Борис Степанович Дементеев
Охотник за истребителями. На «Аэрокобре» против асов Люфтваффе

Кавказ моего детства

Жизнь моя началась в Чечне, в Старопромысловском районе города Грозного, где я родился 24 мая 1922 года.

   Заместитель командира 2-й эскадрильи 101-го Гв. ИАП Борис Степанович Дементеев

   Хочу немного рассказать об истории родного города. В 1818 году на реке Сунжа была построена крепость Грозная, которая в 1870 году была переименована в уездный город Грозный. Город полностью утратил военное значение, но в 1893 году на Старых Промыслах впервые была пробита скважина глубиной 135 метров, из которой ударил нефтяной фонтан. Начались интенсивные разработки добычи нефти в Грозненском нефтяном районе. До Октябрьской революции 1917 года более 80 % грозненских нефтеразработок было в ведении иностранных предпринимателей. Со временем мировое потребление нефти возрастало, и город Грозный все больше обрастал районами по добыче нефти.
   Старопромысловский район расположен от города на запад по Грозненскому хребту и тянется на 20 километров. Центром Старопромысловского района был 36-й участок, где находились административные учреждения. Сюда из города от станции Грознефтяная была проложена до станции Заградино железная дорога. От станции Заградино поезд с одним вагончиком следовал еще около 4 километров до станции Рихтер. В этот дальний район доставлялось оборудование для буровых вышек, в этом же районе находился элеватор. Вначале поезд, бывший основным общественным транспортом, ходил два раза в сутки, вечером и утром. С 1930 года поезд стал ходить чаще и состоял уже из 4–6 пассажирских вагончиков и одного-двух товарных, в которых перевозились различные грузы. Была и шоссейная дорога, но она проходила по отдаленным участкам до станции Катаяма [1 - Рабочий поселок в Грозном и одноименная железнодорожная станция, названные в честь Сэна Катаямы (1859–1933) – деятеля Коминтерна и одного из лидеров коммунистической партии Японии. Среди жителей Грозного до сих пор используется разговорная форма – «жить на Катаяме», «поехать на Катаяму» (здесь и далее примечания редактора).] вдоль железной дороги, выходила на 36-й участок и далее сворачивала в горную местность. Старопромысловский район весь состоял из отдельных участков по добыче нефти, которые располагались на разных расстояниях друг от друга и в большинстве своем не имели названий, а только номера. В некоторых местах участки сливались вместе и разделялись только каким-либо рвом или отопительной трубой, идущей от кочегарки. На участках строилось жилье, были мелкие мастерские по ремонту оборудования, кое-где строились более крупные городки.
   Если ехать из города на запад, то слева в те времена в холмистой и горной местности располагались участки по добыче нефти, а справа на равнине находились электростанция, кирпичный завод, больница, элеватор, в районе 36-го участка стадион «Нефтяник»; недалеко располагался Васильевский хутор, в котором жили терские казаки. Этот хутор позднее был переименован в колхоз Первомайский.
   Городок Иванова, названный в честь грозненского революционера [2 - Иванов Василий Варфоломеевич в 1906 г. возглавлял забастовочный комитет грозненских рабочих-нефтяников, сумевший добиться от промышленников существенных улучшений условий труда. В 1919 г. арестован занявшими город войсками Деникина и повешен.], был построен примерно в 1925 году и располагался слева от железной дороги в холмистой местности. Это была вторая остановка от станции Грознефтяная. В отличие от других участков, городок был обустроен архитектурно красиво. Было построено 50 двухэтажных четырехквартирных домов, квартиры были двух– и трехкомнатные. В основном в каждой квартире жило по две семьи. Городок располагался полукругом. В центре полукруга останавливался поезд, там же располагался скверик. Это место в простонародье называлось «пятачком». На «пятачок» сходилось пять улиц. В районе «пятачка» улицы были асфальтированы, остальные были вымощены кирпичом, уложенным «елочкой». Окружная улица городка была вымощена булыжником. Вдоль улиц были посажены деревья, в основном акации, которые в период цветения придавали улицам красивый вид и благоухали приятным ароматом. Весной и осенью производилась уборка улиц, разбивались клумбы, на которых высаживались цветы. Особенно хороши были ночные фиалки, приятный запах которых в вечернее время распространялся на большие расстояния. За городком на возвышенности было общежитие для рабочих, там же были столовая и кочегарка для отопления городка. На западной окраине городка были баня, школа, клуб и кооперативный магазин, в котором продавались продукты питания. Клуб с летней сценой и кооператив были деревянные одноэтажные.
   Просторная одноэтажная школа была из кирпича. Посередине был большой зал со сценой, в полуподвале за сценой были столярная и слесарная мастерские, в которых детей с четвертого класса обучали труду. Занятия в школе велись по пятидневке, с двумя выходными. Позже перешли на полную учебную неделю. По сторонам от зала располагались классы, шесть больших комнат; здесь же, в школе, размещались квартиры для учителей. Туалеты и умывальники были во дворе.
   Поначалу в городке плиты для приготовления пищи отапливались дровами, а в 1928 году городок газифицировали. Не во всех квартирах и домах были кухни, поэтому в некоторых местах возле домов строились кухни общественные. Они представляли собой одноэтажные кирпичные домики, где находились большие плиты, которые нагревались газовыми горелками. Там же были столики, каждый из которых облюбовала для себя какая-то хозяйка. Общественные кухни практиковались на многих участках района. Они были главным местом общения домохозяек, которые делились друг с другом всеми новостями и сплетнями, стараясь показать свою осведомленность по всем вопросам. Бывали на кухнях и скандалы. Многие семьи переселились в город из казачьих станиц Терека и сохранили свои обычаи. Казачка, если хочет показать свое пренебрежение к противнице, показывает ей голый зад до тех пор, пока та не ретируется. Бывало, приходят два соседа домой на обед, а обеда нет. Заходят на кухню, а их любимые женушки стоят друг против друга с голыми задами, и никто не сдается. Приходилось мужьям применять ремни. Около домов для каждой квартиры были построены кладовые с погребами, которые предназначались для хранения дров и продуктов. Впоследствии необходимость в них отпала. За железной дорогой, на равнинной местности, были катухи – сарайчики для содержания коров, поросят, кур и другой живности. Охранялись они сторожем-чеченцем, который жил со своей семьей в землянке.
   Отец мой, Степан Михайлович Дементеев, родился в станице Калиновской в семье терских казаков. В детстве он не смог закончить и двух классов сельской школы, надо было работать по хозяйству. В Гражданскую войну терское казачество раскололось на два лагеря, кто-то пошел воевать за царя, а кто-то встал за советскую власть. Дедушка Михайло воевал в армии Деникина, и где-то на Украине его зарубили махновцы, которые в то время били и белых и красных. Отец же восемнадцатилетним юношей стал на защиту советской власти на Северном Кавказе. Много оружия, военных советников, финансов посылали в то время иностранные государства в Баку и Грозный для того, чтобы задавить советскую власть, и главной их целью была нефть.
   Борьбу за советскую власть на Северном Кавказе хорошо описывает в своей книге «Борьба сунженских казаков за советскую власть» бывший командующий Сунженской Красной Армии А.З. Дьяков, повествуют о ней сборник исторических очерков и воспоминаний «Стодневные бои в Грозном», писатель Михаил Лукин в своем романе «Грозненский фронт».
   Как и по всей России в то время, бедные пошли против богатых. А кто такие «бедные» и кто такие «богатые»? В каждом человеческом обществе, независимо от национальности, находятся люди, которые неспособны организовать процветающее хозяйство, но хотят жить хорошо. Они всеми возможными способами, обманами и мошенничеством, грабят людей, производящих материальные блага, пробираются к власти, проводят удобные для себя законы и приобретают «законное» право грабежа в больших масштабах. Трудовой класс всех национальностей Северного Кавказа поднялся против грабительских правителей, против самозваного правителя Северного Кавказа Бичерахова [3 - Бичерахов Георгий Федорович (1878–1920), глава Терского казачье-крестьянского совета, а затем Временного народного правительства Терского края, организатор выступления казаков Терека против советской власти в 1918 г. В ноябре 1918 г., после поражения восстания, бежал в Дагестан. В 1920 г. арестован большевиками в Баку и расстрелян.]. Грозненская Красная Армия, Пролетарский батальон рабочих Старопромысловского района, чеченская Красная Армия Шерипова [4 - Шерипов Асланбек Джемалдинович (1897–1919), один из руководителей борьбы за Советскую власть на Северном Кавказе, с июля 1918 г. организатор и командующий чеченской Красной Армии. Убит в бою с деникинцами 11.09.1919.], отряды Красной Армии Ингушетии, Осетии, сунженского и терского казачеств под руководством Николая Гикало [5 - Гикало Николай Федорович (1897–1938), в 1918 г. председатель Грозненского горкома РКП (б), командующий советскими вооруженными силами в Грозном, руководил ими во время «стодневных боев» с белоказаками в августе – ноябре 1918 г. В 1919–1920 гг. возглавлял вооруженную борьбу с войсками Деникина на территории Терской области и Дагестана. Был арестован в октябре 1937 г. и 25 апреля 1938 г. Военной Коллегией Верховного Суда СССР был приговорен к высшей мере наказания. Посмертно реабилитирован в 1955 г.], плохо вооруженные и плохо одетые, одержали победу. Они победили благодаря своим идеям и ясной, понятной простому народу программе большевиков.
   Кончилась Гражданская война. Необходимо было срочно восстанавливать разрушенное нефтедобывающее хозяйство, поднимающейся из разрухи стране нужна была нефть. Многие терские казаки стали переселяться, перевалив Терский хребет, ближе к городу Грозный. В нескольких километрах от 36-го участка на равнине разрастался Васильевский хутор, где жили многие родственники и знакомые моего отца. Отец остался на Старых Промыслах рабочим-бурильщиком. Не хватало образованных специалистов, и отец стал учиться в вечернем техникуме. Помню, как он вечерами и ночью учил непонятные для меня синусы и косинусы, много делал чертежных работ и изучал какой-то иностранный язык. Когда я поинтересовался, что это за язык, отец объяснил мне, что это единый международный язык эсперанто. Всю свою жизнь отец посвятил бурению скважин до нефтяных пластов, которые залегали от малых глубин – 150–300 метров – до глубин 3000 метров и более.
   Детство свое до определенного момента я помню отдельными отрывками, но почему-то хорошо запомнился момент, с которого я стал себя осознавать как человека. Мы жили в городке Иванова в квартире на втором этаже, было мне года четыре. Мама занималась стиркой, одновременно готовила обед, и ей надо было принести воды. Водопроводная колонка находилась во дворе, мама взяла ведро и пошла принести воды. Не помню, по какой причине я расплакался, наверное, не хотел, чтобы мама меня оставляла одного. Мама меня уговаривала, но я еще больше орал, сидя на верхней ступеньке спускавшейся вниз лестницы. Мама сердито сказала: «Ну и ори!» – и пошла вниз. Звякнуло ведро, хлопнула наружная дверь. Прекрасно помню, как что-то стукнуло в голову: «А чего я ору? Мама пошла принести воды, сейчас она придет. Она готовит обед, стирает, а я ей мешаю, вместо того, чтобы как-то помочь». Мне стало очень стыдно за свои крики, за свое поведение, я как-то сразу прозрел. Наверное, у каждого ребенка наступает в жизни такой момент, и его нельзя упускать родителям. Человек в этом возрасте, что тесто – что сделаешь, то и получится, а когда затвердеет, запечется, то переделывать его уже трудно.
   У нас одно время жил мамин младший брат Шура. Он учился в третьем или четвертом классе, иногда меня брал в школу. Учительница разрешала мне присутствовать на уроках, но с условием, чтобы я сидел тихо и не мешал другим. Меня интересовало – как это люди читают, считают? Видимо, трудное это дело? Как бы освоить это самому, смогу ли я это освоить? Однако через некоторое время я начал понимать цифры и буквы, но особенно большую гордость я испытал, когда стал, пусть и по буквам, но читать слова.
   В школу я пошел учиться с большим желанием, но ожидания мои не оправдались. Сентябрь месяц, за окном солнечная погода, а учительница заставляет писать в тетрадках палочки, на больших классных счетах откладывать костяшки по одной… Это было явно не по мне, я уже мог считать и писать! Примерно через неделю занятий решил я больше в школу не ходить, пока остальные не подравняются со мной в знаниях. Ушел с уроков домой, чтобы заняться чем-нибудь другим. Но как отнесется к этому мама? Что ей сказать в оправдание? Ладно, что-нибудь придумаю. В этот момент мне почему-то стало грустно. Пришел домой и, не поднимаясь на второй этаж, снизу кричу:
   – Мама, в школу я больше не пойду!
   – Что случилось, сын, почему не пойдешь?
   – Да я… Там мальчишки дерутся…
   Стою, думаю, что еще сказать, и тут слышу ласковый мамин голос: «Хорошо, сынок, я сейчас!» Ну, думаю, что-то тут неладно. Смотрю в промежуток между перилами лестницы, и точно – мама спускается вниз, а в руках у нее солдатский ремень. Будет лупить, надо бежать! Выбежал во двор и забежал за угол дома. Выглядываю и вижу, что мама вышла, увидела меня и идет за мной, ремень по-прежнему в руках. Я побежал в направлении школы и спрятался за соседний дом. Я думал, что мама вернется домой, ведь дома остался младший братишка Вячеслав (все звали его Владиком), а я пойду в школу, но мама меня преследовала до самого крыльца. Я с большим усилием открыл массивную дверь школы, зашел в центральный зал и спрятался под лестницей, ведущей на балкон. Здесь была рядом дверь в наш класс, в котором шел урок. Услышав, что мама заходит и в школу, я из-под лестницы шмыгнул в свой класс, думая, что мама не знает, в какой он комнате. Удивленная учительница разрешила мне сесть за свою парту, и тут в класс зашла мама. Учительница еще больше удивилась, но разрешила и маме сесть за свободную парту. Я не заметил у мамы в руках ремня, так быстро она свернула его и спрятала. Раздался звонок на перемену, я быстренько шмыгнул в зал и издалека стал наблюдать, как моя мама разговаривает с учительницей. После короткого разговора мама ушла домой, а учительница в начале очередного урока на меня как-то лукаво смотрела. Придя домой, я не услышал от мамы ни одного слова о школе. Больше желания пропускать уроки у меня не было. Впоследствии, вспоминая этот случай, я не раз думал, что было бы со мной, не поступи мама так решительно и в то же время тактично? Ведь я был «вундеркинд», способный, энергичный, и куда-то эту энергию надо было девать. А ведь вокруг было так много всевозможных жуликов, картежников…
   Моя мать Матрена Кирилловна Дементеева, в девичестве Толкачева, родилась в 1901 году и была старшим ребенком в семье Толкачевых. У ее отца, моего дедушки Кирилла, семья была большая. Деда Кирилла, его близких родственников и некоторых друзей еще до Октябрьской революции за бунтарство выслали на Кавказ из-под Могилева, из Белоруссии. Многие осели в Грозном, многие в Дагестане, все приобрели разные специальности. Дедушка Кирилл был мастером по кирпичным делам, делал из глины всякие изделия. Вначале поселился на кирпичном заводе Старых Промыслов, а потом на кирпичном заводе города Грозного, где на окраине приобрел свой дом. Дядя моей мамы поселился под городом Хасавюрт, его семья занималась сельским хозяйством.
   Мать моя с детства служила няней, служанкой у одного высокопоставленного чиновника. Учиться было некогда, она была совсем неграмотная. Сейчас это звучит дико. Мама и многие родители моих сверстников ходили вечерами в школу учиться грамоте, или, как говорили тогда, посещали «ликбез» (ликвидация безграмотности).
   Когда я пошел в школу, отец уже работал бригадиром на новой буровой шахте в Соленой балке, километрах в полутора от нашего дома. Как-то отец взял меня с собой на эту буровую. Для меня было большой радостью посмотреть, как и где работает мой папа. Он стоял за какими-то рычагами, а сверху в землю опускался толстый стальной трос. К этому тросу был прикреплен рычаг, за конец которого держался рабочий и водил его по кругу то в одну сторону, то в другую, этим вращая трос. Трос качался вверх и вниз, это было ударное бурение. На конце троса был прикреплен буровой снаряд, который разбивал грунт, и потом этот грунт черпалкой вытаскивали из скважины. Процесс бурения был медленный. Я пошел осматривать окружающие машины и в одном месте упал на какие-то трубы. Все перепугались, хотя обошлось все благополучно. Оказывается, по этим трубам шел пар высокого давления от кочегарки и приводил в движение паровую машину, которая вращала агрегаты буровой. Скважину бурили долго, ее глубина была около 350 метров, но при введении в строй она дала нефть фонтаном до 500 кубометров в сутки и работала так несколько лет. Буровая бригада была награждена большой премией, на которую приобрели звуковую установку кино в клуб имени Пролетбата на 36-м участке. Это стало началом внедрения звукового кино. Клуб носил имя Пролетарского батальона, состоявшего из рабочих Старых Промыслов и оборонявшего город в Гражданскую войну, осенью 1918 года.
   Недалеко от этой буровой была управляющая контора, где работникам выдавали зарплату. Отец тогда получал 35 рублей. День получки был для рабочих особенным, люди дружно собирались у конторы. Но еще дружней у конторы появлялись лоточники с конфетами, леденцами, петушками, свистульками… Копейка была в цене, за полкопейки можно было купить большую, красиво украшенную конфету.
   Мамина сестра Татьяна вышла замуж за военного, младшего политрука по имени Павел, который служил в грозненском территориальном батальоне. Подразделения батальона базировались в разных районах города, расположение их периодически менялось. В 1931–1933 годы батальон располагался в Соленой балке, поблизости от городка Иванова. Дети из Соленой балки, поселка Катаяма ходили в школу городка Иванова. Жил дядя Павлик у нас в городке, общались мы с ним часто. Нередко он бывал в командировках, а после возвращения рассказывал моим родителям, где он бывал и что видел. Мне тоже было интересно слушать его. Совместно с ОГПУ и милицией в батальоне создавались группы, которые под видом строителей, заготовителей леса и других бригад обосновывались в горских аулах, выявляли и уничтожали банды, охраняли от бандитов крестьян во время уборки урожая.
   К 1933 году последних бандитов в горах уничтожило само чеченское население. Крупные бандиты, князья, так называемые «уважаемые люди», недовольные советской властью, покинули страну, оставив негласных хранителей своего имущества. Эти хранители большой активности против советской власти не проявляли. Чеченцы и ингуши стали чаще селиться в городе и на промыслах, шли работать в промышленное производство. Жили мирно, по-соседски с уважением относились друг к другу. Мы, мальчишки, да и взрослые, знакомились с местными законами, обычаями жизни горцев, и всегда учитывали это. Если хочешь с чеченцем жить мирно, то относись к нему уважительно, особенно к старшему поколению. Старики относились к нам, русским, или «урусам», по старым настроениям, не совсем дружелюбно, скорее сдержанно, но и здесь, при уважительном отношении к ним, ответное отношение даже к нам, мальчишкам, было скорее уважительным. Конечно, были хулиганы и среди чеченцев, но так же, как и среди русских и других национальностей.
   В те времена на Старых Промыслах процветала преступность – хулиганство, нередки были грабежи, убийства, насилия. Особенно этим отличались на Старом Поселке. Впоследствии усилия властей по искоренению преступности заметно возросли; если, к примеру, задерживали человека и обнаруживали у него финский нож, наказывали его очень строго. К милиции относились с уважением, нарушители порядка побаивались ее. В центре городка Иванова была стройка большого здания. У этой стройки в разных закоулках собирались иногда преступники и устраивали разборки, которые частенько заканчивались поножовщиной. Мы, мальчишки, иногда издалека наблюдали за всем происходящим. Как-то одна разборка дошла до кульминации, в воздухе замелькали ножи, и вдруг раздался пронзительный свист. Ножи моментально исчезли по карманам. Появился участковый милиционер, осмотрел окружающих, не обнаружил ничего подозрительного и удалился. Через несколько минут конфликт возобновился, но прозвучал свист другого характера, и все дерущиеся мигом разбежались. Появился красноармеец с винтовкой, быстро прошел мимо. Это был какой-то вестовой, проходивший в направлении Соленой балки, где стоял батальон. Мы, мальчишки, с удивлением сделали для себя вывод, что красноармейцы защищают население от бандитов, жуликов и воров более строго и эффективно, чем милиция.
   1932 год на Кавказе выдался очень жаркий. В тени температура воздуха доходила до 50 градусов, было много случаев солнечных ударов со смертельным исходом. Это сильно беспокоило население. За все лето дождя не было ни разу. Выйдешь в поле, посмотришь на посевы, и страх берет – на земле от засухи трещины по 10 сантиметров шириной, на квадратный метр приходится 3–5 чахлых колосков пшеницы. В этих колосках есть все – стебель, листья, зернышки, но размеры таковы, будто какой-то злой волшебник превратил льва в мышонка…
   Мы в такую жару постоянно крутились возле водоемов, где бы можно было искупаться. Как-то пошли мы компанией купаться на один из прудов в районе Катаямы. Переходя железную дорогу, я посмотрел на рельсы, и заметил вдалеке, что они очень кривые. С несколькими ребятами мы подошли к этому месту ближе и увидели, что рельсы со шпалами вывернулись в сторону метра на полтора от оси насыпи. Скоро здесь должен был проходить поезд. Что есть духу побежали мы на станцию Катаяма к стрелочнику, который вначале нас обругал, что его беспокоим, но потом, поверив нам и прихватив сигнальные флажки, поспешил к месту аварии. Поезд остановили, аварию ликвидировали. Еще не было случая, чтобы рельсы искривлялись от жары так сильно!
   Однажды друзья соблазнили меня пойти собирать стреляные пули и гильзы за городом в Соленой балке. В этом районе был пустырь, который использовался под полигон и стрельбище грозненского батальона. Увлекшись розыском пуль, которые попадались самых разных видов, мы уходили все дальше в степь, не обращая внимания на солнцепек. Вдруг нас окружили красноармейцы. Как оказалось, незаметно для себя мы забрели в опасную зону. Нас задержали и повели в город, в расположение батальона. Осмелев, мы хотели напроситься посмотреть, как живут красноармейцы, но не вышло. Нас отругали, предупредили о недопустимости прогулок по полигону и отпустили. Пришли мы на станцию, чтобы уехать на Старые Промыслы, но поезд должен был прийти только вечером. Ждать мы не стали и пошли пешком вдоль железной дороги. Как мы добрались до дому, преодолев такую жару без неприятностей, – было удивительно, к моменту нашего появления дома родители уже были в панике. После войны на месте полигона появились нефтяные вышки, и вырос большой населенный пункт Ташкала.
   В 1931–1932 годах на летние каникулы мы ездили к маминому дяде на хутор Новопокровский под Хасавюртом, где жили многие родственники. Все они вели крестьянское хозяйство, жили хорошо, имели земельные наделы, своих лошадей и инвентарь для обработки земли. Меня, хотя я и был старшим из детей, приехавших на хутор, не допускали к большим работам, особенно об этом беспокоился дедушка Роман, у которого наша семья остановилась. Но мне очень хотелось все попробовать, поучаствовать во всех деревенских работах – и на лошади поездить без седла, первое время с непривычки натирая заднее место до крови, и собирать вишни (у дедушки Романа был большой вишневый сад), чтобы продать на базаре, и на жатках-лобогрейках убирать хлеб в поле, а потом молотить его на току. Все же я старался помогать, где мог, и очень окреп морально, какая-то гордость была, что помогал делать дела старшим.
   После трудов праведных взрослые садились за стол, пили самогон, чихирь (молодое виноградное вино), иногда говорили о колхозах. Я обычно сидел где-то в стороне, и они на меня не обращали внимания. Меня удивляло, почему в колхозы все должны были сдавать лошадей, коров, мелкую домашнюю живность – гусей, кур. Конечно, отдавать лошадей жалко, лошади отзывчивы на хороший уход, к ним очень привязываешься, но они при работе в колхозе будут на виду у каждого бывшего хозяина. А как же быть с курами, гусями, разве нельзя их развести уже в колхозе? Но взрослые были в своих рассуждениях в целом не против общего хозяйства, тем более, как я тогда понял из разговоров, в колхозы предлагалось объединять только тягловую силу и инвентарь по обработке земли. Я тогда успокоился и подумал, что старшим виднее, и они без меня решат, как им быть.
   1932 год заканчивался тяжело. Засуха постигла не только Северный Кавказ, но и Поволжье, Сибирь, Дальний Восток. На западе Украины весной были дожди, и урожай там кое-какой был, у нас же ничего хорошего не предвиделось. Участились перебои с поставками хлеба, да и качество его ухудшалось на глазах. Продукты, выдаваемые по карточкам, один за другим стали пропадать из продажи. Хлеба по карточкам выдавали по 800 граммов на рабочего, занятого физическим трудом, и по 400 граммов на каждого члена семьи. Продукты на рынке тоже стали дорожать. У чеченцев мы покупали кукурузную муку блюдечками; бывало, мать сварит жиденькую мамалыгу – вот вроде бы ты и сыт. За счастье было где-нибудь достать макуху – жмых подсолнечника, оставшийся после отжима масла. Принесешь домой, мать разварит этот жмых, и получается хорошая питательная каша.
   Отец в это время был бригадиром буровой бригады, которая ездила со Старых Промыслов на Новые Промыслы. Однажды на буровой вышке, на которой работал отец, произошла авария. Техник, в подчинении которого находилось несколько буровых, приказал ликвидировать эту аварию по своей методике. Отец имел гораздо больший практический опыт в работе и не согласился с начальником, зная, что данным способом ликвидировать аварию не удастся, что это приведет к уничтожению буровой вышки, более того, будут выброшены на ветер большие деньги. Впоследствии так и оказалось. Был суд, за невыполнение распоряжений старшего руководства отца уволили с работы. В тяжелый период голода мы лишились хлебных карточек. Примерно через месяц отец устроился на работу в одну из организаций нормировщиком и стал ИТР – инженерно-техническим работником. Раньше отец дома появлялся редко, а сейчас после работы каждый день в одно и то же время был дома. Для нас, детей, это было большой радостью.
   Мы получили новые продуктовые карточки. Хлеба инженерно-техническим работникам давали на 100 граммов меньше, чем рабочим. В кооперативном магазине, где все получали продукты, при покупке хлеба каждый строго смотрел, чтобы его не обвесили. Продавца кооператива все звали дядя Петя. Этот дядя Петя отрезал от булки хлеба причитающиеся фунты и быстро бросал на весы. Весы еще не успевали успокоиться, когда продавец уже сбрасывал хлеб с чашки. Первое время многие имели претензии, подозревая, что он неправильно взвешивает, недовешивает, но при точном перевешивании он всегда обязательно отрезал лишний кусочек от взвешиваемого хлеба. После к дяде Пете никто претензий не предъявлял, а ведь было ему немногим больше 20 лет.
   Осенью 1932 года возле нашего дома остановилось на отдых одно из подразделений грозненского батальона. Видно было, что у них проходят какие-то учения. Мы, мальчишки, смотрели на военных с большим восхищением. Завязался разговор, нам было лестно, что с нами разговаривают. Красноармейцы выглядели бодро и мужественно, в то время в армию призывали взрослых парней в возрасте 21 года. Местных среди них никого не было, все были из дальних регионов страны. У красноармейцев был обед сухим пайком, и нас угостили, даже дали каждому по кусочку сахара. Какая была радость! Я принес домой этот сахар, и когда пришел с работы отец, мы пили чай «вприглядку».
   Особенно тяжелые времена настали зимой-весной 1933 года. По всей стране, кроме запада Украины, свирепствовал голод. В газетах и по радио сообщали о высокой смертности среди населения. На западе Украины у сельских жителей начали изымать хлеб, чтобы спасти людей в других регионах от голодной смерти. В наше время много говорят о том, что голод в стране тогда устроили коммунисты во главе со Сталиным, уничтожили кулачество, поэтому хлеба и не стало. Но мало-мальски разумный человек поймет, что кулачество погибло, лишившись батраков, ушедших в колхозы, а кулаки пошли с оружием против советской власти, против колхозников, зверски уничтожая активистов колхозного строя. Беда, постигшая нашу страну, была вызвана лишь засухой, в чем можно убедиться, изучив сводки метеослужбы того времени. Крестьяне не получили урожая даже со своих приусадебных участков.
   Весной 1933 года отца вызвали в райком партии Старопромысловского района и предложили вернуться на работу по своей специальности в нефтяную промышленность. К этому времени бурильщикам прибавили зарплату и ввели кое-какие льготы. Жизнь показала, что специалистами нельзя разбрасываться, надо ими дорожить, обучать и растить им смену.
   До 1933 года рабочие и интеллигенция не занимались огородничеством. Жизнь подсказала выход из трудного положения, и руководство республики начало давать людям земли под огороды на пустующих косогорах и возвышенностях. Каждый хотел иметь огород ближе к дому, так как с транспортом дела тогда обстояли плохо, все приходилось перевозить на своих плечах. Хорошо было тем, кто решил эту проблему, приобретя какую-либо тачку. Мы получили огород между городком Иванова и поселком Бутенко [6 - Бутенко Василий Степанович, заместитель командира грозненского Пролетарского батальона, участник «стодневных боев» за город. Захвачен белыми казаками в плен и расстрелян осенью 1918 г.]. На выделенном участке нужно было вскопать землю, нужны были семена. Маме и еще нескольким женщинам пришлось устроиться на временную работу в столовую; там они чистили картофель, очистки от которого разрешалось забирать домой. Из этих очистков мама готовила суп, они же использовались для посадки картофеля. Иногда отец приходил с работы прямо на огород, и мама кормила его супом, от которого шел очень аппетитный запах. Несмотря на запах, мой желудок такой суп не принимал. А здесь еще голодный младший братишка орет во все горло! А чем его накормить? Надо как-то отвлечь его от этого желания, и я вызываю его на соревнование, кто быстрее вскопает полоску земли. Отец смотрит на нас, и я замечаю на его глазах слезы. Он хорошо понимал, что я отвлекаю брата, которому нечего дать покушать, от мысли о еде…
   Начались летние каникулы. Мои товарищи узнали, что колхоз Катаяма на временную сезонную работу берет ребят нашего возраста. Несколько человек собрались пойти туда работать и меня уговорили. Мы отправились в правление колхоза, и нас приняли. Работа наша заключалась в присмотре за лошадьми, мы должны были водить их в поводу при культивации кукурузы и при других работах. Рано утром следующего дня прибыли мы в правление колхоза. Нас распределили по старшим колхозникам, и все двинулись в поле к Терскому хребту. Вначале работалось нормально, но к полудню стало нестерпимо жарко, во рту пересохло, дышать стало тяжело. Воды поблизости нигде не было. У старших колхозников мы узнали, что к часу дня приедет бочка и привезет воду. Некоторые мои друзья начали хныкать, а мне вспомнились слова отца: «Ты, парень, будешь солдатом, учись преодолевать трудности жизни, учись стирать белье, особенно грубую робу. Учись у матери готовить обед, в жизни может очень пригодиться, а если не пригодится, то плохого от этого точно не будет». Казалось, что эти слова отца были прослушаны мной без должного внимания, но сейчас пришли в голову как нельзя вовремя. Без паники! Взрослые с нами в одинаковых условиях, но не хнычут, да и хныканьем делу не поможешь.
   Продолжаем работать. Веду коня по борозде между рядами кукурузы, а колхозник идет за культиватором, так производится прополка сорняков и окучивание землей рядов кукурузы. Солнце высоко, во рту уже пересохло так, что дышать тяжело. Один из колхозников сказал, что едет бочка – везет воду. Телега с бочкой была еще далеко, но некоторые мальчишки, бросив все, побежали навстречу. Шум, суматоха. Я решил, что бежать километр навстречу бочке, чтобы получить воду на несколько минут раньше, – это не по мне. Стал смотреть, как ведут себя в этих условиях старшие, они же не первый день в таких условиях! Оказалось, что пить сразу много нельзя. Надо пополоскать, промыть рот водой и не спеша выпить несколько небольших глотков – через некоторое время обязательно придет облегчение. Это сделать трудно, но надо.
   Примерно в час дня нас позвали на обед и отдых, а потом до вечера мы снова работали. На следующий день один из моих товарищей не пришел на поле, через день бросили работу еще двое. Остались мы втроем и проработали три недели. О, как же мы были горды, что можем самостоятельно работать, как взрослые! По окончании работ мы окрепли морально и физически. Я принес маме первые заработанные деньги.
   На огороде стала появляться первая съедобная зелень, особенно радовала молодая молочная кукуруза, початки которой можно было кушать сырыми. Народ стал оживать, все чаще стал звучать смех, бодрее стали разговоры. Тогда, хотя и жилось экономически тяжело, народ был дружнее, доброжелательнее друг к другу.
   В зимнее время в субботу и воскресенье выходили в центр городка вечерами дети, подростки, взрослые кататься на коньках и санях. Рабочими ребятами были сделаны большие сани из толстых труб, на которые садилось человек по десять за раз, да к ним прицеплялись по несколько человек на коньках, и ехали все вместе с шумом и смехом с горы через городок до самого «пятачка». Весной, когда дружно тает снег и бегут ручьи, на улицах собирались ребятишки и всюду слышались их звонкие, веселые голоса. Кто пускает кораблики, кто строит мельницы, плотины – каждый старается показать свое мастерство.
   Зимний клуб у нас был небольшой, тесный, зато деревянная летняя сцена была просторная. На этой сцене показывали кинофильмы. На вечерние сеансы большинство детей не пускали родители, но моя мама относилась к этому спокойно, и мы, несколько ребят, приспособились быть помощниками у киномеханика. Дело в том, что кинофильм привозили из города, и его за один вечер надо было показать на Соленой балке и у нас. Транспорта для быстрой перевозки кинолент не было. На Соленой балке покажут две части кино, один из нас берет эти части и бежит в городок Иванова, где их тут же заправляют в киноаппарат. Очередной гонец ждет, когда зрители просмотрят еще две части, и продолжает бег. За это киномеханик бесплатно пускал нас на вечерние киносеансы, а контролеры не могли нас выгнать. Часто показывали фильм про Гражданскую войну и двух братьев, один из которых был за белых, а другой за красных. Я смотрел кино и страстно желал, чтобы у нас в семье такого никогда не было. Я буду защищать младшего братишку Владика, и мы с ним будем жить дружно! Большой популярностью у зрителей пользовались фильмы с участием Игоря Ильинского и другие комедийные ленты.
   В начале 1934 года отца назначили старшим буровым мастером всего Старопромысловского района, в нашей квартире поставили телефон, что было в то время большой редкостью. В любое время суток отцу могло понадобиться выехать на любой участок, но с автотранспортом в то время было тяжело. В итоге за отцом была закреплена верховая лошадь, которая содержалась на конюшне.
   В конце мая 1933 года появился в небе самолет, пролетел над нашим городком и сел на Катаяме на узкой полосе между шоссейной и железной дорогами. Много народу из Соленой балки и городка Иванова наперегонки побежали к месту посадки, побежал и я. О, какое волшебное зрелище предстало перед моими глазами – птица, на которой можно летать! С трепетом я осматривал самолет. Очень хотелось до него дотронуться, но какой-то стоящий возле крыла человек никого не подпускал близко. Через некоторое время пришел другой человек, в легком комбинезоне, шлеме с большими очками, сел в переднюю кабину. Прозвучали команды «от винта», «контакт», чихнув, запустился мотор, первый человек забрался в заднюю кабину, и самолет улетел. Да уж, видно, таких, как я, никогда не допустят к самолету! Но, почесав затылок, я подумал – посмотрим!
   Вскоре по радио и в газетах все чаще стал появляться призыв: «Комсомолец, на самолет!» День 18 августа 1933 года был объявлен праздником – днем авиации, празднование которого должно было проводиться на Катаяме [7 - Постановлением Совета Народных Комиссаров СССР от 28 апреля 1933 г. № 859, в честь выдающихся достижений ученых, авиаконструкторов, работников авиапромышленности, летного и технического состава ВВС был установлен праздник 18 августа – День Воздушного флота СССР, или День авиации.]. В этот день на равнине у поселка собралось много зрителей, для которых канатами было отгорожено специальное место. Работали буфеты, играл духовой оркестр. Показывали пилотаж на самолетах У-2, одиночные и групповые парашютные прыжки, а в заключение три самолета Р-5 сбросили учебные бомбы на какой-то объект и «разбомбили» его. Такое в Грозном видели впервые. Народ ликовал.
   Жил в городке Иванова около «пятачка» один парень, очень скромный, красивый, высокого роста. Он был старше меня, звали его Николай Алексеев. Вечерами в окружении детей он играл на мандолине, ее звуки разносились далеко-далеко, и многие останавливались слушать его душевную игру. Откуда я мог тогда знать, что в моей будущей судьбе этот человек сыграет значительную роль? В 1939 году Николай заканчивал аэроклуб и летал над промыслами, своим примером привлекая молодежь в авиацию…
   Население городка Иванова, как и всего Старопромысловского района, принадлежало к разным социальным слоям. В основном это были рабочие-буровики, труженики различных мастерских, но была и интеллигенция. Отношение к интеллигенции в те времена было пренебрежительным, слово «интеллигент» было насмешливым, а зачастую презрительным, оскорбительным. Неприязнь была взаимной, прежняя буржуазная интеллигенция относилась презрительно к низшему сословию – рабочим и крестьянам. Рабочий же класс гордился тем, что может делать любую самую черную работу, в отличие от белоручек-интеллигентов. Вся ли интеллигенция была такой? Конечно, нет.
   По соседству с нами жила семья Васильевых, в которой воспитывался единственный сын Глеб. Он дружил с нами, и мы многому учились у него. Он мог тактично и к месту указать нам на нашу грубость и необразованность, на неправильные слова и поведение. Другие дети из семей интеллигентов часто держались более обособленно, общались с одноклассниками из рабочих семей натянуто и высокомерно. Приходилось задумываться, откуда такая вражда между разными людьми, почему одни ставят себя выше других? Прошло время – отношения людей в этом вопросе тоже изменились в лучшую сторону.
   В 1934 году отцу предложили новую квартиру на другом участке. Квартира была со всеми удобствами, что по тем временам было редкостью, но была вдали от центра, на самой окраине Старых Промыслов, на 120-м участке, расположенном в гористой местности. Там на косогоре были построены два кирпичных дома. С одной стороны каждый дом был одноэтажный, а с другой – двухэтажный. В квартирах на втором этаже были водопровод, туалет, ванная комната; в одной из этих квартир мы и поселились. Отцу наше новое жилище было удобно и по работе, так как эта оконечность района тогда интенсивно разрабатывалась по добыче нефти.
   120-й участок был, по сути, единым жилым массивом с 69-м участком, разделяла их отопительная труба, идущая от кочегарки. Более развит был 69-й участок, где находились школа, магазины, клуб имени Войкова, общежитие для рабочих-холостяков, пожарная команда, небольшой парк с летним кинотеатром. В школу на 69-й участок ходили дети со всех окраинных участков Старых Промыслов.
   На новом месте я пошел в пятый класс, а братишка в третий. Учился он с большой неохотой, у меня же учеба шла успешно. В школе было много переростков – некоторые ребята учились плохо и в каждом классе сидели по два года. У других обстоятельства не позволили вовремя пойти учиться, но позже появилась возможность посещать занятия, да и росло осознание, что быть неграмотным очень плохо. В школе было целых четыре пятых класса, через год осталось два шестых класса, а еще через год остался только один седьмой класс. Ученики быстро уходили на производство, в технические училища, стремясь быстрее приобрести рабочие специальности.
   После переезда я был настроен на плохой прием со стороны новых одноклассников, думал, что в отдаленном районе и мальчишки будут хулиганистые. Я в то время был нескладный – худой, длинный, конопатый, и побаивался насмешек, но ребята приняли меня доброжелательно. Оказалось, что местные люди жили сплоченней и дружнее, чем в иных центральных районах. Было на этих участках много татар и чеченцев. Татары больше промышляли торговлей, а чеченцы чаще работали на производстве. Много было холостяков, которые жили в общежитии на 69-м участке.
   С ближних аулов приезжали чеченцы торговать фруктами, овощами, всем тем, что выращивали в горных местах: лесными грушами, вишней, абрикосами, алычой. Помню, что ведро груш стоило один рубль. Цены на базаре тогда были меньше магазинных на 5–7 % за счет заготовителей, которые поставляли товары в магазины.
   В школе учеба шла своим чередом, но зимой 1934–1935 годов приключился большой скандал из-за обложек ученических тетрадок. В то время на обложках часто печатались репродукции картин, к примеру, васнецовские «Три богатыря». Прошел слух, что на этих картинках в завуалированном виде сделаны антисоветские надписи вроде как «долой ВКП(б)» и другие. Учителя срочно стали уничтожать эти обложки. Сколько мы ни рассматривали свои тетрадки, как их ни крутили – ничего крамольного не нашли и пришли к выводу, что кто-то проявляет излишнюю бдительность.
   В пятом классе я подружился с Александром Масловым. Семья у Масловых была большая, учился он не ахти как хорошо, но был надежным товарищем. С шестого класса он ушел учиться в ФЗУ, осваивать профессию сварщика, и впоследствии стал мастером высокого класса. Подобной дорогой пошли многие, почти все переростки ушли из школы на самостоятельные заработки. С шестого класса я увлекся радиотехникой. У Александра был старший брат, который раньше занимался радиолюбительством, и у него остались кое-какие детали от радиоприемников; я эти детали стал выменивать и выкупать. Потом, практически одновременно, я увлекся авиамоделизмом, кино и фотографией. Стал в школе отставать по некоторым предметам, особенно по гуманитарным – литературе, истории. Читать надо было много, а времени постоянно не хватало, так как большая его часть уходила на изучение различной технической литературы. Вечерами я пропадал в библиотеке клуба, по физике, химии, математике узнавал больше, чем преподавали в старших классах школы.
   Помню, в то время у нас было трудно достать трансформаторное железо. Приходилось рассчитывать и вырезать сердечники для трансформаторов из кровельного железа. Муторное дело, но куда деваться? Занимался я и изучением телевидения. В 1940 году уже проводились пробные передачи на коротких волнах. А какая была радость и сколько удовольствия запустить авиамодель и представить, что ты летчик этого самолета! Жизнь моя была очень интересной и насыщенной.
   Братишка мой в школе учился без особого рвения, а вот придя домой, когда я занимался своими увлечениями, чем-либо всегда был готов мне напакостить. Начинает ногами пихать мои поделки, провоцируя меня на ответные действия, потом лезет в драку. Физически он был гораздо слабее меня, но наделся на заступничество мамы, которая, не особо разбираясь в обстановке, всегда вставала на сторону младшего. У матери была какая-то слепая любовь к младшему брату и совсем не было требовательности, она позволяла ему делать все, что он захочет. Если я данные родителями на праздники деньги тратил на покупку разных деталей и материалов, то брат копил их и прятал ото всех, даже замуровывал в стену. Той братской дружбы, о которой я мечтал ранее, у нас не получалось.
   Школа жила своей жизнью. Класс наш был дружным и сплоченным коллективом. Если кто-либо вел себя неправильно, то весь класс активно реагировал на это. Учился у нас Володя Скориков, красивый мальчишка, все девчонки влюблялись в него. В восьмом классе в ответ на какую-то шутку он ответил нам вызывающе презрительно. Решили объявить ему бойкот: не разговаривать, не подавать руки, не отвечать на его обращения. Поначалу он, гордый и заносчивый, не воспринял это всерьез. Прошла неделя, мы выдерживали бойкот. Пришлось Володе публично просить прощения, мы своей сплоченностью перебороли его гордость и зазнайство. Большая сила коллектив!
   Во дворе школы под старыми акациями был большой стол, где в свободное время собирались ученики, играли в разные игры. Рядом был турник, на котором те, кто умел, показывали свои успехи в физических упражнениях. Попробовал однажды и я подтянуться на турнике – ничего не получилось. Стало стыдно, и прежде всего перед собой, что я такой слабый. Решив стать сильным, я перетрудил себя, думал, что можно сразу добиться больших успехов, и у меня сильно заболело сердце. В груди при движении и разговорах возникали боли. Однако врачи меня успокоили, сказав, что я здоров, а боли появились от чрезмерной физической нагрузки, что мне надо немного поберечься. Мне пришлось над этим задуматься серьезно. Вырос в длину я быстро, а вот сердечко не успевало развиваться. После поправки я усердно и систематически начал заниматься утренней физзарядкой, тем более что из сделанного своими руками радиоприемника звучала бодрая и веселая музыка. Через некоторое время я добился определенных успехов.
   Рядом со школой была пожарная команда. У пожарных была хорошая спортивная площадка, на которой вечерами и по воскресным дням собиралась молодежь, играла в волейбол и тренировалась на спортивных снарядах. Одни показывали свои достижения, а другие стремились сравняться с ними. В определенные дни принимались зачеты на сдачу норм ГТО I и II ступеней. Те, кто носил значок ГТО, очень им гордились, да и окружающие к таким людям относились с большим уважением. Чуть позже появились нормативы БГТО, предназначенные для школьников, которые стремились сдать нормы ГТО [8 - «Готов к труду и обороне СССР» (ГТО) – всесоюзная программа физкультурной и спортивной подготовки населения. Введена в 1931 г., в 1934 г. дополнена ступенью «Будь готов к труду и обороне» (БГТО) для подростков в возрасте до 16 лет.]. Вся эта работа проводилась добровольным обществом ОСОАВИАХИМ [9 - ОСОАВИАХИМ (Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству) – общественно-политическая оборонная организация.], физическому здоровью населения в целом уделялось большое внимание.
   В 1937 году к нам в школу пришел представитель ОСОАВИАХИМа и провел беседу с учениками об участии в районных стрелковых соревнованиях. Желающих нашлось немного, мы находились далеко от центра. У клуба имени Пролетбата на 36-м участке был тир, где мы тренировались и участвовали в отборочных стрельбах. От нашей школы на соревнования были отобраны я, Миша Флейшин и Володя Скориков, но Володя не стал принимать участия в соревнованиях. Остались мы с Мишей вдвоем защищать честь школы на районных соревнованиях по стрельбе из мелкокалиберной винтовки и неожиданно победили. Потом было участие в республиканских соревнованиях, где я занял первое место в стрельбе с колена, за что получил приз. После такого успеха меня уговорили организовать в нашей школе стрелковый кружок, выдали три винтовки и боеприпасы. Хранить оружие пришлось дома, так как в школе охраны и подходящего помещения не было. У школы мне пришлось оборудовать тир и проводить стрельбы с учениками. Эти занятия отнимали очень много времени, которого мне всегда не хватало, но многих мальчиков и девочек я научил обращаться с оружием и стрелять. В довоенное время люди, работавшие на общественных началах, хотя таких было и не много, у населения пользовались большим уважением.
   В ноябре 1934 года, после голодного 1933-го, была отменена карточная система. Стало заметно больше появляться в магазинах и на базарах продуктов и других товаров, цены становились все более и более доступными. Народ это хорошо ощущал.
   Водка была только пшеничная, качественная. В 1937 году в правительстве был остро поставлен вопрос борьбы с алкоголизмом, Сталину предлагали разные варианты борьбы: и повысить цены на спиртное, и продавать его ограниченное время, и ввести карточки. Сталин в ответ высказался, что в итоге всех ограничений люди будут пить разную дрянь, будут травиться, и больше ничего это не даст. Надо выпускать водку качественную и дешевую по цене, чтобы меньше влияла на бюджет семьи. Бороться же с пьянством надо другими методами. За пьянку на рабочем месте судили товарищеским судом. Кому-то это не нравилось, но мера была действенной. Воскресными вечерами в парке рабочая молодежь устраивала выпивку. Как-то раз слышу – один парень отказывается от очередной рюмки, заявляя друзьям, что завтра на работу придет с красными глазами, и потом ребята на товарищеском суде заклюют.
   1937 год был очень урожайным. На Васильевском хуторе, в колхозе «Первомайский», председателем был молодой, холостой парень, хороший спортсмен. Видя, что своими силами колхозникам не справиться с уборкой урожая, он пошел по участкам уговаривать женщин помочь в уборке урожая, объясняя, что помощницы не только спасут урожай, но и хорошо заработают. С большим жаром убеждал, и многих убедил. На следующее утро наша мама тоже пошла в колхоз. Вышел и я за мамой, дошел до края вершины, откуда начинался крутой спуск в долину, вид на которую открывался отсюда до самого Терского хребта. Я был удивлен увиденным. По тропинкам с нашей горы спускалось множество женщин, поодиночке и группами, в разноцветных косынках и платочках, и эта вереница тянулась до самого колхоза. Урожай убрали быстро, и благодарный председатель устроил для людей праздник, который совместил со своей свадьбой. На улице были поставлены большие столы с угощениями, прилетали два самолета, демонстрировали пилотаж и прыжки с парашютом. Мы, мальчишки, ходили смотреть на празднования. От столов нас отгоняли, но нам это и не особенно было интересно, мы больше смотрели на самолеты и радость людей.
   Через некоторое время я со своими родителями побывал у родственников на Васильевском хуторе, где стал свидетелем удивительной картины. К соседскому дому подъехала телега, запряженная лошадкой и нагруженная тяжелыми мешками с зерном. Возница открывает плетневые ворота и въезжает во двор, к нему подходит хозяин дома и почему-то начинает ругаться. Возница с телеги сбрасывает мешки, а хозяин поднимает эти мешки и грузит обратно на телегу, выговаривая вознице, чтобы зерно продали государству, так как он сам на базар его все равно не повезет, а хранить ему негде, все закрома заполнены. Вышли мои родители и родственники, смотрят на эту перепалку и смеются. Оказывается, соседи, муж с женой, живут вдвоем, в колхозе ими заработано по триста трудодней у каждого, а на трудодень выдают по 12 килограммов зерна да еще много других продуктов. Видно, этот казак не был заражен неизлечимой болезнью – жадностью.
   С 1937 года жизнь стала еще более заметно улучшаться. Люди стали одеваться гораздо лучше, появился недостаток в количестве швейных ателье, в которые росли очереди. В 1939 году после выступления на съезде ВКП(б) М.И. Калинина ему был задан вопрос – можно ли пролетарию носить шляпу? Калинин нашелся с ответом и сказал, что шляпу носить можно, но самому шляпой быть не надо. Рабочий класс стал носить шляпы. Дело в том, что до этого рабочему носить шляпу было, можно сказать, неприлично – могли обозвать презрительным словом «интеллигент».
   Клуб имени Войкова на 69-м участке был центром отдыха населения отдаленных участков. Зал был большой, мест на пятьсот, имелась библиотека, бильярд, в зале был балкон. Здесь до 1937 года не было звуковой установки, кинофильмы показывали немые, в сопровождении пианиста. Помню, была там одна глухая девочка, но она разговаривала и хорошо понимала разговор, читая слова по движению губ собеседника. Когда показывали немые фильмы, она озвучивала разговоры в кино для тех, кто близко к ней сидел. Приезжали артисты, давали концерты. Устраивали соревнования местных спортсменов по гимнастике, тяжелой атлетике.
   Конечно, часто устраивались танцы. По субботним и воскресным вечерам у клуба играл духовой оркестр, его музыка разливалась по долинам и призывала людей на отдых даже с самых далеких участков. Люди приходили в клуб потанцевать или просто погулять, беседуя, вокруг клуба. Я не танцевал тогда, но любил приходить на танцы, посмотреть на веселых, радостных людей, которых было много. Выходит одна пара на середину зала, к ней пристраивается вторая, третья, образуется круг танцующих пар. Девушки и женщины благосклонно принимали приглашения парней и мужчин к танцу, приятно было видеть их смущенные радостные глаза. В то время самый хулиганский парень не позволял себе нагрубить женщине. Были ссоры, драки на почве ревности и по другим причинам, но, как правило, дело не доходило до милиции, и ребята сами быстро наводили порядок. Были и гулящие девчонки, но на людях и они вели себя вполне достойно.
   Хулиганство, грабежи, разбои в последние предвоенные годы сильно приутихли. Население как-то дружно относилось к пресечению нарушений порядка; если кто-либо делал замечание хулигану, то все дружно поддерживали его, и тому трудно было противостоять окружающим.
   Однако пришла другая напасть. С конца 1934 года, когда, как я уже упоминал, с ученических тетрадей начали под надуманным предлогом срывать обложки, все больше стали говорить о бдительности, о вредительстве и вредителях. Стали строже наказывать виновников различных происшествий. Мы, школьники, видели, как в наших краях происходили взрывы на нефтеперегонных заводах, как горели нефтяные вышки. Все эти происшествия в технически сложной нефтедобывающей отрасли происходили по многим объективным причинам, прежде всего, из-за низкого уровня образования и незнания своего дела, по небрежности и разгильдяйству, но иногда, безусловно, и по злому умыслу. В этих вопросах компетентным органам надо было тщательно разбираться, делать правильные выводы, что бывало далеко не всегда. К 1937 году все чаще стали звучать слова «враг народа». Вначале разоблачали настоящих вредителей, а потом стали обличать врагами и честных людей. В стремлении улучшить свое положение расправлялись с неугодными, писали доносы, убирали талантливых руководителей.
   Помню, как однажды в конце 1938 года мой отец о чем-то тихо переговаривался с мамой. Мать уговаривала его не лезть на рожон, но отец настаивал на своем, говорил, что не отступит от правды и своих принципов. На следующее утро он уехал в город, наказав матери, чтобы она, если он не вернется, берегла детей. Я, услышав это, насторожился. Мама очень волновалась весь день. Приехал отец поздно, мы были очень обрадованы, что он вернулся. Оказывается, отца вызвали свидетелем в суд. Судили как врагов народа трех инженеров, которых отец знал хорошо по работе. Помню одного из них, Кулигина, талантливого инженера. Отец показал на суде, что предыдущий свидетель дал много неправдивых показаний, что подсудимые честные люди. Суд в итоге отправил дело на дальнейшее расследование. Отец понимал, что после таких показаний ему самому не приходится ждать ничего хорошего. Больше в суд его не вызывали. Недели через две в газете «Грозненский рабочий» я прочел сообщение, что начальник НКВД Чечено-Ингушской АССР Иванов (имя и отчество не помню) [10 - Иванов Никита Иванович (1900–1940), майор госбезопасности, в 1937–1939 гг. нарком внутренних дел Чечено-Ингушской АССР. Арестован 07.01.1939, приговорен 19.01.1940 Военной коллегией Верховного Суда СССР к высшей мере наказания и расстрелян. Не реабилитирован.] оказался врагом народа, фабриковал дела на честных специалистов как на врагов народа.
   Тем не менее на отца почему-то начались гонения по партийной линии. Как члена ВКП(б) его вызвали в райком партии, долго беседовали, конкретно ничего не предъявили, но из партии исключили. Отец не сдался, написал письмо лично Сталину, долго ждал ответа. Вдруг его вызвали в райком партии и, ничего не объясняя, восстановили в партии. Отец недоумевал тогда, почему в райкоме партии его не ознакомили с ответом на письмо. У меня в памяти осталось большое недоумение, почему руководители райкома, уже после разоблачения Иванова, начали преследовать отца как коммуниста? Ведь такое произошло не только с моим отцом, со многими людьми было так. Представлялось тогда, что райкомовские руководители не имели большевистской принципиальности и собственного мнения, ими можно управлять как марионетками. От этого мне становилось грустно. Кулигина и двух инженеров, в пользу которых свидетельствовал отец, в итоге оправдали, и они продолжали честно трудиться. Нужно заметить, что с этого времени поиски и преследования «врагов народа» у нас заметно уменьшились.
   Школа наша была среднего образования, но девятый и десятый классы не открывали, так как не набиралось учеников. В 1939 году набралось достаточное количество учеников, открылся десятый класс. Набралось нас одиннадцать человек. Вскоре Миша Флейшин и Володя Скориков ушли в Симферопольское общевойсковое училище. Ребята взрослели, кто уходил на производство, кто в армию.
   Я и Миша Флейшин, участвуя в районных стрелковых соревнованиях, познакомились со многими сверстниками из школы на 36-м участке, со многими подружились. Поддерживая свое физическое развитие, вступили в спортивное общество «Нефтяник» и стали посещать занятия по гимнастике, хотя ходить туда было далеко. Эти упорные занятия давали результат. Если когда-то я не мог подтянуться на турнике, то сейчас мог свободно силовым способом подняться наверх на турнике, кольцах, брусьях. Мы не стремились быть большими мастерами гимнастики, но владеть своим телом, чувствовать его легким и послушным было приятно.
   Летом 1939 года мы переехали жить на 36-й участок, в так называемый городок УП (что означают эти буквы – для меня и сейчас загадка), располагавшийся напротив клуба имени Пролетбата. Квартирные условия здесь были похуже, чем на 120-м участке, но зато жить мы стали в самом центре Старых Промыслов. В десятый класс учиться я пошел в школу № 1, считавшуюся элитной. В эту школу ходили учиться дети руководителей, выходцев из старой интеллигенции. Здесь еще сильнее чувствовались различия во взаимоотношениях между учениками из семей, принадлежавших к разным социальным слоям. Некоторые родители запрещали своим детям дружить с теми, кто, по их мнению, не был им ровней по происхождению или уровню достатка в семье. Однако жизнь все расставляла по местам, и впоследствии такие родители, видя, что зачастую дети рабочих становились квалифицированными специалистами, а многие «мальчики из хорошей семьи» выросли никчемными людьми, очень сожалели о своих прежних взглядах.
   Меня определили в 10-й «Б» класс, и в первые же дни приключилась у меня неувязка с учебой. Преподаватель по математике Борис Николаевич задал нам домашнее задание. Задачки оказались несложными и были решены мной быстро, но записывать решения в тетрадь я не стал. На следующем занятии Борис Николаевич стал проверять у каждого решения задач, правильно ли решено и чисто ли записано. Пришлось сказать, что я в тетрадь решение не писал. Получил двойку. Дело в том, что в школе на 69-м участке преподаватель Иван Игнатьевич Волин нас к этому не приучил. Он нас учил прежде всего мыслить, задавая на дом сложнейшие задачи. На последующих занятиях он спрашивал, у кого что не получилось? Нерешенные дома задачи мы решали с Иваном Игнатьевичем на уроке, дотошно разбираясь в сложностях решений. В новой школе пришлось приноравливаться к местным порядкам и записывать домашние задания в тетрадку, не забывая о чистописании.
   Прошло три недели, и на большой перемене меня вызвали в учительскую. Борис Николаевич, который исполнял обязанности директора школы, объявил мне, что решением педагогического совета меня переводят в девятый класс. Почему? Объяснили, что некоторые учителя знают меня еще по школе на 69-м участке и оценивают уровень моих знаний как низкий, несмотря на хорошие оценки за девятый класс. Я категорически не согласился с решением педсовета. Через несколько дней на уроке химии вызвала меня преподаватель Зоя Никитична к классной доске для объяснения пройденного материала. Чувствуя какой-то подвох, я сосредоточился, обдумывая, как лучше изложить свое объяснение, но тут же услышал, что я не знаю урока, и снова получил двойку. При этом преподавательница густо покраснела, уж очень очевидно все было. На следующий день опять вызывают меня в учительскую и объявляют, что я снова получил двойку, и на этот раз решение о моем переводе в девятый класс окончательное. Я решил уйти из этой школы и ходить в свою прежнюю, на 69-й участок. Там тоже был десятый класс, хотя ходить было далеко. Отец не стал возражать, только поинтересовался – а справишься? Я ответил твердо, что да!
   В это время над городом и районами стали все чаще летать на малой высоте самолеты. Я прослышал, что на общественных началах работает инструктором в аэроклубе знакомый мне Николай Алексеев с городка Иванова. Полеты были агитационными, призывали молодежь в авиацию. Много парней и девчат записались в аэроклуб, в их числе был и я. Я боялся, что меня не возьмут в авиацию, ведь когда-то у меня было слабое сердце. Вызывал опасения и мой рост, я был очень длинный, а поговаривали, что в летчики берут только ребят среднего роста. Прошел медицинскую комиссию – приняли! Почему-то вспомнился первый мной увиденный самолет на Катаяме… Дух захватывало – неужели я могу стать летчиком?
   Весной 1940 года в аэроклубе мы сдали зачеты по изучаемым теоретическим предметам и приступили к полетам. На всю жизнь запомнилось первое знакомство с самолетом. Не верилось, что я его могу трогать руками! Первое, о чем нас проинструктировали, – как сесть и вылезти из кабины. Второе, чему нас научили, – как правильно смотреть из кабины, чтобы точно определять расстояние до земли при посадке самолета. Оказалось, что нельзя было фокусировать взгляд на земле ни прямо перед собой, ни на линии горизонта, он должен был как бы скользить, бежать по поверхности на некотором расстоянии от носа самолета. И вот я в воздухе! Первый полет, у меня захватывает дух, а тут еще инструктор дает возможность подержаться за ручку управления, почувствовать, что самолет откликается на ее движения, слушается. Я буду летать!!!
   Свободного времени у меня совсем не стало, было отложено в сторону даже радиолюбительство. Надо было успевать на полеты и не отставать в школе. Летом начались выпускные экзамены в школе и одновременно в аэроклубе. Ранним утром я ехал на Катаяму и выполнял полеты. После возвращался поездом на 36-й участок, бегом бежал пять километров в гору, торопясь в школу на сдачу экзаменов, по дороге в уме повторяя учебный материал. В это время вышло постановление правительства о призыве в армию молодежи, закончившей среднюю школу, с 18 лет. До этого призыв в армию был с 21 года. И мы, большая группа ребят из города Грозного, окончивших аэроклуб, пошли, как говорится у Максима Горького, в люди – в военную летную школу…

Я буду истребителем!

   2 августа 1940 года мы, группа юношей, рано утром прибыли в Ростов-на-Дону. Нас встретили и автобусом повезли по городу. На окраине автобус въехал в открытые красноармейцами большие решетчатые ворота и остановился у двухэтажного здания из красного кирпича. Нам сказали, что это штаб летной школы. За зданием штаба просматривались одноэтажные постройки, еще дальше был высокий кирпичный забор, за которым возвышалась заводская труба. Это был знаменитый завод «Ростсельмаш», выпускавший сельскохозяйственную технику. Наша школа официально называлась Нахичеванской военной авиационной школой пилотов, по месту расположения – ростовскому району Нахичевань.
   Рядом располагался палаточный городок, куда нас и привели. Было шесть часов утра. Возле палаток была площадка, похожая на спортивную, с выгоревшей травой. Подвели нас к скамеечкам, вкопанным по краю площадки, и сказали, чтобы располагались до особой команды. Делать было нечего, от скуки все раскрыли свои чемоданы, рюкзаки и стали уничтожать привезенные из дома съестные запасы, выбрасывая бумажки, газеты, обертки из чемоданов. Ветер разнес мусор по всей площадке. Через час подошел к нам молодой, красивый, подтянутый лейтенант и представился: «Лейтенант Пачиашвили, ваш командир взвода». Лейтенант сделал нам внушительное замечание по поводу мусора, построил в шеренгу с интервалом два-три метра и приказал пройти по всей площадке, собрать весь мусор вплоть до папиросных окурков. Многих ребят такой приказ возмутил. Подумаешь, выбросили газетки, ну и что! Такое отношение не понравилось, но под наблюдением лейтенанта приказ выполнили. Эта была первая наша встреча с армейской дисциплиной.
   В семь часов послышалась команда по лагерю: «Подъем, тревога!» Ожили палатки, повыскакивали курсанты, быстро взяли оружие, противогазы, скатки и строем куда-то побежали. Это был тренировочный марш-бросок на 35 километров. Вернулись курсанты из похода только вечером, усталые, но с песней. На нас это тоже произвело сильное впечатление.
   Разместили нас в палатках, в каждой из которых находилось пять двухъярусных кроватей. Нам показали, как надо заправлять кровать, напомнили, что после отбоя чистая обувь должна аккуратно стоять перед кроватью. Тех, у кого обувь оказывалась грязной, поднимали и заставляли ее вычистить. Как же кое-кому это не понравилось! Через несколько дней появился парикмахер и – новое разочарование – стал стричь всех наголо! Жаль было расставаться с любимым чубчиком… После стрижки была баня и переодевание в военную форму. Выдали нам по два комплекта формы – рабочую и выходную. Начались занятия по прохождению курса молодого бойца, ежедневно по два часа строевой подготовки. Эти занятия проводил с нами лейтенант Пачиашвили, который относился к каждому курсанту очень внимательно. Практически сразу начались и занятия по изучению самолета, мотора, метеослужбы, штурманской подготовки, вооружения. В общем, свободного времени было мало.
   Программа обучения в Нахичеванской ВАШП была рассчитана на ускоренный выпуск летчиков. Нас должны были выпустить в звании «старшина», а после ввода в строй в частях присвоить звание лейтенантов. Обучали летать на самолетах Р-5, безнадежно устаревших к этому времени бомбардировщиках-бипланах Поликарпова, а это значит, что и нам предстояло быть летчиками-бомбардировщиками. Как же мне это было не по душе, очень хотелось быть истребителем! У истребителей скорость, маневр, высота, а здесь все не то… Но приказы нужно выполнять, и мне оставалось только смотреть, что будет дальше.

   Курсант Нахичеванской ВАШП Борис Дементеев. Ростов-на-Дону, ноябрь 1940 г.

   Первый отряд школы заканчивал полеты на самолетах Р-5, а мы, второй отряд, полетали на У-2 и к ноябрю месяцу стали проходить рулежку на Р-5. С конца октября испортилась погода, которая приковала самолеты к земле, и испортилась она очень надолго. В ноябрьские праздники мы приняли воинскую присягу и стали военнослужащими, но летной погоды так и не было. Стало понятно, что наш ускоренный выпуск не состоится, хотя на каждого уже была пошита новая форма. В декабре и вовсе Нахичеванскую летную школу расформировали, а всех курсантов перевели в Батайскую авиационную школу пилотов имени Серова [11 - Серов Анатолий Павлович (1910–1939), комбриг, Герой Советского Союза. Отличился в воздушных боях во время Гражданской войны в Испании 1936–1939 гг. После возвращения в Советский Союза возглавлял Главную летную инспекцию ВВС. Погиб в авиакатастрофе 11 мая 1939 г.], в которой готовили летчиков-истребителей. Моей радости не было предела, хотя вначале я и боялся, что меня из-за высокого роста не допустят на истребители. Обошлось – допустили!
   В Батайской школе сразу почувствовался другой подход к воспитанию курсантов, особенно со стороны строевых командиров. В Нахичеванской школе нас перевели в казармы в городе, и добирались мы до школы трамваем. Как-то на трамвайной остановке только готовимся мы сесть в подошедший трамвай, как из него выходит наш командир лейтенант Пачиашвили. Он быстро осмотрел нас и отозвал меня в сторону: «Курсант Дементеев, почему вы плохо следите за своей обувью? Не смотрите на сапоги, смотрите мне в глаза! – все это было в присутствии гражданского люда. – Доложите старшине, что в казарму прибудете позже самостоятельно, а сейчас вот вам записка, возвращайтесь в городок, в сапожную мастерскую». Я прибыл в мастерскую, отдал записку сапожнику, который в это время шил хромовые сапоги. Он, прочитав записку, отложил свою работу и сказал, чтобы я снял сапог. Быстро что-то подбил, попросил надеть: «Нет ли замечаний?» Потом так же быстро осмотрел и поправил второй сапог.
   В Батайской школе такого не было. Если сапоги разваливались, а срок носки вышел, их меняли на ботинки с обмотками. При осмотре внешнего вида курсантов командир роты за какие-то мелкие недостатки мог наложить взыскание в виде нескольких суток гауптвахты, тогда как ранее у нас было большим происшествием, если курсант получал четыре наряда вне очереди. Комендант школы был зверь. Ходил всегда со свитой и за малейшее нарушение сразу отправлял на гауптвахту. Это очень пагубно сказывалось на настроениях курсантов, особенно вновь прибывших, не прошедших курс молодого бойца и еще не принявших присягу. Вскоре мы вообще забыли такое взыскание как наряд вне очереди, да и другие тоже, а гауптвахта стала нашим родным домом.
   Весной 1941 года к нам в эскадрилью назначили командиром роты старшего лейтенанта, прибывшего из кавалерии. Думали, что он будет посуровей предыдущего. Однако новый командир оказался спокойным, имел большой опыт армейской жизни, уважал достоинство подчиненных. Как-то после ужина в столовой мы спускались со второго этажа. Некоторые курсанты, в том числе и я, съезжали вниз по лестничным перилам. Откуда ни возьмись внизу оказался лейтенант, помощник коменданта, со свитой, и забрал нас с намерением отправить на гауптвахту. Появился наш командир и подал команду, чтобы все выходили строиться. Нам приказал встать вместе со всеми в строй, сказав лейтенанту, что он наш командир и сам примет меры к нарушителям порядка. Лейтенант в нарушение всей субординации вел себя весьма высокомерно. После построения и поверки наш командир роты сказал коротко, что мы уже взрослые люди, тем более будущие летчики, которые должны быть серьезными. Он сказал все это спокойно, простыми словами, но так доходчиво и проникновенно, что лучше бы посадил на гауптвахту. Лейтенант же, помощник коменданта, видимо, лишь недавно закончил училище, получил власть над людьми, но не был научен любить подчиненных. Вскоре нашего командира перевели в другую часть. Мы расставались с ним с большим сожалением, провожали всей эскадрильей, даже на руках качали. Он от неожиданности прослезился…
   Кто, кроме командиров, должен был направлять в нужное русло наше развитие? Конечно же, политработники, но и здесь все было не слишком хорошо. Когда мы поднимали на комсомольских собраниях злободневные вопросы нашего быта и учебы, никаких действенных результатов, как правило, не следовало. Бесконечно повторялись лозунги типа «Да здравствует советская власть», что было лишено смысла – мы и без лозунгов знали эту власть, верили ей, сознательно были преданы ей. Надо было практическими делами укреплять эту веру, а для этого надо было думать о людях и служить людям, а не использовать свою власть лишь для запретов и отправления на гауптвахту. Поэтому со временем собрания стали проходить вяло, неактивно, мы от них перестали чего-либо ждать. Иногда повестку дня для собрания предлагали вышестоящие инстанции. Существенные вопросы все же иногда ставились на обсуждение, но их надо было решать, а вот этого как раз многие политработники делать не умели и не хотели. Не было у них любви к людям, а было только желание обладать властью, проводили они свою работу формально, для красивых отчетов, и никак не укрепляли веру людей в советскую власть, хотя это и было их основным предназначением. Все ли работники партийного аппарата были такими? Конечно, нет, но известно – ложка дегтя портит бочку меда.
   Заканчивалась теоретическая часть нашего обучения. Мы сдавали экзамены по конструкции истребителя И-16, его мотору, по штурманскому делу, метеорологии и воздушно-стрелковой подготовке. При изучении последнего предмета нужно было хорошее базовое знание геометрии, особенно объемной – стереометрии, да и тригонометрия с ее синусами и косинусами тоже была нужна. Многие курсанты, учась в средней школе, не освоили эти науки в нужном объеме, и поэтому атаковали меня и некоторых других ребят просьбами о помощи. Некоторые прямо заявляли, что мало их родители лупили за то, что они плохо учились в школе. Хорошо, что они это осознавали, хотя и позже, чем надо.
   Большое внимание в школе уделялось физической подготовке. Два раза в неделю проводились занятия на снарядах в спортзале – использовались турник, брусья, батут, лопинг [12 - Лопинг – тренажер, которым пользуются для тренировки вестибулярного аппарата летчики и десантники, представляет собой особые качели, способные вращаться вокруг горизонтальной и вертикальной осей.] и другие. Некоторые курсанты сдавали нормативы на спортивные разряды, некоторые занимались с ленцой, но все же физическая подготовка давала свои результаты у каждого.
   Первый отряд уже был готов летать, осваивать боевой самолет И-16 и его двухместную учебно-тренировочную модификацию УТИ-4, а мы, второй отряд, пройти летную программу на учебных самолетах УТ-2. Но с осени 1940 года так и не было погоды, при которой курсантам можно было бы приступить к полетам. Наступила весна 1941 года. В последних числах марта мы, несколько курсантов, встретили своего бывшего преподавателя метеорологии из Нахичеванской школы воентехника первого ранга Новикова. Это был удивительный человек, с детства влюбленный в свою профессию. У него были большие папки рукописей по наблюдениям за погодой по поведению животных, птиц и растений. Об этом он нам рассказывал, но просил, чтобы мы никому не проговорились – в то время такие методы прогнозирования погоды, мягко говоря, не поощрялись. Тем не менее Новиков научил нас достойно разбираться в метеорологии. Теперь же мы очень обрадовались встрече и накинулись на него с волнующим нас вопросом – когда, наконец, будет погода, когда мы сможем летать? Он пообещал нам, что скажет дня через три-четыре, сославшись на то, что ему самому надо понаблюдать за погодой и проанализировать результаты. Через обещанное время Новиков сообщил, что не уверен, будем ли мы летать 21 апреля, но 22 апреля обязательно полетим. В его прогноз мы верили, но что он сбудется с такой точностью, сомневались. 21 апреля с утра по небу тянулись привычные для нас тяжелые плотные облака, но к часу дня появилось солнышко, и вдруг небо полностью очистилось. В этот день организовать полеты не успели, но на следующий день мы начали летать. Мы были поражены. Новиков уверял, что на месяц он может дать прогноз по дням, а на день по часам.
   Первый отряд летал на центральном батайском аэродроме, а мы с утра выезжали на разлетную площадку у села Койсуг, вечером после полетов возвращаясь в Батайск. Инструкторский состав, в отличие от строевых командиров, относился к курсантам более внимательно. Командиром нашей эскадрильи был капитан Терещенко, впоследствии мы звали его Батей. Отрядом командовал требовательный и пунктуальный лейтенант Гончаренко, звено возглавлял лейтенант Кирсанов. Это был особенный человек: хороший психолог, строгий, но очень внимательный и заботливый.
   На летном поле находился большой заводской ящик из-под самолета, в котором хранилось наше стартовое имущество: стартовые полотнища, флажки, столики и т. п. Полеты шли очень интенсивно, летали даже в воскресные дни. Вокруг все чаще стали говорить, что фашистская Германия готовится к войне и что этой войны нам не избежать, но наши политработники успокаивали – никаких оснований для паники нет. Командир отряда Гончаренко стал после подъема приходить к нам сам и без задержек отправлять на полеты, не давая в столовой спокойно позавтракать. Нас, курсантов, вполне устраивало такое уплотнение учебы – хотелось быстрее закончить школу. В июне месяце наш отряд заканчивал полеты на учебно-тренировочных УТ-2, а первый отряд на истребителях И-16 уже готовился к выпуску.
   22 июня 1941 года, в воскресенье, я был в стартовом наряде. Стартовый наряд должен был раньше всех приехать на разлетную площадку, осмотреть ее, выложить стартовые знаки и принимать наши самолеты из Батайска, а потом обеспечивать полеты. Около шести часов утра мы на машине проезжали Батайск и заехали за инженером отряда, который жил в городе. Сел он к нам в кузов угрюмый и по дороге мрачным тоном сообщил, что сегодня утром немцы напали на нас, бомбили Севастополь и другие города, что все это, наверное, очень серьезно. Все примолкли, пораженные таким известием. Часов в десять прилетели самолеты, и нам стало известно, что началась война. С этого дня самолеты остались на разлетной площадке, здесь же для их охраны была оставлена группа курсантов, закончивших программу полетов. На ночь мы расположились в большом стоге сена, а на следующий день стали рыть землянки. Несколько дней продолжались полеты с отставшими по программе.
   Наш первый отряд уже выпустился, и бывшие курсанты из его состава, получив сержантские звания, разъехались в эти дни к новым местам службы. Мне не довелось попрощаться с Николаем Алексеевым, земляком-грозненцем и старшим товарищем с городка Иванова [13 - Алексеев Николай Михайлович (1919–1943), Герой Советского Союза, гвардии младший лейтенант, заместитель командира эскадрильи 64-го Гв. ИАП. 12 июля 1943 г. в бою с превосходящими силами противника сбил два немецких истребителя и, израсходовав боеприпасы, таранил третьего. При таране погиб. Именем Николая Алексеева названа одна из улиц Грозного.]. С пяти часов утра 23 июня, по холодку, мы начали копать землянки, но солнце быстро поднималось, началась жара. Воды на площадке не было, привезти ее было не на чем; пришлось ждать, когда прибудет машина с комсоставом. Мы, оставшиеся после выпуска старшими, эти тяготы переносили с пониманием. Часам к десяти прибыл комсостав, привезли курсантов из нового пополнения. На просьбу нашего старшины отряда Колесниченко о доставке воды командир отряда по непонятной причине брать машину не разрешил. Выручило вмешательство инструкторов, воду в итоге привезли. Стали подходить люди с пересохшими губами, ожидая своей очереди – не хватало кружек. Вдруг видим, что от стоянки самолетов к привезенной воде бегут несколько молодых курсантов, один из них кричит: «Пить хочу, пить хочу!» Упал, теребит рукой горло и губы, выкрикивая бессвязно: «Умираю, пить хочу…» Поднялся, глаза навыкате, подбежал к бачку с водой, вырвал у инструктора кружку, стал жадно хлебать воду. Остальные кинулись в драку с ним…
   Картина была очень тяжелая. Один из стоящих рядом моих товарищей тихо и задумчиво произнес: «Что же будет дальше?» В этом вопросе звучала растерянность и большая боль. Уже идет война, курсантам скоро в бой, а в бою будет гораздо тяжелей. Психологическая подготовка военнослужащих имеет большое значение, вот где прежде всего должны были проявить себя политработники! Вскоре в армию вернули упраздненный ранее институт комиссаров, наделенных властью наравне с командирами. Наш заместитель командира эскадрильи по политической части старший политрук Инкин стал комиссаром эскадрильи.
   В скором времени нас, курсантов теперь уже первого отряда, перевели в Батайск. Инструктором в нашу летную группу был назначен старший сержант Юрий Соколов. Это был молодой, но уже сильный летчик, и его невысокое сержантское звание нас не смущало.
   Мы начали летать на боевых самолетах-истребителях И-16. Опять, как когда-то при поступлении в аэроклуб, захватывало дух и не верилось – неужели наконец сбудется моя мечта, я буду истребителем? Характеризовали этот самолет как строгий в управлении, особенно на посадке. Справлюсь ли я? Но ведь другие справляются…
   Прежде всего мы отработали рулежку на старых, отслуживших свой срок истребителях со снятой с плоскостей крыла обшивкой. Это было сделано для уменьшения подъемной силы крыла, чтобы курсант невзначай не поднялся в воздух. На этих машинах стоял старый двигатель М-22, в то время как на строевых И-16 устанавливались двигатели М-25, а позднее и гораздо более мощные М-62 и М-63.
   Первый провозной полет по кругу на УТИ-4, инструктор показывает взлет и посадку. После приземления, на пробеге, я чувствую резкие и частые движения руля поворота – Соколов компенсирует разворачивающий момент винта, выдерживая направление пробега. Второй полет – в пилотажную зону, взлет и посадка самостоятельно под контролем инструктора. На взлете долго не могу поднять хвост самолета, наверное, его придерживает инструктор? В этот момент чувствую вмешательство Соколова, он прикладывает усилия на руль высоты, и самолет послушно поднимает хвост. Значит, инструктор полностью доверяет мне управление самолетом. Это придает уверенности. В зоне выполняем комплекс пилотажа. Машина очень нравится, слушается управления легко, маневренная. Хороший самолет! Буду на нем летать!
   Летали мы в первую смену, подъем был в четыре утра. На аэродром шли обязательно с винтовками и противогазами; они должны были находиться при нас постоянно, даже при полетах, на этом настаивал наш комиссар Инкин. Позже разрешили ставить винтовки в пирамиды, но, будь его воля – он и в кабину бы их заставил брать. Вообще, когда комиссар приходил на старт, немедленно в полетах начинались задержки и перерывы. Излюбленным занятием Инкина была проверка правильности расположения стартовых знаков: то полотнище заставит передвинуть на двадцать сантиметров, то флажок переставить. При этом он останавливал полеты на полчаса, в то время когда нам была дорога каждая минута. Инструкторский состав возмущался, жаловался командиру эскадрильи, но сделать что-либо было нельзя, права комиссара не уступали правам командира. Сколько вреда принес наш комиссар своей показной работой! Видно было, что он ничего не понимал в специфике летного дела.
   Когда на аэродроме дежурил синоптик, наш нахичеванский преподаватель, он при неблагоприятном прогнозе всегда предупреждал, до какого времени можно летать. Однажды он очередной раз заблаговременно предупредил об ухудшении погоды, но руководитель полетами этим предупреждением пренебрег. При продолжении полетов наш грозненский товарищ Женя Дзюба взлетел, на одном из разворотов вошел в облачность, которая внезапно стала разрастаться. Не имея опыта полетов в облаках, он потерял пространственную ориентацию, вывалился из облачности и разбился. Это была наша первая потеря, хоронили мы его в Ростове-на-Дону. После этого случая командование стало более внимательно прислушиваться к предупреждениям синоптика Новикова. Помню, иногда думаешь, что можно еще полетать, но заруливаешь на стоянку, и тут же начинается ливень.
   В первые дни войны советская авиация потеряла от налетов противника и в воздушных боях много самолетов, поэтому в строевые части и учебные заведения ВВС поступило указание всеми силами беречь материальную часть, избегать неоправданных потерь самолетов. Это указание выглядело вполне логично, но любую правильную идею можно извратить, довести до абсурда. Однажды один из курсантов нашего отряда, пилотируя в зоне, сорвался в штопор, но сумел вывести самолет из него. Обычно после таких происшествий сразу идут на посадку, но наш товарищ снова набрал высоту и продолжил пилотировать. Мы, видевшие все это с земли, восхищались его мужеством. После посадки этого курсанта комиссар Инкин велел построить эскадрилью и произнес горячую речь, в которой поведал, что страна потеряла много самолетов, что оставшиеся самолеты надо беречь, а только что курсант такой-то (сейчас не помню его фамилию) нарочно пытался разбить самолет! Все мы опешили.
   После того как нас отпустили, мы детально расспрашивали товарища, как он сорвался в штопор, как выводил самолет из него – для нас этот опыт был крайне важен. Постепенно за обсуждением наше возмущение несколько сгладилось, но на абсурдной речи Инкина дело не закончилось. Вечером собрали комсомольское собрание, на котором с подачи комиссара было выдвинуто то же самое обвинение с предложением исключить курсанта из комсомола. У нас лопнуло терпение, и мы встали на защиту своего товарища. Предложение комиссара об исключении не было поддержано. Инкин поднялся, зло произнес, что он все равно добьется исключения, и покинул собрание. Неужели наш нелетающий комиссар не понимал, что поступает неправильно и даже подло?
   Над нашим аэродромом периодически начали появляться новые истребители. Наши «ишачки» И-16 отличались тупыми носами, а эти, по-видимому, оснащенные двигателями жидкостного охлаждения, были остроносыми, и поэтому все их формы напоминали каких-то стремительных хищных зверей. Как-то один такой самолет сел у нас и зарулил на линию предварительного старта. Летчик выключил зажигание и вылез из кабины, к нему подошел наш руководитель полетов, и они о чем-то начали разговаривать. Летчик, как и наш комиссар, был в звании старшего политрука. Во время беседы он раскрыл пачку папирос и закурил. Наш комиссар был на старте и увидел, что из-за фюзеляжа приземлившегося истребителя идет дым. Кто-то курит у самолета! Инкин быстро помчался к этому самолету, явно предвкушая расправу над нарушителем. Оббегает он хвост самолета, и видит, что курит прилетевший летчик, старший политрук. Осекся наш комиссар, развернулся и молча пошел в обратном направлении. Один из наблюдавших весь эпизод курсантов громко произнес: «Вот это комиссар!» Инкин глянул на курсантов со злобой, и произнес: «Двое суток ареста!» За что? Мы недоумевали.
   Ранее, весной, произошел другой примечательный случай. Соседняя эскадрилья готовилась к полетам, курсанты расселись по летным группам на лужайке под солнышком и слушали предварительный инструктаж. В этот момент к одной из летных групп подошел недавно назначенный в эскадрилью комиссар. Инструктор ему доложил, чем занимается летная группа. Комиссар задал одному из курсантов какой-то вопрос по летному делу. Парень оказался бойким, острым на язык, и к тому же привыкшим, что политработники в авиации ничего не соображают. Стал он в своем ответе нести чушь, как говорится, начал «покупать» комиссара. Инструктор даже покраснел, но ничего не стал говорить, так как комиссар действительно оказался полным профаном.

   И-16 тип 5 Батайской ВАШП, лето 1941 г.

   На следующий день начались полеты. По правилам, прежде чем возить курсантов, полагалось облетать самолет, сделать на нем полет по кругу. Подходит комиссар к вчерашней летной группе, которая выстроилась перед самолетом. Инструктор ему доложил, что группа готовится к полетам. Комиссар и говорит – вы готовьтесь, а я пока облетаю ваш самолет. Вся группа остолбенела, особенно тот курсант, который вчера комиссара «купил». Оказалось, что вчерашний профан – летчик-истребитель в звании батальонного комиссара, воевавший в Испании, награжденный двумя орденами Красного Знамени и орденом Красной Звезды. В довоенное время орденоносцев было мало, на человека и с одним орденом смотрели с восхищением, а тут не одна награда, а целых три! С этого дня курсанту-острослову по всей школе не было проходу: «Расскажи, как ты купил комиссара?» Новый политработник стал любимцем курсантов.
   Тем временем немецкое наступление развивалось. Наш командный состав и инструкторы начали нести боевое дежурство, чтобы предотвратить возможные налеты вражеской авиации на Ростов и Батайск. Однажды, находясь в стартовом наряде, я услышал, как после полета на слетанность один командир звена давал замечания молодому инструктору, своему правому ведомому (летали в школе звеньями, состоящими из трех самолетов). Командир звена, старший лейтенант, выглядел внушительно. Коренастый, физически сильный, он крепко стоял на ногах и говорил густым голосом – видно было, что такого в воздухе просто так не возьмешь. Ведомого он упрекал в том, что в воздухе тот далеко отходит от ведущего. Ведомый, младший лейтенант, пояснял, что если звено будет действовать в плотном строю, то ведомые не смогут осматриваться и вовремя маневром прикрывать командира. Командир звена на это ответил, что ведомый должен прикрывать своего командира телом! Меня это ошарашило – как телом? Долгое время эти слова звучали у меня в ушах. Если прикрывать телом, так зачем у ведомого оружие? Неужели все должно быть именно так? Надо бы быстрее закончить программу и попасть на фронт, там видно будет, что и как.
   Каждому из курсантов нашего отряда оставалось выполнить один-два полета в зону, и мы закончили бы программу обучения, но не тут-то было. К нам стали все чаще залетать немецкие разведчики и даже бросать бомбы. Как-то во второй половине дня взлетели по тревоге наши два И-16 и направились на запад. Смотрим – а к аэродрому подлетает на малой высоте целая армада самолетов разных типов. В воздухе началась стрельба, кто кого бьет – непонятно. Подлетевшие самолеты плюхались на аэродром, кто как мог. Оказалось, что это Качинская авиашкола, бежавшая от немцев из-под Севастополя, из Крыма. Грустно было смотреть на эту панику. Отступать надо уметь организованно, паническое бегство приносит много неоправданных потерь. На следующий день прилетела девятка фашистских бомбардировщиков и бомбила аэродром. В стабилизаторах своих бомб немцы для пущего эффекта делали специальные прорези, которые при падении бомбы издавали пронзительный, душераздирающий свист. Трудно было, попав под такую бомбежку, не удариться в панику или же, наоборот, в оцепенение. После налета я задумался, как научиться сохранять спокойствие и хладнокровие? Что и как нужно отрабатывать у себя, чтобы не впадать в панику? Мне казалось, что одно дело красиво погибнуть в бою, как говорится, с музыкой, и совсем другое – глупо сгинуть, бегая в панике. Решил, что надо над собой работать, но не придумал, как именно.
   В октябре месяце пришла очередь для срочной эвакуации и нашей школы. Ночью погрузились мы в Батайске на эшелоны и отправились в южном направлении, а через несколько дней прибыли в Азербайджан, город Евлах. На дорогу нам выдали сухой паек, а вот первые дни в Евлахе пришлось голодать – тыловики в обстановке перебазирования показали себя не с лучшей стороны. Через неделю нашу эскадрилью перебросили в поселок Маргушеван, на юг от Евлаха. Хотелось быстрее летать, но для нас не было аэродрома, его только предстояло построить самим, усилиями школы. Местность была гористая; выделенное поле надо было очистить от камней, которых было очень много, разровнять землю, а затем укатать и утрамбовать ее. Нашлись у школы свои трактористы, механики и землекопы, и в скором времени аэродром был готов. Однако в первый же день полетов чуть было не произошла катастрофа: на взлете самолет пяткой костыля вывернул из земли большой камень, который ударил по хвостовому оперению и сильно его повредил. Думали, что самолет разобьется, но обошлось. Опять прекратили полеты, чтобы доработать самолеты. Придумали на костыль ставить маленькую самолетную лыжу, и полеты продолжились. Только закончили мы программу и собирались ехать в Евлах – опять задержка с выездом, пришла дополнительная программа по обучению стрельбе по наземным целям и маршрутным полетам. Война диктовала изменения в подготовке летчиков, но нам это сулило еще одну задержку в школе. Все, что отодвигало нашу отправку на фронт, мы воспринимали очень негативно, не понимая, насколько плохо подготовлены к боям…
   Меня на новом месте постигла своя беда. Многие начали болеть малярией, заболел и я. Неделю я ничего не мог кушать, только пил воду, меня изматывала высокая температура. Кормили нас, особенно в эвакуации, по тощей тыловой норме, по-воробьиному: чуть жив, и ладно. На аэродром во время полетов привозили обед, а вечером был ужин. Обеда того хватало до первого разворота после взлета, на втором развороте желудок снова напоминал о себе. Конечно, были трудности, которые обуславливались общей сложной военной обстановкой, но некоторые вещи зависели от нас самих, непосредственно от организации нашего быта.
   Вот характерный пример. Аэродром мы охраняли своими силами, для охраны было построено караульное помещение. Как-то меня назначили в караул, начальником которого был наш инструктор младший лейтенант Саша Рамонов. Придя в караульное помещение, я был поражен тем, что готовую пищу караулу из нашей столовой не привозили, хотя это можно было организовать, а выдавали продукты натурой. Можно было организовать и повара, потому что в караульном наряде большинство курсантов находились по две-три недели, и все это время они не ели нормальной горячей пищи. Решение этого вопроса зависело от командования, и особенно от политического состава, от комиссара и комсомольского руководителя. Когда проходила подписка на военный заем, то политсостав работал очень активно, здесь же никто не желал и пальцем о палец ударить. Можно было назначить из числа курсантов хотя бы мало-мальски обученных сменных поваров!
   Один угол в караульном помещении весь был завален сушеными овощами: картофелем, свеклой, морковью, луком. Вспомнились давние слова отца: учись стирать, готовить обед… Я решил взяться за дело. Из костей, которые обычно выбрасывали, сварил бульон, заправил его овощами и получил суп, нажарил картошки с лучком. Все это приготовил на весь караул, с большим запасом. Теперь я только и слышал: «И откуда ты, Длинный, взялся! Мы за тебя будем стоять в карауле, ты только готовь нам обед!» Вот так и пригодилась наука моего отца…
   Преодолев все невзгоды, закончили мы, наконец, программу обучения на И-16 и собрались уезжать из Маргушевана, сели уже по грузовым машинам, но снова последовала команда задержать наш выезд. На следующий день нас быстренько распределили по двум группам и отвезли в Евлах. В Евлахе, не дав опомниться, обе группы отправили в разные места. Группа, состоявшая преимущественно из воспитанников грозненского аэроклуба, в которой были Иван Волков, Борис Иванов, мой двоюродный брат Яков Дементеев и другие, попала в эскадрилью, в которой курсантов переучивали на истребители Ла-5. Я неожиданно для себя оказался в группе пятигорских ребят, и нас направили в первую эскадрилью переучиваться на самолеты ЛаГГ-3.
   Прибыли в город Кюрдамир, ознакомились с обстановкой. Чистое поле с выгоревшей травой, стоянка самолетов, небольшие выступы перекрытий землянок да одинокое деревянное здание, где размещались штаб и столовая – взгляду не за что зацепиться. Километрах в трех-четырех протекала речка Кара-Су. Было в тех местах множество москитов, а комаров размером с воробья еще больше – в землянках мы спали только под противомоскитными сетками.
   Мы ждали полетов, но командир эскадрильи сказал, что летные группы полностью укомплектованы. Нам велено было дожидаться своей очереди, хотя те курсанты, что оказались перед нами, имели гораздо более слабую подготовку. Обстановка на фронтах ухудшалась, фашисты рвались на Северный Кавказ, к Сталинграду. Горючего для обучения стали выделять очень мало, курсанты выпускались небольшими группами по 10–12 человек. Я встретил инструктора, который одно время обучал меня на самолете УТ-2. По моей просьбе он добился у начальства разрешения провезти меня на двухместном учебном УТИ-4, но его попытки пристроить меня в летную группу на ЛаГГ-3 успехом не увенчались. Вскоре инструктор уехал на фронт, мои надежды на полеты окончательно рухнули.
   Старшины эскадрилий назначались из числа курсантов, прошедших службу в наземных войсках. Они были призваны обучать молодых солдат премудростям воинской службы, укреплять порядок и дисциплину. Следить за этим, вникая во все жизненные вопросы вверенного личного состава, должны были политработники.
   Вот маленький пример. Лето, южная жара. Летали только ранним утром и ближе к вечеру – днем системы охлаждения двигателей не справлялись с высокой температурой. Мы давно не мылись в бане, обмундирование было настолько промасленным и пропотевшим, что хоть лопатой грязь выгребай. В мирное время такой безалаберности не было. Мы ежедневно хотя бы на часик ходили на речку купаться. В очередной такой поход прихватил я с собой щетку и мыло, которые у нас в землянке валялись по тумбочкам без всякой надобности. Придя на речку, сразу занял место на бревнах, спускавшихся к воде у моста, выстирал обмундирование и пошел купаться. Жара была такая, что не успел я выйти на берег, как обмундирование высохло. На обратном пути все обратили внимание, что у меня чистые гимнастерка и штаны, что мне не так жарко. Стали спрашивать, когда я это успел и как? Я рассказал. Через несколько дней валявшихся мыла и щеток было не найти. А ведь такую стирку старшина должен был наладить давно!
   В Маргушеване наш первый отряд большей частью состоял из курсантов старшего возраста, многие до поступления в авиашколу работали в производстве, некоторые успели послужить в армии. Второй отряд состоял из молодых ребят. Жили оба отряда в одинаковых условиях, однако мы, приученные к этому еще в Нахичеванской школе, каждое утро брились, занимались физзарядкой, умывались холодной водой, пробив ледяную корочку в арыке. Курсанты второго отряда ничего подобного не делали, да и никто от них этого не требовал. Как-то на подъем пришел командир эскадрильи капитан Терещенко. Посмотрел он на беспорядок в землянках, поднял второй отряд, разделся, провел с ними физзарядку, сам умылся холодной водой и заставил курсантов умываться вместе с ним. Через несколько дней в эскадрилье сделали проверку по форме № 20 – на завшивленность. В нашем отряде завшивленность оказалась очень маленькая, а вот второй был вшивый поголовно. Комэск поднял на ноги командиров и старшин, медицину, попросил нас, старших курсантов, присматривать за младшими. Оказалось, что многие курсанты второго отряда давно не умывались, были грязные, как в угольной шахте, ложились спать под одеяло в сапогах. Молодежь была психологически подавлена. Пришлось нам поработать с молодыми, и ситуация стала выправляться…
   В скором времени нашу эскадрилью перебазировали в Евлах. В Евлахе аэродром был меньше, чем в Кюрдамире, полеты снова продолжали малыми группами. Наш старшина отряда, старший сержант Колесниченко, добился, чтобы его включили в летную группу. Мы завидовали ему, но вскоре на взлете у него отказал мотор, самолет скапотировал, и наш старшина погиб. Для нас, бывших курсантов-нахичеванцев, это стало большой утратой. Полеты так и продолжались без нас. Нам смертельно надоело через день ходить в караул и другие наряды, когда фашисты подходили к Орджоникидзе и ожесточенные бои шли на подступах к Сталинграду.
   На нашем аэродроме все чаще стали садиться самолеты, перелетающие на фронт. В основном это были одиночные машины и небольшие группы. В один из дней я впервые увидел самолет-штурмовик Ил-2. Чувствовалось, что это грозное оружие, во всех чертах его облика угадывалась мощь. Я заглянул в кабину, осмотрел вооружение. Машина – сила, сел бы и полетел! Обратил внимание на двух наших курсантов, которые так же, как и я, настойчиво интересовались пролетающими самолетами. Как-то разговорившись, мы поняли, что все трое думаем об одном и том же, и решили – нечего здесь зря сидеть, надо бежать на фронт. Решили ждать удобного момента. Я бывал дневальным в общежитии наших инструкторов, и в одной тумбочке видел свою летную книжку. Пошел, забрал ее и припрятал – пригодится.
   Однажды на аэродром сели три истребителя незнакомой конструкции, как оказалось – американские «Киттихауки». Мы разговорились с их летчиками – младшими лейтенантами. Они среди прочего рассказали, что в Махачкалу прибыл полк истребителей, боевые ребята, много Героев Советского Союза. Есть среди них капитан Покрышкин, который имеет большие заслуги, а «Героя» ему не дают. Мало того, Покрышкина и еще какого-то Крюкова хотят судить за то, что они воюют не по боевым уставам. Мы онемели. Вспомнились услышанные на аэродроме под Батайском слова: «Ты должен прикрывать меня своим телом…» Да, эти мужики воюют по-настоящему! Вот бы попасть к ним в полк!
   Мы поделились с прилетевшими летчиками нашими намерениями сбежать на фронт. Они обрадовались, сказали, что у них не хватает людей и что они уже некоторых летчиков так увезли. Все было готово к побегу, но начальник штаба эскадрильи появился на стоянке и никуда от нас не отходил, пока «Киттихауки» не улетели. Пришлось мне свою летную книжку отнести обратно к инструктору в тумбочку.
   В Евлахе участились случаи заболевания малярией среди курсантов, иногда со смертельным исходом. Медикаментов не хватало. При очередном приступе малярии лежал я в кровати на втором этаже казармы. После сна открыл глаза и посмотрел на окно. Как же я испугался, увидев вместо окна расплывчатое белое пятно! Неужели я потерял зрение? Потом выяснилось, что это от высокой температуры. Таких больных в госпиталь не отправляли, а предписывали постельный режим.
   Вместо погибшего Колесниченко старшиной нашего отряда был назначен сержант Кузнецов. Новому старшине почему-то не понравилось, что я лежу в кровати всякий раз, когда меня мучают приступы малярии. Показывая свою власть, он стал ко мне придираться, добиваясь, чтобы я переносил болезнь на ногах. Как-то раз, когда у меня был очередной приступ и я лежал в постели, он опять начал меня донимать. Я был разъярен, но сдерживался. В этот момент сосед по кровати убрал в сторону свою подушку, и я увидел на его постели самодельный нож. Схватив нож, я крикнул Кузнецову, что сейчас его прирежу. Старшина в испуге удрал и с этого момента оставил меня в покое.
   Однако хотя он и перестал надоедать мне сам, Кузнецов настроил против меня старшину эскадрильи. Как-то после отбоя поднял меня дневальный и сообщил, что старшина вызывает. Я нехотя поднялся, прибыл к старшине, который сидел за столом дневального. Он надменно посмотрел на меня, помолчал, ткнул пальцем в лозунг, призывающий к соблюдению дисциплины: «Читай!» – я прочитал. «Читай вслух!» Я доложил старшине, что у меня высокая температура и я едва могу стоять на ногах. Никакой реакции. Я повторил – то же самое. Вижу, дневальный отошел подальше, подхожу к старшине вплотную и говорю тихо и медленно: «Чего же ты, гад, издеваешься? Или хочешь, чтобы я сделал из тебя отбивную?» Не знаю, испугался ли он моей угрозы, или проснулись какие-то остатки совести, только он стал махать руками: «Идите… Идите…» Больше ко мне никаких претензий не было. Потом услышал от других ребят, что старшину давно собирались отколотить за его хамское отношение к курсантам…
   Фашисты рвались к Сталинграду, на Кавказ. Неужели они такие непобедимые и нельзя их остановить? Один беженец поведал, что в Таганрог ворвались три немецких танка, встали на центральной площади и простояли так трое суток, пока не подошли основные силы немцев. Никто и не пытался по ним выстрелить, руководство города бежало. Слушать такое было невыносимо. На многих участках фронта и в тылу была паника, которая парализует волю, лишает разума людей от мала до велика. Кто и как остановит эту панику? Вышел приказ Сталина № 227, мы слушали его, затаив дыхание. Суровый был приказ, и даже жестокий: кого отправить под трибунал, кого расстрелять, но главное слово прозвучало – ни шагу назад, больше ни шагу назад! По-разному восприняли люди этот приказ, но он заставил всех задуматься, обозлиться на врага и поверить в нашу победу. Руки чесались – быстрее на фронт!
   В апреле 1943 года эскадрилья перебазировалась в поселок Гиндарх в Нагорном Карабахе. Полетов по причине нехватки горючего проводилось по-прежнему мало, по-прежнему командир эскадрильи никак не хотел нас, «стариков», включить в летную группу. И тут пришел к нам новый командир эскадрильи капитан Кирсанов, знавший нас еще по полетам на самолетах УТ-2 в Батайске. На следующий день, увидев меня, он с удивлением спросил, почему я здесь, а не на фронте? Я честно ответил, что мне и другим батайцам не дают летать. «Завтра всем прибыть на полеты», – твердо приказал капитан Кирсанов. На следующий день мы выехали на разлетную площадку. Летное поле было большое, из препятствий – только одинокий капонир. Многие курсанты летной группы, в которую нас определили, уже вылетели на ЛаГГ-3 самостоятельно. Нас, влившихся в летную группу в этот день, решено было для начала провезти на двухместном учебном Як-7В. Это была машина, по летным характеристикам очень близкая к современным боевым истребителям. Под конец дня прилетел командир эскадрильи, сделал со мной на Як-7В два полета и приказал мне и еще троим нашим «старикам» готовиться на завтра к самостоятельному вылету на самолете ЛаГГ-3. От радости мы были на седьмом небе.
   На следующий день с утра инструктор и командир звена собрались у столика руководителя полетов, командира отряда, который должен был дать разрешение на первый самостоятельный вылет. К столу начали по одному вызывать курсантов, настал и мой черед. Командир отряда стал задавать вопросы, что главное в полете и так далее. Дело в том, что у каждого из курсантов была записная книжка, куда в процессе обучения заносились основные правила действий летчика на земле и в полете. Эти постулаты курсанты заучивали, зазубривали наизусть, и когда их спрашивали – отвечали как из пулемета, порой уже не понимая сути ответа. Я тоже быстро выпалил ответы на поставленные вопросы. Командир отряда почмокал губами и сказал, что я нечетко дал некоторые ответы и еще не готов к самостоятельному вылету. Настроение мое упало. Инструктор и командир звена были удивлены и тоже поникли, не в силах как-то повлиять на ситуацию. Ушел я на задворки стоянок и от злости, бессилия что-либо сделать с тупостью такого командира расплакался. Так было больно!
   Вдруг над стартом появился ЛаГГ-3, сел и зарулил на стоянку – прилетел командир эскадрильи Кирсанов. Через некоторое время нашел меня посыльный и сообщил, что комэск вызывает к себе. Я пришел, доложил о прибытии. Здесь же стояли все остальные командиры – командир отряда, командир звена, инструктор. Командир эскадрильи посмотрел как-то лукаво на меня, и я подумал – сейчас будет выговаривать. Кирсанов задает вопрос: «Что главное в полете?» Заученно отвечаю. Он меня перебивает и повторяет вопрос. И так три раза! Я совсем растерялся – чего он добивается от меня? И тут Кирсанов сам поясняет:
   – Главное в полете – не бздеть! Понял?
   – Понял.
   – К полету готов?
   – Готов!
   – Вот инструктор, вот командир звена и вон стоит самолет – иди, вылетай, я буду сам сидеть на рации!
   Радиосвязь в то время у нас была односторонняя, курсант мог только слушать команды: «Курсант Дементеев, если слышите меня – покачайте рулем!» Запустил я мотор, выруливаю. Самолет движется непривычно мягко, ощущается большая разница с И-16. Первый полет на новом типе самолета требует повышенного внимания, нужно аккуратно «прощупать» машину, почувствовать, как она слушается управления, каково ее поведение на взлете и посадке, на базовых элементах полета. По курсу летной подготовки в день первого вылета курсанту полагалось сделать два полета. После второго полета по кругу слышу команду Кирсанова: «На исполнительный!» Ага, значит, дают еще один полет, это хорошо. Один за другим я выполнил пять полетов, надо идти на заправку. Пока самолет заправляли, подошел инструктор – в глазах довольная улыбка. Усадил меня в тень под плоскость самолета и спрашивает – не устал ли я, смогу ли еще сделать полет? Я, конечно, с жаром стал доказывать, что ни капли не устал и могу сделать сколько угодно полетов. «Тогда заправят самолет, садись и еще сделай несколько полетов», – говорит он. В этот день я сделал 19 полетов, выполнил программу полетов по кругу.
   На другой день для меня не нашлось свободного самолета, но снова выручил прилетевший командир эскадрильи. Он подозвал меня и спросил, почему я не летаю. Командир звена доложил ему, что пока нет свободного самолета. «Вон мой самолет, – говорит Кирсанов, – пусть Дементеев летает». По программе надо было выполнить пять полетов в зону на отработку техники пилотирования. В то время в летных школах в рамках борьбы с аварийностью разрешали делать только простой пилотаж. Пользуясь тем, что пилотажная зона находилась на солнечной стороне от аэродрома и с земли было плохо видно, что я там делаю, я постепенно осмелел и стал крутить весь комплекс фигур, который позволял этот самолет. Истребитель у Кирсанова был облегченный, новосибирского завода, слушался меня хорошо. Я также решил выявить у машины мертвые сектора обзора, потренироваться в прицеливании через стрелковый прицел, почувствовать, как ведет себя самолет в эти моменты – ведь скоро на фронт! Прощупал машину хорошо.
   Последний полет в зону. Я уже не осмелел, а обнаглел, и на взлете резко поднял хвост. От гироскопического эффекта воздушного винта самолет резко начал разворачиваться влево. Такие случаи в школе случались нередко, заканчивались они печально – стойки шасси не выдерживали резкого разворота, и самолет ложился на крыло, как правило, повреждая плоскости, воздушный винт и радиатор. Мгновенно осознав ошибку, я взял ручку управления не много, но энергично на себя, самолет прекратил разворот, восстановил направление взлета и оторвался от земли. Меня прошиб холодный пот – нельзя зазнаваться, это опасно! После мне рассказали, что когда мой истребитель пошел в разворот, командир эскадрильи побледнел, все напряглись и стали смотреть, как будет ломаться самолет. Когда разошлась пыль, наблюдатель командиру эскадрильи говорит: «Вон он взлетел!»
   После полета Кирсанов стал расспрашивать меня, как я справился с ошибкой. Я подробно описал свои действия, высказал соображения, почему так произошло. Комэск лукаво посмотрел на меня, но ничего не сказал. На следующий день я выполнил три полета в строю звена и эскадрильи, и на этом программа на ЛаГГ-3 была закончена. Я до сих пор очень благодарен Кирсанову; если бы не его вмешательство, неизвестно, как сложилась бы моя судьба как летчика, да и человека тоже. Я сидел на земле почти год в ожидании, а надо было всего три летных дня. И он их мне дал! Это был деловой, смелый и грамотный человек, хороший психолог. За каждого курсанта он болел душой, мог вселить в души подчиненных уверенность в выполнимости поставленных задач. К сожалению, не осталось в памяти его имени и отчества, ведь обращались мы к нему исключительно «товарищ командир» или «товарищ капитан». Нужно справедливо отметить, что инструкторский летный состав в Батайской авиашколе был сильный. Наши инструкторы сами летали смело, грамотно и поэтому умело обучали курсантов. Сколько через их руки прошло людей, и каждый со своими способностями, со своим характером, со своими недостатками! О таких людях, как инструкторы Юра Соколов и Саша Рамонов, комэски Терещенко и Кирсанов, я вспоминаю с неизменными любовью и гордостью. Встречались, конечно, и «ты должен меня телом прикрывать», и «что главное в полете», но таких командиров было абсолютное меньшинство.
   Вечером я рассказал своему товарищу Николаю Колонденку, которому наутро предстояло лететь в зону на пилотаж, как хорошо на ЛаГГ-3 выполняются управляемые бочки и другие фигуры. На следующий день Николай полетел в зону, но не учел того, что была сплошная облачность, и на фоне облаков он был прекрасно заметен. Я, находясь на аэродроме, обратил внимание – многие, запрокинув головы, смотрят вверх. Поднял глаза и вижу – в зоне ЛаГГ-3 выполняет управляемые бочки. Кирсанов наблюдает за ним и приговаривает вполголоса: «Плохо сделает – на гауптвахту отправлю… Нет, хорошо получается…» После посадки Николая меня разыскал посыльный и вызвал к комэску. Подхожу к столику, перед командиром стоит Колонденок и улыбается. Кирсанов меня спрашивает: «Что ты вчера делал в зоне?» Кривить душой перед любимым командиром я не мог:
   – Делал все, что машина позволяла.
   – Но высший пилотаж запрещен?
   – А завтра нам на фронт, как быть? «Мессершмиттам» ведь не расскажешь, что пилотаж был запрещен!
   Кирсанов подумал малость и сказал: «Если так хорошо обучаешь других, будешь у меня инструктором!» Я чуть не потерял сознание. Долго уговаривал комэска, чтобы не оставлял меня инструктором, а отправил на фронт. Уговорил!
   Через несколько дней всем закончившим программу обучения на ЛаГГ-3 курсантам присвоили звание «младший лейтенант» и отправили в Евлах, в штаб авиашколы; набралось нас 28 человек. В Евлахе мы встретились с группой выпускников, закончивших школу на самолетах Ла-5, среди них оказался и мой брат Яков Дементеев. Решили с братом воевать вместе, но как быть, ведь обучались мы на разных типах истребителей, и отправят нас, скорее всего, в разные части? Пошли к начальнику школы с просьбой направить нас в один полк, и тот пошел нам навстречу. На следующий день наша группа вместе с братишкой Яковом отправилась в 25-й запасной истребительный авиаполк, дислоцировавшийся в грузинском городе Вазиани. Перед отправкой нас переодели в новое обмундирование, вместо обмоток выдали сапоги. На гимнастерки мы прикрепили погоны, которые ввели еще зимой, но пока что в войсках они были большой редкостью.
   Итак, в конце июня 1943 года мы прибыли в 25 ЗАП. Построили нас у штаба полка, вышел офицер и объявил, что мы опять будем переучиваться на новые самолеты, определил нам место расположения и назначил старшим Бориса Степанова. Переучить нас были должны на американские истребители P-39 «Аэрокобра», машины по тем временам вполне современные. Начали мы теоретическое изучение новой для себя машины, в том числе самолетной радиостанции. На «Кобре» устанавливался комплект приемопередающей аппаратуры, состоящий из нескольких приемников и передатчиков. Каждая пара приемников и передатчиков работала в одном фиксированном диапазоне, обеспечивая надежную связь как с другими истребителями своей группы, так и с сопровождаемыми ударными самолетами, и с наземным командным пунктом. Для каждой из этих групп можно было задействовать свой канал, что исключало помехи и лишний шум в эфире. Переключение каналов было легким и удобным. Для нас по тем временам это было настоящей роскошью. Мне как радиолюбителю изучение радиооборудования давалось легко, и в свободное время я помогал другим ребятам, ведь хорошая связь в бою – великое дело. Однако теория теорией, но хотелось быстрее попасть на аэродром.
   Вечерами мы знакомились с городком. Как-то с братом подошли к танцплощадке, видим – стоит красивая, стройная дивчина, при сержантских погонах, с гвардейским значком. Серьезный взгляд, кого-то ждет. Белой завистью позавидовали – гвардеец! Набравшись мужества, незнакомого гвардии сержанта я впервые в жизни пригласил на танец. Думал, что такому длинному и некрасивому она откажет, но, к моему удивлению, девушка согласилась.
   Через два дня меня, моего брата Якова Дементеева, Бориса Степанова, Сергея Нестерова, Николая Колонденка, Владимира Руденко и Петра Одинцова перевели в 101-й Гв. ИАП, которым командовал гвардии майор Алексей Николаевич Павликов. Этот полк, входивший в состав 9-й Гв. ИАД, в мае передал в 16-й Гв. ИАП той же дивизии 16 своих летчиков, имеющих боевой опыт, и был направлен на пополнение в 25-й ЗАП. В ЗАПе полк не только пополнился летным составом до штатной численности, но и получил резервную эскадрилью помимо трех имеющихся боевых. В эту резервную эскадрилью мы и были зачислены. На следующий день весь полк перебазировался в азербайджанский город Кировабад, где в 11-м ЗАП должен был получить самолеты.

   Механик по радио 101-го Гв. ИАП Михайлова Раиса Григорьевна

   История 101-го Гв. ИАП началась в конце июля 1942 года. Тогда из состава 84-й ИАП, входившего в Бакинский район ПВО, были выделены 20 экипажей на истребителях-бипланах И-153 «Чайка». Вновь сформированный полк, получивший наименование 84«А» ИАП, принял под командование Герой Советского Союза майор Яков Иванович Антонов, отличившийся в боях на Карельском перешейке 1939–1940 гг.
   11 августа 1942 года полк приземлился на аэродром станицы Слепцовская в 50 километрах западнее Грозного, откуда утром следующего дня всем составом выполнил первый боевой вылет на штурмовку вражеских войск в районе Минеральных Вод. Стандартной нагрузкой каждого самолета были 4–8 реактивных снарядов РС-82 и две бомбы калибром 50 кг. Уступая по своим летным характеристикам всем современным типам как советских, так и вражеских истребителей, «Чайки» оказались вполне востребованными в роли штурмовиков и разведчиков, а также для воздушного прикрытия объектов. Позже в полк для восполнения потерь поступили также истребители И-16.

   Командир 101-го Гв. ИАП Алексей Николаевич Павликов

   Базируясь на аэродромах Слепцовская, Тулатово [14 - Название города Беслан в Северной Осетии до 1950 г.], Архонская, Насыр-Корт, Солдатская, Суворовская, Невинномысск, Армавир, Мирская, Тихорецк, Тимашевская, Красноармейская, 84«А» ИАП до 20 апреля 1943 года выполнил около 4000 боевых вылетов. Противнику был нанесен значительный ущерб – было сбито в воздушных боях около 50 немецких самолетов, еще столько же сожгли на земле. Штурмовыми действиями были выведены из строя десятки единиц боевой техники, автомобильного и гужевого транспорта, уничтожены сотни человек живой силы фашистов.
   Особенно отличились в боях сменивший Антонова командир полка майор П.С. Середа, заместитель командира полка капитан А.М. Беркутов, штурман полка капитан А.А. Худяков, начальник воздушно-стрелковой службы капитан Н.В. Хоцкий, командиры эскадрилий лейтенанты В.К. Кулешов и П.А. Кальченко, заместители командира эскадрильи лейтенанты А.Ф. Клубов и П.С. Горьков, командиры звеньев лейтенанты И.Т. Морозов и Н.Л. Трофимов, летчики лейтенант В.П. Цветков, младшие лейтенанты В.С. Калашников и Г.Н. Павлов, старшина В.И. Жердев, старший сержант М.М. Лебедев, сержант Н.П. Карпов, каждый из которых произвел более 100 боевых вылетов, и многие другие.
   Эти успехи достались дорогой ценой. В воздушных боях и от огня зенитной артиллерии полк потерял более 30 самолетов И-153 и И-16, погибли и пропали без вести 27 летчиков. В их числе были первый командир полка майор Я.И. Антонов, командиры эскадрилий старшие лейтенанты А.И. Егоров и М.И. Саяпин, заместитель командира эскадрильи лейтенант Г.С. Петраков, командиры звеньев старший лейтенант И.А. Федоров, лейтенанты М.М. Кузьмин и В.И. Сухов, младший лейтенант П.А. Горелов, летчики лейтенант Н.Л. Потеряев и младший лейтенант В.Н. Макутин, и другие.
   17 июня 1943 года заслуги 84«А» ИАП были отмечены верховным командованием. Приказом НКО СССР за № 234 полк был преобразован в гвардейский, и впредь должен был именоваться «101-й гвардейский истребительный авиационный полк». Нам, молодым, было лестно влиться в гвардейскую семью. Как быстрее стать достойными боевых дел гвардейцев?
   В Кировабаде у всех вновь прибывших летчиков проверили технику пилотирования на двухместном УТИ-4, после чего было проведено изменение в штатах среди летного состава. Нас, батайцев, всех перевели из резервной эскадрильи в боевые, при этом некоторым летчикам, прибывшим в полк раньше нас, пришлось отправиться в резерв. Это вполне понятно – каждому командиру хочется иметь под началом летчиков посильнее. Меня назначили во вторую эскадрилью, ведомым к командиру эскадрильи старшему лейтенанту Г.М. Заводчикову, Бориса Степанова – к заместителю комэска С.С. Иванову [15 - Иванов Сергей Сергеевич (1921–1961), Герой Советского Союза, лейтенант. Участник Великой Отечественной войны, в 1942–1944 гг. произвел около 200 боевых вылетов на И-15бис и P-39, лично сбил 21 самолет противника.], так что мы с Борисом оказались в одной четверке. Мой брат был определен в первую эскадрилью. Приятной неожиданностью стало то, что девушка, с которой я танцевал в Вазиани, оказалась в нашем авиаполку, да еще и во второй эскадрилье. Выяснилось, что зовут ее Раиса Михайлова, она механик по радиооборудованию – редкий случай в авиации. Обычно девушки в авиаполках служили укладчицами парашютов или оружейницами, чистили, смазывали и заряжали пушки и пулеметы, а здесь требовалась высококвалифицированная, традиционно мужская работа. В эскадрилье 10–12 самолетов, на каждом самолете несколько радиостанций – работы для радиомехаников было очень много.
   «Аэрокобры» в 11-й ЗАП пригоняли малыми партиями из Ирана. Кроме нашего 101-го Гв. ИАП, самолетов ожидали еще несколько строевых полков, поэтому пополнение шло медленно. Из 9-й Гв. ИАД шли постоянные запросы о готовности к убытию на фронт, нас очень ждали. Вскоре нам выдали личное оружие – пистолеты «ТТ» – и присвоили гвардейское звание с вручением знака «Гвардия». Неудобно было его принимать, ведь мы еще ничем его не заслужили, но нас это ко многому обязывало.
   Молодых летчиков распределили по экипажам. Механиком моего самолета был назначен гвардии старшина Вадим Адлерберг, грамотный, трудолюбивый и ответственный парень родом из Москвы. Мы с ним были одногодками, и вскоре стали друзьями до конца жизни. Механиком у командира эскадрильи был гвардии старшина Афанасий Басенков, у заместителя комэска – гвардии старшина Егор Иванов. Обслуживая ежедневно каждый свой самолет, эта троица в случае возникновения трудоемких работ помогала друг другу всегда и во всем. Возвращался ли с задания чей-то серьезно поврежденный истребитель, нужно ли было сменить двигатель – за работу немедленно принимались все трое. Был еще в эскадрилье механик по электрооборудованию гвардии старшина Иван Комарский. Честный, заботливый, требовательный к себе и другим человек, по возрасту он был несколько старше других.
   Через некоторое время полк все же доукомплектовали самолетами, провели пристрелку вооружения, которое очень понравилось летчикам. Для своего времени оно было необычайно мощным – 37-мм пушка и два синхронных 12,7-мм крупнокалиберных пулемета в фюзеляже, четыре 7,62-мм пулемета в плоскостях крыла. Однако летные данные заморской «Кобры» у многих вызывали опасения. Самолет считался очень строгим в пилотировании, не допускавшим ошибок. Чаще всего «Кобра» срывалась в штопор. Однажды Саша Чуприн, пилотируя самолет в зоне, сорвался в штопор и вынужден был покинуть неуправляемый истребитель. Отношение к машине у летчиков стало еще более настороженным. Но если в запасном полку можно было позволить себе быть осторожным, избегать сложного пилотажа, то как быть в настоящем бою? В то время никто даже из опытных летчиков нашего полка не мог вразумительно ответить на этот вопрос.

Летчики 101-го Гв. ИАП, слева направо: С.С. Иванов, И.Г.Похлебаев, А.Н. Павликов, С.С. Овечкин, Н.И. Гундобин. Весна-лето 1943 г.

Надо было хорошо подумать над сложившейся ситуацией. В нашей эскадрилье был летчик Андрей Волошко, который в шутку говорил, что любая голова любит пофасонить новым картузом. Пообещай голове купить новый картуз – она будет думать и что-нибудь обязательно придумает. Мы подхватили эту поговорку, и в случаях, когда нужно было поразмыслить, говорили, что «пора покупать картуз». Кстати, когда Чуприн покинул самолет, то он сам вышел из штопора. Позже мы узнали, что такой же случай был и в 16-м Гв. ИАП, когда в штопор сорвался летчик Константин Сухов, будущий Герой Советского Союза. Александр Иванович Покрышкин, руководивший полетами, по рации подавал ему команды на вывод самолета из штопора: «Вот, молодец, плавно, плавно выводи…» И действительно, в этот момент истребитель перешел из штопора в пике. Покрышкина прервал летчик Андрей Труд: «Гляди, командир, вон Сухов-то наш, на парашюте болтается». Действительно, летчик давно покинул машину… Да, многому нам еще надо было научиться, узнать преимущества и недостатки своего самолета, чтобы в полной мере использовать эти знания в бою.

Под нами – Тамань и Крым

Не дождавшись нас, 9-я Гв. ИАД получила взамен 104-й Гв. ИАП и стала действовать в направлении севернее Азовского моря, в составе 8-й Воздушной армии. Во второй половине октября 1943 года наш полк с промежуточной посадкой в Кутаиси перелетел в станицу Новотитаровская, откуда через несколько дней мы перебазировались в Краснодар. Наш 101-й Гв. ИАП вошел в состав недавно сформированной 329-й ИАД, которой командовал полковник Александр Алексеевич Осипов. Наша дивизия была включена в состав 4-й Воздушной армии.

   Командир 329-й ИАД Александр Алексеевич Осипов

   В первых числах ноября группу летчиков во главе с заместителем командира полка гвардии майором Беркутовым послали в Кировабад за самолетами. В эту группу был включен и я. Вечером перед поездкой были танцы, и я решил объясниться Раисе Михайловой в своих симпатиях, предложить ей свою дружбу. Самому на этот шаг мне не хватило мужества, и я послал выполнять эту миссию брата Яна (так мы звали Якова еще в летной школе). Возвращения «парламентера» я ожидал с большим волнением. Вернулся Янка с отказом. Что поделать, насильно мил не будешь. В душе я желал Раисе счастья, она этого была достойна.
   За самолетами мы поехали поездом, и нам с братом разрешили один день провести в Грозном, навестить родственников. Своих родителей в городе я не застал. Когда началась война, я получил от отца письмо, в котором он сообщал, что собирается проситься на фронт. Вскоре, однако пришло другое письмо, в котором отец писал, что на фронт его не отпустили, а, наоборот, назначили директором буровой конторы. Ему сказали, что он хорошо знает каждую скважину, и, если понадобится, сумеет в случае эвакуации их надежно заглушить, чтобы немцы не могли ими воспользоваться. С приближением фронта промыслы были эвакуированы в Казахстан, где и находились на осень 43-го. Все же от своих родственников в Грозном я узнал кое-какие новости о родителях.
   В Кировабаде мы получили самолеты и прилетели на аэродром, располагавшийся у станицы Вышестеблиевская на берегу большого лимана. С одной стороны аэродрома был высокий обрыв, с другой – поджимала вода и грязь лимана, для работы была пригодна только узкая полоса. Первая эскадрилья базировалась на этом аэродроме, и поэтому брат Янка остался там, а я и Сергей Иванов уехали в Краснодар.
   Через сутки пришло известие, что в воздушном бою над Эльтигеном [16 - Поселок Эльтиген находится в восточной части Крыма в устье Керченского пролива, в 15 км от Керчи. В 1945–1990 гг. носил название Героевское.] Янка был сбит. Вылетели четверкой на облет линии фронта, встретили двух Ме-109 и потеряли один наш истребитель. Видели только, что Яков выбросился из горящего самолета с парашютом, больше ничего не было известно. Это была первая потеря полка с момента прибытия на фронт. У меня сразу появилось множество вопросов: как, почему, с таким мощным оружием, с двойным численным преимуществом – и вдруг потеря??? Я еще не бывал в бою, не видел в воздухе противника, поэтому все это в моей голове никак не укладывалось.
   На следующий день прилетел в Краснодар капитан Николай Хоцкий, от него я узнал подробности боя. Была поставлена задача произвести облет линии фронта, при встрече с противником в бой не ввязываться. Четверку вел Хоцкий, брат шел у него ведомым. «Мессершмиттов» заметили поздно, ведущий второй пары Николай Зорин в этот момент ушел в сторону. Видели, что Янка приземлился на немецкой территории, но жив ли он, ранен ли – неизвестно. Разобрались в деталях происшедшего, сделали выводы… [17 - Дементеев Яков Андреевич, 1923 г.р., гвардии младший лейтенант, летчик 101-го Гв. ИАП. Сбит в воздушном бою 02.12.1943 в районе западнее Эльтиген, попал в плен. Бежал из плена 25.01.1944, после проверки вернулся в полк 27.11.1944 на должность адъютанта эскадрильи.]
   Через несколько дней наш полк всем составом собрался в Вышестеблиевской. Погода была неустойчивая, временами случались оттепели. С раскисшего грунта летать было нельзя, и мы перелетели на аэродром у станицы Крымской, где была бетонированная полоса. С Крымской летали с подвесными баками. Как только подмораживало, то садились в Вышестеблиевской, ближе к линии фронта.
   В первых вылетах мне очень хотелось увидеть хоть какой-нибудь самолет, а увидев, быстро определить его тип, противник это или свой. Надо было как можно быстрее научиться распознавать самолеты даже коротким взглядом и на больших дистанциях. Убеждение в этом зародилось во мне еще в школе и в запасном полку под влиянием газетных публикаций – весной-летом 1943 года в газетах много писали о боевых делах на Кубани летчиков-покрышкинцев. Помню, в одной из статей А.И. Покрышкин рассказывал, что на их участке фронта появились новые летчики противника, летающие на модифицированных истребителях. Оказывается, что по манере пилотирования, по маневрированию самолета можно определять качества пилота противника точно так же, как по походке человека, его реакции на действия окружающих можно определить спортсмена. Эту науку трудно объяснить на словах, она познается на практике, и помочь молодому летчику скорее ее освоить – одна из главных задач командира, ведущего группы.
   Однако первое время в полете все мое внимание было приковано только к хвосту самолета ведущего, которого я боялся потерять, да к показаниям приборов. Не было у меня почти никакой осмотрительности, не приобретено было и такое нужное спокойствие, без которого трудно ориентироваться в воздушной обстановке. Не знал я еще и свою машину, чтобы, не глядя на приборную доску, как говорится, пятой точкой чувствовать все параметры полета…
   В третьем своем боевом вылете я шел справа от ведущего, который вдруг произвел резкий разворот влево и прокричал по радио: «БС, «Худой» в хвосте!» На фронте у меня было два прозвища, и если Длинным меня вполне традиционно звали за высокий рост и худобу, то второе прозвище – БС – возникло по созвучию моих инициалов с названием крупнокалиберного авиационного синхронного пулемета системы Березина. «Худым» мы называли немецкий истребитель «Мессершмитт» Ме-109 за очень тонкий по сравнению со всеми остальными истребителями фюзеляж, также в ходу было короткое прозвище «месс». Другой основной немецкий истребитель, «Фокке-Вульф» ФВ-190, имел силуэт более короткий и широкий из-за лобастого двигателя воздушного охлаждения. Его называли «фоккером». Все эти названия были короткими и емкими, что было важно для радиообмена в воздушном бою.
   В зеркале заднего обзора промелькнула тень какого-то самолета. Как я успел его заметить – удивляюсь до сих пор. Размышлять было некогда, надо было уходить от прицельного огня. Дал правую ногу, и самолет скольжением на какое-то расстояние ушел влево. В тот же момент раздался противный треск, и мой истребитель содрогнулся от ударов. Не отставая от ведущего, я осмотрелся и увидел, что правая плоскость сильно повреждена, разбиты установленные в ней два пулемета. После приземления долго обдумывал произошедшее, мысли рассеянно блуждали в голове. Не уйди я от прицельного огня – быть бы мне убитым, очередь пришлась бы в аккурат по фюзеляжу и кабине моей «Кобры»… Наверное, вот так же и брата в первом вылете сбили… Теперь механику самолета Вадиму Адлербергу всю ночь придется восстанавливать самолет. Да и не только ему – Афанасию Басенкову и Егору Иванову тоже не спать, обязательно будут помогать другу…
   23 января 1944 года не вернулся с боевого задания мой однокашник Николай Колонденок. Он после моего брата стал второй потерей полка. Ведущий группы после возвращения рассказал, что они летели на высоте около двух тысяч метров, когда ниже навстречу прошли два Ме-109. Николай увидел их и, без команды ведущего сделав переворот, погнался за «Худыми». Что-то Николай не досмотрел и, возможно, врезался в землю [18 - Колонденок Николай Иосифович, 1921 г.р., гвардии младший лейтенант, летчик 101-го Гв. ИАП. 23.01.1944 не вернулся с боевого задания после воздушного боя в районе г. Керчь.]. Он страстно мечтал бить врага, но его боевой путь оказался слишком коротким. Мне вспомнилось, как он в школе, на фоне облаков, когда его было хорошо видно с земли, делал запрещенный пилотаж на ЛаГГ-3…

   Летчики 101-го Гв. ИАП, станица Вышестеблиевская, начало января 1944 г. Слева направо, сидят: А.М. Беркутов, Г.М. Заводчиков, Н.В. Хоцкий, А.Н. Павликов, И.Т. Морозов, С.С. Овечкин, замполит полка А.И. Пушкарский. Стоят: С.С. Нестеров, В.Б. Врублевский, В.Г. Аксенов, Н.П. Лукашев, В.М. Воробьев, С.С. Иванов, Н.И. Гундобин, А.И. Петров, Б.С. Дементеев, Б.И. Степанов, А.П. Чуприн, Н.И. Гуляченко, И.А. Костаненков, Н.Г. Буянов

   На следующий день, 24 января, с рассветом нас четверкой срочно подняли в воздух по вызову со станции наведения. Взлетаем парами, я слева от Заводчикова. Аэродром очень мокрый и грязный, справа дует сильный боковой ветер. На разбеге самолет вдруг повело влево, а впереди стоянка истребителей соседнего полка и высокий обрыв. Что делать, прекратить взлет? Но по такой грязи мне не затормозить – обязательно врежусь в стоянку самолетов. Только вперед! Перед самой стоянкой подрываю «Аэрокобру», едва не цепляя стойками шасси лопасти винтов стоящих самолетов и верхушки деревьев над обрывом, но угроза катастрофы уже миновала. От нервного и физического напряжения на какое-то время онемело все тело.
   После взлета с набором высоты направляемся в сторону Керчи. Над сушей видимость была плохая, и мы набрали 3000 метров. Заводчиков связался со станцией наведения. Обычно громкий и четкий, на этот раз голос наводчика было слышно плохо. Мы получили команду следовать в один из квадратов Керченского залива и занять высоту 1000 метров. Там должны были находиться «Худые». Мы снизились до 1000–1200 метров, Иванов парой в этот момент ушел от нас в сторону. Вышли в Таманский залив. Заводчиков непрерывно запрашивал станцию наведения, чтобы его навели на цель. В Таманском заливе видимость стала улучшаться. Я отвернул вправо, чтобы увеличить интервал с ведущим, и в этот момент увидел, что спереди и сверху меня атакует какой-то самолет. Атакующему, чтобы довернуть на меня, пришлось увеличить угол пикирования, он не успел прицелиться и проскочил с углом пикирования градусов 60–70 между мной и Заводчиковым. Это был Ме-109. На такой малой дистанции я увидел врага впервые. Мы так близко разошлись, что я разглядел в кабине светловолосого летчика в сетчатом шлеме из ткани. Как только я увидел фашиста, сразу стал по радио передавать Заводчикову: ««Худой» в хвосте, «Худой» в хвосте…»
   ««Худой» в хвосте» – предупреждение о смертельной опасности. Услышав такую команду, надо сразу же выполнить какой-то маневр для выхода из-под атаки, даже если не видишь противника. Однако Заводчиков, увлеченный переговорами со станцией наведения, летел по прямой, не предпринимая никаких действий. Мои предупреждения он не слышал. «Мессершмитт», проскочив вниз, энергично развернулся над поверхностью залива на наш курс и быстро сблизился с нами – скорость на выходе из пикирования у него была большая. Я, не переставая, кричал Заводчикову об опасности, но комэск никак не реагировал. Стрелять по немцу я не мог – он был под нами. Вдруг Ме-109 энергичной свечкой снизу атаковал Заводчикова, дал короткую очередь из пушек и ушел на бреющий полет на высоте 50—100 метров курсом на свою территорию. Все произошло так быстро, что я ничего не успел понять. Я довернул свой самолет влево и подошел ближе к командиру. Его подбитый самолет вспух, резко потерял скорость, сбросилась правая дверца кабины, но летчик не выпрыгнул. В этот момент я своей машиной закрыл самолет комэска и проскочил его. Развернулся влево, развернулся вправо – никого нет. Высота была маленькая, в считаные секунды «Аэрокобра» Заводчикова упала в залив и утонула [19 - Заводчиков Григорий Мартынович, 1915 г.р., гвардии старший лейтенант, командир эскадрильи 101-го Гв. ИАП. 24.01.1944 сбит в воздушном бою с Ме-109, упал в море в 1 км северо-западнее пристани Керчь.].
   На миг почему-то вспомнилось, как нас провожала на фронт его жена, когда мы улетали из Кировабада. Ее никак не могли увести с аэродрома. Взлетали мы парами. Перед взлетом я посмотрел в ее сторону – она все стояла, будто в каком-то предчувствии беды… Как недавно это было, и вот я уже ничем не могу помочь своему командиру!
   Вдруг я увидел вдалеке уходящий на малой высоте «Мессершмитт». Злоба начала переполнять меня, и я решил его догнать, хоть бы и пришлось для этого преследовать немца до самого его аэродрома Багерово. Только бы не потерять его из вида! Надо быть осторожнее – где-то поблизости должен быть его напарник, не проморгать бы его. Я дал полный газ, мысленно уговаривая мотор: «Дорогой, только не откажи сейчас». Сближаюсь. «Худой» не очень-то и спешит, наслаждаясь победой. Съел бы его глазами! Напряженно себя упрашиваю: спокойно, Борис Степанович, спокойно. Дальность? Еще далеко. Напарник немца? Быстро осматриваюсь вокруг – не видно. Это хорошо. По проекции «Худого» в сетке прицела определяю дальность – более 500 метров, стрелять рано. Спокойно, БС, спокойно! Дальность 400 метров. Оружие пристреляно на эту дистанцию, уже можно стрелять, но надо еще подождать. Словно связанные одной нитью, выскакиваем на сушу, высота около 50 метров. Справа начинает постреливать зенитка, к моему самолету тянутся трассы от зенитных пушек-«Эрликонов». Осматриваюсь – в хвосте никого. С дистанции 150 метров открываю огонь. «Худой» наконец заметил погоню, прижался вплотную к земле, вверх не уходит. Сбивая мне прицел, немец летит змейкой, делает скольжение то вправо, то влево. Я повторяю его маневры – мне тоже надо уклоняться от прицельного огня зениток, который явно усилился. Дальность меньше 100 метров. Даю вторую очередь, третью, и вдруг… впереди возникает большой столб пыли. Успеваю выхватить самолет вверх из этого облака, мельком замечаю, что Ме-109 врезался в землю на скорости 550–600 км/час. Делаю разворот вправо с набором высоты… О, какая глупая ошибка, которая может стоить мне жизни! В кабине стало совсем светло от проносящихся мимо трассирующих снарядов. А сколько из них я попросту не вижу? От этой мысли еще больше напряглось все тело в ожидании, что прямо сейчас ударит по машине не один снаряд, а барабанной дробью раскатится сразу очередь. Со скольжением вправо бросаю «Кобру» к земле и ниже телеграфных столбов вдоль железной дороги выскакиваю в Керченский залив. Здесь я в относительной безопасности, огонь зениток мне не страшен. Перевожу дух – я сегодня родился второй раз! Набрал высоту, прошел еще раз над местом гибели Заводчикова – на воде никаких следов падения. Поднялся выше и полетел посмотреть с большой высоты на загнанного фашиста. «Мессершмитт» лежит на верхушке холма, одна плоскость у него смещена назад.
   В воздухе никого не было. Находясь над заливом, услышал по радио нашу станцию наведения, сильный, четкий голос: ««Кобра»-одиночка, почему один?» Я, как мог, рассказал о случившемся, о гибели Заводчикова. Офицер наведения ответил, что он никого не вызывал, не наводил и вообще только что начал работу. Кто же нами тогда руководил и куда подевалась пара Иванова? В одиночестве я вернулся на свой аэродром, по приземлении сообщил командиру полка печальное известие. К вечеру к нам на командный пункт прибыло командование дивизии. Комдива полковника Осипова интересовало только одно – погиб или не погиб Заводчиков? От ответа на мои вопросы, кто вызывал нашу четверку и почему работала другая радиостанция наведения, командир дивизии уклонился. Я был совсем молодой летчик, желторотый птенец, а с такими юнцами командование почему-то совсем не считалось. Конечно, в душе осталась какая-то досада от такой невнимательности со стороны большого руководства. Вечером нам сообщили, что с центрального участка советско-германского фронта прибыла сильная группа немецких летчиков. В этот день, кроме Заводчикова, они сбили еще ЛаГГ-3 из соседней дивизии. Немецкие асы разыграли спектакль, а наше командование в этой радиоигре не разобралось.
   Командиром эскадрильи вместо погибшего Заводчикова назначили гвардии лейтенанта Ивана Григорьевича Похлебаева [20 - Похлебаев Иван Григорьевич (1917–2000), Герой Советского Союза, полковник. Участник Великой Отечественной войны, в 1942–1945 гг. произвел 277 боевых вылетов на И-16 и P-39, в 46 воздушных боях сбил 19 лично и 1 в группе самолет против– ника.]. Мне сбитый самолет не засчитали, так как некому было дать подтверждение. Позже я не один раз проанализировал происшедшее, искал, где и какие допустил ошибки. Этот вылет многому меня научил, я сразу как будто прозрел. Впервые я видел самолет врага далеко и близко, по его маневрам определил, что это опытный летчик, почувствовал, что и таких можно и нужно бить, а не бояться их. Понял, что надо быть всегда внимательным, потому что немецкие летчики используют разную тактику и идут на всякие хитрости.
   Уже два дня я летал ведомым у Похлебаева, но воздушных боев вести не доводилось. На третий день в одном из вылетов мы встретили «Мессершмиттов». У командира была выгодная позиция для атаки, но он почему-то атаковать не стал. Вечером я его спросил, почему он не воспользовался возможностью увеличить личный счет. Похлебаев ответил, что в момент начала атаки не видел меня, своего ведомого. Такой ответ меня очень обрадовал. Лучше сегодня сохранить ведомого – вдвоем завтра больше немцев собьем! Заводчиков же всегда стремился вперед, ему прежде всего хотелось отличиться, сбить немца, и на меня он не оглядывался…

   Командир 2-й эскадрильи 101-го Гв. ИАП Иван Григорьевич Похлебаев

   Вечером, когда уже стемнело, летчики собрались на командном пункте полка. Коптилка, сделанная из снарядной гильзы, тускло освещала наши невеселые лица, придавая им еще более удрученный вид, – погибать никому не хотелось. Пары немецких «охотников» продолжали действовать очень активно, дивизия несла серьезные потери. С очередного вылета на разведку в паре с Хоцким не вернулся Николай Гундобин, летчик с боевым опытом. Возвращаясь домой, они пробивали облачность, и что произошло с Николаем в облаках – так и осталось загадкой… [21 - Гундобин Николай Иванович, 1923 г.р., гвардии младший лейтенант, командир звена 101-го Гв. ИАП. 26.01.1944 не вернулся с боевого задания по разведке движения железнодорожных эшелонов на перегоне Керчь – Владиславовка.]
   Глядя на наши понурые лица, Похлебаев вдруг твердым, уверенным голосом спрашивает всех: «Чего носы повесили? Подумаешь, асы! Что, у нас оружия нет? У нас оружие посильней, чем у них! Нечего их бояться, пусть они сами нас боятся! Завтра пойдем их… – здесь он вставил крепкое русское слово, – а сейчас на ужин и отдыхать!» О, какие у всех стали глаза, радостные, просветленные!
   Рано утром по тревоге мы вылетели к линии фронта своей четверкой Похлебаев – Дементеев и Иванов – Степанов. В воздухе связались по радио со станцией наведения и получили команду следовать в указанный квадрат, заняв высоту 3500 метров. В этот район пришла бомбить наши войска большая группа ФВ-190. При подходе к линии фронта мы увидели группу «фоккеров», которые уже перестраивались друг за другом в цепочку, по очереди с полупереворота входили в пикирование и сбрасывали бомбы. Похлебаев скомандовал мне: «Атакуем!» Пара Иванова осталась прикрывать нас наверху, а мы с комэском атаковали «фоккеров», которые уже вошли в пикирование.
   «Фоккеры», которые еще не успели войти в пикирование, бросают бомбы, не доходя до цели, разворачиваются и уходят на свою территорию. Впереди меня маячит вражеский истребитель, до него рукой подать, но я слежу за своим ведущим и не могу работать с прицелом. Похлебаев открывает огонь по «Фокке-Вульфу», тот дымит и падает. Ведущий, заметив, что я тоже нахожусь в выгодной позиции, командует: «Борис, бей, прикрываю!» До немца буквально 20 метров, быстро прицеливаюсь и открываю огонь. Очередь, вторая… «Фоккер» дымит и продолжает пикировать. Выхожу из пикирования с большой перегрузкой, в глазах темно. Земля совсем близко, да еще и местность холмистая. Создается ощущение, что голова вот-вот уйдет в желудок. Не сломался бы самолет!
   Выйдя из пикирования, набираю высоту. В глазах понемногу светлеет, вижу впереди самолет ведущего. Бросаю короткий взгляд на землю – там пылают два костра. Станция наведения беспрерывно кричит: «Похлебаев, так их, бейте! Смотрите, еще группа «фоккеров» подходит!» Мы снова набираем 3000 метров, и картина повторяется. Иванов и Степанов сближаются с подходящими «фоккерами», которые бросают бомбы куда попало и бегут. Похлебаев устремляется в погоню за теми, кто успел войти в пикирование, я следую за ним. Догоняем и расстреливаем еще двух ФВ-190. Налет отбит. Слышим по радио бодрые, твердые голоса Ивана Морозова и Виктора Маслова из 3-й эскадрильи, которых подняли в воздух нам на усиление: «Иван, бейте их, идем на помощь!»
   Продолжаем патрулировать. Летим от солнца со снижением на повышенной скорости, я иду справа от ведущего. Вижу, что далеко сзади разворачиваются на наш курс четыре ФВ-190. Не знаю, видят они нас или нет, но догоняют – высота у них чуть больше нашей. По радио предупреждаю Похлебаева об опасности, но он не слышит. Повторяю – не отвечает. В радиоэфире стоит сплошной гвалт, очень много лишних разговоров, которые забивают друг друга. «Фоккеры» приближаются, дальше ждать нельзя. Резко разворачиваюсь влево над «Коброй» комэска в лоб вражеской четверке, на встречных курсах беру в прицел ведущего, жму на гашетки… Но стреляет только один пулемет, да и тот, выпустив 5–7 пуль, умолкает. Видимо, кончились боеприпасы. Неожиданно для меня ведущий «Фокке-Вульф» слегка задымил и отвернул на свою территорию. Шлейф черного дыма за ним начал все больше увеличиваться. За ведущим ушли и остальные немецкие истребители. А где же наши? Я огляделся – все наше звено шло рядом.
   Подлетая к аэродрому после окончания патрулирования, я обратил внимание на кисть правой руки. Рука, державшая ручку управления, была вся белая и болела. Я попробовал разжать пальцы, но у меня ничего не получилось. Пришлось левой рукой с большими усилиями разжимать каждый палец правой руки по отдельности. Несколько дней кисть руки ощутимо ныла. Дело в том, что на пикировании быстро увеличивается скорость, а самолет стремится выйти из пике. С увеличением скорости приходится увеличивать и давление на ручку управления, удерживая самолет в пике, так как если ее отпустить, то машина выйдет на большую перегрузку и может разрушиться, да и летчику трудно выдержать эту перегрузку – в глазах темнеет, и думаешь, что «голова уйдет в желудок», если не выдержит шея.
   Мельком мне вспомнился рассказ. Случилось это на Украине в Гражданскую войну. В одной казачьей станице свирепствовали белые. Офицер, сын богатого казака, жестоко расправлялся с непокорными станичниками и однажды зверски убил сына одного старика. Когда красноармейцы вошли в станицу, офицер ускакал в степь, преследуемый красными кавалеристами. Старик, видя, что его враг убегает, выхватил из ножен висящую на стенке саблю, вскочил на свою лошаденку, отслужившую все сроки, и помчался догонять ускакавшего офицера. Красноармейцы один за другим прекратили преследование, а дедок, обогнав их всех, продолжал погоню… Только к вечеру дождались старого казака, не особо веря в успех его мести. Но дед, крепко держа в руке рукоять сабли, сказал, что зарубил врага. Он никак не мог отпустить рукоять, и пришлось применить ствол нагана, чтобы разжать пальцы руки. Такая была хватка. Люди поехали в указанное стариком место и увидели, что лошадь пасется с трупом офицера, разрубленного до самого седла. Теперь я на собственном опыте убедился, что такое может быть. О своей руке я боялся рассказать кому-либо, чтобы это случайно не дошло до нашего полкового врача Николая Константиновича Колюцкого. Он запросто мог отстранить меня от полетов на несколько дней, а мне этого очень бы не хотелось, бои в эти дни шли очень напряженные.

   Командир 3-й эскадрильи 101-го Гв. ИАП Иван Тимофеевич Морозов

   После вылета Похлебаев рассказал, что когда я внезапно развернулся, он сразу все понял, и похвалил мою внимательность и остроту зрения: «Как ты так далеко увидел «фоккеров»? Это очень хорошо!» Такая похвала придала мне уверенности в том, что я начал правильно понимать обстановку в воздухе. Третьего «фоккера» мне засчитали только как подбитого, видимо, были сомнения, что он упал. За этот бой командование дивизии наградило меня орденом Славы III степени. Наш замполит полка гвардии майор Алексей Иванович Пушкарский сказал, что сделает меня кавалером ордена Славы всех трех степеней, но его затея оказалась пустой. Этим солдатским орденом в авиации награждался летный состав только до звания «младший лейтенант» включительно, а мне вскоре присвоили звание лейтенанта [22 - 28 января 1944 г. летчики четверки, возглавляемой гвардии лейтенантом И.Г. Похлебаевым, заявили об уничтожении в районе Булганак – Катерлез – Ташлы-Яр шести ФВ-190. Три из них были записаны на счет комэска, два стали первыми официальными победами Б.С. Дементеева, последний был засчитан гвардии младшему лейтенанту С.С. Иванову.].
   Несколько ранее в полк пришел приказ снять с истребителей все «лишнее» радиооборудование, оставив только по одному приемнику и передатчику. После этого вылета мы не дали разукомплектовывать радиостанции, а стали настраивать их на несколько частот. Теперь, когда эфир был сильно засоренный, мы переходили на запасной канал, а ведущие прослушивали и основной. Все эти работы проводила Раиса Михайлова вопреки инженеру полка по радиооборудованию Цареву, который, ссылаясь на какие-то инструкции, запрещал нам использовать возможности радиосвязи по максимуму. Тем не менее управление группой в воздухе стало гораздо надежнее, и такая практика со временем прижилась.
   С каждым днем боев и с каждым боевым вылетом наши летчики все больше верили в силу своего оружия, повышали свое мастерство. Как-то раз, когда наша четверка патрулировала над линией фронта, авианаводчик подал команду, чтобы мы посмотрели, что творится в 20–25 километрах от передовой, так как станция обнаружения что-то засекла в немецком тылу. Подошли к указанному району на высоте 4000 метров, видим – ниже нас летят в строю около 30 ФВ-190, груженные бомбами. Прикрытия нет. Недолго думая, Похлебаев передает: «Атакую!» Иванов со Степановым остались на высоте, прикрывая нас. «Фоккеры», заметив нашу атаку, стали сбрасывать бомбы, не долетая до линии фронта, кто как может разворачиваться и в беспорядке бежать. Похлебаев одного из «Фокке-Вульфов» догнал и сбил. На душе было радостно – сколько солдатских жизней на земле спасли мы этой атакой?!
   Примерно в эти же дни в преддверии наступления на Керчь командование полка получило задание: установить на одной из наших «Аэрокобр» фотоаппарат и выполнить перспективную аэрофотосъемку линии фронта. При таком виде съемки ось объектива фотоаппарата отклонена под углом к вертикали в сторону. Выполнить задание должен был командир звена младший лейтенант Василий Аксенов, летчик с хорошим боевым опытом, а прикрывать его, кроме ведомого, должны были еще четыре истребителя. В эту четверку ведущим правой пары включили и меня.
   Что значит проводить аэрофотосъемку? Фотограф должен идти вдоль линии фронта по прямой, без всякого маневра по высоте и курсу, желательно на небольшой скорости, представляя собой отличную цель для вражеских истребителей и зениток. Делаем первый заход, в воздухе пока все спокойно. Внезапно появился одинокий «Мессершмитт» и атаковал Сергея Нестерова, который находился слева от фотографа. Подворачиваю влево, чтобы отбить атаку «Худого», и передаю по радио: «Серега, в хвосте «Худой»!» Сергей ответил, что видит, и, сделав переворот, ушел из-под атаки. Но что это? Другой Ме-109, ведомый первого, летит прямо на меня, и летит напористо. Уходить в сторону опасно, и я беру его в прицел. Такие атаки часто кончаются трагически даже без стрельбы, ведь никто не знает, куда противник отвернет и куда отворачивать самому. Лобовая атака занимает очень короткое время, не более 3–5 секунд, сближение происходит на суммарной скорости около 300 метров в секунду, что сравнимо со скоростью звука. Буду жить или моя голова, как в поговорке, окажется в кустах? Максимально концентрируюсь и слежу за дальностью. Решаю, что на дистанции 400 метров (на эту дальность пристреляно оружие) стреляю и сразу же ухожу в сторону и вниз. Силуэт «Мессершмитта» быстро растет в прицеле, и вдруг, когда между нами остаются те самые 400 метров, нервы вражеского летчика не выдерживают, и он уходит вверх, подставляя под огонь брюхо. Сопровождаю «Худого» в прицеле и увеличиваю упреждение, так как увеличивается ракурс цели, коротко стреляю. Пушка выстреливает один снаряд, по 5–7 пуль выплевывают пулеметы. От «Худого» отваливается какой-то массивный кусок, который пролетает настолько близко от меня, что мой самолет даже слегка встряхивает. У «Мессершмитта» останавливается винт, он переходит в пикирование и врезается в землю [23 - Согласно наградным документам, 05.02.1944 при сопровождении разведчика младший лейтенант Дементеев в районе мыса Тархан сбил Ме-109, который упал в районе деревни Малый Бабчик. Подтверждение прислал 1344-й полк ПВО.]. Аксенов все так же продолжает фотографировать передовую…
   Вечером нам сообщили данные разведки, что немецкое командование поставило задачу перед ФВ-190, у которых был широкий и живучий двигатель воздушного охлаждения, а также сильное вооружение, отбить у русских желание ходить в лобовые атаки. Чтобы пробить лоб «фоккера», мы попросили оружейников снаряжать боекомплект пушки таким образом, чтобы после каждых двух осколочно-фугасных снарядов третьим обязательно шел бронебойный.
   К большому сожалению, через несколько дней Василий Аксенов, очень толковый летчик-разведчик и никогда не унывающий человек, погиб. Он возвращался из очередного вылета на разведку в район Феодосии, когда над Керченским проливом в 3–4 километрах от берега у его «Аэрокобры» отказал двигатель. Погода в тот день была хорошая, волнение моря было небольшим. В таком случае нужно иметь большой опыт, чтобы правильно определить высоту полета – вода прозрачная, зачастую видно даже дно, а вот поверхность нащупать сложнее. Садясь на воду, Аксенов ошибся в расчете высоты, его самолет зарылся носом и сразу же пошел ко дну. Летчик не смог выбраться из кабины. Впоследствии часто, возвращаясь с задания, над местом гибели Василия мы давали залп из бортового оружия, салютуя погибшему товарищу [24 - Аксенов Василий Гаврилович, 1913 г.р., гвардии младший лейтенант, командир звена 101-го Гв. ИАП. 07.02.1944 не вернулся с боевого задания – при возвращении с разведки над морем заклинило двигатель, самолет упал в море и затонул в 1,5 км юго-западнее мыса Железный Рог.]. В тот же день, когда погиб Аксенов, не вернулся с боевого задания и мой однокашник по Батайской ВАШП Петя Одинцов. В районе Керчи он был сбит в бою с «Юнкерсами» [25 - Одинцов Петр Акимович, 1923 г.р., гвардии младший лейтенант, старший летчик 101-го Гв. ИАП. 07.02.1944 не вернулся с боевого задания из района г. Керчь, где прикрывал наши наземные войска и вел бой с немецкими бомбардировщиками.].
   Через два дня я сам получил задание произвести визуальную разведку позиций противника, идущих от Феодосии на север через весь Ак-Манайский перешеек до самого Азовского моря. Нужно было посмотреть, какие укрепления строятся немцами на оборонительном рубеже. Мне особо подчеркнули, что задание очень срочное и важное, поэтому запретили вступать в воздушный бой и заниматься штурмовкой. Взлетели парой, ведомым пошел Борис Степанов. Вышли на малой высоте в Азовское море, а потом в заданный район с севера. Видим – да, копают окопы, делают укрепления. Некоторые машут нам руками, наверное, это наши военнопленные. Подлетаем к Владиславовке. От этой станции на Джанкой следует железная дорога, и от нее в 3–5 километрах на рельсах стоит какой-то странный агрегат, состоящий из двух платформ и дрезины.
   Вижу – за этим агрегатом железная дорога будто вспахана. Что-то здесь неладно! По рации передаю Степанову: «Боря, прикрой, я пройдусь!» Нарушил я приказ командира – проштурмовал, выпустил по этому агрегату три снаряда, один из которых должен был быть бронебойным. Прошло дней десять, командир полка Павликов меня спрашивает: «Ты, когда летал на разведку Ак-Манайских позиций, точно ничего там не штурмовал?» Ну, думаю, признаюсь – будет ругать. «Нет, не штурмовал», – отвечаю.
   Выяснилось следующее. Откуда-то командование получило информацию, что такого-то числа, в такое-то время, с такого-то направления неизвестная «Аэрокобра» выпустила из пушки три снаряда и вывела из строя немецкий путеразрушитель, чем спасла от уничтожения большой участок железной дороги. Нарком путей сообщения Каганович ищет летчика, хочет наградить его орденом Ленина. Я не стал признаваться, чего после драки руками махать? Только что отпирался, а как про орден услышал – так сразу я? Радостно было, что сделал полезное дело. После нам показывали фотографии этого разрушителя железных дорог, который так и остался после моей атаки стоять на месте. Специальным плугом он ломал шпалы пополам и рельсы тоже перекусывал.
   Были, конечно, у нас и люди, которые любым путем стремились к получению наград. Такой человек в трудную минуту на помощь не придет, а продать за ломаный грош – продаст. У меня, как и у большинства моих друзей, на протяжении всей войны лучшей наградой всегда были успешные бои, уничтоженный враг. Одним из примеров такого истинного бескорыстия для меня всегда был командир эскадрильи соседнего 66-го ИАП Павел Камозин, в конце войны переведенный в наш полк.
   Однажды под Керчью, находясь в воздухе, слышим – станция наведения передает Павлу Камозину, который с группой патрулировал над линией фронта, что могут появиться «Худые». Камозин коротко отвечает: «Ждем». Примерно через две минуты кто-то передает: «Паша, «Худой» в хвост заходит!» Камозин спокойно отвечает: «Вижу, пусть заходит». Всматриваюсь в ту сторону, где должна находиться их группа, но ничего не вижу – слишком далеко. Через минуту в том же направлении вижу черный шлейф дыма, факел горящего самолета и по радио слышу: «Смотрите, зажег одного, падает». Станция наведения: «Вижу, поздравляю!» На душе стало радостно, что так спокойно наши летчики научились бить фашистов. Камозин вскоре стал дважды Героем Советского Союза.

   Заместитель командира 3-й эскадрильи 101-го Гв. ИАП дважды Герой Советского Союза Павел Михайлович Камозин

   Технический состав нашей эскадрильи, да и всего полка, был дружным, трудолюбивым и честным народом. Много у нас было сверхсрочников, служивших в полку еще с его формирования. Попробуй попасть на «дружескую беседу» за нечестность или разгильдяйство к Ивану Комарскому, Вадиму Адлербергу, Афанасию Басенкову, Николаю Кулигину, Тимофею Кравцову. Они в коротком разговоре дадут понять, что надо быть честным, трудолюбивым, ответственным человеком. В полку было строгое неписаное правило, что без разрешения механика никаких работ другим специалистам на самолете проводить нельзя.
   Как-то в одном из вылетов завязался сильный бой. Атакую Ме-109, дальность 50 метров, открываю огонь, но трасса уходит левее цели. Что такое? Как я промахнулся с такой небольшой дистанции? Через некоторое время атакую второго «месса». Та же картина – снова промах. После ухода с линии фронта, подходя к аэродрому, решил проверить прицел. Выровнял самолет по горизонту, проверил, нет ли скольжения, и коротко выстрелил из всего оружия. Трасса снова пошла влево. Стало понятно – сбит прицел. Ох, как же я обозлился! Хорошо, что в этом бою у нас не было потерь. После заруливания на стоянку выхожу из кабины на плоскость самолета и сразу спрашиваю механика: «Дима, кто был в кабине?» Вадим ударил себя по лбу, сразу поняв, что произошло что-то неладное: «Это Рыжий!» Рыжим все звали техника эскадрильи по вооружению старшину Григория Тупицына. Вижу – Тупицын, почувствовав запах жареного, осторожно выглядывает из-под соседнего самолета. «Пристрелю!» – закричал я и выхватил пистолет из кобуры. Тупицын убежал, техники меня остановили и успокоили. На своего механика я не стал злиться – он сам сильно переживал случившееся. Подобных случаев больше не было.
   Механикам нашим порой было очень трудно, иногда им приходилось не спать по несколько суток – днем боевые вылеты, ночью ремонт, устранение повреждений, настройки и регулировки, а с утра все повторяется заново. Упусти механик какую-нибудь мелочь, и летчику это может стоить жизни. Нормальная боевая работа была возможна только при полном доверии летчика к своему механику.
   Вот пример все из того же февраля 1944 года. Станица Крымская. Погода мерзкая. После полета механик самолета докладывает, что мотор погнал стружку. На моторах «Аллисон», которые стояли на наших «Аэрокобрах», рабочая поверхность подшипников коленчатого вала покрывалась тонким слоем серебра. Если этот слой начинал разрушаться, то в фильтре тонкой очистки масла появлялась мелкая серебряная стружка. Это значило, что пора менять двигатель (осмотр фильтра механики проводили после каждого вылета). Сколько времени нужно на замену мотора? Два-три дня, и все это время я буду безлошадным. В период напряженных боев это слишком много. На следующий день, утром, не верю своим ушам – Дима докладывает о готовности самолета к вылету! Гляжу – стоит наша «Кобра» под большой треногой из жердей, укрытая брезентом, а под брезентом кто-то еще копошится. Я обратил внимание, что у Димы пальцы на руках все распухшие, в крови. «Откуда кровь, Дима?» – спрашиваю. Он с юмором отвечает, что очень удобно – на улице мороз, поплевал на палец, приложил к гайке, она примерзла. Наживил гайку на болт и палец оторвал, быстрее дело идет, а палец как-нибудь уж потом заживет. «Как так?» – спрашиваю его. Дима отвечает: «Командир, ты не беспокойся, главное, бей фашистов». Механики Афанасий Басенков, Егор Иванов, техник звена Александр Балашов, инженер эскадрильи Виктор Ляшенко помогли Диме за ночь в полевых условиях, в мороз и вьюгу, заменить мотор. Взлетаю, делаю маленький круг над аэродромом и, отступая от всех правил облета, иду на задание – мотор работает как часы! О работе наших техников, об их малозаметном героическом труде можно писать очень много…

   Механики 101-го Гв. ИАП за работой

   К сожалению, многие командиры из руководства полка и эскадрилий мало отмечали заслуги техников, да и летчиков тоже. Зачастую присутствовали настроения из разряда «я с самого начала войны на фронте, и пока не получу орден, другие тоже не получат», будто награды дают за присутствие на фронте, а не за боевые дела!
   С Ивановым последние дни мы стали летать осторожно. Тяжело вспоминать об этом, но очень плохо, когда идешь в бой и нет к кому-то доверия, это уменьшает боеспособность всей группы. Дело вот в чем. Мы, молодое пополнение, придя в строевую часть, горели желанием перенять от опытных командиров науку побеждать. Иван Похлебаев передавал нам эту науку, по-отечески заботился о нас, а вот со стороны Иванова этого не было. Я стал замечать, что Иванов частенько ругал своего ведомого Степанова, насмешливо называл его «Митяем». Причинами этого Борис со мной не делился, даже когда я его расспрашивал.
   Стояли мы в станице Вышестеблиевской. Как-то вечером пошли мы со Степановым в гости к нашим девочкам, которые все жили в одной хате. Они всегда принимали нас дружелюбно, старались за нами поухаживать, подшить к нашим гимнастеркам свежие подворотнички. Многие ребята заглядывали к девчонкам на огонек, ведь были мы молодые и почти все холостые. Погостив какое-то время, Борис и я отправились в свою хату, где жили все летчики эскадрильи. Только отошли от крыльца, как повстречали наших командиров, которые тоже направлялись к девочкам, среди них был и Сергей Иванов. Он задержал своего ведомого, а я, было, прошел немного вперед, но, услышав разговор на повышенных тонах, остановился и прислушался. До меня долетели слова Бориса, что «…этого никогда не будет». Иванов зло обозвал Бориса «Митяем» и ударил его по лицу. Я остолбенел, не поверив своим глазам. Наверное, мне показалось – ведущий бьет своего ведомого! «Командир, это нехорошо!» – крикнул я Иванову. Сергей быстро направился ко мне. «И ты, Длинный, куда-то лезешь», – процедил он и развернулся, чтобы ударить меня, но не успел. Даже не раздумывая, я не смог позволить, чтобы меня били ни за что. Получив удар в челюсть, Иванов упал и, пытаясь подняться, схватился за пистолет, в злобе грозясь меня пристрелить. Рядом были густые кусты сирени, за которые я быстро отскочил и ушел с этого места от греха подальше, слыша вдогон: «Завтра я вам покажу!» Угроза! Интересно, что он нам покажет? Борис, понимая, что отмалчиваться больше нельзя, посвятил меня в суть разногласий с Сергеем.
   После войны было написано и издано много воспоминаний ее участников. В основном в них описываются героические дела наших солдат. А как вспоминать о плохом? Нельзя забывать об этом, слишком часто человеческими жизнями была оплачена чья-то глупость, низость или трусость – самой большой ценой, какую можно представить. Конечно, вспоминать о плохих поступках людей тяжело морально, да и можно пожалеть родственников такого человека, зачастую гордящихся тем, что жили рядом с героем. Но как быть с теми, кто по их вине погиб? Увы, были и у нас мелкие люди, о которых предпочитают не вспоминать…
   Оказалось, что Иванов требовал от Бориса, как от своего ведомого, безукоризненных подтверждений на якобы сбитые Сергеем немецкие самолеты. Борис на ложь не соглашался. Посовещавшись, мы сообразили, что жаловаться на такое Иванов никуда не пойдет. Оставалось только понять, какую обещанную пакость он может нам сделать? Похлебаева в произошедшее мы решили пока не посвящать, уговорившись в полете внимательнее следить за Ивановым. В случае ухода его от группы я должен был пойти за ним, а Степанов остаться ведомым у Похлебаева. Я рассчитывал, что Иванов от меня оторваться не сможет. С таким планом действий мы и отправились спать.
   С утра мы очередной раз вылетели своей четверкой на патрулирование. Погода была облачная, наш аэродром просматривался в разрывах облаков. Над линией фронта нижний слой облаков был сплошной, а выше облачность была тонкая, слоистая с большими разрывами. Мы патрулировали на высотах 3000–4000 метров, когда станция наведения передала, что в нашем районе вот-вот должны появиться «фоккера». Через некоторое время слева я увидел тройку ФВ-190, которая приближалась к нам. Предупредив ведущего, я развернулся навстречу противнику, но «фоккеры», видимо, заметив нас, ушли вниз. Я хотел развернуться обратно к своей группе, но услышал по радио голос Иванова, что бывало очень редко: «Борис, иди прежним курсом, там «фоккер». Присмотревшись, я увидел далеко впереди одиночный «Фокке-Вульф», идущий на пересекающихся с моим курсах.
   На такой дальности и под большим ракурсом поразить цель очень трудно, но я решил пугнуть вражеского летчика трассой. Прицелился, взял упреждение, превышение и выпустил пулеметную очередь с одним снарядом из пушки. К моему удивлению, трасса накрыла немецкий истребитель, и я заметил разрыв снаряда в его фюзеляже в районе кабины. Не веря такой удаче, я продолжал наблюдать за «фоккером», который начал увеличивать левый крен и угол пикирования. С углом пикирования градусов 60–70 он вошел в нижний слой облаков, который был на высоте 300–500 метров, и выйти из такого пикирования немецкий летчик уже никак не мог. Я не успел опомниться, как станция наведения стала запрашивать: «Кто сбил «фоккер», который около меня упал?» Я ответил, что стрелял по «Фокке-Вульфу», который только что вошел в облака в указанном районе. Получил поздравление с победой, и вдруг подо мной прошла широкая трасса. По красному цвету и траектории полета трассеров определяю – стреляет «Кобра», причем издалека. Наверное, это Иванов стреляет в «фоккера», а трасса достает и до меня? На всякий случай резко поддернул самолет вверх, и в этот же момент рядом прошла вторая трасса, но уже ближе ко мне. В эфире тишина, чувствую – что-то не то! Энергично разворачиваюсь и вижу, что у меня в хвосте «Кобра», которая с принижением проскакивает подо мной. Догоняю, пристраиваюсь вплотную справа, ясно вижу бортовой номер самолета и Серегу Иванова в кабине.
   Все происходящее никак не укладывается в голове, и мы некоторое время идем параллельными курсами. Вижу, меня атакует сверху на встречных курсах Ме-109. Развернувшись вправо, я увернулся от его прицельного огня, и «Худой» с большим углом пикирования проскочил вниз. Где Иванов? Он развернулся влево на обратный курс, теперь он левее меня. Вижу – Ме-109 со снижением, на большой скорости, уверенно догоняет Серегу. Кричу по радио: «Иванов, в хвосте «Худой», в хвосте «Худой», уходи!» Никакой реакции, его «Кобра» продолжает лететь по прямой. Решаю отбить атаку немца трассой, может, успею. Выношу точку прицеливания впереди самолета Иванова, что психологически сделать трудно, но надо, чтобы трасса, миновав Сергея, прошла перед носом «Худого». Стреляю, наблюдаю свою трассу. Вот через мой прицел проходит самолет Иванова, трасса до него не дошла – хорошо! Приближается «Худой». Заметив опасность, он резко уходит в набор высоты с углом градусов 70. Скорость у «Мессершмитта» предельно мала, он уже почти завис на месте, но почему-то продолжает тянуть вверх. Жалко, уйдет! В этот момент из прогалины облаков выскакивает «Кобра» Похлебаева и со всех огневых точек бьет немца. О-о-о…Что такое? Ме-109 разваливается на четыре части – мотор с кабиной, хвост и обе плоскости, кувыркаясь, летят в разные стороны! Я впервые увидел, что так можно расстрелять самолет – в него попало 3–4 снаряда. Из-за облаков появляется и вторая «Кобра», это Степанов – пристраиваюсь к ним. По радио запрашиваю Иванова о его местонахождении, но ответа не получаю. Когда мы подходили к аэродрому, Иванов нашел нас и пристроился. На аэродром пришли вчетвером.
   Днем потеплело, аэродром раскис, и после очередного вылета садились мы в Крымской. Переговорили с Борисом, опять решили Похлебаеву пока ничего не говорить, а за Ивановым посматривать дальше. Вечером за ужином с боевыми 100 граммами расселись мы за разные столики, соблюдая субординацию. Подходит к нашему столу Иванов и ставит мне стакан водки. Я отказываюсь, говоря, что у нас и своей хватает. После нескольких настойчивых предложений и не менее настойчивых отказов Иванов резким тоном предложил мне выйти из столовой и поговорить. Степанов, зная обстановку, встревожился и хотел выйти за нами, но я его движением руки остановил, и он сел на свое место. Вышли. Ночь была темная, и я был готов встретить всякую подлость. Однако неожиданно для меня Сергей изменил повелительный тон разговора на мягкий: «Борис, прости меня, ради бога… Получилось нехорошо… Я виноват, прости…» Я притворился, что не понимаю, о чем идет речь, но он продолжал: «Ты, Длинный, хитрый и умный, ты все прекрасно понимаешь». Сергей упал на колени и продолжал упрашивать простить его. Я поднял его, успокоил как мог, и мы вернулись в столовую. Степанов просветлел лицом, увидев нас в хорошем настроении.
   К середине февраля Сергей Иванов уже имел большие успехи. За ним числилось около 20 лично сбитых самолетов, но из нашей группы никто не видел его атак – все победы были зафиксированы станцией наведения. После нашего с ним столкновения я решил проследить за ним. Как-то раз, когда время нашего патрулирования подходило к концу, станция наведения предупредила – взлетели «Худые», будьте внимательны. Пока немцы наберут высоту, придут в наш район, нам уже нельзя будет ввязываться в бой – горючее будет на исходе. Вдруг Иванов резко отворачивает вправо и с большим снижением уходит от группы, ничего не сообщая по радио. Степанов остается с нами. К чему такой маневр? Я решил по возможности не терять Серегу из вида и издалека проследить за его действиями. Вижу, стреляет – одна очередь, вторая, а в кого стреляет – не пойму, никакой цели перед ним нет. Не успел я сообразить, что к чему, как по радио слышу: «Я Иванов, сбил «Худого»!» Станция наведения отвечает: «Молодец, поздравляю с победой!» Вот оно что! Поздравление станции наведения было подтверждением заявки на сбитого немца. Мы находились от наводчика на солнечной стороне, на большой высоте, и он мог не видеть происходящего, но хорошо слышал стрельбу в воздухе в нашем направлении. В таком случае подтверждение ведомого не требовалось, так как рация на КП полка фиксировала все переговоры. Вот так наш Серега быстренько и «сбил» 21 самолет, но раскрывать его ложь, взвесив все «за» и «против», мы с Борисом не стали.
   Прежде всего нам не хотелось посеять в душах летчиков полка разобщенность, возможность усомниться друг в друге – слишком сильные шли бои в эти дни, и нам всем надо было быть единым коллективом. Кроме того, Сергей заявил о почти всех своих победах в очень короткий срок, буквально в течение 2–3 недель. На него подали представление на звание Героя Советского Союза, о нем стали писать в газетах – можно сказать, Иванов внезапно стал знаменит. Раскройся его обман – и слишком много хороших людей, поверивших Сергею, могли пострадать, начиная от командира эскадрильи и авианаводчика и заканчивая командованием полка и дивизии. На весь полк легло бы несмываемое пятно позора. Конечно, наше решение далось нам нелегко – в какой-то мере мы пошли на сделку с совестью, не стали, как говорится, выносить сор из избы. Утешали мы себя тем, что Иванов получил хороший урок на будущее и впредь поостережется жульничать. Вскоре Сергей получил ранение, после госпиталя был списан с летной работы и в воздух больше не поднялся.
   После увольнения в отставку его жизнь не сложилась. Серега длительное время лечился в госпиталях, после чего сильно запил. Ему, как Герою Советского Союза, на первых порах помогали с трудоустройством, но он нигде не задерживался, не справляясь с работой из-за пьянства. Потом Иванов и вовсе угодил в тюрьму – денег не было, и он начал промышлять какими-то темными делами. Через несколько лет его освободили по амнистии, но вскоре Сергей нелепо погиб под колесами поезда…
   Примерно с марта месяца нам с Борисом Степановым все чаще стали поручать самостоятельные задания. В эскадрилье мы быстрее других молодых летчиков из нашего пополнения обстрелялись, приобрели боевой опыт. 7 апреля 1944 года командир полка Павликов дал мне задание: парой со Степановым вылететь к линии фронта и посмотреть, нет ли там немецких истребителей. В это время должны были возвращаться из немецкого тыла два разведчика Пе-2 под прикрытием восьмерки «Аэрокобр» нашего полка. В случае появления немцев мы с Борисом должны были связать их боем и предупредить по радио разведчиков – после долгого полета ни они, ни наши ребята, выработав горючее, ввязываться в бой не могли.
   Патрулируем. Вижу, выше нас на 1000–1300 метров на встречных курсах появилась странная по своему составу группа – пара Ме-109 и одиночный ФВ-190. Интуитивно чувствую какую-то хитрость, и действительно, в этот момент ФВ-190 отваливает от «Мессершмиттов» и со снижением проходит довольно близко перед нами, подставляясь под удар. Степанов находился справа от меня и, увидев такой неожиданный подарок, закричал: «Впереди «фоккер», сейчас я его!..» Пришлось мне крикнуть: «Не трогай, встань на место, выше «Худые»!» Борис, который не видел Ме-109, не погнался за приманкой и занял свое место. Тогда Ме-109 пошли в атаку на нас. Мы левым разворотом стали уходить под них, чтобы затруднить немецким летчикам прицеливание. Создав правой ногой сильное скольжение, я неожиданно для себя сорвался в штопор; мой истребитель резко бросило так, что я ударился о борт кабины головой. Неосознанно я отпустил ручку управления и снял ногу с правой педали, и неожиданно самолет резко остановил вращение и перешел в пикирование. После этого случая, возвращаясь на аэродром с задания, при любой возможности я уходил в сторону и прощупывал самолет на штопор, и многому научился. В этом вопросе «Кобра» стала для меня не такой страшной, как казалось раньше.
   Когда «Худые» после неудачной атаки ушли, станция наведения запрашивает: «Дементеев, что у вас там происходит?» Ответил, что у нас все нормально. Наводчик сообщает: «Тут «Худые» говорят, что русский иван не попался на удочку». Наши радисты прослушивали переговоры немецких истребителей, впрочем, как и немцы постоянно слушали нас. Погонись Степанов за «фоккером», Ме-109 гораздо быстрее догнали бы Степанова и сбили – у них был запас высоты, и разогнали бы они большую скорость, чем была у нас…
   Через некоторое время мы услышали наших разведчиков, которые подходили к линии фронта, возвращаясь с задания. Они прошли Феодосию, когда кто-то сбивчиво закричал по радио: «Худые», в хвосте «Худые»!!!.. Ой, ой, сбили его, падает в море!!!..»Что такое? Кого сбили? После посадки выяснилось, что внезапно появились два Ме-109 и сбили самолет лейтенанта Андрея Федорова, который упал в море [26 - Федоров Андрей Федорович, 1916 г.р., гвардии лейтенант, летчик 101-го Гв. ИАП. 07.04.1944 в составе группы из 8 самолетов возвращался с задания, отстал от группы на 1,5–2 км, был атакован со стороны солнца двумя Ме-109 и сбит. Упал в Керченский пролив и затонул в районе Кыз-Аульский Маяк.]. Меня взяли зло и обида на наших командиров. Почему восемь летчиков проморгали двух немецких шакалов?! Успокоились, почувствовав близость дома, по сторонам не смотрели, отсюда и неоправданная потеря. Так воевать нельзя!

   В начале апреля наши войска перешли в наступление. Для летчиков это была пора интенсивных боевых вылетов, многие из которых сопровождались воздушными боями. Порой было некогда на минуту из кабины вылезти, чтобы размять ноги да прогуляться до кустов. Сидишь в кабине, еще заправляют самолет горючим и заряжают боеприпасы, а уже зеленая ракета взвивается над КП – сигнал на взлет.
   Если первый вылет происходил до завтрака, а так чаще всего и случалось, то завтракать после вылета не хотелось, обедать тоже. В горло ничего не лезло, даже компот, и мы пили только воду. Валечка, наша официантка, которая в такие дни кормила нас прямо у самолетов, увидев командира полка Павликова, со слезами на глазах упрашивала его: «Товарищ командир, прикажите им покушать, а то они с голоду помрут». Она всех нас знала и каждого ждала, чтобы после возвращения с задания покормить. Сам собой установился порядок – в завтрак и обед продукты экономили, готовили не много, а вот в ужин, после принятия боевых 100 граммов, которые снимали нервное напряжение, кушали мы плотно, и начпрод никому не отказывал в добавке. Техников по сравнению с летчиками кормили скудно, и мы из столовой забирали все, что оставалось, подкармливая своих ребят – им еще всю ночь работать…
   Началось наступление наших войск. 10 апреля 1944 г. мы перебазировались с Вышестеблиевской на аэродром Багерово западнее Керчи, где до нашего прибытия почти два года была одна из основных баз немецких истребителей в Крыму. На второй день после прилета, в сумерках, мы группами отправились в жилой городок на ночлег. Не зная толком дороги, первая группа пошла прямо через летное поле и нарвалась на немецкую противопехотную мину-«лягушку». Семь летчиков вышли из строя, и их увезли в госпиталь в Краснодар [27 - 12.04.1944 на аэродроме Багерово подорвались на противопехотной мине 7 летчиков 101-го Гв. ИАП: штурман полка капитан А.А. Худяков, заместитель командира эскадрильи лейтенант С.С. Иванов, командир звена лейтенант С.С. Овечкин, летчики младшие лейтенанты В.М. Воробьев, В.Б. Врублевский, И.А. Костаненков и А.И. Парфенов. Последствия взрыва оказались для полка тяжелыми – через две недели, 25.04.1944, летчик гвардии младший лейтенант Воробьев Владимир Михайлович, 1923 г.р., от полученных ран умер в госпитале в Краснодаре, Иванов и Овечкин были списаны с летной работы, остальные летчики после лечения вернулись к полетам.].
   На следующий день мы перебазировались на 60 километров западнее, на аэродром Семисотка, взлетая с которого, наш полк принял участие в окончательном освобождении Крыма от фашистов. Не всегда нашим летчикам удавалось действовать удачно, использование устаревшей тактики приносило неоправданные потери. Однажды соседнему 57-му Гв. ИАП была поставлена задача шестеркой истребителей прикрыть наземные войска южнее Севастополя. Патрулировали соседи плотным строем, с малыми интервалами, без эшелонирования по высоте. Появились два Ме-109, зашли сзади на эту группу и одной атакой сбили две «Аэрокобры», хорошо, что летчики смогли выпрыгнуть с парашютами.
   На следующее утро нам, эскадрилье Похлебаева, дали такое же задание. Похлебаев ставит задачу: «Идем покрышкинской этажеркой, Степанов с Чуприным – высота 3000 метров, Дементеев с Герасимовым – 3500 метров, я с Иваном Березовиком – 4000 метров. Поддерживаем визуальную связь, соблюдаем радиодисциплину». Взлетели, набрали высоту, пришли в заданный район. На подходе к Севастополю на одной с нами высоте вижу впереди два ФВ-190, идущих попутным курсом. Мой ведомый Алексей Герасимов выполнял свой первый боевой вылет, и нужно было, чтобы он разглядел самолеты противника и хорошо запомнил их. По радио я пояснил ведомому, что впереди два «фоккера». Видимо, я уделил Герасимову на какую-то долю мгновения внимания больше, чем нужно, и подошел к ведомому ФВ-190 так близко, что меня стало болтать в струе от его воздушного винта. Все же я успел выстрелить, выпустив из пушки один снаряд, который вошел в обшивку крыла у самого фюзеляжа и разорвался внутри. Левая плоскость у «фоккера» отвалилась, чуть не столкнувшись со мной, и немецкий истребитель беспорядочно закувыркался. Из него выбросился парашютист. Бросив короткий взгляд на своего ведомого, я стал ловить в прицел ведущего «фоккера», но тот заметил атаку и резким переворотом ушел вниз. Я последовал за ним, дал короткую очередь, но промахнулся, и немец оторвался от преследования. Через несколько минут Похлебаев атаковал вывернувшихся откуда-то двух Ме-109 и одного сбил. Второй «Худой» переворотом ушел вниз, спикировав на свой аэродром под прикрытие зениток. В таких случаях нет смысла снижаться на малую высоту, гоняясь за «Худым» и подставляя себя и ведомого под зенитный огонь фашистов.
   На следующий день мы вылетели на точно такое же задание в тот же район. Прошли с юга на север, никого не встретили, развернулись от солнца и направились в сторону Севастополя. Похлебаев по радио передает: «Вижу «Худых», атакую!» Не успел я разглядеть, где находится их пара, как увидел «Худого», падающего с большим углом пикирования и с разрастающимся шлейфом черного дыма. Слышу по радио чей-то голос: «Так его!» Подходим к их аэродрому, вижу впереди одинокий «Мессершмитт». Почему он один? Похлебаев командует: «Вижу, бей!» Видимо, немецкий летчик в последний момент заметил меня и стал уходить виражом. По поведению вражеской машины вижу – «Худой» последней модификации. Решил потягаться с ним, посмотреть, на что способны «Кобра» и Ме-109. Уйдет – ничего страшного. На вираже догоняю немца, беру в прицел, и в этот момент «Худой» делает переворот. Я за ним. На пикировании я отстаю, но продолжаю преследовать и вижу, что начинаю его догонять. Он выходит из пикирования и уходит вверх с углом градусов 60. Снова отстаю, потом снова догоняю, снова беру в прицел, но он делает еще переворот. Отстаю, потом догоняю. Ме-109 уходит вверх уже с углом градусов 70, из выхлопных патрубков мотора появилась черная копоть – летчик включил форсаж. Слышу по радио нетерпеливый голос Похлебаева: «Хватит с ним возиться, снимай!» Вначале я сильно отстал от «месса», а он упорно лезет вверх. Начал его догонять, и настолько энергично, что чуть не столкнулся. С очень малой дистанции даю короткую очередь. Ме-109 загорелся и пошел к земле. На следующий день задание по прикрытию снова выполнял 57-й Гв. ИАП, но боевой порядок они стали строить уже по-покрышкински, и потерь больше не имели. Нам же приказали сопровождать штурмовики Ил-2. Для истребителя это самая тяжелая работа, особенно на наших самолетах, – мы не могли создать запас высоты и скорости. «Кобра» имела хорошие аэродинамические качества, но тяговооруженность была мала, мощности мотора явно недоставало.
   С аэродрома Семисотка летать на Севастополь было далеко – с подвесными топливными баками через Феодосию мы ходили над всем южным побережьем Крыма. Когда мы возвращались с задания, то всегда выбирали места, где будем отдыхать после войны, если, конечно, останемся живы. Как-то видим – летит разведчик Ю-88 направлением на Керчь – Тамань, высота примерно 4000 метров. Решили подловить его на обратном маршруте. На перехват в разных направлениях нас вылетело трое, по радио переговариваемся, кто где находится. Двое ребят ушли на посадку, а я в итоге заметил Ю-88 выше меня примерно на 1000 метров. Только передал эту информацию на землю, как «Юнкерс» резко начал набирать высоту. Какую я допустил оплошность – они же нас прослушивают! Разведчик знал, где мы находимся, и принимал соответствующие меры. Я все же решил за ним погнаться, рассчитывая на то, что у Ю-88 потолок меньше, чем у «Аэрокобры». Разведчик летел все время с набором высоты, я, хотя и медленно, но все же с ним сближался. Увлекшись погоней, я не следил за высотой. Дальность была еще большая, километра полтора, когда в прицел вместо одного я увидел двух разведчиков. Закрыл один глаз – второй разведчик исчез, но через минуту уже и одним глазом я стал видеть два «Юнкерса». Слышу по радио голос командира полка: «Дементеев, я Павлик, какая у тебя высота?» Только тогда я глянул на высотомер. Передаю: «Павлик, я Дементеев, высота 8000 метров, иду домой». Я прекратил преследование, развернулся влево, и с мыслью, что надо бы достать кислородную маску, потерял сознание.
   Как долго я падал с 8000 метров – не знаю. Постепенно начал приходить в себя. Первое, что я увидел, – свою руку, лежащую на ручке управления. Ручка беспорядочно двигалась вправо-влево и вперед-назад, и я задержал ее движение. Постепенно круг видимости стал расширяться. Я увидел приборную доску, на которой бешено крутились стрелки какого-то одного прибора. Что это за прибор? Где я? Взял ручку управления на себя, стрелки прибора стали крутиться медленнее. Начал понимать, что я в кабине самолета, а прибор показывает высоту. Какая высота? Не могу сфокусировать зрение, но явно какая-то малая. Надо срочно прыгать! Сбросил правую дверцу кабины, но тут же принял решение подождать, так как начал различать горизонт. Подвел нос самолета к горизонту – высота перестала падать. Понял, что впереди меня море и облака. Дело еще в том, что летел я в направлении моря, берег был подо мной и не попадал в поле моего зрения. Облачность была не сплошная, закрывая небо примерно на одну треть. Адаптация организма происходит медленно, а сориентироваться и принять решение нужно было в считаные секунды. Не пойму, где облака – вверху или внизу? Перевернул самолет на 180 градусов, но это не прояснило ситуацию. Перевернулся обратно, развернулся на 90 градусов по курсу. Смотрю – подо мной совсем рядом вершины гор, сразу же понял, где море, где небо. Пришел в себя и сообразил, где я и что со мной. Высота по прибору 1200 метров относительно аэродрома, с которого я взлетел, но здесь вокруг горы. Определился, что нахожусь над городом Судак в долине между гор. По радио ничего не слышу, от резкого снижения заложило уши. Но меня-то слышат! Передаю свои координаты, сообщаю, что иду домой. Да, похоже, я родился третий раз!
   Подходя к аэродрому, я продул уши и услышал радостный, успокаивающий меня голос по радио, приглашающий на посадку. После посадки и заруливания на стоянку на крыло взобрался Дима Адлерберг, помог мне вылезти из кабины. Он стал меня успокаивать, чтобы я не волновался из-за потерянной дверцы, которую, по его словам, легко было заменить, главное, что я остался жив. Оказывается, меня уже перестали ждать. Не получив ответа на длительные запросы по радио, командир полка, подождав еще некоторое время, приказал выключить радио. Значит, падал я долго. Однако не успели на КП выключить радио, как услышали мои позывные.
   Подошел к стартовому командному пункту. Летчики полка сидели на зеленой травке в ожидании, когда я подойду. Павликов начал было что-то выговаривать сдержанно, но сорвался и сквозь слезы стал ругать по-простому, с применением крепких слов, но без злобы, всех – меня, других летчиков, себя… У нас были случаи плохого самочувствия летчиков на больших высотах, но до такого еще не доходило. Мы редко пользовались кислородным оборудованием – с непривычки кислородные маски сковывали повороты туловища и головы, мешали наблюдению за задней полусферой. По этой же причине мы отказывались пристегиваться плечевыми ремнями, используя только поясные. Конечно, мы сильно рисковали, но осмотрительность была важнее, прозеваешь противника – уже никакие ремни не понадобятся. Порой так накрутишься головой, что натрешь шею до крови. Чтобы избежать этого, нам выдавали шелковые кашне. Однако от больших высот отказываться тоже было нельзя. Обсудили вопрос и приняли решение вместо кислородных масок использовать мундштуки. От кислородного прибора шел тонкий шланг с наконечником, который зажимали зубами и через него дышали кислородом. С подъемом на высоту от кислородного голодания незаметно подступала апатия, притуплялось внимание. Возьмешь в рот мундштук, подышишь кислородом – и сразу восстанавливается работоспособность. Таким способом эта проблема была решена.
   21 апреля наша дивизия была временно подчинена 8-й Воздушной армии. К этому времени был освобожден весь южный берег Крыма, оставалась только окруженная немецкая группировка в Севастополе. 4-я Воздушная Армия была переведена на 2-й Белорусский фронт. Наш полк перебазировался на аэродром совхоза «Китай» [28 - Ныне село Широкое Симферопольского района.] севернее Симферополя. На этом аэродроме уже сидел один полк на «Аэрокобрах» – 9-й Гв. АП, знаменитый полк наших асов. Имена дважды Героев Советского Союза Алексея Алелюхина, Султана Амет-Хана, Владимира Лавриненкова, Павла Головачева были известны всей стране. Наш полк, конечно, такой славой не гремел. Исходя из этого, и задачи нам ставились разные. Если 9-й Гв. ИАП чаще летал на прикрытие наземных войск и свободную охоту, то мы, как правило, сопровождали бомбардировщиков и штурмовиков, а значит, были серьезно ограничены в скорости и маневре – сопровождаемых нельзя было бросить. Имея к концу войны опыт применения истребителей во всех качествах, я могу сказать, что сопровождение, особенно штурмовиков, – самая сложная и неблагодарная работа, не позволяющая использовать в полной мере достоинства своего самолета.
   Кроме сопровождения штурмовиков и бомбардировщиков, иногда наш полк летал на прикрытие наземных войск в знакомый нам район южнее Севастополя. Однажды мы патрулировали шестеркой, когда со стороны моря появились два Ме-109. Похлебаев атаковал и сбил одного, второй переворотом спикировал на свой аэродром под защиту зениток. Похлебаев погнался за ним, и на малой высоте его подбили. Наблюдая за командиром эскадрильи, я хорошо видел, как он догонял «Худого» и вот-вот должен был открыть огонь, но не успел… «Сильно трясет», – передал по радио Похлебаев. Отвечаю: «Внешних повреждений не наблюдаю, прикрываю, идем домой». Комэск сообщил, что убрал обороты мотора, тряска снизилась. Вышли на нашу территорию, повернули влево и взяли курс на Симферополь.
   Я все время осматривал местность, подыскивая подходящую для вынужденной посадки площадку, которая могла понадобиться Похлебаеву в любой момент, однако везде на маршруте были сплошные горы. Пролетая стороной Бахчисарай, я заметил справа ниже нас пересекающий наш курс с разворотом влево Ме-109. Быстро беру его в прицел, даю очередь. Попасть в «Худого» под большим ракурсом было трудно, но мне это удалось. Немецкий истребитель врезался в гору, подняв большое облако пыли, но почему-то не взорвался. Однако детали уточнять было некогда – Степанов передал, что справа подходят два Як-1. Я приказал Борису, чтобы он в хвост нашей группы их не пускал, а сам пристроился к командиру слева. «Яки» сближаются с нами. По радио предупреждаю их, чтобы не подходили, иначе буду стрелять, но они игнорируют мои требования. Разворачиваюсь на них, чтобы предупредить очередью, но они заметили мой маневр, резко развернулись и ушли на Севастополь.
   Подлетаем к Симферополю, где, судя по карте, должен быть бывший аэродром аэроклуба. Площадка там была ограниченных размеров, но садиться больше негде, а до своего аэродрома можно и не долететь. Похлебаев летит со снижением, я подсказываю ему направление на аэродром. Видим, командир сел, по радио передал, что все нормально. Мы сделали круг и ушли на свой аэродром. Очередной раз сделали вывод, что надо остерегаться лезть в район зенитных батарей. Командир наш в азарте боя забыл об осторожности и получил снаряд в кок воздушного винта – хорошо, что все закончилось благополучно. На следующий день нас предупредили, что над Севастополем два немца летают на Як-1 и сбивают наши самолеты.
   Несколько дней наш командир эскадрильи отсутствовал в полку, и командир полка почему-то обязанности комэска возложил на меня. На завтра нам была поставлена задача по сопровождению бомбардировщиков, целью которых были артиллерийские позиции на Малаховом Кургане. Я парой с ведомым Герасимовым должен был сопровождать вторую девятку «Бостонов». После пристраивания к бомбардировщикам Герасимов сообщил, что у него барахлит мотор, и я отпустил его домой. Пришлось остаться одному, бросать бомберов нельзя. На цель вышли с юга, от Балаклавы. Пришлось мне крутиться около подопечных, постоянно переходя с правой стороны их строя на левую и обратно. Высота 3500–4000 метров, сбросили бомбы. Вдруг, находясь справа от строя, вижу, что стрелки всех трех самолетов левого звена бомбардировщиков ведут огонь. В кого же они бьют? Осмотрелся и вижу, что к ним подходят два «фоккера». Скорость сближения у них небольшая, видно, не успели набрать высоту после взлета. Ведомый «Фокке-Вульфа» ближе ко мне, но он отстал от ведущего и для бомбардировщиков пока не опасен. Надо атаковать ведущего, и как можно быстрее, чтобы не попасть под огонь его напарника. Атакую, открываю огонь, но стреляют только крыльевые пулеметы. «Фоккер» медленно переворачивается влево, подставляя под мои пулеметы свой живот. Вижу, как моя длинная очередь вся ложится в «фоккера», который загорается, переходит в пикирование и врезается в землю. Снова перестраиваюсь на правый фланг строя и замечаю, как четверка каких-то истребителей подходит сзади. Чуть развернувшись, я разглядел, что это четверка «Кобр», но не нашего полка.
   После посадки, когда самолеты заправили горючим и боеприпасами, мы готовились к повторному вылету и вырулили на старт в ожидании пролета бомбардировщиков. Неожиданно к моему самолету подъехал «Виллис», из которого вышел Герой Советского Союза, гвардии майор из 9-го Гв. ИАП, и спрашивает меня: «Вы Дементеев? Это вы заявили «фоккера»?» «Да», – отвечаю ему. Как-то хитро у нас в этот период вся отчетность шла через их полк. Он спросил про обстоятельства боя, я подробно рассказал. Тогда майор начал дотошно и нудно выяснять, переспрашивая по несколько раз, видел ли я, как стреляли стрелки бомбардировщиков, не принял ли я за пожар черный выхлоп перефорсированного мотора «фоккера», что этот самолет, возможно, был и вовсе не «фоккер», что мне показалось и так далее. Вижу – держит меня совсем за мальчишку, хотя на тот момент у меня было уже 7 или 8 сбитых самолетов. При всем уважении к старшему по званию и заслуженному человеку, я рассердился и ответил, что уже стреляный, разбираюсь в типах самолетов и какой дым от чего, после чего предложил майору говорить о деле серьезно, на одном языке. Он повысил тон разговора и сказал, что никаких «фоккеров» никто не видел, и сбитый самолет мне не засчитают. Ну, не засчитают – и не засчитают, невелика беда. После полета Павликов спросил о нашем разговоре, я ему все рассказал. Он поинтересовался, надо ли запрашивать бомбардировщиков? Я высказался, что не надо, вот если они сами пришлют подтверждение – другое дало.
   На другой день прилетает к нам связной По-2 и заруливает на стоянку. На нем прибыл начальник штаба бомбардировочного корпуса для отработки вопросов взаимодействия. Через некоторое время они вышли из штабной землянки вдвоем с нашим командиром полка и, беседуя, направились к самолету. Вдруг бомбардировочный начштаба что-то вспомнил и громко объявил, что их стрелки послали подтверждение на сбитый нашей «Коброй» ФВ-190. Павликов от такого известия здорово повеселел, ведь была восстановлена справедливость и защищена честь нашего полка…
   Готовился штурм Севастополя. Командование решило нанести мощный бомбовый удар по Севастопольской группировке фашистов. Бомбардировщики должны были действовать настолько большими группами, что надежно прикрыть каждую из них в нашем полку не хватало самолетов. К нам на аэродром для организации сопровождения смешанной группой истребителей прибыл майор из полка, летавшего на «яках». Он был ответственным за этот боевой вылет. Майор отвел «Кобрам» задачу непосредственного прикрытия, а «яки» должны были составить ударную группу. Мне, как обычно, пришлось быть в непосредственном прикрытии замыкающей девятки бомбардировщиков.
   Взлетели мы, пристроились к бомбардировщикам и направились к Севастополю. Город обошли восточнее и ушли в Черное море, чтобы бомбить с запада, уходя домой прямо с боевого курса, не разворачиваясь. Слышу, ведомый Герасимов панически передает, что у него опять барахлит мотор. Он не знал, что над морем сильно изменяется тон звука работающего мотора, и с непривычки кажется, что мотор отказывает. Все же он ушел домой, и я опять остался один. «Яки» тоже куда-то пропали. В момент разворота на цель, находясь слева от бомберов, я увидел, как справа снизу к ним подбираются два Ме-109, и кинулся наперерез. «Мессершмитты» отвернули со снижением и попытались уйти. Стреляю по ведомому. Далековато, но Ме-109 задымил и со снижением пошел к суше. Следить за его судьбой некогда, надо догонять группу. Где же наши «яки»? Ни одного поблизости нет, бросили бомбардировщиков! Вышли на цель, над которой оказалось на разных высотах и с разными курсами столько советских самолетов, что только и приходилось следить, как бы не столкнуться со своими да не просмотреть немцев. Однако все обошлось благополучно, «Бостоны» отбомбились без потерь.
   После посадки к нам прилетел ответственный за организацию боевого вылета майор. Мы сразу насели на него с претензиями по поводу невыполнения «яками» своей задачи. В перепалке он обмолвился, что видел двух Ме-109, летящих с моря, один из них горел. По словам майора, немцы шли значительно ниже наших бомбардировщиков, преследовать их не имело смысла, а «яки» выполнили свою задачу. Видя, что мы его зажимаем, майор попытался свалить вину на нас, утверждая, что это нас не было рядом с бомбардировщиками, и угрожая не засчитать нам боевой вылет. Но, если он видел идущих со стороны моря Ме-109, значит, в море «яки» не выходили и находились ниже всех! Такой подход к делу не радовал.
   8 мая мы ехали на завтрак, когда нас догнала машина с приказом срочно вылетать парой на сопровождение звена «Бостонов», целью которых были морские караваны, эвакуирующие из Севастополя остатки крымской группировки немцев. Быстро приехали на стоянку. Одно звено «Бостонов» ушло без прикрытия, появилось второе. Похлебаев и я, его ведомый, взлетели и догнали наших подопечных. Вдалеке был виден караван немецких судов, идущих от Крыма. Слышим по радио, что первое звено «Бостонов» атаковали двухмоторные Ме-110, сбили одного «Бостона». Встав на боевой курс, сопровождаемое нами звено сбросило бомбы. Через некоторое время видим – два замыкающих судна пошли под воду. В стороне мы увидели двухмоторный двухкилевой самолет, подошли к нему ближе, но это оказался наш разведчик Пе-2. И тут при перестроении я допустил оплошность и потерял Похлебаева, что со мной случилось впервые. Высота 4000 метров, берег Крыма еле виден на горизонте. По радио мы с комэском слышали друг друга, но домой пришли поодиночке. На этом боевая работа 101-го Гв. ИАП в Крыму закончилась.

Прикрываем союзников

20 мая 1944 года полк вылетел на аэродром города Богодухова недалеко от Харькова, с промежуточной посадкой в Мелитополе. В Мелитополе мы ночевали. Наутро два истребителя из первой взлетевшей группы, сделав маленький круг, сели обратно на аэродром – сильно барахлили моторы. Летчиком одного из них был штурман полка Николай Хоцкий. Я запустил свой мотор, который тоже заработал с большими перебоями. Что делать? Своих техников нет, а местный техсостав наши «Аэрокобры» не знает. Хоцкий предложил ждать наших техников. Ждать? Сколько?! Надо действовать самим. Что могло произойти? Решаю прежде всего проверить зажигание. Нашел инструмент, открыл капоты над мотором, снял крышку распределителя зажигания с одного блока цилиндров, и – о, ужас! – там оказалось полно воды. Удалив воду из распределителей зажигания обоих блоков, запускаю мотор – работает как часы. Быстро проделали эту работу на других самолетах и, не дожидаясь техников, вылетели в Богодухов. Летчику надо знать свою технику!

   Начальник воздушно-стрелковой службы 101-го Гв. ИАП Николай Вениаминович Хоцкий

   Через некоторое время руководящий состав, в том числе и командиры эскадрилий, убыл за пополнением в Закавказье. Из тех же запасных полков, откуда год назад в 101-й Гв. ИАП влились мы, они должны были привести молодых летчиков на новеньких самолетах. В нашей эскадрилье остался за комэска лейтенант Даниил Прядко, командир звена. Он был одним из старейших летчиков нашего полка, но летал мало, часто болел. Через несколько дней объявили общее построение полка, на котором зачитали изменения в штатах. Дошла очередь и до нашей 2-й эскадрильи. Прядко ожидал, что его назначат заместителем командира эскадрильи, но его вывели за штат. Бориса Степанова и Александра Чуприна назначили командирами звеньев, а я стал заместителем комэска. Некоторые рвались к должностям, а меня это повышение несколько озадачило. Дело в том, что на заместителе командира эскадрильи лежит вся боевая подготовка летчиков. Приведет Похлебаев молодое пополнение, смогу ли я передать им тактику ведения воздушного боя, настроить на боевую работу, привить психологию победителя? Много у меня было сомнений, пришлось о многом думать, анализировать, изучать каждого летчика, тогда как ранее эти вопросы меня мало касались. Да и с административной работой надо было знакомиться основательней, быть всегда готовым заменить командира. Много вопросов вставало на пути, но главной задачей оставалась боевая ра– бота.
   В конце июня пришел приказ всей дивизии перебазироваться на аэродромы Полтавского аэроузла. Нашему полку достался город Пирятин, где впервые нам довелось садиться на взлетно-посадочную полосу, уложенную быстросъемными металлическими полосами. На этом же аэродроме базировались американские истребители P-51 «Мустанг», которые сопровождали своих бомбардировщиков в челночных операциях.
   Почему возникла идея челночных полетов? Если взлетать из Англии, выходить на цель где-нибудь в Европе и после большой группой разворачиваться обратно в Англию, то бомбардировщики будут находиться длительное время под огнем зенитной артиллерии и истребителей ПВО. Челночные полеты уменьшали риск потерь американских бомбардировщиков. Большие соединения стратегической авиации взлетали с аэродромов Великобритании и Италии, бомбили цели в Германии и других странах Европы, а приземлялись на территории СССР. Здесь их заправляли, подвешивали бомбы, и они возвращались на свои аэродромы, снова сбросив бомбовый груз на врага.
   В Богодухове оставалось еще несколько наших неисправных самолетов, часть технического состава и штабное имущество, которое в Пирятин перевозил транспортный «Дуглас». В один из дней прилетел транспортник, и кто-то из прибывших на нем сообщил, что мне пришло письмо от брата, но оно осталось в Богодухове. Я подумал, что это письмо от моего младшего брата Вячеслава, который давно не давал о себе знать. Он воевал в морской пехоте, и при освобождении Новороссийска его ранило осколком мины в позвоночник. Из госпиталя он написал мне письмо, в котором размышлял, что совсем недавно мы были мальчишками, ругались, дрались, а сейчас, по словам брата, он набрался ума – наверное, снарядами на фронте напихали. Было радостно думать, что он образумился. Интересно было узнать, как сейчас его здоровье, идет ли он на поправку?
   Однако письмо оказалось от другого брата, Яна, пропавшего без вести в декабре 1943 года. Письмо попало ко мне уже распечатанным – наши девочки не выдержали и прочитали его. Брат сообщал, что был в плену, бежал, сейчас находится в фильтрационном лагере для освобожденных из плена, но вскоре должен прибыть в родной полк. Радости было много, стали терпеливо ждать его. Хотелось узнать и все подробности его мытарств.
   Задача нашей 329-й ИАД заключалась в прикрытии взлета и посадки американских стратегических бомбардировщиков B-17 «Летающая Крепость». В эти моменты четырехмоторные гиганты были особо уязвимы – при возвращении с задания американские истребители сопровождения с пустыми баками уходили на свой аэродром, на взлете им нужно было беречь драгоценное топливо для дальнего перелета. Наш авиаполк сидел на аэродроме Пирятин с истребителями, а другие полки нашей дивизии базировались в Полтаве и Миргороде, где приземлялись американские бомбардировщики. Американцы поселились в своих палатках, расположенных вокруг аэродрома, мы разместились в населенном пункте. Сменили мы эскадрилью 57-го Гв. ИАП, командиром которой был Анатолий Макаров, а заместителем у него был Анатолий Иванов. Нас вскоре переодели в новое обмундирование, независимо от срока носки старого. Летчикам выдали американские летные костюмы. Конечно, мы стали выглядеть гораздо приличней, хотя и на прежнюю одежду не обижались, понимая обстановку в стране.
   Через несколько дней командир полка Павликов решил в неофициальной обстановке познакомиться с американцами. Накануне Павликов оповестил, кто пойдет с ним в ресторан, который располагался в большой палатке, и попросил капитана Хоцкого проинструктировать всех по этикету. На следующий день мы пошли в ресторан к американцам. Официантками там были наши девочки, которые хорошо знали английский язык. Нас было восемь человек, и мы сели за двойной столик. Познакомились с официантками, которые были рады приходу соотечественников. На нас смотрели со всех сторон. В скором времени стали прибывать еще посетители, некоторые подходили знакомиться. Один американский летчик подошел к Герою Советского Союза гвардии майору Александру Беркутову и спрашивает, показывая на его ордена: «Кобра?» Беркутов понял его вопрос и подтвердил, что награды заслужены именно на «Аэрокобре». «Мустанг», – сказал американец и показал жестами, что на «Мустанге» орденов было бы до самых пяток. Другой американец в беседе выразил свое расположение к нашему народу. Он сказал, что русские американцам нравятся, это простые и дружелюбные люди, а вот англичане, хотя и родственный американцам народ, но чванливый, высокомерный и злой.
   Немецкие разведчики упорно стремились нащупать места базирования американских бомбардировщиков. Как-то играли мы в волейбол с американцами и услышали в воздухе стрельбу. Видим, пикирует Хе-111, а за ним гонится «Кобра». «Хейнкель» на бреющем полете помчался в сторону Киева, за ним ушел и наш истребитель. Позже мы узнали, что за разведчиком гнался летчик 57-го Гв. ИАП, расстрелял весь боекомплект и передал по радио, что идет на таран. Стрелок «Хейнкеля» подпустил «Кобру» на близкое расстояние и в упор расстрелял наш истребитель, одна из пуль прошла выше лобового бронестекла и наповал убила летчика. Первой причиной такой нелепой потери было то, что командование не придавало должного значения радиосвязи. Экипаж разведчика обязательно прослушивал наши радиочастоты, и его стрелок знал, что у нашего истребителя нет боеприпасов, поэтому подпустил «Кобру» на такое близкое расстояние. На радиохитрости немцев наши командиры не обращали внимания, хотя отрицательный опыт у нас уже был, такой, как гибель Заводчикова, моя неудачная погоня за разведчиком над Судаком и другие случаи. Второе – этот летчик не умел как следует стрелять.
   Однажды механик одного из оставшихся на аэродроме трех неисправных «Мустангов» пришел к нам и попросил мастера по радио для оказания помощи. Послали к ним нашего механика Раису Михайлову. «Это специалист?» – спрашивает американец. «Да», – отвечаем. Раиса быстро отремонтировала радиостанцию на «Мустанге». Американец говорит: «Такая красивая девушка, да еще и большой специалист, надо у нас служить!» Посмотрели мы их «Мустанга», в шутку предложили поменяться на «Кобру». Американец рассмеялся и сказал, что так дело не пойдет, а вот на «як» поменяться он согласен. Уважали американцы наши «яки». «Аэрокобра» же у американцев использовалась как штурмовик на второстепенных направлениях. На ней устанавливалось мощное вооружение, но тяговооруженность была маловата.
   В эти дни к нам в полк приехала ремонтная бригада, которая, ничего не объясняя, начала усиливать хвостовые части фюзеляжей наших истребителей путем наклепывания четырех профилей и отсоединением на элеронах триммеров-флетнеров, предназначенных для уменьшения нагрузок на ручку управления. Триммер-флетнер отсоединять мы не дали.
   На аэродроме американский технический персонал работал строго по распорядку. Услышав сигнал на обеденный перерыв, все, чем бы ни занимались, моментом складывали свой инструмент и бежали к джипам. Кто первый добежал – садился за руль, водить машину у американцев умел каждый. В этом вопросе мы сильно отставали, и в начале войны много нашей техники при отступлении досталось немцам из-за того, что не было водителей. Глядя на режим работы американских технарей, сразу вспоминались наши механики, которые, казалось, и ели на бегу, и спали стоя, а может, и вовсе не спали…
   Начпрод батальона аэродромного обслуживания рассказывал нам, как на Полтавской земле встречали первых американцев. По прибытии первого эшелона, пока американцы налаживали свои кухни, необходимо было организовать питание силами нашего БАО. Что же приготовить для дорогих гостей-союзничков? В трудное для нас время для них собрали со всей округи и приготовили курятину. Американцы попробовали и подняли бунт: «Что мы, собаки, что ли, что вы нам подаете мясо с костями?» Вот так номер! Чем же их кормить? Срочно сделали котлеты, которые американцам очень понравились, хотя в жаркую летнюю погоду была сильная опасность отравления таким блюдом. Когда прибыли их кухни, то прояснилось, как они готовят обед. Мясо срезают c костей, закладывают в герметичные котлы и варят долгое время при высоких давлении и температуре, потом режут порциями и подают на стол. Никаких хлопот.
   В Пирятине подружка Раисы Михайловой, наша оружейница Александра Полева, как-то в разговоре со мной намекнула, что один известный мне человек не против со мной дружить. Я понял, что к чему, но рассердился, думая, что это какой-то розыгрыш. Через некоторое время намек повторился. Мне вдруг подумалось, что Раиса серьезный человек и разыгрывать меня не должна. Не знаю почему, но после отказа в Краснодаре у Раи появилось желание дружить со мной; так начались наши серьезные отношения. Много у нее было поклонников, готовых предложить руку и сердце, и вдруг ее избранником стал я. Конечно, любовь любовью, но война еще продолжалась, и нельзя было сбрасывать со счетов самые худшие варианты. Жизнь летчика в каждом боевом вылете могла оборваться, и Рая это прекрасно понимала.

   Раиса Михайлова и Борис Дементеев

   Фашистские разведчики прилетали не напрасно. Через несколько суток ночью нас разбудила стрельба зенитной артиллерии. Погода была облачная, и из-за облаков немецкие бомбардировщики бросали на наш аэродром зажигательные и светящиеся бомбы. Они знали, что с этого аэродрома ночью истребители не вылетали, и использовали его как ориентир для других самолетов. Слышно было, что самолеты подходили одиночно с некоторым интервалом. Стреляли зенитные орудия, и осколки снарядов со свистом падали то здесь, то там. Наш народ в массе своей был обстрелянным, следили, чтобы не было пожаров, да ворчали, что артиллерия спать не дает, а вот американцы подняли панику, метались между палатками, а некоторые забрались в речку, спасаясь от налета. Основной целью налета были Полтава и Миргород, где было выведено из строя несколько десятков самолетов. Кроме бомб, немцы разбросали над аэродромами множество противопехотных мин-«лягушек», на которых последующие дни подрывались люди. После этого налета челночные полеты были на некоторое время приостановлены.
   С прибытием молодого пополнения наш полк перебазировался на аэродром у села Тарандинцы, располагавшийся в 25 километрах от Пирятина в сторону Харькова. Аэродром представлял собой ровное поле, где еще не была скошена трава и водилось много зайцев. Отсюда мы продолжали нести службу ПВО, прикрывать американцев и вводить в строй новичков, распределенных по эскадрильям. При встрече американских бомбардировщиков мы изучали их боевые порядки. Летали они в плотном строю, выделяя специальный самолет для прикрытия ведущего, который не брал бомбы. Он шел немного выше ведущего, прикрывая его собой и огнем оборонительного оружия. Американцы очень большое внимание уделяли защите лидера. Как вести атаку по такому строю? Надо атаковать под большим ракурсом и с большой дистанции – цель большая и вероятность попадания вполне достаточная. Я подумал, что надо самому чаще отрабатывать стрельбу под большими ракурсами и обучать этому летчиков эскадрильи.
   Похлебаев лег в госпиталь, вся нагрузка легла на меня, неопытного командира. Надо было отрабатывать свободные боевые порядки пары, чтобы ведомый был в полете не стеснен в маневре и своим оружием мог активно действовать, да дать летчикам пострелять хотя бы по наземным целям. Выкраивали время для таких полетов между дежурствами в готовности № 1 и 2, которые нам надоели, как говорится, до чертиков.
   В один из летных дней нашей эскадрилье была поставлена задача по отработке боевых порядков. Ставлю задачу летчику старшему лейтенанту Ивану Жигинасу следовать у меня ведомым. Иван был старше большинства из нас по возрасту и званию, с начала войны он был на фронте техником, а позднее переучился на летчика. Перед всеми летчиками рассказываю последовательность наших действий в пилотажной зоне. Вдруг летчик Герасимов, который имел несколько боевых вылетов и пользовался некоторым авторитетом у молодого пополнения, высказывается, что так держать строй невозможно. Как поступить? Летчики могут засомневаться в правильности моих инструкций, поверив Герасимову. К чему это приведет? Ведь скоро в бой, и надо устранить у новичков все возможные сомнения. Как? Только делом! Подумав, изменяю задание: Жигинас после взлета на первом развороте занимает место ведущего, следует в зону пилотирования и выполняет там весь комплекс упражнений, а я буду стоять в боевом порядке и по радио подсказывать ему, где нахожусь. Летчикам велел всем наблюдать за нашим пилотажем. Вечером командир полка Павликов делал разбор полетов. Спрашивает: «Кто с утра пилотировал в зоне?» Руководитель полетов капитан Хоцкий доложил, что в зоне отрабатывали боевые порядки Дементеев с Жигинасом. Павликов и говорит: «Вот так надо держаться в боевых порядках, учитесь у Жигинаса так быстро осваивать боевой строй». Больше никаких комментариев не требовалось, в вопросах боевой подготовки летчики эскадрильи слушали меня с большим доверием. В воздушных боях до конца войны наша эскадрилья не потеряла ни одного летчика.
   В Тарандинцах я получил письмо от отца. Он находился на Украине, в пригороде Макеевки – поселке Ханженково. Это было не так уж далеко от нас. Командир полка отпустил меня на одни сутки повидаться с отцом. В Харькове мне нужно было пересаживаться, стою на перроне, жду своего поезда. На соседнем пути в вагоны садятся пассажиры. Смотрю – на одной из площадок стоит в изрядном подпитии старший сержант с авиационными погонами, не пускает подняться в вагон офицеров, отпихивая их ногой. Слышу: «В авиации старший сержант равен подполковнику!» Такое зло меня взяло на этого паршивца! Из-за таких будут презирать Адлерберга, Комарского, Кулигина и других механиков, честных, заслуженных тружеников. Быстро подошел к вагону, старший сержант глянул на меня, авиатора, и не успел я глазом моргнуть, как он куда-то пропал.
   Прибыл я в Ханженково среди дня, нашел нужную шахту, рядом с которой находилась столовая. Спросил у какого-то молодого человека, не знает ли он Дементеева? «Степана Михайловича? Он сейчас в столовой». Я попросил парня, чтобы ничего не говорил отцу – пусть пообедает, – но тот не выдержал. Через минуту из столовой выбежал отец, увидел меня. У нас у обоих перехватило дух, без слов мы обнялись…
   В Грозном после возвращения из эвакуации отец не был нужен, там образовалась новая буровая контора с новым директором, и отца пригласили в Ханженково как специалиста по бурению. Шахты после оккупации были в большинстве своем затоплены, и для откачки воды нужно было точно пробурить множество скважин. Я по фотографии заочно познакомил отца с Раей. Он долго рассматривал портрет и поинтересовался только, серьезны ли наши с ней отношения?
   Я вернулся в полк. Челночные полеты закончились, американцы сворачивали свою авиабазу, уничтожая ненужное им оборудование. Некоторые летчики, прибывшие в полк вместе со мной летом 1943 года, получили по второму ордену, но про меня ничего не было слышно, да и представления на звание Героя Советского Союза Похлебаева и Иванова где-то затерялись в хождениях по начальству.
   Пришел как-то к нам в эскадрилью замполит полка гвардии майор Пушкарский. Между делом зашел разговор о наградах. Я набрался храбрости и дипломатично спросил замполита, как будут оценивать заслуги руководства полка, по времени пребывания на фронте или по проделанной работе? Ведь первым делом, наверное, спросят, сколько у нас в полку Героев Советского Союза, сколько награжденных летчиков и техников? Алексей Иванович Пушкарский был человек пробивной. Мог произнести зажигательную речь без конспекта. Мыслил логично, свои мнения четко обосновывал и добивался их претворения в жизнь, но не всегда вникал в бытовые вопросы. Если к нему обращались с просьбами, то всегда был внимательным. И вот после разговора с ним о наградах примерно через две недели вышел Указ о присвоении звания Героев Советского Союза Похлебаеву и Иванову.
   В конце сентября меня отправили в командировку в Москву. Командировка планировалась на 10 дней, ехать предписывалось со своим механиком. С дивизии в столицу отправлялись еще два летчика со своими механиками, хорошо знакомые мне капитан Анатолий Макаров и старший лейтенант Анатолий Иванов из 57-го Гв. ИАП. Я впервые в жизни попал в Москву. После приезда нас направили в Кубинку, где выяснились цели нашей командировки – нам должны были показать штопор на самолете «Аэрокобра» и ознакомить с новым истребителем P-63 «Кингкобра», на который нашу дивизию планировалось перевооружить. Что касалось штопора на «Кобре», то всем троим нам он был хорошо знаком, а вот с «Кингкоброй», появившейся в результате дальнейшего развития «Аэрокобры», познакомиться было интересно. Однако все планы нарушила погода, которая испортилась всерьез и надолго. Вместо 10 дней мы пробыли в столице более месяца. Вышел приказ о переходе на зимнюю форму одежды, а мы были в своей летней форме. Нам стало трудно появляться в Москве, где наводила свирепый порядок комендатура во главе с комендантом города генерал-лейтенантом Синиловым. Финансы наши вышли. Москва в это время была уже тыловым городом, в котором и порядки были другие, не фронтовые, нам не привычные. Безошибочно наш глаз выделял из толпы проезжающих фронтовиков, которые отличались от москвичей и формой одежды, и взглядами. Сразу без объяснений здоровались за руку, не глядя на род войск.
   Свободное время мы проводили, конечно, в семье Вадима. Его отец Владимир Васильевич Адлерберг был интеллигентом в самом лучшем смысле этого слова, служившим до революции в царской армии. После революции он пошел в Красную Армию, которой не хватало специалистов. Это был внимательный, заботливый человек, с большим чувством юмора, который относился к нам как к своим детям. Впоследствии мы в шутку называли его не иначе как «командир дивизии». Кто бы ни был в Москве – всех он принимал с какой-то радостью, хотя материально ему жилось туго, помогал в устройстве на учебу и работу, одним словом – всем спешил делать добро!
   Время шло, а мы все так же находились в подвешенном состоянии без денег и теплой одежды. Все чаще стали задумываться, как бы убежать из такой командировки? У местного руководства выпросили разрешение отправить наших механиков в дивизию, чтобы они на месте решили наши финансовые вопросы. Пошли мы провожать механиков, посадили их в поезд, а сами «забыли» выйти из вагона. Когда я отправлялся в командировку, командир полка сказал, что если полк улетит на фронт, то мне оставят карту с проложенным маршрутом, чтобы я мог добраться до полка самостоятельно. Прибыл в Пирятин и, к своей радости, застал на аэродроме шесть экипажей, не успевших улететь из-за плохой погоды. Через неделю погода установилась, и мы улетели в восточную Польшу, в город Высоко-Мазовецк.

Последние бои

   Итак, 19 ноября 1944 года наша дивизия вернулась в 4-ю Воздушную армию, на 2-й Белорусский фронт. Вскоре после моего отъезда в командировку в полк вернулся брат Янка. Прежде всего, он удивился, что я и Рая серьезно дружим. Он тоже был влюблен в нее и тем более был уверен, что меня женили на другой, грозненской подружке. Когда Янка прибыл в полк, Раины подружки шутливо сказали ей, чтобы шла встречать родствен– ничка.
   Янку сбили над Эльтигеном в Крыму. Он выпрыгнул с парашютом и приземлился на нейтральной полосе ближе к немецким окопам. Отстреливался, не желая попасть в плен. Думал оставить последний патрон для себя, но вражеская пуля попала Яну в кисть руки, разбила пистолет и отбила большой палец. В плену с группой товарищей-летчиков Яков вел себя достойно звания советского офицера. Он хорошо знал немецкий язык и подслушивал разговоры конвоиров, что впоследствии пригодилось. В январе 1944 года Янка с товарищами, узнав об отправке в Германию, бежали из плена, вываливаясь на ходу из окна товарного вагона вниз головой. Одна украинская семья укрыла его у себя до прихода наших войск. С освобождением этой местности Ян попал на проверку в спецлагерь НКВД. Многих прошедших плен из таких лагерей отсылали на лесозаготовки, но брата освободили и направили в свою часть. Видимо, все зависело от следователя, проводившего проверку, и наличия свидетельств достойного поведения в плену. Янка впоследствии рассказывал, что в плену все вели себя по-разному, находились и предатели. Летать с увечьем брату уже было невозможно, и в полку его определили на наземную работу – назначили адъютантом эскадрильи.
   В Высоко-Мазовецке началась подготовка к боевым действиям: мы изучали район, стреляли по наземным целям и учились бомбить с пикирования. Было очевидно, что нас готовили к штурмовым действиям. Немецкая авиация появлялась в воздухе все реже, отсюда меньше была и потребность в нас как в истребителях. Зато наши «Аэрокобры» не только обладали мощным пулеметно-пушечным вооружением, но и были способны нести авиабомбы калибром до 250 кг. Истребители отечественного производства такими возможностями похвастать не могли.
   Похлебаев снова лег в госпиталь, да и по партийной линии мне дали большую нагрузку, ввели в состав партбюро полка. В его состав входили почти все руководители полка, а вот летчиков никого не было. Приходилось мне отвлекаться от летной работы и заседать на собраниях. В решении какого-либо вопроса часто каждый руководитель гнул свою линию, забывая об общих интересах. Был у нас в 3-й эскадрилье полка летчик Алексей Петров. Он был несколько старше нас, в детстве и юности беспризорничал, приворовывал и очень болезненно реагировал, когда кто-нибудь вольно или невольно напоминал ему о прошлых делах. В остальном же Алексей имел хороший боевой опыт, был надежным товарищем, любил веселую компанию. Некоторым ребятам, особенно из молодого пополнения, нравилось нарочно его позлить. Как-то на вечеринке в разгар веселья ему снова напомнили о воровском прошлом. Алексей взбесился, устроил драку. Не разобравшись в сути дела, на партбюро его все ругали как зачинщика потасовки. Вижу – Петров, прислонившись спиной к бревенчатой стене землянки, закрыл глаза и ничего уже не воспринимает. Парторг полка капитан Пронин попросил меня высказать свое мнение. Думаю – пусть Алексей на меня обижается, но скажу, что думаю. Я сказал, что Алексей пережил в юности тяжелые времена, но сумел освоить трудную профессию летчика-истребителя, вступил в партию, имеет боевой опыт, что он старше по возрасту и должен учить, передавать свой опыт молодому пополнению, а не бить ему морду. Предложил ограничиться предупреждением вместо партийного взыскания. Закончилось заседание, и я пошел в городок. Ночь была темная, да еще и с небольшим туманом. Вдруг на дороге из тумана навстречу мне появилась фигура человека. Кто это? Оказалось, Петров, ждал меня. «Дай пять! – сказал он и пожал мне руку. – На все, что там говорили, мне наплевать, а вот ты растеребил мне душу». По дороге в городок поговорили по-дружески.
   На 13 января 1945 года нам была поставлена задача всем полком нанести бомбово-штурмовой удар по немецкому аэродрому Гросс-Шиманен [29 - Ныне аэродром Щитно-Шиманы, Польша.], который находился в 60 километрах за линией фронта. Атаковать было приказано двумя группами с интервалом в 5 минут, ведущим первой группы назначался командир 1-й эскадрильи старший лейтенант Николай Зорин, вторую группу должен был вести я, лейтенант Дементеев. С утра мы с Николаем провели доразведку вражеского аэродрома, пройдя над ним с запада на бреющем полете. На летном поле и в ангарах обнаружили около 30 самолетов разных типов, преимущественно ФВ-190. Взлетели за нами в погоню два дежурных «Фокке-Вульфа», но мы на малой высоте от них ушли, нам было не до воздушного боя.

   Командир 101-го Гв. ИАП А.Н. Павликов ставит задачу летчикам полка

   После уточнения поставленной задачи вылетели авиаполком на штурмовку аэродрома. Первые две эскадрильи шли с кассетными бомбами, управление полка и 3-я эскадрилья были в группе прикрытия. Высота 3000 метров. Погода начала портиться, появились облака. На подходе к цели Зорин почему-то передал по радио, что аэродром полностью закрыт облаками, и стал разворачиваться вправо. Подходя ближе к аэродрому, вижу, что аэродром закрыт только частично, а на взлетную полосу выруливает одиночный ФВ-190 и взлетает. Думаю, что этого допустить нельзя, ведь у нас больше половины летчиков делает свой первый боевой вылет. Молодые летчики могут не различить в круговороте «фоккера», будут неоправданные потери.
   Передаю командиру полка, что аэродром открыт, взлетает «фоккер». Своей эскадрилье даю команду: «Атакуем!» Бросаем бомбы на стоянки самолетов, и я с подворотом влево атакую взлетающий ФВ-190. Чтобы сбить с толку вражеских зенитчиков, даю левую ногу, самолет скользит вправо, и сразу же вижу слева рядом с кабиной яркую вспышку красного цвета. В прицеле растет взлетающий «фоккер», сближаюсь с ним очень быстро. Слегка качнул рулями – самолет управляем. Жму на гашетки, и… стреляет только один крупнокалиберный пулемет! «Фоккер» убирает шасси и в тот же момент сваливается влево – на земле вырастает столб огня. Передаю по радио, что сбил «фоккера» в конце полосы, слышу в наушниках: «Вот, Длинный уже нашел!» Потом летчики рассказывали, что этот факел был для всех хорошим ориентиром.
   Набираю высоту и пытаюсь понять, нет ли у машины серьезных повреждений, ведь случись чего – до линии фронта тянуть 60 километров. Запрашиваю ведомого Михаила Хозянина: «Миша, посмотри, не видно ли чего у меня? Есть ли дым?» Миша отвечает, что ничего подозрительного не наблюдает. Это меня успокаивает. Подворачиваю к аэродрому и вижу – взлетает второй ФВ-190. Над аэродромом карусель наших самолетов, на земле взрывы, пожары. Пока осматривался, забыл перезарядить пушку и пулеметы. Догоняю «фоккера», нажимаю гашетки, но пушка и пулеметы молчат. Нельзя дать «фоккеру» свободу действий, преследую его. Ведомый держится справа. Отхожу влево и командую по радио: «Миша, бей «фоккера»!» Все происходит на малой высоте, у самой земли, некогда перезарядить хотя бы один пулемет. Миша подворачивает и стреляет, но ему не хватает опыта, трасса тянется в каком-то метре от хвоста «фоккера». Кричу ему, чтобы взял упреждение, но он в горячке боя не реагирует. Я выбрал момент и перезарядил оружие.
   Прозвучала команда Павликова о прекращении штурмовки, пора уходить домой. Все же прицеливаюсь в «фоккера» и стреляю. Одна очередь, вторая, третья… Трасса накрывает цель, но никаких результатов я не наблюдаю. Отвернул вправо от «фоккера»; вижу, что у него вырвался большой шлейф белого дыма, и немецкий истребитель, окутанный этим облаком, падает на лесную просеку. Обычно в таких случаях самолет загорается, но этот почему-то упал без огня.

   Штурман 101-го Гв. ИАП Александр Анисимович Худяков

   После посадки выяснилось, что зенитный снаряд попал в заднюю кромку левой плоскости в метре от фюзеляжа, и большая часть осколков изрешетила хвостовое оперение. Не сделай я вовремя противозенитный маневр, не уйди скольжением вправо – гореть бы мне вместо «фоккера» на взлетной полосе немецкого аэродрома. Надо все помнить, не упускать из виду ни одну мелочь. Пришлось вечером проводить с эскадрильей подробный анализ этого вылета.
   Фронт начал наступление в Восточной Пруссии. Основная наша задача состояла в сопровождении бомбардировщиков, хорошо знакомых еще по завершающим боям в Крыму «Бостонов», машин мощных, достаточно скоростных и хорошо вооруженных. С 16 января наши бомбардировщики начали усиленно бомбить тылы фашистов. Вылетели две девятки с интервалом в 10 минут на город Алленштайн, большой железнодорожный узел [30 - Ныне город Ольштын, Польша.]. Первую девятку сопровождал восьмеркой «Аэрокобр» штурман полка Александр Худяков, я со своей восьмеркой охранял вторую девятку. Погода была безоблачная, высота полета 4000 метров. Впереди нам хорошо была видна первая группа. При подходе к Алленштайну их атаковали два ФВ-190. Мы летели несколько ниже первой группы, и все происходило на наших глазах. По радио я предупредил Худякова об атаке «фоккеров», но никакой реакции не услышал и не увидел. Мой ведомый Миша Хозянин не выдержал, задрал нос самолета и дал очередь в сторону немецких истребителей – видимость была хорошая, и казалось, что они от нас близко. После возвращения домой я спросил Мишу, зачем он стрелял? «Так они были так близко, что около них снаряды рвались», – объяснил он. Спрашиваю, на какой дальности срабатывают самоликвидаторы снарядов? «На двух километрах», – отвечает Михаил. «Значит, тебе казалось, что снаряды рвались вблизи «фоккеров», а они были от нас не ближе чем в 5 километрах. Запомни случившееся, так можно легко впустую израсходовать боекомплект», – пояснил я ему и другим молодым летчикам. «Фоккеры», по которым стрелял Хозянин, подошли спокойно к нашим истребителям и сбили одного молодого летчика [31 - 20.01.1945 в воздушном бою в 20 км севернее города Алленштайн был сбит летчик 101-го Гв. ИАП гвардии младший лейтенант Николай Сергеевич Галкин, 1923 г.р. Летчик успел покинуть самолет с парашютом и попал в плен. Освобожден из плена 01.05.1945, по состоянию здоровья уволен в запас.]. Очередная неоправданная потеря!
   В этот же день после обеда мне дали срочное задание: парой вылететь на разведку линии фронта в районе города Августов. Просмотрел я немецкие окопы и над Августовом стал выходить на нашу сторону. Заметил в городе скопление машин, хотел было проштурмовать их в один заход, но потом передумал, и вдруг шедший ведомым Саша Чуприн по радио закричал, что я горю и за мной идет большой шлейф. Я сбросил подвесной топливный бак, но шлейф не уменьшился, а дым появился уже в кабине. Высота маленькая, прыгать с парашютом поздно – надо искать место для посадки. Выключил зажигание, дым уменьшился. Под крылом везде высокий густой лес, но слева вижу узкий прогал, а за ним замерзшее болотце. Если лететь прямо, то обязательно зацеплюсь за дерево крылом. Делаю правый крен, буквально протискиваюсь между двумя большими толстыми соснами, успеваю выровнять машину и тут же плюхаюсь в кустарник на болотце. Дым, клубы пара. Выскочил из самолета, осмотрелся – вроде бы ничего страшного, самолет не горит. Саша кружит надо мной. Показал я ему направление, куда лететь, он понял меня. Сообразит, не заблудится. Как потом выяснилось, Чуприну тоже сильно повезло – он успел сесть на аэродром, который начал закрываться туманом, а вот зарулить на стоянку самостоятельно уже не смог – все потонуло в тумане.

   «Аэрокобра» из состава 101-го Гв. ИАП на вынужденной посадке, зима-весна 1945 г.

   Где же я приземлился? Передовую я должен был перетянуть, но нас предупреждали, что в этих районах в лесах хозяйничают шайки бандеровцев. Эти будут похуже немцев! Отломал от крыла кусочек дюраля, которым, как отверткой, вывернул в кабине часы, взвалил на спину парашют и ушел в густой кустарник. Идти по глубокому, выше колена, снегу было тяжело, одет я был в меховые штаны, унты и свитер, а вот куртки не было. Стало темнеть. Вдруг слышу – появились с противоположной стороны людские голоса, приближающиеся к моему самолету. Прислушался – вроде говорят на русском языке. Увидели мои следы на снегу и стали меня звать. На всякий случай я поосторожничал и позвал к себе одного человека, держа его на прицеле пистолета. Пришел солдат и сказал, что они пограничники, что видели, как садился мой самолет.
   Пришли на заставу. Встретил меня капитан, начальник штаба. Он проверил мои документы, открыл банку тушенки и налил спирту: «Сейчас поешь и ложись спать, завтра утром придет старшина, с ним держи связь, ему даны указания на твой счет, а мы ночью уходим». Я передал капитану разведданные. Голова моя разламывалась, я никак не мог уснуть – беспокоился, долетел ли Саша. Павликов, конечно, тоже переживает, а уж как там моя любовь – ведь для нее, наверное, это большое потрясение?
   Утром приехали на санях польские полицейские. Они везли в районный центр двух пойманных бандеровцев и прихватили меня, приставив и ко мне на всякий случай охранника. Выехали за деревню, вижу – летит По-2. Это наверняка меня ищут, откуда еще быть в таком месте самолету? Подъезжая к районному центру, где находилась наша комендатура, увидел – вдалеке у отдельного дома сидит самолет. Соскочил с саней, побежал, а полицейский за мной, сани остановились. Оказалось – прилетел наш летчик Вася Врублевский (он после взрыва в Багерово все никак не мог оправиться, и летал в качестве летчика связи) и с ним наш инженер эскадрильи Виктор Ляшенко, привезли мне меховую техническую куртку. Куртка пригодилась как нельзя кстати. Василь доложил, что при посадке повредил самолет – за что-то зацепился в снегу костылем, и поломал два лонжерона фюзеляжа. Ладно, позже будем думать, как выкручиваться, сейчас надо к коменданту района. Комендант поначалу принял нас за задержанных бандитов, но потом разобрались, что к чему, и отношение стало другим. Прибыл солтыс, по-нашему староста. Оказывается, Врублевский посадил самолет у его дома.
   Переночевали мы у старосты и наутро взялись за ремонт По-2. Нашли рейки, проволоку, нарастили лонжероны, где пробили гвоздиками, где скрутили проволокой, и во второй половине дня вдвоем с Васей улетели. Инженер наш остался для осмотра моей «Аэрокобры». На аэродром прилетели вечером, уже начало темнеть. В землянке КП доложил командиру полка о прибытии. Павликов крепко обнял меня и ничего не мог сказать – от радости его пробила слеза, да и меня тоже. Для Вадима Адлерберга, моего механика, настала тяжелая пора – он убыл на место посадки самолета. В этом месте не было никаких войсковых частей. Комендант определил его к старосте, который должен был обеспечить Вадима жильем и питанием. Пока прибыла наша эвакуационная команда, пока решался вопрос о ремонте или списании самолета – прошло около месяца. Много он там намаялся!
   К нашему полку был прикреплен бомбардировочный полк – четыре девятки бомбардировщиков. Как правило, каждый ведущий группы истребителей прикрытия работал постоянно с одной и той же девяткой бомбардировщиков, так что командиры хорошо знали друг друга по радио, а вот лично знакомы не были. Эфир в полете был насыщен лишними разговорами, что затрудняло управление боем. Если в вылет отправлялись все четыре группы, то наша группа была все время последней. При подходе бомбардировщиков к цели, пока немецкие истребители взлетали и набирали высоту, первые две девятки успевали отбомбиться, и немцы встречали во всеоружии третью группу. В этом случае доставалось вести бой летчикам 3-й эскадрильи – Ивану Морозову, Виктору Маслову, недавно переведенному к нам на должность заместителя комэска Павла Камозина. После этого доставалось и нашей замыкающей группе.
   Командование решило организовать встречу ведущих групп истребителей и бомбардировщиков для отработки взаимодействия. Мы поехали к бомбардировщикам. После проработки задания на очередной вылет ведущие групп наконец встретились лично, пообщались. Это была очень полезная встреча. До этого ведущие бомбардировщиков очень часто представляли, что истребители прикрытия должны постоянно быть рядом с подопечными, буквально прикрывать их своим телом, не понимая, что при этом истребители лишаются одного из главных козырей в бою – свободы маневра. После обсуждения и разъяснения вопросов взаимодействия работа наша улучшилась. Радиосвязь теперь все чаще проводилась короткими информативными командами, эфир стал заметно чище.
   В одном из вылетов слышим, что группа Ивана Морозова, идущая перед нами, завязала бой с немцами – значит, вскоре и нас встретят истребители. Наш ведущий девятки бомбардировщиков отвернул от курса влево, пошел на снижение и спрашивает: «Дементеев, ты меня понял?» «Да», – отвечаю. Обычно бомбометание проводилось с высот порядка 4000 метров. В этот раз «Бостоны» снизились на маршруте до 600 метров, вышли в Балтийское море, развернулись на обратный курс и с высоты 1000 метров вышли на Браунсберг [32 - Ныне город Бранево, Польша.], где и отбомбились. Истребители немцев остались на высоте, и нам вслед только какая-то зенитка выпустила пару снарядов.
   Другой раз сопровождали мы свою девятку на Штаргард, далеко за линию фронта. Я шел в ударной группе, Чуприн и Степанов в непосредственном прикрытии. Подходим к цели, бомбардировщики становятся на боевой курс, и вдруг видим – выше нас навстречу идет большая смешанная группа Ме-109 и ФВ-190, около 30 самолетов. Ну, думаю, сейчас будет драчка! Бомбардировщики при виде опасности в панику не ударились, сомкнулись в плотный строй, при котором огонь воздушных стрелков имеет максимальную эффективность, да и на нас они надеялись. После бомбометания бомбардировщикам нужно развернуться на обратный курс, и в этот момент немцам удобней всего атаковать – при перестроении кто-нибудь да отстанет, станет легкой добычей. Но по радио спокойно и четко зазвучали команды, не было никаких лишних разговоров. Отбили несколько атак, мы с Мишей Хозяниным парой оттянули немецких истребителей на себя, и бомбардировщики ушли, а нам двоим в глубоком тылу ввязываться в бой не было смысла. Огрызнулись мы на «фоккеров» и тоже ушли домой. Как приятно было видеть такую хорошую слетанность и взаимодействие!
   1 февраля мы перелетели в Магнушев, примерно в 60 километрах к северу от Варшавы. Третьего числа погода испортилась, на 100–200 метрах над землей повисла низкая облачность. Поступила информация, что немцы в районе Браунсберга уходят в сторону Куршской косы по льду. Срочно всю нашу дивизию подняли на штурмовку этой группировки, взлет эскадрильями через 10 минут. До цели больше 200 километров. Пришла очередь подниматься в воздух нашему полку. Первой взлетает эскадрилья Зорина, потом мы, за нами стартует эскадрилья Морозова. Взлетели, встали на маршрут. По пути попали в такой снегопад, что я не наблюдал крайнего ведомого. Высота 100 метров, как бы не натолкнуться на какое-нибудь искусственное препятствие! Подходя к цели, вышли из снегопада, видимость улучшилась. Осматриваюсь – все ребята на месте. В такой обстановке можно посталкиваться между собой, да еще и аэродром немцев близко, надо и это учесть.
   Отштурмовались, вроде все собрались, стали разворачиваться на обратный курс, и в этот момент Саша Чуприн со своим звеном отстал и потерял нас, по радио его было слышно все слабее. Стало темнеть. Проходим Млаву, это примерно середина маршрута, вижу аэродром и на нем сидят штурмовики Ил-2. Я решил идти на свой аэродром, а Чуприну приказал садиться в Млаве. Он так и сделал, из его звена только Герасимов полетел самостоятельно, заблудился и уже в темноте сел в лес, разбил самолет, но сам остался невредим. По пути встретился летчик соседнего полка, который пристроился к нам. Вышли на аэродром, уже было совсем темно, садились при кострах. Из дивизии меньше половины экипажей вернулось на свои аэродромы. Некоторые ведомые над целью потеряли своих ведущих и стали искать, к кому бы пристроиться. Так собралась целая группа из нескольких самолетов, где каждый уступал другим место ведущего, при этом никто не смотрел, куда летят. Вышли на какой-то мост, откуда их обстреляла зенитка, и только тогда опомнились и взяли курс на свою территорию. В наступившей темноте многие сели вне аэродрома. Это показало слабость штурманской подготовки и невысокие способности к принятию самостоятельного решения многих летчиков. По этим вопросам надо было принимать срочные меры.
   Наступавшая весна принесла с собой распутицу, часто с аэродрома Кротчево, куда мы перебазировались, нельзя было взлететь. Техники наши в это время всегда были мокрые, приходили в землянку с наступлением темноты. Надо обсушиться, а переодеться во что-либо сухое не было возможности. Наши девочки приходили с аэродрома пораньше, выполнив свою работу, но ждали, когда Раиса придет и попросит ребят наколоть дров, чтобы натопить печь и обсушиться. Я принес для Раи унты, чтобы она могла переобуться в сухую обувь, а свои сапоги и портянки высушить.
   Пошел я как-то в эти дни вечером к командиру полка Павликову посоветоваться, как облегчить положение моей Раисы. Доложил командиру, что мы друг друга любим, дружим серьезно – как нам дальше быть? Командир сказал, что он нас знает хорошо, что мы отличная пара, и велел, чтобы я немедленно писал рапорт на его имя с просьбой о заключении брака. Алексей Николаевич пояснил, что ЗАГСов здесь нет, поэтому приказ по части будет для нас законом, и по возможности он будет предоставлять нам отдельное жилье. Дает мне лист бумаги: «Немедленно пиши!» После некоторых пререканий я написал заявление. Так, несколько неожиданно для нас самих, с 15 марта 1945 года мы с Раисой соединили свои жизни воедино. Некоторые командиры из руководства полка были против такого приказа, но наш замполит Алексей Пушкарский заставил замолчать злые языки, сказав, что такое дело является здоровым явлением и его надо поддерживать. Надо сказать, что наша женитьба несколько подпортила нашу «карьеру». На Раю было подано представление на награждение орденом Красной Звезды, но начальство по ее специальности этот вопрос затормозило, хотя до этого было полностью за.
   7 марта полк перелетел в город Торн. Командир полка предоставил нам, молодоженам, маленькую комнатку, где мы и справили свадьбу и заодно обмыли мой орден Красного Знамени – в это время пришел приказ о награждении. Командир полка Алексей Иванович Павликов был сильным летчиком, хорошим психологом и заботливым человеком. Помню, когда мы стояли летом 1944 года на Украине, в период затишья многие наши холостяки нашли себе подруг и переженились. Командир наш всегда просил, чтобы до женитьбы его знакомили с невестой. Некоторым это не нравилось. Эти люди не понимали, что в большую полковую семью вливается новый человек, и все дальнейшие заботы о нем по всем вопросам ложатся на командира части. Павликов знал каждого, кто как работает, как относится к выполнению поставленных задач, какими радостями и печалями живут его подчиненные, и всегда во всем оказывал помощь. Действительно, он был для нас и матерью и отцом сразу.

   Командир 101-го Гв. ИАП А.Н. Павликов проводит разбор полета с летчиками полка. Аэродром Габберт, весна 1945 г.

   С аэродрома Торн, где была хорошая бетонированная взлетно-посадочная полоса, мы выполняли задачи по разгрому Данцигской группировки немцев. Бомбами калибром 250 кг и пушечно-пулеметным огнем мы штурмовали переправы и баржи в Данцигской бухте. Главной нашей заботой был немецкий эсминец, который вел огонь по нашим наступающим войскам. Дня три с нашим появлением он прекращал стрельбу и начинал маневрировать, а вскоре и вовсе был вынужден куда-то уйти из бухты после наших бомбометаний по нему. После этих боев наши летчики из последнего пополнения стали заметно взрослеть, стали понимать боевую обстановку. Такие ветераны, как дважды Герой Советского Союза Павел Камозин, Герой Советского Союза Иван Похлебаев, Николай Хоцкий, Александр Худяков, Иван Морозов, Виктор Маслов, Борис Степанов и другие, умело передавали им свой богатый боевой опыт.
   Наступление наших войск развивалось, и мы в очередной раз перебазировались ближе к линии фронта, на аэродром города Бромберг, он же по-польски Быдгощ. Аэродром большой, с бетонированной полосой и капитальными ангарами. Скопилось на нем авиации видимо-невидимо, всех родов и типов, постоянно кто-то взлетал или садился, в том числе и аварийно, возвращаясь с боевых заданий, постоянно в госпиталь увозили раненых летчиков…

   Командир звена 1-й эскадрильи 101-го Гв. ИАП Сергей Степанович Нестеров

   16 апреля мы перебазировались в Германию, в Габберт, на маленький полевой аэродром, где до нас базировалась немецкая авиационная школа. Отсюда мы сопровождали «Бостоны» на Берлин, это были последние наши боевые вылеты. Перед первым вылетом на Берлин построили нас на аэродроме, и наш замполит стал произносить воодушевляющую речь. В этот момент подходит к нему ординарец и докладывает, что машина для поездки за трофеями готова. Вот так, кто куда – кто на Берлин, кто за трофеями. У нас, у летчиков, да и у техников, не было никаких трофеев, откуда они у солдата? А вот работники тыла, у кого была большая жадность, могли посылать домой трофеи вагонами. Вскоре командование опомнилось и запретило заниматься трофеями, но кто мог, продолжал этим промышлять по-крупному.
   25 апреля при сопровождении бомбардировщиков на немецкий город Пренцлау погиб командир звена Сережа Нестеров, который пришел в полк одновременно со мной [33 - Нестеров Сергей Степанович, 1923 г.р., гвардии лейтенант, командир звена 101-го Гв. ИАП. 25.04.1945 погиб в воздушном бою в 3 км юго-восточнее Пренцлау, похоронен на месте падения самолета.]. Он стал последней боевой потерей 101-го Гв. ИАП. Шли под рваными облаками, Сережа был ведомым у командира полка в первой группе, а мы, как всегда, прикрывали замыкающую. Я заметил, что за облаками, выше нас, прошли вперед два немецких истребителя, по радио предупредил Павликова, но не помогло. Наша ударная группа почему-то не вышла за облака, хотя это напрашивалось как само собой разумеющееся…

Непривычная мирная жизнь

Примерно в три часа ночи на 9 мая мы проснулись от начавшейся по всему аэродрому стрельбы. Стреляли зенитчики и вообще все, кто мог. Что случилось? Конец войне! Конечно, все последнее время мы ждали этого известия, но все равно испытали некоторый шок. Утром пришли на аэродром, и стало как-то не по себе. До этого на аэродроме все время стоял шум от прогреваемых моторов, пристрелки оружия, взлетающих и садящихся самолетов. А сейчас тишина… Как-то не верилось, что прекратилось истребление людьми друг друга. Сколько человеческих жизней унесла эта война, и за что? Гитлеру нужны были «жизненные пространства», но разве разумным людям не хватит на земле пространства без войн?
20 мая наш полк перебазировался на остров Узедом, который капитулировал, но наших наземных войск там не было. На западной окраине острова находился аэродром Пенемюнде. Этот район был совершенно секретный, здесь разрабатывалось, производилось и испытывалось ракетное оружие Фау-1 и Фау-2. Работали на строительстве объектов военнопленные и гражданские узники всех национальностей, и всех их после завершения строительства уничтожили для сохранения секретности. Ангары и многие строения были разрушены бомбардировками, почти все подземные заводы были затоплены. В городке появились какие-то немцы, наши люди стали тревожиться. Прибыл неизвестный полковник и объяснил нам, кто эти немцы, чем они занимаются. Разъяснил нам, что отсюда запускали ракеты. В разговоре возник вопрос, на каком топливе запускались ракеты? Полковник разъяснил, что на спирте. Некоторые это намотали, как говорится, на ус – значит, где-то должны быть остатки спирта!

   Летчики 101-го Гв. ИАП на ступенях Рейхстага, май 1945 г.

   Через пару суток в нашей эскадрилье ночью раздался винтовочный выстрел. Все всполошились. Оказалось, что дневальный, старослужащий моторист, на посту выпил спирта, уперся в винтовку и выстрелил, через день умер. Тем, кто с ним пил, оказали медицинскую помощь. Через некоторое время в управлении дивизии один старшина угостил приятелей спиртом. Пили восемь человек, из них двое ослепли, а шестеро умерли. Оказывается, Фау-2 заправляли спиртом, подкрашенным в разные цвета: этиловый спирт имел красный цвет, метиловый (древесный) – синий. Спиртное на острове, как и другие продукты, купить было негде. Через день привезли нам чистый спирт и выдавали по талонам. Дело в том, что в это время вышло распоряжение начать борьбу с алкоголизмом. Политработники рьяно начали эту борьбу, и чем ниже был чин, тем больше усердствовал. Наши идеологи не понимали, что после такой страшной войны невозможно вести борьбу с пьянкой карательными методами. Надо было учить людей умеренно и с достоинством употреблять спиртное, а это очень трудная работа.
   По поводу нашего семейного жилья командир полка держал свое слово: в Быдгоще мы с Раисой жили на квартире у поляков, а в Пенемюнде у нас была отдельная комнатка. Летали в Пенемюнде мало, бетонная полоса обоими концами упиралась в море. Вскоре нас вернули опять в Быдгощ. В августе Раю демобилизовали, и командир полка отпустил меня сопровождать ее до Полоцка, городка в Белоруссии под Витебском, где у жены была многочисленная родня и где в местном ЗАГСе мы расписались уже по всем правилам. Это было нужно для того, чтобы быстрее оформить пропуск через границу для возвращения ко мне. В Полоцке нас встретила старшая сестра жены Вера, она работала в торговле, жила на частной квартире. Мама Раисы с племянницей и сестренкой были угнаны в Германию, и о них никаких известий не было. Не было ничего известно и о двух братьях. Сестра Лена жила под Витебском, заехали и к ним. Вышли мы с поезда и пошли пешком. Наступила темнота, вышли на холмистую местность. Никакого жилья вокруг не видно, только носом чувствуешь какой-то жилой запах. Оказалось, что большое селение целиком живет в землянках.

   Летчики 101-го Гв. ИАП в Берлине, май 1945 г. Б.С. Дементеев крайний слева

   Надо было посетить и родной мой город Грозный, моих родителей. Транспорт работал с большими перебоями. В Москве билетов не было, и пришлось впихнуться в вагон силой. Раю я пристегнул ремнями к трубе на узкой багажной полке. До Ростова ехали пять суток, а из Ростова еще двое. Время моего отпуска кончилось еще в дороге. Приехали в Грозный. Родители не ждали нас. Вышли из пригородного поезда на станции Заградино. Остановились и ждем, когда пройдут пассажиры, которые обращают на нас внимание, у многих глаза радостные и в слезах – глядя на нас, люди невольно вспоминают своих близких, не вернувшихся с войны. Долго ждать не пришлось. Кто-то уже сообщил матери о нашем приезде, и она с криком бежит на станцию. Смотрю на проходящих вдалеке людей из последнего вагона, и вроде как там идет отец с поклажей через плечо. Остановился, посмотрел в нашу сторону, кто-то ему что-то сказал, он бросил поклажу и через кусты высокой лебеды побежал к нам. Эту встречу трудно описать. Сколько подобных встреч было после войны и сколько не состоялось!!! Уехал я из дома юношей, прошел войну, стал боевым летчиком и приехал с красивой молодой женой.
   Родители вернулись из эвакуации домой. Место директора было занято, и отца назначили инженером по сложным работам в бурении. Брат Владик еще служил на флоте. Конечно, навестили всех родственников и оставшихся в живых одноклассников. Надо было спешить в свою часть. Комендант города продлил мой отпуск на десять суток, больше не мог, но этого оказалось достаточно. После некоторых трудностей с дорогой я отвез Раю в Полоцк, а сам отправился в Быдгощ.
   В Быдгоще мы занимались интенсивной учебно-боевой подготовкой. В один из погожих октябрьских дней проводились тренировочные полеты. Летчик Александр Клименко на высоте 1000 метров выполнял «бочку». При выводе самолет с почти до отказа повернутым вправо рулем повело с большим скольжением влево. Допустил летчик ошибку при выводе самолета или произошло еще что-то? По моему мнению, допустить такое большое скольжение мог только летчик с совсем никудышной подготовкой, а Клименко успел повоевать. Самолет быстро вошел в плоский штопор, высоты для вывода не хватило, летчик погиб [34 - Клименко Александр Матвеевич, 1923 г.р., гвардии младший лейтенант, летчик 101-го Гв. ИАП. 22.10.1945 погиб в тренировочном полете, сорвался в плоский штопор и потерпел катастрофу. Похоронен на кладбище г. Быдгощ.]. Меня тогда поразило, что никто из руководства полка и дивизии подробного анализа происшествия не произвел. Написали – летчик допустил ошибку в пилотировании…

   Яков Дементеев, Раиса Михайлова, Борис Дементеев. Быдгощ, Польша, 1945 г.

   Попытки выжечь пьянство каленым железом в полку продолжались. Нет-нет да и произойдет какой-нибудь очередной инцидент на этой почве с нашими летчиками. Что делать? Есть поговорка – не можешь предотвратить – возглавь. Командир эскадрильи решил организовать пьянку! Собрал летчиков и сообщил, что он достает спиртное, указал, кто будет ответственным за закуску, назначил место и время сбора. После сбора вечером каждому лично наливал спиртное, прекрасно зная, кому сколько можно. Если надо было кому-то добавить, то добавлял, но не всем, указывая конкретно, кому больше нельзя. И попробуй после этого появись пьяный – будет уже особый разговор. После такой организованной пьянки не было нареканий, летчики привыкали употреблять спиртное с разумом.
   В декабре 1945 года 329-я ИАД была расформирована, и наш авиаполк перелетел в Австрию, где вошел в состав 9-й Гв. ИАД. Дивизия входила в состав 2-й Воздушной армии. Командиром дивизии после ухода А.И. Покрышкина на учебу в Военно-воздушную академию был подполковник Кутихин [35 - Кутихин Яков Назарович (1912—?), полковник. Участник Великой Отечественной войны, выполнил 305 боевых вылетов, в 56 воздушных боях сбил 8 самолетов противника лично и 2 в группе.], вскоре получивший звание полковника. Это был достойный командир, внимательный во всем, заботливый и честный. 101-й Гв. ИАП перебазировался в город Фельс, вверх по Дунаю километрах в 60 от Вены. На аэродроме Кутихин внимательно познакомился с летчиками и техниками полка. Особенно радостно он встретил нашего инженера эскадрильи Григория Ивановича Жученко. Тот прибыл к нам в эскадрилью в Быдгоще, а в войну был техником в полку, которым командовал Кутихин.
   По прибытии в Австрию наш полк еще не получал денежное довольствие в австрийской валюте. При доме офицеров была «корчма», где продавали вино на разлив, там можно было посидеть и выпить. Занял я 100 шиллингов у встретившегося однокурсника и в «корчме» угостил прекрасным местным вином заместителя командира соседней эскадрильи Николая Кумкина и штурмана полка Александра Худякова, после чего мы пошли на ужин в столовую. После ужина возвращался к себе домой и проходил мимо дома офицеров. Вдруг оттуда выходит взволнованный Павликов и спрашивает меня, что я здесь делаю? Отвечаю, что иду домой. На следующий день зачитывают приказ по полку. Слушая вступление о недостойном поведении офицеров, думаю, что кто-то попался, и вдруг звучит – Дементеев организовал пьянку, устроил в доме офицеров пьяный дебош, за что получает 5 суток домашнего ареста. Некоторое время я думал, что ослышался, но оказалось, что нет – начштаба полка Гейко на мне отыгрался. Разбирали инцидент на партбюро и выяснили, что я ни в чем не виноват. Оказалось, что Николай Хоцкий, подвыпивши, в зале дома офицеров устроил драку, кого-то ударил, но так как нас еще не знали, указать на кого-то конкретно не смогли и отыгрались на мне. Николай потом часто посмеивался, вспоминая, как я получил взыскание вместо него.
   Как-то срочно вызывает меня командир полка в городок, где находился штаб и жили в деревянных бараках летчики и техники. Прихожу и вижу – стоят командир полка, командир 3-й эскадрильи Морозов и его летчики. Павликов говорит, что летчик Петров закрылся в комнате, стреляет в дверь из пистолета и никого не подпускает, а ему доложили, что успокоить может Дементеев. Почему я? Сказал командиру, чтобы ничего не делали, пока я не выйду из барака. Вошел в барак. Дверь в комнату была закрыта. Постучал, подал голос: «Леша?» Молчок. Повторил, и слышу тихий голос: «Борис, ты?» Ответил, что это я, и через некоторое время дверь открылась. Петров в одежде лежал на кровати. Спрашиваю: «Что случилось, Леша?» Тихо отвечает, что веселились, а такой-то (назвал фамилию летчика) опять подковырнул его по поводу прошлого, он и вскипел.
   Я раздел Алексея, забрал оружие и уложил спать. Вышел из барака, командиру полка сказал, чтобы Петрова сейчас не трогали, хотя Морозов и другие летчики собирались его «как следует проучить». На следующий день спрашиваю Алексея, помнит ли он, как я приходил к нему? Он ответил, что ничего не помнит, и рассказал подробности их вчерашнего веселья. Видно, было у Петрова ко мне доверие после того, как я отругал его на заседании партбюро.
   В Фельсе у нас в эскадрилье стали все чаще возникать случаи нарушения воинской дисциплины среди сержантского и рядового состава, особенно это усилилось после прибытия в полк молодого, не воевавшего пополнения. Применять сразу строгие меры не всегда целесообразно, надо было сначала выяснить причину нарушений. В армии всегда существовал принцип, согласно которому при чрезвычайном происшествии наказывают прежде всего командира части или подразделения, а не самих виновников. Нарушители дисциплины этим умело пользовались. В эскадрилье два старослужащих приятеля из числа оружейников, у которых с окончанием боев работы было не много, занимались воровством и мародерством, стали собирать вокруг себя вновь прибывшую молодежь. Один из них, по званию старший сержант, вскоре попался на мародерстве. До этого он имел уже много взысканий, разбирался неоднократно на комсомольских собраниях, где лил крокодиловы слезы, и ему все сходило с рук. Дополнительной причиной было то, что начальству не хотелось портить статистику взысканий в части. Но в этот раз командир полка решил отдать преступника под трибунал. Старший сержант хорохорился, заявляя, что ничего ему не будет. Я и один старшина были назначены заседателями от полка. Когда в зал заседания ввели подсудимого, то при виде заседателей, и особенно председателя и секретаря в погонах красного цвета вместо привычных голубых авиационных, он сразу остолбенел и побледнел. Я даже не ожидал от него такого испуга. Присудили ему два года дисциплинарного батальона, после чего он должен был дослужить срок в армии.
   Брат Янка направлялся в Советский Союз, на курсы повышения квалификации в Липецк. Я передал с ним документы для выезда Раи за границу, но они давали право на въезд только в Польшу. Пока проходила процедура оформления, мы перебазировались в Австрию. Договорились с Раисой встретиться в Быдгоще, на квартире, где мы жили последнее время перед ее демобилизацией. В Польшу мне надо было ехать через Чехословакию. Вспоминается, что чехи и словаки, их пограничники, относились к нам, советским людям, очень дружелюбно. Я привез свою половину в родную часть, вскоре стали прибывать и семьи других наших офицеров.
   По возвращении в полк я узнал, что состоялся еще один трибунал, над дружком ранее осужденного. Этот сержант опять в чем-то провинился, и командир полка предупредил, что отдаст его под суд, но тот нахально заявил, что всех под суд отдать не получится! Павликов сразу передал дело в трибунал, нарушителю присудили семь лет тюремного заключения. После этого в полку прекратилось воровство и другие крупные нарушения дисциплины. Выяснилось, что эти два дружка на старослужащих никакого влияния не имели, а вот молодежь разными путями, от подачек до запугивания, привлекали на свою сторону.
   В августе 1946 года дивизия перебазировалась в город Айзенштадт, южнее Вены. На аэродроме сидели три авиаполка, 16-й Гв. ИАП, 100-й Гв. ИАП и наш 101-й Гв. ИАП, а 104-й Гв. ИАП базировался на аэродроме Фельм. Личный состав разместился по разным населенным пунктам, расположенным вокруг аэродрома. Наш полк располагался в деревне Зигендорф. Мы поселились на квартире одиноких пожилых людей, по национальности хорватов. Этот регион находился на стыке границ с Венгрией и Югославией, и проживали здесь люди самых разных национальностей.
   К этому времени в полк уже приехало много семей. С питанием было довольно плохо, поэтому члены семей снабжались продуктами по общевойсковой норме, но за наличный расчет. Через некоторое время хозяева предложили продукты, выделявшиеся на Раю, отдавать хозяйке. Так и поступили – я питался в летной столовой, Рая кушала с хозяевами. Отношения с местным населением постепенно улучшались, росло взаимное доверие. Наши хозяева, да и многие другие жители, увидели, что советские люди не те, о ком фашистская пропаганда долго говорила столько гадостей. Наш хозяин откровенно рассказывал, как он обратился к первому советскому старшине, которого увидел после взятия нашими войсками Зигендорфа, с просьбой снять пилотку и показать рога на голове. Хозяин возмущался, что даже он, старый дурак, который в Первую мировую войну братался на фронте с русскими солдатами, поверил, что у русских растут рога. Как же не могла в это поверить австрийская молодежь? Подобные примеры оболванивания населения фашистской пропагандой рассказывали и другие местные жители, у которых квартировали наши семьи.
   В середине 1946 года брат Янка вернулся с курсов, и его назначили адъютантом эскадрильи в 100-м Гв. ИАП, который базировался на противоположной от нас стороне аэродрома, а квартировал в деревне Трауфсдорф. Жил Яков у одной женщины, сын которой учился в последнем, 9-м классе местной гимназии. Его мы звали на русский лад Лешкой. Я часто ходил к брату в гости, и всегда Лешка встречал меня графином вина – в этих краях выращивали много винограда. Как-то Янка принес домой офицерский доппаек, в котором был кислый яблочный мармелад. Мы разрезали мармелад ножом, и нож быстро почернел. Лешка, который был общительным подростком, спрашивает – почему почернел нож? Янка ему быстро объясняет, что это окисляется железо от яблочной кислоты, при этом на клочке бумаги пишет сложную формулу яблочной кислоты. Лешка был знаком с этими формулами, изучал химию в гимназии. Вначале он от удивления замолчал, а потом спросил Янку:
   – Вы профессор?
   – Нет, конечно.
   – А откуда вы это знаете?
   – Мы это учили, как и ты, в гимназии.
   – А когда?
   – Пять лет назад, потом началась война.
   Парень крепко задумался, долго молчал, а потом начал рассказывать, что им все время говорили о полной неграмотности русских, что их офицеры дикие звери, которые едва научены читать и писать, и люди верили в это. «Вы, наверное, очень хорошо учились, если через пять лет, пройдя войну, помните такие вещи… Я не могу не верить вам», – сказал Лешка. С этого момента он систематически обращался к Янке за помощью по геометрии, химии, физике. В дальнейших беседах мы объяснили Лешке, что в дальнейшем может так случиться, что нам придется воевать друг с другом, но Лешка со слезами доказывал, что не будет с нами воевать. Сознание у него перевернулось.
   В Трауфсдорфе командование открыло парикмахерскую для военнослужащих. Комнату оборудовали в доме одного местного жителя, парикмахерша тоже была из местных. Янка часто ходил в эту парикмахерскую. Почти всегда парикмахерша во время работы вела разговор с хозяином дома на разные темы, но чаще всего они обсуждали русских, нашу жизнь, наши обычаи, взаимоотношения людей в обществе. Они уже привыкли к Янке, считая его, как и всех остальных, неотесанным болваном, не понимающим их разговор. Как-то раз после стрижки и бритья, выслушав очередную порцию осуждения, Янка начал на немецком языке разбирать и сравнивать обычаи и правила взаимоотношений людей в их и нашем обществах. Австрийцы были потрясены таким оборотом дела, поняли, что советский офицер не простофиля и не тупица. Конечно, после этого они стали остерегаться вести в его присутствии подобные беседы.
   Когда первый раз попадаешь за границу на короткое время, то сразу создается впечатление, что все люди там хорошо живут, непременно лучше нас. Пожив на чужбине более длительное время, ознакомившись с местными устоями, моралью, обязательно изменишь свои взгляды на их жизнь, или же начнешь жить по местным обычаям. Маленький пример. Если к сыну неожиданно, без приглашения, придет отец или мать в гости, то сын, конечно, угостит родителей, но не постесняется попросить за это плату. Такого у нас ни у одной национальности нет, всегда и везде гостю рады. Удивляет то, что их взаимоотношения строятся прежде всего на коммерческой основе, мало человеческой любви и тепла друг к другу.
   3 февраля 1947 года родилась у нас дочка, которую мы решили назвать Галочкой (вторая дочь, Наташа, появилась на свет 8 марта 1954 года в доме моих родителей в Грозном, так что одна моя дочь «австрийка», а вторая «чеченка»). Хозяева дома были очень рады нашему малышу. Хозяйка каждое утро ждала, когда я выйду из комнаты, сразу забирала и быстро стирала все грязные пеленки, не давая этим заниматься Рае. Вскоре мы покинули Айзенштадт, при расставании хозяева со слезами просили нас оставить им Галочку на воспитание, обещая сделать ее наследницей всего их хозяйства. Детей у них не было, родственников тоже, а если и были, то очень дальние. Когда родилась Галочка, Янка и я искали хорошего вина для празднества, и хозяйка, у которой квартировал Янка, подарила нам по этому случаю бочонок «золотого» вина, не взяв с нас денег, как мы ее ни упрашивали. Было видно, что доверие к нам среди простого населения растет.
   В конце февраля командующий 2-й Воздушной армией генерал С.А. Красовский провел инспекцию нашей дивизии. Инспекция была строгая и всесторонняя. Инспектор, проверявший стрельбу летчиков из личного оружия в одной из эскадрилий нашего полка, отметил неправильную организацию стрельб в тире. В нашей эскадрилье командир полка Павликов поручил организацию стрельб мне, что было для меня привычным делом еще со школьной скамьи. Построил я летчиков в тире, проинструктировал. Смотрю, подходит к нам сам генерал Красовский, один, без сопровождающих, шинель нараспашку. Докладываю ему, что летчики эскадрильи построены для проведения инспекторских стрельб. Я и не заметил, как сбоку от командующего появился Павликов. Красовский что-то хотел мне сказать, но повернулся к Павликову и спрашивает: «А ты чего здесь? Когда у тебя будет порядок? Твой начштаба Гейко мне докладывал, что вам мешают работать заслуженные люди, и я, старый дурак, поверил и подписал приказ об увольнении Камозина, а порядка все равно нет. Стрельбу я смотреть не буду, а ты пойдешь со мной». И поволок командующий нашего командира полка за собой…
   У всех присутствующих этот разговор оставил какое-то тягостное впечатление. Павел Камозин, дважды Герой Советского Союза, не терпел очковтирательства, показухи, был человеком дела, и на этой почве у него с начштаба возникали постоянные конфликты. Гейко в итоге отыгрался, Камозина демобилизовали по пункту «Е», без пенсии и права на работу. Дурацкий был пункт, летчики говорили, что «Е» означает «Ешь сам» – его быстро отменили. Для авиаполка Гейко, из-за своей недальновидности, сделал много плохого. Был у него еще один единомышленник, инженер полка майор Лукьяненко, злой и мстительный человек. Командир полка, иногда излишне мягкий, часто прощал им недостойные дела, что в конечном итоге повредило и ему самому.

   Командир 9-й Гв. ИАД Яков Назарович Кутихин и заместитель командира дивизии Владимир Иванович Бобров, 1949 г.

   После инспекции 28 февраля 1947 года наш 101-й Гв. ИАП был расформирован. Личный состав в основном остался в дивизии и был распределен по трем оставшимся полкам. Я, Николай Хоцкий, Борис Степанов, техники Афанасий Басенков, Борис Канин, Александр Балашов были переведены в 104-й Гв. ИАП, который стоял в деревне Фельм. Командовал полком гвардии подполковник В.И. Бобров [36 - Бобров Владимир Иванович (1915–1970), Герой Советского Союза, полковник. Участник Гражданской войны в Испании, Великой Отечественной войны. Командовал последовательно несколькими истребительными авиаполками. Произвел 451 боевой вылет, в 118 воздушных боях сбил лично 23 и в группе 11 самолетов противника.], который вскоре стал заместителем командира нашей дивизии, а полк принял гвардии майор В.Г. Захарьев [37 - 2 Захарьев Василий Георгиевич (1913–1954), подполковник. Участник Великой Отечественной войны, командир 211-го Гв. ИАП, в воздушных боях сбил лично 12 самолетов противника. Погиб в авиационной катастрофе.]. С Захарьевым у нас сложились натянутые отношения, он был неравнодушен к подхалимам, а я подхалимаж ненавидел. Позднее командир соседнего полка мне рассказывал, что Захарьев часто на совещаниях у командира дивизии Кутихина меня унижал, но когда меня захотели перевести в другой полк с повышением, почему-то стал хвалить и выступил против моего перевода.
   И в новом для нас полку продолжалась борьба с пьянством. В полковой лавке военторга были запасы спиртного, но только для командира полка и замполита. У меня был мотоцикл с коляской, на котором я иногда ездил в центральный военторг в Вену. Поедешь – сразу многие дают заказы на спиртное. Водку тогда продавали в литровых бутылях, привезешь каждому по бутылке – сразу в полку много водки, а отсюда тихая коллективная пьянка. Если представлялся случай на машине поехать в какую-либо деревню, то привозили вино большими канистрами про запас. Надо было учить людей употреблять спиртное умеренно, а это не все руководители умели, предпочитая защищаться отчетами о принятых строгих мерах. Конечно, это было гораздо проще.
   Учебно-боевая подготовка в этот период проводилась в недостаточном объеме, летали редко, и прежде всего из-за малого лимита на горючее. В полки прибывали из училищ молодые летчики, которых надо было вводить в строй. В штабах в это время почему-то стала популярной тактика массированного использования авиации. Предписывалось при нападении противника истребителям взлетать целыми полками, в воздухе собираться всей дивизией – а это сотня самолетов – и отражать вражеский удар. Сколько времени нужно на сборы такой армады? В то же время за попытки учиться в условиях, приближенных к реальности, больно били по рукам. Было однажды тактическое учение, где я своей группой атаковал условного противника. На разборе от командования полка получил разнос – мне внушали, что атаковать я был не должен, а надо было только обозначить атаку. Я же понимал свою задачу по-другому. Надо было всем летчикам выполнить полноценную атаку с фотоконтролем, провести разбор полета, анализ действий и сделать соответствующие выводы, оценить уровень подготовки каждого летчика. Но, как оказалось, надо было действовать из принципа «лишь бы чего не случилось». Что поделаешь, настало мирное время, и многие командиры готовы были на все, лишь бы не испортить свою карьеру.
   Зима 1947–1948 гг. в Австрии была по местным меркам суровая, повсюду возникали большие снежные заносы. После бурана дорогу на аэродром заносило так, что машины не могли проехать. Прислали из Союза нам гусеничный челябинский трактор С-80 с двумя прицепами. Собралось много местных жителей посмотреть, как будет трактор пробиваться через заносы. Среди жителей был один богатый бауэр. Было их два брата, младшему из которых досталось от родителей все хозяйство. Имел он, как и многие, маленький трактор, лошадей, много земли, виноградники. Старший брат наследство не получил и, хотя имел высшее сельскохозяйственное образование, батрачил у младшего брата. Жил у него, как и все остальные наемные работники, пользовался привилегиями лишь в том, что в праздничные дни мог взаймы получить пару литров вина. Младший брат был ярым противником колхозов, при разговорах на эту тему его пробирала большая злость. Когда он увидел наш трактор, то заинтересовался, сколько он может потянуть плугов. Ему сказали, что по пахотной земле советский трактор потянет их восемь штук, но он не поверил. Так вот, бауэр тоже вышел посмотреть, как трактор будет преодолевать снежные заносы. За деревней между деревьями нанесло сугроб около двух метров высотой. Тракторист не поехал на этот сугроб, а повел машину по полю, где снега было поменьше. На следующий день бауэр долго рассматривал трактор с задумчивым видом, а потом вдруг сказал, что колхозы – это, наверное, хорошо! Мы все удивились его признанию. Вот это настоящая агитация делом!
   Продукты на семью мы получали на неделю. Как-то прихожу домой – жена в печали. Что такое? Оказалось, продукты, чтобы не испортились, она положила меж оконных стекол, и их украли батраки хозяев. Что делать, чем кормить дочурку, которой только полтора годика? Вышел я во двор и позвал хозяйку, которая очень не хотела выходить, но пришлось. Вела она себя надменно, с плохо скрываемой неприязнью к нам. Хозяйка заявила, что продукты украла не она, а работники, и она ничего не знает и знать не хочет. Ох, как я разозлился! Хозяйке я сказал, чтобы она меня не считала дураком, и за все, что делается в ее доме, отвечает только она сама. Вытащил из кобуры пистолет и пригрозил ее пристрелить, если еще раз подобное повторится. Она изменилась в лице. Ее сын хотел выйти со двора и поднять тревогу, пришлось мне под пистолетом вернуть его назад. После этого каждое утро хозяйка, когда я выходил из дома, встречала меня поклоном и говорила: «Гутен морген, герр обер-лейтенант».
   Вспомнился рассказ одного особиста, как надо защищать свою честь. В Вене в одном из многочисленных ресторанчиков уселись за столик четыре моряка нашей Дунайской флотилии. Рядом с их столиком сидели англичане, с которыми была одна женщина. Наши моряки приглянулись этой мадам, и она пересела к ним. Через некоторое время один из англичан встает из-за своего столика, подходит к морякам и отвешивает женщине пощечину. Моряки не шелохнулись. Старший по званию офицер скомандовал: «Навести порядок!» Из-за столика встает мичман, подходит к англичанину и бьет того в челюсть. Англичане со всего зала повыскакивали из-за столов и стали угрожающе обступать мичмана. Тот стоял спокойно с опущенными руками, но когда кто-то приближался, быстрым ударом отправлял нападающего в нокаут. Когда на полу оказалось пятеро противников, остальные отступили, видя, что другие трое моряков сидят спокойно, не обращая внимания на происходящее. А что будет, если они тоже примутся наводить порядок?

   Командир звена 2-й эскадрильи 101-го Гв. ИАП Александр Порфирьевич Чуприн

   После войны в Австрии у нас в гарнизоне показывали фильмы для военнослужащих и их семей, на просмотр пускали и местное население. Вход был, конечно, бесплатный. Местная молодежь приходила смотреть фильмы обычно раньше всех, занимала места, а нашим семьям приходилось стоять. Однажды Саша Чуприн, видя, что места заняты молодыми людьми, а офицеры и их семьи стоят в проходах, подошел к сидящим и по-немецки сказал, указав на два первых ряда: «Weg!» – «Вон!» Никто не сдвинулся с места. Тогда Саша взял крайнего за шиворот, дал пинка, и остальные сразу освободили места. Подобных случаев было много.
   Почему-то есть люди, которые боятся только силу. После случая с пропажей продуктов наша квартирная хозяйка стала уважать нас и даже предложила пользоваться ее холодильником. Ее сын вел хозяйство, который не женился, чтобы в доме не появилась новая хозяйка. Дочь хозяйки, вдова, жила с ребенком в маленькой комнатке на положении прислуги, питаясь отдельно от матери и брата. Такое здесь было в порядке вещей…
   Летом пришло указание выселить в Союз все семьи военнослужащих. Компетентные органы нам объяснили, что многие члены семей, особенно жены офицеров, были завербованы иностранными разведками. Женщины меняли продукты на барахло, жадно хватая невиданные доселе побрякушки, на чем их и ловили. Сын-десятиклассник одного высокопоставленного чиновника выкрал у отца секретные документы и убежал с ними в Париж. 1 августа 1948 года Рая с Галочкой выехали эшелоном в Грозный к моим родителям.
   Вскоре наш полк перебазировался в Винер-Нойштадт. Это был достаточно большой город, с хорошим стационарным аэродромом. Неподалеку от аэродрома находился жилой городок, в котором располагался наш личный состав с семьями, чуть дальше были дома жителей города с магазинами, в которых свободно продавали продукты и множество видов спиртного. В одном из домиков открыли и филиал военторга с хорошим ассортиментом. Зайдешь в наш магазин, и глаза разбегаются, глядя на полки, уставленные коньяками, ликерами, водкой, винами. Появился наш замполит и остолбенел – в разгаре вечная беспощадная борьба с пьянством, а тут свободная продажа алкоголя! Сразу к продавщице:
   – Я вам запрещаю продавать спиртное!
   – А вы кто будете?
   – Я замполит начальника гарнизона!
   – Придете за покупками, я вам отпущу вне очереди…
   Замполит не сообразил, что рядом свободно торгуют австрийцы. Спиртное все чаще употребляли в меру и соблюдали нормы поведения, хотя, конечно, всякое бывало.
   Был в эскадрилье один техник звена, человек богатырского телосложения, в трезвом виде кроткий как овечка, приняв незначительную дозу спиртного, рвался почесать кулаки о своих же товарищей, живших с ним в одной комнате. Что делать? Посоветовал техникам, чтобы они, когда их друг начнет буянить, связывали его, укладывали под кровать связанного и держали в таком состоянии, пока не протрезвеет. На утреннем построении полка мне были видны провинившиеся глаза техника-буяна и улыбающееся лицо техника третьего звена, который после построения доложил, что они так и поступили, а утром помогли ему подняться, развязали его, высушили и погладили обмундирование. Через месяц спрашиваю, помогло ли нравоучение? «О, еще как, – отвечает техник звена. – Только захочет побуянить, мы глянем на него пристально, он сразу поднимает руки и идет спокойно спать». Что ж, иногда приходилось применять и неуставные приемы воспитания.
   По вопросам принятия мер к нарушителям дисциплины среди сержантского состава с командиром полка у меня были разногласия. Он почему-то укрывал нарушения, особенно серьезные. Была опасность, что, уходя в самовольную отлучку в город, люди будут завербованы иностранцами или бесследно исчезнут. Наши соответствующие органы работали, но больше с летным составом. Как только командир дивизии полковник Кутихин отлучался на несколько дней, так из дивизии в 24 часа выселяли в Союз летчиков, подозреваемых в неблагонадежности, и особенно тех, кто побывал в плену. Если Яков Назарович успевал возвратиться, то приказ о высылке отменял. Он был внимательный, заботливый, честный командир, но сильно конфликтовал с членом Военного Совета Армии, разоблачал его крохоборство. Это не могло не сказаться отрицательно на его карьере. В отсутствие Кутихина выслали в Союз моего брата Яна Дементеева, Григория Дольникова, Ивана Бабака и других летчиков, побывавших в плену, но успевших повоевать после освобождения.
   Начальник политотдела дивизии полковник Д.К. Мачнев был внимательный человек, который постоянно заботился о благосостоянии вверенных ему людей. В 1948 году вместо Мачнева был назначен полковник Скавронский, который проявил себя беспокоившимся больше о своем благополучии, чем о служебных делах. В начале 1949 года была партконференция, на которой выступил штурман 100-го Гв. ИАП гвардии капитан М.Г. Петров. Он смело, резко критиковал работу Скавронского, спросил его, почему тот с черного хода выносит из военторга продукты, в то время как военторг работает все хуже, затронул и другие нелицеприятные вопросы. Выступление Петрова поддержали многие участники конференции. Вскоре Скавронского отозвали в Москву.

На испытательной работе

   В 1948 году я подал рапорт с просьбой о направлении меня на учебу в Военно-воздушную академию. Захарьев не хотел меня отпускать и поэтому обманул, сказав, что я опоздал с подачей рапорта. В конце года были армейские сборы командиров эскадрилий, где я обратился к начальнику отдела кадров армии. Получил ответ, что никакого моего рапорта он не видел. Договорились с ним, что я обязательно на следующий год снова подам рапорт, а он меня вызовет, даже если моего рапорта снова не получит. Захарьев не мог меня больше обмануть, и я был направлен в академию. Экзамены сдал все, но мне объявили, что я не принят на учебу – не прошел по конкурсу. Вспомнилась мандатная комиссия при поступлении, которая состояла из одного полковника. Он спросил, был ли я командиром звена? Я ответил, что сразу был назначен заместителем командира эскадрильи. Полковник поморщился, как-то пренебрежительно произнес: «Как это так? Ну-ну, сдавайте экзамены». Видимо, моя судьба была решена уже тогда.
   Тогда я пошел в отдел кадров ГК НИИ ВВС [38 - ГК НИИ ВВС – Государственный Краснознаменный Научно-Испытательный Институт Военно-воздушных сил.] на станции Чкаловской, и меня взяли летчиком-испытателем. Командир испытательного полка Алексей Смирнов [39 - Смирнов Алексей Васильевич (1915–1991), заслуженный летчик-испытатель СССР, полковник. В 1936–1943 и 1944–1952 гг. летчик-испытатель ГК НИИ ВВС, в 1951–1952 гг. заместитель начальника института по летной части.] посоветовал дождаться приказа Главкома о назначении, и только потом поехать в часть для полного расчета, где меня могли задержать по разным причинам. Захарьев сразу же приложил массу усилий, чтобы задержать меня. Начальник отдела кадров армии уже знал, что я в академию не принят, и даже приготовил мне хорошее место, но когда узнал, что мне по душе работа летчика-испытателя, искренне пожелал мне успехов на этом поприще. Я был благодарен ему за душевные пожелания. Рассчитался с частью, попрощался с однополчанами и поехал за своей семьей, чтобы привезти ее на новое место службы. Я был счастлив, что попал на интересную работу, и надеялся, что смогу принести пользу летчикам строевых частей, потребности которых я хорошо знал.
   В отделе кадров института я встретил капитана Иосифа Сухомлинова [40 - Сухомлинов Иосиф Михайлович (1920–1985), заслуженный летчик-испытатель СССР, полковник. Участник ВОВ, в 1943–1945 гг. произвел 188 боевых вылетов, лично сбил 9 самолетов противника. В 1949–1959 гг. летчик-испытатель ГК НИИ ВВС.], тоже летчика-истребителя, воевавшего на самолетах Лавочкина. Нас направили в полк 3-го Управления, которое занималось испытаниями авиационного спецоборудования. Полк организационно состоял из трех эскадрилий. Истребительной эскадрильей руководил Леонид Курашов [41 - Курашов Леонид Николаевич (1922–1984), полковник. Участник ВОВ, в 1944 г. проходил фронтовую стажировку, произвел 33 боевых вылета, сбил лично 3 самолета противника. Летчик-испытатель ГК НИИ ВВС в 1945–1964 гг., центра подготовки космонавтов в 1964–1969 гг.], эскадрилью фронтовой бомбардировочной авиации возглавлял Борис Кладов [42 - Кладов Борис Сергеевич (1919–1997), полковник. Участник ВОВ, в 1941–1945 гг. произвел 257 боевых вылетов на бомбардировщике. Летчик-испытатель ГК НИИ ВВС в 1944–1959 гг.], эскадрильей дальнебомбардировочной и транспортной авиации командовал Николай Степанов [43 - Степанов Николай Алексеевич (1919 – после 2000), летчик-испытатель ГК НИИ ВВС в 1942–1963 гг.]. По прибытии в эскадрилью я встретил Героя Советского Союза Федора Мазурина [44 - Мазурин Федор Макарович (1919–1985), полковник. Герой Советского Союза. Участник ВОВ, в 1942–1945 гг. произвел 324 боевых вылета, в 54 воздушных боях сбил лично 20 и в группе 2 самолета противника. Летчик-испытатель ГК НИИ ВВС в 1947–1964 гг.], с которым мы познакомились в 1944 году в Кубинке, когда я был в командировке в Москве.
   В ГК НИИ ВВС я увидел новые самолеты, реактивные истребители МиГ-15, Ла-15 и другие, с которыми летчики 9-й Гв. ИАД еще не были знакомы. Во внешнем виде новых самолетов чувствовалась мощь, я был просто ими очарован. Заниматься испытанием специального оборудования – систем полета в сложных метеоусловиях, кислородного оборудования, радиолокационных прицелов и другого – очень важно, особенно с точки зрения применения в строевых частях. Авиация постоянно насыщается новым оборудованием, без которого невозможно использовать самолет для выполнения поставленных задач. Поначалу я этого не понимал, хотелось заниматься более сложной работой, но мне нравилось то, что я много летал на различных типах самолетов и осваивал новую реактивную технику, которая тогда быстро развивалась, и много вопросов еще не было решено наукой. В иной день приходилось летать на разных типах самолетов, от летчика требовалась самостоятельность в принятии решений в зависимости от условий задания на полет и метеоусловий. Заключение по испытательному объекту ведущего летчика было весомым, что заставляло летный состав относиться к выполняемому заданию серьезно. Иногда такое положение не устраивало разработчиков, конструкторов.
   Вскоре пришло распоряжение зачислить меня и Сухомлинова на подготовительный курс Военно-воздушной академии без экзаменов, но мы отказались. Муж сестры моей жены только что был назначен в академию преподавателем общей тактики. Однажды он сообщил мне, что на заочном командном факультете закончились экзамены, там недобор, и надо обратиться к начальнику академии, чтобы нас приняли на этот факультет. Я сопротивлялся, но он настоял. Меня, Курашова и Сухомлинова начальник академии любезно принял, и нас зачислили на учебу, но с испытательным сроком. Нам поставили условие, что если мы на первом курсе получим двойку, то нас исключат. К концу года во всех управлениях ГК НИИ ВВС набралось около десятка молодых летчиков, и для нас организовали курсы летчиков-испытателей, где нам дали знания по методикам испытаний авиационной техники.
   Приехав из Австрии, я снял в поселке Загорянская комнату и поехал в Грозный. В это время домой вернулся братишка, отслуживший на флоте. Пришлось его первым делом одеть, обуть, да и вразумить, чтобы продолжил учебу в институте. Много ребят и девчат из числа моих одноклассников не вернулись с войны. Тех, кто остался жив, я всегда, приезжая в Грозный, собирал, и это стало долголетней традицией. Встречи эти всегда были радостные и трогательные. На 69-м участке, у здания нашей школы, установили монумент с именами около 300 погибших на войне ее учеников. Я встретил друга детства Глеба Васильева, который на фронте был командиром танка, получил тяжелое ранение в грудь и приехал домой на излечение. Саня Маслов тоже воевал, был в плену, его освободили американцы. Саня Гребнев был артиллеристом, имел много наград.
   Отец работал в бурении инженером по сложным работам. Они с матерью переехали жить во вновь построенный городок имени Маяковского у стадиона «Нефтяник». Это были отдельные домики с маленькими приусадебными участками. Земли были бросовые – солончак. Отцу часто приходилось ездить по республике на места различных аварий, дома он был редко, больше на колесах. Легковой машины не было, выделили ему старенькую «полуторку», на которой он иногда привозил хорошей земли для приусадебного участка. Отец упорно трудился и, на удивление соседям, которые говорили, что на такой земле расти ничего не будет, развел у дома и сливы, и абрикосы с виноградом. Кто хочет, тот всегда добьется!
   При ГК НИИ ВВС жилой городок начинал расширяться, и мне обещали при первой возможности дать жилье, а пока пришлось жить с семьей на съемной квартире. К новому 1950 году приехала к нам в гости моя мама, посмотреть, как живет старший сын. Семейный быт стал потихонечку налаживаться, стали обрастать имуществом. 8 января поехал я в Москву, в магазин на Колхозной площади, с целью купить телевизор. Поспособствовал директор магазина, к которому обратились я и еще один офицер, и я привез покупку домой. По тем временам это было большим событием. У дочурки Галочки и у соседских детей было много радости. Телевизионные передачи транслировались в то время два раза в неделю. Как радиолюбитель со стажем, я этот телевизор позднее неоднократно переделывал под большие экраны, и он служил нашей семье очень долго. Со временем телевизионные передачи стали показывать чаще, программа передач становилась интересней. Телевидение стало прочно входить в нашу жизнь.
   С приходом в эскадрилью я и Сухомлинов включились в разработку и испытание систем захода на посадку в сложных метеоусловиях. Эта работа продолжалась длительное время. Кроме собственно разработки новых систем, надо было отрабатывать методики захода на посадку, устанавливать минимум метеоусловий для разных типов самолетов для полетов днем и ночью для летчиков строевых частей. Нашей группе летчиков приходилось производить посадку на истребителях при нижней кромке облачности 30–50 метров при горизонтальной видимости 2–3 километра. Напряженная работа, но очень интересная и нужная.
   С появлением реактивных самолетов увеличились высота и скорость полетов, в связи с чем появилась необходимость разработки средств жизнеобеспечения экипажей. На больших высотах нужно повышать парциальное давление кислорода, а это достигалось подачей кислорода в кислородную маску под некоторым избыточным давлением. Мы столкнулись со многими трудностями. Было неизвестно, как будет реагировать организм человека на аварийную разгерметизацию кабины, когда происходит резкое уменьшение атмосферного давления, не будет ли разрывов кровеносных сосудов легких и головного мозга. Другим важным вопросом являлась проблема адаптации организма при аварийном переходе на дыхание под избыточным давлением кислорода. Ведущими летчиками по испытанию кислородного оборудования с комбинированным костюмом были назначены я, Иосиф Сухомлинов и Александр Шипицын [45 - Шипицын Александр Леонидович (род. 1920), заслуженный летчик-испытатель СССР, подполковник. Участник ВОВ, в 1944–1945 гг. произвел около 100 боевых вылетов, лично сбил 2 самолета противника. Участник войны в Корее, в апреле-августе 1951 г. произвел около 20 боевых вылетов на МиГ-15. В 1951–1959 гг. летчик-испытатель ГК НИИ ВВС.]. Вскоре Сухомлинов был отозван с этой работы.
   В лаборатории, впервые знакомясь с кислородным оборудованием, я надел кислородную маску, плотно затянул ремешки и открыл кран подачи кислорода в маску. Кислород под малым давлением наполнил легкие, выдохнуть я не смог, в глазах потемнело, а маску быстро отстегнуть не получилось. Я чуть было не задохнулся. Надо было организовывать тренировки по дыханию при избыточном давлении кислорода. Разговаривать в этой ситуации очень тяжело, тяжело выдыхать. Решить эту проблему помогает высотный костюм, который пропорционально высоте полета обжимает все тело и облегчает выдыхание кислорода.
   В институте авиационной медицины мы проверялись в барокамере на случай аварийной разгерметизации. За 0,15 секунды (вместо расчетных 0,5) имитировался подъем с высоты 5000 м до 15000 м, и сразу же проводилась проверка работоспособности организма, осмотр под рентгеном. Все обошлось благополучно. Следующая проверка была в реальных условиях. На облегченном самолете с двойным управлением на высоте 15 километров осуществляли аварийную разгерметизацию, при этом неофициально побили рекорд Коккинаки по полетам на высоту без герметизации кабины. Как говорил А.И. Покрышкин, «все в счет войны», на общую пользу.
   Одновременно проводились испытания первого скафандра. Никто еще не занимался этим вопросом, конструктор изготавливал его на собственные средства. Много вопросов возникало при испытаниях этого скафандра. Ведущими летчиками были назначены Л. Курашов и Ф. Мазурин. Первый раз одели скафандр, наддули его воздухом, и сразу увидели, что он не позволяет летчику полноценно пользоваться органами управления самолетом. Провели доработки – перчатки сделали съемными, они соединялись со скафандром на запястьях в манжетах. При снятых перчатках в манжетах обеспечивалась герметичность скафандра, но кисти рук оставались не загерметизированы.
   Первые испытания в барокамере проходили благополучно, но при давлении, соответствующем высоте 22 км, у Мазурина на кистях рук появились вздутия вен. Срочно снизили давление. У Курашова при том же давлении все было нормально. Через несколько дней повторили эксперимент, и выяснилось, что с поднятием на высоту более 22 км на открытых кистях рук происходит вздутие вен с некоторым разбросом, зависящим от индивидуальных особенностей организма.
   В 1952 году были закончены испытания высотно-компенсирующего костюма ВКК-1 и первого скафандра. В то время иногда слышны были разговорчики, что Курашов и его истребители занимаются несерьезным делом. Пришел на испытания новый сверхзвуковой истребитель МиГ-19. Ведущим летчиком был начальник летного отдела истребительной авиации Василий Гаврилович Иванов [46 - Иванов Василий Гаврилович (1916–1969), Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР, полковник. Участник ВОВ, в 1941–1943 гг. сбил лично 5 и в группе 6 самолетов противника. В 1943–1969 гг. летчик-испытатель ГК НИИ ВВС (в 1957–1959 гг. начальник 1-го отдела, в 1959–1969 гг. – заместитель начальника 1-го Управления ГК НИИ ВВС).]. Это был человек общительный, дотошный в познании глубин своего дела, чего требовал и от своих летчиков. Если ругал, то ругал за дело, но без злобы. Надо было проводить испытания самолета на больших высотах, и Иванов поставил вопрос, с каким кислородным оборудованием он полетит «на потолок». Оказалось, что есть такое оборудование, уже испытанное.
   После испытания высотного оборудования некоторым нашим летчикам пошили высотные костюмы на заказ, а мне подобрали из опытных образцов. Я использовал его очень долго, буквально до дырок. Желающих летать по «потолкам» было мало, многие находили причины увернуться от высотных полетов. Приходилось их выручать – мне такие полеты нравились. Хорошее дело покорить высоту! Чем выше поднимаешься, тем заметнее становится выпуклость горизонта. У земли видна узкая белесоватая полоска, которая выше переходит в красивый голубой цвет. Еще выше голубой цвет неба переходит в насыщенно-синий, и в небе вот-вот начнут проглядывать звезды. От солнца нет никаких ореолов. Даже в зимнее время после нескольких полетов заметно загорает лицо. Это переход в какой-то другой мир, где чувствуется большая глубина пространства. В летнее время, когда у земли температура за 30 градусов жары, на высоте за бортом минус 65–70, на стенках кабины образуется иней. В таких случаях при быстром снижении у земли на остеклении кабины образуется лед, что создает серьезные проблемы с обзором из кабины при посадке. Вначале посчитали, что я сочиняю, но когда я привез лед по заказу, инженерный состав института убедился в этом, и вскоре был подписан приказ Главкома о применении антиобледенительной системы на истребителях в любую погоду в течение всего года.
   В 1950 году начальником института стал генерал-майор М.В. Редькин, ставленник Василия Сталина. Почему его поставили на эту должность – непонятно. Он стал устанавливать свои порядки, по своему недалекому понятию. Летчик Мамченко на самолете По-2 подрулил к ангару, выключил мотор, а механики сразу же закатили самолет в ангар. Генерал Редькин увидел это издалека, подошел и спрашивает: «Кто летчик? Сдать пропуск, я вас увольняю!» Почему – непонятно. Через день Редькин видит, стоя у проходной на аэродром, что идет от ангара летчик подполковник Рогатнев [47 - Рогатнев Алексей Кондратьевич (род. 1922), летчик-испытатель ГК НИИ ВВС.] с парашютом, и спрашивает его: «Почему не летаете?» Рогатнев отвечает, что нет погоды и он сегодня летать не будет. Была сплошная облачность, а выполнять некоторые виды заданий можно было только в хорошую погоду (например, испытания на штопор). «Летчик-испытатель должен летать в любую погоду, – заявляет Редькин, – сдайте пропуск, я вас увольняю». Все руководство института было в шоке. Потом он отменил свои решения, а вскоре его сняли с этой должности, хотя он говорил, что будет долго руководить институтом. Начальником института стал генерал А.С. Благовещенский [48 - Благовещенский Алексей Сергеевич (1909–1994), Герой Советского Союза, генерал-лейтенант. Участник боев в Китае 1937–1938 гг., советско-финской войны 1939–1940 гг., Великой Отечественной войны. В 1937–1939 и 1949–1959 гг. летчик-испытатель ГК НИИ ВВС (с 1949 г. начальник управления, с 1953 г. начальник института).], до этого бывший начальником 1-го Управления. Он знал нужды авиации, знал специфику работы института, был в курсе дела всех проводившихся работ.
   Конечно, он не был всесилен перед вышестоящим руководством. Дело в том, что когда объект приходит на испытания в институт и ему дают положительную оценку, то все обстоит прекрасно. Когда отзывы отрицательные, сразу начинается «война». Выводы и оценка летчика-испытателя в то время имели большой вес. Конструктор Мясищев выпустил сверхдальний бомбардировщик, о котором успели раструбить на весь мир, но полностью программу испытаний самолет не прошел. У конструкторов самолеты проходили испытания по своей программе, в ГК НИИ ВВС – по своей, более сложной. Ведущим летчиком по испытаниям этой машины был подполковник Саша Сарыгин [49 - Сарыгин Александр Васильевич (1920–1960), Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР, полковник. Участник Великой Отечественной войны, в 1942–1945 гг. произвел 148 боевых вылетов на бомбардировщиках СБ и Пе-2. В 1948–1960 гг. летчик-испытатель ГК НИИ ВВС, провел государственные испытания бомбардировщиков Мясищева М-4 и 3М.]. Это был грамотный летчик-испытатель, ответственный, трудолюбивый, обладавший каким-то врожденным талантом в своей специальности. Такие машины испытывают на устойчивость по перегрузкам методом увеличения максимального взлетного веса. Саша почувствовал по нагрузкам на органы управления, что самолет с увеличением полетного веса становится неустойчивым, взлететь не сможет. Свое заключение отстаивал твердо. Какое сложилось положение у конструктора, да и у руководства страны? Сашу обвинили в некомпетентности, самолет приняли на вооружение. Через некоторое время в Энгельсе взлетает самолет с полным полетным весом, после отрыва от земли сваливается на крыло… Экипаж сгорел. Причиной назвали неопытность командира экипажа. Проходит какое-то время, в таких же условиях, с полным полетным весом, опять на взлете падает самолет, опять погибает экипаж. Куда делась плохая характеристика на Сашу Сарыгина?! А ведь Сашины переживания тогда очень отразились на его здоровье…
   Другой случай. На вооружение был принят самолет конструкции Яковлева Як-25, всепогодный перехватчик с радиолокационным прицелом. Реклама ему была сделана большая. Летчик-испытатель Петр Кабрелев [50 - Кабрелев Петр Филиппович (1921–2001), заслуженный летчик-испытатель СССР, полковник. В 1953–1969 гг. летчик-испытатель ГК НИИ ВВС.] полетел на снятие характеристики на устойчивость по перегрузкам. После создания перегрузки 5g самолет сам пошел на ее увеличение, и летчику не хватило усилий ручного управления его удержать. Прилетел Петро, как говорится, «на честном слове». Фюзеляж деформирован, из трех болтов на тяге управления рулем высоты два срезаны. Несмотря на показания самописцев, вменили Кабрелеву воздушное хулиганство. В подобных случаях начальник института ничего сделать не мог. Позже в короткие сроки на этих самолетах произошли две катастрофы по той же причине. Профессиональная репутация Кабрелева была восстановлена, но во что обходится в таких случаях реабилитация для летчика?
   …Время идет, время берет свое. Старые опытные летчики-испытатели уходили из института, кто на заслуженный отдых, кто на испытательную работу в конструкторские бюро. О многих людях, кого мне довелось знать, видеть результаты их труда, остались в памяти яркие воспоминания. В 1942–1943 годах в институте была испытана «Аэрокобра», которую нам поставляли американцы. Выяснилось, что при создании крутящих нагрузок в полете у самолета деформировалось хвостовое оперение. Летчик-испытатель Андрей Григорьевич Кочетков [51 - Кочетков Андрей Григорьевич (1908–1990), Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР, полковник. В 1938–1953 гг. летчик-испытатель ГК НИИ ВВС, 1953–1959 гг. летчик-испытатель ОКБ С.А. Лавочкина.] был направлен в США для разрешения этого вопроса. На глазах у авторитетной комиссии в апреле 1944 года разломал самолет и покинул его с парашютом, доказав обоснованность наших претензий. Вот почему, ничего нам не объясняя, усиливали в строевых полках фюзеляжи «Аэрокобр» наклепыванием стрингеров. Кочетков ушел испытателем в конструкторское бюро Лавочкина.
   Был в институте летчик-испытатель, полярный летчик Анатолий Дмитриевич Алексеев [52 - Алексеев Анатолий Дмитриевич (1902–1974), Герой Советского Союза, полковник. Участник спасения экспедиции Умберто Нобиле (1928) и воздушной экспедиции на Северный полюс (1937). Участник Великой Отечественной войны, в 1941–1944 гг. выполнил 27 боевых вылетов на тяжелом бомбардировщике Пе-8. В 1946–1958 гг. летчик-испытатель ГК НИИ ВВС.]. Это был оригинальный человек. Очень начитанный, спокойный, для него ни в чем не было мелочей. Летал на многих типах самолетов, не стремился попасть на руководящие должности. Он всегда говорил, что если хочешь быть летчиком – оставайся в институте, а если мечтаешь дослужиться до генерала – иди в строевую часть. Когда я впервые встретился с Алексеевым на аэродроме в кругу летчиков, меня подначили спросить у него, как он летал с Папаниным на Северный полюс. Попавшись на эту удочку, я задал вопрос, и он, внимательно посмотрев на меня, ответил: «Юноша, не я летал с Папаниным, а Папанин летал со мной». Анатолий Дмитриевич действительно участвовал в экспедиции по высадке на Северный полюс группы Папанина, за что получил звание Героя Советского Союза.
   На истребителях он летал только на двухместных, тренировался в слепых полетах. Закрывался колпаком после взлета и открывался только перед самым приземлением. Когда я с ним летал, моей задачей было взлететь, сесть и вести осмотрительность в воздухе. На аэродроме у ангаров был летний душ, огороженный досками. Была жара, и я направился к этому душу. Вижу, выходит Анатолий Дмитриевич, отошел на несколько шагов, покрутил вокруг себя носом и пошел дальше. Через несколько шагов опять покрутил вокруг носом, снял фуражку, обнюхал ее и выбросил. Захожу в душ, ребята там смеются. Оказывается, Анатолий Дмитриевич не любил запах чеснока, а ему им намазали околыш фуражки, не ожидая, что он ее выбросит. Была у него старая машина «Опель-Капитан», которую он всегда ремонтировал сам. Как-то ехал Алексеев в Москву, и трое офицеров напросились к нему в попутчики. По дороге один из офицеров возьми да и скажи, что такой заслуженный человек должен ездить на машине получше. Анатолий Дмитриевич остановился, открыл дверцу и высадил пассажиров: «Не нравится, идите пешком!» Ох, и проклинали разговорчивого офицера его товарищи за такую беседу – высадили их вдалеке от автобусных остановок.
   Вспоминается рассказ о своих приключениях летчика-испытателя Василия Константиновича Гречишкина [53 - Гречишкин Василий Константинович (1910–1989), Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР, полковник. Участник Великой Отечественной войны, в 1941–1945 гг. произвел 77 боевых вылетов на бомбардировщике Ил-4. В 1947–1962 гг. летчик-испытатель ГК НИИ ВВС.]. Это был опытный летчик дальней бомбардировочной авиации, Герой Советского Союза. Во время войны в марте 1942 года при возвращении с задания его бомбардировщик Ил-4 подожгли. Долго он боролся за живучесть самолета, но пришлось покинуть его на высоте 500 метров. Парашют не открылся. Падал он в сознании. Дело было зимой, и Гречишкин упал в сугроб снега на краю обрыва. Проезжавший мимо крестьянин видел его падение, выкопал из снега и доставил в госпиталь. Остался Гречишкин жив, переломал ноги и тазовые кости, но поправился и позже стал летчиком-испытателем.
   О летчиках и инженерах ГК НИИ ВВС, об их делах в области науки, испытаниях новой техники нужно писать отдельную книгу. Как и в любом деле, некоторые отдавали всего себя любимой работе, но были и такие, что решение сложных вопросов старались обойти и переложить на других. У нас в эскадрилье летчики-истребители со временем стали осваивать транспортные самолеты, фронтовые и тяжелые бомбардировщики, многим нравилось летать на этих типах самолетов. Наши летчики-истребители, как правило, осваивали тяжелые машины без каких-либо трудностей, а вот обратная картина встречалась реже – летчики-бомбардировщики летать на истребителях не горели желанием. Как-то зашел разговор на эту тему, и один товарищ рассказал, как летчик-истребитель Михаил Девятаев [54 - Девятаев Михаил Петрович (1917–2002), Герой Советского Союза, старший лейтенант, командир звена 104-го Гв. ИАП. 13.07.1944 сбит в воздушном бою, попал в плен. 08.02.1945 совершил побег с аэродрома Пенемюнде, угнав бомбардировщик «Хейнкель» Хе-111 совместно с 11 другими заключенными.] бежал из плена, из лагеря смерти Пенемюнде, на двухмоторном немецком бомбардировщике Хе-111, да еще и с 11 товарищами на борту. Его за это отправили на лесозаготовки. А почему? Представители КГБ спросили у одного генерала, Героя Советского Союза, летчика-бомбардировщика, мог ли летчик-истребитель, никогда не летавший на тяжелых машинах, поднять в воздух бомбардировщик? Генерал твердо ответил, что ни в коем случае! Представителям КГБ было проще отправить Михаила в лагеря, чем разобраться в подробностях его героического поступка.
   Летчики-истребители народ развитой, подвижный. В полете каждый истребитель сам себе и командир экипажа, и штурман, и борттехник со стрелком – все в одних руках, тогда как на других типах самолетов обязанности распределены по нескольким людям. Да и на земле среди истребителей больше попадается хулиганистых шутников, быстрых на выдумки, а вот бомбардировщики все больше солидные, степенные люди, неторопливые в словах и поступках. Был у нас летчик-испытатель Игорь Глазков [55 - Глазков Игорь Семенович (1920–1993), летчик-испытатель ГК НИИ ВВС в 1950–1967 гг.], все время что-нибудь да выдумает. Оденет на поршень от авиамотора, который использовался в курилке под пепельницу, шлемофон, насадит на длинный шест и поставит кому-нибудь в шкафчик в раздевалке так, чтобы закрытая дверца шкафчика удерживала всю эту конструкцию от падения. Хозяин шкафа открывает дверцу и шарахается в сторону, пугаясь падающего чучела. Другой раз прибил гвоздями новые галоши одного летчика к полу. Тот, собираясь идти домой, всунул ноги в галоши, хотел шагнуть и упал. Галоши пришлось выбросить. Надо было отучить его от подобных проделок, и случай представился. Закончился летный день, все разошлись. Смотрю, Игорь где-то еще на аэродроме, шинель висит в шкафу. Взял я суровые нитки, да и зашил накрепко рукава изнутри. Игорь пришел, куда-то спешил, но пришлось ему сначала помучиться с рукавами. На следующий день пристально всматривался в лицо каждому, хотел по взгляду определить, кто сделал ему эту пакость. Я себя не выдал, и, не найдя обидчика, Игорь объявил, что больше зло шутить не будет.
   Рассказывали такую историю, произошедшую еще в довоенное время. Аэродром был огорожен дощатым забором из горбылей, вдоль которого проходила дорога из Москвы на аэродром и в летный городок. По этой дороге ежедневно ездил на телеге, запряженной смирной лошадкой, один дедуля. Утром туда, а вечером обратно, как по расписанию, лошадка сама везла деда, а он спал. На это обратил внимание летчик-испытатель Николаев Александр [56 - Николаев Александр Семенович (1910–1983), летчик-испытатель ГК НИИ ВВС в 1936–1942 гг.]. Вдвоем с товарищем, дождавшись очередного появления деда, остановили они телегу, распрягли лошадку, оглобли просунули через щели между горбылями, лошадку провели через ворота и запрягли ее с обратной стороны забора. Сделав дело, перешли шутники на другую сторону дороги, сели на обочину и ждут, что будет дальше. Дед проснулся и видит, что лошадка прошла через забор, а телегу не протащила! Начал креститься, крестить лошадку, упал с телеги… Больше почему-то летчики эту телегу не наблюдали.
   Служили у нас два летчика-испытателя, Петро и Василь, оба большие острословы. Разговаривали между собой всегда очень осторожно, опасаясь какого-либо подвоха. Был понедельник, пришли все на службу – Петро ходит что-то уж очень грустный. Спрашиваем, что случилось, – он отмалчивается. К обеду настояли, чтобы он объяснил причину плохого настроения. Тот нехотя рассказывает: «Сон плохой видел, будто воскресенье, а меня почему-то послали выполнять испытательный полет. Взлетаю в сторону Монино, после отрыва от земли отказывает мотор, и падаю я в лес. Трах, бабах, и потерял сознание. Через некоторое время очнулся, а вокруг тишина. Смотрю, передо мной какой-то железный решетчатый забор, за которым растут деревья и молча ходят люди. Начал я стучать в ворота. Подходит какой-то бородатый мужик и спрашивает:
   – Чего шумишь?
   – А ты кто такой? И где я нахожусь?
   – Я апостол Петр, а за забором рай небесный, тут шуметь нельзя!
   – Так мне и нужно в рай, я летчик-испытатель, потерпел катастрофу!
   – Э, брат, тебе не сюда, пойдешь по дорожке, свернешь налево, там ад. Там твое место!
   Смотрю, а за забором в раю гуляет Василий. Когда это он успел попасть сюда? Говорю апостолу, что вон тот – тоже летчик-испытатель, мой друг Василий. Апостол и отвечает: «Какой, этот? Так это дерьмо, а никакой не летчик-испытатель, его место в раю, а тебе в ад». Все внимательно слушали эту историю, и тут такая концовка! Последние слова рассказчика потонули в оглушительном хохоте. После этого мы всегда в присутствии никчемного человека, делая серьезные лица, говорили, что он непременно попадет в рай.
   …Война сильно разрушила страну. Промышленность и сельское хозяйство Белоруссии, Украины, Прибалтики, западных областей России были разорены. Казалось, что лет десять придется восстанавливать хозяйство, но, к всеобщему удивлению, через два года отменили карточную систему, провели денежную реформу, в которой пострадали в большинстве своем спекулянты и мошенники, проклинавшие советскую власть в черта и бога. Страна становилась на ноги быстрее, чем думалось. С каждым годом появлялось больше продуктов, товаров, каждый год в конце марта снижались цены на все товары и услуги. При моей зарплате в 1100 рублей черная икра стоила 45 рублей за килограмм, деликатесы, такие, как рыба благородных сортов, печень трески и другие, не были дефицитом даже в сельских магазинах.
   В 1949 году начали продавать в личное пользование легковые автомобили «Москвич», «Победа», «ЗиМ». Последний был машиной большой и тяжелой, поэтому пользовался наименьшим спросом. Вначале покупателей было мало, но вскоре очереди на приобретение автомобилей стали расти. Н.С. Хрущев, будучи первым секретарем Московского обкома ВКП(б), обратился к Сталину с предложением поднять цены на автомобили, так как это выгодно государству. Сталин спросил у Хрущева, для чего делали советскую власть? Хрущев замялся, не зная, к чему клонит Сталин. Тот, видя замешательство Хрущева, сам пояснил, что советскую власть делали и для того, чтобы каждый рабочий был в состоянии купить себе автомобиль, а чтобы получать выгоду, нужно снижать себестоимость производства.
   В конце 1951 года задумал и я купить автомобиль, записался в очередь. В определенные дни нужно было ездить на проверку по списку, отмечаться. При этих проверках встречались со знаменитым артистом Марком Бернесом, который был впереди меня примерно на 25 человек. С ним всегда было весело, человек он был с большим юмором. В начале 1952 года, когда подошла моя очередь, при покупке приключилась забавная ситуация. Я должен был получать машину с утра, и мой товарищ Николай, записанный в очередь гораздо позже, согласился пригнать ее домой, так как водить я еще не умел. Вдруг Николаю сказали, что он тоже может получить машину сегодня. Как быть? Принимаю решение: «Коля, покажи, где тут чем управлять, и я поеду определенным маршрутом. Получишь машину, и тоже поезжай этой дорогой, в случае чего меня увидишь». Договорились мы, получил я новенькую «Победу» и поехал. Думаю – на велосипеде как-то сел и поехал, на мотоцикле тоже сразу получилось, и здесь получится. Однако как только я выехал на трассу, на которой было много машин, решимости моей сильно поубавилось. Постепенно, однако, приноровился и доехал до дома.
   В 1953 году, освоив вождение автомобиля, решил я во время отпуска поехать в дальнее путешествие. Из Москвы отправился в Мелитополь – цветущий, жизнерадостный город, где обосновался боевой друг, инженер нашей эскадрильи Г.И. Жученко. Из Мелитополя поехал в Крым, в Алушту, после чего, отдохнув, отправился и в родной Грозный. Дороги в то время были еще в совсем плохом состоянии, но радостно было смотреть, что они строились повсеместно и одновременно на очень протяженных участках – много было объездов. Положение с бензином было сносное, да и по цене относительно прошлого года он стал дешевле в три раза. Из Крыма в Грозный пришлось ехать через Керчь. Переправа через пролив из Керчи на Тамань была паромом, который ходил два раза в сутки.
   На переправе я познакомился с заместителем директора совхоза станицы Старостеблиевская, у которого пришлось переночевать. Удивили меня тогда большие поля конопли. Как объяснил мой новый знакомый, конопля – очень выгодная для посадки сельскохозяйственная культура, из которой делают высококачественную олифу, а пенька идет на изготовление брезента и всевозможных канатов. Тогда во многих местах свободно выращивали коноплю, и никакой наркомании не было и в помине.
   В Грозном жизнь протекала спокойно. Строились дороги, развивалось автомобильное сообщение между районами, возводилось жилье. Цены на продукты и товары были приемлемыми, гораздо дешевле, чем в центральных регионах страны.
   Вскоре чеченцы стали атаковать Хрущева просьбами о возвращении их на родину из Казахстана. Эти просьбы усилились после «разоблачения» культа личности Сталина. Хрущев в погоне за дешевой популярностью разрешил переселение, но самостоятельно и без каких-либо компенсаций. Это старейшин чеченской общины устраивало. Более молодые чеченцы, обжившиеся в Казахстане, не хотели переселяться на историческую родину. Один молодой чеченец рассказывал мне, что имел хорошую семью, двести баранов и уезжать в Грозный не имел никакого желания. Ему дали месяц на размышления. Когда он не уехал, половину его баранов украли и предупредили, что будет еще хуже. Пришлось переселяться. Возвращавшиеся чеченцы стали быстро обживаться. Старопромысловский район начал активно застраиваться вдоль железной дороги до 36-го участка, позднее была проложена шоссейная дорога, которая заменила железную. Чеченцы стали селиться ближе к городу. «Уважаемые» строили роскошные дома, постепенно стали контролировать всю торговлю.
   Кроме того, чеченцы стали постепенно прибирать к рукам и колхозы. Уже к 1970 году в колхозах русской и казачьей молодежи не стало, а старики ушли на пенсию. Председателями колхозов, которые раньше традиционно возглавляли терские казаки, становились чеченцы. Чеченцы с небольшим достатком, наоборот, шли работать на заводы и предприятия, в нефтяную промышленность. В это время чеченские руководители стремились взять в свои руки и нефть, но в то время этого им сделать не позволили.
   А вот торговлю они обуздали. Колхозы должны были определенную часть сельхозпродукции продавать государству по фиксированным ценам. Председатели колхозов выполняли поставки, после чего через магазины «продавали» эту же продукцию себе, выполняли план, платили налоги, а продукты реализовывали на базарах, но уже по завышенным ценам. Помидоры, которые стоили в магазинах 25–30 копеек, продавались на базаре по 3 рубля. Жизнь в Грозном стремительно дорожала. В колхозе «Первомайский» одно время не знали, что делать с урожаем абрикосов, так из них стали гнать самогон и выдавать людям на трудодень по пол-литра. Так продолжалось два года. Стал председателем колхоза чеченец, и это прекратилось. Многие сначала восхищались умелым хозяйственником, но потом увидели, что председатель считал колхозную продукцию своей, и на этом сильно наживался. Колхозы практически стали принадлежать кланам, но московское руководство и Хрущев на это смотрели сквозь пальцы.
   Моего отца за трудовой вклад в восстановление нефтяного хозяйства наградили орденом Ленина. Представляли к званию Героя Социалистического Труда, но награждению что-то помешало. Это была вторая награда отца, ранее он получил орден «Знак Почета». В 1955 году отец ушел на пенсию, что переживал очень тяжело. В 1970 году справили его семидесятилетие и золотую свадьбу родителей, собралось много гостей. Этому юбилею большое внимание уделило производство буровиков. Были чеченцы из молодого поколения, которые помогли с продуктами, так как в это время с ними уже было туговато. Отец умер в 1974 году, мать осталась одна. Менять уклад ее жизни, перевозить к себе жить, не было смысла, да и сама она категорически отказалась.
   …Со временем наш жилой городок ГК НИИ ВВС начал расти. Если в 1950 году заселили только восьмой по счету дом, то в 1953 году построили уже вторую школу, ясли и целую улицу домов. Жилищные условия стали улучшаться. К ноябрьским праздникам дали новое жилье и нашей семье, мы переселились в двухкомнатную квартиру. Соседями была семья борттехника Василия Гордиенко, фронтовика. Жили мы с ними как одна семья, душа в душу. На следующий год наша дочка пошла в школу, появились у нее подружки. Приходит как-то Галочка из гостей заплаканная, расстроенная. Выяснилось, что у подруг дома обстановка шикарная, и мраморные слоники на комоде, и много еще чего, а у нас ничего нет! Рассмеялся я и пообещал дочери, что будут и у нее слоники. Конечно, жизнь строевого летчика кочевая. Аэродром это дом, а все пожитки умещаются в чемодане – сегодня здесь, завтра там! В таких организациях, как институт, жизнь была уже другая, оседлая.
   В марте 1953 года умер И.В. Сталин. Это была большая потеря для всего трудового народа, и не только нашей страны. Он сделал Советский Союз сильной атомной державой. После смерти Сталина людей волновал вопрос, кто будет руководить государством? Все считали, что это будет Г.М. Маленков, который выступал за развитие легкой и пищевой промышленности. В последние годы жизни об этом говорил и Сталин, призывая больше внимания уделять бытовым потребностям населения. Хрущев обвинил Маленкова в неправильной политике, его поддержал Г.К. Жуков, который пользовался большим авторитетом в армии. Придя к власти, Хрущев начал повышать цены на все, зачастую объясняя это надуманными причинами. К примеру, первыми увеличили цены на строительный лес, сославшись на нужды угольной промышленности. Цены на автомобильные запчасти за три года выросли в десять раз. Картофель поднялся в цене с 10 копеек до 1 рубля 30 копеек.
   Но, пожалуй, больше всего пострадала армия – авиация, артиллерия, танковые войска. В 1963 году за неделю до дня авиации в Тушино проходила генеральная репетиция парада, на которую была отправлена группа наших летчиков. Прошла строем семерка новых машин Як-27. Хрущев похвалил самолеты, а главком ВВС маршал авиации К.А. Вершинин и говорит – это вся наша авиация, в стране нет больше новых самолетов. «Почему?» – спрашивает Хрущев. «Всю авиацию порезали», – отвечает Вершинин. «Какой дурак приказал это сделать?!» – возмутился Хрущев. Главкому оставалось только промолчать. Генсек приказал прекратить пролет боевой авиации, ограничившись только показом спортивных самолетов, а сам удалился с аэродрома.
   С приходом к власти Хрущева стало заметным уменьшение интереса государства к развитию авиации. С каждым годом приходилось все меньше летать из-за лимита горючего, появилось стремление к сокращению программ испытаний объектов и к снижению значимости мнения летчиков в оценке результатов испытаний. Сталин после войны продолжал укреплять авиацию, как и другие рода войск. Наша авиация не имела современного стратегического бомбардировщика, и Сталин дал задание конструкторскому бюро Туполева в кратчайшие сроки скопировать американский бомбардировщик «Боинг» B-29. Несколько таких машин оказались на территории СССР, совершив вынужденные посадки на Дальнем Востоке после ударов по Японии.
   Начальник одного из отделов нашего управления ГК НИИ ВВС в то время участвовал в разработках оптических бомбардировочных прицелов для нашего аналога «Суперкрепости» и впоследствии рассказывал о том, какое внимание Сталин лично уделял контролю над ходом работ. Он еженедельно заслушивал разработчиков, фиксировал проблемы со смежниками и оперативно разрешал все вопросы. Четкой постановкой задач каждой задействованной отрасли, четким контролем за их исполнением Сталин в короткое время поднял науку и промышленность страны на качественно новый уровень. Поначалу в курилках можно было услышать недовольные высказывания, что «дед чокнулся», заставляя всех работать в таком темпе (от начала работ до первого полета прошло меньше двух лет). Когда самолет, получивший название Ту-4, пошел в серию, все поняли, что это мы были слепые, а теперь прозрели. Кому-то такая интенсивная работа тогда не нравилась, да и сегодня много грязи льют на происходившее в то время подонки человеческого общества.
   В 1956 году началось массовое снятие с вооружения и уничтожение самолетов, ствольной артиллерии, танков. Кто-то убедил Хрущева, что в будущих войнах и конфликтах все будут решать ракеты, и поэтому другое оружие устарело. Вскоре начали поговаривать, что ГК НИИ ВВС надо перевести подальше от Москвы. Начальником нашего управления стал полковник Польской, а его заместителем – полковник Синяк. Обоим очень не хотелось уезжать далеко от столицы, и они всячески старались избавиться от летной части управления.
   Руководство управления решило заручиться у парткома, членом которого я был, поддержкой их предложения о ликвидации в управлении летной части. Доводы их заключались в том, что летные испытания можно целиком проводить на счетно-решающих машинах, что сократит время испытаний и материальные затраты. Я в категоричной форме высказался против этой глупости, добавив, что мне стыдно за опытных инженеров, поддерживающих такой взгляд на решение этого вопроса. Какие исходные данные будут вводиться в машину? Их можно узнать только в процессе летных испытаний. Мне ответили, что я только летчик, в этих вопросах плохо разбираюсь, чем глубоко задели мое профессиональное самолюбие. Почему-то среди научно-инженерного состава сложилось пренебрежительное отношение к летчикам как к людям, неспособным мыслить, и одно время даже ставился вопрос о лишении Военно-воздушной академии права выдавать диплом о высшем образовании. Конечно, некоторые, получив диплом о высшем образовании, не набираются ума автоматически – учебное заведение дает знания, а не ум.
   На парткоме управления меня поддержал один инженер, пользующийся уважением в своей среде. Идея Польского и Синяка не была принята, и управление было переведено на новое место дислокации. Однако не прошло и недели после этого заседания, как я был выведен за штат. В первое управление к В.Г. Иванову от нас забирали только молодых летчиков, и я подумал, что я уже старик, мне целых 38 лет. Поездил я по знакомым авиационным КБ, но везде шло сильное сокращение штатов. Предложили мне должность заместителя командира эскадрильи 839-го отдельного учебно-тренировочного авиационного полка, которым командовал Виктор Алексеевич Иванов [57 - Иванов Виктор Алексеевич (1914–1969), Герой Советского Союза, полковник. Участник Великой Отечественной войны, в 1942–1945 гг. выполнил 80 боевых вылетов на штурмовиках Ил-2 и Ил-10. Летчик-испытатель ГК НИИ ВВС в 1949–1962 и 1965–1968 гг.], бывший командир полка нашего управления. Командиром истребительной эскадрильи был Александр Николаев [58 - Николаев Александр Федорович (1919–2006), Герой Советского Союза, полковник. Участник Великой Отечественной войны, в 1942–1943 гг. штурман на бомбардировщиках СБ и Пе-2. Летчик-испытатель ГК НИИ ВВС в 1953–1970 гг.]. Авиаполк, как выяснилось, практически испытательной работой не занимался и был предназначен для поддержания в форме инспекторов ВВС. Пришлось терпеть создавшуюся ситуацию, надеясь на изменения в лучшую сторону. Прилетел как-то с института Василий Гаврилович Иванов, увидел меня и удивленно спросил, что я тут делаю?! Я тоже удивился и ответил, что он сам не взял меня к себе в отдел истребителей. В последующем разговоре выяснилось, что они хотели меня взять, но чья-то злая воля этому помешала. Было очень досадно, что-то я проморгал.
   В 1960 году авиаполк 3-го Управления ГК НИИ ВВС был окончательно ликвидирован. Инженерный состав, имевший большой практический научный опыт, был недоволен этим мероприятием, люди стали уходить кто куда. Как-то один молодой ведущий инженер начал возмущаться устройством прибора для захода на посадку в сложных метеоусловиях, в котором, по его мнению, было нагромождено много лишнего. Пришлось разъяснять ему, что к чему, что это выработано за много лет летным и инженерным составом. В итоге он со всеми доводами согласился. Утратив преемственность поколений, молодые инженеры в такой обстановке начинали, как говорится, изобретать велосипед, что сильно тормозило развитие нашей науки и техники.
   Как-то пришел я в свою комнату, вижу – на столе целая стопка летных книжек, с которыми Николаев велел мне ознакомиться. Из книжек следовало, что это молодые летчики-истребители Попович, Леонов, Комаров, Волынов, Хрунов, Быковский, Николаев, Шонин, Горбатко, прибывшие из строевых частей. Пояснили, что эти ребята готовятся к освоению космоса, им сейчас нужно проходить летную практику, но летать им разрешили только на двухместной машине с инструктором. В это время Юрий Гагарин и Герман Титов уже слетали в космос. Гагарин на полеты пока не появлялся, был очень занят поездками по стране и миру. Летать с ним мне так и не довелось, он стал появляться позже, смотрел жадными глазами на полеты, но летать ему не разрешали. Титов же пошел в ГК НИИ ВВС на курсы летчиков-испытателей. Вскоре группа космонавтов прибыла для ознакомления и предварительной подготовки к полетам. Я был приятно удивлен, что эту группу космонавтов сопровождает Герой Советского Союза гвардии полковник Борис Борисович Глинка, воевавший в составе 9-го Гв. ИАД. Ранее с ним мы встречались редко. Я представился, что служил в 101-м Гв. ИАП, бывшем 84«А» ИАП. Он тоже обрадовался этой встрече, и в последующем мы не раз вспоминали боевые дела и друзей.
   Пришедшая группа космонавтов состояла из различных по характеру и темпераменту ребят. Наиболее общителен был Павел Попович, он со всеми находил общий язык. Подвижный Алексей Леонов был заводилой во всем. Наиболее скромным и серьезным был Владимир Комаров. Виктор Горбатко был более замкнутым. Мы с Николаевым и Ивановым прекрасно понимали их загруженность в подготовке к космическому полету, поэтому некоторые требования в подготовке к полетам на самолетах были снижены. Больше всего я обращал внимание будущих космонавтов на средства спасения, чтобы в нештатной ситуации они могли безошибочно ими воспользоваться, тем более что на самолете УТИ МиГ-15 первым должен был покидать самолет инструктор из задней кабины. Откровенно говоря, мне не нравилась эта работа. Космонавты летали хорошо, имели желание летать самостоятельно и на других типах самолетов, но им не разрешали. Конечно, это было печально.
   В период подготовки к первым пилотируемым полетам в космос перед наукой встал вопрос, как космонавт длительное время будет переносить состояние невесомости. Первые опыты по моделированию невесомости проводились в бассейне с водой, и некоторые вопросы удалось решить. Затем применили самолеты для кратковременного создания невесомости. Для этих целей был оборудован самолет Ту-104, позволявший достичь невесомости длительностью до 30 секунд; УТИ МиГ-15 поддерживал это состояние до 45 секунд. Выполнять полеты на невесомость по программе подготовки космонавтов пришлось мне и Николаеву. Суммарно в состоянии невесомости я налетал 3 часа 20 минут.
   В 3-м Управлении еще существовало летное подразделение, и там освободилась одна должность. Меня снова перевели в это управление, где пришлось осваивать тяжелые транспортные самолеты. Однажды я собирался идти в отпуск. После ночных полетов пришел я оформлять документы, но мне сказали, что отпуск отменяется, и меня вызывает заместитель по летной части полковник И.М. Дзюба [59 - Дзюба Иван Михайлович (1918–1995), Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР, полковник. Участник Великой Отечественной войны, в 1941–1943 гг. произвел 210 боевых вылетов на Як-1 и Як-7, в 25 воздушных боях сбил лично 10 и в группе 2 самолета противника. В 1943–1972 гг. летчик-испытатель ГК НИИ ВВС.], который поставил задачу срочно провезти по программе на невесомость одного из космонавтов и обучить двух летчиков полетам на невесомость на самолете УТИ МиГ-15. Объяснялось это тем, что в космос было решено послать Валентину Терешкову, полет которой состоялся через несколько дней.
   Через некоторое время А.Ф. Николаев и В.А. Иванов ушли в другие подразделения института, авиаполк, который продолжал заниматься летной тренировкой космонавтов, принял Леонид Курашов. В 1965 году наш авиаполк ГК НИИ ВВС, занимавшийся летной подготовкой космонавтов, был расформирован, и на его базе был сформирован полк аналогичного назначения, подчинявшийся уже центру подготовки космонавтов (ЦПК). В дружеской беседе со мной Курашов спросил совета, принимать ли ему новый авиаполк. Я ему ответил, что он имеет большой опыт инструкторской работы, знает специфику работы с космонавтами, но порекомендовал ему остаться в институте на испытательной работе. Он возразил, сказав, что Гагарин обещал ему генеральское звание, на что я откровенно ответил, что Гагарин, конечно, заслуженный человек, но не министр обороны и не Верховный Совет, чтобы присваивать генеральские звания, а уровень командира полка – полковник. Курашов остался в институте, полк принял В.С. Серегин [60 - Серегин Владимир Сергеевич (1922–1968), Герой Советского Союза, полковник. Участник Великой Отечественной войны, в 1943–1945 гг. произвел 140 боевых вылетов на штурмовике Ил-2. В 1953–1967 гг. летчик-испытатель ГК НИИ ВВС, затем командир 70-го отдельного испытательно-тренировочного авиационного полка центра подготовки космонавтов. Погиб в авиакатастрофе 27.03.1968 вместе с Ю.А. Гагариным.].
   В 1966 году невропатолог при очередной медкомиссии в ЦНИАГ [61 - Центральный научно-исследовательский авиационный госпиталь.] не допустил меня к полетам. Главный медик ВВС генерал Бородин сказал, что максимум, что для меня могут сделать, – допустить к полетам на легкомоторных транспортных самолетах. Я ответил, что я, летчик-испытатель 1-го класса, сойду с ума от работы воздушного извозчика, тем более что через год-два меня спишут с летной работы окончательно. Мне подумалось, что как ни больно рвать с небом, но лучше делать это сразу – в дальнейшем будет легче. Списали. Сейчас мне уже почти 90 лет, а до сих пор снятся сны, будто испытываю я новые истребители, но стараюсь перед полетом обойти медицинский осмотр, так как медики не допустят к полетам… Трудно мне дался этот момент.
   27 марта 1968 года я был дома, часов в десять посмотрел в окно на погоду. Погода была какая-то чудная – тонкая облачность на высоте около 1000 метров с небольшими разрывами, через которые просматривалось голубое небо и отдельные перистые облака, видимость около 5 километров, какая-то серая дымка с легким красноватым оттенком. Через несколько минут видимость резко ухудшилась не более чем до километра – из окна плохо просматривались соседние дома. Я даже подозвал жену посмотреть на такое странное ухудшение погоды. Попадешь внезапно в такие условия – могут быть большие неприятности. Минут через десять так же внезапно видимость резко улучшилась. Через несколько часов прошел слух – что-то произошло с Гагариным, полетели в зону с Серегиным и не вернулись. Долго правительственная комиссия разбиралась в причинах катастрофы, но однозначно причина так и не была установлена.
   Зная, что космонавты серьезно готовятся к полетам в космос, но мало внимания уделяют подготовке к полетам на самолете, зная конкретную погоду в момент гибели Гагарина и Серегина, я пришел к собственному выводу о причинах катастрофы. После взлета при хорошей видимости они вышли вверх за облака, выполнили задание. По возвращении на аэродром были настроены, что после пробивания тонкого слоя облаков быстро увидят землю. Попав в ситуацию, когда видимость для них неожиданно резко снизилась, и не увидев землю, летчики на очень короткое время отвлеклись от приборов в поисках земли и упустили пространственное положение самолета. Образовался правый крен, парируя который, они развернулись по курсу на 180 градусов. Из крена самолет они вывели, а выйти из пикирования не успели и столкнулись с землей. Все это по времени заняло не более нескольких секунд.
   Случившееся очередной раз показало, как серьезно надо готовиться к полетам на самолете. Каждый командир стремился не допустить нареканий со стороны высшего руководства при работе с космонавтами, что часто вело к ослаблению необходимой требовательности в подготовке к полетам. Может, я и ошибаюсь в своих выводах, но эта катастрофа стала большим горем для всей страны…
   …Итак, в сентябре 1966 года я закончил свою службу в армии и встал на учет в военкомате, стал запасником. Надо было, как говорится, найти себя в новой жизни – нельзя после ухода на пенсию менять установившийся жизненный режим с его физическими и психологическими нагрузками на лежание на диване. В начале 1967 года товарищи, такие же отставники, зная, что я разбираюсь в радио и электронике, уговорили меня пойти работать инженером на станцию космической связи. К 50-летию советской власти планировалось провести телепередачу по всему Советскому Союзу через искусственный спутник земли, и эта работа была выполнена – была создана первая в мире спутниковая система телевещания «Орбита».
   В 1972 году я уволился с работы – стало шалить сердце, нужно было подлечиться. Врачи запретили мне выезжать в дальние санатории, навыписывали много разных таблеток. Как-то в поликлинике встретил я своего старого знакомого доктора, который сказал мне, чтобы я бросил пить всякие таблетки и что я сам себе лучший лекарь. Послушал я его и на машине поехал в длительное путешествие – Кавказ, Крым, Украина, Белоруссия. После поездки пришел я в больницу, сняли с меня кардиограмму, и врач удивился существенным улучшениям. В январе 1974 года я начал работать в ОКБ МЭИ, особом конструкторском бюро при Московском энергетическом институте, в котором и трудился еще почти 15 лет, в 1988 году окончательно выйдя на пенсию.

   Борис Степанович и Раиса Григорьевна Дементеевы

   Несколько слов о ветеранах нашего полка. В 1949 году, прибыв для прохождения службы под Москву, я первым долгом встретился с Вадимом Адлербергом, своим фронтовым механиком. Отец Димы Владимир Васильевич, бабушка Мария Ивановна, сестра Елена – вся его семья видела смысл жизни в том, чтобы делать людям как можно больше добра. Сережу Овечкина, нашего летчика, потерявшего ногу в Багерово при подрыве на мине, они приютили у себя, помогли ему с пятью классами школы подготовиться к поступлению в институт, который он впоследствии успешно закончил. А сколько однополчан, проезжавших через Москву, останавливалось на Красной Пресне в семье Адлербергов, всегда получая поддержку и помощь! У нас их квартиру в шутку называли не иначе как штабом дивизии. Валентин Занин, механик самолета командира полка Павликова, после демобилизации остался жить и работать в Москве. Дима и Валентин женились на подружках, которые учились в институте, в 1949 году у них появились сыновья.
   Дима организовал бригаду такелажников, со временем показал себя как талантливый организатор производства. Он знал жизнь до мелочей, и его трудно было в чем-либо обмануть. Как и его отец, он относился к людям всегда доброжелательно, независимо от положения в обществе, и был, как говорится, хозяин своему слову. Перед войной он хотел стать летчиком, но по некоторым обстоятельствам мечта не сбылась, хотя он и обладал подходящим складом характера. Первые годы после войны на День Победы ветераны нашего 101-го Гв. ИАП, как и других частей и соединений, собирались стихийно. В Москве чаще всего встречи проходили у Большого театра, в ЦПКиО имени Горького, потом повсеместно стали организовываться советы ветеранов. Фронтовики после войны разъехались по всей стране, каждому совету ветеранов нужно было проводить большую организационную и поисковую работу. Нас, нескольких ветеранов 101-го Гв. ИАП, проживавших в Москве и Подмосковье, стало интересовать, где наши однополчане, какова их судьба. Мы стали писать письма по всем направлениям. Валентин Занин работал судьей и, пользуясь своим служебным положением, кое-кого постепенно находил. Лидером нашей группы стал Вадим Владимирович Адлерберг. Каждый год День Победы мы отмечали в каком-либо ресторане, иногда к нам приезжали однополчане из других городов. Примерно в 1960 году мы встретили командира звена 3-й эскадрильи В.В. Маслова, который демобилизовался с должности командира полка, и он нам сообщил, что существует совет ветеранов 9-й Гв. ИАД. Председателем совета в то время был Герой Советского Союза П.П. Крюков.

   После того как наш маленький неофициальный совет ветеранов 101-го Гв. ИАП собрался, мы обратились к А.И. Покрышкину с просьбой о присоединении к совету ветеранов 9-й Гвардейской авиадивизии. Это решение А.И. Покрышкин поддержал. Летный состав всегда был одной семьей, а вот технический состав, особенно 104-го полка, поначалу высказывал недоумение, мол, мы вместе не воевали. Но они просто не знали историю дивизии. Работа совета ветеранов была очень активной, ежегодно мы проводили по несколько десятков мероприятий, направленных на популяризацию подвига воинов дивизии. К сожалению, из нескольких сотен ветеранов осталось нас считаные единицы, да и те не отличаются богатырским здоровьем – годы берут свое.
   Анализируя воспитание старшим поколением младшего, я прихожу к выводу, что если прививать молодежи только навыки благополучного обустройства своей личной жизни, не обращая внимания на необходимость развития здорового общества, в котором молодому человеку предстоит жить, это неизбежно приведет к тяжелым проблемам. Ведь какое высокое положение ни занял бы человек в обществе, если это общество больно, то и жизнь каждого его члена будет не вполне здоровой. Однажды один достаточно молодой человек спросил меня:
   – Вы воевали, разбили фашистов, а что нам это дало?
   – Имеешь детей? – спрашиваю его.
   – Да, вот старшего собираюсь женить.
   – Наше поколение сделало большое дело, передало в ваши руки сильную державу. А что сделали вы, что лично ты дал своему сыну? Или ты хочешь, чтобы наше поколение и твоим детям и внукам заработало хорошую пенсию?
   Он промолчал. Активность детей в обществе зависит от родителей, и каждое предыдущее поколение в ответе за то, как будет жить следующее.

Приложения

//-- Список воздушных побед Б.С. Дементеева --//

//-- Летчики 84«А» ИАП/101-й Гв. ИАП, погибшие в годы Великой Отечественной войны --//
   1. Петраков Григорий Семенович, 1915 г.р., лейтенант, заместитель командира эскадрильи. 15.08.1942 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   2. Литовченко Николай Дмитриевич, 1920 г.р., младший лейтенант, летчик. 17.08.1942 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   3. Кузьмин Михаил Михайлович, 1920 г.р., лейтенант, командир звена. 19.08.1942 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   4. Антонов Яков Иванович, 1908 г.р., майор, командир полка. 25.08.1942 сбит в воздушном бою над территорией противника, попал в плен. Дальнейшая судьба неизвестна.
   5. Егоров Алексей Иванович, 1915 г.р., старший лейтенант, командир эскадрильи. 29.08.1942 погиб в воздушном бою.
   6. Горелов Павел Андреевич, 1920 г.р., младший лейтенант, командир звена. 07.09.1942 погиб в воздушном бою.
   7. Калашников Валентин Сергеевич, 1918 г.р., младший лейтенант, адъютант эскадрильи. 28.09.1942 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   8. Галушко Василий Васильевич, 1920 г.р., старший сержант, летчик. 27.11.1942 погиб в воздушном бою.
   9. Овчинников Валентин Николаевич, 1920 г.р., сержант, летчик. 28.11.1942 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   10. Панкратов Николай Васильевич, 1918 г.р., красноармеец, летчик. 29.11.1942 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   11. Нассонов Антон Илларионович, 1919 г.р., старший сержант, летчик. 05.12.1942 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   12. Сухов Виктор Илларионович, 1915 г.р., лейтенант, командир звена. 12.12.1942 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   13. Макутин Виктор Николаевич, 1922 г.р., младший лейтенант, летчик. 14.12.1942 погиб в воздушном бою при лобовом таране.
   14. Павлов Георгий Николаевич, 1921 г.р., младший лейтенант, летчик. 28.12.1942 погиб в авиакатастрофе – пожар в воздухе.
   15. Плющенко Валентин Архипович, 1920 г.р., лейтенант, летчик. 09.01.1943 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   16. Яценко Владимир Максимович, 1920 г.р., лейтенант, летчик. 21.01.1943 погиб в авиакатастрофе – посадка в сложных метеоусловиях.
   17. Потеряев Николай Лаврентьевич, 1917 г.р., лейтенант, старший летчик. 17.03.1943 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   18. Саяпин Михаил Иванович, 1918 г.р., старший лейтенант, командир эскадрильи. 17.03.1943 погиб в воздушном бою.
   19. Зенин Александр Миронович, 1922 г.р., сержант, летчик. 28.03.1943 погиб в авиакатастрофе.
   20. Чикин Юрий Николаевич, 1917 г.р., старший сержант, командир звена. 29.03.1943 сбит зенитной артиллерией над территорией противника, в полк не вернулся.
   21. Свислов Анатолий Иванович, 1917 г.р., лейтенант, летчик. 11.04.1943 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   22. Полотнянщиков Иван Михайлович, 1922 г.р., старшина, летчик. 11.04.1943 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   23. Федоров Иван Александрович, 1916 г.р., старший лейтенант, командир эскадрильи. 12.04.1943 погиб в воздушном бою.
   24. Черногаев Владимир Александрович, 1920 г.р., старшина, летчик. 15.04.1943 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   25. Антонов Николай Александрович, 1923 г.р., сержант, летчик. 16.04.1943 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   26. Зюзин Василий Яковлевич, 1922 г.р., сержант, летчик. 16.04.1943 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   27. Пригонов Константин Иванович, 1922 г.р., сержант, летчик. 17.04.1943 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   28. Колонденок Николай Иосифович, 1921 г.р., гвардии младший лейтенант, летчик. 23.01.1944 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   29. Заводчиков Григорий Мартынович, 1915 г.р., гвардии старший лейтенант, командир эскадрильи. 24.01.1944 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   30. Гундобин Николай Иванович, 1923 г.р., гвардии младший лейтенант, командир звена. 26.01.1944 не вернулся с боевого задания.
   31. Аксенов Василий Гаврилович, 1913 г.р., гвардии младший лейтенант, командир звена. 07.02.1944 погиб в авиакатастрофе – отказ двигателя, утонул в море.
   32. Одинцов Петр Акимович, 1923 г.р., гвардии младший лейтенант, старший летчик. 07.02.1944 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   33. Федоров Андрей Федорович, 1916 г.р., гвардии лейтенант, летчик. 07.04.1944 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   34. Михнев Николай Митрофанович, 1921 г.р., гвардии младший лейтенант, летчик. 03.02.1945 сбит в воздушном бою над территорией противника, в полк не вернулся.
   35. Нестеров Сергей Степанович, 1923 г.р., гвардии лейтенант, командир звена. 25.04.1945 погиб в воздушном бою.

Борис Степанович Дементеев Охотник за истребителями. На «Аэрокобре» против асов Люфтваффе