-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Анастасия Доронина
|
| Долгая дорога к тебе
-------
Анастасия Доронина
Долгая дорога к тебе
//-- * * * --//
Он сказал:
– Ты знаешь, на земле и так слишком много людей.
А потом предложил мне сделать аборт.
В книжках про любовь и во всякого рода женских откровениях в дамских журналах, которые мне приходилось читать или пролистывать так, между делом, после этих слов всегда следовали описания вроде: «Земля ушла из-под ног», «Всю меня охватило отчаяние», «Слезы брызнули из глаз нескончаемым фонтаном…». Со мной ничего этого не произошло. Может быть, потому, что сначала я ему просто не поверила.
– Ты шутишь?
– Отнюдь.
– Погоди, погоди… Как это – делай аборт? Наверное, ты и в самом деле не понял… Это же наш ребенок, понимаешь? Наш! Плоть от плоти, кость от кости! Я беременна – от тебя!
Я смотрела в его серьезное, но какое-то отстраненное лицо и пыталась уловить момент, когда новость о том, что нас скоро станет трое, наконец дойдет до его сознания. И он обнимет меня, подхватит на руки, закружит, как это уже бывало не однажды… И мы помчимся отмечать такое знаменательное событие в наш любимый «Чердачок». А потом все будет хорошо.
– Да почему я не понял? Я понял. Ужасно не повезло. Ты не думай, мне и в самом деле тебя жаль. Очень жаль, что я, не человек, что ли? Но что поделаешь, придется тебе сходить в больницу. И знаешь, чем скорее, тем лучше. Как говаривала моя соседка, довольно, надо заметить, разбитная бабенка: «Само собой это не пройдет».
Я помотала головой, пытаясь убедить себя, что это мне снится. Ну как же, как же это может быть – отец моего ребенка, здоровый сильный парень, с которым мы провели вместе два незабываемых года, единственный человек в мире, с которым мне всегда было так легко и просто, которым я гордилась днем и от которого млела в постели по ночам, тот самый Сергей, которого я считала своим мужем! Да что там я – все наши знакомые уже давно называли нас общим словом «Васютины», подразумевая, что Сергей и я – единое целое, одна семья. А то, что отношения наши до сих пор не были официально оформлены, так это пустяк и формальность. В конце концов, мы же жили вместе! И не надоедали друг другу. Напротив, нам всегда было так хорошо вдвоем!
– Серый, ты, наверное, устал, – сказала я, называя его прозвищем, принятым между нами и в кругу друзей. – Ты устал и говоришь глупости. Сейчас ты поужинаешь, отдохнешь и посмотришь на все другими глазами. Конечно, я сама виновата: кто же сообщает такую новость прямо на пороге! Ты и раздеться-то не успел…
Я постаралась, чтобы голос мой звучал как можно беспечнее. А сама тем временем стаскивала с него плащ, пододвигала ногой шлепанцы, теребила, чтобы он поскорее отправлялся мыть руки и оттуда на кухню. А сама при этом то и дело заглядывала ему в глаза, как побитая собачонка: мне хотелось, чтобы это чужое выражение, которого я уже начинала бояться, поскорее сошло с его лица. «Ну очнись же, очнись, – мысленно умоляла я. – Скажи, что ты пошутил и никакого аборта не надо! Это была не самая лучшая твоя шутка, и я клянусь, что ни разу о ней больше не вспомню!»
– Есть хочешь?
– Как собака голодный.
– Ну вот видишь, я была права! Разве можно вести серьезные разговоры с голодным мужчиной! Чувство голода плохо влияет на чувство юмора. Погоди же! Стоит только тебе увидеть мой борщ…
Я говорила так преувеличенно беспечно, что собственные фальшивые интонации резали мне слух. Из ванной послышался шум воды. Надеюсь, он действительно настолько голоден, что далек от мысли вслушиваться в тон, которым с ним разговаривают.
– Помыл руки? Садись. И не хватайся сразу за хлеб, – шлепнула я по руке, потянувшейся к горбушке. – Семейные ужины должны быть уютны и размеренны. Видишь, я тебе уже наливаю…
Поварешка зачерпнула со дна кастрюли огненную гущу борща с затейливо нарезанной морковкой и золотистыми кружочками жира. Наполнив тарелку, я шлепнула следом добрый кусок развалистого пахучего мяса и щедро усыпала все это мелко рубленной зеленью. Получилось так красиво и вкусно, что я сама залюбовалась. Права, ах, права была бабуля, когда говорила, что супы – это чисто семейное блюдо! Одинокая женщина никогда не будет варить для себя борщ. Я потратила на готовку полдня, чтобы все получилось по науке! И сейчас, глядя, как ноздри Сергея трепещут, вдыхая поднимающийся от тарелки парок, чувствовала, что день прожит не зря. Есть в этом какое-то особое, ни с чем не сравнимое удовольствие: видеть сидящего напротив и с аппетитом жующего мужчину. Ложка Сергея погрузилась в свекольные глубины борща, желваки на скулах заходили, а я почувствовала, как отлегло от сердца.
– Вкусно?
– Сногсшибательно! Если бы я знал, что меня ждет такой борщ, то вернулся бы сегодня пораньше. – Тарелка опустела за минуту, и он протянул мне ее за добавкой.
– До отказа не наедайся, – предупредила я, отворачиваясь к плите. – У меня еще сегодня «киевские» котлеты и шарлотка с яблоками. Вон стоит, – указала я на обсыпанное сахарной пудрой чудо кулинарного искусства, прикрытое чистой салфеткой.
– Ничего себе! – присвистнул Сергей. – Просто ресторанное меню. Что за повод?
Сердце у меня упало.
– Серый, я же тебе сказала, – пробормотала я, ставя перед ним тарелку. – Я жду ребенка… Нашего – моего и твоего… Как только мне сказали сегодня об этом точно, я сразу решила, что ужин у нас должен быть не совсем обычный…
– За ужин спасибо, – сказал он, снова начиная орудовать ложкой. – А про ребенка я уже все сказал.
– Что – «все»? Ты сказал, чтобы я делала аборт…
– Вот именно.
– Ты просто не подумал… Погоди, нам надо все обсудить. Я объясню, и ты поймешь… Понимаешь, дети – это же подарок… Это Божий дар, и от него ни в коем случае нельзя отказываться! Ведь мы целых два года вместе, и за все это время я ни разу не беременела… Наверное, Бог проверял нас, и вот теперь сделал подарок… Ты мужчина, чувство отцовства к тебе, наверное, позже придет… Не может же быть, чтобы ты и в самом деле был такой жестокий… Ведь мы любим друг друга, Серенький, и разве нам станет хуже, если нас будет теперь не двое, а трое… Если тебя будут называть «папа»… Представляешь, первый раз в жизни тебя назовут «папа»!..
Все это я лопотала, шлепнувшись (вот тут-то ноги у меня действительно подкосились!) на табуретку. Руки машинально обхватили живот: я не сразу осознала, что интуитивно приняла оборонительную позу, как будто моего мальчика (с первой минуты я знала, что у меня будет именно мальчик!) будут у меня отнимать именно здесь и именно сейчас.
В ответ на мои сбивчивые объяснения Сергей, не поднимая головы от тарелки, просто пожал плечами. Просто пожал плечами – и все.
– Я даже уже придумала, куда нам с тобой поставить детскую кроватку…
Я ждала, что он проявит интерес хотя бы к этому, но Сергей молчал.
– Что же ты молчишь?
– Я молчу, потому что мне нечего добавить. Ребенок нам не нужен. По крайней мере, пока. Завтра ты сходишь в больницу, договоришься там обо всем, что там у вас полагается, и через неделю мы забудем обо всем этом, как о страшном сне.
– Это твое условие?
– Если хочешь – да.
– А мое мнение на этот счет тебя совсем не интересует, Серый? С моим мнением ты должен считаться или нет, как ты думаешь?
И вот тут он наконец вскипел – тарелка с остатками свеклы и капусты полетела в стену и всхлипнула осколками. Я вздрогнула и крепче обняла свой живот. Сергей стал моментально наливаться краской. Я знала эту его черту – густо-густо краснеть перед тем, как окончательно взорваться.
– А сама ты считалась с моим мнением?! – заорал он, продолжая багроветь. – Хоть раз ты спросила меня, хочу ли я быть отцом? Чтобы меня называли «папой»?! Чтобы тут кто-то ползал? Чтобы вся наша жизнь полетела к чертям собачьим? Такие вопросы единолично не решаются, дорогая моя! Как минимум, надо было поставить меня в известность – я и знать не знал, что ты перестала предохраняться! А теперь, поскольку ты сама приняла решение за нас двоих – то и расплачиваться тоже будешь по двойному тарифу. Завтра же пойдешь в больницу, и чтобы я больше не слышал разговоров ни о каком ребенке!
Сергей треснул кулаком по столу и вышел из кухни, в бешенстве пнув ногой свободный табурет. Я осталась одна. Среди осколков разбитой посуды и… и разбитой жизни. Слез не было. Была огромная обида, которая давила настолько, что мешала дышать. Никогда не думала, что душевная боль может быть настолько сильнее физической.
– У-ууу… – застонала я, согнувшись пополам и зажмурившись.
И тут же спохватилась: не испугала ли я этим криком моего сыночка? Ведь он еще такой маленький, он не должен знать, что кто-то хочет убить его…
//-- * * * --//
Мы познакомились с Серым на свадьбе наших друзей. Он был с девушкой, и я сначала обратила внимание на эту Ию, очень уж она выделялась даже из такой пестрой и разнаряженной толпы. На ней было платье из серебристой парчи, полностью открывающее спину, сверкавшее, словно рыбья чешуя. На платье спускались длинные, крашенные в странный болотно-зеленоватый цвет волосы. Такое сочетание неизбежно наводило на мысль о том, как эта девушка похожа на русалку. Сходство подчеркивал еще и ее огромный, какой-то жадный рот – губы были густо накрашены красной помадой и, казалось, готовы были в любую минуту заглотить собеседника.
– Ух, жарко! – сказала она низким голосом, вернувшись к столу с танцевальной площадки. Не спрашивая разрешения, схватила мой бокал и, плеснув в него минералки, выпила ее шумными большими глотками. – Ты че не танцуешь-то? – спросила она меня, переведя дух. – Музыка – отпад! Я аж взопрела!
Я могла бы ей сказать, что не танцую не только я, за последние десять-двадцать минут с площадки к столам потянулась добрая половина гостей. И могла бы добавить, что трудно танцевать, когда вокруг с дикими ужимками, трюками и прыжками носится такая фурия, как эта Ия. У нее была странная манера плясать – она занимала собой все предназначенное для этого пространство, раскидывала руки, трясла головой, мотала из стороны в сторону длинными патлами волос, а самое главное, то и дело всей тяжестью тела падала на руки мужчинам, которые имели несчастье оказаться рядом. Смотрелось это все просто вульгарно, но никто не пытался остановить разошедшуюся Сирену – может быть, просто опасались обвинений в том, что ничего не понимают в современных танцах.
– Че за прикол – припереться на такую роскошную свадьбу и сидеть, как сычихи на насесте? – дернула плечом Ия. – Этак я скоро ваще одна тут останусь!
Я усмехнулась – девушка оказалась к тому же и непроходимо глупа. «Сычиха на насесте!» Все равно что сказать: «Тигрица на подушке». И речь, бог мой, что у нее за речь!
– Интересно, из какой деревни ее привезли в Москву? – пробормотала я, глядя, как отошедшая от меня Ия снова задергалась на танцплощадке. – И где тот несчастный, который пришел сюда с ней?
– Готов ответить сразу на оба ваших вопроса, – вдруг услышала я точно за своей спиной насмешливый голос. – Девушка доставлена в столицу из села Кукуева – представьте себе, близ Архангельска в самом деле есть деревня с таким названием. И доставил ее я, собственной персоной. Сейчас спросите, почему и зачем? Отвечу просто: влюбился.
Я покраснела прежде, чем обернуться и увидеть человека, которого в скором времени мне было суждено полюбить.
– Ой, простите! Я не знала… То есть я не хотела ничего говорить вслух. Так, вырвалось!
– Ничего. Я вас прекрасно понимаю. Ия и в самом деле может шокировать кого угодно. Этим она меня и привлекла. Представьте, что судьба забрасывает вас по рабочим делам в какой-то глухой северный угол, забытый богом и людьми. И там, среди грязной, опустившейся, спивающейся публики вам совершенно неожиданно попадается вот такая, – он кивнул на беснующуюся Ию, – жемчужина. Разве можно было устоять?
– Не знаю, я не мужчина.
Мне не очень понравилось, как он говорил об этой девушке. Когда он произносил «влюбился», в его голосе не было любви, а когда называл Ию «жемчужиной», то вложил в это слово насмешку.
– Осуждаете?
– Я? Что вы, какое мне вообще до этого дело!
– Осуждаете. И напрасно. Видите ли, влюбляясь в Ию, я не учел одного очень значимого, как оказалось впоследствии, обстоятельства: она непроходимо глупа. А жить с этим, как оказалось, невозможно. Если, конечно, воспринимать эту девушку не как простую машину для секса, а как человека со своим набором чувств, мыслей и поступков.
– Я не понимаю, зачем вы мне все это рассказываете?
– Не понимаете? Странно. А между тем все предельно просто: вы мне нравитесь.
– Здрасьте!
– Я говорю вполне серьезно.
– Знаете что? Если так пойдет дальше, то в вашей сокровищнице окажется слишком много этих… «жемчужин».
– Ну, это вряд ли. Я неожиданно пришел к мысли, что всех их готов обменять на один, но настоящий бриллиант чистой воды.
– Желаю удачи.
– Спасибо. От вас, Вера, мне особенно приятно получить такое пожелание, ведь бриллиант – это вы!
Я смутилась, растерялась и возмутилась одновременно:
– Откуда вы знаете, как меня зовут?
– Я все про вас знаю. Ведь я наблюдаю за вами с самого начала, как только вы появились в этом зале. И даже не постеснялся порасспросить на ваш счет жениха, хотя в такой день ему явно было не до моих вопросов. Между прочим, именно он так про вас и сказал: «Бриллиант чистой воды». Хорошо, что невеста не слышала.
Я была слишком растеряна, чтобы возражать. Да и… так ли уж мне хотелось говорить кому-то, кто называет меня «бриллиантом», что я не такая? Это было бы глупо и – если уж совсем честно – где-то даже и неправда.
– Пойдем? – просто спросил он.
– Куда?
– Да хоть куда. Хотите – просто гулять. А хотите – ко мне домой. Просто так. В гости.
– Нет, не хочу. И потом, вы здесь не один.
– А, вы про нее, – сощурился он на визжащую от восторга и выбрасывающую вперед ноги Ию. – Могу легко успокоить вас на этот счет. Считайте, что этой девушки уже нет в моей жизни. Завтра после работы я помогу ей собрать вещи.
– Куда же она пойдет? Обратно в это, как его… Кукуево?
– Да не беспокойтесь вы за эту девушку, Вера. Вот увидите, с ее талантами она непременно и в короткий срок сделает сногсшибательную карьеру.
Забегая вперед, скажу, что никакой карьеры Ия на самом деле так и не сделала – после того, как Сергей, как и обещал, на следующее же утро после нашей встречи выставил ее из дому, она некоторое время пыталась держаться на плаву, устроилась работать в стриптиз-бар где-то в Химках, потом скатилась до посудомойки в придорожном кафе, а впоследствии следы девушки Ии с длинными зелеными волосами окончательно затерялись. Но узнала я обо всем этом не скоро. В тот вечер я вернулась домой одна, умылась и легла спать, привычно не вслушиваясь в ворчание матери за стенкой.
А утром… Утром я увидела Сергея под своими окнами. Причем в буквальном смысле: одетый в ту же самую великолепную фрачную пару, в какой я видела его на свадебном торжестве, он лежал посреди большой клумбы, разбитой в центре нашего двора, и безмятежно спал, прикрыв верхнюю половину лица сложенной вчетверо газетой. Похоже, что он лежал так уже не первый час, может быть, даже улегся тут сразу же после моего возвращения, и проспал под окнами всю ночь. Удивившись и засмеявшись, чувствуя себя очень польщенной, я, как была, в ночной сорочке и растрепанная со сна, распахнула окно:
– Вы что, с ума сошли? Вставайте сейчас же, вы же простудитесь!
Не сделав никакой попытки подняться с клумбы, Сергей поднял руку, стряхнул с лица газету и помахал ею в мою сторону.
– Привет!
– Ну привет. Зачем вы здесь лежите?
– А тебя жду.
– Зачем?
– Затем, чтобы быть первым, кого ты увидишь, как только проснешься.
– Зачем?
– Затем, что ты мне понравилась. Впрочем, это я тебе уже говорил.
Я засмеялась – черт возьми, это было приятно! – и, подумав ровно секунду, уселась на подоконник, нисколько не заботясь о том, как это может выглядеть со стороны. И тоже перешла на интимное «ты»:
– И давно ты так лежишь?
– С вечера.
– А что тебе сказал наш дворник?
– Что он мог сказать? Сказал, чтобы я убирался.
– Да, он у нас грозный дядя. А ты?
– А я подарил ему один рисунок, он обрадовался и ушел.
– Так ты еще и рисовать умеешь?
– При чем тут я? А! Не, я рисовать не могу. Я просто ценитель. И собиратель.
– Коллекционер?
– Что-то вроде того. Коллекционирую портреты американских президентов, напечатанные на чудной бумаге с дивными водяными знаками.
– Ну ладно, вставай давай! Наши дворовые активистки, идейные мичуринцы, всю весну на этой клумбе возились! Если сейчас кто-нибудь из них увидит, что ты сделал с их питомцами, эпидемии инфарктов не избежать!
Он резво вскочил на ноги, с хрустом потянулся и улыбнулся мне улыбкой настолько бодрой и ласковой, словно провел ночь не на сырой земле, а на пуховой перине персидского шаха. Вот странно – и костюм его совсем даже не помялся, и волосы, стоило только Сергею небрежно провести по ним ладонью, сразу же легли красивой мягкой волной.
– Поднимайся, – предложила я после недолгого раздумья.
– Нет, лучше ты ко мне. И поторопись, бриллиантовая, а? Иначе в следующий раз ты рискуешь найти меня не просто на земле, но и под здоровенным слоем снега.
– Почему это?
– Потому что я все равно отсюда без тебя не уйду. Даже если буду вынужден ждать до самой зимы!
…Когда эта зима действительно настала, я была влюблена в него так, что порой становилось страшно… Вижу, как сейчас: горят фонари, снежинки за окном танцуют свой древний и бесконечный танец. Тишина. Я смотрю в окно, теперь это окно его квартиры, где мы живем вместе, и жду – теперь уже я жду – Его…
У нас с Сергеем шикарная, завораживающая любовь, я живу одним – только тем, что он со мной, каждый день со мной, хотя и задерживается где-то все чаще и чаще… Но все-таки он со мной, и от этого каждый день, каждая минута – как сказка! Я каждый день благодарю судьбу за то, что мы встретились, каждую ночь прошу Бога помочь нам быть всегда вместе. Когда он рядом, не надо ничего другого, кроме как только наслаждаться его запахом, тонуть в его глазах, а если его нет рядом, вот как сейчас, то я не могу заснуть, потому что душу начинают атаковать разные тревожные мысли… И в такие минуты, чтобы отвлечься, я начинаю придумывать имена нашим будущим детям, мысленно спорю с Сергеем из-за того, кто у нас должен родиться первым, девочка или мальчик, – и самое страшное, что я даже представить себе не могу, что когда-нибудь эта сказка закончится!
Он звонит:
– Верка, ты ложись, не жди меня. Я сегодня задержусь. Дольше обычного.
– А завтра? Завтра весь день будет наш?
– Заметано! – Он смеется. – Мы так давно не были просто вдвоем, что, не поверишь, ты стала сниться мне ночами.
– Глупый, я же каждую ночь лежу с тобою рядом – только руку протяни!
– Ночь – это само собой, а я хочу видеть тебя при дневном свете.
– Так завтра?
– Завтра, Верка! Завтра! Обещаю!
Я кладу трубку и, стараясь отогнать грусть, подхожу к окну. Я готова ждать тебя столько, сколько будет нужно. Я стою у окна, а кругом белое нетронутое покрывало – в городе это увидишь нечасто. Завтра с утра люди будут спешить на работу и оставлять на нем свои следы. И тут мне в голову приходит бредовая идея. Я выхожу на улицу, пробираюсь к фонарю и падаю на снег, раскинув руки и хохоча, как ребенок. Смотрю в черное небо. Снег ложится мне на лицо и щекотно тает. И вдруг я понимаю, что плачу, что текут слезы, и мне хочется кричать от сознания того, какая же я счастливая. У меня есть Он, и пусть он придет под утро, но обязательно прошепчет мне на ушко: «Верка, я люблю тебя!» И это счастье! У меня есть этот снег, который тает на моем лице. И это тоже счастье. У меня есть весь этот мир, в котором я не больше маленькой снежинки… У меня есть моя любовь…
…И вот теперь – ничего этого не будет.
//-- * * * --//
«У моего сына не будет отца… не будет отца… не будет, не будет…» – эта мысль, словно кипяток, ошпаривала мой мозг все последующие дни. Все остальное – окаменевшее в выражении упрямого осуждения лицо Сергея, острые от любопытства физиономии соседок, которым, разумеется, все подробности моего положения стали известны быстро и неизвестно откуда, испуганные глаза моей матери – ее тоже вовсе не обрадовала мысль называться «бабушкой» – все это проходило передо мной приглушенным фоном. Главным было то, что ребенок мой будет расти без отца.
«Безотцовщина, – думала я. – Вот как будет называться мой сыночек… С детства он будет слышать за спиной это подлое и тяжелое, как удар кулаком между лопаток, слово. Безотцовщина!»
Когда я была еще подростком, будучи уже прекрасно осведомленной, откуда берутся дети, я приходила в ужас, читая в «Работнице» душещипательные истории о семьях, в которых нет папы. В годы моего взросления слова «неполная» и «неблагополучная» семья были синонимами. Я не понимала и горячо осуждала матерей, которые лишают своих детей возможности расти в полноценной семье. И если бы кто-то сказал, что я когда-нибудь стану одной из них, то не поверила бы.
Но сейчас, размышляя о своей судьбе, понимаю, что слишком громко тогда возмущалась. Сейчас у меня есть возможность понять, что движет женщиной, делающей такой выбор. Слишком поздно, слишком поздно… И самое страшное, что расплачиваться за это приходится не мне…
Я закрывала глаза – и совершенно ясно видела, как тогда, тринадцать лет назад, именно этим словом «безотцовщина» больно хлестали моего соседа по лестничной площадке лопоухого вихрастого Юрку Артемьева. Он был на пару лет старше меня и учился в одной школе со мной.
Юркина мать, бледная женщина с усталым лицом и всегда шаркающей походкой, растила сына одна. Надо сказать, что, несмотря на отсутствие в семье крепкой мужской руки, Юрка вовсе не стал хулиганом или сорвиголовой. Однако взрослые вели себя так, что у нас, детей, создавалось впечатление, будто Юрка Артемьев пригвожден к позорному столбу самим фактом своего рождения.
– Безотцовщина! – шипели ему вслед подъездные старушки, если он, торопясь в школу и дожевывая на ходу бутерброд, забывал притормозить около них и вежливо поклониться.
– А что вы хотите? Мальчик из неполной семьи. Мать его, кажется, простая уборщица. И даже на двух работах… Ребенку просто не у кого спросить совета или разъяснений! – понимающе кивали шестимесячными завивками учителя из нашей школы, стоило троечнику Артемьеву мимоходом прихватить и пару-другую двоек. Случалось это не так уж часто, но, когда случалось, учителя реагировали так, будто другого от Юрки нечего было и ждать. «Несчастная женщина» и «бедный ребенок» – вот те ярлыки, которые красовались на Юрке Артемьеве и его матери все время, что я их помнила.
Юрка, Юрка, где твой папа? Потерял! Потерял! Боком-боком, тихой сапой Он слинял! Он слинял! —
вопила окрестная детвора. Юрка поворачивался к стайке мальчишек и, яростно блестя сухими глазами, кидался на обидчиков. Этот мальчик совсем не умел драться. И довольный гогот пацанов свидетельствовал, что не столько бил Юрка, сколько били его. Но все же, когда куча-мала распадалась и ребятня разбегалась по домам – каждый синяк, каждая ссадина, вынесенная мальчишками из уличной драки, камнем ложилась именно на Юркину репутацию:
– Шпана! Безотцовщина! Да по такому тюрьма плачет!!! – вопили мамаши, потрясая пузырьками с зеленкой и прикладывая мороженое мясо к распухшим носам своих чад.
А Юрка подбирал с пыльной земли портфель и шел домой. И его тоненькая спина выражала презрение к окружающим, а оттопыренные уши светились нежным розовым цветом, как у поросенка. Из нашего кухонного окна я не видела лица своего соседа, но мне всегда казалось, что он изо всех сил старается не расплакаться.
//-- * * * --//
Я вспоминала все это и уже заранее чувствовала вину перед своим будущим сыночком.
Согнувшись на табурете и обхватив руками живот – эта поза стала для меня привычной, – я сидела так теперь на кухне каждый вечер и шептала:
– Милый, милый, прости меня, если сможешь. Но как же мне быть, маленький мой? Ведь не могу же я допустить, чтобы ты у меня не родился!
Почему я так часто возвращалась мыслями именно в те годы? Думала я не только о Юрке. Я вспоминала себя, тринадцатилетнюю – живую и подвижную девочку с копной кучерявых волос и веснушками.
И бабулю – милую старушку в огромных вязаных кофтах и тоненькой, собранной в складочки, кожей лица, больше похожей на пергаментную бумагу.
И маму – рослую женщину с упрямо сжатой лентой губ и идеальным макияжем. В ней странным образом соседствовали вечное чувство вины передо мной и бабулей и постоянная готовность огрызнуться.
Бабуля проводила со мной все дни. Мама приходила поздно. От нее часто пахло дорогими духами, шоколадом, нередко – вином.
– Что? – отрывисто и резко спрашивала она у бабули, разуваясь у вешалки.
Бабуля качала головой, и маму это уже раздражало. Когда же бабуля подавала первую реплику, мама моментально вскидывала острый подбородок и принимала надменный и, как ни странно, одновременно жалкий вид.
– Двенадцатый час, Натуся, – говорила бабушка.
– И что?! – в мамином голосе отчетливо слышались воинствующие нотки.
– Ты заканчиваешь работу в пять. Мы ждали тебя к шести.
– Я задержалась. У нас на работе было мероприятие, – бросала мама, нервным жестом разматывая шейную косынку. И вдруг, даже не дождавшись бабулиного ответа, срывалась на крик: – Черт меня возьми, да в конце концов, я никому не обязана отчитываться! Где я была, с кем я была – это не касается никого, никого!!!
– У тебя дочь, Натуся, – тихо замечала бабуля.
– Черт меня возьми, я это знаю! Да! В конце концов, я сама ее рожала! – кричала (уже кричала!) мама. – Но, если у женщины есть дочь, она не перестает от этого быть женщиной! Да! Черт меня возьми, я женщина! И пока есть на свете мужики, которые готовы это засвидетельствовать, я не намереваюсь себя хоронить!
– Это грубо и пошло, Натуся – говорила бабуся еще тише.
– Что?!
– А вот то, что ты сейчас сказала…
– Плевать!
Подбородок у мамы начинал дрожать, она отворачивалась – и замечала меня. Я стояла на пороге своей комнаты. Очень это было больно – смотреть, как ссорятся два самых дорогих для меня человека, но что-то толкало меня каждый раз выходить на порог, как только мамин ключ вползал в дверную скважину.
– Подслушиваешь?! – уже даже не говорила, не кричала, а как-то шипела мама, глядя на меня ненавидящими глазами. – Черт возьми, это не ребенок, это шпион, настоящий соглядатай! Уйди отсюда, уйди с глаз моих, дрянь, ах, какая же ты дрянь…
Мамина рука нащупывала что-то на подзеркальнике – все равно что, расческу или лак для волос, – и это летело в мою сторону. Я закрывала лицо руками.
Вечер заканчивался, как всегда, слезами. Моими. И мамиными.
В промежутках между собственными всхлипами я слышала, как на кухне тяжело и судорожно вздыхает бабуля.
//-- * * * --//
Бабуля, я знала, меня любила. А мама… мамино отношение ко мне я всегда затруднялась определить. Трудно мне это сделать и сейчас.
Строго говоря, сама я тоже из неполной семьи. Отец с нами не жил, он ушел к другой женщине почти сразу после моего рождения. Но в глазах сплетниц нашего и окрестных дворов оснований называть меня «безотцовщиной» не было.
Во-первых, отец у меня был, и он дисциплинированно приходил ко мне каждое воскресенье, принося с собой аккуратно завернутые руками чужой женщины гостинцы и запах чужого дома. Во-вторых, мама родила меня в законном браке. И то, что муж ушел от нее, оставив законную жену с ребенком на руках ради длинноногой продавщицы соседнего продмага, придавало маме ореол мученицы. И этот ореол мама носила с высоко поднятой головой, так же гордо, как носят корону.
Мать Юрки Артемьева, родившая неизвестно от кого и неизвестно зачем, была в глазах нашей дворовой общественности женщиной с сомнительной репутацией. Несмотря на то, что эта женщина возвращалась с работы точно в положенный срок. А лопоухий мальчик, у которого в свидетельстве о рождении в графе «отец» зиял позорный прочерк, встречал усталую женщину уже у самого входа в парадное. И отнимал у нее вечно груженные продуктами сумки и нес их на пятый этаж.
Мне же никогда не приходило в голову встречать маму с работы… Даже в тех редких случаях, когда она приходила домой еще до окончания светового дня. Весь этот световой день я проводила с бабулей. В этом мне повезло – у меня была классическая бабуля, большая, полная, добрая, прекрасная кулинарка и рукодельница, великолепная рассказчица с запасом чудесных волшебных историй. Всему лучшему, что во мне есть, я обязана ей.
Став взрослее, я заявила бабуле:
– Мама меня не любит, и я ее не люблю. Скажи, зачем мы нужны друг другу? Лучше бы я жила с тобой, а она бы ушла.
– Нельзя так говорить, Веруня, – вздыхала бабушка. – Мама тебя любит. Она просто несчастна. Очень несчастна. Люби маму, деточка, и жалей ее. Жалость – это любовь.
– Не буду, – упрямо наклоняла я голову. – Пусть она уходит. К этим, своим…
Бабуля испуганно смотрела сквозь очки, потом прижимала мою голову к себе и заговаривала о другом. А я исподлобья смотрела на мамин туалетный столик с целой батареей духов, кремов и всяческих помад и чувствовала, как во мне крепнет глухое раздражение против этой женщины, все более и более от меня далекой…
Сейчас я понимаю, что мама была действительно несчастной. Но даже это понимание не спасает меня от неодолимого чувства неприязни к ней – даже сейчас, когда мне самой больше лет, чем было маме, когда ее бросил папа… Мне двадцать пять, ей – сорок семь, а бабуля давно умерла. Я не выполнила ее завета: полюбить и пожалеть. И у нас с матерью плохие отношения.
//-- * * * --//
Все годы, что я ее помню, мать не занималась моим воспитанием. Она бросилась в другую крайность – погрузилась полностью в переживания по поводу ухода отца, в свое желание отомстить ему, заставить пожалеть о том, что он ее бросил. И, кажется, лет на пятнадцать, а то и больше, мама вообще забыла, что я существую.
– Натуся… ты опять? – слабо вскрикивала бабуля, выходя в коридор в третьем часу ночи.
– Оста-авь меня, ради бога! Да подите вы все к чертям собачьим!!!
И снова расческа летела в мою голову, мамин подбородок со все более ощутимыми следами увядания начинал мелко дрожать, я захлебывалась слезами у себя на диванчике, а бабуля, повздыхав на кухне, приносила мне воды, и вслед за ней в дверь вползал терпкий запах валокордина.
– Веруня, – теплая бабушкина ладонь ложилась мне на лоб, – деточка, не плачь. Пожалей маму, деточка…
А годы шли.
Тихо, во сне, умерла бабуля – как раз в то лето, когда я перешла в выпускной класс. Кажется, только эта смерть и заставила маму обратить на меня внимание. Когда я впервые за много-много лет ощутила на себе ее пристальный взгляд, то была потрясена тем выражением страха, смешанного с чувством вины, которое плескалось в этих глазах.
– Куда ты направляешься?
– Гулять.
– С кем?
– Так… С подружками.
– Хм… А ведь я совсем не знаю твоих подружек.
На это я могла только пожать плечами.
– Верка, – вдруг сказала мать севшим голосом, – Ве-ерка, а ведь ты, оказывается, совсем взрослая…
Мне было пятнадцать лет, а в пятнадцать лет никто не назовет себя ребенком.
– Рада, что ты это заметила, – сухо говорила я.
– Ты красивая.
– Уж не в тебя ли?
– Не знаю. Может быть… – Мама старалась не замечать моего вызывающего тона. – Вернешься не поздно?
– Как получится.
– Хорошо… А кофточку надо сюда другую. Эта к мини-юбке не идет… И ноги у тебя красивые, Верка. Длинные. И волосы… Совсем как у меня в молодости.
И все же ее хватило ненадолго. Месяц или два мать старалась быть дома, приносила мне вещи, которые, по ее мнению, я должны была носить, таскала меня по магазинам, накупила гору косметики и бижутерии. Но я не могла избавиться от гадкого чувства – все это мама делает не из любви ко мне, а, скорее, от потрясения: она поняла, что у нее все-таки есть дочь, и это открытие ее ошеломило.
И, наверное, я была права в своих предчувствиях, потому что другие открытия, которые моя мать сделала для себя, были ей откровенно неприятны. Прежде всего, она поняла, что эта дочь уже имеет собственное мнение, которое ей не нравится. И она попыталась взяться перевоспитать меня, уже взрослую. А когда же у нее это не вышло, она обозлилась.
– Есть у тебя в голове хоть что-нибудь, кроме мальчиков и танцулек?! Бестолочь!
– Насколько я помню, мальчики и танцульки – это не моя, а твоя сфера интересов, мамочка!
– Дрянь! Какая же ты дрянь!
– Ты сама дрянь! Ненавижу тебя! Если бы ты знала, как я тебя ненавижу!!!
Я уходила, хлопая дверью, и приходила поздно, иногда совсем под утро, после чего мы не разговаривали неделями. В таких ситуациях принято винить юношеский максимализм, и, конечно, он тоже был причастен к нашим вечным конфликтам… Но прошло пять лет, я познакомилась с Сергеем, переехала жить к нему. У меня появился свой дом, я стала взрослее, изменился и мой характер – теперь мне стыдно за те слова, что я бросала матери в пылу ссор… Все изменилось. Кроме самой мамы…
Сейчас моя мать – несчастный, озлобленный на весь мир человек. Кто в этом виноват? Мой отец, который ушел? Я, которая, возможно, своим появлением и помешала ей устроить личную жизнь? Не знаю. Но одно я знаю точно – каждый сам творец своей судьбы, и нельзя, ни в коем случае нельзя перекладывать вину за свою неудавшуюся жизнь на другого.
//-- * * * --//
Обо всем этом я вспоминала тот долгий месяц, в течение которого сидела на кухне («нашей с Сергеем кухне», сказала бы я совсем недавно, но теперь местоимение «наше» постепенно уходило из моей жизни) и, обхватив руками живот, думала обо всем на свете. Прошел месяц, я продолжала надеяться, что мой любимый одумается, опомнится, поймет… Нас было трое – я, он и ребенок, но вместе существовать мы не могли. И в один прекрасный день мне дали об этом знать особенно доходчиво:
– Я понимаю: что бы я сейчас ни сказал, все равно буду выглядеть в твоих глазах подлецом и – как это у вас там говорится? – «такой же сволочью, как и все остальные мужики», – сказал Сергей, с шумом пододвинув табуретку и присаживаясь напротив меня. – Но я действительно считаю, что ситуация несколько затянулась. Я предложил тебе выход– ты с ним не согласилась, что ж, это твое право… Но я хотел бы, чтобы ты четко представляла себе последствия.
– Я представляю.
– Верка, – его голос потеплел. Серый наклонился ко мне, взял мое лицо в свои ладони. Я почувствовала на губах и щеках жар его дыхания, запах его одеколона – того самого, что я сама дарила ему какой-то месяц назад… – Ну что с тобой, девочка моя! Подумай, ты же сама, сама все разрушаешь… Разве нам плохо было вместе? Вдвоем? Мы же были прекрасной парой, мы были лучше всех, самые смелые, умные, красивые… Вера! Девочка моя дорогая, котик ты мой славный! Ну подумай еще раз, я же люблю тебя, дурочка!
– Я тоже люблю тебя… И его я тоже люблю…
– Ты не можешь любить «его»! «Его» еще нет, это всего только сгусток ткани, ничтожное, ничего не соображающее – господи, даже названия для него нет, разве вот только что «зародыш», фу, какое отвратительное слово… «Зародыш»! Верка, ну ты же просто упрямишься! Повторяю еще раз: ребенок мне не нужен. А ты нужна. Всего одна операция, каких-то пять минут, она даже не болезненная, знаешь, сейчас медицина очень продвинулась… И мы снова заживем. Мы очень счастливо заживем, Верка!
Он выпустил мою голову, подхватил и стал целовать руки – по очереди, каждый пальчик, приговаривая «Милая… Милая…» – и кажется, почти не сомневаясь, что вот еще минута, еще две – и я поддамся на эти уговоры… А я зажмурила глаза, сразу представила нудные нотации врачей, длинные больничные коридоры и пропитавшиеся чужими неудачами палаты… И руки Сергея, эти сильные, крепкие руки, которые всегда казались самой нужной, самой надежной поддержкой – вдруг стали неприятны мне.
Руки предателя…
– Ты не любишь громких слов, и я тоже их не люблю, – сказала я, вставая. – Но выбор, который ты предложил мне, невелик. Я беременна. И лишить ребенка можно либо отца, либо жизни. Я не убийца.
По-прежнему сидя, он смотрел на меня снизу вверх – и сжал челюсти. Скулы проступили через натянутую кожу, глаза приобрели пугающий стальной блеск. Мне стало страшно: на минуту показалось, что Сергей меня ненавидит.
– Я сделал все, что мог, – сказал он глухим и совершенно чужим для меня голосом. – Я сделаю даже больше, чтобы не выглядеть в твоих глазах окончательным подонком – хотя ты все равно будешь считать меня таким, в этом я не сомневаюсь. Я дам тебе денег, чтобы ты не оказалась в нищете. Но… Остальное меня не касается. И вот еще что: расстаться нам нужно сразу. И навсегда.
– Ты выгоняешь меня?
– Не нагнетай ситуацию. И не строй из себя сиротку. Тем более что тебе есть куда идти. Завтра после работы я помогу тебе уложить вещи.
//-- * * * --//
И вот я вернулась домой…
…Странное это ощущение – открывать своим ключом дверь квартиры, в которой не была уже несколько лет… Да и сам этот ключ, с трудом найденный на дне старой багажной сумки (кто же знал, что ее когда-то придется упаковывать?) кажется чужим, незнакомым предметом. Боже мой, как ко многому придется привыкнуть заново!
В прихожей темно. Я с трудом запихала набитую вещами сумку между телефонной тумбочкой и галошницей – сегодня нет сил с нею возиться, все вещи разберу завтра, завтра… Как я устала. Какая тяжелая у меня голова. Прости меня, мальчик мой, мама сегодня так мало думала о тебе. У нее было так много дел. Хотя, конечно, мама не должна перекладывать на тебя свои заботы… Мама должна думать о том, чтобы ты как можно дольше оставался беззаботным мальчиком, сынок…
Ничего. Мы привыкнем. Не так уж это, наверное, и сложно – привыкнуть к мысли, что нас с тобой всего только двое на этом свете.
Щелкнул рычажок выключателя. Рассеянный свет нашего старого абажура вылепил из полумрака высокую фигуру со страшным белым лицом – я отпрянула и едва не закричала!
– Тихо! – послышался мамин голос.
О господи, какая же я дура – совсем забыла, что по вечерам мать всегда становится похожей на привидение из-за омололаживающих масок на лице, которые она скупала в косметических магазинах со страстью дикаря, гоняющегося за консервными банками.
– Явилась?
– Здравствуй, мама.
Не отвечая, она смотрела на меня страшно – белое лицо с провалами глазниц.
– Ты что же, навсегда вернулась?
– Да.
– Хм. Недолго же продолжалась твоя «великая любовь».
В другое время я бы не преминула напомнить ей, что с Сергеем мы были вместе пять лет, и он действительно был моей первой и последней привязанностью. В то время как моя мать свои «великие любови» вряд ли смогла бы сосчитать за один вечер. И через пять-шесть минут мы бы уже кричали друг на друга, вспоминая действительные и мнимые обиды, обвиняя я – ее, а она – меня в том, что нам испортили жизнь… Именно так заканчивалась когда-то каждая наша попытка выяснить отношения.
Но сейчас я только положила руку на живот и мысленно сказала Ему: «Не бойся, маленький мой, не бойся. Мама не будет нервничать. Она будет беречь тебя, ведь нас с тобой только двое…»
//-- * * * --//
Потянулись серые, скучные, пустые дни.
– Проклятие, проклятие… Ты несешь на себе проклятие всех женщин в нашем роду. Господи, господи, за что ты нас так наказываешь?!
Мама говорила это изо дня в день, сидя напротив меня или в своей комнате – слышимость в квартире была отменной, слова и проклятия долетали до меня в любое время дня и ночи. Снимая макияж или накладывая очередную косметическую маску, собираясь на работу или возясь на кухне с ужином (в первые дни беременности я чувствовала себя так плохо, что запах продуктов вызывал во мне частые приливы мучительной тошноты), мама твердила о каком-то проклятии. Иногда мне казалось, что она просто помешалась на этой теме.
– Моя мать родила меня без мужа… Погиб в шахте, оставив ее беременной, на четвертом месяце… Как она хотела, чтобы я росла счастливой! Меня баловали, как принцессу… Все говорили: «Ах, какая красивая девочка». Я и сама знала, что красива, вот только рост подкачал – не каждый стоящий мужчина доходил мне даже до подбородка… Но я знала себе цену, знала, что обязательно встречу своего принца… Главное было – вести себя достойно, женщине нужна гордость, и она во мне была… Про меня говорили: гордячка, Снежная Королева… Да, я была королевой, настоящей Королевой – умной, красивой, смелой и гордой, просто так ко мне не мог подступиться никто, я знала, что достойна только его, принца… И он пришел – высокий, выше меня, красивый, умный… Про твоего отца говорили: тело греческого бога и голова античного философа… При самой первой встрече я поняла, что Он – моя судьба, как будто огоньки пробежали между мной и ним, цветные, хрупкие, похожие на дорогой хрусталь… Или северное сияние… Я ведь была Снежной Королевой, а он был принцем, королевичем в царстве моих снегов… Мы поженились через полгода после знакомства. Я забеременела, и он исполнял любые мои капризы… А потом… В один несчастный день я захотела мороженого, и он поцеловал меня, встал и вышел… Пришел только часа через три, положил мне на колени подтаявшую пачку… И… и…
Обхватив руками живот, я слышала, как мама издавала носом или горлом какой-то полураздавленный звук. Потом она долго откашливалась, шумно пила воду. Но не успокаивалась – и вскоре до меня опять доносилось это бесконечное бормотание:
– Он уходил каждый вечер и приходил ко мне с мороженым. Совсем скоро я уже видеть не могла их обоих… И твоего отца. И этот пломбир! А раньше любила… Каждый вечер мусорное ведро на нашей кухне заполнялось отвратительной жижей в золотистой обертке – жуткое, жуткое зрелище… Я смотрела на него и физически ощущала, как вместе с опротивевшим мороженым тают и мое счастье, мои надежды на любовь… А потом он ушел от меня… Ничего не объясняя и даже не извиняясь… «Прости, я полюбил другую», – как просто он это сказал… Только на тебя старался не смотреть, тебе было всего три месяца, и ты спала у меня на руках… И еще он сказал: «Ты королева, ты Снежная Королева… А я встретил настоящую, живую, теплую женщину!» Боже мой, бо-о-оже мой, какая насмешка!!! Продавщица мороженого оказалась «настоящей живой женщиной» – и победила Снежную Королеву!..
Я слушала ее, зажмурившись. История была без конца и края – она текла и текла, переходила в еле различимое бормотание и снова взмывала вверх надрывными интонациями старых обид, много лет назад оскорбленной женской гордости. Но вот речь заходила и обо мне, и я закрывала ладонями уши, но монотонный мамин голос как будто вползал между моими пальцами, и я невольно слышала:
– …и вот теперь ты повторяешь мою судьбу… и судьбу моей матери… Родишь, и будешь одна, всегда будешь одна… Ребенок не спасет тебя от одиночества… Он только усугубит его, он поломает тебе жизнь, как это случилось со мной… Я могла бы выйти замуж вторично, да, могла бы, но с ребенком я оказалась никому не нужна… Одинока, одинока, всегда и во всем одинока… Одна в большом городе, где тебя раздражает все, ты раздражаешь всех. Миллионы людей ежедневно действуют на нервы – в метро, в троллейбусе, дышат в затылок, трутся за спиной в магазинах и кафе… в конце концов, от этого начинаешь задыхаться… Проходят, не глядя, мимо друг друга, и в то же время страдают от того, что возвращаются в пустую квартиру. Как страдала я… Это проклятие, проклятие… Проклятие на всех женщин в нашем роду…
Я могла бы напомнить ей, что наша квартира никогда не бывала пуста – здесь жила бабуля, была я, но отворачивалась и крепче прижимала ладони к ушам: если человек хочет быть несчастным, как моя мать, его нельзя от этого отговорить…
«Сыночек! У нас с тобой все-все-все будет по-другому, я обещаю это тебе!..»
//-- * * * --//
Я очень, очень сильно хотела ребенка! Но целых девять месяцев провести одной, в ожидании и в полном сознании, что вокруг ничего не меняется – это все-таки было слишком тяжело. Кто бы знал, как это трудно – быть правильной и строго следовать всем предписаниям для беременных! Кто бы знал, как отчаянно иногда хочется отпустить тормоза и разгуляться по полной программе! Вылезти из теплых тапочек, халата (но я не могу позволить себе простудиться!). Пойти с друзьями в клуб (но я должна соблюдать режим!), предварительно напившись терпкого вина (но беременным нельзя употреблять алкоголь!), и танцевать там до утра (а про режим? Забыла?). Плюнуть на все правила и запреты. Пусть «они» думают о том, что будет дальше. Но я не могу себе этого позволить… Я – будущая мама.
Мне нужно хорошо и по часам питаться, слушать хорошую, но спокойную музыку. Читать хорошие и умные книги (уж не о том ли, что «Птицы, которые, высиживают птенцов в одиночку, лучше о них заботятся и поэтому выводят более здоровое и привлекательное для партнеров потомство…» – прочитав это в одном из журналов, я нервно засмеялась и еле сдержала рвущиеся из меня слезы).
Я должна ежедневно совершать неторопливые пешие прогулки. Но никто из авторов этих мудрых советов не написал, как отогнать горестные мысли, которые атакуют каждый час, каждую минуту. И особенно как раз во время этих прогулок!
Особенно горько смотреть, как по тем же самым дорожкам парка, что и я, ходят счастливые семейные пары. Она – с коляской или беременна, он – довольный, любящий, вышагивает рядом… Я отворачиваюсь и сглатываю комок в горле – за что?! Ведь я тоже всего этого заслуживаю! «Но ведь я здорова, цела, красива… И, может быть, я еще буду любима… а в мире столько несчастий происходит, на фоне которых мои страдания просто пустяк», – начинаю я проговаривать про себя защитную формулу.
Но если она и помогает, то очень ненадолго…
Так хочется чувствовать себя любимой всегда!
А самое главное – мне приходилось уже сейчас, когда я только еще держу руки на животе, в котором растет мой будущий сын, готовиться к ответу на вопрос «где мой папа?».
Еще в первые дни беременности я решила, что смогу любить своего ребенка и за маму, и за папу. И ему хватит этой любви! И мне тоже хватит. Если мне не суждено еще раз почувствовать себе любимой и желанной, то в конце концов я все равно услышу, что я самая красивая, самая любимая и лучшая мама! И сын мой никогда и ни за что не почувствует себя брошенным кем бы то ни было.
– А когда он подрастет и начнет спрашивать: «Где мой папа»? Что ты ответишь ему? – спрашивала я у самой себя.
И отвечала:
– Я… Я скажу ему: «Мы ищем папу, сынок. И мы обязательно найдем самого лучшего».
А хорошие папы на дороге не валяются, нужно набраться терпения и обязательно верить в то, что он вот-вот отыщется. Надо верить в это, сынок.
Даже если тебе придется верить в это за нас двоих…
//-- * * * --//
Когда женщина живет одна…
Она может спать поперек постели, завернувшись в рулончик из одеяла, подпихнув одну подушку себе под живот, а вторую – под голову. Да, это удобно. Но подушки не имеют свойства согревать эту одинокую постель…
Она не просыпается в четыре утра от шума и крика футбольных фанатов, которые прорезают тишину квартиры из-за того, что сегодня началась такая долгожданная трансляция чемпионата мира по футболу. Но ничто не нарушает тишину ее комнаты и в другие часы…
Она регулярно занимается утренней зарядкой и не закрывает при этом дверь, потому что никто не пялится на ее прыгающую грудь, красное лицо и старые треники. Но никто не смотрит на нее и тогда, когда она выглядит здоровой и подтянутой…
Она может смотреть глупейшие, но все-таки такие любимые телесериалы… Да, и может включать громкость на всю катушку и не оглядываться пугливо на распахнутую дверь в другую комнату и не держать наготове покаянное выражение лица: «Что ты, что ты, конечно же, я тоже не воспринимаю всерьез всю эту билеберду…». Но одинокая женщина лишена счастья уютных семейных вечеров, в которых совместный просмотр телевизора занимал не последнее место…
Она может перед сном наносить на лицо и тело крем, лосьон и тоник одновременно, не заботясь, каковы это лицо и тело будут на вкус, если кто-то соберется их дежурно поцеловать. Но она прекрасно знает и о том, что в эту ночь ее вообще никто не поцелует!
Она перестает опаздывать, потому что никто не замеряет время ее сборов с секундомером в руках. Она вообще все реже и реже выходит куда-то из дому, потому что ей все чаще и чаще просто некуда становится идти…
Она может есть конфеты и назло всему миру швырять фантики за спинку дивана. Но эти конфеты себе она покупает сама…
Она проводит себе эпиляцию ног в любом месте квартиры, а не только стоя в раскоряку в тесной ванной с плохим освещением. В конце концов она вообще перестает делать эту эпиляцию. Ни одного человека не интересует, гладкие ли у нее ноги…
Когда женщина живет одна, она может себе позволить многое…
Но нужна ли ей такая свобода?
Тяжело на душе, на сердце… Как бы я ни пыталась забыть, ненавидеть, вычеркнуть из памяти его, я не могу! Мне кошмарно одиноко, так еще никогда не было. Я хочу любить, черт возьми, будь проклята эта любовь, и я хочу чтобы любили меня… Мне больно, и каждой ночью сердце сжимается с болью, с сильнейшей печалью… я скучаю… тоскую… плачу…
Я умираю…
//-- * * * --//
…Врач женской консультации смотрела на меня внимательно, с подчеркнутым выражением неодобрения. У нее было абсолютно мужское лицо: резкий, выступающий вперед подбородок, густые косматые брови и даже усы – заметная щеточка черной щетины над слегка отвислой верхней губой. В общем, это была совершеннейшая Баба-Яга, но все-таки из доброй сказки: несмотря на отталкивающий внешний вид, душевностью от этой врачихи веяло за версту.
– Анализы у тебя хорошие, мамаша, и положение плода нормальное, – прогудела она низким басом. – Но вот выглядишь ты – краше в гроб кладут, не при ребятенке будет сказано. Бледная, под глазами и круги, и все такое. Что смотришь? Случилось что?
– Нет, что вы! Это я так. Настроение не очень и вообще… Тошнит. Токсикоз все-таки.
– Токсикоз в медицинском смысле у тебя уже закончился, мамаша. И сейчас ты не токсикоз переживаешь, а депрессию. Не при ребятенке будет сказано.
– Нет, я ничего…
– Вот именно – ничего. В смысле – ничего хорошего. Ты, мамаша, жалеешь себя много. А надо не жалеть себя, а собой заниматься! Распустила слюни, сопли до колена, а время рожать наступит – вообще голову потеряешь! Так, все. – Она отвернулась от меня и склонилась над столом, перегибая чистую страницу моей медицинской карточки. – Закончили разговоры. Записываю тебя на лечебную гимнастику для беременных. Будешь ходить два раза в неделю в «Дельфин», это спортивный центр, в твоем же, мамаша, районе, между прочим. И чтобы не пропускать! Крови к щекам нагонишь – дальше все само пойдет.
– А мне можно? На гимнастику? Все-таки шестой месяц пошел, – спросила я не очень решительно.
– Мамаша! Русским языком тебе говорю: гимнастика для беременных! Туда мужикам нельзя, а нашему брату всем можно!
Огромная, поросшая темными волосками рука Бабы-Яги вручила мне бело-голубой прямоугольник – направление на занятия лечебной физкультурой в спортивном комплексе «Дельфин». На самом деле это был не пропуск, а лотерейный билет в новую жизнь, но разве я в то время могла об этом догадаться?
//-- * * * --//
– Раз-два, раз-два, не торопимся, не перенапрягаемся, но и не сачкуем! – Тоненькая девушка в цветастых лосинах и свободной майке с фирменной надписью «Дельфин», размахивая руками и грациозно перебирая ножками, дирижировала занятиями. Двенадцать женщин на разных сроках беременности с разной же степенью желания синхронно поднимали вверх руки-ноги, выдыхали через нос и старательно наклонялись.
– Не лениться, не лениться! Шире шаг! Глубже выдох! И не забываем улыбаться!
Мы делали шире, глубже и улыбались. Все сорок пять минут.
– Все! – выдохнула наша жизнерадостная гимнастка. – Спасибо всем! Увидимся в среду, в это же время!
– Уф! Умаялась. – Соседка по занятиям наклонила ко мне пышущее жаром лицо. – Вы, я смотрю, тоже здесь в первый раз?
– Да.
– Немножко тяжеловато для таких, как мы, но ведь и полезно, верно? У меня даже в горле пересохло. Тут на первом этаже кафешка есть такая, довольно-таки уютненькая… Может быть, спустимся? По чашке кофе и по пирожному? Вы как?
– Пожалуй.
Девушка, пригласившая меня в кафе, тряхнула светлыми кудряшками и направилась к раздевалке. По случайному совпадению наши шкафчики оказались рядом. Ополоснувшись в душе, мы быстро переодевались, слушая, как вокруг тарахтят товарки. Разговоры у них были про одно и то же:
– А у моего парня была совершенно дебильная привычка! Он когда нервничает, начинает дергать-щипать брови. Один раз мы ругались с ним, а он брови свои наяривает. Потом как глянула на него, а передо мной – мама дорогая моя – Джоконда! Потом брал у меня коричневую тушь… что-то ваял там на своих глазницах… Вспоминать без истерики про это не могу!
– Да что брови, фигня, брови! Вот у моего такая странность: перед тем как выбросить в мусор любой пакет, он обязательно надует его и хлопнет. Хоть бумажный пакет, хоть целлофановый, любых размеров, не имеет значения. Однажды надул целый мешок и никак не мог его взорвать, весь извелся, потом все-таки как-то умудрился одной рукой его держать у пола, а сам прыгнул на него. Далеко не с первого раза, конечно. Просто так выбросить, видимо, не может! Как это бесит, девочки, вы не представляете!
– А мой ногти грызет. Откусывает их и ест по кусочкам, как карамельки, и чавкает при этом. Страшно раздражает, я его по рукам шлепаю!
– Мой еще периодически любит танцевать стриптиз для меня. Танцует так, что клоуны отдыхают, причем наивно полагает, что меня это безмерно возбуждает! Да, возбуждение есть – истерического смеха. Танцором ему не быть!
– А мой ужасно любит громко чихать! Нет, он закрывается, конечно, но звук такой, что кажется, у него должны глаза выпасть от такого чиха. При этом он еще и кричит, и ногами топает. Окружающие очень пугаются и прям отпрыгивают от него. Сколько раз ему замечания делала, а ему нравится, блин. Еще он сидит в туалете по сорок минут. Берет с собой ноутбук и его не дозовешься. Я уже под дверью туалета танцую. А еще он как-то в туалете заснул!!! Представляете картину? Очень устал на работе, а потом немного выпил. Я проснулась среди ночи – его нет! Обошла все комнаты – нету! Я испугалась даже. И тут слышу храп из туалета. Вот ведь чучундра! А еще он везде ныкает туалетную бумагу, как будто дефицит в городе, и в машине, и в кармане пуховика. Я не успеваю закупаться!
– А мой любит смотреть в микроволновку, особенно когда там гриль готовится и еда крутится. Это прикол! Берет табуретку, садится и, не отрываясь, смотрит в окошко микроволновки, типа там фильм какой показывают!
– А мой…
– Нет, в послушайте про моего-то!..
– Нет, я вот вам про своего что скажу!..
Они говорили это «Мой», «Мой-то», «Про своего расскажу вам – ухохочетесь!» – и не понимали простой вещи: как же они счастливы на самом деле, как это здорово и легко – иметь возможность с полным сознанием своего на это права назвать мужчину «своим». Пусть мужчины запираются в туалете, бросают на пол грязные носки, пусть некрасиво чавкают за столом и оставляют после себя в ванной грязные лужицы! Разве это не ерунда в сравнении с тем, что этот мужчина – твой? Не ее, не чужой, не сам по себе – твой!
Тем временем мы переоделись. И направились на первый этаж, непринужденно болтая по дороге о разных пустяках. Света, так звали мою новую подругу, принадлежала к тому типу солнечных людей, которые завоевывают симпатии при первых же минутах знакомства. Она доверительно заглядывала мне в лицо чистыми, как ручей, глазами, то и дело встряхивала завитками волос и щебетала, не останавливаясь ни на секунду:
– Ты эклеры любишь? Ой, я обожаю! – Тоненькие пальчики подталкивали к ротику усыпанную марципаном трубочку и совсем по-детски вытирали пухлые губы. – Представляешь, за один присест могу шесть штук слопать, и еще буду просить! Андрюшка, муж, только хохочет. И таскает их мне целыми коробками. Как ребенку. Балует меня ужасно, неудобно перед ним даже… Говорит, что я должна ему девочку родить и чтобы такая же, как и я, ну на меня то есть похожую… – Она обхватывала обеими ручками кофейную чашку и шумно, тоже по-детски, прихлебывала свой кофе. – А вы кого ждете? Мальчика или девочку?
– Мальчика.
– Вот здорово! Мужики вообще чаще всего именно пацаненков хотят, это мой Андрюшка какой-то в этом смысле с отклонениями, девочку да девочку ему подавай… А вы со своим, поди, уже и железную дорогу купили и машинок всяких понабрали, да? Так всегда бывает…
– Да нет, – сказала я глухо. – Ничего мы не брали, кроме обычного детского приданого. Никаких машинок. То есть я… не мы, а я.
– То есть?
– То есть у меня мужа нет. И мой ребенок никому, кроме меня самой, будет не нужен.
– А… Ой, прости. – Света виновато захлопала лучиками светлых ресничек. – Как это я… бестактно. Прости. Простишь? – положила она мне на локоть теплую ладошку. – Ты знаешь, я таких вот женщин, вот таких, как ты, очень-очень уважаю. Сама бы я ни за что, вот ни за что не решилась в одиночку ребенка растить!
– Потому что ты сама совсем еще ребенок, – улыбнулась я.
Она вспыхнула как маков цвет.
– Мой Андрюшка тоже так говорит. И ты знаешь, мне нравится… Хотя ведь вообще-то я уже взрослая, мне ведь скоро девятнадцать! А он старше, он уже совсем взрослый – Андрюшке скоро двадцать шесть. Но я… А! Вот и он сам!
Света расцвела улыбкой и замахала обеими руками высокому парню со спортивной фигурой, который, ответно улыбаясь, уже направлялся к нам по проходу между столиками. Приблизившись, он обхватил Свету за плечи и расцеловал в обе щеки, у всех на виду и никого не стесняясь. Глядя на них двоих, красивых, счастливых, любящих, я особенно остро ощутила свое одиночество. Во мне все сжалось.
– Здравствуйте! – услышала я за своей спиной.
Вздрогнув от неожиданности, обернулась – и столкнулась с серьезным взглядом странно знакомых серо-голубых глаз. Или, может быть, не глаза мне были знакомы, а их обладатель – молодой человек в спортивном костюме, подошедший следом за Андреем? В растерянности я всматривалась в эти жесткие черты лица: высокий лоб, чуть скошенный подбородок, выступающие скулы, густые полукружья бровей над глазами, показавшимися мне такими знакомыми… или незнакомыми? Нет! Наверное, какая-то ошибка. Я его не знаю.
– Не узнаете?
– Я… – Я хотела извиниться и сказать этому незнакомцу, что он, наверное ошибся. Но тут мой визави повернул голову к Свете, которая приветствовала его как старого знакомого очередным взрывом птичьего щебетания. И как только он повернул голову, я увидела, какие у этого человека смешные, заметно оттопыренные уши. А заметив это, я в один момент вспомнила, откуда и почему мы знакомы. Потому что я знала только одного человека с такой формой ушей, ужасно похожих на морские раковины – на бабулином комоде когда-то стояла такая, нежно-розовая с перламутровой изнанкой и выбитой на боку надписью: «Привет из Ялты».
– Юра! Вас зовут Юра? Юра Артемьев? – спросила я человека, о котором в связи со своим положением так часто вспоминала в последнее время. Тот самый мальчик из нашего двора, которого дразнили «безотцовщиной»… Я не видела его сто лет, и даже представить себе не могла, что лопоухий «гадкий утенок» превратился в такого приятного молодого человека!
– Верно! – весело ответил он. – Только не стоит говорить мне «вы»! После того, как мы столько лет прожили в одном доме и даже в одном подъезде! Кстати, а куда вы подевались?
– Теперь ты сам говоришь мне «вы»! – заметила я и засмеялась от удовольствия. Почему? Бог его знает! Просто отчего-то было приятно видеть Юрку!
– Верно! Знаешь, мы, наверно, так и будем путаться. Что же делать?
– Что делать? Привыкать!
– Это верно, но… есть и другой приятный способ: окончательно выпить на брудершафт. А? Шампанского?
Света (все это время, прижавшись щекой к руке Андрея, она наблюдала за нами расширенными от удивления глазами) сразу всполошилась и снова замахала ручками:
– Что ты! Что ты! В нашем положении нельзя! Врач строго-настрого запретила: никакого алкоголя!
– В вашем положении?.. – растерянно повторил Юрка, невольно отступая на шаг и окидывая взглядом мою заметно располневшую фигуру. – А что…
И вдруг все понял, и замолчал. Кажется, сильно смутившись. Я тоже чувствовала себя неловко.
– Ну… Тогда кофе? – преувеличенно бодро предложил Андрей.
И все мы облегченно закивали головами.
//-- * * * --//
Я не знаю, что это было и даже теперь, спустя столько лет после той нашей встречи, не могу объяснить… Ведь мы не были как-то особенно дружны в детстве. И даже не входили ни в одну дворовую компанию. Более того, «общественное мнение» приписывало меня и Юрку к совершенно разным «социальным слоям»! Почему же теперь, когда, распрощавшись со Светой и ее мужем, мы неторопливо вышагивали по направлению к нашему общему дому, мне было так легко разговаривать с этим человеком? Как будто я не просто знала его сто лет, а словно все эти сто лет мы были закадычными друзьями?!
Стояла поздняя осень. Вечерами уже подмораживало, и из наших ртов вылетали короткие облачка пара, но мы этого не замечали, и все говорили, говорили… Потом Юрка остановился и почти насильно надел на мои руки свои перчатки. Я засмеялась, представив, как забавно смотрюсь со стороны – неловкая в движениях (из-за живота) каракатица в постоянно сползающем на лоб берете и огромных, похожих на ласты перчатках.
– Представляю, как будут на нас пялиться все кумушки нашего двора!
– Я привыкла. С тех пор, как вернулась домой. Иногда спиной чувствую, как меня сверлят взглядами и обсуждают, обсуждают…
– Стесняешься?
– Нет. Просто противно.
– А я тебя почему-то еще ни разу не видел. Хотя ты знаешь, я по-прежнему живу в своей старой квартире.
– С мамой?
– Мама умерла несколько лет назад. Сердце.
– Ох, прости.
– Ничего… Знаешь, я долго не мог привыкнуть жить один. Какой-то я, наверное, несовременный. Странно слышать такое от мужчины, но у меня действительно не было никого дороже мамы. Она у меня была такая… тихая, хрупкая. Молчаливая. Я всегда знал и чувствовал, что должен ее защищать. И делал это, как мог. Но самого главного я для нее сделать так и не сумел. Мама очень любила меня. Но даже рядом со мной она чувствовала себя бесконечно и даже уже какой-то безнадежно одинокой… Что с тобой? Тебе плохо?!
Он остановился и подхватил меня под руки. Даже сквозь грубую кожу его перчаток я почувствовала, какие сильные руки у моего старого знакомого. Мне не было плохо. Не было плохо в том смысле, в каком это имел в виду Юрка – то есть в физическом. Но его слова пронзили меня насквозь, и именно они заставили меня остановиться и, зажмурившись, проглотить подступивший к горлу комок. В нескольких предложениях Юрка, сам того не желая, нарисовал картину того, что меня ожидает: бесконечно одинокие вечера вдвоем с сыном и без какой-либо надежды на перемены.
– Вера! Тебе плохо? Подожди, я сейчас врача…
– Нет, нет, ничего. Просто голова закружилась.
– Значит, надо врача! Это может быть серьезно!
– Честное слово, все в порядке. Так, минутная слабость. – Я перевела дыхание и постаралась улыбнуться. – Ну, рассказывай дальше. Где ты сейчас вообще? Чем занимаешься?
– Работаю. В том самом спорткомплексе «Дельфин», что мы и встретились. Тренером по плаванию. Создаю людям новые торсы, – заметил он не без иронии.
– Так ты спортсмен?
– Уже бывший. Но все-таки мастер спорта. Если бы начал заниматься плаванием раньше, с самого детства, то сумел бы, как говорят, достичь каких-нибудь особенных высот спортивного мастерства. Но все получилось случайно: надоело ходить битым в школе и во дворе. Я ведь слабак был, помнишь, наверное. В пятнадцать лет решил: все, хватит. Пошел в спортивный центр, думал боксом начать заниматься – да первый, кого там встретил, оказался тренер по плаванию. Замечательный он человек! В сущности, я его теперь за отца считаю. Многим ему в жизни обязан. Так и пошло…
– А Андрей? – вспомнила я Светиного мужа. – С ним вы давно знакомы?
– Он мой друг, – просто ответил Юра. И помолчав, добавил: – Пожалуй, единственный из настоящих. Они со Светой – вообще редкие люди. Таких в наше время уже почти не бывает.
– Почти?
– Почти. – Он снова помолчал. – Ты – тоже такая.
– Что?! – Я обмерла от неожиданности.
– Я говорю, Вера, что ты – тоже редкая и необыкновенная.
– Шутишь?
– Нет.
– Юрка! Да ведь мы всего какой-то час, как, можно сказать, и знакомы-то по-настоящему!
– Это не имеет значения, – сказал он просто. Отсутствие торжественности в его голосе совсем не вязалось со смыслом дальнейших слов – но бог его знает, возможно, что именно поэтому я поверила в то, что он сказал без какого-либо сомнения. А сказал он вот что:
– Я ведь влюбился в тебя еще в седьмом классе, Вера. Но ты всегда была такая… для меня совершенно недоступная. Красивая девочка из другой компании. Я мог только смотреть на тебя и вздыхать, потому что робкий мальчик, которого бьют во дворе, такой девочке в кавалеры не подходил. Пока я набирался храбрости, чтобы признаться тебе в любви, из просто красивой девочки ты превратилась в замечательную женщину, и я снова оробел. А когда снова набрался смелости – ты уже исчезла совсем… Я так рад, что встретил тебя сегодня, Вера! Для меня наша случайная встреча – по-настоящему указующий перст Судьбы.
Мы не расстались в этот вечер. Дошли до нашего общего подъезда и, словно это было самим собой разумеющимся, остановились у двери в Юркину квартиру.
– Не хочется тебя отпускать. Особенно после того, как только что нашел, – признался Юрка с немного виноватым видом. Серые глаза приобрели просительное выражение, а брови приподнялись в детском выражении отчаянной мольбы. – И в то же время я не могу придумать ничего оригинального, чтобы уговорить тебя остаться, – признался он в какой-то уж совершенной растерянности.
Я посмотрела на этого сильного человека, что стоял передо мной и хлопал ресницами, не зная, какими словами пригласить в гости женщину, к которой он не равнодушен, и, засмеявшись, протянула руку и провела рукой по его волосам, таким густым и удивительно мягким на ощупь.
– Не надо. Не надо ничего придумывать. Просто предложи мне чаю…
//-- * * * --//
Я никогда не была у него дома.
А дом был уютен. В нем чувствовалось присутствие женщины, Юриной мамы, хотя ее давно уже и не было в живых. Кругом ни пылинки, полировка на мебели блестит так, словно по ней только что прошлись мягкой тряпочкой. На столах, тумбочке и большом старинном комоде лежали цветные, с большой любовью вышитые салфетки («Господи, и почему в наше время никто не занимается вышиванием! Ведь какая красота!»), а в небольшой хрустальной вазочке раскинулся букет зимних хризантем.
– Мама любила, чтобы в доме всегда были живые цветы, – тихо сказал Юра в ответ на мой немой вопрос. – Цветы – это то, что она больше всего любила в жизни. После меня. Я старался быть ей хорошим сыном, но, когда мамы не стало, испытал перед нею огромное, ни с чем не сравнимое чувство вины… Все время думал: наверное, я бы мог больше уделять ей времени, хотя бы раз в две недели пожертвовать чем-то – тренировками, прогулками, друзьями, чтобы просто посидеть с нею.
– Так всегда бывает, – сказала я тихо. – По-настоящему мы начинаем дорожить только тем, что у нас отнято.
Но перед моими глазами вдруг встала моя собственная мать – высокая бледная женщина с недовольным лицом. Никогда, никогда я не захочу пожертвовать чем-нибудь в своей жизни для того только, чтобы «посидеть с нею»! Никогда!
– Устраивайся, Вера! – словно опомнившись, Юра усадил меня на диван, придвинул к нему столик. – Замерзла? – и мои колени укрыл теплый клетчатый плед.
«Какой ты хороший», – подумала я с грустью, наблюдая, как Артемьев хлопочет, расставляя на небольшом столике чашки, приносит из кухни тарелку с очень ловко сделанными бутербродами, ставит в центре дымящийся чайник. «Какой ты хороший, милый, добрый, – думала я. – Просто необыкновенный! Мечта любой женщины… Любой – кроме меня. Потому что я, наверное, однолюб…»
…Юра придвинул к кровати журнальный столик, откупорил вино и разрезал яблоко, извинившись, что больше у него в доме ничего нет.
– За тебя.
– Нет, за нас.
– Да, за нас.
Потянувшись через его плечо, я выключила свет и обняла его. Стало трудно дышать, и я торопилась отыскать Юрины губы, словно это могло помочь.
– Подожди, – сказала он и осторожно отстранил меня. Мелькнул свет в ванной. Я застелила кровать, разделась и легла, укрывшись до подбородка.
– Закрой глаза, – попросил он. Щелкнул магнитофон. Потом легкие звуки его шагов приблизились, и что-то горячее и мягкое скользнуло ко мне под одеяло. Что-то горячее прильнуло ко мне и что-то мягкое обвилось вокруг меня. Горячее и мягкое сквозь тонкую-тонкую ткань…
Эта ткань запомнилась больше всего. Вся ночь – как борьба с горячей, тонкой, дразнящей тканью. Это запомнилось больше всего. И еще, почему-то жесткие волоски вокруг сосков…
…Кажется, мы говорили что-то. Да, мы говорили, лепетали, шептали. Нужно было выразить словами весь тот ужас, восторг и стыд, особенно стыд, чтобы довести его до предела, убить и перешагнуть. Ты хочешь меня? А ты? Возьми меня, хочешь? Да, а ты? Ты хочешь? Да! Да! Да! А ты не боишься? Нет!
Но говорили одни губы, когда они не были заняты, а руки были заняты, и грудь, и живот, и ноги, и они тоже говорили, но это было гораздо мучительнее, чем просто произносить слова. И глаза были закрыты, и тогда было светло, не просто светло, а невыносимо ярко, и тогда мы открывали глаза, и темнота успокаивала, но ненадолго.
…И уже невозможно было терпеть, и стыд уже не был препятствием, напротив. А потом была вспышка, и жгучий стыд, и оправдание, и успокоение, и жалость к себе, и даже немного гордости, но все же – стыд…
А потом все опять началось, только все стало каким-то неестественным, надрывно-сонным. Я закрывала глаза, а когда открывала, не знала, сколько времени прошло – мгновение или часы, и потом снова было светло, но был и физически ощущаемый, утяжеляющий, сковывающий тело стыд, и вспышек больше не было, и глаза закрывались, и, видимо, время шло, потому что все это кончилось…
…Мы не стали допивать вино, и Юра, заткнув бутылку пробкой, оставил ее на столе. Я вымыла фужеры, и, когда ставила их на стеклянную полку, увидела свое лицо. Оно было бледно, губы размыты, а глаза красны и блестящи. Такова я была внешне. А внутренне – еще неприятнее: страшная тяжесть, прячущаяся за нервной легкостью, мерзкий привкус во рту и что-то едкое в глазах…
Я еще раз осмотрела комнату. Кажется, все было по-старому, и она снова стала чужой, даже еще более чужой, чем была.
…И вдруг все то, что скрывалось во мне так долго, что уже казалось ушедшим если не навсегда, то надолго, нахлынуло на меня – нет! – набросилось, накинулось, будто убийца с острым ножом вышел откуда-то из подворотни!
//-- * * * --//
Сергей! Сергей!!! Милый мой, дорогой, любимый, единственный! Все это время я старалась не думать о тебе, не вспоминать тебя, не упрекать тебя ни в чем, даже в мыслях, несмотря на то, что я ношу под сердцем именно твоего ребенка! Я поклялась себе, что никогда больше не увижу тебя и никогда ни о чем не попрошу… Но если бы ты знал, милый мой, как мне больно! Больно от того, что тебя нет рядом, что мы – чужие, и нет в природе даже такого слова, которое могло бы нас объединить. А я так надеялась когда-то, что таким словом рано или поздно будет слово «семья»…
Больно до осколков… До натянутой кожи, которую по ошибке можно принять за мою улыбку – ведь я вынуждена время от времени надевать эту маску… Но она ничего не скрывает! Она не помогает уйти от реальности, убежать… найти ответы, быть может, на несуществующие вопросы, на вопросы, на которые подсознание… или сознание, или здравый смысл? – все время задают и мне, и тебе. И эти вопросы бьются в мозгу, не оставляя меня в покое ни на секунду!
Почему? Почему люди никогда не ценят того, что имели, почему стараются искрошить в стеклянную пыль вызывавшие некогда трепет и нежность поступки, чувства, привязанности, слова?! Почему любимые считают, что так и должно быть и что им все должны?!
Больно, больно, как лезвием бритвы по живой ране, осознавать, что ты не нужна, что старания ни к чему, и вообще все, что было когда-то в прошлом – глупо! Глупо и сегодня биться в дверь, которая намертво заперта амбарным замком. «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей» – «чем больше мы любим, тем меньше любят нас» – все фарс, все сплошная ложь!
Ты стараешься не думать о том, что прошло, не задаешь вопросов – ему и самой себе, – чтобы быть обманутой, но боль льется стремительным потоком, а потом полосует острым кинжалом прямо по душе… Боль невидимой пеленой застилает все перед глазами и грузными каплями скатывается с глаз на подушку… И в эти страшные ночные часы до крика хочется выплеснуть все то, что нет сил хранить на задворках памяти, разбить все картины и фотографии, которые хранит сердце и выскочить, выброситься прочь… бежать…
Но потом наступает долгожданный рассвет. И ты начинаешь стимулировать надежду, возрождать мечты, думать о ребенке, думать о себе, обещать, что все будет хорошо. И обжигающее чувство боли и обиды на время уходит. Но потом возвращается, оно все равно возвращается каждую ночь и непрерывно постоянно напоминает о себе. Ведь это любовь! И она приходит, она приходит вновь, и окутывает, и вновь ворошит муравейник мыслей, и острыми иглами изрешечивает сердце…
Милый мой! Милый! Почему ты так жесток ко мне? Зачем ты причинил мне столько боли – после стольких лет любви? Больно, больно… словно сердце взяли в тиски и рвут на части раскаленными на огне клещами…
//-- * * * --//
– Вера!
Я вздрогнула и открыла глаза.
– Задумалась? – улыбаясь одними глазами, Юрка протягивал мне тарелку с бутербродами.
– Да… Задумалась и немножко пригрелась, – пробормотала я, натягивая клетчатый плед повыше к коленям. Мне не понравилось, как внимательно всматривался Юрка в мое лицо, и, чтобы перевести разговор в более нейтральное русло, я сказала первое, что пришло мне в голову:
– Как у тебя уютно. Даже обидно, что рано или поздно придется уходить.
– А ты не уходи, – сказал он почти одними губами.
Пряча глаза, я сделала вид, что не услышала.
– Как давно я не сидела вот так, у кого-то в гостях, просто за чашкой чая… и задушевной беседой. Черт его знает почему, Юрка! Но мне так хорошо с тобой! И уютно. Так уютно, что я, наверное, в первый раз в жизни совсем забыла о режиме. А ведь, в сущности, нам давно уже пора попить витаминчиков и спать!
– Кому это… «нам»?
– Нам. Мне и моему будущему сыночку. – Я погладила себя по животу и прислушалась: мальчик шевельнулся во мне, и, как всегда, это вызвало жаркую волну любви и нежности, от которой к щекам прихлынула пунцовая краска. На секунду я даже забыла о Юрке.
Но он был здесь.
– Можно спросить? – Это он произнес после длинной паузы.
– Нет, – испуганно сказала я. – Ты ведь хочешь спросить о… о нас? О том, кто отец ребенка, почему он нас бросил и так далее? Нет. Пожалуйста, не спрашивай об этом…
– Я не об этом. Я только хотел спросить… Как же ты будешь дальше? Растить ребенка… и одна. У тебя ведь нет даже специальности! А на случайные заработки вам двоим не продержаться.
Это был убийственный аргумент. Как раз над этим вопросом я трусливо старалась задумываться меньше всего. До рождения сына у меня еще оставались деньги, а что будет потом? Подобные мысли я гнала от себя, как только они возникали. Ужасная, даже непростительная безответственность! Но главное на сегодняшний день было – родить.
А женщинам, ожидающим ребенка, дурные мысли противопоказаны.
Но Юрка – знакомый моих детских лет и, похоже, единственный человек на Земле, которому было до меня дело. Мне вдруг захотелось высказать ему все, раскрыться полностью – боже мой, как долго я не слышала ни от кого простого человеческого слова поддержки, а ведь бывали минуты, когда за одно такое слово я готова была отдать все свои одинокие вечера, все до единого, оптом и не раздумывая!
– Юрка… Сегодня такой вечер… Необычный – для меня. Ведь я так долго ни с кем не говорила просто так, по душам… И, может быть, ты вообще единственный на свете человек, которому есть до меня дело… Можно, я тебе все расскажу?
– Конечно. Ты и представить себе не можешь, как я хочу узнать все, что творится у тебя в голове.
– Скажи, как ты думаешь… Это большой грех – родить ребенка, чтобы… Я хочу быть перед тобой до конца откровенной… Чтобы спастись от одиночества? Ведь, по сути, это значит попытаться обмануть себя, заменить одну привязанность на другую. Я так хочу сына! Но я так боюсь. Многого боюсь – что сам он, когда подрастет, не сможет простить мне, что я еще до рождения лишила его отца, что я сама с годами стану такой же нервной и издерганной, как моя мать. И я до сих пор не знаю, имею ли я право рожать «для себя»? – выпалила я и снова покраснела.
– Моя личная точка зрения на этот вопрос всегда была проста, – сказал Юра, дослушав меня и ни разу не перебив. – Единственный повод рожать ребенка – это желание родить ребенка. И никакой долг перед обществом, родителями, страной, природой, не может быть для этого оправданием. Все дело и все резоны могут быть только в тебе самой… и в твоей любви, которой должно обязательно хватить на двоих. Потому что это трудно, Вера, любить себя… Не за какие-то конкретные достижения и таланты, а просто так. Потому что ты одна такая на белом свете и другой такой нет!
Пока я вслушивалась в эти слова и, сидя с ногами на нашем диване, пыталась разобраться: насколько Юркина точка зрения соответствует моему собственному мироощущению, он продолжал:
– А насчет того, имеешь ли ты право рожать «для себя»… Я считаю так. Рожать для себя – гораздо гуманнее, чем рожать по той причине, что «так нужно». Человек, который не любит детей, но тем не менее их рожает – преступник, не меньше. Я вообще считаю, что надо перестать, наконец, агитировать за поголовное деторождение – в последнее время в нашей стране это стало очень модно. Лучше меньше, да лучше. Лучше пусть на пять семей будет пять детей у одной семьи, чем в одной ребенок любимый, а в остальных четырех – нелюбимый, обуза и помеха. Ведь, в конце концов, мы живем в век специализации. Кто-то сеет хлеб, кто-то добывает нефть, кто-то управляет производством, кто-то рожает детей. Никто не пользуется всем этим один – иначе зачем бы все мы были нужны друг другу? Никто не в состоянии обеспечивать все свои потребности самостоятельно – для этого и существует разделение труда. Да, в современных условиях очень трудно сочетать заботу о детях и карьеру. Я не буду говорить, что невозможно вообще, но невозможно для большинства. Это в советское время смеялись над поэтом, который не мог починить сливной бачок. «Совок» умер; сегодня мы живем в век узких специализаций. И мать – это профессия, требующая таланта и призвания. Ты говоришь, Вера, будто у тебя нет никакого таланта. Это не так; уже сам факт того, что ты, не задумываясь, решила разрушить прошлую устоявшуюся жизнь ради того, чтобы подарить жизнь другому существу – доказательство того, что твое призвание – растить детей…
– Это все верно, по крайней мере, со многим из того, что ты говоришь, я согласна… Но природа наделила нас всех возможностью размножаться. То есть я хочу сказать, что конструктором может стать не каждый, а родить – это призвание каждой женщины…
– Я так не считаю. Биологическая способность к деторождению – еще не гарантия того, что родившая женщина станет прекрасной матерью. Никому же не придет в голову предложить всем до единого своим знакомым стать конструкторами космических кораблей. Не всем дано, да и не всем интересно. И, кстати, никто не возмущается тем, что тем конструкторам платят бешеные деньги из бюджета за их работу, плоды которой только в будущем. Но ведь и родительство, и воспитание – та же работа. К тому же это – работа без праздников и выходных, без перерывов на обед и сон, без отпусков и прогулов… работа на всю жизнь. Воспитание детей – ответственнейший из трудов. К чему призывать всех брать его на себя, если не все чувствуют в себе к этому тягу?
– Но ты сам рос без отца. Тебе ни разу не приходилось… прости, если я по больному… Не приходило в голову упрекнуть маму за то, что она растила тебя одна? Ты знал, кто он, твой отец? Мама тебе рассказывала?
– Своего отца совсем не знал. Совершенно никаких воспоминаний, даже тени. И мама тоже ничего о нем не рассказывала. Фотография только – пожелтевший обрывок, чудом сохранившийся у нее в комоде. Знаешь, по взгляду, осанке, словом, по всему видно – он был очень волевым, не меняющим своих решений человеком. Так оно и случилось… Когда мама сказала ему, что у нее буду я, этот человек принял решение – бросил ее и уехал. И до сегодняшнего дня он свое решение не изменил. Долгое время я не мог понять, почему мама часто и подолгу сидит по ночам на кухне в одной позе и смотрит в окно, словно пытаясь рассмотреть чей-то расплывчатый силуэт…
Но нам не было с ней плохо вдвоем – совсем напротив. Когда она смеялась, я чувствовал себя на седьмом небе, и, как никто, знаю теперь, какая это радость, когда мама улыбается. И я не слишком огорчался от того, что сверстники не принимали меня «в свои», потому как у меня не было красивых вещей, велосипеда, игрушек и я был безотцовщина. От последнего я научился защищаться. Я брал журнал «Экран», там всегда улыбался с обложки какой-нибудь знаменитый киноартист – Боярский или Лановой. Гордо выйдя на улицу, я шел по двору, представляя, что несу в руке фотографию своего отца. И я на самом деле начинал в это верить, и гордился собой, но… знаешь что? Я не хочу, чтобы хотя бы один ребенок в мире повторил этот мой путь.
– Юрка… А ты сам любишь детей? – спросила я с любопытством.
Он помолчал.
– Я люблю тебя.
– Не надо!
– Надо. Я не могу об этом молчать. Если бы я только мог…
Голос его осекся. Большой и сильный, горячий, как печка, он опустился перед мной на ковер и робко, как первоклассник, дотронулся до моей руки…
Ты милый… ах, какой ты милый! Добрый, умный, хороший. Как много женщин мечтают о таком, как ты – настоящем Мужчине, за которого можно спрятаться, и отдохнуть, и уснуть, ни о чем больше не думая. А потом, отдохнув и отогревшись, расправить крылья, и парить, подобно бабочке, по цветущим нежным лугам, где тепло и уютно, и везде, где только хватает глаз, простирается ковер из красных, белых и кремово-салатовых цветов. И сразу становится капельку светлее… везде. Кругом. И в душе.
//-- * * * --//
Спустя два месяца мы были женаты.
А еще через месяц, когда зимняя корка наледи на дорогах стала ноздреватой и поникшие от скучной городской зимы деревца воспряли духом и вытянули навстречу мартовскому солнцу тоненькие руки – в это замечательное время пробуждения всего живого на земле у меня родился Ванечка…
Мой сын! Моя молитва, моя радость и даже моя печаль… да есть ли смысл обо всем этом рассказывать? Я думаю, тот, кто не имел своего ребенка, этого не поймет. Когда держишь в руках это теплое тельце и знаешь, что он – частица твоей плоти, крови и кусочек души. И вся чернота на душе, все накопленные за ночь кошмары и дневная усталость – все это улетучивается, подобно подхваченному свежим ветром пеплу, стоит просто осторожно провести пальцами по его ручкам, ножкам и просто линиям на ладонях!
Мой сын! Мой! И хотя Юра всегда называл этого ребенка – «наш» – нет! Он был только мой!
Мой – хотя Ванечка, рано начавший говорить, тоже называл моего мужа «папой» и ни на минуту не усомнился, что так оно и есть. А сам Юрка, едва переступая порог дома после работы, бросался к сыну. Глядя, как они возятся на ковре, словно большой пес с малым щенком, и хохочут, и ревниво делят машинки – азартно споря о том, кому должна достаться вот та, огромная, пожарная, с дистанционным управлением, – я даже начинаю немножечко завидовать их чисто мужской близости… И отношение мужа к пасынку не меняется, нет, оно не меняется, ведь Ванечке пошел уже второй год, вот и третий, четвертый – а Юра все так же любит выходить с ним из дому, на виду у всего двора горделиво поправляя на мальчике шапочку или шарфик, или бегать с Ванечкой по осеннему лесу, обстреливая друг друга шишками и обсыпая пригоршнями листьев. Но больше всего Юра любит окунать крепенькое тельце сына в теплую ванну или мыть его под душем, когда мальчик, сжавши пухленькие ножки, смешно зажмурившись, верещит, потому что пена щекочет глаза и щеки…
– А ну-ка, не хнычь! – И муж, заворачивая сына в большое махровое полотенце, бежит вместе с ним в спальню, чтобы швырнуть его, визжащего, на нашу расправленную постель!
Мы живем не то чтобы замкнуто, но довольно-таки закрыто, без постоянного хождения по гостям, шумным компаниям, ресторанам. Все или почти все вечера мы проводим дома. И это так не похоже на мою ту, прежнюю жизнь! Даже простых домашних посиделок с родственниками, свойственных каждой семье, у нас не случается. После смерти матери у Юры не осталось никого из родных. А моя мать отнеслась к этому скоропалительному замужеству абсолютно безо всякого интереса. Чего нельзя было сказать о соседях и соседках. Их взгляды, ухмылки и перешептывания жалили мне спину до самых родов:
– Смори-ка, ну до чего ж эта Верка оказалась пронырливая девица… Один хахаль ее бросил, так она даже и не погоревала толком – верть-верть задом-то, ан уж и другой появился… От ить есть же на свете такие стервы – ничо не стесняются, ну ничо!..
– Вера, я решил… то есть, конечно, последнее слово за тобой… Но мне кажется, всем нам будет только на пользу, если мы сменим квартиру. Давай переедем куда-нибудь совсем далеко. Хорошо бы и вовсе на другой конец Москвы.
Это предложение Юра сделал, когда до родов оставалось не более месяца. И оно заставило меня гордо вскинуть голову:
– Ты говоришь это из-за того, что над нами посмеиваются какие-то кумушки, которым больше нечего делать? Да?! Ну так вот, плевать я хотела, понял?!
Муж осторожно обнял меня за плечи, прижал к себе:
– Верочка, дорогая моя… Я просто хочу, чтобы тебе было хорошо… Но не только это. Еще я хочу, чтобы наш сын никогда не узнал о себе правды, ты же понимаешь, о чем я, родная, верно? Если мы переедем отсюда, ни одна мелкая душонка не скажет ему, что на самом деле он не мой ребенок.
– Но ведь он на самом деле не твой… – прошептала я, прижимаясь щекой к его руке.
– Он стал моим с той самой минуты, как я снова тебя увидел.
Я понимала, что Юра был прав. Меня вообще немного пугала эта его всегдашняя правота – как настораживают любого обычного человека идеальные люди. Но… Как сказал Оскар Уайльд: «Женщины любят нас за наши недостатки. И если этих недостатков изрядное количество, то они готовы нам простить все, даже ум». Мне надо было молиться на Юру, молиться высшим силам, неизвестно как и за что позволившим вытянуть этот счастливый билет – но я ничего не могла с собой поделать: я его не любила!
Мы переехали, переехали достаточно далеко, чтобы не бояться никаких сплетен и пересудов, которые могли бы повредить нашему Ванечке. Сейчас мы живем в хорошей трехкомнатной квартире, здесь все переделано и отремонтировано по моему вкусу, Ванечке принадлежит самая большая комната, и солнце каждый день льется в большие окна.
Но…
Счастлива ли я? Нет. Я не могу быть счастливой, чувствуя, что в ответ на огромную любовь ко мне и моему сыну я совсем ничего не могу дать своему мужу… кроме уважения. И это постоянное чувство вины перед Юрой… Ведь я помню, я постоянно вспоминаю Сергея, хотя не видела его уже больше четырех лет – ровно столько на днях исполнилось Ванечке, – я ничего не знаю о нем и не пытаюсь узнать. Но он всегда в моем сознании, часто безотчетно, ведь мы же не задумываемся, как мы пьем или дышим, – вот так же и Сергей постоянно в моей памяти. Любая другая женщина давно бы выбросила его из головы, но я вспоминала его, вспоминала его, вспоминала его, вспоминала…
– Ты знаешь, у меня такое чувство, что мне всю жизнь придется добиваться тебя, – сказал однажды Юра в тишине ночной спальни, и в голосе его я почувствовала тоску, так напомнившую мне мою собственную. – Странно, что прожитые годы нисколько не приблизили нас друг к другу. Но, как бы там ни было, в любом случае спасибо тебе за Ваньку, – добавил он, помолчав.
А потом спросил, понизив голос до еле слышного шепота:
– Скажи… Ты со мной очень несчастна?
Несчастлива ли я? Нет! Имея любящего мужа и прекрасного сына считать себя несчастной – значило бы, без всякого преувеличения, гневить бога. Но я не могла заставить себя следовать совету умных людей. Совет был прост: человек, однажды сделавший ошибку в выборе спутника жизни, должен серьезно пересмотреть свои взгляды на брак, изменить критерии подхода к выбору. Иначе он подсознательно будет тянуться к такому же типажу партнера, с которым однажды не сложилось.
У меня это не получалось, совсем не получалось! Но, возможно, думала я, в нашем выборе – удачном или наоборот – есть некая закономерность? Может, еще находясь в поиске своей судьбы, мы уже заранее обречены на тот или иной результат?
Да, я вышла замуж от отчаяния – и еще потому, что мне выпал лотерейный билет, о котором мечтает любая женщина: мне встретился такой душевный, такой надежный парень! Прошло более четырех лет, а Юрка по-прежнему был замечательным, любящим, добрым. Имел руки золотые, хорошую работу, прекрасный характер. Но…
Бог мой, как же мне было с ним скучно! Просто нестерпимо! Его образцовая правильность придавала нашей жизни невыносимо пресный вкус. «И вот так размеренно и чинно мне предстоит существовать всю жизнь?! – в ужасе думала я. – Да лучше бы он не умел забивать эти проклятые гвозди или чинить краны. Но был бы способен сорваться, психануть, уехать… Устроить грандиозный скандал! Вспылить – и заставить меня пережить минуты встряски, после которой сладость примирения так маняща и желанна…»
И я вспоминала, вспоминала, каждый день вспоминала Сергея… Наши шумные ссоры и такие же бурные примирения, наш красивый роман со спонтанными («а почему бы нам не сделать это?») поездками к морю, сколько угодно стихов и цветов. Он не умел ничего делать руками и не находил никакого удовольствия в том, чтобы, разложив на столике в гостиной газету, покопаться отверткой в сломанном утюге под ежевечернее бурчание телевизора. Но он слагал мне поэмы, и разве мне было дело до остальных мелочей, например, до того, что Сергей и понятия не имел о том, каким концом вбивается в стену гвоздь! Когда-то меня одновременно и раздражали, и умиляли его романтизм, непрактичность, вздорный характер. У нас в доме постоянно текли краны. Из-за его безалаберности ни одну вещь нельзя было найти. Это было порой совершенно невыносимо – но зато! Зато! С Сергеем никогда не было скучно!
И я продолжала жить с ним, моим единственным и любимым – да, я жила с Сергеем, правда, только в моих воспоминаниях и снах. Иногда, во время особенно упоительных сновидений, я просыпалась – и в полумраке комнаты видела, что Юрка тоже не спит. Он внимательно смотрел мне в лицо. Черты его разглаживались, становились мягче. Сквозь них проступала нежность.
Он любил меня. И это раздражало меня все больше и больше, и порой казалось, что я уже не в силах этого выносить…
//-- * * * --//
– Ванечка, ну зачем же ты сандалии-то неправильно надел? Вон, посмотри, у тебя они в разные стороны смотрят!
– А они поссорились, – нашелся сын, которому ужасно лень было перезастегивать обувку.
Как-никак, ему шел уже пятый годик, и такой взрослый мужчина должен был найти хоть какие-то аргументы в свое оправдание.
– Нет уж, милый, ты давай переобувайся. А потом мы пойдем гулять.
Ванечка поднимает головенку, склоненную над сандалиями, и спрашивает с комично-хищным выражением:
– А мороженое купишь?
– Там видно будет, – педагогично уклоняюсь я от прямого ответа.
– «Там» ничего не видно, – ворчит сын. – Все хорошее прямо отсюда можно увидать!
Я прячу улыбку и поправляю на своем херувимчике воротничок. Ах, какой же у меня славный красивый мальчик! Ничто не сравнится с этим шелком кудрявых волос, бархатистотью щечек – персик, настоящий персик! – румяным ртом с чуть припухшей верхней губкой и блестящими, как смородина, глазами. Не выдерживая, я обхватываю сына обеими руками и зарываюсь лицом в мягкие, пахнущие детским сном и карамелью волосы.
– Деточка ты моя славная! Малыш…
– Ну мама! Я не деточка, я мужчина! – Он сердито отстраняется. И начинает теребить меня: скорее! Скорее! Ты же обещала, что мы пойдем гулять!
…А на улице было так хорошо! Мы погрузились в теплое парное молоко июльского дня. Даже обычный шум городских улиц с их пылью и суетой не мешал нам наслаждаться прелестью лета, любимого времени года для нас обоих. Тем более что вскоре мы свернули на дорожку парка, и звон бодрых трамваев, монотонное бормотание ресторанных зазывал и газетных торговцев остались позади. Мороженое было куплено, и, вложив теплую ладошку в мою руку, Венечка с удовольствием вышагивал по посыпанной песком дорожке, слизывал тающую на глазах молочно-шоколадную массу и вертел во все стороны головой, как молодой галчонок.
– Смотри, как много людей! Все гуляют, как мы.
– Кто-то гуляет, Ванечка, а кто-то идет по своим делам.
– Ну, я понимаю. Я умный! Вон у меня какая башка на голове!
Я смеюсь. Ванечка косит на меня обиженным глазом, отворачивается, сердится. На минуту его лицо омрачается наехавшими на глаза темными тучками бровей. Но мой сын совсем не умеет долго оставаться сердитым. Пешеходы, обгоняющие нас или идущие по параллельным дорожкам, вновь привлекают его внимание.
– Мама! А у нас в городе сколько живет людев?
– Людей? Много, Ванечка. Двенадцать миллионов с лишним.
– Ого! И лишние есть!
Я снова смеюсь и, чтобы опередить новые обиды, крепко-крепко прижимаю сына к себе. Он брыкается – он взрослый! – и высвобождается. С губ вот-вот сорвутся обиженные слова.
И вдруг…
– Вера! Это ты? Боже мой, неужели это ты, Вера?!
От звука этого голоса, раздавшегося за спиной, по моему телу прошла мгновенная и острая боль, как от удара током. Склонившись над сыном, вцепившись в Ванечкины плечи, я замерла в нелепой позе и боялась повернуться. «Послышалось… Этого не может быть, мне послышалось…» – молнией пронеслось у меня в голове. За считанные мгновения я почти сумела себя в этом убедить, осталось только повернуться и увидеть своими глазами, что ничего этого нет, ничего этого нет, ничего этого нет…
– Вера! А ведь это и в самом деле ты!
Я оборачиваюсь. Нет, мир не сошел с ума, и сама я тоже не нахожусь под властью внезапно ожившей ночной галлюцинации. Это он, это Сергей. Герой моих ночных сновидений. Злой гений моей несчастливой семейной жизни. Отец моего ребенка. Человек, которого я люблю…
– Вера! Ну надо же, какая встреча! Сколько же лет прошло?
Он стоит – высокий, такой знакомый, чуть-чуть оплывший за эти годы, и солнце, пропустившее лучи сквозь его волосы, беспощадно высвечивает залысины, проступающие даже сквозь умелую парикмахерскую укладку. И как пополнело его когда-то красивое лицо, и почему оно стало таким красным? И круглые валики раннего жирка подпирают с обеих сторон воротничок рубашки. Да, он сильно постарел, гораздо больше, чем можно было ожидать, – ведь прошло всего пять лет… Но в то же время он и остался прежним, вот эта его улыбка, вот эта вот, проступающая не только на губах, но и лучиками морщинок возле глаз, вот эта улыбка, от которой теплеет на сердце – она обращена ко мне!
Сергей шагнул ко мне, протянул руки.
– Вера, Вера! Ты и представить себе не можешь, до чего же я рад тебя видеть!
И в его глазах только одна улыбка – искренняя, светлая. Он действительно рад меня видеть, и он смотрит на меня, любуется мною, как на давно знакомую полузабытую картинку, которую когда-то любил, а потом засунул между пыльными книгами в дальний угол шкафа. И вот теперь достал и рассматривает с детским восторгом, и никакого чувства сожаления или вины – он просто рад, что картинка так хорошо сохранилась и что, глядя на нее, можно заново пережить то, что когда-то роднило его с этой безделушкой.
– Здравствуй. – Как это хорошо, что мне удалось сказать первое слово без дрожи в голосе! – Действительно, неожиданная встреча. А тебя совсем не узнать.
– И тебя тоже, Вера! Какая ты…
– Что?
– Нет, ничего. Ты стала совсем женщина.
«Стала совсем женщина», – неприятно резанули по сердцу эти слова. Да, я стала такой… А за кого ты считал меня раньше? За девочку-куклу, которая внезапно перестала подчиняться движениям кукловода и которую просто стало лень чинить?
– Пойдем?
– Куда?
– А действительно, куда? – Он засмеялся и потер щеку. – Так странно все… Надо же, какие бывают в жизни встречи. Я тут шел, шел – просто вышел из машины и решил пройтись, знаешь, такая суетливая жизнь, все куда-то спешу, бегу, уж и забыл, когда я в последний раз дышал свежим воздухом, просто так, вот как сейчас… А сегодня партнеры перенесли встречу на час, мне позвонили, когда я уже ехал к ним, и я решил устроить себе большую перемену – просто погулять… И вдруг – ты. Ну что же мы, Вера? Тряхнем стариной, вспомним былые деньки? Завалимся куда-нибудь, как бывало? Здесь неподалеку есть очень уютный ресторанчик, я тебя приглашаю.
– У тебя же мало времени?
– Ну, целый час! За час мы с тобой можем многое друг другу рассказать. А потом, ведь сегодняшняя встреча – это только начало.
– Начало чего?
– А знаешь, раньше ты не задавала мне таких вопросов.
– Раньше я вообще не думала, что жизнь может состоять только из одних вопросов… Прости, может быть, целый час – это ужасно много, но я не могу сегодня потратить его на тебя. Я не одна.
– Ты замужем?
– Я замужем, но дело не в этом, – разговаривая с ним, я понемногу приходила в себя, и голос мой наконец-то обрел былую твердость. – Видишь ли, сегодняшний день принадлежит моему сыну. Я обещала ему, что мы проведем его вместе. Кстати, познакомься, – я потянула за руку Ванечку, который с самого начала этого разговора отчего-то спрятался за мою спину, – это мой сын. Ванечка. А этого дядю зовут дядя Сережа, Ваня. Познакомься с дядей, сынок… может быть, потом у вас обоих больше не будет такой возможности.
– Ух ты, какой прекомичный пузырь! – присобрав брючины, Сергей грузно опустился на корточки перед моим ребенком. – Как, ты говоришь, тебя зовут?
– Ванечка, – смело сказал мальчик.
– Ну что это такое – Ванечка… Ты же взрослый парень! Ваня, а не Ванечка тебя зовут, правильно? Иван! Как Иванушку-дурачка.
– Нет! Как Ивана-царевича! – наливаясь обидой, выкрикнул сын.
– Ух! Ну не сердись, карапузище, я же пошутил… Я вообще большой шутник, запомни. Сколько же тебе лет, Ванька-встанька?
Сын молчал, надувшись.
– Завтра ему исполнится пять, – сказала я, покрепче сжимая ладошку, снова вползнувшую в мою руку.
– Ну, совсем взрослый мужик! Пять лет! Пять… Постой-ка…
Он понял, наконец! По его лицу, во время разговора с мальчиком принявшему дурашливую маску взрослого, не умеющего разговаривать с маленькими детьми, прошло какое-то воспоминание. Не сводя с Ванечки враз посерьезневших глаз, Сергей медленно разогнулся, поднялся с колен. И вдруг, снова наклонившись к сыну, резко взял его двумя пальцами за подбородок:
– Ты говоришь – пять лет? Но ведь это значит, что…
Не договорив, он быстрым движением повернул головку сына влево – мальчик даже не успел испугаться – и провел пальцами по многоточию родинок между щекой и мочкой левого уха. Эти родинки, проставленные природой точно на том же месте, что и у Сергея, всегда казались мне злой шуткой невидимого мастера, ведь они напоминали мне о бросившем нас с Ванечкой человеке каждый день – все эти пять лет без перерыва! Затем Сергей взял липкую от мороженого Ванечкину мордочку в руки и пристально, с дотошностью музейного эксперта, начал рассматривать его… провел пальцем по бровкам, отвел со лба волосы…
– Этого не может быть, – потрясенно прошептал он, поднимаясь.
– Почему же? – спросила я холодно (разве он мог знать, чего мне стоила эта холодность!) – Не делай, пожалуйста, вид, что ты ничего не знал.
– Но я не знал!
– Не знал или не хотел знать? Если мне не изменяет память, мы расстались именно тогда, когда ты сказал, что ребенок тебе не нужен…
Я спохватилась: Ванечка слушал нас, раскрыв рот и совсем забыв о мороженом. Окончательно растаявшее, оно падало на песок тяжелыми каплями, оставляя на дорожке мутновато-мокрые следы.
– Вера. – Сергей, кажется, пришел в себя и – как это было на него похоже! – в первую очередь был озабочен тем, чтобы выправить ситуацию и снова стать хозяином положения. – Вера, нам нужно поговорить.
– Ты сейчас похож на плохого героя из глупейшего телесериала, – сказал я устало. – О чем нам говорить с тобой? Когда-то тема для разговора у нас была… когда-то давно. Но с тех пор прошло столько времени, что…
– Я сказал, нам надо поговорить!
Он не только перебил меня и почти парализовал мою волю своими глубоко знакомыми мне стальными интонациями – это был тот же самый голос, что когда-то давно, в прошлой жизни, приказывал мне пойти и убить моего Ванечку… Вот этого мальчика, что продолжает смотреть на Сергея его же темными глазами в рамке густых ресниц, совершенно не подозревая, что творится в душе у каждого из его родителей. Именно эта мысль и спасла меня – мысль о том, что я стою, говорю и готова подчиниться приказу несостоявшегося убийцы моего сына. Если бы не эта спасительная мысль, то очень могло бы случиться, что я действительно пошла бы, куда глаза глядят, за человеком, о котором столько думала и столько мечтала!
– Пойдем, Ванечка, – пробормотала я, сжав ладошку и действительно сделав движение уйти.
– Послушай, давай все-таки поговорим.
– Не сейчас.
– Нет, именно сейчас.
Внезапно я решилась.
– Ванечка, сынок, пройди поиграй вон туда, – указала я ему на заманчиво поросшую сочной зеленью лужайку, на которой с визгом резвилась детвора: до нас доносилось шлепанье мяча, шелест шин трехколесного велосипеда, мерное шарканье скакалки и возбужденные детские голоса. – Иди, сынок, я поговорю с дядей.
– А потом? Мы пойдем домой? К папе? – спросил ребенок, сосредоточенно и недоверчиво переводя глаза с меня на Сергея и обратно.
– Пойдем, сынок. И будем ждать папу – он обещал сегодня прийти пораньше.
Это я сказала для Сергея.
Все время оглядываясь и явно нехотя, Ванечка побрел на детскую площадку.
– Он совсем такой, какой я сам был в его годы! – пробормотал Сергей, словно завороженный. – Уф!.. Даже голова закружилась… Смешные все-таки штуки нам иногда подсовывает жизнь.
– Смешные?
– Вера… Давай останемся взрослыми, цивилизованными людьми и не будем язвить и обвинять друг друга… Конечно, я виноват перед тобой. Я даже не буду искать себе оправданий. Хочешь верь, хочешь нет – я действительно был уверен, что ты никогда не решишься на такое: родить ребенка! У меня даже сомнений не было, что в конце концов ты сделаешь так, как я сказал. Но ты, оказывается, поступила иначе. И я рад…
– Неужели?
– Да, рад! Отличный получился мальчишка! Сразу видно, что он мой сын.
Я задохнулась от этой наглости.
– Ты еще скажи, что он вырос таким благодаря тебе!
– Гены, милая моя! От природы и наследственности никуда не денешься! Ведь он же похож на меня, похож! Более того, мы с Ванечкой просто одно лицо. Надеюсь, ты не станешь отрицать очевидное?
Я вздрогнула от того, как легко, на одном дыхании, Сергей произнес имя сына «Ванечка», ведь с самого его рождения так, ласково-интимно называла его только я… и Юра… Мысль о муже заставила меня нервно оглянуться. Я еще ни в чем не была виновата перед ним, и наша встреча с Ванечкиным отцом была действительно случайной! Но все-таки я была виновата – пусть не с юридической, а чисто с человеческой точки зрения. Юра, на которого я, будь я нормальной женщиной, должна была бы молиться днем и ночью – он ничем не заслужил всего этого! И того, что я иду по дорожке парка с мужчиной, когда-то предавшим нас обоих – меня и Ванечку, и что я разговариваю с ним, и что он держит меня под руку и улыбается мне в глаза – так, что со стороны нас можно принять за вполне счастливую супружескую пару! Мой муж не заслужил и того, чтобы я предавала его – правда, пока только в мыслях, – но все-таки предавала… Все мое существо протестовало против этой несправедливости, и все-таки я шла, шла, шла бок о бок с Сергеем, чувствовала такое знакомое тепло его тела, еле уловимый запах одеколона – того самого, что и пять лет назад, – я шла, не в силах заставить себя повернуться и уйти, не оглядываясь…
– …и помогать вам. То есть в первую очередь, конечно, ему – ведь он мой сын. При всем при этом я ставлю тебе только одно-единственное условие: мальчик должен знать имя своего настоящего отца. То есть мое. И еще – он должен знать и уважать меня. А для этого я, конечно, буду проводить с ним как можно больше времени. Ты знаешь, я ведь очень хорошо устроился в жизни, можно даже сказать, что мне повезло. У меня четыре магазина. Торгую офисной техникой, компьютерными играми, музыкальными дисками, но главное – компьютерами. «Барс» – как тебе такое название фирмы? Потрясающе красивое животное, хищное, быстрое, сильное. Видел его вживую, представляешь, в прошлом году с ребятами на сафари в Африку ездил… да, представь себе! Вообще я должен тебе сказать, что я изменился. Пережил в себе такую, если ты помнишь, импульсивность, непредсказуемость – оказывается, все это очень вредит делу. Стал классически расчетливым бизнесменом. Обзавелся связями, новыми друзьями – многое можно суметь сделать за пять лет, если задаться целью. А я ей задался. И как раз в то время, когда мы расстались. Не думай, что только тебе одной было тяжело. Мне наш разрыв тоже кое-чего стоил.
– Неужели?
– Не надо иронизировать, Вера. Хочешь верь, хочешь – нет, но я по-настоящему тебя любил.
– Любил? Ты меня любил?! – крикнула я так, что нас оглянулись прохожие. – «Любил»! Милый мой, да ты и понятия не имеешь о том, что в принципе значит это слово – любить! Ведь ты же выгнал нас – меня и своего сына, который к тому времени еще даже не родился! Сунул какие-то деньги и вынес чемодан на лестницу, не дав себе труда хотя бы посадить в такси, а ведь я была беременна! После этого ты будешь говорить, что ты – любил? Ведь за все это время ты даже не удосужился узнать, где я, что со мной, как я живу, – да что там, просто поинтересоваться, жива ли я вообще!
– И тем не менее я тебя любил. Ведь это ты ушла от меня.
– Да, после того, как ты предложил мне сделать аборт!
– На тот момент мне казалось, что так будет лучше для нас обоих… И потом, тут имела место еще и принципиальная сторона. Я очень не люблю, когда мне перечат. Особенно женщины. И вовсе не потому, что я считаю себя таким уж непогрешимым. Вовсе нет. Но я мужчина, и последнее слово всегда, чего бы этого ни касалось, должно оставаться за мной. А ты пыталась меня поломать, заставить жить так, как я не хотел, – если хочешь знать, вот в чем была твоя ошибка. Скажу больше – если бы позвонила мне тогда, месяца через полтора-два спустя после того, как ушла… Тебе же это ничего не стоило – позвонить? Так вот, если бы ты сделала это, все-все могло бы быть по-другому. Но прошлого не вернешь, как говорят в ваших телесериалах. У нас с тобой есть только настоящее, и оно вполне материально… Наше с тобой настоящее имеет рост, вес, имя. Его зовут Ванечка. И ты должна думать о нем. И при этом считаться с моим мнением, потому что я, во-первых, мужчина, во-вторых, отец этого ребенка, ну а в-третьих… а в-третьих, я всегда сумею настоять на своем, – добавил он, и его улыбка вдруг показалась мне холодной и неприятной.
– Вот как? Интересно. Ну и на чем же ты хочешь настоять на этот раз?
– На том, чтобы принимать участие в воспитании своего сына.
– А не поздновато ли ты спохватился?
– А вот этот вопрос я не собираюсь с тобой обсуждать.
И снова – в который раз! – в голосе его отчетливо звякнуло железо. Сергей не просто хотел – он был совершенно уверен, что и в этот раз все будет так, как захочет именно он. И тут я впервые подумала о том, что именно этой черты характера так не хватало моему мужу. Он никогда не диктовал мне, как поступать. И никогда не пытался ни в чем выставить меня виноватой. В глубине души я, наверное, слегка презирала его за это. Ведь мой первый мужчина приучил меня совсем к другому положению – он даже мысли не допускал о том, что у меня может быть какая-то своя свобода. «Вот в чем и была ошибка», – подумала я.
И остановилась.
– Ладно, Серый, поговорили, и будет, – впервые за все время нашей встречи я назвала его этим принятым когда-то между нами прозвищем и удивилась тому, как некстати оно прозвучало. – Не могу сказать, что я была рада тебя видеть… хотя утверждать обратное тоже не взялась бы. Только знаешь что, мой милый, со своими претензиями на отцовство ты все-таки сильно опоздал. У моего сына, слава богу, есть мать и отец… И поверь мне, не самые плохие. Он счастлив, и незачем сегодня разбивать ему жизнь. Я тебе просто этого не позволю.
– Что? – Он остановился, не веря своим ушам. – Ты – мне – не позволишь? Ты – не позволишь – мне?!
– Ваня! – крикнула я. Мальчик вздрогнул, оглянулся, бросил наземь машинку, которую минуту назад с увлечением возил по земле, жужжа и бибикая на разные голоса, и бросился ко мне.
– Ванечка, пойдем домой, – сказала я, снова беря его за руку.
– Я не доиграл…
– Мы уже долго гуляем, милый. И потом, нас уже, наверное, ждет папа.
//-- * * * --//
Мы пришли домой. И готовили ужин, и бегали по квартире, изображая гоночный мотоцикл, и по телефону звонили папе, который все-таки задерживался. И ждали его, залезая коленками на подоконник, а когда Юра появился во дворе под аркой – забарабанили в стекло с такой силой и азартом, что, не удержав равновесия, кубарем скатились вниз, на пол, только чудом не расшибившись.
– Папа! – закричал Ванечка, как только Юра показался в проеме входной двери. – Папка, знаешь, как я тебя люблю?!
– Ну как? – слышала я смеющийся Юркин голос.
– Как дерево!
– Почему?
– Потому что оно крепкое!
Я оставалась на кухне, наклонилась над духовкой, молясь про себя, чтобы краску, прильнувшую к щекам при первых же звуках Юриного голоса, можно было бы списать на жар от духового шкафа. Но, как видно, я плохо знала собственного мужа и… саму себя тоже. Стоило только его высокой фигуре со счастливым Ванечкой на загривке возникнуть на пороге кухни, как между нами возникло напряжение – так бывает, когда чувство вины перехлестывается через край и инстинкт самосохранения заставляет перекладывать свою неправоту на другого. Я смотрела на Юру, бережно придерживающего за ножки оседлавшего его Ванечку, и безуспешно старалась подавить закипавшую во мне волну раздражения: ну почему, почему, думалось мне, почему ты выбрал такой извилистый путь к моему сердцу – через любовь моего ребенка? Разве это справедливо? Разве ты не ждешь, что рано или поздно я вознагражу тебя за эту нереальную преданность? Своей непорочностью – если это слово вообще может применяться к мужчине – и идеальной мужественностью муж не оставил мне выбора: я осуждена на вечную благодарность к нему – за себя, за Ванечку, за общий благополучный фон нашей жизни – и на вечную скуку этого благополучия, потому что нет никакой надежды на то, что когда-нибудь что-нибудь изменится…
– Что случилось? – спросил он. Не дождавшись ответа (я отвернулась к плите и сделала вид, что целиком поглощена приготовлением ужина), Юра еще с минуту постоял на пороге, а затем, ни слова не говоря, спустил Ванечку на пол и направился в ванную мыть руки.
– Мы ходили гулять, есть мороженое и разговаривать с каким-то дядей! – докладывал Ванечка, следовавший за отцом буквально по пятам. – А потом мама плакала, а я нисколько не плакал, вот! Правда, что я молодец?
Юра что-то ответил ему – я не вслушивалась, готовясь встретить немой вопрос, вставший у мужа в глазах, как только он вернется на кухню. И увидела этот вопрос.
– Садись. Поужинаем, и потом я все тебе расскажу, – сказала я устало.
Муж наклонил голову, но не сказал ни слова. В последнее время я стала замечать за ним это – молчаливое согласие со всем, что бы я ни говорила. Было в этом что-то очень настораживающее. Какая-то неуютность. Очень не похожее на те попытки поговорить, понять, поддержать, предпринимаемые Юрой совсем недавно. Мой муж менялся, но сегодня (тем более сегодня!) эти перемены в нем как-то не слишком меня занимали.
Мы сели напротив друг друга и разыграли стандартную картину ужина в хорошей семье. Легко и свободно чувствовал себя только Ванечка; между мною же и Юрой как будто пролегла широкая и холодная, как замерзшая река, полоса отчуждения. В другое время это меня бы встревожило. Но именно сегодня было как-то все равно.
И к разговору этому я приступила больше по обязанности.
– Ванечка, иди поиграй.
– Ну ма-ма!
– Иди, деточка, иди. – И, когда мальчик обиженно сполз с табуретки, а муж повернул ко мне преувеличенно-внимательное лицо, я сказала прямо, безо всяких предисловий – как лезвием полоснула:
– Сегодня на прогулке мы видели Ванечкиного отца. Прости, я имею в виду Сергея. Встреча была случайной, мы просто столкнулись с ним лицом к лицу на тропинке парка, не подумай ничего такого, пожалуйста.
– Я ничего «такого» не думаю. Вы… говорили о чем-нибудь?
– Глупо было бы сделать вид, что мы не знакомы.
– Я не об этом. Вы говорили о Ванечке?
– Да.
Юра моментально напрягся. Взгляд его невольно скользнул по двери, за которой только что скрылся ребенок.
– Я тебе все расскажу. В сущности, ничего необычного не произошло – рано или поздно Сергей все равно узнал бы о Ванечке, даже странно, что до него не дошли никакие слухи… Но вообще, ты знаешь, все это скорее неприятно, чем тревожно. Если бы даже Сергей захотел нас вернуть, то у него все равно бы ничего не получилось. Я…
Я осеклась, заметив, что муж меня не слушает. Не меняя позы, он сидел и задумчиво смотрел сквозь дверь. На лице его лежала тень раздумья и какой-то смутной тоски.
– Я должен был знать, что рано или поздно это произойдет, – сказал он глухим голосом, как будто преодолевая собственное внутреннее напряжение. – И я сразу понял, что случилось именно это, как только пришел домой и увидел тебя…
– Почему? – спросила я, пытаясь понять, отчего у меня вдруг так сильно забилось сердце.
– Да ты посмотри на себя, Вера. У тебя же все на лице написано. Ведь ты любишь его и поэтому несчастна. В сущности, я сам во всем виноват. Скоро ты начнешь меня ненавидеть.
– Нет!
– Просто за то, что я есть в вашей с Ванечкой жизни. И я сам в этом виноват. Я не должен был…
Не договорив, он встал и вышел из кухни, бережно прикрыв за собою дверь.
Я упала грудью на стол и зарыдала в голос, причитая и подвывая, как деревенская баба!
//-- * * * --//
А назавтра был Ванечкин день рождения. Как бы ни были несчастливы двое любящих его людей, никто из них не мог позволить, чтобы праздник, которого сын ждал с таким волнением и тайным желанием получить велосипед, был омрачен хоть чем-то – хотя бы тенью бессонницы на наших лицах.
И велосипед у ребенка был – большой, с ярко-зеленой рамой, красным седлом и сверкающим рулем с большой грушей-«звонилкой». И еще у него была целая куча разных мелких подарков, и еще у него был огромный торт с пятью гордыми свечками, и еще – целый ворох разноцветных книжек с картинками, за которые Ванечка, совершенно счастливый и совершенно вымотанный этим днем, уселся под вечер, разложив их на ковре с бережностью рачительного хозяина.
– Ни у кого в мире никогда-никогда не было такого дня рождения! – заявил он умиротворенно. – Жалко, что оно только не каждыденное. Я бы каждыденно праздновал, да, мама? А вы бы с папой у меня каждыденно в гостях были.
В дверь позвонили. Улыбаясь последним Ванечкиным словам, я поспешила на трель дверного звонка, недоумевая, кто это может быть, и немного радуясь в душе любому незваному гостю. Сегодня весь день мой муж был со мной подчеркнуто вежлив и предупредителен. Но вместо радости и удовлетворения меня не оставляло поселившееся с самого утра чувство тревоги. Я несколько раз пыталась встретиться с Юрой глазами, но он упорно отводил взгляд в сторону… Сейчас дома его не было – ушел в «Дельфин» на вечернюю тренировку, – и мы не ждали его раньше двенадцати ночи.
– Кто там? – спросила я, разглядев в глазок что-то большое, сине-бело-красное, шевелящееся, очень красивое, но совершенно непонятное. Ванечка, заранее предчувствуя очередной сюрприз, прыгал возле двери и теребил меня за руку:
– Мама, ну мама, да мама же! Открывай! Открывай!!!
Но я почему-то медлила.
– Так кто там?
– Дедушка-Мороз! – раздался в ответ слегка приглушенный добротной дверной обивкой голос. – Да, да, не удивляйтесь, это я – сам чародей и чудесник из волшебного леса! Лично приехал к вам из сказочного леса, чтобы поздравить мальчика Ванечку с днем рождения! Открывай, детвора, – вручать подарки пора!
– Дед-Мороз?! Ко мне?! – ахнул сын. Глаза его заискрились уже какой-то и вовсе неземной радостью. – Дедушка-Мороз! – крикнул он, изо всех сил дергая дверную ручку. – Заходи! Мама! Открывай! Скорее! Он же сейчас растает!!!
– Какой Дед-Мороз? Почему? – бормотала я, неуверенно откручивая рычажок замка. – Разве бывают Деды-Морозы в июле? Какая-то странная шутка… Кто бы это мог быть?
– Ну и что, ну и что! А он специально ко мне приехал, летом! Только ко мне! – кричал Ванечка. – Это такой специальный Дед-Мороз, летний! Он не с Новым годом поздравляет, а с Рождением! Ну ма-ма!!!
Дверь, наконец, распахнулась. И на пороге, сверкая пышной синтетической бородой, розовея картонным носом, запакованный в атласную шубу в серебряных звездах, с огромным заплечным мешком за спиной – во всем этом знакомом великолепии – действительно стоял самый сказочный, самый красивый, самый добрый Дедушка-Мороз из всех, каких только можно себе представить!
– Ну здра-авствуйте, дети, здра-авствуйте, взрослые, – загудел он новогодним басом. И после того, как сказочный дед шагнул в нашу тесную прихожую, мне на минуту даже показалось, что в квартире у нас действительно начался Новый год – пахнуло хвоей, снежной свежестью и мандаринами. – Что, не ждали? А это действительно я, а это действительно сюрприз! Ну, где тут у нас мальчик Ванечка?
– Это я! Это я! – кричал и подпрыгивал ребенок. В азарте он даже не почувствовал очевидную глупость вопроса: ведь в коридоре нас было только трое, и из нас троих – только один мальчик.
– А! Так вот ты какой, мальчик Ванечка! – гудел сказочный дед. – Ну-ка, поворотись-ка… Ого, какой ты здоровый парень! Даже и не знаю, поместишься ли ты в мой мешок… Но мы все-таки попробуем. Ты уж, Ванечка, постарайся поместиться, иначе не видать тебе сказочных подарков, а они у меня – ого-го! – какие большие, а они у меня – ого-го! – какие волшебные, и все сложены-приготовлены, и все – только для тебя одного!
– Подарки? Много?! – упивался сын, скача вокруг Деда-Мороза в узком пространстве коридора. – А где, где?!
– Да все там же, – доносилось из-под белой бороды. – Там же, где им и быть положено: в сказочном лесу!
– Ой, в лесу! И мы туда поедем?!
– А как же! Вот прямо и сейчас. Посажу тебя в мешок, заброшу за плечи – и айда! Сядем в сани снежные, звенящие, с бубенчиками, – и прямиком на них в сказочный лес!
– Ой, как здорово! Ну, поехали! Поехали! – вопил сын. – Скорее!!!
– Постойте, – вмешалась я. Удивление прошло, я сразу догадалась, что такой необыкновенный сюрприз, как появление в разгар лета Деда-Мороза с подарками мог придумать в день рождения сына только Юра. Муж был неистощим на такие выдумки. Но сажать ребенка в мешок ради того, чтобы ехать куда-то за новыми подарками – во всем этом, по моему мнению, был какой-то перебор.
– Мне кажется, Ванечка, Дедушка-Мороз просто шутит. Ни в какой мешок он тебя, конечно, сажать не станет. К тому же и время уже позднее. Да и подарков у тебя сегодня было достаточно. Скажи дедушке спасибо, что он пришел тебя навестить, и попрощайся с ним. А завтра…
– Не хочу! Не хочу прощаться! Не хочу завтра! – Из Ванечкиных глаз, безо всякой подготовки, брызнули крупные слезы. Я попятилась – мой ребенок плакал редко, но, когда это случалось, скандал мог затянуться на несколько часов кряду. Мордочка сына искривилась – и вот-вот должен был раздаться оглушительный рев.
– Ваня!
– А-а-а!!! – начал сын.
Но Дед-Мороз был начеку:
– Тихо-тихо, никто не будет ни кричать, ни ссориться! Иначе сказка, в которую мы сейчас поедем, испугается и убежит! Ну-ка, Ванечка, садись-ка в мешок – вот я сейчас помогу тебе запрыгнуть – гоп! Вот и молодец! – крякнул он, взваливая мешок с ребенком себе за спину. – И веди себя там тихо-тихо, пока не выпущу.
Обомлев, я смотрела, как сказочный персонаж с белой бородой берется за ручку двери и совершенно серьезно готовится унести от меня моего Ванечку. Милая добрая сказка у меня на глазах превращалась в какой-то странный и от того до холодной дрожи пугающий фарс.
– Постойте! – крикнула я, хватаясь за мешок, в котором ворочался и хихикал мой пятилетний сын. – Куда вы? Оставьте, не нужно этого ничего, шутка зашла слишком далеко, вам не кажется?! Выпустите ребенка! Слышите? Сейчас же поставьте на место свой дурацкий мешок!!! Я не позволю…
Что-то мягкое и влажное внезапно облепило мне рот, нос и щеки. Перед тем, как потерять сознание, я еще успела удивиться тому, как внезапно закружилась наша квартира, и почувствовать нестерпимый жгуче-сладкий запах, который против моей воли проникал в мозг и полностью обволакивал рассудок…
//-- * * * --//
Темно.
И холодно.
Холодно и темно – это было первое, что я почувствовала, когда пришла в себя. Сколько прошло времени? Полчаса? Час? Сутки?
Ответа мне не мог дать никто.
Когда я открыла глаза, то увидела только полумрак коридора и щель открытой входной двери, в которую просачивался сырой вечерний воздух. Значит, уже вечер. Но сколько именно времени? И каких суток?
Цепляясь за стену, я с трудом поднялась на ноги. И чуть было снова не потеряла сознание от внезапно накатившего приступа тошноты. В голове дурным хороводом вертелись цветные обрывки воспоминаний, и ни одно из них не останавливалось в мозгу, все они ускользали… Что-то произошло. Здесь. Что-то произошло здесь со мной. Со мной. Со мной и…
Ванечка!!!
Как только я подумала о сыне, я вспомнила! У меня украли ребенка! Засунули в мешок и унесли от меня в неизвестном направлении, как будто дело происходило в плохом боевике! Я хотела помешать, но огромный человек в костюме Деда-Мороза одной рукой схватил меня за голову, а другой быстро и крепко прижал к моему лицу здоровенный клок ваты, пропитанный какой-то одуряющей гадостью – после чего я потеряла сознание. Боже мой! Надо бежать, надо спасать моего ребенка!!!
Я рванулась, то есть сделала отчаянную попытку рвануться к выходу из квартиры, туда, куда унесли моего сына. Но пол качнулся подо мной, и на подкосившихся ногах я рухнула на пол, больно ударившись о перевернутую обувную скамеечку и до крови разодрав себе руку… Боже мой, боже мой, что же делать?! Ведь надо бежать, надо спасать ребенка, надо лететь в погоню, а я даже не могу сдвинуться с места!
Телефон! Ну конечно! По-прежнему не имея сил подняться, цепляясь руками за стены и пол, я дотянулась-таки до тумбочки, на которой стоял аппарат. Но еще раньше, чем сумела подцепить трубку, наткнулась рукой на торчащие из провода тоненькие проволочки – перед тем, как покинуть квартиру, похититель перерезал телефонный шнур!
С холодеющим от ужаса сердцем, преодолевая головокружение, уже заранее зная, что не увижу того, чего ищу, я обернулась и посмотрела на подзеркальник. Моей сумочки с паспортом, кошельком, ключами от квартиры, а самое главное – мобильным телефоном, тоже не было на привычном месте. Грабитель (почему грабитель? Он не грабитель, он похититель! Похититель моего ребенка!!!) сделал все, чтобы я не смогла поднять тревогу как можно дольше.
– Ванечка-а-а-а! – в отчаянье закричала я, чувствуя, что вот-вот снова потеряю сознание. – Ванечка-а-а-а-а, сыно-о-о-о-ок!!!
Ответом мне было только жуткое бетонное эхо, проникавшее из подъезда сквозь раскрытую дверь. Никому, ни одному человеку на свете не было дела до меня и до свалившейся на меня страшной беды. Но еще раньше, чем я успела додумать эту мысль, другое отчаянное, но в то же время спасительное воспоминание прошло от меня близко-близко, так, что я даже сумела ощутить на щеке теплое его прикосновение. И, рыдая, захлебываясь от слез, хлынувших нескончаемым потоком, собрав остатки сил, готовых вот-вот покинуть меня окончательно, я крикнула туда, в эту холодную черноту, единственное имя, которое все последние годы хранило меня, как щит, как невидимая добрая тень:
– Юра! Спаси меня! Спаси нас, Юра!!!
И когда на лестнице послышались такие торопливые, такие знакомые мне шаги, и тот, кого я так отчаянно звала, показался в распахнувшемся во всю ширь дверном проеме и сильные руки подняли меня с пола, отнесли в комнату, положили на кровать – я долго не хотела отпускать их, в страхе от того, что и этот человек может куда-нибудь исчезнуть…
//-- * * * --//
– Я только зашел в подъезд – и сразу твой крик… Кинулся наверх, не дожидаясь лифта. За эти несколько секунд чуть с ума не сошел. Господи, Вера, что здесь произошло, пока меня не было? Что с тобой случилось? И где Ванечка?! Я же оставил вас с ним всего три часа назад – и все было в полном порядке!
Он склонился надо мной, не отпуская моих рук. Я держалась за крепкое тело мужа и изо всех сил старалась сохранять только-только заново приобретенное относительное душевное равновесие. Я не могу позволить себе снова свалиться в обморок или впасть в истерику! У меня украли ребенка!
– Юра! – голос у меня дрожал и слова произносились с трудом. Собственно говоря, они даже не произносились, а выталкивались. – Юра, он украл его! Ванечку! Он, конечно же, это сделал он, Сергей – я знаю, он задумал это еще вчера, в ту же самую минуту, как только я сказала ему, что нам не о чем разговаривать! Только это был не сам он, это был нанятый кто-то, он был переодет в Деда-Мороза, он посадил нашего сына в мешок – такой, знаешь, большой заплечный мешок, как будто для подарков… Я знаю, он сделал это для того, чтобы не испугать мальчика, он и в Деда-Мороза переоделся именно для этого, понимаешь? И еще для того, чтобы его не узнали… Господи! Юра!!! Да я ведь даже не знаю, как он на самом деле выглядит – тот, кто украл моего Ванечку! Белая борода, красный нос… Это же бред какой-то, мне же никто не поверит!!!
Я забилась в его объятиях и закричала. Юра сначала гладил меня по спине, кажется, говорил что-то, уговаривал успокоиться и вспомнить какие-нибудь подробности, а затем крепко взял за плечи и несколько раз сильно встряхнул. Моя голова мотнулась из стороны в сторону.
– Вера! Прекрати все это немедленно – я тебе приказываю, ты слышишь меня или нет?! Нам дорога каждая секунда, пойми это наконец! Ты слышишь меня? Слышишь?
– Да…
– Отвечай быстро, внятно и точно! Первое – как фамилия этого Сергея? Сколько ему лет? Внешность? Особые приметы?
– Вас… Васютин, – всхлипывала я. – Сер… Сергей Васютин. Лет… Тридцать пять. Да. Именно тридцать пять. Внешность… Высокий. Крепкий. Волосы коротко стриженные, с прямыми висками. И глаза… стальные такие глаза… Он может так посмотреть…
– Вера! Нужно только описание – быстрое и четкое! Второй вопрос: где он живет? Работает? Как его найти?
– Когда… Когда мы были еще вместе, он жил… – Я назвала адрес. – Но с тех пор он скорее всего переехал… Да, конечно, переехал! Эта была очень скромная квартира, она ему всегда не нравилась… И теперь, когда он стал владельцем солидной фирмы…
– Какой фирмы? Название, Вера, название!
– Сейчас… – Для того, чтобы собраться с мыслями, я делала над собой титанические усилия. – Он говорил, да, он говорил… Такое короткое название, быстрое, как выстрел… О боже, я не могу вспомнить, не могу! Я не могу вспомнить!!!
– Вспоминай. Ну! Не торопись. Подумай.
– «Барс»! – выкрикнула я внезапно пришедшее на память слово. – Ну конечно, он говорил – красивое и сильное животное! «Барс»! Вот как она называется!!!
– Так. Еще что-нибудь помнишь? Ну, еще хотя бы что-то?
– Нет…
– Хорошо. Я пойду. А ты оставайся. Слышишь меня, Вера?! Оставайся дома и жди! Не выходи никуда – даже во двор, даже на балкон не выходи! Слышишь?!
– Да… Я слышу…
– Или нет. Так не пойдет, одну я тебя не оставлю. Вот что… Я сейчас вызову машину, и ты поедешь туда, куда я скажу. Ты поняла меня, Вера?
– Да…
– Отлично. И делай, пожалуйста, именно так, как я сказал!
Он отпустил мои плечи, пружинисто поднялся и вышел в коридор, на ходу доставая из кармана спортивного костюма свой мобильник. Лежа без сил на нашей кровати, чувствуя себя совершенно опустошенной, я машинально слышала, как Юра набрал номер и коротко бросил в трубку:
– Андрюха, ты? Есть дело. Срочное.
//-- * * * --//
…Эта маленькая девочка («ровесница моего Ванечки!» – больно ударилось в мозгу) внимательно смотрела на меня большими голубыми глазами и совершенно как взрослая гладила по руке. Странно, но это прикосновение живой теплой ладошки если и не успокаивало меня окончательно, то все же непостижимым образом вселяло некоторую надежду на то, что все будет хорошо.
– Светик! – нежный, как звук серебряного колокольчика, голос Светланы – моей подружки по памятному занятию «гимнастики для беременных», жены лучшего друга моего мужа и просто «солнечного человека», как называл ее Юра, вторгся в окружавшую нас тишину со всей возможной деликатностью. – Светик, помоги мне, пожалуйста! Я хочу угостить тетю Веру чаем, а вот видишь, тарелочку с бутербродами не смогла захватить – рук не хватило.
Девочка, которую звали точно так же, как и маму, в последний раз заглянула мне в глаза, тряхнула кудряшками с затерявшимся в них синим бантом и убежала на зов. Вскоре она вернулась, бережно, словно великую драгоценность, неся перед собой тарелку, до верху наполненную затейливыми бутербродами.
– Съешь чего-нибудь, Верочка, ну пожалуйста, – умоляла меня присевшая рядом на диван подруга. – Четвертый час уже пошел, а ты все как не живая. Все будет хорошо, вот увидишь!
– Откуда ты знаешь? – спросила я машинально и так же машинально удивилась тому, как мертво прозвучал у меня этот вопрос.
– А я в своего Андрюшку верю! – расцветала улыбкой круглая Светочкина мордашка.
Да, она верила в своего мужа! И ни словом не возразила, когда Юра увез его на ночь глядя в неизвестном направлении. И не выразила никакого неудовольствия, когда, перед тем как скрыться в ночи, оба они – и Андрей, и Юра – завезли меня, такую, как есть – заплаканную, растрепанную, опустошенную горем, в разорванном у локтя свитере – к ней домой. Завезли и оставили на попечение обеих Светочек, строго наказав никуда-никуда не отпускать меня одну.
– Верочка! Ну ладно, ну не хочешь бутерброд, ну хотя бы чаю выпей, а? Просто чаю, вот увидишь, он тебе силы вернет, честное слово! И к тому ж у меня особенный такой чай, я по особенному такому секрету его завариваю!
Чтобы не обидеть гостеприимных хозяек, я подносила к губам чашку и, не в силах сделать ни глоточка, снова ставила ее на стол.
– Ох, ну что ты будешь делать, Верунчик ты мой! – вплескивали ручками обе Светочки и с обеих сторон гладили меня по плечам…
– Свет, вот скажи мне – неужели я его больше никогда-никогда не увижу?
– Кого? – испуганно взмахивала ресничками Светик.
– Ванечку.
– Да бог с тобой, что ты такое говоришь-то! Вернутся скоро наши мужчины, и Ванечку тебе доставят, в самом что ни на есть лучшем виде, вот увидишь. Мой Андрюшка все делает в лучшем виде. И твой Юрка тоже. А потом, ты знаешь, Ваня у тебя и сам вполне самостоятельный мужичок. И тебя любит. И отца… И себя в обиду не даст. Зря, что ли, Юра его с самого рождения воспитывал? Помнишь, чему учил? «Маму надо беречь…»
Я помнила. Да. Все верно. «Маму надо беречь» – эта была та формула, тот невидимый фундамент, на котором Юра строил все их с Ванечкой задушевные мужские беседы. Они всегда берегли меня – они оба.
– А я вот его не уберегла, – сказала я вслух.
– Но ты же не знала, что так все обернется! И никто не знал! И вообще, кто бы мог подумать…
Она вздыхала и прижимала к себе белокурую дочку.
– Светик! Как ты думаешь, Ванечкин отец… То есть, я хочу сказать, Сергей… Зачем он это сделал? Неужели для того, чтобы сделать мне больно? Как ты думаешь – для этого?
– Нет, я так не думаю, – сказала она очень серьезно.
– Но ты подумай, пять лет, целых пять лет мы были ему не нужны! Ни я, ни Ванечка! Если бы это было не так, он бы мог хотя бы раз, один всего хотя бы раз, поинтересоваться тем, как мы живем… Но ему же это даже не приходило в голову! И вдруг, всего только одна случайная встреча – и ломает все! Понимаешь, все! Зачем ему это? Зачем?! Я пытаюсь понять – и не могу! Понимаешь, не могу! Зачем он это сделал, что он надеялся получить от моего ребенка?! Не по-ни-ма-ю!!!
– Знаешь… Мне кажется… Конечно, я могу и ошибаться… но мне кажется, вот я даже просто уверена, что этот Сергей хочет от Ванечки… любви.
– Что?!
Я развернулась так резко, что Светочка отпрянула в испуге. А Светочка-младшая, напротив, совсем не испугалась. Наклонив головку к левому плечу, она продолжала рассматривать нас с недетской серьезностью.
– Что ты такое говоришь, Светик! Этот человек никогда и никого не любил! Поверь мне, уж кому, как не мне, знать о нем такие вещи! Не любил он никого, не дорожил ничем, и меньше всего ему сейчас нужна чья бы то ни было любовь…
– Это неправда, – тихо, но твердо сказала Светик. И встала.
– Что – неправда? Почему?
– Неправда, что человеку, какой бы он ни был, не нужна любовь… Этого просто не может быть. Любовь – это… Я не знаю, как это правильно сказать, Верунчик, не такая уж я умная, я – не как ты… Но Любовь… Всю свою жизнь мы стремимся ее получить. Начиная с младенческих лет. Рождается ребенок – маленький комочек, но он уже осознает, что самое хорошее, что он может ждать и просить от жизни – это Любовь. Ты, я, Светочка, твой сынок, Юра, Андрюша – все мы родились для того, чтобы быть счастливыми, то есть любящими и любимыми. Но… как бы это попонятнее сказать…Все мы разные, а жизнь такая длинная, и на протяжении собственной жизни мы так часто бываем не похожими на самих себя – правда. Я вот иногда могу быть совсем другой, ты меня просто не узнала бы… И у каждого из нас есть собственный путь к счастью. Правильный он или нет – об этом можно будет судить только потом… Но каждый из нас пытается достичь его так, как ему кажется наиболее правильным, понимаешь? Этот твой Сергей привык всю жизнь только брать, ничего взамен не отдавая. И так ему кажется правильным. И Ванечку он решил украсть именно потому, что так проще и быстрее получить то, что он захотел… Но, даже получив ребенка, он не украл вместе с ним его любви. И эту простую истину ему еще придется понять. Конечно, если у Сергея будет на это время, – улыбнулась Светик в окончании своей длинной речи. – Потому что наши мужчины вернут Ванечку прежде, чем кто-то успеет сообразить, что Любовь не унесешь в мешке из-под новогодних подарков!
– Светик… Да ведь ты умная. Гораздо умнее меня самой…
Вспыхнув, подруга посмотрела на меня благодарно. А я…
«У каждого из нас есть собственный путь к счастью», – повторила я про себя. Когда-то – в той, другой жизни, задолго до того, как начался сегодяшний кошмар, – я уже думала об этом. Уже тогда я догадалась, что, при всей схожести наших общих представлении о счастье, у каждого из нас – свой собственный путь. Да, Светочка права.
К примеру, один из них может заключаться в поиске идеала. Словно примеряя туфельку, оброненную Золушкой, он, не глядя, проходит мимо тех, кто не может ей соответствовать. На этом пути ему может помочь только вера в то, что идеал действительно существует. Часто на это уходят годы, а иногда и вся жизнь.
А другой просто упорно старается идеализировать человека, который находится рядом. Возможно, он уже не хочет тратить время на бесполезные поиски идеала, а решает «перекроить» своего партнера на свой лад. Иногда это удается, но чаще всего нет. Чаще всего такая Любовь напоминает перетягивание каната: «Я делаю из тебя идеал, потому что хочу быть счастливым, и вот увидишь, тебе это понравится!» Нравится, но далеко не всем. Ведь – и это кажется мне сейчас таким простым! – переделывая человека, мы нарушаем гармонию между реальностью и его внутренним миром.
Хорошо, когда есть идеал или ты способен его создать. Ну а что делать тем, кто не ощущает потребности любить? Как жить с пустым сердцем, не имея веры и надежды на лучшее? Есть выход: избавиться от собственного эгоизма, от сосредоточенности на себе, обрести готовность помочь и выслушать другого человека. Это, пожалуй, единственное лекарство, способное помочь по-настоящему.
Порой, пройдя по одной дороге и испытав разочарования и потери, мы меняем стратегию. Пылкая влюбленность, сопровождаемая бурей эмоций, сменяется более спокойным, но более глубоким, а оттого и более ценным чувством.
Но иногда чувства умирают, и тогда становится очень важным не потерять самое главное – веру в Любовь, веру в то, что в этой жизни для каждого из нас существует уникальное место, которое никто не может отнять…
Так думала я когда-то – но не сегодня. Сегодня мне уже было не до того!
//-- * * * --//
Я уже почти уверилась в том, что ни сам Сергей, ни нанятый им неизвестный похититель не причинят какого-либо вреда моему ребенку. И, немного успокоенная этой мыслью, поддавшись на уговоры обеих Светочек, собиралась было прикорнуть часок-другой вот здесь, на диване, – как в дверь позвонили.
Светик метнулась открывать. Еще раньше, чем рвануться за ней, я услышала тяжелое дыхание мужчин, перемещение тяжелого тела, которое втолкнули в квартиру, сдавленные ругательства, произнесенные с чувством, – этот голос я узнала бы даже во сне! Чувствуя, что у меня перехватывает горло, я смотрела, как наши мужья – Андрей впереди, Юра сзади, подталкивая пленника весьма ощутимыми пинками, проводят Сергея в квартиру. Человек, которого я так любила, был грязен, со связанными за спиной руками, изрядно избит, судя по выражению лица – страшно зол, но даже в этом явно незавидном состоянии он все-таки умудрялся сохранять достоинство! По крайней мере, жалким его назвать было нельзя.
– Поздравляю, – насмешливо прохрипел он, поднимая на меня глаза, сверкавшие сквозь упавшую на лоб спутанную челку нескрываемым бешенством. – Все-таки решились, суки. Не ожидал…
– Заткнись, – мирно, даже где-то дружелюбно, посоветовал ему Андрей. Подставив посреди комнаты стул, он подтолкнул к нему Сергея, и тот грузно шлепнулся на сиденье. Андрей совершенно спокойно обшарил карманы пленника, вынул бумажник, паспорт, какие-то деньги, документы и принялся изучать их, как будто совсем не обращая внимания на происходящее рядом.
– Где мой ребенок?! – схватив за полуоторванные и грязные лацканы пиджака, я затрясла Сергея изо всех сил – так, что зубы у него застучали друг о друга. – Отвечай, ты, слышишь, отвечай! Где мой сын?!
– Он еще и мой сын, – сквозь зубы сказал Сергей, глядя мне прямо в глаза.
– Где он? Я не собираюсь выяснять с тобой отношения!
– А я и не предлагал.
Он был совершенно спокоен и нисколько не боялся, вот что! Выпустив его лацканы, я чуть не закричала от бессилия и осознания мысли, что и в самом деле никогда не смогу сделать с Сергеем что-то особенно ужасное – на это у меня не хватило бы ни сил, ни фантазии.
– Ты…
И вдруг я почувствовала на своем плече сильную руку мужа. Юра не собирался меня утешать или поддерживать – он вообще в тот момент обо мне мало думал, он просто крепко взял меня за плечо и отодвинул в сторону… Я поразилась тому, как бледен и спокоен был мой муж. Он смотрел на Сергея и, казалось, переливал из своих глаз в его клокотавшую ярость пополам с ненавистью. Моего же присутствия Юра как будто совсем не замечал!
– Послушай ты, подонок! – сказал он тихо, но таким зловещим шепотом, что мне на секунду показалось, будто я вижу перед собой не тихого, всегда спокойного Юру, а совершенно нового человека – способного на все, и это «все» должно было вот-вот произойти! – Я даю тебе ровно тридцать секунд на то, чтобы ты ясно, четко, как тебя учили в армии, – если такие ублюдки, как ты, когда-нибудь служили в армии – сказал мне, что ты сделал с мальчиком и куда ты его дел! Время пошло. Если ты считаешь, что я выразился недостаточно убедительно, пеняй на себя.
– Ага, – не изменяя своему насмешливому тону, Сергей скорчил издевательскую гримасу. – Чтобы окончательно стать похожим на мачо и понравиться Верочке, ты бы еще два кольта себе где-нибудь раздобыл. И сомбреро.
– Последний раз спрашиваю – где мальчик?
– Это очень благородно с твоей стороны, но я и сам в состоянии воспитать своего сына.
– Это мой сын.
– Ага, ага. Ты еще Верочке про это расскажи. Собственно, никто не виноват, что за столько лет супружества вы, дорогие мои, так и не смогли состругать себе какого-нибудь совместного ребятеночка. Что ж это вы так, Верочка? Страсти не хватило? Как-то не очень верится. Ты же очень-очень сексуальная женщина, душа моя. Помнится, в постели с мной ты была очень даже…
В глазах у меня потемнело, и я так и не смогла понять, каким образом Сергей оказался на полу. Я услышала только глухой удар, за ним еще один – и затем несколько самых грубых, самых отборных ругательств из всех, которые когда-либо слышала, и первые из тех, что услышала от Юры за все время нашей совместной жизни! Андрей, обхватив моего мужа поперек туловища, пытался удержать его, но Юра, как развернувшаяся пружина, вырвался из хватки, бросился на Сергея – тот уже успел подняться и стоял, сплевывая кровь на ковер, по-прежнему со связанными руками, криво и мрачно улыбаясь, – снова повалил на пол и стал мять, натурально мять своего врага, не считаясь ни с чем – ни с нашим со Светой присутствием, ни с тем, что Сергей был несвободен в движениях, ни с попытками Андрея помешать ему, ни с чем…
– Ты же убьешь его, придурок! – Светочкин муж все же сумел оттащить Юру. Вернее будет сказать, отодрать, потому что Юра, тяжело дыша, еще рвался в драку.
– Ты убьешь его!
– И убью!..
– Да ты сперва узнай, где мальчик!
Это подействовало. Тяжело дыша, Юра встал напротив лежащего на полу Сергея. Было видно – он еле сдерживался.
– Где ребенок?! Отвечай, паскуда!
Сергей молчал.
– Юрка, смотри, – Андрей показал ему какие-то предметы и бумаги, разбросанные по комнате в пылу драки и снова собранные в неровную стопку при помощи притихшей Светочки. – Глянь сюда, смотри, тут его мобильный телефон и авиабилет. Билет в Мюнхен… Нет, два билета! Взрослый и детский. На завтрашнее число.
– Как в Мюнхен? Как на завтра? – закричала я, окончательно теряя голову. – Ты что, хочешь сказать, что этот тип хочет увезти моего сына? За границу? Уже завтра?!
– Успокойся, Вера!
– Ничего себе, успокойся!
– А я говорю – успокойся! Даже если он и хотел увезти мальчишку, то теперь-то у него ничего не выйдет! Вот он сам, вот билеты – никто никуда не едет, не волнуйся, Вера, сядь!
Я рухнула на диван, вцепившись руками в волосы. Мысли кружились, кружились, вытягивались в цепочку и улетали бог знает куда… Собственно говоря, теперь из всех них в голове вертелась только одна: убить этого корчащегося на полу подонка, у которого хватает наглости называть себя отцом моего ребенка! Да, но тогда я так не узнаю, где сейчас мой Ванечка!
– Перестаньте вы психовать! – внушительно сказал Андрей. Он казался странно спокойным, но отчасти именно это меня в нем и успокаивало – настолько, насколько вообще было возможным успокоиться в этой ситуации. – Слышите, вы, оба! Еще ровным счетом ничего не потеряно! У этого типа все равно ничего не добьешься – не убивать же нам его, в самом деле, да и какой в этом будет толк? Думать надо, моЂзгом думать, как говорит моя дочка. Это как раз тот самый случай, когда устами ребенка глаголет истина.
Сказав все это, Андрей бросил мне на колени записную книжку и мобильный телефон Сергея. Ничего не понимая, я смотрела на них и отчего-то брезговала даже прикоснуться.
– Вера! Очнись, возьми это в руки и очень внимательно посмотри. В первую очередь мобильник. Глянь, кому этот тип чаще всего звонил в последнее время, скорее всего именно у этих людей сейчас и находится твой сын! Смотри внимательно, не исключено, что какие-то телефоны покажутся тебе знакомыми, тогда нам не придется тратить время на то, чтобы узнавать адреса!
– Миленький, как здорово! – впервые за все время подала голос Светочка. – Да-да, ты все правильно сообразил!!! Верочка, ну же! Скорее, Верунчик!
Я схватила маленький серебристый телефон и стала лихорадочно искать записанные в нем входящие и исходящие номера телефонов. Бросила взгляд на часы – Ванечку украли восемь часов назад, значит, поиски надо начинать именно с этого времени… Два или три телефона не говорили мне ничего. Но вот другой! Тот, по которому Сергей звонил четыре раза в течение последних трех часов! Когда я увидела строчку, состоящую из таких знакомых цифр, руки у меня опустились, предметы, люди, обстановка – все поплыло перед глазами…
Боже мой! Боже мой!
Мама!
Все еще не веря, все еще надеясь, что все мы стали жертвами какого-то дикого обмана, я снова проверила… и еще раз… Нет. Ошибки нет. Это был номер телефона моей матери!
– Но ведь этого не может быть, – потрясенно сказала я вслух. – Не может быть такого, чтобы моя родная мать укрывала от меня моего маленького сына!..
– Что ты говоришь?!
Ничего не слыша вокруг, кроме стучащей в мозгу мысли «этого не может быть, этого не может быть!!!», я набрала номер. Пальцы не слушались, дрожали, не попадали в нужные кнопки, пришлось несколько раз сбрасывать и начинать сначала. Гудок. Еще гудок. Наконец…
– Да? – услышала я резкий, как бритва, и донельзя раздраженный голос матери.
– Мама… это я.
– Что значит «я»? Нет, я спрашиваю – что значит «я»? – резанул мне в ухо истошный крик. – Дорогая моя, ты вообще соображаешь, что делаешь?! Третий час ночи! Дадите вы мне покой или нет?! Ты и этот, твой – как его там зовут, да впрочем, чихать я хотела! Долго это будет продолжаться, хотела бы я знать, все эти ваши звонки, все эти ваши визиты на ночь глядя, вы хотя бы подумали обо мне! Мне завтра на работу, и я хочу выспаться!
– Мама! Ванечка… Он у тебя?
– А то ты не знаешь!
– Мама! – закричала я, сжимая трубку до боли в пальцах. – Мой сын – у тебя?! И ты ничего мне об этом не сказала?!
– Не строй из себя дуру, пожалуйста! Насколько я знаю, ты сама просила присмотреть за мальчишкой до завтра. Этот, твой… привел его и спокойно оставил у меня на попечении, как будто так и надо! Хоть бы спросили сначала – есть ли у меня время заниматься мальчишкой?! Он же настоящий разбойник у тебя, моя милая, он бегает, он шумит, он мусорит – ты совсем его не воспитывала! Но это было бы еще полбеды. Если бы я знала, что вы оба будете то и дело звонить мне и мешать спать, я бы никогда…
– Хорошо, мама, – сказала я устало. Боль, сжимавшая мне грудь, внезапно уступила место какой-то ледяной пустоте. – Не кричи, пожалуйста. И потерпи еще полчаса. Сейчас я приеду и заберу мальчика, и ты больше никогда-никогда ничего о нас не услышишь, обещаю тебе, мама…
Трубка еще продолжала гневно булькать, но я нажала «отбой» и отбросила ее впереди себя на пол так, как будто это было мерзкое шевелящееся насекомое.
//-- * * * --//
Юра поехал за Ванечкой без меня, один, сказав, что я еще слишком слаба – так оно, в общем-то, и было, мне по-прежнему было трудно стоять на ногах… Светочка увела Андрея в другую комнату, где, судя по ее охам и ахам, принялась обрабатывать ему ссадины и ушибы. Я осталась наедине с Сергеем, которого подняли с пола и с по-прежнему связанными руками посадили на стул.
– Моли бога, чтобы с мальчиком было все в порядке, – сжав зубы от ненависти, процедил ему Юра перед тем, как сбежать вниз по лестнице к ожидавшей его машине. – Если хотя бы один волос с его головы… Можешь считать себя покойником!
В комнату, крадучись, вползал рассвет. В полумраке полное лицо Сергея с огромным синяком под глазом и кровоподтеком на левой скуле казалось мне нелепой и страшной маской. Сергей сидел на стуле в центре комнаты, я – напротив него на диване. Мысли мои были слишком далеко отсюда, чтобы я могла думать о том, что вот она, та минута, о которой я столько мечтала. Он и я – один на один. Он и я – рядом друг с другом, всего лишь на расстоянии вытянутой руки…
Сергей первым нарушил молчание.
– Признаться, я никак не ожидал от тебя такой проворности. Надо же! Мало того, что нашла и просчитала, так еще и сумела догадаться обо всем… Мне казалось, что я так удачно все придумал – нанял одного бойкого типа выкрасть мальчишку, затем отвез его туда, где бы тебе даже и в голову не пришло его поискать. А твоей матери точно так же не пришло бы в голову тебе позвонить и спросить – что же, черт возьми, у тебя там происходит, потому что уж кто-кто, а я-то знал, насколько ей плевать на тебя. Да… Так удачно я все придумал, а ты все равно догадалась. Браво, Вера. Если бы не мои связанные руки, я бы тебе поаплодировал. И мужчину ты нашла под стать себе – заметь, я говорю тебе это безо всякой иронии. Совершенно уникальный тип. Явно без тормозов. Считает, что мой сын – это его ребенок, ну надо же… Скажи, а с психикой у него все нормально?
– Оставь, пожалуйста, – устало сказала я.
– Нет, почему же. Мне интересно.
Я ничего ему не ответила. В молчании прошло несколько минут. И вдруг Сергей вздохнул и сказал совершенно другим, искренним тоном:
– Ты знаешь, с самого дня нашей прошлой встречи я не устаю думать о тебе. И о себе. Словом, о нас с тобой. И ты знаешь, я даже готов признать, что где-то в чем-то был не прав. Конечно, я не идеал, но все-таки и не самый последний мужик в этом мире. До тебя и после тебя у меня было много женщин. И каждая из вас последовательно делала одну и ту же ошибку: пыталась давить на меня, а то и того хуже – воспитывать. И с тобой у нас тоже не получилось именно по этой причине. Я ведь вспоминал тебя… Долго, долго вспоминал. И встреча наша тогда, в парке, произошла не случайно. Я в этом уверен. Мы просто обязаны были встретиться. Да, я уверен – случайности здесь не было.
– Перестань, – сказала я. Мне и в самом деле не хотелось больше слушать Сергея, точно так же, как не хотелось видеть его и вообще находиться с ним в одной комнате. – После всего, что ты сделал, во мне все перегорело… Даже угольков не осталось от прежнего чувства, совсем ничего… Ты говоришь, что встреча наша не была случайной. Что ж, может быть. Я не верю в случайности, так же, как и не верю в совпадения, я верю в судьбу… судьба послала мне это испытание – столько лет любить тебя… И судьба свела нас вместе снова через пять лет для того, чтобы я, наконец, излечилась от этого безумия.
Я осеклась, встала и отвернулась к окну, чтобы не дать ему заметить слезы, которые текли по щекам, – наконец-то внутри меня что-то отпустило, и я смогла заплакать… И, стоя у окна и плача и обнимая себя за плечи, я мысленно продолжала этот диалог с человеком, которого когда-то так любила. Он не слышал меня, но я говорила ему – про себя, потому что Сергей все равно не понял бы меня, не понял или не захотел понять!
– Теперь я понимаю, – говорила я ему, – что смысл моей жизни был в ожидании той встречи в парке. Теперь я чувствую – все, что было в моей жизни до этого дня, была мишура, бред, сон. По-настоящему моя жизнь начинается сейчас, в этот утро, в этот рассвет… Я даже благодарна тебе за то, что ты сделал со всеми нами. Потому что я поняла – жизнь жестока, но еще более жестокими оказываются люди, которых мы любим… Я пытаюсь найти слова, чтобы назвать то, что ты и моя мать сделали с моей жизнью, и не нахожу их… Ко мне приходят только вопросы, опять эти вопросы, и этим вопросам нет конца… Почему хорошее нужно заслужить, а плохое получаешь в жизни просто так, без очереди в огромных количествах? Почему осознание собственной неправоты по отношению к другим чаще всего приходит тогда, когда уже поздно что-либо изменить? Почему самую большую боль причиняют нам именно дорогие люди?..
Наши с тобой жизненные пути пересеклись и получился перекресток, где разбиваются машины и погибают пешеходы. Это была не любовь, это было сумасшествие. Потому что любовь – это счастье, а мы страдали, – боже мой, как я страдала от любви к тебе, иногда не было сил даже говорить, от слез не было сил дышать. И вот сейчас я понимаю, что все это была не любовь. Любовь – сила созидательная. А то, что посетило мою душу, когда я узнала тебя, мой милый, было силой разрушительной. Она уничтожала нас по капельке, действовала как наркотик. Порой я ненавидела тебя за власть, которую ты имел надо мной. А ты порой ненавидел меня. И вот только сейчас, о боже, только спустя столько времени я поняла, что МЫ НЕ ЛЮБИЛИ. Все, что губит и уничтожает – не любовь. Это что-то другое, каким словом это ни назови – страсть, симпатия, привязанность, сумасшествие… Слов много, но это не любовь.
Любовь приносит только добро и невзаимной быть не может, так как она вообще невозможна без участия двоих. Одному человеку любовь ни к чему – такому, как тебе, ведь у тебя вместо сердца пепел… И как же хорошо, что я, наконец, поняла и прочувствовала это все… Потому что еще чуть-чуть – и я бы навсегда упустила то, настоящее! Настоящую ЛЮБОВЬ – прекрасную и великую силу, которая воскресит мою душу, я чувствую это, я знаю… А тебя я прощаю. Ты не виноват. Ты просто болен, милый мой, болен отсутствием души. Вот и все…
Я говорила все это Сергею, и порой срывалась на крик и плакала… Но думала я при этом не о нем, а о другом человеке.
Я вспоминала Юру. Я прожила с ним пять лет. Я знала, что он хороший, умный, честный, искренний. Я казнила себя за то, что недостаточно хорошо к нему отношусь. Но я не знала, что ради меня и сына этот человек, которого в глубине души я считала слишком пресным, слишком скучным, слишком неинтересным, – готов пойти на все, даже на преступление. Даже на убийство – и при этом ни разу не задуматься о себе, лишь бы только мне и Ванечке было на свете хорошо!
«Прости меня, прости! – думала я и плакала. – Теперь все будет по-другому, все! Каждое утро, просыпаясь, я буду благодарить бога за то, что такой славный парень со мной рядом! За то, что ОН ЛЮБИТ МЕНЯ! Каждый мой день с его помощью превращается в чудесные моменты, наполненные счастьем, смехом, нежностью, любовью. Я так долго любила не того человека, долго страдала и долго не понимала, за что мне все эти страдания и безответная любовь… А тем временем тот, НАСТОЯЩИЙ, был все время рядом, так близко – стоило только протянуть руку, а я этого не замечала… И лишь только этот страшный случай открыл мне глаза и показал, как это, когда тебя очень любят, о тебе заботятся, тобой дорожат.
Юра! Родной! Я не знаю, что у нас в будущем, но я знаю теперь совершенно точно, что в моем сердце тебе принадлежит очень много места… У нас все будет замечательно – ведь ты рядом… И я буду счастлива. Нет, нет! МЫ будем счастливы – мы оба!!!
– Верунчик! – заглянула в комнату счастливая Светлана. – Верунчик, все в порядке! Юрка позвонил – он забрал мальчика и сейчас едет с ним домой. Этого, – она кивнула на Сергея, – Андрюшка сейчас выпустит. Ты как? У нас переночуешь?
– Нет, нет, – встрепенулась я. – Я тоже поеду. Вызови мне такси, пожалуйста.
//-- * * * --//
…Когда мы несчастны, то можем говорить об этом бесконечно. А когда счастливы, хватает и нескольких слов. Пока я столько лет жила в дурмане пустого чувства, которое принимала за любовь, и была несчастна, и страдала, и мучилась, то наговорила про себя столько всего, что хватило на целую книжку. А теперь, когда все изменилось, – что же говорить?
С того дня, с которого я закончила рассказывать свою историю, прошло уже очень-очень много времени.
Я счастлива. У меня большой уютный дом, добрые друзья и мир на душе. Я замужем за человеком, которого люблю и уважаю, как никого другого.
Мы вместе – по-настоящему вместе – уже пятнадцать лет, и у нас трое детей.
Вот и все!