Леонид Юзефович
Самодержец пустыни. Барон Р. Ф. Унгерн-Штернберг и мир, в котором он жил

Предисловие к новому изданию

   Это исправленный и расширенный вариант книги, впервые вышедшей в 1993 году, а писавшейся двумя-тремя годами раньше. Здесь много новых фактов, значительная часть которых почерпнута мною из публикаций С. Л. Кузьмина, но еще больше, может быть, новых наблюдений, толкований и аналогий. Шире, чем прежде, я использовал слухи, легенды, рассказы людей, чьи предки или родственники оказались втянуты в монгольскую эпопею Унгерна, и хотя их достоверность сомнительна, дух времени они выражают не менее ярко, чем документы. Тут я следовал за Геродотом, писавшим, что его долг – передавать все, о чем рассказывают, но верить всему он не обязан.
   Я убрал кое-какие рассуждения и умозаключения, которые имелись в первых двух изданиях “Самодержца пустыни” и которые теперь кажутся мне ошибочными, наивными или просто лишними. Как и раньше, я старался быть объективным, но объективность ограничена временем и личностью автора. Глупо делать вид, будто за четверть века после выхода первого варианта этой книги мои убеждения и я сам остались прежними. Все мы за эти десятилетия стали другими людьми. Я не утверждаю, что вместе с нами изменилось и прошлое, хотя это совсем не так глупо, как может показаться, но чем дальше оно отодвигается от нас, тем больше может сказать о настоящем – не потому, что похоже на него, а потому, что в нем яснее проступает вечное.

   Полки стояли как изваянные, молчаливые и такие тяжелые, что земля медленно уходила под ними вниз. Но не было знамен с полками…
   Над равниной всходило второе солнце.
   Оно шло невысоко. Ослепленные полки закрыли глаза, узнав в этом солнце все свои знамена.
Всеволод Вишневский
1930 г.

   Но Наполеона у нас не предвидится.
   Да и где же наша Корсика? Грузия, Армения? Монголия?
Максимилиан Волошин
1918 г.

   Смысла железные двери величиной в пядь
   Открываются ключами примеров величиной в локоть.
Гунтан-Банби-Донмо
XVII в.

Брат Мао Цзедуна

   Летом 1971 года, ровно через полвека после того, как остзейский барон, белый генерал, монгольский князь и муж китайской принцессы Роман Федорович Унгерн-Штернберг был взят в плен и расстрелян, я услышал о том, что он, оказывается, до сих пор жив. Мне рассказал об этом пастух Больжи из бурятского улуса Эрхирик неподалеку от Улан-Удэ. Там наша мотострелковая рота с приданным ей взводом “пятьдесятчетверок” проводила выездные тактические занятия. Мы отрабатывали приемы танкового десанта. Двумя годами раньше, во время боев на Даманском, китайцы из ручных гранатометов ловко поджигали двигавшиеся на них танки, и теперь в порядке эксперимента на нас обкатывали новую тактику, не отраженную в полевом уставе: мы должны были идти в атаку не вслед за танками, не под защитой их брони, а впереди, беззащитные, чтобы очищать им путь, автоматным огнем уничтожая китайских гранатометчиков. Я в ту пору носил лейтенантские погоны, так что о разумности самой идеи судить не мне. К счастью, ни нам, ни кому-то другому не пришлось на деле проверить ее эффективность. Китайскому театру военных действий не суждено было открыться, но мы тогда этого еще не знали.
   В улусе была небольшая откормочная ферма. Больжи состоял при ней пастухом и каждое утро выгонял телят к речке, вблизи которой мы занимались. Маленький, как и его монгольская лошадка, издали он напоминал ребенка верхом на пони, хотя ему было, думаю, никак не меньше пятидесяти. Из-под черной шляпы с узкими полями виднелся густой жесткий бобрик седины на затылке. Шляпу и брезентовый плащ Больжи не снимал даже днем, в самую жару.
   Иногда, пока телята паслись у реки, он выходил к дороге посмотреть на наши маневры. Однажды во время обеда я принес ему котелок с супом, принятый им охотно, но с достоинством и без чрезмерной благодарности. В котелке над перловой жижей с ломтиками картофеля возвышалась баранья кость в красноватых разводах казенного жира. Первым делом Больжи объел с нее мясо и лишь потом взялся за ложку, объяснив мне, почему военный человек должен есть суп именно в такой последовательности: “Вдруг бой? Бах-бах! Все бросай, вперед! А ты самое главное не съел”. По тону чувствовалось, что это правило выведено из его личного опыта, а не взято в сокровищнице народной мудрости, откуда он щедро черпал другие свои советы.
   В следующие дни, если в обеденный перерыв Больжи не появлялся у дороги, я отправлялся к нему сам. Обычно он сидел на берегу, но не лицом к реке, как сел бы любой европеец, а спиной. При этом в глазах его заметно было то выражение, с каким мы смотрим на текучую воду или языки огня в костре, словно степь с дрожащими над ней струями раскаленного воздуха казалась ему наполненной таким же таинственным вечным движением, одновременно волнующим и убаюкивающим. Под рукой у него всегда были две вещи – большой термос с чаем и выпущенный местным издательством роман Василия Яна “Чингисхан” в переводе на бурятский язык.
   Я не помню, о чем мы говорили, когда Больжи вдруг сказал, что хочет подарить мне оберегающий от пуль амулет-гay, который в настоящем бою нужно будет положить в нагрудный карман гимнастерки или повесить на шею. Впрочем, я так его и не получил. Обещание не стоило принимать всерьез, оно было не более чем способом выразить мне дружеские чувства, что не накладывало на говорившего никаких обязательств. Однако назвать это заведомой ложью я бы не рискнул. Для Больжи намерение важно было само по себе, задуманное доброе дело не обращалось от неисполнения в свою противоположность и не ложилось грехом на душу. Просто в тот момент ему захотелось сказать мне что-нибудь приятное, и он не придумал ничего лучшего, чем посулить этот амулет. Тогда я не знал, что на войне буряты и монголы носили на груди особым образом свернутую охранную мантру Белозонтичной Тары, как русские – переписанный от руки 90-й псалом.
   Подчеркивая не столько ценность подарка, сколько значение минуты, Больжи сообщил мне, что такой гау носил на себе барон Унгерн, поэтому его не могли убить.
   Я удивился: то есть как не могли? Его же расстреляли.
   В ответ сказано было как о чем-то общеизвестном: нет, он жив, живет в Америке. Затем с несколько меньшей степенью уверенности Больжи счел нужным добавить, что Унгерн – родной брат Мао Цзедуна, “вот почему Америка решила дружить с Китаем”.
   Имелись в виду планы Вашингтона, до сих пор считавшего Тайвань единственным китайским государством, признать КНР и установить с ней дипломатические отношения. Это можно было истолковать как капитуляцию Белого дома перед реалиями эпохи, но с нашей стороны законного злорадства не наблюдалось. Газеты скупо и без каких-либо комментариев, что тогда бывало нечасто, писали о предполагаемых поставках в Китай американской военной техники. Популярный анекдот о том, как в китайском Генеральном штабе обсуждают план наступления на северного соседа (“Сначала пустим миллион, потом еще миллион, потом танки”. – “Как? Все сразу?” – “Нет, сперва один, потом другой”), грозил утратить свою актуальность. Впрочем, и без того все опасались фанатизма китайских солдат. Говорили, что ни на Даманском, ни под Семипалатинском они не сдавались в плен. Об этом рассказывали со смесью уважения и собственного превосходства – как о чем-то таком, чем мы тоже могли бы обладать и обладали когда-то, но отбросили во имя новых, высших ценностей. Очень похоже Больжи рассуждал о шамане из соседнего улуса. За ним безусловно признавались определенные способности, недоступные ламам из Иволгинского дацана, в то же время сам факт их существования не возвышал этого человека, напротив – сдвигал его далеко вниз по социальной лестнице.
   Говорили, что китайцы стреляют из АКМ с точностью снайперской винтовки, что они необычайно выносливы: на дневном рационе, состоящем из горсточки риса, пехотинцы преодолевают в сутки чуть ли не по сотне километров. По слухам, вся территория к северу от Пекина изрезана бесчисленными линиями траншей, причем подземные бункеры так велики, что вмещают целые батальоны, и так тщательно замаскированы, что мы будем оставлять их у себя за спиной и постоянно драться в окружении. Успокаивали только рассказы о нашем секретном оружии для борьбы с миллионными фанатичными толпами, о превращенных в неприступные крепости пограничных сопках, где под слоем дерна и зарослями багульника скрыты в бетонных отсеках смертоносные установки с ласковыми, как у тайфунов, именами (“Василёк”). Впрочем, толком никто ничего не знал. На последних полосах газет Мао Цзедун фигурировал как персонаж одного бесконечного анекдота, между тем в Забайкалье перебрасывались мотострелковые и танковые дивизии из упраздненного Одесского военного округа.
   Из китайских торговцев, содержателей номеров, искателей женьшеня и огородников, которые наводнили Сибирь в начале XX века, из сотен тысяч голодных землекопов послевоенных лет не осталось ни души. Они исчезли как-то вдруг, все разом; уехали, побросав своих русских жен, повинуясь недоступному нашим ушам, как ультразвук, далекому властному зову. Казалось, шпионить было некому, но мы почему-то были убеждены, что в Пекине знают о нас все. Когда я прибыл в часть по направлению из штаба округа, дежурный офицер сказал мне: “Ну, брат, повезло тебе. У нас такой полк, такой полк! Сам Мао Цзедун всех наших офицеров знает поименно”. Самое смешное, что я этому поверил.
   Поверить, что Унгерн и Мао Цзедун – родные братья, при всей моей тогдашней наивности я не мог, но волновала сама возможность связать их друг с другом, а следовательно, и со мной, пребывающим ныне в том же географическом пространстве. Лишь позднее я понял, что Больжи вспомнил Унгерна не случайно. В то время должны были ожить старые легенды о нем и появиться новые. В монгольских и забайкальских степях никогда не забывали его имени, и что бы ни говорилось тогда и потом о причинах нашего конфликта с Китаем, в иррациональной атмосфере этого противостояния безумный барон просто не мог не воскреснуть.
   К тому же для него это было не впервые. В Монголии он стал героем не казенного, а настоящего мифа, способным умирать и возрождаться. Да и к северу от эфемерной государственной границы между СССР и МНР невероятные истории о его чудесном спасении рассказывали задолго до моей встречи с Больжи. Наступал подходящий момент, и он вставал из своей затерянной под фундаментами городских новостроек, безвестной могилы в Новосибирске.

   Унгерн – фигура локальная, если судить по арене и результатам его деятельности, порождение конкретного времени и места. Однако если оценивать его по идеям, имевшим мало общего с идеологией Белого движения; если учитывать, что его планы простирались до переустройства всего существующего миропорядка, а средства соответствовали целям, это явление совсем иного масштаба.
   Одним из первых в XX столетии он прошел тот древний путь, на котором странствующий рыцарь становится бродячим убийцей, мечтатель – палачом, мистик – доктринером. На этом пути человек, стремящийся вернуть на землю золотой век, возвращает даже не медный, а каменный.
   Впрочем, ни в эту, ни в любую другую схему Унгерн целиком не укладывается. В нем можно увидеть фанатичного борца с большевизмом и евразийца в седле, бунтаря эпохи модерна, протофашиста, провозвестника грядущих глобальных столкновений Востока и Запада и создателя одной из кровавых утопий XX века, кондотьера-философа и самоучку, опьяненного грубыми вытяжками великих идей, или одного из тех мелких тиранов, что вырастают на развалинах великих империй, но под каким бы углом ни смотреть, остается нечто ускользающее от самого пристального взгляда. Фигура Унгерна окружена мифами и кажется загадочной, но его тайна скрыта не в нем, а в нас самих, мечущихся между желанием восхищаться героем и чувством вины перед его жертвами; между надеждой на то, что добро приходит в мир путями зла, и нашим опытом, говорящим о тщетности этой надежды; между утраченной верой в человека и преклонением перед величием его дел; наконец, между неприятием нового мирового порядка и страхом перед близостью архаических стихий, в любой момент готовых прорвать тонкий слой современной цивилизации. Есть известный соблазн в балансе на грани восторга, ужаса и отвращения; отсюда, может быть, наш острый и болезненный интерес к этому человеку.

Стрела в колчане Божьем

//-- 1 --//
   В 1893 году крещеный бурят, практикующий тибетский врач Петр Бадмаев подал своему крестному отцу XII докладную записку под выразительным названием: “О присоединении к России Монголии, Тибета и Китая”. Он предсказывал, что маньчжурская династия скоро будет свергнута, дни ее сочтены, и советовал уже сейчас начать планомерную работу по утверждению в Срединной империи русского влияния, не то неизбежной после падения Цинов анархией воспользуются западные державы. Бадмаев предлагал тайно вооружить монголов, подкупить и привлечь на свою сторону ламство, занять ряд стратегических пунктов типа Ланьчжоу, наконец, организовать депутацию из Пекина, которая попросит русского государя принять Китай заодно с Тибетом и Монголией в свое подданство. “Европейцам пока еще не известно, что для китайцев безразлично, кто бы ими ни управлял, и что они совершенно равнодушны, к какой бы национальности ни принадлежала династия, которой они покоряются без особенного сопротивления”, – уверял царя Бадмаев.
   Подобные идеи выдвигались и раньше. Еще Пржевальский писал об отсутствии у китайцев склонности к военному делу и считал возможным быстро завоевать весь Китай; по его мнению, для этого потребуется армия не многим большая, чем имели Кортес и Писарро при покорении ацтеков и инков. Отчеты Пржевальского предназначались для военного министерства и до Александра III, по-видимому, не доходили, иначе на сопроводительной записке Витте, представившего ему бадмаевский проект, он не оставил бы резолюцию: “Все это так ново, необыкновенно и фантастично, что с трудом верится в возможность успеха”.
   Тем не менее Бадмаев получил на расходы два миллиона рублей золотом и выехал в Читу, где первым делом выстроил себе двухэтажный каменный дом в центре города [1 - В 1918 г. этот особняк заняла семеновская контрразведка, превратив его в один из самых страшных застенков. – Здесь и далее примеч. автора.]. Из Читы он совершил несколько поездок в Монголию и Пекин и вернулся в Петербург лишь через три года, когда вступивший на престол Николай II отказал ему в субсидиях. Ощутимых результатов его деятельность не принесла, но вектор имперской политики Бадмаев предугадал верно. Россия утвердилась в Маньчжурии, была построена Китайско-Восточная железная дорога, возник Харбин, Внешняя Монголия стала зоной русской экономической экспансии. В Тибет, который Бадмаев называл “ключом Азии”, с секретными миссиями направлялись казачьи офицеры из бурят, и англичане, в 1904 году войдя в Лхасу, искали там несуществующие склады с русскими трехлинейками.
   А за четыре года до того, как бадмаевская записка легла на стол Александра III, Владимир Соловьев, будучи в Париже, попал на заседание Географического общества. Среди однообразной публики в серых костюмах его внимание привлек человек в ярком шелковом халате; это был китайский военный агент, как называли тогда военных атташе, генерал Чэнь Цзитун (у Соловьева – Чен Китонг). Вместе со всеми Соловьев “смеялся остротам желтого генерала и дивился чистоте и бойкости его французской речи”. Не сразу он понял, что перед ним представитель не только чуждого, но и враждебного мира. “Вы истощаетесь в непрерывных опытах, а мы воспользуемся плодами этих опытов для своего усиления, – передает Соловьев смысл его обращенных к европейцам предостережений. – Мы радуемся вашему прогрессу, но принимать в нем участие у нас нет ни надобности, ни охоты: вы сами приготовляете средства, которые мы употребим для того, чтобы покорить вас”.
   Соловьев не подозревал, что такого рода заявления были рутинным приемом китайской дипломатии тех лет. Делались они с целью получить финансовые займы от западных стран, для чего полезным считалось немного их попугать. В европейских генштабах прекрасно знали, что Поднебесная империя безнадежно дряхлеет, что ее армия вооружена фузеями и алебардами, что лишь магические пушки, нарисованные на стенах крепостей, защищают их от огня современной артиллерии, поэтому Чэнь Цзитун адресовал свою речь не военным, а более впечатлительной публике, способной повлиять на общественное мнение. Ожидалось, что в итоге правительство Франции предоставит Китаю желанный кредит, дабы заполучить могущественного в будущем союзника.
   Женатый на француженке Чэнь Цзитун, автор книг и статей во французской прессе, строил свои расчеты не на пустом месте. Соловьев, например, с юности был одержим мыслью о восточной угрозе, причем, по его словам, тут он “не был одинок”. Это была общеевропейская фобия, а для тогдашних интеллектуалов – еще и метафора слабости духовно скудеющего Запада [2 - Недаром во время Гражданской войны китайцам отводилась роль чуть ли не главных союзников евреев в деле разрушения российской государственности, что плохо соотносилось с их реальной численностью в Красной армии.]. Напряженное “ожидание исторической катастрофы на Дальнем Востоке” для Соловьева стало доминантой последних лет жизни. Он верил, что перед лицом общей опасности наступит примирение христианских конфессий, вот почему “панмонголизм” – “имя дико” – “ласкало” его слух.
   Из книги французского миссионера-лазариста Жозефа Габе, в 1840-е годы побывавшего в Тибете, Соловьев почерпнул сведения о тайном “братстве или ордене келанов” (от тиб. калон, как называли советников далай-ламы) с их грандиозными религиозно-политическими замыслами. Они якобы стремились “завладеть верховной властью в Тибете, потом в Китае, а затем посредством китайских и монгольских войск покорить великое царство Оросов (Россию. – Л.Ю.) и весь мир, и воцарить повсюду истинную веру перед пришествием Будды Майтрейи”. Речь шла об эсхатологической войне Шамбалы с неверными, но Соловьев, подставив на место “келанов” реальных японцев (“вождей восточных островов”), в 1900 году в “Краткой повести об Антихристе” детально описал будущее нашествие азиатских полчищ на Европу:
   “Узнав из газет и из исторических учебников о существовании на Западе панэллинизма, пангерманизма, панславизма, панисламизма, они (японцы. – Л.Ю.) провозгласили великую идею панмонголизма, т. е. собрания воедино, под своим главенством, всех народов Восточной Азии с целью решительной борьбы против чужеземцев, т. е. европейцев” [3 - Впоследствии значение понятия “панмонголизм” сузилось. Так стали называть политическое течение, ставящее целью объединить в одном государстве всех монголов и бурят, разделенных между Монголией, Китаем и Россией. То, что имел в виду Соловьев, обозначалось термином “паназиатизм”.]. Эта сугубо книжная идеология в итоге, по Соловьеву, становится роковой для Европы, откуда она пришла в Японию. Запад себе на погибель сам выковал это оружие.
   Дальнейшие события происходят в течение жизни одного-двух поколений. После занятия Кореи, следом – Пекина, где на престоле свергнутых Цинов утверждается один из наследников микадо, японец по отцу и китаец по матери, новая сверхдержава приступает к завоеванию Азии, а затем и всего мира. Уничтожены архаические государственные структуры Поднебесной империи, ее армия реформирована японскими инструкторами. Пополненная тибетцами и монголами, она первый удар наносит на юго-восток: англичане вытесняются из Бирмы, французы – из Тонкина и Сиама. Заверив русское правительство, будто собранная в Китайском Туркестане четырехмиллионная армия предназначена для похода на Индию, богдыхан вторгается в Центральную Азию, занимает Сибирь, движется через Урал. Навстречу ему наскоро мобилизованные дивизии спешат из Польши, из Петербурга и Финляндии, но при отсутствии предварительного плана войны и огромном численном превосходстве неприятеля “боевые достоинства русских войск позволяют им только гибнуть с честью”. Корпуса истребляются один за другим в ожесточенных и безнадежных боях. После победы богдыхан оставляет часть сил в России “для преследования размножившихся партизанских отрядов”, а сам тремя армиями переходит границы Германии. Одна из них терпит поражение, но одновременно “во Франции берет верх партия запоздалого реванша, и скоро в тылу у немцев оказывается миллион вражьих штыков”. Очутившись “между молотом и наковальней”, Берлин капитулирует, “ликующие французы братаются с желтолицыми”, теряя всякое представление о дисциплине. Следует приказ перерезать легкомысленных союзников, что однажды ночью “исполняется с китайской аккуратностью”. В Париже побеждает восстание рабочих, “столица западной культуры радостно отворяет ворота владыке Востока”.
   В результате вся Европа, включая Великобританию, сумевшую откупиться от ужасов нашествия миллиардом фунтов, за ней – Америка и Австралия, куда снаряжаются морские экспедиции, признают вассальную зависимость от богдыхана. Что касается мусульманского мира, он в этих катаклизмах попросту отсутствует. Соловьеву казалось, что ислам, как и народы, его исповедующие, целиком принадлежит прошлому.
   Во время Русско-японской войны этот сюжет стал широко известен, в последующие годы оказался надолго забыт, но еще позже, когда никакая фантастика не могла соперничать с реальностью Гражданской войны в Сибири и японские дивизии дошли до Байкала, о нем вспомнили опять.
//-- 2 --//
   В 1918–1919 годах в забайкальских газетах регулярно появляются корреспонденции М. Волосовича, сотрудника русского дипломатического агентства в столице Монголии Урге. Корректируя Соловьева реалиями последних лет, напоминая, что в Сибири ныне “японофильская ориентация господствует от Байкала до океана и возглавляется бурятом” (намек на происхождение атамана Семенова), Волосович дает прогноз ближайшего будущего: “Восприняв германскую идею мирового владычества и сверхчеловечества, Япония при благодушном попустительстве белой расы сорганизует Китай, Монголию, бурят, русский Дальний Восток, Маньчжурию, Корею и т. д., а затем двинет их на Сибирь и Европу. Японофильствующий Восток упадет к ногам Токио, как спелый плод. На запад будут двинуты народы, роль коих – сложить свои головы пур л’оппарар де Жапань и своими трупами вымостить дорогу для триумфального шествия японцев. В авангарде пойдут буряты, затем монголы, за ними главная масса пушечного мяса – китайцы. Русские с Дальнего Востока будут убивать русских из Сибири, русские из Европы будут брошены на западных славян. Следом для романских и англо-саксонских народов наступит очередь испытать все ужасы желтого нашествия. Начнутся смуты «сознательных рабочих», европейцы будут выметены из Европы или обращены в рабов желтолицых”.
   На исходе Первой мировой войны и в разгар Гражданской трудно поверить, что после покорения азиатами Европы настанет долгий период процветания и религиозного синкретизма, как в свое почти идиллическое время думал Соловьев. Если столь кошмарной оказалась война между народами одной расы, а ныне – внутри одного народа, столкновение “двух враждебных рас” не вызывает у Волосовича никаких иллюзий.
   Установив причину глобальной опасности, он с легкостью находит и средство спасения, тоже, разумеется, единственное: Запад может быть спасен Монголией, ибо она “сильна своей религией и готова объединиться духовно под главенством ургинского первосвященника”. Монголы – “антагонисты японцев и китайцев”, “страна их пространством великая, дух воинственный и независимый”, но необходимо позаботиться о том, чтобы им выгоднее было заключить союз не с японцами, а с белой расой. В этом случае при покушении Японии на мировое господство, когда неисчислимая масса послушных Токио китайских войск двинется на север, “летучая” монгольская конница ворвется в Китай и “учинит такую диверсию, что китайцам станет не до наступления”. Затем, “пользуясь диверсией”, англичане ударят из Индии и Тибета, русские – из Туркестана; Пекину придется прекратить войну, Япония останется в одиночестве и вынуждена будет отказаться от своих претензий.
   Соловьевские всадники Апокалипсиса у Волосовича превратились в картонных солдатиков, которых он вдохновенно передвигает по карте из гимназического учебника. Итоговый вывод сформулирован с предельной простотой и краткостью: “Кто будет иметь преимущественное влияние в Монголии, будет иметь таковое же и в Центрально-Восточной Азии, а после – и на всем земном шаре”.
   Эти слова могли бы принадлежать Унгерну. Для него мировое зло воплощалось не в японцах, как для Волосовича, но оба они сходились в одном: путь к владычеству над миром проходит через Монголию. Правда, если Волосович считал ее не более чем перышком, способным склонить замершие в равновесии чаши весов в ту или иную сторону, то Унгерн относился к ней по-другому. Мало изменившаяся со времен Чингисхана, Монголия представлялась ему островом в море буржуазной европейской культуры, под чье развращающее влияние отчасти попали уже и сама Япония, и даже “недвижный” Китай.
   Идеи Унгерна питались низведенным до дежурной темы русской журналистики мифом о “желтой опасности”, но с обратным знаком. “Существует не желтая опасность, а белая”, – говорил он [4 - Понятие “белой опасности” (“хакабату”) было важнейшим элементом идеологии японского паназиатизма.]. Страдающей стороной объявлялся Восток, призванный противостоять агрессору, чтобы в итоге стать его благодетелем. Унгерн верил, что лишь азиатское нашествие принесет Европе обновление; внутри ее самой такой очистительной силы не существует. Не случайно в его планах радикального переустройства мира важное место отводилось буддизму.
   Немало одиночек и до, и после Унгерна искали точку духовной опоры на Востоке, но никто не пытался привязать ее к местности с целью создать стратегический плацдарм для борьбы с социализмом и либерализмом. Учение Будды волновало многих русских и западных интеллигентов, но только Унгерн собирался нести его в Европу на острие монгольской сабли. При этом образцом для него оставалась рухнувшая Поднебесная империя, которую он мечтал возродить ради “спасения человечества”.
   Как буддист и проповедник паназиатизма Унгерн отпугивал белых эмигрантов, но он же сделался вдохновляющим примером тех успехов, каких может добиться в Азии европеец, разделяющий туземные идеалы. Вероятно, именно в этом качестве Унгерн в 1960-е годы заинтересовал американскую разведку: в нем увидели тип Куртца, героя “Сердца тьмы” Джозефа Конрада, для которого роль вождя африканского племени была еще и средством добычи слоновой кости для пославшей его в джунгли компании. Чтобы изучить опыт остзейского барона, ставшего монгольским ханом и чуть ли не живым божеством, в ЦРУ составили библиографию посвященных ему мемуаров, статей и доступных архивных документов на нескольких языках [5 - Этот список из 197 названий приведен в книге польского историка и журналиста Витольда Михаловского “Testament barona Ungerna” (Warszawa, 2000).].
   При всем том идеология Унгерна проста, если не элементарна. В плену у красных этот сын доктора философии Лейпцигского университета и враг западной цивилизации, с солдатской категоричностью оперируя словами “должен” и “подлежит”, вкратце сформулировал свое кредо: “Восток должен столкнуться с Западом. Культура белой расы, приведшая европейские народы к революции, сопровождавшаяся веками всеобщей нивелировкой, упадком аристократии и прочая, подлежит распаду и замене желтой, восточной культурой, которая образовалась три тысячи лет назад и до сих пор сохраняется в неприкосновенности”.
//-- 3 --//
   В 1920 году, когда Унгерн гонялся за партизанами по забайкальским сопкам, в баварском Байрете, городе Рихарда Вагнера, Адольф Гитлер встретился с членами известного позднее “Общества Туле”. Среди них был Рудольф Гесс, ассистент кафедры геополитики в Мюнхенском университете, которую возглавлял Карл Хаусхофер, в прошлом немецкий военный атташе в Токио, в будущем президент Германской академии наук.
   Согласно его гипотезе, прародиной ариев была Центральная Азия, район нынешней Гоби. Три-четыре тысячелетия назад климат здесь изменился, цветущие долины превратились в пустыню, после чего арийские племена переселились частью в Индию, частью – на север Европы; значит, легендарную Туле, традиционно отождествляемую с Исландией или Гренландией, нужно искать на Востоке. Подтверждением этой гипотезы служил буддийский миф о Шамбале, подземной стране мудрецов и праведников. Они рассматривались как носители эзотерической культуры народа, в древности обитавшего на территории Монголии, Тибета и Амдо. Считалось, что предание о Шамбале в фантастической форме отражает исход ариев, стоявших на более высокой цивилизационной ступени, чем те племена, что пришли им на смену и создали этот миф.
   В 1930-е годы гипотеза Хаусхофера стала одной из официальных научных доктрин Третьего рейха. Монголия и Тибет трактовались как колыбель германцев, как потаенное мистическое сердце мира. Отсюда совсем близко и до Волосовича с его уверенностью, что хозяин Монголии обретет власть над всей планетой, и до попытки Унгерна отсюда начать строительство нового миропорядка.
   В сознании современников эти идеи наложились на совсем другую традицию, восходящую к Елене Блаватской с ее “Тайной доктриной”. Ссылаясь на некие рукописи из гималайских монастырей, она утверждала, будто в Тибете находятся центры сакрального знания, сохраненного для человечества полубожественными старцами-“махатмами”. Позже француз Жозеф Сент-Ив д’Альвейдр локализовал место их обитания. С помощью телепатических посланий, которые, как он утверждал, присылал ему далай-лама, Сент-Ив подробно описал существующий под Гималаями священный город Агарта (Агартхи), чьи обитатели тайно контролируют ход мировой истории через избранных ими народоводителей верхнего, наземного мира. Наконец, в 1922 году, в Нью-Йорке, вышла книга Антония Фердинанда Оссендовского “Люди, звери и боги”, имевшая колоссальный успех по обе стороны Атлантики. В Германии среди ее читателей были Гесс, Хаусхофер и, возможно, Гитлер, а в Советской России – эзотерик Александр Барченко, небезуспешно убеждавший ОГПУ в возможности поставить могущество Шамбалы на службу мировой революции. Умалчивая о Сент-Иве как источнике своего вдохновения, Оссендовский оперировал исключительно личными впечатлениями, якобы вынесенными из встреч с монгольскими князьями и ламами. Вложенные в их уста красочные рассказы о подземном “царстве Агарты” обеспечили новым кредитом поблекшие к тому времени фантазии французского оккультиста.
   Книга Оссендовского появилась через год после смерти Унгерна, но это не значит, что ему не известно было ее содержание. Автора он знал лично и часами беседовал с ним в мае 1921 года, накануне похода из Монголии в Забайкалье. Поговаривали, что Оссендовский “подогревал” его мистицизм.
   Петр Врангель, в годы Первой мировой войны – полковой командир Унгерна, отмечал, что “острый проницательный ум” уживался в нем с “поразительно узким кругозором”. Точность этой несколько высокомерной характеристики сочетается с ее ограниченностью. Унгерн знал языки, много читал; в аттестации, составленной его сотенным командиром в 1913 году, говорится, что он выписывает несколько журналов и “проявляет интерес к литературе не только специальной, но и общей”. Однако это была, видимо, совсем не та литература, на которой воспитывался Врангель.
   Круг чтения Унгерна определить едва ли возможно. В своих письмах, приказах и на допросах в плену он ни разу не сослался на какого-то автора и не назвал ни одной книги, кроме Библии. По рассказам, барон отдавал предпочтение философии. С юности при нем будто бы всегда была какая-нибудь философская книга, которую он “для удобства чтения разрывал на отдельные листы” и в таком виде возил с собой, но “философией” для его соратников могло быть все, что не беллетристика, включая сочинения оккультного и неомифологического толка.
   История знает не столь уж редкий тип политика, чье самоощущение Кромвель выразил известной формулой: “Стрела в колчане Божьем”. В XX веке эти люди уже не удовлетворялись старыми, в рамках той или иной конфессии, представлениями о владельце этого колчана, избравшем их своим орудием. Унгерн являл собой именно такой психологический типаж, а как следствие – окружал себя ламами-прорицателями, взятыми напрокат в монгольских монастырях, и то просил своего агента в Пекине обратиться к какому-то “гадальщику”, характеризуя его словом “мой”, то пользовался услугами одной из офицерских жен, умевшей хорошо гадать на картах. Его суеверие вытекало из безотчетного чувства, подсказывающего, что при той исторической роли, которая отведена ему Провидением, он не может не получать указаний свыше, нужны лишь посредники между ним и его незримыми водителями. Раздражавшие соратников барона “грязные ламы”, “кривоногие пифии”, “степные кудесники” должны были принимать и расшифровывать сигналы, поступающие от тех, кто привел его в Монголию и вручил ему власть над этой страной.
   Альбер Камю заметил, что религия Гитлера “совмещала в себе обоготворенную судьбу с божествами Валгаллы”. Про Унгерна можно сказать то же самое, заменив последних фигурами буддийского пантеона.
   В протоколах его допросов слово “судьба” всплывает не раз, а в резюме одного из них отмечено: “Признал себя фаталистом и сильно верит в судьбу”.
   Монгольский князь Чультун-бэйле будто бы говорил Оссендовскому, что когда-нибудь обитатели Агарты выйдут из земных недр. Этому будет предшествовать вселенская кровавая смута и разрушение основ жизни: “Отец восстанет на сына, брат на брата, мать на дочь. А затем – порок, преступление, растление тела и души. Семьи распадутся, вера и любовь исчезнут”. Вся земля “будет опустошена, Бог отвернется от нее, и над ней будут витать лишь смерть и ночь”. Тогда “явится народ, доселе неизвестный”; он “вырвет сильною рукою плевелы безумия и порока, поведет на борьбу со злом тех, кто останется еще верен делу человечества, и этот народ начнет новую жизнь на земле, очищенной смертью народов”.
   Ту же апокалиптическую картину современности Унгерн рисовал в письме князю Цэндэ-гуну: “Вы знаете, что в России теперь пошли брат на брата, сын на отца, все друг друга грабят, все голодают, все забыли Небо”. Без труда вписывалось в реальность и предсказание о неведомом народе с “сильною рукою” – в нем Унгерн увидел кочевников Центральной Азии.
   В 1919–1920 годах, наездами бывая в Харбине, он часто встречался с Григорием Сатовским-Ржевским, редактором тесно связанной с атаманом Семеновым харбинской газеты “Свет”. По свидетельству близкого к Унгерну человека, барон высоко ценил его “за светлый ум и благородное сердце” и доверял ему “свои сокровенные мысли”.
   Суть их состояла в следующем: примерно к исходу XIV века Запад достиг высшей точки расцвета, после чего начался период медленного, но неуклонного регресса. Культура пошла по “вредному пути”; она перестала “служить для счастья человека” и “из величины подсобной сделалась самодовлеющей”. В эпоху, когда не было “умопомрачительной техники” и “чрезвычайного усугубления некоторых сторон познания”, люди были более счастливы. Буржуазия эгоистична, под ее властью европейские нации быстро движутся к упадку. Русская революция с ее намерением воплотить в жизнь перенятый у Запада идеал социализма знаменует собой начало конца западной цивилизации.
   Все это кажется почерпнутым из “Заката Европы” Шпенглера. Книга вышла в 1918 году и при ее оглушительном успехе за год вполне могла добраться до Харбина. Похоже, Унгерн, если даже и не прочел ее сам, то в разного рода пересказах и компиляциях знал изложенные в ней идеи. Однако выводы, которые он из них сделал, это уже продукт его личных размышлений, основанных не только на Шпенглере, но и на собственном понимании Востока и опыте отношений с монголами.
   В изложении Сатовского-Ржевского взгляды Унгерна сводились к тому, что единственная сила, могущая повернуть вспять колесо истории, – это кочевники центральноазиатских степей, “народы-конники”, прежде всего – монголы. Сейчас они, пусть “в иных формах”, находятся на той развилке общего для всех народов исторического пути, откуда Запад когда-то свернул к своей гибели. Монголам и всей желтой расе суждена великая задача – огнем и мечом стереть с лица земли разложившуюся европейскую цивилизацию от Тихого океана “до берегов Португалии”, чтобы на обломках старого мира воссоздать прежнюю культуру по образу и подобию своей собственной.
   “Мистицизм барона, – писал знавший его в Монголии колчаковский офицер и поэт Борис Волков, – убеждение в том, что Запад – англичане, французы, американцы – сгнил, что свет – с Востока, что он, Унгерн, встанет во главе диких народов и поведет их на Европу. Вот все, что можно выявить из бессвязных разговоров с ним ряда лиц”.
   За “мистицизмом” Унгерна стояла настолько расхожая, что ее источником он считал Библию, мысль о неизбежном конце одряхлевшей Европы, обреченной, как некогда Рим и Византия, быть разрушенной несущими свежую кровь варварами. Владимир Соловьев сформулировал неизменно повторяющуюся историческую схему, не многим отличную от варианта князя Чультун-бэйле: “Тогда поднялся от Востока народ безвестный и чужой…” Брюсов вопрошал: “Где вы, грядущие гунны, что тучей нависли над миром?” Блок провидел “свирепого гунна”, который будет “в церковь гнать табун и мясо белых братьев жарить”, да и сам Унгерн не без задней, может быть, мысли вспоминал, что его род ведет происхождение от гуннов.
   Новым воплощением этих судьбоносных всадников стали для него монголы. Прозябающие на периферии мировой истории, не принимаемые в расчет ни западными политиками, ни большевиками, они должны были принести в мир испепеляющий, очистительный огонь, но сами не могли осознать свою миссию. Во многом из того, о чем говорил и писал Унгерн, угадывается уверенность, что он послан судьбой в Монголию с целью пробудить дремлющие здесь могущественные силы. “Дать толчок” – одно из любимейших его выражений. Оно постоянно встречается в его письмах и протоколах его допросов.

Маяк на Даго

//-- 1 --//
   Весной 1921 года в разговоре с Оссендовским Унгерн изложил ему свою родословную: “Семья баронов Унгерн-Штернбергов принадлежит роду, ведущему происхождение со времен Аттилы. В жилах моих предков течет кровь гуннов, германцев и венгров. Один из Унгернов сражался вместе с Ричардом Львиное Сердце и был убит под стенами Иерусалима. Даже трагический крестовый поход детей не обошелся без нашего участия: в нем погиб Ральф Унгерн, мальчик одиннадцати лет. В XII веке, когда Орден Меченосцев появился на восточном рубеже Германии, чтобы вести борьбу против язычников – славян, эстов, латышей, литовцев, – там находился и мой прямой предок, барон Гальза Унгерн-Штернберг. В битве при Грюнвальде пали двое из нашей семьи. Это был очень воинственный род рыцарей, склонных к мистике и аскетизму, с их жизнью связано немало легенд. Генрих Унгерн-Штернберг по прозвищу Топор был странствующим рыцарем, победителем турниров во Франции, Англии, Германии и Италии. Он погиб в Кадиксе, где нашел достойного противника-испанца, разрубившего ему шлем вместе с головой. Барон Ральф Унгерн был пиратом, грозой кораблей в Балтийском море. Барон Петр Унгерн, тоже рыцарь-пират, владелец замка на острове Даго, из своего разбойничьего гнезда господствовал над всей морской торговлей в Прибалтике. В начале XVIII века был известен Вильгельм Унгерн, занимавшийся алхимией и прозванный за это «Братом Сатаны». Морским разбойником был и мой дед: он собирал дань с английских купцов в Индийском океане. Английские власти долго не могли его схватить, а когда наконец поймали, то выдали Русскому правительству, которое сослало его в Забайкалье”.
   Трудно сказать, что из этого Унгерн действительно говорил, а что Оссендовский присочинил или почерпнул из доступной ему литературы, но Унгерн-Штернберги были внесены в дворянские матрикулы всех трех прибалтийских губерний, и официальный родоначальник назван верно – Иоганн (Ганс, Гальза) фон Унгерн, живший разве что не в XII, а в XIII веке. Другая ветвь рода, согласно фамильной легенде, происходила от двух братьев Унгар, столетием раньше переселившихся в Прибалтику из Галиции. В них текла венгерская кровь, а отсюда недалеко уже и до воинов Аттилы – гунны традиционно, хотя без особых на то оснований, считались предками мадьяр.
   Впоследствии Унгары превратились в Унгернов и, породнившись со Штернбергами, присоединили их родовое имя к своему. Баронский титул был пожалован им шведской королевой Кристиной-Августой в 1653 году, и тогда же, видимо, они получили свой герб с лилиями, шестиконечными звездами и девизом “Звезда их не знает заката”.
   Между вассалом рижского архиепископа Иоганном фон Унгерном, женатым на дочери туземного князя Каупо, и Романом Федоровичем Унгерн-Штернбергом генеалогический словарь насчитывает восемнадцать колен. За семь столетий род разветвился, его представители расселились по всей Прибалтике, но наибольшее число поместий принадлежало им на севере Эстляндии, в Ревельском и Гапсальском уездах. Последний включал в себя часть материка и несколько островов, крупнейший из которых – Даго, по-эстонски Хийумаа. Во времена Ганзы и Ливонского ордена его берега служили пристанищем пиратов. Здесь этот промысел никогда не считался предосудительным.
   По свидетельству современника, Унгерн “с явной охотой говаривал, что ощущает в душе голос пиратов-предков”. В этой апелляции к пращурам присутствует, кажется, не только гордость, но и потребность осмыслить аномалии собственной души. В контексте родовом, семейном, патология облагораживалась ее фатальной неизбежностью.
   Унгерн воспринимал фамильную историю как цепь, чьим последним звеном является он сам. Однако если довериться Оссендовскому, который вполне мог что-то прибавить к его рассказу, но вычеркнуть – вряд ли, из этой цепи почему-то оказались выброшены два важнейших звена – отец и дед. Морской разбойник, якобы грабивший английские корабли в Индии, приходился Унгерну не дедом, а прапрадедом. Скорее всего, тут ошибся Оссендовский, хотя вовсе не исключено, что Унгерн сам укоротил свою родословную. Что касается ближайших предков по отцовской линии, он о них никогда не вспоминал – возможно, не только из-за плохих отношений с отцом, но еще и потому, что это были люди сугубо мирных занятий. Дед до самой смерти занимался вполне филистерским, с точки зрения внука, делом – управлял семейной суконной фабрикой в Кертеле на Даго, а отец, защитивший в Лейпцигском университете магистерскую диссертацию на кафедре химии и минералогии, жил в Петербурге и служил в Министерстве государственных имуществ. Для Унгерна оба были досадным буржуазным наростом на величественном древе рода, целиком состоящего из рыцарей, пиратов и мистиков [6 - Среди Унгерн-Штернбергов, давших России, Швеции и Германии немало военачальников, администраторов, дипломатов, ученых и людей искусства, были такие, о ком Унгерн предпочел бы не вспоминать. Один из его родственников опустился до содержания пивоваренного завода и выпускал популярное в начале XX в. пиво “Замок Феллин”; другой, будучи послом в Португалии, первым из русского дипломатического корпуса за границей признал советскую власть; третий, известный режиссер, в 1919 г. ставил спектакли в Еврейской театральной студии в Петрограде.].
   Непосредственно от прапрадеда, который, по его словам, в Индии стал буддистом, проще было перейти к самому себе. “Я, – рассказывал он Оссендовскому, – тоже морской офицер, однако Русско-японская война заставила меня бросить мою профессию и поступить в Забайкальское казачье войско”.
   Три момента сближали его собственную жизнь с жизнью прапрадеда – море, буддизм и Забайкалье, куда тот был сослан. Эта окруженная преданиями фигура наверняка волновала Унгерна в отрочестве, но еще, может быть, сильнее – впоследствии, когда он начал подмечать, а отчасти придумывать символическое сходство их судеб.

   Реальный Отто-Рейнгольд-Людвиг Унгерн-Штернберг не был ни моряком, ни тем более пиратом и грозой Индийского океана. Все свои морские путешествия он совершил в качестве пассажира, хотя в юности добирался до Мадраса, где во время Семилетней войны его арестовали англичане – как иностранца, которым дорога в Британскую Индию была категорически заказана.
   Он родился в 1744 году в Лифляндии, после окончания Лейпцигского университета жил в Варшаве, при дворе польского короля Станислава Понятовского дослужился до камергера, затем из карьерных соображений переехал в Петербург, а в 1781 году купил у своего университетского товарища, графа Карла Магнуса Штенбока, имение Гогенхельм на острове Даго и почти безвыездно прожил в нем до 1802 года, когда угодил под суд и был сослан в Тобольск (а не в Забайкалье, как говорил Унгерн). Там спустя десять лет он и умер.
   В 1818 году литератор Павел Свиньин в книге “Воспоминания на море” описал его преступление: “В продолжение десяти лет злодей сей в осенние бурные ночи переставлял маяки с одного места на другое, дабы корабли, обманувшись ложным светом, разбивались у берегов острова. Тогда он с шайкою своею нападал на них”.
   Двадцатью годами позже француз Астольф де Кюстин, проплывая на пароходе мимо Даго, услышал от попутчика, а впоследствии изложил в своих “Письмах из России” более романтичную версию этих событий. В его рассказе барон Унгерн-Штернберг, блестящий аристократ, в расцвете сил покинул русский императорский двор и поселился в своих владениях на “диком” острове Даго, потому что “возненавидел весь род людской”. Здесь этот мизантроп “начал выказывать необычайную страсть к науке”. Чтобы ничто не отвлекало его от ученых занятий, он пристроил к замку высокую башню, которую называл “библиотекой”. На самой ее вершине находился кабинет хозяина – “застекленный со всех сторон фонарь– бельведер”. Только по ночам и только в этом уединенном месте барон “обретал покой, располагающий к размышлениям”. В темноте стеклянный бельведер светился так ярко, что издали казался маяком и “вводил в заблуждение капитанов иностранных кораблей, нетвердо помнящих очертания грозных берегов Финского залива”. Эта “зловещая башня, возведенная на скале посреди страшного моря, казалась неопытным судоводителям путеводной звездой”, и “несчастные встречали смерть там, где надеялись найти защиту от бури”. Спасшихся моряков убивали, уцелевший груз становился добычей барона. Это продолжалось до тех пор, пока негодяя не выдал гувернер его сына, случайно ставший свидетелем одного из таких убийств. Барона-разбойника судили и сослали на вечное поселение в Сибирь.
   Эта история стала европейской уголовной сенсацией: о владельце Гогенхельма писали как об одном из наиболее выдающихся преступников современности. “Сердце обливается кровью, человечество (чувство гуманности. – Л.Ю.) содрогается при воспоминании об ужасном злодеянии барона!” – восклицал Свиньин.
   Прошло, однако, совсем немного времени, и там, где раньше видели экзотическую уголовщину, стали усматривать трагедию мятежной души. Сделавшись находкой для романтиков, Отто-Рейнгольд-Людвиг Унгерн-Штернберг растворился в персонажах романов, драм и поэм, имевших подчас весьма отдаленное сходство с прототипом, как, например, герой байроновского “Корсара” [7 - О бароне-пирате де Кюстину рассказал плывший вместе с ним на пароходе князь Петр Козловский, дипломат и писатель. Он же, как считается, поведал эту историю Байрону, с которым был знаком.]. После него благородные разбойники расплодились и надолго вошли в моду, а их прародитель превратился в демонического бунтаря, преступающего божественные заповеди не из банальной алчности, но, как считал де Кюстин, “из чистой любви ко злу, из бескорыстной тяги к разрушению”.
   “Не веря ни во что, – пишет он, – и менее всего – в справедливость, барон полагал нравственный и общественный хаос единственным состоянием, достойным земного бытия человека, в гражданских же и политических добродетелях видел вредные химеры, противоречащие природе, но бессильные ее укротить. Верша судьбами себе подобных, он намеревался, по его собственным словам, прийти на помощь Провидению, распоряжающемуся жизнью и смертью людей” [8 - Именно в этом качестве он многократно упоминается Достоевским в черновиках к “Преступлению и наказанию” и “Подростку”. В последнем намечалась сцена, где герой “разговаривает про Унгерн-Штернберга и рубит вдруг образа”. Для героев Достоевского этот человек – “затаенное существо”, обладающее скрытым от мира могуществом: “Жребий Унгерн-Штернберга лучше Наполеонова” (об этом сообщил мне достоевсковед К. А. Степанян (1952–2018)).].
   Иначе говоря, перед нами мрачный экспериментатор, который на доступном ему пространстве взялся вернуть мир к его изначальной сути, извращенной “вредными химерами” современной морали. Этот ключ к сердцу “кровавого барона” спустя столетие подойдет и к его праправнуку. Фигура начальника Азиатской дивизии, “сумрачного бойца”, как называл его харбинский литератор Альфред Хейдок, тоже будет окружена мифами и тоже станет знаком тех еще смутных идейных веяний, которые, как всегда на переломе эпох, должны быть в ком-то воплощены, прежде чем будут сформулированы и высказаны.
//-- 2 --//
   Преступление “хозяина Даго” потрясало уже одним тем, что маяк, символ надежды и спасения, он сделал орудием зла, вестником гибели. Однако правдивость этой истории вызывает сомнения.
   Маяк Дагерорт (от шв. dager – свет и ort – мыс), по-эстонски – Кыпу, был построен во времена Ганзейского союза и существует по сей день. На протяжении столетий каждую ночь с 15 марта до 30 апреля и с 15 августа до 30 сентября на вершине его сложенной из булыжного камня 36-метровой башни, на каменной решетке, обеспечивающей тягу, разводили громадный костер из сухих смолистых дров. Зажигали его спустя час после захода солнца и тушили за час до восхода. В тихую погоду свет был виден на расстоянии до 15 миль.
   Купив имение Гогенхельм, Унгерн-Штернберг по обычаю обязан был взять на себя обременительную заботу о маяке. На поддержание огня ежегодно требовалось до двух тысяч кубических саженей дров, а за триста лет, в течение которых существовал Дагерорт, лес вокруг вырубили, дрова приходилось возить издалека, да еще и с подъемом в гору. На содержание маяка новый хозяин Гогенхельма просил у казны пять тысяч рублей серебром в год, но получал только по три тысячи, а с 1796 года, после смерти Екатерины II, все выплаты прекратились. Маяк тем не менее продолжал действовать. Дрова поставляли крепостные барона, за что были избавлены от других повинностей. Башню с “застекленным бельведером” можно оставить на совести де Кюстина или его информаторов, а при тогдашнем способе эксплуатации маяка сама идея о возможности подавать с него “ложные сигналы” кажется малоправдоподобной [9 - Подробнее – в моем рассказе “Маяк на Хийумаа”.].
   Разумеется, обманные огни можно было зажигать и в других местах, но это обвинение снял с барона венгерский исследователь Иштван Чекеи. Его интерес к нему пробудил роман Мора Йокаи “Башня на Даго”. После окончания Первой мировой войны Чекеи начал преподавать в университете в Тарту; здесь он изучил в местном архиве материалы судебного процесса 1802 года и обнаружил, что о фальшивых маяках на суде не было и речи, обвинение в убийстве моряков также не выдвигалось. Барон всего лишь вылавливал и присваивал грузы с потерпевших крушение кораблей, не соблюдая, правда, регламентировавшие этот промысел нормы берегового права [10 - Возможно, впрочем, обвинение в пиратстве просто не было доказано. Николай Лесков, живший на Даго в 1880-е гг., в очерке “Темнеющий берег” пишет: “Береговое пиратство, которым славились в старину Эзель и Даго, несмотря на нынешние преследования его законом, все-таки еще не совсем исчезло, и малограмотный шкипер порой может принять за маяк разведенный на берегу «фальшфейер». Пират Фильзанда или Дагерорта начнет ловить на огонь морских угрей и, как пить дать, «посадит его на гряду», а потом придет его спасать… и грабить (что почти одно и то же)”.]. По мнению Чекеи, подлинной причиной столь сурового приговора стала земельная тяжба между ним и прежним владельцем Гогенхельма, его университетским товарищем графом Штенбоком, который в то время занимал должность эстляндского генерал-губернатора и использовал свое служебное положение для борьбы с конкурентом. Видимо, его стараниями в Ревеле сразу после процесса вышла анонимная брошюра, где впервые была обнародована версия о пиратстве барона. Весь тираж скупила и уничтожила семья подсудимого, уцелел единственный экземпляр [11 - Работа Чекеи, прежде чем выйти отдельной книжкой, по частям публиковалась в немецкоязычной прессе Таллина. Вырезки с этими публикациями сохранились в Историческом архиве Эстонии в Тарту, в бумагах Арвида Унгерн-Штернберга, двоюродного брата Романа Федоровича.].
   Чекеи увидел в Унгерн-Штернберге не кровожадного разбойника в чине камергера и с университетским образованием (это-то и волновало!), а трагическую жертву собственной исключительности в грубой и чуждой ему провинциальной среде: “Барон был человеком прекрасного воспитания, необыкновенно начитанным и образованным. С молодости он вращался в высших сферах, был бесстрашным моряком, знающим и трудолюбивым землевладельцем, хорошим отцом. Он был строг и к себе, и к окружающим, при этом справедлив, славился щедростью и проявлял заботу о своих людях. Для них он построил церковь. Он страдал ностальгией по прошлой жизни и отличался нелюдимостью. Местная знать не могла по достоинству оценить незаурядную личность барона”.
   Если бы праправнук прочел эту характеристику, он мог бы применить к себе почти каждое слово. Роман Федорович Унгерн-Штернберг обладал теми же феодальными добродетелями, какие приписывал Чекеи своему герою, – храбростью, щедростью, стремлением заботиться о подчиненных. Точно так же он слыл нелюдимом и страдал от непонимания окружающих. Он тоже получил хорошее воспитание, знал языки, компетентно рассуждал о буддизме и конфуцианстве, что не мешало ему жечь людей живьем и отдавать воспитанниц Смольного института на растерзание солдатне. Тип палача-философа только еще входил в жизнь Европы, и современники замирали перед ним в растерянности. Чтобы устранить это противоречие, одни искренне считали вымыслом жестокость Унгерна, другие столь же искренне подвергали сомнению его образованность. Первые предпочитали говорить о “вынужденной суровости при поддержании дисциплины”; вторые, вопреки фактам, называли барона “дегенератом”.
   Приблизительно так же Чекеи воспринимал его прапрадеда. Он был уверен, что этот начитанный и даровитый человек не мог быть пиратом и пострадал дважды: сначала от судебного произвола, затем – от фантазии романистов и поэтов. Однако легенды редко возникают на пустом месте. Было, значит, в “хозяине Даго” нечто такое, что заставляло верить истории о ложном маяке или обманных огнях, как позднее верили любому слуху о свирепости его потомка.
   Символично, что по приезде из Польши в Петербург Отто-Рейнгольд-Людвиг Унгерн-Штернберг русифицировал второе из трех своих имен и превратился в Романа, и это же имя при поступлении в гимназию получил его праправнук, при крещении названный иначе.

Роберт и Роман. от Австрии до Амура

//-- 1 --//
   В плену Унгерн сказал, что не считает себя русским патриотом, и своей “родиной” назвал Австрию. Действительно, родился он не на Даго, как обычно указывается, а в австрийском Граце. Точная дата его рождения долго оставалась спорной, лишь недавно американский историк Уиллард Сандерленд съездил в Грац, нашел лютеранскую церковь, где крестили Унгерна, и по записи в церковно-приходской книге установил ее окончательно – 10 (22) января 1886 года [12 - В первом и втором изданиях этой книги датой рождения Унгерна я называл 17 (29) декабря 1885 г. Этот день фигурирует в переписке его двоюродных братьев Эрнста и Арвида Унгерн-Штернбергов (Исторический архив Эстонии в Тарту, ф. 1423, oп. 1, д. 191).].
   По принятой в немецких дворянских семьях традиции, позволяющей иметь не одного небесного покровителя, а троих, мальчик при крещении получил тройное имя – Роберт– Николай-Максимилиан. Позднее последние два были отброшены, а первое заменено наиболее близким по звучанию начального слога славянским – Роман. Оно ассоциировалось и с фамилией царствующего дома, и с суровыми добродетелями древних римлян, и к концу жизни стало казаться как нельзя более подходящим его обладателю, чья отвага и фанатичная преданность свергнутой династии были широко известны. По отцу, Теодору-Леонгарду-Рудольфу, сын стал Романом Федоровичем.
   Отец, младший ребенок в семье, при четырех старших братьях на сколько-нибудь значительное наследство рассчитывать не мог, но в 1880 году двадцатитрехлетним юношей он женился на девятнадцатилетней Софи-Шарлотте фон Вимпфен, уроженке Штутгарта [13 - Франко-немецкий (гугенотский) род баронов фон Вимпфен дал Франции двух известных генералов: один в 1793 г. возглавил армию, созданную жирондистами для борьбы с якобинской диктатурой, другой сражался с русскими в Крыму и с пруссаками под Седаном.]. Невеста принесла ему солидное приданое. Супруги много путешествовали по Европе, пока не осели в Граце. Их первенец родился только на шестом году брака. Еще три года спустя появился на свет второй сын, Константин-Роберт-Эгингард.
   После его рождения семья перебралась в Ревель, но еще раньше, летом 1887 года, Теодор-Леонгард-Рудольф совершил поездку по Южному берегу Крыма с целью изучить возможности развития там виноградарства. Путешествие было предпринято по заданию Департамента земледелия Министерства государственных имуществ. Свои выводы Унгерн-старший изложил в объемистом сочинении с цифрами и схемами, но как доктор философии, а не только геолог, попутно высказал ряд соображений, столь же любопытных, сколь и неуместных рядом с таблицами сравнительного плодородия крымских почв.
   “Россия, – пишет он, например, – страна аномалий. Она одним скачком догнала Европу, миновав ее промежуточные стадии на пути к прогрессу”. В доказательство этого тезиса приводится следующий факт: от проселочных дорог Россия перешла к железным, а шоссейных практически не знала. В то время мало кто задумывался о том, что, прямо с проселка встав на рельсы, страна вот-вот покатится по ним к революции.
   Это труд профессионала, знакомого и с почвоведением, и с химией, что не исключает склонности автора к своеобразному прожектерству. Если сын будет вынашивать планы создания ордена рыцарей-буддистов для борьбы с революцией, идея отца хотя и скромнее, заквашена на тех же дрожжах: для пропаганды виноделия среди крымских татар он предлагал учредить “класс странствующих учителей”. Этих бродячих проповедников автор изображал чуть ли не мучениками идеи, предупреждая, что их миссия потребует “много самопожертвования” и “при выборе таких лиц следует поступать с крайней осмотрительностью”. Крымские татары как мусульмане с понятной враждебностью относились к виноградной лозе, но стремление обставить хозяйственное предприятие конспирологической атрибутикой, облечь его в формы служения и подвижничества все-таки не совсем типично для нормального чиновника. Зная младшего Унгерна, в отце можно усмотреть зародыш тех черт, которые в полной мере проявятся в сыне.
   Унгерн-старший страдал каким-то нервным расстройством. То ли это и послужило причиной развода, то ли отношения с женой довели его до психиатрической лечебницы, сказать трудно. Так или иначе, но в 1891 году супруги Унгерн-Штернберги со скандалом разошлись, пятилетний Роман и двухлетний Константин остались с матерью. Через три года она вышла замуж за барона Оскара Хойнинген-Хюне. Второй ее брак оказался более удачным; Софи-Шарлотта прожила с мужем до самой своей смерти в 1907 году и родила еще одного сына и двух дочерей.
   Впоследствии сложилось мнение, будто она мало уделяла внимания первенцу, который с детства был предоставлен самому себе. Если даже и так, это не отразилось на его отношениях с единоутробным братом и сестрами. Они оставались вполне родственными даже после того, как мать умерла, но с отчимом Унгерн не поладил. Мальчик не слишком уютно чувствовал себя в семье, что не могло не сказаться на его характере. С родным отцом он, похоже, никаких связей не поддерживал на протяжении всей жизни. Не осталось ни малейших следов его участия в судьбе сына.
   Во время Гражданской войны рассказывали, что отец Унгерна был зверски убит крестьянами в 1906 году, при “беспорядках” в Эстляндской губернии, и это якобы навсегда “положило в сыне глубокую ненависть к социализму”. Такого рода историями нередко оправдывают тех, чья жестокость не поддается рациональному объяснению. О состоявшем в Монголии при Унгерне легендарном душегубе Сипайло тоже говорили, будто в ургинских застенках он мстит за свою вырезанную большевиками семью. По крайней мере, словарь прибалтийских дворянских родов, изданный в Риге перед Второй мировой войной, датой смерти Теодора-Леонгарда-Рудольфа (Федора) Унгерн-Штернберга называет 1918 год, а ее местом – Петроград. Обстоятельства, при которых он погиб или умер, неизвестны.
//-- 2 --//
   До четырнадцати лет Унгерн обучался дома, в 1900 году поступил в ревельскую Николаевскую гимназию, но через два года был исключен. “Несмотря на одаренность, – пишет его кузен Арвид Унгерн-Штернберг, – Роман вынужден был покинуть гимназию из-за плохого прилежания и многочисленных школьных проступков”. Отчим решил, что при таком характере ему больше подойдет военное учебное заведение, и отдал пасынка в петербургский Морской корпус. Родной отец в этих хлопотах никак не участвовал. Он тогда жил в Петербурге, но даже билет на право брать мальчика в отпуск был выписан на другое лицо.
   Семью годами позже Унгерн аттестовался начальством как “очень хороший кадет”, который “любит физические упражнения и очень хорошо работает на марсе”, при этом ленив и “не особенно опрятен”. Сохранился внушительный список его “проступков”, регулярно караемых сидением в карцере. Всё это преступления достаточно невинные: “вернулся из отпуска с длинными волосами”, “курил в палубе”, “бегал по классному коридору”, “не был на вечернем уроке Закона Божия”, “потушил лампочку в курилке перед входом офицера”, “дурно стоял в церкви”, “уклонялся от утренней гимнастики” и т. д. Постоянно фигурируют какие-то состоящие под строжайшим запретом, но любезные сердцу шестнадцатилетнего кадета Унгерн-Штернберга “ботинки с пуговицами”.
   О его характере можно судить по тому, что он способен был сбежать из-под ареста, пока дежурный уносил посуду после обеда, и вызывающе “разгуливал по шканцам”. Отроческое бунтарство сочеталось в нем с мрачностью и застенчивостью. При чтении реестра его проказ нельзя не заметить, что почти все они совершались не в компании сверстников, а в одиночестве.
   Со временем он начинает хуже учиться. Автор очередной аттестации, указывая на его грубость и неопрятность, делает далеко идущий вывод: “Весьма плохой нравственности при тупом умственном развитии”. В последнее поверить трудно, тем не менее в 1904 году Унгерн оставлен на второй год в младшем специальном классе. Еще через полгода родителям предложено “взять его на свое попечение”, поскольку поведение их сына “достигло предельного балла (4) и продолжает ухудшаться”. Мать и отчим предупреждены, что в любом случае, возьмут они его домой или нет, из корпуса он будет отчислен.
   “Вскоре после начала Русско-японской войны, – не без умиления повествует первый биограф Унгерна, Николай Князев, – на утренней поверке как-то недосчитались троих гардемарин младшего класса; одного из них, конечно, звали Романом”. В действительности ничего подобного не было, хотя сам Унгерн тоже говорил, что добровольно оставил Морской корпус, дабы попасть на войну с японцами. Документы это опровергают, но можно допустить, что положение второгодника было для него унизительно, отношения с начальством испортились вконец, поэтому он решил ехать на войну и “предельным баллом” по поведению сознательно провоцировал свое исключение.
   С помощью отчима Унгерн оформился вольноопределяющимся в 91-й Двинский пехотный полк, но повоевать ему не удалось. На Дальний Восток он попал в июне 1905 года, когда бои уже прекратились. Рассказы о его ранениях и полученном им Георгиевском кресте (или даже трех) за храбрость – легенда. Правда, послужной список Унгерна сообщает, что он был награжден “светло-бронзовой” медалью “за поход в Русско-японскую войну”, а всем нижним чинам, прибывшим в действующую армию после сражения под Мукденом, которое Николай II постановил считать концом войны, давали такую же медаль, но “темно-бронзовую”. Это позволяет допустить, что в каких-то диверсионных вылазках Унгерн все-таки успел поучаствовать [14 - Сообщено В. Е. Чуровым.].
   Вольноопределяющийся должен был прослужить в армии один год. По истечении этого срока Унгерн вернулся в Петербург и поступил сначала в Инженерное военное училище, где проучился очень недолго, затем – в Павловское пехотное. Здесь он прошел “полный курс наук” и в 1908 году был произведен в офицеры, но не в подпоручики, как следовало ожидать по профилю училища, а в хорунжие 1-го Аргунского полка Забайкальского казачьего войска. Странное для “павлона”, как называли павловских юнкеров, производство и назначение Арвид Унгерн-Штернберг объяснял тем, что его кузен мечтал служить в кавалерии, а выпускнику пехотного училища “возможно было осуществить это желание только в казачьем полку”. Назначению предшествовала обязательная в таких случаях процедура приписки к одной из забайкальских станиц.
   То, что из всех казачьих войск Унгерн выбрал второразрядное Забайкальское, его враги объясняли “шкурным” стремлением получить большие “проездные и подъемные”, а поклонники – увлеченностью “просторами и дебрями Забайкалья”, которые “приглянулись” ему по дороге в Маньчжурию и где могла “найти приют его мятущаяся душа”, но скорее всего, причина в другом: как раз в то время поползли слухи о надвигающейся новой войне с Японией, и он хотел быть поближе к будущему театру военных действий.
//-- 3 --//
   В мирное время Забайкальское казачье войско выставляло четыре “первоочередных” полка шестисотенного состава – Читинский, Нерчинский, Верхнеудинский и Аргунский, базировавшийся на железнодорожной станции Даурия вблизи китайской границы. Здесь Унгерн начал службу и быстро стал превосходным наездником. “Ездит хорошо и лихо, в седле очень вынослив”, – аттестовал его командир сотни.
   В августе 1921 года, когда он попал в плен к красным, на одном из допросов было сделано краткое описание его внешности. В нем отмечено: “На лбу рубец, полученный на Востоке, на дуэли”. По словам Врангеля, хорошо запомнившего этот шрам, рана от полученного тогда шашечного удара заставляла Унгерна всю жизнь мучиться “сильнейшими головными болями” и “отражалась на его психике”. Говорили, будто из-за нее он временами даже терял зрение.
   В начале XX века дуэли в русской армии не были запрещены, напротив, поощрялись как средство поддержания корпоративного сознания офицерства. Традицию столетней давности искусственно реанимировали сверху, соответственно усилился элемент государственной регламентации в этой деликатной сфере. Поединок перестал быть интимным делом двоих. Необходимость дуэли определялась офицерскими судами чести, за чьей деятельностью надзирали командиры полков и начальники дивизий. Они же выступали арбитрами в спорных вопросах. В результате, как это всегда бывает, когда обычай превращается в писаный закон, священный некогда ритуал утратил былую значимость.
   В дивизии, где служил Унгерн, произошел, например, такой инцидент. Один офицер нанес другому “оскорбление действием”, и суд чести вынес постановление о необходимости поединка. Противники сделали по выстрелу с дистанции в двадцать пять шагов, после чего помирились. Выяснилось, однако, что накануне секунданты одного из них предложили секундантам другой стороны не заряжать пистолетов, а обставить дело лишь “внешними формальностями”. Те отказались, и двоим офицерам, решившим вместо дуэли устроить ее имитацию, по приговору суда чести пришлось покинуть полк.
   Казалось бы, иницидент исчерпан, виновные наказаны, но начальник дивизии был возмущен. “Нравственные правила и благородство исчезают в офицерской среде, – пенял он полковым командирам, – и среда эта приобретает мещанские взгляды на нравственность и порядочность”. Негодование было вызвано тем, что изгнанию не подверглись и секунданты противной стороны. Ведь они, выслушав порочащее их предложение, не потребовали сатисфакции, а довольствовались докладом о случившемся. Да и суд чести, не настояв на обязательности еще двух поединков, не оправдал ни имени своего, ни предназначения [15 - С началом Первой мировой войны дуэли в армии запретили, но когда в декабре 1917 г. прапорщик Крыленко стал большевистским главковерхом, несколько офицеров через газеты послали ему вызов на дуэль, соглашаясь драться в любом месте и на любых условиях. Ответа, естественно, не последовало.].
   Обвинить Унгерна в “мещанских взглядах на нравственность” не мог бы никто, но через полтора года службы в Даурии ему пришлось оставить полк. Причиной послужила не дуэль, а опять же то обстоятельство, что она не состоялась в ситуации, когда обойтись без нее было нельзя.
   На попойке в офицерском собрании Унгерн поссорился с сотником Михайловым, и тот при всех назвал его проституткой. Барон почему-то смолчал и мало того, что в ближайшие дни не послал обидчику вызов, но даже не потребовал извинений. Возмущенные офицеры созвали суд чести, однако Унгерн не пожелал ничего объяснять. Что побудило его так себя вести, неизвестно. В трусости его никто никогда не обвинял, но в итоге и ему, и Михайлову предложили перевестись в другой полк. Их поединок так и не состоялся, а шрам на лбу Унгерн получил уже на новом месте службы, в Благовещенске-на– Амуре. Правда, это была не “дуэль”, как говорил он сам, а тоже пьяная ссора, перешедшая в рубку на шашках.
   Об этом в 1926 году в Пекине написал бывший офицер Голубев, поименно перечислив входивших в состав суда чести и решавших участь барона офицеров-аргунцев. Сам Унгерн говорил, что свой шрам он получил “на Востоке”. В Иркутске, где проходил допрос, так можно было сказать про Дальний Восток, но не про соседнее Забайкалье. Видимо, Унгерн имел основания не только не вызывать на дуэль оскорбившего его Михайлова, но и отказаться объяснять причины своего отказа. Есть в этой темной истории какая-то психологическая убедительность.
   По другой, менее обоснованной версии, пьяная ссора, в которой Унгерну разрубили лоб, произошла в Даурии. После излечения он вызвал обидчика на дуэль, а поскольку тот не принял вызов, оба были исключены из офицерского состава полка.
   Так или иначе, но Унгерн перевелся в Амурский полк – единственный штатный полк Амурского казачьего войска. В 1910 году он покинул Даурию, чтобы возвратиться туда через восемь лет и превратить название этой станции в символ белого террора и едва ли не иррационального ужаса.

   Как всюду на русском Дальнем Востоке, немалый процент жителей Благовещенска, где располагались квартиры Амурского полка, составляли китайцы и корейцы. После недавних слухов о близящейся войне с Японией относились к ним с подозрением. В каждом узкоглазом парикмахере, содержателе бань, торговце пампушками или гороховой мукой готовы были видеть переодетого офицера японского Генерального штаба. В местных куртизанках тоже подозревали агентов иностранных разведок.
   В 1913 году приамурский генерал-квартирмейстер Алексей Будберг (через пять лет он станет военным министром в правительстве Колчака) разослал командирам полков следующее циркулярное письмо: “Штаб Приамурского военного округа получил совершенно секретные сведения, указывающие на то, что во многих общеувеселительных учреждениях, находящихся в пунктах расположения войск округа, очень часто можно встретить гг. офицеров в обществе дам, обращающих на себя внимание своим крикливым нарядом, говорящим далеко не за их скромность. При выяснении этих лиц нередко оказывалось, что таковые именуют себя гражданскими женами того или иного офицера, а при более подробном обследовании их самоличности устанавливалось, что их можно видеть выступающими на подмостках кафешантанов в качестве шансонеток или же находящимися в составе дамских оркестров, играющих в ресторанах разных рангов на разного рода музыкальных инструментах, причем большая часть таких шансонеток и музыкантш – иностранки. Интимная близость этих особ к гг. офицерам ставит их в отличные условия по свободному проникновению в запретные для невоенных районы, т. к. бывая в квартирах гг. офицеров, они пользуются не менее свободным доступом ко всему тому, что находится в квартирах их, – как секретному, так и несекретному. А если к этому прибавить состояние опьянения и связанную с последним болтливость, то становится ясно, что лучшим условием для разведки являются вышеизложенные обстоятельства, а самым удобным контингентом для разведывательных целей являются: шансонетки, женщины легкого поведения, дамы полусвета, оркестровые дамы. Причем в каждой из них есть еще и тот плюс, что в силу личных своих качеств (как, например, красота) каждая может взять верх над мужчиной, и последний, подпав под влияние женщины, делается послушным в ее руках орудием при осуществлении ею преступных целей включительно до шпионства”.
   В программу русских цирков входила женская борьба, проводились первенства. Женщины-артистки в многоязычных, бурно растущих городах Дальнего Востока тем более тогда никого не удивляли, но под пером генерал-квартирмейстера они предстают созданиями коварными и крайне опасными. Капитаны и поручики легко становятся их жертвами. Кажется, Будберга больше тревожат сами офицеры, чем те секреты, которые могут выведать у них иностранные разведки через “оркестровых дам” и кафешантанных певичек. Сквозь формы армейского циркуляра, комичного в архаически-казенном обличении “злых женок”, прорывается печальное сознание слабости современного мужчины.
   К Унгерну подобные опасения не относились ни в коей мере. Если он и посещал популярный у офицеров публичный дом “Аркадия” (полковое начальство регулярно предупреждало об опасностях этого “заведения”), едва ли такие визиты доставляли ему много радости. Женщины всегда мало его волновали. С однополчанами он тоже близко не сходился, так как “в умственном отношении стоял выше среднего уровня офицеров-казаков” и держался “в стороне от полковой жизни”. Это связано было и с его застенчивостью, от которой он не вполне избавился даже в зрелые годы. Один из мемуаристов назвал ее “дикой”.
   В юности Унгерн много читал на разных языках. Немецкий и русский были для него одинаково родными, хотя по-русски он говорил “с едва уловимым акцентом”. Об этом пишет служивший под его началом Князев, добавляя, что “мысли отвлеченного характера легче и полнее барон выражал по-французски”, а по-английски “читал свободно”. По словам Оссендовского, в разговорах с ним Унгерн попеременно пользовался всеми этими четырьмя языками.
   “Обладает мягким характером и доброй душой”, – свидетельствует служебная аттестация, выданная ему в 1912 году. К этой характеристике следует отнестись без иронии, но с немаловажной поправкой: пьяный, Унгерн был способен на самые грубые и эксцентричные выходки. Похоже, результатом одной из них стала пощечина, уже в годы Первой мировой войны при неизвестных обстоятельствах полученная им от генерала Леонтовича. Алкоголь рано сделался его проклятьем и одновременно – спасением от депрессии, которой, судя по всему, он страдал с молодости. Другим эффективным способом борьбы с ней были разного рода рискованные предприятия, в его лексиконе – “подвиги”.
   Однажды Унгерн заключил пари с офицерами-однополчанами. Он обязался, не имея при себе ничего, кроме винтовки с патронами, и питаясь только “плодами охоты”, на одной лошади проехать несколько сотен верст по глухой тайге без дорог и проводников, а в заключение еще и “переплыть на коне большую реку”. Об этом пари слышали многие, но маршрут называли разный. В качестве начального и конечного пунктов указывались Даурия и Благовещенск, Благовещенск и Харбин, Харбин и Владивосток. Соответственно расстояние колебалось от 400 верст до тысячи, а в роли “большой реки” выступали то Зея, то Амур, то Сунгари. Врангель в своих мемуарах отправил Унгерна в тайгу на целый год, но дал ему в спутницы собаку. Другой мемуарист заменил лошадь ослом, а к собаке добавил охотничьего сокола; этот любимец барона будто бы постоянно восседал у него на плече, навсегда оставив там следы своих когтей. В главном, однако, сходились все – абсолютно не зная дальневосточной тайги, Унгерн прошел намеченный маршрут точно в срок и пари выиграл. Сам он объяснял свою затею тем, что “не терпит мирной жизни”, что “в его жилах течет кровь прибалтийских рыцарей, ему нужны подвиги”.
   Как выпускника пехотного училища Унгерна поначалу приставили к пулеметной команде, но вскоре он добился более подходящей для себя должности начальника разведки 1-й сотни. Сотня имела единственный знак отличия – серебряную Георгиевскую трубу за поход в Китай в 1900 году; Россия тогда вместе с Англией, Францией, Германией и Японией подавила восстание ихэтуаней (“боксерское”), в котором Владимир Соловьев увидел первое движение просыпающегося “дракона”, первую зарницу грозы, несущей гибель западной цивилизации.
   Полковая жизнь текла заведенным порядком. Офицеры ходили в наряд дежурными по полку, готовили свои подразделения к смотрам в табельные дни, руководили стрельбами, следили за перековкой и чисткой лошадей, за хранением оружия, за чистотой казарм, конюшен и коновязей. По утрам с нижними чинами занимались урядники, офицеры вели послеобеденные занятия в конном строю или “пеше по-конному”. Другие обязательные предметы: гимнастика, рубка и фехтование, укладка вьюка, полевой устав. Еженедельно проходили “беседы о войне”.
   Новая война с Японией так и не началась, возможностей совершать подвиги в Благовещенске оказалось не больше, чем в Даурии. На быструю карьеру рассчитывать не приходилось, очередной чин сотника Унгерну присвоили в установленные сроки, на четвертом году службы. Гонимый гарнизонной скукой, в 1911 году он отпрашивается в полугодовой отпуск и уезжает в родной Ревель. Между тем в Монголии, на окраине доживающей последние месяцы Поднебесной империи, назревают события, в которые ему предстоит вмешаться дважды – через полтора года, а затем еще семь лет спустя.

Монгольский мираж

//-- 1 --//
   Пржевальский сравнил жизнь монгольских кочевников, когда-то покоривших полмира, с потухшим очагом в юрте. Позже один из русских свидетелей пробуждения потомков Чингисхана и Хубилая заметил, что великий путешественник ошибался, как ошибся бы случайный путник, войдя в кибитку монгола и по отсутствию в ней огня заключивший, что очаг уже потух. Тот, кто живет среди кочевников, знает: “Стоит только умелой руке хозяйки, вооруженной щипцами, сделать два-три движения, как из-под золы появляется серый комок. Насыплет она на него зеленоватого порошка конского помета, подует на задымившийся порошок, и вспыхнет огонек, а если подбросить на очаг несколько кусков аргала (сухой навоз. – Л.Ю.), то перед удивленным взором путника блеснет яркое ровное пламя, ласкающее дно чаши, в которой закипает чай”.
   К началу XX века сотни, а спустя десятилетие – тысячи русских крестьян-колонистов, купцов и промышленников проживали в Халхе, еще при первом императоре маньчжурской династии Цин подпавшей под власть Пекина [16 - Халха (монг. щит), или Внешняя Монголия – Монголия в современных границах, в отличие от Внутренней Монголии, лежащей к северу от Великой Китайской стены. Последняя до сих пор остается в составе КНР.]. Были проложены скотопрогонные тракты, возникли кожевенные заводы, ветеринарные пункты, шерстомойки, фактории; сибирские ямщики стали полными хозяевами на 350-верстной дороге между русской Кяхтой и монгольской столицей – Ургой, но все это не шло ни в какое сравнение с масштабами китайской колонизации. Туземное население Халхи не достигало полумиллиона, и нарастающий с каждым годом поток ханьских переселенцев угрожал самим основам кочевой жизни. Здесь могла повториться трагедия Внутренней Монголии, где распахивались пастбища, посевы чумизы и гаоляна оттесняли кочевников в безводные пустыни. Их стада гибли, а сами они превращались в грабителей и бродяг.
   В Халхе этот процесс только начался, зато грозил пойти ускоренными темпами. Хошунные князья лишались власти в пользу назначенных Пекином чиновников, их законные и, главное, незаконные поборы перешли все мыслимые пределы. “Под лапами китайского дракона глохнет дух предприимчивости, убивается стремление возродить национальную культуру. Все обрекается мертвящему застою”, – в духе Владимира Соловьева, ненавидевшего всяческую “китайщину”, сетовал один из русских путешественников. По его мнению, лишь “страхом немилосердного возмездия, каковое постигло поголовно истребленных джунгар”, Пекину удается удерживать монголов “в рабском повиновении”.
   При торговых операциях китайским коммерсантам не составляло труда обмануть простодушных номадов [17 - Русские коммерсанты вели себя не лучше. Профессора Томского университета Боголепов и Соболев, в 1912 г. изучавшие в Урге перспективы русско-монгольской торговли, писали, что купцы-сибиряки “дешевые зеркала всучивали монголам за десятки рублей, шомполы продавали по такой цене, будто они сделаны из серебра, а за пачку иголок брали годовалого бычка”. Известна фаталистическая монгольская поговорка: “У купца искать правду, что у змеи – ноги”.]. Процветало ростовщичество; в русском дальневосточном жаргоне выражение “евреи Востока” было обычным обозначением китайцев. Фактически все монгольское население, от аймачного хана-чингизида до последнего бедняка-арата, оказалось в долговом рабстве у китайских фирм. Однако покорность монголов казалась безграничной, неспособность к сопротивлению – фатальной, как у их любимейшего животного, верблюда, который при нападении волка лишь кричит и плюется, хотя мог бы убить его одним ударом ноги. Пржевальский заметил, что всякая тварь может обидеть верблюда, такое это несчастное создание. Даже птицы расклевывают ему натертые седлом ссадины между горбами, а он только “жалобно кричит и крюком загибает хвост”.
   Правда, еще в годы Русско-японской войны во Внутренней Монголии начал действовать отряд князя Тогтохо-гуна. Петербургские и сибирские газеты именовали его людей “партизанским”, хотя от шайки хунхузов он отличался не больше, чем капер от пирата, – грабили преимущественно китайских поселенцев. Несколько удачных стычек с правительственными войсками мгновенно сделали Тогтохо национальным героем со всеми присущими этому званию талантами, какими награждает своих любимцев народ, не разучившийся творить мифы, – чудесной силой, вездесущностью, неуязвимостью для стрелы и пули.
   Россия тайно снабжала повстанцев ружьями устаревших систем, а после того как Тогтохо окончательно потерпел поражение, предоставила ему убежище в Забайкалье. Русские доброжелатели пафосно призывали монголов “сбросить с себя маразм пасифизма, привитого им «желтой религией»”, но мало кто верил, что это произойдет в сколько-нибудь обозримом будущем. Скрытый под золой огонь вспыхнул неожиданно даже для тех европейцев, кто годами жил в Халхе.
   Синьхайская революция в Китае свергла маньчжурскую династию, все императоры которой покровительствовали буддизму и сами считались перерождениями бодисатвы Маньчжушри. Как предсказывал Бадмаев, это повлекло за собой распад Поднебесной. Тибет и Монголия, объяснив свое подчинение Пекину унией лично с императором Канси и его преемниками, отказались признать власть Китайской республики. Буддизм стал знаменем национального возрождения.
   В декабре 1911 года князья Внешней Монголии провозглашают ее независимость. Учреждается монархия, на престол торжественно восходит ургинский первосвященник Богдо– гэген VIII Джебцзун-Дамба-хутухта. Со дня его коронации начинается новое летоисчисление: Халха вступает в “эру Многими Возведенного”, т. е. всенародно избранного монарха – богдо-хана [18 - Богдо – великий, священный.].
   В начале первого года этой “эры” Унгерн из Ревеля возвращается в Благовещенск. За событиями в Китае он внимательно следит по газетам. Республиканское правительство не готово смириться с утратой северной провинции, китайцы перебрасывают на запад Халхи войска из соседнего Синьцзяна; во Внутренней Монголии разгорается повстанческое движение. Монгольские князья требуют восстановить в правах династию Цин, тот же спекулятивно-легитимистский лозунг выдвигает и правительство Богдо-гэгена в Урге. Россия сохраняет нейтралитет, но весьма и весьма благожелательный по отношению к молодой монархии. Иркутский военный округ безвозмездно поставляет монголам оружие, вместе с ним прибывают инструкторы из забайкальских казаков. В Урге основана военная школа со штатом русских преподавателей-офицеров.
   Унгерн подает рапорт с просьбой направить его в Монголию, но ему отказывают. Опасаясь, что и эта война, как Русско-японская, закончится без его участия, он решает выйти в отставку и поступить в монгольскую армию как частное лицо. В июле 1913 года он пишет на высочайшее имя прошение об увольнении в запас. Подлинная причина не раскрывается. Ссылка на плохое состояние здоровья в возрасте двадцати семи лет кажется ему неубедительной, к тому же требует медицинского освидетельствования, поэтому мотивировка выбрана обтекаемая: “Расстроенные домашние обстоятельства лишают меня возможности продолжать военную Вашего Императорского Величества службу”.
   Пока прошение совершает долгий путь по инстанциям, он добивается разрешения покинуть полк до официальной отставки. Приказ о зачислении сотника Унгерн-Штернберга в запас без мундира и пенсии приходит из Петербурга спустя пять месяцев. К этому времени в Благовещенске его давно нет [19 - В Монголии тогда действовала германская агентура, а поскольку Унгерн был немцем, необычные обстоятельства его увольнения в запас заинтересовали русскую военную разведку (Чуров В. Е. Тайна четырех генералов. М., 2005. С. 364).].

   В августе 1913 года молодой колонист Алексей Бурдуков, монгольский представитель одной крупной сибирской фирмы, должен был из Улясутая возвращаться в свою факторию на реке Хангельцик в Кобдоском округе на северо-западе Халхи. Когда перед отъездом он зашел в местное русское консульство, чтобы, как обычно, прихватить с собой пакеты с письмами и посылками в Кобдо, консул Вальтер попросил его немного задержаться, сказав, что даст ему в дорогу интересного спутника. Затем он не без улыбки, надо полагать, показал принадлежавшее этому человеку командировочное удостоверение. Его текст Бурдуков через много лет воспроизвел по памяти: “Такой-то полк Амурского казачьего войска удостоверяет в том, что вышедший добровольно в отставку поручик (общеармейское соответствие чину сотника. – Л.Ю.) Роман Федорович Унгерн-Штернберг отправляется на запад в поисках смелых подвигов”.
   Скоро явился владелец этого оригинального удостоверения, как ни в чем не бывало завизированного консульской печатью. Как выяснилось, он только что прискакал из Урги (более 700 верст) и рвался немедленно ехать дальше, в Кобдо (еще 450). “Он был поджарый, – вспоминал Бурдуков, – обтрепанный, неряшливый, обросший желтоватой растительностью на лице, с выцветшими застывшими глазами маньяка. По виду ему можно было дать лет около тридцати, хотя он в дороге и отрастил бородку. Военный костюм его был необычайно грязен, брюки протерты, голенища в дырах. Сбоку висела сабля, у пояса – револьвер, винтовку он попросил везти своего улачи (проводника. – Л.Ю.). Вьюк его был пуст, болтался только дорожный брезентовый мешок, в одном углу которого виднелся какой-то маленький сверток. Русский офицер, скачущий с Амура через всю Монголию, не имеющий при себе ни постели, ни запасной одежды, ни продовольствия, производил странное впечатление”.
   К объясняющей цель его командировки экстравагантной формуле, с юмором, надо думать, употребленной теми, кто выдал ему такой документ, сам Унгерн относился без всякой иронии. В дороге он сообщил Бурдукову, что едет в Кобдо, дабы поступить на монгольскую службу, присоединиться к отряду Дамби-Джамцана, о чьем существовании узнал из газет, и вместе с ним “громить китайцев”.
//-- 2 --//
   Дамби-Джамцан-лама, чаще называемый просто Джа-ламой, – фигура фантасмагорическая даже для Монголии начала XX века, еще живущей в круговороте вечно повторяющихся событий, в вечном настоящем, где спрессованы и неотличимы друг от друга слои разных исторических эпох. Разбойник и странствующий буддийский монах, знаток тантры и авантюрист с замашками тирана-реформатора, он всю жизнь балансировал на грани реальности, причем с неясно выраженным знаком по отношению к линии между светом и тьмой. Даже в 1929 году, через шесть лет после его смерти, монголы допытывались у Юрия Рериха, кем на самом деле являлся Джа-лама – святым хубилганом-перерожденцем или мангысом, злым духом.
   По одним сведениям, он астраханский калмык Амур Санаев, по другим – торгоут Палден, но обе версии его происхождения сходились в том, что родился Джа-лама в России. Рассказывали, что мальчиком он попал в один из монгольских монастырей, оттуда в числе наиболее способных учеников был отправлен в Тибет и много лет провел в знаменитой обители Дрепунг близ Лхасы. Однажды в пылу богословского спора он случайно убил товарища по монашеской общине и бежал в Пекин. Благодаря знанию тибетского и монгольского языков, ему удалось получить хорошо оплачиваемое место при ямыне, где составлялись календари для окраинных провинций, служившие средством идеологической обработки национальных меньшинств, но оседлая жизнь скоро ему прискучила. Джа-лама оставил службу, бросил жену-китаянку, сменил чиновничий халат на курму странствующего ламы и растворился в необозримых пространствах Центральной Азии. В 1900 году он прибился к экспедиции Козлова, по его поручению ездил в Лхасу, посетил Кобдо и вновь бесследно исчез, чтобы объявиться через двенадцать лет, когда отряды ургинского правительства начали осаду удерживаемой китайцами Кобдоской крепости.
   До этого момента все варианты биографии Джа-ламы, включая вышеизложенный, носят апокрифический характер, но теперь его жизнь приобретает свидетелей-европейцев и становится достоянием писаной истории. Именно тогда он провозгласил себя не то правнуком ойратского князя Амурсаны, полтора века назад восставшего против маньчжуров, не то самим Амурсаной, вернее – его перерождением.
   В Монголии, как и в Тибете, новые воплощения разного рода подвижников и праведников никого не удивляли, что придавало особую окраску местному политическому самозванчеству. На Западе и в России самозванец обязательно должен был быть приближен во времени к тому лицу, чье имя он возлагал на себя и чья смерть объявлялась мнимой, но здесь проблемы временно́й совместимости не существовало. Не было нужды отрицать и гибель героя. Будущий спаситель родины вполне мог физически умереть много столетий назад, а не заснуть волшебным сном, как в немецком предании спали в потаенной горной пещере рыцари Фридриха Барбароссы, а в чешском – короля Вацлава, чтобы пробудиться и прийти на помощь своему народу в трудный час его истории.
   Для ойратов, западных монголов, такой фигурой стал джунгарский князь Амурсана. В 1755 году он поднял антиманьчжурское восстание, был разбит, бежал в Россию и умер от оспы в Тобольске. Требование Пекина выдать тело было отвергнуто Петербургом, но соратнику Амурсаны, князю Шидр-вану, повезло меньше. Его задушили, после чего, согласно легенде, у императора родился сын с красной полосой вокруг шеи – это означало, что в нем возродился дух Шидр-вана. Чтобы лишить его плотского пристанища, все тело младенца по кусочкам выщипали сквозь дырку в монете-чохе, но когда спустя год императрица вновь родила сына, его кожа оказалась испещренной оставшимися от прежней казни шрамами. Воплотившийся в третий раз Шидр-ван был убит с помощью лам-чародеев и больше уже не возрождался, но над умершим в России Амурсаной подобные заклинания не были произнесены, он сохранил способность к новым перерождениям.
   Хотя реальный Амурсана сотрудничал с Пекином, искал поддержки императора Канси в борьбе за ханский престол, в легенде о нем все это было забыто. Верили, что рано или поздно он придет с севера во главе несметного войска, освободит народ от китайского владычества и создаст могучее царство на началах добра и справедливости. Для ойратов Амурсана стал чем-то вроде мессии, соединившим в себе идеального правителя с небесным мандатом и сказочного героя, умеющего ловить пули на лету или низводить на землю радугу и вешать на нее свои вещи. Весной, когда служащие сибирских скотопромышленных фирм, на зиму уезжавшие домой, возвращались в Халху, монголы интересовались у них, не слышно ли в России каких-нибудь известий об Амурсане. Наконец, в 1912 году этот долгожданный избавитель в образе Джа-ламы явился среди своего народа, чтобы, как пел ойратский рапсод Парчен-тульчи, “собрать подданных” и “кочевать на своей основной родине”.
   В то время монгольские отряды осаждали удерживаемый китайцами Кобдо. Джа-лама возглавил один такой отряд, а после того, как город был взят, превратился в самого могущественного человека на северо-западе Халхи. Через год это уже не нищий бродячий лама, а владетельный князь. У него около двух тысяч семей данников, сотни солдат, многочисленная челядь. Его ставка близ монастыря Мунджик-Хурэ отличалась необычайной правильностью планировки. В центре возвышалась огромная белая юрта самого Джа-ламы, которую в разобранном виде перевозили на двадцати пяти верблюдах. В ставке поддерживалась исключительная чистота. Запрещалось испражняться не только на зеленую траву, что не допускалось и монастырскими уставами, но даже на землю. Кочевники воспринимали это как шокирующее нововведение.
   Джа-лама не пил, не курил и сурово наказывал за пьянство. Лам, уличенных в этом грехе, он “расстригал” и принуждал поступать к нему в солдаты. В нем можно заметить черты восточного владыки, стремящегося к модернизации на западный манер. Своих цириков Джа-лама одевал в русскую военную форму, сам под монашеской курмой носил офицерский мундир, выписывал из России сельскохозяйственные машины, собираясь приучить часть данников к земледелию, при этом требовал поклонения, безусловной покорности и лично пытал врагов, сдирая у них полосы кожи со спины. Согласно древнему обычаю, после взятия Кобдо его знамена были освящены кровью побежденных. Он собственноручно, по особому ритуалу, заживо вырезал сердца у пленных китайцев.
   Власть и влияние Джа-ламы отчасти основывались на мистическом страхе перед ним. Считалось, что ему покровительствуют духи, а он умело поддерживал веру в свои сверхъестественные способности. Бурдуков, живший вблизи Мунджик-Хурэ и заезжавший к нему в гости, однажды по ошибке сфотографировал его на уже использованной пластине, где был заснят он сам. Два кадра совместились, при проявке снятый издали и, следовательно, маленький Бурдуков очутился на правом рукаве большого Джа-ламы, который позировал на близком расстоянии. Это истолковали как сотворенное Джа-ламой чудо.
   Спустя два года после того, как Бурдуков и Унгерн вместе ехали из Улясутая в Кобдо, Джа-лама был арестован казаками и увезен в Россию, но в Монголии, естественно, в это не верили. Венгр Йожеф Гелета, сидевший в лагере для военнопленных под Верхнеудинском и в 1922 году попавший в Ургу, со слов знакомых монголов передает характерную, видимо, историю о попытке казаков захватить Джа-ламу, которого они в результате длительной погони прижали к берегу озера Сур-нор: “Перед ним была водная гладь, позади – преследователи. Монголы из расположенного рядом небольшого кочевья, затаив дыхание, ждали, что в следующий момент Джа-лама будет схвачен. Вдруг они с изумлением заметили, что казаки свернули в сторону и вместо того, чтобы скакать к Джа-ламе, спокойно стоявшему в нескольких ярдах от них, галопом бросились к другому концу озера. «Он там! – кричали казаки. – Он там!» Но «там» означало разные места для каждого из них. Разделившись, они поскакали в разные стороны, затем вновь съехались и напали друг на друга со своими длинными пиками, убивая один другого. Каждому казалось, что он убивает Джа-ламу”.
   Гелета честно признается, что не был свидетелем случившегося, но Оссендовский, имевший слабость вводить себя как действующее лицо в услышанные от других истории, будто бы собственными глазами видел, как Джа-лама ножом распорол грудь слуги, а тот оказался цел и невредим. Он же рассказывает, будто перед штурмом Кобдо, чтобы поднять боевой дух осаждающих, Джа-лама силой внушения развернул перед ними картину прекрасного будущего освобожденной от китайцев Монголии и воочию показал судьбу тех, кто падет в завтрашней битве. Якобы его таинственной властью цирики увидели шатер, “наполненный ласкающим глаза светом”; в нем на шелковых подушках восседали павшие при штурме крепости воины. Перед ними стояли блюда с дымящимся мясом, вино, чай, сушеный сыр, печенье, изюм и орехи. Герои “курили золоченые трубки и беседовали друг с другом”.
//-- 3 --//
   Едва Бурдуков и его спутник отъехали от Улясутая, Унгерн, недовольный скоростью движения, принялся хлестать нагайкой проводника, требуя, чтобы тот гнал вскачь. Перепуганный “улачи” припустил коней, и всадники “лихо понеслись по Улясутайской долине”. Пятнадцать станций-уртонов до Кобдо миновали за трое суток. Почти на каждой станции Унгерн “дрался с улачами”; Бурдукову было стыдно перед монголами, что в России “такие невоспитанные офицеры”, и он недобрым словом поминал консула, подсунувшего ему в попутчики этого сумасшедшего, сказать которому что-либо поперек было “просто опасно”.
   Бурдуков, крестьянский сын, мальчиком попал в Монголию, прожил здесь всю сознательную жизнь и относился к монголам как равный, без сантиментов, но с уважением. Знаменитый Пржевальский, однако, считал, что европейцу в Центральной Азии “необходимы три проводника – деньги, винтовка и нагайка”. Категоричность этой рекомендации он объяснял нравами населения, “воспитанного в диком рабстве” и признающего “лишь грубую осязательную силу”. В будущем Унгерн сохранит все составляющие этой идеологии, но сделает упор не на рабстве, а на преклонении перед силой, поставив это в заслугу монголам – в противовес европейцам, которые вместе с уважением к сильному потеряли одухотворяющее начало жизни.
   Барон оказался неутомимым наездником, но человеком до крайности молчаливым. Когда Бурдуков попытался разузнать у него, с какой целью он прибыл в Монголию, Унгерн кратко прокомментировал содержание своего командировочного удостоверения, сообщив, что ему “нужны подвиги”, что “восемнадцать поколений его предков погибли в боях, на его долю должен выпасть тот же удел”. На ночлегах, готовясь к службе у Джа-ламы, он записывал выученные за день монгольские слова и учился правильно их произносить.
   “Особенно запомнилась мне, – пишет Бурдуков, – ночная поездка от Джаргаланта до озера Хара-Ус-Нур. По настоянию Унгерна мы выехали ночью. Сумасшедший барон в потемках пытался скакать карьером. Когда мы были в долине недалеко от озера, стало очень темно, и мы вскоре потеряли тропу. К тому же дорога проходила по болоту вблизи прибрежных камышей. Улачи остановился и отказался ехать дальше. Сколько ни бил его Унгерн, тот, укрыв голову, лежал без движения. Тогда Унгерн, спешившись, пошел вперед, скомандовав нам ехать за ним. С удивительной ловкостью отыскивая в кочках наиболее удобные места, он вел нас, кажется, около часу, часто попадая в воду выше колена, и в конце концов вывел из болота. Но тропку найти не удалось. Унгерн долго стоял и жадно втягивал в себя воздух, желая по запаху дыма определить близость жилья. Наконец, сказал, что станция близко. Мы поехали за ним, и действительно, через некоторое время послышался вдали лай собак. Эта необыкновенная настойчивость, жестокость, инстинктивное чутье меня поразили”.

   В сентябре 1921 года в Иркутске между пленным Унгерном и членом реввоенсовета 5-й армии Мулиным состоялся следующий диалог: “Где ваш адъютант?” (вопрос Мулина). – “Дня за два (до начала мятежа в Азиатской дивизии. – Л.Ю.) сбежал. Он оренбургский казак”. – “Это Бурдуков?” – “Нет, Бурдуков скот пасет”.
   Ошибки вроде той, что совершил Мулин, в годы Гражданской войны стоили жизни многим несчастным по обе стороны фронта – он перепутал скотопромышленника Бурдукова с унгерновским порученцем и экзекутором Бурдуковским. Однако показателен ответ барона. Он не только помнил давнего спутника по трехдневной поездке из Улясутая в Кобдо, но и знал, что тот жив, до сих пор живет в Монголии. Очевидно, история их знакомства не исчерпывалась этим мимолетным эпизодом.
   Бурдуков уверяет, будто последний раз в жизни видел Унгерна на следующий день по прибытии в Кобдо, когда оба они явились в тамошнее русское консульство. На этот раз Унгерн был гладко выбрит и в чистом обмундировании, которое одолжил у старого приятеля, казачьего офицера Бориса Резухина, служившего в расквартированном здесь полку.
   Через семь лет, в Монголии, генерал Резухин станет правой рукой Унгерна, командиром одной из двух бригад Азиатской конной дивизии. Что касается одолженного мундира, возврату он не подлежал. Привычка барона заимствовать без отдачи была широко известна в узких кругах, но кредиторы не возражали, зная, что в обмен всегда смогут занять у него денег, тоже без возврата.
   Свои воспоминания Бурдуков писал в Ленинграде на исходе 1920-х годов и по понятным причинам счел за лучшее умолчать о дальнейших контактах с “кровавым бароном”, если они имели место. Он лишь кратко сообщает, что и консул, и начальник русского гарнизона Кобдо без энтузиазма отнеслись к намерению Унгерна поступить на службу к Джа-ламе, волонтерство было ему запрещено, и он вынужден был вернуться в Россию [20 - К тому времени Джа-лама начал обнаруживать не только антикитайские, но и антирусские настроения. В 1914 г. он был вывезен в Сибирь и некоторое время просидел в томской тюрьме, где его навещал основоположник сибирского областничества, путешественник, этнограф и собиратель монгольского фольклора Григорий Николаевич Потанин. Цель визита кажется странной. Как рассказывал сам Потанин, он хотел разузнать у Джа-ламы подробности очень почему-то интересовавших его монгольских легенд о “людях с большими ушами”.].
   Создается впечатление, будто Унгерн тотчас же и уехал, хотя на самом деле он прожил в Кобдо более полугода. Бурдуков, часто туда наезжавший, мог с ним встречаться, мог и свозить его в недальний Гурбо-Ценхар, ставку Джа-ламы, с которым состоял в доверительных отношениях. Не похоже, чтобы Унгерн упустил возможность повидать человека, о котором тогда говорила вся Монголия. Джа-лама являл собой тот тип азиатского лидера, напрямую связанного со сверхъестественными силами, каким Унгерн позже хотел бы видеть себя самого.

«Стать императором Китая»

//-- 1 --//
   В начале 1930-х годов Арвид Унгерн-Штернберг начал собирать материалы для задуманной, но так и не написанной биографии своего знаменитого кузена. Он обратился к их общим родственникам с просьбой прислать воспоминания об Унгерне, в ответ последовало предостережение одного из них: “Если писать биографию Романа, опираясь только на достоверные факты, она будет бесцветной и скучной. При более художественном описании появляется опасность пополнить и без того большое количество рассказываемых о нем историй”.
   Однако даже авторы, не претендовавшие на “художественность”, вставали перед загадкой внезапного превращения заурядного белого генерала в монгольского хана и “бога войны”. Истоки этой метаморфозы искали в его первой поездке в Монголию, расцвечивая ее совершенно фантастическими подробностями. Врангель писал, что в боях с китайцами он проявил чудеса храбрости, получил в награду княжеский титул и был назначен командующим всей монгольской кавалерией; другие утверждали, будто барон с шайкой головорезов грабил караваны в Гоби; третьи отсылали его к хунхузам. На самом деле, поскольку служить у Джа-ламы ему запретили, он поступил сверхштатным офицером в Верхнеудинский казачий полк, частично расквартированный в Кобдо, и жил здесь без особых приключений, надеясь, видимо, что затухающая война вспыхнет вновь. Этого, однако, не случилось. Военные действия прекратились, под нажимом русской дипломатии дело шло к признанию Пекином автономии Внешней Монголии. Весной 1914 года, получив из Благовещенска документы о своей отставке, Унгерн уехал в родной Ревель.
   Как пишет его кузен Арвид, уже тогда он “приобрел обширные познания о стране и населяющих ее людях”. По словам Князева, Унгерн “услыхал голос подлинной, мистически привлекавшей его Монголии” и “до краев наполнился настроениями”, которые вызывают “ее причудливые храмы” и “зеленые ковры необъятных падей, и люди ее, как бы ожидающие могучего толчка, чтобы пробудиться от векового сна”. Если отбросить красоты стиля и намек, что монголы дождались-таки человека, давшего им этот “могучий толчок”, все примерно так и обстояло. Унгерн говорил, что еще во время первой поездки в Халху “вера и обычаи монголов ему очень понравились”. В Кобдо он стал изучать монгольский язык, и хотя едва ли за полгода успел им овладеть, какие-то основы были заложены уже тогда. Впоследствии он будет вполне сносно на нем изъясняться.
   Писали, будто в те месяцы ему удалось завязать “знакомства с князьями, гэгенами и влиятельными ламами”, но это маловероятно. Столь же сомнительно известие, будто в Кобдо, “не будучи ревностным сыном лютеранской церкви”, он втайне “принял ламаизм”. Увлечение Унгерна буддизмом – вариант обычного для людей его типа интереса к “мудрости Востока”.
   Этот интерес разделял ставший вскоре известным философом граф Германн фон Кайзерлинг, земляк и дальний родственник Унгерна, по матери происходивший из рода Унгерн-Икскюлей. При пятилетней разнице в возрасте (Кайзерлинг был старше) они познакомились в детстве. Отец будущего философа и отчим Унгерна были соседями по имению и вместе с семьями навещали друг друга. В написанных под конец жизни мемуарах Кайзерлинг не раз упомянет о товарище детских лет, а его единственная дочь выйдет замуж за младшего брата Унгерна, Константина.
   В 1911–1912 годах Кайзерлинг совершил кругосветное путешествие, посетил Японию, Корею, Китай, Индию, а по возвращении в Эстляндию написал принесший ему славу двухтомный “Путевой дневник философа”. По отклику, который эта книга вызвала у современников, ее можно сравнить лишь с “Закатом Европы” Шпенглера. Из-за начавшейся вскоре Первой мировой войны она увидела свет только в 1919 году, но была закончена пятью годами раньше. Унгерн, вернувшись в Ревель из Кобдо, мог читать ее в рукописи. “Я был тогда настолько одержим Востоком, что долго не мог представить себя западным человеком”, – писал Кайзерлинг. В этом Унгерн был его двойником [21 - Интерес к Монголии и Тибету мог пробудить в нем и Густав Маннергейм, будущий президент Финляндии, в 1906–1907 гг. побывавший на Тибете как русский разведчик. Он, как и Кайзерлинг-старший, дружил с отчимом Унгерна, Оскаром Хойнинген-Хюне, и наверняка знал его пасынка.].
   Он не пробовал перенести на бумагу свои монгольские впечатления, но наверняка делился ими с братьями, сестрами и прочей ревельской родней. Восток был в моде, интерес слушателей подогревал и питал воображение. Как позже вспоминали кузены Унгерна, в родственном кругу бытовало мнение, что Роман обладает богатой фантазией и сам верит в собственные вымыслы. Как правило, это свойство приписывают только тем, кому симпатизируют, заблуждаясь относительно степени самообмана, но оно предполагает общительность, горячность и увлеченность рассказчика. Обычно молчаливый, напряженный, замкнутый, Унгерн, значит, с близкими людьми бывал другим.
   Тогда же, обсуждая с кузеном Эрнстом политическую ситуацию на Дальнем Востоке, он заметил: “Отношения там складываются таким образом, что при удаче и определенной ловкости можно стать императором Китая” [22 - Эрнст Унгерн-Штернберг должен был вспомнить этот разговор, узнав, что в 1919 г. его кузен женился на маньчжурской принцессе.]. Скорее всего, имелся в виду генерал Юань Шикай, президент Китайской республики, пытавшийся основать собственную династию, но слышится здесь и какая-то глубоко личная нота, иначе собеседник не запомнил бы эту фразу и не повторил бы ее два десятилетия спустя в разговоре с биографом Унгерна. Пример Юань Шикая показывал, что в разрушенных структурах власти путь к ее вершине может быть сказочно короток.
   В Кобдо, говорил Унгерн, он впервые задумался о возможности с помощью монголов восстановить в Китае маньчжурскую династию. В то время это было чистое умозрение, но в годы Гражданской войны план реставрации Цинов, чтобы мощью Поднебесной империи воздействовать на революционную Россию и буржуазную Европу, станет его навязчивой идеей. Умрет он в убеждении, что “спасение мира должно произойти из Китая”.
//-- 2 --//
   Барон Альфред Мирбах, муж единоутробной сестры Унгерна, писал о нем, ссылаясь на мнение жены: “Только люди, лично знавшие Романа, могут объективно оценить его. Одно можно сказать: он не как все”.
   Схожее свидетельство оставил о нем живший в Монголии русский поселенец Иван Кряжев. Он помнил Унгерна по жизни в Кобдо в 1913 году и рассказывал, что барон вел себя “так отчужденно и с такими странностями, что офицерское общество хотело исключить его из своего состава, но не смогли найти за ним фактов, маравших честь мундира”.
   И далее: “Унгерн жил совершенно наособицу, ни с кем не водился, всегда пребывал в одиночестве. А вдруг ни с того ни с сего, в иную пору и ночью, соберет казаков и через весь город с гиканьем мчится с ними куда-то в степь – волков гонять, что ли. Толком не поймешь. Потом вернется, запрется у себя и сидит один, как сыч. Но, оборони Бог, не пил, всегда был трезвый. Не любил разговаривать, все больше молчал” [23 - В то время Унгерн еще не отказался от алкоголя. Это произойдет много позже. На рассказ Кряжева, записанный в 1921 г., повлияли широко известные в Монголии истории о борьбе барона с пьянством.].
   Рассказ Кряжева об Унгерне завершается точным и выразительным наблюдением: “В нем будто бы чего-то не хватало”. Ошибки тут нет – не ему чего-то не хватало, а именно “в нем”. Эта пустотность выдавала себя в глазах. Бурдуков говорит о “выцветших, застывших глазах маньяка”; другой мемуарист описывает их как “бледные”, третий – как “бездушные, оловянные”, четвертый вспоминает о “водянистых, голубовато– серых, с ничего не говорящим выражением, каких-то безразличных”. По-видимому, у их обладателя плохо развиты были окологлазные мышцы, чья игра придает взгляду бесконечное множество оттенков. Обычно этот физический дефект связан с недоразвитием эмоциональной сферы. “Сердце, милосердие в нем отсутствовали, – отметил служивший под началом Унгерна полковник Торновский. – Сирых и убогих не терпел”.
   По словам современника, не однажды с ним встречавшегося, тот “совершенно не заботился о производимом впечатлении, в нем не замечалось и тени какого-либо позерства”. Это столько же говорит о силе характера, сколько об отсутствии потребности в чисто человеческих связях. Унгерн не корректировал свое поведение по реакции собеседника, она его просто не интересовала. Эмоциональная блеклость позволяла не замечать чужие чувства, считать их не заслуживающими внимания, не имеющими ценности.
   Здесь же берет начало его странная для аристократа неопрятность – нестриженые усы и волосы, грязная, а то и рваная одежда, но тут не было и намека на вызов унылой мещанской аккуратности или условностям военной касты. Он неделями не менял белья и не отдавал его в стирку, а выбрасывал, когда оно превращалось в лохмотья. Комнаты, где он жил, содержались в ужасающем беспорядке и почти не имели мебели. Многие отмечали его “умеренность в питье и пище, особенно в последней”. Рассказывали, будто он, как монгол, питается бараниной и чаем, хотя не может обходиться без хороших папирос. Враги называли его кокаинистом и наркоманом, но прямых свидетельств об употреблении им наркотиков нет. Разве что в одном из его писем упоминается курение опиума в дружеской компании, членом которой он был, однако редкий европеец в Китае обходился тогда без такого опыта. О знакомстве с этой стороной жизни говорит еще одна деталь: мечтая создать “орден военных буддистов” по типу средневековых рыцарских орденов, Унгерн исключал употребление его членами алкоголя, зато допускал гашиш и опиум – чтобы “дать русскому человеку возможность тешить свою буйную натуру”.
   Общеизвестны его неприхотливость, бессребреничество, отсутствие интереса к женщинам, но этот аскетизм тоже был формой мизантропии: привязанность окружающих к земным благам и усладам оправдывала отношение к ним как к существам низшего порядка. “В его небрежности в одежде для чуткого ума ясно звучали горделивые ноты сознания своего превосходства”, – неуклюже, но проницательно замечает Князев. Так Наполеон, уже возложив на себя императорскую корону, продолжал носить простой серый сюртук, не маскировавший, а напротив, подчеркивавший обтянутый им животик.
   На вершине могущества Унгерн будет сравнивать себя с Николаем I и Фридрихом Великим, другие найдут в нем сходство с Павлом I, хотя куда больше он напоминает шведского Карла XII с его воинственностью и презрением к радостям плоти.
   Многие Унгерн-Штернберги служили шведской короне, Даго и Ревель – бывшие владения Швеции. Мальчики типа Унгерна – страстные читатели биографий великих полководцев; он мог знать, что легендарный король-воитель был человеком высокообразованным, но отличался солдафонской грубостью манер, крайней неряшливостью в одежде, невзыскательностью в пище и абсолютным равнодушием к женщинам. Тот же набор воинских и одновременно монашеских добродетелей числился и за ним самим. Это не значит, что он сознательно подражал Карлу XII, скорее представлял собой близкий тип личности, но какая-то память об оригинале, с которого снята копия, в нем, может быть, присутствовала.

   Своих солдат и офицеров Унгерн считал “жалким подобием людей”, “толпой голодных кровожадных шакалов, рыскающих в поисках добычи”, но изредка попадавшихся среди них интеллигентов не любил еще больше. Неспособность подняться над предрассудками современной морали была для него не менее крупным недостатком, чем отсутствие моральных принципов. Унгерн постоянно жаловался, что окружен не теми людьми, каких ему хотелось бы видеть возле себя, но, похоже, таких, чтобы он ими удовлетворился, не существовало в природе. Возможно, его болезненная тяга к оккультизму была порождена еще и поисками опоры за пределами человеческого круга общения. Интимный контакт с обитателями иного мира мог восполнить ущербность отношений с людьми.
   Нет смысла противопоставлять жестокость Унгерна его бескорыстию или идеализму, как то делали современники, старательно сортируя его достоинства и пороки, раскладывая их на разные чаши весов, чтобы установить соотношение в нем добра и зла. Одно тут вытекает из другого и связано с важнейшей особенностью личности параноидального склада, каковой являлся Унгерн, – сознанием собственной исключительности как объективного факта. Человек такого типа смотрит на себя как на единственно живого в окружении фантомов, применительно к которым позволено все, поскольку они – лишь эманация неких сил и начал, а не такие же люди, как он сам [24 - В издании 1993 г. далее говорилось: “Этот тип личности характерен не столько для тиранов патриархального толка, пусть даже самых кровавых, сколько для творцов тотальных утопий”. Такого рода неоправданные обобщения типичны для того времени, когда слово “утопия” казалось универсальным ключом ко всей истории XX в.].
   В 1913 или 1914 году, в Благовещенске или в Ревеле фотограф запечатлел Унгерна затянутым в парадный мундир: молодой человек на этом снимке напоминает кузнечика – длинные конечности, узкое тело, непропорционально маленькая голова. Вероятно, в ранней юности эти телесные особенности были выражены еще ярче. “Худой и изможденный с виду, но железного здоровья”, – писал о нем Врангель. Не исключено, что необыкновенная выносливость и энергия были даны ему не от природы, а стали результатом сознательных усилий. Будучи не в состоянии изменить свою анатомию, Унгерн сумел приспособить ее к требованиям души. Лишь с голосом он так ничего и не смог поделать: голос остался тонким, высоким, соответствующим физическому облику его обладателя. Порой кажется, что война Унгерна с погрязшим в хаосе и нечестии миром – продолжение борьбы с изъянами собственного тела, которой он, видимо, в молодости отдал немало сил.
   Люди, встречавшиеся с ним в возрасте за тридцать, описывают его почти одинаково, но, в зависимости от симпатии или антипатии к нему, по-разному акцентируют одни и те же черты. Это человек высокого роста и астенического сложения, держится очень прямо. У него короткое туловище и длинные ноги – “кривые”, как характеризуют их недоброжелатели, или “кавалерийские”, как предпочитают выражаться поклонники. Волосы на голове светлые, с рыжеватым оттенком, не слишком густые. Такого же цвета лохматые брови и довольно большие (“свисающие”) усы. Высокий выпуклый лоб, правильной формы нос. Между узкими губами, при молчании плотно сжатыми, в разговоре видны торчащие вперед верхние передние резцы. Впрочем, враг Унгерна может описать его нос как “тупой”, волосы – как “редкие”, усы назвать “желто-серыми”, а зубы – “гнилыми, лошадиными”.
   Авторы беллетризованных воспоминаний, рассчитанных на широкого читателя, рисовали портрет барона в согласии с представлениями о нем как о фигуре демонической. Колчаковский офицер Алешин при первой же короткой встрече с Унгерном успел отметить, что один его глаз выше другого, что их взгляд свидетельствует о “зловещем безумии” и “опасной силе читать мысли людей”. Шрам на лбу, который вовсе не бросался в глаза, Алешин описывает как “ужасный, пульсирующий налитыми кровью венами”.
   Эмигрантский журналист, видевший Унгерна только на фотографиях, замечает, что такие лица, “дышащие свирепостью и дикой волей”, были у викингов, “рубившихся на кровавых тризнах”. Оссендовский, напротив, говорит о лице, “похожем на византийскую икону”. Спокойный наблюдатель находит в нем родовые черты: лицо “достаточно ординарно, с сильно выраженным тевтонизмом остзейского типа, но отнюдь не прусского”. Он же добавляет: “Походная жизнь и привычка повелевать, жизнь в условиях узковоенной среды, все это наложило на него отпечаток солдатчины, хотя и не очень заметный”.

Очищение и кара. От Пруссии до Персии

//-- 1 --//
   В 1910 году один из дальних родственников Унгерна, служивший в Генеральном штабе, передал секретные документы австрийскому военному агенту Спанокки, был арестован, судим и сослан в Сибирь, но из-за этого случая никакого клейма изменников на Унгерн-Штернбергах, разумеется, не лежало. Как для большинства прибалтийских дворян, родиной для них была пусть не Россия, но Российская империя, и в 1914 году они пошли на войну точно так же, как если бы им предстояло воевать не с немцами, а с французами, англичанами или китайцами. Один из кузенов Унгерна после разгрома армии Самсонова под Сольдау бросился на пулеметы, не желая пережить поражение и гибель товарищей. Тем не менее многие чуткие натуры остро переживали двусмысленность своего положения немцев на русской службе, да и высокий процент немецких фамилий среди высшего офицерства придавал некоторую деликатность этой теме.
   В забайкальском и монгольском окружении Унгерна людей с такими фамилиями окажется немало; ему, вероятно, проще было находить с ними общий язык, при этом общность происхождения если и учитывалась, то считалась фигурой умолчания. Рассказывали, будто в Урге он приказал расстрелять человека, на людях неосторожно заговорившего с ним по-немецки. При всей недостоверности этой истории сам по себе факт ее возникновения явно не случаен [25 - Сообщено проживающей в США Верой Хатчер, правнучкой барона П. А. Витте, который в 1921 г. занимал должность советника при правительстве Богдо-гэгена.].
   Известие о начале войны, которой мало кто хотел, которая “у дипломатов, ею игравших и блефовавших, против их собственной воли выскользнула из неловких рук” (С. Цвейг), обернулось неожиданным взрывом энтузиазма. Отнюдь не казенное воодушевление охватило Париж, Петербург, Лондон, Берлин и Вену. Даже те интеллигенты, кто очень скоро увидят в этой войне вселенский кошмар и повальное безумие, признавали, что в первом порыве масс было нечто величественное. Реакция оказалась чрезвычайно схожей по обе стороны готовых разверзнуться фронтов. В ней парадоксальным образом еще раз проявилось единство Европы перед лицом общей судьбы. Эта война, как ни одна до нее, породила надежды на грядущее обновление мира, и Унгерн, может быть, подобно Томасу Манну, призывавшему войну как “очищение и кару”, надеялся, что в стальном вихре исчезнет лицемерная буржуазная культура Запада, что сила положит конец власти капитала и избирательной урны. Наконец, ему просто хотелось воевать, не важно, с кем и за что.
   “Это только за последние тридцать лет выдумали, чтобы воевать за какую-то идею”, – говорил впоследствии Унгерн, а причину своей симпатии к монголам объяснял следующим образом: “У них психология совсем другая, чем у белых; у них высоко стоит верность, война; солдат – это почетная вещь, и им нравится сражение”. Опять же русским он не доверял потому, в частности, что они “из всех народов самые антимилитаристские” и “заставить их воевать может только то, что некуда деваться, кушать надо”.
   Не исключено, что к страстному желанию воевать примешивались и соображения сугубо житейские. Война грянула в тот момент, когда Унгерн окончательно оказался не у дел, и разом сняла все проблемы. Отставной сотник, тридцатилетний неудачник без семьи, без профессии, с туманными планами на будущее, он должен был страдать от неудовлетворенного честолюбия и сознания стремительно уходящей молодости. Война открыла перед ним новые перспективы.
   19 июля 1914 года, на второй день всеобщей мобилизации, Унгерн был зачислен в 34-й полк Донского казачьего войска. Эрнст Унгерн-Штернберг сообщает, что его кузен воевал в составе несчастной 2-й армии Самсонова, был ранен, но окружения и плена сумел избежать. Впрочем, все сведения о том, где и как провел он первые месяцы войны, проверке не поддаются. Его послужной список за это время не сохранился. Известно лишь, что с начала декабря 1914 года, выйдя из госпиталя, он воевал в 1-м Нерчинском полку и вновь, как в Даурии, носил на мундире желтые цвета забайкальского казачества. В том же полку командиром сотни, а затем полковым адъютантом служил Григорий Семенов; тогда Унгерн с ним и подружился. Будущий атаман был пятью годами младше, но в этой паре ему всегда принадлежала роль старшего.
   Нерчинский полк входил в 10-ю Уссурийскую дивизию. Весной и летом 1915 года, во время “великого отступления”, она составляла конный резерв 5-й армии Западного фронта и “моталась”, как вспоминал Семенов, по “угрожаемым участкам”, прикрывая отходящую на восток пехоту. Иногда казакам приходилось контратаковать в пешем строю. Однажды Унгерна ранило, когда он перерезал колючую проволоку перед австрийскими позициями, для чего нужно было находиться в первых рядах атакующих. Потеряв сознание, он повис на проволочных заграждениях и остался бы там висеть, если бы не любовь к нему казаков его сотни. Они вынесли своего командира с поля боя.
   В 1916 году уссурийцев перебросили на Юго-Западный фронт, в Карпаты. В то время начальником дивизии был генерал-майор Крымов, через год покончивший с собой после неудачи корниловского выступления, а командиром Нерчинского полка – полковник Врангель, будущий преемник Деникина, главком русской армии. В мемуарах он отзывался об Унгерне без симпатии, даже, пожалуй, с неприязнью. Для него это был “тип партизана-любителя, охотника-следопыта из романов Майн-Рида”. Всегда “оборванный и грязный”, барон спал на полу среди казаков своей сотни и ел с ними из одного котла. На Врангеля он производил впечатление человека, который, “будучи воспитан в условиях культурного достатка”, совершенно “отрешился” от норм породившей его среды. Полковой командир тщетно “пытался пробудить в нем сознание необходимости принять хоть внешний офицерский облик”.
   После того как заурядный белый генерал семеновского производства стал хозяином Монголии, его предшествующая жизнь окрасилась в фантастические тона. Кто-то, к примеру, пустил слух, будто он командовал личным конвоем Николая II. Унгерна повышали в чинах, осыпали орденами, назначали на должности, о которых ему не приходилось и мечтать. В действительности за два года войны он дослужился до есаула, а выше командира сотни так и не поднялся.
   Представленный к восьми наградам, включая Георгиевское оружие, Унгерн из-за пьянства и плохих отношений с начальством получил только пять: офицерского Георгия 4-й степени, Святого Владимира 4-й степени, Святой Анны 3-й и 4-й степеней и Святого Станислава 3-й степени. Ранений он имел ровно столько же, сколько наград. Дважды при этом оставался в строю, в остальных случаях возвращался в полк с еще не зажившими ранами.
   “В боевом отношении выше всяких похвал”, – свидетельствует выданная ему аттестация. Врангель тоже признавал за ним поразительное бесстрашие при отсутствии дисциплины. Продвижение по служебной лестнице его не занимало, Унгерн долго отказывался от должности сотенного командира, потому что при таком назначении лишился бы возможности бывать в разведке. В той же аттестации говорится, что его служба – “сплошной подвиг”, он “участвовал в десятке атак, доведенных до удара холодным оружием”. Однополчанин вспоминал: “На врага он бросался в классическом унгерновском стиле – сломя голову”.
   Не обходилось и без преувеличений. Якобы каждый офицер, приезжавший с Юго-Западного фронта, рассказывал о его подвигах. При отходе в тыл Унгерн якобы неизменно исчезал из полка и появлялся вновь, едва полк возвращался на позиции. Он будто бы неделями пропадал в тылу противника, корректировал огонь русской артиллерии, сидя на дереве прямо над вражескими окопами, а командир полка, заслышав его голос, прятался под стол, заранее зная, что барон опять предложит какую-нибудь немыслимую авантюру. Некто Ignota писал: “Его письма родным с фронта напоминали песни трубадура Бертрана де Борна: они дышали беззаветной удалью, опьянением опасности. Он любил войну, как другие любят карты, вино и женщин”.
   Однако, чтобы любить не войну вообще, а именно эту войну с ее загаженными окопами, вшами и разъедающим сознанием бессмысленности происходящего, надо было обладать извращенным чувством жизни, если не ненавистью к ней. Патриотизмом, верностью родовым традициям или чтением Ницше храбрость Унгерна объяснить нельзя. Рассказывали, будто в атаку он скакал, как пьяный или “как лунатик, с застывшими глазами и качаясь в седле”. Если это и гипербола, его способность наслаждаться “опьянением опасности” сомнению не подлежит. Люди такого сорта невыносимы в мирной жизни, незаменимы на войне, но опасны даже там. “Этот тип, – замечает Врангель, – должен был найти свою стихию в условиях настоящей русской смуты. В течение этой смуты он не мог не быть хоть временно выброшенным на гребень волны и с прекращением смуты так же неизбежно должен был исчезнуть”.

   Унгерн был представлен к чину войскового старшины, но получить его не успел, хотя впоследствии считал свое производство состоявшимся. Его карьера завершилась внезапно. 22 октября 1916 года, находясь в краткосрочном отпуске, он с позиций поехал в прифронтовые Черновцы и ночью, пьяный, пришел в гостиницу “Черный орел” с требованием предоставить ему номер. Швейцар отвечал, что не имеет права сделать это без письменного разрешения коменданта города. Раздраженный отказом, Унгерн решил проучить какого-то лакея, который плохо к нему относился, когда двумя неделями раньше он жил в этой гостинице, долечиваясь после ранения, и отправился на поиски обидчика. Швейцар “увивался” рядом и “кричал, что это безобразие”. Рассердившись, Унгерн “хотел ударить его шашкой в ножнах, но промахнулся и разбил стекло в дверях”. Так излагал дело он сам, а швейцар утверждал, что первый удар пришелся ему по лицу, стекло в дверях пострадало уже от второго.
   В третьем часу ночи со словами “Кому тут морду бить?” барон явился в комендантское управление, но дежурный, прапорщик Загорский, поговорив по телефону с комендантом, отказался выдать ему разрешение занять гостиничный номер. Взбешенный Унгерн поступил с ним так же, как со швейцаром, – ударил сначала кулаком в лицо, потом шашкой в ножнах “по голове возле правого уха”. На суде он говорил, что не помнит, насколько точны были его удары, но кузену Эрнсту позднее признавался: “Я выбил несколько зубов одному наглому прапорщику”.
   Конец истории был скорее комический. “Наглый прапорщик” побежал за подмогой, через час на место происшествия прибыл комендантский адьютант Лиховоз. Обнаружив Унгерна заснувшим в кресле, он отстегнул у спящего буяна шашку и арестовал его.
   Замять дело не удалось, потерпевшие подали жалобу в корпусной суд. Оттуда запросили в полку аттестацию обвиняемого. Она оказалась гимном во славу его воинских доблестей и сыграла важную роль. В конце ноября был оглашен вердикт: заключение в крепости сроком на два месяца. При этом оговаривалось, что Унгерн должен отбывать наказание при своей части. В сущности, ему вынесли условный приговор, за что, по словам Эрнста Унгерн-Штернберга, кузену следовало благодарить Врангеля. Тот “употребил все свое влияние, чтобы Роман так легко отделался”, но, пользуясь случаем, решил избавиться от беспокойного барона. Вскоре он утвердил им же, надо думать, инспирированное постановление старших офицеров полка об отчислении Унгерна “в резерв чинов”. В этом качестве он и попал на Персидский фронт [26 - В краткой биографической справке, предваряющей “Результаты опроса” пленного барона, сообщается, что за избиение комендантского адъютанта он был приговорен “к трем годам крепости”, но вышел на свободу осенью 1917 г., т. е. после прихода к власти большевиков. Недавно Е. А. Белов задался вопросом, какова цель этой фальсификации. “Видимо, – пишет он, – хотели придать образу Унгерна негативный оттенок: мол, он пьяница и драчун, Октябрьская революция вызволила его из крепости, а он, неблагодарный, борется с советской властью”.].
//-- 2 --//
   С началом войны Персия заявила о нейтралитете, но успехи немцев в Европе, а турок – на Кавказском фронте и в Месопотамии заставили Тегеран усомниться в правильности принятого решения. Правительство еще колебалось, а в стране уже разгорался джихад, направленный против русских и англичан. С гор спустились курды, к столице подтягивались повстанцы-моджахеды под руководством немецких и турецких офицеров. В этой ситуации осенью 1915 года в северные провинции Персии были введены русские войска, в том числе 3-я Забайкальская казачья бригада, которой командовал генерал-майор Семенов, троюродный брат будущего атамана. Пока Унгерн состоял под судом, Семенов надумал перевестись в эту бригаду, под крыло к родственнику. Его будто бы обошли наградой за оборону какого-то ущелья в Карпатах; обидевшись на начальство в лице Врангеля и Крымова, он подал рапорт о переводе в Персию и прибыл туда в январе 1917 года. Унгерн присоединился к нему чуть позже.
   Штаб русского экспедиционного корпуса располагался в Урмии. Значительную часть жителей города составляли ассирийцы (айсары, айсоры), считавшие себя потомками уцелевших после падения Ниневии великих завоевателей древности. Они исповедовали христианство несторианского толка и еще в VI веке бежали от гонений из Византии в Персию. Отсюда их проповедники добирались до Китая и Тибета, а позже обратили внимание на Великую Степь, где при Чингис-хане обратили в христианство часть монголов. Сейчас эти воинственные “черногорцы Персии”, как назвал ассирийцев один русский дипломат, сразу приняли сторону России против своих исконных врагов, курдов и турок. Те ответили резней. Спасаясь от нее, “айсары” из Персидского Курдистана и соседних турецких вилайетов устремились в Урмийский округ под защиту русских войск. Сюда же прибыл ассирийский патриарх Мар-Шимун XIX Биньямин, носивший титул “патриарха Востока и Индии”.
   В Урмии, как в своих мемуарах сообщает Семенов, Унгерн “взял на себя организацию добровольческой дружины из местных айсаров”. Он приехал сюда вслед за приятелем, якобы воодушевляемый одной с ним целью: “создать добровольческие дружины из инородцев”, чтобы “оказать давление на русских солдат если не моральным примером несения службы в боевой линии, то действуя на психику наличием боеспособных, не поддавшихся разложению частей”.
   Это обычное для Семенова желание изобразить себя прозорливым государственным мужем, каковым он являлся даже в те времена, когда был простым есаулом. На самом деле два ассирийских батальона под командой русских офицеров были сформированы в Персии летом 1916 года, за несколько месяцев до того, как здесь появились Семенов с Унгерном. Существовала еще и созданная из беженцев-ассирийцев “партизанская” дружина, но ее номинальным главой считался патриарх Церкви Востока, а фактическим командиром был приехавший из США Петр Эллов (Ага-Петрос). Виктор Шкловский, тогда помощник комиссара Временного правительства на Персидском фронте, характеризовал эту дружину как “страшную по тысячелетней ненависти к курдам и персам”. Он встречал ее бойцов на урмийском базаре – они шли “в штанах из кусочков ситца, в кожаных броднях, с бомбой за широким поясом, и персиянки показывали на них детям и говорили: «Вот идет смерть»”.
   По словам Семенова, “блестяще” показавшие себя в боях “айсарские дружины” состояли “под начальством беззаветно храброго войскового старшины, барона Р. Ф. Унгерн-Штернберга”, однако в реальности все эти формирования возглавлялись другими людьми, да и сам Унгерн ни о чем подобном никогда не вспоминал. Единственный документ, связывающий его с ассирийцами, говорит лишь о том, что в июне 1917 года барон командовал приданной одному из двух ассирийских батальонов и состоявшей, по-видимому, из казаков-забайкальцев “сотней разведчиков” [27 - Фарис В. Г. Ассирийские отряды Русской армии. М., 2019. C. 105.].
   О Лоуренсе Аравийском, с которым его будут сравнивать, он вряд ли знал, зато мог слышать о Вильгельме Васмусе, бывшем германском консуле в Бушире. Если Унгерн позднее выучит монгольский и китайский языки, будет одеваться как монгол и женится на маньчжурской принцессе, то Васмус владел фарси и наречиями южноперсидских горцев, носил их платье, был женат на дочери племенного князя Ахрама. В его интерпретации этот брак символизировал союз двух древнейших ветвей арийской расы – иранской и германской. Под эгидой тестя Васмус начал собственную войну с британским львом. Созданная им шпионская сеть доставила англичанам множество неприятностей вплоть до поражения при Кутэль-Амаре, где в 1916 году с помощью полученной от Васмуса информации турки под командованием немецкого генерала фон дер Гольца вынудили капитулировать девятитысячный британский экспедиционный корпус [28 - Лишь к осени 1918 г., когда из Европы стали доходить слухи, что Германия близка к поражению, акции Васмуса у местных племен начали падать. После Компьенского перемирия Ахрам предусмотрительно посоветовал зятю бежать; тот внял совету и скрылся. Это последнее, что о нем известно.].
   Оптимальной формой государственного устройства Унгерн впоследствии будет считать теократическую монархию, каковой была Монголия с 1911 года, но еще в Урмии он мог заметить, что на тех же основах строилось и самоуправление ассирийской общины. Духовная и светская власть в ней принадлежала патриарху; его сан передавался по наследству, правда, не от отца к сыну (патриархи давали обет безбрачия), а от дяди к племяннику. Родословную этой династии предание возводило к единоутробному брату Иисуса Христа, Симону, казненному в Риме при Траяне.
   В годы Гражданской войны Унгерн поведет борьбу не просто с выскочками-большевиками, а с очередной реинкарнацией тех демонических сил, которые, по его словам, создали III Интернационал “три тысячи лет назад” в Вавилоне и окончательно восторжествовали после падения двух противостоявших им великих империй – Романовых и Цинов. Всё это не слишком отличалось от ассирийских и монгольских представлений о пребывающем в мире древнем зле и того же обостренного войной чувства близости хтонических чудовищ, рвущихся в мир, но удерживаемых какой-то сакральной преградой.
   Никитин, русский консул в Урмии, видел под Орамаром ассирийский каменный храм Марин-Мем – маленький, без окон и украшений. “Этот храм, – рассказывал он Шкловскому, – не был разрушен курдами. Мало того, они оставили в живых даже родню христиан, священников храма. Объяснялось это тем, что, по легенде, под этим храмом заключен Великий Змий, который вышел бы, если бы храм разрушили”.
   Схожая легенда существовала в Монголии, где роль посвященного Богородице ассирийского храма исполнял огромный камень в степи возле Улясутая; вместо Великого Змия под ним, в подземной темнице, были заточены собранные отовсюду и заклятые неким ламой злые духи. Рассказывали, будто их выпустили на волю сами же унгерновцы. Не то из любопытства, не то из желания отомстить монголам, перешедшим на сторону красных, они сдвинули этот камень и освободили пригнетенное им мировое зло.

Атаман

//-- 1 --//
   Григорий Михайлович Семенов родился 13 (25) сентября 1890 года в забайкальской станице Дурулгуевской, точнее, в одном из ее “караулов” – Куранжинском, расположенном на правом берегу Онона. Его отец, Михаил Петрович, был местный уроженец, казак с сильной примесью бурятской и монгольской крови; мать, Евдокия Марковна, в девичестве Нижегородцева, происходила из крестьянской семьи.
   Главным богатством живших вблизи границы “караульских” казаков был скот. В семеновских табунах ходило до полутора сотен лошадей, овечьи гурты насчитывали три сотни голов. Пастухами нанимали бурят, на зимние пастбища они угоняли стада в соседнюю Монголию, и хозяева часто ездили их проведывать. Чем богаче был казак, тем с большим уважением относился он к кочевникам по обе стороны границы, знал их язык, обычаи, имел представление о “желтой религии”. Объединенные принадлежностью к казачьему сословию, буряты и русские в пограничных с Монголией районах нередко роднились между собой. В караульских станицах люди со смешанной кровью составляли большинство. Напротив, крестьяне, особенно переселившиеся сюда после столыпинских реформ, кочевников презирали, их образ жизни полагали разновидностью безделья и порывались распахать принадлежавшие им степные угодья. Эти отношения скажутся на расстановке сил во время Гражданской войны в Забайкалье.
   В Куранже, где большая часть жителей была неграмотна, Семенов-старший считался образованным человеком. Его домашняя библиотека хранилась “в семи ящиках”. Среди книг имелись сочинения по буддизму и по истории Монголии. Будущий атаман, как вся отцовская родня, с детства свободно говорил по-монгольски и по-бурятски. Мальчиком он много читал и в четырнадцать лет уговорил отца выписать ему какую-то газету, став “первым в Куранже подписчиком”.
   По окончании двухклассного училища в Могойтуе он попробовал поступить в Читинскую гимназию и, как рассказывал один из его апологетов, “с полным успехом” выдержал экзамен, но “за отсутствием вакансий был вынужден остаться вне стен учебного заведения”. Два года Семенов сидел дома, одолевая с репетитором курс гимназических наук и помогая отцу управляться со стадами. В лубочно-пропагандистских биографиях атамана говорится, что в это время он увлекся археологией и палеонтологией. За звучными терминами стоит вот что: Семенов нашел в окрестностях Куранжи какие-то кости (“кости мамонта”), каменный топор и “посуду из морских раковин величиной с тарелку”. Как раз тогда по распоряжению наказного атамана в станицах собирали всевозможные раритеты для войскового музея в Чите, куда он и отдал (“пожертвовал”) свои находки.
   Детство Семенова всегда описывалось в агиографическом ключе. (“В Могойтуе он буквально поражал свою родню по матери усидчивостью и трудолюбием”.) Подчеркивались его простота, чувствительность, близость к народу. Это должно было разрушить представления о нем как о беспринципном властолюбце и послушном вассале Токио. В том же стиле объяснялось, почему будущий атаман выбрал военную карьеру: “Сдача Порт-Артура страшно тяжело отозвалась на его впечатлительной натуре, тут же он решил сделаться офицером”.
   В 1908 году Семенов поступил в Оренбургское казачье юнкерское училище и через три года вышел хорунжим в 1-й Верхнеудинский полк. Почти сразу он попал в военно-топографическую команду, производившую “маршрутные съемки” в Монголии, а по окончании работ был оставлен в Урге. Сотня, в которой он служил, охраняла там русское консульство.
   Осенью 1911 года в Ургу съехались князья и высшие ламы; Халха готовилась провозгласить независимость. Начались уличные волнения. Ламы выходят из монастырей, толпа бьет стекла во дворце пекинского наместника-амбаня. Семенов привозит его в русское консульство, затем со своим взводом разоружает группу китайских солдат в центре города, чтобы они не провоцировали толпу, и берет под охрану Дайцинский банк. Правда, об этом известно только от него самого, изображавшего себя спасителем и перепуганного амбаня, и китайских солдат, и банка, которому якобы грозили “неминуемый грабеж и расправа со служащими”.
   “Двадцати лет от роду, – напишет Семенов уже в эмиграции, преувеличивая, как всегда, масштаб собственных деяний, – мне пришлось впервые встать на путь политической деятельности, вмешавшись в создание истории страны великого Чингисхана”. Это выразилось в том, что ему поручили перевести на монгольский язык устав казачьей строевой службы и дали помощника-монгола. Видимо, через него Семенов быстро обзавелся влиятельными знакомыми. “Намсарай-гун, кандидат на пост военного министра Монголии, изучал у меня современное военное дело”, – хвастает он в мемуарах. Вчерашний юнкер мог научить будущего министра лишь самым элементарным вещам, но других преподавателей, способных хоть что-то объяснить ему на родном языке, поблизости не нашлось.
   Разумеется, труды Семенова высоко оценили его друзья, “ставшие во главе правительства” независимой Халхи. Они обратились к русским властям с просьбой позволить ему начать работу “по организации национальной монгольской армии”, проще говоря – поступить инструктором в ургинскую военную школу. Этому помешал перевод в другой полк, хотя Семенов в своем духе утверждает, что консул, недовольный проявленной им политической инициативностью, потребовал выслать его в Россию.
   Перед отъездом он загулял с монгольскими приятелями (“проводы затянулись”) и просрочил время, когда должен был выехать к новому месту службы. Ему грозило взыскание, но “власти национальной Монголии” не бросили в беде столь значительную персону, как двадцатилетний взводный в чине хорунжего. Монгольское правительство распорядилось немедленно по прибытии на очередной уртон (ямская станция) выдавать ему лучших лошадей. В итоге триста пятьдесят верст от Урги до Кяхты он будто бы проскакал за двадцать шесть часов вместо обычных трех дней. “Это, безусловно, рекорд для всадника, принимая во внимание гололедицу и жестокий мороз”, – без ложной скромности замечает Семенов. Его биограф еще более безапелляционен: “Мировой рекорд скорости верховой езды на морозе”.
   Описание этих подвигов завершается рассказом о встречах с Чойджин-ламой – главным оракулом Халхи, родным братом Богдо-гэгена VIII и самой закрытой фигурой в его окружении. “Я часто беседовал с ним”, – уверяет Семенов, что очень малоправдоподобно. Якобы Чойджин-лама обладал таким могучим даром предвидения, что уже тогда, в 1911 году, предсказал России “падение царской власти”, гражданскую войну и даже “роль в ней” самого Семенова.

   В Чите он окончил бригадную фехтовально-гимнастическую школу, попал в Нерчинский полк, стоявший на станции Гродеково под Владивостоком, и здесь, погонявшись по тайге за хунхузами, пришел к мысли, что его знание Монголии может пригодиться при дипломатической карьере, но в казачьем полку абсолютно бесполезно. Семенов решил выйти в отставку и поступить во владивостокский Институт восточных языков. Война помешала ему осуществить этот план.
   Выше среднего роста, с необъятной грудью и громадной, рано полысевшей головой, он от природы обладал большой физической силой и ловкостью, а фехтовально-гимнастическая школы отточила эти данные. В его мемуарах нередки эпизоды типа: “Я встал и, подойдя к ближайшему, начал наносить ему удары в лицо”. Или: “Я нанес короткий удар в подбородок коменданту, сразу сваливший его с ног”. В годы Гражданской войны читинские газеты подобострастно писали, будто прежде всего богатырская сила и мастерское владение холодным оружием привлекли к атаману благосклонное внимание японцев, признавших в нем самурая по телу и духу.
   Его личная храбрость вне сомнений. Как, впрочем, и решительность, и способность не терять самообладание в опасных ситуациях. Вдобавок ему сопутствовала удача – за всю войну он ни разу не был ранен. В ноябре 1914 года, когда прусские уланы захватили знамя Нерчинского полка, Семенову, с группой казаков возвращавшемуся из разведки, повезло наткнуться на этих улан. Он сумел отбить у них полковой штандарт и был награжден Георгием 4-й степени. В первые месяцы войны награды сыпались густо; через три недели, отличившись вновь, Семенов получил Георгиевское оружие, зато последующие три года его пребывания на фронте орденами не отмечены.
   “Бойкий”, “толковый”, “неглупый”, “ловкий” – вот набор эпитетов, которые прилагал к нему Врангель, отмечая его умение быть популярным среди казаков, “склонность к интриге и неразборчивость в средствах для достижения цели”. При всем том были в нем и представление о долге, и стойкость в испытаниях, и талантливость, и неподдельная сердечность. На фронте, в разоренной белорусской деревне, он подобрал осиротевшего мальчика Гришу, увез его с собой в Забайкалье и вырастил как родного сына.
//-- 2 --//
   В мае 1917 года, после Персии находясь на Румынском фронте, Семенов пишет докладную записку на имя Керенского, в то время военного министра, и с однополчанином отправляет ее в Петроград. Суть записки – предложение создать из кочевников Восточной Сибири части иррегулярной кавалерии на “принципах исторической конницы времен Чингисхана”. Семенов предлагал на добровольной основе сформировать в Забайкалье отдельный конный монголо-бурятский полк и привести его на фронт с целью “пробудить совесть русского солдата, у которого живым укором были бы инородцы, сражающиеся за русское дело”. Если отбросить риторику, можно предположить, что прагматичный Семенов хотел переждать в тылу смутное время развала армии, а когда ситуация изменится к лучшему, прибыть на фронт во главе лично им сформированной и преданной ему боевой единицы. Она могла стать фундаментом быстрой карьеры.
   После Февральской революции, чтобы выпустить пар сепаратистских настроений и сохранить разваливающуюся армию, Военное министерство пошло на ее “национализацию” [29 - В апреле 1917 г. был издан приказ о выделении из частей солдат-инородцев для создания национальных формирований. Тем самым для многих открылась возможность легально покинуть опостылевшие окопы и отправиться в тыл. “После такого приказа мы рисковали не найти ни одного русского человека во всей нашей армии”, – резонно замечает Семенов.]; появились национальные батальоны, полки, даже дивизии – украинские, кавказские, латышские и пр. Свой монголо-бурятский полк Семенов видел в этом ряду, и момент выбран был удачно: вскоре пришло распоряжение откомандировать автора записки в столицу.
   В обвинительном заключении по его делу, которое спустя много лет было вынесено советским военным трибуналом, указывалось, что летом 1917 года Семенов намеревался “организовать переворот, занять здание Таврического дворца, арестовать Ленина и членов Петроградского Совета и немедленно их расстрелять с тем, чтобы обезглавить большевистское движение”. Этот пункт обвинения основан на его собственных мемуарах, но вряд ли Семенову тогда могло прийти в голову что-либо подобное. Скорее всего, свой тогдашний план он сочинил задним числом, а следователи НКВД воспользовались его слабостью неизменно изображать себя на авансцене истории.
   В августе 1917 года Семенов с мандатом Временного правительства и полученной в Иркутском казначействе крупной суммой денег прибывает в Читу с ее немощеными улицами, которые в сезон ветров засыпали сухим навозом, чтобы уберечь горожан от туч песка и пыли. Этот город, где Семенов когда-то не сумел поступить в гимназию, через год станет его столицей, но пока что он всего лишь есаул в невнятном ранге комиссара “по образованию добровольческой армии” и командира несуществующего полка. От него все норовят избавиться. Наконец, после двухмесячных мытарств он с десятком казаков и несколькими офицерами добирается до пограничной китайской станции Маньчжурия.
   Отсюда Семенов рассылает вербовщиков в Баргу и Внутреннюю Монголию, заручается поддержкой бурятских националистов. С огромным трудом ему удается сколотить отряд, по месту формирования названный Особым Маньчжурским. К началу 1918 года в нем насчитывалось около пяти сотен туземных всадников и полтораста русских казаков и офицеров. С этой значительной по местным масштабам силой Семенов бросает вызов Чите, где власть уже перешла к большевикам.

   В отличие от Унгерна, алкогольной зависимостью Семенов не страдал, пил немного и, по-видимому, принадлежал к тем натурам, на кого алкоголь действует умиротворяюще. Вообще по характеру он не был жесток. По природной доброжелательности Семенов легко соглашался с аргументами собеседника из нежелания спорить и портить отношения. Случалось, что в угоду разным людям он отдавал противоречащие друг другу распоряжения. “По натуре в высшей степени добрый и отзывчивый, но бесхарактерный и безвольный”, – характеризовал его колчаковский генерал Ханжин.
   Представление о нем как о человеке податливом и не имеющем собственного мнения было всеобщим. Член войскового правления Гордеев, земляк и детский товарищ атамана, в 1919 году рассказывал приехавшему из Омска колчаковскому офицеру: “Я хорошо знаю Семенова. По моему мнению, он ни над чем не задумывается. Что-нибудь скажет одно, а через десять минут – другое. Кто-нибудь из близких людей может посоветовать что-то, Семенов с ним согласится, а через некоторое время соглашается с другим. Такие свойства характера привели к тому, что он совсем измельчал”. Впрочем, доверять этой характеристике не стоит. Мало кто способен по достоинству оценить младшего товарища, когда тот вдруг совершает головокружительную карьеру. Подобный взлет всегда кажется незаслуженным и несправедливым.
   На самом деле за мягкость часто принимали его беспринципность, за безволие – осторожность и осмотрительность. Полковнику Джону Уорду, начальнику британского экспедиционного отряда, он показался похожим на тигра, “готового прыгнуть, растерзать и разорвать”, а его глаза – “скорее принадлежащими животному, чем человеку”.
   Один из офицеров-сибиряков определил Семенова как “умного, вернее очень хитрого человека”, но отметил, что “настоящим атаманом своей казачьей вольницы он не являлся, наоборот, эта вольница диктовала ему свои условия”. Наблюдение спорное: трудно понять, где кончалась его реальная зависимость от приближенных и начинался миф о ней. В этом мифе брала начало легенда, будто атаман, как истинный государь, окружен злыми советниками, скрывающими от него правду.
   Считалось, что он не знает о творящихся его именем безобразиях. “Семенов-то сам хорош, семеновщина невыносима!” – это, пишет генерал Сахаров, в Забайкалье “повторялось почти всеми на все лады”. Крестьяне-старообрядцы, уходя партизанить в сопки, заявляли, что идут воевать не с Семеновым, а с семеновщиной. Монархия была свергнута, царская семья убита, но отношение к власти не изменилось: она признавалась священной, борьба велась не с ее верховным носителем, а с чем-то от него отдельным, настолько же противоположным ему по духу, насколько внешне близким. В этой традиции окружение Семенова – оборотни, завладевшие рыцарским оружием атамана, чтобы на него пала пролитая ими кровь.
   В действительности Семенов скоро избыл зависимость от соратников первых месяцев своего атаманства, но, возможно, поддерживал легенду о ней как парадоксальное средство укрепления личного авторитета. Этим он отделял себя от преступлений им же созданного режима.
   Его биограф писал, что с осени 1917 года за ним, как “за головным журавлем, без всяких компасов и астролябий указывающим верный путь в теплые страны, тянется вереница верящих и преданных ему спутников”. Под “компасами и астролябиями” разумеются идеологические установки – Семенов и вправду обходился без них. “Он вообще не идеалист”, – говорил о нем Унгерн, объединявший в этом слове понятия “идеализм” и “идейность”. Перед англичанами и американцами атаман являлся в образе демократа, покровителя дальневосточного отделения “Лиги свободы и прав человека”, японцы видели в нем олицетворение русского национального духа. Для сторонников единой и неделимой России он – сепаратист, лелеявший планы передачи Монголии российских земель за Байкалом; для позднейших русских фашистов – масон, работавший по инструкциям ложи “Великий Восток” и создавший у себя в армии “жидовские части”; для следователей НКВД – фашист, еще в годы Гражданской войны носивший на погонах знак свастики [30 - Этот буддийский символ был эмблемой Монголо-Бурятского конного полка им. Доржи Банзарова, чьим шефом считался Семенов.].
   “Семенову не хватало ни образования, ни широкого кругозора”, – писал Врангель, признаваясь, что не в состоянии понять, каким образом этот заурядный человек мог “выдвинуться на первый план Гражданской войны”. Многие видели в нем посредственность, а его сказочную карьеру объясняли случайным сплетением обстоятельств. “В нормальное время, – заметил эмигрантский историк и писатель Петр Балакшин, – он вышел бы в отставку в чине генерал-майора и доживал век в почете и уважении своих станичников, но судьба избрала для него другой путь”. Далее перечисляются его звания и титулы: “генерал-лейтенант в тридцать лет, верховный главнокомандующий и глава Белого движения” [31 - В январе 1920 г. Колчак официально назначил Семенова своим преемником.], “равный среди монгольских князей” и пр. Все это непосильным грузом легло на его плечи. По словам Балакшина, Семенов наивно верил, что “простым выполнением своего долга справится с ролью, навязанной ему судьбой”. Эта точка зрения в эмиграции была достаточно популярной – она отказывала атаману в способности ответить на вызов истории, но не в личном достоинстве.
   Другие не были к нему столь снисходительны. Семенова называли “смесью Ивана Грозного с Расплюевым”, представляли то кровавым деспотом, то ничтожеством, то претендентом на российский престол, то чуть ли не большевиком. Он предпринимал попытки перейти на службу к красной Москве, но примерно тогда же генерал Сахаров, убеждавший его начертать на знамени “всем дорогое имя” Михаила Романова, из разговора с ним вынес твердую уверенность, что атаман – настоящий монархист, и лишь обстоятельства не позволяют ему открыто выкинуть лозунг борьбы за реставрацию Романовых. О нем писали и как о грубом необразованном казаке, и как о человеке, который владеет английским и китайским языками, специально изучал буддизм, издал сборник своих стихотворений “Казачья лира”, переводил на монгольский стихи Пушкина и Лермонтова.
   Развязанный при нем террор возмущал даже всякое перевидавших колчаковских офицеров, но сам он не был ни фанатиком, ни извергом. Диктатор областного масштаба, он не послал ни одного солдата за пределы Забайкалья (не считая неудачной вылазки в Иркутск в январе 1920 года), но пытался перекроить карту Азии и мечтал о создании новых государств. На выдаваемых от его имени наградных листах помещались скрещенные на фоне земного шара шашка и винтовка – эмблема, весьма схожая с коммунистической символикой.
   Казаки считали его казаком, буряты – бурятом, монголы уповали на него как на защитника их интересов. Даже евреи видели в нем заступника и покровителя.
   Как ни странно, всё, что говорилось и писалось о Семенове, – почти правда. Он был и тем, и другим, и третьим, равно как не был никем. Может быть, это и позволило ему продержаться у власти дольше, чем любому другому из вождей Белого движения.

Особый Маньчжурский отряд

//-- 1 --//
   Семеновский отряд пополнялся по тому же принципу, что и Запорожская Сечь. У русских волонтеров никто никаких документов не спрашивал, задавали всего три вопроса: “В Бога веруешь? Большевиков не признаешь? Драться с ними будешь?” Утвердительные ответы давали право быть зачисленным на довольствие. Поскольку платили хорошо, на станцию Маньчжурия стекался всякий сброд. Добровольцы сами себе присваивали офицерские чины и щеголяли чужими наградами. Как обычно в смутные времена, появились и самозванцы разного масштаба. Китаец-парикмахер выдавал себя за побочного отпрыска японской императрицы, а какой-то молодой еврей назвался сыном покойного генерала Крымова, командовавшего забайкальскими казаками на фронтах Первой мировой. Некоторое время он состоял при штабе Семенова, пока не был разоблачен и выпорот.
   Вопреки расхожему мнению, ссыльные и каторжники шли служить не только к красным. “Хуже всего здесь контрразведка, куда собрались отбросы жандармов, охранных агентов и разнузданная молодежь самого садического типа”, – писал об Особом Маньчжурском отряде (ОМО) военный министр Омского правительства Будберг. Среди представителей этой золотой молодежи с уголовным прошлым были сын министра двора Фридерикс, убивший из-за наследства родного брата; обвинявшийся в шпионаже в пользу Германии барон Тизенгаузен; известный петербургский шарлатан Волков, он же “великий маг Али”, укравший у своей любовницы, генеральши Самойловой, драгоценности на сто тысяч рублей. Все они попали в Забайкалье по судебным приговорам, а теперь оказались в отряде Семенова. Из-за таких фигур аббревиатуру ОМО расшифровывали как “Осторожно, может ограбить”.
   “Гражданская война в России дала много Пожарских, но очень мало Мининых”, – обмолвился однажды Семенов. Сам он быстро решил свои финансовые проблемы благодаря японцам [32 - Представление об этих суммах дает цифра, фигурировавшая на заседаниях японского парламента: только с декабря 1918-го по февраль 1920 г. на Семенова было истрачено 21 110 000 иен. Цифра становится еще более фантастической, если учесть, что одна иена приравнивалась к 60–70 рублям.]. Те сделали ставку на него, а не на Колчака, слишком тесно, по их мнению, связанного с англичанами и американцами. Зато управляющий КВЖД, генерал Хорват, к Семенову отнесся настороженно и военную власть в полосе отчуждения вручил Колчаку. Признать его главенство атаман отказался наотрез. Адмирал называл семеновцев хамами, бандой, но эта “банда” быстро превращалась в серьезную силу. На японские деньги Семенов закупал снаряжение вплоть до радиостанций, обзавелся артиллерией, приступил к оборудованию бронепоездов, а Колчак сумел поставить под ружье не более 700 человек, вооруженных лишь трехлинейками. К весне 1918 года Семенов имел впятеро больше – около трех с половиной тысяч бойцов. Из них русские составляли треть. Личный состав отряда был преимущественно азиатский: китайцы (в том числе хунхузы), монголы всех племен, буряты, корейцы.
   Первая попытка продвинуться в Забайкалье окончилась неудачей, но в начале апреля Семенов вновь перешел границу и с налету захватил сначала Даурию, затем станцию Мацеевскую, где едва не погиб – раненного в ногу, его извлекли из-под обломков колокольни, разрушенной прямым попаданием снаряда. Здесь под видом добровольцев к нему присоединился батальон японской императорской армии в 400 штыков. “Маленькие ростом, великие своим воинским духом, щеголеватые и веселые, японские солдаты в теплый весенний вечер выскакивали из вагонов, кокетливо иллюминованных светящимися фонариками самых причудливых форм. В руках у каждого было по национальному японскому и русскому флагу, они оживленно размахивали этими эмблемами русско– японской солидарности”, – так бывший адъютант Семенова описывал первое появление японцев в Забайкалье. Для него это было “повторение повествования евангелиста о благодетельном самаритянине”.
   Из Мацеевской, взятой после упорного боя, Семенов устремляется к Чите. К концу апреля захвачена станция Оловянная, атаман с авангардом выходит к берегу Онона, но красные успевают взорвать мост. Подрывником выступает не кто-нибудь, а лично командующий Забайкальским фронтом, эсер-интернационалист Сергей Лазо. Под прицельным огнем казаков минеры отказались ползти к реке, чтобы еще раз поджечь потухший под дождем запал, тогда Лазо сделал это сам. Фитиль гас еще два раза, но третья попытка оказалась успешной.
   Невозможно установить точную численность семеновских частей и противостоящих им красных отрядов. Все постоянно движется, меняется, сотни людей перебегают от Лазо к Семенову и обратно. Дезертируют тоже сотнями. Мобилизации, которые пытается проводить каждая из сторон, увеличивают не столько ее собственные силы, сколько армию противника. Реквизиции проводят те и другие, врагом становится тот, кто сделал это первым.
   Разделение по имущественному признаку почти не прослеживается. Сплошь и рядом богатые крестьяне и даже казаки выступают сторонниками советской власти, а бедные поддерживают Семенова. Под прикрытием красного или трехцветного знамени сводят старые счеты из-за выгонов и пахотных земель. Появление в ОМО бурятских и монгольских всадников, привлеченных обещанием вернуть отнятые у них под пашню степные угодья, толкнуло крестьян в противоположный стан. Среди бойцов Лазо в ходу был лозунг “Грабь тварей!”, т. е. бурят. К тем из них, кто сражался на стороне красных, относились презрительно: “Как я встану рядом с ясашным!” Для казаков такой проблемы не существовало, их отношение к степнякам было несравненно более уважительным.
   Человек мог оказаться по ту или иную сторону фронта по причинам, не имеющим ничего общего с идеологией. Парень из Читы при красных пошел служить в вокзальную охрану, потому что ревновал невесту, работавшую там кассиршей; к ней приставали мужчины, и он охранял ее бдительнее, наверное, чем вокзал от семеновских диверсантов, но с приходом белых соперник написал на него донос. За службу большевикам несчастный жених был арестован, сумел бежать и в конце концов попал к партизанам. В те дни люди выбирали судьбу на годы вперед, хотя еще не догадывались об этом.
   На низовом уровне идейное противостояние принимает карикатурные формы или корыстно используется в житейских ситуациях. На отбитой у Лазо железнодорожной станции казачий офицер заказывает местному портному-еврею новый мундир. Закончив работу, портной из страха перед заказчиком отказывается взять у него деньги. Тот рад не платить, но не желает чувствовать себя должником. Чтобы избавиться от моральных неудобств, офицер заявляет, что портной – большевик, раз он против денег, и приказывает его выпороть.
   Большинство населения не понимало, кто, с кем и из-за чего воюет. В эмиграции один офицер с грустью вспоминал разговор, состоявшийся между ним и какой-то женщиной на улице только что захваченного белыми городка. Та никак не могла взять в толк, на чьей стороне сражаются победители. “Мы красных бьем”, – объясняет офицер, но такой ответ не избавляет его собеседницу от сомнений, ведь если есть воители, должны быть и те, кого они защищают. “Вот вас и защищаем”, – находится наконец офицер. Тогда, растрогавшись, женщина благодарно крестит его и говорит: “Ну слава Богу! А то все нынче промеж себя дерутся, про нас-то уж и позабыли”.
   Фронт надолго замирает у Оловянной, затем Лазо по льду внезапно переходит Онон. Наступление началось на Пасху. Семеновцы отмечали праздник, а сам атаман уехал кутить в Харбин. Он срочно возвращается, но положение уже безнадежно. Своим последним оплотом Семенов сделал пограничную пятивершинную сопку Тавын-Тологой, укрепив ее окопами и рядами колючей проволоки, однако не удержал позиций и был отброшен в Китай.
   Лазо вступил в переговоры с представителями китайской военной администрации. Те прибыли на встречу с положенными по этикету безделушками в качестве подарков, а командующему преподнесли мешок дефицитного сахарного песка. Хозяин усадил гостей пить чай у себя в вагоне, и тут выяснилось, что подаренный песок сильно подмочен. Лазо приказал адъютанту немедленно, любыми путями раздобыть рафинад. С трудом сумели отыскать несколько кусков. Лазо гордо выставил их на стол и, как пишет его жена, “в разговоре с китайцами сделал тонкий намек на то, что русские люди предпочитают пить чай с рафинадом и не любят сахарный песок, в особенности если он подмочен”.
   На этой благостной ноте Ольга Лазо заканчивает свои воспоминания о борьбе мужа с Семеновым, но ощущение хаоса подспудно присутствует даже в них. Семеновский офицер, спустя десять лет напечатавший в харбинской газете “Наш путь” заметки об этих днях, вспоминает какие-то свои командировки с неясными целями, поездки на паровозном тендере, стрельбу, бегство, случайных попутчиков, но постепенно начинает казаться, что автор ясно помнит лишь одно – то, как от поджигаемой красными и белыми степи небо все время затянуто дымной пеленой. Каждый новый день разгорается незаметно и так же незаметно переходит в ночь. Над миром властвуют сумерки. Это ощущение пронизывает весь его сбивчивый рассказ, чья главная историческая ценность состоит в нарастающем при чтении чувстве тревоги от многократно и на разные лады повторяемого: “Свет солнца, притемненный дымкой степного пала, казался не дневным, а вечерним”.
//-- 2 --//
   Из мемуаров Семенова следует, что Унгерн присоединился к нему в конце ноября или в начале декабря 1917 года. Произошло это на станции Даурия, где размещался лагерь австрийских и турецких военнопленных. Из них Унгерн сколотил что-то вроде военно-полицейской команды, которая быстро покончила с гарнизонной солдатской вольницей и грабежами в пристанционном поселке. С тех пор у некоторых семеновских офицеров остались вестовые-турки, славившиеся умением варить кофе.
   Неизвестно, когда Унгерн покинул Персию, но его путь из Урмии в Даурию пролег через Ревель. Это был его последний приезд на родину. Сохранившийся в бумагах Арвида Унгерн-Штернберга рукописный рассказ Альфреда Мирбаха, женатого на сестре Унгерна, частично заполняет временной пробел между двумя его экзотическими должностями – инструктора ассирийских дружин и начальника пленных немцев, усмиряющих буйства своих русских охранников.
   Мирбах сообщает, что осенью 1917 года они с Унгерном и братом Унгерна по матери, Максимилианом Хойнинген-Хюне, оказались в Иркутске. Как и зачем все трое туда попали, из его рассказа понять нельзя, но дело проясняется, если вспомнить, что Мирбах тогда отбывал ссылку на севере Иркутской губернии, в Балаганске. Перед войной он возглавлял Охранное отделение в Лодзи и двух южных округах Царства Польского и был дружен с жандармским полковником Мясоедовым, который тогда служил в Польше. В 1915 году Мясоедова обвинили в шпионаже в пользу Германии, судили и повесили, а Мирбах, тоже угодивший под суд, отделался ссылкой. После Февральской революции обстановка в стране заставляла опасаться за жизнь бывшего жандарма, и, видимо, Унгерн по просьбе сестры отправился в Сибирь выручать зятя. Семнадцатилетний Максимилиан увязался за ним. Они добрались до Балаганска и каким-то образом сумели вывезти Мирбаха в Иркутск. Вероятно, успех этой операции решили деньги.
   В то время уже не нужно было обладать прозорливостью Чойджин-ламы, чтобы предсказать надвигающуюся гражданскую войну. Зная, что Семенов находится в Забайкалье, Унгерн решил пробираться к другу. Мирбах будто бы собирался составить ему компанию, но передумал. К тому времени в Иркутск приехала его жена, брать ее с собой он не хотел, а отпускать с юным братом в Ревель одних – боялся. Втроем они двинулись обратно на запад, а Унгерн – на восток в Даурию.
   Скорее всего с этой ситуацией связана смерть его отчима, Оскара Хойнинген-Хюне, чуть позже при невыясненных обстоятельствах убитого в Красноярске. Иначе как тревогой за судьбу сына и дочери невозможно объяснить его появление там зимой 1918 года.

   По признанию Семенова, успех “самых фантастических” его предприятий стал возможен благодаря “тесной спайке” с бароном. Первые месяцы их эпопеи – героический период движения. Вожди его бедны, одиноки, гонимы и красными, и старой администрацией КВЖД во главе с неблагодарным Хорватом, забывшим, что они поймали и расстреляли претендовавшего на его место харбинского большевика Аркуса. Этот период изобилует историями о чудесах, какие обязательно присутствуют в официальной мифологии тех режимов, чьи создатели взялись ниоткуда, из полнейшей безвестности, как Семенов. Такого рода истории придают им подобие легитимности. Случайность тут всегда играет важнейшую роль, ибо в ней являет себя божественный промысел, а смекалка и отвага, как у младшего сына в сказке, становятся главным оружием героя в борьбе с вооруженной до зубов неправдой. Здесь атаман и барон с горсткой верных сподвижников разоружают тысячи развращенных большевистской пропагандой нижних чинов; члены Маньчжурского совета пасуют перед воинским эшелоном, где якобы находятся казаки, а на самом деле никого нет. Свечи, зажженные в окнах пустых вагонов, обманывают большевиков, а китайские солдаты пугаются покрытого брезентом бревна, принимая его за пушку, и послушно выполняют предъявленные им требования.
   В январе 1918 года Семенов назначил Унгерна комендантом Хайлара – крупного железнодорожного узла и второго по численности русского населения города в зоне КВЖД. Поначалу местная публика не приняла его всерьез, но он быстро показал, на что способен: военный врач Григорьев, публично выступавший против невесть откуда свалившегося на хайларцев барона, был расстрелян без суда. Впервые в жизни Унгерн приказал убить безоружного, к тому же штатского человека, но не похоже, чтобы его перед этим терзали сомнения. Угрызений совести он тоже не испытывал и, докладывая о случившемся Семенову, писал: “В условиях зарождающейся гражданской войны всякая гуманность и мягкотелость должны быть отброшены”. Сделать это ему было тем проще, что в его распоряжении находилась сила, абсолютно чуждая гуманности и прочим интеллигентским слабостям. Семенов потому и отправил Унгерна в Хайлар, что там был развернут штаб монгольской “бригады”.
   Ее появление у семеновцев имело свою предысторию. В 1916 году, во время волнений во Внутренней Монголии, восстали харачины, самое воинственное из монгольских племен. Год спустя, теснимые китайцами, они совершили набег на Цеценхановский аймак Халхи; в бою с ними был ранен будущий председатель Монгольской народно-революционной партии Сухэ-Батор, в то время – пулеметчик войск ургинского правительства. Потерпев неудачу, харачины двинулись в Баргу и в сентябре 1917 года подошли к ее столице – Хайлару. Их насчитывалось около восьмисот всадников во главе с князем Фушенгой. Его наследственные владения были конфискованы в пользу переселенцев из Китая; в качестве компенсации он получил чин полковника китайской армии с соответствующим жалованьем, но это не помешало ему возглавить мятеж.
   Под Хайларом в его войско влился отряд чахарского князя Баир-гуна, в прошлом – соратника легендарного Тогтохо-гуна. Оба получили тайную помощь от Японии. У Фушенги была рота переодетых в монгольское платье японских солдат при семи офицерах, у Баир-гуна – четыре орудия с японской обслугой. Из них повстанцы принялись бомбардировать Хайлар с окрестных сопок. Азиатская часть города загорелась и была разграблена, а русские кварталы, прилегавшие к железнодорожной станции, спасли от разгрома проезжавшие в это время с фронта уссурийские казаки.
   Китайский гарнизон разбежался, но скоро начались столкновения между харачинами и чахарами с одной стороны и баргутами – с другой. Те и другие были монголами, но олицетворяли собой две крайние тенденции в монгольском мире: первые, согнанные китайцами со своих пастбищ, стали бродягами и профессиональными разбойниками, вторые отчасти перешли к оседлому образу жизни. Местный князь Линшэн потребовал от первых покинуть пределы Барги, но те не подчинились. Идти им было некуда. Ситуация сложилась тупиковая, и чтобы как-то ее разрешить, в декабре 1917 года в Хайларе собрались восточномонгольские князья и ламы. Эту “конференцию” организовали японцы, они же позвали на нее Семенова. С благословения или по прямому совету состоявшего при нем капитана Куроки атаман предложил делегатам выход из тупика: харачины и чахары остаются в Барге, но поступают к нему на службу, благодаря чему получают средства к существованию и прекращают грабежи. Фушенга согласился; его всадники составили в ОМО отдельную “бригаду”. Для контроля над ней нужен был человек с железной рукой, и Унгерн отвечал этому условию как никто другой. Фактическое командование перешло к нему, Фушенга отныне царствовал, но не управлял.

   В августе 1918 года, при новом наступлении Семенова в Забайкалье, харачины по распоряжению штаба ОМО угнали из приаргунских станиц, которые поддержали Лазо, не то восемь, не то восемнадцать тысяч овец. Предполагалось передать их казакам, пострадавшим от большевистских реквизиций, но обнаружилось, что по ошибке или, скорее, по неистребимой привычке к разбою харачины угнали не тех овец – большинство их принадлежало казакам, служившим не у красных, а у Семенова. Часть стада вернули владельцам, но породистые овцы были уже испорчены – их гнали вперемешку с баранами и оплодотворили раньше, чем положено по скотоводческому календарю. Другую часть успели продать, остальное пошло в котел самим харачинам. Пострадавшие от реквизиций вообще ничего не получили.
   Естественно, разразился скандал. Член войскового правления Гордеев, на которого со всех сторон сыпались жалобы, обратился за разъяснениями в штаб и получил ответ: “О, этого вопроса вы, батенька, не поднимайте. Ведь это сделал барон. Если я об этом заявлю, то мой чуб затрещит. Тут есть особый пункт, которого касаться нельзя”.
   Словом, с Унгерном лучше не связываться. Его неприкосновенность объяснялась близостью не только к Семенову, но и к тем, от кого зависел сам атаман, – японцами.
   В Хайларе он просто не мог не сойтись с приставленными к Фушенге японскими офицерами (среди них находился опытный разведчик капитан Нагаоми, он же Окатойо) и должен был привлечь их внимание своим неординарным интересом к Востоку вообще и буддизму в частности [33 - Японский экспансионизм связан не столько с синтоизмом, сколько именно с буддизмом – религией, общей для всех народов Восточной Азии. Она призвана была стать основой их объединения под эгидой Токио.]. На положение в Азии он смотрел так же, как кумир японской офицерской молодежи, военный министр Кадзусигэ Угаки, провозгласивший, что Япония будет противостоять как европейскому и американскому “деспотическому капитализму”, так и “катящейся на восток волне русского большевизма”. В разговорах Унгерна с японцами могли, в частности, обсуждаться и шансы на возвращение к власти Цинов. Наследник престола, девятилетний Пу И, жил при дворе Чжан Цзолина, генерал-инспектора Маньчжурии, но для Унгерна этот мальчик был не просто одним из инструментов политики Токио в Китае. Единственный, как во всякой утопии, рычаг, с чьей помощью можно направить ход истории в нужную сторону, он видел в маньчжурской династии, а точку опоры – в Монголии.

Королева Байкала. Чита и Даурия

//-- 1 --//
   Взять Читу собственными силами Семенов так и не сумел. Ее заняли, а затем весьма неохотно передали ему пришедшие из Западной Сибири чехословацкие легионеры Радолы Гайды и добровольцы подполковника, будущего генерала Анатолия Пепеляева. Семенову с его соратниками нелегко было смириться с мыслью, что триумфальный въезд в столицу Забайкалья не состоится. “Это их страшно ошеломило, – писал стоявший в оппозиции атаману казачий генерал Шильников, – разрушило их программу победоносно шествовать по Сибири. Семенов больше суток был пьян до беспамятства, и никто ничего не мог от него добиться”.
   В сентябре 1918 года он утвердил свою резиденцию в лучшей читинской гостинице “Селект”, а Унгерн обосновался на станции Даурия [34 - Любопытно, что названия двух географических пунктов, прочно связанных с именем Унгерна, фонетически созвучны его фамилии – Урга и Даурия.], получив ее на правах феодального владения: военный городок стал его замком, гарнизон – дружиной, местные жители – крепостными, которых он опекал, казнил и жаловал, а включенный в зону его ответственности отрезок железной дороги от Даурии до пограничной Маньчжурии – торговым трактом, на котором смелый воин всегда сможет прокормиться. До того Унгерн носил погоны войскового старшины, но теперь Семенов, минуя чин полковника, произвел его сразу в генерал-майоры.
   Всю осень в Чите праздновали победу. На приемах, банкетах и спектаклях Семенов неизменно появлялся со своей “метрессой”, известной как “атаманша Маша”. Негласно принято было считать ее его женой. Для ближнего круга она была Марией Михайловной, кто-то знал ее как Глебову, а иногда в качестве фамилии фигурировало прозвище Шарабан – от эстрадного шлягера тех лет: “Ах, шарабан мой, американка, / А я девчонка, я шарлатанка…”. В прежней жизни она пела по ресторанам цыганские романсы, поэтому ее называли еще “цыганкой Машей”. Происхождение этой яркой женщины окутано туманом. Сама “королева Байкала”, как без иронии величала ее официозная читинская газета “Русский Восток”, культивировала романтический и одновременно народный вариант своей биографии: якобы на ней, крестьянской дочери с Тамбовщины, по большой любви женился тамбовский вице-губернатор, но она не любила мужа и скрылась от него в далекой Сибири. Однако ее восточная внешность входила в противоречие с этой легендой. Священник Филофей, оказавшийся тогда в Чите, слышал очень похожее на правду известие, что Маша – крещеная еврейка из Иркутска, настоящая ее фамилия – Розенфельд. Девчонкой она сбежала из родительского дома, была проституткой, потом благодаря красоте и богатым поклонникам стала кафешантанной певичкой. Рассказывали, что Семенов познакомился с ней в харбинском кабаре “Палермо”.
   Атаман славился влюбчивостью, но, как считал один из самых близких к нему людей, полковник Леонид Вериго, не обладал “качествами мужчины, могущего нравиться женщинам”; к Маше он относился “с большим подозрением в верности”, что “порождало угодливость перед ней”. Семенов осыпал ее деньгами и подарками, а позднее в роли своего личного представителя послал в Токио, где она должна была настроить в его пользу японское общественное мнение.
   “Загорелая, изящная, поразительно красивая, одетая в шелка, кружева и меха, с жемчужным ожерельем на шее”, – такой увидел ее отец Филофей, прибыв вслед за ней в японскую столицу. Маша выступала здесь в качестве законной супруги атамана. Свидетельство о браке никто у нее не требовал, она поселилась в гостинице “Сейокен” с баснословно дорогими номерами, произносила патриотические речи на банкетах, принимала корреспондентов крупнейших газет и внушала им, что лишь благодаря ей Семенов сумел так возвыситься. В свободное время ходила по магазинам, покупая роскошные платья и драгоценности [35 - Хранящийся в архиве ФСБ рассказ Филофея опубликован В. В. Марковчиным.].
   Маша была популярна в Забайкалье. На суровом читинском Олимпе она заняла место богини милосердия: к ней обращались с просьбами и жалобами, простые люди уповали на нее как на народную заступницу, к которой они всегда могут воззвать о помощи.
   Автор заметки о ней во владивостокской газете “Голос России” отмечал, что Маша отличалась “беспринципностью и жадностью, которые развиваются в молодых женщинах, принужденных добывать телом средства к существованию”, вместе с тем признавал за ней “известную широту натуры”: “В пьяные минуты готова была отдать последнее”.
   Молва приписывала ей загадочную смерть жены начальника штаба ОМО генерала Нацвалова, тоже бывшей актрисы, жгучей брюнетки, красавицы, к тому же еще и поэтессы. В Харбине у нее был недолгий роман с Семеновым, прекратившийся после его знакомства с Машей, и в Чите уязвленная Нацвалова возглавила фронду. В ее доме собирались недовольные режимом, из ее салона и, может быть, из-под ее пера выходили анонимные стихотворные памфлеты на атамана и его любовницу. В итоге Нацвалова бесследно исчезла, а пару месяцев спустя ее полуразложившийся труп с отрезанной головой случайно был обнаружен в Сретенске, в заколоченном ящике. Преступление осталось нераскрытым, но общественное мнение назначило на роль убийц кое-кого из близких Семенову людей. Их считали орудием в руках мстительной “атаманши”, хотя, возможно, из желания выслужиться перед ней они действовали по собственной инициативе, думая, что исполняют ее тайные желания.
   Есть малоправдоподобный рассказ о том, будто Унгерн и познакомил Машу с Семеновым. Кажется, поначалу он относился к ней снисходительно и назвал Машкой подаренную ему атаманом прекрасную белую кобылу, свою любимицу [36 - Тезка атаманской “метрессы” стала любимой лошадью Унгерна и служила ему верой и правдой до того момента, когда он попал в плен к красным.]. Все изменилось, когда Маша стала вмешиваться в политику. Как доносил колчаковский агент в Чите полковник Зубковский, она, чтобы завоевать симпатии офицеров, оплачивает их карточные долги. Полковники и генералы добивались ее расположения. В одном из писем Унгерн сравнил Машу с “евнухами”, обладавшими такой же властью при дворе турецких султанов. Возможно, еврейское происхождение “атаманши” не было для него секретом, и это не располагало его в ее пользу. Ходили слухи, что ставшую притчей во языцех “Иудейскую роту” Семенов создал по ее инициативе. Из-за этого позднейшие русские фашисты включали Машу в число тех, кто будто бы способствовал обращению атамана в “иудомасонство”.
   В Забайкалье с удовольствием пересказывали не то анекдот, не то реальную историю о солдатской прямоте барона, который, не стесняясь в выражениях, указал старому приятелю, кем является его подруга. “Раз как-то, – в эпическом тоне повествует один из рассказчиков, – Семенов решил посетить орлиное гнездо своего генерала и выехал в Даурию со своей возлюбленной куртизанкой Машенькой. Барон проведал об этом и выслал навстречу курьера с ультиматумом: «С Машкой-б… не приезжай. Приедешь, ее прикажу выпороть, а тебя выгоню». Пришлось Семенову оставить свою пассию где-то по дороге”.
   Эта байка была тем популярнее, что многих раздражал быстро набравший силу культ атамана как выдающегося государственного деятеля и первого в России человека, осмелившегося вступить в открытую борьбу с большевиками: его имя носили Маньчжурская стрелковая дивизия, 1-й Забайкальский казачий полк, весь отряд броневых поездов и вдобавок еще один бронепоезд, а в Чите – благотворительная столовая, фехтовальный зал, инвалидный дом и симфонический оркестр. Унгерн к таким знакам власти проявлял полнейшее равнодушие. Ни в Забайкалье, ни в Монголии не было ни одного воинского подразделения или какого-то другого объекта, названного в его честь.
//-- 2 --//
   Азиатская конная дивизия, любимое детище Унгерна, свое название получила не сразу. Сначала она именовалась Инородческим корпусом, потом – Туземным корпусом и Азиатской бригадой. В лучшие времена в ней насчитывалось до тысячи сабель при артиллерии и пулеметах, но какова была ее численность на первых порах, определить затруднительно. Колчаковский агент доносил в Омск, что она “вообще не поддается учету”. Два полка составили чахары Найдан-гуна и харачины Фушенги, третий набрали из забайкальских казаков, в том числе бурят, но за те два года, что Унгерн провел в Даурии, все неоднократно менялось. Неизменным оставалось одно: Азиатская дивизия формировалась не по мобилизации, а как наемное войско.
   В основном шли служить за хорошее жалованье. Платили не омскими “воробьями” и не читинскими “голубками”, как по цвету и форме изображенного на них двуглавого орла пренебрежительно называли колчаковские и семеновские ассигнации, а “романовскими” или серебром. С лета 1920 года, перед походом в Монголию, стали выдавать жалованье золотом царской чеканки [37 - Унгерн получил его от Семенова, задержавшего в Чите часть отправленного Колчаком на восток золотого запаса России.]. Командир полка или батареи получал сорок рублей в месяц, командир сотни – тридцать, младший офицер – двадцать пять, унтер-офицер – пятнадцать. Простым всадникам при жалованье в семь с полтиной выдавали по пятнадцать рублей на двоих, поскольку монеты были только пяти– и десятирублевого достоинства. Георгиевским кавалерам набавлялось по пять рублей за крест. Предусматривались щедрые компенсации за ранения разной степени тяжести, а также выплаты семье за смерть кормильца. Нормы обмундирования не было, изношенное тут же менялось. Ежедневно все, независимо от чина, получали по пачке русских папирос и спички.
   В азиатских частях управление строилось по принципу двойного командования – русские офицеры дублировали туземных начальников. Для подготовки офицерских кадров из бурят и монголов была создана военная школа. Ее начальник, есаул Баев, свободно говорил по-монгольски, как и заместитель Унгерна, войсковой старшина Шадрин, бывший переводчик штаба Заамурского военного округа. Для русских офицеров организовали уроки монгольского языка. За непосещение занятий Унгерн наказывал “как за уклонение от службы”, а “проверку знаний” проводил лично. Из этого следует, что монгольским он в той или иной степени овладел во время жизни в Кобдо.
   Даурия при нем – особый замкнутый мир со своими мастерскими, швальнями, паровозным депо, электростанцией, водокачкой, лазаретом, казармами и, конечно, тюрьмой. На самую высокую из окружавших поселок сопок, откуда хорошо просматривались окрестности и где выставлялся наблюдательный пост, Унгерн приказал втащить товарный вагон и поставить в нем нары с печкой, чтобы караульная смена не мерзла на голой вершине. Этот вагон на горе виден был с железной дороги и долго изумлял тех пассажиров, кто ничего не слыхал о причудах барона.
   Десять лет назад, когда Унгерн служил в Аргунском полку, здесь начали строить казармы, возвели здания офицерских квартир, конюшни, орудийные парки, тир и манеж. Незадолго до войны была заложена каменная церковь. К революции строительство закончили, но освятить церковь не успели, и Унгерн с присущим ему равнодушием к официальной религии приспособил ее под артиллерийский склад [38 - В октябре 1920 г. семеновцы, отступая из Даурии, взорвали лежавшие в церкви снаряды. Разнесенное по Аргуни эхо взрыва слышно было за десятки верст.].
   Казармы представляли собой типовые, с элементами модной не так давно псевдоготики, двух– и трехэтажные здания из неоштукатуренного кирпича с полутораметровой толщины стенами. В глубоких, рассчитанных на песчаную почву фундаментах размещались просторные подвалы. Партизаны здесь не появлялись; они старались не приближаться к линии железной дороги, где сила была не на их стороне, тем не менее Унгерн, демонстрируя готовность отстоять свою независимость от любых на нее покушений, превратил в “форты” четыре казармы по углам военного городка: окна и двери двух нижних этажей замуровали, а в третьем и на крыше установили пулеметы. Попасть на верхний, боевой, ярус можно было только снаружи по приставной лестнице, которую, как в средневековых донжонах, втаскивали за собой, разрывая связь с внешним миром. На каждый форт полагалось по пушке и прожектору. По ночам дежурные развлекались тем, что ловили прожекторным лучом вылезающих из нор сурков-тарбаганов: те смешно “загипнотизировывались, поворачиваясь мордочкой к источнику света, и замирали”.
   Подчинялся Унгерн только Семенову, да и тот старался облекать свои приказы в форму дружеских просьб, советов или, на худой конец, увещаний. Когда из Читы прибыла инспекционная комиссия и потребовала каких-то денежных отчетов, Унгерн предостерег ревизоров: “Господа, вы рискуете наткнуться на штыки Дикой дивизии!” В Даурии он сидел полным князем и считал себя вправе облагать данью проходившие поезда.
   Главным способом получения крупных сумм стали реквизиции на железной дороге. За это снабженец Унгерна, генерал Казачихин, позднее угодил под суд в Харбине. На следствии он оправдывался: “Ведь одевать, вооружать, снаряжать и кормить тысячи людей и лошадей, это при современной дороговизне чего-нибудь да стоит! Источником была только реквизиция. Ею долги платили и покупали на нее”.
   Реквизированные товары переправляли в Китай и продавали через посредников, часто по заниженной цене. Вокруг этого промысла кормилась орда русских и китайских спекулянтов. Иногда кого-нибудь из них привозили на расправу в Даурию, затем все опять шло по-прежнему.
   “Мое положение какое? – жаловался Казачихин. – Не сделать – барон расстреляет, сделать – атаман может отдать приказ и расстрелять”. Унгерн, однако, был ближе и страшнее. Повинуясь его распоряжениям, Казачихин слал в Даурию деньги и конфискованные товары – муку, сало, рис, ячмень и овес для лошадей, табак, спички, партии обуви и чая. То Унгерну требовались электротехнические принадлежности и латунь для патронных гильз, то парный экипаж, то горчица, а то вдруг почему-то кокосовые орехи.
   Бюргерскую бережливость он презирал, мог отсчитать триста рублей золотом за приглянувшийся ему цейсовский бинокль, но его интенданты расходовали прилипающие к рукам деньги гораздо более рационально. Казачихин между делом купил себе дом в Харбине.
   Штаб дивизии располагался в одном здании с квартирой Унгерна. По рассказам, его домашним хозяйством заведовала какая-то “грязная. вечно пьяная стряпка”, в квартире царил страшный беспорядок, что нередко свойственно людям, жаждущим упорядочить весь мир; в комнатах всюду было разбросано грязное белье, валялись “бутылки из-под коньяка, клочки рваной бумаги, деньги”. Здесь же будто бы находилась вызывавшая жгучий интерес подчиненных барона “секретная комната”, где “складировались отобранные у проезжающих и расстрелянных драгоценности”.
   Штаб играл жалкую роль, все вопросы Унгерн решал лично. По словам современника, дивизионные органы управления он “низвел до уровня канцелярии казачьей сотни”. Приказы отдавались преимущественно устные, а письменные носили порой эксцентричный характер. Летчики авиаотряда, недолгое время состоявшего при Азиатской дивизии, однажды были предупреждены бароном, что если к назначенному сроку не приведут в порядок свои “летательные аппараты”, то будут “летать с крыш”.
   Когда подчиненные просили у него официальное подтверждение полученного приказа – “бумагу”, он отвечал: “Вам нужна бумага? Хорошо, я велю послать целую десть”. Свои распоряжения он писал “на обрывках”, причем периодически вся штабная документация будто бы отправлялась в печь как “тормозящая живое дело”. На немногочисленных канцелярских должностях в Азиатской дивизии люди сменялись “как в калейдоскопе”. “Долго сидеть, надоедает писать”, – говорил Унгерн.
   Впрочем, рассказавший обо всем этом Казачихин сильно сгущает краски. В свое оправдание он не мог предъявить суду и следствию никаких полученных от Унгерна письменных приказов, поэтому утверждал, что их попросту не существует. От Азиатской дивизии времен ее пребывания в Даурии осталось довольно много документов, но сказанное Казачихиным о своем начальнике прекрасно соотносится с характером барона. Иначе не стоило говорить о нем такие вещи, которые, будь они сказаны о ком-то другом, доверия бы не вызвали [39 - Есть известие, что позднее, в Монголии, Унгерн приказал хранить документы за последние десять дней, остальное уничтожать без разбора. Это похоже на правду. Во всяком случае, когда в 1921 г. красные в Урге захватили архив штаба Азиатской дивизии, бумажных трофеев им досталось немного.].
   При всем том хозяин Даурии был прекрасным администратором, распорядительным и энергичным. Не случайно именно ему в 1919 году Семенов доверил одну из важнейших экономических опор своего режима и назначил его “руководителем работ на золотых приисках Нерчинского горного округа”.
   Некоторые проекты Унгерна или опережают время, или отдают маниловщиной, как, например, идея организовать в Маньчжурии женское движение из представительниц азиатских народов; зато другие вполне разумны. Когда в Чите решили печатать собственные деньги, Унгерн предложил взамен ассигнаций чеканить монеты из вольфрама с местных рудников. Он пытался выписать из Японии машины для чеканки и с присущей ему страстью к эмблематике продумал внешний вид этих монет, так и не воплощенных в металле.

Даурский ворон

//-- 1 --//
   Телесные наказания в Азиатской дивизии стали нормой, даже за дисциплинарный проступок могли забить до полусмерти. В частях имелись осведомители, доносившие о настроениях, разговорах, распитии спиртного и состоявшей под столь же строгим запретом карточной игре. Понимая, что в России тотальная борьба с алкоголем обречена, Унгерн сквозь пальцы смотрел на домашние попойки, но тех, кто пьяным попадался на улице, сажали в заминированный подвал. Здесь каждый неосторожный шаг грозил гибелью. Считалось, что это лучший способ заставить человека быстро протрезветь.
   Хищения и приписки наказывались строже, но тут все решала личность виновного. Легкомысленный растратчик еще мог быть прощен, расчетливый вор – нет. Прапорщик Козырев, прокутивший десять тысяч рублей, остался жив, а сотенный каптенармус, присвоивший куда более скромную сумму, был повешен на фонарном столбе в центре поселка и в назидание всему интендантскому племени висел там несколько дней, пока не оборвалась веревка.
   В рассказах барон предстает неистощимым в разнообразных карах, но справедливым владыкой. Как Дракула или Иван Грозный, он назначает виновным такие наказания, которые вытекают из совершенных ими преступлений: возница, при переправе подмочивший драгоценную муку, приговаривается к купанию в ледяной осенней реке, а интендант, купивший недоброкачественный фураж, – к поеданию гнилого сена.
   Офицеров собственного производства Унгерн не считал за людей, но к простым казакам относился лучше. Те платили ему уважением и за глаза, несмотря на его тридцать два года, называли “дедушкой”. Это прозвище, унаследованное от старой армии, независимо от возраста присваивалось самым авторитетным командирам в обоих лагерях. Тот же почетный титул носил противостоявший Унгерну и Семенову в Забайкалье партизанский вожак Нестор Каландаришвили.
   От Даурии до китайской границы оставалось еще шестьдесят верст, но пограничный контроль проходил именно здесь. У пассажиров проверяли документы, заставляли предъявить имевшиеся при себе деньги и ценные вещи. Часть тут же изымалась, если общее их количество превышало некие негласно установленные нормы. Подозрительных обыскивали вплоть до нижнего белья. С особым пристрастием проверялись поезда, идущие не из Китая, а в Китай. Для русских беженцев Даурия была последним, но и опаснейшим препятствием на пути к желанному покою. Во время стоянки люди старались не выходить из вагонов и облегченно вздыхали, когда состав наконец трогался.
   Позднейшие попытки развеять дурную славу этого места успеха не имели. “Даурия наводила ужас только на тех, кто мыслями и сердцем не воспринимал чистоту Белой идеи”, – объяснял харбинской публике служивший здесь капитан Шайдицкий, невольно подтверждая то, что хотел оспорить: под такой пункт обвинения можно было подвести кого угодно. С осени 1919 года, когда в Маньчжурию хлынул поток беженцев, унгерновцы снимали с поездов по полтораста человек в неделю. Это были люди, будто бы уличенные в симпатии к большевикам, под которыми понимались все недовольные семеновским режимом или обвиненные в краже казенного имущества, каковым могли объявить любой багаж. Невезучих уводили на “гауптвахту”, как эвфемистически называлась разместившаяся в подвалах одного из “фортов” тюрьма. Там шла дальнейшая сортировка. Одних в качестве даровой рабочей силы направляли в станционные мастерские, других оставляли под следствием, третьих после профилактической порки гнали на все четыре стороны. Тела тех, кому окончательно не повезло, “покрыли сопки к северу от станции”.
   Расстрельная команда подчинялась коменданту Даурии, драгунскому подполковнику Лауренцу. Суда не было даже в зародыше, хотя на первых порах приговоры оформлялись в письменном виде. Этой стороной дела ведал специально приглашенный в Даурию генерал Евсеев, выпускник Военно-юридической академии. Его образование почиталось достаточной гарантией законности всего, что он скреплял своей подписью, но позднее даже такие формальности Унгерн сочтет излишними.
   Говоря о белых режимах на востоке России, эмигрантский историк Балакшин заметил, что все их военные формирования “непомерно росли в контрразведывательных отделах”, а “любители сильных ощущений создавали застенки”. В Эстляндии XVIII века помещик, давший крепостному свыше тридцати палок, подлежал суду, но теперь все измерялось иными цифрами. При порке “бамбуками”, как в Азиатской дивизии на китайский манер именовались березовые палки, граница между жизнью и смертью пролегала где-то на рубеже двухсот ударов [40 - На экзекуторских должностях и у белых, и у красных нередко оказывались китайцы, знавшие толк в палаческом ремесле. Согласно одной из легенд о гибели Колчака, его расстреляли не только вместе с премьером Виктором Пепеляевым, но и с палачом-китайцем из иркутской тюрьмы. Колчак будто бы просил не унижать его смертью рядом с таким человеком, но ему отказали.].
   Китай был рядом, выражение “китайские казни” перестало быть метафорическим. В Особом Маньчжурском отряде применялся, например, следующий метод допроса: человека голым привязывали к столу, на живот ему выпускали живую крысу, сверху накрывали ее печным чугунком и лупили палкой по днищу, пока обезумевшее животное не вгрызалось несчастному во внутренности [41 - Нечто похожее на эту китайскую пытку описано Дж. Оруэллом в романе “1984”.]. Трудно сказать, насколько этот рассказ состоявшего при Гайде капитана Бориса Солодовникова заслуживает доверия, но, несомненно, Гражданская война в Забайкалье отличалась архаической жестокостью.
   Утвердившись в Чите, Семенов на первых порах демонстрировал мягкость и “народный” характер своей власти. Когда сербская рота под командой русского офицера устроила показательную порку рабочих железнодорожных мастерских, атаман отдал под суд организатора этой экзекуции. Тогда же он явился на судебный процесс по делу обвиняемых “в служении большевистской власти в период ее владычества в Забайкалье” и прямо в зале суда амнистировал сто с лишним подсудимых.
   Маховик красного террора был запущен в сентябре 1918 года, вслед за убийством Урицкого и выстрелами Каплан в Ленина; белый террор в Забайкалье начался четырьмя месяцами позже, после попытки эсера-максималиста Матвея Беренбойма убить Семенова. Покушение произошло под Новый, 1919, год в читинском Мариинском театре на премьере оперетты Жильбера “Пупсик” с ее популярнейшей, постоянно исполняемой на концертах и растиражированной на граммофонных пластинках зажигательной серенадой:

     Пупсик, ты так хорош собой!
     Пупсик, весь мир пленен тобой!
     Пупсик, мой славный Пупсик, горю огнем!
     Гимн любви с тобой споем.

   Беренбойм с товарищем пронесли в театр две бомбы, спрятанные в цветочных букетах, и во время спектакля с галерки бросили их в ложу Семенова. Атаман был легко ранен в ноги, но тяжелые ранения получили сидевшие неподалеку два офицера и дама. Бомбистов схватили не сразу; до их ареста в контрразведке убили десятки подозреваемых, а пойманному наконец Беренбойму спилили верхнюю часть черепа таким образом, что какое-то время он еще оставался жив [42 - В сборнике “Красная Голгофа” (Благовещенск, 1920) сообщается также, будто на стене камеры, где он содержался перед смертью, осталась сделанная им надпись: “Скорей бы окончились страдания! И предо мною откроется новый лучезарный мир”.].
   Гауптвахта в станице Маккавеевской, где его пытали, считалась самым страшным из одиннадцати забайкальских “застенков смерти”, но и в остальных десяти узникам рубили пальцы на “мясной колоде”, избивали велосипедными цепями и нагайками с зашитыми в хвостах пулями, сжигали растительность на голове и на теле, снимали скальпы, голыми бросали на тлеющие угли, протыкали ягодицы раскаленными шомполами, “приводили собак и заставляли проделывать над ними гнусные манипуляции”.
   Для семеновских следователей, как и для чекистов, задача развязать арестанту язык не являлась первоочередной. При нейтральных названиях типа “Юридический отдел”, как в ОМО, контрразведка была органом не столько дознания, сколько устрашения и возмездия. Окруженная завесой тайны, она вызывала почти суеверный страх. Некоторым палачам, как колдунам, связанным с нечистой силой, приписывали склонность истязать людей в деревенской бане – традиционном месте обитания всяческой нечисти.
   На даурской гауптвахте заключенных кормили соленой рыбой, но почти не давали воды; издевательства тюремщиков были в порядке вещей. Самые разные люди характеризовали их одним и тем же словом: циничные. Здесь содержались и партизаны, тоже не отличавшиеся мягкостью в обращении с пленными, и “подозрительные”, и случайные жертвы той священной войны, которую Унгерн эпизодически объявлял спекуляции, проституции или неверию в “чистоту Белой идеи”. Когда Семенов заточил в монастырь каких-то неверных офицерских жен, это был акт скорее пропагандистский, демонстрирующий мнимую патриархальность его власти, но Унгерн искренне мог ощущать себя испепеляющим скверну бичом Божиим. Ужас порождало несоответствие между мерой наказания и степенью вины или полным ее отсутствием. Местные жители, спускавшиеся потом в подвалы опустевшей гауптвахты, рассказывали, что стены камер испещрены надписями, чей общий смысл сводился к одному: “Не знаем, за что нас губят”.
   Унгерн гордился своей беспощадностью и вместе с тем испытывал потребность оправдать ее, пускался в пространные объяснения, никак не спровоцированные его собеседниками. “Я не знаю пощады, – заявил он своему земляку Александру Грайнеру, в 1919 году посетившему Даурию как корреспондент одной американской газеты, – и пусть ваши газеты пишут обо мне все что угодно. Я плюю на это! Я твердо знаю, какие могут быть последствия при обращении к снисходительности и добродушию в отношении диких орд русских безбожников”.
   А через два года, разъезжая с Оссендовским на автомобиле по Урге, Унгерн говорил ему: “Некоторые из моих единомышленников не любят меня за строгость и даже, может быть, жестокость, не понимая того, что мы боремся не с политической партией, а с сектой разрушителей современной культуры. Разве итальянцы не казнят членов «Черной руки»? Разве американцы не убивают электричеством анархистов-бомбометателей? Почему же мне не может быть позволено освободить мир от тех, кто убивает душу народа?”.
   Все это накладывалось на время “великого беззакония”, когда, по словам харбинского литератора Альфреда Хейдока, “безумие бродило в головах и порождало дикие поступки, когда ожесточение носилось в воздухе и пьянило души”.
   В 1920 году некий доктор Репейников, прибывший в Читу с запада, на публичной лекции сообщил, что в Европейской России врачи обнаружили оригинальную, ранее не известную психическую болезнь – жажду убийств. “Это не садизм, – констатировал он, – не помешательство, не стремление новыми преступлениями заглушить укоры совести. Единственное лекарство для таких больных – либо самоубийство, либо убийство не меньше трех раз в неделю. Страдающий подобной болезнью лишен сна, теряет аппетит, все мускулы его ослаблены, и он становится не способен ни к мускульному труду, ни к полному бездействию” [43 - Репейников говорил и о другой типичной для русского национального духа форме психического расстройства – “помешательстве на желании искупить преступления, совершенные другими людьми”.].
   Не делая никаких выводов из этой полушарлатанской, вероятно, лекции заезжего доктора, зарабатывающего себе на кусок хлеба по пути в Китай, стоит поставить рядом цитату из того же Хейдока, который в годы Гражданской войны бывал в Даурии: “Горе тем, кто сидит на гауптвахте, потому что барону сжало сердце, и он готов на все, лишь бы отпустило. Он обязательно заедет на гауптвахту и произведет короткий и правый суд”.
//-- 2 --//
   “Нынче нельзя верить и сыну родному”, – остерегал Унгерн полковника Сокольницкого. А Оссендовскому жаловался: “Я никому не могу верить, нет больше честных людей! Все имена фальшивы, звания присвоены, документы подделаны”. Это обычное для него состояние – мыслить себя единственным настоящим человеком среди псевдолюдей, по отношению к которым ничто не может считаться преступлением.
   На мысль о психической аномалии наводят и неистощимая энергия Унгерна, его постоянная бурная деятельность в сочетании с неизменно мрачным состоянием духа, припадки ярости при всегдашней молчаливости и замкнутости, наконец манера речи – “перескакивающей с предмета на предмет”, возбужденной, если разговор касался волнующих его тем, с многократным повторением одних и тех же слов. Однако “сумасшедшим бароном” его стали называть уже после смерти. Понадобилась временна́я дистанция, чтобы разглядеть в нем признаки душевной патологии, которые раньше, на фоне ирреальной действительности тех лет, не так бросались в глаза. К тому же о происходившем в Даурии мало что знали. Окружавшая ее завеса тайны начала рассеиваться после того, как в Забайкалье пришли остатки сибирских армий Колчака.
   В 1920 году здесь появился генерал Иннокентий Смолин, позже – страховой агент на Таити. Тогда он командовал 2-м корпусом Дальне-Восточной Русской армии, а спустя много лет рассказал посетившему его в Папаэте князю Георгию Васильчикову, как Унгерн предложил ему разместить своих людей в местной школе, и он послал адъютанта осмотреть здание. Вскоре тот вернулся, “его лицо было белым”, он повторял: “Господин генерал! Господин генерал! Идите и посмотрите! Там на чердаке что-то ужасное!” Смолин последовал за ним вверх по лестнице, открыл дверь чердака и отпрянул: “Из темноты на нас смотрела пара зеленых глаз. Раздались вой и рычание зверя. Адъютант зажег свет, и мы разглядели, что это волчица. Вокруг ее шеи была повязана цепь, прикрепленная к одному из поддерживающих крышу столбов. У ее ног лежал наполовину съеденный труп другого волка. Все вокруг было усеяно дочиста обглоданными человеческими черепами, костями, ребрами и т. д. Вот все, что осталось от пленников барона”.
   Смолин легко мог и приврать ради красного словца. Он, например, поведал Васильчикову, будто в детстве, в Якутске, видел собственноручные письма старца Федора Кузьмича с масонскими знаками, что доказывает его тождество с Александром I, поскольку тот был обращен англичанами в масонство. Не похоже, чтобы описанная Смолиным встреча с волчицей имела место, скорее он сделал себя героем чужой истории, но подобные вещи в Забайкалье рассказывали не только про Унгерна. По свидетельству колчаковского генерала Ханжина, полковник Степанов, начальник отряда семеновских броневых поездов, у себя в “броневике”, в особом вагоне, держал медведя, на растерзание которому отдавались приговоренные к смерти партизаны. Пусть эти истории недостоверны, их возникновение и широкое распространение свидетельствуют о близком соседстве с реальностью.
   Даурских волков придумал не Смолин, о них слышали многие. Даже полковник Кислицын, будущий вождь харбинских монархистов из партии великого князя Кирилла Владимировича, а в то время близкий приятель Унгерна, подтверждает, что на чердаке своего дома в Даурии тот держал волков. Его привязанность к ним Кислицын уклончиво объяснял тем, что барон был “большой оригинал”, но не все удовлетворялись этим вегетарианским толкованием. Ссылались, в частности, на исчезнувшие результаты расследования, проведенного каппелевцами в Даурии после ухода из нее Азиатской дивизии: было якобы установлено, что Унгерн “занимался римскими развлечениями, отдавая на растерзание волкам живых людей”.
   Правда, этому противоречат многочисленные свидетельства о том, что Унгерн старался не присутствовать при пытках и казнях, совершаемых по его приказу. Он был не садист по природе, а идеолог жестокости как последнего средства вразумить падшее человечество, тип мегаломана-идеалиста, следующего своим рассудочным принципам, но сознающего, что его собственная физиология не вполне отвечает требованиям той роли, которую он взялся играть.
   Даже без чердака с волками-людоедами следствию хватило бы материала, чтобы отдать его под суд. Вещественных доказательств было сколько угодно. В Даурии тела убитых не закапывали, а бросали в лесу; лишь перед тем, как Азиатская дивизия ушла отсюда, специальная команда, заметая следы, забросала землей эти останки. Поговаривали, будто иногда на съедение хищникам оставляли и живых, связав их по рукам и ногам.
   “С наступлением темноты кругом на сопках только и слышен был жуткий вой волков и одичавших псов. Волки были настолько наглы, что в дни, когда не было расстрелов, а значит, и пищи для них, они забегали в черту казарм”, – вспоминал унгерновский офицер, скрывшийся за пседонимом Ольгерд Ол-ич [44 - Возможно, это полковник Александрович (Олександрович). Судя по истории с филином, доверять ему следовало с осторожностью, о чем не знал философ-традиционалист Рене Генон. Свое мнение об Унгерне он составил на основе рассказов Александровича, в 1930-е гг. жившего в Ницце.].
   Он же рассказывает, что Унгерн любил в одиночестве, без спутников и конвоя, “для отдыха”, вечерами ездить верхом по окрестным сопкам, где “всюду валялись черепа, скелеты и гниющие части обглоданных волками тел”. У этих его поездок было подобие цели – в лесу обитал филин, чье “всегдашнее местопребывание” он хорошо знал и обязательно проезжал поблизости. Однажды вечером, не услышав привычного уханья, Унгерн решил, что его любимец заболел. Встревожившись, он прискакал в военный городок, вызвал ветеринара и велел ему немедленно отправляться в сопки, “найти филина и лечить его”.
   Был такой случай или нет, тут заметно отношение к Унгерну как к существу демоническому – ночью, в окружении воющих волков, он скачет по лесным полянам, усеянным человеческими костями, и беседует с филином, птицей языческих жрецов и магов. Это сугубо интеллигентская мифология, после казни Унгерна харбинская публика с жадностью читала и пересказывала подобные анекдоты о нем. Его жестокость была широко известна, но теперь многие предпочли осмыслить ее иначе. Трагический конец окончательно сделал Унгерна героем. В эмигрантской среде на севере Китая возникла традиция, в которой его душевная ущербность трактовалась как демонизм – в мрачных и вместе с тем романтических тонах.
   Харбинский поэт Арсений Несмелов положил историю с филином в основу своей “Баллады о Даурском бароне”. Правда, филина, символ мудрости, он заменил вороном, птицей более откровенно связанной со смертью и Роком. Дерево, где находится его дупло, превращается в сатанинский алтарь, расстрелы – в жертвоприношения. У Несмелова этот ворон становится олицетворением ночной стороны души Унгерна и в то же время символом его бесконечного одиночества. Узнав о гибели любимой птицы, “содрогаясь от гнева и боли”, барон кричит: “Он был моим другом в кровавой неволе, другого найти я уже не смогу!”
   В финале баллады оживший ворон сидит на плече Унгерна, который, тоже восстав из мертвых, исполинским призраком на черном коне проносится в горячих песчаных вихрях над Гоби. Адской свиты, как положено в классических сюжетах такого рода, при нем нет; павшие в боях или им же казненные соратники – это всего лишь челядь, инструмент его дикой воли, не нужный ему после смерти. С ним единственный верный спутник, единственная родная душа на этом и на том свете – даурский ворон, кормившийся телами его жертв.

Великая Монголия

//-- 1 --//
   18 ноября 1918 года адмирал Колчак был провозглашен Верховным правителем России; в тот же день Семенов направил ему телеграмму, отказываясь признать за ним это звание и требуя в течение суток передать власть Деникину, Хорвату или атаману Дутову. Ответа не последовало, тогда он разорвал телеграфную связь Омска с Дальним Востоком и начал задерживать идущие через Читу на запад эшелоны с военными грузами. Семенов следовал указаниям японцев, считавших Колчака “человеком Вашингтона”, но имел тут и собственный интерес. “Для него, конечно, выгоднее видеть Верховным правителем генерала Деникина или Дутова, которые не знают всех его художеств, а читают лишь по газетам, что он борется с врагами государства”, – говорил ушедший от Семенова генерал Шильников.
   Омск квалифицировал действия атамана как акт государственной измены, в ответ Семенов сам обвинил Колчака в измене и заявил, что во всеоружии встретит его, если тот попытается применить силу. У него приблизительно восемь-десять тысяч бойцов и семь бронепоездов с паровозами в голове и хвосте состава. Они круглые сутки стоят под парами, чтобы тотчас двинуться на запад, если войска Верховного правителя будут наступать от Иркутска, или на восток, если придется отражать наступление со стороны Приамурья. Атамана прочат в диктаторы, в Чите все громче раздаются голоса, призывающие силой распространить его власть до Урала, а омских политиков, включая Колчака, предать суду. На возражения, что многие в Сибири будут этим недовольны, следует отложившаяся в агентурных документах непосредственная реакция одного из семеновских соратников: “Наплевать, мы эту сволочь всю перебьем”.
   Столкнулись между собой не только две политические ориентации – на союзников и на Японию, не только две тенденции в Белом движении – централистская и автономистская, но и два человека, не похожие друг на друга. Одному сорок пять лет, он прославленный адмирал, исследователь Арктики, герой Порт-Артура, бывший командующий Черноморским флотом; то, что для него было национальной и личной трагедией, для полного сил двадцативосьмилетнего полковника, недавнего есаула, стало шансом на успех [45 - Их единственная личная встреча состоялась на станции Маньчжурия в начале 1918 г.].
   Легенда о “железной воле” Колчака быстро разрушилась, и те, кто рассчитывал найти в нем диктатора, были разочарованы. Весной 1919 года, в момент наивысших успехов на фронтах, редактор газеты “Русское дело” Николай Устрялов наблюдал за Колчаком во время молебна и записал в дневнике, что на лице у него явственно видна “печать обреченности”. Колчака преследовали мысли о Роке, об игре тайных сил, о гибельности избранного пути. Он много думал о смерти и при поездках на фронт не расставался с маленьким испанским револьвером, чтобы застрелиться при угрозе плена, а Семенов во время боев с Лазо возил с собой штатский костюм – на случай, если придется спасаться бегством. Он не считал себя ни игрушкой надмирных сил, как Колчак, ни их орудием, как Унгерн, и все его предприятия, даже самые авантюрные, основывались на трезвом расчете и мощном инстинкте самосохранения.
   Во многом это и предопределило исход его конфликта с Колчаком. Адмиралу пришлось отменить свой приказ № 61, объявлявший Семенова изменником, и дать обещание сложить с себя звание Верховного правителя при первом соприкосновении его войск с войсками Деникина. Семенов телеграфировал о подчинении, но моральная победа осталась за ним. Произведенный в генерал-майоры, признанный походным атаманом трех казачьих войск Дальнего Востока, он сохранил независимость от кого бы то ни было, не считая, разумеется, японцев.

   Узнав, что Семенов отказался подчиниться Колчаку, Унгерн отправил ему телеграмму: “Удивляюсь твоей глупости. Что ты – о двух головах, что ли? Очевидно, ты только е…шь Машку и ни о чем не думаешь”.
   Едва ли это апокриф, стиль барона узнаваем. Впрочем, скоро он изменил свое мнение и поддержал друга, причем действовал даже более решительно, чем атаман. Тот тянул время, хитрил, давал успокоительные обещания, которые заведомо не собирался исполнять, а Унгерн попросту арестовал колчаковских эмиссаров в Даурии и на станции Маньчжурия, не вступая с ними в переговоры. Это вполне в его духе. Сравнивая Унгерна с Семеновым, в Забайкалье говорили: “Барон с атаманом по одной дороге не пойдут, дороги у них разные. Путь барона прямой, а у того – другой”.
   Унгерн не мог не знать, что год назад Колчак лечился в Японии от нервного истощения, и наверняка был солидарен с Семеновым, открыто заявлявшим, что адмирал – “совершенно больной человек” [46 - Болезнь имелась в виду нервная. Сказано было в то время (ГАРФ, ф. 178, оп. 1, д. 2, л. 44), в мемуарах Семенова этой характеристики нет.]. Генерал Резухин, ближайший помощник Унгерна, мог назвать офицера Сибирской армии “сентиментальной барышней из колчаковского пансиона”.
   При этом и Унгерн, и Семенов понимали, насколько удобна для них “демократическая” диктатура адмирала. При реальном, а не формальном подчинении Омску могли рухнуть их общие планы, о которых еще мало кто догадывался. Эти планы касались восточных дел и временно заставляли считать второстепенным все происходящее к западу от Байкала.
//-- 2 --//
   Летом 1918 года, задолго до конфликта с Колчаком и даже до занятия Читы, Семенов поделился с другом детства Гордеевым своими сокровенными замыслами. Тот рассказывал: “Семенов мечтал в интересах России образовать между ней и Китаем особое государство. В его состав должны были войти пограничные области Монголии (Внутренней. – Л.Ю.), Барга, Халха и южная часть Забайкальской области. Такое государство, как говорил Семенов, могло бы играть роль преграды в том случае, когда бы Китай вздумал напасть на Россию ввиду ее слабости”.
   Китайская агрессия была маловероятна, а ссылка на “интересы России”, от которой для ее же защиты предполагалось отхватить изрядный кусок территории, выглядела совсем уж неубедительно. Создание нового государства отвечало прежде всего интересам Японии, на этот счет атаман не заблуждался, хотя и старался затушевать суть дела патриотической фразой. Однако сама идея “панмонголизма”, т. е. объединения всех монгольских племен в одном государстве, стала для него глубоко личной, далеко не полностью совпадающей с планами Токио и абсолютно чуждой его ближайшему окружению не только из случайно попавших в Читу людей вроде полковника Вериго, но даже из забайкальских казаков. Для этих людей Монголия была пустым звуком, ничего не говорящим ни уму, ни сердцу, а Семенов еще в декабре 1917 года обещал оставшимся под властью Китая монголам-баргутам, что, укрепившись в России, “поддержит их национальные чаяния и стремление к независимости”.
   Версальская мирная конференция изменила карту Европы. Возникли Чехословакия, Польша, Австрия, Венгрия, Югославия, Финляндия, Литва, Латвия, Эстония, и тогда же Семенов опять заговорил с Гордеевым о “новом государстве”, обрисовав и свою в нем роль: он собирался стать “главковерхом” при каком-нибудь ламе, которого сам же и “посадит” на престол или в кресло премьер-министра. Иными словами, атаман отводил себе формально второе, а фактически – первое место во властной иерархии “Великой Монголии”. Не зря как раз в это время читинская пресса вспоминает о том, что его бабка по отцу происходит якобы из рода князей-чингизидов.
   Идея всемонгольской государственности имела горячих сторонников и в Халхе, и во Внутренней Монголии, и особенно в Бурятии, о чем Семенов знал задолго до встречи со своими японскими советниками. Если даже семя было брошено ими, оно дало столь бурные всходы, что в Китае сочли атамана главным инициатором панмонгольского движения. Об этом же доносил в Омск русский посол в Пекине, князь Кудашев. А Джон Уорд, проезжавший через Читу, писал: “Монгольские князья просили Семенова стать их императором, и если он выберет эту дорожку, вихрь промчится по соседним землям”.
   Для идеалиста Унгерна “Великая Монголия” должна была стать первым шагом на пути к обновлению Китая, России и Европы. Прагматик Семенов видел в ней не эпицентр грядущих вселенских потрясений, а запасной вариант собственной судьбы. Там он мог обрести пожизненную, а при удачном стечении обстоятельств – наследственную власть восточного владыки. Эта мысль то укреплялась в нем, то слабела. Ее подъемы и спады зависели от хода Гражданской войны в Сибири. Семенов сознавал, что кто бы ни победил, Колчак или красные, в Чите ему не усидеть, и едва чаши весов начинали склоняться на ту или иную сторону, возвращался к спасительному монгольскому варианту. Не случайно первый разговор с Гордеевым о создании “особого государства” он завел после поражения, нанесенного ему Лазо. Кажется, при неудачах, в минуты усталости и разочарований он мысленно обращается к Монголии как к месту, где даже власть может быть сопряжена с удовольствием и покоем, чего нет и не будет в России при любом исходе войны.

   В разгар конфликта с адмиралом Семенов отправил секретную миссию в Лхасу. Буряты, его посланцы, должны были прозондировать, как отнесется Далай-лама XIII к проекту образования “Великой Монголии”. Одновременно под покровительством атамана и вопреки протестам ряда офицеров и генералов, полагавших, что он “играет с огнем степного сепаратизма”, в Троицкосавске открылся Бурятский съезд. Тон на нем задавали известные панмонголисты Ринчино и Даши Сампилун.
   В качестве гостя из Халхи присутствовал князь Бабу-гун. Целью его поездки было стремление ургинского ламства получить “изваяние Цзян-Дон-Чжоу” – статую Будды Шакьямуни, по преданию чудесным образом отлитую с самого Гаутамы [47 - Христианский аналог – плат Вероники. Вся история рассказана Волосовичем в одной из его корреспонденций из Урги.]; при подавлении “боксерского” восстания в 1900 году казаки-буряты вывезли ее из Пекина в Забайкалье. Съезд согласился передать святыню одному из монгольских монастырей, но при условии, что страдавшим от нехватки пастбищ селегинским бурятам разрешено будет переселяться в Халху. В Урге Бабу-гун передал это условие кому-то из окружения Богдо-гэгена, после чего был подвергнут строжайшему допросу и угодил в опалу. Причина состояла в том, что съезд в Троицкосавске вынес резолюцию в панмонгольском духе.
   Панмонголизм зародился в среде европеизированной бурятской интеллигенции, она же его и пропагандировала. Это была чисто светская идеология, ставившая племенное родство выше религиозного единства, и высшее монгольское ламство, в значительной части происходившее из Тибета, как сам Богдо-гэген, справедливо усматривало в ней угрозу своему влиянию, а в перспективе – и власти.
//-- 3 --//
   В феврале 1919 года Семенов, этот “блудный сын Московии”, как именовал его Джон Уорд, прибывает из Читы в Даурию. Его сопровождает капитан Судзуки, позднее – командир Японской сотни в Азиатской дивизии. К моменту их приезда в Даурии собрались делегаты от всех населенных монголами и бурятами областей, исключая Халху. Правительство Внешней Монголии решило держаться в стороне от панмонгольского движения, более того – отнеслось к нему враждебно.
   При открытии “конференции” атамана избирают ее председателем. Заседания продолжаются несколько дней и окружены завесой секретности. Даже близкие Семенову, но далекие от этих его планов люди имели смутное представление о том, что же на самом деле происходило в Даурии. Когда через два месяца Колчак направил в Читу специальную “Комиссию по расследованию действий полковника Семенова и подчиненных ему лиц”, выяснить удалось немногое. Все знали одно, да и то в общих чертах: на Даурской конференции речь шла о создании независимого монгольского государства.
   Некоторые слышали, что по просьбе Семенова, подкрепленной дорогими подарками, этот проект получил благословение Далай-ламы XIII. Подробности были покрыты мраком или о них предпочитали помалкивать. Зато почти каждый из опрошенных сообщил, что делегаты присвоили Семенову титул цин-вана, т. е. князя 1-й степени, или “светлейшего князя”, а также подарили ему белого иноходца и шкуру выдры-альбиноса. По словам управляющего Забайкальской областью Семена Таскина, белые выдры “родятся раз в сто лет”. Таскин говорил: “Такие подарки делаются самым высоким лицам. Семенов из выдры носит шапку, и это очень нравится монголам”. Другие полагали, что это не выдра, а белый бобер – “ценный талисман для охраны в ратных подвигах” [48 - В этой похожей на папаху мохнатой шапке Семенов запечатлен на самой известной своей фотографии. Она украшала коробку выпускавшихся в Чите папирос “Атаман”.].
   Выдра и пошитая из нее шапка мало интересовали колчаковских следователей. Их занимал вопрос о границах будущего государства, и здесь подтвердились худшие опасения Омска, позволявшие говорить о государственной измене атамана. Было установлено, что он планирует передать “Великой Монголии” часть русского Забайкалья.
   В Чите об этом знали немногие посвященные, но китайцы, пользуясь веками отработанной системой подкупа монгольских князей, раскрыли все детали. Имя Семенова замелькало на первых полосах пекинских газет. О “храбром казаке-буряте”, решившем возродить ядро империи Чингисхана, писали в Европе и в США. Крохи этой информации подбирали сибирские журналисты, однако в Омске о событиях знали не по газетам. Агентурные донесения поступали из Пекина, из Хайлара, даже из Урги, куда для противодействия панмонгольским планам Семенова был командирован поручик и поэт Борис Волков. Полковник Зубковский, колчаковский агент в Чите, раздобыл и переслал в Омск все секретные материалы Даурской конференции.
   На ней было создано Временное правительство “Великой Монголии” во главе с влиятельным перерожденцем Нэйсэ-гэгеном. Административное устройство будущего государства определили как федерацию в составе Внешней и Внутренней Монголии, Барги и Бурятии. Дебатировалось присоединение единоверного Тибета, но тут Семенов, опасаясь реакции англичан, проявил здравомыслие. Столицей назначили Хайлар, а поскольку он пока находился под контролем китайской администрации, резиденцией правительства временно утвердили Даурию. Семенова, чтобы узаконить его статус, назначили правительственным советником 1-го ранга.
   Нэйсэ-гэгена избрали премьер-министром, однако в перспективе “Великая Монголия” должна была стать конституционной монархией. Верховную власть решили предложить ургинскому Богдо-гэгену VIII, ныне еще и богдо-хану, а если он откажется признать Даурское правительство, объявить ему войну, созвать ополчение и идти походом на Ургу. Кто в этом случае займет престол и сохранится ли он вообще, осталось неясным. С выработкой конституции Семенов не спешил, у него были дела поважнее.
   Дебаты продолжились в Чите, куда перевезли самых надежных делегатов. Те одобрили предъявленный им флаг и проект герба “Великой Монголии”, а также “Декларацию независимости” и послание Нэйсэ-гэгена президенту США Вильсону. Эти два документа были написаны Ринчино и Даши Сампилуном. Некий полковник Беньковский взялся доставить все это, включая флаг, в Париж, на Версальскую конференцию. Ему предстояло по железной дороге доехать до Владивостока, а оттуда пароходом плыть во Францию. Получив солидную сумму денег на дорожные расходы, в Чите он сел на поезд, после чего никто о нем больше ничего не слыхал. Атрибуты монгольской государственности пропали вместе с ним.

   Весной 1919 года колчаковские генералы ведут бои на Волге, в низовьях Камы, на Южном Урале. Наступление сибирских армий еще не выдохлось, но штабные карты все гуще покрываются красной сыпью крестьянских восстаний. Ставка умоляет Семенова двинуть хотя бы тысячу штыков на Минусинский фронт, против партизан Кравченко. Атаман отвечает отказом. Едва успели закончиться заседания в Чите и Даурии, он на бронепоезде в обрудованном лично для него блиндированном салон-вагоне отбывает во Владивосток. Цель путешествия – обеспечить дипломатическую поддержку “Великой Монголии” и договориться о проезде ее делегации в Париж на Версальскую конференцию.
   Первый визит нанесен полковнику Барроу, начальнику разведки Экспедиционного корпуса армии США во Владивостоке. Семенов вручает ему копии тех бумаг, которые Беньковский повез Вильсону, но Омск уже заявил протест, в итоге оба документа без рассмотрения возвращаются к атаману.
   Недавно ему было обещано, что Япония сразу же признает новое государство, но теперь коварные островитяне трубят отбой. Семенову ясно дают понять, что монгольской делегации нечего делать в Приморье, все равно ни в Париж, ни в Токио ее не пропустят. Консулы Англии и Франции отказываются даже обсуждать вопрос о свидании с Нэйсэ-гэгеном и его министрами. Грандиозные планы рушатся буквально в одночасье.

Принцесса Елена Павловна

//-- 1 --//
   В Даурской конференции Унгерн не участвовал из-за ссоры с Семеновым. Говорили, что между ними встала “атаманша Маша”. Будто бы Семенов крайне остро отреагировал на угрозу выпороть ее, если по дороге из Читы в Харбин она в Даурии во время стоянки поезда выйдет из вагона, чтобы прогуляться по платформе. В любом случае, правда это или нет, разрыв назревал давно. Семенов был недоволен самостоятельностью Унгерна, который не считал нужным согласовывать с ним планы операций против партизан и открыто возмущался царившими в Чите порядками, считая, что там все “катится по наклонной плоскости”. Коррумпированность семеновского режима уже ни для кого не составляла секрета. Процветало казнокрадство, фаворитизм дополнялся интригами при атаманском дворе и шапкозакидательскими настроениями в сочетании с беспомощностью при решении жизненно важных вопросов.
   В начале 1919 года Унгерн, передав командование дивизией своему заместителю Шадрину, уехал в Пекин. По его словам, он прожил там восемь месяцев, но чем они были заполнены, неизвестно. Это самый темный период его жизни. Смутно очерчиваются лишь два эпизода, правда, позволяющие представить его тогдашнее времяпровождение.
   Во-первых, в одном из захваченных красными в Урге писем Унгерна упоминается совместное с Грегори, будущим пекинским агентом барона, и неким Фу Шаном “курение опиума в вагоне”. Последнее слово следует писать с заглавной буквы, поскольку имелся в виду не железнодорожный вагон, а расположенный в посольском квартале фешенебельный отель “Вагон-ли”. Если Унгерн снимал в нем номер или просто имел возможность там бывать, значит, при всем его бессребреничестве и “равнодушии к материальной стороне жизни” он в Пекине отнюдь не бедствовал. У людей его положения и его типа деньги на личные нужды есть всегда, хотя они, кажется, не прилагают к этому ни малейших усилий. Такие фигуры неизменно притягивают к себе тех, кто способен конвертировать их статус в валюту. Формально Унгерн оставался начальником Азиатской дивизии, на ее счетах в то время лежало шесть миллионов рублей, и пусть даже, как утверждали, он не взял из них ни копейки, в качестве хозяина этой суммы ему нетрудно было получить кредит. Нелюбовь Унгерна к евреям была общеизвестной, тем не менее в Пекине могли продолжиться его прежние деловые связи с еврейскими коммерсантами, имевшими долю в даурских реквизициях как посредники между ним и китайскими фирмами. Одного из них, некоего Рабиновича, он называл своим “другом”. Двое других, Мордухович и Гоберник, которым он задолжал крупную сумму, после ухода Азиатской дивизии в Монголию наложили арест на ее интендантство в Хайларе.
   Во-вторых, до Харбина докатился слух о погроме, учиненном им в российском посольстве. Оно располагалось на респектабельной Лигейшн-стрит и представляло собой роскошную усадьбу с гравийными дорожками среди газонов, изящными скамейками, клумбами, беседками в форме пагод под сенью пальм, туй и кипарисов, теннисным кортом и находившимися в главном здании рабочими кабинетами с прохладной даже в летнюю жару кожаной мебелью. В этом оазисе респектабельного покоя Унгерн устроил не просто скандал, а, как рассказывали, именно “погром” – вероятно, с матерной руганью, на которую он был “великий мастер”, и порчей канцелярских принадлежностей. Причину случившегося никто не знал, но скорее всего к политике она отношения не имела. Можно допустить недовольство сотрудников посольства поведением Унгерна в публичных местах и бурную реакцию барона на попытки призвать его к порядку. Речь могла идти об инциденте вроде того, что двумя годами раньше имел место в Черновцах, в гостинице “Черный орел”.
   Дальше – опять пробел в несколько месяцев, вплоть до 16 августа 1919 года. В этот день Унгерн, нарушив свое же правило, гласившее, что “настоящий воин не должен иметь семьи”, неожиданно для всех вступил в первый и последний брак. Венчание состоялось в Харбине, в православной церкви. Каким образом это могло произойти, непонятно. Унгерн не изменил религии предков и оставался лютеранином, но невеста перед свадьбой могла принять крещение по православному обряду.
   Всезнающий словарь прибалтийских дворянских родов именует ее Еленой Павловной. Девичья фамилия не указывается. Ни авторы словаря, ни большинство современников барона ее не знали. Сам он говорил о жене как о “китаянке”, хотя новоявленная баронесса Унгерн-Штернберг была маньчжуркой, точнее – маньчжурской принцессой, дочерью “сановника династической крови”, как писала о ней харбинская пресса. Иногда ее называли “принцессой Цзи”. Очевидно, имя Елена дали ей при крещении, а Павловной она стала по тому же принципу, по которому, скажем, китаец Ван Го становился Иваном Егоровичем.
   Где и при каких обстоятельствах Унгерн с ней познакомился, точно неизвестно. На этот счет существовали две версии. Первая гласила, что в Пекине он сошелся с китайскими монархистами, а через них – с кем-то из членов императорской семьи. После Синьхайской революции родственники Цинов репрессиям не подвергались, но политического веса не имели и вели жизнь частных лиц. Унгерна могли вывести на них знакомые монгольские князья, издавна состоявшие в тесных, а нередко и родственных связях с маньчжурской динас– тией. Мог поучаствовать в этом и загадочный Фу Шан, с которым он курил опиум в “Вагон-ли”. Впоследствии Унгерн просил его повлиять на монархически настроенных китайских генералов, чтобы те учредили в Пекине “хорошую газету, агитируя за реставрацию монархии под скипетром Цинов”. Если этот человек обладал такими возможностями, не исключено, что он и выступил в роли свата.
   По другой версии, барон встретился с будущей женой раньше, чем с ее родителями, и не в Пекине, а в Харбине. Она получила европейское воспитание и была девушкой эмансипированной, о чем говорит история их знакомства.
   В харбинском Коммерческом училище преподавал китайский язык известный синолог Ипполит Баранов. Как водится, давал он и частные уроки на дому. Елена Павловна была его ученицей. Изучать китайский ей не требовалось, это был ее родной язык, однако Баранов знал и другие дальневосточные языки, включая маньчжурский. В Поднебесной империи это был официальный язык делопроизводства, но столичные маньчжуры мало пользовались им в быту, а молодое поколение часто и вовсе его не знало. Теперь Елене Павловне захотелось выучить язык предков. После Синьхайской революции, когда маньчжуры из привилегированной касты превратились в изгоев, это могло стать для нее вопросом национального достоинства.
   Занятия проходили у Баранова на квартире. Здесь же в то время по приезде из Пекина в Харбин бывал и Унгерн, бравший у него уроки китайского. Знакомство с красивой двадцатилетней “китаянкой” перешло в более близкие отношения, причем инициатива принадлежала не ему, а ей. Они вдвоем посещали кинематографы, заходили в ресторан при гостинице “Модерн”. Она была страстно влюблена, и хотя Унгерн вряд ли испытывал сколько-нибудь пылкие ответные чувства, дело кончилось свадьбой [49 - Все это в 1994 г. в личной беседе сообщил мне уроженец Трехречья, старый харбинец Анатолий Макарович Кайгородов, в прошлом – главный библиограф Библиотеки иностранной литературы в Москве. В 1930-е гг. он учился в Харбинском политехническом институте, где преподавал Баранов, и от него услышал историю знакомства Унгерна с будущей женой. По словам Баранова, как мне их передал Кайгородов, “это была прелестная девушка, все дальнейшее стало для нее трагедией”.].
   В пользу этой версии говорит то обстоятельство, что родители Елены Павловны жили не в Пекине, а то ли на станции Маньчжурия, то ли в Харбине. Должно быть, ее отец относился к тем членам бесконечно разветвленной императорской фамилии, кто или никогда не покидал свою прародину, или после революции вернулся в те места, откуда их предки двести с лишним лет назад начали завоевание Китая. Есть известия, что семья невесты принадлежала к влиятельному местному клану: генерал Чжан Кунъю, губернатор пограничной провинции Хейлузцян и убежденный монархист, состоял с ней в родстве. Харбинские газеты уверяли, будто в Чите женитьбу Унгерна рассматривают “как акт дипломатической важности в смысле китайско-семеновского сближения”. Не исключено, что на этой почве состоялось его примирение с атаманом. Во всяком случае тогда же он вновь принял командование Азиатской дивизией.
   Вся эта матримониальная затея имела еще один аспект: свергнутая маньчжурская династия оставалась чрезвычайно популярной в Монголии, тамошние мятежники выступали под лозунгом реставрации Цинов. После свадьбы некая депутация, организованная, видимо, Семеновым, от имени князей Внутренней Монголии присвоила Унгерну княжеский титул “вана”. По обычаю право на него давала супруга “императорской крови”.
   Отблеск былого величия Поднебесной империи ложился на юную ученицу Баранова, с которой Унгерн запросто ходил в кино или сидел в ресторане. “Этой женитьбой он приближался к претендентам на законный императорский трон”, – писал современник. Едва ли Унгерн вынашивал такую идею, но он верил, что “спасение мира должно произойти из Китая” после восстановления там маньчжурской династии. Брак с девушкой из семьи Цинов открывал перед ним туманные, но заманчивые перспективы участия в этом процессе.
//-- 2 --//
   Унгерн с юности не проявлял большого интереса к женщинам, и при всех его симпатиях к желтой расе китаянки и монголки не были исключением. Ни эстляндские родственники барона, ни люди, знавшие его в Забайкалье и Монголии, ничего не сообщают даже о его мимолетных связях, не говоря уж о настоящих любовных романах. Лишь генерал Шильников, рисуя перед колчаковскими следователями картины самоуправства Семенова и его фаворитов, мельком упомянул следующий факт: в 1918 году, будучи комендантом Хайлара, Унгерн не дал прибывшим из Харбина инспекторам провести ревизию в местном управлении КВЖД, потому что начальником там был некто Спичников, а барон “жил с сестрой его жены”.
   Все остальные, кто затрагивал эту деликатную тему, сходились на том, что Унгерн “почти не знал женщин”, что как аристократ в женском обществе он бывал любезен и с представительницами прекрасного пола держал себя по-светски, но “при внешних рыцарственных манерах” относился к ним с презрением и неприязнью. Люди попроще выражались менее витиевато: “Барон терпеть не может баб”. Говорили, будто он старался не выдавать своим офицерам разрешение на брак и увеличивал меру взыскания тем, за кого ходатайствовали женщины [50 - Один из полков Азиатской дивизии носил имя семиреченского атамана Бориса Анненкова, отличавшегося той же свирепостью и таким же демонстративным женоненавистничеством. Холостяк Анненков запрещал женам своих офицеров не только жить с мужьями, но и квартировать ближе десяти верст от расположения отряда. Свидания супругов допускались строго по расписанию, в специально отведенные дни и в указанном месте. Нарушители сурово наказывались. По словам одного из анненковцев, атаман не любил “женатиков”, даже в интимных дружеских беседах не говорил о женщинах и “смотрел на них как на печальную необходимость, не более”.].
   Как уверял генерал Вериго, в свои тридцать три года, вплоть до свадьбы, барон был “полным девственником”. Не исключено, что таковым он остался и в браке. Все относящееся к сексуальности проходило у него по разряду “низменные инстинкты”. По словам близкого к нему офицера Азиатской дивизии, Унгерн “органически не переваривал эту сторону жизни человека”. Возможно, он страдал каким-то дефектом в половой сфере. Есть соблазн предположить, что его планы основать “орден военных буддистов”, чьи члены давали бы обет безбрачия, связаны со странно высоким голосом Унгерна, удивлявшим собеседников при первой с ним встрече. Казалось, он должен иметь бас или баритон, но не “фальцет”, как характеризовали тембр его голоса. “Взвизгнул” – вот глагол, который употребляют мемуаристы, рассказывая о вспышках его гнева.
   Не менее вероятно, что с годами у него просто пропало влечение к женскому телу, не слишком сильное и в ранней молодости. Война, кровь, упоение опасностью, постоянная близость своей и чужой смерти давали такое острое чувство полноты жизни, что по сравнению с ним сексуальные переживания были дешевым эрзацем этого чувства, годящимся лишь для тех, кто не способен к наслаждениям более возвышенным. Женщины причислялись к существам низшего порядка уже по одному тому, что их природой такая сублимация не предусмотрена.
   Кое-кто из современников приписывал Унгерну гомосексуальные наклонности, хотя прямых свидетельств нет, речь может идти только о гомосексуальности латентной. Возможно, с ней, а не только с потребностью найти близкую душу, связан процветавший при штабе Азиатской дивизии странный фаворитизм. У барона то и дело заводились любимцы, быстро сменявшие один другого. Какой-то офицер неожиданно вызывал его привязанность, а потом столь же внезапно впадал в немилость. Все они обманывали его ожидания, поскольку он, вероятно, даже самому себе не признавался в том, чего от них ждет.
   Правда, уже в Урге его будто бы очаровала некая Архангельская, гражданская жена бывшего оренбургского вице-губернатора Тизенгаузена. Само собой, отношения между ни– ми были чисто платоническими, тем не менее Унгерн приревновал ее к своему любимцу, красавцу-есаулу Кучутову, ходившему к ней петь романсы под фортепиано, и под каким-то предлогом засадил его под арест. Не исключено, впрочем, что ревность относилась к самому Кучутову, а вовсе не к Архангельской. С ее мужем барон ладил и не предпринимал никаких попыток от него избавиться.
   С другой стороны, женофобия не только не противоречила его идеологии, но и получала в ней свое оправдание. Вслед за Ницше он мог бы выстроить тот же ряд презираемых им тварей: “Лавочники, христиане, коровы, женщины, англичане и прочие демократы”. Неприятие буржуазной европейской цивилизации отзывалось презрением к женщине. Она могла казаться ему олицетворением продажности и лицемерия, позлащенным кумиром, который Запад в гибельном ослеплении вознес на пьедестал, свергнув оттуда воина и героя. В традиционной антиномии Восток – Запад не первый, как обычно, а последний ассоциировался у него с женским началом, породившим химеру революции как апокалиптический вариант плотского соблазна. Победитель дракона, рыцарь и подвижник, должен был явиться на противоположном конце Евразии.
//-- 3 --//
   “Что касается западных наций, – уже из Урги писал Унгерн генералу Чжан Кунъю, – падение там общественной морали, включая молодое поколение и женщин самого нежного возраста, всегда повергало меня в ужас”.
   В России картина была еще безнадежнее. Гражданская война разорила тысячи семейных гнезд, сибирские города наводнены беженцами. Дороговизна и скопление воинских масс приводят к небывалому расцвету проституции. Страх перед будущим и половая распущенность идут рука об руку. Сожительство вне брака тем более никого не шокирует, сам Колчак открыто живет со своей невенчанной женой Анной Тимиревой. Об этом судачат, но не слишком. Бесчисленные пары, встретившись на дорогах войны и бегства, при всем желании не могут узаконить свои отношения. Согласно печально известной в те годы 207-й статье Устава духовных консисторий, право расторгнуть брак имела лишь консистория той епархии, где он был заключен. Большинство епархий оказались под властью красной Москвы, беглецы с Урала и из центральных губерний находятся в том же положении, что и Верховный правитель России, – бракоразводные процессы для них невозможны. Линии фронтов проходят в буквальном смысле через сердце любящих [51 - В конце концов Сибирское правительство утвердило поправки к злополучной 207-й статье, но сделало это лишь незадолго до падения Омска.].
   Новые союзы непрочны и быстротечны, детей никто не хочет. Противозачаточные средства ценятся на вес золота. Офицер, уезжая из Харбина в Забайкалье, везет с собой на продажу два самых дефицитных товара – рыболовные крючки и презервативы. Газетный фельетонист иронизирует: “Ницше считал, что брак есть воля двоих к созданию третьего. Современный брак – воля двоих к тому, чтобы третьего ни в коем случае не было”.
   Перед Унгерном эти проблемы не стояли. В плену, отвечая на вопрос о своей семейной жизни, он сказал, что был женат на “китаянке”, но вскоре отослал ее от себя. Его биограф Князев это подтверждает: “Женившись на китайской принцессе, барон уже спустя месяц отправил ее обратно к родителям”. Приданого она ему не принесла, напротив – за родство с Цинами следовало платить, и Унгерн через доверенное лицо оформил в одном из харбинских банков значительный вклад на имя жены.
   Прежде чем окончательно перебраться в Харбин, Елена Павловна некоторое время прожила на станции Маньчжурия, в шестидесяти верстах от мужа, но не похоже, чтобы он ее часто навещал. Сама она в Даурии не появлялась, никто из унгерновских офицеров ее не видел. Последний раз о ней вспомнили через год после свадьбы: в сентябре 1920 года, сообщала газета “Заря”, прибывший в Харбин адъютант барона от его имени вручил давно покинутой Елене Павловне письменное извещение о разводе. Брак был расторгнут по китайской традиции: мужу достаточно известить жену о своем решении.
   В то же время развод мог быть и фиктивным, а сообщение о нем в “Заре” – намеренной дезинформацией. Иначе непонятно, зачем Унгерн незадолго перед походом в Монголию отдал свое обручальное кольцо на хранение Кислицыну. Тот сам рассказал об этом, не объясняя причин. Едва ли барону из сентиментальности захотелось сберечь кольцо как реликвию, просто развод с маньчжурской принцессой был ему не нужен. Этот брак укреплял его авторитет у монголов.
   “Я женат на маньчжурке”, – после взятия Урги писал Унгерн князю Полта-вану в настоящем, а не в прошедшем времени. Никакой обузы она для него не представляла, но он готовился к войне с китайцами, и ей не следовало оставаться его официальной женой. Скорее всего, объявление в газете имело целью вывести из-под удара не столько даже саму Елену Павловну, сколько влиятельных членов ее клана, прежде всего – генерала Чжан Кунъю. Унгерн и Семенов рассчитывали на его содействие в борьбе с китайскими республиканцами в Монголии, а он состоял на подозрении у Чжан Цзолина и впоследствии был убит по его приказу.

   Детей от Унгерна у Елены Павловны не было, но в середине 1930-х годов, после выхода книжки есаула Макеева “Бог войны – барон Унгерн”, отрывки из которой напечатали многие эмигрантские газеты, в Париже появился “сын” ее главного героя. Явление Унгерна-младшего было обставлено в духе легенд о бароне-мистике: юношу сопровождал загадочный латыш в костюме буддийского монаха. Он, должно быть, и привез его из Китая [52 - Закрадывается мысль, что это не кто иной как Альфред Хейдок, харбинский литератор латышского происхождения, известный своим интересом и к буддизму, и к Унгерну.]. Обычно такие вояжи предпринимались для сбора пожертвований, но чем занималась эта колоритная пара, кого посещала и куда потом делась, неизвестно.
   Спустя шесть десятилетий в Гонконге одно время фигурировал второй “сын” барона. В 1994 году владивостокская газета “Утро России” писала о нем как о “пожилом человеке со слегка европейскими чертами лица, говорящем по-китайски и по-русски”. В интервью он охотно “делился подробностями личной жизни отца” и намекал, что знает место, где тот зарыл золотой клад.
   Была еще “дочь” – якобы от первой жены-польки, с которой будто бы Унгерн тайно обвенчался в Петербурге в бытность юнкером Павловского училища. Под Варшавой и сейчас живет его “внучка”, в чью подлинность верит польский историк и журналист Витольд Михаловский, находящий в ней разительное внешнее сходство с дедом, но более убедительных доказательств их родства не существует.

Смерть Фушенги. Новые планы

//-- 1 --//
   Эстляндец Александр Грайнер посетил Даурию в 1919 году. Будучи наслышан об эксцентричности земляка, при свидании с ним он тем не менее был поражен его позой и костюмом: “Передо мной предстала странная картина. Прямо на письменном столе, подобрав под себя ноги, сидел человек с длинными рыжеватыми усами и маленькой острой бородкой, с шелковой монгольской шапочкой на голове и в национальном монгольском платье. На плечах у него были эполеты русского генерала с буквами А.С., что означало «Атаман Семенов»”.
   О манере Унгерна сидеть с ногами на стуле или на столе, как это любят делать подростки, сообщают и другие мемуаристы. Сам он давно не обращал на это внимания, а удивление Грайнера, которого тот не сумел скрыть, приписал своему наряду, сказав со смехом: “Мой костюм кажется вам необычным? В нем нет ничего особенного. Большая часть моих всадников – буряты и монголы, им нравится, что я ношу их одежду. Я высоко ценю монгольский народ и на протяжении нескольких лет имел возможность убедиться в честности и преданности этих людей”.
   Все это так, но экзотический мундир Унгерна объяснялся еще и тем, что Азиатская дивизия считалась “кадром” вооруженных сил “Великой Монголии”.
   В плену, отвечая на вопрос о Даурском правительстве, он сказал, что относился к нему “отрицательно”, а его членов назвал “пустыми людьми”. Стоявшие за Нэйсэ-гэгеном бурятские интеллигенты-националисты с их намерением на месте империи Чингисхана создать банальную демократию по европейскому образцу, пусть под монархической вывеской, должны были оттолкнуть Унгерна своим наивным западничеством, отлично уживавшимся с азиатской хитростью и безответственностью в практических делах. Апеллируя к великим космополитам – Чингисхану и Хубилаю, эти люди стремились к государственности в сугубо этнических границах, не думая о том, какая роль в мировой истории отведена кочевникам и вообще желтой расе.
   В Даурской конференции участвовал князь Полта-ван из Синьцзяна, образованный и деятельный выпускник Пажеского корпуса в Петербурге, пославший одного сына учиться в Германию, другого – в Японию, но он счел панмонгольскую затею несерьезной. Остальные князья-панмонголисты оказались немногим лучше бурятских идеологов движения. К Семенову они попали за неимением в сфере его влияния более авторитетных фигур, были развращены подачками, тщеславны и бездеятельны. Единственным исключением казался Фушенга, воин и аристократ, но вскоре обнаружилось, что и на него полагаться нельзя.
   В конце августа 1919 года, когда Унгерн после свадьбы находился в Харбине, Семенов опрометчиво согласился допустить в Даурию пекинскую дипломатическую миссию, состоявшую из китайских чиновников и внутримонгольских князей-коллаборационистов. Они провели официальные переговоры с правительством Нэйсэ-гэгена и секретные – с Фушенгой. Первые ни к чему не привели, вторые оказались гораздо результативнее, и через несколько дней после того, как миссия отбыла восвояси, в Азиатской дивизии вспыхнул мятеж.
   Полковник Зубковский, колчаковский агент в Чите, доносил в Омск, что подкупленный китайцами предводитель харачинов, “монгольский генерал” Фушенга согласился перебить русских офицеров и разоружить оба туземных полка, но заговор был своевременно раскрыт. Рано утром 3 сентября Фушенгу решили арестовать.
   Другие считали, что никакого заговора не существовало, он был выдуман с целью обезглавить харачинов, которые, устав ждать добычи от обещанного похода на Ургу, проявляли признаки непокорности. Третьи объясняли мятеж тем, что харачины давно не получали жалованья.
   Так или иначе, когда явившиеся к Фушенге офицеры предложили ему сдать оружие, он это требование выполнить отказался и вместе с конвоем заперся у себя в доме. После того как уговоры сдаться ни к чему не привели, бурятские части, окружив дом, пошли на приступ. Фушенга и его конвойные отстреливались из окон. Наступление было отбито с большим уроном для нападавших. Чтобы избежать дальнейших потерь, Шадрин, в то время заменявший Унгерна, приказал придвинуть стоявший на станции бронепоезд “Грозный” и прямой наводкой вести обстрел из орудий. Артиллерийским огнем дом был снесен с лица земли, но Фушенга со своими людьми сумел перебраться в подвал. Едва осаждающие попытались приблизиться к развалинам, оттуда вновь раздались выстрелы.
   Теперь 76-миллиметровые пушки “Грозного” перенесли огонь на подвалы, тем временем Бурятский полк занял казармы харачинов и приступил к их разоружению. Против ожиданий операция прошла спокойно; под устрашающий грохот артиллерии монголы легко сдали оружие. Орудийный обстрел продолжался до трех часов пополудни, потом огонь прекратили. Развалины безмолвствовали, Фушенга и все его товарищи были мертвы.
   Ближайших к нему четырнадцать монгольских офицеров посадили в поезд и повезли в Читу, но, как доносил в Омск колчаковский агент Зубковский, в дороге они “подавили конвой, завладели оружием конвойных и двумя головными вагонами, заставив машиниста ехать обратно”. Прорваться в Китай им, однако, не удалось – в Даурии успели перевести стрелки и загнали поезд в тупик. Оказавшись в западне, монголы отчаянно оборонялись, пока атакующим не удалось захватить паровоз. Вагоны, которыми завладели мятежники, отцепили от состава, подвели под прицел дивизионных батарей и расстреляли из пушек.
   После этого инцидента правительство Нэйсэ-гэгена прекратило свою деятельность, а сам он вместе с харачинами и чахарами был отправлен из Даурии в Верхнеудинск. Семенов начал искать другие возможности осуществления панмонгольского проекта. Причины вернуться на старое пепелище у него были.
//-- 2 --//
   К осени 1919 года семеновский режим с его карательными экспедициями и порками целых деревень порождает всеобщую ненависть. В партизанском движении участвуют все слои населения вплоть до купечества и караульских казаков. Одним из таежных отрядов командует родной дядя атамана, известный под кличкой Дядя Сеня. Семенов контролирует лишь города и узкую полосу вдоль железнодорожной линии Верхнеудинск – Чита – Маньчжурия, но и эта зона уже небезопасна. Редкие и малоэффективные операции против партизан проходят без поддержки японцев. Они объявили о своем нейтралитете, большая часть японского Экспедиционного корпуса эвакуируется в Приморье.
   Между тем к западу от Байкала события развиваются стремительно. Успешное поначалу сентябрьское контрнаступление белых армий в районе Тобольска завершается полным провалом. Падение Омска становится вопросом ближайших недель.
   В этих обстоятельствах Семенов не мог не задуматься о собственном будущем. Роль монгольского “главковерха” опять начинает представляться ему спасительной и желанной, как то было минувшей зимой, когда он тоже ощутил непрочность своего положения. Полгода назад это было связано с усилением Колчака и его победами, теперь – с его поражением. Тогда атаману грозило торжество белых, сейчас – их гибель. Сложность состояла в том, что японцы отказались от планов создания “Великой Монголии”, а без их поддержки атаман был бессилен. Баргу наводнили китайские войска, единственным заграничным плацдармом и убежищем могла стать Халха, но Богдо-гэген и его окружение упорно не желали иметь никаких дел ни с Даурским правительством, ни с самим Семеновым.
   Чтобы переломить ситуацию, в октябре 1919 года, незадолго до падения Омска, Семенов командирует в Ургу генерала Левицкого [53 - Миссия носила секретный характер. Мне известно о ней из отправленного в Омск донесения русского консула в Хайларе (ГАРФ, ф. 200, оп. 1, д. 421, л. 44–44 об.).]. Этот внучатый племянник поэта Антона Дельвига считался исполнителем самых деликатных его поручений. Левицкий нанес визит министру иностранных дел Монголии умеренному китаефилу Цэрендоржу [54 - Китаец по отцу и монгол по матери, он был “плебейского происхождения” и выдвинулся благодаря собственным талантам. Позднее занимал тот же пост в правительстве Сухэ-Батора. Написал первые на монгольском языке сочинения о международном праве и парламентской демократии. Как заметил большевик Б. З. Шумяцкий, применительно к Монголии это “звучит юмористически, но все же указывает на значительное развитие автора”.] и, как следовало ожидать, ничего не добился. Наверняка он прибыл не с пустыми руками, но в таких вопросах деньги уже мало что решают. Богдо-гэген и его окружение не доверяют Семенову с его ставкой на конкурирующий клан Нэйсэ-гэгена, с его харачинами и чахарами, готовыми грабить всех и вся, с его опорой не на ламство, а на оппозиционных князей, которые в 1911 году пытались вместо Богдо возвести на престол одного из аймачных ханов-чингизидов. Сам атаман кажется фигурой в высшей степени подозрительной.
   Китайские войска уже появились на востоке Халхи, а с запада к ее границам неудержимо катится красный вал. Ситуация ставит правителей автономной Монголии перед выбором наименьшего из трех зол: или подчинение Пекину и мир в обмен на независимость, которая и так-то все больше становится фикцией, или Семенов и возможная война с Китаем, или большевики и полнейшая неизвестность. В Урге склоняются к первому варианту. Он сулит хоть какую-то определенность. Тем более что прибывший из Пекина правительственный комиссар Чэнь И демонстрирует уважение к власти Богдо-гэгена и не форсирует события, чтобы не вызывать ненужных эксцессов. Его мягкая и умелая политика не оставляет Семенову никаких надежд.
   Сразу по возвращении Левицкого из Урги атаман назначает его командовать расквартированной в Верхнеудинске кавалерийской дивизией, большую часть которой составляют сосланные сюда харачины и чахары во главе с Нэйсэ-гэгеном. Это назначение можно объяснить лишь тем, что в скором будущем ему предстоит занять Ургу, организовать государственный переворот и поставить у власти правительство Нэйсэ-гэгена, укрепленное местными панмонголистами бурятского происхождения. Левицкий готовится войти в Монголию с севера, Унгерн ведет такие же приготовления в Даурии, чтобы двинуться к монгольской столице с востока, но Семенов колеблется и упускает момент: в Ургу вступают войска китайского генерала Сюй Шучжена из клуба Аньфу. Дипломатичный Чэнь И обвинен в предательстве интересов Китая и под конвоем отправлен в Пекин, монгольские министры брошены в тюрьму. Богдо-гэген вынужден отречься от престола, Внешняя Монголия вновь становится провинцией Китая. Как предлог для ликвидации ее автономии используется угроза панмонгольского движения. В сущности, Семенов спровоцировал китайское вторжение в Халху, как Унгерн позднее спровоцирует вступление в нее советских войск.
   Через месяц, в январе 1920 года, Левицкий неожиданно уводит свою дивизию из Верхнеудинска на юг, в сторону монгольской границы. Похоже, он все-таки получил от Семенова приказ по Кяхтинскому тракту идти на Ургу – отныне атаман мог рассчитывать на поддержку низложенного Богдо-гэгена, ламства и князей, успевших вкусить прелести военной диктатуры во главе с твердолобым Сюй Шучженом. Во всяком случае, Левицкий двигался именно в этом направлении, но дойти не сумел: в восьмидесяти верстах южнее Верхнеудинска, на ночлеге вблизи Тамчинского дацана, харачины и чахары напали на спящих русских офицеров и казаков. Было вырезано около сотни человек, сам Левицкий пропал без вести. Одни утверждали, что он погиб, другие – что в темноте ему удалось бежать [55 - Последнее маловероятно. Его внучка, Светлана Андреевна Шерстенникова из Екатеринбурга, сообщила мне, что, по словам жившего в Австралии участника этих событий И. Е. Писарева, Левицкий в ту ночь был убит харачинами. Однако его жена Лидия Ивановна всю жизнь верила, что муж остался жив.].
   В Чите случившееся истолковали как месть за смерть Фушенги, но есть основания думать, что Нэйсэ-гэген пытался объяснить мятеж своим желанием воспрепятствовать походу русских на Ургу. Иначе он не отдался бы на милость китайских властей, давно мечтавших с ним покончить. Монголам позволили поселиться в Кяхтинском Маймачене, отвели им фанзы для постоя, снабдили продовольствием. Через несколько дней Нэйсэ-гэгена с двенадцатью его ближайшими соратниками, ламами и офицерами пригласили на торжественный обед, во время которого все они были предательски убиты. Часть харачинов разбежалась, остальных угнали в Халху на казенные работы. Чахаров Найдан-гуна отправили сторожить возделываемые китайцами хлебные поля в районе реки Хары.

Каппелевцы

//-- 1 --//
   В ноябре 1919 года, вскоре после падения Омска, в Новониколаевске проходили совещания Ставки Верховного главнокомандования. На них обсуждался и был отвергнут как “фантастический” план уйти через Алтай на юг, чтобы, “базируясь на Китай и Монголию, выжидать весны для новой борьбы”. Колчак надеялся, что еще не все потеряно здесь, в Сибири. В эшелоне, груженном остатками золотого запаса, со своим штабом и личным конвоем он выехал на восток; вслед за ним двинулась 2-я Сибирская армия, командование которой Войцеховский сдал Каппелю.
   В канун Сочельника, окончательно разгромленная и рассеянная под Красноярском, потерявшая всю артиллерию, она перестала существовать, лишь небольшую ее часть Каппель вывел к селу Есаульскому. Здесь он отдал приказ повернуть на север – прочь от занятой красными железной дороги. Сначала двигались вдоль Енисея, затем начался беспримерный 120-верстный переход по льду реки Кан. Со дна били горячие ключи, лед был некрепкий, под снегом попадались полыньи. Гибли лошади. “С каждой из них, – писал участник похода, – была связана молчаливая, тихая, но великая драма человеческой жизни”.
   В ранних зимних сумерках шли с масляными фонарями. Питались кониной и “заварухой” – похлебкой из овсяной муки со снегом. В начале пути Каппель, раненный в руку, провалился под лед, началось воспаление легких. Сам он идти не мог, утром его сажали на коня, вечером снимали. При ночных переходах несли на руках.
   Под Канском вновь вышли к железной дороге, но все паровозы были захвачены чехами. Люди по-прежнему шли пешком, саней не хватало. В них везли женщин, детей, раненых, сыпнотифозных. Последних нередко привязывали к саням, чтобы не спрыгивали в бреду.
   Через несколько дней на разъезде Утай близ станции Зима умер Каппель. Недавно чешские легионеры выкинули его вместе со штабом из вагона, освобождая место для ценной мебели, а теперь предложили взять тело в эшелон и доставить в Читу. Офицеры не согласились. На 30-градусном морозе с погребением можно было не спешить. Каппеля повезли с собой в гробу, веревками прикрученном к телеге. Командование опять принял Войцеховский. В начале февраля он подошел к Иркутску, предъявил ультиматум с требованием освободить арестованного Колчака и, получив отказ, двумя колоннами повел наступление на город. Ударной была первая, трехтысячная. Вторая, вчетверо большая, состояла главным образом из женщин, гражданских беженцев, больных, обмороженных.
   В результате повторилась ситуация, при которой полтора года назад погибла царская семья. Остатки 2-й армии подходили к Иркутску с запада, грозя перерезать магистраль, и страх, что Колчак может быть освобожден, ускорил его конец. В ночь на 7 февраля 1920 года он был расстрелян, а Войцеховский, отбросив красные заслоны под Олонками и Усть-Кудой, встал перед дилеммой: занимать практически беззащитный Иркутск или, поскольку адмирал все равно уже мертв, продолжить движение на восток. На совещании генерал Молчанов, начальник Воткинской дивизии, заявил: “Войти в город мы, разумеется, войдем, а вот выйдем ли из него, большой вопрос. Начнется погром и грабеж, и мы потеряем последнюю власть над солдатом”. Это соображение оказалось решающим: Войцеховский обошел город с юга и вывел свои колонны к берегам Байкала.
   Казалось, над озером гремит артиллерийская каннонада, идет бой – это трещал непрочный еще лед. Осень была теплая, Байкал встал поздно. Впереди, нащупывая под снегом трещины, шли байкальские рыбаки с шестами, за ними – саперы. Через проломы перебирались по доскам, по сходням. Лошади, кованные на обычные подковы без шипов, скользили и падали. Поднимать их не было сил. Переправлялись ночью, а утром, оглянувшись, увидели, что ледяная дорога чернеет конскими трупами.
   После недолгого отдыха Войцеховский направился к Верхнеудинску, охваченному пламенем крестьянской войны, и туда же, через истоки Лены и северную оконечность Байкала, вышла вторая крупная группа отступающих колчаковцев. Более мелкие прибывали в течение двух месяцев.
   В Верхнеудинске генералы Войцеховский, Лохвицкий, Вержбицкий, Молчанов и другие, кто возглавлял этот поход, по аналогии с походом Добровольческой армии на Екатеринодар в январе 1918 года названный “Ледовым”, или “Ледяным”, должны были скрепя сердце смириться с тем, что у них появился новый верховный вождь. Лишь теперь они узнали, что незадолго до ареста приказом от 4 января 1920 года Колчак произвел Семенова в генерал-лейтенанты и впредь до соединения с Деникиным назначил его “главнокомандующим всеми вооруженными силами и походным атаманом всех российских восточных окраин”. Поначалу многие сомневались, “не является ли этот приказ апокрифом”. Он был воспринят с недоумением и возмущением, но обстоятельства требовали подчиниться последней воле адмирала.
   В марте к Чите начинают стягиваться эшелоны “каппелевцев”, как стали называть себя все бывшие колчаковцы, а не только те, кто служил непосредственно под началом Каппеля. Для Семенова это было подарком судьбы среди сплошных неудач. Японцы лишь охраняли железнодорожную магистраль, в боевые действия не ввязываясь, и не будь каппелевцев, атаман вряд ли отбил бы наступление на Читу войск созданной Кремлем “буферной” Дальне-Восточной республики. Дважды, в начале и в конце апреля 1920 года, части ее Народно-революционной армии достигали предместий атаманской столицы, но взять ее не смогли и под контрударами Войцеховского откатились к Верхнеудинску, над которым развевался красный, но с квадратной синей заплаткой в верхнем углу, у древка, флаг ДВР. Партизанам тоже пришлось отступить туда, где находилась опорная база повстанческого движения – в треугольник между линиями Амурской и Забайкальской железных дорог и китайской границей.

   Незадолго до смерти Каппель успел узнать, что чехи выдали Колчака иркутскому Политцентру, и послал символический вызов на дуэль генералу Сыровому – одноглазому, как Ян Жижка, командиру Чехословацкого корпуса. Семенов заявил, что “заменит Каппеля у барьера, если исход поединка окажется для него роковым”, но все прекрасно понимали, что никакой дуэли не будет [56 - Формально она не состоялась по той причине, что принимать вызов Сыровому запретил командующий союзными войсками в Сибири генерал Жанен.].
   Впоследствии Семенов уверял, что пытался спасти адмирала, для чего двинул на запад лучшие свои части. Действительно, под прикрытием четырех бронепоездов эшелоны с Монголо-бурятским конным полком и двумя Маньчжурскими стрелковыми полками под общей командой генерала Скипетрова в новогоднюю ночь дошли до Иркутска, где еще продолжались столкновения между отрядами эсеровского Политцентра и сторонниками Колчака. Атамановцы должны были поддержать последних, но степная конница на улицах не появилась, во всяком случае никто ее там не видел, а пехоты было не более четырехсот бойцов. Утром 1 января 1920 года они выгрузились из вагонов и втянулись в уличную перестрелку, а бронепоезда едва ли не наугад выпустили по городу несколько снарядов. По уверению Семенова, избегавшего называть численность своего “экспедиционного корпуса”, все шло по плану, пока не вмешались чехи с требованием немедленно отвести войска на станцию Байкал. Скипетров якобы вынужден был подчиниться, хотя наступление развивалось успешно.
   На самом деле экспедиция завершилась постыдным провалом. Атаманская гвардия, развращенная привилегиями и полутора годами сытого безделья, показала себя абсолютно не способной вести сколько-нибудь серьезные боевые операции. Не то что регулярные части Красной армии, но и наспех сколоченные, плохо вооруженные, не имевшие единого командования рабочие дружины и вышедшие из тайги партизанские группы оказались для семеновцев неодолимой преградой. Убедившись, что взять Иркутск не удастся, Семенов по телеграфу приказал Скипетрову отводить эшелоны обратно на восток и по мере отступления взрывать за собой кругобайкальские тоннели. Этих тоннелей около двухсот. Разрушение даже небольшой их части остановило бы продвижение чехов к Владивостоку и превратило Забайкалье в неприступную крепость, но приказ атамана не был исполнен. О нем узнал Сыровый, и отборные семеновские полки без малейшего сопротивления позволили чехам разоружить себя.
   Вину за гибель Колчака возлагали на Сырового и его начальника, Мориса Жанена. В Чите группа офицеров ухитрилась под расписку вручить чешскому генералу тридцать серебряных двугривенных – гонорар Иуды. По словам современника, вызовы на дуэль сыпались на него, “как осенние листья”.
   Тогда же, если верить служившему в Азиатской дивизии капитану Шайдицкому, Унгерн вызвал его к себе и, предупредив, что завтра через Даурию проследует поезд Жанена, приказал разместить две спешенные сотни вдоль железнодорожного полотна, а еще одну “держать укрыто” в конном строю. Шайдицкому будто бы велено было перед прибытием поезда вывинтить гайки из стыков рельс “на крутом повороте пути”, а после крушения “уничтожить поезд и всех, кто в нем”, но наутро Унгерн, никогда не отменявший свои приказы, этот приказ отменил. Семенов по телефону “умолил” его не испытывать судьбу [57 - Шайдицкий прибыл в Даурию в феврале 1920 г., когда Жанен уже проехал на восток. А. С. Кручинин предположил, что мемуарист ошибся и в поезде находился кто-то из высших чинов Чехословацкого корпуса, возможно – сам Сыровый.].
//-- 2 --//
   Разными путями в восточном Забайкалье собралось от двадцати пяти до тридцати тысяч бывших солдат и офицеров Колчака. Семеновцы не слишком приветливо встретили прибывших, те отвечали им открытой враждебностью. Среди каппелевцев было немало студентов, городской интеллигенции. Почти в полном составе пробились в Читу полки ижевских и воткинских рабочих, которые до весны 1919 года не признавали трехцветное знамя своим и в бой против красных шли под красным флагом, с пением “Смело, товарищи, в ногу”. Для семеновских офицеров все эти люди были если не большевиками, то с сильным “демократическим душком”, а каппелевцы видели в них просто бандитов, чья тупая жестокость заставляла крестьян целыми селами уходить “в сопки”. Они не могли простить атаману, что тот интриговал против Колчака и не послал на фронт ни одного солдата, когда Сибирские армии истекали кровью на Урале и под Тобольском. Местные жители подогревали эту неприязнь рассказами о кровавых карательных экспедициях, о всеобщем воровстве, о зверствах Унгерна и Тирбаха [58 - Подполковник Артемий Тирбах славился своей жестокостью в тылу и трусостью на фронте. В эмиграции был убит ненавидевшими его трехреченскими казаками.].
   Петр Савинцев, редактор дивизионной газеты “Уфимец”, вспоминал, как при выпуске ее первого номера командир 8-го Камского полка Воробьев предостерег его: “Ну, если вы будете лизать ж… атаману, лучше на глаза не показывайтесь, изобьем!” Перспектива оказалась вполне реальной. Савинцева вызвал к себе каппелевский генерал Бангерский, старавшийся “ладить с Семеновым”, достал из стола “солидную книгу” по истории Забайкальского казачьего войска и предложил печатать в газете отрывки из нее. “Я думаю, – сказал он, – в наших частях с удовольствием будут читать эту историю”. – “А я, ваше превосходительство, думаю, – возразил Савинцев, – что за такой материал меня в моем полку просто бить будут”.
   Возмущало всесилие японцев и при этом – холуйский тон читинских газет, умиленно писавших, что в Чите мало осталось детей, не имеющих японских игрушек. Раздражала небоеспособность семеновских частей при их прекрасной амуниции. Воюя с мужиками, изготовлявшими пушки из водопроводных труб, они летом щеголяли в галунных погонах при полевой форме, зимой носили валенки, полушубки, меховые шапки, а ижевцы и воткинцы, пройдя с боями от Камы до Байкала, зябли в ветхих шинелях, в гимнастерках из мешковины. Как записал в дневнике тот же Савинцев, свою речь перед Уфимской дивизией Семенов “начал с высоких материй, а закончил теплыми штанами, которые обещал выдать”. Высокое жалованье семеновских солдат вызывало зависть, зато применяемые к ним телесные наказания – презрение [59 - В 1923 г. одного из офицеров Сибирской добровольческой дружины, попавшего в плен в Якутии, спросили на допросе, служил ли он у Семенова. Ответ характерен: “Я атаманам не служил!” Это было то немногое, чем он мог гордиться.].
   В свою очередь атамановцы были недовольны тем, что все офицеры, участники Ледяного похода, получили повышение сразу на два чина. Заслужить таким образом генеральские погоны было нельзя, но количество новоиспеченных полковников перешло все разумные пределы. Время от времени раздавались одинокие голоса, призывавшие проявить мудрость и самим понизить себя в звании хотя бы на один чин, но редкие альтруисты следовали этим призывам. Шайдицкий, командированный из Даурии в Читу, рассказывал, что у него там “рука болела от отдания чести”.
   В Забайкалье была создана Дальне-Восточная Русская армия – филиал Русской армии Врангеля. Два из трех ее корпусов составили каппелевцы, третий – семеновцы. Командующим стал Войцеховский, а главнокомандование Семенов оставил за собой. Собственно атамановские части, не считая Азиатской дивизии, к тому времени или разбежались, или перешли к красным, как пресловутая Иудейская рота, или настолько были деморализованы, что боялись выходить из казарм. При этом Семенов отказывался заявлять о своем подчинении Врангелю, на чем настаивали каппелевцы. Войцеховский, искавший пути к национальному примирению и пытавшийся объявить амнистию партизанам, слагает с себя командование, когда получают огласку его переговоры с правительством ДВР, и отбывает во Францию. Командующим становится Николай Лохвицкий, родной брат писательниц Миры Лохвицкой и Надежды Тэффи. Он ставит перед собой задачу подчинить Азиатскую дивизию штабу армии и сместить Унгерна как наиболее одиозную фигуру семеновского режима.
   Разговоры о том, что он заслуживает петли, пошли сразу после того, как каппелевцы провели инспекцию забайкальских тюрем и большинство арестантов выпустили на свободу. В Даурии были освобождены все сидевшие на “гауптвахте”, а генерала Евсеева, чьи в высшей степени лаконичные заключения заменяли судебные приговоры, в том числе смертные, отдали под суд и приговорили к повешению. Спасся он лишь благодаря вмешательству Семенова. Одновременно по распоряжению Лохвицкого начали собирать материалы для другого процесса, на котором главным обвиняемым должен был стать Унгерн, но довести дело до конца не сумели.
   Позже, когда Азиатская дивизия уже готовилась штурмовать Ургу, китайская полиция в Харбине “совершила налет” на квартиры трех каппелевских генералов – Акинтиевского, Филатьева и Бренделя, незадолго перед тем покинувших Забайкалье из-за трений с Семеновым. Всех троих арестовали по какому-то вздорному обвинению. На следующее утро они были отпущены, но бумаги, изъятые у них при обыске, им не вернули. Никто не сомневался, что подкупленные полицейские переправили их Семенову, и целью этой акции являлось похищение документов, компрометирующих атамана и его окружение, прежде всего – Унгерна.
   В интервью харбинской газете “Свет” Акинтиевский перечислил, что именно у него украли. Многие бумаги касались непосредственно барона: “Доклад об убийствах, расстрелах и других преступлениях, чинимых в Даурии генералом Унгерном и его подчиненными”, “Жалоба г-жи Теребейниной об убийстве ее мужа, поручика Теребейнина, по приказу Унгерна”, а также ряд материалов, необходимых для предания его военно-полевому суду. Многие потом жалели, что хозяин Даурии, бросивший столь зловещую тень на Белую идею, сумел избежать казни. Один каппелевский офицер писал потом в варшавской газете “За свободу”: “Знаменитый Унгерн, сумасшедший барон, был бы повешен, если бы не японцы”.
   Летом 1920 года, пока он вел “сопочную кампанию” против партизан Лебедева, Лохвицкий двинул к Даурии лучший и самый “демократический” полк – 8-й Камский, насчитывавший до девятисот штыков. Предполагалось лишить Унгерна “базы”, после чего проще будет его арестовать, но он вовремя узнал об этом и отправил оставшимся в казармах частям приказ “действовать энергично”, т. е. обороняться с применением наличных сил и средств. По другой версии, всё обстояло ровно наоборот: Унгерн сам решил выдворить из Даурии разместившийся там гарнизон каппелевцев, которые в его отсутствие начали подбираться к накопленному им запасу снаряжения и боеприпасов, и, оставив партизан в покое, поспешил в свои владения.
   До вооруженного столкновения не дошло, но командующий поставил Семенова перед выбором: или он, Лохвицкий, или Унгерн. Естественно, атаман выбрал старого друга. Лохвицкий уехал в Харбин, формально – в отпуск, но все понимали, что назад он уже не вернется. Командование армией принял генерал Вержбицкий.
   Вероятно, именно в это время Унгерн начал склоняться к мысли все бросить, уехать в Европу, поселиться “на родине”. Имелась в виду не возникшая два года назад Эстония, а так же недавно появившаяся на карте Австрийская республика. Унгерн вспоминал об этом на допросе в плену, не называя месяца, когда он попытался воплотить в жизнь свою идею, но точно указав год – 1920-й. Должно быть, ему казалось, что там он будет принят и натурализован как родившийся в Австрии, в Граце, но получить “заграничную визу” почему-то не удалось. Может быть, попытки не были очень уж настойчивыми и прекратились после того, как Лохвицкий покинул Забайкалье.
   Вержбицкий еще меньше, чем его предшественники, Войцеховский и Лохвицкий, способен был справиться с непокорным бароном. Тем не менее от греха подальше Семенов и Унгерн решили перебазировать Азиатскую дивизию прочь от железной дороги. В начале августа, вернувшись из Читы, Шайдицкий сошел с поезда в Даурии и с удивлением обнаружил, что в военном городке никого нет, казармы пусты. Сам Унгерн, однако, находился у себя в кабинете. Он подвел Шайдицкого к окну и, указав “на далеком горизонте одинокую сопку на границе с Монголией”, сказал: “По компасу – на продолжение створа. Вот вам направление, догоняйте дивизию. Когда она придет в Акшу, я приеду туда”.

Букукун как Рубикон

//-- 1 --//
   Акша – пыльный степной городок в верховьях Онона, примерно в трех сотнях верст к западу от Даурии. К исходу августа 1920 года Унгерн, получив благословение Семенова, сосредоточил здесь все свои силы. Как бывало и раньше, на краю пропасти атаман вновь расчехлил выцветшее, но не окончательно истлевшее знамя панмонгольского движения.
   В мемуарах он уверяет, что стремился исключительно к “борьбе с Коминтерном”, но интриги каппелевских генералов и натянутые отношения с хозяином Маньчжурии, Чжан Цзолином, побудили его переместить “базу” этой борьбы из Забайкалья в Монголию. Само собой, Семенов предпочел умолчать о том, что тогда же сделал большевикам предложение, которое русские фашисты, обвинявшие его в масонстве, позднее определили как попытку “обращения в лоно Авраама, Исаака и Иакова”.
   А именно: 7 августа 1920 года на бланке своей походной канцелярии, но без регистрационного номера и печати, не прибегая к услугам секретаря и машинистки, чтобы обеспечить абсолютную тайну, и не указывая имени адресата, чтобы его обращение могло быть рассмотрено широким кругом лиц, атаман собственноручно пишет письмо, которое в итоге легло на стол премьер-министра ДВР Бориса Шумяцкого. Предполагалось, видимо, что тот перешлет его в Москву [60 - Когда Шумяцкий через год предал это письмо гласности, Семенов объявил его фальшивкой. Однако публикация была проиллюстрирована фотографией текста письма, что не имело смысла, если бы оно было сфабриковано, – почерк говорил сам за себя. К тому же трудно представить мотивы подобной фальсификации.]. Суть сделанного Семеновым предложения вкратце такова: он с верными ему войсками готов покинуть Забайкалье и приступить к завоеванию Монголии и Маньчжурии, а большевики должны финансировать его усилия (в течение первого полугодия – до 100 млн иен) и оказывать помощь всем необходимым, “включительно до вооруженной силы”, если эта деятельность будет совпадать с интересами Кремля. Взамен Семенов брал на себя обязательство полного “вышиба Японии с материка” и создания независимых Монголии, Маньчжурии и Кореи, чьи посольства он лично доставит в красную Москву – при условии, что его поезду гарантируют свободный проезд по “всем железным дорогам Советской России” и соответствующие почести.
   Все это вовсе не такой блеф, как кажется. Как раз тогда китайский республиканский клуб Аньфу, среди прочих провинций контролировавший Внешнюю Монголию, начал борьбу с чжилийским генералитетом; японцы негласно поддержали своих старых союзников аньфуистов, а маньчжурский генерал-инспектор Чжан Цзолин выступил на стороне чжилийцев. Он давно мечтал выйти из-под опеки Токио и создать собственное государство из Маньчжурии и обеих Монголий под номинальной властью законного наследника Цинов, одиннадцатилетнего Пу И, нашедшего приют при его мукденском дворе.
   Семенов предложил большевикам план Чжан Цзолина, только на его место поставил себя. Завоевывать Маньчжурию, и тем более Корею, он не собирался и притянул их к своему проекту в расчете соблазнить падких на затеи мирового масштаба коминтерновских деятелей. Семенов мог планировать лишь возрождение самостоятельной Внешней Монголии с последующим присоединением других населенных монголами областей. Цель оставалась прежней: занять пост “главковерха” при Богдо-гэгене, а фактически стать правителем все той же “Великой Монголии”, правда, под сюзеренитетом уже не Японии, а Советской России.
   В любом случае все предприятие должно было начаться походом на Ургу. Как раз в то время, когда Семенов отправлял письмо Шумяцкому, Азиатская дивизия выдвигалась в район Акши, где начиналась “трактовая”, доступная для обоза и артиллерии, дорога к монгольской столице. В обозе находилась знаменитая “черная телега” – кибитка черного цвета с дивизионной казной в размере около 300 000 рублей золотом. Такую сумму Унгерн мог получить только от Семенова. В этой же кибитке везли подарки монгольским князьям и ламам – фарфоровые вазы, курительные трубки, бронзовое литье. Куда и зачем предстоит идти, Унгерн знал и даже объявил некоторым офицерам конечную цель экспедиции, но ему и в голову не приходило, что знамя, осеняющее этот долгожданный поход, может быть красным.
   Год спустя, в Иркутске, присутствуя на одном из допросов пленного барона, Шумяцкий поинтересовался, известно ли ему, что Семенов за сто миллионов иен предлагал свои услуги большевикам. Унгерн, естественно, об этом понятия не имел, но сразу же поверил, что такое возможно. Старого приятеля он знал хорошо и не питал иллюзий относительно его готовности к жертвам во имя Белой идеи.
//-- 2 --//
   Пока Азиатская дивизия стоит в Акше без Унгерна, дезертирство принимает угрожающие размеры. Однажды ночью исчез целый казачий полк. Офицеров, оставшихся без подчиненных, свели в отдельную роту, которая и сама потом попытается бежать. Кто-то уезжает в служебные командировки и пропадает с концами. Шайдицкого с крупной суммой денег отправляют вербовать добровольцев в зоне КВЖД. Перед отъездом его с сомнением спрашивают: “А вернетесь ли вы сами в дивизию?” – “Если не вернусь, при встрече разрешаю плюнуть мне в физиономию”, – гордо отвечает Шайдицкий и не возвращается [61 - Сам он уверяет, будто Унгерн, относившийся к нему по-отечески, отослал его в тыл с целью избавить “от того кошмара в Монгольском походе, который он, несомненно, предчувствовал”.].
   Воевать никто не хочет; Унгерн нервничает, не получая от Семенова четких указаний, но еще не решается действовать на свой страх и риск. То он объявляет оставшимся в Даурии артиллеристам, что силой никого не держит, и в подтверждение своих слов распускает полбатареи по домам, то вдруг приказывает расстрелять двоих офицеров той же батареи, будто бы подбивавших солдат к дезертирству. Один из них, штабс-капитан Рухлядев, перед смертью сумел передать жене свое обручальное кольцо, завернутое в записку: “Погибаю ни за что”.
   В Акше старшие офицеры стараются “подтянуть” разлагающуюся дивизию и отвлечь ее “от невеселых дум о будущем”. В числе прочих мер – спектакли для солдат и приказ сотням собираться по вечерам “на песню”. Тем временем Унгерн, как сообщают харбинские газеты, встречается с монгольскими князьями в монастыре вблизи озера Долон-Нор. Пока он ведет переговоры, его свита развлекается охотой и рыбалкой. В сентябре утки уже взматерели, есть вечерний и утренний слеты. Много фазанов, ибо зима была малоснежная, весенний паводок не угрожал фазаньим гнездам. Над степью появляются передовые стаи летящих с севера гусей, и автор фенологической заметки с особым чувством, понятным русским беженцам в Маньчжурии, вспоминает слова слышного в гусином крике прощального привета: “Прощай, матушка Русь, к теплу потащусь!” Затем в этом царстве пернатых возникает аэроплан. За штурвалом – японский летчик. Он садится на берегу Долон-Нора, после чего летит обратно на север – “связь между атаманом и бароном поддерживается по воздуху”.
   Японцы эвакуировали свои войска в Приморье, Семенов вынужден вступить в переговоры с правительством ДВР. На станциях Гонгота и Хабибулак он подписывает мирные соглашения с “буфером”, проводит выборы в Народное собрание, передает ему гражданскую власть над Забайкальем, оставляя за собой военную, и переносит ставку из Читы в Даурию. Унгерн ждет, что теперь атаман вплотную займется монгольской экспедицией, но этого не происходит.
   Москва не соизволила ответить на его предложение, а ситуация в Китае резко изменилась после того, как Чжан Цзолин предательски нанес удар в спину аньфуистам, разгромленным чжилийским генералом У Пейфу. Отныне поход Азиатской дивизии на Ургу означал бы войну не со слабеющим клубом Аньфу, а с могущественным генерал-инспектором Маньчжурии, готовым распространить свою власть на Халху. В Даурии шумит последняя волна пропагандистской кампании в защиту монгольской независимости, но Семенов уже сознает, что Монголия потеряна для него навсегда [62 - Пробольшевистская харбинская газета “Вперед” откликается на это куплетом: “В наклонности к безволию, / Предчувствуя беду, / В Монголию, в Монголию, / В Монголию пойду!”].
   Унгерн должен был насторожиться, узнав о готовящейся свадьбе атамана. Его собственный брак – акция прежде всего политическая, зато Семенов женится как частное лицо. Этому предшествовало расставание с Машей.
   Еще в 1919 году пермский монах Серафим привез в Читу тела великой княгини Елизаветы Федоровны и еще семи человек, в том числе членов семьи Романовых, сброшенных в шахту под Алапаевском. Почти год гробы простояли в читинском Богородицком монастыре, а когда не осталось сомнений, что город вот-вот будет занят красными, решили вывезти их за границу. Средства на дорогу предоставили Семенов и Маша. Она, видимо, пожертвовала для этого часть золота, полученного от атамана в качестве отступного, и сама вместе с гробами и отцом Серафимом отбыла в Пекин. Шестерых убитых здесь же и похоронили, а тела Елизаветы Федоровны и келейницы Варвары были увезены в Шанхай, затем, на пароходе, – в Порт-Саид и оттуда в Иерусалим. Там они были погребены в крипте церкви Марии Магдалины в Гефсимании. Рассталась ли Маша с ними в Пекине или сопровождала их до Святой земли, неизвестно.
   Уехала она после того, как Семенов увлекся семнадцатилетней Еленой Терсицкой, машинисткой его походной канцелярии. Новая любовь атамана – дочь священника из Оренбургской губернии, в Забайкалье пришла с каппелевцами. В харбинских газетах публикуются оплаченные, видимо, Семеновым статьи, приписывающие его хорошенькой избраннице жертвенное сострадание героям борьбы за Белое дело. Сообщается, что невеста отказалась от свадебного подарка, попросив заменить его помощью интернированному в Синьцзяне атаману Дутову, и жених со сказочной щедростью отправил ему сто тысяч рублей золотом. Согласно еще более сусальному варианту той же истории, лишь при выполнении этого условия Терсицкая соглашалась отдать атаману руку и сердце. Однако люди, лично с ней знакомые, не обольщались насчет ее благородства. По мнению полковника Вериго, человека из ближайшего семеновского окружения, Маша “при своем взбалмошном характере и своей нравственной испорченности была добрым человеком”, а Терсицкая – “самолюбивая, мстительная и чрезвычайно злая”. Семенов, во время отъездов Маши не брезговавший случайными связями, прельстился красавицей-машинисткой, но та, как “девица неглупая”, на связь не пошла, предложив на ней жениться, и влюбленный Семенов попался на крючок. Внезапная страсть вспыхивает в нем как нельзя более вовремя: прекрасная Елена помогает ему смириться с утратой власти над Забайкальем и крушением монгольских планов. Вряд ли ей с такой легкостью удалось бы женить на себе атамана в зените его славы [63 - Первой женой Семенова, матерью его старшего сына, была Зинаида Манштейн. Супруги давно не жили вместе, но был ли оформлен развод, точно никто не знал. Враги Семенова регулярно обвиняли его в двоеженстве.].
   Свадьбу отпраздновали в середине августа 1920 года. Незадолго до того Семенов провожал Машу в Иерусалим и в Китае “прощался с ней”, о чем, надо думать, невеста не знала или не желала знать, а на обратном пути, на станции Оловянная, встретился с Унгерном. Это их последняя в жизни встреча. О чем они говорили, можно лишь гадать, но сразу по прибытии в Акшу барон трубит общий сбор, переходит, говоря языком военных сводок, демаркационную линию, определенную соглашением с ДВР, и открывает боевые действия против войск “буфера”.
//-- 3 --//
   Вскоре Семенов объявил о “бунте” Унгерна, который якобы вышел из подчинения Вержбицкому и самовольно увел дивизию “в неизвестном направлении”. В мемуарах атаман пишет, что сделал это заявление для “маскировки” движения Унгерна к Урге; сам он с другими частями якобы собирался выступить следом, но Унгерн говорил в плену, что Семенов разработал тогда совсем другой план, предполагавший масштабное наступление на Верхнеудинск и “далее на запад”. Азиатская дивизия должна была через отроги Яблонового хребта двигаться на Троицкосавск. В соответствии с поставленной задачей Унгерн и действовал, полагая, что Семенов развивает операцию на другом направлении, но тот не тронулся с места. Возможно, посылая Унгерна на запад, атаман собирался затем развернуть его на юг, к Урге, хотя точно ничего сказать нельзя. В те дни его планы менялись чуть ли не еженедельно.
   Тогда же в дивизии появилось около семидесяти японских солдат и офицеров под командой капитана Судзуки, раньше состоявшего при Семенове. Главком Народно-революционной армии ДВР Рудольф Эйхе запрашивает о них представителей Токио в Чите и во Владивостоке; те отвечают, что Япония никакой поддержки Унгерну не оказывает, и даже называют Азиатскую дивизию “шайкой”. Полковник Исомэ заявляет, что подданные Японии находятся в ней по собственному желанию и считаются уволенными из императорской армии. Однако если в японских военных уставах эталоном дисциплины считалась такая степень послушания, когда подчиненный следует за начальником, как “тень за предметом и эхо за звуком”, сомнительно, чтобы эти люди оказались при Унгерне без приказа. Скорее всего, они были приставлены к нему в роли отчасти советников, отчасти наблюдателей, но впоследствии превратились в заложников ситуации, бессильных что-либо изменить.
   В то время в Азиатскую дивизию входят три конных полка по 150–200 сабель каждый – “атамана Анненкова”, Бурятский и Татарский, в котором служили не столько татары, сколько башкиры. Они пришли в Забайкалье с каппелевцами и как “азиаты” отданы были под начало Унгерна. Кроме того – комендантский дивизион, Японская сотня, две батареи неполного состава и пулеметная команда полковника Евфаритского, в будущем – организатора заговора против Унгерна. Всего, по разным подсчетам, от 1000 до 1200 бойцов, из них полтораста нестроевых.
   С этой значительной для Забайкалья силой Унгерн рассеивает мелкие отряды противника, но вскоре в район Акши стягиваются части НРА, матросы, мадьяры. Подходят Таежный и Кавказский конные партизанские полки анархиста-хлебовольца Каландаришвили. В последнем головным эскадроном командует Иван Строд, тоже анархист и полный георгиевский кавалер. Неподалеку от монгольской границы грузин и латыш настигают эстляндского барона, вернее его бурятскую конницу под командой есаула Тапхаева. Не вступая в бой, тапхаевцы уходят на юг, отмечая свой путь сожженными станицами, жители которых поддерживали партизан.
   Красные трубят о своих победах, читинские и харбинские газеты – о победах Унгерна, но что происходит на самом деле, понять трудно. Боевые действия сводятся к перестрелкам и скоротечным стычкам, победителя не всегда можно отличить от побежденного, а тайга, горы и полыхающие кругом лесные пожары делают относительными все военные успехи. Ясно одно: убедившись, что колесных дорог впереди нет, пройти дальше на запад с артиллерией и обозом невозможно, Унгерн возвращается в Акшу. Потеряны четыре пушки и часть подвод со снаряжением и боеприпасами.
   На восток, в контролируемую каппелевцами зону Забайкальской железной дороги, он тоже идти не может, там его ждут арест и суд. Остается единственное направление – монгольское. Не дождавшись от Семенова приказа идти на Ургу, Унгерн на свой страх и риск решает действовать по прежнему плану. 1 октября 1920 года он переходит свой Рубикон – речку Букукун, издавна служившую границей между Российской и Поднебесной империями, и пропадает в необозримых просторах Монголии [64 - В январе 1920 г. в Нижнеудинске, когда чехи закрыли поезду Колчака путь на восток, но сам он пока еще сохранял свободу действий, кто-то из его окружения предложил уходить в Забайкалье через Монголию, на лошадях. Зажегшись этой идеей, адмирал собрал свой конвой, в чью преданность “верил безгранично”, и спросил, кто желает идти вместе с ним. Вызвалось всего несколько человек из пятисот, что стало “страшным разочарованием” для адмирала. “Зачем только было спрашивать? – восклицает рассказавший об этом эпизоде генерал Филатьев. – Конвой был на службе, приказал бы ему выступать, не вводя в соблазн, и пошли бы без разговоров”. В аналогичной ситуации Унгерн так и поступил, потому что был человеком иного типа.].
   “За ним, – восторженно пишет Альфред Хейдок, – шли авантюристы в душе, люди, потерявшие представление о границах государств, не желавшие знать пределов. Они шли, пожирая пространства Азии, впитывая в себя ветры Гоби, Памира и Такла-Макана, несущие великое беззаконие и дерзновенную отвагу древних завоевателей”.
   “С ним, – разрушая эту пустозвонную ориентальную романтику, констатирует колчаковский офицер Борис Волков, лично знавший Унгерна и его соратников, – идут или уголовные преступники типа Сипайло, Бурдуковского, Хоботова, кому ни при одной власти нельзя ждать пощады, или опустившиеся безвольные субъекты типа полковника Лихачева, которых пугает, с одной стороны, кровавая расправа при неудачной попытке к бегству, с другой – сотни верст степи и сорокаградусный мороз с риском не встретить ни одной юрты, ибо кочевники забираются зимой в такие пади, куда и ворон костей не заносит”.

Пропавшая дивизия

//-- 1 --//
   Не будь похода на Ургу, имя Унгерна было бы известно лишь нескольким историкам и краеведам. Знаменитым его сделала монгольская эпопея. Заурядный белый генерал, он превратился в демонического “самодержца пустыни”, оброс мифами и стал одной из тех символических фигур, чья роль в истории не сводится ни к сумме их идей и поступков, ни к результатам их деятельности.
   Однако вопрос, почему и в какой именно момент Унгерн решил идти в Монголию, остается открытым. Сам он, когда в плену его прямо спросили о причинах похода, лаконично объяснил все “случайностью и судьбой”. Современники выдвигали разные объяснения, вплоть до самых обыденных – вроде того, что барон хотел зимовать на Керулене и повел дивизию туда, где интенданты заготовили сено. Назвать главную причину не мог никто, да ее, похоже, и не существовало – множество самых разных обстоятельств выдавило Унгерна с русской территории. Дальнейшее стало следствием первого шага, сделанного в такой обстановке, когда другого выбора у него не было.
   Версию о том, что он следовал приказу Семенова, культивировал прежде всего сам атаман. Бесспорно, идея принадлежала ему, но потом он от нее отказался, бросив старого друга на произвол судьбы, разве что после взятия Урги присвоил ему чин генерал-лейтенанта. Поступавшие от него инструкции Унгерн не только не исполнял, но оставлял без ответа. Доходило до того, что офицеры, приезжавшие в Монголию с письмами от Семенова, не передавали их барону, страшась его гнева.
   Согласно другой версии, распространяемой советской пропагандой, но имевшей сторонников и в эмиграции, Унгерн был японской марионеткой. Однако никому не удалось внятно объяснить, с какой целью кукловоды послали его в Монголию. Высказывалась мысль, что японцы, ведя двойную игру, хотели дать своему ставленнику Чжан Цзолину возможность победить это тряпичное чудище, чтобы предстать перед всем Китаем в ореоле национального героя, но гипотеза кажется ложной в силу ее чрезмерной изощренности. Находясь в Монголии, Унгерн никаких связей с японцами не поддерживал, а командир Японской сотни, капитан Судзуки, сбежал от него еще до взятия Урги. В плену, на допросах и на суде, Унгерн с несомненной искренностью отрицал, что действовал “под покровительством Токио”.
   Третья версия гласила, что он двинулся на Ургу по приглашению Богдо-гэгена, просившего о “содействии в изгнании китайцев для его воцарения”. Якобы посланцы хутухты побудили барона отказаться от движения на Троицкосавск и повернуть к монгольской столице, но тогда непонятно, почему монголы начали помогать ему далеко не сразу. Гораздо более правдоподобны сообщения о том, что первый представитель Богдо-гэгена прибыл к Унгерну уже под Ургой. Подобное приглашение могло бы исходить от группы князей, если Унгерн встречался с ними на Долон-Норе, хотя, по-видимому, на этом совещании он только пытался вдохнуть жизнь в умирающее панмонгольское движение.
   Наконец, четвертое, самое бесхитростное объяснение дал один из офицеров Азиатской дивизии: “Метания затравленного зверя”.
   Это тоже не вся правда, а часть ее. Унгерн метнулся на тот путь, который мысленно проходил не раз. Роль освободителя Монголии от китайских республиканцев, восстановителя монархии, защитника гонимого китайскими революционерами буддизма давно имелась в его репертуаре, но раньше дело не шло дальше репетиций. Теперь ему предстояло сыграть эту роль при полном зале.
//-- 2 --//
   До конца октября 1920 года ни в белом, ни в красном Забайкалье, ни в Харбине никто не знает, где находится Азиатская дивизия или то, что от нее осталось. В течение нескольких недель, если судить по газетам, Унгерн появляется одновременно в разных местах, удаленных друг от друга на сотни километров. Проносится слух, будто он занял Троицкосавск, захватил там десять пудов приискового золота и триумфальным маршем движется в сторону Байкала. Публикуются мифические сводки с забайкальского театра военных действий: якобы красные в панике эвакуируют Верхнеудинск и даже Иркутск, к Унгерну присоединяются разочаровавшиеся в советской власти партизанские вожаки, буряты, старообрядцы.
   Особую радость вызывает известие, что золото, захваченное им в Троицкосавске, было не приисковым, а в слитках и предназначалось для отправки Юрину-Дзевалтовскому, известному большевику и послу ДВР в Китае. Русские беженцы ненавидят этого бывшего гвардейского поручика, чье появление в Пекине вместо старого посла, князя Кудашева, означало конец их прежнего статуса: отныне они становятся совершенно бесправны. Высказываются радужные предположения, что теперь вся дипломатическая деятельность большевиков, основанная на подкупе китайских чиновников, будет сильно затруднена.
   В свою очередь, советские газеты объявляют Унгерна разбитым наголову, а его дивизию – полностью уничтоженной. Тем самым снимается вопрос, куда на самом деле исчез бешеный барон. Если даже он жив, это не имеет значения: называемая цифра в семьсот пленных свидетельствует, что Азиатская дивизия перестала существовать.
   Тем временем партизанские армии оставляют свои таежные базы и переходят в наступление. И белым, и красным уже не до Унгерна. Чита капитулирует, Семенов еле успевает вылететь из нее и чудом добирается до Даурии на неисправном аэроплане [65 - Этот полет запечатлен в псевдонародной песне, сочиненной неизвестным партизанским поэтом: “Аэроплан мой, аэроплан, / Последний трон мой, последний стан. / Аэроплан мой, аэроплан, / Живым на небо взят атаман”.]. Собственно атамановские части и каппелевцы уходят в Китай. Взорваны, чтобы не достались врагу, или навсегда покидают Забайкалье бронепоезда “Справедливый”, “Грозный”, “Резвый”, “Отважный”, “Повелитель”, “Истребитель”, “Мститель”, “Атаман”, “Всадник”, “Семеновец”, “Генерал Каппель”. Им на смену идут “Ленин”, “Коммунист”, “Стерегущий”, “Красный орел” и “Красный сокол”, “Борец за свободу” и “Защитник трудового народа”.
   К войне все привыкли, как привыкают к плохой воде или хронической болезни. Накануне падения Читы там проходит очередной футбольный матч; на сцене Мариинского театра, где два года назад Беренбойм бросил бомбу в Семенова, идет премьерный спектакль по пьесе Мережковского “Павел I”. Сходство между ее главным персонажем и Унгерном могли подметить уже тогда.
   В эти дни на газетные полосы вновь проникают слухи о нем. Кто-то уверяет, что его конница от Акши устремилась на север, чтобы перерезать Транссибирскую магистраль, тогда красные не смогут использовать ее для переброски войск с запада. Другие, напротив, рассказывают, будто на станции Маньчжурия видели его переодетым в штатское, и если прекратил сопротивление этот человек, известный своей непримиримостью, значит, конец бесповоротен.
   Между тем Унгерн стремительными переходами идет вверх по притокам Онона. Лишние винтовки, взятые в расчете на добровольцев-монголов, розданы на руки. Обоз сокращен до минимума, в нем скудный запас муки, снаряды для трех оставшихся пушек и по полтораста запасных патронов на всадника. Нет ни палаток, ни теплого обмундирования, хотя стоит октябрь, ночами температура опускается ниже нуля. Эта странная для Унгерна непредусмотрительность лишний раз говорит о том, что с самого начала похода он нацелился на монгольскую столицу и рассчитывал на трофеи.
   Чтобы создать впечатление большого войска, во время переходов приказано двигаться по двое в ряд. При таком построении растянувшаяся по степи конная колонна издали кажется многочисленнее. Для перевозки пулеметов используется заимствованное у монголов, древнее как мир, но слегка усовершенствованное транспортное средство: на оси с колесами от тарантаса ставили дощатую платформу с “максимом” или “кольтом”, к ней крепили дышло, к дышлу прикручивали ремнями поперечную длинную палку (“давнур”), которую двое всадников клали на передние луки седел и тащили за собой все это нехитрое сооружение.

   Через две недели, перевалив через Барха-Дабан, Унгерн разбил бивак в долине Барун на речке Тэрельдж при впадении ее в Толу, примерно в сорока верстах к востоку от Урги. Поблизости была ставка хошунного князя Ван Гуна по прозвищу Толстый Ван; Унгерн надеялся через него завязать сношения с другими князьями. Отсюда он отправляет генералу Чу Лицзяну, начальнику столичного гарнизона, письмо с требованием впустить его “со всем войском” в город, потому что ему необходимо пополнить запасы продовольствия по дороге к русской границе.
   Впоследствии на этом основании пытались доказать, будто он по-прежнему стремился воевать исключительно с большевиками и поневоле вынужден был штурмовать Ургу, чтобы проложить себе путь к рубежам Советской России. Многие его офицеры придерживались того же мнения, но потому только, что Унгерн никого не посвящал в свои планы. Его письмо – скорее дань условностям перед объявлением войны, чем декларация истинных намерений.
   Всех китайских солдат и офицеров монголы называли “гаминами” (от кит. гэмин – революция; отсюда же название созданной Сунь Ятсеном партии “Гоминдан”). Ургинские власти были связаны с революционными группировками Южного Китая, поэтому на поступивший от них запрос, кто он такой и для чего явился в Монголию, Унгерн ответил, что он – монархист и воюет со всеми революционерами, где бы те ни находились и к какой бы нации ни принадлежали. О пополнении запасов продовольствия речи больше нет; второе письмо Чу Лицзяну – это уже ультиматум. В пересказе тех, кто его читал или, что вероятнее, близко к тексту знал содержание, Унгерн писал следующее: “Предлагаю немедленно сдаться мне и очистить Монголию от ваших войск. Всем сдавшимся будет сохранена жизнь и дана возможность возвратиться в Китай. Ответ буду ждать в течение трех дней, а потом начну наступление и заберу Ургу”.
   Ответом было “предостережение”, на этом переписка прекратилась. Китайские власти объявили Ургу на осадном положении; после семи часов вечера жителям запрещено было появляться на улице. Всех китайцев, сидевших в тюрьме, но изъявивших готовность взять оружие, выпустили и записали в солдаты. На их место стали сажать членов русской колонии. Все русские рассматривались теперь как пятая колонна противника.
   Еще во время переписки с Чу Лицзяном, не надеясь на успех, Унгерн начал готовиться к штурму столицы. Одновременно он попытался наладить отношения с монголами, но пока что все контакты сводились к торговым операциям. Продавцы заламывали несусветные цены за лошадей, скот и фураж, а барон, чтобы расположить их к себе, платил втридорога, к тому же золотом. Наконец через две недели после прибытия на Барун дивизия снялась с лагеря и выступила в поход.
   Позже, когда известия о первых боях за Ургу достигли Харбина, там поначалу отказывались верить, что монгольскую столицу штурмует не кто иной как Унгерн. Газеты утверждали, что это “утка” советской пропаганды. Печатались поступившие из “достоверных источников” сообщения, будто под Ургой действуют партизаны эсера Калашникова, который после ссоры с большевиками ушел из Иркутска в Монголию. Вскоре, однако, не осталось сомнений, что войска, осадившие священный город Богдо-гэгена, и есть вынырнувшая из небытия Азиатская дивизия.
//-- 3 --//
   Первый удар Унгерн решил нанести по Маймачену – столичному пригороду, населенному исключительно китайцами. Здесь жили чиновники, коммерсанты, офицерство, размещались канцелярии, казармы, банки, конторы и склады крупных торговых фирм. Единственный из поселков, составлявших городской конгломерат, Маймачен был обнесен глинобитной стеной с воротами. На ночь они запирались по сигналу чугунного гонга со сторожевой башни, но стену давно не ремонтировали, во многих местах она зияла проломами. Захватить эту средневековую крепость было, в общем-то, несложно.
   Перед штурмом дивизия разделилась на две группы. Одну возглавил Унгерн, другую – его старый, со времен жизни в Кобдо, приятель, генерал Резухин. В ночь на 27 октября 1920 года он с тремя сотнями занял возвышенности к востоку от Маймачена и утром завязал перестрелку с китайцами. Она продолжалась целый день, но вторая группа наступать не могла: Татарский полк отстал и прибыл лишь поздно вечером. Тут же, не дожидаясь рассвета, Унгерн с шестью сотнями и тремя пушками двинулся к Маймачену с севера. Когда, по его расчетам, вышли в нужное место, он указал артиллеристам позицию и скомандовал дать залп. Кругом царила кромешная тьма, никто не понимал, где противник, куда нужно стрелять. “Капитан Попов подлетел к барону и попросил распоряжения о том, в каком направлении и по какой цели открыть огонь, – вспоминал Князев. – В ответ на вопрос Унгерн протянул руку, будто бросил ее, в ту сторону, куда напряженно смотрел, силясь преодолеть взором охватывавший его со всех сторон мрак. «Туда», – приказал он со свойственной ему лаконичностью. Ночное небо прорезалось длинными вспышками орудийных выстрелов. Вслед за тем гранаты гулко громыхнули где-то внизу; звуки разрывов многократным эхом прокатились по невидимым горам”.
   Прошло время, китайцы не реагировали на обстрел. Напрашивалось подозрение, что их тут нет, что в темноте отряд заплутал в сопках. Не в силах до рассвета оставаться в неизвестности, Унгерн в одиночестве, как всегда, поскакал на разведку. Идея была не из самых удачных, вдобавок он плохо представлял, где, собственно, находится Маймачен.
   Стояла непроглядная октябрьская ночь, безлунная и беззвездная. Часа три Унгерн носился на своей Машке по совершенно незнакомой ему местности, безуспешно разыскивая сначала китайцев, потом – Резухина и, наконец, свой же отряд. В конце концов он все-таки выбрался к крепостной стене, поехал вдоль нее и умудрился проникнуть в город, где наткнулся на часового. Тот поднял тревогу, но Унгерн сумел ускакать.
   Он еще не успел вернуться к потерянному им “войску”, как китайская пехота, в темноте скрытно подобравшись к разбредшимся среди сопок унгерновцам, бросилась в атаку. Казаки отступили без больших потерь, но из трех пушек удалось вывезти всего одну. Капитан Попов, командир батареи, до последней минуты вел огонь картечью, был ранен и добит победителями.
   Батарейцы в страхе ожидали репрессий, но их не последовало. Барон, видимо, сознавал свою вину. Артиллерист, под носом у китайцев снявший с одной из брошенных пушек прицельные приспособления, даже получил награду [66 - В этот же день по Урге прокатилась волна грабежей в русской колонии. Китайские солдаты врывались в дома под предлогом, что здесь может храниться оружие, и при обыске забирали все ценные вещи, вплоть до посуды и полотенец. Грабежи продолжались, пока не вмешался американский консул Мильсен. Многие русские были обязаны ему спасением и в последующие месяцы осады.].

   Осажденные использовали передышку, чтобы укрепить оборону. При штабе Чу Лицзяна состояли офицеры, окончившие академию германского Генерального штаба; сейчас им предоставилась возможность применить свои познания на практике. Были отрыты окопы, оборудованы пулеметные гнезда и позиции для артиллерии. У китайцев имелось до сорока орудий, в том числе горные, и несколько десятков пулеметов; Азиатская дивизия могла противопоставить им одну пушку-трехдюймовку и один пулеметный взвод. По численности она уступала столичному гарнизону приблизительно вдесятеро.
   Ургу занимала многотысячная, хорошо вооруженная и экипированная армия со штабами, автомобилями и полевыми телефонами, а под командой Унгерна было не более восьми сотен оборванных полуголодных всадников с ограниченным запасом патронов. Тем не менее утром 2 ноября он вновь подошел к столице Халхи. В строй поставили всех нестроевых и всех раненых, способных держаться в седле.
   Теперь, оставив Маймачен в стороне, Унгерн повел атаку с северо-востока, со стороны горы Мафуска. Первый приступ был отбит, тогда он с двумя или тремя сотнями незаметно выдвинулся к центральным городским кварталам по руслу речки Сельбы, притока Толы. Однако выбраться из оврага оказалось нелегко, гребни соседних сопок были прикрыты окопами. Китайцы встретили наступающих огнем. Сотни спешились, начались сменяющие одна другую изнурительные атаки.
   Унгерн обычно находился в гуще боя, что приносило пользу отнюдь не всегда. Увлекшись, он часто переставал контролировать ход сражения в целом, тогда общее руководство брал на себя менее азартный Резухин. Скорее всего, так обстояло и на этот раз. Кто-то объяснял храбрость барона воздействием наркотиков, кто-то – “мистической верой в свое призвание”. Он появлялся в самых опасных местах, причем без оружия, с одним только “ташуром” в руке. Ташур – специфическая плеть с несколькими длинными ременными или плетеными хвостами на довольно коротком деревянном черне дюймовой толщины (“в два пальца”); к другому концу крепилась петля для подвески к седлу или дверной притолоке [67 - Монголы приписывали ташуру магическую способность отгонять злых духов и вешали у входа в юрту в качестве оберега. Эта его функция тоже могла привлечь к нему внимание Унгерна.]. Погонщики верблюдов пользовались только чернем, без плети. Такая палка с темляком на рукояти и небольшим утолщением на ударном конце достигала в длину полутора аршин (около метра). Эту разновидность ташура Унгерн сделал обязательным элементом экипировки офицеров и всех всадников некоторых привилегированных частей. Толстая рукоять служила ему средством воздействия на подчиненных. Ни шашки, ни револьвера Унгерн не носил, но не в качестве буддиста, как полагали некоторые, а из опасения в гневе пристрелить или зарубить кого-нибудь из своих. Это следовало из его же слов, хотя было мнение, что он “бравирует своей безудержностью”. Безоружный, Унгерн острее ощущал и нагляднее демонстрировал собственную исключительность, служившую ему самой надежной защитой. Иногда, правда, на поясе у него висела пара ручных гранат, чтобы отбиться в случае внезапного нападения.
   Из хаоса этих дней мемуаристы выделяют случай с прапорщиком Козыревым, командиром пулеметного взвода. Под начало ему отдали два оставшихся бесценных кольта, он старался оправдать доверие, лез на рожон, и последние пулеметы тоже едва не были захвачены китайцами. Сам Козырев чудом не получил ни царапины. “Смотри! – предупредил его Унгерн. – Если ранят, повешу”. Между тем бой продолжался, вскоре Козырева ранило пулей в живот. По виду рана была смертельной. Унгерн посмотрел на раненого и молча поехал прочь. В итоге Козырев все-таки выжил, дело забылось, но те, кто излагал эту историю, вполне допускали, что будь рана менее тяжелой, Унгерн способен был выполнить обещание. Шутил он крайне редко, сотни страниц воспоминаний о нем сохранили всего несколько мрачных острот, неизменно связанных с возможностью смерти тех, кто становился объектом его юмора. Вероятно, история с Козыревым – как раз такой случай, но грань между шутливой угрозой и готовностью привести ее в исполнение была настолько зыбкой, что не все могли отличить одно от другого.
   На рассвете 4 ноября Бурятский полк в конном строю ворвался в Ургу со стороны Кяхтинского тракта. Днем китайская пехота почти всюду была сбита с высот и отошла к последней линии окопов перед храмами Да-Хурэ, но успех был непрочный, осажденные быстро подтянули к месту прорыва свежие силы, включая артиллерию, а Унгерн уже исчерпал все резервы. Очередная атака закончилась отступлением, перешедшим в бегство. Командиры с трудом собрали рассеянные сотни после того, как они вышли из зоны огня. Снова посылать их в бой Унгерн остерегся, сознавая, что успеха все равно не добиться.
   Ходили слухи, что китайцы в панике начали готовиться к эвакуации, для победы хватило бы еще двух-трех атак. Это очень похоже на правду, поскольку именно тогда с помощью “особой машины” были испорчены все бумажные деньги, хранившиеся в местных отделениях китайских банков. Машина аккуратно вырезала из кредитных билетов номера серий, которые затем увезли и спрятали в другом месте – на тот случай, если денежная наличность достанется Унгерну.
   Он узнал об этом три месяца спустя, а в тот день его положение стало невыносимым. Люди находились в последней степени истощения, у многих не было глотка воды смочить горло, не говоря уж о чае и горячей пище. В довершение всего после мокрого снегопада ударил мороз, на позициях спешенные всадники буквально примерзали к земле. Теплой одеждой не запаслись, редкие счастливцы были в шинелях. Раненые умирали от холода. Патроны подошли к концу, и ночью Унгерн приказал отступать.
   При всем том отчаянный натиск его бойцов произвел сильнейшее впечатление на китайцев, которые с тех пор считали барона страшным противником. Предвидя, что они не посмеют его преследовать, он вновь встал лагерем на Баруне, в сорока верстах от Урги. Масштабы поражения стали ясны только здесь. При подсчете потерь выяснилось, что раненых около двух сотен, обморожены почти все. Убитые составляли десятую часть рядовых всадников, а из каждых десяти офицеров четверо остались лежать мертвыми на ургинских сопках.

Семь голосов

//-- 1 --//
   Спустя полтора десятилетия после смерти Унгерна в китайском Калгане во Внутренней Монголии одиноким стариком доживал свой век Дмитрий Петрович Першин, уроженец Даурии, известный в прошлом журналист, публиковавшийся под псевдонимом “Даурский”, просветитель, сибирский автономист, друг Потанина и Ядринцева. В должности чиновника по особым поручениям при иркутском губернаторе он много ездил по Монголии, интересовался буддизмом, коллекционировал та́нкхи (буддийские иконы на шелке), был попечителем монгольских мальчиков, обучавшихся в школах и училищах Иркутска, а уже на шестом десятке, в годы Первой мировой войны, согласился стать директором Русско-монгольского коммерческого банка и поселился в Урге. Здесь судьба Першина-Даурского пересеклась с судьбой даурского барона.
   В 1935 году, по просьбе жившего тогда в Тяньцзине историка Ивана Серебренникова, в прошлом министра снабжения в правительстве Колчака, Першин написал обширные воспоминания, озаглавленные: “Барон Унгерн, Урга и Алтан-Булак: записки очевидца тревожных времен во Внешней (Халха) Монголии”. Это обстоятельный рассказ умного, трезвого, иногда ироничного наблюдателя. Его взгляд остер, память не ослабла, но голос уже тронут старческой сухостью. То, что случилось в Монголии при Унгерне, для Першина стало не апофеозом безумия и ужаса, как для заброшенных сюда революцией русских интеллигентов, и уж тем более не звездной минутой жизни, как для молодых унгерновских офицеров, а всего лишь “тревожными временами”. Першин пережил их зрелым человеком, когда новые впечатления не способны изменить устоявшийся взгляд на вещи, и перенес на бумагу в том возрасте, когда близость смерти побуждает быть не судьей, а летописцем.
   Иначе звучит голос двадцатисемилетнего поручика, георгиевского кавалера и талантливого поэта Бориса Волкова. О своем опыте участия в Гражданской войне в Сибири он писал честно и страшно, как, например, в стихотворении “Солнечным днем”:

     Точно когти – корявые, крепкие корни.
     Сосны. Зной. За буграми – бугры.
     Резкий выкрик команды: – Проворней! –
     Догорают костры.

     Замелькали лопаты. Пропитана потом
     На костлявых лопатках рубаха. – Ну, лезь! –
     И уйдем к тем далеким лиловым высотам,
     Лишь окончим все здесь.

     Кто они, эти люди? Крестьяне? Солдаты?
     Безразличны и тупы: покорились судьбе.
     Эти люди стреляли, и с винтовками взяты.
     Роют быстро могилу… себе.

     У зияющей ямы – чуть дрожащие спины.
     Руки связаны сзади, крепко стянуты в жгут.
     И сверкнули на солнце, застыв, карабины.
     Кони – ждут.

   Волков знал меру жестокости Гражданской войны и видел, что Унгерн в Урге превысил даже ее. Его записки – самый страстный из обвинительных приговоров, которые выносили современники “кровавому барону”; рядом с этими тридцатью страничками машинописи двухчасовая речь Емельяна Ярославского, выступавшего как общественный обвинитель на суде над Унгерном в Новониколаевске, кажется холодным экзерсисом записного партийного краснобая.
   Студент юридического факультета Московского университета, с началом Первой мировой войны Волков поступил на офицерские курсы, был командиром конно-санитарного отряда на Кавказском фронте [68 - Очевидец писал о нем: “Волков – доброволец, студент, сибиряк. Стоит во главе транспорта вьючных носилок, их всего двадцать пять. Работает там, где могут пройти только вьюки. В самых опасных местах. В линии огня. Появление Волкова – сигнал. Значит, турки у него за спиной. Работа транспорта Волкова – цепь, звенья которой – отвага и подвиги. Через высокие перевалы и ущелья везли раненых и больных, уходя от турок” (Емельянов А. Г. Персидский фронт. Берлин, 1923. С. 86). Сообщено К. Ю. Бурмистровым.]. После революции вернулся в родной Иркутск, участвовал в юнкерском восстании в декабре 1917 года; скрылся от красных в сербском эшелоне, с сербами добрался до Харбина, затем был послан обратно в Иркутск для подпольной работы. В разгар боев Лазо с Семеновым какой-то наивный комиссар, еще не расставшийся с иллюзиями относительно ближайшего будущего, разрешил Волкову проводить археологические раскопки близ монгольской границы, в районе “вала Чингисхана”. Под прикрытием этой легенды он выехал в Забайкалье, оттуда колчаковская контрразведка направила его в Ургу с заданием собирать информацию о развернувшемся под эгидой Семенова панмонгольском движении. Здесь Волков женился на дочери барона Петра Витте, руководителя русской “Экспедиции по обследованию Монголии”, и вместе с семьей жены остался в Урге [69 - Вера Хатчер из США, правнучка П. А. Витте, вспоминает рассказ своей бабушки (в письме ко мне): “Когда Волков въехал в Ургу в шляпе, она была потрясена не потому что «ах, какой мужчина!», а потому что решила, что он пижон. Время было военное, в шляпах мужчины верхом не особенно ездили. У меня есть монгольские фотографии той поры. Мужчины там в военных фуражках или меховых шапках наподобие папах, но не таких высоких, а женщины в фетровых или войлочных шляпках с маленькими полями”.].
   Похоже, его агентурная деятельность по наблюдению за местными панмонголистами ограничивалась разговорами с тестем, хорошо знавшим политическую обстановку в стране, тем не менее при Унгерне он ждал конца как колчаковский шпион и враг Семенова. Однако эта сторона его жизни осталась Унгерну неизвестна, а при личной встрече с бароном, который оценивал людей по “первому впечатлению”, Волков, заранее об этом предупрежденный, хорошо держался и по рекомендации тестя был принят на службу в монгольское министерство внутренних дел для помощи туземным кадрам.
   Спустя три месяца, уже после того как Азиатская дивизия выступила в поход на Советскую Россию, Унгерн с одной из станций на Кяхтинском тракте прислал в Ургу телефонограмму с приказом о “ликвидации” ряда оставшихся в городе подозрительных лиц. Среди них оказался и Волков, но ему повезло: принявший телефонограмму дежурный офицер сам значился в этом списке и предупредил товарища по несчастью.
   Волков бежал на озеро Буир-нор вблизи китайской границы. Китайцы вылавливали беглых унгерновцев и бросали в средневековую Цицикарскую тюрьму, но Волкова провезли мимо пограничных постов на телеге, под брезентом. В Хайларе один баргутский князь, которому барон Витте оказал когда-то важную услугу, взял под покровительство его зятя. “Воинственный баргут привел меня в штаб китайских войск, – вспоминал Волков, – и, хладнокровно обмахиваясь шелковым веером, заявил повскакавшим с мест от изумления офицерам, что я только что от Унгерна из Урги, и что я – его гость, поэтому всякое нанесенное мне оскорбление он будет считать личным оскорблением”.
   Если Першин писал через полтора десятилетия после казни Унгерна, то Волков – летом 1921 года, прячась от китайцев на сеновале у знакомого бурята в Хайларе и еще не зная, чем закончился поход Азиатской дивизии на север. Его цель – раскрыть глаза современникам. “Стоит ли писать об этом? – так начинает он свои записки. – Не знаю. Часто я задаю себе этот вопрос. Поверил ли бы я тому, о чем хочу рассказать, если бы сам не пережил тех кошмарных дней, если бы, встав рано утром где-нибудь в мирном городе, за чашкой кофе пробежал страницы чужих, полных ужаса слов? Всегда я отвечаю отрицательно. Слишком нереально, слишком нелепо все пережитое”.
   Позднее Волков издал сборник стихов, его очерки печатались в американских журналах. В США он работал над романом, мечтал о писательском успехе, но в этих его записках, без затей озаглавленных “Об Унгерне”, нет и намека на литературные красоты. Это глас вопиющего в пустыне, где никто не хочет знать правду, гибрид памфлета и мартиролога, реестр убийств, каталог бессмысленных и циничных преступлений.
   Перед Першиным стояли совсем другие задачи. Огонь давно потух, можно было без опаски ворошить остывшие угли. В его мемуарах все события тех месяцев, даже самые ужасные, разворачиваются на фоне городской топографии, привычного быта и элегического пейзажа. “В Урге наступила сухая, как всегда, и холодная осень, – описывал он недели, последовавшие за первыми двумя штурмами города. – Вся долина реки Толы, вдоль которой протянулась столица, и окружающие ее плоские горы без единого деревца были затянуты скучным, серо-желтым, блеклым покровом засохшей травы. Это однообразие приятно контрастировало с массивным кряжем священной горы Богдо-ул, густо покрытой хвойными разных пород”.
//-- 2 --//
   Иная Монголия встает со страниц книги поручика Азиатской дивизии Николая Князева. Ее красота неоспорима, но тревожна, природа в своем вечном величии не обнажает, как у Першина, пустоту и суетность людских страстей, напротив – подчеркивает их энергию. “Барханы следовали за барханами, покрытые местами сероватым снегом и выцветами соли, – вспоминает Князев преследование китайских войск в Гоби. – В промежутках между их волнами сияли короткие охряные горизонты. Слышалось поскрипывание вьюков и учащенное дыхание верблюдов. Мерно раскачиваясь на ходу, то поднимаясь на бархан, то вновь погружаясь в овраги, проплывал отряд версту за верстой, и к вечеру тени, падающие от верблюдов, принимали гигантские размеры” [70 - Этот замечательный по экспрессии кусок Князев позаимствовал из книги знаменитого путешественника П. К. Козлова “Монголия и Амдо и мертвый город Хара-Хото”, но не стоит слишком строго осуждать его за плагиат. Перед выразительностью приведенной цитаты не устоял сам Владимир Набоков, после редактуры вставивший ее в роман “Дар”: “Далее шли тихие гобийские пески, проходил бархан за барханом, как волны, открывая короткие охряные горизонты, и только слышалось среди бархатного воздуха тяжелое, учащенное дыхание верблюдов да шорох их широких лап. То поднимаясь на гребень барханов, то погружаясь, шел караван, и к вечеру тень его принимала огромные размеры”.].
   В Монголии Князев вел дневник, а в 1942 году в Харбине издал книгу “Легендарный барон”. Работать над ней он начал еще в 1930-е и, в отличие от Першина и Волкова, свой многолетний труд считал, видимо, главным делом жизни. Князев окончил юридический факультет Московского университета, был офицером военного времени, бежал от большевиков в Сибирь и попал к Унгерну еще в Даурии. Одно время он возглавлял дивизионную контрразведку, наверняка на нем было немало крови, отсюда его желание во всем оправдать Унгерна, чтобы оправдаться самому. Тем не менее литературная одаренность Князева несомненна, а главного героя своей книги он знал так хорошо, что мог определить его настроение по опущенному или закрученному вверх правому усу.
   В предисловии Князев настаивает, что изобразил Унгерна таким, каким тот “преломился в сердце его соратника, пройдя через призму зрелого сознания”. Однако ценность этой талантливо написанной книги – не в “зрелом сознании” унгерновского осведомителя, в эмиграции ставшего полицейским агентом, а в умении с завораживающей яркостью воссоздать картины двадцатилетней давности, когда автор был молод, полон сил, дышал воздухом иного мира и, взойдя на сопку над полем боя с китайцами, мог увидеть и на всю жизнь запомнить, как “по широкой пади, розовой от первых лучей торжественно восходящего солнца, быстро продвигались разошедшиеся веером семь конных колонн”.
   Память об ушедшей молодости вдохновляла мемуаристов в обоих лагерях, но побежденные чаще брались за перо. В отличие от победителей, они не считали свою нынешнюю жизнь закономерным следствием предыдущей, прошлое стало для них абсолютной ценностью, а не прологом чего-то большего. Прежняя жизнь воспринималась полностью завершенной, цельной, не имеющей продолжения и, значит, настоятельнее взывала к необходимости запечатлеть ее для современников и потомков.
   Если Волков – самый яростный из обличителей барона, Князев – самый пылкий из его апологетов, то полковник Михаил Торновский – самый, пожалуй, объективный из всех, кто писал об Унгерне, и единственный, кто чувствовал себя обязанным подняться над собственными чувствами во имя высшей правды. Ему казалось, что он на это способен.
   “За прошедшие двадцать лет, – пишет Торновский в предисловии к своему труду, – ко мне обращалось много лиц, прося дать материалы о событиях в Халхе 1920/1921 годов, участником которых я поневоле очутился, но все эти просьбы я отклонял, так как у меня самого не выкристаллизовалась беспристрастная оценка ряда событий. Историческая правда выясняется спустя много времени. Участникам событий трудно отрешиться от личных взглядов, и мне нужно было бы подождать писать на эту тему еще лет десять, но боюсь, – заключает он, – что не проживу их”.
   Торновский – иркутянин, кадровый офицер, у белых командовал полком, а после падения Колчака застрял в Урге. Он прибыл сюда, “имея в кармане один серебряный доллар”, но коммерческая жилка и должность церковного старосты помогли ему наладить связи в русской колонии. Узнав, что в монгольской столице плохо с дровами (рубить лес на расположенной рядом священной горе Богдо-ул строжайше запрещалось), он организовал доставку дров с дальних лесных дач, начал разработку залежей горного хрусталя в пещерах на Хэнтее, подумывал о рыбных промыслах на озере Хубсугул, но вся эта деятельность была прервана появлением Унгерна. Торновского мобилизовали, он служил начальником штаба в бригаде Резухина, а после его убийства вывел остатки бригады в Китай. Позже обосновался в Шанхае, работал в эмигрантских издательствах и газетах, и в течение двух лет, с 1940-го по 1942-й, написал свою замечательную книгу, при его жизни не увидевшую свет даже в отрывках.
//-- 3 --//
   Не похожи один на другой голоса еще двоих свидетелей – военного врача Никандра Рябухина и есаула Алексея Макеева. Они представляли собой две разные группы унгерновского офицерства: первый – бежавших из Сибири в Монголию бывших колчаковцев, второй – тех, кто пришел сюда из Даурии вместе с бароном.
   Прилагательное “колчаковский” с добавлением любого ругательства определяло отношение таких, как Макеев, к таким, как Рябухин. Отношения между ними были напряженными, а то и откровенно враждебными. По сути дела, это был все тот же конфликт между каппелевцами и семеновцами, но осложненный новыми обстоятельствами. “Коренные даурцы” с оружием в руках прошли всю Монголию, трижды штурмовали столицу и захватили ее, а в итоге были вытеснены на вторые роли более образованными и опытными колчаковскими офицерами, мобилизованными или добровольно влившимися в Азиатскую дивизию после взятия Урги.
   Ее ветераны ненавидели этих людей, те платили им презрением. Из ближайших соратников барона по Забайкалью, им же и произведенных в офицеры, один раньше был денщиком, второй – содержателем трактира, третий – извозчиком, четвертый – полицейским, а большинство колчаковцев составляли настоящие фронтовики. Попадались люди с университетским образованием, кадровые военные вплоть до генштабистов. Те и другие на происходящее вокруг смотрели, естественно, по-разному.
   Рябухин – оренбуржец, в прошлом личный врач атамана Дутова. В Монголию он попал из Синьцзяна, где были интернированы остатки Южной (Оренбургской) армии, служил в ургинском госпитале, затем возглавил походный госпиталь Азиатской дивизии. В монгольских делах Рябухин разбирался плохо, мало ими интересовался и писал лишь о том, что видел своими глазами. В августе 1921 года он стал одним из руководителей заговора против Унгерна, которого считал маньяком и садистом.
   Иной фигурой был Макеев, одно время – адъютант Унгерна. На этой должности ему пришлось исполнять “разовые экзекуции”, хотя никакой склонности к заплечному ремеслу он не имел и после пережитого нервного расстройства был переведен из палачей в осведомители. При мятеже в Азиатской дивизии Макеев вовремя успел переметнуться на сторону заговорщиков, остался жив и в 1934 году, в Шанхае, выпустил книжку под названием “Бог Войны – барон Унгерн”. Она стала первым посвященным ему отдельным изданием и пользовалась большим успехом не только среди русских в Китае.
   Книжка написана от третьего лица, автор вывел себя под прозрачным именем есаула М., храбреца и человека чести. По его признанию, в ночь мятежа он пытался застрелить Унгерна, но это не помешало ему сохранить “теплую память о своем жестоком, иногда бешено-свирепом начальнике” [71 - Нелишним будет отметить, что оба главных апологета Унгерна, Князев и Макеев, были причастны к его карательным акциям.]. В бесхитростно рассказанных им историях все перемешано, все изложено с одинаковой лихостью и тяжеловесно-витиеватым юмором – подробности убийств и экзекуций, походы и сражения, бегство в Китай и пышная коронация Богдо-гэгена. Это взгляд человека, в далекой юности подхваченного стихией, а теперь раздираемого двумя противоречивыми чувствами – ностальгическим преклонением перед мощью владевшего им урагана и понятным желанием ощущать себя не просто жалкой песчинкой в его потоке.

   Седьмой голос принадлежит сорокатрехлетнему журналисту и литератору Антонию Фердинанду Оссендовскому, впоследствии – польскому писателю с мировым именем. После революции он преподавал химию в Томском политехникуме, поэтому в Урге его называли профессором. Возможно, он сам так представлялся, хотя был всего лишь приват-доцентом. Летом 1917 года он издал брошюру, в которой уличал Ленина как агента германского генштаба, и при большевиках счел за лучшее перебраться из Петербурга в Сибирь. Какое-то время Оссендовский служил в осведомительном отделе при Ставке Верховного правителя в Омске, с приближением красных бежал в Монголию. По его рассказам, он безуспешно пытался проникнуть в Индию через Гоби и Тибет, пережил множество опасностей, спасался в пустыне от разбойников, слышал “страшные дикие голоса, раздававшиеся в ущельях и горных пропастях”, видел “горящие озера” и скалы, чьи складки “в лучах заходящего солнца напоминали мантию Сатаны”, но вся эта героическая авантюра – плод небескорыстной писательской фантазии. С Унгерном он познакомился весной 1921 года и в течение нескольких дней был его постоянным собеседником.
   Незадолго перед тем, как Азиатская дивизия выступила из Урги на север, Оссендовский уехал в Америку. Через год в Нью-Йорке по-английски вышла его книга “Звери, люди и боги”, сразу же переведенная на многие европейские языки и ставшая мировым бестселлером. Монголия и Унгерн, поданные в соответствующей упаковке, оказались ходким товаром. Книгу цитировали на заседаниях британского парламента как беспристрастное свидетельство очевидца, но Свен Гедин, шведский путешественник по Центральной Азии, обвинял автора в недобросовестности и прямой лжи. В Париже состоялся публичный диспут, на нем Оссендовский с успехом отражал нападки на свою книгу. Тон задавали корреспонденты советских газет, но и русские эмигранты не разделяли восторгов европейской публики. В Оссендовском они увидели “новую Шахерезаду”, хотя свои литературные узоры он расшивал все-таки по реальной канве.
   В голосе Оссендовского чувствуется оттенок фальши, но таков уж его природный тембр. Во всяком случае, почти все рассказанное им об Унгерне подтверждается или протоколами допросов самого барона, или другими источниками. То, что воспринималось как фантастика, оказалось правдой. Если Оссендовский что и сочинял, так это свои приключения и мистические откровения, которыми одаривали его монгольские ламы, включая Богдо-гэгена. В остальном он лишь приукрашивал свою роль в реальных событиях и утаивал неудобные для себя факты. Бесполезно искать у него признаний в том, что последний, печально известный приказ Унгерна по дивизии частично вышел из-под его пера или что в Урге он как профессиональный химик дал барону ряд советов, касающихся производства химического оружия.
   Расположение к нему барона Торновский объясняет просто: Унгерн рассчитывал, что “профессор” за границей “опишет его в ярких красках, достойных кинокартины”. Похоже, это недалеко от истины. Оссендовский сообщает, что, узнав о его дневнике, Унгерн захотел прочесть записи о себе и по прочтении написал на тетради: “Печатать после моей смерти”.
   Судя по этой резолюции, собственный образ показался ему приемлемым. Загадочный, никем не понятый одинокий пророк, грозный, но справедливый мститель, потомок крестоносцев в костюме монгольского хана-чингизида – таким он хотел видеть себя сам и таким его изобразил Оссендовский. Одобрение первого читателя предвосхитило успех у последующих [72 - Унгерновская эпопея породила такое количество легенд и вызвала настолько полярные оценки, что многие ее участники и свидетели по разным мотивам решили написать о том, что видели. Кроме тех, о ком рассказано в этой главе, до нас дошли воспоминания Голубева (имя, отчество и биография неизвестны), К. И. Лаврентьева, Д. Д. Алешина, К. Гижицкого, С. Е. Хитуна Э. Нудатова и др. Есть еще найденные С. Л. Кузьминым сильно мифологизированные записки Блохина, которых я не читал.].

Град обреченный

//-- 1 --//
   Русское, но принятое и европейцами название столицы Монголии происходит от слова “орго” – ставка. Китайцы называли ее Богдо-Хурэ (“священный монастырь”), монголы – Их-Хурэ (“большой монастырь”). В декабре 1911 года, после коронации Богдо-гэгена, город был переименован в Нийслэл-Хурэ (“монастырь-столица”), а еще тринадцать лет спустя стал Улан-Батором.
   Урга лежала в долине Толы, которая своим мягким ландшафтом напомнила одному путешественнику “роскошные долины Ломбардии”. Тола здесь течет почти точно с востока на запад; город находился на ее правом берегу и в начале XX века состоял из группы отдельных поселений. Калганский тракт связывал его с Китаем, Кяхтинский – с Россией; по этим же дорогам шли телеграфные линии. Обочины были густо усеяны костями павших лошадей, быков, овец и смутно белели даже в темноте.
   Те, кто направлялся в Ургу с севера, из России, въезжали в нее с запада. Первое, что они видели, был раскинувшийся на пологом склоне холма справа от дороги старейший столичный монастырь Гандан-Тэгчинлин (“Большая Колесница Совершенной Радости”). От других столичных монастырей он отличался строгостью нравов. Женщины должны были обходить его по окружной дороге, мужчинам-иноверцам запрещалось здесь появляться. Это был город богословов, Афины северного буддизма. За пределами Тибета лишь Гандан имел право присуждать ученые степени теологам, но кроме них тут обучались врачи и астрологи. Здесь хранились высушенные, покрытые золотой краской и превращенные в изваяния-шарилы тела двух предшественников Богдо-гэгена VIII, считавшихся пятым и седьмым перерождением тибетского подвижника Даранаты. В 1904 году, бежав из занятой англичанами Лхасы, в Гандане поселился Далай-лама XIII, и для встречи с ним из Петербурга сюда приезжал буддолог Федор Щербатской.
   Над многоярусными черепичными кровлями дуганов возвышалось простое и мощное, башнеобразной формы, белое здание храма Мэгжид Жанрайсиг, посвященного Авалокитешваре Великомилосердному (по-монгольски – Арьяболо); его земным воплощением считались далай-ламы. Внутри стояла изготовленная китайскими литейщиками громадная, высотой в восемьдесят локтей (более двадцати пяти метров) ростовая статуя этого бодисатвы из позолоченной бронзы. Статую по частям доставили в Ургу и смонтировали на месте. Находясь под ней, снизу можно было разглядеть лишь пьедестал в форме лотоса и укутанные шелком колени бронзового исполина. Подавляющее и вместе с тем волнующее сознание собственной малости, которое испытывали кочевники рядом с этим колоссом, один русский скиталец времен Гражданской войны сравнил со своими чувствами при виде Кельнского собора [73 - В 1930-е гг. статуя была разобрана, вывезена в СССР и, по всей видимости, пошла на переплавку. Попытки разыскать ее следы, предпринятые в конце 1980-х, оказались безуспешными.]. Полая внутри, статуя была заполнена священными книгами, субурганами разных размеров, в том числе из сандалового дерева, можжевеловыми палочками для воскурений и прочими сокровищами. Ее окружали десять тысяч статуэток Будды Аюши, покровителя долгоденствия. Все они были отлиты на варшавской фабрике Мельхиора.
   На сооружение Мэгжид Жанрайсиг ушла львиная доля кредита, который правительство Николая II предоставило правительству Богдо-гэгена для создания армии и развития экономики. Русские дипломаты регулярно пеняли монголам на нецелевое расходование средств, но протесты ни к чему не привели, строительство продолжалось, пока в 1914 году не было завершено. Немец Герман Констен наблюдал эту стройку в самом разгаре, и множество рабочих вкупе с архаичными подъемными приспособлениями произвели на него приблизительно то же впечатление, какое могло вызвать у современного европейца возведение египетских пирамид.
   В полуверсте от Гандана, если двигаться на восток, начиналась центральная часть города – Хурэ. Русские назвали ее Куренем. Она имела форму неправильной подковы, разомкнутой на юг, в сторону Толы. На противоположном, левом берегу вздымались величественные лесистые кряжи священного Богдо-ула, с другой стороны тянулись голые сопки гряды Чингильту-ул. Над ними господствовала гора Мафуска, увенчанная мачтой радиостанции.
   На западе Хурэ жили китайцы. Это был богатый буржуазный район с усадьбами из нескольких смежных внутренних дворов, отгороженных от улицы глухой стеной с фигурными, ярко раскрашенными воротами. Отсюда, над ложем Толы, одна над другой шли две широкие террасы. Нижняя представляла собой тибетский квартал; на верхней, в бревенчатых домах со ставнями и резными наличниками, жили самые давнишние из русских колонистов. Еще восточнее располагался Захадыр – центральный базар, самое оживленное место в городе. Во время осады Урги к его лавкам стекались за информацией китайские и унгерновские шпионы; все новости тут становились известны раньше, чем в штабе Чу Лицзяна или канцелярии Чэнь И. На Захадыре “бился пульс ургинской розничной торговли”, а местом заключения крупных оптовых сделок были четыре-пять китайских улиц между Ганданом и главным монастырем Урги – Да-Хурэ. По традиции никакая купля-продажа не должна производиться вблизи храмов – ближе, чем слышен удар храмового гонга, но китайцы втиснулись сюда вопреки протестам ламства и удержались благодаря поддержке Пекина.
   Собственно Да-Хурэ лежал за овражистым руслом впадающей в Толу речки Сельбы. В нем и вокруг него была сосредоточена большая часть монгольского населения Урги. Ламы жили в юртах, обнесенных оградками из жердей, но многие князья выстроили себе деревянные или глинобитные дома – бейшины. Каждый из двадцати шести хошунов Халхи имел тут свое представительство с чиновником и писарем-бичакчи. Над массивом юрт и двориков царили два ориентира – полукруглый, обитый листовой медью купол храма Майдари-сум [74 - Будда Майдари (инд. Майтрейя) – владыка будущего, буддийский мессия.] и золоченая крыша Шара-Ордо, Желтого или Златоверхого дворца Богдо-гэгена. Другой его дворец, который русские называли Зимним, а монголы – Зеленым, изолированно стоял на берегу Толы.
   В центре Да-Хурэ простиралась обычно пустынная, но в праздники заполняемая тысячами паломников огромная площадь. Иногда ее называли площадью Поклонений. Перед ней стояли трехарочные въездные ворота с изящными черепичными кровлями – дар последнего, как оказалось, китайского императора последнему, как скоро выяснится, ургинскому хутухте.
   Не считая мелких кумирен, на эту площадь так или иначе выходили все основные святыни столицы: пережившая три столетия и считавшаяся священной гигантская юрта Абатай-хана, который первым из князей Халхи принял буддизм; Майдари-сум и тантрийский Тэгчин-Калбын-сум, личный храм Богдо-гэгена, примыкавший к его Златоверхому дворцу. Особняком стоял Цогчин – первый “соборный” храм Урги, просторный деревянный шатер, вмещавший две с половиной тысячи молящихся. Его своды опирались на сто восемь, по числу титулов Авалокитешвары, колонн из хангайской лиственницы [75 - Все эти храмы, как и Летний дворец Богдо-гэгена, были разрушены в 1930-е гг.].
   В южном сегменте площади группировались государственные учреждения (ямыни). Здесь же располагалась резиденция Чойджин-ламы – родного брата Богдо-гэгена VIII и главного оракула, якобы предсказавшего Семенову его великое будущее. Дальше вновь шли китайские кварталы с лавочками, дешевыми харчевнями, цирюльнями, шорными и скорняжными мастерскими. Этот район русские называли Половинкой.
   “От Половинки, – пишет Першин, – далее на восток дорога поднимается на безотрадное полугорье, голое и каменистое, занимаемое Консульским поселком”. Здесь находился комплекс зданий российского консульства с квартирами служащих и офицеров конвоя, казармами, почтой, типографией, школой монгольских драгоманов и православной церковью. Еще дальше тянулась единственная улица длиной версты в полторы, застроенная домами русских купцов, скотопромышленников, торговцев, ямщиков. В начале этой улицы выделялось самое большое в городе двухэтажное кирпичное здание бельгийской золотопромышленной компании “Монголор”. Накануне Первой мировой войны в нем обосновался дипломатический агент Орлов со своим штатом. Другие иностранные консульства и концессии находились в китайской части столицы. Помимо русского флага над ней развевались американский, британский, датский (датчане строили телеграфные линии), бельгийский и почему-то греческий.
   Русская колония имела выборные органы управления, больницу и коммерческое училище [76 - При нем в разгар Гражданской войны выпускалась вполне аполитичная газета “Юный колонист”; в кинематографе “Иллюзион” перед сеансами читались лекции типа “Любовь с естественно-исторической точки зрения” (прочитана 25 апреля 1919 г. неким Барташевым). О событиях в России здесь знали мало, да и узнать было непросто. В книжной лавке Годченина бешеным спросом пользовались случайно попадавшие в Ургу отдельные номера сибирских газет.]. До революции ее численность определяли приблизительно в пятьсот человек, потом она стала быстро расти, особенно после разгрома Колчака, когда в Монголию хлынули беженцы из Сибири. К приходу Унгерна в Урге насчитывалось около трех тысяч русских. Процент интеллигенции был, наверное, не меньший, чем в Москве и Петербурге.
   От Консульского поселка дорога вела к Маймачену. Практически это был отдельный китайский город в трех-четырех верстах от центра Урги. При Цинах здесь проживал пекинский наместник-амбань, покинувший Монголию в 1911 году. Через восемь лет его место занял генерал Сюй Шучжен, а на смену ему пришел Чэнь И. В казармах рядом с Маймаченом размещалась большая часть столичного гарнизона. Солдаты в тогдашнем Китае – отбросы общества, их старались держать подальше от жилых кварталов.
   “В один из вечеров над Ургой зашла туча и разразилась гроза со страшными раскатами грома, – писали томские профессора Боголепов и Соболев, побывавшие здесь в 1912 году. – Фонарей в огромном городе нет, было темно, как ночью, и каждый удар грома сопровождался криком: «А-а-а!» Это монголы выражали свой страх перед грозой. Судя по крику, в Урге великое множество монголов, но никто не знает, сколько в ней жителей”.
   Позже со статистикой тут обстояло не лучше – население столицы оценивали в шестьдесят, восемьдесят и даже сто тысяч человек. Труднее всего было подсчитать численность монгольского населения – она зависела от сезона и дат религиозного календаря. Сотни и тысячи юрт то покрывали склоны окрестных холмов, то исчезали. Островами в этом изменчивом степном море были монастыри; в них проживало не то двадцать, не то все тридцать тысяч послушников и лам. Их оранжевые и бордовые одеяния попадались всюду, но в уличной толпе заметно преобладал синий цвет китайских халатов. Китайцы составляли до двух третей постоянных жителей Урги.
   Зимой сюда съезжались монгольские князья с домочадцами и свитой, однако живущих здесь круглый год монголов было немного. Торговлей они почти не занимались, хотя их ближайшие родичи, буряты, держали в руках весомую долю ургинской коммерции. Среди выходцев из России немало было евреев и татар. Быстро росла японская колония; один из ее членов, как в 1919 году доносил в Омск местный колчаковский агент, открыл первый в Урге публичный дом, чтобы через женщин выведывать секреты русских и китайских клиентов [77 - В крупных городах Китая, Кореи и Юго-Восточной Азии многие публичные дома принадлежали японцам. Они славились как самые ловкие и жестокие сутенеры.]. Время от времени появлялись западноевропейские и американские дипломаты, коммерсанты, инженеры, миссионеры вроде харизматичного шведа Франца Ларсена, любимца Богдо-гэгена и его жены Дондогдулам. Он преподнес богдо-ханше Библию на монгольском языке и обучил ее стрельбе из винчестера.
   В китайской и монгольской частях города улицы не имели сточных канав и были усеяны отбросами. “Часто можно увидеть монголов обоего пола, справляющих естественные надобности прямо на улице. При этом те, кто сопровождает его или её, спокойно с ними разговаривают, ожидая конца процедуры”, – писал об Улясутае служивший у Унгерна польский офицер Гижицкий, то же самое он мог наблюдать и в Урге.
   В районе Захадыра и Половинки, на узких улочках, стиснутых заплотами из неошкуренных лиственичных стволов, было многолюдно. В толчее проходили обозы и верблюжьи караваны, проезжали всадники и китайцы-велосипедисты, но не такой уж редкостью считался и автомобиль. На Калганском тракте существовали газолиновые пункты для заправки горючим. Работала электростанция на угле из Налайхинских копей, кое-где в домах по вечерам зажигалось электричество. Имелся кинематограф, куда монгольские князья приезжали со всеми домочадцами, как на праздник. Телефонная сеть насчитывала до сотни абонентов.
   Русские считали Ургу типично азиатским городом, однако японцы утверждали, что такого города нет больше нигде в Азии. Лестный титул “северной Лхасы” определял суть монгольской столицы не многим лучше, чем “северная Венеция” – Санкт-Петербург. Через свои святыни и обитающего в ней “живого будду” связанная с сакральными силами, но несравненно шире открытая миру, чем Лхаса настоящая, где даже швейные машинки находились под запретом, Урга являла собой уникальное сочетание монастыря и ханской ставки, рынка и богословской академии, Востока и Запада, современности и Средневековья.

   Монголы не сжигали и не зарывали своих мертвецов, а оставляли на съедение хищникам. После смерти человек должен был собственной плотью послужить на благо других живых существ, чтобы обеспечить себе благоприятное перерождение. Если труп долго оставался несъеденным, родственники покойного начинали беспокоиться. В Урге вместо волков, лис и грифов-стервятников роль могильщиков исполняли собаки. За пару часов от вынесенного в сопки мертвого тела оставался голый скелет, но обилие человеческих костей в окрестностях столицы никого не смущало – для буддиста скелет символизирует не смерть, а начало новой жизни.
   “Ни водопровода, ни канализации, ни мостовых, ни освещения, – констатирует Торновский. – Санитарной частью заведовали солнце, ветер, холода, собаки и чистый воздух. Благодаря им в Урге почти не было инфекционных заболеваний”.
   Стаи полудиких собак обитали на городских свалках и в тех местах, куда выносили трупы. По ночам их лай и вой “сливались в шум, подобный резкому воющему ветру и звуку морского прибоя”. Между Ганданом и Да-Хурэ, где в большом количестве обитали эти пожиратели мертвецов, ночная встреча с ними могла стоить жизни одинокому путнику. Европейцы, признавая их необходимость, относились к ним с опасливым омерзением, а монголы – с почтением. Несколько особенно крупных экземпляров этой породы были представлены в зверинце Богдо-гэгена.
   Перебили их в 1924 году. Правительство Монгольской Народной республики специальным указом запретило относить мертвых в сопки, но революционный указ, естественно, игнорировался, и тогда, как с восторгом сообщал заезжий московский журналист, “в назначенный день на улицы вышли все ревсомольцы, все партийцы, все передовые монголы, и это была собачья Варфоломеевская ночь”.
//-- 2 --//
   Осенью 1919 года, когда разгром Колчака перестал быть секретом даже для монголов, к дипломатическому агенту Орлову, представлявшему здесь Омское правительство, обратилась группа русофильски настроенных монгольских чиновников. Они попросили у него совета, кого предпочесть в качестве сюзерена, большевистскую Москву или республиканский Пекин. Орлов рекомендовал идти под китайцев. Впрочем, и без его подсказки к этому варианту склонялись многие князья и ламы, группировавшиеся вокруг министра иностранных дел Цэрендоржа. Вскоре генерал Сюй Шучжен (“маленький Сюй”, как прозвали его для отличия от “большого Сюя” – китайского президента Сюй Шичжена) беспрепятственно вошел в Ургу с двенадцатитысячной армией и целым штатом чиновников. Его встретили без особых тревог, но он повел себя не так, как ожидалось.
   Сюй установил в Монголии режим военной диктатуры, ликвидировал все правительственные учреждения, разоружил созданную с помощью русских инструкторов немногочисленную монгольскую армию, а Богдо-гэгена вынудил отречься от престола. Процедура отречения была публичной и сопровождалась унизительным церемониалом: низложенный монарх должен был трижды поклониться портрету китайского президента. Само слово “Монголия”, чтобы не вызывать исторических ассоциаций, пропало с карты Китая, ее территория превратилась в безликие “Северо-Западные провинции”.
   Перед русскими Сюй Шучжен щеголял европейскими манерами и у себя дома вечерами бренчал на рояле, нарочно оставляя окна открытыми. Его чиновники организовали что-то вроде клуба для столичного бомонда всех национальностей и безуспешно разыскивали по городу бильярд, который казался им непременным атрибутом такого рода заведений. Для монголов устраивались праздники, одновременно во все крупные центры Халхи были введены войска и восстановлена маньчжурская система управления. Разве что чиновники не имели теперь ни кос, ни круглых шапочек с разного цвета шариками и назывались не фудуцюнями, как при Цинах, а политическими комиссарами.
   В Пекине аннулировали все прежние договоры с Россией об автономии Монголии. Тысячи переселенцев из охваченных неурожаем районов Китая двинулись в Халху, китайские купцы и ростовщики извлекли на свет старые долговые расписки. Необходимость платить долги, да еще с набежавшими за восемь лет процентами, вызвала панику. Князья, сами же пригласившие китайцев для защиты от Семенова и большевиков, были разочарованы и возмущены. Богдо-гэген находился под домашним арестом; многие влиятельные монголы и даже главный китаефил Цэрендорж, робко протестовавший против новых порядков, угодили в тюрьму.
   В Пекин потоком шли жалобы, наконец Сюй Шучжен был отозван; вместо него вновь назначили дипломатичного Чэнь И. Пока он не прибыл в столицу, всеми делами заправлял кавалерийский генерал Го Сунлин – “ражий детина с замашками хунхуза”, как характеризовал его Першин. Он “являлся на обеды, устраиваемые русской колонией, в полной форме, в кепи с белым султаном и в перчатках на два-три размера больше, чем нужно; сидел, обливаясь потом, не умея пользоваться ножом и вилкой, зато в конце обеда яростно накидывался на кофе и ликеры”.
   После попытки Унгерна захватить Ургу обеды с участием китайских генералов навсегда ушли в прошлое; всех русских считали сочувствующими барону. Подверглась разгрому и была закрыта консульская церковь, до полутора сотен человек оказались в тюрьме. Репрессии против монголов приняли еще более массовый характер. Были разграблены пригородные монастыри, где прошли молебны о даровании Унгерну победы, ожесточение дошло до того, что солдаты врывались в храмы во время богослужения и открывали пальбу. В окрестностях столицы у кочевников реквизировали верблюдов, лошадей и скот в небывалых масштабах. В самой Урге мародерствовала солдатня. Добропорядочные китайцы из “фирмовых служащих” говорили Першину: “Из хорошего железа гвозди не делают, делают из худого. Доброго человека в солдаты не берут, берут худого”.
   Стоял бесснежный холодный ноябрь с резкими ветрами. Исчезли недавно еще окружавшие город юрты, монголы откочевывали подальше от столицы и угоняли стада. Обезлюдел Захадыр, ламы не выходили из монастырей. Въезды в город охранялись войсками, жизнь замерла, торговля прекратилась.
   Чу Лицзян провел мобилизацию, поставив под ружье до трех тысяч китайских торговцев и ремесленников. По пустынным улицам, с которых пропали даже неизменные старухи с корзинами и деревянными вилами, собиравшие сухой навоз для очага, в разных направлениях проходили воинские колонны, проносились автомобили, разъезжали конные патрули. У присутственных мест на главной площади целыми днями маршировали новобранцы. Однажды здесь же устроили артиллерийские маневры. Солдаты ловко отцепляли маленькие горные пушечки, выкатывали их на позиции, заряжали, целились. Проходивший мимо Першин отметил, что вся амуниция, седла, механизмы были в прекрасном состоянии, “франтоватая кожа приборов и чехлов блистала новизной”. Раньше подобное зрелище привлекло бы множество зевак, особенно монголов с их простодушным любопытством, но сейчас вокруг не было ни души. Все прятались по домам, город затаился в ожидании близких и грозных перемен.
   “Лишь изредка, – вспоминал Першин, – из монастырских храмов доносились ревущие протяжные звуки священных труб, зловеще раздававшиеся в морозном воздухе, но скоро и трубы умолкли. Военные власти запретили ламам совершать моления в храмах по той причине, что громкие и стонущие трубные звуки наводят ужас и смущают солдат. Солдаты говорили, что ламы своими молениями накликают всякие беды и несчастья на гарнизон, ибо им послушны злые духи и демоны, покровители этих мест. Как ни поясняли ламы, что они молятся добрым божествам, пришлось подчиниться” [78 - Кажется странным, что китайцы отдали такой приказ, способный еще больше настроить против них монголов, но для последователей Сунь Ятсена с его декларируемым атеизмом в этом нет ничего экстраординарного. Рассказ Першина подтверждается донесением красной разведки: “Религиозные обряды в храмах не исполняются, использование духовых инструментов (сан, хунчерек, бурэ, бишхур) запрещено”.].
   Караулы никого не выпускали из Урги, но за деньги можно было раздобыть разрешение на выезд. Те русские, кто имел средства, уезжали в Китай по относительно безопасному Калганскому тракту. Более удобное направление на Хайлар, в зону КВЖД, оседлал Унгерн. Русских беженцев он мобилизовывал, считая, что их долг – воевать с красными, неважно, с гаминами или большевиками. Уклонявшиеся от исполнения этого долга рассматривались как дезертиры и по законам военного времени подлежали смерти.
   Китайские колонисты, пробиравшиеся в Ургу, под защиту гарнизона, рассказывали, что войско барона постоянно растет. Никто не верил, что он действует в одиночку, распространялись самые невероятные слухи о его покровителях. Среди них называли даже Врангеля, и после первого штурма столицы Чу Лицзян по телеграфу запросил подкрепления из Пекина на том основании, что Врангель отправил на помощь Унгерну армию в пятнадцать тысяч штыков. Поводом для этих опасений стали сообщения об эвакуации Крыма, а также мнимое намерение каппелевцев, считавших себя частью Русской армии Врангеля, из Забайкалья идти в Монголию.

Рождение ужаса

//-- 1 --//
   Врангель плыл из Севастополя в Стамбул, когда Унгерн, отступив от Урги, вновь расположился лагерем на Тэрельдже. Преследовать его Чу Лицзян не решился, но настроение в дивизии было подавленное. По словам Торновского, “нравственный ущерб”, причиненный неудачным штурмом, усугубился “экономическим кризисом”.
   Азиатской конной дивизии грозила опасность превратиться в пешую – начался падеж лошадей, не привыкших обходиться без овса. Требовалось заменить забайкальских коней местными, но взять их было негде, как и скот для котлов. Монголы угнали табуны и стада подальше от района боевых действий, в ближайшей округе попадались лишь юрты последних бедняков. “Достаточно было взглянуть на этих исхудалых, почерневших от грязи и дыма кочевников, чтобы понять, что здесь ничего не добудут самые искусные фуражиры”, – вспоминал Князев.
   Стояли морозы, а раздобыть юрты удалось не сразу. Теплую одежду сами шили себе из овчины и бычьих шкур по доисторической технологии, используя жилы животных вместо отсутствующих ниток и дратвы. Обувь износилась, нужда заставила изобрести так называемый “вечный сапог”: ногу плотно обтягивали только что снятой, еще теплой шкурой, а затем быстро ее сшивали. Застывая, она принимала форму ноги, сидела мертво и не снималась месяцами.
   Мука кончилась, питались только мясом, да и его не хватало. При таком рационе люди ходили полуголодные, многие страдали выпадением прямой кишки. Чай, табак, спички и масса других обиходных мелочей стали объектом вожделения и предметом спекуляции. В победу над китайцами мало кто верил, началось “скрытое брожение”, а потом и дезертирство.
   В эти недели с Унгерном происходят необратимые перемены. Они отмечены всеми, кто знал его в Даурии. Из сурового, но справедливого начальника, не щадящего себя и требующего от подчиненных той же беззаветной жертвенности, он становится олицетворением первобытного ужаса – человеком, способным приговорить человека к сожжению заживо и лично пересчитывать отрезанные головы изменников. Социальные нормы над ним более не властны. Абсолютное одиночество, абсолютная власть, крайняя степень физического и нервного истощения, непривычная трезвость и маниакальная вера в собственную всемирно-историческую миссию, которую он начинает воспринимать как возложенную на него свыше и недоступную пониманию окружающих, рождают в нем сознание своего права быть выше всех моральных законов, не признавать над собой никакого человеческого суда.
   До поражения под Ургой он мог подвергать офицеров унизительным наказаниям, но не поднимал на них руку. Отныне офицерские погоны перестают быть защитой от ударов его ташура. Восстановлена система доносительства с целью выявлять потенциальных дезертиров и вообще всех недовольных. Виновные караются с небывалой прежде жестокостью. Юрта одного из ординарцев барона, хорунжего Бурдуковского по кличке Квазимодо, превращена в пыточный застенок. Подозреваемого могли истерзать пытками только за то, что нашли у него запас лепешек, якобы доказывающий его намерение бежать.
   С Баруна было много побегов, одиночных и групповых, но погоня всегда имела преимущество в скорости, ибо двигалась на сменных, а по Хайларской дороге – на уртонных (ямских) лошадях. Добраться до Маньчжурии удалось только троим счастливчикам, в их числе капитану Судзуки, командиру Японской сотни. Его исчезновение было обставлено таким образом, что наводило на мысль, будто он бежал не в Маньчжурию, а в Ургу; Унгерн опасался, что беглец раскроет китайским генералам его секреты, главный из которых состоял в малочисленности Азиатской дивизии, но он, обманув преследователей, двинулся на восток не прямым путем, а более длинным – в обход Урги, по Старо-Калганскому тракту. Если бы его маршрут угадали верно, Судзуки, как всех дезертиров, ожидала бы смерть.
   Самым массовым и трагичным стало бегство сформированной в Акше Офицерской сотни. Ее командир, поручик Царегородцев, сам же и организовал этот побег. В нем участвовали полтора десятка офицеров и двадцать два всадника, считавшихся рядовыми, но имевшими офицерские чины. Все они раньше служили в Южной армии Колчака и доверяли друг другу. Доносчиков не нашлось. В назначенный день Царегородцев с вечера выслал большую часть своих людей в конную сторожевую заставу на подступах к лагерю, а потом с остальными участниками “заговора” выехал “для проверки заставы”. Соединившись, “заговорщики” помчались на восток, имея в запасе целую ночь, чтобы уйти как можно дальше. Узнать о побеге Унгерн мог не раньше утра.
   Когда на рассвете ему доложили о случившемся, Князев впервые увидел барона плачущим от бессильной ярости. Впрочем, скоро “глаза его просохли и приняли обычный оттенок холодного колодца, куда страшно заглянуть”. Спустя полчаса вдогонку за беглецами поскакали две сотни всадников чахарского князя Найдан-гуна.
   Это были те самые чахары, которые вместе с харачинами служили в Даурии как военный “кадр” правительства Нэйсэ– гэгена. После мятежа Фушенги их перевели в Верхнеудинск, в дивизию генерала Левицкого, позже предательски убитого ими на ночлеге вблизи Тамчинского дацана, на льду Гусиного озера. Китайцы, столь же вероломно расправившись с Нэйсэ– гэгеном, отправили чахаров сторожить хлебные поля на реке Харе к северу от монгольской столицы, но после боев под Ургой они рискнули предложить свои услуги бывшему начальнику. Их предводитель Найдан-ван решил, что в создавшейся ситуации барон не станет припоминать им былые грехи, и оказался прав. Унгерн с радостью принял этих профессиональных разбойников, простив им убийство русских офицеров. Ему нужна была туземная конница, а чахарам – возможность под его покровительством грабить китайцев.
   После того как Унгерн послал их в погоню за Офицерской сотней, в лагере воцарилось напряженное ожидание. Старые даурцы жаждали крови “предателей”, недавние колчаковцы “сочувствовали отважным и с замиранием сердца ждали роковой развязки”.
   О дальнейшем рассказывали по-разному. Ясно только, что по дороге Царегородцев начал отделять от своего отряда небольшие группы, чтобы сбить погоню со следа, и сам вошел в одну из таких групп, но большая часть его людей еще держались вместе, когда были настигнуты чахарами. По одной версии, те напали на них ночью, во время привала, как то было во время резни на Гусином озере, и перебили их во сне. По другой, более вероятной, сначала угнали лошадей, пасшихся рядом с биваком, а утром, окружив беглецов, издали открыли по ним ружейный огонь. Офицеров было вдесятеро меньше, они заняли круговую оборону на вершине сопки и отстреливались три дня, пока не иссякли патроны. Кто-то, вероятно, покончил с собой, прочие были убиты и обезглавлены. Их головы чахары в кожаных мешках привезли Унгерну в подтверждение того, что задание выполнено.
   Эти доказательства были предъявлены ему вечером не то пятого, не то шестого дня после побега. По рассказу Князева, которого трудно заподозрить в желании опорочить любимого начальника, к тому времени уже стемнело, Унгерн при свете костра внимательно осмотрел каждую из приблизительно тридцати голов, опасаясь, что чахары его обманут и “подсунут фальшивки в корыстных целях”. Опознав бывших соратников в лицо, он пересчитал жуткие трофеи, после чего строго по счету выдал Найдан-гуну обещанную награду. По слухам, чахары получили по десять золотых червонцев за голову.
   Царегородцева догнали и убили в шестидесяти верстах от границы. Все те, кто успел отделиться от главной группы, тоже погибли. Живыми привезли трех человек, в том числе поручика Ждановского. Подозревая, что “метастазы заговора пронизали всю дивизию”, Унгерн приказал пытать этих троих, чтобы узнать правду. В юрте Бурдуковского с них ремнями срезали кожу, срывали ногти, сажали на раскаленную печь и в назидание потенциальным дезертирам повесили в береговых кустах возле проруби на Тэрельдже, где брали воду и поили лошадей. “Утром и вечером прилетало черное воронье на труп Ждановского и гулко стучало клювами по мерзлому телу”, – писал адъютант Резухина, ротмистр Эраст Нудатов [79 - В издании 2010 г. он цитируется как аноним. В 2015 г. мне и К. Ю. Бурмистрову удалось атрибутировать рукопись, сохранившуюся в личном архиве В. И. Юдина, в 1920-е – секретаря советского полпредства в Улан-Баторе. Рукопись не озаглавлена, но найденный недавно в Иркутске другой машинописный экземпляр этого текста имеет заголовок “Жуткая быль”. Воспоминания Нудатова писались по заданию или под контролем ГПУ.].

   Еще один громкий побег, совершенный уже из нового лагеря на Керулене, связан с именем дивизионного адъютанта, поручика Ружанского. Он сохранил две карандашные записки барона с какими-то распоряжениями, на которых оставил подписи Унгерна, все остальное стер и вписал новый текст: в одной записке предписывалось выдать ему крупную сумму денег, в другой – оказывать всяческое содействие в его командировке в Китай, в Хайлар. Выглядело это достаточно правдоподобно: в то время Унгерн еще надеялся на помощь Семенова и постоянно слал гонцов в Маньчжурию. Деньги могли предназначаться для закупки боеприпасов или для вербовки казаков и офицеров.
   Дерзкая затея Ружанского почти удалась. Он все продумал и, хорошо зная характер казначея дивизии Бочкарева, явился к нему поздно вечером. Бочкарев, очень дороживший своей должностью, побоялся среди ночи беспокоить штаб и выдал деньги – пятнадцать тысяч рублей золотом. Однако утром его стали мучить сомнения, и он принялся наводить справки. Подлог раскрылся, тут же снарядили погоню в лице есаула Нечаева с четырьмя казаками. Тот предположил, что Ружанский не может миновать расположенный в тридцати верстах восточнее по Хайларскому тракту монастырь Бревен-хийд. Там находился лазарет, при котором служила его жена. На смертельный риск Ружанский пошел из-за нее. Они страстно любили друг друга. Он учился в петербургском Технологическом институте, она окончила Смольный. Ружанская была посвящена в замысел мужа и ждала его прибытия, чтобы вместе скакать дальше на восток, но он в темноте то ли сбился с дороги, то ли для безопасности поехал окольным путем, то ли на плохой лошади, с набитыми золотом тяжелыми сумами, двигался слишком медленно. Нечаев появился в Бревен-хийде раньше, чем Ружанский, и арестовал его жену.
   Примчавшийся следом Бурдуковский по приказу Унгерна организовал показательную казнь. Случай был экстраординарный, ужасной стала и кара. Ружанскому перебили ноги – “чтобы не бежал”, руки – “чтобы не крал”, и за неимением в степи деревьев повесили на воротах китайской усадьбы. Его жену отдали казакам и вообще всем желающим. “Для характеристики нравов, – рассказывает Волков, – упомяну, что один из раненых офицеров, поручик Попов, хорошо знавший Ружанских, также не выдержал и, покинув лазарет, прошел в юрту, где лежала полуобезумевшая женщина, дабы использовать свое право”. Затем Ружанскую привели в чувство, заставили присутствовать при казни мужа, после чего тоже расстреляли. На расстрел Бурдуковский согнал всех служивших в лазарете женщин, дабы они “могли в желательном смысле влиять на помышляющих о побеге мужей” [80 - Послесловие к истории Ружанских – мой рассказ “Поздний звонок”.].
//-- 2 --//
   Первая попытка Унгерна штурмовать Ургу отозвалась на судьбах тысяч беженцев из России, рассеянных к югу от границы с Китаем. Волна насилия, выкидывая их из наскоро свитых гнезд, прокатилась от Синьцзяна до хребтов Наинула на западе, не затронув лишь Маньчжурию. Горели поселки, шерстомойки, торговые фактории, кое-где власти позволили советским войскам вступить на китайскую территорию, чтобы уничтожить интернированные в приграничье остатки белых армий.
   В это время в Бангай-Хурэ на севере Монголии учительствовал бывший офицер Дмитрий Алешин. Он обучал детей русских колонистов письму, счету, английскому языку, истории и географии. Родители платили ему в складчину. За зиму Алешин думал накопить денег и весной уехать в Харбин, но появление Унгерна сделало эти планы неосуществимыми. Китайцы начали разорять русские поселения в районе Кяхтинского тракта. Они знали, что Унгерн – белый, и этого было довольно, чтобы убивать всех, в ком подозревали белых офицеров. Алешин скрылся в сопках, пристал к группе таких же, как он сам, ожесточившихся беглецов, которые, в свою очередь, нападали на китайских поселенцев и отставших солдат. Командир этого маленького партизанского отряда собирался вести своих людей к Унгерну, когда на них вышли семеро бежавших от барона дезертиров. От погони они спаслись благодаря тому, что направились не в Маньчжурию, как все, а на север, к русской границе.
   От них Алешин услышал, что в Азиатской дивизии не только пленных красноармейцев, но и своих, виновных подчас в ничтожных проступках, до полусмерти бьют палками; что подозреваемым в намерении бежать льют в ноздри кипяток, поджигают волосы или поджаривают на медленном огне. Сильнее всего на слушателей подействовал рассказ о казни любимца барона, прапорщика Чернова.
   Историю его преступления излагали в разных вариантах, но самым правдоподобным кажется следующий. После боев под Ургой в дивизии было много раненых, и Унгерн решил отправить их в Акшу, в тамошний госпиталь. Он не знал, что и над Акшей, и над Даурией уже поднят красный флаг. Командовать походным лазаретом из нескольких десятков подвод назначен был человек по фамилии Чернов, не то бывший полицейский, не то выпускник Консульской школы во Владивостоке. Он прошел по степи около пятисот верст и только неподалеку от границы выяснил, что в Забайкалье идти нельзя. Решено было возвращаться, но продовольствие кончалось, медикаментов не было, и тех тяжелораненых, кто не вынес бы дальнейшего перехода, Чернов якобы из милосердия решил отравить. Так, вероятно, излагал дело он сам, но обвинение утверждало, что смертельную дозу яда получили все имевшие при себе какие-то ценности или деньги.
   В итоге лазарет обосновался в Бревен-хийде, и когда в погоне за Ружанским туда прискакал Нечаев, кто-то пожаловался ему на Чернова. Заодно обнаружилось, что он пьянствует, принуждает к сожительству сестер милосердия, грабит монголов, обворовывает раненых и держит их на голодном пайке. Нечаев доложил обо всем генералу Резухину, который тогда замещал уехавшего на встречу с монгольскими князьями Унгерна. Резухин распорядился арестовать Чернова и сообщил о случившемся Унгерну. Тот пришел в ярость, а поскольку преступление действительно было беспрецедентным, дело не ограничилось расстрелом или петлей. Приказано было сжечь негодяя на костре. Экстраординарность наказания Князев оправдывал исключительной тяжестью вины Чернова, но даже он признавал, что эта казнь отодвинула ее свидетелей “на 700–800 лет назад, в глубину Средневековья”.
   На Святки, когда дивизия наслаждалась отдыхом и праздничным рационом, Чернову дали двести палок, затем подвесили на дереве, а под ним подожгли хворост, облитый “ханой” – рисовой водкой. Среди его предсмертных проклятий одни расслышали и запомнили одно, другие – другое. Князев облек их в литературно-чеканную формулу: “Здесь вы меня жжете, подождите, на том свете я вас пуще буду жечь!” – будто бы крикнул Чернов своим палачам, имея в виду, что всем им уготован ад, но уж там он как более важный преступник будет мучить менее важных.
   Унгерн, как всегда в таких случаях, отсутствовал, но посмотреть на казнь собралась вся дивизия. Скоро, впрочем, зрителей рядом с костром почти не осталось. По словам Макеева, “жгутовые нервы унгерновцев не выдержали страшной картины”, но сам он, надо думать, не ушел до конца, иначе не увидел бы, что едва пламя подобралось к ногам потерявшего сознание Чернова, “кожа у него на ступнях завернулась, как завертывается подошва, брошенная в огонь, и сало полилось и зашипело на ветках”. Такого рода описания редко рождаются с чужих слов.
   “Огонь побежал вверх по белью, – рассказывал Нудатову очевидец, – волосы поднялись дыбом и вспыхнули. Ноги почернели и становились все тоньше, туловище покрылось огромным красным пузырем”. Наконец, веревки перегорели, и труп рухнул в костер. Наблюдательный Макеев отметил, что голова Чернова “превратилась в череп негра – курчавый, из черного пепла, барашек”.
   Когда рассказ о казни Чернова был закончен, один из товарищей Алешина воскликнул: “Этого не может быть!” Сожжение человека на костре вызывало в памяти разве что картинку из книжки об ужасах инквизиции. Даже люди, прошедшие сквозь мясорубку Гражданской войны, не могли поверить, что в роли Торквемады выступает не кто-нибудь, а современный культурный европеец, аристократ, белый генерал.
   Удручало и то, что никто не протестовал против этого варварства. Не случайно возникла легенда, будто один мягкосердечный офицер, не в силах вынести подобное зрелище, но бессильный что-либо изменить, при казни Чернова подорвал себя ручной гранатой.
   Позднее, во время похода в Забайкалье, в стоге сена заживо сожгли заподозренного в большевизме студента-медика Энгельгардт-Езерского, и этот случай породил аналогичную легенду: якобы некий свидетель казни, интеллигентный молодой человек, незадолго до того попавший в Азиатскую дивизию, настолько был потрясен страшной расправой, означавшей для него крушение всех идеалов, что бросился в Селенгу и утонул. Обе истории абсолютно недостоверны, и обе говорят о том, что унгерновцам хотелось отыскать в своих рядах хотя бы двоих праведников, собственной смертью способных загладить вину остальных.

   К началу XX века монголы при их воинственном прошлом превратились едва ли не в самый мирный из азиатских народов. Свирепость Унгерна должна была ужасать их еще сильнее, но им легче было принять ее как должное, если его титул “бог войны” не был только лестной метафорой. Возможно, Унгерн сравнивался с богом войны и лошадей Джамсараном (по-тибетски Бег-Дзе) или даже признавался его воплощением.
   Это гневное божество из разряда дхармапала, по-тибетски докшит – хранитель веры, устрашающий и беспощадный. Старший современник Унгерна, монголист Алексей Позднеев, изложил схему медитации, которую практиковали почитатели Джамсарана. Вначале им следовало представить все пространство мира пустым, затем в этой пустоте увидеть безграничное море человеческой и лошадиной крови с поднимающейся над волнами четырехгранной медной горой. На вершине ее – ковер, лотос, солнце, трупы коня и человека, на них – Джамсаран, коронованный пятью черепами. В правой руке, испускающей пламя, он держит меч, которым “посекает жизнь нарушающих обеты”. На левой руке у него висит лук со стрелами, в пальцах он сжимает сердце и почки врагов веры. Его рот “страшно открыт”, четыре острых клыка обнажены, брови и усы пламенеют, как “огонь при конце мира”. Спутники Джамсарана – безжалостные меченосцы и палачи, ильдучи и ярлачи. Они облачены в кожи мертвецов, держат в зубах печень, легкие и сердца врагов веры, лижут их кости и высасывают из них костный мозг.
   Джамсаран сражается со всеми, кто препятствует распространению буддизма, причиняет зло ламам или мешает им совершать священные обряды. Унгерн принял на себя ту же роль, объявив войну безбожным гаминам, которые оскорбляют Богдо-гэгена, убивают лам и запретили богослужения в столичных монастырях. При таком подходе всякий, на кого обращался его гнев, будь то дезертир, пьяница или сожженный Чернов, становился врагом “желтой религии”, а палачи вроде Сипайло и Бурдуковского – спутниками Джамсарана.
   Этот статус Унгерна мог и не быть закреплен официальным актом в духе прецедента полуторавековой давности, когда Екатерину II объявили воплощением Дара-Эхэ, или Белой Тары, всевидящей богини милосердия с глазами на руках и на ступнях ног [81 - Было объявлено, что она воплотилась в российской императрице, дабы “смягчить нравы жителей северных стран”.]. Любой монастырь, а то и просто группа лам из соображений патриотического свойства, по приказу или за деньги могли обнаружить в бароне признаки какого угодно божества из разряда воителей.
   В свиту Джамсарана включали зверей и птиц, ведущих ночной образ жизни или питающихся падалью – шакалов, собак-трупоедов, лис, грифов, сов. Отсюда недалеко до рассказов об усеянных человеческими костями сопках вокруг Даурии, где воют волки и одичавшие псы и где Унгерн по ночам проезжал на свидание со своим любимцем-филином. Для одних “кровавый барон” представал божеством, для других – демоническим безумцем, но в данном пункте кочевник-буддист не слишком отличался от русского интеллигента. Они по-разному драпировали реальное зло, но делали это с одинаковой целью – защититься от ужаса жизни, который просто так, в грубой наготе, нормальному человеку принять и пережить невозможно.

Северный спаситель. На Керулене

//-- 1 --//
   Еще на Тэрельдже отношения Унгерна с монголами вышли за рамки чисто коммерческих, когда одна сторона выступала в роли монополиста-продавца, а другая – поставленного в безвыходные условия и на все согласного покупателя. В ставке “толстого Вана” по соседству с лагерем Азиатской дивизии начали появляться монгольские князья и ламы: после штурма Урги они увидели в Унгерне естественного союзника. Установить эти связи помог один из самых близких к нему людей – бурят Джамбалон. Бытовало мнение, что без него второй поход на Ургу вообще не состоялся бы. Если это преувеличение, то небольшое; буряты, более образованные, гибкие и светские, теснее связанные с Россией, всегда играли роль посредников между монголами и русскими политиками, будь то дипломаты Николая II, Семенов, Унгерн или деятели Коминтерна и сибирские большевики.
   По одним сведениям, Джамбалон происходил из забайкальских казаков, имел чин урядника и воевал с бароном еще в Нерчинском полку; по-другим, он начал свою карьеру простым пастухом в Азиатской дивизии. Оссендовский, оперируя, главным образом, тем обстоятельством, что у Джамбалона было “необыкновенно длинное” лицо аристократа, выводил его родословную от мифических “бурятских царей”. После взятия Урги он получил от Богдо-гэгена княжеский титул, и хотя дивизионные остряки вместо “Джамбалон-ван” произносили “Джам-болван”, это был человек незаурядный.
   При его участии в конце ноября или в первой половине декабря 1920 года происходит несколько судьбоносных для Унгерна событий. Установить их последовательность едва ли возможно – документов нет, а в памяти современников они остались чередой почти одновременных удач, каждая из которых могла стать как причиной, так и следствием остальных.
   Во-первых, на Тэрельдж прибыл личный представитель ургинского хутухты Хушиктен-лама – глава Шабинского ведомства, в чьем управлении находились все монгольские монастыри. Он провел в лагере два часа и, как пишет Торновский, “пил все время чай, держа на коленях китайской породы маленькую собачку, с которой никогда не расставался”. По-видимому, его миссия носила ознакомительный характер, хотя Торновский утверждает, что высокий гость привез Унгерну благословение Богдо-гэгена на борьбу с китайцами и предсказание скорой победы.
   Во-вторых, к Азиатской дивизии присоединились князья Лувсан-Цэвен и Дугор-Мерен со своими отрядами.
   В-третьих, в монастыре Бревен-хийд барон встретился с группой князей самого восточного из четырех аймаков Халхи – Цеценхановского. На этом “политическом совещании” они решили начать вооруженную борьбу за восстановление независимости Монголии и признали Унгерна военным вождем национального движения.
   В-четвертых, не то после съезда в Бревен-хийде, не то после визита Хушиктен-ламы появляется, проникает за стены охраняемого китайским караулом дворца “живого Будды” и рассылается по стране послание Богдо-гэгена с призывом оказывать Унгерну всемерную поддержку.
   Эмиссары барона из числа владеющих монгольским языком бурят разъезжаются по кочевьям, произнося “зажигательные речи”. Не менее активны и местные агитаторы. Похоже, не сам по себе возникает слух, что явившийся с севера русский генерал состоит в близком родстве с самим Цаган-Хаганом, то есть Белым Царем, Николаем II. Тот якобы прислал его в Монголию, чтобы покарать вероломных гаминов, нарушивших договоры с Россией об автономии Халхи. Большинство монголов не подозревают, что царь давно мертв, к тому же они – буддисты, для них смерть не есть что-то бесповоротное, не имеющее продолжения в этом мире. Если Цаган-Хаган и умер, ничто не мешает ему возродиться в каком-нибудь человеке, особенно родственнике. Одновременно предпринимались попытки объявить Унгерна перерождением Богдо-гэгена V [82 - Известие заслуживает доверия, поскольку исходит не от русского мемуариста, а от князя Анвана, при Унгерне служившего в Министерстве иностранных дел Монголии (опубликовано С. Л. Кузьминым).].
   После того как китайцы посадили хутухту под домашний арест, запретили богослужения в храмах и кровью настоятеля осквернили монастырь Шадоблин, глухой ропот переходит в открытое сопротивление. Унгерн становится центром притяжения для инсургентов, а его потрепанные сотни – ядром освободительной армии.
   Тогда же у монголов складывается отношение к нему как к существу пусть не сверхъестественному, но интимно связанному с таковыми. Рассказывали о его неуязвимости, умении с помощью духов становиться невидимым, со сказочной быстротой преодолевать огромные расстояния, насылать на врагов панический страх и т. д. Дело тут не только в личных качествах барона, как хотелось думать тем, кто его романтизировал. После первого штурма Урги за ним все ярче обрисовывается мистическая фигура национального мессии, освободителя Монголии от китайцев. Согласно предсказаниям, он должен был прийти в годы жизни восьмого Богдо-гэгена, и непременно с севера.
   Не все верили, что Амурсана уже воплотился в образе Джа-ламы. Его по-прежнему ждали из России. Также с севера, в седьмом столетии по смерти Чингисхана, ожидалось чудесное явление его девятихвостого белого знамени, под которым монголы вернут себе былое величие. Если учесть, что по монгольским поверьям в знамя переходит дух полководца – “сульдэ”, возвращение на родину хоругви Чингисхана было равносильно появлению его самого. В мифологии евроазиатских народов север – это страна мертвых, оттуда и должны вернуться в мир великие герои прошлого, но для монголов потусторонний мир парадоксально слился с Россией.
   В своей записке, поданной xII, некоторые из таких легенд привел Бадмаев, истолковав их как предсказание власти Романовых над Монголией. Он, например, передает рассказ о некоем князе, казненном китайцами на границе с Россией и перед смертью предрекшем, что куда откатится его отрубленная голова (она откатилась на север), с той стороны и придут будущие властители Халхи. Наконец, на севере должна начаться апокалиптическая война между неверными и войском Ригден-Джапо, владыки Шамбалы, призванным в конце времен распространить “желтую религию” по всему миру. Николай Рерих писал, что Сухэ-Батор, первый председатель Монгольской народно-революционной партии, сочинил песню, в которой его война с Унгерном и китайцами трактовалась как “северная Шамбалы война”, а всем павшим в боях красным цирикам обещалось возрождение в облике воинов Шамбалы.
   Хотя Унгерна не считали ни ожившим Чингисханом, ни Амурсаной или Ригден-Джапо, он существовал с ними в одном ряду, питаясь веками накопленной энергией веры в их трансцендентное могущество. Как всякий, кто принимает на себя груз народных ожиданий, пришедший с севера русский генерал приобрел черты национального мессии, стоящего на грани обоих миров, реального и незримого.
   Две из этих мессианских легенд соотносились с ним напрямую. Они, видимо, были приспособлены к нуждам текущего момента, а то и просто сфальсифицированы, но успешно использовались для агитации в пользу барона. Пророчество “Бичигту цаган шуулун” (священного белого камня) приводилось в воззвании, написанном при участии Унгерна или от его имени, и гласило, что после великой смуты непобедимый “белый батор” спасет монгольского хагана и вернет ему власть над страной. Пришествие избавителя ожидалось в “год белой курицы” (1921), и то, что Унгерн – белый генерал, тоже было важно.
   Знал он и еще более сомнительное, с точки зрения подлинности, предсказание о “бароне Иване”, который придет из России и возродит империю Чингисхана, что будет начальным этапом в деле “спасения человечества”. Унгерн говорил об этом в плену, прямо признаваясь, что относил это предсказание к самому себе. По его словам, “Иван” и “Роман” – “почти одно и то же” [83 - Если титул “цин-ван” переводили обычно как “князь”, “цзюнь-ван” – как “граф”, то к “барону” мог быть приравнен “гун” или “туше-гун”.].
   Наверняка нашлись люди, объяснившие ему чрезвычайную важность подобных совпадений. Прирожденные фаталисты, монголы полагали, что особые прорицания, по-монгольски – “туку”, обязательно предшествуют всем значительным событиям, иначе их роль в истории минимальна. Не будучи предвозвещены, они даже при своей кажущейся масштабности остаются иллюзорными, не способными повлиять на ход вещей, ведь если в них есть духовная составляющая, значит, она существовала всегда как часть высшего замысла о мире и не могла не быть открыта провидцу-праведнику. При таком подходе значение монгольской эпопеи Унгерна подтверждалось еще и тем, что ее предвосхищали многочисленные “туку” [84 - Близкую мысль высказывал Б. Паскаль: “Чтобы событие не сочли случайным, надо, чтобы оно было предсказано” (Мысли. Ч. 2).]. Для монголов они были не только отражением грядущего в настоящем – той тенью, которую, по Моммзену, бросают впереди себя надвигающиеся великие события, а еще и способом раскрыть их сокровенный, но теряющийся в повседневности смысл.
   Враги Унгерна считали, что ламы обманывали невежественных номадов, а барон этим пользовался, но он никогда не совершил бы того, что совершил, если бы в нем не было глубокой веры в свою миссию. А как следствие – доверия к якобы предшествующим ей сверхъестественным откровениям.
   “Легенды в Монголии, – писал Бадмаев, призывая Александра III опереться на них в своей восточной политике, – значат больше, чем действительность”. Привязанные к конкретной местности, они создавали точки в пространстве, где обычная жизнь входила в соприкосновение с иным миром. Здесь обитатели потусторонних сфер встречались со своими избранниками, открывали им будущее и даровали силы для приведения в действие этого скрытого от простых смертных механизма судьбы. Одной из таких точек на карте Монголии была долина Барун на Тэрельдже, куда Унгерн отступил после поражения под Ургой.
   Поблизости от лагеря Азиатской дивизии находились остатки давно покинутого ламами монастыря. Они представляли собой затравяневшие развалины строений из сырцового кирпича, но ровный ряд деревьев на берегу реки толковался как указание на то, что в будущем тут соберется большое войско и “пройдут строи солдат”. Армии, которая соберется на этих руинах, суждено было принести в Халху счастливые перемены, иначе место не считалось бы священным.
   По наблюдению служившего в Азиатской дивизии Голубева, все ее сколько-нибудь длительные стоянки назначались в местах, связанных с какими-нибудь “монгольскими сказаниями”: тем самым барон “укреплял в монголах веру в то, что он – перерожденец”. С другой стороны, Унгерн сам мог укрепиться в этой вере, если место лагеря на Тэрельдже было выбрано им из практических соображений, а связанные с ним легенды он узнал позже.
//-- 2 --//
   В декабре 1920 года Унгерн перебазировал дивизию на сто верст к востоку, в верховья Керулена. Новый лагерь оборудовали по всем правилам – с линейками, землянками, кузницами, сотенными помещениями и даже баней из привезенного в эти степные края леса. Начали варить мыло. Впервые за три месяца люди смогли помыться и постирать белье.
   В падях на Керулене имелись запасы сена, заготовленного для китайской кавалерии, но главное преимущество новой стоянки заключалось в том, что отсюда удобнее было контролировать стратегически важный Калганский тракт. На нем начали “оперировать” чахары Найдан-гуна. По договоренности половину награбленного они привозили в лагерь, остальное оставляли себе. Из Монголии в Китай традиционно везли пушнину, в обратном направлении – мануфактуру, изделия из серебра, предметы роскоши. После нескольких удачных “операций” чахары разоделись в шелка, украсили коней серебром, стали нашивать на ташуры лисьи хвосты, на шапки – беличьи, на халатах носили горжетки из дорогих мехов. При игре в кости монеты ставили на кон не по одной, а целыми чашками.
   Дивизия тоже теперь не бедствовала. Как уверяет Макеев, благодаря чахарам и отправленной на такой же промысел бурятской сотне есаула Хоботова в лагере появилось всё, вплоть до жареных куриц и шампанского. Вряд ли эти деликатесы попадали к простым всадникам, но полуголодное существование осталось в прошлом. Дивизионное интендантство стало регулярно получать мясной скот. По продовольственной норме русским, бурятам, японцам, татарам и башкирам выдавалось по четыре фунта баранины в день, если муки не было, и по два с половиной, если была; монголам – по семь фунтов, но без муки. На Рождество, пишет Князев, всем выдали захваченные с одним из караванов “сласти и фрукты”. Менее восторженный свидетель уточняет, что это были сахар и сушеные финики – любимое лакомство не избалованных сладостями кочевников.
   Наконец, Унгерн получил от союзных князей табун в полторы тысячи лошадей керуленской породы, по выносливости – лучших в Монголии. Дивизия нуждалась в конском запасе, иначе при ее малочисленности и огромных расстояниях невозможно было вести активные действия против разбросанных вокруг Урги китайских войск.
   В лагерь на Керулене прибыло и первое туземное пополнение – около двухсот мобилизованных князьями всадников. С ними немедленно начали заниматься боевой подготовкой. Монголы оказались прекрасными стрелками, но изводили инструкторов медлительностью, неспособностью действовать в пешем строю и “бессмысленным преклонением перед русскими нойонами”. На эту партию хватило вывезенных из Акши запасных винтовок. Следующих новобранцев вооружить было нечем, их отправили коноводами в Бурятскую и Татарскую сотни.
   На Керулене в дивизию влилось примерно семьдесят тибетцев. Откуда они взялись, непонятно. Кто-то считал их телохранителями Далай-ламы XIII или воинами его личной гвардии, присланными в ответ на просьбу Унгерна о помощи в борьбе с гаминами, но более вероятно, что отряд состоял из членов тибетской колонии в Урге, которых завербовал знавший тибетский язык бурят Тубанов. Во всяком случае, именно он стал командиром сформированной из них Тибетской сотни. По туземной линии начальником остался некий Саджи-лама.
   Все монгольские союзники Унгерна происходили из Цеценхановского аймака и за его пределами были малоизвестны. Чтобы придать движению общенациональный масштаб, он сделал попытку привлечь на свою сторону прославленного Тогтохо-вана. Этот человек, когда-то первым бросивший вызов Пекину, пользовался авторитетом у всех монголов, западных и восточных. Старый и больной, он давно не вмешивался в политику, но, как гласила одна из окружавших его имя легенд, в былые времена китайцы сулили золотой весовой эквивалент его тела, если он будет доставлен живым, и серебряный – если мертвым. Обращенные к нему призывы остались без ответа, но отблеск славы Тогтохо лег на его родственника Найданжава, который присоединился к барону на Керулене.
   Там же Джамбалон сформировал еще одну сотню из кочевавших поблизости бурятских беженцев, а войсковой старшина Архипов, позднее повешенный Унгерном за воровство, привел к нему из Кяхты девяносто оренбургских казаков при пятнадцати офицерах. Все они дезертировали из народно-революционной армии ДВР. С ними был доктор Клингенберг, имевший впоследствии зловещую славу врача-убийцы [85 - В Забайкалье он попал из Перми. Его мать была директрисой Мариинской женской гимназии.].
   В лагерь на Керулене почти ежедневно прибывали русские из Сибири и Забайкалья. Шли казаки и горожане, военные и штатские. Большинство рассчитывало, что Унгерн выведет их в Баргу или в Маньчжурию, к очагам цивилизации. Когда выяснялось, что он намерен идти в противоположную сторону, к Урге, воевать с китайцами, было уже поздно – все прибывшие объявлялись мобилизованными. Мужчин отправляли в сотни, женщин – сестрами милосердия в лазарет или швеями в мастерские. В снежной степи, за тысячу верст от китайской границы, зная, что пойманных беглецов ждет неминуемая смерть, на побег отваживались немногие.
   С Хайларом связи не было. О том, что творится в зоне КВЖД, Унгерн понятия не имел, хотя слал туда гонцов с “бичигами”, т. е. письмами с прикрепленными к ним птичьими перьями в знак чрезвычайной срочности и важности этих сообщений. Пользуясь сменными лошадьми, они должны были лететь “как птицы”, а прочие – оказывать им посильное содействие, однако посланцы барона или не добирались до места назначения, или предпочитали остаться там и забыть о своей миссии. Ответных писем от Семенова не поступало. Унгерн не знал, что тот бросил его на произвол судьбы и, по его собственному выражению, “удул” в Приморье.
   Новости доходили через монголов, искаженные их представлениями о происходящем и многократной передачей из уст в уста. Однажды тем же путем с востока пришло радостное известие: атаман формирует в Хайларе шеститысячный добровольческий корпус для похода в Монголию. Унгерн воодушевился, начали готовить юрты, теплую одежду, лошадей для пополнения, но слух оказался ложным.

На вершинах священной горы

//-- 1 --//
   В середине января 1921 года Унгерн выслал к Урге несколько мелких отрядов, совершивших конные рейды вокруг столицы. Они должны были сбить китайцев с толку и заставить их ожидать наступления на разных участках. Вскоре и остальные части дивизии покинули лагерь на Керулене. “Длинными черными змеями потянулись унгерновцы по снежной целине в сторону Урги”, – пишет Нудатов.
   Накануне Унгерн издал приказ о полном запрещении спиртного. Это, вспоминал Макеев, “заставило полковника Лихачева с частью офицеров справить поминки по алкоголю и напиться до положения риз”. Легли поздно, а через пару часов велено было седлаться и выступать. Лихачева с трудом разбудили. Дело кончилось тем, что разъяренный Унгерн приказал ему и его офицерам идти вслед за дивизией пешком. Это наказание было позаимствовано у монголов; так же поступал Максаржав с провинившимися цириками. В монгольской армии оно означало крайнюю степень позора, а в Азиатской дивизии применялось к тем, кого Унгерн не позволял себе просто избить [86 - В реестре наказаний, предусмотренных за пьянство, эта кара считалась относительно мягкой. Пьяных, бывало, раздевали догола, привязывали к лошадям и на веревках перетаскивали через ледяную осеннюю реку, а потом заставляли голыми сидеть на берегу. Разводить костер не позволялось.].
   Вблизи столицы, рассказывает Макеев, увидели скачущего навстречу одинокого всадника. Задержавшим его казакам он представился хорунжим Немчиновым, был отведен к барону и признался, что подослан к нему с заданием его отравить. “Делайте со мной что хотите, – заявил Немчинов, – но вот вам цианистый калий и деньги, две тысячи, которые дали мне китайцы вперед”. Деньги Унгерн оставил ему, а яд, возможно, взял себе. Во всяком случае, эта или другая ампула с цианистым калием отныне будет лежать у него в кармане халата, чтобы не попасть в руки врага живым. В этом ему мог послужить примером Фридрих Великий, во время Семилетней войны всегда имевший при себе яд. В отличие от Колчака, в поездках на фронт не расстававшегося с револьвером, Унгерн оружия не носил и не мог застрелиться при угрозе плена.
   К концу января он сосредоточил все свои силы возле восточной оконечности Богдо-ула, в сорока верстах от Урги. Лагерь разбили в урочище Убулун близ Налайхинских угольных копей, блокировав город со стороны Калганского тракта. По Макееву, в дивизии насчитывалось около тысячи человек, считая интендантских, обозных и прочих “мертвых бойцов”. Сам Унгерн на допросе говорил, что при штурме Урги имел 1200 всадников. Князев и Торновский увеличивали эту цифру еще на две-три сотни, включая в нее не менее пятисот монголов, чьи боевые качества оставляли желать лучшего. Русских было не более 300–350 человек – офицеры, сотня оренбургских казаков, артиллеристы, пулеметчики. Противник обладал громадным, чуть ли не десятикратным перевесом, зато на стороне Унгерна были иные силы, нематериальные, но могущественные.
   После первой попытки Унгерна захватить Ургу комиссар Чэнь И перенес свою резиденцию из Маймачена в одну из усадеб китайского квартала к востоку от Да-Хурэ. Здесь, в центре города, он чувствовал себя в большей безопасности. Библиофил, знаток монгольской и китайской истории, Чэнь И подарил городу многотомную библиотеку на нескольких языках, вел археологические раскопки, думал о создании музея, но его европейская образованность, гуманность и культуртрегерские проекты пришлись не ко времени. В Урге, превратившейся в гибрид военного лагеря с тюрьмой, он фактически лишился власти. Опереться ему было не на кого, его аппарат состоял или из чиновников старой выучки, занимавшихся прежде всего поборами с торговых фирм, или из самоуверенных революционных назначенцев, считавших себя носителями прогресса в полудикой северной провинции. Они с энтузиазмом строили воздушные замки в виде проектов покрыть всю Халху сетью железных дорог, при этом не знали монгольского языка, не понимали обстановки в стране и меньше всего были озабочены поисками компромисса с туземными варварами. Ван Иньтай, второе лицо в администрации Чэнь И, вообще мало интересовался местными делами. Пока Унгерн готовился к походу на Ургу, этот молодой интеллектуал, окончивший университет Гумбольдта в Берлине, приступил к исполнению своего в высшей степени амбициозного плана – взялся переводить на китайский язык вторую часть “Фауста” Гете, чтобы добавить ее к первой, уже кем-то переведенной. Впоследствии Ван Иньтай выберет политическую карьеру, и это, видимо, была его последняя дань просветительскому юношескому идеализму [87 - Об этом рассказывает Марк Казанин, секретарь посла ДВР в Китае И. Л. Юрина-Дзевалтовского. Осенью 1920 г. его миссия сделала остановку в Урге по дороге из Верхнеудинска в Пекин. На приеме, который устроил Ван Иньтай в честь красных дипломатов, стены были украшены цитатами из стихов Фердинанда Фрейлиграта, где в том или ином контексте фигурировало прилагательное “красный”, а гостям подавалось только красное вино. Все это в китайском стиле символизировало революционное гостеприимство. Когда Унгерн начал штурм столицы, Ван Иньтаю удалось выбраться из города. В 1930-е гг. он занял пост министра коммерции в марионеточном прояпонском Нанкинском правительстве и после капитуляции Японии был приговорен к пожизненному заключению. Умер в тюрьме в 1951 г. Закончил ли он свой перевод “Фауста” и если да, то сумел ли его издать, мне неизвестно.].
   Торновский считал Чэнь И “мудрым администратором”. Колонисты и беженцы из России относились к нему с уважением, поскольку в ноябре он сумел предотвратить готовящийся русский погром, но его влияние ослабло с введением в столице осадного положения. Военные, оставшиеся здесь после опалы и отъезда Сюй Шучжена, и раньше игнорировали штатского интеллигента Чэнь И, а теперь открыто перестали ему подчиняться. Впрочем, единодушия среди них не было; генералы Го Сунлин и Ма ненавидели друг друга настолько, что доходило до массовых драк между солдатами их частей [88 - По мнению С. Л. Кузьмина, Ма происходил из дунган, т. е. был китайцем-мусульманином. Возможно, это было одной из причин вражды.]. Чу Лицзян не сумел сосредоточить в своих руках всю военную власть, в штабах царила неразбериха. По сути дела, единого командования не существовало.
   Только разбродом и паникой в верхах столичной администрации можно объяснить ту роковую ошибку, которую совершили китайцы, когда Унгерн отступил на Тэрельдж: был арестован Богдо-гэген. Его отделили от свиты и перевели из дворца в один из пустующих китайских домов на Половинке, рядом с новой резиденцией Чэнь И. Цель святотатственной акции никто из живших в Урге европейцев не в силах был понять. Она казалась абсолютно бессмысленной, более того – вредной для самих же тюремщиков. Оставалось предположить, что этот самоубийственный шаг Чэнь И сделал под нажимом военных, решивших продемонстрировать свое могущество монголам, а заодно – собственным солдатам. Русские легко восстановили нехитрую логику их рассуждений: “Вот, мол, мы арестовали самого бога, и ничего, всё в наших руках, и всё с наших рук сходит”. Общее мнение сводилось к тому, что это сделано в назидание всем недовольным. “А гарнизон, – замечает Першин, – должен был убедиться, что перед военной силой пасует даже божество”.
   Результат оказался прямо противоположен ожидаемому. Монголы были не столько напуганы, сколько потрясены и возмущены, зато китайских солдат охватил суеверный страх: им казалось, что кощунственный арест “живого будды” неотвратимо повлечет за собой возмездие. Те и другие верили в неизбежность кары и ждали каких-то исключительных событий, но ничего не происходило. Унгерн стоял на Тэрельдже, а Богдо-гэген спокойно сидел под арестом. Больших лишений он не испытывал, из дворца ему доставляли даже его любимое шампанское.
   С осени он несколько раз пробовал вырваться из столицы под предлогом плановых поездок в провинциальные монастыри, но эти попытки решительно пресекались. Богдо-гэген нужен был китайцам как заложник. Посадив хутухту под замок, они, помимо прочего, стремились оборвать его связи с нелояльным ламством и мятежными князьями, однако практическая целесообразность такого шага обернулась невосполнимыми потерями на другом фронте. Китайские солдаты, ремесленники, торговцы понимали, что с божеством нельзя обращаться как с обычным человеком, но поверхностно европеизированные чиновники и генералы повели себя с той западной прямолинейностью, от которой сами европейцы давно отказались.
   Арест Богдо-гэгена лишний раз показал, что новые хозяева Урги с их мундирами, похожими на придворные, презрением к туземцам, переводами из Гете и бильярдом как символом цивилизации были в этой стране, где два с лишним столетия властвовали их предки, куда большими чужаками, чем Унгерн с его монгольским дэли, буддизмом и уверенностью, что свет – с Востока. При всем том именно он оставался настоящим европейцем. Потребность сменить душу – западный синдром, кожу – восточный.
//-- 2 --//
   С ноября Унгерн постоянно держал дозоры на Богдо-уле. Отсюда велось наблюдение за передвижениями китайских войск и строительством оборонительных сооружений, но едва ли не важнее был другой аспект этой позиции: господствующая над Ургой стратегическая высота считалась одной из главных монгольских святынь.
   Последний отрог Хентейской гряды, Богдо-ул, с юга возвышается над столицей и виден из любой ее точки. Перетекающие один в другой горные кряжи поднимаются примерно на километр в вышину, имеют около сотни километров в окружности и уходят далеко за пределы городской черты. Склоны покрыты густым лесом, прорезанным неглубокими ущельями и сбегающими в Толу ручьями. На гребне растут кедры, ниже – лиственницы, сосны, ели. Подножие затянуто березовой чепорой, осинником. Ни восточнее, ни западнее, ни южнее Богдо-ула нет ничего подобного. Эта гора, поднявшаяся среди степей и голых каменистых сопок, представлялась чудом и почиталась как священная. “Который уже раз я вижу тебя и любуюсь тобой, – мысленно обращался к ней, подъезжая к Урге в 1908 году, Петр Козлов, – бесконечно долго смотрю на твою таинственную строгую красоту, на твой горделивый девственный наряд. Ты все прежняя – задумчивая, молчаливая, прикрываешься сизой дымкой и двумя-тремя нежными тонко-перистыми облачками, стройно проносящимися над твоей могучей головой. Ламы ургинских монастырей свято охраняют твой чудный покров”.
   Гора была заповедной. В лесу водились маралы, косули, кабаны, рыси, соболи, но всякая охота здесь находилась под запретом со времен величайшего из монгольских перерожденцев – Ундур-гэгена Дзанабадзара, создателя алфавита соёмбо и гениального скульптора-литейщика. Он жил на рубеже XVII–XVIII веков, с тех пор не звенел в этих лесах и топор лесоруба. Обойдя Богдо-ул пешком или даже объехав его на лошади, человек мог улучшить свою карму, а на вершины восходили для созерцания, уединенного размышления и молитвы. Особая стража перекрывала ведущие к гребню ущелья и тропы, пропуская лишь безоружных. Постоянно здесь жили монахи монастыря Маньчжушри-хийд, выстроенного на южном, противоположном от города склоне, среди скал и каменных осыпей [89 - Бодисатва Маньчжушри – покровитель мудрости. Изображается сжимающим в одной руке книгу, в другой – меч, дабы рассечь “мрак неведения и заблуждений”. Посвященный ему монастырь на Богдо-уле в 1930-е гг. был разрушен, и в 2008 г., когда я там был, оставался в развалинах.]. Может быть, здешние ламы и посоветовали унгерновцам зажигать по ночам огонь на вершине восточной оконечности Богдо-ула. Они делали это из ночи в ночь на протяжении почти трех месяцев. “Горевшие на большой высоте гигантские костры, – вспоминал Першин, – ярко пламенели на темном фоне неба, и их зловещие отблески на снежном покрове священной горы панически настраивали китайских солдат, которые везде видели демонов и всякую нечисть”.
   Напротив, на монголов эти костры действовали воодушевляюще. Богдо-ул был неотделим от имени Чингисхана, по легенде рожденного у его подножия. Эта же гора отождествлялась с упоминаемой в “Сокровенном сказании” горой Бурхан-Халдун, где юный Темучин прятался от меркитов. Те трижды обошли ее склоны, забираясь в такие чащобы, что “сытой змее не проползти”, но горные духи укрыли от них будущего властелина вселенной. В благодарность Чингисхан повелел признать спасшую его гору священной: “Будем каждое утро поклоняться ей и каждодневно возносить молитвы. Да разумеют потомки потомков моих!”
   Дважды в год, при огромном стечении народа, в присутствии лам из всех столичных монастырей, на восточной вершине Богдо-ула совершались торжественные жертвоприношения с обязательным, по особым правилам разложенным костром. Ночные огни примерно в том же месте должны были вызывать вполне определенные ассоциации у жителей столицы. “Кострам, – вспоминал Першин, – придавалось мистическое значение. Говорили, что барон там приносит жертвы духам, хозяевам горы, прося их, чтобы они наслали всякие беды на тех, кто оскорбил Богдо”. Сознательно или нет, но в глазах монголов Унгерн сумел слить себя со священной горой, стать если не олицетворением ее чудесной силы, то исполнителем ее воли.

   В город засылались монголы-лазутчики – не столько для шпионажа, сколько для распространения нужной информации. Активными агитаторами были и столичные ламы. “Монголы, – вспоминал Першин, – рассказывали китайским купцам всякие небылицы про барона и казаков, особенно про башкир-мусульман, а купцы с прикрасами передавали солдатам. Многие солдаты были охотниками до гаданий и обращались к ламам-гадателям, а те этим пользовались и запугивали их карами Богдо, который всемогущ”.
   Когда позже советские деятели спросили у бежавшего под их защиту Чэнь И, в чем, по его мнению, главная причина поражения китайских войск, в качестве таковой тот назвал “оппозиционное настроение лам, имеющих значительное влияние на монгольское население”. Надо добавить, что на китайских солдат – тоже. Гарнизон был деморализован задолго до начала штурма.
   Эта психологическая война включала в себя дезинформационную кампанию. Распускались слухи, будто Унгерн медлит с новым приступом, потому что ждет подкреплений. На кого конкретно он рассчитывает, никто не знал, поговаривали о Врангеле, Семенове, каппелевцах из Приморья, хунхузах из Маньчжурии, упоминали и японцев, но постепенно на первое место в списке его призрачных союзников уверенно выдвинулось несметное монгольское ополчение, якобы собранное аймачными ханами и хошунными князьями. Накануне штурма китайское командование было уверено, что Унгерн поставил под ружье пять тысяч бойцов, почти впятеро преувеличивая его силы. Проверить, насколько все это соответствует действительности, китайцы не очень-то и пытались. В Урге они сидели как в осажденной крепости, с метрополией сносились по радио, разведку не вели, традиционно полагаясь больше на логические умозаключения, чем на факты, и плохо представляли себе, что происходит за чертой ближайших к столице поселений.
   Растерянность китайских генералов ни для кого в Урге не составляла секрета. При колоссальном численном перевесе они даже не пробовали перехватить инициативу; Го Сунлин со своим трехтысячным кавалерийским корпусом ни разу не решился на вылазку. Изолированные посреди враждебной страны, китайцы все острее чувствовали свою обреченность. Эти настроения усилились после того, как в город, окруженный заставами и караулами, средь бела дня явился сам барон.
   “Однажды, – рассказывает Першин, – в яркий и солнечный зимний день Унгерн в монгольском одеянии, как всегда, в красно-вишневом халате, в белой папахе, на своей быстроногой белой кобыле средним аллюром спокойно проехал по главной дороге на Половинку, к дому, где проживал Чэнь И. Въехав во двор, барон не спеша слез с лошади, подозвал рукой одного из слуг, которые в качестве охраны постоянно находились во дворе, приказал ему за повод держать коня, а сам обошел вокруг дома, вернулся и, подтянув подпруги у седла, сел верхом и не торопясь выехал со двора. На обратном пути, проезжая мимо тюрьмы, он заметил часового, спавшего у ворот. Такое нарушение дисциплины возмутило барона. Он слез с коня, наградил спавшего часового несколькими ударами ташура. Спросонья часовой ничего не мог понять, а Унгерн (он знал немного по-китайски) пояснил ему, что на карауле спать нельзя и что за такое нарушение дисциплины он, барон Унгерн, самолично его наказал. Затем, так же не торопясь, он поехал дальше. Перепуганный часовой поднял тревогу, но Унгерн был уже далеко”.
   Понимая неправдоподобность случившегося, Першин ссылался на неких безымянных монголов, которые находились во дворе и наблюдали эту сцену в щели между палями тюремного тына. История с наказанным часовым породила множество домыслов. Иногда ее относили к первому штурму Урги, когда Чэнь И еще жил в Маймачене, а Унгерн ночью проник туда не то через ворота, не то сквозь пролом в крепостной стене, или вообще сомневались в ее достоверности, но даже если это легенда, то весьма показательная.
   Першин не объясняет, с какой целью Унгерн решил наведаться к резиденции Чэнь И. Непонятно, сделал он это нарочно, чтобы явить свое превосходство и посеять панику, или отчаянно смелый визит в логово врага был просто лихой штукой, предпринятой по вдохновению, без какого-либо дальнего умысла, но к точной расшифровке его побуждений никто не стремился. Для оказавшихся в Урге русских интеллигентов безрассудная отвага барона была оборотной стороной его иррациональной жестокости; она вызывала не столько восхищение, столько тот же, что у китайцев, хотя иначе окрашенный страх перед фантасмагорической фигурой начальника Азиатской дивизии. Он заставлял ощутить зыбкость почвы, на которой отныне никто не может чувствовать себя спокойно.
   Поездку Унгерна к дому Чэнь И, реальную или мифическую, ламы истолковали как чудо, а китайцы восприняли ее как предвестие скорого поражения. Все, однако, сходились на том, что без заговора от пуль он не рискнул бы в одиночестве отправиться во вражеский стан. Опять вспомнили о кострах на Богдо-уле, о жертвах, приносимых духу горы. “Этот дух, – передает Першин ходившие по Урге слухи, – охранял барона и наслал затмение на всех, кто хотел или мог его задержать или убить”.

Слепой Будда

//-- 1 --//
   К середине января 1921 года Чэнь И убедил военных выпустить Богдо-гэгена из китайского импаня, где он полтора месяца просидел под арестом. Ему разрешили вернуться во дворец, возвратили часть свиты, но не свободу. Раньше дворцовая стража состояла из цириков его гвардии, сейчас их заменили китайские солдаты и офицеры. Для охраны пожилого, почти ослепшего человека, в пятьдесят два года казавшегося стариком, выделили целый пехотный батальон.
   Для монголов он был живым богом, владыкой духовным и светским, праведным ханом-чакравартином, вращающим “колесо учения” подобно Хубилаю и Абатай-хану. В его отречение от престола или не верили, или не придавали этому значения. Восемь лет Богдо-гэген Джебзун-Дамба-хутухта провел на троне, но для сотен тысяч буддистов от Астрахани до Гималаев этот человек прежде всего был очередным перерождением жившего два с лишним столетия назад тибетского подвижника и проповедника Даранаты (Таранатхи). С конца XVII века все, в ком он воплощался, становились монгольскими первосвященниками. Нынешний являлся восьмым по счету [90 - Сам Дараната считался четырнадцатым перерождением одного из первых учеников Будды Шакьямуни, его двоюродного брата Ананды (Лодон-Иши). По этому счету Богдо-гэген VIII был двадцать вторым его воплощением.].
   В Центральной Азии буддийская концепция перерождений издавна была частью не только духовной жизни, но и политики. В Китае опасались, что кто-либо из ургинских хутухт сумеет сплотить вокруг себя монголов, особенно если таковым станет мальчик из знатной монгольской фамилии. Иностранец казался менее опасен, и еще в XVIII веке, после смерти Богдо-гэгена II, по договоренности между Пекином и Лхасой было объявлено, что, согласно предсказаниям, все следующие перерожденцы Даранаты будут появляться на свет за пределами Монголии, в Тибете.
   Богдо-гэген VIII тоже был тибетцем. По традиции он происходил из небогатой семьи, его отец занимал скромную должность в хозяйственном ведомстве Далай-ламы XII. По смерти прежнего, седьмого Богдо-гэгена, девятнадцатилетним юношей неожиданно умершего в 1869 году, ламы-прорицатели путем гаданий определили двенадцать кандидатов на его место. Это были мальчики в возрасте до трех лет. При более пристальном освидетельствовании девятерых отстранили как обладающих меньшими признаками физического существа будды, а судьбу оставшихся троих решил жребий. В Потале, в присутствии далай-ламы и панчен-ламы, бумажки с именами претендентов опустили в священную золотую урну-сэрбум, затем после богослужений и магических церемоний золотыми щипцами вынули одну из трех. Мальчик, чье имя значилось на ней, с этой минуты стал воплощением духа Джебцзун-Дамба, другие двое – его тела и слова. Их отправили в посвященные Даранате монастыри, а Богдо-гэген VIII, предварительно утвержденный маньчжурским императором Тучжи в 1874 году пятилетним ребенком вместе с родителями был привезен в Монголию. За ним прибыло пышное посольство из двухсот делегатов от каждого из четырех аймаков Халхи; в пути процессию сопровождали маньчжурские и тибетские войска. Ургинские ламы выходили встречать ее на расстояние десяти ночевок от столицы.
   В желтом паланкине маленький Богдо торжественно въехал в Ургу и с тех пор был окружен всеобщим поклонением. Однако на людях он почти не показывался, официальных приемов во дворце китайского наместника тоже не посещал. До 1911 года, когда он взошел на престол и началась “эра Многими Возведенного”, простые монголы могли лицезреть его лишь дважды в году – во время Цама и на весеннем празднике в честь Майдари. Вся его жизнь подчинялась сложным ритуалам, продолжавшимся и после смерти [91 - “По смерти Богдо-гэгена, – пишет А. М. Позднеев, – тело его бальзамируют. Операцию эту производят обыкновенно ламы месяца три или даже дольше. Труп они не анатомируют, а, усадив в должную позу, натирают разного рода благовониями и спиртуозными жидкостями, потом обмазывают составом из соли и других веществ. В этом состоянии труп пребывает месяца два, пока совершенно не высохнет. Тогда от него отделяют соляной состав. Части тела, свободные от одежд, и лицо покрывают позолотою; поверх позолоты на лице разрисовывают брови, усы и губы, но глаза оставляют закрытыми. В этом виде труп Богдо-гэгена называется «шарил», его садят в серебряный субурган и с торжественным богослужением ставят в храме”.]. Ему воздавались божеские почести, но за фасадом придворного и храмового этикета шла ожесточенная борьба между соперничающими группировками ламства, в которой он так или иначе участвовал. Члены враждующих партий умирали при загадочных обстоятельствах; говорили не только об отравленной еде или питье, но о смертоносной одежде, ядовитых конских поводьях, четках, шипах и колючках, украдкой положенных в обувь, даже о пропитанных ядом страницах священных книг, как в “Имени розы” Умберто Эко. Впрочем, о происходящем за стенами двух столичных резиденций Богдо-гэгена иностранцы мало что знали. Слухов ходило множество, но, по словам монголиста Позднеева, оценить их правдивость было так же трудно, как “проверить действительность жизни гаремов персидского шаха”.
   Самого Богдо-гэгена пытались отравить, по крайней мере, дважды – по приказу из Пекина, где вызывала тревогу его политическая активность, и из Лхасы, недовольной его самостоятельностью в религиозных делах. В первом случае он успел вовремя покинуть Ургу, в другом подосланные к нему убийцы из числа тибетских лам после ужина во дворце “прямыми путями отправились в нирвану”, как писал не искушенный в буддийской метафизике Торновский.
   Позже Богдо-гэгену пришлось бороться с теми из монгольских князей, кто хотел возвести на престол не его, тибетца по происхождению, а одного из аймачных ханов-чингизидов. Ламство, естественно, встало на сторону первосвященника. Его главный соперник, тушету-хан Дашням, отступил, но все равно умер от яда. Та же участь постигла еще одного родовитого претендента на трон, дзасакту-хана Содном-Равдана.
   Труднее оказалось решить вопрос о престолонаследии. В принципе, единственным законным преемником монарха-будды мог стать только ребенок, избранный в результате той процедуры, которая сделала Богдо-гэгеном его самого, но князья не желали видеть на троне случайного тибетца, а Лхаса и связанные с ней настоятели монгольских монастырей отказывались признать, что в нарушение векового порядка следующий перерожденец Даранаты может появиться в самой Монголии. Проблема выглядела неразрешимой, тем не менее удалось найти выход из тупиковой ситуации. Было подтверждено, что, согласно старинному предсказанию, нынешнее, восьмое воплощение Даранаты является последним, девятого не будет. На самом деле это предсказание сочинили в Пекине лет двадцать назад, чтобы в будущем избавиться от неудобного монгольского лидера. Местные духовные авторитеты, опасаясь репрессий со стороны Пекина, не отрицали наличие сомнительного пророчества, но и не подтверждали. В новых обстоятельствах его признание стало результатом компромисса между ламством и князьями: тем самым проблема престолонаследия разрешалась в пользу княжеской партии.
   Пойдя на уступки, Богдо-гэген добился права официально вступить в брак и узаконил свои отношения с женщиной, которая жила с ним уже много лет. Человек энергичный и хитрый, он сумел разделить две свои испостаси, слитые в нем, казалось бы, неразрывно, – религиозную и светскую. В первой у него не могло быть наследника, зато во второй он рассчитывал передать трон усыновленному пасынку.
   По одним сведениям, его жена Дондогдулам была дочерью цецен-хана; по другим, более правдоподобным, происходила из дворянской, но относительно незнатной семьи, но теперь ее, как когда-то Екатерину II, признали воплощением Дара-Эхе, она же Белая Тара. Богдо-гэген был очень к ней привязан. На аудиенциях она восседала рядом с ним на двойном троне, специально изготовленном для божественных супругов, и благословляла подданных, касаясь их голов приспущенной на пальцы перчаткой, дабы избежать оскорбительного для богини телесного контакта. Правда, вопрос о том, станет ли ее сын наследником престола, оставался открытым, как и многие другие вопросы дальнейшего существования этой причудливой теократической монархии.

   Позднеев, видевший хутухту молодым, оставил нелицеприятное описание его внешности: “Роста он немного ниже среднего, худощав, лицо у него желтое, без малейшего признака румянца и еще более неприятное в силу всегда присущего ему выражения какого-то ребяческого самоволия и капризного упрямства, а равно от необыкновенно чувственно развитых губ”. Другой русский путешественник, в эти же годы побывавший у него на приеме, описал его как стройного юношу с умным живым лицом.
   Духовный владыка Монголии позволял себе куда большие вольности, чем высшие буддийские иерархи Тибета. Он, например, не скрывал любви к европейской музыке, что в Лхасе было бы невозможно. Когда Альфред Кайзерлинг подарил ему музыкальную шкатулку с записью вальса из “Летучей мыши”, Богдо-гэген сразу запомнил мелодию и напевал ее во время разговора. Он хорошо играл в шахматы; Кайзерлинг быстро получил от него мат. Причем его богоподобный партнер настолько увлекся игрой, что благословлял подползающих к нему паломников той шахматной фигурой, которую в данный момент держал в руке.
   Его наивный интерес к техническим чудесам западной цивилизации был общеизвестен. Впервые увидев телефон и фонограф, он пришел в восторг и спрашивал, нельзя ли пригласить Эдисона в Ургу, чтобы разом ознакомиться со всеми его изобретениями. Он разъезжал по столице в автомобиле, предпочитая его ритуальному паланкину, любил пушечную пальбу, коллекционировал граммофоны, обожал механические игрушки и тратил огромные деньги на разного рода диковинные безделки. Играющая на пианоле заводная девочка величиной в пол-аршина была не самым дорогостоящим его приобретением.
   В 1912 году русский консул доносил в Петербург: “В Урге русские предприниматели сколачивают круглый капиталец на слабости хутухты ко всяким новинкам. <…> В его дворце находятся целые склады вещей, решительно никому не нужных и покрытых от долгого лежанья пылью, грязью и плесенью. Прогоревшие содержатели цирков и зверинцев сбывали здесь за безумно дикие цены животных, которых впоследствии никто не знал, как и чем кормить. Привозились и продавались по неслыханным ценам мотоциклетки и автомобили, разбивавшиеся при первом же выезде от неумелого управления”. Позже Сергей Хитун, личный шофер Унгерна, видел в дворцовом гараже три легковых автомобиля марки “Франклин” и один “Форд” с паланкином вместо кузова. Все четыре машины находились в нерабочем состоянии.
   От ургинских старожилов Першин слышал, будто уже в семнадцать лет, после смерти матери, имевшей на него большое влияние (отец умер семью годами раньше), Богдо-гэген стал устраивать попойки, ездил с веселой компанией по городу и посещал “доступных женщин”. В 1927 году знаменитый путешественник и ученый Гомбожаб Цыбиков, осматривая превращенный в музей дворец умершего три года назад Богдо– гэгена, был поражен висевшими на стенах и принадлежавшими прежнему хозяину дворца эротическими рисунками. “Несколько сцен, когда мужчина имеет возбужденный член, – записал Цыбиков в дневнике. – Есть сцена совокупления. Все в китайском духе. Даже лошади и бараны отправляют половые акты”. Еще сильнее “в этом отношении” впечатлило беззастенчиво выставленное на всеобщее обозрение супружеское ложе Богдо-гэгена: широкая кровать под балдахином, в который с внутренней стороны было вставлено зеркало. Само ложе представляло собой нечто вроде короба, чьи стенки изнутри тоже были зеркальными Надо думать, в атеистической пропаганде тех лет развратная кровать “живого будды” занимала не последнее место.
   Среди русских колонистов и посещавших Ургу европейцев бытовало мнение, что хутухта с юности страдает пристрастием к алкоголю и что любовь к выпивке стала причиной его слепоты: он отравился метиловым спиртом, который, возможно, подсунули ему не без умысла. Согласно другой, менее вероятной, но более устраивавшей его окружение версии, слухи о пьянстве Богдо-гэгена распространяли китайцы с целью его компрометации, а зрение он начал терять вследствие стресса, вызванного прибытием Далай-ламы XIII в Ургу и сложившимися между ними непростыми отношениями. Храм Мэгжид Жанрайсиг с исполинской статуей Авалокитешвары был воздвигнут, чтобы к нему вернулось зрение, но чуда не произошло; темные очки, которые Богдо-гэген всегда надевал на людях, остались при нем до конца жизни.
   Он не раз проявлял себя мастером дворцовой интриги, но широким политическим кругозором не обладал, в дела правительственных учреждений вмешивался редко и не имел в них большого веса. Последнее не было секретом для Унгерна. Барон трезво оценивал этого незаурядного человека, разграничивая в нем знак и сущность, государственного деятеля и главу религиозного клана. Степень его участия в управлении страной Унгерн охарактеризовал как “ничтожную”, но признал, что “своих он здорово держит в повиновении”.
   При всем том в решающий момент борьбы за независимость Богдо-гэген оказался на высоте нечаянно выпавшей ему роли национального лидера. Это по-новому осветило его предшествующую жизнь.
//-- 2 --//
   Торновский сообщает, что 29 января в лагерь на Убулуне прибыл какой-то “важный лама”. Он доставил Унгерну благословение Богдо-гэгена в виде грамоты “на ярко-желтом шелке”, устное сообщение о его готовности быть похищенным из-под стражи и план этого предприятия.
   По Князеву, высокий гость являлся перерожденцем учителя первого Даранаты и, “по религиозному преемству”, наставником своего ученика в его нынешнем воплощении. Он привез не план похищения, а полученные от Богдо-гэгена “результаты гаданий”, открывших, что освобождение хутухты совершится с помощью тибетцев, после чего гамины будут побеждены.
   Другие считали, что конкретный план предложил Джамбалон, но саму идею выдвинул Унгерн, прекрасно понимавший значение Богдо-гэгена как общенационального символа. Пока китайцы удерживали его в качестве заложника, полностью положиться на своих монгольских союзников барон не мог. Была опасность, что если китайские генералы покинут Ургу, они увезут пленника с собой. Это давало им серьезный шанс склонить монголов к сепаратным переговорам.
   Похоже, Унгерн действительно получил рекомендации Богдо-гэгена, традиционно облеченные в форму предсказаний. В соответствии с ними исполнение замысла он возложил на тибетцев, недавно пришедших к нему на Керулене, а руководителем операции назначил их командира, ургинского бурята Тубанова. В городе его знали как отчаянного парня с уголовными наклонностями, заядлого картежника, сына популярной в городе портнихи Тубанихи, специалистки по монгольскому верхнему платью. Она, по словам Першина, пользовалась доброй славой, а сам Тубанов – “очень худой”. Это был плотный коренастый парень с отталкивающей физиономией, волчьими глазами и “зубами лопатой” под толстыми негритянскими губами, вздутыми и ярко-красными. “Все в нем, – подытоживает Першин, – носило характер преступности и решительности, наглости и отваги”.
   Если состоявшие под его началом “тубуты”, как монголы называли тибетцев, происходили не из Урги, то теперь их столичные соплеменники тоже были задействованы. В столице они жили замкнуто, занимаясь прежде всего ростовщичеством, что усиливало их обособленность. По Першину, эти “фанатически настроенные ламаиты ненавидели китайцев как своих притеснителей”, вдобавок были воодушевлены тем, что им “предстоит совершить дело национального свойства, т. к. Богдо был их земляк”.
   В любом случае, сам он инициировал свое похищение или нет, от него требовалось немалое мужество. Предприятие было задумано таким образом, что в случае провала невозможно было свалить всю вину на тибетцев, действовавших якобы без его ведома. Неудача грозила ему более суровым заточением, а свитским ламам – пытками и даже смертью. Китайцы со дня на день ждали штурма, страсти были накалены до предела, но будучи знаменем национального движения, оставаться в стороне Богдо-гэген не мог.

   Из центра Урги, через долину Толы, прямая гатированная дорога вела к Летней резиденции Богдо-гэгена примерно в полутора верстах от главной площади Да-Хурэ. Она представляла собой комплекс храмов, беседок, павильонов, крошечных садиков и хозяйственных построек, обнесенных невысокой кирпичной стеной. Со стороны города перед ней стояли так называемые Святые ворота в китайском стиле. Вообще вся резиденция была распланирована в том же духе, что и Запретный императорский дворец в Пекине с перемежающимися дворами и двориками, но скромнее, разумеется, и миниатюрнее.
   В самом восточном из дворов стояло длинное двухэтажное здание, построенное иркутскими каменщиками в 1890 году. Его железную крышу выкрасили в зеленый цвет, поэтому всю резиденцию называли Ногон-Сумэ, т. е. Зеленый дворец – в отличие от Желтого, расположенного в центре города. Здание было русского типа, что в свое время вызвало раздражение китайского амбаня. Хозяина дворца обвинили в пророссийских симпатиях.
   Чтобы сгладить это впечатление, под крышей навесили дощатые карнизы с буддийским орнаментом, а под окнами вырезали изображение лотоса.
   Внутри размещались личные покои Богдо-гэгена, а также тронная зала, библиотека и сокровищница, поражавшая иностранцев огромным и абсолютно бессистемным собранием раритетов из разных стран Европы и Азии. Наряду с коллекцией буддийского литья Оссендовский видел здесь драгоценные шкатулки с корнями женьшеня, слитки серебра, панты маралов, десятифунтовую глыбу янтаря, украшенные резьбой моржовые клыки, тончайшие индийские ткани, коралловые и нефритовые табакерки, меха необычной окраски и т. п. Другие упоминали пианино, множество граммофонов с наборами пластинок, химические аппараты, хирургические инструменты, ружья, револьверы, пистолеты разных эпох и конструкций. По одной из описей, только часов (карманных, настенных, настольных и напольных) тут значилось 974 штуки.
   Залы Зеленого дворца украшали фарфоровые вазы и сервизы, вдоль стен рядами стояли чучела экзотических зверей и птиц, вроде броненосца, тукана или ягуара с детенышем антилопы в зубах. Все они представляли не монгольскую, а южноамериканскую фауну и оптом были закуплены у одной таксидермической фирмы из Гамбурга.
   Хутухта должен был покровительствовать четвероногим, прежде всего копытным, поскольку олени первыми внимали Бенаресской проповеди Будды, но эта обязанность перешла у него в настоящую страсть. Во дворце повсюду можно было видеть и слышать попугаев, на привязи сидели обезьяны и прирученный орел, а во дворе разместился целый зверинец. В клетках и вольерах жили не только изюбри и косули, но и медведи, волки, грифы, породистые голуби, собаки, белые верблюды. Последние, как все животные-альбиносы, считались приносящими счастье. В 1912 году здесь появился слон, подаренный хутухте каким-то купцом из Красноярска, но вскоре умерший. “Смотрителем” слона был назначен один из самых колоритных придворных персонажей, телохранитель Богдо-гэгена, гигант Ундур Гонгор (рост 2 м 40 см).
   На этом сказочном острове посреди пустынной и нищей страны год назад обитали десятки лам всех школ и степеней, выходцы из Тибета, Халхи, Внутренней Монголии, Бурятии и Китая, а также работники и слуги, но теперь китайские власти сильно сократили их число. Простым монголам запрещено было сюда приходить. Обычно из окна Зеленого дворца свисала толстая красная веревка, сплетенная из конского волоса и верблюжьей шерсти; она тянулась через двор до внешней ограды, откуда свешивалась вниз. Когда другой ее конец держал в руке Богдо-гэген, к ограде на коленях подползали паломники, чтобы за определенную плату прикоснуться к этой веревке и через нее вступить в физический контакт с хутухтой, получив тем самым его благословение и помощь в делах. Сейчас веревку приказано было убрать, паломников не подпускали ко дворцу. Численность охраны возросла до 350 солдат и офицеров. Часовые стояли по всему периметру стен; у ворот были установлены пулеметы, проведен телефон для связи со штабом.
   Зеленый дворец фасадом был обращен на юг, в сторону Толы. На ее противоположном берегу, за снежной гладью замерзшей реки, вздымались лесистые кряжи Богдо-ула. Относительно близко от дворца находилась неглубокая падь; по ней можно было подняться на вершину и добраться до монастыря Маньчжушри-хийд на обратном скате горы, но на снеговом фоне любые передвижения не остались бы незамеченными – от Ногон-Сумэ отлично просматривалась вся плоскость покрытой льдом Толы.
   Со стороны Святых ворот простиралась голая и плоская прибрежная долина, открытая со всех направлений. На ней не было ни единого кустика, ни одного строения. Из Урги резиденция видна была как на ладони даже по ночам. В обычные для Монголии морозные и звездные зимние ночи каждая тень выделялась на пространстве между городом и Зеленым дворцом, одиноко темневшим посреди заснеженной равнины. В этих условиях любая попытка захватить Богдо-гэгена представлялась делом безнадежным, и китайские офицеры чувствовали себя спокойно.

Тюрьма

//-- 1 --//
   В сентябре 1919 года Южная армия Колчака под угрозой окружения сняла затянувшуюся осаду Оренбурга. Попытка пробиться к Транссибирской магистрали не удалась, после падения Омска решено было через Акмолинск и Сергиополь уходить к китайской границе. Командование армией, переименованной в Оренбургскую, принял атаман Дутов, но скоро его сменил генерал-лейтенант Андрей Бакич.
   Путь по Каркаралинской голодной степи стал страшным испытанием для армии, три четверти которой были больны тифом или перенесли его совсем недавно. Копать могилы в мерзлой земле не было сил, трупы наскоро забрасывали камнями. Казахи со своими стадами откочевали от тракта, рухнули надежды добыть у них провиант. Лошадей резали на мясо или они сами падали от бескормицы. Многие казачьи части шли пешком, не говоря о массе беженцев, прибившихся к отступающим оренбуржцам, но, как обычно, штабные чины были избавлены от лишений. Штаб армии с семьями и личной поклажей двигался на восьми легковых и двух трехтонных грузовых автомобилях. Начальником авточасти был поручик Сергей Хитун, сын известного петербургского адвоката, в 1912 году защищавшего на суде взбунтовавшихся от невыносимых условий жизни рабочих Ленских золотых приисков [92 - Поселившись в Калифорнии, он описал свои приключения в мемуарах под названием “Дворянские поросята”.].
   Бензин давно кончился, горючим служил спирт. Его реквизировали на попадавшихся по пути винокуренных заводах и смешивали с керосином, чтобы не напивались шоферы. Штабные острили, что есть два “чемпиона”, способных справиться с тифом, – генерал Бакич, потому что русская вошь не кусает иностранцев (Бакич был черногорцем), и начальник автомобильной команды, который “заспиртовался”. Наконец, заболел и Хитун. Незадолго до того он получил сильные ожоги при взрыве горючей смеси, ослабевший организм не устоял перед сыпняком. В бессознательном состоянии его перевезли через китайскую границу и доставили в лагерь на реке Эмиль. Здесь, к югу от Чугучака, были интернированы остатки Оренбургской армии.
   Через два месяца Бакич издал приказ о демобилизации. Теперь все, кто чувствовал в себе силы отправиться на поиски лучшей участи, могли покинуть лагерь. Каждому интендантство выдавало немного муки и сахара, а также лошадь из армейских табунов. Начали образовываться группы по выбранным маршрутам. Кто-то хотел через Кульджу, Кашгар и Пешавар двинуться в Индию, чтобы оттуда морем добираться до Европы, другие решили возвращаться в Россию, третьи – через Монголию идти в Китай. Выздоровевший Хитун примкнул к партии из четырех офицеров, которые выбрали направление на Ургу и далее на Маньчжурию.
   В весенней степи корма для лошадей было вдоволь. Вечером их спутывали и отпускали пастись, но утром находили там же, где оставили, “так густа и высока была сочная нетронутая трава”. У всех четверых часы были проданы, время узнавали по солнцу и звездам. Когда на ночлегах в очередь караулили лошадей, вторая смена дежурных заступала на пост после того, как “ручка кастрюльки”, то есть ковша Большой Медведицы, опускалась вниз.
   По дороге к ним присоединились несколько казачьих офицеров с женщинами и детьми, потом – бежавшие из красной Сибири трое парней и старик-фабрикант, одетый как на праздник. Его предупредили об аресте во время семейного торжества, и он скрылся из дому прямо в парадном сюртуке с атласными лацканами.
   К середине лета 1920 года маленький отряд благополучно добрался до Кобдо и тут получил первый сигнал о том, что небо над Монголией не безоблачно, а китайская власть – “прочная и суровая”. Это доказывали человеческие головы, насаженные на частокол вокруг местного ямыня. Возможно, они принадлежали людям из отряда Джа-ламы, который к тому времени вновь объявился в Кобдоском округе и начал партизанскую войну с китайцами. Большая часть голов успела высохнуть, хотя имелись и “недавние”. Под каждой висела табличка с информацией, за что именно казнен этот человек. Зрелище было малоприятным, но Хитун и его спутники восприняли это варварство как нечто такое, что лично к ним, европейцам, никакого отношения не имеет и иметь не может.
   В Улясутае измученных лошадей поменяли на верблюдов. Монголы показали, как заставить верблюда опуститься на землю, чтобы сесть у него между горбов, и как удержаться там, когда он резко встает на задние ноги. Иначе наездник, получив резкий толчок под “мадам Сижу”, головой вниз летел на землю – “закапывал редьку”. Путешественники легко овладели этой наукой, но “простой способ укладывания верблюда с просительным чох-чох-чох был не по душе удальцам”. Юные джигиты притягивали голову животного к земле, одной ногой наступали на поводок у самой морды, после чего быстро заносили другую ногу и садились верблюду на шею. Затем поводок освобождался, и “верблюд метнувшейся вверх шеей забрасывал молодца на свои горбы”.
   Стояла глубокая осень, ночами подмораживало. Теплой одеждой не запаслись, мука иссякла, но никто не унывал. Урга была близко, а участок дороги от нее до Маньчжурии считался самым простым и безопасным. На Калганском тракте было налажено автомобильное сообщение. Вечерами “сидели у костров, пели песни под гитару или делились планами о будущей мирной и удобной жизни где-то вне России”.
   Однажды к привалу подъехал монгольский князь и рассказал, что несколько дней назад в Урге было сражение китайских войск с какими-то русскими, которые пришли с севера. Русские потерпели поражение и отступили, а их жившие в столице соплеменники арестованы. Князь своими глазами видел, как их, скованных цепью, вели в тюрьму.
   “Эти сведения, – замечает Хитун, – мало нас встревожили. Мы не чувствовали себя ответственными за действия тех, пришедших с севера, воинственных русских. Мы ведь сможем доказать, что наш длинный путь вел на восток с запада, а не с севера”.
   Иллюзии рассеялись, когда в двух верстах от Урги они были окружены эскадроном из корпуса Го Сунлина. Китайские кавалеристы отняли у них все деньги и ценности вплоть до обручальных колец, отобрали верблюдов и пешком погнали в город. Конечным пунктом стала тюрьма – обнесенный шестиметровым частоколом бревенчатый барак на пустыре между Половинкой и Консульским поселком. В крошечной камере, куда втолкнули Хитуна и его товарищей, предварительно отделив женщин с детьми, находились двадцать два человека. Никто из них не думал, что им придется провести здесь три месяца и не все выйдут отсюда живыми.
//-- 2 --//
   Сразу вслед за первой попыткой Унгерна штурмовать Ургу начались аресты в русской колонии. В шпионаже подозревали не только белых офицеров и недавних беженцев из Сибири, но и городских старожилов, обосновавшихся здесь много лет назад. На волне шпиономании Першину, например, предъявили совершенно вздорное обвинение, будто найденные у него при обыске несколько казачьих папах предназначались для отправки Унгерну. Когда снаряд из единственной унгерновской пушки угодил в китайскую казарму, всех живших в соседнем доме русских обвинили в том, что они “сигналят”. Монголов, заподозренных в пособничестве барону или известных своими антикитайскими настроениями, хватали десятками, если не сотнями.
   Арестами дело не ограничилось. Китайские части, стягиваясь к столице, жгли русские поселения и убивали колонистов, но особенно гнетущее впечатление на русских в Урге произвела гибель каравана сибирского Центросоюза – кооперативной организации левого толка. С ним шли в основном эсеры и меньшевики, бежавшие из Советской России под видом торгово-закупочной экспедиции. Из Красноярской губернии они через Урянхай добрались до Урги и здесь почти все, в том числе бывший секретарь Керенского полковник Журавский с женой, были ограблены и расстреляны китайцами. Спаслись двое не то из шестнадцати, не то из двадцати человек – мужчина, под пулями сумевший скрыться на Богдо-уле, и еврейская девушка Фаня, которую в ночь перед расстрелом, предчувствуя неладное, отправили искать помощи у Хионина, бывшего русского консула в Кобдо. После того как Китай установил дипломатические отношения с ДВР, Хионин лишился своего статуса и жил в Урге как частное лицо, но сохранил связи с китайской администрацией.
   Беглец, проведя ночь на Богдо-уле, не выдержал мороза, сдался властям и был посажен в тюрьму, чтобы не болтал о случившемся, а Фаня осталась на свободе. Она взяла на себя заботу не только о единственном уцелевшем спутнике, но и о его товарищах по несчастью. “Наш добрый ангел”, – называет ее Хитун.
   Тюрьма была переполнена, арестантов держали где попало. Першин сидел в продовольственном складе, среди штабелей мерзлой капусты; Торновский – в набитой схваченными монголами холодной “амбарушке”. Заключение под стражу часто было формой вымогательства: если арестованный получал передачи от семьи, разрешенные при условии уплаты одного доллара за посылку, и тем доказывал свою состоятельность, ему в приватном порядке предлагалось освобождение за определенную сумму, смотря по его имущественному статусу. “В отношении хабары, – заметил Першин, – китайские военачальники народ опытный и практичный. Они судили о заключенных по способу их питания. Если человек пропитывался своим коштом, то, значит, с него можно было содрать хоть что-нибудь. Тех же, кто кормился за счет благотворительности и подаяния, выпускали, всыпав полсотни бамбуков”.
   Кого-то освобождали по ходатайству влиятельных знакомых или под поручительство людей, известных своей благонадежностью. Першину удалось выйти на свободу в январе (помогли его связи с китайскими коммерсантами); чуть позже освободили и Торновского – по телеграмме из Пекина, где за него хлопотал Хионин. Однако белых офицеров часто не выпускали на поруки, а заплатить им было нечем: все деньги отбирали при аресте.
   По мнению одних, списки колчаковцев передали китайским властям местные большевики во главе с бурятом Чайвановым, адвокатом из Иркутска. Другие считали, что аресты проводились по наводке городской думы, над которой был поднят флаг ДВР и где всеми делами заправлял большевик Шейнеман. Большое влияние имел и “красный” священник Федор Парняков, член Торговой палаты. Его сына, редактора иркутской газеты “Власть труда”, юного революционера-идеалиста Пантелеймона Парнякова, год назад расстреляли белые, и отец, естественно, не питал к ним теплых чувств. Его тоже обвиняли в пособничестве арестам, хотя, как доносил в Верхнеудинск анонимный красный агент в Урге, именно Парняков организовал продовольственные передачи в тюрьму и начал сбор средств для заключенных. Были составлены подписные листы, причем больше всех жертвовали ургинские евреи – из желания показать, что не имеют ничего общего с соплеменниками-комиссарами по ту сторону границы. Наборщик консульской типографии Кучеренко, один из руководителей большевистской ячейки, поселил у себя в доме трех офицерских жен, чьи мужья сидели в тюрьме [93 - Тем не менее при Унгерне и он, и Парняков были убиты.]. Зато многие из тех, чье прошлое, с точки зрения Унгерна, было безупречным и кого он потом приблизил к себе, подчеркнуто не принимали никакого участия в судьбе арестантов, демонстрируя китайцам свою лояльность.
   К концу января 1921 года в тюрьме оставалось до полутора сотен русских. Они содержались в ужасающих условиях, на ежедневном рационе из пары горстей просяной муки, некоторые – в цепях, но их, по крайней мере, не пытали. Монголы и буряты, заподозренные в контактах с Унгерном или в антикитайской агитации, подвергались пыткам. Один русский арестант говорил, что во время заключения тяжелее всего ему было слышать за стеной душераздирающие вопли этих несчастных. Истязуемым вводили в мочевой канал конский волос, срывали ногти или, как в семеновской контрразведке, сажали на голый живот крысу, прикрытую сверху консервной жестянкой, которую раскаляли до тех пор, пока крыса не начинала когтями и зубами рвать человеку мясо.
   В тюрьму попали несколько высокочтимых лам, включая известного перерожденца Джалханцза-хутухту, и два национальных героя Монголии – Хатан-Батор Максаржав, в 1912 году вместе с Джа-ламой взявший Кобдо, и Тогтохо-ван, скоро, впрочем, отпущенный домой. Вероятно, Чэнь И сумел объяснить военным, что этот человек, окруженный в Монголии всеобщим уважением, опаснее для них в тюрьме, чем на свободе.

   “Дни шли за днями, – вспоминал Хитун. – Мы получали порцию муки по утрам, глотали липкую кашицу, не замечая ни вида ее, ни вкуса. Затем следовало обязательное и довольно долгое занятие – истребление вшей. А в пять часов вечера опять раздавалось «Хорин хайир!» (“двадцать два” по-монгольски, число заключенных в камере. – Л.Ю.), и тюремщик вносил ведро с горячей водой. С наступлением темноты страдающие от жажды негромко просили у монгола за окном: Угочь, угочь! – и он бросал в камеру снежки. Кто сосал этот снег, а кто им умывался”. Пример выдержки и мужества подавал полковник Дроздов, инспектор артиллерии Оренбургской армии. Он всегда был спокоен, хотя у него не заживала рана в боку, и ему то и дело приходилось “полуодеревеневшим шерстяным чулком промакивать гной между выпиленных ребер” [94 - Его гибель была случайной и нелепой. Во время сражения за Ургу, когда казаки выпустили заключенных из тюрьмы, он попросил дать ему коня, чтобы уйти с унгерновцами в том случае, если китайцы вернутся, и по приказу Резухина был застрелен “за распространение панических слухов”.].
   Однажды вечером сочувствовавший русским монгол-охранник бросил в окно камеры буханку хлеба. Разрезав ее, нашли записку: “Нас, женщин и детей, освободили три недели назад благодаря настойчивым хлопотам нашего дорогого друга Фани; она упросила представителей иностранных торговых фирм в Урге посетить вас в тюрьме, надеясь, что это повлияет на китайцев и заставит их если не освободить вас, то хоть улучшить условия вашего заключения”.
   Иностранцы прибыли, ужаснулись, но сделать ничего не смогли, да и не особенно старались. Зато с их помощью Фаня добилась разрешения на передачи для своих подопечных, а однажды и сама появилась во дворе. Хитун, “присосавшсь к окну”, увидел “нежный профиль девушки в серенькой шубке, в шапке с наушниками и в валенках”. Прежде чем ее вытолкали за ворота, она успела крикнуть, что китайцы позволили русским взять нескольких заключенных к себе, “на свою полную ответственность и иждивение”.
   Хитуна и троих его товарищей приютил у себя полковник Хитрово, в прошлом – кяхтинский пограничный комиссар. Помывшись, побрившись и вволю похлебав супа с бараниной, все четверо уснули блаженным сном, уверенные, что настоящая свобода близка, но на третий день озлобленные китайские солдаты опять отвели их в тюрьму. О причине легко было догадаться по гулу орудийной канонады: Унгерн начал штурм столицы.
   Рассказывали, будто перед отступлением китайцы решили отравить всех заключенных, подсыпав яд в муку, и лишь случайность спасла их от мучительной смерти. Не исключено, что это легенда, возникшая уже после падения Урги. Она демонстрировала жестокость и коварство побежденных, а тем самым – справедливость развязанной против них войны. Страдания томившихся в заточении русских офицеров стали фигурировать как едва ли не важнейшее из всех обстоятельств, побудивших барона двинуться к монгольской столице. Макеев называл тюрьму “главной целью похода”, лишний раз доказывая, что даже наиболее близкие к Унгерну офицеры понятия не имели о его планах.
   Захватив город, он, наслаждаясь ролью освободителя, беседовал с некоторыми недавними узниками, русскими и монголами, и сам определял их дальнейшую судьбу. При нем тюрьма, символ насилия китайцев, пришла в запустение. Новые, более страшные застенки обосновались в других местах.

Штурм. 1–2 февраля

//-- 1 --//
   Чтобы определить дату, благоприятную для начала штурма, Унгерн впервые обратился к ламам. Позднее это станет для него обязательным при всех более или менее серьезных операциях. Обычно использовались гадательные монеты, астрологические таблицы и гадание по трещинам на брошенных в огонь бараньих лопатках, но, как сообщает Нудатов, на этот раз прибегли к еще одной процедуре, в особо важных случаях принятой и у китайцев: на землю положили связанного козла, олицетворяющего собой противника, затем рядом с ним “начались моления и заклинания под рев труб и грохот барабанов”. Как их результат у козла должно было “пропасть сердце”, что и произошло утром четвертого дня гаданий. Удовлетворенные ламы объявили, что столица тоже падет на четвертый день штурма. Их предсказанию Унгерн доверился настолько, что, согласно его приказу по дивизии, каждый всадник должен был иметь при себе лишь трехдневный запас еды.
   Две первые, ноябрьские, попытки захватить Ургу были предприняты наобум, но теперь существовал достаточно детальный план операции. Его разработал подполковник Дубовик, при Колчаке прошедший ускоренный курс Академии Генерального штаба в Томске. По дороге в Маньчжурию он был задержан Унгерном на Керулене и по заданию Резухина составил какой-то “доклад” – вероятно, с данными о китайских войсках в Урге и схемой оборонительных сооружений. К докладу прилагалась “диспозиция” с планом атаки, которую Унгерн нашел “отличной”.
   По мнению Волкова, невысоко ценившего военные таланты барона, третий штурм Урги потому лишь и оказался успешным, что его план “был разработан единственным в истории отряда совещанием командиров отдельных частей”. Действительно, Унгерн решил вынести диспозицию на обсуждение, хотя и раньше, и потом все вопросы решал единолично или вдвоем с Резухиным.
   От монголов план операции хранился в секрете. По беспечности они могли сделать его достоянием шпионов, поэтому монгольских князей вряд ли пригласили на совещание. В нем, помимо Резухина и самого Дубовика, должны были участвовать командиры полков Парыгин и Хоботов, их заместители Архипов и Лихачев, начальники артиллерии и пулеметной команды Дмитриев и Евфаритский, а также Джамбалон, Тубанов и те офицеры, кому предстояло действовать самостоятельно, – ротмистры Исаак и Нейман, есаул Тапхаев, войсковой старшина Нечаев, еще несколько человек. Некоторым из них Унгерн дал краткие характеристики на допросах и в беседах с Оссендовским. Об одном было сказано: “Храбрый, но мнит о себе”. О другом: “Храбрый, но жесток как черт”. О третьем: “Храбрый, но изменил мне”. В первой половине все эти аттестации однообразно справедливы: за редкими исключениями, командиры унгерновских полков, дивизионов и сотен были головорезы, рубаки и пьяницы. Особняком стоял старый приятель Унгерна, генерал-майор семеновского производства Борис Резухин.
   Это был, как его описывает Торновский, щеголеватый, маленького роста блондин с пушистыми усами, по натуре замкнутый и молчаливый, прекрасный наездник, но чужак в казачьей среде, не способной разделить с ним его любимый досуг – “кейф за рюмкой ликера и кофе и приятную беседу”. В Монголии он стал вторым человеком в дивизии и единственным, кому Унгерн полностью доверял, хотя никогда не относился к нему как к равному. Когда на допросе в плену его попросили охарактеризовать уже мертвого к тому времени помощника, он сказал, что Резухин – “только послушный”, “мог сделать, что ему прикажут”. Безгранично преданный своему начальнику, “немевший в его присутствии”, он подражал ему даже в манерах и, по словам Рябухина, был “бледной копией барона”. То, что в оригинале восхищало и ужасало, в Резухине воспроизводилось куда с меньшим эффектом: его боялись, но перед ним не трепетали. Впрочем, Торновский нашел иной ключ к душе этого человека: “Как для истинного кавалериста-воина, в его жизни деньги и сама жизнь не имели довлеющей ценности”. Это давало ему право повелевать людьми, приверженными тому и другому.
   На совещании план Дубовика был одобрен и принят с небольшими поправками. Суть его состояла в следующем: произвести “диверсию” на северных окраинах столицы, т. е. имитировать наступление там же, где оно развернулось в ноябре, но основной удар направить на Мадачанское дефиле – цепь высот над Калганским трактом между Маймаченом и Толой. Они были хорошо укреплены [95 - По слухам, укрепления были возведены при участии колчаковского полковника Франкмана, военного инженера, сидевшего в тюрьме вместе с Хитуном. Он помог китайцам в обмен на свободу и обещание отправить его в Маньчжурию. Возможно, это неправда или не совсем правда, поскольку после взятия столицы Франкман не пострадал.], зато при овладении этим центральным узлом обороны силы противника оказались бы разорваны надвое. После занятия Мадачанских сопок предполагалась атака на Маймачен, а затем, в случае успеха, – на Ургу.
   Есть известия, будто Унгерн обещал “войску” на три дня, как при Чингисхане, отдать город на разграбление, но, скорее всего, он всего лишь дал понять, что закроет глаза на грабежи первых дней. При этом была очерчена запретная для вторжений зона: буддийские и конфуцианские храмы, иностранные консульства и торговые представительства. Для наглядности азиатским частям показали какие-то флаги, чтобы никто не смел посягать на дома, над которыми они вывешены. Хотя в идеале тем же кочевникам предстояло уничтожить прогнившую европейскую цивилизацию “от Тихого океана до берегов Португалии”, это было делом будущего. Пока что Унгерн опасался настроить против себя западные дипломатические миссии в Китае.
   В дивизии все с нетерпением ждали приступа. Урга была рядом, с высот Богдо-ула открывались разноцветные черепичные кровли богатых домов, дворцов и дуганов. Город казался оазисом изобилия среди пустынных снежных степей. Так аркебузиры Кортеса смотрели на столицу ацтеков, крестоносцы – на Иерусалим, а бойцы Фрунзе – на тонущие в неправедной роскоши города Крыма. Для полуголодных, оборванных, замерзающих людей победа стала вопросом жизни и смерти. После взятия столицы, разговаривая с кем-то из русских колонистов, Унгерн назвал себя “воскресшим из мертвых”.
   При неудаче монголы могли разбежаться, а без них мороз и голод стали бы грозными союзниками китайских генералов. В полках не осталось ни крошки муки, питались только мясом. Запасы соли тоже подошли к концу, остатки разделили и выдали каждому на руки. Выгоднее считалось посолить не мясо, а воду, в которой мочили куски баранины и конины, сваренные в пресной воде. Всадники были одеты в лохмотья и шкуры животных, Унгерн выглядел не лучше – очевидец запомнил на нем шинель с обгорелыми полами и грязную папаху, “когда-то белую”. Почти все были обморожены; позже в ургинском госпитале сотнями ампутировали пальцы рук и ног.

   В ночь на 1 февраля Резухин с главными силами дивизии, включая монгольский дивизион и чахаров Найдан-гуна, с двенадцатью пулеметами, не способными вести длительный огонь из-за отсутствия лент, и четырьмя пушками, к которым почти не имелось снарядов, выступил из лагеря на Убулуне.
   “Серебристая пыль струилась над сугробами и заметала конский след. Как призрачные тени, наступающие колонны быстро приближались к Урге. Остановились. Громадным веером разбросилась цепь разъездов и скрылась в темноте”, – пишет Нудатов в характерном, нервно-приподнятом стиле 1920-х.
   Над своими записками он работал в тюрьме, рассчитывал заслужить милость ГПУ и досрочное освобождение, поэтому монгольскую эпопею освещал под нужным углом, ничего не придумывая, но отбирая те факты, ради которых ему и разрешили писать воспоминания. При этом в самых важных для него эпизодах волнение прорывается сквозь политическую установку, гордость собственным участием в событиях такого масштаба звучит диссонансом с общим тоном рассказа.
   Сражение за Ургу стало одной из легенд Белого движения. То, что победа была одержана за пределами России, не умаляло ее значения, напротив, придавало ей тот же всемирно– исторический смысл, на который претендовала русская революция, и тот же характер интернационального противостояния между голодными и сытыми, между вооруженными до зубов угнетателями и почти безоружными борцами за справедливость, как изображала Гражданскую войну большевистская пропаганда. Это был едва ли не последний в военных анналах случай, когда не соотношение сил и не техника определили исход этой странной битвы, проигранной китайцами еще до ее начала. У них, как у связанного козла, ставшего объектом магических манипуляций, “пропало сердце”. Иначе трудно понять, каким образом несколько сотен разноплеменных всадников сумели победить во много раз превосходящую по численности армию с тяжелой артиллерией и современными средствами связи.
   Столичный гарнизон насчитывал десять-двенадцать тысяч штыков и сабель плюс примерно три тысячи мобилизованных поселенцев при трех шестиорудийных батареях и таком же числе пулеметных рот по двадцать четыре пулемета в каждой. Солдаты были прекрасно экипированы, жалованье выплачивалось им без задержек. Эти части считались одними из лучших в китайской армии. Год назад они пришли в Монголию с Сюй Шучженом и остались здесь после его опалы.
   В первый день боев у Мадачана китайцы упорно сопротивлялись. Их позиции были выгодно расположены, окопы отрыты в несколько линий и оборудованы пулеметными гнездами, а проволочные заграждения перед ними не позволяли развернуть конницу. Резухину пришлось действовать в пешем строю. Наступать нужно было вверх по склонам, а патронов осталось так мало, что стреляли только с изготовки. Стрельба на ходу стала непозволительной роскошью. Чахары Найдан-гуна и полторы сотни всадников монгольского дивизиона попытались обойти обороняющихся с тыла, но под пулеметным огнем немедленно бросились врассыпную; их с трудом удалось собрать и “привести в порядок”. С наступлением темноты атаки прекратились, не принеся успеха наступающим.
   Ничтожность своих сил Унгерн по совету Дубовика маскировал имитацией активных действий на разных участках, Для этого, в частности, использовался захваченный на Калганском тракте автомобиль. На нем установили пулемет, и он всю ночь с потушенными фарами носился вокруг Урги, время от времени выпуская пару очередей и тут же исчезая, чтобы повторить маневр в другом месте. С той же целью Унгерн применил старую как мир военную хитрость – приказано было на ночлеге разложить большие костры из расчета один костер на троих человек. Сопки вокруг города и подножие Богдо-ула озарились сотнями огней. Подковообразным кольцом они охватили Ургу, создавая впечатление вставшего на бивак огромного войска.
   С рассветом возобновились атаки на Мадачанские высоты. Днем китайцы отошли на вторую линию обороны, но в этот момент у Резухина иссякли патроны. К счастью, удалось перехватить две направлявшиеся к китайским позициям двуколки с патронными ящиками. Противники были вооружены японскими винтовками одного образца, трофеи тут же пустили в дело. К вечеру 2 февраля гамины не выдержали натиска и начали отходить в Маймачен, под защиту крепостной стены.
   Это был серьезный, но чисто тактический успех. Главные события дня, решившие судьбу монгольской столицы, разыгрались не здесь, а четырьмя верстами западнее, и не на поле боя, а в Зеленом дворце Богдо-гэгена.
//-- 2 --//
   Освобождение хутухты породило массу самых невероятных слухов. Не только монголы и китайцы объясняли случившееся вмешательством сверхъестественных сил, но и русские не отрицали такую возможность. “Помилуйте, – передает Першин разговоры ургинских обывателей, – ведь на виду всей Урги в богдойский дворец среди бела дня проникли похитители, обезоружили, а где надо и перебили охрану, забрали Богдо и унесли… Ну скажите, не чудо ли? Отвод глаз, что ли, случился или что-нибудь в этом роде?”
   Среди унгерновцев мало кто знал, как именно произошло похищение. Макеев описывает его в лубочном духе: “Тибетцы лихим налетом, с дикими криками, напали на тысячную охрану, и пока китайцы в панике метались по дворцу, дикие всадники ворвались в последний, нашли там живого бога, вытащили его наружу, положили через седло и ускакали”.
   Другие мемуаристы добавляли к этому описанию живописные, но малоправдоподобные детали. У Торновского хутухту с семьей увозят по руслу замерзшей Толы “в карете”, а Хитун пишет, что Тубанов и его помощник Кучутов, тоже бурят, бывший иркутский дантист, умчались из Ногон-Сумэ на конях, с двух сторон “поддерживая своими могучими руками за талию” висевшего между ними в воздухе Богдо-гэгена.
   Рассказ Князева более реалистичен: “Вечером 1 февраля Тубанов взобрался на Богдо-ул. С соблюдением всех предосторожностей он вошел в связь с дворцом Богдо-гэгена, потому что порученное ему дело требовало не только известной смелости и ловкости, но и должно было окончиться совершенно благополучно для здоровья Богдо и всего его окружения. Поздно вечером 2 февраля, по заранее согласованному с обитателями дворца плану, тибетцы набросились на батальон гаминов, охранявших священный город. Воспользовавшись замешательством, подали на карьере лошадей ко дворцу, посадили на них Богдо и его семью и ускакали”.
   Пожалуй, лучше всех был осведомлен Першин, ставший случайным свидетелем похищения. Из его рассказа следует, что дело происходило не вечером, а около четырех часов дня, когда было еще светло. В это время он с биноклем стоял у окна своей квартиры, разглядывая обращенный к городу склон Богдо-ула. Здание обанкротившегося Русско-Монгольского банка, чьим директором продолжал считаться Першин, располагалось на высокой террасе над поймой Толы, отсюда хорошо просматривалась вся гора от подножия до гребня. К востоку от города слышались пушечные выстрелы, и Першин, видимо, пытался понять, что там происходит.
   Внезапно в поле обзора попали какие-то движущиеся черные точки на склоне. Они хорошо заметны были на снеговых прогалах, где нет леса. В первое мгновение Першин подумал, что это охранники-монголы, даже в дни осады обходившие дозорами заповедную гору, но тут же до него донеслась ружейная пальба. Стрельбу с Мадачанских высот он слышать не мог, они находились приблизительно в пяти верстах от его дома. Зеленый дворец Богдо-гэгена был значительно ближе.
   Позже Першину удалось выяснить подробности. Оказалось, что еще с ночи большая часть спешенных всадников Тубанова укрылась в лесу на Богдо-уле, а другая, меньшая, в которую, вероятно, входили тибетцы из ургинской колонии, открыто подошла к резиденции со стороны города. Все члены этой группы были одеты в монашеское платье, но имели спрятанные под одеждой обрезы или карабины. Одновременно по условному знаку свитские ламы обезоружили и связали часовых внутренней стражи. Часть похитителей в упор открыла стрельбу по караульным, другие вбежали в покои, где находились хутухта с женой, уже готовые к побегу (“тепло одетые”), подхватили их и понесли к берегу Толы. Остальные заперлись во дворце, чтобы прикрыть отход. Едва их товарищи с драгоценной ношей появились на речном льду, прятавшиеся на Богдо-уле тибетцы, образовали на склоне живую цепочку. Этот маневр и наблюдал в бинокль Першин. Передавая Богдо– гэгена и Дондогдулам с рук на руки, “тубуты” подняли их на вершину и доставили в Маньчжушри-хийд. Там божественную чету принял под охрану присоединившийся к Унгерну на Керулене князь Лувсан-Цэвен [96 - Монгольские историки, не желая уступать честь этого подвига сомнительному буряту, предпочли оставить ее за соплеменником. Позднее именно Лувсан-Цэвену приписывалась главная роль в освобождении Богдо-гэгена, хотя в то время все знали, кому принадлежит главная заслуга. После взятия столицы Тубанов получил от Унгерна чин хорунжего и спустя четыре месяца, при наступлении в Забайкалье, возглавил отряд, действовавший отдельно от основных сил дивизии. Авантюрист уголовного склада, Тубанов таким и остался: его поход вылился в чудовищные расправы над жителями приграничных деревень.].
   В момент похищения те тибетцы, что находились во дворце, начали стрелять из окон, а люди Тубанова и Саджи-ламы – со стороны Толы. Началась паника. Китайцы даже не помышляли о погоне, полагая что ко дворцу прорвался авангард Унгерна и сам он уже близко. Оставшимся на месте участникам операции в суматохе тоже удалось бежать и добраться до так называемого Западного храма в двух верстах от Ногон– сумэ. Там закрепились и продержались в этом укрытии до тех пор, пока китайцы не ушли из Урги.
   Унгерн ждал известий от Тубанова в районе только что взятых китайских позиций на Мадачанском дефиле. Было еще светло. Внизу лежала Урга, барон смотрел на нее в бинокль, и в эти минуты, если верить картинному описанию Макеева, подскакавший “на взмыленном коне” тибетец подал ему записку от Тубанова. Она состояла из единственной фразы: “Я выхватил Богдо-гэгена из дворца и унес на Богдо-ул”.
   Прочитав ее, Унгерн “загорелся от радости” и воскликнул: “Теперь Урга наша!” Новость мгновенно облетела все части, по горе покатилось: “Ура-а!”

Штурм. 3–4 февраля

//-- 1 --//
   В доме Першина, примыкавшем к зданию Русско-Монгольского банка, и в самом банке проживали около двух десятков беженцев из России, среди них генерал, полковник и несколько офицеров – “публика тертая”. Правда, из оружия имелись только револьверы, да и то не у всех. Остальные вооружились дубинками. С началом штурма заперли и забаррикадировали дровами ворота, заложили на болты ставни и учредили во дворе круглосуточное дежурство. В такие же крепости превратилось большинство русских усадеб южного квартала и Консульского поселка. Колчаковцы, жившие у Першина и в домах других ургинских старожилов, с радостью готовились встретить Унгерна, хотя почти ничего не знали о нем. Беженцы из Забайкалья лучше представляли себе этого человека, но сейчас их сильнее пугала китайская солдатня. Памятуя о ноябрьском погроме, ожидали реквизиций и грабежей. Надежда была на офицеров, которые должны поддерживать дисциплину в собственных интересах. Слухи о том, будто перед отступлением китайцы из чувства мести собирались перебить в Урге всех русских и даже вообще “всех европейцев”, вероятнее всего, появились задним числом и имели под собой ту же основу, что и рассказы о намерении отравить узников ургинской тюрьмы.
   Тем временем Унгерн совершил непростительную для полководца ошибку: он не воспользовался успехом и бездействовал весь следующий день. Причина в том, что ламы объявили этот день несчастливым. “Порыв не терпит перерыва”, – напомнил Торновский классическую заповедь военной науки, но тут же признал, что иррациональное, казалось бы, решение оказалось наиболее правильным: бездействие Унгерна китайское командование истолковало как затишье перед бурей. Костры, вновь разложенные вокруг столицы, свидетельствовали о прибывших к нему подкреплениях, Мадачанские высоты пали, а похищение Богдо-гэгена лишало последней надежды на раскол казацко-монгольской коалиции. На ночном совещании у Чэнь И все его участники высказались в том смысле, что дальнейшая оборона столицы невозможна, надо срочно начинать эвакуацию.
   В первых числах февраля монголы и китайцы отмечают Цаган-Сар – Новый год по лунному календарю. Обычно в эти дни по всей Урге шла оживленная предпраздничная торговля, закупали припасы к столу, “ставя ребром последний грош”, но сейчас вместо веселой сутолоки царило зловещее безлюдье. Лавки на Захадыре и на главной китайской торговой улице, которую русские называли Широкой, были закрыты. Ламы затаились в монастырях, горожане сидели по домам. Запрет на богослужения не был снят, из запертых темных храмов не доносилось ни звука. Солдаты, всегда наводнявшие центральные улицы, пропали. К вечеру в Урге воцарилась удивительная тишина.

   Незадолго до полуночи 3 февраля Резухин с ударными пятью или шестью сотнями и всей артиллерией двинулся к Маймачену. Чтобы опять, как три месяца назад, не заплутать в темноте, направление держали по громадным кострам. Разведчики, рассказывает Нудатов, с вечера развели их в створе Богдо-ула и радиостанции на горе Мафуска. Копыта коней и колеса орудий обмотали войлоком. Колонна “бесшумно соскользнула” с сопок над Толой, перешла реку вблизи от впадения в нее речки Улятуйки и вступила на сплошное поле льда. Лошадей вели в поводу. Падая, они калечились и не могли подняться, рядом оставались лежать раздавленные пушками люди. Наконец ледяная полоса кончилась, наступающие карьером понеслись к сопке, где находились Белые казармы – комплекс построек, обнесенных стеной с двумя воротами. Северные, как тараном, проломили “принесенным откуда-то бревном”, в окна полетели гранаты. Нападения не ждали; “поднялся страшный вой, визг, беспорядочная стрельба”. Гамины выскакивали в одном белье и, бросая оружие, через южные ворота убегали в соседний Маймачен.
   К утру там скопилось до трех тысяч солдат из разных частей, в том числе отошедшие сюда с Мадачана и из Белых казарм, но единого штаба не было, офицеры не смогли организовать оборону. На рассвете, когда по приказу Резухина пушечным выстрелом выбили городские ворота и его всадники устремились в город, отдельные группы китайцев, укрепившись в домах и усадьбах, сражались каждая сама по себе. На узких улочках действовать в конном строю было нельзя, сотни спешились и втянулись в кровопролитные уличные бои. В них Резухин потерял больше людей, чем при взятии Мадачанского дефиле. Пока он пробивался к центру города, с плоских крыш в казаков сыпались пули, камни и стрелы. Местные жители стреляли даже из луков.
   Отчаянно защищались гамины, засевшие в штабе Го Сунлина. Они поливали пулеметным огнем прилегающие улицы, но попыток вырваться из окружения не предпринимали, надеясь, видимо, что при заметной нехватке у противника патронов можно будет выдержать осаду, пока не подойдет помощь из Урги, но там о них никто не думал. Все заботились только о собственном спасении. Китайские генералы покинули город, бросив на произвол судьбы еще не сложившую оружия армию. Торновский имел все основания назвать их действия преступными. В ночь на 4 февраля Чэнь И со штатом чиновников, среди которых находился переводчик “Фауста”, и Чу Лицзян со штабными офицерами на одиннадцати автомобилях выехали по Кяхтинскому тракту на север, к русской границе. В темноте все машины благополучно миновали опасную зону, где их могли перехватить унгерновцы. Торновский пишет, что генералы Ма и Го Сунлин рано утром последовали за ними. По другим сведениям, последний умчался на восток, к Хайлару. В этом же направлении ушла большая часть его трехтысячного кавалерийского корпуса.
   Спустя несколько дней, уже в Троицкосавске излагая обстоятельства падения Урги, начитанный Чэнь И говорил, что у китайских командиров была такая же согласованность в решениях, как у героев басни Крылова “Лебедь, рак и щука”. Например, двухтысячный отряд, “получив боевой приказ, не только его не исполнил, но, прибыв в Ургу и забрав имущество, удалился, не выпустив ни одного патрона в сторону Унгерна”. Вероятно, речь идет о кавалеристах Го Сунлина. Они спокойно проследовали мимо потонувшего в дыму пожарищ Маймачена, где умирали их товарищи, и двинулись прочь от столицы.
   Некоторые группы китайцев держались на окрестных сопках, но не согласовывали свои действия друг с другом и не пытались прорваться к своим. В самом Маймачене последним прибежищем китайских солдат и ополченцев стали “кумирни”, среди них – главный маймаченский храм, посвященный Гэсэру. Это древнее монголо-тибетское божество считалось покровителем ханьцев в застенном Китае. Под его защиту собрались сотни людей. Молитвы не помогли, двери были взломаны. Унгерн приказал щадить святыни любой религии, но в горячке боя приказ исполнялся не всегда. Все храмы были деревянные, казаки забрасывали их гранатами или поджигали. Помощь из Урги так и не пришла, зато монгольские отряды тоже вступили в Маймачен. После полудня сумели поджечь здание штаба Го Сунлина, его защитники погибли в огне.
   На северной окраине рота китайцев сдалась без боя. Они стояли на коленях, прося пощады. “К ним, – пишет Нудатов, – подскакали чахары и монголы, спешились и, как-то приседая, стали кружиться около. Наметив жертву, выхватывали ее из рядов, оглаживая, отводили в сторону, и пока не понимающий, в чем дело, китаец заискивающе улыбался, монголы быстрым движением выхватывали свои острые, как бритва, ножи и перерезали пленным горло. Моментально вся рота оказалась вырезанной”.
   Резня сопровождалась вакханалией мародерства. Чахары бросились грабить дома и лавки, казаки устремились к конторам двух банков, Купеческого и Пограничного. Замки хранилищ были сбиты; улица покрылась металлическими деньгами, ассигнации “носились в воздухе”. Их брали в последнюю очередь. Хватали серебряные китайские доллары и весовое серебро. “Да, серебра было много! – рассказывал впоследствии один из унгерновцев. – Только потом, как выбрались мы в Маньчжурию, в Хайлар, тут все и поистратили. Пропили больше”.
   Навести порядок на этом важнейшем участке Унгерну удалось не сразу. Сам он говорил, что захватил здесь на двести тысяч рублей серебра, другие называли цифры во много раз большие. Среди банковских трофеев будто бы оказалось и золото в количестве четырех пудов. Часть сокровищ успели разграбить и, разумеется, немало утаили, несмотря на приказ под страхом смерти сдать все похищенное из банковских кладовых. Войсковой старшина Архипов сумел припрятать двадцать фунтов золота, за что потом был повешен Унгерном.
//-- 2 --//
   В ночь, когда Резухин вступил в Маймачен, сотни Хоботова и Парыгина появились на восточных окраинах Урги, захватили тюрьму и освободили заключенных. Расположенный рядом Консульский поселок заняли без боя, сопротивление встретили только у оврага, где находилось православное кладбище и монументальное здание бельгийской золотопромышленной компании “Монголор”, в котором незадолго до революции разместилось российское дипломатическое агентство. Статус представительства был повышен после того, как Монголия в 1915 году получила автономию, но по привычке его продолжали называть консульством). Перед началом осады в нем проживала ургинская “аристократия”, т. е. три барона с семействами – Витте, председатель правления “Монголора” Фитингоф и бывший оренбургский вице-губернатор Тизенгаузен. Здесь же квартировали оставшиеся не у дел русские консулы и застрявшие в Урге колчаковские генералы, но теперь, в страхе перед погромами, сюда переселились еще несколько семей и десятки одиночек. Здание было набито битком. Один из жильцов сравнил его с “сельдяной бочкой”.
   “Первым домом, захваченным солдатами Унгерна, – вспоминал Волков, живший здесь как зять Витте, – был наш дом, бывшее консульство. Я до сих пор не могу забыть, как оборванные полузамерзшие казаки, разбив прикладами окна, под пулеметным и ружейным огнем засевших во рву за домом китайцев ворвались в него”. На радостях их растащили по комнатам, казаков стали угощать водкой, офицеров – “наконьячивать”, и гамины внезапной атакой едва не отбили здание.
   Утром 4 февраля Першина разбудил квартировавший у него доктор Рябухин: “Идите скорее! Китайцы отступают!” [97 - Вообще-то Першин пишет, что это произошло 3 февраля. Современники и позднейшие исследователи расходятся в определении точной даты падения Урги. Разница в числах составляет один день, сторонники обоих мнений приводят свои аргументы, но в сумятице тех дней и ночей все смешалось, считать можно и так, и так. Я принимаю дату 4 февраля не потому, что считаю ее единственно верной, а для удобства изложения.]. Все обитатели дома уже собрались во дворе. С крыльца видно было, что “вся площадь напротив Да-Хурэ, и весь склон горы возле монастыря Гандан, и все пространство между этими монастырями” усеяны отступающими в беспорядке китайскими войсками. Кто-то сбегал за биноклем, который начали передавать из рук в руки. Першин поднес его к глазам и увидел: “Многие солдаты бежали без теплой одежды и обуви, без котомок. Люди, лошади, телеги – все было перемешано. Среди этого беспорядочного месива изредка виднелись обозы с оружием и провиантом”. Громадная колонна мимо Гандана выходила на Кяхтинский тракт и бесконечным потоком тянулась на север [98 - Чэнь И говорил, что отступление осуществлялось по трем направлениям – на север, на северо-восток и на запад.].
   “Страшно было смотреть на нее, – вторит ему Нудатов, – и не верилось, что горсточка наступающих смогла обратить в бегство эти двигавшиеся сплошной черной стеной тысячи вооруженных людей”.
   Китайцы беспрепятственно покидали город, лишь на следующий день Унгерн выслал в погоню Резухина. Ему приказано было смять колонну на марше, но китайцы не подпустили к себе его конницу. Руководил этим боем полковник Лян Шу, единственный из высших офицеров, кто не сбежал и не потерял голову от страха.
   Ближе к полудню толпы отступающих поредели, а затем и сошли на нет, оставив за собой покрытые брошенной амуницией улицы. Город вновь обезлюдел. В доме у Першина все с нетерпением ждали известий из Консульского поселка, но на улицу выходить боялись. Наконец, около трех часов пополудни заметили группу всадников, неторопливо приближавшихся со стороны Половинки. По коням и посадке видно было, что это казаки. Стоя у ворот, першинские постояльцы отсалютовали им дубинками.
   Унгерн еще находился в Маймачене. Здесь ему достались громадные трофеи – полсотни пулеметов, свыше четырех тысяч винтовок разных систем [99 - Все винтовки были без затворов. Унгерн обещал награду тому, кто их отыщет, и капитан Россианов, облазив чердаки и подвалы зданий китайского военного ведомства, справился с этой задачей, за что получил 500 рублей золотом.], склады с экипировкой, медикаментами, продовольствием. Муки, правда, было немного, и то преимущественно гороховая. Надежда пополнить запас патронов тоже не оправдалась, но неделей позже удалось захватить караван с “огнеприпасами”, который с востока шел к Урге, не зная, что она уже пала.
   При отступлении китайцы бросили около двадцати пушек, однако снарядов к ним почти не было. Приятным сюрпризом для унгерновских артиллеристов стали два их собственных орудия, в ноябре захваченные китайцами в ночном бою под Маймаченом. Обе пушки нашли на том самом месте, где они были брошены три месяца назад.
   Теперь погромов ждали китайские купцы и просили о заступничестве русских, которые раньше обращались к ним с аналогичными просьбами. Многие служащие торговых фирм предпочли уйти с войсками или хотя бы эвакуировать семьи. Одному из них, своему доброму знакомому, Першин отдал лошадь с телегой.
   Старожилы русских кварталов радовались, что дело обошлось без эксцессов, но особого энтузиазма не проявляли. Семенова тут никогда не любили, в его противостоянии с Колчаком держали сторону последнего и опасались, что барон этого не простит. Напротив, недавним беженцам из России терять было нечего. Реквизиций они не боялись, грехов за собой не знали и с восторгом готовились встретить победителей.
   Для монголов победа Унгерна была их собственной победой: через несколько часов после ухода китайцев город стал оживать, к монастырям потянулись сотни людей в праздничных одеждах. В Цогчине началось богослужение. “Перед заходом солнца, – пишет Першин, – из храмов Да-Хурэ послышались густые звуки гигантских богослужебных труб, но теперь эти аккорды не нагоняли уныние, а возвещали о радости и торжестве жизни. После двухмесячного вынужденного молчания трели «башкуров» – храмовых кларнетов – в морозном воздухе звучали громко и победно”.
   В Урге было относительно спокойно, пока ближе к вечеру над Захадыром не взвились клубы дыма. Вспыхнул пожар. Поджигателей не нашли, но едва ли возгорание было случайным. Мгновенно, как по сигналу, к базарной площади, плотно застроенной деревянными торговыми рядами и амбарами, повалила толпа монголов, начался грабеж беспризорных китайских складов и лавок. К счастью, ветра не было. Огонь, грозивший перекинуться на центральные кварталы и храмы Да-Хурэ, потушили до темноты.
   Узнав о погроме, Унгерн примчался наводить порядок, и первое его появление в Урге ознаменовалось первыми в ее двухсотлетней истории публичными казнями. По пути из Маймачена ему попались на глаза две монголки, тащившие сверток какой-то ткани из разграбленной лавки; тут же он распорядился их повесить и не снимать трупы в течение ближайших дней. Неделю спустя, проходя мимо Захадыра, Першин отметил, что тела несчастных воровок, для наглядности обмотанные украденной материей, еще висят на столбах базарных ворот [100 - По Князеву, были повешены десятки монголов, которые “«в сладком упоении» грабили ургинский базар”, и двое увлеченных их примером европейцев.].

«Не должно остаться ни мужчин, ни женщин»

//-- 1 --//
   “Ваше превосходительство, – в мае 1921 года писал Унгерн генералу Молчанову во Владивосток, – с восторгом и глубоким удивлением следил я за вашей деятельностью и всегда вполне сочувствовал и сочувствую вашей идеологии в вопросе о страшном зле, каковым является еврейство, этот разлагающий мировой паразит. Вы вспомните беседу, которую вели мы с вами под дождем, касаясь очень близко этого важного предмета…”
   Эта беседа, горячая, должно быть, раз продолжалась под дождем, могла состояться годом раньше, в Даурии. Каппелевский генерал Молчанов был противником семеновского режима вообще и Унгерна в частности, но оба они сходились в том, что главными виновниками революции являются “горбатые носы”, “юркие”, “избранное племя”. Это мнение было тогда всеобщим, и для его подтверждения необязательно было анализировать национальный состав ЦК РКП(б). Даже в Сибири с ее ничтожной долей еврейского населения примеров имелось сколько угодно, вплоть до того, что правительство ДВР поочередно возглавляли два еврея – Борис Шумяцкий и Александр Краснощеков (Краснощек). По сравнению с тысячами их соплеменников, а одновременно – товарищей по партии, мало что значили лежавшие на другой чаше весов отдельные участники Белого движения или тридцать пять юнкеров-евреев, погибших при обороне Владимирского училища и телефонной станции в Москве в ноябре 1917 года [101 - Доступ в военные училища евреям открыла Февральская революция, но среди солдат их было много. Существовал “Еврейский союз Георгиевских кавалеров”. На начало 1918 г., когда он выразил протест против заключения Брестского мира, в нем числилось около двух с половиной тысяч человек.].
   Коллективная ответственность за грех каждого своего представителя издавна связывала и сплачивала еврейство в несравненно большей степени, чем другие народы. Древнее проклятье оказалось неснимаемым, и ортодоксальные “лапсердачные” евреи понимали это куда лучше, нежели их сыновья с университетскими значками и уверенностью, что XX столетие в корне будет отличаться от предыдущих. Недаром еще в 1918 году посланцы волынского и подольского раввината просили Троцкого отойти от дел, чтобы отвечать за него не пришлось всему русскому еврейству.
   Во время Первой мировой войны поручик Арсений Митропольский, в будущем – харбинский поэт Несмелов, автор “Баллады о даурском бароне”, попал под артиллерийский обстрел на кладбище еврейского местечка в Галиции. Под грохот разрывов один из офицеров пошутил: “Покойникам снится погром”. Сон оказался вещим: в годы Гражданской войны по Украине прокатилась волна погромов, по жестокости не имевших себе равных со времен Богдана Хмельницкого. Да и в других местах насилие над евреем перестало считаться преступлением, превратилось в простейший способ поразить таинственное мировое зло в любом месте и элементарными средствами.
   Впрочем, на государственном уровне все белые правительства старались удерживать антиеврейские настроения в рамках законности; Колчак, например, отменил действовавшее с 1915 года постановление о том, что евреи как потенциальные шпионы подлежат выселению из стоверстной прифронтовой полосы. Что бы ни говорилось и ни писалось тогда о Троцком-Бронштейне и Стеклове-Нахамкесе, какие бы выходки ни позволяли себе пьяные офицеры, в Сибири и Забайкалье еврейских погромов не было, немало евреев служили в Белой армии, занимали видные посты в омской и читинской администрации. В Иркутске могли выпустить агитационный плакат, на котором карикатурные Троцкий и Ленин были изображены под шести-, а не пятиконечной звездой, но стоило раввинам крупных сибирских городов выразить протест, как этот плакат попытались по возможности изъять. В семеновской Чите существовало Еврейское общество, в театре шли спектакли на идиш. Перед революцией в Забайкальском войске числилось около четырехсот “казаков иудейского вероисповедания”, правда, приписных, каковым был сам Унгерн. Это были станичные фельдшеры, ветеринары, хозяева лавок, торговцы. Из них, а также из отпрысков местных буржуазных семей Семенов сформировал Еврейскую роту (“Иудейскую сотню”), за что позже выходивший в Эрфурте на восьми языках нацистский журнал “Мировая служба” обвинял атамана в “иудомасонстве”.
   “В настоящее время вам удастся осуществить свой план действий в отношении евреев, от которых даже на семя не должно остаться ни мужчин, ни женщин”, – писал Унгерн Молчанову, но сомнительно, чтобы тот всерьез вынашивал подобные планы. Юдофобство в военной среде было обычным делом, даже конфликты между белыми и членами союзнических миссий в Сибири генерал Сахаров объяснял коварством переводчиков-евреев, якобы нарочно искажающих смысл сказанного обеими сторонами с целью вызвать взаимное недоверие. Тем не менее ни один белый генерал никогда не выдвигал лозунга тотальной борьбы с еврейством, Унгерн – единственное исключение. Евреи были для него движущей силой не только революции, но и той “всеобщей нивелировки”, которая погубила Запад и которой следует противопоставить религию, культуру, сам дух желтой расы. Однако та легкость, с какой он перешагнул неодолимую для нормального человека пропасть, отделяющую неприязнь, даже ненависть к евреям от убийства еврейских женщин и детей, только его идеями объяснить невозможно. Это уже вопрос не идеологии, а психологии [102 - Между прочим, в Германии времен нацизма существовал анекдот: “Как ваша фамилия? – Унгерн-Штернберг”. Соль в том, что Штернберг – еврейская фамилия, а ungern по-немецки значит “нехотя, неохотно”.].
   Согласно Макееву, Унгерн принял это решение, узнав, что китайцы в Урге арестовывают колчаковских офицеров по представлениям большевика Шейнемана. Барон якобы “побелел от гнева” и сказал: “Приказываю: при взятии Урги все евреи должны быть уничтожены – вырезаны. Это им заслуженная месть, что не скрутили рук своей гадине. Кровь за кровь!”
   Сцена чересчур театральна, чтобы в нее поверить, но если даже что-то подобное имело место, возмездие, как всегда в таких случаях, пало не на тех, кто его заслуживал. Шейнеман, бросив жену с маленькой дочкой, выехал из города в автомобиле с чиновниками Чэнь И, а Фаня, помогавшая русским заключенным, скорее всего погибла в первые дни после взятия Урги.
   “Мы потеряли Фаню, нашу путеводную звезду”, – пишет влюбленный в нее Хитун, заканчивая свои воспоминания о китайской тюрьме гимном во славу этой еврейской девушки с ее заботой о “совершенно незнакомых ей двадцати двух людях”. Напрасно он взывал к ней, как чеховский герой к своей пропавшей Мисюсь: “Фа-ня! Где вы? Откликнитесь! Хорин хайир вас ждут”.
//-- 2 --//
   Уже под вечер 4 февраля в Урге начались зверские убийства евреев. Занимались этим в первую очередь забайкальские и оренбургские казаки: среди них сразу выделилась группа лиц, конкурировавших между собой в поиске еврейских домов. Убийце причиталось две трети имущества убитых, одну треть он должен был отдать в дивизионную казну, но за соблюдением этой пропорции никто не следил. Отдавали малоценные вещи, хотя квартиры грабили подчистую. Позднее на складах интендантства валялись “ворохи оставшегося от евреев ношеного платья”.
   Среди убийц замечен был доктор Клингенберг, с сотней Архипова пришедший к Унгерну на Керулене. Волков называет его “кокаинистом и морфинистом” и описывает как “странного человека с неестественно бледным лицом, оттопыренными ушами, полураскрытым всегда ртом и опущенными до половины глаз веками”. Одно время он жил в пограничной Кяхте, среди его пациентов было несколько богатых евреев. После прихода красных они через Монголию выехали в Китай, но застряли в Урге. Теперь, в сопровождении группы казаков, Клингенберг по очереди посетил старых знакомых. “Когда он входил в квартиру, – рассказывает Голубев, – хозяева, увидев его с солдатами, выражали искреннюю радость… В лице его они видели своего избавителя. Радость их пропадала при первом вопросе о деньгах и ценностях. Под дулом револьвера ему немедленно передавали всё, что он требовал, так как оставалась надежда на сохранение жизни, но эта надежда была тщетной. Как только ему передавали деньги и ценности, он делал знак солдатам, и те понимали его без слов. Мужчин убивали на месте, а женщин и девушек насиловали на его глазах, после чего он их отравлял”. В дополнение к основной добыче практичный Клингенберг захватил “много мужских и дамских костюмов, а также лучшую обстановку в свою квартиру при русском консульстве”.
   За теми, кто успевал убежать из дому, гонялись по улицам. В угаре охоты чудом уцелел “собственный жид” Унгерна, подполковник Лев Вольфович. Ему разрубили шашкой руку, он едва ушел от преследователей “через забор”.
   Жившие в Урге русские если сами и не видали еврейских погромов, то знали, что такое бывает, но для монголов смысл происходящего был совершенно недоступен. Им в голову не приходило считать евреев, которых они не очень-то отличали от других европейцев, эманацией мирового зла и опаснейшими врагами желтой расы. Монголы не в состоянии были понять, почему “цаган орос” (белые русские) убивают “хара орос” (черных русских), хотя они всегда мирно жили и торговали бок о бок. Объяснение, что это “жиды-коммунисты”, которые хотят отобрать у кочевников “их главное богатство, табуны и стада”, мало кого удовлетворяло. Трудно было поверить, что такие замыслы вынашивал, например, добрейший хозяин пекарни Мошкович. После того как он был убит, монгольские знакомые Волкова настойчиво допытывались у него, “что плохого сделал этот всем известный, всеми любимый старик”.
   В Халхе преступников приговаривали к смерти в исключительных случаях. Редкие казни совершались в пади речки Сельбы, откуда не видны были столичные святыни, а теперь людей убивали прямо на улицах, в виду храмов и вершин священного Богдо-ула. Когда одна молодая еврейка, спасаясь от насилия, бритвой убитого при ней мужа перерезала себе горло, ее тело, за ноги привязанное к седлу, протащили по улицам и выбросили на свалку.
   Жена бежавшего Шейнемана, молоденькая и очень красивая, не была убита на месте. Ее отвели к Сипайло, известному своим женолюбием. Тот предложил ей стать его наложницей, обещав сохранить жизнь, но обещания не сдержал и через неделю, пресытившись, собственноручно ее задушил. Дочь Шейнемана уцелела благодаря самоотверженности няньки-монголки. С началом погрома она с ребенком на руках бросилась к другу семьи, “красному” священнику Парнякову. Он не то успел крестить девочку, не то просто заявил вломившимся следом казакам, что она – крещеная.
   Эту историю относили иногда к семье Шейнемана, иногда – к другим еврейским семьям, и существовала она в нескольких вариантах. Согласно одному из них, казаки, узнав, что дочь главного ургинского большевика уже стала христианкой, в ярости зарубили ее спасительницу. Еще по одной версии, нянька осталась жива, потому что побежала не куда-нибудь, а в штаб Унгерна и там, лежа на полу, прикрывала воспитанницу своим телом, пока не привели священника, который прямо на месте совершил над ней обряд крещения.
   Еврейские дворы в Урге не были выделены в отдельный квартал наподобие тибетского. Немногие евреи-старожилы обитали вперемешку с русскими, бурятами и выходцами из Западной Европы, а недавние беженцы из России, гораздо более многочисленные, ютились в наемных квартирах, разбросанных по Консульскому поселку и центральной части города. Проводники и доносчики нашлись быстро, однако уничтожить всех евреев за один день, как предполагал Унгерн, не удалось. Некоторых приютили знакомые христиане или евреи с заграничными паспортами, состоявшие под защитой иностранных консулов. Кооператора Рябкина спрятал у себя американец Гуппель, а через несколько дней, не выдержав угроз, выдал его унгерновцам. Не сразу погибла и семья купца Немецкого. По фамилии казаки приняли его за немца, но Сипайло исправил их ошибку.
   Дольше остальных прожили одиннадцать мужчин, женщин и детей, нашедших убежище у Тогтохо-вана. Возможно, они потому и обратились именно к нему, что этот ушедший на покой суровый воитель, автор труда о правилах кочевого скотоводства и связанных с ним этикетных нормах, почитался как образец благородства и рыцарских добродетелей. Большую часть года он проводил в степи, но в столице у него имелся свой бейшин. В нем или в стоявших во дворе юртах и были укрыты бежавшие под его защиту евреи.
   Об их исчезновении стало известно, начались поиски. Сам Унгерн в них не участвовал. Приговорив ургинских евреев к смерти, исполнение этой задачи он возложил на полковника Сипайло, ставшего комендантом Урги. Найти беглецов тот не сумел, хотя ясно было, что они где-то в городе.
   В это время в Урге проживал состоятельный корейский эмигрант, доктор Ли. Когда Унгерн занял столицу, он стал хлопотать о разрешении выехать в Китай, но получил отказ. Тогда Ли решил бежать в Калган на принадлежавшем ему автомобиле. Похоже, что его подговорили на это укрывшиеся у Тогтохо евреи. Во всяком случае, они каким-то образом ухитрились передать ему письма к своим жившим в Китае родственникам и знакомым. Очевидно, в них содержались отчаянные просьбы не пожалеть денег и добиться помощи у тех, кто способен повлиять на Унгерна. Это могли быть японцы, западные дипломаты, Семенов или какие-то другие белые генералы.
   Надежда была иллюзорной, но с технической стороны замысел не являлся таким безнадежным, как кажется на первый взгляд. По Калганскому тракту от Урги до китайской границы – меньше тысячи верст, три-четыре дня пути на автомобиле. К этому сроку нужно было прибавить столько же на обратную дорогу и еще какое-то время на доставку писем и хлопоты, тем не менее был шанс, что до тех пор ничего непредвиденного не произойдет.
   За деньги, из сочувствия или по каким-то иным соображениям Ли согласился взять письма, но бежать не успел: в последний момент кто-то донес о его планах. Во время обыска, который у него проводил Сипайло, Ли слезно просил не открывать один из стоявших в комнате шкафов. Это показалось подозрительным. Замок взломали и обнаружили в шкафу мумифицированное детское тельце в ванночке “аршина полтора длиной”. Оказалось, что Ли, не в силах расстаться с недавно умершей от тифа маленькой дочерью, набальзамировал и сохранил ее тело. Одетая в “розовое платьице”, обложенная искусственными цветами, девочка выглядела как живая. Сипайло велел выбросить ее на свалку, хотя Ли на коленях умолял этого не делать.
   Может быть, пытаясь спасти бесценную мумию, он рассказал, где прячутся пропавшие евреи, но более вероятно, что Сипайло узнал об этом из найденных при обыске писем. Еврейскому пособнику накинули на горло петлю и удавили. Бои– китайцы погибли той же смертью, чтобы не осталось свидетелей.
   Макеев тогда служил в комендантской команде. При расправе с мертвой девочкой, ее отцом и мальчиками-слугами у него случился нервный припадок; он пытался задушить Сипайло, был связан и увезен в госпиталь, а перед его начальником встала непростая задача: захватить евреев, но повести себя корректно по отношению к Тогтохо. Слава и моральный авторитет этого человека исключали возможность прямого насилия.
   Когда сам Сипайло или кто-то из его помощников явился к Тогтохо, тот поначалу все отрицал. Обыскивать дом и подворье не посмели. Чтобы получить доказательства пребывания там евреев, за домом установили тайное наблюдение, в итоге доказательства были получены и предъявлены хозяину. Тогтохо пришлось все признать, но выдать беглецов он отказался, заявив, что в таком случае покроет свое имя “несмываемым позором”. При всей оперной пафосности этих слов они вполне могли приблизительно так и прозвучать. Легендарный монгольский князь был порождением того мира, которым всегда восхищался Унгерн и основы которого им же самим и были подорваны.
   Княжеский байшин пользовался абсолютной неприкосновенностью. Сипайло отступил, но все понимали, что рано или поздно сопротивление Тогтохо будет сломлено. По одной версии, однажды ночью к его бейшину подъехала группа казаков, действовавших, как можно предположить, якобы не по приказу Сипайло, а по собственной инициативе. Они или вызвали князя за ворота или просто кричали под окнами, угрожая расправиться с ним, если не выдаст спрятанных “жидов”. Едва ли казаки посмели бы исполнить свою угрозу; вся затея была не более чем ловкой провокацией, но расчет Сипайло оказался точен. Напуганные родичи Тогтохо вынудили евреев покинуть убежище.
   По версии Макеева, Сипайло сделал вид, будто отказался от попыток добиться их выдачи, но засаду возле дома не снял. Спустя какое-то время, успокоившись, “в один мелко-дождливый день” евреи вышли за ворота “подышать свежим воздухом” и были схвачены. “Бедные люди посерели, – пишет Макеев. – Они знали, что жизнь их кончена, но вряд ли могли представить, как жестоко закончится их жизненная эпопея. Через полчаса на гауптвахту приехал Сипайло со своими молодцами и пойманных стали по очереди душить. Сквозь дверной засов просовывали петлю, накидывали ее на шею очередного, и Панков изощрялся в удушении людей. Трупы несчастных бросали в китайскую арбу и вывозили за город на съедение собакам”.
   Унгерн представлял собой тип палача-идеалиста: страдания жертв не доставляли ему удовольствия. Сипайло был существом иной породы, и есть свидетельства, что схваченные евреи погибли не так быстро, как утверждает Макеев. “Когда, – вспоминал Волков, – стали доходить слухи о невероятных пытках и насилиях над женщинами, а вскоре тела замученных выбросили недалеко от города, стало ясно, что это не погром, не «стихийный взрыв народной ненависти к евреям», а узаконенное гнусное убийство”.
   Есть достаточно правдоподобное известие, что из этих одиннадцати человек погибли только десять. Одну девушку спас плененный ее красотой поручик Капшевич из комендантской команды. Они бежали в Маньчжурию, там Капшевич женился на ней, но брак предсказуемо оказался несчастным.
   Если верить харбинской бульварной газете “Заря”, через год спасенная девушка убила своего спасителя, чтобы отомстить ему за смерть близких, однако более убедительным кажется свидетельство охотника Николая Гомбоева, лично знавшего обоих супругов. Он пишет, что жена Капшевича покончила с собой. Причины могли быть разными, но, видимо, не последней из них стала невозможность ни жить с убийцей родных, ни уйти от него [103 - Эта история подробно мной описана в рассказе “Убийца”.].
//-- 3 --//
   Енисейский казак Лаврентьев, бежавший в Монголию из Минусинска, рассказывает, что после взятия Урги в одном доме, где квартировали китайские офицеры, среди оставшихся книг и карт кто-то нашел сочинение Нилуса “Великое в малом” с напечатанными здесь “Протоколами сионских мудрецов”. Нотариус Юшков из Казани ухватился за эту книгу и “с целью пролезть в добрые к барону достиг у него аудиенции”. Унгерн одобрил его рвение, но подарок у себя не оставил. Отсюда можно заключить, что содержание книги было ему знакомо. Юшков получил задание сделать из нее нужные выписки и размножить их на машинке для распространения по полкам и сотням.
   “Философия их религии – око за око, зуб за зуб, – в духе Нилуса писал Унгерн о евреях своему пекинскому агенту Грегори в мае 1921 года. – Проводятся в жизнь и принципы талмудических надстроек, говорящих о допустимости всех средств, лишь бы восторжествовал гонимый людьми-гоями Богом избранный народ, лишь бы он умножался подобно звездам на небе и песку морскому. Они (“талмудические надстройки”. – Л.Ю.) дают евреям планы и методы действий в области разложения и разрушения народов и государств”.
   В том же письме Унгерн просил Грегори обсудить эту тему с каким-то жившим в Пекине “старым философом”, а затем сообщить его мнение в Ургу.
   Он не однажды говорил о физическом, умственном и моральном вырождении русских и в плену предрек, что власть в России “непременно перейдет к евреям, так как славяне не способны к государственному строительству, а единственно способные люди в России – евреи”.
   Идеология не мешала ему пользоваться услугами еврейских коммерсантов в Маньчжурии, через которых он сбывал ургинские трофеи, а его деловые партнеры, зная о судьбе соплеменников, не отказывались от взаимовыгодных отношений с их убийцей. Унгерн лишь не хотел пускать этих людей в Монголию. “Рабинович хотя и друг, но повешу как жида, если перейдет границу”, – предупреждал он одного из своих корреспондентов в Китае. Евреи Малецкий и Жуч представляли интересы Унгерна в Хайларе, а подполковник Вольфович, крещеный еврей, состоял при нем в роли доверенного лица и переводчика с китайского.
   Оссендовский рассказывает, как Унгерн привез его на радиостанцию на горе Мафуска и, просматривая радиограммы от агентов на Дальнем Востоке, заметил: “Эти смелые и ловкие люди – все евреи, они мои настоящие друзья”.
   Зато об ургинских убийствах Оссендовский не обмолвился ни словом. Впервые его книга была издана в Нью-Йорке, а здесь автор как конфидент человека, почти полностью уничтожившего еврейское население Урги, не мог рассчитывать на благосклонность ни издателей, ни читателей.

   К Першину не раз являлись казаки с вопросом, не живут ли у него евреи. Получив отрицательный ответ, уходили без обыска, но если бы им вздумалось обыскать дом, они обнаружили бы зубного врача Гауэра с женой и племянником. Их привел першинский квартирант, генерал Ефтин. “Это мои знакомые, – сказал он, – хорошие люди. Спрячем их, а после, когда пройдет суматоха, общими силами воздействуем на Унгерна, чтобы спасти им жизнь”.
   Ефтин уповал на профессию Гауэра и не ошибся: дантист нужен был всем. Еще две еврейские семьи спаслись благодаря заступничеству Витте, Тизенгаузена и Фитингофа, у которых Унгерн обедал в день взятия Урги (остряки назвали это мероприятие “обедом четырех баронов”). Уцелела и семья юриста Мариупольского из Омска, известного своими правыми взглядами. При Колчаке он был членом военно-следственной комиссии, но в первые дни после ухода китайцев ему пришлось нелегко – “его облик был его врагом” [104 - Через четыре месяца, выступив к границам Советской России, Унгерн с дороги прислал Сипайло телефонограмму с приказом задушить семью Мариупольских, но они к тому времени уже бежали в Маньчжурию.]. Все евреи, которых Унгерн пощадил, получили “записки” за его подписью. Эти охранные грамоты следовало постоянно иметь при себе и предъявлять при попытке ареста.
   По списку, составленному Волковым, после взятия Урги были убиты тридцать восемь евреев, по подсчетам Першина – около пятидесяти. “Русских погибло гораздо больше”, – замечает он, сохраняя объективность, неуместную в чисто количественном выражении. Каждого русского убивали за его собственное, с точки зрения Унгерна, преступление, пусть ничтожное или фиктивное, а не за равно распределенную между всеми, вплоть до младенцев, долю общенациональной вины, когда оправданий нет никому и человек в крови несет свою смерть.

Пир трупоедов

//-- 1 --//
   “Страшную картину, – пишет Волков, – представляла собой Урга после взятия ее Унгерном. Такими, наверное, должны были быть города, взятые Пугачевым. Разграбленные китайские лавки зияли разбитыми дверьми и окнами, трупы гамин-китайцев вперемешку с обезглавленными замученными евреями, их женами и детьми пожирались дикими монгольскими собаками”.
   4 и 5 февраля “пронесся первый шквал унгерновских репрессий”; постепенно “люди стали вылезать из своих нор”. На четвертый день после ухода китайцев Першин, избранный делегатом от русской колонии, и купец Сулейманов, представитель мусульманской общины, отправились в маймаченский штаб Унгерна с официальным визитом. Возле ямыней на центральной площади уже толпились монголы-просители, но лавки и магазины оставались закрытыми. Если срочно требовалось что-то купить, по рекомендации можно было пройти с черного хода, через усадьбу. Улицы Половинки были пустынны, зато Маймачен по контрасту поражал оживленностью и экзотическим обликом прохожих: это были унгерновцы в трофейных китайских шароварах шириной “с Черное море”, в шелковых курмах и долгополых халатах на меху. “А лица! – восклицает Першин. – Боже мой, каких только физиономий тут не было! Смешение племен и рас и всяческих помесей, начиная с великороссов-сибиряков и кончая монголами, бурятами, татарами, киргизами”.
   Не меньшее впечатление произвела на него резиденция Унгерна. Штаб и приемная, где толпились монгольские князья, ламы, русские офицеры, “не представляли и намека на какой-нибудь комфорт”, комнаты были “нестерпимо грязны”, стекла в окнах заменяла наклеенная на решетчатые переплеты рам драная бумага. Сквозь нее “свободно проникал уличный холод”. Чугунная печка дымила, но не грела.
   Все помещение штаба состояло из двух комнат, не считая приемной. Никакой канцелярии не было, из мебели наличествовали китайский кан (нары, снизу подогреваемые жаровней с углями), “первобытный стол”, скамья и табурет. На нем сидел начальник штаба и ел из миски “какую-то подозрительную лапшу с пампушками”. Одна щека у него была раздута флюсом.
   Скорее всего, это был подполковник Дубовик, хотя Першин называет его Ивановским. За давностью лет он забыл, что Ивановский вступил в эту должность немного позже. Лишь 12 февраля последовал приказ Унгерна по дивизии, где один из пунктов гласил: “Глупее людей, сидящих в штабе дивизии, нет, приказываю никому, кроме посыльных, не выдавать три дня продуктов”. Странный пункт объяснялся тем, что штабные отвели Унгерну квартиру в очищенном от жильцов еврейском доме, что, видимо, он счел неприемлемым по идейным соображениям. Возможно, впрочем, это был повод, чтобы избавиться от слишком много возомнившего о себе Дубовика, чей план штурма Урги привел к успеху. Унгерну он больше был не нужен, и его отправили заведовать оружейными мастерскими [105 - О его дальнейшей судьбе ничего не известно.].
   На смену пришел Константин Ивановский, присяжный поверенный из Владивостока, человек штатский, но другого и не требовалось: отныне начальник штаба дивизии превратился в нечто среднее между главным писарем и политработником. По слухам, Ивановского “подсунули” Унгерну ургинские бароны – Тизенгаузен, Фитингоф и Витте, а удержаться на этом месте ему помогла способность быть хорошим слушателем, когда Унгерну хотелось поговорить на отвлеченные темы. Ивановский даже пытался ему оппонировать. Голубев подробно пересказывает их дискуссию по вопросу о загробной жизни: Ивановскому крепко влетело за то, что он ее отрицал.
   “Десятки людей, – пишет Першин, – должны признательностью помянуть Ивановского, который очень многим в Урге спас жизнь, пользуясь для этого всякими случаями, часто рискованными для него самого”. Волков уточняет: да, многие обязаны ему жизнью, но лишь в начале его службы; позже, “захлебнувшись в кровавом омуте, он поплыл по течению”. По Волкову, Ивановский попал в ловушку: убеждая себя, что дорожит не властью, которую давала близость к Унгерну, а возможностью помогать людям, он не заметил, как средство превратилось в цель.
   Дубовик провел Першина и Сулейманова в соседнюю комнату. Такая же неуютная, грязная и холодная, лишенная намека на какой бы то ни было комфорт, она с пугающей наглядностью демонстрировала характер нового властелина Монголии, не похожего на ее прежних хозяев.
   Унгерн приветствовал вошедших “быстрым кивком”, но сесть не предложил. Да и садиться все равно было не на что. Единственный стул был придвинут к столу, на котором не лежало никаких бумаг. Унгерн стоял возле стола в “довольно замызганном” халате с крестом ордена Святого Георгия на груди и мягкими генеральскими погонами. “Если бы барон был одет в хороший модный костюм, – отметил Першин, – выбрит и причесан, вся его стройная породистая фигура с врожденно-сдержанными манерами была бы вполне уместна в какой-нибудь фешенебельной гостиной среди изящного общества”.
   Его немногословие Першин отметил при первой же встрече. Он едва успел произнести несколько фраз, “отзывавших благожелательством к евреям”, как барон “отрывисто, резко, повелительно” перебил его одним словом: “Отставить”. Когда Першин вступился за арестованного накануне доктора Цыбиктарова, Унгерн ограничился двумя словами: “Он умер”. Тем самым тема объявлялась исчерпанной.
   Между тем гибель этого человека произвела особенно удручающее впечатление на ургинцев, еще не привыкших к той мере вины, которая отныне будет считаться достаточной для казни. Никто в городе не верил, что убитый был большевиком, его смерть объясняли или ошибкой, или происками конкурентов из числа монастырских врачевателей.
   Бурят Санжимитэб Цыбиктаров, окончивший Военно-медицинскую академию в Петербурге, много лет прослужил врачом русского консульства в Урге. Писали, что он “сумел здесь поднять на должную высоту авторитет европейской медицины”. Действительно, его пациентами были не только простые монголы, но и князья, и даже влиятельные ламы, включая Богдо-гэгена, раньше лечившегося у тибетских лекарей. Цыбиктаров представлял собой тип провинциального русского интеллигента с левыми убеждениями, пьющего и альтруистичного. Его потребность сеять вокруг себя разумное, доброе, вечное доходила до того, что он читал ламам-целителям лекции по анатомии. Цыбиктаров имел обширную практику, но его жена-еврейка и четыре дочери-подростка жили в вечной нужде; почти весь заработок отец семейства тратил на содержание больницы, где даром лечилась ургинская беднота всех наций и религий, а оставшиеся деньги пропивал. После Февральской революции он ненадолго включился в общественную деятельность, и теперь ему припомнили произнесенную тогда на одном из собраний “революционную речь”. Цыбиктарова обвинили в большевизме, привезли в Маймачен и прямо во дворе штаба дивизии зарубили топором. “Тупым”, – добавляет Першин, от кого-то знавший эту подробность [106 - Вероятно, Унгерн не простил ему, что в 1917 г. он активно выступал за упразднение бурятского казачества.].
   В эти же дни погиб священник консульской церкви Федор Парняков, тоже просветитель и филантроп, основатель первого в Халхе приюта для монгольских сирот. Не случайно именно ему молва приписывала спасение еврейской девочки. Едва ли он был “несомненным атеистом”, как пишет Торновский, скорее – религиозным протестантом, противником казенной церковности. “Я – служитель мертвого культа”, – заявил Парняков перед смертью. Он давал приют бежавшим от Семенова соратникам Лазо, хотел поднять над городским правлением флаг Дальне-Восточной республики и не скрывал враждебности к белым, расстрелявшим его сына. После короткого допроса Парнякова изрубили шашками, предварительно сняв с него наперсный крест. Говорили, что умер он мужественно.
   С китайцами ушло около тридцати русских рабочих и служащих – “демократический элемент”. Среди них был главный ургинский большевик Чайванов. Его товарищи по партии, Цветков и типографский наборщик Кучеренко, погибли той же смертью, что Парняков, а Черепанов, в прошлом матрос мятежного “Потемкина”, забаррикадировал входную дверь и, пока ее ломали, успел повеситься на чердаке.
   В первые дни работы “унгерновской мясорубки” в нее, по мнению Торновского, угодило до сотни человек. Другие называли цифру в полтора раза большую. В числе жертв немало было случайных людей и тех, с кем сводили личные счеты, но погибли и несколько покинувших Забайкалье противников семеновского режима. Самым известным из них был полковник Александр Хитрово, несколькими днями раньше поселивший у себя в доме временно выпущенного из тюрьмы Хитуна и троих его товарищей. Видный администратор и ученый, автор статей по истории Монголии и Тибета, член Географического общества, Хитрово издавна занимал пост кяхтинского пограничного комиссара, участвовал в русско-китайских конференциях, на которых решался вопрос о монгольской автономии, тем не менее Унгерн вынес ему смертный приговор. Его преступление состояло в следующем: в январе 1920 года, когда полковник Соломаха с группой семеновцев устроил в Троицкосавске чудовищную резню, за сутки перебив чуть ли не семьсот пленных красноармейцев и вообще всех подозрительных, городская дума, бессильная прекратить эту вакханалию убийств, пригласила войти в город расквартированные по ту сторону границы китайские войска. Хитрово был членом думы и поддержал это решение. Теперь он поплатился за свою непатриотичную гуманность, разделив участь тех бывших коллег, кого за то же самое раньше расстреляли большевики [107 - После убийства Хитрово бежали из Урги в горы Хэнтея поручик Орлов, бывший преподаватель читинской гимназии, и сотник-забайкалец Патрин. Оба известны были “крайней враждебностью к семеновцам” и тем, что в 1919 г. самовольно уехали на фронт к Колчаку. Принятое ими решение “бежать для сохранения жизни” Торновский признавал правильным: “Унгерн едва ли пощадил бы их”.].
   О его аресте Першин и Сулейманов еще не знали, разговор о нем не заходил. Перешли к делу. Оно заключалось в просьбе позволить создание добровольной дружины “из благонадежных русских жителей Урги” для защиты от мародерства.
   Унгерн ответил, что назначил коменданта города и тот “присмотрит за порядком”. Фамилия названа не была, но имелся в виду Сипайло. Это имя скоро станет известно всем и в течение последующих месяцев будет произноситься преимущественно шепотом.
//-- 2 --//
   Леонид Сипайло, или, как он называл себя сам, Сипайлов, совмещал обязанности начальника контрразведки и столичного полицмейстера. В дивизии за ним закрепилось прозвище Макарка-душегуб. Ему было примерно сорок лет, он родился в Томске в семье банковского служащего; из гимназии был исключен не как Унгерн – за плохое поведение, а за неуспеваемость. Служил телеграфистом. Во время Первой мировой войны состоял в тыловых частях, а когда был наконец отправлен на фронт, через месяц попал в госпиталь с диагнозом “душевнобольной” и больше в окопы уже не вернулся. В боях не участвовал, однако в 1922 году, представ перед китайским судом, утверждал, будто “контужен в голову, а по русским законам контуженные не подлежат судебной ответственности”. Перед соратниками свою жестокость он оправдывал тем, что красные убили его отца, но где и при каких обстоятельствах это произошло и произошло ли вообще, никто не знал.
   Первый офицерский чин Сипайло получил на каких-то курсах, а в семеновской контрразведке за несколько месяцев поднялся от прапорщика до подполковника. На этом поприще стремительная карьера была делом обычным. В январе 1920 года он лично пытал вывезенных из Иркутска эсеров-заложников Михайлова, Маркова и еще нескольких человек, а затем проламывал им головы тяжелой деревянной колотушкой, которой бьют по стволу при добыче кедровых шишек [108 - Если бы не эта расправа, Колчак и Виктор Пепеляев, возможно, не были бы расстреляны. Уверяли, что предполагалось обменять заложников на адмирала и на задержанных в Иркутске омских министров.]. Как хозяин читинского “застенка смерти” Сипайло заслужил в городе такую всеобщую ненависть, что, по слухам, Семенов тайно приказал его убить, но он бежал из Читы и прибился к Унгерну. По другим известиям, атаман сам отослал его в Даурию, чтобы не компрометировать себя услугами этого человека. В Азиатской дивизии он появился незадолго до ее ухода в Акшу.
   Самим своим существованием Сипайло доказывал истинность тезиса о “банальности зла”, но писатель-мистик Альфред Хейдок, никогда с ним не встречавшийся, придал ему черты романтического изгоя, чье прошлое скрывает некую мрачную тайну: ему, как и Унгерну, знаком мир призраков, оба способны заглянуть за горизонт реальности, что их и сроднило: “Сипайло и барон выглядели совсем разными людьми, но глаза у них были одинаково белесо-серыми и как бы пустыми, хотя в этой пустоте у каждого горел свой огонь: у Сипайло – затаенный, багровый, как свет далекого костра в утреннем тумане, у барона же – холодный и желтый, как свет некоторых звезд на зимнем небе”.
   По мнению Волкова, Сипайло снискал расположение Унгерна тем, что к месту и не к месту повторял: “Мне скрыться негде. Если прогонит «дедушка», одна дорога – пуля в лоб”. Действительно, петля или расстрел грозили ему везде – у белых, у красных, у китайцев. Унгерн ценил таких людей, но на его месте неизбежно должен был оказаться кто-то другой, если бы не подвернулся он.
   Сипайло – известный тип палача при тиране, какими были Сеян при Тиберии, Малюта Скуратов при Грозном, Ежов при Сталине. В народном сознании такие режимы имеют тенденцию отделяться от своих создателей. Последние олицетворяют власть, а ужас этой власти персонифицирует кто-то из приближенных. Хозяин воплощает цель, слуга – средства ее достижения, становясь чем-то вроде стивенсоновского мистера Хайда, злом в чистом виде. При Семенове такой фигурой отчасти был сам Унгерн, а когда в Монголии он приобрел права сюзерена, рядом с ним эту функцию принял на себя Сипайло.
   Нередко Унгерн избивал его при свидетелях, и хотя потом все шло по-прежнему, каждая экзекуция пробуждала надежду, что приходит конец могуществу этого сифилитика, страдающего манией преследования и перед сном заглядывающего во все углы. Унгерн нуждался в нем, как всякий отягощенный грехами человек нуждается в себе подобном и в то же время несравненно худшем, чем он сам, чтобы на его фоне ощущать себя не исключением, а нормой.
   Мемуаристы описывают Сипайло как монструозного подслеповатого урода, непрерывно моргающего, с трясущимися руками, передергиваемым судорогой бескровным лицом и странно приплюснутым, абсолютно голым черепом. “Человек с головой как седло” называется посвященная ему глава в книге Оссендовского. Находились и те, для кого он был ничем не примечательным, щуплым и подвижным человечком небольшого роста. Иногда к этому портрету добавлялись “злые, постоянно бегающие глазки” и “мерзкое хихиканье” при упоминании очередной жертвы.
   Сипайло еще в Чите усвоил классический постулат всех гражданских войн: работа контрразведки оценивается числом ее жертв. Однако его тягу к истязаниям и убийствам невозможно объяснить ни карьерными, ни еще какими-то рациональными соображениями. “Жестокосердый, с уклоном садиста”, – характеризует его Торновский. Если подвалы комендантства оказывались пусты, Сипайло, пишет Волков, тосковал и нервничал, “как кокаинист, лишенный кокаина”. Он гордился своей зловещей славой, хвастал изобретением новых пыток, охотно и с удовольствием рассказывал о подробностях казней, о поведении людей перед смертью. Посылая походную аптеку в отряд атамана Кайгородова, мог, например, со своим специфическим юмором добавить: “Скажите, от известного душителя Урги и Забайкалья”.
   Сипайло был душителем в прямом, а не в переносном смысле слова: это был его любимый вид казни. Состоявших при нем неопытных палачей он учил пользоваться разными видами веревок в зависимости от того, должен человек умереть сразу или помучиться перед смертью. Женщин, в том числе собственных любовниц, душил сам. Среди последних оказалась семнадцатилетняя казачка Дуся Рыбак, вдова убитого еврея-коммерсанта и дальняя родственница самого Семенова; Сипайло взял ее в наложницы после убийства жены Шейнемана. Через несколько недель во время устроенной им вечеринки он в соседней комнате задушил несчастную девушку и позвал гостей полюбоваться трупом. Если Семенов вправду хотел от него избавиться, для Сипайло это было и местью ему, и способом показать, что недавно еще всесильный забайкальский диктатор для них с Унгерном – ничто.
   Он славился как большой волокита, преследовал жен ушедших в поход офицеров – вплоть до выставления караула под их окнами, но одновременно, подыгрывая Унгерну, выставлял себя поборником строгой нравственности. Когда однажды барон “в сильных выражениях” высказался против проституции и чуть не выпорол доктора Клингенберга за то, что в дивизии полно венерических заболеваний, Сипайло приказал удавить двух молоденьких проституток.
   На допросе в плену Унгерн отказался признать факт патологического сладострастия своего ближайшего помощника. Разговоры о его насилиях над женщинами барон назвал сплетнями, сказав, будто не слыхал ни о чем подобном. Признаться, что ему это известно, Унгерну было труднее, чем в любой совершенной им жестокости. Сожжение негодяя на костре укладывалось в образ средневекового воителя, каким он хотел предстать перед врагами, попустительство изнасилованиям – нет.
   По Першину, Унгерн “никого не щадил, если находил виновным, но о нем все же многое преувеличивают; он не мог входить во все подробности, у него не было для этого времени”. Энергия Унгерна обращалась прежде всего на дела военные. “Бог его знает, когда он отдыхает и спит, – говорил Ивановский. – Днем – в мастерских, на учениях, а ночью объезжает караулы, причем норовит заехать в самые захолустные и дальние. Да еще по ночам требует докладов”.
   Часто Унгерн действительно не вдавался в детали; Сипайло сумел убедить его, что капитан Песлер, эстонец, якобы служил в колчаковской контрразведке и готовил покушение на Семенова. Песлеру отрубили голову, хотя, как рассказывали, его подлинная вина заключалась в другом: год назад, при отступлении семеновцев от Иркутска, он ехал в одном поезде с Сипайло, по ошибке вошел в его купе и увидел, как тот со своими подручными пытает старого еврея, вымогая у него деньги (старика жгли раскаленными шомполами и вытягивали половые органы). Песлер, боевой офицер, потребовал немедленно это прекратить, а по прибытии в Читу подал рапорт обо всем увиденном, наивно полагая, что виновные будут наказаны. В итоге ему самому пришлось бежать в Монголию, где Сипайло с ним и поквитался.
   Порой создается впечатление, что Сипайло, а в какой-то степени и Унгерн, в глубине души допускали, что когда-нибудь им придется отвечать за содеянное; очевидцев старались не выпускать в Китай. Кажется, некоторые русские и иностранцы вроде датчанина Ольсена стали жертвами Сипайло как возможные свидетели ургинских убийств.
   Один из шоферов Унгерна говорил Першину, что если барону “приходилось натыкаться на какую-то жестокую экзекуцию и он слышал стоны наказуемых, то приказывал скорее проезжать мимо, чтобы не видеть и не слышать страданий виновных”. Волков, при его ненависти к Унгерну, подтверждает, что тот не посещал подвалов дома купца Коковина, где находилось комендантство, – там царил Сипайло. Однако ему докладывали если не обо всех, то о многих убийствах, причем как правило – “в юмористической, цинической форме”. Тем самым смерть превращалась в нечто заурядное, чуть ли не пошлое в своей обыденности.
   Это свойственно было не только унгерновцам. В годы Гражданской войны все причастные к массовым убийствам старались не употреблять слово “расстрел”; красные заменяли его выражениями типа “отправить в штаб Духонина (Колчака)”, “разменять”, “пустить в расход”. У сотрудников ЧК в ходу был профессиональный термин “свадьба”. Само слово “смерть” не произносилось вслух из своеобразного палаческого суеверия – чтобы не накликать ее на самих себя. Специфический юмор убийц был не только показателем их развращенности, но еще и бессознательным способом избежать возмездия со стороны тех тайных сил, которые могут оставаться в неведении относительно истинного положения дел, если не называть вещи своими именами.
   Ответственность за ургинский террор многие пытались возложить на Сипайло, но Торновский резонно считал его лишь “усердным стрелочником и подсказчиком у начальника станции – Унгерна”. В Урге ликвидация “вредных элементов” проводилась теми же методами, что в Даурии, только с куда большим размахом. Там ответственным исполнителем был Лауренц, здесь – Сипайло. Второго из этой пары, как всех руководителей такого рода служб при такого рода хозяевах, ожидала участь первого, убитого Макеевым по приказу Унгерна, но Сипайло успел бежать на восток, когда приказ о его казни был уже отдан.
//-- 3 --//
   Комендантскую команду (около ста человек, т. е. почти десятую часть личного состава Азиатской дивизии) возглавлял капитан Безродный. Ему было двадцать три года, но еще в Даурии, под руководством Лауренца, он “прошел большую школу экзекуций”. Не коварный, как Сипайло, а простодушно-жестокий, большой ценитель комфорта, он, по Волкову, “в Урге слез с коня в драном полушубке”, а спустя три дня жил в квартире с великолепной обстановкой и “попугаем в клетке”.
   Его помощником был поручик Жданов, а лучшим палачом и учеником Сипайло, которому тот передавал секреты мастерства, считался некто Панков, до революции служивший в жандармах. И он, и многие другие добровольцы из комендантской команды были связаны с Центросоюзом – кооперативной организацией, закупавшей в Монголии скот для Советской России. Ее служащих Унгерн считал шпионами и расстреливал, поэтому уцелевшие проявляли особое рвение, чтобы их не заподозрили в симпатиях к большевикам.
   Отдельное место во всей этой палаческой иерархии занимал Евгений Бурдуковский, он же “Квазимодо”, или “Женя”. Это был забайкальский гуран-полукровка громадного роста и огромной физической силы. Бывший денщик Унгерна, он получил от него чин хорунжего и состоял при бароне в роли главного дивизионного экзекутора. “Так, наверное, выглядел сказочный Змей Горыныч, – пишет о нем Волков. – Хриплый голос, рябое скуластое лицо, узкие глаза-щели, широкий рот, проглатывающий за раз десяток котлет и четверть водки, монгольская остроконечная желтая шапка с висящими ушами, монгольский халат, косая сажень в плечах и громадный ташур в руке”. При порке Бурдуковскому хватало пяти ударов, чтобы человек лишился сознания.
   Ходили слухи, будто он, зная суеверие барона, подкупил известную в Урге гадалку, полубурятку-полуцыганку, и та предсказала Унгерну, что он будет жить до тех пор, покуда жив Бурдуковский. Этим тот обезопасил себя и от смерти по приказу начальника, и от вражеской пули. В дивизии велено было беречь его как зеницу ока. При начале боя Бурдуковского отсылали в обоз, где он спокойно отлеживался до конца сражения.
   Об этом Волкову рассказывал полковник Лихачев и божился, что не врет. То же самое слышал и Оссендовский, но не о Бурдуковском, а о Сипайло. Популярность сомнительной истории объяснялась, видимо, тем, что офицерам Азиатской дивизии хотелось разделить Унгерна и служивших ему палачей, от которых он якобы и рад бы избавиться, но не может – они привязали его к себе обманом.
   Жене одного из казненных, просившей отдать ей тело мужа, Сипайло ответил: “Хочешь валяться рядом – бери”. Трупы не выдавали родным, а вывозили на городскую свалку в пади речки Сельбы. Там оставляли убитых евреев и туда же пленные китайские солдаты, которых Унгерн отправил очищать улицы от трупов, свозили тела товарищей, погибших при штурме столицы. Все они становились добычей черных, лохматых монгольских псов-трупоедов.
   “Можно было, – вспоминал Волков, – видеть разжиревших собак, обгладывающих занесенную ими на улицы руку или ногу казненного”. Наверняка такое в самом деле случалось, поскольку тела убитых часто расчленяли. Как считалось, это делали для удобства транспортировки, чтобы удобнее было складывать трупы в мешки и вывозить за город, однако тут заметны несознаваемые самими палачами, но существующие в глубинах коллективной памяти представления о том, что разрубленный на куски человек не способен восстать из мертвых даже в день Страшного Суда и, значит, можно не опасаться его мести.
   Буддийский погребальный обычай превратился в шабаш, чересчур обильное пиршество четвероногих могильщиков предвещало их гибель в “собачьей Варфоломеевской ночи”, которую устроят местные коммунисты, а то и другое вместе знаменовало конец старого мирного Их-Хурэ. Унгерн и те, кто пришел ему на смену, сделали этот город иным, не похожим на прежний.

Коронация

//-- 1 --//
   Спустя несколько дней после ухода китайцев Богдо-гэген особым указом возвел офицеров Азиатской дивизии в ранг чиновников по старой цинской системе, в самом Китае упраздненной революционерами. В ней, как в петровской “Табели о рангах”, каждый чиновничий разряд соответствовал определенному воинскому чину. Полковники, войсковые старшины, есаулы, капитаны, поручики и хорунжие превратились в туслахчи, дзакиракчи, меренов, дзаланов, дзанги и хундуев. Это значило, что дивизия формально переходит на положение “кадра” монгольской армии.
   Тогда же последовало инициированное Унгерном обещание Богдо-гэгена выделить в будущем каждому ее бойцу по сорок десятин земли в пятидесятиверстной полосе вдоль русской границы. Это восприняли как попытку создать “новое казачество взамен уничтоженного революцией”, но затея напоминает и эдикты римского сената о наделении земельными участками вышедших на покой ветеранов-легионеров. До воплощения этой идеи в жизнь дело не дошло.
   Наконец Богдо-гэген издал высочайший манифест о награждении Унгерна, Резухина, Джамбалона и ряда их монгольских сподвижников [109 - Князев пишет, что указ был издан за два дня до коронации. В оригинале он помечен 25-м днем 1-й Луны, т. е. был обнародован через десять дней после коронационных торжеств, но, видимо, его содержание стало известно раньше.]. В преамбуле указывалось, что, благодаря молитвам автора этого манифеста и “благочестию народа”, в Монголии “объявились знаменитые генералы-военачальники, воодушевленные стремлением оказать помощь «желтой религии», которые, прибыв, уничтожили коварного врага”, и т. д. За свои “высокие заслуги” Унгерн награждался потомственным высшим княжеским титулом цин-вана “в степени хана” с правом иметь зеленый паланкин, красно-желтую курму, желтые поводья на лошади и трехочковое павлинье перо на шапке. Кроме того, ему присваивалось почетное звание “Дающий развитие государству великий батор, генерал-военачальник” (“джянджин” – от китайского цзянь цзюнь).
   Резухину достался титул цин-вана (князь 1-й степени) с правом на красновато-желтую курму, коричневые поводья и трехочковое перо. Он был удостоен звания “Заслуженный (в другом переводе – одобренный) батор, генерал-военачальник”. Джамбалон стал цин-ваном с теми же знаками отличия, но с более скромным званием: “Искренне старательный (истинно усердный) военачальник”. Это свидетельствует о его активном участии в разработке плана операции по освобождению хутухты. Княжеский титул получил и Тубанов как непосредственный исполнитель.
   История с награждением имела комический эпилог в виде письма, позже полученного Богдо-гэгеном от Семенова. За взятие Урги атаман произвел Унгерна в генерал-лейтенанты и, будучи неравнодушен к титулам и званиям, тоже захотел прибавить что-нибудь к своему без того длинному списку. “Ваше Святейшество, – без околичностей обращался он к хутухте, – мои войска под командой генерал-лейтенанта барона Унгерна освободили Вас от китайского пленения. Урга пала. Вы возведены в прежнее величие. Достойными наградами Вы отблагодарили мои войска, со своей стороны я отблагодарил их достойными наградами. Я же как начальник всех войск таковой награды не получил, а потому прошу Ваше Святейшество о награждении меня соответствующим званием и присылке на то грамоты”. Богдо-гэген оставил это письмо без ответа.
   Монгольский дэли Унгерн начал носить еще в Даурии, преобразив его в мундир с погонами и портупеей, но теперь прежний красно-вишневый халат заменил желтым. Впервые он надел его в день коронационных торжеств. Поверх дэли на нем была шелковая княжеская курма (короткая безрукавка со стоячим воротом), на голове – соболья шапка, украшенная павлиньим пером и увенчанная красным коралловым шариком.
   На первом же допросе в плену его спросили, почему он так одевался: не для того ли, чтобы “привлечь симпатии монголов”? Унгерн ответил, что таких намерений не имел и “костюм монгольского князя, шелковый халат, носил с целью на далеком расстоянии быть видным войску” [110 - Слова “армия” или “дивизия”, современные и эмоционально нейтральные, Унгерн в устной речи не употреблял.].
   Объяснение кажется неискренним: так мог бы сказать средневековый полководец, а не семеновский начдив. Конечно, были и другие причины, в том числе названная победителями, но в их глазах Унгерн хотел предстать воином, а не ловким политиком, эксплуатирующим национальные чувства кочевников [111 - По мнению С. Л. Кузьмина, “всё обстояло куда проще: красных Унгерн считал ниже себя, был уверен, что им все равно этого не понять – вот и дал самое простое объяснение”.].
//-- 2 --//
   Год назад Сюй Шучжен заставил Богдо-гэгена отречься от престола и, хотя его отречение было вынужденным, а как следствие – незаконным, Унгерн решил с должной пышностью отметить восстановление монархии. Сразу после взятия Урги он собрал в Маймачене представительную группу князей и лам, и, понимая, что такие дела не терпят неквалифицированного вмешательства, предложил им самим выбрать “счастливый день” для вторичного восшествия хутухты на возвращенный ему трон. В сущности, речь шла о его торжественном выезде из Ногон-Сумэ и богослужении в одном из храмов Да-Хурэ, где он будет присутствовать в качестве монарха, но русские мемуаристы, затрудняясь подыскать подходящий термин для этой церемонии, называют ее “коронацией”.
   Монголия жила по лунному календарю. Длительными гаданиями под руководством Чойджин-ламы, родного брата Богдо-гэгена и главного государственного оракула, десять лет назад якобы предсказавшего юному Семенову его фантастическую карьеру, было установлено, что ближайшим счастливым днем является 15-й день 1-го весеннего месяца 11-го года эры Многими Возведенного [112 - Князев утверждает, что это 20 февраля 1921 г.; монгольский маршал Х. Чойбалсан называл 21 февраля, историки Е. А. Белов и И. И. Ломакина – соответственно 22 и 23 февраля. В первом издании этой книги днем “коронации” называлось 26 февраля. В одном из приказов Унгерна это событие приурочено к 22 февраля, но в отношении чисел он никогда не был точен. Данный ряд лишний раз показывает, насколько относительны датировки даже ключевых событий его монгольской эпопеи.].
   К этому дню в столицу съехалось несметное множество монголов, прибыли делегации провинциальных монастырей, аймачные ханы и хошунные князья Халхи с семьями и челядью. “Их становища на берегах Толы представляли красочную картину, достойную кисти талантливого художника”, – пишет Торновский. А Князев замечает: “Если принять во внимание, что монголы часто ездят по 200 верст одвуконь только для того, чтобы попить чаю и поболтать с приятелем, нетрудно представить, как велик был съезд кочевников”.
   Унгерн велел начальнику автокоманды, где служил мобилизованный Хитун, приготовить автомобиль для подарка Богдо-гэгену. Из трофейного автопарка выбрали почти новый, 1916 года выпуска, четырехцилиндровый “шевроле”. При работе мотора “муфточки клапанных толкателей звенели, как бубенчики”, и машина при ее “коробкообразном кузове” напоминала “табакерку с музыкой”. Приказано было покрасить “шевроле” в священный для буддистов желтый цвет, что оказалось не так-то просто: “Красили, подкрашивали, закрашивали все в команде, стараясь хоть немного подровнять грубые мазки кистей, упрямо не желавшие исчезать под покровом новых мазков, но автомобиль все-таки стал желтым”. Впрочем, в итоге он не понадобился, поскольку ему не нашлось места в коронационной процессии.
   Церемониал разработали сами монголы, но не без участия Унгерна – ему и его “войску” отводилась важная роль. Находившиеся в Маймачене части дивизии накануне получили приказ к трем часам ночи “подседлаться” и в полном вооружении выступить в Ургу. Интендантство, проявив чудеса изворотливости, успело пошить новую форму. Она состояла из темно-синего монгольского терлика (род полушубка, обшитого грубым шелком) с погонами, фуражки с шелковым верхом и башлыка, изнутри тоже шелкового [113 - К лету Унгерн собирался переодеть своих бойцов в кожаные штаны и куртки из цветной замши, в большом количестве найденной на китайских складах. В той войне, которую он вел, защитный цвет никого ни от чего защитить не мог.]. Подкладка башлыков, как и донца фуражек, разнилась по цвету: у мусульман Татарского полка – зеленая, у тибетцев – желтая, у штаба – алая, у остальных – синяя, в тон терлика. Различались и трафареты на погонах, но все были сделаны из серебра.
   Церемония должна была состояться в храме Майдари, где Богдо-гэгена возвели на престол в декабре 1911 года. Здесь же после ликвидации автономии хранился его вывезенный из дворца трон. Еще не рассвело, когда унгерновцы выстроились вдоль дороги, ведущей от Зеленого дворца к храмам Да-Хурэ, – на том ее отрезке, который прилегал к центральной площади. На правом фланге, за деревянным мостом через овражек, встали оркестранты. Богдо-гэген, любивший духовую музыку, издавна держал оркестр из русских музыкантов, но при китайцах, когда всякие праздники были запрещены, они оказались без работы. Капельмейстер Гольцов не без труда снова собрал своих валторнистов и трубачей. К ним присоединили маленький оркестрик из батареи полковника Дмитриева.
   Тысячные толпы монголов теснились за “шпалерами войск”, заборы и крыши домов были усеяны зрителями. Казаки, татары и башкиры стояли по левой стороне дороги, буряты и отряды монгольских князей – по правой. Почетный караул растянулся на полторы версты, дистанция между людьми составляла три шага. Многие офицеры находились в строю, и в их позднейших рассказах чувствуется сознание величия этой минуты, которую им когда-то выпало счастье пережить на правах творцов истории, а не ее безгласных жертв.
   Выезд Богдо-гэгена был назначен на шесть часов утра, но уже рассвело, срок миновал, а Святые ворота Зеленого дворца были закрыты. Причину задержки никто не знал. Один из свидетелей запомнил, как Унгерн в своей обычной форме (костюм цин-вана он надел только перед началом храмовой церемонии) сидел на перилах мостика через овражек, нервничал и “заметно злился”. Дул пронизывающий ветер, люди начали мерзнуть. Наконец строй временно распустили. Офицеры разбрелись по ближайшим русским домам, казаки и монголы грелись у костров. Как стало известно позже, появление не учтенных ранее примет заставило распорядителей церемонии отложить ее начало до десяти часов.
   Около этого времени послышалась пушечная пальба, возвещавшая появление Богдо-гэгена. Торновский насчитал шесть выстрелов, пылкий Макеев – двадцать один, а скептик Нудатов – один-единственный. Затем из ворот показались разодетые всадники, трубившие в трубы и раковины. Макеев называет их “вестниками”, но ближе к истине те, кто видел их функцию в борьбе со злыми духами, не терпящими издаваемых этими инструментами пронзительных звуков. Следом, по четверо в ряд, двинулась процессия из нескольких сотен лам. Хитун, единственный из всех наблюдателей, заметил у них в руках “тугие свертки из леопардовых шкур”, которыми они отгоняли “наиболее неистовых богомольцев”, то и дело бросавшихся на дорогу в надежде на благословение хутухты.
   За ними “храпящие лошади”, как пишет Макеев, или ведомые придворными конюхами и вполне дисциплинированные “12 пар белых коней”, как подсчитал обстоятельный Торновский, везли огромную, грубо сколоченную “колесницу” в виде пирамиды из трех раскрашенных бревен. Ее вершину венчала мачта с монгольским флагом. Изготовленный из твердой парчи, он “ослепительно блестел на солнце золотыми нитями”. Золотом был выткан старинный национальный символ – первый знак алфавита соёмбо, созданного двести лет назад великим просветителем и скульптором Ундур-гэгеном Дзанабадзаром. В 1911 году эта идеограмма стала эмблемой независимой Монголии.
   Хитун утверждает, что Богдо-гэген ехал в паланкине, установленном на “четырехколесной безрессорной повозке”. Поперек ее переднего дышла был прикреплен “саженный шест”; его держали четыре всадника и таким образом тащили повозку за собой.
   Макеев упоминает не паланкин, а “позолоченную, китайского типа, открытую коляску”. Торновский увидел белую карету “московской работы”, запряженную шестью парами лошадей той же масти. Нудатов определил ее как “старинную”, а лошадей – как “иноходцев, увешанных серебряными бубенцами и покрытых цветной сеткой”. Князеву эта карета запомнилась “застекленной”; ее приводили в движение три мула и “десятка два лам почтенного возраста”. Они тянули за “веревки, привязанные к передней оси” [114 - Настенная роспись в тронной зале Ногон-сумэ, изображающая торжественный выезд хутухты, запечатлела его сидящим в запряженной четверкой карете.].
   В карете сидел Богдо-гэген в желто-оранжевых одеждах. Глаза слепца были скрыты темными очками. Макеев пишет, что он был один, другие – что с женой. Нудатов, старавшийся преуменьшить значение этой акции, придирчиво отметил, что у хутухты лицо было “землисто-зеленое”, а у Дондогдулам – “расплывшееся”. Князев подсадил к ним в карету того “перерожденца-учителя”, который приезжал к Унгерну договариваться о похищении ученика.
   Сзади и по обеим сторонам ехали знатнейшие монгольские князья на богато убранных лошадях – человек семьдесят. Их одежды, седла, шапки с павлиньими перьями были “в оправе” из драгоценных камней, кораллов, жемчуга, золота и серебра. “Благодаря горячности коней они представляли переливающуюся волну вокруг кареты Богдо-хана”, – вспоминал Торновский, сожалея, что кортеж “не был заснят на пленку за неимением киноаппарата” [115 - Все происходившее тогда в Монголии не было зафиксировано не только кинопленкой, но даже фотоаппаратом. Нет ни одной фотографии Унгерна этого периода. Самые известные его снимки были сделаны в плену у красных.].
   При появлении хутухты и эскорта все внимание сосредоточилось на них, лишь Хитун отметил, что это не конец шествия. Его замыкали “шесть пар флейтистов” и “двенадцать пар телохранителей” из отряда личной гвардии Богдо-гэгена. Их формой были красные терлики и нарукавные повязки с черной свастикой на желтом фоне.
   Когда процессия приблизилась к правому флангу дивизии, Унгерн, сидя в седле, скомандовал: “Смирно! Равнение направо!” Он повторил эту команду по-монгольски (“Дзоксо! Барун тайши!”) и, сопровождаемый Резухиным, верхом направился к Богдо-гэгену, чтобы отдать рапорт. За его спиной казаки взяли шашки “на караул”, а монголы и буряты встали на правое колено, “держа повод на локтевом суставе правой руки и туда же склонив ствол поставленной на землю винтовки”.
   После отдачи рапорта Унгерн и Резухин заняли место сразу вслед за каретой хутухты, и поезд двинулся дальше. При этом русские должны были опустить глаза в землю. Их строжайше предупредили, чтобы никто не смел встречаться взглядом с “живым буддой”.
   Оркестр заиграл “встречу”, которую Хитун по причине отсутствия музыкального слуха или в соответствии со своими представлениями о том, что положено играть в такие минуты, принял за монгольский гимн. Валторнам и трубам отозвались храмовые башкуры – “дудки”, как пишет Макеев. Они “подхватили, рыдая, плача и торжествуя, отгоняя от Богдо злых духов”. Сопровождаемый Унгерном, Резухиным, высшими ламами, князьями и свитой, Богдо-гэген вошел в монастырские ворота и направился к храму Майдари с покрытым позолоченной медью полукруглым куполом и двумя двадцатиметровыми башнями по краям фасада.
   Что происходило внутри, никто из мемуаристов не знал. Вероятно, Богдо-гэген и Дондогдулам с соответствующими ритуалами воссели на предназначенное для божественной четы двойное тронное сидение, затем начался торжественный молебен. По его окончании, рассказывает Князев, “состоялось наречение барона Унгерна воплощением бога войны; Богдо возложил на него какой-то головной убор, отдаленно напоминавший митру католического епископа, затем ламы торжественно взяли барона под руки и вывели из кумирни, чтобы показать народу”. Что это была за церемония, имела она место в реальности или Князев что-то напутал, непонятно. Никто больше об этом “наречении” не сообщает.
   Богослужение затянулось до четырех часов пополудни, после чего процессия тем же порядком вернулась в Зеленый дворец. Там уже были накрыты столы, начался официальный обед. Кроме Унгерна и Резухина, на нем присутствовали Джамбалон, Тубанов и несколько офицеров Азиатской дивизии, отличившихся при взятии Урги.
   Остальные обедали в гарнизонном собрании, потом разошлись по квартирам и “здорово хлебнули зелена вина по случаю торжественного дня”. Интендантство выдало всем увеличенный порцион и по бутылке вина на каждого, вне зависимости от чина. Впервые за несколько месяцев казаки и офицеры выпивали открыто, не боясь репрессий. В усеявших берега Толы бесчисленных юртах тоже начались пиры, продлившиеся несколько дней.
//-- 3 --//
   Хионин, бывший русский консул в Кобдо, сумевший выручить Торновского из китайской тюрьмы и помогавший Фане, еще в 1919 году донес в Омск о своем разговоре с одним из дербетских князей. Тот сказал ему: “Раньше, до войны, вы, русские, были вот какие! – и развел руками. – А теперь нет у вас Цаган-хана, и вы стали вот какие маленькие, вроде нас”. Причину обрушившихся на Россию несчастий монголы, как и сам Унгерн, видели в том, что “му орос” (плохие русские) свергли Белого царя. Однако “сайн орос” (хорошие русские) пришли в Халху защитить хутухту от плохих китайцев, которые низложили своего императора и Богдо-хана. Последнему престол был возвращен, оставалось восстановить в правах двух первых. “Ну вот, – радовался Унгерн после коронации Богдо-гэгена, – маленького царя посадили, скоро посадим и большого”.
   Тогда же, для выразительности несколько упрощая картину, он писал одному из князей Внутренней Монголии: “За последние годы оставались во всем мире условно два царя, в Англии и в Японии. Теперь Небо как будто смилостивилось над грешными людьми, и опять возродились цари в Греции, Болгарии и Венгрии, и 3 февраля 1921 года восстановлен Его Святейшество Богдо-хан [116 - Имеется в виду не дата коронации, а день освобождения Богдо-гэгена из-под ареста.]. Это последнее событие быстро разнеслось во все концы Срединного царства и заставило радостно затрепетать сердца всех честных его людей и видеть в нем новое проявление небесной благодати. Начало в Срединном царстве сделано, не надо останавливаться на полдороге. Нужно трудиться… Я знаю, что лишь восстановление царей спасет испорченное Западом человечество. Как земля не может быть без Неба, так и государства не могут жить без царей”.
   Нет оснований не верить словам Унгерна, обращенным к китайскому генералу-монархисту Чжан Кунъю: “Лично мне ничего не надо. Я рад умереть за восстановление монархии хотя бы не своего государства, а другого”. Понимая, что страстное желание реставрировать Цинов выглядит странным для русского генерала, в письме к другому корреспонденту он счел нужным объясниться: “Вас не должно удивлять, что я ратую о деле восстановления царя в Срединном царстве. По моему мнению, каждый честный воин должен стоять за честь и добро, а носители этой чести – цари. Кроме того, ежели у соседних государств не будет царей, то они будут взаимно подтачивать и приносить вред одно другому”.
   Унгерн не хотел, чтобы стремление вернуть к власти маньчжурскую династию объясняли его личной заинтересованностью. “Я не допускаю мысли, – обращался он к князю Полта-вану, – чтобы вы подумали, что мною руководят какие-то побочные интересы, хотя я и женат, как вам известно, на маньчжурке”.
   Интернациональной марксистской утопии Унгерн противопоставил идею не национальную, как другие вожди Белого движения, а всемирную и столь же утопичную – возрождение монархий от Китая до Европы. Абсолютная монархия представлялась ему более совершенной формой государственного устройства, чем конституционная, но тоже не идеальной. Предпочтение отдавалось теократии.
   “Наивысшее воплощение идеи царизма – это соединение божества с человеческой властью, как был Богдыхан в Китае, Богдо-хан в Халхе и в старые времена – русские цари”, – на одном из допросов высказал Унгерн свое кредо. При этом о Богдо-гэгене он говорил без пиетета, называл его просто “хутухтой” и добавлял, что “хутухта любит выпить, у него еще имеется старое шампанское”. В глазах Унгерна, тогда уже воинствующего трезвенника, это был крупный недостаток, но пороки того или иного воплощения “идеи царизма” не могли поколебать саму идею.
   “Я смотрю так, – излагал он свои воззрения на роль монарха и аристократии, – царь должен быть первым демократом в государстве. Он должен стоять вне классов, должен быть равнодействующей между существующими в государстве классовыми группировками. Обычный взгляд на аристократию тоже неправильный. Она всегда была в некотором роде оппозиционной. История нам показывает, что именно аристократия по большей части убивала царей. Другое дело – буржуазия. Она способна только сосать соки из государства и она-то довела страну до того, что теперь произошло. Царь должен опираться на аристократию и крестьянство. Один класс без другого жить не могут”.
   “Идея монархизма – главное, что толкало меня на путь борьбы”, – заявлял Унгерн. В том виде, в каком он излагал эту идею, она банальна, но убеждения, ради которых человек готов идти на смерть, редко отличаются оригинальностью.
   Источником своей идеологии Унгерн называл Священное Писание, в котором будто бы есть указание на то, что время реставрации монархий “наступает”. Библию он знал плохо, но это и неважно. Убежденность в божественном происхождении идеи монархии (“Небо ниспошлет на землю царей”, – уверял Унгерн князя Цэндэ-гуна) сочеталась в нем с опасением, что эта истина во всей ее полноте открыта ему одному. “Из настоящих монархистов на свете остался один я”, – говорил он уже в плену.
   Рассуждения о монархии как равнодействующей силе – не более чем попытка перевести откровение на язык профанов. По протоколам допросов заметно, как Унгерн, на все вопросы отвечавший с неизменным хладнокровием, начинает волноваться, едва дело касается этой важнейшей для него темы. В протоколе прямая речь заменена косвенной, но даже в таком виде ощущается ее ритмичность, слышны фонетические переклички, выдающие возбуждение говорящего, а ключевое слово, как заклинание, повторяется трижды: “Он верит, – записывает протоколист, – что приходит время возвращения монархии. До сих пор все шло на убыль, а теперь должно идти на прибыль, и повсюду будет монархия, монархия, монархия”.
   Так говорить и чувствовать способен лишь человек, сознающий свою особую роль в предначертанном свыше историческом процессе. Если сам процесс закономерен, значит, не могло быть случайностью появление его, Унгерна, среди монголов, которых он ценил как стихийных монархистов и противопоставлял едва ли не всем остальным народам. Здесь, в Монголии, благодаря его усилиям, колесо истории сделало первый оборот вспять, по направлению к золотому веку человечества, и не имело значения, что произошло это на краю света, за пределами цивилизованного мира, в городе, о существовании которого большинство европейцев попросту не подозревали.

На границе и в Гоби

//-- 1 --//
   Уже на следующий день после взятия Урги на стенах домов, на заборах в центре города и на Захадыре расклеили объявления с призывом добровольно поступать на службу в Азиатскую дивизию. Под ними стояла подпись Унгерна. “Было ясно, что пока просит честно, а потом погонит ташуром”, – вспоминал Торновский, благоразумно откликнувшийся на этот призыв, хотя у него с 1918 года “сердце не лежало к семеновцам”. Регистрация добровольцев проходила в здании “Монголора”. Среди них оказался и служивший раньше у Дутова подполковник Владимир Рерих, старший брат Николая Рериха, тоже художник, автор пейзажа в известной картине брата “Человечьи праотцы”. Позже он стал начальником тыла Азиатской дивизии и единственным тыловиком, к кому Унгерн относился с уважением.
   Торновский не ошибся в прогнозе: вскоре объявили о мобилизации русских. Призывались мужчины старше восемнадцати лет; за неявку грозил смертный приговор, опоздавшие лишались льгот по семейному положению. Штаб дивизии уже перевели из Маймачена в Да-Хурэ, в назначенный день возле него собралось несколько сотен ургинцев. Их построили в шеренгу, и Унгерн прошел вдоль нее, коротко побеседовав с каждым. Многосемейных и всех, кто ему не понравился, он от службы освободил. Те, у кого семьи находились в России, были отставлены как потенциальные дезертиры. В последующие дни и недели в Ургу прибывали новобранцы из провинции; всего, по подсчетам Князева, было мобилизовано до тысячи рядовых бойцов и сто десять офицеров.
   Правительство во главе с Джалханцза-хутухтой начало мобилизацию монголов, а Унгерн распространил ее на проживавших в Халхе бурят и эвенков от девятнадцати до двадцати пяти лет. “Буряты и тунгусы! – говорилось в подписанном им воззвании. – Не будьте паразитами на чужом теле”. Призывы к совести подкреплялись угрозой смерти и конфискациии имущества не только для уклоняющихся от службы, но и для их родителей и родственников. Впервые был введен принцип кровной поруки, впоследствии частично распространенный и на русских.
   К весне Азиатская дивизия увеличилась более чем вдвое. Не считая артиллеристов, пулеметной и комендантской команды, в ней числились девять русских сотен, семь монгольских, четыре бурятских, три харачино-чахарских, две башкиро-татарских, тибетская и японская. В первых числах марта 1921 года, через неделю после коронации Богдо-гэгена и через месяц после взятия Урги, оставив Резухина в столице для формирования новых частей, Унгерн почти со всем своим “войском” вновь выступил в поход. В этот раз – на восток.
   Незадолго перед тем стало известно, что давно запрошенные Чэнь И подкрепления перешли границу в районе Калгана и движутся через Гоби батальонами по тысяче солдат в каждом. Первые из них уже прошли бо́льшую часть пути до Урги и поджидали отставших в монастыре Чойрин-сумэ. Здесь, среди скал горного массива Чойры, находилась перевалочная база китайских войск в Монголии. Унгерн решил выбить оттуда гаминов, пока они не накопили достаточно сил для наступления на столицу. Угроза с востока казалась тем опаснее, что на севере тоже сформировалась крупная китайская группировка.

   Большая часть брошенного генералами столичного гарнизона двинулась к русской границе. C армией ушли многие жители-китайцы, а по дороге в нее вливались владельцы расположенных вдоль Кяхтинского тракта лавок и факторий, скупщики пушнины, поселенцы из земледельческого района в пойме Хары. Монголы разоряли китайские поселения, китайцы – русские и монгольские. Ургинские евреи расплачивались за Троцкого, мирные араты, уртонщики и давно переселившиеся в Монголию крестьяне-старообрядцы – за Унгерна, ханьские торговцы и землепашцы – за Сюй Шучжена и Го Сунлина. Страшась расправы, кочевники бежали в степь, а китайцы вместе с женами-монголками целыми семьями присоединялись к отступающим войскам [117 - Чтобы ассимилировать соседние народы, Пекин издавна запрещал китаянкам селиться в застенном Китае. В Монголии китайские поселенцы женились на монголках, их дети считались китайцами.]. В середине февраля многотысячная масса обмороженных, измученных, голодных людей докатилась до границы и вступила в Кяхтинский Маймачен – торговый китайский город к югу от Троицкосавска [118 - Когда-то через него в Россию шел почти весь чайный импорт из Китая.].
   Чуть раньше Чэнь И начал переговоры с Гапоном, представителем Наркоминдела РСФСР на Дальнем Востоке. Год назад по приглашению городской думы китайские войска вошли в Троицкосавск, чтобы прекратить бойню, устроенную семеновским полковником Соломахой; теперь, ссылаясь на этот прецедент, Чэнь И просил временно ввести части Красной армии в Монголию на расстояние пятидесяти ли (двадцать пять верст) от границы – для защиты беженцев и местного населения. Эта просьба была принята благосклонно, но исполнена позже и совсем не так, как предполагал Чэнь И. Чтобы избежать обвинений в интервенции, в приграничную зону послали красных цириков Сухэ-Батора. В результате китайцы получили не защиту от Унгерна, а новых гонителей в лице своих заклятых врагов.
   В ответ на мольбы Чэнь И о помощи Гапон счел своим “приятным долгом” проинформировать его о твердо соблюдаемых Москвой принципах человеколюбия: “Трудовая Российская Советская республика является страной самой совершенной социальной и политической терпимости и действительного миролюбия и предоставляет политическим беженцам и жертвам белогвардейщины право убежища, обеспечение безопасности и всякую готовность пойти навстречу облегчению их положения и устройству”.
   Все это не более чем слова. Судьба беженцев никого не волновала, а мнимое единство русских и китайских революционеров, на что напирал опытный дипломат Чэнь И, годилось для митингов, но не для реальной политики. Гапон поддался было на эти декларации, но Борис Шумяцкий, в то время – уполномоченный Коминтерна по Дальнему Востоку, выступил против. Он рассчитывал воспользоваться ситуацией в Монголии, чтобы поднять над ней знамя мировой революции, и сумел убедить Москву в основательности своих расчетов. Помогая гаминам, большевики могли оттолкнуть от себя монголов. Это было недопустимо, и когда Чэнь И попросил пропустить войска Чу Лицзяна через Забайкалье в Маньчжурию, то получил отказ.
   Помимо политических соображений, имели место и практические. Во-первых, зрелище деморализованных китайских войск могло произвести нежелательное впечатление на забайкальцев и продемонстрировать силу Унгерна, о котором советская пропаганда вообще старалась не вспоминать. Во-вторых, после того как в Кяхтинском Маймачене озлобленные китайские солдаты грабили и убивали русских колонистов, опасались эксцессов. Отдельные группы беглецов уже просочились через границу, скрывались в лесах и доставляли немало неприятностей местным властям. К тому же отправка крупного, да еще и полуразложившегося воинского контингента по железной дороге была сопряжена с хлопотами и затратами. В итоге, после лихорадочного обмена телеграммами с Москвой, через границу пропустили только самого Чэнь И с небольшой свитой. Чу Лицзян уехал вместе ним, а генерал Ма остался с войсками.
   В начале марта, узнав, что Сухэ-Батор вот-вот перейдет границу, а Унгерн готовится к походу на Чойры, Ма или самостоятельно решил вести остатки армии по монгольской территории на восток, или получил приказ из Пекина. Все понимали, что другого такого удобного случая может и не представиться. Чтобы избежать столкновений с унгерновскими отрядами и дезориентировать их разведку, Ма избрал кружной путь. Он пошел не по Кяхтинскому тракту на юг, что при его планах было бы логичнее, а взял направление на запад, намереваясь потом повернуть, обойти Ургу с юга и по Старо-Калганскому тракту не то двинуться в Китай, не то соединиться с засевшими в Чойрин-сумэ батальонами. С ним ушли пять-шесть тысяч солдат и приблизительно две тысячи беженцев.
   Унгерн узнал об этом еще в Урге, но не встревожился. “Войска Гау Су-линя и Чу Лиджяна ушли сначала на север, к красным, но, по-видимому, с ними не сошлись. Произошли какие– то недоразумения из-за грабежей, и теперь они повернули к западу. По-видимому, пойдут на Улясутай, а затем на юг, в Синьцзян”, – писал он генералу Чжан Кунъю, но на этот раз ошибся. Ма сумел его обмануть.
//-- 2 --//
   Примерно в двухстах пятидесяти верстах к юго-востоку от Урги, рядом с Калганским трактом, одиноко поднимается Чойринский горный массив, “неожиданно”, по словам Князева, “взлетевший ввысь среди спокойного полустепного-полупустынного гобийского ландшафта”. Дикие скалы черного гранита с ущельями и “отвесно ниспадающими утесами” с трех сторон прикрывают небольшую котловину, единственный выход из которой обращен на юг. Благодаря колодцам, тут кипела бурная, по местным понятиям, жизнь. Кроме монастыря, в котловине находился поселок с китайскими лавками, почтово-телеграфная станция, скотопрогонный пункт. Чойрин-сумэ считался одним из самых значительных религиозных центров Халхи, но для Гоби это был еще и важнейший траспортный узел. Отсюда расходилось несколько дорог, поэтому китайцы устроили здесь базу для снабжения своих гарнизонов по всей стране. Монголы рассказывали, что на площади возле монастыря, прямо под открытым небом, складированы колоссальные запасы обмундирования, продовольствия, боеприпасов, бензина.
   “Начальник гарнизона проявил максимальную беспечность. Он не вел никакой разведки в сторону Урги и поэтому до утра 12 марта не знал, что враг подошел к нему на пушечный выстрел”, – сообщает Князев. Ему возражает Торновский: “Китайцы были осведомлены о приближении Унгерна, но полагались на силу позиции”. Численность чойринского гарнизона первый определяет в пять тысяч, второй называет цифру вдвое меньшую. Силы Унгерна оба оценивают одинаково – одиннадцать сотен, или около девятисот бойцов, при восьми пулеметах и четырех орудиях. Артиллерия и обоз шли на верблюдах, всадники – на “гобийских” лошадях, более крупных, чем “монголки”, и способных “находить слабое утешение для своего желудка” в гобийском саксауле-дзаке.
   Холмы перед скальным массивом были укреплены окопами полного профиля, взять их с налету не удалось. Под пулеметным и артиллерийским огнем конница не могла доскакать до китайских позиций. Три конные атаки результата не дали, хотя Унгерн участвовал в них лично. Вероятно, про этот бой казаки рассказывали Оссендовскому, что китайцы, узнав барона, открыли по нему прицельный огонь, и потом в его седле, конской сбруе, халате и сапогах нашли следы семидесяти пуль, но он не был даже ранен. Этим чудом казаки объясняли огромное влияние своего начальника на монголов.
   Наконец сотни спешились, на двадцатиградусном морозе начался упорный бой “за каждый камень”. Унгерн объявил “розыгрыш” денежных призов на таких условиях: если атака ведется сотней, то первый из сотни, взобравшийся на утес или уступ, получает тысячу рублей; если взводом – пятьсот; если отделением – сто. Было взято призов на 20 000 рублей, тем не менее китайцы стойко оборонялись, некоторые скалы по нескольку раз переходили из рук в руки. Лишь ночью, под прикрытием темноты, защитники Чойрин-сумэ отошли на вершины скальной гряды, прикрывавшей котловину с монастырем. Унгерн не стал дожидаться утра и после короткого перерыва возобновил атаки.
   Он знал, что китайские войска не способны отвечать контрманевром на маневр противника. Это была их главная беда. “На заранее занятой позиции китайцы дрались отчаянно, – констатировал Нудатов, – но стоило немного измениться обстановке, и они из воинской части превращались буквально в стадо баранов”. Вина здесь целиком ложилась на командный состав, не зря Унгерн китайского солдата ценил много выше, чем офицера. Семенов вообще считал, что “лучший военный материал” – это китайские солдаты под началом русских офицеров.
   В темноте, при отступлении, китайцы растерялись и не смогли вновь организовать оборону. Занятая ими новая позиция была неприступной, но продержались они на ней недолго. Быстротой победы Унгерн был обязан артиллеристам. С неимоверным трудом, уже в темноте, они втащили одну пушку на отдельно стоящую скалу, где никого не оказалось, и сверху, едва стало светать, прямой наводкой повели огонь по монастырю. Начавшаяся там паника перешла в бегство после того, как снарядом убило начальника гарнизона. К рассвету сотни были на гребне гряды. “Когда взошло солнце, – пишет Князев, – с вершины открылась безбрежная равнина. Далеко на горизонте виднелись несколько темных пятен, которые могли быть лишь колоннами противника, отходившего к Калгану”.
   Унгерну досталась огромная добыча. Одного риса вывезли свыше трех тысяч пудов. По всему лагерю бродили брошенные верблюды. Унгерн пересадил на них своих всадников, чьи лошади ослабли от бескормицы, и немедленно двинулся в погоню. Монголы, сидевшие в засадах на тракте, безжалостно рубили бегущих. Даже два года спустя земля здесь белела костями летом, а зимой покрывалась снежными бугорками и холмиками.
   “Вокруг расстелилась дикая степь, – завершает сочувствовавший китайцам Нудатов свой рассказ о боях в Чойры. – Жилья на тысячи верст нет. Зови, кричи, умоляй сколько хочешь – только степь послушает тебя скорбно, а подмоги не даст”. Впрочем, всем сложившим оружие Унгерн позволил уйти в Китай, не желая излишней жестокостью вызывать ответную непримиримость.
   После того как известия о чойринском разгроме достигли Пекина, там, по сообщениям харбинских газет, было “неспокойно”: якобы возникли опасения, что барон захватит Калган (600 верст от Пекина) и продолжит победный марш на юго-восток. С другой стороны, будто бы встревожились евреи в зоне КВЖД. Как доносил Унгерну его агент, они “усиленно готовятся к бегству в Палестину. Причина – “ожидание наступления монгол на Маньчжурию и Хайлар”.
   Все это не более чем слухи из разряда тех, которыми русские в Харбине тешили свое постоянно ущемляемое китайцами национальное самолюбие. Едва ли в Пекине всерьез опасались такого развития событий, да и сам Унгерн, трезво оценивая собственные возможности, ни о чем подобном не помышлял.
   Преследование отступаюших от Чойрин-сумэ китайцев прекратили верст через двести. От монголов стало известно, что в том же направлении по Старо-Калганскому тракту, то есть параллельно унгерновцам, но южнее, движется пятитысячная колонна гаминов. Их отправили в Ургу на усиление тамошнего гарнизона, но по дороге они узнали о падении столицы и теперь возвращались в Китай. Унгерн поручил есаулу Парыгину ликвидировать эту колонну, а сам на трофейном автомобиле поспешил в Ургу. Ему сообщили, что над столицей нависла новая опасность.

   Слух о гаминах на Старо-Калганском тракте не подтвердился, но поход в глубину зимней Гоби остался в памяти его участников как странное и волнующее приключение.
   “При лунном свете, из таинственной смутной дали, – классическим набором эпитетов из словаря поэта-декадента пытался передать Нудатов свои ощущения, – беззвучно проносились на огромных верблюдах, как призрачные тени, монголы. Кружились вокруг безмолвствующей колонны и снова исчезали в сером свете в тихую даль”.
   Вместо пяти тысяч китайских солдат встретили одного: “Босой, оборванный, с распухшим лицом и гноящимися глазами, беглец был жалок. Страшно становилось за человека, бредущего в одиночестве по пустыне. Китаец рассказал, что идет домой, в Китай. Потом доверчиво показал пачку иголок и сказал: «Хо!» (хорошо). За иголки во встречных монгольских юртах и монастырях ему давали есть. Несчастный бережно сложил спасительные иголки и снова спрятал их в складках своих лохмотьев. Он с жадностью схватил несколько брошенных ему лепешек и, прижимая руки к груди, низко кланялся проходившей мимо него колонне. Потом его невзрачная фигурка снова замаячила в стороне, на буграх, пробираясь к далекому родному Китаю”.

Цаган-цэген. Орел и дракон

//-- 1 --//
   Еще в феврале из Урги на север были высланы отряды Янкова и Хоботова, чуть позже – монголы князя Баир-гуна. Они успешно теснили китайские гарнизоны к русской границе, но 12 марта, в день, когда Унгерн начал штурм Чойрин-сумэ, оставшийся в столице Резухин получил от Хоботова письмо с птичьим пером – в знак особой срочности и важности того, о чем оно сообщало. Хоботов доносил, что китайцы большими силами, справиться с которыми он не в состоянии, идут к Урге. Это означало, что они хотят воспользоваться отсутствием Унгерна и отбить город.
   Против Ма были брошены все способные носить оружие. Большая и лучшая часть Азиатской дивизии находилась в Гоби, полк Хоботова – в районе Кяхтинского Маймачена. В Урге войск почти не осталось; Резухину удалось собрать менее четырехсот всадников. Половину из них составляли плохо обученные монголы.
   В ночь на 15 марта он выступил на север и через день получил новое письмо от Хоботова. Тот писал, что из-за бурана потерял армию Ма и не может сказать, где она сейчас находится. Резухин продолжил движение на север, но трехдневные поиски ни к чему не привели. “Монголы ничего определенного о движении китайцев не знали. Они словно исчезли с лица монгольской земли”, – вспоминал Торновский.
   Тем временем противник неожиданно обнаружился на Улясутайском тракте, к западу от Урги. Похоже, в городе узнали об этом раньше, чем в штабе Резухина. Поползли панические слухи о намерении китайцев взять реванш и захватить беззащитную столицу.
   То ли Резухина догнали гонцы из Урги, после чего он немедленно повернул на запад, то ли Торновский, как пишет он сам, с группой казаков случайно наткнулся на китайский конный разъезд и, преследуя его, увидел двигавшуюся по долине колонну длиной в три-четыре версты. Издали, “на глазок”, он определил в ней примерно три тысячи пехоты, две тысячи кавалерии, столько же беженцев и двести-триста подвод. Другие мемуаристы называют еще большие цифры.
   К утру 19 марта Резухин преградил китайцам дорогу в районе уртона Цаган-Цэген – четвертого по счету на запад от Урги по Улясутайскому тракту. До столицы отсюда примерно сто тридцать верст.
   Стремясь вырваться из долины, китайцы с ходу повели наступление на господствующую высоту. На ней занял оборону Торновский с бурятской сотней, монгольскими ополченцами, одним пулеметом и одной пушкой Гочкиса, имевшей боезапас всего в десять снарядов. Все сразу поняли, что бой предстоит тяжелый – китайские цепи “наступали как на параде”. Среди пехотинцев находились офицеры на лошадях. Они ташурами, как Унгерн, подгоняли солдат в атаку.
   Залегшие на склонах сопки монголы открыли огонь, но выстрелы не наносили наступающим урона. Да еще и патроны следовало беречь, их катастрофически не хватало. Пока не были захвачены чойринские склады, Унгерн испытывал хронические трудности с патронами. Ургинский инженер-землеустроитель Лисовский отчасти поправил положение, предложив лить пули из стекла. Первые опыты оказались удачными, и в сражении под Цаган-Цэгеном некоторые из ополченцев стреляли по врагу стеклянными пулями.
   Первую атаку удалось отбить лишь благодаря опытности офицера-пулеметчика. Он же остановил и вторую, кавалерийскую. Китайцы потеряли много всадников, кони без седоков носились по полю, но пешие цепи продолжали идти вперед. Для китайских солдат, по словам Волкова, это были “бои отчаяния”. Они знали, что на тысячеверстных пространствах пустынной и враждебной страны их повсюду ждет гибель, единственное спасение – оружием проложить путь на родину. Монголы, уверенные, что враг рвется к Урге, защищали Богдо– гэгена и столичные святыни. “И вот, – пишет Волков, – китайцы по пяти раз кряду бросаются в атаки, рядом с трупами китайских солдат находят тела их жен-монголок, сражавшихся бок о бок с мужьями. Монголы, в обычных условиях легко поддающиеся панике, разряжают, как на учении, винтовки. На русского всадника приходится иногда от десяти до пятнадцати китайцев”.
   На помощь призваны были и сверхъестественные силы. В Урге служили молебны, а какой-то лама, поднявшись на одну из сопок над полем сражения, размахивал шелковым хадаком, кружился в священном танце и творил заклинания, нейтрализуя злых духов.
   Торновский руководил обороной центральной сопки, пока не был ранен в ногу. Пуля навылет пробила голенную кость. Сменивший его бурят Очиров удерживал позицию до вечера, потом отступил и присоединился к Резухину, оборонявшему другую сопку. Утром следующего дня эту высоту тоже пришлось оставить под непрекращающимися атаками китайцев. Они уже были близки к тому, чтобы вырваться из узкой горловины, где не могли в полной мере использовать свой громадный численный перевес, но тут в тылу у них появился подошедший с севера полк Хоботова. Наступление замедлилось, и как раз в это время подоспел Унгерн.
   Прибыв в Ургу 18 марта, он тотчас выехал на автомобиле к месту боев, но из-за снежных заносов добрался туда через двое суток. Чахары и тибетский дивизион отстали от него на несколько часов. Утром 20 марта китайцы почти одержали победу, а к вечеру того же дня оказались в кольце окружения.
   Пленный китайский офицер повез своему начальству предложение Унгерна о капитуляции. Предлагалось сдать оружие и военное снаряжение, после чего все солдаты и мирные жители с имуществом будут пропущены на юг и получат продовольствие на дорогу. Ма со штабом и старшими офицерами к тому времени успел бежать, пяти– или шеститысячной армией командовал полковник Чжоу [119 - Чтобы придать большее значение своей победе, Унгерн в письмах называл его “генералом”.]. Он согласился капитулировать. Полученное от него письмо размножили и разослали на другие позиции, а Унгерн, горя нетерпением, в полном одиночестве, помчался на переговоры во вражеский лагерь. По пути в него стреляли, но не попали, он благополучно добрался до Чжоу и вернулся в прекрасном настроении. Его китайского языка хватило на то, чтобы обговорить порядок капитуляции. Уже стемнело, поэтому сдачу оружия отложили до утра.
   Среди ночи Князева, состоявшего в те дни при Унгерне, разбудил сигнал тревоги. Поначалу “все недоумевали, почему так лихо заливается труба, так как вокруг царила мертвая тишина”. Наконец стало известно, что чахары, выставленные в охранение, заснули и ночью гамины убежали. Сам Чжоу и еще примерно тысяча человек предпочли “не испытывать судьбу”, но остальные под прикрытием темноты покинули лагерь.
   В погоню были высланы полк Хоботова и оренбургско-забайкальская сотня ротмистра Неймана. “Догнать! – напутствовал Унгерн ее командира. – Рубить без пощады всех стриженых!” Таковых он считал сторонниками Сунь Ятсена, то есть революционерами, а тех, кто не обрезал себе косу, – монархистами. В его манихейской картине мира добро не только резко отделялось от зла, но и легко распознавалось по внешним признакам.
   Днем, приняв сданное Чжоу оружие и оставив подводы тем “мирным купцам”, кто не тронулся с места, Унгерн поскакал вслед за бежавшими. На расстоянии нескольких верст от лагеря перед Князевым открылась долина, усеянная сотнями мертвых тел. Здесь “крепко поработали” оренбургские и забайкальские казаки, рубя не только солдат, но и беженцев с семьями. Серьезного сопротивления они не встретили, лишь Неймана застрелил притаившийся у дороги мститель. Это озлобило подчиненных убитого. Князев запомнил: “Прижавшись как-то боком к колесу брошенной у дороги повозки, китаец силится держать свой разрубленный череп. Впечатление от этого зрелища было, вероятно, усилено тем, что его поднятые к голове руки напоминали жест полнейшей безнадежности”.
   Спустя два с лишним месяца тут проезжал Оссендовский. “До сих пор, – вспоминал он, – среди остатков брошенной амуниции валялось около полутора тысяч непогребенных со страшными ранами от сабельных ударов. Монголы старались объехать стороной это поле ужаса и смерти, и здесь было полное раздолье для волков и одичавших собак”.
   А в тот день на перевале Долон-Хада беглецы подожгли степь и под прикрытием огня оторвались от погони. Большая часть конницы и мелкие отряды пехоты вернулись в Кяхту. Теперь власти ДВР сочли за лучшее пропустить их через границу, а затем из Верхнеудинска по железной дороге отправили в Китай. В конце марта набитые ими эшелоны проследовали через Читу в Маньчжурию.
//-- 2 --//
   Прекрасно вооруженная, экипированная и обученная пятнадцатитысячная армия, которую полтора года назад Сюй Шучжен привел в Халху, перестала существовать, что в Китае восприняли как национальную катастрофу. Монголия была не просто китайской колонией, как Урянхай; в ней видели неотъемлемую часть страны, чье символическое значение едва ли не важнее приносимых ею стратегических и экономических выгод.
   Беженцы принесли в метрополию известия о погромах и убийствах поселенцев, о сожженных поселках, разграбленных факториях и складах с товарами. Газеты требовали от правительства возмездия, коммерсанты – возмещения убытков. Военные рвались в бой, но политическая ситуация в раздираемом внутренними смутами Китае была такова, что организовать карательную экспедицию оказалось непросто.
   Возглавить ее могли два человека – Чжан Цзолин и чжилийский генерал У Пейфу, но эти же двое были главными соперниками в борьбе за контроль над центральным правительством в Пекине. При громких патриотических декларациях посылать войска в Монголию не хотел ни тот, ни другой. Оба боялись ослабить свои позиции на внутреннем фронте, при этом каждый противился назначению другого, чтобы его влияние не усилилось при успехе монгольской операции. В конце концов, Чжан Цзолин предложил компромиссный вариант: он пошлет дивизию своих войск, У Пейфу – своих, а командовать объединенными силами будет кто-нибудь со стороны, не связанный ни с одним из них. Предложение было принято, но никак не могли найти такого кандидата на роль командующего, который устроил бы обоих конкурентов.
   В апреле в Тяньцзине собралась правительственная конференция. На ней с тревогой отмечалась близость унгерновских отрядов к Калгану и даже опасность, якобы угрожающая Пекину. Сторонники союза с Советской Россией нарочно сгущали краски, рисуя ситуацию в трагических тонах, но это было и в интересах Чжан Цзолина. Он успел склонить к лояльности князей Внутренней Монголии и готов был взять на себя ответственность за возвращение мятежной провинции в лоно Китая. У Пейфу не мог или не хотел помешать его назначению. Получив должность “высокого комиссара по умиротворению Монголии”, неограниченные полномочия и три миллиона долларов на снаряжение экспедиции против Унгерна, Чжан Цзолин начал собирать деньги с крупных торговых фирм, заинтересованных в скорейшей победе над бароном, усиливал армию, но отправлять ее в Халху не спешил. Новое положение открывало перед ним широкий спектр возможностей, среди которых собственно война с Унгерном занимала далеко не первое место. Рассеивать свои дивизии по бескрайним просторам Монголии он не хотел, надеясь уладить дело миром.
   Как доносил Унгерну есаул Погодаев из Маньчжурии, полковник Лям Пань, доверенное лицо Чжан Цзолина, “усиленно” интересуется вопросом: если бы Чжан Цзолин “попросил” барона “выйти из Урги”, каков был бы ответ?
   Можно не сомневаться, ответ был бы отрицательным, хотя Унгерн посылал в Мукден недвусмысленные сигналы, что готов на многое при условии совместной борьбы за реставрацию маньчжурской династии. “Я, к сожалению, в настоящее время без хозяина, – попросту писал он Чжан Кунъю, – Семенов меня бросил… Предлагаю свое подчинение высокому и почитаемому Чжан Цзолину”.
   При его мукденском дворе жил Пу И, законный наследник Цинов. Для Унгерна одно это делало Чжан Цзолина фигурой более приемлемой, чем У Пейфу или любой другой из южнокитайских генералов.
   Тот, однако, добивался не подчинения, а полного устранения Унгерна из политической жизни Монголии. В игре, где ставкой была власть над Китаем, Чжан Цзолин держал про запас цинскую карту, пряча ее в рукаве, но не собирался выкладывать ее в партии со случайным партнером. Для него это был вопрос не идеологии, а политики. Он и не подумал бы идти на сговор с Унгерном ради такой фикции, как идейная близость. О союзе с ним не могло быть и речи, иначе Чжан Цзолина обвинили бы в предательстве национальных интересов. Как и большевики, он предвидел, что положение барона в Монголии будет становиться все менее прочным, выжидал и не торопился.
   Удобный момент настал, когда Азиатская дивизия ушла из Урги в Забайкалье. В июне 1921 г. Чжан Цзолин перенес свою ставку из Мукдена на станцию Маньчжурия, поближе к границам Халхи, и готовился двинуть войска в Монголию, но его опередила Москва. Спустя две недели в Ургу вошел Экспедиционный корпус 5-й армии и цирики Сухэ-Батора [120 - Официально Китай признал независимость Внешней Монголии лишь в 1945 г., согласившись с решением Ялтинской конференции. Позже Мао Цзедун обращался к Сталину и Хрущеву с просьбой о присоединении МНР к КНР, но получал отказ. В отличие от Пекина, Тайбэй до самого недавнего времени считал Монголию частью Китайской республики.].

   “Из только что полученных случайно газет, – писал Унгерн все тому же Чжан Кунъю, – я вижу, что против меня ведется сильная агитация из-за моей войны якобы с китайским государством. Думаю, что, зная меня, Вы не можете предположить, чтобы я взялся за такое глупое дело”. И еще: “Не могу не думать с глубоким сожалением, что многие китайцы могут винить меня в пролитии китайской крови. Но я полагаю, что честный воин обязан уничтожать революционеров, к какой бы нации они ни принадлежали, ибо они есть не что иное как нечистые духи в человеческом образе”.
   Пытаясь привлечь на свою сторону Чжан Кунъю, чтобы через него склонить Чжан Цзолина к отказу от военного решения проблемы, Унгерн, с одной стороны, предлагал ему взятку – третью часть выручки от продажи в Маньчжурии монгольских товаров, если тот сквозь пальцы посмотрит на нарушение введенной Пекином торговой блокады Монголии; с другой – убеждал его, что коммерческие интересы Китая в Халхе не пострадали: истребление в Урге “главных купцов – жидов” избавит китайскую торговлю от опаснейших конкурентов.
   Унгерн понимал, какое колоссальное значение для Монголии имеют торговые связи с Китаем. Почти сразу после взятия Урги был создан совет китайских старшин и составлен список фирм, чьи владельцы не ушли с войсками или оставили заместителей. Возле зданий, принадлежавших этим фирмам, выставлялись караулы для защиты от грабежей. Поощрялось и расселение офицеров в домах богатых китайцев. Постояльцы служили гарантами безопасности, за это хозяева бесплатно их кормили, одевали, снабжали табаком и рисовой водкой. Те, кто “брал не по чину”, сурово наказывались. Одного из таких обнаглевших квартирантов Унгерн приказал повесить прямо на воротах приютившей его усадьбы. Он демонстративно покровительствовал китайскому купеческому обществу, что не мешало ему в случае нужды конфисковывать имущество подопечных под предлогом спекуляции или укрывательства гаминов.
   После боев на Улясутайском тракте Унгерну досталось около тысячи пленных, а по возвращении в Ургу он обнаружил здесь еще почти столько же китайских солдат и офицеров, сдавшихся Баир-гуну [121 - Находившиеся среди них маньчжуры написали Богдо-гэгену письмо с жалобами на притеснения со стороны “темного революционного правительства” и с просьбой принять их на службу в монгольскую армию. Из них Унгерн отобрал сорок человек для своего личного конвоя, а затем присоединил к ним еще и группу корейцев. В телохранителях удобнее было иметь людей, национальной принадлежностью не связанных с основной воинской массой.]. Все они могли вернуться на родину с риском погибнуть в пути, но могли поступить к нему на службу и получать хорошее жалованье. Многие выбрали последнее. Из волонтеров был сформирован четырехсотенный полк, довольно быстро разжалованный в дивизион под командой поручика Попова [122 - Вскоре после выхода первого издания этой книги мне позвонил человек, представившийся сыном поручика Попова. Его отец из Иркутска был отправлен в Ургу разведслужбой 5-й армии и без вести пропал в Монголии. Не исключено, что это и есть тот самый красный разведчик.]. На первых порах Унгерн любовно опекал этот дивизион, доказывающий, что китайцы как таковые не являются его врагами, не пожалел двух пудов серебра на кокарды и трафареты для погон. Изображенная на них эмблема, которую он, по-видимому, придумал сам, представляла собой, по словам Волкова, “фантастическое соединение дракона с двуглавым орлом”. Это должно было символизировать единство судеб двух рухнувших, но подлежащих возрождению великих империй.

Свет с Востока

//-- 1 --//
   Среди тех, кто в Иркутске допрашивал пленного барона, был Сергей Борисов, представитель Коминтерна в Монголии, алтаец по происхождению и, видимо, буддист по воспитанию, иначе ему не доверили бы в 1925 году возглавить первое советское посольство в Тибет, к Далай-ламе XIII. Он интересовался антикоминтерновским проектом Унгерна создать Федерацию народов Центральной Азии и спрашивал, был ли Богдо-гэген посвящен в эти планы. Унгерн ответил, что с хутухтой как человеком “мелочным и неспособным воспринимать широкие идеи” он об этом не говорил, но в любом случае Богдо-гэген и его министры не могли не знать о замыслах барона, столь же грандиозных, сколь и опасных для хрупкой независимости Халхи, зажатой между двумя гигантами – Китаем и Россией.
   Идея возрождения державы Чингисхана была центральным пунктом геополитической программы Унгерна. “Это государство, – говорил он Оссендовскому, – должно состоять из отдельных автономных племенных единиц и находиться под моральным и законодательным руководством Китая, страны со старейшей и высшей культурой. В союз азиатских народов должны войти китайцы, монголы, тибетцы, афганцы, племена Туркестана, татары, буряты, киргизы и калмыки”. Цель их объединения – образовать “оплот против революции”.
   В 1920-е родственники Унгерна с интересом читали и пересылали друг другу книгу Оссендовского, но отказывались верить, что при всем его сумасбродстве их брат или кузен мог вынашивать подобные планы. К тому же автор, безжалостно беллетризируя реальность, давал поводы усомниться в своей правдивости. Под его пером Унгерн излагает эти планы во время ночной бешеной гонки на автомобиле по окрестностям Урги, отвлекаясь на реплики типа: “Это волки! Волки досыта накормлены нашим мясом и мясом наших врагов”.
   Еще менее достоверным должен был казаться другой его монолог, тоже произнесенный ночью после того, как приведенная Джамбалоном гадалка предсказала ему скорую смерть. “Умру… Я умру… Но это ничего… Ничего! – якобы проговорил Унгерн, обращаясь к Оссендовскому. – Дело уже начато и не умрет. Я знаю пути, по которым пойдет оно. Племена потомков Чингисхана пробудились! Ничто не потушит огня, вспыхнувшего в сердцах монголов! В Азии образуется громадное государство от Тихого океана и до Волги”.
   У клана Унгерн-Штернбергов такие места в книге Оссендовского должны были вызывать понятное раздражение. Им хотелось видеть своего родственника обычным белым генералом с разумной идеологией, чтобы гордиться им, а не считать его не то японским агентом, не то прожектером с бредовыми идеями. Русские эмигранты также не верили Оссендовскому. Одни полагали, что он романтизирует “дегенеративного” барона, другие не желали расставаться с мифами о героях борьбы за потерянную родину, которым прощалось многое, но только не планы расчленения России и равнодушие к ее судьбе. Однако рассказы Оссендовского подтверждаются признаниями самого Унгерна.
   Его слова (в письме атаману Кайгородову) о борьбе во имя “дорогой для нас родины, матушки России” кажутся гораздо более фальшивыми, чем ссылки на волю Неба и призывы к восстановлению маньчжурской династии. Эмигранты хотели видеть в нем русского патриота, между тем в протоколе одного из его допросов констатируется: “К судьбе России безразличен, так как, во-первых, не патриот; во-вторых, сторонник желтой расы и допускает оккупацию России Японией”.
   И далее: “Идеей фикс Унгерна является создание громадного среднеазиатского кочевого государства от Амура до Каспийского моря. С выходом в Монголию он намеревался осуществить этот свой план. При создании этого государства в основу он клал ту идею, что желтая раса должна воспрянуть и победить белую расу. По его мнению, существует не «желтая опасность», а «белая», поскольку белая раса своей культурой вносит разложение в человечество. Желтую расу считает более жизненной и более способной к государственному строительству и победу желтых над белыми считает желательной и неизбежной” [123 - Сменовеховец Евгений Яшнов писал, что белая раса с ее техническими достижениями напоминает французского парикмахера, выигравшего по займу пять миллионов: “Он отрывается от привычного уклада, ссорится с женой, ругает детей и, не научившись как следует управлять роллс-ройсом, давит встречных в своем бесцельном слонянии по свету”.].
   А тремя месяцами раньше, рассуждая о необходимости сплотить “в одно целое” Внутреннюю Монголию и Халху, Унгерн из Урги писал в Пекин своему эмиссару Грегори: “Цель союза двоякая: с одной стороны, создать ядро, вокруг которого могли бы сплотиться все народы монгольского корня; с другой – оборона военная и моральная от растлевающего влияния Запада, одержимого безумием революции и упадком нравственности во всех ее душевных и телесных проявлениях”.
   Сказанное им на допросе и написанное в письме к Грегори почти буквально совпадает со свидетельством Оссендовского, который, похоже, в самом деле пользовался дневниковыми записями. Свои заветные мечты Унгерн выражал одними и теми же словами, что свойственно людям с навязчивыми идеями. Такие идеи кажутся настолько значимыми, что, как магическая формула, могут существовать лишь в единственном словесном воплощении, нерасторжимо слитом с ее сутью.

   Идеи Унгерна выводили его далеко за рамки Белого движения. Они близки японскому паназиатизму, или панмонголизму, но не тождественны ему. Доктрина “Азия для азиатов” предполагала ликвидацию на континенте европейского влияния и гегемонию Токио от Индии до Монголии, а Унгерн возлагал надежды именно на кочевников, благо они сохранили утраченные остальным человечеством, включая отчасти самих японцев, изначальные духовные ценности, поэтому должны стать несущей опорой будущего миропорядка.
   Когда Унгерн говорил о “желтой культуре”, которая “образовалась три тысячи лет назад и до сих пор сохраняется в неприкосновенности”, он имел в виду не столько культуру Китая или Японии, сколько неизменную на протяжении столетий, подвластную лишь смене годовых циклов, стихию кочевой жизни. Ее нормы уходили в глубочайшую древность, что казалось непреложным свидетельством их божественного происхождения. Как писал Унгерн князю Найдан-вану, только на Востоке блюдутся еще “великие начала добра и чести, ниспосланные самим Небом”.
   Потомки воинов Чингисхана мало походили на своих предков. По словам Хитуна, полюбившего их совсем за другие качества, чем Унгерн, современные монголы стали “скромными, робкими, миролюбивыми, часто эксплуатируемыми разными обманщиками”. Унгерн об этом, конечно, знал, но верил, что сумеет вернуть им былую воинственность. К тому же в его системе ценностей образованность и гигиенические навыки значили куда меньше, чем религиозность, простодушие, уважение к аристократии. Важно было и то, что монголы остались верны не просто монархии, но высшей из ее форм – теократии.
   Унгерн знал их язык, носил их одежду, поклонялся их божествам и не фальшивил, говоря, что “уклад восточного быта чрезвычайно ему во всех подробностях симпатичен”, но при отвращении к западной цивилизации он так же не похож на бегущего от нее Поля Гогена, как Монголия не похожа на райские берега Таити. В его бунте нет ничего от эстетики. “Барон Унгерн, – пишет Волков, – давнишний враг всего, что он объединяет в презрительном слове литература. Он не выявил нам печатно свою идеологию, но все имевшие дело с ним сходятся в одном: барон никогда не доводит мысль до конца, его беседы – нелепые скачки, невероятное перепрыгивание с предмета на предмет. Объяснение всего этого кроется в недоступных извилинах его мозга”.
   В плену Унгерна спросили, не приходила ли ему мысль “изложить свои идеи в виде сочинения”. Он ответил, что по недостатку времени не пробовал перенести их на бумагу, хотя “считает себя на это способным”. Самонадеянности тут нет, его письма в сравнении с протоколами допросов говорят о том, что писал он лучше, чем говорил.
//-- 2 --//
   Идеология Унгерна построена по принципу славянофильской с той разницей, что на место русского народа, сохранившего утраченные другими народами добродетели, поставлены монголы, православие заменено буддизмом, а относительно локальная миссия российских самодержцев передоверена Цинам с их грядущим всемирным триумфом [124 - Именно в этом смысле следует понимать слова Унгерна о том, что “спасение мира должно произойти из Китая”.]. По словам Волкова, это заставляло даже “близких друзей говорить о сумасшествии барона”. Они просто не знали, что аналогичные идеи высказывались тогда людьми, в чьей нормальности никто не сомневался.
   С 1919 года, когда Советская Россия оказалась в кольце фронтов и ясно стало, что скорой революции на Западе не будет, большевистские вожди все чаще обращают взор в сторону Востока. “Спасение советской власти в том, чтобы натравить как можно больше угнетенных наций на империалистических волков”, – говорил Давид Рязанов (Гольденберг) на VIII съезде РКП(б). В Кремле уповали на пантюркизм и панисламизм как на средство борьбы с Антантой и ее ставленниками; Троцкий заявлял, что дорога на Лондон и Париж пройдет через Индостан и Афганистан, а Монголия и Тибет рассматривались как промежуточные станции на пути в Индию. Даже последовательный западник Ленин готов был признать, что ключи к мировой революции лежат в Азии. Осенью 1920 года в Баку прошел Съезд народов Востока, на котором основополагающий коммунистический лозунг был подвергнут ревизии и приобрел еретический, с точки зрения ортодоксального марксизма, вид: “Пролетарии всех стран и угнетенные народы всего мира – соединяйтесь!” В 1921 году в Москве был создан Коммунистический университет трудящихся Востока (КУТВ), где, согласно анекдоту тех лет, русские евреи учили немецких и польских евреев, как делать революцию в Индии и Китае [125 - Со слов моего деда Владимира Георгиевича Шеншева, преподававшего в КУТВе английский язык.]. Выступая здесь, Карл Радек уверял студентов, что в прогнившую буржуазную Европу придет с Востока не новое варварство, а новая высшая культура, не имеющая ничего общего с религией. Не будь заключительной оговорки, авторство этой концепции можно приписать Унгерну.
   В том же 1921 году, когда он захватил Ургу, в Софии несколько молодых русских историков выпустили сборник статей “Исход к Востоку”. Это был первый манифест нарождающегося евразийства, политической философии, созданной “кочевниками Европы” – русскими эмигрантами.
   Для Трубецкого, Савицкого, Сувчинского и их единомышленников имя Чингисхана значило не меньше, чем для Унгерна; они тоже опасались триумфального шествия нивелирующей культуры Запада и предсказывали всемирное антиевропейское движение, пусть с Россией в авангарде, а не с Монголией и Китаем. Подобно Унгерну, они отрекались от либерализма отцов, предрекали наступление эпохи, когда народы будут управляться не учреждениями, а идеями, ожидали появления великих “народоводителей” и не верили, что сумеречная во всем, кроме эмпирической науки и техники, западная цивилизация выдвинет идеологию, способную соперничать с коммунистической. Очень похоже рассуждал и Унгерн, в одном из писем заметивший, что Запад обречен, потому что в борьбе с революцией “не вводит в круг действия идей, вопросов морального свойства”.
   Главным для Унгерна и евразийцев было географически буквальное прочтение евангельского “свет с Востока”: с прописной буквы читали не первое слово, а последнее. Хотя западная граница “Востока” пролегала для них в разных местах, в обоих случаях ядром его должна была стать территория, входившая в империю Чингисхана. В этом смутно очерченном пространстве парадоксально пересекались векторы евразийского “исхода к Востоку” и унгерновского или коминтерновского “похода на Запад”.
   В манифестах евразийцев провозглашалось, что по типу организации их объединение “ближе всего стоит к религиозному ордену”; Унгерн мечтал о создании “ордена военных буддистов”, как Сталин – о превращении большевистской партии в “орден меченосцев”, а Гиммлер – о возрождении рыцарских орденов. Образ носился в воздухе, сближая всех тех, кто видел в текущих событиях начало новой эры мировой истории. Свою роль Унгерн видел в том, чтобы ускорить ее приход. В плену он жалел, что в последнем приказе по дивизии не изложил “самого главного – относительно движения желтой расы”. По его мнению, “об этом говорится где-то в Священном Писании”. В Урге он просил отыскать это место в Библии и, хотя “найти ему не могли”, не сомневался в существовании такого пророчества. Суть его якобы состояла в следующем: “Желтая раса должна двинуться на белую – частью на кораблях, частью на огненных телегах. Желтая раса соберется вкупе. Будет бой, в конце концов желтая осилит” [126 - Сама мысль, будто в Библии что-то говорится о желтой и белой расе, свидетельствует, что и Князев, и Оссендовский сильно преувеличивали эрудицию Унгерна. По-настоящему образованный человек на такие ошибки не способен.].
   “Я с моими монголами дойду до Лиссабона!” – обещал Унгерн застрявшему в Урге колчаковскому генералу Комаровскому. Вообще Португалия не раз упоминалась собеседниками барона как важная для него географическая точка. Она символизировала тот предел, по достижении которого его миссия будет исполнена.
   Эту идеологию, как объяснял Унгерн в плену, ему “некогда было обдумать”, тем более – изложить “в виде сочинения”, но на ее фундаменте он построил конкретную программу действий. Она включала в себя шесть этапов.

   1. Взятие Урги и освобождение от китайцев всей Халхи.
   2. Присоединение Внутренней Монголии.
   3. Объединение под главенством Богдо-гэгена остальных земель, населенных народами “монгольского корня”.
   4. Создание центральноазиатской федерации (наряду с “Великой Монголией” первыми ее членами предполагались Тибет и Синьцзян).
   5. Реставрация династии Цин, которая “так много сделала для монголов и покрыла себя неувядающей славой”.
   6. В союзе с Японией поход объединенных сил желтой расы на Россию и далее на запад с целью восстановления монархий во всем мире.

   Два заключительных пункта Унгерн рассматривал как дело будущего, но создание федеративного центральноазиатского государства считал возможным в самое ближайшее время. Впрочем, его деятельность в этом направлении сводилась главным образом к писанию писем. Как всякий человек, одержимый какой-то идеей, он верил, что достаточно внятно ее изложить, чтобы она завладела умами. Этих писем Унгерн разослал множество, а задумал еще больше. По его собственным словам, таким способом он собирался “привлечь к своим планам внимание широких масс желтой расы” [127 - С. Л. Кузьмин считает, что эта “революционная” формула возникла в результате редактирования протокола красными.].
   Некоторых корреспондентов Унгерн назвал на допросах: Пекинское правительство, Чжан Цзолин, казахские ханы на Алтае, дербетские князья, Далай-лама XIII. Сюда надо прибавить Семенова, который с присущим ему здравомыслием к идеям приятеля “отнесся отрицательно”, Чжан Кунъю, монгольских князей из Синьцзяна и Барги, влиятельного перерожденца Югадзир-хутухту, лидера казахской партии “Алаш” Алихана Букейханова и, наконец, последнего отпрыска маньчжурской династии двенадцатилетнего Пу И.
   Для большей убедительности ряд таких посланий Унгерн написал не от своего имени, но его рука легко узнается в письме от лица неизвестного монгольского князя в Синьцзян или от лица премьер-министра Джалханцза-хутухты, – безымянным “вождям народа киргизского” [128 - Киргизами Унгерн называл казахов.]. Едва ли хутухта способен был испытывать чувства, выраженные, например, в следующем пассаже: “Запад дал человеку науку, мудрость и могущество, но он дал в то же время безверие, безнравственность, предательство, отрицание истины и добра. Разве вы не знаете, вожди народа киргизского, как с грохотом, проклятиями и рыданием разрушались и гибли великие государства Запада, дробились и снова соединялись для того, чтобы вновь распасться и исчезнуть?”
   Эта грандиозная эпистолярно-агитационная акция была предпринята Унгерном в апреле-мае 1921 года, после побед под Чойрин-сумэ и возле уртона Цаган-Цэген. Никаких видимых результатов она не дала. Несколько писем остались неотправленными, другие, видимо, пропали в пути, а те, что все-таки добрались до адресатов, едва ли произвели желаемый эффект. В плену Унгерн честно признался: “Ответов ни от кого не получил”.

Религия изначальных истин

//-- 1 --//
   Теплой майской ночью, рассказывает Оссендовский, Унгерн привез его к монастырю Гандан. Автомобиль с шофером оставили у ворот и в темноте, по узким проходам между юртами и двориками, вышли к храму Мэгжид Жанрайсиг. На удар гонга сбежались перепуганные монахи; они пали ниц перед бароном, но он приказал им встать и открыть двери храма. Внутри Оссендовский увидел обычную обстановку буддийского дугана: “Тут висели все те же многоцветные флаги с молитвами, символическими знаками и рисунками, с потолка спускались шелковые ленты с изображениями богов и богинь. По обеим сторонам алтаря стояли низкие красные скамейки для лам и хора. Мерцающие лампады бросали обманчивый свет на золотые и серебряные сосуды и подсвечники, стоявшие на алтаре, позади которого висел тяжелый желтый шелковый занавес с тибетскими письменами. Когда ламы его отдернули, в полумраке, едва освещенная лампадой, показалась золоченая статуя сидящего на лотосе Будды”.
   Видно, что автор этого описания в Мэгжид Жанрайсиг никогда не бывал. Храмовое помещение выглядело совершенно иначе; исполинская ростовая статуя бодисатвы Авалокитешвары занимала едва ли не все его внутреннее пространство. Эпизод явно сочинен Оссендовским с целью поразить читателей эффектной сценой: “Барон ударил в гонг, чтобы обратить внимание бога на свою молитву, и бросил пригоршню монет в бронзовую чашу. Затем этот потомок крестоносцев, прочитавший всех философов Запада, закрыл лицо руками и стал молиться. На кисти его левой руки я заметил черные буддийские четки”.
   Всё, кроме описания места действия, выглядит правдоподобно. При входе в храм следует прочесть молитву, а Унгерн собирался в поход и, наверное, молился дольше, чем обычно. Как положено, его поднятые руки находились перед лицом, и у Оссендовского создалось впечатление, что он закрывает лицо ладонями. Четки на запястье тоже возможны. Алешин видел у него на груди, под распахнутым воротом дэли, еще и шнурки с амулетами-гау. Возможно, среди них была охранная мантра Белозонтичной Тары, которую писали в виде круга, определенным образом сворачивали и носили как оберег от пуль.
   Свой интерес к буддизму Унгерну хотелось представить как родовой, наследственный. “Буддизм был вывезен из Индии нашим дедом (имеется в виду прапрадед. – Л.Ю.), – говорил он Оссендовскому, – к этому учению примкнул мой отец, а затем и я”. Все это или его фантазия, или домысел Оссендовского, или семейная легенда. Стать буддистом в Мадрасе, где побывал Отто-Рейнгольд-Людвиг Унгерн-Штернберг, в XVIII веке было не проще, чем в Ревеле или на Даго. К тому времени учение Будды давно ушло на север, в самой Индии исчезнув почти до полного забвения. Отец Унгерна мог заинтересоваться буддизмом под влиянием Шопенгауэра, а сын – после бесед с Германном фон Кайзерлингом [129 - Не исключено, что именно от него Унгерн впервые услышал об Анри Бергсоне, которого упоминал в разговоре с Оссендовским. Незадолго перед Первой мировой войной Кайзерлинг и Бергсон, в те годы тоже увлекавшийся буддизмом, состояли в интенсивной переписке. Для Кайзерлинга это увлечение было настолько сильным, что с началом Первой мировой войны, которая казалась ему роковым итогом развития западной цивилизации, он вступил в переписку с японским послом в Петербурге, выясняя, нельзя ли ему поселиться в Корее, в буддийском монастыре. Оккупация Эстляндии германскими войсками сорвала эти планы.]. Унгерн, конечно, понимал разницу между индуизмом и буддизмом, но для него важнее было то, что их объединяло. Восточные религии импонировали ему отрицанием ценности человеческого “я” и фатализмом [130 - “Глубокий фатализм привел его к буддизму”, – свидетельствует современник барона, знакомый с ним по Харбину.]. Вырождение Запада, о чем он постоянно говорил и писал, можно было увязать с тем, что европейская цивилизация строится на принципиально иных основах. Индивидуализм и рационализм привели Европу к революции и хаосу, а жизнь, проникнутая кажущимся безумием безличной мистики Востока, сохранила строгую упорядоченность своих форм.
   “Черноокая аристократка” Архангельская, невенчанная жена барона Тизенгаузена и единственная представительница слабого пола, к кому Унгерн питал нежные чувства, “приручила” его разговорами о буддизме. Как слышал Хитун, знакомство произошло на обеде, устроенном верхушкой русской колонии в честь взятия Урги. Поначалу барон сидел за столом “конфузливым букой”, но когда Архангельская навела разговор на учение Будды, “оживился, повеселел и, в свою очередь, говорил о переселении душ, о том, как прислушивался к шуму ветра в лесу и в траве, как наблюдал полет птиц и вслушивался в их крики, и все это вошло в его мышление для самосовершенствования наряду с христианством”. Унгерн был очарован собеседницей и позднее не раз обсуждал с ней подобные темы. Он не догадывался, что умная и практичная Архангельская специально стала изучать буддизм, чтобы на всякий случай вызвать его симпатию к себе, а заодно и к мужу.
   Тема их первого разговора показывает, что буддизм для Унгерна – лишь одна из сторон его иррационализма и внецерковной религиозности. Сам он объявлял себя “человеком, верующим в Бога и Евангелие и практикующим молитву”, но отрицал принадлежность к определенной конфессии, говоря, что “верит в Бога как протестант, по-своему”.
   Лютеранин по рождению, формально он остался верен религии предков, а в жизни придерживался старого принципа: Бог один, веры разные. Если Азиатская дивизия находилась в лагере, по вечерам все сформированные по национальному признаку сотни выстраивались вместе, и каждая хором читала свои молитвы. По Макееву, это было “прекрасное и величественное зрелище”, а поляк Гижицкий больше был впечатлен его полифоничностью: “Русские возносили молитвы за будущего царя, китайцы пискливо повторяли непонятные выражения с припевом «Хо», мусульмане мрачно выводили «Аллах Акбар, Аллах Акбар», японцы и монголы мелодично взывали к Будде, глядя на светящую луну”. Вспомнив, как в окопах “Великой войны” цивилизованные люди в отчаянии проклинали судьбу и “глумились над Богом”, Гижицкий еще сильнее восхитился тем, что здесь “полудикие обитатели Востока воздают почести своим богам и, доверяясь их защите, спокойно смотрят в неведомое завтра”.
   Уклониться от этого ритуала было нельзя. Примерно так же и в те же годы китайский генерал-христианин Фэн Юйсян практиковал в своей армии ежевечернее пение псалмов. Хор состоял из его солдат, которых он без лишних церемоний крестил целыми батальонами, поливая их из пожарных брандспойтов.

   “Считает себя призванным к борьбе за справедливость и нравственное начало, основанное на учении Евангелия”, – записано об Унгерне в протоколе одного из его допросов. И тут же: “Придает большое значение в судьбе народов буддизму”.
   Противоречия здесь нет, он в самом деле полагал, что с помощью буддизма можно обратить человечество к единым во всех религиях изначальным божественным заветам, от которых отступило христианство. В этом Унгерн не был одинок. Среди его единомышленников были и те, кого он считал злейшими своими врагами.
   В ноябре 1919 года берлинская газета “Русский голос” опубликовала очерк некоего А. Керальника “Аракеса-сан”. В нем излагалась история Алексея К., буддиста и большевистского агитатора.
   Первый раз автор встретился с ним незадолго до революции – в Японии, в главном храме Киото: “В глубине храма, у алтаря, на котором сверкал огромный голый Будда, женоподобный и круглый, бонза гнусавым голосом читал молитву. Восточные курения, усыпляющий речитатив бонзы и монотонное причитывание японцев навеяли на меня странное полусонное состояние… Когда я очнулся, в храме было пусто, молящиеся разошлись, лишь серебряная лампада над головой Будды освещала алтарь, отбрасывая тени на стены и на пол. Внезапно одна из теней ожила. Высокий человек встал на колени, припав головой к ногам Будды, и вдруг я услышал: «Отче наш…» Я продолжил: «Иже еси на небеси…» Тогда человек бросился ко мне: «И вы, брат мой, пришли к нему? Он – конец и начало, он – истина!» На мгновение он обнял меня, затем повернулся и торопливо ушел. Я вышел вслед за ним…” Стоявший возле храма рикша объяснил Керальнику, что это “Аракеса-сан”, то есть русский по имени Алексей, женатый на японке и живущий в Киото.
   Вторая встреча произошла весной 1918 года, в Петрограде. Аракеса-сан выступал с речью перед группой рабочих возле цирка “Модерн” на Каменноостровском проспекте. “Я прислушался, – повествует автор. – Это была не большевистская речь, а какая-то проповедь потустороннего духовного столпничества. Все разрушить, что половинчато, сорвать все ткани и покровы – ткани слов, покровы лжи. Парламент – ложь, собственность – ложь. Жизнь общая, первоисточная – истина общая. Надо быть правдивым до конца. История – сплошная ложь, буржуазия хочет ее увековечить, прикрепить нас к ней…”
   Через какое-то время советские газеты сообщили, что служивший в продотряде “комиссар Алексей К. убит крестьянами при очередном восстании”.
   История наверняка вымышлена, а герой смонтирован из нескольких людей, но воплощенная в нем тенденция – не фантазия автора. Попытки соединить или примирить учение Будды с коммунистическим предпринимал в то время не только сомнительный Аракеса-сан, но и реальный Агван Доржиев, представитель Далай-ламы XIII в революционном Петрограде, и бурятские ламы-“обновленцы”, и Николай Рерих, в 1924 году не вполне бескорыстно внушавший советскому полпреду в Германии Николаю Крестинскому, что в Тибете передовые ламы давно проповедуют тождество коммунизма и буддизма. Спустя два года в Урге, только что ставшей Улан-Батором, вышла его брошюра “Основы буддизма”. О Гаутаме-Будде в ней сказано было, что он “дал миру законченное учение коммунизма”, и многозначительно сообщалось: “Знаем, как ценил Ленин истинный буддизм”.
   В основе таких спекуляций или искренних порывов, как у Алексея К., лежали представления о том, что классический буддизм – религия без бога. Унгерн видел сходство между буддизмом или конфуцианством как сводом общественных норм, принятых в Монголии и Китае, и марксизмом, претендующим в России на ту же роль. Когда в плену его спросили, как он относится к коммунизму, он ответил с нечастой для того времени проницательностью: “Это своего рода религия. Не обязательно, чтобы был бог. Если вы знакомы с восточными религиями, они представляют собой правила, регламентирующие порядок жизни и государственное устройство”.
   В Иркутске к нему на четверть часа допустили писателя Владимира Зазубрина, автора первого советского романа “Два мира”. В коротком разговоре с ним Унгерн повторил эту мысль: “То, что основал Ленин, есть религия”. Соответственно, его война с большевиками осмыслялась как религиозная с обеих сторон: “Я не согласен, что в большинстве случаев люди воюют за свою «истерзанную родину». Нет, воевать можно только с религиями” [131 - Последняя фраза, видимо, неточно записана в протоколе допроса. По смыслу она должна звучать так: “Нет, воевать могут только религии с религиями”.].
   В борьбе с большевизмом христианство уже показало свое бессилие, оставалось уповать на буддизм, который принесут в Сибирь монголы и, может быть, японцы. Процесс обращения сибирских мужиков в лоно учения Будды должен был, говорил Унгерн, растянуться “на несколько лет”, но эта уступка силе вещей не делала его план менее фантастичным.
//-- 2 --//
   Начиная со стоянки на Тэрельдже при Унгерне постоянно находилось до десятка лам, он посещал монастыри и при хроническом безденежье жертвовал им крупные суммы, но философия буддизма вряд ли входила в круг его интересов. Буддийские “легенды, ритуалы и популярные сказания” – вот тема его разговоров с Архангельской. Не менее важной была для него прикладная сторона “желтой религии”: умение монгольских и тибетских оракулов узнавать будущее. Ламы, составлявшие при нем нечто вроде консультационного совета, были астрологами и гадателями-изрухайчи, но не богословами. В походах они ночевали в палатке, стоявшей рядом с палаткой Унгерна; вечера он проводил с ними в беседах и гаданиях. Они толковали знамения, определяли счастливые и неблагоприятные числа в лунном календаре, а исходя из этого определяли даты военных операций и даже маршруты движения войск. Все их рекомендации Унгерн выполнял неукоснительно. Дошло до того, что полковник Костерин, предпоследний начальник его штаба, втайне выплачивал им “авансы”, чтобы результаты гаданий не сильно расходились с “боевыми интересами дивизии”.
   При походе в Забайкалье видное место среди них занимал молодой перерожденец Тери-Бюрет-гэген, которого Торновский почему-то называет “богом солнца”. Будучи личным представителем Богдо-гэгена, он получил прозвище “маленький гэген” (по-монгольски, гэгечин). Не только монголы, но и русские обращались к нему за гаданиями. “Гэгечин гадал быстро, уверенно и, как ни странно, очень правдоподобно, – вспоминал Князев. – Он брал в руку несколько монет или просто камешков, глубокомысленно, а может, и молитвенно подносил их ко лбу, затем дул на них и быстро выбрасывал из горсти на землю. Основываясь на известных ему знаках, он, глядя на расположение выброшенных предметов, давал ответы на любой животрепещущий вопрос: будет ли вопрошающий убит или же останется невредимым, увидится ли с семьей и т. д. В ответах гэгечина даже при слабом знакомстве с языком улавливались различные оттенки. Одному он давал ясный и твердый благоприятный ответ, другому отвечал уклончивой общей фразой, а третьему говорил приблизительно следующее: “Тебе будет нехорошо, но ты не бойся”.
   Гэгечин участвовал в боях, своими методами пытаясь добыть победу, но относительно его успехов на этом поприще мнения расходятся. Князев пишет, что когда в бою с красными под Ново-Дмитриевкой монгольский дивизион ударился в бегство, гэгечин “выскочил вперед на своем великолепном сером коне, крикнул несколько заклинаний, плюнул в ладонь и этой рукой сделал движение, как бы бросавшее его слюну во врагов”. Тут же воодушевленные монголы “с боевым кличем лавиной обрушились на красноармейцев”.
   Скептичный Нудатов, не называя имени, но говоря о том же гэгечине, приводит другой случай: “Один лама брался заговорить пушки и ружья красноармейцев. В начале боя заклинатель храбро выехал вперед и, что-то бормоча, начал махать шашкой, обвязанной хадаками. Со стороны противника раздался артиллерийский залп, несколько гранат разорвалось вокруг ламы. Кудесник свалился с коня, бросил свою священную саблю и на карачках уполз в кусты”.

   Во время одной из встреч с Першиным, обсуждая с ним возможность поставки в Китай шерсти и кож из Кобдоского округа, Унгерн внезапно, как всегда, перевел разговор на другую тему. “Я слышал, – сказал он, – что вы изучаете буддизм, дружите с Маньчжушри-ламою. Не сообщите ли мне что-нибудь интересное в этом отношении? Очень этим интересуюсь и хочу знать”. – “Вы, наверное, осведомлены, – ответил Першин, – буддизмом как философией я не занимаюсь, т. к. не имею для этого настоящей подготовки. Тем более мало мне знакома его оккультная сторона. Я интересуюсь только иконографией буддизма. Для занятий всесторонних я не знаю языков – ни санскрита, ни других, без чего изучение его немыслимо. Местные же изурухайчины – простые ворожеи, гадатели. Им нельзя верить. Маньчжушри-лама действительно ученый буддист, но он гаданиями не занимается. Если же вы пожелаете ознакомиться с буддийской иконографией, а она представляет большой интерес, то можете вместе со мной посетить один или два храма. И я, что знаю, расскажу вам относительно изображений будд, бодисатв, хубилганов и пр.”
   Этим предложением Унгерн так и не воспользовался, и не только по недостатку времени. Его интересовала не иконография, а чудо и тайна. Монголия представлялась ему гигантским историческим заповедником, где люди сохраняют не только рыцарские добродетели, но и утраченные на Западе навыки общения с потусторонним миром.
   По-видимому, что-то в этом духе допускал он и в самом себе. Если оракулы-чойджины при медитации или в священном трансе умели находить и распознавать врагов “желтой религии” под любым обличьем, то Унгерн свято верил в свой дар с одного взгляда отличать убежденных большевиков от их случайных и невольных пособников.
   Оссендовский стал свидетелем того, как он решил судьбу шестерых захваченных на границе красноармейцев. Некоторое время барон молча стоял перед ними, затем, не задав ни одного вопроса, отошел и сел на крыльцо соседней фанзы. В полной тишине прошло несколько минут. Наконец Унгерн вновь поднялся. Лицо его было решительным, выражение сосредоточенности исчезло. Касаясь ташуром плеча каждого из пленных, он разделил их на две группы: в первой оказались четверо, во второй – двое. Последних обыскали и, к удивлению Оссендовского, нашли у них “документы, доказывающие, что они – коммунисты-комиссары”.
   В отличие от Оссендовского, наверняка писавшего с чужих слов, доктор Рябухин своими глазами наблюдал нечто подобное, но в какую-то особую прозорливость Унгерна не верил, а в претензиях на обладание ею видел еще один признак больной психики и маниакального убеждения в собственной исключительности.
   После штурма Гусиноозерского (Тамчинского) дацана в Забайкалье, рассказывает он, в плен попали свыше четырехсот красноармейцев. Унгерн распорядился выстроить их в шеренгу и медленно пошел вдоль нее, вглядываясь в глаза каждому. Это было что-то среднее между упражнением в физиогномике и психологическим экспериментом. В результате около сотни человек Унгерн уверенно отнес к разряду “коммунистов и красных добровольцев”, после чего, как обычно в таких случаях, обратился к не вызвавшим его подозрений: “Если кто-то из них не коммунист, заявите”. Естественно, опротестовывать сделанный им выбор никто не решился из страха пострадать самому. Отобранных расстреляли, но позже оставшиеся в живых красноармейцы говорили Рябухину, что их убитые товарищи, как и они сами, были мобилизованными крестьянами из Иркутской и Томской губерний и ничем не отличались от тех, кому Унгерн даровал жизнь.
   Способность, которую он себе приписывал, считалась обычной для тибетских носителей тайного знания. В фантастическом романе донского атамана и писателя Петра Краснова “За чертополохом” (1922 год) будущий спаситель России, генерал Аничков, после победы большевиков уходит в Лхасу и здесь, в буддийском монастыре, обучается “читать в душах людей и узнавать их помыслы, глядя им в глаза”. Прототипом героя послужил атаман Анненков, но многое в нем взято и от Унгерна.
   В Азиатской дивизии все знали, что при первой встрече с ним нужно зарекомендовать себя с хорошей стороны, поскольку он всецело доверяет первому впечатлению, и, главное, не отводить глаз под его взглядом. Это было своего рода очистительное испытание. “Унгерн долго смотрел в глаза при первом знакомстве”, – отмечал Шайдицкий, гордясь, что выдержал экзамен и заслужил доверие. “Взгляд его холодных серых глаз как бы просверливал душу, – вторит ему Князев. – После первой же встречи с бароном для большинства делалось очевидно, что в глаза ему не солжешь”.
   На самом деле Унгерна постоянно обманывали, да и сам он обманывался в людях едва ли не чаще тех, кто не числил за собой такого рода талантов. Полковник, потом генерал Леонид Вериго, входивший в ближайшее окружение Семенова, заметил, что при всей разнице между атаманом и бароном их роднило “полное неумение разбираться в окружающих людях”.

Кровь на лотосе

//-- 1 --//
   Осенью 1913 года, когда Унгерн, не сумев поступить на службу к Джа-ламе, жил в Кобдо, на западе Халхи шли столкновения между монголами и алтайскими казахами из соседнего Синьцзяна. Они угоняли друг у друга скот. Самое деятельное участие в этих стычках принимал отряд Джа-ламы. Его приближенные рассказали Бурдукову эпизод одной из таких схваток: “После боя киргизы (казахи. – Л.Ю.) разбежались, оставив несколько человек раненых. Один, очевидно, тяжело раненный, статный и красивый молодой киргиз сидел гордо, опершись спиной о камень, и спокойно смотрел на скачущих к нему монголов, раскрыв грудь от одежды. Первый из подъехавших всадников пронзил его копьем. Киргиз немного наклонился вперед, но не застонал. Джа-лама приказал другому сойти с коня и пронзить его саблей. И это не вызвало у него стона. Джа-лама велел распластать киргизу грудь, вырвать сердце и поднести к его же глазам. Киргиз и тут не потерял угасающей воли, глаза отвел в сторону и, не взглянув на свое сердце, не издав ни звука, тихо свалился”.
   Джа-лама распорядился целиком снять с мертвого кожу и засолить для сохранности. Через полгода, скатаную в рулон, эту кожу нашли у него при аресте, сфотографировали и увезли в Россию как вещественное доказательство его бандитских наклонностей [132 - Ныне эта кожа (“тулум”) хранится в Национальном музее в Праге, но как она туда попала, неизвестно. Вероятно, после революции была вывезена кем-то при эмиграции.]. На самом деле подоплека тут была иная. Бурдуков узнал, что при совершении некоторых обрядов на полу храма расстилается белое полотно, вырезанное в виде человеческой кожи и символизирующее побежденного демона-мангыса. Джа-лама решил материализовать этот символ, претворив его в реальность. Беспримерная сила духа, которую выказал этот казах, выдавала в нем великого батора, но его вражда к монголам-буддистам доказывала, что он связан с темным, демоническим началом мира, т. е. является мангысом. Значит, его кожа годилась, чтобы заменить полотняные имитации.
   Может быть, Унгерн слышал о ней, а то и видел ее своими глазами, но вопрос о том, сочетается ли это живодерство с “милосердным” учением Будды, перед ним, видимо, не вставал. Наверняка он имел представление о тантризме – эзотерическом учении о возможности избежать долгого пути самосовершенствования в течение ряда перевоплощений и на протяжении одной жизни достичь желаемого путем особых практик и ритуалов, с помощью которых человек вступает в мистическую связь с бодисатвами или эманациями будд и получает доступ к любой цели. Под таким углом зрения буддизм Махаяны для дилетанта становился разновидностью магии, способом воздействия на сверхприродные силы и опытом каждодневной жизни вблизи этих сил. Богослужебные духовые инструменты из костей человека или изготовленные из того же материала зерна ламских четок, наконец габала – ритуальный сосуд из оправленного в серебро человеческого черепа, все это призвано было напоминать верующим о тленности земного бытия, но у европейцев, незнакомых с буддийской символикой, вызывало зловещие ассоциации.
   Как и христианство в Европе, буддизм в Тибете и Монголии вобрал в себя местные добуддистские верования. С началом войны с китайцами эти древние практики с их кровавыми жертвоприношениями вновь стали актуальны, как всегда бывает во времена исторических катаклизмов. Когда некий лама, перешедший на сторону красных, в победном экстазе съел вырванное из груди соратника барона, есаула Ванданова, еще трепещущее сердце, с буддизмом тут не было ничего общего, но следы такого рода архаики можно заметить в популярном культе “Восьми Ужасных”, то есть восьми главных дхармапала (докшитов), стражей и хранителей “желтой религии” [133 - Эти восемь: Махакала, Цаган-Махакала, Эрлик-хан, Чжамсаран (Бег-Цзе), Охин-Тэнгри, Дурбэн-Нигурту, Намсарай и Памба.]. Они изображались в таком обличье, что вызывали не столько благоговение, сколько страх.
   Откровением для Унгерна мог стать тот факт, что учение Будды с его основополагающей заповедью “Щади все живое” охраняют устрашающие божества вроде Чжамсарана или Махакалы. Поражая дракона, Георгий Победоносец остается отрешенно спокоен; архангел Михаил, архистратиг небесных легионов, при всей его воинственности не может изображаться в диадеме из отрубленных голов, сжимающим в зубах окровавленные сердца и почки противников христианства. Пусть все это символизовало духовную борьбу с заблуждениями и пороками, но язык буддийской иконографии, о которой Першин собирался рассказать Унгерну, мог навести его на мысль, что существование “Восьми Ужасных” в лоне учения о “восьмеричном пути” и “четырех благородных истинах” оправдывает крайние меры по отношению к врагам всякой религии, не только буддизма. В то же время способность христианства спасти мир от революционного наваждения вызывала сомнения потому хотя бы, что в нем не нашлось места для таких фигур. Унгерн мог соотносить с ними себя самого. “Барону доставляло неизмеримое удовольствие, когда монголы видели в нем что-то неземное”, – свидетельствует Голубев. И задается вопросом: “А может быть, он действительно верил, что он – перерожденец?”
   Алешин, рассказав, как в забайкальском селе Булуктай по приказу Унгерна несколько крестьян были заперты в амбаре и сожжены вместе с ним, замечает: “Во время этой массовой экзекуции барон молился своему Будде”. Утверждение сомнительно, зато показывает, что свирепость Унгерна связывали с его изменой христианству. В обыденном сознании такая связь очевидна, ведь при вероотступничестве человек разрывает кровно-родственные отношения с божеством, имманентно вложившим в него понятие о нравственном законе, и заменяет их рациональными, основанными на сознательном выборе и, следовательно, лишенными родовой памяти о добре и зле.
   В протоколе одного из допросов Унгерна записано с его слов: “Свою жестокость и террор в отношении людей не считает противоречащими учению Евангелия”. Противоречит ли это буддизму, его не спрашивали, но когда Бурдуков задал похожий вопрос Джа-ламе, тот ответил примерно так, как мог бы ответить Унгерн: “Эта истина (“щади все живое”. – Л.Ю.) для тех, кто стремится к совершенству, но не для совершенных. Как человек, взошедший на гору, должен спуститься вниз, так и совершенные должны стремиться вниз, в мир – служить на благо других, принимать на себя грехи других. Если совершенный знает, что какой-то человек может погубить тысячу себе подобных и причинить бедствие народу, такого человека он может убить, чтобы спасти тысячу и избавить от бедствия народ. Убийством он очистит душу грешника, приняв его грехи на себя” [134 - Интересно сопоставить это с наблюдениями современника Джа-ламы и Унгерна, монголиста Бориса Владимирцова: “Они (тантристы. – Л.Ю.) мнят себя иногда свободными от общего морального закона; они уже вне круговращения бытия, живут здесь только кажущимся образом, и не от них зависит, что несчастным, заблудившимся в сансаре их поступки порой представляются непонятными, дикими, даже грешными и безобразными”.].
//-- 2 --//
   Нищенствующий монах, объявивший себя реинкарнацией жившего полтора столетия назад джунгарского князя Амурсаны, враг Пекина и ойратский националист, мечтавший объединить под своей властью населенные западными монголами территории, Джа-лама не скрывал и антирусских настроений. “Вы, русские, что? Камыш! Подожгу, и вас не останется здесь, как нет и китайцев”, – такую угрозу слышал от него казачий офицер Сокольницкий в 1914 году. Тогда же Джа-лама был арестован казаками в своей ставке близ Кобдо и увезен в Россию. Сначала его держали в томской тюрьме, оттуда перевели в Якутию, потом – опять в тюрьму, уже астраханскую. После Февральской революции он вышел на свободу, вновь объявился в Кобдоском округе и повел партизанскую войну с китайцами. Как и Унгерна, монголы считали Джа-ламу существом сверхъестественным, чему способствовали его железная воля, актерский дар и умение выдать себя за человека, посвященного в таинства тантры.
   Когда летом 1921 года Монголию заняли советские войска, Джа-лама с отрядом воинов и тремя сотнями данников ушел в Южную (Черную) Гоби, в предгорья Шацзюньшаня. Здесь он основал собственный хошун, по сути дела – независимое государство, гибрид разбойничьего лагеря и миниатюрной теократии. Средства добывались набегами на соседей и грабежом караванов. Пленников обращали в рабов, их руками Джа-лама построил уникальную для Монголии каменную крепость. Она получила название Тенпей-байшин и являла собой причудливую смесь элементов тибетской, китайской и мусульманской архитектуры. Внутри располагались казармы, жилые и хозяйственные постройки, но сам Джа-лама предпочитал жить в юрте. Здесь, окруженный пустыней, горами, крепостными стенами и защищавшими его не менее надежно, чем стены, мрачными легендами, он чувствовал себя в безопасности.
   Пока Сухэ-Батор и его соратники делили между собой крохи той власти, что оставила им Москва, а советские эмиссары осваивались в ненароком доставшейся им огромной стране, в Урге было не до Джа-ламы, но затем взялись и за него. План операции разработал комендант Улясутая, калмык Харти Кануков, кавалер ордена Красного Знамени, герой боев с Деникиным и Унгерном. В январе 1923 года служившие под его началом офицеры-монголы Дугор-бэйсе и Нанзад в сопровождении трех цириков, которых выдали за слуг, прибыли в Тенпей-байшин под видом противников нового режима. Они предложили Джа-ламе принять участие в заговоре против Сухэ-Батора и застрелили его во время конфиденциальной беседы. Охрана разбежалась, никто не пришел ему на помощь, кроме любимой собаки. Подданных Джа-ламы тут же согнали на митинг, и как докладывал начальству Кануков, собравшиеся “не только изъявили покорность, но были очень рады освобождению от деспота-изверга”.
   Храбрый Нанзад когда-то воевал с китайцами под знаменем Джа-ламы и был хорошо с ним знаком. Это не помешало ему вырезать и съесть его сердце с целью завладеть силой и мудростью убитого. Отрубленную голову владыки Тенпей– бейшина увезли в Улясутай, насадили на пику и выставили на базаре, чтобы исключить возможные слухи о его чудесном спасении [135 - В том же 1923 г. и с той же целью в Петрограде, в обращенной к Невскому проспекту витрине Елисеевского магазина, была выставлена голова знаменитого бандита Леньки Пантелеева. Он погиб в перестрелке с сотрудниками угрозыска, но поскольку сообщениям о его смерти не верили и под его именем начали орудовать другие налетчики, требовалось удостоверить его гибель (эту параллель отметила и прокомментировала И. И. Ломакина).].
   Из Улясутая голову Джа-ламы отослали в Ургу, и, по легенде, Сухэ-Батор скончался в тот самый день, когда ее привезли в столицу. Там голова переходила из рук в руки, из канцелярии в канцелярию, пока не попала в музей, разместившийся в Зеленом дворце умершего к тому времени Богдо-гэгена. Оттуда она вскоре непонятным образом исчезла, но это уже ничем не грозило новым властителям Халхи. Не будь Джа-лама реинкарнацией Амурсаны, народное сознание нашло бы способ воскресить этого человека, вселив его дух в чье-нибудь тело, но после того, как китайцы ушли, а с севера, провозгласив себя освободителями Монголии, явились красные, миф о “северном спасителе” был обречен на забвение.
   В 1985 году знаток Монголии и писательница Инесса Ломакина обнаружила пропавшую голову Джа-ламы в фондах Музея антропологии и этнографии в Петербурге. Мумифицированная по монгольскому способу, т. е. просоленная и подкопченная, с дырой от пики, она числилась там экспонатом № 3394. Оказалось, что в 1925 году студент Ленинградского университета Владимир Казакевич, в будущем известный монголист, нелегально вывез ее из Улан-Батора в запломбированном ящике с разрешавшими его провоз без таможенного досмотра сопроводительными документами от советского полпредства. В Ленинграде он сдал голову Джа-ламы в музей, где ее оприходовали как “Голову монгола”, но с какой целью была проведена эта секретная операция, неясно. Возможно, причина скрывалась в характерном для тех лет интересе к особенностям строения мозга неординарных личностей. Эти исследования поощрялись в связи с популярными в СССР неоевгеническими идеями о возможности “научными методами” создать “нового человека”, но до содержимого черепной коробки Джа-ламы ни у кого из таких специалистов руки не дошли. Голова попала в Кунсткамеру, а раздобывший ее Казакевич был расстрелян в 1937 году.
   Спустя шесть лет после смерти Джа-ламы мимо Тенпей– байшина проходила экспедиция Рерихов, и Юрий Рерих осмотрел замок “хозяина Гоби”. Он был совершенно пуст и уже начал разрушаться.

   Джа-лама заложил эту крепость не раньше лета 1921 года, когда на западе Халхи начались столкновения между остатками Оренбургской армии Бакича и отрядами Карла Некундэ (Байкалова). Белый генерал-черногорец пришел сюда из китайского Синьцзяна, краском-латыш – из Сибири. Тогда Джа-лама и откочевал в Гоби. Подобно беглому унгерновскому есаулу Тапхаеву, он надеялся, что “красные и белые дьяволы истребят друг друга”, после чего наступит его звездный час.
   До этого ареной его деятельности был Кобдоский округ, а Унгерн ни разу не выезжал из Урги западнее Ван-Хурэ. Если в 1913 году их встреча и могла состояться, то сейчас они точно не встретились. Поначалу Унгерн питал иллюзии относительно возможности привлечь Джа-ламу к борьбе с красными и отправил ему пару писем, но очень скоро понял, что это не тот человек, с кем можно иметь дело. Тем не менее сходство между ними было подмечено многими и позднее вызвало к жизни легенду об их посмертном свидании. Она пополнила тот слой созданной русскими беженцами в Китае интеллигентской мифологии, в котором Унгерн был центральной фигурой. Он, как главная опорная колонна, поддерживал своды этого призрачного мира.
   В 1935 году в харбинском журнале “Луч Азии” эту историю изложил некто Борис С. Она вложена в уста маньчжурского зверопромышленника Петра Сальникова, в прошлом – офицера Азиатской дивизии. О нем говорится как о человеке реальном, известном многим харбинцам и фигурирующем под собственным, а не вымышленным именем, но это мало что значит. В борьбе за немногочисленного читателя, невысоко ценившего художественную правду, эмигрантская беллетристика часто маскировалась под журналистику.
   В зачине Сальников вместе с женой-монголкой принимает у себя гостей, в том числе автора, и за ужином рассказывает им феерический эпизод из своей жизни.
   Весной 1921 года, когда Азиатская дивизия двинулась в Забайкалье, Сальников с небольшим отрядом был оставлен охранять Ургу. Узнав, что Унгерн попал в плен, он решил вести отряд на восток, в Маньчжурию, но наткнулся на красных. В бою все его люди погибли, спасся лишь командир. Тяжело раненный, он был придавлен мертвой лошадью, поэтому его не заметили. Не в силах выбраться, он потерял сознание и очнулся уже ночью, почувствовав, что его куда-то везут. Кто? Куда? Ответа нет, Сальников опять впадает в беспамятство.
   Дальше – временной пробел, отточие. Проходит месяц или немного больше, Унгерн уже казнен, в Урге – красные. Где находится Сальников, по-прежнему неизвестно, тем временем в монгольской степи объявляется расстрелянный в Новониколаевске барон. Его видят то в одном улусе, то в другом. Обычно под вечер, в сумерках, в полном одиночестве он медленно проезжает верхом возле юрт, не обращая внимания на потрясенных кочевников, иногда направляет своего черного коня к ночным кострам, где греются пастухи, в ужасе падающие ниц при его появлении; барон молча присаживается к огню, потом вновь садится в седло и пропадает в темноте. Слух о воскресшем “боге войны” мгновенно облетает всю Монголию. Очевидцы, среди которых немало тех, кто недавно служил в его “войске”, клянутся, что это, несомненно, он, в точности такой, как прежде, лишь с необыкновенно белым потусторонним лицом.
   Спустя какое-то время в Урге, в казармах расквартированных там красномонгольских частей, происходит несколько загадочных убийств. Они следуют с промежутками в два-три дня. Все убитые – монголы, все так или иначе причастны к пленению Унгерна и все гибнут одинаково: ночью их закалывают кинжалом. Орудие убийства всякий раз остается в теле мертвеца, причем к рукояти прикреплена записка с одним и тем же текстом: “Предателю от ожившей жертвы”.
   Комиссар “монголо-советской дивизии” Моисей Коленковский смеется над суеверным страхом подчиненных; в оживающих покойников он не верит и пытается найти убийц, но однажды утром его самого находят мертвым [136 - Коленковский – лицо реальное, хотя в действительности он был командиром отряда броневиков, в августе 1921 г. атаковавших конницу Унгерна в неудачном для него бою под Ново-Дмитриевкой. Его смерть от кинжала – выдумка.]. Комиссар заколот в собственной постели; на рукояти кинжала, всаженного ему в грудь, обнаруживается записка с теми же словами. Эта смерть – заключительный аккорд. Месть свершилась, отныне призрак барона исчезает навсегда.
   Теперь наконец выясняется, что раненого Сальникова подобрали люди Джа-ламы и увезли в Тенпей-байшин. Там Джа-лама заметил, что этот офицер внешне очень похож на Унгерна: у него такие же опущенные вниз рыжеватые усы, тот же тип лица, которое, будучи натерто мукой, приобрело оттенок мертвенной бледности. Идея принадлежала Джа-ламе, его люди и отомстили предателям, а сам Сальников успешно сыграл роль привидения. Выполнив эту миссию, он возвращается в Тенпей-байшин, где его ждет прекрасная дочь Джа-ламы. Она ухаживала за ним, раненым, они полюбили друг друга.
   Комедия масок завершается идиллией. Закончив рассказ, Сальников уже в новом качестве представляет гостям очаровательную хозяйку дома: оказывается, она и есть та самая дочь Джа-ламы. Получив благословение ее отца, Сальников увез девушку в Харбин. Она приняла православие и стала его женой.
   Месть Джа-ламы автор объясняет тем, что и он, и Унгерн – враги красных, но роднило их и другое: обоим кровь на буддийском лотосе не казалась противоречащей духу “желтой религии”.

Режим

//-- 1 --//
   Однажды Алешин наблюдал, как сподвижник Унгерна, князь Мерен Дугарчжаб (Дугар-Мерен) наказывает своего провинившегося всадника: “Дверь юрты отворила чья-то невидимая рука, и мы увидели снаружи небольшую группу людей. Дугар-Мерен по-прежнему спокойно восседал на своей подушке. Человек, который недавно докладывал ему (о монголе, загнавшем коня. – Л.Ю.), вновь на коленях вполз в юрту, держа руки так, словно готовился что-то получить. Когда он приблизился к Дугар-Мерену, князь торжественно положил ему в протянутые руки черный лакированный ящичек, и человек, также на коленях, пятясь задом, пополз обратно. У входа в юрту он сел на землю, открыл ящичек, достал оттуда какую-то завернутую в материю вещь и начал медленно разворачивать ее. Вначале он снял слой синего шелка, потом – красного и, наконец, желтого. На свет явилась бамбуковая палка. Отполированная, она блестела, как некий священный предмет. По внутренней ее стороне, которой наносится удар, тянулась вырезанная полая бороздка (для стока крови. – Л.Ю.)”.
   Князь наблюдал за экзекуцией из юрты. Виновного разложили на земле прямо у входа, он получил всего пять ударов, но спина его была в крови. Экзекутор “вытер бамбук, тщательно отполировав его халатом жертвы, и вновь медленно завернул палку сначала в желтый, после – в красный и синий шелк; ящичек был закрыт и с прежними церемониями возвращен Дугар-Мерену”.
   У экзекуторов Азиатской дивизии “бамбуки” были березовые, их не хранили в лакированных пеналах, не обматывали шелками разных цветов – от нейтрального синего до священного желтого, непосредственно покрывающего этот символ княжеской власти, но пороли с восточной изобретательностью. На смену патриархальной казачьей нагайке пришли куда более экзотические методы поддержания воинской дисциплины.
   Нагайки в дивизии были упразднены, их место занял монгольский ташур. В парадном строю всадник, сидя в седле, должен был нижним концом упереть ташур в левое стремя, а на верхний положить руку. В походе предписывалось употреблять его вместо нагайки, но для лошадей он не годился и, в сущности, был абсолютно бесполезен. Его единственное назначение – служить знаком принадлежности к касте избранных. Кроме того, как прообраз любого державного жезла он был орудием наказания. “Ташурить” – пороть ташуром. Эту бессмысленную и неудобную палку в дивизии терпеть не могли, но роптать никто не смел, пока в августе 1921 года не вспыхнул мятеж. После убийства Резухина офицеры и казаки его бригады первым делом избавились от ненавистных ташуров – они были свалены в кучу и под крики “ура” торжественно сожжены как символ свергнутого режима.
   Унгерн не расставался с ташуром, ставшим, по Князеву, “одной из существенных причин развала всего дела барона и гибели его самого”. Льстецы сравнивали его ташур с дубинкой Петра Великого, который тоже был скор на расправу. Если Унгерну казалось, что кто-то игнорирует его приказы или проявляет недостаточное усердие, он “налетал как шквал” и несколькими ударами сшибал виновного с коня. Ташур был тяжелый, рука у барона – тоже нелегкая. Бил он обычно по голове, зачастую разбивая ее в кровь. На такой случай бывалые унгерновцы советовали вновь прибывшим класть в шапку или под донце фуражки толстую рукавицу на меху. Этот способ сделать удары ташура менее болезненными и не опасными для жизни был позаимствован у монголов. Они издавна использовали его для защиты от гнева китайских чиновников.
   Как пишет Князев, Унгерн бил людей ташуром “в минуты высшего напряжения своей начальнической энергии или же почти отчаяния, что никто его не понимает, никто не проявляет должной жертвенности”, но это все-таки чересчур лестное для него объяснение привычки разбивать головы подчиненным. Поплатиться можно было за самую пустячную оплошность. Хитун однажды пострадал за то, что, имея Унгерна пассажиром, слишком близко подъехал на автомобиле к предназначенному для дивизии табуну и напугал лошадей. Причинами той легкости, с какой Унгерн пускал в ход ташур, были обостренная постоянным нервным напряжением психическая неуравновешенность и отношение к офицерам и всадникам как к “сброду”, который другого языка не понимает [137 - Если при угрозе получить ташуром по голове кто-то из офицеров хватался за револьвер, что случалось крайне редко, Унгерн отступал и в дальнейшем не поднимал на них руку. Макеев хвалился, будто он был одним из таких смельчаков.].
   В беседе с Тизенгаузеном, как ее передает Голубев, он говорил, что в его окружении “одни – жулики, другие – пьяницы, третьи – развратники, четвертые – уголовные преступники, пятые – вздорные люди или просто дураки” и “моральная чистота им не знакома”. Если Унгерн и сгущал краски, то не сильно: все примерно так и обстояло. Он уверял собеседника, что “всей душой” ждет того момента, когда на русской территории сможет “пополнить дивизию элементом чистых светлых людей”, а из нынешних ее бойцов “не оставить ни одного человека”, ибо они годятся лишь в качестве “тарана для разрушения”. Предполагалось, что для управления этими новыми “светлыми людьми” ташур уже не понадобится, но таких солдат и офицеров, которые в полной мере удовлетворяли бы требованиям Унгерна, ни в России, ни где-то еще попросту не существовало.
   Другим обычным наказанием было “сажание на крышу”. Неизвестно, кто подсказал Унгерну этот оригинальный способ карать виновных, но точно не монголы. Скорее всего, в первый раз он употребил его по вдохновению, а затем ввел в систему. “Любопытную картину представляла в то время Урга. В районах расположения воинских частей тут и там по крышам домов разгуливали, стояли и сидели офицеры. Некоторые просиживали там по месяцу”, – вспоминал Макеев.
   Это наказание было дисциплинарным, применялось в основном к офицерам и являло собой нечто среднее между заключением на гауптвахте и выставлением у позорного столба. Правом прибегать к нему обладали только сам Унгерн и Резухин. Першин, проходя мимо здания штаба, не раз видел на крыше “десятки людей, ровно стаю голубей”. Они “жались друг к другу, кутались в халаты, чтобы как-то спастись от холода, а скользкая и крутая крыша усугубляла их мучения”. Пьяных привязывали к трубе, чтобы не упали и не покалечились. Легче приходилось тем, кто попадал на плоские кровли китайских фанз. Одеял не полагалось, пищу раз в день подтягивали в корзине на веревке, но пронырливые вестовые ухитрялись доставлять своим начальникам все необходимое, от теплых вещей до алкоголя. Наказанные были молоды, жизнь брала свое, и “нередко с крыши неслась залихватская песня”.
   Некоторые приговаривались к сидению без пищи и воды, однако за исполнением таких приговоров никто не наблюдал, и если товарищей по оружию поблизости не было, среди горожан всегда находились те, кто за плату или по доброте душевной снабжал страдальцев провизией. Угодивший на крышу Хитун сидел вместе с юным монгольским князем, пропившим выданные ему на агитацию в кочевьях казенные деньги. Пьяный, он катался по Урге на автомобиле, одной рукой обнимая сидевшую рядом “даму”, а другой гордо поднимая национальный флаг. Древком этого флага князь был выпорот и отправлен на крышу. Третьим в их компании оказался артиллерист, чьи батарейные верблюды загадили священную землю возле Ногон-Сумэ. Всех троих бескорыстно подкармливал штабной повар-китаец. Он украдкой бросал им то хлеб, то вареный картофель, и Хитун, памятуя жестокость своих китайских тюремщиков, размышлял о том, “какие бывают различные китайцы”.
   Страшнее, чем голод и жажда, были мороз и пронзительный ветер без возможности от него укрыться. Зимой простужались, обмораживали пальцы на руках и ногах, а сотник Балсанов, опальный любимец Унгерна, умер от полученной на крыше пневмонии. В летний зной сидение на раскаленной железной крыше становилось настоящей пыткой, но бежать никто не смел – это уже считалось дезертирством. Единственным, кто не побоялся ночью слезть с крыши и удариться в бега, был не офицер, а обвиненный в финансовых махинациях старшина мусульманской общины Сулейманов, на пару с которым Першин после взятия Урги посетил ставку барона.
   В лесистой местности вместо крыш использовались деревья. Во время привалов наказанные просиживали на ветвях по нескольку часов, а иногда – с вечера до утра. Если бивак разбивали надолго, деревья вокруг лагеря были усеяны скрючившимися фигурками. Как-то раз “на кустах” очутился весь штаб дивизии, включая Макеева, вспоминавшего об этом не без умиления начальственными причудами: “Сидеть было тяжело, в мягкую часть впивались сучья, ветер покачивал ветки, а перед глазами был шумный лагерь, откуда кучки людей с любопытством наблюдали новую позицию, занятую штабом”. Все это было вовсе не так весело, как по прошествии многих лет представлялось ностальгирующему по временам молодости Макееву. Полковник Львов, один из последних в длинной череде начальников штаба Азиатской дивизии, во сне упал с высоты на землю, сильно расшибся и чудом остался жив.
   В степи провинившихся зимой сажали на лед, не разрешая разводить костер на морозе, летом ставили без оружия в тысяче шагов от лагеря – с риском стать жертвой волков. Все эти меры, включая порку, Унгерн признавал нормой, говорил о них спокойно и сравнивал себя с Николаем I и Фридрихом Великим, тоже сторонниками палочной дисциплины. Однако его фантазия во всем, что касалось казней и экзекуций, их разнообразие, строгая классификация, вплоть до “смертной казни разных степеней”, индивидуальные кары для того или иного грешника – от перетягивания на веревке через ледяную реку до сожжения заживо, все это вызывает в памяти не прусского короля и не российского императора с их ранжирами и шпицрутенами под барабанный бой, а тени властителей тех отдаленных эпох, которые Унгерн считал золотым веком человечества.
//-- 2 --//
   Волков не преувеличивает, когда пишет: “Тысяча с небольшим русских и монголов побеждают 13-тысячную, хорошо вооруженную китайскую армию, захватывают громадные запасы продовольствия и вооружения, берут столицу Монголии, где сосредоточены сотни белых, для которых возвращение на родину возможно только с оружием в руках. Впереди – родина, здесь – страна, в несколько раз превышающая площадью Францию. Ее население боготворит имя русского, степи изобилуют скакунами, баранами, быками. А что нужно всаднику-партизану? Конь, трава, мясо. Успех казался и был возможен. Необыкновенный подъем охватывает белых, но Унгерн, вождь нарождающегося движения, в корне задушил его”.
   Это правда: беженцы и бывшие колчаковцы с энтузиазмом встретили появление барона в Урге, но восторги быстро прошли, надежды сменились недоумением, разочарованием и озлобленностью. Позднее, оказавшись в эмиграции, эти люди наперекор общественному мнению утверждали: “Мы, белые, должны радоваться его гибели”.
   Милюков назвал четырехмесячное пребывание Унгерна в Урге “самой удручающей страницей в истории Белого движения”. У него были факты для доказательства этого тезиса: в течение многих лет он вырезал из газет и хранил у себя в архиве воспоминания участников и свидетелей монгольской эпопеи барона [138 - Пакет с этими вырезками я получил благодаря любезности сотрудницы ГАРФа Лидии Ивановны Петрушевой.].
   Унгерн не был всего лишь логическим завершением “уродливого явления атаманизма”, как полагал Волков. Его пламенный монархизм – это форма бунта против общества, идеи вселенского порядка – род наркотика, позволявшего переступать, не замечая, те кажущиеся ничтожными по сравнению с высотой цели нравственные барьеры, перед которыми в годы Гражданской войны останавливались носители более скромных по размаху идеологий. Недаром, описывая установленные им порядки, современники прибегали к слову “эксперимент” – ключевому понятию любой социальной утопии, черпает ли она свой идеал в будущем или в прошлом.
   Хилиастическое ожидание мировой катастрофы, космополитические планы, замешанные на ненависти к буржуазному Западу и отношении к России как элементу наднациональной конструкции, ставка на мистически идеализируемую силу, которая из ничего должна стать всем и построить новый мир на развалинах старого, – это кажется зеркальным отражением марксизма. Правда, в отличие от большевистских деятелей, Унгерн был политическим идеологом и военным вождем в одном лице. Емельян Ярославский, сам будучи мыслителем ничуть не более тонким, высмеивал его “примитивный монархизм” и “скудный белогвардейским антураж”, но степень разработанности любой революционной теории всегда прямо пропорциональна дистанции, отделяющей ее создателя от поля не газетно-журнального, а настоящего боя.
   “Как ни странно, – замечает Волков, – многое, очень многое перенял Унгерн у своих смертельных врагов. Но все перенятое преломляется им сквозь призму собственного «я». Большевики брали заложниками семьи, и у Унгерна семья – жена, дети, родители, родственники – отвечает за преступление одного из ее членов. Как большевики, Унгерн не признает торговли, промышленности. Все должно сосредоточиваться в его интендантстве. Мужчины должны служить в отряде, женщины – во всевозможных швальнях, прачечных и т. д. Все переводятся на паек. Унгерн блестяще усвоил большевистский принцип: кто работает, тот ест. Причем работой считается только служба в его отряде, “в армии”. Все прочее неслужилое гражданское население является ненужным досадным придатком, который уничтожить, к сожалению, невозможно”.
   Сомнительна здесь разве что идея заимствования. У большевиков Унгерн ничего не перенимал, просто режим диктатуры при манихейской картине мира и ограниченных ресурсах неизбежно вызывал к жизни политику одного типа.
   Полностью запретить частную торговлю Унгерн не решился, но, подобно якобинцам, в интересах беженцев из России и собственных солдат установил твердый максимум цен на продовольствие и предметы первой необходимости. Цены назначили настолько низкие, что свободная торговля прекратилась, никто не хотел торговать себе в убыток. Зато некоторые из соратников барона, пользуясь страхом, который внушало его имя, закупали партии товаров по твердым ценам, а затем перепродавали по более высоким. Спекуляция процветала и, как в России при военном коммунизме, считалась таким же смертельным преступлением и точно так же была неискоренима.
   При командирах Красной армии состояли военспецы из кадровых офицеров, и Унгерн практиковал аналогичную систему. Полками и сотнями командовали преданные лично ему люди, а в качестве советников к ним приставлялись мобилизованные в Урге опытные колчаковские офицеры. Они руководили боевыми операциями под присмотром своих начальников. Есаул Хоботов, в прошлом извозчик, имел в помощниках фронтовика и георгиевского кавалера полковника Костерина, бывший шофер Линьков – подполковника Генерального штаба Островского и т. д. Когда Резухин назначил ротмистра Забиякина командиром полка, Унгерн не утвердил это назначение, сказав: “Больно грамотен”.
   В доверительной беседе Тизенгаузен предложил ему сместить всех пришедших с ним из Даурии офицеров, заменив их занесенными в Ургу “волей судьбы” колчаковцами. Унгерн отверг его предложение, мотивируя свой отказ тем, что эти люди “недостаточно бессердечны” и не в состоянии будут наводить ужас на подчиненных.
   “Ужас был необходим, – резонно замечает рассказавший об этом разговоре Голубев. – Его банду можно было держать в повиновении лишь сплошным ужасом”.
   Это очень важное наблюдение. Унгерн – не монстр, от природы наделенный уникальной для человека его круга и воспитания демонической свирепостью. Разумеется, семь лет войны, в том числе три года чудовищно жестокой с обеих сторон Гражданской войны в Забайкалье, приучили его мало ценить человеческую жизнь и не относиться к страданию как к чему-то необычайному, однако его легендарная безжалостность – это истероидный, но по-своему рациональный ответ на постоянно висевшую над ним угрозу утратить контроль над той дикой стихией, какой была Азиатская дивизия в Даурии и особенно в Монголии, в отрыве от всех очагов цивилизации и любых способных поддержать его власть общественных институтов.
//-- 3 --//
   При Унгерне в Урге действовало древнее правило, известное со времен римских проскрипций: доносчик получал третью часть имущества тех, кого казнили по его доносу. Остальное поступало в интендантство. Нарушившие этот неписаный порядок карались смертью. Так был повешен оптик и часовщик Тагильцев; вина его состояла в том, что по просьбе жены друга, расстрелянного владельца кузницы Виноградова, он спрятал у себя принадлежавшие покойному ценности, чтобы уберечь их от конфискации. После этого имущество самого Тагильцева тоже перешло в интенданство и вместе с другим конфискатом распродавалось по дешевке всем желающим [139 - В годы нэпа в ЧК – ГПУ существовал аналогичный порядок: наиболее ценные вещи убитых присваивали себе высшие чины или непосредственные исполнители, остальное через специальные магазины поступало в свободную продажу.].
   На одной такой распродаже неопытный Хитун купил теплую рысью куртку, соблазнившись ее дешевизной. О происхождении этой куртки он понятия не имел и был потрясен, когда хозяин квартиры сообщил ему, что видел ее на повешенном часовщике – в ней Тагильцев и висел на воротах собственного дома. “Я посмотрел на сразу ставшую ненавистной куртку и расстроился”, – вспоминал Хитун. Его утешил товарищ, сказавший: “Все картежники только и мечтают о возможности приобрести хоть кусок веревки от удавленника, приносящий удачу и выигрыш, а у вас целая пушистая теплая куртка – это же гора счастья!” Аналогия не вполне корректна, тем не менее Хитун, терзаемый невеселыми мыслями о будущем, почувствовал, как эти “легкомысленные” слова отозвались в нем “суеверной надеждой на спокойную и счастливую жизнь впереди”. Портной перекрыл кожей наружный мех куртки, после чего горожане “перестали испуганно таращить глаза” на ее нового владельца.
   Появились охотники за богатыми людьми. Чтобы подвести их под расстрел и получить треть имущества, применялся следующий способ: купца, не желавшего торговать по новым правилам и приберегавшего товар до лучших времен, уламывали продать что-либо по цене выше максимума, а затем доносили об этом в штаб дивизии или в комендатуру. Оправдаться было трудно. Унгерн с подозрением относился к жившим в Монголии русским купцам и промышленникам, не без оснований считая их жуликами, разбогатевшими на обмане монголов. “Честному человеку и у себя на родине можно хорошо прожить”, – говорил он.
   Соглядатаи, приставленные к столичным коммерсантам, ловили их на запрещенных торговых операциях, просто на неосторожно оброненном слове. Такие приемы открывали простор для вымогательства и позволяли пополнять дивизионную казну, как и карманы приближенных Унгерна. Известный всей Монголии скупщик пушнины Носков, доверенное лицо лондонской фирмы Бидермана, был обвинен не кем иным, как Сипайло, в результате получившим пятнадцать тысяч долларов отчислений с выручки за проданное имущество Носкова и фирмы.
   С началом Первой мировой войны в Европе стал популярен мех тарбагана, недорогой и практичный. На западном пушном рынке Бидерман считался “королем сурка”. Носков начал у него службу простым возчиком и дослужился до резидента. Этот щуплый человечек был фанатически предан своему далекому хозяину. За прижимистость, склонность к обману и привычку чертыхаться монголы прозвали его “орус шорт” – “русский черт”. Под этим прозвищем он был известен всей Урге и значился под ним даже в городской телефонной книге. Каждый день с раннего утра, в любую погоду, Носков появлялся на Захадыре и скупал все, что мог купить у монголов, безбожно торгуясь и ругаясь. Весь базар был у него в руках. О нем говорили: “После Носкова на рынке не пообедаешь”.
   Когда в Азиатской дивизии возникли финансовые трудности, Носкова сделали дойной коровой. Несколько раз у него требовали крупные суммы якобы взаймы. Отказать было нельзя, он давал, но однажды не утерпел и в сердцах выложил все, что думает о бароне и его компании. В тот же день Сипайло предъявил ему обвинение в большевизме, предложив откупиться за пятьдесят тысяч долларов. Носков заявил, что наличных денег у него нет, тогда его начали пытать – жгли раскаленным железом, подвешивали за пальцы к потолку, изрубили “бамбуками” так, что мясо клочьями свисало со спины, но ничего не добились. Где спрятаны деньги, Носков не сказал. На восьмой день пыток он сошел с ума и был застрелен. Труп выбросили на свалку над Сельбой.
   Сам барон историю преступления и гибели “орус шорта” излагал иначе. Когда они с Оссендовским на автомобиле ехали к радиостанции на горе Мафуска, Унгерн, указав в сторону от дороги, сказал: “Здесь стояла юрта богатого монгола, поставщика русского купца Носкова. Этот Носков был ужасный человек и заслуженно носил прозвище «черт». Китайские власти секли беспощадно его должников-монголов и сажали их в тюрьму. Так был разорен и монгол, о котором я говорю. У него отобрали все, что он имел, после чего он перебрался отсюда миль за тридцать, но Носков разыскал его и там и захватил остатки имущества и скота, обрекая его самого и семью на голодную смерть. Когда я занял Ургу, ко мне пришел этот монгол в сопровождении еще тридцати разоренных Носковым людей; они требовали его смерти. Я повесил «черта»”.
   Заботой о монголах можно было оправдать смерть Носкова, но никак не убийство боготворимого ими ветеринара Гея, которого заподозрили в связях с большевиками и сокрытии денежной кассы Центросоюза (донос оказался ложным). По приказу Унгерна убийцы нагнали его в сопках, когда он вместе с семьей выехал из Ван-Хурэ в Ургу, и повесили на придорожной сосне. Жену, тещу и трех маленьких дочек задушили.
   Расправа с женщинами была продиктована не просто желанием избавиться от свидетелей. Ближайшие родственники тех, кого казнили по обвинению в большевизме, также подлежали смерти. Жену и дочерей доктора Цыбиктарова, убитого после взятия Урги, ждала участь семьи Гея, если бы за них не вступился приходившийся покойному дальней родней сотник Балсанов, в то время фаворит Унгерна. Одного офицера Азиатской дивизии расстреляли только за то, что его живший в Харбине брат имел там какие-то контакты с большевиками.
   В плену Унгерна спросили, для чего в Забайкалье семьи сельских активистов уничтожались поголовно, включая маленьких детей. Он ответил: “Чтобы не оставлять хвостов”. Впрочем, в другой раз, отметая упрек в терроре по отношению к невинным, сказал, что убийство членов семьи за преступление, совершенное ее главой, “это не террор, а обычай Востока”.
   Ссылка на восточные обычаи была не более чем попыткой набросить флер на политику устрашения и возмездия. Ни одна сколько-нибудь продолжительная лагерная стоянка Азиатской дивизии не обходилась без казней. Нудатов приводит присловье, которое, по его словам, любил и часто повторял Унгерн: “Земля крови просит”.
   В случаях, когда требовалось устранить кого-то без лишней огласки, человеку приказывали доставить в какую-нибудь часть, обычно туземную, запечатанный пакет, где содержался его собственный смертный приговор. Так погиб посланный в Тибетскую сотню полковник Зезин, друг генерала Ефтина, который в дни убийства евреев попросил Першина спрятать у себя в доме зубного врача Гауэра. Ефтин и Зезин публично осуждали действия Унгерна, но если первого защищали генеральские погоны, то второй такой страховки не имел [140 - В издании 1993 г. сообщалось, что Унгерн избавился от Ефтина “тем же способом, каким четыре года спустя Сталин устранил Фрунзе”. Я опирался на Волкова, писавшего, что Клингенберг уговорил Ефтина “сделать необходимую операцию – разрез мочевого пузыря, но «забыл» предварительно выпустить мочу, и старик умер от заражения крови”. Взятое Волковым в кавычки слово “забыл” предполагает сознательное убийство, но это маловероятно. Скорее всего, такой слух был производным от антипатии к Клингенбергу. Его считали способным на все, в том числе на исполнение таких желаний Унгерна, которые тот предпочитал не высказывать вслух.]. Открыто протестовал против ургинских насилий и подполковник Яхонтов, боевой офицер в возрасте двадцати четырех лет, обладатель золотого оружия, бежавший из советского концлагеря под Красноярском. В Урге он еще не обжился, влиятельных покровителей не имел, поэтому его без затей задушили во время допроса.
   Многих беженцев из России погубили найденные у них документы с печатями советских учреждений. Такие бумаги получали за взятку, иначе не стоило и думать о том, чтобы добраться до монгольской границы. Жена Торновского в Иркутске обзавелась удостоверением от политотдела 5-й армии, якобы командировавшего ее в Троицкосавск. Перейдя границу, она порвала свой пропуск, но не все были так предусмотрительны; некоторые забывали избавиться от компрометирующих документов. Если бы в доме Торновского нашли удостоверение жены, он, по его словам, “не писал бы свои воспоминания”.
   Лишь маниакальным убеждением Унгерна в виновности всех и каждого можно объяснить тот факт, что при нем погибла едва ли не десятая часть трехтысячного русского населения Урги. Как обычно при большом терроре, его изначальные цели скоро забылись, и он начал черпать оправдания в самом себе: очередное убийство становилось объяснением предыдущего и доказывало необходимость следующего.
   В столице хотя бы поддерживался относительный порядок, но в “худоне” (провинции) мародерство стало нормой; отряды бароновцев угоняли у монголов скот, грабили, насиловали, и Унгерн бессилен был с этим справиться. Есаул Тапхаев, отправленный утвердить его власть на севере Халхи, оставил за собой сотни трупов. Унгерн приказал его убить и даже назначил крупное вознаграждение за его голову, но оно так никому и не досталось.

Власть и бессилие. почва колеблется

//-- 1 --//
   Сразу после ухода китайских войск, с необычайной для монголов оперативностью, стоившей Унгерну немало трудов и нервов, было создано Монгольское правительство под верховной властью Богдо-гэгена. Первым своим указом оно аннулировало все долги туземного населения китайским кредиторам и провозгласило восстановление автономии – с оговоркой, что до реставрации маньчжурской династии Монголия будет управляться самостоятельно. Декларация, направленная в Пекин президенту Сюй Шичжену, была более дипломатичной: в ней выражалась готовность признать власть Китайской республики при условии сохранения автономии, а изгнанные китайские генералы объявлялись общими врагами монголов и Пекина. В этом документе даже отъезд Чэнь И из Урги трактовался как его похищение мятежными Го Сунлином и Чу Лицзяном.
   Новое правительство, как и уничтоженное Сюй Шучженом в декабре 1919 года, состояло из пяти министерств: иностранных и внутренних дел, финансов, юстиции и военного. Последнее возглавил только что вышедший из тюрьмы Хатон-Батор Максаржав. Премьер-министром стал влиятельный перерожденец Джалханцза-хутухта, один из немногих монголов среди в основном тибетского по происхождению высшего ламства, к тому же чингизид из династии тушету-ханов. С прошлой весны он отсиживался в монастыре и не запятнал себя сотрудничеством с гаминами. Джалханцза-хутухта имел опыт светской политики: шесть лет назад он участвовал в Кяхтинской конференции, на которой добивался присоединения к Халхе соседнего Урянхая. Русские дипломаты считали его самым способным из монгольскх политиков. Ставший его заместителем выдающийся философ Маньчжушри-лама пользовался огромным авторитетом, но в мирских делах разбирался плохо и нечасто покидал свою обитель на вершине Богдо-ула. Всеми делами в министерствах заправляли чиновники старой цинской выучки. Для присмотра за ними и за членами кабинета Унгерн ввел в состав правительства своего верного Джамбалона, получившего пост министра без портфеля.
   Сам Унгерн, осуществив мечту Семенова о должности “главковерха” при Богдо-гэгене, стал главнокомандующим Монгольской армией, пока что состоявшей из Азиатской дивизии и отрядов присоединившихся к Унгерну монгольских князей. Формально главком подчинялся военному министру, но никому в голову не приходило, что Максаржав будет отдавать Унгерну приказы, а тот – послушно их выполнять. На первых порах барон сосредоточил в своих руках всю полноту военной и гражданской власти. “Богдо-гэген обособился в своем дворце, остальная Урга жила и дышала только Унгерном”, – вспоминал Першин.
   Экономическую политику правительства направляли двое русских советников – тесть Волкова барон Витте [141 - Монголы уважительно называли его “Холзын-нойон”, т. е. “лысый господин”. У редко лысеющих кочевников лысина ассоциируется с мудростью.] и бывший глава ургинской конторы Центросоюза Иван Лавров. После взятия Урги он попал в проскрипционные списки, но ему повезло. Когда его вели на расстрел мимо штаба дивизии, он вбежал туда на глазах оторопевших от такой наглости конвойных и, наткнувшись на самого Унгерна, которого по близорукости не узнал (очки у него разбились при аресте), возмущенно заговорил с ним в повышенном тоне. Это его и спасло – барон ценил смелых людей. По другой, менее романтичной и более правдоподобной версии, за Лаврова ходатайствовали китайские коммерсанты, а также трое ургинских баронов – Витте, Тизенгаузен и Фитингоф, знавшие его как опытного финансиста. После беседы с ним Унгерн поручил ему помочь монголам в финансовой и налоговой неразберихе. Он настолько нуждался в профессиональном опыте Лаврова и Витте, что прислушивался к их просьбам за арестованных русских и даже евреев.
   Уже к началу весны Лавров организовал выпуск первых монгольских ассигнаций [142 - Точнее, это были краткосрочные казначейские обязательства. Широкого хождения они не имели. В 1922 г. Народное правительство Монголии изъяло их из обращения, но полностью оплатило серебром.]. При расчетах они получили преимущество перед весовым серебром и перед серебряным китайским долларом, хотя их внешний вид оставлял желать лучшего. “Эти банкноты, – вспоминал Першин, – являли собой печальное зрелище. Напоминали они лубочные картинки, вышедшие из самой захудалой типографии, но монголам льстило, что на деньгах изображены их домашние животные”. Купюру достоинством десять янчанов (долларов) украшал баран, пятнадцать – верблюд, двадцать пять – бык, пятьдесят – лошадь. Для обеспечения их золотом Лавров собирался возобновить разработку заброшенных золотых приисков в горах Хэнтея. Планировалось создание национального банка и чеканка монеты, о чем Унгерн мечтал еще в Даурии.
   “На монгол я особенно не жал, – говорил он в плену, – и в их работу старался не вмешиваться. Помогал лишь советами, ибо они очень медлительны в своих действиях, и если ищешь пользы дела, то их приходится всегда раскачивать”. Его советы часто носили ультимативный характер, но он искренне стремился к укреплению Монголии не только как базы Азиатской дивизии, но и как независимого государства. Даже Голубев, относившийся к нему резко отрицательно, признавал, что барон хотел видеть Монголию “правящей, а не униженной Востоком и Западом”, ибо страна, “давшая Чингисхана”, не может “сойти с политического горизонта, а должна постепенно приходить к прежнему величию”.
   Оссендовский, приписывая Унгерну роль европейского цивилизатора, пишет, что он провел телефонную связь, наладил автобусное сообщение между центральной частью Урги и Маймаченом, возводил мосты, строил ветеринарные лаборатории, школы и больницы. На самом деле он главным образом восстанавливал разрушенное или пришедшее в упадок. Для более солидных проектов у него не было ни средств, ни времени. Разве что при нем бригады из пленных гаминов очистили сроду не знавшие метлы столичные улицы. Другим новшеством стал скипидарный завод; скипидаром думали заменить стремительно убывающие запасы бензина для автомобилей.
   Вообще война вдохнула новую жизнь в принадлежавшие выходцам из России и зачахшие при китайцах мастерские, швальни, полукустарные заводики. В невиданных прежде масштабах здесь шилось обмундирование русско– восточного образца, “строилось” шелковое белье, тачались сапоги, изготавливались трафареты для погон, полковые значки, знамена. В перспективе это производство должно было обслуживать Монгольскую армию, о создании которой мечтал Унгерн. Ее численность он хотел довести до фантастической цифры в сто тысяч всадников. Между тем, по переписи населения, по заданию Центросоюза проведенной в 1919 году Иваном Майским (Ляховецким), на территории Внешней Монголии проживало всего 492 000 человек [143 - Он использовал данные проведенной Монгольским правительством переписи, которые, видимо, за взятку получил у китайцев. Реальное население Халхи было несколько большим. Монголы, дабы избежать дополнительного налогообложения, скрывали подлинную численность своих семей.], причем более сорока процентов мужчин составляли ламы. Лишь поголовная мобилизация всех остальных, включая стариков и детей, дала бы желанную стотысячную армию. Унгерн или не знал этих данных, или надеялся быстро объединить в одно государство Халху, Баргу и Внутреннюю Монголию.
   Для подготовки офицеров открыли военное училище. Начальником стал полковник Лихачев, буян и пьяница. Во хмелю он шашкой рубил на улицах бродячих собак, а на занятиях избивал юнкеров, среди которых были отпрыски знатнейших княжеских фамилий. Те подали жалобу, и Сипайло по приказу Унгерна задушил Лихачева. Его заменил прапорщик Толмачев из бывших вахмистров, раньше служивший инструктором в монгольских частях. При нем до лета 1921 года училище успело выпустить около сотни офицеров.
   Хуже обстояло дело с их подчиненными. По настоянию Унгерна правительство Джалханцза-хутухты объявило частичную мобилизацию, но добиться, чтобы Богдо-гэген утвердил этот указ, оказалось много труднее. Когда наконец согласие было получено, хошунные и аймачные начальники пригнали в Ургу требуемое количество людей. Однако, как и следовало ожидать от монголов, веками унижений приученных не опротестовывать неудобные приказы, а выполнять их по-своему, одна часть новобранцев оказалась физически непригодна к военной службе, другая – заражена сифилисом (бытовой сифилис был бичом Монголии). Их возвращали и требовали замену. Все это осложнялось монгольской “медлительностью”, на которую не напрасно сетовал Унгерн. В конце концов, стали хватать первых попавшихся – тех, кто приехал в Ургу по делам или поклониться столичным святыням. Многие пытались бежать, пойманные и повешенные дезертиры исчислялись десятками.
   Унгерн хотел сформировать из монголов отдельную кавалерийскую бригаду, но пришлось ограничиться дивизионом и несколькими мелкими отрядами.
//-- 2 --//
   В конце февраля, став начальником штаба у Резухина, Торновский подал ему записку с анализом сложившейся ситуации и прогнозом на будущее. Он предсказывал, что красные не оставят их в покое и в течение года, “придравшись по незначительному поводу к Монгольскому правительству”, силами 5-й армии перейдут границу; Азиатская дивизия не сможет им противостоять, а создать за это время полноценную монгольскую армию не удастся. Торновский рекомендовал заключить соглашение с Чэнь И на следующих условиях: Монголия признаёт власть республиканского Китая и доверяет ему ведение своей внешней политики, Чэнь И возвращается в Ургу как полномочный представитель Пекина, но китайские войска должны покинуть страну, поручив охрану ее границ монгольским частям и Азиатской дивизии. Тогда Москва “не рискнет на осложнения с Китаем”, в противном случае в войну с красными вмешается китайская армия, что является “мечтой Белого движения”.
   Унгерн одобрил этот проект, и Торновский написал письмо Чэнь И с предложением вступить в переговоры. Доставить его в Троицкосавск поручили Догсомыну Бодо, ламе, бывшему преподавателю школы толмачей и переводчиков при русском консульстве, одному из первых монгольских журналистов; при автономии он издавал газету “Шинэ толь” (“Новое зерцало”). Ни Торновский, ни Унгерн не подозревали, что их курьер связан с большевиками, что он отправлял красным донесения с информацией о положении дел в стране и ему нет никакого резона мирить барона с китайцами. Письмо к Чэнь И, на глазах у Торновского бережно завернутое им в пояс дэли, Бодо адресату не передал, зато с радостью воспользовался случаем выбраться из Урги и спокойно доехать до Троицкосавска.
   Чуть раньше из группы эмигрантов по инициативе коминтерновца Бориса Шумяцкого была создана Монгольская народно-революционная партия, а теперь образовано Народное правительство в изгнании. Бодо занял в нем пост премьера. Военным министром и главкомом стал Дамдин Сухэ-Батор, двадцатисемилетний выпускник военной школы в Урге, пулеметчик распущенной китайцами монгольской армии. По словам Першина, это был человек, “беззаветно любящий свой несчастный народ”, храбрый, “чистый сердцем, с неподкупной совестью, но сущий ребенок в политике”. Его марксистские убеждения – позднейшая выдумка. Все члены Народного правительства были националистами и своей целью ставили освобождение страны от чужеземцев, равно гаминов и белых русских. Для этого они хотели опереться на большевиков, чтобы потом избавиться и от них.
   Непосредственный контроль за Бодо и его министрами осуществлял коминтерновский деятель Сергей Борисов. Когда он предложил им после победы над Унгерном низложить Богдо-гэгена и провозгласить Монголию республикой, ему прямо заявили, что Халха должна остаться монархией, а если большевики думают иначе, придется обойтись без их услуг. В итоге Кремль со своей обычной прагматичностью согласился и на монархию.
   В марте 1921 года цирики Сухэ-Батора в ожесточенном сражении, как трактовала это событие монгольская и советская историография, отбили у китайцев Кяхтинский Маймачен. На самом деле они почти без боя заняли и разграбили его после ухода войск Ма, вскоре затем окончательно разбитых Унгерном и Резухиным близ уртона Цаган-Цэген. Город получил новое имя – Алтан-Булак, что значит “золотой ключ” [144 - В издании 1993 г. далее говорилось: “Точно так же Петр I, отобрав у шведов Орешек-Нотебург, переименовал его в Шлиссельбург – «ключ-город». Там это был ключ к Прибалтике, здесь – к Монголии”. Аналогия неверна: монгольское слово “булак” означает “ключ” в смысле “источник”.].
   Кое-где на севере и на западе Халхи появились “красномонгольские” кочевья. Агитация в пользу Народного правительства шла тем успешнее, чем активнее проводилась мобилизация, чем больше скота и лошадей для Азиатской дивизии угоняли в столицу. Написанные по подсказке Унгерна пропагандистские циркуляры от имени правительства Джалханцза– хутухты рассылаются по хошунам, но барон уповает и на более привычные методы борьбы с революционной заразой. Оперирующий на севере Найдан-ван получает от него письмо с наказом “выгнать” к Урге откочевавших из ДВР бурят (около 600 юрт). “Они, – пишет Унгерн, – совершенно развращены большевиками и распространяют их подлое учение. Я тут их кончу, а стада отберу для войск”.
   Разумеется, эти бурятские переселенцы понятия не имели о “подлом учении” Маркса. Они лишь стремились (в обмен на выданное монголам “изваяние Цзян-Дон-Чжоу”, по преданию отлитое с живого Гаутамы) найти место в строго упорядоченной системе халхинских кочевий и надеялись, что забайкальские большевики им в этом помогут.
   На поддержку красных рассчитывают и кое-какие монгольские князья. Одни склонны к племенному сепаратизму, другие недовольны всевластием духовенства или головокружительной карьерой не слишком родовитых, но первыми поддержавших Унгерна выходцев из Цеценхановского аймака. Кто-то обижен самим бароном, как Максаржав, отставленный с поста военного министра и замененный Джамбалоном. Самые проницательные начинают понимать, что “белые дьяволы” обречены, будущее – за “дьяволами красными”. Многоопытный Джалханцза-хутухта, оставаясь премьером, на всякий случай ищет способ вступить в переговоры с людьми Сухэ-Батора, а князья Тушетухановского аймака во главе с Беликсай-гуном провозглашают в своих владениях “революционный строй”, едва ли понимая, что это такое.
   Большевики используют и старые феодальные распри, и легенды, которые обращаются против Унгерна с той же легкостью, с какой служили ему полгода назад. Циркуляры, декларации, партийные съезды – это лишь видимая, надводная часть айсберга. Настоящая борьба идет в глубине, там, где коммунистические и любые другие политические лозунги ничего не значат. Кочевники выбирают путь по ориентирам, существующим в течение столетий. Отныне уже не Унгерну, а его врагам выгоден миф о “северном спасителе”, и ставка делается не только на Сухэ-Батора, но и на Хас-Батора, вслед за Джа-ламой объявившего себя реинкарнацией Амурсаны. Неизвестно, откуда он взялся (скорее всего, из калмыцких степей), но в Сибири властям предписано оказывать ему всяческое содействие, вплоть до предоставления особых вагонов на железной дороге. С почетом принятый дербетскими князьями, давними оппонентами Урги, Хас-Батор развернул над своим отрядом знамя революционного буддизма – красное, но не со звездой, а с черным знаком “суувастик” [145 - Позже Хас-Батор присоединился к отряду Карла Байкалова (Некундэ), вместе с ним находился в осажденном белыми монастыре Сарыл-Хурэ на западе Халхи, но не выдержал ужасов полуторамесячной осады, сошел с ума и был зарублен бойцами Кайгородова.].
   Кажется, в эту войну втягивается весь буддийский мир. Эскадрон единокровных и единоверных калмыков, с Кавказа переброшенный к границам Халхи, становится ударной силой Сухэ-Батора, как Тибетская сотня – лучшей из унгерновских туземных частей. Все чаще вспоминают о благословенной Шамбале; появляются якобы побывавшие там не то визионеры, не то жулики. Какой-то бродячий лама под Ургой торжественно вбивает в землю колья, огораживая пространство, где будет возведен новый храм – нечто вроде дипломатического представительства Шамбалы в этом мире. Наступившие смутные времена доказывают, что пришествие Майдари не за горами. В атмосфере брожения и невротического ожидания будущего обнажаются архаические пласты коллективной памяти. Вновь, как девять лет назад при штурме Кобдо, выплыла память о человеческих жертвоприношениях, и казачий вахмистр кровью своего вырезанного из груди сердца освящает монгольское знамя, на сей раз – красное.
//-- 3 --//
   “Красномонгольские” части Унгерн, по его словам, “за противника не считал”, а возможность открытого советского вторжения рассматривал как маловероятную. Ему казалось, что пока белые владеют Приморьем, Москва не решится на прямую интервенцию, ведь следствием такого шага стал бы военный конфликт с Китаем, считавшим Монголию своей провинцией. Чжан Цзолина он тоже не слишком опасался, полагая, что рано или поздно тот заключит с ним союз против южнокитайских революционеров.
   Унгерн был плохим политиком, но его расчеты были небеспочвенны. Пока что ни китайские, ни советские войска не пытались перейти границы Халхи. Чжан Цзолин был отвлечен попытками южан установить контроль над Пекином, а Москва посчитала, что борьба с Унгерном на монгольской территории чревата угрозой восстановить против себя монголов. Разумнее будет подождать, пока Унгерн сам испортит с ними отношения. По опыту Гражданской войны все знали, что любая армия, вынужденная проводить мобилизации и реквизиции, вызывает недовольство населения, какой бы идеологии ни придерживались ее вожди. Шумяцкий предлагал дождаться, пока Унгерн потеряет опору в Монголии, после чего выманить его к границе, разбить в пограничных боях и, чтобы избежать обвинений в интервенции, послать в Ургу цириков Сухэ-Батора. Этот сценарий и был утвержден Москвой.

   В апреле 1921 года, после побед под Чойрин-Сумэ и на Улясутайском тракте, Унгерн чувствовал себя увереннее, чем когда-либо прежде, но подпочвенные воды уже начали размывать фундамент его власти. В зените могущества он столкнулся с проблемой, которую двумя столетиями раньше шведский Карл XII, имевший с ним немало общего, выразил шекспировским по экспрессии жестом.
   Однажды, гоняясь по Польше за армией Августа II Сильного, король вынужден был прекратить погоню из-за недостатка продовольствия для его солдат. В ярости Карл упал на землю, вырвал клок травы, запихал ее в рот и принялся жевать. “О, если бы я мог научить моих солдат питаться травой! Я был бы властелином мира!” – будто бы воскликнул он в ответ на недоуменные вопросы своих генералов. Подобные чувства испытывал, видимо, и Унгерн.
   Он говорил, что жалованье офицерам и казакам платил, “когда деньги были”, но кормить их нужно было всегда. По указанию Богдо-гэгена монгольские князья еще до взятия Урги обязались бесплатно снабжать его всем необходимым, и правительство Джалханцза-хутухты подтвердило эти обязательства, но исполнять их делалось все тяжелее. В месяц Азиатской дивизии требовались две тысячи быков; в одно только ургинское отделение дивизионного интендантства их ежедневно пригоняли по шестьдесят-семьдесят голов. А еще верблюды, овцы, лошади, подводы, фураж. По местным ценам суточное содержание всадника с конем обходилось в один китайский доллар. Исходя из этой цифры, хотя ее считали заниженной, на три с лишним тысячи бойцов Унгерна, включая набранных по мобилизации, ежемесячно расходовалось около ста тысяч долларов. Для более чем скромного бюджета Монголии это была колоссальная сумма.
   В бесконечных экспедициях уничтожался конский запас. Легендарная быстрота переходов Азиатской дивизии зачастую объяснялась тем, что отряды пользовались подменными лошадьми на уртонах или двигались от табуна к табуну [146 - “Вообразите, – пишет Волков, сильно, впрочем, преувеличивая, – сколько будет искалечено, загнано лошадей, если отряд в 300 всадников выедет таким образом из Урги хотя бы на Буир-Нор (32 уртона). Ведь им надо выставить 9 600 лошадей!”]. Мародерство приняло массовый характер, что тоже не способствовало взимопониманию между Унгерном и монголами.
   В плену его спросили: “Почему вы потеряли авторитет в Урге?” Он ответил честно: “Кормиться надо было. Это трудно выразить… Если бы я мог прокормиться сам или на них (на мародеров. – Л.Ю.) шапки-невидимки надеть!”
   Опасным сигналом для него стал следующий инцидент. В столичное интендантство пригнали стадо в три сотни бычьих голов, но в нем обнаружилась чума, и быков отправили на прививку в ветеринарный пункт в тридцати верстах от Урги. Это означало, что в течение двух недель (срок прививки, путь туда и обратно) дивизия останется без мяса. Встревоженные интенданты бросились в министерство финансов и потребовали других быков. Им отказали в грубой до неприличия форме. Произошла ссора, наконец кто-то из министерских чиновников поставил вопрос ребром: “До каких пор русские будут сидеть у нас на шее?”
   Казни, реквизиции, упадок внутренней торговли, торговая блокада со стороны Китая, пугающая перспектива войны с Советской Россией, наконец, известия о том, что Унгерн в обход правительства ведет переписку с Чжан Цзолином и другими китайскими генералами, из чего делался вывод о его готовности сделать независимость Халхи разменной картой в собственной игре, – все это сказывалось на отношении к нему монголов. Он тоже имел причины быть недовольным политикой им же созданного правительства. Чтобы иметь право вмешиваться во внутренние дела Монголии, следовало занять какую-то официальную должность, которая давала бы ему больше возможностей, чем пост главкома.
   В конце апреля 1921 года он обратился к Богдо-гэгену с пространным посланием. Оно не сохранилось, но общий смысл этого письма передает Волков, читавший его в бытность служащим Министерства внутреннних дел в Урге: “В длинной последней бумаге своей к Богдо, начинавшейся словами «Ваше Высокосвятейшество», Унгерн подробно останавливается на той распущенности, которая царит якобы среди монгольского чиновничества, обвиняет министров, что они превыше всего ставят личное благополучие, а интересы родной страны отходят для них на задний план. По его словам, среди чиновников процветает взяточничество и казнокрадство”.
   В действительности Унгерна тревожило другое. Он понимал, что монголы, страшась возвращения китайцев, готовы сотрудничать с любой русской властью, способной гарантировать независимость страны. Когда выяснилось, что большевики не намерены помогать гаминам, хотя Унгерн постоянно твердил об их идейной и духовной близости, а соотношение сил между Азиатской дивизией и стоявшей по ту сторону границы 5-й армией красных перестало быть тайной, Богдо-гэген, министры, князья и ламство выбрали пассивность. Другого выбора у них не было, но Унгерн продолжал верить, что хутухта просто не видит опасности, грозящей Монголии и ему лично.
   Покончив с обличениями чиновничества, он переходит к программной части письма: в ситуации, когда Богдо-гэген окружен подобными людьми, ему необходимо “иметь вблизи себя безусловно честного, горячо любящего Монголию и ее народ человека”, чтобы полагаться на него как на единственного надежного советника. Таким человеком, который будет “верной, безукоризненной в своей стойкости опорой престола”, мог бы стать сам Унгерн со своим “войском”.
   В сущности, он выдвинул себя на роль диктатора, чья власть должна быть освящена авторитетом “живого будды”. Богдо-гэген, однако, видел, что звезда барона клонится к закату, и даже не посчитал нужным ответить на его письмо. Так, во всяком случае, пишет Волков, утверждая, что об этом ему говорил Джамбалон, выступавший в роли посредника между Унгерном и хутухтой, причем говорил “с большой иронией”.
   Гость предложил хозяину помочь ему навести порядок в доме, но ответом было многозначительное молчание. Следовало срочно что-то предпринимать, тем более что застоявшееся “войско” начало разлагаться от бездействия, и как раз в это время подоспела депеша от Семенова. Атаман извещал, что в мае, при поддержке японцев, открывает широкомасштабные военные действия против красных на фронте от Забайкалья до Приморья: генерал Сычев выступит с Амура, генерал Савельев – из Уссурийска, генерал Глебов – со станции Гродеково под Владивостоком, а сам Семенов из Маньчжурии двинется на Читу. Унгерну с его конницей предлагалось перерезать Транссибирскую магистраль в районе Байкала и наступать на Верхнеудинск.
   Силы Семенова были ничтожны – менее четырех тысяч бойцов, считая офицеров, составлявших несоразмерно большой процент от общей численности войск, чудовищно раздутые штабы и контрразведывательные отделы. Задуманное наступление не имело ни малейших шансов на успех и, как скоро выяснилось, ни один из перечисленных Семеновым генералов, включая его самого, не тронулся с места. Возникает подозрение, что этот лихой прожект – фикция, и атаман опять, как минувшей осенью, обманул старого друга. Какие– то совещания тогда проводились, какие-то планы строились, но не исключено, что Семенов с помощью Унгерна хотел спровоцировать японцев на новое выступление против Советской России, а заодно выманить его из Монголии, чтобы очистить ее для Чжан Цзолина. На его содействие атаман в то время очень рассчитывал.
   “Барон испытывал нужду буквально во всем, – пишет Першин, – но ни от кого не слышно было, чтобы он обращался за помощью к Семенову”. Теоретически он подчинялся атаману, носил на погонах литеры “АС”, имел даже радиошифр для связи с владельцем этих инициалов, но регулярно ее не поддерживал. “Сейчас же посыплются советы, приказания, указания, – объяснял Унгерн, почему он этого не делал. – Все это не нужно. А что нужно, денег, все равно не дадут”. Свою связь с атаманом он называл “платонической”, т. е. не подкрепленной финансовыми отношениями. Иногда Семенов присылал в Ургу курьеров с различными просьбами, однажды попросил переслать пакеты атаману Кайгородову в Кобдо и “кому-то еще”; Унгерн отправил их обратно с тем же нарочным, предложив с каждым пакетом присылать по тридцать тысяч рублей за доставку. Этот жест как нельзя лучше характеризует его отношение к атаману, но в тот момент ему больше не на кого было надеяться. Маленькая победоносная война за пределами Халхи могла упрочить его положение внутри страны. Покидать ее навсегда он вовсе не собирался.
   “Переход к активным действиям против Совроссии и ДВР предпринял ввиду того, что в последнее время он со своим войском стал в тягость населению Монголии”, – записано в резюме протокола одного из его допросов. Это не преувеличение. Даже Князев, приписывая монголам бесконечную преданность Унгерну и готовность “с сердечным трепетом благоговейно преклониться перед его волей”, важнейшей причиной похода в Забайкалье называет то обстоятельство, что “барон стал чувствовать себя в Урге неуютно”: в его отношения с Богдо-гэгеном и правительством Джалханцза-хутухты “вкрались ноты взаимного охлаждения”. Прочие мотивы были второстепенными. В той безвыходной ситуации, в какой он очутился, Унгерн ухватился за предложение Семенова как за спасительную соломинку.

Бакич и другие

//-- 1 --//
   Водоворот монгольских событий втягивает в себя сотни и тысячи русских изгнанников. Утончившиеся нити их судеб скручиваются, рвутся или, оставляя за собой кровавый след, через пустыни Джунгарии и хребты Алтая тянутся в Синьцзян; через горы и пески Гоби – в Тибет и в Индию; через степи восточной Монголии – в Китай.
   Один из уцелевших – Константин Носков, однофамилец “орус шорта”. В 1929 году он издал в Харбине книжку под названием “Авантюра, или Черный для белых русских в Монголии 1921-й год”. На титульном листе – фотография автора: наголо обритая голова, изможденное лицо с изуродованными глазницами. “Кто я в прошлом? – риторически вопрошает он во вступлении к своим запискам. – Рыцарь индустрии, жрец ли богини Мельпомены, потомок Марса или Аполлона – все равно; в настоящем я больной слепой человек, потерявший зрение если не во имя каких-то общественных идеалов, то, во всяком случае, защищая женщин и детей от нападения диких орд”.
   Осенью 1921 года, когда остатки белых отрядов из Кобдо решили пробиваться на запад, в Синьцзян, в горах им преградили путь всадники Хатон-Батора Максаржава, к тому времени переметнувшегося на сторону красных. “В роковую для меня ночь на 13 ноября, – вспоминал Носков, – наши боевые части бросаются на монголов, которые заняли позицию на высоком скалистом гребне. Я помню ясно последнюю картину, запечатлевшуюся в моем мозгу. Дикое ущелье Ценкера. Наша сотня рассы́палась по каменистому крутому гребню. Впереди перед нами поднимается еще более высокий хребет, на нем – монголы. Отчетливо и резко звучат выстрелы в холодном воздухе осенней ночи, бессчетное число раз повторяет их горное эхо. Подобно спине сказочного дракона, мрачным черным силуэтом вырисовывается горный хребет на фоне яркого лунного неба. Яркие вспышки выстрелов там и сям прорезывают тяжелую зловещую громаду гор, поднимающихся перед нами. Откуда-то снизу, из погруженной в глубокий мрак долины, доносится глухое ворчание Ценкера. Вот что я видел в последний раз. Тяжело раненный в голову, в эту ночь я лишился зрения”.
   Через несколько лет, поселившись в Харбине, Носков выработал “медицинскую концепцию” об излечимости любой слепоты. Суть ее в следующем: если жизненно важные органы человека находятся в состоянии абсолютного здоровья, то “разумные силы природы”, действуя “от центра к периферии”, постепенно устранят все внешние телесные повреждения. Через восемь лет после того, как он ослеп, Носков был уверен, что в его организме уже идет “процесс возрождения глазной роговицы”.
   “Но здесь-то, – продолжает он, – и начинается трагедия моей души. В настоящий момент я не имею тех благоприятных условий жизни, которые необходимы мне для медленного движения из царства могильной тьмы к столь желанному свету. Я не могу поставить крест на моих идеях и отказаться от возможности снова быть зрячим. Отказ от всего этого равносилен добровольному уходу в четвертое измерение. Я должен вернуться к активной жизни, должен рассеять мучительную тьму, окутывающую меня и тысячи несчастных людей, которые, как я сейчас, бродят во мраке ночи. Я должен торопиться, я должен иметь средства, и вот с этой целью я подошел к настоящему изданию… Думаю, тот доллар, который я хочу за свою книгу, не выведет никого из бюджета, а мне даст возможность прийти к желанной победе. Я хочу, чтобы каждый проникся сознанием и подумал о том, что если здесь, на далекой чужбине, зачастую зрячие здоровые люди гнутся под давлением жестокой действительности и с трудом отстаивают свое право на жизнь, то как же трудно и тяжело отстоять это право слепому человеку. Я жду, что читатель не будет строго судить меня за эту книгу и посоветует друзьям приобрести ее, помня, кому и на какое дело дает он свой доллар”.
   Книге предпослан портрет Унгерна, но о нем здесь говорится мало, Носков никогда с ним не встречался. Он жил на западе Халхи, где главными действующими лицами монгольской трагедии стали два других человека – генерал Бакич и есаул Кайгородов.

   Колчак был уже мертв, когда Оренбургская (Южная) армия под командой Бакича перешла китайскую границу и была интернирована в Синьцзяне, вблизи города Чугучак. Здесь, на реке Эмиль, построили лагерь из хибар и землянок, лагерные линейки казаки ностальгически назвали в честь улиц Уральска и Оренбурга, а четыре главные линии получили имена, важные для всех, – Атаманская, Невский проспект, Поэзии и грусти и Любви. После объявленной демобилизации некоторые, как Хитун, ушли отсюда в расчете добраться до Китая или Индии, чтобы оттуда попасть в Европу; кто-то вернулся на родину, но большинство предпочло остаться на обжитом месте. Кормились поденными заработками у местных торговцев, батрачили, продавали последнее. Жили надеждой на возвращение в Россию, где, казалось, вот-вот вспыхнет всеобщее восстание против большевиков.
   Один из беженцев вспоминал, как “во время парадов перед Бакичем выстраивались люди в шкурах, без шапок, кто в штанах, а кто без штанов; стояли, вытянувшись, изобразив на лице верноподданнические чувства, а Бакич с блестящей свитой, под гром шпор, проходил вдоль шеренги”, за которой “торчали кривые, готовые рухнуть крыши, развевались по ветру повешенные вместо дверей овчины и кошмы, стояли оборванные женщины и хилые больные ребятишки”.
   Весной 1921 года начался голод. Сотни людей умерли, оставшиеся едва держались на ногах; все оружие было сдано, тем не менее китайские власти побаивались интернированных, подозревая их в намерении силой изменить ситуацию в свою пользу. Два события усилили эти подозрения: появление в Чугучаке большой группы сибирских крестьян-повстанцев, которые разоружиться отказались, и падение Урги. Напуганные победами Унгерна, китайцы опасались развития событий по монгольскому варианту и втайне открыли границу красным. Узнав об этом, Бакич предложил казакам или сдаться, или уходить с ним “для продолжения борьбы”. Большая часть предпочла капитуляцию, но около восьми тысяч самых непримиримых и физически крепких последовали за командующим. Безоружные, многие с женами и детьми, без подвод, без лошадей, почти без продовольствия, они пешком двинулись на восток, в Монголию. Перед уходом лагерь подожгли, спустя несколько часов его догорающие развалины были заняты советскими войсками.
   Отряд красноармейцев, преградивший оренбуржцам дорогу, бежал, не выдержав безумной атаки многотысячной массы отчаявшихся людей, вооруженных камнями и самодельными копьями. Начался беспримерный переход через пустынные, безводные степи Джунгарии. Третья часть всех ушедших из Чугучака погибла в пути от голода и лишений, но остальных Бакич привел к Шара-Сумэ, последнему китайскому городу у границ Халхи, и захватил его после трехнедельной осады. Винтовки имелись у немногих счастливчиков, сумевших разжиться ими в начале пути, после победы над красноармейцами, но гарнизон не сумел противостоять людям, которым нечего было терять.
   Ворвавшись в город, оренбуржцы искали только еду; “дорогие шелка, предметы роскоши бросались как ненужный хлам”. Сгоряча хватали все, что выглядело съедобным. Тонкие храмовые свечки принимали за вермишель, мыло – за куски хлеба. Сальные свечи считались изысканным лакомством.
   Бакичу достались трофеи из местного арсенала, и он стал готовиться к походу на Россию. Очень скоро его бойцы опять начали голодать, в Шара-Сумэ съели всех собак, всех кошек, но, по словам Носкова, который все это видел своими глазами, “окружающая печальная действительность не обескураживала воинственного генерала”. Его решимость подогревали приносимые беженцами слухи о крестьянских восстаниях на Тамбовщине и в Сибири.
   Часть оренбуржцев он выслал дальше на восток: с гор Алтая они спустились на равнины Джунгарии. Очевидно, через них Унгерн и пытался связаться с Бакичем, отправив ему несколько писем, но ответа не получил. Унгерн с его бескомпромиссным монархизмом для Бакича был неудобной фигурой, ведь в расчете на будущих добровольцев из России он взял на вооружение эсеровские лозунги, за которые в Урге расстреливали без суда. Азиатская дивизия вступила в Забайкалье под знаменем с двуглавым орлом и вензелем “императора Михаила II”, а над штабом Оренбургской армии развевалось красное полотнище, лишь в верхнем его углу, возле древка, был нашит трехцветный прямоугольник. Бакич хотел даже отменить погоны как символ верности старому режиму, но возмутилось офицерство. Пришлось оправдываться перед теми, кому это пришлось бы не по вкусу: “Погоны мы носим не для отдания чести, а чтобы отличать своих”. В прокламациях, рассчитанных на повстанцев из крестьян, слышатся те же заискивающие ноты: “В наших рядах не редкость встретить полковника с одной, двумя или тремя нашивками, что означает, что полковник служит чуть ли не рядовым бойцом, а бывший пахарь командует им”.
   Унгерн мог заставить полковника служить не только рядовым, но и пастухом, но игры в народовластие для него были неприемлемы. Бакич более прагматичен, менее талантлив, склонен к позерству, но последняя его поза вызывает уважение, пусть даже он принял ее в легенде, а не в жизни. Рассказывали, будто уже в Монголии, когда оставалось надеяться только на чудо, Бакич выбросил револьвер и пошел впереди колонны с большим деревянным крестом в руках. Ни одной подобной истории, связанной с Унгерном, нет. Невозможно представить его делающим этот по-своему величественный жест смирения, который на фоне снежной монгольской степи не кажется театральным.
//-- 2 --//
   Главные силы Бакича пришли в Монголию, когда Унгерн уже попал в плен, но другие белые отряды появились на западе Халхи гораздо раньше. Они пришли из Сибири или постепенно выкристаллизовались из аморфной массы беженцев, оказавшихся здесь после поражения Колчака. Самым крупным из них был отряд Александра Кайгородова.
   В его жилах текла смешанная русско-алтайская кровь: до войны он учительствовал и служил в горной полиции на Алтае, в 1915 году окончил школу прапорщиков, воевал, после революции вернулся в родные края. Удалец и георгиевский кавалер, из-за своего независимого характера Кайгородов не поладил с большевиками, но и у колчаковцев был на дурном счету из-за разговоров о большей самостоятельности для национальных окраин. Держался он особняком – при белых на свой страх и риск воевал с красными партизанами, при красных сам ушел партизанить в горы, но под натиском советских войск отступил в Монголию. После того как в Кобдо узнали о падении Урги и китайский гарнизон начал резню местных русских, Кайгородов со своими людьми прогнал китайцев и обосновался в городе. К весне под его началом собралось более трехсот бойцов.
   Об Унгерне рассказывали, будто он командовал личным конвоем Николая II, а Кайгородова легенда назначала на ту же должность при Колчаке. Вытесненным на край света русским беженцам хотелось видеть в своих вождях людей более значительных, чем те были на самом деле. В их мимолетной власти пытались различить отблеск легитимности, а красные охотно подхватывали такие мифы, чтобы приписать себе честь победы над бывшим начальником императорского или адмиральского конвоя.
   Для солидности Кайгородов называл себя есаулом, хотя к казакам никакого отношения не имел. Это был человек отчаянной храбрости и огромной физической силы, грубый и властный, но обладавший чувством справедливости. Он принимал под защиту бежавших в Кобдо евреев, старался не допускать насилий над монголами и единственный из белых вождей в Халхе до конца сохранил с ними относительно мирные отношения [147 - Его внучатый племянник Анатолий Макарович Кайгородов говорил мне, что двоюродный дед перебрасывал двухпудовую гирю через крышу избы. Я в этом усомнился, но оказалось, что тончайший лирик Алексей Константинович Толстой проделывал то же самое – “для отдыха” бросал двухпудовку через крышу флигеля, где работал.].
   “Мы, как песчинка в море, затеряны среди необъятной шири Монгольского государства”, – так начинается один из приказов, которые от имени Кайгородова сочинял его начальник штаба, полковник Сокольницкий. Между двумя песчинками – ургинской и той, которую ураганом революции занесло в Кобдо, пролегала тысяча с лишним верст. На такой дистанции Кайгородов мог вести независимую политику и при этом чувствовать себя в безопасности. Подчинившись Унгерну, он получил от него винтовки для отряда и даже одну старую пушку, но игнорировал, а то и опротестовывал его директивы. “Громовые приказы не выполнялись, – пишет Носков. – Люди, которым в Улясутае или в Урге грозила бы верная смерть как большевикам, преблагополучно сидели в Кобдо. Не только лица, носящие еврейские фамилии, но самые подлинные евреи оставались нетронутыми и были в рядах отряда”.
   В Улясутае, расположенном на полтысячи верст восточнее, Унгерн утвердил свою власть с помощью есаула Казанцева. Сформированный им отряд вошел в Азиатскую дивизию на правах отдельной боевой единицы. Казанцев был кряжистый рыжебородый енисейский казак, свирепый и честолюбивый. Унгерн подкупил его еще и тем, что обещал создать на юге Красноярской губернии особое Урянхайское казачье войско [148 - Урянхай – старое название Тувы.], а Казанцева сделать войсковым атаманом.
   Пока он, сидя в Улясутае, примерял на себя эту роль и обсуждал с помощниками размеры душевого надела в будущем войске, присланый Унгерном из Урги помощник Сипайло, капитан Безродный, очистил город от “вредных элементов”. Были убиты все евреи и все, в ком подозревали таковых. Из русской колонии Улясутая погибли сорок два человека, т. е. каждый пятый, в том числе группа видных колчаковских офицеров, не сразу и без должного энтузиазма заявивших о подчинении Унгерну. Здесь полностью восторжествовал принцип семейной ответственности, в Урге знавший немало исключений. Мужей с женами связывали попарно и рубили по очереди, “чтобы видом смерти дорогого человека еще более углубить мучения жертвы”. Дети разделяли участь родителей. Так погибли капитан Зубов с женой и пятилетней дочерью. Вина Зубова состояла единственно в том, что он приходился племянником “предателю России”, председателю Государственной думы Родзянко.
   Под началом у Казанцева было приблизительно полторы сотни всадников. Почти вдвое больше насчитывал отряд полковника Николая Казагранди, базировавшийся в поселке Ван-Хурэ на тракте между Улясутаем и Ургой.
   Казагранди происходил из русско-итальянской семьи; его отец, горный инженер, был приглашен из Италии для строительства туннелей на байкальском участке Транссибирской магистрали, женился на сибирячке и остался жить в Троицкосавске. Сын окончил юридический факультет Казанского университета, в 1915 году ушел на фронт, после развала армии оказался в Тюменской губернии. В армии Колчака командовал полком, попал в плен, был отправлен на лесозаготовки, бежал в Иркутск, оттуда – в Монголию. В районе озера Хубсугул он наткнулся на группу бывших колчаковцев и после короткой борьбы за власть с их лидером был избран командиром этой группы. Позже к нему присоединился сотник Сухарев с полусотней казаков-забайкальцев, затем – семьдесят крестьян-повстанцев из села Голумедь под Черемхово. После взятия Урги русские колонисты, опасаясь мести китайцев, призвали на помощь Казагранди с его отрядом. Он разоружил китайский гарнизон и послал Унгерну письмо с изъявлением покорности, а взамен получил от него двести винтовок, две с половиной сотни комплектов трофейного теплого обмундирования и приказ отправить в Ургу всех русских, способных нести военную службу.
   Рябухин описывает Казагранди как интеллигентного и порядочного офицера, но Алешин, одно время служивший у него в отряде, именует его “кровавой бестией”, а поэт Арсений Несмелов – “жестоким героем”. На Урале, где он воевал осенью 1918 года, о нем сохранилась память как о жестоком карателе, но желание мстить и железной рукой наводить порядок исчезло вместе с упоением победами тех месяцев. “Приемы полковника Казагранди, – рассказывал один из его подчиненных, – были несколько отличительны от остальных белых в Монголии. Он проповедовал всепрощение и любовь к противнику, считая его временно заблудшим, поэтому был противником репрессий” [149 - Слова поручика Федора Рассолова (Архив УФСБ по Новосибирской области, д. 13069, л. 107). Подробнее о нем – в главе “Крушение мечты”.].
   Унгерн в плену говорил, что имел конфликты с Казагранди из-за его жестокостей по отношению к китайцам, но справедливо это обвинение или нет, ясно одно: их отношения не сложились с первой же личной встречи. Как полагали многие, причиной послужила попытка Казагранди защитить своего благодетеля и друга, ветеринара Гея, обвиненного в связях с большевиками. Лишь Князев, оправдывая, как всегда, Унгерна, объясняет это иначе: “Казагранди не смог взять верный тон. Он явно трепетал перед бароном и заискивающе любезничал, т. е. вел себя несолидно и в том именно стиле, который барону чрезвычайно не нравился”.
   Такую манеру поведения Унгерн считал признаком нечистой совести, но, возможно, в данном случае все обстояло сложнее. Действительно, ужасная смерть Гея и его семьи могла сказаться на отношении Унгерна к Казагранди, хотя психологическая подоплека могла быть другой. Унгерну пришлось признать убийство Гея напрасным, а донос на него – ложным, но признавать собственную вину он не желал и предпочел переложить ее на Казагранди, якобы не сумевшего проявить твердость и отстоять невинного. Представление о нем как о человеке, способном на предательство, предопределило его судьбу: спустя два месяца по приказу Унгерна он был убит “за измену”.
   По монгольским меркам отряды Кайгородова, Казанцева, Казагранди представляли собой серьезную силу, но помимо них к северу и к северо-западу от Урги действовали мелкие группы казаков, беженцев и русских колонистов; они защищались от насилий китайских солдат и сами грабили китайских поселенцев. Самой крупной из этих полуразбойничьих ватаг командовал вахмистр Шубин, в прошлом – скупщик пушнины. Барону он подчинился охотно, поскольку получил от него винтовки, чин прапорщика, о котором мечтал всю жизнь, и билонное серебро на расходы [150 - От фр. billon – низкопробное серебро. Разменная монета, номинал которой превышает стоимость содержащегося в ней драгоценного металла. В России такие серебряные монеты достоинством 10, 15 и 20 копеек чеканились с 1915 г.]. Свою благонадежность Шубин доказал утоплением двух еврейских семей, но от похода в Забайкалье уклонился.

   После боев на Улясутайском тракте Унгерн разделил дивизию на две бригады. Одну возглавил сам барон, вторую – Резухин. В середине апреля он выступил из Урги к русской границе с заданием построить мост через Селенгу и провести разведку боем в долине реки Желтуры, где красные оборудовали что-то вроде укрепрайона. Вторая бригада должна была последовать по тому же маршруту, но позднее.
   В начале мая Резухин с верховьев Селенги прискакал в Ван-Хурэ, и сюда же на автомобиле из Урги прибыл Унгерн, чтобы обсудить с ним план предстоящей операции. Тогда и состоялась его первая и последняя встреча с Казагранди – тот был приглашен участвовать в совещании, а позднее рассказал о нем Рябухину, в то время состоявшему врачом его отряда.
   Все трое собрались в одной из госпитальных палаток, и Резухин первым высказал свои соображения. Суть их заключалась в том, чтобы свести отряды Кайгородова, Казагранди, Казанцева и Шубина в отдельную, третью бригаду, которая подчинялась бы непосредственно ему, Резухину. Во главе этих объединенных сил он по западному берегу Селенги перейдет границу, дойдет до южного берега Байкала и осуществит давнюю мечту Семенова – взорвет два-три из кругобайкальских тоннелей, отрезав тем самым Забайкалье от Восточной Сибири, а 5-ю армию красных – от ее штаба в Иркутске. Тем временем Унгерн со своей бригадой двинется к Троицкосавску и Кяхте, захватит их и будет развивать наступление на Верхнеудинск. Таким образом, советские войска и части ДВР окажутся в мешке – при условии, разумеется, что Семенов, как то было обещано, оттянет на себя те силы красных, которые размещены в Чите и вдоль линии Забайкальской железной дороги.
   Общая диспозиция была выработана еще в Урге, новым был лишь пункт о создании третьей бригады и присоединении ее к бригаде Резухина. Он-то и вызвал возражения Казагранди. План, выдвинутый им самим, предполагал, что все мелкие отряды, включая его собственный, должны действовать порознь, чтобы дезорганизовать советский режим на возможно большем пространстве. Кайгородову отводилось направление, на которое он единственно мог согласиться, – из Кобдо на Бийск, в его родной Алтай; Казанцев пойдет в верховья Енисея и поднимет енисейских казаков, а Шубин и сам Казагранди начнут оперировать на юге Иркутской губернии с последующим выходом к тем же кругобайкальским тоннелям. В остальном план Унгерна и Резухина оставался без изменений.
   Казагранди строил свои расчеты на том, что после первых успехов будет “колоссальный приток” восставших крестьян и перебежчиков. Как человек, хорошо знающий обстановку по ту сторону границы, он заверил Унгерна, что переход красноармейцев на его сторону – “пустяк”. Барон, подобно многим в те месяцы, разделял эти иллюзии. По его признанию, он был убежден, что Забайкалье – “это как пороховой погреб”, нужна только искра. В ходу был и другой образ: считалось, что на советской территории Азиатская дивизия притянет к себе массу повстанцев и начнет расти, “как снежный ком, катящийся по рыхлому зимнему полю”.
   После недолгих колебаний Унгерн принял план Казагранди, несмотря на антипатию к его автору. Наутро он выехал обратно в Ургу, а бригада Резухина через несколько дней начала движение на север.

Великий князь или «Князь Великий»?

//-- 1 --//
   “Люди стали корыстны, наглы, лживы, утратили веру и потеряли истину, и не стало царей, а вместе с ними на стало и счастья”, – писал Унгерн баргутскому князю Цэндэ-гуну в мае 1921 года. Как многие подобные места в его посланиях, сентенция ритмизована в стиле псевдосвященных текстов и напоминает проповеди Заратустры у Ницше, которого Унгерн наверняка читал. Такого рода рассуждения – не редкость в его письмах, но обычный пассаж завершается неожиданно: “И даже люди, ищущие смерти, не могут найти ее”.
   Кажется, это признание, столь не похожее на предыдущие клише, вырвалось непроизвольно – как знак глубоко личного переживания. Смысл фразы очевиден и заставляет подозревать автора в сознании обреченности своего дела, в стремлении к смерти как единственному спасению от ужаса жизни, принявшей противоестественные формы, но все принимает совсем иной вид, если вспомнить, что это скрытая цитата из “Откровения Иоанна Богослова”: “В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них” (Откр., IX, 6).
   Эсхатологические настроения Унгерна были ненаигранными и органичными, современность казалась ему прологом вселенской битвы между темными и светлыми силами, после чего человечество узрит “новую землю и новое небо”. Ключевые слова “Интернационала” о “последнем и решительном бое” позволяли считать, что и большевики рассматривают происходящее как постепенно разворачивающийся Армагеддон.
   По словам Волкова, Унгерн намеревался “доказать на основании Священного Писания близкий конец мира или тождество большевизма с Антихристом”. Аналогичные попытки предпринимались в те годы многими, но ему хотелось найти в Библии еще и подтверждение своих идей о скором столкновении Востока и Запада, белой и желтой расы. Тут требовалась или подтасовка фактов или параноическая одержимость, когда доминантная идея настолько сильна и так прочно сцементирована с жизнью ее создателя, что вбирает в себя самый разнородный материал.
   “В буддийских и христианских книгах, – говорил он Оссендовскому, – предсказывается время, когда вспыхнет война между добрыми и злыми духами”. Похоже, Осседовский не фантазирует и не домысливает, именно так и было сказано; тогда же Унгерн писал Чжан Кунъю, что революционеры всех наций “есть не что иное, как нечистые духи в человеческом образе”. Борьба с гаминами и русскими большевиками, в которых он видел разные ипостаси одной и той же сущности, была для него частным случаем вечного сражения между “плюсами и минусами”, как он выразился на одном из допросов. Дословно и в кавычках приведя это выражение, протоколист сопроводил его пометой: “Точное значение терминов «плюс» и «минус» Унгерн не объяснил, придавая им религиозно-мистическо-политическое значение”.
   Уже не на допросе, а на судебном заседании в Новониколаевске его спросили: “Скажите, каково ваше отношение к коммунизму?” Непонятно, с какой целью был задан вопрос и на что рассчитывал спрашивающий, но услышал он явно не то, что хотел услышать. “По моему мнению, – ответил Унгерн, – Интернационал возник в Вавилоне три тысячи лет назад”.
   Ответ серьезен, ирония ему вообще была не свойственна. Конечно, он имел в виду строительство Вавилонской башни, но и не только, ведь Вавилон – это “мать всякого блуда и всех ужасов на земле”, родина апокалиптической “вавилонской блудницы”; там появился Интернационал, и в точности на такую же временную дистанцию в “три тысячи лет” Унгерн относил в прошлое возникновение “желтой культуры”, которая с тех пор “сохраняется в неприкосновенности”. Несущественно, откуда взялась именно эта цифра. Суть в том, что две полярные силы были сотворены одновременно, и ныне их трехтысячелетнее тайное противостояние вышло на поверхность жизни.
   Рассказав, как желтая раса двинется на белую, как “будет бой, и желтая осилит”, Унгерн заключил: “Потом будет Михаил”. Кажется, речь идет о великом князе Михаиле Александровиче Романове; так и отнеслись к этому те, кто его допрашивал. Они знали, что на знамени Азиатской дивизии присутствовал недвусмысленный вензель: буква “М” с вплетенной в нее римской цифрой “II”, т. е. Михаил II [151 - Первым считался Михаил Федорович, основатель династии.]. Да и в последнем письменном приказе Унгерна по дивизии говорилось: “В народе мы видим разочарование, недоверие к людям. Ему нужны имена, имена всем известные, дорогие и чтимые. Такое имя одно – законный хозяин Земли Русской, Император Всероссийский Михаил Александрович, видевший шатанье народное и словами своего Высочайшего Манифеста мудро воздержавшийся от осуществления своих державных прав до времени опамятования и выздоровления народа русского”.
//-- 2 --//
   В начале 1918 года великий князь Михаил Александрович, младший брат Николая II, после революции по названию одного из своих имений ставший “гражданином Брасовым”, был выслан из Петрограда на Урал, в Пермь. Там спустя три месяца его ночью вывезли из гостиницы за город, убили, тело облили керосином и сожгли, но официально было объявлено, что он совершил побег. Инспирировались публиковавшиеся в советских газетах сообщения вроде того, что великого князя видели в Мурманске, откуда он отплыл в Лондон на британском военном корабле. В его чудесное спасение охотно поверили, версию о побеге мало кто подвергал сомнению. Те, кто покрывал убийц великого князя, могли быть довольны, однако их подстерегал неприятный сюрприз. Они учли всё, кроме иррациональности народного сознания, и не предвидели, что ими же порожденный призрак, выйдя из-под контроля, начнет многолетние скитания по России, Европе и Азии.
   Как всегда в смутные времена, когда правит бал архаика, в годы Гражданской войны старинное русское самозванчество вновь явилось на исторической сцене. Чудом спасшиеся “дети” государя обнаруживались то в Перми, то в Берлине, то в Омске и Забайкалье. Все они рано или поздно подвергались разоблачению, но Михаил Александрович так ни разу и не объявился во плоти, что делало его совершенно неуязвимым. В том, что он жив и где-то скрывается, в белой Сибири были уверены чуть ли не все – от простых казаков до генерала Сахарова, от городских обывателей до министров Омского правительства, на банкетах поднимавших тосты за его здоровье. Михаил Александрович стал чем-то вроде национального мессии, чье возвращение из небытия будет предвестьем восстановления прежнего миропорядка. Лишь после разгрома Колчака вера в него начала слабеть, и фельетонист читинской газеты мог позволить себе поиронизировать на эту тему. Герой фельетона сидит дома в невеселых раздумьях о царящей в городе дороговизне, вдруг вбегает взволнованная квартирная хозяйка и кричит с порога: “Идите скорей на базар, вся первая необходимость в цене упала. Должно, Михаил Александрович близко!”
   Однако полностью эта вера исчезнуть не могла, по сути своей она была религиозной и в доказательствах не нуждалась. Ее фундаментом стало библейское пророчество Даниила: “И восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа твоего; и наступит время тяжкое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди, до сего времени” (Дан., XII, 1).
   В России этот текст впервые вспомнили в начале XVII века в связи с избранием на царство Михаила Романова [152 - В православной Сербии пророчество Даниила всплыло в конце XIX века, после убийства князя Михаила Обреновича. В России последний раз вспомнили о нем в 1985 г., когда генеральным секретарем ЦК КПСС стал Михаил Горбачев.]. Через три столетия подкрепленное исторической аналогией пророчество Даниила обрело популярность после загадочного исчезновения Михаила Александровича, но Унгерн оказался единственным, кто возвел его в ранг идеологической доктрины и воспроизвел в приказе по дивизии накануне похода в Забайкалье. Цитата предварялась пояснением: “Народами завладел социализм, лживо проповедующий мир, злейший и вечный враг мира на земле, т. к. смысл социализма – борьба. Нужен мир – высший дар Неба. Ждет от нас подвига в борьбе за мир и Тот, о ком говорит Св. Пророк Даниил, предсказавший жестокое время гибели носителей разврата и нечестия и пришествие дней мира”.
   Уральские крестьяне из секты “михайловцев” почти через полвека после смерти Михаила Александровича, в 1950-е, верили в его второе пришествие. В отличие от этих обитателей таежных скитов на севере Прикамья, Унгерн надеялся, что великий князь жив и ему нет нужды воскресать, чтобы явиться своему страдающему народу. Возможно, эту надежду укрепил в нем Оссендовский.

   Их знакомство, как следует из книги “Звери, люди и боги”, состоялось в Ван-Хурэ в начале мая 1921 года. Оссендовский с группой спутников оказался здесь по дороге из Улясутая в Ургу, как раз в то время, когда Унгерн прибыл в Ван-Хурэ для совещания с Казагранди и Резухиным. В ожидании последнего барон прилег отдохнуть в госпитальной юрте Рябухина. Сюда и велено было явиться Оссендовскому.
   У входа стоял адъютант Унгерна, капитан Веселовский. За поясом у него торчал револьвер без кобуры, в руке он держал шашку, которой только что зарубил заподозренного в шпионаже полковника Филиппова, спутника Оссендовского. Лужа крови еще не впиталась в землю перед юртой [153 - Правдивость его рассказа подтверждает Рябухин в своих записках.].
   “Не успел я переступить порог, – вспоминал Оссендовский, – как навстречу мне кинулась какая-то фигура в красном монгольском халате. Человек встряхнул мою руку нервным пожатием и так же быстро отскочил обратно, растянувшись на кровати у противоположной стены. “Кто вы такой? – истерически крикнул он, впиваясь в меня глазами. – Тут повсюду шныряют большевистские шпионы и агитаторы!”
   Все это очень правдоподобно, многие мемуаристы весьма похоже описывают свою первую встречу с Унгерном. Все они утверждают, что в этот момент находились на волосок от смерти и остались в живых благодаря способности выдержать взгляд барона или с достоинством ответить на его вздорные обвинения. Оссендовский тоже уверяет, что спасся благодаря привычке к самообладанию, хотя сохранить его было нелегко – во время разговора Веселовский стоял у него за спиной, не вкладывая шашку в ножны и ожидая приказа поступить с ним так же, как с Филипповым, но ему не пришлось пустить ее в дело. В конце разговора Унгерн извинился перед Оссендовским за нелюбезный прием и даже отдал ему для дальнейшего путешествия своего белого верблюда.
   Следующая их встреча произошла в Урге. Проезжая по улице, барон заметил Оссендовского, пригласил его сесть в автомобиль и привез к себе в юрту. Там гость осмелился напомнить хозяину, что в Ван-Хурэ тот обещал помочь ему добраться до какого-нибудь порта на тихоокеанском побережье. Унгерн ответил по-французски: “Через десять дней я начну действия против большевиков в Забайкалье. Очень прошу вас до той поры оставаться при мне. Я столько лет вынужден находиться вне культурного общества, всегда один со своими мыслями. Я бы охотно поделился ими”.
   Оссендовский, конечно, согласился. “Напоследок, – пишет Першин, – он сделался чем-то вроде советника при Унгерне и усиленно подогревал его оккультизм”. Сочувственно выслушивая монологи барона о “проклятии революции”, предсказанном Данте и Леонардо да Винчи, Оссендовский преследовал цель сугубо утилитарную – понравиться собеседнику, чтобы с его помощью вырваться из Урги в Китай, к железной дороге, к морю.
   Он не скрывает этих планов и честно сообщает, что перед тем, как выступить в поход, Унгерн в благодарность за десять дней, проведенных в “культурном обществе”, отправил его на восток с торговым караваном, идущим к китайской границе. Через двенадцать дней караван достиг Хайлара, там Оссендовский сел на поезд и с комфортом отбыл в Пекин, откуда затем перебрался в Америку.
   Поговаривали, однако, что из Урги он выехал не на лошади и не на верблюде, а в автомобиле, с охраной и полученной от Унгерна крупной суммой денег. Першин слышал, будто барон дал ему какое-то “важное задание”, но не знал, какое именно. Оссендовский впоследствии говорил, что должен был передать деньги жившей тогда в Пекине жене Унгерна, “Елене Павловне”, она же принцесса Цзи, но есть и другая версия. Ее излагает Бурдуков – тот самый колонист, который в 1913 году сопровождал Унгерна, прибывшего в Монголию для совершения “смелых подвигов”, в поездке от Улясутая до Кобдо. По его сведениям, Оссендовский внушил барону, будто знает место, где скрывается Михаил Александрович, обещал доставить его в Монголию и получил деньги на расходы, связанные с этим поручением [154 - По мнению С. Л. Кузьмина, деньги предназначались для передачи Семенову.]. Неизвестно, так ли это, но в пользу версии Бурдукова говорит одна фраза из письма Унгерна своему пекинскому агенту Грегори: “Верьте профессору!” Именно так называли Оссендовского в Урге. Предполагалось, видимо, что они с Грегори будут действовать совместно. Для передачи денег покинутой жене такого рода предупреждений не требовалось.
   Тем самым Оссендовскому удалось увильнуть от другого, куда более опасного поручения. Служивший в Азиатской дивизии его соотечественник Камиль Гижицкий сообщает, что в то время Унгерн собирался направить кого-нибудь послом в Тибет, к Далай-ламе XIII, и в поисках подходящей кандидатуры остановил выбор на Оссендовском. Само собой, это мало его прельщало.
   Обмануть Унгерна было нетрудно, маниакальная подозрительность уживалась в нем с доверчивостью. Сознание своей избранности могло породить в нем уверенность, что он видит окружающих насквозь, так как эта способность необходима для исполнения предопределенной ему свыше миссии. Презирая большинство соратников, именуя их “толпой голодных кровожадных шакалов”, Унгерн время от времени приближал к себе кого-то, кто казался ему исключением из общего правила. В последние месяцы жизни его фавориты сменяли один другого, стремительно проходя путь от демонстративной близости до неизбежной опалы. Оссендовского ждала та же участь, просто за десять дней Унгерн не успел в нем разочароваться. Ему тоже предстояло пасть под бременем возложенных на него и не оправдавшихся надежд, но он виртуозно сыграл на слабых струнах своего покровителя [155 - “Оссендовскому приходилось интриговать, чтобы выжить”, – справедливо пишет С. Л. Кузьмин.].
   Если Бурдуков прав, то, предлагая Унгерну пусть не доставить Михаила Александровича в Монголию, но хотя бы установить с ним связь, Оссендовский строил свои расчеты не на пустом месте. По слухам, после долгих скитаний великий князь нашел приют в Шанхае, в доме заводчика Путилова. Назывались и другие его китайские адреса – Пекин, Тяньцзин. Маршрут Оссендовского пролегал через эти пункты, но конечной точкой имел Нью-Йорк.
   Перед походом в Забайкалье в дивизии распространялось известие, будто Михаил Александрович, ожидая первых успехов в борьбе с красными, находится на пришвартованном во Владивостоке японском броненосце. Слух явно был инспирирован сверху. Трудно сказать, насколько реальной считал Унгерн перспективу появления в Сибири “законного хозяина Земли Русской”, но Михаил Александрович и грядущий спаситель человечества “Михаил, князь великий” из “Книги пророка Даниила” для него не сливались воедино. Их тождество декларировалось в пропагандистских целях; Унгерн в него не верил. На допросе он прямо заявил, что под библейским Михаилом не подразумевал Михаила Романова, и “Михаил, указанный в Священном Писании, ему неизвестен”. Тем не менее кое-какие догадки на этот счет у него имелись.
//-- 3 --//
   “Великий Дух Мира, – воспроизводит Оссендовский монолог Унгерна, – поставил у порога нашей жизни карму, которая не знает ни злобы, ни милости. Расчет будет произведен сполна, и результатом будут голод, разрушение, гибель культуры, славы, чести и духа, гибель государств и народов среди бесчисленных страданий. Я вижу эти ужасные картины развала человеческого общества”.
   Оссендовский – мастер дешевых эффектов, но если убрать отсюда теософский “дух мира”, при всей литературности этого заявления он имеет под собой реальную основу – в посланиях разным лицам Унгерн писал примерно то же самое.
   Среди тех, кто предсказывал грядущие бедствия, наряду с Иоанном Богословом, Данте, Гёте и Достоевским, Унгерн упомянул тибетского таши-ламу, он же панчен-лама, второе лицо в иерархии северного буддизма. В отличие от далай-ламы, обладавшего правами светского владыки, панчен-лама был авторитетом исключительно духовным, зато здесь он не имел равных. Его резиденция Таши-Лхунпо близ Лхасы считалась центром изучения тантрийской доктрины Калачакра и связанного с ней культа Шамбалы. По традиции всем панчен-ламам приписывалось мистическое участие в делах этой скрытой от смертных подземной страны и знание ведущих туда путей. Самый известный из “путеводителей” в Шамбалу составил Панчен-лама III, живший в XVIII веке. В 1915 году в Мюнхене тибетолог Грюнведель опубликовал немецкий перевод этого сочинения, но маловероятно, что Унгерн его читал. Кое-что он, видимо, знал о Шамбале и раньше, остальное услышал от своих монгольских советников.
   Ивановский рассказывал Хитуну о каком-то ламе, предсказавшем Унгерну “абсолютную победу во всех его военных начинаниях”, если тот пошлет “драгоценные подарки хану подземного царства”. Лама клялся, что знает вход в него. Унгерн отправил с ним дары владыке “подземелья”, но прикарманить их этому ламе не удалось. Приставленные к нему казаки, убедившись, что найти вход в Шамбалу он не может, доставили его обратно к Унгерну, и тот велел выпороть обманщика. Подлинность этой истории сомнительна, но никому бы в голову не пришло связывать ее с Семеновым, Резухиным или Сипайло. Любой исторический анекдот достоверен в том смысле, что рождается из ауры, окружающей его героя.
   Считалось, что ханы Шамбалы властвуют по сто лет, и Панчен-лама III объявил, что в одном из будущих перерождений он станет последним, двадцать пятым ханом Шамбалы под именем Ригдан-Данбо (по-монгольски Ригден-Джапо) и начнет священную “северную войну” с неверными-лало. Это произойдет на восьмом году его правления, по христианскому летоисчислению – в 2335 году. Вначале будут побеждать лало, но в итоге победа достанется войску Шамбалы, “желтая религия” распространится по всему миру, после чего сойдет на землю Будда Майтрейя, буддийский мессия и владыка грядущего.
   В августе 1921 года при занятии Урги красными среди брошенных в штабе Азиатской дивизии бумаг нашли русский перевод обращенной к Майтрейе “Молитвы о рождении в Шамбале”. Ее автором был Панчен-лама III Лубсан-Балдан Еше, а среди штабных документов она очутилась потому, видимо, что в ней содержалось детальное описание “северной войны”. Предсказывалось, что Ригден-Джапо сразится с лало “на каменном коне, сильном как ветер, с коротким копьем в руках”, с ним будет сорок тысяч “больших слонов диких”, четыре миллиона “слонов бешеных” и воины “на золотых колесницах” [156 - Опубликовано С. Л. Кузьминым. Он же отметил связь этого текста с рассказом Унгерна о том, как “желтая раса двинется на белую – частью на кораблях, частью на огненных телегах”, и с “Книгой пророка Даниила”: “Под конец же времени сразится с ним царь южный, и царь северный устремится как буря на него с колесницами, всадниками и многочисленными кораблями” (Дан., 11, 40).]. Возможно, та гордость, с какой Унгерн подчеркивал многонациональный состав своего “войска”, связана не только с его стремлением показать, что большевистскому интернационалу он способен противопоставить свой собственный, но и с приводимой здесь характеристикой войска Ригден-Джапо: оно будет состоять “из различных национальностей”.
   Отсюда же Унгерн позаимствовал “огненные телеги”, на которых желтая раса двинется в поход на белую, – под ними надо понимать “золотые колесницы”. Вероятно, “телеги” первоначально фигурировали в устном переводе “Молитвы”, сделанном для него кем-то из монголов, кто знал тибетский язык, но кому русское слово “колесница” было незнакомо. Затем Унгерн поручил перевод человеку более образованному, однако злополучные “телеги” засели у него в памяти.
   В то время многие воспринимали Тибет как очаг будущих мировых потрясений. В фантастическом романе Петра Краснова “За чертополохом” именно здесь, в одном из монастырей, умирает великий князь Михаил Александрович, и отсюда же возрожденная Белая армия отправляется освобождать Россию от большевиков.
   Оссендовский мог рассказать Унгерну то, о чем написал позже со ссылкой на перерожденца Нарабанчи-хутухту. Излагая свое видение, тот будто бы говорил: “Вблизи Каракорума и на берегах Убса-Нора вижу я огромные многоцветные лагери, стада скота, табуны лошадей и синие юрты предводителей. Над ними развеваются старые стяги Чингисхана… Я не слышу гула возбужденной толпы, певцы не поют монотонных песен гор, степей и пустынь. Молодые всадники не радуются бегу быстрых коней. Бесчисленные толпы стариков, женщин и детей стоят одиноко, покинутые, а небо на севере и на западе, всюду, куда достигает глаз, покрыто красным заревом. Слышен рев и треск огня и дикий шум борьбы”.
   Это же предсказание слышали, но не поняли добравшиеся до Лхасы монахи-лазаристы Гюк и Габе, а Владимир Соловьев преобразил его в рассказ о завоевании Европы народами желтой расы из “Краткой повести об Антихристе”. Его же взял на вооружение Николай Рерих, пытавшийся заинтересовать Москву обещанием скорого пришествия Майтрейи, которое толковалось как начало коммунистической революции в Азии. Посетив Улан-Батор в 1926 году, Рерих подарил Монгольскому правительству свою картину с изображением вестника Ригден-Джапо под красным знаменем и сочинял стихи от лица Майтрейи: “Знаком семи звезд открою врата, огнем явлю моих подданных”. В надежде на поддержку Москвы супруги Рерихи готовы были объявить большевиков воителями Шамбалы, в то время как Унгерн видел в них ее врагов. Авангардом интернациональной армии Ригден-Джапо он считал монголов. В надвигающейся эсхатологической войне светлых и темных сил им, отверженным и нищим, отводилась та же судьбоносная роль, какую марксизм признавал за пролетариатом, – роль могильщика старого мира.
   Русскую революцию Унгерн считал началом конца всей западной цивилизации. Разрушить ее должно было апокалиптическое столкновение “двух враждебных рас”, причем, по его словам, “собравшихся вкупе”. После победы желтой расы ожидалось явление Михаила, но ее триумф он соотносил с буддийской экспансией и говорил в плену, что монголы смогут покорить Сибирь только при условии “проникновения буддизма в среду русских”. Планировалось, надо думать, и его дальнейшее продвижение на запад.
   Казалось бы, у тех, кто допрашивал пленника, подобные мысли не могли не вызвать сомнений в его вменяемости, однако по протоколам это незаметно. Время было такое, что самые безумные идеи не выглядели ни фантастическими, ни даже просто неосуществимыми. Спустя пять лет Елена Ивановна Рерих, соблазняя Чичерина возможностью “буддийской революции”, совершенно в духе Унгерна писала, что “учение Гаутамы должно легко проникать в народ” и что Европа будет потрясена “союзом буддизма с ленинизмом”.
   На первый взгляд, нет никакой логики в том, что библейский Михаил появится на руинах России и Европы, поглощенных “желтым потопом” и обращенных в “желтую веру”, но противоречие исчезает, если на место “Михаила, князя великого”, в котором Унгерн не мог не узнать архангела Михаила, архистратига небесного воинства в последней битве сил Света и Тьмы, поставить не Михаила Романова, а Будду Майтрейю, по-монгольски – Майдари. В китайской транскрипции – Милэ, имя буддийского мессии и вовсе приближается к имени спасителя из “Книги пророка Даниила”.
   О существовании этого чрезвычайно чтимого в Монголии и Тибете божества Унгерн, безусловно, знал и, по крайней мере, однажды, в день коронации Богдо-гэгена, побывал в столичном Майдари-сум. Вряд ли ему известны были все детали пребывания Майдари на Небе Тушита, в мире богов на вершине горы Сумеру, где ныне он находится в чине бодисатвы, но достаточно было усвоить главное: его явление человечеству состоится после триумфа Шамбалы, когда “колесо учения” прокатится по всему миру и все народы земли объединятся под скипетром праведного властителя-чакравартина, каковыми в прошлом признавались Чингисхан и Хубилай. Это и будет царство Майдари – принципиально новый период всемирной истории, своего рода постистория [157 - Майдари изображается восседающим на лотосовом троне, но со спущенной вниз одной ногой – в знак готовности сойти на землю.].
   Ожидалось, что воинство Шамбалы выйдет из недр земли не раньше, чем нарастающая с каждым поколением испорченность мира достигнет того предела, за которым он просто не сможет существовать дальше. Приходу Майдари будут предшествовать обычные перед концом света бедствия: эпидемии, смуты, войны, голод, упадок нравов, физическое вырождение человека и животных – все то, что, по пророчеству Даниила, предвещало пришествие Михаила и что Унгерн в годы Гражданской войны наблюдал в настоящем.
   Он, возможно, со всей определенностью так и не сформулировал для себя тезис о том, что “северная война” и Армагеддон, архангел Михаил и Ригден-Джапо как воплощение Майтрейи-Майдари – разные имена одних сущностей, и уж тем более не хотел упоминать об этом перед красными командирами и политработниками, но если все так, тогда разнородные элементы его сумбурной эсхатологии уже не кажутся противоречащими друг другу. Реставрация европейских монарших домов и династии Цин становится прологом вселенской теократии синкретического толка, вера в богооткровенность Священного Писания легко согласуется с прогнозом о близком конце христианского Запада и торжестве буддизма, а сведения о возникшем в Вавилоне “еврейском интернационале” – с представлениями об издревле противостоящих ему и действующих в столь же глубокой конспирации обитателях Шамбалы. В этом случае система взглядов Унгерна обретает цельность и абсолютную самодостаточность, присущую продуктам параноического мышления, и не представляла бы никакого интереса, если бы ее автор складывал эти кубики за письменным столом, а не в монгольской степи, ощущая себя и пророком, и первой зарницей близящейся грозы.

Накануне

//-- 1 --//
   Вернувшись из Ван-Хурэ в Ургу, Унгерн продолжил подготовку к походу на Советскую Россию. Он задумался о его идеологическом обосновании, в итоге появился программный “Приказ русским отрядам на территории советской Сибири”, известный как “Приказ № 15”. Отпечатанный в консульской типографии в большом количестве экземпляров, он, в отличие от других связанных с Унгерном документов, не был погребен в архивах и не раз воспроизводился в советской и эмигрантской печати. Кто-то называл его “мистическим”, кто-то – “живодерским”, а Рябухин увидел в нем “продукт помраченного сознания”. Здесь, несомненно, отразились идеи Унгерна, хотя сам он едва ли приложил к нему руку, выступив в роли заказчика и редактора. Непосредственное авторство принадлежало, по одним сведениям, Оссендовскому и полуфиктивному начальнику штаба дивизии Ивановскому, по другим – приказ был плодом коллективного творчества не только этих двоих, но еще и Войцеховича, и Тизенгаузена, и его жены Архангельской – ургинской симпатии барона. Голубев сообщает, что пятеро соавторов трудились над ним в течение трех дней, распределив, очевидно, между собой параграфы военного и политического содержания.
   “Вы, кажется, воевали на своем веку порядочно и знаете, что этот приказ является совершенно необычным”, – констатировал в разговоре с пленным бароном один из членов следственной комиссии. “Думали ли вы, что он будет распространяться помимо ваших войск, попадет к населению?” – поинтересовался другой. Утвердительный ответ не избавил следователей от недоумений: “Вы знали состав населения: казаки и инородцы. Разбираться в такой отвлеченной философской штуке, как этот приказ, для них трудно”. Выслушав несколько аналогичных соображений, призванных уличить его в нежелании раскрыть подлинные мотивы издания “Приказа № 15”, Унгерн ответил коротко: “Судьба играет роль. Приказ остается бумагой”.
   На другом допросе он объяснил, что издал этот приказ с целью “придать большее значение походу”, но каких-то особых надежд на него не возлагал, и вообще – “бумага все терпит”. Он надеялся не на приказ, а на “военное счастье, всегда ему сопутствовавшее и лишь теперь изменившее”.
   В преамбуле чувствуется легкое перо Оссендовского. Литературную карьеру он начинал как русский, а не как польский писатель, к тому же набил руку на таких воззваниях, когда служил в Осведомительном отделе у Колчака. Впрочем, и Архангельской с ее бойким умом, и ее мужу вполне по силам было имитировать стиль тогдашней публицистики правого толка: “Россия создавалась постепенно, из малых народностей, спаянных единством веры, племенным родством, а впоследствии особенностью государственных начал. Пока не коснулись России в ней по ее составу и характеру не применимые принципы революционной культуры, она оставалась могущественной, крепко сплоченной Империей. Революционная буря с Запада глубоко расшатала государственный механизм, оторвав интеллигенцию от общего русла народной мысли и надежд. Народ, руководимый интеллигенцией, как общественно-политической, так и либерально-бюрократической, сохраняя в недрах своей души преданность Вере, Царю и Отечеству, начал сбиваться с прямого пути, указанного всем складом души и жизни народной, теряя прежнее, давнее величие и мощь страны, устои, перебрасывался от бунта с царями-самозванцами к анархической революции и потерял самого себя”. И т. д.
   Затем идут параграфы, определяющие маршруты движения войск, способы создания повстанческих отрядов, их тактику, порядок снабжения и пр. Они, вероятно, были написаны Ивановским и Войцеховичем, но не без подробных устных или конспективных письменных указаний Унгерна.
   В этой части приказа наибольшую известность приобрели два пункта, посвященных методам санации захваченных территорий.
   Это 9-й: “Комиссаров, коммунистов и евреев уничтожать вместе с семьями. Все имущество их конфисковывать”.
   И 10-й: “Суд над виновными м.б. или дисциплинарный, или в виде применения разнородных степеней смертной казни. В борьбе с преступными разрушителями и осквернителями России помнить, что по мере совершенного упадка нравов в России и полного душевного и телесного разврата нельзя руководствоваться старой оценкой. Мера наказания может быть лишь одна – смертная казнь разных степеней. Старые основы правосудия изменились. Нет «правды и милости» [158 - Подразумеваются известные слова Александра II: “Правда и милость да царствуют в судах”.]. Теперь должны существовать «правда и безжалостная суровость». Зло, пришедшее на землю, чтобы уничтожить божественное начало в душе человека, должно быть вырвано с корнем. Ярости народной против руководителей, преданных слуг красных учений, не ставить преград. Помнить, что перед народом встал вопрос «быть или не быть». Единоличным начальникам, карающим преступников, помнить об искоренении зла навсегда и до конца, и о том, что справедливость – в неуклонном суде”.
   Все это – идеи Унгерна. Эксцентричный 18-й пункт тоже не мог возникнуть без его вмешательства: в нем ощущается типичная для фронтовика неприязнь к штабным, усилившаяся в годы Гражданской войны, когда штабы в белых армиях разрослись до немыслимых размеров. На такие должности рекомендовалось назначать “поляков, иностранцев и инородцев”, а для того чтобы отделить “эту сволочь”, как называл Унгерн тыловиков, от строевых солдат и офицеров, им предписывалось носить погоны не вдоль плеча, а поперек.
   Завершается приказ предсказанием пророка Даниила о “Михаиле, Князе Великом” и сроках его пришествия: “Со времени прекращения ежедневной жертвы и поставления мерзости запустения пройдет 1290 дней. Блажен, кто ожидает и достигнет 1330 дней” [159 - В Библии (Дан., XII, 12) не 1330, а 1335. Скорее всего, это ошибка или опечатка, но Унгерн запомнил неверную цифру и на допросе называл именно ее.].
   Далее между этими словами и подписью Унгерна – лишь краткий заключительный призыв к “стойкости и подвигу”.
   Те, кто допрашивал его в плену, спросили, естественно, почему он не оборвал цитату раньше, для чего счел нужным привести эти две цифры. Унгерн ответил, что 1290 дней должны пройти “с момента издания декрета о закрытии церквей до начала борьбы, а 1330 – до освобождения от большевиков”.
   Имеется в виду изданный 20 января (2 февраля) 1918 года Декрет об отделении церкви от государства. Однако если считать с этого дня, то “до начала борьбы”, т. е. до выступления Азиатской дивизии из Урги, прошло не 1290 дней, а приблизительно на три месяца меньше. Зато эти недостающие месяцы как раз появляются, если вести счет с 25 октября (7 ноября) 1917 года. В этом случае все совпадает чуть ли не день в день.
   Сомнительно, чтобы Унгерн сам, с карандашом в руке, занимался подобными подсчетами. По-видимому, кто-то подсказал ему возможность соотнести эти цифры с датой похода в Забайкалье, а он не стал вдаваться в детали. Достаточно было и того, что реальные сроки приближаются к указанным в Священном Писании.

   Отношения Унгерна со временем складывались непросто. Его планы были настолько грандиозны, что недели и месяцы мало что значили, все было погружено в вечность. Вдобавок в Монголии он с европейского времяисчисления постепенно перешел на восточное, чтобы удобнее было иметь дело с ламами и монгольскими чиновниками и не путаться со старым стилем и новым, который к 1921 году одни эмигранты начали признавать, а другие по-прежнему отвергали. Три календаря – юлианский, григорианский и лунный – наложились друг на друга и произвели окончательную сумятицу в его памяти, без того не блестящей во всем, что касалось чисел. Нередко на допросах ему не удавалось вспомнить точные даты даже относительно недавних событий. “Мне трудно восстановить, – признался он однажды, – я все лунными месяцами считал”.
   Воссоздать посуточную хронологию своего похода ему было тем сложнее, что у монголов и тибетцев счет дней в лунном месяце идет не по порядку. Астрологи заранее определяют неблагоприятные совпадения чисел с днями недели, и такие числа исключаются из общего счета. Скажем, после 1-го числа какого-то месяца следует 3-е, поскольку 2-го в этом месяце быть не должно во избежание возможных в этот день несчастий. Соответственно, чтобы не нарушался календарный цикл, какое-нибудь число удваивается, и два дня в месяце фигурируют под одной и той же датой.
   К этим астрологическим ухищрениям Унгерн, вне всякого сомнения, относился серьезно, как и к цифрам, упомянутым в его приказе. Будучи не в ладах с календарем, он жил в мире разного рода цифровых соответствий, чисел благоприятных и дурных, сулящих успех или неудачу. В частности, издание “Приказа № 15” сопровождалось определенными условностями, о которых Унгерн предпочел умолчать.
   Во-первых, приказ получил № 15, хотя, как пишет Голубев, он “не был очередным номером исходящего журнала”, в чем легко убедиться, просмотрев нумерацию предыдущих приказов, да если бы и был, ему полагалось иметь № 1, потому что в нем Унгерн впервые обратился не к одной лишь Азиатской дивизии, но ко всем “русским отрядам на территории советской Сибири”.
   Во-вторых, опрометчиво выпущенный из типографии 13 мая, приказ был помечен не следующим или предыдущим днем, поскольку Унгерн как истинный европеец считал число 13 крайне опасным, а почему-то 21 мая 1921 года. Этот же день он выбрал для выступления из Урги к русской границе, что тоже не случайность. Здесь опять сыграла роль цифра 15, ставшая фиктивным исходящим номером приказа. Причина в том, что по восточному календарю 21 мая приходилось на 15-й день IV Луны, а число 15 ламы определили как счастливое не то лично для барона, не то вообще для начала новых дел в текущем году (недаром именно в 15-й день I Луны состоялась вторичная коронация Богдо-гэгена). С помощью этой цифири Унгерн хотел нейтрализовать враждебные ему потусторонние силы [160 - В монгольской астрологии все числа от 1 до 9 имеют цветовые эквиваленты. Единица, в частности, есть знак белого цвета, пятерка – желтого. Не настаивая на данном толковании, можно тем не менее заметить, что составленное из них число 15 соединяет в себе два знаменательных для Унгерна цвета: он белый генерал и защитник “желтой религии”.].
   Накануне похода страсть Унгерна к гаданиям превращается в манию. Ему нужно знать, что ждет его по ту сторону границы. В письме к Грегори он просит, чтобы тот обратился к какому-то знакомому им обоим пекинскому “предсказателю” (очевидно, Унгерн встречался с ним в 1919 году). Жена хорунжего Немчинова, находясь в Дзун-Модо, за двадцать верст от Урги, на картах или каким-то другим способом гадает о будущем барона и ежедневно телефонирует результаты гаданий в штаб дивизии, откуда их немедленно, как важнейшие новости, пересылают адресату. Цифры неизменно становятся итогом всех гадательных процедур. Они могли представляться Унгерну тем универсальным, как в пифагорействе, языком, на котором изъясняются незримые хозяева мира.
   Роковым для себя он считал число 130 – по-видимому, как удесятеренное 13. Оссендовский рассказывает, что при ночном посещении Гандана, выйдя из храма Мэгжид Жанрайсиг, барон повел его в “часовню пророчеств”, где попросил монахов: “Бросьте кости о числе дней моих!” Монахи принесли две чаши с гадательными костями. Когда кости были высыпаны на стол, подсчет выпавших зерен дал число 130.
   А через несколько дней, тоже ночью, Джамбалон привел к нему в юрту популярную в Урге гадалку, владевшую классическим способом гадания по трещинам на брошенных в огонь бараньих лопатках.
   “Когда кости почернели, – продолжает Оссендовский, – она стала внимательно их рассматривать. Вдруг лицо ее выразило страх и страдание. Она нервным движением сорвала с головы платок и забилась в судорогах, выкрикивая отрывистые фразы: «Я вижу… Я вижу Бога Войны… Его жизнь идет к концу… Ужасно! Какая-то тень… черная, как ночь… Тень! 130 шагов остается еще… За ними тьма… Пустота… Я ничего не вижу… Бог Войны исчез»”.
   Гадалка появилась в юрте барона в ночь на 20 мая 1921 года, но Оссендовский, забегая вперед и включаясь в привычную для него игру (в его книге сбываются все прорицания), замечает, что она, как и ламы из “часовни пророчеств”, не ошиблась: Унгерн был казнен через 130 дней. На самом деле с этой ночи до его расстрела 15 сентября того же года прошло на 12 дней меньше.
//-- 2 --//
   В эти же дни Унгерн нанес прощальный визит Богдо– гэгену – “без определенной цели”, как он сказал на допросе. Скорее всего, при личном свидании он хотел еще раз проверить, так ли уж безнадежны перспективы его дальнейших отношений с “живым буддой”.
   Если верить Оссендовскому, Унгерн пригласил его с собой. Тот знал, что добиться такой аудиенции чрезвычайно трудно, и очень обрадовался “представившемуся случаю”. На автомобиле прибыли к Святым воротам Ногон-Сумэ, отсюда ламы провели их в тронную залу дворца – “большую палату, чьи жесткие прямые линии несколько смягчались полумраком”. В глубине ее стоял пустовавший сейчас трон с обтянутыми желтым шелком подушками на сиденье. По обеим сторонам от него тянулись ширмы с резными рамами из черного дерева, а перед троном находился низкий длинный стол, за которым сидели “восемь благородных монголов”. Это были члены правительства во главе с Джалханцза-хутухтой. Он предложил Унгерну кресло рядом с собой, а Оссендовского усадили в стороне. Сев, барон произнес короткую речь. Он сказал, что “в ближайшие дни покидает пределы Монголии и поэтому призывает министров самим защищать свободу, добытую им для потомков Чингисхана, ибо душа великого хана продолжает жить и требует от монголов, чтобы они снова стали народом могучим и самостоятельным, соединив в одно целое среднеазиатские государства, которыми некогда правил Чингисхан”.
   На слушателей речь Унгерна большого впечатления не произвела, все это они слыхали не раз. Джалханцза-хутухта благословил барона, затем обоих гостей проводили в скромно обставленный рабочий кабинет Богдо. Оссендовский запомнил здесь китайский лакированный столик с письменным прибором и шкатулкой, где хранились государственные печати, низкое кресло, бронзовую жаровню с железной трубой и маленький алтарь. Пол устилал пушистый желтый ковер. Хозяина кабинета на месте не оказалось, он молился в соседней комнате. Там, как якобы объяснил им секретарь, “происходила беседа между Буддой земным и Буддой небесным”. Пришлось подождать около получаса, прежде чем появился Богдо-гэген, одетый в простой желтый халат с черной каймой. Не видя, но чувствуя, что в комнате кто-то есть, он спросил у секретаря, кто это. “Хан цзянь-цзюнь, барон Унгерн, и с ним иностранец”, – ответил секретарь. Оссендовский был представлен, но в беседе участия не принимал. Унгерн и Богдо– гэген о чем-то “говорили шепотом”, без переводчика [161 - Насчет того, насколько Унгерн владел монгольским языком, есть разные мнения. Одни утверждали, будто он говорил на нем свободно, другие – что знал всего несколько слов. Надо думать, истина лежит где-то посередине.].
   Наконец барон “склонился перед Богдо”; тот возложил руки ему на голову, прочел молитву, потом снял с себя “тяжелую иконку” и повесил ее на шею Унгерну, сказав: “Ты не умрешь, а возродишься в высшем образе живого существа. Помни об этом, возрожденный Бог Войны, хан благодарной Монголии!” Неизвестно, каким образом Оссендовский понял эту речь, но ему стало ясно, что хутухта благословляет “кровавого генерала” перед его смертью.
   Позднее, когда Азиатская дивизия уже двигалась к русской границе, в Цогчине и храмах Гандана служили молебны о даровании барону победы, и ламы были искренни в своих молитвах не только потому, что перед выступлением Унгерн пожертвовал столичным монастырям десять тысяч мексиканских долларов. В его успехе они видели возможность избавиться от него. От поражения ничего хорошего ждать не приходилось: в таком случае или он сам должен был вернуться обратно, или на смену ему прийти красные. Однако Богдо-гэген, его министры и ламы заблуждались, полагая, что при победе Унгерн навсегда останется в России. Он вынашивал совсем иные планы.
   Перед походом его терзали дурные предчувствия и мысли о смерти, но Оссендовский все-таки сгущает краски, рассказывая о якобы всецело владевшем им чувстве обреченности. Под его пером Унгерн, как герой античной трагедии, твердо идет навстречу Року, сознавая, что впереди его ждет неминуемая гибель. На самом деле при всех колебаниях и сомнениях он не переставал верить в успех. Правда, использовать его собирался не так, как предполагали и его соратники, и монголы.
   За день до выступления из Урги он писал Грегори: “Я начинаю движение на север и на днях открою военные действия против большевиков. Как только мне удастся дать сильный и решительный толчок всем отрядам и лицам, мечтающим о борьбе с коммунистами, и когда я увижу планомерность поднятого в России выступления, а во главе движения – преданных и честных людей, я перенесу свои действия на Монголию и союзные с ней области для окончательного восстановления династии Цинов, которую я рассматриваю как единственное орудие в борьбе с мировой революцией”.
   Победа над красными в Забайкалье была для Унгерна не целью, а средством воплотить в жизнь “выстраданный кровью”, как он говорил, и “стоивший ему целого ряда мучительных бессонных ночей” план создания Центральноазиатской федерации под эгидой возрожденной Поднебесной империи. Затяжная война в Сибири, на Урале и на русских равнинах должна была продолжаться без него. На допросах он откровенно признавался, что долго воевать в России не хотел, а рассчитывал лишь “укрепить свое положение в Урге”, где последнее время “нетвердо себя чувствовал”. Поэтому на отвоеванных территориях не предполагалось ни образование какого-то временного правительства (по скептическому замечанию Унгерна, “правительство всегда найдется”), ни формирование гражданских органов власти. Что касается общих принципов государственного строительства, тут он ограничился единственным пожеланием: Россия должна “устроить внутреннюю жизнь по расам” [162 - В машинописи – “по рекам”, но это ошибка, возникшая при перепечатке рукописного текста протокола. Возможно и другое прочтение – “по родам”.].
//-- 3 --//
   Действовать предстояло на русской территории, поэтому Унгерн впервые озаботился тем, чтобы его разноплеменное войско имело хотя бы видимость православного воинства. У Татарской сотни имелся мулла, у бурят и монголов – ламы, но у служивших в Азиатской дивизии русских до весны 1921 года не было ни походной церкви, ни священника. В Урге после убийства Федора Парнякова богослужения тоже не проводились. Заменить его было некем. Это мало кого тревожило, но теперь из Ван-Хурэ привезли иеромонаха Николая, заброшенного туда беженской судьбой. Перед этим он отслужил пасхальную службу в бригаде Резухина, которая выдвигалась на северо-запад, к Селенге [163 - Через два месяца Унгерн выгнал его из дивизии за “проповедническую деятельность”. Она заключалась в том, что “простец-инок” повел чересчур решительную борьбу с матерщиной.].
   Еще в начале апреля Унгерн вспомнил, что после взятия Урги его ординарец Чистяков “при разборе китайского хлама” обнаружил икону Иннокентия Святителя. Сам Чистяков едва ли мог сказать, когда именно это произошло, но из пропагандистских соображений дату находки приурочили к 22 февраля – дню коронации Богдо-гэгена, случайно совпавшему с днем обретения мощей Святого Иннокентия. Полтора месяца до этой иконы никому не было дела, а сейчас ее с помпой передали в батарею полковника Дмитриева. В приказе Унгерна предписывалось хранить ее не только как православную святыню, но и как знак счастливого “совпадения двух великих торжеств монгольского и русского народов”.
   Позже, в разгар приготовлений к “походу на Русь”, эту икону не то по размерам, не то по значению святого сочли не совсем подходящей для предназначенной ей роли и заменили другой – большой и высокочтимой иконой Богоматери Сподручницы грешных из консульской церкви. В духе монголов, сочинявших древние пророчества-туку, чтобы придать больший вес текущим событиям и согласовать их с вечным порядком вещей, для иконы придумали подходящую легенду, существовавшую якобы с давних времен, но забытую. Похоже, она была творением кого-то из компании соавторов, трудившихся над “Приказом № 15”. Легенда гласила, будто безымянный “старец-епископ” некогда принес эту икону в ургинское консульство, предсказав: “Лютые испытания постигнут нашу родину. Когда пробьет час, то в Ургу явится полководец, призванный спасти Россию. Он пойдет на север, и успех будет сопутствовать ему при условии, что он возьмет с собой этот образ”.
   Для иконы “Ургинской Богоматери” сколотили специальные дроги с киотом, на которых ей предстояло сопровождать Азиатскую дивизию в походе, и торжественно перенесли ее опять же в расположение батареи Дмитриева. В отличие от других частей, в артиллерии служили почти исключительно русские.
   Рано утром 21 мая 1921 года части дивизии построились в каре на центральной площади Да-Хурэ, с трех сторон окруженной буддийскими храмами. Для совершения христианских обрядов место было не самое подходящее, но отец Николай отслужил напутственный молебен. Унгерн, безразличный к официальной церковности и эмоционально с православием не связанный, на молебне отсутствовал. Он уехал на автомобиле на ближайший к городу перевал Тавын-ул, чтобы там приветствовать идущие мимо него войска.
   В девять часов утра дивизия начала вытягиваться в походные порядки, выходя на Кяхтинский тракт. Даже не склонный к восторгам Торновский отметил, что “провожавшие любовались войском, так оно было красочно и внушительно”. В голове колонны ехали трубачи, за ними – музыканты, “исполнявшие бравурный марш”, дальше – штаб Унгерна во главе с полковником Львовым (Ивановский остался в Урге) и его личный конвой из корейцев и маньчжур, “имевший распущенное знамя с вензелем и инициалами” Михаила Александровича. Следом на подобранных по мастям лошадях (“если не по всей сотне, то повзводно”) двигался Татарский полк Парыгина (светло-синие терлики, зеленые погоны и башлыки), потом – полк Маркова (темно-синие терлики, желтые погоны и башлыки). “Солидно громыхали пушки в верблюжьих запряжках, чинно выступавших по гладкой ровной дороге”.
   Торновскому вторит Голубев, оставшийся в столице и наблюдавший эту картину со стороны: “Мерно громыхая, шагом проезжала артиллерия, имея у себя в обозе громадную икону, взятую из русского консульства. Вновь сформированные китайские части оставляли желать много лучшего; посаженные на лошадей, они имели весьма печальный вид. Прошли обозы 1-го и 2-го разрядов, проехала комендантская команда, все скрылось за горами, улеглась поднятая пыль – и в Урге наступила тишина. Перестали гудеть рожки автомобилей, не слышно стало конского топота, пьяных песен, и город обратился в тихий аул, затерянный в степях”.
   Для Першина это событие “прошло как-то незаметно”, а Макеев пишет, что проводить унгерновцев собрался чуть не весь город. Женщины плакали, расставаясь с мужьями и кавалерами. Сотни людей прожили здесь несколько месяцев и отнюдь не все были извергами. Как всегда в такое время, люди тянулись к уюту, к старым, пусть только по наименованию, формам быта, и невенчанные пары часто считались мужем и женой.
   Впрочем, многие радовались уходу бароновских головорезов. Среди них была немка Ида Павловна, жена советника по юстиции Монгольского правительства, бурята Цогто Бадмажапова, и их дочери-подростки, которых родители от греха подальше не выпускали на улицу все четыре месяца пребывания Азиатской дивизии в столице. Благословлял судьбу и художник Владимир Шенауэр, с помощью полковника Хитрово бежавший в Ургу из семеновской тюрьмы в Троицкосавске и чудом уцелевший после убийства своего спасителя.
   Однако большинство горожан не испытывало ни печали, ни радости избавления. Одни думали, что Унгерн еще вернется, другие понимали, что его конец неизбежен, вопрос лишь в том, сколько продлится агония. В любом случае ничего хорошего для себя не ждали. Из когда-то кипучего торгового города словно бы ушла жизнь, и кто бы ни победил, барон или красные, Урга равнодушно готовилась встретить победителя и стать его жертвой.
   В дивизии воодушевления не наблюдалось, но чувства обреченности тоже не было. В удачу Унгерна продолжали верить, несмотря на численное превосходство врага. Взятие Урги, когда китайцы были побеждены вдесятеро меньшей по численности армией, показало бессмысленность подобных расчетов. Жизнь заставляла полагаться, как говорил Унгерн, на “случайность и судьбу”. Время крови, дикости, всеобщего озверения было одновременно и эпохой чудес. Гири, склонявшие чаши весов то в одну, то в другую сторону, не имели постоянного веса, словно в разное время сила земного притяжения действовала на них по-разному. Эта сила – сочувствие населения. Поэтому в считаные дни рушились режимы, казавшиеся незыблемыми, рассеивались и переставали существовать многотысячные армии, горстки фанатиков поднимали мятежи и почему-то побеждали. Причиной успеха победители выставляли правоту своих идей и насилия побежденных, но вера в чудо не умирала ни в тех, ни в других.
   “С несколькими тысячами, – пишет Волков, – из которых едва одна треть русских, остальные же – только что взятые в плен полухунхузы, полусолдаты-китайцы, необученные монгольские всадники, разрозненные шайки грабителей – чахар, харачинов, баргутов, типа шайки знаменитого Баир– гуна, – объявить войну всей России! Обладая жалкой артиллерией и боевым снаряжением, выступить против великолепно оборудованной в техническом отношении советской армии… Что это? Великий подвиг или безумие?”
   Ни то и ни другое, сам же отвечает Волков на свой вопрос. Ставка вновь сделана была на иррациональную, как Божий промысел, народную стихию, но ни Унгерн, ни его соратники не понимали, что прежняя игра окончена, времена изменились, Азиатская дивизия идет не в ту страну, которую оставила полгода назад. Отныне там нет места чудесам, и каждая гиря на весах истории весит ровно столько, сколько на ней написано.

Северная война

//-- 1 --//
   В плену Унгерн с гордостью говорил, что под началом у него служили “16 национальностей”. Из них главные: русские, буряты, монголы всех племен, китайцы, тибетцы, татары, башкиры, чехи и японцы (последних к моменту похода в Забайкалье оставалось шестьдесят человек). Сюда следует добавить небольшие группы корейцев, маньчжур и эвенков, а также сербов, поляков, немцев из бывших военнопленных и даже будто бы двоих англичан, неизвестно каким образом попавших в Монголию.
   Впоследствии красные командиры стремились преувеличить силы Унгерна, чтобы оправдать свои неудачи в начале кампании и сделать конечный успех более масштабным. Завышенные данные стекались, видимо, с разных участков фронта, в результате возникла фантастическая цифра – 10 500 сабель. В ней отразилось не только желание победителей списать свои промахи на фантомную мощь Азиатской дивизии, которую они при этом называли бандой, но еще и невозможность поверить, что с такими ничтожными силами бешеный барон сумел доставить им столько хлопот.
   На самом деле у него было приблизительно вдвое, а на главном направлении – втрое меньше бойцов, чем проходило по сводкам штаба 5-й армии. Общую численность дивизии перед наступлением в Забайкалье сам Унгерн определял в 3 300 бойцов.
   Торновский со всей доступной ему детальностью произвел подсчеты по обеим бригадам, полкам, дивизионам, отдельным ротам и командам. Из них явствует, что непосредственно у барона было две тысячи сто бойцов, включая пулеметчиков и артиллеристов, у Резухина – полторы тысячи. В сумме получается чуть больше, чем называл Унгерн. При этом нужно учитывать, что от трети до половины его сил составляли монголы, способные преследовать бегущих, но отступавшие при малейших признаках сопротивления, и пленные китайцы, не от хорошей жизни пошедшие к нему на службу. Отряды Казагранди, Казанцева, Тубанова и других командиров рангом пониже насчитывали еще до тысячи сабель но все они после первых неудачных стычек с красными не принимали участия в дальнейших боях. Кайгородов вообще отказался подчиниться Унгерну и действовал самостоятельно.
   Пехотных частей в дивизии не было, пулеметов имелось десятка три, орудий около дюжины, в основном – трофейные горные пушки и так называемые аргентинки, закупленные китайцами в Южной Америке. Снаряды были только “горные”; к “аргентинкам” они подходили весьма относительно и при установке прицела на пять верст ложились в версте с небольшим. Винтовок и патронов хватало с избытком, но ни радиостанций, ни полевых телефонов не было. Походные кухни отсутствовали. Монголам выдавался так называемый “чингисхановский паек” – три барана в месяц на человека; остальные получали по четыре фунта мяса и золотник чая в день плюс котелок муки на два дня. Из нее пекли лепешки.
   Пункт 18 “Приказа № 15” (о ношении поперечных погон теми, кто состоит на нестроевых должностях) вызвал “бурю возмущения”, к Унгерну явилась депутация от обиженных, и он это распоряжение отменил, но сама идея демонстрирует свойственное ему стремление как можно более точно обозначить ранг подчиненных с помощью внешних символов, трактуемых как выражение их человеческой сути. Он придавал огромное значение покрою и цвету обмундирования и всяческим знакам различия. За этим скрывалась, может быть, не только необходимость как-то упорядочить свое полуанархическое “войско”, но и потребность в строгой ранжированности окружающего пространства, потому лишь и способного противостоять агрессивному хаосу жизни, что в нем все определено, названо, расставлено по местам. В этом он тоже напоминал Павла I, с которым его неоднократно сравнивали.
   На марше Унгерн попеременно шел то с одной частью, то с другой, чтобы, по его словам, “подтягивать людей”. При переходах полагались на проводников. Карты были не у всех командиров, а многие не умели по ним ориентироваться. Сам Унгерн не очень-то владел этим искусством штабных умников.
   У Резухина и нескольких колчаковских офицеров имелась самая точная на тот момент карта Монголии, вычерченная изобретателем стеклянных пуль, инженером Лисовским, но Унгерн ею не пользовался. “В отношении карт барон был большим оригиналом, – с добродушной иронией замечает Князев. – Он постоянно держал в кармане своего тарлыка свернутую рулоном полосу, вырезанную, вероятно, из карты Российской империи. На этой “походной” карте он в любой момент мог легко отыскать и Владивосток, и Москву, и Варшаву, и все крупные промежуточные города. При грандиозности планов барона ему неудобно было пользоваться картами иного, более крупного масштаба” [164 - У красных с картами дело обстояло не лучше. Бывший поручик, в 1921 г. – красный командир Владимир Брежнев вспоминал, что позднее, при вступлении на монгольскую территорию, советские войска имели только схемы маршрутов и карты из географического атласа, вроде той, что была у Унгерна. “На этой почве, – писал он, – можно было видеть и слышать немало курьезов. Так, например, при постановке задачи указывалось, что часть должна к такому-то времени выйти к букве «я» надписи «Монголия» на карте”.].
   Чтобы иметь достаточно подножного корма для лошадей, дивизия шла на север несколькими колоннами параллельно Кяхтинскому тракту, рядом с которым травяной покров был потравлен до голой земли. В долине Хары, где жили китайцы и приученные ими к земледелию монголы, Унгерн пополнил запасы муки, тем временем отряд Тубанова пересек границу в районе Акши, а Казагранди – на юге Иркутской губернии. Расстояние между этими крайними флангами составляло сотни верст, чтобы восстания вспыхнули одновременно в разных местах, но оба отряда почти сразу были разбиты и отброшены обратно в Монголию.
   В Кяхте-Троицкосавске, куда направлялся сам Унгерн, находились цирики Сухэ-Батора, двести-триста пехотинцев из партизан и Сретенская кавбригада войск ДВР – всего около полутора тысяч штыков и сабель. Силы Советской России, располагавшиеся в нескольких десятках километров к западу, были гораздо значительнее. Из сосредоточенных здесь частей 5-й армии самой крупной была 35-я стрелковая дивизия. В ней на девятнадцать тысяч едоков приходилось до восьми тысяч строевых бойцов, двадцать четыре орудия и полтораста пулеметов. “Партийная прослойка” достигала тринадцати процентов.
   Оборона приграничных районов строилась в три эшелона, по всем правилам военной науки: на границе – небольшие заслоны, в полусотне километров от них – отряды силой до батальона, а еще на таком же расстоянии вглубь советской территории – до пехотного полка на каждом из возможных направлений прорыва. Определить эти направления было несложно: все пути из Монголии на север проходили по речным долинам. Штаб 5-й армии и командарм Михаил Матиясевич, бывший полковник, находились в Иркутске.
   О том, с каким противником ему предстоит встретиться, Унгерн не имел ни малейшего понятия. Раньше он воевал или с партизанами, или с немногим отличавшимися от них войсками “буферной” Дальне-Восточной республики и считал, что регулярные части Красной армии представляют собой примерно то же самое. Ему казалось, что в России все обстоит как при Керенском – банды мародеров, “штабы в вагонах”, не способные управлять ничем и никем, и такая же анархия, если не хуже. “Я это первый раз вижу, – признал он в плену, имея в виду организацию и боевые качества советских войск. – Я с «буфером» все время воевал. Получались белые газеты, но там говорится, что в Красноярске женщин по карточкам выдают и тому подобные сведения”. Его спросили: “Вы этому верите?” Он ответил уклончиво: “Все может быть”.
   Напротив, в Забайкалье хорошо представляли, что творилось в Урге, и не в последнюю очередь – из харбинских газет. Унгерн говорил, что эти газеты “ненавидят его больше, чем красных”. Китайские беженцы и дезертиры тоже немало о нем порассказали. В городах барона боялись как огня, и на сочувствие крестьян рассчитывать не приходилось. Семеновщину в этих местах еще слишком хорошо помнили.
   На протяжении четырех месяцев истребляя мнимых большевистских агентов, до настоящих Сипайло так и не добрался. В Иркутске и Чите знали о приготовлениях и передвижениях Унгерна, но полагали, видимо, что дело не пойдет дальше пограничных провокаций с целью заманить советские войска в Халху, а затем обвинить Москву в покушении на ее независимость. Мало кто верил, что он решится на открытое вторжение. Такая авантюра лишила бы его всех политических козырей, да и в военном отношении казалась абсолютно безнадежной.
   Торновский рассказывает, что по дороге к границе дивизию нагнал прискакавший из Урги сотник Еремеев, агент барона в Хайларе. Он привез Унгерну письмо Семенова с предложением уступить Монголию китайцам и уйти с дивизией в Маньчжурию; взамен Чжан Цзолин гарантирует им свое покровительство. Унгерн на это письмо не ответил и продолжил движение на север.
   “Пожалуй, у него и не было другого пути, раз им была приведена в действие большая и сложная машина. Остановить и изменить ее работу было трудно без поломки”, – резюмирует Торновский, вспоминая при этом сентенцию о брошенном жребии и перейденном Рубиконе, которая в этой ситуации не кажется ни выспренной, ни банальной.
//-- 2 --//
   1 июня бригада Резухина вдоль рек Темур и Желтура перешла границу ДВР. Монголы, окончательно убедившись, что их ведут на войну с Россией, заупрямились было, но каратели Безродного, “взяв в сабли” первых попавшихся четырех всадников, подавили бунт в зародыше.
   Глубокая разведка не велась; на следующий день, продвигаясь на север, Резухин обнаружил, что узкая, не более версты шириной, долина Желтуры перегорожена окопами с проволочными заграждениями. Командир 35-й дивизии, двадцатичетырехлетний латыш Константин Нейман стянул сюда три стрелковых полка с артиллерией, а на второй день сражения на помощь им подходит кавалерийский полк его тезки и ровесника, будущего маршала Рокоссовского. За этот бой Рокоссовский получит второй орден Красного Знамени, в приказе будет отмечено, что он “во главе кавполка врезался в самую гущу противника, лично зарубив 9 человек”.
   У Рокоссовского три с половиной сотни сабель, но всего под станицей Желтуринской сосредоточивается до двух тысяч красноармейцев. Как отмечают советские сводки, унгерновцы в бою “проявляют большое упорство”, тем не менее прорваться вглубь Забайкалья им не удается. Ночью Резухин уходит обратно на юг, а затем поворачивает к востоку. Раненный в ногу Рокоссовский бросается в погоню, однако пехота за ним не поспевает. Оторвавшись от преследователей, проделав стремительный переход по монгольской территории, Резухин вновь пересекает границу, отбрасывает редкие красноармейские заслоны и движется к долине реки Джиды. На этот раз наступление идет успешно: его здесь не ждали.
   Тем временем Баир-гун с чахарами [165 - К тому времени чахарский дивизион был расформирован за попытку мятежа, а его командир Найдан-ван отослан на восток, охранять границу с Китаем.] и частью монгольской конницы подошел к Кяхтинскому Маймачену, он же – Алтан-Булак. Чуть севернее, но по другую сторону границы, лежала старинная купеческая Кяхта, рядом – Троицкосавск. В сущности, это был один город, вытянутый вдоль тракта между Верхнеудинском и Ургой.
   Маймачен находился на монгольской территории; частей ДВР там не было, лишь три-четыре сотни плохо вооруженных цириков Сухэ-Батора. Их воинские умения считались в высшей степени сомнительными, но Баир-гун не знал, что они усилены пулеметной командой с русскими расчетами и калмыцким эскадроном. Калмыки хорошо зарекомендовали себя в боях с Деникиным на Кавказе, и в преддверии революционных потрясений в Халхе их загодя перебросили сюда за неимением в Красной армии собственно монгольских формирований.
   31 мая в Маймачене состоялся митинг. Сухэ-Батору торжественно вручают какую-то “почетную саблю”, его цирики в строю присутствуют на этой церемонии, а спустя три дня четвертая их часть, стоявшая к югу от города, в поселке Ибицик, без малейшего сопротивления переходит на сторону Баир-гуна.
   Что произошло дальше, не совсем понятно. Не то чахары в едином порыве идут грабить Маймачен, где даже после двух недавних погромов есть еще чем поживиться, и Баир-гун вынужден следовать за движением масс, не то, опьяненный легким успехом при взятии Ибицика, он сам отдает приказ об атаке, рассчитывая с налету, без поддержки главных сил, захватить резиденцию Сухэ-Батора и Народного правительства. Во всяком случае, днем 6 июня его конница оказывается на городских окраинах. Ядро ее составляют чахары, прочие – мобилизованные халхасцы, в том числе юноши и подростки из ургинской офицерской школы.
   С юго-востока между городом и ближайшими сопками расстилалось гладкое поле шириной версты в две с половиной. На нем и разыгрались главные события дня. С бешеным воем, наводившим ужас на китайских солдат, шестьсот всадников Баир-гуна карьером понеслись к Маймачену. Сам князь мчался в общем потоке. Им, очевидно, владело упоение боем и собственным могуществом. С китайцами он воевал уже пятнадцать лет, начав борьбу с ними под знаменем легендарного Тогтохо, потом состоял при Найдан-ване, но самостоятельно командовать таким войском ему еще не доводилось.
   Всякая осторожность была забыта, в азарте атакующие проскакали мимо сидевшей в засаде пулеметной команды. Но в городе передовые всадники начали останавливаться, заметив приближающуюся кавалерию Сретенской бригады. В этот момент замешательства пулеметчики открыли по скучившейся коннице убийственный фланговый огонь. Монголы почти сразу обратились в бегство. Напрасно Баир-гун, пытаясь удержать бегущих, метался по полю, пока под ним не убило коня и не ранило его самого. Коновод, скакавший за ним с запасной лошадью в поводу, пытался вывезти смертельно раненного князя с поля боя, но был убит.
   Теперь наступает черед Сухэ-Батора. Во главе своих цириков, оправившихся от первого испуга, он бросается в погоню. Обок с главкомом скачут “наличные члены Монгольского правительства”: кто с саблей, кто с маузером, а лама Бодо, ныне премьер-министр, полтора месяца назад отправленный Торновским с письмом к Чэнь И, вооружен только ручной гранатой. Впрочем, едва ли им удалось пустить в ход это оружие. Союзники Унгерна, с которыми он мечтал дойти до Лиссабона, бегут без оглядки. Один из калмыков позднее вспоминал, как, погнавшись за монголом с унтер-офицерскими погонами на дэли, крикнул ему: “Стой, не то зарублю!” Тот с трудом остановил коня, прижался к гриве, с ужасом глядя на занесенную шашку, и преследователь опустил ее без удара – он увидел залитое слезами детское лицо.
   Попавший в плен Баир-гун умер на койке кяхтинской больницы, где в то время лежал раненный в ногу Рокоссовский, его всадники рассеялись в окрестных лесах. Узнав об этом вечером того же дня, Унгерн пришел в ярость. Подвернувшийся под горячую руку командир 4-го полка Марков был избит ташуром – за то, что не удержал монголов от атаки или, наоборот, не действовал вместе с ними, но ситуацию это не исправило. Рассчитывать на внезапность нападения было уже нельзя.
//-- 3 --//
   Войска ДВР, оборонявшие Маймачен и Кяхту-Троицкосавск, не могли противостоять Азиатской дивизии, но Унгерн не стал спешить со штурмом. Дождавшись, пока соберутся все части, он занял лесистые высоты к востоку от Троицкосавска и в течение двух суток ничего не предпринимал, хотя разведка донесла, что красноармейцы митингуют на площади, требуя сдать город ввиду явного преимущества противника. “Я на митинги не хожу и тебе не советую”, – ответил Унгерн доложившему об этом офицеру. Спасительная для красных пауза объяснялась тем, что ламы-прорицатели предсказали ему победу 13 июня (по лунному календарю число было счастливым), если до определенного дня не будут применяться пулеметы и артиллерия.
   Никакой связи между 1-й и 2-й бригадами Азиатской дивизии не поддерживалось, но у красных она была налажена отлично. Пока Резухин развивает свой бессмысленный, как оказалось, успех, понятия не имея, где находится Унгерн и как у него обстоят дела, Нейман быстро движется к Кяхте с запада, его пехота переправляется через Селенгу. Сюда же спешит партизанская конница Петра Щетинкина, успевшего отбросить Казагранди назад в Монголию, но первым с севера подходит комбриг Глазков с двумя стрелковыми полками, несколькими эскадронами и полковыми батареями. Когда утром 11 июня Унгерн дает сигнал к штурму, его сотни, нарвавшись на пулеметный и орудийный огонь, откатываются обратно в сопки. Наступление Глазкова тоже отбито после пятичасового боя, затем до вечера следующего дня продолжаются беспорядочные схватки на разных участках растянувшегося на двенадцать верст фронта.
   В плену, излагая эпизоды этого сражения, Унгерн задним числом пытался ввести его в рамки якобы имевшейся у него тактической логики, но в реальности он уже ничем не управлял. Штаб как таковой отсутствовал, плана не было или командиры полков и сотен о нем ничего не знали и действовали по собственному разумению. Барон руководил боем в своей обычной манере: “как метеор”, за день загнав трех лошадей, носился под пулями из конца в конец двенадцативерстной боевой линии, ташуром подбадривая бойцов и увлекая их в контратаки. Тогда он еще мог отступить, но, как говорил на допросе, не сделал этого “принципиально”.
   Наступила короткая июньская ночь. Было холодно, дул северный ветер, и Унгерн, неожиданно проявив милосердие, увел дивизию ночевать в распадок между сопками. Утром он собирался возобновить наступление в расчете на обещанную ламами победу. “Барон первый раз пожалел соратников”, – подтверждает Макеев рассказы других мемуаристов. Он запомнил, как “внизу горел огнями заманчивый Троицкосавск”, унгерновцы надеялись завтра быть в городе, поэтому “нервы у всех были приподняты, и в душе у каждого ликовала буйная радость”. В качестве сторожевого охранения оставили китайский дивизион, мгновенно разбежавшийся, когда на рассвете 13 июня Глазков начал занимать высоты над лагерем, скрытно приблизившись к ним в темноте. Одновременно с другой стороны ударила артиллерия Сретенской кавбригады, которая ночью зашла в тыл Унгерну. Красная пехота и спешенные кавалеристы открыли ружейный и пулеметный огонь с вершин соседних холмов.
   Азиатская дивизия сгрудилась на небольшом пространстве, боевые сотни перемешаны с обозами, пушками, верблюдами и бессильны против стрелков на горных склонах. Началась паника, а затем и бегство. В страшной давке две тысячи всадников, бросая раненых, устремились к узкой горловине – единственному свободному выходу из горного дефиле, ставшего для них западней. “Магия бараньих лопаток, – замечает Алешин, участвовавший в этом бою, – была побеждена здравым смыслом большевиков”.
   Возможно, Унгерн сумел бы навести порядок, если бы не получил накануне “слепое” ранение в ягодицу; пуля застряла у “основания позвоночника”, то есть возле копчика. Он с трудом держался в седле и не в состоянии был забраться на лошадь без посторонней помощи. Ранение в “позорное”, по его определению, место мешало ему проявить всю свою бешеную энергию.
   Полного разгрома все же удалось избежать. Командир Сретенской бригады побоялся дробить силы в погоне за рассеявшимися унгерновцами, а пехота не могла за ними угнаться [166 - Сыграла свою роль и счастливая для Унгерна случайность. Глазков и Нейман пользовались составленной в 1881 г. 40-верстной картой Монголии, схематичной и неточной. На ней река Иро (Еро-гол) была обозначена неверно. С этой картой в руках они полагали, что Унгерн задержится при переправе, и упустили время, дав ему оторваться от погони (Крючков М. Картография Монголии // Красная армия на Востоке. Иркутск, 1921).]. На следующий день, верстах в двадцати от злополучной пади, Унгерн собрал беглецов и убедился, что людские потери не столь огромны, как казалось. Хотя врагу досталась вся артиллерия, обоз с боеприпасами, две сотни верблюдов, денежный ящик и икона Богоматери Сподручницы Грешных, Унгерн решил, что катастрофы не произошло, противник не смог воспользоваться плодами успеха.
   “За пять лет русские не научились воевать. Если бы я так окружил красных, ни один не ушел бы!” – передает Волков произнесенную им “наполеоновскую” фразу.

   В начале XVIII века серб Савва Рагузинский, “птенец гнезда Петрова” и основатель Кяхты, решив заложить город на китайской границе, выбрал место для него на речке Кяхтинке, текущей не с юга на север, как все здешние реки, а в противоположном направлении. По преданию, это было сделано для того, чтобы в случае войны китайцы не могли отравить речную воду.
   Теперь, расположившись в районе Ибицика, Унгерн, как рассказывает Нудатов, велел отравить цианистым калием окрестные водоемы с целью затруднить противнику движение на юг. По свидетельству Голубева, барон, уговаривая монголов не бояться красных, успокивал их тем, что на подходах к Иро заложены “фугасы с удушливыми газами”. То и другое кажется неправдоподобным, но основания для таких разговоров имелись: инженер Войцехович доставил в Ибицик большое количество цианистого калия, захваченного на китайских складах в Урге. Возможно, лишь с этого времени Унгерн и стал носить в кармане ампулу с этим ядом, чтобы не попасть в руки врага живым.
   При подготовке к походу, полагая, что для войны с “нечистыми духами в человеческом облике”, т. е. большевиками, годятся любые средства, он решил применить против них химическое оружие. Эту мысль подсказал ему Оссендовский, химик по образованию. В качестве исходного реактива предлагалось использовать цианистый калий, который имелся в изобилии. Идею начинить им артиллерийские снаряды взялся осуществить другой поляк, Камиль Гижицкий, знакомый с Оссендовским по Улясутаю. Еще во время стояния на Селенге ему из Урги доставили все необходимое. В мемуарах он пишет, что “первые опыты дали неплохие результаты”, но тогда Унгерну некогда было дожидаться их окончания. Зато сейчас тотальная война встает на повестку дня. Он срочно вызывает к себе Гижицкого, однако продолжение экспериментов пришлось отложить – в данный момент ни снарядов, ни пушек не было в наличии.
   В Ургу отправлен курьер с приказом оставшемуся там монгольскому дивизиону немедленно выступить на охрану границы. Остановить Глазкова и Неймана эти три сотни всадников не могли, но Унгерн, видимо, еще надеялся, что Москва не посмеет ввести войска в Монголию и будет действовать через Сухэ-Батора.
   Дивизионом командовал хорунжий Немчинов, перед штурмом Урги подосланный к Унгерну китайцами с поручением отравить его тем же цианистым калием. Он выступил на север, но по дороге монголы начали разбегаться, дивизион таял с каждым ночлегом. Наконец, узнав о поражении “бога войны” и о неисчислимом русском войске с множеством “ухырбу” [167 - Дословно – “бычье ружье”. Такое название закрепилось за артиллерией, поскольку в старину тяжелые пушки перевозили на быках.], монголы отказались идти вперед под тем предлогом, что, во-первых, Богдо-гэген не благословил их перед походом; во-вторых, идет сильный дождь, а у них нет дождевиков. Двинуться дальше Немчинову удалось лишь после того, как он вывел из строя двоих человек, избил их шашкой и арестовал.
   Унгерн помчался навстречу дивизиону, встретил его на Кяхтинском тракте и, узнав о попытке неповиновения, произнес речь перед строем. Он сказал, что сам тоже ехал под дождем без дождевика, но дождевиков очень много в Троицкосавске, хватит на всех, и когда город будет захвачен, пусть один дождевик пришлют и ему.
   Затем, переходя на серьезный тон, призвал монголов храбро защищать Богдо-гэгена от большевиков, а напоследок велел расстрелять тех двоих бунтовщиков, которых арестовал Немчинов. Поддержав таким образом дисциплину, он выделил в помощь монголам своих тибетцев, приказал Немчинову охранять переправы на Иро, а сам увел дивизию на юго-запад, к Ван-Хурэ. Там заблаговременно была создана тыловая база с запасами оружия, снаряжения и провианта.
   Через разлившийся Орхон переправились вплавь, при этом Унгерн, со времен Морского корпуса отличный пловец, спас тонущего монгола. Лагерь разбили вблизи древнейшего и прекраснейшего в Халхе монастыря Эрдене-Дзу (“Сто драгоценностей”). Его храмы были построены из камней Каракорума, столицы Чингисхана и Угэдэя, разрушенной китайцами после свержения монгольской династии Юань. Голубев точно подметил, что для биваков Унгерн старался выбирать места, связанные с “монгольскими сказаниями”. Развалины дворца Тумэн-Амалган и Каракорума с громадной каменной черепахой, когда-то охранявшей город от наводнений, для монголов были священны. Унгерн всегда пытался ассоциировать себя с их великим прошлым, но теперь он утратил ореол непобедимости, окружавший его имя после взятия Урги. Гонцы Сухэ– Батора за считаные дни разнесли по стране весть о поражении “бога войны”.
   Прибывшему из Бангай-Хурэ, где год назад учительствовал Алешин, хошунному князю Панцуг-гуну предложено провести мобилизацию среди подданных и самому примкнуть к Азиатской дивизии. Князь осмелился выразить сомнение в целесообразности дальнейшей борьбы с советской армией, “снаряженной всеми необходимыми для войны машинами”, к тому же без должного пиетета отозвался о “войске” барона. Взбешенный Унгерн велел его задушить. Понимая, какое впечатление произведет это на монголов, он приказал расправиться с ним втайне, после того как гость покинет лагерь. Тело закопали, чтобы Панцуг-гун считался не убитым, а исчезнувшим, но сделали это небрежно. Пропавшего князя начали искать и нашли его труп.
   Получив из Ван-Хурэ боеприпасы и пушки, Унгерн выступил дальше на запад, на соединение с Резухиным. Тот довольно далеко продвинулся на советскую территорию, но когда до него дошли известия о неудаче Унгерна под Троицкосавском, повернул обратно. Ему удалось сохранить все орудия и весь обоз. В конце июня 1-я и 2-я бригады Азиатской дивизии встретились в глубине Монголии, на Селенге: Унгерн вышел к ее правому берегу, Резухин – к левому.

Крушение мечты

//-- 1 --//
   В мае 1921 года среди русского населения Урги начали курсировать слухи о готовящихся убийствах всех, кто не выказал должного патриотического усердия или был невольным свидетелем преступлений барона. Одни говорили, что казни пройдут перед самым выступлением Азиатской дивизии на север, другие – что Сипайло получил от Унгерна список лиц, которые будут убиты сразу после того, как войска покинут город. Едва ли не каждый состоятельный, занимавший какую-то должность и просто образованный человек, в том числе Першин, допускал, что в этом списке есть и его фамилия.
   Слухи отчасти подтвердились. Унгерн привычными методами решил обеспечить спокойствие в тылу, и как только дивизия покинула Ургу, по городу прокатилась последняя полоса репрессий. Погибли несколько “маленьких”, то есть в небольших чинах, офицеров, по разным причинам не принявших участия в походе (среди них должен был оказаться Волков), началась охота за семьей Мариупольских, но убийства прекратились так же внезапно, как начались. Многие были уверены, что спасением обязаны Джамбалону: как начальник столичного гарнизона, он пресек попытки Сипайло вернуться к террору первых дней после взятия Урги. В частности, он спас от смерти Лаврова. В телеграмме, отправленной Унгерном с одной из станций на Кяхтинском тракте, приказано было его “кончить”.
   Как сообщает Голубев, примерно тогда же Джамбалон, Ивановский, Войцехович, интендант Коковин и Вольфович организовали “заговор” против Сипайло. За громким словом скрывался весьма осторожный план: изъять награбленные Сипайло ценности и представить их Унгерну в доказательство, что “самый верный его человек был таким же грабителем, как и другие, понесшие уже за грабежи наказания”. Однако ящик с ценностями найти не сумели (хозяин успел его перепрятать). Получив известие о поражении под Троицкосавском, “заговорщики” послали присмиревшего в отсутствие барона Сипайло сопровождать отправленные из Урги в Ван-Хурэ пушки. Расчет был на то, что или Унгерн его “кончит”, или по дороге он попадет в руки красных, но этот план тоже не удался. От своих информаторов Сипайло знал, что на сей раз не вернется от барона живым. По дороге он бросил доверенные ему орудия и бежал на восток.
   Ему удалось добраться до озера Буир-нор, где его подстерег еврей Жуч, унгерновский агент в Хайларе. С группой всадников он специально караулил беглеца вблизи китайской границы, чтобы отомстить за убитых в Урге соплеменников. Жуч избил пойманного Сипайло и, видимо, не по доброй воле передал подоспевшим китайцам. При аресте тот слезно жаловался на “сумасшедшего кровопийцу” барона, который “втянул его, мягкого гуманного человека, в свои дела” [168 - В 1920-е гг. некий Жуч служил в ГПУ на Дальнем Востоке. Его диверсионный отряд совершал налеты на китайское Трехречье, убивая офицеров и эмигрантских активистов. Скорее всего, этот Жуч и тот, что захватил Сипайло, – один человек.].

   Первым перейдя границу, Унгерн оказал своим врагам бесценную услугу: он дал им долгожданный предлог для вторжения в Монголию. Год назад Москва на это не рискнула, ибо еще не была создана дипломатическая ширма в лице Народного правительства, существовала опасность военного конфликта с Китаем. Победами под Ургой, в Гоби и на Улясутайском тракте барон сам расчистил советским войскам путь в Халху.
   В то время, когда обе бригады Азиатской дивизии соединились на Селенге, Экспедиционный корпус 5-й армии под командой Неймана перешел границу и двинулся на юг, легко сбив Немчинова с переправы на Иро. Монголы его дивизиона в беспорядке отступили и направились к Урге, но на полпути наткнулись на русско-монгольский отряд подполковника Циркулинского. Тот не без труда уговорил их присоединиться к нему.
   При первом штурме столицы в ноябре прошлого года Циркулинский был тяжело ранен в грудь, в дальнейших сражениях не участвовал и по выздоровлении отправился в Хайлар за медикаментами для госпиталя. Там китайцы его арестовали, и обратно он прибыл уже после того, как дивизия ушла из Урги на север. За неимением других старших офицеров Джамбалон поручил ему руководить обороной города. Теперь, собрав всех, кого мог, Циркулинский выступил навстречу красным.
   Те продвигались к столице относительно медленно. Для них главная трудность этой экспедиции состояла не в боевых действиях, а в самом движении – на каменистой дороге у пехотинцев начала разваливаться хлипкая обувь.
   У Неймана было до восьми тысяч штыков, две с половиной тысячи сабель, двадцать орудий, двести с лишним пулеметов и четыре аэроплана. Остановить эту армаду Циркулинский, естественно, не рассчитывал; его целью было задержать авангард противника, чтобы тыловые службы в Урге успели провести эвакуацию. На реке Харе он решил принять бой, занял позицию и открыл огонь из своей единственной пушки, но пушка была японская, а снаряды к ней – “подпиленные” русские; они не долетали до цели, да еще и не разрывались. Монголы возлагали большие надежды на эту пушку, и когда в ответ на ее бессильные выстрелы два шрапнельных снаряда, “со свистом разрезая воздух, разорвались над сопками, засыпав защитников Богдо свинцовым дождем”, они “дрогнули и начали стекаться к лошадям”. Монгольский дивизион “распылился”, а Циркулинский с оставшимся при нем маленьким отрядом “отступил в порядке” и вернулся в Ургу.
   Там монголы только что отметили праздник круговращения Майдари. По традиции он завершился скачками, состязаниями борцов и стрелков из лука. Лучники расстреливали глиняные головы китайцев, которыми в этом году заменили прежние аполитичные мишени. В монгольской и китайской частях города жизнь шла обычным порядком, но в русской колонии тревога перешла в панику.
   Комендантство и штаб исчезли, не позаботившись о лошадях даже для офицерских семей, не говоря обо всех тех, кто имел основания бояться приближающихся победителей. Раздобыть лошадь с телегой было неимоверно трудно, но и таких счастливчиков не выпускали из города. Монголы, отыгрываясь за мобилизации, реквизиции и унижения со стороны русских начальников, требовали предъявить разрешение на выезд. Некоторых при этом “обобрали до верхнего платья включительно”. К кому нужно обращаться за разрешениями, никто не знал. Богдо-гэген был вне досягаемости, министры ни во что не вмешивались и ни на какие просьбы не реагировали. Джалханцза-хутухта вообще предпочел переждать смутное время вдали от столицы.
   Все доверенные лица Унгерна, включая начальников “тылового штаба” Ивановского и Войцеховича, на автомобилях бежали на восток, оставив штабную канцелярию со всеми документами, но захватив личное имущество и дивизионную казну. Старший врач Клингенберг, в обмен на деньги и драгоценности обещавший ургинским евреям спасение, а потом наводивший на них убийц, увез все награбленное, но бросил на произвол судьбы госпиталь с более чем сотней раненых. Для них не нашлось ни лошадей, ни подвод. Раненые “метались, просили, чтобы их вывезли из города, молили, грозили – все напрасно”. Героем этих дней стал все тот же Циркулинский. Он провел эвакуацию госпиталя и, как капитан тонущего корабля, последним покинул столицу вечером 6 июля, когда на окраинах уже появились красные разъезды.
   7 июля в Ургу вступили Нейман и Сухэ-Батор. Начальник дворцовой стражи Богдо-гэгена почтительно встретил их в десяти верстах от города, как в былые времена встречали пекинских наместников, и от лица “живого будды” выразил готовность признать Народное правительство. В тот же день Сухэ-Батор под красным знаменем, сопровождаемый непрерывно трубящим трубачом, со своими цириками триумфально проехал по центральной торговой улице Урги. Зато красноармейцы входили в город не строем, а скромными цепочками тянулись вдоль домов и лавок. Нейман прекрасно понимал, что главная роль в этом спектакле отведена не ему и не его бойцам.
   Монгольские революционеры начали с того же, что и Унгерн четыре месяца назад: спустя три дня после занятия Урги состоялась очередная, третья по счету “коронация” Богдо-гэгена. В отличие от двух предыдущих, церемония носила камерный характер и не выходила за стены дворцового комплекса Ногон-сумэ, хотя точно так же символизировала избавление хутухты от чужеземцев, только теперь не гаминов, а “белых бандитов”, и возрождение независимой Монголии. Правда, на этот раз Многими Возведенный был утвержден на престоле в качестве уже не абсолютного, но ограниченного монарха.
   Для Унгерна это было крушение мечты о средневековой буддийской теократии со стотысячной современной армией. Его любимое детище, Монгольское государство, ценой невероятных усилий созданное им в походах и сражениях, ядро будущей Центральноазиатской федерации кочевых народов, плацдарм для борьбы с большевизмом и западным либерализмом, перестало существовать.
//-- 2 --//
   После боев под Троицкосавском проходит больше месяца. Унгерна никто не ищет, никто не гоняется за ним по горам и лесам Северной Монголии. Он предоставлен самому себе. Лишь изредка в окрестностях его лагеря на Селенге появляются конные партизаны и скрываются после скоротечных перестрелок. Они ведут себя как собаки, которые нашли логовище медведя и облаивают его, но напрасно: охотника поблизости нет.
   И Нейман в Урге, и Матиясевич в Иркутске, и Василий Блюхер в Верхнеудинске, недавно сменивший Рудольфа Эйхе на посту главкома ДВР, уверены, что опасаться нечего, смертельно раненный зверь не сумеет зализать раны. Между тем, Азиатская дивизия все еще представляет собой грозную силу. Торновский, после ранения переведенный в интенданты, выписывал мясные порции на две тысячи семьсот едоков. Из Ван-Хурэ прибыли пушки, обозы с боеприпасами и снаряжением. Казначей Владимир Рерих привез и выдал всем жалованье. Часть монголов разбежалась, других Унгерн сам отпустил; остальные влились в монгольский дивизион из бригады Резухина. Его командиром назначен князь Сундуй-гун. Унгерн полностью ему доверял, не подозревая, что через месяц тот сделает его своим пленником.
   Как всегда, лагерь содержался в образцовом порядке, дисциплина поддерживалась железная. По сигналу учебной тревоги всадники в полной амуниции должны были вплавь переправляться через Селенгу. Тем, кто при этом не замочит седельную подушку, выдавалась награда. После каждого такого учения монголы недосчитывались нескольких человек. Боясь, что их унесет быстрым течением, они хватались за головы лошадей, топили их и тонули сами.
   Когда появились пушки, Гижицкий вместе с приданным ему в помощь артиллерийским капитаном Оганезовым продолжил опыты по созданию химического оружия. Шрапнельный снаряд разряжался, внутрь зарядного стакана вкладывали цианистый калий и трубку с серной кислотой. Если такой снаряд перевернуть незадолго до выстрела, кислота растворяла тонкую перегородку из цинка и в результате реакции с цианистым калием давала синильную кислоту. При разрыве она рассеивалась над противником, действуя как отравляющее вещество. Во время Первой мировой войны немцы по такой технологии заряжали ручные гранаты, но для снарядов она оказалась непригодна – концентрация кислоты в воздухе была слишком незначительной. Гижицкий с Оганезовым испытали это сверхоружие на пасшихся в стороне от лагеря лошадях. На них оно никакого впечатления не произвело.
   Опыты прекратили, но Унгерн оставил Гижицкого при себе. Он всегда нуждался в человеке одного с собой круга, способном не только послушно выслушивать его монологи, но и вежливо оппонировать. В Харбине эту роль играл при нем Сатовский-Ржевский, которому Унгерн впервые рассказал о возможности с помощью монголов вернуть Европу к ее “золотому веку”; в Урге – Ивановский, Архангельская, Тизенгаузен, Оссендовский. С ними он мог позволить себе роскошь беседы о своих предках-рыцарях, о буддизме, о “проклятии Вавилона”, Достоевском и Ницше.
   Первое время бригада Резухина располагалась на левом, луговом берегу Селенги, а части, пришедшие с Унгерном, – на правом, высоком и каменистом. Распадки между холмами здесь кишели гадюками, ежедневно кто-нибудь страдал от их укусов. Воспаление переходило в лихорадку с высокой температурой, а иногда заканчивалось временным параличом конечностей. На лошадей яд действовал сильнее, некоторые умирали, но Унгерн строжайше запретил убивать змей: ламы предсказали ему неудачу в войне, если будет убита хоть одна змея. Вероятно, они же определили место для лагеря, поэтому на все просьбы перевести бригаду на другой берег, где змей было меньше, барон отвечал отказом и сделал это лишь после того, как начались налеты красных аэропланов. На левом берегу можно было укрываться от них в лесу, но сам Унгерн так и остался на правом. Он купался, вечерами читал при свече в палатке. Погода стояла прекрасная. Это были последние спокойные дни его жизни.
   Мост, еще в апреле построенный Резухиным, снесло паводком; для доклада командиры частей переплывали реку на лодках и высаживались у обрыва, на вершине которого разместился Унгерн с синклитом своих лам, комендантской командой Бурдуковского и штабом нового состава. Прежний был разогнан за то, что не позаботился зарыть или убрать подальше от лагеря разлагающуюся на солнце тушу мертвого быка.
   Унгерн находился на одном берегу, боевые части – на другом. Это давало относительную свободу от его надзора. Возможно, уже тогда среди бывших колчаковцев, хорошо знавших друг друга по службе у Дутова и Бакича, сложились зачатки той конспиративной организации, которая поднимет мятеж в Азиатской дивизии. Очевидно, это имел в виду Рябухин, писавший, что “конец барона и всей его авантюры мог бы наступить гораздо раньше, если бы он не втянул дивизию в новые походы и сражения”.
   Поначалу, отступая не прямо к столице, а в базовый лагерь Резухина на Селенге, Унгерн собирался ударить во фланг красным, когда те начнут продвигаться на юг. Он не думал, что это случится так скоро. Ему казалось, что цирики Сухэ– Батора не осмелятся наступать на Ургу без поддержки советских войск, а регулярные части 5-й армии будут входить в Халху отдельными группами под видом “партизанских отрядов”, как то бывало и раньше. Стремительный марш одиннадцатитысячного Экспедиционного корпуса Неймана, за десять дней дошедшего до Урги, стал для Унгерна полной неожиданностью.
   Народное правительство издает первые указы, а он только получает известия о падении столицы. Перед ним встает роковой вопрос: что дальше? Часть офицеров, многие казаки и почти все мобилизованные в Урге колонисты и беженцы оставили там свои семьи, но на вопрос об их будущем Унгерн отвечает, что “настоящий воин не должен иметь близких”, т. к. тревога за них уменьшает храбрость. Вариант с попыткой отбить Ургу рассматривался как абсолютно безнадежный, в то же время нужно было куда-то идти, чтобы “войско” не разложилось. Большинство русских надеялись, что барон поведет дивизию на восток, в Маньчжурию, но к середине июля у него созрел другой план.

   Тогда же Унгерн узнал, что Казагранди, потерпев неудачу в первых боях, не выполнил его приказ идти на соединение с главными силами дивизии, а для объяснений прислал к нему одного из своих офицеров, поручика Федора Рассолова, в прошлом – учителя из Иркутской губернии. Он прибыл к барону в лагерь на Селенге. Торновский с другого берега реки видел, как Унгерн с Рассоловым о чем-то долго разговаривали, сидя вдвоем на берегу, “на круче обрыва”. О чем они говорили, никто не знал.
   Год спустя, после Монголии очутившись в Харбине, Рассолов вступил в Сибирскую добровольческую дружину генерала Анатолия Пепеляева и отплыл с ним в порт Аян на Охотском побережье, чтобы оттуда двинуться к Якутску, а еще через год попал в плен к красным. На допросе, отвечая на вопрос следователя о службе в Азиатской дивизии, он, в частности, сказал: “После неудачных июньских боев Казагранди решил уйти со всем отрядом в Индо-Китай или в Персию, образовать там земледельческую колонию и заниматься мирным трудом. С этим предложением я был направлен от него к Унгерну, который встретил меня очень сурово и самого Казагранди приказал расстрелять” [169 - Архив УФСБ по Новосибирской области, д. 13069, л. 105 об.–107. Рассолов оставался на свободе до 1938 г., когда был арестован и расстрелян.].
   Рассолов остался в лагере, а к Казагранди, стоявшему в горах Хэнтея, был отправлен раньше служивший у него сотник Сухарев с группой казаков. Он вез с собой вырванный из “полевой книжки” барона листочек с приказом расстрелять Казагранди как изменника, возглавить отряд и прибыть с ним на Селенгу. Чтобы Сухарева самого не обвинили в измене, приказ был отдан не в устной, как обычно, а в письменной форме. Как выяснилось потом, Сухарев исполнил только первую его половину: убил Казагранди и занял его место.
   “Удивляет во всей истории то, – замечает Князев, – что безусловно храбрый и решительный в прошлом боец Казагранди легко, без борьбы, позволил себя арестовать, отлично сознавая, что вслед за арестом обязательно и быстро последует смерть. Но таково уж свойство настоящего большого террора, что он прежде всего парализует желание бороться за свою жизнь, а затем – даже и за честь” [170 - Кажется, эта выразительная характеристика психологии жертв навеяна не только памятью о Гражданской войне, но и “большим террором” в СССР 1930-х гг., когда Князев заканчивал свою книгу.].
   Торновский тоже недоумевал: “Каким образом Сухарев сумел убить Казагранди среди многих преданных ему офицеров и бойцов, неизвестно, так как я в эмиграции не встречал людей из его отряда, свидетелей кровавой драмы”.
   Не исключено, что Сухареву потому с такой легкостью удалось его сместить, что бойцы Казагранди не хотели следовать за ним в Индокитай или Персию, а он пытался увести их насильно.
   В 1940 году ужасные подробности его казни раскрыл Алешин в своих записках. Он рассказывает, что Унгерн отправил его с Сухаревым в группе из нескольких казаков и офицеров. На перевале Эгин-Дабан, настигнув уходивший на юг отряд Казагранди, они ночью, на биваке, сняли часовых, проникли в палатку спящего командира, под дулами винтовок разбудили его и вывезли в сопки. Там казаки насмерть забили Казагранди ташурами: “Тело посинело, затем покраснело, а затем из ран хлынула кровь”.
   Свирепость расправы Алешин объясняет местью за расстрелянных весной двоих колчаковских офицеров, братьев Филипповых, но версия сомнительна: все знали, что Филипповых убили по приказу Унгерна. Вина Казагранди заключалась лишь в том, что это произошло в расположении его отряда. Алешин ненавидел Казагранди и мог приписать ему убийство Филипповых, чтобы оправдать палачей, среди которых находился сам, и все же непонятно, почему казнь оказалась столь чудовищной. Возможно, если исключить чьи-то личные счеты, у Казагранди выпытывали сведения о зарытом им кладе, в существование которого верили и тогда, и потом. “В хурэ свой клад зароешь / И не отыщешь след…”, – обращался к нему, уже мертвому, поэт Арсений Несмелов [171 - В 1995 г. у меня дома в Москве побывал внук Казагранди, Игорь. О нем и его деде я написал рассказ “Полковник Казагранди и его внук”.].
   Сухарев занял его место, но, видимо, под давлением бойцов повел отряд не на соединение с Азиатской дивизией, а на восток, в Китай. Оставшиеся под его началом полтораста человек добрались до озера Буир-нор на китайской границе, и тут китайцы отыгрались на них за прежние поражения. Отряд был почти полностью уничтожен, Сухарев пустил себе пулю в лоб, перед этим застрелив сестру милосердия, с которой жил.

Последний поход

//-- 1 --//
   19 июля Унгерн отправил в Ургу кого-то из монголов с письмом Богдо-гэгену. “В настоящее время, – писал он хутухте, – узнав о положении дел вообще, и в особенности о Джамбалон-ване [172 - Подразумевается бегство Джамбалона и сдача Урги без боя.], мне чрезвычайно стыдно не только перед Богдо-ханом, но перед последним монголом, и было бы лучше, если б поглотила меня земля. О том, что нужно делать в будущем, ведают только особы высокого происхождения. Мне, простому смертному, неведомо повеление Бога. Думая умом простого человека, полагаю, что занятие Урги русскими красными войсками весьма опасно для Богдо-хана, Маньчжушри и других праведных чиновников. Наконец, они (красные. – Л.Ю.) всех ограбят и оставят нищими. Так они делают не только в России, но и в других многих государствах. А потому, по моему мнению, будет лучше, если Богдо-хан на время переедет в Улясутай”.
   После неудачной вылазки на советскую территорию туда вернулся отряд Казанцева. Унгерн хотел сделать Улясутай своей новой базой, не зная, что через три дня после отсылки этого письма город будет захвачен Максаржавом, перешедшим на сторону красных.
   “В настоящее время, – продолжал Унгерн, объясняя нежелание идти на Ургу, – для меня лучше вступить в пределы России и увеличить свои силы надежными войсками, которые не будут поддаваться обману красной партии. Увидев это, красные, боясь быть отрезанными, наверное, вернутся обратно (в Россию. – Л.Ю.). Правительство Сухэ-Батора и другие будут легко ликвидированы, если не будет помощи красных”.
   Попутно вкратце разъяснялись “сущность и задачи” большевизма: “Эта партия является тайной еврейской партией, возникшей 3 000 лет назад для захвата власти во всех странах, и цели ее теперь осуществляются. Все еврейские государства тайно и явно пошли за ней, осталась только Япония. По заветам нашего Бога, Он должен услышать мучения и страдания народа и разбить голову этого ядовитого змея. Это должно случиться в 3-м месяце этой зимы” [173 - Что имеется в виду, непонятно – то ли срок, указанный в пророчестве Даниила, то ли какое-то предсказание монгольских оракулов.].
   Затем Унгерн счел нужным опровергнуть мнение, будто он же и стал причиной нынешних бедствий: “Если распространяются злые слухи, что я, выгнав гаминов и сопротивляясь красным, вызвал вхождение их в Монголию, то это неправда, потому что вне зависимости от этого красные для распространения своих законов должны были войти в религиозную и богатую Монголию”.
   И в заключение: “Еще раз повторяю мое личное мнение, что было бы лучше Богдо-хану с надежными людьми передвинуться на запад. Дальнейшее многословие считаю излишним”.
   Сама идея начать войну на советской территории, чтобы оттянуть силы красных из Монголии, показывает, какое значение имела она для Унгерна. Поход на Россию он рассматривал как средство сохранить за собой этот центральноазиатский плацдарм.
   На новый поход Унгерн решился после того, как вслед за дурными вестями из Урги в лагерь на Селенге с полуторамесячным опозданием пришли обнадеживающие новости из Приморья. Правда, первые достоверны, а вторые искажены до полной неузнаваемости: сообщения о перевороте, 26 мая совершенном во Владивостоке братьями Меркуловыми при поддержке Токио, преображаются в благую весть, будто японцы вновь, как в 1918 году, начали наступление от Тихого океана на запад. Отрезанный от всего мира, ничего не знавший даже о событиях в Улясутае, Унгерн посчитал, что обещания Семенова наконец исполнились.
   В тот же день, когда было написано письмо Богдо-гэгену, Азиатская дивизия в долине реки Баян-гол вступила в бой с частями 30-й стрелковой дивизии 5-й армии. Красные отчаянно сопротивлялись, к вечеру Унгерн отступил, потеряв более восьмидесяти бойцов ранеными и около сотни убитыми [174 - Раненых “на бычьем обозе” отправили в Улясутай, но по дороге все они были зарублены бойцами Щетинкина.]. После этого он едва ли не впервые нарушил указание лам, предписавших ему двигаться по левому берегу Селенги, и через два дня свернул от нее на север вдоль русла одной из речушек, берущих начало на Цеженском гольце. Этот лесистый и дикий скальный массив считался непроходимым для войск. За ним лежала плодородная, густонаселенная долина реки Джиды.
   Перед подъемом на перевал Унгерн дал людям отдых, а утром задержался на уже покинутом дивизией биваке. Этот момент в жизни своего начальника Князев описывает с неподдельным чувством трагичности и непоправимости принятого им решения: “Ушли полки. Скрылась длинная вереница обоза. С железным тарахтением укатили пушки. Замолкли шумы. Там, где недавно кипела лагерная суета, сидел одинокий человек в засаленном тарлыке. Подле него паслась стреноженная лошадь. Медленными затяжками тянул он свою неизменную трубку, время от времени привычными пальцами доставая из догоравшего костра уголек, сверкающий злым красным блеском. Барон задумчив. Сегодня у него еще имелся выбор – уходить в знакомую и не вполне еще чуждую Монголию или же прыгнуть через каменные барьеры в Забайкалье”.
   Выбор был сделан, и дивизия начала труднейший переход через Цеженский голец. Впереди, прокладывая дорогу в зарослях, посменно шли двести человек с топорами, кирками, лопатами. Поклажу навьючили на лошадей, число подвод Унгерн свел к минимуму. Пушки тянули на руках; временами одно колесо шло по горной тропинке, а второе, зависшее над пропастью, поддерживали веревками и баграми.
   “Каким образом вы проделали этот маршрут?” – не без уважения поинтересовались у пленного барона командиры 5-й армии. Он ответил: “Тропы там есть. Вообще во всей Монголии есть тропы. Нет ни одной пади, где нельзя пройти, но это зависит от энергии”.
   Энергии у него хватало. Две с половиной тысячи людей с лошадьми и обозом, при восьми орудиях, одолели Цеженский голец за сутки, тогда как впятеро меньшему и имевшему одну пушку отряду Щетинкина, который вскоре двинулся тем же путем, на это понадобилась неделя.
   Рассеивая мелкие красноармейские отряды, Унгерн молниеносными маршами выходит в долину Джиды. Через разлившиеся реки артиллерию переправляли первобытным способом: забивали быков, ждали, пока туши раздуются под июльским солнцем, затем связывали их вместе и на этих зловонных понтонах устанавливали орудия.
   “Вы знали этот район?” – спросили Унгерна в плену. Он объяснил, что нет, не знал, лишь однажды проплывал здесь на пароходе. Имелась в виду его первая поездка в Монголию в 1913 году, когда он пароходом плыл от Верхнеудинска до Усть-Кяхты. Память у него была специфическая, как у охотника или таежного бродяги. Он забывал имена, путал даты, но помнил места, мельком виденные восемь лет назад. Многих поражало его чутье и умение безошибочно ориентироваться на местности даже в темноте.
   Согласно “Приказу № 15”, карающий меч барона опускается на “преданных слуг красных учений”, на их жен и детей. В деревнях и улусах Селенгинского аймака евреев нет, настоящих коммунистов и комиссаров – тоже. К ним причисляют любых сельских активистов, вплоть до работников местной потребкооперации. Один из них будто бы перед смертью сказал унгерновцам: “Ваша жизнь так же недолговечна, как жизнь комаров”. Какой-то заподозренный в большевизме “бурятский староста” после пыток брошен на тлеющие угли костра. Зверски зарублена сельская учительница, про которую кто-то донес, что она коммунистка, хотя вся ее вина состояла, видимо, в том, что имела несчастье учиться на каких-нибудь советских курсах. Перед смертью, пишет Рябухин, она “была изнасилована всеми нашими контрразведчиками”.
//-- 2 --//
   Внезапное появление Азиатской дивизии в самом сердце Забайкалья для Матиясевича и Блюхера было полной неожиданностью – к ним поступали оптимистические донесения, что силы барона уменьшились до нескольких сотен человек и продолжают таять. Лучшие части 5-й армии и Народно-революционной армии ДВР ушли в Монголию, остановить Унгерна некому [175 - За недооценку его сил в ближайшее время поплатится командарм Матиясевич, на смену которому придет двадцатипятилетний Иероним Уборевич. Командир Экспедиционного корпуса Нейман тоже будет сочтен виновным и заменен другим латышом, Яном Гайлитом.]. Он стремительно движется на север и к концу июля выходит к Гусиному озеру. Здесь полтора года назад чахары на ночном привале предательски вырезали казаков и офицеров Левицкого.
   По округе рассылаются агитаторы – вербовать волонтеров. Опираясь на казачью верхушку, Унгерн мог бы объявить мобилизацию в занятых станицах и улусах, но не сделал этого, желая выглядеть освободителем, а не таким же насильником, как его враги. Особые надежды он возлагал на селенгинские станицы, где, по его словам, “живут самые верные казаки”, однако и тут “ни один человек не присоединился”. На сходах вербовщики начинали свои выступления перед толпой любопытных, а заканчивали при пустой площади. Слушатели расходились к концу речи, теряя к ней всякий интерес. Советскую власть здесь не любили, но воевать с ней не хотел никто, тем более в самую страду. Успех был маловероятен, а опасность подвергнуть свои семьи мести со стороны коммунистов – вполне реальной. Напрасно унгерновцы щедрой рукой раздавали станичникам серебро и сигареты, а казачек одаривали шелками, сахаром и чаем, надеясь, как пишет Князев, “создать представление о широком довольстве Азиатской дивизии, чтобы этим жестом привлечь добровольцев”.
   “К вам бароновцы идут, наливайте чары!” – занимая очередную станицу, запевали бойцы Унгерна неизвестно кем сочиненную “отрядную песню”, но даже казаки особой радости не выказывали. Крестьяне, памятуя о семеновских зверствах и страшась репрессий, если дадут унгерновцам приют, скрывались в сопках. Дивизия занимала пустые села. Планы поднять здесь всеобщее восстание построены были даже не на песке, а в воздухе.
   Довольно скоро в этом убедившись, Унгерн тем не менее продолжил движение на север. До начала августа у него еще сохранялись иллюзии относительно японского наступления. Они даже укрепились после того, как от пленных стало известно, что армейские политработники, выступая на митингах, говорят о поддерживающих барона японцах. На самом деле это был обычный пропагандистский прием – ораторы называли его “японским ставленником” и “марионеткой Токио”, но красноармейцы понимали эти обвинения буквально. Унгерн, лишенный других источников информации, интерпретировал рассказы пленных в том смысле, что японцы объявили войну Советской России и уже где-то близко. Когда над колоннами Азиатской дивизии показались советские аэропланы с красными кружками на нижней плоскости крыльев, эти опознавательные значки приняли за эмблему императорской Японии. Поднялось всеобщее ликование. Кого-то осенила мысль разложить на земле простыни, обозначив таким образом удобную полосу для посадки. Летчики пошли на снижение, приветствуемые восторженными криками унгерновцев, и начали бомбардировку.

   На восточном берегу вытянутого с северо-востока на юго-запад Гусиного озера находился крупнейший дацан Забайкалья – Тамчинский, резиденция Пандито-хамбо-ламы. Здесь укрепились два стрелковых батальона 232-го полка с четырьмя орудиями. Унгерн приказал обозу и подводам с ранеными открыто двигаться по дороге прямо к дацану, чтобы отвлечь на них артиллерийский огонь, а затем неожиданно бросил вперед скрытые за холмами сотни. Их поддержали пушки капитана Оганезова; от обстрела вспыхнули деревянные строения. Пока осажденные, укрывшись за монастырскими оградами, отбивали пешую атаку с одной стороны, конница ворвалась в дацан с другой. Красные упорно оборонялись; артиллеристы вели огонь до последней возможности и были изрублены возле орудий. Завязался рукопашный бой среди охваченных пожаром бревенчатых домиков, юрт и храмов. Центральная площадь монастыря перед каменным Цогчином покрылась телами красноармейцев со страшными ранами от шашечных ударов. Остальные, прижатые к озеру, начали сдаваться. Кое– кто пытался вброд уйти по мелководью на другой берег залива, но это мало кому удалось. Некоторые пустились вплавь; над водой виднелись только головы, и казаки, целясь в них, говорили, что стреляют “по арбузам”.
   Комиссары и военспецы смерть предпочли плену, самоубийство – пыткам с неминуемым концом. Один застрелился, войдя по горло в озеро, чтобы не надругались над трупом; другой – когда не сумел поднять в атаку залегшую под пулями цепь. Ничего подобного Унгерн раньше не видел. “Отстреливаются до последнего, а потом стреляют в себя”, – в плену ответил он на вопрос, как, по его мнению, показал себя в боях “комсостав” красных, и назвал это поведение “шикарным”. Так записано в протоколе, но слово кажется неуместным, подходящим для какой-то другой войны, на которой рыцарственные офицеры стреляются, дабы не унизить себя сдачей оружия столь же щепетильному противнику, а не для того, чтобы избежать четвертования или поджаривания на костре.
   Захвачены были четыреста пленных. Из них около сотни (по другим сведениям, двадцать-тридцать), “по глазам и лицам” определив якобы добровольцев, Унгерн велел расстрелять, а раненную в ногу сестру милосердия, которая “вела себя вызывающе”, – зарубить. Прочих отпустил как вестников его милосердия к тем, кто сложит оружие.
   Найденные в штабе советские деньги сожгли, а большую партию новых трофейных карабинов и дюжину пулеметов закопали на будущее, пометив это место на карте. Погибших при штурме тридцать казаков-бурят, двух японцев и сто с лишним монголов и китайцев похоронили в одной общей могиле, а четырех офицеров – в другой, с воинскими почестями. Над ними поставили крест, сверху засыпав его землей, чтобы, как поясняет Гижицкий, “большевики не уничтожили этого ненавистного им знака”.
   На следующий день дивизия достигла поселка Загустай у северной оконечности Гусиного озера. До Верхнеудинска, где уже объявлено осадное положение и началась эвакуация советских учреждений, остается всего восемьдесят верст – два-три перехода. Чуть большее расстояние – до станции Мысовая на Байкале. Когда разрабатывался план совместного с Семеновым вторжения в Советскую Россию, она считалась важнейшей целью: Резухин должен был захватить ее и взорвать железнодорожные тоннели, отрезав тем самым Забайкалье от Сибири, но теперь это не имеет смысла. Народного восстания не предвидится, а из рассказов пленных и местных жителей Унгерну становится окончательно ясно, что поблизости нет ни Семенова, ни японцев. Впервые, по его признанию, сделанному в плену и зафиксированному в протоколе допроса, он “пал духом”.
   Красные опомнились и обкладывают Азиатскую дивизию со всех сторон. По пятам за ней идет Щетинкин со своими конными партизанами, из Монголии подходит Кубанская кавалерийская дивизия в тысячу сабель. С севера движутся шесть пехотных полков, отряд ЧОНа и еще новые части перебрасываются по железной дороге из Иркутска. Среди унгерновцев ползут панические слухи, будто командование 5-й армии стянуло сюда шестидесятитысячную группировку с мощной артиллерией, броневиками и аэропланами, что переправы на Селенге прикрыты флотилией канонерских лодок. Все это – сильное преувеличение, тем не менее общая численность противостоящих Унгерну войск достигает пятнадцати тысяч. Соотношение сил примерно такое же, как при штурме Урги, но противник далеко не тот.
   Опаснее всего были кубанцы. С их прибытием менялся расклад сил, конница Унгерна уже не могла использовать преимущество в скорости и свободно маневрировать между скованными в своих действиях пехотными частями, громя их поодиночке. Получив от Резухина эти новости, Унгерн после суточного раздумья отказывается от дальнейшего наступления и по западному берегу Гусиного озера направляется обратно на юг. По рассказу Рябухина, решение было принято не без тайного вмешательства группы офицеров, обеспокоенных перспективой угодить в западню при прорыве к Мысовой. Они вступили в сговор с любимым вестовым барона, бурятом Цаганжаповым, и тот поведал ему, что найденные в Гусиноозерском дацане священные книги сулят беду в случае продвижения к Байкалу. Едва ли, впрочем, Унгерн сам не понимал гибельность этого плана в сложившейся обстановке. Возможно, апелляция к “священным книгам” понадобилась ему, чтобы “сохранить лицо” перед монгольскими союзниками. С той же целью, сообщает Князев, он довел до сведения своих русских соратников, что диверсии на железной дороге проводиться не будут, поскольку она скоро “потребуется для наступающих на Иркутск войск атамана Семенова”, вряд ли этому кто-то поверил. После разворота на юг все поняли, что, несмотря на победы, поход окончился провалом.
   Отступая, озлобленные бароновцы не только реквизируют скот, но начинают грабить станицы и деревни, где их никто не поддержал. Все маски сброшены, громкие лозунги забыты. Коней пускают пастись на посевы; то, что нельзя увезти с собой, уничтожают или сжигают, вызывая ответную ненависть. Возле Цэженской станицы какой-то храбрец-бурят, оставшийся безымянным, предпринял отчаянную попытку покончить с самим Унгерном, чтобы разом вырвать корень зла. Он разрубил саблей челюсть некоему “добровольцу Бергу”, приняв его за барона, и, по рассказам, был сожжен заживо.
   Слишком быстро Унгерн двигаться не может – мешают обоз, пушки и, главное, скот, без которого его всадникам станет нечего есть. Щетинкин пытается опередить барона, чтобы закрыть ему выход из долины Джиды по пади речки Темник. Туда же и с теми же намерениями устремляются кавалеристы Кубанской дивизии. Азарт погони и накал страстей был так велик, что, столкнувшись по дороге, Щетинкин и кубанцы принимают друг друга за казаков Унгерна, завязывают бой и ведут его в течение трех с лишним часов.
   Жара и ясное небо последних недель сменились густой облачностью. Аэропланы не летают, разведка затруднена. Зато унгерновцам достается ценнейший “язык” – бывший германский офицер, ныне штабист 113-й бригады Майер, кавалер Железного креста и ордена Красного Знамени. При нем найдены карты и оперативные документы с планами по окружению Азиатской дивизии. Они помогают Унгерну ускользнуть от погони.
   В плену он говорил, что ему “странно казалось намерение окружить его пешими частями”, но это касается только непосредственно боев. На маршах красноармейцы передвигаются на реквизированных подводах с возницами и почти не уступают в скорости коннице Азиатской дивизии, отягощенной обозом и мясным скотом. Лавируя между наступающими с разных направлений полками и бригадами 5-й армии, Унгерн рвется на юг, к монгольской границе. Изнурительные переходы с краткими стоянками, во время которых люди не могут толком ни поспать, ни сварить себе пищу, позволяют оторваться от преследователей, но возле села Ново-Дмитриевка он вынужден принять бой с преградившей путь пехотой. Конная атака опрокидывает стрелковые цепи; скакавший впереди Унгерн уже видел, как перепуганные артиллеристы рубят постромки орудий, чтобы ускакать на запряжных лошадях, однако появившийся из-за сопок отряд броневых автомобилей решил исход сражения не в его пользу. Окружить Азиатскую дивизию красные командиры все-таки не смогли, хотя были к этому близки, загнав ее в болота реки Айнек, где едва не увязли артиллерия и обоз. Напоследок Унгерн наносит им ощутимый удар в кровопролитном бою под Капчеранкой и горными падями вновь уходит в спасительную Монголию.
   За ним остаются стравленные посевы и покосы, его путь по Забайкалью отмечен вспышками занесенной сюда коровьей чумы; от нее до конца года пало свыше пяти тысяч голов скота. Из станиц, сел, бурятских улусов угнаны сотни лошадей, тысячи быков и овец. Из конюшен вывезены хомуты, дуги, седла, из лавок – мануфактура и деньги, из домов – медная посуда. Мобилизованные красными крестьяне с подводами вернулись домой осенью, кое-где сено докашивали в октябре. Под Троицкосавском и западнее вдоль границы, где боевые действия шли в июне, сеяли поздно и собрали немного, а в районах Селенгинской операции Унгерна не успели запасти паров, сеять пришлось на старых жнивах, и засушливое лето 1922 года погубило посевы. На круг по аймаку урожай вышел сам-два, а местами не взяли даже затраченных семян.

Заговор

//-- 1 --//
   Унгерн ушел в Монголию без больших потерь, сохранив все полки, дивизионы и сотни, шесть пушек и весь обоз, включая четыре-пять десятков подвод с тяжелоранеными, составлявших ведомство доктора Рябухина. Все, кто мог держаться в седле, считались раненными легко. В дивизии по-прежнему насчитывалось свыше двух тысяч бойцов.
   Теперь можно было сбавить темп, накормить отощавших лошадей, отоспаться и поесть самим, а то последние две недели спали в седлах и питались полусваренным или подложенным под седло и провяленным в конском поту сырым мясом. Люди почувствовали себя спокойнее, но как только отодвинулась внешняя угроза, перед всеми, от неграмотного бурята до офицера-генштабиста, встал вопрос о собственном будущем. Оно зависело от того, куда Унгерн поведет дивизию. Выбор был небогат и сводился к двум вариантам – или на запад Халхи, где еще не появились красные, или в Маньчжурию. Все надеялись, что барон выберет второй вариант, но ошиблись.
   Восточное направление не устраивало его по многим причинам. В гарантии, якобы полученные Семеновым от Чжан Цзолина, он скорее всего не верил, как не верил и самому атаману, обманувшему его перед походом в Забайкалье. Маньчжурия была для него опасной зоной, белое Приморье – тоже. В первом случае его ждала китайская тюрьма, во втором – отставка, а то и арест. Если во Владивостоке каппелевцы не позволили Семенову даже сойти на берег с японского корабля, а когда он все-таки высадился, едва его не арестовали, с Унгерном подавно никто бы церемониться не стал. При удачном стечении обстоятельств ему, может быть, удалось бы сохранить жизнь и свободу, но оставить в своем распоряжении Азиатскую дивизию надежды не было. Никаких личных средств он не имел и не лукавил, говоря в плену, что “беднее последнего мужика”. Клад, якобы зарытый им под Ургой, скорее всего – легенда. Его имущество на станции Маньчжурия и склады дивизионного интендантства в Хайларе были пущены с молотка, чтобы возместить убытки пострадавших в Монголии еврейских и китайских коммерсантов, семьей он не обзавелся; единственным его сокровищем оставалась власть над двумя тысячами вооруженных людей, пока еще покорных ему. Вложить этот капитал было некуда, но и терять его Унгерн не желал.

   На реке Эгин-гол в тылу Азиатской дивизии появился нагнавший ее Щетинкин, в прошлом – лихой штабс-капитан, выслужившийся из солдат, полный георгиевский кавалер и, по слухам, добрый знакомый Унгерна по фронтам Первой мировой войны. Его отряд из четырех сотен всадников продолжал считаться “партизанским”, хотя на деле подчинялся штабу 104-й бригады. Появление Щетинкина означало, что на подходе и пехотные части красных.
   Унгерн не особенно встревожился этой новостью, но чтобы иметь в арьергарде не обремененные большим обозом лучшие сотни, а заодно упорядочить управление растянувшимися на десять верст колоннами, опять разделил дивизию на две бригады. Резухину с двумя полками предстояло задержаться на биваке, а сам барон с главными силами, монгольским дивизионом, артиллерией и госпиталем наутро должен был выступить из лагеря и в дальнейшем двигаться впереди, на расстоянии одного-двух переходов.
   В ночь перед тем как дивизия разделилась, доктор Рябухин, спавший в своей палатке, был разбужен земляком и сослуживцем по армии Дутова, молоденьким казаком Иваном Маштаковым. Незадолго до того Унгерн, по-прежнему имевший слабость то и дело проникаться к кому-то недолгой симпатией, присвоил ему офицерский чин и приблизил к себе. Маштаков вошел в небольшую группу офицеров во главе с полковником Островским, которые исполняли обязанности порученцев, но именовались штабом.
   Взволнованный, возбужденным шепотом он сообщил Рябухину, что стоял возле палатки, где находились Унгерн с Резухиным, и подслушал их разговор. Оказывается, барон решил идти не в Маньчжурию, а в Тибет. Он намерен пересечь Гоби, привести дивизию в Лхасу и поступить с ней на военную службу к далай-ламе. Резухин “робко возразил”, что без запасов продовольствия и воды едва ли удастся пройти через Гоби. На это Унгерн ответил, что и в Маньчжурии, и в Приморье им обоим появляться небезопасно, а людские потери его не пугают, принятое им решение – окончательное.
   Свидетельство Рябухина – не единственное. Нудатов считал, что само разделение дивизии на две бригады произошло из-за ссоры Унгерна с Резухиным, не одобрившим план похода в Тибет. После этого барон будто бы изъял у него все топографические карты, чтобы затруднить ему побег. По Нудатову, почва для похода в Тибет была подготовлена давно: Унгерн еще в Урге установил “прочную связь” с Далай-ламой XIII, поддерживал с ним переписку, послал ему “ценные подарки из монгольской добычи”, а взамен получил “священные талисманы”, призванные “охранять его жизнь и приносить успех в делах”. От имени барона полковник Львов “строчил на пишущей машинке длинные послания”, запугивая правителя Тибета “стремлением коммунистов уничтожить всех служителей религиозного культа, где бы они ни находились”. В свою очередь тот якобы жаловался Унгерну на притеснения китайцев и англичан.
   Машинок с монгольским или тибетским шрифтом не существовало, да и ни одним из этих языков Львов не владел. Сочиненные им послания должен был кто-то переводить, но в остальном все похоже на правду. В особенности если учесть, что эту связь Унгерну мог передать Семенов: атаман отправлял посольство в Лхасу, и Далай-лама XIII благословил его на создание Великой Монголии. В плену Унгерн называл его в числе своих адресатов, а накануне второго похода в Забайкалье лагерь Азиатской дивизии на Селенге посетили посланцы далай-ламы. Правда, об этом визите упоминает только Гижицкий, но тут ему можно верить: в то время он находился при Унгерне на правом берегу Селенги и, вероятно, знал о его делах больше других офицеров, за исключением разве что Резухина. Князев зашел однажды с докладом в палатку Унгерна и был неприятно удивлен, увидев, что этот поляк, имевший лишь чин поручика, “в непринужденной позе” лежит на походной койке барона, тогда как в его присутствии даже заслуженные полковники и садиться-то не смели [176 - Одной из причин этой фамильярности могло стать близкое знакомство Гижицкого с младшим братом Унгерна, Константином.].
   Прибывшие на Селенгу тибетцы голов не брили и носили косы, значит, были не духовными особами, а светскими. Тем не менее монголы из дивизиона Сундуй-гуна относились к ним с благоговением, целовали края одежд, собирали землю из их следов, чтобы использовать для ворожбы и приготовления лекарственных снадобий. Это объяснимо лишь в том случае, если речь идет не об остатках тибетской сотни, а о представителях Далай-ламы XIII, аристократах или чиновниках высокого ранга. Иначе они бы не стали обещать Гижицкому, который с ними подружился, свободный въезд в закрытую для европейцев Лхасу. Гижицкий, страстный путешественник, впоследствии много лет проживший в Африке, с удовольствием предвкушал возможность побывать в “сердце тайн”, но так туда и не добрался.
   Он ничего не говорит о том, с какой целью появилась на Селенге тибетская миссия, однако можно допустить, что уже тогда Унгерн получил предложение перейти на службу к Далай-ламе XIII. Ничего фантастического в этом нет, позднее наемные отряды из казаков и бывших белых офицеров служили многим китайским генералам и очень ими ценились. После того как в 1913 году была провозглашена независимость Тибета, Далай-лама XIII при активном содействии англичан создал армию европейского типа и начал проводить модернизационные реформы, но у него имелось немало противников среди консервативно настроенного духовенства. Оппозицию возглавил панчен-лама, второе лицо в тибетской духовной иерархии. В ситуации, когда внутри страны было неспокойно, а Китай и Великобритания пытались утвердить в ней свое влияние, Азиатская дивизия с сильным монгольским контингентом пригодилась бы энергичному хозяину Поталы. Он давно мечтал иметь казачий конвой и просил об этом еще Николая II. С помощью Унгерна ему проще было противостоять Пекину, но одновременно уменьшить зависимость от высших офицеров собственной армии, обучавшихся в Индии и служивших проводниками британских интересов.
   О тибетском плане Унгерна рассказывают лишь Нудатов и Рябухин, зато независимо друг от друга. Их записки не были опубликованы, списать один у другого они не могли, тогда как другие участники монгольской эпопеи при работе над воспоминаниями пользовались трудами предшественников. Торновский, например, читал книгу Князева; часто трудно судить, где он пишет по личным впечатлениям, а где – заимствует факты, но освещает их по-своему. О возможном походе в Тибет ему не было известно; он передает слух, что Унгерн решил вести дивизию в Урянхайский край, перезимовать там за стеной неприступных гор, а весной вновь начать войну с красными в Сибири. Последнее вызывает сомнения, но первая часть этого плана не противоречит тибетскому варианту: Урянхай мог стать этапом на пути в Лхасу. Дело происходило в середине августа, а осенью, пока не выпадет снег, Гоби – неодолимое препятствие даже для небольших караванов на верблюдах, тем более для двух тысяч всадников со скотом и обозом. Прежде чем идти в Тибет, нужно было где-то отсидеться до зимы.
   Существование такого плана косвенно подтверждает сам Унгерн. В протоколе одного из допросов записано: “Считает неизбежным рано или поздно наш (Красной армии. – Л.Ю.) поход на Северный Китай в союзе с революционным Южным и, говоря, что ему теперь уже все равно, что дело его кончено, советует идти через Гоби не летом, а зимой при соблюдении следующих условий: лошади должны быть кованы, продвижение должно совершаться мелкими частями с большими дистанциями – для того чтобы лошади могли добывать себе достаточно корму; что корма зимой там имеются, что воду вполне заменяет снег, летом же Гоби непроходима ввиду полного отсутствия воды”.
   Вероятно, Унгерн наводил справки о способах и оптимальных сроках перехода через Гоби. На том же допросе он сказал, что “намеревался уйти через всю Монголию на юг”, не уточняя, впрочем, куда именно. Во-первых, по его словам, он хотел “дать здесь пережить красное”, т. е. не думал весной продолжать войну ни в России, ни в Монголии; во-вторых, его целью было “предупредить красноту на юге, где она только начинается”. Как записано в протоколе, имелась в виду революция в Южном Китае, но это выглядит нелогично: там “краснота” существовала давно. Местом, где она только начинала зарождаться, был именно Тибет, точнее – те области Малого Тибета, где росло влияние китайских республиканцев. Не случайно еще в мае Унгерн собирался отправить послом в Лхасу не кого-нибудь, а Оссендовского, лучше других способного убедить тибетцев в реальности большевистской угрозы. К тому времени отношения Унгерна с Монгольским правительством испортились вконец. Не исключено, что в его планах на будущее Тибет занял такое же место, как у Семенова – Монголия: это был запасной вариант судьбы.
   Как раз в то время остатки Оренбургской армии Бакича появились на западе Халхи, в районе Кобдо, но Унгерн об этом не знал. Надежда на Джа-ламу растаяла, оставался один путь – на юг. Решение идти в Лхасу, если оно в самом деле было “окончательным”, кажется вынужденным, принятым под давлением обстоятельств, хотя оно вытекало из идеологии Унгерна. Если под натиском революционного безумия пала Монголия – внешняя стена буддийского мира, следовало перенести линию обороны в цитадель “желтой религии”. Не он один тогда полагал, что из Халхи фронт мировой революции скоро переместится в Тибет. Неясно, правда, получил ли Унгерн приглашение Далай-ламы XIII поступить к нему на службу; сообщение Гижицкого не позволяет утверждать это наверняка. Возможно, новый план был такой же импровизацией, как все прочие, одним из многих возведенных Унгерном воздушных замков, для строительства которых ему никогда не требовалось много материала. Зато для забайкальских и оренбургских казаков, офицеров и мобилизованных в Урге колонистов этот план означал беспримерные лишения, а то и смерть, не говоря уж о том, что они должны были проститься с надеждой увидеть близких, попасть на родину или вернуться к мирной жизни хотя бы в Харбине или Хайларе. Для них Тибет был не опорным пунктом в борьбе с “краснотой”, как для Унгерна, и не “сердцем тайн”, как для Гижицкого, а дикой горной страной, где русскому человеку совершенно нечего делать. Сама идея похода через Гоби вызывала ужас [177 - Лишь страстные поклонники эзотерика Николая Гурджиева могли поверить, что примерно в это же время по пути в Тибет он легко пересек Гоби на ходулях, благо при таком способе передвижения ему не страшны были песчаные бури, бушующие только над самой поверхностью земли. По Гурджиеву, “трудности перехода через Гоби сильно преувеличены”: нет, в частности, никакой проблемы с кормом для лошадей и овец, ведь они могут питаться песком, поскольку на месте этой пустыни когда-то находилось море и гобийский песок представляет собой необыкновенно богатые витаминами останки обитателей морских глубин”.].
//-- 2 --//
   С того момента, как от Загустая повернули обратно на юг, Унгерн начал отыгрываться на подчиненных. Его боялись “как сатаны, как чумы, как черной оспы”. Он был взбешен неудачей, вдобавок лишь сейчас до него дошли известия, что переметнувшийся на сторону красных Максаржав захватил Улясутай. Этот город, крупнейший в Монголии после Урги, Унгерн собирался сделать своей базой. По его приказу туда были отправлены обозы с боеприпасами и снаряжением, и туда же он пытался заманить Богдо– гэгена, но теперь приходилось менять планы.
   Максаржав вырезал находившихся в Улясутае унгерновцев и вообще всех русских. В отместку Казанцев, с частью отряда сумевший выбраться из города, принялся громить попадавшиеся по пути монастыри [178 - В одном из них, вырезав всех лам, он не пощадил даже стоявших перед ним на коленях мальчиков-хуврэков. “До сих пор в ушах звучат их раздирающие вопли о пощаде, – через восемь лет вспоминал Константин Носков, ставший свидетелем этой бойни. – Упали на колени, протягивая руки с искаженными ужасом смерти лицами, говоря: «Нойон, нойон!» Но «нойон» был неумолим. Сверкнули клинки… и все было кончено. Дикая расправа свершилась перед глазами всего отряда. И люди, привыкшие к виду крови, испытавшие весь ужас Мировой и Гражданской войны, были смущены. Одни отвернулись, другие уставились в землю. Все молчали, но у всех была одна мысль: надо положить конец этому кошмару”.]. Его зверства лишали последней надежды на поддержку монголов, и так-то слабой после того, как Богдо-гэген признал правительство Сухэ-Батора. Наследники Чингисхана оказались недостойны своей глобальной миссии, многие князья с необычайной легкостью перекрасились в красный цвет. Недавно Богдо-гэген заверял Унгерна, что его слава “возвысилась наравне со священной горой Сумбур-улы” [179 - В буддийской космологии гора Сумеру (монг. Сумбур-улы) – столп мироздания, место обитания богов.], а теперь “возродивший государство великий батор”, хан и цин-ван, обладатель трехочкового павлиньего пера и желтых поводьев на лошади, спаситель “живого будды”, вернувший ему свободу и престол, изгнавший из страны ненавистных гаминов, сделался просто неудачливым военным вождем, которого победили другие русские генералы.
   Приступы апатии, когда Унгерн в полном одиночестве ехал отдельно даже от своего конвоя, сменялись у него припадками ярости. Исхудавший, почерневший от загара, он сумасшедшим галопом носился вдоль колонн, избивая всякого, на ком останавливался его взгляд. Не спасали ни прошлые боевые заслуги, ни возраст, ни чины. Начальник артиллерии полковник Дмитриев, командиры полков Хоботов и Марков ходили с перевязанными головами. Даже Резухина барон впервые избил, застав его спящим возле лагерного костра. По рассказам, попало и Торновскому, хотя сам он утверждает, что, когда налетевший сзади Унгерн обрушил на него ташур, ему удалось уклониться и все удары достались лошади.
   В эти дни он лютовал как никогда прежде. Убивали при малейшем подозрении в готовности дезертировать. Промежуточной стадией между жизнью и смертью стало разжалование в пастухи. Идея принадлежала Бурдуковскому, чья команда наряду с палаческими функциями ведала скотом и конским запасом; он уговорил Унгерна не “кончать” виновных, а отдавать ему в помощники. Число офицеров “с хворостинами” доходило до тридцати человек. После боя под Ново– Дмитриевкой среди них оказался и капитан Оганезов, вместе с Гижицким пытавшийся начинить снаряды цианистым калием. То ли он по ошибке обстрелял сопку, где находился барон, то ли вел огонь с закрытой позиции, и когда Унгерн набросился на него с обвинениями в трусости, ответил с достоинством профессионала: “Я, ваше превосходительство, одинаково хорошо стреляю как с закрытой, так и с открытой позиции”. За это Оганезов был избит ташуром и отправлен в погонщики скота. Через несколько дней он представлял собой “босую растерзанную фигуру”, в которой Князев с трудом узнал бравого капитана, еще недавно “щеголявшего своими тишкетами”.
   С тех, кто подвергался такому наказанию, снимали мундир и сапоги. Когда это было проделано с первой партией, Макеев, подойдя к этим офицерам, увидел: “Все они были босы, в одних рубашках, порванных штанах, сидели кружком, молча и мрачно резали сырую коровью кожу на четырехугольники, углы которых связывали кожаными полосами. Они шили себе онучи, надеясь, что, быть может, какое-нибудь чудо спасет их от неминуемой смерти”. Большинство этих “босоногих оборванцев” погибали в первые дни, немногим удавалось “зацепиться за жизнь”.
   Стали поговаривать, будто “дедушка” потому так зверствует, что решил перейти к красным и зарабатывает себе прощение. Даже Князев, самый последовательный из его апологетов, признает, что едва давление красных ослабло, Унгерн “использовал свой относительный досуг для того, чтобы со всей энергией заняться внутренними делами дивизии: выражаясь деликатно, он усилил репрессии”.
   Наутро после первой монгольской стоянки, когда снимались с лагеря, были найдены изуродованные шашками трупы нескольких офицеров и казаков. Все они лежали неподалеку от того места, где ночевали каратели Бурдуковского. В чем состояло их преступление, никто не знал, но с тех пор мертвецов находили на каждом ночлеге. Некоторых убивали спящими.
   “Дивизия доживала последние дни, – вспоминал Макеев, – и это инстинктом чувствовал последний из диких монголов. А барон продолжал зверствовать, и его палач Бурдуковский ходил ошалелый от ежедневной кровавой работы”.
   Однако маньяком-убийцей Унгерн все-таки не был. Он не хуже любого “дикого монгола” ощущал нарастающее недовольство и пытался подавить его, избавляясь от “ненадежных элементов”. Расправы потому и производились втайне, что Унгерн сознавал шаткость своего положения. Кто-то, вероятно, становился жертвой его пресловутого умения “читать по глазам и лицам”, на кого-то указывали осведомители, среди которых, кстати, были Макеев и Князев. Не случайно они рассказывают об этих убийствах больше, чем остальные мемуаристы. Ни тот, ни другой не хотел признавать свое в них участие, и оба списывали их на невменяемость барона. Отсутствующий взгляд и “помутившиеся зрачки”, пишет Князев, придавали ему “вид сумасшедшего”.
   Между тем Унгерн догадывался о зреющем заговоре. Он впервые изменил привычке не иметь оружия и на ночь клал рядом с собой заряженный браунинг, а при начале мятежа успел сказать Гижицкому: “Итак, это началось. Интересно, чем кончится”. Значит, происходящее не стало для него неожиданностью.
//-- 3 --//
   “Заговор назревал, – пишет Торновский, – я это видел и чувствовал. Кто положил ему начало, трудно сказать, скорее всего он зародился в головах многих”.
   По Князеву, инициатива шла снизу, от оренбургских казаков. Еще в Забайкалье они решили бежать в Маньчжурию и, не будучи уверены, что доберутся туда без предводителя, пригласили на эту роль своего земляка Слюса – “храбрейшего из храбрых”, как характеризует его Торновский [180 - Слюса и тех заговорщиков, кто в 1930-е гг. был жив, Торновский, как и Рябухин, и Князев, обозначает начальными буквами фамилий. В эмиграции Унгерн считался героем; офицеры, организовавшие заговор против него, предпочитали об этом не вспоминать, а мемуаристы – не называть их полных имен.]. Этот двадцатилетний юноша настолько хорошо зарекомендовал себя в боях, что Унгерн произвел его из младших офицеров сразу в войсковые старшины. Слюс согласился возглавить побег и предложил старшему другу, полковнику Костерину, принять в нем участие. Костерин раскритиковал проект как “недостаточно продуманный”, сказав, что уходить нужно не одной сотней, а с такими силами, чтобы “не бояться встречи с красными”. В последующие дни они со Слюсом вовлекли в заговор ряд офицеров-оренбуржцев, разбросанных по другим частям, в том числе начальника пулеметных команд, умного и волевого полковника Евфаритского. Он подал идею, которая наверняка приходила в голову не ему одному, но до сих пор казалась чересчур радикальной: убить Унгерна, командование предложить Резухину и уходить на восток всей дивизией.
   Покончить с бароном должен был его новый любимчик – Маштаков. Не то он сам, пользуясь близостью у нему, вызвался это сделать, не то на него пал жребий. Маштаков подъехал к Унгерну днем, “на походе”, дабы застрелить его в упор, но, как излагает дело Торновский, “не имел силы воли выполнить свое намерение и с поджатым хвостом отъехал”.
   Рябухин был участником заговора. Вступить в него ему предложил Евфаритский, его однокашник по оренбургской гимназии. О первой попытке Маштакова убить Унгерна он не знал, а вторая, по его рассказу, была совершена в ночь перед тем, как дивизия разделилась на две бригады. Разбудив Рябухина и сообщив о подслушанном разговоре между Унгерном и Резухиным, Маштаков сказал, что сегодня ночью застрелит барона, когда тот ляжет у себя в палатке после “совещания” с ламами.
   “При свете умирающего лагерного костра, – продолжает Рябухин, – Маштаков тщательно проверил свой маузер, пожал мне руку и скользнул во тьму так же бесшумно, как вошел. Разумеется, спать я больше не мог и начал ходить среди палаток и подвод, на которых раненые проводили ночь, напряженно прислушиваясь и стараясь различить звук выстрелов сквозь шум и плеск быстрого Эгин-Гола, бегущего по своему каменистому ложу. Примерно треть мили отделяла меня от палатки барона”.
   Выстрелы так и не прозвучали. Скорее всего, Маштакову опять не хватило духу застрелить барона, хотя сам он рассказывал, что, войдя в его в палатку, нашел ее пустой; Унгерн еще сидел с ламами, и охрана имела строжайший приказ никого к нему не допускать. Это бдение затянулось до рассвета, лагерь начал просыпаться, и Маштакову пришлось уйти. В любом случае что-то в поведении фаворита насторожило Унгерна, и утром он отослал его из штаба обратно в полк.
   В этот же день дивизия разделилась. Костерин, Слюс, примкнувший к ним Хоботов и ударная сила заговора – оренбургская сотня, где служил Маштаков, оказались в бригаде Резухина, а Евфаритский, Рябухин и остальные заговорщики ушли с Унгерном. Действовать согласованно они теперь не могли.

Мятеж

//-- 1 --//
   16 августа бригада Резухина осталась на Эгин-голе, а Унгерн с главными силами выступил дальше на юго-запад. Возможно, прежде чем идти через Гоби, он собирался добыть скот, пополнить конский запас и дождаться зимы во владениях Джалханцза-хутухты на западе Халхи. О своем намерении уйти в Урянхай он никогда не говорил, но по мере того, как все явственнее намечался западный вектор движения, в дивизии нарастала тревога. На биваках офицеры кучками сходились у костров без вестовых, чтобы не было лишних ушей, и “обсуждали безысходность”. Чувствуя усилившееся “брожение”, Унгерн поручил Князеву собрать сведения о настроении офицеров и доложить ему.
   Князев пышно именовался “комендантом дивизии”, что на практике означало нечто среднее между начальником военно-полицейской службы и главным осведомителем. Офицеры ему не доверяли, при его приближении смолкали все разговоры. Раньше он этим пренебрегал, зато сейчас был крайне озабочен “пикантностью собственной позиции”. Попросту говоря, не выполнить поручение Князев боялся, но и честный доклад барону страшил его не меньше. Чрезмерное усердие могло для него плохо кончиться, если замыслы тех, кого он подозревал в активном недовольстве, увенчаются успехом. В конце концов, Князев нашел безопасный для себя выход – он поскакал в бригаду Резухина и очень осторожно, не называя ничьих имен, рассказал ему, что люди настроены против похода в Урянхай.
   Резухин, как все, был бесконечно измучен боями и переходами. Уже не стесняясь подчиненных, он вслух мечтал хотя бы месяц пожить под крышей, а “чистая простыня рисовалась ему недосягаемым идеалом блаженства”. Урянхай и Тибет пугали его не меньше, чем других, но он хорошо знал Унгерна и не думал, что настроения в дивизии могут изменить принятое им решение. Князев рассчитывал, что Резухин, встревожившись, доложит обо всем барону, но тот велел сделать это ему самому. Князев помчался обратно в бригаду Унгерна, повторил свой рассказ начальнику штаба Островскому и попросил его “принять на себя тяжесть доклада барону”. Островский отказался наотрез, сказав, что “не имеет желания быть повешенным”. В итоге Князев все же пошел к барону, но рассказать ему правду не посмел, понимая, что Унгерн потребует от него конкретных имен, а назвать их – значит погубить себя, если заговорщики добьются успеха раньше, чем будут арестованы. На следующий день, 18 августа, он опять полетел назад, к Резухину, в надежде, что тот передумает и доложит барону о сложившейся обстановке.
   К этому времени Резухин был уже мертв, а Князев уцелел, может быть, благодаря своим суетливым метаниям взад-вперед. В момент накала страстей при мятеже в обеих бригадах, когда многие подручные Унгерна были убиты или скрылись в лесах и позже погибли от рук красных, он оказался не там и не здесь.

   Торновский – единственный из мемуаристов, кто в ночь с 16 на 17 августа находился в бригаде Резухина. “Настроение в лагере было жуткое, – вспоминал он канун мятежа, – не слышно было ни песен, ни шуток. Молитва в этот вечер пелась с каким-то особым вдохновением”.
   Едва лагерь затих, к Хоботову, командиру 2-го полка, пришли Слюс и Костерин. Втроем они окончательно решили, что предлагать командование Резухину бессмысленно, против Унгерна он не пойдет, поэтому как его ни жаль, но, “спасая жизни двух с половиной тысяч всадников и офицеров, нужно пожертвовать и им, другого пути нет”.
   Привести приговор в исполнение вызвался Слюс. Он пошел выбрать себе помощников, тем временем Хоботов приказал 5-й сотне, состоявшей из оренбуржцев, находиться в боевой готовности. Ночь выдалась теплая, Резухин со своим начальником штаба, ротмистром Нудатовым, будущим автором записок о монгольской эпопее Унгерна, легли не в душной палатке, а возле нее. По словам Князева, они “задремали под нежный шелест листьев и мягкие всплески реки о прибрежные камни”. Эта мирная картина призвана усилить впечатление от последующей трагедии. Князев любил такого рода эффекты и в самом начале рассказа о смерти Резухина не преминул указать, что для последнего в жизни ночлега генерал выбрал “очаровательный уголок”.
   Драматизируя действие, он пишет, что Слюс и трое бывших с ним казаков сначала “крались”, потом “поползли”, потом, набросившись на генеральских ординарцев, разоружили их. По Торновскому, заговорщики спокойно пришли, отобрали у сонных конвойных оружие и забросили его в кусты. Между делом дается подробность, своей грубой достоверностью впечатляющая куда сильнее, чем все князевские ухищрения: “Резухин спал с обутой одной ногой, а сапог с другой ноги был у входа в палатку”. Очевидно, он так устал, что уснул, не успев разуться до конца.
   Все-таки кто-то из его ординарцев оказал вялое сопротивление или подал голос. Проснувшись, Резухин спросил: “Кто здесь?” Тут же по нему открыли огонь из захваченных в Тамчинском дацане карабинов. Раненный в предплечье (это была его семнадцатая рана), Резухин в одном сапоге побежал в сторону лагеря, крича: “Хоботов! Второй полк, ко мне!” Заговорщики, стреляя, бросились за ним. Он отстреливался из браунинга, одна пуля раздробила кому-то из преследователей ложе карабина.
   Стрельба переполошила весь лагерь. Думали, что напали красные. Первым сориентировался Безродный – бывший помощник Сипайло и палач Улясутая, состоявший при Резухине в той же роли, что Бурдуковский при Унгерне. Понимая, чем грозит ему убийство Резухина, он вскочил на коня и мгновенно скрылся в лесу. Его “контрразведчики” последовали за ним.
   Оренбургская сотня, по тревоге поднятая Хоботовым, уже сидела в седлах, но казаки-забайкальцы, настроенные к Резухину более лояльно, окружили его, “выражая соболезнование”. Появился фельдшер, начали делать перевязку. В этот критический момент Слюс не решился выстрелить сам и передал свой маузер одному из пришедших с ним казаков, приказав стрелять генералу в голову. По одной версии, тот выстрелил прямо поверх голов, по другой – начал пробираться сквозь толпу, приговаривая: “Ох, что же сделали с голубчиком! Что сделали с нашим генералом-батюшкой!” Подойдя вплотную к Резухину, он внезапно сменил тон: “Будет тебе пить нашу кровь! Пей теперь свою”. И “почти в упор хлестнул его выстрелом в лоб” [181 - Хитун пишет, что убийца Резухина отомстил ему за расстрел своего сослуживца по Оренбургской армии, полковника Дроздова (см. примечание к главе “Тюрьма” на с. 265).]. Подоспевший Нудатов направил на убийцу револьвер, но нажать на спуск не успел. Слюс отвел его руку со словами: “Успокойтесь, успокойтесь… Всё кончено”.
   Потрясенная толпа молча разошлась, возле трупа остались только заговорщики. Утром Костерин отправил к Евфаритскому казака-татарина с сообщением о перевороте и, прежде чем вести бригаду к бродам на Селенге, распорядился вырыть Резухину могилу. Убитого обыскали, но в карманах ничего не нашли. Снятую с шеи ладанку взял Торновский на память о покойном и обнаружил в ней указ Богдо-гэгена о возведении Резухина в княжеское достоинство. Это было все, чем он дорожил. В его личных вещах никаких ценностей не оказалось, в бумажнике лежали сто китайских долларов и серебряная мелочь.
   Гроб сколачивать было некогда и не из чего. Когда тело Резухина уже начали засыпать землей, кто-то спохватился, сбегал к генеральской палатке и принес оставшийся там второй сапог. Натягивать его на ногу не стали, просто положили в могилу.
//-- 2 --//
   Чтобы идти в Маньжурию, нужно было переправиться на правый берег Селенги, но пока что шли по ее левому, западному берегу. Под вечер 17 августа, на второй день после разделения с Резухиным, передовая бригада миновала Джаргалантуйский дацан и вступила в долину, окруженную лесистыми сопками. Среди них вилась узкая “дорога-лазейка”, по ней предстояло идти дальше на юго-запад, прочь от Селенги. Расстояние до нее составляло десять-двенадцать верст, и неподалеку имелись удобные для переправы броды. На карте это была точка примерно в двух сотнях верст к северо-западу от Ван-Хурэ и в четырех – к северо-востоку от Улясутая. Здесь Унгерн приказал разбить бивак для длительной стоянки. Его тревожило, что от Резухина нет вестей.
   На посторонний взгляд, в лагере все обстояло как всегда, но разговоры у костров были далеки от обычных тем. Направление похода не объявлялось, возбуждение росло. Поползли слухи, будто в бригаде Резухина произошло что-то важное, но что именно, никто не знал. Вечером Унгерн, как обычно, уединился с ламами-прорицателями для гадательных процедур. О чем бы конкретно ни вопрошались правящие миром незримые силы, кажется, что эти ежедневные многочасовые “совещания”, на время которых откладывались все дела, служили для него не только способом получить рекомендации свыше, но и средством успокоения.
   Весь следующий день Унгерн бездействовал. Всегдашнее чутье ему изменило, сказывалась крайняя степень нервного истощения и физической усталости. Он опять совещался с ламами, а заговорщики украдкой сходились в соседнем лесу. Все напряженно ждали известий из второй бригады. Навстречу ей барон выслал разведчиков, но возле дацана они наткнулись на разъезды красных и вернулись назад. Унгерн не знал, что его ординарец, отправленный к Резухину с письменным приказом немедленно присоединиться к нему, перехвачен партизанами Щетинкина. Он решил не трогаться с места, пока не подойдет Резухин, а Евфаритский, взявший на себя руководство заговором, склонился к тому, что, пока нет вестей от Костерина и Слюса, выступать преждевременно.
   Высланный к Евфаритскому курьер-татарин тоже боялся нарваться на красных и пережидал опасность. Лишь вечером он добрался до лагеря, но здесь его задержали часовые из Бурятского полка. Костерин учел такую возможность и сочинил для него историю, будто он заболел и направлен в госпиталь, к Рябухину. Однако и курьер, и задержавшие его буряты плохо говорили по-русски. Он не смог внятно изложить им свою легенду и был доставлен к Унгерну. Единственное, что ему удалось сделать, это уничтожить записку Костерина к Евфаритскому.
   Когда его поставили перед страшным бароном, татарин совершенно потерялся. Говорить о своей болезни он не посмел, вместо этого сказал, что у них ночью был бой, он убежал и больше ничего не знает. Его рассказ показался Унгерну подозрительным, Бурдуковскому велено было посадить татарина под арест и наутро приступить к пыткам. Присутствовавший при этом командир 4-го полка Марков известил обо всем Евфаритского; вскоре заговорщики собрались в госпитале у Рябухина. Ясно было, что татарин пыток не вынесет, нужно действовать незамедлительно. Пока обсуждали варианты, явился второй гонец от Костерина, высланный вслед за первым. После разговора с ним постановили выступать прямо сейчас.
   С недавних пор Унгерн на ночлегах начал принимать кое-какие меры предосторожности. Он, в частности, ставил свою палатку и палатки штаба таким образом, чтобы между ними и расположением русских и бурятских частей находился монгольский дивизион, но в этот раз Сундуй-гун разбил бивак немного в стороне. Это облегчало заговорщикам их задачу. На тот случай, если монголы попытаются прийти на помощь барону, Евфаритский развернул фронтом к ним четыре пулемета с готовыми к бою расчетами, а чтобы обезвредить Бурдуковского, стоянку его команды решили обстрелять из пушек сразу после убийства Унгерна. Орудийные выстрелы должны были послужить сигналом к общему выступлению.
   Около полуночи Евфаритский, капитан Сементовский [182 - У него были причины ненавидеть барона. При разгроме под Троицкосавском, проявив колоссальную выдержку, Сементовский спас часть обозных верблюдов, но Унгерн обвинил его в потере остальных и приказал выпороть.], еще трое офицеров и полдесятка пулеметчиков отправились к генеральской палатке. Прочие разошлись по своим частям и начали поднимать людей. При любом исходе покушения решено было двигаться обратно, к Джаргалантуйскому дацану и бродам на Селенге. В записке Костерина сообщалось, что он с бригадой три дня будет ждать на ее правом берегу, потом уйдет.
   “В чернильной темноте, – вспоминал Рябухин, – мы стали быстро седлать и запрягать лошадей. Люди работали без огней, настороженно прислушиваясь, чтобы не пропустить звук судьбоносных выстрелов. Не меньше часа прошло в ожидании. Я и лечившиеся в госпитале раненые офицеры обсуждали, что мы будем делать, если наши планы провалятся, наконец до нас донеслись приглушенные звуки револьверной стрельбы, а затем раздались четыре орудийных выстрела. Их огонь прерывистым светом озарил мрачную лесную долину”. Это подпоручик Виноградов с дистанции в полверсты обстрелял бивак Бурдуковского.
   Тут же пулеметчики Евфаритского для острастки дали несколько очередей по биваку Сундуй-гуна. Монголы, в панике открыв беспорядочный ответный огонь, вскочили на коней и поскакали подальше от того места, где, как им казалось, начинается бой с неожиданно напавшими красными. Минут через десять стрельба утихла, но теперь уже поднялась вся бригада. Части начали стекаться к дороге. Лошади, быки, пушки, обоз, подводы с ранеными, разноплеменные и разноязыкие всадники – все сгрудилось и перемешалось. Большинство не понимало, что случилось, куда их ведут, где барон, где красные. В суматохе заговорщики растеряли друг друга. Они понятия не имели, убит Унгерн или нет. Евфаритский куда-то пропал, его спутники тоже не показывались. Наконец появился один из ушедших с ним офицеров; от него Рябухин узнал следующее: “Когда они подошли к палатке Унгерна и позвали барона, вместо него выглянули Островский и Львов. Оказалось, барон поменялся палатками со штабом и находился в соседней. Один из заговорщиков, в темноте приняв Островского за барона, выстрелил в него, но промахнулся и был остановлен другими, прежде чем успел выстрелить еще раз”.
   Никто из мемуаристов при этом не присутствовал, случившееся все описывают по-разному. Кто-то сообщает, что на зов Евфаритского выглянул один Островский, а Львов, напротив, сам был участником заговора; кто-то пишет, что Унгерн поменялся палатками не со штабом, а с корейцами из своей личной охраны. По Князеву, заговорщики и не думали вызывать барона к себе, а без лишних разговоров обстреляли его палатку и кинули в нее ручную гранату. Метили, видимо, во входной полог, однако от волнения не попали. Спружинив от палаточного брезента, граната отскочила к ногам Евфаритского с товарищами, но, к счастью для них, не взорвалась, не то вся затея на этом бы и закончилась.
   Простое соображение, что Унгерн мог спать на обычном месте, а заговорщики в темноте перепутали палатки, не принималось в расчет. К тому времени, когда постаревшие участники монгольской эпопеи засели за мемуары, барон окончательно стал фигурой мифической, соответственно, и должен был поступить подобно сказочному герою, который вместо себя кладет в постель полено, чтобы ночью злой великан ударил по нему топором, а утром предстает перед ним целый и невредимый.
   Нетрудно представить, как перепугались заговорщики, обнаружив, что Унгерна в палатке нет. Его исчезновение грозило им арестом, пытками и мучительной смертью. Аналогичные чувства испытали граф Пален и его сообщники, когда в ночь на 12 марта 1801 года ворвались в спальню Павла I и увидели, что императорская постель пуста. Параллель тем очевиднее, что сходство Унгерна с Павлом было подмечено еще при его жизни. Их роднило одиночество среди своего окружения, эксцентричное реформаторство, тяга к рыцарским идеалам, вырождающимся в режим казармы, и все это – под знаком истероидного синдрома всеобщего порядка. Оба эти заговора при несоизмеримости последствий имеют немало общего: там и тут типичная российская неразбериха, огромное число заговорщиков, из которых ни один толком не знает, что делать, постоянные колебания, убивать ли тирана сразу или вначале предъявить ему ультиматум, суеверный страх перед ним и одновременно отношение к нему как к опасному для нормальных людей безумцу, чья гибель является вынужденной необходимостью [183 - Другая историческая параллель, более отдаленная во времени, но не менее выразительная, – Квинт Серторий. Мятежный проконсул Иберии эпохи гражданских войн, в борьбе с Римом он так же пытался опереться на иберов, как Унгерн – на монголов, и после ряда военных неудач тоже пал жертвой заговора среди своих соратников-римлян, недовольных его тиранической властью.].
   Чувствуется, что Евфаритский и вся компания были сильно не в себе. Сначала один из них промазал, с двух шагов стреляя в Островского, затем все они, паля из револьверов и карабинов, не сумели попасть в барона, парой секунд позже появившегося примерно на таком же расстоянии.
   “На звук выстрела, – продолжает Рябухин, – из соседней палатки выскочил Унгерн с двумя ламами и был встречен градом пуль. Барон упал на четвереньки и быстро пополз в кусты, окружавшие лагерь монгольского дивизиона. Заговорщики еще несколько раз выстрелили наугад по кустам, затем приказали штабу садиться в седла и следовать за бригадой. Вслед за тем они поскакали каждый в свою часть”.
   Кусты, куда на четвереньках юркнул грозный барон, упоминаются только у Рябухина. Он его ненавидел, никогда этого не скрывал, чувства вины перед ним не испытывал, ностальгии – тоже, поскольку его жизнь в эмиграции сложилась благополучно, и не считал нужным утаить столько же колоритную, как и унизительную для Унгерна подробность. Князев пишет, что барон побежал “в гору” и исчез в темноте.
   Тем временем офицеры сумели успокоить людей. Некоторые части, на ходу перестраиваясь в походный порядок, потянулись по направлению к дацану, другие еще оставались на месте, но вскоре остановились и те, что ушли вперед. В кромешной тьме невозможно было двигаться по узкой дороге среди сопок. Решили подождать рассвета.
   Появившийся к этому времени Евфаритский приказал выставить в оцепление сотню казаков и пулеметы – из опасения, что Унгерн с помощью монголов попытается переломить ход событий. Никто понятия не имел, где он, всеми владело страшное возбуждение. Вдруг послышался стук копыт по каменистой дороге. Шепот пронесся по рядам: “Барон! Барон!”
   Объехав заградительную цепь, Унгерн спустился по склону холма и направился к изменившему ему войску. “Офицеры, окружавшие меня, – вспоминал Рябухин, – поспешно бросились в сторону, на бегу выхватывая револьверы и щелкая затворами карабинов… Я вытащил мой старый кольт, решив скорее выпустить себе мозги, нежели подвергнуться пыткам, которые ожидали всех нас, если мы попадем в руки барона”.
   Через минуту выяснилось, что с Унгерном никого нет. Он ехал один и, впотьмах не понимая, какие части находятся перед ним, спрашивал: “Кто здесь? Какая сотня?” Никто не отвечал. Узнав Очирова, командира Бурятского полка, Унгерн крикнул ему: “Очиров, куда ты идешь?” Не дождавшись ответа, скомандовал: “Приказываю тебе вернуть полк в лагерь!” – “Я и мои люди не пойдем назад, – сказал Очиров. – Мы хотим идти на восток и защищать наши кочевья. Нам нечего делать в Тибете”.
   Унгерн подъехал к 4-му полку и стал уговаривать казаков продолжать войну, говоря, что если они пойдут в Маньчжурию, то “от голода будут глодать кости друг друга, что красные завтра же истребят их всех до одного”. В ответ – ни звука.
   Барон поскакал дальше и, перемежая угрозы руганью, произнес такую же речь перед артиллеристами. Ответом было “то же упрямое грозное молчание”.
   Тогда Унгерн начал выкликать имена тех, кого он сейчас не видел, но полагал, что они где-то здесь. “Доктор, – издали крикнул он Рябухину, – поворачивайте госпиталь и раненых!” Потом: “Рерих, я приказываю вам повернуть обоз!” Никто не отвечал, никто не двигался с места. Все замерли в оцепенении.
   В этот момент у Евфаритского, Львова, Маркова и еще нескольких главных заговорщиков сдали нервы. Полагая, что все пропало, их арест – дело ближайших минут, они вскочили на коней и скрылись в лесу, а Унгерн в полном одиночестве продолжал объезжать ряды недвижимо замерших сотен и команд, убеждая их возвратиться в лагерь. Ему по-прежнему не отвечали, но, казалось, вот-вот сработает привычка повиноваться каждому его слову. Начал оживать неизбытый ужас перед ним. Рябухин и другие участники заговора затаились, сжимая в руках оружие. Выстрелить никто не решался.
   Первым очнулся Макеев, да и то не раньше, чем Унгерн в потемках нечаянно толкнул его лошадь грудью своей Машки. Он пальнул в барона из маузера и то ли промахнулся, хотя стрелял почти в упор, то ли нарочно целил мимо, но этот выстрел разорвал заколдованный круг владевшего всеми страха. Примеру Макеева последовали несколько офицеров, следом открыли огонь поставленные в оцепление пулеметчики. Унгерн метнулся прочь, осыпаемый пулями, ни одна из которых и на этот раз его не задела. Машка взлетела на вершину холма и унесла его назад, в долину, все еще погруженную в глубокий мрак.

   Сам Унгерн в плену излагал события этой ночи весьма похоже, хотя кое-какие обстоятельства сознательно опускал. В краткой протокольной записи его рассказа эта мрачно-эффектная сцена выглядит несравненно проще. Услышав стрельбу у соседней палатки, он подумал, что возле лагеря появились красные, вышел, сел на лошадь и поехал к войскам сделать соответствующие распоряжения. Внезапно по нему начали стрелять, но и тогда он не сразу догадался, что стреляют свои, что это бунт, хотя на всякий случай спросил: “Что, вы бунтуете?” Ему ответили: “Нет, ничего”. Потом стали стрелять чаще, он сообразил, в чем тут дело, и ускакал к монгольскому дивизиону.
   На другом допросе Унгерн рассказал обо всем более пространно: “Я лежал в своей палатке ночью. Ничего еще не знал про Резухина. Вдруг – стрельба. Уже было темно. Я выскочил. Кто-то еще крикнул: «Ваше превосходительство, берегитесь!» А я думал, что красный разъезд. Подбежал к монголам и сказал, чтобы они собрали человек двадцать. Они вернулись и коня привели мне. Я сел и поехал, а войска уже не было на старом месте. Это мне показалось очень подозрительным. Я встретил казака и спросил, что он делает. Он сказал: «Я должен палатки собрать». – «А где войско?» – «Дальше уходит». Я проехал верст десять и вижу: одна сотня стоит лицом ко мне. Я все еще думал, что где-нибудь красные. Я спросил: «А много красных?» – «Не знаем». Я поехал дальше, к артиллерии. Они стояли резервом. Я подъехал к Дмитриеву, командующему артиллерией, спросил: «Кто приказал двигаться?» Он сказал: «Приказ из вашего штаба». – «А кто посыльный?» – «Не знаю». Я поехал дальше, к 4-му полку, сказал, что на восток идти нельзя, что там будет голод, надо идти на запад. Когда я ехал мимо пулеметной команды, мне сказали, что офицеров нет. Это мне показалось странным. А когда я проехал весь полк, где раненые были, – ночью это было – слышу, стали стрелять. Я думал опять – разъезд. Проехал мимо. Вижу, пули все около меня. Тогда я понял, в чем дело, и поехал к монголам, но в ночной темноте я проскочил. Они огней не держали. В это время стало рассветать, я поехал к ним, а они уже ушли тоже на запад. Я подъехал к князю и говорю, что войско плохое. Он говорит, что русские все вообще – плохой народ…”.
   В обоих вариантах рассказа отсутствует одна существенная деталь: Унгерн умалчивает, что в него стреляли еще до того, как он сел на коня и поехал к своему “войску”. Ни слова не сказано и о том, что ему пришлось бегом или ползком спасаться от заговорщиков, хотя в противном случае совершенно непонятно, почему он вдруг побежал к монголам и послал их не только за подмогой, но и за своей собственной лошадью. Вспоминать эти малоприятные детали Унгерн не хотел.

Одинокий пленник

//-- 1 --//
   В 1929 году Павел Милюков, давно интересовавшийся Унгерном, в редактируемых им парижских “Последних новостях” перепечатал из Berliner Tageblatt заметку под названием “Как погиб барон Унгерн-Штернберг”. В ней якобы со слов очевидца рассказывается, что это произошло в те дни, когда Азиатская дивизия, отступая, “залегла в степной долине к югу от Байкала”. Красные находились поблизости, но тоже были обессилены непрерывными боями. Ни одна из сторон не рассчитывала на победу, и обе жестоко страдали от голода. Наконец большевистский парламентер предложил Унгерну начать переговоры на следующих условиях: к нему пришлют двоих комиссаров, если им будет обещана неприкосновенность, они останутся в его лагере как гаранты его безопасности, а сам он прибудет в лагерь красных. Парламентер, в прошлом офицер и сослуживец Унгерна, тем легче убедил его принять предложение, что предназначенные в заложники комиссары Розенгольц и Флонимович считались видными большевиками. По прибытии они были посажены под караул в одной из лагерных палаток, тем временем Унгерн, дожидаясь, пока ему приведут коня, чтобы ехать к красным, беседовал с офицерами. Среди них был английский капитан Пэльгем, прибывший из Владивостока по поручению генерала Айронсайда. Уже стемнело. “Видите эту звезду, господа? – спросил Унгерн, указывая на небо. – Это Альфа из созвездия Центавра. В здешних местах ее можно видеть только в мае”. Далее в полном согласии с книгой Оссендовского, упоминавшего об увлечении Унгерна астрономией, автор заметки поясняет: “Астрономия была слабостью барона” [184 - Вся история отнесена почему-то к маю, а не к августу 1921 г.].
   Пэльгем уговаривал его отказаться от переговоров, но Унгерн не внял советам и уехал. Через какое-то время поручик, охранявший Розенгольца и Флонимовича, получил приказ барона: “Комиссаров прогнать нагайками до линии огня красных”. Под крики и смех казаки погнали их по степи до передовых постов противника, а затем отпустили. Узнав об этом, Пэльгем заподозрил неладное и распорядился вернуть заложников, но было уже поздно; Розенгольц и Флонимович находились вне досягаемости. “Что же будет с его превосходительством?” – спросил стороживший комиссаров поручик. “Он теперь на пути к Альфе Центавра”, – философически ответил Пэльгем.
   Эта история, как и другая того же рода – будто на смотру Унгерн был окружен и схвачен китайцами, мстившими ему за прежние поражения, – относится не столько даже к мифологии, сколько к беллетристике. Они заполняли лакуну между мятежом в Азиатской дивизии и появлением пленного Унгерна в Троицкосавске. Обстоятельства, при которых он попал в плен, в эмиграции долго оставались неизвестны. После того как верная Машка унесла своего седока в темноту августовской ночи, никто из мемуаристов никогда больше не видел своего начальника. Источником их сведений служил рассказ двоих русских офицеров, служивших у Сундуй-гуна и нагнавших дивизию на правом берегу Селенги. Эти двое тоже не были свидетелями пленения Унгерна, но им доверяли по одному тому, что они ближе других стояли к эпицентру событий.
   “После напрасной попытки заставить нас вернуться, – пишет Рябухин, – барон поскакал обратно к монгольскому дивизиону. Измученный, он прилег в княжеской палатке, чтобы немного отдохнуть. Позже, с наступлением утра, монголы навалились на него спящего, связали и умчались на юг, оставив связанного барона в палатке. Спустя несколько часов его нашли красные разведчики”.
   Макеев украшает эту краткую версию выразительными деталями: “Унгерн до рассвета метался по горам, наконец, совершенно измучившись, двинулся к опушке, где стояла группа монголов. Они начали стрелять, но он не обращал на это внимания, ибо пули не страшны Богу Войны. Когда он подъехал, монголы пали перед ним ниц и стали просить прощения. Унгерн выпил жбан воды, немного водки и уснул в палатке. Убить его монголы не решались. Они бесшумно вползли в палатку, накинули ему на голову тырлык, скрутили руки и ноги и, отдавая поклоны, исчезли. Вскоре на палатку натолкнулся конный разъезд красных. «Кто ты?» – спросил командир. «Я – начальник Азиатской конной дивизии генерал-лейтенант барон Унгерн-Штернберг!» – ответил связанный человек”.
   У Алешина та же история рассказана еще более красочно: “Монголы не посмели убить Цаган-Бурхана, своего Бога Войны. К тому же они твердо верили, что не в силах это сделать: он не может быть убит. Разве они не получили только что верное тому доказательство? Не только русские казаки, но целый полк бурят дал по барону несколько залпов, и каков результат? Их пули не причинили вреда Цаган-Бурхану. Теперь несколько сотен монгольских всадников, простершись на земле, обсуждали ситуацию. Наконец, к измученному барону выслали храбрейших. Приблизившись к Богу Войны, они вежливо связали его и оставили там, где он лежал. Затем все монголы галопом помчались в разные стороны, чтобы дух Цаган-Бурхана не знал, кого преследовать… О чем думал барон в ту одинокую ночь? Страшная боль от впивающихся в тело веревок вместе с голодом, жаждой и холодом оживили, может быть, в его воспаленном мозгу воспоминания о тех, кого он сам заставлял так страдать. Смерть таилась во тьме, ибо окрестные леса кишели волками. Может быть, он вспоминал свору собственных волков, которых держал в Даурии и на растерзание которым бросал иных из своих пленников. Извиваясь в муках, он должен был пережить несколько смертей, пока не взошло солнце. Но вслед за утром наступил день, палящие лучи солнца безжалостно жгли его голову и язвили тело невероятной жаждой. Я представляю, как вновь и вновь он впадал в бред, и тогда ему мерещилось, что его живьем сжигают в стоге сена, как он сам приказывал поступать с другими людьми… Между тем небольшая группа красных разведчиков двигалась по долине. Вдалеке они увидели лежащего на земле человека. Он слабо стонал и ворочал головой из стороны в сторону, пытаясь избавиться от муравьев, облепивших ему лицо и поедавших его заживо. Красные подъехали ближе. Один из них спросил: «Ты кто?» Барон пришел в себя и своим обычным громоподобным голосом ответил: «Я – барон Унгерн!» При этих словах разведчики так резко дернули поводья, что их кони взвились на дыбы. В следующее мгновение они отчаянным галопом в ужасе бросились прочь. Такова была слава барона”.
   От раза к разу история становится все фантастичнее, но развивается в одном направлении. Параллельно с мучениями Унгерна, оставленного в палатке или брошенного в степи, растет и суеверный ужас перед ним. Целые полки стреляют в него и не могут убить, монголы кланяются ему даже связанному и страшатся его мести, а красноармейцы в страхе бегут при звуке имени этого человека, бессильно распростертого перед ними на земле. Именно таким хотели видеть Унгерна ушедшие от него соратники – униженным, страдающим, жалким, на себе испытавшим хотя бы ничтожную долю тех мук, что пришлось вынести его жертвам, но одновременно и Богом Войны, служить которому было преступлением против совести, кошмаром, несчастьем и при всем том – честью. Для тех, кто участвовал в последнем походе Азиатской дивизии на север, легенда о пленении Унгерна стала и возмездием ему, и формой самооправдания, и способом поставить на место надменных победителей, чья заслуга в том только и состояла, что им посчастливилось встретить своего грозного врага уже поверженным. Захватить его в бою они, разумеется, не могли.
//-- 2 --//
   В 1930-е годы Князев разыскивал осевших в Маньчжурии ветеранов Азиатской дивизии, развязывал им языки с помощью “ханшины”, если они не отличались словоохотливостью, и записывал их рассказы. Среди прочих ему попался хорунжий Шеломенцев. В августе 1921 года он служил в монгольском дивизионе, поэтому стал чуть ли не единственным русским свидетелем последних часов, проведенных Унгерном на свободе. С его слов, дополнив услышанное предполагаемым внутренним монологом барона и столь же гипотетическим изложением его беседы с коварным Сундуй-гуном, Князев пишет: “Унгерн был взбешен. Соскочив со взмыленной лошади, он с рычанием сорвал фуражку и стал топтать ее ногами. «Мерзавцы, – кричал он, – обманули казаков и погнали их на Дальний Восток, чтобы глодать кости…». Много чрезвычайно красочных выражений, на которые, к слову сказать, барон был превеликим мастером, вылилось тогда из глубины его оскорбленного сердца по адресу восставших против него офицеров. Монголы с неподдельным страхом наблюдали с почтительной дистанции эту бурную вспышку гнева своего вчера еще очень могущественного хубилгана. Наконец Унгерн несколько поуспокоился. Снова заработала его постоянно творческая мысль… «Не все еще потеряно, – вероятно, думалось барону, вновь охваченному никогда не покидавшей его энергией, – ведь со мной целый, в сущности, полк верного мне князя и десятка два казаков, русских и бурят, готовых разделить мою судьбу до конца. Я пройду с ними в Тибет. Там живут воинственные племена, не чета этим вот монголам, разбежавшимся от нескольких выстрелов взбунтовавшихся дураков. Я объединю тибетцев. Мне поможет далай-лама, которому не напрасно же я послал в подарок 200 000 даянов…» Таков был, вне сомнения, ход мыслей барона, потому что за чаем, остро смотря в глаза, он в упор спросил монгольского князя, пойдет ли тот за ним в Тибет. Не заметил на этот раз барон быстрой искры мрачного огонька, тотчас же утонувшей в глубине непроницаемых зрачков степного хищника, за тот короткий момент, пока он с почтительностью склонял голову в знак своей неизменной готовности следовать за бароном-джянджином хоть на край света”.
   Через несколько дней, уже в плену у красных, Сундуй-гун написал пространное объяснение, с простодушной хитростью уверяя, будто он, “не выдержав унижений и деспотизма барона”, решил уничтожить его еще накануне мятежа в Азиатской дивизии. Якобы он с восемью своими людьми подкрался к палатке Унгерна и увидел, что тот “сидит, подогнув колени, в глубокой задумчивости”. Князь дал сигнал схватить его, но “он услышал и убежал, рукой откинув задний полог палатки”. Поймать сбежавшего от них барона монголы не смогли, а утром, когда дивизия ушла на восток, увидели “на склоне горы” одинокого всадника. Узнав Унгерна, Сундуй-гун подъехал к нему и сказал: “Великий главнокомандующий, ваши русские вас и меня хотели убить, мы с ними сражались за ваше спасение… Вот я вас нашел, прикажите присоединиться к главнокомандующему”.
   Унгерн ему поверил и стал расспрашивать, как идти во владения Джалханцза-хутухты, но при этом все время держал наготове револьвер. Сундуй-гун попросил спички, чтобы закурить, и когда Унгерн полез в карман за спичками, монголы набросились на него и связали ему руки и ноги. Уже связанный, Унгерн спросил, почему его схватили. Сундуй-гун будто бы ответил развернутой, политически грамотной тирадой, резюмировав: “Мы отдадим тебя в руки властей Советской России и будем открывать дружбу между двумя народами, и мы, незначительный народ монголов, будем бороться за свое освобождение”. Он послал к красным какого-то говорившего по-русски эвенка. Те приехали, “помахали белым флагом” и, получив пленника, поблагодарили Сундуй-гуна с его людьми и всех накормили [185 - По-русски впервые опубликовано С. Л. Кузьминым в переводе Ж. Оюунчимэг.].
   Правдой здесь является только уловка со спичками. Унгерн тоже о ней упоминал, но всю историю излагал несколько иначе. Делать это ему пришлось неоднократно. Те, кто его допрашивали, не вполне понимали, каким образом он попал к ним в плен, и хотели выяснить это у него самого. Унгерн отвечал всякий раз немного по-разному, но в целом картина складывается примерно следующая: “обстрелянный своим войском”, он прискакал в расположение монгольского дивизиона и стал уговаривать Сундуй-гуна помочь ему подавить мятеж и вернуть дивизию. Монголы, притворно согласившись, поехали с ним “по старым следам”. Унгерн был настороже и все время держал за пазухой руку с револьвером. Чтобы отвлечь его, Сундуй-гун то ли попросил у него спички, то ли предложил кисет с табаком, а кто-то из монголов сзади с седла прыгнул ему на плечи и вместе с ним упал с коня на землю. Тут же навалились остальные.
   Связанного Унгерна посадили на подводу и продолжили движение. Заметив, что взяли неверное направление, он предупредил монголов об опасности нарваться на красных. Те никак не прореагировали на его слова. Заблудились они едва ли, но Унгерн отказывался верить в намерение Сундуй-гуна выдать его советским командирам. Ему хотелось думать, что все вышло по ошибке, случайно. Предательство князя он отрицать не мог, однако степень измены могла быть различной [186 - Куда на самом деле направлялся Сундуй-гун, непонятно. Вряд ли он хотел догнать ушедшую дивизию и передать Унгерна заговорщикам, как докладывал Щетинкин, чтобы придать еще большее значение своему нечаянному успеху. Куда выгоднее для него было выдать барона Максаржаву или увезти его в Ургу, чтобы заслужить прощение у новой власти.].
   Вскоре монголы натолкнулись на красноармейский конный разъезд. Красных было всего десятка два, но они поскакали в атаку лавой, с криками “ура”. Всадники Сундуй-гуна, в несколько раз превосходившие их по численности, немедленно побросали оружие. На Унгерна поначалу никто не обращал внимания, наконец кто-то из кавалеристов подъехал к нему и спросил, кто он такой. Услышав ответ, спрашивающий, как записано в протоколе допроса, “растерялся от неожиданности”; затем, “придя в себя, он бросился к остальным конвоирам, и они сосредоточили свое внимание на пленном Унгерне”. За протокольными формулировками чувствуется потрясение людей, обнаруживших, что небритый грязный человек в поношенном монгольском халате есть не кто иной, как “кровавый барон”. Наверняка они представляли его себе по-другому. Рассказывали, будто когда Унгерн сказал им, кто он такой, первая реакция была: “Врешь!”
   Начальник штаба Экспедиционного корпуса Черемисинов писал приблизительно то же самое: “Унгерн… лежал связанный в повозке, а по окончании схватки услыхал, что кто-то подошел и шарит в повозке, думая, что там лежат кули. Он окликнул его, а тот, в свою очередь, спросил его: «Кто ты?» Унгерн отвечал: «Генерал-лейтенант барон Унгерн». Тогда пришедший отскочил и зарядил винтовку, а потом побежал сказать своим. После этого прибыла целая группа, и Унгерн был взят в плен”.
   Как сообщает в донесении Щетинкин, утром 19 августа он узнал от пленных, что ночью Азиатская дивизия, взбунтовавшись, ушла из лагеря без Унгерна, после чего всем отрядом “двинулся к месту его дневки, имея целью, воспользовавшись в его банде разложением, захватить его”. Ближе к вечеру разведгруппа из семнадцати человек заметила “беспорядочную группу конных” человек до восьмидесяти, которые, “стоя на месте, были чем-то заняты”. Разведчики “лихим налетом” атаковали их, при этом связанный Унгерн, лежа на подводе, командовал монголам рассыпаться в цепь и отражать атаку, крича во весь голос: “Красные идут! В цепь!” Однако “монголы от неожиданности парализовались, что и способствовало захвату всех без потерь”.
   Щетинкин узнал это от своих разведчиков. После “краткого опроса” он под конвоем из двадцати партизан отправил пленника в штаб 104-й бригады с приказом “в случае попытки со стороны бандитов произвести нападение и отбить Унгерна расстрелять последнего в голову”.
   Следователи и красные командиры очень интересовались, почему он не покончил с собой. Унгерн отвечал, что пытался сделать это дважды. Первый раз – в “момент пленения”, когда люди Сундуй-гуна бросились на него и свалили с коня на землю. Он тогда успел сунуть руку в карман, где всегда лежала ампула с цианистым калием, но она куда-то пропала – очевидно, “была вытряхнута денщиком, пришивавшим к халату пуговицы”. Позднее, уже со связанными руками, он каким-то образом хотел удавиться конским поводом и тоже неудачно, повод оказался “слишком широким”. В результате произошло то, чего Унгерн боялся больше всего: он не погиб в бою, как “восемнадцать поколений его предков”, а достался врагу живым [187 - Шелковую княжескую безрукавку с генеральскими погонами, которую Унгерн носил поверх дэли, Щетинкин оставил себе и позже отослал в родной Минусинск. “Посылку передайте в музей, – писал он председателю уездного исполкома. – Это будет служить памятью борьбы трудового народа против угнетателей темных масс. Пусть знает контрреволюция, что рука трудящихся сломит голову тому, кто посягнет на его свободу”. Ныне эта безрукавка на почетном месте выставлена в городском музее.].
   Иван Павлуновский, полномочный представитель ВЧК по Сибири, хвастал, что поимка барона – его личная заслуга; он якобы все спланировал и организовал через своих агентов, но верить ему не стоит. Это была скорее случайность, хотя советская пропаганда постаралась изобразить ее как подвиг красных бойцов. Обстоятельства, при которых Унгерн попал в плен, не афишировались; в сибирских газетах печатались сообщения, будто вместе с бароном захвачен его штаб, девятьсот всадников и три боевых знамени.
//-- 3 --//
   На следующий день 1-я бригада Азиатской дивизии подошла к Селенге и начала переправляться на правый, восточный берег. Пригодился опыт учений, которые Унгерн устраивал в селенгинском лагере и которые Рябухин характеризовал как “дикие развлечения сумасшедшего маньяка”. Красные пытались помешать переправе, но попали в ловушку в узком ущелье и отступили под пулеметным огнем с соседних сопок. Правда, с бригадой Резухина соединиться не удалось: она форсировала Селенгу ниже по течению и сразу взяла курс на Хайлар. Части, до переворота состоявшие под командой Унгерна, избрали другой, более длинный, зато менее опасный обходной маршрут: сбивая с толку преследователей, они направились в сторону Урги, чтобы обойти ее с юга, а уже затем повернуть на восток. По этому пути полгода назад Ма пытался увести в Китай остатки войск Чу Лицзяна и Го Сунлина.
   Тем временем Унгерна из 104-й бригады передали в штаб 35-й дивизии, а оттуда, пароходом по Селенге, отправили в Троицкосавск. Перед начальником конвоя, комбатом Перцевым, стояла задача не допустить самоубийства пленника. “При движении парохода, – предписывалось в полученной им инструкции, – не давать возможности прогулки барона по палубе, как верхней, так и нижней. Ни в коем случае не впускать барона одного в ватер-клозет и уборную, а приставлять к нему в это время, кроме часового, стоящего у дверей, еще не вооруженного красноармейца”. Когда возле Усть-Кяхты пароход из-за мелководья не мог причалить к пристани, Перцев сам на закорках перенес связанного Унгерна на берег. При этом будто бы сказана была “историческая” фраза: “Последний раз, барон, сидишь ты на рабочей шее”.
   В Троицкосавске располагался штаб Экспедиционного корпуса. Здесь Унгерна дважды допросили уже официально, с протоколом. На допросах присутствовали комкор Гайлит, его предшественник на этой должности Нейман, наштакор Черемисинов, начальник политуправления Берман и представитель Коминтерна при Монгольском правительстве Борисов. Вначале Унгерн отказался отвечать на какие бы то ни было вопросы, но наутро передумал. Методы, которые использовал он сам, чтобы заставить пленных говорить, к нему не применялись; более того – конвойным предписывалось “не допускать в его присутствии колкостей и грубостей, направляемых по адресу пленного”. С ним обращались подчеркнуто вежливо, со своеобразным уважением, что, видимо, произвело на него впечатление. Согласно выбранной роли, он должен был молчать до конца, как если бы врагам достался его труп, поэтому следовало найти какой-то предлог, оправдывающий и естественное для человека в такой ситуации любопытство, и понятное желание в последний раз поговорить о себе, о своих идеях, “толкавших его на путь борьбы”. Самооправдание было найдено: Унгерн заявил, что, поскольку “войско ему изменило”, он больше не чувствует себя связанным какими-либо принципами и готов “отвечать откровенно”.
   Позднее, в Иркутске и в Новониколаевске, его допрашивали еще несколько раз, причем вопросы часто задавались одни и те же. Он всегда отвечал терпеливо и спокойно. С удовольствием рассказывал, как к нему переходили “красномонгольские” части, как хорошо воевали зачисленные в Азиатскую дивизию красноармейцы. О репрессиях предпочитал говорить скупо: да, нет, не помню. Ургинский террор объяснял необходимостью “избавиться от вредных элементов”, а когда ему напоминали о тех или иных убийствах, нередко отговаривался тем, что ничего об этом не знал, или ссылался на самоуправство подчиненных. Даже тот несомненный факт, что семьи коммунистов, вплоть до детей, расстреливались по его личному приказу, он вначале отрицал и признал лишь под напором неопровержимых доказательств.
   В первые дни плена Унгерн искал смерти. “Что, бабам хотите меня показывать? Лучше бы здесь же и расстреляли, чем напоказ водить”, – будто бы говорил он конвоирам, но в последующие недели смирился и, может быть, находил своеобразное удовлетворение в том, что, по словам современника, с ним “носятся как с писаной торбой”. Рассказывали, что с началом боев на монгольской границе по частям был разослан приказ штаба армии, предписывающий в случае поимки барона “беречь его как самую драгоценную вещь”.
   Барона не только не оскорбляли, напротив – оказывали всяческие знаки внимания, демонстрируя твердость режима, не имеющего нужды унижать побежденного врага. Красные командиры и политработники хотели поразить его блеском новой власти, разумностью построенного ею порядка. Этот пленник возвышал их в собственных глазах. Победы Унгерна над китайцами доказывали доблесть и профессионализм тех, кто победил его теперь, его зверства оттеняли их относительную мягкость. Как военные они уважали в нем достойного противника, а будучи людьми молодыми, непрочь были пофорсить перед ним, пустить ему пыль в глаза.
   Русские эмигранты легко поверили в рассказы о том, что из города в город Унгерна перевозили в железной клетке, поставив ее на открытую железнодорожную платформу [188 - Возможно, источником этих слухов была карикатура в одной из советских газет, на которой Унгерн изображался сидящим в клетке (сообщено С. Л. Кузьминым).]. Приятно было думать, что большевики, приравняв его к дикому зверю и выставив на потеху толпе, мстят ему за тот страх, который он им внушал. Возникали ассоциации с посаженным в клетку Емельяном Пугачевым, но на самом деле из Верхнеудинска в Иркутск, а затем в Новониколаевск Унгерна доставили в отдельном пульмановском вагоне. С ним обращались вежливо, хорошо кормили, приносили советские газеты. В Иркутске, пишет Першин, его “повсюду возили на автомобиле, точно хвастаясь, показывали ему ряд советских присутственных мест, где заведенная бюрократическая машина работала полным ходом”. Унгерн “на все с любопытством смотрел”, но своего отношения к увиденному никак не выражал, разве что, намекая на засилье евреев, “резко и громко” говорил: “Чесноком сильно пахнет”.
   Скорее всего, впрочем, экскурсий такого рода ему не устраивали, так как в Иркутск его привезли 1 сентября и в тот же день, после допроса в штабе Уборевича, отправили в Новониколаевск. И уж совсем невероятными кажутся известия о том, будто красные предлагали ему перейти к ним на службу, но он отказался.
   В эмиграции рассказывали, что в плену он вел себя надменно и вызывающе, но Владимир Зазубрин, в то время редактор армейской газеты “Красный стрелок”, присутствовал на допросе Унгерна в Иркутске и нарисовал иной его образ: “Он сидит в низком мягком кресле, закинув ногу на ногу. Курит папиросы, любезно предоставленные ему врагами. Отхлебывает чай из стакана в массивном подстаканнике… Ведь это совсем обиженный богом и людьми человек! Забитый, улыбающийся кроткой, виноватой улыбкой. Какой он жалкий. Но это только кажется. Это смерть, держащая его уже за ворот княжеского халата. Это она своей близостью обратила тигра в ягненка”.
   Как многозначительно отметил Зазубрин, упирая на символичность своих сопоставлений, усы Унгерна растрепаны и концами опущены вниз, а у того, кто ведет допрос, они “острые, холеные, задорно лезущие кверху”. Все эти наштакоры и начпоармы полны витальной силы, а у барона “сухая тонкая рука скелета с длинными пальцами и плоскими желтыми ногтями с траурной каемочкой”; он жадно тянется к коробке с дорогими папиросами, каких ему давно не доводилось курить, и на вопрос, можно ли его сфотографировать, отвечает с любезностью едва ли не подобострастной: “Пожалуйста, пожалуйста, хоть со всех сторон”.
   Зазубрин – писатель, в наблюдательности ему не откажешь. По протоколам допросов тоже заметно, что кроме понятной в его положении подавленности Унгерн испытывал уважение, а может быть, и чувство признательности к врагам, оказавшимся вовсе не теми чудовищами, какими они ему представлялись. За неожиданно джентльменское с собой обращение он платил почти полной откровенностью, делал комплименты тем, кому в “Приказе № 15” сулил “смертную казнь разных степеней”, и даже советовал им, в какое время года лучше будет пересечь Гоби при походе Красной армии в Китай.
   В том, что такой поход произойдет, Унгерн не сомневался. Он охотно делал политические прогнозы, часто весьма точные: предвидел, например, войну между США с одной стороны и Японией – с другой, правда в союзницы последней дал Англию, но дожить до предсказанных им мировых потрясений не надеялся. Иллюзий относительно собственного будущего у него не было.

Суд и казнь

//-- 1 --//
   Советские газеты в то время об Унгерне вспоминали часто, но, в традициях новой прессы, информацию давали минимальную. В пока еще не казенном, а надрывно-пародийном стиле тех лет сообщается, что “железная метла пролетарской революции поймала в свои твердые зубья одного из злейших врагов” и т. п. Заодно, путая или сознательно смешивая его с другим Унгерн-Штернбергом, в 1909 году передавшим секретные документы австрийскому военному агенту Спанокки, утверждают, будто он тогда же был сослан в Сибирь как шпион.
   Владимир Маяковский в “Окнах РОСТА” оперативно откликается на события лихим плакатом “Последний баронишко”. Поэт не озаботился даже тем, чтобы текст соответствовал официальной пропагандистской версии, объявившей Унгерна марионеткой Токио, и привычно сделал его орудием Антанты:

     Испытав на западе,
     как штык колется,
     Антанта попробовала
     натравить монгольца.
     Дала поесть голодным,
     дала одежду голым
     и собственного барона
     дала монголам [189 - В. В. Маяковский. ПСС. Т. 3 (1957 [сентябрь 1921]). С. 404. ГПП № 325.].

   В том же фантастическом духе художник Иван Малютин выстроил изобразительный ряд. Не поинтересовавшись, как выглядят реальные монголы, он изобразил их в виде китайцев с косматыми горскими папахами на головах, а Унгерна облачил в опереточный гусарский мундир, но вместо кивера снабдил его непременным атрибутом всех ставленников Антанты – цилиндром.
   Новая власть почувствовала себя достаточно уверенно, чтобы не бояться публичных судов над побежденными врагами. При умелой организации они могли стать мощным политическим оружием. Когда год назад в Омске судили министров и чиновников правительства Колчака, инициатором этого судебного процесса выступил личный друг Троцкого, предсибревкома Иван Смирнов (“сибирский Ленин”), и он же теперь, пафосно телеграфируя в ЦК РКП(б) о захвате Унгерна (“окружен нашим авангардом и вместе со своим штабом взят в плен”), предложил не возить пленного барона в Москву, а предать его суду Сибирского отделения Верховного трибунала в Новониколаевске.
   На этот счет 26 августа были опрошены по телефону члены Политбюро. Каменев, Зиновьев, Сталин и Молотов ответили, что не возражают; Троцкий оставил на протоколе пометку: “Бесспорно”. Мнение Ленина оказалось не столь однозначным: “Советую обратить на это дело побольше внимания, добиться проверки солидности обвинения и в случае, если доказанность полнейшая, в чем, по-видимому, нельзя сомневаться, то устроить публичный суд, провести его с максимальной скоростью и расстрелять”. Проще говоря, если материала для смертного приговора достаточно, можно провести открытый судебный процесс, если нет – лучше обойтись без публики.
   За три с половиной года Гражданской войны в Сибири красным не удалось пленить ни одного белого генерала. Колчака выдали чехи, Зиневич в Красноярске сам отказался воевать. Унгерн стал первым захваченным в боевой обстановке пленником с генеральскими погонами, так что со второй половиной выдвинутого Смирновым предложения дело сладилось не сразу. Некоторые, Дзержинский в том числе, посчитали, что для большего эффекта суд должен пройти в Москве. Реввоенсовет РСФСР распорядился доставить барона в столицу, но сибирские деятели упорно продолжали добиваться разрешения судить его в своей вотчине. Аргументация была следующая: судебный процесс в Новониколаевске “будет иметь важное общественное значение, в отличие от Москвы, где Унгерна знают немногие лишь по газетным сообщениям и где суд пройдет незаметно”.
   По этой логике процесс следовало устроить в Чите, Верхнеудинске или хотя бы в Иркутске. В Новониколаевске, за тысячи верст от Забайкалья и Монголии, об Унгерне тоже знали в основном по газетам, но для местной партийной и чекистской верхушки это был вопрос престижа. В конце концов просьбу Смирнова все-таки удовлетворили, для чего понадобился еще один телефонный опрос членов Политбюро.
   В ночь на 7 сентября Унгерна привезли в Новониколаевск, ставший официальной столицей Сибири вместо Омска, исполнявшего эту роль при Колчаке. Последние восемь дней жизни он провел не в подвалах здешней ЧК и не в тюрьме, а в отдельном доме, где кроме него и караула никого не было. За эти дни его допросили всего один раз, следствие использовало материалы предыдущих допросов. Чтобы, согласно указанию Ленина, закончить дело “с максимальной скоростью”, предполагалось провести единственное судебное заседание. Свидетелей решили не приглашать, так как подсудимый не скрывал своих преступлений. Его признаний с избытком хватало для заранее известного приговора.
   Пока местные чекисты во главе с Павлуновским готовили обвинение, был сформирован состав Чрезвычайного трибунала. Председателем стал старый большевик Опарин, начальник сибирского отделения Верховного трибунала при ВЦИКе, членами – профсоюзный деятель Кудрявцев, военком Габишев, некто Гуляев и, наконец, легендарный партизанский вожак Александр Кравченко, агроном и крестьянский утопист, создатель таежных республик, основанных на тех же началах, что и мужицкий земной рай – Беловодское царство. Защитником назначили бывшего присяжного поверенного Боголюбова, а общественным обвинителем – секретаря ЦК РКП(б) Емельяна Ярославского (Губельмана). Уроженец Забайкалья, что в данном случае имело значение, он был прислан из Москвы для “усиления суда” и получил одну из двух главных ролей в предстоящем спектакле. Ожидалось, что он сыграет ее со столичным блеском.
//-- 2 --//
   Судебное заседание открылось в полдень 15 сентября 1921 года в здании театра в загородном саду “Сосновка”. Театр был известен горожанам под тем же названием. Входные билеты распространялись по учреждениям, воинским частям и среди немногочисленного пролетариата, публику подбирали соответствующую, но в числе зрителей оказались и те, кто никак не должен был здесь находиться. Как обычно, деньги открывали и эти двери. Билеты были бесплатные, но именные, в зал пропускали по удостоверениям, тем не менее бывший колчаковец Михаил Черкашин за некую сумму проник в театр по чужим документам.
   По рассказу Шайдицкого, на процессе присутствовали двое или трое корейцев, раньше служивших в Азиатской дивизии. Якобы подполковник Ким, любимец Унгерна, отправил их в Сибирь узнать о судьбе барона, и они ухитрились пробраться из Харбина в Новониколаевск, а потом вернуться обратно.
   Многие, не имея билетов, надеялись хотя бы увидеть барона, когда его будут вводить в театр. С утра у театрального подъезда собралась толпа любопытных. По свидетельству репортера, в зале преобладали мужчины, среди них – рабочие и красноармейцы, а в саду – женщины и обыватели. В ожидании Унгерна разговоры о нем сводились главным образом к одному вопросу: “Каков он из себя?”
   Газета “Советская Сибирь” в трех номерах опубликовала почти полную стенограмму процесса, а оценочный репортаж, учитывая, что его будут читать и в Харбине, и в белом Приморье, написал Иван Майский, в недавнем прошлом меньшевик и министр труда Самарского правительства, в скором будущем – советский полпред в Лондоне. В 1919 году он провел перепись населения Монголии, поэтому считался специалистом во всему, что с ней связано.
   “Узкое, длинное помещение «Сосновки», – рассказывает Майский, – залито темным, сдержанно-взволнованным морем людей. Скамьи набиты битком, стоят в проходах, в ложах и за ложами. Все войти не могут, за стенами шум, недовольный ропот. Душно и тесно. Лампы горят слабо”.
   Возбуждение зрителей понятно, ведь перед ними сейчас пройдет “не фарс, не скорбно-унылая пьеса Островского, а кусочек захватывающей исторической драмы”.
   Судя по сохранившейся фотографии, декорации таковы: нечитаемый лозунг вдоль рампы, внизу – длинный стол под красным сукном, стулья для председателя трибунала и его помощников. На авансцене, на выдвинутом в зал помосте – скамья для подсудимого.
   Сцена пока что пуста. Вокруг нее, пишет Майский, снуют люди с фотоаппаратами. Наконец члены трибунала занимают места за столом. При их появлении все встают и снова усаживаются. Воцаряется тишина, затем из-за кулис двое красноармейцев выводят Унгерна.
   Он “высок и тонок”, у него “белокурые волосы с хохолком вверху”, отросшая за месяц рыжеватая бородка, большие усы. Одет в “желтый, сильно потертый и истрепанный халат с генеральскими погонами”, который “болтается” на его худой фигуре. Устроители процесса показали себя хорошими режиссерами, и для большего эффекта оставили Унгерну его княжеский дэли.
   На груди у него – Георгиевский крест [190 - По легенде, перед казнью Унгерн изуродовал его зубами, чтобы никому не достался после его смерти.], на ногах – перетянутые ремнями мягкие монгольские сапоги. Унгерн садится на скамью и потом, в течение всего заседания, “смотрит больше вниз, глаз не поднимает даже в разговоре с обвинителем”. На вопросы отвечает “достаточно искренне”, говорит “тихо и кратко”. Он выглядит “немного утомленным”, но держится спокойно, только “руки все время засовывает в длинные рукава халата, точно ему холодно и неуютно”. Вообще на нем лежит “отпечаток вялости”, и Майский “невольно” задается вопросом: “Как мог этот человек быть знаменем и вождем сотен и тысяч людей?”
   Впрочем, ответ находится быстро: “Он знает, что судьба его решена, и это не может на нем не отражаться. Еще большее значение имеет то, что он находится в странной, непривычной для него атмосфере. Унгерн – человек военный и ни в малой мере не политический, а сейчас он в чисто политической обстановке. Это громадное собрание, этот революционный трибунал, эти речи и вопросы обвинителя и защитника – как все это непохоже на вздвоенные ряды, – щеголяет Майский красивым, но не к месту употребленным военным термином, – на свист пуль в бою, на шумную оргию после успешного набега, – добавляет он живописную деталь воображаемого бандитского быта, упустив из виду, что в Монголии барон сделался абсолютным трезвенником, да и раньше в общих попойках не участвовал. – Это смущает Унгерна больше, чем стоящая перед ним смерть. Он теряется и не знает, как себя вести. Но Унгерн не всегда таков, о, конечно, не всегда! Даже сейчас, моментами, когда он подымает лицо, нет-нет да и сверкнет такой взгляд, что как-то жутко становится. И тогда получается впечатление, что перед вами костер, слегка прикрытый пеплом”.
//-- 3 --//
   Для начала председательствующий Опарин задает подсудимому несколько вопросов, призванных охарактеризовать его личность. “К какой партии принадлежите?” – спрашивает он, в частности. “Ни к какой”, – отвечает Унгерн, что не помешает судьям в приговоре записать его “по партийности монархистом”.
   Затем зачитывается следственное заключение с обвинением из трех пунктов: первый – действия под покровительством Токио, что выразилось в планах создания “центральноазиатского государства” и пр.; второй – вооруженная борьба против советской власти с целью реставрации Романовых; третий – террор и зверства.

   Опарин: Признаете себя виновным по данному обвинению?
   Унгерн: Да, за исключением одного – в связи моей с Японией.

   Ответ, безусловно, честный. За несколько часов до смерти никакие политические резоны над ним уже не властны. Он не надеется, что удобной для судей ложью заслужит помилование, и говорит правду.
   Очередь задавать вопросы переходит к обвинителю. Как вспоминал сидевший в зале Черкашин, Ярославский держался “с большой важностью, желая показать себя очень значимым человеком”. Он сразу перевел ход процесса в принципиально иную плоскость. Его задача – выставить Унгерна типичным представителем не просто дворянства, но именно дворянства прибалтийского, самой, как он выражается, “эксплуататорской породы”. Еврей Ярославский решил сыграть на русских национальных чувствах в их низменном варианте, поэтому происхождение Унгерна не должно остаться без внимания.

   Ярославский: Прошу вас более подробно рассказать о своем происхождении и связи между баронами Унгерн-Штернбергами германскими и прибалтийскими.
   Унгерн: Не знаю.
   Ярославский: У вас были большие имения в Прибалтийском крае и Эстляндии?
   Унгерн: Да, в Эстляндии были, но сейчас, верно, нет.

   Лично у него имений не было, но он следует выбранной для себя роли классического аристократа, землевладельца и воина.

   Ярославский: Сколько лет вы насчитываете своему роду?
   Унгерн: Тысячу лет.

   “Тысячелетняя кровь имела для палачей особый букет, как старое вино”, – не совсем верно прокомментирует эту реплику один из эмигрантов. На самом деле обвинителя интересовал не “возраст крови”, а ее состав. Как Унгерн заявлял, что все главные большевики – евреи, так Ярославский счел полезным подчеркнуть, что в верхах Белого движения немало немцев.

   Ярославский: Один из ваших родственников судился с Мясоедовым за измену?
   Унгерн: Да, дальний.

   Имеется в виду Альфред Мирбах, муж его единоутробной сестры. Вопрос рассчитан на публику, еще не забывшую громкого процесса по делу жандармского полковника Мясоедова: шесть лет назад он был повешен как немецкий шпион. Большевиков объявляли агентами Германского генштаба, соответственно, Ярославский намекает, что предателями России были такие фигуры, как Унгерн и его родня.

   Ярославский: Чем отличился ваш род на русской службе?
   Унгерн: Семьдесят два убитых на войне.

   Ответ не дает желаемого результата. Ярославский оставляет эту, как выясняется, невыигрышную тему и сосредоточивается на нравственном облике подсудимого, но теперь подходит к нему с другой стороны, разбирая его не национальную, а классовую сущность. Всплывает аттестация, в 1917 году выданная Унгерну полковым командиром, бароном Врангелем. В ней говорится, что он “в нравственном отношении имеет пороки – постоянное пьянство, и в состоянии опьянения способен на поступки, роняющие честь мундира”.

   Ярославский: Судились вы за пьянство?
   Унгерн: Нет.
   Ярославский: А за что судились?
   Унгерн: Избил комендантского адъютанта.
   Ярославский: За что?
   Унгерн: Не предоставил квартиры.
   Ярославский: Вы часто избивали людей?
   Унгерн: Мало, но бывало.
   Ярославский: Почему же вы избили адъютанта? Неужели только за квартиру?
   Унгерн: Не знаю. Ночью было.

   Этот давний и малозначащий эпизод нужен Ярославскому, чтобы от него перебросить мост к событиям более близким, более страшным и, как он стремится продемонстрировать, имеющим корни в предшествующей жизни подсудимого.

   Ярославский: Когда вы ушли на Мензу, вы уничтожали деревни и села. Вам известно было, что трупы людей перемалывались в колесах (мельничных. – Л.Ю.), бросались в колодцы и вообще чинились всякие зверства?
   Унгерн: Это неправда.

   Ярославский просит зачитать показания, подтверждающие то, что Унгерн отрицает, после чего конкретными вопросами воссоздает картину ургинского террора: убийства евреев, служащих Центросоюза, насилие над китайцами, бессудные расстрелы, виселицы, палки, сажание на лед, на раскаленную крышу.
   Унгерн все признает.
   Получив слово, он, если верить Черкашину, заодно назвал евреев “трупными червями”, прогрызшими государственное тело России, “зычным командным голосом” винил их в смерти Александра II, Столыпина, Николая II с семьей, в “развязывании искусственной братоубийственной войны, разделившей народы империи на два лагеря”, а затем, обратившись к залу, предсказал, что “через десять-пятнадцать лет все они поймут, в какую бездну бесправия тащат их большевики-евреи” [191 - Рассказ Черкашина приводит в своих неопубликованных воспоминаниях Д. С. Балдаев.].
   В опубликованной стенограмме процесса ничего этого нет. Возможно, было вычеркнуто цензурой, оставившей только слова Унгерна о том, что он “считает причиной революции евреев и падение нравов, которым евреи воспользовались”. Вероятнее, впрочем, что так он и говорил, а узоры по этой канве расшивал сам Черкашин. “Зычный голос” и апелляция к публике еще более сомнительны. Легенд о бесстрашном поведении Унгерна во время процесса было множество; корейцы Кима, вернувшись в Харбин, будто бы рассказали, что со скамьи подсудимых барон “издевался над судьями и большевистской властью, пока один из комиссаров не выстрелил ему в затылок” прямо в зале суда.
   На самом деле перед лицом неминуемой и близкой смерти человек редко выступает в роли обвинителя. Земной суд, каковы бы ни были судьи, должен казаться ему прологом другого, высшего, перед которым он скоро предстанет, и где его смирение, как и честность ответов на этом, предварительном суде, будут учтены. Непримиримость – доблесть тех, кто надеется получить отсрочку, и утешение для их оставшихся на свободе соратников.

   Ярославский: Вы признаете себя верующим человеком, христианином-лютеранином. Как у вас вяжется понятие о религии как основе нравственности с такими жестокостями, как убийство бурят, китайцев и даже детей?
   Унгерн: Это грех.
   Ярославский: Как же вы могли писать, что посланы самим Богом для спасения Монголии?
   Унгерн: Писал для красного слова.

   После выяснения его политических взглядов и обстоятельств мятежа в Азиатской дивизии Ярославский меняет тональность разговора на более задушевную и спрашивает Унгерна, не рассматривает ли он свою попытку восстановить монархию как последнюю в ряду ей подобных.
   “Да, последняя, – соглашается Унгерн. – Полагаю, что я уже последний”.
   Добившись эффектной итоговой реплики, Ярославский уступает место защитнику. Подошла его очередь задавать вопросы подсудимому. Какую линию защиты выбрал Боголюбов, становится понятно, едва он интересуется, не страдал ли Унгерн нервными расстройствами, нет ли у него родственников с такими болезнями. Все ответы – отрицательные, и все-таки Боголюбов просит суд назначить судебно-медицинскую экспертизу для установления психической нормальности подсудимого. “Так как процесс имеет историческое значение, – объясняет он правомерность своей просьбы, – он должен быть проведен с исчерпывающей полнотой и быть исторически объективным”.
   Это входит в правила игры. Члены трибунала наверняка получили соответствующие инструкции. Они делают вид, будто совещаются, и лишь потом отклоняют ходатайство защиты. Объявляется пятнадцатиминутный перерыв, сразу после которого председатель дает слово Ярославскому для обвинительной речи.
   Речь, конечно, он написал заранее, но по ходу процесса внес в нее небольшие коррективы, придающие ей видимость импровизации. В газете она занимает почти целую полосу и, судя по размерам, длилась не меньше часа, хотя смысл ее прост: суд над Унгерном есть суд не над отдельным человеком, а “над целым классом общества – классом дворянства”. Как в публицистике, темы тут связаны не логикой, а пафосом. От крестовых походов с их “ужасными грабежами”, истреблением “огнем и мечом магометанских народов и сел”, в чем повинны предки подсудимого, Ярославский вновь переходит к балтийским баронам последних поколений, которым он адресует те же обвинения, какие обычно предъявлялись евреям: они “как паразиты насели на тело России и в течение нескольких веков эту Россию сосали”.
   Отсюда обвинитель возвращается все к тому же побитому четыре года назад в Черновцах комендантскому адъютанту: “Унгерн бьет его по лицу, потому что привык бить людей по лицу, потому что он барон Унгерн и это положение позволяет ему бить людей по лицу”.
   Его жестокость легко объясняется двумя причинами: классовой психологией дворянства и преданностью религии, которая у Ярославского, в будущем – главного государственного атеиста, предстает как набор диких суеверий, свойственных мракобесам, вроде Унгерна: “Они считают, что не только нужно установить некий ряд обрядов, они верят в какого-то бога, верят, что этот бог посылает им баранов и бурят, которых нужно вырезать, и что бог указывает им звезду, бог велит вырезывать евреев и служащих Центросоюза, все это делается во имя бога и религии” [192 - Лишь однажды в его речи прозвучала человеческая нота: “Лично Унгерн просто несчастный человек, вбивший себе в голову, что он спаситель и восстановитель монархов и на него возложена историческая миссия”.].
   И вывод: “Приговор, который будет сегодня вынесен, должен прозвучать как смертный приговор над всеми дворянами, которые пытаются поднять свою руку против власти рабочих и крестьян… Мы знаем, что все дворянство с исторической точки зрения является в наше время совершенной ненормальностью, что это отживший класс, что это больной нарыв на теле народа, который должен быть срезан. Ваш приговор, – обращается Ярославский уже не к публике, а к членам трибунала, – должен этот нарыв срезать, где бы он ни появился, чтобы все бароны, где бы они ни были, знали, что их постигнет участь барона Унгерна”.
   В то время в газетные стенограммы официальных речей еще не вставляли набранное жирным шрифтом и заключенное в скобки слово “аплодисменты”, но они наверняка были.
   Затем опять выступает Боголюбов.
   Начинает он с комплимента предыдущему оратору (“великолепная и совершенно объективная речь обвинителя”) и объяснения своей роли, вынуждающей его защищать преступника: “Там, где есть государственный обвинитель, должен быть и защитник. Того требует равноправие сторон”. При этом, чтобы как профессионал не потерять лица, Боголюбов позволил себе сказать ту правду об Унгерне, которая не нужна была устроителям процесса.
   “Серьезный противоборец России, – вольно пересказывает он формулировки обвинения, – проводник захватнических планов Японии”. Но так ли это? Нет: “При внимательном изучении следственного материала мы должны снизить барона Унгерна до простого, мрачного искателя военных приключений, одинокого, забытого совершенно всеми даже за чертой капиталистического окружения”.
   Надо отдать должное смелости Боголюбова. Он, пусть осторожно, подверг сомнению выводы представительства ВЧК по Сибири, которое готовило обвинительное заключение.
   Не слишком убедительным показался ему и основной тезис речи Ярославского, объявившего Унгерна типичным представителем своего класса. “Можно ли представить, – вопрошает Боголюбов, – будь то барон Унгерн или кто-нибудь другой (т. е. вовсе не обязательно выходец из дворянства, хотя бы и прибалтийского. – Л.Ю.), чтобы нормальный человек мог проявить такую бездну ужасов? Конечно, нет. Если мы, далекие от медицины и науки люди, присмотримся во время процесса, то мы увидим, что помимо того, что сидит на скамье подсудимых представитель так называемой аристократии, плохой ее представитель, перед нами ненормальный, извращенный психологически человек, которого общество в свое время не сумело изъять из обращения”.
   По мнению Боголюбова, возможны два варианта приговора.
   Первый: “Было бы правильнее не лишать барона Унгерна жизни, а заставить его в изолированном каземате вспоминать об ужасах, которые он творил”. Увы, “кольцо капиталистического окружения” делает этот вариант сугубо предположительным.
   Остается второй: “Для такого человека, как Унгерн, расстрел, мгновенная смерть, будет самым легким концом его мучений. Это будет похоже на то сострадание, какое мы оказываем больному животному, добивая его. В этом отношении барон Унгерн с радостью примет наше милосердие”.

   Опарин: Подсудимый Унгерн, вам предоставляется последнее слово. Что вы можете сказать в свое оправдание?
   Унгерн: Ничего больше не могу сказать.

   Трибунал удаляется на совещание. Процесс продолжался пять часов. В 17:15 объявляется приговор: Унгерн признан виновным по всем трем пунктам обвинения, включая сотрудничество с Японией, и приговорен к расстрелу.
   Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

   Расстреляли его в тот же вечер или рано утром следующего дня. Обычно в таких случаях приговоренных вывозили за город, закапывали на месте расстрела, а могилу сравнивали с землей. Могли бросить тело в реку, как поступили с Колчаком (в таких случаях новониколаевские чекисты говорили о своих жертвах, что отправили их “караулить воду в Оби”), но это делалось преимущественно зимой, когда течением не могло прибить труп к берегу.
   При одиночных казнях смертника ставили на колени и убивали выстрелом в затылок. Скорее всего, с Унгерном именно так и поступили. Кто-то уверял, что его застрелил лично Павлуновский, представитель ВЧК по Сибири, но ходили слухи и о том, будто в порядке исключения барону позволили умереть перед шеренгой стрелков, как в старые добрые времена. Расстрельная команда якобы состояла из взвода красноармейцев с винтовками и командира с маузером. Грянул залп, Унгерн упал, но при осмотре тела обнаружили единственную рану – от пули из маузера. Она-то и оказалась смертельной. То есть попал только взводный, остальные из суеверного страха перед Унгерном выстрелили мимо.
   Я слышал об этом в 1972 году в Забайкалье, а спустя двадцать с лишним лет, в Москве, то же самое рассказал мне Анатолий Макарович Кайгородов, харбинский ученик синолога Ипполита Баранова, у которого Унгерн учился китайскому языку, а его будущая жена Елена Павловна, она же принцесса Цзи, – маньчжурскому. Кайгородов ссылался на какого-то знакомого, бывшего чекиста, утверждавшего, что командир расстрельного взвода потом тоже был расстрелян. Смертный приговор могли вынести ему только в том случае, если, как выяснилось на допросах, несчастный взводный сам же и запугал подчиненных историями о сверхъестественных способностях инфернального барона.
   Скорее всего, это легенда – одна из многих, окружавших Унгерна при жизни и после смерти. Зато известно, что когда весть о его гибели дошла до Урги, Богдо-гэген повелел служить молебны о нем во всех монастырях и храмах Монголии.

Рассеянные и мертвые

//-- 1 --//
   Через месяц после убийства Резухина его бригада, избежав столкновений с красными, достигла пограничного озера Буир-нор. К тому времени в ней осталось около пятисот человек, в основном русские, татары и башкиры. Монголов отпустили восвояси, буряты и некоторые забайкальские казаки решили пробираться в родные станицы, а Китайская сотня перебила русских инструкторов и бежала (часть беглецов догнали, офицеров убили, остальных оставили в степи без коней и винтовок). Вблизи границы Торновский сложил с себя обязанности колонновожатого и 16 сентября, на другой день после казни Унгерна, вступил в переговоры с генералом Чжан Кунъю о сдаче оружия, лошадей и амуниции. Безвыходность положения заставила согласиться на предложение китайцев. Чжан Кунъю распинался в любви к Унгерну и называл его братом, но на финансовых условиях сделки это не отразилось: офицеры получили по сто долларов, простые всадники – по пятьдесят.
   Главные силы дивизии после переправы через Селенгу возглавил полковник Островский. Обманывая красных, он обошел Ургу с юга и по Старо-Калганскому тракту, разорвав на нем телеграфную связь, чтобы сообщения о его маршруте не попали в столицу, через северную окраину Гоби направился к Чойрин-сумэ.
   Выдержав несколько стычек с красномонгольскими отрядами [193 - В одной из них был тяжело ранен и оставлен на поле боя поручик Маштаков, последний фаворит Унгерна, неудачно пытавшийся его убить.], уменьшившись почти вдвое, но сохранив пять орудий и все пулеметы, эта часть дивизии организованно вышла к Хайлару десятью днями позже остатков бригады Резухина. За сданных коней, оружие и снаряжение китайцы заплатили по той же таксе, а за пушки полковник Костромин, в дороге сменивший “не имевшего волевой жилки” Островского, выговорил право бесплатного проезда в Приморье для тех, кто пожелает “продолжить борьбу с комиссародержавием на Руси” [194 - Половину оговоренной суммы китайцы уплатили авансом, а вторую обещали выдать при посадке в эшелон, но так и не выдали в расчете на то, что унгерновцы предпочтут поскорее уехать, чем добиваться обещанного. Так и случилось.].
   Безоружным унгерновцам разрешили наконец войти в Хайлар. Там они встретили товарищей из резухинской бригады, начались дружеские застолья с рассказами о том, что им пришлось пережить по отдельности. Это вылилось в “безудержный разгул”; пропивали полученный от китайцев аванс и награбленные в Монголии ценности, за гроши скупаемые местными коммерсантами. Питейные заведения и японские публичные дома “брались с бою”.
   Попутно шло выяснение отношений, находились сторонники и противники Унгерна, о казни которого узнали только сейчас. Забайкальцы винили оренбуржцев в убийстве Резухина. Кто-то попытался устроить суд над главными заговорщиками, но посадить их на скамью подсудимых не удалось.
   “Затевались драки, – пишет Нудатов, – летела посуда со столов. Лилась кровь. Сокрушалась мебель. На улице благим матом вопили перепуганные хозяева. Прибегали китайские солдаты и с трудом разнимали дерущихся”.
   В начале октября 1921 года примерно пятьсот человек из обеих бригад, пожелавших продолжить борьбу с большевиками, эшелоном были отправлены в Гродеково. Там генерал Глебов, опасаясь держать у себя эту вольницу в виде отдельного формирования, раскидал их мелкими группами по разным частям. Уже в ноябре они участвовали в каппелевском наступ– лении на Хабаровск. После падения белого Приморья многие ушли к Чжан Цзолину, служили во входившей в его армию Русской бригаде. Ее командиром был Костромин, погибший позднее в сражении с войсками У Пейфу под Шанхайгуанем.
   Большинство унгерновцев “рассосались” в зоне КВЖД. Кто-то обосновался в Харбине, другие со временем подались в Тяньцзин, Пекин, Шанхай, а оттуда постепенно рассеялись на пространстве от Австралии до Сан-Франциско и от Японии до Парагвая. Одному из них, капитану Почекунину, Арсений Несмелов посвятил стихи:

     Ловкий ты и хитрый ты,
     Остроглазый черт.
     Архалук твой вытертый
     О коня истерт.

     На плечах от споротых
     Полосы погон.
     Не осилил спора ты
     Лишь на перегон.

     И дичал все более,
     И несли враги
     До степей Монголии,
     До слепой Урги.

     Гор песчаных рыжики,
     Зноя каминок.
     О колено ижевский
     Поломал клинок.

     Но его не выбили
     Из беспутных рук.
     По дорогам гибели
     Мы гуляли, друг!

     Раскаленный добела
     Отзвенел песок.
     Видно, время пробило
     Преклонить висок.

     Вольный ветер клонится
     Замести тропу.
     Отгуляла конница
     В золотом степу.

//-- 2 --//
   Евфаритский, Львов и еще несколько заговорщиков, в ночь мятежа обстрелявшие палатку барона, а при его появлении перед строем дивизии ускакавшие в лес, пропали бесследно. Никто из унгерновцев никогда больше с ними не встречался. Был, правда, слух, будто они были пойманы красными и расстреляны.
   Захваченный на границе Сипайло сумел, видимо, откупиться и был отпущен китайцами, но в Харбине его арестовали по обвинению в убийстве жившего в Урге датчанина Ольсена (Олуфсена). Родственники десятков его жертв, русских и евреев, не смогли возбудить против него дело, но датское консульство этого добилось. В 1922 году состоялся судебный процесс; какая-то инициативная группа приглашала унгерновцев прибыть на него и дать показания о других преступлениях Макарки-душегуба, но желающих не нашлось.
   Сипайло приговорили к десяти годам каторги. Многие сожалели, что он так легко отделался, другие утешали себя тем, что китайская каторжная тюрьма в Цицикаре – “вещь пострашнее смерти”. Там он все эти годы будто бы содержался в изоляции, поскольку знавшие о его преступлениях заключенные грозили учинить над ним самосуд, но Торновский слышал, что в тюрьме ему жилось совсем недурно: “Сипайло оказался образцовым арестантом, за почтительность и благонравие был назначен старшиной. Заведовал библиотекой, тюремной церковью”. Рассказывали и о том, что стараниями заинтересованных лиц он отбывал срок вблизи Дайрена, где жил Семенов; подкупленная стража отпускала его к атаману, и Сипайло помогал ему по хозяйству.
   В газетах писали, будто активное участие в его судьбе принимал сбежавший от Унгерна командир Японской сотни капитан Судзуки. Даже освобождение Сипайло в 1932 году связывали не с тем, что истек срок его заключения, а с вступлением в Харбин японских войск. Куда он потом делся и как прожил остаток жизни, никто не знал. Скорее всего, знаменитый палач сделался мирным обывателем и умер в своей постели, в очередной раз подтвердив, что никакой высшей правды в этом мире не существует.
   Зато все его ближайшие помощники кончили плохо. Панкова уже в Китае настигла пуля одного из офицеров Азиатской дивизии, отомстившего ему за прошлые дела. Безродный, после убийства Резухина пытавшийся скрыться в лесу, был пойман, унгерновцы собирались его судить, но он снова от них сбежал, при переправе через Селенгу бросившись в воду и “симулируя потопление”, однако через несколько дней попался партизанам Щетинкина. Тот приказал его расстрелять.
   Бурдуковский и одиннадцать человек из его карательной команды погибли той же смертью, только их на одном из селенгинских островов казнили свои. Когда после импровизированного суда Бурдуковского уводили на расстрел, он заметил поблизости Рябухина и крикнул ему: “Доктор, куда нас ведут?” – “Туда, – ответил Рябухин, – куда ты отправил столь многих”. Похоже, впрочем, что и вопрос, и свою столь удачно найденную ответную реплику он выдумал задним числом. Князев с присущей ему любовью к эффектным сценам рассказывает, что в ночь мятежа Бурдуковский без всякого суда был “взят в шашки налетевшими на него всадниками и разрублен на части за тот короткий промежуток времени, пока падал с коня на землю”. Унгерновцам хотелось думать, что он не избежал заслуженной кары, но согласно другим известиям, ему удалось уцелеть; в середине 1920-х агенты ГПУ в Китае пользовались его услугами.
   Доктор-убийца Клингенберг после бегства из Урги был расстрелян по пути к китайской границе. По одним сведениям, приказ об этом отдал полковник Циркулинский, взбешенный тем, что Клингенберг, вывозя награбленное имущество, отобрал подводы у раненых; по другим, более вероятным, эта добыча, на которую зарились многие, и стала причиной его смерти. Вместе с ним погибла сестра милосердия Швецова, его любовница и соучастница его преступлений. Клингенберг успел принять несколько таблеток морфия из походной аптечки и по пути к месту расстрела насвистывал шансонетки. Нога, сломанная ему Унгерном под Кяхтой за отказ лечить раненых монголов, еще не зажила, он опирался на костыль, а Швецова поддерживала его под руку. “Когда они отошли от дороги шагов на 25, – со слов очевидцев пишет Голубев, – их остановили. Швецова обняла Клингенберга, поцеловала, и они встали на колени. Раздались два выстрела, и оба, пораженные в затылок, упали на землю”.
   Джамбалон почти у самой границы погиб в перестрелке с красным разъездом. Недоброжелатели уверяли, что его погубила жадность: он мог бы ускакать, но не хотел бросать награбленное имущество.
   Ивановский, считавшийся начальником “тылового” штаба Азиатской дивизии, доехал до Хайлара на автомобиле. Позднее жил в Трехречье, в станице Покровской, работал учителем в местной школе. При Унгерне он считался полковником, поэтому, как поступали многие, не то сам присвоил себе генеральский чин, не то получил его от какого-то эмигрантского “штаба”. Это его и погубило. В той же Покровской, женившись на юной казачке Фросе, проживал старый семеновский генерал Мациевский, и когда в конце 1920-х годов ГПУ решило его похитить и вывезти в СССР, вместо него диверсионная группа по ошибке выкрала Ивановского [195 - Об этом мне рассказал А. М. Кайгородов, уроженец той же Покровской станицы. Недавно Б. В. Соколов, автор книги “Барон Унгерн. Черный всадник”, предпринял малоубедительную попытку доказать, что настоящая фамилия Ивановского – Клуге и он был начальником штаба одной из колчаковских дивизий.].
   Лев Вольфович, “собственный жид” Унгерна, в 1926 году пробрался из Китая в Монголию и был схвачен. Чего ради он так рисковал, непонятно. Возможно, пока Сипайло сидел в тюрьме, хотел отыскать золото, зарытое им где-то на берегах Буир-нора. Монголы передали пленника советским представителям в Улан-Баторе; Вольфовича увезли в СССР и, должно быть, расстреляли [196 - АВП РФ. Ф. 111, оп. 10, п. 5, д. 4; оп. 9, п. 3, д. 3. Речь идет о человеке по фамилии Волькович, но это, несомненно, Лев Вольфович. Полпред СССР, добиваясь передачи его советским представителям, писал министру иностранных дел МНР: “Гражданин Волькович, будучи ближайшим помощником Унгерна в его борьбе с Правительством СССР, является соучастником преступных деяний последнего и должен быть судим по законам СССР”. (Сообщено исследовательницей из Франции Д. Савелли.)].
   Тубанов, непутевый сын ургинской портнихи, при штурме столицы выкравший из Зеленого дворца Богдо-гэгена с женой и награжденный за это княжеским титулом, во время похода возглавляемого им отряда на Мензу отличился чудовищными зверствами, о которых, приписывая их Унгерну, на суде говорил Ярославский. После того как Азиатская дивизия ушла на восток, Тубанов около года скрывался в Урге, но в конце концов был пойман и расстрелян, несмотря на заступничество хутухты.
   Богдо-гэген Джебцзун-Дамба-хутухта VIII, он же Богдо– хан, “Многими возведенный” и “живой будда”, как называли его европейцы, в то время еще считался монархом, давал аудиенции, восседая на “двойном” троне рядом с женой, к нему еще являлись на аудиенции члены революционного правительства и подносили дары – тем меньшие, чем выше было место дарителя на иерархической лестнице, но в этом старце видели теперь только мумию прежнего величия. Он был не столько символом власти, сколько ее ширмой, обветшавшей до полной прозрачности и не способной скрыть происходящее за ней. Ему оставалось лишь превратиться в мумию настоящую, что и случилось в 1924 году.
   Высказывались предположения, что большевики ускорили его конец с целью побыстрее превратить монархию в социалистическую республику, но, может быть, он просто не смог жить без умершей годом раньше Дондогдулам, с которой никогда не разлучался. Его высушенное и покрытое золотой краской тело (“шарил”) поместили в Майдари-сум, затем перенесли в храм при дворце Шара-Ордо, откуда оно бесследно исчезло в середине 1930-х годов, когда начались предсказанные Унгерном гонения на “желтую религию”. Еще раньше, в 1928 году, VII съезд МНРП в полном согласии с инспирированным еще в Поднебесной империи пророчеством запретил искать его девятое перерождение [197 - В 1936 г. в Тибете был найден четырехлетний мальчик, признанный очередным перерождением Даранаты. Его объявили Богдо-гэгеном IX; в 1959 г. он вместе с Далай-ламой XIV бежал из Лхасы в Индию, а в 1990-е гг. несколько раз приезжал в Монголию.].
//-- 3 --//
   Унгерн был уже мертв, когда Бакич с остатками Оренбургской армии появился на западе Халхи и вместе с Кайгородовым осадил монастырь Сарыл-гун, где укрепился едва ли не вдесятеро меньший отряд сибирского латыша Карла Байкалова (Некундэ). Жестоко страдая от голода, красные стойко оборонялись почти два месяца, пока не подошли подкрепления. Бакич вынужден был снять осаду и в начале зимы, окруженный советскими и красномонгольскими отрядами, сдался Максаржаву, в итоге нарушившему все условия, на которых противник согласился сложить оружие. Есть известия, что он имел возможность бежать, но предпочел разделить судьбу своих солдат и офицеров. В мае 1922 года Бакича, начальника его штаба Степанова и шестнадцать высших офицеров судили в Новониколаевске. Всех приговорили к расстрелу. Судебный процесс проходил в том же театре “Сосновка”, общественным обвинителем снова выступил Ярославский, но пропагандистской шумихи на этот раз было поменьше. Унгерн с его монархизмом, свирепостью и аристократической родословной стал настоящим подарком для большевиков, а Бакич, выдвигавший эсеровские лозунги и воевавший под красным флагом, был фигурой не столь удобной для показательного процесса.
   Караван из более чем семи сотен русских беженцев, поселенцев с семьями, а также ушедших от Бакича и Кайгородова офицеров и казаков покинул Кобдо раньше, чем его заняли части 5-й армии. Эту группу с боями вывел в Китай полковник Сокольницкий, но атаман Казанцев, палач Улясутая, громивший буддийские монастыри и вырезавший лам, был схвачен советским отрядом. Красные командиры выдали Казанцева на расправу монголам, и те подвергли его мучительной казни.
   Кайгородову посчастливилось избежать плена. Он вернулся на родной Алтай, с небольшим отрядом скрывался в горах и сумел доставить немало хлопот местным властям, пока его не выдал предатель. Дом в селе Катанда, где он заночевал 10 апреля 1922 года, был окружен “истребительным отрядом” Ивана Долгих, бывшего жестянщика, в будущем – начальника ГУЛАГа; Кайгородов отстреливался до последнего, а затем застрелился. Еще живому, ему отрубили голову, триумфально провезли ее по селам и привезли в Барнаул, как голову Джа– ламы – в Ургу, но не на пике, а в ящике со льдом. Здесь ее предъявили жене Кайгородова, сидевшей в городской тюрьме. После того как она опознала мужа, комдив Овчинников в кастрюле со спиртом принес эту голову на заседание Алтайского губисполкома, после чего в той же таре она отправилась в Новониколаевск, где ею любовалось вышестоящее начальство. Потом, видимо, голову Кайгородова закопали вместе с телами расстрелянных тамошней ЧК.
   Лавров и Витте, помощники Унгерна в его попытках наладить экономику Монголии, перед приходом красных выехали из Урги на восток, в Китай, но по дороге узнали, что на границе китайские солдаты грабят, а то и убивают русских беженцев, и решили подождать, пока все успокоится. Они разбили лагерь на Орхоне, здесь их захватили красные монголы, доставили в Ургу и сдали советским властям. Обоих увезли в Новониколаевск, чтобы использовать как свидетелей на суде над Унгерном, но обошлось без их показаний. Витте отпустили сразу, а Лаврова как эсеровского деятеля отправили в Москву, где готовился процесс правых эсеров. В Лубянской тюрьме он ждал смерти, но как раз тогда образовалась Бурят-Монгольская автономия, и знакомые Лаврова по Иркутску, которым он был известен как прекрасный финансист, рекомендовали его для работы в Верхнеудинске. Из смертника Лавров превратился в республиканского министра финансов, спустя два года из-за потери зрения вышел в отставку и был отпущен к обосновавшимся в США взрослым детям.
   Витте предусмотрительно не поехал ни в Москву, ни в Петроград, а подался с женой в провинциальный Новочеркасск. Там он всю оставшуюся жизнь, до конца 1940-х годов, проработал в Инженерно-мелиоративном институте, занимался проблемами рисоводства на мелиорируемых землях. Вывел два не требующих затопления сорта риса: “Белый СКОМС” и “Бурый СКОМС”.
   Его дочь Елена, жена Бориса Волкова, соединилась с мужем в Китае. После многолетних мытарств они оказались в США, где вскоре развелись. Елена вышла замуж за выходца из Одессы, государственного служащего Натана Сильвермастера, не подозревая, что этот болезненный человек, страдавший тяжелой формой бронхиальной астмы, – резидент советской разведки в Вашингтоне. Позднее муж обо всем ей рассказал, и она много лет была его помощницей. Умерла в 1991 году.
   Тизенгаузен был арестован в Урге, увезен в Новониколаевск и освобожден вместе с Витте. Он поселился в Иркутске со своей гражданской женой Архангельской, ургинской симпатией барона. Здесь эта черноокая красавица, приложившая руку к созданию “Приказа № 15”, со свойственной ей практичностью открыла “салон дамских нарядов”. Муж, в прошлом оренбургский вице-губернатор, служил у нее рассыльным [198 - В конце 1921 г. его арестовала иркутская ЧК. Он был приговорен к “высшей мере социальной защиты”, но почему-то вновь вышел на свободу. Расстреляли его уже в середине 1930-х гг. О дальнейшей судьбе Архангельской мне ничего не известно.].
   Ненавистная Унгерну “атаманша” Маша, расставшись с Семеновым то ли в Париже, то ли в Бейруте, куда попала из Иерусалима, вышла замуж за князя Георгия Нахичеванского, сына расстрелянного в ЧК гвардейского генерала Гуссейн-хана Нахичеванского. Родила троих сыновей, жила с мужем в Ливане и Египте. Умерла в 1974 году, похоронена на кладбище греческого монастыря Святого Георгия в Каире [199 - На надгробном памятнике выбиты ее девичья фамилия – Vatchare и место рождения – Темир-Хан-Шура (ныне Буйнакск в Дагестане). Учитывая, что “вачар” по-даргински означает “торговля”, перед революцией из десяти тысяч жителей Темир-Хан-Шуры евреи составляли примерно две тысячи, а армяне – семьсот человек, фамилия свидетельствует, что ее обладательница была либо горской еврейкой, либо армянкой. В пользу первого предположения говорит тот факт, что человек, сообщивший Филофею о еврейском происхождении Маши, был горский еврей из Иркутска. К тому же армяне редко переходят в православие, евреи – гораздо чаще.].
   Елена Терсицкая, вторая законная жена Семенова, не принесла ему семейного счастья. Родив сына и троих дочерей, она ушла от атамана, вышла замуж за работавшего в Китае немецкого бактериолога Эрика Хайде и уехала с ним в Германию, затем – в Бельгию. Овдовев, вернулась в СССР. Скончалась в Челябинске в 1982 году.
   Сам атаман в 1945 году был арестован у себя дома под Дайреном, увезен в Москву и через год по приговору военного трибунала повешен в тюрьме на Лубянке.
   Их дети прошли через тюрьмы и лагеря, а любимица отца Елена сорок с лишним лет провела в психбольнице.
   Как прожила свою жизнь манчьжурская принцесса Цзи, она же Елена Павловна, два года носившая титул баронессы Унгерн-Штернберг, никто из мемуаристов не знал. Харбинские газеты тоже об этом молчат. Последний раз ее видели в 1941 году в Чаньчуне, где она состояла при дворе Пу И, марионеточного императора созданного японцами государства Маньчжоу-Го. Вряд ли император знал, что муж этой придворной дамы когда-то писал ему письма, предлагая свою помощь в деле возрождения Поднебесной империи.
   Младший брат Унгерна Константин выучился на инженера, после революции жил в Маньчжурии, а в 1930-е годы уехал в Австрию, что не удалось сделать старшему. Во время войны дослужился до полковника вермахта. Весной 1945 года в Вене, накануне вступления в нее советских войск, его нашли мертвым в номере отеля. Вместе с ним была убита его жена Леония, автор книги “Смысл социализма”, дочь Германна фон Кайзерлинга, а по матери – правнучка Отто Бисмарка. Вероятно, супруги стали жертвами грабителей, но в неразберихе тех дней обстоятельства их смерти остались невыясненными. Кайзерлинг умер годом позже в Инсбруке.
   Все эстляндские родственники барона постепенно покинули землю предков. Осенью 1939 года, после того как Гитлер, выступая в рейхстаге, обратился к балтийским немцам с призывом выехать в Германию до вступления в Прибалтику советских войск, из таллинского порта отплыли последние тридцать два представителя рода Унгерн-Штернбергов. В 1950-е годы одного из них правительство ФРГ думало назначить послом в СССР, но Хрущев будто бы заявил: “Нет! Был у нас один Унгерн, и хватит” [200 - В 1990–1991 гг. германским консулом в Ленинграде был Хеннинг фон Вистингаузен, по матери – Унгерн-Штернберг. Он же стал первым послом ФРГ в независимой Эстонии.].
//-- 4 --//
   Макеев, Князев и Рябухин из Хайлара отправились в Приморье воевать с красными; после падения Владивостока оказались в Китае. Дальнейшая жизнь Макеева покрыта мраком, а Князев осел в Харбине, был агентом железнодорожной полиции, конторским служащим. Если он дожил до 1945 года, то, наверное, был вывезен в СССР и умер в лагерях. Самой счастливой оказалась судьба Рябухина. Он поселился в США, в Лос-Анджелесе, переделал свою неблагозвучную для английского уха фамилию на французский манер, превратившись в доктора Рибо, и со временем стал модным врачом.
   В той же Калифорнии глубоким стариком скончался Сергей Хитун, личный шофер Унгерна, автор человечных и честных воспоминаний о своих приключениях в Монголии.
   Нудатов, адъютант Резухина, пытавшийся застрелить его убийцу, в 1922 году в Харбине вступил в Сибирскую добровольческую дружину генерала Пепеляева, участвовал в Якутской экспедиции, попал в плен, был приговорен к десятилетнему заключению. Отбывал срок в Александровском централе под Иркутском. Вероятно, по заданию ГПУ, надеясь на досрочное освобождение, написал воспоминания не только об унгерновской эпопее, но и о событиях в Якутии. Последние использовал Иван Строд при работе над своей знаменитой книгой “В якутской тайге”. Выйдя на свободу, жил в Саратове. Расстрелян в 1938 году по делу РОВСа.
   Торновский после нападения Германии на СССР через харбинскую газету “Заря” объявил, что выходит из всех белоэмигрантских организаций в Китае в знак протеста против их заявления о поддержке Гитлера. В 1947 году с семьей добровольно вернулся на родину, работал табельщиком и бухгалтером на строительстве Камской ГЭС в Молотове (Перми). Через два года был арестован. На свободу вышел инвалидом и умер в 1963 году. В его архиве хранится посвященный русскому продвижению на восток и до сих пор не опубликованный исторический труд “От Господина Великого Новгорода до Великого океана”. Эта рукопись, которую он, видимо, кому-то неосторожно показал, и стала причиной его ареста.
   Першин при красных остался в Урге, победители его не тронули. Лишь через шесть лет он уехал в Китай, в Калган, к единственному сыну, талантливому скрипачу и запойному пьянице, но пережил его и в 1935 году скончался там в нищете и одиночестве.
   Бурдуков, знавший Унгерна дольше всех, со времени его первой поездки в Монголию “для совершения смелых подвигов”, обосновался в Ленинграде, работал в Восточном институте, составил монгольско-русский и русско-монгольский словари. Был арестован, в 1942 году умер в лагере от пеллагры.
   Алешин находился в отряде Сухарева, но избежал гибели. По дороге к китайской границе он вошел в группу офицеров и казаков, которая отделилась от остальных и двинулась по маршруту, выбранному сначала Казагранди, а позже и Унгерном, – через Гоби в Тибет, чтобы оттуда попасть в Индию. Удача ему улыбнулась: из Индии он добрался до Лондона, где по-английски написал свою “Азиатскую одиссею”.
   В Нью-Йорке, в журнале “Азия”, главу своего автобиографического романа опубликовал самый страстный из врагов барона – Борис Волков. Для него это был большой успех, он прислал знакомым в Прагу вырезку с газетной рецензией. Волков писал о Монголии вечной, о том, что двухвековое владычество Пекина не сумело сломить дух народа, “разжижить густую темную кровь Чингисхана”, но литературный обозреватель Oakland Tribune с грустью констатировал: “Фантастический мир, и все это теперь снесено и сжато двумя ветрами – красным вихрем, несущимся из Москвы, и раскаленным добела – откуда-то из Гобийских пустынь”. Свой роман Волков назвал “В стране золотых будд”, потом изменил название на “Призванный в рай” (Conscript to Paradise), но опубликовать его целиком не сумел. Рукопись погибла при наводнении на мысе Кейп-Код, где он с семьей проводил лето. Восстанавливать ее Волков не стал, издал лишь сборник стихов “В пыли чужих дорог”. Был портовым грузчиком в Сан-Франциско, работал на шоколадной фабрике, в годы холодной войны преподавал русский язык курсантам военной школы в Монтерее, наконец, получил место переводчика при ООН. В 1953 году погиб в автомобильной катастрофе.
   Гижицкий не успокоился после трехлетних скитаний по Сибири, Туве и Монголии. В Лхасе, куда его звали посланцы Далай-ламы XIII, он так и не побывал, зато в 1922 году ухитрился попасть на Сахалин и Камчатку, затем вместе с Нудатовым вступил в Сибирскую добровольческую дружину, чтобы воевать с большевиками в Якутии, но в последний момент передумал и уехал на родину. Написав книгу “Через Урянхай и Монголию”, он с Оссендовским из Польши отправился на сафари в Африку, в Камерун, оттуда перебрался в Либерию, где стал владельцем двух каучуковых плантаций, и в старости вспоминал это время как счастливейшее в жизни. В сентябре 1939 года он сражался с немцами под Варшавой, впоследствии входил в руководство подпольной Армии Крайовой, а в социалистической Польше занялся сочинением книжек для подростков: писал про “саванны и дебри Камеруна”, про ручную львицу Уангу, про Соломоновы острова, куда его тоже заносила судьба, но об Унгерне никогда больше не вспоминал. Умер во Вроцлаве в 1968 году.
   Зато для его соотечественника и друга Фердинанда Оссендовского “кровавый барон” сделался постоянным спутником как герой написанных им книг, газетных статей и пьесы. Даже смерть их автора не обошлась без участия любимого персонажа. Странным образом сбылось предсказание, которое еще до знакомства с бароном Оссендовский якобы получил в Улясутае от перерожденца Нарабанчи-хутухты: тот предрек ему смерть через десять дней после встречи с человеком по имени Унгерн. Было что-то такое или нет, но, написав об этом в одной из своих книг, Оссендовский упустил из виду, что подобные пророчества имеют тенденцию сбываться не совсем так, как предполагалось изначально.
   Благополучно пережив десятый день после знакомства с Унгерном в Ван-Хурэ, Оссендовский уехал в Китай, затем – в Нью-Йорк. Уже автором мирового бестселлера “Звери, люди и боги” обосновался в Варшаве, был известен в польских литературных и политических кругах. Умер он в январе 1945 года, в дни Варшавского восстания, а через несколько лет в печати появилось сообщение, что накануне кончины к нему приходил служивший в СС кузен Унгерна. То есть смерти Оссендовского предшествовала встреча с человеком, носившим роковое для него имя.
   Польский историк и журналист Витольд Михаловский выяснил, что Оссендовского посетил некий Доллердт, двоюродный племянник, а не брат Унгерна, сын одной из его кузин. То ли он надеялся выведать что-нибудь о зарытых в Монголии сокровищах барона (молва упорно приписывала Оссендовскому знание места, где погребен этот клад), то ли просто хотел расспросить о своем знаменитом родственнике.
   Статья Михаловского вышла в газете Życie Warszawy, и на нее откликнулся сам Доллердт, живший в Швеции. Он писал, что встретиться с Оссендовским не сумел, поскольку тот был тяжело болен, лишь побеседовал с соседями, да и то как Доллердт, не называя девичьей фамилии своей матери, так что невозможно было связать его визит с прорицанием Нарабанчи-хутухты. Однако соседи показали, что их встреча состоялась и Оссендовский, будучи абсолютно здоров, наутро плохо себя почувствовал, был увезен в больницу и умер чуть ли не на десятый день, как то и было ему предсказано. История эта мутная, но есть ощущение, что Оссендовский пал жертвой собственных игр, которые он в реальности и на бумаге вел с Унгерном при его жизни и после смерти.

   В 1922 году по обвинению в измене был казнен Бодо, первый премьер-министр новой Монголии. Он опрометчиво выступал против советского вмешательства в монгольские дела, и в борьбе за власть окружение Сухэ-Батора этим воспользовалось. Бодо обвинили в связях с Джа-ламой, назначенным на роль вездесущего демона-искусителя, и, как водится, в стремлении “восстановить реакционный строй под властью китайских милитаристов”. Вместе с ним расстреляли еще четырнадцать человек, среди них – укрывателя ургинских евреев, легендарного воителя Тогтохо-вана. Вопреки обычаю, тела расстрелянных не оставили на съедение псам-трупоедам, в то время еще не перебитым, а зарыли в общей могиле. Где она – неизвестно [201 - К. Ю. Бурмистров показал мне уникальное издание – брошюру с материалами проходившего в августе 1922 г. пленума Монгольской народно-революционной партии. В самом начале сообщается, что делегаты аплодисментами встретили появление в президиуме Бодо и других видных персон, а на последней странице той же брошюры помещено извещение о расстреле их как контрреволюционеров. Видимо, к моменту казни брошюра была уже сверстана и набирать весь текст заново сочли необязательным.].
   Через год, не дожив до тридцати лет, умер или был отравлен Сухэ-Батор. Тело первого председателя МНРП покоилось в мавзолее на площади его имени в Улан-Баторе, а в 2005 году было перенесено на кладбище Алтан-Улгий (Золотая Колыбель).
   В 1927 году в том же Улан-Баторе в пьяной драке был застрелен Щетинкин, за пленение Унгерна получивший от Монгольского народного правительства титул “Железный батор”, а от ВЦИК – орден Красного Знамени. Чуть раньше он стал главным инструктором Государственной внутренней охраны Монголии (аналог ГПУ), сменив на этом посту Якова Блюмкина, и хотя смерть сильно пьющего Щетинкина не имела, видимо, отношения к политике, убийство приписывали то белогвардейским агентам, то японским “наймитам”. Могила – в Новосибирске, в сквере Героев революции. После смерти судьба вновь свела его с Унгерном, закопанным где-то неподалеку.
   Другой партизанский вожак, Александр Кравченко, член трибунала на суде над Уннгерном в Новониколаевске, в 1923 году умер от туберкулеза в Ростове-на-Дону, но многие верили в более трагическую развязку его жизни. Казалось, этот идеалист не мог смириться с советскими порядками, мало похожими на те, о которых он мечтал, воюя с Колчаком. По легенде, Кравченко сложил с себя все дарованные ему новой властью звания и должности, вернулся в родное село, чтобы снова стать простым агрономом, и был убит бандитами на лесной дороге.
   Борис Шумяцкий, закулисный основатель МНРП, побратим Сухэ-Батора, точно предсказавший, как будут развиваться события в Монголии при Унгерне, добился в Москве признания Бурят-Монгольской автономии, но поссорился с возражавшим против этого Сталиным, угодил в опалу и навсегда ушел из большой политики. Был торгпредом в Персии, ректором Коммунистического университета народов Востока, наконец, возглавил “Союзкино”, планировал построить “советский Голливуд” в Крыму. В 1938 году его расстреляли.
   Годом раньше был расстрелян Константин Нейман, сын латышского крестьянина, один из усмирителей Ярославского восстания, юным комкором воплотивший собой “красный вихрь” над Ургой.
   Константин Рокоссовский, раненный в бою с Резухиным и лежавший в кяхтинской больнице, познакомился там со своей будущей женой. Стал маршалом Советского Союза, командовал Парадом Победы 24 июня 1945 года на Красной площади в Москве. Скончался в 1968 году. Захоронен в Кремлевской стене.
   Ярославский умер в 1943 году от рака желудка. Урна с прахом – там же, где у Рокоссовского.

Сокровище дракона

//-- 1 --//
   Во время Гражданской войны и в последующие годы не только вокруг имени Унгерна возникали легенды о спрятанных сокровищах. Иногда в них фигурировали колчаковские генералы, пытавшиеся спасти часть золотого запаса России, но чаще всего героями таких легенд в Сибири, Забайкалье и на Дальнем Востоке становились те из белых вождей, кто слабо связан был с омской государственностью, казачьи атаманы, больше похожие на Кудеяра или Стеньку Разина, чем на защитников попранной большевиками демократиии. Ни Дутов и Бакич, ни Каппель и даже Семенов не годились на роль хозяев подземного клада, зато такие истории рассказывали про Анненкова. О золоте, будто бы зарытом близ Хабаровска атаманом Калмыковым, писали в газетах. В этом ряду Унгерн был фигурой самой яркой и экзотической; в оставшееся после него золото верили так же, как верят в сокровища майя, клады вест-индских пиратов или Емельяна Пугачева. Не зря золото барона искали и продолжают искать под землей или под водой, а золото Колчака и Семенова – на засекреченных счетах в иностранных банках.
   В начале 1920 года, когда через Читу проходил отправленный Колчаком на восток эшелон с золотым запасом России, Семенов изъял часть груза в свою пользу. Это золото стало и предметом вожделений, и темой фельетонов. Его якобы без конца пересчитывают, перевешивают, но толком не могут ни взвесить, ни сосчитать. Для пущей надежности к нему приставлен караул, состоящий из одних генералов, но все равно оно тает, расхищается, его получают по подложным документам и бегут с ним в Японию. Оно погружено в хаос агонизирующего режима, за него цепляются, как за обломки разбитого бурей корабля. Это уже не государственное достояние, каким золотой запас был у Колчака, его не окружает ореол былого величия империи. Семеновское золото – лишь средство спасения в надвигающейся катастрофе, столь же неверное и зыбкое, как все прочие. Оно манит, но не пугает; никакой тайны в нем нет, есть большой секрет, о котором знают все.
   Золото Унгерна окружено историями совсем другого рода. Оно не украдено, а завоевано, хранится не в казначействе, а в кибитке, в сундуке или вообще неизвестно где, и внезапно возникает как награда за голову предателя, как причина чьей– то казни, как сумасбродный по щедрости дар какому-нибудь монгольскому монастырю. На нем лежит кровь, и его блеск несет смерть. В рассказах о том, как оно было спрятано, часто присутствует классический фольклорный мотив: тех, кто закапывает клад, потом убивают по приказу Унгерна. Он не доверяет никому, сам остается единственным хранителем тайны и уносит ее с собой в могилу или перед смертью раскрывает неким загадочным ламам. “Ключ к этой тайне находится в Гумбуме, одном из буддийских монастырей Тибета”, – многозначительно извещал читателей харбинский “Рупор” [202 - Гумбум Джамбалинг – крупнейший монастырь в Амдо на караванных путях между Монголией и Тибетом.].
   Наконец, в этих рассказах появляется сюжет вовсе архаический – о сокровище, скрытом на дне реки, как “золото Рейна”. Будто бы, отступив на юг после поражения под Троицкосавском, Унгерн велел бросить все имевшееся у него золото и серебро в воды Орхона неподалеку от Эрдене-Дзу. В эту легенду вплеталась другая, гораздо более давняя. Согласно ей, когда в конце XVII века вторгшиеся в Халху джунгары дошли до Эрдене-Дзу, святой покровитель монастыря предстал перед ними со свитой из небесных львов; джунгары в страхе бежали и многие утонули в Орхоне. За это император Канси возвел потопившую их реку в ранг туше-гуна, то есть князя 5-й степени, с годовым жалованьем 400 лан серебра. Ежегодно из Пекина сюда приезжали императорские чиновники и с соответствующими церемониями бросали деньги в Орхон, так что за два столетия на речном дне скопилось около 60 000 фунтов серебра. “Вместе с тем, что добавил к ним барон, – замечает Алешин, рассказавший эту историю, – река хранит настоящее сокровище”.
   Потопление дивизионной казны кажется акцией бессмысленной, но легенда, помимо воли рассказчика, раскрывает заложенный в ней смысл. Именно так с награбленным золотом и серебром поступали викинги, а еще раньше – варвары. Для них драгоценный металл, символизирующий сияние солнца и мерцание луны, был ценностью не только экономической, но и сакральной. Клад предавали земле или воде не для того, чтобы когда-нибудь его оттуда извлечь; ему надлежало остаться там навеки. Потаенное сокровище воплощало в себе жизненную силу, храбрость, военное счастье хозяина, притягивало к нему милость богов, как принесенная жертва. Жертвами были и рабы, зарывшие его, а потом убитые. Погребенное на дне реки или в болоте, такое золото было недоступно для хозяина, но хранило его надежнее, чем если бы находилось в его власти. Напротив, кем-то найденное, оно сулило прежнему владельцу несчастье и гибель.
   Разумеется, Унгерн ни о чем подобном не думал и при мучившем его хроническом безденежье никакое золото нигде не зарывал, тем более не топил в Орхоне. Такие легенды больше говорят не о нем, а о его времени. Коллективная память глубже, но и темнее индивидуальной. Смутные эпохи обнажают в ней самые глубинные пласты. В ее иррациональной стихии, где продолжает жить забытое каждым в отдельности, рождаются мифы о “золоте Орхона”, о смертниках, зарывающих клад под Ургой. Из этих легенд, как из трещин в утончившемся слое цивилизации, проглядывает древний ужас вечно повторяющейся истории.
//-- 2 --//
   Перед уходом из Даурии в Акшу на жалованье офицерам и всадникам ушло пять мешков с золотом “русской монетой”, по десять тысяч рублей в каждом. В обозе, в знаменитой “черной телеге” (кибитке черного цвета), везли полученные от Семенова еще триста тысяч. Тогда же из-за этого золота пролилась кровь: Китайская сотня попыталась им завладеть, часть охраны погибла, но нападение было отбито. Китайцы бежали и рассеялись в лесах.
   За четыре месяца почти все вывезенные из Даурии червонцы были истрачены на жалованье и прочие надобности, а других денег Унгерн тогда не имел. Накануне штурма Урги у него оставалось не более шестидесяти-семидесяти тысяч рублей, но в столице ему достались громадные трофеи. Весомую их часть составляли деньги, которые китайцы успели выколотить из монголов в счет не выплаченных за несколько лет долгов.
   “В Урге, – пишет Князев, – барон получил значительный денежный приз. Китайское командование успело вывезти из города лишь часть наличности своего банка. Семьдесят верблюдов, навьюченных каждый десятью пудами банковского и билонного русского серебра, брошены были китайцами во дворе банка в Ямыне (700 000 рублей по номиналу); да в самом здании банка осталось несколько пудов золота, 500 000 китайскими серебряными долларами и банкнотами и около 2 000 – американскими долларами”. В другом месте Князев уточняет, что золота было четыре пуда, но все цифры относительны. Точную сумму не знал, кажется, и сам Унгерн.
   С этого времени он стал выплачивать жалованье серебром, золото отпускалось в исключительных случаях и только по его собственноручным запискам. При поражении под Троицкосавском чуть ли не все находившиеся при нем ценности достались красным. К моменту мятежа в денежном ящике хранилось лишь билонное серебро на несколько тысяч рублей.
   Другую часть дивизионной казны Унгерн перед походом на север оставил в Урге. По рассказу Князева, интендант Коковин с Ивановским вывезли ее на восток и вблизи Буир-нора честно сдали бежавшим туда из столицы унгерновцам, но их альтруизм вызывает сомнения. “Специально организованная комиссия, – в идиллическом тоне повествует Князев, – приняла по акту от Коковина нижеследующие ценности: 3 пуда 37 ф. золота, 4 пуда билонного серебра, 18 000 руб. банковским серебром, 2 пуда ямбами и рубленым серебром [203 - Ямбы (от кит. юаньбо) – серебряные слитки весом 50 ланов (1 лан равен 37 г.), ходившие в Китае и Монголии в качестве денег. При необходимости разрубались на части.] и 1400 американских долларов. Часть золота роздана была чинам буир-норского отряда, а также прибывшим из Урги раненым (по 50 р. на человека); 20 фунтов золота взяли себе Коковин и Ивановский; 20 фунтов получил комендант Урги, подполковник Сипайлов”.
   Каким образом в этой компании оказался Сипайло и куда делись остальные пуды, Князев не объясняет, ограничившись морализаторской сентенцией: “Слишком, видно, много было крови на этих деньгах, потому что никому они не пошли впрок”.
   В одном месте он пишет, что у Сипайло местонахождение его доли выпытали китайцы, применив к нему те методы, какие он сам использовал в подобных случаях; в другом – что они конфисковали вообще все золото, лишь полпуда сумели увезти Коковин с Ивановским. Как все обстояло в действительности, Князев не знал или предпочитал помалкивать. Между тем Сипайло не случайно вышел из тюрьмы, как только в Маньчжурию вступили японские войска.
   По рассказу работавшего в Монголии сотрудника ГПУ Вячеслава Гриднева, как раз в это время стало известно, что Сипайло с буровой установкой и группой из шестнадцати человек на двух автомобилях пересек границу и разбил лагерь возле Буир-нора. Во главе эскадрона Монгольской армии Гриднев попытался ночью захватить кладоискателей врасплох, но те полуодетыми попрыгали в грузовики и бежали в степь, бросив все снаряжение, в том числе буровую установку. В одной из палаток монголы нашли двоих крепко спавших японцев, оказавшихся офицерами японской разведки.
   “При дальнейшем обследовании местности, – вспоминал Гриднев, – было установлено, что люди Сипайло пробурили несколько скважин, но клада не нашли. По всей видимости, у них не было точных ориентиров, а главное – они не учли, что за прошедшие годы отлогие берега озера заметно изменили свои очертания под воздействием сезонных колебаний уровня воды”.
   Многие считали, что часть ценностей была спрятана Унгерном еще до вторжения в Забайкалье, и не под Хайларом, а под Ургой или в районе Ван-Хурэ. Будто бы первым об этом сказал все тот же Сипайло. В газетах промелькнуло сообщение, что при аресте он спас себе жизнь хитроумным способом героя авантюрного романа: обещал указать место возле Урги, где зарыты четыре ящика с золотом.
   Число этих ящиков непрерывно росло, и в конце 1920-х директор харбинской польской гимназии Гроховский писал уже о двадцати четырех ящиках, в каждом из которых находилось по три с половиной пуда золотых монет, и о принадлежащем лично Унгерну сундуке с драгоценностями весом в семь пудов.
   В 1924 году харбинская газета “Свет” в полутора десятках номеров опубликовала приключенческую повесть “Клады Унгерна”. Ее автором был Михаил Ейзенштадт, писавший под псевдонимом Аргус. Сюжет – история двух кладоискателей из эмигрантов, которые нелегально проникают в Монголию, попадают в лапы ГПУ, ловко обманывают чекистов, пустив их по ложному следу, и возвращаются в Китай живыми, хотя и без добычи. Сокровище барона ускользает от тех и от других.
   В предисловии автор утверждал, что в основу его сочинения легли действительные события. Возможно, так оно и есть, подобных попыток предпринималось немало. Как рассказывает Першин, примерно через год после казни барона кто-то из бывших унгерновцев, знавший, где спрятан клад, но опасавшийся ехать за ним в красную Монголию, познакомился с жившим в Китае французом по фамилии Персондер и объяснил ему, как найти нужное место под Ургой. За это он, видимо, должен был получить свой процент. Персондер, однако, не желая рисковать, решил действовать официально. Он явился в советское полпредство в Пекине и обещал по прибытии в Монголию указать местонахождение сокровищ, если ему гарантируют его долю. Соглашение было достигнуто, но когда Персондер прибыл в Ургу, от него стали требовать предварительных точных указаний. Подозревая, что его хотят надуть, француз отказался что-либо говорить и настаивал на том, что расскажет все только на месте. К нему приставили следователя по фамилии Шлихт с охранником, и они втроем отправились на “мотокаре”. По дороге Шлихт сумел усыпить бдительность француза, выпытал подробности, затем ссадил его где-то на полпути, а сам поехал дальше. Через какое-то время он вернулся и доложил, что никакого клада не нашел, сведения оказались ложными.
   Сохранилось письмо Персондера советскому полпреду в Монголии, в котором он назвал имена своих информаторов – это хорунжий Немчинов, чья жена гадала Унгерну на картах, и один из помощников Сипайло, тогда еще живой Панков. Первый якобы говорил о кладе в доме Тимоновича (бриллианты, 20 фунтов золота, 2 пуда серебра) и о закопанных на реке Желтуре сорока двух ящиках с золотом; второй – о ценностях китайских банков, зарытых близ Урги (бриллианты, золото и до десяти миллионов долларов). Полпред переслал заявление Персондера в Москву. В ответном письме начальник ИНО ОГПУ Трилиссер сообщил, что в указанных местах ничего не найдено, а Персондера охарактеризовал как “тип авантюриста, бывавшего везде и всюду ищущего заработка на такого рода вещах, как слухи о кладах”.
   Першин был уверен, что с Персондером “разыграли комедию” и клад обманом заполучили большевики, но как все обстояло на самом деле, сказать трудно. Во всяком случае, охотники за сокровищами Унгерна не перевелись до сих пор.
   По мнению Витольда Михаловского, барон посвятил в тайну двоих поляков, Оссендовского и Гижицкого, которым доверял больше, чем русским. В 1960-е годы, разбирая архив Оссендовского, он обнаружил несколько разных фотографий одного степного ландшафта, указывающих, как ему кажется, на место захоронения клада, а также непонятные планы на клочках бумаги, похожие на те, что описаны у Эдгара По или в “Острове сокровищ”, но применить эти находки на практике Михаловскому не удалось. Оссендовский давно умер, Гижицкого он тоже не застал в живых, правда, сумел побеседовать с его вдовой. На вопрос, не собирался ли муж съездить в Монголию, не было ли у нее ощущения, будто его там что-то привлекает, вдова отвечала, что нет, о Монголии он никогда не вспоминал, зато часто говорил о своих либерийских плантациях и очень хотел увидеть их перед смертью, но осуществить эту мечту так и не смог.

Вторая жизнь

//-- 1 --//
   Слухи, будто Унгерн жив, поползли сразу после его казни. Писали, что красные не сумели его захватить, процесс был искусной мистификацией; в Новониколаевске судили человека, загримированного под Унгерна, или его двойника. Тогда же начали курсировать слухи, в основе которых лежала идея менее экстравагантная: судили действительно Унгерна, но в ночь после суда ему удалось бежать.
   Как только ДальТА, телеграфное агентство ДВР, распространило отчет о новониколаевском процессе, во владивостокской “Вечерней газете” появилась заметка под характерным названием: “Унгерн или двойник?” Ее автор, скрывшийся за псевдонимом “П.Кр-сэ”, утверждал, что лично знал барона в Харбине, и по пунктам перечислил все странные, на его взгляд, детали этого отчета.

   1. Говорится, что Унгерн – высокого роста, с большими “казацкими” усами, с бородкой. “Ладно, – замечает по этому поводу П.Кр-сэ, – борода могла отрасти, но усы так быстро не растут, у него были интеллигентные усы. И он был среднего роста!”
   2. Унгерн сказал, что до революции был войсковым старшиной, а от Семенова получил чин генерал-лейтенанта. Однако правда такова: в 1917 году барон был есаулом, и Семенов произвел его только в генерал-майоры [204 - В 1917 г. Унгерн был представлен к чину войскового старшины, но не получил его, а чин генерал-лейтенанта Семенов присвоил ему после взятия Урги.].
   3. “Что за чушь о создании срединной Монгольской империи? Ведь Монголия была для Унгерна лишь базой для операций против ДВР!”
   4. Почему барона судили в Новониколаевске, а не в Чите? Не потому ли, что там его многие знают в лицо?

   Утвердительный ответ на последний вопрос, резюмирует П.Кр-сэ, разрешает и все предыдущие недоумения. Очевидно, что суд был фарсом, барон ушел на запад Монголии, как и собирался это сделать, а перед трибуналом предстал загримированный под него актер или двойник. Двойничество – не столь уж редкое явление природы. Всем харбинцам известен один железнодорожный служащий, который является буквально копией Николая II. Тем проще было найти человека, похожего на Унгерна: его внешность представляет собой “обычный интеллигентский тип, каких тысячи”.
   Эта версия рухнула, когда унгерновцы появились в Харбине и в Приморье, но слухи о побеге проверке не поддавались и оказались более живучими. Рассказывали, будто сразу по окончании процесса барон симулировал психическую невменяемость, причем сделал это настолько натурально, что исполнение приговора решили отложить. Такую форму поведения подсказали ему члены действовавшей в Новониколаевске белогвардейской подпольной организации. Унгерна поместили в тюремную больницу, откуда он ночью бежал с помощью одного из подпольщиков, фельдшера Смольянинова (конкретная фамилия убеждала в подлинности всей этой истории). Чтобы избежать скандала, администрация тюрьмы скрыла побег. Вместо барона расстреляли какого– то очередного смертника, а поймать его самого так и не смогли [205 - Про Колчака тоже рассказывали, что он не был расстрелян в Иркутске, а бежал в Монголию и пропал без вести где-то по пути в Китай или в Тибет. Вера Хатчер писала мне, что братья ее бабушки, сыновья П. А. Витте, видели Колчака в районе Налайхи под Ургой и даже говорили с ним. Он будто бы сказал им, что был спасен теми, кому поручили его расстрелять.].
   Иногда организатором побега выступал не кто иной, как главком ДВР Василий Блюхер. Его фамилия, чье происхождение тогда не было широко известно, служила аргументом в пользу данной версии [206 - Дед Блюхера, крепостной крестьянин, получил ее от помещика, поклонника знаменитого прусского маршала эпохи наполеоновских войн.]. Впрочем, она могла возникнуть много позже, после того как в 1938 году фотографии арестованного Блюхера появились в немецких газетах и денщик ротмистра австро-венгерской армии, графа Фердинанда фон Галена, погибшего в Карпатах во время Первой мировой войны, опознал в нем своего бывшего начальника. Возможно, дожившая до наших дней легенда, будто Блюхер и есть попавший в русский плен и ставший красным маршалом фон Гален, породила легенду о спасении им Унгерна: один германский аристократ не мог не помочь другому [207 - По всей видимости, Унгерн и Блюхер никогда не встречались. Во всяком случае, нет ни одного заслуживающего доверия свидетельства об их личном свидании. Это, однако, не помешало А. Дугину реконструировать состоявшийся между ними разговор: “Оба говорят на немецком (Блюхер немецким языком не владел. – Л.Ю.). Блюхер рассказывает о евразийцах, национал-большевизме, об особой национальной линии в советском руководстве, которая лишь внешне прикрывается марксистской фразеологией, но на деле стремится построить гигантское континентальное традиционалистское государство не только в рамках Монголии, но на всей Евразии… Блюхер обещает барону полную амнистию и высокий пост”. Нетрудно заметить, что главком ДВР конспективно излагает идеи самого Дугина.].
   Особый вариант этой версии изложен в воспоминаниях португалки Бьянки Тристао. Она была сестрой милосердия у белых, потом какое-то время прожила в Харбине. По ее уверениям, Блюхер не только устроил Унгерну побег, но еще и помог ему уехать за границу. Как Борман и Берия, которых легенды объявляли спасшимися и переселяли в Южную Америку, барон обосновался в Бразилии. Это доказывалось приложенной к запискам Тристао фотографией: на ней мужчина, отдаленно похожий на Унгерна, ласкает ручную пуму [208 - Фотографию и записки Тристао разыскал чешский кинорежиссер Петр Садецки, когда после 1968 г. жил в Германии и собирал материалы для документального фильма о Джа-ламе.].
   Другую фотографию такого типа Торновскому в 1937 году показывали в Шанхае. Она запечатлела троих мужчин в одежде буддийских монахов: слева – “благообразный и почтенный” старик, настоятель монастыря где-то в Бирме, справа – “ламенок” лет пятнадцати или немного старше, а между ними – “высокий худой лама лет 42–45 и до поразительности похож на Р. Ф. Унгерн-Штернберга”. Про подростка с чертами “завки” (полукровки) Торновскому сказали, что это сын барона от маньчжурской принцессы.
   “Легенда говорит, – излагает он пояснения тех, кто показал ему этот снимок, – что высшие ламы Монголии не остались безучастны к судьбе Бога Войны. Они следили за его жизнью, и когда его привезли в Новосибирск, то, зная заранее, что его там расстреляют, купили алтайских шаманов, чтобы они теплое, еще не подвергшееся разрушению тело Бога Войны вывезли в горы, где их ожидали искуснейшие да-ламы. Они оживили его, залечили раны и через Тибет доставили в один из почитаемых и стариннейших монастырей Бирмы”. Туда же из Пекина был привезен его сын.
   Справедливо полагая, что едва ли ГПУ было так наивно, чтобы не удостовериться в смерти барона и не закопать тело “скрытно”, Торновский тем не менее отметил: “На фотографии, несомненно, подлинный Унгерн. Если это искусная инсценировка фотографа по чьему-то заданию, то ее нужно признать весьма удачной”.
   Вероятнее всего, фотографом или его вдохновителями двигал чисто коммерческий интерес. После выхода книжки Макеева подзабытый к тому времени барон вновь сделался популярной фигурой. Снимки в духе романтических легенд о нем должны были пользоваться спросом.
   Буддийский монастырь – обычное место его обитания в эмигрантской мифологии. Там он, по Макееву, вместе с ламами “молится о спасении человечества от нашествия красного кровожадного зверя”, а по Князеву – “ищет покоя для своей мятущейся средневековой души”. Ни тот ни другой в это, разумеется, не верил, но чувствуется их восхищение способностью Унгерна стать героем такого мифа.
   Параллельно существовал он и в другой ипостаси. Новая волна слухов о его спасении поднялась, пишет Першин, в то время, когда в эмиграции “всюду стали говорить о масонах”, то есть в начале 1930-х годов. Соответственно, из буддиста и панмонголиста барон превратился в русского патриота с чертами святости. Утверждали, что ему чуждо было не только “желание нажиться”, но даже властолюбие, и у него не имелось иного интереса, кроме “борьбы с большевизмом для спасения родины”. Теперь он будто бы “опростился”, отпустил бороду, примкнул к тайной организации под названием “Сыны России”, где-то скрывается и “ждет удобного момента”.
   Считалось, что благодарные Унгерну монголы верят в его второе пришествие, связывая с ним надежды на лучшее будущее. Правда, монгольские сказания о нем, как их передает Князев, кажутся не более чем вариантом хрестоматийных легенд о великих государях-воителях западного Средневековья. “Для монголов он не умер… Подвиги барона сделались любимой темой их эпоса, – завершает он свою книгу. – По многочисленным айлам (становищам) монголов звучат песни о том, что барон-джанджин чутко спит в недоступном для смертных убежище в самых глубинах Тибета, в царстве Шамбалы. В предначертанный день этот могучий батор, огромный, как гора, пробудится, встряхнется так, что заколеблется мир, и поведет сплотившиеся под его знаменами народы всего монгольского корня на подвиги небывалой Славы и Чести”.
   “Кто путешествовал по Центральной Азии, – подхватывает эту тему земляк Унгерна, Александр Грайнер, – тот мог слышать заунывную песню, которую поют у костра проводники и пастухи. Она о том, как один храбрый воин освободил монголов, был предан русскими и взят в плен, и увезен в Россию, но когда-нибудь еще вернется и все сделает для восстановления великой империи Чингисхана”.
   “Этот сибирский кондотьер и через столетия будет жить в песнях номадов, которыми он командовал”, – писал еще один земляк Унгерна, Германн фон Кайзерлинг.
   Тот же мотив использовал Арсений Несмелов в “Балладе о даурском бароне”:

     Я слышал,
     В монгольских унылых улусах,
     Ребенка качая при дымном огне,
     Раскосая женщина в кольцах и бусах
     Поет о бароне на черном коне.

   Эти якобы необыкновенно популярные в Монголии народные песни, о которых много писалось, но которые никто никогда не слышал, входили в состав эмигрантского мифа об Унгерне.
   Действительно, память о нем никогда не исчезала в монгольских и бурятских степях, но здесь его помнили прежде всего как борца с Советской Россией. В этих краях не было нужды сочинять истории о его побеге или воскрешении; для буддиста он без того мог возродиться в любой момент и под любым обличьем. Когда в 1971 году, в разгар советско-китайского противостояния, пастух Больжи из улуса Эрхирик в разговоре со мной объявил Мао Цзедуна родным братом Унгерна, тут имелось в виду не что иное, как новое перерождение бога войны в образе “председателя Мао”. Кровные узы, якобы связывающие этих двоих, были только данью условностям, удобным способом выразить сверхъестественное родство в естественных категориях.
//-- 2 --//
   Мифы всегда возникают вокруг тех исторических фигур, чья сущность и жизненная задача не поддаются рациональному осмыслению. Относиться к Унгерну просто как к эксцентричному психопату мешали его успехи в Монголии, предпочтительнее казалось объявить его живым анахронизмом, выходцем из давно минувших эпох. Тогда этот феномен получал хоть какое-то объяснение.
   Эмигрантский журналист писал о нем: “Если бы море внезапно отхлынуло, на месте его черных глубин люди увидели бы страшных, фантастических чудовищ – так из-под волн Гражданской войны вынырнули какие-то палеонтологические типы, до того скрытые в недрах жизни, в клетках быта”.
   “Бывает и в наши дни, – вторил ему Иван Майский, – что по какой-то случайной игре природы рождаются люди, тело которых густо покрыто волосами. Эти люди напоминают о далеком прошлом человека, когда он, подобно зверю, жил в лесах и расщелинах гор. Такой человек с волосатым не телом, а душой – Унгерн. Он весь в прошлом, и, слушая его слова и рассказы о нем, невольно удивляешься, как могло это странное существо появиться на свет в 1887 году на одном из островов Эстляндского побережья” [209 - Унгерн родился в 1886 г. в Австрии.].
   Кажется, Майский не чужд желанию подчеркнуть устремленность в будущее тех, кто заказал ему репортаж из зала суда, но сравнения того же порядка использовались и в эмиграции. Враги называли Унгерна “доисторическим типом”, “первобытным чудовищем”, “Аттилой XX века”, почитатели – “человеком Средневековья” и “последним рыцарем”. Это не только красоты стиля, но и стиль эпохи, когда в Сибири, на Волге и в донских степях братья Гракхи сражались против Суворова, крестоносцы – против Разина и Пугачева, ратники Минина и Пожарского шли на санкюлотов Робеспьера, Жанна д’Арк – на Гришку Отрепьева, а “Город Солнца” Кампанеллы со всех сторон был окружен пылающей Вандеей. В хороводе личин и призраков Унгерн выделялся тем, что его маскарадный наряд прирос к коже, а созданный им фантом налился живой кровью. Феномен этого “сумрачного героя” с химерически слитыми чертами реликта и предтечи порожден временем и географическим пространством, где он попытался наложить на реальность отнюдь не ему одному присущее убеждение в том, что современная западная цивилизация должна погибнуть, как погибла подточенная собственными пороками Римская империя. Кто выступит в роли разрушителя, новые гунны – монголы или восставшие рабы – пролетарии, было не суть важно. Унгерн и большевики с разных сторон взялись разрешить эту двуединую задачу. Задачником, откуда они ее почерпнули, была вся европейская культура рубежа веков, от которой обе стороны отрекались так безоглядно, как отрекаются лишь от чего-то бесконечно родного, потому и ненавидимого, что невозможно забыть о своем с ним родстве.
   Когда Ленин в 1916 году писал, что капитализм вступил в свою высшую и последнюю стадию – империализм, что теперь начнется период постоянных войн между империалистическими государствами, произойдет “обнищание народных масс” и т. д., подобный взгляд на историю вытекал не только из канонического марксизма, но из эсхатологических настроений русской интеллигенции тоже. Все это не так уж сильно отличалось от прогнозов Владимира Соловьева и от стремления Унгерна рассматривать современность как пролог вселенской катастрофы, преддверие тех времен, когда после ужасных войн, гибели государств и народов обновится лицо земли. Безземельный эстляндский барон увидел себя Аттилой, как какой-нибудь аптекарский ученик из черты оседлости – Спартаком. Эти злейшие враги взращены были одной духовной почвой.

   Сатовский-Ржевский, харбинский просеменовский журналист и любимый собеседник Унгерна, писал, что еще во время Гражданской войны барон “предвидел будущую роль того общественного течения, которое теперь получило название фашизма”. Он мог бы примкнуть к этому “течению”, если бы получил австрийскую визу и уехал “на родину”, как собирался поступить в 1920 году.
   В немецкой прессе 1930-х годов публиковались апологетические статьи о нем, вышла книга Берндта Краутхоффа, на обложке которой рядом с его именем стояло слово “трагедия” [210 - Berndt Krauthoff. Ich befehle! Kampf und Tragцdie des Barons Ungern-Sternberg, Bremen, 1938.]. Кайзерлинг поселил душу своего детского приятеля “в пустынных областях между небесами и адом”, а восхищавшийся им Юлиус Эвола говорил, что “великая страсть выжгла в нем все человеческие элементы, и осталась только великая сила, стоящая выше жизни и смерти”.
   Эта ледяная надмирная “сила” – признак идеальной личности в раннефашистской публицистике, но живой интерес к Унгерну в нацистской Германии породила не только она, пусть вместе с его недоверием к христианству, ненавистью к большевизму, отношением к войне как к арене наивысших взлетов человеческого духа, а к верности – как к величайшей из добродетелей. Помимо происхождения и борьбы с еврейством важно было еще и то, что в русле идей Хаусхофера в нем могли увидеть арийца, который с мечом в руке вернулся на свою священную прародину, ведомый тайными силами и мистическим голосом крови.
   В СССР он тоже стал видным персонажем официальной мифологии, только с обратным знаком. Монархист, мракобес, идеолог террора, Унгерн принял правила игры, согласно которым контрреволюционер должен быть именно таким, и за это ему позволено было остаться в истории с чертами отчасти романтическими, мрачными, но по контрасту оттеняющими светлый романтизм красных героев.
   В фильме “Исход” (1968) он, демонстрируя монголам свою к ним любовь, бесстрашно пьет из одной чаши с прокаженным и говорит, что остзейский немец – больше русский, чем сами русские. В конце 1920-х годов поэт Сергей Марков, познакомившись в Ленинграде с Бурдуковым, начал писать роман об Унгерне под названием “Рыжий будда”, который вполне мог быть напечатан, если бы автора не арестовало ГПУ. Под его пером Унгерн то задумчиво бродит ночью среди скелетов казненных им людей, то, будучи кадетом Морского корпуса в Петербурге, бросается в ледяной канал, чтобы спасти тонущего котенка.
   Спустя много лет после его смерти эмигрантский журналист написал о нем: “Истерик на коне, припадочный самодержец пустыни, теперь из мглистой дали Востока он смотрит на нас своими выпученными глазами страшилища”.
   Эта фраза, для объективной характеристики слишком броская, не выражает ровным счетом ничего, кроме, может быть, чувства, что безумный барон все еще присутствует в мире на правах не только призрака прошлого. Унгерн принадлежит к породе воскресающих мертвецов, время от времени обреченных вставать из могил с целью напомнить нам, что породившие их обстоятельства имеют продолжение в истории.

На расстоянии

//-- 1 --//
   Унгерн не сумел ни восстановить маньчжурскую династию, ни создать Центральноазиатскую федерацию кочевых народов, но парадоксальным образом ему удалось осуществить часть своей программы: если бы не он, Внешней Монголии суждено было остаться под властью Пекина. В этом случае она разделила бы судьбу Монголии Внутренней, где китайцы ныне – большинство населения, а традиционная культура постепенно вытесняется великоханьской.
   До появления Унгерна в Халхе самое большее, что планировали власти ДВР и Советской России для вовлечения Монголии в орбиту своего влияния, – это налаживать в ней ветеринарную службу, ибо путь к сердцу кочевника лежит через здоровье и плодовитость его скота.
   “Советская власть, – справедливо писал Торновский, – не только в 1921 году, когда она дышала на ладан, не посмела бы отбирать Монголию у Китая, но и много времени позднее… Монголия как спелое яблочко подкатилось ей, разутой, раздетой и болящей России, и это яблочко подкатили ей унгерновцы”.
   Халха-Монголия (МНР) превратилась в сателлита СССР, в 1930-е годы пережила период религиозных гонений, о чем барон предупреждал “живого будду” и его министров, но при всех потерях стала частью современного мира и сохранилась как национальное государство.
   Однако сегодня в Монголии вспоминают об Унгерне едва ли не реже, чем в советское время. Раньше говорить о его заслугах мешала идеология, теперь – национальная гордость, не позволяющая признать за чужеземцем ключевую роль в монгольской истории. Все рассказы о том, как чтят барона нынешние монголы, – легенда. Когда-то маршал Чойбалсан, “монгольский Сталин”, писал, что при штурме Урги впереди шли монгольские цирики, а унгерновцы трусливо прятались за их спинами; сейчас изгнание китайских войск из Халхи объясняется подъемом национально-освободительного движения, а роль Азиатской дивизии и ее начальника или замалчивается, или сводится к минимуму [211 - Например, в обширном историческом очерке, предваряющем путеводитель по музейному комплексу Зеленого дворца Богдо-гэгена VIII в Улан-Баторе, имя Унгерна не упоминается даже в рассказе о похищении хутухты из-под стражи и его вторичной коронации. Правда, в последнее время интерес к нему начинает расти. Изданы в монгольском переводе воспоминания Першина, Князева и Торновского, подготовленные к печати И. И. Ломакиной и С. Л. Кузьминым. Дважды выходила на монгольском и моя книга.].
   От грозного “бога войны” в Монголии остался один сапог. Заскорузлый и ссохшийся, он выставлен в одном из залов Музея национальной истории в Улан-Баторе, за стеклом маленькой стенной ниши. Это не монгольский ичиг, а обыкновенный солдатский сапог, и если он вправду принадлежал Унгерну, размер ноги у него был не больше 41-го. Откуда он тут взялся, неизвестно, пояснений нет. Рядом помещена фотография его владельца. Воспаленный взгляд барона устремлен в пустоту, редкие посетители – в основном иностранцы и дети – равнодушно проходят мимо этого сапога, чтобы почтительно замереть перед восковой персоной восседающего на троне Чингисхана.
   Потрясатель вселенной изваян в натуральную величину и раскрашен, как на продажу. В отличие от Унгерна, он взирает на экскурсантов с добрым отеческим прищуром. Правда, распростертая у его ног волчья шкура с реконструированной головой выглядит куда менее благодушно. Ощеренная пасть и стеклянные глаза древнего тотема чингизидов говорят об ужасе власти, подчинившей себе полмира.

   За последние два десятилетия в России вышло немало книг об Унгерне, но, как правило, они опираются на узкий круг источников, носят компилятивный характер и не имеют научной ценности. Единственное исключение – основанная на огромном архивном материале фундаментальная биография Унгерна, написанная лучшим знатоком темы, монголистом и тибетологом Сергеем Львовичем Кузьминым. Из того, что пишется о бароне в других странах, стоит выделить книгу живущего в Пекине англичанина Джеймса Палмера и в особенности основательный и объективный труд американца Уилларда Сандерлэнда [212 - Кузьмин С. Л. История барона Унгерна. Опыт реконструкции. М., 2011; James Palmer: The Bloody White Baron: The Extraordinary Story of the Russian Nobleman Who Became the Last Khan of Mongolia. London, 2008; Willard Sunderland. The Baron’s Cloak. A History of the Russian Empire in War and Revolution. Ithaca and London: Cornell University Press, 2014.].
   С легкой руки Оссендовского, чья книга “Звери, люди и боги” до сих пор переиздается на разных европейских языках, Унгерн хорошо известен на Западе. Чуть ли не ежегодно появляются новые его биографии, но люди, которые за них берутся, часто не читают по-русски и имеют туманные представления о предмете своих изысканий. В 2002 году я получил письмо от одного живущего в Испании румынского литератора, решившего написать книгу об Унгерне. Он прочел французское издание “Самодержца пустыни” и прислал мне список вопросов по теме, предварив его почтительным замечанием: “Ваши ответы, господин Юзефович, будут для меня тем более ценны, что, как я знаю, вы лично сражались под знаменами барона Унгерна”.
   Во Франции Унгерну посвящены три романа. Первый принадлежит перу русского эмигранта Владимира Познера (“Кровавый барон”, 1929); автором второго (“Унгерн, Бог Войны”, 1964) был историк Жан Мабир, изобразивший своего героя как одержимого, но благородного рыцаря. В пику ему Серж Девилль четырьмя годами позже выпустил роман “Солдаты и боги”, где представил Унгерна абсолютным чудовищем, насильником и убийцей. В начале 1990-х годов знаменитый режиссер Ларс фон Триер по совету своего тогдашнего продюсера, француза Филиппа Бобера, прочитал эти книги и загорелся желанием снять фильм об Унгерне. Сценарий для него написал эмигрировавший из СССР и живший в Берлине писатель Фридрих Горенштейн, но проект остался неосуществленным [213 - Сокращенный вариант “Самодержца пустыни” был опубликован в журнале “Дружба народов” (1992. № 9). Сценарий “Под знаком тибетской свастики” (1994) был написан на его основе и содержал множество буквальных заимствований, при этом Горенштейн в интервью называл себя единственным в мире специалистом по Унгерну и рассказывал, что в работе над сценарием опирался исключительно на “мемуары казачьих офицеров”.].
   С начала 1980-х годов Унгерн сделался полноправным персонажем массовой культуры, закрепившись в ней как инфернальный злодей с мистическим уклоном. В 1987 году во Франции появился комикс, в котором он срисован с Клауса Кински (Семенов – с Юла Бриннера), а в 2000-х барон стал героем одной из серий популярного анимационного фильма Хьюго Пратта [214 - Crisse. Ungern Kahn – Mongolie 1921, série “L’ombre des damnés”, Paris, 1988. “Corto Maltese. La Cour secrète des arcanes” (2002); сценарий Наталии Бородиной и Тьерри Тома, режиссер Паскаль Морелли. Унгерн как “убийца ангелов” появляется также в фантастическом романе Оливье Молина “В ожидании короля мира” (Olivier Maulin. En attendant le roi du monde, Paris, 2006).]. Тогда же разработчики компьютерной игры “Iron Storm”, созданной фирмой “Wanadoo Edition” в жанре альтернативной истории, сделали Унгерна ее центральной фигурой: он противостоит западному миру как тиранический правитель могущественной Русско-Монгольской империи, включающей в себя и Германский рейх. Унгерн, естественно, мечтает о мировом господстве и стремится завладеть сверхоружием, призванным воплотить эту мечту в жизнь. Создатели игры кое-что читали об Унгерне; придуманный ими мегаломаньяк высказывает мысли, навеянные идеями его прототипа. Заявляет, например: “Если моральное разложение и упадок духа на Западе продолжатся, Азиатская империя положит конец этим деструктивным процессам”.
//-- 2 --//
   В России рубежа тысячелетий Унгерн стал знаменем националистов и неофашистов, в интернете легко можно найти его портреты в лубочно-иконописном или, наоборот, демоническом стиле. В первом случае он изображается как ангелоподобный субъект с кротким взором небесно-голубых глаз, во втором – как апокалиптический воитель, освещенный заревом пожаров.
   У правых радикалов он приобрел черты святого, патронирующего борьбу с либералами, евреями и мигрантами. В 2001 году существовавшая в Хабаровске маргинальная “партия” его имени ставила целью очищение “евразийского пространства” от евреев и китайцев, а двумя годами раньше неонацистское “Общество Нави”, оно же – “Церковь священной белой расы”, включило его в свой пантеон и провело в Москве, в музее Маяковского на Лубянке, “обряд преклонения” перед памятью барона. “В маленьком зале, – пишет побывавшая на нем журналистка, – освещенном красным светом, висел плакат, призывающий применить к недругам “смертную казнь разных степеней”, стоял черный алтарь с фотографией Унгерн-Штернберга, дымились благовония и звучала странная музыка, создавая атмосферу мрачноватого мистического действа”. Ораторы говорили о “закабалении благородных народов чужеродными и высших рас – низшими”, о “христианской чуме, распространяемой враждебными Расе силами”, и о том, что Унгерн – идеал истинного арийца-мистика, борца с иудаизмом как средоточием мирового зла. Он, по словам одного из выступавших, являет собой “кристалл, собравший в себе всю энергетику белой борьбы, какой она должна быть на самом деле – очищенной от либерального мусора”.
   Последнее высказывание типично скорее не для неонацистов, а для патриотов правого толка. Они стремятся представить Унгерна центральной фигурой Белого движения, стоящей на такой высоте, до которой другие его вожди подняться не сумели. Их задача – очистить репутацию своего кумира от всевозможных “наветов”, каковыми считаются любые упоминания о его жестокости. Если в 1934 году есаул Макеев признавал, что даже “на фоне жестокой гражданской борьбы” Унгерн все-таки “переступил черту дозволенного даже в этой красно-белой свистопляске”, то теперь все свидетельства современников и соратников барона, не устраивающие его апологетов, объявляются “тенденциозными”. Выискиваются причины, чтобы уличить того или иного мемуариста в небескорыстном искажении правды, после чего сообщаемые им неудобные факты признаются не заслуживающими доверия. А поскольку полностью отрицать их нельзя, забайкальский и ургинский террор провозглашается “чистилищем, через которое должна была пройти Россия, дабы смыть с себя иудин грех предательства Царя, скверну большевизма и обрести утраченный Золотой Век”.
   Предъявляемые Унгерну обвинения легко снимаются заявлениями о том, что он – фигура, “недоступная пониманию современного человека”, поэтому “наше зрение, напрочь искаженное оптикой современного мира, видит в рыцаре Белой идеи маньяка-убийцу”. Единственное, что иногда все-таки ставится ему в вину, это “пренебрежение русскими людьми” и предпочтение, отдаваемое азиатам.
   Левые радикалы оправдать Унгерна и не пытаются: их любовь к нему не требует его реабилитации с точки зрения обывательской морали. Для них он – символ яростного бунтарства против буржуазного миропорядка, что, в сущности, не так уж далеко от истины. Эдуард Лимонов причислил его к “священным монстрам” вместе с маркизом де Садом, Мао Цзедуном, Хлебниковым, Лениным, Фрейдом, Радованом Караджичем и пр., а в ночь на 1 марта 2005 года в Латвии, в Даугавпилсе, были расклеены листовки со списком кандидатов в члены городской думы от “Партии Мертвых” (нулевой номер в избирательном бюллетене), где фигурировал и Унгерн. Надо думать, поклонников барона из правого лагеря вряд ли порадовали бы его соседи по этому списку: Борис Савинков, Че Гевара, Чапаев, Махно, Яков Блюмкин, Маяковский. Листовку иллюстрировала всадница-Смерть с флагом Национал-большевистской партии в руке.
   У евразийца, традиционалиста и “консервативного революционера” Александра Дугина (в числе прочего он написал об Унгерне радиопьесу, где главную роль исполнял Лимонов) идеализация барона приобрела оттенок комический. Для него это предвестник “Десятого Аватара, Мстителя-Триумфатора-Грозного Судии”. Подобно другим “избранным и жертвенным людям, ханам по предопределению”, этот “герой-кшатрий” еще в ранней юности, в Петербурге, получил посвящение при посредстве одного из “инициатических центров, которые хранили великие секреты Евразии”. Его приказ в наказание за пьянство протащить двоих офицеров на веревке через ледяную осеннюю реку, а затем оставить их на ночь на берегу без права развести костер, трактуется как “своего рода насильственное обращение казаков в шаманизм, ведь типичной шаманской практикой является купание зимой в реке в одежде и путем внутреннего жара (тапас) высушивание одежды на берегу теплом своего тела”. По Дугину, в Унгерне “заново сошлись воедино те тайные силы, что оживляли высшие формы континентальной сакральности – отголоски древнейшего гото-гуннского союза, русской преданности Восточной Традиции, сакральной значимости земель Монголии – родины Чингисхана”. Сообщается, что “руна УР, знак Космической полночи – личный штандарт” Унгерна, что “в часы медитации он созерцал символ свастики, печать великого Чингисхана, знак Полюса и неподвижного центра вещей, который стоит вне изменчивого и хаотического потока времени как последний ориентир Судьбы”.
   Эта барабанная мистика вызвала соответствующую реакцию, и в 2003 году в интернете появилась пародия безымянного автора на тексты типа дугинского: “Телецкое озеро было подернуто мелкой рябью. Легенда гласит, что Азиатская конная дивизия барона Унгерна была окружена возле этого озера и взята в плен большевиками, решившими всех воинов-буддистов этой дивизии насильно обратить в иудаизм. Они были связаны возле Транссибирской магистрали, а крайнюю плоть их половых членов красные прикрепили сургучом к рельсам, по которым проехал на полной скорости бронепоезд. Однако дух воинов не был сломлен, барону удалось поднять восстание в лагере пленников и вырвать почти всех на свободу. Понимая безвыходность сложившейся ситуации, Унгерн решил организовать акт массового самоутопления. Он знал, что вода Телецкого озера обладает таинственной силой. Имея не до конца известный химический состав, она постоянно находится на уровне ниже нуля и при этом не превращается в лед. Все болезнетворные бактерии погибают в этой воде, процессы гниения и разложения в ней не действуют. Человек, погруженный в эту воду не умирал, а засыпал загадочным сном… Унгерн верил в приближающийся конец света и считал, что главной силой в этом событии будет его конная дивизия, пробудившаяся из вод Телецкого озера. Он хотел создать невидимую армию, подобную терракотовым воинам Цинь Шихуанди”.
   Годом позже в Абакане две журналистки сочинили и опубликовали в первоапрельском номере газеты “Хакасия” историю некоей Александры Печерской из Минусинска. Будто бы ее мать в Петербурге была прислугой на квартире юного Унгерна, когда тот учился в Павловском училище, и забеременела от него. Родившуюся дочку Сашеньку она увезла в родной Минусинск и никогда больше не видела ее отца, но сохранила подаренный им для девочки золотой нательный крестик. Шли годы, в семнадцать лет Сашенька превратилась в “мечтательную девушку со скрытой, но ощутимой страстностью”. Однажды ее увидел режиссер местного театра, угадал в ней талант и сделал из нее актрису. В этом качестве она попалась на глаза Семену Михайловичу Буденному, в 1929 году приехавшему в Минусинск ревизовать ход хлебозаготовок. Он с первого взгляда пленился исполнительницей главной роли в показанном ему спектакле, но не мог прямо на месте дать волю своим чувствам. Государственному деятелю его ранга следовало быть осмотрительным, поэтому пришлось действовать иначе: “Для Сашеньки была организована поездка в Москву, после которой она уже знала, что усы у Буденного совсем не колючие, а душисто и вкусно пахнущие одеколоном. Губы у него твердые и требовательные”. Таких поездок в столицу было несколько, в итоге Сашенька родила девочку, названную Сталининой. Буденный заботился о ней до конца жизни, но понятия не имел, чьей внучкой является его дочь. “До сих пор в шкатулке у Сталинины Семеновны хранится нательный крестик барона Унгерна и два колечка, подаренных ей маршалом Буденным: одно тонкое, похоже на обручальное, другое – с небольшим изумрудиком”, – очень по-женски завершают авторы свою очаровательную мистификацию.
   Идейные баталии вокруг Унгерна продолжаются и сейчас, хотя в последние годы он все явственнее перемещается в те области массового сознания, где его место рядом не с Семеновым и Колчаком, а с Алистером Кроули и пророчицей Вангой. Ему приписывается пророческий дар, знание будущего, владение секретами восточной магии. Перипетии его биографии трактуются в духе бульварного оккультизма, свирепость связывается с фамильным проклятием рода Унгерн-Штернбергов, чьи представители “страдали вампиризмом”, а появление барона в Монголии объясняется тем, что еще мальчиком он “расшифровал тайные знаки в дневнике своего деда, указавшие ему путь на Восток”. При этом имя Унгерна превратилось в успешный коммерческий бренд, способствующий сбыту любой продукции – от телевизионных сериалов до “радикального омолаживающего средства”, состав которого тибетские мудрецы якобы открыли бывшему офицеру Азиатской дивизии.

   С имени Унгерна давно сняты все табу. Как историческая фигура он не нуждается ни в панегириках, выдаваемых за объективные исследования, ни в обвинительных вердиктах, столь же бессмысленных, как требования его официальной реабилитации [215 - Первое заявление в Генеральную прокуратуру РФ с просьбой о реабилитации Унгерна еще в середине 1990-х гг. подал член тогдашнего руководства ЛДПР А. Д. Венгеровский, но получил отказ.]. Осуждать и оправдывать, превозносить и проклинать – прерогатива современников. Одно несомненно: мрачное обаяние этой фигуры, которое действовало и продолжает действовать на людей самых разных убеждений, не сводится только к “обаянию зла”.
   Помимо прочего, Унгерн волнует нас еще и потому, что его жизнь легко укладывается в схему очень важного для XX столетия эскапистского мифа о Белом вожде, если воспользоваться названием романа Майн Рида о белом американце, который становится вождем краснокожих и с их помощью мстит своим обидчикам. В более сложном варианте такой герой-одиночка, оказавшись среди якобы дикого, а на самом деле – непорочного, благородного и одухотворенного народа, страдающего от вторжения современной цивилизации, но бессильного ей противостоять, приходит к пониманию ценности туземных идеалов и увлекает приютивших его детей природы на праведную борьбу со своим собственным, прогнившим и развращенным миром. Подобный сюжет, для западного сознания едва ли не архетипический, лег в основу многих знаменитых голливудских фильмов – от “Человека по имени Конь” до “Последнего самурая” и “Аватара”. Эта красивая история безотказно трогает наши сердца, и Унгерн – если даже и не единственный, то один из редчайших ее фигурантов, чья подлинность доказывает, что такое в принципе возможно.

Эпилог

   Я не встречал людей, лично знавших или хотя бы видевших Унгерна. Теперь таких не осталось, а те возможности, что у меня бывали прежде, я упустил. Не побывал, например, в русских селениях, существовавших в Монголии до 1980-х годов. Мне рассказывали, что старики там мгновенно откликались на имя Унгерна. Чуть ли не каждый имел родственника, соседа, просто знакомого, кто видел барона в Халхе или в Забайкалье, или в Иркутске, уже в плену у красных. У некоторых имелись и собственные детские воспоминания – о том, например, как рассказчик с другими детьми бегал за околицу, где остановились на привал унгерновцы, и те бросали на землю лепешки или серебряные монеты, но когда дети тянулись за ними без разрешения, били их нагайками по рукам; потом в стороне какой-то человек проехал на лошади, и все стали говорить: “Барон! Барон!”
   Инесса Ивановна Ломакина, нашедшая в Кунсткамере голову Джа-ламы, обещала познакомить меня с одной старой петербурженкой, которая девочкой видела Унгерна вблизи (в 1921 году она жила с родителями в Урге, барон приезжал к ним помыться в бане), но знакомство так и не состоялось.
   Обиднее всего, что в юности я упустил шанс встретиться с Михаилом Торновским, самым моим любимым из служивших в Азиатской дивизии и писавших об Унгерне мемуаристов. До ареста он работал на Камской ГЭС в Перми, а после лагеря подался на строительство Воткинской ГЭС на той же Каме, но в низовьях. Рядом возник новый город Чайковский, где таким, как он, давали квартиры. Здесь Торновский прожил до своей смерти в 1963 году. Я был в Чайковском тремя годами позже, когда студентом второго курса работал в областной комсомольской газете “Молодая гвардия”, но мог побывать и раньше. Едва ли я бы сумел познакомиться с Торновским, еще менее вероятно, что он стал бы говорить со мной о своем прошлом, но сейчас мне легко вообразить, как фантастически счастливая случайность – из тех, что происходят с нами только в ранней молодости, сводит меня, шестнадцатилетнего, с ним, почти восьмидесятилетним. Сама возможность такой встречи входит в состав моей жизни.
   Зато я держал в руках чашку, из которой, может быть, пил Унгерн. В Екатеринбурге, тогда еще Свердловске, мне показала ее поэтесса Майя Никулина. Эта чашка старинного фарфора досталась ей от прибалтийской немки, после войны выселенной из Китая. Она умерла на Урале, но до этого четверть века прожила в Харбине; Унгерн бывал там у нее в гостях и пил чай. Они знали друг друга еще по Ревелю. По ее словам, это был очень воспитанный и приятный молодой человек, а все, что о нем рассказывают нехорошего, выдумано большевиками.
   В 1983 году я написал повесть об Унгерне. Одним из ее героев был выдуманный мной лама Найдан-Доржи, наставник барона в вопросах веры. Повесть называется “Песчаные всадники”, в ней есть такой эпизод (дело происходит в Новониколаевске спустя несколько дней после казни Унгерна):
   “В полдень Найдан-Доржи вышел из тюрьмы на улицу. Было тепло, бабье лето. Еще в камере ему сказали, что расстрелянных зарывают на пустыре за городом, и объяснили, как идти, но он добрался туда лишь к вечеру. По дороге зашел на рынок, приобрел зеркальце с ручкой и горсть конопляного семени.
   Как везде, на закате здесь тоже подул ветер, остудил голову, чисто выбритую тюремным парикмахером. В недальних домишках розовым закатным огнем полыхали окна. Пустырь служил и кладбищем, и свалкой, кругом громоздились кучи мусора, поросшие лопухами и крапивой. Пахло чужой травой, чужой осенью, и все-таки запах тления витал над пустырем – кажущийся, может быть, проникающий в сознание не через ноздри, а через глаза, которые видят эти подсохшие комья глины над телом Цаган-Бурхана. Солдатик-бурят из конвойной команды рассказал, по каким приметам можно найти его могилу. Найдан-Доржи думал увидеть хоть какой-нибудь бугорок, но увидел плоское, чуть более светлое, чем земля вокруг, пятно плохо утрамбованной глины с торчащим вместо креста черенком сломанной лопаты.
   Невдалеке валялся искалеченный венский стул, Найдан-Доржи добил его о землю и развел из обломков небольшой костерок. Затем достал свое зеркальце, высыпал на него из кармана немного конопли. Осторожно водя по стеклу пальцем, как делают женщины, когда перебирают на столе крупу, выложил из конопляных зернышек фигурку скорпиона и долго шептал над ней, пока все грехи тела, слова и мысли покойного не переселились в этого скорпиона, хищно темнеющего на поверхности зеркала. Стекло под ним отражало небо с проступающими кое-где звездами.
   Стемнело, тогда Найдан-Доржи начал сбрасывать коноплю в огонь, но не всего скорпиона разом, а по частям – сначала левые лапки, потом правые, потом загнутый хвост и тулово. Он сбрасывал их осторожными ловкими щелчками, и грехи его ученика сгорали вместе с конопляным скорпионом, обращались в дым, рассыпались пеплом в этом костре на окраине Новониколаевска.
   Найдан-Доржи сел на землю и запел, раскачиваясь: «Ты, создание рода размышляющих, сын рода ушедших из жизни, послушай… Вот и спустился ты к своему началу… Плоть твоя подобна пене на воде, власть – туман, слава и власть – гости на ярмарке… Все собранное истощается… высокое падает… живое умирает… соединенное разъединяется… Все обманчиво и лишено сути… Не стремись к лишенному сути, ибо новое твое перерождение будет исполнено ужаса…»
   Его ученик хотел покорить полмира, как Чингис, а теперь лежал в могильной глине, и Найдан-Доржи, всегда знавший, как печально любое завершение, наконец мог сказать ему об этом прямо.
   «Пусть огонь победит деревья… вода победит пламя… ветер победит тучи… Боги да укрепятся истиной, истина да правит, а ложь да будет бессильна», – пел Найдан-Доржи.
   Он ждал, что вот сейчас одна звезда над ним вспыхнет ярче прочих – из сердца Будды исторгнется белый луч; ослепительно сияющий и полый внутри божественный тростник, растущий вершиной вниз, пронижет землю и душа Цаган-Бурхана, покинув мертвое тело через правую ноздрю, с тихим свистом, который слышат лишь посвященные, втянется в сердцевину этого луча, умчится по нему к звездам, как пуля по ружейному стволу.
   Найдан-Доржи смотрел вверх, но пусто было в небесах. Все сильнее дул ветер, догорал костер, клочья сухой травы проносились над его синеющими языками и пропадали во тьме”.

   Напоследок – одно стихотворение. Оно написано мной в то время, когда я думал, что навсегда расстался с безумным бароном:

     Там, где желтые облака
     гонит ночь на погибель птахам,
     всадник выткался из песка?
     вздыбил прах и распался прахом,

     и дыханьем зимнего дня
     в пыль развеяло до рассвета
     сердце всадника и коня
     от Байкала и до Тибета.

     Даже ворону на обед
     не подаришь желтую вьюгу.
     Здравствуй, время утрат и бед!
     Око – северу, око – югу.

     Эту степь не совьешь узлом,
     не возьмешь ее на излом,
     не удержишь бунчук Чингиза —
     не по кисти. Не повезло.
     Что ж, скачи, воплощая зло,
     по изданиям Учпедгиза.

     Чтобы мне не сойти с ума,
     я простился с тобой. Зима.
     Матереют новые волки,
     не щенята, как были мы.
     А на крышу твоей тюрьмы
     опадают сосен иголки.

1988–1990, 2006–2009, 2019

Библиография

//-- Архивы --//
   • Послужной список Р. Ф. Унгерн-Штернберга (1912). РГВИА, ф. 5288, oп. 1, д. 62.
   • Послужной список Г.M.Семенова (1913). РГВИА, ф. 409, oп. 2, д. 324, 372.
   • Документы штаба Приамурского военного округа (1911–1913). РГВИА, ф. 400, oп. 11, д. 409.
   • Материалы Даурской конференции (1919), донесения о событиях в Монголии и панмонгольском движении русского консула в Хайларе (1917–1919) и колчаковского агента в Чите, полковника Зубковского (1919). РГВА, ф. 3954, oп. 1, д. 68; ГАРФ, ф. 200, oп. 1, дд. 7, 406, 421.
   • Материалы Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию действий полковника Семенова и подчиненных ему лиц (1919). ГАРФ, ф. 178, oп. 1, дд. 1, 2, 2а, 10.
   • Протоколы допросов Р. Ф. Унгерн-Штернберга и других пленных. Документы, захваченные в штабе Азиатской дивизии в Урге (1921). РГВА, ф. 16, oп. 3, д. 222; ГАРФ, ф. Varia, д. 392.
   • Протокол допроса поручика Ф.Рассолова во Владивостоке (1923). Архив УФСБ по Новосибирской области, д. 13069, л. 105 об.–107.
   • Балдаев Д.С. Воспоминания. Рукопись. Личный архив И.В.Шушарина.
   • Брежнев В.И. Воспоминания. Рукопись. Личный архив В.Е.Чурова.
   • Волков Б. Об Унгерне (Из записной книжки белогвардейца). Hoover Institution on War, Revolution and Peace (Stanford, California, USA), CSUZ36008-A.
   • Нудатов Э. Жуткая быль. Рукопись. Личный архив В. И. Юдина.
   • Першин Д. П. Барон Унгерн, Урга и Алтан-Булак. Записки очевидца тревожных времен во Внешней (Халха) Монголии. ГАРФ, ф. 5873, oп. 1, дд. 4–5.
   • Савинцев П. Дневник. 1920 г. ГАРФ, ф. 5873, oп. 1, д. 4.
   • Сокольницкий Ю.В. Воспоминания. ГАРФ, ф. 5873, дд. 5–6.
   • Хатчер (Витте) В. Письма. Личный архив автора.
   • Greiner A. Meine Erinnerungen uber Baron Ungern-Sternberg. Исторический архив Эстонии в Тарту, ф. 1423, oп. 1, д. 192.
   • Riabukhin (Ribo) N.M. The Story of Baron Ungern-Sternberg Told by his Staff Physician. Hoover Instution on War, Revolution and Peace, CSUZHH697.
   • Ungern-Sternberg A., Ungern-Sternberg E. Die Briefe. Исторический архив Эстонии в Тарту, ф. 1423, oп. 1, д. 191–192.
//-- Газеты --//
   • Вечерняя газета. Владивосток. 1921. 10 ноября.
   • Власть труда. Иркутск. 1921. 19, 31 августа.
   • Военная мысль. Харбин. 1920. 27 сентября.
   • Возрождение Азии. Тяньцзин. 1933. Июль – август.
   • Вперед. Харбин. 1929. 6 августа, 29 сентября.
   • Голос России. Берлин. 1919. 16 ноября.
   • Дальне-Восточный телеграф. Чита. 1921. 25 сентября.
   • Забайкальская новь. Чита. 1918. 24 декабря; 1919. 7 января.
   • Заря. Харбин. 1920. 15, 30 сентября, 15, 27 октября, 8 ноября.
   • За свободу. Варшава. 1923. 10 июля.
   • Казачье эхо. Чита. 1920. 9 апреля, 16 июля.
   • Красное Прибайкалье. Верхнеудинск. 1921. 3 марта.
   • Накануне. Берлин. 1922. 12 сентября.
   • Наш путь. Харбин. 1933. 19 декабря; 1934. 14 января.
   • Новая жизнь. Харбин. 1924. 14 декабря.
   • Новое время. Харбин. 1928. 25 февраля.
   • Новое русское слово. Нью-Йорк. 1935. 25 мая.
   • Новости жизни. Харбин. 1923. 17 июля.
   • Последние новости. Париж. 1921. 22 декабря; 1929. 12 августа; 1935. 21 марта.
   • Правда. Москва. 1946. 26 августа.
   • Прибайкальская жизнь. Верхнеудинск. 1919. 7 марта.
   • Русская армия. Чита. 1920. 14 октября.
   • Русский голос. Харбин. 1920. 21, 26 сентября.
   • Россия. Шанхай. 1924. 22 сентября, 27 октября.
   • Свет. Харбин. 1920. 13, 21 октября, 11 ноября.
   • Свободный край. Иркутск. 1919. 4 апреля.
   • Слово. Шанхай. 1921. 12 апреля; 1934. 16 октября.
   • Советская Сибирь. Новониколаевск. 1921. 25 июля, 28 августа, 16–20 сентября.
   • Утро России. Владивосток. 1994. 15 октября.
   • Уфимец. Чита. 1920. 13 октября.
   • Хакасия. Абакан. 2003. 1 апреля.
   • Millard’s Rewie. Peking. 1919. 29 March.
   • North China Нerald. 1921. 3 Мarch.
   • Jycie Warszawy. 1977. 20 kw.
//-- Документы. Мемуары. Дневники. Путевые очерки --//
   • Барон Унгерн в документах и мемуарах / сост. и ред. С. Л. Кузьмин. М., 2004.
   • Боголепов М. И., Соболев М. Н. Очерки русско-монгольской торговли. Томск, 1911.
   • Бурдуков А. В. В старой и новой Монголии. М., 1969.
   • Врангель П. H. Воспоминания. М., 1992.
   • Голубев. Воспоминания // Барон Унгерн в документах и мемуарах / сост. и ред. С. Л. Кузьмин. М., 2004.
   • Гомбоев Н. Охотники Маньчжурии. Сидней, 1965.
   • Даурец Н. П. Семеновские застенки. Харбин, 1921.
   • Еловский И. Голодный поход Оренбургской армии. Пекин, 1921.
   • Емельянов А. Г. Персидский фронт (1915–1918). Берлин, 1923.
   • Зазубрин В. Я. О том, кого уже нет // Литературное наследство Сибири. Т. 1. Новосибирск, 1972.
   • Ignota. Роман Николай Унгерн-Штернберг // Русская мысль. Прага, 1922. № 1–2.
   • Казанин М. И. Записки секретаря миссии. Страничка истории первых лет советской дипломатии. М., 1963.
   • Кайзерлинг А. Воспоминания о русской службе / пер. Н. Федоровой, коммент. Е. И. Кононенко и М. Ю. Катин-Ярцева. М., 2001.
   • Кислицын В. В огне гражданской войны. Харбин, 1936.
   • Князев Н. Н. Легендарный барон // Легендарный барон: неизвестные страницы Гражданской войны / сост. и ред. С. Л. Кузьмин. М., 2004.
   • Козлов П. К. Монголия и Амдо и мертвый город Хара-Хото. Пг., 1923.
   • Лаврентьев К. И. Взятие г. Урги бароном Унгерном // Барон Унгерн в документах и мемуарах / сост. и ред. С. Л. Кузьмин. М., 2004.
   • Макеев А. С. Бог Войны – Барон Унгерн. Шанхай, 1934.
   • Марковчин В. В. Три атамана (Из архивов ФСБ). М., 2003.
   • Никитин В. П. Ритмы Евразии // Евразийская хроника. Париж, 1927. В. 9.
   • Носков К. Авантюра, или Черный для белых русских в Монголии 1921-й год. Харбин, 1929.
   • Оссендовский Ф. Звери, люди и боги. Рига, 1925.
   • Рерих Н. К. Основы буддизма. Улан-Батор, 1926.
   • Рерих Н. К. Сердце Азии. Нью-Йорк, 1929.
   • Розенфельд М. На автомобиле по Монголии. М., 1931.
   • Семашко Г. Ф. Ургинские застенки. Шанхай, 1922.
   • Семенов Г. М. О себе. Воспоминания, мысли и выводы. М., 2002.
   • Случайный. В осажденной Урге (впечатления очевидца) // Барон Унгерн в документах и мемуарах / сост. и ред. С. Л. Кузьмин. М., 2004.
   • Солодовников Б. Сибирские авантюры и генерал Гайда. Прага, б. г.
   • Строд И. Я. Унгерновщина и семеновщина // Пролетарская революция. 1926. № 9.
   • Торновский М. Г. События в Монголии-Халхе в 1920–1921 годах. Военно– исторический очерк (Воспоминания) // Легендарный барон: неизвестные страницы Гражданской войны. / сост. и ред. С. Л. Кузьмин. М., 2004.
   • Уорд Д. Союзная интервенция в Сибири. М. – Пг., 1923.
   • Филатьев Д. В. Катастрофа Белого движения в Сибири: 1918–1922 гг. Впечатления очевидца. Париж, 1985.
   • Хитун С. Е. Дворянские поросята (1975, рукопись). URL: http:// www.ldn-knigi.narod.ru.
   • Цыбиков Г. Ц. Дневник поездки в Ургу в 1927 г. // Г. Ц. Цыбиков. Избранные труды. Т. 2. Новосибирск, 1991.
   • Шайдицкий В. И. Отдельная Азиатская конная дивизия. Генерал-лейтенант барон Р. Ф. Унгерн-Штернберг // На службе Отечества. Сан– Франциско, 1963.
   • Шкловский В. Б. Сентиментальное путешествие. СПб., 2008.
   • Alioshin D. Asian Odissey. N.Y., 1940.
   • Volkov B. A Descendant of Chinghis-Khan // Asia. N.Y, 1931. № 11.
   • Volkov B. A Motor Deal with the Living God // Asia. N.Y, 1931. № 4.
   • Geleta J. The New Mongolia. London – Toronto, 1936.
   • Gizycki K. Przez Urianchaj i Mongolje. Lwow – Warszawa, 1929.
   • Roerich Ju. N. Trails to Inmost Asia. New-Haven, 1931.
//-- Литература --//
   • Адгоков (Турунов) А. Потери Гражданской войны по Селенгинскому аймаку Бурят-Монгольской автономной области. Иркутск, 1923.
   • Бажов П. П. Бойцы первого призыва. Свердловск, 1958.
   • Балакшин П. П. Финал в Китае. Т. 1–2. М., 2013.
   • Белов Е. А. Барон Унгерн фон Штернберг. Биография. Идеология. Военные походы. 1920–1921. М., 2000.
   • Борисов Б. Дальний Восток. Вена, 1921.
   • Бурдуков А. В. Человеческие жертвоприношения у монголов // Сибирские огни. Новосибирск, 1927. № 3.
   • Вампилов Б. Д. От Алари до Вьетнама. М., 1986.
   • Василевский В. При дворе атамана // Слово (Забайкалья?). Чита, 2006.
   • Владимирцов Б. Я. Работы по истории и этнографии монгольских народов. Т. 1–2. М., 2002.
   • Волков Е.В, Егоров Н. Д., Купцов И. В. Белые генералы Восточного фронта Гражданской войны. Биографический справочник. М. 2003.
   • Ганин А. В. Черногорец на русской службе: генерал Бакич. М., 2004.
   • Герасимова К. М. Ламаистская трансформация анимистических представлений // Материалы по истории и филологии Центральной Азии. Улан-Удэ, 1970. Вып. 4.
   • Герасимова К. M. Традиционные верования тибетцев в культовой системе ламаизма. Новосибирск, 1989.
   • Гольман М. И. Изучение истории Монголии на Западе. М., 1988.
   • Гришаев В. Ф. “За чистую советскую власть…”. Барнаул, 2001.
   • Гудрик-Кларк Н. Оккультные корни нацизма. М., б.г.
   • Дамдинсурэн Ц. Миф о счастливой стране Шамбале // Цэндийн Дамдинсурэн. К 100-летию со дня рождения. М., 2008.
   • Дмитриев С. В. Политическая культура тюрко-монгольских кочевников в историко-этнографической перспективе // Кочевая альтернатива социальной эволюции. М., 2002.
   • Дугин А. Г. Мистерии Евразии. М., 1996.
   • Емельянов А. Г. Персидский фронт. Берлин, 1923.
   • Железняков А. С. Монгольский полюс политического устройства мира. М., 2009.
   • За кулисами царизма. Архив тибетского врача Бадмаева. Л., 1925.
   • Зашихин Е. С. Казагранди Николай Николаевич // Большая Тюменская энциклопедия. Т. 4 (дополнительный). Тюмень, 2009.
   • Кислов А. Н. Ликвидация Унгерна // Война и революция, 1931. № 3.
   • Кислов А. Н. Разгром Унгерна. М., 1964.
   • Колбенев Э. К. Очерки истории российской внешней разведки. Т. 4. М., 1999.
   • Кручинин А. С. Атаман Г. М. Семенов и союзники. М., 2002.
   • Крючков М. Картография Монголии // Красная армия на Востоке. Иркутск, 1921.
   • Кузьмин С. Л. Деятельность барона Р. Ф. Унгерн-Штернберга и его роль в истории // Барон Унгерн в документах и мемуарах. М., 2004.
   • Кузьмин С. Л. Забытые мемуары о бароне Унгерне // Легендарный барон: неизвестные страницы Гражданской войны. М., 2004.
   • Кузьмин С. Л., Оюунчимэг Ж. Последний великий хан Монголии // Азия и Африка сегодня. 2009. № 1.
   • Кузьмин С. Л. История барона Унгерна. Опыт реконструкции. М., 2011.
   • Куликов А. Атаманщина. Слово. Чита, 2006.
   • Ломакин Г. П. В боях за власть Советов. Элиста, 1961.
   • Ломакина И. И. Голова Джа-ламы. Улан-Удэ – СПб., 1993.
   • Ломакина И. И. Монгольская столица, старая и новая. М., 2006.
   • Майский И. Монголия накануне революции. М., 1960.
   • Марков С. Н. Рыжий будда // Избранные произведения в 2 т. Т. 1. М., 1986.
   • Мелентьева Н. Фашизм как стиль // Элементы. М., 2000. № 4.
   • Милюков П. Н. Россия на переломе. Т. 2. Париж, 1927.
   • Позднеев А. М. Очерки быта буддийских монастырей и буддийского духовенства в Монголии. СПб., 1887.
   • Позднеев А. М. Ургинские хутухты в их прошлом и настоящем. СПб., 1880.
   • Попова А. П. Общественная мысль Монголии в эпоху “пробуждения Азии”. М., 1987.
   • Савелли Д. Дракон, гидра и рыцарь // Новый мир. 1996. № 2.
   • Серебренников И. И. Великий отход. Рассеяние по Азии белых русских армий. Харбин, 1936.
   • Сергеев (псевдоним Б. З. Шумяцкого). Унгерниада // Народы Дальнего Востока. Иркутск, 1921. № 5.
   • Смилевец И. Д. В лабиринтах войны и мира. Саратов, 2014.
   • Соколов Б. В. Барон Унгерн. Черный всадник. М., 2007.
   • Сокровенное сказание монголов. Пер. С. А. Козина. М., 2002.
   • Солонин Ю. Н., Аркан Ю. Л. Между созерцательностью и активизмом. Жизнь и труды графа Германна Кайзерлинга // Германн фон Кайзерлинг. Америка. Заря нового мира. СПб., 2002.
   • Степанов В. В. Правда об атамане Семенове. Будапешт, 1921.
   • Тепляков А. Г. Процедура исполнения смертных приговоров в 1920– 1930-х годах. М., 2007.
   • Унгерн-Штернберг Ф. Р. О виноделии на Южном берегу Крыма. СПб., 1888.
   • Устрялов Н. Под знаком революции. Харбин, 1925.
   • Фазис В. Г. Ассирийские отряды Русской армии. М., 2019.
   • Хейдок А. П. Звезды Маньчжурии. М., 2001.
   • Цибиков Б. Разгром унгерновщины. Улан-Удэ, 1947.
   • Цендина А. Д. Легенда о Гэргэр-хане в монгольской письменной традиции // Цэндийн Дамдинсурэн. К 100-летию со дня рождения. М., 2008.
   • Чойбалсан Х. Краткий очерк истории Монгольской народной революции. М., 1952.
   • Чуров В. Е. Тайна четырех генералов. М., 2005.
   • Юзефович Л. А. Маяк на Хийумаа. Рассказы. М., 2018.
   • Юзефович Л. А. Начало панмонгольского движения и атаман Семенов // Гуманитарная наука в России. М., 1996.
   • Яковкин Е. В. Жизненный путь полковника М. Г. Торновского: от соратника барона Унгерна до “сменовеховца” // Военная история России XIX–XX веков. Материалы VIII международной военно-исторической конференции. СПб., 2015.
   • Grochowski K. Polacy na Dalekim Wschodzie. Harbin, 1928.
   • Mabire J. Ungern, le dieu de la guerre. Paris, 1964, 1987.
   • Maclean F. To the Back of Beyond. London, 1974.
   • Michalowski W. Testament barona Ungerna. W., 2000.
   • Middleton N. The Bloody Baron. Wicked Dictator Of The East. London, 2001.
   • Onon U. Mongolian Heroes of 20 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

Century. N.Y., 1976.
   • Palmer J. The Bloody White Baron. The Extraordinary Story of the Russian Nobleman Who Became the Last Khan of Mongolia. London, 2008.
   • Sunderland W. The Baron’s Cloak. A History of the Russian Empire in War and Revolution. Ithaca and London. N.Y., 2014.

Вклейка

Р. Ф. Унгерн-Штернберг на допросе в штабе 5-й армии. Иркутск, сентябрь 1921 г.

Герб баронов Унгерн-Штернбергов.

Маяк на о. Хийумаа (Даго). Современный вид.

Отто-Рейнгольд-Людвиг Унгерн-Штернберг (1744–1811).

Барон Роберт-Николай-Максимилиан Унгерн-Штернберг в детстве.

Р. Ф. Унгерн-Штернберг в форме вольноопределяющегося 91-го Двинского полка. 1905 г.

Павловское военное училище в С.-Петербурге, которое окончил Унгерн. Занятия на плацу. 1908 г.

Сослуживцы Унгерна по 1-му Аргунскому полку. Ст. Даурия, 1909 г.

Благовещенск в начале xx в. Здесь Унгерн служил с 1910 по 1913 г. в 1-м Амурском казачьем полку.

Британская карта Монголии. 1910 г.

Алексей Бурдуков, спутник Унгерна в поездке из Улясутая в Кобдо в 1913 г.

Дамби-Джамцан-лама (Джа-лама), под началом которого Унгерн собирался воевать с китайцами. 1913 г.

Р. Ф. Унгерн-Штернберг. 1913 или 1914 г.

П. Н. Врангель, слушатель Академии Генерального штаба в 1908 г. Через семь лет он станет полковым командиром Унгерна.

Есаул 1-го Нерчинского полка, будущий атаман Забайкальского казачьего войска Григорий Семенов. 1917 г.

Пограничная китайская станция Маньчжурия, место формирования Особого Маньчжурского отряда (ОМО).

Казармы на ст. Даурия Амурской железной дороги, где в 1918–1920 гг. располагалась Азиатская конная дивизия Унгерна.

Бон, 50 коп. Даурия, лагерь военнопленных. 1917 г.

Семеновцы.

Здание штаба Азиатской дивизии в Даурии. Здесь же находилась личная квартира Унгерна. Современный вид.

Нэйсэ-гэген, глава созданного атаманом Семеновым правительства “Великой Монголии”.

Китайский город Хайлар, который должен был стать столицей “Великой Монголии”. Унгерн – его комендант в 1918 г.

Папиросы “Атаман” с портретом Г. М. Семенова в шапке из подаренной ему монголами шкуры белой выдры. Выпускались в Чите в 1919–1920 гг.

“Атаманша Маша” (Мария Вачар), любовница Г. М. Семенова. В годы Гражданской войны имела большое влияние в Забайкалье.

Г. М. Семенов и его вторая жена Елена, урожденная Терсицкая. Нью-Йорк, 1922 г. Фото International Newsreel Corporation.

Семеновский бронепоезд “Атаман”. 1920 г.

Е. В. Семенова и их общие с атаманом дети: Елена, Михаил, Татьяна и Елизавета. Начало 1930-х гг.

Г. М. Семенов в Лубянской тюрьме. Москва, 1945 г.

А. В. Колчак. 1919 г.

Вступление 5-й армии в Иркутск. 1920 г. Рисунок неизвестного художника.

Генерал Белой армии Восточного фронта В. О. Каппель.

Генерал Белой армии Восточного фронта С. Н. Войцеховский.

Генерал Белой армии Восточного фронта Н. А. Лохвицкий

Генерал Белой армии Восточного фронта В. М. Молчанов.

Фердинанд Антоний Оссендовский, польский писатель, автор мирового бестселлера “Звери, люди и боги”, в котором рассказал о своих беседах с Унгерном.

Поручик Камиль Гижицкий, любимый собеседник Унгерна перед его последним походом на Советскую Россию. Пытался начинять снаряды цианистым калием.

Полковник Михаил Торновский, начальник штаба 2-й бригады Азиатской дивизии. Автор воспоминаний о событиях в Монголии при Унгерне.

Дмитрий Першин, сибирский журналист, директор Русско-монгольского коммерческого банка в Урге, летописец местной жизни в 1919–1921 гг.

Поручик Дмитрий Алешин, автор книги “Азиатская одиссея”.

Борис Волков, колчаковский офицер и поэт, враг Унгерна.

Борис Волков (в центре), его жена Елена Витте и Всеволод Лисовский – инженер и картограф, изобретатель стеклянных пуль. Урга, 1920 г. Из архива В. Хатчер (США).

Р. Ф. Унгерн-Штернберг. Даурия, 1918 г.

План Урги (в 1911–1924 гг. – Нийслэл-Хурэ, с 1924 г. – Улан-Батор). Волнистая линия у нижнего края рисунка – священная гора Богдо-ул. 1910-е гг.

Далай-лама VIII, на службу к которому хотел поступить Унгерн.

Богдо-гэген VIII в юности. Духовный лидер монголов, с 1911 г. – теократический монгольский монарх, Богдо-хан.

Богдо-гэген VIII и его жена, “великая дакиня” Дондогдулам. Художник Б. Шарав.

Придворные дамы из свиты Дондогдулам.

Главные (“святые”) ворота резиденции Богдо-гэгена VIII.

Государственный флаг Монголии при Богдо-хане.

Урга. Златоверхий (городской) дворец Богдо-гэгена VIII. Разрушен в 1930-х гг.

Зимний (Зеленый) дворец Богдо-гэгена viii в Урге. Отсюда он был похищен 3 февраля 1921 г.

Урга. Храм Майдари. Снесен в 1930-х гг.

Монгольские князья на празднике в Урге.

Великан Ундур-Гонгор (рост 2 м 40 см), главный телохранитель Богдо-гэгена viii и смотритель его слона. Начало 1920-х гг.

Чиновники правительства Богдо-хана.

Ламы в Урге.

Русское консульство и православная церковь в Урге. Начало XX в. Урга. Здание золотопромышленной компании Монголор. С 1915 г. Здесь находилось российское дипломатическое представительство в Монголии. Да-Хурэ

Урга. Здание золотопромышленной компании Монголор. С 1915 г. Здесь находилось российское дипломатическое представительство в Монголии.

Да-Хурэ – главный монастырь Урги, вокруг которого жило монгольское население города. Начало XX в.

Урга. Китайский квартал. 1920-е гг.

Китайская тюрьма в Урге. Здесь сидел Сергей Хитун с товарищами.

Император Китая Пу И.

Чжан Цзолин, генерал-инспектор Маньчжурии.

Китайский наместник Монголии Чэнь И, мудрый и просвещенный администратор.

Ван Иньтай, заместитель Чэнь И, переводчик “Фауста”. Окончил университет Гумбольдта в Берлине. China treasures auction.

Генерал Сюй Шучжен, военный диктатор Монголии в 1919–1920 гг., в окружении монгольских князей. На заднем фоне – флаги иностранных держав. Урга, 1919 г.

Кавалерийский генерал Го Сунлин с офицерами. 1920-е гг.

Казнь. Монголия до 1911 г. (под властью Пекина).

Должник.

Передвижная тюрьма.

Джалханцза-хутухта, премьер-министр Монгольского правительства при Унгерне.

Хатон-Батор Максаржав, военный министр Монгольского правительства при Унгерне.

Монгольские деньги, выпущенные пр Унгерне. 10 долларов (янчанов).

Национальный герой Монголии князь Тогтохо-ван, укрыватель ургинских евреев (слева) и его сподвижник князь Баир-гун. 1910-е гг.

Догсомын Бодо, первый премьер-министр народного правительства Монголии. Казнен в 1922 г. якобы за связь с Джа-ламой.

“Трофей”
Джа-ламы, кожа, “артистически снятая с киргизского богатыря”. Исторический музей, Прага.

Мумифицированная голова Джаламы, найденная И. И. Ломакиной в фондах Музея антропологии и этнографии в С.-Петербурге (Кунсткамера).

Николай Рерих. “Город Джа-ламы. Монголия”. 1927 г.

Джамсаран – бог войны. Кораловая монгольская маска мистерии Цам.

Придорожный камень с высеченной на нем важнейшей мантрой тибетского буддизма: “Ом мани падме хум”. Монголия, 1920-е гг.

Охранная мантра Белозонтичной Тары (Дуккар). Сложенная Определенным образом, она, как считается, предохраняет от пуль. По легенде, такую носил на себе Унгерн. Бурятия, 1918 г. Из собрания К. Ю. Бурмистрова.

Карта походов Унгерна по Монголии и Забайкалью.

Знамя Азиатской дивизии с вензелем императора Михаила II.

Погоны генерал-лейтенанта с вензелем АС (атаман Семенов) на халате, в котором Унгерн был на суде. Центральный музей вооруженных сил в Москве.

Генерал Борис Резухин, друг и ближайший помощник Унгерна в Монголии. 1921 г.

Полковник Николай Казагранди, убитый по приказу Унгерна. 1919 г.

Алтайский партизан Александр Кайгородов, союзник барона.

Леонид Сипайло, начальник контрразведки Азиатской дивизии, главный палач. Харбин или Цицикар, 1920-е гг.

В. К. Рерих, старший брат Н. К. Рериха, тоже художник. В 1921 г. Командовал обозом Азиатской дивизии.

П. А. Витте, советник Унгерна по экономическим вопросам.

Первая страница изданного Унгерном перед походом на Советскую Россию знаменитого “Приказа № 15”. Был напечатан в виде брошюры.

Главком Дальне-Восточной республики (ДВР) В. К. Блюхер.

Знамя и герб ДВР.

К. А. Нейман, начальник 35-й дивизии, принявшей на себя удар главных сил Унгерна. Позже – командир экспедиционного корпуса 5-й армии в Монголии.

Будущий маршал, в 1921 г. – командир кавполка К. К. Рокоссовский.

Троицкосавск (Кяхта) в начале xx в. При попытке взять этот город в июне 1921 г. Унгерн потерпел поражение и ушел обратно в Монголию.

Борис Шумяцкий, уполномоченный Наркомата иностранных дел на Дальнем Востоке, инициатор создания Монгольской Народно-революционной партии, с группой монгольских революционеров. Слева от него – Дамдин Сухэ-Батор, справа – Догсомын Бодо. Троицкосавск, 1921 г.

Командующий 5-й армией М. С. Матиясевич.

Партизанский командир Петр Щетинкин, взявший Унгерна в плен.

Колонна забайкальских партизан на марше.

Эрдене-Дзу, древнейший буддийский монастырь Халхи. Построен на развалинах Каракорума, столицы империи Чингисхана. Сюда Унгерн отступил после поражения под Троицкосавском. Фото М. Банди.

Праздник Цам в Гусиноозерском (Тамчинском) дацане. Здесь развернулось последнее крупное сражение Гражданской войны в Забайкалье. Дацан был взят Унгерном в июле 1921 г. после упорного боя.

Монастырь Маньчжушри-хийд на Богдо-уле, куда доставили похищенных из Зеленого дворца Богдо-гэгена с женой. Разрушен в 1930-х гг. Монгольский рисунок нач. XX в.

Атаман Оренбургского казачьего войска А. И. Дутов. Командовал Южной армией Восточного фронта. Убит в Китае при спецоперации ЧК в 1921 г.

Генерал А. С. Бакич, сменивший Дутова на посту командующего Южной (Оренбургской) армией. Сдался в плен “красным” монголам. Судим и расстрелян в Новониколаевске. Троицкосавск, 1922 г.

Дамдин Сухэ-Батор, один из основателей Монгольской Народно-революционной партии (МНРП), главком революционных войск, и памятник ему в Улан-Баторе. Установлен в 1946 г. Скульптор С. Чоймбол.