сумел не только в одиночку, без чьей-либо помощи расшифровать и прочитать написанный на незнакомом ему языке том «Астрофизики», найденный им где-то, но и усвоить и понять все теории и научные данные, изложенные в нём. Крон обнаружил его случайно, возвращаясь из порта, где провожал отбывшего в Таберию купца Эрату. Ниркон сидел на корточках в тени старой, заброшенной, отслужившей свой век галеры с разбитой морем кормой, и вслух с упоением читал на линге «Астрофизику». Сообщение Крона о Нирконе поначалу восприняли, как чистую мистификацию – с явным недоверием. Крону пообещали разобраться и, якобы для обследования феномена, выслали в Пат психолога (на самом деле подразумевалось обследование психического здоровья коммуникатора). Но когда психолог подтвердил сообщение Крона, этот факт произвёл ошеломляющее действие. Растерянное руководство почему-то в первый момент бросилось выяснять, каким образом в руки аборигена попал том «Астрофизики» (Ниркон объяснил, что нашёл его на помойке), грозя всем коммуникаторам немыслимыми санкциями за потерю бдительности и преступную халатность, которые привели к недопустимой утечке земной информации. Но затем этот вопрос, как и положено было с самого начала, отошёл на второй план, и взамен него встал феномен личности Ниркона. В Комитете создавались различные комиссии и подкомиссии, что-то решавшие, обсуждавшие и непременно желающие изучать Ниркона на месте, но, к счастью, в Пат их не пускали, и Ниркон, до окончательного решения вопроса, что с ним делать, был оставлен на попечение Крона.
   – Поговорим? – не выдержал Ниркон.
   Сенатор вздохнул и отложил недоеденный кусок сыру.
   – Поговорим.
   Для Ниркона их разговоры стали насущной потребностью. С разрешения Комитета Крон давал ему книги по различным наукам, и Ниркон запоем читал их. Точные науки он впитывал как губка, принимал их безоговорочно, зато по общественным у него возникало огромное количество вопросов – зачастую наивных, а иногда просто-таки дремуче-невежественных. Впрочем, это могло быть объяснено молодостью мира, его истории, незнанием будущих общественно-экономических формаций и отсутствием даже понятия о производственных отношениях. Здесь гений Ниркона оказался бессилен: беспрекословно воспринимая статичные законы точных наук, зависящих только от свойств среды, он не мог осмыслить динамики законов общественных отношений, вытекающих из человеческой истории и её развития, которых Пат ещё не прошёл. Осознав свою беспомощность в этом вопросе, Ниркон в последнее время ограничился только философией. Но здесь его интерес вдруг принял странную и уродливую форму. Стихийный атеист, Ниркон, получив неожиданно доступ к сокровищнице знаний, поверил в возможность существования бога, наивно полагая, что человек, достигший вершин знаний, станет богом.
   – Ты принёс новые книги? – спросил Ниркон.
   – Нет. – Крон поймал на себе недоумённый взгляд Ниркона и улыбнулся. – Скоро начитаешься вволю. Завтра ночью тебя заберут на Землю.
   Ниркон удовлетворённо заулыбался.
   – Это хорошо… – потянулся он, но затем, спохватившись, принял прежнюю позу и впился глазами в Крона. – И всё же – поговорим?
   – Ну что ж, поговорим, – пожал плечами Крон.
   – Тебя долго не было, – сказал Ниркон, – и я успел прочитать всё, что ты принёс в прошлый раз. Я много думал, и у меня возникло столько вопросов… Можно?
   Внутренне поёживаясь, Крон кивнул.
   – Пойдём от ваших аксиом, – начал Ниркон. – Вы не боги, и богов нет. Всё материально, и ничего сверхъестественного не существует. Материя первична, сознание вторично. Материя не появляется из ничего и никуда не исчезает, только переходит из одной формы в другую… Так?
   Крон улыбнулся. Кажется, Ниркон опять пытался обосновать свою теорию неизбежности превращения человека в бога.
   – В общем-то, да, – согласился Крон. В глазах Ниркона он уловил какую-то лукавинку.
   – Почему – в общем? Я что-то напутал?
   – Да нет. Всё верно, – спрятал улыбку Крон. Наивность Ниркона иногда достигала необозримых пределов.
   – Я прекрасно понимаю, – Ниркон опустил глаза, – что многие мои вопросы, мягко говоря, школярские с твоей точки зрения. В лучшем случае. Пусть так, но я боюсь выглядеть глупым на пути к истине. Иначе – как же её достигнешь? Поэтому давай вернёмся к моим вопросам об азбучных аксиомах.
   – Давай, – быстро согласился Крон. – Только перестань демонстрировать, что ты страдаешь комплексом неполноценности. У тебя плохие актёрские данные. Недостоверно получается.
   – Хорошо, – расплылся в лучезарной улыбке Ниркон. – Тогда продолжим. Итак, сознание есть функция материи. Но если материя никуда не исчезает, а только переходит из одной формы в другую, то куда уходит сознание? Что с ним происходит после смерти человека? Переселение душ? Это сказочка для толпы. Если бы существовало переселение душ, то каждый из нас знал бы, что было с ним, его сознанием в предыдущей жизни. Но этого нет. Ни в ком нет памяти о «прошлой жизни». Каждый человек единственен и неповторим. Чужого сознания нет ни в ком. Я понятно изъясняюсь?
   Крон грустно кивнул. Ниркон оказался прав. Даже школярскими его философские сентенции назвать было трудно. Подобно истинному эпикурейцу, он вёл своё «богостроительство» чисто сенсуально, смешивая воедино идеализм и материализм, атеизм и веру. Порой Крону не верилось, что человек с такой пещерной философией свободно ориентируется в физике многомерных пространств, которую и на Земле понимает далеко не каждый.
   – В том, что сознание является функцией материи, – спокойно сказал Крон, – ты прав. Но функцией определённой её формы. У различных форм материи существуют и различные свойства. Не приписываешь же ты, скажем, камню свойство текучести?
   – А почему бы и нет? – удивился Ниркон. – Если нагреть камень до достаточно высоких температур, то он потечёт!
   – Когда камень расплавится, то он будет уже жидкостью и потеряет своё свойство твёрдости, то есть, станет иной формой материи с иными свойствами. Поэтому прими за аксиому, что сознание есть свойство высокоорганизованной материи, и строй свои размышления от этой аксиомы.
   Мгновенье Ниркон сосредоточенно смотрел куда-то мимо Крона, затем встрепенулся:
   – Почему? Почему я должен принять это бездоказательно?
   – Потому, что камень твёрд, а вода льётся. И потом, ты что, на самом деле можешь представить себе, что камень обладает сознанием?
   – А почему бы и нет?
   «Господи! – ужаснулся про себя Крон. – Ведь голова Ниркона с раннего детства засорена анимизмом! Они же одушевляют не только предметы, но и их свойства, начиная с ветра, грома и молнии и кончая домашним очагом. Не хватало только, чтобы Ниркон начал сейчас объяснять принципы негуманоидных структур квазижизни. Кстати, один из принципов, в своё время названный анимистическим и отвергнутый как абсурдный, так и гласил: «Сознание может проявляться в любом виде и в любой форме материи. Вопрос только в том, насколько оно близко к человеческому, чтобы имело смысл вступить с ним в контакт».
   – Ты задал мне много вопросов «почему?» – Крон попытался уйти от скользкой темы. – Но все вопросы «почему?» в конечном счёте упираются в аксиоматический вопрос «как». Я чувствую, если так пойдёт и дальше, то ты мне скоро задашь вопрос «зачем?»
   – Вот-вот! – возликовал Ниркон. – К этому я и вёл. Мы пока отвечаем на вопрос «как?» Вы же с помощью науки на вопрос «почему?» А я верю, что главным для человека является вопрос «зачем?» Только дав на него ответ, человек и станет богом!
   Крон вздохнул.
   – Ты ошибаешься, Ниркон. И ты, очевидно, не понял, что я тебе сказал. Постараюсь объяснить более подробно: наука отвечает на вопросы «почему?», но в основе всех этих вопросов и ответов лежат краеугольные камни аксиом – ответы на вопросы «как?» Так вот, ответить на эти вопросы «как?» ответами на вопросы «почему?» так же невозможно, как и ответить на вопрос «зачем?» Надеюсь, понятно?
   На лицо Ниркона легла тень.
   – Между прочим, есть одна старая-старая схоластическая дилемма, – продолжал Крон. – Допустим, ты стал, наконец, богом. Так вот, о всемогуществе: сможешь ли ты, будучи богом, задать себе такой вопрос, на который не сможешь ответить? Если сможешь, то какой же ты всемогущий, если не знаешь на него ответа? А если не сможешь – то какой же ты бог?
   Хлопнула дверь, и в дом вошёл Бортник.
   – Кто не бог, а кто им уже стал! – весело провозгласил он. – И этот бог – я! Ибо я себя сейчас им чувствую!
   Был он свеж и бодр, гладко выбрит, благоухал земной лавандой, в новенькой хрустящей тунике, подпоясанной тонким ремешком с висящим на боку коротким мечом, и в таких же новых, скрипящих при каждом шаге сандалиях.
   Ниркон не заметил его. Он думал, и на лице у него появилось недоумённое выражение.
   «Он же совсем мальчишка, – неожиданно подумал Крон. – Надеюсь, на Земле все эти глупости выветрятся из его головы…»
   – Проходи, садись, – сказал он Бортнику. – Поешь с нами.
   – Боги питаются амброзией! – расхохотался Бортник. – А точнее: сочными синтетическими земными бифштексами с кровью! Я надеюсь, что в такой день я мог себе это позволить, имея под рукой синтезатор?
   Краем глаза Крон отметил, что Шекро, так и не донеся кусок сыру до рта, смотрит на Бортника широко раскрытыми глазами.
   – А заглянул я в сию обитель, – продолжал Бортник на линге, – исключительно для того, чтобы получить факсимиле известного всей империи политического деятеля сенатора Гелюция Крона!
   Он развернул перед Кроном свиток.
   – Конечно, я мог бы скопировать на синтезаторе и вашу историческую подпись. Но мне, как настоящему ценителю и собирателю автографов, доставит истинное удовольствие, когда вы начертаете его собственноручно. Поверьте, ваш автограф займёт в моей коллекции почётное место!
   Крон посмотрел на бумагу. Это была грамота вольноотпущенника, написанная его рукой (синтезатор копировал один к одному на молекулярном уровне), и не хватало только его подписи.
   – У тебя что – словесный понос?
   – Фи, сенатор! – сморщил нос Бортник, но свои излияния прекратил.
   Крон, макнув стило в чернила, расписался.
   – Да здравствует свобода! – провозгласил Бортник.
   – Куда теперь? – Крон помахал грамотой. – Назад?
   Весёлость сошла с лица Бортника.
   – Нет. В Паралузию.
   Крон насторожился.
   – Там что – так серьёзно?
   Бортник покосился на Ниркона и Шекро и кивнул на двери. Они вышли на крыльцо.
   – Да, серьёзно. Все наши начинания в Паралузии пошли прахом. Какая-то свара возникла между древорубами и бежавшими к ним рабами. Старое ядро древорубов откололось и ушло в сопредельную область варваров. С ними ушёл и наш наблюдатель, и теперь мы имеем весьма смутное представление, что делается под горой Стигн. Знаем только, что их там уже что-то около пятидесяти тысяч, настроены они весьма воинственно по отношению к Пату, и у них объявился предводитель – некто Атран.
   Крон поймал на себе внимательный взгляд Бортника.
   – Твой?
   Он пожал плечами.
   – Вполне возможно. Хотя в Загорье, откуда он родом, это одно из самых распространённых имён.
   – Что ж, узнаю на месте, – сказал Бортник. – Хотя, наверное, это и не существенно.
   Он вздохнул.
   – Давай прощаться.
   – Ты уходишь прямо сейчас?
   – Время не ждёт. Хорошо бы коня… Но тогда мне вряд ли поверят, что я вольноотпущенник.
   – А как же новая туника, сандалии?
   – Э! За декаду пешего перехода от их новизны останется одно светлое воспоминание.
   – Тебя проводить? – предложил Крон.
   – Зачем? Не стоит.
   Бортник посмотрел в сторону города.
   – «Продажный город, – неожиданно процитировал он, – обречённый на скорую гибель, если только найдёт себе покупателя!»
   Крон недоумённо посмотрел на него.
   – Так сказал когда-то Гай Саллюстий Крисп о Древнем Риме, – пояснил Бортник. – Не знаю, как насчёт покупателя для Пата, но вполне возможно, что его могильщик стоит сейчас под горой Стигн…
   Они помолчали, затем Бортник, махнув рукой на север, спросил:
   – Туборова дорога в той стороне?
   – Да.
   – Что ж, тогда прощай. Счастливо тебе.
   Они крепко пожали друг другу руки, и Бортник, сбежав с крыльца, зашагал в сторону Туборовой дороги напрямик через кусты чигарника.

Глава шестая

   После утренней прогулки по парку сенатор подошёл к вилле со стороны людской. Чтобы не обходить виллу, он решил пройти к себе через служебные помещения и направился к толпному входу. Во дворе управитель уныло наблюдал, как двое рабов набирают в бурдюки воду из огромного кувшина и носят её на кухню. Увидев сенатора, управитель прикрикнул на рабов, они оставили своё занятие, и все трое приветствовали господина. Крон молча кивнул управителю и прошёл мимо.
   На кухне стряпух разделывал ушастого баруна; над очагом в большом чане кипела похлёбка для прислуги и рабов, разнося пряный мясной запах по комнатам людской; в углу мальчишка-подкухарок вымешивал тесто на лепёшки. В одной из комнат свободные от службы стражники азартно резались костяными фишками в баш-на-баш – при появлении сенатора они вскочили, но Крон только махнул рукой и пошёл дальше. Он уже собирался подняться по лестнице в свои апартаменты, как из каморки Калеции услышал свистящий шёпот.
   Крон удивлённо остановился перед завесью, узнав голос писца. Что нужно писцу от Калеции? В недоумении он прислушался.
   – …Я не советую тебе ерепениться, – говорил писец. – Если я донесу претору, что Атран, предводитель восставших, – это твой Атран, то тебе несдобровать…
   – Нет, – еле слышно прошептала Калеция.
   – Не нет, а да. Тебя схватят и будут пытать, терзая твоё тело, такое бархатистое и нежное, пока оно не покроется струпьями…
   – Нет…
   – …И если тебе всё же повезёт остаться в живых, ты выйдешь из застенка обезображенной калекой, – с изуверской ласковостью продолжал писец, – и Атран даже не посмотрит на тебя…
   У Крона невольно сжались кулаки.
   – Но это ещё не всё. Когда тебя схватят, Сенат предложит Атрану сдаться в обмен на твою жизнь. И его приведут в Пат, закованным в цепи, и казнят на жертвенной плахе…
   Писец замолчал, очевидно, наслаждаясь эффектом своих слов.
   – Так что, мне идти к претору и рассказывать, кто такой Атран и кем он тебе приходится?! – угрожающе прошипел он.
   Опять за завесью воцарилось молчание, прерываемое только недовольным сопением писца.
   – Так я иду, – наконец проговорил он и зашаркал сандалиями к выходу.
   «Иди, иди сюда», – подумал Крон, готовясь к встрече.
   – Стойте! – остановил писца дрожащий голос Калеции. – Я… Я согласна…
   – Вот так бы и давно, девочка! – В голосе писца послышалось торжество, звук его шагов стал удаляться от Крона. – Раздевайся.
   – Вы… вы хотите сейчас? – плачущим шёпотом спросила Калеция.
   – А что время тянуть? – возбуждённо хихикнул старик. – Давай, девочка, ведь ты уже решилась!
   Донёсся неуверенный шелест снимаемых одежд, затем хриплый шепот старика:
   – А ты хороша…
   Крона затрясло от бешенства. Он поднял руку, смял завесь и сорвал её с дверного проёма.
   Калеция ойкнула. Она стояла нагая, чуть откинувшись назад, с невыразимой мукой на лице, а перед ней, держась руками за её талию, плотоядно ухмылялся старик.
   Волоча за собой завесь, Крон подошёл к ним. Он протянул руку к писцу и с удивлением обнаружил накрутившуюся на кулак ткань. Крон отшвырнул завесь в сторону, молча взял писца за грудки и легко поднял его над землёй. Лицо старика посерело, затем покраснело – ворот туники сдавил ему горло. Всё так же молча Крон понёс конвульсивно дергающегося писца из каморки через анфилады комнат людской. Выйдя из виллы, он хотел швырнуть писца по ступеням вниз, но в это время ветхая туника не выдержала, и полузадохнувшийся старик шлёпнулся на четвереньки у его ног.
   Выбежавшая прислуга смотрела на них во все глаза. Старик тяжело, с надрывом дышал, ловя посиневшими губами воздух.
   – Если этот человек… – Крон споткнулся на слове и замотал головой. – Если это животное покажется в окрестностях моей виллы, – проговорил он, глядя мимо прислуги, стражников и рабов в сторону парка, – убейте его! За его смерть буду отвечать я. А тому, кто это сделает, я заплачу за его смерть столько же, сколько Сенат потребует с меня за его жизнь!
   Он толкнул писца ногой. Ещё не отдышавшийся старик скатился по ступеням и, прихрамывая, припустил по аллее прочь. Крон повернулся и быстро пошёл назад.
   Калеция сидела на полу среди своих одежд. Обхватив руками колени, она плакала навзрыд. Крон остановился перед ней.
   – Встань! – приказал он.
   Она вздрогнула и, подавляя рыдания, встала. На сенатора старалась не смотреть, прикрывая лицо тыльной стороной руки.
   – Одевайся!
   Калеция резко покраснела и перестала рыдать. Только сейчас она осознала, что стоит перед сенатором голая. Она поспешно собрала одежды и, путаясь в них, принялась одеваться.
   Крон стоял перед рабыней и в упор смотрел на неё. Последний раз мелькнула перед ним её обнажённая грудь, и он неожиданно для себя вспомнил прикосновение её мокрых, холодных от дождя сосков к своей груди. Крон досадливо поморщился.
   – Оделась? – спросил он.
   Калеция стояла перед ним потупившись, вздрагивая от пережитого. И тогда Крон закатил ей увесистую оплеуху. Калеция пошатнулась и испуганно посмотрела на него.
   – Ты выбрала не лучший способ спасти Атрана, – жёстко сказал сенатор.
   В проём двери нахально заглядывала любопытствующая прислуга.
   – Валурга ко мне! – крикнул Крон в коридор.
   Начальник стражи вырос перед ним словно из-под земли.
   – За этой рабыней, – приказал сенатор, – установить строгий надзор. Из дома не выпускать. Все свидания с ней посторонних лиц – только с моего разрешения. Не допускать к ней никого, даже по требованию Сената. Всех лиц, пытающихся подкупить стражу, задерживать – я буду платить вдвое больше предложенной суммы. В случае её исчезновения, независимо от того, сбежала ли она, выкрали её, отбили в бою, либо она выдана представителям властей без моего разрешения, – вы отвечаете головой.
   – Да, сенатор, – кивнул головой Валург.
   Крон посмотрел в спокойные глаза начальника стражи. Этот сделает всё, что приказано. И даже больше. Костьми ляжет. Не из страха перед наказанием – он не знает такого слова, а потому, что для него выше его жизни стоит воинская честь.
   Крон вышел из каморки и поднялся в свои апартаменты. В гостевой комнате рабыня накрывала на столик. Сенатор подошёл, взял с блюда что-то запечённое в тесте и стал стоя есть. Рабыня хотела налить ему в кубок вина, но он досадливо отмахнулся, и она поспешно выбежала за завесь.
   Не ощущая вкуса, Крон механически дожевал и запил водой прямо из кувшина. Затем бросил взгляд на клепсидру.
   – Шекро!
   Раб тенью скользнул из-за колонны.
   – Да, мой господин.
   – Собирайся. Будешь меня сопровождать.
   – Я готов, мой господин.
   Даже не удостоив его взглядом, сенатор пошёл к выходу.

   Храм богини любви и плодородия Ликарпии располагался на пологом склоне холма, поросшем зарослями чигарника и густой травой. Стены храма, сложенные из мягкого серо-жёлтого песчаника то ли во времена бастархов, то ли ещё в мифическое царствование Земляной Клодархи, испещряли древние карикатурные сцены любовных утех и нецензурные надписи. Позже ваятели возвели у стен скульптурные группы (их гипсовые копии экспонировались в Музее искусств внеземных культур на Земле, и многие искусствоведы, отдавая должное мастерству неизвестных ваятелей, сравнивали их с творениями Родена), но старые надписи и рисунки никто не затирал – их считали своеобразной реликвией храма. За скульптурами же следили, постоянно подновляя на них краску, украшая гирляндами цветов. Храм посещали, и он приносил хороший доход.
   Напротив храма Ликарпии, через дорогу, на склоне глинистого лысого холма, возвышался пирамидальный храм Алоны, богини справедливости, благочестия и целомудрия. Возвели его лет пятьдесят назад на пожертвования посадника Сипра Сипола в связи с ранней кончиной его дочери, но, несмотря на недавнюю постройку и дорогой тестрийский камень, выглядел храм запущенным и старым: отчасти из-за своей архитектуры и планировки – высокий, чёрный, с узкими прорезями окон на фоне голого серо-красного холма, отчасти из-за отсутствия паломников и пожертвований.
   Так же разительно, как и храмы, отличались их жрицы. Жрицы Ликарпии красивые, бойкие, развязные девицы, само воплощение порока – и жрицы Алоны, зачастую ущербные, потерявшие всякую надежду выйти замуж и потому посвятившие себя служению храму женщины.
   Располагались храмы вдали от города, на полпути от Пата до селения Коронпо. Широкая просёлочная дорога пересекала долину и вползала между холмами, как бы размежёвывая храмовые территории. Возле самых холмов, огибая их, протекал неширокий, в десять-пятнадцать патских граней, ручей Любс с чистой и прозрачной водой, через который был переброшен старый, деревянный, ставший уже беспошлинным пешеходный мостик, – всадники и повозки переправлялись через ручей вброд. Чуть в стороне от мостика, около пятидесяти патских граней вверх по течению, ручей вымыл широкий плёс – здесь жрицы обоих храмов брали воду, купались в летнее время, стирали. И здесь же зачастую, как и водилось во все времена между соседями, происходили стычки служительниц разных культов, сопровождавшиеся отборной бранью, а иногда и просто потасовкой. Учитывая физическую немощь жриц Алоны, слабых, немощных, уродливых и большей частью старых женщин (жрицы же Ликарпии служили своей богине от шестнадцати до тридцати лет), благочестию и целомудрию в таких стычках приходилось несладко.
   Когда сенатор Крон в сопровождении Шекро подходил к мостику, у ручья как раз закончилась подобная потасовка. Жрицы Алоны поспешно взбирались на Лысый холм, подхватив полы своих хламидников, а у плёса стояла толпа голых победительниц и улюлюкала им вслед. Заметив приближающихся путников, они на мгновение умолкли, а затем переключились на них.
   – Мужчины! – поднялся весёлый разнузданный гам одалисок. – Давайте к нам! – махали они руками. – Заодно и помоетесь с дороги!
   Крон еле сдержал улыбку и исподтишка глянул на Шекро. Раб шёл, не глядя себе под ноги, поминутно спотыкаясь, ноздри его широко раздувались, трепетали – он не отрываясь смотрел на обнажённых развесёлых девиц.
   «Жеребец», – подумал сенатор. Ему невольно вспомнилось, как Атран спокойно реагировал на подобные спектакли, и это сравнение было не в пользу Шекро. Крон взошёл на мостик и приветственно помахал жрицам.
   – А, да это сенатор Крон… – донёсся до него разочарованный возглас.
   – А кто это с ним?
   – Наверное, его новый раб.
   – Эй, сенатор, оставь нам хоть раба своего!
   Крон спиной почувствовал, как Шекро опять споткнулся – теперь уже на ровном настиле мостика.
   – В следующий раз, – отмахнулся сенатор.
   Жрицы закричали ему что-то, но он пошёл дальше. Затевать разговор он не собирался – обычно это заканчивалось тем, что жрицы стаскивали прохожих к себе в воду.
   Сразу же за мостиком дорога троилась: влево, круто взбираясь на Лысый холм, отходила еле заметная тропинка к храму Алоны; прямо, двумя заросшими колеями от повозок, продолжалась дорога в Коронпо; вправо сворачивала широкая, хорошо утоптанная дорога к храму Ликарпии.
   Крон свернул на неё, обогнул небольшую рощицу и вышел к храму богини любви. У ворот храма, в стороне от дороги, располагалось маленькое – чуть больше тридцати надгробных камней – ухоженное кладбище. Небольшая величина кладбища, несмотря на древний возраст храма, объяснялась тем, что жрицы служили в храме только до тридцати лет, после чего уходили либо вольными гетерами, либо содержательницами публичных домов (храм и власти Пата заботились об их устройстве). Но, случалось, жрицы умирали ещё во время своего служения в храме. Особенно часто это происходило во время моровых болезней. Тогда их хоронили здесь, за оградой, и при этом считалось, что Ликарпия забирает их в своё окружение.
   Проходя мимо кладбища, сенатор всегда невольно замедлял шаги. Наверное, не случайно это скорбное место, напоминавшее путнику о бренности и суетности существования неподвижными пирамидами серых надгробий на зелёном поле ровно уложенного дерна, было выбрано у входа в храм. Всем своим видом оно заставляло путника заново ощутить жизнь, самого себя в ней, увидеть мир чистым, омытым взором: и зелень травы, и голубизну неба, и порхание прозрачнокрылых мотыльков; почувствовать запах медуницы и пыли; услышать щебет птиц и стрекот прыгунцов – всё, словно не замечаемое путником до сих пор. И неподвижностью камней с эпитафиями напомнить, что всё это когда-нибудь кончится.
   Двор храма отделяла от кладбища невысокая, сложенная из слоистого камня ограда с широкими воротами. Во дворе, чисто выметенном, взбрызнутом ароматной водой, две жрицы в серых хламидниках поливали цветник. Услышав шаги, они обернулись.
   – Приветствуем паломников у порога храма Ликарпии, – мягко улыбаясь, проговорила младшая из них. – Омойте ноги, войдите в храм и, вознеся молитву, предайтесь утехам и радостям быстротекущей жизни.
   Другая жрица рассмеялась:
   – Приветствую тебя, Гелюций. – Она сняла с плеча кувшин с водой и поставила на землю. – Это наша новая жрица, Лонадика.
   – Приветствую жриц Кланту и Лонадику у порога храма, – кивнул Крон. – Счастья вам и любви под покровительством Ликарпии!
   Краем глаза он заметил, что Шекро пожирает жриц глазами. Несмотря на то, что жрицы разных культов носили одну и ту же ритуальную одежду – хламидники (довольно сложного покроя восьмиугольный кусок материи с длинными концами: верхние завязывались на правом плече и под мышкой, нижние – на бедре и голени), жриц храма Ликарпии было очень легко узнать. Они не завязывали нижние концы, и хламидники висели на них свободно, просторно, распахнутыми полами показывая всем принадлежность жриц к храму любви и их красивые тела.
   Сенатор подошёл к Лонадике, потрепал её по щеке.
   – Поздравляю с посвящением в жрицы.
   Лонадика мягко улыбалась, глаза смотрели на Крона влажно и обещающе.
   Крон повернулся к Кланте.
   – Жрица Ана у себя?
   По лицу Кланты промелькнула мимолетная тень.
   – Да, Гелюций.
   Сердце Крона сжалось. Значит, и он там. Рассудку он запретил вспоминать об этом, думать, но сердце не подчинялось.
   – Это твой новый раб? – спросила Кланта – явно для того, чтобы перевести разговор на другую тему.
   – Да. – Крон не принял помощи. Он вообще не хотел завязывать разговор. – Оставляю его вам на попечение.
   Он кивнул на прощание и пошёл в храм. У порога снял сандалии и омыл ноги.
   На первом этаже из-за огромной завеси, закрывавшей большой ритуальный зал, доносились чьи-то голоса, весёлые выкрики, сухой стук кубков друг о друга, стоны удовлетворения – жрицы любви и паломники совершали таинство ритуала.
   «Вертеп!» – зло подумал Крон, поднимаясь по лестнице на второй этаж. По его мнению, храм ничем, кроме молитв, не отличался от публичного дома. У завеси перед кельницей жрицы Аны он остановился и нерешительно поднял руку. Рука дрожала. Не будь в святилище храма пункта связи, Крон ни за что бы не вошёл в кельницу Аны. Но Ана была хранительницей храмовой святыни, и переступать порог молельни полагалось только в её сопровождении.
   «И почему у них нигде нет дверей? – с досадой подумал Крон. – Всегда и везде приходится входить без стука…» Единственная дверь, которую он знал во всем Пате (разумеется, кроме входных, ворот и калиток – внутри помещений висели только завеси), находилась в молельне святилища.
   Из кельницы доносились приглушённые звуки лютни, и Крон решился. Отодвинул рукой завесь и вошёл. Здесь всё было по-прежнему. Горело несколько светильников, создавая интимный золотой полумрак; с жаровни в углу тонкой струйкой расплывался по кельнице кружащий голову, пряный и терпкий аромат коринского бальзама. У противоположной стены на ковровых тюфяках за низеньким столиком, уставленным закусками, чашами и кувшинами с вином, лежала жрица Галанта. Расслабленно откинувшись на подушку, она с отрешённым взглядом вяло перебирала струны лютни. Рядом на широком кресле без подлокотников сидела жрица Ана, а у неё на коленях, тесно прижавшись к ней, скрючился щупленький сенатор Бурстий. Крепко обнявшись, они целовались.
   – Счастья и благоденствия жрицам Ликарпии, – треснутым голосом сказал Крон.
   Галанта перестала перебирать струны.
   – Гелюций… – только и проговорила она.
   Бурстий оглянулся, увидел Крона, встал с коленей Аны и, подойдя к Галанте, сел рядом с ней. По его лицу блуждала самодовольная улыбка. Ана продолжала сидеть в кресле в той же позе. В сторону Крона она не смотрела.
   – Я хочу вознести молитву Ликарпии, – глухо сказал Крон.
   Ана молча встала, взяла светильник и, не глядя на Крона, вышла из кельницы. Крон последовал за ней.
   Они шли тёмными переходами, Ана чуть впереди, неяркие блики светильника выхватывали из полумрака только силуэт жрицы: руку, державшую светильник, края развевающегося хламидника, правую половину лица с зачёсанными за ухо волосами. И от всей её фигуры, словно очарованной пламенем светильника, веяло на Крона холодом отчуждения, неприятия. Только долг хранительницы храмовой святыни заставлял её сопровождать сенатора.
   – Ана…
   Она не остановилась. Не услышала. Не захотела услышать. Даже язычок пламени светильника не дрогнул в её руке. Она подошла к молельне, открыла дверь, вошла, поставила светильник на алтарь. Затем также молча, не глядя на сенатора, поклонилась и ушла.
   Крон прислонился лбом к холодному камню и скрипнул зубами. Бастурнак бы взял эти совещания! Не видеть бы её. Воспитанный на принципах открытой, прямой и честной земной морали, он не мог понять Аны, её странной, уродливой любви. То она приходила к нему и одаривала счастьем, то надолго исчезала, уходила к Бурстию, отталкивая Крона. На Земле всё решилось бы просто и честно: либо Ана ушла бы к Бурстию, либо осталась с ним. Но поведение Аны оказалось настолько несовместимым с привитой Крону моралью, что вызывало у него щемящее, муторное чувство ирреальности происходящего. Крон не раз пытался прервать эту странную связь, но не мог себя пересилить. И не в недостатке воли было дело. Соприкоснулись две психологии, две морали: земная – прямая, честная, всепрощающая и патская – двуличная, тёмная, сплошь казуистическая. Права была Пильпия, определившая, что в его отношении к Ане больше от животного, чувственного, чем от человеческого, сознательного. Самым нелепым было то, что Крон всё прекрасно понимал, с горечью ощущая себя на месте собаки, то радостно по-щенячьи визжащей от ласки хозяина, то от немилости тоскливо воющей в ночи. Тонкий психолог, Пильпия, давно заметившая состояние Крона, пытаясь помочь ему, обращалась к его разуму, ненавязчиво, словно невзначай вклинивая в разговор аналогичные примеры из земной истории, когда поэты безумно влюблялись в куртизанок, а женщины несли свой крест, сохраняя любовь и верность развратникам. Рассудком Крон всё понимал, но сердцем… Он презирал себя, ненавидел, но ничего с собой поделать не мог.
   Крон с треском задвинул засов на двери, и тут же брезгливо отдёрнул руку, почувствовав под пальцами раздавленного слизня. Тщательно вытер руку о полу тоги, затем подошёл к алтарю. Внимательно осмотрел его – нет ли слизней – и только потом приложил к алтарю ладони. Через мгновение плита сдвинулась, открыв небольшой пульт управления видеосвязью. Крон утопил несколько клавиш, и тотчас дверной проём окутала пелена защитного поля, в святилище загорелся дневной свет, осветив угрюмые стены, алтарь и статую рождающейся из пены прибоя богини любви. В дальнем углу святилища из пола стало медленно вырастать кресло видеосвязи. Крон неторопливо разжёг жертвенный огонь, взял ритуальные щипцы, обошёл святилище, снял слизней и бросил их в огонь. И только затем сел в кресло, лицом к пустой комнате, и надвинул на голову шлем видеосвязи.
   – Говорит дежурный оператор, – прозвучал в святилище громкий голос. – Вы готовы к видеосвязи?
   – Да.
   – Включаю.
   По периметру комнаты возникло шесть кресел с сидящими в них людьми. Пятерых Крон знал: Арвид Штамм – руководитель работ по Пату; Отто Бештлиц – ответственный исполнитель Проекта; Бартоломео Гомеш – наблюдатель в Асилоне; Ежи Червински – наблюдатель в Севрии; Андрей Прошин – специальный консультант Проекта от Проблемного института по контактам с внеземными цивилизациями. Шестого члена совещания, крупного мужчину среднего возраста, свободно расположившегося в кресле, Крон не знал. Непривычная здесь земная одежда (наблюдатели были в местных одеждах, остальные – в комбинезонах) выделяла его среди собравшихся.
   – Пожалуй, все, – обвёл взглядом присутствующих Бештлиц. – Начнём. Кстати, – спохватился он, – сегодня на нашем совещании присутствует инспектор Комитета Бабен Ковит.
   Незнакомец кивнул.
   – Вы будете вести совещание?
   – Нет, зачем же. Пусть всё идёт, как всегда… – улыбнулся инспектор и странно закончил: – Пока.
   – Хорошо, – согласился Бештлиц. – Тогда приступим к делу. В Проекте весьма обеспокоены положением, сложившимся в настоящий момент в Пате. Вчера вечером армия восставших рабов пересекла границу Патской области, наголову разбила направлявшийся на подавление восстания легион посадника Рудия Попония и захватила селение Кортубо. Таким образом повстанцы расчистили себе дорогу к Пату и находятся сейчас в шести дневных переходах от города. Нас интересует, что происходит в Сенате?
   – Паника, – сказал Крон. – Тагула собирает войска, с которыми вернулся из Севрии, однако их всего около тридцати тысяч, что явно недостаточно против стопятидесятитысячной армии восставших, которая к тому же продолжает пополняться. Вызванное же из Таберии пятидесятитысячное войско императора Лагана к сражению за Пат явно не успеет.
   – Не понимаю, – пожал плечами Гомеш. – У меня складывается впечатление, что мы собрались здесь для того, чтобы всеми силами помочь Сенату Пата в подавлении восстания. Тогда, может быть, кто-нибудь объяснит мне, зачем мы здесь находимся? Какую историю мы готовим Пату?
   – Вот потому, что вы не понимаете, – осадил его Штамм, – вы и находитесь наблюдателем в Асилоне, а не занимаете моё место.
   Лицо Гомеша пошло пятнами, но он сдержался.
   – Вы хотите сказать, – спросил он, – что приказы не обсуждаются? По-моему, вы заблуждаетесь, считая нас своими солдатами, беспрекословно выполняющими приказы. То, что противоречит моим убеждениям, я выполнять не буду.
   – Действительно, – поддержал его Червински, – насколько я понял, нас, пригласили на совещание для обсуждения положения, сложившегося в Пате, а не для получения инструкций. Для этого существуют соответствующие каналы.
   – В последнее время, – огрызнулся Штамм, – коммуникаторы стали заниматься не только обсуждением, но и прямым нарушением получаемых от нас инструкций.
   Он повернулся к Крону.
   – Скажите, Гелюций, что побудило вас установить подслушивание за консулом?
   «Теперь ясно, почему замолчал талисман Осики Асилонского на шее Кикены…» – Крон с трудом подавил смущение.
   – А вы считаете, что всё это, – Крон обвёл глазами святилище, – не является нарушением тех же инструкций?
   – Я прошу вас, Арвид! – жестом остановил Бештлиц собравшегося вспылить Штамма. – Разбирайте дела своего ведомства не на этом совещании. Мы здесь не для того собрались.
   – Мне хотелось бы внести некоторую ясность в затронутый только что вопрос, – подал голос Прошин.
   – Может, всё-таки займёмся делом? – вновь предложил Бештлиц.
   – Это и есть дело, – возразил Прошин. – Наш институт занимается обработкой информации, поступающей из Пата, и прогнозированием оптимальных условий развития патского общества. Это известно всем.
   – Да уж… – недовольно буркнул Штамм.
   – Вот именно, – с нажимом произнёс Прошин. – Но все почему-то забывают об ещё одной функции, которую выполняет институт. Её считают чуть ли не третьестепенной, хотя именно она поставлена во главу угла нашей политики, проводимой в Пате. Я говорю о контроле за принципом толерантности коммуникаторской деятельности – основополагающем принципе любых контактов с внеземными цивилизациями. Похоже, все коммуникаторы напрочь забыли, что наши указания по данному вопросу являются директивными и подлежат беспрекословному выполнению. Мы здесь – коммуникаторы, помогающие Пату в его развитии, а отнюдь не конкистадоры-цивилизаторы, навязывающие свою волю.
   – Благодаря вашим инструкциям, – вставил Крон, – мы себя здесь чувствуем не людьми, а марионетками.
   Прошин внимательно посмотрел на него.
   – Я мог бы не повторять прописные истины, – сказал он, – которые вы усиленно штудировали в Центре подготовки в течение трёх лет. Но существует так называемый эффект ассимиляции коммуникаторов: чем дольше коммуникатор работает, тем ближе ему становятся чужой мир, его проблемы, его болевые точки и тем сильнее ему хочется оказать активную помощь. По-человечески его понять можно. Но главное-то заключается в том, что никто не имеет права определять чью-либо судьбу, а тем более кроить историю чужого общества по своему усмотрению. Это основа демократии. Путь развития может определяться только самим народом, но никак не со стороны. Нельзя унижать народ, навязывая ему пусть и правильную, но чуждую ему на данный момент идею. Я позволю себе напомнить вам кое-что из учебного курса Центра подготовки коммуникаторов. Представим, что произошло бы на Земле, если б на ней появились пришельцы и, пусть из самых гуманных побуждений, стали исправлять в нашем обществе что-то ошибочное с их точки зрения. Пусть это что-то действительно окажется ошибочным для нашего будущего, но пока мы этого не видим, не осознаём, действия пришельцев будут расценены нами как вторжение и получат отпор. То же самое произойдёт и здесь. Как я понимаю, вы предлагаете активно поддержать восстание. Что ж, давайте рассмотрим, что произойдёт, если мы перейдём к активному вмешательству, возглавим восстание, завоюем Пат и попытаемся создать в первом приближении республику на основе равенства всех сословий. Я не буду останавливаться на том, как мы, пришельцы, будем выглядеть в глазах новых граждан Пата – о возможности вспышки религиозной активности вы предупреждаетесь чуть ли не в каждой инструкции. А вот как воспримут идею равенства в Пате? Вспомним, что представляет собой «золотой век» Пата в трактатах наиболее прогрессивных философов. Взять хотя бы утопическое учение ордена братьев свободы. Идиллическая картина, рисующая благоденствие и равноправие всех граждан, которые все как один чуть ли не философы, совершенствующие свой дух в диспутах и дискуссиях, все как один живут в достатке – в согласии с демократическими законами такого общества им выделяется определённая площадь пахотного поля, определённое количество скота и… определённое количество рабов. Как видите, все абсолютно равноправны. Я, конечно, утрирую, но смысл именно таков. То есть, несмотря на то, что в Пате и возможна цепочка продвижения по социальной лестнице: раб – вольноотпущенник – гражданин, идея всеобщего равенства для Пата в настоящий момент абсурдна. Тот же раб в мечтах видит себя господином, имеющим рабов. Поэтому основной задачей коммуникатора есть выявление наиболее прогрессивно мыслящих людей, оказание им помощи в пропаганде их идей, которые должны изменить мировоззрение общества, психологию, сознание. И немаловажным фактом должно быть то, что эти идеи обязаны вырасти из самого общества, а не быть насильно внедрены извне. Свою историю народ должен делать сам. Нельзя унижать его достоинство, нельзя убивать в нём творца.
   – Всё верно, – постепенно заводясь, начал Крон. – Воспитание и так далее… Мы прекрасно знаем, что воспитание сознательности явилось основным звеном в формировании новой психологии человека современной формации. Но действенность воспитательного момента, похоже, настолько укоренилась в нас, что мы произвольно переносим его и на Пат. При этом мы почему-то не учитываем, что имеем дело с классовым обществом, с его антагонизмом между классами, который воспитанием не устранишь. Впечатление такое, будто мы забыли, что такое революционная ситуация, и как вообще осуществляются революционные преобразования.
   – Да нет, помним. А вот вы, кажется, забыли, что нужно для победы революции. А необходимо подготовить массы, провести агитацию, сплотить их на основе идеи. В широком смысле – воспитать идейных борцов. Чистый же экспорт революции заранее обречён на провал.
   – Извините, Андрей, – прервал Прошина Бештлиц, – но вы, кажется, чересчур отклонились от темы заседания.
   – Напротив, – возразил Прошин. – Я как раз перехожу к ситуации в Пате. Рассмотрим её в свете вышесказанного. Можно ли считать восстание рабов классовым выступлением? Безусловно. Является ли оно революционной борьбой? К сожалению, нет. Психология раба в армии восставших ничем не отличается от психологии его господина. В случае победы раб видит себя таким же рабовладельцем, каким был его хозяин.
   – Так мы дойдём до абсурда! – не выдержал Червински. – Сейчас вы договоритесь до того, что восстания рабов вообще социально вредны!
   – Не договорюсь, – усмехнулся Прошин. – Любое восстание, любое выступление угнетённых масс прогрессивно по своей сути. Вопрос только в том, до каких пределов. В настоящий момент политическое и социальное значение восстания рабов в Пате достигло своей вершины. До сих пор армия восставших несла знамя свободы и служила примером справедливой борьбы. Но вот перед ней, в силу сложившихся обстоятельств, предстала возможность ударить в сердце империи и, возможно, разрушить её. Будь империя старой, дряхлой, с прогнившей системой управления, её падение было бы исторически обусловлено. Но является ли империя именно таковой? Изжила ли она себя? Ни в коем случае. Империя сильна, в её подчинении находится немало государств, влияние её культуры сказывается далеко за пределами империи. Её культура на данном этапе является наиболее прогрессивной. Ну, а кто же они, эти восставшие рабы, и что они принесут в Пат в случае захвата власти? В основной массе – варвары, захваченные в плен, с уже описанной мной психологией и с гораздо более низкой культурой. До сих пор они олицетворяли собой стремление к свободе. Но вот им предоставляется исключительная возможность захватить Пат. И армия восставших превращается в армию простых грабителей… Поэтому сложившуюся ситуацию можно назвать кризисной не только для Пата, но и для всей патской культуры. Даже если в случае захвата восставшими рабами Пата империя устоит, это потрясение не пройдёт для неё бесследно. Политическое значение этого события скажется на жизни всех провинций и областей. Многие подчинённые империи государства попытаются выйти из-под её зависимости, и тем самым будет создан прецедент для многочисленных и продолжительных войн. Развитие империи в лучшем случае затормозится, если не будет отброшено назад на сотни лет, а наша многолетняя работа по ускорению развития общества пойдёт прахом.
   – Что же в таком случае предлагает институт? – спросил Штамм.
   – Боюсь, что ситуация вышла из-под нашего контроля. Ранее мы предлагали через орден братьев свободы уговорить восставших отойти за паралузское Лесогорье и на землях Мегалии организовать именно то общество, которое проповедуют братья. Коммуникатору Баглаку вначале вроде бы удалось это предприятие, но затем в армии произошёл раскол, и в Мегалию ушли только древорубы.
   – А что вы предлагаете сейчас?
   Прошин развёл руками.
   – Кроме продолжения агитации по уходу в Мегалию, мы не видим других путей…
   – Это не предложение, – отрезал Бештлиц. – Те, кто хотел уйти, уже ушли с древорубами.
   – А, зная Атрана, – поддержал его Крон, – я могу сказать, что он не повернёт. Да и времени на агитацию практически не осталось. Боюсь, что Бортнику ничего не удастся сделать.
   Штамм с Бештлицем недоумённо переглянулись.
   – Бортник убит, – сказал Бештлиц. – Да и при чём…
   Он глянул в лицо Крона и, не закончив, замолчал.
   Мышцы Крона напряглись, он чуть не вскочил. Как?! Бортник убит… Он откинулся на спинку кресла. Инспектор Комитета как-то странно, с не соответствующим обстановке и поэтому неприятным любопытством разглядывал Крона. Но Крон не замечал этого. Бортник убит… Перед глазами почему-то стояла его широкая спина, которую Крон тёр губкой; Бортник шутил, с удовольствием плескался водой, отфыркивался, но никак не хотел повернуться к Крону лицом…
   – Вы знаете, – вдруг сказал Гомеш, – меня в последнее время не покидает странное чувство. Такое впечатление, что проводимой нами работе противодействует непонятная, всё возрастающая сила. Словно этот мир отталкивает, отторгает нас как инородное тело. Вся наша работа сводится на нет. Пользуясь шахматной терминологией, можно сказать, что в Пате мы получили пат. Я даже подсчитал на вариаторе процент наших неудач. За последние полтора года он резко увеличился. Взять хотя бы эти бесконечные перевороты у меня в Асилоне…
   – Стоп! – резко оборвал его до сих пор молчавший инспектор Комитета Бабен Ковит. – Вот мы и подошли к вопросу, ради которого я, собственно, здесь и нахожусь.
   Он достал из кармана небольшой плоский прибор, посмотрел на него и с усмешкой бросил взгляд на Крона.
   – Можно продолжать, – сказал он. – Ваше предчувствие, Гомеш, вас не обмануло. Противодействие действительно существует, но идёт оно не изнутри этого мира, как вы предполагаете, а снаружи. Как и наше воздействие.
   Слова инспектора подействовали подобно шоку. На некоторое время повисла гнетущая тишина.
   – Это… кто-то из наших? – без всяких проблесков надежды спросил Прошин.
   – Нет.
   – Значит…
   – Факты! – потребовал Штамм.
   – Фактов предостаточно, – заверил Бабен Ковин. – Все они в ближайшее время будут предоставлены в распоряжение руководства Проекта.
   – Не верю! – замотал головой Червински.
   Бабен Ковит пожал плечами.
   – Хорошо, – проговорил он, – я приведу несколько примеров. Факт первый: слизни. Надеюсь, вам известно, что буквально с наших самых первых шагов здесь слизни чрезвычайно заинтересовали биологов, как любопытная, алогичная форма квазижизни. Её детально исследовали как здесь, на станции Проекта, так и на Земле, и результаты исследований оказались обескураживающими. Было установлено, что внутреннее строение слизней не имеет ничего общего с клеточной структурой известных нам организмов. Каких-либо способов размножения: деления, почкования, спорообразования, а тем паче более сложных, обнаружить не удалось. До сих пор неизвестно, каким образом они появляются на свет. Питаются слизни только за счёт внутренних ресурсов, и их жизненный цикл представляет собой как бы «самосъедание» особи до её полного исчезновения. И если бы не способность слизней, мелко дрожа, перемещаться, их вообще можно было бы принять за какие-либо неорганические образования, представляющие интерес только для минералогии. Позже совершенно случайно было обнаружено, что при дрожании слизней происходит непонятное скачкообразное изменение массы их тела. По этому поводу была написана масса статей, велись оживлённые научные дебаты, пока на этот ажиотаж не обратили внимания в службе безопасности Комитета, уже располагавшей к тому времени некоторыми фактами постороннего воздействия в Пате. Так вот, оказалось, что когда вся информация о слизнях была обсчитана на суммирующем вариаторе, это дало девяноставосьмипроцентную вероятность их искусственного происхождения и позволило сделать вывод, что скачкообразное изменение массы их тела представляет собой гравипередачу.
   – Так можно дойти до абсурда, – буркнул Червински. – И человека можно представить как гравипередатчик, поскольку он, вдыхая и выдыхая воздух, тоже меняет массу своего тела.
   – Да, – согласился инспектор и с интересом посмотрел на него. – Но у человека это происходит в результате обмена веществ с окружающей средой, а у слизней, как установлено, такого обмена нет. Кроме того, они почему-то предпочитают селиться только в домах высокопоставленных лиц – в других местах по всей планете их просто не сыщешь.
   – Так значит… – Бештлиц резко выпрямился и нервно заёрзал в кресле, – нас сейчас тоже…
   – Исключено, – спокойно возразил Бабен Ковит. – Благодаря этой штуке, – он показал аппарат, который всё ещё держал в руке, – а также природной брезгливости одного из присутствующих здесь, – он усмехнулся в сторону Крона, – мы избавлены от подслушивания.
   – Ещё, – твёрдо потребовал Штамм.
   – Ещё факты? – переспросил Бабен Ковит. – Хорошо. Вот, например, всем известный «казус Ниркона», честь открытия которого принадлежит Крону. О Нирконе, вы, конечно, все знаете, а вот о казусе… Специалисты до сих пор разводят руками и не могут понять, как он научился говорить на линге. Никто не отрицает возможности расшифровки Нирконом текста тома «Астрофизики», но здесь дело в другом. Написанный текст мёртв для слуха, и абсолютно невозможно воспроизвести его звучание, не услышав живой речи. Далее. Тома «Астрофизики», обнаруженного у Ниркона, не существует в печатном виде – он известен только в кристаллозаписи. Кроме того, как показало детальное исследование матрицированной книги, напечатана она на бумаге местного производства с использованием местных красок. Как вы сами понимаете, сделать это на Земле было бы несколько затруднительно.
   – А здесь? – спросил Гомеш. – Я имею в виду, что кто-то из коммуникаторов…
   Инспектор покачал головой.
   – Учитывая высокое качество печати, а также отсутствие необходимой аппаратуры в распоряжении Проекта и, естественно, у коммуникаторов, это невозможно.
   – Следует понимать, – протянул Бештлиц, – что Ниркон…
   – Нет, – покачал головой Бабен Ковит. – Ниркон действительно местный гений. Почему мы так думаем? Вы поймёте это из дальнейших объяснений. Поэтому продолжим. Как вы сами понимаете, я привожу только прямые доказательства, самые убедительные, опуская частности. Итак, доказательство следующее.
   Он посмотрел в сторону Гомеша.
   – Как известно и как сегодня лишний раз подтвердил наблюдатель в Асилоне, все наши попытки стабилизировать положение в этой стране заканчиваются провалом. Казалось бы, мы перекрываем все пути и даже лазейки для очередного претендента на престол, как неизвестно откуда появляются звонды для подкупа сановников и оплаты наёмников и все наши усилия идут прахом. Вначале служба безопасности Комитета считала, что это действует кто-либо из наших коммуникаторов, проводящий какую-то свою идею, идущую вразрез с планами Проекта. И предположение вроде бы подтвердилось. Перехваченные при подкупе одного из сановников звонды и драгоценные камни оказались копиями с одной монеты и одного камня. Совпадало всё, как обычно бывает при матрицировании: начиная с огранки, веса, дефектов поверхности и заканчивая инородными включениями в кристаллические решётки. Однако более детальное исследование монет и камней показало, что их кристаллические структуры даже на атомно-молекулярном уровне полностью идентичны. Как известно, наши дубликаторы не обладают столь высокой разрешающей способностью. Это пока не в силах земной науки.
   Бабен Ковит обвёл всех взглядом.
   – По-моему, доказательств достаточно. Переходим к последнему. Но перед этим я хочу задать один вопрос Крону. Что вы имели в виду, когда сказали, что Бортнику ничего не удастся сделать?
   – Какое это теперь имеет значение? – горько вздохнул Крон. – Бортник-то убит…
   – Где погиб Бортник? – резко повернулся инспектор к Бештлицу.
   Брови Бештлица поползли вверх.
   – На острове Крам…
   – Так что вы имели в виду под своими словами? – снова спросил Бабен Ковит Крона.
   – Но постойте… – растерялся Крон. – Две декады назад я выкупил его на рынке рабов. Он потом ещё разговаривал с Комитетом, – Крон повернулся к Штамму, словно ища поддержки, – и сказал, что теперь его направляют в Паралузию…
   – Вот как… – Бабен Ковит закусил губу и задумчиво опустил голову. – Ну что ж, это даже лучше. – Он снова выпрямился. – Так вот, последнее. Когда десантная группа высадилась на острове Крам, она обнаружила труп Бортника и переправила его на околопланетную станцию Проекта. Вскрытие трупа показало полное отсутствие внутренних органов. Строение тела вообще не имело ничего общего с человеческим, кроме оболочки. Впрочем, что оно собой представляет в действительности, выяснить не удалось, поскольку вскрытие было приостановлено, труп законсервирован и с Земли вызваны специалисты по ксенобиологии. Однако, когда они прибыли, автоклав с консервантом оказался пуст.
   – Позвольте, – изумился Штамм, – но я же его прекрасно помню! Когда два года назад в составе группы коммуникаторов он прибыл с Земли… Да я сам готовил его к внедрению! Неужели его…
   – Нет, – оборвал Бабен Ковит, – никакая группа коммуникаторов два года назад к вам не прибывала. Так что можете успокоиться. Никто вашего сотрудника на планете не устранял с целью подмены. Но настоящий Бортник, точнее, его прототип, Серджио Турелли, действительно существует, спокойно живёт на Земле и практически никакого отношения к Проекту не имеет. За исключением того, что три года назад он побывал на станции Проекта в качестве сопровождающего заказанной вами аппаратуры и через день отбыл на Землю.
   Крон вдруг похолодел.
   – А вы знаете, что он цитировал мне слова Криспа о Древнем Риме?
   Инспектор тяжело вздохнул.
   – Мы не исключаем возможности, что они уже добрались и до Земли. Хотя об этом пока ничто не говорит. Что же касается цитирования, то будем надеяться, что эту информацию он почерпнул на станции Проекта. Здесь её предостаточно.
   – Так значит, вся та группа… – задумчиво протянул Штамм.
   – Да, – утвердительно кивнул Бабен Ковит.
   Штамм стал исподтишка оглядывать присутствующих. Инспектор заметил его взгляд и усмехнулся.
   – Нет, – сказал он, – здесь все люди. Нами это установлено точно.
   – Ну, спасибо, – нервно хмыкнул Червински.
   Крон откинулся в кресле. Сколько вариантов развития патского общества рассчитывали на вариатарах! Сколько вариантов внедрения просматривали! Учитывали, кажется, всё – любую мелочь. Но такого варианта… Что в Пате все наши начинания будет загнаны в пат… Он закрыл глаза. Перед ним снова стояла бочка с водой, в которой спиной к нему плескался Бортник. И наконец Бортник медленно, очень медленно повернулся. Лица у него не было.

   Крон тщательно убрал в молельне, разблокировал дверь и ещё раз внимательно осмотрел святилище. Всё было в порядке. Он отодвинул засов, немного помедлил у двери. Просто нестерпимо захотелось зайти в кельницу к Ане, увидеть её, но, как ни было ему больно, он пересилил себя. Оставил светильник на алтаре, положил рядом кошель со звондами и вышел.
   Он уже подходил к выходу, как вдруг завесь ритуального зала внезапно распахнулась и прямо ему на грудь выпал претор Алоза. От неожиданности Крон остановился. Претор повис на нём, крепко вцепившись в тогу, и, шатаясь, заглядывал в лицо мутным взглядом. От него несло перегаром и густым чесночным духом.
   – Ба, сенатор Крон! – наконец выдавил он из себя.
   Крон молча кивнул. Затем оторвал от себя руки Алозы и пошёл дальше.
   – Шекро! – повернув голову в пустоту коридора, позвал он.
   – Сенатор, часть перста! – крикнул вдогонку Алоза. Он споткнулся, пытаясь поймать Крона за тогу, и уцепился за завесь.
   – Вот бастурнак! – громко выругался он.
   Крон продолжал уходить, не обращая на него внимания.
   – Сенатор! – снова закричал Алоза. – Ведь вы слывёте покровителем муз, не так ли? У меня есть для вас бо-о-ольшой сюрприз!
   Крон остановился. Держась за завесь, Алоза подобрался к нему поближе.
   – Ведь вы любите стихи? Просто обожаете, я ведь знаю! – Алоза помахал перед лицом Крона скрюченным пальцем. – А у меня сейчас появился молодой и оч-чень талантливый стихотворец… – Претор захихикал и снова погрозил Крону пальцем. – И не только стихотворец!
   Он попытался сорвать завесь, но у него ничего не получилось, и тогда он приподнял её и, согнувшись, заглянул в ритуальный зал.
   – Золотце моё, – позвал он умильным голосом. – Палуций! Выгляни-ка к нам, здесь хотят послушать тебя!
   Из конца коридора послышались торопливые шаги. Крон оглянулся. На его зов спешил Шекро, раскрасневшийся, поправляющий на себе тунику.
   Алоза продолжал уговаривать кого-то за завесью, и, наконец из-за неё появился пухлый голый юноша с красивым, почти женским лицом.
   – Палуций, радость моя, – обняв за плечи юношу, заворковал Алоза, – почитай что-нибудь сенатору. Он ужасно обожает стихи!
   Юноша капризно повёл плечами.
   – Да ну… – протянул он.
   – Почитай, золотце моё! Почитай вот то, о гетерах, помнишь?
   И Алоза захихикал.
   Крон брезгливо осматривал Палуция. Что это ему приготовил Алоза?
   – Ну ладно… – наконец согласился юноша и, посмотрев на Крона пустым, пресыщенным взглядом, стал нехотя декламировать:

     Словно мяч в игре, гетера отдаётся в руки всем:
     Здесь кивнула, там мигнула, здесь любовник, там дружок;
     Этого рукою держит, а того ногой толкнёт;
     Здесь поёт с одним, другому письмецо перстом чертит. [18 - Гней Невий. Перевод И. Холодняка.]

   Алоза отстранился от Палуция и оглушительно захохотал. И тут же, икнув, захлебнулся. Неуловимым движением Крон ткнул его распрямлённой ладонью в кадык.
   Ничего не понимающий Палуций забегал глазами между сенатором и Алозой. Крон резко повернулся и зашагал к выходу. Сзади послышался глухой стук упавшего тела и испуганный вскрик Палуция.
   «Надеюсь, он очнётся не скоро», – подумал Крон.

Глава седьмая

   Ловко орудуя деревянной черпалкой, Крон с удовольствием съел из глиняного горшочка жирную и густую мясную похлёбку и запил обед несколькими глотками вина. И только затем посмотрел на молчавшего всё это время Плуста.
   Плуст боялся. Боялся отчаянно. Это было видно по его лицу, ещё более вытянувшемуся, по нервно бегающим глазам, ловящим взгляд Крона с мольбой и надеждой. Привыкший к паразитическому образу жизни, когда за него всё решали другие, в этот критический для себя момент Плуст просто не способен был предпринять что-либо сам. Даже для своего спасения. Вот уже второй день он постоянно таскался за Кроном, бормоча что-то бессвязное и надоедая ему стенаниями и жалобами. Известный всему Пату как бабник, сплетник, обжора и пьяница, Плуст резко изменился. Бросил всех своих содержанок, абсолютно перестал интересоваться частной и политической жизнью – его занимали только два вопроса: насколько близко взбунтовавшиеся рабы подошли к Пату и как уберечь свою жизнь. Он практически перестал есть и, странное дело, начал поправляться. Страх пропитал его до такой степени, что он, беспробудный пьяница, ни с одного застолья на вышедший своими ногами, даже не мог пить.
   – Что нового в Пате? – спросил Крон. Хотел, посмеиваясь над Плустом, сыто рыгнуть, но побоялся, что получится ненатурально. Да Плуст сейчас и не понял бы издёвки.
   Плуст судорожно сглотнул.
   – Бунтовщики уже в двух переходах от Пата… – выдавил он. Суетливо схватил кубок с вином, поднял его, но тут же поставил.
   – Как вы думаете, сенатор, Тагуле удастся разбить их?
   Столько муки было в его вопросе, что, скажи Крон «да», лицо Плуста осветилось бы радостью. Крон не стал экспериментировать. Криво улыбнулся и покачал головой.
   – Ну хоть задержать их до подхода легионов Лагана он сможет?
   – Не строй иллюзий, – жёстко сказал Крон. – Пату суждено пасть.
   Плуст обмер.
   – Что же мне делать? – слезливо спросил он.
   – То, что положено делать каждому гражданину Пата. Взять в руки меч и с оружием в руках защищать отечество.
   Плуст совсем сник. На это он был не способен. Не для него эта прописная истина. Ему нужен был совет, как спасти свою шкуру.
   – Хочешь, я скажу тебе, как ты умрёшь? – безразличным тоном проговорил Крон. – Ты не умрёшь от меча. Ты умрёшь от страха, обмаравшись за мгновение до того, как меч опустится на твою голову.
   Это не произвело впечатления. Плуст находился всё в том же каталептическом состоянии. Он уже умер.
   Чувство гадливой жалости шевельнулось в сенаторе и, чтобы хоть как-то заглушить его, он взял с блюда солёную сочну. И тут в зал вбежал Шекро.
   – Господин! – крикнул он с порога. – Господин! К вам Кикена!
   Крон не выразил удивления. Визита консула следовало ожидать. Он неторопливо прожевал сочну, выплюнул на ладонь косточку и аккуратно положил её на край столика.
   – Один? – спросил он.
   – С ним десять стражников…
   «Начинается», – подумал Крон. Он встал с коврового тюфяка.
   – Консула положено встречать лично, – назидательно проговорил он и вздохнул. – Валург где?
   – Ждёт вас у выхода, мой господин.
   Крон кивнул и пошёл встречать Кикену. У выхода из зала он оглянулся – Плуст сидел в той же отрешённой позе. Похоже, он ничего не слышал.
   В коридоре у парадного входа в виллу выстроилась шеренга стражников в полном боевом облачении. Перед ними прохаживался Валург и давал наставления. Увидев сенатора, он заспешил навстречу, придерживая меч, бряцавший о накладные медные пластины на панцире.
   – Я думаю, что вы мне не понадобитесь, – предупреждая доклад начальника стражи, сказал Крон.
   – Но…
   – Знаю, – снова оборвал сенатор Валурга. – Если ты так уж хочешь, пусть сидят в людской и будут наготове. Чем бастурнак не шутит!
   Валург кивнул, и стражники, сломав шеренгу, нестройной гурьбой, гремя латами, потянулись в людскую. Крон за локоть придержал Валурга.
   – Пойдёшь со мной. – Он оглянулся. – А где управитель?
   Из-за завеси выглянуло испуганное лицо.
   – Ты тоже пойдёшь с нами, – бросил управителю Крон и, быстро прошагав по коридору, вышел на крыльцо.
   Полуденный зной вязким плотным воздухом стекал по каменным ступеням виллы на посыпанный песком двор, расплавленной медью застывая на латах и шлемах консульского конвоя, полукругом стоявшего у входа в виллу. В центре полукруга, опёршись правой ногой о нижнюю ступеньку, ждал Кикена. Как ферзь среди пешек. Что-что, а театральные эффекты консул обожал. Нашивки листового золота на кожаном панцире, на плечах и груди, на наколенниках и даже на сандалиях слепили глаза; плюмаж дымно-фиолетовых перьев колышущимся облаком повис над золочёным шлемом; а по спине спадал чуть ли не до земли кроваво-багряный плащ. Консулу в полуденную жару в полном боевом облачении было явно несладко.
   – Приветствую консула на пороге моего дома! – сдержанно наклонил голову Крон.
   – Приветствую и тебя, сенатор!
   Кикена смотрел на сенатора снизу вверх, исподлобья, долгим, неподвижным, недобрым взглядом.
   – Проходите в дом, консул. Я вижу, вас привели ко мне государственные дела. Их лучше решать в прохладе комнат, а не на жаре под открытым небом.
   Кикена кивнул и в нерешительности оглянулся на конвой. Случилась заминка. Конвой в дом не приглашали, и консул не знал, как ему поступить. То обстоятельство, что предводитель бунтовщиков в своё время был рабом в доме сенатора, не давало ему серьёзного повода для вторжения в дом силой, поскольку Крон объявил на Атрана розыск, как на сбежавшего раба.
   Консул снова повернулся к сенатору, но тот молчал.
   – Останьтесь здесь, – наконец решился Кикена и, махнув рукой конвою, стал подниматься по ступеням.
   Крон указал глазами управителю в сторону консульского конвоя. Управитель сбежал вниз, перебросился несколькими фразами с десятником и повёл легионеров в тень деревьев.
   Кикена с явным облегчением снял шлем, обнажив редкие, коротко обрезанные волосы, слипшиеся от пота. В битве Кикена, конечно, участвовать не будет, войска поведёт Тагула, но пускать зайчиков в глаза толпы блеском своего боевого облачения консул начал уже дня три назад.
   – Трудная битва будет для нас по такой жаре, – проговорил Кикена, отдавая Крону шлем и проводя руками по волосам. Затем расстегнул застёжку плаща.
   Крон благоразумно промолчал. Он подхватил падающий плащ и передал его вместе со шлемом Валургу.
   – Проходите, консул, – снова предложил сенатор, пропуская Кикену вперёд. И уже за его спиной подозвал Шекро и шёпотом приказал:
   – Смени Калецию. Пусть к столу подаёт другая рабыня.
   Кикена неторопливо шагал по вилле, хмуро осматриваясь. Больше всего его внимание привлекли настенные росписи: лаково-восковые фрески мифологических сюжетов.
   Постепенно их созерцание настолько увлекло его, что лицо консула разгладилось, и он завистливо цокнул языком.
   – Я вижу, сенатор, – наконец сказал он, – что вы ценитель не только поэтического слова, но и живописи. Очень сожалею, что ранее мне не приходилось бывать у вас. И если между нами частенько случались расхождения по политическим вопросам, то в живописи, надеюсь, мы бы нашли общий язык.
   – Я прекрасно отношусь к живописи, – сказал Крон, – но это не моё увлечение. Стены расписаны ещё при моём дяде, Аурелике.
   – А кто художник?
   Крон пожал плечами.
   – Жаль… Я бы заказал ему под роспись несколько комнат.
   Крон снова промолчал.
   «Неужели консул настолько туп, – подумал он, – что не предвидит своего конца и продолжает хвататься за ускользающее благополучие? Или привычка играть свою роль для толпы настолько укоренилась в нём, что он не может её оставить даже в столь трагический для Пата момент? А может, он верит в победу? Тогда он ещё более туп. Просто удивительно, как этот напыщенный ханжа мог занять консульское место».
   Они вошли в гостиную, где всё в той же позе, тупо уставившись в обеденный столик, сидел Плуст.
   – Ба! – удивлённо воскликнул Кикена. – Парламентарий Плуст! Давненько я вас не встречал, а вы вот где прячетесь!
   При звуке голоса Кикены Плуст вскочил.
   – П-приветствую консула… – промямлил он. Появление Кикены в доме Крона оказалось для него полной неожиданностью.
   Консул подошёл к столику и опустился на подушку.
   – Садись, – милостиво разрешил он Плусту.
   Плуст рухнул на своё место. Глаза его наконец остановились – их намертво приковал к себе кулон Осики Асилонского, висевший на шее Кикены.
   Крон сел слева от Кикены и хлопнул в ладоши. Из-за завеси быстро просеменила рабыня с большой глиняной чашей воды. Опустившись на колени перед столиком, она протянула чашу консулу. Кикена неторопливо омыл руки, внимательным взглядом осматривая рабыню. Затем, так ничего и не сказав, отвернулся.
   – Картретское или иларнское? – спросил Крон.
   – Что похолоднее.
   – Картрет, – приказал Крон рабыне.
   Она молча подхватила чашу с водой, исчезла за завесью и вскоре появилась с подносом, на котором стояли кувшины с вином и кубки. Когда она наливала вино, низко нагнувшись над столиком, Кикена не преминул заглянуть ей за вырез хиторны.
   – Н-да, у твоего раба вкус был ничего.
   Крон молча усмехнулся. Шекро успел заменить Калецию другой рабыней.
   – За благосостояние и процветание этого дома! – поднял кубок Кикена.
   – За победу патского оружия! – спокойно возразил Крон.
   Плуст вздрогнул, оторвал наконец взгляд от кулона на шее консула и схватился за свой кубок.
   – Да, за победу! – судорожно выдохнул он.
   Кикена пристально посмотрел на Крона.
   – Правильно, – констатировал он и выпил.
   Плуст громко выдохнул, обвёл всех каким-то странным, затравленным, ищущим поддержки взглядом и вдруг начал декламировать:
   – Как кровь, вина журчащие струи… – Он запнулся, очевидно, дальше не знал. – Струи журчащие…
   Консул с немым удивлением уставился на него. Но Плуст уже молчал, снова погрузившись в отрешённость.
   – Когда я слышу в стихах упоминание о журчащих струях, – пренебрежительно заметил Кикена, – мне хочется встать и помочиться.
   Он отломил кусочек лепёшки, обмакнул в соус и отправил в рот.
   – Отличный соус! – похвалил он, дожевав. – Как-нибудь пришлю к вам своего повара, пусть возьмёт рецепт.
   Кикена неторопливо вытер руки, губы и повернулся к Крону всем телом. Взгляд его снова стал недобрым и тяжёлым.
   – Меня привели к вам, сенатор, государственные дела. Сенат требует от вас выдачи Калеции.
   – Рабыни Калеции, – поправил его Крон.
   – Да, вашей рабыни.
   – Насколько мне известно, – спокойно заметил Крон, – и согласно всем скрижалям, рабы являются собственностью господ, а собственность в империи неприкосновенна, если только человек, владеющий этой собственностью, не является врагом империи. Рабыня Калеция – моя собственность. Следует ли понимать, что если Сенат требует конфискации моей собственности, то моё имя внесено в проскрипционные списки?
   Что-то мигнуло в глазах Консула.
   – Никто не считает вас врагом империи. Сенат заплатит вам за рабыню.
   Крон пожал плечами.
   – Это что-то новое в решениях Сената. А завтра он не захочет купить мою виллу? Я не собираюсь ничего продавать.
   Лицо Кикены потемнело.
   – Послушайте, сенатор, – повысил он голос, – вы прекрасно знаете, зачем нам нужна Калеция! Она была любовницей Атрана, предводителя взбунтовавшихся рабов!
   – Ну и что?
   Кикена взбеленился.
   – Имея её в своих руках, мы заставим Атрана сложить оружие!
   – Не мелите чепухи, консул. Если, допустим, шайка разбойников захватит одну из ваших многочисленных любовниц и потребует с вас выкуп, что они получат? Да ни ломаного звонда!
   Глаза у Кикены налились кровью, на шее напряглись жилы. Ненавистью, брызжущей из него, он буквально испепелял Крона.
   – Я повторяю: Сенат требует выдачи Калеции!
   – Успокойтесь, Кикена, – примирительно сказал Крон. – В конце концов я тоже сенатор. Поэтому не вижу разницы, где будет находиться заложница – в тюрьме Сената или у меня под стражей. Пусть она останется здесь, а Сенат попробует предложить ультиматум Атрану. Но вряд ли из этого что-либо получится. Я же свою собственность терять не намерен. Тем более, – Крон попробовал спошлить, – что у меня тоже хороший вкус.
   Кикена молчал. Такое предложение его явно не устраивало. Консул хотел иметь хоть один козырь в своих руках.
   – Вы заставляете меня применять силу, – процедил он.
   Крон весело посмотрел в глаза Кикене.
   – В таком случае, вы привели с собой весьма малочисленный отряд. Чтобы с ним справиться, я даже своих стражников не позову на помощь. И вы это знаете.
   Консул знал об этом. С год назад сенатор Страдон подкупил разбойничью шайку Тихони-Кровопуска для покушения на Крона. Поводом послужил памфлет, высмеивающий Страдона за противоестественное сожительство со своими рабами. Памфлет был жёсткий и злой, а в Пате даже из-за более невинных проделок подсылали убийц. В ту ночь Крон, не ожидавший нападения, сгоряча уложил в несколько мгновений шестерых нападающих, а остальные поспешно разбежались. При выборах консулу удалось замять имя своего приспешника, но случай наделал в Пате много шума. Его даже сравнивали с подвигами мифологических героев, и с тех пор устраивать покушения на Крона остерегались.
   – Хорошо, – Кикена побелел от ярости, – мы ещё вернемся к этому вопросу…
   Глиняный кубок с хрустом лопнул в его руке. Он швырнул осколки на стол, встал и, не попрощавшись, зашагал к выходу.
   Плуст испуганно проводил его взглядом, затем посмотрел на Крона. Сенатор улыбался.
   – Я, пожалуй, тоже пойду, Гелюций, – робко сказал Плуст. – Совсем забыл, мне надо зайти…
   Глаза его бегали, он не знал, что придумать.
   – В общем, у меня дела.
   – Дела так дела, – пожал плечами Крон. – Прощай.
   Плуст вздрогнул. Словно «прощай» дохнуло на него смертью.
   – Зачем – прощай? – выдавил он из себя, заглядывая умоляющими, слезящимися глазами в глаза сенатора. – Надеюсь, мы скоро увидимся?
   – Да. В Долине мёртвых, – мрачно пошутил Крон.
   Плуста словно хлестнули шиповыми прутьями. Он скрючился и, поминутно оглядываясь, засеменил прочь.
   Крон облегчённо вздохнул. Наконец-то он остался один. Теперь можно привести все свои дела в порядок.
   Вошёл Валург и доложил, что консул, а затем и парламентарий покинули виллу.
   – Хорошо, – кивнул Крон. – Распусти стражников, но на ночь удвой караулы. Всё.
   Он прошёл в зал, где обычно работал, вызвал Шекро и приказал разжечь очаг. Затем сел за столик и взялся за бумаги. Казалось, в жизни Крона ничего не изменилось после совещания в храме Ликарпии. Но это касалось только его деятельности как сенатора. Зато как коммуникатор, он пребывал в полной растерянности. Впрочем, как и все сотрудники Проекта. Все работы на планете были приостановлены, и руководство Проектом полностью перешло в руки службы безопасности Комитета. До сих пор Крон никогда детально не рассматривал свою деятельность со стороны: этическими основами вмешательства занимались теоретики Проблемного института, сами же коммуникаторы, до предела загруженные практической работой, ограничивались лишь шутливым определением коммуникаторства, как своего рода миссионерства, в котором им отводилась почётная роль просветителей. Конечно, в Центре подготовки Крон проходил курс этики коммуникаторства, но одно дело поставить себя на место аборигена чисто теоретически, другое – непосредственно оказаться в его шкуре. Рассматривая такую возможность отвлечённо, с высоты земной цивилизации, Крон и не подозревал, насколько страшным может оказаться осознание того, что за тобой наблюдают, и что, возможно, на Земле кто-то посторонний, методично, как и он в Пате, проводит в жизнь свои, отличные от земных, пути развития цивилизаций. Нет, он по-прежнему верил в правоту и необходимость своей просветительской деятельности, но проводимая «бортниками» политика «своего» коммуникаторства, тайная, непонятная, выбивала почву из-под ног. Крон и представить не мог, что окажется столь неуверенным в себе. Превратности личной жизни он переносил стойко, и хотя Пильпия видела в его странной любви к Ане серьёзную помеху работе коммуникатора, он умел, сжав зубы, выполнять свой долг, не давая воли чувствам. В работу он уходил с головой, обретая в ней успокоение, хотя и не всегда оставался доволен – многое приходилось выполнять только строго по инструкциям, напрочь исключающим творческую инициативу, так что порой он казался себе биороботом с чёткой узкоспециализированной программой. Введение же службой безопасности чрезвычайного положения просто-напросто перечёркивало всю предыдущую работу, вносило в неё сумятицу, если не сказать хаос. Но ещё большее смятение вызывали у Крона инструкции по переориентации деятельности на выявление неожиданно обнаруженного противника, слежение за ним и возможную, в случае экстраординарных ситуаций, борьбу с ним, а также хлынувший в связи с этим в Пат огромный арсенал ранее запрещённой аппаратуры наблюдения, анализа и прогнозирования и, что совсем уже было беспрецедентным, оружия. Дикой и нереальной представлялась Крону сама возможность конфронтации двух высокоразвитых цивилизаций, борющихся за будущее стоящей между ними третьей. Разумом он понимал, что если та, другая цивилизация – цивилизация «бортников» – проводит свою линию коммуникаторства тайно от землян, значит, у них другой путь, другие принципы, другая мораль, и будущее Пата они представляют по-своему. И в то же время Крон не мог представить, что землянам и «бортникам» придётся столкнуться в том худшем варианте, который видит служба безопасности. Впрочем, столкновение уже началось. Они уже знали, что о них знали. Как ни старался, как ни искал Крон, он нигде не смог обнаружить ни одного слизня. И в этой ситуации Крон всё сильнее ощущал себя неуверенным и беспомощным. Работа больше не приносила удовлетворения – каждое своё действие он невольно расценивал теперь как бесполезный патовый ход, ведущий в тупик.
   Крон пододвинул к себе стопку бумаг. Большую часть он перебрал вчера, но сегодня утром рассыльный принес ему ещё кипу от секретаря Сената Дальция Колорона, человека тихого, спокойного, обязательного до скрупулёзности. Единственного, не потерявшего голову в творившемся сейчас в Пате бедламе. Когда утром рассыльный передавал Крону бумаги, у сенатора появилось грустное предчувствие, что Колорона ждёт участь Архимеда. Он так же погибнет, держа в руках стило и склонившись над доской для письма, составляя очередной документ, как погиб сиракузкий механик над своими чертежами.
   Крон сбросил на пол перебранные бумаги.
   – Это в огонь, – сказал он Шекро и взялся за бумаги Колорона.
   Первым лежало донесение от посадника в Асилоне Лекотия Брана. В восторженном тоне, восхваляя самого себя и проводимую им в Асилоне политику, посадник писал о воцарившемся в стране спокойствии и благоденствии после восшествия на престол Асикрахта II. Донесение было датировано двухдекадной давностью. Больше донесений от Лекотия Брана не будет. Далеко Асилон, но и до него докатились отголоски событий, происходящих в Пате. Вчера ночью жреческий коллегиум Асилона совершил очередной переворот в стране, устранив вместе с новоиспечённым царём и посадника Пата. И если жрецы различных культов не передерутся между собой за единоличную власть, то в Асилоне сложится необычная, небывалая в истории планеты ситуация, когда власть в стране будет вершить политеистическая клика.
   – Это тоже в огонь, – проговорил Крон, бросая донесение Леоктия Брана на пол. Но следующий документ заинтересовал его. Это был подробный план хозяйственных работ по всей Патской области с подробными финансовыми выкладками. Здесь были сметы на очистку гавани, на укрепление берегов Опы от паводков и наводнений в черте города, укладку мостовых, постройку новых дорог, осушение болот, рытьё каналов, постройку водопровода. Любопытным представлялся пункт об усреднении пошлин – дорожной, мостовой, за проезд по каналам.
   Крон читал документ с удовольствием и горечью, восхищаясь дотошностью и скрупулёзной добросовестностью, с которыми Колорон составлял его. Хорошо, но поздно, поздно… Впрочем, документ мог пригодиться в будущем. Сенатор углубился в чтение, как вдруг по ушам резанул душераздирающий крик.
   – Не-ет!
   Крон вскочил из-за столика и выглянул в окно. Сквозь ветки акальпий и заросли чигарника с трудом просматривались копошащиеся тела.
   – Да заткни ты ему пасть! – громко прошипел кто-то.
   Послышались глухие удары, чей-то сдавленный стон, кто-то вскрикнул и выругался.
   – Кусается, бастурнак!
   – Да мешком, мешком! Что ты руку-то суёшь!
   Снова зазвучали глухие удары.
   – Не хочу-у! – опять донёсся нечеловеческий вопль и захлебнулся в предсмертном стоне.
   Крон стремительно выпрыгнул в окно и побежал к месту драки. Между деревьями в кустах стояло трое стражников. У их ног, пронзённый мечом, корчился в предсмертных судорогах старик-писец.
   – Вот, – тяжело дыша, сказал один из стражников. – Как вы приказали…
   Другой стражник сосредоточенно вытирал о нагрудник прокушенную руку. Третий, отведя глаза в сторону, пытался украдкой задвинуть ногой себе за спину какую-то тряпку, лежащую на траве. Крон подошёл к нему, нагнулся и поднял. Это был сорокагектонный мешок из-под зерна.
   – Где вы его поймали?
   – Здесь… – сказал первый стражник.
   – И для этого вам понадобился мешок?
   Стражники молчали.
   – Я спрашиваю, где вы его поймали?! – Сенатор яростным взглядом обвёл стражников, затем повернулся к тому, который прятал мешок, схватил его за нагрудник и немилосердно затряс.
   – Душу вытрясу! Где вы его поймали?
   Стражник побледнел, затем посинел, голова его начала мотаться из стороны в сторону, глаза вылезли из орбит.
   – На берегу Опы, у Кайтовой мельницы, – задыхаясь, выдавил он.
   Сенатор отпустил стражника, и тот рухнул на четвереньки. Кайтова мельница находилась в другом конце города. Издалека притащили… Крон посмотрел на стражников. Двое из них были белыми как мел, а третий, которого он только что немилосердно тряс, как на вибростенде, уполз в кусты, и там его выворачивало наизнанку.
   – Начальника стражи сюда! – крикнул сенатор и только тут заметил, что вокруг них уже собралась толпа челяди.
   Валург протиснулся через толпу к сенатору.
   – Эти трое, – еле сдерживая себя, чтобы не перейти на крик, проговорил Крон, выделяя каждое слово, – исполнили моё приказание – убили писца. И, как я и обещал, я их награжу. Награжу по-царски.
   Он перевёл дух.
   – Каждый из них получит по сумме, которую запросит с меня Сенат за жизнь писца. Но за то, что они поймали писца не на территории виллы и пытались заработать награду обманом, они будут доставать эти деньги голыми руками из горящих угольев по одному звонду, пока не выберут все.
   Сенатор видел, как с каждым его словом лица не только виновных, но и всех слушавших вытягивались и бледнели.
   – А если кто из них откажется, то я приказываю высечь их шиповыми прутьями – по десять ударов за каждый звонд. И кто не выдержит, того похоронят вместе с наградой.
   Крон замолчал и обвёл собравшихся мрачным взглядом.
   – И на будущее. Если кого-либо это не вразумит, и он захочет получить от меня обещанную награду обманом, то звонды будут влиты ему в глотку расплавленным золотом!
   Он круто повернулся и пошёл к вилле.
   – Этих троих – в подвал, а старика похоронить, – бросил он через плечо Валургу.
   «Вот так мы и несём сюда разумное и доброе», – с горечью подумал он.

Глава восьмая

   Город пал. Развращённый четырьмя веками беспечного существования, когда ни один внешний враг не ступил на территорию не то, что города – всей Патской области, он разросся своими предместьями далеко за крепостные стены и просто не способен был обороняться. Битва при Сартонне завершилась сокрушительным поражением имперских когорт. Кикена, всё-таки присутствовавший при битве, бежал в Пат и укрылся во внутреннем городе. А к вечеру в предместья Славного города вошла армия восставших рабов.
   Это была их победа. И, возможно, это было их поражение. Напрочь лишённая дисциплины, опьяненная кровью и свободой, неуправляемая толпа рассеялась по предместьям и принялась грабить, убивать, жечь, насиловать. Над городом повисла пелена дыма и пепла; в единый гул дикой победы озверевших орд слились крики, звон мечей, треск пожаров. И если ни у кого из руководителей восстания не хватит разума обуздать разгул своей армии, то ночью, когда опьяневшие от грабежей и насилия бывшие рабы уснут на господских постелях в полной беспечности, всю армию вырежут поодиночке.
   На последнем совещании в храме Ликарпии кто-то из коммуникаторов попытался провести параллель между бунтом рабов в Пате и восстанием под предводительством Спартака, но его быстро осадили. Если в начальной стадии, когда центральное ядро восставших составляли подымперские древорубы, между ними ещё было что-то общее, то после ухода древорубов армия восставших стихийно превратилась в орду варваров. Впрочем, по мнению службы безопасности, не совсем стихийно… Поэтому последствия захвата бывшими рабами Пата становились абсолютно непредсказуемыми.
   Крон пробрался в храм Ликарпии под вечер. Вчера он проводил в порту Гирона, отплывшего в Севрию под присмотром Пильпии, и неожиданно для себя обнаружил, что остался не у дел. Сенаторские полномочия и обязанности испарились вместе с паническим самороспуском Сената, а коммуникаторскую деятельность служба безопасности законсервировала.
   И Крон оказался один на один с этим миром и самим собой. Просто человеком с личными неурядицами.
   Весь день он старался убедить себя, что ему нет никакого дела до Аны, до того, что будет с ней. До сих пор это удавалось – он загружал себя работой сверх меры, что позволяло ему забыться. Но теперь… Лишённый какой-либо работы, освобождённый от всех обязанностей, находящийся в полной растерянности после непредвиденного поворота событий, он не мог справиться со своими чувствами, отрешиться от мыслей об Ане. Воля перестала подчиняться ему – её никак не удавалось сжать в кулак. Он проклинал себя, убеждал, что такому слабохарактерному человеку не место в Проекте, что если уж он попал в число коммуникаторов, то, будь добр, неси свой крест, однако ничего с собой поделать не мог. Поэтому, когда Кикена заперся во внутреннем городе после бегства с поля битвы, Крон не выдержал, приказал Валургу, не оказывая вооружённого сопротивления (наёмную стражу, набираемую из варваров, восставшие в таких случаях не трогали), передать Калецию лично в руки Атрану, а сам вскочил на коня и поскакал в храм Ликарпии. При выезде из города его обстреляли лучники, конь пал, и Крону пришлось пробираться к храму пешком, окольными путями, опасаясь наткнуться на какой-нибудь отряд восставших рабов.
   Вначале ему показалось, что до храма победители ещё не добрались. Но когда он подошёл ближе, то со стороны храма Алоны повеяло запахом гари и стали слышны отчаянные женские крики. Рабам, собранным со всего обозримого мира, куда дотягивалась рука Пата, не было никакого дела до патских богов и святынь. У храма же Ликарпии стояла подозрительная тишина.
   С бьющимся в предчувствии непоправимой беды сердцем Крон подошёл к храму и у самых ворот обнаружил заколотого полуголого претора Алозу, лежащего за поминальным камнем жрицы Варулинии. Очевидно, дрался он отчаянно – всё его тело напоминало безжалостно искромсанный кусок мяса, и только лицо осталось нетронутым.
   Решительно сжав зубы, Крон ступил во дворик. Застывшим в сценах любви скульптурам на фасаде здания были безразличны и Крон, и восстание, и война, и падение Пата. Даже случись вселенская катастрофа, она не привлекала бы их внимания. Замершие во всепоглощающей любви более двухсот лет назад, они смеялись над всеми остальными человеческими страстями, стремясь на протяжении всех этих лет и во все будущие века доказать человеку своим существованием, что нет ничего прекраснее любви, и что в жизни не должно существовать другой цели, кроме неё. И от этого диссонанса между красноречивой любовью статично застывших скульптур и крутящейся в ускорившемся потоке времени мясорубкой кровавой бойни в Пате становилось не по себе.
   А в храме царило веселье. Словно ожили скульптурные группы у стен храма. Огромная завесь, закрывшая ритуальный зал, была сорвана, расстелена на полу, и на ней вповалку лежали, сидели, пили, ели, развлекались, любили друг друга победители и жрицы храма. Послушницы богини Ликарпии, не находя разницы между победителями и побеждёнными, одинаково любезно принимавшие всех независимо от сословия, радушно встретили бывших рабов.
   На Крона никто не обратил внимания. Он быстрым взглядом окинул оргию, не нашёл Аны и стремглав поднялся по лестнице.
   Наверху почти со всех кельниц были сорваны завеси, и вовсю крутилась та же карусель разнузданного веселья.
   На кельнице Анны завесь сохранилась. Крон резко отдёрнул её и застыл от неожиданности. Аны в кельнице не было. А у его ног, вверх почерневшим лицом, лежал труп сенатора Бурстия. Кровь из нескольких колотых ран на груди залила всю тунику, коржом запеклась на слипшихся светлых волосах, до неузнаваемости изменила его. Обнажились крупные зубы – он словно продолжал смеяться над Кроном, и только голубые глаза смотрели тускло, без обычного ехидного прищура.
   Крон отпустил завесь и перевёл дыхание. Затем взял себя в руки и зашагал вдоль кельниц, заглядывая в них. Он не успел поднять завесь над очередной кельницей, как она сама внезапно приподнялась, и оттуда выскользнула Ана. От неожиданности они оба застыли и впервые за долгое время встретились взглядами.
   Кровь тяжело пульсировала в висках Крона.
   – Здравствуй, Ана, – прохрипел он.
   Она не отвела взгляда, глаза её потеплели, улыбка осветила лицо.
   – Гелюций… – нараспев протянула она. – Ты пришёл, Гелюций…
   Как будто огромная тяжесть свалилась с плеч Крона. Всё уплыло в сторону, и осталась только одна она. Открытая, счастливая от встречи – такая, какой изредка приходила в снах. Словно между ними не было пропасти отчуждения.
   Вдруг завесь оборвалась, и из кельницы появился полуголый, обросший давней щетиной огромный воин.
   – Ты куда?! – Он схватил Ану за руку. И тут его сумрачный пьяный взгляд наткнулся на Крона. – А это ещё кто?! – взревел воин и потянулся за мечом.
   Коротким резким ударом ладони в шею Крон остановился его, и воин, икнув, растянулся у ног Аны.
   Ана словно ничего не заметила. Словно ничего не произошло. Словно в этом мире были только они, только двое. Она и Крон.
   – Я ждала тебя, Гелюций, – прошептала она и перешагнула через неподвижно лежащего воина.
   Крон вздрогнул. Ему показалось, что под её ногами вверх лицом лежит не здоровенный детина-воин, распахнувший в судорожном немом крике рот, а сенатор Бурстий. И она перешагнула через его труп.
   Он попятился.
   – Гелюций…
   Лицо Аны улыбалось, светилось радостью, звало; лучились и звали к себе глаза.
   И тогда Крон повернулся и сломя голову побежал прочь.

   Только поздней ночью Крон вернулся в город. Над улицами стелился дым пожарищ, в отсвете пламени мелькали тени, слышались крики отчаяния и ликования – пьяный разгул победителей охватил весь город. Возле самой виллы сенатор наткнулся на два трупа: стражника и легионера. По расположению тел создавалось впечатление, что погибли они в схватке между собой – трупов рабов рядом не было. Откуда-то из глубины виллы слышался хохот победителей, пьяные выкрики, треск ломаемой мебели, грохот сдираемых со стен украшений. Крон почувствовал отвращение к самому себе. Тоже мне, Марк Антоний! Побежал к своей Клеопатре, бросив всех и всё…
   Он ступил на порог. Во всех комнатах вперемешку лежали трупы стражников и легионеров. В одном из легионеров он узнал десятника из консульского конвоя и всё понял. В сердце стало пусто и холодно. Значит, Кикена всё-таки предпринял попытку отбить Калецию. В каком-то сумеречном состоянии Крон пошёл по комнатам, окидывая побоище взглядом и подсознательно отмечая, что наёмная стража дралась отчаянно, защищая Калецию.
   И тут Крон увидел её. Один из стражников, отбиваясь от нападавших, заслонил её спиной. И они так и остались стоять: копьё, пущенное из пращевой метательницы, пробило медный нагрудник воина, пронзило его и Калецию и глубоко вошло в деревянную стену.
   Крон застыл напротив них в немом почтении перед доблестью воина. С какой же яростью он защищал рабыню, если против него пустили в ход столь неудобное в узких проходах людской оружие… Крон вдруг заметил, что руки мертвеца, висящие вдоль тела, туго перебинтованы. Голова воина свешивалась на грудь, и Крону пришлось низко наклониться, чтобы заглянуть ему в лицо. Сердце его дрогнуло. Это был один из стражников, убивших писца.
   Кровь ударила в лицо, словно он получил увесистую пощёчину. Никогда не понять ему их психологии. Просто не укладывалось в сознании, что вчерашний мародёр и убийца, не брезгующий ничем ради собственного обогащения, мог проявить такую самоотверженность. Крон отошёл в сторону и чуть не споткнулся о труп Валурга. Суровое и решительное лицо начальника стражи окостенело. Обеими руками он сжимал рукоять своего меча, наполовину погружённого в живот. Вот и ещё один пример воинской чести. Самоубийство командира, не исполнившего приказа.
   Безмерная человеческая тоска накатилась на Крона. Насколько же он оказался слаб и беспомощен в столь ответственный момент жизни. Он побрёл, не разбирая дороги. На душе было муторно и пусто. Случилось то, о чём предупреждала Пильпия. Не сумев обуздать свои чувства, он предал людей, защищавших его дом и отдавших за это жизни.
   Крон вышел во двор и остановился. Куда идти? Да и зачем? Что он может, что он вообще представляет собой в этом мире? Рассудком он понимал, что нужно снова взять себя в руки, как брал он себя до сих пор, до этого дня, стиснуть зубы, зажать в кулак свою боль и продолжать работать.
   А точнее, начать работу сначала. Так нужно было не только для этого жестокого мира, но и для самого себя. Чтобы Славный город Пат стал действительно славным в истинном, человеческом значении слова. И для оправдания собственной жизни… Надо было что-то делать, но сил поднять руки уже не было.
   Рядом с ним на землю легла чья-то тень. Сенатор апатично посмотрел на неё, затем поднял глаза. Перед ним чёрным силуэтом в неверном отблеске пожара возник Атран. Бывший раб стоял гордо, непоколебимо, и лишь тень рваными клочьями тьмы трепетала у его ног. И, глядя на его фигуру и трепещущую тень, Крон вдруг понял, кто были те посланники, которые подговаривали рабов в Пате бежать к древорубам. И ему показалось, что не тень прыгает у ног Атрана, а кто-то невидимый дёргает её, как за ниточки, пытаясь управлять Атраном, словно марионеткой.
   – Вот я и вернулся, Гелюций, – твёрдо, спокойно сказал Атран, и в его руке блеснул меч.
   Крон молча смотрел на него, и не было в его голове никаких мыслей.
   – Как я и обещал, – продолжал Атран, – я добыл свободу своими руками. Без твоей помощи!
   – Ты… видел Калецию? – вдруг спросил Крон.
   Фигура Атрана напряглась, и остриё клинка угрожающе приподнялось в его руке.
   – Замолчи! – яростно выкрикнул он.
   Крон сник. Зачем он спросил?
   Атран сделал шаг вперёд и стал прямо перед лицом сенатора. Это был его бывший раб, но это был уже другой человек. Равный ему. А может быть, и выше, потому что здесь был его мир, его земля. Человек, который мог теперь говорить то, что раньше говорили только его глаза. Если бы не трепещущая тень…
   – Ты опасный человек, – сказал Атран, и в голосе его прозвучал металл. – И потому я убью тебя. Я должен убить тебя!
   – Почему?
   – Потому, что ты добрый. Добрый господин. Почти из сказки для рабов, мечтающих о добром господине. Потому, что против жестоких господ рабы восстают, а ты своим существованием подрываешь их решимость!
   – А когда вы перебьёте всех господ, – через силу выдавливая из себя слова, проговорил Крон, – добрых и жестоких, то каким господином станешь ты?
   – Никаким! – отрубил Атран. – Я сделаю так, что рабства не будет вообще!
   – Это тебе Бортник подсказал?
   Меч в руке Атрана дрогнул.
   – Это мои мысли! – выкрикнул он. – Это мои чувства!
   «Проглядел я тебя… – устало подумал Крон. – Не рассмотрел сквозь сенаторскую спесь. Даже уважение к тебе как к прямому, гордому человеку стыдливо прятал где-то глубоко в душе… но и только. А ты пришёл. Пришёл в Пат первым человеком, который понял, что истинная свобода может основываться только на равенстве всех людей, независимо от того, кто кем родился. И пусть ты думаешь, что достичь этого так просто – перебить всех господ, и всё, – ты уже не только хочешь, но и действуешь. Трудно предположить, что тебе удастся обуздать свою армию, превратившуюся в орду варваров-завоевателей, сделать из соратников по восстанию единомышленников – предстоит долгая и трудная борьба за только что зародившуюся идею революционного преобразования мира. Борьба, которая будет длиться века, и результаты которой тебе не суждено увидеть, если… Если тебе никто не поможет. Но кто поможет? Земляне? Бортники?»
   Время вдруг стало бесконечно длинным и вязким. Крон видел, как медленно, страшно медленно поднимается в руке Атрана меч.
   «Может быть, это и выход для меня», – спокойно подумал он. Для него ничего не стоило в эти растянувшиеся доли секунды сбить Атрана с ног или просто уклониться от удара. Но чем он тогда сможет оправдать себя? И он стоял под опускающимся мечом и не знал, то ли ему уклониться, то ли так и остаться на месте…
   И именно в это мгновение Крон понял, что ему необходимо, что он просто обязан сделать. Всё личное ушло в сторону. Прецедент создан. Просветительская деятельность, которой он тут до сих пор занимался, уже неприемлема. Колесо прогресса, раскачиваемое коммуникаторами в Пате, завертелось. И чтобы оно не сорвалось с оси, давя все их начинания, необходима активная помощь. Активная и открытая, а не те строго отмеренные, дистиллированные капли, которые они с оглядкой на собственную историю цедили Пату. Другого пути нет, потому что проросли брошенные семена, и Земля теперь ответственна за их ростки. И он просто не имеет права оставить Атрана одного, чтобы наблюдать, как загасят, не дав ей разгореться, пока единственную искорку. В конце концов именно в этом заключается его работа коммуникатора, и в сложившейся ситуации он не может оставаться в роли отстранённого советчика.
   Времени уклониться уже не осталось, и тогда Крон бросился вперёд на Атрана. Рукоять меча молотом опустилась на плечо, но Крон устоял. Он перехватил руку Атрана и резко дёрнул её вниз.
   – Ты это ещё успеешь сделать, – твёрдо сказал Крон в горящие глаза Атрану. – Но прежде мне нужно увидеть Бортника!
   – Я должен тебя убить! – Атран сделал попытку вырваться.
   – Я уже сказал – ты это успеешь, – повторил Крон. – А сейчас мне нужен Бортник. Я должен с ним поговорить.
   Он ещё не знал, что именно он скажет Бортнику. Но он знал одно: не должен стать Пат ареной борьбы между землянами и «бортниками», между различными принципами развития цивилизаций, ибо в первую очередь пострадает именно Пат. Этот гордиев узел необходимо развязывать честным и откровенным диалогом. Он не знал, поможет ли его разговор с Бортником (захочет ли Бортник вообще говорить с ним!), но в необходимости расставить всё на свои места хотя бы для самого себя, определить, кто же они всё-таки друг другу – друзья или враги, он не сомневался. Пусть это глупо и наивно с точки зрения службы безопасности, но это – по-человечески. И в первую очередь это нужно для Пата.
   – Веди меня к Бортнику.
   – Я должен тебя убить… – выдохнул Атран, но в его голосе уже не чувствовалось твёрдости.

Виталий Сергеевич Забирко Статус человека