   Георгий Вайнер, Аркадий Вайнер
   Я, следователь…
   Сборник

   © А. А. Вайнер, Г. А. Вайнер (наследники), 1968, 1970, 1988
   © Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022
   Издательство АЗБУКА®
//-- * * * --//

Телеграмма с того света

   …Мир вокруг меня был объят серой пеленой, и я знал твердо, что за дымно клубящимся сводом – сон. А здесь, внутри бесплотного шатра, за которым плыла нереальность, – здесь была явь. Был гладкоструганый сосновый стол, тонкий чайный стакан, над которым я постепенно сдвигал дрожащие от напряжения ладони, – и стакан оживал, еле заметно начинал двигаться, и, когда ток крови с ревом зашумел во мне, стакан оторвался от стола и повис в воздухе…
   Стакан висел, удерживаемый только моей волей, и ощущение необычайного счастья, чувство огромной внутренней силы затопило меня, я вспомнил название, имя этой силы, и закричал освобожденно – телекинез!!! – и стакан ерзливо выскользнул из моих разомкнутых ладоней и с пронзительным звоном полетел вниз, разлетаясь на куски дребезга еще до того, как ударился об пол и выбросил меня из моего отчетливого убежища яви в мутную облачность сна, и только непрерывный звон сопровождал меня на всем долгом пути, пока я плыл наверх через бесконечную толщу видений из своего затопленного батискафа яви, где я владел волшебной силой телекинеза…
   И, не открывая глаз, чтобы не разрушить в себе это ощущение необычайного дара, а только оторваться от назойливо звенящей цепи сна, я поднял телефонную трубку и сказал шепотом:
   – Слушаю…
   В трубке засипело, чавкнуло, и далекий, измятый помехами голос вполз в ухо настырно и щекотно, как муравей:
   – Тихонов? Это ты, Стас? Стас, это ты? Это Лариса с тобой говорит…
   – Кто? Какая Лариса?
   – Лариса! Коростылева! Николая Ивановича дочь… – И сквозь треск и писк в проводах, сквозь скрипучий шорох мембраны я услышал плач.
   – Откуда ты? Что случилось? Алло, ты меня слышишь?
   – Я из Рузаева… Папа умер… Прошу тебя… – И снова плач, издерганный помехами, стер все слова.
   – От чего? Почему умер? – растерянно и бессмысленно спросил я, как будто сейчас имело значение, от чего мог умереть человек семидесяти трех лет.
   – Инфаркт… Его убили… Приезжай, если можешь, приезжай обязательно…
   Забились, забубнили в трубке гудки отбоя – разрыв связи, конец разговора, окончательно лопнула истончившаяся нить моего сна, и я понял: старик Коростылев умер – и сердце сжалось тревожно и больно.
   И горечь от потери одного из немногих дорогих мне людей еще не проникла глубоко, она плавала на поверхности сознания желтой пеной досады, острой раздраженности на прерванный неповторимый сон, на дурную весть спозаранку, на то, что субботнее утро покоя и отдыха сразу же затянулось грозной пеленой неприятности и испуга.
   Я не ощутил потери. Я еще не проснулся. Я не понял, что старик Коростылев умер. Я еще жил в своем волшебном сне, твердо зная, что обладаю сверхъестественной силой двигать и поднимать любые предметы энергией своей души, мощью взгляда, напряжением ума. Я еще был наделен гипнотической властью телекинеза.
   И потому сознание мое не принимало мысль о смерти Коростылева, оно выталкивало на поверхность и гнало к периферии чувствования нелепую идею о том, что мог умереть человек – несмотря на мое удивительное могущество, – человек, который четверть века заменял мне отца, был старшим братом, воспитателем, душевным товарищем, советчиком, беззащитным старым подопечным…
   Встал и пошел на кухню, ощущая своими вялыми ступнями горожанина холодящую гладкость паркетных клепок. И утро за окном было как этот паркет – бесцветно-чистое, прохладное, лакированно-гладкое. Неуверенное московское лето, жидкий голубой ситец над головой, мгновенно промокающий серым дождем.
   Пустил из крана холодную воду и долго пил жадными глотками, будто израсходованная в телекинезе энергия иссушила меня до костей. А водопроводная труба надо мной гудела в это время низко и печально, как фагот.
   Потом включил электроплиту, насыпал в турку коричневый крошащийся порошок кофе, плеснул воды, поставил на конфорку и уселся на табурет – в полном безмыслии, законченном безмолвии чувств, – я просто ждал, когда сварится кофе, и тупо обитал в своем противном настроении.
   Скрипнула дверь, и появилась Галя, со сна пухло-розовая и примятая складочками, как зефир.
   – Кто это тебя поднял ни свет ни заря? – спросила она.
   – Дочь моего приятеля…
   – А что она хотела?
   – Сообщить, что он умер…
   – Ой-ей-ей! Какое несчастье! – готовно огорчилась Галя.
   Она всегда была готова вместе со мной огорчиться или порадоваться. Галя готовила себя в спутницы моей жизни, и по ее представлениям спутница жизни должна жить в эмоциональном резонансе со своим избранником. Время от времени она в безличных оборотах сообщала мне, что все несостоявшиеся или распавшиеся браки были нежизнеспособны из-за неумения или нежелания людей сопереживать друг другу. А Галя это умела. За нас двоих.
   – Какое несчастье… – повторила Галя на полтона спокойнее и на октаву печальнее, не обнаружив ответа на свою реакцию сопереживания. Она мне хотела морально помочь, она была готова искренне огорчиться по поводу смерти неведомого ей моего приятеля, но из-за просоночной зефирной пухлости она мне была неприятна.
   – Вы вместе работали? – озабоченно спросила Галя.
   – Нет. Он был моим учителем…
   – Учителем? – удивилась Галя. – Ты дружил со своим учителем?
   – Да, я дружил со своим учителем. Тебя это удивляет?
   – Нет, вообще-то, я могу себе это представить… Но это так редко случается…
   – Наверное… Да и люди такие, как Корыстылев, редко случаются…
   – И вы с ним регулярно общались?
   – Нет, не регулярно. Несколько лет назад он уехал из Москвы…
   – Почему?
   – Это мне тебе объяснить трудно…
   – Почему же трудно? Я что, такая непонятливая? – постепенно раздражаясь и утрачивая готовность к сопереживанию, поинтересовалась Галя.
   – Нет, ты понятливая. Но Коростылева ты не знала. Он мне сказал: я хочу жить в маленьком Рузаеве, и работать там, и знать всех, чтобы каждый вечер, когда я выхожу на прогулку, со мной здоровалась вся улица…
   – Странная амбиция…
   – Это не амбиция – ты просто Коростылева не знала.
   – Он что, был чудак?
   – Может быть, это и называется – чудак. Мудрый веселый старик…
   – А она тебе не сказала, от чего он умер?
   – От инфаркта, – ответил я, и в памяти резко, толчком вдруг всплыл раздерганный треском и расстоянием голос Ларисы: «…его убили…»
   Как это – убили? За что? Каким образом? Он же умер от инфаркта…
   «Приезжай… если можешь, приезжай обязательно…»
   Убили? Что за чепуха? Коростылев – большой старый ребенок. Детей не убивают. Но дети, к счастью, не умирают от инфаркта. Как можно убить инфарктом?

   – Бедный Тихонов, – сказала Галя и погладила меня по голове. От ее руки пахло кремом «Нивея», который я ненавижу. И не люблю, когда меня гладят по голове, – я весь напрягаюсь изнутри, и по спине у меня ползут мурашки. Какая-то ужасная форма добровольного рабства – я не могу собраться с духом и сказать Гале, что мне не нужно ее сопереживание, что я ничего не могу дать взамен ее любви, преданности, готовности понимать меня и стряпать для меня, что я от всей души желаю ей счастья, но как-нибудь отдельно от меня.
   Как объяснить ей, что мы очень разные люди? И я не могу заплатить всей жизнью за то, что она меня когда-то полюбила. Надо бы ей сказать, что нельзя требовать за свою любовь такой большой платы. Но мне даже не приходит в голову, как начать такой разговор – ведь он наверняка требует какого-то сильного повода, грубой ссоры, скандала. А вот так, ни с того ни с сего сказать: «Давай, подруга, разойдемся!» – язык не поворачивается.
   Интересно, как поступил бы на моем месте Коростылев, что сказал бы он Гале? Или ничего не говорил бы, а молча терпел? Правда, Коростылев, скорее всего, и не мог оказаться в таком положении. Он был из числа тех счастливых неудачников, которых женщины оставляют первыми. Когда от него ушла жена – мать Ларки, – он сказал мне с печальным смешком:
   – Она, Августина Сергеевна, конечно и безусловно права. Что поделаешь? С точки зрения общих представлений о людях – я человек вполне дураковатый… Жить с таким трудно… Особенно стыдно перед соседями…
   И левый, искусственный глаз блестел неуместно ярко, а правый, живой, моргал растерянно и грустно.
   Мне было тогда немного жалко Коростылева, но сопереживание мое было похоже на Галино – я досадовал, что такой потрясающий человек, как Кольяныч, огорчен из-за ухода никому не нужной крикливой и некрасивой женщины. Ушла и ушла, бог с ней, всем от этого будет лучше и спокойней. Жизнерадостный юношеский эгоизм не допускал мысли, что у Кольяныча может быть иной взгляд на Августину…

   Я смотрел на медленно поднимающуюся кофейную пенку, думал о Коростылеве и удивлялся неподвижности своей души: я почему-то совсем не испытывал уместной в таком случае скорби, а только тяжелое глинистое оцепенение сковывало меня полностью. Меня пугала мысль встать сейчас, одеться, уехать на вокзал, три часа трястись в электричке, потом еще на автобусе, спуститься с горы к покосившемуся домику, густо заросшему кустами бирючины и ракитника, распахнуть калитку и узнать, что Кольяныча нет дома. Навсегда. Ушел дед.
   А когда последний раз провожал меня на автобусной станции, выглядел он совсем плохо, и я предложил устроить его в Москве в хорошую клинику. А он засмеялся своим булькающим тихим смехом, обнял за плечи, наклонился ко мне – дед был длинный, в нем была прекрасная тощая нескладность ламанчского бродяги – и сказал:
   – Когда человек перестает бояться смерти – врачи ему не помощники…
   Я покачал головой:
   – Не выдумывай, Кольяныч, смерти все боятся…
   – Наверное, сынок. Только в старости ожидание смерти утрачивает унизительный вкус страха, и остается лишь высокое огорчение оттого, что жизнь истекает…
   Вот и истекла его жизнь. А мне остался унизительный вкус страха и горечи.

   Галя сказала с искренней болью:
   – Ну что ты все молчишь? Скажи хоть что-нибудь!..
   – А что мне говорить? Человек должен говорить, когда молчать невмоготу…
   Она сердито дернула плечом:
   – Ты, конечно, поедешь туда?
   – Конечно.
   Потом вспомнила о своем долге сопереживать мне и, преодолев раздражение, вызванное крушением всех субботних планов, спросила:
   – Чем я тебе могу быть полезна?
   – Налей, пожалуйста, кофе…

   Горячей воды в душе не было – обычная хамская привычка ЖЭКа выключать летом воду без всякого предупреждения. А может быть, зря я злоблюсь на них, может, и висело в подъезде объявление. Когда я возвращаюсь с работы, мне уже не до жэковских известий. И холодный душ не взбодрил, лениво и зябко поливал он меня, как когда-то, очень давно, поливал дождь у школьного подъезда, где отловил меня за шиворот новый учитель Коростылев Николай Иванович, которого, впрочем, ребята уже успели прозвать Кольянычем, устрашающего вида мужчина с ярко-синим глазным протезом и пустым рукавом пиджака, аккуратно загнутым у локтя и пришпиленным под мышкой желтой английской булавкой.
   – Ну-ка, боец, поведай, чего ты тут делаешь? Что привело?
   – Ничего, – ответил я искренне, потому что по сей день не понимаю, что привело меня после целого дня затравленного блуждания по городу к дверям опустевшей школы: может быть, больше деваться некуда было.
   – Это я вижу, – засмеялся Кольяныч своим булькающим смехом. – Меня интересует, почему ты стоишь мокрый около школы, а не сидишь сухой в своем доме?..
   – Не могу. У меня деньги на пальто украли. Мать убьет…
   – Ну уж прям-таки убьет, – обескураженно заметил Кольяныч. – Отец заступится…
   – У меня нет отца, у меня отчим.
   – А отчим не заступится?
   – Если выпимши – заступится. А если трезвый – вряд ли…
   – Кошмарную ты мне нарисовал картину. Много денег стянули?
   – Триста семьдесят рублей. Вся материна получка…
   Ах какие это были огромные деньги – триста семьдесят старых рублей! Сроду я не держал такой громадной пачки – две длинные, как простыни, сторублевки с изображением Кремля, две зеленые полсотни, две красные тридцатки и одна серая десяточка – толстенький сверток, который я трепетно прижимал рукой снаружи кармана, стоя в очереди около промтоварного склада ОРСа – отдела рабочего снабжения завода «Станколит». Сокровище было необозримо и лучезарно, оно, видимо, светилось сквозь жидкую ткань моей курточки, потому что вор-щипач безошибочно вырезал его в одно касание бритвой-пиской…
   Кольяныч глаголем изогнулся надо мной и сообщил:
   – Поскольку я не могу допустить ужаса детоубийства, придется мне отмусолить тебе из своих несметных запасов триста семьдесят рублей…
   Я долго отнекивался, неуверенно отказывался, а в душе все ярче разгоралась надежда, что этот очень странный человек спасет меня от ужасного унижения. А поскольку я твердо знал, что у чужих людей денег брать нельзя, то для собственного успокоения спросил:
   – А откуда же у вас несметные запасы денег?
   – Остатки былого, – засмеялся Кольяныч. – Хочешь верь, а хочешь не верь – несколько лет назад я сжег восемь тонн денег… С большим трудом…
   – Ско-о-о-олько?
   – Восемь тонн. Пульмановский полувагон. Намучились как бобики…
   – А зачем же вы сжигали деньги? – потрясенно спросил я.
   – Так я со своим батальоном попал в окружение под Харьковом. А на запасных путях остался банковский вагон с деньгами, не успели вывезти. Ну не оставлять же его немцам – вот мы и жгли. А они, деньжищи эти проклятые, в пачках, как кирпичи, – не горят ни за что, да дождь в придачу хлещет…
   – И вы там набрали себе несметные запасы? – с восторгом поинтересовался я.
   – Нет, сынок, – снова засмеялся Коростылев. – Когда жизнь почти смыкается со смертью, деньги вообще ничего не стоят.
   – Почему?
   – Мне сейчас объяснить тебе это трудно, у тебя в жизни стаж коротенький, про войну, про людей, про деньги ты еще знаешь маловато. Хотя дело, конечно, не только в возрасте. Мой солдат, Гулыга была его фамилия, набрал тогда потихоньку целый вещмешок денег. А утром мы пошли через линию фронта, и он взорвался на мине…
   – Из-за того, что деньги взял?
   – Может быть… Кто это точно знает?..
   Кто это точно знает? Любимое присловье старика. Знак осмотрительной, настрадавшейся мудрости. Может быть, старик Кольяныч научил меня ухмыляться, когда возглашают прописные истины вроде «дружба и деньги несовместимы»? Ведь теперь, глядя в бесконечный колодец нашего с ним прошлого, я вижу на самом дне, под темной водой забвения, триста семьдесят рублей. Две сотни, две полсотни, две тридцатки и одна десяточка – триста семьдесят рубчиков, превратившиеся со временем в жалобные тридцать семь, реформированные, истаявшие, истлевшие, сгоревшие в костре убежавших лет так же бесследно, как восемь тонн деньжищ на запасных путях под Харьковом. Да и был ли этот пульмановский полувагон? Существовал ли он в природе? Кто это точно знает?
   Кольяныч мог все придумать. Я и сейчас не могу разобраться, что действительно происходило в его странной жизни, а что он выдумал. Я ведь своими глазами видел у него дома завещание Колумба…

   Вылез из душа, растерся полотенцем и стал быстро одеваться. Стараясь не думать о Кольяныче, я инстинктивно гнал от себя воспоминания о нем, потому что с каждой минутой во мне медленно, как алкоголь, растекалось ощущение, что больше старика нет. Тяжело ныло под ложечкой.
   Я открыл секретер и достал старую, пожелтевшую фотографию – 5-й класс «Б».
   На сером фотографическом картоне – три десятка шкодливых школьных физиономий, помещенных в белые овалы, каждый в своем ровном вытянутом кружочке, отчего весь фотоснимок похож на стандартную сетку с польскими яйцами – только зародыш в форменной курточке и галстуке ясно виден сквозь меловую муть скорлупы. В волшебном инкубаторе времени все прошли положенный цикл развития, вылупились в жизнь нормальными курами, петухами, некоторые расправили крылья и взлетели орлами, а двое стали крокодилами.
   Сейчас, рассматривая наши зародыши через микроскоп четверти века, пробежавшей с тех пор, как фотограф разместил нас в овальных скорлупках правильными рядами на картоне, я удивился тому, как ясно виден характер каждого яйца, как легко он угадывается.
   Я не верю, что с годами люди сильно меняются. Мне кажется, что люди изменяются только количественно. Все уже написано было на наших физиономиях, когда «пушкарь» рассаживал нас перед своим черным ящиком на штативе.

   Кольяныч был старше меня на это знание – он уже тогда предчувствовал, догадывался, понимал, из какой скорлупы вылупится маленький симпатичный кровожадный крокодильчик Генка Жижин, он ощущал, угадывал, что Сашка Греков полетит соколом, а Надя Тетерина станет доброй, заботливой курицей.
   Кого же провидел во мне Кольяныч? Неужели он знал мою судьбу страуса – задумчиво-нескладной птицы, не способной летать?
   Я умею бегать, таскать тяжести, я несравненный специалист по прятанию головы под крыло. Я только летать не могу.
   Мне снятся волшебные сны о телекинезе.
   Кольяныч, ты все это знал тогда?
   Печальная штука – старые фотографии. Хуже бывают только вечера встреч бывших однокашников, сокурсников. Горделивый осмотр потерь. Из лопнувшей скорлупы глядят усталые лица, отретушированные сединой и морщинами. Генка Жижин, гладкий преуспевающий прохвост, когда я встретил его недавно, снисходительно сообщил мне, что школьные юношеские дружбы склонны поддерживать в основном люди, совсем несостоявшиеся во взрослой жизни. Не знаю, может быть, он и прав – этот залитый розовым текучим жиром натурфилософ.
   Наверное, я совсем несостоявшийся во взрослой жизни человек, если я пошел в поддержании школьных дружб дальше всех: я сохранил связи не со своими одноклассниками, а со старым школьным учителем. Никогда с ровесниками мне не было так легко и интересно, как с Кольянычем…
   Может быть, я еще долго рассматривал бы наши зародыши в фотоскорлупках, пытаясь разгадать, какие нити, когда-то протянутые к сердцу Кольяныча, прервались с его смертью, но вошла Галя – причесанная, подкрашенная и совершенно одетая.
   – Я еду с тобой, – сказала она твердо.
   – Это не нужно и неуместно, – вяло ответил я.
   – Проводить хорошего человека всем уместно, – заверила она меня. – Всегда. А тебе не нужно сейчас быть одному…
   Господи, как же объяснить ей понятно и необидно, что мне всего нужнее побыть одному, что мне ничье сопереживание не требуется!
   Но не смог ничего придумать – я ведь маэстро запрятывания головы. Только что-то неубедительное стал бормотать:
   – Туда почти три часа на электричке ехать… Потом еще автобусом… Тебе лучше побыть здесь… Я вернусь вечером или завтра утром…
   Галя тяжело вздохнула, неодобрительно покачала головой:
   – Тебе не надо туда ехать на электричке и автобусе…
   – А на чем же мне ехать? На дирижабле?
   – Позвони Леше Кормилицыну – он твой школьный товарищ. И у него есть машина… Или покойный тебя одного в классе учил?
   Она иногда пугает меня – когда угадывает мои мысли. Но понимает их неправильно. Как объяснить ей, что Кольяныч учил нас всех, но я с ним дружил. А Лешка над ним посмеивался. И когда Галя вошла, я разглядывал фотографию Лешки и вспоминал, как Кольяныч нас вызволял из милиции. Кошмарное, недостоверное воспоминание…
   На кругу у Щукинского пляжа стоял пустой трамвай. Вагоновожатый ушел отмечать маршрутный лист, а мы с Лешкой через открытую дверь кабины разглядывали рычаги и приборы управления. Глухо постукивал, дробно урчал электромотор, еще ощутимо дрожал реечный пол под ногами, тонко вызванивали стекла в опущенных рамах окон, под ручкой контроллера увядала пыльная ветка акации.
   Лешка сказал:
   – Трамвай – машина простая… Я умею водить…
   – Врешь? – усомнился я.
   – Примажем? – завелся Лешка.
   Мы в ту пору спорили по любому поводу – «примазывали». Не помню, успели ли мы примазать, не знаю, хотел ли Лешка взять меня на понт, не понимаю, как это получилось, – Лешка бочком присел на высокую табуретку вожатого, с хрустом повернул какую-то ручку – и трамвай покатился. Я это даже не сразу заметил и только через несколько мгновений испуганно заорал: «Стой, Лешка, стой, мы едем!..»
   Доказав мне, что умеет пускать трамвай, Лешка, к сожалению, не мог продемонстрировать технику торможения. Трамвай медленно, но неукротимо ехал вперед. Свистки, крики, перекошенное от страха и физического напряжения лицо вагоновожатой, которая бежала за уходящим от нее трамваем. Отчетливо помню ее молодое деревенское лицо, залитое потеками пота, выбившиеся из-под косынки пряди темно-русых волос.
   Неподвластная нам тяжелая громада неуправляемого вагона, волочащая нас неведомо куда, – на всю жизнь сохранившееся воспоминание о собственной ничтожности и бессилии.
   Вагоновожатая все-таки догнала трамвай, вскочила на ходу, затормозила громыхающую махину, надавала нам по ушам и сдала в милицию. А Кольяныч нас оттуда потом вызволял. Не знаю, что он там говорил, как оправдывал нашу дурость, что обещал, – но нас отпустили. Он забрал нас, и в полном молчании мы поехали домой. Мы с Лешкой понуро плелись за ним следом, и вид его длинной, слегка сгорбленной спины был нам невыносим, и Лешка не выдержал, жалобно попросил:
   – Вы хоть изругайте нас, Николай Иваныч…
   Он обернулся к нам резко и спросил:
   – Изругать? А почему я должен тебя ругать? Зачем? Древней богине Иштар приписывают великую мудрость: каждый грешник должен сам отвечать за свои грехи. Вы уже оба большие парни, и не надо перекладывать на меня бремя ответа за дерзкую глупость вашего поведения…
   Галя не сводила с меня требовательного взгляда, я подвинул к себе аппарат и набрал номер. Пригоршня цифр, брошенная в телефон, с тихим гудением и писком долго шныряла по проводам и внезапно обернулась в трубке быстрым, деловитым баритончиком Лешки:
   – Слушаю…
   – Здравствуй, Дедушка, это я, Тихонов.
   – Ха! Здорово, Стас! Ты чего это спозаранку взыскался?
   Судя по фотографии в белом яйце, у Лешки в детстве была копна светлых мягких волос. Но моя память этот факт не удержала – сколько его помню, Лешка всегда был лысый. Шустрый и нахальный паренек, растеряв годам к двадцати прическу, Лешка смоделировал жизнь и манеру поведения под свою лысину. Мне кажется, что еще в школе мы все звали его Дедушка. Он подтвердил свою репутацию, женившись раньше всех, родил вскоре дочку и теперь – в тридцать семь лет – имеет двух внучек. И со мной всегда говорит солидно, шутливо-снисходительно.
   – Слушай, Дед, мне утром позвонили, сообщили, что Кольяныч умер. Не хочешь со мной в Рузаево поехать?
   – А, черт! Жалко как старика! Ужасно не ко времени…
   – Ну да, конечно… А ты слышал, чтобы люди ко времени помирали?
   – Случается, – коротко бормотнул он. – А сколько годков Кольянычу было?
   – Семьдесят три, – сказал я и поймал себя на том, что говорю это с легким смущением, будто почтенный возраст Кольяныча лишал его права на дополнительное сочувствие, которое вызывают люди, умершие молодыми.
   – Да, жаль Кольяныча, большой души был старикан, – искренне вздохнул Лешка и неожиданно хмыкнул: – Можем только утешаться мыслью, что сами-то мы вряд ли доживем до этих лет…
   – Что-то ты, Дедушка, на половине дистанции заныл? – поинтересовался я. – По-моему, ты здоров как бык…
   – Ну да, здоров! Давление скачет, сердце покалывает. Врачи говорят – реальная опасность ишемической болезни. И работа заедает – сейчас тоже сижу, квартальный отчет домой взял, на службе не поспеваю…
   Ему, наверное, в зародыше фотояйца была не суждена мужская судьба – он прямо из мальчишки стал Дедушкой. Может быть, Кольяныч это знал? Неужели Кольяныч предвидел, что угнанный трамвай – последнее Лешкино озорство?
   На том конце провода Лешка сострадательно чмокал губами и грустно дышал. Дедушка от души жалел Кольяныча и хотел бы сделать для него что-то хорошее, например достать лекарство, проведать в больнице, привезти продуктов, но ехать старика хоронить было действительно ему слишком сложно, и я пожалел, что послушался Галю и позвонил ему.
   Трамвай со Щукинского круга укатил очень далеко. Тяжелая громада жизни сильнее нашей воли, сильнее наших побуждений. Некому догнать – с перекошенным от напряжения лицом – неуправляемую колесную коробку, некому остановить бесцельное опасное движение, некому вызволить из беды и сказать: каждый отвечает за свои грехи сам.
   Я слушал Лешку и раздумывал, как бы закончить легче и безболезненнее этот разговор – я ведь ни в какой мере Дедушке не судья и совершенно не собирался корить его за сгнившую добрую память.
   Но Лешка сам прервал поток жалоб на плохое самочувствие и завал работы, сказав неожиданно:
   – Я вот что надумал… Мне с тобой на похороны никак не вырваться… Ну пойми меня – никак не получается… Мои-то все на даче, ты ведь и меня случайно застал… Если я не приеду к ним сегодня, они там с ума посходят… Предупредить-то я никак их не могу…
   – Да я не настаиваю, – перебил я его. – Что ты мне объясняешь…
   – Нет-нет, ты слушай… Мы с тобой вот как поступим: я со всеми своими бебехами поеду на дачу на электричке, а тебе оставлю машину на площади у Белорусского вокзала – мы так всех зайцев убьем… И тебе там, в Рузаеве, на машине будет сподручней. Лады?
   Удовольствие от найденного решения половодьем затопило необитаемый крошечный островок Лешкиной скорби. Он придумал себе вклад – не какие-то там бессмысленные цветочки, а полезное участие в добром деле проводов и поминовения хорошего человека.
   – Дедушка, я ведь не из-за машины тебе позвонил… – слабо начал я возражать, но Лешка не дал мне захватить маленький плацдарм и окопаться.
   – А вот разговоры – для бедных! – деловито и решительно забуркотел он, и его беспомощно-горестные вздохи бесследно исчезли из трубки. – Будь у меня возможность, я бы, безусловно, поехал. Надеюсь, в этом случае ты бы все равно поехал со мной, а не на электричке? Прошу тебя не выдуриваться…
   Галя сказала над моей головой, словно подслушав:
   – Твоя деликатность иногда становится людям невыносимо тягостной. Не мучай товарища – возьми машину…
   Я махнул рукой, а Лешка уже объяснял мне, где будет стоять его «жигуленок» цвета «коррида», госномерной знак 08–98, что документы и ключи будут лежать под ковриком рядом с водительским сиденьем, а задняя левая дверь будет не заперта на стопорную кнопку, тумблер противоугонного устройства включается на правой панели под щитком… Технология передачи мне машины полностью захватила Лешку, он вырвался из невыносимой для него роли скорбящего свидетеля и стал деятельным, активным созидателем и участником ситуации.
   Он догнал катящийся трамвайный вагон, заплатил за все свое сам и прощально помахивал мне ручкой с остановки – я уезжал дальше.
   – Машину сможешь забрать через час, – сообщил он мне, потом затуманился тоном, осел голосом, грустно сказал: – Ты уж от нас от всех поклонись Кольянычу. – Помолчал и значительно добавил: – Я теперь сам дед – многое понимаю…
   У меня права профессионального водителя. А собственной машины никогда не было. Жалко, конечно. Но сейчас менять что-то поздно. Раньше я не мог купить автомобиль из-за небольшой зарплаты, дефицита на машины, самых различных семейных обстоятельств, из-за занятости на работе, а теперь как-то неуместно – мне кажется, что когда человеку под сорок, то впервые обзаводиться маленькой легковушкой как-то нелепо.
   Это Кольяныч виноват. Именно он меня еще в молодости сбил с оседлой, спокойной, имущественно-накопительной жизни. Мне кажется теперь, что за всю жизнь Кольяныч не имел ни одной вещи, которую согласился бы приобрести по доброй воле хоть один человек. Как-то очень исподволь внедрил он в меня даже не мысль, а ощущение, что владеть имуществом с определенной стоимостью крайне обременительно, неинтересно и по-своему невыгодно.
   У него даже книг не было – всегда он впихивал их разным людям, чуть ли не силком: «Обязательно прочитайте, вам это совершенно необходимо!» Готов голову дать на отрез, что многие испытывали, скорее, неудобство от его книгоношества, ибо ни в какой мере не ощущали необходимости прочитать мемуары виконта де Брока о Великой французской революции. Я говорил ему, что попусту пропадет интересная книжка, а Кольяныч ухмылялся, и в правом глазу его была печаль, а левый, вставной, нестерпимо ярко сиял.
   – Может быть, я ошибаюсь, но домашние библиотеки мне кажутся денежными кубышками. Мало кто собирает их для работы или для приятного чтения. Гутенберг и Федоров-дьяк придумали станок, чтобы книги по рукам ходили. Иначе книги суть часть пошлого интерьера или консервы человеческого духа…
   И над мебельными страстями, гарнитурными страданиями он смеялся. Это было время первого взлета массового жилого строительства, множество людей въезжали в новые квартиры, и венцом бытовых вожделений была польская или немецкая «жилая комната». На помойки выкидывали протертые, рассохшиеся, облупившиеся, прожженные сковородами и утюгами столы, кресла, буфеты – из ценного дерева, ручной резьбы, с обрывками бесценного штофа – и ввозили с гордостью и ликованием жилую низкорослую мебелишку из фанерованных стружечных плит.
   А Кольяныч усмехался:
   – Каждой вещи нужно только пережить критический период – переход из разряда «старых» в «старинные». После этого ее возвращают с помойки, бережно реставрируют, с почетом водружают в красный угол, ею хвастают и гордятся, платят большие деньги. В основном за то, что все остальные старые вещи не дожили до бесплодной почтенности старины. К счастью, люди не бывают старинными. Людям суждено умирать своевременно…
   И машины он не любил. Он всюду ходил пешком.
   А теперь я мчался на Лешкином «жигуленке» цвета «коррида» хоронить Кольяныча. Пружинисто гнулось под колесами шоссе, шипели с подсвистом баллоны, ровным баритончиком гудел мотор. На заднем сиденье дремала или делала вид, что спит, Галя. Я чувствовал исходящее от нее напряжение, я знал, что она хочет спросить меня о чем-то, поговорить или выяснить отношения, но сдерживается изо всех сил, полагая, что этот разговор сейчас не к месту и не ко времени. Но я точно знал, что от серьезного разговора мне не уйти. Только бы не сейчас, у меня сейчас нет сил с ней спорить, что-то объяснять или доказывать. Потом, хорошо бы потом.
   Галя сзади сказала ясным голосом:
   – Тебе надо было позаботиться – купить в Москве продуктов, на поминки понадобится… Наверняка люди соберутся…
   Я обогнал колонну грузовиков, занял место в правом ряду, прибавил газу и неуверенно сказал:
   – Возможно… В смысле продуктов… Наверное, надо было купить… Хотя Кольяныч наверняка не хотел, чтобы устраивали поминки… Да и я, если честно сказать, тоже…
   – Почему? – удивилась Галя. – Все приличные люди устраивают…
   – Это их дело. А мне не нравится…
   – Объясни – я не понимаю, что плохого в том, что придут люди почтить память покойного, – спросила нетерпеливо Галя, и в голосе ее сверкнула синяя искра раздражения.
   – Ничего плохого. Придут с кладбища, скажут пару тостов, хлопнут несколько рюмок, согреются – завеселеют, кто-то вполголоса анекдот травит, про делишки забормотали, а там уже и песню затянули… Противно…
   – Твой нонконформизм доходит до абсурда! – красиво отбрила меня Галя. – Живые остаются жить, мертвые уходят, это естественно. У живых людей жизнь ведь не останавливается…
   – Ну да, конечно, не останавливается. У чужих живых людей…
   – А что же, по-твоему, надо сделать? Объявить по школьному учителю всенародный траур? – с искренним удивлением спросила Галя. – Или у тебя жизнь теперь остановится?
   У меня на хвосте тащился зеленый «москвич», раздражавший меня своей трусливой и нахальной ездой. Он ехал впритык к моему бамперу и каждые полминуты выкатывался налево для обгона, но, увидев встречные машины, снова юркал за мою спину – вместо того чтобы сделать решительный рывок вперед, благо дистанция до встречных машин это спокойно позволяла. Но он ерзливо шнырял по шоссе, заставляя меня опасливо коситься на него в зеркало заднего вида, поскольку я боялся, что он дернется на обгон в самое неподходящее время и от испуга вышвырнет меня на обочину. И оторваться от него я не мог – впереди меня маячил переезд, и гнать сейчас было просто глупо.
   Да и мне ли кому-то пенять на недостаток решительности, на неготовность плюнуть на все и помчаться сломя голову вперед!
   – Я не поняла тебя, – требовательно напомнила Галя: я ведь не ответил на ее вопрос, а это было своеобразной формой последнего слова в споре, и уж подобного Галя никак не могла допустить.
   Я притормозил у железнодорожного переезда и остановил машину в конце длинной очереди, выстроившейся у шлагбаума. Выключил зажигание, и в наступившей тишине мой голос прозвучал неубедительно громко, с вызовом, противно декламационно:
   – Пока человек жив, как ты правильно заметила, его жизнь не останавливается. И моя тоже не остановится. Но она сделала паузу. Перебой…
   Эх, тут бы помолчать Гале, все равно уже поднялся полосатый шлагбаум, и машины осторожно, гуськом потянулись через переезд, и мы бы покатили вслед за ними, скорость, гул дороги и суета зеленого «москвича» за мной отвлекли бы нас. Но ее уже захватил азарт спора и бессмысленная страсть сказать в любом разговоре последнее слово.
   Она хмыкнула и произнесла:
   – У меня возникло сразу два вопроса. Во-первых, что бы ты считал правильным сделать вместо поминок? А потом я хотела бы узнать длину, так сказать, срок этой паузы…
   – Галя, ты чего хочешь от меня? Зачем ты достаешь меня? – спросил я негромко и вильнул вправо, ближе к обочине, чтобы пропустить вперед наконец рванувшегося на обгон ненормального «москвича».
   – Я не достаю тебя, – сердито ответила Галя. – Я тебя люблю, собираюсь замуж. Стараюсь понять твои странные рефлексии, ты спрашиваешь меня, чего я хочу от тебя. И поэтому хотела бы услышать ответ на свои вопросы.
   – Пожалуйста, – кивнул я и почувствовал, как во мне пронзительно зазвенела злость. – Я хочу, вернувшись с кладбища, не пить водку и трескать блины с селедкой, поддерживая банальный разговор об очень хорошем, хоть и странноватом человеке Коростылеве, а подняться к нему в комнату, лечь на продавленный диван, накрыться с головой и долго лежать в тишине и одиночестве и вспоминать Кольяныча, его нелепые поступки, его всечеловеческую доброту, его земную честность, его невероятные выдумки, я хочу плакать о нем и смеяться до тех пор, пока не усну, и во сне он мне приснится снова живой, и мы с ним последний раз побудем вместе. Это тебе понятно?
   И вдруг в памяти снова всплыл – холодком кольнул в сердце растрепанный помехами голос Лары по телефону: «Его убили…»
   А Галя медленно ответила:
   – Это мне понятно. Теперь объясни насчет паузы…
   И в голосе у нее было что-то неприятное, как у глупых молодых сыскарей на допросе, когда, спрашивая о чем-то, они тоном дают понять – говорить-то ты можешь что хочешь, но я ведь все равно правду знаю.
   – Насчет длины паузы, Галя, я тебе ничего не смогу объяснить. Эти перебои кардиограмма не фиксирует. Они остаются с нами навсегда – как новые морщины, как свежая седина…
   Она дождалась, пока машина одолела длинный тягун и надсадный рев двигателя несколько утих, тогда заметила:
   – Любопытный ты человек…
   – Чем это?
   – Если бы я умерла, исчезла, испарилась – так, мне кажется, ты бы этого попросту не заметил. Не то что морщины и седины…
   – А мне этот разговор кажется глупым, – сказал я уверенно.
   – Наверное, глупый разговор, – легко согласилась Галя. – Главное в том, что потом и вспомнить нечего будет. Что ж мне-то делать?
   Сжав зубы, я смотрел прямо перед собой на гибко раскручивающуюся асфальтовую ленту, а с двух сторон к дороге подступал наливающийся сочной зеленью лес, и эта зелень всех оттенков – от почти черных елок до бледно-желтой вербы – гладила глаз, успокаивала, ласкала душу. Глубоко вздохнув, я сказал Гале мирно:
   – Не надо сейчас ни о чем говорить… Мы вообще много говорим… Много, значительно, красиво… В этом мало толку…
   – А в чем есть толк? – спросила Галя с ожесточением и болью. – Много говорим – нет толку, молчу – ты меня охотно не замечаешь. А в разговорах с твоим учителем был толк?
   – Да, был, – твердо ответил я. – Он говорил со мной бесконечно долго, много лет, пока не объяснил мне очень древнюю истину: человек – мера всех вещей…
   – И поэтому ты стал милиционером? – сухо усмехнулась Галя.
   – Возможно, – пожал я плечами. – Очень может быть, что я именно поэтому стал хорошим разыскником. Я ведь умею в жизни только это…
   В голубовато-зеленой дали, рассеченной пополам серым полотнищем дороги, обозначилась далеко впереди черная точка, которая постепенно росла, наливалась площадью, цветом, смыслом. Пока на синем квадрате не проступили отчетливая белая надпись «Рузаево – 16 км» и острая белая указательная стрелка.
   Снял ногу с акселератора, вывел на нейтраль, включил мигалку, и в шелестящей тишине раздавалось только четкое тиканье реле, будто отсчитывал своими сплошными вспышками поворотный фонарь оставшиеся мне до последней встречи с Кольянычем мгновения. Я очень боялся посмотреть на него – мертвого.
   – …Не боюсь я прихода смерти – меня огорчает окончание жизни, – сказал он в прошлый раз, как всегда, сказал печально-весело, со своей обычной непонятной усмешкой – то ли над нами смеется, то ли над собой насмехается.
   Я плавно прошел поворот, включил скорость и осатанело погнал по последней прямой. Я мчался так, будто убегал от вести о смерти Кольяныча, от утомительных претензий Гали, от себя самого. Галя понимает, что она мне надоела, и, ощущая, как я с каждым днем ухожу все дальше, надеется в ближнем бою, в рукопашной схватке со мной удержать свои позиции.
   Как объяснить ей бесполезность наших препирательств? Возможно, ее поведение было бы оправданно с другим человеком – есть же люди, которые сами себе могут заворачивать веки. А я не могу вытерпеть, когда мне в глаз надо капнуть из пипетки. И уж совсем не выношу, когда мне лезут руками в душу – пускай с самыми лучшими намерениями.
   Никогда Галя не поверит мне, что дело даже не в ней, – я сам себе надоел. По утрам, когда я бреюсь в ванной, мне не хочется смотреть на себя. Смотрю с недоверием в зеркало и с большим трудом уговариваю себя, что этот тип, выплывающий из серебристой мути амальгамы, – это я и есть. Здравствуй, ненаглядный, давно не виделись. Тьфу!
   Один мой знакомый придурок, выдающий себя за экстрасенса, утверждает, что когда я в плохом настроении, то вокруг меня черное поле. Милые глупости, прелестный таинственный лепет инфантильных взрослых людей, редко встречающихся с серьезными жизненными драмами. А я несколько перебрал их в последнее время. Может быть, я просто устал. Переутомился душевно. Положительных эмоций маловато.
   А теперь умер Кольяныч.
   И жизнь, не спрашивая моего согласия на переговоры, выставила мне грубое требование: давай, старина, подумаем, посчитаем и прикинем – как будем жить дальше. Нет больше Кольяныча, не к кому будет приехать в душевной потерянности и сердечном смятении и спросить:
   – Ты на фронте убивал людей?
   А зрячий его глаз был прищурен, ярко-синий стеклянный протез смотрел слепо на меня в упор, и голосом сиплым, тихим сказал он:
   – Да… Эти люди пришли, чтобы уничтожить здесь все, что дорого моему сердцу… Я видел, что они вытворяли… Когда мне оторвало руку, уже в госпитале, в бреду, в горячке мне снился все время невыносимый сон: огромная серая крыса, крыса-носорог, отгрызает мне руку… И навсегда осталось впечатление, что все злобное насилие мира, его прожорливая алчность – это гигантская крыса, которую нельзя убедить, уговорить, умолить… Ее можно только убить…
   Я был тогда в тоскливом оцепенении и душевной разрухе, потому что стоило мне смежить веки, как я видел косые столбы света между стропилами чердака, мелькающую в них фигуру Саидова, размытую синими тенями, и силуэт его каждые несколько секунд вспухал багровым просверком выстрела, и, когда пуля попадала в кирпичи, раздавался визгливый скрежущий треск, на лицо сыпалась мелкая красная пыль, а жестяная кровля бухала покорно и утробно, как пустое корыто. У меня оставалось всего два патрона, потому что первую пару я глупо потратил на предупредительные выстрелы вверх, хотя было ясно, что бандит и насильник Саидов, силач и каратист, не бросит пистолет и не поднимет покорно руки. И в это время пришло какое-то странное спокойствие, похожее на оцепенение: я очень отчетливо, как будто вне своего сознания, вдруг понял, что, если я промахнусь, Саидов обязательно убьет меня и снова уйдет – возможно, на годы. В последний раз, когда его этапировали в наручниках из Ростова, Саидов на вокзале, дождавшись проходящего товарняка, вдруг в невероятном прыжке сбил ногами конвоиров и со скованными руками прыгнул на площадку несущегося мимо пульмана – и ушел. Огромная жажда жизни гигантской злой крысы.
   Затаился я за дымоходом, опер кисть правой руки с пистолетом на сгиб левой и замер, дожидаясь следующей перебежки Саидова, потому что знал: он побежит первым, у него нет времени ждать, пока ко мне подойдут на подмогу. И путь у него был только один – к слуховому окну, последнему у глухой стены брандмауэра.
   И, прислушиваясь к стесненному дыханию Саидова, притаившегося от меня в пяти метрах, я с режущей остротой понял, что такое уже было в моей жизни, что происходящее сейчас на пятом этаже окраинного старого дома уже случилось со мной когда-то, что происходит ужасная реконструкция бушевавших в детстве игр, где мы носились по чердакам с деревянными автоматами и «убивали» друг друга пронзительными криками «пах-па», «та-тат-та», а сейчас со мной жизнь и моя служба, мой долг и ответственность перед людьми, ничего не ведающими об этом, вдруг вернули меня в детское воспоминание, но впереди за каменным простенком не мой сосед, мальчишка-одноклассник, а убийца, зверь, истязатель, и он не станет мне кричать «пах-пах», и я навсегда убежал из прошлого, и не человек я сейчас, а только приклад к своему черному тяжелому пистолету системы «макаров».
   И все, вложенное в меня долгими годами Кольянычем, все наши нескончаемые беседы бесследно истаяли – я забыл все и, кроме страстного стремления попасть в зверюгу в момент его броска, я ничего больше не чувствовал. Откуда-то с закраин памяти пришло жуткое воспоминание: грязная маленькая комнатушка, забрызганная почти до потолка кровью, съежившийся маленький труп в углу, отпечатки ладоней Саидова на стене – черно-красные жирные кляксы на блеклой клеевой покраске. Фотоснимки сброшенной с поезда женщины. Трясущиеся, словно контуженные недавним страхом свидетели нападения на сберкассу в Дегунине.
   Саидов зашевелился, зашебуршил в своем укрытии, и я понял, что йогская способность останавливать дыхание – это не выдумка. Я не дышал, я ждал, потому что сообразил: он подманивает меня, не станет он шуметь перед броском. Но в косом луче солнечного света, пронизанном дымящейся пылью, мелькнула тень, быстро удаляющаяся в сторону окна. Слишком быстро.
   Я чуть подался вперед, но вовремя остановился – тень с хрустом рухнула на шлак. В полумраке я успел разглядеть, что это большая бельевая корзина, которую кинул перед собой Саидов в расчете на мой немедленный рывок, и тогда бы он снял меня влет. И почти сразу же с пронзительным визгом, воем, звериным ревом он выскочил из-за поперечной балки и рванулся на прорыв – на меня, через меня, по мне – к слуховому окну, к своей крысиной свободе.
   Чуть взмокший от напряжения указательный палец, живший от меня совершенно отдельно, будто он принадлежал кому-нибудь другому – настолько я не чувствовал его, вдруг сам по себе стал плавно сгибаться, сминая упружистое сопротивление спускового крючка, и выстрела я не услышал, и в первый миг не понял, почему подпрыгнул вверх Саидов, будто его ударили с размаху доской в грудь. Только в кино я видел до этого, как падают убитые. Там это все происходило долго, картинно, умирающий еще делал несколько шагов и успевал сказать что-то значительное. А Саидов умер мгновенно. Из своего странного прыжка он резко завалился головой назад и тяжело рухнул на шлак. Его пистолет отлетел далеко в сторону, но я не сразу решился подойти к нему – не верил, что этот неуловимый преступник мертв. Оседали клубы пыли, где-то внизу завыла милицейская сирена, а здесь все было тихо. Я переложил пистолет в карман, поднес руку к лицу и с испугом подумал, что вот этой самой рукой я только что убил человека. И охватила меня ужасающая тоска – страшное чувство, будто кто-то взял в ладонь твое сердце и несильно, но властно сжал его. Вся кровь вытекла из него, а новая не втекла, и полнейшая пустота поглотила, объяла беспросветная чернота, словно я провалился в бочку с варом.
   Мне было тогда двадцать пять лет.
   И, угадывая эту тоску и отчаяние, страх неверно угаданного призвания, Кольяныч сказал мне в тот раз:
   – Сынок, ты выбрал себе судьбой войну… Эта война будет идти через века, когда о других войнах люди на земле забудут… Она всегда будет справедливой, потому что должна защитить мирного человека от зла и хитроумия плохих людей… А злые люди, к сожалению, будут жить и через века… Поэтому тебе выдали оружие…
   Да, я сам выбрал себе судьбу. Но перед этим много лет подряд Кольяныч в самых разных ситуациях, по самым разным поводам и в самых разных сочетаниях примеров пояснял: мир жив и будет жить до тех пор, пока есть люди со странным призванием – один за всех…
   А теперь он умер.

   Нелепо называть предместье Рузаева пригородом. В городском титуле самого-то Рузаева было предостаточно самозванства, и обязан он был городским званием консервному заводу, паре текстильных фабрик и кирпичной четырехэтажной деревне в центре – с обязательным комплексом из Дома быта, Дома торговли и Дома связи.
   И все-таки пригород был – остаток старого, нереконструированного Рузаева – бывшее мещанское предместье, составленное из аккуратных домишек с резными наличниками, лавочкой у ворот и густыми зарослями бузины и рябины вдоль заборов. Перед домами сидели старухи, придвинув к самой обочине жестяные ведра с букетами пышной сирени и стеклянные банки с нарциссами и первыми тюльпанами. У старух был такой отрешенный вид, и они всегда настолько высокомерно отказывались сбавить цену на свои цветы, что у меня давно возникла мысль, будто они и не хотят их продавать. Просто так сидеть днем сложа руки неприлично вроде бы, пускай думают эти странные люди в проносящихся по дороге машинах, что они присматривают за цветами. А чего за ними присматривать? Кто их тут возьмет, кому они нужны? Весь город и так тонет в клубах душно-сиреневой, густо-фиолетовой, серебристо-белой сирени.
   Перед перекрестком у ярко-зеленого забора сидела бабка-горбунья с резко вырубленным лицом тотема с острова Пасхи. Настоящая Аку-Аку. Я плавно притормозил у ее ведер, чтобы не засыпать придорожной пылью, вылез из машины и нисколько не удивился, что бабка в мою сторону и глазом не повела.
   – Сколько стоят ваши цветы?
   – Два рубля, – величественно сообщила старуха.
   – Мне много надо… – неуверенно начал я.
   Бабка не спеша оборотила ко мне свой каменный лик – ее, видно, удивило, что я покупаю много цветов, направляясь в Рузаево, а не в Москву.
   – А на что тебе много? – спросила она и пронзительно вперилась в меня. – На праздник едешь? На свадьбу?
   – На похороны, мать…
   Старуха тяжело вздохнула, и вздох будто бы размягчил ее жесткое лицо.
   – Наш, рузаевский, опочил?
   – Ваш… Он был много лет директором школы… Коростылев его фамилия… Может, знали?
   – Издаля… Мы тут все друг друга знаем… Мои у него не учились… Раньше кончили, а внучки уже в городе в школу пошли… Каждый год летом сюда приезжали… А ноне не приедут… На море, говорят, собираются… Чудно! На море! Чем тут плохо-то?.. Я вон года свои выжила, а море так и не видала…
   Говоря все это, она бережно сливала из ведер воду, осторожно достала пышные охапки цветов, протянула мне:
   – На, держи… А я пойду. – Потом с интересом взглянула мне в лицо: – А ты-то кем доводишься покойному? Сын?..
   – Как вам сказать… Ну, вроде бы… Ученик я его…
   – Да-а? – удивилась бабка и решительно тряхнула головой. – Хорошо, значит, дед жизнь прожил, коли хоть один ученик проводить явился…
   – Он хорошо прожил жизнь, – заверил я. – Сколько я вам должен?
   – Нисколько, – хмыкнула бабка. – Мне уж самой скоро не деньги, а цветы надобны будут.
   Я сел за руль, и Галя спросила:
   – О чем ты с ней так долго говорил?
   – О цветах… О Кольяныче… О жизни…
   Галя поджала нижнюю пухлую губу и грустно пожаловалась:
   – Ты готов говорить о цветах и о жизни с незнакомой дикой старухой… А со мной – не хватает терпения и времени…
   Дорога помчала на взгорок – в конце улицы уже был виден дом Кольяныча.
   – Галя, мне кажется, что ты не хочешь говорить со мной о жизни, а хочешь заставить меня воспринимать жизнь по-своему… Может быть, происходит ошибка – ты любишь вовсе не меня, а совсем другого человека и страдаешь оттого, что я никак не становлюсь на него похожим…
   – Может быть, дорогой мой… Во всяком случае, такие банальности начинают говорить перед расставанием… Дело в том, что твоя профессия идеально наложилась на твой характер, и ты превратился в одинокого волка – тебе никто не нужен…
   – Разве? – искренне удивился я. – Я этого раньше как-то не замечал.
   – Уж поверь мне! Беда в том, что ты людей не любишь, к каждому ты предъявляешь невыполнимые требования. И от этого мне так тяжело с тобой! Я человек открытый, я люблю людей…
   Я резко затормозил машину, так, что у Гали мотнулась голова и она не смогла завершить свое гуманистическое выступление. Выключил зажигание, отворил дверцу и сказал ей:
   – Я думаю, что говорить «я люблю людей» так же пошло и глупо, как заявить, что «я умный и бескорыстный человек». Люди не вырезка с грибами, и любить их – ежедневный труд души, страдание и служение им. А не кокетливая болтовня! За всю жизнь я не слышал от Кольяныча ни слова о его любви к людям. Все, пошли.
   У калитки стояла какая-то женщина, которая сразу сказала:
   – Опоздали вы маленько – Николая Иваныча из школы хоронили… Вы прямо на кладбище поезжайте, может, поспеете до схоронения… Лариса сказала, что на поминки часа в два вернутся… А вы знаете, где кладбище?
   – Знаю, спасибо…
   Я повернулся к машине, и тут разнесся протяжный визг, высокий вой, гневный лай, опадающий в жалобный тонкий скулеж. Барс. Это Барс услышал и узнал мой голос.
   – А где собака? – спросил я женщину.
   – В доме пока заперли, – вздохнула тяжело она. – Жалко пса, прям как человек убивается… В сенях его пока оставили, а то бы на кладбище побежал… Не дело это… Как все вернутся – выпустим… А времени пройдет сколько-то, глядишь, привыкнет пес… Дети родные и те привыкают… Все привыкают… Мертвого-то не воротишь…
   Я взбежал по ступенькам, распахнул дверь, и Барс черным лохматым комом вывалился мне навстречу, встал на задние лапы, лизнул жарко в лицо, тяжело дыша, забил тугой метлой хвоста по струганым доскам крыльца.
   – Куда вы его? – закричала женщина. – С ним Ларка и та не может справиться! Убежит он теперь…
   – Некуда ему бежать, – сказал я. – Поехали со мной, Барс…
   Барс улегся на заднем сиденье, свернулся клубком, засунул морду под лапы и замер. А я погнал машину обратно – через безлюдный центр, через Приречье и Маросановку – к кладбищу.
   По всем статям Барс мог бы сойти за овчарку, если бы не вялые уши и загнутый кренделем вверх хвост. Несколько лет назад этот симпатичный беспород приблудился к Кольянычу и остался навсегда. Тогда еще я спросил Кольяныча, почему он раньше не держал собаки.
   – Раньше не мог себе позволить, – усмехнулся он. – А теперь могу…
   – Почему? – удивился я.
   – А она теперь со мной на всю жизнь – до конца. Обычно люди, когда берут собаку, не задумываются над тем, что почти наверняка переживут ее. А собака – не стул, не костюм. Вместе с ней потеряешь часть себя. А теперь все по-честному – никому не ведомо, кто из нас кого провожать будет…
   Вот и вышло, как он хотел, – Барс его провожает.
   Опоздали мы на похороны. Подъехали к воротам кладбища, а оттуда люди уже выходят. Много стариков, много детей в школьной форме. И множество каких-то нераспознанных мною людей в одинаковой одежде и с одинаковыми лицами – мне всегда толпа у гроба кажется неразличимой. Только старики и дети запоминаются, они ни на кого не похожи, каждый сам по себе.
   Я оставил Барса в машине, и мы с Галей прошли по единственной аллейке кладбища, почти до самого конца, туда, где за невысоким забором густо разрослись осокори и вербы и далеко видна утекающая к югу река.
   Холм из цветов и жестяная табличка: «Николай Иванович Коростылев, 73 лет». Пригорюнившаяся, с сухими глазами стояла Лариса, опираясь на дебелое плечо своего Владилена, дежурно-огорченное лицо которого никак не могло скрыть бушующих в нем жизненных соков. Понурые, уставшие от неприятной и не очень понятной им печальной процедуры, ковыряли носками ботинок песок их двое мальчишек.
   И незнакомая мне совсем молодая женщина в черном платье.
   Владилен, истомленный ролью скорбящего родственника, откровенно обрадовался мне, замахал рукой, и в его гостеприимно приглашающих жестах было облегчение человека, получившего возможность размять затекшие конечности.
   – Жалко, очень жалко старика, – сказал он мне физкультурным голосом и разумно-рассудительно добавил: – Да ведь вместо него не ляжешь…
   И по тому, с каким деятельным интересом он смотрел на стоявшую за мной Галю, было ясно, что он не только сейчас не собирался ложиться под жестяную табличку вместо Кольяныча, но и вообще мысль о возможности собственной смерти в будущем кажется Владику совершенным абсурдом.
   Лара медленно, будто спросонья, повернула к нам голову, долго смотрела на меня, словно припоминала, кто я такой, потом сделала неуверенный шаг навстречу, уткнулась мне лицом в грудь и тихо заплакала. И сквозь всхлипывания я слышал ее тихие причитания:
   – Как же можно так… Он ведь в жизни мухи не обидел… Он такой добрый… Боже мой, какое зверство…
   Я не мог понять, о чем она говорит. И спросить сейчас не мог. Просто обнимал за плечи и тихо гладил по спине. Охапки подаренной мне бабкой сирени упали на дорожку, и неловко переминавшийся Владик наступал своими желтыми мокасинами на сочные гроздья фиолетово-синих цветов.
   – Поехали, Ларочка, домой, – сказал я. – Потом поговорим…
   – Да-да, Ларок, надо ехать, – готовно подхватил Владик. – Слезами тут не поможешь, а дома надо еще оглядеться, все проверить – люди ведь званы, помянуть надо отца добрым словом… А со Стасом потом поговорим, я ему сам расскажу…
   Лариса молча кивнула – она всегда со всеми во всем соглашалась.
   Стоявшая с ними женщина в черном вдруг резко сказала:
   – Владилен Петрович, вам, наверное, действительно надо взять детей и ехать домой. А поговорить следует сейчас…
   – Пожалуйста, – пожал он своими круглыми пухлыми плечами. – Не понимаю только – почему сейчас? Отца нашего никаким разговором уже не возвратишь, а дома люди званы… Надо, чтобы было все как водится у приличных людей…
   – Наверное, – сказала женщина и скинула с головы черный кружевной платок. – Но скорее всего, один из этих приличных людей и загнал его сюда…
   И показала пальцем на жестяную табличку «Николай Иванович Коростылев».
   Владик набрал в обширную грудь воздуха, сокрушенно-громко вздохнул и возвестил присяжно-поверенно:
   – Наденька, как все молодые люди, вы максималистка! Из-за одного затаившегося мерзавца не можем же мы подозревать всех людей, окружавших Николая Иваныча!..
   Я молча слушал их, и в голове тонко вызванивало: «…Его убили… Он умер от инфаркта…» Но я не перебивал их и не задавал вопросов, потому что я профессионал в человеческом горе, и профессия моя начинается с терпения. Адский жар терпения выжигает всего сильнее душу, она сохнет постепенно, трескается, стареет. Но сыщик начинается не с хитрости, быстроты и храбрости. Розыск ответа на любую загадку начинается с терпения.
   А Гале ненавистно всякого рода терпение. И неясность своего положения и роли. Поэтому она выступила вперед и, давая сразу понять, что она мне человек не чужой и, естественно, им, таким образом, свой, сказала мягким сострадательным голосом, не допускающим никакого отказа:
   – Стасу надо объяснить, в чем дело… Мы же ничего не знаем… Стас, безусловно, сможет…
   Я не дал ей договорить:
   – Минуточку… Все идут домой… Галя, помоги там Ларе, чем сможешь… А мы с Надей задержимся ненадолго… Мы вас скоро догоним…
   Пережив мое предложение как новое, ничем не спровоцированное оскорбление, Галя, тряхнув своими прекрасными волосами, взяла Лару под руку и повела к воротам, мальчишки побежали вперед, а Владик степенно зашагал следом. Стихали их шаги, громче голосили птицы в кронах старых деревьев, истончался, исчезал сочувственно-соболезнующий голос Гали, успокаивающий Лару ненужными словами, и почему-то эти отдельно доносившиеся слова казались мне похожими на мято-желтые пятна солнца, с трудом прорвавшиеся сквозь густую зелень, дрожащие, бесформенные, обманчиво-недостоверные, как нелепые разводы на маскхалате.
   Здесь остро пахло сырой глиной и перепрелой хвоей.
   Я обернулся и увидел, что Надя складывает оброненные мной цветы, помятые толстыми ногами Владика, на могилу Кольяныча. Она выпрямилась, посмотрела на меня и, угадывая незаданный вопрос, сказала:
   – Я вас хорошо знаю, я вас много раз видела у Коростылева. Вы меня не запомнили, я девчонкой тогда была… Вы приехали первый раз девять лет назад.
   – Да, давно это было, – кивнул я. – Приблизительно лет девять-десять назад.
   – Не приблизительно, а точно – девять лет назад. В июле это было…
   – А почему вы это так точно запомнили? – спросил я из вежливости.
   – Потому что я в вас сразу влюбилась. Мне было четырнадцать лет, и никогда до этого я не видела более интересных людей…
   – Занятно, – усмехнулся я. – За прошедшие годы у вас была возможность убедиться во вздорности детских увлечений…
   Она ничего не ответила, и, поскольку пауза угрожала затянуться, я быстро сказал:
   – Последнее время меня преследует странное воспоминание… Я пришел в зоопарк и в клетке между вольерами пантеры и тигра увидел собаку. Обычную собаку, дворнягу. Тогда я поглазел на нее и ушел, а теперь все чаще думаю: что делала в клетке между пантерой и тигром дворняга? Что должна была изображать в зоопарке нормальная простая собака?
   Надя покачала головой:
   – Не понимаю…
   – Я и сам не очень понимаю, – махнул я рукой. – Я ощущаю себя собакой, попавшей по недоразумению в клетку зоопарка.
   Она повернулась ко мне, и я первый раз внимательно рассмотрел ее лицо – очень тонкое, смуглое, с родинкой над переносьем, как кастовая тика у индийских женщин. Красивая девушка, ничего не скажешь…
   – Удивляюсь, что я вас не запомнил, – сказал я.
   – Мы в соседим доме жили… Когда вы приезжали, я смотрела на вас через забор и подслушивала, о чем вы с Коростылевым разговаривали… Да что там! Все утекло…
   Из нагрудного карманчика она вынула сложенный серый лист и протянула мне:
   – Посмотрите…
   Развернул лист – телеграмма. На сером бланке наклеены белые бумажные полосочки, покрытые неровными рядами печатных букв. Я пытался вчитаться в текст, но ужасный смысл слов, их злой абсурд не вмещался в сознании.
   Неровные черные буковки, похожие на муравьев, елозили и мельтешили на белых дорожках бланка, прыгали и перестраивались, пока не замерли на миг – и брызнули в глаза нестерпимым ядом ужаса и боли…

   РУЗАЕВО МОСКОВСКОЙ ОБЛАСТИ НАГОРНАЯ УЛИЦА 7
   КОРОСТЫЛЕВУ НИКОЛАЮ ИВАНОВИЧУ
   ВЧЕРА ВАША ДОЧЬ ЗЯТЬ ВНУКИ ПОГИБЛИ АВТОКАТАСТРОФЕ ГОРОДЕ МАМОНОВЕ ВОРОНЕЖСКОЙ ОБЛАСТИ ТЧК ТЕЛА НАХОДЯТСЯ ГОРОДСКОМ МОРГЕ ТЧК ВЫЕЗЖАЙТЕ ДЛЯ ПОЛУЧЕНИЯ ДОКУМЕНТОВ ЗПТ ЛИЧНОГО ИМУЩЕСТВА ПРИСКОРБИЕМ
ПРОНИН

   Я прочел еще раз телеграмму, и снова, и еще раз, но ощущение контуженности, полного разрыва с реальностью не проходило. Гудело в голове, слова прыгали перед глазами, как желтые солнечные блики на густой листве.
   – Что это такое? – растерянно спросил я.
   – Его убили этой бумажкой, – тихо сказала Надя. – Он прочел телеграмму при почтальоне и сразу потерял сознание. Успели довезти до больницы, через час умер…
   – А Лариса? – задал я бессмысленный вопрос.
   – Они приехали на другой день. Ни о чем не подозревая. Они на машине возвращались из отпуска…
   Грустный хаос поминок. Оцепенело сидел я за столом, слушал, что говорят, внимательно смотрел на этих людей, которых никогда раньше не видел, а Кольяныч прожил с ними рядом много лет, дружил с ними, помогал, учил, и, судя по всему, они его уважали, ценили и любили.
   А кто-то один взял и убил его. Зачем? Почему? За что?
   В том, что этот человек сидит сейчас с нами в печальном застолье и поминает добрым словом безвременно ушедшего от нас Николая Ивановича, я не сомневался. Конечно, не тот, что несколько дней назад подал в окошечко телеграфа смертоносный бланк, уплатил полтора рубля, получил квитанцию на точный выстрел в цель за тысячу верст и исчез после этого во тьме неизвестности. Он был далеко и мне сейчас неинтересен…
   – Возьмите еще блиночек…
   – Что? – обернулся я и увидел, что женщина, встречавшая меня давеча у калитки и сторожившая Барса, протягивает мне глубокую плошку с блинами.
   – Блинов, говорю, возьмите еще… Вы поешьте маленько, а то стоит у вас тарелка нетронутая… А блины у нас замечательные – кружевные, тоненькие. Сейчас такие не пекут – все торопятся, некогда! Толстые да клеклые, одно слово – «бабья лень»… Вы этот блинок в сметану макните да селедочки пару кусков в него заверните – объеденье получится…
   – Спасибо большое… Я потом возьму…

   Нет, отправитель телеграммы мне понадобится потом. В конечном счете он только пуля, разорвавшая сердце Кольяныча. Последнее звено в сложном механизме убийства. Должен быть ствол, из которого полетела эта пуля, необходим прицел-мушка, обязательно есть курок. Кто-то из присутствующих на поминках людей – друзей, соседей, знакомых, сослуживцев – часть системы, убившей Кольяныча. В этом я был твердо уверен.
   – …Не кушаете вы ничего… – Та же женщина смотрела на меня горестно. – Покушайте чего-нить, вам силенки еще понадобятся. И выпить надо хоть стаканчик.
   – Спасибо, не могу я сейчас…
   – А вы через «не могу», потому что надо… Я знаю, что вам горько сейчас, уважали вы его сильно. Да и он вас любил взаимно. Я знаю, говорил он о вас часто. Я ведь соседка, к покойнику Николай Иванычу часто ходила, последние-то годы Лара редко с Москвы наезжала, считай, бобылем он проживал. А меня Дуся зовут, слышали от него, наверное?
   – Слышал, – кивнул я. Не мог я вспомнить никаких разговоров о Дусе, но огорчать ее не хотелось.
   А она, обрадованная найденной между нами человеческой ниточке, продолжала ухаживать за мной.
   – Вы рюмочку выпейте и закусите салом, гляньте, сало какое – в Москве такое не сыщешь, розовое, мясное, с «любовиночкой»…

   Галя, сидевшая рядом с Ларисой, уже подружилась с ней на весь остаток жизни, утешала ее, опекала, обнимала за плечи, что-то шептала на ухо – видимо, учила жить. Галя выступала в своей коронной роли: помогала людям, сострадала и соучаствовала не в празднике, не в победах и успехах – это-то каждый халявщик горазд, – а протягивала свою твердую руку помощи и поддержки в беде и горе. Надежную руку, не сомневающуюся в своей необходимости. И так она была поглощена своим участием в чужой беде, что не приходило ей в голову взглянуть на Ларкино лицо – слепое, плоское, мертвое.
   В комнате было очень душно. Толстый человек напротив меня достал кожаный портсигарчик и постукивал нетерпеливо по столу, не решаясь закурить здесь и не зная, удобно ли уже встать из-за стола. Удивительно было видеть на этом огромном торсе розовое детское лицо в круглых очках.
   Полнокровное лицо взрослого старшеклассника туманилось выражением неуверенности, застенчивой робости, сомнением в праве на какой-нибудь самостоятельный поступок. Сквозь круглые стекляшки бифокальных очков выглядывали время от времени растерянные глаза с молчаливым вопросом, почти просьбой: вам будет не обидно, если я скажу? Я вас не побеспокою своим поступком?
   Справа на него наседала, все время что-то объясняла и поучала крупная белая женщина, похожая на говорящую лошадь. Она что-то требовала от него, уговаривала, доказывала. А он вяло отбивался, я слышал его тягучий, чуть гундосый голос:
   – Фатит… Екатерина Степановна… от-то… фатит… я все сам знаю… для учителя это необходимо как флеб насущный… от-то… значит… Екатерина Степановна… от-то…

   Мне отмщение, и аз воздам. Я должен восстановить, реставрировать, воспроизвести смертоубийственную конструкцию. Дело в том, что я профессионал. И точно знаю, что люди руководствуются, как правило, набором достаточно стандартных побуждений и владеет ими диапазон однородных страстей. Просто в каждом отдельном преступлении они приложимы к самым разнообразным ситуациям и оттого кажутся непостижимо многоликими и загадочными.
   Для меня всегда самое трудное, самое важное – понять, ЗАЧЕМ это сделано. А точное понимание цели преступления позволяет представить технологию, его образующие элементы. И определяет выбор моих средств, поскольку бульдозер не свинтишь отверткой для часов, а компьютер не разбирают газовым ключом.
   Тот, кто сладил самострел на Кольяныча, наверняка должен быть здесь. Человек тридцать скорбящих, горюющих, соболезнующих гостей. Один из них – неискренне. И все – мне незнакомы.
   Крупная белая женщина оставила своего толстяка, встала с рюмкой в руке:
   – Дорогие товарищи! С болью в сердце и в голове мы узнали о кончине нашего дорогого Николая Ивановича Коростылева. Мне выпало большое счастье работать в школе, которой когда-то руководил ушедший от нас Николай Иваныч, работать под его началом и руководством, а потом, когда он по состоянию здоровья перешел только на преподавательскую работу, быть завучем в этой школе и пользоваться его поддержкой, дружескими советами, использовать его богатейший опыт…
   Я быстро оглядел сидевших за столом: многие смотрели прямо перед собой или куда-то в сторону, рассеянно ковыряли вилкой в тарелке, и повисло между ними какое-то странное отчуждение, словно к ним обращался не живой человек в застолье, а слушали они официальную трансляцию по телевизору. Но сидели все тихо, оставляя мне решить самому – уважение ли это к памяти покойного или дисциплинарный авторитет завуча.
   – Сейчас, когда мы все нацелены на успешную реализацию школьной реформы, нам особенно важно освоить опыт и наследие Коростылева, – продолжала говорить в своем стеклянном отчуждении завуч.
   Толстяк напротив беспомощно теребил свою кожаную папиросницу. Я перевел взгляд направо – у двери в торце стола Надя смотрела на Екатерину Степановну с нескрываемой ненавистью.
   – Выпьем за светлую память Николая Иваныча и поклянемся свято пронести через жизнь его педагогические и жизненные заветы…
   Не глядя на завуча, все выпили, а я, не дожидаясь, пока встанет следующий с тостом, сказал толстяку:
   – Идемте на воздух, перекурим по одной…
   Он растерянно заметался глазами, несмело покосился на говорящую лошадь-завуча, потом робко оценил меня взглядом – могу ли я ему разрешить встать, и я, не давая Екатерине Степановне одернуть его, твердо сказал:
   – Идите, идите, можно…
   Толстяк вырастал из-за стола, как вулкан из моря, – аморфно и поднебесно. В нем была добрая сажень. Деликатно топчась, он продвигался к выходу, стараясь спиной показать, что он никому не помешает, что он только на минутку, чтобы никто по возможности не обращал на него внимания. Правда, не заметить эту спину было нельзя, это была не спина – огромный спинальный отдел.
   Мы выползли из дома. Здесь бушевал ярко окрашенный, звонко озвученный день – конец весны, начало лета. Я вспомнил, как Кольяныч говорил: не бывает плохой погоды, бывает плохое настроение. А сегодня погода замечательная, да настроение больно скверное.
   На улице неподалеку от дома стояли несколько парней и девушек. Их красные мопеды «ява» валялись на траве притомившимися коньками-горбунками. Хрипло и мелодично орал магнитофон. Жизнь продолжалась.
   Жадно затянувшись папиросой, толстяк сказал:
   – От-то, значит, молодежь современная коровам фосты крутить не хочет…
   И я не понял, радуется он или огорчается тем, что молодежь не хочет крутить коровам «фосты». Громадный дядька с детским лицом и детской нетвердостью звуков.
   – Давайте знакомиться, – сказал он застенчиво. – Нам все равно надо будет разговаривать. Я директор школы, меня зовут Оюшминальд Андреевич Бутов…
   – Как-как? – переспросил я.
   – Да, имя у меня глуповатое – я родился во время челюскинской эпопеи, а тогда мода была на сокращения всякие, – говорил он, рдея всей кожей, я боялся, что от смущения вспыхнут его редкие белокурые волосы. – Оюшминальд значит «Отто Юльевич Шмидт на льдине»… Меня друзья зовут Юшей…
   Я пожал ему руку и удивился вялости его ладони – большая, холодная и влажная, как остывший компресс. Мы уселись на скамейку, и я смотрел, как он с жадностью курит. С конца папиросы вился слоистый прозрачный синий дымок, а из сложенных бантиком губ выпускал Бутов темно-серую густую струю, и своей бело-розовой огромностью, иллюминаторами очков, поднимающимися дымами был он похож на отдыхающий у пристани пароход.
   Поглядывая на веселящихся за забором молодых людей, Бутов печально усмехнулся:
   – Сколько насмешек, сколько страданий я вытерпел в молодости из-за своего нелепого имени… Сейчас смешно, а тогда было больно…
   У него во рту было много языка, и слова получались нечеткими, кашеобразными, еще сильнее увеличивали впечатление, что он огромный пятидесятилетний ребенок. Мне было легко представить его в штанишках-гольфиках, с бантом на шее.
   – А что ж вы терпели? – спросил я для поддержания разговора. – Сменили бы имя через загс – и конец страданиям…
   Он робко выглянул из-за кругляшей иллюминаторов:
   – Вы думаете? Может быть… Но мне кажется – это неудобно. Неловко как-то… от-то… В этом было бы определенное моральное самоуправство…
   – А в чем самоуправство? – искренне удивился я.
   – Не знаю, от-то, может быть, я не прав, от-то, но мне думается, что в имени каждого человека, от-то, есть связь поколений, так сказать, продолжение семейной традиции, от-то, знак родительской надежды в судьбе их детей… От-то… В странных сейчас именах, которые давали моему поколению, был высокий, иногда необоснованный идеализм, пафос героической эпохи, в которую жили и умерли наши родители… От-то…
   – Может быть, – осторожно согласился я и поблагодарил в душе родителей, что они не назвали меня, как моего одноклассника Рысакова, производственно-экономическим именем Индустрий.
   – А вообще-то, дело не во вкусах наших родителей, а в нас самих, – махнул рукой Бутов. – Мое имя никого не смешило бы, коли я высадился бы на самом деле на льды Северного полюса или полетел в космос. Имя становится смешным, когда оно не соответствует владельцу… От-то…
   – А мне сдается, что вы заняты делом вполне героическим…
   Бутов тяжело вздохнул:
   – Дело-то наверняка героическое и очень высокое… От-то… Вот боюсь только, что я не на уровне своего дела…
   Я серьезно спросил его:
   – Вы разве считаете себя неквалифицированным специалистом?
   – Как вам сказать… Не могу я руководить людьми… От-то… Не умею… Все надеялся, что привыкну… Я ведь и раньше просил, чтобы оставили мне часы по математике, и дело с концом, не директор я… Просил, чтобы Екатерину Степановну назначили… От-то… А теперь эта ужасная история с Николаем Иванычем… Ведь не скроешь от людей, от чего умер он… Представляете, какие это будет иметь последствия для коллектива – разговоры, пересуды, подозрения… От-то… Подумать страшно…
   – Я вас не понял, – отсек я его от сетований. – А почему надо скрывать от людей? По-моему, все должны знать об этом!
   – Зачем? – ужаснулся он. – Если бы можно было найти и как-то наказать злодея, то это, возможно, имело бы какой-то воспитательный смысл… А так? Вы-то уедете, а как я буду умиротворять все эти страсти?
   Я помолчал, поковырял прутиком в песке, потом спросил его:
   – Почему вы решили, что этого злодея нельзя найти?
   – Потому что никто не может понять, что это такое – месть, желание досадить, напугать, или это был просто хулиганский розыгрыш дурацкого шутника-мерзавца. Как это понять? Кого искать? Где?
   – Вот весь круг намеченных вами вопросов и надо выяснить…
   – Кто это может сделать? Я? Екатерина Степановна?
   Судя по всему, завуч Екатерина Степановна была его нереализованной в жизни героической сущностью – опорой, советчицей, руководительницей.
   – Вы в милицию уже обратились? – спросил я.
   – Да, конечно, я сразу позвонил. Начальника городского управления нет, я говорил с Зацаренным… Он заместитель по разыскным делам, интеллигент, милый человек, я его хорошо знаю… От-то. Он говорит, что это казусный случай, мол, невзирая на сложность отыскания виновного – это якобы практически маловероятно, но и пойманного очень трудно будет привлечь к суду… Зацаренный говорит, что нет в кодексе соответствующей статьи…
   – Есть такая статья, – заверил я Бутова, встал со скамейки и сообщил: – Значит, ситуация обстоит следующим образом: я отсюда не уеду, пока не отыщу этого мерзавца. И честно говорю, меня ваши беспокойства мало трогают. Я уверен, что, не выставив на всеобщее обозрение затаившегося подлеца, не представив на человеческий суд убийцу, мы с вами дальше жить не имеем права. Во всяком случае, нам нашим профессиональным делом не следует заниматься, если этот ползучий гад останется безнаказанным…
   – Я был бы счастлив вам помочь… От-то… Всем, чем смогу… хотя не представляю, как вам это удастся, – потерянно моргал Бутов.
   – Это не ваша забота… Мне нужно только, чтобы вы прояснили обстановку в педагогическом коллективе. И прошу от вас полной искренности, прошу вас помнить, что я не проверочная комиссия, мне нужна только правда…
   – У меня нет оснований быть с вами неискренним, – обиженно забормотал, зажевал во рту свою нескончаемую кашу Бутов. – Я всегда говорю только правду.
   – Не сомневаюсь в этом нисколько. Но одной правды мне мало, мне нужен вдумчивый анализ математика и душевное страдание однополчанина…
   – Вы думаете, мне не жаль Коростылева? – жалобно спросил Бутов, и в голосе его звучала детская обида. – Я просто опасаюсь, что расследование может иметь кумулятивный эффект: если вы не найдете преступника, то он, убив своей телеграммой Коростылева, достигнет еще одного ужасного результата…
   – А именно?
   Он протянул ко мне руки, короткопалые беззащитные ласты тюленя, а на лице его была мука.
   – Ведь школа – это большой коллектив, естественно, не обходится без разногласий, недоразумений, конфликтов. И, получив официальную огласку, смерть Коростылева станет поводом для ужасных расспросов, проверок, выяснений. Вражда и подозрения, сплетни и оговоры уничтожают все доброе… А школа наша была много лет гордостью района, одной из лучших в области…
   – Вы не бойтесь огласки, – сказал я ему зло. – Сейчас не об этом надо думать! Если вас послушать, надо сейчас нам всем выпить по рюмке за помин души Коростылева, завтра вывесить в актовом зале его портрет и позабыть о нем навсегда…
   – Почему же позабыть?.. – неуверенно возмутился Бутов, но я не дал ему договорить:
   – Потому что Коростылев часто повторял: поощрять зло безнаказанностью так же преступно, как творить его, ибо ненаказанное зло ощущает себя добродетелью… И моя задача состоит как раз в том, чтобы не дать испугу, возмущению и опасениям людей превратиться в злобный хаос всеобщего подогревания. Должен вас огорчить сообщением, что в здоровом организме вашей школы или каких-то связанных с ней отношений возник где-то гнойный нарыв, и никакими примочками его не рассосать – его надо найти и вскрыть…
   – Я бы это только приветствовал, – смирно сказал Юша. – Боюсь, что вы неправильно оцениваете мои мотивы. Я, честное слово, не опасаюсь каких-то организационных последствий и выводов начальства. Я о коллективе думаю, об учащихся…
   – Будем вместе думать, – твердо заверил его я. – В том русле, которое я вам предлагаю…
   Очень расплывчатый абрис ситуации начал выплывать из мглы неизвестности – мне надо парализовать влияние завуча Екатерины Степановны. Благо, это не очень трудно, поскольку Бутов относился к той части людей, что охотно перекладывают ответственность на более горластого и напористого. Думаю, что завучу меня покамест не перегорланить. Это у нее с Бутовым хорошо получалось. Его ведь не случайно друзья называют Юшей – огромный славный толстячок в коротковатых брюках и тесном на животе пиджаке.
   – Как фамилия Екатерины Степановны?
   – Вихоть. Ее фамилия Вихоть. А что такое? – озадачился Бутов.
   – Я хотел спросить вас: почему у нее были недоброжелательные отношения с Коростылевым? – сделал я «закидку».
   – Что вы! Что вы! Помилуй Бог! Как можно так говорить! Конечно, у них возникали разногласия, но разве можно назвать отношение Екатерины Степановны недоброжелательным? Она очень уважала Коростылева, уверяю вас!
   – А он ее?
   – Что? – испуганно посмотрел на меня сквозь круглые окошки Бутов.
   – Николай Иванович уважал Вихоть? Дружил с ней? Считался?
   – На такие вопросы трудно ответить однозначно… от-то… Жизнь ставит нас в сложные положения… Иногда возникают недопонимания… Вот видите, вам уже наговорили с три короба…
   Ему и в голову не приходило, что я еще ни с кем словом не перемолвился. И не в хваленой следовательской интуиции дело. Просто я хорошо знал Кольяныча и легко мог представить, как на него действовало трибунное велеречие завуча. Она должна говорить так всегда – на поминках, на свадьбе, на педсовете. А кроме того, несколько минут назад я наблюдал прозрачное и в то же время непроницаемое отчуждение, возникшее вокруг Вихоть, когда она говорила поминальное слово.
   – Так в каком положении возникло недопонимание между Коростылевым и Вихоть? – настырно сворачивал я Бутова на тернистый путь однозначных ответов.
   – Они очень разные люди… На многое смотрели по-разному… И конечно, надо считаться… от-то… что Вихоть женщина, она была иногда мнительна, обидчива, ей казалось, что Николай Иваныч чем-то подрывает ее авторитет… От-то… Хотя я с ней не соглашался…
   – Конкретно. Поясните конкретным случаем.
   – Как вам сказать, от-то… Они оба словесники, литературу и язык преподают, программа одинаковая, а подход, методика разные… Екатерина Степановна строже, требовательнее, и процент успеваемости у нее выше… Был случай, когда восьмой «А» потребовал, чтобы Вихоть заменили на Коростылева… Но я, хоть убейте меня, не могу взять в толк, какое отношение имеют ваши вопросы к этой проклятой телеграмме? Вы же, надеюсь, никак не связываете…
   – Ни в какой мере не связываю. Но мне надо знать все…
   Из дома вышла на крыльцо Галя, помахала мне рукой и сказала Бутову:
   – Оюшминальд Андреич, вас зовет за стол Екатерина Степановна. Она говорит, что неудобно, вам надо быть там…
   Галя молодец, уже со всеми знакома, со всеми есть отношения, она любит людей и уверена, что это взаимно.
   Бутов с неожиданной легкостью встал, жадно затянулся пару раз, и поднявшиеся над ним клубы дыма ясно показали, что пароход готов отчалить от пристани, только что наведенные сходни разговора, слабые швартовы вопросов и ответов разорвутся и рухнут в воду молчания.
   Он мечтал уйти от меня и неприятных вопросов, но решиться не мог, не получив моего разрешения, отпущения, успокоения.
   – Нам надо будет договорить, Оюшминальд Андреич, я вас завтра навещу… – пообещал я.
   – Хорошо, я буду ждать, – тяжело вздохнул Бутов и затопал по ступенькам.
   – А ты? – спросила Галя.
   – Я приду через час. – И направился к калитке.
   Повернул ключ в замке зажигания, и жигулиный мотор услужливо и готовно рокотнул, его металлическое четырехцилиндровое сердце рвалось в дорогу. Но я обманывал его – путь нам предстоял совсем не далекий. Полтора километра – до Дома связи. Я не хотел терять времени – фосфорические зеленовато-голубые стрелки автомобильных часов показывали четыре, а красная секундная, суетливая, тоненько-злая, спазматическая рвалась по кругу циферблата, неостановимо стачивая с дня стружку умчавшихся минут.
   Выехал на асфальтовую дорожку, перешел на прямую передачу и покатил тихонько, почти бесшумно с косогора вниз – к центру Рузаева. Много раз доводилось мне отсюда уезжать, уходить, и почти всегда мне было грустно – не хотелось расставаться с Кольянычем. А теперь переполняло меня чувство холодной целеустремленной ярости и злой тоски, потому что знал: ухожу навсегда. Еще сегодня и завтра, может быть, через неделю я вернусь сюда, но сейчас я уходил от Кольяныча навсегда, потому что, отправляясь на поиски его убийцы, я затаптывал насовсем свой собственный след к этому дому, к своему прошлому, к самому себе.
   Мрачная ненависть к убийце была сейчас во мне больше любви к Кольянычу, и от этого мне было трудно дышать, и я сам себе был противен.
   Но свое дело я доведу до конца.

   Неспешно плыла моя машинка по пологому спуску в субботне-беззаботный отдыхающий городок. Густо зеленый, дымящийся клубами сирени и уже пахнущий подступающим летом – пылью, нагретым деревом, слабым бензиновым выхлопом. Из окон домов доносились шквалы криков и быстрый тенорок футбольного комментатора. Около пивной бочки толпилась компания любителей стоячего отдыха. На площадке перед кинотеатром плясали «Барыню». Из дверей универмага вилась очередь, – видимо, к концу месяца выкинули в продажу дефицит. Жизнь продолжалась нормально.
   На стоянке в центре площади с трудом нашел место – грузовики и автобусы из окрестных деревень, легковушки, мотоциклы с колясками. Субботний выезд в райцентр.
   А в мраморно-стеклянных палатах Дома связи было пустовато. Ощущалось, что провинциальные амбиции строителей дома явно возносились в неоглядное будущее над реальными потребами рузаевцев в средствах связи. За окошком с надписью «Междугородный телефон» сидела женщина с вязанием в руках. Желтоватое лицо с крошечными бисеринками пота на висках. Я просунул голову в овальный вырез и увидел, что вязание лежит на покатом выпуклом своде живота. Судя по животу и недовязанным ползункам, телефонистке оставалось до декрета несколько дней.
   – Здравствуйте, дорогая будущая мама, – улыбнулся я, стараясь изо всех сил ей понравиться, – от ее доброхотности и проворства сегодняшней ночью зависело многое. – Я старший оперуполномоченный Московского уголовного розыска Тихонов…
   И протянул ей удостоверение. Она положила его на стол, механически взяла ручку, с удивлением и интересом внимательно прочитала его, и я остался доволен, что она не сделала в нем ручкой пометок и прочерков, как это делают на телеграфных бланках.
   – Здравствуйте, товарищ майор, – сказала она, и в глазах ее загорелось любопытство.
   – Как вас зовут?
   – Аня, – подумала и добавила: – Аня Веретенникова. А что?
   – Анечка, мне сегодня понадобится ваша помощь. Вы до каких дежурите?
   – Сутки. До завтра, до девяти. А вам куда звонить?
   – В Москву. И еще неведомо куда…
   – Так в Москву можно из автомата позвонить! Опустите пятиалтынный и говорите себе на здоровье… – Она улыбнулась. – А есть ли автоматическая связь с «неведомо куда» – не знаю…
   – Мне автомат не подходит – я буду звонить в Москву, а мне будут отзванивать сюда. Вы знали бывшего директора школы Коростылева?
   – Да, – кивнула Аня, и лицо ее затуманилось. – Его у нас все знают. Он умер на днях… Я до восьмого класса у него училась… Хороший человек…
   Мне не было никакого резона секретничать с Аней – все равно связь пойдет через нее, если захочет, то и так все услышит. Да и нечего мне утаивать. Тут и без меня темноты хватает.
   – Анечка, к сожалению, Николай Иванович не просто умер, а то, что случилось с ним, скорее напоминает убийство. Вы слышали о телеграмме?
   – Да, что-то слышала – телеграмма какая-то поддельная пришла. Шулякова, из отдела доставки, рассказывала…
   – В том-то и дело, что телеграмма настоящая, только послал ее человек поддельный. По виду, наверное, обычный человек, а на самом деле – вурдалак…
   – А чем я могу вам помочь?
   – Сейчас я передам в Москву запрос, а потом мне будут звонить. Пока я не знаю, где я буду находиться, но я вам буду регулярно отзванивать и сообщать номер, где я есть, и вы меня будете соединять с Москвой. Сделаете?
   – Конечно!
   – Тогда начнем. Мне нужна дежурная часть Московского уголовного розыска.
   Аня набирала диск на коммутаторе, что-то говорила своей коллеге в Москве, и лицо у нее уже было не беременно-расслабленное, а сосредоточенное, даже чуть сердитое, а вязание лежало далеко в стороне на приставном столике, и висевшая на шее телефонная гарнитура – наушники и микрофон – делала ее похожей на пилота, совершающего трудную посадку.
   – Идите в первую кабину…
   Открыл тяжелую, плотную дверь, вспыхнул свет в тесной деревянной капсуле, снял трубку с плоского аппарата без номеронабирателя и услышал знакомый глухой голос:
   – Ответственный дежурный Коновалов слушает…
   – Привет, Серега… Это Тихонов тебя достает…
   – Что это тебе неймется в субботу? Ты как в Рузаеве оказался?..
   – На похороны приехал… Тут история произошла вполне противная, мне нужна твоя помощь…
   Я объяснял ему историю с телеграммой, а Коновалов где-то далеко, за сотню верст, сосредоточенно пыхтел в трубку, не перебивал меня, вопросов праздных не задавал, но я знал, что он не просто внимательно слушает, а по укоренившейся за долгие годы привычке наверняка делает пометки на чистом листе бумаги остро отточенным карандашом. «Самая лучшая память – на бумажечке накалякана», – любил он повторять нам, когда мы удивлялись, что он никогда и ничего не забывает.
   – Понятно, – медленно сказал Коновалов. – А Коростылев этот сродственником тебе доводится?
   – Ну, наверное, считай что сродственник. Сроднились мы с ним за целую жизнь…
   – Все ясно. – И я представил себе, как он отчеркнул жирной линией свои закорючки на листе и приготовился по пунктам записывать задание.
   – Серега, надо срочно дозвониться в Мамоново, в городское управление, если понадобится – продублируй запрос в область, в Воронеж. Ты записал исходящие телеграммы? – на всякий случай переспросил я.
   – Конечно…
   – Пусть сегодня же опросят телеграфисток – всех, кто мог быть на почте во время подачи телеграммы, – кто такой Пронин?..
   – Пронина-то никакого нет – фамилия взята от фонаря, – перебил Коновалов.
   – Не сомневаюсь. Но телеграмма необычная – его должны были запомнить, почтари его смогут довольно подробно описать. Затем надо взять на телеграфе исходящий журнал, посмотреть, кто отправлял сообщения перед Прониным и вслед за ним…
   – И что? – раздумчиво спросил Коновалов. – Что дает?
   – Мамоново – маленький городок, многие знают друг друга. Соседи Пронина в очереди могли запомнить какие-то важные детали. По ним можно будет легче его раскупорить. Понимаешь?
   – Усек, – хмыкнул Коновалов. – Чувствую, что ты на воскресные дни мамоновским сыскарям подкинул работенку невялую…
   – Да, Серега, я это знаю. И тебя, друг, прошу – вломись в это дело, как ты умеешь. Я тебе не могу и не хочу ничего объяснять по телефону, но если этот гнусняк от нас улизнет, ставь на мне крест…
   И вдруг совершенно неожиданно почувствовал, что по лицу у меня текут слезы и голос предательски сел, тугой ком заткнул глотку.
   – Алё, алё, Стас, ты чего там? Алё! – заорал в трубку Коновалов. – Ты что тараканишь? Алё! Стас! Что с тобой? Может, кого из наших ребят к тебе подослать?
   Я несколько раз глубоко вздохнул, с трудом продышался и твердо сказал:
   – Серега, со мной полный порядок. Никого присылать не надо, глупости это. Я здесь все сам сделаю. Ты будешь держать связь с местной телефонисткой, ее зовут Аня Веретенникова, она меня легко разыщет… Договорились?
   – Есть, все будет в норме…
   Вышел из будки, из спертой духоты с надсадным запахом пыли и пота, и не мог несколько мгновений собраться с мыслями, отрешенно глядя на телефонистку, пока Аня не сказала мне мягко:
   – Вы не волнуйтесь, я вас мигом соединю, как только позвонят…
   – Спасибо, Аня, я вам буду регулярно звонить. Вот вместе с вами мы раскрутим эту историю…
   – Ну да, конечно, я ведь старый Шерлок Холмс, – усмехнулась Аня. – Да и вы на милиционера не похожи. Вы на артиста Филатова похожи, только ростом подлинней…
   Я подумал, что она моложе меня лет на пятнадцать, но говорила она со мной не как молодая женщина, она не «ухаживалась», она говорила с ласковой снисходительностью матери, для которой все эти игры давно позади, хоть и симпатичны, но неинтересны – она вязала ползунки, и на лице ее желтели пятна будущих иных, нестерпимо тяжелых и высоких забот.
   – Аня, где у вас городская милиция?
   – А вон наискосок, через площадь дом двухэтажный, там вход с переулка.
   – Анечка, я вам звоню через час…
   С автостоянки постепенно разъезжались машины, урчали, готовясь в путь, автобусы, из-под брезентового фургона с надписью «Люди» разносилась по площади развеселая гармошка, нестройное пение, клочья частушечных выкриков. Сумки, пакеты, авоськи с апельсинами.
   Я пересек площадь и вошел в зеленый палисадник перед старым домом с красной стеклянной табличкой «Управление внутренних дел». На деревянном крылечке сидел милиционер и строгал ножом чурку.
   – Я бы хотел поговорить с Зацаренным, – сказал я, поздоровавшись.
   – А он у себя сейчас. Шестая комната – пройдете мимо дежурной части, налево по коридору…
   Из-за приоткрытой двери раздавался громкий голос:
   – Нет, нет, Семен Петрович, вы это не понимаете… У нас для этого нет возможностей… Да что страда – в милиции всегда страда…
   Слова были круглые, отчетливые, точно разделенные между собой, – цепочкой воздушных пузырей вылетали они из кабинета в сонную тишину пустого коридора и гулко лопались в неподвижном сумраке вокруг меня.
   Я постучал и вошел в комнату, не дожидаясь ответа, – за столом разговаривал по телефону молодой капитан, и я удивился, что у такого юного блондинчика столь ярко выраженный командирский голос.
   Он показал мне рукой на стул и зычно сказал в трубку:
   – Нет, Семен Петрович, не могу, и не просите… Вы это не понимаете… На заметку возьмем обязательно, а практически пока обойдемся разговорами…
   Я подумал, что от его голоса в телефонных проводах должно подскакивать напряжение. Юша Бутов сказал о нем – интеллигентный – милый человек, заместитель по разыскным делам Зацаренный.
   Он бросил на рычаг трубку и поднял на меня голубые навыкате глаза:
   – Слушаю вас… – И слова, как детские шарики, один длинный, а второй круглый, гулко ухнули надо мной.
   – Моя фамилия Тихонов, я приехал из Москвы на похороны Николая Ивановича Коростылева и вот решил зайти к вам…
   – Да, да, да, – закивал огорченно Зацаренный, – я в курсе дела. Очень печальная история. Уважаемый был человек. Только не знаю, чем мы вам можем быть полезны…
   – Вы знаете о телеграмме, которую прислали Коростылеву?
   Зацаренный на миг задумался, будто вспоминал, о какой телеграмме идет речь, потом сказал неопределенно:
   – Да, я слышал об этой истории… Очень жаль, что такое еще случается в нашей жизни…
   – А кроме человеческого сожаления по поводу таких прискорбных фактов, у вас нет каких-либо еще побуждений? – спросил я.
   – Не понял? – шумно удивился Зацаренный. – Что вы имеете в виду?
   – Я имел бы в виду возбудить дело, например… Провести тщательное расследование, попробовать разыскать автора телеграммы…
   Голубые выкаченные глаза Зацаренного полыхнули грустной усмешкой профессионала, обвыкшегося с человеческими горестями и умеющего отделить естественные эмоциональные всплески от разумно-прозаических условий жизни.
   – Я вас понимаю, товарищ Тихонов, вашему горю сочувствую… Вы, видимо, близкий человек покойному?
   – Близкий, – кивнул я. – Думаю, что был близкий…
   – И мне понятно ваше справедливое желание наказать этого дурака, пославшего телеграмму… Но к сожалению, это не в наших силах.
   Органное рокотание голоса Зацаренного меня подавляло. Я робко спросил:
   – Отчего же?
   – Оттого, что смерть учителя Коростылева – я имею в виду общественный смысл – скорее напоминает несчастный случай, последствие стихийного бедствия, чем результат преступления…
   – Очень интересная точка зрения, – заметил я.
   – Боюсь, что нам надо признать этого неизвестного дурацкого хулигана чем-то подобным случайному удару молнии или упавшему с крыши на голову кирпичу, – развел руками Зацаренный, доверительно наклонился ко мне, и узкий луч заходящего в окне солнца ярко вспыхнул в голубой эмали университетского ромбика на правой стороне его мундира.
   – Хочу обратить ваше внимание, – сказал я, – что ни молния, ни рухнувший кирпич не обладают злой волей. Иначе говоря, умыслом…
   – В том-то и дело, – вздохнул Зацаренный. – Вы не понимаете, что с точки зрения закона мы никогда не сможем доказать наличие умысла на убийство Коростылева у человека, отправившего телеграмму. Даже если допустить, что мы его найдем, – а это весьма маловероятно. Но и в этом случае он скажет нам, что просто хотел пошутить. Что с него, дурака, возьмешь? Никогда такое дело через суд не пролезет, вернут его нам или прекратят совсем. А то, глядишь, и оправдают этого кретина. А нам в отчетность – брак!
   – Боитесь отчетность испортить?
   – Не боюсь! – отрубил Зацаренный. – А не хочу! Хорошая отчетность с точки зрения демагогов – забота службистов, карьеристов и бюрократов. А на самом деле хорошая отчетность – это зеркало нашей работы. И цифры в отчетности – отражение нашей жизни. Поэтому я и борюсь за хорошие цифры. У меня на сегодня три кражи не раскрыты и один грабеж, вчера в общежитии строителей драка приключилась – виноватых нет, сейчас на повестке дня непримиримый бой самогонщикам и алкоголикам. Вот это все – реальные преступления, по которым я должен отчитаться. И за эту отчетность я болею и, как вы говорите, портить ее не хочу…
   Я видел, что он устал от разговора со мной. А может быть, просто устал за день. Сегодня суббота, а он на месте. Вообще говорить таким гулким, утробным голосом – это само по себе утомительная работа вроде цельнодневного раздувания мехов. Да я и не хотел заводиться.
   – Мне приятно, что вы переживаете из-за нераскрытых краж и грабежа, – сказал я. – Но непонятно, почему вы решили заранее, что телеграмму учинил дурак, кретин или глупый хулиган. А может быть, злодей?
   Зацаренный с досадой пожал плечами:
   – Я вам уже объяснял, что существует понятие юридической процессуальной бесперспективности. Закон предусматривает такие случаи. – Он с досадой ткнул в стопку книг на столе. – Статья сто восьмая Уголовно-процессуального кодекса гласит: «Дело может быть возбуждено только в тех случаях, когда имеются достаточные данные, указывающие на признаки преступления». Недвусмысленно ясно! Это закон!
   – А мне неясно, – спокойно ответил я. – В научном комментарии к статье сто восьмой сказано, что для возбуждения уголовного дела достаточно данных, свидетельствующих о наличии преступного события, хотя бы они и не содержали указания на конкретного виновника. Мне не изменяет память?
   Зацаренный растерянно помолчал, потом вперил в меня свои голубые буркатые глаза:
   – Вы что – тоже юрист?
   – Я тоже юрист. Я ваш коллега, старший оперуполномоченный МУРа…
   Зацаренный засмеялся и спросил:
   – Что же вы, коллега, цитируете комментарий со второго пункта? Там ведь, если помните, есть пункт первый. И подтверждает он мою правоту…
   – Это почему же?
   – Потому что там сказано: «Данные, свидетельствующие лишь об антиобщественных, но уголовно ненаказуемых поступках, не могут считаться основанием для возбуждения уголовного дела». Вот так…
   Я слушал Зацаренного и все больше убеждался: его голос так могуч и убедителен потому, что возникает не как у нас всех – в маленькой гортани, а формируется мощным желудочно-кишечным трактом, где-то там глубоко, в неведомых словоносных недрах рождается эта звуковая стихия. Его речь была не похожа на мое жалобное колебание воздуха, это было не исчезающее дрожание эфира – это звучал величественный Логос, имеющий массу и объем.
   – Мне кажется, мы не можем договориться потому, что вы заранее твердо уверены, будто автор телеграммы – просто злой глупец, совершивший аморальный антиобщественный поступок…
   – А вы твердо уверены, – перебил меня Зацаренный, – что это злой демон, спланировавший умышленное убийство почтово-телеграфным методом…
   – Нет, я в этом не уверен, – покачал я головой. – Но считаю при нынешних-то трагических и в то же время достаточно таинственных обстоятельствах всякое предварительное теоретизирование неуместным. Я бы хотел, чтобы следствие дало ясный и недвусмысленный ответ: кто он, человек, отправивший телеграмму? И зачем он это сделал? Или почему он это сделал…
   – Да, я с вами согласен, – вздохнул Зацаренный. – Но мы же с вами практики, реалисты и знаем, что раскрутить подобную глупость в сто раз труднее, чем любое хитроумное, изощренное убийство…
   – Опять двадцать пять! Мы с вами не знаем – глупость это или изощренное убийство…
   – Хорошо, хорошо! Я с вами не спорю, – замахал энергичными ручками, загрохотал надо мной Зацаренный. – Я хочу вам задать товарищеский коллегиальный вопрос. Вот вы – работник МУРа, можно сказать образцовой, лучшей разыскной службы. Представьте, что к вам обратились с подобным материалом. Вы бы настаивали на возбуждении уголовного дела? С перспективой вечной нераскрываемой «висячки»?
   Экий паршивец! Он поставил меня в невыносимую позицию демонстрации своей добродетели. Но у меня нет возможности кокетничать и жеманиться. И я твердо ответил:
   – Я лично – возбудил бы. Я надеюсь, что вы освободите меня от предъявления своего послужного списка и доказывания моей добросовестности…
   – Упаси бог! – взорвал акустическую бомбу Зацаренный. – Я вам верю. Но один мой очень умный друг всегда говорит, что никакой следователь не должен, не может расследовать дел, связанных с судьбой близких людей, как ни один хирург не станет оперировать дорогого ему человека. Руки дрожат!
   – Да, у меня дрожат сейчас руки, – сказал я. – Может быть, ваш друг и правильно говорит про хирургов…
   – А про нас? – усмехнулся Зацаренный.
   – Про нас? Я вот только сейчас понял, что, когда каждое дело будет волновать тебя лично так, будто тебя самого режут, тогда правосудие будет обеспечено как надо…
   – К сожалению, если смотреть на вещи реально, это невозможно. И когда горечь утраты стихнет и вы немного успокоитесь, поймете, что нельзя боль всего мира принять на себя… Вы не понимаете, что…
   Я встал, дальнейший разговор мне представлялся бесплодным. Образованный, приличный человек, наверняка честный работник. Особая порода людей, которые начинают и завершают любой спор заявлением – «вы не понимаете, что…».
   Зацаренный протянул мне руку, напутственно гулко прогрохотал:
   – Мы, конечно, что сможем, проверим… Хотя особых надежд не питаю… Да и семья покойного ни с каким заявлением не обращалась… Вы им скажите… чтобы все было в установленном порядке…
   На автомобильной стоянке, кроме моего «жигуленка» цвета «коррида», уже никого не осталось. Все разъехались. На опустевшей площади валялись оранжевые кляксы апельсиновой шкуры, пустые сигаретные пачки, ветерок разносил клочья бумаги. Черным колодцем зияла брошенная на асфальте лысая покрышка с грузовика. Налившееся тяжелой краснотой солнце садилось в пепельно-свинцовые горы облаков.
   Я подошел к машине и увидел, что рядом с водительской дверью сидит Барс. Завыл он тоненько и посунулся ко мне.
   – Ты меня как разыскал? – потрепал я его по загривку, и Барс длинным горячим языком лизнул мне ладонь.
   – Садись в машину, поедем домой. – Открыл заднюю дверцу, и Барс ловко прыгнул в кабину.
   Я сел за руль, повернул в замке зажигания ключ, и мотор ровно, сильно заурчал, плавно включилось сцепление, медленно покатился по пустынной площади автомобильчик. Во всем городке пахло сиренью и пылью. Безлюдно и тихо. Только у подъезда Дома культуры толпились люди, доносились хохот и взвизгивания девчат. Свернул на зеленую Комендантскую улицу, навстречу со свистом – как стрижи – промчались два пацана на велосипедах, и снова стало пусто и тихо, залито неверным сумеречным светом майского заката.
   У меня было ощущение, будто я сплю. Снится диковинный странный сон, пугающий, неприятный, я знаю, что это сон, но стряхнуть его мягкое обволакивающее ярмо не могу. И поскольку во сне мы ничему не удивляемся, я уже принял смерть Кольяныча, и теперь надо что-то делать, разговаривать, действовать, но, как во сне и бывает, я не знаю своей роли, не понимаю, что мне надо предпринять, какие слова я должен говорить.
   Слева впереди меня по тротуару широко вышагивала статная крупная женщина с развевающимся хвостом светлых волос. Я притормозил около нее, высунулся в окно:
   – Садитесь, Екатерина Степановна, довезу вас до дома…
   Завуч в первый момент отшатнулась, потом узнала меня, усмехнулась:
   – Да нет уж, спасибо… Я не домой, и идти мне тут рядом совсем…
   – Тогда я могу вас проводить, – предложил я.
   – А чего провожать? – громко засмеялась она, и ее смех вспорхнул в зеленых сумерках жестяной птицей. – Тут у нас не заблудишься, все рядом…
   Я уже вылез из машины, скомандовал негромко Барсу: «Охраняй» – и подошел к задержавшейся в нерешительности женщине. Вихоть, ее зовут Екатерина Степановна Вихоть.
   – Я все равно хотел вас повидать, мне надо с вами поговорить по делу, – сказал я настырно, а она пожала плечами, нехотя согласилась:
   – Если по делу, то конечно…
   – А вы опасаетесь, что бездельные вечерние прогулки с малознакомым мужчиной вас могут скомпрометировать? – поинтересовался я.
   – Меня никакими обывательскими сплетнями не скомпрометируешь, – резко врубила она мне. – Но заботиться о своей репутации педагога я обязана…
   Она была сейчас похожа на дот – огромное неприступное сооружение, которым стремятся завладеть какие-то несуществующие захватчики. А может быть, она нарочно придуривалась, стараясь оттянуть время? Может быть, ей сейчас не хотелось говорить со мной?
   Но я уже стряхнул с себя оцепенение, я делал привычное мне дело – разговаривал с людьми. Дело в том, что настоящая разыскная работа – это не ползание по земле в поисках следов и не преследования, не охота, не засады. Это просто разговоры. Много разговоров. С людьми интересными и противными, искренними и лживыми, мудрецами и дураками. Горы слов просеиваются через сито моего интереса, массу сведений трясу я на грохоте своих представлений о возможном и необходимом, пока не заблестит на дне искорка правды, бесценная крупица истины.
   – Заверяю вас, Екатерина Степановна, что я человек очень строгих правил и знакомство со мной никоим образом подорвать вашей репутации женщины и педагога не может…
   – Я не в том смысле… – слегка смутилась Вихоть, получив от меня гарантии, что я не начну прямо здесь, на вечерней улице, терзать ее репутацию. – Я это так сказала, вообще…
   – Вот и я сказал так просто, вообще.
   Мы пошли потихоньку по улице рядом, но взять ее под руку я не рискнул, поскольку от такой ревнительницы своей репутации за подобную вольность можно было бы в два счета схлопотать по физиономии. Несчастные беззаветные хранительницы рубежей, на которые никто не посягает!
   – Как вы думаете, Екатерина Степановна, кто мог отправить Коростылеву эту телеграмму?
   – А почему вы именно меня об этом спрашиваете? – вскинулась Вихоть.
   – Я об этом спрашиваю всех, – мягко пояснил я. – А ваше мнение для меня особенно ценно…
   – Интересно знать – почему же мое мнение вас интересует особо?
   Я старался не смотреть на эту говорящую лошадь, только вслушивался внимательно – ее голос подрагивал, она странно реагировала на мои естественные вопросы.
   – Вы же много лет вместе работали, хорошо знали Николая Иваныча. Вы, кажется, тоже словесница?
   Она кивнула. В задумчивости она не замечала, что все время убыстряет ход: мы начали с вялого прогулочного шага, а сейчас она топала рядом со мной дробной тяжелой рысью.
   – Вы, Екатерина Степановна, завуч, на вас так или иначе замыкаются все преподаватели, ученики и их родители. Вы лучше других можете знать – к кому из них следует внимательнее присмотреться…
   – Этого я не знаю! Мне вообще неприятно думать, что подобное могло быть как-то связано с моей школой…
   – Приятно или противно – тут уж считаться не приходится. Думать надо, и для меня будут очень ценны ваши соображения…
   – А какие у меня могут быть соображения? Скорее всего, это сделал кто-то из старшеклассников. Очень трудная подрастает молодежь…
   – Да я думаю, что во все времена подрастающая молодежь была трудной для взрослых. А у кого-нибудь из старшеклассников конкретно были с Коростылевым конфликты?
   – Ну, этого я не могу сказать… Вообще Коростылев был человек прекрасный, но согласиться с его педагогической методой я не могла. Особенно в последнее время… Может быть, это у него возрастное… Да что сейчас говорить…
   – А что вас не устраивало в его педагогическом подходе?
   – Да разве во мне дело? У него ребята распускались… После его уроков другим педагогам было трудно владеть классом…
   – Поясните мне, Екатерина Степановна, что это значит… Я ведь в школьных делах профан.
   – Да тут не надо быть специалистом, есть аксиома взаимоотношений учащихся и преподавателей.
   Мы свернули направо в сонный переулок, и сразу же на столбах заморгали, затеплились лампы дымным сиреневым светом, постепенно наливавшимся яркой голубизной. И рой мошкары заходил кружащейся сетью вокруг истекающих слабым, неуверенным свечением фонарей.
   Завуч не то досадливо, не то сердито сказала:
   – Коростылев или не мог, или не считал нужным поставить необходимый барьер между собой – воспитателем и учениками – воспитуемыми. А без этого водораздела педагог обязательно спускается с высоты своего опыта и авторитета до уровня детей. Ведь школьники – это дети, и они должны точно знать, что такое дисциплина, что можно, чего нельзя, где проходит грань между ними и взрослыми… Сейчас и говорить-то об этом неуместно, но доходило до курьезов…
   – А именно?
   – Да этим «именно» числа нет. Ему балбес десятиклассник Самочернов официально заявляет на уроке, что считает Высоцкого поэтом лучше Маяковского, а Коростылев, вместо того чтобы поставить на место этого наглеца, начинает вместе со всем классом абсолютно серьезно разбирать, почему им нравится сейчас Высоцкий. – Она взглянула на меня и с искренним ужасом тихо сказала: – Они на уроке пели Высоцкого… С ума сойти можно…
   – Екатерина Степановна, а может быть, это все выглядит не так драматически? Может быть, Коростылев на этом уроке соединил для детей кажущийся им разрыв между Маяковским и Высоцким?
   – Нет! Этого не может быть! Можно только разрушить вечные ценности в неустоявшемся детском сознании…
   – Екатерина Степановна, я не педагог, в теории воспитания понимаю мало. Но я хорошо знал Коростылева. И вот какой вопрос возник у меня: а вдруг он не опускался до детского уровня мышления, а поднимал их до себя? Вдруг он сам восходил к удивительному миру детского чувствования, нам, взрослым, уже недоступному?
   Вихоть раздраженно фыркнула:
   – Прекраснодушные разговоры постороннего человека! Вы знаете, какая у учителя основная задача в классе? Не дать ученикам сесть себе на шею!
   Я засмеялся:
   – А я по простоте своей думал, что преподаватель должен научить ребят знанию наук и человеческого поведения…
   – Безусловно! Но это цель! А метод – не дать себя оседлать развеселой ораве в тридцать человек, иначе никаких знаний преподать им невозможно…
   – Екатерина Степановна, я сам учился несколько лет в классе у Коростылева, и ребята мы были не менее бойкие, чем нынешние. Но никогда нам не удавалось, да и, честно говоря, не хотелось оседлать Коростылева… Не знаю, может быть, он постарел сейчас…
   – Я и не говорю, что именно его класс мог оседлать. Но постарел он безусловно. Иначе и нельзя объяснить то, что он говорил ребятам… – Она шла уже такой дробной рысью, что трясся тротуар.
   – А чего же он такого говорил? – всерьез удивился я.
   – Да сейчас-то и вспоминать об этом неуместно, но Николай Иваныч дошел до того, что его отдельные высказывания нельзя расценить иначе как религиозную пропаганду…
   – Что?! Что вы говорите такое?
   – То, что слышите! Он объяснял ребятам, что Александр Невский ни больше ни меньше как святой… Да-да! Христианский святой… – Она дышала возмущенно-тяжело, искренне.
   Я засмеялся – через множество лет сквозь кривую призму ее убогого воображения и затаенного недоброжелательства вернулся ко мне старый урок Кольяныча.

   – …Запомните, дети, никогда не рано совершить доброе, никто не может быть слишком молод для подвига – великому князю владимирскому Александру Невскому на Чудском озере было двадцать три года. А почти через полтысячи лет он был причислен к лику святых и канонизирован. Не потому, что церковь осознала его святость, а потому, что Петр I нуждался в легендарном великом герое, который отвечал житейским представлениям простых людей о святости – то есть самом дорогом нам, самом заветном, навсегда связанном с истиной, благом, любовью и преданностью нашей Отчизне. И от этого имя Александра Невского, как и полагается святому, – нетленно, ибо приходит к нам из мглы времени всякий раз, когда земля наша в беде и опасности…
   – Вы смеетесь? – сердито выкрикнула Вихоть.
   – Нет, я не смеюсь. Я грущу. А вы считаете, что детям не надо говорить о том, что Александр Невский был прославлен и почитаем как святой благоверный воитель?
   Вихоть круто повернула направо в тенистый зеленый переулок, слабо освещенный старыми желтыми фонарями, застроенный деревянными домишками с лавочками у калиток, она так резко рванула в сторону, что я чуть не пролетел мимо, но сумел сманеврировать и устремился вдогонку ее размашистому мощному шагу.
   – Да, я уверена, что это ненужная, вредная информация, мешающая неокрепшему детскому сознанию выработать четкое, ясное мировоззрение…
   Я вздохнул:
   – Бедный Владимир Мономах…
   – При чем здесь Мономах? – настороженно-подозрительно спросила завуч.
   – Дело в том, что основателя и собирателя Руси тоже почитали святым.
   – Ага, я вижу, Коростылев воспитал достойного ученика! – ядовито заметила Вихоть, и я легко представил себе, как она распекает в учительской ребят-штрафников.
   – Я надеюсь, – ответил я тихо. – Я бы очень хотел быть достойным учеником Коростылева. И позволю себе заметить, что он не занимался религиозной пропагандой, а делал самое трудное, что выпадает на долю учителя…
   – Интересно знать, что же вы считаете самым трудным в нашей работе? – запальчиво спросила Вихоть, и меня охватила тоска от бессмысленности нашего разговора, его бесплодности и безнадежности. Нельзя словами раскрасить пепельно-серый мир дальтоника.
   – Я, наверное, не смогу вам этого объяснить, но сказать вам о том, чем занимался целую жизнь Коростылев, я обязан. Несколько десятилетий подряд он множеству детишек мягко и настойчиво прививал мысль, ощущение, мировоззрение, что класс, школа, город, страна, мир – огромная семья этого маленького человека, и все нуждаются в его помощи и участии. Он приучал нас к мысли, что наша история – это не хронологическая таблица в конце потрепанного учебника, а наша родословная, живое предание о нашем общем вчера, без которого не может быть завтра. Он объяснил, растолковал, уговорил нас всех, заставил поверить, что литература – это не образ Базарова или третий сон Веры Павловны, а мироощущение народа, его ищущая, страдающая и ликующая душа, выкрикнутая в вечность… А-а! – махнул я рукой с досадой. – Что там говорить сейчас!
   – Действительно, что вам со мной говорить! Где уж нам понять вас, столичных! – обиженно проржала Вихоть. – Но я, между прочим, на разговор с вами не набивалась…
   – Это правда, – согласился я. Впереди замаячил перекресток, и мне стало любопытно, куда она повернет – налево или направо? – Вы действительно на разговор со мной не набивались. Мне даже показалось, что вы избегаете разговора со мной.
   – Это почему же еще? – вскинулась она и, убыстрив шаг, не дожидаясь моего ответа, свернула за угол направо. – Чего это мне избегать разговора с вами?
   – Вы избегаете со мной серьезного разговора о том, что могло произойти в школе…
   – А что должно было произойти в школе? Слава богу, в моей школе все в порядке! – Она говорила с нажимом: В МОЕЙ ШКОЛЕ… ВСЕ… В ПОРЯДКЕ…
   – Сомневаюсь…
   – А мне безразлично, сомневаетесь вы или нет! К школе это не может иметь отношения… И конечно, мне не нужно, чтобы вы без серьезных оснований тормошили всех, допрашивали-переспрашивали… Всю школу перебулгачите, а результатов будет – нуль…
   – А у меня есть серьезные основания, – сказал я уверенно. – По крайней мере два…
   – Даже целых два! Мне не расскажете, конечно?
   – Обязательно расскажу. Первое – вся жизнь Коростылева была замкнута на школе. У него не было в привычном смысле личной жизни вне школы, бытовые проблемы его не интересовали. Поэтому, скорее всего, телеграмма была инициирована какими-то событиями в школе, о которых я обязательно узнаю. В этом я вас уверяю…
   – На здоровье! Тем более что в информаторах нужды не будет. А второе?
   Нам оставалось пройти два квартала – и упремся в Комендантскую улицу. Там, где я ее увидел. Только мы должны были выйти на полкилометра раньше того места, где я оставил машину с Барсом.
   – Второе? – не спеша переспросил я. – Второе основание – из области ощущений, бездоказательных, непроверяемых. Впечатления и предчувствия…
   – Какие же именно у вас ощущения и впечатления? – недовольно мотнула она головой, которой сильно не хватало дуги и удил.
   – Мне показалось, что вы не чрезмерно огорчены смертью своего коллеги…

   Она задохнулась от ярости, только рот широко открывала, как вынырнувший из глубины пловец.
   – Ну… ну… ну… это, знаете ли… дерзость… нахальство…
   – Ощущение не может быть дерзостью или нахальством. Мне так показалось, – пожал я плечами. – Впечатление у меня такое сложилось.
   – Наглость – то, что вы мне говорите о своих дурацких впечатлениях! Ощущение у него! Что ж мне – рядом в могилу ложиться? Так я ему не жена! Я в отличие от некоторых не какой-то там Янус двуличный, а скорблю со всеми, как полагается…
   Скорбит со всеми, как полагается. А ведь наверняка когда-то Кольяныч ей говорил, что Янус не двуличный, а просто смотрит он своими двумя ликами – печальным и радостным – в прошлое и будущее, скорбит и надеется. Да забыла она в суматохе жизни, много дел, должно быть, у такого энергичного завуча. Скорбя как полагается, вышли мы на Комендантскую улицу, и она отрезала:
   – Все, до свидания, вот мой дом, я пришла, – и показала рукой на трехэтажное кирпичное сооружение на противоположном углу.
   – До свидания, Екатерина Степановна. Я вас еще обязательно навещу, – уверенно пообещал я.
   Она пошла через дорогу, бросив мне через плечо неопределенное:
   – Это уж как там получится…
   Впереди по улице еле просматривался в наступившей темноте мой автомобильчик. Я медленно направился к нему, на ходу обдумывая странный маршрут нашей прогулки. Вихоть шла к кому-то – на свидание или в дом, но, встретив меня, передумала и, описав большой круг, вернулась к себе. Ах, как мне хотелось знать – к кому она собиралась в гости?! К подруге? Портнихе? Сослуживице? Родственнице?
   Во всяком случае, к кому бы Вихоть ни шла, она явно не хотела, чтобы я знал об этой встрече.
   Я открыл дверцу, и Барс коротко радостно взвыл – он тосковал в этой железной скорлупе, в отчаянии и безнадежности дожидаясь меня. Он толкался носом мне в затылок, в ухо, тонко горлово подвизгивал, будто хотел мне сказать что-то очень важное, и мука немоты судорожно скручивала его мускулистое поджарое тулово.
   – Терпи, брат, – сказал я ему. – Терпи. Такая у нас с тобой работа – терпение, ожидание, внимание…
   Вслушиваясь в мой голос, он успокоился, примостился тихо на заднем сиденье, только уши по-прежнему стояли дыбом.
   – Поехали теперь к Наде…
   Ночи, настоящей тьмы в начале лета здесь не бывает. Когда я подъехал к дому, на востоке уже лежала сочная мгла, налитая густой синевой. А на другой стороне горизонта еще рдели остатки заката и небесный купол там не доставал до земли, размытый желто-красными бликами исчезнувшего за лесом солнца. И от этого казалось, будто ночь сама источает этот недостоверный перламутрово-серый свет.
   Напротив дома Кольяныча стояла у калитки женщина. Наверное, я бы и не заметил ее силуэта, еле просматривавшегося в дымных сумерках, но она шагнула мне навстречу:
   – Вечер добрый… Я Дуся Воронцова…
   Дуся сегодня уже дважды привечала меня и все-таки снова назвала себя, потому что привыкла за целую жизнь, что люди, едва познакомившись с ней, тотчас забывают ее невыразительное доброе лицо с мелкими чертами, словно размытыми многолетними огорчениями, тяготами и бабьими слезами.
   – Здравствуйте, Евдокия Романовна, я рад нас видеть…
   – Ой, как хорошо! – И заторопилась, быстро заговорила, словно спешила сказать, успеть передать, пока я снова не забыл ее. – Надя не ложится спать, она вас дожидается. Она мне сказала: «Обязательно Станислав Павлович к нам зайдет». Надюшка у меня такая в слове твердая! И другим всем верит…
   Почему-то я знал, что Надя будет ждать меня. Я был уверен, что она захочет узнать хотя бы о первых моих шагах в розыске. Да и мне очень хотелось поговорить с ней. Она может мне объяснить многое. Подумал об этом – и сразу же поймал себя на том, что мне охота поговорить с ней не только о случившемся. Мне просто хотелось поговорить с Надей.
   Дуся, еле различимая в темноте, неуверенная, незапоминающаяся, встревоженная моим молчанием, засуетилась, просительно сказала:
   – Идемте, а? Сейчас еще не поздно, ничего, мы и чай сделали, и пирог я успела испечь. Заходите, Надя вам будет рада. – И, боясь, что я откажусь, быстро пошла через дорогу к своему дому.
   Надя за столом читала книгу. Зеленый югославский абажур окрасил комнату в призрачные тона, в углах комнаты замерли сторожкие болотные тени. На электрической плитке тихонько пофыркивал чайник, старый жестяной чайник с носиком, заткнутым свистком. Когда-то чайник был красным, а теперь эмаль обтерлась, отбилась до металла, и стал он похож на маленький паровоз. Свисток тоненько, сипло присвистнул. В круглом жестяном котле всегда неподвижного паровозика за долгие годы столько воды накипело – полмира объехать можно. А он простоял все это время на плитке. Свисток поначалу давился паром чуть слышно, а потом его свист стал настойчивее и громче, он предупреждал нас: не молчите, он гнал нас перед собой по невидимым рельсам необъяснимого смущения.
   – Вам покрепче? – спросила Надя.
   – Да, если можно, почти одну заварку.
   Она довольно кивнула:
   – Я тоже люблю настоящий чай.
   Надя насыпала в фарфоровый заварочный чайник черно-коричневые засушенные травинки из длинной пачки со смешной этикеткой – диковинный горбатый слон, похожий на дромадера, несущий на себе погонщика с опахалом. Зеленоватый полумрак, смуглая девушка с родинкой на лбу, индийской тикой. Она в этот момент была не похожа на учительницу в забытом маленьком Рузаеве, а казалось, что сошла Надя с оборотной стороны чайной этикетки – добежит горбатый слон до края пачки, завернет его за угол погонщик, подхватит потерявшуюся принцессу и умчит обратно в забытую сказку.
   Чай Надя разливала в большие чашки. Над красно-золотистой жидкостью млел белый парок. Чайник на плитке иногда тонко всхлипывал вялым свистком. Маленький паровозик, недвижимо мчащийся в никуда. Куда везешь?..
   – Устали, наверное? – спросила Надя.
   – Не знаю. Наверное, устал. Не знаю. Просто бывают дни, полные потерь, огорчений и неудач. Вот в такие дни меня отравляют досада, горечь, боль. И тогда я чувствую, как старею…
   Дуся, неслышно сновавшая где-то за спиной, сказала:
   – Ну, вам до старости еще далеко, вы совсем молодой мужчина.
   Я усмехнулся, а Надя, не обращая внимания на мать, спросила:
   – Как вы думаете, вам удастся что-нибудь узнать?
   Мне не хотелось хорохориться, что-то изображать и представлять – я себя чувствовал с нею удивительно просто и легко.
   Вообще с того момента, как она мне сказала, что много лет была влюблена в меня, я понял, что с ней надо или говорить совершенно искренне, или не разговаривать вовсе. Но мне хотелось с ней говорить. Я только сейчас ощутил, что все время хотел Надю увидеть и говорить с ней.
   – Не знаю. Это трудное дело. И вполне загадочное – я понял, что очень многие не хотят, чтобы я отыскал правду…
   – Значит, шансы есть?
   – Конечно. Такие шансы всегда есть. По своему опыту я знаю, что следователь побеждает, если он начинает думать о своем деле всегда.
   Дуся, деликатно покашливая, вышла из кухни и поставила на стол пирог, высокий, румяный.
   – Ешьте на здоровье, это со смородиной. Мы ее сами консервируем. Как раз на год хватает, от лета до лета…
   Надя махнула рукой:
   – Перестань, мама. Кого это интересует?
   Пирог облегченно вздохнул, и корочка чуть-чуть опала.
   Дуся застеснялась и робко сказала:
   – Надечка, я ведь это просто так, к слову заметила…
   Надя вперилась своими черными индийскими глазами мне в лицо, чуть прикусила губу и нервно заговорила:
   – Станислав Павлович, вы, наверное, думаете, что я это от кровожадности, от желания отомстить… Поверьте, я не о том сейчас думаю. Я не могу объяснить, но точно знаю, что эта история не может закончиться ничем… Я бы очень хотела, чтобы вы нашли этого мерзавца. Мне невыносима мысль, что удивительного человека Коростылева мог безнаказанно убить какой-то ничтожный мерзавец, и сейчас, наверное, веселится, радуется, как ловко все получилось у него, как это просто – убрать из жизни замечательного, нужного человека, потому что мешал чем-то ему или стал вреден. И совсем это не страшно и не опасно – это ненаказуемо! Вы не можете это оставить просто так…
   Я пожал плечами:
   – Я и не собираюсь оставлять это просто так. И не считаю вас кровожадной. Мы сейчас здесь и чаи распиваем вместе потому, что оцениваем ситуацию одинаково. Надя, а ваша завуч Екатерина Степановна сильно не любила Коростылева?
   Надя досадливо дернула подбородком:
   – Да нет, это не то слово. Дело не в том, что она его не любила. Она его абсолютно естественно не воспринимала, не понимала, они были разнородные существа. Ну, знаете, как бы это объяснить – вот мы с вами углеводородные, а она кремнийорганическая. Они с Коростылевым совсем разные были. Она считала его от старости чуть-чуть свихнувшимся. Этакий старый придурок, безвредный, но назойливый. Ей и мысль в голову не приходила, что его ум организован совсем по-другому, чем у нее…
   – А они часто конфликтовали?
   – Ну, я непосредственно дела с ними не имела, участия в их конфликтах не принимала, но, конечно, разговоры доходили. В последний раз был крупный бой. Вихоть поставила девочке двойку за сочинение, а Коростылев вынес этот вопрос на педсовет и оспаривал оценку принципиально…
   – А в чем существо спора? – спросил я.
   – Вихоть задала им сочинение на тему «За что я люблю Гринева и ненавижу Швабрина?». А девочка в сочинении написала: «Я не люблю Гринева и считаю его глупым, инфантильным барчуком, а Швабрина уважаю, потому что он боролся вместе с пугачевцами против царского самодержавия и был настоящим мужчиной». Подход несколько неожиданный, но Коростылев настаивал на том, что мы не можем заставлять всех детей думать одинаково, что без свободы мнения и неожиданных подходов к привычным нам понятиям не может развиться из ребенка гармоническая личность.
   – Но мне кажется, что такой случай мог стать основой их несовместимости…
   – Да, конечно, – согласилась Надя, – это я так, в качестве примера. Я думаю, что Вихоть не любила Коростылева так же, как должник, не имеющий возможности расплатиться, начинает ненавидеть человека, который и долг вроде бы не требует вернуть, но и отказывается забыть о нем…
   Я закурил сигарету, устроился поудобнее на стуле и попросил:
   – Поясните, пожалуйста…
   – Не понимаете? – удивилась Надя. – Вы разве не замечали, что многие люди боятся чувства благодарности, стыдятся его, они испытывают какую-то досаду против тех, кто сделал им много доброго?
   – Случалось мне видеть и такое, – кивнул я.
   – А Коростылев сделал очень много доброго Вихоть, но, видимо, не в коня корм. Она органически не воспринимала все то, что он хотел ей дать…
   – Екатерина Степановна показалась мне человеком с огромным самомнением, – заметил я.
   – Ну это уж как есть, – усмехнулась Надя. – Она вообще из той породы людей, что искренне уверены, будто человечество произошло не от обезьяны, а от них. Наш физик Алеша Сухов сказал про завуча, что ее можно использовать как физическую единицу меры настырности: один вихоть – единица напористости и наглости…
   Дуся тихо подошла к столу, чтобы не мешать разговору, длинным ножом разрезала пирог, положила на мою тарелку большой сочный кусок, молча придвинула ко мне.
   – Попробуйте, мама замечательно печет все это, – предложила Надя.
   И Дуся обрадовалась паузе, оживилось ее неяркое лицо, залучилось, яснее проступили глаза.
   – Вы поешьте сначала, поговорить еще успеете…
   – Спасибо! А вы, Надя, не любите сласти? – спросил я.
   – He-а, – помотала она головой. – Я вообще с детства мало ем. А суп с грехом пополам меня приучил есть Николай Иванович…
   Я удивился:
   – Каким образом?
   – Э! Как он делал все – никогда никого не заставляя. Он умел заинтересовать в самом скучном и неинтересном деле. Я была маленькая, и Коростылев мне рассказывал, что мы с ним устроим охоту на загадочного дикого зверя, живущего в лесу за Казачьим лугом. И мол, если нам удастся его подстрелить, то суп из него сделает нас неслыханно умными, сильными и красивыми. А назывался зверь – Дикий Говядин…
   Мы засмеялись оба, и я легко представил себе, как Кольяныч воодушевленно рассказывает о неведомом Диком Говядине, жарко полыхает живой глаз, а синий, стеклянный, полуприкрыт веком, и эта маска иронии и страсти снова делает мир недостоверным, потому что никогда нельзя понять: говорит он правду или выдумывает, сердечно убеждает или тихонько насмехается.
   – И что, подстрелили вы Говядина? – спросил я.
   – Я сильно болела, и пришел однажды Коростылев – не с кастрюлей, не с термосом, а со своим фронтовым котелком, завернутым в ватник. «Похлебка из Дикого Говядина!» – кричал он от самых дверей и стучал в донышко алюминиевой ложкой. – Надя потерла ладонью лоб, смежила веки, будто боялась, что мы спугнем воспоминание. – Он уверял меня, что съеденный нами суп сделает его молодым и, скорее всего, у него вырастет оторванная рука, а я превращусь во взрослую красавицу. Но обязательно надо съесть сто котелков этой похлебки. И конечно, я не устояла перед таким соблазном…
   Надя грустно засмеялась, и мне показалось, что она сейчас заплачет.
   – Боже мой, какие он всегда выдумывал замечательные истории! – воскликнула она, и я услышал крик сердца. – Вы видели завещание Колумба?
   – Да, видел…
   Много раз я читал старый пергамент, и мне было непонятно, сделал ли Кольяныч его сам, нашел, купил или придумал.
   А иногда именно в такие длинные вечера, когда время утрачивало четкость, как расфокусированное изображение, мне начинало казаться, что пожелтевший лист – настоящее завещание Колумба, что эти неровные подслеповатые буквы сползли с гусиного пера на волглый пергамент четыреста лет назад в минуту душевной потерянности, утраты, надежды, разлома веры. И, всматриваясь в морщинистые блеклые кружки – пятнышки соли от океанских брызг или оброненных слез, – я слышал свист ветра, треск рушащихся рей, глухой стук бондарного молотка в днище просмоленной бочки, укрывшей внутри себя весть человечеству о том, что погибающий сейчас Христофор Колумб пересек Океан Тьмы и открыл водный путь в сумеречную далекую страну – Индию.
   Индию, которая оказалась Америкой, – великое заблуждение, соединившее две половины человечества.
   Прикрывал глаза и слышал сиплый быстрый голос Кольяныча:
   – Не торопись судить – очевидное обманчиво. Мы узнаем себя и мир через боль рухнувших иллюзий, досаду понятых ошибок, трудное терпение думать об одном и том же…
   Я смотрел, как Надя наливает мне в чашку рубиново-красный чай, и думал о том, что она правильно подметила главное в общении Кольяныча с людьми: он никого никогда не заставлял, ни на кого не напирал. Он не давил, не убеждал и не настаивал, а только пытался мягко и весело уговорить, все время отступая, и предлагал всем выбрать для себя наиболее удобный, ловкий, выгодный вариант решения, поступка, поведения. И как-то так уж получалось у него, что этот удобный, ловкий, выгодный вариант – это поступок в чью-то пользу, это решение для другого, это хорошо всем остальным. Удивительный парадокс поддавков – побеждаешь, только сдавая свои шашки. Выигрываешь – раздавая.
   Будто отвечая самому себе, я неожиданно сказал вслух:
   – Он знал трудное искусство жить стариком…
   Надя удивленно взглянула на меня:
   – Да он и стариком-то не был! Он был молодой человек. Просто он жил в старой, немощной плоти. – И покачала головой. – Нет, нет, стариком он не был…
   На стене зашипели часы, что-то в них негромко чавкнуло, растворились дверцы, и выскочила наружу механическая кукушка. Кукушка была странная – она не куковала, а только нервно кивала головой, и что-то внутри часов в это время потрескивало, тихонько скрежетало и тоненько звякало. И, устыдившись своей немоты, кукушка дернула последний раз головой и юркнула в укрытие. Дуся, неслышно сидевшая в углу дивана со сложенными на коленях руками, словно оправдывая ее, грустно сказала:
   – Старая она очень… Время хорошо показывает, а вот голос пропал…
   Я сказал Наде:
   – Мне кажется, что Вихоть скрывает от меня что-то важное…
   – Что именно?
   – Ну как вам сказать… Я не могу поверить, что они всерьез ссорились из-за сочинения о Швабрине и Гриневе. Что-то было гораздо серьезнее…
   Надя сказала:
   – Конечно, не в этом дело. Просто один из эпизодов возникшей между ними неприязни. Точно так же, как Коростылева начинало трясти, когда он слышал, что Вихоть, преподаватель русского языка, говорит: «Мальчуковое пальто», «Пальтовая ткань», «Бордовый цвет». Но не в этом было дело…
   – А в чем?
   Надя подумала и медленно, будто подбирала правильные слова, сказала:
   – Мне кажется, что Николай Иванович считал ее человеком не на своем месте, что ей нельзя заниматься воспитанием детей…
   – И что, он не скрывал этого от Вихоть? – спросил я.
   – Думаю, что последнее время не скрывал. К сожалению, я не знаю подробностей, но на прошлой неделе разразился какой-то глухой скандал.
   – Интересно, – насторожился я. – Скандал? Между кем да кем?
   – Коростылев мне не рассказывал об этом, но, как я слышала, он решил выставить двойку за год и не допустить к выпускным экзаменам Настю Салтыкову…
   – И почему это могло быть причиной скандала с завучем?
   – Вы понимаете, Станислав Павлович, я бы очень не хотела, чтобы у вас возникло ощущение, будто я пересказываю сплетни. Я просто хочу рассказать вам все, что я знаю, а знаю я не так уж и много, во всяком случае, того, что могло бы вам помочь…
   Я мягко прижал ладонью к столу ее подергивающуюся от нервного напряжения руку:
   – Надя, поверьте мне, я ненавижу сплетни. Но в таких драматических обстоятельствах тайный фон отношений между людьми порождает не сплетни, а версии. Скорее всего, эта Настя Салтыкова – любимица Вихоть? Так?
   Надя досадливо кивнула:
   – Да! Она всячески протежирует этой способной, но очень ленивой и дерзкой девочке-десятикласснице.
   – А в чем причина такой любви Вихоть к этой девице?
   – Да не к девице! Ее мать – подруга Вихоть. Клавдия Салтыкова – человек влиятельный, директор Дома торговли. Дружат они с Вихоть много лет. И конечно, Вихоть заинтересована, во-первых, в том, чтобы дочка ее подруги получила аттестат зрелости, а во-вторых, чтобы не был зафиксирован грубый брак в работе – это ведь неслыханное дело, чтобы десятиклассницу не допустили к экзаменам…
   – А почему Коростылев так возражал против нее?
   – Потому, что девочка совсем ничего не знает. Девочка совершенно не хочет учиться, она уверена, что ей место в жизни и так обеспечено. Я боюсь утверждать, я этого не знаю наверняка, но мне кажется, что у Коростылева были принципиальные возражения против того, чтобы выпускать с аттестатом зрелости Настю…
   – А у матери Салтыковой были столкновения с Коростылевым?
   – Я знаю, что когда-то давно она оскорбляла Николая Ивановича и он просто не разговаривал с ней. Я подробностей точно не знаю, но я и сейчас не уверена – имеет ли это отношение к случившейся печальной истории.
   – Скажите, Надя, а вы знаете Салтыкову? Что она за человек-то?
   Надя задумалась, и по мелькнувшей на лице тени я видел, что ей не хочется говорить об этом. Она сделала над собой усилие и произнесла:
   – Я затрудняюсь вам сказать что-нибудь определенное. Я таких людей боюсь – то, что называется бой-баба, она кого хочешь в бараний рог скрутит…
   – А если не скрутит?
   – Тогда обманет, задарит, заласкает! Не люблю таких. Она да Вихоть – два сапога пара…
   Я поставил чашку на блюдце и попросил разрешения позвонить по телефону.
   – Да, конечно, пожалуйста…
   Я набрал 07 и услышал чуть сонный голос Ани Веретенниковой:
   – Междугородная слушает…
   – Добрый вечер, Анечка. Это Тихонов вас беспокоит…
   – Да-да, я ждала вашего звонка. Вам звонили из Москвы. Я обещала, как только вы появитесь, сразу вас соединить.
   – Спасибо, Анечка, окажите любезность.
   Ее голос исчез из трубки, слышались какие-то шорохи, электрические толчки, затем раздался протяжный гудок, и в телефоне возник голос Коновалова:
   – Дежурная часть Главного управления внутренних дел.
   – Коновалов. Серега, это я, Тихонов.
   – А, привет. Я тут хотел тебя поставить в курс дела. Я связался с Мамоновом. Дежурные послали опергруппу на почту, опросили всех, кого возможно. Они, как ты и предполагал, сделали «вилку» из тех, что посылал телеграмму до и после той, что отправили в Рузаево. Люди более-менее одинаково описывают молодого человека: блондин, выше среднего роста, одет в серый летний костюм. Никаких конкретных сведений о нем нет.
   – Ты не узнавал – они опрашивали местных жителей? Может быть, кто-нибудь его знает?
   – Конечно узнавал. Никто его не опознает. Это микрорайон. Там все друг друга знают, и, судя по тому, что ни телеграфисты, ни опрошенные клиенты его не могут назвать, это явно чужой, приезжий, а может, проезжий. В Мамонове никто его раньше не видел…
   Голос у Коновалова был огорченный и усталый.
   – Серега, завтра передай по смене мою просьбу. У меня могут возникнуть новые вопросы, я буду звонить с утра…
   – Хорошо, – сказал он. – До десяти я на месте, а меняет меня Петренко. Я проинформирую подробно и попрошу все возможное сделать.
   – Обнимаю. Привет. Пока.
   В телефоне что-то щелкнуло, голос Коновалова пропал, и из мгновенной тишины возникла Аня:
   – Поговорили?
   – Да, Анечка, спасибо. К сожалению, ничего нужного мне не рассказали. Я, видимо, снова буду просить вас о помощи…
   – Хорошо, я дежурю до утра. Если что-нибудь понадобится, вы звоните моей сменщице Гавриловой Рае, она все сделает, я предупрежу.
   – Будьте здоровы…
   Я положил трубку. Надя настороженно смотрела на меня, дожидаясь результатов разговора. Я покачал головой:
   – Пока вестей никаких… Так что все откладывается до завтра. Надеюсь, мне удастся решить эту задачку.
   Она спросила:
   – Вы думаете о нем всегда?
   – Да, всегда. Я буду думать о нем всегда, – помолчал и добавил: – Николай Иванович Коростылев любил повторять, что ничего путного нельзя узнать без ньютоновского терпения думать об одном и том же…
   На улице было тепло и тихо. В небе плыла мутная, слабая луна. Небо расчертили слоистые волокна облаков, похожие на дымные полосы. Отсюда, со взгорка, было видно, как над центром Рузаева, освещенного газосветными сильными лампами, вздымается оранжевый отсвет, похожий на йодистый пар.
   Пахло сиренью и горьковатым ароматом цветущих тополей. Прибитая росой пыль на дороге всасывала звук моих шагов. У калитки стоял в сторожкой напряженной позе Барс. Тоненьким горловым подвизгом он дал мне знать издали: «Слышу, дожидаюсь!»
   Я отворил дверь в дом и позвал его:
   – Пошли со мной… Нам тоже спать пора…
   – Припозднился ты, брат, припозднился, – благодушно сказал Владилен, оторвавшись от маленького транзисторного приемника, вещавшего спортивные новости. Владилен удобно устроился в старом глубоком кресле, верхняя пуговица на поясе брюк была расстегнута, подтяжки сброшены с плеч, он весь был замкнут на процессе спокойного вечернего пищеварения.
   Женщины перетирали за столом вымытую посуду. Лара обессиленно кивнула мне, а Галя сосредоточенно не смотрела на меня. Она выражала мне свое неудовольствие тем, что я напрочь забыл о ней в такой тяжелый, волнующий день, не оказал должного внимания и сам отказался от столь необходимого мне сопереживания. И тем самым лишил ее дополнительного веса в глазах столь близких мне людей, переживающих горе, которому она сейчас сочувствовала, а я – своим отсутствием – снижал тяжесть понесенного удара и гасил накал ее сострадания.
   Барс робко потыкался мне в ноги, потом понял, что его не выгонят, отошел в угол и свернулся в лохматый ком.
   – Ты есть не хочешь? – спросила Лариса.
   Я отказался. Уселся за стол, откинулся на спинку стула, вытянул ноги, и огромная усталость навалилась на меня. Мне не хотелось говорить, думать, не хотелось никого видеть. Одно огромное желание владело мной: лечь, закрыть глаза, свернуться, как Барс, клубком, забыть все, забыть этот долгий ужасный день.
   – Тебе удалось что-нибудь узнать? – спросил Владилен, не отрываясь от своего приемника. В транзисторе что-то пищало, скрипело, билось, скороговоркой суетливо бормотало. Казалось, что он держит в руке маленькую клетку с напуганным беснующимся зверьком. Но зверек матусился напрасно – его пищащий страстный шепот мало волновал Владилена. Приблизительно так же, как и мои сведения, которые я должен был добыть. Владилен – безмятежно счастливый, спокойный человек. Равнодушный ко всему на свете.
   – Нет, ничего не узнал я покамест, – нехотя ответил я и спросил у Лары: – Тебе не доводилось слышать от отца о каких-нибудь конфликтах с завучем?
   – С Вихоть? – удивилась Лара. – С Екатериной Степановной? Не-ет! Вроде нет, не слышала. Ничего особенного не припоминаю. Вообще-то, он о ней отзывался не очень уважительно, но ничего особенного никогда не говорил. А почему ты об этом спрашиваешь?
   – Да так, просто хочется знать, – лениво ответил я и пояснил: – Мне нужно знать все, что здесь происходило. Я хочу точно выяснить отношения отца с этими людьми.
   – Ты все-таки надеешься восстановить справедливость? – спросила Галя.
   Галя – удивительный человек. Она никогда не оперирует бытовыми понятиями. Для нее существуют только всеобщие категории: Справедливость, Любовь, Верность. Для нее мир выстроен из крупных блоков глобальных отношений.
   Я пожал плечами:
   – Моя задача – искать не справедливость, а правду…
   – Какая разница? – хмыкнула Галя.
   – Большая. Я думаю, что у людей очень разные представления о справедливости. Мне нужна правда, она универсальна для всех.
   – Тогда непонятно, почему тебя заинтересовали отношения Николая Ивановича с завучем, – сказала Галя. – По-моему, она очень симпатичная женщина. Мне нравятся такие люди – пусть резкие, прямые, но они знают, чего хотят в жизни.
   – Да? – усомнился я. – Возможно… Во всяком случае, мне показалось, что она не очень хорошо относилась к нашему деду. И мне она точно не нравится…
   Галя обиженно промолчала, а Владилен выключил приемник, встал, потянулся – крупный, рослый, хорошо кормленный, в красивой заграничной рубашке и с расстегнутой верхней пуговицей на брюках. Ничто не могло порушить его взаимной влюбленности с жизнью. И вальяжную его представительность нисколько не портила розовая плешь, которую он закрывал поперек головы аккуратной волосяной попонкой. Владилен улыбнулся мне доброжелательно и сказал:
   – Стас, может быть, ты слишком высокие требования предъявляешь к людям?
   – А в чем они, эти высокие требования?
   Владилен смотрел на меня снисходительно-ласково, как мудрые отцы взирают на своих шустрых, ершистых несмышленышей.
   – Ведь тут вопрос совсем простой, – глубокомысленно поведал он. – Надо подойти к нему достаточно широко, чтобы картина была и реалистичной, и объективной. Мой тесть Николай Иванович был человек замечательный во всех отношениях. Но людям простым, незамечательным – тем, кто с ним жил и работал, – доставалось несладко…
   Я опешил и немного растерялся:
   – А чем же это несладко было тем, кто с ним жил и работал?
   – Он предъявлял к людям невыполнимое требование – быть не хуже его, – усмехнулся Владилен, – а это было весьма затруднительно, поскольку человеком он был во многих отношениях исключительным. Но, на мой взгляд, ему не хватало очень важного человеческого свойства – терпимости к чужим слабостям и недостаткам…
   И снова было не ощущение горечи, или боли, или гнева – а воспоминание об удивительном сне заполнило меня.
   Сон во сне. Сон за пределом сна. А внутри бесплотного шатра, под невидимым сводом – здесь была явь. Висящий в воздухе стакан. Предмет, опирающийся только на мою волю. Удерживаемый силой души…
   Я внимательно смотрел на Владилена и думал о том, что Кольяныч никогда не жаловался мне на зятя, никогда не хвалил его, не упоминал о нем. Я знал, что он зятя недолюбливает. Только однажды он сказал:
   – У нас нормальный литературный конфликт отцов и детей. Только в жизни конфликт наш развернут наоборот: мой зять – очень серьезный, сытый, пожилой человек, немного утомленный людской глупостью. А я… – Он задумался.
   – А вы? – спросил я.
   Он тихонько засмеялся, яростно блеснул стеклянным глазом и сообщил шепотом:
   – Я – мальчишка, убежавший с уроков…

   – Вот видишь, как все по-разному воспринимают людей, – сказал я Владилену. – Мне-то всегда казалось, что Кольяныч – единственный человек, который прощал людям все. Он мог войти в положение любого человека…
   Да, он входил в положение любого встречного, с азартом входил, энергично, с искренним интересом. По-моему, иногда забывал выйти, так и жил подолгу с чужой бедой, с соседской радостью.
   – А я разве возражаю? – воздел руки Владилен. – Мог войти, помочь, посочувствовать, простить и промолчать. Но внутри осуждал, и это было видно, а людям неприятно, когда их осуждают за их слабости. Люди любят нравиться, им хочется, чтобы их уважали, ценили и чтобы ими восхищались.
   – Это точно, – заметил я. – Вот такой человек, как ты, заслуживает непрерывного восхищения. Я сам всю жизнь мечтал быть таким, как ты, но у меня это, к сожалению, не получилось.
   Владилен легко засмеялся, он не желал замечать моего недоброжелательства, он просто махнул на меня рукой:
   – Ладно, брось подначивать. Дед прожил долгую, хорошую жизнь. Знаешь, как Монтень сказал: «Кто научил бы людей умирать, научил бы их жить».
   Я помолчал и ответил:
   – Мне кажется, что, если бы люди научились жить так, как Кольяныч, для них утратил бы свой страшный смысл вопрос о том, как умирать.
   Владилен помотал головой:
   – Ну с этим я не согласен! Ведь ты же сам больше всех хочешь выяснить – почему и как, при каких обстоятельствах умер старик? Ведь тебя же это волнует?
   – Да, это меня волнует, – твердо сказал я. – Потому что он не просто умер, а, мне кажется, его убили. И допустить в этом хоть тень сомнения я не могу.
   – И это правильно! – горячо поддержал Владилен. – Кабы только удалось – это было бы замечательно! Хотя я склонен полагать, что это вряд ли возможно.
   – Почему вы все заранее уверены, что это невозможно? – спросил я. – Почему вы не сучите ногами от нетерпения, почему не подталкиваете локоть от жадного ожидания, почему не кричите – давай, давай, мы ждем от тебя ответа!..
   Владилен хмыкнул:
   – Давай, Стас! Давай, давай! Мы ждем от тебя ответа. Но опасаюсь не дождаться…
   – Уточни…
   – У тебя исходная установка неправильная. Николай Иваныч был человек неплохой и честный. Отсюда ты делаешь неправильный вывод: у доброго, старого, честного человека не может быть много врагов. Надо пошустрить и сыскать одного-единственного прохвоста, который учинил эту беду…
   – А в чем неправильность моего вывода?
   – В том, что мой тесть мог иметь очень много врагов или недоброжелателей. И имел их наверняка…
   – Это почему?
   – Потому что он был стар и очень активен. Старики вообще люди трудные. Как говорит мой заместитель, они из-за склероза не помнят вчерашнего большого добра, а пустяковое старинное зло всю жизнь в себе лелеют…
   – Посовестись, Владик, – твой тесть ни на кого никогда зла не держал…
   – Ошибаешься, Стас! Ты находишься в добросовестном, искреннем заблуждении, поскольку вы с Коростылевым вообще похожие люди. А он был вовсе не христосик и на плохих человечков зло не просто держал, а изо всех сил с ними бился. И они его за это дружно не любили. Понятно?
   – Понятно, – кивнул я профессору теоретической банальности.
   – И этих самых человечков должно быть немало. Поэтому я и не уверен, что ты найдешь среди них автора телеграммы…
   – Ладно, поживем – увидим, – сказал я. – Мне так не кажется. Попробуем, поищем, посмотрим. Надеюсь, что найдем.
   – Да, это было бы хорошо, – повторил Владилен. – К сожалению, я послезавтра должен уезжать, ты же знаешь – служба не ждет, мне вообще надо готовиться к отъезду…
   Владилен, кадровый работник Внешторга, полжизни провел где-то за рубежами, и у меня постепенно создалось впечатление, что он воспринимает жизнь как очень доброжелательный, заинтересованный, активный турист. Хотя, возможно, я был к нему несправедлив.
   – А ты куда едешь сейчас? – спросил я его из вежливости, хотя, честно говоря, мне это было безразлично.
   – Должен ехать в Уругвай.
   – В командировку?
   – Да нет уж. Заместителем торгпреда. Года на два, на три… – помолчал немного, потом добавил: – Вот если эта история не задержит…
   Я удивился:
   – А как это может тебя задержать?
   – Ну, знаешь ли, это не вопрос… По-разному бывает… И посмотреть на эту историю могут по-разному. Кто-то умер, или кого-то убили, какие-то неприятности, странная история. Кадровики ведь люди въедливые. Конечно, история эта во всех отношениях неприятная.
   – Да ты не бойся, тебя эта история никак затронуть не может, – сказал я и почувствовал, что меня распирает от желания сказать ему что-нибудь злобное, обидное.
   – А я и не боюсь, – усмехнулся Владилен и серьезно добавил: – Но все равно думать об этом приходится…
   Он взялся за ручку двери и неожиданно спросил самого себя, и вопрос этот прозвучал как ремарка в старых пьесах – «в сторону»:
   – Оно мне надо?
   И вышел.
   Да и мне пора идти укладываться. Притомился я сегодня. Надо выспаться – завтра предстоит трудный день. Надо довести до конца эту странную историю.
   Где-то на задворках усталого мозга, на краю дремлющего сознания жило ощущение, или воспоминание, или предчувствие: я знаю ответ на все вопросы, со мной это все уже было, однажды я уже все это пережил – терял, любил, скорбел и ненавидел.
   Но когда? Кого? Не мог понять. Или припомнить. А может быть, предположить.
   Почему? Почему же никому не нужно знать, от чего и как умер Кольяныч? Почему этого не хочет директор школы Оюшминальд? Почему так ожесточенно отталкивает мои вопросы Вихоть? И Владилену это совершенно не нужно – дед ведь уже прожил долгую, хорошую жизнь. Странно. Непонятно мне.
   У Лары закрывались глаза, и веки у нее тяжелели и опускались, как у дремлющей птицы. Только Галя выглядела бодрой, но думала она сейчас о чем-то далеком.
   – Идемте спать, – сказал я.
   Лара ответила:
   – Да, пора. Я устрою Галю с собой, а тебе, Стасик, мы постелим на диванчике у папы, наверху…
   Я поднялся по скрипучей лестнице в мансарду. Здесь прошла какая-то очень важная часть моей жизни.
   Удивительная комната, переоборудованный в жилье чердак с потолком, косо падающим от одной из стен почти до самого пола на противоположной стороне. Легкий запах пыли и дыма и тугой дух смолистой сосновой вагонки, которой обита мансарда.
   Кожаный черный диван с валиками. Старый буфетик с выпуклыми фацетными стеклами, превращенный в книжный шкаф. Подзорная труба. Старый барометр. Старая керосиновая лампа с цветным фаянсовым абажуром. Рассохшиеся венские стулья. Этажерка.
   Нигде в домах больше нет этажерок. Вообще не часто встретишь сейчас в доме старые вещи. Не старинные, а старые. Люди не ощущают поэзии старых вещей – с первого рубежа благополучия они выкидывают этот надоевший хлам и покупают модненькую полированную мебелишку из прессованных опилок. На следующей ступеньке преуспеяния возникают финские и югославские гарнитуры. А те, кто взошел уже в полный материальный порядок, начинают азартно собирать «старину»: безразлично – красиво ли это, удобно, уместно ли в современных городских квартирах. Важно, что вещи старинные, подлинные – знак успеха, достатка, жизненного уровня.
   А Кольяныч жил в окружении старых вещей. Они были частичками его прошлого, а он не отказывался ни от одного прожитого дня. Я думаю, он жалел эти вещи, как жалеют старых, уже бесполезных в хозяйстве животных. От новых, от молодых наверняка было бы пользы больше, но этих-то стариков не выгонишь – все-таки жизнь прожита с ними.
   Окно около постеленного мне дивана было закрыто, я хотел распахнуть его и увидел, что фрамуги так и не расклеивали с зимы. Между рамами лежала запылившаяся вата, украшенная обрезками фольги. И вспомнил, как сказал мне здесь Кольяныч:
   – …Старость – это разобранная новогодняя елка. Исчез аромат хвои, падают желтые иголки, лысые веточки торчат, обрывки серебра. И я бы поверил, что праздник жизни кончился, но всегда вдруг находишь одну-единственную забытую игрушку – и она сулит надежду, что пусть через год, но радость придет снова…
   Я скинул ботинки, бросил на стул брюки, прилег на диван, и меня затопило непонятное сонливое возбуждение – я не мог пошевелиться от усталости, и заснуть не было сил.
   Я видел забытый под столом коричневый мешок спущенной кислородной подушки – обессиленный понтон тонущего корабля жизни Кольяныча. Все бесполезно. Если бы эта подушка раздулась до размеров дирижабля, она бы и тогда не подняла повисшего над бездной Кольяныча. Телеграмма, как разрывная пуля, уже разрушила его сердце.
   Сейчас не нужно думать об этом. Сейчас нужно заснуть. Заснуть.
   Вертелся с боку на бок, вставал, курил, ложился опять и прокручивал снова и снова все разговоры за день, придумывал незаданные вопросы завучихе Вихоть, находил остроумно-едкие ответы Владилену, стыдил директора Оюшминальда – и меня заполняла огромная обида, боль, печаль. Остро саднящий, жгучий струп незаживающей душевной раны.
   Лежал неподвижно и слушал вязкую, стоялую тишину и рассматривал через окно на затянутом дымной пеленой небосводе слепую серебряную монету луны.
   И в этой тишине мне слышно было чье-то тяжелое хриплое дыхание, где-то внизу ни с того ни с сего заскрипели и смолкли деревянные половицы, отчетливо звякнуло лопнувшее стекло, невпопад ударили медным стоном стенные часы. Приподнял с подушки голову, внимательно прислушался.
   Нет, никого там нет. Некому ходить. Это мое прошлое уходит из умершего дома.
   Нужно уснуть, и сон все растворит, все смоет. Говорят, надо с горем переспать.
   Я дожидался этого волшебного мига засыпания – первой ступеньки моста над небытием, за ним – новая жизнь. Но сон еще долго не шел, пока наконец я не открыл глаза и не увидел, что темнота прошла, наступило утро, и ночь выпала из жизни мутным, липким осадком без сновидений.

   Школа в Рузаеве красиво стоит – в самом конце Добролюбовской улицы, на вершине холма, и просматривается оттуда вся далекая округа: лес, река, красные руины Спасо-Никольского монастыря. Сама школа в лучах утреннего солнца была похожа на огромный кусок рафинада: белые стены с голубовато-синими отблесками огромных окон.
   Построили школу по самому современному проекту. Два трехэтажных блока, соединенных прозрачной аркой перехода. И внутри в последней предэкзаменационной паузе – послезавтра должны были начаться выпускные экзамены – школа была такая же вымытая, нарядная и праздничная. Цветы, плакаты, лозунги, малолюдство и тишина – приметы предстоящего праздника и волнения, как перед стартовым выстрелом на соревнованиях.
   Я поднялся на второй этаж и прошел в учительскую. Немолодая женщина писала за столом что-то в журнале. Она подняла на меня взгляд, мгновение присматривалась, потом сказала:
   – A-а, здравствуйте…
   И я вспомнил, что видел ее вчера на поминках. Круглое лицо, рыжевато-седые волосы, стянутые на затылке в скудный пучок, блеклый крап веснушек. Нас, кажется, знакомили, но в царившей сутолоке я успел сразу же позабыть, как ее зовут и кто она такая.
   – Меня зовут Маргарита Петровна, – избавила она меня от неловкости. – Я преподаю географию. Мы с Николаем Ивановичем были ветераны школы. Вместе работали еще в старом здании. А теперь только я осталась. Последняя, можно сказать…
   Свежий аромат клейкой тополиной листвы и сирени, врывавшийся в учительскую через окна, смешивался с больничным запахом соды и хозяйственного мыла – где-то рядом мыли, чистили классы.
   На лице Маргариты Петровны лежала печать испуга и искренней грусти – именно сегодня, в пустой учительской, она, наверное, почувствовала, что осталась из всех стариков в школе последней.
   – Маргарита Петровна, мне не дают покоя обстоятельства смерти Коростылева. Вы ведь в курсе дела?
   – Да, конечно, – вздохнула она, и я рассмотрел, что под веснушками у нее кожа не розовая, а старчески красноватая. – У нас все об этом знают. Да что поделаешь…
   – Вот я пытаюсь что-то поделать, – сказал я, прочно усевшись на стуле перед ней. – Вы ведь были в дружеских отношениях с Коростылевым?
   – Да, скорее всего, у нас были дружеские, добрые отношения, – задумалась она, сняла очки и положила на стол. – Мы не были закадычными друзьями, но столько лет вместе работали, так много прожито вместе! Да и человек он был очень хороший…
   – У вас нет никаких предположений – кто, почему, зачем мог прислать эту телеграмму Николаю Иванычу?
   Она развела руками:
   – Ну как здесь предположишь что-нибудь? Как язык повернется про кого-нибудь сказать такое! Грех на душу взять боязно! Я ведь и представить себе не могу такого врага у него, чтоб мог столь злодейскую шутку учинить.
   Она смотрела на меня растерянно и опасливо, и мне казалось, что ей хочется, чтобы кто-нибудь пришел в учительскую и прервал наш разговор. И тогда я спросил напрямик:
   – А мне показалось, что у Коростылева были не слишком доброжелательные отношения с вашим завучем Вихоть…
   Старая географичка заморгала, как девочка, веснушки совсем утонули в багровом румянце, она потупилась, заерзала:
   – Я так не могу сказать. Они, возможно, были не очень теплые – отношения у них, я имею в виду, но нельзя ведь назвать их недоброжелательными. – Вздохнула тяжело и добавила: – Хотя, конечно, у них были столкновения…
   Прежде чем углубляться в это сообщение, я решил уточнить для себя один не очень ясный вопрос:
   – Маргарита Петровна, а власть завуча в школе велика?
   Меня рассмешила ее реакция. Весь вид ее изображал – что за нелепость?! А ответила очень осторожно:
   – Ну, как вам сказать… От завуча ведь довольно много зависит… Это проблема весьма сложная…
   Я усмехнулся:
   – А чего там сложного? Вы мне расскажите, чем завуч занимается, тогда мы вместе оценим ее власть.
   Маргарита Петровна поежилась, помялась, я видел, что ей страшно обсуждать дела завуча, наконец решилась:
   – От завуча зависит расписание уроков, то есть наша занятость. Так сказать, количество часов, которые выделяются…
   – А количество часов – это заработок? – переспросил я.
   – Ну естественно! Кроме того, завуч в известной мере является экспертом нашей работы. Молодых учителей завуч аттестует, определяет их профессиональный уровень. А для тех, кто готовится к пенсии, особенно важно, какую даст завуч учебную нагрузку…
   – Почему?
   – Так ведь размер пенсии зависит от заработка в последний год! Ну а пенсионера вроде меня, если завуч занелюбит, можно вообще вытурить в один хлоп…
   – Вот мы и выяснили вдвоем, что власти и возможностей у завуча в школе хватает, – покачал я головой и спросил еще: – Маргарита Петровна, может быть, я ошибаюсь, тогда вы меня поправьте, но вчера на поминках мне показалось, что школьные преподаватели относятся к Екатерине Степановне Вихоть очень сдержанно.
   Учительница пришла в совершенное смятение, на ее добром, простоватом лице выступили от волнения мелкие бисеринки пота.
   – Вы ставите меня в очень трудное положение, предлагая оценивать их отношения… Я и о Екатерине Степановне не хотела бы ничего говорить, поскольку она человек сложный и отношения с людьми у нее непростые…
   – А в чем эта сложность отношений?
   – Понимаете, с ней стараются по возможности избегать конфликтов, потому что она женщина резкая и памятливая.
   – Так, это я уже понял, – согласился я. – Но Коростылев, как мне сдается, этих конфликтов не боялся. Вы мне не скажете, в чем, собственно, расходились-то они с завучем?
   – Как бы это точнее сказать? – Географичка поежилась, будто от пронизывающего ветерка. – Я не умею формулировать… Но однажды Коростылев при мне сказал ей: учителю, которого не любят ученики, надо менять работу. Он, скорее всего, ребенка ничему не научит, а если научит, то школьник это плохо запомнит, а если все-таки задолбит, то употребит не для доброго дела…
   – Позиция спорная, – усмехнулся я. – Но, видимо, она и определила их отношения?
   Маргарита Петровна долго сосредоточенно черкала что-то в журнале, потом бросила ручку на стол и сказала:
   – Видите ли, их отношения сложились таким образом не сразу, они имеют некоторую историю, так сказать. Раньше они не выходили за рамки профессиональных разногласий, связанных с неодинаковым подходом к вопросу обучения. Потом это уже стало обрастать разным отношением к людям, превращаясь постепенно в столкновение мировоззрений…
   – И что, долгая история у этого столкновения?
   – Я думаю, что их человеческие взаимоотношения сломались после суда между Салтыковыми.
   – А что за суд? – поинтересовался я.
   – У нас учится девочка – Настя Салтыкова. Сложная девочка. Она заканчивает в этом году десятый класс. Доставалось нам с ней. И вот два года назад отец Насти, который официально разведен с матерью, подал в суд иск о передаче ему права воспитывать девочку…
   – Да, это нечасто бывает. А чем он мотивировал?..
   – Мол, мать Насти не разрешает ему встречаться с ней. Ну, знаете, обычная драма неудачного брака – воюют между собой родители, а страдают дети…
   – А какое это имело отношение к Коростылеву? – спросил я.
   – Дело в том, что в суде Коростылев совершенно неожиданно поддержал отца. Он настаивал на том, чтобы девочку передали на воспитание Константину Салтыкову. Это для многих было неожиданно, но у Николая Ивановича всегда были какие-то особые, неожиданные для многих поступки и соображения…
   – А вы сами, Маргарита Петровна, что считали правильным?
   – Я? – будто впервые задумалась она над этим вопросом. – Пожалуй, я тоже считала бы правильным передать девочку отцу… Мне никогда не казалось, что мать Насти Салтыковой может дать ей надлежащее нравственное воспитание. Но меня в суд не вызывали…
   – И что? Почему этот суд повлиял на отношения Коростылева с завучем?
   – Так ведь мамаша Салтыкова – близкая подруга Вихоть! И Екатерина Степановна тогда очень возмутилась позицией Николая Ивановича, чуть ли не до скандала дошло! И в суде, и потом здесь, в учительской, был очень крупный разговор.
   – А как объяснял Коростылев свою поддержку иска отца? – допытывался я.
   – Вы знаете, я бы не хотела сплетничать о матери Салтыковой или, упаси бог, Екатерине Степановне, – смущенно сказала географичка, – но Салтыкова – крупный торговый работник, ну, знаете, со всеми свойственными этому роду людей чертами. И Николай Иванович считал, что она дурно воспитывает девочку. Но почему он стоял за Константина Салтыкова в суде, я вам не могу точно объяснить, я его весьма плохо знаю. Гораздо лучше, чем я, Салтыкова знает наш физик Сухов. Они вместе ездят на охоту, на рыбалку, наверняка между собой обсуждают свои проблемы. Если вас интересует этот вопрос, то, наверное, Сухов мог бы вам лучше объяснить существо спора…
   В это время резко распахнулась дверь, и в учительскую заглянула Вихоть. Молча, внимательно переводила она тяжелый взгляд с меня на учительницу, будто проверяя, что здесь могла она наболтать неуместного, какой сор выносила без спросу из ее избы. Потом сухо кивнула и снова пригляделась к Маргарите Петровне, словно проверяла взволнованную географичку на детекторе лжи, и я с болью наблюдал, как женщина под давлением серых выпуклых глаз Вихоть быстро увядает, сникает, корчится, словно ее застигли за очень непотребным занятием. Я так же молча кивнул, а учительница робко сказала:
   – Здравствуйте, Екатерина Степановна, доброе утро. – И говорила она это стоя.
   Ничего не поделаешь – обратная связь. Дети, когда в класс входит учитель, должны встать из-за парты.
   Не ответив, Вихоть сделала шаг назад, и дверь захлопнулась. Ушла. И по выражению лица Маргариты Петровны я понял, что она ничего мне не скажет больше.
   – Спасибо, Маргарита Петровна, за разговор. Вы не подскажете, где мне разыскать Сухова?
   – А он наверняка у себя, в кабинете физики. Это на третьем этаже, справа от лестничного марша…
   И физика Сухова я вчера видел в доме Кольяныча. Все эти люди постепенно приобретали для меня объем, содержание, характер, как в спектакле, когда за открывшимся занавесом появляются неведомые зрителю персонажи, коротко перечисленные в программке, и начинают словами своими и поступками обретать личность, душевную плоть. Вчера еще заметил кривую ухмылку на его лице, ухмылку, похожую на оскал, совсем неуместную во время поминального тоста завуча о безвременно ушедшем товарище.
   Сейчас он возился с электрической машиной, которую я помнил еще со школы, – вертикальный круг с наклеенными полосками из фольги. Крутишь за ручку, и где-то там возникает статическое электричество. А может быть, не статическое. Не помню. Печальное и счастливое свойство нашей памяти – забывать то, чем не пользуешься. Отмирает, как хвост. Жаль. Наверное, нам хвост не мешал бы. Гордились бы и соперничали в красоте, гибкости и силе хвоста. И моды были бы другие. И отдыхали бы не на стуле, а на ветке. Давным-давно хвост стал ненужным, мы забыли о нем, и он от обиды и неупотребления отвалился.
   Сухов взглянул на меня и коротко сказал:
   – Привет.
   – Привет.
   Он кивнул мне на табурет рядом со своим столом, продолжая ковыряться в машине, и оттого, что длины пальцев не хватало добраться до кончика сорвавшегося проводка, он закусывал губу и напряженно кривил рот, как вчера во время тоста Екатерины Степановны Вихоть. И я снова пожалел, что у людей отмер хвост – как бы он сейчас пригодился Сухову! Придержать, подтолкнуть оторвавшийся проводок. Нет, не могу я поверить, что так уж сильно мешал хвост праобезьяночеловеку. И мне бы не помешало, если бы я помнил, как называется эта машина. Но я забыл. А у людей, скорее всего, хвоста и не было никогда – иначе они от него сроду бы не отказались. Растили бы и холили, до двух метров длиной выращивали.
   А у Сухова была короткая русая бородка, которая лицо его не старила, не солиднила, а только подчеркивала его безусловную прекрасную молодость. Бородка выглядела симпатичной мочалочкой, приклеенной к лицу мальчишки для детского спектакля. Очень серьезный деловой мальчишка.
   – Вы чего-нибудь толковое собрали? – спросил он строго. – Факты? Свидетельства?
   – У вас тут соберешь факты… – усмехнулся я. – Все друг друга ценят, любят, уважают… Искренне скорбят… Неприятность маленькая приключилась, правда… Но лучше об этом забыть… Как утверждает ваша завуч, школа к этому происшествию отношения не имеет… И помочь мне не в силах, поскольку склонности и опыта в сыскной работе не имеет…
   – Это Вихоть склонности такой не имеет? – переспросил Сухов и присвистнул. – Да она в курсе не только наших разговоров, но и помыслов невысказанных. Вы похлопочите – может, ее возьмут в ваш служебный питомник, где эти лохматые «гав-гав» бегают, – лучшего приобретения не будет…
   – Наши лохматые «гав-гав» не делают – они молча работают, – заметил я.
   – Тогда отпадает – наша без «гав-гав» шага не ступит. А нюх замечательный. Два моих парня, Белов и Радкевич, в прошлом году поехали в Москву, пришли в планетарий, а там какой-то школьный конкурс. Ребята крепкие, написали хорошие работы и шутки ради подписались: один – Воронцов, а другой – Вельяминов. А через неделю в школу из планетария пришло письмо – приглашаем, дескать, ваших десятиклассников Воронцова и Вельяминова на следующий тур конкурса по астрономии. Письмо попало к Вихоть, и тут она такой хай подняла!
   – А чего она, собственно, хотела?
   – Что парни, мол, глупой мистификацией опозорили школу. Мы ей с Коростылевым талдычим, что сотрудники планетария порадовались хорошей работе и приняли участие в шутке, что они не могли не заметить фамилии автора канонического учебника по астрономии, а она – как взбесилась. Целое расследование произвела, установила, что это были Белов и Радкевич, не поленилась в Москву поехать уточнить и требовала им примерного наказания за жульничество. Еле тогда ее Коростылев угомонил…
   – Да-a, я вижу, что не больно вы высокого мнения о вашем завуче, – сказал я.
   – Ну, это у нас взаимно. Про наши отношения есть очень жестокий романс: «Нет, не люблю я вас, да и любить не стану». Ой, не стану… Да и не боюсь я ее… Плевать мне на нее.
   Я видел, что он напрягся и хорохорится. Я сказал примирительно:
   – Вы, наверное, помните, что Швейк в таких случаях говорил: «Пан, не плюйте здесь». А вы что, намылились уходить из школы?
   Сухов с досадой махнул рукой:
   – Боюсь, что придется. Особенно теперь, когда умер Коростылев. Он был потрясный мужик. Да что вам рассказывать – вы его, надо полагать, лучше знали…
   – А куда уходить надумали?
   – Не знаю пока точно. Дело в том, что я ведь поступал учиться на физфак в университет, да полбалла не добрал, пошел на физмат в пединститут. Честно говоря, пришел я сюда по распределению с некоторым отвращением – какой из меня учитель? Такие, как я, – это педагоги «поверх голов»… Мечтал отбарабанить три года и уехать в Москву, куда-нибудь в серьезную фирму прибиться кем угодно, хоть лаборантом…
   – А потом?
   – А потом с Коростылевым подружился. Он меня рассмешил вопросом: на кого больше всего обращают внимание прохожие? На генералов – говорит. Спокон века придумали им такую яркую форму, чтобы вся улица видела, какой важный человек идет. Ты, говорит, Сухов, подожди маленько, скоро все человечество поумнеет, и тогда такую форму с соответствующим пиететом преподнесут учителям, поскольку на сегодня это важнейшая в мире профессия.
   – И вы, Сухов, решили подождать генеральской формы для учителей? – поинтересовался я.
   – Да. Решил подождать, пока человечество поумнеет и оценит важность нашей работы. А сам думаю окрепнуть помаленьку в своем ремесле, чтобы форма впору пришлась. Мне одноглазый, полуслепой Коростылев открыл глаза на очень многое в жизни, в детях, в моей работе. Да что говорить! Редкоземельный человек был…
   – У меня к вам вопрос… – скромно сказал я.
   – Пожалуйста, хоть десять.
   – Нет, один-единственный. Через несколько лет придет в школу новый учитель. Генеральская форма для педагогов еще не придумана. Коростылев давно умер. Сухов с наслаждением трудится старшим лаборантом в какой-то серьезной физико-технической фирме. Кто открывает новичку глаза? Вихоть? Географичка Маргарита Петровна? Нет, географичку Вихоть давно вышибла на пенсию. Тихий толстяк Оюшминальд?
   – Ну это вы про Бутова зря так! – решительно отклонил мой выпад Сухов. – Он мужик хороший, добрый он человек!
   – Возможно. Но я считаю хорошим человеком того, кто доброе делает, а не воздерживается от плохого…
   – А он и делает каждый день доброе! – вскинулся Сухов. – Он мямля, конечно, но вы его не поняли. Бутов – гениальный учитель математики. Он объясняет тригонометрические функции ребятам так, что они их, как серии про Знатоков, глотают. На его методические уроки математики со всей области ездят… Хотя администратор он, конечно, никакой…
   – Да уж это я заметил. Итак – кто? Кто встретит новичка в школе?
   – Не знаю… Тот же Бутов. Да и еще кто-нибудь найдется…
   – Наверное, найдется. А может, не найдется. Нельзя, чтобы прерывалась нить. От Коростылева к вам с Надей. От вас – к «Воронцову» и «Вельяминову»…
   Он сердито крикнул:
   – Вам легко рассуждать, вы завтра уедете! А мне здесь с этим преподазавром каждый день сражаться! Это ж не работа, а сплошная Куликовская битва!
   – Сухов, поверьте, честное слово. Мне очень трудно что-нибудь вразумительное рассудить здесь. Туман, разговоры, подозрения; где правда, где домыслы, где верная отгадка, где пустые сплетни – мне нелегко с этим разобраться. Но я не уеду отсюда завтра. Я не уеду до тех пор, пока вы не привяжете к своей судьбе лопнувшую нить жизни Коростылева. И не найду того, кто оборвал ее…
   Он молча смотрел на свою испорченную электрическую машину, потом резко повернулся ко мне:
   – А вы подозреваете Вихоть?
   – Не очень. Вряд ли она впрямую с этим связана. Но мне кажется, что она знает гораздо больше, чем говорит… Кстати, что это за история с судом родителей Насти Салтыковой? Вы ведь хорошо знаете отца…
   – Да, мы с ним соседи… Приятельствуем, вместе на рыбалку ездим. У него мотоцикл «юпитер». Я с ним познакомился уже после этого злополучного суда. Он вчинил иск о передаче ему на воспитание их дочки – Насти этой самой. А бывшая жена, конечно, легко выиграла суд, и девочка осталась с ней…
   – Чем Салтыков мотивировал иск?
   – Что мать торгашка и в доме у ребенка создан торгашеский грязный дух. Костя Салтыков – простой парень, замечательный слесарь, хороший, чистый человек, а мать там – клопица наливная и девку портит. Костя был уверен, что суд в его пользу решит, тем более что его поддерживал такой человек, как Коростылев.
   – А девочка-то сама с кем хотела жить?
   – Так в том и дело – Костя подал заявление в суд, поскольку девчонка сказала ему, что уходит от матери к нему. А на суде вдруг заявила, что снова перерешила и будет жить с матерью. А потом своим же одноклассницам рассказала, что мать ей накануне суда югославскую дубленку подарила и достала путевку в «Артек»…
   – Из-за этого девчонка передумала?
   – Наверное… Коростылев ведь и бился тогда против жены Салтыкова, объясняя, что она воспитывает в девочке лживость, вероломство, лицемерие… Он говорил, что слово «вероломство» происходит от слома веры в человеческие добродетели…
   – А Вихоть поддерживала Салтыкову?
   – Конечно! Они старинные подруги.
   – Н-да, занятно… Скажите, Сухов, а вы тоже считаете, что Салтыкова плохо воспитывает девочку?
   – Естественно! Она ведь не говорит ей – делай плохо, ври, жульничай. Мать подает ей пример собственным поведением, воспитывает девчонку собственной жизнью…
   – А кем Салтыкова работает?
   – О, она человек большой! Кормилица всеобщая! Директор Дома торговли… Всемогущая баба…
   – И что же она может, эта всемогущая Салтыкова?
   – Все! Люди хотят получше одеться, вкуснее пожрать, и, пока будет существовать категория товаров повышенного спроса под названием «дефицит», Салтыкова может все – большую квартиру вне очереди, санаторий только в Сочи, машину для любовника, дочку-двоечницу – в московский институт… Все готовы отплатить за ее расположение и внимание…
   – Все? – усомнился я. – Разве Коростылев доставал у Салтыковой вкусную жратву? Или, может быть, фирменные шмотки брал?
   – Коростылев! Он человек особый был! Он за неделю до смерти сказал мне: «Меня, Алешка, сильно огорчает, что люди забыли и обезобразили слово „приличный“». Я тогда еще удивился…
   – А что он имел в виду?
   – То, что употребляют это слово в смысле «подходящий», «приемлемый». А Коростылев считал, что приличие – это то, что ПРИ ЛИЦЕ человеческом достойно быть. Вот он и не любил Салтыкову, неприличным человеком полагал ее…
   – Да, это на него похоже. И наверняка не скрывал от нее?
   – Нет, не скрывал. И боялся, чтобы энергия предубеждения против матери не излилась на дочь. Нервничал из-за этого.
   – А в чем можно было усмотреть предубеждение против девочки?
   – Коростылев твердо решил выставить ей двойку по русскому языку за год. Не аттестовывать перед выпускными экзаменами…
   – Так-так-так… Я об этом впервые слышу!
   – Это и неудивительно. Знали всего несколько человек, он собирался поставить этот вопрос на педсовете на прошлой неделе – итоговый педсовет за год. Но не успел. Умер…
   – Директор, конечно, знал?
   – Знал. Знала Вихоть, еще несколько человек были в курсе дела…

   Оюшминальд Андреевич Бутов занимал маленький неуютный кабинет. А может быть, он только казался маленьким, как вся мебель в нем – хрупкой и хилой, поскольку весь объем комнаты заполнялся обильным телом директора.
   Но ощущения величавой значительности эта масса не создавала. По-прежнему казалось, что огромного младшеклассника поймали за курением папиросок из потертого кожаного портсигарчика и в ожидании наказания усадили за директорский стол. Он томился, терпеливо готовясь к предстоящим взысканиям.
   – Оюшминальд Андреич, так вы уж мне поясните насчет педсовета, – подгонял я его ровно, но неотступно. – Когда он состоялся?
   – В прошлую пятницу.
   – А Коростылев умер в четверг…
   – Не понимаю, какая тут связь может быть, – запыхтел Бутов и, как преследуемый пароход, попытался скрыться за дымовой завесой папиросы, печально блеснули затуманенные иллюминаторы его очков в сизой полосе.
   – Возможно, что никакой, я просто выстраиваю хронологическую цепь событий, – сказал я не спеша. – А что, допустил педсовет до экзаменов Настю Салтыкову? Выставили ей тройку по русскому?
   – Да, мы допустили ее до экзаменов, – шумно задышал Бутов, капельки пота выступили у него на лбу. – Настя, конечно, слабая девочка… Но ведь мы должны учитывать все факторы… И в семье не слишком благополучно… И способности не ахти какие… И, чего лукавить, для школы это был бы сильный прокол… Существуют, никуда не денешься, и учетные показатели, и репутация школьная…
   – Ну и не будем с вами сбрасывать со счетов такой фактор, как мама Салтыкова – человек в городе не последний, – заметил я серьезно.
   И Бутов легко согласился:
   – Да, и мама Салтыкова. Если бы мы не допустили Настю к экзаменам, нас бы мамаша до смерти затаскала по инстанциям…
   Я надеялся, что он еще что-то скажет, но Бутов круто замолчал. Через растворенную в коридор дверь доносились до нас гулкие ребячьи голоса, перекатывающиеся эхом по пустой школе. Оюшминальд страдальчески морщил лицо. Я почему-то подумал, что он должен хорошо играть в шахматы – с деревянными фигурками ему проще взаимодействовать, клетчатая доска должна дарить ему свободу уединения, радостное ощущение самостоятельности.
   – Вы знаете, что такое гамбит?
   – Да, – растерялся он. – Шахматная комбинация. А что?
   – По-итальянски «гамбит» значит «подножка»…
   – Не понял… – покачал он головой, огромной мясной башкой затюканного житейскими проблемами мыслителя.
   – Телеграмма, которая прислана Коростылеву, – это гамбит. Возможно…
   – Почему вы так думаете? – испугался и удивился одновременно Бутов.
   – Давайте вспомним вместе кое-что…
   – Давайте, – покорно согласился он.
   – Ну-ка, вспоминайте, что вам сказал Коростылев на прошлой неделе, когда сообщил о своем решении не аттестовать Настю Салтыкову… Только вспоминайте, пожалуйста, подробно. Все вспоминайте…
   – Я постараюсь… Это был долгий сумбурный разговор… Как я понял, решение Николая Ивановича было принципиальным… Он говорил, что никогда не сделал бы этого, если бы девочка собиралась стать парикмахером, продавцом или стюардессой… Но она собиралась поступать в педагогический институт…
   – В педагогический? – пришла пора удивиться мне.
   – Да, так сказал Николай Иваныч… И я думаю, что это правда… Мол, Настя Салтыкова хвасталась перед одноклассницами, что ей приготовлено место в пединституте, что якобы мать уже обо всем договорилась… А самой Насте наплевать, где учиться, важно получить диплом…
   – И что по этому поводу говорил вам Коростылев?
   – Он считал, что если мы это допустим, то совершим геометрически множащийся аморальный поступок…
   Я перебил Бутова:
   – Коростылев вам наверняка сказал, что нельзя демонстрировать детям, как жульничеством, трусостью и корыстью, молчаливым согласием равнодушных можно расхватывать удобные места в жизни…
   Оюшминальд кивнул:
   – Да, Николай Иванович повторял все время, что русский язык и написанная на нем литература – это мировоззрение народа и он не поставит Насте за это убогое знание, за искривленное, уродливое мировоззрение оценку «удовлетворительно», ибо оно никого не может удовлетворить.
   – И скорее всего, он сильно сомневался в профессиональном будущем девочки? – спросил я, хорошо представляя себе весь разговор.
   – Наверное, – горестно вздохнул Бутов. – Коростылев сказал, что родившиеся сегодня дети придут через несколько лет к молодой учительнице Салтыковой в класс, и она воспитает в них убогую торгашескую философию…
   – И после этого вы позавчера на педсовете допустили Настю к экзаменам?
   Оюшминальд тяжело, багрово покраснел, бессильно развел руками:
   – Педсовет – коллегиальный орган. Решения принимают голосованием…
   – Особенно если им энергично и целенаправленно руководит завуч…
   Бутов мучительно сморщился и вяло стал возражать:
   – Ну, напрасно вы так… Сгущаете вы… И против Екатерины Степановны у вас предвзятость… Тенденция, так сказать… Она человек сложный, но душевный… Да, душевное тепло есть у нее…
   – Ага, – согласился я. – Правда, ее душевное тепло надо измерять в джоулях…

   «Жигуль» с разгона легко влетел на взгорок, и крутизна подъема задирала капот машины вверх, будто поднимался я в гудящей кабинке аттракциона «иммельман», и, когда ощущение полета к небу превратилось в уверенность, что автомобильчик сейчас оторвется от пыльной дороги, подпрыгнет и я повисну в нем вниз головой, над сиренево-дымчатым Рузаевом, в белесом редком воздухе, и увижу весь городок сразу – стеклянно-бетонный центр, фабричную окраину с тусклым стелющимся дымом над трубой и зеленым кладбищем с другого конца, – в этот момент в лобовом стекле возник деревянный маленький дом Кольяныча, гребень дороги переломился, выровнялась машина, земля стала на место, взлет не состоялся, и я резко тормознул у забора, густо заросшего бирючиной и ракитником.
   А в доме царило оживление. Галя в шерстяном костюме брусничного цвета расхаживала по столовой, двигалась плавно, не спеша переставляя свои длинные стройные ноги, обтянутые красивой мягкой юбкой, а дойдя до буфета, быстро и грациозно поворачивалась, точно как манекенщицы на показе новых мод. Она себе нравилась, на лице ее дремала спокойная гармония чувств – она любила сейчас людей и знала, что люди любят ее.
   Лара слабо и невыразительно улыбалась, сидя в углу дивана. У нее был вид человека, которого покинули силы, бесследно истекли, и она подпирала рукой голову так осторожно, будто боялась, что эта уставшая, никому не нужная голова, если забыть о ней совсем, может упасть на пол и разбиться. А Владилен, наоборот, был исполнен здоровья и всесокрушающей жизненной энергии. Может быть, он переливал в себя вялые жизненные силы Ларки, хотя я понимал, что такой слабой подпитки для столь могучего генератора оптимизма и гедонизма, конечно, недостаточно. Я подумал впервые, что у Владика наверняка есть одна – больше он не может себе позволить из-за занятости – любовница, этакая здоровенная развеселая девушка, неслыханная вакханка, молодая жизнерадостная хамка.
   Владик прихлопывал в ладоши и шумно восхищался:
   – Заме-ча-тель-но! Первый класс! Чистая фирма! Это настоящая ангорка…
   Галя победительно взглянула на меня:
   – Как находишь?
   Она знала, что костюм ей очень идет, оттеняет сливочность кожи, подчеркивает наливную пластичность, ладность ее крупной фигуры – стройной, длинной и в то же время почти ощутимо мягкой.
   – Я нахожу тебя очень красивой…
   Галя отбросила невозмутимую сдержанность манекенщицы и засветилась улыбкой:
   – Я знала, знала, что тебе понравится! Я давно мечтала о таком костюме! Мне многие говорили раньше, что в маленьких городках под Москвой можно найти в магазинах вещи, которые в столице днем с огнем не сыщешь…
   – А это что, здесь продается? – удивился я.
   – Ну конечно! Естественно, не то чтобы прилавки были завалены… Но мне, к счастью, Екатерина Степановна помогла…
   – Кто-кто? – переспросил я настороженно, и предчувствие беды тоненько кольнуло в сердце. – Какая Екатерина Степановна?
   – Да вчера она здесь была – завуч школьная, крупная такая дама, очень серьезная… Вихоть, кажется, ее фамилия. По-моему, хоть и несколько провинциальная, но очень милая… – доброжелательно-весело сообщила Галя.
   Лара опустила устало глаза, ничего не сказала, а старый служивый жук Владик обостренной интуицией опытного чиновника, ощутив острый сквознячок напряжения, сразу же перестал источать свой неуемный восторг. Минуту назад этот гладкий хитрый лис так восхищался новым костюмом, будто приехал сюда не из Гамбурга, а из Тетюшей и впервые увидел симпатичную импортную вещицу. Профессиональная привычка всем говорить только приятное, черта настоящего коммерсанта – набирать моральный капитал, не вкладывая ни одной собственной копейки.
   – Я не понял тебя, Галя, – сказал я осторожно. – Каким образом тебе могла помочь Вихоть? И как ты ее нашла?
   – Я ее не искала, – пожала плечами Галя. – Я пошла пройтись по городу и зашла в Дом торговли… А там встретила Екатерину Степановну…
   – Это когда было?
   – Час назад, наверное… А в чем, собственно, дело? Я что-то не понимаю.
   Час назад Вихоть заглянула в учительскую, когда я разговаривал со старой географичкой. Потом я пошел к физику Сухову. А она пошла в Дом торговли…
   Не отвечая на вопрос Гали, я сказал:
   – Мне просто интересно, как покупают импортные костюмы из ангорки. Может быть, там что-то подходящее есть и для меня…
   Галя искренне всплеснула руками:
   – Конечно! Салтыкова сказала, что к обеду они закончат отоваривание ветеранов, и просила заглянуть вместе с тобой… к вечеру…
   – Замечательно, – сказал я. – И уедем мы с тобой отоваренные и всем довольные…
   Владик искоса взглянул на Галю и сочувственно улыбнулся ей:
   – Ой уж этот дефицит, отец-кормилец! Кабы его не было, то пришлось бы его, как Бога, выдумать…
   – Оказывается, ты и с Салтыковой уже знакома, – заметил я. – Быстро ты вошла в местную жизнь…
   – А что такого? – возмутилась Галя. – Я что-то не понимаю твоего тона! В чем дело?
   – Да нет, ничего нового, ничего особенного. Просто я еще только собираюсь познакомиться с Салтыковой, а ты уже, оказывается, с ней в близких отношениях…
   – Что ты несешь? – разозлилась Галя. – В каких отношениях? Человек проявил любезность, внимание к приезжим, а у тебя с твоими навязчивыми идеями – уже бог весть что в голове…
   – Ну да, это ты правильно говоришь, – серьезно сказал я. – Обычно Салтыкова прямо с утра стоит на автовокзале, высматривает симпатичных приезжих, чтобы им силой всучить дефицитный импорт из-под прилавка…
   – Почему из-под прилавка? Почему ты изо всех сил стараешься придать этому какой-то грязный налет, нечистый привкус? Почему у тебя на все в жизни такая извращенная реакция? – Глаза у Гали стали натекать влагой.
   – Потому что ты встретила Екатерину Степановну, вы побалакали маленько, обсудили вчерашние печальные события, немного пожаловались друг другу, потом она тебя привела в кабинет к Салтыковой, познакомила, и вы сразу взаимно понравились, после чего из подсобки принесли на выбор тебе несколько вещей, и ты, счастливая, выбрала брусничный костюм из настоящей ангорки, чистую фирму, первый класс – по свидетельству нашего внешнеторгового эксперта Владика. Так ведь было дело?
   – Так или почти так! – с вызовом, упрямо бросилась Галя в бой. – Но почему ты говоришь об этом с таким озлоблением? Я уже давно замечаю в тебе милую потребность отравить мне любой ценой всякую радость! Ты так взбешен, будто я украла этот костюм…
   – Лучше бы ты его украла, – сказал я обессиленно.
   – Я ничего не понимаю, – растерялась Галя.
   – Да, я знаю, что ты мало чего понимаешь. В частности, ты не понимаешь, что Салтыкова лучше всего напялила бы этот костюм не на тебя, а на меня и по возможности всучила бы мне его бесплатно – только бы я не совался к ней. Ты можешь сообразить своей куриной головой, что мне дали – через тебя – взятку услугой! Ты это понять способна?
   – Не смей так со мной разговаривать, – тихо сказала Галя, и слезы струйками побежали по ее щекам.
   Владик подошел ко мне и успокаивающе похлопал по плечу:
   – Перестань, Стас, перестань, не расходись, ну не преувеличивай… Галя не подумала просто, она ведь ничего плохого и в мыслях не держала… И не произошло ничего страшного…
   – Да мне и думать нечего было! – закричала Галя. – Откуда я могу знать о здешней тараканьей борьбе, обо всех этих ничтожных, гадких интригах…
   Я чувствовал, как клубится, постепенно затопляя меня, черная бесплодная ярость, желание заорать звериным воплем, ударить в это красивое ненавистное лицо, исчезнуть.
   Но не закричал. Продышался, будто вынырнул с огромной глубины, и сдавленно-тихо сказал:
   – Я тебя прошу костюм снять, упаковать и отнести обратно в магазин…
   – Как? – поразилась Галя.
   – Очень просто. Отнеси и скажи Салтыковой, что костюм тебе мал, что я не разрешаю брать вещей из-под прилавка, что ты терпеть не можешь фирменную ангорку! Говори что хочешь – но костюма чтобы я этого не видел!
   – Ты из меня делаешь совершенную дуру! Тебе нужно, чтобы надо мной смеялись? – закричала Галя.
   – Нет. Мне нужно, чтобы я тебя не стыдился. Иди в магазин и сдай костюм…
   – Стас, ты меня извини, конечно, что я вмешиваюсь, но, мне кажется, ты не прав сейчас, – сочувственно-мягко сказал Владик. – Не только Галя, но и я не улавливаю смысл некоторых твоих действий… А возникновение твоих симпатий и антипатий иногда просто непостижимо для меня…
   В тишине раздавались только судорожные всхлипывания Гали.
   – Скажи, Владик, ты ведь опытный человек, житейски-бытовой мудрец… Может быть, действительно мне надо завязывать со всей этой суетой и нервотрепкой?
   Он скорчил гримасу совершеннейшего недоумения:
   – Я тебе, Стас, в таких вопросах не советчик… Это твоя профессия, тебе и карты в руки. Но если сказать по-честному – не верю я, что ты чего-нибудь добьешься. И особого практического смысла не вижу…
   – Понятно, – кивнул я. – Ты когда должен уезжать за границу?
   – Недели через три-четыре, сейчас документы оформляют. А что?
   – Да так, ничего. Мне показалось, что ты не исключаешь возможности, что эти молодцы – которые телеграмму прислали – могут и тебе анонимочку в управление кадров подкинуть. В случае если я их и дальше тормошить буду…
   Владик сухо усмехнулся, медленно сказал:
   – Грубовато намекаешь на мою душевную черствость, – покачал головой и спокойно добавил: – Вообще-то, я не заходил так далеко в своих размышлениях на эту тему, но готов согласиться с тобой. Те, кто послал телеграмму, могут прислать и пакостную анонимку на меня, и прямой донос на тебя. Эти люди много чего могут.
   – И что – ты их опасаешься? – прямо спросил я.
   – Ну, не так уж они страшны – и анонимки легко проверяются, а мне бояться нечего – весь я на виду. Но сейчас, перед самым отъездом, это было бы довольно неуместно – ходить оправдываться и доказывать, что мой тесть был честный человек, а они – жулики и что он никого не убивал, а это его убили телеграммой. Знаешь сам, кадровики люди дотошные, в личных делах любят точность и ясность и доказательство твоей положительности начинают от противного…
   – Я тебя понял, – снова кивнул я.
   Мы помолчали, и Владик чуть погодя сказал:
   – Я не знаю, о чем ты сейчас думаешь, но, боюсь, ты меня неправильно понимаешь…
   – Я тебя совсем не понимаю. А думаю я о штуке необъяснимой – где, когда, почему размылась грань между понятиями Честь и Бесчестье…
   – Погоди… – поднял руку Владик.
   – Нет, это ты погоди. Дослушай, может быть, объяснишь мне, бестолковому. Почему человека, пришедшего в гости и укравшего ложку, больше никто на порог не пустит, а всем очевидного государственного вора, взяточника, лихоимца все привечают, кланяются, дружат, в гости ходят, в сахарные уста целуют? До тех пор, пока мы его в тюрьму не посадим. И тогда все выкатывают огромные голубые глаза: «Боже мой, кто бы мог подумать!»
   – Мне странно объяснять тебе, служителю закона, презумпцию невиновности. Тысячелетняя мудрость: не пойман – не вор.
   – Я не про ловлю говорю. Их и ловить-то нечего, не скрываются давным-давно они ни от кого. На «жигулях», в дубленках, в ангорках, в «Сейках», с «Панасониками», во всех кабаках, на всех курортах, на премьерах и вернисажах – они себя на всеобщий погляд выставляют, они настаивают на внимании к ним, им теперь сытости мало и достаток не радует – им кураж требуется…
   – Ну и что ты хочешь – сажать без суда и следствия? Революционного террора? Тебе этого хочется? – посмотрел на меня в упор Владик.
   – Нет, мне не хочется никого сажать без суда и следствия, – грустно ответил я. – Мне, вообще-то говоря, никого сажать в тюрьму не хочется. Ты ведь понаслышке знаешь, что это такое. А я знаю это хорошо…
   – И что?
   – А то, что я им куражиться над памятью твоего тестя Кольяныча не дам. Они его при жизни опасались, как черт крестного знамения. Пусть и после его смерти боятся.
   – Может быть, ты и прав, – пожал плечами Владик, но по лицу его было заметно, что он нас вместе с его тестем считает придурками.
   – Ладно, что нам с тобой об этом говорить, – махнул я рукой. – У меня к тебе есть просьба…
   – Пожалуйста, – готовно согласился Владик, но весь напрягся в ожидании чего-то неприятного.
   – В пять часов от автовокзала уходит на Москву автобус – проводи, пожалуйста, Галю, ей надо ехать в Москву. – Повернулся к Гале и твердо сказал: – Тебе, Галя, сегодня надо ехать домой…

   Костя Салтыков ремонтировал мотоцикл. Длинный дощатый стол посреди густо заросшего жасминовыми кустами двора был накрыт для странного технического пиршества – в строгом, понятном только хозяину порядке стол был уставлен деталями разобранной на винтики машины. Какие-то узлы мариновались в жестяной банке с керосином, другие обильно маслились солидолом, третьи аппетитно светились на солнце блестящими металлическими бочками.
   – Я так и думал, что вы зайдете ко мне поговорить, мне Алеша Сухов рассказывал о вашем разговоре, – сказал Салтыков. – Или к себе вызовете…
   – Никого я не могу вызывать, я здесь лицо неофициальное. У меня в этой истории прав не больше, чем у вас или у того же Сухова, – заметил я.
   Салтыков через трубочку продул жиклер карбюратора, усмехнулся.
   – Раньше я думал, что права тем полагаются, кто на себя обязанности нахлобучивает. А теперь, как посмотрю, с правами стало вроде детской игры «на шарап» – кто больше нахватал, тот и молодец, тот и умник, уважение тебе и почтение наше…
   Мне не хотелось с ним темнить и вымудриваться, и спросил я его напрямик:
   – Это вы по своей бывшей жене судите?
   – А что? – Он положил железку на стол и посмотрел мне в лицо. – Нешто мало мы уважаем Клавдию Сергеевну? Или недодаем чуток почета и внимания? Так вы не спешите – она еще женщина молодая совсем, она растущий кадр, резерв на выдвижение, так сказать. Она еще в большие люди выйдет, далеко пойдет! Если все-таки не остановят…
   – Что вы имеете в виду?
   – Ничего. Ну подумайте сами – глупо ведь выглядит, когда здоровый, не старый еще мужик жалуется на бросившую его жену. Совестно это мне и глупо. Ни к чему совсем…
   Мы помолчали, и я, глядя, как сноровисто точно, ловко и ухватисто снуют пальцы среди лабиринта мотоциклетных частей, сказал:
   – Жаловаться ведь – не обязательно плакаться. А на жену вашу бывшую мне уже несколько человек жаловались. Видать, набрала она здесь злую силу…
   Салтыков махнул рукой:
   – Уехал бы я отсюда, ничего меня здесь не держит… Но как-то перед людьми совестно – совсем никчемушным человечишкой выглядеть неохота.
   – А в чем она – никчемушность-то?
   – Ну, как там ни верти ни крути, а получается одно – бросила баба мужа, из дома вышибла, ребенка отняла, а теперь совсем из города вон прогнала, чтобы у нее с новым мужиком под ногами не путался. Не хочется мне ее в глупой вседозволенности поощрять. А главное, дочке Насте, пока я здесь проживаю, все-таки напоминание, что не во всем права маманька ее боевая…
   – А вы регулярно видитесь с девочкой?
   – Каждый день. Как идет на танцы в Дом культуры – так видимся… – Салтыков грустно ухмыльнулся.
   – Почему на танцах? – удивился я.
   – Потому что перед Домом культуры городская доска почета. Смотрю я на Настю с доски и напоминаю – можно, девочка, человеком быть и от людей уважение иметь не только жульничеством и подношениями… – Он вроде бы немного подсмеивался над собой, но я видел, что его снедает острая душевная боль.
   Из банки с керосином он вынул какую-то шестеренку и стал протирать ее ветошью с таким тщанием, будто занимала его чистота этой железяки больше всего на свете. Потер, потер, потом с остервенением бросил тряпку на стол и сказал:
   – Девчонку жалко! Про Клавдию говорить нечего – пропащая она, а девку жалко, станет таким же уродом, как мать… Загубит она ее…
   – Вообще-то, судя по отзывам о Клавдии, не похожа она на пропащую, – осторожно сказал я. – Наоборот, все ее называют всесильной. И всемогущей…
   – Да уж мне-то не рассказывайте! Я ее, слава богу, восемнадцать лет знаю… В чем могущество-то? Все достать может, все по блату устроить? А то, что ее все не любят, не уважают потихоньку, завидуют в открытую, – это тоже сила ее? Пройдет времени маленько – и по всем счетам Насте надо будет рассчитываться. И тут маманькины блатные дружбы не помогут, хищные добра-то не помнят, им память не сердце, а пузо сохраняет… А что в пузе удерживается – сами знаете…
   Салтыков насадил шестеренку на вал, проверил прочность соединения, и я с удовольствием смотрел, как набухают силой жилы на его огромных, перепачканных маслом руках.
   – Странное дело, – сказал он задумчиво. – Живут люди, будто завтра не наступит. Нет вчера, позабыли о нем, и про завтра не думают. Словно сегодня – последний день. Жрут, пьют, безобразничают… Глупо очень. И обидно… Будто не верят, что завтра солнце тоже встанет…
   И, словно самого себя проверяя, закинул голову и вгляделся в недостижимо высокую голубую солнечную верходаль…
   Он потянул из банки с керосином звякающую, вспыхивающую искрами цепь, а я спросил:
   – А девочка вас не слушает?
   – Слушает. Но ничего не выполняет. Ей Клавдия внушила ко мне огромное неуважение. Не враз, конечно, исподволь объяснила она Насте, что нечего смотреть на отца: я ведь, с их точки зрения, тихий, блеклый работяга. По нынешним представлениям человек вполне никчемный. А мать может все: и одежу модную, и жратву лакомую, и магнитофон японский, и «Три мушкетера» макулатурных, и путевку на море. Вот и вырастает девочка, твердо зная, что ничего важнее этого дерьма в жизни не существует…
   – Скажите, Костя, а с чего началась вражда Клавдии с Коростылевым?
   – Да это было давно, мы еще вместе жили. Она ведь не враждовала с ним, просто искренне не уважала. Она про него говорила – оборванец нищий, черт однорукий, он своей одной рукой никак жирный кусок ухватить не может, вот и другим старается не дать…
   – А что Коростылев не давал ей ухватить? Какое он мог иметь к ней вообще отношение?
   – Так она в те поры командовала в общепите. И всегда первой лозунг полезный выкопает и начинает им, как фомкой, орудовать. Вот тогда она придумала, что надо шире доносить услуги до населения, одновременно повышая рентабельность предприятий. В школьной столовой например…
   – Это каким образом? – не понял я.
   – Открыть при школьной столовой цех полуфабрикатов. Это они вместе с завстоловой – старой заворуйкой – удумали. Мол, кормим детей, а потом, чтобы не простаивали производственные мощности, обеспечиваем полуфабрикатами всех учителей и обслуживающий персонал, а все нереализованное продаем с уличных киосков…
   – И что?
   – А вы посчитайте. В школе почти тысяча детей – тысяча завтраков, тысяча обедов, да еще вся продленка! От каждого рациона если отщипнуть кусочек – сколько за день на круг выйдет? Вот Коростылев и поднял жуткий скандал, когда сообразил, что все это прогрессивное начинание воровством у детей обернулось…
   – А официально это как-то рассматривалось?
   – Да ведь Коростылев был сам как ребенок! Ничего доказать толком про этих жженых торгашек не смог, его еще самого в сутяжничестве обвинили, но новаторский почин Клавдии пришлось свернуть, а завстоловой, ее компаньоншу, Коростылев все-таки вышиб. Вот с тех пор и познакомились они…
   Я встал, хотел попрощаться и все-таки не выдержал, спросил:
   – Скажите, Костя, а вы всегда так относились к своей бывшей жене? Я хочу спросить – всегда ли вы ее так оценивали?
   Он медленно помотал головой, через силу ответил:
   – Нет, я ее так не оценивал раньше… Она и не была такой… И относился я к ней совсем по-другому… Когда-то была она замечательной девчонкой… Попала она в это торгашеское болото, и засосала ее трясина – макушки не видать… A-а, чего толковать теперь об этом! Все прошло…
   О многом хотел бы я его поспрашивать, да не набрался духа. Потому что понял: ничего не прошло. Длится пожизненная необъяснимая мука большой любви к женщине, которую не уважаешь, презираешь, должен ненавидеть, а лучше всего – позабыть, да только чувствам своим мы не хозяева, и живут они, нас не спрашиваясь, как покинувшие нас любимые…

   На лестничной клетке было четыре двери, но, даже не вглядываясь в номера квартир, я сразу понял, куда мне надо звонить: кожано-коричневая, пухло-набивная, узорно обитая желтыми фигурными шляпками гвоздей, с немигающим зрачком смотрового глазка в центре – дверь в жилище Клавдии Салтыковой. Не дверь, а современное городское воротище в маленькую крепость на третьем этаже каркасно-панельного дома.
   Нажал на кнопку звонка, но не услышал ни дребезга, ни шума шагов. Тишина. Или никого нет дома, или изоляция хорошая. Еще на всякий случай позвонил и уже собрался уходить, как дверь вдруг распахнулась и досадливый женский голос выкрикнул:
   – Да не трезвонь ты, слышу я, слышу!..
   Клавдия Салтыкова посмотрела на меня в упор и, видно, сразу догадалась, кто я, – точно так же как я опознал ее, хоть и не приходилось мне видеть ее никогда.
   – Ах, это вы, оказывается… Что ж, заходите, коль пришли… – посторонилась, пропуская меня в прихожую, и на лице ее стыло выражение неприязненно-скучающее.
   – Здравствуйте, Клавдия Сергеевна. Моя фамилия Тихонов. Прошу прощения за то, что пришел без приглашения, но очень уж мне хотелось поговорить с вами…
   – Да знаю я… – сердито кинула она.
   Я обернулся в поисках вешалки – оставить куртку и увидел, что дверь изнутри стальная. И рама дверная, вся коробка – стальная. Аккуратно проклеенная обоями под дуб.
   Не замечая ее информированности о желании повидаться, я сказал:
   – Дверь у вас хорошая… Надежная…
   – А у меня все хорошее, – серьезно ответила она. – Я вообще люблю так – чтобы получше и подешевле… По доходам по нашим скромным.
   Я засмеялся:
   – Насчет получше – это понятно. А как подешевле выходит?
   – Калькулировать надо уметь, – туманно сказала она, а потом великодушно пояснила: – В Москве зажиточные люди такие двери за полтыщи ставят, некоторые из-за границы везут. А мне на ремзаводе нашем по наряду за полсотни сварили. И две бутылки за установку. Если вам такая понадобится, могу помочь…
   Сказала – и засмеялась издевательски, и во всем ее снисходительном тоне, в манере говорить со мной проступала нескрываемая мысль, что такой нищей гультепе, голи перекатной, как мне с покойным моим дружком и учителем Кольянычем, не то что стальная дверь не нужна, а на дверную задвижку тратиться глупо.
   – Спасибо, Клавдия Сергеевна, за любезное обещание. Накоплю добра на стоимость такой замечательной двери – и сразу вас попрошу.
   Она осуждающе покачала головой:
   – Вот так во всем! Простых людей милиция призывает надежнее обеспечивать сохранность жилищ, чтобы ворам потачки не давать, а как самим на копейку разориться для укрепления общей законности – так вас нету…
   Она провела меня в большую комнату – гостиную, столовую, да и кабинет, наверное, ее домашний.
   – Ко мне в дом, Клавдия Сергеевна, воры не полезут. Вы не волнуйтесь – я им потачки не дам…
   – Что так – уважают они вас? Или красть нечего?
   – Уважают, наверное. Может быть, как раз потому, что красть нечего. А общую законность, как вы говорите, я другим способом укрепляю.
   Она показала на зеленую плюшевую заводь югославского дивана:
   – Вы садитесь, в ногах правды нету. Да и меня уж за сегодня ноги не держат. С утра – отоваривание ветеранов, вчера учетом замучили, в четьверг – снятие остатков…
   Она мягко выговаривала – «четьверг».
   Богатое жилье. Обиталище человека, еще вчера бывшего бедным. У которого вдруг оказалось сразу много денег. И вещей. И все это надо было быстро собрать, притащить в эту квартиру, расставить, разложить, распихать по местам. Или без места. Некогда было раздумывать – место искать. Надо было вещи унести оттуда, где они были раньше, и собрать здесь.
   Я оглядывался по сторонам и со стыдом вспоминал свой давний сон – вхожу к себе во двор, а навстречу ветер деньги несет. Кружатся на ветру, мчатся на меня купюры – нежно-сиреневые, как весенний вечер, четвертаки. И сочно-зеленые полсотни, похожие на молодую тополиную листву, хрусткую и клейкую. Я хватаю эти деньги и рассовываю их по карманам, за пазуху, тороплюсь изо всех сил – ясно ведь, что сейчас этот поток иссякнет, когда еще такая благодать повторится. И жалею в своем сумасшедшем стыдном сне, что бездна этих деньжищ мимо меня пролетает, пропадает на улице.
   Проснулся, как в тяжелом похмелье, – с испугом за себя. А Салтыкова не проснулась, ей все еще снится наяву мой глупый сон. Сидит напротив меня в удобном мягком кресле, запахнув поглубже красивый белый халат со строгой этикеткой «Пума», смотрит мне прямо в лицо и строго спрашивает:
   – Так о чем это вы со мной поговорить-то хотели?
   – Я вас о многом хотел расспросить…
   – Хотеть никому не запрещено, – сурово усмехнулась она. Лицо у нее было тяжело-красивое, и существовал в нем трудноуловимый перелив, как на цветных календариках, где рисунок меняется в зависимости от освещенности и угла зрения. Вот так же ее лицо ежесекундно меняло свой возраст: только что это была двадцатилетняя красавица-девка – и вдруг без всякого перехода смотрела на меня властная немолодая баба с запечатанным жестокостью сердцем.
   – Так чего вам там про меня нарассказали? – спросила она равнодушно.
   – А почему вы решили, что про вас должны были мне нарассказать? – поинтересовался я.
   – Да городишко у нас такой, языки без костей. Им главная радость в жизни – о других посудачить, чужое бельишко перемыть…
   – А вы не любите о других говорить, Клавдия Сергеевна?
   – Я? – удивилась она. – Да по мне – пропади они пропадом, мое какое дело. Я вообще о других говорю только то, что меня просили передать…
   Она сказала это серьезно, и я понял, что это правда. Клавдия Салтыкова была не похожа на человека, тратящего время на сплетни.
   Из спальни, оттолкнув неплотно прикрытую дверь, вышла маленькая кривоногая собачонка, пучеглазая, с лохматым хвостом, похожая на декоративную аквариумную рыбу. Деликатно процокав когтями по паркету, собака подошла к Салтыковой и тяжело вспрыгнула к ней на колени. Клавдия потрепала ее ласково по спине и душевно поведала мне:
   – Людям бы у нее поучиться не помешало. Это собачка ши-пу, ей тыщи лет несчетные. А выжила такая мелкая тварь благодаря характеру: жадная, умная, трусливая и злая…
   – А на кой вам, Клавдия Сергеевна, злая собачонка? – спросил я, вспомнив огромного добродушного Барса.
   – Так это она с чужими злая. А со мной она ласковая. – Салтыкова сбросила ее с колен, и собачонка, отряхнувшись, покосилась на меня своими выпученными коричнево-кровавыми глазами и недовольно зарычала густым нутряным хрипом.
   Салтыкова встала и пошла на кухню, а я принялся рассматривать небольшую картину в старой раме, висевшую на стене над сервантом. Хозяйка принесла кувшин и два стакана, налила в них сок, и стекло мигом вспотело холодной испариной.
   Перехватив мой взгляд, Клавдия заметила вскользь:
   – Это хорошая картина. «Деревенский праздник» называется. Художник Кустодоев. Слыхали небось?
   – Кустодиев? – удивился я.
   – Может, Кустодиев. Вроде бабка эта говорила – Кустодоев. В прошлом году у старухи тут одной купила. Из «бывших» бабка. Сохранились у ней кой-какие вещички…
   Зазвонил телефон. Салтыкова сняла трубку, недовольно ответила:
   – Слушаю… Ну, я… Я, говорю… И что?.. Нет… Ничем тебе помочь не могу… Не могу… У меня и так проверка за проверкой… Не знаю… – Она неожиданно усмехнулась, сказала зло-весело: – А у меня и сейчас такой проверяющий сидит… Да, дома. А что такого – у меня время безразмерное, как гэдээровские колготки… Да ладно тебе!.. Если можешь – прости, а не можешь – не надо… Пока.
   Бросила на рычаг трубку, походя ткнула кнопку выключателя телевизора, и в комнату влетел с экрана дельтаплан – лохматый стройный парень, гибкий и нежный, высоким страстным голосом пел о любви к своему дельтаплану, с которым они где-то под облаками летают.
   Салтыкова сердито хмыкнула:
   – Вот, елки-палки, времена настали – жены мужей кормят, мужики поют бабьими голосами. Странные дела… Так чего вы хотели спросить?
   – Я знаю, что у вас были с покойным Николаем Ивановичем Коростылевым неважные отношении. Вот я и хотел у вас выяснить – почему? Чего не поделили?
   Она выключила телевизор, нажала на крышку блестящей сигаретницы, стоящей посреди журнального столика рядом с большой хрустальной пепельницей, ловко ухватила выскочившую сигарету, чиркнула не спеша зажигалкой, затянулась со вкусом, щуря левый глаз от тоненькой струйки дыма, и я обратил внимание на то, какие у нее маленькие руки – короткие пухлые пальчики с длинными полированными ногтями. Странно было видеть у такой крупной женщины эти жирные когтистые лапки.
   – Я вам все охотно расскажу. Но перед тем, как ответить на все ваши вопросы, хотела бы и вам задать – всего один…
   – Прошу вас.
   – А вы кто такой? Вы откуда взялись?
   – Взялся я из Москвы, сюда приехал на похороны своего старого учителя, зовут меня Станислав Павлович Тихонов, работаю я в Московском уголовном розыске, по званию я майор милиции. И все это вы, Клавдия Сергеевна, прекрасно знаете…
   – Это-то я все знаю, – махнула она рукой. – Неведомо мне только – в каком вы значении здесь-то сидите и вопросы мне задаете? У вас задание есть? Или самоуправничаете?
   Молодец Клавдия Сергеевна! Бой-баба. Большую жизнь прожила в торговле! Я засмеялся и мягко ответил:
   – У меня есть задание. Я его сам себе дал. Самоуправно…
   – Да-а? – зловеще протянула Клавдия. – Очень интересно! Думаю, что правильно будет к вам письмо официальное на работу прислать – начальству вашему и в парторганизацию! Пусть они поинтересуются, как вы тут своими правами и красной книжечкой фигурируете, выгораживаете дружков своих. Или родственников, точно не знаю…
   Я жалобно перебил ее:
   – Окститесь, Клавдия Сергеевна! Мой дружок и родственник, которого я выгораживаю, на кладбище лежит. Поздно мне его выгораживать…
   – Его-то поздно! А меня срамить – по городу ходить с вопросами – не поздно! Я-то еще не померла! Да вам меня не очернить, меня здесь знают, слава богу, не один год! Так что я завтра вам такое письмо организую – и от властей, и от городской общественности. Надеюсь, вам разобъяснят, как себе самому давать задания по личным делам на государственной службе…
   Ну что же, пожалуй, пора дать этой зарвавшейся девушке укорот, она и так далековато забралась от сознания своей безнаказанности.
   Усмехнулся и сказал ласково:
   – Мне кажется, что у вас, Клавдия Сергеевна, это становится хобби – загружать работой службы Министерства связи…
   Она побледнела, желваки на щеках зачугунели.
   – Вы что хотите этим сказать?
   – Что вы ошибочно полагаете, будто мои расспросы – это мое частное дело. Мне кажется, что оно уже стало и вашим делом. А поскольку вы со мной говорить не желаете, то завтра я пойду к городскому прокурору, и завтра же, кстати, возвращается начальник управления внутренних дел. Вызовут нас официальной повесткой и будут допрашивать. Вы меня понимаете? Допрашивать, а не разговаривать…
   – О чем же это вы хотите меня допрашивать, интересно знать? – подбоченилась Салтыкова.
   – Обо всем, что вы можете знать по поводу такого из ряда вон выходящего случая. О несчастье, взволновавшем весь город! Каждый честный человек, которому хоть крупица малая известна, должен был бы не права качать, а постараться помочь разобраться во всей этой печальной истории…
   – Так, по-вашему, выходит, что я не честный человек? – с вызовом спросила она.
   – Я ничего подобного не говорил, – твердо отрезал я. – Я пришел к вам за ответом на несколько вопросов, а вы решили меня пугануть. Вы напрягитесь, подумайте маленько – вам ли меня стращать?
   – Ну и вы меня не напугаете, – поехала она потихоньку на попятную.
   – А я вас и не собирался пугать. Я задал вам ясный вопрос: что произошло между вами и покойным Коростылевым?
   – Да ничего не произошло! Вздорный, завистливый старик был, прости господи! Вы-то думаете, вам тут все вздыхают горько, слезы рукавами вытирают – что все в трауре глубоком! А я человек прямой и врать не стану – всем он тут надоел, во все дела лез, как клещ липучий. Все ему – и нечестные, и несовестливые, и не такие, и не сякие! Один он праведник, добрым словом сыт! Тьфу, надоел…
   Я сидел, опустив глаза, и испытывал боль, будто била она меня с размаху по щекам своими маленькими когтистыми лапками. Боялся взглянуть ей в лицо, закричать, ударить. Только крепче сжимал ладони одну в другой, чтобы не так заметно тряслись руки. И спросил ее негромко:
   – Что же вам лично плохого причинил Коростылев?
   – Мне? Да мне он и не мог ничего сделать – руки коротки! На ребенке хотел отыграться! Нашел, старый пень, с кем счеты сводить!
   – За что же он с Настей мог счеты сводить?
   – А за все! Что молода, да хороша, да красиво одета! И его не боится, плевала она на его глупые придирки! Он ей поперек жизни хотел стать, отомстить за свою песью старость!
   – А может быть, Клавдия Сергеевна, не хотел Коростылев, чтобы выросла ваша девочка похожей на собачку ши-пу? Может, он ей настоящей жизни желал? Может, хотел, чтобы Настя стала большая, щедрая, смелая и умная? Тогда и тысячи лет не нужно, а хватит нормального человеческого века?
   – Ага? Конечно! Он хотел ей добра, а я – зла! Это правильно вы все рассмотрели! Да я жизнь на нее свою положила! Одна, без отца воспитываю! Легко, думаете? Как волчок кручусь – за уроки на пианино четвертак подай, по французскому отстает – учительницу держу, одеть, обуть девку надо? Копейкой никто не поможет, а советы давать да нотации читать каждый горазд! Да ребенка баламутить разговорами…
   – Чего ж ее баламутить – она ведь не маленькая уже, думать начинает сама…
   – Как же – думает она! Вчера устроила истерику – если не дашь пятнадцать рублей на духи, буду сидеть реветь! Мне ее надо бы за тройки ремнем пороть, а все сердце щемит – мне-то не у кого было на духи просить! Дала, конечно – что ж мне, деньги ее слез дороже? Для нее ведь только и стараюсь, и она уже знает – к отцу-то не пойдет реветь, деньги требовать…
   – А почему к отцу не пойдет?
   – Да чего с него спрашивать! Серый дурень, городской колхозан, село неумытое.
   – Простите, а Настя такого же мнения о своем отце?
   – Не знаю, не спрашивала я ее. Так ведь не без глаз она, видит это сокровище. Я и так скрипя сердцем соглашаюсь на их свидания…
   – А чем же вам так не нравятся их встречи?
   – А тем – что незачем это! Не хочу, чтобы девчонка выросла небесной козой вроде него. Скрипя сердцем дозволяю…
   Она так и говорила – «скрипя сердцем». Она правильно говорила – я слышал пронзительный, душераздирающий скрип этого ожесточенного сердца. Оно не было смазано ни одним добрым чувством.
   – А где сейчас Настя?
   – На танцы убежала. У них это быстро – с понтом под зонтом, и помчались на танцульки. А зачем она вам?
   – Хотел познакомиться, поговорить, спросить…
   – О чем?
   – О многом. Например, жалко ли ей Коростылева…
   – А я вам за нее отвечу – ей жалко. Так себе и пометьте, где это нужно. Очень жалко. Вообще всех жалко. А себя – особенно.

   Перегородив дорогу между домами Кольяныча и учительницы Нади Воронцовой, стоял «запорожец». На крышу маленькой трескучей машинки облокотился высокий красивый парень в спортивном костюме с яркими эмблемами «адидас». Уперев руки в боки, с ним разговаривала Надина мать. Пока я ставил на обочину автомобиль и вылезал из кабины, не было слышно из-за шума мотора их голосов, но я видел, что говорит она с парнем сердито, а парень весело смеется. Я направился к ним, но парень в это время махнул рукой, распахнул дверцу, лихо нырнул в тесное гнездо за рулем, «запорожец» пулеметно-резко затрещал и помчался вниз по скату дороги.
   – Чего сердитесь, Евдокия Романовна? – спросил я Дусю.
   Она утерла лицо кончиком платка, сказала с досадой и злостью:
   – Ну и люди стали – ни стыда ни совести! Сраму не знают. Ведь сказано было сто раз: «Не ходи ты к нам, не хочет тебя Надя видеть». А все прется, ничем его не проймешь! Слов людских не понимает, ржет, как жеребец, и все тут…
   – А кто это, Евдокия Романовна?
   – Да ну его! Говорить о нем неохота. Петька Есаков, дармоед и пустопляс! Второй год ходит за Надей. Она его на порог пускать не хочет, а он все надоедничает, говорит: «Будешь все равно моей женой».
   Я заметил осторожно:
   – Парень-то он красивый, видный…
   – А что толку? Пустобрех, бездельник. Срамота, а не мужик. – И от досады она сплюнула. – Это ведь надо – молодой парень к Клавке Салтыковой на ночную смену работать ходит! Нахлебник!
   – А днем-то он что делает?
   – Что делает? – От негодования Дуся всплеснула руками. – Физкультурник он. Здоровый мужик, руками, ногами дрыгает. Да, правда, за работу и зарплату такую получает – сорок рублей. Это же ведь надо – взрослый молодой парень сорок рублей получает!
   – А где он эти сорок рублей получает? – спросил я.
   – Тренирует при школе футбольную команду. Ему предлагали разные места, но он не хочет. Сейчас, говорит, ценность основная – свобода, а не рублишки. Ну ясно, рублишки не ценность, если ему Клавка дает сколько хочет. Вон купила этому обормоту автомобиль. Не бог весть какой, маленький, таратаистый, а все ж таки ездит.
   Я присел на лавочку у забора, закурил сигарету и спросил с интересом:
   – А что, Наде он совсем не нравится?
   Дуся от возмущения подалась вся ко мне:
   – Да что же вы такое говорите?! Как же Наде он может нравиться? Надя девушка серьезная, а этот – тунеядец, оболтус, бездельник. Я ему говорю давеча: «Как же ты можешь жить-то на сорок рублей?» А он регочет нахально: я, говорит, бережливо живу… – Дуся печально покачала головой. – Сбился с панталыку парень. Его несколько лет назад Николай Иванович, царствие ему небесное, выгнал из школы. Он ведь раньше учителем физкультуры там был.
   – А за что выгнал?
   – Парнишку он какого-то поколотил. Ну а для Николая Ивановича такие вещи были как нож вострый. Выгнал его из школы, сказал: «Тебя к детям за версту подпускать нельзя». Ну и подобрала его Клавка Салтыкова. Тоже баба срамная. Дочка – невеста скоро, муж – приличный человек, здесь же в городе живет, а сама она валандается с парнем на десять лет моложе. Ничего не стыдится, никого не боится, для нее людская молва – тьфу…
   Дуся прервала на миг свое гневное повествование, посмотрела на меня внимательно и неожиданно спросила:
   – А вы сегодня ели чего-нибудь?
   – Сегодня? – стал вспоминать я. – Честно говоря, не помню, да и не хочу.
   – Нельзя так, – уверенно заявила Дуся. – Идемте, я вас угощу диковинкой. Вы, наверное, в Москве и забыли, что это такое.
   Я взглянул на часы – половина десятого. Солнце заходило в конце улицы, как автодорожный знак «Въезд воспрещен» – желтый диск с раскаленными алыми краями.
   – А Надя дома? – спросил я. – Мне надо с ней посоветоваться.
   – Дома! Она на задней терраске читает, – обрадовалась Дуся. – Идемте, мы еще не ужинали.
   – Спасибо, Евдокия Романовна, мне, вообще-то, рассиживаться некогда. У меня еще сегодня дел много.
   – А мы и не станем рассиживаться, мы на бегу чего-нибудь перекусим…
   Я открыл калитку, по кирпичной дорожке обошел дом и увидел Надю, сидящую с книжкой в шезлонге. На столике перед ней лежала стопка тетрадей. Надя приветливо замахала мне рукой и встала навстречу.
   – Устраивайтесь, вам здесь будет удобно, – показала она мне на шезлонг. – Новостей у вас нет?
   – Да кое-какие соображения появились, хочу с вами обсудить…
   Из боковой пристройки вышла Дуся и на протянутых ко мне ладонях показала два огромных овально-круглых, белоснежных, тяжелых даже на вид яйца – каждое размером с хороший кулак.
   – Вы такое давно пробовали? – гордо спросила Дуся.
   – Что это?
   Она засмеялась:
   – И неудивительно! Это гусиные яйца. Сейчас гусей-то почти не стало, а уж яиц их никто и не видит в городах. У нас-то здесь редкость…
   – Я действительно не видел таких, – честно признался я.
   Дуся с сожалением покачала головой:
   – Я, наверное, последняя, кто гусей держит. Помру – забудут, как гусыня выглядела. Птица, ей-богу, замечательная, а благодарной памяти ей нет. Людям, конечно, сказка нужна. Правда – она ведь так не тешит. Гусь-то ведь любит свою гусыню и заботливей, и вернее, чем лебедь, а все песни про любовь только о лебедях сложены…
   Надя засмеялась:
   – Гусю для легенды длины шеи не хватило…
   Справедливости ради я заметил:
   – Гусь все-таки почаще встречается, чем лебедь. А в легенду попадает то, что реже видим да о чем чаще мечтаем.
   – Ну да, – согласилась Надя. – Поэтому легенды о лебедях написаны гусиными перьями…
   Помолчала и усмехнулась грустно:
   – Боюсь, что скоро гуси тоже станут редкими, как лебеди. Когда-то Россия занимала первое место по вывозу гусей. Из наших мест гуси на экспорт пешком отправлялись. Знаете, как это делали?
   – Нет, никогда не слышал…
   Надя засмеялась:
   – Гуся осеннего, откормленного брали под крылья и опускали ногами в бочку с расплавленным варом. Окунут и пустят по песку, по пыли бегать. На вар пыль налипнет, засохнет, тут ему снова ноги окунают в бочку. И так несколько раз, пока не нарастут у него толстые черные сапоги. После этого собирают тысячное стадо и пешим ходом – в Германию. Пока дойдут до Пруссии, обколотят смоляные сапоги, их фермеры по мешкам на откорм рассадят и к Рождеству на всю Европу продают неслыханного вкуса и жирности гусей. Так и хвастались ими – мол, «прусские гуси».
   – А вы это откуда знаете? – удивился я.
   – А мне Николай Иванович рассказывал. Ему ведь до всего было дело, он написал статью в «Известия» о том, что гусями надо заниматься – скоро попадут в Красную книгу. Собрал массу литературы, выступал с лекциями, местным жителям объяснял, какое это дело выгодное, всем полезное и приятное.
   Да, удивительно жил Кольяныч. Странный, непонятный человек. Ну что может быть общего у преподавания литературы с разведением гусей в Рузаеве? Какое ему дело до гусей? Как просто и незаметно он перемешал в своей жизни обыденность и мечту. А может быть, он целую жизнь писал лебедиными перьями легенду о красоте гусей? Да нет, это и звучит как-то смешно.
   Надя задумчиво смотрела на меня, будто хотела угадать, о чем я думаю, потом спросила:
   – Вы мечтать умеете?
   Я засмеялся:
   – Да, вообще-то говоря, времени для этого не остается. Но иногда пытаюсь…
   – А о чем вы мечтаете? – настойчиво спросила она.
   Мне не хотелось говорить об этом, и я усмехнулся:
   – У меня всегда одна мечта – ложиться спать не позднее десяти…
   – Боюсь, что сегодня вашей мечте не суждено осуществиться, – сказала Надя.
   – Я в этом просто уверен, – подтвердил я. – Я хочу с вами поделиться своими соображениями. А вы как сторонний слушатель будете оценивать – в чем я прав, а что – от лукавого…
   Надя охотно включилась в игру.
   – Я запросил через Москву Мамоново, откуда пришла телеграмма Коростылеву. Никто из опрошенных местных отправителя телеграммы не знает. Он наверняка чужак. У меня есть два предположения: или он проезжал мимо, направляясь на юг, или он где-то живет не очень далеко. А в Мамоново приехал, чтобы отправить телеграмму. Вопрос – где он может жить?
   Надя растерянно развела руками:
   – Ну как это можно определить?
   – Я думаю, что отправитель телеграммы имел связь с заказчиком этой депеши в Рузаеве. И уверен, что договаривались они по междугородному телефону. Письмами такое дело не организуешь – долго, да и заказчик телеграммы наверняка не рискнул бы оставлять такое вещественное доказательство…
   – И что? Что вам дает это предположение?
   – Надо попробовать вычислить, где может жить отправитель телеграммы. Откуда он говорил по телефону с рузаевским заказчиком…
   Надя растерянно посмотрела на меня:
   – Я, кажется, догадываюсь… Вы хотите сказать, что в Рузаеве, кроме московского, нет междугородного автомата?
   – Вот именно! Телефонные переговоры осуществлялись по предварительному заказу…
   – Да, но если мамоновский отправитель телеграммы звонил сюда, в Рузаево, вы не сможете это проверить, – сказала Надя.
   – Конечно! Выходящие звонки на местной междугородке не регистрируются. Но я уверен, что звонили из Рузаева…
   – Почему?
   – Ну это же ясно! Отправитель телеграммы ждал сигнала, команды из Рузаева: «Можно! Телеграфируй!» Я в этом просто уверен.
   – А отчего вы так уверены в этом? – настойчиво допрашивала меня Надя.
   Я усмехнулся:
   – Потому что иначе вся придуманная мной логическая конструкция рассыпается…
   – А вы уже придумали конструкцию?
   – Да так – набросок, эскиз, предположение… – И деловито спросил: – А вы географию не забыли еще?
   – Более-менее помню. И представляю, что Мамоново находится в Воронежской области…
   – А какие области граничат с Воронежем, помните?
   Надя напряглась, стала по памяти перечислять:
   – Липецкая, Курская, Белгородская, Тамбовская и, кажется, Волгоградская… Но лучше по карте посмотреть.
   – Вот этим мы сейчас с вами и займемся, – пообещал я.
   – Принести карту? – готовно спросила Надя.
   – Да. Если найдется – Европейской части СССР. И у меня будет к вам просьба.
   Надя сказала:
   – Охотно.
   – Если хотите, давайте вместе сходим на междугородную. Попробуем разузнать, кто звонил в населенные пункты одной из этих областей…

   Людей, дожидающихся в Доме связи телефонных переговоров, в это время было совсем мало, и телефонистка Рая Гаврилова, оказавшаяся бывшей Надиной одноклассницей, охотно помогала нам разобраться с бланками заказов. Я объяснил ей, что нам нужны вызовы, сделанные из Рузаева в середине мая в сопредельные с Воронежем области. И четверти часа не прошло – просматривая пачку талонов, Рая сказала:
   – Надь, глянь – вызов в Волгоградскую область, город Урюпино. Звонили четырнадцатого мая.
   От почтения ко мне она разговаривала только с Надей, адресуясь ко мне через нее.
   – А можно узнать, с какого звонили телефона? – спросил я.
   – Конечно! – сказала Рая. – У нас здесь в книге обратных заказов обязательно указывается…
   Она полистала журнал, снова взяла в руки отобранный талон, что-то сверила и твердо сообщила:
   – Урюпино вызывали в двадцать один час пятнадцать минут с номера двадцать два восемнадцать.
   Надя стала быстро перебирать своими гибкими тонкими пальцами оставшуюся пачку отрывных талонов, я видел, что она сильно нервничает, и через минуту Надя вытащила листок:
   – Вот еще один вызов в Урюпино. От девятнадцатого мая, двадцать часов десять минут…
   – А номер? – быстро спросил я.
   – Тот же абонент – двадцать два восемнадцать.
   – Вы не можете узнать, кому принадлежит номер двадцать два восемнадцать? – спросил я телефонистку.
   – Минуточку. – Она стала набирать справочную, но Надя махнула ей рукой:
   – Не надо узнавать. Я и так знаю. Телефон двадцать два восемнадцать установлен у нас в школе. В канцелярии…
   Не спеша возвращались мы домой. Пахло жимолостью, ночной свежестью. Не хотелось ни о чем говорить. Да и сил не было. Все-таки круг замкнулся, и телефонный вызов сделали из школы. Из школы позвонили и дали команду на смертельный выстрел в Кольяныча. Такие вот дела…
   Совсем стемнело. С неба сорвалась и, косо чертя синий купол, полетела к земле звезда. И, вспыхнув сиреневой серебристой искрой над лесом, погасла.
   Надя сказала:
   – Загадайте желание…
   – Не верю я в приметы.
   – А я верю, – упрямо покачала она головой.
   – Я тоже верил когда-то… – сообщил я доверительно. – Пока был молодой…
   – Вы и сейчас молодой! А почему верить перестали?
   – В самом начале службы, чуть не с первого дежурства, выехал я на происшествие – самоубийца. Повесился в кладовой на ремне. А существует поверье, будто кусок веревки или ремня, на котором повесился самоубийца, приносит удачу. Ну, оформили протокол как полагается, выполнили все процедуры, труп увезли в морг, а я потихоньку отрезал кусок ремешка и спрятал. Как талисман…
   Надя спросила:
   – И что, не принес он вам счастья?
   – В тот же вечер стоял в магазине за колбасой, и у меня карманник вытащил всю получку…
   Надя засмеялась. Мы уже подошли к дому, она взглянула на часы:
   – Сегодня исполнение вашей мечты задержалось всего на два часа. Сможете лечь в полночь…
   – Боюсь, что нет. Раз моя конструкция не развалилась, надо кое-что написать – завтра наверняка понадобится…
   Ночью пал туман. Городок будто по пояс провалился в фиолетово-серое марево, подсвеченное розовыми всполохами утреннего солнца. Размытые, нерезкие белые кубики домов, плывущие в перламутрово-дымчатых клубах тумана, вдруг вспыхивали нестерпимо алым светом, когда в стекла попадали прямые солнечные лучи.
   Около дверцы «жигуля» уже сидел в напряженно-выжидательной позе Барс, совершенно мокрый от росы, встрепанный, похожий на размокший валенок. Увидел меня, забил хвостом, закрутил головой, толкнул плечом, уперся крутым лбом мне в колени, а потом, не в силах сдержать радости, встал на дыбы, а передние лапы положил мне на плечи и в упор уставился своими близорукими собачьими глазами. И я вдруг понял, что Барс – еще одна нерешенная проблема. Здесь ему не с кем оставаться. А Владилен вряд ли готов спуститься по трапу самолета в столице Уругвая, роскошном Монтевидео, с этой лохматой дворнягой.
   Тебе, Барс, не повезло. Если бы ты родился не дворнягой, а длинношерстным пучеглазым мопсом ши-пу с тысячелетней родословной, может быть, взял бы тебя Владилен под мышку и объехал ты с ним мир, увидел заокеанские города и страны.
   Но тебе это не суждено, поскольку ты по рождению был бы маленький, злой и жадный и наверняка Кольяныч не подружился бы с тобой и не взял к себе на весь остаток дней с честным уговором: неведомо, кто кого переживет…
   Открыл дверцу, запустил в кабину Барса и поехал в милицию.
   – А я вас ждал, честно говоря, – сказал мне вместо приветствия капитан Зацаренный.
   Он встал мне навстречу в сиянии своих значков, звездочек и петлиц, голубоглазый, утренне-ясный, но у него было выражение лица человека, приготовившегося сделать важное заявление.
   – Для начала – здравствуйте, – заметил я сухо, сбив его с заготовленной позиции.
   – Здравствуйте, конечно… – растерялся он немного.
   – Вы меня ждали, поскольку у вас наверняка полным-полно новостей? – спросил я.
   – Нет, с новостями у меня негусто, но поговорить с вами хотел бы, – задумчиво-многозначительно сообщил Зацаренный, и от утробного рокотания его голос звучал угрожающе. – Дело в том, что я получаю сигналы, будто вы ведете некое самостийное расследование…
   – А вы возражаете? – поинтересовался я.
   – Что значит – возражаю? – гулко удивился Зацаренный. – Существует порядок. Вы разве не понимаете, что закон не предусматривает никакой самодеятельности? Если компетентные органы считают нужным какие-то действия, то надлежащим лицам даются указания и все осуществляется в надлежащем порядке. У нас ведь частного сыска, слава богу, нет.
   Я уселся против него и тихо начал объясняться:
   – Не знаю, можно ли расценивать мои действия как работу частного сыщика. Но хочу вас заверить, что формально никакого следствия я не веду. Я просто разговариваю с людьми, хорошо знавшими Николая Ивановича Коростылева. Во время разговоров они отвечают или спрашивают меня не как должностное лицо, а просто как старого друга и ученика покойного.
   Зацаренный сердито воскликнул:
   – Но это неправильно! И вы знаете, что вам так вести себя не полагается. Вы не просто знакомый Коростылева, но и офицер милиции…
   Я пожал плечами:
   – Я вынужден так поступать, поскольку не нашел с вами общего языка. А разговоры мои не противоречат ни букве, ни смыслу закона.
   – А вам не приходит в голову, что это смахивает на злоупотребление служебным положением? – осведомился официальным басом Зацаренный.
   Меня пугал его раскатистый, нутряной голос, слова его удручающе впечатляли. Я откинулся на спинку стула, положил ногу на ногу и покачал головой:
   – Ну-ну-ну! Не стращайте меня, пожалуйста, такими категорическими формулировками. Вам как юристу надлежит не путать понятия «использование должностного положения» и «злоупотребление» оным. Это вещи весьма разные…
   – А мне кажется, что это софистические игры, – сердито сказал Зацаренный. – Смысл не меняется…
   – Еще как меняется! Если бы я был не сыщиком – химиком и в этой ситуации проанализировал состав клея с телеграммы – было бы это злоупотреблением служебным положением научного сотрудника?
   – Но вам никто ничего не поручал анализировать! – пер на меня грохочущим танком Зацаренный. – Вам никто не поручал расследовать это дело!
   Я на него не сердился. По-своему мне даже стали интересны причины его такого служебного энтузиазма. И ссориться с ним я не хотел. И по возможности мирно сказал:
   – Я еще раз повторяю вам: я не веду служебного расследования. А запретить мне интересоваться этой историей нельзя. Вспомните, как сказано в словаре Владимира Ивановича Даля: расследовать – значит «исследовать, разыскать, обследовать, разузнать хорошо, обстоятельно, верно… разобрать следы зверя, распутать их и выследить его». Согласитесь, что если я, не нарушая этических и законных норм, очень интересуюсь обстоятельствами смерти моего друга, никто не может помешать мне в моем занятии…
   – Ваш человеческий интерес к этой истории может быть неправильно понят и истолкован другими людьми, – быстро ответил Зацаренный. – Они могут быть недовольны бестактными вопросами, которые вы задаете как частное лицо…
   – Ага! Вот это понятно. Я бы только хотел узнать – а кто же вам жалуется на меня? Кому мои вопросы кажутся бестактными? Кого они оскорбляют? И как их понимают и толкуют? Не можете мне сказать?
   Зацаренный сердито уселся за стол, сухо кинул мне:
   – Это не имеет никакого отношения к нашему спору о разнице между злоупотреблением и использованием вашего положения.
   – Господи, да о каком злоупотреблении вы говорите? Если я использую что-либо, то не свое положение, а использую свое профессиональное умение. Я профессионал в расследовании человеческих горестей. И не только у меня – у вас у всех случилось большое горе – умер хороший человек! И мне непонятно: что дурного вы находите в моих хождениях и разговорах с людьми? Какой вред от этого? Разве я подрываю ваш авторитет? Разве я о ком-нибудь сказал хоть одно дурное слово?
   Глядя в сторону, Зацаренный обронил:
   – Необязательно говорить о нас плохо, но уже сам факт… Не дело это! Сейчас люди грамотные пошли, все знают, что вы сыщик и что вопросы задаете не частные, а сыщицкие, а следовательно, подменяете нас в повседневной деятельности.
   – Ну и что из этого-то? – спросил я.
   – Значит, вы автоматически подрываете веру населения в наши возможности. Вы хотите показать, что мы не способны решить наши задачи.
   – Да не хочу я ничего показывать, – сказал я досадливо. – Не бездействуйте, тогда и разговоров не будет! Беда не в моих вопросах, а в том, что я не могу поколебать вашей убежденности в бесполезности моих действий…
   В этот момент распахнулась дверь, и в кабинет вошел коренастый смуглый подполковник. И по тому, как вскочил Зацаренный, как упружисто-хозяйски шагал подполковник, я понял, что это вернулся из отъезда начальник управления. Я видел, что Зацаренный действительно рад, во всем его порыве навстречу начальнику был вздох огромного облегчения, нескрываемое удовольствие оттого, что всю эту неприятную и не очень понятную ситуацию со мной будет решать уже не он.
   – Здравствуйте, Павел Лукьянович! Заждался вас, – выкрикнул он как мальчишка.
   – Здравствуйте, Зацаренный, – поздоровался подполковник и тепло похлопал его по плечу. Потом повернулся ко мне, протянул мосластую широкую ладонь. – Воробьев.
   – Тихонов, – представился я. – Старший оперуполномоченный МУРа.
   Воробьев удивленно поднял брови:
   – По службе, проездом или в гости?
   – Да и то, и другое, и третье. Я, к сожалению, здесь по печальному поводу – приехал на похороны Николая Ивановича Коростылева.
   – А! Знаю уже, – сказал Воробьев, – я ночью приехал, мне жена все рассказала. Ну, это, конечно, из тех разговоров, что по городу ходят. А что, Зацаренный, у вас здесь происходит? – повернулся он к заместителю.
   Зацаренный поморгал своими выпуклыми голубыми глазами, и голос его стал на две октавы выше:
   – Да вот дебатируем этот вопрос с Тихоновым. Он ведь ученик и друг Коростылева и развел здесь работу – ну прямо инспектор Мегрэ…
   Воробьев внимательно посмотрел на него и медленно спросил:
   – А ты вроде бы недоволен этим?
   – Да почему недоволен? – взвился Зацаренный. – Это дело само по себе достаточно туманное и бесперспективное…
   Я счел необходимым вмешаться:
   – Павел Лукьянович, я не хочу вас вовлекать в наш спор, а подготовил вам как начальнику территориального органа внутренних дел справку. Прочтите, пожалуйста. – Достал из кармана пиджака сложенные листы и протянул Воробьеву.
   Он уселся сбоку от командирского стола Зацаренного, закурил сигарету и углубился в чтение.
   Зацаренный сильно нервничал, потому что вынырнувшая из моего кармана стопка листов была для него совершенной неожиданностью. Воробьев, не отрывая глаз от листов, взял из стоящего на столе стакана красный карандаш и по ходу чтения стал отчеркивать какие-то строчки. Читал он быстро, перелистывал страницы, иногда возвращался назад и отмечал на полях вопросы, ставил галочки. Он читал тем особым профессиональным чтением, которым обладают опытные сыскные работники, умеющие лущить зерно интересного из всей описательной шелухи жизни. Я еще не докурил свою сигарету, когда Воробьев спросил:
   – Значит, телефон двадцать два восемнадцать установлен в школе?
   – Да. Это спаренный аппарат. Один стоит у директора школы Бутова, а второй – в канцелярии. Туда имеют широкий доступ все сотрудники школы, – сказал я.
   – Интересно, – покачал головой Воробьев, потом повернулся ко мне. – Какие просьбы, предложения, нужды?
   – Я уже подключил дежурную часть Московского уголовного розыска. Мне нужно для быстроты, чтоб вы служебными каналами через МУР запросили Урюпино: кто хозяин телефона три тринадцать двадцать шесть. Этот номер по талонам дважды вызывали из школы…
   Воробьев кивнул, бросил стопку листов на стол Зацаренному:
   – Незамедлительно займись этим вопросом, – пожевал губами и сказал ему вроде бы доброжелательно, но со льдом и кислотой в голосе: – Я тебя люблю, ценю и уважаю. Ты у нас человек умный, образованный и очень энергичный, только уж больно ты, сынок, не любишь портить отношения ни с кем. Ты это брось, не к лицу это тебе, ты молодой. Я ведь понимаю, чего ты крутишь.
   И махнул рукой, а Зацаренный обиженно задудел:
   – Это вы не правы, Павел Лукьянович! Ничего я не кручу, не в этом дело. Я подхожу с точки зрения закона. Даже если найдем виновника, не сможем мы доказать в суде ничего…
   Воробьев засмеялся и сказал:
   – Конечно, ты у нас парень университетский, но и я кое-что в этом смекаю. Позволю себе напомнить тебе, что есть две формы умысла: прямой и эвентуальный.
   Зацаренный оскорбленно пожал плечами:
   – Почему же это я не помню? И как мы можем доказывать эвентуальность умысла?
   – Сможем! Преступник, отправляя подобную телеграмму старому человеку с больным сердцем, с двумя инфарктами, инвалиду войны, мог и обязан был предвидеть возможные тяжкие последствия… Он надеялся и хотел сокрушить его этой телеграммой. И если поймаем его и докажем, то будем выходить с этим делом в суд.
   – Павел Лукьянович, вы здесь нарисовали законченную картину умышленного убийства, – насмешливо ухмыльнулся Зацаренный.
   – Это и есть убийство, – не обратил внимания на его иронию Воробьев. – Хотя, пока мы его не поймали, мы не знаем, чего он достигал, что ему нужно было. Ладно, давайте получим сообщение из Урюпина, тогда будем решать, что делать…

   За дверью со стеклянной табличкой «Заведующая учебной частью Екатерина Степановна Вихоть» раздавались шумные возбужденные голоса. Тонкие деревянные филенки вибрировали, впадая постепенно в истерический резонанс назревающему скандалу.
   Я задумался – стучать или лучше подождать, но дверь неожиданно распахнулась, и из кабинета пулей вылетели две молоденькие учительницы, красные, сердито-обиженные и несчастные. Одна из них торопливо смахивала слезу. Я посмотрел им вслед и подумал, что напрасно так глубоко раздумывала географичка Маргарита Петровна – в этой школе власть завуча безусловно велика.
   Переступил порог и без всяких околичностей сообщил:
   – Я пришел к вам, Екатерина Степановна, для обстоятельного и серьезного разговора…
   – А вы уверены, конечно, что сейчас, перед экзаменами, у меня как раз полно времени для обстоятельных разговоров? – спросила она саркастично и всем своим видом демонстрируя безусловную несерьезность моих намерений.
   – Да, я уверен, что вы найдете время для этого разговора. Несмотря ни на какую занятость…
   – Забавно, что вы уже распоряжаетесь моим временем, – ядовито отметила она.
   – Я не распоряжаюсь вашим временем, – сказал я кротко, – но я убежден, что предмет нашего разговора заставит вас охотно отложить любые ваши дела.
   – Интересно, что мы с вами становимся неразлучной парой, – сказала она, нервно перекладывая на столе какие-то книги, журналы, тетради. – Мы вместе гуляем по вечерам, встречаемся на работе, а во все остальное время вы говорите обо мне с массой людей в городе…
   – Да-да-да! – согласно закивал я. – Я надеюсь, что нас объединяет с вами скорбь о смерти вашего сотрудника и моего учителя…
   Она не приняла мой тон и сказала напряженно-легко:
   – Ну конечно, горько, что Николай Иванович умер, но когда-то мы все умрем. Да и в вашем горе слишком много позы. Бесконечно горевать о смерти других может только бессмертный. Все там будем…
   – Но пока мы с вами еще не дошли до этого философического рубежа, я бы хотел задать вам ряд вопросов. И обязательно получить правдивые ответы, которые помогут нам узнать: кто именно отправил Коростылева задолго до нас туда, где мы все будем…
   – Во-первых, у вас нет оснований сомневаться в моей правдивости. А во-вторых, чем же это, интересно, я могу вам помочь?
   – Передо мной стоит ряд вопросов, которые не дают мне покоя. Я попробую логически рассуждать, а вы – в случае несогласия со мной – будете меня поправлять. Хорошо?
   – Хорошо, я попробую.
   – Кто-то отправил Коростылеву лживую телеграмму со страшной вестью, от которой он умер. Отправитель этой телеграммы мог иметь несколько целей, из которых я предвижу по крайней мере две. Первая – хулиганская шутка с локальной задачей – как можно сильнее «достать», наказать Коростылева, причинить жуткую боль. В этом случае шутка исчерпала свое назначение, замысел реализован, сверхзадача выполнена, поскольку достигнут результат по максимуму. Как вы считаете, я правильно рассуждаю?
   – Ну, наверное. Не знаю, – осторожно сказала Вихоть.
   – Ладно. Пойдем дальше, второй вариант. Это телеграмма была инспирирована, заказана из Рузаева вовсе без всякого умысла убить или наказать Коростылева.
   – А зачем же тогда ее посылали? – спросила напряженно Вихоть.
   – А для того, чтобы Коростылева вывести из каких-то предстоящих событий. В телеграмме предлагают Коростылеву срочно вы-е-хать! Значит, цель была в том, чтобы Коростылева срочно удалить из Рузаева! Ему надо было помешать совершить какие-то действия. Давайте подумаем вместе – какие предстояли в Рузаеве события, в которые мог вмешаться Коростылев?
   Вихоть привстала из-за стола и злобно сказала:
   – Что вы с умным видом ставите передо мной дурацкие вопросы! Откуда я знаю, какие могли быть у Коростылева дела? Откуда мне знать, кому он мог помешать? Он сто раз на дню вмешивался в дела, которые его совершенно не касались!
   Я наклонил голову и сказал:
   – Нет, Екатерина Степановна, вы знаете, какие события должны были произойти. Например, годовой педагогический совет, который должен был состояться через день после получения Коростылевым телеграммы…
   – При чем здесь педсовет? – спросила враз обмякшая Вихоть.
   – Как это – при чем? Давайте вспомним, что там должно было решаться…
   – Итоговый годовой педсовет решает очень много вопросов, – развела руками завуч.
   – Да, я об этом догадываюсь, но в ряду многочисленных обычных вопросов был один конфликтный. Помните? Нет? Вопрос об аттестации Насти Салтыковой…
   – Ну и что? Каждый год возникают такие спорные вопросы.
   – Такие, как с Настей, – не возникают. Вам была известна заранее позиция Коростылева в этом вопросе.
   – Что вы хотите этим сказать? – набычилась, побагровела, выкатила на меня глаза Вихоть.
   – Я хочу сказать, что если бы не позиция Коростылева, то вопрос об аттестации Салтыковой решался бы почти автоматически. А вот присутствие Коростылева, наоборот, почти наверняка гарантировало девочке итоговую двойку и – мимо института…
   – Вы намекаете на мою заинтересованность? – спросила Вихоть.
   – Я не намекаю, я прямо говорю о том, что вашей приятельнице Клавдии Салтыковой было бы лучше всего, если б Коростылев отсутствовал на этом педсовете…
   – Я отказываюсь с вами разговаривать, – почти закричала Вихоть и стукнула кулаком по столу. – Это наглость…
   – Нет, – спокойно ответил я. – Это не наглость. Это факт. И очень прошу вас не вздыматься так грозно над столом, не выкатывать на меня глаза и не ломать мебель кулаками. Я ведь не выбегу отсюда в слезах, как давеча молоденькая учительница…
   – Я буду на вас жаловаться вашему руководству, – сказала она.
   – И это я уже слышал. Но когда вы будете жаловаться моему руководству, не забудьте указать в жалобе, что с телефонного аппарата в соседней комнате дважды, четырнадцатого и девятнадцатого мая, говорили по междугородке с городом Урюпино, а он находится недалеко от Мамонова, откуда впоследствии послали телеграмму Коростылеву о смерти его семьи.
   Вихоть тяжело осела на стуле. Ее грозная решимость иссякла на глазах. Она медленно угасала, будто из нее реостатом выводили ток жизни.
   Я сказал ей:
   – Екатерина Степановна, пока не расставлены все точки над «и», я прошу вас подумать и сообщить мне все, что вы знаете об этой истории. Лично я не верю, что вы непосредственно участвовали в организации этой телеграммы. Но вы знаете – как, при каких обстоятельствах она возникла. Пока не поздно, прошу вас рассказать мне все…
   – Я не желаю с вами разговаривать, – закричала она, выскочила из-за стола и своей тяжелой ломовой рысью выбежала из кабинета.
   В коридоре постепенно стихал дробный стук тяжелой походки удаляющейся Вихоть. А я сидел в задумчивости и нерешительности, не понимая, что сейчас мне надо предпринять. То есть я знал, что мне надо делать, но не мог решить – в какой последовательности.
   Я уже встал и направился к двери, когда в отгороженной канцелярскими шкафами половине кабинета вдруг раздался негромкий жестяной стук. Я подошел к шкафу и увидел, что за его фанерной спиной на стуле сидит посреди комнаты Дуся Воронцова в своем синем сатиновом халате уборщицы. У ног ее – пустое ведро, в руках она судорожно сжимала швабру. У Дуси было напуганное и растерянное лицо – еще больше, чем обычно.
   – Евдокия Романовна, вы чего так перепугались?
   Молящим голосом, сгорая от смущения, она ответила:
   – Честное слово, Станислав Павлович, я не подслушивала! Я не хотела, я просто здесь прибиралась, когда вы вошли! И я услыхала весь ваш разговор с Екатериной Степановной. А я не хотела подслушивать, клянусь чем хотите…
   – Да нечего извиняться, – улыбнулся я. – Никаких особых секретов у нас с Вихоть нет. Во всяком случае, у меня точно секретов нет…
   – Я… я… я… слышала, о чем вы говорили, – заикаясь от волнения, сказала Дуся.
   – Ну и что? Ничего страшного.
   – Дело в том, что девятнадцатого, суббота это была, я здесь задержалась с приборкой – консультации перед экзаменами, учителя поздно работали, а здесь ребята делали стенгазету, и я задержалась…
   – И что? Я не понимаю, почему вы так волнуетесь?
   – Так видела я! В субботу, девятнадцатого, вечером Петька Есаков из канцелярии звонил! Я слышала – он набирал номер, я его еще спросила, чего он тут делает. А он говорит – звонка дожидаюсь, мол, с товарищем договорился. И потом позвонили, мне еще показалось, что чудной звонок, долгий такой. Мне ведь не пришло в голову, что это междугородка. Петька звонил в субботу, это я сама своими глазами видела, – повторяла испуганная Дуся.

   Выцветшее бело-голубое небо, как эмалированный таз, висело над городком. На площади было пустовато. Из телефонной будки против Дома связи я набрал номер Нади. Не дожидаясь моих вопросов, она быстро сказала:
   – Я позвонила ему… Он скоро приедет…
   – Вы не сказали, о чем хотите с ним говорить?
   – Конечно нет. – В голосе ее звенела тревога и напряжение.
   – Да не волнуйтесь вы так, Надя, – постарался я ее успокоить. – Вам бояться его нечего…
   – Я и не боюсь его нисколько. Я ведь его давно знаю, этакий странный гибрид – помесь ласковой свиньи с наглой собакой. А не волноваться не могу…
   – Я минут через десять буду у вас…
   И все равно я опоздал. Когда я притормозил у голубой изгороди возле Надиного дома, там уже стоял знакомый «запорожец», а Петр Есаков разговаривал с Надей у калитки. На ее лице было написано затруднение – пускать его во двор или задержать до моего приезда на дальних подступах.
   Я подошел и окликнул его:
   – Здравствуйте, Есаков…
   Он обернулся, удивленно приподнял брови, вежливенько усмехнулся:
   – Чего-то не припоминаю я вас…
   – Ладно дурака валять, – махнул я на него рукой. – Вы эти гримасы, ужимки и прыжки приберегите до другого раза – может, понадобятся. А меня вы хорошо помните и прекрасно знаете, кто я такой и что я тут делаю…
   – А-а! – обрадовался Есаков. – Никак вы тот самый Тихонов, что по всем домам шастает, из всех душу вытрясает – как так случилось, что дедушка наш Коростылев хвост откинул? Такой был бравый боевой дедуган, здоровяк, молодец и спортсмен – ему бы сто лет жить, а он вдруг погиб в расцвете лет от предательского обреза затаившегося кулака! Не ошибся я? Вы и есть он?
   Он откровенно и радостно смеялся надо мной. Совершенно искренне, и не опасался он меня нисколько, потому что знал наверняка: кроме жалобных подозрений и слезливых укоров, кроме сердцеразрывающих просьб задуматься о содеянном мне предъявить ему нечего. А на слова мои ему – тьфу! И растирать не надо, само бесследно высохнет.
   – Какая же ты пакость, Есаков! – с сердцем сказала Надя. От ярости она сжимала кулаки так, что побелели и резко проступили костяшки, и я испугался, что сейчас она бросится на него и ударит его в сытое красивое лицо этими костяшками – на разрыв кожи, ломая суставы, не чувствующая боли, а переполненная лишь ненавистью и страданием.
   – Надечка, голубка дорогая! – закричал весело Есаков. – Ошибочку дали! Я ведь вам все время объясняю, что вы меня не за того принимаете! Не пакость я и не сладость я, а сложный современный человек. Я как киплинговский кот – хожу сам по себе!
   Я смотрел на него, и меня не покидало ощущение, что я его уже где-то много раз видел. У него было определенно знакомое мне лицо. Наверняка я его видел раньше. Вот только где и когда – вспомнить не мог.
   – Да, я это вижу, – согласился я и попросил: – Сделайте одолжение, Есаков, поговорите со мной маленько. Мне ведь нечасто доводится говорить со сложными и современными. У меня все больше клиентура простая и отсталая…
   – С полным моим удовольствием, – поклонился церемонно Есаков. – Вообще-то, я сюда мчался на крыльях любви, можно сказать, по приглашению моей возлюбленной девушки, да, видать, о любви ей уже есть с кем поговорить, окромя меня…
   Надя покраснела, а я успел ее крепко взять за руку и ответить ему:
   – Лично я полагаю, что, с кем бы Надя ни говорила о любви, это все равно лучше, чем с вами…
   – Это почему еще? – удивился Есаков. – Я для всякой молодой женщины очень соблазнительный вариант.
   – Чем? – коротко поинтересовался я.
   Есаков так рассмеялся от души, так он всплеснул руками, так замотал своей аккуратно подстриженной маленькой сухой головой, что я вспомнил. Я вспомнил, где я раньше видел его.
   – Всем, – исчерпывающе объяснил он, справившись с приступом смеха. – Я человек веселый, внешне привлекательный, очень здоровый, можно сказать, начитанно-культурный. Я во время передачи по телевизору «Что? Где? Когда?» половину вопросов отгадываю. И материально независимый…
   Он сделал широкий кругообразный жест, который охватывал его шикарный синий адидасовский костюм, стоявший понуро за забором «запорожец», улицу, Надю, склон холма, лежавший внизу город, далекий лес, мир. Все принадлежало ему, кроме меня – меня он как-то ловко выкинул из этого круга как вещь абсолютно ненужную и весьма противную.
   Я уселся на скамейку под окном, не спеша положил ногу на ногу, закурил, а он с интересом следил за мной, дожидаясь моего следующего беспомощного и безвредного для него вопроса.
   – Неувязка получается, – сказал я. – Насчет вашего распрекрасного костюма и кроссовок не знаю, может быть, действительно ваши, а на машину-то вы зря показываете. Машина не ваша.
   – Это как? – сразу набычился Есаков и снова стал похож на себя в других виденных мною ракурсах.
   – А так – видел я вас тут вчера, понравились вы мне сильно, решил поинтересоваться – что это за шикарный плейбой катается здесь на роскошном лимузине? Спросил в ГАИ, а мне отвечают – зовут его Клавдия Сергеевна Салтыкова. Я им отвечаю – ошибка какая-то! Я отчетливо видел существо мужского пола, не может оно быть Клавдией Сергеевной никакой! А они бестактно упираются – не верьте глазам своим! Это была наша знаменитая Клава! А то, что вам почудилось, – это обман зрения. Ничто. Выдумка. Придаточное приложение в сложносочиненных отношениях.
   Есаков гордо поднял голову, готовясь мне ответить по всем нотам и адресам, но за окном в доме зазвонил телефон. Я попросил Надю:
   – Надюша, послушайте, пожалуйста…
   Она взбежала на крыльцо, и Есаков встревоженно проводил ее глазами, ему разговор явно перестал нравиться. И в этом резком повороте головы я опять опознал его – десятки раз я видел такие неотличимые, тщательно причесанные головы на фотографиях во всех парикмахерских, рекомендующих нам идеальный стандарт мужской куаферной красоты и элегантности.
   Аппарат, видимо, стоял где-то рядом с окном – я отчетливо слышал голос Нади.
   – Да, да… Он здесь… Разговаривают… Я ему могу дать трубку… Пожалуйста… Сейчас…
   Надя выглянула в окно, в руке у нее была трубка:
   – Станислав Павлович, вас просят к телефону…
   Есаков облегченно вздохнул и со смешком сказал:
   – Умора! Точь-в-точь как в фильме «Волга-Волга»… Игоря Ильинского не хватает…
   Я взял трубку и, прикрывая ладонью микрофон, заметил Есакову:
   – Вы не огорчайтесь – я вас сейчас насмешу пуще Игоря Ильинского…
   Напористый высокий голос Воробьева сказал в трубке:
   – Тихонов? Это я, Воробьев… Из Москвы сейчас сообщили. Телефон в Урюпине номер три тринадцать двадцать шесть установлен у гражданки Пелех Нины Николаевны. В ее доме третий месяц проживает сын Александр, двадцати трех лет, без определенных занятий. По внешности соответствует приметам отправителя телеграммы в Мамонове. Пелеха задержали и допрашивают, как появятся новости – незамедлительно сообщат.
   – Спасибо. Я очень на это надеялся…
   – А что там у вас происходит? – спросил Воробьев.
   – Собеседуем. О жизни неспешно толкуем…
   – Это хорошо, – одобрил Воробьев. – Вы там побалакайте еще, а я скоро к вам тоже подтяну. Думаю, что не помешаю?
   – Ни в коей мере… Жду…
   Я отдал Наде трубку и повернулся к Есакову:
   – Итак, мы остановились на машине…
   Его, видно, нервировал мой разговор по телефону, поскольку он изменил и тон, и тактику, ответив мне простецки:
   – Да полно уж – ма-аши-на! – презрительно протянул он. – «Запор» трескучий! Есть о чем разговаривать! Да ему крышу можно консервным ножом вскрыть…
   И вид у него был трусливо-независимый – как у киплинговского кота, который ходит сам по себе. Настоящий лирический герой – то робостью, то наглостью томим.
   Я положил ему руку на плечо и спросил задушевно:
   – Что, не хочет покамест Клава перевести на твое имя консервный танк?
   Мышцы у него были длинные и жесткие, как у бегового жеребца. И по тому, как он нервно-зло отшвырнул мою руку, я понял, что мыслишка у меня правильная, что где-то здесь «горячо».
   – Хочет! Не хочет! Не ваше это дело! Нечего соваться, куда не просят! Дружба у нас с Салтыковой! А может быть, любовь! Не ваше это собачье дело! Может быть, человек она исключительной душевности!.. Женщина она очень хорошая!
   – Ну да! Ну да, конечно! – сразу же закивал я. – Конечно хорошая! Червь не дурак, он в кислое яблоко не полезет…
   Я достиг своей цели – Есаков взбесился, утратив охранительную ироническую сдержанность.
   – Плевать я на вас хотел! – заорал он. – И на все, что вы там думаете обо мне! Погоди, мы еще встретимся! Камни жрать будешь!..
   Под эластичной тканью спортивного костюма убедительно перекатывались тугие бугры и комья мышц, а лицом он больше не походил на величаво-спокойные парикмахерские эталоны. На его бесхитростно-приятном лице была начертана яростная готовность совершить любую мерзость за самое скромное вознаграждение. Он резко повернулся и направился к калитке, и я сказал в эту мощную гибко-мускулистую спину:
   – Слушайте, Есаков, а ведь Салтыкова не сможет выполнить своего обещания.
   Он сделал еще пару шагов с разгона, но остановился и посмотрел на меня:
   – Какого обещания?
   – Я долго думал, что она могла предложить вам за то, чтобы вы со своим дружком Пелехом организовали эту телеграмму Коростылеву, пока не понял, чего вам не хватает для полного счастья. «Жигули». Седьмая модель – мечта с мерседесовской облицовкой…
   Он молча смотрел мне в лицо, и я знал, что угадал точно. Или очень близко. Я видел, как в его сухой, красиво причесанной голове проигрываются варианты отпора, ловких ответов, хитрого запирательства, поиски самого правильного поступка – от решения свернуть мне шею до лихого бегства на трескучем «запоре». Но, видимо, «запорожец» не показался ему подходящим участником гонок с преследованием, потому что он тускло спросил:
   – Вы чего от меня хотите?
   И был он уже не издевательски-наглый, не упружисто-ловкий, а вялый и злой, как осенний комар.
   – Да в общем-то, ничего… Хочу в жизни твоей кучерявой объявить некоторый перерыв. Делом тебя пора занять…
   За забором раздался короткий рев автомобиля на форсаже, и, подняв летучее облачко белой пыли, притормозила у ворот раскрашенная в канареечные милицейские цвета «Волга». Воробьев распахнул калитку, прошел мимо Есакова, словно не видел, пожал мне руку и уселся рядом на скамейке. Потом поднял голову и тут будто впервые заметил этого корпусного парня, приветливо махнул ему рукой:
   – А, Есаков! Здоро́во! Тебе Пелех привет передает! Соскучился он без тебя, не с кем говорить, пошутить крепко. Никому, спрашивает, телеграмму послать не надо?
   Есаков затравленно оглянулся: у калитки стоял милиционер, водитель машины Воробьева. Неуверенно заговорил, а глаза у него все время ерзали мимо нас, чтобы не встретиться взглядом:
   – Да бросьте вы… Какой там Пелех… Не знаю, чего там кто нашутил…
   – Что значит «какой Пелех»? – удивился Воробьев. – Дружка своего забыл? Вы же с ним несколько лет в одной команде за вторую лигу в футбол играли! Пока вас обоих с треском не выперли… Не помнишь?
   Есаков растерянно помотал головой.
   – Ай-яй-яй! – укоризненно сказал Воробьев. – А Пелех помнит: вы деньги взяли, чтобы ваша команда проиграла. Матч «сплавили». Ты мяч как бы по ошибке в свои ворота дал закатить. Не помнишь?
   – И помнить мне нечего, – все так же волгло отбивался Есаков. – Кто это доказал?..
   – Да уж не знаю, как в спорте доказывают, у них там законы другие, чем у нас – в милиции и прокуратуре. Только выгнали тебя с Пелехом твои же товарищи. А федерация футбольная дисквалифицировала. Как я понимаю, ты после этого у нас здесь в городе и объявился. Не рассмотрел я тебя раньше. А жалко…
   – А чего меня было рассматривать? Живу нормально, ничего не нарушаю…
   – Не нарушаешь? – прищурился Воробьев. – Я тебе, Есаков, вот что скажу: как доказывали, что ты гол своим товарищам забил, – это я не знаю. А то, что мы докажем тебе покушение на убийство, – это как пить дать!
   – Что-о-о?! – завизжал Есаков. – Какое убийство? Что бы там Пелех ни болтал, может, он с ума сошел, так, в крайнем случае, глупость мы сморозили… Ну, нахулиганили – пускай…
   – Нет, Есаков, – грустно сказал Воробьев. – Не с ума вы сошли. Вы с совести соскочили. И смотрю я на тебя сейчас, а у самого сердце рвется…
   – Никак жалеете? – трусливо ухмыльнулся Есаков.
   – Жалею, – кивнул Воробьев. – Потому что тебя сейчас не арестовывать, не привлекать надо… Боюсь, что совести людской тебе не вернуть… Жалею я, что нет у меня возможности, не дано мне право выпороть тебя плетью, пока бы ты не обделался! Потому что никаких ты слов не разумеешь, ничем тебя, кроме страха, не проймешь… Сорный ты человечишка…
   – Оскорбляйте, бейте! – со слезой тонко крикнул Есаков. – Пользуйтесь, что вас тут толпа, а у меня ни одного свидетеля! Только и на вас управа найдется! Здесь, в вашем паршивом городке, власть не кончается!
   – Вот видишь, и свидетели тебе уже понадобились, – вздохнул Воробьев. – Вы когда с Салтычихой да с Пелехом сговаривались убить Коростылева – вам тогда свидетели не нужны были? Да не трясись ты так: кому ты нужен – руки об тебя марать…
   – Павел Лукьяныч! – заблажил Есаков. – Да почему – убить сговаривались?! Да никто и в мыслях такого не держал! Кто мог знать, что он от такой глупости с катушек может слететь?
   – Ну да, это я тебе верю, что вы этого и в мыслях не держали, вам на него начихать было, главное – из города на пару дней Коростылева выкурить. Вот это и образует не прямой, а эвентуальный умысел на убийство…
   – Что-что-что? Какой еще умысел?
   – Эвентуальный, – терпеливо повторил Воробьев. – Поскольку ты человек вполне дикий – на жизнь зарабатываешь ногами или еще там чем, – поясню тебе конкретным примером. Жили у нас тут несколько лет назад супруги Рычаговы, хорошая парочка – баран да ярочка. Полдома на Заречье имели. Да только полдома эти их не устраивали, вот они жилье застраховали и спалили. Июль, страда, никого поблизости не оказалось, дом и сгорел дотла в два счета. А на другой половине была парализованная старуха Домна Самгина. Рычаговы, как и вы, и в уме не держали старуху убивать, они только страховку получить хотели, а бабушка безногая им до фонаря была: выберется из пожара – так пожалуйста, на здоровье. Вот и судили их за убийство с эвентуальным умыслом. Понятно?
   Я рассматривал Есакова все это время с искренним интересом – это было какое-то физиологическое чудо. Ладно скроенный, крепко связанный корпус не имел внутри никакого костяка, в нем не существовало скелетной основы – внутри синего «адидаса» переливалась, булькала, вяло плескалась слизистая текучая протоплазма.
   – Чего там… – почти шепотом бормотнул Есаков. – Везите, я все скажу… Я ведь ничего и не делал… Я только Клавдии про Пелеха сказал… Она всем командовала… Везите, я скажу, как было…
   – Нет, Есаков, – мотнул головой, будто боднулся, Воробьев. – Я тебя не повезу. Я тебя пешком поведу через город. Сам. Пусть тебя все видят. Пусть весь город, все люди знают: убийцы хороших людей не с рогами, не с когтями и пистолеты им не нужны. Поведу тебя, и пусть все знают: вот так выглядит человек без совести…

   Я нажимал кнопку звонка у знакомой мне двери, пухло-набивной, коричневой, богато украшенной желтыми фигурными гвоздями, и сердце тревожно сжималось. Я ведь уже почти все знал. А придумать, с чего начать разговор, что сказать при встрече – не мог. И когда дверь распахнулась и в проеме увидел тоненькую девичью фигурку, я понял, что не прийти сюда вновь я не имел права.
   – Здравствуй, Настя, – сказал я. – Моя фамилия Тихонов. Ты, наверное, обо мне слышала…
   – Слышала, – кивнула она, но стояла в дверях твердо, не пропуская меня в прихожую. А красивые синие глаза, удлиненные косметической тушью, пытливо ощупывали меня, стараясь сообразить, зачем я сюда пришел.
   – Настя, я хотел поговорить с тобой.
   Настя дернула своенравным подбородком:
   – А я с вами разговаривать не буду…
   – Почему? Почему ты не хочешь поговорить со мной?
   – А меня мама предупредила, что по закону вы не имеете права допрашивать меня. Я несовершеннолетняя, и меня нельзя допрашивать без родителей или учителя…
   Я засмеялся:
   – Настенька, я не собираюсь тебя допрашивать. – Я тяжело вздохнул и добавил: – А учитель твой умер…
   – Все равно мама мне не велела с вами говорить без нее. И ничего вы от меня не узнаете…
   – Тогда извини, – пожал я плечами. – Настаивать я не буду, да и узнавать мне больше нечего. Просто я хотел с тобой поговорить перед тем, как я уеду отсюда…
   Она задумалась, и я видел, что ее отрепетированный матерью отпор слабеет.
   – А о чем?
   – О жизни. О смерти Коростылева. О себе. О тебе. О твоем отце. Ничего не изменишь в жизни одним разговором на бегу, но я не могу отсюда уехать, не поговорив с тобой. Это очень важно для меня и очень важно для тебя. Это вообще важно…
   – А для кого еще это важно? – спросила Настя.
   – Для всех. Для всех, кто живет вокруг нас…
   Настя подумала мгновение, и самовольный крутой характер взял верх над запретом матери, она отбросила сомнения, пропустила меня в квартиру и захлопнула дверь.
   Мы вошли в гостиную, где недавно я разговаривал с Клавдией. Но тогда был вечер, глубокие серые сумерки с багряным закатным подсветом. А сейчас полдневное солнце било в упор, театральным софитом высвечивая Настино лицо. Красивая девочка. Она очень похожа на мать, но черты капризные, нервные, еще не затекли они цементной жесткостью, не было в ее лице отталкивающей твердости принятых на всю жизнь решений.
   Из спальни с пронзительным тявканьем выскочила пучеглазая собачонка, подбежала ко мне и хрипло зарычала.
   – Пошла вон, – отпихнула ее ногой Настя и уселась на диван против меня. – Так о чем разговор?
   – Настя, ты как собираешься жить?
   Она разочарованно наморщила нос, брезгливо оттянулась верхняя губка:
   – Ой-ой! Учить будете? Да знаю я все это уже! Тыщу раз слышала!
   Я развел руками:
   – Я тебя, Настя, не могу учить жить. Да и, честно говоря, не собираюсь. Но у меня есть долг. Я бы хотел сказать тебе, что твой покойный учитель Николай Иванович Коростылев был пленником детской мечты. Он мечтал всех людей сделать прекрасными и счастливыми. И тебя он мечтал увидеть счастливой, прекрасной и радостной…
   Настя сердито усмехнулась:
   – Оно и видать! Для этого он меня не хотел допустить к экзаменам?
   – Настя, мне трудно сейчас что-нибудь доказать или объяснить тебе, ты еще не готова к этому разговору. Но ты уже не ребенок, ты не маленькая. И должна понять – это только дети думают, что врач нарочно причиняет им боль, когда рвет сгнивший зуб. Николай Иванович мучил тебя, чтобы спасти, чтобы силой толкнуть тебя на правильный путь.
   – А чем это у меня путь неправильный? – сердито вскочила Настя. – Я хочу нормально жить – красиво и весело…
   – Да и я бы хотел, чтобы ты жила красиво и весело, – сказал я, – и Коростылев этого хотел. И твой отец хочет. Но все зависит от того, какой смысл вкладывают в эти слова. Ты бы поговорила со своим отцом, он у тебя человек по-своему замечательный…
   – Я к нему не пойду, – решительно помотала головой Настя. – Он на меня злобится…
   Я засмеялся:
   – Настя, ты еще так мало понимаешь в жизни! Да поверь мне – не злобится он на тебя, он тебя любит и хочет гордиться тобой.
   – А о чем мне с ним говорить? Уже поздно…
   – Ничего не поздно. Вся история, которой я занимался здесь, заварилась из-за тебя. Ты уже почти взрослая и скоро поймешь, что каждый человек однажды отвечает за все свои поступки, за свое поведение…
   – А за что мне надо отвечать? – выкрикнула Настя, и в глазах ее сверкнули сердитые слезы. – И что мне делать?
   – Не знаю. Но я хочу, чтобы ты почаще думала о том, что в споре за твою судьбу была сделана огромная ставка – жизнь очень хорошего человека…
   – Да вы поверьте – я вообще об этом ничего не знала! И мама не хотела… Если бы она могла представить…
   – Настя, я тебя ни о чем не спрашиваю. Я прошу тебя только думать…
   Из ее глаз побежали дробные слезинки, и размытая ими тушь с ресниц оставляла на щеках черные полосы. Устарели выражения, понятия потеряли давний смысл – «чистый, как девичья слеза». Грязные, тускло-серые потеки.
   – Думать! – крикнула Настя. – Хорошо вам говорить! А я совсем ничего не соображаю…
   – Я не имею права давать тебе такие советы, но я бы очень хотел, чтобы ты жила с отцом, – сказал я тихо. – Твой отец может научить тебя многому доброму и хорошему. Это сейчас тебе очень понадобится… Я не слишком верю, что ты послушаешь меня, но подумай. Я тебе тоже желаю доброго…
   Настя посмотрела на меня с недоверием:
   – И вы только за этим пришли сюда?
   – А ты думаешь, этого мало? Перед тем как уйти, мне хочется рассказать тебе одну историю, которая всю жизнь не давала мне покоя. Тебе никогда Коростылев не говорил о завещании Колумба?
   – Нет, ничего не говорил…
   – Много лет назад он показал мне очень старый пергамент на испанском языке. Из перевода явствовало, что этот пергамент – завещание Христофора Колумба.
   – Колумба? – удивилась Настя.
   – Да, Христофора Колумба. Когда он возвращался из открытой им Америки, его каравелла «Пинта» попала в страшный шторм и, скорее всего, должна была погибнуть. И тогда Колумб написал завещание. Он оставлял людям девять реалов собственных сбережений и найденный им Новый Свет, который считал Индией. Пергаментный свиток завернули в тряпку, пропитанную воском, забили в дубовую, проспиртованную ромом бочку и бросили в Гольфстрим. Колумб верил, что, если и погибнет вся экспедиция, весть об открытии Нового Света придет к людям. И завещание свое Колумб начал со слов: «Наша жизнь ничего не стоит. Дорого стоят только наши дела для жизни всех остальных людей…»
   – А как могло попасть завещание Колумба к Коростылеву? – недоверчиво посмотрела на меня Настя.
   – Не знаю. До сих пор не знаю. А может быть, это и не было настоящим завещанием. Может быть, это была подделка. А может быть, сам Николай Иванович написал это завещание. Он часто показывал его ребятам, и мы мечтали о путешествиях и подвигах и незаметно для себя поверили навсегда, что дорого стоят только наши дела для жизни всех остальных… И когда ты будешь думать о будущей своей жизни – красивой и веселой, – думай иногда и о том, что отчасти Коростылев умер из-за тебя тоже…

   Екатерина Степановна Вихоть сидела за столом, закрыв глаза, уперев лоб в ладони, и поза у нее была растерянно-горестная, и сама она не была больше ни грозной, ни громоздкой, ни громогласной. Сейчас она была обычной, удрученной большим несчастьем немолодой женщиной.
   – Как жить дальше? Ума не приложу, – сказала она. – Не понимаю. У меня в голове полный мрак.
   Мы помолчали, и я без выражения заметил:
   – Наверное, и дальше будете учить детей, что ложь – один из самых мерзких человеческих пороков…
   Она подняла голову и сказала:
   – Я и раньше старалась вам не лгать. Правды я не могла сказать, но и лгать не хотела. Так уж все получилось…
   – Да, возможно, – кивнул я. – Но есть еще одна форма лжи – дезинформация умолчанием. Вы меня сознательно старались ввести в заблуждение…
   Она тяжело вздохнула и сказала горько:
   – Вы тоже не все поняли в этой истории. Вам показалось, что я не любила и не уважала Коростылева. А это неправда. Это совсем не так. Я его очень уважала. Но мне было невыносимо: что бы я ни пыталась сделать – он не принимал. Наверное, мы с ним люди очень разные. А вы сейчас смотрите на меня, будто я помогла его убить. Я ведь об этом понятия не имела!
   – Я мог бы вам поверить, – сказал я. – Но именно вы объяснили Салтыковой, что Коростылева надо отвлечь от школьных дел.
   – Да, наверное. Наверное, – повторила она с отчаянием. – Я сказала Клаве, что Коростылев ни на какие уговоры не пойдет и Настю к экзаменам не допустит. Его ведь переубедить в чем-то было невозможно, если он принял твердое решение. Но мне и в голову не могло прийти, что они придумают такую жуткую вещь.
   – А потом, когда они не только придумали, но и отправили телеграмму?
   – Что же мне было делать? У меня сердце на куски рвалось от стыда и горя. И Клаву ненавидела хоть, а все очень жалко было…
   – Жалко было?
   – Жалко, – твердо повторила она. – Ведь мы с Клавой выросли вместе. Она не всегда такая лютая была. Она замечательная была…
   – Когда же она перестала быть замечательной? – поинтересовался я.
   – A-а, это давняя история! Мы ведь дружили со школы. И с Костей, ее мужем, я дружила. Да вот, пока не случилась вся эта глупость…
   – Какая глупость? – спросил я.
   – Настя ведь не Костина дочка, – сказала она тихо.
   – То есть как? – не понял я.
   – Как-как! Прожили они с Костей несколько лет хорошо, а потом Клава встретила человека, который всю ее жизнь направил по-другому.
   – А что за человек? – спросил я.
   – Клава работала официанткой в столовой горсовета, и приехала какая-то центральная комиссия. Командовал в ней Александр Петрович Еременко. Ну, конечно, тогда он еще не был замминистра, но и в ту пору крупный был тоже начальник. Познакомился с Клавой, пошутил, поговорил и сглазился – полюбил. А сам он был еще в расцвете, в силе, во власти. Клавка от него совсем обезумела. Может быть, тот и женился бы на ней, да ведь как в жизни бывает – предложили ему повышение большое. А у него семья, дети, положение. Кто же это понял бы его – не успели на пост назначить, а он старую жену бросил? Вот так они и прожили много лет на два дома…
   – А Костя Салтыков об этом знал?
   – Ну, не сразу, конечно, но узнал. Когда Настя родилась, то Клавдия сказала ему, что это не его дочка и она от него уходит. Запил он поначалу, конечно, горевал долго, а потом пришел к Клавке – давай, мол, начнем все по-новому, девочку все равно любить буду, раз тебя люблю, моя дочка будет, забудем все, начнем жизнь сначала. Простил он Клавдию за этот грех. А она хоть и согласилась, а жить с ним толком больше не могла и не принимала его прощения. Он ей с добротой своей совсем не нужен был – Клава тогда Еременко любила. Ну и он ей, конечно, помогал. Устроил в Москву на какие-то специальные курсы. Вернулась сюда – назначили ее замдиректора магазина, потом в горпищеторг, а потом уже она сама пошла: власть, силу, авторитет в городе набирала двумя руками, стала директором Дома торговли. А это у нас фигура самая заметная…
   – А сейчас эта связь существует? – спросил я.
   – Нет, там все кончилось. Но Клавдия за эти годы стала совсем другим человеком. Система торговли – возможности, блат, услуги, взятки, люди на подхвате всегда, – изломалась она вся.
   – А вы с ней говорили раньше об этом?
   – Не судья я ей. Мы с ней прожили целую жизнь вместе. Я ведь жила у них в доме, когда сиротой осталась, несколько лет прожила. Я в Ярославле в пединституте училась – мне родители Клавдины посылки продуктовые слали, на стипендию-то в двадцать рублей не проживешь. Не могла я им этого забыть никогда…
   – Выходит, вы видели, как Клавдия разрушается на глазах, и ничего не пытались сделать?
   – А что я могла сделать? Она меня и слушать не хотела. Я ее совестить пытаюсь, а она смеется – мол, маленькие подарки поддерживают большие дружбы. Клавдия давно считала, что меня по всем статьям перегнала. Наверное, и правда это.
   – Скажите, Екатерина Степановна, а Настя Салтыкова знает, что Константин ей не родной отец?
   – Нет, не знает. Да это и неправильно. Он ей и есть родной. Всю жизнь был отцом. И когда он в суд подал, требуя, чтобы Настя с ним жила, – ведь это он от большой любви к девочке сделал. Не хотел, чтобы она Клавкину судьбу повторила. Сердцем знала я, что прав Костя, а не могла Клаву тогда предать. Отношения уже с Еременко совсем распадались, и это бы ее просто убило. И не могла она Настю отдать, и не хотела, потому что без ума ее любит. От такой любви и пошла она на это ужасное дело. Да и Есаков ее сильно подбивал на всякие пакости. Ведь моложе он ее много – боялась, что это последняя ее связь, на нем женская жизнь ее кончается.
   Она подумала, помолчала и сказала:
   – Трудно мне судить ее. Она ведь Настю, помимо всего, хотела устроить в Москву в институт, чтобы девочка с Петькой Есаковым поменьше общалась. Душа тревожилась у нее – парень он молодой, здоровый, бессмысленный, а девка-то взрослая уже, не хотела Клавдия, чтобы они вместе толклись в одной квартире. Надеялась, что Настя уедет в Москву, выучится, свою жизнь сложит ловчее и красивее, чем у нее самой. А все вот так страшно обернулось…
   Я спросил ее:
   – А Коростылев знал, что Костя не родной отец девочке?
   Она удивленно взглянула на меня:
   – Конечно знал. Он ведь Костю уважал очень и к Насте хорошо относился, был уверен, что только с Костей она человеком станет… А теперь что уж говорить. – Махнула рукой и горько заплакала.
   Около дома Владилен собирал машину в дорогу. Резиновой растяжкой-пауком он пристегивал чемоданы на никелированном крышном багажнике. Дети уже сидели в кабине, а Лариса стояла с сумкой в руках у распахнутой дверцы. Я притормозил у забора, заросшего кустами бирючины и ракитника, вылез из «жигуленка» и сказал Барсу: «Пошли». Пес настороженно взглянул на меня и плотнее забился в угол заднего сиденья. А Владилен нацепил последний крючок, с пыхтеньем соскочил с подножки, повернулся ко мне:
   – Бегать надо по утрам, живот отрастил, дышать трудно…
   – Давай вместе бегать, – предложил я. – Бежим цугом, залитые утренним уругвайским солнцем, – захватывающее зрелище.
   Он похлопал меня одобрительно по плечу:
   – Все-таки ты удивительно настырный человек! Я ведь не верил, что тебе удастся всю эту историю раскрутить…
   Я смотрел на него – красивого, сытого, хорошо одетого, доброжелательно-снисходительного – и пытался понять: отчего же меня так распирает сказать ему что-нибудь неприятное, обидное, горькое? Может быть, я ему завидую? Но ведь человеческая зависть – это в первую очередь желание поменяться местами в жизни. А я ни за что и ничем не хотел бы с ним меняться.
   – Твой тесть, Владик, потратил много лет, чтобы научить меня очень трудному делу – терпению думать об одном и том же…
   – Да, это заметно, – кивнул Владилен, помолчал и сказал: – Вот ты и додумал телеграмму до конца. Что теперь будет?
   – Дальше? Я думаю, их будут судить и сильно накажут. А потом жизнь будет продолжаться…
   – Стас, да не сердись ты так на меня! – усмехнулся Владилен. – Я-то ни в чем не виноват! А расспрашиваю я тебя потому, что мы с Николаем Ивановичем плоховато понимали друг друга. Поэтому я бы хотел лучше понять тебя.
   – А что непонятного?
   – Система твоих целей и мотивов. Ты сделал, с моей точки зрения, почти невозможное и выволок за ухо на свет божий эту мерзавку с ее любовничком. Теперь их накажут. Ну а Коростылеву сейчас до этого? Его больше все равно нет…
   – Мы все есть. Это нужно было не Кольянычу, а им всем. – И я показал рукой на город под холмом. – Они должны знать, что сила справедливости в жизни больше ненависти и злоумия. Твой тесть сказал однажды, что смысл моей работы – в борьбе гуманистической строгости закона с бесчеловечием вседозволенности…
   Владилен покачал головой:
   – Может быть, может быть…
   Лариса тронула меня за руку и сказала:
   – Стасик, я и не знаю, что теперь с домом станет, с вещами. Нам ведь уезжать надо…
   – Да, действительно, – оживился Владилен. – Прямо ума не приложим, что нам с этим барахлишком делать…
   – Это точно, – согласился я. – Твой тесть по части наследства совсем не постарался…
   – Не в этом дело! – прижал руку к сердцу Владилен. – Выкидывать как-то совестно, а везти в квартиру – просто нелепо…
   – Ты не хочешь взять папины книги? – тихо спросила меня Лара. – Их немного, но ему было бы приятно, что книги остались у тебя…
   – Спасибо, Лариска. Если хочешь, я поговорю с Надей Воронцовой – может быть, лучше отдать книги в школу? Это Кольянычу было бы еще приятней…
   – Да, да, конечно! – обрадовалась Лариса. – Будет на душе спокойнее, что ребята пользуются…
   И сразу же снова озаботилась:
   – Хочу пойти к Дусе спросить, не возьмут ли они Барса? Куда он там в городе?
   – Не надо, Лара, не беспокойся. Я заберу Барса. У меня к тебе просьба.
   Лара подалась вся ко мне:
   – Что угодно!
   – Я бы хотел, чтобы ты мне отдала завещание Колумба.
   Она всплеснула руками:
   – Конечно, о чем ты говоришь! Нам это все равно девать некуда.
   – Спасибо, Лара, я беру его на время. Когда-нибудь его верну…
   – Да зачем? Возьми его совсем! Для чего возвращать? Нам оно не нужно…
   – Да, наверное, – сказал я, помолчал и добавил: – Через несколько лет подрастут твои ребята, и я верну им завещание Колумба. Я мечтаю, надеюсь, я верю, что оно им еще очень понадобится…

   – …Вы и пришли снова, будто вернулись из моих детских снов и мечтаний, – сказала Надя, и смотрела она в сторону, на сбегающую под гору дорогу, будто ждала, что кто-то очень нужный появится в конце бетонной полосы.
   – Я мало похож на сказочного принца, – усмехнулся я.
   – У всех людей свои сказки, – покачала она головой. – И принцы свои… Я знала, что вы когда-нибудь вернетесь…
   – Я вернулся по очень печальному поводу, – напомнил я.
   – Нет, Николай Иванович был болен и стар, и все равно – через год или через три – вы приехали бы прощаться с ним. А сейчас он умер в бою с этой нежитью, нелюдьми, приславшими телеграмму с того света. И вы вернулись из моей детской любви к вам, чтобы добить за него эту нечисть. Спасибо…
   Я положил ей руку на плечо, повернул к себе:
   – Это звучит как окончание сказки. Мы прощаемся навсегда?
   Она посмотрела мне прямо в глаза, твердо сказала:
   – Нет. Надеюсь, верю, мечтаю…
   Мчалась с рокотом и шелестом по шоссе машина. Барс, еще не поверивший до конца, что едет со мной, дышал сзади еле слышно. Лес, обступивший дорогу, в сумерках был совершенно черный, и белые столбы света от фар будто высверливали в этой густой темноте туннель, по которому со свистом летела наша блестящая жестяная коробочка.
   И снова, как в том давнем прерванном сне, постепенно затапливало, наливало сказочной, удивительной силой ощущение, что бесплотная зыбкая чернота вокруг – мираж, выдумка, мара. А явь – здесь, внутри летящей по ночной дороге гулкой капсулы.
   И сила моя была теперь не в редком даре напряжением воли двигать предметы.
   Я знал, что могу сращивать разорванные края времени. Мне было по силам стянуть, связать, соединить обрывки истаявшего, истлевшего, исчезнувшего прошлого.
   С ревом гнал рыжего «жигуленка» по серому асфальтовому пространству, неслышно летел во времени и про себя повторял непрерывно, чтобы не уснуть:
   «…Наша жизнь мало чего стоит. Дорого стоят лишь наши дела – для жизни всех остальных людей…»

1988

Часы для мистера Келли

   «…Мистер Уильям Келли, вице-президент компании „Тайм продактс лимитед“, которая ввозит в Англию часы из Швейцарии, Франции, Западной Германии, Японии и СССР, заявил вчера корреспонденту газеты „Таймс“, что русские часы дешевы потому, что советские заводы организованы по принципу крупного производства. Он не знает в Швейцарии ни одного завода, который работал бы в масштабах, похожих на русские.
   Вице-президент сказал, что у русских более совершенная, чем в западных странах, система массового производства. Вместо того чтобы цепляться за протекционистскую политику тридцатилетней давности, английским часовым фирмам нужно улучшить свои методы, чтобы выдержать конкуренцию русских. Неудивительно, сказал мистер Келли, что русские часы производятся более эффективными способами.
   Английский импортер часов отметил также их высокое качество и надежность…»
Газета «Таймс», 11 февраля 196* года, Лондон

Часть первая
Порфирий Коржаев – тихий человек

Пузырек из-под валокордина

   Переходя улицу, Порфирий Викентьевич Коржаев мельком взглянул направо. Рядом с собой он увидел тупой горячий капот «Волги», надвигавшийся неотвратимо и беззвучно, как в немом кино. Он даже не успел испугаться, а только подумал почему-то: «До чего же некстати…» – и все погрузилось в вязкий сумрак беспамятства…
   Спросите у любого орудовца – и он вам категорически заявит, что основная масса зевак исчезает с места происшествия одновременно с машиной «скорой помощи». Лишь наиболее упорные еще некоторое время мешают милиции.
   Когда капитан милиции Приходько садился в машину, чтобы поехать в больницу, куда отвезли полчаса назад Коржаева, на месте оставалось всего несколько человек, настоящих энтузиастов – любителей уличных драм.
   – Послушайте, Подопригора, вы здесь были буквально через две минуты после наезда, – обратился Приходько к растерянному белобровому старшине милиции. – Неужели вы не нашли в толпе ни одного человека, который бы заметил номер «Волги»?
   – Так если бы он его на середине улицы ударил, а то гражданин прямо из-под табачной будки побежал через дорогу. Тут «Волга» его крылом шмяк – тут же за угол, на Госпитальную, и исчезла. Ее и в глаза никто не видел…
   Дежурный врач, вытирая вафельным полотенцем мускулистые, поросшие рыжими волосами руки, усмехнулся:
   – Жив ваш старичок. Машина его только отбросила… Испугался сильно – глубокий обморок. Ушибы, конечно, но переломов нет. Если хотите, можете с ним побеседовать. Мы его на всякий случай пока оставим. Все-таки возраст – шестьдесят семь лет! Вот посмотрите, кстати, опись его вещей.
   Приходько молча кивнул, взял опись и сел сбоку от стола.
   Инспектор ОБХСС Приходько автотранспортными происшествиями, вообще-то, не занимался, но сегодня трудный день, а он дежурил по городу, вот и пришлось выехать…
   «Пропуск в Центральное конструкторское бюро на имя Коржаева П. В.; часы „Победа“; 2 рубля 76 копеек; пузырек из-под валокордина, наполненный металлическими предметами». Он механически прервал чтение и спросил у врача:
   – А где пузырек?
   – Какой пузырек?
   – Из-под валокордина?
   – Пожалуйста. – Врач подошел к двери и крикнул в соседнюю комнату: – Даша, принесите вещи Коржаева!
   В мутном стекле пузырька, переливаясь, сверкала какая-то масса, похожая на ртуть. Да и по весу – чистая ртуть. Приходько осторожно отвернул пробку и на чистый лист бумаги стряхнул несколько сверкающих микроскопических булавочек…
   – Дайте, пожалуйста, пинцет.
   Врач с интересом следил за пальцами Приходько, потом спросил:
   – А что это такое?
   – Мне и самому любопытно. Впрочем, это сейчас не важно, потом спросим у потерпевшего.

   Коржаев лежал у окна, и его длинные худые ноги высовывались из-под байкового одеяла. Шевеля седыми, щеткою, усами, он обстоятельно рассказывал Приходько, как все произошло.
   – Нет, любезный друг, я и не пытаюсь говорить, что совсем не виноват! Нет-с. Конечно, перебегал я дорогу в неуказанном месте, но ведь вот так давить людей – это же бандитизм!
   При этом он закрывал глаза, и веки-шторки тоненькими пленками укрывали зрачки, и Приходько казалось, что Коржаев видит его сквозь веки.
   – Скажите, а цвет машины вы тоже не разглядели?
   – Цвет? По-моему, это была светлая «Волга». Знаете цвет «само»? А может быть, нет… Все так сверкало на солнце…
   Бестолковый, испуганный старичок с фиолетовыми пятками. Приходько стало ясно, что ничего путного он у него не узнает. Уже в конце разговора вспомнил, протянул старику пузырек:
   – Что это такое?
   – Простите? Не понимаю-с. – Старик близоруко щурился. – Полагаю, что это сердечное лекарство.
   – Нет, это не лекарство. Посмотрите внимательнее. – Приходько дал ему пузырек в руки.
   Удивленно, высоким фальцетом Коржаев сказал:
   – Однако я не понимаю, молодой человек, почему вы меня спрашиваете об этом? Я сей предмет вижу впервые.
   Где ты откопал Креза?
   Приходько вернулся в Управление милиции и вновь с головой окунулся в бесконечную сутолоку дежурной части. Непрерывный перезвон телефонов, сообщения, проверки, запросы: куда мог деться мальчик семнадцати лет, которому родители не велят ездить без них купаться; почему техник-смотритель считает, что за протечку водопровода должен отвечать жилец, который понятия не имел, что на трубах левая резьба, а он крутил втулку направо, и так далее, и так далее… Ей-богу, тяжело поддерживать порядок в большом городе!
   Отправляясь с опергруппой на очередной выезд (кража со взломом, улица Бебеля, 7), Приходько полез в карман за сигаретами и нащупал там пузырек из-под валокордина. Тяжелый. Ничей. Бегом поднялся в научно-технический отдел. Эксперт Сеня Рапопорт колдовал за своим столом над микроскопом.
   Приходько протянул ему пузырек:
   – Сеня, будь другом, посмотри-ка, что это может быть?
   – Пожалуйста, справки – бесплатно. – Эксперт подкинул бутылочку на ладони. – Ого!
   Он вытряхнул несколько деталек на стол, вынул из ящика мощное увеличительное стекло.
   – Тэк-тэк-тэк. А где взял?
   – У пострадавшего изъяли. Что это такое?
   – Похоже на часовые детали. Хотя точно сказать не могу.
   – Видишь ли, я-то в этом деле ни черта не понимаю. Мне почему интересно стало: владелец от них категорически отказался. Однако медперсонал приемного покоя утверждает, что пузырек вынули из кармана пострадавшего.
   – Хорошо, к вечеру позвоню.
   Рапопорт позвонил около девяти:
   – Слушай, Сергей, а бутылочка-то твоя интересная!
   – Какая бутылочка? – В сутолоке дня Приходько успел забыть о пузырьке.
   – Ну знаешь!.. – обиделся Семен.
   – Прости, дорогой, закрутился я тут совсем. Так что же?
   – А то, что в бутылочке – аксы. Оси баланса от часов. Без этой маленькой булавочки можешь подарить свои часы бабушке. Эти аксы – от новейшей модели часов «Столица». Прекрасные часы, должен тебе сказать! Высокого класса. Толщина – как две сложенные трехкопеечные монеты. Высоко ценятся за границей. Я тут навел справки: оказывается, в розничной продаже аксы не бывают. Завод поставляет их как запчасти только в мастерские. Но наши мастерские еще ни разу их не получали. И это еще не все: аксы в твоей бутылочке – не запчасти.
   – Почему?
   – Это абсолютно кондиционный товар, идущий только в производство. Аксы закаленные, полированные, с закругленными краями. Меня заверили: товар прямо с завода, транзитом.
   – А сколько стоит акс?
   – Двадцать копеек. В этой бутылочке их не меньше десяти тысяч. На две тысячи рублей… Интересно, где ты откопал Креза, который не моргнув отказывается от двух тысяч рублей?
   – В приемном покое горбольницы…
   Приходько сразу же позвонил в больницу. Дежурная сестра ответила сонным голосом:
   – А Коржаева у нас уже нет. Он на такси домой уехал.

Штучки Хромого

   Коржаев притворил за собой дверь, и давно не смазанная петля противно заскрипела. Он вздрогнул и оглядел свою комнату, пыльную, захламленную, чужую. Сел на старый, продавленный стул и долго задумчиво смотрел перед собой. Хаос, хаос. И вокруг – хамы, сплошные хамы. Сердце больно, с шумом шевелилось в груди.
   Порфирий Викентьевич сварил на спиртовке кофе и, закутавшись в махровый халат, улегся на тахту. Комната, освещенная небольшим самодельным торшером, была погружена в полумрак.
   «Погорел, погорел. Погорел, – думал Коржаев. – Растерялся, как молокосос зеленый. Чего, спрашивается? Ну мои детальки. Для работы, для нового оборудования, мол. Что врачишка этот, что милиционер – много они в аксах понимают? Сказал бы „мои“ – и все тут, конец. Отвязались бы. Господи, господи! Отказался, отказался, дурак! Конечно, подозрительно. Не психи же они – своими руками товарец-то вынули. И погорел. Теперь вся надежда, что мент, растяпа, пузырек в больнице оставил. А то сидеть мне на нарах. Теперь Хромого надо предупредить. Мало ли что получиться может. Пусть к любым гостям будет готов. На него-то наплевать. А если его за штаны, да он – в раскол? Тогда как? Да-a, видать, стар я становлюсь. Ай-яй-яй, столько лет по краю ходил, и ничего, и ничего… А тут все сразу… И пес этот на „Волге“. Господи Боже, за что караешь? Две тыщи – как корова языком…»
   Коржаев встал, охая, подошел к старому, рассохшемуся письменному столу, долго копался в ящиках, наконец нашел почтовый конверт и мятый, пожелтевший лист бумаги. Аккуратным, каллиграфическим почерком написал: «Джага, Фуражкин случайно снял последнюю перелетную дичь. Но псы след не взяли. Не знают, откуда нюхать. Скажи Хромому, чтобы на охоту не ходил. Пусть ждет сезона». Долго вспоминал что-то, потом вывел на конверте: «Москва, Большая Грузинская улица, дом 112, квартира 7, Мосину Ю.». Послюнил языком край конверта, заклеил, провел еще раз по нему рукой. Задумался.
   Невеселые размышления Коржаева прервал короткий звонок в уличную дверь. «Один звонок. Это ко мне. Кого бы еще в такую поздноту нелегкая принесла?..»
   Коржаев положил письмо в карман халата, вышел в коридор и открыл дверь. На лестнице стоял красивый, хорошо одетый молодой человек в очках.
   – Мне Коржаева Порфирия Викентьевича, – негромко сказал посетитель.
   – Это я.
   – Из ОБХСС. Разрешите войти. – Молодой человек небрежным движением выдвинул из верхнего кармана пиджака красную книжечку и направился в квартиру.
   – П-пожалуйста, – проговорил, холодея, Коржаев.
   «Вот оно, не кончилось, значит, с аксами-то…» – пронеслась торопливая мысль.
   – Я из ОБХСС, – повторил, войдя в комнату Коржаева, молодой человек. – На основании ордера прокурора мне поручено произвести в вашей квартире обыск. Оружие, ценности, отравляющие вещества предлагаю выдать добровольно.
   – Да какое у меня, старика, оружие? – пролепетал Коржаев. – Да и ценностей никогда у меня, милостивый государь, не было, вы хоть весь дом переверните…
   «Очкарик проклятый, пес, вынюхал все-таки…» Коржаев с ненавистью посмотрел на посетителя.
   – Это все вы так поначалу говорите, – отрубил молодой человек. – А как начнут облигации да бриллианты сыпаться, так сразу «ах!», да «ох!», да «не мое это все, бабушка в наследство оставила», – а бабушка-то до войны умерла: какие у нее трехпроцентные облигации?
   – Да нет у меня облигаций никаких, – повторил Порфирий Викентьевич. – Ищите-с.
   – Распишитесь вот здесь, на протоколе, да и начнем.
   Дрожащими руками Коржаев расписался на бланке, и «очкарик» приступил к обыску. Спокойно и методично, быстрыми, ловкими движениями молодой человек открывал ящики шкафа, стола, шифоньера, выкидывал их содержимое на тахту, осматривал и небрежно запихивал вещи обратно.
   Было тихо. Коржаев постепенно приходил в себя. Он был напряжен, как человек, который хочет вспомнить что-то давно знакомое, реальное и все же неуловимое. Мысли гремели в голове торопливо и бестолково, как медяки в копилке. Память, словно патефонная игла в заезженной борозде, заела на какой-то дурацкой блатной песенке: «Дело сделал свое я, и тут же назад, а вещи к теще, в Марьину Рощу…» Какие вещи, к черту? Господи, спаси и помилуй! К теще – в Марьину Рощу… Почему в Марьину Рощу? Я жил в Москве на Пушечной улице. Да, в маленькой комнате на Пушечной улице, уютной и спокойной, как бомбоньерка. К теще, к теще… Почему к теще? Жена. Да, жена сидит в мягком кресле, а я стою около письменного стола. И так же, как сейчас, в комнате идет обыск. Так же, как сейчас. Так же, как сейчас. Так же? Нет, не так… Вспомнил, вспомнил! Не было тишины! В комнате был шум: с соседкой-понятой громко разговаривала дворничиха; другая соседка – тоже понятая – часто и шумно вздыхала: «Надо же, надо же!..» Пожилой следователь беседовал с оперуполномоченным…
   Вот, вот что он пытался вспомнить! Во время обыска были люди, много людей, и перед обыском следователь дал ему прочитать бумагу, в которой было ясно написано, почему, за какие грехи производится обыск. А сейчас? Понятых нет, и следователя нет, и бумаги никакой! И еще – он вспомнил это четко – был бланк протокола обыска. Бланк! Бланк, а не бумага, отпечатанная на машинке. Нет, тут что-то не так!
   Он прокашлялся, хрипло спросил:
   – Позвольте узнать, молодой человек, за что у меня делают обыск?
   – А то вы сами не знаете! Нечего прикидываться.
   – Да я и верно не знаю. Вы уж мне скажите – это по закону полагается!
   – Ишь ты, законник! Не мешай работать. Про закон вспомнил. Ты лучше припомни, где ворованные часовые детали лежат!
   – Опять же без понятых ищете, гражданин. Непорядок…
   – Понятых? Что ж, давай соседей позовем. Я же для тебя, дурака, старался. От соседей стыда потом не оберешься!
   – Ничего, стыд не дым, а вы уж мне свой документик-то покажите, уважаемый начальник. А то искать ищете, а кто ищет – неизвестно.
   – Сколько раз тебе повторять, из ОБХСС я. И нечего тебе о моих документах думать, о себе лучше подумай!
   «Жулик, точно жулик. И в какой момент подгадал! Сволочь. Это Хромого номера! – Старика захлестнула волна острой ненависти к проходимцу. – Хотел воспользоваться растерянностью, ограбить, отнять кровное…»
   – Ладно, – твердо сказал Коржаев, – хватит комедию-то ломать! Давай документ, или я сейчас милицию позову!
   – Ты что, дед, с ума сошел? Или ты милиции что-нибудь про часики рассказать хочешь? – сказал «очкарик» и шагнул к Коржаеву.
   – Стой, жулик! – обезумев от ярости, захрипел старик. – Я сейчас людей, соседей позову. Я тебе, негодяй, покажу, как честных людей грабить!
   Сознание своей правоты перед законом по сравнению с этим проходимцем опьянило Коржаева. Теперь он уже был твердо уверен, что это штучки Хромого. Лихорадочно выкрикивая угрозы, он пошел навстречу грабителю…
   – Стоп! – неожиданно спокойно и негромко сказал тот. – Вот мой документ.
   Он сунул руку во внутренний карман пиджака, резко вынул ее, и боль, оглушительная, палящая, ударила в глаза Порфирию Викентьевичу, в переносицу, отдалась в затылке, перевернула весь его мир и куда-то ушла, забрав с собой и незнакомца, и комнату, и все мысли и заботы…

//-- СВОДКА --//
//-- о происшествиях по городу за 22 июня 196* года --//
   П. 1. Убийство.
   В квартире 112 дома № 77 по улице Чижикова в 7 часов 20 минут соседями обнаружен труп гр. Коржаева Порфирия Викентьевича, 1898 года рождения.
   На место происшествия выезжали опергруппа дежурного по городу и судебно-медицинский эксперт. Установлено, что смерть гражданина Коржаева наступила в результате сильного удара тяжелым предметом в область переносицы. Денег и ценностей не обнаружено. Сохранность имущества Коржаева проверяется через его соседей и знакомых.
   С места происшествия изъяты:
   1) настольные часы со свежим пальцевым отпечатком, отличающимся по типу папиллярных узоров от пальцевого отпечатка Коржаева;
   2) зашифрованное письмо, адресованное гражданину Мосину Ю. в Москву.
   По заявлению соседки потерпевшего – Осовец О. А. – в 23 часа 30 минут у него находился посетитель, мужчина, голос которого она слышала. Приметы посетителя неизвестны.
   По факту убийства Коржаева возбуждено уголовное дело, следствием применяются срочные меры к розыску убийцы…

Самое дорогое

   «…Я, капитан милиции Приходько, допросил в качестве свидетеля гражданку Осовец Ольгу Андреевну, которая по существу поставленных перед ней вопросов показала следующее:
   „С покойным Коржаевым я проживала в одной квартире. Поскольку он был одиноким, договариваться о его похоронах по просьбе остальных соседей поехала я. Я приехала на Новое кладбище, где в прошлом году Коржаев похоронил свою жену. С комендантом кладбища я договорилась о том, чтобы Коржаева похоронили рядом с могилой его жены, в той же ограде. Потом я с рабочими пришла к этой ограде. На могиле стояло небольшое надгробие с портретом покойной и табличкой: «Здесь я оставил самое дорогое в жизни. Незабвенной Анне». Когда рабочие снимали надгробие, они отодвинули каменный цветничок, а под ним оказался железный ящик серого цвета. Рабочие открыли ящик и нашли в нем целый клад: много советских и иностранных денег, золотые монеты, бриллианты. Потом приехали работники милиции, составили об этом протокол, и мы все в нем расписались…“»

//-- В Управление милиции гор. Одессы тов. Приходько С. В. --//
   На Ваш запрос Управление гострудсберкасс и кредита сообщает, что Коржаевым П. В. в московских сберкассах сделаны вклады по четырем лицевым счетам на общую сумму 7888 рублей.

//-- В Управление милиции гор. Одессы --//
//-- СПРАВКА --//
   На Ваш запрос Центральная справочная картотека сообщает:
   Коржаев Порфирий Викентьевич, 1898 г. р., уроженец гор. Ростова, судим:
   1) в 1935 г. – Магаданским горсудом за скупку самородного золота;
   2) в 1954 г. – Мосгорсудом за спекуляцию часовой фурнитурой…

//-- ПРИКАЗ --//
//-- № 803 24 июня 196* г. --//
   22.6.6* г. неизвестным преступником убит в своей квартире Коржаев Порфирий Викентьевич, 1898 года рождения.
   Коржаев, ранее неоднократно судимый, располагал крупными валютными ценностями и значительными денежными средствами. У него обнаружены похищенные часовые детали московского производства и зашифрованное письмо в Москву.
   Для выявления преступных связей Коржаева и работы по установлению его убийцы командировать в гор. Москву старшего инспектора капитана милиции Приходько С. В.
   Срок командировки – двадцать дней.
Зам. начальника управления Горчаков.

Часть вторая
Земные тяготения

Крот

   Он сидел возле иллюминатора и боялся закрывать глаза. Как только он опускал веки, перед ним всплывало лицо убитого старика, и все, что было в его жизни раньше, сейчас, как только он закрывал глаза и видел убитого старика, казалось ему маленьким, далеким и пустячным. И он понимал, что все случившееся в Одессе сломало тот ритм, которым он жил все свои тридцать лет. Он понимал, что, лишив старика жизни, он навсегда лишил себя покоя.
   «Стоп… – остановил он себя на этой мысли. – Теперь или я – всех, или все – меня. Об этом стоп. Хватит. Иначе свихнусь». Он заглянул в иллюминатор, посмотрел на землю и заставил себя думать о чем угодно, только не о том, что было.
   «…Смешно будет, если весь этот „ИЛ“ вдруг загремит на землю. Вот шум бы поднялся! Всю самолетную службу в уголовку затаскают. И за меня будут тоже отвечать. Как за всех остальных. А если бы мне кто-то просто так дал по черепу и доставил им мой молодой труп? Наверное, медаль получил бы? За охрану какого-то там порядка. Образцового, что ли? Или общественного? Только этот номер не пройдет. Лучше я сам вперед дам кому-нибудь по черепу… И с милицией больше не играю. Я теперь Хромого за горло возьму. Пусть он сейчас крутит шариками – я свое сделал. Мне надо отлеживаться на дне. Тихо-тихо. Я свое сделал. Все. А долю у него вырву. Теперь мне нужны деньги. Много денег, или заметет меня уголовка как миленького. А с деньгами прожить можно. С деньгами я их всех имел в виду. Уеду куда-нибудь в Сибирь, годика на три, пока все не засохнет, а там всплывем. Сибирь, она большая! Ищите мальчика! И поживем еще, Генка, поживем! Или в Самарканд поеду. Теплый город, круглый год можно кишмиш с урюком трескать. Лизку с собой возьму. А впрочем, какого черта за собой хвост таскать? Она же дура. Не по подлости, так по глупости запродаст. Так что, уважаемая невеста, Елизавета Алексеевна, придется вам остаться соломенной вдовой!..»
   На табло загорелись слова: «Не курить», «Пристегнитесь к креслу ремнями!». Из пилотской кабины вышел летчик и, поглядывая по рядам, не спеша пошел в хвостовой отсек. И сразу же в груди резиновым мячом прыгнул страх, ударил под ложечку, в сердце, застрял в горле. «Радировали из Одессы пилотам на самолет. Сообщили об убийстве старика. Тут взять хотят. Ну это еще посмотрим…»
   Выворачивая шею, Крот повернулся лицом к иллюминатору. Внизу бежали смехотворно маленькие машины по серым жилам дорог.
   От напряжения ему казалось, что с затылка, со спины сняли кожу и он может одними оголенными нервами видеть и чувствовать все, что происходит позади. А там ничего не происходило. Снова щелкнула дверь, раздался смех, и краем глаза он увидел, что летчик, поддерживая стюардессу под руку, вернулся в свою кабину. Крот выпрямился в кресле, устало закрыл глаза. Нет, так он долго не выдержит. Инсульт будет. Или инфаркт? А вообще-то, один черт! Не в этом дело. Так он сорвется. У самого финиша…
   Крот видел, как к борту подкатили трап, с шумом открылась дверь, и пассажиры, расталкивая друг друга, устремились к выходу. Крот не спешил. Спешить теперь вообще было некуда. Некуда и опасно. Этого не может быть, чтобы проклятая уголовка его перехитрила. Если он проиграет эту партию, то все. Хоть и в перчатках «шарил» комнату Коржаева, но наследить где-то мог. Ведь надел их потом, уже после ЭТОГО, на всякий случай. А если где-то пальчики все-таки оставил – тогда можно писать завещание. От дактилоскопии не открутишься, а за «мокрое» дело – вышка. Это как пить дать.
   Крот внимательно осмотрел через иллюминатор поле. Нет, вроде бы никого. Пассажиры, носильщики. В салон заглянула стюардесса, длинная, гибкая, плавно очерченная форменным мундирчиком, чем-то похожая на гоночную лодку. Крот прикрыл глаза, делая вид, что задремал.
   – Гражданин, просыпайтесь! Москва…
   Он провел ладонью по лицу, хрустяще потянулся всем своим мускулистым телом.
   – Спасибо. Уютно спать в самолете. Кстати, вам никто не говорил, что вы похожи на Лючию Бозе?
   Девушка усмехнулась:
   – А что, действительно похожа?
   Крот подумал: «Взять бы ее сейчас с собой в кабак, выпить, поесть шампиньончиков, привести домой, оставить ночевать. У нее потрясающе длинные ноги. А утром бросить ей небрежно трешку и сказать: „Пошла отсюда…“»
   Сказал:
   – Сходство поразительное. У меня глаз профессиональный, в кино не первый год. Может быть, вы мне подскажете, как вам позвонить вечерком? Мы бы очень мило отдохнули…
   Она мягко засмеялась, видно было, что не хочет его обидеть.
   – Благодарю вас, но я давно замужем…
   Крот снова взглянул в иллюминатор. Около самолета уже никого не было. Он встал и сухо спросил:
   – Ну и что?
   Стюардесса пожала плечами. Крот еще раз оценивающе осмотрел ее. «Хорошая баба, но, видно, дура. Черт с ней!»
   И лениво бросил через плечо:
   – Дело хозяйское…
   Прежде чем ехать в город, он решил здесь же, в аэропорту, зайти в кафе и не спеша все обдумать. Занял пустой столик в углу у стены, заказал коньяку, сигарет, кофе. Официантка пошла выполнять заказ. И, глядя ей вслед, Крот подумал, здесь ему сидеть не стоит, это ошибка. «Если старого хрыча уже хватились, могут перекрыть вокзалы и аэропорты. Надо подрывать отсюда…»
   Официантки не было видно. Он встал и почувствовал мелкую противную дрожь в коленях и зияющую пустоту под сердцем. Стараясь идти медленнее, Крот прошел между столиками, сокращая расстояние к выходу, и, как он ни твердил себе шепотом: «Тише! Шагом! Стой!» – ноги не слушались его, и у дверей он почти бежал. Невероятным усилием воли остановил себя уже в огромном длинном вестибюле, вышел на площадь.
   Смеркалось. Непрерывно подъезжали и уезжали такси, люди суетились с детишками, цветами и чемоданами. И каждый из этих людей мог оказаться сыщиком. Они источали опасность, потому что их было слишком много, и каждый мог вдруг подойти и сказать: «Вы арестованы!»
   Они все были опасны, и Крот был против них всех. И это будет всегда, пока… Крот не стал додумывать, сел в подъехавшее такси и хрипло выдохнул: «В Москву…»
   Крот остановил такси за квартал до Лизкиного дома. Он шел вразвалочку, не спеша, останавливался прикурить у встречных и быстро оборачивался. Нет, вроде бы никого на хвосте не тащил. И все-таки вошел не в Лизкин подъезд, а в соседний. Поднялся в лифте на шестой этаж, перешел по чердачной площадке в следующее крыло и спустился на четвертый. К двери подошел неслышно, опираясь на пятку и мягко перекатывая ступню на носок. На лестнице было тихо. Он припал ухом и ладонями к двери, как будто обнимая ее. Из глубины квартиры раздавались тихая музыка и шум воды в ванной или на кухне. Похоже, что до засады еще далеко. Нервы проклятые! Он открыл дверь своим ключом. В коридоре снял плащ, повесил его и так же бесшумно вошел в кухню. Лизка стояла у плиты и в такт радиоприемнику подпевала: «Ах, капель, ах, капель… Ты как солнечный зайчик…»
   Крот оперся плечом о косяк и смотрел ей в спину. Волосы на ее шее скручивались в кольца, и Лизка любила, когда он наматывал эти прядки на свои пальцы. Крот стоял за ее спиной в двух метрах, и она не слышала его. Он с удовольствием и испугом подумал о том, что начал приобретать навыки зверя. Крот нагнулся и ударил ее легонько ребром ладони под коленки. Захлебнувшись криком, Лизка упала к нему на руки.
   – Дурак ты, Генка! Ну что за шутки? У меня мог быть разрыв сердца!
   Потом притянула к себе его красивую крупную голову и стала жадно целовать пересохшие губы…

   Уже под утро ему приснился сон, когда-то пережитый им наяву и от этого становившийся в вялом дремлющем сознании еще более страшным.
   …Мороз. Страшный, ломающий, гудящий. Не меньше сорока. Свет прожекторов над зоной, вспыхивающий голубым пламенем иней. Он уже почти пересек «мертвую полосу» – бесконечное поле за проволокой – и рядом тайга. Ну еще немного, еще сто метров… Глухо поплыл в стылой морозной тишине надсадный вой сирены над колонией – побег! Побег! Прожектор обшаривает поле. И Кроту кажется, что его свистящее дыхание заглушает вой сирены и гул ветра, и конвой возьмет его не на след, не на запах, а на этот жуткий, разрывающий легкие свист. А луч прожектора ползет за ним, как щупальце спрута. И берет его. Крот бежит по узкой световой дорожке, проложенной ему прожектором, и ждет пулю меж лопаток… Ужас так раздавил, что даже нет сил шарахнуться в сторону. Все равно бесполезно, сейчас конвойный вложит ему в спину всю обойму. Даже две обоймы. Его удивляет, что он думает об этом и что конвой не стреляет. Хотя за ним уже бегут.
   Потом раздается выстрел – один, другой. Но свиста пуль не слышно, и Крот понимает, что это предупредительные, вверх. Он бежит еще быстрее, ударяя себя кулаками по каменеющему лицу, навстречу тайге, навстречу придуманной свободе, навстречу вечному страху. И убегает…
   Он хрипел и кричал со сна, слезы лились по лицу, глаза вылезали из орбит, и испуганная Лизка колотила его ладонями по щекам, чтобы он пришел в себя. Потом он отдышался, размазывая кулаками слезы, уткнулся лицом в теплую мягкую Лизкину грудь и, чувствуя под прокушенной саднящей губой ее тонкую кожу, еле слышно сказал:
   – Все. Остался последний шанс. Или я – всех, или все – меня…

Кто не может танцевать в балете?

   Поезд уже почти затормозил, и вагоны медленно, по одному, втягивались в огромный, просвеченный солнцем дебаркадер Киевского вокзала. «Как патроны в обойму», – подумал Приходько и спрыгнул на платформу.
   – Сережка! Сережка! Черт глухой! – услышал он за спиной. Обернулся – перед ним стоял бывший университетский сокурсник Стас Тихонов.
   – Стас! Я ж тебя сто лет не видел! – И ударил его по плечу. А тот его – в брюхо. Оба – по спинам. Потом обнялись. – Стасик! Вот так совпадение! Если бы не эта случайность, еще десять лет могли не увидеться!
   – Знаешь ли, старик, случайность – не более, чем непознанная необходимость.
   – Да ну тебя, философ несчастный! Ты-то что тут делаешь?
   – Будете смеяться, сэр, – встречаю одного старого знакомого из Одессы. – Тихонов заглянул в телеграмму. – А прибыть он должен именно этим трансконтинентальным экспрессом.
   – Забавно. Может быть, знаю – кто?
   – Не исключено. – Тихонов наклонился к уху Сергея и сказал испуганным шепотом: – Старшего инспектора ОБХСС капитана Приходько.
   – Ты?!
   – Я. Разрешите представиться, товарищ капитан: старший инспектор московской милиции Тихонов. А теперь извольте-ка поступить в мое распоряжение…
   На Петровке, 38, в кабинете у Тихонова, Приходько, отодвинув от себя пепельницу, откашлялся и закончил:
   – Таким образом, мы имеем два кирпича той печки, от которой, мне кажется, надо танцевать: адрес Мосина – Джаги, которому Коржаев написал письмо. И аксы, изъятые у Коржаева.
   Тихонов дописал что-то в своем блокноте.
   – Интересное совпадение, – сказал он, щурясь от сигаретного дыма. – На днях мы возбудили одно уголовное дело. И я о нем сразу подумал, когда ты сказал про аксы. С часового завода дерзко похитили большую партию корпусов для часов марки «Столица». Сработало жулье довольно чисто: по существу, никаких следов они не оставили. И корпуса, и аксы – одной модели. Когда мы беседовали с людьми на заводе, выяснилось, что и раньше пропадали мелкие детали к «Столице», но значения этому как-то не придавали.
   – Совпадение-то интересное, – флегматично улыбнулся Приходько. – Только, скорее всего, оно случайное.
   – Не скажи. Случайность, как мы с тобой уже выяснили на вокзале, просто непознанная необходимость. Ты ведь знаешь, что в хищениях всегда есть свои скрытые закономерности… – Тихонов поднялся и подошел к большому коричневому сейфу в углу кабинета.
   – Точно, – скучным голосом сказал Приходько. – Жулики обычно тащат детали к ходовым маркам часов. Их потом сбыть легче. Есть такая закономерность. А тут – «Столица». Ее еще и в продаже-то не видели. Опять же – украли корпуса, которые вообще из строя редко выходят, значит и спросом они не пользуются. «Закономерности…»
   – Наука сокращает нам опыт жизни быстротекущей, – сказал Тихонов, открывая дверцу сейфа и бегло просматривая какие-то папки. – Не спешите с выводами, капитан, я вам кое-что поведаю.
   Приходько закурил сигарету, струей дыма погасил плат спички, откинулся на стуле.
   – Оставить выводы. И чего?..
   Тихонов взглянул на него, усмехнулся:
   – А вот чего. Года три назад с часового завода и из ремонтных мастерских стали пропадать корпуса, платины [1 - Платина – основание часового механизма.], стекла. Дальше пошли мелкие, в том числе и совсем недефицитные детали. Помню, нас это очень удивляло. А потом в скупки и на рынки хлынул поток беспаспортных часов. Тогда-то все и объяснилось: часы расхищались с завода по частям. Жулики их собирали и выбрасывали на рынок по дешевой цене. Им это все равно было выгодно: для них любая цена была выше «себестоимости», а покупали часы быстро.
   – И ты думаешь, здесь такая же история? Тогда было бы непростительно дать им развернуться, – покачал головой Сергей.
   – Вот поэтому вместе с первоначальными версиями надо будет отработать и эту. – Тихонов достал из сейфа тоненькую папку. Четким почерком на обложке было выведено: «Дело № 1831 по факту хищения часовых деталей». Тихонов сел за стол, раскрыл папку. – Давай-ка подведем баланс. Значит, что мы имеем на сегодняшний день? Во-первых, иногородний владелец аксов Коржаев. Почуяв опасность, он срочно сигнализирует Джаге. Просит особо предупредить Хромого. Личность Джаги мы выявим без труда, благо имеем его адрес. Интуиция мне подсказывает, что Хромой, по-видимому, важная фигура в деле, раз его требуется предупредить отдельно. Не претендуя на роль ясновидца, я могу с большой долей вероятности предположить, что Хромой имеет непосредственное отношение к производству или ремонту часов. Отсюда давай прокладывать каналы: установим личность Джаги и внимательно выявим все его связи; в особенности надо присмотреться к тем, кто уже в балете танцевать не может, – сиречь к хромым. Тот Хромой, о котором так грубо и бестактно писал Коржаев, скорее всего, действительно имеет этот небольшой физический недостаток. Верно?
   – Верно, поскольку другими данными о Хромом мы пока не располагаем, – засмеялся Приходько. – Придется его искать именно по этому признаку. Я думаю, начнем с того, что присмотримся к хромым на часовых заводах и в мастерских. Изучим личность Джаги…
   – Беру на себя любителей поторговать «случайными» вещами около бывшего магазина часовой фурнитуры на Колхозной, – сказал Тихонов. – Кроме того, я проверю, нет ли сейчас в районных следотделах чего-нибудь интересного по фурнитуре. Вот, пожалуй, пока все.

Балашов

   – Это соусированный табак. Поэтому такой тонкий вкус у сигарет…
   Алла равнодушно покрутила в руках изящную пачку.
   – А мне все равно, что твой «Кент», что «Памир».
   – Деточка, я бы не хотел, чтобы тебе даже это было все равно. Из таких мелочей, как привычка к хорошим сигаретам, формируется своеобразие женщины. Во всем должно быть свое единство стиля. Ты могла бы не курить вообще, но ежели ты куришь, то в сумочке у тебя должен быть «Кент», «Мальборо», «Пэл-Мэл», но никак не «Памир».
   – А мне кажется, что все это ерунда. И то и другое – яд. Еще неизвестно, что хуже. – Алла чиркнула блестящей зажигалкой и глубоко затянулась.
   – Я тебе иногда завидую, а чаще всего жалею. – Балашов налил из серебряного молочника сливок и аккуратно намазал масло на хлеб.
   – Это еще почему? – Алла подняла бровь.
   Балашов прислушался, не заглох ли мотор разогревающейся около ворот «Волги». Мотор ровно и глубоко рокотал.
   – Ты не способна к проникновению в природу вещей. Когда нечего курить, то и «Памир» – находка, это верно. Ты вот, например, до двадцати двух лет для извлечения огня пользовалась элементарными спичками фабрики «Маяк», розничная цена одна копейка. Ты и знать не знала, что существуют зажигалки «Ронсон», одну из которых ты с таким удовольствием крутишь в руках. А ведь за эту зажигалку я отдал Бобу-фарцовщику пятьдесят рублей. Несложный подсчет убеждает нас в том, что за указанную сумму мы могли бы приобрести пять тысяч коробок, в которых лежало бы триста семьдесят пять тысяч спичек…
   Алла давно знала удивительную способность мужа перемножать в уме любые цифры, но тут невольно улыбнулась.
   – Ты напрасно улыбаешься, – продолжал серьезно Балашов. – Полагаю, что эта зажигалка не даст и одной трети их тепловой мощности. Но зажигалку я купил и получаю от нее огромное искреннее удовольствие, потому что она красива. И все же это только прелюдия. Зажигалка – источник моего наслаждения главным образом потому, что я мог себе позволить купить ее. По той же причине я курю «Лорд» за тридцать пять копеек, выпущенный фирмой «Филипп Моррис», а не «Памир» фабрики «Ява» за десять.
   – Если тебе нравится тратить деньги, может быть, имеет смысл раздавать их нищим? – ухмыльнулась Алла.
   – Заявление, которое свидетельствует по крайней мере о трех вещах: о справедливости моего первоначального обвинения, о твоей политической отсталости и о полном непонимании моих запросов и потребностей. Первое я уже обосновал. Второе: надо читать газеты, и ты узнаешь, что у нас нет нищенства, ибо оно лишено социальной почвы. И третье: я не просто люблю тратить деньги. Я люблю их тратить на себя. И на тебя. Я немало сделал, чтобы развить у тебя настоящий вкус к вещам, но, видимо, мне еще предстоит немало поработать.
   – Спрашиваешь еще! Твоя девичья фамилия Макаренко? – откровенно засмеялась Алла.
   – Мадам, не нажимайте на хамство, – невозмутимо ответил Балашов. – Ты знаешь, что мой бумажник всегда к твоим услугам. Но я бы хотел, чтобы ты научилась испытывать удовольствие, покупая вещь, не только от нее самой, но и от сознания, что ты это можешь себе позволить. И тогда ты познаешь радость, не сравнимую с радостью самого обладания.
   Алла раздавила в пепельнице окурок, посмотрела в окно и неожиданно сказала:
   – Иногда мне кажется, что, лежа со мной в постели, ты именно об этом и думаешь.
   Балашов засмеялся, обошел стол и поцеловал ее в затылок. Каким-то неуловимым движением она отодвинулась. Но он заметил. Подумал и сказал:
   – Не заостряйся. Мы очень нужны друг другу, – и пошел по лесенке вниз.

   У Балашова и раньше были машины, но ни одна из них не нравилась ему так, как эта «Волга». Чернолаковая, мягко закругленная, строгая, как концертный рояль. Семьдесят пять лошадиных сил, спрятанных в компактном моторе, были послушны и злы, как призовой скакун. Балашов нажал на акселератор, и машина, прижимаясь к шоссе, запела низкую, гудящую песню дорог. Ночью шел дождик, асфальт еще не совсем просох, и лучи утреннего солнца так сияли на нем, что дорога казалась откованной из золотых плит. Балашов надел темные очки с зеркальными фильтрами, и за окнами сразу все окрасилось мягкими зеленовато-голубыми тонами. Он взглянул на спидометр – красный дрожащий язычок стрелки впился в цифру 110.
   Далеко впереди показался переезд. Балашов перевел ручку на нейтраль и, слушая ласковый сытый шепот мотора, счастливо улыбался. Машина плавно затормозила у опущенного шлагбаума; почти тотчас с запада донесся утробный рев тепловоза, и через переезд защелкали длинные зеленые коробки вагонов экспресса «Берлин – Москва».
   Балашов, прищурясь, смотрел на окна вагонов и думал: «Не исключено, что мой клиент сейчас с таким же безразличным любопытством глазеет через одно из этих окон на меня…» – и сердце его затопила радость, что он уже бессознательно называет Гастролера своим клиентом. Еще вчера дрожали руки, когда он разрывал склейку телеграммы: «Папа выздоровел совсем. Все порядке скоро буду дома Маша». «Маша! О-хо-хо! Молодец Крот! Этот парень начинает постигать основы серьезной, хорошо конспирированной работы. Правда, он стал наглеть. Но это все пустяки. Если он однажды где-то перейдет указанную черту, его надо будет просто убрать, и точка. Хотя и жалко. Другого такого не скоро сыщешь себе на подхват. Этот бандюга ничего не боится. Но, с другой стороны, если его сейчас случайно задержат хотя бы из-за какого-нибудь скандала в общественном месте, он прямым ходом схлопочет из-за старого сквалыги высшую меру. Поэтому он теперь у меня в руках как воск будет».
   Шлагбаум уже поднялся, и сзади нетерпеливо засигналили подъехавшие машины. Балашов усмехнулся: «Успеете, успеете… После меня» – включил скорость и дал газ.
   Рабочий день Балашова расписан, как нотный лист. Чтоб в любой момент можно было себе сказать, как дирижер сыгравшемуся оркестру: «Итак, с семнадцатого пункта до минор начали!»

   9:00
   – Товарищи, на этой оперативке я должен перед вами со всей остротой поставить вопрос: план второго квартала под угрозой, время берет нас за горло, и дай бог к тридцатому вытянуть на девяносто семь – девяносто восемь процентов. Мы тут посоветовались треугольником, и есть у нас такое мнение: если коллектив поддержит, не считаясь с личным временем, организовать всех работников на трудовую вахту. Нам отступать с завоеванных позиций не к лицу. Ну и, естественно, не стоит забывать, что можем лишиться прогрессивки!

   9:30
   – Галочка, у меня с вами будет неприятный разговор. Вы, как секретарь комсомольской организации, в первую очередь ответственны за работу «Комсомольского прожектора». Ласточка моя, так ведь нельзя. Как вы участвуете в движении за культуру производства? Никак. Как ведется работа по обязательной технической учебе? Слабо, из рук вон слабо. А Женя Ермилов вообще школу бросил. Как отреагировала ваша организация? Обсудила, решение вынесла. А ему помочь надо, и делом, а не словами. Парнишка он трудный, но ведь и коллектив у нас не какой-нибудь – передовой, здоровый! Так что давайте займитесь «Прожектором», пусть светит на полную мощность!

   10:00
   – Николай Семеныч, так дело не пойдет! Будем ссориться, и, честное слово, крепко ссориться. Для вас, бухгалтера с двадцатилетним стажем, такие накладки непростительны. Нет, нет и нет! Не возражайте! Я понимаю, ни умысла, ни корысти у вас не было, но как же можно было не оформить эти счета? Правильно, это все нераспорядительность ваша. Но согласитесь, что, вкладывая всю душу в коллектив, я и сам могу претендовать на то, чтобы вы дорожили моей репутацией в глазах руководства! Ну ладно, ладно, сочтем этот инцидент исчерпанным, если вы дадите мне слово, что это в первый и в последний раз. Вы же знаете мой принцип: в бухгалтерии должен быть полный ажур, как в вычислительной машине.

   11:00
   – Друзья! Вот сейчас я слушал на производственном совещании выступления товарищей, и мне кажется, что все они упустили из виду одну важную деталь. Обсуждая вопросы повышения бдительности в связи с обнаружившимися на заводе хищениями запчастей, мы все должны задать себе вопрос: а все ли я сделал, чтобы эти позорные факты…

   12:00
   – Василий Гордеич, как там насчет моей туристской путевочки в Швецию? Я характеристику-то уже два месяца как сдал… Ага… Ясно. Да нет, я готов, чего мне собирать-то: ноги в руки – и поехал. Галине Ивановне кланяйся. Пока… Спасибо, дорогой, спасибо!

//-- Уголовное дело № 1831 --//
//-- ОБЗОРНАЯ СПРАВКА --//
//-- (по двум уголовным делам в отношении Мосина Юрия Федоровича, 1920 г. р., по кличке Джага) --//
   Первое дело – о мошеннических действиях Мосина по продаже медных обручальных колец под видом золотых.
   По второму делу Мосин осужден за спекуляцию большим количеством часовой фурнитуры в разных городах страны.
   Вместе с Мосиным как организатор этого преступления осужден гражданин Ланде Генрих Августович, известный так же как Орлов, он же Костюк Геннадий Андреевич.
   Хотя материалами уголовного дела Мосин был полностью изобличен, он ни на следствии, ни на суде виновным себя не признал.
   В 1963 году Мосин освобожден из мест заключения по отбытии назначенного ему срока наказания.
Старший инспектор УБХСС Тихонов

Встреча

   Крот появился около часа. Он позвонил по телефону, и Балашов, слушая его спокойный невыразительный голос, почувствовал в нем какие-то новые ноты. Он спросил:
   – Ты у своей мадам?
   – Да.
   – Ну сиди тогда. Я у тебя через полчаса буду.
   Балашов позвал заместителя и сказал, что поедет в банк посоветоваться насчет дополнительных ассигнований – возможно, сегодня не вернется.
   Он вышел на улицу. Июльский полдень кипел суетой и шумом. Но Балашов уже не видел яркого солнца и веселых лиц вокруг. Натренированным, выработанным годами шестым чувством – чувством близкой опасности – он видел тучки, которых не зарегистрировало ни одно бюро погоды. Эти тучки могли закрыть его собственное солнце – до того солнца, что светило для всех остальных, ему дела не было. Он почуял эти тучки в голосе Крота. Пока они за горизонтом. Сейчас надо собраться для хорошего рывка. На то он и Балашов! Он сумеет то, что недоступно покуда еще всей гидрометеослужбе! Он умеет не только заранее замечать грозящие ему тучи, но и вовремя их разгонять…
   На то он и вел годы, бесконечные годы, эту незатихающую, тайную, невидимую войну с ненавистным ему строем. Один – против огромного мира, который и не знал, что с ним воюет Балашов. Но он воевал грамотно и аккуратно, жадно вырывая свой кус каждый раз, как только это удавалось. И до сих пор удавалось! До сих пор это было цепью его крошечных тайных побед. Засыпались «великие» деятели подпольного бизнеса; прокурор требовал строгого наказания для валютчиков; перегнувшись через барьер, советовались с адвокатами стриженные наголо «трикотажные миллионеры»; заложив руки за спину, уходили из суда под конвоем пойманные за руку взяточники. Балашов же бывал – очень редко – в этих залах всегда только зрителем. Компаньоны – жалкие, напуганные, растерянные – напрасно пытались поймать его поддерживающий взгляд или получить ободряющую записку – они уже для него умерли. И заходил он сюда не из боязни, что они начнут болтать, – он знал, что их языки крепко привязаны страхом. И не жалость звала его сюда. Он приходил, чтобы лишний раз продумать и понять: где и когда была ими сделана ошибка? И этих ошибок он не повторял.
   Он был один против ненавистного ему строя. Среди людей этого строя у него не могло быть друзей, а своим он не доверял, не уважал их и рассматривал только как вещи разового пользования. Никогда в новые дела он не брал старых своих людей.
   Когда он читал в газетах, что кого-то привлекли к ответственности за пособничество иностранным шпионам, он весело и радостно хохотал: «Так этим болванам и надо! Я бы их вообще без суда стрелял! Продавать кому-то свою свободу, жизнь – за грошовые подачки!» Он вспоминал, как однажды у него «бегали в шестерках» два сопляка-фарцовщика. Разговорившись с ними, он с глубоким удивлением заметил: эти кретины полагали, что там, за кордоном, земля обетованная. Захлебываясь, они пели про шикарные машины, потрясающих женщин, совершенно сумасшедшие тряпки. Да, все это есть. Но для него, для Балашова, а не для этих ленивых дегенератов, которых выгнали за двойки из института. Ради этого он столько лет рисковал, продумывал дела до секунды, проверял документы до последней запятой. И всегда выигрывал! А эти ничтожества посягали на его мечту. Пускай это у них от глупости, от безделья, но прощать этого дармоедам было нельзя. Он их прогнал, а потом сообщил анонимкой в милицию, что они уже два года не работают, занимаясь фарцовкой. Загремели оба как тунеядцы.
   Да, эти Кроту не ровня. Крот был, несомненно, большой находкой. И он много сделал для того, чтобы Балашов теперь вплотную подошел к своему коронному делу. Это будет последним делом Балашова, и он уйдет с ринга непобежденным. Не будет фанфар и салюта, но будут толстые пачки денег, которые там можно будет превратить в салюты и фанфары.
   Это дело могло бы украсить музей криминалистики, но Балашову известность такого рода не нужна. За последние пятнадцать лет это первое дело, в которое Балашов вошел младшим компаньоном. Старичку-покойничку надо отдать должное – у него была отличная голова, и это он, Коржаев, нашел Гастролера и задумал нынешний великий бизнес. Только у него, у Балашова, голова еще лучше, и не надо было старичку так жадничать. Уж очень здоровые куски хватал, вот и подавился. Ну ладно, старичок вроде верующий был, вот Балашов ему в Париже, в русской церкви, хорошую свечку поставит. Авось успокоится хоть на небеси его грешная душа. Очень грешная душа была у Коржаева. Особенно по части жадности.
   Балашов прошел за угол, где всегда оставлял машину, и «Волга», рывком взяв с места, понеслась к Преображенке.

   – Ну, здравствуй, Геночка! Рассказывай, хвались своими подвигами.
   – Здрасте, Виктор Михалыч! Сделал все, как говорили.
   – Все?
   – Все!
   – Как старичок принял великий час? Не кричал, не плакал?
   – Не успел.
   – Пришел с нашей легендой.
   – Как договорились.
   – А почему там столько просидел?
   – Его дома три дня не было.
   – Не было? Странно. Где бы это ему таскаться по три дня?
   – Не знаю. Мне об этом милицию запрашивать не с руки было.
   Балашов напряженно думал. Он даже не обратил внимания на наглый тон Крота. «Может быть, у старика были дочерние предприятия? Или еще агентура? Дел он никаких сейчас не вел, в этом я почти уверен. Где же он мог шататься по три дня?»
   – Ты там не наследил?
   – Как вам известно, Виктор Михалыч, я свои визитные карточки на кончиках пальцев ношу, а оперативнику при обыске вроде бы неудобно щеголять в перчатках.
   – Ну и что?
   – Что, что… Перчатки-то надел уже после этого. Мог за что-нибудь и голой рукой схватиться.
   – Помнить надо было!
   – Оно, конечно, отсюда советики давать да сейчас мне экзамен устраивать – это просто. Каждый горазд на чужом хребте в рай въехать.
   – Не груби!
   – А я и не грублю! Только кто в первый раз ночку после этого переживет, тот на десять лет старше становится.
   – Послушай, Крот, ты мне истерик не закатывай. Если эта работа для тебя слишком нервная, поищи себе другую… Может, тебя возьмут воспитателем в детский сад, там будешь нянечек своим мужеством удивлять. А мне сопливые не нужны – выгоню!
   – Глядите, Виктор Михалыч, пробросаетесь. Меня ж ведь и подобрать могут. Кому-то, может, теперь понадобятся не только мои руки, но и голова. Здесь, – он постучал себя по лбу, – есть много интересного. Так что политику с позиции силы предлагаю сменить на тактику взаимовыгодных переговоров…
   – Так-так-так, – пробормотал Балашов. – Это действительно становится интересным…
   В квартире никого не было. Чтобы убедиться в этом, Балашов, как только пришел, взял стакан и прошел на кухню, вроде бы напиться. Сейчас он развалился в кресле и внимательно смотрел на Крота, покачивающегося верхом на стуле. Подбородок Крота лежал на спинке. Глаза были у него страшные: пустые, выключенные, со злой пьяной слезой.
   Балашов подумал о том, что все-таки диалектика права, утверждая спиральный ход развития событий. Здорово только вырос разворот спирали.
   Крот всплыл два года назад…

//-- ВЕСЬМА СРОЧНО! --//
   В Центральную справочную картотеку
   Прошу навести справку о судимости и местонахождении гражданина Ланде Генриха Августовича (он же Орлов, он же Костюк Геннадий Андреевич).
   Одновременно сопоставьте прилагаемый снимок пальцевого отпечатка с дактилокартой Ланде.
Старший инспектор капитан Тихонов Москва, Петровка, 38

Возвращение в историю
(старик Коркин)

   Крот всплыл два года назад. К Балашову пришел Джага и предложил услуги готового на все человека. Крот отбывал срок по одному делу с Джагой. Но тот свое отбыл, а Крот, не досидев четырех лет, бежал из тюрьмы. Добравшись до Москвы, разыскал Джагу. Балашов сначала с ним встречаться не стал, а подробно проинструктировал Джагу, как его проверить. Когда Балашов увидел Крота впервые, он понял, что положение у того отчаянное. Нет денег, документов, нет жилья и всегда – непроходящий ужас поимки. С тех пор Крот выполнял самые опасные поручения своего шефа. В деревянном домике старого Останкина он снял койку у одинокой старухи. Балашов достал для него ворованный паспорт с искусно протравленными надписями, но настоящими печатями, штампами прописки и места работы. Потом от жены он узнал, что молоденькая парикмахерша Лиза, которая обслуживала Аллу, получила недавно однокомнатную квартиру. Он ловко навел на нее Крота, и, видимо, у девушки недостало сил устоять перед молодым, красивым и перспективным работником внешней торговли (Кроту почему-то нравилось выдавать себя за работника Внешторга или кинооператора. То и другое казалось ему, наверное, очень «интеллигентным»).
   Крот заметно раздобрел и приобрел некоторую изысканность в дакроновых и териленовых костюмах, которые он доставал в комиссионках из-под прилавка. Он мог себе это позволить – Балашов хорошо оплачивал рискованную работу. Крот запомнил одно раз и навсегда: если его когда-нибудь «заметут» – о Балашове ни гугу. Он или же со следствия, или же из колонии выручит. В это Крот верил твердо.
   Потом началась эпопея с Коржаевым. Старик был осторожен, как дьявол. Даже Балашов знал о нем только то, что он из Одессы и зовут его Порфирий Викентьевич Коркин. Коркин скупал большие партии фурнитуры к новой модели часов «Столица». Но чутьем опытного коммерсанта Балашов ощущал, что обычной спекуляцией здесь и не пахнет. У Балашова не было в руках никаких фактов, и все-таки он смело пошел навстречу этой авантюре, потому что верил своей интуиции. Четыре месяца он вел игру с Коркиным, делая вид, что заинтересован лишь в сбыте похищенных с завода и из его мастерской часовых деталей.
   Балашов не знал, где останавливается Коркин, приезжая в Москву. Своих координат Коркин ему не давал, а звонил по телефону и назначал встречу всегда на улице. При этом он выбирал такие места, которые хорошо просматривались издали. Видимо, Коркин был травленый волк и боялся, чтобы Балашов, производивший впечатление этакого голубого воришки, не привел кого-нибудь на хвосте. Они встречались на видовой площадке у Ленинских гор, у Северного входа ВДНХ, на Большом Каменном мосту, Центральной аллее Лужников. Отчаявшись, Балашов уже решил было пустить по его следу Крота, чтобы тот встретил его где-нибудь в переулке и посмотрел документы. Но риск был слишком велик – старик мог напугаться и вообще соскочить с этого дела.
   И Балашов решил проверить свою версию в работе – все равно других вариантов не оставалось. Исходил он из простых соображений: старик одет скорее бедно, чем скромно, а деньги у него есть, и, надо полагать, немалые. У таких старичков-одуванчиков конспирация по линии одежды идет скорее от чувств, чем от разума. Вероятнее всего, старик просто жаден, и, если версия Балашова окажется правильной, Коркин клюнет на его приманку, как щука на живца, с заглотом. Ни за что не удержится, чтоб не сорвать хороший куш.
   Смущаясь, отворачиваясь в сторону, Балашов сказал ему при очередной встрече:
   – Порфирий Викентьевич, у меня к вам дело конфиденциального характера.
   – Что такое?
   – Я вот получил от вас в оплату товара довольно значительную сумму.
   – Разве она не соответствует договоренности?
   – Нет, что вы, что вы, – замахал руками Балашов. – Конечно, соответствует. Я не об этом.
   – Так в чем же дело? – теряя терпение, спросил Коркин.
   – Не помогли бы вы мне обратить их в более твердый капитал? – выпалил, испуганно оглядываясь, Балашов.
   – Что вы имеете в виду?
   – Ну, зелененьких бы купить или фунтов, что ли…
   – Вы имеете в виду доллары, полагаю? – холодно спросил Коркин.
   В груди Балашова замерло.
   – Если это только возможно…
   – Не знаю, не знаю, – неопределенно забормотал Коркин. – Надо спросить у знакомых. А на какую сумму вы хотели бы приобрести?..
   Сердце Балашова сделало толчок, другой и забило барабанную дробь.
   – Собственно, если это возможно, то на всю сумму…
   – Но вы знаете, что они идут по пятикратному курсу?
   – Дороговато, конечно, – притворно вздохнул Балашов, – но уж если нельзя дешевле…
   – Вы мне, любезный друг, одолжений не делайте. Я же к вам ни с какими просьбами не обращался. А если дорого, то как знаете – дело хозяйское, – сухо отчеканил Коркин.
   – Порфирий Викентьевич, я же к вам не только претензий не имею, но и испытываю чувство благодарности, – сказал заискивающе Балашов. – А что касается моего замечания, так это безотносительно к личностям действительно дорого. Нельзя ли по четвертному курсу?
   Балашову было наплевать, по какому курсу покупать, хоть по десятикратному – потом он свое возьмет. Но он правильно играл свою партию. Слишком поспешная сговорчивость и такая уж показная хрестоматийная глупость могли вызвать у этого старого змея подозрения. Его надо было «оттянуть на себя», в привычное для Коркина русло горлохватских сделок. И зубы старого проныры уже клацнули, захватывая подброшенного Балашовым отравленного живца.
   – По четвертному нельзя, – отрезал он. Затем, вроде бы смягчаясь, сказал: – Может быть, мне удастся договориться с людьми по четыре с половиной. Но это, что называется, из чувства личной симпатии к вам. Я вам позвоню послезавтра, сообщу о результатах… – Взял обратно только что врученную Балашову пачку денег и ушел.
   Если бы Коркину могло прийти тогда в голову, что своими устами он вынес себе приговор! Если бы он только знал!
   Утром Балашов вместе с Кротом носился на машине из гостиницы в гостиницу с одним и тем же вопросом: не останавливался ли в этой гостинице их знакомый по фамилии Коркин Порфирий Викентьевич? К вечеру, объехав все московские гостиницы, завернув даже для верности в мотели, они убедились, что или Коркин живет у кого-то «на хазе», или никакой он не Коркин.
   На другой день Крот вылетел в Одессу с таким расчетом, чтобы вернуться в Москву вечерним самолетом. В адресном бюро он запросил место жительства Коркина П. В. И вот тут-то и произошел афронт, который убедил Балашова, что он на верном пути. «Указанное лицо в Одессе не проживает», – дали Кроту ответ.
   Все эти сведения Крот сообщил ему прямо во Внуковском аэропорту, где Балашов встретил своего курьера. «Указанное лицо-то проживает, но, видимо, под другой фамилией», – усмехнулся Балашов. Высадив Крота на Ленинградском проспекте, он поехал на Софийскую набережную, где в девять часов ему назначил свидание Коркин. Еще издали он увидел одинокую тощую фигуру старика. Невольно засмеялся: «Молодчина, старик. На километр и в ту и в другую сторону видно. Попробовал бы я только Крота за собой подтянуть, сразу засек бы! Ну ничего, дедусь, мы тебя, родненького, и так закатаем!..» Балашов притормозил «Волгу» около Коркина и окликнул его. Старик остро зыркнул налево, направо, юркнул в открытую дверь и кинул: «Поехали». По дороге Коркин несколько раз оглядывался, долго смотрел на заднее стекло, проверял, не тянется ли кто-нибудь следом? Балашов помалкивал. Когда вдоволь накрутились по улицам Москвы, старик, откашлявшись, сказал:
   – Так вот, любезный друг, я вашу просьбу выполнил-с. В этом конверте двести пятьдесят английских фунтов и восемьсот долларов.
   Балашов быстро прикинул: «На пятьдесят долларов все-таки обжал, старая сволочь. Ну подожди, кровью отхаркаешь за этот номер».
   Вслух произнес:
   – Я вам весьма, весьма обязан за вашу любезность, Порфирий Викентьевич. Но вы ведь тратили время, годы ваши немолодые по моим поручениям бегать. Это должно быть оплачено…
   – Да полно вам, о чем разговор? Мы же ведь интеллигентные люди – всегда договоримся. А я с друзей комиссионных не беру. Так-с… – Мгновение подумал и не удержался: – Разве что так, пустячок какой-нибудь, сувенирный презент-с.
   Назавтра Балашов вручил ему золотые запонки и по радостному оживлению Коркина понял, что тот остался подарком весьма доволен. А через месяц старик сам, напролом, полез в сети, которые ему так долго и старательно вязал Балашов. То ли Коркин решил больше не показываться на старой явке, то ли там кто-то попался, а может быть, еще что-то произошло, о чем Балашов так и не узнал, но однажды старик попросил подыскать ему в Москве квартиру, где бы он мог останавливаться во время своих краткосрочных приездов. При этом квартира должна быть отдельная и минимально населенная. Сдерживая в пальцах дрожь, Балашов задумчиво ответил:
   – С учетом того, что квартира должна принадлежать исключительно надежным людям, задача эта не из легких. Но я думаю, что мне удастся вам помочь. Если к следующему вашему приезду я назову вам адрес, сможете там располагаться как дома…
   – А вам, ввиду особенностей ваших финансовых интересов, это тоже будет довольно выгодно, – пообещал Коркин.

//-- ТЕЛЕФОНОГРАММА --//
//-- Москва, Петровка, 38 --//
   Старшему инспектору тов. Тихонову
   Комплексом оперативно-следственных мероприятий установлен виновник наезда на Коржаева – шофер Горстройтреста Павлюк Д. М. Управляя автомашиной в нетрезвом состоянии, он не отреагировал на грубую неосторожность Коржаева, шагнувшего с тротуара на проезжую часть в одном метре от «Волги», и легко задел его боковой поверхностью правого переднего крыла. Эти данные подтверждаются автотехнической экспертизой.
   Испугавшись ответственности, Павлюк с места происшествия скрылся.
   Мерами оперативной и следственной проверки установлено, что Коржаев и Павлюк знакомы не были, каких-либо косвенных связей между ними не выявлено.
   Копии материалов высылаем почтой.
Подписал следователь Арефьев.
Передал дежурный Самсонов.

Возвращение в историю
(ставят сети)

   «А вам, ввиду особенностей ваших финансовых интересов, это тоже будет довольно выгодно», – пообещал тогда Коркин.
   После этого Крот целую неделю «работал» с Лизкой. Он сумел так заморочить ей голову, что под конец она совершенно четко запомнила только следующее: его друг и начальник Виктор Михайлович приведет к ней жить на несколько дней одного человека, весьма высокопоставленного. Для пользы дела она будет считаться дальней родственницей Виктора Михайловича. Гостя ни о чем не надо спрашивать, стараться аккуратно выполнять все, что он просит. Обо всем она будет утром, встречаясь с Кротом перед работой, подробно ему рассказывать.
   Лизу смутило это странное поручение, но отказать в чем-то Геночке было выше ее сил.
   Встреча была подготовлена по высшему разряду. И наконец она состоялась. Коркин был доволен всем: отдельная квартира, далеко от центра, хозяйка, видимо, туповатая, молчаливая и нелюбопытная. На его вопрос, сможет ли он останавливаться здесь по нескольку дней и впредь, изъявила согласие. И, что особенно приятно, отказалась от платы. «Разве что продукты будете покупать», – меланхолически добавила она – этому ее научил Крот.
   События стремительно нарастали. Ровно через сутки Крот принес такую весть, что Балашов испуганно схватился за сердце: он слышал, что у людей от радости тоже бывает инфаркт. А произошло вот что: утром Крот встретил Лизу, и та, между прочим, сказала, что Коркин трижды спросил ее, когда она вернется домой. Когда она была уже в дверях, старик как-то нерешительно, но с выражением сказал, что если у нее есть какие-то дела в городе, то пусть она не торопится – с обедом он подождет.
   – Ну ладно, Лизок, вечером увидимся. – Крот поцеловал ее в щеку и махнул ей вслед рукой. Затем, убедившись, что она свернула за угол, не спеша пошел по направлению к ее дому. «Видно, старый хрыч кого-то хочет принять дома. Интересно было бы взглянуть, кого затянет этот паучок…»
   Крот вошел в хорошо знакомый подъезд и поднялся в лифте на четвертый этаж. Взглянул на Лизкину дверь и поднялся этажом выше. Он неслышно прижал дверь лифта и спустился на лестничную площадку. Сел поудобнее на подоконник, так, чтобы видна была сверху Лизкина дверь. Закурил. Курил не спеша, со вкусом, понимая, что сидеть здесь придется долго. Проезжавшие в лифте видеть его не могли, а если кто-то спускался по лестнице, Крот вставал, брался рукой за перила, делая вид, что отдыхает на площадке. Дождавшись, когда шаги внизу затихали, снова неслышно усаживался на подоконник. Время тянулось дремотно, тягуче. Крот думал о себе, о Лизке, о Балашове, о старике, которого надо будет хорошенько «обуть». Он не совсем отчетливо понимал, зачем шефу так нужен этот старый хитрый черт. Но Крот уже отлично узнал повадки Балашова и чувствовал, что если тот так присосался к этому Коркину, то дело игры стоит.
   Замок в двери звякнул в половине второго, и чуть слышный звук напомнил Кроту щелчок взводимого затвора. Он соскользнул с окна и прижался к стене. Было слышно, как старик потоптался на площадке, прокашлялся, захлопнул дверь и, громко шаркая по ступенькам ботами «прощай, молодость», пошел вниз. Крот был готов поклясться свободой, что он слышал, как Коркин мурлыкал себе под нос: «И вот мой час настал, теперь я умираю…»
   «Ну-ну-ну, старичок, не ври! Такие жилистые хрычи по сто лет живут, ни черта им не делается», – подумал Крот.
   Когда все стихло, он одним прыжком спустился к двери и открыл ее своим ключом. Старик пошел, наверное, звонить. Туда, да обратно, да пока поговорит, верных двадцать минут пройдет. А больше и не надо – все в лучшем виде будет осмотрено, и Крот сделает дедушке Порфише ручкой! Надо будет только, уходя, взглянуть на гостя старика. Крот вытащил из-под тахты фибровый чемодан и легко бросил его на стол. Замки заперты. «Смешной народ все-таки. Вот зачем, спрашивается, делают эти замки на чемоданах? Фраер и в открытый не полезет, а мне его отпереть – занозу трудней дернуть. Эх, фраера…»
   Крот аккуратно покрутил в замке длинной отверточкой с нарезками и пропилами на конце. Щелкнули петли, он откинул крышку и стал потрошить чемодан. Под застиранным бельишком лежало довольно много денег. «Эх, взять бы сейчас эти пять кило фаршированной деньгами фибры и отвалить на край света. Но нельзя. Шеф не простит мне такой финт. Обязательно уголовку наведет. А может, побоится, что буду на следствии болтать? Ну нет, он не из таких, чтобы бояться. Да и что я про него сказать могу? Махинатор он крупный, это верно. Но милиция точные факты любит, а у меня их нету. Так что придется еще поработать на него до удобного случая. А там поглядим. Ага, вот и его паспорт, так-так…»
   Когда Крот закрывал крышку чемодана, он услышал, что на лестничной клетке остановился лифт. Кинув взгляд на часы – прошло четырнадцать минут, – он щелкнул замками, точно вставил в отверстие – в одно, в другое – свою хитрую отвертку, повернул и беззвучно запихнул чемодан под тахту. В дверном замке уже елозил с металлическим скрипом ключ. Крот затравленно озирался. «Надо же в такую банку влипнуть! На своей хате попасть, как сопливому домушнику! Хромой за это теперь не побалует!» – прогрохотала в мозгу, как экспресс по мосту, мысль. Взгляд задержался на приоткрытой двери стенного шкафа. Там у Лизки висят платья.
   Из прихожей раздался голос:
   – Ну вот мы и пришли, господин Макс…
   «Э, была не была! Терять теперь нечего…» Крот на носках перебежал комнату и скользнул за тонкую дверцу в груду тряпок, пахнущих духами, пудрой и нафталином.

   …Мистер У. Келли, вице-президент компании «Тайм продактс лимитед», которая ввозит в Англию часы из Швейцарии, Франции, Западной Германии, Японии и СССР, заявил вчера корреспонденту газеты «Таймс», что русские часы дешевы потому, что советские заводы организованы по принципу крупного производства…
   Английский импортер часов отметил также их высокое качество и надежность…
Газета «Таймс», 11 февраля 196* года, Лондон

Возвращение в историю
(гастролер)

   …Там, за дверцей, в комнате, двое не спеша усаживались за стол, шаркали подошвами, скрипели отодвигаемые стулья. Коркин говорил что-то о плохой погоде, жаловался на нездоровье. Потом спросил:
   – Чайку-с не желаете? Организуем мигом…
   И тут Крот впервые услышал голос неожиданного гостя:
   – Вы, наверно, думаете, что я приехал в Москву за чай? Вы знаете, какой продакт меня интересовать…
   Голос был холодный и скользкий, как прилавок рыбного магазина. И хотя Крот не видел обоих, он сразу почувствовал, что Коркин смутился, голос его стал еще более заискивающим:
   – Да-да, конечно, любезный друг, как вам угодно-с, я просто думал, как лучше…
   – Будет лучше, если мы не теряем время и будем начинать деловой разговор…
   «Как-то странно он говорит, не по-людски», – подумал Крот.
   – К сожалению, я не смог обеспечить на сегодня всю номенклатуру оговоренных товаров. Возникли задержки с поставками деталей, но я гарантирую вам, господин Макс, что к следующему вашему визиту все будет подготовлено, – сдавленно, с придыханием сказал старик.
   Крот почувствовал, что Коркин чего-то боится.
   – Это очень плохо. Как говорят у вас, дорогая ложка к обеду. Вы должны наконец понимать, что я не могу вывозить большие партии продакт. А в следующий раз я должен возить самые крупные предметы…
   «Елки-палки, ведь он же иностранец, – с изумлением подумал Крот. – Ай да старичок-паучок! Это же надо! Контрабанду гонит, да еще как! Ну и хрыч!»
   – Клянусь вам Христом Богом, что это не в моих силах было. Я только совсем недавно вышел на оптового поставщика, поэтому я и смог обеспечить условленные партии колес, трибов, волосков и вилок. На все остальные уже есть договоренность.
   – За это я буду снижать часть вашего гонорара. Я тоже не могу верить без гарантий. Мы деловые люди, и вы должны это понимать.
   – Но ведь уже есть договоренность! Все детали через полгода будут. Я даю вам слово благородного человека!
   – Меня слова не интересуют. Это есть эмоций. Я могу повторить: каждый мой визит сюда стоит не только много деньги. Он стоит много страха и нервы. Это тоже есть эмоций. В этой сфера мы с вами имеем баланс. Но-о… в делах берут к учет только три фактор: продакт, деньги или гарантий. У меня есть деньги, у вас нет продакт. Может, вы имеете гарантий?
   – Бог мой, мы же должны доверять друг другу!
   – Никогда. Доверие в делах подобно червь в дерево – оно кушает его из середины. Доверие помножить на гарантий – может давать выгода обе сторона.
   – Но ведь вы постарайтесь понимать: моя не будет обмануть вас, моя не имеет резона. – От волнения Коркин перешел на ломаный язык.
   Крот усмехнулся: «Ишь, старается, старый черт! Хочет, чтоб его поняли лучше. Только, видать, у этого гада не очень-то разживешься. Ну и волки, это ж надо, как грызутся!»
   Крот с таким напряженным вниманием слушал все происходящее в комнате, что уже забыл про свой испуг. Теперь он только боялся пропустить что-нибудь важное в их разговоре. Крот отлично понимал, что, если он выскочит отсюда живым, Балашов дорого даст за его рассказ. Крот был твердо уверен: у этого закордонного Гастролера наверняка есть пистолет. «Если он засечет меня, станет мне этот шкаф саркофагом – это уж как пить дать! Что в его пушке есть – все в меня вложит».
   А Гастролер в это время смеялся:
   – Вы, наверно, думаете, что плохой русский язык я понимаю лучше? Это есть неправильно. Я плохо разговариваю, но я могу хорошо понимать. В ваша страна я бывал не только как коммерсант, я тут жил с сорок первый до сорок третий год. Но это к делу не относится. Я сказал конечное слово: вы получаете только тридцать процент гонорар. Остальное – при окончательный расчет.
   Коркин, видимо, понял, что уговорить партнера не удастся, и разговор покатился под гору. В конце Гастролер сказал:
   – К первый июль весь продакт должен быть комплектован и готов. Я приеду в Москву от двадцать до тридцать июля. На этот адрес присылаю вам из гостиница посткарт – как это…
   – Открыточку?
   – Да, открытку. Адрес назад будет любой, но номер дома значит день наш рандеву, а квартира – час, когда вы ожидает меня здесь. Все. Да, напишите мне адрес эта квартира. Вы уверены, она надежна?
   – Абсолютно.
   Коркин скрипел карандашом по бумаге, потом они вышли в прихожую, и через минуту хлопнула дверь. Крот прильнул к дверце: в квартире не раздавалось ни звука. Видимо, старик пошел провожать Гастролера на улицу.
   Крот звериным плывущим шагом вышел в прихожую, прислушался у двери. Все тихо. Беззвучно открыл и затворил за собой дверь, мгновенно взбежал на площадку, устроившись на насиженном с утра подоконнике.
   Старик вернулся через пять минут. Стук захлопнувшейся за ним двери прозвучал для Крота салютом. Он спустился по лестнице, перепрыгивая через целые марши. Выбежав на улицу, забыл привычную, хранящую его сдержанность и заорал навстречу зеленому огоньку:
   – Такси, сюда!

«Юрка? Жулик!»

   Стас Тихонов постоял на углу, раздумывая, куда поехать сначала. Несмотря на то что стрелки на часах в конце Страстного бульвара только начали свое неспешное путешествие к одиннадцати, было уже жарко. Тихонов подошел к киоску и попросил стакан воды с двойным сиропом. Он стеснялся своей любви ко всякого рода сластям и позволял себе такую роскошь, как двойной сироп, только когда был один.
   Стрелка на часах прыгнула на четверть одиннадцатого, а Тихонов решился: «Пойду сначала к Мосину домой».
   Накануне он говорил с участковым, битый час пытаясь от него узнать что-то о Джаге. Однако участковый, исполненный готовности быть полезным, ничего интересного сообщить не мог. Уже в конце разговора он вспомнил, что в одной квартире с Мосиным живет Нина Павловна Захарова – пенсионерка, общественница и «вообще отличная старуха».
   – Может быть, она что-то скажет? Она же ведь лучше его знает, – заключил изнемогающий от жары толстяк-участковый.
   – А где он работает? – спросил Стас.
   – Не знаю, – сокрушенно развел руками участковый. – Давеча, когда звонили, пошел в ЖЭК, а там даже справки с его работы нет…
   Стас дважды постучал в дверь старого двухэтажного дома на Грузинской улице. Кто-то закричал в глубине квартиры: «Сейчас, сейчас, подождите, а то молоко сбежит…»
   Дверь Тихонову отворила седая, аккуратно причесанная женщина с энергичным, подвижным лицом.
   – Нина Павловна?
   – Да.
   – Здравствуйте. Я как раз вас и разыскиваю.
   – Здравствуй, коль не шутишь. А искать меня нечего. Идем в комнату, побеседуем… Садись, садись, молодец, – усадила она Тихонова в кресло. – Рассказывай, с чем пожаловал. Ко мне ведь много народу ходит, – продолжала она, – у каждого свои заботы.
   Старушка зорко глянула на Тихонова:
   – Да ты из какого дома? Что-то я тебя и не припоминаю…
   – Моя фамилия Тихонов, Нина Павловна. Я из милиции. Пришел к вам по государственному делу, за советом. Поможете?
   – Вон что-о! – протянула Захарова. – И старуха понадобилась для дел-то государственных?
   – Прямо уж и старуха! – льстиво сказал Тихонов. – Вам шестидесяти-то, наверное, нет!
   – Ты мне турусы не подкатывай, – засмеялась Захарова. – Ишь, кавалер нашелся! Показывай документ свой да и выкладывай, зачем пришел?
   Тихонов предъявил Захаровой удостоверение и попросил рассказать все, что ей известно о Мосине.
   – Юрка? Жулик, – убежденно сказала Захарова. – Я о нем участковому не раз говорила, а он все одно: «Проверим, проверим…»
   – А почему вы думаете, что Мосин жулик? – осторожно спросил Тихонов.
   – Да как тебе сказать, – задумалась Нина Павловна. – За руку я его, конечно, не ловила. Только «не пойман – не вор» – это жулики сами себе поговорочку придумали, – так же убежденно продолжала она. – Сидел он дважды? Сидел. А теперь что? К людям гости ходят как гости, а к нему: «Юр, выдь на минуту!» Пошепчутся на лестнице минут пять – и до свидания. Да и названье себе бандитское взял – Жиган, что ли?
   – Джага? – подсказал Тихонов.
   – Во-во, Джага, он самый. Теперь еще: семья их – пять человек, работает Юрка один, а как пришел из тюрьмы, все новое домой тащит: и костюм, и пальто, пианину привезли, холодильник новый, другую всякую всячину. А тюрьма, сам знаешь, не заграница. Откуда, спрашивается, барахло-то? Факт, жулик! – непреклонно закончила Захарова.
   – Нина Павловна, а не заметили вы, случайно, не было среди его гостей хромых? – спросил с надеждой Тихонов.
   – Хромых? Нет, чего не видела, того говорить не буду. Хромые к нему вроде не приходили.
   – А вы не знаете, где Мосин сейчас работает?
   – Как не знать! Знаю. На часовом заводе не то монтером, не то слесарем. Дуська, его сестра, на кухне говорила.
   Прощаясь, Тихонов оставил Захаровой свой телефон.
   – На всякий случай. Если вам что-нибудь интересным покажется или хромой пожалует, звякните нам.
   – Да уж чего, – ответила Захарова. – Конечно звякну, труд небольшой, а телефон у меня личный…
   «Умная старуха, – спускаясь по лестнице, думал Тихонов. – И тактичная какая: даже не спросила, в чем, мол, дело».

Возвращение в историю
(третий – лишний)

   Да, от радости тоже может быть инфаркт. Бледные щеки Балашова покрылись неровным пятнистым румянцем. Он смотрел, не поднимая головы, в полированную крышку стола и, чтобы не было заметно дрожания его пальцев, разглаживал бумажку, исписанную круглым падающим почерком Крота: «П. В. Коржаев, 1898 года рождения, русский, постоянно прописан в городе Одессе, улица Чижикова, д. 77, кв. 112».
   «…Все, раскололи старика. До исподнего. Значит, я был прав. Точно угадал. Молодец, Балашов, молодец. Хорошо, что не выдал Коржаеву уже приготовленный товар. Так-так, этот гость хочет вывезти полный комплект деталей нескольких тысяч „Столиц“. Все понятно. Там, у себя, Гастролер их соберет и беспошлинно сбудет. Да по тройным ценам. Вот это бизнес! Он же хапнет на операции не меньше четверти миллиона! Часики-то советские у него из рук расхватают, за две недели уйдут. Дешевле швейцарских гнать будет. А что швейцарские? Красиво? Так наши не хуже. И паблисити отличное – русская икра, русские часы, русские спутники! Да что там говорить – их в СССР сотнями тысяч закупает самая солидная фирма на Западе – „Тайм продактс лимитед“. Мистер Уильям Келли знает, что и где покупать… Но этот-то змей! Какой размах, фантазия какая! Вот это партнер!
   Теперь надо вывести из этой игры Коржаева. Судя по информации Крота, Макс держит старика за горло. Ну, это от стариковской темноты, от дикой жадности Коржаева. Все-таки старичок при всей его ловкости типичный анахронизм. Этакий Гобсек с Малой Арнаутской. Выпал из времени лет на сто. Не понимает, что он для Гастролера дороже матери родной, что Гастролер ему крошки сухие с жирного пирога бросает. Гастролер с ним в правильном ключе работает – в строгости держит. А этот старый дуралей боится, что иностранец к кому-то другому переметнется. Дурак! Этот закордонный волк его наверняка не один год искал, пока нашел. Но старичок-то каков, орел – грудь куриная! На моих, на балашовских плечах хотел устроиться, дурашка…»
   – Ну ничего, скоро тебе там станет неуютно…
   – Что? – спросил Крот.
   Балашов так задумался, что не заметил, как последние слова произнес вслух.
   – Мы с тобой одно целое: я – голова, ты – руки. До тех пор пока руки будут слушать голову, им ничего не грозит. Понятно?
   – Не совсем.
   – А вот сейчас поймешь совсем. Ведь ты, Крот, очень хотел бы избавиться от меня и жить как хочешь? А?
   – Да почему же? – притворно возмутился Крот.
   – По кочану и по кочерыжке. Потому. Хотел бы – и точка. И не ври. Только без меня ты ни на шаг. Деньги тебе даю я, документы тебе достал я, где жить – тоже нашел я. Но самое главное – это деньги. Деньги могут дать все: удовольствия, независимость, наконец, свободу. А тех денег, что я тебе даю, может в лучшем случае хватить только на удовольствия. Свобода, брат, она до-орого стоит! А раздавать деньги просто так не в моих принципах. Поэтому деньги – выкуп за свободу – ты должен заработать.
   – Какая же может быть свобода, когда у меня каждый мент в глазах двоится?
   – У меня есть врач, который полностью изменит твою внешность. Сделает пластическую операцию. А кожу на пальцах он тебе сожжет кислотой и пересадит новую шкуру. Я достану железные документы, и с приличными деньгами ты осядешь где-нибудь на глубинке, пока на тебя какая-нибудь амнистия не свалится. Ну что, красиво?
   – Куда как…
   – Но это все надо заработать, потому что я не собес и благотворительностью не занимаюсь.
   – Что же, мне свою душу за это продать вам, что ли?
   – Нужна мне больно твоя душа. Я гнилым товаром не торгую. Я тебе уже сказал: мне нужны твои руки, ловкость и смелость.
   – Ну и что?
   – Через пару месяцев поедешь в Одессу и уберешь старика.
   – Как это?
   – Вот так. Совсем. Начисто!
   – Да вы что, Виктор Михалыч? Шутите?
   – Шутками пусть занимаются Штепсель и Тарапунька, а у меня дела не ждут, шутить некогда. Ну как, хватит у тебя духу купить себе свободу?
   – Виктор Михалыч, это же мокрое дело. За него вышку дают!
   – Дают дуракам. А я предпочитаю с дураками дела не иметь. Умно сработаешь – тебе наши замечательные пинкертоны только соли на хвост насыплют…
   – Но ведь старика можно просто вышвырнуть из дела! У нас же теперь все козыри в колоде. А если вздумает фордыбачить – прищемлю его где-нибудь, так он сюда дорогу забудет!
   – Эх, мальчишка ты еще, Крот, право слово…
   Балашов напряженно думал: приоткрывать ли Кроту немножко карты или играть втемную? Крот парень вострый. Он может почувствовать в колоде крап. Тут можно переиграть, и Крот просто сбежит. Решился.
   – Слушай меня, Гена, внимательно. Большое мы с тобой дело накололи. Если сделаем его как следует – надолго можно будет успокоиться. Но ошибки в нем быть не может, иначе оба сгорим дотла. И все-таки дело того стоит. Ты слышал, о каких деньгах они договаривались?
   – Слышал. О долларах вроде.
   – Вот именно. О долларах и английских фунтах. Есть еще у нас кое-где троглодиты, надеются, что советская власть не вечная, вот они за большие деньги валюту эту покупают. Не знаю, как им, а нам с тобой, Геночка, видать, до этих времен не дожить. Вот мы деньги Гастролера им переплавим – пусть идиоты их по кубышкам гноят. Мы-то с тобой и на советские отлично поживем. Улавливаешь?
   – Чего уж тут не улавливать.
   – Так вот, старика из дела мы выпихнуть не сможем. Если послать его сейчас к черту, то он сможет по своим каналам связаться с Гастролером и перенести встречу – только мы его и видели. Если мы их накроем во время встречи, то получим с этого гроши: во-первых, переговоры будет вести старик, а он уже впал в детство и не сможет с этого залетного сорвать даже трети того, что смогу я. Во-вторых, придется делиться этим немногим с ним – и получим мы за все наши страхи, за весь риск, да и за товар-то за наш собственный кукиш с маслом. Но это все колеса. Самое главное в другом. А что, если старик со зла донесет на нас? А? Как тебе нравится переодеть дакроновый костюм на лагерный бушлат? Вот такие пироги. Так что думай – и поскорее.
   – А когда ответ давать?
   – Ну, времени у тебя, Крот, полно. Ответ мне можешь дать через… через… минут пять. Достаточно?
   – Сколько? – тихо переспросил Крот.
   – Пять. Пять минут! Наш с тобой старый контракт действует еще пять минут, после чего или автоматически пролонгируется, или навсегда – я это подчеркиваю, – навсегда расторгается.
   – За горло берете?
   – Дурачок. Зачем же так грубо? Просто поворачиваю тебя лицом к солнцу. Думаю, что тебе есть смысл согласиться. Это по-дружески.
   – А что мне еще остается?
   – Да, скажем прямо: выбор у тебя небогатый. Так как же?
   – Хорошо. Я согласен. Сколько?
   – Вот это уже деловой разговор. Только о деньгах беседовать сейчас бессмысленно. Ты знаешь – я тебя никогда не обижал.
   – Это верно…

   В это мгновение Крот тоже подписал себе приговор. Ему невдомек было, что Балашов и не думает перепродавать валюту. Балашов сам ею распорядится. И там, куда он собирался податься, ему такой компаньон, как Крот, был не нужен.

//-- ВЕСЬМА СРОЧНО! --//
//-- Москва, Петровка, 38 --//
   Старшему инспектору тов. Тихонову
   Центральная справочная картотека сообщает, что проверяемый Вами гражданин Ланде Генрих Августович (он же Орлов, он же Костюк Геннадий Андреевич), отбывая срок наказания по приговору Мосгорсуда за спекуляцию часовой фурнитурой, 19 декабря 1963 года совершил побег из мест заключения и в настоящее время объявлен во всесоюзный розыск.
   Пальцевый отпечаток на представленном Вами снимке идентичен отпечатку среднего пальца правой руки Ланде – Орлова – Костюка (дактилокарта Ланде, архивный № 78162).
Справку наводила Архипова.

   – Красиво! – Тихонов положил на стол голубой листочек справки. – В нашей разработке появляются все новые звенья. Ну а ты что обо всем этом полагаешь, Сережа?
   – Мне ясно пока одно: связь Джаги с Коржаевым – явление неслучайное, – пожал плечами Приходько. – Я не могу еще это доказать, но уверен, что между ними стоял Ланде – Костюк, который, очень возможно, и отправил Коржаева к праотцам. Но вот зачем? Почему? Непонятно. И какова здесь роль Хромого?
   – Видишь ли, то, что эти два прохвоста и раньше промышляли часами, снова наводит на мысль о Хромом как о деятеле часовой промышленности. Уж очень заманчиво поверить, что мы его найдем где-то на циферблатной ниве…
   – Попробуем…

Возвращение в историю
(снова пузырек из-под валокордина)

   «Это верно», – сказал тогда Крот. Деваться все равно некуда. Балашов держит его так за горло, что не пикнешь. Бежать из Москвы? А куда? Ткнуться не к кому. А с его паспортом куда-то пристроиться работать и думать нечего. Сразу возьмут на казенный харч. Да и что он может работать-то? Сроду специальности не имел. Шофером бы пойти к какому-нибудь начальнику на персональную. Водит машину он отлично. Так персональных машин мало. На самосвал? За полторы сотни в месяц? Ну это пусть у них робот за полторы сотни баранку крутит. Не дождутся. Обратно же, права шоферские надо получать в милиции, а он с нею дела иметь не желает. Так что выхода никакого. Впрочем, есть еще один выход – пойти на Петровку, 38, и поколоться. Сдать дочиста Балашова, сказать, что осознал, мол, хочу искупить свою вину, вон какую крупную птицу вам доставил. «Хорошо, – скажут они, – а что он за птица?» Тырь-пырь, а сказать-то нечего! Ничегошеньки я серьезного про него не знаю. А сам Балашов не из того теста, чтобы колоться. Скажу, допустим, что возил какие-то пакеты в разные города. Кому возил? А черт их знает! На вокзалах и в аэропортах встречали, пакеты забирали и отдавали пакеты поменьше – с деньгами. Тут Балашов и скажет: «Кому вы, дорогие товарищи менты, верите: мне, честному, ничем не опороченному человеку, или этому беглому каторжнику, которого я первый раз в глаза вижу?» Покалякают с ним, побалакают и отпустят: сейчас ведь демократия настала – без доказательств ни-ни-ни! А я поеду свой срок отсиживать, да с новым довеском. Вот те и все дела. Нет, некуда мне деваться. Придется через пару месяцев поехать в ласковый город Одессу и выписать старику путевку в бессрочную командировку. Только Балашов зря полагает, что я лишь для него туда поеду. Уж если заскочу на хату к старому хрычу, заодно его бебехи пошарю. Не может того быть, чтоб он не держал каких-нибудь алмазов пламенных в своих лабазах каменных. Глядишь, пофартит, так, может быть, мне Балашов со всем своим делом на черта сивого не нужен будет…»
   Крот не знал, что Коржаев свои алмазы в комнате не держит. Он не знал даже, что старик снова вернулся в Москву и договаривается сейчас по телефону с Балашовым о встрече…
   – Виктор Михайлович! Это я, Коркин, здравствуйте!
   – Дорогому Порфирию Викентьевичу мой привет и уважение! Вы где сейчас?
   – На вокзале. Могу ли я ехать к той любезной девушке?
   – Я же вам сказал, что это жилье покуда прочно зарезервировано за вами.
   – И великолепно-с. Я сейчас же туда направляюсь и надеюсь вскоре видеть вас там. Как с нашими делами?
   – Поговорить надо.
   – А что, возникли осложнения? Я уж было позаботился об интересующих вас вещах…
   – Ну это не по телефону! Скоро приеду. – Балашов усмехнулся: «Закрутился, милый».
   – Буду ждать. С нетерпением-с.
   Балашов положил трубку и с тревогой подумал: «Как бы он там на Крота не наткнулся. Я, правда, запретил Кроту там сейчас появляться, но с этого барбоса всего хватит». После визита Гастролера в дом Лизы Балашов велел Кроту вернуться обратно на старое жилье, в Останкино. Кроту это было явно не по душе, но он подчинился.
   Дверь Балашову открыл Коржаев:
   – Подумайте, какая жалость, девушка Лиза только что ушла по своим делам.
   Здороваясь со стариком, Балашов невольно подумал: «Врет, конечно, сволочь. Сам ее отправил. Обвык здесь, уже распоряжается, как хозяин. И все это за мои же деньги. Погоди, ты все эти счета оплатишь».
   Коржаев достал из саквояжа бутылку вина. Балашов усмехнулся: «Ишь, гуляет! На бутылку „Червоне“ за 77 копеек расщедрился… Интересно, сколько за эту гнусную бутылку он постарается с меня содрать? Но твоя карта, родной, бита! Ничего ты больше с меня не возьмешь».
   – У меня неприятности, Порфирий Викентьевич. Сейчас проводится большая ведомственная ревизия. Винтика вынести нельзя. Боюсь, как бы не докопались до моих прежних дел.
   Коржаев истово перекрестился на фотографию Марчелло Мастроянни в углу.
   – Господи, спаси и помилуй! Что же делать, Виктор Михайлович! Если вы мне не обеспечите товар по оговоренному списку к пятнадцатому июля, вы меня без ножа зарежете!
   – Почему? – простовато удивился Балашов. – Вот бог даст, пройдет ревизия благополучно, к концу лета весь товарец в полном объеме я вам и представлю.
   – Да к какому, к черту, концу лета! Вы что, спятили? Мне нужен товар к пятнадцатому июля, а иначе выкиньте его хоть на помойку!
   – Прямо уж на помойку, – продолжал удивляться Балашов. – Наши детальки круглый год нужны для мастеров-леваков.
   – Да какие там леваки, что вы мне ерунду городите!..
   Балашов даже привстал на стуле. Но Коржаев уже спохватился и с прежним возмущением продолжал:
   – Я с солидными людьми дело имею и не могу их дурачить, как мальчишек. Если было обещано к пятнадцатому, значит должно быть к пятнадцатому. Я им ваши ревизорские ведомости вместо деталей не могу предложить! Я их даже предупредить не смогу!
   Сейчас они были похожи на двух боксеров, сильных, но боящихся друг друга. Здесь можно выиграть одним ударом. Но удар этот должен быть нокаутом. Они легонько молотили друг друга, уклонялись, делали выпады, отходили, и каждый наливал руку злобой, чтобы ударить наповал.
   Балашов построил уже свою схему атаки: если старик категорически откажется от поставки в конце лета, значит у него других каналов связи с Гастролером нет. Тогда вариант с его убийством надо придержать. Хотя Крот – это Крот, но все равно уж очень опасно. Шум большой может быть. Попробуем подработать что-нибудь попроще. А если согласится, значит он может связаться с закордонным купцом еще каким-то способом. Тогда старику надо будет умереть.
   Коржаев не был подготовлен к этому бою и на ходу готовил контратаку. «Максу я передал приблизительно одну четверть всего товара. Он уже вложил приличные деньги в это дело, не считая поездок сюда, и вряд ли так легко откажется от всего. Но заработок мой он порежет наверняка. Только знать бы заранее: на сколько? Так, чтобы с этого проклятого осла снять сумму вдвое. Процентов двадцать снимет Макс, а? Дождусь его здесь в июле и перенесу окончательную встречу на сентябрь. Пожалуй, если хорошо поторгуюсь, еще заработаю на этом…»
   – Что же, так вы мне ничего и не передадите сейчас? – сварливо спросил Коржаев.
   Балашов думал одно мгновение.
   – Вот только эти десять тысяч аксов. Я их снял еще до ревизии, – сказал он, протягивая Коржаеву пузырек из-под валокордина, наполненный крошечными металлическими детальками.
   – Ладно, с паршивой овцы хоть шерсти клок, – уже откровенно грубо заявил старик. – Вы своей несобранностью поставили меня перед непреодолимыми трудностями. Да-с! Я вынужден буду выплатить своим контрагентам огромную неустойку. И все из-за вас!
   – Но при чем здесь я? – развел руками Балашов, напряженно размышляя: «Откладывает встречу, значит каналы связи могут быть». – Ведь не я же назначил в своей мастерской ревизию…
   – Ох, господи помилуй, да когда же вы станете деловым человеком? Никого ваши объективные причины не интересуют. Они входят в естественные издержки коммерческого риска. Поэтому вы вместе со мной должны будете разделить тяжесть неустойки.
   – А сколько это будет? – настороженно спросил Балашов.
   Коржаев на минуту задумался. Пошевелил губами:
   – Половина вашего гонорара.
   – Что-о? Да мне же получать тогда нечего будет!
   – А мне будет чего? По-вашему, выходит, что я, в мои-то годы, должен из-за вас мотаться по всей стране задаром? Заметьте, что мне суточных и проездных никто не платит.
   – Ну треть, я еще понимаю…
   – Минимум – сорок пять, иначе все придется отменить.
   – Хорошо. Сорок процентов, и давайте кончим этот разговор.
   Балашов тяжело вздохнул:
   – Давайте…
   Коржаев отпил глоток теплого мутного вина и сказал:
   – Обо всех возможных у меня изменениях я вам напишу.
   Балашов мгновенно подумал.
   – На мой адрес лучше не надо. Видите ли, у меня молодая и ревнивая жена, обладающая скверной привычкой читать мою корреспонденцию. А поскольку я ее не посвящаю в свои дела, то ей лучше ничего и не знать. Запомните такой адрес: «Большая Грузинская улица, дом сто двенадцать, квартира семь, Мосину Ю.». Он мне сразу же передаст.
   – А он не любопытный?
   – Все, что захотите передать мне, пишите ему. Это абсолютно надежный, мой человек. Я вам как-то говорил о нем. Это Джага. В письме к нему так и обращайтесь, я буду знать точно, что оно от вас. Тогда и подписывать вам не надо будет.
   – Хорошо, в случае чего я буду иметь в виду этот почтовый ящик.
   Коржаев проиграл бой окончательно. Когда он затворил за Балашовым дверь, его одолели неясные сомнения. Этот человек хоть и лопух, но какой-то уж очень скользкий. Непонятно почему, но он вызывает подозрение. Нет, надо быть с ним осторожнее. Коржаев только не знал, что у него почти не осталось на это времени. Той же ночью он вылетел в Одессу.
   А Балашов сидел в это время у Крота в Останкине.
   – Осталось мало времени. Сегодня я говорил со стариком, и мне кажется, что он уже не сможет предупредить Гастролера. Хоть он и ничего не сказал мне, но вот тебе голову на отсечение, если я ошибаюсь: к приезду Гастролера он вернется сюда, чтобы его встретить. Видимо, он не может сидеть здесь и дожидаться его.
   – И что?
   – Ничего. Просто давай обсудим, как лучше с ним кончать. Ты, вообще-то, готов? Или как?
   – Готов, – безразлично сказал Крот…

По-латыни обозначает

   На Петровку Тихонов явился к вечеру. Бегом, через две ступени, взбежал он на второй этаж и без стука влетел в кабинет своего начальника майора Шадрина.
   – Борис Иваныч! Имеем новые сведения!
   – Ладно. Ты присядь, отдохни, – усмехнулся Шадрин.
   – Нет, я же на полном серьезе вам говорю, Борис Иваныч! Пока фортуна стоит к нам лицом! – закипятился Стас.
   Шадрин откинулся на стуле, не торопясь достал сигарету, закурил. На его длинном худом лице не было ни восторга, ни нетерпения. Спокойное лицо занятого человека.
   – Ну что ж, давай делись своими голубыми милицейскими радостями.
   – Так вот. Наш друг – Мосин-Джага, оказывается, работает на часовом заводе. Для меня это был первый приятный сюрприз: вот они откуда берутся – винтики, колесики, аксики! Поехал я на завод – поинтересоваться Джагой поближе. Порасспрошал людей про некоторых, ну и про Джагу в том числе. Насчет боржома неизвестно, а вот водочкой мой «подопечный» балуется крепко: в бухгалтерии по повесткам вытрезвителя уже дважды у него штрафы высчитывали. А на водочку нужны знаки…
   – Какие знаки? – удивился Шадрин.
   – Ну какие? Денежные… Характеризуют Джагу, прямо скажем, не ай-яй-яй. Правда, сам он ни разу в кражах не попадался, но подозрения на него бывали.
   – Это какие же подозрения?
   – Обыкновенные. Как в римском праве: пост хок, эрго проптор хок!
   – Как-как? – переспросил Шадрин.
   – Ну это по-латыни. Обозначает: «Из-за этого, значит поэтому», – небрежно бросил Стас. – Так вот, пропадут в одном, другом цехе какие-нибудь детальки, тут все давай вспоминать – то да се… А потом всплывает: Юрка-монтер в обед у станков ковырялся, провода смотрел. Раз, другой, потом его самого по-рабочему – за лацканы. Он, конечно, в амбицию: «Вы меня поймали? Нет? Ну и катитесь!» Тем пока и кончалось.
   Шадрин громко расхохотался:
   – Слушай, Тихонов, ну отчего ты такой трепач? «Пост хок» твой несчастный обозначает «после этого, значит поэтому»! И это не из римского права вовсе, а из курса логики. И является примером грубой логической ошибки. Ясно?
   – Ясно, – не смущаясь, сказал Тихонов. – Тем более. Вы лучше дальше послушайте. Оказывается, на участке, где корпуса пропали, работает Кондратьева Зинаида, родная племянница Джаги.
   – Все это очень интересно, – сказал Шадрин. – Так что ты предлагаешь теперь?
   – Да это ж слепому ясно!
   – У меня зрение неплохое, но мне еще не очень ясно. Так что уж подскажи.
   – Надо бы Джагу сегодня же посадить, – сказал Стас.
   Шадрин сделал испуганные глаза и надул щеки:
   – Уф! Прямо-таки сегодня?
   – А что? В этом есть свои резоны.
   – Позволь уж поинтересоваться, дорогой мой Тихонов, а за что мы его посадим?
   – Кого это вы тут сажаете? – спросил вошедший Приходько.
   – Заходи, Сережа. Я вот предлагаю Джагу окунуть в КПЗ. А Борис Иваныч с меня саржи рисует. Давай вместе думать. Ведь Джага – явный преступник. Кому Коржаев блатное письмо адресовал? Джаге! Если мы его здесь сутки подержим, он как штык разговорится. Прижмем письмом – расскажет про Коржаева. Потом сдаст Хромого, возьмемся за племянницу – выяснится насчет корпусов…
   – Светило! Анатолий Федорович Кони, да и только. Просто изумительный пафос обвинителя, – сказал Шадрин, невозмутимо покуривая свою «Шипку».
   Приходько покрутил в руках карандаш, потом поднял на Стаса глаза:
   – Не, старик. Что-то ты… того, загнул…
   – Это почему?
   – А ты умерь свой оперативный зуд. Сейчас это во вред.
   – Да бросьте вы менторствовать! – разозлился Стас.
   – Не заводись. Противника надо уважать. Или хотя бы принимать в расчет, если это такая сволочь, как наши клиенты, – улыбнулся Сергей.
   – Давай, давай. Будем уважать. Только зачем?
   – А затем, что среди жуликов дураков уж никак не больше, чем среди порядочных людей.
   – Вот именно, – сказал Шадрин. – Представь себе: какой-то растяпа-прокурор дал нам санкцию на арест Мосина. Ну и были бы мы круглыми дураками, если бы его взяли. Ты с Мосиным хоть раз говорил?
   – Нет.
   – И я не говорил. И Сергей не говорил. Так чего это мы вдруг должны уверовать, что он заведомо глупее нас? Болваном был бы он, если б вдруг раскололся. Улик-то практически нет против него никаких. А на испуг я брать не люблю. Это, я тебе скажу, не показание, которое с испугу дано. Нам надо, чтобы он не только дал правдивые показания, но сам же их и закрепил – пусть награбленное выдаст, покажет документы, секретные записочки, назовет соучастников. Подскажет слабые их места. А для этого против него нужны факты, а не эрзацы. Есть они у тебя, эти факты? Письмо, штраф, племянница! Факты! Разве это факты? Возьми хотя бы письмо. Заметь себе, что Джаге оно только адресовано. Но оно ему не отправлено. И не получал он его. Теперь, работает он на часовом заводе. Ну и что? Да там тьма людей работает. Водку пьет? Так она всем продается, и пьют ее не только жулики. Сообщу по секрету: и аз грешен – случается, вкушаю. Племянница? А разве доказано, что именно она похитила корпуса? Нет, не доказано. Хотя это и не исключено.
   – Кроме того, есть и в этом деле еще один интересный штрих, – сказал Приходько. – Вы хорошо помните текст письма Коржаева?
   Шадрин кивнул.
   – Хорошо, – пробормотал Стас.
   – Даже если бегло просмотреть его, станет ясно – Джага здесь фигура вспомогательная. И вернее всего, он лишь у Хромого на подхвате. А ты Стас, Хромого знаешь?
   – Нет, – прищурился Тихонов.
   – Вот об этом речь, – сказал Шадрин. – Я к тому же клоню. Ни роль Хромого, ни кто он такой, нам не известно. А ведь очень возможно, что и он здесь не самый главный. Я думаю, что Джага – это так, мелочь, плотва. Если подсечем его сейчас, уйдут наши щуки глубоко – только мы их и видели. Так что не сажать нам надо Джагу, а холить и лелеять, да нежно, чтобы он и не заметил этого. Вот тебе моя позиция. На сегодняшний день, конечно…
   – Ладно, убедили, – засмеялся Тихонов. – Сломали меня, растерли в прах и пепел, которым и посыпаю свою грешную голову. Сдаюсь. И предлагаю другой план…
   В историю больше не возвращаемся (нет, никак не снести Боливару двоих…)
   «Готов», – сказал тогда устало Крот.
   И столько было в его глазах животного страха, подавленности и ненависти, что в душе у Балашова шевельнулось даже что-то похожее на жалость. Но он раздавил этот отголосок давно умершего чувства, как давят в пепельнице окурок, – привычно, не задумываясь. Тогда Крот его боялся, и еще как боялся! А сейчас Крот, убрав старика, заявляет наглые требования. Балашов вспомнил О’Генри: «Боливару не снести двоих…»
   – Глядите, Виктор Михалыч, пробросаетесь. Меня ж ведь и подобрать могут. Кому-то, может, теперь понадобятся не только мои руки, но и голова. Здесь, – он постучал себя по лбу, – много интересных сведений лежит. Так что предлагаю политику с позиции силы сменить на тактику переговоров…
   – Так-так-так, – пробормотал Балашов, – это действительно становится интересным…
   И Балашов твердо решил: нет, никак не снести Боливару двоих. Правда, пока что нужно только нейтрализовать Крота, чтобы он не путался под ногами. Опустил голову, постучал пальцем по подлокотнику.
   – Эх, Гена, потерять друга – раз плюнуть. А искать его потом годами надо. Особенно таким людям, как мы с тобой.
   – Что же мне, за дружбу подарить вам свою долю?
   – Да кто говорит об этом? Чего ты заостряешься? Если ты помнишь, я тогда снял с обсуждения вопрос о деньгах. Это было несвоевременно. А сейчас настала пора его обсудить. Сколько ты хочешь?
   – Половину.
   – Сколько-о? – Балашов, который вообще ничего Кроту давать не собирался, все равно ахнул от такой наглости.
   – Вторую долю. Половину. И ни одной копейки меньше.
   – Ну, Гена, это уж ты меня грабишь. Ты-то ни черта не вложил в это дело, а я скоро из-за него штаны сниму.
   – Вам без штанов не страшно – все равно в «Волге» катаетесь, никто и не заметит.
   – Ты, Крот, не забывай, что мы делим шкуру неубитого медведя. Денежки-то надо еще взять.
   – Мне доллары ни к чему, а вы на перепродаже еще вдвое против меня наживетесь, что я вас – проверю?
   – Знаешь, без доверия мы с тобой далеко не уедем.
   – Когда меня в «шестерках» держали, что-то вы меня не очень в доверенные брали.
   «Хам. Наглый глупый хам, – спокойно подумал Балашов. – Полагает, что он сейчас что-то стал значить. Навести на него уголовку анонимкой, что ли? Да нет, рановато еще, может от злости наболтать. Пускай подыхает как знает, без меня. Надо ему сейчас кость бросить…»
   – Ты в философию не вдавайся и гонор свой не показывай. Постарайся не забывать, что из нас двоих деньги достать могу пока что только я. А ты в крайнем случае можешь лишь поломать это дело. Но это и не в твоих интересах. Так что давай по-деловому: даю тебе двадцать процентов.
   – Сорок.
   – Двадцать пять.
   – Сорок.
   – Вот что: бери третью долю или катись к чертовой матери!
   – Часть наличными сейчас.
   – На. Пока хватит.
   Крот взял из его рук толстую пачку денег и, не считая, засунул в карман пиджака.
   – А на эти деньги напиши мне расписочку, – сказал Балашов. Он решил придать их отношениям видимость солидности.
   – Зачем? – удивился Крот.
   – А затем, что ты у меня больше не служащий, а компаньон, и деньги эти пойдут в зачет при окончательном расчете.
   – Виктор Михалыч, а зачем же расписка все-таки? – развеселился Крот. – Вы с меня долг через нарсуд, что ли, взыскивать будете?
   – Суд не суд, а порядок должен быть.
   – Ну пожалуйста. Только какой из моих фамилий расписку подписывать? Какая вам нравится больше: Костюк, Ланде, Тарасов или Орлов?
   – А мне все равно.
   Когда Крот написал расписку, Балашов аккуратно сложил ее и положил в бумажник. Потом сказал:
   – Жарко сегодня. Принеси водички с кухни. Только слей из крана побольше.
   Как только Крот вышел, Балашов разогнулся в кресле, выпрямился и, стараясь не скрипнуть половицей, балансируя на одной ноге, дотянулся до пиджака Крота. В мгновение он обшарил карманы и вытащил из внутреннего самую дорогую для Крота вещь – его фальшивый паспорт. Пистолета, который дал ему Балашов перед поездкой в Одессу, в пиджаке не было.
   Когда Крот вошел со стаканом в комнату. Балашов сидел в прежней позе в кресле и обмахивался газетой. Воду пил долго, со вкусом, обдумывая, как бы забрать у Крота пистолет. Потом встал.
   – Ну договорились, Геночка. Теперь сиди и жди открытки. Должна быть скоро.
   – Посижу.
   – Кстати, давай я заберу пушку. Ненароком Лизка наткнуться может, пойдут вопросы – зачем да почему.
   – А вы не бойтесь, не наткнется. Я ее теперь все время при себе ношу. – И он похлопал себя по заднему карману брюк.

Гвоздь не от той стены

   Тихонов стряхнул с плаща дождевые капли и небрежно бросил его на стул. Усаживаясь на край своего стола, спросил Сергея:
   – Можете дать новые показания по делу подпольного концерна «Джага энд К -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

»?
   – Судя по выражению лица, ты такими показаниями тоже похвастаться не можешь, – хитро прищурился Приходько.
   – Не говори уж, отец. Давно я так сильно не загорал.
   – А все-таки?
   – А все-таки? – задумчиво переспросил Тихонов. Потом грустно усмехнулся: – Если бы твоя тощая грудь была закована не в мундир, а в жилет, я бы, ей-богу, оросил его своими слезами…
   Они ходили по тонкому льду шуток, подначивали друг друга, ехидничали, и Приходько видел, что Тихонов ужасно устал за эти дни.
   – Если понадобится что-нибудь из дефицитной часовой фурнитуры, прошу ко мне, – сказал Тихонов. – Дружу с широким коллективом мелких спекулянтов.
   – Среди них хромых нет, случайно?
   – Нет. Но мне кажется, что нашего Хромого там ни случайно, ни нарочно не найдешь.
   – Это почему?
   – А вот почему. Я же ведь не только знакомился там со спекулянтами. Я еще много беседовал с ними потом. Прямо жутко, аж скулы болят. Все это мелочь, бакланы. По штучке торгуют – украл, купил, перепродал. Но состав у них очень ровный: пьянчужки жалкие какие-то. И откуда они у нас только берутся? Прямо как василиски из заброшенных колодцев. Я уверен, что никто из них такой операции – украсть и перепродать большую партию деталей – исполнить не может. Да там о таких количествах и слыхом не слыхали. И я убежден, что эта линия – вообще гвоздь не от той стены. Эту версию, считай, мы уже отработали.
   – Ну а Джага как себя проявляет? Ты ведь собирался глаз с него не спускать.
   – А как же! Бдим неукоснительно… денно и нощно… Я даже дневничок на него завел. – Тихонов приподнял со стула мокрый плащ, встряхнул его и извлек из бокового кармана записную книжку. – Можешь полюбоваться на моего подшефного.
   Сергей раскрыл дневник.
   «Вторник, 7 час. 30 мин. М. вышел из дому и приб. на раб. В 15 час. 30 мин. вышел с завода. На площ. Белорус. вокзала у нов. метро встретился с двумя неизв. мужч., с котор. приобрел в угловом „Гастр.“ бутылку водки и тут же, около газировщицы, распил водку, после чего пошел на Б. Грузин. ул. Во дворе своего дома около 30 мин. играл в домино с соседями, потом вчетвером купили одну бут. водки и четвертинку, распили. В 18 час. М. ушел к себе домой и больше на улицу не выходил».
   «Среда. 7 час. 30 мин. М. из дому напр. на завод. После работы выпивал на троих в угловом „Гастр.“, потом играл в домино… и т. д.».
   «Четверг…
   …потом играл в домино…»
   – Да-a, прямо скажем, насыщенно живет наш клиент, позавидуешь. – Приходько улыбнулся и покачал головой. – А какой поток информации о его связях! Каждый день новые люди из числа случайных собутыльников и как на грех ни одного хромого… И все-таки, Стас, ты его из поля зрения не выпускай…

Думай, голова, картуз куплю

   К вечеру снова пошел дождь. Щетки на лобовом стекле неутомимо сметали брызги, но, покуда они делали следующий взмах, вода опять заливала стекло. Негромко мурлыкал приемник. Балашов покосился на Джагу:
   – Спишь, что ли?
   – Да что вы, Виктор Михалыч! Думаю.
   – Думай, думай, голова, картуз куплю. Если придумаешь что-нибудь толковое.
   – В том-то и закавыка, что ничего толкового в голову не приходит.
   Балашов добро улыбнулся:
   – В такую голову – и ничего не приходит! Поверить трудно.
   – Да вы не смейтесь, Виктор Михалыч, там сейчас действительно пылинку не пронесешь. После собрания этого вахтеры прямо озверели. «Нашу, – говорят, – профессиональную честь задели!» Вот дурачье, какая у них там профессия!
   – У тебя зато богатая профессия. Без меня, наверное, ходил бы и побирался. Если уж такая у них плевая профессия, ты вот придумай, как их обмануть.
   – Да разве в них дело-то, Виктор Михалыч?
   – А в ком? В дяде?
   – Так в том-то и дело, что после собрания весь народ на заводе взбаламутился. Контроль этот самый, народный, организовали. Учет ввели по операциям. Потом борьба там у них за отличное качество, так смена у смены не только по количеству, но и по кондиции детали принимает. Прямо беда! Близко подойти боязно!
   – Ты, Джага, с точки зрения советской власти явление, увы, не только вредное, но и редкое. Весь твой завод на вахте стоит, а для тебя беда!
   – Смеетесь?
   – Уж куда серьезней!
   – Чего же вы тогда себе на подхват ударника комтруда не приспособите? Раз уж я такое вредное явление?
   – Так это ты для советской власти вредное явление, а для меня – ничего. Ленив только очень. И трусоват.
   – А кому в тюрьму охота садиться? Вы-то там не были, а я тюремной баланды да рыбкиного супа нахлебался за милую душу. Вон все зубы от цинги выпали, – показал Джига два ряда металлических зубов.
   – Мне-то хоть не ври. Я же не иностранный корреспондент – на такую дешевку не клюю. Зубы ты не от цинги и не в тюрьме потерял, а вышибли их тебе разом по пьянке у Хрюни-ско́каря.
   – А откуда вы знаете? – изумился Джага.
   – Раз говорю, значит знаю. Так ведь дело было, а? – засмеялся Балашов.
   Джага хитро улыбнулся, провел пятерней по лысине:
   – Не в этом дело, Виктор Михалыч, вот со стеклами как быть?
   – Это я у тебя хотел узнать, дружище…
   – А никак нельзя спихнуть эту партию без стекол?
   – Ты что, милый, обалдел?
   – Почему? Предложим вместо стекол такую же партию циферблатов – у нас же лишек есть. Не все ли равно этим барыгам, чем торговать?
   – Ох, Джага, дикий ты человек все-таки! В паспорте часов «Столица» написано черным по белому на русском и английском языках: «Противоударные, пылевлагонепроницаемые, антимагнитные». Ты как полагаешь, сохранят они все эти свойства без стекол? Или, может быть, не совсем?
   – А нам-то какое дело?
   – Я тебя уже призывал беречь честь твоей заводской марки! И объяснял, что мне нужен полный комплект деталей к «Столице» по каталогу. А зачем, это ты верно заметил, – не твое дело.
   – Ну не мое так не мое. Думайте тогда сами.
   – Не груби мне, старый нахал.
   – Я и не грублю. Не знаю я, где стекла взять.
   – А племянница твоя, Зинка Кондратьева?
   – Что вы, Виктор Михалыч, она и говорить со мной сейчас боится! Как вынесли тогда корпуса – конец! Заикнулся я было, а она – в рев. «Впутал, – говорит, – меня в грязные дела, посадят вас всех и меня заодно. Не подходи ко мне больше». Вот те на! «Скажи спасибо, – говорит, – что меня замарал до ушей, а то бы пошла в милицию, первая на тебя заявила».
   – Да-а, интересные дела, – присвистнул Балашов. – Ты ей мои деньги все передал?
   – А как же?
   – Что-то я уверенности в твоем голосе не слышу. Ну-ка посмотри мне в глаза! – стеганул хлыстом голос Балашова. – Ты что юлишь? Неужто ты надул меня, свинья?
   – Виктор Михалыч, кормилец, без вины я, как бог свят! Все отдал…
   Из-за поворота вынырнул самосвал, ослепив их палящими столбами дальнего света. Это спасло Джагу. Балашов вперился вперед, в мутную сетку дождя, просвеченную огнями фар. За эти мгновения Джага успел прийти в себя, забормотал обиженным голосом:
   – Зря землите меня, Виктор Михалыч! Вы же знаете, как я ценю вашу доброту. Через вас, можно сказать, жизнь увидел, так нешто я позволю себе вас обманывать…
   – Смотри, гад, узнаю, что деньги Зинке не отдал, тогда пощады не жди.
   Джага подумал: «Хе-хе, узнаешь! Ты Зинку и в глаза не видел. А деньги все-таки надо перепрятать. С него станется, придет домой, все обыщет. А если она, дура, денег не берет, решила в честные податься, что ж мне, деньги ему назад нести? Мне они тоже лишними не будут».
   И в это время его вдруг осенило: «Ой-ой-ой! Деньги сами в руки прут! Пресс же стекольный старый списали недавно, вчера на задний двор выбросили! Если его с металлоломом вывезти? А пуансоны в цехе взять можно!»
   – Виктор Михалыч!
   – Что тебе?
   – А если мы сами отштампуем стекла?
   – Чем? Может, башкой твоей лысой?
   – Зачем башкой? Башка еще нам понадобится. Я лучше придумал.
   – Давай излагай. Может быть, действительно понадобится.
   – У одного моего знакомого есть пресс для штамповки стекол. А пуансоны я достану. Пресс небольшой, как настольная швейная машинка. И работает негромко. Установим у вас на даче, и за несколько дней я вам все недостающие стеклышки отштампую. Сырье-то у нас есть.
   – Слушай, видать, что башка твоя еще действительно понадобится. Только варит она уж больно медленно. О чем раньше-то думал?
   – Вспоминал все, как найти его.
   – Вспомнил?
   – Вроде вспомнил.
   – А сколько он хочет за пресс?
   Джага почувствовал подвох и развел руками.
   – Так кто его знает? Он же тогда и не думал продавать. Но, думаю, сотни за три я его уговорю.
   Балашов прищурился:
   – Двести за глаза хватит. Договаривайся. Но смотри: к концу недели чтобы пресс с пуансонами был на даче. Усек?
   – Постараюсь…
   – Вот сюда прямо его и привезешь.
   «Волга» въехала в ворота дачи. Отворилась дверь веранды, и в освещенном проеме появилась женская фигура. Прикрывая голову зонтом, Алла помахала рукой:
   – Быстрее, ужин стынет!..
   Через несколько дней из ворот часового завода выехала трехтонка, груженная металлоломом. Агент показал вахтеру пропуск: «На базу вторчермета». В кузове сидел Джага, изъявивший вдруг желание подработать на сверхурочных…

Куда уходят поезда метро?

   Тихонов и Приходько уселись на мраморную скамейку в конце платформы. Из черного жерла туннеля дул влажный прохладный ветер, чуть пахнущий резиной. Где-то, в самой утробной глубине, еще слабо светились красные концевые огни поезда, с ревом унесшегося мгновение назад.
   Сергей достал из кармана пачку сигарет, ловко подбросил одну пальцем и, когда она описала высокую дугу, поймал губами.
   – Здесь нельзя курить, – сказал Тихонов. – Метро, техника безопасности, сам понимаешь.
   – Жаль, сейчас бы на холодке самый раз, – усмехнулся Сергей.
   Он погремел коробком спичек и положил его обратно в карман. Потом серьезно спросил:
   – Стас, ты никогда не думал, куда уходят поезда метро на конечных станциях?
   – Куда? В депо, наверное, – пожал плечами Тихонов.
   – Наверное. Я, еще когда совсем маленьким был, ужасно интересовался этим вопросом. Забавно было бы посмотреть, где они там ночуют, как разворачиваются. Мальчишкой я раз пять пытался туда проскочить – не выходил из вагона. Дежурные всегда засекали. Так и не посмотрел, жалко.
   – В тебе еще не завершилась мутация. Детство в одном месте играет.
   – Эк ты, брат, научно выражаешься. Тебя бы в лекторы-популяризаторы.
   – Это я у своего шефа нахватался. Любит он иногда важное словечко завернуть. Обратно же, не зря университеты кончали. Латынь даже учили. И вообще, сколько экзаменов сдавали – жуть вспомнить. Помнишь старика Перетерского: «Английский король сидит на троне, получает жалованье и занимается боксом».
   – Приличное, видимо, жалованье у короля.
   – Король умер. Там королева давно.
   – Знаю. Жалованье-то, наверное, меньше не стало.
   – А ты, Сергей, деньги любишь?
   – Деньги? – задумался Сергей. – Наверное, люблю. Пристраститься, правда, не успел – ни разу у меня их в избытке не было. Я вот сейчас вспомнил, как был в комнате Коржаева после его убийства. Поверишь, мне старика даже жалко стало – нищета прямо самая настоящая. А потом, когда открыл его тайник, – ахнул! Представь себе в одном сундуке всю свою зарплату и пенсию до самой смерти. И все у такого нищенького, сирого старика.
   – Ладно. Оставим эти приятные воспоминания до следующего раза. Условный перекур закончен. Как мы дальше этих хромых вылавливать будем, не думал еще? – спросил Тихонов.
   – Думал. Есть предложение. Большинство работающих на заводе – женщины. Отбрасываем их сразу, потому что все-таки, мне кажется, Коржаев имел в виду хромого мужчину. Завод работает в две смены. Пересменка – в четыре часа. Без четверти мы с тобою сядем в обеих проходных и отсчитаем всех работников завода, которые, как отмечалось, в балете уже танцевать не могут. Годится?
   – Отпадает.
   – Это почему?
   – Технически затруднительно: надо будет отдельно выяснять потом фамилии – это раз. А во-вторых, люди обязательно обратят внимание на двух новых моложавых вахтеров интеллигентного вида.
   – Переоцениваешь, – засмеялся Приходько.
   – Кого? Воров?
   – Свою интеллигентность.
   – Я имел в виду тебя.
   – Ну, спасибо, отец.
   – Не стоит. Предлагаю встречный план. С твоей интеллигентной внешностью ты не вызовешь ни малейших подозрений в качестве врача-общественника из горздравотдела. Я могу претендовать на должность медбрата или, если позволишь, на какого-нибудь фельдшера. Вот в этом качестве мы сейчас придем в санчасть завода и проведем обследование медицинских карточек. Отберем, стараясь не привлекать особого внимания, сначала карточки мужчин, а из них выберем хромых. Годится?
   – Принято. Ты это Колумбово яйцо долго вынашивал?
   – Прямо на этой лавочке…
   Они вышли из метро к вокзалу и, повернув налево, через путепровод пошли к заводу.

Мужчины с дефектом?

   Оперативным путем установлено, что на московских часовых предприятиях, в ремонтных мастерских, в магазинах, торгующих часами, – занято 96 человек, имеющих те или иные дефекты ног, вызывающие хромоту…
   Приходько встряхнул авторучку и сказал:
   – Давайте, Борис Иваныч, еще раз пройдемся по кандидатам.
   Шадрин чинил лезвием цветные карандаши. Перед ним лежал длинный, аккуратно разграфленный список. Около фамилий были проставлены разноцветные значки: крестики, кружки, зеты и бесконечные прочерки. Шадрин сдул со стекла красную грифельную пыль.
   Итак, на заводе – пятеро хромых… Водолазов – мастер механического цеха. Бобков – слесарь. Никонов – кочегар котельной. Сальников – сборщик главного конвейера. Вахтер Никитин.
   Трое из них явно не подходили на роль сообщника Джаги. Водолазов был заводской общественник, инвалид Отечественной войны, депутат райсовета. Кочегар Никонов независимо от своих личных качеств совершенно не имел доступа в производственные помещения. Сборщик Сальников стал инвалидом совсем недавно, попав под трамвай. Естественно, что Коржаев не мог его знать под кличкой Хромой.
   Остались двое – Бобков и Никитин.
   В тот же вечер Тихонов «принес» хромых часовщиков из ремонтных мастерских: часовых мастеров Сеглина и Шаранова и заведующего мастерской № 86 Бродянского.

   – …Товарищ Бобков, извините за беспокойство. Всего вам наилучшего!..
   – …Вот видите, товарищ Никитин, мы у вас и отняли-то всего полчаса. До свиданья…
   – …Итак, товарищ Сеглин, вы в полном объеме удовлетворили мой любительский интерес. До новых встреч, большое спасибо…
   – …Давайте, товарищ Шаранов, ваш пропуск, я подпишу его на выход. Если сломаются часы, ремонтировать их приду только к вам…
   Приходько устало плюхнулся на стул и забарабанил карандашом по столу. Эти четверо ни с одного боку к делу не пришиты. Сколько сил зря потрачено! Было бы интересно иметь какой-нибудь счетчик умственной энергии. К концу дня взглянул: ага, потрачено 20 тысяч мыслесекунд. Пора отдыхать! И в постель. А в общем, это ни к чему. Обязательно какой-нибудь Архимед придумал бы для него делитель, чтобы он отсчитывал мысли через косинус фи – только полезную нагрузку. Он тебе, глядишь, насчитал бы за сегодня ноль целых ноль десятых. Так бы от досады и выпивать начал. Короче, одна надежда на Тихонова – может, он из этого Бродянского что-то толковое выудит.

Что за человек есть?

   А у Тихонова, похоже, прорисовывалось кое-что интересное. Он сидел в тесной конторке 86-й мастерской, просунув меж столов длинные ноги в невероятно острых мокасинах. Вокруг суетились, а Тихонов, листая журналы, спокойно дожидался прихода заведующего Бродянского. Иногда он что-то негромко насвистывал и широко улыбался. А в кармане у него лежал аккуратно сложенный вчетверо акт планового снятия остатков, которое закончилось в мастерской вчера. И написано было в нем, что ревизор обнаружил излишек часовых деталей ни много ни мало – на 360 рублей. А излишек – это ЧП. Если он не является результатом бухгалтерской ошибки, то это либо обман клиентов, либо мастерская получает товар без документов, «левый», как его между собой называют дельцы.
   Бродянский пришел около четырех. Когда Тихонов, встав ему навстречу, сказал, что он из УБХСС, лицо Бродянского как-то болезненно сморщилось.
   – Ну что же, я ждал, что вы придете.
   Сильно припадая на левую ногу, он провел Тихонова в свой крошечный кабинетик и показал на стул рядом со своим столом:
   – Прошу вас.
   Тихонов внимательно разглядывал Бродянского. Это был немолодой уже человек, с очень бледным, болезненным лицом. В глазах его, больших и растерянных, Тихонов уловил страх. Худые длинные пальцы Бродянского нервно комкали какие-то бумажки на столе.
   – Мне надо допросить вас по уголовному делу, – начал Тихонов.
   – А что, уже есть уголовное дело? Так быстро? – пролепетал Бродянский.
   Тихонов понял, что Бродянский имеет в виду обнаруженные у него излишки, иначе вряд ли он задал бы такой прямой вопрос. Однако это следовало проверить. Тихонов негромко сказал:
   – Вы мне расскажите, пожалуйста, абсолютно все, что вам известно по делу…
   Бродянский ненадолго задумался, потер лоб и вдруг заторопился:
   – Я не знаю, собственно, что и рассказывать-то. У меня ведь такой случай впервые в жизни! Излишки, да еще на три с гаком тыщи по-старому, – уму непостижимо! Честно, откровенно говоря, если бы на эти деньги у нас «дырка» открылась – ну, недостача, по-нашему, – я бы в сто раз меньше удивился. С недостачей все может быть: и ученики товар поломали, и в квитанцию клиенту недописали, в худшем случае, может, кто из мастеров присвоил, хотя такого у нас никогда не было. Однако все может случиться! А излишки – это, извиняюсь, уму непостижимо! Вы меня спросите – почему? А я вам отвечу – потому. Потому что недостачу мне в мастерской любая мышка может сделать: хочешь – мастер, хочешь – уборщица, хотя упаси бог на них подумать! А излишек, извиняюсь, я только сам себе могу сделать, шахер-махер всякий!
   «Четко формулирует, – размышлял Тихонов, внимательно глядя в глаза Бродянскому. – И не путает, не прячется, на себя все оттягивает. А ведь лазейки есть, и он их не хуже меня знает. Значит, что-то не то с излишками этими…»
   А Бродянский горячо продолжал:
   – Я от себя вину не отвожу, мне мой борщ чужая тетя с улицы не пересолила! Но только где я ошибся, на чем – ей-богу, пока не знаю, хоть из пушки в меня стреляйте, извиняюсь!
   …Договорившись с Бродянским о том, что он еще раз внимательно проверит всю документацию вместе с вызванной из отпуска бухгалтером Васильевой, Тихонов поехал на Петровку. Шадрин слушал с большим интересом. Подвел итоги:
   – Бродянский испуган, расстроен, явно боится следствия. Однако меня смущает, что все его страхи сконцентрированы вокруг этих несчастных излишков. Ни о чем другом он и не думает. Ну что ж, завтра еще раз проанализируем его бухгалтерию. Надо посмотреть, что именно из товара у него лишнее, а там уж будем решать окончательно…
   В этот момент зазвонил телефон.
   – Бюро пропусков, Борис Иваныч. Тут двое спрашивают Тихонова. Он не у вас?
   – У меня. А кто там, Анечка?
   – Бродянский и Васильева. Пропустить?
   – А кто эта Васильева? Спросите у них.
   – Из бухгалтерии, говорит.
   – Хорошо, выдайте им пропуска.
   – Твои, – сказал Шадрин. – Не иначе как новости в клювах несут, если с такой спешностью.
   Посетители действительно принесли новости. Волнуясь и поминутно вытирая слезы, Васильева, молоденькая, симпатичная женщина, торопливо говорила:
   – Вы понимаете, товарищи, убить меня мало, ведь это я во всем виновата, Михаил Семеныча под такой удар поставила, он волнуется, переживает…
   – Минуточку, успокойтесь и давайте по порядку…
   – Я и говорю по порядку! – С этими словами Васильева открыла сумочку и вытащила из нее какой-то измятый, обтрепавшийся по краям документ. Шадрин взял его и увидел, что это накладная на получение мастерской номер восемьдесят шесть от гарантийной мастерской часового завода в счет фонда третьего квартала различных часовых деталей и инструмента на сумму триста шестьдесят два рубля одиннадцать копеек.
   – Посмотри, как ларчик открывается, – протянул Шадрин накладную Тихонову.
   Из дальнейшего сбивчивого рассказа Васильевой они поняли, что в конце прошлого месяца она получила в гарантийной мастерской различную фурнитуру. Но Васильева так торопилась в отпуск, что не сдала в бухгалтерию накладную. Из-за этого полученный по накладной товар оказался как бы излишним…
   Отпустив Бродянского, Тихонов записывал показания Васильевой. Время от времени он задавал ей короткие точные вопросы: когда она получила товар, какой именно, по каким основаниям, кто выдавал. Васильева с неожиданной злостью сказала:
   – Кто, кто! Конечно, сам заведующий, черт колченогий! Из-за него все и случилось. Мне ведь на поезд шестичасовой надо было, а он вечно волынит, каждую пружинку своими руками считает! Вот и задержал меня до пяти часов. Я в сумку накладную сунула, сажусь с Васей, шофером, в машину, поехали. Когда мимо метро проезжали, я подумала: опоздаю на поезд! «Знаешь, – говорю Васе, – отвези ты это хозяйство сам, а я там после распишусь». Ну и выскочила из машины, а накладная в сумочке осталась. Сегодня утром ко мне от главбуха приехали, тут я про нее и вспомнила. А то совсем из головы вон. Что мне теперь за это будет?
   – Премию, надо полагать, дадут, – хмуро сказал Тихонов. Потом добавил: – А вообще-то, нехорошо пожилого человека колченогим обзывать!
   – Да он и не пожилой вовсе, заведующий-то, да и зло меня взяло, хромал там целый день по подсобке, как черепаха, из-за этого и неприятность вся вышла!..
   …Тихонову показалось, что уши у него растут, вытягиваясь, как у овчарки…

   – Нехорошо, Сергей, получилось, – сказал Тихонов полчаса спустя. – Хвастались все: такую сетку соорудили, такую сетку! Ею и в аквариуме немного наловишь! Как же так получилось, что Балашов под нашу сетку поднырнул?
   – Как, как! – Приходько чувствовал, что здесь они здорово промазали, и от этого ершился. – Мы ведь инвалидов по медкарточкам санчасти выявляли, а гарантийные мастерские обслуживаются, оказывается, районными поликлиниками. Вот и причина вся. Ну уж теперь допроверим все досконально.
   – Хорошо. Значит, заведующим гарантийной мастерской по нашей «анкете» интересуемся. Что за человек есть?

А вы у таксиста спросите!

   Возвращаясь с обеда, Приходько и Тихонов еще в коридоре услышали телефонный звонок за дверью своей комнаты.
   Приходько торопливо повернул ключ в замке и подбежал к столу.
   – Да, да, есть такой, пожалуйста. – Он протянул трубку Стасу и сказал: – На. Тебя какая-то женщина спрашивает.
   Стас удивленно поднял брови:
   – Тихонов слушает.
   – Здравствуй, Тихонов. Это тебе Захарова телефонит.
   – A-а, Нина Павловна! День добрый.
   – Чего же это ты мне нумер свой дал, а на месте не сидишь?
   – Дел много, вот и бегаю все время. Нас, как волков, ноги кормят.
   – Уж не знаю, чего вас там кормит, только я со вчерашнего дня тебе раз пять звонила.
   – А что, интересное что-нибудь есть?
   – Не знаю, может быть, тебе интересно, а может, нет. Ты и решай. Юрка вчера под вечер домой мешок какой-то принес, на кухне около своего столика в нишу запихал. Пока он обедал, я мешок потрогала – железки там какие-то. Тяжелые – поднять не смогла. Ну, пообедал, помылся, переоделся – и мешок на плечо. Я с балкона глядела: Юрка свистнул, остановил такси, погрузился – и пошел. Я давай тебе звонить – никто не отвечает. Вот только сейчас и дозвонилась.
   – Спасибо большое, Нина Павловна, за хлопоты, конечно, нам все это очень интересно. Жалко только, неизвестно, куда он с этим мешком делся…
   – А вы у таксиста спросите!
   – Да где ж мы его возьмем-то?
   – Так я номерок на случай записала: ММЛ ноль четыре шестьдесят один…
   – Какая же вы умница, Нина Павловна! Большое спасибо вам!
   – Да брось ты! Если чего еще увижу, позвоню. Только ты больше на месте сиди.
   – Кстати, Нина Павловна, не заметили – таксист Юрке не знаком?
   – Не думаю… Машина посередке шла, Юрка свистнул и рукой замахал, только тогда таксист и повернул, круто так…
   – Ну спасибо. Будьте здоровы…
   Приходько что-то сосредоточенно писал за своим столом. Сдерживая торжество, Тихонов сказал равнодушным голосом:
   – Могу сообщить номер такси, на котором Джага вчера увез какой-то тяжелый мешок с металлическими предметами.
   Приходько поднял голову:
   – Захарова звонила?
   – Да. Не исключено, что он увез ворованные корпуса и платины.
   – Очень возможно.
   – Хотя я и сомневаюсь, чтобы он стал их завозить домой даже ненадолго. Сейчас разыщу таксиста, может быть, их маршрут нам подскажет что-нибудь.
   Тихонов позвонил в таксомоторный парк:
   – Не поможете ли вы по номеру машины найти ее шофера?
   – Простите, а в чем дело?
   – Видите ли, я приезжий, в Москве первый раз. И вчера меня довольно долго возил очень вежливый, хороший водитель. Я только потом сообразил, что нужно его поблагодарить – хотел вам письмо написать, да забыл спросить фамилию. Только номер «Волги» запомнил – ноль четыре шестьдесят один. Она, по-моему, такого серого цвета, что ли.
   – Нет, она не серого, а кофейного цвета. Вчера на ней работал Евгений Латышев.
   – Большое спасибо. А когда он будет снова работать на линии? Может быть, я завезу письмо сам, заодно и повидаю его.
   – Он работает во вторую смену. Значит – с четырех дня.
   Тихонов посмотрел на часы: половина четвертого.
   – Сережа, у меня к четырем вызваны люди. Придется тебе заняться с таксистом.
   – Давай займусь.

   Без десяти четыре Сергей устроился около телефонной будки в пятидесяти метрах от ворот таксомоторного парка. В три минуты пятого из ворот выехала кофейная «Волга» с номером 04–61. Приходько сошел с тротуара и проголосовал. Машина притормозила. Сергей хлопнул дверцей и сказал:
   – В центр.
   Молодой крепкий парень, сидевший за рулем, засмеялся:
   – Ну, быть мне сегодня с планом. Прямо около парка почин сделал. Приятная неожиданность.
   – Один мой знакомый говорит, что всякая случайность – это непознанная необходимость, – откликнулся Приходько. – Дело в том, что мы с вами, товарищ Латышев, не так уж неожиданно встретились. Я вас тут дожидался.
   Шофер удивленно посмотрел на него:
   – Меня-я? А откуда вы меня знаете?
   – Вот уж случилось так, что знаю. Моя фамилия Приходько, я с Петровки, тридцать восемь.
   Латышев недоуменно сказал:
   – Тут, наверное, недоразумение. Нарушений я не делал, правила все выполняю. За три года ни одной дырки в правах не имею…
   – Видите ли, Женя, я не сотрудник ОРУДа, как вы, похоже, полагаете. Я инспектор БХСС и поговорить хочу с вами вовсе не о нарушении правил движения, а как со свидетелем по уголовному делу…
   – Опять же ошибка! Я никакому уголовному делу свидетелем не был!
   – А вот этого вы можете и не знать! – засмеялся Приходько. – Попробуйте вспомнить до мелочей ваш вчерашний рабочий день и расскажите мне все подробно. Давайте вот здесь остановимся у тротуара и посидим, побеседуем.
   Латышев пропустил поток машин, аккуратно перестроился и встал напротив здания СЭВ. С минуту он что-то соображал, морща лоб, затем сказал:
   – Так. Вчера я днем начал работать с трех часов. Выехал из парка – на Дорогомиловской двух пассажирок взял до Кунцева, привез их в мебельный магазин. Просили подождать. Купили там торшер, и я отвез их на Бережковскую набережную, около ТЭЦ. Там минут пять покурил, старичок в машину сел, до университета. Потом… Кто же потом-то ехал? А, вспомнил! Мужчина в синем халате повез со мной бланки какие-то, пачек пять – на Маросейку, там во дворе разгрузились. После этого я на Дзержинской в автомате перекусил и с двумя иностранцами поехал на Белорусский вокзал. На стоянке там задерживаться не стал – машин полно было свободных, поехал к центру. На Грузинской опять пассажир попался – мужик такой здоровый, лысый, с мешком. «Поехали, – говорит, – в Жаворонки». Ну, в Жаворонки так в Жаворонки, туда по Минскому шоссе проехаться одно удовольствие, да и для плана такая ездка – подарок. Отвез его, вернулся в Москву, у Кутузовской женщину пожилую посадил, на Пресню ей надо было…
   – Так, так, – перебил памятливого Женю Приходько. – В общем, я вижу, память у вас отличная, профессиональная, так сказать…
   – Не жалуюсь, – зарумянился Латышев, – склерозом пока не страдаю.
   – Ну а жаворонковского пассажира хорошо запомнили, с мешком который?
   – Нормально запомнил. Через недельку-другую, может, и забыл бы, народу все-таки много встречаем каждый день, а сейчас хорошо помню: мордастый такой, и вся челюсть железная.
   – А место, куда его привезли, помните?
   – Факт, помню. Пока разворачивался, он в калитку вошел. Я еще там на траве забуксовал немного. А вот улицы название, извините, не знаю, просто не посмотрел. Но это не важно, если потребуется, я тот дом сразу найду.
   – Пожалуй, потребуется, – весело сказал Приходько, легко переходя на «ты» с новым знакомым. – Не скрою, я от тебя, товарищ Латышев, много интересного узнал. А ты еще сомневался – «недоразумение».
   Сергей достал из кармана пачку фотографий, отсчитал пяток и протянул таксисту:
   – На, посмотри, нет здесь твоего пассажира с мешком?
   Латышев внимательно осмотрел их все, потом посмотрел еще раз и твердо сказал:
   – Нет, здесь его нет.
   Тогда Сергей дал ему еще три.
   – Вот же он! – искренне удивился таксист, возвращая фотографию Джаги. – Этот вчера и ездил в Жаворонки.
   – Женя, а что, если мы сейчас повторим твой вчерашний маршрут?
   Латышев почесал в затылке:
   – Эх, друг ты мой ситный, видать, я погорячился, когда насчет плана обрадовался. Сгорит он сегодня у меня синим пламенем…
   – Понимаешь, Женя, это очень важное дело. И самое главное, срочное. До завтра ждать нельзя – можем опоздать. А путевку я тебе отмечу – среднесдельная обеспечена.
   Шофер махнул рукой:
   – Эх, где наша не пропадала! Поехали. – Он выключил счетчик и хитро подмигнул: – Смотри, если орудовцу попадемся, будешь меня выручать…
   Машина остановилась, не доезжая сотню метров до дачи, где вчера Латышев высадил Джагу. Они прошли калитку. Здесь на траве еще остались широкие рваные шрамы от буксующих колес. Неторопливо пошли дальше, вдоль забора. На участке, за воротами, стояла черная «Волга». В гамаке перед домом покачивалась молодая красивая женщина. Она разговаривала с кем-то не видимым с улицы, сидевшим на террасе.
   Так же не спеша они дошли до перекрестка. Сергей протянул Латышеву руку:
   – Большое тебе спасибо, Женя. От всего сердца. Ты сегодня сделал очень много для нас. Об одном тебя попрошу: ты насчет нашей поездки не распространяйся… Если ты еще понадобишься, мы тебе позвоним.
   – Понял, звони. А в город не подбросить тебя?
   – Нет, дорогой, тут у меня еще дела кое-какие есть. А ты и так горишь с планом.
   – И не говори. Ну, пока. Желаю удачи.
   – И тебе того же…

   Когда Приходько садился в вагон электрички, на платформу упали первые дождевые капли. От Одинцова, набирая силу, дождь бежал к Москве наперегонки с поездом. Стоя в тамбуре, Сергей смотрел на мокнущие под дождем деревья, разорванные клочья туч на горизонте. Все, что он узнал сегодня, сумбурно перемешалось в голове, и никак не мог он из этих сведений построить четкую логическую схему. В поселковом совете ему сообщили, что дом номер девять по Майской улице принадлежит солидной пожилой женщине, пенсионерке Викторине Карловне Пальмовой. Когда-то она была учительницей музыки. Участок приобрела два года назад и в прошлом году выстроила новый дом… Красивая дамочка в гамаке явно не относится к людям пенсионного возраста…
   Приходько достал блокнот и записал: «Выяснить: 1. Кто живет на даче. 2. Кому принадлежит черная „Волга“ номер МОИ 11–94. 3. Попробовать установить, что может связывать Вик. Кар. Пальм. с Джагой».
   Черт побери, какой же срочный и ценный груз привез Джага к ней в мешке, не пожалев денег на такси, когда он мог преспокойно за тридцать копеек доехать на электричке?

Плох он совсем

   Страх перестал быть чувством. Он превратился в какой-то живой орган, который, ни на секунду не замирая, жил в Кроте так же яростно и сильно, как сердце, легкие, печень. Даже во сне он не давал ему покоя, и это было особенно ужасно, потому что во сне Крот был перед ним совершенно беспомощен. Проснувшись ночью в поту, с трясущимися руками, Крот тихонько, чтоб не разбудить Лизку, вставал, шел на кухню и долго пил прямо из крана теплую, пахнущую железом воду. На балкон выйти боялся. Садился около открытой балконной двери прямо на пол и курил одну сигарету за другой, бросая окурки в раковину. Когда в подъезде раздавалось сонное гудение лифта, бесшумно скользил в комнату и вынимал из пиджака пистолет. Его холодное рукопожатие давало какую-то крошечную уверенность. Лифт проезжал, и Крот, прижимая пистолет к горячему влажному лицу, думал: «Глупости это все. Если за мной придут, разве пушка поможет? Уйду, допустим. А потом? Потом что будет?»
   Так проходили ночи. К утру, измученный, Крот засыпал.
   В этот день, проснувшись около двенадцати, Крот почувствовал: надо что-то предпринимать. Пока Гастролер появится, он тут от страха сдохнет. А все Балашов! Он, иуда, украл из пиджака паспорт – больше некому! И нигде Крот паспорта не терял, он его как зеницу ока берег. Надо сходить к Джаге – посоветоваться. Джага все-таки свой, не продаст. Сколько вместе натерпелись! Правда, Балашов запретил выходить на улицу, но Крот о себе как-нибудь уж сам позаботится. Ах какая же сволочь этот Балашов! Еще рассчитывал взять его за горло… Да, его, пожалуй, возьмешь – скорее без рук останешься! Теперь уж не до жиру. Получить бы с него обещанный новый паспорт да хоть какую-нибудь долю – и бежать отсюда подальше…
   Время тянулось мучительно долго. Длинный пустой день. Крот решил идти вечером: во-первых, темно – труднее узнать, а во-вторых, он не знал, в какое время приходит с работы Джага. Вышел часов в девять.
   Где-то в Банковском переулке остановил такси, зашел в «Гастроном» и купил две бутылки коньяка «Кизляр». Когда ехали по улице Горького, Крот рассеянно посмотрел на оживленную гуляющую толпу и мрачно подумал: «Я как с другой планеты…» Мысль понравилась, и он, наслаждаясь своей «необычностью», раздумывал об этом до самого дома Джаги. Расплачиваясь с таксистом, неожиданно для самого себя спросил:
   – Слушай, отец, может, мне на другой планете было бы лучше?
   Шофер мельком взглянул на него и сказал:
   – Наверняка не скажу, но, вероятно, вряд ли. Неуживчивым нигде медом не намазано…
   Поднимаясь на второй этаж, Крот ругал себя за болтливость. Вдруг таксист его заприметил? Вот дурак же! Потом позвонил.
   Дверь открыл Джага. Удивленно закруглели глаза. Настороженно улыбаясь, показал два ряда металлических зубов:
   – Ты-ы?
   – Я. Не ждал? Ладно, прикрой варежку, хватит железом хвалиться! Может, в дом все-таки позовешь?
   – Конечно, заходи-заходи. Я один.

   В комнате было неопрятно, везде лежала пыль, по углам валялись какие-то тряпки. На столе возвышалась пустая водочная бутылка, остатки закуски. Разведя руками, Джага сказал:
   – Вот к водочке ты опоздал, а закусить – пожалуйста, чем бог послал.
   Криво усмехнувшись, Крот поставил на стол бутылки с коньяком.
   – Ничего не попишешь, всю жизнь я попадаю в кино только на вторую серию.
   Джага радостно засуетился, забегал по комнате, ловко нося перед собой брюхо:
   – Сейчас мигом все соорудим по всем правилам.
   Крот брезгливо щелкнул пальцами:
   – Собери со стола эти помои.
   – Все сейчас сделаем, родной мой… Будет как в ресторане.
   Крот выбрал стул почище, уселся, положил ногу на ногу, закурил.
   – Ну что, Джага? Спекулируем помаленечку? Как говорится, даст бог день, даст бог тыщу?
   – Что ты, родной мой! Заработка за последнее время никакого. Копейки свободной нет.
   – Не в деньгах счастье, – весело сказал Крот.
   Джага удивленно посмотрел на него:
   – Ну это ты брось. А в чем же еще?
   – В свободе духа, – засмеялся Крот. – Но этого тебе не понять.
   – Где уж, – согласился Джага. – В случае чего в тюрьму-то плоть мою заключат…
   – Уж прямо так и заключат? – остро сощурился Крот. – У нас же хозяин – умнейший человек, ты же сам говорил, а? Ведь не допустит?
   – Конечное дело, Виктор Михалыч – умнейшая голова, так ведь фарт, знаешь, иногда и от умных к дуракам бежит.
   – От него к нам не прибежит – это я тебе точно говорю.
   – А кто знает? – Джага вымыл в мисочке тарелки, расставил их на столе и внимательно посмотрел Кроту в глаза.
   Крот подумал: «Интересно, знает, что это я убрал старика в Одессе? Если знает, он со мной вместе играть против Балашова не станет. Ему такой подельщик не нужен». Взял бутылку и резко ударил ладонью в дно. Пробка вылетела, и золотистая жидкость плеснула на стол. Крот достал из верхнего кармана белый платок и протер край своего стакана.
   – Пей, родной, не брезгуй, – улыбнулся Джага. – От поганого не треснешь, от чистого не воскреснешь!
   – Не морочь мне голову, – поморщился Крот. – Послушай лучше, что я тебе скажу. Мы с тобой старые знакомые, и я тебе верю, что не продашь… А если продашь – ты меня знаешь…
   – Окстись, что ты мелешь, – обиженно пробурчал Джага.
   – Тогда давай выпьем.
   Выпили, закусили лимоном. Крот уселся поудобнее.
   – Хочу я тебе рассказать одну байку. А ты подумай, к чему она… Сидят на маленькой станции трое, пьют пиво и дожидаются поезда. У одного – документы, билет и деньги в кармане, у других – вошь на аркане и блоха на цепи. И вот первый, фраер, сидит философствует: «Ничего, ребята, я вот жду поезда, и вы ждите, может, вам удастся проехать зайцами под вагоном. Ничего страшного, мол, вы же бродяги».
   – Ну?
   – Чего ну?
   – Проехали?
   – Проехали. Перед самым поездом пошли вместе в сортир, отняли у фраера билет и деньги, а его там заперли…
   – Ты, что ли, ехал?
   – Может, я, а может, не я. Не важно. Смекаешь?
   – Бродяги – это мы. Только Виктор Михалыч не фраер. Его в сортире не запрешь. Да и скажу тебе по-честному: нет мне резона с ним расставаться. Умнейший человек!
   – А если он сам с тобой вдруг расстанется? Возьмет вот так, в одночасье, и рожей об забор…
   Джага выпил еще стакан, сморщился, махнул рукой:
   – Пускай его! Кое-какую денежку я себе сбил, независимость имею.
   Крот смерил его презрительным взглядом, с издевкой протянул:
   – Независимость! Бо-ольшой ты человек стал! Раньше вон какой был, – он показал рукой на уровне табуретки, – а теперь как поднялся! – И Крот приподнял ладонь сантиметров на пять.
   – Геночка, родной, ты меня с собой не равняй. Ты молодой, здоровый, девки тебя любят, тебе жить красиво охота, денег много надо. А мне зачем? На бабах я крест поставил. Старею…
   – Да ладно уж прибедняться! Деньги ему не нужны! Тоже мне Христос-бессребреник отыскался. Дал бы лучше чего-нибудь пожрать.
   – Ей-ей, кроме того, что на столе, ничего нет. Я же ведь, почитай, дома никогда не ем…
   Крот зло усмехнулся:
   – Что, только закусываешь?
   – Точно, точно, Геночка. – Джага выпил еще стакан и облизнулся красным, длинным, как у овчарки, языком.
   Крот посмотрел на него с отвращением. Встал, судорожно вздохнул:
   – Ох, тяжело, душа вспотела!
   – Ты пойди освежись, – ласково посоветовал Джага. – А то придешь домой на бровях, мадама твоя будет недовольна.
   – А ты и про нее знаешь? – неприязненно спросил Крот.
   – Знаю, Геночка, знаю. Как не знать?
   – Много ты, Джага, знаешь. Это иногда вредит. Смотри, по проволоке ходишь.
   – А что поделаешь, Геночка? Всю жизнь без сетки работаю. – И засмеялся неожиданно трезвым смехом.
   Крот сидел и чувствовал, что опьянел, что разговора не получилось, что Джага окончательно продался Балашову. И такая невыразимая тоска его душила, что Кроту хотелось заплакать. «Как я их ненавижу! Всеми фибрами души. Фибровая душа, фибровый чемодан. Не будь я таким болваном, подорвал бы тогда с чемоданом Коржаева! Были бы деньги, документы, и не было бы за мной мокрого дела и этого непрерывного страха расстрела…»
   – Слушай, Джага, а ты не знаешь, как расстреливают? – равнодушно спросил Крот.
   – Бог миловал! Правда, мне один мазурик на пересылке рассказывал, что приговоренных к расстрелу держат в одиночке. А за два часа до казни зажигается в камере красный свет, и каждые пятнадцать минут бьет гонг…
   – Замолчи! Замолчи, гад!
   Джага вздрогнул и степенно сказал:
   – Что ты орешь, как марафонская труба! Не психуй, по нашим делам расстрел не полагается.
   Крот встал, взглянул в мутное зеркало. Увидел в своих глазах страх и тоску. Подумал: «Поеду-ка я в свою берлогу и надерусь до чертей. А завтра будет снова долгий пустой день, тупая тишина, тоска и страх – без конца». Он повернулся к Джаге, крикнул:
   – Как я вас всех ненавижу! – и выбежал из комнаты…
   Хлопнула входная дверь. Джага походил по комнате, поглядел в окно, допил прямо из бутылки остатки коньяка, потом вышел на улицу. На углу в телефонной будке набрал номер и, прикрывая трубку рукой, сказал:
   – Виктор Михалыч? Это я. Да-да. Крот у меня был сейчас. Плох он совсем.

Выстрел по последней клетке

   В это утро Тихонов решил подвести баланс. Они взяли на себя большую ответственность, решив искать Хромого среди часовщиков. По всем тогдашним данным это был единственно правильный путь. А вдруг ошибка? Вдруг Хромой хоть и крупный спекулянт фурнитурой, но по роду своей повседневной деятельности не имеет никакого отношения к часовому производству или ремонту, как, например, Коржаев? Установить связь Хромого с Джагой не удалось, Крот – Костюк бесследно исчез. Кроме подозрительной поездки в Жаворонки, за Джагой ничего предосудительного замечено не было. Но преступная шайка существовала, и то, что в ней подвизались вместе и Джага, и Крот, и безвестный Хромой, – было несомненно.
   После того как Тихонов побывал у следователя прокуратуры Сахарова, который вел последнее дело Джаги, он окончательно убедился в том, что Джага в этом деле одна из последних фигур. Сахаров утверждал, что уже в то время, когда Крот с Джагой проходили по первому делу, Мосин был полностью в подчинении у Костюка. Сахаров рассказывал, что Мосин человек неумный, но хитрый и упрямый как осел. Костюк умен и расчетлив. Выдержка у него отличная, и всей коммерческой частью их воровского предприятия он руководил самостоятельно. Джага попросту выполнял его поручения, и выполнял, как видно, безоговорочно. Но сейчас, судя по всему, и Крот здесь вовсе не первая фигура. Нет, нет, нет!
   Надо найти Хромого. Вот где ключ к этому делу. Хотя нельзя утверждать, что и Хромой здесь главный. Но от него-то уж, во всяком случае, можно оттолкнуться в решении всей этой шарады. Однако Хромого пока нет. Если сегодня Приходько не найдет ничего нового о Хромом, надо собраться с мужеством, отступить на исходные позиции и начать работу над новыми версиями, но уже глубже прорабатывая связи Джаги.
   Тихонов вспомнил, как в детстве играл в «морской бой». В ста клетках поля биты почти все «корабли» противника, но где-то затерялась одна клеточка – «подводная лодка», и без нее игру не выиграешь. Еще несколько неудачных «выстрелов» – и враг уйдет непобежденным. Но тогда была игра, а сейчас враг был настоящий, не ограниченный сотней клеток поля, и мог он уйти с добычей навсегда. По последней клетке выстрелил в этот день Приходько.
   – Ты понимаешь, Стас, – возбужденно рассказывал он. – Посмотрел я медкарточку заведующего гарантийной мастерской, там сказано, что он инвалид третьей группы, пенсионер. Ладно, думаю, погляжу его пенсионное дело. Приезжаю в собес, смотрю – батюшки родные! – в прошлом году Балашов этот семь месяцев подряд не являлся за пенсией! И получил ее только после напоминания из собеса… При этом – заметь себе – он тогда не работал, а про «единственный источник существования» забыл. И заработки у него всю жизнь скромные. Однако поговорил с людьми – оказывается, ездит Балашов на новенькой «Волге», летом в городе не живет; видно, дачка своя у него есть. Жена его не работает и не работала нигде…
   – А номер «Волги»? – спросил Тихонов.
   – Как же, МОИ одиннадцать девяносто четыре, – усмехнулся Сергей.
   – Интересное кино… – сказал Тихонов, внимательно разглядывая выписку из пенсионного дела.
   Приходько сказал:
   – Но самое интересное, кажется, только сейчас начинается. Ну-ка, возьми мой рапорт о поездке в Жаворонки с таксистом Латышевым!
   – Взял.
   – А теперь посмотри справку поселкового совета к этому рапорту.
   – Так. «Дом номер девять по Майской улице принадлежит гражданке Пальмовой Викторине Карловне». Пальмовой? Викторине… Постой! Ведь в выписке из пенсионного дела сказано, что мать Балашова – Пальмова Викторина Карловна?! Неужели нашли? – сказал Тихонов.
   – Если сопоставить еще с тем, что вчера вечером я видел на даче Викторины Карловны «Волгу» с номером МОИ одиннадцать девяносто четыре, то похоже, что мы произвели сбойку наших туннелей точно.
   – Это уж факт! Но понимаешь ли ты, дерево бесчувственное, что мы вышли не просто на хромого мужчину, а на Хромого, которого ищем?!
   – Догадываюсь, – невозмутимо кивнул Приходько.
   – Нет, от тебя помереть можно! Ведь теперь ясно, к кому на Майскую, девять, прибыл Джага! Ой-ой-ой, старик, как мы теперь развернемся!
   – Развернемся на всю катушку! – не выдержав, захохотал Сергей. – Правда, предстоит еще кое-какая работенка: пока ребята в Одессе разбираются с убийством Коржаева, нам надо раскрыть здесь всю шайку.
   – Похоже, что мы вышли на финишную прямую, – поднялся Тихонов. – Для начала мастерскую его пропусти через мелкое сито. Без лишнего шума, конечно. Во-вторых, надо сделать так, чтобы с сегодняшнего, самое позднее – с завтрашнего дня Балашов шага не ступил без нашего ведома, особенно в нерабочее время. Мне сдается, что он свое трудолюбие главным образом в это самое время и проявляет…

Бухгалтерская симфония

   Использовав недоразумение с мастерской Бродянского, Приходько договорился с директором часового завода о проведении плановой инвентаризации в гарантийной мастерской.
   – Результаты мы можем вам представить в двух вариантах, – сказал ревизор-инвентаризатор, энергичный молодой человек с университетским значком. – В суммовом выражении это будет гораздо быстрее. Либо по позициям товаров – это нас недельки на полторы задержит…
   – Сделайте, как быстрее, – с легкомысленным видом ответил Приходько. – Нам, знаете ли, поскорей в восемьдесят шестой мастерской закончить надо, а без вашего акта это невозможно…
   Про себя Приходько подумал, что вовсе незачем афишировать свою глубокую заинтересованность делами Балашова. «Пусть они считают, что мы выполняем пустую формальность, – размышлял Приходько. – А уж сличительную ведомость по позициям товаров мы и сами быстренько сделаем, если у нас будут результаты инвентаризации…»
   Порядок в мастерской Балашова был отличный, и поэтому уже через два дня работники центральной бухгалтерии вручили Приходько инвентаризационную ведомость. «Полный ажур», – гласил вывод ревизоров. Действительно, по общей сумме расход часовой фурнитуры в мастерской копейка в копейку совпадал с его приходом.
   – Ну и прелестно! – говорил Приходько, рассаживая в просторном кабинете группу опытных ревизоров. – А теперь мы над этой цифирью самостоятельно поколдуем. Посмотрим сейчас, что за этими умилительными суммами скрывается!
   Он отлично знал, что анализ «суммового благополучия» зачастую приводил следствие к ошеломляющим результатам, когда за стройными колонками равнодушных цифр открывались волнующие картины… «Ну какая разница, – иронически говорил в таких случаях Приходько, – то ли один тигр, то ли сотня кошек?! Ведь стоимость-то у них одна, и все мяукают…»
   – Вот вы все шутить изволите, – сказал однажды Сергею матерый жулик, директор промтоварной базы, – а ведь и верно, какая разница? Ну девчонки-кладовщицы не так товар записали. Ведь государство-то на этом не пострадало, всю выручку до копейки получило…
   – Оно вроде бы и так, милейший Алексей Иваныч, – весело возразил Приходько, – только чем объяснить, что в наличии у вас все лежалый товарец больше, а не хватает ходового, дефицитного? Например, ватников на четыре тысячи рублей больше, чем должно быть, а кофточек шерстяных на ту же сумму не хватает?
   Директор базы недоуменно пожал плечами:
   – Действительно, откуда бы?
   – А вы не смущайтесь, Алексей Иваныч, я вам эту загадочку помогу подразгадать… Ватники-то вы со швейной фабрики у заворуя Шуры Терехова за треть цены взяли, без документиков, слева, так сказать. А кофточки шерстяные спекулянтам через подсобку сбыли с наценочкой, в одну неделю. Товару на базе было на сто тысяч и осталось на сто тысяч, а вам двойной дивиденд – и суммовой ажур, и растратчиком никто не назовет! И мы вас, – жестко закончил Приходько, – не назовем растратчиком. Есть такое слово «расхититель». Хищник просто, по-русски говоря…

   Приходько отключился от всех оперативных дел. С утра он вместе с ревизорами раскладывал ведомости на столе, вынимал из шкафа арифмометр и счеты – и начиналось! Вычитали, перемножали, складывали. Сергей что-то записывал, вычеркивал, линовал для себя какие-то листы, заполняя их постепенно колонками цифр.
   Приходили ребята из отдела, здесь же на плитке кипятили чай, подшучивали. Тихонов серьезно спрашивал:
   – Сереж, а у тебя пистолет, вообще-то, есть? Может, ты в кобуре под пиджаком арифмометр носишь?
   Сергей лениво лягался:
   – Хорошо, что у меня хоть такое оружие есть. Жаль, нам по форме кортики не полагаются, а то бы ты язык мог в ножнах носить.
   – Нет, Серега, ну серьезно, какой из тебя оперативник? Тебе бы в бухгалтеры-ревизоры, незаменимый был бы ты человек.
   – Это мы еще посмотрим, кто из нас нужнее как оперативник…
   – Да тут и смотреть нечего. Приемов самбо не знаешь, пистолет, сам признавался, в сейфе у Шадрина держишь.
   – Отстань, пустомеля! Ну зачем мне пистолет? Я жуликов из арифмометра лучше, чем ты из автомата, отработаю.
   – А если тебе серьезного жулика брать придется, то как? Тоже с арифмометром?
   – Для нашего серьезного жулика арифмометр страшнее пистолета!
   И снова шутили. Но все знали, что Приходько делает сейчас главное. И Приходько считал. Считал днем, вечером. Стихали шаги и разговоры в бесконечных коридорах управления. Звякал арифмометр, носились, гремя, как кастаньеты, костяшки счетов. Приходько шевелил губами, считал, считал…
   – Великая вещь – бухгалтерия, – самодовольно сказал Приходько, входя через несколько дней вместе с Тихоновым в кабинет Шадрина. В руках у него было несколько вкривь и вкось исписанных, испещренных цифрами листов бумаги.
   – Посмотрите, Борис Иваныч, это черновик сличительной ведомости по мастерской Балашова. Намазано тут, правда, но результат достоверный, трижды проверили…
   Обычная выдержка изменила Шадрину.
   – Не томи душу! Какие результаты? – быстро спросил он.
   – Результаты? – улыбнулся Приходько. – Результаты… Результаты – они вот какие: только за последние три месяца набрался у гражданина Балашова излишек разных деталей на четыре тысячи семьсот восемьдесят девять рублей!
   – Ничего поднакопил! – гордо сказал Тихонов.
   – Но это еще не все, – продолжал Приходько. – На эту же сумму у него других деталей не хватает…
   – К каким маркам часов не хватает? – напряженно спросил Шадрин.
   – Однообразная картина, – хитро прикрыв один глаз, тихо ответил Приходько. – Все недостающие детали предназначены для «Столицы»!

Детям нужен свежий воздух

   Электричка протяжно заревела, звякнула во всех своих металлических суставах, поехала. Немногочисленные пассажиры быстро растеклись по платформе, и под большим белым трафаретом с надписью «Жаворонки» остались двое: молодая женщина с курносой девчушкой лет восьми. Женщина крепко держала девочку за руку, а та все время старалась заглянуть ей в глаза:
   – Мам, ну скажи, за что?
   – Подожди, егоза, дай посмотреть хоть, куда нам идти надо. Вот сюда, по-видимому, направо.
   Они спустились с платформы, перешли пути и пошли по узкому шоссе в сторону дачного поселка, начинавшегося сразу же за полем в небольшом лесочке.
   – Мам, а мам! Ну скажи, за что?
   Женщина смеялась:
   – А ты угадай сама.
   – За пятерки? Да? За то, что помогаю? Да? За то, что сама пришила воротничок к форме?
   Женщина сделала серьезное лицо.
   – Вот если догонишь, тогда скажу. – И она вдруг побежала по шоссе. На ходу она сбросила кофточку и осталась в пестром сарафане из модного набивного сатина. Девчушка на минуту растерялась, а потом кинулась за матерью. Скоро она догнала ее, и они побежали вдвоем, взявшись за руки. У леска мать остановилась.
   – Давай приведем себя в порядок, а то таких растреп никто к себе не впустит. Ты похожа на клоуна.
   – А ты на матрешку!
   Черные вьющиеся волосы девчушки, собранные с трудом в две косицы, теперь выбились из бантиков и приклеились потными колечками ко лбу. Мать причесала девочку. Потом собрала в аккуратный узел на затылке свои густые русые волосы, и они отправились дальше.
   – Ну мама, – не унималась девочка, – ведь говорила же сама, что поеду в лагерь. Говорила? А теперь сама отпуск взяла, да со мной на дачу. Ты что, меня нарочно так разыграла? Да? За то, что я себя хорошо веду?
   – За то, что не просила на станции мороженое, а то опять бы простудила горлышко и отпуск не удался бы.
   – Да я готова его никогда не есть! Я даже не люблю его вовсе! – тараторила без умолку девочка.
   По левую сторону улицы начались дачи. Женщина рассматривала их, читала объявления на заборах.
   – Мам, а где будет наша дача?
   – Сейчас поищем. Нам ведь с тобой одна комнатка нужна.
   – Мам, и два дерева, где гамак повесить. Папа тебе написал ведь, чтоб мне гамак в подарок купила, а он еще качели привезет.
   Навстречу им пожилая женщина неторопливо толкала детскую коляску, читая на ходу толстую книгу.
   – Бабушка, а где сдается только одна комната и два дерева? – спросила девочка.
   Женщина остановилась, весело взглянула на них:
   – Нет, милые, здесь никто не сдает. Тут в основном живут многосемейные, зимние. А вы дальше пройдите, там можно найти комнату. – Она неопределенно махнула рукой в сторону поселка.
   Они прошли еще несколько дач и остановились у синего забора с красивыми резными воротами и калиткой. Участок был хороший, тенистый, аккуратные дорожки вели к дому и каменному гаражу в глубине двора. За домом была видна какая-то временная пристройка. Женщина постояла, подумала, потом взяла девочку за руку и направилась к соседней даче.
   У калитки позвонили. К ним вышла высокая толстущая тетка, смерила строгим взглядом.
   Женщина сказала:
   – Простите, у вас здесь не сдается?
   Девчушка спряталась за мать, а тетка вдруг сказала глухим басом:
   – Ежели девчонка глаза с мылом вымоет, чтобы не были такими черными, то пущу в комнату на втором этаже. А зовут-то тебя как, чернушка?
   – Аленка.
   – А меня Марья Фоминична, – сказала хозяйка дачи и повернулась к женщине. – Девочка у вас уже большая, ей даже интересно будет по лестнице прыгать, зато вещей перевозить – всего ничего. Разве что бельишко. Одна кровать там стоит, могу дать еще раскладушку, а посуды у меня в кухне тьма – бери, что хошь. А если муж приедет, тоже чего-нибудь придумаем.
   – Вряд ли он приедет, – покачала головой Валя. – Он в дальней командировке.
   – Вот видишь, все куда-то ездят. Одна я, как пень, всю жизнь на месте просидела. И мои-то бесенята на юг укатили, моря, вишь захотелось, не нравится им здесь. Ну ладно, твоя чернушка мне заместо внучки на месяц будет. Только ежели глаза отмоет – у моей ведь светлые, – повернулась она к Аленке, по-прежнему стоявшей из осторожности за спиной матери, и вдруг состроила ей рожу, да такую смешную, что девочка захохотала, а потом сделала ответную рожу. Знакомство состоялось. Переезд наметили на завтра.

   – Здравствуйте! Меня зовут Алла.
   Дачница, лежавшая в гамаке, подняла голову и увидела за легкой изгородью кустов красивую смуглую женщину в коротких кожаных брюках и нейлоновой рубахе-гавайке.
   – Здравствуйте. А меня зовут Валя.
   – Теперь будем соседями. Это наша дача. – Она кивнула на дом. – Вы наверняка хорошо устроитесь у Марьи Фоминичны, она чудесный человек. Жаль, что мы не сдаем второй этаж: мне так скучно здесь! Теперь заживем с вами повеселее.
   – Да я больше в гамаке поваляться люблю, – усмехнулась Валя.
   – Ничего, я вас расшевелю, – сказала Алла и побежала на кухню, а Валя взяла книгу и блаженно потянулась. «Приятное с полезным», – подумала она и стала читать. Аленка обнаружила в саду у Марьи Фоминичны трех кроликов и уже не отходила от них. То и дело раздавался ее звонкий голосок. День протекал неторопливо, сонно, бездумно. Обычный дачный день.
   Часов около семи к соседней даче подъехала черная «Волга». Валя увидела, как Алла бросилась открывать ворота. «Волга», фыркнув, вкатилась на участок, мотор взревел и смолк. Хлопнула дверца, из машины вылез мужчина средних лет с легкой, почти незаметной сединой. Одет был скромно, но с большим вкусом.
   – Сам приехал, – пробасила над ухом Марья Фоминична. – Солидный мужик, заботливый, хозяйственный, не пьет, Аллу никогда не обидит. Жаль, детишек у них нет, а надо бы…
   Балашов скоро вышел из дому в красивой пижаме, уселся в глубокое кресло с маленьким транзистором в руках. Над дачей плыла джазовая музыка, одуряюще пахли грядки табака, и даже издалека было видно, какое усталое и напряженное лицо у Балашова. Потом они обедали с Аллой в зеленой беседке.
   Балашов сказал:
   – По-моему, у нас еще есть «Камю»? Налей мне рюмочку. Что-то я устал сегодня. И сделай кофе покрепче.
   – Что это ты на ночь глядя? Уснуть же не сможешь.
   – Ничего, я хочу немного очистить мозги от дневного мусора.
   Балашов, откинувшись в кресле, маленькими глотками потягивал коньяк, золотистый, жгучий, пахнувший облетевшей дубовой листвой.
   – Кто эта женщина?
   Алла подняла голову:
   – Какая?
   – Там, у старухи.
   – A-а, это новая дачница у Марьи Фоминичны. Очень милая женщина, с девочкой.
   – Не люблю я дачников.
   Алла задумчиво посмотрела на него:
   – Скажи, Витя, а кого ты вообще любишь?
   – Тебя, например. Еще вопросы есть?!
   Алла не ответила и только покачала головой. Балашов встал:
   – Завтра сюда приедет мой механик Юрка. Ты его знаешь, он со мной приезжал и станочек привозил. Он пробудет здесь несколько дней. Надо закончить срочную работу…

   Валя встала с гамака, поднялась к себе наверх. Набегавшаяся за день Аленка со вкусом чмокала губами во сне, иногда сердито бормотала: «Не лезь, хуже будет…» Валя укрыла ее одеялом и пошла к хозяйке. Старуха пила чай и одновременно гадала на картах.
   – Марья Фоминична, мне надо сходить на станцию, позвонить домой, узнаю, нет ли писем от мужа.
   – Сходи, голубка, сходи.
   – Вы, пожалуйста, присмотрите за Аленкой… Я через полчаса вернусь.
   – Ступай, ступай, все будет в порядке…
   Так прошел первый день их отдыха.

Волшебные очки

   Утром Валя снова читала, лежа в гамаке. Вдруг она услышала мужской голос. Подняла глаза – на участке Балашовых подметал дорожки, собирая граблями мусор и старые листья, какой-то высокий полный мужчина. Он стоял спиной к Вале. Она видела его почти лысую круглую голову, чуть прикрытую какими-то остатками серых волос, заросшую жирную шею. Мужчина сгреб весь мусор в кучу в глубине двора, туда же бросил сухой валежник, щепки и ушел в дом. Валя снова углубилась в чтение.
   Вечером Балашовы ужинали в беседке со своим гостем. Там, видимо, разгорелся острый спор. Алла бросила на стол салфетку и решительным шагом ушла на кухню. Немного погодя встал Балашов. Гость остался в беседке один. Он докурил сигарету, налил в чайный стакан остатки водки, которую, наверное, стеснялся выпить при хозяевах. Выпил, смачно крякнув. Сходил в дом и принес большой бумажный пакет. Постоял, подумал, обогнул дачу и бросил пакет в кучу мусора, собранную утром. Стоя на корточках, громко сопел, чиркал спичками, дул в разгорающееся пламя. Почесывая грудь, смотрел в огонь, потом плюнул и ушел спать. В тихом вечернем воздухе над дачами поплыл синий дымок с острым, неприятным запахом…
   За завтраком на следующий день Марья Фоминична недовольно ворчала:
   – Черт лысый, нажег вчера какой-то падали, дым аж глаза разъел. Отмел бы к забору, он там и перегниет, мусор-то, ведь земле от него польза. Да они ничего не сажают, им земля что? А здоровущий какой да страшный! Ты хоть видела его-то? Зубы все железные, как мой самовар, блестят! Уж я страшная, все дети боятся, а такую образину не каждый день увидишь!
   – Бабушка, вы не страшная, я вас очень люблю, – вмешалась Аленка.
   – А дай честное пионерское, что любишь! Или октябрятское? Даешь?
   – Даю!
   – Ну тогда прими от бабы-яги костяной ноги волшебный подарок. – Она улыбнулась и протянула девочке какой-то предмет, похожий на очки, – лист тонкого стекла с ровными круглыми дырками. – Через эти очки сразу видно: кто правду говорит, а кто врет. А это маме такие же, чтобы ты ее никогда не обманывала. – И старуха извлекла из бездонного кармана своего фартука еще одни «очки».
   – А где вы такие достали, бабушка-ежечка? – спросила Аленка.
   Бабка показала кулаком в сторону соседней дачи:
   – У идолища отобрала!
   – Правда, Марья Фоминична, где вы такие потешные раздобыли?
   – Поднялась чуть свет, а мне все дым вчерашний чудится. Думаю, неужели еще дымится куча проклятая? Пошла разобрать ее, так около пепла и нашла несколько этих забавинок…

   И еще один день прошел…

Вечерний визит

   И еще один день прошел. Под вечер Валя качала Аленку в гамаке, а та, как всегда, тараторила, ни на минуту не замолкая:
   – Мамуля, тетя Алла красивая, ведь правда? Но ты все равно красивее. Мам, ну отрежь волосы, как у тети Аллы, а то носишь пучок, как старая старушка. Мам, отрежешь, а?
   Валя погладила девочку по голове:
   – В кого ты у меня такая болтушка? Как птица какаду: бормочешь все время без остановки.
   Соседи – Балашов и Алла – пили в беседке чай. Их знакомый давно ушел в дом.
   – Мам, а сшей себе такой блестящий халат, как у тети Аллы. Мам, а когда я вырасту, ты мне купишь такие брюки, как у нее? Нет, нет, туфли, как вон у той тети, и сумку такую же. А, мамуля? И такую курточку…
   Валя посмотрела в том направлении, куда показывала ручонкой дочь. От калитки к даче Балашовых шла высокая миловидная девушка. «Наверное, подруга Аллы», – подумала Валя. Девушка подошла к беседке, поздоровалась. Балашов сразу поднялся и увел ее в дом. Алла осталась пить чай. Минут через пять они вышли с веранды. Гостья еще несколько минут поговорила с Аллой, но Балашов даже не предложил ей сесть, и она стала прощаться. Отворяя калитку, Балашов отчетливо сказал:
   – Ладно, до завтра, передайте ему, что буду… – запер калитку и вернулся в беседку.
   Валя взглянула на часы: без четверти девять.
   – Марья Фоминична, присмотрите, пожалуйста, еще сегодня за Аленкой. Хочу снова сходить позвонить – я что-то беспокоюсь: целую неделю никаких вестей.
   – Ты же знаешь, что все будет хорошо. Не подведешь меня, чернушка? – спросила у Аленки старуха.
   – Если будет сказка, то прямо сейчас иду в постель, – лукаво сказала девчушка.
   – А ну-ка, бегом наверх!..

   Приближаясь к станции, Валя ускорила шаг. Перрон был почти пуст. Несколько человек сидели на скамейках в ожидании поезда и вели неспешную беседу. Валя зашла в автомат, набрала номер. Частые короткие гудки. Занято. Она снова набрала: опять занято. А ведь так хорошо было бы сейчас поговорить – около телефона никого нет. Наконец раздался протяжный басовитый гудок, и в трубке щелкнуло.
   – Борис Иваныч! Здравствуйте! Докладывает Радина. – Она еще раз оглянулась. – Ну хорошо, хорошо, Валя говорит. Как вы все там живете? Я соскучилась. Вы не скучаете? Вот видите! А как там мои очки? Пригодились? Даже очень? Ох, как я рада! А то лежи и отдыхай, как на курорте. Что? Все по-старому. Знакомые наши все на месте. Что? Нет, нет, больше не жгли.
   Валя еще раз оглянулась. Рядом никого не было.
   – Сегодня появилась занятная дама. – И Валя подробно рассказала все о вечерней гостье. – Да, так и сказал: до завтра, передай, мол, что буду. По-моему, это что-то срочное. Ладно. Аленка? Спит. Хозяйка попалась чудесная. Что? Да бросьте, все у нас хорошо, не волнуйтесь. А Виталий приехал? Звонил? Как он там без меня? Голодный, наверное. Скажите ему, приеду – откормлю. Аленка, скажите, очень скучает без него и ждет, что он привезет ей качели. Есть отдыхать дальше, товарищ… Ну хорошо, хорошо, Борис Иваныч! Спасибо ребятам за приветы, передайте и им от меня привет… Ну раз так, то до свидания. Вот.
   Валя спустилась с перрона и, не торопясь, пошла по узкому шоссе через поле…

Купцов не прозевать!

//-- Заключение судебно-технологической экспертизы --//
   Я, эксперт-технолог часовой промышленности Соболева А. Д., образование высшее, специальность – технолог по пластмассам, стаж работы – 19 лет, об уголовной ответственности за дачу ложного заключения предупреждена, – произвела исследование представленных на экспертизу образцов пластмассы.
   …В результате применения методики, изложенной в исследовательской части настоящего заключения, экспертиза приходит к выводу о том, что образцы представляют собой прямоугольные куски листового органического стекла с парными отверстиями в форме правильных кругов, образовавшихся в результате выдавливания с использованием разогретой металлической формы (пуансона). Толщина органического стекла в сочетании с диаметром и своеобразной формой высечки свидетельствуют о том, что исследуемые предметы являются отходами после изготовления кустарным способом стекол к мужским наручным часам модели «Столица»…

   – Вот это молодец, Валюша! – сказал Приходько.
   – Торопись, старик, а то все лавры расхватают, – толкнул его в бок Тихонов.
   Шадрин постучал карандашом о пепельницу.
   – Что же мы теперь знаем? Давайте-ка рассмотрим факты. Во-первых, коржаевские аксы. – Шадрин двинул на середину стола пепельницу. – Во-вторых, кража корпусов на заводе. – Он пододвинул к пепельнице карандаш. – Дальше – недостача разных деталей у Балашова. Наконец, изготовление часовых стекол Джагой. – Рядом с карандашом на стол легли авторучка и зажигалка Шадрина. – На первый взгляд это разрозненные факты, – продолжал Шадрин. – Ничего общего между ними не видно. И все же вы разглядели, что и аксы, обнаруженные у Коржаева, и корпуса, похищенные на заводе, и запчасти, недостающие в мастерской Балашова, – все это детали часов «Столица». Как вы только что слышали, часовые стекла, которые делает Джага на даче Балашова, – тоже к «Столице».
   – Короче, полный набор для детского конструктора «Сделай сам», – вставил Тихонов.
   – Вот именно, – кивнул Шадрин. – Выходит, что первоначальное предположение Стаса о том, что наши подопечные готовятся собирать часы определенной марки, полностью оправдалось. И марка эта «Столица».
   – Между прочим, – сказал Тихонов, – стеклышки-то по-кустарному штампуют. А почему? Очень просто: с корпусами получилось неаккуратно, так сейчас народ взбудоражен, иголки стащить не дадут, не то что стекла. Вот им, беднягам, и приходится руками поработать…
   – Видимо, операция эта для них очень важна, – сказал Приходько. – И в каком масштабе она проводится! Ведь, обратите внимание, не на десятки штук, не на сотни – на тысячи счет идет! И не только в Москве – вон к нам, до Черного моря добрались! Я думаю, Костюк у нас не зря там наследил. Очень может быть, что старый дружок Джаги искал у Коржаева аксы, да опоздал немного.
   – Значит, ясно, – сказал Шадрин. – Преступная шайка любой ценой, всеми доступными им средствами комплектует большую, судя по всему, партию товара. В то же время сбыт этого товара не производится ни с рук, ни через комиссионки. Это Тихонов установил точно. Значит, жулики намерены продать детали оптом. А поскольку ни дома, ни на даче Балашов товар долго держать не может, значит развязка их операции не заставит себя ждать. Мы должны быть к этому готовы.
   – Чтоб купцов не прозевать, – засмеялся Приходько.
   Вот в этот-то момент и позвонила Радина, сообщив о неожиданном и, видимо, очень спешном визите вечерней гостьи к Балашову.
   Оперативники притихли, прислушиваясь к разговору.
   – А события-то назревают! – глядя на напряженное лицо Шадрина, шепнул Приходько Тихонову.
   – Борис Иваныч, не забудь от нас Валюше привет передать, – подсказал Тихонов.
   Шадрин подмигнул – показал, что помнит. Когда положил трубку, в комнате еще мгновение висела тишина.
   – Полчаса назад к Балашову приехала женщина, поговорила с ним десять минут и уехала. Прибыла она, несомненно, с каким-то поручением, потому что, провожая ее, Балашов обещал завтра где-то обязательно быть. Очень возможно, что это гонец от того самого оптового купца. По всей обстановке, это весьма похоже на истину. Ну что ж! Посмотрим, с кем завтра встретится Балашов.

Часть третья
Самый длинный день в году

Восемь часов утра

   Изуродованная нога заболела остро, невыносимо, и это было последнее тяжкое ощущение в сумбурном путаном сне. Балашов мучительно сморщился, застонал спросонья и окончательно проснулся. В темных шторах затерялась маленькая дырочка, и сейчас ее отыскал тонкий луч солнца, повисший поперек спальни. Луч дымился крошечными пылинками, и от этого казался горячим. «Сегодня будет, наверное, жарко, – подумал Балашов и рассмеялся. – Ничего себе, каламбурчики я с утра придумываю», но от этого настроение сразу улучшилось. Он повернулся на другой бок, осторожно перекладывая руками больную ногу. Алла лежала к нему спиной, прикрыв рукой голову. Балашов легонечко провел рукой по ее спутанным черным кудрям, но Алла, не просыпаясь, оттолкнула руку, сердито пробормотала что-то со сна.
   – Беда-а, – ухмыльнулся Балашов. – Мир требует свободы. Народы Африки требуют, жены требуют. А зачем она им, эта свобода? Смешно…
   Он сел на постели, осторожно спустил ногу, потом оперся на здоровую, резко встал. Эх, некстати будет, если нога разболится сегодня. Сегодня ничего не должно мешать, потому что такой день бывает раз в много лет. Как великое противостояние. А может быть, и раз в жизни.
   Балашов, стараясь ступать неслышно, вышел на веранду и прикрыл глаза от яркого света солнца. «Очень жарко будет сегодня», – подумал он вновь и пошел в душ. Завязывая перед зеркалом галстук, взглянул на часы – времени оставалось в обрез. «Ладно, позавтракаю в городе», – сказал он себе, и ему ужасно захотелось пойти в спальню, обнять Аллу, сказать ей, что он, может быть, не прав и не стоит ссориться: она же единственный близкий ему человек во всем мире. Потом раздумал. Пускай перебесится, нечего баловать.
   Пока прогревался мотор, Балашов, прищурясь, смотрел на небо, быстро выцветавшее от зноя, неопределенно хмыкал. Затем включил первую скорость. Машина выехала из ворот, моргнув красным глазом мигалки, повернула налево и умчалась.

   На работе он пробыл ровно пять минут. Заперев двери кабинета, выдвинул ящик письменного стола и на задней стенке нашел небольшое углубление, заклеенное изоляционной лентой. Сорвал ленту и вынул десяток маленьких записочек, исписанных затейливым, витиеватым почерком Коржаева. Отдельно лежала записка Крота: «Порфирий Викентьевич Коржаев, русский, 1898 года рождения, проживает…» Балашов вновь все их внимательно перечитал, сколол скрепкой и положил в бумажник. Усмехнулся: «Вот и все, что осталось от человека. Знал бы он, что я сейчас встречусь с его купцом! Эх, жизнь наша куриная…»
   Отворил дверь и заглянул к заместителю:
   – Федор Игнатьевич, я тут по делам отъеду часика на два, если кто будет спрашивать, скажите – в Моссовете!..
   Заместитель понимающе улыбнулся:
   – Поезжайте, Виктор Михалыч! Все будет в порядочке!
   Влившись в плотный поток автомобилей, черная «Волга» помчалась в сторону Преображенской площади.
   Балашов был сосредоточен и не обратил внимания на то, что серое такси, остановившееся рядом с ним у светофора на Кировской, и такси, тащившееся где-то далеко позади на Комсомольской площади и ехавшее впереди него на Красносельской улице, – одно и то же…
   Верный своей привычке, Балашов не стал подъезжать к самому дому. Он оставил машину за углом и отправился пешком, опираясь на трость. Подходя к парадному, остановился; чуть отвернувшись от легкого жаркого ветерка, прикурил сигарету, оглядел переулок. Позади – пусто. Навстречу торопливо шагал какой-то парень в железнодорожной фуражке. Балашов вошел в подъезд.

Девять часов тридцать минут

   Когда Балашов открывал дверь лифта, его окликнули сзади:
   – Не закрывайте!
   Он обернулся и увидел, что сзади идет тот парень в фуражке. Зажав чемоданчик под мышкой, он на ходу рассматривал какую-то разлинованную тетрадь. Балашов посторонился, пропустил его в кабину:
   – Вам на какой?
   Парень сдвинул на лоб фуражку, почесал в затылке.
   – А черт его знает! Это у меня новый участок…
   Тихонов судорожно отсчитывал: «В доме шесть этажей. На втором лифт обычно не останавливается. Значит, остается четыре этажа. Лучше всего выбрать пятый. Скорее всего, он должен сойти или на четвертом, или на пятом. Он, конечно, может сойти и на третьем. Тогда с пятого этажа я не разгляжу квартиры, в которую он войдет. Но на три верхних этажа шансов приходится больше. Рискну. Так, на первом этаже квартира слева – под номером шестнадцать. Три квартиры на каждой площадке. Значит, на пятом должна быть…»
   Тихонов заглянул в свою тетрадь:
   – В тридцатую квартиру мне надо. Наверное, пятый этаж… – Внутренне замер: «А вдруг ему туда же?»
   Балашов разглядел, что на парне не железнодорожная, а связистская фуражка. «Большой человек, строитель коммунизма. За свои девяносто рублей, как бобик, бегает целый день по этажам. Наверное, соображает сейчас, у кого бы сшибить на бутылку…» Он отвернулся и нажал кнопку «4 эт.». Когда он вышел, парень несколько раз нажал кнопку, но лифт не трогался. Связист отворил дверь шахты и с грохотом захлопнул ее. Кабина медленно поползла вверх, и Балашов, уже нажимая на пуговицу звонка, услышал, как монтер заорал ему:
   – Дверь за собой закрывать надо!..
   Балашов даже удивился: «Вот щенок наглый!» И повторил, как было условлено, звонок: три коротких, один длинный.
   Дверь отворил Крот, бледный, неряшливо одетый, заросший рыжеватой щетиной. В квартире было накурено, душно.
   – Здравствуй, Геночка! Что-то ты сегодня не блещешь импозантностью…
   – Здрасте. А с чего же это мне блистать? Я ведь не в Сочах на пляже. Вы ж мне еще путевку в санаторий металлургов не достали.
   – Зачем же это буду делать я? Вот получишь свою долю и достанешь сам. Только мне кажется, что тебе сейчас светиться на золотых пляжах противопоказано. Ты в нынешнем году уже в одном курортном городе побывал.
   – Это вы мне как врач говорите?
   – Как врач. Социальный. Лечащий язвы общества. По характеру заболевания тебе надо лечиться где-нибудь в средней полосе или за Уралом, в Сибири. Это я тебе по-дружески, ей-богу. Ну давай…
   – Что это вы такую заботу обо мне проявляете? Боюсь, как бы вы мне туда бесплатную путевку не организовали. С казенным проездом в спальном вагоне с решеточками.
   – Ну это у тебя от лукавого…
   – Прямо уж от лукавого! Вы человек сильный, умный. Вам может показаться, что мне там будет лучше. Только я ведь тоже не вчера родился. Я так думаю: вы никому заботу о моем здоровье не передоверяйте. Берегите меня пуще глаза. А то, если меня начнет лечить уголовка, придется и вам встать на учет в этот диспансер.
   – А ты меня не пугай. Я же ведь не нервный. Ты лучше подумай о спасении души, – криво улыбнулся Балашов.
   – Мне о душе думать поздно. Ее теперь не спасешь. Я все больше о своем теле сейчас подумываю. Вот так!
   – Ну ладно, хватит языком трясти. Давай открытку.
   Крот, не сводя с Балашова глаз, залез во внутренний карман, достал обычную почтовую открытку. Взглянул на нее и с видимым сожалением протянул Хромому. Балашов, не торопясь, стал читать вслух:
   – «Здравствуйте. Я снова в Москве. Может быть, заходить к вам». – Засмеялся, взглянул на обратный адрес: «Ул. Козлова, д. 31, кв. 10». – Вот чук! Улица Козлова! Слушай, Крот, по-моему, в Москве такой улицы нет даже?
   – Черт ее знает! Что я вам, избач – все знать?
   – Советский человек должен знать и любить родной край.
   – Мой родной край Арзамас.
   – Ну-у! Земляк Аркадия Гайдара?
   – Вы Гайдара не трожьте.
   – Это почему еще?
   – Потому что, если есть на свете человек, которого я уважаю, то это Аркадий Гайдар.
   – Ай да Крот! Вот это номер! Сколько времени тебя знаю, а ты каждый раз открываешься мне новой стороной своего дарования. Я ведь и не предполагал, что ты ценитель героической романтики в литературе… Да и вообще, что ты книги читаешь.
   – Вам этого не понять.
   – Где уж мне! Я ж ведь лаптем свою сборную соляночку хлебаю. Ты мне объясни только, почему заурядные уголовники всегда сентиментальны?
   – Чего мне вам объяснять? Вы и так всех умнее. Давайте лучше о деле поговорим.
   – Давай, не возражаю. Побеседуем.
   – Вы с ним один будете говорить?
   – А ты полагаешь, что без тебя эта экономическая конференция состояться не может?
   – Я этого не знаю. Только я бы хотел быть в курсе дела.
   – В дипломатических и торговых отношениях есть такое понятие – уровень встречи.
   – А вам мой уровень не подходит?
   – Мне вполне. Ему вряд ли. Поэтому представителем нашего концерна буду выступать я. А ты сыграешь роль закулисного советника, эксперта, секретаря и даже личной охраны твоего торгпреда.
   – Это как?
   – А вот как: ты займешь первоначальную свою позицию в этом благословенном шкафу. Пушка при тебе?
   – Всегда.
   – Очень хорошо. Я посажу его спиной к тебе, чтобы ты его все время видел сквозь щелку. Это такой гусь, что с него всего станется. Возражений нет?
   – Хорошо.
   – Ну спасибо за доверие.
   – Если он клюнет, вы договоритесь здесь товар передавать?
   – И ты еще претендуешь на участие в секретных экономических переговорах! Горе моей седой голове, боль моим старым костям!..
   – Да бросьте, Виктор Михалыч. Мне ведь плохо очень, честно говоря…
   – Ты, Крот, дурачок! Как это ты себе представляешь: он понесет отсюда чемоданы с деталями в руках? А если его участковый у подъезда остановит? Или прикажешь ему их доставить через Мострансагентство?
   – Но я хочу быть при передаче…
   – Чего? Товара?
   – Товара. И денег.
   – Ах, тебя волнуют деньги! Такова се ля ви! Судьба товара его не интересует. Его интересуют деньги. До чего же четко у нас разделены функции! Я, как мул, горблю, чтобы этот товар достать, купить, украсть, наконец, сделать, черт побери, а потом его спихнуть Гастролеру. А ты, естественно, озабочен одним – как с меня сорвать деньги!
   – Если бы не я, фиг знали бы вы про Гастролера. И старичок бы сейчас в этом кресле сидел вместо вас, если бы не я.
   – Вот я и оценил твой труд в третью долю. Поэтому уж не мешай мне довести дело до конца. А насчет денег – придется тебе положиться на мою порядочность.
   – Придется…
   – Да не трясись ты. Пойми: раз я оставляю тебя здесь, значит я играю на равных. Так будет и дальше. Встряхнись. И верь – я тебе друг. Только я умнее тебя и старше. Ну хватит! Время – без пяти. Он обещал быть в десять, а люди они точные. Давай полезай в шкаф…

Десять часов

   Балашов положил перед собой часы. Его охватила какая-то внутренняя дрожь, и ему казалось порой, что все внутри звенит от напряжения. Он жадно затянулся табачным дымом – это здорово помогает в ожидании. Ох, какая духота нестерпимая! И нервы, нервы. Сдают? Если бы их можно было подстраивать колками, как струны на скрипке! Чтобы можно было взять их в одном ключе на любую нужную ноту… А-а-а, все это колеса…
   Крот сидел в шкафу совершенно неслышно. «Вот зверь, – подумал Балашов, – я себе представляю, как он там задыхается. Ничего, ничего, пусть попарится».
   Звонок резанул, как теркой по коже. Все. Началось. Хромой встал, посмотрел на себя в зеркало. Волосы в порядке, узел галстука на месте, угол платка торчит из кармана ровно на два сантиметра. Погасил в прихожей свет – пусть сначала, после улицы, ничего не будет видно. Интересно, как его фамилия? Щелкнул замком:
   – Заходите, господин Макс…
   На пороге стоял высокий худой человек в сером твидовом пиджаке. Жесткий воротничок полосатой сорочки резал жилы на красной морщинистой шее. Большой хрящеватый кадык прыгнул – вниз, вверх.
   – Я хотел видеть Порфирий Коржаев.
   – Я готов с вами беседовать от его имени.
   – Но меня интересует он сам.
   – Я думаю, что беседовать о наших делах, стоя в коридоре, не совсем удобно.
   – С вами я не имею ни о чем беседовать.
   – Как раз наоборот! Именно со мной вам предстоит впредь иметь все дела.
   – Очень интересно. Пожалуйста, я буду заходить. – Он вошел в квартиру, внимательно глядя на Балашова. Не вынимая руки из кармана, стараясь не поворачиваться к Балашову спиной, прошел в комнату. На его серой пергаментной коже от жары и напряжения выступили капельки пота. Элегантный пиджак на Гастролере сидел превосходно, и все-таки в его движениях была заметна какая-то механическая угловатость, которая остается у кадровых военных на всю жизнь.
   «Прилично по-русски говорит, – подумал Балашов. – Наверное, змей, у нас во время войны научился». Он небрежно развалился на стуле, предложил гостю кресло напротив. Тот, оглядевшись, сел.
   Балашов, не вставая с места, протянул руку и достал из серванта бутылку «Двина». Налил себе рюмку коньяку, подвинул бутылку иностранцу.
   – Угощайтесь, господин Макс. Этот напиток не уступает «Мартелю».
   Иностранец не шевельнулся, процедив:
   – Спасибо. Я не желаю – на улице очень жарко.
   Балашов пригубил, поставил рюмку на стол.
   – Как угодно. Дело в том, что наш общий компаньон – Порфирий Викентьевич Коржаев – умер две недели назад от инфаркта.
   Макс молча смотрел на него. Его круглые глаза без ресниц, не моргая, уперлись в лицо Балашова.
   – Покойный Коржаев выполнял в нашем деле функции коммерческого директора. Поэтому мы с вами не были даже знакомы… по вполне понятным вам причинам.
   Гость, не меняясь в лице, молчал.
   – В связи с его неожиданной кончиной мне пришлось взять инициативу в свои руки, чтобы довести дело до конца. Именно поэтому я здесь, и думаю, что весьма печальный факт смерти Коржаева не помешает нам успешно завершить начатое.
   Макс не проронил ни слова. Духота становилась невыносимой. Балашов чувствовал, как по шее текут капли пота. Горло пересохло.
   – Итак, я к вашим услугам…
   И вдруг Гастролер засмеялся. Тихо, спокойно, одними губами, обнажив два ряда фарфоровых вставных зубов. Его взгляд по-прежнему неотступно был привязан к какой-то точке на лбу Балашова, и от этого смеха Хромой вдруг почувствовал на влажной горячей спине холодок.
   Макс наклонился к нему и спросил своим невыразительным, безразличным голосом:
   – Вы должен быть близкий человек Коржаеву?
   – Да, конечно. Мы же вместе вели дело, были лично дружны.
   – Вы, наверно, располагаете муниципальный бланк-документ про смерть вашего друга?
   Балашов на мгновение потерял голос, но быстро взял себя в руки:
   – Нет, мне он был ни к чему. Но у меня есть более ценные свидетельства – его записки, по которым он брал у меня товар для вас. – Балашов достал из портмоне сколотые скрепкой бумажечки и протянул их Гастролеру.
   Не дотрагиваясь рукой, Макс кинул на них быстрый взгляд и встал:
   – Я буду скорбеть о смерти такой хороший человек. Однако здесь есть ошибка. Я не тот, про который вы думаете. Это есть ошибка. Я должен покланяться. – И снова тихо засмеялся.
   – Откланяться, – механически поправил его Балашов, почти в истерике думая: «Провал, провал! Не поверил, гад!»
   – Прошу меня простить – откланяться, – повторил Макс и направился к дверям.
   Нет, Балашов, так легко не сдается!
   – Послушайте, господин Макс!
   Иностранец обернулся.
   – Присядьте. Если вас не удовлетворят мои объяснения, вы сможете уйти – задерживать я вас не собираюсь.
   – Я слушаю.
   – Вы явно не верите в то, что я преемник дел Коржаева, и принимаете меня за кого-то другого. Однако это предположение лишено здравого смысла, поскольку я-то знаю точно, кто вы такой.
   – Но я – нет. Не знаю.
   – Я могу вам продемонстрировать полную осведомленность во всех наших делах: от количества и номенклатуры товара до суммы, которую вы мне должны уплатить. Я отдаю должное вашей выдержке, но если вы из-за этой сверхосторожности расторгаете нашу сделку, вы понесете огромные убытки.
   – А вы?
   – Мне это тоже принесет известные неудобства. Но убытков я не понесу никаких – завтра же распродам товар по частям здесь, у нас, спекулянтам. Правда, я заинтересован скорее в валюте.
   Что-то дрогнуло в лице Макса, и Хромой почувствовал, что в твердой решимости Гастролера появилась крохотная трещинка. И все-таки тот сказал:
   – Я вас не знаю.
   – Это верно. Но я располагаю сведениями, которых человек посторонний знать не может.
   – Может. Это все может знать работник КГБ, который арестовал Коржаева.
   – Ну это уже совсем смешно. Будь я чекистом, я бы не стал тут с вами толковать. Сейчас мы были бы у вас в гостинице и делали обыск.
   – За какое преступление? Обыск можно делать за преступление, а вы сказали, что Коржаев уже мертв.
   Вот тут уже захохотал от души Балашов:
   – Уж не надеялись ли вы, господин Макс, что я вам детали за красивые глаза отдам? Вы должны заплатить за них твердой валютой и в сумме весьма значительной. Поэтому второе дно вашего чемодана, или где уж вы их там провозите, забито до отказа зелеными купюрами. Это раз.
   – Дальше.
   – А что дальше? Вот открытка. Судя по стилю, она написана вами. Экспертиза по заданию КГБ легко подтвердила бы ваше авторство. Наконец, ваше присутствие здесь. Дальше делаем у вас обыск и за нарушение советского закона арестовываем.
   – Нихт. Нет. Нельзя. Я есть иностранец.
   Хромой снова торжествующе засмеялся:
   – Вы уж мне-то не морочьте голову. Иммунитет распространяется только на дипломатов. Вы же, по-видимому, не дипкурьер?
   Гастролер промолчал.
   – Вот что я бы сделал, будь я сотрудником КГБ, – продолжал Балашов, – но я не чекист. Я коммерсант и заинтересован в их внимании не больше, чем вы. Я вас убедил?
   – Нет. Где гарантии, что вы со мной мирно беседуете, а на кухне или в этот… шранк…
   – Шкаф?
   – Я, я, шкаф… в шкаф не записывает наш разговор агент?
   – Опять двадцать пять. Встаньте и посмотрите.
   – Хорошо. Я вам немного доверяю. Вы можете мне сказать, когда я встречал последний раз Коржаева?
   – Это было между пятнадцатым и двадцатым марта. Точно не помню день, но он передал тогда партию колес, трибов и волосков. Да бросьте вы, господин Макс, меня проверять. Я же ведь вам уже доказал, что, если бы я был из КГБ, мы бы продолжали нашу беседу не здесь, а на Лубянке.
   – Может быть…
   – И я вам вновь напоминаю: отказавшись, вы потеряете больше, чем я…
   В комнате было уже невозможно дышать. Пот катился по их распаренным лицам, их душила жара, злость и недоверие.
   Гастролер не выдержал:
   – Я вас готов слушать…
   Балашов вдохнул всей грудью:
   – Я приготовил вам весь товар, который должен был передать Коржаев. Но его неожиданная смерть меня сильно подвела. Поставщики, воспользовавшись срочностью наших закупок, содрали с меня за детали двойную цену…
   – Меня это не будет интересовать…
   – Очень даже будет интересовать, поскольку вы мне должны будете уплатить еще тридцать пять процентов.
   – Никогда!
   – Обязательно заплатите. Я не могу один нести все расходы.
   – У нас был договор.
   – Даже в расчеты по клирингу вносятся коррективы, исходя из коммерческой конъюнктуры на рынке.
   – Это невозможно. Я буду отказаться от сделки.
   Балашов про себя засмеялся: «Врешь, гад, не откажешься. Если ты КГБ не испугался, то лишних несколько тысяч тебя не отпугнут…»
   Они долго договаривались о месте и способе передачи товара.
   – Деньги я буду давать на товар.
   – Пожалуйста. Правда, как вы понимаете, на месте деньги я пересчитывать не смогу. Но я уверен, что деньги будут полностью. Вам же придется еще целые сутки ехать до границы – так что во избежание конфликтов на таможне…
   – Я вас понимаю. Кто гарантирует мне, что вы давали весь товар, а не половину?
   – Перспектива наших отношений. Вы, несомненно, после реализации этой партии еще раз захотите вернуться. И я не откажусь от сотрудничества с вами. Сейчас готовятся к выпуску часы новой модели экстракласса, и они пойдут через мои руки. Так что…
   – Вы кусаете за горло, но вы настоящий бизнесмен. Хорошо. До завтра…
   Было без четверти двенадцать, когда из парадного вышел человек. На его сухом красном лице с глубокими, будто резаными морщинами застыло выражение спокойного презрения ко всему окружающему. Вынув из кармана темные очки, человек надел их и не спеша, не глядя по сторонам, направился к Преображенской площади. Пройдя квартал, он свернул за угол. Метрах в ста от перекрестка стоял у тротуара белый лимузин «Мерседес-220». Так же неторопливо человек сел в машину, включил двигатель и уехал…
   Парень в связистской фуражке равнодушно поглядел вслед великолепной машине, над задним бампером которой был укреплен необычный длинный номер «ВН 37149». Потом снял фуражку, вытер носовым платком пот со лба, остановил проезжавшее мимо такси – серую потрепанную «Волгу»…

Полдень

   Балашов захлопнул дверь, вернулся в комнату.
   – Вылезай!
   Крот не откликнулся. Хромой подошел к шкафу, распахнул дверцу. Крот сидел между платьев на каком-то тюке, неестественно закинув голову.
   – Ты что, заснул? – Балашов толкнул его, и Крот так же неестественно-покорно подался, тупо, словно тяжелая ватная кукла, выпал из шкафа. Хромой вздрогнул и невольно отшатнулся. Несмотря на жару, лицо у Крота было землисто-зеленое, и между тусклыми волосками бороды застряли капли липкого пота.
   – Елки-палки, у него обморок!
   Балашов взял со стола графин с теплой водой и выплеснул всю ее на голову Крота. Белые, с тонкими голубыми прожилками веки задрожали, изо рта вырвался тяжелый вздох:
   – О-ох!
   Балашов сел в кресло. «Ну и дела! До хороших времен дожил ты, Балашов, если твои уголовники-подхватчики падают в обморок, как институтки. От жары, видимо, скис. Там же совсем дышать нечем. Вот зараза, чуть все дело не провалил. Хорош был бы я, если бы он на Гастролера из шкафа выпал. Но, молодец, собака, обмер там, но не пикнул. Жажда жизни, ничего не поделаешь. Он надеется тоже проехать на этом коньке. Шутишь, дорогой мой Крот, дела твои швах! Боливару не снести двоих. Мне даже не денег тебе жалко, дурачок. Ты правильно заметил в прошлый раз, что очень много знаешь. Слишком много…»
   Крот открыл пустые, бездумные глаза, уставился в потолок.
   – Вставай, Аника-воин, хватит отдыхать. Выпей коньячку, согреешься.
   Крот повернул к нему голову, слабо улыбнулся:
   – Очень жарко было, дышать нечем, нафталина нанюхался и сомлел.
   – Вижу, что не воспарил. На, выпей.
   – Не хочется, дышать тяжело. Воды хочу со льдом.
   – Ананас в шампанском не желаете? Пей, говорят тебе, – сразу полегчает.
   Крот, морщась, стуча зубами о край стакана, хлебнул обжигающую жидкость.
   – Как, очухался или еще не совсем?
   – Вроде бы в порядке.
   – Когда Лизка придет?
   – Она до восьми, по-моему.
   – А что ты ей говоришь, почему, мол, на улицу не выходишь?
   – Отпуск, говорю. Обидели меня на работе – понизили. Вот и переживаю дома свою беду.
   – А она что?
   – Утешает. «На юг, – говорит, – давай поедем, отдохнешь, развлечешься». Ей-то и невдомек, что у меня за развлечения…
   – Ну ладно. Договорился я с ним на завтра. Ты сиди здесь, как гвоздь в стене, – не шевелись. Завтра к вечеру заеду, расскажу как и что.
   – А деньги когда?
   – Опять ты про свое! Я тебе сказал уже: недели две понадобится, чтобы их сплавить. Ты сиди здесь, никуда не выходи, читай книги: ты же вон какой, оказывается, библиофил.
   – Паспорт новый достанете?
   – Э, брат, за него надо будет много денег заплатить. Если завтра все провернем успешно, куплю тебе недельки через две паспорт. А все, что останется от твоей доли, – доставлю на блюдечке с голубой каемочкой…
   – Любите вы меня, Виктор Михалыч, ласкаете… Боюсь, заласкаете насмерть!
   – А ты не бойся – целее будешь. Короче, сиди здесь и не рыпайся. До завтра!
   – Ни пуха…
   – Иди к черту!

   Балашов шагнул на улицу, как в кузнечный горн. Раскаленные камни дышали жаром, асфальт продавливался под каблуками. Не подходя к машине, он завернул в будку уличного телефона-автомата и набрал номер своей мастерской.
   – Федор Игнатьевич, это я, Балашов. Мне сообщили, что неожиданно заболела моя Алла – температура, рвота. Я сейчас с врачом к ней еду, вы уж там без меня как-нибудь…
   – Будьте спокойны, Виктор Михалыч, я все обеспечу. Желаю Алле Матвеевне выздоровления!
   – Спасибо. Если у нее что-то серьезное, я, вероятно, завтра задержусь немного…
   Бросил трубку на рычаг и, обливаясь потом, выскочил из будки. Черный автомобиль раскалился так, что было больно дотронуться. Балашов открыл дверцу, и в лицо ему ударила волна горячего воздуха. Он с места рванул машину, и, набирая скорость, черная «Волга» полетела в сторону центра города. Лавируя между машинами, вклиниваясь в каждый свободный участок дороги, Балашов вел машину напряженно и расчетливо, почти не задерживаясь у светофоров, изредка вырываясь на резервную зону улицы. Остался позади центр, промелькнули дома Кутузовки, Панорама, новостройки Кунцева и Сетуни. Впереди – широкая серая полоса Минского шоссе. Акселератор нажат до отказа, мотор звенит от громадных оборотов, шины с шипением отталкиваются от асфальта. Деревья, домики по обочинам дороги слились в непрерывную пестро-зеленую ленту. На лице Балашова застыла кривая усмешка…

Тринадцать часов

   Белый «мерседес» стоял у подъезда. Тихонов бросил взгляд на номер и, не задерживаясь, вошел в вестибюль. В гостинице было немного прохладнее, чем в раскаленном пекле улицы. Тихонов закинул пиджак на плечо и направился в бюро обслуживания. Здесь был настоящий рай – три вентилятора поворачивали во все стороны свои гудящие лопасти, разгоняя по залу волны прохлады. Яркие плакаты на стенах предлагали летать только на самолетах «Эйр Индиа», посетить Париж весной, полежать на пляжах Майами. Пальмы, яхты, загорелые красавицы, элегантные молодцы. Красота!
   Молоденькая переводчица, умирая от жары, переписывала какую-то длинную ведомость. Тихонов приготовил для нее самую свою обворожительную улыбку. «Сейчас бы придумать какие-нибудь шуточки, – с огорчением подумал он, – ничего ведь не получится иначе. Мозги от духоты растопились».
   – Простите, это вы распоряжаетесь всеми этими удовольствиями? – Тихонов указал на плакаты.
   Девушка вяло улыбнулась:
   – Просто обмен туристской рекламой на основах взаимности.
   Тихонов уже прочно устроился в кресле у ее стола.
   – Я вот посмотрел на этот плакат, и мне снова захотелось съездить в Париж весной.
   – А вы что, там были уже?
   – Нет, но в прошлом году я тоже хотел…
   Переводчица засмеялась.
   – Такая древняя «покупка», что я ее даже забыла.
   – Это не довод. Все новое – это основательно забытое старое, как говорит один мой друг.
   – Это не ваш друг, это Сократ говорил.
   – Тем более. Сократ ведь тоже был начитанный парень.
   – Людям, способным шутить на такой жаре, я бы давала медаль.
   – А у меня есть медаль.
   – За шутки?
   – За храбрость.
   – Я так и подумала.
   – А вы бы сами попробовали шутить, когда на улице восемьдесят градусов.
   – Только что передавали по радио, что всего тридцать восемь.
   – А я – по Фаренгейту. Так внушительнее.
   – Я вижу, вы любите приукрасить.
   – А что это вы меня все время порицаете?
   – А за что вас поощрять?
   Стас горестно покачал головой:
   – Все вы такие. Вот если бы вы видели, на каком великолепном белом «мерседесе» я приехал, то, наверное, снисходительнее отнеслись к моим маленьким слабостям.
   Девушка засмеялась:
   – Вас зовут Макс Цинклер?
   – Нет. А что?
   – А то, что я как раз сегодня оформила выездные документы Максу Цинклеру из Бремена, которому принадлежит стоящий у подъезда великолепный белый «мерседес», на котором вы приехали…
   – Подумаешь тоже. Не белый «мерседес», так голубой «москвич». Не влияет. Так что, поедем весной в Париж?
   – Заезжайте следующей весной – поговорим.
   Тихонов помахал ей рукой и вышел в вестибюль. Несколько индусов в чалмах сидели в креслах и спокойно покуривали черные сигареты. От палящих лучей солнца огромные стекла-витрины светили яркими прожекторами. Тихонов покосился на индусов и подумал: «Ставлю рупь за сто, что у них в чалмах спрятаны пузыри со льдом…» И, размахивая пиджаком, пошел на улицу.

Четырнадцать часов

   «В квартире 25 проживает гражданка Куликова Елизавета Алексеевна». Хм, проживает! Она-то проживает, это факт. Если бы знать только, кто еще здесь проживает? Тихонов постоял перед дверью с табличкой «25» и, поборов соблазн, вернулся к двери на другой стороне площадки. Рубашка совершенно взмокла и прилипла к лопаткам. Свою замечательную фуражку с буквами МГТС он носил уже под мышкой. Да, жаркий денечек выдался сегодня. Тихонов позвонил в двадцать седьмую квартиру.
   – С телефонного узла…
   – Заходь, заходь.
   Капитан дальнего плавания Стеценко был дома один. Он ходил по квартире в трусах, выглядевших как плавки на его огромном туловище.
   – Тебя, часом, не смущает мой наряд? А в общем-то, чего тебе смущаться, я же не баба! Это в ту квартиру – напротив – заходи аккуратно, спроси сначала: «Можно?»
   – А что в той квартире?
   – У-у, там отличная дивчина живет – первый сорт!
   – Ладно, тогда спрошу, – охотно согласился Тихонов. – А что, кроме нее, там некому открывать, что ли?
   – Нет. Она одна живет.
   – Вот мне давно надо к такой девушке с квартирой посвататься – жениться пора.
   – Тут ты опоздал – к ней такой парень ходит, что ай-яй-яй! Пижон! Красавец!
   – Ничего, я, хотя и не красавец, по части девушек тоже не промах.
   – Да, парень ты хоть куда! Так ты мне скажи, жених: ты насчет телефона или о девушках пришел спрашивать.
   Тихонов обиделся:
   – Про девушек вы первый начали… А я – насчет телефона.
   – Так у меня и нет его вовсе!
   – Вот я и пришел вам сказать, что будет.
   – А когда?
   «Черт знает, когда телефоны им поставят. Видит бог, что я-то насчет девушки пришел… Но больше спрашивать не стоит…» – подумал Тихонов и уверенно сказал:
   – После монтажа оборудования… Квартале в четвертом.
   В двадцать шестой квартире долго не открывали, потом послышался мальчишечий голос:
   – Кто?
   – С телефонного узла.
   – А нам мама не велит открывать дверь, когда ее нет дома.
   – А цепочка у вас есть на двери?
   – Есть.
   – Ты ее одень, открой дверь и говори со мной через щель.
   Тихонов почувствовал, что если сейчас не напьется холодной воды, то просто помрет. За дверью было слышно, как два голоса совещались шепотом. Потом неожиданно щелкнул замок.
   – Заходите…
   В прихожей стояли два белобрысых мальчугана лет по девять, такие одинаковые, будто их отштамповали на печатной машине. Тихонов засмеялся:
   – Вы что, близнята?
   – Да. Меня зовут Борис, а братана – Женька. Как братьев Майоровых.
   – А в хоккей вы играете?
   – У-у, еще как! Только мы на «гагах» катаемся. Мама обещала купить в этом году «канады», а все не покупает. И еще – у нас нет своего Старшинова, а то бы мы всем показали! А так нас ребята из дома тринадцать все время несут…
   – Возьмите меня за Старшинова, – предложил Тихонов.
   – Так вы же большой уже, – сказал тоненьким голоском Женька, отступая на всякий случай за спину брата.
   – Ну и что? – удивился Тихонов. – Большие тоже в хоккей играют!
   – Так вы не с нашего двора, а подставных нельзя включать, – с сожалением отказался Борис.
   – Ребята, дайте попить чего-нибудь, умираю от жары, – попросил Тихонов.
   – Идемте на кухню, у нас там в холодильнике есть квас, – взял его за руку Женька.
   Окно в кухне выходило на север, и здесь было почти прохладно. Холодный квас, пахнувший черным хлебом, имел вкус счастья. Тихонов присел на белую табуретку, положил руку на плечо Бориса:
   – А вы возьмите в команду того дядю, который ходит к вашей соседке – тете Лизе.
   – Да он, наверное, играть не умеет. Он, по-моему, как дядя Стеценко – моряк.
   – Почему?
   – Я у него на руке видел якорь нататуированный. А потом он в тенниске за газетой вниз выходил – у него вся грудь разрисована: парусник целый выколот. Ух, здорово! Только я его уже недели две не видел.
   – Что, не приходит?
   – Он болеет, – неожиданно сказал Женька.
   Борька посмотрел на него удивленно:
   – Почем ты знаешь?
   Мучительно наливаясь краской, сгорая от собственной решительности, Женька сказал запальчиво:
   – Да, болеет! Когда я ночью просыпаюсь и хожу пить, слышно через стенку, как он по кухне ходит: туда-сюда, туда-сюда. И сегодня ночью слышал.
   – Э, дружок, может быть, это вовсе тетя Лиза ходит? – спросил Тихонов.
   – Не-е, он тяжелый, паркет под ним так и скрипит.
   – Какой же он тяжелый, когда он на меня похож? – пожал плечами Тихонов.
   – Ха! Сказали тоже! Вы белобрысый, как мы с Борькой, а он черный, с черными глазами и на голову вас больше!
   – Ну, может быть, ты и прав. В общем, маме скажите, что приходили с телефонного узла, смотрели проводку…
   – Так вы ж и не смотрели даже!
   – Для специалиста, Боря, одним глазом глянуть достаточно. Лучше скажите, почему вы в такую жару не за городом, а в духоте этой сидите?
   – А мы через два дня в лагерь на третью смену уезжаем.
   – Вместе?
   – Конечно. Мы всегда вместе.
   – Вот это отлично. Спасибо вам, ребята, за квас, за гостеприимство и вообще за все.
   – Не стоит! – дружно гаркнули мальчишки.
   Женька добавил:
   – Приходите еще, про хоккей поговорим.
   – Есть, товарищ Женя. Но впредь, прежде чем впускать незнакомых в квартиру, вы все-таки взгляните через цепочку.
   – A-а, ерунда! – махнул Борька рукой. – Мы-то никого не боимся, это мама велит…
   Тихонов постоял в задумчивости на площадке, жадно вдыхая пыльный жаркий воздух подъезда. Подошел к двери двадцать пятой квартиры, прислушался. Потом нажал кнопку звонка. Ему показалось, что он услышал короткий, мгновенно стихший шелест. За дверью плавало длинное безмолвие. Он приложил ухо к обивке. Ни звука.
   А с другой стороны к двери приник Крот. Он слышал за дверью чужого. У Лизки есть ключ. Хромой и Джага так звонить не станут. Там стоял чужой. Оглушительно громко билось в груди сердце. Крот стоял, скорчившись у двери, судорожно сжимая горячую рукоятку пистолета. Может быть, шарахнуть прямо через дверь?
   Чужой потоптался, еще раз загремел над головой звонок… Мгновение, и шаги застучали вниз по лестнице, прочь…

Пятнадцать часов

   – Что? Нет, нет, этот вопрос мы решили своими оперативными средствами. Какой? Да, да, человека для связи пришлете вы, мы его обо всем проинформируем… – Шадрин прервал разговор по телефону, вопросительно взглянул на вошедшего в кабинет Тихонова.
   – Прошу прощения за опоздание! Задержался в доме Куликовой. Есть интересные сведения: в ее квартире без прописки живет молодой, примерно лет тридцати, мужчина, высокий, сильный, черноглазый брюнет. На груди и руке татуировка. По имеющимся данным, вот уже две недели из квартиры Куликовой не выходит. Человек он, судя по всему, необщительный, никто из соседей с ним не знаком!
   – Ну и?.. – Приходько вопросительно посмотрел на Тихонова. Все думали об одном и том же.
   – Ну и то, что по приметам очень этот человек похож на Крота! – закончил Тихонов свою мысль.
   – Дельно, – одобрил Шадрин. – Принимаем как рабочую версию. Похоже, пора засучить рукава!
   – До локтей! – отозвался Тихонов. – Кто тут по купцам тосковал? Ты, Сергей? Так купец, кажется, есть. Да такой, что закачаешься!
   – Подожди, – вмешался Шадрин. – Давай по порядку.
   – Ради бога. Вчера некая молодая интересная дамочка посетила Балашова на его даче и, видимо, передала ему какое-то спешное сообщение. Сегодня утром Балашов приезжает домой к этой даме. Кто дама? Устанавливаем: парикмахерша Куликова Елизавета Алексеевна. Через полчаса там всплывает еще один, уже совсем новый для нас человек. Балашов, значит, беседует с ним около двух часов. Тут-то и начинается самое интересное! Оказывается, этот деятель разъезжает на белом «мерседесе» с заграничным номером!
   – Он и сам заграничный, – спокойно сказал Шадрин. – После того как ты позвонил и сообщил номер, я навел некоторые справки. Это Макс Цинклер, коммерсант, представитель крупной бременской торговой фирмы по сбыту часов и точных приборов. Есть сведения, что он хищник крупного полета. У нас бывал неоднократно по делам, а сейчас прикатил автотуристом. Виза его в СССР истекает послезавтра. Выехать он должен через пограничный пункт в Бресте…
   – К сказанному могу добавить, – заметил Тихонов, – что после беседы с этим Цинклером Балашов куда-то позвонил из автомата, сел в свою «Волгу» и на бешеной скорости помчался на дачу – километров сто тридцать – сто сорок жал! Под видом приятеля я позвонил на работу к Балашову. Мне там говорят: у Виктора Михалыча серьезно заболела жена, и он срочно уехал домой.
   – Черта с два, – вмешался Приходько. – По нашим сведениям, жена его вполне здорова.
   – Значит, имеем мы следующее, – сказал Шадрин. – Балашов долго собирает большую партию товара, но не сбывает его – ждет оптового купца. Вчера его срочно вызывают на рандеву с Цинклером, после которого он бросает работу и мчится домой, где сидит Джага. С другой стороны, Цинклер должен выехать не позже завтрашнего утра – это тоже объясняет спешку Балашова. Незаметно передать в Москве большую партию товара сложно и опасно. Поэтому, думаю, встретятся они где-то в пути. Единственно неясно еще, где Крот и что он делает во всей этой операции.
   – Тут надо сначала выяснить позицию Куликовой, а там уж решим по обстановке, – сказал Тихонов.
   – Резон. Этим займись ты. А сейчас пора приступать к разработке плана на сегодня и завтра.
   – Вполне согласен, – сказал Приходько. – Ну что ж, давайте готовить операцию. Наши силы я бы предложил расставить так…

Семнадцать часов

   Над костром дымился солнцем медный таз. Ягоды, отдав весь свой сок, тихо млели в сахаре, и, заглушая запах дыма и цветов, в густом обжигающем воздухе поднимались волны вишневого аромата.
   – Самое главное – это аккуратно косточки из вишни вынуть. Тогда у варенья вкус другой совсем, и каждую ягодку хоть на витрину ставь. – Марья Фоминична, сложив щепотью свои толстые пальцы, наглядно показала, какие красивые получаются ягодки.
   Аленка засмеялась:
   – Тетя Маша, у вас такие толстые пальцы, что я бы могла ваше кольцо надеть как браслет.
   Старуха подмигнула ей:
   – Руки мои захватущие, пальцы мои загребущие…
   – Охота вам в такую жарищу вареньем этим себе голову морочить, – сказала Алла. – Вы его ведь в жизни столько не съедите.
   – Э-э, нет, – не согласилась старуха. – А гости? Такое варенье гостям подать – одно удовольствие…
   Валя дремала в шезлонге под деревом, Марья Фоминична сосновой веткой отгоняла от варенья гудящих пчел.
   – Это лето необычное какое-то: то дождь, то жара. Ишь, как распарило сегодня. Гроза, видать, нынче хорошая вдарит. – Старуха сняла с варенья пену. – И вишен-то такого урожая не упомню.
   Алла чесала у Аленки за ушами, как у кошки, и девочка довольно повизгивала и урчала.
   – Ты моя тезка?
   – Тезка.
   Марья Фоминична встала со своей табуреточки:
   – Я в дом пойду, а вы, тезки, смотрите, чтоб не перекипело. Щепок не подкладывайте больше, на углях дойдет.
   Алла кивнула:
   – Есть, товарищ градоначальник!
   Плыла жаркая сонная летняя одурь…
   Вдруг Алла спросила:
   – Валюша, скажите, пожалуйста, вы счастливы?
   Валя бросила на траву газету, которой прикрывалась от солнца.
   – Как вам сказать, Алла? Понятие счастья относится, наверное, к очень сложным, туманным категориям. Но жизнью своей я довольна.
   – А это не переходит иногда в самодовольство?
   – Нет. Я просто не хотела бы начинать жизнь заново.
   – А я совсем потеряла всякие ориентиры в жизни. И мне бы так хотелось начать все сначала!
   – Почему?
   – Нет, лучше вы мне ответьте: что делает вашу жизнь счастливой?
   – Ее полнота. У меня есть муж, которого я не просто люблю, а считаю человеком, по-своему совершенно удивительным. И это уважение помогает мне переступать через мелкие, но неизбежные семейные недоразумения.
   Алла сказала: «Раз» – и загнула палец.
   – У меня есть работа, которую я считаю своим призванием, несмотря на все ее трудности и неудобства. И тот интерес, который я испытываю к своему делу, рождает, несмотря на сильную усталость порой, огромное моральное удовлетворение.
   – Два, – сказала Алла и загнула еще один палец.
   – У меня есть друзья. Это очень интересные люди, и почти о каждом из них можно было бы написать книгу, которой бы зачитывались все. И в трудную минуту жизни они уже доказали, какие они настоящие большие люди и какие верные друзья!
   – Три, – сказала Алла и загнула еще один палец.
   – Ну и Аленка, конечно, – засмеялась Валя.
   – Четыре, – сказала Алла…
   – Аллочка, здесь счет вовсе не арифметический. Но уж если считать, то эти точки – полюса, которые создают в нашей жизни необходимое всем нам напряжение…
   – Ах, Валюша, милая, какая разница в счете – арифметический, физический он или моральный! Важно, что вам есть что считать. А мне что считать? Тряпки свои? Или банки с французским кремом? Да пропади это все пропадом! – И она совершенно неожиданно, глухо, без слез, зарыдала.
   Аленка испугалась и стала гладить ее по волосам, по лицу, по рукам:
   – Тетя Аллочка, ну, миленькая, не плачь, ты же знаешь, что мы с мамой твои друзья…
   – Знаю, деточка, знаю. – Алла уже справилась с собой и глядела на Валю сухими блестящими глазами. – Что делать? Что делать? Это же бред какой-то, а не жизнь. Ведь мы не любим, не уважаем друг друга, не понимаем ни слова, хотя вроде оба говорим по-русски. Вот сегодня у него отгул – заперся с этим пьянчугой и о чем-то полдня шу-шу-шу да шу-шу-шу. Ни одного знакомого приличного – все рвань, подонки какие-то. Когда-то были у меня друзья. Всех до единого отшил. «Не пара они тебе, ни к чему они тебе, одна зависть да сплетни будут только!» Вот так зависть! Они уже все врачи да инженеры давно, а я – прислуга в орлоновом костюме. И чему завидовать? «Волге» экспортной? Так на кой черт она мне нужна, когда я больше пешком люблю ходить. Не могу больше! Надо что-то делать. Ведь мне двадцать пять лет уже! Все проморгала, везде к настоящей человеческой жизни опоздала.
   – Эх, Алла, если двадцать пять лет – это конец всего, то мне в свои тридцать пять что говорить? Вы добрый, неглупый и по природе своей здоровый человек, у вас еще так много всего впереди!

Восемнадцать часов

   Сегодня должна прийти беда. Какая? Откуда? Неизвестно. Но беда придет обязательно. Это Лиза знала точно. Она проснулась с ощущением беды. Даже не так. Это чувство пришло еще раньше. Она запомнила время – половина четвертого ночи. Лиза проснулась от духоты, и еще в дремоте привычно протянула руку к Генкиному лицу. Но рука повисла в воздухе, потом упала на пустую прохладную подушку. Лиза села рывком на постели – Генки рядом не было. В квартире тихо. Она встала и, не зажигая света, пошла на кухню. В рассветном голубом сумраке она увидела Генку. Он сидел на полу, прислонившись спиной к холодильнику, по-турецки скрестив под собой ноги. Голова свесилась на грудь. Сначала ей показалось, что Генке плохо. И почти в то же мгновение увидела, что у него в руке тускло поблескивает черной сталью пистолет. Ей стало жутко. Она подошла к нему на цыпочках, надеясь, что это ей в темноте показалось. Нет, ей не показалось, это был самый настоящий пистолет. Такой был когда-то у отца, и она неожиданно вспомнила, что он называется вальтер.
   «Боже мой, что же это? – в ужасе подумала она. – Неужели он из-за служебных неприятностей хотел покончить с собой? И откуда у него пистолет?»
   Она присела рядом с ним, и ею овладела такая же растерянность, как пятнадцать лет назад, когда она в один день потеряла родителей. Что же делать? Разбудить его и спросить? Но о таких вещах не спрашивают…
   Крот спал тяжело, ему снились какие-то кошмары. Он стонал и скрипел зубами во сне. И Лиза с горечью подумала, что дворника Степана Захаровича она знает лучше, чем самого дорогого ей человека. Чем он живет, чем занимается, где бывает – ничего ей не известно. Иногда ей казалось, что он вовсе не внешней торговлей занимается. Однажды бессонной ночью она вдруг подумала, что Генка контрразведчик. И так считала довольно долго, никогда не задавая вопросов. А потом эта мысль ушла как-то сама собой. У нее не было знакомых контрразведчиков, но она почему-то думала, что они совсем другие. Это должны быть твердые, убежденные люди. А Генка – нет, у него нет никаких убеждений. И твердости мужской тоже нет. Это она точно знала, хотя он и вел себя очень уверенно, даже нагло иногда. Лиза представляла себе, что он и на работе ведет себя так же и все считают его человеком очень твердым и решительным. Но она женщина, и она знает лучше всех. Не дай бог ему попасть в серьезные жизненные передряги: он их не вынесет. Слишком много сил уходит на показуху, ничего на фундамент не остается. В таких передрягах Генка может что угодно плохое сделать. И она должна уберечь его от этого, потому что она его любит и она его гораздо сильнее. Она это поняла давно. Вот, видно, и сбывается то, что она обдумывала долгими бессонными ночами. Пришли передряги.
   Она погладила его рукой по голове:
   – Геночка, тебе плохо?
   – А? Что? – встрепенулся Крот, глаза его смотрели бессмысленно. Он медленно приходил в себя.
   – Тебе плохо, Гена?
   Он повернулся к ней боком, стараясь незаметно засунуть вальтер в карман.
   – Что с тобой, Геночка?
   – Плохо мне, Лизок, плохо. Со здоровьем плохо – бессонница мучает, всю ночь по квартире болтался.
   – И все?
   – Все. А тебе этого мало?
   – По уши хватает. Поедем, Гена, на юг, в дом отдыха. Ты же извелся весь. Тебе надо отдохнуть, развлечься немного, и пройдут все твои неприятности.
   Крот обнял ее за голову:
   – Эх, Лизок, Лизок! Погоди немного. Еще недельку – и поедем. И все отлично будет…
   – Гена, а что за открытку ты получил для Виктора Михалыча?
   Крот задумался на мгновение:
   – Понимаешь, это дело весьма тонкое, и я бы не хотел его обсуждать. Меня и тебя это не касается.
   – А зачем у тебя дома пистолет?
   Крот посмотрел ей в лицо, и она увидела, как в его черных глазах заблестели светлые огоньки злобы.
   – Раз есть – значит надо. Так надо.
   – Это не ответ.
   – Ответ. Я тебе говорю, что ответ. – Потом отвел глаза и сказал: – Ты же не маленькая, должна понимать, что есть вещи, о которых никому не говорят. Никому.
   – Жаль. Тогда идем спать, здесь для этого не самое удобное место…
   Она не поверила ни одному его слову и пролежала до света без сна. Потом коротко, тревожно задремала и, когда проснулась, почувствовала: сегодня придет беда…
   Лиза работала в этот нескончаемый жаркий день, как всегда, аккуратно, вежливо, но без блеска, который делает хороших мастеров художниками. Она накручивала пряди волос, ловко надевала бигуди, промывала эти пряди в едком красителе, сухо щелкали в руках ножницы, вырастали холмы и бастионы сложных дамских причесок, она расписывалась в карточке и, кажется, беспрерывно говорила: «Следующая… следующая…» – и ожидала, задыхаясь от жары и непонятного страха, когда следующей войдет беда.
   И когда заведующая вышла в зал и сказала: «Лиза, загляни ко мне на минуточку…» – она поняла: вот она, пришла.
   В маленьком кабинетике она увидела высокого парня. Заведующая сказала:
   – Вот это наша Лизочка Куликова, – извинилась и вышла, плотно затворив за собой дверь.
   – Присаживайтесь, Елизавета Алексеевна, – подвинул ей парень стул.
   – Спасибо, я постою. Рассиживаться некогда – у меня народ!
   – Видите ли, у нас разговор важный будет, так что лучше присесть – в ногах, как говорится, правды нет. А нам с вами одна правда нужна сейчас. И мне, и вам.
   – А кто ж вы такой, чтобы я с вами только по правде говорила?
   – Я с Петровки, тридцать восемь. Инспектор Тихонов. Не слыхали?
   – Нет, – растерянно ответила Лиза и, еще не понимая, что к чему, подумала: «Вот оно!»
   – Ну вот, будем знакомы. – И Тихонов улыбнулся так белозубо-широко, что Лиза невольно ответила слабой вымученной улыбкой.
   – Елизавета Алексеевна, беседа у нас с вами будет большой, и я бы очень хотел, чтобы она получилась сердечной.
   – А зачем это вам?
   – Это не мне. Это нужно закону. И закон стоит за нас всех и за вас тоже. Мы с вами почти ровесники. Можно, я буду называть вас Лизой?
   – Да, конечно…
   – Мне надо, чтобы вы, Лиза, ответили на несколько вопросов. И давайте сразу договоримся: пусть у нашего разговора будет один пароль – правда! Идет?
   – Идет, – кивнула Лиза.
   – Вы знаете человека по фамилии Балашов?
   – Нет.
   – Лиза!
   – Я, честное слово, не знаю никакого Балашова!
   – Хорошо. Посмотрите тогда на эти фотографии, может быть, какое-то из этих лиц вам знакомо?
   Лиза посмотрела три фотографии и сразу же протянула Тихонову фото, на котором был изображен Балашов.
   – Это Виктор Михалыч!
   – Кто он?
   – Начальник моего Гены.
   Тихонов уже булькнул горлом, но вовремя затолкал обратно чуть не вырвавшийся вопрос.
   – Так, отлично. Это и есть Балашов.
   – Но я этого действительно не знала!
   – Я вам верю. Скажите, в каких вы с ним отношениях?
   Лиза пожала плечами:
   – Да я его видела всего раза два.
   – Вы знакомы семьями, бываете друг у друга в гостях?
   – Видите ли, товарищ Тихонов, я хорошо знаю его жену – она моя постоянная клиентка. А потом случайно обнаружилось, что он Генин начальник. Как-то раз он был у меня дома по делу.
   – Давно это было?
   – Весной еще. По-моему, в марте.
   – Что он у вас, Лиза, делал дома?
   – Он привел ко мне пожить на несколько дней их общего знакомого.
   – Знакомый после этого бывал у вас?
   – Да. Месяц назад. Пробыл один день.
   – Как он выглядел, этот знакомый? Постарайтесь поточнее вспомнить его внешность.
   – Пожилой, лет за шестьдесят, седой, с усиками щеткой, высокий, очень худой. Продолговатая голова, прическа с прямым пробором, глаза у него, по-моему, серые…
   – Прямо готовый словесный портрет! – воскликнул весело Тихонов.
   – Я же парикмахер, у меня взгляд профессиональный, – объяснила растерянно Лиза.
   – Лиза, вы не запомнили, как его звали?
   – Фамилию я вообще не знаю. А звали его Порфирий Викентьевич.
   – Взгляните, пожалуйста, может, вы его опознаете на этих фотографиях?
   Лиза безошибочно показала на фото Коржаева.
   – Так. Дальше. Вам известно имя Макс Цинклер?
   – Нет, никогда не слышала даже.
   – Это точно?
   – Мы же договорились!
   – Верно. Прошу прощения. А когда вы видели последний раз Балашова?
   – Вчера вечером.
   – В связи с чем?
   – Днем Геннадий получил какую-то открытку. Он плохо себя чувствует, поэтому попросил меня съездить к Виктору Михалычу на дачу и сказать, что письмо он получил. И попросил еще передать, чтобы он обязательно был завтра на каком-то совещании.
   – Ясно. Значит, Балашов с самой весны у вас дома не был?
   – Нет. Во всяком случае, я этого не знаю.
   – То есть как не знаете? Разве он мог без вашего ведома…
   – Но он мог приходить к Геннадию, когда я была на работе.
   – Геннадий – это ваш муж? – как-то между прочим, безразлично спросил Тихонов.
   – Да-а, – поколебавшись, ответила Лиза.
   – А он что, прописан у вас?
   – Нет. Мы с ним не зарегистрированы.
   – А как его полное имя?
   – Геннадий Александрович Тарасов. Он работает в Министерстве внешней торговли.
   – Раз уж у меня в кармане целый альбом, потрудитесь еще, пожалуйста, Лиза, взгляните, нет ли в нем вашего мужа? – Тихонов протянул ей фотографию Крота. Он задыхался. Засунув палец за воротник рубашки, Стас хотел отстегнуть верхнюю пуговицу, но пуговица не вылезала из размокшей петли, и он просто оторвал ее. – Он?!
   – Да, это Гена, – прошептала Лиза, держа в руках фотографию Крота.
   Она поняла: произошло что-то ужасное и Генка имеет к этому отношение. Но как спасти его – она не знала. Врать? А что врать, когда она не знает, может быть, от вранья всем будет хуже! И ее Генке, и ей, и этому белозубому оперативнику, и всем, всем на свете!
   – Скажите, Лиза, ваш муж сейчас в Москве или, может быть, он в командировке?
   – Послушайте, товарищ Тихонов, я понимаю, что произошло что-то очень неприятное. Но я вас уверяю, что Геннадий здесь ни при чем. Он сейчас в отпуске и из-за того, что плохо себя чувствует, вообще не выходит на улицу уже две недели…
   – Лиза, мы условились говорить правду. Так знайте, что сегодня утром Балашов с преступными целями встретился у вас дома с неким гражданином. Поэтому мне нужно увидеться с вашим мужем, а в квартире сделать обыск.
   – Вот и пришла, – упали у Лизы руки на колени.
   – Что?
   – Нет, это я так, про себя…
   – Подождите меня здесь минуту. – Тихонов вышел в соседнюю комнату, оставив открытой дверь, чтобы видеть коридор. Набрал номер. – Борис Иванович? Я, Тихонов. Вышли на Крота, высылайте туда опергруппу. Пусть ждут меня около дома…

Девятнадцать часов

   Солнце перевалило через крышу и яростно бросилось в окно. И настенные часы, будто разбуженные его лучами, вдруг заскрипели и надтреснуто ударили: бам-м! Крот вздрогнул, посмотрел на темный циферблат. Ой как долго ждать еще! Хромой должен прийти завтра в это же время. Надо ждать еще сутки. Двадцать четыре часа. Тысяча четыреста сорок минут. А секунд – не счесть! Какие вы тяжелые, вязкие, минуты, без конца.
   «Будет там тюрьма или нет, а пока что мне Хромой одиночку организовал. Ох, како-ой змей! Заиграет он меня, как есть заиграет. Не дать долю просто так побоится: знает, что я пришью за это… Придумает что-нибудь. Но обманет обязательно! Да черт с ней, с долей! Дал бы только паспорт приличный и на дорогу, уехал бы отсюда на кулички куда-нибудь. От уголовки, от ОБХСС подальше, выбраться бы только из этой однокомнатной берлоги! А что толку? Милиция везде есть. Что же делать? Ох, тоска какая!»
   Крот взял в серванте оставленную Балашовым бутылку «Двина». Налил в стакан, морщась, большими глотками выпил. Нашел зеленое морщинистое яблоко, укусил раз, но есть не хотелось, и он выплюнул прямо на паркет. Завалился на тахту, закрыл глаза, и все мягко заколыхалось перед ним.
   Как задавила его эта хромая собака! Уж очень он умен, Хромой, нехорошо умен! Крот вспомнил свой первый разговор с ним. Сидел перед Хромым тогда тихонько, протирал платком стекла очков. Хромой остро глянул:
   – Ты зачем очки носишь?
   – Как зачем? – растерялся Крот. – По близорукости…
   – Врешь, – спокойно сказал Балашов, небрежно пояснил: – Маскируешься плохо. У близоруких людей без очков вид глуповатый, а у тебя – ишь какая хищная рожа! Ты, наверное, жаден очень?
   – Да нет…
   – Снова врешь. Да ты не смущайся. Мне такие люди нужны. – Потом сказал, и Крот не понял, всерьез или шутя: – Простые стекла в оправе тоже улика. Ты бы еще синие очки надел, как Паниковский…
   Давно было. Сколько воды утекло после того разговора. И вроде был уже момент, когда он мог прижать Хромого лопатками к полу. Да вот, гляди ж ты, – сам лежит, чуть жив, как милости, ждет подачки Хромого. Это свою-то долю! Кровно заработанную! А эта сволочь еще выкаблучивается: захочет – даст, не захочет – пошлет к черту. Дожил ты, Крот, до хорошей жизни…
   Не было сил злиться, орать, бесноваться. Он боялся думать о том, что будет, и думал только о том, что было и чего уже не вернешь. Зачем он согласился тогда ехать в Одессу? Ну разве можно быть таким идиотом? Не поеду – и все! Ну поймали бы, допустим, – отсидел свой пятерик и вышел.
   Он молодой еще, здоровый. Женился бы на Лизке или на другой какой, прожил бы как-нибудь. Занялся бы прежним делом, коль работать не хочется. Не даром же он свою кличку носит. Крот вспомнил, как давным-давно он получил ее: чтобы не попасть на глаза милиции как лицо без определенных занятий, заключил договор с конторой по заготовке пушнины. Все приятели завистливо хохотали, когда он показывал свой мандат, где назывался «уполномоченным по отлову кротов». Не шутка же – факт! И дела свои потихонечку делал…
   «А сейчас – все! Особо опасный преступник! Если наследил у старичка в Одессе, каждый милиционер на улице меня теперь в лицо знает. Ой, что же я наделал! Как меня этот гад связал! На улицу выйти нельзя. Что же мне теперь – сгнить тут, что ли?» Крот в возбуждении вскочил с тахты, пробежал по комнате. Налил еще стакан коньяка, жадно выпил. Эта вспышка обессилила его, он снова лег на тахту.
   «А почему Хромой меня так уговаривал никуда отсюда не выходить? А что, если он сюда уголовку наведет? Анонимкой. Мол, сидит беглый каторжник сейчас по такому адресу, пока все вы ушами хлопаете… Он же понимает, что я про него не заикнусь – иначе обязательно Одесса всплывет. А он пока что сдаст товар этому проклятущему Максу и нырнет куда-то на дно. Что же это я, совсем пропал? А вдруг все-таки наследил у старика и мне суд предложит принять девять граммов? Советский суд, он и жуликов не разрешает давить самовольно! Ах, хромая гадина, что же ты со мною сделал? Как заплел насмерть – вздохнуть нельзя! Словами своими закрутил. Липкие они у него, умные, много их – не вырвешься! Как это он любит говорить: „Главный твой порок, Крот, в отсутствии высоких принципов. Ты же ведь и девятую заповедь рассматриваешь только в свете сто сорок шестой статьи Уголовного кодекса…“
   Никого, никого не осталось! Джага, гад, кусошник, если бы не я, сдох бы в лагере! Я же его откормил ворованными пайками. И этот помоешник сейчас мне поет: „Независимость имею…“ Ах, гнида несчастная! Дай мне бог только выкарабкаться отсюда – кровью плеваться будете, заплатите мне сполна за эту одиночку, на всю жизнь Крота запомните!
   …Лизка одна на всем свете меня любит. Больше ни один человек. Да и она-то наверняка какую-нибудь мыслишку при себе имеет. Думает, наверное, что я большой внешторговский босс, собирается со мной за границу ехать. А кукиш не хочешь? В тюрьму, в Потьму, со мной не желаете, дорогая невеста? Ах не желаете! Вы, оказывается, вовсе собирались со мной в Монреаль, на Всемирную выставку? Так нате, выкусите! Вы, наверное, полагаете, что у меня в МИДе задержка с заграничным паспортом? Извините! В заграничном паспорте графа „фамилия“ узкая – мои шесть фамилий туда не влезут. Вот так! Угодно? Нет? Катитесь тогда…»
   Крот прямо из горлышка допил остатки коньяка.
   «Нет, дорогой друг мой и компаньон, гражданин Хромой! Если вы уже отправили анонимочку, то милиция здесь найдет от мертвого осла уши. Вот так, уважаемый Виктор Михалыч!
   Уходить надо. Скорее. А если уже дом оцепили? Если у дверей возьмут? И за Коржаева?.. Красный свет зажигается за два часа, и гонг…»
   Крот обессиленно упал на стул. Он был совершенно мокрый и чувствовал такое же головокружение, как утром в шкафу. Сейчас упадет в обморок…
   – Нет, врете, не упаду! Мне не хочется смотреть на красный свет, не хочу слышать гонг. Я жить хочу. Жи-ить! – заорал он. – Я не хочу умирать, а они чтобы все жили! Я не хочу умирать! – И вдруг, разорвав воротник рубашки, истерически зарыдал. Слезы текли по грязным небритым щекам, смешиваясь с каплями пота, оставляя в бороде темные потеки. – За что мне умирать? Я молодой, жи-ить, жи-ить!
   Тряслись руки, лицо, и он катался головой по столу, повторяя визгливым шепотом одно слово: «Жи-ить! Жи-ить!»
   Потом встал, обвел мутными красными глазами комнату. Стены были залиты кровавым багрянцем заката. «Уходить! Уходить отсюда скорее! Хромого потом по телефону найду. К старухе надо ехать в Останкино! Туда никто дорожки не знает».
   Он надел пиджак, взглянул на часы. Двадцать две минуты восьмого. Потом подумал, что так нельзя выходить на улицу: в таком виде, с бородой, с разорванной рубахой, он будет привлекать внимание. Побежал в ванну и, вырывая клочья волос, торопливо водил электробритвой по лицу. Умылся, пригладил волосы, надел чистую рубашку. Из шкафа достал чемоданчик, положил в него пачку бумажек, еще пару рубах, носки. A-а, черт с ними! Некогда. Надо написать пару слов Лизке. Но под рукой не было карандаша. Ладно, потом позвоню в парикмахерскую… Уже дошел до двери, вернулся. А что, если она испугается и заявит в милицию, будто он пропал? Снова начал шарить по карманам, но ручка куда-то запропастилась. Зажег спичку и обгорелым концом нацарапал на листе бумаги: «Я ушел. Позвоню. Гена».
   – Все, теперь все…

Девятнадцать часов тридцать минут

   – Здравствуй, Шарапов, – сказал Тихонов. – Вы здесь давно?
   – Только что прикатили. – Круглолицый, невысокого роста оперативник со спокойными голубыми глазами взглянул на часы. – Ехали четырнадцать минут. Ребят послал посмотреть, нет ли черного хода.
   – Нет. Я уже узнавал. Но на шестом этаже есть чердачный переход.
   – Ясно. Пошли!
   – Пошли, отец.
   – Интересно, у него пушка есть?
   – Вы имеете в виду огнестрельное оружие, майор Шарапов? В переводе с жаргона?..
   – Не язви, сынок, с моей клиентурой и не к тому привыкнешь. Это вам хорошо: клиент у вас интеллигентный, хоть про литературу с ним во время обыска беседуй.
   – Между прочим, клиент, к которому ты идешь с протокольным визитом, проходит по линии ОБХСС…
   – Ведомственные споры – это сейчас не актуально.
   – А я не спорю. Просто напоминаю, что вы мне приданы в усиление. И войду туда первым я.
   Шарапов покачал головой:
   – Не-е. Он в нашем розыске.
   – Ну хватит, – твердо сказал Стас. – Я тебе сказал уже. Все.
   Он незаметно пощупал задний карман, в котором лежал пистолет:
   – Пошли.
   Тихонов подошел к машине, вытер с лица пот ладонью, открыл дверь:
   – Идемте, Лиза. И не волнуйтесь.
   Лизу трясло, хотя влажная духота на улице была уже нестерпима. Она взяла Тихонова за руку:
   – Что будет?
   Тихонов хотел улыбнуться, пошутить, по улыбка получилась кривая, и он сказал грустно:
   – Не знаю, Лиза. Это все очень сложно. – Потом подумал и спросил: – У него оружие есть?
   Лиза вспомнила холодный мерцающий блеск вальтера и заплакала:
   – Он совершил преступление?
   – По-видимому, да. И очень тяжкое.
   Она заплакала сильнее, и на шее у нее прыгал маленький комочек, и она никак не могла задушить своих слез, давилась ими. Тихонову казалось, что сердце у нее прыгает и рвется в горле и она не выдержит этой духоты, горя и напряжения. Он обнял ее за плечи и вошел с ней в подъезд. Сзади стоял, не глядя на них, Шарапов, и по его широкоскулому лицу было видно, что настроение у него отвратное.
   – Скажите, Лиза, я вас снова спрашиваю: у него есть оружие?
   – Не могу я, не могу! Ведь я его люблю! И это предательство…
   – Это не предательство, – сказал Тихонов, – это человеческая честность. Хотя бы потому, что я могу через минуту получить пулю в живот. И если это случится, то потом его расстреляют.
   Лиза молчала.
   Стас отпустил ее и повернулся к товарищам:
   – Топаем наверх, Шарапов. Открой только дверь лифта, чтобы кто-нибудь не вызвал сверху.
   Когда они уже были на площадке второго этажа, Лиза свистящим шепотом сказала:
   – Стойте. Стойте, Тихонов!
   Стас перегнулся через перила, холодно спросил:
   – Что?
   – У него пистолет есть. Вальтер. И он, наверное, с ним никогда не расстается. Я видела его…
   Тихонов обернулся к Шарапову:
   – Во-о, дела-то! А, отец?
   Лиза бежала за ними по лестнице:
   – Подождите! Я пойду с вами. Я сама открою дверь. Я не хочу, я не хочу, чтобы его расстреливали… Я его дождусь…
   – Не ходите с нами, – остановил ее Тихонов. – Стойте здесь. Дайте мне ключ. Оставайтесь на месте, вы можете все испортить. Сейчас подойдут наши товарищи, вы обождите нас вместе с ними… – Потом спросил: – У вас цепочка на двери есть?
   – Нет.
   Они поднялись еще на один этаж. Постояли.
   – Что это ты так тяжело дышишь? – спросил, усмехаясь, Шарапов.
   – Жара. А ты?
   – А мне страшновато, – просто ответил Шарапов и негромко засмеялся.
   – Шарапов, ты ли это говоришь, старый сыщик?
   – Он, между прочим, приготовил нам для встречи вовсе не шампанское. Эта штука не только хлопает, она и бьет неплохо…
   – Ну а?..
   – Вот тебе и «ну»! Не боятся пуль только те, кто под пулями не бывал. Да чего тебе рассказывать, ты ведь сам штопаный?!
   – Поди-ка, чего шепну на ухо. – Тихонов подтянул его за рукав и сказал отчетливо: – Знаешь, Володя, мне тоже малость того… не по себе. Ну не то что я его боюсь! Не его! Очень жить еще охота!
   Внизу хлопнула дверь. Шарапов перегнулся и посмотрел вниз, в шахту:
   – Все, сынок, пошли. Там наши.
   Посмотрели друг на друга, и Шарапов пожал Стасу руку выше локтя:
   – Давай…
   Бесшумно поднялись на четвертый этаж, остановились перед дверью с табличкой «25». По телевизору, видимо, передавали футбол, потому что из двадцать шестой квартиры доносился гомон и неожиданно раздался мальчишеский крик:
   – Пенальти! Пендаля им!
   Тихонов достал из заднего кармана пистолет и переложил его в левую руку. В правой он держал ключ. Поплевал на него – чтобы не скрипел в замке. А может быть, на счастье. Вставил в скважину и неслышно повернул. Шарапов толкнул дверь плечом, и они вбежали в квартиру. Было тихо, сумеречно, пусто…
   – Ушел, гад! – простонал Тихонов. – Ушел только что! Вон сигарета в пепельнице еще не догорела…
   Оперативники заканчивали обыск. Дворничихи-понятые тяжело вздыхали, томились. Тихонов сидел перед Лизой, равнодушной, серой, безразличной. «Как зола в печке…» – подумал Тихонов.
   – Скажите, Лиза, – протянул он ей листок с черными каракулями, – куда он вам собирается звонить?
   – На работу, наверное.
   – А сюда он может вернуться?
   – Может. Только вряд ли.
   – Он свои вещи все забрал?
   – Нет. Вон его костюмы висят.
   – Володя, ты смотрел его вещи? Ничего нет? – обернулся он к Шарапову.
   – Как щеткой вычищено. Вот только в плаще посадочный талон на самолет.
   – Ладно, внеси в протокол, потом разберемся.
   – Лиза, как же вы не знаете, где он живет?
   – Так вот и не знаю. Не интересовало это меня. Мне важно было, чтобы он рядом…
   – У него свое жилье в Москве или он снимал?
   – По-моему, снимал комнату.
   – Ну район хотя бы знаете?
   – В Останкине где-то. Кажется, он говорил, что на Мавринской улице. Да-да, на Мавринской. Мы как-то в Ботанический сад ходили, и он сказал, что здесь неподалеку живет.
   – А номер дома или квартиры?
   – Не знаю. Помню только, что в старом домишке жил…
   – Почему вы думаете, что в старом?
   – Он жаловался всегда, что нет ванной, а он привык каждый день принимать.
   – Ладно, и на этом спасибо.
   Подошел Шарапов.
   – Ну, Владимир Иванович, что-нибудь интересное есть?
   – Ничего.
   – Оставляй засаду – и поехали…

Двадцать один час

   Стемнело сразу. Солнце провалилось в тяжелые клубящиеся облака, как монета в прореху. Но прохладнее все равно не стало. И оттого что тягучий низкий голос Эдиты Пьехи из динамика страстно твердил: «Только ты, только ты…» – дышать было, казалось, еще тяжелее. Валя села в кресле у окна, щелкнула зажимом на задней стенке проигрывателя.
   Изящная тонкая пружинка с грузиком на конце, незаметно прижавшись к подоконнику, свесилась наружу. За окном ярко вспыхнула зарница, похожая на далекую молнию.
   Настраиваясь на нужную волну, Валя вставила в ухо крохотный наушник и негромко, но внятно произнесла в маленький микрофон:
   – Луна, Луна, я Звезда, я Звезда… Прием.
   Повторила. В наушнике раздался треск. Валя пробормотала: «Вот черт! Разряды сильные… Гроза будет».
   После нескольких мгновений тишины раздался далекий, но отчетливо слышный голос:
   – Звезда, я Луна, вас слышу. Прием…
   – Докладываю. К наблюдению приступила, запрашиваю график связи… Прием.
   – Вас понял. Имеете непрерывную связь с оперативным дежурным. Прием.
   – Вас поняла. Отбой…

Двадцать два часа

   – Хошь сверху бросайся, – показал Тихонов на ажурный стакан строящейся телевизионной башни.
   Машины с визгом прошли поворот, фыркнули на последней прямой и влетели в ворота 138-го отделения.
   – Брось гудеть. Найдем, – ответил Шарапов.
   – Думаешь?
   – А чего там думать? Факт, найдем, – расплылся круглым своим лицом Шарапов. – Ты думаешь, он тебе только нужен? Мы его полтора года ищем, ищем, и вот он только первый раз всплыл.
   В дверях Тихонов пропустил Шарапова вперед, и они вошли в дежурную часть, жмурясь от света.
   Разомлевший от жары немолодой лысоватый дежурный говорил какому-то пьянчужке:
   – Давно тебя пора лишить родительских прав, раз навсегда совсем. Ну какой ты ребятам родитель? Горе им от тебя одно. Вот и поставим этот вопрос перед комиссией, раз навсегда совсем…
   Пьяница горестно икал.
   Оперативники подошли к барьеру.
   – А, товарищ Шарапов! – уважительно сказал дежурный. – Здравия желаю. Что приключилось?
   – Поговорить надо.
   Дежурный встал, позвал из соседней комнаты старшину:
   – Быков! Замени меня, я с товарищами побеседую. Если этот, – он кивнул на пьянчужку, – будет проситься домой, не пускай покуда, пусть подумает о своем поведении, раз навсегда совсем…
   В маленькой комнатке устоялся тяжелый запах ружейного масла, сапожной ваксы и крепкого табака. Дежурный открыл зарешеченное окно.
   – Слушаю вас, товарищ Шарапов!
   Шарапов коротко объяснил, что им надо. Дежурный задумался.
   – Книг домовых-то у нас нет. В ЖЭКе они раз навсегда совсем. А паспортный стол давно закрыт. Прямо беда! Постойте, сейчас мы найдем Савельева, оперативника, это его территория, он ее как свои пять пальцев знает. Он вам сразу скажет, где можно искать. Поедет с вами, и возьмете того…
   – Раз навсегда совсем? – спросил серьезно Тихонов.
   – Что? – растерялся дежурный. – А, ну да!..
   – Все ясно, – встал Шарапов.
   – Так что, звонить Савельеву? – спросил дежурный. – Он живо будет…
   – А где он живет? – поинтересовался Тихонов.
   – Да здесь же, на Третьей Останкинской. Подождете?
   – Некогда, – отказался Шарапов. – Вы нам дайте человека. Мы поедем к Савельеву домой, чтобы сразу тронуться – времени терять нельзя. А вы ему пока позвоните, чтобы собрался.
   Они вышли в дежурную часть. Быков читал «Вечерку», в углу тихо бубнил закипающий на плитке медный чайник. Пьяница сочно похрапывал на деревянной скамье.
   – Хорошо, Тихонов, а? Благодать?
   – Куда как. Ладно, поехали.
   Дежурный сказал Быкову:
   – Поезжай с товарищами к Савельеву. Покажешь квартиру…
   Машины рванулись на улицу. Тихонов повернул ветровик на себя и расстегнул рубашку. Тугая резиновая струя теплого ветра ударила в грудь. Тихонов жадно вдыхал его и не мог надышаться, потому что там, внутри, под сердцем, что-то пронзительно тонко, сверляще болело. «Набегался сегодня по жаре», – подумал он.
   Шофер неодобрительно покосился на него:
   – Прикройте окошко, товарищ Тихонов, а то вам насифонит…
   – Ерунда, дядя Коля, на улице сейчас, наверное, не меньше тридцати.
   – Ну да! Я по себе знаю эту паскудную погоду. Весь мокрый – как подует, так насморк готов. Как в аптеке.
   – Ничего, дядя Коля. Я здоров как бык.
   Сзади зашевелился тщедушный Быков:
   – Вот уж мне-то не повезло с фамилией. Прямо насмешка какая-то! При моей фамилии такую сложению щуплую иметь?
   – Сложение, Быков, пустяки, – сказал Шарапов. – Ты духом силен, наверное.
   – «Отличника милиции» имею, – гордо отозвался Быков.
   – А ты еще про сложение толкуешь, – засмеялся Тихонов.
   Машины выехали на площадь. В прожекторах холодно сияла кривая титановая игла – обелиск космонавтов.
   – Из титана весь. Самый прочный и тугоплавкий металл в мире, – показал на него Быков.
   Шарапов чиркнул спичкой, задымил папиросой:
   – На, Стас, закури.
   – Спасибо. Еще не научился.
   Шарапов затянулся, помолчал, потом сказал:
   – Я бы с ней поменялся на сегодня этими достоинствами…
   – С кем? – не понял Быков.
   – С иглой, – ответил Стас за Шарапова.
   Звонили в дверь долго. Ни звука.
   – Что же, нет его дома? – удивился Быков. – Он сменился с дежурства только, сказал, что спать идет. Может, спит так крепко?
   Позвонили еще раз. Открылась дверь соседней квартиры, вышла толстая немолодая женщина с дюжиной бигуди под капроновой косынкой.
   – Чего трезвоните? Нет их никого дома.
   – А Саша не заходил сегодня? – шагнул вперед Шарапов.
   – Заходил. Взял из холодильника продукты и поехал к теще. Ко мне заглядывал перед уходом, деньги оставил – за квартиру уплатить.
   – А вы не знаете, случайно, где теща живет?
   – А кто вы такие будете? – В этот момент она увидела Быкова в форме, незаметного за широкими плечами Шарапова. – С работы, наверное?
   – Да. Он очень срочно нужен, – сказал с нажимом Тихонов.
   – Срочно! А у вас «несрочно» бывает? – сварливо сказала соседка. – Какая-то бесова работа – ни днем ни ночью покоя нет. Все добрые люди спят, а Сашке чуть не через день: «Вставай, срочно!»
   – Его для того и поднимают среди ночи, чтобы все добрые люди спать могли, – улыбнулся Тихонов.
   – Да куда вы на ночь глядя тещу его поедете искать?
   – Некогда нам утра ждать. Вы же сами говорите, что у нас в милиции всегда срочно, – подлизнулся Шарапов.
   – Не знаю я, где его теща живет. Точно не знаю. Только помню, что Сашка как-то говорил, будто его теща в одном доме с моей дочерью живет.
   – А как зовут его тещу?
   – Не знаю. Жену Галей зовут.
   – А вашу дочку?
   – Ксения Романовна. В Марьиной Роще они живут, на Шестом проезде, дом восемь, квартира пятнадцать.
   – Спасибо большое…
   Садясь в машину, Тихонов задумчиво пробормотал:
   – Идет время, идет. Как бы Крот не надумал двинуться куда-нибудь…
   – Вокзалы, аэропорты и автостанции заблокированы.
   – Так. Ты, Быков, поедешь с нами. Ты у нас, – кивнул на его форму, – самый представительный сейчас…
   Оперативные «Волги» неслись в Марьину Рощу.
   Нажимая кнопку звонка, Шарапов молча показал Тихонову на часы – без десяти одиннадцать.
   – Кто?
   – Откройте, пожалуйста. Из милиции.
   В освещенном дверном проеме стоял молодой человек в пижаме, с рейсшиной в руке. Другой рукой он поправил очки.
   – Проходите. Чем, простите, обязан?
   – Прежде всего просим прощения за беспокойство. Мы нуждаемся в помощи вашей супруги.
   В прихожую вышла женщина в коротком красивом халате.
   – Ксения Романовна?
   – Да. В чем дело?
   – Здравствуйте. Нас адресовала сюда ваша мама. Она живет рядом с нашим сотрудником, который находится сейчас в этом доме у своей тещи. Не знаете ли вы ее – дочку зовут Галя? – спросил Тихонов.
   – Мне кажется, что это Галя Степанова. Она в третьем подъезде живет, на четвертом или на пятом этаже.
   – Большое спасибо. И еще раз извините.
   – Ничего, ничего… Да, квартира их на площадке слева…
   Когда шли вдоль длинного, как пассажирский пароход, дома, Шарапов сказал:
   – Чувствуешь, ветерок подул?
   – Ветерок! Ты посмотри на небо лучше, какие тучи идут. Гроза будет. Самое время для Крота сейчас рвануть отсюда…
   Вошли в подъезд. Тихонов подергал замок на лифте:
   – Вот скажи мне, какой это идиот придумал лифты на ночь запирать?
   – Позвони в гортехнадзор. Наверное, надо так.
   – Кому надо?
   – Откуда я знаю? Наверное, чтоб детишки одни не катались.
   – Какие детишки? Ночью?
   – Слушай, придумай мне вопросы полегче. Я и так от этой духоты погибаю. Рубаху хоть выкручивай.
   На четвертом этаже позвонили.
   – Сашу Савельева можно видеть?
   – Здесь нет никакого Саши, – сердито ответили через дверь.
   Позвонили на пятом. Кто-то прошлепал по полу босиком, щелкнул замок. Перед ними стоял заспанный рыжий парень в трусах.
   – Вот он! – облегченно выдохнул Быков.
   – Здравствуй, Савельев. Ну и зарылся ты, я тебе скажу, – протянул руку Шарапов.
   – Здравствуйте, товарищ майор. Раньше морячки говорили: «Если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте». Заходите пока на кухню, а то мои нестроевые улеглись уже…

   Тихонов пустил из крана воду, долго ждал, пока сольется. Поискал глазами стакан, но на столике было так же чисто и пусто, как во всей кухне. Нагнулся и долго пил прямо из крана тепловатую воду, а жажда все равно не проходила. В груди притаилась боль, и Тихонов подумал: «Ладно, пустяки. Завтра отосплюсь, и все пройдет. Устал здорово».
   Савельев вошел в кухню, светя красными кудрями, как нимбом. Он был уже в брюках и рубашке.
   – Что, сам сообразил? – усмехнулся Шарапов.
   – Не в гости же вы пришли, – хмуро ответил Савельев.
   – Понятно, не в гости. В гости мы бы к тебе пораньше заглянули. – И без всякого перехода спросил: – Ты Крота помнишь, по сводке? Костюка Геннадия?
   – Да-а. Припоминаю… А что?
   – А то, что он на твоей территории окопался.
   Бледное лицо Савельева скривилось.
   – Вот чума!
   – Эмоции придержи. Давай подумаем, где он может жить на Мавринской улице. Дом старый, без ванны.
   – Сейчас. – Савельев вышел из кухни и вернулся минуту спустя с двумя стульями. – Садитесь, товарищ, – сказал он Тихонову, жадно вдыхавшему воздух из окна.
   – Это Тихонов, из УБХСС. Они, собственно, на Крота и вышли, – представил Шарапов.
   Сели к столу.
   – Мавринская улица – пограничная полоса массовой застройки, – сказал Савельев. – Вся левая сторона – новые дома. Старые дома – только справа. Есть на правой стороне и новые. Старых домов у меня там… подождите, подождите… семь. Номера четвертый, шестой, девятый, четырнадцатый, шестнадцатый, двадцатый и двадцать восьмой. Так. Все они относятся к ЖЭКу номер восемь. Если хотите, давайте поедем сейчас к Берковской, она нам здорово может помочь.
   – Кто это?
   – Берковская? Ну, эта дама – целая эпоха Останкина – Владыкина. Она здесь всю жизнь прожила и лет двадцать работает в ЖЭКе. В новые дома много народу сейчас вселилось, за эти я вам не ручаюсь; а в старых домах она всех людей до единого знает.
   – Давай собирайся, поедем.
   – Голому собираться – только подпоясаться. Пошли. Подождите только – своим скажу.
   Оперативники вышли, дробно забарабанили каблуками по лестнице. Внизу их догнал расстроенный Савельев:
   – Жена к черту послала. «Житья, – говорит, – нет с тобой никакого».
   – Это она зря. Можно сказать, и без ее пожеланий туда направляемся, – бросил Тихонов.
   Шарапов захлопнул дверцу «Волги», весело сказал Савельеву:
   – Это, милый, пустяки. У тебя стажа еще маловато. От меня жена два раза уходила. Ни-чего! Возвращаются. Поехали!..
   Дверь открыла девочка с длинненьким тонким носиком, с грустными черными глазами:
   – А мамы нет дома…
   – Где же Анна Марковна, Женечка? – спросил Савельев.
   – Она с тетей Зиной в кино пошла.
   – Тьфу, напасть какая, – разозлился Тихонов.
   Савельев только вступил в игру, у него сил было больше.
   – А в какое кино?
   – В парк Дзержинского.
   – Женечка, не знаешь, на какой сеанс?
   – На девять часов.
   – Странно, – взглянул на часы Шарапов, – если на девять, то она уже должна быть дома.
   – Не знаю, – пожала девочка худенькими плечиками.
   – А может быть, там две серии? Ты не заметил, когда проезжали, что идет? – спросил Тихонов у Шарапова.
   – Нет.
   – Давайте так: оставим здесь Быкова. Как придет Анна Марковна, пусть они вместе идут в отделение. А мы поедем к кинотеатру, может быть, картина действительно в две серии, – тогда сразу ее перехватим, – предложил Савельев.
   – Дело, – одобрил Шарапов.
   – Сколько же мне сидеть здесь? – взмолился Быков.
   – Часок посиди. Пока, – махнул рукой Савельев.
   Машины, шипя, рванулись к Останкинскому валу.
   – Ну и вечерок, накатаемся досыта, – хмыкнул Тихонов.
   – За это имеешь тридцать суток отпуска, – подмигнул Шарапов.
   – Боюсь, что он мне понадобится прямо завтра.
   – То-то, будешь знать нашу муровскую работу, – съехидничал Шарапов.
   – Конечно, работа, мол, только у вас. У нас – курорт… Паланга…
   Машины развернулись и встали около входа в парк. Савельев уверенно шел по сумрачным аллеям к кинотеатру. Когда перед ними вырос огромный плакат «Безумный, безумный, безумный мир», Тихонов облегченно вздохнул. Сквозь тонкие дощатые стены летнего кинотеатра доносились выстрелы, грохот, вопли, хохот зрителей.
   – Объявляется перекур. А ты, Савельев, пойди разведай, как там и что.
   Уселись на скамейку. Шарапов глубоко, со вкусом затягивался папиросой. Внезапно сильной тяжелой волной подул ветер. Дружно зашелестели листья над головой. Тихонов поглядел вверх: в небе вспыхивали и быстро гасли отсветы молний. Он вытер платком пот со щек, шеи, лба и подумал: «Как было бы хорошо, если б стреляли только в кино!»
   Спросил:
   – Как ты думаешь, Владимир Иваныч, мир действительно безумный?
   – He-а, мир разумен. И добр. Нужно только уничтожить все, что плодит зло.
   – Ничего себе, простенькая работенка!
   – Была бы простенькая, не держали бы таких орлов, как мы с тобой, – засмеялся Шарапов.
   Вынырнул из темноты Савельев. Рядом с ним шла женщина.
   – Ты посмотри! – ахнул Тихонов. – Он вроде ее из кино выудил!
   – Здравствуйте, ребята, – просто, как со старыми знакомыми, поздоровалась женщина. В руках у нее была пачка вафель. – Сейчас мы с Савельевым подумаем, в каком доме это может быть, а вы пока погрызите, – протянула она оперативникам вафли.
   – Спасибо, – растерялся Шарапов.
   Анна Марковна о чем-то спорила с Савельевым, тот не соглашался, она напористо предлагала какие-то варианты. Потом Савельев сказал:
   – Анна Марковна уверена, что снимать комнату он может только у старухи Ларионихи. В других местах везде отпадает: или жить негде, или просто не сдают…
   Вновь ударил сильный порыв ветра. Он сорвал с какого-то динамика мелодичный звон, принес его сюда, напомнил: бьют куранты. Полночь. Начинается новый день. А Крот в это время…

Полночь

   Шадрин, стоя у открытого окна, прислушивался.
   – Слышишь? – повернулся он к своему заместителю Кольцову.
   Кольцов подошел к окну. Бам-м… – разносилось в теплой тишине летней ночи.
   – Куранты бьют, – задумчиво сказал Кольцов. – Полночь. Давай еще раз посмотрим план…
   Затихла музыка в «Эрмитаже», разошлись, поглядывая на грозовые тучи, последние посетители кинотеатра, шум откатился куда-то вглубь домов и переулков. Тихо. Изредка лишь на своей «Волге» прошелестит по улице бодрствующий таксист.
   Тихо и в большом здании на Петровке. Погасли бесчисленные окна на фасаде. На стене матово поблескивает белая табличка с цифрами «38». По тротуару вдоль узорной решетчатой ограды прохаживается постовой милиционер.
   А со стороны переулка ярко светятся большие зеркальные окна помещения дежурного по городу. Здесь не спят. Виден свет и в двух окнах углового кабинета на пятом этаже. Здесь ждут важных новостей.
   Над шахматной доской склонился Приходько. Он играет с молодым инспектором УБХСС Толмачевым. Болельщики – сотрудники МУРа Ульянов и Воронович – внимательно следят за игрой и наперебой дают советы Приходько. Его шахматные порядки изрядно потрепаны. Впрочем, он не слишком этим огорчается, благосклонно выслушивает противоречивые советы болельщиков и охотно следует им в порядке поступления. К добру это не приводит: Толмачев собирает своих коней вблизи вражеского короля, плотно запертого собственными пешками. Он делает еще один ход, флегматично произносит:
   – Предлагаю сдаться.
   – Обойдешься. Это с твоей стороны некорректно. Мы еще повозимся, – собирается сражаться до последнего Приходько.
   – Ну-ну…
   Сергей, наморщив лоб, напряженно всматривается в позицию. Неожиданно Ульянов говорит:
   – Недолго мучилась старушка в злодея опытных руках…
   – «Матильдой» звали, – довольно ухмыляется Толмачев.
   Приходько наконец обнаруживает, что последним ходом коня Толмачев поставил ему «матильду».
   – Конечно, – оправдывается Сергей, – когда все тут бормочут в уши всякое разнообразное… Давай следующую!
   – А уговор?
   Приходько кряхтит, морщится, закуривает. Остальные молча, с интересом смотрят на него. Понимая, что здесь уж не отвертишься – уговор дороже денег! – Сергей выходит на середину кабинета, становится в позу оратора и лихо декламирует:
   – Я жалкое шахматное ничтожество! Мне бы в бабки играть да с мальчишками по улицам гонять собак, а не садиться с мастерами за шахматы!
   Громкий хохот покрывает последние слова неудачливого гроссмейстера. Оторвавшись от коричневой папки уголовного дела, Шадрин и Кольцов завистливо смотрят на ребят.
   – Оружие, технику проверили, орлы? – спрашивает, улыбаясь, Кольцов. – Курево, бутерброды запасли?
   – Не извольте беспокоиться, товарищ майор, – отвечает за всех удобно устроившийся Толмачев. – Укомплектованы, как маршевая рота. Лично проверял.
   Партнеры начинают расставлять шахматы снова. Однако эту партию Приходько не суждено проиграть…
   Зазвонил телефон, Шадрин поднял руку, и все разом смолкли.
   – Шадрин. Да-да, слушаю, Стас. Нашли? Ты думаешь, он там? А кто это Берковская? Понятно. Шарапов согласен? Так. Хорошо, хорошо, сделаю. Проводника с собакой вышлю. Ладно, ладно, у нас все нормально. Связь имеем. Ну давай, Стасик, желаю удачи. Слушай… Ты ведь у нас большой гусар, смотри, Стас, не лезь напролом. Ну ладно, не буду… Давай, Стасик, счастливо… Ждем тебя!..
   Брякнула трубка на рычаге.
   – Стас с Шараповым пошли брать Крота. У этого негодяя есть вальтер, и неизвестно, сколько у него патронов.
   Приходько сдвинул доску в сторону. На пол упала пешка. Сергей сухо хрустнул пальцами…

Час ночи

   В наступившей тишине ветер хлестнул с неожиданной силой. Стукнула рама.
   – Прикрой, – сказал Балашов.
   Джага встал, кряхтя и тяжело посапывая, подошел к окну.
   – Гроза будет, Виктор Михалыч…
   – Это хорошо. А еще лучше, если бы она утром зарядила, да надолго.
   – Уж чего хорошего, – вздохнул Джага.
   – Ты что, грозы боишься?
   – Да не боюсь, а как-то не по себе: дьявольская это сила.
   – Ты, может быть, в Бога веришь?
   – Как вам сказать: верить не верю, а с почтением отношусь…
   – Это почему?
   – А вдруг он есть, Бог? Или что-нибудь в этом роде? А потом спросится за все, а?
   – Хм, коммерческий подходец у тебя ко Всевышнему!
   – А как же? Обратно ж, в нашем деле удача все решает…
   – Тоже мне джентльмен удачи! – зло засмеялся Балашов.
   – Не. Я не жентельмен. Я человек простой, но свое разумение имею.
   – Какое же это у тебя разумение?
   – Я так полагаю: когда Господь Бог, если он есть, делил человеческий фарт, то нарезал он его ломтями, как пирог. А народу много, и все свой кусок отхватить хотят. У кого, значит, голова вострее, а локти крепче, те первыми к пирогу и протолкались. Посочней ломти, с начинкой разобрали. А те, кто головой тупее да хребтом слабее, при корках и крошках остались.
   – Ты эту библейскую политэкономию сам придумал?
   – От батяни слышал.
   – Твой батяня, видать, крупный мыслитель был. Кулак, наверное?
   – Почему ж кулак? – обиделся Джага. – Не кулак. А хозяин справный был. Разорили. Дочиста разорили, босяки. Когда погнали лошадей на колхозный двор, думал, батяня кончится – почернел аж.
   – А где ж была твоя вострая голова тогда да крепкие локти?
   – Ну-у! Они ж миром всем грабили. Обчеством, погибели на них нет!
   – Подался бы в банду…
   – Не. Вот батяня подался тогда. Через месяц притащили, перед сельсоветом бросили – дырка от уха до уха.
   – А ты?
   – А чего я? Я жить хочу…
   – Значит, созидаешь общество, против которого шел твой батяня?
   – Я им насозидал, как же! Дня не работал на месте, где украсть нельзя…
   – Так ты ж полжизни в тюрьмах провел!
   – Это факт. Не любят, они, когда мы того… Да уж тут ничего не сделаешь. Сила солому ломит. Потому и вас нашел…
   – А я тебе Христос Спаситель?
   – Не. У вас голова острая, а у меня локти крепкие.
   – А если на Петровке найдется голова повострее да локти покрепче?
   – Риск – благородное дело. И опять же – кто смел, тот и съел.
   – Ты у меня прямо сказитель народный… – сказал Балашов. Подумал: «Нет, не должно быть головы вострее. Все продумано до секунды, до детальки мельчайшей. Этот кретин по-своему прав: их сила в том, что все они – миром. Никогда бы им не сыграть со мной один на один. Но они все вместе. А я один. Совсем один. И некому даже рассказать, похвастаться, как один человек обыграл огромную машину. Интересно, Джага догадывается, что я замыслил? Вряд ли. Об этом знают еще два человека на свете – Макс и Крот. За Макса можно быть спокойным. А вот Крот? С Кротом надо как-то разобраться… Ах, если бы только завтра все удалось! Должно, должно, должно удаться! Крот свое дело сделал, и его необходимо убрать. Его не должно быть теперь. Опасен, знает очень много. И в милиции сильно засвечен. Даже если потом найдут его почтенный прах, вряд ли директор Новодевичьего кладбища станет искать ему участок. Беглый вор – решат, что с уголовниками-подельщиками не рассчитался… Кому он нужен – искать концы? Вычеркнут из розыска и спасибо скажут. Значит, решено.
   Теперь с Джагой. Завтра, тьфу-тьфу, не сглазить, возвращаюсь с операции, даю куш в зубы – и пошел к чертовой матери! С семи часов тридцати минут он из фирмы уволен. Раз и навсегда. Он пьяница и рвань. Обязательно сгорит на каком-нибудь деле. Это он тут такой философ-молодец, а на Петровке ему язык живо развяжут. Поэтому больше с ним – ни-ни-ни. Если не будет Крота, Джага – единственный свидетель. Допустим, засыплется на чем-то и его зубры с Петровки „расколют“. А дальше что? Доказательства? Никаких. И все тут. На одном показании дело в суд не пошлешь. Надо позаботиться, чтобы к завтрашнему вечеру в доме винтика, стрелочки не осталось. И вообще, пора кончать с часовой деятельностью. Время уже поработало на меня неплохо…»
   Джага спал в кресле, свистя носом. Толстая нижняя губа отвисла, на подбородке показалась струйка слюны.
   «Свинья, – подумал Балашов. – Дай ему хутор, пару лошадей, так его от счастья понос прохватит. Хотя он уже так развращен, что его даже на себя работать не заставишь. Вот украсть – это да! Тут он мастак. Ох как вы мне надоели, мерзкие рыла! Смешно, что мы с ним рядом толкаемся в очереди за жирными пирогами…
   …Только бы вышло завтра! Только бы вышло! Всех, всех, всех обмануть, вывернуться, уйти! И пусть, пусть никто не увидит, как вырву себе свободу…»
   Он сидел в кресле долго, неподвижно, пока не задремал…

Два часа ночи

   Они вылезли из машины, и Стас поразился тишине, которая повисла над Останкином. Ветер сник, но духоты уже такой не было. Тихонов поднял вверх лицо, и сразу же ему попала в глаз большая капля. Вторая ударила в лоб, в ухо, щекотно скользнула за шиворот. Пошел теплый тяжелый дождь. Голубая змеистая молния наискось рассекла темноту, и Тихонов увидел, что Шарапов тоже стоит, подняв лицо вверх, и открытым ртом ловит капли дождя.
   Глухой утробный рокот за горизонтом смолк на мгновение, и вдруг небо над ними раскололось со страшным грохотом.
   От неожиданности Савельев даже вздрогнул и съежился.
   – Рано ежишься, – толкнул его в бок Шарапов. – Ты грозы не бойся, она нам сейчас на руку.
   – А я и не боюсь, – мотнул головой Савельев.
   Шарапов сказал:
   – Ты кепку надень.
   – Зачем? – удивился Савельев.
   – У тебя волосы в темноте, как светофор, горят.
   Савельев и Тихонов негромко засмеялись. Подъехала «пионерка».
   – Вот и проводник с собакой, – сказал Шарапов, и все облегченно вздохнули, потому что ждать в таком напряжении было невмоготу.
   Они стояли за квартал от дома Ларионихи. Подошли еще два оперативника. Дождь размочил папиросу Шарапова, и он бросил ее в быстро растекавшуюся лужу. Снова раздался чудовищный удар, и в неверном дрогнувшем свете молнии Тихонов заметил, что у Шарапова очень усталое лицо и тяжелые мешки под глазами.
   – Внимание! – одним словом Шарапов выключил всех из прошлого, из забот, из всего, что сейчас могло отвлечь и что не входило в короткое режущее слово «операция». – Внимание! Окна в доме открыты. Все они выходят на фасад. Черного хода нет. К двери идут Тихонов и проводник Качанов с собакой. Ты ей, Качанов, объясни на ее собачьем языке, чтобы она, упаси бог, не тявкнула. Савельев, Аверкин и Зив занимают место под окнами в мертвой зоне – если будет стрелять из комнаты, он в них не попадет. Я на машине подъеду одновременно с вами и наведу прожектор на окна. Включаю и выключаю прожектор по команде Тихонова. В окна прыгнете все сразу.
   Тихонов подумал, что он зря так настаивал на том, чтобы идти первым. Шарапов оставил себе самое опасное место – под прожектором, он все время на свету будет. Но теперь уже поздно рассуждать.
   – Все ясно? – переспросил Шарапов. – Пошли!
   Снова ударил гром. Шарапов легонько хлопнул Тихонова ладонью по спине, и из мокрого пиджака в брюки ливанула вода.
   – Давай, Стас. Ты счастливчик, я верю…
   Дождь взъярился, как будто мстил за весь иссушающий знойный день, который начался когда-то очень давно и все еще не кончился, и конца ему не было видно, и будет длиться он, наверное, вечно.
   Стас пошел через стену дождя и заорал Савельеву во весь голос, потому что вокруг все равно шумело, трещало и ревело:
   – Не торопи-ись смотри! Прыгнете, когда кри-икну!
   До дома было сто шагов. И Тихонов прибавил шагу, чтобы быстрее дойти и не думать о том, что болит где-то в груди и что Крот будет из темноты стрелять, гад, как в тире. И почему-то не было звенящего внутри напряжения, как в парикмахерской, когда говорил с Лизой, а в голове продолжала обращаться вокруг невидимой оси одна мысль: «Возьмем, возьмем, возьмем! Не убьет, не убьет, не убьет!» Потом подумал: «А почему их надо живьем, гадов, брать, когда они в тебя стреляют?» Махнул оперативникам рукой и, нагнувшись, пробежал к крыльцу через палисадник. Тяжело топотнул вслед Качанов, и неслышной тенью скользнула собака. «Тише», – зло шепнул Тихонов, оступился в глинистую лужу и подумал некстати: «Пропали мои итальянские мокасы». Грохнуло наверху с такой силой, что у Тихонова зазвенело в ушах. Молния судорогой свела небо, и Стас увидел, что «пионерка» беззвучно подъехала к палисаднику. Ну все, можно.
   Стас нажал на дверцу сенцов, и она со скрипом подалась. От этого мерзкого скрипа замерло сердце, но тотчас же снова загрохотал гром, и море этого шума поглотило все другие звуки. В сенцах было тише, но густая беспорядочная дробь на железной крыше отбивала тревогу, не давая вздохнуть, остановиться, повернуть назад. Тихонов мазнул фонариком по сеням, и мятый желтый луч вырвал из мглы ржавые ведра, банки, тряпье, доски и лом. «Когда-то я очень любил стук дождя. А лом – это хорошо», – подумал Стас и заколотил в дверь. На улице гремело уже без остановки, и Тихонову казалось, что это он выбивает из старой дощатой двери гром…
   …Гром ударил над самой крышей, как будто огромной палкой по железу, и Крот открыл глаза. Гром. И стук. Нет, это не гром! Это стучат в дверь. Он лежал одетый на диване. Стук. Стук. Шарканье и шепот: «Господи Иисусе, спаси и помилуй… Святой Николай-заступник…» Он распрямился, как сломанная пружина, и прыгнул на середину комнаты. Старуха перекрестилась на желтый, тускло мерцавший под лампадой киот и направилась к двери. Крот схватил ее за кацавейку, но старуха уже громко спросила: «Кто?»
   – Откройте, из милиции!
   Старуха не успела ответить и полетела в угол. Она шмякнулась тяжело, как старый пыльный мешок, и в ее белых, выцветших от старости глазах плавал ужас. Она повернула голову к иконе и хотела еще раз перекреститься, но сил не хватило, и она только смотрела в холодные бесстрастные глаза Бога, и по ее серой сморщенной щеке текла мутная слеза…
   – Откройте, Евдокия Ларионовна!
   Крот перебежал через комнату и, подпрыгнув, задул лампадку. Все погрузилось во мрак, и только дождь, разрываемый глухим треском, неистовствовал за окном… В окно, только в окно!
   Держа в руке вальтер, Крот отбросил раму, и тотчас же в глаза ударил палящий сноп голубоватого света. Свет рассек дождевую штору, и в нем плясало много маленьких дымящихся радуг. Крот выстрелил навскидку в свет, что-то хлопнуло, и свет погас. Но Крот уже рванулся от окна – там хода нет!
   Дверь затряслась, и он услышал злой, дрожащий от напряжения голос:
   – Крот, открой дверь!
   – Ах, падло, я тебе сейчас открою! – прохрипел Крот и два раза выстрелил в дверь – тра-ах! тра-ах!
   Тихонов почувствовал соленый вкус на языке, и сразу же заболела губа. Черт! Прикусил от злости! Вот сволочь! Стреляет. Но в дверь можешь стрелять до завтра – эти номера мы знаем… Стоя за брусом дверной коробки, он подсунул в щель под дверью лом.
   – Евдокия Ларионовна! – закричал он. – Лягте на пол!
   Крот снова метнулся к окну. И снова в лицо ударил свет, злой, безжалостный, бесконечный. Он отошел в угол комнаты. «Вот тебе Хромой и отвалил долю. Полную, с довеском. Девять граммов на довесок. Ну, рано радуетесь, псы, так меня не возьмете!»
   Свет прожектора заливал комнату призрачным сиянием. Отсюда стрелять по нему нельзя. Подойти к окну – застрелят. В углу всхлипывала и хрипела старуха.
   – Костюк, я тебе последний раз говорю: сдавайся!
   Крот закрыл лицо ладонями. «Господи, что ж я, зверь? Загнали, загнали совсем…» Дверь заскрипела натужно, пронзительно, и Крот снова выстрелил в нее. Полетели щепки.
   Пуля звякнула по лому. Тихонов почувствовал, что все его тело связано из железных тросов. Зазвенела жила на шее, и дверь с грохотом упала в комнату. Качанов прижался к стене, держа овчарку за морду. Тихонов, стоя с другой стороны, поднял руку и, набрав полную грудь воздуха, закричал: «Гаси-и!» Тотчас же погас прожектор. Качанов, наклонившись к собаке, шепнул: «Такыр, взять!» В неожиданно наступившем мраке Костюку показалось, что он ослеп, но ужас подсказал ему, где опасность, и, не разобрав даже, что это, выстрелил навстречу метнувшемуся на него серому мускулистому телу. Овчарка успела ударить его в грудь, и, падая, он выстрелил еще раз в рослую тень в дверях, но Савельев уже перепрыгнул через подоконник в комнату.
   Полыхнула молния, и Савельев увидел на полу в квадрате света неловко повернутую кисть с пистолетом, и эта кисть стремительно приближалась, росла, и Савельев всю свою ненависть, все напряжение сегодняшней ночи вложил в удар ногой. Пистолет отлетел под стол. Аверин схватил Крота за голову, заворачивая нельсон. Металлическим звоном брякнули наручники…
   Кто-то включил свет. Тихонов сидел на полу, зажав лицо руками. К нему подбежал Шарапов:
   – Ты ранен?
   – По-моему, этот гад выбил мне глаз…
   Шарапов отвел его руки от лица, внимательно посмотрел. И вдруг засмеялся:
   – Ничего! Понимаешь, ничего нет! Это тебя пулей контузило немного.
   Тихонов болезненно усмехнулся:
   – Мне только окриветь не хватало…

   Врач делал укол старухе. Суетились оперативники, понятые подписывали протокол обыска. Тихонов, закрыв ладонью глаз, перелистывал четыре сберегательные книжки на имя Порфирия Викентьевича Коржаева…
   – Посмотри, что я нашел, – протянул ему Шарапов тяжелый, обернутый изоляционной лентой кастет. – В пальто его, в шкафу лежал.
   Тихонов подкинул кастет на руке:
   – Ничего штучка. Ею он, наверное, Коржаева и упокоил.
   Савельев сказал:
   – Столько нервов на такую сволоту потратили. Застрелить его надо было.
   Тихонов хлопнул оперативника по плечу:
   – Нельзя. Мы не закон! Закон с него за все спросит…
   Крот, в наручниках, лежал на животе как мертвый. Тихонов наклонился к нему, потряс за пиджак:
   – Вставай, Костюк. Належишься еще…
   Дождь стал стихать. Шарапов сказал:
   – Ну что, сынок, похоже, гроза кончилась…
   – У нас – да.
   Было три часа ночи…

Три часа ночи

   …Балашов просыпается не сразу. Он открывает глаза. И сразу же раздается оглушительный треск. Небо за окном озаряется голубым светом. Из открытого окна в комнату хлещет дождь. Джага сонно сопит в кресле напротив.
   «А гроза сейчас кстати. На двести километров вокруг ни души, наверное».
   Толкнул ногой Джагу:
   – Вставай, тетеря!
   – А-а?
   – В ухо на! Вставай, пошли…
   На веранде Балашов накинул плащ на голову, раздраженно спросил:
   – Ну чего ты крутишься? Идем!
   – Накрыться бы чем, ишь как поливает, – неуверенно сказал Джага.
   – Боишься свой смокинг замочить? Ни черта тебе не будет! – И шагнул наружу, в дождь…
   …Момента, когда отворилась дверь балашовской дачи, Валя не заметила. Только когда хлопнула крышка багажника тускло блестевшей в струях дождя «Волги», она увидела две серые тени с канистрами в руках. Громыхнул еще раскат, и тотчас же, как будто ставя на нем точку, с легким звоном захлопнулся багажник. Двое растворились в дверях дачи. Снова вспыхнула молния, и снова грохот…

Половина четвертого

   – До самой границы Цинклера все равно брать не будем, – сказал Кольцов. – Толмачев уже сообщил в Брест. Там нас будут ждать.
   – Надо только не спугнуть его по дороге, а то он живо груз сбросит.
   Шадрин открыл пачку сигарет – пусто. Он достал из ящика новую, распечатал.
   – Это какая уже за сегодня? – спросил Кольцов.
   – Ишь ты, за сегодня! Наше сегодня началось вчера. А кончится когда – еще неизвестно.
   – Самый длинный день в году, – усмехнулся Кольцов. – Мы Цинклера трогать не будем, пока не заполнит таможенную декларацию. Тут ему уже игры назад нет. Взят с поличным.
   – За ребят наших волнуюсь – там, с Кротом…
   И сразу же зазвонил телефон:
   – Товарищ Шадрин? Докладывает дежурный сто тридцать восьмого отделения Трифонов. Ваши товарищи уже взяли Костюка и выехали на Петровку, минут через пятнадцать будут.
   – Пострадавших нет?
   – Нет. Промокли только сильно и синяков, конечно, парочку схватили…
   – Спасибо большое! – Шадрин радостно засмеялся. – Ульянов, зови Приходько скорее, он по коридору ходит, нервничает.
   И снова звонок. В наступившей тишине был слышен голос оперативного дежурного, бившийся в мембране телефона:
   – Товарищ Шадрин! Сообщение от Звезды: десять минут назад ваши клиенты в темноте, под дождем, вынесли из сарая и погрузили в машину четыре канистры с бензином, после чего вернулись домой. В помещении темно. Ваши распоряжения?
   – Продолжать работу. В район наблюдения выходит спецмашина. Все.
   – Интересно, что это Балашов так бензином загрузился? – сказал Шадрин Кольцову. – Неужели в дальний путь собрался? Как-то маловероятно, ведь он же должен быть на работе. Тогда зачем ему столько бензина?
   – Непонятно пока. Ладно, на месте разберемся, Борис, со мной поедет Толмачев. Я хочу сам присмотреть за Балашовым. А ты минут через пятнадцать посылай ребят перехватить Цинклера…
   Провожая вторую группу, Шадрин напомнил Приходько:
   – Цинклер распорядился разбудить его в пять тридцать. Не исключено, однако, что эта старая лиса может вылезти из норы раньше. Так что смотрите не прозевайте. Ну, ни пуха…
   – Эх, жалко, хотел Стаса повидать, – сказал Приходько.
   – Ничего, отложим вашу встречу до завтра.
   – Вы имеете в виду – до сегодня, до утра.
   – А, черт. Конечно. Сегодня уже идет полным ходом. Удачи вам, ребята…
   Распахнулись ворота. Оперативная машина стремительно вылетела в переулок. На повороте пронзительно заскрипели покрышки. Еще дымился мокрый асфальт, на улицах гасли фонари. Откуда-то издалека донесся короткий тревожный вскрик сирены оперативной машины…

Четыре часа утра

   Крот сидел на стуле боком, глядя в окно. Тихонов подошел к выключателю, повернул его, и, когда в комнате погас свет, стало видно, что утро уже наступило.
   – Вот мы и встретились наконец, гражданин Костюк, он же Ланде, он же Орлов…
   – Я к вам на свидание не рвался.
   – Это уж точно. Зато мы очень хотели повидаться. Вот и довелось все-таки.
   – А чего это вам так не терпелось? – нагло спросил Крот, пока в голове еще умирала мысль: «Может быть, не всё знают…»
   – Во-первых, Костюк, должок ваш перед исправительно-трудовой колонией не отработан…
   Крот перехватил вздох.
   – А во-вторых, есть у меня еще один вопрос к вам.
   – Это какой же еще вопрос?
   Стас перегнулся через стол и, глядя Кроту прямо в глаза, спросил тихо:
   – Вы за что Коржаева убили?
   Крот отшатнулся и медленно, заплетаясь языком, сказал:
   – К-какого К-коржаева?
   – Одесского Коржаева. Вашего с Хромым да с Джагой компаньона.
   – Я не знаю никакого Коржаева! – закричал визгливо Крот. – Что вы мне шьете, псы проклятые! Не видел, не знаю никакого Коржаева. Пушку держал, за это отвечу, а чужого не шейте! А-а!!
   Тихонов сидел, спокойно откинувшись в кресле, чуть заметно улыбался. Крот заходился в крике. Тихонов вдруг резко хлопнул ладонью по столу, и Крот от неожиданности замолк. Стас засмеялся:
   – Вот так, Костюк. И не вздумай мне устраивать здесь представление. Мне с тобой сейчас некогда возиться. Может быть, когда Балашов тебе расскажет, зачем ты ездил в Одессу две недели назад, ты вспомнишь, кто такой Коржаев.
   – Вот и спрашивайте у того, кто вас послал ко мне.
   – Глупо. Нас послал закон. И ты сам себе отрезал пути к отступлению, потому что единственное, на что ты еще мог рассчитывать, – это снисхождение суда за чистосердечное раскаяние.
   – Я никого не убивал, – упрямо сказал Крот. – Это Хромой на меня со злобы настучал. Он сам вор.
   – Ты мне отвечай на мои вопросы. О Хромом я не меньше тебя знаю. Последний раз я тебя спрашиваю: за что ты убил Коржаева?
   – Никого я не убивал.
   Тихонов посмотрел на него испытующе:
   – Я и раньше знал, что ты вор и убийца. Но я думал, что ты не глуп. Смотри. – Тихонов открыл стол, достал оттуда кастет и сберегательные книжки.
   – Вот этим кастетом ты проломил Коржаеву череп. А это сберегательные книжки, которые ты у него украл после убийства. А мы их нашли за батареей на твоей хазе в Останкине. Ты собирался получить вклады по этим книжкам, подделав подпись Коржаева, но побоялся сделать это сейчас, дожидаясь, пока дело немного заглохнет. Так? Да вот, видишь, не заглохло. Будешь теперь говорить?
   – Не знаю я ничего и говорить ничего не буду.
   – Смотри, дело хозяйское. Я к тебе, честно скажу, никакого сочувствия не испытываю. Но мой долг тебя предупредить еще раз: нераскаявшихся преступников суд не любит и отмеряет им полной мерой за все их делишки.
   – Из заключения бежал – это было. А остальное – вы еще докажите, что я преступник.
   – А тебе мало?
   – Мало. Никакого Коржаева я не знаю, а книжки вчера нашел в Останкинском парке.
   Тихонов подошел к открытому окну, облокотился на подоконник, внимательно посмотрел на Крота. Несмотря на утренний холодок, у Крота струился по лицу липкий пот. Глаза покраснели, вылезая из орбит, тряслись губы, пальцы, дрожали колени. «Какая же он все-таки мразь», – подумал брезгливо Стас.
   – Испытываешь мое терпение, Костюк?
   – Не виноват я. Вы докажите… Это ошибка.
   – Ладно, допустим, хотя все, что ты говоришь, – низкопробная трусливая ложь. Час назад ты стрелял в меня и в моих товарищей, а сейчас требуешь юридических доказательств того, что ты преступник. Хорошо, я тебе их приведу. Отвечай: когда ты был последний раз в Одессе?
   – Никогда вообще не был.
   – Снова врешь. Тогда я тебе это расскажу. Всю первую декаду июля шли дожди. И когда ты поехал в Одессу, ты взял на всякий случай плащ-дождевик. Шестнадцатого числа, в день твоего отлета из Одессы, там моросил дождь. Оформив на посадке билет, ты положил его в этот бумажник, в карман пиджака. На перронном контроле ты предъявил посадочный талон и засунул его по рассеянности в карман плаща. В Москве самолетный билет ты сразу выбросил, а про посадочный талон со штампом Одесского аэропорта позабыл. Поскольку ты эти две недели на улицу не вылезал, твой плащ преспокойно висел в шкафу у Елизаветы Куликовой. А в плаще не менее спокойно лежал твой посадочный талон. Устраивает тебя такое доказательство?
   – А может быть, я просто так не хотел говорить, что я был в Одессе? Я туда лечиться, может, ездил?
   – И по пути заглянул к Коржаеву?
   – Не знаю я никакого Коржаева.
   – Эх ты… Смотри, вот дактилоскопическая пленка с отпечатком указательного пальца правой руки, который ты оставил на настольных часах Коржаева. Ясно?
   – Не виноват! Не винова-ат я! – закричал истошно Крот, захлебываясь собственным воплем. – Хромой, собака, заставил!
   – Замолчи! – крикнул Тихонов. – Даю тебе последний шанс: где встречается Хромой с иностранцем?
   – На сто восьмом километре Минского шоссе. Я сам сказал, я сам, запомните!..

Пять часов утра

   – …Альфа, Альфа! Я Луна, я Луна! Прием. – Шадрин по привычке, как в телефонную трубку, подул в микрофон и сразу же услышал в наушниках далекий, измененный шумом и расстоянием голос Кольцова:
   – Я Альфа, я Альфа. Прием.
   – Луна. Вношу уточнения по новым сведениям. Встреча объектов состоится через два часа на сто восьмом километре Минского шоссе. Подтвердите слышимость.
   – Я Альфа. Вас слышу отлично. Благодарю…
   – Вега, Вега! Я Луна, я Луна! Прием…
   Голос Приходько метнулся в комнату мгновенно, как будто он стоял за дверью:
   – Я Вега! Прием.
   – Я Луна. Ваш объект направился в сторону Минского шоссе. Встреча намечена на сто восьмом километре. Предлагаю поблизости от точки рандеву выпустить его вперед. Подтвердите…
   – Я Вега. Хорошо слышу. Вас понял. Это что, уже Крот толкует? – не удержался Сергей.
   – Я Луна! Все в порядке, не нарушайте график связи, – улыбнулся Шадрин. – Отбой…

Половина шестого

   – Счастливого пути! Приезжайте к нам снова, – сказала дежурная.
   Макс Цинклер шел гостиничным коридором и думал о том, какой же это все-таки дурацкий народ. Чего ради, спрашивается, его так сердечно провожает эта дежурная? В хороших отелях Европы прислуга вышколена не хуже, но их сердечность оплачивается чаевыми. А эти же и чаевых не берут! Может быть, это идет от их традиционного гостеприимства? Нет, так не бывает. Только деньги порождают обязательства. Он предпочитает иметь дело с такими, как этот хромой разбойник.
   Сонный швейцар вынес к машине его чемодан, помог уложить в багажник.
   – Счастливого пути! – приложил руку к зеленой фуражке.
   Цинклер протянул ему полтинник.
   Швейцар улыбнулся:
   – Вот этого не надо. Провожать гостей входит в мою обязанность.
   Цинклер ничего не ответил, сел в машину, зло захлопнул дверь. «Дурацкая голова! Страна дураков! Пожалуй, приеду снова на следующий год. Договорюсь с Балашовым и приеду…»
   Мотор вздрогнул, зарычал. Упали обороты – вздохнул, ласково зашелестел. Цинклер посмотрел на часы: 5:35. Пора трогаться. Он посмотрел налево, направо. Улица еще безлюдна и тиха. Отпустил педаль сцепления – баранку налево, включил мигалку, – баранку направо, выехал на Ботаническую улицу. «С нами Бог!..»

   – Давай, поехал, – сдавленным голосом сказал Приходько.
   Сзади, метрах в пятистах от них, стремительно спускался по Ботанической улице белый «мерседес». Но оперативная «Волга» уже набирала обороты, и расстояние сокращалось очень медленно. Потом скорости сравнялись, и они пошли с одинаковым интервалом, впереди – серая «Волга», сзади – белый «мерседес». Мелькнул слева Шереметьевский музей, вход в Останкинский парк. Дымящийся утренний туман зацепился за телевизионную башню.
   – Вот здесь где-то Стас брал Крота, – сказал Приходько.
   Впереди ехала одинокая «Волга». «Наверное, в центр едет, надо тянуться за ней, а то еще запутаюсь в этих поворотах, – подумал Цинклер. – Ничего, с нами Бог…»
   – …Ну-ка нажми посильнее, – сказал Сергей. – Он теперь никуда не денется.
   «Волга» проскочила путепровод, с шелестом и свистом пошла по Шереметьевской. С поворота было видно, как на путепровод влетел «мерседес».
   – Луна, Луна! Я Вега, я Вега! Прием!
   – Я Луна. Прием.
   – Я Вега. Веду за собой объект на дистанции полкилометра. На Садовой собираюсь выпустить вперед.
   – Добро. – Голос Шадрина звучал немного надтреснуто.
   – Вы устали, наверное, Борис Иваныч?
   – Ладно, не отвлекайся. Вот тут Стас – желает вам удачи…
   – Спасибо. Привет ему. Отбой.
   «…Они неплохо водят свои коляски. Я еду за этой „Волгой“ уже одиннадцать километров и не могу обогнать, хотя мой „мерс“ вдвое сильнее. Интересно, собрался уже этот хромой разбойник или еще чешется? Свинья. Только бы он не напакостил чего-нибудь, а уж за себя я спокоен». Цинклер выбросил в окно окурок и поднял стекло.

Шесть часов утра

   Балашов повернул ключ зажигания и подумал, что впервые сам идет на реализацию задуманного дела. Раньше для этого существовали Крот, Джага. Да мало ли их было, людей на подхвате! Сам он этим не занимался. Он придумывал, организовывал, учил, но руками ни к чему не прикасался – это делали другие. А теперь надо самому. Да, он придумал такое дело, что никто не должен даже догадываться. Только Крот знает. Но о нем мы позаботимся…
   Джага протер замшей лобовое стекло, подошел ближе:
   – Виктор Михалыч, мне вас здесь дожидаться?
   – А чего тебе здесь дожидаться? Поезжай домой, я вечером тебе позвоню. Тогда рассчитаемся.
   – Хорошо. Если Крот позвонит, что сказать?
   – Пошли его к черту. Скажи, пусть со всеми вопросами ко мне обращается.
   – Ладненько. Вы не в город едете?
   – А твое какое дело?
   – Да я не к тому… С вами хотел на машине доехать.
   – Перебьешься. На электричке прекрасно доедешь.
   – Да я что? Я так! Я думал, может, помочь надо будет или еще чего…
   – Поменьше думай, здоровее будешь. Иди ворота открой!
   Машина пролетела мимо Джаги обдав его грязью из глинистой лужи под колесами. Джага стер с лица мутные капли, стряхнул с брюк комья жидкой глины, посмотрел вслед исчезающей в туманном мареве «Волге»… «Сволочь хромая!» – плюнул и пошел в сторону станции.
   – …Луна, Луна! Альфа, Альфа! Я Звезда, я Звезда… Черная «Волга» ушла в сторону Минского шоссе. Второй направился в сторону станции. Организуйте встречу…
   – Я Луна! Вас понял…
   – Я Альфа! Сообщение принял. Отбой…

Шесть часов пятьдесят пять минут

   «Хорошо, что на запад, – подумал Балашов. – Солнце в затылок, не слепит…»
   Впереди неторопливо тряслась старенькая «Волга». Через полминуты Балашов догнал ее, требовательно заревел фанфарой. Машина послушно отвалила к обочине. Нажал до отказа на акселератор. Легко, безо всякого усилия, черная «Волга» резко набрала скорость, обогнала «старуху». Сбоку на столбе мелькнула табличка «100 км». Через несколько минут старая машина исчезла где-то позади…
   – …Вега, Вега! Я Альфа. Только что меня обогнал Балашов. Идет на скорости сто двадцать. Нахожусь на девяносто девятом километре. Прием.
   – Вас понял. За вами на дистанции пять километров идет «мерседес». Скорость сто – сто десять. Жду указаний. Отбой…

Семь часов

   На сто седьмом километре Балашов выключил двигатель. Стихла бешеная сутолока поршней, замолк ровный могучий гул. Только шуршал под колесами чуть слышно асфальт, и от этой внезапной тишины, от грохота крови в висках, от судорожного боя сердца Балашов оглох. Машина катилась по инерции еще километр. Миновав столб с загнувшейся табличкой «108», он свернул на обочину, затормозил. Руки тряслись, и он никак не мог зажечь сигарету – ломались спички. Вспомнил про автомобильную зажигалку, махнул рукой, бросил сигарету на пол – некогда. Вышел на шоссе, открыл багажник, вытащил на асфальт четыре канистры. Сзади приближалась знакомая старая «Волга»…
   – …Вега! Я Альфа. Балашов остановился на сто восьмом километре, вынул из багажника четыре канистры. Прием.
   – Альфа! Я Вега. «Мерседес» прошел сто третий километр. Они должны встретиться через три минуты. Прием.
   – Высылаю наблюдение. Перед сто седьмым километром непросматриваемое закругление шоссе. Остановитесь там. Отбой…
   …«Волга» проскрипела мимо, ушла дальше, исчезла за поворотом. Балашов достал из багажника домкрат, приладил к подножке, оглянулся, рывком нажал на вороток. На противоположной стороне шоссе, зашипев пневматическими тормозами, с лязгом остановился самосвал.
   – Эй, загораешь? – крикнул, высунувшись из окна кабины, водитель. – Помочь, что ли?
   – Да нет, спасибо, друг, у меня запаска есть, – спокойно ответил Балашов.
   Фыркнув, самосвал умчался.
   «Чтоб вас черт всех побрал, доброхоты проклятые!» – подумал Хромой.
   …Цинклер, не снижая скорости, перегнулся назад и достал из саквояжа на заднем сиденье большой сверток, плотно упакованный пергаментной бумагой и перевязанный шпагатом. Подержав в руке, тяжело вздохнул и положил на сиденье рядом с собой. Потом опустил окно правой дверцы…
   …Оперативная «Волга», не отворачивая к обочине, притормозила за поворотом. Толмачев выскочил из машины, перебежал ленту асфальта, сильным прыжком преодолел кювет и скрылся в высоких придорожных кустах. Он мчался, не разбирая дороги, по перелеску, продираясь сквозь густые заросли орешника, перепрыгивая через пеньки и муравьиные кучи. Успеть, только успеть сейчас. Быстрее! Быстрее! Еще быстрее! Пот заливает глаза. Успеть. И не разбить кинокамеру с телеобъективом. Быстрее!..

Семь часов три минуты

   Балашов поднял голову и увидел, что к нему стремительно приближается белый «мерседес». Он разогнулся и махнул рукой. Заскрипели тормоза, и машина, гася скорость, стала прижиматься к асфальту, как напуганная собака.
   Не съезжая с проезжей части, «мерседес» замер рядом с черной «Волгой». Цинклер крикнул:
   – Кладите их прямо на… декке… на криша, в багажник!..
   – А вы разве не выйдете?
   – Быстро, черт вас забирай! Быстро, шнель!..
   Балашов попытался забросить на крышный багажник сразу две канистры, но не смог – тяжело. Пришлось одну поставить обратно на асфальт.
   – Доннерветтер! – Красные щеки Цинклера тряслись.
   – Еще один канистр наверх, еще один, еще…
   – Деньги!
   Цинклер протянул в окно сверток.
   – Здесь все? Никакой ошибки нет?
   – Идите к черту! Я вам будут написать…
   «Мерседес» рванулся и, с визгом набирая скорость, исчез за поворотом.
   …Толмачев судорожно открывал защелку камеры – кончилась пленка…

Семь часов шесть минут

– Вега, Вега! Я Альфа. Только что прошел «мерседес». На крышном багажнике – четыре канистры. Полагаю, что детали в них. Балашов, по-видимому, на месте. Можете его брать. Я следую дальше за «мерседесом». Прием.
Вас понял. Отбой…

Семь часов восемь минут

   Балашов смотрел еще мгновение вслед «мерседесу», прижав к груди сверток. «Ничего, у меня скоро такой же красавец будет», – подумал он. Потом положил сверток в машину и стал опускать домкрат. Рядом остановилась «Волга». «Ох уж эти мне помощники, Бог вам смерти не дает!» – и зло сказал подходящим к нему парням:
   – Не надо, мне ничего не надо! Езжайте себе своей дорогой!
   Приходько усмехнулся:
   – А наша дорога как раз к вам и ведет. Вы арестованы, гражданин Балашов…

Семь часов пятьдесят пять минут

   Джага посмотрел на небо и подумал: «Сегодня, слава богу, хоть не так жарко будет! Выдрыхнусь за всю эту ночь проклятущую». Он вошел в свой подъезд, и почему-то от темноты и запаха псины на лестнице его охватила тревога. Он шел заплетающимся шагом по ступенькам, тяжело вздыхал и негромко матерился. Повернул ключ в замке, открыл дверь, и сердце сбилось с ритма, застучало, больно заерзало в груди.
   – Гражданин Мосин?
   – Д-да, то есть н-нет…
   – Вы арестованы…

Восемь часов ровно

   – Прямо после обыска везите его сюда, – сказал Шадрин и положил трубку на рычаг.
   Подошел к окну, легко и радостно засмеялся, разогнав морщины по углам лица.
   – Вот и кончился самый длинный день…

Часть четвертая
Поединки

Каков удельный вес бензина?

   – Заполните декларацию, – таможенник протянул Цинклеру бланк.
   Офицер в зеленой фуражке внимательно читал его паспорт. Лицо пограничника было спокойно, вежливо, непроницаемо.
   «С нами Бог! Все будет в порядке. Это способ, проверенный на самых жестких западных таможнях…»
   Достал «Паркер», написал в декларации фамилию, имя. Ручку заело. Он посмотрел на свет золотое перо, резко стряхнул его. Ручка не писала. Он взглянул снова на свет и увидел, как перед окном таможни остановилась зеленая «Волга». «Где-то я ее видел», – подумал Цинклер и сразу же забыл о ней. Стряхнул еще раз ручку, аккуратно вывел во всех графах подряд – оружие, валюта, драгоценности – «не имею». Затейливо, с росчерком и завитушками, расписался. Таможенник о чем-то разговаривал с двумя мужчинами. Цинклер нетерпеливо постучал перстнем в полированную доску барьера:
   – Я есть готов. Прошу выполнять формальность.
   – Пожалуйста. Покажите мне содержимое вашего чемодана.
   Цинклер одновременно щелкнул замками чемодана.
   – Можете все видеть.
   – Освободите чемодан от вещей.
   Пограничник подошел ближе. Двое, приехавшие на зеленой «Волге», сидели в углу за журнальным столиком, негромко переговаривались и смеялись. Цинклер сшил сухую прорезь рта в одну нитку, рывком перевернул чемодан на досмотровой стол. Таможенный контролер бегло осмотрел его вещи, взял чемодан в руки. Пальцы прошлись по швам обивки, замерли в углах. Потом ослабли, чемодан аккуратно лег на стол. Таможенник сдвинул фуражку на затылок, мгновение подумал и достал из кармана небольшую отвертку. Дно чемодана было закреплено восемью фигурными кнопками. Таможенник подсунул под шляпку отвертку – и первая легко выскочила.
   – Вы имеете ломать чужой вещь, – сказал, не меняясь в лице, Цинклер.
   – Что вы, ломать! Соберем обратно – и видно не будет, что кто-то трогал.
   Последняя кнопка вылетела из гнезда и зазвенела на мраморном полу. Таможенник поддел отверткой картон и легко вынул его. Под ним синело нейлоновым брюхом второе дно.
   – Сантиметра четыре второе дно-то, а? – сказал Цинклеру, весело улыбаясь, таможенник.
   – Это есть точно. Четыре сантиметр. Но я знаю, что два дно в чемодан – не есть запрещено. Это есть мое личное дело.
   – Да, конечно, если во втором дне через границу ничего запрещенного не перевозится, это можно. Только уж простите за профессиональное любопытство – зачем вам этот тайник?
   – Я могу объяснить. Я много ездить по Европе с коммерческие дела. Прислуга в отелях часто интересоваться тем, что лежит в чемодан. Поэтому я возить здесь деловые документ. Вы понимаете?
   – Вполне. Давайте теперь осмотрим ваш автомобиль…
   Заглянув в кабину, таможенник попросил открыть багажник. Инструментальная сумка, запасное колесо, четыре ровно поставленные канистры.
   – Ничего себе, запаслись вы бензином, – удивился таможенник, вынимая одну канистру. Крякнул. – Однако!
   Цинклер засуетился:
   – Ваш бензин есть очень дешевый. Мне ехать в далекая дорога, мне хватит до дома.
   Контролер засмеялся:
   – Отлично! А на каком сорте бензина ездите? У вас же машина капризная, наверное? – И открыл горловину канистры.
   Цинклер затравленно обернулся. Сзади стояли невозмутимый пограничник и те двое, что подъехали позже.
   – Сорт? Не помню. Высокий сорт…
   Таможенник наклонил канистру, и из нее плеснула, разливаясь на асфальте радужным пятном, струйка бензина.
   – Господин Цинклер, вы не помните, случайно, удельный вес бензина?
   – Я вас не понимайт…
   – Я про удельный вес говорю. Это физическая единица, равная весу одного кубического сантиметра вещества. Помните?
   – Да-а, – растерянно сказал Цинклер. Его красные склеротические щеки медленно серели.
   – Так каков же у бензина удельный вес?
   – Я это не знаю.
   – Я тоже точно не помню. По-моему, он немного меньше удельного веса воды. Но это не важно. Предположим, что он одинаковый. Предположим?
   – Предположим. Но я не понимаю, почему вы об этом говорите? – Цинклер снова обернулся и понял, что эти двое стоят здесь и с улыбкой слушают их разговор совсем не случайно. Ему стало тяжело дышать.
   – Сейчас поймете, – продолжал таможенник. – Вы же коммерсант, наверняка должны уметь быстро считать. Вот перемножьте: один кубический сантиметр воды весит один грамм. В литре тысяча кубических сантиметров, в этой канистре двадцать литров. Сама она весит два килограмма. Сколько она должна весить полная?
   – Двадцать два килограмма, – автоматически ответил Цинклер.
   – Вот-вот! И я так же полагаю. А эта канистра – готов поспорить – весит не меньше сорока. Что же отсюда следует?
   Цинклер, хрипло сопя, с ненавистью смотрел на улыбающегося контролера.
   – А следует отсюда, что в канистре есть еще что-то, кроме бензина. Так? Молчите? Тогда давайте вместе взглянем. – Он сел на корточки и засунул в горловину прутик. Прутик влез сантиметров на десять и уперся во что-то. Таможенник поводил им в баке, встал и развел руками: – Что-то мелковата ваша канистра. – Потом сказал пограничнику: – Женя, не в службу, а в дружбу, дай ведерочко.
   – Да вот, пожалуйста, – сказал один из приезжих – тот, что помоложе, – и достал ведро из своей машины, стоявшей рядом.
   – Спасибо. Продолжим наши опыты по курсу занимательной арифметики, господин Цинклер. Это обычное ведро стандартной емкости – десять литров. Канистра ваша полна до горловины, значит ее содержимое должно заполнить два таких ведра. Посмотрим, как это у нас получится. – Контролер перевернул бак над ведром. Бензин с шумом ринулся сквозь узкое горло, зашипел и иссяк, едва налив ведро. – Имеем новую загадку – уже не весовую, а емкостную. И решение ее сводится, я полагаю, к тому же ответу: в канистре что-то есть. Так, господин Цинклер?
   – Так. Но вы не имеете права…
   – Имеем, – уверенно вмешался молчавший до сих пор Кольцов. – И вам бессмысленно устраивать комедию, господин Цинклер, хотя бы потому, что валюта, которую вы везли в двойном дне вашего чемодана, уже изъята у вашего сообщника. Давайте лучше распаивать канистры…

«Как, Балашов, правильно я говорю?»

   – Я вас уверяю, что вы дорого заплатите за этот произвол! Вам никто не позволит безнаказанно шельмовать честного советского человека! Перед самыми высокими инстанциями вы будете отвечать за то, что незаконно задержали меня!
   Тихонов сел поудобнее, с откровенным интересом разглядывая Хромого.
   – Вы ошибаетесь, гражданин Балашов…
   – Я не ошибаюсь! Я знаю, чем вы и ваши приспешники руководствовались, подбросив мне в машину пакет с иностранными деньгами! Это провокация! Я требую вызова прокурора!
   – Все-таки, Балашов, вы ошибаетесь, – засмеялся Тихонов. – Вы не задержаны. Вы арестованы. Законно. Вот постановление о вашем аресте. С санкции прокурора.
   – Я найду, кому пожаловаться и на прокурора! Хотя, вероятнее всего, прокурор был просто введен в заблуждение…
   Тихонов откинулся на стуле, побарабанил пальцами по столу:
   – Слушайте, Балашов, вы опытный и деловой человек. Но вы, судя по всему, полагаете, что имеете дело с простаками. Напрасно. Здесь ваши номера не пройдут. Постарайтесь это понять.
   – Вы меня не запугивайте!
   – Зачем же? Просто я вам помогаю уяснить обстановку. А вся эта ваша истерика недорого стоит. У нас здесь и не с такими заявлениями выступали. Я, честно говоря, предполагал, что вы придумаете что-нибудь поновее. А это все я уже слышал.
   – Вот это минутное сознание своего могущества вам дорого обойдется.
   – Уже было. В самом начале вы об этом говорили.
   – И повторять буду до тех пор, пока не восторжествует справедливость.
   – Мне смешно вас в чем-то разубеждать. Вы же сами не верите в то, что говорите. Но в одном позвольте заверить: «справедливость» в вашем понимании не восторжествует. Нет. И вообще, время для светской беседы истекает. Давайте перейдем к делу. Ведь все ваши «протесты» – обыкновенный пробный шар. Вам сейчас очень любопытно, что я знаю. Случайно вас взяли или это результат нашей операции? Все эпизоды знаю или только кусок ухватил? Известны мне соучастники или нет? Ну и конечно, кто из них гуляет на воле, а кто сидит в соседней комнате? Как, Балашов, правильно я говорю?
   – Ну допустим. Я бы хотел знать по крайней мере, в чем меня обвиняют…
   – Вы, конечно, меньше всего рассчитываете на мою откровенность. А вот я вас удивлю, Балашов. Я расскажу вам сейчас историю одного любовно задуманного, тщательно организованного и лихо совершенного преступления.
   – Что ж, давайте. Послушаю опус из милицейской фантастики, – криво усмехнулся Балашов.
   – Это не милицейская фантастика. Это наши будни. А чтобы нам не углубляться в дебри уголовной фантастики, я по ходу рассказа буду зачитывать показания Макса Цинклера, устраивать вам очные ставки с Геннадием Костюком, предъявлять детали, похищенные и изготовленные по вашему указанию Юрием Мосиным…
   Тихонов подошел к сейфу, достал толстую коричневую папку.
   – Вот оно, дело номер тысяча восемьсот тридцать один, – указал Балашову глазами на обложку, – по обвинению Балашова, Костюка и других…

Эпилог

   «…Объявляется посадка на самолет ТУ-104, следующий рейсом № 506 по маршруту Москва – Одесса…»
   – Ну, Стас, это меня вызывают, – сказал Приходько.
   Тихонов допил кофе, поставил чашку на мраморный столик. Чашка слабо звякнула. Тоска.
   Пронзительно закричал сиреной электрокар. Целый поезд тележек двигался к огромным грузовым самолетам, грохотавшим на краю аэродрома. На тележках возвышались аккуратные контейнеры. Тихонов посторонился, пропуская поезд, и увидел четкую надпись на крашеном дереве обивки:

   Осторожно! Не кантовать!
   Часы «Столица».
   Сделано в СССР.
   Получатель
   м-р Уильям Келли,
   «Тайм продактс лимитед»
   Лондон

1967

Я, следователь…

Разслѣдователь – человек, разслѣдовавшiй что-либо.
Разслѣдывать – изслѣдовать, разыскать, обслѣдовать, разузнать хорошо, обстоятельно, вѣрно; разобрать слѣды звѣря, распутать ихъ и выслѣдить его.
Толковый словарь живаго великорусского языка Владимiра Даля

Крым

Лист дела 1

   Я давно приметил забавную особенность: в какую бы длинную очередь я ни встал, после меня уже никто не занимает. Нельзя даже отойти, сказав следующему: «Предупредите, что я здесь стою». Наверное, это случайность. Беда только, что на работе у меня получается то же самое. Стоит появиться какому-нибудь нудному запутанному делу, как сразу же выясняется, что вести его, кроме меня, некому. У Якова Мироныча своих дел полно, Коля Лавров уходит в отпуск, а у Ларисы Гореловой маленький ребенок… Сколько я ее знаю, у нее всегда маленький ребенок. Поэтому все противные дела попадают ко мне. Все это, само собой, относительно, поскольку приятных дел у нас как-то не случается. А уж у меня тем более…
   Но самые интересные вещи происходят с моими отпусками. Заявление я ухитряюсь подать последним, и тут начинается всякая чертовщина: Коля Лавров еще не вернулся из отпуска, Яков Мироныч уезжает в санаторий, а у Ларисы… у Ларисы маленький ребенок. Короче говоря, сейчас уходить нельзя. И пошла волынка – до ноября. Однако на сей раз все вышло просто. Написал рапорт и сразу получил резолюцию: «В приказ с пятого сентября».
   А четвертого утром меня разбудил телефонный звонок. Еще не совсем проснувшись, я мятым голосом отвечал: «Да, да, понял, да, буду, высылайте…» И только положив трубку, сообразил, что завтра должен уезжать в отпуск.
   Но радиограмма уже пришла…

//-- РАДИОГРАММА --//
   4 сентября в 8 часов 05 минут жителями поселка Солнечный Гай на 38-м километре шоссе Ялта – Карадаг в придорожном кустарнике обнаружен труп мужчины с огнестрельными ранениями головы.
   До прибытия опергруппы организованы неотложные мероприятия и охрана места происшествия…

Лист дела 2

   Оперативная машина уже приехала, и шофер сигналил нашим позывным: «та-та, та-та-та». Я разозлился – чего он там, дурак, разгуделся! Подавать сигналы в городе вообще нельзя. И Наташа прекрасно знает этот сигнал – «та-та, та-та-та». Он значит – тревога, он значит – отпуска не будет.
   Я как-то глупо суетился, без толку слоняясь из кухни в столовую и обратно. Потом сказал неуверенно:
   – Нат, может, это не надолго… Понимаешь, министерство посылает… На несколько дней, ну?.. Специалист, видишь, им нужен… Я откручусь…
   Она чиркнула зажигалкой, нервно затянулась и сухо сказала:
   – А мне это совершенно безразлично. Нигде не сказано, что муж с женой обязательно должны ездить в отпуск вместе. Уверяю тебя – я и одна не умру от скуки.
   – Нат, не заводись! Ведь это работа…
   Она обернулась и яростно посмотрела мне в глаза:
   – Ах рабо-ота?! Позволь напомнить тебе, мой дорогой, что помимо высокой чести быть твоей супругой я ведь тоже работаю! И отлично знаю, что такое работа! А твой цирк мне надоел! Все!
   Ой как мне не хотелось ругаться! И ужасно обидно – даже она не хочет этого понять. Я пожал плечами:
   – Ладно. Почему-то у меня в жизни так получается, что я никогда не могу оплатить всех долгов.
   – Об этом надо думать перед тем, как женишься!
   Наверное, все жены рано или поздно говорят такие вещи. Надо бы промолчать, но я уже втянулся в свару:
   – Хорошо, в следующий раз обязательно подумаю!
   – Советую поторопиться. Со «следующим разом»!..
   Наташа смотрела на меня сухими злыми глазами, и я понял, что она сейчас заплачет. Я испугался, потому что не могу видеть, как она плачет. Она почти никогда не плачет. И чтобы опередить ее, сказал:
   – Если не смогу поехать – позвоню, сдай мой билет.
   – Обойдешься! Не сможешь – поезжай сам в аэропорт и сдавай…
   Шофер на улице снова загудел: «та-та, та-та-та». Я отворил дверь и, обернувшись, сказал:
   – Глупо. И грубо. Там ведь человека убили…

//-- ПОСТАНОВЛЕНИЕ --//
//-- о возбуждении уголовного дела --//
   4 сентября пос. Солнечный Гай
   Я, Следователь, рассмотрев материалы обнаружения 4 сентября в районе поселка Солнечный Гай трупа неизвестного мужчины с признаками насильственной смерти и принимая во внимание необходимость производства по данному факту предварительного следствия, постановил:
   Возбудить уголовное дело об убийстве и приступить к расследованию.
   Копию постановления направить прокурору области…

Лист дела 3

   Тучи обложили солнце влажными компрессами, и свет был тихий, слепой, испуганный. Иногда дымящиеся солнечные столбы прорывались сквозь облака, но все равно не проходило ощущение, что это временно, что сейчас начнется дождь, и будет идти он долго-долго, и никто не знает, когда будет настоящее солнце.
   Слабо шуршала под ногами высохшая трава, глухо звучали голоса людей вокруг, и меня охватила тоска. Я почувствовал, что вся эта история – надолго. И есть что-то более глубокое, важное в том, что мы не можем с Наташей понять друг друга. Сколько семейных людей проводят отпуска врозь! Из-за этого не разводятся.
   Убитому было на вид лет тридцать. Он лежал ничком в зарослях кустарника, недалеко от дороги. Руки мучительно прижаты к груди. И в затылке три небольшие дырочки, расположенные почти правильным треугольником.
   Эксперт Халецкий неодобрительно похмыкал:
   – Три пули в затылок. Заголовок для американского боевика. Не интеллигибельно!
   Халецкий любит редкие слова. Мне кажется, что иногда он придумывает их сам. Оперативник Климов сказал:
   – Уж куда как! Парень-то, похоже, иностранец.
   – Почему? – спросил я.
   – Да на нем вся одежда заграничная. Вон даже на рубашке этикетка с импортными буквами.
   – С импортными буквами, говорите? – переспросил Халецкий. – Ну-ну. Все-таки, несмотря на эти самые буквы, полагаю, что он не иностранец.
   – Почему? – снова спросил я.
   Халецкий пожал плечами:
   – Думаю, и все. Лицо у него русское.
   – А вы уверены, что отличите финна от чеха, а чеха от русского?
   – Нет, не уверен. Поэтому я не утверждаю, а высказываюсь гипотетически.
   – На фронте у всех… убитых… лица были одинаковые… – неожиданно сказал Климов.
   Около тела торчала небольшая лопатка, вогнанная в землю почти на половину штыка. Рядом с вывернутыми карманами брюк жалобно блестела в траве мелочь – пятиалтынный, гривенник, три двушки. Ограбление? Почему же не сняли с руки золотые часы?..

//-- ПРОТОКОЛ --//
//-- осмотра места происшествия, --//
   4 сентября, пос. Солнечный Гай
   …В заднем кармане брюк убитого обнаружена пластмассовая расческа коричневого цвета со штампом и обрывок рецепта от 20 августа сего года с малоразборчивыми надписями и неясным оттиском круглой печати.
   На расстоянии 120 см от обочины шоссе трава хранит контуры человеческого тела. На листьях и почве в этом участке обнаружены множественные брызги темного цвета, по-видимому крови. Отсюда и далее в направлении убитого – четкие следы волочения тела до места его нахождения: смятая в направлении волочения трава, на почве – борозды от обуви потерпевшего.
   При тщательном осмотре этого участка, в двух метрах от контуров тела, в траве обнаружены три стреляные гильзы пистолетных патронов типа «ТТ». Здесь же находится обломок сигареты с фильтром, с надписью латинскими буквами «Люкс». Прямо на обочине найден окурок такой же сигареты с четким следом прикуса.
   Непосредственно на обочине шоссе, в 25 см от асфальтового покрытия, обнаружен след автомобильного протектора длиной 70 см, шириной 16 см. В 36 м от этого места по шоссе в сторону Судака на той же обочине обнаружены два следа автопротектора аналогичного вида длиной 62 и 20 см, шириной 16 см.
   В окружающем здесь обочину кустарнике найдены и изъяты еще три окурка сигарет с фильтром, имеющим характерный след прикуса.
   Следы протекторов сфотографированы, с них сделаны гипсовые слепки. Неподалеку от тела, а также вдоль обочины шоссе лежат многочисленные бухгалтерские документы, из которых усматривается, что они принадлежат тресту «Крымспецстрой».
   Произведена фотосъемка тела: общего вида, лица в фас и профиль, раненых частей головы; труп дактилоскопирован и направлен на судебно-медицинскую экспертизу.
   Обнаруженные в ходе осмотра предметы, имеющие значение вещественных доказательств, обозначены в схематическом плане, упакованы, опечатаны и изъяты.
   Осмотр окончен в 16 час. 50 мин…

   …К концу осмотра места происшествия дождь пошел. И потом, все долгие трудные дни и ночи, шел дождь, дождь и не было просвета…

Лист дела 4

   Надо узнать: кто такой убитый? Хорошенькое выраженьице есть для этого – «установление личности потерпевшего». Без этого дальше делать нечего.
   Я приехал в райотдел милиции, где мне дали обшарпанный маленький кабинет с ржавой решеткой на окне и тусклой, без абажура, лампой. На стареньком замызганном столе, сильно порезанном перочинным ножом, кто-то написал фиолетовыми чернилами: «Косякин дурак». Мне подумалось, что пока дурак вовсе я, а не этот самый Косякин. По делу не видно перспективы – неизвестно не только кто убил, но и кого убили. Очень может быть, что убитый был прекрасным парнем, а может быть – последней сволочью. Но, если честно говорить, меня это тогда совсем не интересовало. Мне надо было знать только его имя, отчество, фамилию, место жительства и работы. Ничего не попишешь – профессия подавляет чувствительность.
   Я постоял у окна, глядя, как солнце проваливается в дымные дождевые облака, и подумал: «Дело – табак. Я от своей работы помаленьку зверею…»
   Климов деликатно кашлянул. Я обернулся:
   – Фотографии убитого, наверное, уже готовы?
   Климов кивнул.
   – Вам предстоит трудная работа. Надо обойти каждый дом в поселке…

//-- СПРАВКА --//
   Опросом местных жителей установлено, что обнаруженный на шоссе убитый мужчина ни в Солнечном Гае, ни в окрестных населенных пунктах не проживал и никому здесь не известен.
Инспектор Климов

Лист дела 5

   Мне часто приходит в голову, что запутанные дела похожи на книги без конца и без начала. Происходили какие-то значительные события, кипели страсти, сталкивались характеры, мечтали и страдали люди, а разрешилось все это драмой. У меня в руках всего несколько страниц, и в них написано только, что убили человека. Почему? Кто? Когда? И наконец, кого? Кто он сам-то – убитый?
   Мне надо все дописать до конца. Но для этого нужно разыскать все странички начала. Тогда начнут появляться фамилии, за которыми для меня никто не стоит, и люди, которых я увижу впервые, и события, о которых никто не должен был знать. Все это загадки. И чтобы дописать конец книги правильно, надо отгадать их точно. Но даже найденные страницы не имеют нумерации, хотя сложить их нужно по порядку. И главное, чтобы сюда не попали страницы из другой книги…
   Я думал об этом, когда пришел Климов.
   – На негативе проявляются первые лица, – сказал он значительно. Видимо, сказывалось общение с Халецким.
   – Что же это за лица?
   – Юрка Прокудин. Гультепа, хулиганье…

//-- следователю --//
//-- СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА --//
   Докладываю, что житель поселка Солнечный Гай – Прокудин Юрий Иванович, – по сообщению односельчан, продал вчера на Ялтинском рынке новые заграничные вещи: светлого цвета пиджак и коричневую спортивную куртку.
   Прокудин характеризуется отрицательно: прогуливает работу, пьет, хулиганит. По непроверенным данным может иметь оружие.
   Полагал бы: задержать Прокудина по подозрению в убийстве.
4 сентября Инспектор Климов

Лист дела 6

   «Без умения строить версии, то есть способности воспроизводить точные картины уже минувших событий из осколков фактов, нет следователя, поскольку следователь должен быть сподобен этому искусству от природы. Следователю нужна высокая требовательность в отборе материала, трезвая критичность в его оценке и свободное пространственное воображение». Это я записал много лет назад на лекции профессора криминалистики Адамовича. Тогда я относился к себе гораздо строже, чем сейчас, и, естественно, не сомневался, что я «сподобен от природы».
   Но, видимо, как следователя меня сейчас все-таки нет. Никаких версий у меня нет. Как сказала бы моя жена – гиперфункция требовательности и полное отсутствие «свободного пространственного воображения».
   Просто я запомнил, что убитый был в одной рубашке, без пиджака. И одет только в импортные вещи. И еще – неизвестный мне Юрий Иванович Прокудин продавал заграничный пиджак и куртку.
   А потом подкинули анонимку. Подкинули буквально – в кабинет через окно, когда я вышел на пару минут. На полу лежал грязный конверт без марки с надписью:

//-- СЛЕДОВАТЕЛЮ --//
   Вы не там ищити! Хочу вам помочь. Федька Асташев позавчера в павильени в месте пили с парнем, у парня денег куча. Потом на шосе обое пошли Федька его и обчистил. Денежки с Нонкой в Коктебеле прогуляит? Фамилие свое не пишу, узнает – убьет Федька.

Лист дела 7

   Шелестел в листьях дождь, остро пахло осенними цветами и перезрелыми дынями. Против моего окна, на скамейке под старой раскидистой акацией, растворясь в дымных сиреневых сумерках, сидели две девушки и парень. Девушки взволнованно хихикали, а парень снисходительно предлагал: «Чего хотите, то и сыграю!»
   Я стоял у окна, положив подбородок на ржавую перекладину решетки, думал о Наташе, о себе, смотрел на ребят и остро завидовал им. Одна из девушек заметила меня и толкнула подругу в бок:
   – Гляди, вон в окне арестант за решеткой!
   Та засмеялась:
   – Скажешь тоже! Это какой-то начальник из города. Сама видела, как он утром на черной «Волге» приехал.
   Я отошел от окна, а они сразу забыли обо мне, потому что парень заиграл на гитаре и запел теплым голосом:

     Стоит камень в степи,
     Под него вода течет,
     А на камне написано слово:
     Кто налево пойдет – ничего не найдет,
     Кто направо пойдет – никуда не придет,
     А кто прямо пойдет – ни за грош пропадет…

   Да-а, неплохая перспектива. Юрий Иванович Прокудин, который торгует на рынке заграничными пиджаками и которого Климов до сих пор не может разыскать, Федька Асташев, который «пил в павильени в месте с парнем» и за которым уже поехал участковый. И бухгалтерские документы треста «Крымспецстрой», разбросанные на месте убийства. Кто же писал анонимку? Помочь хотел или сбить с толку? Или просто кляузник, анонимщик-профессионал? Ой, не люблю я анонимки, не люблю. Но, может быть, все-таки это след?
   А гитара звенела за окном:

     Перед камнем стоят
     Без коней и без мечей
     И решают: идти иль не надо…

//-- весьма срочно --//
//-- СЛУЖЕБНАЯ ОРИЕНТИРОВКА --//
   Всем городским и районным органам внутренних дел области.
   …4 сентября в 8 час. 05 минут на 38-м километре шоссе Ялта – Карадаг обнаружен труп неизвестного мужчины с тремя огнестрельными ранениями головы.
   Приметы убитого: возраст 28–30 лет, рост 181 см, телосложение среднее, волосы темно-русые, волнистые, густые. Одежда импортная: рубашка и брюки серого цвета, полуботинки черные, остроносые, золотые часы «Докса».
   К месту происшествия потерпевший и убийца прибыли, по-видимому, на автомашине, судя по следам протекторов, – «Волге». Убийство совершено из пистолета ТТ.
   Используя перечисленные данные и прилагаемую фотографию убитого, примите все меры к срочному становлению его личности. Организуйте поиск преступника, в частности активизируйте выявление лиц, имеющих огнестрельное оружие…

Лист дела 8

   Асташева привели около девяти часов вечера. Это был первый допрос по делу. И когда я услышал шаги в коридоре – его и участкового, – я быстро перекрестил пальцы на правой руке, закрыл глаза и загадал: «Если у Асташева морда противная – то все кончится хорошо, дело быстро раскрутим. А если…» Дверь заскрипела, я зыркнул на Асташева – морда у него была великолепная. И ужасно злая.
   Я еще пытался обмануть себя – лицо, мол, грубое, дикое очень. Потом присмотрелся – чего там: хорошее, четкое, только очень рассерженное лицо.
   Он вошел и вместо «здрасте» сказал:
   – Чего пристаете? Я, начальник, завязал. Все. И навсегда…

//-- ПРОТОКОЛ ДОПРОСА --//
   Я, Следователь, 4 сентября, в 21 час. 10 мин. допросил Асташева Федора Ивановича.
   …Вопрос. Почему вы не были на работе третьего и четвертого сентября?
   Ответ. Третьего – это мой выходной день, а потом у меня был отгул.
   Вопрос. Как вы провели день второго сентября?
   Ответ. До пяти я работал. Потом дома пообедал, переоделся и пошел на танцы в клуб. Часов в двенадцать вернулся домой и лег спать.
   Вопрос. Выпивали ли вы в этот день?
   Ответ. Да, немного.
   Вопрос. Точнее: когда, где, сколько, с кем, на чей счет?
   Ответ. Часов в семь вечера, в «Голубом Дунае». Выпили мы с приятелем из Симферополя бутылку водки и две кружки пива. Он и платил.
   Вопрос. Кто он, ваш приятель?
   Ответ. Рожков Константин, из геологической партии…

   – …Опишите его подробней, – сказал я Асташеву. Видно было, как он весь сосредоточился, собрался. Говорил медленно, осторожно, будто сначала взвешивал слова на языке.
   – Выше среднего роста. Серый костюм у него. Рубашка, рубашка… не обратил внимания. Туфли, по-моему, коричневые. А может быть, и черные. Я точно не помню.
   – Деньги и часы у него были?
   – Были деньги, рублей двести, а то и больше. Часы, по-моему, золотые.
   Мы помолчали. Потом я спросил:
   – Вы уже были судимы, Асташев?
   Он зло посмотрел на меня и сказал:
   – Был, ну и что?
   – Нет, ничего. Я просто поинтересовался.
   – А вы не поинтересовались, что я сейчас лучше всех в совхозе работаю?
   – Еще поинтересуюсь. Скажите-ка, а где сейчас Рожков?
   – Не знаю. Костя мне говорил, что поедет в Симферополь. Когда я утром выходил из дома, он еще спал.
   – А вы очень спешили?
   – Да, спешил.
   – Позвольте узнать, куда? – быстро спросил я.
   – В Коктебель, – так же быстро ответил Асташев.
   – Что вы там делали?
   Асташев сбросил темп разговора, подумал.
   – Со знакомой встречался. А что, нельзя?
   – Можно, даже нужно, – сказал я невозмутимо. – Имя, фамилия вашей знакомой?
   – Это не важно.
   Вот тут притормозил я. Посидели, помолчали, потом я спокойно сказал:
   – Вы уж мне отвечайте на вопросы-то, гражданин Асташев. Разговор у нас серьезный. А Нонка вас не осудит за то, что говорили о ней.
   Асташев этого никак не ожидал. Лицо у него стало растерянное, беззащитное.
   – А откуда вы знаете?..
   – Как видите, знаю.
   – Хорошо. Конькова Нонна. Вечером мы ходили на танцы в Литфонд, а потом еще погуляли.
   – Когда вы расстались?
   – В общем… мы до утра гуляли. В семь она на работу побежала, а я пошел к морю, хотел поспать на пляже. Часа в три пришла Нонна, мы пообедали, позагорали, а потом она проводила меня до шоссе, и я уехал домой.
   – У вас деньги есть?
   – Где? – сказал он удивленно.
   Я хмыкнул:
   – Вам виднее, где могут быть ваши деньги.
   – Ну, при себе у меня копеек тридцать… – неуверенно заявил Асташев.
   – А остальные?
   – Остальные я в Коктебеле истратил.
   – Сколько же вы истратили?
   – Рубля три примерно. Больше у меня не было.
   – Вы в Коктебеле выпивали?
   – Что вы! Я при Нонне в рот не беру, она этого не признает…

   …Вопрос. Что вам известно про убийство на шоссе?
   Ответ. Про этот случай я от людей слышал. Даже беспокоюсь: не Костю ли убили?
   Вопрос. Почему вы так думаете?
   Ответ. Да я ничего не думаю, просто опасаюсь.
   Вопрос. Вам предъявляется фотография убитого. Не Рожков ли это?
   Ответ. Нет. Я этого человека впервые вижу.
   Вопрос. Есть ли у вас в поселке враги?
   Ответ. Враги?! По-моему, нет. Не должно быть: я вроде бы никого не обижал, а меня самого не очень-то тронешь.
   Протокол допроса мною прочитан, записано с моих слов правильно. Асташев.
Допросил Следователь

   Я сказал ему:
   – Если вы, Асташев, действительно не имеете отношения к убийству на шоссе, почему вы так напряженно держитесь?
   – Ха! У вас тут не цирк небось, веселиться нечего…

Лист дела 9

   Когда Асташев вышел из комнаты, участковый Городнянский – молодой, толстощекий, старательный – протянул мне исписанный лист. Я пробежал его глазами и разозлился:
   – Что же вы, сержант, до сих пор молчали?!
   – Та вы же заняты разговором были!
   – Неужели вы не соображаете, что это очень важно?
   – Та допрос же!
   – Ладно, – махнул я рукой. – Поезжайте за этим парнем…

   следователю
//-- РАПОРТ --//
   По Вашему поручению произвел проверку. Установил, что за последние три дня в нашем районе было одно происшествие:
   Позавчера, 2 сентября, шофер Нигматуллин из треста «Крымспецстрой» ехал в Судак и на повороте у 43-го км увидел в зеркало, как из кузова его машины, где он вез инструменты и бухгалтерию, выпрыгнул человек. Шофер остановил машину и догнал его. Оказался – Дахно Михаил из Солнечного Гая, сказал, что в кузов залез просто так, доехать. Нигматуллин заметил, что пиджак у Дахно был вымазан в крови.
   Дахно – тунеядец, собутыльник Прокудина Юрия. Мною дважды предупреждался, чтобы шел работать.
Участковый инспектор старший сержант Городнянский

   …Это уже на что-то похоже. До сообщения участкового я никак не мог составить хоть какую-нибудь, пускай рваную, цепочку: похожий на иностранца убитый парень, бухгалтерские документы треста «Крымспецстрой», пьяница Прокудин, продающий на рынке заграничные вещи. А теперь появился Дахно в перепачканном кровью пиджаке, приятель Прокудина.
   Климов привел Прокудина в половине двенадцатого ночи.

Лист дела 10

   Вид у Прокудина был какой-то неуверенно-залихватский: эхма, давай, вали, где наша не пропадала! Плевать – совесть чиста, бояться нечего! И говорил он быстро-быстро и все время шарил глазами по стенам, смотрел в забрызганное дождем окно, и я никак не мог поймать его взгляд. Ну никак! От этого я злился и старался говорить еще медленнее и спокойнее. И все время хотелось забросить в разрез между двумя нейтральными вопросами (как говорится – «не для протокола»): «Вещички-то убитого парня загнал? А?»
   Но идет допрос. Наводящие вопросы задавать нельзя. А этот уж совсем провокационный. Да и не умею я давить на подследственных. Хотя это иногда, наверное, надо. Не умею я и не люблю. И все. А он спокойно врет тебе в глаза…

//-- ПРОТОКОЛ ДОПРОСА --//
   Я, Следователь, 4 сентября допросил Прокудина Юрия Ивановича в качестве подозреваемого.
   …Вопрос. Что вам известно об убийстве на шоссе, около поселка?
   Ответ. Об убийстве? Ничего не известно, первый раз от вас слышу.
   Вопрос. Но ведь это общеизвестный факт?
   Ответ. Возможно. Но я ни с кем не виделся. Только к дому подъехал, слез с велосипеда, а меня уже оперативник встречает. «Пойдем, – говорит, – к следователю, на допрос».
   Вопрос. В каких отношениях вы находитесь с Михаилом Дахно и встречались ли с ним с позавчерашнего дня?
   Ответ. Ни в каких. Знаю, что живет такой в поселке, а дел у меня с ним нету. Не встречался я с ним.
   Вопрос. По официальным сведениям, вы часто встречаетесь с Дахно, вместе выпиваете. Почему вы скрываете это?
   Ответ. По злобе на меня наговаривают. Ни с кем я не выпиваю. Я сам по себе. Нечего мне скрывать, я весь на виду…

   Я отложил ручку и снова постарался поймать его взгляд. Но Прокудин смотрел в угол, будто его больше всего интересовало, заест ли паук насмерть тонко звеневшую в паутине муху.
   Монотонным голосом я спокойно сказал Прокудину:
   – Следствие располагает данными о том, что вчера вы были на ялтинском рынке и продавали там кое-какие вещи. Расскажите об этом.
   Не отрывая глаз от паука, Прокудин ответил:
   – Я уже сказал, где я вчера был. А в Ялте я не был, и продавать мне там нечего было. Нет у меня ничего для продажи.
   Я кивнул и с упорством трактора повторил:
   – Напоминаю вам о том, что следствию надо показывать правду.
   Он сразу же согласился:
   – Я и говорю, что был на полевом стане. Не торговал я на рынке. Так можете и записать.
   Я записал. Помолчали немного, и мне стало казаться, что это звенит не муха, а тишина.
   – Скажите, Прокудин, есть ли у вас оружие?
   – Есть. Ружье-централка. Нож-секач, для рыбы. Все.
   – А нарезное оружие? Пистолет, например?
   Он усмехнулся и в первый раз быстро, прострелом, взглянул на меня:
   – Нет. Был когда-то пугач немецкий, вальтер, что ли. Но я его давно выбросил. Мне лишних приключений не надо.
   Я повернул на сто восемьдесят градусов и «поехал» назад:
   – Расскажите снова, где вы были и чем занимались со второго до четвертого сентября?
   – Второго, то есть позавчера, я весь день был на седьмом полевом стане – ладил столовую для рабочих. Там и ночевал. Это видел тракторист Тоценко Василий, и он может подтвердить. Утром третьего числа я на велосипеде уехал к девятому вагончику – это самый дальний наш стан, – чинил там стенки и крыльцо. Там же обедал и ночевал. Сегодня продолжал там работать и в поселок приехал часа полтора назад.
   – Кто может подтвердить ваше пребывание в девятом вагончике?
   – Сегодня там был наш бригадир Тришин, он принимал мою работу.
   – А вчера?
   – Вчера там никого не было – ведь стан отдаленный, а работ никаких пока не ведется.
   – Где же вы обедали вчера и сегодня?
   – С собой были помидоры и хлеб. А вода там есть…

Лист дела 11

   Не спеша, лениво истекала ночь, как смола из перевернутой бочки, звенели на жестяном карнизе окна дождевые капли, тусклым пятном маячила над головой мутная лампа. Я смотрел в лицо Прокудину, а он уставился в пол и уже не хорохорился…
   Когда перелистываешь уголовное дело, возникает ощущение, будто без спросу открыл дверь в чужой дом. В дом, где поселилось горе. И много людей, которых это горе свело вместе. Одни люди это горе сотворили, другие – претерпели, третьи его увидели. И хотя вся моя работа связана с человеческим горем, я никогда не видел в уголовных делах таких уместных слов, как «добрый» или «злой» человек. Нет таких процессуальных фигур. Есть обвиняемые, потерпевшие, свидетели. И еще есть подозреваемые.
   Вот если сто раз повторить какое-нибудь слово, оно потеряет форму, смысл, расплавится, как воск в ладонях. А с этим словом – «подозреваемый» – беда. Я часто пользуюсь им, но почему-то оно не деформируется от этого, не теряет своей жестокости и злобности. Когда мне приходится говорить кому-то: «Вы являетесь подозреваемым по делу…» – я боюсь, чтобы он не заметил, как я внутренне вздрагиваю.
   Ну, с обвиняемым – понятно. Этому уже наступили на жало. А если подозреваемый подозревается напрасно? Тяжело, противно подозревать. Даже подонка…
   Прокудин врет все. Или почти все. Он отрицает даже общеизвестные факты. С ним надо разобраться глубже.

//-- «САНКЦИОНИРУЮ» --//
//-- Прокурор Верхне-Крымского района Крымской области --//
//-- ПОСТАНОВЛЕНИЕ --//
//-- о производстве обыска --//
   Я, Следователь, рассмотрев материалы уголовного дела № 4212, нашел:
   Житель поселка Солнечный Гай Прокудин Ю. И. 3 сентября продал на рынке новую одежду импортного производства, которой у него ранее не было, – пиджак и куртку.
   Из протокола осмотра места происшествия усматривается, что у погибшего, одетого в новые заграничные вещи, отсутствует пиджак.
   Указанное обстоятельство, с учетом крайне отрицательной характеристики Прокудина, дает основания для подозрения его в причастности к убийству на шоссе.
   Принимая во внимание, что в квартире Прокудина могут находиться предметы, имеющие значение вещественных доказательств по делу,
   постановил:
   Произвести обыск в квартире гр-на Прокудина Юрия Ивановича, проживающего по адресу: поселок Солнечный Гай, дом 41.
Следователь

   …Если бы у Прокудина нашли какие-то вещи убитого, это могло бы пролить свет на многие обстоятельства…

Лист дела 12

   Участковый Городнянский пошел к Прокудину домой – делать обыск.
   За окном давно замолкла гитара, из дежурки приглушенно доносились голоса милиционеров, неразборчивые слова, бесформенные, неузнаваемые. Я сидел, откинувшись на стуле, прикрыв глаза, и пытался построить какую-то схему. Но все рассыпалось, сочилось между пальцами, как белый речной песок. Все это похоже на домики, которые дети строят поутру в песочнице. К обеду домики рассыпаются.
   Прокудин ведет себя непонятно. И приятель его, Дахно, видимо, тот еще гусь. Но какая может быть связь между ними и убитым? Завтра Наташа улетит. В два часа дня… А может, погибший все-таки иностранец? Возможно, возможно. Но там была машина. Его машина? Или чья? Катал он их, что ли? Да нет, ерунда все это. А может быть, он остановился на обочине, эти деятели подошли и ограбили, а потом убили? Вряд ли, чепуха. Хорошо бы позвонить сейчас Наташе. Спит уже. Говорить не захочет. Ладно, поеду завтра, провожу, постараюсь объяснить.
   Отворилась дверь, и вошел Климов. Ему было неудобно уйти сейчас домой и очень хотелось спать, а по набрякшему лицу с мешками под глазами было видно, что он чертовски устал и вообще эта петрушка ему совсем ни к чему. Я искренне сочувствовал Климову – в этом тихом месте сроду не бывало преступлений тяжелее, чем пьяная потасовка двух подгулявших курортников.
   Я хотел ему сказать, чтобы он шел домой, но Климов опередил меня:
   – Совсем замаялись?
   – Ничего, я привычный.
   – Давно такого не бывало. Отвыкли мы здесь от такого. А борцы мои по молодости и вовсе не слыхивали.
   – Какие борцы?
   – Да работнички мои. Они же все время борются: первую половину дня – с аппетитом, а вторую – со сном. – И, довольный своей шуткой, Климов засмеялся, тяжело колыша животом. Потом, посерьезнев, грустно сказал: – Вот только с пьяницами плохо. Никак мы это родимое пятно не выведем. Я слыхал, что в Москве указ против них готовят. Как там, у вас, ничего об этом не слышно?
   По коридору затопали шаги, и в комнату ввалился Дахно, за ним вошел Городнянский.
   Климов сказал:
   – Вот он. Полюбуйтесь на него, пьяница проклятущий, бездельник! Ты у меня, Дахно, отгулял свое! Все! Отпелись твои песенки! Вот разберутся с тобой сейчас – или в тюрьму отсюда пойдешь, или работать. Другой дороги у тебя нету!
   Лицо у Дахно было острое, наглое и испуганное. Косясь на меня, он одним духом, на высокой ноте, заблажил:
   – За все оскорбления за ваши, дорогой начальник синих шинелей, я на вас не жалуюсь в высшие органы только потому, что люблю вас больше папы родного, поскольку я с детства круглый сирота!
   – Нахал ты и пьяница, а не сирота! – крикнул Климов. – Давно пора самому детей кормить на свои трудовые денежки, а не захребетничать!
   В их перебранке было что-то домашнее, семейное, и я видел, что Климов искренне переживает из-за того, что Дахно бездельник и пьянчуга, что так и не сумел он заставить Дахно идти работать, а теперь Дахно может попасть в тюрьму, и что он не верит в его причастность к убийству на шоссе. Тогда я сказал отчетливо и негромко:
   – Расскажите, Дахно, откуда на вашем пиджаке кровь.
   Климов сердито сопел и от волнения все время расстегивал и опять застегивал пуговицы пиджака. Дахно торжественно поднял перевязанную грязным бинтом ладонь и сказал голосом трагическим, но нежным:
   – Из руки. Из моей руки эта кровь…
   – Точнее?
   Дахно воздел другую руку и на мгновение замер, а затем бросил их вниз, как дирижер в заключительном пассаже. Огромный, остро выпирающий кадык прыгнул на худой грязной шее.
   – Точнее некуда, – сказал он с искренней жалостью к себе. – На грузовике руку поранил. О грубый железный засов на борту. В момент перелезания через вышеуказанный борт в кузов. Во время движения вышеупомянутого грузовика по шоссе. И брызнула кровушка на мой красивый пиджачок.
   – Вышеуказанного перелезания… – пробормотал я. – А почему на ходу?
   Дахно повернулся ко мне, скривил губы:
   – А с кем, простите, имею честь?..
   – Ты отвечай, когда спрашивают, – сказал грозно Климов. – Небось не в гостях расселся. Объясняй по-человечески!
   – Объясняю, – сказал Дахно высокомерно. – Не имею обыкновения отвлекать от работы водителей попутного транспорта. Пользую их без отрыва, так сказать, от производства.
   – Вон что… – И я пододвинул к себе лист бумаги. – Как вы думаете, Дахно, зачем я вас об этом спрашиваю?
   – А я об этом не думаю, – быстро сказал Дахно. – Не было такого указания.
   Признаться, манера Дахно вести себя и смешила, и злила меня.
   – Тогда считайте, что указание есть. Думайте! – сказал я ему.
   Дахно сдвинул выгоревшие брови, собрал морщинки на узком загорелом лбу, прищурил глаза и открыл рот – изобразил полную сосредоточенность. Помолчав немного, вдруг выкрикнул:
   – А-а-а!
   – Ну?! – подался к нему Климов.
   – Па-анятия не имею, – ухмыльнулся донельзя довольный Дахно.
   – Что ж ты врешь! – взорвался Климов. – Весь поселок об этом говорит!
   Дахно пожал плечами, сокрушенно покачал головой:
   – Делать им нечего…
   – Это им-то нечего делать? – сквозь зубы сказал я, ощущая прилив недостойных чувств. – Это им-то нечего делать? А ну-ка, снимайте пиджак!
   У Дахно округлились глаза, он быстро вскочил и закричал визгливо:
   – Не имеете права! Телесные наказания запрещены!
   С трудом подавив смех, я серьезно сказал ему:
   – И зря, – и, помолчав, добавил: – Мы ваш пиджак на экспертизу пошлем.
   Дахно сделал вид, будто до него только сейчас дошло, о чем речь. Он хитро посмотрел на меня:
   – Понял. Это вы насчет убийства спрашиваете. Так вот – если вы думаете, что я к тому убийству причастен, то ошибаетесь. Моя кровь на пиджаке, можете ее проверить, сами убедитесь. А покойничка-то я и в глаза не видел…

//-- ПРОТОКОЛ --//
//-- допроса Михаила Дахно --//
   …Вопрос. Что вам известно об убийстве на шоссе?
   Ответ. Да, наверное, то же самое, что и вам: убили парня, а за что да кто – неизвестно. Болтают, правда, что Асташева Федьки это работа…
   Вопрос. Кто именно это говорит?
   Ответ. Да в павильоне кто-то брякнул, будто Федька споил парня и ограбил его потом. Только навряд ли это.
   Вопрос. Почему?
   Ответ. Да ведь Асташев позавчера в павильоне рядом со мной выпивал со своим дружком из Симферополя. Когда ж ему было того парня спаивать? Нет, болтают просто. Может, зуб на Федьку кто имеет, вот и пустили слух. А в народе, известно, слух держится, как песок на вилах.
   Вопрос. Расскажите подробно, где вы были и что делали позавчера, второго сентября?
   Ответ. У меня в дому живут курортники. 1 сентября они заплатили мне за жилье сорок рублей. Я пошел к павильону, встретил там Юрку Прокудина, и мы с ним распили бутылку и еще по две кружки пива. Потом еще маму с дочкой и сколько-то пива, я уже не помню…

   Я удивился:
   – Что значит «маму с дочкой»?
   Дахно снисходительно пояснил:
   – Бутылку, значит, с четвертинкой. Платил за выпивку я. Потом Прокудин ушел, а я выпивал еще с другими несколько раз. На другой день я спал до обеда, потом пришел в столовую, сообразил на троих. Опохмелился и решил поехать к бригадиру Тришину, на сорок третий километр, – он обещал меня на работу взять. А то участковый уже раза три грозился меня за тунеядство оформить. Хотя я всего три месяца не работаю. Так вот, вышел я на шоссе, гляжу – грузовик едет. Дай, думаю, чем пешком пять километров чапать, доеду. Прыгнул на задний борт, перевалился в кузов, да неудачно – левую руку в кровь о скобу разбил. Доехал до сорок третьего километра – там подъем крутой, с поворотом, машины медленно идут, – выпрыгнул из машины. А шофер вдруг остановился и бегом за мной. «Зачем, – говорит, – в машину лазил?» В общем, запихал он меня в кабину и в отделение отвез. Пока суд да дело, заснул я там, на лавке прямо. А наутро, третьего, значит, оштрафовали меня и выпустили. Вернулся я домой, выпил с горя бутылку и снова весь день спал.
   – А вечер?
   – Вечером я к Юрке Прокудину зашел. Он как раз с Ялты приехал. Большой человек – при деньгах был. Он чего-то, говорил, на базаре продал. Мы с ним, конечно, понемногу выпили и тихо-мирно разошлись по домам.
   Я остановил Дахно:
   – Вы это точно помните?
   – Точно. Выпили-то красного, да и того по полбутылки…

   …Вопрос. А что Прокудин продал в Ялте?
   Ответ. Не знаю. Он только сказал, что был на барахолке, а чем торговал – не говорил.
   Вопрос. Есть ли у вас оружие?
   Ответ. Нет, и не было никогда. Удочек штук пять да сачок – это держу, а оружие мне ни к чему. Я человек мирный…

   Я отодвинул протокол допроса:
   – Ну что ж, мы это все проверим…
   – Тогда я пойду пока? – оживился Дахно.
   – Не стоит, – ласково сказал я. – Пока воздержитесь…
   Вот такие пироги. А Прокудин утверждает, что он ни с кем не выпивал и с Дахно почти не знаком.

Лист дела 13

   Я отправил Дахно на судебно-медицинскую экспертизу. Необходимо было, во-первых, выяснить группу крови на его пиджаке и сравнить с группой крови убитого. Во-вторых, хотя бы приблизительно установить время, когда он порезал ладонь.
   Конечно, не скажу, чтобы этот Дахно вызвал во мне бурю гражданского негодования. Не было бури в моей душе. Да и устал я уже к тому времени здорово. Но вот чувство досады он у меня вызвал, это точно.
   Меня иногда упрекают в нетерпимости, но я считаю, что с такими барбосами возиться надо поменьше. И никто меня в этом не переубедит. Вот мы боремся с преступностью. Боремся организованно. Причем начинаем борьбу грамотно – с изучения причин, порождающих преступность. Даже институт такой специальный есть.
   А вот этому Дахно наплевать и на институт, и на всю нашу борьбу. Он сам, может быть, не совершил еще преступления. Но такие ребята – прекрасная среда для возникновения преступности.
   – Ну-у, фрукт, – сказал я Климову. – Слушайте, а чего вы в самом деле с ним тут чикаетесь? Он же форменный тунеядец!
   – Оно конечно, – согласился Климов. Потом сказал осторожно: – Глупый он еще…
   Я удивленно посмотрел на Климова. А он продолжал:
   – Двадцать пять лет мужику, а все с пацанами запруды на речке ставит…
   – Ну и что?
   – Безобидный он. И все же действительно сирота, – тихо сказал Климов.
   – Да что вы такое говорите, Климов? – сказал я с искренним недоумением.
   Климов как-то испуганно, торопливо стал объяснять:
   – Нет, я что? Я ничего… Конечно, они, пьяницы, это самое, родимые пятна… значит. Позор… Да-а… Выводить надо… – И, помолчав немного, совсем неожиданно и растерянно: – Родимые… То-то и оно, родимые, ножиком не срежешь…
   – Что-то я вас не пойму, Климов.
   – Мы с его отцом почти до Кенигсберга дошли… Я вот вернулся…
   Потом приехал Городнянский. Он вошел со свертком в руках, а за ним в косой раме дверного проема маячило бледное запавшее лицо Прокудина на фоне красных милицейских околышей…

//-- ПРОТОКОЛ ОБЫСКА --//
   пос. Солнечный Гай, 5 сентября.
   Обыск начат в 0 час. 15 мин.
   окончен – в 2 час. 10 мин.
   Участковый инспектор Городнянский на основании постановления Следователя от 4 сентября о производстве обыска у гр-на Прокудина Ю. И., в присутствии приглашенных в качестве понятых Николаева М. П. и Грибова В. С., произвел обыск в квартире Прокудина.
   При обыске обнаружено и изъято:
   1. Импортного производства свитер новый, синтетический, белый, с ярко-красным прямоугольным рисунком, размер 52, фирмы «Текса де люкс».
   2. Импортного производства брюки новые, дакроновые, светло-серого цвета, размер 52, в импортном целлофановом пакете.
   Других вещей импортного производства, а также каких-либо предметов, имеющих значение для уголовного дела, не обнаружено.
   Жалоб и заявлений при обыске не поступило.

Лист дела 14

   Все, больше никаких дел сегодня не будет. Прокудин сказал, что разговаривать со мной не желает. Теперь надо ждать до завтра. То есть уже до сегодня, до утра. Если хоть один перемет я забросил правильно, то ответы на мои запросы как раз придут часов через десять.
   Спать расхотелось. Я вышел на улицу и, запрокинув голову, подставил лицо под струйки дождя. Нет, дождь все-таки был еще летний. Теплым был этот ночной дождь, такие идут долго. И я поймал себя на мысли, что надеюсь: дождь задержит самолет и я смогу по-хорошему поговорить с Наташей. Глупо. Глупо вообще что-то объяснять словами. Слова почти всегда мало стоят. Цену имеют только наши поступки.
   Наташа завтра улетит, а я буду здесь. Буду шелушить зерна правды. Красота!
   Я вернулся в кабинет, сел за стол и стал с самого начала читать накопившиеся за долгий сегодняшний день бумажки. Было три часа ночи. А потом я уснул, внезапно, как будто на меня накинули сзади черный мешок. Я спал сидя, опершись локтями о стол, закинув голову назад. Наташа стояла передо мной в белом халате, смеялась и показывала мне большой влажный букет роз:
   – Этим цветам – восемь лет, ты их подарил мне на свадьбу. А я их сохранила…
   Я хотел спросить, как она ухитрилась это сделать, но не мог и только улыбался. А она сказала:
   – Когда ты спишь за столом, ты похож на статую Командора… Командора… ора… ора… ора…
   Я проснулся. Какая-то женщина кричала в коридоре:
   – Пропустите меня к вашему начальнику!..

//-- ПРОТОКОЛ --//
//-- допроса Раисы Колесовой --//
   …По существу заданных мне вопросов могу показать следующее:
   Я родная сестра Юрия Прокудина. Сегодня, вернувшись с работы, я узнала, что у нас в доме был обыск, во время которого изъяли мои вещи, вернее, вещи моего мужа, Колесова Алексея Николаевича, – свитер и брюки. Мне разъяснили, что Юрия подозревают в причастности к убийству на шоссе. Я считаю это невероятным, т. к. Юрий вообще не способен на такое преступление. Кроме того, он вчера рано уехал по моей просьбе в Ялту, чтобы продать ненужные нам вещи моего мужа – замшевую куртку и пиджак. Обе эти вещи муж приобрел в заграничной командировке, но не пользовался ими, так как они оказались ему малы. Кстати, брюки, изъятые в нашем доме, составляли вместе с пиджаком целый костюм, но Алексей решил брюки оставить, поскольку они ему нравятся. Весь день Юрий пробыл в Ялте и вечером привез мне деньги. Отлучался он ненадолго и вскоре вернулся, ночевал дома.
   Юрий не очень хорошо ведет себя: выпивает, недисциплинирован на работе, и нас, его родных, это огорчает, мы все делаем для того, чтобы он исправился. Но, несмотря на свои отрицательные качества, он в глубине души хороший парень и преступления совершить не мог. Поэтому я прошу отпустить его под мое поручительство, а также возвратить мои вещи, которые наверняка никакого отношения к делу не имеют.
Записано собственноручно. Колесова
Допрос произвел Следователь

   Натруженными усталыми руками с большими синими узлами вен она мучительно мяла край платка и все время старалась заглянуть мне в глаза, а я смотрел в угол, как это делал недавно Прокудин. Потом мягко спросил:
   – Раиса Ивановна, деньги, которые отдал Юрий, у вас с собой?
   Она растерянно сказала:
   – Нет. – Подумала, помолчала. – Дома они.
   – А сколько он вам отдал?
   Колесова стала заливаться тяжелой, как свинцовый сурик, краской, долго молчала, потом, опустив глаза, торопливо проговорила:
   – Двадцать три рубля.
   – Это за пиджак и замшевую куртку?

Лист дела 15

   Наталья – человек удивительный. И самое удивительное в ней – что она никогда не врет. А ведь это очень, очень трудно – говорить всегда только правду. Огромное большинство безусловно честных людей достаточно часто вступает с правдой в напряженные отношения. И для того вовсе не обязательно сотворять ложь, потому что правда и так штука очень хрупкая. Можно промолчать, можно не сделать ударения или позабыть всего лишь одну деталь – и правды не станет.
   Только много времени спустя я понял, как трудно жить человеку, если он всегда говорит правду – начальству и детям, друзьям и врагам. И меня больше не смешило, когда Наталья говорила мне строго, если я просил сказать каким-то докучливым людям по телефону, что меня нет дома:
   – Не учись врать! – Это мне, старому сыщику, жизнь которого проходит в узких коридорах лабиринта лжи.
   И может быть, не только своей работе, где я сталкиваюсь с людьми неожиданно, как с вынырнувшим из-за угла ночным прохожим, где я должен быстро знакомиться с ними, узнавать в них добро и зло и сразу принимать решения, я обязан сильно развитым чувством правды. Этим все-таки я обязан и Наташиным сентенциям.
   Как всякое чувство, так и это, шестое, благоприобретенное на службе, несовершенно. Часто оно дает пронзительный сигнал: «Ложь!» Но я не могу сообразить, зачем эта ложь, в чем она и где правда. Ведь мне нужна правда. И только правда! А я сижу лишь с одной стороны стола…
   И все-таки именно работа убедила меня в том, что бывает ложь, которую нет смысла реставрировать в правду. Никому такая правда не принесет счастья, не даст удовлетворения. Тогда я говорю своему чувству: «Заткнись, тебя не спрашивали!»
   Так я и сказал ему, когда слушал показания Колесовой. Потому что Прокудин врал, а Колесова не хотела говорить правды. Не давала она Прокудину никаких вещей для продажи. Он их попросту украл у сестры…

//-- ПРОТОКОЛ ОЧНОЙ СТАВКИ --//
   Я, Следователь, усматривая существенные противоречия в показаниях Прокудина Ю. И. и Колесовой Р. П., произвел между ними очную ставку.
   Общий вопрос. Каковы отношения между вами?
   Прокудин. Колесова – моя сестра, и она меня очень любит.
   Колесова. Я подтверждаю показания Прокудина.
   Вопрос Колесовой. Расскажите, пожалуйста, как провел день 3 сентября ваш брат Прокудин Юрий?
   Колесова. Он поднялся в семь утра. Я накормила его завтраком, дала деньги на автобус, и он поехал в Ялту, чтобы продать вещи моего мужа – куртку и пиджак.
   Вернулся он вечером, часов в шесть, и отдал мне деньги. Из этих денег я дала ему десять рублей.
   Вскоре к нам зашел его приятель – Миша Дахно, и они вместе ушли, однако ненадолго: минут через сорок Юрий вернулся, сказав мне мимоходом, что они с Мишей выпили бутылку вина.
   После ужина Юрий лег спать и до самого утра из дома не выходил.
   Вопрос Прокудину. Вы слышали показания вашей сестры? Подтверждаете ли их?
   Прокудин (после длительной паузы). Выслушав показания своей сестры, я должен признать, что на предыдущем допросе говорил неправду. Сегодня утром я, как и все жители нашего поселка, узнал о происшествии на шоссе. А вчера вечером Дахно рассказал мне, как его накануне в окровавленном пиджаке поймал шофер на сорок третьем километре.
   Так как люди говорили, что тот парень на шоссе ограблен, я и подумал, что в первую очередь могут заподозрить меня.
   Почему? Потому что, во-первых, у меня с милицией отношения плохие, я у них вообще на подозрении. Во-вторых, дружок мой Мишка Дахно был пойман в окровавленном пиджаке недалеко от того места, где нашли убитого. И как на грех, я в тот же день мужские вещи в Ялте продаю. На месте милиции я бы первый сам себя посадил. Потому я и врал огулом, надеялся, что пронесет: мол, и в Ялте я не был, и Дахно не знаю, и я не я.
   Но, поскольку сестра говорит правду, то и я не хочу больше обманывать следствие.
   При всем том заявляю категорически: к убийству я никакого отношения не имею, убитого никогда не знал и не видел, за что и кем он убит – мне неизвестно.
   Следователь. Имеете ли вы вопросы друг к другу?
   Вопрос Колесовой к Прокудину. Скажи, Юрий, вот здесь, перед следователем, когда ты станешь человеком, когда возьмешься за ум?
   Следователь. Вопрос отводится, так как не имеет отношения к расследуемому делу…

   …Уголовное дело – штука строгая. Следователь не вправе заниматься вопросами, не имеющими прямого отношения к делу. Эти вопросы отводятся. Но ведь из жизни их не отведешь, эти вопросы проклятые?..

Лист дела 16

   Пытаться найти убийцу, не зная даже имени убитого, – так же наивно, как прикурить от зажигалки, заправленной томатным соком.
   Ведь почти никогда не бывает, чтобы один человек подошел к другому и убил его просто так. Что-то очень важное, очень важное происходило до этого, и только потом один был убит. Но чтобы узнать, что происходило, надо хотя бы выяснить, кого убили. Кто он такой, убитый? Надо, надо узнать. Иначе дело умрет на корню.
   А ведь прошло больше суток после убийства. Уходит самый благоприятный для следствия момент розыска – «по горячим следам», момент, который мне никогда не удастся восстановить.
   Часов в девять привезли протокол допроса того парня, с которым, по сообщению анонимщиков, «Федька Асташев позавчера в павильени в месте пили…».

   …Я, Рожков К. П., 2 сентября с. г. был выходной и около 12 часов дня приехал в Солнечный Гай – искупаться и навестить своего приятеля – Федора Асташева.
   Асташева я знаю три года. Он работал у меня в геолого-разведочной партии в Саянах. Парень он, несомненно, честный и очень добрый. То, что было у него в молодости, – давно прошло и позабыто. Как я знаю, сейчас он работает отлично…

   Начальник отдела «Горгеотреста» Рожков полностью подтвердил показания Асташева:

   …Вечером Асташев мне сказал, что у него два отгула и завтра он собирается съездить к своей девушке в Коктебель. Имя этой девушки – Нонна.
   Когда утром 3 сентября я проснулся, Федора уже не было, и соседка сказала мне, что он часа полтора назад уехал в Коктебель. Было около девяти часов. Я выпил молока и отправился домой.
   О происшествии на шоссе я ничего не слышал и не знаю. Ни у меня, ни у Федора огнестрельного оружия нет. В павильоне и на танцах нас видело много народу, и я не сомневаюсь, что люди это подтвердят.
Записано собственноручно. Рожков

   Теперь надо было узнать, когда Асташев вернулся из Коктебеля.

Лист дела 17

   Я позвонил домой по междугородней и сказал Наташе, что приеду ее проводить прямо в аэропорт.
   – Зачем? – сухо спросила она.
   – Натка, я хотел поговорить с тобой…
   – Ну и говори.
   – Нет, это не телефонный разговор.
   – A-а! У нас все разговоры телефонные! – И положила трубку.
   Да, похоже, моя семейная жизнь дала приличную трещину. Я снова заказал разговор. Наташа долго не снимала трубку, потом звонки ей, видимо, надоели, и она сказала сердито:
   – Слушаю!
   – Вот ты и слушай, а не бросай трубку, – сказал я притворно веселым голосом.
   – Слушаю, – сказала она грустно.
   – Натка, ты зря сердишься. Я ведь не бездельничаю и не развлекаюсь. Дело паршивое попалось. – И торопливо добавил: – Но я все-таки надеюсь управиться с ним побыстрее и догнать тебя в Гагре.
   Наташа молчала.
   – Я прилечу на самолете, ты будешь встречать меня, и мы с тобой будем гулять и потрясающе развлекаться.
   Наташа молчала.
   – Ну что ты молчишь? – не выдержал я. – Скажи хоть одно человеческое слово!
   – А что я тебе скажу? – спросила она тихо, и я услышал, даже не услышал, а почувствовал, что она плачет.
   – Наточка, Натка, ну зачем ты так? Ведь ничего же не произошло. Ну плюнь. Я же через несколько дней прилечу.
   – Брось, – сказала она незло, как-то устало. – Тебе, наверное, легче, когда ты считаешь меня дурой. У жен-дур и капризы дурацкие, поэтому с ними считаться не обязательно.
   – Не пойму я, Наташа, о чем ты? Разве это так серьезно?
   – Это – серьезно. Очень серьезно. А разговор у нас несерьезный.
   – Почему?
   – Не знаю. Ведь это от тебя зависит. А ты почему-то все время делаешь вид, будто разговор идет только об отпуске…
   – А о чем же?
   – О том, что мы, наверное, устали друг от друга.
   – Прости, не понял?
   – Понимать нечего, – сказала она тихо. И не сразу, словно собираясь с духом: – Я тебе давно уже хотела сказать. Нам надо разойтись.
   У меня было такое ощущение, будто я с разбегу налетел на бетонную стену.
   – Так…
   – Поверь мне, будет лучше, – сказала Наташа.
   – Так, – повторил я, стараясь понять ее слова. Сначала удивление, а потом пробуждающаяся боль хлынула на меня, как вода из размытой плотины. И я заорал в черную равнодушную решеточку микрофона: – Но почему, почему?!
   А телефонный диск десятью дырочками-зрачками смотрел на меня ехидно, и в ушах звенели слова: «У нас все разговоры – телефонные».
   – Потому что людям, которые не любят друг друга, жить вместе – глупо и пошло.
   – Но я-то люблю тебя!
   – Любил. Привычка сожрала твою любовь. И пожалуйста, не думай, что я истеричка. Дело не в отпуске.
   – А в чем же, если не в отпуске?
   Она вздохнула:
   – Миллионы супругов проводят отпуск отдельно, и ничего не происходит. Дело не в этом. Дело в том, что ты перестал замечать меня дома.
   – Что ты говоришь, Наташа! Ты же не девочка, ты же взрослая женщина!
   – Да. Обычная женщина. Поэтому мне нужно, чтобы мой муж был обычным человеком, а не майором Прониным. Чтобы он ходил со мной в кино и в гости. Чтобы к нам домой тоже приводил гостей. А не прокрадывался со своими оперативниками поздно ночью на кухню пить потихоньку водку и есть холодные пельмени.
   – Но мы же боимся тебя разбудить…
   – А ты не бойся! – сказала она сердито. – Ты приходи с приятелями в такое время, когда нормальные люди развлекаются, а не спят.
   – Но ведь с работы…
   – Да, с работы, – перебила она. – Если бы ты был эгоистом, я, наверное, возненавидела бы тебя. Но ты ведь и себя не любишь. Для тебя есть один сумасшедший фетиш – работа.
   – Это же неправда! Просто на моей работе нельзя по-другому!
   – Может быть. Но я устала, – сказала Наташа грустно. – А ты по-другому не можешь. И претензии у меня, может быть, глупые, но я бы хотела, чтобы ты хоть иногда приносил мне цветы. Но ты всегда возвращаешься поздно. Цветов уже не продают. А украсть из чужого сада ты себе не позволишь. Это противоречит твоим принципам…
   – Это разве плохо?
   – Нет, хорошо. Но с каждым годом ты становишься скучнее.
   Я подумал и сказал:
   – И в театре мы с тобой недавно были…
   – Были, – горько засмеялась Наташа. – Ты честно отмучился три часа.
   – Ну?
   – Да нет, ничего. О спектакле мы словом не обмолвились. Да что говорить… Здесь ничего не изменишь.
   – Подожди, Наташа, не горячись, – сказал я торопливо. – Пьеса ведь была никудышная. Я тебя предупреждал. Да ты и сама знаешь… подожди. Я приеду в аэропорт, и мы еще поговорим.
   – Как знаешь… – И положила трубку.
   И сразу же из Коктебеля позвонил Климов. Он разговаривал с Нонной Коньковой. «А денежки с Нонкой в Коктебеле прогуляит?» Девушка полностью подтвердила алиби Асташева. Федор уехал из Коктебеля утром третьего сентября. Похоже, что анонимщик пытался сбить меня со следа. Или просто сволочь. Асташев явно выходил из игры.
   От всех этих дел и разговоров у меня дико заболела голова. Но я по натуре оптимист. Оптимист мрачного склада, по принципу «сейчас хорошо, потому что потом будет хуже». И все-таки я верил, что сегодня мне удастся сделать все – сдвинуть наконец с места тяжелую машину следствия и успеть хотя бы замазать трещины в личной жизни.
   Вот тут позвонил судебно-медицинский эксперт Халецкий и сказал, что есть важные сведения. Я работаю с ним давно и отлично знаю, что не важных сведений у него не бывает. Поэтому я сказал:
   – Ну и говорите!
   Он похмыкал в трубку и сказал:
   – Да, но это не телефонный разговор.
   – У нас все разговоры – телефонные, черт возьми, – сказал я раздраженно.
   – Хорошо, – ответил он флегматично. – Слушайте…

   срочно!
//-- СЛЕДОВАТЕЛЮ --//
   Направляю по Вашему запросу справку о результатах судебно-медицинского и биологического исследования.
   1. Смерть неизвестного мужчины, обнаруженного утром 4 сентября с/г на 38-м километре Ялтинского шоссе, наступила не более чем за 8–10 часов до момента его судебно-медицинского исследования, т. е. не ранее 24 часов 3-го – 2 часов 4 сентября.
   2. Порез на ладони левой руки гр-на Дахно М. С. возник 1–2 сентября в результате воздействия предмета с острым режущим краем.
   3. Кровь человека, убитого на шоссе, относится к группе 0АВ [I].
   Кровь гр-на Дахно, равно как и кровь, обнаруженная на его пиджаке, относится к группе АВ [II] и не принадлежит убитому.
   Полное экспертное заключение будет Вам направлено после его оформления.
   5 сентября
Эксперт
кандидат медицинских наук Халецкий

Лист дела 18

   Эх, каких только не было на рынке цветов! Гладиолусы, хризантемы, гортензии, астры! А роз не было. Я дважды прошел вдоль цветочного ряда – роз не было. Можно, конечно, купить гладиолусов. Но мне нужны были розы. Наверное, поэтому их и не было. Ведь даже в очередь за мной никто не становится.
   И тут передо мной вырос Мишка Копыто. Мы не виделись много лет, с тех пор, как я сдал его конвою Бутырской тюрьмы. Но к каждому Новому году он присылал мне поздравительные открытки и благодарил за разговоры «душа в душу, глаз в глаз», писал, что «завязал» навсегда. Когда-то, несмотря на сильную хромоту, Миша был выдающимся карманником. В блатном мире его уважительно называли «этот человек с гибкими пальцами». И мне здорово пришлось с ним повозиться…
   – Товарищ начальник! – заорал Мишка и – доверительно, тихо: – Лопни мои глаза – вы здесь кого-то «пасете»!
   – Поберегите глаза, Миша. Я ищу розы.
   – У кого-то взяли «розы»? – деловито осведомился Мишка.
   Я захохотал, сообразив, что Мишка меня неправильно понял: на фене, блатном языке, «розы» означают «драгоценные камни». Потом сказал:
   – А я думал, Миша, что вы уже забыли блатную феню.
   Мишка подошел вплотную, сильно приволакивая ногу:
   – Забывать ничего не надо. Кто легко забывает, тот быстро снова повторяет. Хорошая память еще никому не сделала плохо.
   – Это вы правильно сказали, Миша. Но я ищу обычные простые розы. Можно чайные.
   – Идите себе к воротам и ждите.
   Минут через десять Миша пришел с огромным букетом, завернутым в какую-то афишу. Я откинул край бумаги – и ахнул! Далеко было моему свадебному букету до этого. Я полез в карман за бумажником. Мишка крепко взял меня за руки и, глядя в глаза, сказал:
   – Вы за свои подарки тоже берете деньги?
   – Да, но… это…
   Мишка, видимо, уловил мои сомнения:
   – Можете спокойно дарить этот букет. Мишка Копыто чужого без спроса не берет.
   – Спасибо, Миша. Вы меня совсем обяжете, если достанете пачку сигарет «Люкс»…

//-- ПОСТАНОВЛЕНИЕ --//
//-- о назначении криминалистической экспертизы --//
   Я, Следователь, рассмотрев материалы уголовного дела,
   установил:
   При осмотре места происшествия обнаружен обрывок медицинского рецепта, на котором сохранился оттиск с неразличимым текстом. В кармане убитого находилась расческа, на которой имеется малоразборчивое фабричное клеймо.
   Установлению личности убитого может способствовать текст оттиска печати на рецепте и выявление фабрики-изготовителя расчески.
   Принимая во внимание, что по делу необходимо получить заключение специалистов, постановил:
   1. Назначить криминалистическую экспертизу, которой поручить:
   а) восстановить текст оттиска печати на рецепте;
   б) восстановить буквы или знаки, составляющие фабричное клеймо на расческе.
Следователь

Лист дела 19

   Если графически изобразить динамику расследования, то получится спираль, центр которой – в самом преступлении. Следователь всегда старается охватить первым витком самые реальные версии и бросающиеся в глаза факты.
   Только замкнув виток в кольцо и убедившись, что оно пустое, следователь расширяет орбиту поиска. Мое первое кольцо замкнулось пятого сентября в три часа дня. Нарочный привез справку из «Крымспецстроя» – моя сеть была пуста, как карманы накануне получки…

   в следственный отдел
//-- СПРАВКА --//
//-- треста «Крымспецстрой» --//
   На Ваш запрос сообщаем, что 2 сентября с/г шофер Нигматуллин А. перевозил в Судак инструменты (лопаты, кельмы слесарные) и архивные бухгалтерские документы, списанные в связи с истечением срока их хранения.
   В пути следования одна из пачек развязалась, и ветром сдуло почти половину документов.
   Никакой ценности для треста эти документы не представляют.
Старший бухгалтер Судакского отделения треста «Крымспецстрой» Яшина

Лист дела 20

   Климов шумно вздохнул:
   – Выходит, что ничего мы по делу и не раскопали?
   – Так-таки уж и ничего, – слабо улыбнулся я.
   – Да что там! – махнул рукой Климов. – Чует мое сердце: это дело – безнадега. Мертвое. Никаких концов, никаких свидетелей. Трудно даже представить, что там у них на шоссе произошло.
   Я поиграл карандашом, потом не спеша сказал:
   – Ну при чем здесь ваше сердце, Климов? Давайте лучше проявим немного больше… – я запнулся, потому что не мог сразу припомнить, – «свободного пространственного воображения». Вот так!
   – Чего-о? – обиделся Климов.
   – Свободного пространственного воображения, – повторил я. – Вот возьмите протокол осмотра и план места происшествия. Теперь я буду рассказывать, что произошло на шоссе, а вы приготовьтесь возражать. Если найдется чего возразить.
   – Хорошо, – недоверчиво глядя на меня, сказал он.
   – Третьего сентября, около полуночи, невдалеке от поселка Солнечный Гай остановилась машина. Из нее вышли двое. Они беседовали около минуты и оба курили. Потом, когда один отвернулся, второй выстрелил ему в затылок. Убийца наверняка в этих местах человек чужой… Когда убитый упал, убийца еще несколько минут стоял неподвижно, прислушиваясь. Потом взял труп и оттащил его в кусты. Вернулся назад, достал из машины лопату и собрался труп закопать или хотя бы присыпать землей. В этот момент его кто-то спугнул. Он с размаху воткнул лопату в грунт, быстро сел в машину и уехал.
   – Все? – спросил терпеливо Климов.
   – Нет, не все. Вскоре он вернулся на место преступления.
   Климов хотел перебить, но я предостерегающе поднял руку:
   – Да-да, Климов, он вернулся. Он хотел закопать труп. Но из-за темноты и вполне понятного волнения он перепутал место, где незадолго до этого убил свою жертву. И остановился в тридцати шести метрах дальше. Пробродил по кустам не меньше двадцати минут и, опасаясь, что скоро рассветет и его могут увидеть, уехал. На этот раз совсем.
   Я победно посмотрел на Климова, достал из стола пачку сигарет, закурил одну и положил ее в пепельницу.
   – Интересно, откуда вы все это знаете? – ехидно сказал Климов.
   – А я этого не знаю. Я свободно пространственно воображаю. На базе критически отобранных фактов.
   – Ах воображаете… – протянул Климов. – Это, конечно, другое дело.
   Я возмутился:
   – Климов, вы что, мне не верите?
   – Почему же, – рассудительно сказал Климов. – Верю. Что убийца приезжий – это точно. Местный бы за полкилометра от поселка стрелять не стал – услыхать ведь могут. А убийца не знал, что рядом поселок… Я даже добавить могу: разговаривали-то они меж собой вполне мирно, по-приятельски.
   – По-приятельски? – усомнился я. – Это почему же?
   – Да потому, что скандалят-то лицом к лицу, а убитый к нему спокойно спиной повернулся, – пояснил он.
   – А ведь верно!
   – Ну дак… Можно и еще повоображать: этот убийца здо-оровый парень! И рослый!
   – Вы так думаете?
   – Так ведь ясно же! Убитый сам был высокого роста – сто восемьдесят один сантиметр. Так?
   – Так.
   – Выстрелы сделаны в упор. Если бы стрелял человек невысокий, то выходные отверстия от пуль были бы гораздо выше входных. А они на одном уровне. Так что убийца, может, и повыше этого парня был. Будь здоров росточек! Да к тому же тело он оттащил в кусты почти на весу – по земле волочились только ноги. Сильный мужик, значит.
   – Это вы здорово рассудили, Климов.
   – Да уж как есть. Но вы сказали, что он вернулся еще раз?
   – Правильно. Скажите, вы не заметили разве, что я не курю?
   – Заметил. Ну и что?
   – Вас не удивляет, что я закурил?
   Климов пожал плечами:
   – Мало ли! Может быть, от волнения?
   Я покачал головой:
   – Нет, не от волнения. – Я достал из стола картонную коробочку и извлек из нее пять окурков разной длины. Потом взял из пепельницы окурок своей сигареты, сгоревшей до самого фильтра. Серебристо-серый столбик пепла отвалился и рассыпался. – Смотрите, Климов. Все это окурки сигарет «Люкс», которые были у нас в продаже. Это сигареты сорта «Кинг сайз», то есть «королевский размер». Фильтры из пробкового папируса, виргинский табак, и набиты в гильзы из бумаги, пропитанной селитрой. Поэтому, если закурить сигарету и больше не затягиваться, то она все равно сгорит до самого фильтра. Это продолжается девять минут. Я обратил внимание, что четыре сигареты из найденных на месте убийства сгорели до фильтра, а одна – меньше чем на половину. Когда я присмотрелся к ней, то увидел, что она сломана и на фильтре нет характерного прикуса. Это была последняя сигарета, которую закурил в своей жизни убитый. Но не докурил. Он выпустил ее из рук, только упав на землю. При этом сигарета переломилась, потому она не сгорела. А лежащий от нее в двух метрах окурок убийцы сгорел до фильтра, на котором еще держался трехсантиметровый столбик пепла.
   Когда убийца вернулся, он в темноте проскочил это место и шарил по кустам, все время нервно куря. Мы нашли там три окурка. Даже если он прикуривал одну сигарету от другой, то провел в этих кустах не меньше двадцати минут, а может быть, и все полчаса.
   – Если он действительно возвращался, то непонятно, как он не наткнулся все-таки на труп – это же буквально рядом, – сказал Климов.
   Я прищурился:
   – В соседней комнате, я заметил, нет окон. Зайдите туда, Климов, бросьте свою фуражку на пол, обернитесь трижды вокруг себя и ищите ее. Посмотрим, когда вы вернетесь сюда. А лучше проведем этот эксперимент в другое время.
   – Да-а, – задумчиво почесал затылок Климов. – Это все похоже на правду. И давно вы знаете об этом?
   – Я уже вам сказал, Климов, что я ничего не знаю. Я только предполагаю. Причем эти предположения окончательно сформировались в разговоре с вами. Так что вы являетесь их соавтором. А сейчас мне нужны доказательства, что наши предположения верны. Это может определить ход расследования. Поэтому поезжайте в газету «Советский Крым», найдите там ответственного секретаря Владимира Петровича Шустова. Скажите ему, что этот пакет от меня.
   …Приятно все-таки быть старшим – ответственность иногда стимулирует движение мысли…

//-- Газетная публикация («Сов. Крым», № 202, от 7.IX) --//
//-- Убийца будет найден --//
   В ночь с 3-го на 4 сентября около поселка Солнечный Гай на шоссе Ялта – Карадаг остановилась легковая автомашина. Из нее вышли двое. Постояли на обочине, покурили, потом один из них неожиданно трижды выстрелил в затылок другому и уехал, бросив около тела своего спутника небольшую лопату. Убитый – молодой человек лет 28–30, выше среднего роста, среднего телосложения, с волнистыми темно-русыми волосами, в рубашке и брюках темно-серого цвета, в черных полуботинках.
   Следствие активно разыскивает убийцу. Однако он пока не обнаружен, хотя нет сомнения в том, что преступник будет найден и понесет заслуженное наказание.
   Следствие обращается к населению с просьбой о помощи: любые, даже самые незначительные данные, так или иначе касающиеся убийства, интересуют следователя и могут оказаться полезными, равно как и соображения граждан относительно личности убитого и убийцы, а также мотивов убийства.
   Если вы располагаете какими-то сведениями о происшествии на Ялтинском шоссе, – обратитесь лично или по почте в Управление милиции либо в Прокуратуру Крымской области. О своих наблюдениях и соображениях по этому вопросу можно также сообщить в любое отделение милиции, расположенное поблизости от вашего дома или места работы. Вас внимательно выслушают и будут вам благодарны за помощь.

Лист дела 21

   6 сентября
   Исх. № 239–255
//-- ЗАКЛЮЧЕНИЕ --//
//-- криминалистической экспертизы по делу № 4212 --//
   Об уголовной ответственности за дачу заведомо ложного заключения предупрежден – эксперт-криминалист
   Леонтьев В. М.
   (образование высшее, стаж работы в качестве эксперта-криминалиста 11 лет).
   Для исследования представлены: 1) обрывок рецепта с малоразборчивыми надписями и слабовидимым оттиском круглой печати; 2) расческа с плохо различимым клеймом.
   Экспертизе дано задание: восстановить текст оттиска печати на рецепте и буквы либо знаки, составляющие фабричное клеймо на расческе.
//-- I --//
   Исследование печати произведено путем фотографирования оттиска инфракрасной люминесценцией.
   Для исследования клейма метка его также подверглась фотографированию с двенадцатикратным увеличением.
//-- II --//
   В результате исследования восстановлена часть букв в оттиске печати и фабричное клеймо.
   1. Текст оттиска печати (взамен букв, которые восстановить не удалось, проставлен знак «+»):
   а) в центре: «++я рецеп++в»;
   б) по окружности: «+++лив+а+++и+++ая+п+++кл».
   2. Клеймо на расческе представляет собой углубление овальной формы, в котором выдавлены буквы «Т. П. К.».
   Вещественные доказательства и фототаблицы прилагаются к настоящему заключению.
Эксперт-криминалист Леонтьев

   Я вышел на вторую спираль поисков, получив заключение криминалистической экспертизы. Вот тогда-то и вспомнил, как однажды Генка Санаев, размотав невероятной сложности дело о фальшивомонетчиках, на радостях напился и провозгласил: «Сыщики! Любите и уважайте Шерлока Хомса! Этот старый дилетант кое-что умел!»
   Мне довелось многое повидать, но разгадывать шарады с пляшущими человечками еще не приходилось…

Лист дела 22

   Я послал в Москву в Министерство торговли запрос о клейме на расческе. На интересный ответ особенно не рассчитывал – ведь расческа могла дать только географическое направление поиска. Вот рецепт – штука сугубо индивидуальная, и если бы нам удалось его расшифровать, то очень многое сразу бы стало на свои места.
   Я приехал в Управление и поднялся на третий этаж, в НТО – научно-технический отдел. Эксперты, которых мы называем «халдеями», занимали две комнаты, заставленные какой-то совершенно немыслимой аппаратурой и громоздким оборудованием. Сознавая свое превосходство над нами, непосвященными, «халдеи» ведут себя чрезвычайно покровительственно, когда принимают нас в своих владениях. При всем том эксперт Леонтьев встретил меня радушно, хотя сразу же потребовал отчета:
   – Какие можете дать показания?
   – Я, наоборот, хотел у вас что-нибудь дополнительно узнать насчет рецепта.
   – То-то, – иронически прищурился Леонтьев. – Может быть, хоть теперь вы поймете: эпоха личного сыска умирает. Будущее криминалистики – это наука и техника.
   – Ага. Точно. Математики будут вычислять фармазонщиков, а физики – хватать ширмачей.
   – Цинизм без юмора – это ужасно, – схватился за голову Леонтьев.
   – Да? Может быть, – согласился я. – А все-таки, что можно узнать насчет моего рецепта?
   – Вы дитя своего времени. Этот типичный сиюминутный практицизм. Возмутительно! С вами нельзя поговорить серьезно.
   – Почему же нельзя? Можно. Даже нужно, – робко сказал я. – Только покороче.
   Леонтьев, безнадежно махнув рукой, нажал кнопку – на окне опустилась темная штора, и к экрану протянулся дымящийся луч от проектора. Изображение рецепта, который я недавно держал в руках – маленькую замызганную бумажку, – возникло на белом полотне.
   – Вот ваш рецепт, обработанный люминофорами и сфотографированный в ультрафиолетовом косопадающем освещении. Общий вид. Нравится?
   – М-да. Изумительно, – сказал я. – И что?
   – А вот что. – Леонтьев уперся световым лучом указки в верхний край рецепта. – Эта часть, где были штамп поликлиники и фамилия пациента, оторвана. Вот здесь мы видим хорошо сохранившуюся пропись латинскими буквами… Латынь вечна, – назидательно добавил он.
   – Еще бы, – поспешил я согласиться. – Язык цезарей и фармацевтов.
   – Внизу полустертая печать и неразборчивая подпись, – игнорируя мое замечание, сказал Леонтьев. – Дата – двадцатое августа.
   – Значит, рецепт пролежал в кармане две недели, – предположил я. – Но эта дата и подпись врача без печати нам ничего не говорят. Нам нужна печать.
   – Вот вам печать, – сказал Леонтьев и сменил диапозитив. В центре печати отчетливо была видна надпись: «++я рецеп++в».
   – Ну это понятно, – сказал я. – «Для рецептов». Дальше.
   – Пожалуйста. – Леонтьев показал следующий кадр – круг рецепта с надписью: «+++лин+а+++и+++ая++П++ +КЛ».
   Я удрученно промолчал. Леонтьев неуверенно спросил:
   – Вам что-нибудь говорят эти пляшущие человечки?
   – С человечками было проще – они ведь все разные… А больше ничего нельзя из ваших люминофоров выжать?
   Леонтьев развел руками:
   – Двадцать лет назад и это было невозможно…
   – Утешительно… – пробормотал я. – Какие тут могут быть слова?
   – Наверное, характер учреждения?
   Я стал перечислять:
   – Амбулатория, поликлиника, клиника, больница, медсанчасть… В печати есть и буквы «п» и «кл»…
   – Поликлиника, – уверенно сказал Леонтьев.
   – А если клиника? А? – безнадежно махнул рукой я. – Теперь – «лин».
   – Это из названия. Впрочем, в системе здравоохранения этих названий тысяч десять…
   – Или сто, – сказал я с добродушным ехидством. – Вот она, ваша косопадающая наука.
   – Не ерничайте, – обиженно сказал Леонтьев. – Вы же прекрасно знаете, что наука не всемогуща.
   – Да я шучу, – улыбнулся я. – Ведь наука – это же будущее криминалистики. А пока придется заняться личным сыском…
   Да-а, эта задачка, скорее, для вычислительной машины, чем для следствия.

//-- ВЕЩЕСТВЕННОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ПО ДЕЛУ --//
   Обрывок рецепта, обнаруженного на месте происшествия (фотография) масштаба 2:1

Лист дела 23

   У меня бы совсем испортилось настроение, не получи я в тот день доказательство, что не такой уж я дуб, как это можно было предположить сначала. Из областного управления мне переслали письмо шофера Парамонова.

   В Крымское областное
   управление милиции,
   от шофера Феодосийской
   базы механизации № 2
   Парамонова Сергея Ивановича
   В газете «Советский Крым» за 7 сентября я прочитал заметку «Убийца будет найден» и хочу сообщить, что я видел, хотя и не знаю, будет это вам полезно для следствия или нет. Но на всякий случай напишу.
   3 сентября я возвращался из Ялты в Феодосию на своей служебной автомашине ГАЗ-51, дело было к ночи, часов после одиннадцати. Смотрю на масляный манометр, а он давления не показывает. Думаю, с маслом что-то плохо. Прижался я к обочине, встал. А как раз передо мною, метров за пятьдесят, тоже на обочине, «Волга» стоит. Я, конечно, никакого внимания на нее – мало ли машин? Открыл свой капот, гляжу – провод с масляного датчика соскочил. Я провод наладил, закрыл капот. Смотрю, а «Волга» уехала. Но я ничего плохого не подумал, сел в кабину, завелся. Манометр – в норме. Я и поехал дальше. Было это немного не доезжая 38-го километра – я с дальним светом ехал, табличку хорошо было видно. Какой номер у этой «Волги» – я не знаю, не обратил внимания. Цвета она наверняка светлого, я еще когда подъезжал, осветил ее фарами. Но точно цвет сказать не могу – ни к чему мне это было. Однако, скорей всего, серый или голубой, так мне запомнилось. Водителя или пассажиров этой «Волги» я не видел, разговоров или шума какого-нибудь – не слышал. Вот и все, что могу сообщить!
Парамонов Сергей
8. IX.

Лист дела 24

   Вы никогда не видели, как заряжают на свету фотопленку в кассету? Делается это так: берут пиджак, полы складывают кульком, через рукава просовывают вовнутрь руки, держа в правой пакетик с пленкой, а в левой – кассету, крышка которой зажата между мизинцем и безымянным пальцем. Потом катушку достают из пакетика, снимают сначала черную защитную бумагу, затем серебряную фольгу. После этого катушку вставляют в кассету так, чтобы конец пленки попал в боковую прорезь кассеты. Потом правой рукой берут из левой крышечку, закрывают кассету и продергивают кончик пленки наружу.
   И делается это на ощупь. Все! Кассету можно доставать на свет, вставлять в аппарат и снимать в свое удовольствие.
   Когда из Министерства торговли пришло официальное письмо насчет расчески, я почувствовал, что пленка продернута. Можно доставать на свет…

//-- срочно авиапочтой --//
//-- В СЛЕДСТВЕННЫЙ ОТДЕЛ --//
//-- (На ваш телеграфный запрос от 5 сентября) --//
//-- Министерство торговли СССР --//
   Ассортиментный отдел
   «6» сентября
   Исх. № 321/ао
   Ассортиментным отделом МТ СССР изучено изображение товарного знака «Т. П. К.», полученное по фототелеграфу.
   Сообщаем, что фабрика-изготовитель расчески с указанным клеймом в наших документах не зарегистрирована. Это не исключает, однако, что фабрика может быть зарегистрирована в министерстве торговли одной из республик, если она относится к числу предприятий местной промышленности.
   Для сведения сообщаем неофициальное мнение одного из опытных товароведов отдела: интересующее Вас клеймо может принадлежать Тамбовскому либо Таллинскому промкомбинатам, имеющим в своем ассортименте ширпотреба подобные расчески.

Лист дела 25

   Честно говоря, я даже не хотел думать, что могу ошибиться. Это было бы несправедливо. Ведь я и так почти никогда не рассчитываю на помощь счастливых случайностей. Хотя бы потому, что нет в них прочности, нет никакого запаса надежности. Я верю только в одно – в логику. Потому что вся моя работа – это борьба с загадкой, которая бывает порой разложена на плечи десятков людей и сотни событий. Поэтому победить загадку можно только логикой и доброй помощью людей. Моей логике противостоит логика преступника. Но сильнее, предусмотрительнее должна быть моя логика, потому что мне нужно позарез узнать, кто этот парень, убитый на шоссе.
   И мне не хотелось думать ни о чем другом. Хотя это для профессионала непростительно. Но как только я прочитал слово «Таллин», я вспомнил, что это большой порт. В портах моряков обслуживают бассейновые поликлиники. И эти «бассейновые» здорово ложились в полустертую печать…

//-- ФОТОТЕЛЕГРАММА --//
//-- Отделу милиции Таллинского горисполкома. --//
//-- Чрезвычайно срочно! СЛЕДСТВЕННАЯ! --//
   Прошу проверить, не принадлежит ли Таллинскому промкомбинату клеймо, изображенное слева с увеличением в двенадцать раз. В положительном случае – выпускает ли промкобинат мужские расчески с таким клеймом.
   Т. П. К. Сообщите также, есть ли в Таллине Бассейновая поликлиника, кого она обслуживает и где она находится.
СЛЕДОВАТЕЛЬ

   …Климов проводил меня до машины. Я возвращался домой.
   Климов смущенно протянул мне старую авоську с яблоками:
   – Вот… значит… яблочков… У них там, у литовцев… таких не покушаешь…
   – У эстонцев, – улыбнулся я.
   Климов, помолчав, вдруг сказал:
   – Вот мы и расстаемся…
   Я взглянул на него и понял, что он огорчен этим. И мне вдруг стало стыдно. Мы были знакомы всего три дня. Целых три дня. И я даже не спросил его имени. Он добросовестно выполнял мои поручения, переживал вместе со мной, мы советовались, шутили, огорчались, и, если бы он не сказал – «вот мы и расстаемся», – я уехал бы, не узнав его имени. Какая глупость! Как бессовестно мы обкрадываем самих себя. И я подумал, что Наташа за три дня узнала бы не только имя человека, который был все время рядом. Она знала бы о нем все. Как она знает обо мне. Видно, настоящей доброте научиться нельзя. И учиться опасно – есть риск стать лицемером. Все-таки я спросил нерешительно:
   – Послушайте, Климов, а… как вас зовут?
   Климов кашлянул, прикрыв рот ладонью, и сказал с достоинством:
   – Андреем Степанычем кличут.
   Я отворил дверцу, козырнул ему и сказал:
   – Мы еще увидимся…
   Климов пожал плечами:
   – Кто его знает… Мне ведь на пенсию скоро. – Он неожиданно улыбнулся и подтолкнул меня. – Ну садись, садись давай. А то опоздаешь…
   Мы пожали друг другу руки, «Волга» плавно тронулась. И тогда я не выдержал, высунулся из окошка и заорал:
   – Мы еще увидимся… увидимся, Андрей Степаныч!..
   Он, улыбаясь, стоял на дороге и махал мне вслед своей линялой, выгоревшей фуражкой. Дождь крупными блестящими каплями застревал в его коротко подстриженных, с густой проседью волосах…

Лист дела 26

   …Девушка в голубой шинельке и платочке, повязанном поверх кокетливой пилотки, остановила меня у выхода на взлетное поле:
   – Это бессмысленно. Уже откатили трап…
   Я еще спорил с ней, хотя тоже понимал, что это бессмысленно. И почему-то вспомнил, что двери в самолетах запираются герметически. Дождь ударил сильнее, и холодные струйки противно потекли за воротник. Да, в век технического прогресса дождь самолетам не помеха. И вовсе не помощник он двум бестолковым людям, которые любят друг друга и не могут никак договориться. На самолете и в дождь работают всякие там радары, автопилоты и разные другие диковины. Эх, если бы кто-то сконструировал автопилот в любви! А впрочем… Ну его к черту!
   Я стоял под дождем, бездумно приглаживая мокрые волосы, и смотрел, как винты «ИЛа» скручивают из водяных капель сверкающие дрожащие диски. Потом как-то безразлично подумал: «Интересно, Наташа меня видит?» Вспыхнули факелы у выхлопных труб, моторы оглушительно завыли, и самолет поехал в другой конец поля, уменьшаясь и тая в дождевой пелене. Потом, уже еле видный, он остановился, развернулся, заревел еще громче и очень быстро побежал мне навстречу, и я был уверен, что около меня он затормозит. Но на середине полосы он легко подпрыгнул и, прошив низкую ветошь серых облаков, исчез из глаз… И я испугался, что больше никогда не увижу Наташку…
   В зале Внуковского аэропорта было людно, суетились носильщики, в очереди у буфета ругались – не было бутербродов. Я прижимал к себе свой необыкновенной красоты букет и тоскливо думал, что надо возвращаться в Крым и снова допрашивать, посылать запросы, читать ответы. Расследовать.
   Динамик загрохотал прямо над ухом: «Самолет Ту-104, следующий рейсом 718 из Свердловска, прибывает через десять минут…»
   Молодой человек, слушавший сообщение с напряженным бессмысленным лицом, сорвался с места и побежал на перрон. Когда он пробегал мимо, я поймал его за руку:
   – Простите, вы встречаете девушку?
   – Нет, маму. А что?
   – Подарите эти цветы вашей маме. Ей будет приятно.
   – Спасибо, – сказал он растерянно. – Но откуда вы узнали…
   – Я даже этого не узнал, – сказал я и вышел на улицу…

   Я посидел в кресле, бездумно глазея в окно, потом пошел на кухню и стал варить пельмени. На столе, придавленная стаканом, лежала записка: «Еда – в холодильнике. Белье и рубашки – на второй полке в шкафу». И точка.
   Последний раз я был дома утром того дня, когда все заварилось. Сейчас уеду и, видимо, не скоро попаду сюда снова. Наташа как-то сказала: «Стоило мне так добиваться отдельной квартиры… Ведь твой идеал домашнего очага – это четырехместный номер в гостинице».
   Она очень хотела быть счастливой со мной. Да вот не получилось. Или я допоздна на работе, или не прихожу совсем, а прихожу – сил хватает только добраться до постели.
   И вдруг понял, что последний скандал действительно был последним. Наталья больше жить со мной не будет. Ну и пускай! Мне это тоже надоело. Обидно только, что все так глупо получается. Да еще и стыдно, когда жена уходит. Всегда как-то неловко, если жена бросает мужа.
   – Идея женского равноправия еще не до конца проникла в наше сознание, – сказал я и погрозил половником своему отражению в зеркале. Потом стал вываливать пельмени в тарелку и обжег руку. На черта оно нужно в семье, это равноправие! И пельменей готовых с ним толком не поешь…
   Зазвонил телефон. Какой-нибудь знакомый! Я снял трубку и сказал противным гнусавым голосом:
   – Алье!
   Но это не был знакомый. Звонил дежурный – из Таллина пришла телефонограмма.

   следственный отдел
   Ваш № 0472с
   № 38/сл
//-- ЗАПИСКА ПО «ВЧ» --//
   Сообщаю, что Таллинский промкомбинат имеет товарное клеймо, переданное Вами по фототелеграфу. Фабрика подтверждает факт изготовления расчесок, подобных обнаруженной Вами.
   Сообщаю также, что в Таллине имеется бассейновая поликлиника, обслуживающая работников морского пароходства. Адрес: улица Пикк, дом 3.
Зам. нач. отдела внутренних дел Таллинского горисполкома
подполковник милиции Т. Энге

   …Я достал из-под кровати чемоданчик и стал бросать в него рубашки, майки, носки…

Таллин

Лист дела 27

   Не люблю я на самолетах летать. Стыдно признаться – побаиваюсь. Конечно, знаю, что жертв в авиакатастрофах меньше, чем на железных дорогах, и в поезде тебе не принесет лимонада с конфетами стройненькая стюардесса. И все-таки в тот момент, когда самолет, напряженно содрогаясь, отрывается от надежной бетонной земли, у меня всегда холодными капельками сочится мыслишка: а вдруг сейчас клюнет носом? Чушь, конечно. Паровоз тоже может свалиться с рельс. Но вот в поезде – спокойно. А здесь – нет. Единственное, что меня утешает, – это неестественно веселые, возбужденные или нарочито сосредоточенные лица соседей. Они наверняка думают о том же, но, конечно, стараются не подавать виду. И мне легче хотя бы оттого, что не один я такой трусишка.
   И когда я спустился по трапу на поле Таллинского аэродрома, мне как-то стало веселей. Хотя впереди была тьма беспросветная – начиная от гостиницы и кончая делами, которые привели меня в этот город.
   Было три часа дня, шел дождь, и дул сильный, пахнущий рыбой ветер с моря. Я поехал в гостиницу «Тоом». Мне нравится этот старый дом с полутемными лестницами и крошечными холлами, с деревянными панелями и резными филенками дверей. Здесь всегда как в коммунальном многоквартирном доме. По части вкуса я ретроград. Не по душе мне весь этот домашний модерн, смешные геометрические комнаты, по сантиметрам заставленные микроскопической мебелью. Мне всегда хочется в квартирах чего-нибудь старого, нелепого – часы с боем, рассохшийся буфет. А лучше всего – фикус.
   Магда – администратор в «Тооме» – моя старая знакомая. Она радостно заулыбалась мне, светясь всеми своими белыми длинными зубами.
   – Оставьте чемодан, приходите к вечеру – номер будет, – шепнула Магда.
   Мне стало совестно перед терпеливой очередью, покорно взиравшей на типографски отпечатанный трафарет «Мест нет».
   Но Магда – одна из немногих женщин, которым я нравлюсь. Было бы просто преступно не воспользоваться ее симпатиями и не утвердиться в своем мужском самосознании.
   – Так давайте чемодан…
   – Нет уж, – сказал я. Мысль оставить чемодан с уголовным делом в вестибюле гостиницы меня рассмешила. – Чемоданчик пускай будет при мне.
   Магда удивленно посмотрела на меня. Я пояснил:
   – У меня здесь любовная переписка.
   – А… Ну пожалуйста, – разрешила Магда. – У вас, как всегда, много дел?
   – Не слишком. Часиков до двенадцати ночи.
   Магда ласково посмотрела на меня:
   – Я вас устрою на втором этаже.
   – Спасибо. – Я вспомнил про климовскую авоську и протянул ее Магде. – Вот, погрызите пока. У вас таких нету…
   – Ой, откуда такие красивые? – обрадовалась Магда.
   – Это вам Климов передал.
   – Климов? Какой Климов?
   – Есть такой человек, – сказал я и пошел к выходу.
   Один из командировочных, кивнув в мою сторону, сварливо сказал соседу:
   – Небось этому гусю койка найдется…
   – А тут по делу приедешь – и сиди… – охотно отозвался сосед.
   Я вышел на улицу и пешком отправился в бассейновую поликлинику. Ветер складывал лужи в изящные гофре, дождь накрывал серой вуалью кирпичные стены и башни, и здесь уже по-настоящему жила осень.
   В порту было холодно, водная пыль садилась на лицо. Круизный белый теплоход отваливал от стенки, и люди на борту, отсюда, с причала, казались крошечными, и эти крошечные люди все время махали провожающим платками, будто передавали на разные лады один и тот же семафор: «Все наши дела в порядке, мы отправились немного отдохнуть, а вы уж тут постарайтесь получше, так что большой привет…» И хоть среди отъезжающих никого знакомых у меня не было, да и быть не могло, я им тоже на всякий случай помахал.
   По серой вспененной воде гавани медленно двигался, постепенно сбрасывая с себя паруса, шведский барк. И я остро пожалел, что совсем не умею рисовать. А ведь как здорово было бы нарисовать этот серый задымленный порт, и свинцовую в радужных нефтяных разводах воду, и четырехмачтовый краснобрюхий парусник. И повесить у себя дома на стене – это же ведь ужасно здорово, знать, что на свете – ты это точно знаешь, ты это сам видел, сам рисовал – еще бегают по морям парусники, а коли существуют парусники, значит и мечтать еще можно, и любить, и надеяться.
   Сердитые влажные порывы ветра раскачивали на стропах огромные контейнеры, их плавно несли по воздуху горбатые желтые краны, протяжно гудели, требуя дороги, маневровые мотовозы, и сухо щелкали колесами на стрелках железнодорожные вагоны, от рыбного причала мчались серебристые коробки авторефрижераторов.
   Я бы охотно проболтался весь день на причалах – смотрел бы на тяжелые сухогрузы под разноцветными флагами, охотно помог бы такелажникам подтягивать крючьями к кузовам ящики с пугающей надписью «Не кантовать», а потом напросился бы в гости на парусник. Но в кармане у меня лежали снимки убитого молодого парня и обрывок рецепта. Надо идти в поликлинику. Там сразу исчезнет запах соли, водорослей и рыбы, весь этот добрый гул и суета, там будут чистота, тишина, запах йода, коллодия и хлороформа, запах беды и боли.
   В регистратуре поликлиники я показал фотоснимок подписи на рецепте, и мне сразу сказали:
   – Это хирург Аар…
   Хирург Тийт Аар, старый, элегантный, невыразимо чистый, с опущенной на подбородок маской, курил, держа сигарету никелированным пинцетом. Я показал ему свое удостоверение. Аар иронически глянул на меня светлыми умными глазами из-под золотых дужек очков, сказал:
   – К вашим услугам…
   Я попросил его осмотреть рецепт и попытаться определить, кому он был выдан. Аар сказал что-то медсестре, и та, раскрыв застекленный шкафчик, достала толстый канцелярский журнал. Быстро полистала страницы и положила журнал перед хирургом. Я заглянул в журнал через его плечо. Аар, вежливо отодвинувшись от меня, стал перечислять:
   – Двадцатого августа такой рецепт получили…

//-- ПРОТОКОЛ ДОПРОСА --//
//-- Тийта Аара --//
   …Осмотрев предъявленный мне обрывок рецепта, заявляю: он написан и выдан мною, подпись на нем моя. Поскольку рецепт выписан на лекарство, являющееся сильнодействующим средством, он должен быть зарегистрирован в специальном журнале. Из записей в этом журнале за 20 августа видно, что рецепты с аналогичной прописью были выданы мною трем больным: Пяртсу А. А., Корецкому Е. К. и Пименову А. Б…

   А как мне разыскать этих больных?
   Аар поправил указательным пальцем дужку очков, пожал плечами:
   – Их адреса можно получить в регистратуре, – подумал и нерешительно спросил: – А почему вас заинтересовал этот рецепт?
   Я достал из кармана несколько фотографий убитого, панорамный обзорный снимок места происшествия и протянул врачу:
   – Мы обнаружили ваш рецепт здесь.
   Нервным движением Аар пригладил серебристые белые волосы, скрипуче проговорил:
   – Господи, несправедливость какая! Сколько иногда мы затрачиваем сил и нервов, чтобы вытянуть больного! А потом появляется какой-то мерзавец – раз! – и нет человека…
   Я негромко сказал:
   – По отношению к убитому это еще большая несправедливость.
   Аар понимающе посмотрел на меня своими яркими голубыми глазами и досадливо сказал:
   – Да я разве о себе говорю. Родить человека, воспитать его, научить, вылечить – это же все такой громадный труд, сколько лет! А убить – одно мгновение! И в этом есть какая-то ужасная несправедливость, что человек – такая хрупкая, тонкая штука. Обидно!
   – Да, – согласился я. – Но природа не могла предвидеть, что со временем люди придумают для себя пистолеты и будут из них стрелять в затылок венцу творения.
   – Разве в пистолетах дело? – как-то устало спросил Аар. – Злая рука и камнем может сделать то же самое.
   Я придвинул к нему фото и попросил:
   – …Доктор, посмотрите, пожалуйста, еще раз. Не был ли этот молодой человек среди ваших больных?
   Хирург взял фото, внимательно всмотрелся, покачал головой:
   – Не помню. Быть может. – И, будто оправдываясь, добавил: – У меня ведь на приеме до двадцати человек бывает. Ежедневно…

Лист дела 28

   Я не верю в случайные совпадения. И не зря. Обычно они играют против меня. Так было и сейчас. Из истории болезни я узнал, что Пименову – двадцать семь лет, Корецкому – двадцать девять, Пяртсу – тридцать два. И если убитый на шоссе парень – один из этих троих, то по возрасту они подходят все. Ну что стоило бы случайности свести в тот день пациентов так, чтобы Пименову было девятнадцать, а Корецкому – пятьдесят шесть? Искать пришлось бы только Пяртса.
   Но случай всегда играет в другой команде. Поэтому мне надо было объехать всех их по очереди, потом побывать в аптеках.
   Пименов жил в центре, в переулке рядом с улицей Пикк. Я поднялся по железной гремящей лестнице на третий этаж и долго звонил в дребезжащий медный звонок на тяжелый крепостной двери. Наконец мне отворили, и толстая старуха объяснила, что ее сына нет дома – он на работе. Говорить старухе, кто я такой, не имело смысла – она бы попросту испугалась за сына, и ничего толкового я бы у нее не узнал. Вечером пришлось бы приходить снова. Поэтому я сказал, что проверяю работу аптек, и хочу узнать, помогло ли Пименову лекарство, которое ему выписали в прошлом месяце. В этом вопросе старуха проявила полную осведомленность, пожаловалась на массу собственных болезней и неэффективность современных лекарств. Уходил я, держа в руке аптечную сигнатуру с той же прописью, которая сохранилась на моем рецепте.
   Пяртса я застал дома, и он мне сразу же предъявил лекарство и аптечную сигнатуру, объяснив, что сам рецепт оставил в аптеке. На обоих сигнатурах было написано: «Аптека № 1». Я решил зайти в эту аптеку, благо она была рядом, неподалеку от церкви Пюхаваиму, проверить сигнатуры, а уж потом искать Корецкого.
   В аптеке было малолюдно, тихо. Желтые бронзовые лампы отодвигали к стенам сумрак. Провизор, белокурая красивая девушка, искала в толстой пачке нужные мне рецепты и весело болтала со мной.
   – У нас, наверное, самая старая аптека в мире, – говорила она.
   – И лекарства, наверное, самые лучшие?
   – Не знаю, были ли они самыми лучшими, но самыми необычными – наверняка.
   – Излечивали, например, от рака?
   – Тогда еще не было таких грустных болезней, – улыбнулась девушка. – А лекарства от трусости были – настойка из желчи дикого козла и крови черной кошки…
   – Брр! – помотал я головой. – А от неразделенной любви?
   – Пожалуйста – экстракт лунного света и цветов черемухи.
   – А что-нибудь для укрепления сообразительности и развития мудрости?
   – И это можно – толченые кости жабы.
   – Дайте, пожалуйста, двенадцать порций.
   – Боюсь, что от старости эти лекарства утратили свое действие. А вот и ваши рецепты…
   Итак, рецепт получил Корецкий. Но сейчас его, как я узнал в пароходстве, и в городе-то не было…

//-- СПРАВКА --//
   Больной, получивший интересующий следствие рецепт, – Корецкий Е. К., – по данным регистратуры, проживает не в Таллине, а в Ленинграде и служит в Таллинском морском пароходстве.
   Зам. начальника пароходства Линнамяги Ф. К. в разговоре по телефону № 47–45 сообщил, что Корецкий является штурманом рыболовецкого сейнера РС-4. Вчера, т. е. 11 сентября, в 19 час. 10 мин. сейнер РС-4 с полным составом команды вышел в море после ремонта двигателя.
12 сентября.
г. Таллин
Следователь

Лист дела 29

   Перед вечером в клочьях сизых дымных облаков мелькнуло багровое воспаленное солнце, но дождь не угомонился, и весь Таллин погрузился в фиолетовый мягкий сумрак. Я шел по Ратушной площади, слушая, как цокают на тяжелых, влажно мерцающих булыжниках подковки, заглядывал в теплые желтые окна, заштрихованные дождем, как на старых гравюрах, и напряженно думал.
   Зашел в небольшое кафе. Всего несколько человек сидели за дубовыми столами на широких деревянных скамьях. Яростно гудел камин. Я сел поближе к огню, взял густого ароматного кофе и стал прикидывать варианты.
   Надо было сосредоточиться, собраться с мыслями, как говорят акробаты – сгруппироваться. Я вдруг почувствовал себя муравьем, суматошно бегающим по столу. У детей есть такое злое развлечение: муравей уже почти добежал до края стола, сейчас нырнет вниз – и свободен! Но упрямая рука ставит перед ним спичечный коробок, который превращается в непреодолимую стену. И муравей покорно бежит в другую сторону. Но там снова препятствие, и так без конца. В книжках эта роль отводится преступнику, обложенному со всех сторон сыщиками. Но убийца, которого искал я, мог покуда не волноваться. Пока я сам бегал, как муравей, пытаясь установить хотя бы имя убитого…
   Похоже, я снова зашел в тупик. Пименов и Пяртс преспокойно отдыхали дома, Корецкий вчера ушел в плавание. Рецепты, выданные Пименову и Пяртсу, лежали передо мной на столе. Оставалась последняя крошечная лазейка: Корецкий мог помнить, кому и зачем он отдал свой рецепт.
   Я положил на стол блестящий новенький полтинник и вышел. Из первого же автомата позвонил в пароходство и продиктовал радиограмму…

   Таллинское морское пароходство
//-- РАДИОГРАММА --//
   Таллина 7/12.9.19.15.
   Сейнер РС-4. Первому штурману
   КОРЕЦКОМУ
   Связи уголовным делом срочно сообщите в адрес Таллинского горотдела милиции кому зпт при каких обстоятельствах вы передали рецепт зпт полученный вами двадцатого августа бассейновой поликлинике хирурга Аара тчк
Следователь

Лист дела 30

   Я проснулся рано и удивился, что из горотдела милиции еще не позвонили. Радиограмма с сейнера должна была прийти давным-давно. Я набрал номер дежурного.
   – Нет-нет, ничего не передавали. У меня записан ваш телефон – как только что-нибудь будет, сразу извещу.
   Тогда я позвонил заместителю начальника пароходства. Он был очень вежлив, но мне показалось, будто он чего-то недоговаривает и старается поскорее от меня отделаться. А может быть, показалось. Связь, мол, ночью была плохая. Тогда я сказал железобетонным голосом:
   – Попрошу вас ускорить это дело. Оно не терпит отлагательства. А если с сейнером плохая связь, можно запросить через базовое судно…
   На улице по-прежнему шел холодный дождь. Делать мне было нечего. Я завалился на диван, взял забытую кем-то в номере книжку о Фламмарионе и стал читать. «Искать звезды – работа поприятней, чем искать убийц. Поспокойнее. А главное – почище», – завистливо подумал я. И заснул. А в четверть двенадцатого меня разбудил звонок.
   – Говорит дежурный горотдела милиции капитан Антсон. На ваше имя поступила телефонограмма.
   – Читайте, – сказал я, и мне показалось, что сон все еще продолжается…

//-- ТЕЛЕФОНОГРАММА --//
//-- 13.9 11.00 Исх. № 76-з --//
   Сообщаю, что первоначальные сведения о выходе сейнера РС-4 в рейс с полным составом команды оказались ошибочными по вине капитана судна.
   Сегодня капитан РС-4 сообщил, что первый штурман Корецкий Е. К. находился в отпуске до восьмого сентября и по неизвестной причине из отпуска не возвратился, в связи с чем судно вышло в море без него. Местонахождение Корецкого в настоящее время неизвестно.
Подписал: зам. нач. пароходства Линнамяги
Передала: секретарь А. Гаварс
Принял: дежурный Антсон

Лист дела 31

   – Включите сирену! – сказал я шоферу, и хриплый визг располосовал дождливую туманную тишину. Машины впереди удивленно, неуклюже отворачивали в сторону, пропуская нас. – Если можно, то еще быстрее, – сказал я.
   Шофер кивнул, Энге покосился на меня.
   – Не правда ли, Томас, в этом городе неуместны подобные звуки? – сказал я ему.
   Он еще раз глянул на меня из-под своих белесых ресниц, потом серьезно сказал:
   – Это звуки беды. А беда везде неуместна.
   – Значит, и мы, Томас, везде неуместны? – усмехнулся я.
   – Не-ет. – Энге снял фуражку и пригладил соломенные волосы. – Ведь мы не беда. Просто мы ее встречаем первыми.
   – Вторыми, – сказал я. – Первыми ее встречают те, к кому мы не поспели…
   Машина со скрежетом затормозила около пароходства. Я взбежал на второй этаж, в приемную заместителя начальника.
   Секретарша – вся любопытство – сказала:
   – Заходите, вас ждут…

//-- СПРАВКА --//
   гор. Таллин
   Заместитель начальника Таллинского морского пароходства Линнамяги, а также вызванные им сотрудники пароходства Баранов, Талсепп, Гурвич и Колокольникова, осмотрев предъявленную им фотографию мужчины, погибшего 4 сентября на 38-м километре Ялтинского шоссе, категорически и безусловно опознали в убитом штурмана рыболовецкого сейнера РС-4 Корецкого Е. К.
Следователь

Лист дела 32

   – Как мне допросить капитана сейнера?
   Линнамяги понимал, что они попали в неприятную историю. Он растерянно развел руками:
   – Мы можем вызвать сейнер в Таллин. Но сейчас самая путина – план не выполнят. Да и люди ничего не заработают – и так месяц на ремонте простояли. Вот если бы…
   – Что – если бы?
   – Вас не затруднит добраться до плавбазы на вертолете? А капитан Астафьев прибудет туда катером.
   – Не затруднит.
   Линнамяги обрадовался:
   – Тогда мы это мигом организуем. А капитану я дам!..
   – Подождите давать. Надо выяснить сначала, в чем там дело…

   …Энге сочувственно похлопал меня по спине:
   – Ничего, ничего, дружок. Облачность низкая – качать будет не слишком.
   Энге не выговаривал шипящих, и слова у него получались совсем смешные: ницего, облацность, кацать будет не слиском. Я хотел сказать, что как раз самая сильная болтанка при низких облаках, но раздумал и пошел к вертолету. Какая разница? Энге же не подымет облака выше.
   Вертолетчики были молодые смешливые ребята. Старший из них подмигнул:
   – Ну поболтает в крайнем случае маленько. Землю потом больше ценить станете.
   Я усмехнулся:
   – А я что? Я ничего, я ведь не то чтобы сильно по воздуху стосковался…
   – Тогда полетели?
   – Полетели.
   Энге пожал мне руку и на прощание сказал:
   – Когда прилетите, ты с трапа не прыгай на палубу, пока не застопорят машину.
   Я уже отошел на несколько шагов, но обернулся:
   – А тебе доводилось?
   – Всякое бывало, – сверкнул своей ласковой улыбкой Энге. – Ну, счастливо…
   Где-то над головой густо заревел мотор, и по все усиливающейся вибрации я понял, что огромный винт вертолета набирает скорость. В круглое окошечко я видел Энге, который стоял, оперевшись локтем на капот «Волги». Струи ветра от винта били ему в лицо, и он придерживал фуражку. Потом я почувствовал легкий толчок – вертолет пошел на подъем, но не покидало ощущение, будто мы замерли неподвижно, а это машущий фуражкой Энге и неожиданно вытянувшийся корпус автомобиля проваливаются куда-то вниз, в тартарары. Через несколько минут их уже нельзя было различить, а весь зубчато-острый силуэт Таллина мне видно было из окошка, и город подо мной лежал удивительно красивый, фиолетово-синий, с дымно-серым заливом. Пилот развернул вертолет, и город исчез из поля зрения. Впереди было только мутное вспененное море.
   Я сел в кресло и подумал, что с меня достаточно. Таких приключений хватит для двухсерийного вестерна. Но я ведь не Юл Бриннер. Я не герой и не искатель приключений. Если говорить честно, то я и стрелять из пистолета толком не умею. А после того как один барбос умудрился прострелить мне правое легкое, врачи предписали мне «щадящий режим». Это же надо! Слово какое красивое – «щадящий»! Короче говоря, ко всем моим замечательным победам – чует мое сердце – я, вернувшись домой, смогу говорить знакомым: «От меня жена ушла!» И никто даже не скажет: «От всех жена ушла», потому что от нормальных мужей жены не уходят.
   Я еще долго забавлял себя этими размышлениями, стараясь не думать о разговоре с капитаном. А потом мне стало по-настоящему плохо. Я сидел, вытянув ноги и закинув голову за спинку кресла, и смотрел в белый потолок. Как только я бросал взгляд в иллюминатор на кипящие внизу буруны волн, к горлу подкатывала тошнота. Наверное, на служебных вертолетах не возят «героев» вроде меня, поэтому здесь и не предусмотрены для таких случаев пакеты. И это было ужасно. Особенно когда вертолет проваливался в воздушные ямы. Я закрыл глаза и стал считать до тысячи, потом до двух, до трех, потом в обратном порядке…
   С трудом разжимая сведенные скулы, я спросил у пилота:
   – Скоро?
   Он не услышал за грохотом мотора, но, видимо, по выражению лица понял и ободряюще подмигнул:
   – Скоро…
   Плавбаза сверху казалась крошечной, как детский кораблик, свернутый из газеты. Только плавал он не в луже, а в настоящем море, свинцово-сером, с белыми барашками, от одного вида которых меня воротило с души. Я себе не представлял, как вертолет сядет на эту скорлупку. Поэтому я просто закрыл глаза и снова стал считать до тысячи.
   Потом вертолет подпрыгнул, и сразу смолк двигатель, только кабина еще слабо дрожала – винт медленно крутился по инерции. Я выпрыгнул на палубу и удивился, как огромна была база. Но раскачивало ее сильно. А может быть, это у меня ноги подгибались. На шкафуте стояли несколько моряков в клеенчатых регланах. Я направился было к ним, потом понял, что мне не продержаться. Я добрел до борта, нагнулся над леером, и меня долго, мучительно рвало. В общем, пролог для беседы был замечательный…
   Капитан Астафьев смотрел на меня красными запавшими глазами. Радиограмму он получил двадцать часов назад.
   – Если меня собираются освободить от должности, предупредите сразу. Мне надо сделать кое-какие распоряжения на судне…
   Я вытер лицо платком и сказал хмуро:
   – Этот вопрос в мою компетенцию не входит… Вы мне лучше скажите: куда поехал Корецкий?
   Астафьев отвернулся и неприязненно сказал:
   – Вы со мной, гражданин следователь, в кошки-мышки не играйте…
   – Простите?
   – Как я понимаю, штурман Корецкий – у вас. Так вот: ничего плохого о нем я вам сказать не могу…

//-- ПРОТОКОЛ ДОПРОСА --//
//-- капитана Астафьева --//
   …Вопрос. Почему вы не сообщили в Управление о том, что Корецкий не вернулся из отпуска и судно выходит в море без него?
   Ответ. Когда Корецкий не явился из отпуска, я очень забеспокоился. Ведь если бы он даже заболел, то в этом случае мог бы меня известить телеграммой. Так как он этого не сделал, я предположил, что с ним что-то случилось. При этом я не исключал, что Женя по молодости попал в какую-нибудь историю, которая его и задержала. Я ждал его возвращения до самого момента отхода судна, но он не явился, а сообщать об этом было уже поздно – я должен был это сделать заранее, – да мне и не хотелось. Я все надеялся, что Корецкий перехватит нас где-нибудь в плавании. Я полностью осознаю свою вину и готов нести ответственность.
   Вопрос. Куда, зачем собирался Корецкий в отпуск?
   Ответ. В Ленинграде у Евгения подошла очередь на автомашину, о которой он давно мечтал. Он терпеливо копил деньги, отказывая себе во многом. Правда, у него все равно их не хватило, и я ему добавил необходимую сумму.
   Вопрос. Какую?
   Ответ. Тысячу шестьсот рублей. Кроме того, он, наверное, хотел повидаться и со своей девушкой, хотя я, к сожалению, о ней почти ничего не знаю. Женя не любил говорить на эту тему.
   Вопрос. Координаты этой девушки?
   Ответ. Я знаю только, что она студентка-географичка и ее зовут Тамара. Больше ничего…

   …Я задал ему традиционный следственный вопрос:
   – В каких отношениях вы находились с Корецким?
   Астафьев сильно волновался и все время говорил каким-то казенным протокольным языком. Так говорят на собраниях. Так пишут производственные реляции и служебные характеристики.
   – Отношения между нами очень хорошие и выходят за рамки чисто служебных. Корецкий – хороший человек и специалист. За короткий срок службы на моем судне он вырос от рядового члена команды до должности первого моего помощника. Помимо четкого служебного взаимодействия, мы связаны личной дружбой.
   Еще не зная толком Астафьева, я не мог сказать ему, что Женя Корецкий погиб. А капитан, видимо, и не помышлял об этом. И мне было очень важно узнать многое о мертвом Корецком из уст человека, уверенного, что Женя жив, но попал в «какую-то историю». Люди крепко проверяются в таких ситуациях.

   …Вопрос. Прошу подробно охарактеризовать Корецкого. Нас интересуют мельчайшие детали личности Евгения, его образ жизни, круг его интересов, связей, друзей и врагов.
   Ответ. Да, я понимаю. Я постараюсь вспомнить все, что я знаю о Жене. Если я упущу что-нибудь, прошу поставить мне дополнительные вопросы. Прежде всего, Женя – очень хороший парень, добрый и доверчивый человек. Он ведь прекрасный работник. Все время что-нибудь узнает, никогда не стесняется спрашивать: у меня ли, у боцмана, у простого матроса – все равно. За свой авторитет не боится – он вообще, по-моему, об этом не думает. Под любую тяжесть первый руки свои подставляет. Характер у него легкий, на жизнь он смотрит весело, быстро сходится с людьми. Врагов в команде у него нет, хотя, когда требуется, он службу спрашивает по всей строгости!
   Вопрос. С кем, кроме вас, особенно дружен Корецкий?
   Ответ. На этот вопрос я затрудняюсь ответить. Корецкий тепло и ровно относится к большинству членов команды. И они его любят…

   Я спросил Астафьева, как случилось, что Корецкий получил отпуск в разгар путины. Капитан сумрачно пояснил:
   – В середине августа у нас вышел из строя двигатель. Ремонт планировали недели на три, не менее. Женя попросил дать ему отпуск. Он много трудился перед этим, а работ по его специальности фактически не предвиделось. Поэтому я дал ему отпуск с двадцать первого августа по десятое сентября…

   …Вопрос. Ваши соображения о том, как мог Корецкий оказаться в Крыму?
   Ответ. Абсолютно не представляю себе. Корецкий, по-видимому, выехал туда неожиданно, иначе я бы знал, что он собирается в Крым. В лучшем случае об этом знает Тамара или кто-нибудь из тех, с кем он встречался в Ленинграде.
   Вопрос. А с кем он мог встречаться в Ленинграде?
   Ответ. Этого я не знаю. Но знакомые у него там, безусловно, были…

   – Послушайте, капитан, – сказал я. – Как же это вы ничего не знаете о Тамаре? Ведь вы же сами говорите, что Женя ваш друг?
   – Друг, – твердо сказал Астафьев и добавил: – Ну и что? Штурман Корецкий о своих личных делах болтать не любит… – Неожиданно капитану изменила выдержка, и, отвернувшись от меня, он хрипло спросил: – Что произошло? Почему вы меня обо всем спрашиваете?
   Я молча положил на стол фотографию. Астафьев долго смотрел на нее, что-то шептал, потом накрыл карточку огромной ладонью и тяжело поднялся. Красное обветренное лицо его было жестко, тяжелые желваки у скул бледны, запавшие воспаленные глаза слепы…

Ленинград

Лист дела 33

   Еще не открыв глаза, я с нежностью прислушался к стуку колес. Слава богу, что все это наконец окончилось! Не будет раскачивающейся под ногами палубы, проваливающегося в тартарары вертолета и воспаленных, налитых болью глаз капитана Астафьева.
   Глухо и часто пыхтел впереди тепловоз, под ногами выстукивали дробь на стрелках колеса. Поезд подходил к Ленинграду. И все, что было еще только вчера, казалось мне далеким, почти забытым прошлым. Лишь ладонь хранила крепкое пожатие Энге, невозмутимо мокнувшего вчера ночью на осклизлом холодном перроне, и его ласково-детское:
   – Ницего, сейцас ты на церной полосе. Пройдет.
   – На какой полосе? – переспросил я.
   – На церной. Жизнь – как матрос – вся полосами…
   А потом экспресс помчал меня в Ленинград. На площади у Балтийского вокзала я сел в такси и сказал сонному шоферу:
   – Петроградская сторона.
   Я ехал на квартиру Жени Корецкого, в дом, оставшийся теперь навсегда без хозяина.
   Дверь открыла старушка с забинтованной рукой. Она строго спросила:
   – Кого надо?
   Я вдвинул ногу в дверную щель и беззаботно сказал:
   – К Жене Корецкому, по делу. А что с рукой-то?
   – Да старая я, видать, совсем стала – руки трясутся. Намедни кастрюлю с горячим молоком на себя вертанула. Дегтем бы намазать, да где его сейчас в городе возьмешь-то, деготь? Вот докторша прописала мазь какую-то, да толку с нее как с козла молока.
   – С докторши? – механически переспросил я.
   – Да не-е, докторша у нас хорошая. Мазь не помогает. А чего это я тебя ране у Женьки никогда не видела? Друзья новые вы, что ль? У него ж каждый день новые приятели. Полгорода к нему таскаются. И жрать все здоровы. Мне-то, соседке, это, конечно, без дела, но очень он уж легкий человек.
   – Как это – легкий? Легкомысленный?
   – Не-е! Ты что, милый? Женька – парень с серьезностью большой, толк в нем человеческий на троих заложен. Только доверие у него к людям легкое, как у мальца мелкого. А люди-то, сам знаешь, разные бывают. Один – на, а двое – дай. Вот и денег у него всегда – «тетя Катя, десятку бы до получки». У меня-то пенсия пятьдесят два рубля, а у него – три тысячи. Но – даю, потому как он гордый: брюхо у него подведет, а у чужого не попросит. Я-то ему все как мать. Его-то в блокаду погибла. Отец – на фронте, а мать здесь, в блокаду…
   – А давно Жени нет дома?
   – Да числа с тридцать первого, а то первого. Примчался из Таллина, купил машину в магазине, покрутился два дня и укатил куда-то. Да вот записку мне на кухонном столе оставил…

//-- ВЕЩЕСТВЕННОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО --//
   Тетя Катя! Мы поехали на Кавказ, обкатывать мою технику. Числа 9-го вернусь, не беспокойся. Уплати за квартиру, приеду отдам. Целую.
Женька

   – Вот те на! А что, он заранее не говорил, что на юг собирается?
   – Не. – Старуха, видимо, истомленная одиночеством, беседовала со мной все охотнее. Она даже впустила меня в коридор. – Я чаю, он и ехать-то решил в одночасье, а то бы знала я. Сказал бы он мне об этом непременно, как есть сказал бы.
   – Так вы не знаете и с кем он поехал?
   – То-то и оно, – пожала старуха плечами. – Отобьется парень от рук, боюсь. Это ж надо! Даже не сказал, что едет в даль такую! Оттуда, от Кавказа, почитай и до Турции рукой подать? Ты как думаешь?
   – Думаю, что так оно и есть, – кивнул я.
   – Вот про то я и говорю! В такую даль укатил, а я об этом от Зинки-дворничихи узнавать должна!
   – А Зинка-то откуда знает?
   – А ей как не знать – убирает она утром участок, вот и видела, как он со двора подался…

Лист дела 34

   Когда я учился на четвертом курсе университета, нас послали на производственную практику. Я, естественно, опоздал к распределению, и все хорошие места – в следственном управлении, в МУРе, в УБХСС – были розданы. И послали меня практиковаться в группу розыска, ту, что ищет алиментщиков, пропавших родственников и так далее. Пришел я в полнейшем унынии к начальнику группы. Толстый такой, седоватый дядя с кабаньими глазками – только сапог бутылками не хватает. Повертел он в руках мое направление, похмыкал, говорит:
   – Следователем, наверное, собираешься стать?
   – Собираюсь, – сказал я.
   – А работать как будешь, следователь?
   – Ну, как у вас тут, «собирать факты по крупицам», – откровенно нагло заявил я.
   – Ну и дурак, – спокойно сказал он. – Много ты крупиц насобираешь в нашей колготе. По молекулам собирать надо, атомам отдельным радоваться! Скидывай свой пиджачок, иди сюда…
   Это был мой первый настоящий учитель следственного поиска…

//-- ПРОТОКОЛ ДОПРОСА --//
//-- дворника Кузьминой З. В. --//
   …В конце августа или начале сентября – даты точно не помню – я вышла убирать территорию. Времени было около шести утра. Через несколько минут со двора вышел Женя Корецкий и подошел к своей машине, которую держал во дворе под окном. В руках у него был большой портфель. Он кинул его в машину, завел мотор и поехал. Проезжая мимо меня, поздоровался. Я еще спросила: далеко ль, мол, в такую рань собрался? Он ответил: «Далеко, семь тысяч верст…» – махнул рукой и умчался.
   Никого в машине его не было, и около дома его никто не ждал. В этот его приезд в Ленинград я его видела два раза, и оба раза он был один. Некоторых его знакомых я знаю в лицо, но как их зовут и где они проживают, мне неизвестно…

   Так. В шесть часов утра, с портфелем, один и – за «семь тысяч верст». Я должен радоваться и этим атомам. Сложатся ли они в молекулу, и в какую?

Лист дела 35

   В помощь мне выделили инспектора Ленинградского уголовного розыска Леонидова. Маленький, круглолицый, все время улыбающийся, Леонидов был заряжен гигантским оптимизмом. Коротко разъяснив ситуацию, я сказал ему:
   – В деканате возьмете списки студентов всех курсов и прямо подряд прорабатывайте. Впрочем, первый курс можете не смотреть. Запомните: ее зовут Тамара. Больше ничего я не знаю. Сколько вам понадобится времени?
   – А кто его знает? – развел руками Леонидов. – Допустим, что всех Тамар я отберу за час. А ведь потом с ними со всеми поговорить надо. Но к вечеру, думаю, управлюсь.
   – Из ваших уст да богу в уши…
   Вот действительно задачка на сообразительность: сколько Тамар может оказаться на одном факультете университета? Имечко ходовое. Царица в свое время не погнушалась. И еще: ведь многие называют себя иначе, чем в паспорте, – Асей, скажем, вместо Насти. А ведь Леонидов по документам смотреть будет. Но о таком варианте мне даже думать не хотелось…
   Хорошо хоть, что первый курс можно отбросить. Ведь последний раз Тамару видели с Корецким летом. И уже тогда было известно, что она учится на географическом факультете…
   Эх, забыл подсказать Леонидову: по адресам тех Тамар, которых он не застанет в университете, надо ездить не по очереди, а составить единый маршрут.
   Тамара, которую мы искали, оказалась в списке шестой. А всего их было…

   следователю
//-- СПРАВКА --//
   По вашему заданию мною установлены четырнадцать студенток географического факультета Ленинградского университета по имени Тамара.
   В результате бесед с ними выяснилось, что знакомой Корецкого является студентка IV курса Ратанова Тамара Иосифовна.
   Ратанова явится к Вам для допроса сегодня в 18 часов.
Инспектор Ленинградского уголовного розыска Леонидов

Лист дела 36

   В кабинете напротив моего стола висели на стене электрические часы. Каждую минуту в них что-то негромко щелкало, и стрелка прыгала на деление вперед. Вот еще тридцать раз тихо щелкнет, и придет Тамара Ратанова. И мне надо будет рассказать, что ее любимого человека убили. Сообщать такие вещи тоже входит в мои обязанности.
   Я часто думаю о том, что же является настоящим профессионализмом. Как-то написали обо мне статью в газете. Пришел к нам домой корреспондент, хороший, веселый парень, и мы с ним здорово и очень откровенно говорили целый вечер. Бутылку коньяку выпили. А через несколько дней появилась статья. Я прямо зубами скрипел от злости. И все не мог понять: то ли я неправильно говорил, то ли он неправильно понял. Получился я у него этаким горластым чахоточным стражем закона. «Сердце, пылающее ненавистью ко всякой нечисти», «смысл и содержание жизни – в борьбе с преступностью…». В общем – гражданин начальник Данко. И было мне очень неприятно, потому что все это неправда. Не может сердце пылать по поводу всякой нечисти, поскольку нечисти много еще и сердце, попылав-попылав, попросту перегорит. Вовсе не это составляет профессиональную черту людей закона. Ведь всякий человек, даже если сердце у него и не пылает, бросится, например, защитить женщину от хулигана. Но это эпизод, мгновенный нервный толчок, почти эмоциональный порыв. А вот каждый день, каждую неделю, месяцы, годы идти вброд через поток человеческих страданий, боли, крови, обид, разбитых мечтаний и нечистот, – вот это действительно трудно. Потому что при всем при том надо сохранить веру в человека. Иначе утонешь в потоке.
   Наташа часто упрекает меня в черствости. Я с ней не спорю, хотя и не согласен с этим. Неделю назад человек, толкнувший на моих глазах старика, вызывал у меня гораздо более сильные чувства, чем убийца Жени Корецкого. Потому что убийца был злом беспредметным, отвлеченным, для меня практически бесплотным. И сейчас он где-то ходит в несметном человеческом сонмище, возможно отделенный от меня сотнями километров, тысячами событий, миллионами людей. И вся эта цифирь называется загадкой. Но загадку нельзя ненавидеть, даже если она убивает людей. Ненавидеть можно конкретного человека. А этого человека нет. Пока нет. Из атомов, из слов, из случайных встреч я должен воссоздать этого человека, как Бог сотворил Адама из праха. А для этого не нужно «пылающее» сердце. Просто надо помнить, что тебе люди поручили сказать: «Аз воздам». А воздать ему я должен и за себя тоже. За то, что, осматривая тело Жени Корецкого, я больше думал о пригодных для розыска следах, чем о том, что убит молодой парень и для него не будет больше весны, травы, нежности, что кто-то далеко отсюда уже стал несчастен и еще не знает об этом. Меня убийца тоже обделил в жизни, потому что такие, как он, сделали меня профессионалом в человеческом горе.
   Профессионализм многолик. Но в одном он всеобъемлющ: все, не имеющее отношения к работе, уходит на второй план. Недавно на фотовыставке я видел снимок, показавшийся мне символом профессионализма: за кулисами ночного клуба со стриптизом два молодых актера о чем-то говорят с обнаженной балериной. Их лица озабочены, позы утомленно-свободны, напряженно-выразительны их руки в энергичных жестах. И никому нет дела до того, что женщина – голая. Это не распущенность, это не пресыщенность и не тупость. Это профессионализм…
   Мое сердце не имеет права пылать. Оно должно стучать ровно и сильно. И долго. Чтобы я, покуда оно стучит, мог превращать фантомы в реальное зло и карать его. Потому что мое сердце – сердце профессионала – тоже ломает свой ритм и вбивает молотом кровь в виски, когда я говорю чуть слышно:
   – Тамара, Женя Корецкий погиб…
   Она кивнула, как будто давно уже знала об этом, и закусила до крови нижнюю губу.
   Она смотрела мне прямо в переносицу, и я хотел влезть под стол, провалиться сквозь землю, испариться на стене – только бы не чувствовать на себе этот слепой, обращенный внутрь взгляд. А еще мне хотелось подойти к ней, обнять ее за плечи, чтобы она уткнулась мне лицом в грудь, и сказать шепотом:
   – Ну поплачь, маленькая, поплачь. От слез становится легче. Поплачь, я буду рядом и буду ждать. Потому что у меня – это одна ночь. А у тебя их будет много, таких горьких, пустых ночей. От слез становится легче.
   Но она не плакала. Сидела на стуле очень прямо, серая, холодная, как давно сгоревшая в печке зола. Так мы и сидели молча. Долго-долго. Я боялся шевельнуться, чтобы она не сломалась, не рассыпалась, не превратилась в пыль.
   Потом она вдруг сказала растерянно:
   – А он мне говорил, что мы проживем сто лет и умрем в один день…
   Я вздрогнул от неожиданности, и она по-прежнему смотрела прямо на меня и видела, как в камере-обскуре, только то, что происходило внутри нее вчера, месяц назад, давно.
   – Когда я осталась у него дома, то среди ночи проснулась. Женя не спал, он смотрел мне в лицо. Я погладила его по голове и спросила: «Это очень плохо, что я не плачу?» – «А зачем тебе плакать, родная?» – «Говорят, что в эту ночь девушка должна плакать». – «А тебе хочется плакать?» – «Мне хочется петь. Мы ведь проживем сто лет…»

   …Я стоял у окна, ухватившись за железную решетку, и смотрел на улицу. По широкому шумному проспекту уходила от меня Тамара, я видел только ее одну, бредущую бессильной походкой, с опущенной головой – без направления, без мыслей, без цели. И может быть, потому, что еще несколько часов назад Леонидов нашел ее весело хохочущей с подругами в коридоре университета, это было особенно страшно. Я отошел от окна.
   – Наверное, я никогда не стану профессионалом, – подумал я вслух.
   – Что-о? – удивленно переспросила пухленькая розовая девушка-машинистка, сидевшая за маленьким столиком в углу кабинета.
   – A-а! Ничего! – Я резко обернулся к ней. – Пишите! Лист дела тридцать шесть!
   Машинистка, обиженно поджав губы, начала печатать протокол.

//-- ПРОТОКОЛ ДОПРОСА --//
//-- Тамары Ратановой --//
   …Вопрос. Когда вы виделись с Корецким в последний раз?
   Ответ. Мы не виделись с июня, и встреча не предвиделась до октября, разве что я приехала бы в Таллин. Но в двадцатых числах августа я получила телеграмму, в которой Женя сообщил о неожиданном отпуске. Он приехал 21 августа. Перед этим ему прислали из автомагазина открытку на «Волгу», за которой он долго стоял в очереди. На другой день мы поехали в автомагазин и выбрали машину голубого цвета.

   Стрекот машинки прекратился – девушка подняла на меня глаза и иронически ухмыльнулась. Я отвернулся со злостью, и машинка застучала снова.

   …Потом в ГАИ ему выдали номер на машину. Какой номер – я не помню.
   Вскоре из Москвы приехал друг Жени, с которым они вместе служили в армии. Друга зовут Отари, фамилию его я не знаю. Он грузин, живет в Москве…

   Девушка опять подняла голову, иронически, понимающе кивнула, явно желая что-то сказать.
   – Леночка… – едва сдерживаясь, прошипел я. – Леночка, я вас очень прошу не отвлекаться…
   Яростный стрекот машинки:

   …работает где-то стоматологом. Видела я его всего два раза. Женя говорил, что он хороший товарищ и у него с ним связаны самые лучшие воспоминания. Останавливался Отари в гостинице «Астория».
   Числа 25-го мы втроем – Женя, Отари и я – были в ресторане при этой гостинице, отмечая приезд Отари и покупку машины. А еще через несколько дней – по-моему, это было 30 августа – Женя заехал ко мне домой поздно вечером (у меня нет телефона) и сказал, что уезжает с Отари на несколько дней в Грузию, чтобы обкатать машину. Я с ним поехать не могла, потому что у меня начинались занятия в университете. Больше я его не видела…

Лист дела 37

   Тамара вернулась в половине десятого.
   – Постарайтесь, – взмолился я. – Напрягите память, это очень важно. Вспомните все, абсолютно все, что касается Отари.
   Тамара доверчиво посмотрела на меня:
   – Я… мне трудно… Понимаете, он мне сразу не понравился, честно… Легкомысленный какой-то. И потом… Женя-то всего на несколько дней вырвался… Мы столько не виделись! И вдруг этот Отари…
   Она опустила голову и надолго задумалась. Потом вдруг зло, с неожиданной ненавистью сказала:
   – Деньгами, как миллионер, швырялся. И каждый раз на меня оглядывался: вот, мол, я каков! А потом заманил Женю и… и все… – Тамара закусила губу, устремив сквозь меня невидящий взгляд.
   Я неуклюже положил руку на ее ладонь:
   – Тамара, я понимаю, что вам сейчас очень тяжело. Но вы должны мне помочь.
   Она посмотрела на меня.
   – Мне надо поехать с вами в ресторан «Астория» – может быть, вы вспомните официантку, которая вас обслуживала.
   – Нас обслуживал официант – молодой парень.
   – Вы сможете его вспомнить?
   Тамара подумала, потом кивнула:
   – Наверное, смогу…
   …Ресторанный зал был переполнен. Оглушительно гремел джаз. Крохотный трубач так надувал щеки, что я боялся, как бы он не лопнул, упав на пол комочком посиневшей кожи. Мы стояли у дверей, и Тамара сказала безжизненным голосом:
   – Мы сидели вон в том углу…
   Сейчас там шумно и весело гуляла большая компания. Я некстати подумал: «Где стол был яств…» И почему-то меня охватило злое, несправедливое и от этого еще более острое чувство по отношению к этим веселым, подвыпившим, ни в чем не повинным людям. Развевая фалды смокинга, иноходью бежал мимо метрдотель…
   – Одну минуточку… – остановил я его.
   Он мгновенно выдал мне порцию казенной любезности:
   – Дорогой мой, ничем не могу быть полезен – сегодня много гостей…
   – Это я решу сам, можете ли вы быть мне полезным, – грубо сказал я. – У вас есть официант – маленького роста, блондинчик? Молодой?
   – Как же? Поленин Валерий. А что случилось?
   – Ничего. Посадите нас к нему за отдельный стол.
   Он посмотрел на меня внимательно, и лицо его озарилось догадкой.
   – Ах вы оттуда? – Он махнул большим пальцем куда-то себе за плечо.
   – Нет, отсюда. – И я показал пальцем за свое плечо.
   – Сейчас, сейчас накроем!
   Поленин принес графинчик вина и кофе почти мгновенно. Когда он отошел, я спросил Тамару:
   – Вы уверены, что это тот?
   – Да.
   Через некоторое время Поленин подошел к нашему столу снова:
   – Что-нибудь желаете еще?
   – Да. Присядьте.
   – Простите, по служебной инструкции не полагается.
   – Инструкции создают для того, чтобы их нарушали. Садитесь, мне надо поговорить с вами.
   Он присел, лицо его выражало крайнее удивление. Спиной он загораживал от меня зал. Я протянул ему мое удостоверение.
   – Понятно, – кивнул Поленин.
   – Вы не помните эту девушку? – показал я глазами на Тамару.
   – Да, помню, конечно. Я просто не подал виду, потому что у нас своя этика.
   – Вы помните ее спутников?
   – Да, естественно.
   – Почему естественно?
   – Ну, во-первых, они были в ресторане всего недели две назад, а во-вторых, у меня профессиональная память на лица.
   Снова о профессиональном! Видно, никуда мне не уйти сегодня от этого. Я повернулся к Тамаре боком – так, чтобы она не видела, – и показал официанту фотографию убитого Корецкого. Он сильно побледнел и механически кивнул.
   – Опишите внешность второго мужчины.
   – Высокий, такого же роста, как он, – Поленин указал на фотографию, – и как тот, что был во второй раз, – по выговору кавказец, хотя сам светлый…
   Я насторожился:
   – В какой второй раз?
   – Ну, через день-два после того, как они были с этой девушкой.
   – Так-так…
   – Они были втроем. Третий парень, такой же высокий, как они, только, видать, гораздо здоровее.
   – Постарайтесь припомнить что-нибудь приметное в его внешности.
   – Приметное? – задумался официант. – Черт его знает! Обычный человек вроде бы, только здоровенный больно. Да, вот глаза у него интересные – сам он черный, а глаза очень голубые, думаю, что днем у него зрачки совсем бесцветные. И черные точки посредине.
   – Вы это хорошо помните?
   – Да, конечно. Он расплачивался со мной еще до того, как они собирались уходить. Когда я ушел за кофе, он догнал меня в буфете и попросил дать счет. Я быстро посчитал, и тут он вдруг взял меня очень сильно за руку повыше локтя и сказал, не то шутя, не то всерьез: «Ну, математик, намного обжал?» При этом он смотрел на меня в упор, и я запомнил его глаза. Я хотел обидеться и ответить ему как следует, но он вдруг засмеялся и сказал: «Живи, нам такие люди тоже нужны» – протянул мне полсотни и вернулся за стол.
   – А какой был счет?
   – На сорок три рубля шестьдесят копеек. Если нужно, я могу вам показать копию. – Поленин вынул из кармана толстый блокнот, быстро перелистал и протянул его мне. Да, счет был именно на сорок три шестьдесят, и наверху стояла дата – тридцатое августа.
   Я взял у Поленина счет и спросил:
   – Вы не слышали, случайно, что-нибудь из их разговора?
   Поленин развел руками:
   – Да нет, мне как-то ни к чему было. Вот только в самом конце они заказали шампанское, и я открывал бутылку возле стола. Разлил по фужерам, и этот – третий – поднял тост: «За счастливое плавание!..»

//-- РЕСТОРАН «АСТОРИЯ» --//
//-- «30» августа --//
   СЧЕТ
   Салат «Астория» 3 2–40
   Осетрина залив. 3 2–70
   Мясное ассорти 2 2–40
   Лимон 0–60
   Бифштекс 2 2–20
   Шашлык 1 1–40
   Коньяк арм. 3* 1 6–15
   Киндзмараули 1 3–95
   Коньяк груз. 4* 2 16–90
   Кофе 3 0–45
   Мороженое 3 0–90
   Шампанское 1 3–55
   43–60

   …Да, их было, несомненно, трое – три салата, три осетрины, три горячих, три кофе, три мороженых.
   Это было для меня полной неожиданностью. Почему-то я все время был уверен, что в автомобиле ехали только два человека. И вдруг выплыл третий. Да, это удар по всем моим версиям. Если об одном хоть что-то известно – имя, служба в армии вместе с Корецким, то второй появился вообще как черт из машины. Хорошо, начнем с Отари. Я позвонил в гостиницу, попросил поднять списки проживающих и найти паспортные данные всех людей по имени Отари, которые были прописаны в гостинице в последнюю декаду августа. Паспортистка попросила номер моего телефона, чтобы перезвонить позже, – необходимо было посмотреть архив.
   Через полчаса позвонила какая-то женщина и представилась густым басом:
   – Старший администратор гостиницы «Астория» Каджан говорит!
   – Слушаю.
   – Вы просили навести справку…
   – Да-да-да!
   – Так вот. С двадцатого по тридцатое августа в гостинице лицо по имени Отари не проживало.

Лист дела 38

   Меня охватило некоторое остервенение. Такого фокуса я не ожидал. Ощущение унизительного бессилия давило меня не потому, что преступники аккуратно зачищали за собой следы. Было бы глупо ожидать, что они специально для меня раскидают свои визитные карточки с указанием часов приема. Бесило, что я никак не могу понять механизма, внутренней динамики, логики этого преступления. Завладеть чужой «Волгой»? Но для этого не надо убивать хозяина. В конечном счете проще угнать…
   Оперативник Леонидов получил в госавтоинспекции справку, что 21 августа Корецкий зарегистрировал автомашину «Волга» голубого цвета, получив номерной знак «ЛЕВ 78–10».
   Но Корецкий убит и больше никогда ничего не скажет. Преступники не оставили никаких концов. Почти не оставили. Но ведь «Волга» не могла исчезнуть! Она же должна где-то ездить сейчас!
   Я связался с Москвой и попросил объявить пропавший автомобиль во всесоюзный розыск…

   Управление уголовного розыска Министерства внутренних дел СССР.
   21 сентября № 89
//-- ВСЕМ ГОРОДСКИМ И РАЙОННЫМ ОРГАНАМ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ --//
   В ночь с 3-го на 4 сентября сего года в районе поселка Солнечный Гай Крымской обл. неизвестным преступником убит Корецкий Е. К.
   С места преступления угнана принадлежавшая Корецкому автомашина «Волга» голубого цвета, государственный номерной знак «ЛЕВ 78–10», кузов 1134834, шасси 3789612, двигатель 0187362.
   Примите все необходимые меры к срочному розыску автомашины и установлению преступника.

Лист дела 39

   Теперь, бесспорно, фигурой номер один стал Отари. И если он только не подался в бега, то разыщем мы его довольно скоро. Тамара говорит, что он служил вместе с Корецким в армии, что живет он в Москве и работает там стоматологом. А если он служил с Корецким в армии так же, как проживал в «Астории»? А?

   …Гвардии полковник, как все люди, нечасто встречающиеся с такими делами, был явно заинтересован.
   – Выяснилось, что в августе ни один человек с именем Отари в «Астории» прописан не был, – продолжал я свой рассказ. – Теперь у меня лишь две микроскопические зацепки: то, что Отари служил в армии вместе с Корецким и что сейчас он, вероятно, живет в Москве…
   – А если он служил в армии так же, как проживал в «Астории»? – словно угадал мои мысли полковник.
   – Нет, – твердо сказал я, – об этом Тамаре говорил сам Корецкий, так что, скорее всего, это правда.
   – А по имени его трудно найти? Ведь имя-то довольно редкое?
   Я усмехнулся:
   – В Москве, не считая детей, прописано больше пяти миллионов человек. Половина – женщины. Значит, года за три я бы проверил остальные два с половиной миллиона… А мне Отари нужен скорее. Лучше всего… завтра.
   Зазвонил телефон. Полковник снял трубку:
   – Райвоенком полковник Ковалев слушает. Да. Да-да, я в курсе… Но поймите же, у нас райвоенкомат, а не собес. Нет. Нет, никак не могу… В приемные часы, пожалуйста… – Положил трубку, повернулся ко мне: – Да-а, сложненькая задачка.
   – Простые я сам решаю, – невесело улыбнулся я.
   – Но чем же я-то могу вам помочь? – озадаченно спросил военком.
   – Полагаю, что можете. Я тут вот какую штуку надумал. Вы можете связаться с Министерством обороны и выяснить по их спискам, кого звали Отари в части, где служил Корецкий.
   – Слушайте, а ведь это идея! – радостно возгласил военком.
   – Я же говорил, что две головы лучше, – заметил я.
   – Конечно, – спокойно, с лукавым прищуром неожиданно молодых, весело-искристых глаз согласился полковник. – Вы оставьте мне официальную бумагу. А сами зайдите завтра.
   – Нет, завтра я уже буду в Москве, – покачал я головой. – Вы уж, пожалуйста, телеграфируйте мне туда: Москва, Петровка, тридцать восемь, МУР…
   Я вернулся к себе и написал два запроса – военкому и в Московский уголовный розыск – и злорадно усмехнулся: «Ничего, возьмем в клещи!» МУР я просил срочно предпринять розыск проживающего в Москве и работающего стоматологом человека по имени Отари. «…Возраст 28–30 лет, высокого роста, широкоплечий, русоволосый, глаза карие, лицо белое, привлекательное…» Не помешает на всякий случай…

//-- В ПЕТРОГРАДСКИЙ РАЙВОЕНКОМАТ гор. ЛЕНИНГРАДА --//
   В связи с расследованием уголовного дела об убийстве Корецкого Евгения Константиновича, призывавшегося на действительную службу в Советскую Армию вашим военкоматом, прошу оказать содействие в срочном установлении и розыске сослуживца Корецкого по армии, имя которого ОТАР или ОТАРИ.
   О результатах прошу сообщить в Московский уголовный розыск: Москва, К-6, Петровка, 38.

   …И в ту же ночь я выехал в Москву…

Москва

Лист дела 40

   На Комсомольской площади тоже шел дождь, кипела людская толчея, и на стоянке такси вилась длинная очередь. Размахивая своим чемоданчиком, я прошел через площадь и направился по Домниковке к Садовому кольцу. Все равно еще рано. На углу Ананьевского переулка я зашел в маленький кафетерий. У прилавка стояло несколько человек, и пожилая, очень разговорчивая продавщица беседовала сразу со всеми. Очередь двигалась, и каждому вместе со стаканом кофе и дымящейся сарделькой доставалась своя порция разговора. Парень в спецовке, стоявший передо мной, узнал о босяке-зяте, который выпил за ужином пять бутылок пива, а мне она поведала об Анне Карениной – не очень порядочной, но все-таки хорошей женщине.
   Я пил невкусный кофе, обжигался раскаленными кусками сардельки, и настроение у меня было хорошее. Я был уверен, что сегодня придут важные вести. Потом вышел на Сретенку, на родной мой Рождественский бульвар, на Трубную площадь, и по Колобовскому пришел на Петровку. Шел и ни о чем, ни о чем не думал, размахивал чемоданчиком и улыбался дождю, листопаду, встречным машинам и прохожим.
   И когда я затопал по бесконечным муровским коридорам, то понял: я дома. И окончательно поверил, что новости будут. Пришли они в полдень…

//-- В МОСКОВСКИЙ УГОЛОВНЫЙ РОЗЫСК Москва, К-6, Петровка, 38 --//
   На Ваш запрос сообщаю, что одновременно с Е. К. Корецким, в одном подразделении с ним, проходил службу Абуладзе Отари Георгиевич, уроженец гор. Москвы. По окончании службы Абуладзе О. Г. уволен в запас и выбыл в город Москву.
Военком Петроградского района гор. Ленинграда

Лист дела 41

   Я очень уважительно отношусь к справкам. Во-первых, они сообщают массу полезных сведений, а во-вторых, из-за одной-единственной справки я схлопотал ровно через месяц после окончания университета пять суток гауптвахты.
   Меня распределили тогда следователем в отделение милиции, и жизнь моя была голубой и беззаботной, как большое поле незабудок. В одно из первых ночных дежурств я сидел, скучал и проклинал себя за то, что не захватил какую-нибудь книжку. Дежурство было удивительно спокойным – ни одного происшествия за всю ночь. Лишь одинокий пьяница со вкусом храпел на скамейке – за ним еще не пришла машина из вытрезвителя.
   Часов около двух ночи в дежурку вдруг вошел решительным шагом какой-то пожилой джентльмен в кавалерийской шинели и обмотках. Проходя мимо пьяницы, он похлопал его по плечу и строго сказал:
   – Активизируйтесь, товарищ!
   Перегнувшись через барьер, пришедший протянул мне руку:
   – Здравствуйте! Меня зовут Михаил Петрович Черепанов.
   – Здравствуйте, Михаил Петрович, – радушно сказал я.
   – Я хотел бы обсудить с вами один вопрос. Дело в том, что я обладаю фантастической особенностью перемножать в уме любые многозначные цифры.
   Я недоверчиво покосился на него.
   – Извольте проверить. Назовите две трехзначные цифры.
   – Триста восемьдесят семь и двести восемьдесят че– тыре.
   Он на мгновение мучительно зажмурился, кожа заходила у него на голове. Даже уши шевелились. Затем сказал:
   – Сто девять тысяч девятьсот восемь. Проверьте на бумаге.
   Я взял ручку и считал, наверное, минут пять. Получилось точно.
   – Убедились?
   – Факт.
   – Теперь скажите, может ли человек, обладающий такими способностями, быть сумасшедшим?
   – Никогда! – искренне заверил я.
   – Тогда не откажите в любезности выдать мне об этом справку.
   Я расхохотался, взял ручку и написал на клочке бумаги: «Справка. Я, имярек, побеседовав с Михаилом Петровичем Черепановым, и мысли не допускаю, что он может быть сумасшедшим. К сему – с уважением» – и расписался.
   Михаил Петрович чопорно откланялся и ушел, напомнив по дороге спящему пьянице:
   – Сохраняйте достоинство!
   Через два дня Михаила Петровича разыскали сотрудники психобольницы Кащенко, откуда он бежал в ту злополучную ночь. Он доказывал им, что обладает дипломатическим иммунитетом, засвидетельствованным моей справкой. Об этом и сообщил главврач больницы начальнику райотдела.
   – Так ведь это же ерунда, я ведь от своего имени, без должности написал ему эту справку, – слабо оправдывался я.
   – Когда ты на дежурстве – нет у тебя никакого своего имени. У тебя одно имя есть – следователь, – сказал начальник райотдела. – Иди подумай об этом на гауптвахте…

//-- СПРАВКА --//
   Центральное адресное бюро сообщает, что гражданин АБУЛАДЗЕ Отари Георгиевич, уроженец гор. Москвы, проживает в Москве по Трехпрудному переулку, дом № 11/13, кв. 89 (108-е отделение милиции), работает врачом-стоматологом в зубоврачебной поликлинике № 2 Киевского райздравотдела.

Лист дела 42

   Поликлиника № 2 находится в районе Кутузовки. Я поехал туда на метро, чтобы успеть все не спеша обдумать. Вообще-то, мне не нравится метро, потому что я всегда чувствую себя в переполненных вагонах подземки бесконечно одиноким.
   Может быть, оттого, что за окнами – коричневая мгла туннеля, рассеченного пунктиром редких фонарей, или ровный грохочущий гул поезда давит на уши, может быть, потому, что здесь нет времени и не бывает ни весны, ни утра, а только есть график движения, но именно в метро люди всегда погружены в себя до предела, и меня пугают их ничего не выражающие лица. И как оживают, словно просыпаются, эти лица, когда поезд с веселым тарахтеньем вдруг вылетает на мост или наземный перегон. И люди улыбаются обычному солнечному свету и небу так, будто видят все это впервые.
   Вот поэтому я люблю садиться в вагон на станции Калининская, куда поезда приходят не из безвременья, а с настоящей живой земли. Зимой на Калининской вагоны тяжело дышат и мелко дрожат, холодные, запотевшие, покрытые узорной изморозью. Летом они запыленные, ласково-теплые, и по полу летает тополиный пух. А сейчас они были просто мокрые, и струйки катились по стеклам и резиновым прокладкам дверей, обещая настоящую дорогу.
   Я сошел на Студенческой и увидел, что напротив станции, рядом с поликлиникой, открылся новый магазин. Огромная вывеска – «Магазин „Рассвет“. Все для слепых». Эта вывеска меня ужасно расстроила. Было в ней что-то бездумное, и мне вдруг стало обидно за слепых и за тех хороших людей, которые придумали для них специальные приборы, книги и таблицы, и добрый труд которых осквернила плоская фантазия чинуши, ответственного за социальный прогресс среди обездоленных людей. Это же ведь надо придумать такое – магазин для слепых назвать «Рассвет»! Я плюнул от досады и вошел в подъезд поликлиники.
   Потом я разговаривал с медицинским регистратором Князевой, подсчитывал, прикидывал и понял, что должен чувствовать слепой в магазине «Рассвет»…

//-- ПРОТОКОЛ ДОПРОСА --//
//-- Евдокии Князевой --//
   …Вопрос. Скажите, кто из врачей отсутствовал на работе 30 августа?
   Ответ. Осмотрев журнал учета выхода на работу, могу показать: 30 августа на работе не было доктора Кузнецовой, заместителя заведующего зубопротезным отделением; доктора Пилецкой, стоматолога; доктора Абуладзе, стоматолога; доктора Иванцова, рентгенолога.
   Вопрос. По каким причинам они отсутствовали?
   Ответ. Кузнецова и Иванцов были больны. Пилецкая с 10 мая в декретном отпуске. Абуладзе с 4 августа по 2 сентября был в очередном отпуске…
Допросил Следователь

Лист дела 43

   Ряды стульев в длинном коридоре зубоврачебной поликлиники были пусты. Из кабинета с табличкой «Стоматолог О. Абуладзе», держась за щеку, вышла женщина. Я выключил пропагандистский стенд с рекламой своевременного зубоврачевания и вошел в кабинет.
   Абуладзе разговаривал с кем-то по телефону.
   – Гаумарджос, гаумарджос, шени… Хо, батоно! – кричал он в трубку и весело хохотал. Прикрыв микрофон ладонью, он спросил меня: – Вы от Воскресенского?
   – Дело в том, что я…
   – Садитесь, дорогой, садитесь. – Он указал на зубоврачебное кресло. – Я сейчас…
   В зубоврачебном кресле мне делать было нечего – зубы у меня все здоровые. Но, оглядевшись, я стула не нашел и обреченно уселся в кресло. А он все разговаривал по-грузински и все время смеялся, синкопируя гортанную речь постоянным возгласом «ара, ара!», отрицательно качая головой: видимо, ему предлагали что-то очень смешное и совсем ненужное, а он все время отказывался.
   Наконец он положил трубку и, направляясь к умывальнику, сказал нараспев, как давным-давно кричали во дворах старьевщики:
   – Зубы выдираем – починяем – заменяем! Доставайте свои зубы, мой дорогой, смотреть будем… – И стал намыливать смуглые красивые пальцы.
   – Видите ли… – начал я, но Абуладзе снова перебил меня:
   – Знаю, знаю, дорогой. Николай Иванович уже говорил мне, что вы трусишка. Но вы не бойтесь, я только посмотрю.
   Абуладзе говорил почти без акцента, и лишь манера разговора да некоторая гортанность выдавали в нем кавказца. Я смотрел на него, машинально покручивая бесчисленные рукоятки и рычажки зубоврачебного механизма, и решал, воспользоваться возникшим недоразумением или не стоит.
   Наконец я сказал осторожно:
   – Я к вам заходил в начале месяца…
   – В начале месяца я был в отпуске, – довольно сказал Абуладзе, размял сигарету, прочно уселся на белую тарелку вращающегося табурета, закурил, явно расположенный к неспешной беседе со знакомым какого-то мне неизвестного, но, по-видимому, значительного Николая Ивановича.
   – Хорошо отдохнули? – вежливо поинтересовался я.
   – О, замечательно! И в доме отдыха побывал, и друга в Ленинграде навестил. Погуляли-и… – мечтательно прикрыл глаза пушистыми, длинными, просто девичьими ресницами Абуладзе. И пояснил доверительно: – Он как раз «Волгу» получил…
   – Ну-у! – «пощупал» я почву. – «Волга» – это вещь!
   – Ах какая вещь! – с восторгом закричал Абуладзе. – До Москвы за восемь часов доехали!
   Я переспросил с сомнением:
   – За восемь? Что-то больно скоро?
   – Пожалуйста, не удивляйтесь, дорогой. На сто сорок шли, – с горделивой скромностью сказал Абуладзе.
   – Неужели сто сорок? – все-таки «удивился» я.
   – Именно, – подтвердил Абуладзе. – Это все Алеша: поковырялся полчаса в моторе – как зверь тянуть стала. – И добавил с нескрываемым восхищением: – Вот что значит классный автомеханик!
   Легко дававшаяся игра уже захватила меня, и я сказал мечтательно:
   – Я бы тоже в Ленинград съездил. Остановиться, жаль, негде. У вас-то друзья…
   – Друзья ни при чем. Я, как князь, в «Астории» жил, – сказал Абуладзе хвастливо и взял с инструментального столика шпадель.
   – Одну минутку…
   – Я же вам сказал – не бойтесь. Открывайте рот!
   – Я не боюсь. Я хочу вас спросить…
   – Ничего не надо спрашивать. Я только посмотрю…
   Все-таки я спросил:
   – Вы почему не были прописаны в «Астории»?
   – Что-что? – Абуладзе был явно озадачен.
   – Я спрашиваю: почему вы в «Астории» не прописались?
   Он некоторое время оглушенно смотрел на меня, потом нащупал вопрос-ответ:
   – Простите, но Николай Иванович… Вы ведь от Николая Ивановича?
   – Нет, Отари Георгиевич. Это недоразумение… – спокойно сказал я.
   – Тогда я не понимаю, что вам нужно…
   – Мне нужно узнать, почему вы не прописались в «Астории».
   – Ничего не понимаю, – растерянно развел руками Абуладзе. – А кто вы такой?
   Я сказал с нажимом:
   – Я – следователь.
   – И вы – ко мне?! – не удержался от нелепого вопроса Абуладзе.
   Я промолчал. Абуладзе вдруг взорвался:
   – В чем дело, не понимаю?! Что у вас там в «Астории» случилось? Пальму из кадки украли?
   – Там много чего случилось, – сказал я задумчиво.
   Абуладзе пожал плечами:
   – Ну что же, могу объяснить. В «Астории», как всегда, не было мест. Но там занимал отдельный номер друг моего отца. Вот у него – на диване – я и жил.
   – Как князь? – зло ухмыльнулся я, ощущая вместе с тем убедительность объяснения Абуладзе. Но самое главное сейчас – где он был в день убийства… – Когда приступили к работе?
   – Третьего сентября.
   – Я хотел бы в этом убедиться.
   – Это очень просто, – сухо сказал Абуладзе, и по его лицу было видно, что он начинает отдавать себе отчет в том, что я действительно следователь и что он попал в какую-то странную историю. – А что все-таки случилось, почему вы меня об этом спрашиваете?
   – Потому что мне все это интересно знать, – холодно сказал я, давая понять, что мой «интерес» – вещь официальная, обязательная и бесспорная.
   – Пожалуйста, – смирился Абуладзе. – Вот карточки моих больных за третье сентября… – Он лихорадочно выдернул из картотеки несколько карточек, в которых были видны записи, четко датированные «3.IХ», «3.IХ», «3.IХ»… Глядя на меня, он сказал обиженно: – Если вам это нужно – спросите у них… И еще сто человек подтвердят.
   Значит, когда Женя Корецкий подъезжал где-то к Симферополю, Отари Абуладзе вел прием пациентов. В Москве, за полторы тысячи километров от места убийства.
   – Это – алиби… – бормотал я, глядя на этого большого человека с ласковыми синими глазами, с таким милым, добрым, немного наивным лицом, ощущая неожиданную радость оттого, что он непричастен к убийству. «Не он, не он, не он!» – говорил я себе обрадованно, и, хотя вся моя постройка уже с грохотом рушилась, я почему-то не досадовал. Потом пришла на память, вроде совсем некстати, американская пословица: «Не меняйте ваших лошадей посреди реки», но я не успел додумать, потому что Абуладзе переспросил:
   – Алиби? Алиби? Вы меня в чем-то подозреваете?
   – Нет! Я ни в чем вас не подозреваю, Отари Георгиевич, – сказал я с удовольствием. – Но кое-что вы мне сейчас расскажете…

//-- ПРОТОКОЛ ДОПРОСА --//
//-- Отари Абуладзе --//
   Вопрос. Расскажите, как вы провели отпуск.
   Ответ. 3 августа, после работы, я выехал в Лугу. Около трех недель я пробыл там в доме отдыха, а потом решил съездить в Ленинград, побродить по городу, сходить в музеи, навестить своего друга Женю Корецкого. Если бы удалось его застать – он не всегда бывал в Ленинграде. Так я и сделал. В Ленинграде пробыл до 30 августа и вместе с Женей, которого я все-таки застал, и еще с одним товарищем на машине Жени приехал в Москву. Ребята уехали дальше, на юг, а я остался в Москве и через два дня пошел на работу.
   Вопрос. Как протекала дальнейшая поездка ваших друзей?
   Ответ. Я не знаю. Женя обещал написать мне по возвращении. Но я от него так ничего и не получил.
   Вопрос. А как зовут вашего второго товарища?
   Ответ. Алексей Сабуров. Он из Тбилиси.
   Вопрос. Что представляет собой Алексей Сабуров?
   Ответ. Он немного выше меня, брюнет, со светлыми глазами, светло-серыми или голубыми – точно не помню. Лет ему 30–32. Видимо, очень сильный: уж на что Женя силен, а когда они мерились силой – кто кому положит руку на столе, Алексей свободно уложил его на локоть. И это несмотря на то, что у него нет двух пальцев на правой руке.
   Вопрос. Каких пальцев нет у Сабурова?
   Ответ. Полностью мизинца и двух фаланг безымянного. На это сразу обращаешь внимание при рукопожатии.
   Вопрос. Где останавливался Алексей в Ленинграде?
   Ответ. У своей тетки, которая живет на улице Маяковского, дом 10, квартира 26. Я хорошо запомнил адрес, потому что сам записывал его накануне отъезда – мы договорились утром заехать за ним. Мы подъехали в шесть утра, дважды просигналили, и Алексей буквально минуту спустя вышел с чемоданчиком.
   Вопрос. Почему вы не были прописаны в гостинице «Астория»?
   Ответ. В гостинице, как всегда, не было свободных мест. К счастью, прямо в вестибюле я встретил старого друга своего отца – Соломатина Сергея Евсеевича, который приехал в Ленинград по делам. Он мне сразу предложил разделить с ним его номер и расходы на него. А прописывать в номер второго человека администратор не желала, номер значится одноместным, хотя там, кроме кровати, был диван-кровать, на котором я и спал.

   – Расскажите подробно о встрече с Корецким, с первого до последнего момента, – попросил я Отари…

   – …Я приехал в Ленинград числа двадцать четвертого и в тот же день, узнав, что Женя в Ленинграде, пришел к нему домой. У Евгения была большая радость – он только что получил новенькую «Волгу», о которой давно мечтал. Мы много времени проводили вместе, я познакомился с невестой Жени – Тамарой. Однажды Женя затащил меня на автомоторынок, около клуба Капранова, который служит как бы своеобразным клубом автомобилистов. Женя мечтал оснастить машину никелированными зеркальцами и желтыми фарами.
   На стоянке рядом с нами стояла «Волга» с тбилисским номером. Ее владелец – молодой общительный парень – разговорился с нами, рассказал, между прочим, что хочет продать свою машину. Я удивился, зная, что автомобили можно продавать только через комиссионный магазин. Однако парень объяснил, что имеет официальное разрешение ГАИ на прямую продажу машины. Мы познакомились. Это и был Алексей Сабуров.
   Около полудня, когда Женя купил себе красивую желтую фару и мы уже собирались уезжать, нашелся покупатель на машину Алексея. Они договорились о цене и уехали оформлять передачу машины. Перед этим Алексей взял у Жени номер его телефона.
   Через несколько дней Жене позвонил Алексей, и они договорились встретиться. Это было тридцатого. Я поехал с Женей, и мы встретили Алексея на Большом проспекте, около кино. Алексей порадовал Женю сюрпризом: небрежно вытащил из кармана пиджака и бросил на переднее сиденье сверточек. К восторгу Жени, которого может понять только автомобилист, в свертке оказалось великолепное зеркало, новенькое, никелированное, с рефлектором и приспособлением для моментальной установки на дверь. О плате за зеркало Алексей и слышать не хотел, обиделся и сказал, что в Тбилиси с друзей денег не берут. Больше того, показав толстую пачку денег, он заявил, что намерен как следует отметить продажу машины и поэтому приглашает нас в ресторан. Мы с удовольствием приняли приглашение этого славного парня, при этом мы с Женей договорились принять участие в расчете за ужин в ресторане.
   Мы пришли в «Асторию». Настроение у всех было прекрасное, и мы сами не заметили, как немножко перепили. В разгар ужина, когда все мы были уже навеселе, Алексей встал и провозгласил тост за знаменитое кавказское гостеприимство. Мы искренне поддержали этот тост. Тогда Алексей торжественно пригласил нас на несколько дней к себе в Тбилиси, обещая отличный праздник в нашу честь. При этом он, смеясь, сказал, что сэкономит на самолете, а мы – взамен – прекрасно обкатаем новую машину и совершим великолепное путешествие. Поскольку мы с Женей были в отпуске, мы без особых колебаний согласились. Только наутро я сообразил, что мой отпуск заканчивается через три дня и я никак не смогу участвовать в этой поездке. Короче, мы договорились выехать завтра в шесть утра.
   Так как я объяснил ребятам, что не могу ехать с ними в Тбилиси, было решено отвезти меня в Москву и уже оттуда продолжать путь на Кавказ. Алексей все еще смеялся надо мной, называл «арбатским грузином» и говорил, что он сам в сто раз больше грузин, чем я. Часов в пять дня мы уже были в Москве. Я предложил переночевать у меня, но Алексей сказал, что это нецелесообразно: они еще сегодня доедут до Орла. Поскольку у Жени времени было тоже в обрез, он согласился с Алексеем, мы распрощались около моего дома, и они уехали. По дороге Алексей рассказал нам, что работает механиком в большом автохозяйстве. Нас привлекли его открытый общительный характер, широта. Видно было, что он человек опытный, бывалый. Алексей не только артистически водил машину, но и блестяще в ней разбирался – буквально на ощупь, не глядя, он находил в ней малейший недостаток и тут же его устранял. Например, после того как он отрегулировал карбюратор на Жениной машине, она буквально удвоила свою мощность. Да и вообще Алексей весьма обаятельный человек…

   Все запуталось окончательно. Надо, наверное, не суетиться сейчас, подумать, куда какие ведут пути. «Волга», проданная Сабуровым в Ленинграде. Так-так-так. Все равно непонятно…
   – Скажите, Абуладзе, какой номер имела «Волга» Алексея?
   – Я не знаю. Помню только, что это был номер из Грузии – «ГФ» или «ГХ».
   – А какого цвета была эта машина?
   – Кофейного. Вернее, низ белый, а верх кофейный.
   – Сообщил ли вам Алексей свой тбилисский адрес?
   – Нет. Это было ни к чему, раз он сам ехал с нами.
   – А откуда был покупатель «Волги» Сабурова?
   – К сожалению, я не знаю и этого. Я лишь слышал краем уха, как он говорил, что у него есть срочные дела в облисполкоме. И еще – что ему ехать до дома на машине часа три-четыре. Да, вспомнил: они с Алексеем обсуждали вопрос – открыта ли областная госавтоинспекция, чтобы еще сегодня оформить передачу автомашины…
   Я подошел к окну. Оно выходило на открытую линию Киевской ветки метро, внизу с шумом мчались электропоезда. В кабинете повисло длинное молчание, только доносилось звяканье инструментов, которые перебирал на столике около кресла Абуладзе. Прокашлявшись, он сказал неуверенно и тревожно:
   – Можно мне… спросить?
   Я молча смотрел в окно.
   – Слушайте! – резко сказал Абуладзе. – Что с вами случилось? Почему вы молчите?
   Не оборачиваясь, я сказал:
   – Отари… Женю Корецкого… убили…
   В окно ворвался, занеистовствовал, поднявшись до невыносимой пронзительности, визг колес встречных поездов. Я посмотрел на Отари – и испугался: кровь отливала от его лица так стремительно, будто я ударил его ножом в живот…

Лист дела 44

   Ошибки в конечном итоге возможны. В общем-то, по большому счету вся история человечества – это цепь преодоленных ошибок. Но я не работаю в Институте всеобщей истории. Я следователь, и каждая ошибка – это торпеда по моему судну. А оно и так перегружено и сильно черпает бортами. Но как увернуться от торпед, как проложить правильный курс?
   Ведь ошибки бывают самыми неожиданными. Вот как случилось с одним моим приятелем, молодым летчиком, впервые попавшим в Уэллен. Накрыл его там снеговой заряд, и целую неделю подряд томился он в местной гостинице, дожидаясь на Чукотке погоды. Пока не высмотрел там хорошенькую девушку-чукчанку. Девушка была закутана в элегантные меха, чрезвычайно молчалива и все время важно курила трубку с длинным чубуком. Подкатился к ней летчик, сел рядом – и давай соловьем разливаться, рассказывать о своей гордой работе. Девушка только щурила от удовольствия глаза и снисходительно кивала головой. Потом выпили спирту, закусили шоколадом. И заиграла в моем приятеле молодая кровь – полез к ней целоваться. Девушка спокойно встала, отпихнула полярного аса и невозмутимо сказала: «С ума сосол? Я не девка, я охотник!»
   Может быть, и я две недели подряд ухаживаю за охотником? Отпал Отари Абуладзе, появились серьезные сомнения в том, что к убийству причастен Сабуров.
   …Но так или иначе, Сабуров – единственный известный мне человек, который был с Корецким на участке маршрута Москва – Крым. Найти, срочно надо найти Сабурова. У меня есть несколько путей, ближайший – его тетка в Ленинграде, на улице Маяковского…

//-- В ЛЕНИНГРАДСКИЙ УГОЛОВНЫЙ РОЗЫСК --//
//-- 22 сентября, № 35/с --//
   Прошу срочно установить жильцов квартиры 26 дома 10 по ул. Маяковского.
   Под благовидным предлогом необходимо проверить, какое отношение к ним имеет некий Алексей Сабуров.
   Прошу также выяснить по дому, не проживал ли в указанной квартире в период с 25 по 30 августа высокий черноволосый мужчина лет 30–32 (приметы Сабурова), не держал ли этот мужчина во дворе дома или около него «Волгу» кофейно-белого цвета с грузинским номером («ГХ» либо «ГФ»).
   Справка: Сабуров подозревается в причастности к убийству Корецкого Е. К. Имеются сведения, что по указанному адресу проживает тетка Сабурова.
Следователь

Лист дела 45

   В коридоре я встретил знакомого оперативника – Сашку Савельева. Его рыжие вихры, как всегда, стояли дыбом.
   – Ты чего сгорбился, как верблюд? – заорал он мне издали.
   Я пожал плечами:
   – Дела…
   – Ха! Удивил! А у кого их нет? Я вон сам весь в заботах. С утра до ночи ношусь…
   – Нам с тобой легко носиться – мы же тощие. А тощие – они жилистые, живут долго.
   – Это не скажи! Пока толстый сохнет, тощий сдохнет!
   – Да ну тебя! – Я махнул рукой и пошел.
   – Постой, постой! – остановил меня Сашка. – Ты что, с женой поругался?
   – А что? – удивился я.
   – Я ее неделю назад в Гаграх видел. Побеседовали за то, за это, а про тебя она – ни мур-мур.
   – Да нет, не ругались. Просто она у меня сознательная: знает, что я весь при исполнении служебных и говорить об этом с посторонними нельзя.
   – Какой же я посторонний? – обиделся Сашка.
   – Ты мне вот скажи лучше: ругается на тебя жена, когда ты поздно домой приходишь?
   – Так она же у меня сейчас в деревне!
   – А зачем ты тогда поздно приходишь?
   Сашка очумело посмотрел на меня. Я прищемил двумя пальцами его мясистый, картошкой, нос, сказал:
   – Пишите письма, – и пошел в аппаратную.
   …Мне просто позарез нужен этот Сабуров. Он должен много знать, он был где-то близко-близко у финиша. Надо обязательно найти его. Пожалуй, скорее всего – через госавтоинспекцию. Там обязательно регистрируют все операции с машинами.

   Исх. № 71/с
   22 сентября
   ЧРЕЗВЫЧАЙНО СРОЧНО
   СЛЕДСТВЕННОЕ
//-- ЗАПИСКА ПО «ВЧ» --//
   В два адреса: 1. ГАИ гор. Тбилиси 2. ГАИ Ленинградской обл.
   Прошу срочно проверить по учетам госавтоинспекции факт продажи в гор. Ленинграде «Волги» комбинированной окраски (верх кофейный, низ белый) жителем города Тбилиси Алексеем Сабуровым (предположительно) в период с 26 по 30 августа сего года. По ориентировочным данным, машину приобрел житель Ленинградской области. В положительном случае сообщите установочные данные Сабурова.
Следователь

Лист дела 46

   С утра дождь немного угомонился. Я шел не спеша по Страстному бульвару и смотрел, как все больше редеют кроны деревьев, все толще красно-желтый ковер на земле. В конце бульвара, на детской площадке, где с визгом бегали и боролись малыши, я присел на скамейку. Худенькая, прямо прозрачная девочка хотела отнять у толстого лобастого пацана его ведерко. Парень ухватился за дужку обеими руками, сопел, пускал носом пузыри, но ведро не давал. Поняв, что ведра ей не получить, девочка горько заплакала. К ней подбежала молодая женщина, обняла девчушку и сказала:
   – Людочка, ну почему ты плачешь? Ты же не права! Это ведь его ведерко. Правда?
   – Я же не насовсем… Я просто хотела немножко тоже поносить ведро…
   Женщина улыбнулась:
   – Но ведь у тебя дома есть ведерко. А каждый ребенок должен носить свое ведро. Правда?
   Потом помолчала и задумчиво сказала:
   – Вообще каждый должен в жизни носить только свое ведро.
   Я встал и пошел на Петровку. Ведь каждый должен носить свое ведро…

   Исх. № 03/сл
   23 сентября
   МОСКВА, СЛЕДСТВЕННОЕ УПРАВЛЕНИЕ
   На ваш № 71/с от 22 сентября
//-- ЗАПИСКА ПО «ВЧ» --//
   Сообщаю, что с 26 августа по настоящее время Ленинградской госавтоинспекцией официальных сделок по продаже автомашины «Волга» из Тбилиси в Ленинградскую область не оформлялось.
Старший инспектор госавтоинспекции Ленинградской области майор милиции Перегудов

Лист дела 47

   Теперь у меня болтались без адресов уже две машины. Получилась неплохая задачка из серии анекдотов про психов: «Первый автомобиль выехал из пункта А в пункт Б. Второй поехал навстречу – из Б в А. Поскольку они никуда не прибыли, спрашивается вопрос: какого черта они вообще поехали?»
   Непонятно, непонятно. Как много непонятного! Когда я окончил университет, моя мать, считавшая, что лучше старых вещей не бывает («разве сейчас такое где-нибудь купишь?»), перелицевала для меня отцовский бостоновый костюм. Я пришел в нем на работу, гордый до невозможности. Старый оперативник Панов хмуро сказал:
   – Дай-ка посмотреть товарец…
   Я заалел от удовольствия, но Панову сказал небрежно, с достоинством:
   – Да что там, пустяки…
   Панов потер между пальцами материал, ковырнул ногтем верхний карманчик на правой стороне пиджака, поцокал языком и завистливо сказал:
   – Хорош костюмец. Послушай, а третьей стороны у него нет?
   Я вспомнил об этом потому, что, читая сообщение из Тбилиси, понял: у моей версии может быть еще одна сторона…

   Исх. № 16/сл
   23 сентября
   МОСКВА, СЛЕДСТВЕННОЕ УПРАВЛЕНИЕ
   На ваш № 71/с от 22 сентября
//-- ЗАПИСКА ПО «ВЧ» --//
   Алексей Сабуров в числе владельцев личных автомашин не значится. В указанный Вами период сделок по продаже автомашин из Тбилиси в Ленинград не зарегистрировано.
   Для сведения сообщаю, что тбилисской милицией разыскивается кофейная «Волга» № ГХ 34–52, похищенная 22 августа с/г с техталоном № 765354 на имя РАБАЕBA М. С.

   …Нет, этот квант информации ничего не разъяснял в моей проблеме. Наоборот, не решив моих задач, он добавил к ним свою задачу о кофейной «Волге» Рабаева. Хотя, как говорит один мой ученый друг, появление непредвиденных вопросов при исследовании проблемы – прогрессивно. Даже несмотря на усложнение поиска. Ну-ну…

Лист дела 48

   Оставалась еще малюсенькая зацепка – адрес тетки Алексея Сабурова, у которой он жил в Ленинграде. Правда, рассчитывать на такие точки опоры так же рискованно, как на горной осыпи ставить ноги куда попало. Вмиг можно загреметь вниз.
   А была ли тетка? Будь на свете такая тетка, многое сразу бы стало на свои места. Но если Корецкого действительно убил Алексей, то вряд ли он оставлял бы за собой такие маршрутные стрелки.
   Я сидел в кабинете и раздумывал над всем этим, когда вошел Сашка Савельев и протянул бланк:
   – Тебе телеграмма из Питера.
   Я читал сообщение, а Сашка сидел на стуле верхом и разглагольствовал:
   – Старик, я вот слышал в передаче по радио, что если человек от злости краснеет, то он становится сильнее, а если бледнеет – то слабее. Как ты думаешь…
   Я заглянул в маленькое зеркальце на стене. Белый я был. Белый с синевой, как прокисшее снятое молоко…

//-- ТЕЛЕГРАММА --//
   Сообщаю, что по адресу: Ленинград, ул. Маяковского десять квартира двадцать шесть проживают Демидов Павел Григорьевич семидесяти двух лет и его внучка Ира четырнадцати лет тчк Сабуров родстве не состоит им неизвестен тчк
   Человека названными приметами также «Волги» грузинским номером доме никто не видел тчк
Инспектор Ленугрозыска Леонидов

Лист дела 49

   Вот и все. Замкнулось следующее кольцо поиска. Эх, мне бы своего Вергилия на этих дьявольских кругах! Тем более что с таким экскурсоводом легче оправдываться у начальства. Ладно, спасибо хоть, что я, как тот пассажир, не еду вообще в другую сторону.
   Человеку без интуиции работать следователем нельзя. Я, например, в это искренне верю. Потому что по-своему толкую это слово. Интуиция – вовсе не внутренний голос, безотчетно диктующий нам поступки. Интуитивность – это способность мгновенно произвести в микроминиатюре анализ обстановки и принять решение. А хороша или плоха у человека интуиция – просто определяется его способностью быстро анализировать информацию.
   Следователь должен уметь мгновенно, буквально в одно касание, оценивать факты – как пилот сверхзвукового истребителя на ощупь управляет всеми бесчисленными кнопками, ручками и рычажками в своей кабине. Иначе достаточно будет один раз ошибиться – и дело свалится в необратимый штопор. Вот эта быстрота и точность оценки, по-моему, и есть интуиция. А разговоры насчет внутренних голосов и подсознательных настроений – бред сивой кобылы в ясный день. Если нечего анализировать, то и никаких голосов внутренних не будет. Поэтому, когда такие голоса появляются во мне, я стараюсь извлечь их наружу и распотрошить, как студент лягушку.
   Вот и сейчас я уже вроде точно знаю, что Сабуров продал машину в Ленинграде – а ГАИ утверждает, что не было этого; знаю, что Сабуров останавливался у тетки в Ленинграде – а Леонидов телеграфирует, что тетки в природе не существует, и «тчк»; знаю, что Сабуров – обаятельный парень – а Женя Корецкий убит!.. Внутренний голос начинает твердить мне, что без Сабурова здесь не обошлось.
   Но чтобы не вводить свою замечательную интуицию в искушение, я предпочитаю надежную информацию. Мне нужно знать точно: кто он такой, этот Сабуров?..

   Исх. № 81/с
   23 сентября
   В ТБИЛИССКИЙ УГОЛОВНЫЙ РОЗЫСК
//-- СПЕЦТЕЛЕГРАММА --//
   Связи делом убийстве Корецкого срочно установите Тбилиси личность Алексея Сабурова зпт возможно работающего механиком автохозяйства тчк приметы Сабурова рост 186–188 см брюнет зпт глаза светлые зпт серые или голубые с отчетливым темным зрачком зпт на правой кисти нет мизинца зпт части безымянного пальца тчк
   При обнаружении Сабурова немедленно сообщите его координаты зпт компрометирующие материалы зпт данные о продаже им автомашины тчк
   Случае установления лица другой фамилии зпт с вышеуказанными приметами также информируйте нас тчк
Следователь

Лист дела 50

   Вечером заглянул Сашка Савельев, уже в кепке, в плаще – собрался домой. Я сказал ему:
   – Садись, Сашка, может быть, вместе чего-нибудь надумаем.
   Видно, очень уж не хотелось ему торчать здесь еще неизвестно сколько. Но он браво тряхнул рыжим чубом:
   – Давай. Может быть, надумаем. Мне эта работа непривычна, поэтому особенно приятна. Что-нибудь в стиле покойного В. Я. Кляцкина?
   – Какого Кляцкина? – не понял я.
   – Это сидел я как-то в одной веселой квартирке три дня. Да-a. В засаде, значит, сидел и помирал эти три дня от тоски, потому что во всем доме смог найти одну-единственную книжку – сборник шахматных этюдов. Ну я и стал ее прорабатывать, хотя в шахматы играть не умею. Сплошь цифры и латинские буквы – ничего не понятно. И во всей этой абракадабре вдруг нахожу такую фразу: «Этот совершенный по своему остроумию и изяществу этюд решен в стиле покойного В. Я. Кляцкина». И – восклицательный знак после цифири. Вот тут меня охватила жуткая зависть к покойному В. Я. Кляцкину, который умел из одних цифр и букв составлять совершенные по своему остроумию и изяществу этюды…

   …В начале восьмого пришла телеграмма из Тбилиси. Я прочитал ее и растерялся. У меня появилось такое ощущение, будто все вокруг меня стали говорить в десять раз быстрее обычного и слова, события слились в какой-то мелькающий, бормочущий, непонятный визг-вой. Я пытался остановить, затормозить их нелепый, ненормальный бег, чтобы рассмотреть, понять, как-то объяснить.

   № 29/сл
   23 сентября
   19–05
//-- ТЕЛЕГРАММА --//
   Нами установлен Сабуров Алексей Степанович зпт 1927 года рождения зпт инженер зпт проживает Руставели пятнадцать квартира четыре тчк Автомобиля не имеет тчк Сообщенным приметам не соответствует тчк Материалы задержания Сабурова Риге зпт объяснения Сабурова зпт письмо Косова высылаю авиапочтой тчк
Замначотдела угрозыска Манчадзе

   …Телеграмма эта была словно опечатанный сургучом пакет. Там, за печатями, для меня была еще тайна, которая умрет сразу же, как только я сломаю эти хрупкие коричневые нашлепки. А может быть, тайна, и умерев, не скажет, почему Сабурова задержали в Риге? И почему не совпадают приметы? И кто такой Косов? И о чем он пишет Сабурову?.. Нераспечатанное письмо всегда наполнено большими ожиданиями…
   – Ну чего ты? – недоуменно спросил Сашка, заглянув в телеграмму. – Подумаешь, приметы… Главное, что он нашелся, этот твой Сабуров! Пошлешь туда следственное поручение – пусть товарищи его допросят хорошенько…
   – Да ты что, Савельев? – взвился я и покрутил пальцем около виска. – Совсем того? Кто же это может, не зная дела, его допрашивать? Его так там допросят…
   В каком-то неистовом возбуждении я носился по кабинету, лихорадочно бормоча:
   – Сабуров!.. Сабуров!.. Его я должен допрашивать сам!.. Так… Только так… Исключительно так!.. И никаких посредников! Жамэ, что означает черта с два, дорогой мой Савельев…

   Исх. № 82/с
   23 сентября
   20–50
   В ТБИЛИССКИЙ УГОЛОВНЫЙ РОЗЫСК
//-- ТЕЛЕГРАММА --//
   Высылки материалов воздержитесь вылетаю
Следователь

Тбилиси

Лист дела 51

   Девушка-стюардесса легко потрепала меня по плечу, и я, дернувшись спросонья, схватился за свой чемоданчик, который прижимал к стенке рукой и боком. Салон самолета был уже пуст.
   – Просыпайтесь, товарищ, – сказала девушка. – Тбилиси.
   – А я не спал, – сказал я неуверенно.
   Девушка усмехнулась:
   – Я это заметила.
   Мне стало неловко, и я сообщил доверительно:
   – Совестно признаться, но это у меня от страха.
   Стюардесса подняла палец и сказала тренированным радиоголосом:
   – В автокатастрофах ежегодно погибает…
   – Знаю, знаю, – перебил я. – В двенадцать раз больше… И еще – паровоз тоже может с рельс свалиться… Я вот насчет того, чтобы без жертв совсем, пешком бы, а?
   – Ну попробуйте на обратном пути, – обиженно-лукаво сказала девушка.
   – Если будет время… – И я засмеялся.
   Я вышел на трап и стал спускаться. Неподалеку громадный автотягач с натужным ревом тащил к старту длинную серебристую рыбину самолета, и я было загляделся на эту мощную впечатляющую процессию, но траповодитель закричал мне снизу:
   – Эй, пассажир дорогой, товарищ, пешком пойдешь или на трапе хочешь ехать, э?
   Прыгая через ступеньку, я спустился на поле и направился к аэровокзалу.

   Транспортный двор автокомбината был огромен. Такой же, наверное, как летное поле. Повсюду, увеличивая сходство, маневрировали огромные тяжеловозы, и в воздухе плавал неумолчный надсадный грохот, из рупоров неслись радиоуказания диспетчера, и для полноты картины, кажется, не хватало только самолетов.
   Я остановил пробегавшего мимо меня шофера и спросил, где найти Сабурова. Шофер сразу указал на рослого человека в спецовке, который, держась правой рукой за руль гигантского трейлера, стоял на подножке кабины. Я направился к нему, напряженно вглядываясь в мощную кисть его руки, но пальцев, кроме большого, не было видно – ладонь плотно обхватила баранку руля.
   Неожиданно трейлер окутался сизым облаком выхлопа и с ужасающим ревом начал двигаться задним ходом, с каждым мгновением набирая скорость. Описывая большую дугу, грузовик мчался к ровной шеренге таких же гигантов, выстроившихся у стены автобазы. Я со страхом втянул голову в плечи – столкновение было неизбежно. Но в последний момент трейлер аккуратно, как затвор в пистолет, влетел в крохотный промежуток между двумя машинами, еще раз окутался сизым дымом и затих. Сабуров соскочил с подножки.
   «Вот он, „классный автомеханик Сабуров“», – подумал я, вспомнив искаженное ужасом, бумажно-белое лице Отари Абуладзе, мучительный визг колес вагонов метро за его окном, слова: «…этот обаятельный парень артистически водил машину…»
   – Артист… – пробормотал я и ощутил, как рубчатая насечка пистолетной рукоятки греет ладонь. «Артист…»
   Я подошел ближе и тихо окликнул:
   – Сабуров!..

   – …Мне это уже надоело, черт побери! Да, я Сабуров Алексей Степанович! – Сабуров в ярости метался по тесной застекленной клетушке диспетчерской. – Я уже уплатил штраф! Так нет же: раз допрашивают, другой раз, третий… – Сабуров остановился и начал загибать пальцы на своей огромной руке. Сидя за столом, я еще раз внимательно посмотрел на его пальцы – все они были на месте.
   – …Вы понимаете, что это не преступление! – продолжал кричать Сабуров. – Это нарушение в худшем случае! И может быть, за это вовсе вы должны отвечать, а не я! Может быть, и не потерял я вовсе, а их украли!..
   – Да вы успокойтесь.
   – А чего мне успокаиваться! Один раз опозорили на весь автокомбинат, так нет – снова вызывают!.. А теперь вы явились…
   Я выжидал, не хотел переходить в атаку, поэтому флегматично бросил:
   – Первый раз прощается, второй – запрещается, а на третий – навсегда…
   – Что-о? – очумело переспросил Сабуров.
   – Да так, считалочка есть такая детская, – миролюбиво сказал я. – Вы мне лучше расскажите все с самого начала, а я постараюсь, чтобы вам больше не морочили голову.
   Сабуров присел на край стола:
   – Вызывают меня, значит, в отделение милиции и говорят: «Вы что же это по ресторанам хулиганите?» Я, конечно, большие глаза: да вы что, товарищи дорогие? «Нечего ягненком прикидываться, – говорят, – знаем про ваши художества в Риге». В какой Риге? Я сроду там не был. Смеются: «Умеете хулиганить на расстоянии?» И дают «телегу» из Риги, из тамошней милиции…

   № 2232/3 14 сентября
//-- В УПРАВЛЕНИЕ МИЛИЦИИ ТБИЛИССКОГО ГОРИСПОЛКОМА --//
   Сообщаем, что механик Сабуров Алексей Степанович, житель гор. Тбилиси (ул. Руставели, 15, кв. 4), находясь 13 сентября с/г в рижском ресторане «ПЕРЛЕ» и будучи в нетрезвом состоянии, совместно с гражданином Ивановым П. К. учинил пьяный дебош: громко скандалил, выражался нецензурными словами, замахивался на Иванова бутылкой.
   При доставлении в милицию Сабуров успокоился, заявил, что осознал свои неправильные действия, в связи с чем мы сочли возможным на первый раз ограничиться штрафом. Сообщаем об изложенном для принятия к Сабурову мер общественного воздействия по месту его работы.
Заместитель начальника 7-го отделения милиции гор. Риги капитан милиции Касюлайтис

Лист дела 52

   Сабуров размял папиросу, прикурил, пустил в окошко толстую струю синего табачного дыма. Как будто снова свой трейлер завел, подумал я, а он сказал устало:
   – Ну и вот, общественные меры. Я им тогда говорю: недоразумение все это, вы уж подождите с общественными мерами. Вы, говорю, лучше выясните – может, это какой-то жулик с моими документами фокусничает…
   – А почему с вашими документами?
   – Да у меня в августе все документы пропали, вместе с бумажником. Не то потерял, не то в автобусе сперли… Ну, заплатил я, значит, штраф и получил новый паспорт. А со старым, наверное, разгуливает какой-то проходимец. Вы бы нашли его поскорее, а то он снова где-нибудь напьется… меня же опять в милицию потащит.
   – Постараемся, – заверил я.
   – Постарайтесь, – попросил Сабуров и вдруг спохватился: – Да, чуть не забыл, черт… Мне теперь какой-то шизофреник письма шлет. Требует, чтобы я отдал ему какие-то документы. На проданную машину. Черт-те что: у меня, кроме сотни вот этих громил, – Сабуров кивнул в окно на шеренгу трейлеров, – других никогда не было. А уж «Волги» и подавно…
   – Простите, – перебил я. – Я не совсем вас понял?..
   – А тут и понять ничего нельзя. – Сабуров достал из кармана два смятых листка бумаги. – Просит, чтобы я выслал ему технический паспорт. Одно слово – чудеса!..

   Уважаемый Алексей Степанович!
   Машина моя в полном порядке, и я ею доволен. Однако мне препятствует ее использовать то, что она до сих пор не оформлена. Ведь Вы обещали прислать техпаспорт с оформлением не позже 5 сентября, сегодня уже 15 сентября, а от Вас ничего нет. Я тем более тороплюсь, что собираюсь в отпуск. Поэтому прошу не медлить, а сразу же оформить на меня машину и выслать мне бумаги. Очень прошу не задерживать, ведь мы же обо всем договорились!
15 сентября, Косов

   – Ага, – пробормотал я. – Кое-что проясняется. Алексей Степанович, а конверт от письма где?
   – А что – надо? – смутился Сабуров. – Вот чертовщина! Я его выбросил – на кой он мне?
   Видимо, на моем лице было написано огорчение столь явное, что Сабуров еще больше, широко развел огромные ручищи и сказал виновато:
   – Я ж не знал… Я бы сберег, ей-богу…

Лист дела 53

   Мой школьный учитель Коростылев говорил: «Не употребляйте всуе слово „итак“. Это важное слово, ибо содержит в себе моральные обязательства – оно всегда должно свидетельствовать об окончании существенного жизненного, трудового или ораторского периода…»
   Я не могу сказать «итак»… Никакого существенного периода я не закончил. И ничего существенного не узнал. Просто человек, который, по-видимому, убил Женю Корецкого, снова стал бесплотным, исчезнув, как дождевая капля в реке. Я уже было стал привыкать к нему, охотно называл его Сабуровым, представляя себе часто его внешность, чтобы он стал телесным, объемным, чтобы он превратился в реального врага. С которым можно бороться, которого можно ненавидеть. Ведь сейчас возникает странная коллизия: если он убил впервые и больше не намерен этим заниматься, то он может навсегда исчезнуть из поля зрения. Если он пойдет на новые преступления, то обязательно оставит следы, и мы, скорее всего, его поймаем и воздадим полной мерой. Но ценой этого возмездия станут еще несколько человеческих жизней. Умрут несколько безвинных людей, которые сейчас, наверное, весело смеются, о чем-то мечтают, кого-то любят. И не знают, что смерть пустыми, мертвыми глазами уже смотрит им в затылок…
   В горотдел милиции я пришел вечером.
   – Боюсь, что этому Косову не видать техпаспорта, – сказал я начальнику угрозыска, пожилому подполковнику и иссиня выбритыми щеками и маленькими щегольскими усиками. – После того как ваш Сабуров остался без документов, в Ленинграде всплыл его «двойник». Он-то и продал Косову машину от имени Сабурова.
   – Но ведь у Сабурова никогда не было машины, – резонно возразил подполковник.
   – Об этом и речь. Значит, «двойник» продал чужую машину: кофейно-белую «Волгу».
   – Кофейную «Волгу» украли двадцать второго августа у доцента Рабаева, – задумчиво сказал подполковник. – Помните, вам сообщали? И до сих пор она не разыскана.
   – Да-да. Возможно, что «двойник» продал Косову именно эту машину. Возьмем ее на заметку. Но главное начинается дальше. «Двойник» выезжает с Корецким из Ленинграда. Вскоре Корецкого находят убитым, а его машина бесследно исчезает.
   Еще через несколько дней дебошир, задержанный в рижском ресторане, предъявляет паспорт на имя… Сабурова. Вот, пожалуй, и все. А с общественным порицанием Сабурову вы поторопились, мне кажется.
   – Так ведь из Риги бумага пришла, – сделал слабую попытку оправдаться подполковник…
   – Бумага… – сказал я без особого сочувствия. – Бумага… Человек главнее бумаги…

   Все, больше никакого Сабурова для меня нет. Есть Бандит, который здорово «засветился» в Риге и которому написал письмо Косов в наивной надежде получить документы ворованной «Волги». Сейчас у меня два пути: искать Косова или ехать в Ригу. Но Косов, даже если я его разыщу, даст очень мало. Косов – этап пройденный, больше этого липового Сабурова он и в глаза не увидит. Нет, надо ехать в Ригу. Там наверняка что-нибудь еще можно найти.
   Я заполнил бланк телефонограммы и побежал на четвертый этаж. Перескакивая по серым бетонным ступенькам, я вспомнил одну из мрачноватых сентенций учителя Коростылева: «Не катайтесь на перилах, дети, берегите их, ибо это сооружение делает ваше падение с лестницы проблематичным…» Эх, где бы достать перила для своей жизненной лестницы?..

   В ЛЕНИНГРАДСКИЙ ОБЛУГРОЗЫСК
//-- ТЕЛЕФОНОГРАММА --//
   Из новых материалов следствия усматривается, что фамилия разыскиваемого нами покупателя кофейно-белой «Волги» весьма вероятно Косов.
   При установлении этого лица прошу:
   1. Подробно допросить его о всех обстоятельствах покупки «Волги».
   2. При наличии у покупателя каких-либо документов на эту машину – срочно подвергнуть их криминалистической экспертизе на предмет установления подлинности.
   3. Осмотреть купленную им машину и зафиксировать номера двигателя, кузова и шасси, а также государственный регистрационный номер.
   Ответ шлите в адрес Городского отдела милиции Риги.
Следователь

   …Значит, решено – еду в Ригу. Интересно, сколько же мне мотаться еще? Конца и края не видно. И почему-то вспомнил слова Сашки Савельева: «А про тебя жена – ни мур-мур…»
   Я вышел на улицу, постоял, раздумывая, куда бы мне податься в последний вечер.
   Стоял, думал-думал, пока не понял, что идти мне некуда. У входа в метро, несмотря на дождь, ждали своих девушек молодые люди с грустными осенними букетами. А самим им было весело, они так много ждали от сегодняшнего вечера! Где-то в парке играла негромко музыка, шаркали шинами по лужам такси. Неоновые огни отсвечивали в низких облаках, и облака от этих огней были красные, угрожающие.
   Я дошел до почтового отделения, взял бланк телеграммы и написал: «Наташа, закончу дела, пошлю все к чертям. Без тебя мне очень худо. Хочу быть всегда с тобой. Все еще будет прекрасно. Напиши мне письмо в Ригу, горотдел милиции».
   Девушка-телеграфистка посмотрела мельком бланк.
   – Ругаться по телеграфу нельзя, – сказала она.
   – А я и не ругаюсь.
   – Вы написали «все к чертям».
   – Разве? Это я про плохих людей.
   – Я их не знаю, и все равно нельзя.
   – Я их тоже не знаю, – покачал я головой.
   Девушка взглянула на меня как на сумасшедшего. Я взял из ее рук бланк и почти все вычеркнул. Осталось: «Наташа, без тебя мне очень худо. Напиши мне в Ригу».
   – С вас пятьдесят пять копеек.
   – За любовные послания надо брать дороже. Как за «молнии»…

Рига

Лист дела 54

   Я открыл глаза и снова зажмурил веки, подумав, что сон все еще продолжается. Потом приоткрыл один глаз. На нижней полке сидел поп. Ну да, самый обычный священник – в черной рясе, с красивыми длинными волосами и серебряным наперсным крестом.
   Поп взглянул на меня и, увидев мой приоткрытый глаз, заулыбался.
   – Крепкий сон – признак чистой совести и нормальной физиологии, – весело сказал он. – Когда я сел в Ржеве, вы уже сладко почивали.
   Я пробурчал ехидно:
   – А разве церковь признает физиологию?
   Священник улыбался добродушно-снисходительно:
   – Мой друг, у вас на лице написано, что сейчас вы спросите меня, почем опиум для народа и почему факты из Бытия не соответствуют фактам из Екклезиаста.
   Это меня рассмешило, но все равно я настроился к нему враждебно. Потому что есть такая примета: если встретил попа – дороги не будет. А в плохие приметы я не то чтобы верю, но отношусь к ним с опаской. Тем более что мне очень нужна была хорошая дорога. Обязательно. Поэтому я промолчал. И потрогал задний карман – на месте ли пистолет. Черт их знает, этих попов – темные люди, обманом живут. И лицо у меня при этом, наверное, было злобно-глупым.
   Потому что он сказал:
   – К людям надо добро относиться, с верой, и они возвращают добро и веру сторицей, – и стал прихлебывать из стакана горячий чай.
   Свесив сверху голову, я задиристо спросил:
   – По-вашему, выходит, что люди только у вас могут получить добро и веру. Так, что ли?
   – Это слишком вольное толкование моих слов. Безразлично, где человек может получить добро и веру – в храме Господнем или в агитпункте. Важно, чтобы получил и с благостью употребил.
   – Ну, эти сказки я слышал, – махнул я рукой. – Добро и вера – не бакалейные товары и где попало их не получишь.
   – Между прочим, и бакалею где попало не получишь, – сказал поп.
   – Чего-чего? – Я стремительно привстал на полке и ударился затылком о потолок.
   Священник еле заметно ухмыльнулся и снова кивнул:
   – Да-да. Рис в керосиновой лавке не получишь. А если получишь, то рис будет с запашком.
   Потирая охотно набухавшую шишку, я торжественно воздел руку:
   – Вот именно! Добро и вера с душком – кому они нужны?
   Священник пожал плечами:
   – Есть же общечеловеческие представления о добре. О добре без запаха. Потому что человек вообще добр. И сказано в Писании: «Зло сердца человеческого от юности его».
   Спор был какой-то бессмысленный, без точных позиций. Да и понимаем мы с ним все по-разному. Мне стало досадно, что поп, как в теплой ванне, купается в струях своего альтруизма, а я, получается, какой-то бес злобный, нелюдь. И я сказал:
   – Чтобы рассуждать о добре, надо узнать полную меру зла. Вы ведь грехи людские созерцаете и отпускаете. Вам-то что – не жалко. А мне за них карать приходится, если есть состав преступления. Потому что я считаю, что если один другого ударил по левой щеке, то не надо подставлять правую, а надо дать хулигану два года. А вам ведь не жалко, если он врежет ближнему своему по правой и добавит еще ногой по заднице, то есть, прошу прощения, по чреслам. Первому вы грех отпустите, а второго утешите. Поэтому вы – добрый, а я – злой. Вот и получается – у вас десять заповедей, а у меня – Уголовный кодекс.
   – Хм, у вас же есть это, как его, моральный кодекс…
   – Да, есть. У нас есть. – И подчеркнул «у нас». – Но он адресован людям по-настоящему добрым или тем, которые еще могут стать добрыми. А есть среди людей такие, что их уже ничем не убедишь и никак не перевоспитаешь. Вот они-то, а не какой-то мифический диавол, и есть враги человеческие. И уж конечно, мы им пощады не даем.
   – Как я понимаю, вы, молодой человек, – юриспрудент?
   Я кивнул, усмехнувшись про себя: «Сашку Савельева буду теперь называть юриспрудентом». Поп грустно посмотрел на меня:
   – Характер работы в известной мере ожесточил вас против людей…
   – Опять двадцать пять! Да почему же против людей?!
   – Потому что только Всевышний может понять и простить человеческие прегрешения, ибо сам есть источник доброты!
   – Враки! – взбеленился я. – Человек! Человек – источник доброты! Поэтому для человека нетерпимо, когда доброту и веру топчут в грязь и кровь…
   Поезд подходил к Риге.
   Господи, неужели я действительно ожесточился против людей?..

   В помещении дежурной части седьмого отделения милиции было тихо, лишь в открытую форточку окна врывался частый монотонный шепот дождя да из ленинской комнаты доносилась фраза песни, которую кто-то разучивал на аккордеоне: «Пусть всегда будет солнце… Пусть всегда будет… Пусть всегда…»
   Дежурный внимательно смотрел на меня, прижмурив один глаз, и я не мог понять, слушает он меня или аккордеон. Был он невозмутимо спокоен, чрезвычайно толст, и казалось, будто китель не лопается на нем только потому, что дежурный никогда не двигается с места.
   – Помните? – спросил я нетерпеливо.
   – Помню, – кивнул дежурный и, наклонив голову, прислушался к аккордеону. – Снова наврал. Эх, артисты…
   Аккордеонист старался изо всех сил. «Пусть всегда будет…»
   Дежурный с неожиданной легкостью поднялся, подошел к шкафу, присел около него на корточки и мгновенно, как фокусник, выдернул из пачки бумаг тощенькую желтую папочку.
   – Она, – сказал он флегматично. – Здесь будете смотреть или…
   Но я, облокотившись о барьер, уже раскрыл обложку…

   ДЕЖУРНОМУ 7-ГО ОТДЕЛЕНИЯ МИЛИЦИИ ГОР. РИГИ
   Постового милиционера сержанта милиции Скраба Н. А.
//-- РАПОРТ --//
   Докладываю, что сегодня, 13 сентября в 23 часа, я был вызван в ресторан «Перле», где граждане, оказавшиеся Ивановым П. К. и Сабуровым А. С., учинили скандал: громко кричали, сквернословили и затеяли драку. Дебоширы доставлены мною в отделение милиции.
   О чем и докладываю на Ваше распоряжение
Сержант милиции Скраб

Лист дела 55

   Дебошир Иванов вошел в кабинет боком, сел на край стула, с ожесточением мял в руках свою шляпу и вообще был очень мало похож на драчуна и скандалиста.
   – Все водка проклятая, – сказал он огорченно. – На работе стыдуха жуткая, жена чуть из дома не выгнала…
   – Но теперь-то небось зарок дали? – усмехнулся я.
   Иванов прижал шляпу к груди, как спортивный кубок:
   – Да чтоб я теперь!..
   – Вы в районном Медпросвете попросите пару муляжей, – сказал я сочувственно.
   – Каких муляжей? – удивился Иванов.
   – Из папье-маше: печень здорового человека и печень алкоголика. Тоже очень помогает.
   Он не понял – всерьез ли я говорю, и на всякий случай сказал:
   – Обязательно.
   – Вот и прекрасно. Расскажите теперь, что произошло тем вечером в ресторане.
   Он снова начал мяться:
   – Ох, прямо вспоминать неудобно…
   – Неудобно зонтик в кармане раскрывать. И в пьяном виде в ресторане безобразничать. Давайте рассказывайте. И поподробнее…

//-- ПРОТОКОЛ ДОПРОСА --//
//-- Павла Иванова --//
   …По существу заданных мне вопросов могу показать следующее:
   13 сентября я пришел в ресторан «Перле». В середине вечера, когда я уже выпил бутылку коньяка и был основательно пьян, я решил потанцевать. С этой целью я подошел к одному из столиков, за которым сидели неизвестные мне мужчина и женщина. Я пригласил женщину танцевать, но она засмеялась и, как мне тогда показалось, сказала что-то обидное или оскорбительное. Тогда я сел за их столик и начал «выяснять отношения». Мужчина стал меня гнать, оскорблял нецензурными словами. Я разозлился и сказал, что я чемпион города по боксу. В ответ он прошипел: «Я тебя сейчас убью, сволочь…» Тогда я схватил стул и хотел им замахнуться, громко кричал что-то при этом. Мужчина встал и взял в руку бутылку шампанского, намереваясь меня ударить. Но тут подбежали люди, схватили нас обоих за руки, а вскоре подоспела и милиция…

   – …А вы что, действительно чемпион по боксу? – спросил я.
   – Нет, – грустно покачал головой дебошир Иванов. – Сам даже не знаю, почему я это сказал…
   Я посмотрел на него с каким-то сочувствием:
   – А вы знаете, Иванов, что он вас действительно мог убить?
   – Шутите? – побледнел Иванов.
   – Нет, не шучу. Я серьезно говорю. Вы запомнили его внешность?
   Иванов неопределенно развел руками:
   – Высокий такой, черный, а глаза, по-моему, наоборот, светлые. Больше не помню ничего.
   – Он вам говорил что-нибудь после прибытия милиции?
   Иванов задумался:
   – Не помню. Вроде ничего. Он только очень бледный был и все время шипел сквозь зубы: «Фраер, фраер проклятый, фраерюга».

Лист дела 56

   Смешно, но дебошир Иванов стал своеобразным водоразделом в расследовании дела. Для меня он был первым человеком, столкнувшимся с убийцей уже после смерти Жени Корецкого. Ведь до этого момента я говорил только с людьми, видевшими «Сабурова», когда Корецкий был еще жив. Дебошир Иванов даже приблизительно не представлял себе, какой реальной опасности подвергался…
   Ну вот, значит, и всплыл. Произошло это почти две недели назад, и вряд ли Бандит сидит и дожидается меня здесь. Но здесь его видели люди, много людей, и какие-то зацепки должны остаться. Надо карабкаться, как это делают альпинисты – используя малейшие уступы, выбоинки, трещины. Такую зацепку я нащупал, читая вновь протокол о скандале в «Перле». В нем упоминалось об официантке Э. Э. Смилдзине. Эта женщина заинтересовала меня.
   Машина мчалась на взморье. Мокрый ветер бросал в лобовое стекло опавшие листья, серое, в белесых полосах море тускло светило справа между деревьями. Потом машина юркнула в какую-то аллею и выскочила прямо на берег. С холма над морем нависал сияющей огромной линзой ресторан «Перле».
   У стеклянных дверей толпился народ. Я обошел вокруг ресторана и нашел дверь с табличкой «Служебный вход». Я нырнул в нее, и в лицо ударило тягучим, как резина, запахом сырого мяса, жирного пара, подгоревшего масла. Над ухом заорали:
   – Посторони-ись!
   Я шарахнулся в сторону – мимо на большой тележке везли несколько говяжьих туш и длинных, острых, как торпеды, осетров. Мне пришел на память рисунок из «Занимательной арифметики» – человек-гора широко раскрыл рот-туннель, в котором исчезает железнодорожный состав с продуктами. Это, мол, к вопросу о том, сколько за свою жизнь поедает разного один средний человек. Хорошо хоть, что платить за все это надо не сразу!
   Какая-то женщина в высоком белом колпаке преградила мне дорогу:
   – Вы что здесь делаете, гражданин?
   Не моргнув глазом, я соврал:
   – Ищу директора. Я новый санитарный врач.
   – Он в зале. Пройдите по коридору и там – направо.
   Я шел по коридору и лениво раздумывал о том, что какая-то доля правды в моей лжи есть. С точки зрения социальной – я и впрямь санитарный врач. «Очищаем общество от отбросов». Чепуха! Насколько все сложнее в жизни…
   Я все шел по этому нескончаемому душному коридору и мечтал только об одном: чтобы завтра утром было солнце, хрустящий ветер разорвал белые облака и унес за далекое далеко дождь, осень и все мои проклятущие дела и чтобы желтые сосны гудели, как струны огромного контрабаса, и я не ходил бы по этим сумрачным кухням с мерзким запахом горелого маргарина, а лежал на белом песке, спал, читал Экзюпери и ни о чем не думал бы. Я очень устал думать…
   Потом я сидел за столиком в дымном, до железной арматуры прокуренном зале, смотрел на длинный плакат «Пьянству – бой!», ковырял вилкой чуть теплый «цеппелин» и думал о предстоящем разговоре со Смилдзиней. Она прибежала, запыхавшись:
   – Вы хотели поговорить со мной?
   – Да, – сказал я и отодвинул тарелку…

//-- ПРОТОКОЛ ДОПРОСА --//
//-- Элги Смилдзини --//
   Вопрос. Что произошло вечером 13 сентября в ресторане «Перле»?
   Ответ. В этот день я работала в вечернюю смену. За мой столик сели мужчина и женщина. Через некоторое время я увидела, что к ним подошел какой-то мужчина, сильно пьяный, что-то сказал моим клиентам, а потом подсел к ним. Вскоре я поняла, что они ругаются, и пошла к столику. В этот момент подошедший вскочил и схватился за свой стул. Мой клиент тоже вскочил и взял со стола бутылку. Поднялся крик, и обоих мужчин схватили за руки подбежавшие с разных сторон люди. Кто-то вызвал милицию, и дебоширов забрали. Меня пригласили, составили протокол, записали мое объяснение, и я ушла. Что было дальше – я не знаю…

   …Красивая девушка эта Элга. Я и не знал раньше, что у латышек бывают черные волосы. А глаза – огромные, серые, со смешинкой. Ее, видимо, сильно удивил мой визит: расспрашивать спустя две недели о какой-то пустяковой пьяной сваре! Она ведь не знала, кто в действительности участвовал в скандале. Поэтому ничего особенного и не запомнила. Я сказал:
   – Вы помните, как выглядел ваш клиент?
   – Да, приблизительно. Он высокий, темный, по-моему, черноволосый. На какой-то руке – не помню – не хватает пальца или двух.
   Я подумал и спросил – на всякий случай:
   – А где была в это время его спутница?
   Элга удивилась:
   – Как – где? Она тоже пошла в милицию. Но ее, по-моему, не допрашивали, разобрались без нее. Кстати, пока мы там сидели в коридоре, мы с ней разговорились.
   – Так-так. И что она о себе сказала?
   – Зовут ее Ванда, она выступает с эстрадными песнями в каком-то кафе или ресторане на взморье.
   – А где она живет?
   Элга пожала плечами:
   – Мы об этом не говорили…
   Я не сдержался и ударил кулаком по столу:
   – Ах, черт, досада какая!
   Элга иронически подняла бровь:
   – Можно подумать, что вы послали меня с заданием, а я его не выполнила…
   Я сообразил, что веду себя нелепо, и сказал тихо:
   – Не обижайтесь, Элга. Просто мне сейчас очень нужна эта Ванда.
   Элга сочувственно улыбнулась:
   – Она очень красивая женщина…
   – Мне на это наплевать! Тысячу раз наплевать! Мне не смотреть на нее – мне поговорить с ней надо! Вы себе не представляете, как это важно!
   – Я действительно этого себе не представляю, – с нажимом сказала Элга. – Вы ведь только спрашиваете, а я только отвечаю.
   Я оценивающе посмотрел на нее и, еще не решаясь быть до конца откровенным, попытался отшутиться:
   – Я воюю вот под этим лозунгом, – и указал на плакат «Пьянству – бой!».
   Элга без улыбки сказала:
   – И стоит кому-нибудь подраться в ресторане, как вы приезжаете за тридевять земель?..
   Я внимательно посмотрел на нее и решился:
   – Скандал, который здесь произошел, затеял ваш городской чемпион-алкоголик, так?
   – Так.
   – Спутник Ванды в нем не виноват?..
   – Так.
   – Так вот, он человек тихий. Ему скандалы не нужны. Потому что он бандит и убийца. За ним я и приехал за тридевять земель… Послушайте, Элга, вы могли бы при встрече узнать эту Ванду?
   – Конечно… – тихо сказала девушка.

   Я шел в гостиницу пешком и раздумывал, как бы мне отыскать эту самую Ванду. Запрос давать бессмысленно. В Риге может быть тысяча Ванд, высоких, полных блондинок, до тридцати лет. Певица? Но они не нанимаются через концертное объединение. В трест общественного питания? А если кафе не относится к городскому тресту? Голова кругом идет. Остается только один путь. Я зашел в автомат и позвонил Элге…
   Ветер с моря нес косой холодный дождь. Сонно кряхтели, встряхиваясь время от времени, два черных лебедя в городском пруду. Вот дураки, мокнут и мерзнут здесь, когда могли бы давно уже лететь на юг, к солнышку. Ведь у них нет на руках безнадежного уголовного дела. И не надо искать Ванду…

Лист дела 57

   Я проснулся оттого, что было очень светло и очень холодно. Вскочил с кровати и подбежал к открытому окну. Еще не облетевшие деревья, крыши автомобилей, тротуары, подоконник были покрыты снегом, плотным, тяжелым, как мороженое. И я вдруг с тоской подумал о черных лебедях, которых видел вчера.
   Подошел к зеркалу, посмотрел на свои худые плечи, посиневшую от холода кожу в пупырышках, рваный багровый шрам поперек груди и плюнул от досады на блестящий паркетный пол. До чего же глупо устроен мир! Ведь красивый человек с самого рождения имеет фору перед всеми остальными. А вот что делать нам, если, особенно по утрам, противно на себя в зеркало смотреть? Но все-таки я смотрел, наклоняя во все стороны голову. Спасибо хоть не лысею и не седею. Я вспомнил, что в книжках у следователей почему-то «седеющие виски». Это такой же обязательный атрибут, как две руки, штаны и пистолет. Непременно седеющие виски, на худой конец – совсем седые! Вот уж ерунда. Большинство следователей – люди довольно молодые. Самому старому из знакомых мне следователей, Пашке Каргину, – сорок два года. И виски у него не «седеющие». Может быть, правда, потому, что он совсем лысый?
   В десять часов пришел мой старинный приятель, следователь рижской милиции Янис Круминь. Тоже молодой, но степенный, немногословный, добро-голубоглазый, он уселся в глубокое гостиничное кресло и погрузился в сосредоточенное молчание.
   Я включил радио, взял из тумбочки электробритву и начал скоблить физиономию. Диктор радостно вещал: «По сведению синоптиков, столь раннего сентябрьского снегопада в Риге не наблюдалось последние восемьдесят два года…»
   Я сказал меланхолически:
   – Просто это я к вам не приезжал в сентябре последние восемьдесят два года… Ведь за мной и в очередь никто не становится.
   – Да, этот снег тебе совсем ни к чему, – подумав, серьезно отозвался Круминь.
   – Из-за этой погоды все курортники разбегутся, – сказал я. – Тогда и кафе, где поет эта самая Ванда, могут прикрыть ко всем чертям… Ищи-свищи потом. Мно-ого их, девушек с прекрасным именем Ванда… Слушай, Янис, а что будет с лебедями?
   – С какими лебедями? – деловито спросил Круминь.
   Я махнул рукой:
   – A-а, это я так… Ах, как мне нужна эта Ванда!
   – Понимаю, – кивнул головой Круминь, не обнаруживая чувства юмора.
   Я походил по комнате, потом взял справочник и уселся на подоконник. На улице суетливо носились машины, деловито топали прохожие, размешивая снег в жидкую коричневую грязь, и мне было очень жалко этого треклятого снега. Тем более что курортников грязь устраивает не больше, чем снег.
   – Не понимаешь? – сказал я. – Тогда слушай, что написано в справочнике: «Юрмала. По праву снискал этот курортный город на взморье славу жемчужины Прибалтики. В великолепных санаториях, прекрасных домах отдыха, комфортабельных гостиницах ежегодно отдыхают десятки тысяч трудящихся. На много километров протянулись…» На много километров – это ты понимаешь? Сколько там может быть кафе и ресторанов? Понимаешь?
   – Понимаю… – спокойно кивнул Круминь.
   Честно говоря, в этот момент достижения соцстраха у меня не вызвали восторга.
   – Я бы предпочел, чтобы Юрмала была поменьше… – сказал я мечтательно. – Или хотя бы чтобы Ванда пела в другом месте.
   – Правила игры не выбирают, – флегматично отозвался Круминь. – Ты же не хочешь спрашивать в тресте ресторанов?
   – Хочу, – сказал я уныло. – Но нельзя, Янис. Представляешь, если кто-нибудь шепнет Ванде, что ее ищет милиция?! Нет… Не стоит. Рискованно.
   Зазвонил телефон. Я схватил трубку. Элга.
   – Сегодня мы начнем наше турне, Элга. Вы готовы?
   – Да. Но вот как на работе?
   – Я уже договорился с директором ресторана. Право, мне совестно, что вы теряете в заработке, но нам очень важно найти эту девушку.
   Элга сказала неуверенно:
   – Хорошо… Я буду вас ждать в шесть часов около университета…
   Я сказал торопливо:
   – Кроме того, мы очень интересно проведем это время: будем ходить из кафе в кафе, танцевать, пить вино, есть миног и говорить всякие умные вещи. Прямо сладкая жизнь, как в той картине…
   Я почувствовал, что она улыбнулась.
   – Хорошо… – И гудки отбоя забормотали, застучали в трубке апрельской капелью.
   Я положил трубку и с облегчением сказал:
   – Еще никогда не ждал звонка от девушки с таким нетерпением…
   – Что, такая красивая? – невозмутимо пошутил Круминь.
   Я задумался:
   – Красивая? Пожалуй…
   – Ну вот, а все жалуешься на невезение… – Круминь достал из внутреннего кармана кителя аккуратно разграфленный и исписанный в несколько столбцов лист. – С красивой девушкой вот это тебе покажется не таким страшным… – И Круминь протянул мне бумагу.
   – Это что?
   – Это список всех кафе на взморье.
   Я схватился за голову…
   В дверях нас остановил телефонный звонок:
   – Дежурный горотдела милиции капитан Пельдт. На ваше имя из Ленинградского уголовного розыска поступила записка по ВЧ.
   – Прочтите, пожалуйста…

   Ленинградским уголовным розыском установлен покупатель «Волги» кофейно-белого цвета из Тбилиси.
   Это – КОСОВ Виктор Михайлович, житель гор. Луги Ленинградской области. Номер «Волги» ГХ 89–35. На машину Косов предъявил техталон № ГХ 765354 на имя Сабурова Алексея Степановича. Документ направлен на криминалистическую экспертизу. Заключение экспертизы и протокол допроса Косова вышлем авиапочтой.
   Инспектор Ленугрозыска Леонидов

Лист дела 58

   Никогда еще я не был таким прожигателем жизни. Мы ездили с Элгой Смилдзиней от кафе к кафе, танцевали один-другой танец, чтобы она лучше присмотрелась к певице, пили кофе, вино, ели угрей, миног и все время весело болтали. И я чувствовал себя прожигателем, потому что все это – как настоящему прожигателю – было мне утомительно, скучно, и я хотел только, чтобы оно поскорее закончилось. И боялся, что это надоест и Элге, и поэтому рассказывал ей бесчисленное множество смешных и грустных историй и оттого уставал еще больше. А во всем остальном это было невероятно красиво, тем более что мы разъезжали на серой оперативной «Волге». Прямо высший свет – шампанское, анчоусы, семечки!
   В Булдури было только одно вечернее кафе – маленькое, уютное. В ожидании выхода певицы мы танцевали под негромкие звуки модного в том сезоне шлягера. Наклонившись к Элге, я сказал:
   – Если Ванда поет здесь, то ее спутник может оказаться рядом…
   Элга подняла на меня глаза:
   – Но он же вас не знает?
   – Зато он знает вас. Поэтому упаси бог показать, что вы его заметили.
   – А как же?
   – Из автомата в гардеробе позвоните Круминю: он все время на месте. Пусть выезжает.
   – Понятно, – кивнула Элга.
   Я протянул ей ключ:
   – Ко мне в этом случае не возвращайтесь, ждите в машине.
   – Но…
   – Без «но», Элга. Мы на работе.
   Элга пожала плечами и сразу же, будто забыв обо всем на свете, упоенно отдалась танцу. А на эстраде появилась певица – высокая, гибкая, красивая, немолодая. Ее низкий, чуть хрипловатый голос сразу же вплелся в причудливую ткань мелодии.
   Я нетерпеливо сжал ладонь Элги, указал глазами на певицу.
   – A-а, эта… – Элга улыбнулась, покачала головой. – Ванда моложе… – И продолжала, полузакрыв глаза, танцевать с видимым удовольствием. Я посмотрел на часы.
   – Имейте совесть, – засмеялась Элга. – Уходить во время танца неконспиративно!
   Я принужденно улыбнулся и стал рассказывать Элге заранее приготовленную забавную историю о том, как один вор сделал подкоп под магазин, влез туда, а узкий земляной лаз вдруг обвалился, и он, испугавшись до чертиков, стал звать на помощь сторожа: «Спасите, засыпался!» И думал все время об этом Косове, купившем ворованную «Волгу», и что-то у меня в мозгу не контачило, цепь не замыкалась, что-то не срабатывало.
   Элга спросила:
   – Вы женаты?
   – Да, – сказал я хмуро и почему-то добавил: – Но жена хочет меня бросить.
   – Шутите, – засмеялась Элга. – Вы очень забавный человек…
   – В том-то и дело, – покачал я головой. – Клоун дома и злодей на службе.
   – А вы давно женаты?
   – Давно. Восемь лет.
   – Ну тогда все ваши ссоры – пустяки! – уверенно сказала Элга.
   – Разве? – удивился я.
   – Люди расходятся после первого года жизни и после семи лет. А кто уже перевалил – те живут. Это точно.
   Я пожал плечами:
   – Может быть. А вы-то откуда это знаете?
   – Знаю, и все. Так оно и есть…
   Я посмотрел на нее и снова подумал, что она красивая девушка. А она вдруг сказала:
   – Вы хорошо танцуете.
   – Да? Это единственная штука, которой я прилежно учился в школе милиции.
   – А там и этому учат?
   – Да-а… Там учат многому.
   Мы вышли на улицу. Снег уже весь растаял, только грязь хлюпала под ногами, и моросил мелкий дождь. Сегодня надо было побывать еще в шести кафе. Рядом с нашей «Волгой» на стоянке стояла точно такого же цвета машина. Я еще присматривался к номеру, отыскивая нашу. И тут в мозгу ослепительно, как магний, полыхнуло: ведь номер «Волги», украденной у Рабаева, – ГХ 34–52. А Косов купил машину ГФ 89–35?..

//-- ТЕЛЕГРАММА --//
   Госавтоинспекции гор. Тбилиси
   Прошу проверить судьбу автомашины госзнак ГФ 89–35 тчк Результаты сообщите Рижскую гормилицию тчк
Следователь

Лист дела 59

   И на следующий вечер мы ездили по всем кафе Юрмалы и искали Ванду. У меня был с собой длинный список этих кафе, составленный Круминем, и я по очереди вычеркивал из него те, где мы побывали.
   Когда мы ехали в Дзинтари, Элга сказала:
   – А вы не хотите написать своей жене письмо? Знаете, такое, чтобы за душу брало…
   Я усмехнулся и покачал головой:
   – Я так не умею. Чтобы за душу брало. Да и вообще словами ничего тут не скажешь.
   – А вы считаете, что она не права?
   – Нет. Права.
   – Значит, вы сами виноваты?
   – Нет. В жизни, Элга, все сложнее.
   – Ненавижу, когда говорят эти мерзкие взрослые слова «все сложнее», «не поле перейти», «ты этого не поймешь»…
   Я засмеялся:
   – А что делать? Действительно все гораздо сложнее. Я вам постараюсь объяснить это, хотя не уверен, что получится. Моя жена – врач-онколог. Как-то я прочитал ее научную статью и нашел там такие фразы: «выживаемость облученных больных», «полупериод жизни пациентов» и всякую другую подобную петрушку. Жизнь и смерть в клинике – это в первую очередь работа. Научный поиск, победы, неудачи, методики лечения, диагностика – там все, чтобы через смерть утвердить жизнь. И приходят к ним тяжелобольные, зачастую обреченные люди, которые если не в клинике, то у себя дома все равно умрут. Поэтому там и смерть не такая бессмысленно-жестокая, не такая трагичная и нелепая, как та смерть, с которой приходится встречаться мне. Ведь у них и смерть когда-нибудь даст жизнь многим. А моя работа никого к жизни не вернет. Я только обязан не допустить новую смерть.
   Я замолчал. Щетки на стекле с тихим стуком разбрасывали брызги, лучи фар шарили по мокрому черному шоссе.
   – Ну?.. – сказала Элга.
   – Баранки гну! – сказал я. – Вот Наташа и не понимает, как из-за такой малости можно неделями не бывать дома, приезжать на рассвете и в отпуске бывать только порознь…
   – Но ведь это же совсем не мало – сторожить смерть! – тихо сказала Элга.
   Я посмотрел на нее и подмигнул:
   – Элга, веселее! Своей выспренностью я вверг вас в возвышенно-трагический тон. Я не смерть, я живых стерегу от смерти. Вот какой я стерегущий.
   Она долго смотрела в ночь перед собой, потом сказала:
   – Бросьте фанфаронить! Вам сейчас совсем не весело, и совсем вы не такой гусар, каким хотите казаться. И вообще все это, наверное, очень трудно…
   Я промолчал. Элга сказала:
   – А ведь когда-то всех преступников ликвидируют и вы останетесь без работы. Что будете делать?
   – Вступлю в садовый кооператив, выращу сад и буду продавать на рынке яблоки.
   Элга засмеялась:
   – Но ведь это, наверное, не скоро будет.
   – Почему же? Один друг сказал мне как-то: «Мир разумен и добр».
   – Это не ваш друг придумал, – задиристо возразила Элга.
   – Да, но он это сказал, когда мы шли брать вооруженного бандита. Я часто вспоминаю его слова и все больше убеждаюсь, что он прав, этот мой друг.
   Элга упрямо покачала головой:
   – Нет, не скоро еще…
   – Ну конечно, не завтра и не через год, но ведь ликвидируют! Вот, обратите внимание: сейчас почти не встретишь рябого человека. А ведь еще недавно засмеялись бы, скажи кому-нибудь, что рябых не будет. А вот нет! Нет оспы – и нет рябых. И преступников не будет.
   Мы возвращались в Ригу около двух часов ночи. Не нашли мы Ванду, и завтра надо будет искать вновь. Элга уснула. Она спала, прижавшись ко мне и положив голову на мое плечо. На поворотах я крутил руль осторожно, чтобы не разбудить ее. Лицо девушки было ясно, улыбчиво. Около дома Элги, рядом с университетом, я затормозил, выключил мотор и долго сидел неподвижно, не решаясь ее будить. Потом она открыла глаза, огляделась и удивленно сказала:
   – А я уже дома!
   Мы сидели молча, лицо Элги мягко высвечивали крохотные лампочки приборного щитка, и я сказал вдруг:
   – Вы хороший человек, Элга…
   Она улыбнулась:
   – Конечно…
   – Только хорошие люди во сне поют и смеются… – сказал я серьезно.
   – А я не спала… – лукаво сказала Элга. – Завтра тоже поедем?
   – Обязательно… – Я смотрел на прилипший к ветровому стеклу желтый осенний лист. – Обязательно…
   – Вот и хорошо, – сказала Элга радостно. – До завтра… – Она кивнула мне и вышла из машины. Я завел мотор и ждал, пока Элга дойдет до парадного. Но на середине тротуара она остановилась, повернула назад и, обогнув капот автомобиля, подошла ко мне. Я опустил стекло, подумав, что она забыла что-то.
   – Можно, я вас поцелую? – сказала Элга.
   Я растерялся и сказал дурацким каменным голосом:
   – Что? Ну конечно, если это надо…
   Она тихо засмеялась:
   – Конечно надо… – и поцеловала меня в лоб, в щеки, а потом в нос. И побежала к подъезду.
   – Спокойной ночи! – крикнула она уже у дверей.
   Опомнившись, я закричал:
   – Элга!
   Девушка обернулась.
   – Элга! – сказал я. – Элга, меня впервые целует свидетельница по расследуемому делу…
   Элга сердито посмотрела на меня, круто повернулась и ушла. Несколько секунд я сидел неподвижно, потом резко включил скорость и дал полный газ.
   В кабинете Круминя было темно. Я включил свет, и дремавший на диване Круминь проснулся.
   – Это ты так со мной оперативный контакт держишь, Янис? – сварливо сказал я.
   – У тебя помада на щеке, – флегматично отозвался Круминь, сонно щурясь.
   – Ну и что? – сказал я задиристо. – Может, меня девушки жалеют…
   – Открой шкаф, там зеркало.
   Я открыл дверцу шкафа, достал носовой платок и, глядя в зеркало, начал ожесточенно тереть щеку.
   – Сегодняшний вечер опять запишем в убытки, – сказал я. – И чтобы обойти остальные кафе, потребуется еще вечеров пять минимум.
   Круминь потер глаза:
   – Может быть, завтра в первом же кафе ты встретишь эту Ванду.
   – Ну что ты, Янис. За мной ведь очередь не занимают. Я найду ее в последнем.
   – Ты тогда прямо с последнего и начни, – невозмутимо сказал Круминь. – А пока почитай телеграмму из Тбилиси…
   Волга ГФ 89–35 сообщению владельца Пелевина П. М. находится на консервации тчк При проверке обнаружено хищение с машины номерного знака тчк При обнаружении этого знака информируйте нас тчк

Лист дела 60

   Теперь мне стало ясно, как убийца на «Волге», угнанной из Тбилиси, беспрепятственно проехал три тысячи километров до Ленинграда. Просто он на нее поставил номер, который украл с другой машины, стоящей на консервации, о чем ее хозяин узнал только вчера. И где-то успел перекрасить низ «Волги» в белый цвет. А пока он преспокойно ехал в кофейно-белой машине под номером ГФ 89–35, милиция искала кофейную «Волгу» номер ГХ 34–52.
   Вот известные мне точки его маршрута: Тбилиси – Ленинград – Москва – Крым. Потом в моих сведениях провал, и Бандит появляется в Риге. И снова тьма. Чтобы ее рассеять, нужно найти Ванду. Во что бы то ни стало. Других выходов на него нет.
   И мы снова поехали с Элгой на взморье. Снова эти осточертевшие мне прекрасные уютные кафе, каких ни в Москве, ни в Крыму не бывает. Снова дождь и мокрое, дымящееся холодным паром шоссе – от одного до следующего кафе. Элга весь вечер молчала и около Кемери, часов в десять, спросила:
   – А вы любите свою жену?
   Я не знал, как ответить, потому что теперь не был уверен, люблю ли я Наташу. Элга спросила:
   – Это бестактный вопрос?
   Я пожал плечами:
   – Почему же? Люблю…
   Она помолчала, потом твердо, как о чем-то нами давно оговоренном и решенном, сказала:
   – Давайте заедем сейчас на почту и напишем ей письмо. Вместе.
   – И подпишем вместе? – усмехнулся я.
   – Нет. Подпишете вы один. Да можно и вообще не подписывать. Просто письмо надо написать так, как никто бы ей, кроме вас, не написал.
   – Так вы же предлагаете вместе писать?
   Элга заметила, что я улыбаюсь, и строго сказала:
   – Я буду караулить вас. Чтобы не передумали.
   – Но я ведь так писать не умею. Я ведь больше по протоколам специалист.
   – Этого уметь нельзя, – сказала Элга и сжала тонкие кулачки. – Это надо чувствовать, тогда сможете написать. Понимаете? Чувства иногда придумывают, но они тогда чахлые, неживые. Понимаете?
   Я кивнул.
   – Вы и о любви ничего не пишите. Не надо о любви вслух говорить. Вы напишите о чем-нибудь таком, чтобы она сразу вспомнила все самое светлое.
   Я вздохнул:
   – Об этом и говорить-то трудно, а уж написать!..
   Она грустно сказала:
   – Беда в том, что мужчины мало знают о настоящей нежности.
   – Чего-о?
   – Я говорю, что женщинам очень нужна настоящая мужская нежность.
   Ох какой же я кретин! Вечно встреваю в разговоры, из которых сам не знаю как выпутаться. Да и толку от них мало, от этих разговоров. Поэтому я уже приготовился отпустить какую-нибудь банальную шуточку, чтобы взорвать этот серьезный разговор изнутри. Но Элга сказала:
   – Вы только не думайте, что я за розовые слюни. Или когда мужики каждой встречной юбке – «сю-сю-сю, кисонька и лапочка». Слышите – не думайте!
   – Не буду думать, – сказал я серьезно и подумал, что у женщин какое-то поразительное чутье: они точно знают, каким мужчинам когда можно начинать приказывать. Мне обычно женщины начинают давать указания на второй день.
   Элга вдруг неожиданно, легко и быстро провела ладонью по моему рукаву и сказала тихо:
   – Никогда не думайте обо мне плохо. У меня трудная работа.
   Я сказал противным сытым голосом:
   – Еще бы! Целый день побегай с подносами!
   Она нервно дернула головой:
   – Да нет! Я не об этом! В ресторане ведь не только едят, но и пьют. А напившись, пытаются вольничать…
   Я подумал: какое неуклюжее и плохое слово – вольничать.
   – Мне кажется, Элга, что с вами не очень-то много напозволяешь. Вмиг получишь по лапам.
   Она сказала сквозь зубы:
   – Случается. Но это противно…
   – Послушайте, Элга, а почему вы не займетесь какой-нибудь другой работой?
   – У меня мама и две младшие сестрички. А я зарабатываю почти сто пятьдесят рублей. Это же ведь немало?
   – Конечно, немало, – сказал я неуверенно.
   Она снова долго молчала, разглядывая мелькающие за окном фонари, потом сказала, не заботясь о связи с предыдущим:
   – Поэтому я знаю, какой должна быть настоящая нежность…
   – Какой?
   – Как первый лед на ручье – прозрачной, хрупкой, чтобы никто не смел лапами…
   И я сильно испугался, что мог позволить себе тогда шуточку. Испугался так, будто уронил и поймал у самой земли любимую елочную игрушку.
   Элга сказала:
   – Если любишь человека, то хоть изредка испытываешь к нему такое щемящее чувство нежности, будто он маленький, беспомощный ребенок. Твой собственный ребенок. И уже сильнее этой нежности не может быть ничего на свете.
   – Да, не может, – сказал я и удивился, что мне это не приходило в голову раньше.
   – Вот вспомните об этой минуте нежности и напишите жене, и она все поймет тогда.

   …О чем я мог написать Наташе? Как мы слушали «Прощальную симфонию» Гайдна! Гасли свечи на пюпитрах, уходили, закончив партию, музыканты, и ласковость виолончелей утешала печаль скрипок, и тогда был слышен шум близкого прибоя, а я, закрыв глаза, сидел рядом с ней и держал ее руку в своей и мечтал, чтобы музыканты сошли с ума, вернулись на сцену, перевернули ноты и снова играли, играли до полуночи, до утра, чтобы это никогда не кончилось и не погасла последняя свеча… Или написать ей, как мы шли на рассвете по Сретенке и все было серебряно и сине, и луна, огромная, желтая, как пшеничный каравай, катилась к Самотеке, и тишина звенела далекими курантами? И я сказал осторожно:
   – Наталья, а ты не хочешь выйти за меня замуж?
   А она весело засмеялась:
   – При одном условии: ты сделаешь что-нибудь такое, чего никто больше не сможет.
   Я растерянно улыбнулся и грустно сказал:
   – Я заурядный человек. Но, знаешь ли, в этом есть и свои прелести.
   И тут меня осенила счастливая идея. Я возгласил:
   – Впрочем, ради тебя я ненадолго готов переквалифицироваться в волшебника. Просто я зажгу воду.
   Наталья расхохоталась. Я подошел к большой луже, покрытой густым слоем тополиного пуха, чиркнул спичкой, и весь этот белый летучий ковер вспыхнул. Несколько секунд пламя быстро и яростно лизало лужу. Наталья обняла меня и сказала:
   – Придется стать женой заурядного волшебника…

   …Я думал обо всем этом, и меня охватило отчаяние – разве можно об этом написать? Элга сказала:
   – Вот почта. Давайте остановимся.
   Я дал прогазовку и включил третью скорость. Элга сказала:
   – Вы делаете ошибку…
   И я неожиданно для себя самого заорал:
   – Да вам-то что за дело до всего этого?! И вообще, мы сюда приехали искать эту чертову девку Ванду! Да, да!
   Элга помолчала, потом сказала тихо:
   – Простите. Я очень хотела… – и замолчала.
   А через десять минут, в Кемери, в кафе «Селга» Элга показала мне высокую красивую блондинку:
   – Вот Ванда…

//-- ПРОТОКОЛ ДОПРОСА --//
//-- Ванды Линаре --//
   …Вопрос. Знакомы ли вы с Алексеем Сабуровым?
   Ответ. Да.
   Вопрос. Где он сейчас?
   Ответ. Мне это неизвестно.
   Вопрос. Что вы можете о нем сказать?
   Ответ. Я его довольно мало знаю. Он инженер, приехал в Ригу по делам из Тбилиси, где живет постоянно.
   Вопрос. Как, когда, где вы познакомились с Сабуровым?
   Ответ. В течение летнего сезона я выступаю с эстрадными песнями в кафе «Селга», в Кемери. Две недели назад один из посетителей – это был Сабуров – поднес мне роскошный букет цветов, сказал, что очарован моим талантом, и пригласил поужинать с ним. Алексей мне понравился, чувствовалось, что это сильный, мужественный и в то же время очень любезный человек. После моего выступления мы поехали в город, поужинали в ресторане, это был отличный вечер. Затем мы стали встречаться каждый день. Сабуров был предупредителен, старался доставить мне максимум удовольствий, и я охотно проводила с ним время.
   Вопрос. Видимо, Сабуров располагал деньгами?
   Ответ. Да, и немалыми. Во всяком случае, он не останавливался ни перед какими тратами, вплоть до того, что, когда я выразила желание побывать в Таллине, Алексей нанял такси туда и обратно. Это стоило очень дорого. Но Алексей сказал, что он много зарабатывает.
   Вопрос. Где жил Сабуров?
   Ответ. Алексей сказал, что очень трудно достать номер в гостинице. А у меня – отдельная квартирка. Одним словом, мне неудобно было гнать его на улицу, и он остался у меня…

   Ванда облокотилась на мой стол. Крупная красивая блондинка, она наверняка должна нравиться многим, и видно было, что она это сознает. С самого начала Ванда дала мне понять, что ее раздражает этот допрос.
   – И какое же вы составили себе впечатление о нем? – спросил я, глядя в сторону.
   Демонстрируя сдержанное достоинство, Ванда бросила небрежно:
   – Прохвост. Обыкновенный командировочный врун.
   – Врун? – удивился я. – Он вам обещал что-нибудь?
   – Яхту. И все прочее, что обещают дамам в таких случаях. Обычные бредни. Я на них не обращала внимания. Впрочем… денег он и в самом деле не жалел… говорил, что не привык себе отказывать. Ни в чем. А потом он просто сбежал…
   Я насторожился:
   – Когда это произошло?
   – Погодите, сейчас я припомню… Я еще зарплату получила перед этим… Ага, это было восемнадцатого сентября: я как раз на репетиции разучивала новую песню. Он сказал, что у него какие-то дела в городе, и со мной в кафе не поехал. Я вернулась около полуночи домой – его еще не было. Ни утром, ни на следующий день Сабуров не появился. Позже я заметила, что нет большого коричневого портфеля, в котором находились его вещи. В общем, я поняла, что он меня бросил… Самая заурядная история. Не понимаю, почему это вас так интересует…
   Вот как, оказывается, это было. Интересно, что же он возил с собой…

   Вопрос. Что находилось в портфеле Сабурова?
   Ответ. Пара белья, нейлоновая рубашка, несколько пар носков. А в основном – всякие железки.
   Вопрос. Какие? Постарайтесь поточнее это припомнить.
   Ответ. Была какая-то толстая железная трубка, большой железный брусок, целая связка маленьких ключей, баночка с краской… Да, я, помню, еще удивилась: в портфеле лежал автомобильный номер.
   Вопрос. Какой?
   Ответ. Этого я не помню. Кажется, там были буквы «Г» и «X».
   Вопрос. Что еще было в портфеле?
   Ответ. Еще был какой-то непонятный прибор, похожий на револьвер, но с большим набалдашником наверху.
   Вопрос. Вы могли бы нарисовать этот прибор?
   Ответ. Я могу попробовать.
   Вопрос. Пожалуйста, изобразите его прямо в протоколе.

   Рисунок прибора, который я видела в портфеле у Алексея Сабурова.
   Рисунок выполнен мною собственноручно. (В. Линаре)
   Вопрос. В связи с чем вы осматривали портфель Сабурова?
   Ответ. Я его не осматривала. Но поскольку Алексей жил у меня, я решила его носильные вещи переложить в платяной шкаф. Вот тогда я и видела остальные предметы.
   Вопрос. Документы Сабурова вы видели?
   Ответ. Я видела у него паспорт, но не рассматривала его.
   Вопрос. Не заметили ли вы каких-нибудь особенностей в поведении Сабурова, чего-либо, показавшегося вам необычным или странным?
   Ответ. Может быть, мне это стало казаться в связи с настоящим допросом, но я припоминаю, что у Алексея была привычка вдруг очень резко, неожиданно оглядываться по сторонам. А когда он выпивал, то часто говорил всякие жаргонные словечки, мне непонятные. В остальном он был совершенно нормальным, обычным человеком.
   Вопрос. Какие дела были у Сабурова в Риге, с кем он встречался?
   Ответ. Делами его я не интересовалась, с кем он встречался, я не знаю.
   Вопрос. Была ли у Сабурова какая-либо переписка?
   Ответ. Я не видела, чтобы Алексей отправлял кому-либо или получал от кого-либо корреспонденцию.
   Вопрос. Вел ли Сабуров с кем-нибудь переговоры по телефону, если да, то с кем и какие?
   Ответ. Нет, Алексей ни с кем по телефону не разговаривал и вообще к аппарату не подходил. Впрочем, однажды, незадолго до отъезда, Алексей говорил по междугородному телефону с каким-то приятелем. Я обратила внимание только на то, что Алексей просил у своего собеседника грибов. Я вспомнила, что засмеялась тогда и переспросила его об этом. Сабуров тоже посмеялся и сказал, что очень любит грибы. Буквально на следующее утро я сбегала на рынок и накупила целую кучу грибов, которые сама приготовила и подала на обед. Алексей был очень доволен…

   Я спросил ее вяло:
   – О грибах?.. О грибах?.. Гм… О каких грибах?
   – Я представляла себе подобные допросы иначе, – раздраженно сказала Ванда. – Не помню, о каких грибах! Какое-то русское название. Я-то купила белых…
   Я поднялся, обошел стол и встал за спиной Ванды:
   – Я перечислю вам названия грибов. А вы припомните, нет ли среди них того, о котором говорил Сабуров.
   Ванда повернула ко мне лицо.
   – Подберезовики, волнушки, подосиновики, маслята, – начал монотонно я, – сыроежки, волнушки, лисички…
   – Маслятки, – неожиданно сказала Ванда. – Я вспомнила: маслятки.
   – Маслята? – уточнил я.
   Ванда кивнула.
   – Может быть, лисички? – «подстраховался» я.
   – Да нет, маслята, я точно помню, – сказала Ванда нетерпеливо. – Послушайте, если у вас нет ко мне других вопросов, кроме… подобных… то уже поздно… и надо еще доехать…
   – У меня есть и другие вопросы…
   Вопрос. В какое время говорил Сабуров, с каким городом и как он называл собеседника?
   Ответ. Разговор состоялся часов в одиннадцать вечера, а с каким городом – я не знаю. Собеседника он называл Петей.

   Вопрос. О чем был разговор, кроме грибов?
   Ответ. Так, о жизни, о здоровье, об охоте. Вообще-то, я не очень прислушивалась, я в это время делала прическу.
   Протокол мною прочитан, записано верно. В. Линаре
Допрос произвел Следователь

Лист дела 61

   Я долго смотрел на Линаре – хорошо ухоженную, вкусно кормленную самку, и ненависть поднималась во мне желтой булькающей волной. За то, что, когда я носился, как чумной, из города в город, Бандит уютно устроился в ее квартирке-постели, за то, что Бандит был «внимательный и щедрый» человек и ей нужно было именно это и совсем не нужна настоящая нежность – прозрачная и хрупкая.
   Ванда сидела напротив, положив ногу на ногу так, что мне были видны блестящие застежки на чулках. Я молчал, как человек, вошедший в холодную воду, и только глубоко вдыхал воздух, чтобы остановить барабанный бой сердца. Потом я негромко сказал:
   – У меня вопрос к вам. Сугубо личный.
   Ванда посмотрела на меня с любопытством.
   – Что вы можете мне лично, без протокола, рассказать о Сабурове как о человеке? Просто как о человеке?
   Ванда кокетливо улыбнулась:
   – Ну, я уже говорила – это любезный и в то же время мужественный человек…
   Я напряженно смотрел ей прямо в глаза, но голос ее стирался, пропадал куда-то, его перебивал тенорок Халецкого: «Три пули в затылок! Прямо название для американского боевика… Неинтеллигибельно!..»
   – …Я уверена, что он пользовался успехом у женщин… Впрочем, он этого и не скрывал… – вещало хорошо поставленное контральто Ванды, а я слышал жесткий скрипучий голос капитана Астафьева: «…Штурман Корецкий о своих личных делах болтать не любит…»
   – …Он знал, как угодить женщине, и делал это с большим вкусом и тактом… – продолжала Ванда, довольная собой и своим кавалером. «…Женя как-то сказал мне, что мы проживем сто лет и умрем в один день…» – сквозь рыдания прорвался голос Тамары.
   Я потер ладонями виски, тряхнул головой и неожиданно спросил:
   – А вы знаете, почему ваш друг всем грибам предпочитает маслята?
   Она кокетливо стрельнула глазами:
   – Ах, у мужчин всегда такие неожиданные странности…
   – Нет, у вашего друга это не странность. И ее вполне можно было ожидать. «Маслята» на блатном языке означают патроны для пистолета.
   Ванда растерянно сказала:
   – Так, понятно. Но зачем они ему?
   – Затем, что человек, которому вы грели постель эти дни, ваш любезный, мужественный, галантный и щедрый друг скрывался у вас от закона.
   – То есть как? – высокомерно подняла брови Линаре.
   – А вот так! Он бандит и убийца.
   – Банди-и-ит? – проговорила Ванда медленно. – …Он совсем не похож… Я думала… в командировках часто растрачивают… ну… лишние деньги… Но – бандит?! – Голос ее внезапно осекся. – Так, значит, он мог и меня…
   – Ну, вас-то вряд ли, – сказал я с отвращением. – Вы немало помогли ему.
   – Я? Я? – переспросила Ванда и вдруг, сжав кулаки, злобно закричала: – Я-то здесь при чем? Какое мне-то дело?! До всего этого?! Я сама по себе. Плевать я на него хотела! Банди-ит, подумаешь! Я за него не отвечаю. Я же не знала…
   Я перебил ее:
   – Если бы вы это знали, я бы вас сейчас же арестовал. Идите. И впредь будьте разборчивее в своих любовных увлечениях. Иначе, при повторении подобного, мы усмотрим в ваших действиях систему…
   Она закрыла за собой дверь. Я походил по комнате. Злость и отчаяние душили меня. Бандит снова исчез. Оставалась только надежда на междугородный телефонный разговор. Мне хотелось сесть за стол и заплакать. Я швырнул в дверь, за которой исчезла Линаре, стакан, крикнув:
   – Сволочь! Мразь! Проститутка!

//-- В РИЖСКИЙ ТЕЛЕФОННЫЙ УЗЕЛ --//
   Прошу срочно проверить, установить и сообщить мне, с каким населенным пунктом и каким абонентом состоялся междугородний телефонный разговор с индивидуального телефона № 3–99–89 (абонент Линаре В.) в период с 10–18 сентября, время вечернее.
   Основание: уголовное дело № 4212.
Следователь

Лист дела 62

   Я взял лист бумаги и стал вычерчивать схему. Бандит исчез 18-го числа. Есть альтернатива – или он почему-то скрылся из Риги, или ему просто надоела Ванда, и он, бросив ее, по-прежнему пасется здесь. Каждый из этих вариантов имеет свои «за» и «против». Но мне думается, что он скрылся из Риги вообще. Счастливо выкрутившись из скандального происшествия в ресторане, он понял, что его легализация на имени Сабурова дала сильную течь. В любой момент мог прийти ответ из Тбилиси, который получил я, – Сабуров никогда в Риге не был. Тогда уже начали бы искать его самого, Бандита. Нет, надо докопаться, куда и кому он звонил по междугородке. Это наиболее вероятный маршрут.
   Теперь его портфель. Судя по тому, как ограничен был его гардероб, несомненно, что лишних вещей, про запас, он в портфеле не возил. Там была какая-то труба, пистолет с набалдашником и номер с индексами «ГХ». Вероятнее всего, это был номер машины Рабаева. Но если он украл для маскировки номер с машины Пелевина, то непонятно, почему он рабаевский номер не уничтожил, а возит с собой. Еще одно непонятное обстоятельство: «Волга», проданная Бандитом Косову, была комбинированной окраски – кофейная с белым. Украл он ее у Рабаева 22 августа, а продал 25 августа. От Тбилиси до Ленинграда – три тысячи километров. Даже для хорошего шофера это трое суток езды. Поэтому непонятно, где и когда он мог перекрасить половину машины. И наконец, непонятно – как у него оказался техталон машины Рабаева, заполненный на имя Сабурова?
   Утром из Ленинграда доставили заключение криминалистической экспертизы, а немного позже приехал и Косов.

//-- ЗАКЛЮЧЕНИЕ --//
//-- криминалистической экспертизы --//
   Я, эксперт-криминалист научно-технического отдела Управления внутренних дел Ленинградского облисполкома Гусева А. С., образование высшее, стаж работы по специальности – семь лет, об уголовной ответственности за дачу заведомо ложного заключения предупреждена.
   В соответствии с постановлением Следователя провела экспертизу технического талона автомобиля за № 765354 на имя САБУРОВА Алексея Степановича.
//-- I --//
   Исследуемый документ – это типографский бланк талона технического паспорта, в котором от руки заполняется вид и цвет автотранспорта, фамилия и инициалы владельца, номера кузова, шасси, двигателя и государственный номерной знак.
   В данном случае бланк заполнен чернилами синего цвета.
   При воздействии на рукописный текст азотно-кислым серебром в графах «фамилия, инициалы» и «государственный номерной знак» были выявлены ионы хлора и кальция.
//-- II --//
   Вывод: первоначальный текст в указанных графах вытравлен при помощи хлорной извести и заменен новым.
   Установить первоначальный текст не представилось возможным.
Эксперт-криминалист Гусева

Лист дела 63

   Утро было сырое, и небо хмурилось низкими клочковатыми облаками, словно готовясь сбросить на город новый заряд снега с дождем, и старый монтажник Косов, пригнавший вчера купленную у Сабурова «Волгу», был угрюм и растерян.
   Сын Косова, худенький высокий парень в очках, стоял рядом и зачарованно смотрел мне в рот, пока я объяснял его отцу, что произошло с машиной.
   Нервно теребя ворот темной заношенной ковбойки, Косов спросил:
   – А что же теперь будет с машиной?
   Не решаясь взглянуть ему в глаза, я негромко сказал:
   – Машину я должен вернуть законному владельцу. За вами сохраняется право вчинить гражданский иск преступнику в рамках уголовного судопроизводства…
   – Но мы же заплатили за нее полностью… – с недоумением пробормотал сын Косова; он был не в силах сейчас осмыслить юридическую премудрость их положения и только пожал плечами: – Мы же не знали…
   – Машины продаются только через комиссионный магазин, – официальным тоном сказал я, глядя в сторону.
   – Он показал отцу бумажку… – сказал юноша, а губы его дрожали, голос прыгал. – Документ, что может ее продавать прямо так… Вы понимаете?.. Документ… – цеплялся парень за «официальное» слово.
   – Она ведь совсем старая, сколько мы с ней наломались, пока в порядок привели… – сказал Косов.
   Я по-прежнему смотрел в сторону, избегая умоляющего, еще на что-то надеющегося взгляда старого рабочего.
   Косов долго тоскливо смотрел на машину, поглаживая ее капот громадной ладонью с въевшимся в поры машинным маслом. Потом он перевел взгляд на меня и, видимо осознав наконец все, поднял над головою кулаки и закричал:
   – А где он? Где преступник?! Я хочу вам… гражданский иск!.. Верните мне… Верните нам… – Голос Косова осекся, он помолчал несколько секунд и сказал почти шепотом: – Разве вы не знаете, как трудно нам было заработать эти деньги…
   А я стоял перед ним, низко опустив голову…

//-- ПРОТОКОЛ ДОПРОСА --//
//-- Виктора Косова --//
   …Вопрос. Расскажите подробно обо всех обстоятельствах покупки вами автомашины.
   Ответ. Мы с сыном давно хотели приобрести подержанную автомашину, и с этой целью всей семьей в течение нескольких лет копили деньги. 25 августа я приехал в Ленинград. На автомобильном «рынке» я познакомился с Сабуровым, который объяснил мне, что имеет право на продажу машины помимо комиссионного магазина. Поскольку он не собирался продавать машину в этот приезд в Ленинград, то не снял ее с учета в Тбилисском ГАИ. Мы договорились, что Сабуров передает мне машину и техталон к ней, а я задержу выдачу ему пятисот рублей. Он приезжает в Тбилиси, снимает машину с учета, ставит отметку об этом в техническом паспорте машины и высылает его мне, а я пересылаю ему оставшиеся пятьсот рублей, которые являются залогом за техпаспорт. Мы обменялись адресами, и Сабуров обещал не позже 5 сентября прислать мне техпаспорт. Однако он не спешил с этим, поэтому числа 15-го я написал ему письмо с просьбой срочно выслать документ, без которого я не мог пользоваться машиной. До вызова в милицию машина стояла во дворе моего дома, я пока приводил ее в полный порядок, в частности – устанавливал новый дверной замок, так как старый, по словам Сабурова, нестандартный замок сломался, и он его выкинул.
   Вопрос. Каковы приметы Сабурова?
   Ответ. Брюнет, высокого роста, со светло-голубыми глазами, лицо обыкновенное, на правой руке нет двух пальцев. При встрече я его, безусловно, опознаю.
Мною прочитано, все записано правильно. Косов.
Допрос произвел Следователь

   Когда я перечитал протокол допроса Косова, то невольно подумал: вот еще одна жертва Бандита.
   Косов вместе с Рабаевым, по существу, уже вышли из этой кровавой истории. Но по гражданским законам краденая «Волга», за которую ничего не подозревавший рабочий-монтажник Косов уплатил столько трудно заработанных денег, будет возвращена Рабаеву. За Косовым сохраняется право вчинить Бандиту иск на эту сумму в рамках уголовного судопроизводства. И я знаю, что вчера еще незнакомый мне Косов теперь тоже будет требовательно спрашивать меня: «Где Бандит? Кто он? Как его имя? Я хочу вчинить ему иск в рамках уголовного судопроизводства! Я требую, чтобы мне вернули мой честный трудовой достаток! Разве вы знаете, как тяжело мне было скопить эти деньги!..»

Лист дела 64

   Позвонила по телефону Элга. Поговорили о том о сем.
   – Вам эта Линаре помогла? – спросила Элга.
   – Так, кое в чем. Но пока что никакой ясности все равно нет.
   Она помолчала, и я слышал в трубке ее дыхание.
   – У вас много дел?
   – Хватает. А что?
   – Может быть, вы вечером придете к нам домой? Мама накормит вас вкусным обедом. Вы ведь по-человечески уже месяц, наверное, не ели. – И добавила быстро: – А меня не будет, я сегодня вечером работаю.
   Я подумал, потом не спеша сказал:
   – Элга, я сегодня допоздна буду сидеть у себя. Если хотите, позвоните после работы, я вас провожу домой, поболтаем…
   – Хорошо.
   Я положил на рычаг трубку, достал из стола свою схему и стал раздумывать. Мне все не давало покоя – когда Бандит успел перекрасить машину? И почему в ней не было замка? Может быть, вскрывая машину Рабаева, Бандит сломал замок и поэтому выбросил его потом? Может быть. Это все может быть. Но для того, чтобы перекрасить машину, нужно иметь помещение и время. Непонятно. А может быть, тут какая-то ошибка?..

//-- ТЕЛЕГРАММА --//
//-- Госавтоинспекции гор. Тбилиси --//
   Похищенная Рабаева Волга техталон ГХ 765354 обнаружена с госномерным знаком ГХ 89–35 зпт похищенным у Пелевина тчк Сообщите зпт перекрашивал ли Рабаев низ машины белый цвет зпт вставлял ли особой конструкции замок и как был похищен его техталон тчк
Следователь

Лист дела 65

   Элга сказала:
   – Вы все усложняете. Самый короткий путь между двумя точками – прямая.
   – Нет. Я это понял, когда отправил сегодня письмо. Ответа я не получу. Да ладно, не будем говорить об этом.
   Действительно, что тут еще говорить? Я вспомнил, как много-много лет назад мы катались с Наташей на речном трамвае. Это был последний рейс – от Парка культуры до Киевского вокзала. Кроме нас, никого не было на открытой кормовой террасе, слабо шипела внизу у борта вода, монотонно пыхтел судовой дизель, безмолвно перемаргивались на берегу огоньки. Река дышала сырой свежестью. Наташа вздрогнула от холода, я накинул ей на плечи свой пиджак и легонько обнял. Она засмеялась:
   – Мы с тобой сейчас совсем как на деревенской гулянке.
   – Мне все равно, – сказал я. – Только бы тебе было тепло.
   Наташа посмотрела мне в глаза, ласково провела ладонью по моим волосам, спросила тихо:
   – Ты веришь, что двоим для счастья может хватить одной любви?
   Я оглох от ее слов, будто она своей ласковой рукой не погладила меня, а мучительно-больно ударила. Я молчал несколько мгновений, а потом как можно бодрее сказал:
   – Если очень большая любовь, то хватит на двоих, – и принужденно засмеялся: – Любовь – это штука заразительная…
   И совсем не хотелось мне тогда смеяться, а хотелось заплакать, и я все сидел неподвижно на влажной от ночной росы скамейке речного трамвайчика, дожидаясь, что Наташа скажет что-нибудь еще и мой страх развеется сам собой, потому что станет сразу ясно, что ее вопрос к нам не относится. Но она ничего не сказала. Просто промолчала. А я изо всех сил старался все эти годы забыть про тот вечер, и это мне почти удалось – ведь прошло немало лет, пока я сегодня вспомнил о ночной поездке на речном трамвае.
   Значит, я ошибался тогда, полагая, что одной любви может хватить для счастья двум непохожим людям? Но ведь тогда Наташа, скорее всего, не поверила мне? Или она обманула тогда себя? И никогда не обманывать других – плата за то, что она много лет обманывала себя? И если я сам не понимал этого столько лет, то разве может мне что-нибудь сказать и посоветовать Элга?..
   Мы шли по пустому городу, ржавый листопад шаркал по тротуарам, и зеленые огоньки светофоров заманивали на далекие перекрестки.
   Мы долго молчали, потом Элга вдруг спросила:
   – Почему вы такой сегодня?
   – Какой – такой?
   – Ну, хмурый какой-то, рассеянный. У вас что-то случилось?
   – Нового ничего не случилось. Просто у меня в жизни все как-то так выходит, что… эх!.. – Я удрученно махнул рукой.
   – Вы сильно устали, – тихо сказала Элга.
   – Нет. – Я помолчал, подумал, потом сказал: – Виндикация. Есть такое слово – виндикация. Это когда у добросовестного покупателя отбирают краденую вещь. По закону.
   – И что?
   – Сегодня утром я отобрал у монтажника Косова машину, которую Бандит украл у доцента Рабаева.
   – Но ведь это по закону?
   – Да. По закону. И это хорошо. Но перед Косовым – за Бандита – отвечаю я.
   Элга внимательно посмотрела на меня, потом сказала:
   – Так Косов, значит, еще одна жертва Бандита?
   Я зло дернул плечом:
   – И еще какая!..
   – Не понимаю я этого. Ну зачем, зачем ему столько денег, если они стоят крови?!
   Я усмехнулся.
   – Но я действительно этого не могу понять, – горячо сказала Элга. – Голодный злой человек – это как-то можно представить. Но сытый злой человек приводит в отчаяние… Ведь, в конце концов, деньги – это только бумажки!
   – Эх, Элга, милая, не упрощайте. Деньги – это деньги. И в первую очередь они символы различных благ, которые можно получить за определенный труд…
   – Не понимаю… – удивленно сказала Элга.
   Я рассердился:
   – Что же здесь непонятного? Бандит, возможно сам того не сознавая, носитель целой философии. Он совсем не хочет трудиться и не хочет отказывать себе ни в каких благах. Ни в каких. Заурядного человека подобное мировоззрение делает мелким уголовником. А когда между нежеланием трудиться и потребностью в любых, во всех благах становится личность сильная, по-своему умная и беспощадная, – тогда возникает Бандит. И ради этих благ, которые он хочет взять даром, он не остановится ни перед чем…
   – Тогда его надо поймать любой ценой! Он ведь уже давно волк, а не человек!..
   – Вот это мы с вами, Элга, и пытаемся сделать…
   Капли дождя серебрили черные волосы Элги, текли по ее щекам, и иногда мне казалось, что это слезы. Не знаю почему, но казалось.
   Около подъезда она спросила:
   – Вы сейчас в гостиницу?
   – Нет, мне надо зайти еще в горотдел милиции. Там для меня должна быть телеграмма.
   Элга пожала мне руку, и я ужасно захотел, чтобы она поцеловала меня, как тогда, в первый раз. Но она сказала только:
   – Вы скоро уедете. Напишите мне тогда письмо. Хоть несколько слов.
   – Обязательно.
   – Прощайте, – сказала она. – Желаю вам счастья…
   Я уже прошел несколько шагов, оглянулся и увидел, что она стоит в дверях. И тогда я крикнул:
   – Элга, математики доказали: никаких прямых вообще нет!
   Она засмеялась:
   – А как же без прямых?
   – Это просто совокупности незримых кривых…

//-- ТЕЛЕГРАММА --//
//-- Рига гормилиция ваш № 153с --//
   Из Тбилисского ГАИ
   Благодарим помощь розыске машины тчк Рабаев Волгу не перекрашивал и замок не менял тчк Техталон лежал перчаточном ящике зпт был похищен вместе машиной тчк

Лист дела 66

   Я проснулся поздно, но не было бодрости, легкости, желания работать. Очень хотелось повернуться на другой бок, накрыться повыше одеялом и спать, спать до вечера. А потом сесть в поезд, устроиться поудобнее на верхней полке и проспать до самого дома. И там, проснувшись, понять, что все дни были просто сном. И ничего, ничего не было. Что можно встать, пойти на службу, оформить отпуск и ехать на море, лежать на песке и слушать, как скрипят старые скалы и густо поют сосны, а вечером ходить на набережную пить молодое кислое вино из пивных кружек, которые почему-то называются в Коктебеле «бокалами». А транзисторы накаляются от бешеных ритмов шейков и твистов, и острые девичьи колени светятся из-под мини-юбок, и вся жизнь прекрасна и легка.
   Я вспомнил вечер, когда сидел в тусклом кабинетике солнечногайской милиции, а за окном парень пел под гитару:

     Кто направо пойдет – ничего не найдет,
     Кто налево пойдет – никуда не придет,
     А кто прямо пойдет – ни за грош пропадет…

   Показалось мне это бесконечно далеким, будто все происходило не три недели назад, а в какой-то другой моей жизни. И вот сейчас я стою «без коня и без меча» и решаю – идти или не надо…
   Враки это. И нечего мне решать, и идти мне пока просто некуда. Все равно надо ждать ответа междугородной. Я повернулся на другой бок и решил спать дальше.
   Я уже почти заснул, но какая-то бодрствующая мыслишка все барабанила в висок, как назойливый гость. Я сел на кровати, поджал под себя ноги и стал думать о том, что мне мешает спать. Решение проблемы было где-то рядом, оно кружилось в мозгу подобно случайно забытому слову. Я представил себе, что формирование идей в мозгу похоже на движение электронов в атоме вещества. Если электрон перескакивает на новую орбиту – появляется вещество с новыми свойствами. Но для этого необходим импульс энергии, иначе электрон не перескочит, и ничего нового не будет, не преобразуется идея. А пока все идеи обращаются по старым орбитам. Их держит невидимая плотная преграда. Нет импульса…
   Так я и сидел на кровати. Долго сидел. Как йог, накрывшись одеялом, поджав под себя ноги, зажав лицо руками и медленно раскачиваясь – вперед-назад, вперед-назад. Пока не уснул.
   И когда я проснулся, то понял, что есть еще одна дорога. Должна быть! Обязательно должна быть! И если она есть, то это не просто дорога, а целая автомагистраль.
   Я судорожно одевался, не попадая ногами в брюки. Выскочил из гостиницы и через десять минут был в горотделе милиции.
   – Да, альтернатива у нас жестка, – недовольно сказал Круминь. – Или Бандит восемнадцатого числа сбежал из Риги…
   – Или?..
   – …или ему просто надоела Ванда, и он по-прежнему рыщет здесь.
   Я покосился на Круминя:
   – А если он Ванду и не думал бросать?
   – Спокойно, – ухмыльнулся Круминь. – Я позаботился: она не останется без присмотра…
   Я покачал головой:
   – Нет, Янис. Все-таки я думаю, что его здесь нет. Посуди сам – хоть он и выкрутился из милиции после скандала, оставаться в городе под именем Сабурова стало опасно.
   – Это верно, – согласился Круминь. – В любой момент из Тбилиси могли сообщить, что он самозванец.
   – В том-то и дело: милиция начала бы искать его самого.
   – Может быть, именно поэтому он и сбежал тайком от Ванды? – наморщил лоб Круминь.
   Я помолчал, потом медленно, прощупывая опорные точки своей мысли, стал рассуждать:
   – Нет, Янис, нет, дорогой мой… Тут что-то не то… Понимаешь, Янис, я ведь не первый день иду за ним… И мне кажется, что я его уже неплохо знаю. Это не просто оголтелый убийца. Он страшен тем, что продумывает каждый свой шаг. И намного вперед. Поэтому до сих пор у него все так точно получается… Понимаешь, он по-своему талантлив… И его роман с Вандой – вовсе не командировочные радости…
   Круминь перебил меня:
   – Постой. Ты говоришь, что после скандала в ресторане он испугался… Однако он спокойно жил у Ванды еще несколько дней. Это раз. А во-вторых, если он такой умник, как ты полагаешь, то зачем ему надо было уезжать от Ванды тайно: ведь он же командировочный – сказал, что дела закончились, и с приветом, пишите письма!
   – Тайно… – повторил я. – Тайно… А почему тайно? Это Ванда считает, что тайно. Янис, мы послушно тащимся за ее дурацкой бабьей версией. Тайно – потому что не распрощался с поцелуями! А может, поцелуев не было потому, что он очень спешил? А? Почему же он заспешил? Почему восемнадцатого, а не тринадцатого, скажем?!
   Я повернулся к дежурному горотдела:
   – Включите нам сводку за восемнадцатое…
   Дежурный нажал кнопку на оперативном пульте, в который был вмонтирован магнитофон, и из динамика послышалось:

   ОПЕРАТИВНАЯ СВОДКА О ПРОИСШЕСТВИЯХ ПО ГОРОДУ ЗА 18 СЕНТЯБРЯ…

   Первое. Пропажа ребенка…
   – Дальше! – сказал нетерпеливо Круминь.
   Дежурный нажал клавишу, прокручивая ленту магнитофона.
   …Мошенник под видом золотых колец продал…
   – Дальше!
   …Из ларька похищено семь бутылок портвейна «Алабашлы»…
   – Дальше!
   …Преступник дважды выстрелил…
   – Стоп! – закричали мы с Круминем в один голос. – Обратно!
   Дежурный отмотал ленту магнитофона:
   …И двадцать пачек папирос «Беломорканал». Розыск ведет десятое отделение милиции. – Четвертое. Разбойное нападение. В 19 часов 50 минут при инкассации продовольственного магазина № 17 Рижского горпищеторга (улица Суворова, дом 32) совершено вооруженное нападение на инкассатора с денежной сумкой. При выходе охранника и инкассатора из магазина преступник дважды выстрелил в них из пистолета, тяжело ранив обоих. После этого стал вырывать денежную сумку из рук инкассатора. В этот момент охраннику удалось достать оружие и открыть огонь по нападающему.
   Преступник перебежал через улицу и скрылся в расположенном против магазина проходном дворе дома № 29. Данных о ранении преступника нет.
   С места происшествия изъяты две стреляные гильзы пистолета ТТ. Приметы нападавшего устанавливаются.
   Поиск преступника ведет уголовный розыск горотдела милиции…
   Пятое. Кража голубей…
   – Вот почему он заспешил, – сказал Круминь и выключил магнитофон.

Лист дела 67

   Инкассатор Валдис Балодис – маленький, желтый, с остро торчащим вверх носом – был укрыт простыней до подбородка. На голове накручен огромный марлевый тюрбан, будто он собирался на маскарад и попал вдруг случайно в больницу. Он не мог повернуть голову в мою сторону и поэтому все время скашивал на меня огромный фиолетовый, затекший сгустком крови глаз. И от этого мне становилось жутко, потому что я все время боялся, что он сейчас умрет. Лопнувшие от жара, запекшиеся губы еле шевелились, и, чтобы расслышать его шепот, я все время наклонялся к нему, и передо мной страшно мерцал фиолетовый глаз.
   – Ритуся только первый год в институт пошла, а Янис – в школе, в восьмом классе. Я ведь так мечтал их в люди вывести.
   Потом он что-то шептал по-латышски. Я погладил простыню там, где была очерчена его рука, и сказал:
   – Не волнуйтесь. Все страшное уже позади, вы скоро выздоровеете, и все будет по-прежнему.
   Он прикрыл веки и чуть слышно прошептал:
   – Нет, не будет. Я и так был больной, с фронта два тяжелых ранения привез. А этот, фашист проклятый…
   Балодис долго молчал, потом зашептал, но так, будто советовался сам с собой:
   – Я же ведь не мог отдать эти деньги, они чужие. Там много денег, я бы за всю жизнь их не выплатил. – Он скосил на меня налитой кровью глаз. – Я не знаю, как удержал сумку. Я ведь совсем слабый, и он уже выстрелил в меня. Этот бандит был такой сильный и все дергал и дергал из-под меня сумку, когда я упал. А я держал ее, и он бил меня по голове, пока я не потерял сознание. Он был ужасно сильный…
   Большие мутные слезы текли у него по щекам. И я вдруг почувствовал, что если бы встретил сейчас Бандита, то просто застрелил бы его. Пускай меня потом судят. Балодис сказал – фашист. Хуже фашиста, потому что эта гадина жрала все время наш хлеб!..
   Я приехал в милицию и спросил, не пытались ли найти отпечатки пальцев на инкассаторской сумке. Пытались, но пригодных к идентификации не нашли.
   Я смотрел на порванную, лопнувшую по швам брезентовую сумку, всю в черных пятнах засохшей крови, и думал о том, какая неожиданная сила отчаяния и долга вдруг пробудилась в маленьком тщедушном Балодисе, если Бандит не смог ее вырвать. К делу была приложена фотография изъятых из разорванной сумки и заактированных денег.
   Я смотрел на эти мятые пачки разноцветных бумажек и не мог понять, как можно за них убить человека. На них можно купить автомобиль, за них будет ласкать Линаре, за них можно не ходить на работу, за них можно целый год жрать одну черную икру. Что еще? Пожалуй, все. Больше ничего ее придумаешь. За них убили молодого веселого парня Женю Корецкого, за них лежит под простыней, похожей на саван, усохший, крошечный Валдис Балодис и шепчет: «Когда я упал, он все бил меня по голове… Он был ужасно сильный…» А в соседней палате стоит пустая койка, на которой лежал умерший позавчера охранник Миронов.
   И все из-за листочков плотной разноцветной бумаги, которые могут дать так немного. Ведь деньги сами по себе становятся силой лишь тогда, когда люди условливаются, что именно вот эти конкретные бумажки имеют силу. Я вспомнил, как пару лет назад известный в Москве валютчик Коротов за минуту до обыска – когда уже позвонили в дверь – выбросил в мусоропровод большой сверток с долларами и фунтами. Мы сбились с ног, разыскивая этот сверток, потому что, по нашим расчетам, валюта у него должна быть дома. А тем временем семилетний сын дворничихи добыл из мусорного бака этот сверток, раздал приятелям ассигнации, и они устроились играть на них в «пьяницу» и «акулину».
   – А мы думали, что это древние деньги, – объяснили потом пацаны.
   То, что для нас – старое, для них – уже древнее…
   Я приобщил к делу вещественные доказательства – инкассаторскую сумку и фотоснимок находившихся в ней денег.

Лист дела 68

   Патроны от пистолета ТТ. Они все время удерживали мое внимание. И о них я думал, слушая протокол допроса охранника Миронова. Я опоздал на два дня. Если бы я успел с ним поговорить, он наверняка рассказал бы мне много-много важного. Но он позавчера умер. Осталась только магнитофонная запись его допроса.

//-- ПРОТОКОЛ ДОПРОСА --//
   охранника Миронова
   (магнитофонная запись в присутствии
   работников 2-й городской больницы
   гор. Риги З. Силиня и М. Перконса)
   …Я, охранник инкассаторской машины Николай Миронов, вместе с инкассатором Валдисом Балодисом приехал в магазин номер семнадцать перед самым закрытием…

   …Медленно крутились кассеты магнитофона, еле доносился до меня тихий прерывистый голос. Я напряженно вглядывался в прозрачные диски, как будто сквозь голос умершего человека хотел прорваться в реальные события, уже ушедшие в прошлое.
   А диски крутились, крутились, сливаясь в косой осенний дождь, вечерний сумрак на малолюдной улице, в освещенный вход магазина, из которого появились Балодис и Миронов…

   …Прохожих было мало, слева от нас шла по тротуару какая-то женщина, а справа – молодой высокий мужчина… когда он поравнялся с нами, то неожиданно поднял руку, и я услыхал два выстрела… Валдис сразу же упал лицом вниз и подмял под себя сумку… меня очень сильно ударило в живот… я упал… потом что было – помню плохо… Я только видел, что он бросился к Балодису и стал тащить из-под него сумку… а Валдис ее не отпускал… он бил его пистолетом по голове… Я уже был почти без памяти, но все-таки вытащил свой пистолет из кобуры… стал стрелять в него с левой руки… правая отнялась совсем… Грабитель повернулся ко мне и навел пистолет… Я подумал: вот моя смерть пришла… но его пистолет только щелкнул, а выстрела не было… я еще раз в него выстрелил… он повернулся и побежал через улицу…

   Голос Миронова затих совсем, потом в шипящую тишину пленки ворвались крики: «…Кислород! Дайте кислород!..»
   Я тряхнул головой. Кассеты магнитофона крутились с тихим шипением, я задумчиво смотрел на них.
   – Это все. Больше он в сознание не приходил, – сказал Круминь.

Лист дела 69

   У Бандита, видимо, кончались деньги. Сознавая безнадежность этого занятия, я все время пытался прикинуть, сколько у него денег было и сколько он потратил. Как только деньги кончатся, он кого-нибудь убьет. Теперь дорога каждая минута. Каждая минута может стать непоправимой. Среди людей бродит бешеный волк. Загнать его в капкан мне пока не удается.
   Я вспомнил, как старый следователь Вадим Иванович Машкин однажды сильно удивил меня. Он протянул зажженную спичку Панову и Синицину, те прикурили, и Машкин задул огонь. Потом зажег новую спичку и прикурил сам. Я рассмеялся. Машкин покосился на меня и сказал:
   – Мог бы и не ржать. От одной спички третьему прикуривать не дают.
   – Это почему же? Спички дешевые?
   – Дуралей. С фронта обычай. Пока двое прикуривают, можно успеть прицелиться. Вот третьего-то и убивают…
   …На инкассаторов, конечно, напал Бандит. Почерк его. Способ нападения, приметы, вид оружия – пистолет ТТ, исключительная дерзость – все говорит за то, что здесь побывал Бандит.
   Ну а вдруг я ошибаюсь? Вдруг я помчусь по следу другого преступника, руководствуясь старыми представлениями о «своем» Бандите? Тогда я неизбежно окажусь в тупике. И нового не поймаю, и старого упущу.
   Нет. Мне нужны непреложные доказательства того, что я не попал на чужой след. Надо сравнить патроны, найденные в Крыму и в Риге.
   Надо спешить. Бандит прикурил уже дважды. Я обязан успеть прицелиться первым…

//-- ПОСТАНОВЛЕНИЕ --//
//-- о назначении баллистической экспертизы гор. Рига --//
   Я, Следователь, рассмотрев материалы уголовного дела № 4212 по факту убийства Е. К. Корецкого, и уголовного дела № 781 о разбойном нападении на инкассатора,
   установил:
   В обоих случаях преступник применил, судя по стреляным гильзам, обнаруженным на местах преступлений, огнестрельное оружие типа пистолета ТТ.
   В связи с этим необходимо проверить, не совершены ли оба преступления при помощи одного и того же оружия.
   Принимая во внимание, что по делу необходимо получить заключение специалистов,
   постановил:
   Назначить по настоящему делу баллистическую экспертизу, на разрешение которой поставить вопрос: «Из одного и того же либо разного оружия стреляны пули и гильзы, изъятые с мест преступления в Крыму и в Риге?»
Следователь

Лист дела 70

   Янис Круминь сказал:
   – Не знаю, утверждать не могу, но, судя по тому, как ловко он воспользовался проходным двором, похоже, что работал местный…
   Я почти не слушал его, стоя у окна, иссеченного дождевыми каплями, и все время раздумывал об убийце. Я вспоминал распростертое на траве тело Жени Корецкого, красные глаза капитана Астафьева, окаменевшую Тамару Ратанову, маленького Балодиса с залитым кровью лицом и судорожно зажатой в руках инкассаторской сумкой. Я пытался представить себе ползущего по грязному тротуару Миронова, с пистолетом, пляшущим в левой руке, с отнявшимися уже ногами. И никак не мог увидеть его лица, и от этого не мог больше ни о чем думать. А лицо Миронова все никак не появлялось, расплывалось, крошилось, будто я лепил его из застывающего гипса. От этого было так тяжело, что я негромко застонал.
   – Что с тобой? – спросил Круминь.
   – Ничего. Сердце немного колет.
   – Возьми таблетку валидола, помогает.
   – Спасибо, не надо. Уже прошло. У тебя фотография Миронова есть?
   – Есть. А зачем тебе?
   – Дай-ка посмотреть…
   Он протянул мне фотоснимок – курносое лопоухое лицо на потрескавшейся тусклой бумаге. Таких на каждой улице – тысяча. А теперь будет 999. Убили человека.
   Круминь сказал:
   – Ты допрос дворника лучше прочитай…

//-- ПРОТОКОЛ ДОПРОСА --//
//-- Густава Крастыньша --//
//-- (Копия из уголовного дела № 781) --//
   …Дом № 29 по улице Суворова, который я обслуживаю и в котором живу со своей семьей, имеет проходной двор, выходящий на улицу Раценис. 18 сентября, примерно в половине восьмого вечера, после ужина, я вышел на улицу Суворова, прогулялся до угла и вернулся к своему дому уже по улице Раценис. У ворот я встретил знакомого – Черницкого Сигизмунда, который шел из бани. Мы остановились и несколько минут разговаривали. Я заметил, что около тротуара, рядом с нашим домом, стояла светлого цвета «Волга». В ней никого не было, но мотор работал. Я еще подумал, что, наверное, шофер отошел к киоску за сигаретами. Мы с Черницким поговорили и разошлись.
   Я вошел во двор и почти сразу же услышал два выстрела, а следом за ними – еще три или четыре. Они доносились с улицы Суворова. В ту же секунду во двор с улицы Суворова вбежал мужчина высокого роста в сером костюме. В руках у него был пистолет. Он пересек двор и, не обратив на меня внимания, выбежал на улицу Раценис. Через несколько секунд я услышал шум отъезжающей машины.
   Я побежал за ним на улицу и, выглянув из ворот, увидел удаляющуюся «Волгу». Ту самую, что стояла около нашего дома. Машина скрылась в направлении вокзала. Я вернулся во двор, куда уже подоспели работники милиции. От них я узнал, что бандит напал на инкассаторов. Я рассказал им все, что видел.
   Номер той машины я не запомнил. Цвет ее был светлый, а точнее сказать не могу, не приглядывался.
Записано с моих слов правильно Крастыньш
Допрос произвел следователь Перконс

Лист дела 71

   Бандит просил по телефону «маслят». Значит, патроны у него на исходе. Неизвестно только, что ответил ему иногородний абонент. Но самое непонятное – откуда взялась «Волга»? Сначала я подумал о машине Корецкого, но потом отбросил эту мысль. Линаре категорически утверждала, что никакой машины у ее замечательного кавалера не было. Нет, машина Жени осталась где-то между Крымом и Ригой.
   И вдруг я вспомнил про автомобильный номер, который Бандит возил с собой в портфеле. Я набрал телефон уголовного розыска:
   – Пришлите мне текст сводки о происшествиях по городу за семнадцатое и восемнадцатое сентября…

   ОТДЕЛ МИЛИЦИИ РИЖСКОГО ГОРИСПОЛКОМА
//-- СВОДКА --//
//-- О происшествиях по городу за 18 сентября… --//
//-- п. 6. Угон автомашины --//
   Между 14 и 18 часами от дома № 7 по Первомайской улице с места постоянной стоянки неизвестным лицом угнана автомашина «Волга», государственный номерной знак № ЛА 96–75, светло-серого цвета, принадлежащая гражданину Дулицкому Н. В., проживающему в квартире 21 по указанному адресу.
   Розыск ведет городской отдел милиции…

Лист дела 72

   Я чувствовал, как меня душит время. Его почти совсем не осталось. Надо было успеть, надо опередить Бандита.
   Позвонил начальнику телефонной станции и устроил ему жуткий скандал. В научно-техническом отделе обещали до вечера закончить экспертизу патронов. Успеть, успеть! Как писал Лист на партитуре: «Играть быстро. Еще быстрее. Как только можно быстро! И еще быстрее…»

//-- ЗАКЛЮЧЕНИЕ ЭКСПЕРТИЗЫ --//
   …В результате исследования экспертиза установила:
   1. Три стреляные гильзы из коробки с надписью «Солнечный Гай» и две стреляные гильзы из коробки с надписью «Рига» – однотипны и представляют собой гильзы от пистолетных патронов типа ТТ.
   Сказанное в равной мере относится и к пулям.
   2. Совокупность особенностей следов, обнаруженных на тех и других боеприпасах и совпадающих между собой, дает основания для категорического вывода о том, что боеприпасы, изъятые с места происшествия в Солнечном Гае и в Риге, стреляны из одного и того же оружия, а именно – пистолета ТТ…

Лист дела 73

   Все совпадало. Больше сомнений нет – это дела Бандита. Но я очень удивился, когда узнал, что «Волгу», угнанную им перед нападением на инкассатора, нашли на следующий день. Бандит почему-то бросил ее в Олайне – в двадцати пяти километрах от Риги.
   Я позвонил хозяину «Волги» Дулицкому, попросил срочно приехать ко мне.
   Он оказался чопорным сухопарым человеком в больших роговых очках. Прямо с порога Дулицкий напористо сказал:
   – В чем дело? Ведь моя машина уже найдена?
   – Здравствуйте, Николай Васильевич, – сказал я вежливо. – У меня есть к вам важный вопрос…
   – Да-да, – небрежно ответил Дулицкий, и я заметил удивление и неудовольствие в спокойных глазах Круминя.
   Дулицкий сказал:
   – Я ведь обычно держу мою машину в моем гараже… – И стал многословно, с большим достоинством объяснять мне, кто он такой и как возмутительно было со стороны «этих мошенников» угонять именно его, Дулицкого, личную автомашину. Он все время говорил «в гараже», «из гаража», «около гаража», и меня это почему-то злило, может быть, еще и оттого, что он непрерывно употреблял слово «мое» в сочетании с разными существительными. Дулицкий умудрился вмонтировать это слово даже в шутку: «Я, видите ли, возражаю, когда в моей машине ездят без меня». Не знаю почему, но он произвел на меня впечатление человека, который носит в кармане две пачки сигарет: хорошие – для себя, а плохие – для «стрелков». Может быть, поэтому я сказал неприязненно:
   – Шутка неплоха, но если бы вы, Николай Васильевич, лучше позаботились о замке на руле…
   Дулицкий сразу перебил меня:
   – О замке должен заботиться автозавод. А ваша забота, простите меня, конечно, – чтобы мошенники оставили этот замок в покое.
   Неудовольствие, накопившееся в Крумине за время разговора, вылилось, как это обычно и случается, не в самую лучшую форму.
   – Ну, знаете, – сказал он возмущенно. – При таком отношении… мы вашу машину в следующий раз искать не станем!
   Дулицкий окинул его презрительным взглядом и с уверенностью, с сознанием своего «полного права» сказал:
   – Что значит «не станете»?! Вы за это зарплату получаете! Как это «не станете»? – И, угрожающе подняв палец, отчеканил: – Станете!..
   Отвернувшись в сторону, я пробормотал себе под нос:
   – Станем, станем…

//-- ПРОТОКОЛ ДОПРОСА --//
//-- Н. В. Дулицкого --//
   …18 сентября я, как всегда, был на работе, где пользуюсь служебной автомашиной. Моя «Волга», в связи с ремонтом гаража, стояла на улице рядом с моим домом.
   Мой рабочий день заканчивается в 17:30, и в 18 часов я уже был возле своего дома. Здесь я сразу обнаружил отсутствие моей машины. Последний раз я ее видел в 14 часов, когда уезжал из дома после обеда. Значит, ее угнали между 14 и 18 часами, о чем я и заявил в милицию.
   Утром 19 сентября в Олайне, недалеко от железнодорожной станции, нашли «Волгу». Меня сразу же вызвали туда, и я увидел свою машину. Однако номер с нее был украден, а сама она, к моему удивлению, была сверху – вся крыша и боковые обводы – перекрашена в белый цвет. Причем сделано это было явно на скорую руку, небрежно и в один слой. Это все для меня совершенно непостижимо – зачем надо было перекрашивать мою машину и похищать с нее номер.
   Подозрений против кого-либо я не имею. Я вообще не мог предположить, что кто-нибудь сможет угнать мой автомобиль: помимо электрической «секретки» она была снабжена великолепным нестандартным замком. Однако вор непонятным мне способом вырубил замок, а секрет в электрической схеме каким-то образом обошел.
   Вопрос. Не обратили ли вы внимания на спидометр? Следствию важно знать, сколько наездил угонщик.
   Ответ. Да, естественно, сразу же. Угонщик проехал всего около ста километров.
Протокол мною прочитан, дополнений и замечаний не имею Дулицкий
Допрос произвел Следователь

Лист дела 74

   Я вышел с Дулицким на улицу и внимательно осмотрел его машину. Белая краска была грубо нанесена на верхнюю часть кузова, кое-где она уже лупилась, в отдельных местах смазалась или засохла потеками. Личина замка была вырублена аккуратно, и размер отверстия в двери был больше ее диаметра всего на миллиметр.
   – У вас ничего не пропало из машины?
   – Вроде бы ничего. Ах да! Исчезла из багажника моя новая камера, которую я купил для запасного колеса.
   По лицу Дулицкого было видно, что он хочет вернуться со мной в кабинет, чтобы я внес в протокол его заявление о пропаже камеры. А я долго ходил вокруг машины, пытаясь сообразить: где Бандит успел пускай плохо, но все-таки покрасить машину?
   – Вы говорите, что пропала камера?
   – Да. Бесследно пропала моя новая камера.
   Вот тут-то я наконец понял. Пропавшая камера, пистолет с набалдашником и баночка с краской в портфеле Бандита, перекрашенная машина – как бетонные шпалы легли под рельсы моей догадки. Пистолет был, видимо, кустарно изготовленным, но очень эффективным пульверизатором. Шлангом с двумя штуцерами он соединял его с вентилем туго накачанной камеры, заливал краску в «набалдашник» – и краскопульт готов. Пожалуйте бриться! Жидко разводя краску и покрывая ею автомобиль в один слой, Бандит за час-полтора перекрашивал машину.
   Теперь все ясно. Он загонял краденый автомобиль в ближайший лес, ставил краденый номер, быстро красил низ или верх машины, чем разительно менял ее внешний вид. А дальше ехал уже совершенно спокойно. Точно так же он поступил с машиной Дулицкого. Он, наверное, давно высмотрел, когда приезжают в магазин за выручкой, и поэтому сразу после обеда угнал «Волгу». До Олайне двадцать пять километров, а он наездил около ста. Значит, угнав машину, он выехал за город, перекрасил ее и вернулся к вечеру в Ригу. Краска, судя по прилипшим песчинкам и пыли, даже не успела высохнуть. Но ему было наплевать: на этой машине Бандиту нужно было проехать всего один раз.
   Проходной двор он тоже присмотрел заранее. Очень возможно, что его выбор поэтому и пал на магазин номер семнадцать. Он оставил машину на улице Раценис с работающим мотором и, когда вырвать сумку не удалось, пробежал через двор, сел в нее и удрал в Олайне. Но если он просто хотел скрыться, то ведь ехать в Олайне глупо! Проще было бросить машину где-нибудь на соседней улице или в любом переулке. Ведь просто глупо же было мчаться в Олайне!
   – Не понял? – строго спросил Дулицкий.
   Я не заметил, как последние слова произнес вслух.
   – Это я не вам. – Попрощался с Дулицким и пошел к себе.
   – Может быть, усилим оперативный поиск в районе Олайне? – предложил Круминь. – Может, он там где-то окопался?
   – Не-ет… – покачал я головой. – Оставлять нам такие маршрутные стрелки – это не в его стиле… Кстати, мы получим когда-нибудь ответ с телефонной станции? Надо же узнать наконец, куда он звонил!
   Круминь снял трубку, набрал номер и с невозмутимым лицом сказал что-то по-латышски. В жесткой отчетливости его фраз я почувствовал недвусмысленную угрозу. Положил трубку.
   – Сейчас нам позвонит сам начальник, – сказал он спокойно.
   – Не пройдет и трех суток? – съехидничал я.
   – Я думаю, не пройдет и пяти минут, – ласково заверил Круминь.
   Я достал из чемоданчика уголовное дело, раскрыл его на заключении баллистической экспертизы, снова прочитал: «…боеприпасы из Крыма и из Риги идентичны». Сказал Круминю:
   – Это не осечка. У него кончились патроны, Янис… Только поэтому он не застрелил на месте Миронова. И по телефону он просил «маслят»…
   – И ты думаешь…
   – Я думаю, что у нас совсем мало времени, Янис. Как только он достанет патроны, он снова кого-нибудь убьет…
   Зазвонил телефон. Круминь снял трубку, ответил что-то по-латышски, показал мне глазами на селектор и включил его. В динамике раздался громкий голос: «…разговор по талону с абонентом в городе Львове…»

//-- В ГОРОТДЕЛЕ МИЛИЦИИ, СЛЕДОВАТЕЛЮ --//
//-- (На Ваш запрос № 147с) --//
   Рижская междугородная телефонная станция сообщает, что 17 сентября в 22 час. 30 мин. с индивидуального телефона номер 3–99–89 состоялся междугородный разговор в кредит, по льготному тарифу с абонентом в городе Львове гр. Березко (индивидуальный номер 5–37–54).
Зам. начальника Рижского телефонного узла Верниекс

Лист дела 75

   Я сразу же позвонил в центральную билетную кассу:
   – Скажите, на железнодорожной станции Олайне останавливаются поезда дальнего следования на Львов?
   В трубке на мгновение раздался шорох и сухое потрескивание, затем девушка там, далеко, на другом конце провода, почему-то вздохнув, сказала:
   – Да. По вторникам, четвергам и субботам в двадцать один пятнадцать останавливается поезд номер двенадцать Ленинград – Рига – Львов.
   Я посмотрел календарь: 18 сентября был четверг. Вот так!
   Оказывается, был смысл мчаться в Олайне!.. Сегодня – суббота. Надо ехать в Олайне, а оттуда, по-видимому, во Львов. В Риге мне больше делать нечего. Здесь я опоздал. Надо успеть хотя бы во Львов.
   Я отправил телеграмму начальству, чтобы выслали деньги во Львов, у меня уже почти ничего не осталось. Круминя я попросил пересылать мою почту в львовскую милицию:
   – Может быть, придет письмо из Гагры. Не потеряй, пожалуйста, – сказал я ему.
   – Как можно! Если будет, сразу отправлю авиапочтой…
   Я заехал в гостиницу, заплатил по счету, поднялся в номер, собрал вещи и присел на свой маленький чемоданчик – перед дорогой. Мне нужна была удача.
   Вроде бы все.
   Встал, подошел к двери, но все-таки вернулся и быстро набрал номер.
   – Элга? Здравствуйте, это я. Да-да. И до свидания. Я уезжаю во Львов. Пока ничего. Ну ладно. Спасибо вам за все. Я буду вас очень долго помнить. – И, не дожидаясь ответа, аккуратно положил трубку на рычаг.
   Вышел из комнаты, бегом спустился по лестнице и сказал себе: «Это тоже этап жизни. И он пройден навсегда».
   У подъезда гостиницы разбитная старушонка, лихо крутанув вертушку с лотерейными билетами, предложила:
   – Купите билетик. Поставите тридцать копеек, а выиграть можете «Волгу» за шесть тысяч…
   – Я в азартные игры не играю. – Сел в машину и помчался в Олайне…

//-- ПРОТОКОЛ ДОПРОСА --//
//-- Ядвиги Стасюнене --//
   …По существу заданных мне вопросов могу показать следующее:
   Я работаю старшим билетным кассиром станции Олайне, по 12 часов в смену через день. В частности, я работала с 20 часов 18 сентября сего года до 8 часов утра 19 сентября. В 21 час 15 мин. по четным дням на нашей станции останавливается на две минуты пассажирский поезд № 12 Ленинград – Рига – Львов.
   Осмотрев кассовую ведомость по продаже билетов на поезда дальнего следования, могу заявить, что 18 сентября на поезд № 12 было продано 5 билетов до Львова: один – в мягкий вагон, один – в плацкартный и к нему три детских.
   Теперь я вспомнила обстоятельства продажи этих билетов. Станция у нас маленькая, пассажиров дальнего следования бывает немного. Незадолго до прихода поезда к кассе подошел мужчина и спросил билет до Львова. Я уже взяла билетную книжку, но в этот момент к окошку кассы приблизилась женщина с тремя детьми и стала просить мужчину пропустить ее без очереди, так как она боится опоздать с детьми на поезд. Мужчина сердито сказал, что до прихода поезда еще 15 минут, она, мол, вполне успеет, а он и сам торопится. Мне пришлось оформить билет ему, а уж потом женщине с детьми. Вот он-то и взял билет в мягкий вагон, а женщина – в плацкартный.
   Вопрос. Не помните ли вы, как выглядел этот мужчина, какие у него были вещи?
   Ответ. Я запомнила, что он взял билет одной рукой, а когда протянул в окошечко другую руку, за сдачей, то я заметила: у него нет двух пальцев. Каких-либо вещей у него я не видела…

Львов

Лист дела 76

   В эти последние дни во мне будто что-то умерло. Я носился по городу, разговаривал с разными людьми, распоряжался, получал от начальства указания, исполнял их, иногда нарушал, что-то организовывал, но все это будто происходило с кем-то другим, а я просто сопровождал этого другого человека. Я устал. Устал даже ненавидеть Бандита, и он существовал для меня как изначальная данность: его надо взять – и точка.
   Биология точно выяснила размеры допустимых для человека физических перегрузок. Обычный человек спокойно выдерживает до 4 g. Сверхзвуковые пилоты могут вынести до 12 g. А кто посчитал допустимые для человека моральные перегрузки? И вообще, сколько может выдержать следователь?..
   Я утратил даже свое шестое чувство – чувство правды, и когда разговаривал с людьми, то, глядя им в глаза, меланхолично раздумывал: врет или нет? А чувство правды молчало. И еще – я с удивлением заметил, что меня не радует, если человек явно говорит правду. Может быть, потому, что за последние дни я видел слишком много хитростей и горя, правда казалась мне слишком примитивно придуманной легендой. И от этого я был противен самому себе и, закрыв глаза, подолгу бормотал: «Это пройдет, обязательно пройдет. Ведь и водолазов поднимают со дна не враз».
   И может быть, именно поэтому, не желая доверять своему пошатнувшемуся чувству правды, я решил встретить львовского абонента Бандита – Петра Березко – особенно подготовленным. Слишком ответственный разговор нам предстоял. Мне надо было хорошо познакомиться с ним – пока заочно. Во время допроса знакомиться с ним будет поздно…

//-- РАПОРТ --//
   Докладываю, что, по сообщению Львовского телефонного узла, абонентом № 5–37–54 является БЕРЕЗКО Петр Моисеевич, проживающий по улице Костюшко, дом № 26, квартира 5.
   В результате тщательной проверки личности Березко установлено:
   Березко П. М., 1929 г. р., уроженец гор. Рахова, живет во Львове с 1948 года, женат, имеет двоих малолетних детей, работает начальником караула отдела военизированной охраны Львовского железнодорожного узла.
   По службе характеризуется очень хорошо. Имеет ряд наград за высокие показатели в работе и за смелые, инициативные действия при охране государственного имущества.
   По месту жительства пользуется авторитетом как человек серьезный, положительный. Общителен, дружелюбен, живет открыто, скромно, в пределах средств получаемой зарплаты. В связи с подозрительными лицами не замечен. Каких-либо компрометирующих данных о нем не имеется.
   По роду службы имеет свободный доступ к огнестрельному оружию и боеприпасам. В частности, в распоряжении Березко находятся патроны к револьверу наган, пистолету ТТ, трехлинейной винтовке, малокалиберные патроны. Согласно учетным данным, ни излишков, ни недостач патронов, вверенных Березко, при ревизиях не обнаруживалось.
Лейтенант милиции Кандауров

Лист дела 77

   – Он весь на виду, Березко этот, – сказал инспектор Львовского уголовного розыска Кандауров, ладный сухощавый парень с острым подвижным лицом. – Всю жизнь здесь прожил. Серьезный человек, положительный… Начальником караула военизированной охраны кого попало не назначат, – убежденно заверил он.
   Я улыбнулся:
   – То-то у него Бандит «маслят» просил…
   – Да нет, серьезно, – горячо сказал Кандауров. – Порядочный, заслуженный человек в полном смысле этого слова… Ума не приложу, что у него общего с вашим Бандитом?!
   – Это я сейчас у него самого узнаю.
   Я сидел в маленькой комнате Березко за столом, накрытым вышитым рушником, и дожидался хозяина. Складывал домиком рассыпанные спички, но пальцы дрожали, и домик каждый раз разваливался, и я с тупым упорством начинал складывать его вновь. Потом подумал: «Если успею сложить, то поймаю. А если…»
   За тонкой дощатой стеной, у соседей, кто-то лениво переругивался. Мужской жирный голос вползал в щели, как замазка:
   – Ляля, ты не стоишь тех денег, которые ты мне стоишь…
   Ляля бранчливо отвечала:
   – Помолчал бы! Сам хорош больно! Хоть бы букет цветов принес! Семьянин называется! От тебя, кроме едкого лука, ничего не дождешься…
   Мужчина удивился:
   – А что? Зеленый лук – это, может быть, мои самые любимые цветы. Чем я буду закусывать – тюльпанами?..
   Жена Березко сказала за спиной:
   – А вон Петро по грязюке чапает.
   Я посмотрел в окно. Коренастый невысокий мужчина в вохровской форме шел через дорогу к дому…
   Я аккуратно взял две последние спички, положил на домик одну, потом стал укладывать другую. Хлопнула дверь, и пальцы в последний момент дрогнули. Домик снова развалился…

//-- ПРОТОКОЛ ДОПРОСА --//
//-- Петра Березко --//
   …Вопрос. Вечером 17-го вы говорили по телефону с Ригой. Расскажите об этом максимально подробно.
   Ответ. Недели две назад, возможно, что это было 17 сентября, мне позвонил из Риги знакомый – Прохоров Василий. Мы с ним давно не виделись, и он сказал, что собирается побывать во Львове, поохотиться. Разговор, в общем, был недолгий. А четыре дня назад он приехал ко мне, как и собирался. Мы с ним посидели, поговорили, жена собрала нам ужин. Часов в двенадцать Прохоров ушел, договорились, что мы с ним созвонимся.
   Вопрос. Полное имя Прохорова, отчество, год и место рождения, нынешнее место жительства и работы?
   Ответ. Василий Иванович. Год рождения – 1934-й. Родился он и живет в Киеве, там же он и работает – разъездным механиком Киевской дальнорейсовой автобазы. Все это мне известно с его слов. А точного адреса я не знаю, мы не переписывались, и в Киев я не собирался.
   Вопрос. Расскажите о вашем знакомстве с Прохоровым…

   …Березко задумался. Он не выглядел ни испуганным, ни встревоженным, а только очень удивленным. И вообще он выглядел очень простым, очень честным человеком. Васильковой синевы глаза на красном обветренном лице смотрели на меня доверчиво-недоуменно: чего это о глупостях каких-то расспрашивают? Но ведь именно ему звонил Бандит, именно у него просил «маслят»! Что их в принципе-то может связывать – таких разных, совсем не похожих?
   Березко кашлянул:
   – Так вот. Было это года четыре назад, в осень. Жинка моя была тяжелая тогда и жила у матери в деревне Голованевке, километрах в сорока от Львова. Ну, зная, что у нее скоро роды будут, я взял отпуск на три дня и приехал в Голованевку за нею. Только приехал – часу не прошло, – начались у ней преждевременные схватки. А в это время голованевский зоотехник, «москвич» у него собственный, собирается в город. Вот мы и поехали с ним. До Львова уже оставалось километров двадцать – мотор у машины испортился. Вот и сели мы куковать – на шоссе живой души не видно. Водитель наш, видать, только по коровам техник – никак таратайку свою починить не может. А жене уж совсем некуда стало. Тут-то, на наше счастье, и является Прохоров – на мотоцикле чешет. Ну, естественное дело, голосую я ему – остановился. Упрашиваю его посмотреть машину. Нет, говорит, спешу я, давай, говорит, из ближнего села позвоню тебе на работу, чтобы машину прислали. Я ему объясняю, что работаю, мол, в охране и сроду у нас машин никогда не было. Черт с тобой, говорит Прохоров, посмотрю. Посмотрел. Лопнула, говорит, пружина молоточка. Потом задумался ненадолго, но глубоко так задумался, бормотнул, что долг, мол, платежом красен, а потом снял со своей мотоциклетки какую-то штуку, достал инструменты и за несколько минут починил колымагу. А жена уже в крик заходится. Я ему пятерку протягиваю, а он смеется – не надо, мол, дружбой сочтемся, в гости к крестнику приду. Так вот и познакомились.

Лист дела 78

   В кабинетике Кандаурова было сумрачно, прохладно, тихо. Я достал из сейфа небольшую картонную коробку, опрокинул ее над столом. С медным звоном посыпались зло-тупорылые, жирно поблескивающие патроны.
   – Эти? – спросил я.
   Березко молчал.
   – Ну, Березко?! – каким-то свистящим шепотом повторил я.
   – Эти, – сдавленно сказал Березко.
   – Сколько?
   – Я дал ему штук шесть… – тихо ответил Березко.

//-- ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА --//
//-- Березко П. М. --//
   …Вопрос. Просил ли он у вас что-нибудь во время разговора по телефону из Риги, а затем когда приехал во Львов?
   Ответ. Единственное, что Прохоров у меня спросил, это не могу ли я дать ему «маслят», так он называет патроны. Они ему были нужны для охоты, у него есть нарезное ружье. Я сказал, что подумаю. Когда Василий приехал ко мне, он вернулся к этому разговору. Правда, у меня дома было только шесть или семь патронов, я ему их и отдал.
   Вопрос. Каких патронов?
   Ответ. Автоматных.
   Вопрос. Где остановился Прохоров во Львове?
   Ответ. К себе я его пригласить не мог, так как у нас одна комната, но Василий сказал, что для него это не проблема, ему есть где устроиться. А я, честно говоря, впоследствии даже забыл его спросить об этом…

   – Ваш приятель, так называемый Василий Иванович Прохоров, – бандит и убийца! – сдерживая ярость, сказал я съежившемуся, помертвевшему от ужаса Березко. – В Риге он последними патронами убил человека. А вы, Березко, вооружили его снова!
   Вдавившись в кресло около моего стола, Березко загипнотизированно смотрел на меня своими васильково-синими глазами, он разводил руками, судорожно и безмолвно открывал рот, будто хотел сказать: «Не может этого быть!» Но так ничего и не сказал.
   – За безответственное отношение к боеприпасам я должен буду отдать вас под суд. Ваши автоматные патроны подходят для его пистолета. Всё, – сказал я хмуро. – А теперь посидите в коридоре, постарайтесь припомнить все – слышите, все! – что говорил вам Прохоров… Понимаете? С первого до последнего словечка все его разговоры…
   Березко поднялся, согнувшись, шаркая ногами, пошел к двери. Уже открыв ее, он вдруг повернулся ко мне, рванул рукой форменную тужурку у ворота, отчаянно, с горестным недоумением сказал:
   – Он же был добрый… Жену спас… Как отказать-то ему? Как же я не понял, что эти патроны нужны не для охоты?.. И ведь помочь-то он согласился, когда узнал, что я в охране… вооруженной!.. Так мне и надо, дураку… – сказал Березко и с размаху ударил себя кулаком по голове. – Так тебе, дураку, и надо…

//-- ПРОТОКОЛ ДОПОЛНИТЕЛЬНОГО ДОПРОСА --//
//-- Березко П. М. --//
   Вопрос. О чем вы разговаривали при последней встрече? Постарайтесь припомнить вопросы, которые задавал вам Прохоров.
   Ответ. Трудно ответить на этот вопрос, разговор у нас был обычный, приятельский, о том о сем, о жизни. Вспоминали разные интересные случаи. Потом зашел разговор об автомобилях, и Василий сказал, что хочет купить в львовском автомагазине «Волгу». В связи с этим он попросил, чтобы я сказал ему, когда на товарную станцию поступят машины для автомагазина, поскольку там у него есть блат и он сможет заблаговременно договориться о покупке машины без очереди. Я согласился. Вчера на станцию пришло тридцать пять «Волг», и вечером, когда Василий звонил, я ему сказал об этом…

   Я сгреб патроны на столе в кучу и сказал:
   – Петр Моисеевич, я уверен, что вы сделали это без злого умысла.
   Березко горько пожал плечами.
   – Я попрошу вас сообщить нам, если Прохоров появится…
   …Снова ушел от меня Бандит. И где он сейчас – неизвестно. Адрес его киевский, безусловно, липа. Но не проверить его я не имею права…

Киев

ГОРОДСКОЙ УГОЛОВНЫЙ РОЗЫСК
//-- ТЕЛЕГРАММА --//
Срочно телеграфируйте факт проживания Киеве Прохорова Василия Ивановича зпт 1934 года рождения уроженца Киева зпт работающего автобазе междугородных перевозок тчк Ответ на львовскую гормилицию тчк
Следователь

Лист дела 79

   Я был уверен, что никакого Прохорова в Киеве не окажется. То есть Прохоров окажется, и даже не один, но это будут люди, не имеющие никакого отношения к делу.
   Я вспомнил слова попа, с которым мы ехали в Ригу: «В Писании сказано, что змей хитрее всех зверей полевых. И повелел ему за это Господь ходить на чреве его». То есть, попросту говоря, ползать на пузе. Бандит тоже всю свою жизнь ползает на пузе за хитрость, за подлость, за жестокость свою. Он – как чума: где побывал – там убил, ограбил, обманул. И нет у него ничего, кроме краденых, награбленных денег. Даже имени нет, потому что если носишь много имен, значит нет своего. Его имя можно установить только по дактилоскопической карте. Разве могла мать, нарекая его Сашей, Васей, Петей, подумать, что его имя люди будут узнавать по отпечаткам пальцев? Он сам вычеркнул себя из людей, стал просто номером в картотеке. Ничего у него нет. И не будет. Кроме пули…

   ЛЬВОВ, ГОРМИЛИЦИЯ
//-- СЛЕДОВАТЕЛЮ --//
   Прохоров Василий Иванович зпт 1934 года рождения зпт уроженец Киева зпт проживающим настоящее время Киеве не значится тчк На центральной автобазе междугородных перевозок работает диспетчером Прохоров Василий Иванович зпт 1898 года рождения зпт уроженец Хабаровска зпт проживает улица Пехотная 6 зпт квартира 1 тчк
Замнач угрозыска Прилипко

Лист дела 80

   Впервые за все время я знал, что Бандит – рядом. Я разослал на него ориентировки со словесным портретом по всем близлежащим железнодорожным станциям, в аэропорт, автовокзал, всем участковым и инспекторам уголовного розыска. Где-то в городе бродила смерть, ее надо было вовремя схватить, мне надо прицелиться первым.
   Этот Бандит наверняка травленый волк и попусту болтаться в городе не станет. Я даже допустил, что он и в самом-то городе не живет, а снимает где-то поблизости в курортном местечке комнату. Хозяйки, чтобы не платить налог, иногда держат квартирантов без прописки.
   Но что ему здесь надо? Я чувствовал, что он здесь не просто так, что он к чему-то готовится. А к чему – так и не мог понять. Пока не пришло сообщение о судьбе машины Корецкого…

   РИГА. ГОРМИЛИЦИЯ
   СЛЕДОВАТЕЛЮ
   Исх. № 611/сл
//-- ЗАПИСКА ПО «ВЧ» --//
   Обнаружена «Волга» номер ЛЕВ 78–10, объявленная во всесоюзный розыск циркуляром за № 89. Обстоятельства дела:
   В госавтоинспекцию гор. Тбилиси обратился гр-н Кохиани Леон Борисович с заявлением о том, что 6 сентября он купил у человека, назвавшегося Корецким, автомашину «Волга» госзнак ЛЕВ 78–10 комбинированного цвета (верх голубой, низ белый). При этом владелец машины передал покупателю вместе с «Волгой» техталон на нее, а технический паспорт обещал выслать по почте после снятия машины с учета в Ленинграде. Однако обещания своего он не выполнил, в связи с чем Кохиани и обратился в госавтоинспекцию.
   Заявление Кохиани и техталон высылаем, автомашина принята на хранение до Вашего распоряжения.

Лист дела 81

   Машина Корецкого, перекрашенная до половины, была продана Бандитом в Тбилиси. Последний кирпичик стал на место. Теперь понятно, где он был между Крымом и Ригой. Его маршрут, сверенный по датам, был очевиден: Тбилиси – Ленинград – Москва – Крым – Тбилиси – Рига – Львов. В каждом месте, где он побывал, Бандит убил, ограбил, обманул. Во Львове его надо остановить. Но для этого нужно угадать, что он собирается сделать. Вот она – война с загадкой. Только сейчас это уже была не абстрактная академическая загадка, а живой бешеный волк. Я столько думал о нем, столько раз слышал о нем и столько раз представлял его, что, встретив на улице, наверняка сразу же узнал бы.
   Я позвонил дежурному по городу и попросил незамедлительно информировать меня обо всех происшествиях.
   В четверть девятого он сообщил, что угнали машину. Бандит пошел в атаку…

//-- СВОДКА --//
//-- o происшествиях по гор. Львову за 29 сентября --//
   П.1. Угон автомашины. В период от 18 час. 30 мин. до 2 час. от кинотеатра «Прогресс» угнана автомашина «Волга» коричневого цвета, государственный номерной знак ЛВА 09–74, принадлежащая второй колонне городского автотреста. На месте угона обнаружена вырубленная из дверного замка личина. Розыск ведет 3-е отделение милиции…

Лист дела 82

   Я уперся лицом в ладони, боясь пошевелить головой, чтобы не выплеснуть, как из переполненной чаши, самую главную мысль.
   Так. Бандит убил Корецкого, чтобы надолго получить машину, которую много времени никто не будет искать. Но не успел спрятать труп и понял, что на машине ездить рискованно. Продал ее Кохиани. Это раз.
   Дальше. Во всех машинах, угнанных в Тбилиси, Риге и Львове, одинаковым способом вырублены замки. Я вспомнил слова Линаре о том, что Бандит возил в портфеле какую-то тяжелую трубу. Наверное, это и было приспособление для вырубания замков.
   Следующее – машины Рабаева, Дулицкого и Корецкого были перекрашены с целью маскировки и на первых двух заменены номера. Скорее всего, «Волга», которую угнали сегодня, будет ночью перекрашена и номер на ней заменен. У Бандита есть номер с машины Дулицкого. Расчет ясный: сейчас во Львове проходит чемпионат страны по стрельбе, и сюда приехало множество спортсменов на машинах с иногородними номерами. Украденная сегодня «Волга» завтра с рижским номером, перекрашенная, будет неузнаваема.
   Угон машины в Риге предшествовал нападению на инкассатора. Что он хочет сделать сейчас? Почему он расспрашивал Березко об автомагазине?
   Догадка пришла неожиданно. Я хлопнул себя ладонью по лбу. Идиот! Как же сразу не сообразил! Я стал лихорадочно звонить по телефону. Дежурный по городу невозмутимо сказал:
   – Да вы не волнуйтесь. Я сейчас позвоню директору автомагазина домой и сразу же перезвоню вам…
   Я бегал по комнате в ожидании его звонка и думал о словах учителя Коростылева, казалось забытых и сейчас вдруг отчетливо всплывших в памяти: «Не понимая, нельзя отрицать. Ведь немые тоже рассказывают друг другу анекдоты – мимикой и жестами. И весело смеются при этом вслух, хотя нам от такого зрелища грустно».
   Дежурный позвонил минут через пять. Директор сказал ему, что сегодня в магазине было вывешено объявление – двадцати пяти очередникам предлагалось завтра внести деньги за «Волги».
   Все стало на свои места. Ясно. Завтра Бандит пойдет брать инкассатора у автомагазина. Инкассаторы понесут сумку, в которой будет больше ста тысяч рублей. По-старому – больше миллиона.
   Все стало на свои места. Для меня. Теперь я должен поставить все на свои места для закона…

//-- ПОСТАНОВЛЕНИЕ --//
   Я, Следователь, рассмотрев материалы уголовного дела № 4212,
   установил:
   1. 22 августа с/г неизвестный преступник похитил в гор. Тбилиси автомашину «Волга», принадлежащую гр. Бабаеву (номер ГХ 34–52), которую 26 августа продал в Ленинграде гр-ну Косову.
   2. В ночь с 3-го на 4 сентября с/г в районе поселка Солнечный Гай Крымской области неизвестным преступником был убит гр-н Корецкий Е. К.
   С места убийства преступник угнал автомашину Корецкого и 6 сентября продал эту машину жителю г. Тбилиси Кохиани.
   3. 18 сентября с/г в гор. Риге неизвестный преступник угнал автомашину «Волга», принадлежащую гр. Дулицкому, и в тот же день, используя машину, совершил разбойное нападение на инкассатора, тяжело ранив его при этом и убив из пистолета охранника.
   4. 29 сентября с/г в гор. Львове неизвестным преступником угнана автомашина «Волга» номер ЛВА 09–74, принадлежавшая горавтотресту.
   С учетом показаний свидетелей и других материалов следствия (сходство примет преступника, характер способов совершения преступлений, тождественность боеприпасов) имеются основания полагать, что вышеуказанные преступления совершены одним и тем же лицом.
   В силу изложенного и руководствуясь Законом,
   постановил:
   Уголовные дела о всех перечисленных в настоящем постановлении преступлениях соединить с уголовным делом № 4212, возбужденным по факту убийства гр. Корецкого Е. К.
Следователь

Лист дела 83

   Совещание закончилось в четыре часа утра – отрабатывали план операции. Начальник уголовного розыска сказал мне:
   – Я бы на вашем месте все-таки не рвался туда. Черт его знает, как там получится! Наши ребята его и сами возьмут.
   Я усмехнулся:
   – А я и не слишком рвусь. Но я его раньше всех узнаю.
   – Ну, до завтра. Вернее, до сегодня…
   Он довез меня на машине до гостиницы. Я поднялся в свой номер, не раздеваясь, прилег на диван и мгновенно уснул. И почти сразу же приснился странный сон. А может быть, мне показалось, что сразу.
   …Я сложил руки лодочкой, и в них плещется какая-то густая жидкость, просачиваясь между пальцами. Рассматриваю эту жидкость и не могу понять, что это такое. И ужасно жалко мне видеть, как она стекает по рукам, капает на пол и сразу исчезает. Только когда ее осталось совсем мало, понял: в моих руках плещется время, когда упадет последняя капля – я умру.
   Я закричал, рванулся и тогда сообразил – это сон. Посмотрел на ладони – они были мокрые. Провел ими по лицу и почувствовал, что щеки тоже мокрые. Наверное, впервые в жизни я плакал во сне.
   …А телефонные провода и радиоволны милицейской связи несли дежурным спокойно-деловитые строчки циркуляра:
   «Всем… всем… всем…»

   …ВСЕМ ПОДРАЗДЕЛЕНИЯМ ОПЕРАТИВНОЙ, НАРУЖНОЙ И ПАТРУЛЬНОЙ СЛУЖБЫ МИЛИЦИИ ГОРОДА ЛЬВОВА
//-- ЦИРКУЛЯР --//
   По имеющимся данным, в городе Львове находится особо опасный преступник, готовящийся совершить новое тяжкое преступление.
   С целью обеспечения оперативно-следственных мероприятий по задержанию преступника приказываю:
   1. Принять все меры к обнаружению разыскиваемого по приметам словесного портрета.
   2. Преступник может быть на автомашине – «Волге» коричневого либо комбинированного (коричневого с белым) цвета,
   – дверной замок вырублен;
   – номер машины – либо «ЛА 96–73», либо с буквами «ГХ».
   3. В случае обнаружения преступника иметь в виду, что он вооружен пистолетом ТТ, которым, безусловно, воспользуется при задержании. Поэтому задержание должно быть внезапным и обеспечивающим безопасность сотрудников милиции и окружающих граждан.
   Если преступник будет в машине – немедленно, по радио или телефону, сообщить о его местопребывании и направлении движения дежурному по городу.
   4. Все авто– и мотопатрульные машины несут службу на улицах города. Радиосвязь – по утвержденной схеме…

Лист дела 84

   В десяти метрах от дверей автомагазина – подворотня. Она выходит в длинный, идущий зигзагами двор. В глубине двора сараи, с которых можно перепрыгнуть на старый брандмауэр. С него есть переход на крышу соседнего дома. Через чердачное окно попадаешь на лестничную клетку, спускаешься вниз и выходишь на соседнюю улицу Коперника.
   Около этого подъезда и остановилась в четверть седьмого двухцветная – коричнево-белая – «Волга» с рижским номером ЛА 96–73.
   Я этого не видел, потому что с трех часов торчал в самом магазине, напряженно вглядываясь в каждого входящего. Здесь же праздными зеваками и фанатиками автолюбителями – ходили несколько инспекторов уголовного розыска.
   В половине седьмого ко мне подошел Кандауров:
   – Ну?..
   Я пожал плечами. Кандауров повернулся к витрине, уставившись на совершенно ненужные ему генераторы, карбюраторы и реле. Хлопнула дверь, и в ее стеклянном проеме показалась высокая фигура. Не тот. Кандауров достал пачку сигарет. Я покачал головой:
   – Здесь курить нельзя…
   Кандауров зло сморщился и спрятал пачку в карман. Хлопнула дверь, и Кандауров вздрогнул, выворачивая голову. Не тот. Еще раз. Опять не тот. Кандауров как-то облегченно вздохнул.
   – Вы в отпуске уже были, Кандауров? – спросил я.
   – Бы-ыл, – удивленно ответил Кандауров и вдруг широко, довольно ухмыльнулся: – У меня дом есть в деревне…
   Хлопнула дверь, и мы оба сделали стойку. Не тот. Я серьезно сказал:
   – Это хорошо, когда дом в деревне…
   Снова хлопнула дверь, и мы уже не могли оторвать взглядов от стеклянного прямоугольника, в котором, как в раме, фиксировались все входящие. И каждый раз стук двери заново ударял по оголенным нервам.
   – Слушайте, Кандауров, а вы… боитесь? – неожиданно спросил я.
   Хлопнула дверь. Кандауров стер со лба пот:
   – Как вам сказать…
   Хлопнула дверь. Не тот. Кандауров пожал плечами:
   – Боюсь не боюсь, а что поделаешь: взять-то его надо?
   Кандауров посмотрел через мое плечо, потом крепко взял меня за локоть – чтоб не дернулся, не привлек внимания:
   – Вот он… – и показал в сторону глазами.
   Я посмотрел туда. Бандит стоял у прилавка и спокойно рассматривал какие-то запчасти. Да, это был он. Конечно он. Я бы узнал его из тысячи тысяч людей.
   Я старался не смотреть на него, но не мог. Голову, как магнитом, разворачивало. Я стоял, сжав в карманах кулаки, и чувствовал противную мучительную слабость. По спине текли теплые липкие струйки пота. Я понял, что сил у меня больше не осталось.
   – Все… Я пошел… Ни пуха… – сдавленно сказал я.
   – К черту, к черту, к черту… – почти весело ответил смертельно бледный Кандауров.
   Я повернулся и впервые увидел лицом к лицу Бандита. Я шел мимо него деревянным шагом, а он, скользнув по моему лицу равнодушным взглядом, спокойно отвернулся к прилавку. Ему и невдомек было, что я сотворил его из ничего. Почти из ничего. Он ведь и не подозревает о моем существовании…
   Я перешел через дорогу, сел в машину, на заднее сиденье в угол, и меня охватил такой колотун, что я придерживал челюсть рукой, чтобы не стучали зубы.
   Начальник уголовного розыска негромко говорил в микрофон:
   – Замкнуть оцепление. Шестому переместиться на пункт два. Закрыть улицу Коперника. Вызываю к себе патрульную машину двенадцать, вызываю к себе… Блокируйте выход…
   Потом обернулся ко мне, достал из заднего кармана брюк плоскую фляжку и отвинтил пробку:
   – Глотните. Вы сильно устали…
   Все произошло мгновенно. Бандит вышел на улицу, огляделся, и в это время от стены отделились двое. Сзади подъехала серая «Волга», и я лишь увидел, как Бандит присел и сразу же упал в распахнутую дверь машины, куда следом прыгнул оперативник. Машина, с ревом набирая скорость, пролетела мимо нас, и через окно я видел белые глаза Бандита с черными точками посередине…
   Кандауров нагнулся, поднял с тротуара блеснувший вороненый пистолет Бандита и пошел через дорогу к нашей машине. В мгновенной схватке ему разорвали ворот рубахи и разбили нос. Испуганно улыбаясь, он вытирал его рукавом и растерянно повторял:
   – Ишь, тоже хитрый какой нашелся… тоже еще…

//-- ПРОТОКОЛ ЗАДЕРЖАНИЯ --//
   Город Львов. 30 сентября, 19 час. 12 мин.
   Я, дежурный городского отдела милиции Кучер, задержал по подозрению в совершении ряда тяжких преступлений (убийстве, разбой и др):
   Фамилия ______
   Имя ______
   Отчество ______
   Год рождения ______
   Место рождения ______
   Национальность ______
   Судимость ______
   Место работы ______
   Должность ______
   Место жительства ______
   Сообщить какие-либо данные о себе задержанный отказался.
   Задержанный для установления его личности дактилоскопирован и водворен в камеру предварительного заключения.
   Дежурный Львовского городского отдела милиции
капитан милиции Кучер

Лист дела 85

   – Ничего говорить не буду… – Бандит равнодушно смотрел на меня белыми, пустыми, чуть прищуренными глазами, не подозревая, какую роль я сыграл в его жизни. Слова он произносил вяло, будто сонно, с трудом выталкивая их между губами.
   – А я вас ни о чем не спрашиваю. Через час мне сообщат ваше имя. Но ведь не в этом дело… Я знаю о вас вполне достаточно.
   Я подшил в дело последнюю страницу, с удовольствием разгладил папку, отложил ее в сторону. Бандит молча сидел напротив, а я просто рассматривал его. Высокий, темноволосый, с черными, длинными, как у кота, зрачками. Все-таки мне удалось материализовать фантом. Вот теперь – аз воздам. Я прочитал книгу от начала до конца…

//-- В ЦЕНТРАЛЬНУЮ ОПЕРАТИВНО-СПРАВОЧНУЮ КАРТОТЕКУ МИНИСТЕРСТВА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР --//
   Направляя дактилоскопическую карту задержанного, отказавшегося дать сведения о себе, прошу проверить наличие регистрации; в положительном случае сообщить демографические данные задержанного и наличие у него судимостей.
Следователь

Лист дела 86

   Начальник уголовного розыска сказал:
   – Получено указание этапировать его завтра в Москву. Дальнейшее следствие будет вести Прокуратура Союза.
   Я пожал плечами:
   – Им виднее…
   – Вас подвезти до гостиницы?
   – Нет, спасибо, лучше пройдусь. Людям кабинетного труда надо больше гулять перед сном…
   Я вышел на улицу. Дождь кончился. Ветер расшвырял облака. Над головой висели звезды, тяжелые, яркие. А я уже совсем отвык от звезд. Шуршали под ногами подсохшие листья платанов, ветер подхватывал их и с треском гнал по мостовой. В костеле часы пробили три.
   Я шел по длинной пустынной улице, полого опускавшейся вниз, и думал о том, что хорошо бы приехать сюда вновь. Не ловить Бандита, а просто гулять по этим тенистым улицам и возвращаться ночью в гостиницу не из тюрьмы, а из ресторана. Или из театра. Мне все равно. Только бы не из милиции и не из тюрьмы. И ходить по магазинам, чтобы покупать гуцульские безделицы, а не поджидать в них бандитов.
   Я ведь совсем не герой, и приключения Джеймса Бонда не по мне. Наверное, беда в том, что у меня совсем нет честолюбия, и следователем я стал случайно. Когда все мои приятели-пацаны мечтали быть летчиками, пожарными и пограничниками, я мечтал стать дворником. Честное слово! Мечтал стоять по утрам у дверей нашего дома, в белом фартуке с красивой бляхой, и первым, самым первым в этот день говорить всем жильцам: «Доброе утро!» Просто я хотел говорить всем людям «Доброе утро!». А получилось совсем наоборот. И когда я могу сказать людям «Спокойной ночи!» – во мне теплится глупая детская радость, что и я не зря живу на земле.
   Завтра я уеду из этого прекрасного города к себе домой, и кто знает, попаду ли когда-нибудь сюда снова. Потом подумал, что, наверное, у меня уже и дома никакого нет. Не ответила Наташа. Не смог я сказать ей про настоящую нежность. Да и не в этом дело. Не может, видно, одной любви хватить для счастья двум совсем непохожим людям…
   Я постоял около памятника Мицкевичу, потом сказал ему:
   – Адам, вы слышите, какая тишина?
   Мицкевич смотрел на меня молча, с доброй улыбкой. Тогда я сказал ему:
   – Снизойдите, Адам! Конечно, я не поэт, а простой и не слишком удачливый человек. Но я ведь и для вас, поэтов, стерег эту тишину.
   Я положил руку на его теплый бронзовый башмак:
   – А в смысле невезучести Пашке Каргину еще хуже, чем мне. У него даже день рождения восьмого марта…
   И тут вспомнил, что сегодня у меня день рождения. Да-да, день рождения – 1 октября! А не 29 февраля или 8 марта, что было бы по отношению ко мне правильнее. И я почему-то ужасно обрадовался, что у меня день рождения. Что сегодня мне исполнилось двадцать девять лет! Хорошо было бы выпить по этом поводу, да в три часа ночи нигде не выпьешь. Прекрасно, что общепит так принципиально борется за мое здоровье и нравственность.
   – Ура общепиту! – сказал я и пошел в гостиницу. И настроение у меня было великолепное.
   Я бегом поднялся на второй этаж и вдруг увидел напротив своей двери фигуру. Инстинктивно бросив руку на карман, спросил строго:
   – Это кто тут ходит? – И сделал еще шаг. – Элга? Как вы сюда попали?
   Она подошла ко мне вплотную и уткнулась лицом в грудь:
   – Мне надо было хоть еще один раз вас увидеть.
   Я обнял ее за плечи и почувствовал себя необычайно мужественным и сильным.
   – А почему вы ждали в коридоре, а не в номере?
   – Потому что посторонних людей в номер не пускают.
   – Ну уж это дудки! Я сам разберусь, кто мне посторонний…
   И я понял, что жизнь замечательна, даже если ты в детстве мечтаешь быть дворником и за тобой никто не хочет стоять в очереди.

1968

Георгий Вайнер, Аркадий Вайнер Я, следователь… Сборник