-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Татьяна Гржибовская
|
| По алфавиту
-------
Татьяна Гржибовская
По алфавиту
Синтаксис судьбы
Татьяна Гржибовская относится к тому типу поэтов, для которых поэтическое слово не пустой звук, не хобби, а судьба. Её не интересует гламур, она не предпринимает попыток приспособить поэтическую ткань к смутным велениям времени, она не паясничает, добавляя в стихотворные тексты сиюминутные политические приправы, суть её творчества – живой пульс живого человека, драматизм пути от рождения к высотам и наша вечная тяга к неземному, которая неутолима до тех пор, пока человек считает себя подобием Божьим. Если говорить о преемственности, то она у Татьяны Гржибовской тянется от сгущённости Серебряного века, от его своеобразной эстетики и весомости поэтического высказывания. Она хочет осознать человека, череду его лирических мигов через его особенное положение среди других, его избранность меж избранных. И это вовсе не культ индивидуализма, это накопление духовного опыта как противопоставление низменному, обыденному.
Бреду в потёмках.
Тихо светят звёзды.
Кому они приветливо мигают?
Кому секреты задушевно шепчет
Гуляка вечный – лёгкий ветерок?
И путь опять пересекают тени
Кустов косматых и зверей пугливых,
С кем анемичный лунный луч затеял
Ночные догонялки.
Видит Бог,
Вокруг лишь одиночество немое,
Попутчик неизменно молчаливый,
Что следует неслышно по пятам,
Всю жизнь деля меня —
с моей лишь тенью.
Но в темноте меня теряет тень из виду,
Сама становится лишь частью темноты,
И с одиночеством дорогою извитой
Идём вдвоём до заданной черты.
Думаю, это стихотворение как пример крайне показательно. Здесь есть особая синтаксическая поступь, желание держать длинное поэтическое дыхание и в то же время не впасть во вторичный архаизм. Вообще, синтаксис в поэзии – субстанция чрезвычайно важная. Нельзя всё отдавать на волю поэтического ритма, якобы оправдывающего все передержки и погрешности. Татьяна Гржибовская великолепно это знает и применяет на практике. Её строки насыщены не только интонационно, но и безупречны смыслово. Она ткёт ткань разных смыслов, никогда не жертвуя логикой, будто бусинки нанизывая разноуровневые образы.
Я замирала —
Тарантелла Листа
Кружилась бешено,
веретеном,
А имя молодого пианиста
Выстукивала память-метроном.
Ещё одно отличительное качество поэзии Татьяны Гржибовской – это, не побоюсь этого слова, интеллигентность. Ведь для художественного творчества помимо таланта необходимо ещё умение отобрать материал. Поэзия – искусство, в котором возвышенное возведено в абсолют, – не приемлет ни малейшей фальши, ни малейшего мелкотемья. И Татьяна Гржибовская здесь идёт вровень с лучшими классическими образцами, проявляя слуховую чуткость и словесную изобретательность.
Надеюсь, эта книга одна из ступеней лестницы, по которым автор поднимается к главным своим творческим высотам.
Максим Замшев
* * *
Арбузной коркой пахнет дождь,
курится тротуар,
клубится пар – несутся прочь
обрывки «покрывал».
Двор вымер.
Ни одной души
на белом свете нет.
Лишь одинокий лист кружит –
рисует твой портрет.
Сквозь дождь звучат слова твои:
«Шагнём за горизонт!»
Со мною вечер разделив,
грустит без дела зонт.
* * *
…А о чём же тогда говорили?
И не вспомнить,
наверно, теперь.
Крепкий кофе варили, курили.
Ночь стучалась в открытую дверь…
Я смеялась, а ты – был поэтом.
Пух летел с тополиных ветвей,
и в разгар раскалённого лета
мы глотали горячий глинтвейн.
…Дверь, как прежде,
не заперта —
что же
всё стоишь на холодном ветру?
Разве стал ты кому-то дороже,
разве ждёт кто-то —
так, как я жду?
* * *
В лесу родилась ёлочка,
В лесу она росла…
Ах, ёлки, жалкие девицы!
Кто изодрал надежд наряды,
которыми могли гордиться?
Сегодня вам уже не рады!
И так бесславны, беззащитны,
и так безжалостно убоги!
Вчера лишь ощутили пышность —
сегодня снова босы ноги.
А помните? В лесу беспечно
всё грезили о карнавале!
Вас предложили первым встречным,
что вас беспечно забывали…
Обмякли колкие иголки,
и гордость куплена за гроши.
Поплачьте, ёлки, втихомолку
слезами смоляных горошин.
Ах, ёлки! Ваш исход ужасен —
истлеете в кострище празднеств!
Огонь по-своему прекрасен,
но только не для этих таинств.
И всё, пожалуй. Ёлки-палки!
За что ж девицы погорели?!
Зола и пепел в куче-свалке
до самого апреля прели…
* * *
Бессонница! Ты приплелась опять!
Дождём осенним густоморосящим
в окно стучишь назойливо-просяще
и форточку пытаешься сорвать.
Бесцеремонно треплешь занавески,
вдоль стен скользишь противным холодком,
мерещится твой профиль в тусклом блеске
поверхности зеркальной.
Коготком
царапаешь рубцы обид давнишних,
сомненья ворошишь на дне души,
цветы засохшие с окошка скинешь
порывом ветра —
и кому нужны?!
Я веки не сомкну до мутного утра,
затравленно в углы вперяясь взглядом,
где шорохов клубки, где ведьмина игра теней
теней и снов обрывки рядом…
* * *
Бреду в потёмках.
Тихо светят звёзды.
Кому они приветливо мигают?
Кому секреты задушевно шепчет
гуляка вечный – лёгкий ветерок?
И путь опять пересекают тени
кустов косматых и зверей пугливых,
с кем анемичный лунный луч затеял
ночные догонялки.
Видит Бог,
вокруг – лишь одиночество немое,
попутчик неизменно молчаливый,
что следует неслышно по пятам,
всю жизнь деля меня —
с моей лишь тенью.
Но в темноте меня теряет тень из виду,
сама становится лишь частью темноты,
и с одиночеством дорогою извитой
идём вдвоём до заданной черты.
* * *
В немоте лежим валетом:
город стонет перегретый,
жар вливается в окно…
Всё на свете – всё равно:
мы в глубоком в охлажденьи
и друг к другу – ни движенья…
Заморожен разговор,
в душах – ледяной затор.
Может, холодок меж нами
рос, скрываемый годами?
А теперь вдруг лишним третьим
объявился летом этим?
* * *
Вам всё скучно и всё нелюбо.
Залпом выпит бокал вина.
И лишь ветреность – Вам подруга,
да и ту тоска увела.
Друг остался один – одиночество,
не смеётся и не веселит.
За спиной кто-то шепчет пророчества,
заговаривает боль обид…
Вы всё мечетесь,
что-то ищете —
бесприютности нет границ.
В доме Вашем —
убогие нищие
разорили гнездо синих птиц.
* * *
Возвратилась снова в гавань,
тихо вёсла утопила,
днищем вверх перевернула
утлую лодчонку.
Камешки перебираю —
много их под слоем ила:
разноцветных, пёстрых, милых,
что волной ко мне швырнуло
из морского рая.
Слышу гомон шторма дальний,
вижу лёгкое ветрило…
Наваждение мелькнуло
на мгновенье…
И – уплыло!
* * *
Ворона, забравшись повыше,
венчает красавицу-ёлку:
ей кажется – всё в мире слышит,
всё знает.
А что в этом толку?
Так мы, забираясь повыше
в дерзаньях своих и стремленьях,
казалось бы, лучшего ищем —
теряем бесценные перья…
* * *
Всё тоскуешь о Белой Земле —
вечной стуже, заснеженной мгле:
ты о нём говоришь иногда —
белом царстве из снега и льда.
Вот спрошу:
«Так о чём загрустил?»
Вдруг ответишь:
«Я шанс упустил
побывать там – один на один
с белизною арктических льдин,
где никто до меня не ходил.
Одиночество Белой Земли [1 - Белая Земля – название группы островов на северо-востоке Земли Франца-Иосифа.]
это словно лекарство, пойми…
Кто я был? Кто я есть? Кто таков?
Вновь спрошу у бесстрастных снегов.
Так согласна меня отпустить?
Протянуть неразрывную нить,
от тебя до меня протянуть,
в эту синь, в эту стынь, в эту жуть».
* * *
Вспомнишь ли, нет ли —
всё реже и реже…
В сумраке тихом
кто тебя нежит,
песни пастушьи поёт?
Взгляд синих глаз и влекущ
и небрежен.
Ход роковой конём
неизбежен:
снится тот взгляд королю.
Вот и безудержность чья-то,
безбрежность…
В формулу нашу закралась
погрешность:
странное слово «люблю».
* * *
Вянут флоксы и душно, и сладко,
август дыней медовой созрел.
У меня, как всегда – всё в порядке,
у тебя, как всегда – беспредел.
Жжёт костры уходящее лето,
щедро в топку швыряет листву.
Ты по-прежнему с кем-то и где-то,
я по-прежнему – просто живу.
Снова густо стрекочет кузнечик,
будто лето ещё впереди!
Я поверю в кузнечика речи —
ведь тебе он не противоречит!
Знать бы точно – чёт или нечет,
взять бы лето в бессрочный кредит!
* * *
Губернский город.
Пыль корявых улиц.
По уши в землю вросшее окно.
Смешок кокетливый
провинциальных умниц
и фантазийное заката полотно.
Здесь я когда-то жил.
Расхаживал неспешно,
уверенный, что жизни нет конца…
Здесь вновь весна,
здесь вновь цветёт орешник!
Но моего не узнают лица.
* * *
Да, ждала тебя так долго,
что, дождавшись, и не рада.
В сердце холодно и колко,
как в предвестье листопада.
Желтизна коснулась листьев —
сколько краски у разлуки!
В безразмерности пространства —
километры, годы, муки…
Нет, не встретились с тобою.
Тихо-тихо снег ложится.
Тихо-тихо, бело-бело.
Я хочу в нём раствориться.
* * *
Догорают уставшие свечи,
в окна смотрит задумчивый
вечер,
и меня обнимает прохлада.
Я представлю, что ты —
где-то рядом,
и, обманчивой мыслью согрета,
просижу у окна до рассвета.
Но предчувствия колкие смутно
пронесутся, как лунные тени,
и настанет хмурое утро
с осознанием ясным потери.
* * *
Есть в осени печальной благодать,
когда мир замер,
и природа стынет,
когда зеваем беспрерывно —
тянет спать! И сон
в тепле домашнем
слаще спелой дыни.
Когда дрожат озябшие листы,
и в сердце вызывают состраданье
пожухлая трава, и голые кусты,
и тоненький ледок
на лужах утром ранним.
От слёз осенних пухнут облака,
рябит, сверкая ртутным блеском речка,
и та пора уже недалека,
когда снега, как шубою овечьей,
укроют берега, холмы, дома…
А нас согреет ожиданье встречи!
* * *
Ещё вчера – великая страна,
сегодня – лишь клочки от одеяла…
Мне бутерброда с маслом
слишком мало —
хочу, чтоб яблоня на Марсе зацвела!
Но кто мы нынче? Низок наш полёт,
беспомощны подрезанные крылья,
самозабвенно вся страна жуёт
трёхслойный бутерброд
как символ изобилья…
Похожи мы на приручённых птиц,
не смеющих летать,
с руки клюющих крошки…
Мы проиграли свой Аустерлиц
и вымпел на космической дорожке.
* * *
Живу, как все прочие смертные,
не брезгую рыбой в желе,
как и они, не ведаю,
будет ли завтра… и
будет ли о чём жалеть.
Затюкана днём ошалелым,
теряюсь в скользящем
потоке метро
и, первым делом,
торможу спутанных мыслей
веретено,
иссякший источник чувств
отключаю,
погружаюсь в дремоту,
как все, «в измоте»,
с одним лишь желаньем:
«Сейчас бы чаю!
А дальше – на автопилоте»,
чтобы завтра
снова включиться
в захватывающую игру,
как все прочие смертные.
Словом, живу.
* * *
За сиреневым окном,
где недавно лето млело,
хрустнув ржавленным листом,
осень свой пирог доела.
Выпал снег – черёд зиме
холодить, белить и править,
заметать следы во тьме,
освежать земную память…
И не скоро над окном
разрыдаются сосульки
и вселенский метроном
даст зиме всего лишь сутки…
За сиреневым окном
уплывают год за годом.
Жизнь спешит куда-то,
в дом
заглянув лишь мимоходом.
* * *
Задумчивый сентябрь
рассыпал мне на плечи
несбывшихся надежд
пожухлую листву…
Лишь бросил, уходя,
сухое: «Время лечит…»
И ветер листья гнал
к забытому костру.
Метался, рвался, тлел
оставленный тобою
костёр, и шелестел
в нём отзвук слов
твоих…
Сгорал сентябрь.
в плену огня
нас было двое:
сгорала я.
В душе
рождался первый стих.
* * *
Закончился октябрь.
Среда.
Смятенье.
Смятенье чувств
необъяснимое,
паденье.
Падение в водоворот
тоски, тревоги.
Отчаянье.
Спят боги…
* * *
Зарницей вспыхнуть,
выпорхнуть синицей…
Но только статуэткой не пылиться.
Не дополнять роскошный интерьер…
Не видеть, как уныл, печален, сер
мирок предметный,
где Мечта томится.
* * *
Памяти Нефтегорска
Здесь тихо.
И ровное поле в крестах.
Рассудок готов помутиться:
песок под ногами…
Песок или прах
всех тех, чьи знакомые лица
с крестов деревянных
мне смотрят вослед?
И мне, невиновной, прощения нет,
что город, как карточный домик,
сложился…
И небо лишь помнит,
как глухо той ночью
стонала земля…
И ночью бессонной окликнут меня
друзья сахалинского детства,
с кем жили мы по-соседству…
* * *
Зима дряхлеет.
Жаль её,
вдруг ослабевшую старуху…
Неумолимое по кругу
движенье вечности —
старьё весна выносит из квартир,
без сожаленья, без оглядки,
зима ж пытается заплатки
приладить к старым дырам…
Мир наполнен шумной суетой —
прощанье и одновременно встреча…
Я грустный взгляд зимы замечу,
ей захочу сказать: «Постой!»
Слова мои – что звук пустой.
Весна смеётся! Время лечит.
* * *
Каждый день —
как заведённая кукла.
Я там,
я здесь,
тут я:
С утра – плита,
плита – посуда,
посуды – груда!
Семья!
Делами тешусь:
семеню,
мельтешу
в спешке.
В круге домашних дел
вращаюсь волчком,
к вечеру – на диван
ничком.
Милый вернётся,
в глаза мои
глянет с участьем.
Вот оно —
Счастье!
* * *
Острову Уединения (Ensomheden) [2 - Остров в Карском море, открыт норвежским капитаном Эдваром Иоганнесеном в 1878 году.]
Когда затреплет жизнь
проблемами земными,
когда удача отвернётся и успех,
когда постылым станет дом,
разочаруешься в любимой,
когда бежать захочешь
от себя, от всех...
куда?..
Врываться в дом к друзьям,
пусть даже самым близким,
сжигать тоску в угаре сигарет?
Безвыходность топить в вине, бутылке виски?
Старо как мир, а утешенья нет.
Но есть на глобусе заметная чуть точка:
среди сверкающих океанических равнин
затерянный во льдах, как ты —
он одиночка,
бескрайний остров, одинёшеньки-один.
Тот остров погружён в уединенье,
судьбой заброшен, вечностью забыт…
Туда вези свой тяжкий груз сомнений,
оставив серый неотвязный быт.
Там отдохнёшь.
Найдёшь успокоенье
и отрешишься вмиг от суеты сует.
Обитель иль острог, но в том уединенье
не нужен будет чей-нибудь совет;
навязчивый, иль дружеский, иль мудрый
сознаньем вновь не завладеет он,
не запорошится словесной пудрой
твой ясный разум.
Явь это иль сон?
В хрустальной чистоте уединенья
отпразднуешь победу над собой.
И сонм кипучих мыслей, вдохновенье
свивают нимб над гордой головой…
* * *
Когда устану ждать,
и подомнёт
отчаянье меня,
дух перехватит
нелепая пустая болтовня,
и обожгусь
о фальшь рукопожатий —
всплывет забытый сон:
разграблена страна,
и спину гнёт народ,
не чающий спасенья…
И хрупкая надежда умерла
в тот день,
когда все ждали Воскресенья.
* * *
Крыму
Кроили землю племена и власти,
сметались троны ветрами эпох,
менялись веры, рвался Бог на части,
и в сумерках тонул тяжёлый вздох…
Но бесконечно той земли терпенье,
пусть тучи вновь ложатся
плотной тенью
на склоны мудрых гор,
доверчивость равнин —
пробьётся Солнца луч —
лишь он здесь Господин!
* * *
Крыму
Куда-то несёт и качает меня,
несёт вниз-вверх и качает,
толкает меня за волною волна,
волна за волной толкает.
Земля или небо над головой,
земля или небо?
То ветер резвится, играет тугой —
бросает то вправо, то влево.
Я – лёгкая щепочка, птичье перо
в объятьях свободной стихии,
где правит могучий и грозный Сварог
и древний дух Киммерии.
* * *
Мы на кухоньке тесной
вареники ели с черникой…
И мечтали, как будем
свои покорять Эвересты!
За окном плыл закат
величаво и чинно —
той эпохи, что щедро дарила
беззаботное, яркое детство…
В том далёком краю,
где нам было тепло и уютно,
в тесной кухоньке окна
не светятся радостью больше
и не хлопают двери
приветливо и поминутно…
И никто не хохочет
над книжкой «Каникулы Кроша»…
Не приходят мне письма
от школьных друзей закадычных:
все по белому свету разбросаны
в поисках счастья.
Пусть молчат – напишу им
по давней привычке,
верность дружбе скрепляя
почтовой сургучной печатью.
* * *
На мраморных ступенях магазина
в морозы скользко, держишься едва.
Дедок согнувшийся
в заморских мокасинах
здесь топчется уж час, а может, два.
В засаленной шапчонке две монетки,
мечтает дед – вот купит пирожок…
А кто-то бросит в шапку возглас едкий,
а кто-то фантик от конфеты «Шок».
* * *
На свет появились
в разные эры:
Вы – в эру Сатурна,
я – в эру Венеры.
И жизни орбиты
вовсе не схожи:
судьбою не взбито
брачное ложе.
Я в вечном смятеньи
грустной планеты…
Лишь Вашей тенью
падаю где-то…
* * *
Не войду в Ваш дом хозяйкой.
В нём давно другая правит,
а дарить любовь утайкой —
это против всяких правил.
Помните, как уступила
дом настойчивой и модной?
Тикают часы уныло
и отсчитывают годы…
На висках у Вас замечу
иней – так душа промёрзла!
Но нечаянная встреча
не согреет – слишком поздно…
* * *
Не до сна сегодня мне:
слишком жёсткая подушка,
бигудюшка возле ушка
надоедлива вдвойне.
Ложем изверга Прокруста
представляется постель.
До утра дожить – вот цель.
Заберусь в романы Пруста…
Бесприютностью ночной
в жгут искручена простынка,
и заезженной пластинкой
мысли мозг терзают мой.
Взгляд в окно – ослеплена
темнотой чернильной едкой.
И разлучницей-соседкой
промелькнёт меж туч луна.
* * *
Крыму
Ничто не изменилось:
те же волны
в потехе пенной полируют гальку —
разменную монету диких пляжей,
то резво, то лениво набегая,
меняя поминутно настроенье,
то кротостью понежив, то обвальным
искристым шквалом выбросив на берег.
Всё те же неизменные закаты:
громада раскалённого светила
с дотошной точностью
скользит по глади неба
без облачка единого, без тучки,
за что бы можно было зацепиться
и вспыхнуть дать багровости заката.
Но нет!
Ни ветерка не предвещая,
спускается палящий диск на волны
и тонет, как и прежде, обрекая
на неотрывное заката наблюденье
в надежде миг остановить счастливый,
когда Зелёный Луч заронит в сердце
предчувствие грядущих перемен.
* * *
Нищенка с протянутой рукой,
Девочка с «кайфовой» сигаретой,
Мать, похоронившая покой, —
это всё твои, страна, портреты.
Галерее этой нет конца —
«от Москвы до самых до окраин»
лица, лица, лица… без лица,
будто что-то главное украли.
Посмотрю в потухшие глаза
тусклых лиц безжизненного цвета —
кто-то нас жестоко наказал,
а за что – не ведаю ответа.
* * *
О чувстве меры говоришь.
Глаза отводишь.
Отрешённо
перебираешь чётки.
Лишь
о главном мысли утаишь.
Уйду – вздохнёшь освобождённо.
* * *
Облака, словно белые слоники,
в небе сонном плывут чередой.
И тихи мило спящие дворики,
в нашей комнате дремлет покой.
Отчего же, вскочив спозаранку,
по притихшему дому брожу, —
сон тревожный, как ночи изнанку,
скрупулёзно в себе ворошу?
В предрассветном застывшем затишье
мысль струится, чиста и строга.
У тревоги, непрошено-пришлой,
сонной заводи берега.
* * *
Крыму
Обрывки туч, как тени чьих-то душ,
парили над притихшею землёй,
сплетался с вечностью корявый плющ,
и россыпью камней лежал покой,
седые склоны сгорбленных холмов
в туманах чьи-то тайны берегли,
и гордый нрав отвесных берегов
упрямству противостоял волны.
Казалась сном реальность.
Если есть
в пространстве мира
заповедный рай,
то рай земной для душ усталых – здесь.
Замри! Не думай! Глаз не открывай!..
* * *
Он давно безутешно влюблён,
а она – поэтесса – мечта.
Хорошо быть в молчанье вдвоём.
А вокруг суета, суета,
и кружится хмельной хоровод
чьих-то празднично-дружеских лиц.
Танго, вальс, мазурка, гавот —
в томном мареве страсти слились.
Между ними – пространство морей
и неистовство скрытых стихий.
Он отважен, как сказочный Грей,
только ей – дороже стихи.
* * *
Пианистке Виктории Корчинской-Коган
Она играла мазурки —
складывала витражи
из мармелада.
Играла в жмурки
от лада к ладу.
Волосы поправляла
округлым взмахом.
То рьяно, то вяло,
то как забияка,
крутила-вертела
мазурками:
то вправо, то влево…
Забавлялась,
точно мазурка —
мышь в шёлковой шкурке.
Смеялась,
губы кусала,
вызывая
у зала
оцепенение,
сквозь
беззвучное пение
так хитроручно
нанизывала звуки
на нить
витражного узора!
Так споро!
* * *
Отпылало. Отболело. Успокоилось?
И не выйти из очерченных границ.
И у вас, и у меня, дал Бог, устроилось.
Я – не Золушка…
И Вы – увы! – не принц.
Вспоминаете? Жалеете? Страдаете?
На зазубринах источенных надежд
в одиночество всё глубже ускользаете,
одиночеством в душе латая брешь.
Не наладится.
И очень трудно справиться
с намагниченностью родственных сердец.
Предназначенность друг другу нам останется
да несомкнутость обрядовых колец.
* * *
Память рисует картины
здесь, в среднерусской пыли,
как одинокие льдины
море качает вдали.
На перекрёстке двух улиц,
чуть в стороне от дорог,
слезоточиво зажмурясь,
греется древний сугроб.
Робкая травка отважно
в срок освежила газон —
скоро хлопчатобумажных
платьев настанет сезон.
Ну а пока рановато:
в самом начале июнь.
Стланик, от шишек косматый,
весел, разлапист и юн.
В тонком изяществе хвои
лиственниц скрыта печаль.
В каждой – прелестница Хлоя
чудится мне невзначай.
То сахалинское лето
шлёт вдруг из детства привет,
взмахом рябиновых веток
гроздья забросив в рассвет.
* * *
По выцветшим цветам
старинного ковра
ступала мягко
поступью кошачьей:
к тебе я шла.
С три короба врала,
что от любви слепа, —
давно была я зрячей!
Себе врала:
упорно,
наперёд,
разрыв душевных струн
предполагая.
И тускло в зеркалах
ковровый переплёт
высвечивался.
Ты стоял у края…
* * *
Полночная луна,
о чём твоя печаль,
о чём веками
ты тоскуешь безнадежно?
Закутавшись в туманную вуаль,
на мир земной взираешь —
грустно, нежно.
Какая боль твой омрачила лик?
В чём тайна бледности
и тихого сиянья?
Загадочный, как Вечность,
тусклый блик
на полотне небесном
Мирозданья.
* * *
Потерялись мы в городе диком,
среди серых бездушных громад.
Чёрных стёкол тревожные блики,
лабиринт тёмных улиц безликий,
птиц испуганных всполохи-крики
и таинственный аромат.
Мы – безмолвные тени: лишь зомби
и заложники чьих-то причуд.
Всё блуждаем невидящим взором
по бесчисленным коридорам,
нет конца и начала которым,
что в тупик неизменно ведут.
Мы бесплотны,
безвестны,
безвольны
и плывём по течению дней:
где не скучно, не грустно, не больно…
И похоже, мы даже довольны,
что забыли о воздухе вольном
и о солнце – в плену фонарей.
* * *
Поэты есть, что жгут глаголом,
а есть поэты – городят
громады фраз словесным ломом
и горы сборников плодят…
* * *
Пугливый зверёк —
эта девочка
в старом пальтишке.
Вопросов боится,
а если ответит – соврёт:
«Я к бабушке еду!
Никто меня, тётя, не ищет!
Мне здесь выходить —
вот он, мой поворот…»
И тут же уснула,
свернулась котёнком
девчонка,
уткнулась
в коленки поджатые,
сладко сопит…
И курит угрюмо
водитель автобуса платного,
и метка детдома
имеет предательский вид.
* * *
Раз сон приснился: я была одна —
где все, кого люблю,
кто близок мне и дорог?..
Бурлящая река – её не вижу дна,
мост каменный и въезд в огромный город.
Слепящий солнца свет.
Немолчный шум воды,
бегущей средь камней в неведомую Лету.
Я чувствую присутствие беды
всей тяжестью оков, бедою мне надетых.
И вырваться хочу из паутины сна,
и закричать хочу,
чтоб голос свой услышать.
Но обездвижена, ослеплена, нема…
Вздохнуть могу лишь и – лечу!
Всё выше, выше…
* * *
Расплескалась капель за окном,
дразнит солнышко первым теплом,
трели льют разомлевшие птицы,
и мяукают зычно коты…
Может, плюнуть на всё —
и влюбиться?!
Как посмотришь на всё это ты
из глубин одиночества жгучего?
Одному тебе – не наскучило?
* * *
«Я пережил лето 2010»
(надпись на футболке)
Сгущалась мгла. Ложился смог
на крыши зданий.
Вдоль дорог
свет ослабевших фонарей
тонул во мраке.
Не видно жителей. Темно.
Вдруг где-то хлопнуло окно,
и кто-то вышел из дверей,
он был во фраке.
Мелькнула тень – Наполеон! —
Москва горит?!
И только он
покинул дивную Москву
в дымах пожара,
как я проснулась. Страшный сон!
Москву не взял Наполеон,
но вязкий, душный, дымный смог
смог то, что Бонапарт не смог:
Москва – уж не дышала…
* * *
Сквозняк! И мыслей никаких!
А в голове танцует стих,
и хочется, отбросив муть,
зелёную, тягучую,
свободною душой вздохнуть,
нырнуть в благополучие.
И хочется, забыв про борщ,
который вечно варится,
уйти в Неведомое, прочь,
и в этом не раскаяться!
* * *
Сквозь чёрный квадрат окна
вновь вижу небесный свод.
И снова одна.
Одна!
Шагаю неспешно вброд —
уже не страшна река,
коварный водоворот,
и некого упрекать,
что с кем-то уплыл мой плот…
Сквозь чёрный квадрат окна
мерцает ущербный диск.
И всё хорошо – я одна!
А ты – заезжий артист…
* * *
Скитается, покинутая всеми:
семьёй, судьбой и разумом своим.
В который раз остановилось время,
и в этой роли ей не нужен грим —
Безумная!
А держится богиней,
и гордости лохмотья придают,
а взгляд пронзительный
и отстранённо-синий
рождает в сердце странный «неуют»…
Возникнет призрачно знакомая фигура
в потоке сером будничной толпы,
и кто-то в спешке злобно бросит:
«Дура!»
Она в ответ… подаст ему цветы.
* * *
Скользили тени
по ступеням замка,
и было боязно,
и было зябко,
и запах тлена источали стены,
сочились каплями
мгновенья бытия,
как кровь сочится
из открытой раны,
замшелый камень
будто бы
оплакивая.
И было сердцу холодно и жутко,
происходящее
казалось злобной шуткой,
и разбивались капли бытия,
как чьи-то жизни,
о гранит событий.
* * *
Страна моя,
который раз по кругу
идёшь,
безвольно голову склоня.
Как ветер, переменчивы подруги,
и у чужого холодно огня,
усыпан путь
камнями преткновенья,
туманна даль и непроглядна ночь…
Куда, скажи,
и по чьему веленью
с пути прямого ты свернула прочь?
И долго ли
тот странный сон продлится,
иль забытьё?
Ты – будто не своя…
Над горизонтом вспыхнули зарницы.
Когда она взойдёт – твоя заря?
* * *
Сумерки сближают.
Станете роднее
своему соседу
и тому, в углу.
Тусклый свет плафона,
тихая беседа:
– Про судьбу спросите,
Вам я не солгу…
Сумерки сближают.
И стучат колёса
по клавиатуре
бесконечных шпал,
и невозвратимо
время нас уносит
в сумрак дней грядущих,
где нам жребий пал…
Опускаю шторы,
закрываю веки.
Призрачно мелькают
блики прошлых лет.
Мчится скорый поезд —
вехи, вехи, вехи…
В снежных искрах тает
серебристый след.
Вильнюс – Москва, 1991 год
* * *
Та девочка, что
не пришлась ко двору,
в другую сегодня
играет игру.
И домик песчаный
построен без Вас.
Прочнее он в тысячу раз
того, что обещан был
Вашей игрой…
Но хочется девочке
бросить порой
и домик песчаный,
и звёздную роль
и всё променять
на сердечную боль…
* * *
То был спектакль.
Игра двоих.
И сон волшебный декораций.
Продуман был последний штрих,
и было не к чему придраться:
был соткан призрачный туман —
обман-завеса мыслям здравым,
и трав ночных густой дурман
привычки искажал и нравы…
И отражённый лунный свет
в игру вплетался гармонично,
и стаи колдовских примет
исход вещали драматичный.
* * *
Тонкая, прозрачная рука…
Голос тихий мамин:
«Всё не вечно…»
Как теперь ты, мама, далека!
Пролегла меж нами
бесконечность.
Навсегда во мне последний час
твоего пути земного, мама:
жёлтый равнодушный
лунный глаз,
что застыл в углу оконной рамы;
шёпот ветра, гаснущий в ночи,
шорох-вздох
опавших листьев где-то…
Тающий огарочек свечи
и непоправимого приметы.
* * *
Москве
Убегу в город-хаос,
наполненный спешкой и шумом,
от назойливой памяти —
подружки угрюмой.
Растворюсь в суете
движений и звуков,
распорю сеть
навязчивых «глюков».
Память!
Нет с нею слада!
Держит в когтях
былого шарады,
сушит мозг,
чередуя слепые картины,
строит мост
в царство ундины.
Не пойду по мосту —
убегу в город безумный,
заблужусь в лабиринтах
соблазнов
бездумно,
окунусь
в карнавал разноцветных надежд,
что всякого манит,
он подхватит, закружит меня
вихрем призрачных мантий.
Я споткнусь и очнусь —
под ногами обломки карста.
Города бешеная коловерть —
горькое лекарство.
* * *
Унылое утро промозгло,
и морось
заклеила мутно
и окна, и совесть,
и царствуют лень и хандра
в душе…
И тоска – бодра!..
Но в этом унынии —
тоже есть прелесть.
Мы радостей пышных
наелись.
Наелись!
И хочется пищи простой —
борща!
Из дождя с листвой!
* * *
Крыму
Усталое море баюкает льдины.
Жизнь пройдена мною до середины.
Вдруг ночью приснился прибой
и берег, открытый тобой.
Там волны, своей наготы не стесняясь,
танцуют искристый неистовый танец,
вздыхают во сне валуны,
неведомой тайны полны.
Там ветер беспечный заводит интриги
то с пеной морской, то с волною игривой.
Там, в царстве куриных богов,
не надо нам лишних слов.
* * *
Усталость утра,
серость дня,
тягучесть вечера…
Однообразьем бытия
зима отмечена.
Чем ближе Рождество, тем день
томит особенней,
в декабрьскую светотень
мы смотрим совами.
Морочит голову зима
игрой с пейзажами —
заснеженную сказку дня
своротит кряжами,
а то распустит акварель
тоскливой слякотью —
Рождественский псевдоапрель
капелью звякает.
И утомительно скучны
забавы зимние,
и ночью к нам приходят сны
холодно-синие.
* * *
На прочтение томика стихотворений Владислава Ходасевича
Ходасевич, приходите в гости,
мы за чаем с Вами посидим.
И задумчиво меня о жизни спросите,
Вы, задумчивый, и, как всегда, один.
Но отвечу Вам, скорей всего, молчанием…
Это Вас совсем не удивит:
жизнь по-прежнему – мечта,
порыв, отчаянье…
У «амёб» по-прежнему здоровый вид.
Мир не раз с тех пор перевернулся,
как метнулась тень вниз головой…
Грустный мальчик горько усмехнулся
из стекла, что в раме золотой.
* * *
Чердак моей души.
Здесь залежи былого
накапливают пыль
бегущих мимо дней.
Здесь, в замкнутой тиши,
перебираю снова,
что прошлого – в утиль,
а что всего важней.
Вот горькие слова,
Вот хрупкие надежды,
Вот стопки тёплых дружб,
не греющих давно…
Вот пятна совести,
отмытые прилежно…
Вот узелки на память,
вот вино
из одуванчиков
на дне бутыли.
Мечты осколки вижу… смутно…
Ты ли?!
А дальше?
Ничего не вижу.
Всё темно!
Чердак моей души —
моё второе дно!
* * *
Что Бог есть?
Неизвестность?
Пустота?
Прозрачность неба?
Темнота Вселенной?
Пророчество?
Случайностей игра?
Слепая страсть
к таинственным явленьям?
Любовь?
За страх дамоклова меча?
Сама себя сужу
за горькие проступки.
И душу мне вернее причащать
пред совестью
без права на уступку.
Прощение?
Его у пустоты просить
неловко и нелепо —
в раскаяньи сердечные пути
ведут от человека к человеку.
И ближе мне земная благодать
и ощущенье почвы под ногами.
И если мне придётся умирать —
лишь раз,
чтоб прорасти травой, цветами.
* * *
Что выяснять,
кто был из нас не прав!
Преграда между нами
выше Вавилонской башни —
гора обломков
потерпевших крах
воздушных замков,
домиков песчаных
и надежд вчерашних.
Мы говорим на разных языках.
Когда и кем подсыпан яд
непониманья в души?
А может, сами мы,
единожды солгав,
мосты
взаимопониманья рушим?
* * *
Чувству меры изменю —
безрассудно позвоню,
голос твой услышу
из далёкой ниши:
отчуждённо сникший,
от разлук осипший.
Сердце холодом кольнёт
голос твой, а может – лёд?
* * *
Чуть дверь отворил —
задохнулась!
Порог непреодолим
и узок проём.
Пригласил.
Как будто очнулась —
ну вот наконец
мы вместе —
вдвоём!..
Но чьё-то вдруг мнится дыханье,
невидимый чувствую взгляд.
И с жарким живым придыханьем
полотна твои говорят
о том, что вовек не отпустит
пристрастий губительных власть…
Как много в глазах твоих грусти!
Как поздно я родилась!
* * *
На прочтение «Дневников» Георгия Эфрона
Юный Эфрон,
ждавший от жизни поблажки…
Разве думал он,
что жизнь в этих краях
дешевле никчёмной бумажки,
а мечты его – пыль,
уносимая в Вечность?..
Мальчик,
интуитивно искавший
сердечность,
доверявший бумаге больше,
чем маме,
безнадёжно уверенный —
жизнь не обманет!..
И обман получивший
от жизни сполна.
Мальчик,
понять не успевший,
в чём перед жизнью
его вина.
* * *
Пианисту Алексею Сычёву
Я замирала —
Тарантелла Листа
кружилась бешено,
веретеном,
а имя молодого пианиста
выстукивала память-метроном.
И сердцем дирижировали звуки,
им в такт оно стремительно
неслось,
и музыканта трепетные руки,
казалось мне,
сместят земную ось!..
И сердце падало,
от гонки обессилев,
глиссандо
обжигало клавиш строй…
Аккорды вспыхнули
в регистрах
и застыли.
И пауза взорвалась тишиной!
* * *
Я незаметно начала стареть —
вдруг страшно стало в зеркало смотреть:
боюсь ещё одну морщинку отыскать
в придачу к тем, что не дают мне спать.
Проблемы стали круче донимать,
и так непросто прочь их отогнать:
решишь одну – на подступах другая
маячит, нерешённостью пугая…
И бледность щёк, увы, не новизна,
и в полнолуние лишаюсь сна…
Неужто правда – старости приметы?!
А молодость вторая – рядом где-то?
Я по-прежнему просто живу
Пушкин, если помните, сравнивал поэта с эхом, чутко откликающимся на всё, что происходит вокруг. Художник слова, вы скажете, не отражает, а преображает действительность, – и будете правы. Однако заметьте, о чём бы ни писал избранник муз, он никогда не остаётся равнодушным статистом, изображая явления жизни, которые затрагивают его сердце. «Воспалённой губой припади и попей из реки по имени – Факт», – справедливо когда-то заметил Маяковский. Факты, оказывается, тоже вещь текучая, изменчивая. И только поэту удаётся остановить мгновение, не умертвив его, а воплотив в жизнь в определённой, подвластной ему форме. Эти мысли пришли ко мне не случайно, они возникли как раз в тот момент, когда я закрыл прочитанную мною книгу Татьяны Гржибовской и задумался над послесловием к ней.
С удовлетворением отмечаю: автор не паразитирует на своих мелких бедах и обидах, как это часто случается с нынешними стихотворцами. И не страдает избытком гражданственности, отчего поэзия на глазах удивлённой публики перерастает в голую публицистику. И не занимается словесной акробатикой в угоду популярности.
Неторопливый, элегический характер стихов располагает к сопереживанию, а выводы предполагается сделать читателю самостоятельно.
О чём бы ни писала Гржибовская, она одновременно и наблюдатель, и участник лирической пьесы. Выпал первый снег, и автор прозревает в нём одушевлённую стихию, которой предназначено не только «заметать следы во тьме», но и «освежать земную память». Замечая, как жизнь «спешит куда-то, в дом заглянув лишь мимоходом», Татьяна Гржибовская, по-моему, пытается запечатлеть краткие эпизоды быстротекущей жизни, остановить их и сделать общим достоянием. Так появляется в её художественном мире дедок-бомж в «заморских мокасинах», которому вместо желанной монетки чёрствый прохожий бросает «возглас едкий», а то и издевательски – фантик от конфеты «Шок». Так возникает девочка – «пугливый зверёк», пытающаяся обмануть пассажиров автобуса заверениями, что якобы едет к бабушке, а на одёжке её «метка детдома имеет предательский вид». Так не даёт покоя автору безумная женщина в лохмотьях, выступающая перед толпой как богиня. Что может вызвать она у прохожих, кроме отвращения и презрения? А вот поэт замечает, как на злобную реплику «Дура!» она протягивает злопыхателю цветы. И задумываешься, стоит ли вся эта серая масса людей одного жеста этой несчастной.
Можно по-разному воспринимать стихи того или иного поэта – главное, читатель должен чувствовать, что с ним беседует именно поэт, а не лихой штамповщик случайно заскакивающих в голову рифм. Своеобразие и есть та новизна, которая покоряет нас. Поэт видит и переживает, по сути, то же самое, что и обыватель, но видит и переживает всё это иначе. Здесь важен самостоятельный угол зрения, тогда обыденное становится необычным и поэт бескорыстно делится с читателем своими маленькими открытиями, складывающимися в уже не только ему принадлежащий художественный мир. И вот вместе с автором мы способны почувствовать, как «арбузной коркой пахнет дождь», как много раз встречающийся в поэзии «одинокий лист» кружит, рисуя портрет близкого человека; вместе с автором мы вдруг осознаём, «что забыли о воздухе вольном и о солнце – в плену фонарей».
Все мы по-своему одиноки в этом мире. Поэтому страшно бывает заглянуть в себя, вопрошая: кто я, зачем живу, какому благу служу, ради каких наград терплю страдания? В суете нам не до этих вопросов, а когда возникает потребность в них, мы тут же бросаемся в якобы спасительные, чаще пустые развлечения. Татьяна Гржибовская не боится заглядывать на «чердак своей души». При этом автор только приоткрывает дверь из тусклой комнаты одиночества. Не даёт рецептов освобождения от этих тяжких пут, зато указывает на возможности хотя бы частичного преодоления людской разобщённости. Не выживать, а жить призывает автор, своим примером показывая, что это достижимо и в горести, и в разлуке:
Жжёт костры уходящее лето,
Щедро в топку бросает листву.
Ты по-прежнему с кем-то и где-то,
Я по-прежнему – просто живу.
Жить просто и писать просто – дело нелёгкое. И всё же поэту ближе человек «безнадёжно уверенный – жизнь не обманет», нежели тот, кто обманывает других и при этом считает себя хозяином жизни. Конечно, терять близких людей тяжело, однако ещё тяжелее бывает простить близкого человека, нанёсшего тебе обиду. Хотя лишь прощение даёт облегчение. И конечно же, ожидание озарено светом, если ты заранее сумел простить, как автор:
«Дверь, как прежде не заперта, что же
Ты стоишь на холодном ветру?
Разве стал ты кому-то дороже?
Разве ждут тебя так, как я жду?»
В вечности, прошу поверить на слово, прошлое, настоящее и будущее сходятся, лежат, если можно так выразиться, в одной плоскости. Любой поэт, если и вправду поэт, подсознательно чувствует это. Потому и дороги ему воспоминания, они ведь залог будущего, которое в настоящем сотворяется словом. И чем светлей наши воспоминания, тем большего мы вправе ожидать от будущего. Оттого сердце моё радуется, когда читаю такие строки Татьяны Гржибовской:
В тонком изяществе хвои
Лиственниц скрыта печаль.
В каждой – прелестница Хлоя
Чудится мне невзначай.
То сахалинское лето
Шлёт вдруг из детства привет,
Взмахом рябиновых веток
Гроздья забросив в рассвет.
Входя в художественный мир поэта, читатель попадает, говоря словами автора этой книги, в «рай земной для душ усталых». И, закрывая книгу, уходит в дальнейшую жизнь уже другим – более цельным, более разносторонним. Главное здесь – изначально отнестись с доверием к тому, что открывает вам художник. Вот к этому доверию я в первую очередь и призываю всех, кто возьмёт в руки книгу Татьяны Гржибовской.
Александр Сорокин,
поэт, член Союза писателей России,
лауреат Четвёртого Московского международного конкурса поэзии «Золотое перо».