-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Ирина Григорьевна Волкова-Китаина
|
| Кариатида
-------
Ирина Волкова-Китаина
Кариатида
I
Ну, если бы в нашем городе не знали Родичкина, что бы подумали, глядя на него со стороны? Смотрите – вон бежит по тёмному переулку один-одинёшенький человек. Это Павел Петрович Родичкин. В спину ему мокрые хлопья бьют. Пурга. Переулок весь перерыт. Глыбы разломанного асфальта вздыблены. Из-под снежной хляби труба торчит. Из трубы пар идёт. Чёрт ногу тут сломит, если бы не мостки вдоль ограды старого сада. Но Родичкину ничего – бежит себе в коротком пальтишке, в беретике. Перед самой физиономией концы шарфа на ветру трепещут. Шарф у него, как у француза, почти двухметровый, цвета бордо.
Вязка искусная. Жены работа. Кстати, иногда Павел Петрович шутит о жене: «Меня Тамара по уши обвязала».
Но смотрите, смотрите, в переулке ещё две фигуры появились. Две школьницы навстречу Родичкину бегут. Головы сбычили и пургу прорезают. Вперёд! Вперёд! Сдвинут сейчас Павла Петровича с мостков и не заметят. Или он, такой лёгкий, взлетит над ними на своём развевающемся шарфе?! Вот сцена будет! Хотя нет. Девочки остановились. Господи, кланяются Павлу Петровичу. Он даже смутился, торопливо шагнул к садовой ограде, одну подружку за локоток, другую за плечико поддержал и провёл возле себя по мосткам. Ну, фантастика! Девчушки-то после этого как пошли! Спинки выровняли и о погоде защебетали. Настоящие барышни. Ай да Павел Петрович! Одним прикосновением! Но почему девочки так изменились?
Ответ есть. Обе подружки – ещё юный восторженный ум, влюблены в Печорина! А Родичкин, как и тот известный герой, тоже тоненький, стройный, волосы у него тоже светлые, а брови чёрные – признак породы, и тоже есть в нём какая-то неразгаданность. Это подружек к нему привлекает.
Они встречаются с ним часто. Родичкин – единственный в нашем городе библиограф – помогает им выбрать книги. Они читают – в восторге! Вот и новый повод для трепета. И ещё… Девочки уважают Павла Петровича за выставки. Он от читального зала закуток стеллажами отгородил и такие разворачивает в нём экспозиции! В нашей местной газете их называют событиями городской жизни. Каждые полгода у него новая выставка. И на каждую к нему в библиотеку приходят, как на урок, ученики обеих наших школ и техникума. Занятие у Павла Петровича для девочек – всегда событие.
Сегодня он как раз навёл последние штрихи на выставке о мировой истории книги и завтра на неё ждёт…
О! Стоп, стоп! Остановился Родичкин. Добежал до своей улицы и замер. Эффект интересный заметил. Снег со страшной силой несётся на дома, а кажется наоборот: снег, будто неподвижный, висит, а дома летят.
«Так и есть. Я стою на земле и лечу на ней во Вселенной», – подумал Павел Петрович и почувствовал в себе необычайную лёгкость. Всегда, когда у него рождалось подобное ощущение мироздания, он испытывал волнующее парение духа. В этом, почти волшебном состоянии он распахнул дверь своей парадной.
В ней пахло сыростью. Текла крыша. В жилконторе обещали прислать кровельщиков, когда стихнет пурга, но она всё не утихала. Поднимаясь по лестнице, Павел Петрович посмотрел на расплывшееся по потолку пятно. Как нарочно, в этот момент с потолка сорвалась набрякшая капля воды и стукнулась ему в нос! Другая капля щёлкнулась об ступеньку со звуком, похожим на ехидный смешок, будто рядом кто-то хихикнул. Входя в квартиру, Павел Петрович чертыхнулся.
– Паша! Что случилось? – окликнула его из кухни жена, а вслед за нею и коротающая у неё вечер Маргарита Филипповна, соседка по лестничной площадке, дама с эффектной бессарабской внешностью и как бы светскими манерами.
– Павел Петрович… – произнесла она, слегка нараспев и запинаясь на звуке «ч». – Шчто, дорогуша, у вас слушчилось?
– Меня сейчас щёлкнули по носу.
– Кто? – изумилась Маргарита Филипповна.
Тамара уронила на пол нож.
– Ой! Паша! Как это тебя щёлкнули?!
– Где? – вскрикнула Маргарита Филипповна. – Ответьте толком!
На женский переполох Павел Петрович вошёл в кухню с поднятыми руками.
– Сдаюсь, сдаюсь! Не нападайте! – Он сел к столу напротив Маргариты Филипповны и объяснил. – Мне просто капнуло с потолка на нос.
– Ах, Павел Петровишч! Ваши шутки! – пожурила его Маргарита Филипповна. – Вы меня напугали. Я и так после вечерних «Новостей» уже на улицу не хожу. А тут подумала…
Она поднялась из-за стола, собираясь попрощаться, но Тамара предложила ей чаю, и она охотно осталась.
В ту зиму, невероятно неустойчивую, как в погоде, так и в государственной политике, Маргарита Филипповна, недовольная и тем и другим, частенько искала приют под тёплым абажуром соседской кухни. Российским городам тогда возвращали их исторические имена, но что такое произойдёт с Ленинградом, невозможно было представить. Однако даже этот вариант Маргарита Филипповна обсуждала вечерами с Павлом Петровичем, потому что считала его коренным ленинградцем.
Родичкин действительно несколько лет жил в Ленинграде, учился в институте Культуры, а после окончания был направлен в Ленинградскую область заведующим недавно упразднённой передвижной библиотеки. Он её должен был воссоздать и развозить книги по деревням. Возможно, он и воссоздал бы, и развозил, но вышел казус. Работник сельсовета, пославший в институт заявку на такую библиотеку, успел к приезду Родичкина расстаться со своей должностью. А в деревнях, какие он когда-то перечислил, как нуждавшиеся в книгах, не оказалось не то что читателей, но и жителей.
Но благодаря такому казусу Родичкин получил шанс вернуться в Ленинград. Получив временную прописку, он устроился в знаменитую Публичную библиотеку, снял неподалёку от неё две комнаты на Фонтанке и перевёз к себе мать.
Почему он потом переселился в наш город, Маргарита Филипповна не знала или забыла.
Произошло это почти двадцать лет назад. Павел и его друг Вайнулин ехали на первую в их жизни рыбалку. Дорога вела через наш городок.
Друзья подъезжали к нему зимним утром. По обочинам шоссе стояли, поскрипывая на тощих жердях, щиты с диаграммами роста благосостояния жителей нашего края. А впереди поднималось пологое взгорье, увенчанное белой конусообразной колокольней с нежной окантовкой из бледно-зелёных и розовых зубчатых поясов. Такое умиротворение исходило от неё на округу, на соседний сад с массивным зданием, желтевшем в черноте его оголённых деревьев, на крыши домов, сбегавших по правому склону к городскому массиву, что Родичкин невольно проникся им. С другой стороны возвышенности розовело на солнце ровное пространство – поле под снегом или озеро.
– Это Селигер! – возвестил Вайнулин. – Проскочим сейчас провинциальный городишко, пропилим по берегу километров десять-пятнадцать – и на месте! Мне тесть подробную карту нарисовал.
Ещё Вайнулин что-то пошутил насчёт своего тестя, который дал ему и машину, и рыбацкие снасти, но, уверенный, что у зятя с затеей рыбалки ничего не выйдет, наказал купить пару судаков на местном рынке.
Рынок вскоре возник на пути. Похожий на терем, с весёлым орнаментом под округлыми скатами двухъярусной крыши, он произвёл на Родичкина впечатление оброненного пера Жар-птицы. Родичкин успел разглядеть и витую луковку над крыльцом, и ряды открытых прилавков, заваленных рыбой, и женщин, покупавших её. Бытовая картинка его увлекла.
А когда машина, обогнув подножье возвышенности, въехала на наш главный проспект, с двумя шеренгами подстриженных лип, и за окном потянулись по-петербургски сплошной лентой дома, он засмотрелся на их фасады. Его удивило: колонны провинциальных домов были выдержаны в ордерах. Коринфский! Ионический! Но такие маленькие! Встань на цыпочки – и капитель рукой можно потрогать. «На большие средств не хватало», – подумал Родичкин о прежних хозяевах зданий и возле одной парадной с резными створками двери даже представил такого хозяина, почтенного господина, современника Чехова, в узком драповом пальто, шляпе и с тростью.
Его воображение включилось в привычную когда-то, но забытую им игру: угадывать облик людей по стилю созданной в их время архитектуры. Архитектура открывалась ему пронзительной красотой. Так случается. В моменты, когда у человека ломается жизнь, окружающий мир словно взывает к нему: «Не отчаивайся, у тебя есть я. Посмотри! Я прекрасен!» В жизни Родичкина тогда шла чёрная полоса. Он похоронил мать. Закончилась его временная прописка с правом работы. Последовало увольнение из Публички. Идея отправиться в эти дни на рыбалку возникла у Вайнулина.
В один из вечеров Родичкин ждал его к себе и рассматривал фотографии матери: детдомовские двадцатых годов, где она бритой наголо воспитанницей Ростовского детского дома сидела среди других сирот, прижимаясь плечом к воспитательнице; школьные, где мальчишки с чубчиками и девчонки с бантами теснились уже вокруг неё, сельской учительницы.
Когда пришёл Вайнулин, Павел быстро убрал снимки, но не из-за некоторой скрытности своего характера, а чтобы освободить друга от необходимости сочувствовать ему. С Вайнулиным у него не было недомолвок. Они подружились в Казахстане на целине. Сдержанный Родичкин и шумный насмешник Вайнулин, будущий инженер, тогда уже женатый, оказались в студенческом отряде старше других. Оба отслужили в армии и оба хлопотали о реабилитации отцов, репрессированных в одном и том же 47-м году. Сходство биографий сроднило их.
Вайнулин пришёл к Родичкину с адресами возможной для него работы «по лимиту». Конечно, не библиографом! Он обругал эту специальность, назвал её бабской и вдруг предложил:
– Пашка, да женись ты ради прописки! Фиктивный брак! Найду я тебе такую «невесту»!
В ответ Родичкин неожиданно для себя солгал, что намерен вернуться в деревню Улитино, откуда были родом его отец и дед, и представив, как проберётся на земли предков по сугробам через круто выгнутую поляну «Горбатку», с которой в детстве катался на лыжах, улыбнулся.
Юрка нахмурился.
– В какое Улитино?! Сам говорил, зимой там никто не живёт!
Родичкин засмеялся. Вайнулин посмотрел на него подозрительно.
– Паша, тебе срочно надо проветрить «чердак»! Давай на рыбалку смотаем! А? Развеемся! На свежую голову вместе решим, что тебе делать!
В поездке на ту рыбалку всё и решилось.
Любуясь архитектурой, Родичкин неотрывно смотрел в окно. И вдруг в конце проспекта, перед поворотом на озёрную набережную, ему в глаза прямо кинулся сам тёмно-красный особнячок. С пышной лепкой наличников! С низком балконом. С атлантами! Потешными такими. Мускулы напрягли, а сами ростом с обычного человека. В сердце Родичкина что-то непонятное произошло. Как при счастливой любви, его жаркой волной окатило. Он Вайнулина за рукав:
– Юрка, смотри! Провинциальное барокко!
Вайнулин притормозил, глянул в боковое окно, но сначала увидел на тротуаре пьяного парня с чемоданом, видно, выставленного женой или подругой из дома, и только потом он увидел тот обветшалый дом. Взгляд сразу царапнул знакомый крестик, похожий на колючку заградительной проволоки: на напруженной голени одного геркулеса, словно татуировка, прилепилось написанное ругательство. Вайнулин его невольно прочёл.
Мимо особняка шагали, очевидно, супруги с сыном-подростком, пенсионерка с достоинством в поступи в пуховом платке и с полной сеткой апельсинов, куда-то спешила утренняя парочка. Павел, глядя на горожан, подумал: «Им всем недостаёт совсем малого – приложить руки к своему чудному городу, и он засияет, как в лучшие его годы».
– Юра, – попросил он. – Останови машину! Спрошу у людей, где библиотека. Чем чёрт не шутит, может, мне светит тут место?
Через месяц он уже не только работал в нашей библиотеке, но и внёс в неё опыт ленинградской «Публички», открыл здесь свою первую выставку. На ней сразу бросалась в глаза фотография, так взволновавшего его, тёмно-красного особнячка. Под снимком объяснялось про стиль этого дома – барокко: что он родился в Италии в пору её экономического упадка, что итальянские архитекторы богатством зданий стремились поднять дух своих удручённых сограждан, что это им удалось, и позднее итальянцы, щедрые распространители красоты, понесли свою идею по миру. Наш особняк в окружении именитых собратьев, представленных на других снимках, выглядел как побитый породистый пёс без хозяина. У многих посетителей выставки тогда возникла досада на своё поколение: получили наследство от петербургских времён и во что превратили? Несколько читателей оставили в книге отзывов благодарность библиотеке.
Вскоре заведующая библиотекой Алина Павловна, Родичкин называл её Ангелиной Павловной, выхлопотала ему жильё с постоянной пропиской. Хлопоты Алине Павловне облегчил новый Указ правительства о повышении роли районных библиотек в воспитании граждан. В руках заведующей он сыграл роль крупного козыря.
И вот, в конце февраля, солнечным, с лёгким морозцем, вечером Павел Родичкин вышел своей летящей походкой из нашего исполкома, а в кармане его лежал ордер на комнату. Шестнадцать метров! В двухкомнатной квартире! Конец его бесправным временным пропискам! Он был даже доволен, что ему не продлили прописку в Ленинграде.
«Тут не хуже! – рассуждал он. – Тут жил Магницкий! По его учебнику учил математику Ломоносов и почти двести лет вся Россия!»
Ему нравился и указанный в ордере адрес. Евстафьево взгорье. Улица у Школьного сада. Сад у нас по старинке называют Приютским. В нынешней школе когда-то приют для подкидышей был, тоже известный на всю Россию.
От Школьной улицы вдоль ограды Приютского сада тянется переулок, где мы с вами Павла Петровича впервые и повстречали. Мостки там проложены недавно, а в тот год ещё асфальт был. Родичкин по нему в чистеньких ботиночках прошел и оказался на квадратной площади. Дома на ней соединялись каменными заборами. На одном сохранилась арка с коваными воротами. Возле них на скамейке сидела молодая женщина с детской коляской. Увидев незнакомого, полюбопытствовала, что он ищет. Павел Петрович назвал номер дома.
– А вон! На вас смотрит! – женщина показала на двухэтажный дом с небольшим овальным окном над входом.
Родичкин подошёл, открыл дверь парадной и… замер. Парадная, словно в награду за его предшествующую бездомность и возвышенное чувство к архитектуре, оказалась в стиле барокко. Почти всё её небольшое пространство занимала дубовая лестница, переходившая плавной линией изгиба в балюстраду. Стены, окрашенные в бежевый цвет, обрамляла белая с завитками в углах лепнина. И такая же белая, её Родичкин заметил, уже поднимаясь, украшала парадную кариатида.
Скульптура из отполированного гипса была у двери центральной на балюстраде квартиры. Одной рукой она поддерживала потолок, а в другой у неё был медальон, на стёртой сердцевидке которого была написана зелёной акварелью цифра 2 – номер квартиры.
Нужная Родичкину квартира располагалась дальше по балюстраде. Но он остановился перед скульптурой. От него не ускользнул её недостаток, характерный для многих провинциальных скульптур. Голова кариатиды, локонами соприкасавшаяся с потолком, была крупновата для изящного тела, наполовину скрытого драпировкой. Но провинциальному мастеру удалось передать удивительное ощущение недавнего движения её рук и поразительную для изваяния живость глаз. Кариатида как будто только что поймала кем-то подброшенный ей медальон и, удержав его над дверью, словно спрашивала взглядом: «Так красиво?»
Её приветливость совпадала с настроением Родичкина, и тоже взглядом он ей ответил: «Конечно, красиво!»
С этого началось их общение.
В следующий момент кариатида поразила его другим. На её лице, как живой, расцвёл румянец. Сначала Родичкин подумал, что гипс подкрашен в розовый цвет, только он это не сразу заметил. Но на его глазах кариатида стала бледнеть и снова зарделась. Взволнованный, он оглянулся определить, откуда на неё падает свет.
Алое солнце освещало парадную через окно над входной дверью. Лучи его, склонявшегося к закату, красили белый гипс. С мальчишеским азартом Родичкин захотел жить рядом с такой необычной скульптурой и решил, что поселится здесь, какой бы комната ни оказалась.
С тех пор, почти двадцать лет, каждый раз, когда Павел Петрович возвращался домой, кариатида встречала его приветливым взглядом. Они обменивались коротеньким диалогом о красоте. Их общение помогало ему сохранять молодость духа, и, несмотря на то, что город наш продолжал разрушаться, он чувствовал себя преуспевающим в жизни.
В тот вечер, когда в городе бушевала пурга, Родичкин забыл о кариатиде и лишь позже ее увидел. Провожая Маргариту Филипповну, он стоял в открытых дверях, пока соседка медленно шла через площадку. Перешагивая через лужу на балюстраде, Маргарита Филипповна повторяла:
– Потоп! Форменный потоп! – и вдруг, взглянув на кариатиду, вскрикнула. – Ой! Шчто с нашей красавицей?!
В мгновение Павел Петрович очутился перед скульптурой и не узнал её. Её лицо было синим, по щекам катились слёзы.
– Тама-а-рошчка! – закричала Маргарита Филипповна. – Идите сюда!
Крик услышали и другие соседи. Одновременно с Тамарой на балюстраду выглянули двое мальчишек, оба полураздетые, в трусах, маечках. Вслед им раздался грозный голос матери:
– Куда голые?! В постель!
Немного позже мальчишки, уже одетые, вышли вместе с родителями. Глава семейства, увидев, в чём дело, покачал головой.
– Ну, кино!
– Папа, почему она синяя? – спросил младший из сыновей.
– С потолка течёт! – ответил ему брат. – Посинела, потому что гипс намок. Папа, что будет, если гипс размякнет?
– Не размякнет, – ответил отец.
– Может, поставить на чердаке детскую ванну? – спросила соседку Тамара. – Валя? Она у тебя цела ещё?
– Цела, конечно.
Павел Петрович оживился:
– Валентина, давай её сюда!
Он был готов обежать дом, чтобы по другому ходу пройти на чердак и поставить ванну под протечку. Мальчишки вызвались пойти с ним, но Валя всех остановила.
– Не выдумывайте! Павел Петрович сам не знает, что говорит. На чердаке нет света. В темноте ничего не увидите.
Кариатида смотрела на домочадцев полными слёз глазами. С улицы доносилось завывание ветра. Пурга барабанила в крышу.
– Красавица наша! – простонала Маргарита Филипповна. – Шчто с тобой будет?
II
К утру в природе всё примирилось. Пурга, успокоясь, слегла сырым вязким сугробом в Приютском саду, кое-где зацепилась белыми беретиками на фонарных столбах. Солнце, словно измученное её долгим скандалом, смотрело на землю сквозь облака с робкою радостью, как выздоравливающий в окошко. До работы Павел Петрович был в жилконторе, договорился об обещанных кровельщиках. После полудня на его доме начали чинить крышу. Размеренный бой по железу зазвучал над округой и долетел до библиотеки. Павел Петрович прислушался: «Кажется, у нас чинят…».
Он только что провёл занятие на выставке и, стоя у своего с табличкой «Библиограф» стола, глядел в окно. Вчера вечером ему показалось, что многое, чем он раньше жил, уходит в прошлое, а сегодня, когда дети с топотом бежали из библиотеки, он неожиданно для себя подумал, что ведь это от него убегает неизвестное ему будущее.
За барьером, отгораживающим читальный зал от основного книжного фонда, разбирала формуляры библиотекарь Шуроча. А на выставке, за книжными стеллажами, один любознательный мальчик читал историю о Пергамском царе Эвмене II. Шесть тысяч лет назад этот царь объявил, что хочет создать библиотеку, богаче знаменитой Александрийской. Услышав такое, правитель Египта запретил продавать пергамцам папирус. Тогда пергамцы изобрели свой материал для письма и назвали его в честь своего царства – пергамент.
«Молодцы!» – мысленно похвалил их мальчик и тихо подошёл к географической карте.
Павел Петрович нарисовал на ней цепочки караванов, доставлявших бумагу из Китая в разные страны. Фигурки китайцев напомнили мальчику пчёл. Он вспомнил, тут у карты Павел Петрович сказал: народы, как пчёлы нектар, приносят свои открытия в общечеловеческий улей.
Это сравнение нравилось мальчику. Он улыбнулся и окинул взглядом всю выставку, радуясь, что не ушёл с неё вместе с классом. Отсюда ему никуда не хотелось спешить, и, подойдя к макету средневекового читального зала, он залюбовался остроконечным окном из разноцветной слюды, возле него столом, высоким подсвечником с оплывшей свечой и большой, в обложке из золотой фольги, книгой, прикованной цепью к столу, как это делали в средневековых читальнях.
Мальчика в библиотеке совсем не было слышно. Читателей в зале было мало. В тот день библиотека закрывалась рано. Часа за два до окончания работы Павел Петрович взял библиографические журналы, куда заносил названия, источники публикаций и аннотации наиболее интересных газетных и журнальных статей. Читатели привыкли пользоваться его тематическими библиографиями. За неделю, пока он занимался оформлением выставки, у него накопилось много и невнесённого, и непрочитанного. Он развернул предпоследний номер Литературки.
– Павел Петрович, вы слышали? – громко из-за своего барьера спросила его Шурочка.
Вопрос его удивил.
– Про скульптуру, Павел Петрович? Пока вы были с ребятами, мне читательница сказала. И сейчас ещё из техникума девушки приходили, рассказали… у нас в каком-то доме в подъезде есть скульптура. Так она от нашей разрухи заплакала. Вы не слышали?
– Я видел, – ответил Павел Петрович.
III
Случай с кариатидой быстро облетел город. В первое же утро после него Тамара рассказала о нём своим сослуживцам из отдела планирования нашего Кожевенного комбината, Валя – врачам и пациентам стоматологической поликлиники, где наводила чистоту. Её сыновья рассказывали в школе. И вскоре по городу пополз слух, будто в каком-то доме жильцам явилась статуя, вся избитая, встала у стеночки и плачет. Этот слух производил странный эффект: ему не верили, а скульптуру жалели.
Жалела кариатиду и Маргарита Филипповна. По утрам она, как обычно, садилась в атласном халате перед трельяжем, взбадривая себя, произносила, а то и пропевала поговорку собственного сочинения: «Красота женщин в коробочке», доставала коробочки с парфюмерией, ловко наводила себе соболиные брови, румянилась и за этим занятием вспоминала о пострадавшей. Маргарите Филипповне хотелось скорее увидеть, как изменилось за ночь лицо скульптуры, и даже казалось, что та ждёт, когда откроется её дверь. Запахнув халат, Маргарита Филипповна спешила на балюстраду! Каждый раз она сразу встречалась с обращённым к ней грустным взглядом скульптуры. Неуловимым движением широких зрачков кариатида следила, как Маргарита Филипповна подходила к ней ближе, а когда она останавливалась перед нею, даже приопускала веки.
Ощущение движения её взгляда создавалось благодаря игре света и тени. Мастера эпохи барокко любили использовать этот природный эффект. Амуры у них поворачивали пухлыми ручками стрелы, направляя их в сердце любого, кто к ним подходил. Вакханки протягивали прохожим чаши вина. Наш неизвестный мастер наделил подобным искусством кариатиду. Маргарита Филипповна воспринимала её как живую и вздыхала: «Бедняжка».
Скульптура вызывала сочувствие. Гипс на её лице высыхал неровно. Тёмные пятна выглядели как синяки. Самое большое пятно темнело вокруг правого глаза. Но таким видом кариатида привлекала внимание младших жителей дома. Возвращаясь из школы домой, они подолгу рассматривали её и однажды заметили, что она тоже следит за ними, наблюдает, как они взбегают по лестнице, проходят по балюстраде. Братья специально прохаживались перед нею, расходясь друг от друга в разные стороны. Она умудрялась одновременно каждому глядеть прямо в глаза. И не только это! Позже мальчишки открыли, что скульптура поворачивает в руке медальончик! Они поняли: вот почему с любой стороны хорошо виден номер их квартиры! Ребята стали приводить к кариатиде друзей. Она всем показывала своё искусство, и её лицо день ото дня светлело.
Вскоре жильцы получили хорошую весть: в их парадной будет ремонт!
Никто тогда не предполагал, что во время ремонта с кариатидой может ещё что-то случиться.
IV
Последний месяц зимы заканчивался для Павла Петровича и Тамары радостью. Приехали Юрка и Таня Вайнулины с их трехлетней внучкой. Гостей Павел Петрович приветствовал бурно.
– Прозевал! Прозевал вас! Хотел встретить! Час на проспекте стоял!
– Выходил два раза! – подтвердила Тамара.
Вайнулин обнял её.
– Где надо, Пашка, не зевнёт! Вон какую тебя отхватил! Элладная женщина! Ты не зря, Пашка, в холостяках долго был! Томкину квартирку проще простого обменял. Хоромы у вас! А кто привёз тебя в этот город? А?!
Смеясь, Вайнулин обул домашние тапки. Его внучка побежала в комнату. Тамара посмотрела на девочку с изумлением:
– Настоящая куколка! Таня, как хорошо, что вы её привезли! Когда Паша сказал, что вы с ней приедете, я сразу за спицы. Успела ей кофточку, рейтузики связать. Она у вас настоящая куколка! Паша, смотри, какая у неё красивая юбочка!
– Да почему же юбочка?! Сама она красивее всяких юбочек! – Павел Петрович присел перед девочкой. – Ну-ка, иди к дяде Паше. Полетать хочешь?
Он осторожно взял девочку подмышки и высоко поднял.
– Опа! – сказала девочка.
Детским лепетом, шумом, теплом большой семьи наполнился домашний очаг Тамары и Павла Петровича. В первый вечер Вайнулин и Родичкин засиделись на кухне за разговором, но утром поднялись рано.
Ещё при звёздах, оба в овчинных тулупах, прошествовали к машине, предвкушая священное действо рыбалки. Заветное для неё местечко за полуразрушенным монастырём, у острова с одинокой сосной, они отыскали по карте, когда-то нарисованной тестем Вайнулина, и никогда его не меняли.
Привычной дорогой добрались до него быстро. Небо едва проступило сквозь тьму своей синевой, когда старенький «Запорожец», поднырнув под аркой шлемоподобной Сторожевой башни монастыря, въехал в полукруглый дворик бывших архиерейских келий. Вайнулин осветил его дальними фарами, встал возле крыльца и посигналил. На крыльцо вышел сторож, сухопарый старик в нательной белой рубахе и душегрейке.
– Вона кто! Рыболовы! Я так и понял, – сказал он хрипловатым голосом. – Входите скорее! Дверь захлопывайте плотней. Не студите.
Проходя через сени в комнату, а потом в комнате, роясь ящике кухонного стола, он рассказывал:
– Мы с женкой тут с Нового года вдвоём. У реставраторов кирпич вышел. Они в Калинин, тьфу ты его, в Тверь подались. А «Буран» ваш целёхонек! Так ведь новый-то бригадир его чуть не увёз. Я говорю, нет, это «Буран» библиограха с другом и моего торжковского племянника Шурки. Они, говорю, у лесорубов купили. Не дал! На нём нынче никто не ездил. Зима-то какая стояла?! Пуржило, пуржило. Такой и не помню. А вот! Нашёл! – сторож отдал Родичкину ключ от сарая. – «Буран» ваш целёхонек! Чего ж вы с вечера не приехали? Подкормили бы с вечера лунки. Заночевали бы. Место есть. Да, реставраторы уехали, чего ж вам без них тут… не поговорить. Судачка-то на меня словите?
– Обижаешь, Матвеич! Когда я тебя забывал?! – Вайнулин хлопнул сторожа по плечу. – А ты молодцом! Жёнка-то тобой довольна? А?!
Сторож засмеялся:
– На тебя не променяет. Не надейся! Иди, давай, налаживай «Буран».
Вскоре приятели, словно два Деда Мороза, сидя один за другим на «Буране» и оставляя за собой клубящуюся снежной пылью колею, неслись к дальней протоке озер, где в дымке утреннего тумана им маячило двухцветное пятнышко: снизу рыженькое, сверху зелёное. Это прорисовывался молодой соснячок. Когда-то одинокая на острове сосна породила окрест себя целое племя.
Прибыв на место, рыбаки поначалу засуетились. Коловорот. Лунки. Прикорм. Наполняя стальную капсулу живым мотылём, Вайнулин просыпал его из банки. Павел Петрович подцепил сачком бурый сгусток.
– Смотри, на снег вывалил сколько. Дай я!
Вайнулин отдал шест с капсулой на конце. Родичкин шире развернул её металлические лепестки, набил мотылём, закрыл и вернул Вайнулину. Вайнулин поплевал на ладони, резким махом вонзил шест в лунку и по тому, как он дрогнул в руке, понял: капсула стукнулась о дно, от удара спружинила и раскрылась. Значит, мотыль выпал. После прикорма приятели наладили остальные снасти и сели каждый у своей лунки. Время шло незаметно. Родичкин, подёргивая коротким удилищем, глядел на курящуюся над лункой воду.
– Комментатор! Великий рассказчик! – позвал его Вайнулин, играя мормышкой в глубине лунки. – Что там у нас в подводном царстве?
Павел Петрович начал неспешно рассказывать:
– Премудрый пескарь уже пообедал, растревожил на дне нашего мотыля. Мотыль всплывает. … Его жадно хватают подлещики. В кутерьме стайка взбивает подводные волны. Вибрацию воды уловила крупная рыба, сейчас двинется на прикорм…
Вайнулин слушал, поджидая добычу. Под водой толстый лещ уже глядел на блестящую прыгавшую мормышку, медленным кругом обошел и тронул губами незнакомый соблазн. Вайнулин замер. В его лунке энергично задрожал поплавок, быстро пошли круги волн, сбивая зеркальную гладь воды. Над ней заметался парок. Поплавок нырнул! Леску потянуло под воду. Вайнулин почувствовал рукой живую силу схватившей мормышку рыбы, подсёк ей губу, но постарался быть хладнокровным. Родичкин, замолчав, следил за ним. Какие-то мгновения не дыша, Вайнулин выдохнул распирающий грудь воздух, и увесистый лещ, махая коралловыми плавниками, вильнулся над лункой и упал рядом с ней в снег.
В такие мгновения у рыболовов-любителей вылетали из головы всякие мысли. «Проветриваем чердаки!» – шутил Вайнулин. Самому ему такое «проветривание» помогало настолько, что к концу рыбалки его голос обретал молодецкую мощь, и Вайнулин пускал его на свободу над озёрным простором:
– Ээ-э-й!
Родичкин будто только и ждал этот момент, сразу вскакивал, сбрасывал с плеч тулуп, хватал пригоршню снега, лепил некрепкий снежок и, кинув легонько, попадал в Вайнулина. Вайнулин, громоздкий в своём тулупе, тоже хватал снег – и в Родичкина, в Родичкина! Но всё мимо, мимо. Затем его броски становились точнее, снежки достигали цели, и Родичкин убегал от них с криком: «Сдаюсь! Сдаюсь!»
Смеху бывало у них на озерах! Как в детстве. Полное раскрепощение…
В ту поездку они снова поймали, необходимое обоим, ощущение свободы и в придачу завидный улов судаков и лещей.
V
Весной старинным улицам нашего города и главному проспекту вернули их былые названия. Калинина стала Георгиевской, Свердлова – Житноостровской, даже Ленинский проспект опять стал Евстафьевским. Нам, горожанам, это нравилось. Кое-кто останавливался понаблюдать, как на домах меняли номерные знаки, иногда под снятыми табличками открывались начертания букв реформированной самим Петром письменности, красивой и энергичной. Обновили внешне тёмно-красный особнячок с атлантами, когда-то взволновавший Павла Петровича.
После майских праздников начался ремонт в доме с кариатидой. Привезли бочки с краской, мел, кисти, сколотили леса. Маргарита Филипповна застелила газетами балюстраду и лестницу, укутала перила. Ремонт задвигался на удивление быстро. Дня через три Павел Петрович уходил в библиотеку, работницы белили потолок, а вечером вернулся, открыл дверь парадной – а там всё закончено. Родичкин ахнул. Парадной он не узнал.
Прежнее благородство бежевых с белой лепниной стен, так гармонировавших с дубовой лестницей, сменила вопиющая аляповатость. Стены стали зелёными. Гипсовую окантовку выкрасили ядовито-желтой масляной краской. Павел Петрович взглянул наверх, и его сердце сжалось. Кариатида тоже была выкрашена. Желтым – тело, голубым – драпировка.
Павел Петрович медленно поднимался по лестнице, и парадная, словно, смеялась над ним. Двадцать лет ты считал себя просветителем в городе, надеялся воспитать кого-то, кто возродит его красоту, а сам не сберёг даже у себя под носом уникальной скульптуры! Родичкину было стыдно смотреть на кариатиду, словно оцепеневшую под покровом масляной краски, сковавшей её свободу. Он остановился в растерянности.
На балюстраду вышла Маргарита Филипповна. Вокруг головы полотенце. Голос стонущий.
– Павел Петровишч, я в окошко увидела – вы идёте. Не смогла удержаться, чтоб не спросить. Скажите, как вам ремонт?
Павел Петрович поднялся ещё на ступеньку.
– У меня нет слов. Не понимаю, как я мог не поинтересоваться, что тут собирались сделать?
Маргарита Филипповна облокотилась на перила.
– А я-то, Павел Петровишч, шляпа! Голова разболелась от запахов. Сидела у форточки в квартире, шчтобы им не мешать! Пустоголовая шляпа! Нет! Я возникну в жилищной конторе. Их начальство сюда приведу! Превратили памятник искусства в форменную клоунаду! Пусть исправляют! Конечно, они меня встретят в штыки!..
В жилищной конторе Маргариту Филипповну в штыки никто не встретил. В кабинете находились две женщины, управдомы жилищного хозяйства. Обе выслушали её.
– Гражданочка! – ответила ей та, к которой она обратилась вначале. – Знаем мы вашу статую. Ползимы в городе только и говорили о ней. Главный инженер сам лично ваш подъезд смотрел. Он лучших маляров вам поставил. Вы бы им сказали, статую не красить!
– Ну, прошляпили! Нужно поправить!
За спиной Маргариты Филипповны раздался смех.
Она обернулась.
– Шчто я сказала смешного? Вторая управдом, продолжая смеяться, спросила:
– Как, по-вашему, нужно поправить?
– Стены по-старому перекрасить! Скульптуру ацетоном отмыть.
– Ну, перекрашивайте! Отмывайте! Сами! В магазине краски и ацетона – сколько хотите!
Маргарита Филипповна растерялась. Сотрудница подбодрила её:
– Да вы не теряйтесь! Если вам трудно, подождите лет двадцать. Будет новый ремонт. Отмоем скульптуру и стены перекрасим.
– Не смейте надо мной издеваться! – остановила насмешки Маргарита Филипповна и обернулась к той, с которой начала разговор. А той уже не оказалось в кабинете. Сильно запинаясь на звуке «ч», Маргарита Филипповна спросила. – А товаришч? Только шчто тут была! – Она показала на пустой стул.
– Странно, – ответили ей. – У себя в подъезде ничего не видели и тут… Ваша техник на ваших глазах надела плащ и ушла на объект. Бегите скорей за ней! Может, догоните её на улице.
Шаркая туфлями, Маргарита Филипповна побежала из жилищной конторы.
Лишь на улице она поняла, что её «форменным образом» выпроводили. Вскипев от возмущения, Маргарита Филипповна, прямым ходом отправилась на почту и там написала и отправила городскому начальству жалобу на нашу жилищную контору.
VI
То, что происходит в верхах с жалобами горожан, Маргарите Филипповне представлялось таинством в «святая святых», где вершатся судьбы людей. Опустив в почтовый ящик своё послание, она рассчитывала произвести в этой «святая святых» фурор. Ей представлялось, как глава города прочтёт её письмо, нажмёт кнопочку и вызовет к себе начальника жилконторы. Тот ему сразу: «Понимаете…» – залепечет что-то в оправдание. А глава города…
Но послание Маргариты Филипповны до главы города не дошло. Оно легло на стол инспектора Коробициной.
Нина Петровна Коробицина с жалобами горожан справляется сама. Все они у неё разложены на столе в четыре стопки. Первую неделю месяца Нина Петровна занимается ближней к ней стопкой. За это время нарастает дальняя от неё, четвёртая. Каждую неделю стопки на столе передвигаются, и через месяц бывшая дальняя становится ближней. Месяц – срок, отведённый для работы с жалобой.
Когда таким порядком дошла очередь до письма Маргариты Филипповны, с ним началась работа. Инспектор положила рядом с конвертом картонную карточку и начала заполнять в ней графы:
«Фамилия» – Пожарская.
«Имя, отчество» – Маргарита Филипповна.
«Домашний адрес» – тоже заполнила.
За ним в карточке новая графа: содержание корреспонденции.
Тут Коробицина вынула из конверта письмо, стала читать, и её подбородок вытянулся.
Надо заметить, подбородок у Нины Петровны английский. Фамилия Коробицина у неё по мужу. Он по происхождению из мелких купцов. А Нина Петровна – отпрыск Великой Британской империи! Во времена петербургской России в наши края, тогда привлекательные для граждан многих стран, приехала на заработки молоденькая гувернантка из Великой Британской империи. Тут она метко сразила сердце местного молодого дворянина. Венчание, детки. Однако дочь той англичанки и русского дворянина, она же родная бабушка Нины Петровны, своё происхождение скрыла. Поэтому Нина Петровна о предках понятия не имела. Однажды она даже спросила своего Коробицина:
– Коробицин, почему у меня и наших с тобой сыновей английские подбородки?
– Тебе надо было спросить об этом свою бабушку, – отшутился муж неслучайной у нас поговоркой и попал в самую её суть.
Коробицина читала письмо Маргариты Филипповны, и её подбородок всё больше вытягивался. «Неужели? – удивлялась она. – Слухи о скульптуре, значит, были не вымысел!»
Нина Петровна быстро изложила суть письма и в следующей графе карточки вывела жирную «пятёрку». Не посчитайте её за оценку письму Маргариты Филипповны. 5 – это класс корреспонденции.
Все жалобы в «святая святых» классифицируются. Пятый класс означает разрушение памятников архитектуры. Всего двадцать классов, и каждому сверху карточки соответствует своя дырочка перфорации. Когда установлен класс жалобы, инспектор берёт ножницы и срезает все дырочки, кроме одной, что с отмеченным номером классификации. Дырочка получается петелькой. Она, естественно, используется для спицы.
В отдел жалоб иногда заходит контролёр или корреспондент из газеты, а то и начальство и, бывает, интересуются, к примеру:
– Как у вас с нареканиями на торговое обслуживание?
– Одну минуточку! – просит подождать Нина Петровна, берёт длинную спицу и показывает ею на картотеку.
Там у неё стоят все карточки по датам их заполнения. Выбрать все только о торговом обслуживании, действительно, занимает минуту. Инспектор приставляет палец к номеру классификации, видит за ним ряд петелек, протыкает его спицей, затем рука инспектора идёт вверх, и нужные жалобы на неё спице так и закачаются! Снимайте, товарищ контролёр! Изучайте! У нас полный учёт! В этой графе фамилии жалобщиков. В этой – их имена, отчества. Здесь их адреса. Тут – почитайте, на что гражданин жаловался конкретно. Тут – когда ему отправлен ответ!
В положенный срок получила ответ и Маргарита Филипповна. Как-то идёт она домой по Евстафьевскому с охапкой зелёного лука и думает, посижу на скамейке под липами. И вдруг слышит:
– Филипповна!
О! Знакомая почтальон окликает!
– Здравствуйте, дорогуша!
– Вам письмо! Пляшите!
Маргарита Филипповна без лишних уговоров потрясла плечом, изображая «Цыганочку», и получила ответ на своё послание в «святая святых».
«Товарищ Пожарская! – уведомляли её. – Ваша жалоба направлена на рассмотрение в Городскую жилищную контору. Инспектор Коробицина».
Ответ из «святая святых» оставил Маргариту Филипповну равнодушной. К тому времени она почти уже свыклась с новым видом парадной и выкрашенной кариатидой.
VII
Первую июньскую жару солнце приносило прямо с утра. Ещё не успев полностью выплыть из-за озера и скинуть алую мантию, оно уже наполняло воздух горячим дыханием. На рассвете того дня солнечные лучи рано проникли в спальню Павла Петровича, и ему приснилось лето в Улитино. Изумрудная поляна Горбатка. В детстве по её низинкам он собирал в алюминиевую кружку крупные земляничины и показывал маме.
Во сне Павел Петрович обрадовался знакомым местам, но сразу проснулся. С пробуждением сон улетучился из памяти, а чувство радости не прошло.
Он поднялся с постели, вышел на кухню. Там на стене прыгали солнечные зайчики. В доме напротив кто-то открывал окна. Павел Петрович тоже открыл окно. В кухню ворвались звуки птичьей жизни Приютского сада. Птицы ещё не улетели от своих гнёзд, а парочками расправляли друг другу пёрышки, чистились и щебетали так громко, что Павел Петрович закрыл дверь в коридор, чтобы не тревожить сон Тамары. Он разбудил её за минуту до звонка будильника.
– Я проспала на работу! – испугалась она.
– Нет, – успокоил он. – Сейчас зазвонит будильник. Я завтрак готовлю. На улице снова жара. Провожу тебя до автобуса и забегу на озеро, искупаюсь.
Это был его выходной. Он искупался, зашёл в фотоателье, взял проявленную плёнку, был на рынке, принёс домой молодой картошки и зелени.
В жизни за последние полгода многое изменилось. Из перемен самой унизительной и непредвиденной оказалась финансовая. В библиотеке второй месяц не выдали зарплату. Но эта неприятность, угнетавшая его ещё вчера, сегодня как-то отстранилась. От неё его отвлекало чувство радости, с которым он проснулся.
С предчувствием праздника он вернулся с рынка домой. Сразу зазвонил телефон. Голос библиотекаря Шурочки был взволнован и возвышен:
– Павел Петрович, я без конца вам звоню!
– Шура, у меня выходной. Что случилось?
– Двести единиц, Павел Петрович! По всем нашим заявкам! Из областного коллектора сообщили! Там для нас Булгаков. Весь! Набоков! Весь! Зарубежка! «Серебряный век»! Но, знаете, х-ха-ха! В коллекторе денег на рассылку книг нет. Книги теперь самим забирать. Алина Павловна, чтоб кто их не перехватил, взяла рюкзак, тележку и поехала на двенадцатичасовом автобусе в Тверь. Просила, чтобы вы её на последнем рейсе встречали.
Павел Петрович взглянул на часы. Тверской автобус ещё не ушёл.
– Шура! Я успею поехать!
Он примчался на автовокзал и, к счастью, успел! Алина Павловна как будто и не обрадовалась ему, повозила тележкой вперёд-назад и сказала:
– Вот так, Павел Петрович! За книгами едем, как коробейники. И это в стране, проложившей человечеству путь в космос.
Из Твери они вернулись в девятом часу вечера. В городе уже зажглись фонари. На площади, где находилась библиотека, звучала музыка из кафе. Ярко горела его новая вывеска «СУПЕР-ВОЛНА» (неуклюжая дань моде), с полногрудой русалкой, качавшейся на волнах. Возле кафе танцевали несколько пар.
Когда Родичкин после библиотеки возвращался один, его окликнули из компании:
– Павел Петрович! Мы сегодня дипломы получили. Окончили техникум. Отмечаем!
Он остановился, поздравил всех, парням пожал руки. Его пригласили зайти на банкет.
– В «СУПЕР-ВОЛНЕ» сейчас весь наш выпуск. С преподавателями. Вы тоже были, так сказать… ваши выставки. Давайте отметим наше окончание.
Он согласился…
Неужели всё утро он предчувствовал этот праздник? Застолье. Девушки приглашали его танцевать. Он танцевал. Родичкин чуть не рассмеялся над своим предчувствием.
Из кафе он возвращался домой верхней дорогой через Евстафьево взгорье и, спускаясь с него, прикинул ближайшие планы: если дадут две зарплаты, махну в Питер. Раньше он ездил туда каждый год в июне, поближе к четырнадцатому числу – дню рождения матери. Сразу с вокзала отправлялся на Богословское кладбище, обновлял цветник памятника матери. Затем приезжал на Невский проспект, навещал старых знакомых в Публичке. К Вайнулиным он являлся вечером и на другой день уезжал. Юрка всегда провожал его на машине, покатав по его любимым местам. К Московскому вокзалу они приезжали заранее. Там, прощаясь с городом, Родичкин долго глядел на площадь Восстания, чувствуя с нею какую-то особую связь. И она была…
…Шестнадцатого января семнадцатого года, когда нынешняя площадь Восстания называлась Знаменской, и на месте павильона метро стояла пятикупольная Знаменская церковь, в ней венчались родители матери Павла Петровича – преподаватель Мариинской женской гимназии Алексей Дмитриевич Демерцов и его бывшая гимназистка Маша Туманова.
Алексей Дмитриевич до второго брака провдовствовал пять лет. У него был шестилетний сын. Мальчик стоял в храме важный. Только что священник сказал ему, что он потомок Фёдора Демерцова, архитектора этого храма. Мальчик чувствовал гордость и после торжественного обряда важно прошествовал к ожидавшей у церкви машине. Гостей на венчании по военному времени было немного. Все уместились в просторном салоне машины и поехали к Демерцовым домой на свадебный ужин.
Ехали по прямой Знаменской улице, и в какой-то момент невеста посмотрела в боковое окно. За окном проплывал особняк тёмно-красного цвета. В стиле барокко. С атлантами! Тогда же Алексей Дмитриевич тихо сказал невесте: «люблю». Её сердце жаркой волной окатило, а в счастливых глазах запечатлелся случайно увиденный особняк…
Прошло много лет. В другом городе её внук увидел похожий на тот особняк, но не понял, отчего его сердце заволновалось. …В сентябре у Демерцовых родилась дочь с родинкой на подбородке. Надежда, Наденька. Когда ей шёл третий год, а её брату девятый, Демерцовы пытались бежать из России в Сербию. Но под Ростовом-на-Дону эшелон был остановлен. Жизни большинства пассажиров оборвались. Сколько-то детей оказались в Ростовском детприёмнике.
Когда Наденьку там спросили, как её звать, она расплакалась и не ответила. На улице стоял май, поэтому девочке записали имя Майя, отчество придумали Павловна. По родинке на подбородке, кстати, в зрелости бесследно исчезнувшей, хотели дать фамилию Родинкина, но в спешке «н» написали похоже на «ч», прочиталось Родичкина. День рождения поставили ей 14-го июня. Получилось, как бы произвели на свет нового человека.
Всю жизнь Майя Павловна хранила благодарность Ростовскому детскому дому. Рассказывала о нём сыну. Фамилия Родичкин досталась и ему. В сорок седьмом году, когда его отца, позже стало известно куда, уводили, он сказал жене:
– Завтра же подавай на развод. Себя и Павлика перепиши на свою фамилию и уезжай из Ростова… в Улитино.
Она это выполнила.
В память о матери и её благодарности Ростовскому детскому дому Родичкин восстановил историю нашего Приюта подкидышей. Он искал очевидцев. Ему повезло. Он нашёл старенькую смотрительницу приюта, записал с её слов всё, начиная со странного ритуала приёма младенцев. Запись он передал экскурсоводам. И с тех пор в нашем городе туристы взволнованно слушают:
«Только под прикрытием ночи матери приходили сюда оставить ребёнка. Их никто не мог видеть. Местом приёма подкидышей служил ”Роковой столб” приюта».
Как диковинку, экскурсанты осматривают выступающий из звеньев чугунной ограды белый массивный столб, полый внутри. В нём сохранились металлическая петля для шнурка колокольчика и ходкий шарнир для троса. На ночь внутри столба вывешивали колыбельку. Мать опускала в неё младенца и, дёрнув шнурок колокольчика, видела, как в низком окне приюта, освещаемом лампой, появлялась смотрительница. Окно открывалось. Смотрительница неторопливо перебирала трос. Из столба выдвигалась колыбелька с младенцем и, покачиваясь, уплывала от матери. Соблюдая установленный ритуал, смотрительница иногда переставала перебирать трос. Колыбелька на нём замирала. Потом снова, покачиваясь, уплывала и опять останавливалась, и опять уплывала. И бывали случаи, когда, не выдержав этого ритуала, матери догоняли приютскую колыбельку и забирали из неё своего младенца.
«Роковой» столб на тротуаре всё также белел, напоминая о прошлом. И то ли оттого, что Павел Петрович ощутил, сколько скопилось на этом месте страданий, то ли за день сильно устал, он подумал, как бывает тяжело жить на свете…
С высоты взгорья был виден весь наш город, освещённый огнями. Огни отражались в глади Селигера, мерцали, словно нанизанные на нити бусины, на старых улицах и проспекте, светились в окнах нового микрорайона. И все они казались Павлу Петровичу какими-то помытыми и смеющимися.
По мере того, как он спускался по Школьной улице, город уходил под подножье взгорья. Исчез из виду проспект, исчезли улицы, и вскоре остались видны лишь красные огоньки на трубе Кожевенного комбината. Но и они, как и только что исчезнувшие, светились весело, будто что-то посылало радость этим огням.
Павел Петрович свернул в переулок. В окнах его квартиры было темно. Темно и у Маргариты Филипповны. Светился только желтый овал над входом в парадную.
В ней опять что-то происходило. Ещё на мостках Павел Петрович услышал доносившийся из неё голос жены:
– Как это просто!
– Кино, – отозвался удивлённый голос соседа.
В тиши позднего вечера голоса звучали отчётливо.
– Красавица наша. Она, как библейский Иов, пузырями покрылась! – стонала Маргарита Филипповна. – Форменным образом меня напугала! Я не знала, что вы её смазали волшебным составом.
Заинтригованный, Павел Петрович ускорил шаг. Детский голос поправил Маргариту Филипповну:
– Не волшебным! Обыкновенной «смывкой»! Смажь ею масляную краску, краска отслаивается пузырями. Это все реставраторы знают. Мне брат рассказал, и мы с ним…
– Ты – добрая девошчка, – перебила её Маргарита Филипповна. – И брат твой хороший. Я вас, молодой шчеловек, помню. Встречала на улице. Совсем недавно были школьник. Так вы уже реставратор?
– Да. Работаю в Твери. Приехал домой на выходные.
Домочадцы толпились на балюстраде. Молодой реставратор работал с высокой стремянки. Жесткой щеточкой счищал с кариатиды отслоившиеся пузыри краски. У кариатиды уже были свободны плечо и рука, поддерживавшая потолок, уже посветлело лицо.
Новые хлопья упали на подстеленные внизу газеты. Молодой человек очистил кариатиде глаза, и она снова спросила всех своим приветливым взглядом:
– Так красиво? Дети захлопали в ладоши, а Маргарита Филипповна заволновалась:
– Ой! Тамарошчка! Я гляжу, а про Павла Петровишча-то забыла! Что ж его нет?
– Он придёт? – поинтересовался молодой человек. – Я помню все его лекции. Хотелось бы с ним увидеться.
Павел Петрович уже шёл, уже был совсем рядом. Он уже открывал дверь парадной.
1993–1995 гг.
Осташков – Петербург