Наталья Корнилова
Золотая лихорадка

Пролог с утренней сценой

   – Ну и что будешь делать с нами, а, Артист? – тяжело дыша, спросил худощавый смуглолицый мужчина лет тридцати пяти, с коротко остриженными черными волосами и модной небритостью на подбородке. Он сидел в салоне машины рядом с мощным, вооруженным до зубов, улыбающимся и сияющим, будто его только что наградили, красавцем и сверкал темными глазами.
   – В расход, что ли, отправить собрался? На кого теперь работаешь, сука?
   – А то ты не помнишь и не знаешь, – улыбнулся тот, кого назвали Артистом, поигрывая при этом пистолетом. – Вы вообще, конечно, веселые ребята. Я не ожидал вас так быстро раскрыть. Впрочем, на ловца и зверь бежит, и тебе это прекрасно известно. Можно подумать, будто я не знаю, что ты свернул с прямой дорожки, а, братело? Да чтоб никто не узнал?
   – Зато ваша дорожка прямая! – взвился смуглолицый. – Да самой прямой дорожкой, какой ты когда-либо пройдешь, будет коридорчик до стенки, у которой тебя шлепнут! У вас-то на Украине моратория на смертную казнь нет!
   – Коридорчик до стенки? Прям как у Высоцкого: «Коридоры кончаются стенкой, а тоннели выводят на свет».
   – Ладно, не заливай, брат. Сами виноваты. Никто не просил.
   – Сами. А теперь тебе с компаньоном твоим придется ответ держать. Честно говоря, я рад, что вас не угробили со всеми остальными, прочими сволочами, – сказал Артист. – Я думаю, этого никто бы не одобрил. В общем, так, брат: никто тебя убивать, разумеется, не будет. Просто ты должен исчезнуть. Вася, зарули-ка вот к тому озеру.
   Вася свернул и поехал по изъеденной колдобинами и рытвинами грунтовке, так и норовящей выскользнуть из-под колес, как норовистая кобылка из-под наездника. Сравнительно безобидные кочки вдруг резко сменялись кошмарными ухабами, на которых машину конвульсивно подбрасывало, а сидящего на заднем сиденье – мешком, расслабленно и обреченно-похмельного, с убийственной регулярностью тыкало головой в потолок.
   – Что… что вы хотите делать? – выдохнул смуглолицый.
   – Да ничего особенного. Просто поговорить, – сказал Артист. – Мы сейчас в десяти километрах от Нарецка. Никто ничего не узнает.
   Смуглолицый вздрогнул. По его лбу ручьями тек пот. Он разлепил серые, цвета плохо выпеченного пирога, губы и выговорил:
   – Но я не понимаю… зачем все это? Вы… вы в самом деле меня не убьете?
   – Нет. Вася, останови. – Могучий Артист пристально посмотрел на смуглолицего и сказал: – Просто некоторых перестало устраивать то, чем ты занимаешься. Ты меня понимаешь. Так что…
   Смуглолицый, как бы то ни казалось невероятным для его типа и оттенка кожи, мертвенно побледнел. Лицо его исказилось. В нарождавшихся предрассветных серых сумерках, без теней, оно казалось маской мумии.
   – Некоторых? Вы говорите, что…
   – Мы ничего не говорим! – резко перебил его Артист. – Просто тебя уже много раз предупреждали, но ты по-прежнему с упорством, достойным лучшего применения, гнешь прежнюю линию. – Он небрежно почесал дулом пистолета затылок, и при этом простом движении смуглолицего бросило в озноб. Лежащего же на заднем сиденье его товарища и без того трясло от похмелья: судя по всему, бодун у него всегда был явлением исключительно въедливым и мучительным.
   Артист вышел из машины. В этот момент на берег озерца подрулила вторая машина. Артист досадливо поморщился.
   – Иди-ка сюда, – поманил он пальцем трясущегося смуглолицего, враз позабывшего все свои надменные повадки. Его палец уперся в валявшегося на заднем сиденье человека. По мановению руки Артиста того вытащили из салона и швырнули на влажную, еще холодную траву.
   Утренний озноб, казалось, пронизывал нездоровый, словно простуженный воздух. Смуглолицего продолжало трясти.
   – Вот видишь этого нехорошего дяденьку? В последнее время он проявил редкостную назойливость. Мы думали, что он простой алкаш, к тому же бывший урка, а он неожиданно для нас и, к несчастью, для себя оказался существом довольно памятливым. Все видит, все помнит. Я думаю, ты прекрасно догадываешься, кто тобой недоволен. Быть может, догадка твоя и верна, но оставь все свои версии при себе. Иди, иди сюда.
   Он положил обе руки на плечи смуглолицего, поставил его перед собой и повернул лицом в сторону человека с заднего сиденья. Тот медленно поднимался с травы. Его широкое лицо было совершенно мокрым от судорожного пота. Артист сплюнул наземь, потом вынул пистолет и тщательно вытер его о рубашку. И медленно вложил его в руки смуглолицего человека, тут же сняв с предохранителя.
   – Сделай это, знаешь ли. Ты должен это сделать. В конце концов, ты можешь сейчас обещать, что будешь вести себя как следует и исчезнешь с местного горизонта, а потом окажешься в своей стихии и снова будешь бесчинствовать и совать свой длинный нос куда не следует. Ты и на тот момент, когда тебя выловили, кажется, был под «коксом». Или под еще какой-то дрянью, а?
   Тот хотел что-то сказать, но рослый Артист не позволил ему и слова вставить:
   – Неожиданно, неожиданно. В Москве же тебя хрен достанешь, очень уж аккуратно ты там себя ведешь, милый. Да и людное место – Москва, не правда ли? А если ты уберешь своего подельника, вот этого урода, то будет неплохой рычаг воздействия на тебя в случае твоего плохого поведения.
   Тот помертвел. Он хотел что-то сказать, пистолет прыгал в руках, перед глазами скакали водянистые жуки в расходящихся концентрических кругах. Жаркий туман обнял голову, хотя утро было свежее.
   – Я не… – начал было он, но тут же умолк. Артист перехватил его кисть, сжимавшую пистолет, и повел стволом в сторону:
   – Не так, драгоценный. Вот он.
   Только тут человек с заднего сиденья заметил, что целятся именно в него. Он встал столбом и не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Смуглолицый держал пистолет нацеленным прямо в голову жертвы, но выстрелить не мог. Пистолет уже не плясал в руках, но конвульсии крупной дрожи время от времени пробегали по телу.
   – Ну же… стреляй, – нежно сказал Артист.
   Смуглолицый трясся. Человек с заднего сиденья стоял неподвижно, только непослушные ноги его заплелись в какую-то несообразную, вроде бы балетную, позицию.
   – Стреляй, стреляй, стреляй, – трижды повторил Артист, каждый раз чуть более настойчиво. – Стреляй, а то будет хуже. Ведь Вова тебя сам замочит, если вы оба отсюда живыми уйдете. Так что лучше ты первый убей Вову, чем он тебя прикончит.
   Смуглолицый попытался вдавить палец в курок, но тот не слушался его. Артист некоторое время презрительно рассматривал стоявшее перед ним перепуганное существо, а потом вдруг гаркнул:
   – Пли!!
   И тут же грянул выстрел.
   Смуглолицый человек нажал курок чисто машинально, вздрогнув от резанувшего предутренний воздух властного окрика…
   Выстрел грохнул, словно под тяжестью многих лет изломился ствол толстого старого дерева. И рухнул широколицый человек, выброшенный с заднего сиденья. Он взмахнул руками, словно совершивший непоправимую ошибку эквилибрист на канате над пропастью – как бы попытался удержаться, сбалансировать, уже понимая, что ему не вытянуть, не сохранить спасительное равновесие. Нет, человек не вытянул. Он упал лицом в росную траву, скатившись в углубление у левого переднего колеса машины.
   Смуглолицый выронил пистолет, но за секунду перед тем, как оружие ухнуло бы на землю, в высокую прибрежную траву, Артист наклонился и, молниеносно выбросив вперед левую руку в перчатке, поймал ствол.
   – Молодец, – сказал он. – Попал.
   Смуглолицый поднял на своих мучителей отчаянный взгляд и вдруг бросился на Артиста. Не сходя с места, тот небрежно отшвырнул его коротким движением правой руки. Словно выстрелила пружина. Лицо новоиспеченного невольного убийцы залилось кровью, когда он упал на труп только что застреленного им человека.
   И, вздрогнув всем телом, потерял сознание.
   – Ну что, поехали, что ли, мужики, – брезгливо сказал Артист.

Глава 1

   – Ну что же, Мария, – проговорил босс, откидываясь в кресле и закуривая очередную сигарету. – Я так полагаю, что ты предпочитаешь отмалчиваться. Что, как говорится, само по себе и не ново. Ну что ж, я не настаиваю. Давить на человека не в моих правилах, так что думай и решай сама. По всей видимости, у тебя есть над чем подумать, верно? Вот и прекрасно. Человек всегда должен думать, даже если эти мысли не совсем приятные. Без умственной деятельности даже самый конструктивный и творческий индивид засыхает на корню. Впрочем, ты и сама все прекрасно знаешь.
   Родион Потапович, мой бесценный босс, был в своем репертуаре. Он много говорил, скупо и снисходительно жестикулировал, а курчавая голова над линией худых плеч покачивалась, как башка долго и мудро прожившего почтенного филина. Впрочем, на все эти разглагольствования господина Шульгина можно было бы и не обращать внимания, так как он только что хорошо угостился подарочным марочным коньяком, который ему привезли из Франции. Никогда не питая чрезмерной склонности к употреблению спиртного, коей грешат многие из российских мужчин, Родион Потапович тем не менее имел слабость к хорошему коньяку. Впрочем, никогда не превышал своей нормы. Самым печальным последствием становилась его чрезмерная и довольно таки пустопорожняя болтливость, которой и в помине не было в рабочем процессе. То есть когда Родион Потапович брался за расследование очередного хитрого дела-головоломки, подбор ключей к которым так льстил его тщеславию.
   Сейчас же он отдыхал. Отсюда и коньяк, отсюда и долгие речи в пространство. Нельзя сказать, что у Родиона Потаповича не было оснований для того, чтобы предаться отдыху. Более того, основания эти были. Два удачно проведенных расследования, одного из которых не постыдился бы если уж и не сам мистер Холмс, то Эркюль Пуаро – точно. Два расследования, и отсюда – неплохая касса и перспективы расширения дела. Новые горизонты. Вот об этом-то и рассуждал, распивая коньячок, мой вальяжный босс, вот о моем нежелании говорить по этому поводу он и витийствовал.
   – Конечно, – продолжал он, – ты вполне можешь позволить себе взять паузу. Кстати, у тебя на это будет время. Я уезжаю из Москвы. Друзья пригласили. Вот, хочу молодость вспомнить.
   – Как будто вы старый, – скептически протянула я. – Кстати, а куда вы уезжаете, если не секрет?
   – Да никакого секрета. На Черное море, под Николаев. Там работают мои друзья. Они – археологи. То есть, конечно, они давно уже бывшие археологи, а занимаются по жизни совершенно другим, однако же время от времени приезжают на места боевой славы, так сказать, и ищут разного рода рухлядь.
   – Что, простите?
   – Это один мой друг, Коля Кудрявцев, так именует ископаемые артефакты, которые он достает из земли. Время от времени попадаются классные штуки. Кстати, в жену Коли Кудрявцева, Аню, я был когда-то влюблен.
   Я даже вздрогнула от неожиданности. Нет, не потому, что Родион Потапович когда-то был влюблен в эту самую Аню. Это легко можно было допустить. Смог же он, в конце-то концов, влюбиться в мою подругу Валентину, которая в настоящее время является его женой. Смог даже ребенком обзавестись, которого нарекли чудовищно по современным представлениям об именах – Потапом. Потап Родионович Шульгин – это просто народоволец какой-то, но уж никак не ребенок двадцать первого века!
   А удивилась я потому, что босс чрезвычайно редко говорил о своем прошлом. Более того, он предпочитал вообще помалкивать и не выволакивать на поверхность различные подробности, относящиеся к своей прежней жизни. Откровенно говоря, к тому располагал и круг его знакомых, среди которых, как я узнавала вольно или невольно, попадались представители самых разных профессий и социальных пластов: от банкира и отставного генерала ФСБ до бомжа. Причем бомж вполне мог оказаться глубоко законспирированной единицей спецназа ГРУ.
   Шутка.
   О существовании Коли Кудрявцева, тем паче его жены Ани, былой пассии Родиона Потаповича, я слышала, разумеется, впервые. Странно, что он вообще сказал, с кем и куда едет. Вообще же в духе Шульгина было исчезнуть на несколько дней, а потом отбить какой-нибудь шальной факсик с ничего не значащей фразой типа: «Уехал по делам. Буду скоро – через три дня или через полторы недели».
   Такой разброс сроков и вообще сама манера выражаться чрезвычайно бесили его жену Валентину. Она два или три раза крупно говорила с супругом, один раз даже порывалась уйти от него. И действительно ушла. В свою комнату.
   Потому что, несмотря на внешнюю незлобивость и даже некоторую комичность, Родион Потапович был существом жестким. «От меня так легко не уйдешь», – мог бы он сказать про себя, как некий сказочный герой. Впрочем, босс предпочитал употреблять менее конкретные выражения, а чаще вообще ничего не говорить, а темнить до последнего. Даже если в этом не было никакой необходимости.
   – Кроме них, там еще будет вся наша старая археологическая компания, – продолжал Родион Потапович, – Юля Ширшова, Олег Стравинский, Саша Ракушкин. Ну, других перечислять не буду: все равно ты их не знаешь.
   По чести сказать, я не знала и перечисленных людей, не говоря уже о тех, которых Родион Потапович оставил за кадром. Впрочем, это было малосущественно, особенно в контексте сегодняшнего шульгинского откровенничанья.
   – Значит, на археологические раскопки? – протянула я тем же тоном, каким, верно, следовало бы произносить фразы типа «значит, за кефиром собрались?» или «ваша мать женщина». – Ну хорошо, Родион Потапович, желаю вам откопать какого-нибудь этакого незаурядного… неандертальца.
   – Их там не раскопаешь, – с нотками обиды отозвался босс, – там мощный пласт древнегреческой культуры. Эллинистическая периферия.
   Никогда не замечала в любезном Родионе наклонностей к истории, тем более древней. Тем более археологии. Если и приходится кого откапывать, так какого-нибудь более свежего индивида, нежели все эти неандертальцы и кроманьонцы. Скажем, банкира Мамонтова, с разрешением на эксгумацию которого так долго телились в окружной прокуратуре.
   – Ну что же, – проговорил Родион непонятно к чему, – это, конечно, замечательно, но согласись, что в накаленной Москве, если ты не миллионер, больно-то не отдохнешь. Да и миллионеры, если говорить откровенно, предпочитают иные места летней дислокации.
   Я повернулась и молча вышла.
   Через два дня, нагруженный неимоверным количеством совершенно бессмысленных и ненужных вещей, к коим он всегда питал пристрастие, Родион Потапович вылетел на братскую Украину, где, как выяснилось, у него тоже много друзей. Среди его личного багажа числились такие нужные в сельской местности вещи, как ноутбук, набор курительных трубок, паяльник, саперная лопатка, а также эпиляционный крем Валентины (зачем?) и могучие болотные сапоги.

Глава 2

   Особого желания отдыхать у меня не было. Напротив, я была снедаема какой-то жаждой деятельности, почти мучительной, похожей на чесотку. Наверно, это не совсем нормально, потому что именно в этот сезон, жаркий, тягучий, раскаленный, никому из вменяемых граждан не хочется работать или даже обозначать деятельность, а если кто-то это и делает, то только по принуждению.
   Меня никто не принуждал, но почему-то именно в эти редкие дни, когда хотелось работать просто дико, босс объявил, что я могу отринуть все рабочие моменты и всецело погрузиться в пучину отдыха. Именно пучину, потому что в парадоксальные эти дни мне казалось, что отдых – это некая многоголовая гидра, которая, вцепившись, уже не отпустит.
   Босс укатил в свой Николаев, где у него в очередной раз нарисовались новые (читай – старые, просто неизвестные нам) знакомые. Если честно, то мне это все равно. Я состою у него в роли ассистентки, первой помощницы и секретарши. Не секретутки, столь распространенного в России призвания, а именно секретарши.
   Самым обременительным для меня в первые дни его отъезда было успокаивание Родионовой супруги, по совместительству моей лучшей подруги – Валентины. Правда, в последнее время в ней резко взыграл инстинкт собственницы, и она, что называется, предъявляла его боссу не по-детски круто. Характер у нее, доселе покладистый и куда как спокойный, после рождения сына Тапика, он же вышеупомянутый Потап Родионович Шульгин, резко испортился. Называется: обабилась. Валентина стала требовать от Родиона Потаповича совершенно неосуществимые по определению вещи, которые мешали не только ему, но и всей работе нашего детективного агентства «Частный сыск». К примеру, она рекомендовала ему сообщать ей, куда, с кем и зачем он идет. Это, мягко говоря, не укладывалось в рамки функционирования нашей конторы, но Валентина, растрачивая остатки здравого смысла, продолжала настаивать на своем. Общаться с ней стало совершенно невыносимо. Особенно это проявилось после отъезда босса в свой Николаев, где он, по собственному его утверждению, должен был копать древнегреческие артефакты. В общем, всякий бесполезный – кроме как с исторической точки зрения – хлам.
   Валентина вбила себе в голову, что Родион Потапович непременно заведет себе любовницу. Впрочем, я сама виновата. Дала ей почву для фантазий. Зачем-то ляпнула, что Родион Потапович поехал в этот свой Николаев, точнее в его ископаемые окрестности, в компании с женой своего знакомого, в которую он был когда-то влюблен. Ляпнула я это необдуманно, после того, как мы с моим старым и неотвязным знакомым Бертом Сванидзе посетили ночной клуб и я пришла домой навеселе.
   Ох, надо видеть, какое лицо было у Валентины! Даже после того, как я ей сообщила, что Родион поехал в пресловутую археологическую экспедицию еще с полутора десятком людей, а не с одной Аней Кудрявцевой, это ее нисколько не успокоило. Более того, в запале она назвала меня гнусной лгуньей и заявила, что я и Родион плетем против нее какие-то коварные интриги. Сверх этого, объявила Валентина, она нисколько не удивится, если окажется, что я и мой босс находимся в преступной любовной связи, а уж про Аню Кудрявцеву и вообще стоит помолчать.
   Раньше я за ней такого, кстати, не замечала. Нет, раньше Валентина была куда более покладистой, а вот в последние два года испортилась. Нет, многие женщины, родившие ребенка и не имеющие возможности тратить время иначе, нежели как за ним ухаживать, становятся раздражительными и сварливыми. Однако же моя подруга перевыполнила все нормы. К тому же, верно, сыграла свою роль установившаяся в Москве тягучая жара. Зной перетекал по городу длинными липкими пластами, тяжело колыхался перед глазами, замутнял сознание, и, верно, простой москвич или такой же простой гость города и не мечтал ни о чем ином, как побыстрее нырнуть в суетливое, вечно куда-то стремящееся, но прохладное метро. Плавился не только асфальт, но и мозги. Валентина хоть в метро и не ездила, она вообще никуда не ходила, но упомянутый орган, то есть мозг, у нее явно был затронут.
   – Не бурчи, – говорила я. – Уехал. Ну и что из того? Он все таки весь сезон отпахал как вол. Последний раз отдыхал, по-моему, два года назад, когда мы все вместе ездили в Испанию. Правда, и то путешествие получилось немного нелепым…
   – Нелепым! – рявкнула Валентина, качая на руках пожарной сиреной разливающегося Тапика. – Вот именно что нелепое! У него все какое-то нелепое, если честно! Вся жизнь! Не по-людски как-то! «Все люди как люди, а я королева!» Это он так любит выражаться моим голосом, сама знаешь! И вообще, куда он поехал и зачем, все таки следовало бы сказать, а то он всякий раз уезжает, не сообщая, говорит, что работать, а тут, значит, отдыхать поехал!
   Последнее было совсем уж вздором. Я улыбнулась и попыталась сказать по возможности мирным тоном:
   – Валя, с определенной точки зрения тебя, конечно, можно понять. Только ты совершенно напрасно его ревнуешь непонятно к кому и к чему. Ну, захотел мужик отдохнуть ото всех – от тебя, от меня, от работы, от Москвы, – имеет право! Он пахал как вол. И ты зря стервозишься. Есть такая история про императора Наполеона III, который женился на красивейшей женщине своей эпохи – не помню, как уж ее там по имени и по титулу. Так вот, повторяю, она была настолько хороша, что ему и в голову не приходило бы изменять, но только она до того доводила его своими постоянными придирками, что он волей-неволей приучился отдыхать от нее с другими женщинами. Сама виновата! От добра добра не ищут.
   – Так ты что же, думаешь, что он мне изменяет?
   Ну вот. Приехали. Я воссоздала в памяти облик Родиона, каким он уезжал из Москвы несколько дней назад: маленький, щуплый, с клочьями торчащей шевелюрой, делавшей его голову неправдоподобно огромной по сравнению со всем прочим телом. Потертые брючки, выцветшая рубаха, которую он вытащил невесть откуда, хотя имел не такой уж плохой, по среднестатистическим меркам, гардероб. Походные очки, криво сидящие на переносице, диковатый блеск добродушных глаз, сероватые телячьи губы. И венчает все это великолепие дурацкая шляпа с кривыми полями. Ален Делон! Другое дело, что внешность Родиона надежно скрывала его главные достоинства: мощный интеллект, выверенную логику, волю. В существе, описанном выше и одетом подобным образом, все перечисленное, уверяю вас, сложно заподозрить. А женщины клюют, что бы там ни говорили, прежде всего на внешность, ну и деньги.
   Все это промелькнуло в моей голове, и я отозвалась:
   – Я ничего такого не думаю. Просто рассказала тебе историю про императора. К чему приводят дурацкие придирки.
   – Ну, – протянула Валентина, – когда это там было… Император… Давно и неправда.
   Валентина несколько поостыла. Честно говоря, я подозревала, что весь этот концерт она закатила по одной простой причине: ей было скучно, нужно было как-то занять себя. Впрочем, в каком-то смысле я ее понимала. Босс умел создавать обстановку, которая, если она не одушевлялась напряженной работой, казалась невыносимо скучной и нелепой. Сам вид того чудного здания, в котором мы имели счастье проживать, был таков. Выросшее на месте бывшей трансформаторной будки строение среди окружающих домов казалось неказистым и долговязым подростком, который никак не может повзрослеть.
   Родион Потапович вообще был знатоком архитектуры. По крайней мере, он себя таковым считал. Правда, это нисколько не отражалось на постоянном достраивании нашей, с позволения сказать, «башни» уже в пять этажей высотой. Башня была и местом нашей прописки, и офисом. Последний полностью занимал первый этаж, и вход в дом осуществлялся именно через него. На входе сидела я и контролировала всех приходящих и уходящих, включая отвратительного шарпея Счастливчика. Когда же меня не было (обстоятельства!), то функции цербера возлагались именно на него, это четырехногое ужасное существо, заведенное боссом в комплекте с ребенком. Уже много раз помянутым сыном Тапиком.
   В обществе сына и шарпея Валентина и коротала дни, когда муж был в отлучке, а я… да мало ли по каким рабочим и внерабочим причинам я могла отсутствовать? Причин всегда хватало. Так что в мое отсутствие Валя вынуждена была еще и выполнять роль секретарши, которая вообще-то входила в пакет моих обязанностей.
   Вот и сейчас. Я собралась было уходить, как зазвонил телефон. Валентина уже поднималась по лестнице на второй этаж, я открывала входную дверь, обе мы были примерно на одном расстоянии от трезвонящего аппарата. Наконец Валентина тяжело вздохнула и продолжила подъем. Где-то наверху заорал трехгодовалый Тапик. Почетная миссия снять трубку была возложена на меня.
   Я подняла трубку и ответила:
   – Детективное агентство «Частный сыск». Добрый день.

Глава 3

   – Добрый, – ответил хрипловатый мужской голос. – Я бы хотел услышать Марию.
   – Я вас слушаю.
   – Вы Мария?
   – Да, говорите.
   – Я почему-то был уверен, что трубку возьмете не вы и тогда возникнут определенные сложности.
   – Прошу вас, не говорите загадками. Какие сложности? Если у вас заказ, то мы, к сожалению, лишены возможности вам помочь. Босса нет в городе. А без него я не могу принимать какие-либо ответственные решения.
   – Гм… а мне аттестовали вас как женщину с безупречной логикой. А вы вот так. Ну что же. Начнем с самого начала. Кажется, я сразу сказал, что мне нужны именно вы, а не Родион… это… м-м-м.
   Кажется, только сейчас я подметила, что говоривший был несколько… скажем так, выпивши. Что само по себе не могло вызывать у меня восторга. В чем нельзя было отказать моему анонимному собеседнику, так это в том, что он заговорил настолько быстро, что я не успела бы вставить ни слова протеста.
   В его речи слышался еле уловимый мягкий украинский акцент.
   – Мария, я вот что хотел вам сказать. Я беспокою вас из города Нарецка, это под Николаевом. У нас, к сожалению, с собой мобильных не оказалось, их вчера утопили в пруду. Это, конечно, плохо, да вот только не это самое плохое. В общем, я продиктую вам адрес и как добираться, а вы немедленно приедете.
   – Не поняла, – проговорила я, – что-то случилось?
   – Или может случиться, – перебил меня не совсем трезвый человек с украинским акцентом. – Об этом вас прошу не я, а Родион Потапович.
   – А… почему он сам не позвонил-то?
   – Долго объяснять. И не по телефону. Да и возможности особой не было.
   – Вы, наверно, один из тех людей, которые поехали с Родионом Потаповичем на эти… на археологические раскопки?
   В ответ послышался скептический смешок:
   – Ну… если это так можно назвать – да, пожалуй. Больше я говорить не могу, потому что если я начну, то уж никогда не закончу. Лучше вот что: вылетайте ближайшим рейсом до Киева, нет, лучше до Одессы, а оттуда ходят автобусы до Николаева и с пересадкой до Нарецка. Конечно, можно и по железной дороге, но это, так сказать, очень медленно. А время, я так полагаю, не терпит.
   – Но с кем я хоть говорю? – с некоторой растерянностью в голосе осведомилась я.
   – Моя фамилия Кудрявцев. Николай Кудрявцев, я давний знакомый Родиона Шульгина, вашего начальника.
   Ах, вот как, подумала я. Тот самый Коля Кудрявцев, о котором упоминал Родион. И жена его, Аня.
   – Да, Родион Потапович упоминал мне о вас, – сдержанно произнесла я. – Вы, так сказать, его старый друг.
   – Ну, не такой уж чтобы старый, но, верно, куда постарше вас. Мария, так вы приедете? Я понимаю, что ваша работа и ее специфика располагают к повышенной подозрительности, но тем не менее…
   – Я приеду, – отозвалась я, – странно только, что Родион Потапович мне об этом не сказал сам. Что вы от меня скрываете?
   Кудрявцев некоторое время помолчал. Потом он кашлянул и, понизив голос, произнес:
   – Родион предвидел то, что случится, и предупреждал. Он говорил, что вы непременно зададите такой вопрос, не дожидаясь, пока прибудете сюда сами. Одним словом… у вас нет там параллельных аппаратов?
   – Нет, есть просто другой номер в стенах того же дома. Валя, жена Родиона, разговаривает как раз по нему – у меня тут индикатор горит, так что она никак подслушать не может. Вы ведь, если не ошибаюсь, скрываете что-то именно от нее.
   – Вы понятливы. Ладно, скажу. Одним словом, Родион Потапович погиб.
   Что-то огромное, подобно нью-йоркской башне Всемирного торгового центра, обвалилось у меня в груди. Перед глазами плеснула дурнотная пелена. Не могу причислить себя к слабонервным истеричкам, способным два дня отпаивать себя валидолом и валерьянкой вследствие кончины любимого попугая. Но тут могу сказать – я чуть было не утратила контроль над собой и окружающей действительностью. Слишком просто и буднично были сказаны эти слова, слишком прост и незатейлив – и какая жуть в этой незатейливости! – был их смысл. Я пошевелила губами, которые показались какими-то чужими на моем лице, и, разглядывая в огромном, от пола до потолка, зеркале свое мутнеющее изображение, проговорила:
   – То есть как – погиб? Вы же говорили… вы же говорили, Николай, что он просил меня приехать. Как же он мог просить, если с ним… если он…
   – Простите меня, Мария. Я не думал, что это затронет вас до такой степени. Вы же просто сотрудник.
   Я с трудом удержала себя в рамках приличия, проглотила застрявший в горле комок и, сцепив губы, слушала.
   – То есть я знаю, что вы с Родионом Потаповичем давно работаете вместе. Словом, он пропал.
   – Так пропал или погиб? – вырвалось у меня.
   – Я считаю… – В трубке послышались странные хлюпающие звуки, потом забулькало, и я поняла, что Кудрявцев просто-напросто пьет что-то. И едва ли кефир. – Я считаю, что пессимист – это хорошо информированный оптимист. Именно к такой разновидности оптимистов я себя отношу и потому предпочитаю готовиться к худшему, чтобы не… не… В общем, вы меня поняли.
   – То есть… – Я перевела дух, наряду с раздражением ощутив нечто вроде облегчения и затаившейся надежды. – То есть Родион погиб не наверняка, он просто исчез, а то, что вы мне сказали первоначально, – это не более чем ваши домыслы?
   – Не домыслы, а гипотеза, – важно сказал Кудрявцев. Забулькало повторно.
   Я проговорила:
   – Николай, извините, не знаю, как уж там вас по батюшке…
   – Петрович.
   – Николай Петрович, я хотела бы знать, что произошло на самом деле, а не ваши, с позволения сказать, гипотезы выслушивать.
   Сказано было довольно резко, но он не обиделся. Еще бы!.. Кудрявцев издал какой-то неопределенный звук, среднее между курлыканьем журавля и предсмертным кваканьем престарелой болотной жабы, только что раздавленной каблуком. Потом в трубке зашуршало, и возник ясный женский голос:
   – Мария? Вы простите моего мужа, он вам тут, верно, наговорил. Вы не смотрите, что у него довольно странное произношение. Они тут второй день пьют. Мобильные утопили, пришлось ехать в Нарецк, чтобы позвонить вам. Я не знаю, какой у Коли с Родионом состоялся разговор, но вот только Родион куда-то исчез. Нет, я слышала, что Николай утверждал, будто он погиб. Не слушайте его. Он вообще нормальный человек, но, когда вырвется в эту археологическую партию, начисто с катушек срывается. В Киеве с ним никогда такого не бывает.
   – Аня? – предположила я.
   – Да, Аня. Приезжайте, Маша. Мы вас встретим. Или, если вам удобно, скажем адрес квартиры, в которой мы сейчас находимся. Кто-нибудь останется, чтобы вас дождаться. Потому что найти кого-либо на раскопках – дело совершенно нереальное.
   – Значит, Родион пропал, – механически повторила я.
   – Да, я очень волнуюсь, и все наши тут. В милицию заявлять бесполезно, все таки это Нарецк, а связываться с местным доном Корлеоне не хотелось бы. Родион сам за день до своего исчезновения говорил о том, что ваше присутствие было бы очень кстати. У него был озабоченный вид.
   – Диктуйте адрес, – вздохнула я. – Приеду.
   – Поторопитесь, Маша. Я не знаю, что тут будет дальше, но и уехать нельзя, и оставаться, честно говоря, боюсь. Приезжайте, по телефону нельзя, я на месте вам объясню. Диктую адрес…

Глава 4

   Вот это номер! Мало того, что Родион уехал к совершенно неизвестным мне людям, так он еще, по всей видимости, уехал не просто так! Иначе не произошло бы того, о чем мне только что говорили по телефону. Он упоминал в разговоре с этими Кудрявцевыми меня… упоминал в таком контексте, что я могла бы пригодиться. Чудесно! Мой замечательный работодатель, по всей видимости, опять вписался в какую-то замечательную историю. Ни дня без проблемы, что называется. Как говорил один мой знакомый, высокообразованный человек с пятью классами средней школы и семью годами за кражу со взломом, «опять вписался хавалом в такой отвальный попадос, што чуть на ноль не умножили, епть».
   А Кудрявцев – проникновенная личность. Это надо же, такое заявить с места в карьер: «Погиб, то есть не совсем погиб, то есть совсем-совсем не погиб, а это моя гипотеза, потому что пессимист – хорошо информированный оптимист» – и прочая, и прочая.
   Вошла Валентина. В руках держала бутерброд. Она сама только что закончила разговор, но тем не менее спросила строго:
   – Кто звонил?
   – По работе, – не стала вдаваться в подробности я.
   – Ты же отдыхаешь.
   – Валя, ты вот что. – Я улыбнулась непередаваемо приторной ядовитой улыбкой. – Там, кажется, твой Тапик разорался. Иди качай.
   Валентина неловко выронила бутерброд. Впрочем, последнему не удалось достичь пола. Вертевшийся у ног хозяйки пронырливый шарпей Счастливчик моментально проглотил добычу, в прямом смысле свалившуюся ему на голову.
   Я из Москвы вылетела на следующий же день. До Одессы добралась удачно, чего нельзя было сказать о пути от Одессы до Николаева. Всю дорогу меня развлекал какой-то пожилой одессит самой характерной внешности, который, между прочим, утверждал, что лично знаком с Михал Михалычем, не Касьяновым, а Жванецким, и что родословная его, то бишь моего попутчика, восходит к дюку Ришелье. Принимая во внимание его выговор и длинный нос в сочетании с черными, в мелкий каракуль, волосами на приплюснутой голове, я могла скорее поверить, что его родословная восходит к Бене Крику с Молдаванки. Попутчик представился Семой Моисеенко (вроде украинская фамилия, а?) и, помимо всего прочего, усиленно травил еврейские анекдоты, стараясь завладеть моим вниманием.
   Даже мои периодические мрачные взгляды не остудили его пыла. Наконец он заметил, что я недовольна, и, всплеснув короткими ручками, воскликнул:
   – Да я вас умоляю! Наверно, вы думаете: вот пристал этот Моисеенко, привязался таки, вы на него только посмотрите, нет, вы на него только посмотрите! Он ведь еще в ресторан пригласит и кушать будет! Девушка, вы так не расстраивайтесь. Я если с вами еду – это как на мину наступил: стоять – вроде таки неудобняк, а ногу поднять – так ведь убьет, подумать только!
   Я улыбнулась, потому что это было действительно смешно, и ответила:
   – Образно сказано.
   – Да вы еще не слышали моей тетушки Ривы! Она так и говорит: от тебя, Сема, как от судьбы, никуда таки не ускочишь. Был у нее один знакомый дядюшка, жил он, не приведи боже, в Париже. Как ни странно, он там жил не на улице Розьер, близ синагоги, а в самом что ни на есть французском квартале и поэтому совсем офранцузился, перестал исполнять субботу, праздники забыл, свинину кушал за обе щеки, в общем – француз французом. И только одно напоминало о его национальности, и это была его фамилия. Хорошая такая фамилия: Кацман. Самая обычная фамилия, только не в Париже. И решил этот дядюшка сменить свою фамилию, раз только она от его национальности и осталась. Решил просто перевести ее на французский язык. «Кац» – по-еврейски, на идише, «кошка» – по-французски будет «ша» (chat), «ман» – по-еврейски «человек», а «человек» по-французски будет «лом» (l'homme). Вот и дивитесь, девушка: вместо Кацман получилось Шалом. Вот это моя тетушка Рива и называет: от судьбы не уйдешь.
   – Интересно, – сказала я. – Наверно, остроумный дядюшка.
   Сема Моисеенко, верно, хотел сказать еще что-то, но в этот момент его прервали. Прервала не кто иная, как старушка, сидевшая в электричке прямо напротив нас. Старушка имела сухое лошадиное лицо, поджатые губы, под морщинистым лбом в глазницах ворочались два выпученных глаза, зеленовато-серых, водянистых. По мере того как она прислушивалась к речам Моисеенко, глаза ее выпучивались все больше. На сухой морщинистой шее натягивались две остро выступающие жилы. В тот момент, когда казалось, что глазам дальше некуда выпучиваться, а жилам натягиваться, старушенция подалась вперед и гаркнула:
   – Что смеетесь? Вам по сорок лет, а вы смеетесь!
   Я мельком глянула в свое отражение в оконном стекле и увидела там элегантную блондинку, которой ну никак нельзя было дать больше двадцать пяти – двадцати семи лет. Старушка же перекинула свой огонь на Сему Моисеенко и, до поры до времени оставив мою скромную персону, сосредоточилась всецело на моем словоохотливом спутнике. Начало было впечатляющим:
   – Ты на себя посмотри! Ты же жид! Жид! Ты с Молдаванки. Говори, ты с Молдаванки, Мишка Япончик – твой дедушка! Ты, иудей! Что лыбишься?
   Моисеенко безответно пожимал плечами, обозначая слабую улыбку. Дальше события развивались совсем уж в непредсказуемом ключе. Бойцовая старуха подскочила и, ткнув узловатым заскорузлым пальцем сначала в бок, а потом в спину сидевшего рядом согнутого седенького старичка, заорала на весь вагон:
   – Он пенсию получает, а вы куда едете?!
   – Дурдом, – шепотом сказал Моисеенко.
   «Задачки сумасшедшего математика», – подумала я.
   – А ты, ты что с ним разговариваешь? – напустилась старушка уже на меня. – Из какой масонской секты твои родители? Что молчишь? Масонка, масонка, на лбу написано! Была бы из секты, не стала бы с ним общаться!
   – Караул, – все так же шепотом сказал Сема Моисеенко.
   – Ницше был хор-рошим человеком, он умер в сумасшедшем доме! – рявкнула старушка, на некоторое время отвлекаясь от нас. Моисеенко хотел было завести привычную речь о том, что он – это судьба, но его тут же пригвоздила фраза:
   – А ты что молчишь? Ты на себя посмотри, а не молчи! Жид несчастный! Ну, я тебе говорю, придурок очкастый!
   – Тетушка, а вы не пробовали провериться у психиатра? – самым любезным тоном спросил Сема Моисеенко. – У моей тети Ривы есть прекрасный врач, честный человек и семьянин. Он – диагност, его зовут доктор Шапиро. А вы почему такая антисемитка и ксенофобка? У вас, наверно, нелады с пищеварением?
   Хорошо, что нам уже нужно было выходить. Иначе последняя фраза Моисеенко, сказанная от чистого сердца, могла бы дорого нам обойтись.
   Я не могла тогда и подумать, что нелепая стычка в электричке со старушкой, чьи выпученные глаза были совершенно бессмысленно налиты ненавистью к миру и маразматическими сенильными процессами, идущими во всем организме, – что эта стычка сыграет какую-то роль во всей скверной истории с исчезновением Родиона и моей поездкой на юг Украины. Я и предположить не могла, что попутчику моему, знатному и занятному рассказчику анекдотов Семе Моисеенко, тоже предстоит некая миссия, которую может выполнить только он. Сема Моисеенко, очкастый племянник неизвестной мне и, кажется, веселой тетушки Ривы.

Глава 5

   С трудом отделавшись от Семы Моисеенко, который тоже, как выяснилось, выходил в Нарецке, я разыскала нужный адрес. Искомый дом находился в тихом зеленом дворе, в котором, несмотря на превосходный летний вечер, не оказалось ни единой живой души. Двух же пьяниц, лежавших на земле возле бревна под деревом, пришлось отнести к душам скорее мертвым.
   Я поднялась по лестнице и позвонила.
   Не открывали долго. В подъезде было прохладно и тихо – ни звука. Сквозь выбитую форточку окна просачивалось пение птиц, отдаленный шум машин, чей-то голос надсадно кричал: «Ле-о-ошка, выходи! Ле-ошка, выходи!» Сердце гулко подпрыгивало, как накрытый ладонью воробей.
   Наконец послышались приближающиеся шаги, и низкий мужской голос спросил по-украински:
   – Якого биса?
   – Мы уславливались, что я приеду. Мария, из Москвы, – четко и без промедления ответила я.
   Тихий кашель. Зашумел, открываясь, замок, и на пороге оказался невысокий лысеющий мужчина средних лет. У него было круглое лицо, круглые же очки и покатые плечи. Брови мужчины круто взмывали вверх, будто когда-то он крупно удивился, да так и застыл с выражением вечного изумления перед жизнью.
   За его спиной возник второй: высокий, сутулый, широкоплечий, лет под сорок пять, с полуседыми волосами, стянутыми на затылке в хвост. Широкоформатные роговые очки, плотно сидевшие на переносице, придавали лицу этого второго озабоченное, преувеличенно внимательное выражение. Он вытянул губы трубочкой и сказал, чуть растягивая слова:
   – А мы вас ждали. Проходите. Коля, отодвинься от прохода. Проходите, располагайтесь. Сейчас будем говорить.
   – Говорить… Ну не молчать же! – буркнул круглый и откатился от двери, как некорректно задетый кием бильярдный шар.
   В квартире было прохладно, из кухни пахло квасом и укропом. Я почему-то подумала, что второй, с полуседым хвостиком, и есть Николай Петрович Кудрявцев. Но первые же его слова опровергли мое предположение. Все оказалось совсем не так. Николай был тот, кто открыл мне дверь. Он же проговорил вежливо:
   – Простите, Мария, кажется, во вчерашнем разговоре с вами я немного дал волю фантазии. Вы не обижаетесь на меня? – И, не дав мне и пикнуть, продолжал: – Вот и прекрасно. Тем более что сейчас не время личным обидам.
   – Хотелось бы, Николай Петрович, услышать то, что ни вы, ни ваша жена вчера не стали проговаривать мне по телефону.
   Он отчего-то вздрогнул:
   – Моя… кто?
   – Жена.
   – Аня?
   – У вас есть другие жены? – вопросом на вопрос, в лучших традициях Семы Моисеенко, ответила я.
   Он провел ладонью по лбу:
   – Ах, ну да. Простите, запамятовал. Это самое… был трудный день.
   – Практически женитьба Фигаро, – тиснул цитату высокий с седым хвостиком.
   – Вы хотели рассказать мне, что, собственно, произошло, – напомнила я.
   – Да-да, конечно, – ответил Кудрявцев. – О Родионе. Он приехал четыре дня назад. Не могу сказать, чтобы он цвел и пах, но особой озабоченности или недовольства я в нем не заметил. Впрочем, наш Родион всегда был человеком скрытным.
   «Это уж точно, – подумала я. – Скрытным – не то слово».
   – Он уже года два не приезжал летом на наши традиционные встречи здесь, под Нарецком. Я лучше расскажу с самого начала нашего знакомства, чтобы расставить все акценты. Чтобы вы лучше проникли в ситуацию. Значит, о нашей компании. Мы все учились в одном институте. Саша, вот он, – Николай кивнул на высокого, и тот с готовностью вытянул губы трубочкой и кивнул важно, – учился на пятом курсе, когда мы поступили на первый курс. На истфак Киевского госуниверситета.
   – Родион учился в Киеве?
   – Да.
   – Я всегда думала, что в Москве.
   – Ну, это он потом учился в Москве, а сначала в Киеве – до того, как его перевели… гм… в другое место.
   «Интересный у меня босс, – мелькнула у меня мысль, – если даже его бывшие однокурсники говорят о нем в таких приглушенных тонах, а я, его ассистентка, правая рука, в первый раз слышу и об учебе в Киеве, и о нарецкой компании археологов-любителей».
   – Состав нашей нынешней компании сформировался на первой же археологической практике, а это было на втором курсе. Вел практику как раз Саша Ракушкин, он. – Кудрявцев снова кивнул на человека с хвостиком, и тот опять с готовностью вытянул губы трубочкой и наклонил голову с той же любезной важностью. – Саша у нас знаток археологического дела, он при случае все-все вам расскажет. А возможность такая будет, потому что будет и необходимость. Так вот, вернемся к Родиону. Шульгин учился с нами три года, а потом его перевели в московский институт. Мы тогда не знали причин, думали, что у него трения с деканом, в дочь которого он был влюблен. Декан этот, кстати говоря, мой нынешний тесть, Михал Борисыч.
   – А студенческая любовь Родиона, следовательно, ваша жена Анна, не так ли, Николай Петрович?
   – Ну да, – с легкой досадой повел тот плечами. – И не хлещите меня именем-отчеством. Я еще не такой старик, чтобы мне полное ФИО в обращение ставили. Вон Саше сорок пять, а его все на «ты» и по имени, потому что нам так больше нравится. Зовите меня просто Николай, а как выпьем сегодня вечером, так и Коля.
   – Простите, что? Выпьем? – с вопросительной интонацией вставила я.
   – Ну да. Выпьем. Непременно. А какая же археологическая партия без этого? Вы знаете, у меня в Киеве свой бизнес, неплохой, кстати, так я там себе ничего, кроме минеральной воды, не позволяю. А здесь, понимаете ли, отдыхаю душой и телом. Только на этот раз отдых как-то не заладился. Это Родион, чтоб его…
   – Его уже нет, – предупредила я возможные «кудрявости» в адрес Шульгина, – так что продолжайте.
   – Саша, налей там вина, а то мне сегодня за руль, – кивнул Ракушкину Коля Кудрявцев, и тот, с готовностью поднявшись, провозгласил что-то относительно «социального зла и главного бича современной интеллигенции – пьянства», направился на кухню.
   – Вы будете пить за рулем? – удивленно спросила я.
   – Вы, Маша, не представляете, какие на выезде стоят злые гаишники. Да, Маша. Они, если видят машину с российскими номерами, сразу же штрафуют. И сумма штрафа, кстати, не зависит от того, трезвый ты или пьяный. Так что можно.
   – С российскими номерами? Но вы же говорили, что вы из Киева.
   – У меня, что ли, у одного машина? Это Олежа Стравинский из Самары прикатил, а по пути захватил Сашу. Саша у нас кандидат исторических наук, живет в Энгельсе, этот город – спутник Саратова, пишет диссертацию и работает водителем троллейбуса.
   Я подняла брови, услышав такое вавилонское смешение жизненных поприщ одного человека. Явился Ракушкин. Молча разлил всем вина, меня даже не спросил, буду ли, но на лице его при этом сияла такая любезная улыбка, что отказаться недостало моральных сил.
   Залив бензобаки, пара с киевского истфака переглянулась, и Коля Кудрявцев продолжал:
   – Значит, о Родионе. Я говорил, что его перевели с третьего курса исторического факультета. Тогда мы не знали, в чем дело. Потом выяснилось, что Родиона, как и всех особо смышленых студентов, просто-напросто завербовал КГБ. Ну да… И ничего тут постыдного нет. Попробовал бы кто отказаться. Сразу и из комсомола, и автоматически из института вылетели бы. Просто не всем предлагали стать осведомителем. А Родиону предложили. И он, я так полагаю, довольно высоко вскарабкался, да и до сих пор оземь не шмякнулся. Если уж создал частное детективное агентство, которое хорошей репутацией в Москве пользуется.
   – Правда, – кивнула я.
   – В этот раз я сразу заподозрил, что Родион не просто так приехал. Да он вообще ничего не делает просто так. У него, как в рассказах Чехова, везде есть какие-то свои подводные течения, в которые не абы кто может заплыть. Вот так. Я думаю, это вам известно не хуже меня.
   – Да.
   – Так вот, в первый день он вел себя довольно раскованно и даже выпил неплохо. С Юлей Ширшовой даже два раза поцеловался, они много лет назад чуть было не поженились.
   «Вот какой у меня Родион, – подумала я, – а я его тихоней считала. А он и с Аней, и с Юлей, а где-то там, в Москве, Валя одна».
   – На следующий же день, когда мы пошли на раскопки, он не столько работал, сколько озирался, а потом куда-то пропал. Правда, не с концами, под вечер вернулся. Говорил, что ходил купаться. А что купаться, если до речки десять минут, до моря – пятнадцать, а он часа четыре ходил. Плескался, что ли, как тюлень? Потом выяснилось, что он в Нарецке был. Его видели. Стоял с каким-то типом, лысым и блестящим, как шар бильярдный. В укромном месте были, их случайно заметили.
   Его, Родиона то есть, Костя Гранин засек, он как раз в город за выпивкой мотался, потому что ее… она… в общем, машина с цистерной местного крепляка не приехала отчего-то. А без крепляка ни ужина, ни обеда. Не водку же на такой жаре, в самом деле, дуть.
   – Да уж известно, – деловито высказался с дивана седовласый троллейбусник Саша, кандидат исторических наук, пишущий докторскую. – Водку в жару пить аполитично.
   – В тот же день, когда он исчез, вообще все странно было. Сначала пропал мешок со всеми вещами Онуфрия Штыка. Штык, конечно, недотепа кошмарный и пропойца, все таки журналист, но не до такой же степени он… журналист. Онуфрий-то.
   – Его так и зовут – Онуфрий? – осведомилась я.
   – Так и зовут, – даже подпрыгнул на кресле Коля Кудрявцев, и я проглотила подступивший смех. Сразу вспомнился отпрыск Родиона – Потап, которому еще предстояло пожать ниву анкетных и бытовых мук и неудобств, связанных со своим чудовищным, на мой взгляд, именем.
   – У Штыка вообще постоянно что-то пропадает, – сказал Саша Ракушкин. – Только, знаете ли, не так, чтобы сразу полный комплект вещей. В основном он терял фляжки. Вещь в нашем археологическом обиходе не менее необходимая, чем саперная лопатка. Ну еще – термос. В него вино охлажденное наливать – в самый раз. А вечером мы в таз вино наливаем и через край пьем. Так вот, Штык терял фляжки. Стрельнет у кого-нибудь флягу с топливом, хватит до дна, а потом заснет – и поминай как звали. Флягу, конечно. Штык-то всякий раз находился, да еще похмелить просил. Лучше бы вместо Родиона мы Штыка потеряли, – серьезно-добродушно заключил Ракушкин и стал оглаживать свою косичку.
   Я слушала, не понимая, какое отношение все это, включая Онуфрия, имеет к Родиону и его таинственному исчезновению. В голову уже лезли всяческие предположения относительно того, что я зря приехала за тридевять земель, быть может, все это шутка, инспирированная археологическим экстазом и многодневным пьянством. И вот сейчас приедем в этот героический… то есть, тьфу ты!.. археологический лагерь, и выйдет мне навстречу расхристанный Родион, который в самом деле не помнит, где он был вчера.

     Ох, где был я вчера, не пойму, хоть убей,
     Только помню, что стены с обоями.
     Помню, Клавка была и подруга при ей,
     Целовался на кухне с обеими, —

   как пел Владимир Семенович. Стоит только заменить песенных Клавку и ее подругу на Юлю Ширшову и Аню Кудрявцеву, и получится полное соответствие.
   – Ну, ты нас в сторону увел, Саша, – сказал Кудрявцев с ноткой недовольства. – И вообще, что тут отираться, нужно ехать в лагерь. Вино допили? Вот и отлично. А по пути расскажем все остальное.

Глава 6

   По пути я услышала много слов, но процент тех, что говорились по существу, был чрезвычайно невысок. Судя по всему, Саша Ракушкин и Коля Кудрявцев пользовались вольностями своей нынешней жизни в полном объеме. Иногда даже сверх оного. Объем вольностей был прямо пропорционален литрам выпитых алкогольсодержащих жидкостей и обратно пропорционален степени конструктивности беседы. Особенно усердствовал троллейбусный кандидат наук, который приехал на раскопки без супруги, забытой в славном городе Энгельсе. Колю-то Кудрявцева его благоверная ждала в лагере.
   Лагерь так называемых археологов оказался в живописнейшем месте, в котловине между двумя пологими холмами. Неподалеку влекла свои воды река, а совсем-совсем близко, судя по рокоту, было и море. Ракушкин, который к тому времени выглядел благодушнейшим из смертных, сделал широкий жест рукой, предположительно открывающий широкую панораму с холма, на который взлетала грунтовая дорога, и сказал:
   – Огарки эллинской цивилизации. Но здесь, признаться, так сказать, лежит мощнейший культурный пласт, который мы по мере возможности стараемся осветить. Правда, время от времени мера меряется литрами. И это не всегда есть gut.
   – Это правда, – авторитетно подтвердил Кудрявцев, энергично кивая с такой амплитудой, что я побоялась за сохранность его шеи. Впрочем, при ближайшем рассмотрении она оказалась красной и могучей, так что физические упражнения были ей даже на пользу.
   В расположении лагеря горели два костра. Вокруг источников света стояли четыре палатки, а пляшущие языки пламени являли фантастическую картину переплетающихся теней, полутонов, перетеканий одних колеблющихся контуров в другие. Контуры принадлежали десятку или более того людей, никто из коих не сидел спокойно на месте. Все сновали, суетились, нарезали круги между палатками; в близлежащих зарослях мелькали фонари, по растущему неподалеку мощному дереву карабкался некто с фонариком в зубах, очевидно, относящийся к той же веселой компании.
   – Вот здесь мы и отдыхаем, – подытожил Коля Кудрявцев, переключая скорости, – а это, как легко догадаться, наши товарищи. Что-то опять они разбегались.
   – Небось снова Штык потерялся, – предположил Ракушкин, вытягивая губы трубочкой. – Нажрался и закатился в раскоп. Ищи его теперь.
   «И все от пьянства, – подумала я. – И кто бы мог заподозрить моего босса в том, что он может вписаться в подобную куда как веселую и разношерстную компанию? Коньячку он, конечно, всегда любил выпить, но чтобы так…»
   Ракушкин, казалось, прочитал мои мысли, потому что повернулся и назидательно произнес:
   – Вы, Маша, ничего такого не думайте. Между прочим, почтенная Мария, вы не правы, если думаете, что все пороки общества проистекают от пьянства. Тем более что мы вас вызвали по пьяной лавочке. Нет уж! Пьянство – оно, конечно, есть откровенное социальное зло. Но буде вам известно, был такой греческий мудрец Сократ.
   – Известно, – сдержанно сказала я.
   – Так вот, Сократ утверждал, что пьянство вовсе не формирует в человеке пороки, нет! Оно их просто выявляет. И правильно! Если человек подлец и себе на уме, то по-трезвому он может скрывать от общества свою сердцевину. А уж ежели он выпьет чего-нибудь приятного, вроде спирта медицинского ректификованного, то уж тут он никак не удержится от того, чтобы не открыть свою истинную личину. Понимаете?
   – Она-то понимает, – отозвался Кудрявцев, останавливая машину, – а вот ты, Саша, кажется, не понимаешь, что мы уже приехали.
   – Конечно, конечно! – встрепенулся тот и, не открывая дверцы, полез в окно. Человек он был немаленький, так что застрял немедленно, да в таком положении и захрапел.
   Коля Кудрявцев растерянно на него посмотрел.
   – Нет, оно, конечно, ничего, – сказал он, ни к кому не обращаясь и, по всей видимости, успокаивая самого себя. – Только мне потом опять машину мыть придется.
   Саша Ракушкин, вывалившись из окна до половины, мирно почивал вниз головой. Полз храп. Лоб кандидата исторических наук и водителя троллейбуса по совместительству почти уткнулся в траву, прохладную, темную, пронизанную тонкими ароматами накатывающейся украинской ночи…
   Я и Коля Кудрявцев вышли из машины и двинулись к ближнему костру. Возле него сидели две женщины, и по тому, с каким оживлением одна из них подняла голову при приближении Кудрявцева, я поняла, что это его жена, Аня. Та, в которую, по его собственному признанию, был когда-то влюблен Родион Потапович. У нее были тонкие, несколько неправильные черты лица, капризный рот, на щеках плясали блики от костра, а в больших глазах поблескивало что-то обманчиво расслабленное, влажное.
   – Коля, – сказала она, – я вас сегодня не ожидала.
   Вторая женщина едва ли могла быть мною опознана (я и Аню-то Кудрявцеву угадала лишь по косвенным признакам), однако же подскочивший к костру мужчина сказал с довольно сильным кавказским акцентом:
   – Ну что, умный дэвочка Юля Ширшова, я тэбэ говорил, что нужно было у нас в Сочи оставаться или вообще поехать на Кипр, а ты – туда, сюда, здесь лучше, романтыка, в поисках прэкрасного!.. Я бы не сказал, что тот, кого мы сейчас ищем, очень уж прэкрасен.
   – Не гнуси, Инвер, – ответила Ширшова, с которой, по уверению моих спутников, накануне своего исчезновения в подпитии два раза поцеловался мой босс. – Думаешь, мне это очень нравится? Только нужно было сразу его, как говорится, выгонять из похода, а не теперь – задним числом.
   – А кто, собственно, пропал? Кого, кого ищем-то? – с тревожными нотками спросил Коля Кудрявцев, приближаясь к костру.
   – А все того же, – ответила Аня. – Драгоценный Штык твой пропал. Кстати, он все Ракушкина искал, а когда ему отвечали, что Ракушкин в город уехал, все хохотал идиотски и порывался «посушиться», как он сам говорил. В костер прыгал. Приходилось вытаскивать, чтобы ожогов не получил. Джордано Бруно хренов.
   – У меня в Сочи есть знакомые, – сказал Инвер без особого оживления. – Ладно уж были бы, как я, то есть чурки с гор, так нет же, русские. Открыли гриль-бар, назвали – нарочно не придумаешь – «Жанна д'Арк». Хорошо еще, что не открыли дайвинг-клуб. Я бы предложил им название: «Му-му». А ты что же это, Коля, не познакомишь нас с дамой? – И он хитро глянул на меня. – Садитесь поближе к костру, а то тут, в этой местности, не так тепло, как может показаться. Меня зовут Инвер. А вы, очевидно, Мария?
   – Она-то Мария, – недовольно проговорил Коля Кудрявцев. – А вот ты, Инвер, откуда знаешь, кто она такая?
   – А мне Штык сказал, пока не пропал. А ему сказал Олег Стравинский, он около того костра на туфяке лэжит. А уж Стравинскому разболтал Ракушкин, твой компаньон.
   – Как-кой еще компаньон? – непонятно отчего вздрогнув, спросил Кудрявцев. – А… ну да, Ракушкин. По секрету всему свету… Впрочем, с вашей братией никакого секрета не утаишь. Ладно. Это, как ты правильно сказал, Инвер, – Мария, она работает у Шульгина в Москве. Мария, а это вот наши отдыхающие. Не сказать, чтобы такие уж археологи, а так – шалопаи, джентльмены удачи. Это Инвер Кварцхелия, из Сочи, это – Костя Гранин. Он у нас типичный джентльмен удачи, в том смысле, что замашки – чисто пиратские. Ром из горлышка пьет, а за неимением рома – все, что придется. В миру же Инвер – архитектор, а Костя работает в фирме по продаже газового оборудования, в Ярославле он живет.
   – Не только джентльмены, но и леди удачи, – вмешалась Аня Кудрявцева. – Я жена Коли, как вы, Маша, наверно, уже поняли, а это Юлия Ширшова, она у нас деятель, совладелица фирмы по организации гастролей всяких поп-звезд, тоже из Сочи. Их много там понаедет, особенно в августе. Так что Юле приходится в июне отдыхать.
   – Хорошо, что не в декабре, – отозвалась та грудным, хорошо поставленным голосом. – Вы можете расслабиться, Маша. По-моему, вы себя не совсем в своей тарелке чувствуете. Не понимаете, зачем вас сюда вызвали, наверное?
   – Да есть немного, – призналась я.
   – Мы вот пока тоже – не очень. Это вам Коля с Сашей Ракушкиным объяснят. Они, я полагаю, уже пытались, только не в полном сознании. Ракушкин спит, верно?
   – Да, в машине…
   Всего «археологов» было одиннадцать человек. Компания в самом деле подобралась дружная, веселая и умеющая отдыхать, хотя большинство не имело особо глубокого представления о том, что такое археология и с чем ее кушают. Помимо уже известных мне Ракушкина, Коли и Ани Кудрявцевых, Юли Ширшовой, Гранина и Инвера, я познакомилась с таким колоритным персонажем, как Олег Стравинский, писатель из Питера, Наташей Касторовой, поварихой из Николаева, необъятных размеров женщиной с крошечными руками и ступнями, умеющей великолепно приготовить любую пищу из чего угодно, а также пить сколько угодно и рассказывать смешные анекдоты. Она чем-то напомнила мне моего сегодняшнего знакомца из электрички, Сему Моисеенко.
   Из прочих стоило выделить, пожалуй, только пресловутого Онуфрия Штыка, незадачливого выпивоху с нелепым именем, который постоянно ставил своих товарищей попеременно то в затруднительное, то в неловкое, а то и одновременно в оба положения. Кстати, он так и не появился, а искать его бросили, решив, что он заснул где-нибудь на природе в радиусе километра от лагеря.

Глава 7

   – Честно говоря, Маша, я и сама не знаю, в чем дело и куда запропастился Родион. Если говорить о том, каким он сюда приехал, то скажу: не таким, как обычно. Его всегда отличала предельная скрытность, знаете ли. Но тут он был совершенно не похож на самого себя…
   – Молчал? – спросила я у Ани Кудрявцевой.
   – Если бы! Напротив, он был слишком говорлив, что показалось мне… ну, не подозрительным, но уж точно необычным. Позволил себе выпить лишнего, и мне показалось, что его что-то тяготило. Мы с ним досточно близкие люди… не в том смысле, в каком это можно истолковать превратно, просто давно знаем друг друга и привыкли взаимно доверять. Хотя мне кажется, что он даже себе не до конца доверяет. Вот ты, Маша, ты с ним работаешь уже несколько лет бок о бок, живешь в одном доме, встречаешься каждое утро и желаешь спокойной ночи каждый вечер, ты лучшая подруга его жены, ты первая, кто поздравил его с сыном… А вот теперь скажи: много ли ты о нем знаешь? Видела ли ты, например, его родителей? Его мать, отца? Можешь ли ты сказать, что знакома хотя бы с самыми близкими его товарищами? Ведь о существовании всей этой компании, где верховодят мой муж Коля и Ракушкин, ты узнала несколько дней назад. Мы касались этого в телефонном разговоре, да?
   – Касались, – настороженно сказала я.
   Мы с Аней сидели у костра. Второй костер уже почти потух, возле него разбросалась на туфячке тушка мирно похрапывающего писателя Стравинского. Рядом с ним храпел Костя Гранин, которого не пустили в палатку, потому что он наелся до отвала горохового супа. Вся прочая братия, за исключением спящего в машине Ракушкина и шлявшегося невесть где Штыка, расположилась в палатках. Легли довольно рано, в половине одиннадцатого или даже раньше. Уснули мгновенно. Это мотивировалось тем, что в течение всего сознательного светового дня, копая и находя древние артефакты, леди и джентльмены старательно выпивали и не всегда закусывали. Так что посиделки, которые, как мне казалось, могли закончиться далеко за полночь, оказались куда короче, и тому была масса причин, уважительных и не очень.
   Бодрствовали только мы с Аней Кудрявцевой, которая относилась, как показал свежий опыт, к наиболее сознательной части археологической партии.
   – Аня, а кого ты имела в виду, когда говорила, что не хотелось бы связываться с местным доном Корлеоне? – спросила я. – И какое отношение все это имеет к Родиону? То есть имеет и может ли иметь?
   Аня повернулась ко мне вполоборота и произнесла:
   – Да, имеется такой индивид. У него тут, так сказать, нарецковский филиал, а основные дела в Николаеве и Киеве. Ну и в Москве, верно, есть завязки, на Москве, как и раньше, в странах бывшего СССР, практически все завязано, куда ни кинь. Фамилия у этого типа говорящая – Злов. Ему даже погоняло давать не надо, фамилия получше всяких погонял его характеризует. Не скажу, что он очень уж серьезный человек, но в общем – ничего, выходец из бывших «ракетчиков», то есть рэкетиров. Держит несколько неплохих структур, имеет свой собственный банк. У него прямая линия со смотрящим по Одессе и югу Украины, неким Ключом. Ключ – положенец по югу Украины, то есть Одесской, Николаевской, Херсонской областям, ну и так далее. А Злов с Ключом, как эти уроды сами говорят, – в близких отношениях.
   – Откуда у тебя такая подробная информация? – спросила я.
   – Ну так я же журналистка по образованию, работала раньше в киевской газете, по криминальной хронике и проблемным правовым материалам специализировалась. Сейчас вот – Коля просил – уволилась, теперь временно ничего не делаю. А как говорят, нет ничего более постоянного, чем временное.
   – Это уж точно, – согласилась я. – А что, у этого Злова были контакты с Родионом? Или же у тебя, Аня, есть какие-то основания думать, что Злов причастен к исчезнованию Шульгина?
   – Если уж на то пошло, то каждый знает, что Злов имеет отношение ко всему крупному беспределу, что происходит в Нарецке и окрестностях. Сам Злов живет в Николаеве и наезжает сюда, в Нарецк, не так чтобы часто. Зато у него есть такой сподвижник, правая рука – вот тот здесь рулит. Почти его однофамилец.
   – Это как же – «почти»? Уж не Лихов ли?
   – Нет. Козлов!
   Я усмехнулась.
   – Доходило до смешного, – продолжала Кудрявцева, – открыл Злов в прошлом году в Нарецке новую торговую конторку, обозвал ее ТОЗТ «Злов и К°». А на табличке под этим «Злов и К°» написано: «Директор – Козлов». Вот такие каламбурчики и перевертыши получаются.
   – Все понятно, – отозвалась я. – И какое отношение имеет к ним Родион?
   – Самое прямое. Я видела, как он, Родион, выходил из дома Борьки Злова с этим холуем зловским, полуоднофамильцем – господином Козловым. А с ними еще какой-то тип мелкоуголовного вида, позже оказавшийся неким Уваровым, записным бандитом. Да!
   – Интересно, – сказала я. – Но ничего из ряда вон выходящего. Я видела Шульгина в такой компании, от которой сам черт отшатнулся бы. Рабочая ситуация, подумаешь. Другое дело, что сюда он не работать, а вроде как отдыхать приехал.
   – Я не знаю, что у вас в Москве называется «рабочей ситуацией», – сухо сказала Аня, – а вот у нас, в Киеве, да даже и здесь, у моря, это совсем по-другому называется. Я сама видела, как Уваров принялся орать на Родиона в присутствии Козлова, видела издали, правда, так что не могла разобрать, что он говорил…
   – Ну, и?..
   – Что – «и»? Родион приехал в лагерь очень поздно, подавленный, улыбался через силу. А на следующий день труп Уварова выловили из пруда. С простреленной башкой! Понимаешь? Что тут хорошего можно подумать, особенно если учесть исчезновение Родиона. Он утром собирался съездить к Егерю…
   – Это еще кто?
   – Увидишь, если захочешь. Забавный человек этот Егерь, хотя и себе на уме. Ну так вот, он мне сам сказал, что хотел съездить к Егерю, посоветоваться. Ну, уехал, и с концами. Потом мы с Колей поехали в домик к Егерю, но самого не обнаружили. Зато обнаружили вот это.
   И она вынула из кармана джинсов трубку. Нет, не трубку сотового вроде тех, что были недавно утоплены в близлежащем водоеме компанией «археологов» и лично г-ном Штыком, как оказалось при ближайшем рассмотрении, а курительную трубку.
   – Ну и что? Факт трубки еще ни о чем не говорит.
   – Согласна. Но в том-то все и дело, что это была за трубка. Весьма редкая коллекционная трубка. Я узнала ее даже при том скудном, колеблющемся свете, который давал костер. В огонь давно уже никто не подбрасывал дрова, но я тем не менее разглядела. И саму трубку, ее изящную изогнутую форму, и то, что являлось наиболее отличительным фрагментом ее. Определяющим моментом. Трубка определенно делалась на заказ, и потому на мундштуке ее стояли две выпуклые готические буквы: Р. Ш. «Родион Шульгин».
   – Она лежала там?! – воскликнула я. – Там, в этом домике… как его… Егеря?
   – Да. Но важно и то, как она лежала.
   – Как она лежала? – машинально повторила я с вопросительной интонацией.
   – Она лежала в луже крови.
   Я вскинула на нее глаза, и Анна повторила:
   – В луже крови, вот именно!
   – А Егеря не было?
   – Не было.
   Я помолчала, не зная, что сказать, а потом спросила первое, что пришло в голову:
   – А кто такой Егерь?
   – Живет здесь неподалеку. Прозвище у него такое. А как его зовут, я даже не помню, потому что… не помню. Очень забавный такой человек. Он, кажется, раньше действительно был егерем. В национальном парке вроде как работал, он где-то здесь поблизости. Национальный парк, кажется, называется Кинбурнская коса. Слышала, что там красиво, лебеди, все такое. Но сама никогда не была. Так этот Егерь там работал вроде бы. Говорят, что у него весьма бурная биография. Когда он вышел на покой, то поселился неподалеку от моря в домике. Там у него иногда приезжие ночуют. Вот я, например, ночевала с мужем, Родион, бывало, у него останавливался. Он такой человек, всем рад.
   – Значит, эту трубку в луже крови нашли? – отрывисто спросила я.
   – Да, и кругом были следы борьбы. Мебель раскидана, в переплете рамы стул застрял, как будто его кто-то туда швырнул. Мы Егеря дождались, он поддатый пришел, говорит, что был на рыбалке. Нас не дослушал, спать повалился.
   – Кровь не взяли на экспертизу? Человеческая она, а может, кровь животного?
   Аня изумленно воззрилась на меня.
   – Сразу видно, Маша, – наконец сказала она, – что ты впервые в здешних местах. Какая экспертиза? Тут в округе в радиусе тридцати километров ни одного трезвого мента не найти, а какие и есть, те в Нарецке и сюда не поедут ни за что, будут переадресовывать к сельской милиции. А там известно какие кадры, особенно тут, на Украине! А если нарецкие приедут, то лучше бы они вообще не приезжали. На кого угодно «глухарь» повесят, лишь бы себе отчетность не портить. У нас в прошлом году и вовсе анекдотический случай был. Тут подпасок жил, идиллический сельский дурачок, звали его Демьяша-эколог. Эколог – это за то, что он почти при каждом слове портил воздух. Он же в основном бобами питался, еще бы!.. При этом он кривлялся и хохотал. Так вот, пришел к этому Демьяше-экологу какой-то тип из предвыборного штаба Злова. Злов тогда в какую-то думу избирался. Говорит: дадим тебе жирных коров, а ты будешь всем говорить, что это коровы из фермерского хозяйства Бориса Сергеевича Злова. Не знал деятель из избирательного штаба, к кому обращался, что ли? В общем, дали Демьяше денег и коров, а взяли обещание всем говорить, что это коровы из фермерского хозяйства Злова, и если изберут Злова, то область будет процветать, как это стадо. Ну, представитель не так, конечно, говорил, но надо знать Демьяшу-эколога!..
   – Ну и дальше?
   – Приехала какая-то комиссия. Наверно, к ее приезду Демьяшу-то и инструктировали. А у Демьяши в стаде бешеный бык только что забодал корову, Демьяша быка утихомиривает, сам весь в кровище, а тут комиссия. И спрашивают, прямо как по сказке про маркиза Карабаса: чье это стадо? Не его спрашивали, но у дурачка нашего слух хороший, и он проорал, весь в кровище, верхом на быке: «Стадо это… ф-ф-ф!.. господина Злова, и ежли вы яво изберете, то будете жить, как енто стадо! Тпрру, скаженная скотина!!!»
   В общем, скандал был жуткий. Демьяше дали четыре года, уж за что, никто не знает. Зато Злова избрали. Он по телевизору заявил: «Вот как меня травят, уже пастухов-дурачков в наглядные антиагитаторы записали!» А ты, Машка, говоришь – милиция. Видишь, какие тут дела.
   – Как же его осудили, этого Демьяшу? – спросила я. – Он ведь слабоумный?
   – А их, что ли, волнует!
   – Н-да, – протянула я, – веселые тут дела. Но мы отвлеклись. Мы о другой крови, не Демьяшиной скотины. О той, что на полу у Егеря. И вы, конечно, тут же решили, что это кровь Родиона.
   – А что мы могли решить, если трубка его валяется, клок его волос нашли, и вообще…
   – Какой клок волос?
   – Родиона.
   – А почему ты решила, что волосы принадлежат Родиону? Тут же рядом такие места, лиц с курчавыми волосами много. Вот, к примеру, сегодня я с одним таким в электричке ехала, – припомнила я Сему Моисеенко. – Но на самом деле все, что ты мне говоришь, куда как серьезно. Почему же ты мне сразу не сказала? И Коля что-то не упомянул, только молол всякую ересь со своим Ракушкиным, троллейбусных дел кандидатом.
   – Да уж, – сказала Аня несколько заплетающимся языком, потому как мы с ней только что уговорили литровую бутылку местного разливного красного вина, – это они могут. Пойду разбужу Колю, спрошу, чего это он тебе сразу всего не рассказал.
   – Не дури, Аня, зачем его будить? – не поняла я. – Пусть себе спит, он и так утомился за день. Тем более что к нему в палатку залез, кажется, еще и Инвер этот.
   – Ну, Инвер как раз совершенно безобидный товарищ, так что к нему претензий нет, – сказала Аня, поднимаясь. – Скажу тебе по секрету, что он вообще очень милый. Себя вот «чуркой с гор» запросто обозвать может, а ведь любой кавказец на такое сразу обидится. С Инвером Юля Ширшова… хы-гымм… общается.
   И она, не обращая ни малейшего внимания на то, что я пыталась ее придержать, направилась к палатке, где спал ее муж. Я попыталась было погрузиться в размышления, однако же не успела. Меня отвлек диалог, состоявшийся между Аней Кудрявцевой, заглянувшей в палатку, и недовольным сонным Инвером, которого она разбудила:
   – О-о… а где мой? В другую палатку пошел спать, что ли? Или закатился невесть куда, как Штык?
   – Сы-пит? – прохрипел Инвер. – Черта с два он спит. Он уехал. Уехал, вот.
   – Куда уехал?
   – А черт его зна-а-а… Я спал, ему звонили на мобильный. Я проснулся, он говорил: «Сейчас приеду». Пьяный был, а все равно куда-то ехать собрался. Я хотел ему сказать, куда ж это он поперся, но он как раз стал проверять, сплю ли я. Подозрытелный, да. А я такого нэдоверия не люблю, притворился, что сплю… хр-р-р… фью-у-у-у!.. – Судя по этому звуковому сопровождению, Инвер попытался захрапеть, но настойчивая Аня не дала:
   – Какое уехал? Ку-уда? Белая горячка у него, что ль, началась? Лавры Штыка покоя не дают или как? Нет, в самом деле, Инвер, ты можешь ответить, куда он поехал?
   – Вы-вы… в Нарецк.
   – В Нарецк? Что ему делать в Нарецке в одиннадцать часов вечера?
   – А это ты сама у нэго спроси. Вот позвони на мобильный и спроси.
   – И позвоню, и спрошу! И я… – Голос Ани осекся, и она медленно проговорила: – Позволь… какой мобильный? Он же говорил, что утопил его в пруду. То есть он говорил, что и его, и еще пару телефонов утопил этот… Онуфрий. Штык.
   – А мне почем знать, откуда у него новый мобильный? – осведомился Инвер. – Может, купил, может, в карты выиграл. А поехал он в какую-то контору с идиотским таким названием. Школьным каким-то. То ли «Жи-ши пиши через «ы-ы-ы», то ли «Не» с глаголами…» э-э…
   – Ты что несешь?
   – Э-э, несет Красная Шапочка. Пирожки больной бабущке. А я правду говорю. А-а-а, вспомнил название фирмы, слушай. Значит, так: «Суффикс» она называется.

Глава 8

   Без двадцати двенадцать вечера.
   Именно столько показывали огромные настенные часы в офисе фирмы «Суффикс». Да, именно так поименовал одно из детищ своего финансового гения великолепный господин Злов. В детстве он недоучился в школе, и то, что он недоучил, старательно воплощал на вывесках своих фирм. Так, одна из принадлежащих ему нарецковских радиостанций диапазона FM называлась: FM-Достоевский. При этом сам Злов полагал, что Достоевский – это игрок хоккейного клуба НХЛ «Детройт Ред Уингз». Офис «Суффикса» уже давно опустел, и только два охранника обходили территорию, да уборщица, моложавая мобильная старушка со шваброй, размахивала своим орудием труда так, словно в него был встроен реактивный двигатель на дизельном топливе. И как будто на улице было раннее утро, а не давным-давно наступили ночные сумерки.
   Впрочем, уборщице было все равно, в какое время убираться: в офисе у нее была своя каморка, где она часто и оставалась ночевать.
   – Марковна, ты все убрала? – недовольным тоном спросил один из охранников. – Пора закрываться. У нас еще бутылочка винца есть распить. А ты разработалась не к добру. Хоть мы, бывает, и в одиннадцать закрываемся, но все равно – сейчас вообще полночь практически. Даже по летнему времени многовато. Сегодня просто бешеный день.
   – Бешеный не день, а Злов. Как с цепи сорвался. Конечно, его понять-то можно, – неторопливо проговорил второй охранник. – Ну надо же! Говорят, Козлов лоханулся по-крупному.
   – Говорят, что скоро чистка в конторе начнется, – сказал первый. – Марковна, да не маши ты так своей шваброй! Не такая чистка!!
   – Тебя не поймешь, – проворчала та, – то говоришь мне попроворнее закругляться с уборкой, а теперь говоришь – не маши.
   – Да отстань ты от нее, Степа. Иди лучше третий этаж и офисные комнаты обойди. Я там еще не смотрел.
   – Ладно, – отозвался круглоголовый Степа и отправился по указанному адресу.
   Он поднялся по широкой, роскошно отделанной лестнице на третий этаж и прошел по длинному коридору, застланному скрадывающей шаги ковровой дорожкой, мимо ряда лакированных черных дверей с блестящими ручками с покрытием под позолоту.
   Офис был совершенно пустынен. Еще бы он не пустовал в такое время, близко к полуночи! Последним ушел главбух Вася Миронов, у которого сегодня был праздник, и он не то что дебет с кредитом, а и собственные ноги толком свести не мог – разъезжались, хоть ты тресни. С момента его ухода (точнее, уполза) прошло более часа, и охранник Степа был уверен, что никого в офисе нет. Он прошел вдоль коридора и не спеша повернул обратно.
   Профилактический этот обход имел скорее традиционный смысл, нежели практический. Степа медленно прошел мимо офисных комнат, кабинета директора, складских и инвентарного помещений.
   Он уже миновал было дверь последнего, когда ему послышалось, что за дверью пищит телефон. Телефон – в инвентарной комнате, где хранятся канцелярские принадлежности, кипы бумаг для ксерокса и принтера, разнокалиберные мелочи?.. Степа недоуменно пожал здоровенными плечами и подумал, что ему, вероятно, показалось. Он поднял было ногу, чтобы шагнуть по коридору, но звонок повторился. На этот раз охранник расслышал его куда более ясно.
   Степа отцепил от пояса массивную связку ключей, приблизился к двери и, подобрав нужный ключ, открыл дверь. Вошел в помещение и зажег свет. Конечно же, в инвентарной никого не было. Да тут никого и не могло быть по определению! Простите – откуда и кто, если все руководство и персонал фирмы уже давно ушли? Звонок тем временем не умолкал. Он был приглушен, словно шел из замкнутого помещения, просачивался во внешнее пространство и доходил до настороженного слуха охранника Степы уже сильно искаженным, приглушенным и, если можно так выразиться, отретушированным.
   Степа постоял на пороге, тряхнул головой, а потом решительно направился к массивному металлическому шкафу, в котором хранились визитные карточки каждого из сотрудников, числом по сто на каждого. Судя по всему, трели сотового шли именно оттуда.
   – Забыли мобильник, что ли? – пробормотал Степа и начал подбирать ключ к шкафу. – А потом опять будут меня щучить… дескать, пропадают вещи на ровном месте, а ты, Степан, не пасешь.
   Степа засунул ключ в скважину и, повернув его, с силой потянул дверь на себя. И тут же попятился от изумления и ужаса. Прямо на него из шкафа вывалилась сетка, плотно набитая кипами визиток. Но уж, конечно, вовсе не это вызвало смятение на лице охранника Степы.
   Вслед за визитками из шкафа вывалился труп мужчины с разбитым лицом. Точнее, ссадина была на лбу, и она не выглядела уж столь ужасной. Кровь успела засохнуть, и полоски глазных яблок за полуприкрытыми веками остекленели. Труп вывалился и с шумом упал на пол – прямо на то место, откуда секунду назад в панике отпрыгнул охранник Степа. На поясе убитого был прицеплен мобильный телефон. Именно он издавал звуки, привлекшие охранника.
   Неизвестно, что руководило Степой в его последующих действиях. Он остолбенело смотрел на убитого, а потом, вероятно, не отдавая себе отчета в том, что делает, отцепил трубку мобильного с пояса мужчины, коснулся телефонной тастатуры и произнес, не сводя взгляда с трупа:
   – Але… да. Это кто? – Молчание. – Кто это? – повторил Степа.
   В трубке возник неуверенный женский голос:
   – Коля? Коля, ты что, с ума сошел? Ты куда на ночь глядя подался? Лавры Штыка…
   Степа машинально прервал:
   – Нет, нет… я не Коля. Я, это самое, я – Степа.
   – Какой еще Степа? Вы что там все окончательно перепились, что ли, с горя? Зачем вы, Степа, взяли мобильник моего мужа? Где он сам?
   – Он… рядом со мной, – сказал охранник.
   – Вот и отлично. Ну так позовите его.
   – М-м-м… а кто говорит? – не найдя ничего лучшего, промямлил охранник.
   – Вам же сказали, жена! Его жена, Аня, если угодно, меня зовут!
   – М-м-м…
   В трубке возникла пауза, потом женский голос с уже откровенно раздраженными нотками нетерпения проговорил:
   – Да. А что та…
   – Говорит охранник офиса «Суффикс» Степан Матвеев, – четко проговорил тот. – Вот что, Аня. Немедленно приезжайте сюда.
   – Куда – сюда?
   – В офис.
   – Какой офис? «Суффикс»? Это книготорговый магазин, что ли? И что, Коля там? Ведь уже поздно! Где он? Позовите его.
   – Я не могу его позвать, Аня. Приезжайте в офис.
   – Не можете позвать? Почему?
   Степа опустился на колени возле тела Коли Кудрявцева и, дотронувшись рукой до его уже давно остывшего лба, произнес:
   – Мужайтесь, Аня. Его убили.

Глава 9

   Аня вздрогнула, ее мобильный телефон выскользнул из руки и упал на землю. Она схватилась за голову и вдруг побежала куда-то в темноту. Опрометью, быстро-быстро, так, что даже я догнала ее метрах в пятистах от лагеря, на обочине грунтовой дороги, ведущей к морю. Я схватила ее за плечо и с силой остановила. Она подняла на меня лицо, на котором зловещими пепельно-серыми пятнами проступала мертвенная бледность, и проговорила:
   – Шутят… я надеюсь, что у этого Степы такое сомнительное чувство юмора. Будем считать, что шутка немного не удалась. Тебе же мой муж тоже говорил, что Родион погиб. А он… а у него… просто трубка курительная в луже крови да еще прядь волос… вот…
   Я подалась к ней, схватила за плечи и буквально выстрелила ей в глаза яростным, горячим, ищущим взглядом:
   – Да ты что, Аня? В чем дело? Что такое случилось с Колей?
   – Мне нужно ехать.
   – Если нужно, то езжай, но ты не должна оставаться одна. Я поеду с тобой. Но куда ехать-то?
   – Он сказал, он сказал, что мне нужно ехать в офис какого-то «Суффикса», – проговорила Аня и шагнула на проезжую часть, завидев огни приближающегося автомобиля.
   Она подняла руку, останавливая машину.
   Ехавший прямо на нее «БМВ» тормознул, завизжали шины, тонированное стекло опустилось, и выглянувшая из салона лысая башка рявкнула на чистейшем русском языке, если к подобному вообще применимо понятие «чистейший»:
   – Ну ты, будка, мать твою! Разуй глаза! Смотри, куда прешься!
   Я шагнула к машине и, решительно распахнув дверь, проговорила:
   – Довезите до города.
   – До какого города?
   – До Нарецка.
   – Да ты че, телка? – вежливо поинтересовалась лысая башка и даже клацнула зубами, очевидно, чтобы я лучше поняла его мысль. – Я ж и так стрелы типа пробиваю пацанам. Там в бане пацаны ждут. Хочешь, и вас возьмем… покувыркаемся. – И гоблин, красноречиво покосившись на стоявшую за моей спиной Аню, мерзко хохотнул, скаля зубы, половина из которых была искусственного происхождения. Другая половина, впрочем, тоже.
   Я не стала долго разговаривать. Аня Кудрявцева находилась в полуобморочном состоянии и угрожающе покачивалась, а этот отморозок, эта злокачественная помесь плохо дрессированного орангутана и потомственного урки в третьем поколении еще шуточки шутит!
   Конечно, бедняга браток ни в чем не виноват. Ну вот такое у него воспитание и жизненное кредо. И то, что он двух слов не может выговорить нормально, – это не его вина, просто парню не повезло с происхождением и окружением. Да и не там он машину тормознул и не тех «телок» в баню начал приглашать.
   Я чуть наклонилась внутрь салона, протянула руку, а потом почти неуловимым для глаза движением заехала бритоголовому в точку чуть пониже уха. Парень вздрогнул, закатил глазки и упал головой на руль. Отключился, если судить по моему личному опыту, да по крепости этой бритой башки, которой не страшно, наверно, даже стенобитное орудие, примерно минут на десять.
   Я обошла машину и аккуратно открыла дверь со стороны водителя, молодой человек вывалился из салона и преспокойно улегся на асфальте. Ничего, сейчас не зима, почки и всякие там мужские дела не застудит. А машину ему вернут. Попозже. Придет какой-нибудь молодцеватый корыстный хлопец из ГИБДД, или как это здесь называется, и скажет, дежурно улыбаясь: «Ваша машина, уважаемый, обнаружена возле мусорного контейнера, что на перекрестке улиц таких-то. А там, кстати, стоянка запрещена. Так что платите штраф, уважаемый россиянин, незалежный украинец либо почтенный белорус».
   – Садись, Аня, – сказала я. – Поедем в эту «Приставку»… то есть «Суффикс». Да садись же ты!
   – Он сказал, что Колю убили… – пробормотала Кудрявцева, почти без чувств опускаясь на переднее сиденье. – Он сказал, что…
   – А-ня! – Я потрепала ее ладонью по голове, потом решительно уселась за руль. – Не волнуйся ты так! Ну… может, это глупая шутка! Ты же мне сама рассказывала, как в Турции твой Коля пошел купаться в море и изображал, что он утонул, а ты дико перепугалась и начала звать на помощь, а потом три дня с Николаем совсем не разговаривала. Ведь было такое?
   – Было…
   – Ну вот. Может, тот, кто взял Колину трубку, уже напился до клубящихся в углах зеленых чертиков. А сам Коля действительно мертвецки, только – пьяный и валяется где-нибудь под столом. Они же сегодня отрыли какой-то черепок! Да и меня встречали. Как говорится, если это не повод, чтоб хорошо выпить, тогда что же… А Ракушкин говорит, что пьянство, конечно, социальное зло, но оно не формирует социальные пороки, а выявляет их.
   Я продолжала болтать, но, откровенно говоря, на душе было мутновато. Я чувствовала, что вся та успокоительная дребедень, которую я спешила вывалить на голову Ани Кудрявцевой, на самом деле обернется еще большим расстройством. Если такое желудочно-кишечное и сентиментально-истерическое слово – «расстройство» – вообще применимо в случае, где, как мне неотвратимо начинало казаться, уже пахло трагедией.
   – Тот, который взял трубку, – он не был пьян, – выговорила Аня. – У него был такой голос… как будто… как будто это в самом деле правда.
   Я хотела что-то сказать, но горло перехватило, и я поняла, что весь мой опыт, вся моя интуиция, наработанные за эти годы, априори выносят жестокий и безапелляционный вердикт: Коля Кудрявцев в самом деле мертв. Конечно, тут могут просматриваться особенности моего собственного восприятия, ведь я сама только что услышала тревожные подробности исчезновения моего босса Родиона Потаповича – кровь на полу домика Егеря, потерянная трубка, прядь волос, – но все же, все же…
   Мы въехали в Нарецк. Стремительно темнело. Собирался дождь, и с реки тянуло промозглой – совсем не июльской – сыростью. Порывы ветра били, как плети, по ветвям деревьев, задушенно бились в узких улочках, полоскали флагами и рекламными транспарантами. Небо наливалось какой-то угрюмой, нездоровой, по-октябрьски массивной свинцовостью, и казалось, что вот-вот это тяжелеющее небо сорвется с невидимых нитей и, как перезревший гигантский плод, рухнет на землю и задавит город. Немногочисленные пешеходы перебегали улицы, кутаясь в плащи и курточки, и проскальзывали в арки и подворотни, чтобы скорее укрыться от назревающего обвала непогоды.
   И неправда, что «у природы нет плохой погоды – каждая погода благодать». Неправда. Такая погода, какая была сейчас, не имеет права наказывать невинных людей. По крайней мере, тогда, когда так натянуты нервы, и тревога, тем более жуткая, что для нее нет пока веских оснований, стучит в жилах, в висках и кончиках пальцев, как загнанная в ловушку птица.
   И спасение одно – скорость.
   Угнанный мной «БМВ» вылетел на встречную полосу и, срезая поворот и не обращая внимания на возмущенные гудки, проехал вдоль чугунного забора и остановился возле входа в офис «Суффикса». Тут под тусклыми фонарями еще стояло несколько машин, среди них около трети – не с украинскими, а с российскими и иностранными, в смысле молдавскими и белорусскими, номерами.
   Почти синхронно с нами, как я заметила, к зданию подъехал серый «мерседесовский» джип, из которого вынырнули несколько парней и решительно направились к входу в офис.
   – Так, Анечка, – произнесла я, – что-то мне подсказывает, что эти ребята ну явно не из прокуратуры или ментовки. Наверное, хотя бы потому, что их машина весьма мало напоминает служебную «Волгу». Вот что. – Я порылась в сумочке и протянула Кудрявцевой свой сотовый телефон, Анин-то разбился и остался лежать на земле там, возле импровизированного лагеря горе-археологов. – Сиди тут и, если что, сразу звони вот по этому телефону. Не мне, конечно, у меня-то второго нет… но все равно, мало ли. Я, значит, пока пойду и посмотрю, в чем дело. Не нравится мне все это… не нравится.
   – Я пойду с тобой, Машка, – задушенно пробормотала Аня и приподнялась в кресле.
   – А вот этого не надо, дорогая! Сиди здесь тихо и сделай вид, что тебя в машине нет! Не знаю, что и кто за всем этим стоит… Но такие шуточки мне точно не нравятся!
   Я выскользнула из машины и направилась к дверям офиса, в которые только что вошел последний из приехавших на серебристом джипе парней.
   Именно в этот момент низко осевшая над городком Нарецком туча распоролась блеском молнии, свинцовое тело тучи вздрогнуло от боли, заворчало, громыхнуло раскатом грома – и разразилось неистовым дождем. Этот дождь даже не дал себе труда прийти, как подобает джентльмену – постучаться, войти, а уж только потом развить бурную деятельность; нет, он обрушился из развалившейся тучи по-хамски, ураганом, сплошной стеной, за несколько секунд перейдя от судорожного порыва ветра к дикому ливню.
   Я ускорила свой и без того стремительный шаг и скользнула под массивный козырек «суффиксовского» офиса. Да, если бы этот дождь начался не сейчас, а, скажем, пять часов назад, тогда было бы… тогда было бы совсем другое дело. Наверное, я не поехала бы с Кудрявцевым и Сашей Ракушкиным в лагерь, а осталась бы в квартире. Не потому, что сама не захотела, а просто едва ли они проявили бы такую инициативу. Все таки куда приятнее сидеть в уютной квартире, чем в брезентовой палатке, содрогающейся под порывами ветра и свинцовыми плетями дождя. Хотя, как говорится, на вкус и цвет товарищей нет.
   Я, поколебавшись, потянула на себя ручку массивной двери, и та, к моему удивлению, легко открылась. Я прошла внутрь. Вестибюль встретил меня неожиданной тишиной. Здесь царили полумрак и покой, а удары грома и шум дождя снаружи доносились сюда только глухим буханьем и невнятным бормотанием. Впрочем, это были не все звуки.
   Откуда-то сверху, балансируя на одной и той же ноте, до меня доносились голоса – точнее, их отголоски. Несомненно, говорили мужчины.
   Несомненно, те самые, что приехали сюда на джипе. Я огляделась по сторонам и увидела охранника офиса. Он сидел в кресле, откинувшись на спинку и, вероятно, дремал. Стало быть, это не он впустил в офис ребят из «мерса», потому как для этого следовало бы нарушить его сладкий сон, а вот этого, по всей видимости, ему делать не пришлось.
   Значит, есть другой охранник. Этот… Степа. Или их несколько.
   Я приблизилась к охраннику еще на два шага, вынимая из сумочки пистолет и намереваясь окликнуть нежащегося в кресле мужчину, и только тут поняла, что он вовсе не спит.
   На его лбу, на который легла развесистая тень стоящей рядом в массивной кадке пальмы, виднелась темная метка пулевого пробоя.
   Охранник был застрелен выстрелом в упор.
   – Чер-рт возьми, а, как тасуется колода! – невнятно пробормотала я, бледнея и стискивая зубы, и тут же, повинуясь неосознанному импульсу, обернулась.
   Доказано, что вторая сигнальная система, проще говоря, дар членораздельной речи, подавляет в нас все то, что осталось от первой сигнальной системы: инстинкты, неосознанные импульсы, звериная интуиция, безошибочное чутье опасности, которую хищники дикой природы чувствуют буквально каждой клеточкой тела. И необязательно – нервной клеточкой.
   Мой учитель японец Акира учил меня подавлять в себе вторую сигнальную систему в минуту опасности; проще говоря, он меня учил терять дар речи, но не от парализующего организм страха, а для пробуждения первой сигнальной… возникновения пробуждения животных инстинктов и первородных импульсов. «Чувствовать опасность спинным мозгом» я научилась, возможно, не намного хуже той, чье имя стало моим вторым именем: пантеры. Это дали мне годы практики, годы опасностей и балансирования на самом краю.
   Бесспорно, почти любой другой человек на моем месте не успел бы ни почувствовать, ни обернуться и был бы уложен на месте выстрелом из «ТТ» с навинченным глушителем.
   Потому что именно он, «ТТ» с глушителем, мелькнул в руке выметнувшегося на меня из-за пролета ведущей наверх лестницы человека, именно он, «ТТ» с глушителем, метнулся и застыл на уровне моих глаз, чтобы в следующее мгновение изрыгнуть огненный хоботок и упругий щелчок выстрела.
   Я бросилась на пол, синхронно выбрасывая вперед руку с «береттой» и надавливая на курок.
   Человек беззвучно упал, «ТТ» вывалился из его руки и, мертво звякнув своей массой сразу утратившего смысл металла, упал на пол.
   – Да уж, – пробормотала я, поднимаясь. – Съездила на море, называется.
   Уже в следующую секунду я бросилась к лестнице мимо валявшегося в луже крови – наверно, я попала ему в шею! – моего несостоявшегося убийцы и за считаные мгновения накрутила три пролета. Там, внизу, за спиной, остался полутемный вестибюль с двумя трупами.
   …И что-то еще будет дальше?
   Коридор был скудно освещен. То есть он был освещен именно так, как это показывают в нехитрых американских боевиках. В коридорах именно с таким освещением удобнее всего показательно перестреливаться до последнего патрона, прячась за выступы стен, ну, а потом устраивать бег наперегонки с непременными атрибутами: демонтажем стекол, киданием цветочными горшками, ползанием по-пластунски через горы трупов и, как победный финал, торжественным выходом из здания через окно где-то этак сто двадцать восьмого этажа.
   Шутки шутками, но меня в самом деле только что чуть не угробили. Причем только за то, что я вошла в вестибюль офиса. Голоса доносились из коридора на третьем этаже. Потом хлопнула дверь, голоса стихли, чтобы через несколько секунд зазвучать с новой силой:
   – Да ты чего?..
   – Борзеешь?
   – Кто вам… – начал было дрожащий тенорок, а потом вдруг кто-то пронзительно, по-бабьи, завизжал, обертоны в голосе противно завибрировали, как дергающееся липкое желе холодца, – и все оборвалось приглушенным хлопком. Как будто открыли шампанское.
   Точно так же открывали «шампанское» в вестибюле, когда некто, ныне труп, выстрелил в меня из своего замечательного «ТТ» с глушителем.
   Я выглянула из-за массивной колонны, пересекла коридор по длинной диагонали и вплотную подошла к двери, из-за которой и донеслись до меня эти жуткие звуки. На двери, массивной, отделанной лаком, была табличка с гравировкой «Инвентарь».
   Из-за двери густо шли сопение, пыхтение, разбавленные прерывистым хриплым дыханием и малоразборчивой матерной руганью – как будто там тягали шестипудовые мешки. Потом страдальческий голос выговорил:
   – Тяжелый, мать его!
   – Ты тащи, а не болтай, – срезал его жирный дребезжащий голос, приближаясь к двери.
   Я сделала шаг назад и отступила к стене. Дверь распахнулась, словно по ней ударили стенобитным орудием, и на противоположную стену упал внушительный силуэт широкоплечего гиганта. Судя по тени, в руке он держал пистолет. Нет… пистолет-пулемет.
   – Давайте кантуйте, – сказал гигант и размашисто шагнул в коридор.
   Я прислонилась к стене еще плотнее, стараясь вжаться в нее до упора и по возможности слиться с ней.
   На стену упали тени еще двоих мужчин, которые несли… судя по всему, они несли третьего. И этот третий был тем самым неподъемным грузом, на тяжесть которого сетовал страдальческий голос.
   – А с тем мудозвоном что будем делать?
   – А пусть валяется. Его никто не просил не в свое дело лезть. Да если бы и не полез, все равно пришлось бы шлепнуть. Сказали – убрать всех, кто будет на этот момент в офисе. Тащи, тащи!
   Я осторожно выглянула из-за двери и увидела, как два амбала, кряхтя, тащат за руки и за ноги труп. Сначала труп был в моем сознании простой неопознанной массой уже мертвого мяса и костей, потом это инкогнито сопряглось с конкретным – куда уж конкретнее! – именем.
   И тут же было получено подтверждение того, что моя ужасная мысль соответствует действительности.
   Лицо мертвого человека попало в рассеянный свет настенного светильника на изогнутой бронзовой ножке. Без сомнения, я видела это лицо впервые. Впервые не потому, что я вообще никогда не видела этого человека. Просто я никогда не видела его в таком качестве – мертвого.
   Я никогда не видела мертвого лица Николая Кудрявцева.
   Я резко выпрямилась, отпрянула от стены, оказалась на самой середине коридора за спинами бандитов и, вскинув пистолет, произнесла:
   – Всем стоять на месте, уроды!
   Эти не такие уж громкие, но емкие и необычайно отчетливые слова замечательно легли на мертвое пространство коридора, перекрещенное тенями, плавающими в рассеянном полумраке от притушенных настенных светильников; эти слова замечательно вписались в вечернюю мизансцену: двое тащат труп, а третий отдает распоряжения.
   Тот, кто, по-видимому, был у этих людей главным, среагировал раньше, чем у парализованных неожиданностью подручных разжались пальцы, выпускающие тело несчастного Кудрявцева, – он сделал какое-то резкое движение и, не оборачиваясь, дал веерную автоматную очередь в моем направлении.
   На его месте я поступила бы точно так же: цели, зажатой между стенами коридора, никуда не деться, а смотреть на эту цель – только тратить драгоценное время.
   И именно потому, что я сама поступила бы на его месте точно так же, я без труда нашла противоядие действиям бандита: я упала на ковер и, перекатившись через голову – прости, мой несчастный миленький новый костюмчик, прощай, моя новая и очень дорогая стильная прическа, сделанная в Москве перед самым отъездом в ожидании авиарейса! – с колена влепила пулю прямо в сердце бандита.
   Это произошло прежде, чем я сообразила, что, пожалуй, не следовало бы его убивать. Он может сообщить много интересного. Но инстинкт самосохранения, отлаженный годами тренировок, быстрее разумных мыслей, а пуля и того быстрее: в тот момент, когда я думала, что мне стоило бы взять его живым, бандит уже свалился мертвым с простреленным сердцем. Двое других бросили труп Кудрявцева и бросились бежать по коридору, отчаянно вопя. Наверно, они подумали, что там, в полумраке за их спинами, прячется целая опергруппа спецназа. Ну что же, мало ли, что они подумали, но я должна догнать этих скотов, товарищи которых уже дважды могли отправить меня в бессрочный отпуск.
   «Бессрочный отпуск» – так мой босс, Родион Потапович Шульгин, называл смерть.
   Я перемахнула через уже неподвижное тело бандита и бросилась вдогонку за его подельниками, проявившими себя не самым храбрым образом. Не знаю, как со стрелковой и бойцовской, но с драпальной подготовкой у этих парней было все в порядке. Я, которая бегала стометровку быстрее чем за одиннадцать с половиной секунд, что соответствует нормативу мастера спорта, смогла нагнать одного из них только в пяти метрах от офиса. Причем тогда, когда первый «бегун» уже заскочил в машину и с похвальной предусмотрительностью – и трогательной заботой о товарище! – завел двигатель и сорвал машину с места.
   На бегу я вляпалась в грандиозную лужу, которая натекла перед офисом усилиями продолжающего неистовствовать дождя, и, окатившись с ног до головы и потеряв терпение, вскинула пистолет и прострелила ногу бегущей передо мной цели. И пусть мне после этого не говорят, что в России и прочих странах СНГ мужиков и так дефицит.
   Тот на полном ходу заплелся в ногах, упал в огромную лужу, подняв тучу брызг, и попытался было ползти, отчаянно матерясь и проклиная меня на чем свет стоит. В лицо ему сочно шваркнул веер брызг от только что уехавшего «мерседесовского» джипа. Это стало, не сочтите за каламбур, последней каплей: и бандит, мокрый как цуцик и всем своим видом соответствующий картине «Казак под сопкой Маньчжурии во время проливного дождя на Русско-японской войне», врезал ладонью по поверхности лужи и ткнулся лицом в воду.
   Я остановилась и, убрав пистолет, попыталась было смахнуть грязь с рукава. Поняв, что убрать ее возможно только вместе с рукавом, я присела рядом с украинским «гоблинарием» и произнесла:
   – Ну ты, малоразвитое земноводное. Давай вылезай из лужи. Говорить будем.
   – Чего тебе надо?
   – Ты мог бы это спрашивать на экскурсии в Эрмитаже, если бы к тебе подошла злая тетенька и стала тыкать пистолет под бок. А потом взяла и поранила ножку. А ну, вылазь, гнида! – повысила я голос. – А то если ты ко всем своим достоинствам хочешь еще и оглохнуть, так быстро станешь глухим и мертвым. Вылазь, сказала!
   – У меня кровь течет… ты мне ногу продырявила, – выговорил он.
   – А что у тебя должно течь? Нектар и амброзия? Вставай, и пойдем в офис!
   – Кто это? – тихо спросили за моей спиной, и порыв ветра не успел отнести эти слова.
   Я повернулась и увидела Аню Кудрявцеву.
   – А вот это я и сама хотела бы узнать.
   – Они… Маша, они убили Колю? – произнесла она полувопросительно-полуутвердительно.
   Я отвернулась, но мне можно было и не отвечать: она сама все поняла. Повернувшись ко мне спиной, она медленно, почти не поднимая ног, зашагала по лужам к офису зловской фирмы «Суффикс».
   Я повернулась к пленнику:
   – Кто ты такой? Кто вас прислал?
   Он посмотрел на меня неподвижным, застывшим взглядом. Было видно, как дрожали его короткие ресницы. Потом с трудом отвел глаза и проговорил:
   – Я ничего не знаю. Мне нужен врач.
   – Про врача я уже слышала. Сейчас будет тебе и врач, и священник, и похоронное бюро – полный сервис. Так кто тебя прислал?
   – Я ничего не знаю…
   – «Мне нужен врач» – так? Знаешь что, мой дорогой… я, конечно, пытать и мучить тебя не буду, но вот сейчас возьму пистолет и прострелю тебе сначала здоровую ногу, потом руки – ну и так далее. Еще что-нибудь отстрелю. Потом скажу, что все эти ранения ты получил в перестрелке. Когда стрелял в меня. Мне, безусловно, поверят. У меня хватит красноречия убедить кого угодно в том, что это было именно так.
   – Он там, – вдруг услышала я непривычно хриплый голос Ани.
   Она стояла на нижнем пролете лестницы, придерживаясь за перила, и смотрела куда-то в потолок.
   – Я только что ходила туда. На третий этаж. Он там. Около него еще… еще трупы. Два трупа. Кровь. Не надо больше крови, Машенька. Я хочу домой. Пусть меня и моего Колю отправят домой.
   – Тебя и Колю? – Я сначала не поняла смысла ее слов, а когда поняла, то испугалась. Испугалась за рассудок Ани Кудрявцевой. Она, кажется, всегда была очень чувствительной, к тому же, верно, очень любила своего мужа.
   – Домой, – повторила она.
   – Спокойно, Анечка, – выговорила я, не представляя, как я, собственно, могу ободрить ее в этой кошмарной ситуации, а потом, широко шагнув к парню, прицелилась в его колено и сказала: – В общем, так, парень. С тобой по-человечески никто говорить не собирается. Будем по-вашему. По-волчьи. Если ты через три секунды не начнешь рассказывать все, что тебе известно об этой поездке в «Суффикс», получишь пулю в коленную чашечку и гарантированную инвалидность. Это в лучшем случае. Ты меня понял, нет? В общем, у меня с математикой плохо, умею считать только до трех. Раз. Два-а…
   – Я скажу, я скажу, – поспешно выговорил он, замахав руками. – Ты не… не стреляй. Я же скажу. Ска-жу!
   – Ну.
   – Я ничего не знаю…
   – Вот это я уже слышала. Два с половиной… – И я показательно сняла пистолет с предохранителя.
   – Это Артист! Артист… Это он все знал, в натуре! Он просто сказал, чтобы мы ехали с ним до офиса, чтобы там, в офисе, забрать какого-то баклана… вот!
   – Теперь подробно, как на исповеди, рассказывай, кто такой Артист и с чем его кушают, милый! – почти ласково произнесла я и подтолкнула парня пистолетом для пущей убедительности.
   – А ты как будто сама не знаешь, да? – пробормотал он и скользнул взглядом сначала по одному плечу, потом по другому. Внезапно я поняла, что он ищет. Усмехнулась:
   – Ты что, дорогой, погоны ищешь, что ли? Да нет, я вовсе не оттуда, откуда ты мог подумать. Сериалов бандитских насмотрелся, что ли?
   – Я не… не смотрю сериалов, – выговорил он.
   – Да я тоже, честно говоря. Да это, собственно, и не важно. Так вот, кто такой этот Артист, а, дорогой?
   – Ни разу не видел. Он сказал, что с нами до офиса поедет, а на самом деле не поехал, а что ему светиться-то? Что он, дурак, что ли? С ним Гоча кантовался, а я, в натуре, не в курсах. Я вообще из Пензы… никого местных толком не знаю.
   – А, тоже наш, россиянин то есть, – протянула я. – Отлично. Из Пензы? А что ж тебя в Причерноморье-то потянуло? Вряд ли на раскопки. Нет, ты не молчи, милый, ты все таки скажи мне что-нибудь, ты ведь не на экзамене, чтобы я тебя отправила на пересдачу.
   – Ну, я…
   – Ну, ты. Да говори же, говори.
   – Не, ну ты, сестренка, наверно, в натуре, не поняла. Не в теме я. То есть я хотел сказать, что я во все это случайно влетел. Мне мама еще в Пензе говорила, чтобы я ПТУ не бросал.
   Вот это было уже совсем не в тему, тут он был прав. Я пожала плечами и легонько уперлась стволом в коленку мальчика, который не слушался мамы в Пензе. Парень сделал округлые глаза, насколько такую операцию вообще возможно проделать с узкими по-татарски щелками, каковыми его наделила природа.
   – Это Гоча, Гоча… Кочкарев Владимир Витальевич, полностью если. Гоча! Это он все знал, в натуре! Он с Артистом трется. А я Артиста вообще не знаю, просто слыхал, что он здесь правила типа устанавливает. Гоча просто сказал, чтобы мы ехали с ним до какого-то офиса, вот до этого офиса… чтобы там, в офисе, забрать какого-то баклана… вот! Привезти его, значит, чтобы он…
   – Кто такой Гоча?
   – Да ты ж сама застрелила его… там, наверху! Гоча его погоняло! Он у нас за бригадира раньше был, а потом стал на цивил перекатываться, фирму открыл. Красными винами торгует. Прикольное вино, только самопал голимый, конечно. Ты его не пей ни в коем случае, – попытался подкатиться он, – о своем здоровье подумай, прежде чем гадость пить. Я вот только сок.
   – Это ты правильно. Тебе сейчас в самый раз о своем здоровье поразмыслить. Значит, Гоча, который работает на Артиста? Ну и обезьянник тут у вас!
   – Да они все не занимаются мокрухой. Гоча и вовсе в костюмчике от Версаче стал ходить, а раньше олимпийку даже под пиджак надевал. Он завязал. А сейчас кому если только по старой памяти подгребает. Ну, типа подчистить если кого.
   Парня, кажется, прорвало. Он говорил и говорил. Беда только в том, что говорил он большею частью малосущественно и неконструктивно, и прояснить ситуацию вся эта ахинея едва ли могла.
   – Сегодня мы сидели у Димка, отвисали. Вот. Звонит Гоча, говорит: есть тема, пацаны, нужно сегодня одному хорошему человеку помочь. По пятьсот баксов отстегивает, каждому в смысле. Ну а че, если так? Мы и поехали. Я, Димок, Эдик и Гоча. Пять сотен – разве плохо? Мне вот машину чинить надо.
   – А Димок – это который у тебя под носом на джип запрыгнул и уехал? – произнесла я.
   Парень скрипнул зубами и процедил через силу:
   – Он, сука.
   – Тебя как зовут-то?
   – Кирилл. Киря погоняют.
   – Так вот, Кириллушка, а Гоча не говорил, какому такому хорошему человеку помочь надо? Ну, забрать человека из офиса, а? Не говорил?
   – Н-нет.
   – Ладно. Дальше что было? Я ведь с вами почти в одно время приехала.
   – А что дальше? Гоча позвонил в дверь… не по телефону, а звонок там такой есть. Сказал, что мы из санэпидстанции. Он так и сказал, ты не подумай, что я тебе туфту зачехляю! – поспешно выговорил он. – Сказал, что из этой… сан… эпид… в общем, я говорил. Нам открыли, Эдик Бобров с порога влепил в лобешник этому охранничку из пистолета с глушаком… да вон он валяется.
   И он опасливо посмотрел поверх моего плеча в сторону, где рядом с вышеупомянутым Эдиком валялся и «ТТ» с глушаком.
   – Бобров на стреме остался, мы пошли наверх за этим типом. А там, около жмурика, сидел какой-то дятел с сотовиком. В камуфляже. Тоже, верно, охранник. Димок положил его из своего ствола, когда тот начал что-то гнилое гнусавить.
   Потом Гоча велел тащить того жмурика. Мы и не думали, что он… Тяжелый. Откормленный такой, гнида. Базарили, что это какой-то толстый папа из Киева, который…
   Кирюша вдруг замолчал. Я повторила с восходящей вопросительной интонацией:
   – Который?..
   Парень замигал и пытался снова промямлить что-то о том, что он вообще ни в чем не виноват, единственная его промашка в жизни вышла в том, что он в восьмом классе не сдал математику, был оставлен на второй год, а потом и вовсе отчислен. После чего угодил в ПТУ, там познакомился с нехорошими ребятами и так далее. Все это до смеха напоминало историю доброго пирата Бена Ганна из «Острова сокровищ», который в детстве был пай-мальчиком, но связался с нехорошими ребятами, стал играть в орлянку и покатился. Потому я решила ускорить процесс выхода на откровенность и легонько сжала пальцами его запястье.
   Откровенно говоря, и сжала-то не очень, и запястье было здоровенное и к тому же снабженное внушительной татуировкой, представлявшей какой-то округлый предмет, о который бился головой непонятного вида болван. Внизу стояла надпись: «Все по барабану». Очевидно, тот, кто делал татуировку, не обладал талантом рисовальщика и потому сделал барабан похожим на вываренный кособокий пельмень. Но надпись была понятна; вопреки этой надписи парень дернулся – и лишился чувств-с.
   Я даже плюнула с досады, и тут прозвучал резкий звонок в дверь офиса. Стоявшая за моей спиной Аня Кудрявцева вздрогнула и едва не упала. Я еле успела подхватить ее.
   – Ничего, Аннушка, – пробормотала я. – Это, наверное, приехали местные представители законности.

Глава 10

   Я оказалась совершенно права. Это приехала нарецкая милиция. Двое сержантов, один из которых словно траченный молью, а второй, напротив, розовощекий, как с рождественской открытки. С ними приехал еще один, высокий, худой, похожий на аиста человек. Он сказал, не глядя на меня:
   – Капитан Савичев, нарецкий угрозыск.
   Во избежание осложнений я предъявила ему не лицензию частного детектива, с которой в свое время у меня были большие сложности во взаимоотношениях с милицией, а «корочки» Московской окружной прокуратуры, которые были подлинными точно так же, как липово обозначенная в них должность: ЯКИМОВА, Мария Андреевна, младший следователь. Впрочем, в прокуратуре, к которой я была таким манером приписана, у меня работал хороший знакомый (по линии Родиона), так что он легко подтвердил бы подлинность документа, прозвони туда, скажем, вот этот капитан Савичев с целью проверки.
   – Московская прокуратура? – спросил он. – А здесь, на Украине, как оказались?
   – По рабочим вопросам.
   Савичев посмотрел на меня достаточно отстраненным взглядом и повернулся к лежащему на полу Кире. Потом его глаза скользнули по полу и обратились к телу еще одного налетчика, Эдика Боброва, застреленного мною.
   – Вы, по-видимому, можете сообщить мне важные подробности того, что тут произошло? – предположил он.
   – Да, – сказала я. – Тут произошло нападение вооруженной группы из четырех человек на офис фирмы «Суффикс». Двое бандитов убиты, один своевременно задержан мною, одному, некоему Дмитрию, удалось уйти. Кроме того, преступниками убиты два охранника.
   – Мрачно, – сухо откомментировал капитан Савичев. – Четыре трупа – это скверно.
   – Пять.
   – Что-что?
   – Я говорю: пять трупов.
   Он обратил ко мне недоуменный взгляд своих острых темных глаз:
   – Позвольте, уважаемая, как пять? Вы же сами только что говорили, что убито два нападавших плюс два охранника. Всего выходит четыре.
   Я пожала плечами:
   – Один древнегреческий мудрец-софист развлечения ради доказывал своим ученикам, что дважды два равно пяти. Потом шести. Потом – трем. И всегда доказательство было безупречно. Но мы с вами не в Древней Греции. К сожалению. Так вот, в офисе к моменту нападения уже был один труп. Это труп киевского предпринимателя Николая Кудрявцева. Здесь, к несчастью, присутствует его супруга Анна.
   И я выразительно оглянулась.
   – Понятно, – сказал Савичев. – Скверно, скверно. Киевский предприниматель Кудрявцев? Интересно, что он делал в такое время в офисе почтенного господина Злова?
   – Так это офис Злова?
   Он взглянул на меня попристальнее. Кашлянул и проговорил:
   – Гм… а вы, несмотря на то что из Москвы, кажется, в курсе наших дел, товарищ младший следователь.
   – Зачем же так официально. Меня зовут Мария, как вы, наверно, уже успели углядеть в удостоверении.
   – Отлично, – сказал капитан Савичев. – Я так понял, что Кудрявцев тоже был убит при нападении.
   – Нет.
   – Значит, его труп был здесь уже до нападения?
   – По крайней мере, мне дали именно такую информацию, – быстро проговорила я. – Пойдемте поднимемся на этаж, там самое интересное, товарищ капитан. Там, как говорится, все самое интересное. Подождите… одну минуту.
   И я подошла к Ане Кудрявцевой, которая даже не плакала, а, как бы окаменев, мертвым взглядом смотрела на все происходящее с лестницы. Обняла ее, понимая, что никакие слова сейчас не помогут, что от слов будет только хуже. Она сама заговорила – резким, хриплым голосом, словно раздирающим ей гортань:
   – Я никому не верю. Здесь все куплено, все продано. Я никому не верю… они опять спустят все на тормозах, и его убийцам все сойдет с рук. Я не хочу… слышишь, не хочу!
   – Да, да. Я слышу.
   Она вскинула на меня мокрые глаза:
   – Ты можешь мне пообещать, Маша? Ты… ты можешь мне пообещать?
   – Что? Что я должна тебе пообещать?
   – Тебе ведь это тоже нужно, – быстро заговорила она, как будто боясь, что я ее перебью, хотя у меня подобного, естественно, и в мыслях не было. – Тебе это тоже нужно, потому что пропал Родион, потому что его исчезновение, кровь на полу в домике Егеря, его недомолвки, то, что я видела его – с кем!! – то, что Родион упоминал о тебе… чтобы ты приехала… – Речь ее становилась все более сбивчивой и отрывистой. – Все это как-то увязано с убийством Коли, с этой его нелепой отлучкой в ночь, отлучкой, которая кончилась… кончилась вот этой жуткой, кровавой бойней. Маша, ты же можешь, ты же должна… Родион рассказывал, какие дела вы доводили до завершения там, в России!.. Неужели тебе будет не по силам распутать клубок преступлений в каком-то захолустном украинском городке, неужели будет не по силам?..
   Она захлебнулась. Я посмотрела на нее с жалостью, обняла и привлекла к себе. Утешать ее не было смысла. Я сказала просто:
   – Все, что я смогу, я сделаю. И даже сверх того. Я думаю, что Родион одобрил бы. Все таки Коля – его друг.
   Глаза Ани широко раскрылись, когда она тихо поправила меня:
   – БЫЛ его другом…
   – Ладно, Аня, нам с капитаном нужно подняться наверх. Туда, где…
   Я осеклась. Но она поняла меня и без слов.
   – …где лежит Коля. Я пойду, – решительно сказала она, буквально на глазах успокаиваясь, беря себя в руки. – Я сильная. Я только на секунду дала волю бабьей слабости. Я все равно увижу его, когда буду опознавать. Так лучше сейчас, чем в морге.
   – Хорошо, – ответила я и стала подниматься по лестнице вслед за капитаном Савичевым.
   …Кудрявцев все так же лежал в коридоре, как его уронили двое бандитов. Рядом с ним на спине, запрокинув голову и оскалив в предсмертной гримасе зубы, лежал крупный высокий мужчина в темно-синей джинсовой рубашке, на ткани которой – с левой стороны – расплылось кажущееся почти черным темное пятно, уже не меняющее своих контуров.
   – По моим данным, это некто Кочкарев Владимир Витальевич по кличке Гоча, – сказала я рассматривающему убитого капитану Савичеву.
   – По моим – тоже, – откликнулся он. – Я Гочу хорошо знаю, чуть ли не с детских лет. Он же местный, нарецкий. Я его в свое время на допросах парил… хотя неизвестно, кто кого парил больше. Он вообще разносторонний человек был. Шулер. Вор. Несколько лет назад организовал контору, которая девок в забугорные бордели поставляла. А зарегистрирована была эта контора как туристическое агентство. Картины за границу продавал. Оружие там по мелочи. В общем, работал точно по нашему профилю. Странно только, что он сейчас бизнесмен, а не на нарах. За его подвиги надо несколько пожизненных давать, а он все время вписывался во всякие амнистии и досрочные освобождения за примерное поведение. Примерное! В последнее время парень вроде как немного притих, ничего о нем слышно не было. И вот – на тебе!
   Такой концерт по заявкам дал. Правда, концерт оказался последним. Ну что же, это не так плохо. Кто его уходил, кстати?
   – Я.
   – Вы, Мария? – Тут даже сдержанный капитан Савичев поперхнулся. – А… ну да. Подробности изложите после. Гм… с Кочкаревым – это явный огнестрел. А что у нас с этим Кудряшовым?
   – Кудрявцевым, – сухо поправила стоявшая за моей спиной Аня, оставалось только удивляться, как она в самом деле взяла себя в руки. – Я Анна Кудрявцева, его жена, а он, соответственно, был Кудрявцев, а вовсе не Кудряшов.
   – Ну да, – машинально сказал Савичев. – И чем же его?.. Где медэксперты?
   – Я. Я только что смотрел, – сказал высокий сутулый человек в серой рубашке. – Констатировал смерть. Ну что вам могу сказать касательно причин? Разве что только сакраментальное: вскрытие покажет. Но никаких видимых причин смерти обнаружить не удалось. Вот этот синяк на лице – прижизненный. Причиной смерти послужить не мог. Я ощупывал лицевую кость, могу сказать, что она совершенно цела. Скорее всего, его просто ударили по лицу незадолго до смерти.
   – Это может быть и не убийство?
   – Вскрытие покажет, – повторил врач. – По крайней мере, покойный был здоровым молодым мужчиной без каких-либо существенных недугов. Вот так. Версии о причине смерти. Едва ли речь может идти об инфаркте или инсульте, а также яде растительного происхождения. Для всего этого наличествуют свои симптомы. Их-то как раз не обнаружено.
   – Для меня ясно одно, – сказала я, – кому-то было очень важно забрать отсюда тело Кудрявцева. Так важно, что мелкие фигуры типа охранников жертвовались не глядя. Кроме того, у него были очень важные причины поехать сюда на ночь глядя.
   «К тому же он был в нетрезвом состоянии, – подумала я про себя, – и ему кто-то звонил на мобильный, вызывал в этот злополучный «Суффикс».
   Мобильный! Если ему звонили на мобильный, то должен был определиться номер того, кто ему звонил! Ну конечно! Должен определиться номер!
   Я с живостью повернулась к Ане:
   – Какой у него был мобильный?
   – У кого?
   – У Коли!
   – Ах, ну да. Так… это самое, он же его в пруду утопил, – растерянно отозвалась она. – То есть Штык утопил. А на какой уж ему звонили, а потом я звонила – я не знаю. Как он может выглядеть, и вообще…
   – Какой номер у твоего мобильного? – живо спросила я.
   Аня назвала.
   – Отлично!
   Я вошла в инвентарную, откуда получасом ранее бандиты выносили тело Коли Кудрявцева, и принялась обшаривать помещение. Я прошерстила каждый квадратный сантиметр, и, когда один из сержантов в довольно наглой форме попытался указать мне на дверь, я сослалась на капитана Савичева и мое нынешнее знакомство с ним. Сержант умолк. Но, как выяснилось минутой позже, его широкий жест – напомним, что он в прямом и в переносном смысле указал мне на дверь, – имел решающее значение в поисках мобильного телефона, сыгравшего в судьбе Коли Кудрявцева такую роковую роль.
   …Телефон лежал возле двери, по закону подлости, на самом видном месте. Только здесь, где его мог увидеть любой болван, его может не заметить возомнивший о себе детектив. Ну, вроде меня. Я схватила его и просмотрела определившиеся номера входящих звонков. Да, это был тот самый телефон, потому что последней на него звонила как раз Аня. Номер соответствовал тому, что был назван ею. А вот перед тем, как звонила Аня, без пятнадцати одиннадцать, был зафиксирован звонок с номера, который я тотчас же перенесла в свою память и накрепко там зафиксировала, а для верности еще и переписала в книжечку. Я успела спрятать и телефон, и записную книжку в сумочку, звериным чутьем поймав тот момент, когда за моей спиной оказался капитан Савичев и с любопытством заглянул мне через плечо.
   – Вы что-то обнаружили?
   Я вспомнила слова Ани об ангажированности местных ментов человеком, кому принадлежал офис, и проглотила фразу, которая уже готова была соскользнуть с языка.
   – Нет, – сказала я. – Ничего.
   Назад в лагерь мы не поехали. Во-первых, не на чем было, во-вторых, незачем. Мы освободились только часа в три ночи, когда были выполнены все формальности по составлению протокола и прочей неизбежной бумажной волокиты. Мы направились на ту квартиру, где только накануне – а казалось, столько времени уже прошло! – встречали меня Саша Ракушкин и Коля Кудрявцев. Оказалось, что эту квартиру снимали на всю братию круглогодично, на случай, если кому из компании вздумается приехать в Нарецк в неурочное время. Эх, ребята, ребята! Я знала их без году неделя, точнее, вообще несколько часов, а и то не могла перебороть чувства глубокой утраты и сожаления о том, что произойдет с ними, когда узнают еще и это… Подумалось: а ведь никто из веселых «археологов» еще и не подозревает о том, что душа компании, Коля Кудрявцев, убит, таинственно убит в офисе некоего Злова, затесавшегося в это дело еще в контексте исчезновения моего босса.
   Ледяная тоска сдавила грудь. Захотелось плакать. Мы шли пешком, земля плыла под ногами, воздух был свеж и одуряюще чист после недавнего дождя. Шли молча, да и о чем говорить. Каждая осталась наедине с тягостными мыслями. Черные деревья как будто расступались, отдергивали ветви при нашем приближении, уплывали в бархатную тишину украинской ночи. Ни огонька, ни звука, лишь где-то отдаленный вой собаки да тусклые лепестки редких фонарей, выскакивающих из черных дворов. Асфальт кончился, тихий дворик погладил лицо еще более оглушающей тишиной, и мы вошли в подъезд. Аня захлопнула за спиной дверь квартиры, не разуваясь, прошла на кухню и вынула из холодильника бутылку водки.
   – Я так и знала, – ровным голосом сказала она, – у этих красавцев всегда есть заначка. Ну что, Машка… будешь?
   Я пожала плечами и села за стол…
   После второй рюмки Аню прорвало. Она говорила долго и беспредметно, срывалась на бессвязные воспоминания, говорила о Коле Кудрявцеве и о том, как она его нашла. Затронула и Родиона. Она рассказала о своей семье.
   Мать развелась с отцом, когда ей самой было четыре, и с тех пор отец стал для нее навсегда чужим человеком. Самое страшное случилось потом. Она не росла на глазах отца, он ее не воспитывал, она не прошла через годы под его взглядом, а возникла случайно, спустя много времени, после того, как она прожила шестнадцать лет с матерью. Накануне того момента, как Ане исполнилось двадцать лет, отец пришел к ним в гости, выпил, говорил разные благоглупости, а потом заявил, что не может сдержать себя, потому что видит в Ане не дочь, а только лишь одну оформившуюся, свежую, хорошо развившуюся самку. Мамы не было дома, и отец едва не…
   Словом, Аня выпрыгнула с балкона третьего этажа и сломала ногу. В больнице она познакомилась с Николаем, который, как оказалось, учился с ней на одном курсе на истфаке Киевского университета. Они стали дружить. По выписке пошли в кафе, выпили, потом пошли к Николаю, который, сам будучи родом из Николаева, снимал в Киеве квартиру, жил один. Между ними произошла близость. Потом выпили еще вина, и Аня рассказала Николаю, как она попала в больницу. Николай ничего не сказал. Он вообще был скрытным человеком, конечно, не таким, как Родион, который на момент знакомства Ани с Николаем был влюблен в нее и даже предлагал руку и сердце.
   На следующий день, когда Аня и Николай встретились, она увидела, что его рука покоится на перевязи в бинтах, лицо разукрашено синяками, а сам он прихрамывает. Он долго не хотел говорить, пока Аня сама не узнала от третьих лиц, что Николай ходил к ее отцу, сказал два слова и с силой ударил того по лицу. Николаю было тогда чуть больше двадцати, и рядом с Аниным отцом, зрелым, крупным мужчиной, он казался щенком. Впрочем, ярость придала ему сил, и он сопротивлялся до тех пор, пока отец не скрутил его и не вышвырнул из квартиры. Спустил по лестнице. Коля сломал руку, сильно ушиб ногу, получил внушительную гематому на лбу.
   Аня сказала, что после этого случая Коля стал для нее больше, чем парень, с которым она близка. А когда они через год поженились, Коля смог дать ей все то, что она недополучила от отца. Он был ей за двоих, и потому, сказала Аня, сегодня ночью она потеряла не только мужа, но и отца.
   После этого она заснула с сухими глазами и ртом, полуоткрытым в конвульсии недосказанных слов.
   – Спокойной ночи, Маша, – сказала она перед тем, как заснуть.
   Не слышала никогда ничего фальшивее этих слов.
   Конечно, ночь не была спокойной. Я сидела на диване с полуприкрытыми глазами и смотрела, как тускло тлеет абажур, разбрасывая сквозь узкие прорези полосы света: одна косо легла мне на колени, словно большая светлая кошка, вторая застыла на стене, третья врезалась в темные складки портьер, как ключ в черную яму замочной скважины. Откровенно говоря, я не самый пугливый человек, и смешно было бы это предположить при моей-то работе, но тем не менее что-то, как вот этот абажур, тлело в самой глубине сознания, косыми полосами света разбрасывая неотчетливые, до конца не оформившиеся мысли – обо всем об этом…
   Потом с раздумий о сегодняшних ночных событиях, о смерти Коли Кудрявцева я соскользнула в иное: почему-то вспомнился отец.
   Настоящего своего отца я совершенно не помню, хотя говорили, что, возможно, он погиб в самые первые годы афганской войны. Двадцать с лишним лет назад. Хотя, наверно, это позднейшие интерпретации, и мой отец, то есть тот, кто дал мне родиться на свет, еще до сих пор жив и не подозревает, что у него есть дочь. Наверно, все это лезло в голову по простой причине: слишком уж много раз за последние часы было произнесено слово «семья», слишком густая аура того, что принято называть семейным очагом, была распространена в воздухе этой квартиры, где я сейчас находилась. Пусть здесь не жил постоянно никто, но люди, которые появлялись в этих стенах, всякий раз приезжали веселые, счастливые, с сердцем, не отягощенным безвылазным горем. Старая-престарая нарецкая квартира, отремонтированная на новый лад, впервые за многие годы узнала, что такое боль и горе. И это горе принесли с собой мы с Аней Кудрявцевой.
   Я всегда остро чувствовала пульс других семей, потому что своей собственной у меня, по сути, никогда и не было.
   Тот, кого я всю жизнь называла отцом, никогда им не являлся. Да и как он мог быть мне отцом, если его имя было Акира, а сам он приехал в Москву из Страны восходящего солнца. В моей же, как говорят здесь, на Украине, «кацапской» крови не было и намека на японскую. Акира!.. Когда я вспоминала о нем, с током этой самой крови раз за разом меня пронизывало – в тысячный, верно, раз! – одно и то же, в тех же словах и красках, воспоминание, которому двадцать лет, но все словно было вчера: Акира, невысокий, по-азиатски сухощавый и подтянутый, быстрыми шагами входит в грязный детдомовский вестибюль и глядит на меня, семилетнюю девочку, своими раскосыми темными глазами.
   Мне тогда не понравился его взгляд, я отвернулась и уставилась в окно. За окном накрапывает дождь, липнет к стеклу, как промокший и выцветший тертый серый вельвет, текут серые нити струй; деревья хватают промозглый бесплодный воздух голыми ветвями, а черные комья грязи, зависшие на этих ветках, неожиданно распускают крылья и вдруг оказываются раскатисто каркающими воронами. Раз за разом – одно и то же воспоминание, плотно засевшее в моем мозгу.
   И вот мне всегда казалось, что моя память начиналась именно с этого. Да и еще с того момента, когда нас, пятерых детдомовцев, четырех мальчиков и одну девочку, меня, Марию, взял на воспитание японец Акира, последний представитель запрещенной в Японии секты. В нашей стране всегда все было наоборот – то, что разрешено во всем мире, запрещено у нас, а то, что в других странах, мягко говоря, не приветствуется, у нас встречают если не с распростертыми объятиями, то, по крайней мере, откровенно смотрят на это сквозь пальцы. Мне неоднократно приходилось убеждаться в справедливости данного суждения.
   Мы спаялись в одну семью. Не по крови, по душе. После, сравнивая себя с другими людьми, и женщинами в особенности, я то боготворю, то ненавижу Акиру за то, что он сделал с нами пятерыми и как он воспитал нас. КЕМ он воспитал нас. Акира держал нас при себе – у самого сердца, как он говорил на японском – много лет. Сейчас я порой ловлю себя на странной мысли: мне кажется, что все это обрывок дурного сна, что у меня есть отец и мать, которые живут где-то в глуши, варясь в грязном котле провинциального счастья ли, несчастья – все равно. Но стоит мне разбудить в себе ПАНТЕРУ – и я понимаю, что это не сон, и выпуклая, грубо зримая явь подминает меня, и в частном детективе Марии Якимовой просыпается разбуженная Акирой хищная черная кошка.
   Акира учил нас искусству выживания. Возможно, та методика, которую он использовал, чем-то возвращала нас к истокам человечества, в первобытное состояние, но мы не стали питекантропами, не прыгали вокруг костра и не изъяснялись между собой ударами дубины. Напротив, мы стали всесторонне развитыми и очень сильными духовно и физически людьми.
   Впрочем, как говорил Акира, мы были такими с самого начала, недаром из многих он выбрал именно нас и сказал нам, что у нас высочайший порог выживаемости. Только это следовало поднять на поверхность, проявить, как фотографию. И я вполне согласна. Ну еще бы: детдомовцы в нашей стране, тогда еще – Советском Союзе. Кому же еще иметь высокий порог выживаемости, как не им?
   Не нам?
   Как я уже говорила, запрещенная в самой Японии методика Акиры якобы могла возвратить человека в первобытное состояние, она будила древние подкорковые зоны мозга и сигнальные системы, которые имеются у зверей, но отмерли у современного человека. Его учение основывалось на психологическом погружении в образ того или иного животного. Какого именно – определял Акира по ему одному ведомым критериям.
   Во мне он определил пантеру. В моих братьях – а Акира нарек нас, чужих по крови, братьями и сестрой – узнал медведя, тигра, ягуара и волка. И мы стали ими, не до конца, конечно, благо сидящий внутри каждого из нас зверь не подчинялся воле и сознанию. У зверя нет сознания, его лучшие качества проявляются только тогда, когда он стоит на грани, и тогда инстинкт и первородные импульсы дают команду выжить и отпускают на волю весь потенциал. Истинную мощь, таившуюся в каждом из нас. Помню: словосочетание «истинная мощь» мы понимали по-разному. И когда мой брат-медведь научился одним ударом проламывать кирпичную кладку в полкирпича, Акира положил руку на его плечо, такой невысокий и щуплый на фоне рослого названого сына, и сказал, что зияющая дыра в стене лишь видимость, что истинная сила не в этом.
   Акира знал, что человек, не порвавший со своими древними корнями, уходящими в дикую природу, сумеет выстоять там, где зажатый цивилизацией технофил погибнет. Да, эти рассуждения могут звучать напыщенно и бессмысленно в огромной сияющей Москве, но ведь и город – джунгли, только каменные, или алюминиево-пластиковые, или неоновые с гранитной облицовкой, с латунными наконечниками ограждений. И не всякий сумеет распознать и услышать, что…
   Услышать!
   Я вскинула пришпиленные дремой веки. До моего слуха донеслось словно чье-то приглушенное поскребывание. Как кошка скребет лапой после того, как справит свои естественные надобности.
   Показалось.
   – Ах, вот как, – сказала я самой себе и, почти насильно уложив себя на диван, заснула злым, сухим, без сновидений и с постоянным подспудным желанием пробудиться, сном.

Глава 11

   Наутро мы выехали в лагерь. Хотя «наутро» – это сильно сказано, потому что проснулись мы с Аней аж в десять, что для меня, привыкшей к дисциплине, достаточно поздно. Впрочем, мы осознали, насколько рано поднялись, только после того, как приехали в лагерь. Здесь все еще дрыхли. Только один-единственный человек бодрствовал. Это был длинный, с унылым лошадиным лицом тип, который прохаживался вдоль палаток и время от времени оглашал окрестности сиплым криком:
   – Встава-а-ай! Па-а-адъем! Кто – подъем, тому нальем!!
   Сам гражданин, по всей видимости, пробудился рано, потому как пьян был до последней возможности.
   – Штык, – сказала Аня, – нашелся.
   Это и был пресловутый Штык, о котором я так много слышала, но видела впервые. Впрочем, знакомство с упомянутой персоной не доставило мне много удовольствия. Верно, наличие его в лагере особо не радовало никого, потому что Штыка старательно игнорировали, несмотря на его вопли, услышать которые было невозможно; зато наш негромкий диалог был услышан мгновенно. Из палатки, потянувшись, вылезли сначала Инвер, потом из другой – повариха Наташа Касторова и писатель Стравинский. Последний имел заспанный вид, а Касторова – недовольный.
   – Давно уже завтрак приготовила, а вы дрыхнете, – сказала она. – Вот не поверишь, Анька, сколько я вас будила, – проговорила она, обращаясь к Кудрявцевой, – так чтоб хоть кто-нибудь поднялся! Нет, я понимаю, сегодня воскресенье, можно подрыхнуть подольше, но чтобы до такой степени!..
   – Мы не в лагере ночевали, – хмуро ответила Аня.
   – Да? А где? По методу этого олуха, – она ткнула пальцем в покачивающегося Штыка, – на природе, что ли? Так ведь это чревато. Застудитесь. Штыку все по барабану, он принял на грудь и хоть на дне океана спать может, в водорослях. Он-то не застудится. Да и что ему застуживать-то. Почки отвалились, печень ни к черту, легкие прокурены. Одна задница, да и та тощая, как у старого верблюда.
   – М-м-м, – беззлобно промычал Штык, щурясь на повариху, – зато у тебя, Наташка, задница, как корма у теплохода. «Титаник» ты н-наш!
   Нельзя сказать, чтобы завтрак мне не понравился. Напротив, стряпня была просто великолепная, недаром Наташа Касторова славилась своими кулинарными талантами. Однако же кусок не особо лез в горло, а вот в голову, напротив, лезли разные мысли. Так, мне все же не удалось установить человека, которому принадлежал телефон – тот телефон, по которому звонили в роковую ночь Коле Кудрявцеву. Мне попросту сказали в филиале сотовой компании, что такого номера не существует, а когда я обратилась еще и в милицию, прикрываясь своими прокурорскими «корочками», то получила примерно такой же ответ, да еще с подробными указаниями, куда мне следует идти.
   Россиян на Украине не больно-то жаловали, это я себе уяснила твердо.
   Кроме того, сегодня утром я связалась с капитаном Савичевым и попыталась навести справки о судьбе Кири, которого я ловко задержала возле офиса «Суффикса». Ответ был более чем невразумительным, а потом оказалось, что Кирю собираются выпускать под подписку о невыезде. Это человека-то, участвовавшего в налете с двойным убийством!!! Нет, у нас в России законы тоже на манер дышла, по известной поговорке, но что творится у этих хохлов, да еще в малых городах, где непонятно кто распоряжается!
   Словом, подумать было о чем. К тому же упорно не отпускало ощущение того, что ночью кто-то пытался проникнуть в квартиру, где мы с Аней ночевали. Или показалось?.. Да нет, вряд ли. С моим-то опытом работы…
   …Опыт работы, опыт работы. Иногда мне кажется – впрочем, что иногда, не иногда, а довольно часто мне так кажется! – что я только маленькая девочка, застывшая в изумлении перед огромным, грязным, перепачканным в чем-то алом и кого-то придавившим, но все равно величественным утесом жизни. Помимо этого предательского ощущения, возникают периоды неуверенности в себе, и, когда я думаю: все, что бы ты ни сделала, все равно будет неверно. И истолковано против тебя. Непременно приведет к гибельной ситуации, а то и к гибели. Впрочем, бывало и наоборот: логика подсказывала мне единственно верное решение.
   Пример? Пожалуйста!
   Вот свежий случай, вырванный буквально с мясом из происшествий сегодняшней ночи. Аня попросила меня вести свое собственное частное расследование. Я не могла не принять ее предложения, особенно если учесть, что примерно того же желал и Родион Потапович, мой неизвестно куда закатившийся босс. Конечно, я приняла ее предложение. А в каждом расследовании должен быть сделан первый шаг. Сделала ли его я? Куда я денусь! Конечно, сделала. Только с точки зрения логики шаг этот был опрометчив и даже казался беспечным и наивным, как черепахи юной взгляд – это, если кто не помнит, из песенки Тортилы.
   Вместо того чтобы оставаться в Нарецке и каким-то образом ставить наблюдение, просчитывать, отслеживать, кроить, наконец, я отправилась в лагерь еще ни о чем не подозревающих «археологов». Что-то внутри меня беспрерывно толкало на такой шаг. Чисто звериное чутье, чутье, позволяющее распознавать то, что не доступно никакой логике. Мистер Шерлок Холмс меня за такие слова снисходительно пожурил бы. Родион Потапович, доморощенная курчавая ипостась великого англичанина, тоже в долгу не остался бы. Только что мне их упреки, если это пресловутое чутье много раз выводило меня к правильному ответу, в то время как хваленая логика моего босса пасовала перед загадками, которые громоздила перед нами самая простая повседневность.
   После завтрака, который по времени вполне мог сойти за ранний обед, мы с Аней и увязавшимся за нами Штыком направились туда, где жил Егерь. Эта фигура неумолимо притягивала меня. Именно в его домике нашли трубку Родиона и прядь его же волос – в луже крови. Правда, Егеря тогда не было дома, но мало ли какие могут быть у него соображения!
   Единственным, кто постоянно сбивал меня с мысли и отвлекал от общения с Аней, был Онуфрий Штык. Эта помятая особа путалась под ногами, приставала с идиотскими вопросами и даже пыталась травить анекдоты, но в этом смысле ему было далеко до поварихи Наташи Касторовой и уж тем более до моего случайного вчерашнего попутчика Семы Моисеенко.
   Пришлось прикрикнуть на него и мне, и Ане Кудрявцевой, однако же он не отвязался, просто слегка приотстал, метра этак на четыре, шел, заплетаясь в собственных длиннейших и несообразных нижних конечностях, потягивал из фляжки и бормотал себе под нос какую-то кошмарную чушь. Слава богу, мы не вникали в ее смысл.
   Егерь жил приблизительно в двух километрах от лагеря, на берегу Южного Буга. То есть не совсем на берегу, но до реки было рукой подать. Жил он в скромном двухэтажном домике, несколько обособленном от местного поселения даже не деревенского, а временно-дачного типа. Домик был добротный, кирпичный, с черепичной даже крышей. Участок при доме был засажен разнообразными овощами: капустой, помидорами, перцем, а также зеленью и клубникой. В садике росли вишни и яблони.
   Аня отворила калитку и стремительно пошла по посыпанной песком дорожке по направлению к дому. Ее лицо было решительно и мрачно. Я направилась вслед за ней, а вот Штык не решился войти и остался переминаться за оградой. Впрочем, он нашел себе занятие немедленно: обнаружил пустую банку из-под пива и стал гонять ее, изображая, как не преминул бы заметить мой пропавший босс, супернападающего сборной Украины Андрея Шевченко.
   Егеря не оказалось дома. Впрочем, дверь не была заперта, и мы проследовали по комнатам, ища и окликая хозяина. Никто не отозвался. Аня уселась на старенький скрипучий диванчик и сказала:
   – Дождемся. Он нигде долго обычно не ходит. Еще ни разу не было, чтобы приходилось ждать его больше получаса.
   – А что, это у него обычно – дом не запирать?
   – А от кого запирать-то? Местные ничего не возьмут, а кому надо, тот и так влезет. Замочек-то хлипкий. К тому же тут и брать-то особенно нечего.
   – Это верно, – отозвалась я, окидывая взглядом нехитрое убранство дома.
   – Кстати, Маша, – после удушливой паузы произнесла Кудрявцева, – вот в этой комнате-то, в которой мы сейчас находимся, я и нашла трубку и локон Родиона. В луже кровищи.
   Я напряглась. Патриархальная комнатка, где пахло холостяцким жильем и немного нафталином, сразу показалась мне зловещей. Именно здесь разворачивались события, которые, быть может, являются ключевыми к тому, что происходило, происходит и, возможно, будет происходить с нами. Впрочем, я не успела сосредоточиться на этих мыслях своих, потому что послышались шаги, и вошел тот, кого мы ждали. Хозяин дома. Сразу он нас не заметил, покашливая, принялся снимать обувь. Аня сидела выпрямившись и молчала, как окаменевшая, мне же стало неловко, что немолодой человек, к тому же хозяин, разувается, а мы вошли прямо так, в туфлях, и расселись, как у себя дома.
   Впрочем, неловкость моя не была долгой. Егерь вошел в комнату и только тут обнаружил, что у него две гостьи. Он всплеснул руками и проговорил:
   – Боже, какая встреча! Ну как же я мог ошибиться! Я уже и подумал, когда шел к дому, что меня ждет приятная неожиданность. Ну еще бы! Женская ножка не так часто ступает на дорожку, ведущую к моему скромному уединенному обиталищу, а вы, вы там наследили знатно! – Он погрозил Ане узловатым пальцем, а потом его взгляд перекинулся на меня, и у меня отчего-то перехватило дыхание.
   Егерь смотрел на меня умными, ясными, насмешливыми темными глазами, его большой рот улыбался, и я не могла не узнать его. Хозяин ухмыльнулся и сказал:
   – Недаром говорила моя тетушка Рива: сиди за завтраком спокойно, не ерзай, поц, не роняй вилки, а то бабы придут. Вы, конечно, не бабы, но ведь и я не поц, верно?
   Егерем оказался не кто иной, как мой недавний беспокойный попутчик Сема Моисеенко.

Глава 12

   – Егерь, ты опять со своими шуточками, – сказала Аня. – А ведь мне совсем, совсем не смешно.
   – Да мне уже пятьдесят лет не смешно, Анечка, а я все таки стараюсь, – отозвался Сема. – Клюю, клюю помаленьку, а все жив. Как говорил ребе Менахем с Молдаванки: «Посмотрите на воробью, которое само добывает себе пище! И таки из неплохого источника!» Ну, с чем пожаловали? Особенно вы, Маша. Аню-то я давно знаю, несколько годков уже. А вот вы, прямо скажем, удивили.
   – Егерь, – проговорила Аня, – Колю убили.
   Моисеенко как будто и не удивился. Он поднял на нас свои умные глаза, и только сейчас я увидела, какие у него тяжелые набрякшие веки, какая глубокая морщина залегла на переносице, как непросто сомкнулись серые губы, верхняя тонкая и нижняя чуть выпяченная, потолще. Сема сказал, как будто ничуть и не удивившись:
   – Вот, значит, как. Не везет нам. Сначала Родик пропал, теперь вот Коля погиб. Убили? Как?
   Аня хотела говорить, но в горле ее разорвался сухой комок, придавив первые готовые вырваться слова. Она застыла, да так и сидела, как до того в ожидании Егеря – прямая, натянутая, как струна, с сухими глазами и адом в глазах. Я поняла, что говорить придется преимущественно мне. Впрочем, это устраивало меня как нельзя больше. Я промолвила:
   – Вы позволите называть вас, как в электричке?
   – Да за ради бога! Можете и дальше называть меня Семой. Да хоть Гиви или Анзором, только к делу! – На этот раз Егерь был абсолютно серьезен, только в глубине глаз плясало что-то отдаленно напоминающее сарказм.
   – Хорошо, – сказала я. – Словом, Сема, я имею прямое отношение к этим событиям. Родион – это мой босс, он вызвал меня сюда через Аню. Я приехала уже после того, как он исчез, впрочем, это оговаривалось сразу же в телефонном разговоре.
   – Вот как.
   – Да. Мне сказали, что в вашем доме были обнаружены следы борьбы, лужа крови на полу, а в ней – трубка Родиона и прядь его волос, которую, верно, вырвали в борьбе.
   – Все это так, милая моя, но сначала расскажите мне, что там произошло с Колей!
   – С Колей… – Я проглотила подкативший комок. – Колю убили вчера ночью в офисе фирмы «Суффикс», принадлежащей Злову Борису Сергеевичу.
   Брови Семы Моисеенко сомкнулись на переносице, и сейчас он меньше всего был похож на того веселого попутчика, который травил анекдоты и смешно ужасался словам соседствующей с нами старушки-ксенофобки.
   – Злова? – повторил он. – Это… да, это вредно для здоровья.
   Я наскоро изложила ему события вчерашней ночи и заметила, что ситуация столь запутанна и неопределенна, что грозит повлечь за собой все, что угодно.
   – У нас могут быть еще проблемы, – закончила я.
   Сема Моисеенко смотрел на меня. Потом повернулся ко мне вполоборота и сказал:
   – Деточка, все сказанное вами воссоздает у меня в памяти историю, которую рассказала мне тетушка Рива. С ней вы, кажется, знакомы понаслышке, я вам про нее в поезде немало порассказал. Так вот, как-то раз тетушке с домашними нужно было ехать в Симферополь. Подходит проводник и спрашивает билеты. Тетушка смотрит на него, как на полоумного, проводник повторяет:
   «Ваши билеты».
   «Мы их потеряли».
   «В таком случае у вас будут проблемы», – злобно сипит проводник.
   «Ша, люди, вы таки только послушайте, шо он говорит! Мы потеряли билеты, на вокзале у нас украли вещи, Мойша отстал от поезда, и вообще мы едем не в ту сторону. И он– таки говорит, что у нас будут проблемы!»
   Сема Моисеенко повел плечами и без улыбки посмотрел на меня. Что и говорить, рассказанная им анекдотическая история из жизни пресловутой тетушки Ривы в контексте нашей ситуации звучала совсем невесело.
   – Маша, вы полагаете, что я могу как-то пролить свет на это дело? – спросил он в упор.
   – Дело в том… м-м-м… – называть его Семой как-то язык не повернулся, и я предпочла не называть его никак, – дело в том, что именно в вашем доме были обнаружены следы исчезновения Родиона. Верно, он ожидал вас, точно так же, как только что ожидали мы с Аней. Только все отличие состоит в том, что мы ДОЖДАЛИСЬ.
   – Отличие-таки верное, – сказал он с утрированным еврейским акцентом. – Я хотел сказать, что, – он перешел на нормальную, без ерничества речь, – что в этом деле для меня куда больше ясного, нежели неясного. По крайней мере, определенно одно: Родион исчез, Коля убит. Вот это совершенно ясно, а все остальное – не более чем ненужные детали. Да. Впрочем, вы пришли по адресу. Я ведь немного смыслю во всем этом. В некотором роде – старый одесский сыщик, только с другой стороны баррикад.
   – Егерь хочет сказать, – внесла уточнение Аня, – что Шерлок Холмс был с той стороны, кто сажает; а Егерь у нас с другой стороны – тот, кого сажают.
   – Совершенно верно изволили заметить, – ехидно сказал он, энергично пройдясь по комнате, по той самой комнате! Лицо его выразило самое непримиримое недовольство. – В свое время пришлось окончить немало тюремных университетов. Ну да ладно. Хватит словоблудия. Это хорошо для тети Ривы, когда она полощет белье и перемывает кости соседям. Значит, Злов. Видно, он совсем совесть потерял. Впрочем, о чем это я? Какая еще совесть? У него ее никогда толком и не было. Все это определенно мне не нравится. И самое дурное – это то, что Злов сам по себе не решился бы на такой беспредел, какой он сейчас творит. Значит, за ним кто-то стоит. Кто-то сильнее его.
   – Я слышала… некто Ключ? – проронила я.
   Егерь коротко передернул плечами:
   – Ключ? Это положенец по южной Украине, который должен контролировать, в частности, Николаев, выступать в роли третейского судьи в непонятках? Я слышал о нем. Слышал также, что он выпустил нити управления из своих рук. Прогнулся. Хоть он и вор в законе, кто сейчас чтит старые понятия? Да все клали на них с прибором, в том числе и на этого Ключа клали. Нет, если бы Ключ полностью контролировал работу Злова, то такого беспредела не было бы. Что касается того Гочи, то есть Кочкарева, то я, живя здесь уже сколько времени, о нем краем уха слышал. Мелочь. Без благословения своих хозяев он не то что в зловский «Суффикс», на крышу сарая не полезет. Это «шестерка». Уверяю вас, Маша, вы оказали кому-то ценную услугу, убрав этого Гочу. Что же касается того поца, которого вы поймали-таки у «Суффикса», то мне почему-то кажется, что он давно валяется где-нибудь в канализации с пробитой головой или с «пером» под лопаткой. Я почему-то именно так полагаю.
   – Жутко, – тоскливо вздохнула Аня. – Но все-таки что же вы нам посоветуете делать? Ведь непонятно, кто и зачем нам угрожает. Сначала Родион, потом вот Коля, а затем может любой из нас стать жертвой. Да хоть взять Штыка, который там у вашей калитки трется, пьяный болван.
   Сема усмехнулся. Его губы расползлись в сардонической усмешке. Он сказал:
   – А ты думаешь-таки, Аня, что я могу знать намного больше, чем вы? Кажется, это вы рассказывали о происшедшем, а я только слушал.
   – Наверняка больше. Ведь Родион Шульгин – не самый несведущий человек, а вот советовался с вами несколько раз по самым разным вопросам, – не выдержала Аня. – Например, в позапрошлом году вы, пан Егерь, консультировали его, к кому стоит обратиться в Одессе. Проще говоря, давали направление к бандитскому авторитету, который мог бы помочь Родиону в каком-то там его расследовании!
   – Ой, да не смешите меня! Что она говорит! Это же-таки полное бред, как говорит тетушка Рива! – перешел на традиционное паясничанье Моисеенко. – Единственное, о чем говорил со мной в последний раз Родион, был…
   – Ну!
   – Он говорил со мной о Коле Кудрявцеве.
   – О моем муже? – вокликнула Аня.
   – О твоем муже. Он говорил, что ему может угрожать опасность.
   Аня, как ни старалась владеть собой, все же схватилась за голову и воскликнула:
   – Он – говорил?! О том, что Коле может угрожать опасность? Но… но почему же я слышу об этом только сейчас, когда Коле ничего уже не угрожает… Слишком поздно!
   Сема Моисеенко смерил ее коротким и, как мне показалось, зловеще коротким – словно вспышка молнии! – взглядом и проговорил:
   – Хорошо. Я расскажу вам то, чего не рассказал бы при любых других обстоятельствах. Я расскажу, куда могут уходить концы в этом деле. Но точно я ничего не знаю, потому что если бы знал… В общем, так. Родион Шульгин расследовал одно запутанное дело. Он давно его расследовал, так сказать, перманентно. Он порой очень нервничал, топтался на одном месте, время от времени спотыкался на очевидных вещах, что само по себе на него не похоже.
   Моисеенко кашлянул и продолжал:
   – Дело, насколько я понял, касалось Родиона достаточно близко, потому что он вел его через головы всех своих прочих дел, которые проклевывались у него в Москве. Он ничего никому не говорил, даже вам, Маша.
   – Ничего, – растерянно подтвердила я. – Но что это за дело такое?
   – Честно говоря, я сам толком не знаю, но попробую сформулировать нечто мне известное. Вы знаете, кто такие «черные археологи»?
   – Археологи-негры, что ли? – предположила Аня.
   – Ха-ха. Это совсем не так. Негры, хе-хе! Совсем это и не негры, и вам следовало бы знать об этом, Анночка. Так вот, «черные археологи» – это люди, которые занимаются раскопками, скажем так, в корыстных целях. Ради чего проводятся обычные раскопки? Ради спортивного азарта или приятного досуга, как в вашей компании. В научных целях, наконец. А «черные археологи» все свои находки сбывают, и сбывают за очень хорошие деньги. А здешние места мно-о-ого чего хранят!
   – Деньги? – переспросила Аня. – Да какие там могут быть деньги? Я не думаю, что все выкопанное нами хоть чего-то стоит. Вот только однажды Саша Ракушкин выкопал золотую древнегреческую монету, вот она представляла собой определенную ценность. Да и то потом ее спер Штык и сделал себе из нее три зубные коронки. Теперь он хвастается, что у него самые древние зубы в мире, аж две тысячи лет!
   – Золотая монета, коронки. Вот видите, уже немало. А какими приспособлениями вы пользуетесь при вашей работе? Ну, Анночка?
   – Какими приспособлениями? Ну, лопатка, нож, кисточка там иногда… а что?
   – Лопатка, кисточка. Допотопные методы. Но вас можно понять, потому что вы копаете не из-за находок, а получая кайф от самого процесса. Особенно под вино-то. А «черные археологи» используют современное оборудование.
   Земля хранит много тайн, некоторые из них не такие уж и древние. К примеру, оружие времен Второй мировой. Знаете, сколько его можно выкопать в местах ведения боев, а они тут велись повсеместно. Вот то-то и оно, что не знаете! А Родион приводил мне кое-какие цифры, он-то этим интересовался. А древние артефакты? Тут, под нами, есть много такого, за что платятся большие – что характерно, современные – деньги. Надо только знать, кому продать. Потому-то одиночек среди «черных археологов» и не бывает, все они действуют слаженно и подчиняются одному центру. Понимаете меня?
   – То есть, – отозвалась я, – то есть вы полагаете, что существует некая археологическая мафия, которая контролирует все раскопки в исторически привлекательных местах, так, что ли?
   – Вот я слышу очень точную формулировку! – даже обрадовался Егерь, снова молодея и превращаясь в моего попутчика Сему Моисеенко, шарахавшегося от старушки-ксенофобки. – Примерно так оно и есть. Все побережье поделено «черными археологами». И что самое характерное – все, кто занимается раскопками, должны соотнестись с «археологическими» папиками, чтобы потом не было проблем.
   – Подождите, – проговорила Аня. – Вы хотите сказать, что я вот уже много лет езжу сюда и занимаюсь этими раскопками… под наблюдением местных мафиози, что ли?
   – Именно это я и хочу сказать.
   – Но я ничего подобного не слышала!..
   – Все приходится когда-то слышать в первый раз. А если Родион занимается расследованием второй год, значит, ситуация имеет больше чем местное значение. Понимаете, девушки мои дорогие?
   – И что, действительно можно получить такие большие прибыли от этих раскопок? – спросила я.
   – Да как вам сказать, Машенька… Родион говорил, что, по его сведениям, только за три месяца, истекших с момента открытия сезона, в области было выкопано, приведено в готовность и реализовано триста или четыреста единиц боевого оружия. А это вовсе не такая рухлядь, как могло бы показаться: на черном рынке и «маузеры», и «шмайссеры» берут охотно. А ведь еще есть и холодное оружие, уцелевшее от Русско-турецких войн и походов Суворова! Это все здесь, рядом, под ногами! И это только одна, малая статья доходов археологических «отцов». Оружие тут еще не главное, да и стоит ржавый автомат долларов сто, не больше. Упор делается на ископаемые раритеты, потому что тут цены могут упираться в бесконечность. Когда роет одиночка или небольшая группа – что они там могут нарыть, в самом деле? Но когда «черных археологов» тысячи, то тут уж совсем другая арифметика. Недавно я прочел в газете, что в Крыму был ментовский наезд на «черных», так там… Да вот я сейчас прочитаю.
   Он выудил из ящика старого разваливающегося стола газету и, развернув ее, прочитал:
   – «Античные амфоры, краснофигурная и чернофигурная лаковая керамика, монеты и украшения составили впечатляющую экспозицию, премьера которой состоялась в конференц-зале здания ГУ СБУ в Крыму. По мнению специалистов Республиканского комитета по охране культурного наследия, от таких экспонатов не отказался бы ни один европейский музей».
   – Вот такие дела, Машенька, – проговорил он. – А тут пишут, что стоимость конфискованного составила… ну как вы думаете?
   – Не знаю.
   – При том, что это было за день добыто, – авторитетно проговорил Сема Моисеенко, – разрыли всего-то три скифских могильника и еще пласт древнегреческий… в общем, нарыли ребята на сто тридцать тысяч долларов! А вы говорите, что мелочь, Штыку на зубы! Это только на первый взгляд мелочь, – продолжал он, распаляясь все больше и больше. – Тут взгляд знатока нужен! Вот, к примеру, в позапрошлом году Штык отрыл какую-то безделушку, показавшуюся ему ерундой. Он ее выбросить хотел, да Родион придержал, мне принес. А я-таки что же? Разглядел!
   Оказалось… ну и что же вы думаете? Оказалось – это бронзовая византийская пряжка VIII века, аналогов которой в мире нет. Не находили еще такого, вот! Да любой приличный западный коллекционер за эту пряжку такие шекели отвалит, боже ж ты мой! – продолжал он, переходя на прежнюю пародийно-местечковую еврейскую речь. – Сейчас же эта пряжка лежит в Симферопольском музее краеведения! И оценена она в две тысячи долларов, так я вам скажу, что на любом мало-мальски приличном аукционе даже стартовая цена перекрыла бы названную вдвое или втрое. А Штыку что? Дали голубчику разве что почетную грамоту за находку. Он вспрыснул награду, с тех пор и не останавливается. Так что, дорогая моя Машенька, – продолжал вещать Егерь, все более взвинчиваясь, – зря вы говорите, что это – пустяки. Раскопки, кладоискательство, «черная археология» – это, понимаете ли, хорошо отлаженный бизнес. Он контролируется криминальными группировками и приносит, милочки мои, баснословную прибыль. А тут им самое раздолье, потому что Николаевская область нафарширована древнегреческими поселениями, тут ведь находится легендарная Ольвия! Ольвия, вы представляете! Для археолога это звучит, как для литератора – Пушкин или Шекспир! Вот и ищут. Искатели эти, не вы, а те, «черные», вооружены суперсовременными и чувствительнейшими металлодетекторами. Ме-талло-де-тек-торами! – потряс он в воздухе указательным пальцем. – А еще системами связи и информаторами из числа нищих ученых-археологов. Вот взять, к примеру, вашего Ракушкина. Что он, много имеет в своем троллейбусном парке? А в археологии меж тем разбирается. Почему бы ему не проконсультировать, скажем, ребят того же Злова? Вот то-то и оно!
   – Вы что, полагаете, что из-за этого?..
   – Точно не знаю, но дело, которое вел здесь Родион, касалось именно «черных археологов». Ничего более, дорогие мои, сообщить не имею, – резко оборвал Егерь и отвернулся.
   Аня проговорила:
   – И вы что же, думаете, что Ракушкин…
   – Я ничего не думаю.
   – Но вы же назвали его фамилию.
   – Я привел пример. Я сказал: а почему-ж таки нет? И ему нужно кушать. А ничего конкретного, боже ж упаси, я не думал говорить.
   После сказанного Сема Моисеенко и в самом деле замолчал. И ничего не говорил, пока Аня не решилась:
   – Ну хорошо, мы пойдем.
   – Если что, вы обращайтесь, – без энтузиазма сказал он, а потом повернулся ко мне и проговорил: – А что касается твоего босса, то я и сам ничего не знаю о его дальнейших шагах. Я тогда на рыбалке был, выпил, знаешь ли. Так что ничего не помню, а вот Аня и Коля лучше меня знают. То есть Коля… он уже…
   Аня встала и молча вышла.

Глава 13

   – Вот чертов балабол, – зло сказала Аня, выходя из калитки, возле которой спал Штык. – Наверняка ведь что-то знает, а темнит. Боится, что ли? Или… или сам в деле, а, Маша?
   – Да едва ли, – рассеянно откликнулась я. – Хотя, с другой стороны, все может быть… Меня настораживает другое. Если босс в самом деле вел расследование по этим «черным археологам», то это должно быть нечто чрезвычайно серьезное, ведь он сам факт расследования от меня скрывал!
   – А что, такого раньше не было, чтобы скрывал?
   – Ты знаешь, было. Каналы добычи информации скрывал, методы своей работы скрывал. Да мало ли!.. Но сам факт того, что он ведет расследование, причем ведет достаточно долго, а я не знаю, – такого еще не было. Значит, есть причины. Да и когда уезжал он, какой-то странный был.
   – Ну, с этой позиции к Родиону сложно примериться, – сказала Аня. – Странным он был всегда. Еще когда мы с ним в институт вместе поступили, а ведь с тех пор практически двадцать лет прошло.
   – Тебе виднее.
   – А вот тебе, Маша, должно быть виднее насчет всего остального, – заметила Кудрявцева. – Вот что. Нужно договориться насчет дальнейшего. Знаешь, мне нужно в Киев. Наверное, со мной все наши уедут.
   – Да, я понимаю.
   Она отвернулась и пробормотала:
   – Но после похорон Коли я обязательно приеду сюда. Не хочу быть уныло-скорбной вдовой. Так-то я вернее закисну, а вот если смогу помочь тебе разгрести всю эту муть, грязь и кровь… тогда, наверное, мне станет легче. Если… если тебе нужны деньги для расследования, я дам сколько нужно. Ты не стесняйся, у меня есть. Все-таки я… я как бы нанимаю тебя, так что должна платить.
   – Вот уж глупости! – сказала я. – Родиона похитили, меня саму чуть не убили, а я буду брать деньги с тебя. С тебя!..
   Я едва не сказала «с тебя» в третий раз, чуть не прибавив к этому убийственное: «…которая потеряла мужа». Слава богу, вовремя осеклась. Аня взглянула на меня странным отсутствующим взглядом, но о деньгах больше не заговаривала.
   Мы поехали в лагерь.
   Вечером того же дня Анна Кудрявцева и все ее товарищи по «археологической» компании улетели в Киев. Я осталась одна. Надо было с чего-то начинать. А перед этим крепко подумать. Уже было около девяти вечера, когда я вышла из квартиры, той самой, естественно. Я побрела по успокаивающемуся Нарецку. Над городом заходило солнце. Оно купалось в багровых отблесках на окнах, слоисто вдавливалось в редкую щетину леса где-то на горизонте. Контрастные закатные полосы легли под ноги. В воздухе пахло умиротворением, похожим на первые проблески сна.
   Одиночество было полным и завораживающим.
   Проходящий мимо юноша загляделся на меня, а потом вдруг зажмурился и прикрыл глаза рукой. Словно и без того яркое, хоть и вечернее солнце пустило протуберанец, достигший в виде шаловливого солнечного зайчика глаз этого молодого человека. Зайчик побежал по мостовой у моих ног и исчез. Потом опять появился, на мгновение отразившись в огромных отполированных окнах кафе на противоположной стороне проспекта, по которому я брела. Небось какой-то ребенок играется зеркальцем и пускает зайчики, как, помнится, и я сама любила это делать за пятнадцать или двадцать лет до того, как стала Пантерой. В том детском доме, откуда забрал меня Акира.
   Или же это мои напряженные нервы зафиксировали эти вполохи, как гипотетический признак угрозы. После разговора с Егерем, после перебора возможных фигурантов дела, в котором одно имя звучало грознее и зловещее другого – Злов, вор в законе Ключ, «археологическая» мафия, – после всего этого я не могла не находиться в подогретом состоянии. К тому же никак не покидала тревога не столько за себя, сколько за Аню… за всех. Родион, Коля – кто следующий?
   Я пробежала взглядом по ряду домов с моей стороны проспекта. Перешла на другую и снова глянула. Инстинкты зверя, вставшего на тропу охоты, заиграли во мне, разбуженные сигналом тревоги на уровне подсознания. Мысли казались гулкими, словно помещенными в пустое металлическое ведро.
   …Тусклая стена домов нависла над практически пустой, несмотря на не такой уж и поздний час, улицей, и ни одного лучика света не исходило от молчаливых серых громад.
   Все-таки этот Нарецк довольно угрюмый город, несмотря на то, что расположен в таком гостеприимном, уютном и климатически привлекательном регионе. Окна, окна… Освещенные заходящим солнцем, стекла окон определенно не могли дать такой яркий отсвет, тем более такой малой площади. Что-то вроде зеркальца или…
   И тут я увидела это «или». В окне между третьим и четвертым этажом – в подъездном окне – я увидела маленькую темную фигуру человека. Стекла в раме не было, и сполох слетал с чего-то продолговатого в руках этого человека.
   Человек скорчился, отчего казался уж очень маленьким, почти ребенком. Но тем не менее этот «ребенок» мог пустить в меня смерть. Я резко рванулась в сторону, но, опережая это мое движение, сверкнула… нет, не вспышка выстрела, а – пока, к счастью, только мысль: это же оптический прицел!
   Ох, как вовремя, как по-кошачьи выстелившись в длиннейшем прыжке, я рванулась за высокий старый тополь, растущий у проезжей части! Я подхватила чутким ухом мгновенно растаявший в воздухе негромкий хлопок, и шикарная тонированная витрина магазина, обнаружив в самом центре своем огромную дыру с витиевато разбежавшимися от нее, как паутина от паука, трещинами, расползлась по ним и грудой осколков рухнула к моим ногам. Негромко щелкнуло, словно треснула скорлупа ореха – и потом еще раз… еще один орех?!
   Вторая пуля высекла искру из бордюра, а третья разорвала на боку блузку. Выступила кровь. Я мельком оглядела повреждение и убедилась, что судьба на этот раз меня хранила: отделалась легкой ссадиной.
   Больше не стреляли.
   Ну ничего, погоди, тушканчик в норке – или какой ты там зверь. Я сама – Пантера, я должна его достать, непременно должна… от этого зависит слишком много! Перед глазами, заливая мысленный горизонт багровым, вдруг всплыло жалобно кривящееся лицо Ани Кудрявцевой. Да! Я стремительно перебежала улицу и нырнула в арку, над которой на третьем этаже и располагалось то самое роковое окно.
   Вот он, этот подъезд, другого быть не могло. Тут оказался кодовый замок. Это так кстати, дорогая Машенька! Ну хорошо. Разберемся не спеша, как сказал бы босс.
   Ждать у двери смысла не имело: уйдет через другой выход, мало ли их можно обнаружить опытному человеку. Но и действовать методом тыка, открывая дверь, не годилось. Слишком долго можно угадывать искомую комбинацию цифр. Хорошо, что здесь оказались белые кнопочки последовательного кода, то есть кнопочки нажимаются одна за другой, а не коричневые – единовременного, когда кнопочки нажимаются одновременно.
   Стараясь унять яростно пульсирующую в голове кровь, я наклонилась к коду. Так, оказывается, все предельно просто. Вот они, три грязные кнопочки: 2, 5, 9 – между семью чистенькими и незапачканными, которые не входили в код.
   Дверь отворилась, и я, толкнув ее, стремительно влетела в подъезд, на ходу вынимая из сумочки пистолет и снимая его с предохранителя.
   Прямо передо мной в дурно пахнущей луже мочи валялся пьяный мужик бомжеватого вида. Судя по жутчайшему перегару из ротовой полости, он не то чтобы не сумел прицелиться в меня, но и хотя бы определить, с какой стороны ружья наличествует дуло, а с какой – приклад. Я перешагнула через руину жалкого алкогольного отребья эпохи и побежала дальше. К счастью, в доме не было лифта, и потому разминуться с моим обидчиком было невозможно. Разве что он вылезет через форточку и пройдет по стене, как Весельчак У в культовом детском фильме «Гостья из будущего». Или откроет какую-то другую квартиру и войдет в нее, что, в принципе, было еще менее вероятно.
   Между третьим и четвертым этажом валялся еще один субъект, пахнущий еще более дурно. Валялся у того самого окна, из которого в меня стреляли. Какой-то заповедник бомжей – и это, можно сказать, в самом центре города. Как они только сюда попадают, эти местные представители подъездного бомонда?
   Второй бомж, кстати, был почище первого. Если господин на первом этаже был одет в обноски нищего инженера восьмидесятых годов, то этот фрукт, очевидно, был облачен в обноски господина с первого этажа. Зябко сжав дохленькие плечи, он приник небритой щекой и подбородком к полу, и с угла его рта, пузырясь, текла жидкая слюна. Вокруг него, в зловонном воздухе, не освежаемом даже порывами ветра из незастекленного окна, едва ли не зримо плыло густое алкогольно-напалмное марево перегара. Разило так, что заслезились глаза, и подумала, что как бы не поплыла тушь.
   – Чудесно, – произнесла я вслух. А ведь я полагала, что хуже московских бомжей только парижские клошары. Оказывается, нет – в Нарецке выращены свои кадры. Столица прирастает провинцией!
   Впрочем, нужно было принять меры предосторожности. Мне из моей детективной практики были известны случаи, когда киллеры переодевались в бомжей и нищих и прекрасно их изображали во всех подробностях. Был даже случай, когда потенциальная жертва подала такому «бомжу» милостыню – и тут же дождалась благодарности: пули в лоб.
   Я опустилась на корточки и, превозмогая отвращение, хлопнула бомжа кончиками пальцев по щеке. Он не реагировал. Тогда я довольно чувствительно ткнула его дулом пистолета в лоб.
   Тут «фрукт» подал признаки жизни:
   – Ы-ыв-в… хр-р-р… ета?
   И тут, как говорится в одной довольно известной остроте, произошло открытие века. То бишь правое веко чудесного бомжа дрогнуло и медленно поползло вверх, открывая мутную полоску глазного яблока, и на меня выпялился бессмысленный, мутный глаз, в котором неизвестно чего было больше: первородного ужаса перед чудовищной жизнью, задернутой пологом алкогольно-сердечной недостаточности, или же желания осмыслить, кто его побеспокоил?
   Теперь я была уверена, что это не тот, кто мне нужен: нельзя имитировать такой взгляд.
   Я поднялась на следующий этаж и, вынув пистолет, стала осматривать подъезд, хотя что-то внутри подсказывало мне, что это бесполезно. Но поразмыслить стоило. Тот, кто стрелял в меня, никуда не мог деться из подъезда. Все окна давно не открывались, тем более что вылезти из них было невозможно. Прыгать? На асфальт? Нет, вряд ли. Остается один, самый печальный вариант: киллер открыл какую-нибудь квартиру отмычкой и зашел в нее. И теперь отсиживается. Отмычкой ли? Может, у него и ключи имеются. Запросто.
   Вызывать ментов нет смысла, подумала я. Не найдут. К тому времени, как они приедут, он уже скроется. Если уже не скрылся. Впрочем, даже если бы я его задержала… я недавно задержала одного такого, рискуя жизнью, а его потом преспокойно отпустили под подписку. Даже положенных семидесяти двух часов не выдержали. Или у них на Украине другой срок?..
   Я вздохнула и, не убирая пистолета, пошла обратно на лестницу. И между третьим и четвертым этажом – да, возле того самого окна – увидела замечательную картину. Бомж уже не лежал на полу. Он болтался, как говорится, между небом и землей, а опорой ему была могучая рука дорогого стража правопорядка. Вероятно, вызвал кто-то из жильцов подъезда.
   Ну вот, в кои-то веки не успела вспомнить, а он тут как тут, драгоценный наш.
   Здоровенный сержант тряс синемора, как котенка, и истово, неторопливо приговаривал на чистом, без малейшего украинского акцента русском языке:
   – Я тебе, синяя гнида, кажется, уже вкладывал для ума, чтобы ты сюда ласты не наворачивал. Говорил? Говорил, бляха-муха?
   – Г-гово-рил… – пробулькало поименованное синей гнидой существо.
   – А что же меня не слушал, недомерок? Ну, теперь всех твоих бацилл поджарят на хер. А ну, пшол!!
   – Товарищ старший сержант, – произнесла я, – производите профилактическую чистку? Давно пора. А то весь воздух, сволочи, отравили.
   Сержант поднял на меня глаза.
   – Добрый день, – сказал он. – Вы тут живете, да? Что-то я вас раньше не видел. Я тут всех знаю, участковый давал документацию на…
   – Да я недавно переехала, – зло сказала я, чувствуя яростный подъем вдохновенного вранья. Где же ты раньше был, дорогой, если знаешь этот подъезд так хорошо? И я продолжала: – Раньше жила в девятиэтажке, так там на седьмом этаже самогон продавали. Тоже весь подъезд этой синей гвардией был забит. А теперь вот – здесь.
   – Понятно, – сказал милицейский чин. – То-то я смотрю, что вы на него кричите. Другие жильцы жалеют. Хотя сами в свое время подавали заявления на выселение его отсюда. Пошли, ты, уродец!
   – В-в-в… да чаво ты, м-ментяра! Я тут живвв… вот что!
   – Не дури, синий! – сказал мент и легонько пристукнул его дубинкой-«демократизатором» по шее, а потом снова повернулся ко мне:
   – У вас есть какие-то жалобы?
   – С чего вы так решили?
   – Вы так ко мне обратились…
   – Да нет у меня никаких жалоб, – отозвалась я. – Ну, разве что только меня из окна этого подъезда чуть не застрелил киллер, предпочитающий оставаться инкогнито. В самом деле, в их киллерской среде огласка – это признак дурного тона.
   Мент наершился и проговорил:
   – Умничаете, гражданка? Развелось вас, умников, дубинкой не отмашешься! – Его круглое лицо покраснело, а губы искривились так, что родинка в углу рта скрылась в массивной складке кожи.
   Я не стала вступать с ним в препирательство, а молча покинула подъезд. Впрочем, я прибегла к ряду предосторожностей: никто не гарантировал меня от того, что попытка покушения не повторится. Лишь очутившись в уютной квартире, ключи от которой дала мне Аня Кудрявцева, я несколько перевела дух.
   Собственно говоря, и в этих четырех стенах я не чувствовала себя в безопасности. Несмотря на то, что дверь была тщательно заперта, все шторы спущены, а из осветительных приборов включена лишь чрезвычайно уютная лампа под теплого оттенка абажуром, все равно – подспудно тлела какая-то смутная, толкающая изнутри угроза.
   Было о чем подумать.
   Какие-то меры я могла предпринимать только с завтрашнего утра, а сейчас мне совершенно не хотелось спать, и сжирало меня то самое назойливо-мучительное чувство, что поселилось у меня в крови еще в Москве: жажда деятельности, никчемной, неуместной деятельности, когда можно было бы и отдохнуть. Импульсы разбегались, как тараканы, здравые мысли тонули в нагромождении домыслов, недомолвок, подозрений, предчувствий. Хотелось вскочить и что-нибудь разбить, разнести. Черт-те что! Нет, этому пора как-то положить конец. Главное, пока что не совсем понятно, где эти концы искать. Нет, есть определенно имя. Его нужно отрабатывать. Злов. Что мы имеем на Злова? То, что он сам по себе асоциальный тип. Такими вообще-то земля полнится – что украинская, что великорусская. Далее: в офисе его фирмы убит Коля Кудрявцев, и там же устроена кровавая разборка, в которой я волей или неволей приняла весьма активное участие. Бандитам во главе с неким Гочей, вероятно, «шестеркой» Злова или даже Козлова, во что бы то ни стало требовалось забрать тело Коли Кудрявцева. Зачем? К чему такие жертвы, чтобы убрать труп, который кто-то до них заботливо забыл в шкафу? Непонятно.
   Что еще в папку «Злов»? Слова Егеря, оказавшегося попутчиком Семой Моисеенко? Так слова остаются словами, пустым ветром, пока они не подкреплены доказательствами. Нет, Сема Моисеенко очень убедительно развивал темы «черной археологии», я готова даже признать, что он куда более солидный и серьезный человек, чем мне показалось в поезде, следовавшем до Нарецка. Однако же Сема вкладывал в свои суждения столько предумышленного субъективизма, что в них в самом деле нетрудно было усомниться.
   Но все-таки Злов. Тем более что Аня упоминала об этом «полуоднофамильце» – Козлове, с которым видели босса за день до его исчезновения. И с неким Уваровым, обнаруженным в пруду с простреленной головой. Добавить сюда же Колю Кудрявцева плюс четверых убитых в «Суффиксе», сюда же – сегодняшнее покушение на меня, и получится куда как прилично! И никуда от этого не денешься. Дело-то обещает быть очень кровавым.
   И никто не поручится за то, что дальше будет лучше.
   Почему-то вспомнился сегодняшний мент с родинкой в углу рта. Я ударила кулаками подушку, как будто видела перед собой чье-то ненавистное лицо, и заснула.

Глава 14

   Телефон звонил, наверное, уже давно.
   Потому что ухо успело подхватить этот характерный звук и передать в мозг, а мозг давно и тщетно передавал организму команду проснуться, а потом, отчаявшись, переформатировал сигнал в сновидение: высокий босоногий мужчина в разорванной на груди рубахе идет по Красной площади и гремит медным тазом, и мне кажется, что это блаженный, тот самый, в честь которого назван стоящий на Красной площади храм. Блаженный оборачивается и что-то кричит, и скалит зубы, и пророчествует, и провозвествует, но я не в силах оторвать головы от накаленных солнцем каменных плит.
   …Я проснулась и вскинула голову. Телефон звонил. Перед глазами мелькнуло узкое лицо блаженного из сна, мелькнуло, распустилось, превращаясь в круглое длинноносое лицо Семы Моисеенко. Нет, конечно же, его не было в комнате и не могло быть. Откуда?.. Был только телефон, который отчаянно трезвонил. Я подалась всем телом и упала с дивана неловко, плашмя, как чурбак. Наверное, оттого, что у меня затекла правая нога и ныл отлеженный бок.
   Я сняла трубку. В ней звенел и бился голос, который показался мне первоначально незнакомым:
   – Алло, алло! Ну же… Ма-аша!!
   – Аня, ты? – наконец выговорила я, несколько ошеломленная таким напором страстей. – Что-то случилось?
   – У тебя? Что у тебя случилось?
   – Да у меня-то пока ничего. Почему у тебя такой голос? Ты откуда? Из Киева?
   – Да, я из Киева. Маша, у тебя там все в порядке? Меня внезапно… спеленало такое предчувствие, что с тобой… словно что-то произошло!
   Хорошая у тебя интуиция, Аня, подумала я. Меня тут в самом деле чуть было не… Но что случилось у нее? Судя по голосу, она мучима не только нехорошими предчувствиями о том, что могло бы произойти со мною, одинокой и покинутой, в ужасном городке Нарецке, где ходят нехорошие дяди вроде Злова. Я спросила:
   – У тебя какая-то… беда?
   Она помолчала, словно захлебнувшись накатившими словами, как водой. Потом произнесла:
   – Ты знаешь, Маша, ничего не произошло, но могло произойти.
   «К моему случаю можно прикрепить примерно то же самое высказывание, – подумала я. – Почти, но – могло».
   – Я не знаю, кому это надо и зачем, но сегодня ночью тело Коли едва не выкрали. Я… я… мне… – Было видно, что она едва справляется с собой. – Он и мертвый кому-то не дает покоя.
   – Откуда его чуть не выкрали? Из морга?
   – Да… но… Хорошо еще, что это был лучший морг в городе, там хорошая охрана и туда… в общем, только состоятельному человеку по карману. Дежурный врач говорит, что туда прокрался какой-то человек во всем черном и пытался вынуть… – Голос Ани сорвался и отдалился, а потом в трубке возник спокойный и холодный мужской голос, в котором я узнала баритон Ракушкина. Только пьяных шутовских ноток в нем уже не было:
   – Мария? Аня хотела сказать, что сегодня ночью была сделана попытка выкрасть тело Коли из морга. Понимаете? Аня была уверена, что с вами может что-то случиться, раз тем людям даже мертвые покоя не дают.
   – Она права, – коротко ответила я. – Со мной действительно могло что-то случиться. Но не случилось. Что произошло в этом морге?
   – Какой-то урод влез туда и открыл холодильник, где был… где, значит, был Коля. – Видно, Ракушкину эти слова тоже давались непросто, хотя он владел собой получше, чем Аня Кудрявцева. – К счастью, его заметил дежурный врач и вызвал охрану. Тот оказался ловким и улизнул. Не поймали его. Правда, один охранник пропорол ему ногу, когда тот лез в окно. Говорит, несильно пропорол, но порез должен идти от колена почти до щиколотки. Длинный такой порез.
   – Чем пропорол-то?
   – Не поверишь – скальпелем! Им ночью скучно, они в карты играли. И этот охранник выиграл у доктора его именной скальпель. Так что теперь нашему злоумышленнику придется ножку зашивать. Порез, сказал доктор, у него хоть и не глубокий, если судить по количеству крови… но все равно – приятного мало.
   – Да, безусловно, приятного мало, – протянула я, имея в виду совсем не поцарапанную ногу человека, влезшего ночью в киевский морг. – Приятного очень мало.
   Трубку снова перехватила Аня, которая, наверное, взяла себя в руки, чтобы завершить разговор самой:
   – Маша, я ничего не понимаю, но чувствую, что это что-то ужасное! У тебя богатая практика, ну что может такое случиться, чтобы кто-то стал так рисковать и лезть в хорошо охраняемый элитный морг, чтобы выкрасть тело? И как бы он его тащил к тому же?
   – Мотивы могут быть разные, – медленно начала я. – Вот, к примеру, в моей практике был такой случай, когда из морга украли тело уголовного авторитета. К нам с Родионом пришли его братки и настоятельно рекомендовали тело найти. Платили они, конечно, хорошо, но мне показалось, что если бы мы не нашли этого несчастного авторитета, то нас бы с боссом вместо него так и зарыли бы.
   – А зачем, зачем?..
   – Да причина банальная оказалась. Зубы у него были все сплошь золотые и платиновые, а в теле было несколько золотых скрепов – когда он себе кости ломал. Понты покоя не давали, вот и поплатился. Но там совсем другой случай, к тому же морг был вполне обычный, оттуда самого доктора можно было спереть запросто, потому что они там спиртом нажирались до положения трупов. В нашем же случае совсем другое, я так понимаю. К тому же, Аня, это не первый случай, когда хотят похитить Колю. Помнишь, тогда… в этом злосчастном «Суффиксе», когда они не пожалели стольких жизней, лишь бы его оттуда забрать? Вот то-то и оно, – добавила я, услышав в трубке что-то вроде сдавленного мычания. – Что ты намерена делать дальше?
   – А ты?
   – Я? Я буду здесь, в Нарецке, потому что концы точно где-то поблизости. Понимаешь, если Шульгин хотел, чтобы я приехала, все это не просто так. Сегодня же начну работу.
   – Ты о Злове?
   – Аня, вот не по телефону о таких вещах.
   – Я поняла. Я приеду. Я приеду сразу же после похорон Коли, а они будут завтра в два часа дня. Завтра вечером я еду обратно.
   – Аня…
   – Да, и не думай меня отговаривать! Более того, все наши тоже хотят вернуться. Они собрались помочь мне. Хотя я, честно говоря, не знаю, чем особо таким они мне могут помочь.
   Я кивнула и, распрощавшись, положила трубку. Не успела она вдавить рычаг обратно, как телефон снова зазвенел. Это не могла быть Аня: она просто не успела бы набрать номер, даже простым нажатием кнопки, отвечающей за повторный набор последнего набранного номера. Я сняла трубку:
   – Слушаю.
   – Мария? – раздался в трубке мужественный приятный баритон. – Я не ошибся?
   – Нет, вы не ошиблись. А кто спрашивает?
   В этом городе меня не знал практически никто. Так что сам факт звонка незнакомого мужчины с последующим обращением ко мне по имени не мог не вызывать, так скажем, смешанных чувств.
   – У вас оказался неожиданно приятный голос, – провещали в трубке. – А я почему-то думал, что вы этакая озлобленная феминистка, имеющая претензии ко всему миру, в особенности к его мужской половине. Меня зовут Злов. Борис Сергеевич Злов. Вам уже приходилось слышать о таком человеке, не так ли? Наверняка ведь уже нашептали, или я ошибаюсь?
   Мне потребовалось несколько секунд, чтобы влить в свой голос холодную, отстраненную деловую конфиденциальность, никак не выдающую те чувства, которые на мгновение завладели мною всецело. Злов! Быть может, это он вчера отдал приказ о моей физической ликвидации. Но в таком случае способ проверить, жива ли я еще или киллер справился, представляется мне весьма циничным. Если не сказать сильнее. Я ответила:
   – Ну почему же нашептали, Борис Сергеевич? О вас говорили в полный голос.
   – Очень рад. Честно говоря, я не выношу шепота.
   – Понимаю вас. Простите, а как вы меня нашли? Вы, я так полагаю, интересуетесь моей персоной?
   – Интересуюсь. А как нашел, это, так сказать, не имеет принципиального значения. Конечно, если будете настаивать, я вам расскажу… но позже. Простите, что беспокою вас на второй день отдыха. Вероятно, вам не так часто удается вырваться отдохнуть.
   Он говорил как человек, который всячески старался выбирать выражения. Не скажу, что у него это не получалось, но скованность в речи чувствовалась, лексикона явно не хватало. И это «беспокою на второй день отдыха»!!
   – У вас есть чувство юмора, – не выдержала я. – Второй день отдыха. Если уж на то пошло, то третий. А если вы, Борис Сергеевич, так заботитесь о моем отдыхе, быть может, вы скажете, кто так ловко стрелял в меня из окна дома по улице Кандыбы, 15?
   – Что, простите?
   – Именно то, что я сказала. Это случаем не вы давали поручение знакомому киллеру, нет?
   – Я вас не понимаю, Мария, – сказал он. – Какое поручение, какой киллер?
   По голосу, в котором приглушенно, но тем не менее вполне явно рокотали нотки напряжения и тревоги, наглядно следовало, что он позвонил мне не только для того, чтобы справиться о том, как я нахожу достоинства местных пляжей и археологических древностей, ждущих своего потенциального раскопщика. Сам факт звонка, верно, уже свидетельствовал об обратном.
   – Если вы думаете, что я велел вас убить, то ошибаетесь. Я ни о чем таком не знаю. Более того, буду откровенен, если бы я велел вас убить, я… гм… не имел бы удовольствия с вами вот сейчас разговаривать.
   – М-м-м… – пробормотала я. – Быть может. Не понимаю, почему я должна вам верить, но все же.
   – Я хотел бы с вами поговорить.
   – Ради бога.
   – Вы меня не поняли…
   Он сделал длительную паузу, надо полагать, подбирал слова.
   – Я вас слушаю, – поспешила добавить я. – Говорите, Борис Сергеевич.
   – К сожалению, удовольствие слышать вас обошлось мне дорогой ценой, – замысловато начал он. – Мне известно, что это несчастье – с Николаем Кудрявцевым – произошло едва ли не на ваших глазах…
   Я напряглась.
   – Точнее, вы принимали в этом самое деятельное участие. Так вот, уважаемая Мария. Я хотел бы с вами побеседовать лично. Хорошо? Вы мне уже нравитесь. Заочно. – Прозвучало довольно фальшиво.
   – Я надеюсь, вы говорите это не для того, чтобы выбить из меня всю возможную и невозможную, мыслимую и немыслимую, информацию? – поспешно вставила я.
   – Что вы! Конечно, нет. Нет. Я не о Николае вовсе, – непонятно к чему проговорил он. – Есть обстоятельства, по которым… из-за которых я хотел бы с вами поговорить. Просто… просто сегодня мне прислали замечательное послание, в котором обещают в скором времени устроить преисподнюю. Но это еще ничего. Дело в том, что сегодня взорвался водный мотоцикл с одним известным вам человеком, а в окно моего николаевского особняка кинули гранату. Хорошо еще, что в этот момент я находился здесь, в Нарецке.
   – Что за человек?
   – Начальник моей охраны говорит, что это «Ф-1».
   – Человек?
   – М-м-м… я о гранате говорю. А человек… сомневаюсь, что вы его признали бы. Его на мелкие кусочки разорвало. В клочья, в общем. Это некто Быстров.
   – Не знаю такого.
   – Ну как же не знаете? Быстров Кирилл Викторович, молодой человек, работавший на покойного нынче Кочкарева, он же Гоча.
   – А, это тот самый, которого я задержала возле офиса вашей фирмы «Суффикс»? Кстати, на редкость нелепое название. Кто это его вам присоветовал? Увольте этого советчика.
   – Придется самого себя увольнять, – отозвался Злов. – В общем, я так думаю, что нам все равно нужно увидеться. Тем более что у нас с вами сходные цели.
   – Вот уж не думала. И какие же это сходные цели?
   – Вы хотите найти Шульгина, так?
   Я помолчала.
   – Так? – нажал голосом он. – Да вы не молчите, я навел о нем и вас самые подробные справки, насколько это вообще возможно. Не у одного Родиона Потаповича есть связи в Москве, понимаете?
   – К чему вы ведете?
   – Да ни к чему. Я просто сказал, что вы хотите найти вашего этого… работодателя. Похвально. Потому что нет работодателя – нет и работы, а она у вас очень даже, хотя и… м-м-м… со-пря-же-на с некоторыми трудностями. Мы с вами совпадаем.
   Я тоже очень хочу найти Шульгина. Тоже хочу разобраться в той свистопляске, которая началась вокруг меня и людей, имеющих прямое ко мне отношение.
   Он говорил громко и уверенно. Вряд ли он хитрит или готовит мне подставу. В самом деле, есть куда больше способов расправиться с человеком, нежели звонить и приглашать к себе в гости.
   – Мило, – ни к чему не обязывающе отозвалась я. – И что же вы думаете делать по этому поводу?
   – Я хотел бы встретиться с вами, Мария. Вы уже поняли. Дело важное. Я не могу рассказать всего по телефону. Но, по всей видимости, то, что произошло с Николаем, покушение на вас и… гм… сегодняшние недоразумения – это звенья одной цепи. Я уверен в этом.
   – Но я приехала отдыхать, Борис Сергеевич! – еще попыталась похитрить я.
   – Да бросьте. Отдыхать!.. Ничего себе. Тем более что я пока и не предлагал вам прервать отдых. Боюсь только, что после того, что я вам сообщу, вы сами сделаете это. Точнее, уже сделали, только не хотите признаваться. По сути, отдых вы еще и не начинали.
   – Надо сказать вам, Борис Сергеевич, что вы на редкость удачно выбираете время, чтобы сообщить столь же приятную информацию, – со сдержанной, даже, если можно так выразиться, строгой иронией произнесла я. – Вы в самом деле убеждены в том, что говорите?
   – Да. Разве вы можете припомнить случай, когда я говорил вам то, в чем не был уверен?
   – Вообще-то мы с вами только сегодня познакомились.
   – А, ну да. Извините. Так что насчет встречи?
   – Я могу подумать?
   – Да, конечно. У вас пять минут. Я перезвоню. Уверен, что вы примете верное решение, Мария. Счастливо.
   И я услышала в трубке короткие гудки.
   – Ну и ну! – громко сказала я. – На ловца и зверь бежит! Осталось только определиться, кто тут ловец, а кто зверь. Честно говоря, на зверя больше похожа я. На хомячка, а не на пантеру. Но Злов сделал неожиданный шаг, не правда ли, уважаемая Мария Андреевна? – И я глянула в собственное отражение в зеркале, и отражение гулко ответило: – Правда.
   «А чем, собственно, я так страшно рискую? – размышляла я. – В конце концов, я так и так собиралась прорабатывать Злова, и мне пришлось бы предпринять шаги, которые, быть может, были бы более опасны, чем милое путешествие в гости к Борису Сергеевичу. Да и меня, честно говоря, голыми руками не возьмешь».
   И я посмотрела на титановые накладки на своих пальцах, искусно сымитированные под изящные ногти с маникюром.
   Накладки были выполнены из прочнейшего титанового сплава и крепились к кончикам пальцев и ногтям таким хитроумным образом, что ощущались как продолжение руки. Невинное на вид, но страшное оружие. Если бы того типа, который влез ночью в морг, не охранник скальпелем полоснул, а я – вот этим чудным «маникюром», тот далеко не ушел бы. Кроме того, есть такое изделие, как кевларовый жилет, надевающийся на голое тело под одежду и берегущий это самое тело не хуже самого тяжеленного бронежилета с металлическими пластинами.
   В сумочке – серебристая «беретта», кроме того, всегда со мной моя скорость, моя реакция, стать пантеры – все выявлено и отточено Акирой. Закреплено прочно, как изображение на пленке. Ничего страшного. Я должна пойти.
   Зазвонил телефон. Эти пять минут прошли как один миг. Я сняла трубку.
   – Это Борис Сергеевич. Вы подумали?
   – Да.
   – И?.. – внушительно проговорил он.
   – Хорошо, я согласна. Я готова встретиться с вами, господин Злов. Только предупреждаю, что я буду настороже и вооружена, и ваша охрана пусть даже не пытается просить меня сдать оружие. Вас это устраивает?
   – Да.
   – Отлично. Где и когда?
   – Перед вашим домом, то есть перед тем домом, где вы остановились, вас ожидает черная «Ауди». Там сидит мой человек. Он довезет вас до моего дома в Нарецке. Так мы договорились?
   – Да.
   – Тогда всего наилучшего, Мария. Что же… С удовольствием повидал бы вас при других обстоятельствах, но… пока что не судьба. Впрочем, полагаю, что фортуна не замедлит повернуться к вам тем, чем и должно к такой очаровательной женщине, как вы.
   Верно, Борис Сергеевич Злов всегда мечтал быть джентльменом. Что ж, временами это ему удавалось.

Глава 15

   Машина в самом деле ждала меня во дворе. Злов прислал ее заранее, не дожидаясь моего согласия. В чем в чем, а в решительности ему не отказать. Молчаливый здоровяк, сидевший за рулем, кивнул мне на заднее сиденье. По дороге оказалось, что он молчит не вследствие врожденной застенчивости, а потому, что практически не говорит по-русски. Чудовищная помесь украинского и изуродованного русского, на коей он пытался изъясняться, была совершенно неудобоварима и на слух воспринималась с трудом. Хорошо еще, что дорога оказалась достаточно короткой.
   Нарецкий дом Злова определенно впечатлял. Наверно, это был один из самых роскошных домов в городе. «Ауди» подрулила к трехэтажному особняку, перегруженному всеми атрибутами нехитрого «новорусского», точнее, «новоукраинского» архитектурного стиля: претенциозной парадной лестницей, отделанной гранитом и мрамором, с фонарями на литых фигурных столбиках при наличии непременных декадентского вида безвкусных завитушек под золото; бесчисленными балкончиками, арочными окнами, затянутыми витой чугунной решеткой, и так далее. По всей видимости, он был закончен совсем недавно, потому что тот район, в котором был расположен дом, продолжал интенсивно застраиваться. Неподалеку, буквально через забор, какие-то мрачного вида кавказцы в черных пиджаках – несмотря на тридцатипятиградусную жару – давали указания рабочим, возводившим второй этаж монументального, если судить по фундаменту и первому этажу, домины. И тут кавказцы!.. Еще чуть поодаль, через овраг, виднелись домики частного сектора – маленькие, чуть скосившиеся в сторону оврага, окрашенные в бедненький темно-зеленый цвет.
   Я проследовала в дом вслед за моим немногословным водителем.
   Злов ждал меня в гостиной. Когда я вошла, он сидел напротив большого зеркала и курил. Еще не видя меня, медленно докурил сигарету и, бросив ее в пепельницу, посмотрел на свое изображение в зеркале. Некоторое время оно показывало облик смуглого мужчины лет сорока, с коротко остриженными волосами и проницательным взглядом из-под красиво изогнутых густых бровей, потом эти брови медленно поднялись, и вслед за ними поднялся и сам Борис Сергеевич: в зеркале он увидел меня.
   В целом он производил более приятное впечатление, нежели я того ожидала. Чем-то он напоминал персонажа Абдулова из сериала «Некст» – только разве что не седой.
   – Добрый вечер, Мария, – сказал он, приближаясь ко мне. – Рад приветствовать вас в своем скромном жилище. Присаживайтесь, прошу вас. Не отведаете ли вот этого красного вина? Друзья привезли из Франции. Не пожалеете, хорошее вино.
   – Нет, благодарю, – отозвалась я.
   – А я выпью. Для пищеварения хорошо.
   Он пригубил вино, отпил немного, затем, отставив недопитый бокал, заговорил:
   – Разговор будет не из приятных. Кто-то очень хочет развалить мое дело. Судя по всему, Шульгин, ваш босс, имел к этому определенное отношение.
   – К попыткам развалить ваше дело?
   – Не знаю. Но что имел – это определенно. И я хотел бы задать ему ряд вопросов, но для этого его сначала нужно найти. Меня, честно говоря, совершенно не приводит в восторг та мясорубка, которую устроили в офисе моей фирмы какие-то уроды.
   – Ну почему же какие-то? Имена всех этих уродов, Борис Сергеевич, установлены. Имя одного из них вы даже назвали мне сегодня. Того Кирилла, которого взорвали на водном мотоцикле.
   – Меня смущает также и то, что мы оказались как-то объединены – вы и я. Вас вчера пытались убить, так, и меня тоже. Только сегодня. Другое дело, что и вас, и меня не удалось убить. Что дает нам возможность сегодня беседовать.
   – Это не может не радовать.
   – Да уж. Я понимаю, Мария, вы могли подумать, что это все – я. Что это я главный мерзавец, так? – Он пытливо устремил на меня свой довольно-таки тяжелый взгляд. – Думали, думали. Да вы и сейчас так думаете. Да запросто! Только вот сами судите, какой смысл мне вас убивать? Да я вас вижу-то в первый раз в жизни! И какой смысл мне устраивать бойню в собственном офисе, а? Убивать там киевского бизнесмена, чтобы меня потом мусора по кабинетам затаскали? Да что я, дурак, что ли! Я, быть может, в своей жизни много чего понатворил, но дураком никогда не был, это определенно!
   – Борис Сергеевич, я прекрасно понимаю, что вы не дурак, так что переходите прямо к делу.
   – Хорошо. Мария, я хотел спросить у вас: вам известен человек по прозвищу Ключ?
   – Ключ? – Я моргнула. – Ключ… это, наверно… да, конечно. Это вор в законе, который является положенцем по здешнему региону.
   – Вот-вот, – мрачно изрек Злов. – Только вся эта уголовная иерархия нынче не больно-то в цене. Ключ это прекрасно понимает. Я не знаю, какие у него дела с Родионом, но такие дела имели место быть.
   – Что?! – воскликнула я. – У Ключа с Родионом?
   – Да, у Ключа с Родионом. Мне тут мои ребята подготовили небольшое досье на Ключа. Чудесная штука. Вот, почитайте.
   И он протянул мне довольно-таки тощую папку, которую я открыла тем не менее с нарождающимся трепетом. Уж слишком много было всяких неожиданностей, чтобы переварить еще и эту.
   Открыв папку, я начала читать:
   «КЛЮЧНИКОВ, Георгий Самуилович. 1952 года рождения, уроженец г. Очакова Николаевской области. – Я пропустила ряд статей, по которым был осужден сей достойный гражданин. Насколько я могла судить, ходки он совершал по чистопородным воровским статьям, плюс одна «бандитская» статейка за незаконное хранение оружия. – В криминальной среде известен под прозвищами Семафор, Чистый, Ключ.
   Имел представительство на юге Украины, некоторое время был положенцем на Дальнем Востоке, где координировал деятельность криминальных структур вместе с вором в законе Джемом. В 1994–1998 годах проживал в Москве. Коротко знаком с влиятельными воровскими авторитетами Дедом Хасаном, Шакро Молодым, Борей Брянским и некоторыми другими. Отслеживались связи Ключа с русской диаспорой в Нью-Йорке, где тот неоднократно бывал. Имеются сведения о имевших место в 1991–1993 годах контактах Ключа с Вячеславом Иваньковым, ныне отбывающим заключение в тюрьме США и более известным как Япончик.
   В 2000-х годах стал отходить от дел, не принимал участия в активной криминальной жизни и старался больше держаться в тени. Правоохранительные органы не зафиксировали никаких контактов Ключа с бывшими соратниками. 18 августа 2002 года вор в законе Ключ был убит в Москве…»
   – Простите, – переспросила я, поднимая голову от бумаги, – то есть как это – убит? Да еще год назад? Тогда какое отношение он может иметь к нашему делу? Непонятно. Не восстал же он из гроба, в самом деле…
   – У нас все может быть, – процедил Борис Сергеевич сквозь зубы. – Вы дальше читайте, читайте. Очень своеобразный документ, знаете ли…
   Я продолжила чтение: «Ключ был взорван в собственном автомобиле на улице Юных Ленинцев в микрорайоне Кузьминки. Инцидент получил широкий резонанс, имелась масса свидетелей, поскольку взрыв произошел возле продуктового рынка «Афганец» и супермаркета «Перекресток». Отрабатывались различные версии происшедшего, в том числе сведение счетов, теракт и даже несчастный случай. Впоследствии было установлено, что к взрыву имеют отношение бывшие сотрудники специальных служб, имитировавшие гибель Ключа по заказу самого «пострадавшего». В частности, 27 сентября 2002 года в прокуратуру Центрального округа Москвы был вызван владелец детективного агентства «Частный сыск» Родион Шульгин…»
   – Что? – пробормотала я. – Босс… по делу о взрыве какого-то Ключа, о котором я в первый раз слышу?
   – Вы читайте дальше, читайте, – сухо кивнул Злов. – И не думайте, что я вам туфту подсовываю. Это абсолютно проверенная информация. У меня в Москве довольно неплохие контакты, а этого вашего Шульгина свои же чуть не сдали.
   «…Впоследствии Шульгин вызывался еще дважды, но дело было заморожено по ряду причин, которые не могут быть формализованы однозначно. В настоящее время вор в законе Ключ числится убитым, но есть основания считать, что он все-таки жив, а взрыв в Кузьминках был предпринят с целью спутать следы настоящим недоброжелателям Ключа».
   – Там еще всякий бред, но все-таки основное вы уже прочитали, – сказал Злов, споро выхватывая папку из моих рук. – Вот такие дела. А жил этот Ключ до последнего именно здесь, то в Николаеве, то в Очакове, на малой родине то есть, то в Нарецке даже. Приглядывал за всем вполглаза.
   – Вы с ним знакомы?
   – Конечно, знаком. Невзрачный такой человечек, серенький, лысый совсем.
   Мне вдруг вспомнились слова Ани Кудрявцевой: «Потом выяснилось, что он в Нарецке был. Его видели. Стоял с каким-то типом, лысым и блестящим, как шар бильярдный. В укромном месте были, их случайно заметили…»
   – Да мало ли лысых! – громко сказала я, и Злов подозрительно посмотрел на меня.
   – Ладно, – негромко сказал он сквозь зубы, – прекрасно. Мало ли… Тогда о другом. Вам приходилось когда-нибудь слышать кличку Артист?
   – Да, – машинально сказала я.
   – Где же? – Злов прищурился. Мне ничего не оставалось, кроме как сказать правду. Кроме того, я не видела особого резона ее скрывать. В самом деле, ведь сказал же мне тот бедняга, Киря, которого сегодня взорвали на водном катере: «Это Артист! Артист… Это он все знал, в натуре! Он просто сказал, чтобы мы ехали с ним до офиса, чтобы там, в офисе, забрать какого-то баклана… вот!» Это были подлинные слова Кири, отвечающего на мой вопрос, кто именно устроил налет, этот внешне бессмысленный и дурацкий налет на офис «Суффикса». Я пересказала эти слова Злову. Тот снова прищурился и допил вино.
   – Вот теперь правильно, – сказал он. – Да, так оно и есть. Они думали, что легко так спрячут концы в воду, если грохнут этого несчастного Кирю. Не-ет! Еще раньше, чем Кирю к праотцам отправили, я Артиста водворил куда следует. Хочешь посмотреть на него, нет? Он здесь, в этом доме. Он сам на тебя с интересом взглянул бы, если бы мог что-то толком видеть.
   Зловещие интонации почудились мне в последней фразе Злова. Я встала с кресла и произнесла:
   – Я надеюсь, Борис Сергеевич, что обойдемся без глупостей. Я же вас предупреждала. А на Артиста я взгляну, надо же все-таки понять, кто завалил Колю Кудрявцева.
   – А с чего вы решили, что это именно он его убил? – проговорил Злов. – Это еще спорный вопрос, так сказать. В общем, пойдем.
   – Куда? – спросила я.
   – В подвал. Вы, кажется, дама с крепкими нервами, так что ничего страшного не будет в том, что вы на него взглянете. Он там.
   – Там?..
   – Там, в подвале. Идемте.
   Мы прошли по длинной витой лестнице, являющейся классическим примером дурновкусия, общего, кажется, и для российских, и для украинских нуворишей. Телохранитель Злова распахнул перед нами массивную металлическую дверь. Пахнуло сыростью, хотя, конечно, при желании Злов мог и подвал сделать средоточием здорового микроклимата, поставить кондиционеры, поглотители углекислоты и избыточной влаги, да мало ли что может позволить себе человек, у которого есть деньги? Следовательно, Злов не ставил себе целью создать в подвале комфорт. Это мое впечатление было подтверждено после того, как мы вошли в подвал, а телохранитель прикрыл за нами дверь, оставшись снаружи. Злов щелкнул выключателем, и я увидела тоннель, в конце которого виднелась еще одна металлическая дверь, точно такая же, как мы только что открыли, но тронутая ржавчиной.
   – Да у вас тут прямо казематы, – проговорила я.
   – Да мало ли… – неопределенно отозвался Злов. – Тут у меня на все случаи жизни. В общем, мы пришли. Прошу вас, – кивнул он, открывая передо мной вторую дверь.
   – Нет, спасибо, только после вас. А то вдруг у вас возникнет искушение…
   – Захлопнуть дверь за вашей спиной и оставить погостить несколько дольше, чем вы рассчитывали? – откровенно проговорил он. – Да нет, что вы. Вы меня обижаете, Маша. Это уловки для мелких жуликов и злодеев. А я, уж позвольте мне похвастать, жулик и злодей крупный.
   – Приятно говорить с человеком, который называет вещи своими именами, – ехидно сказала я.
   Впрочем, почву для ехидства из-под моих ног выбили, как только я оказалась в том помещении, в котором и состоялось это своеобразное свидание с человеком по прозвищу Артист.
   Он находился в дальнем углу помещения. Там клубился сырой полумрак, который время от времени разрывала и искажала отчаянно мигающая лампочка. Из полумрака выхватывались то рука, то нога, то голова, на которой виднелись какие-то темные пятна. Как у бывшего генсека Горбачева Михал Сергеича. Только у первого и последнего президента СССР пятно занимало незначительную часть лысины, а у этого человека пятна охватывали почти все лицо и большую часть головы. На лоб свешивалась кисточка слипшихся волос.
   Злов выхватил откуда-то из кармана маленький фонарик и направил в лицо Артисту:
   – Ну что, братец, здорово. Как твое самочувствие?
   Самочувствие Артиста следовало признать ужасающим. Не знаю, чем его так били, но только едва ли можно нанести руками такие кошмарные увечья. Разве что только мой брат-медведь, обученный Акирой ломать кирпичную кладку одним ударом мощного кулака. Но мой брат просто сразу убил бы. Этот же человек был жив. И только сейчас, когда Борис Сергеевич осветил его фонарем, я поняла происхождение темных пятен на лице узника и на его голове. Такие же пятна встречались на полу, и чем ближе к сидящему в углу человеку, тем чаще. Одно из этих пятен подвернулось мне под ногу, и я отдернула ногу.
   Пол был залит кровью. Как будто нерадивая хозяйка, выделывавшая из урожая помидоров томатный сок, поскользнулась и разбила уже закрученную банку, плеснув ее содержимым на обои, на плинтусы, на пол. Несколько капель даже попали на потолок.
   Но это все-таки был не томатный сок. Потому что в жилах человека, лежавшего на этом перемазанном полу, были не томатные выжимки, а живая и горячая кровь. Артист был сильно избит. Можно сказать, изуродован. Лицо, перекошенное гримасой боли и ужаса, до того распухло и обезобразилось, что сложно было определить, сколько же, собственно, лет этому человеку. Потому что на висках его, в слипшихся от крови и пота волосах поблескивали седые пряди, в кровавом оскале рта, затянутом мутной кровавой пеленой, не было видно зубов. А из сильно распухших, превращенных в две перекрученные жгутом тряпочки губ сочились беспомощные повизгивающие звуки, срывающиеся в протяжные стоны. Эти стоны перешли в какое-то подобие членораздельной речи, когда Злов задал свой вопрос.
   Левая рука Артиста была неестественно повернута, и не оставалось сомнений, что ее вывернули или сломали…

Глава 16

   – Вы, Маша, не пугайтесь. К тому же я навел справки, оказалось, что вам самой приходилось отделывать людей и почище, чем мы отрихтовали Артиста. Тем более что мы его за дело приплющили, а ваши жертвы, так сказать, они могли попасть и под случайную раздачу.
   – Не будем об этом, – сухо сказала я. – Давайте быстрее исполним то, для чего сюда пришли. Не хотелось бы тут находиться сверх меры.
   – Я думаю, что Артист с вами согласился бы, если бы мог сразу выговорить эту длинную фразу, – заметил Злов. – В общем, так: это мой бывший помощник и правая рука, гражданин Козлов Иван Алексеевич. Он всегда ходил, облеченный моим доверием, пока не решил повести свою игру. Возомнил о себе, что ли? Наверно, потому, что большая часть принадлежащего мне имущества оформлена на него. Он и юридический представитель моих структур. Вот и подумал: а хорошо, если бы все записанное на него на самом деле ему принадлежало. Хитрец!
   Артист что-то промычал и зашевелился, из его окровавленного рта выцедилось несколько слов, из которых мне удалось состряпать нечто вроде невнятной обрывочной фразы: «Сам… ты… если бы не… все равно в расход… поставил бы…»
   – Ну почему же прямо так сразу – поставил бы? Может быть, подумал бы да и помиловал. Только вот ты сам виноват, что зарвался. Пустился во все тяжкие. Не нужно было такого творить, Ваня. Это ты наглухо не прав, что против своего же пошел. Да если просто пошел бы, так это еще полбеды, а вот то, что ты кровь проливать стал, да еще чужими руками, – вот это куда как плохо.
   Борис Сергеевич повернулся ко мне и проговорил:
   – Я понимаю, что вы меня пока что осуждаете. Дескать, попортил человеку паспорт. Но только я не творю беспредел, а этот сорвался – и натворил. До сих пор не могу понять, из-за чего весь сыр-бор. Но он нам скажет. Он нам непременно скажет, особенно если учесть, что его уже свои же сдали.
   – Борис Сергеевич, – жестко сказала я, поворачиваясь на каблуках, – если вы полагаете, что зрелище вашего под орех разделанного подчиненного может меня как-то тронуть или же ужаснуть, то это вряд ли. Специфика профессии, знаете ли. А на мясо я могу и на рынке посмотреть.
   Борис Сергеевич хлопнул в ладоши и хитро на меня прищурился.
   – Ну хорошо, – сказал он. – Я вам сам поясню, чтобы, значит, не истязать объяснениями этого вот типа. Ивана Алексеевича Козлова, который как нельзя больше своей фамилии соответствует. С его дикцией ему сейчас разве что милостыню просить. Маша, дело в том, что господин Козлов занимался так называемыми «черными археологами». Слыхали о таких? Я думаю, что слыхали. Честно говоря, я и сам контролировал некоторых подобных деятелей. А что же? В любом деле главное – порядок. Еще товарищ Сталин это знал. А «черные археологи» местные, выпусти я их из-под контроля, все разворовали бы, все древности вырыли бы, все курганы могильные растащили. Сволочи некультурные! То ли у меня дело было поставлено: работают одни бывшие историки, консультанты, профессионалы все сплошь. Все добытое отправляется в местные музеи. Не то что «черные»! Мне недавно – вот года полтора назад – даже объявили благодарность за то, что с моего ведома и под моим контролем были найдены княжеские бармы. Бармы – это такие наплечники, драгоценными камнями украшены, золотые… в общем, очень ценные штуки. Теперь они в национальном музее в Киеве.
   Я слабо повела плечами, Артист же замычал, и, несмотря на понятную неопределенность этих звуков, мне почудилась в них дряблая, но ощутимая жилка презрения.
   – Сами знаете, – продолжал Борис Сергеевич, – что и у вас, в России, и у нас, на Украине, стоит только выпустить людей из-под контроля, как они тут же теряют и ум, и совесть, и честь. Меняют все это на бешеные башли, понимаете? Денег халявно срубить, вот что! Так вот, наш Козлов – недаром его Артистом прозвали – очень ловко пользовался тем, что я вел дела преимущественно в Киеве и Николаеве, а в Нарецк, где всяких раритетов пруд пруди, только бери лопатку да копай! – в общем, редко я сюда наезжал. Козлов наладил свое дело. Свою бригаду создал, которая «черных археологов» во-от таким колпаком накрыла! Главными в его бригаде были некто Лужин, хитрый тип такой, и – Уваров. Бывший уголовник, вообще преизрядная скотина.
   Я взглянула на Бориса Сергеевича.
   – Уваров? – переспросила я. – Это тот, кого нашли мертвым, да?
   – Совершенно точно. Мертвым. Умер, причем явно насильственной смертью. Да. Огнестрельное ранение головы, смерть на месте. Не поделил с кем-то что-то. А вот что и с кем – это самое интересное во всей истории. В общем, не знаю, может, ваш босс мало зарабатывал, да только связался он и с Уваровым, и с Козловым нехилыми такими завязками. Стал в долю.
   – Родион Потапович?!
   – Ну да. Вы думаете, он зря сюда ездит? Ничуть не бывало. А потом получилось по классической схеме: вор у вора дубинку украл. И вор вора этой самой дубинкой по башке треснул. Один вор, как вы понимаете, это Козлов, а второй – Уваров, которого убили. Уваров обеспечивал безопасность всего предприятия, так сказать. А знаете, кто был в роли дубинки, а? Кто убил Уварова, вы это знаете?
   – Нет, – ответила я.
   – Ну так на этот вопрос я могу вам ответить. Убил его не кто иной, как ваш московский начальничек!
   – Простите, но этого не может быть, – сказала я, стараясь говорить спокойно и равнодушно.
   – Отчего же не может? Очень даже может. Я тоже, если говорить откровенно, удивлялся. Конечно, сложно предположить, что важный московский человек, себя считающий пупом земли, приедет убивать украинского бандита за тридевять земель.
   – Да что вы из меня дуру-то делаете? – спросила я. – Никогда я не поверю, что босс убил этого вашего Уварова, да еще так, чтобы тому была уйма свидетелей!
   – Я тоже сначала не верил, – сказал Злов. – Да только Артист повторял, что Родион убил Уварова. Вышло это, правда, не совсем… м-м-м… корректно, так говорят, да? Оказывается, твоему Родиону всунули в руки пистолет и велели стрелять в Уварова, который Шульгина сильно подвел. Я не знаю, с какого перепугу между всеми этими ребятами пробежала черная кошка, но, видно, причина серьезная была. Артист гаркнул в ухо Родиону, и тот с перепугу нажал на курок. Или от неожиданности.
   «С перепугу»! Ну, уж это явная туфта, которую пытался мне вчехлять – непонятно зачем – этот попеременно то очень мягкий и вежливый, с нарочито вкрадчивой речью, то резкий и грубый, прущий напрямик человек. «С перепугу»! Едва ли Родион мог надавить на курок с перепугу. Да и не было ничего такого. Этот Злов с какими-то пока что непонятными мне целями хочет меня оболванить.
   – В общем, – отрывисто проговорил Злов, – пообщайтесь с Артистом сами. Он вам расскажет. Конечно, базар у него теперь невнятный, но ничего, если нужно, поймете, Маша. Тем более есть кое-что, что вам понравится. Например, он знает, кто хотел вас убить. Это он, Козлов, попросил о таком одолжении. И те, кого он просил, охотно согласились. Уж очень много ненужного вы узнали, почтенная.
   Вот это было неожиданно. Совсем неожиданно. Я увидела, как сверкнули глаза Бориса Сергеевича, и сообразила, что у него в самом деле нет иного мотива звать меня сюда, к себе, кроме как рассказать что-то важное. Хочет от меня чего-то Борис Сергеевич. Хочет какой-то важной информации или же помощи, мало ли… А быть может, в самом деле полагает, что мне с ним на время по пути. Кто знает.
   Я присела на корточки и взглянула в лицо Артиста. Борис Сергеевич откликнулся сбоку:
   – Побеседуй с ним, Маша. Давай. Все-таки это его люди завалили Колю Кудрявцева, а зачем и отчего они Колю завалили, а потом хотели его труп забрать из моего собственного офиса – это он не сказал. Хотя, как видишь, спрашивал я у него самым подробным образом.
   – Артист, – тихо позвала я, – ну ладно, что уж… в самом деле Родион этого валил… Уварова?
   Веко, тяжелое, свинцово-серое, словно металлом закапанное, подпрыгнуло. Второй глаз оставался закрытым. В углу рта Артиста мелькнула полоска распухшего языка, и он выговорил:
   – Да. Он. Мы их взяли… они левачили. Родион твой и этот… Уваров. Драго… драгоценности крысили. Высохинский курган выпотрошили. Колька… Колька Кудрявцев с ними в доле был… через Киев продавал… америкаш…
   – Коля Кудрявцев продавал американцам раритеты? – воскликнула я.
   – В доле был… Да. Кудрявцева никто валить не хотел, он сам… сам напросился.
   – Не поняла! Ты говоришь, что Кудрявцев продавал раритеты?
   – А он этим давно… Он начальный капитал для своего бизнеса таким манером и накачал. Сначала барыгам толкал, а потом серьезное дело… Вот Родион… у него такой же голос, как у тебя сейчас, был, когда он узнал, что Кудрявцев накопанное золотишко и ценности сбыва…ет. Он меня, гнида, и… сманил. Всех сманил, сволочь короткошерстная. – Произношение Артиста стало более четким, наверно, разбитые губы, язык и поврежденные зубы и десны приноровились уже к изменениям в артикуляции. – Этот Коля… иуда. Всех нас сдать хотел. Да только я раньше… раньше узнал.
   – Что узнал? – спросила я. – От кого? Говори, не молчи!
   – Коля отрыл… отрыл. Я узнал, позвонил ему, он приехал. Приехал в…
   – В «Суффикс»?
   – Ну да. Я по-хорошему, никто его убивать и не хотел вовсе. Нет. Крысятничал… я – наказать, а тут… В общем, получилось так, что Родион на очнике завалил Уварова из ствола. А на другой день… с концами пропал он. Это дело рук… дело рук Ключа. Он, падла расписная, хочет все по-старому поставить, только… только власть уже сменилась, поздняк уже метаться. А Колю никто валить не хотел…
   В моей голове был полный сумбур, не менее бесформенный и разваливающийся, чем произношение Артиста и соотносимость его слов и фраз между собой. Такое впечатление, что свора псов рвала на клочья мясо. Но, наверное, большой кусок мяса оказался, если устроили такую свару.
   – Что за мясо? – машинально воскликнула я.
   Он открыл второй глаз – страшный, налитый кровью, невидящий:
   – К-какой… какое мясо?
   – Я говорю, из-за чего такой сыр-бор? Не могло же быть на пустом месте?
   Я слышала, как за моей спиной зашевелился, запыхтел Борис Сергеевич. Наверно, я затронула ту самую тему, из-за которой и поувечили вот так Ваню Артиста, из-за которой и положили столько человек.
   – Это… это ты у своего босса спроси, – прохрипел он.
   – Я бы спросила, да только не знаю, где он!
   – Где-нибудь… недалеко отсюда. Но Колька Кудрявцев… я только потом понял, что… какие мы дураки. Вот то-то он тогда молчал… ни слова. Ни слова. Ска-а…
   – Ты убил Кудрявцева? – воскликнула я. – Но… как же…
   – Его никто не… не убивал. Я ему просто позвонил… на… на могилу.
   – К-куда?!
   – То есть – н-на мобилу. Ого…ворился. Он сам себя убил, жадная сука. Но молчал до последнего. Молчал, молчал… Я только потом понял, понял, почему молчал… но вот я и теперь промолчу. Молчание – зо-ло-то…
   – Значит, это ты?.. – воскликнула я, и перед глазами всплыло лицо Ани Кудрявцевой. – Значит, это ты убил Колю?
   – Какая ты… дура! – вдруг через силу выкрикнул Артист, и что-то теплое брызнуло мне на лицо. – Я ж тебе говорю, что он… что его… молча…
   – Вы у него спросите, зачем он вас хотел убить, – холодно сказал из угла Злов. – Он ведь не сам. Он своими руками никогда ничего не делал. Последний раз, наверно, ему пришлось своими руками работать, когда он в пятнадцать лет в туалете онанизмом занимался. С тех пор все чужими руками…
   – Вот уж ты, Боря, точно помолчал бы, – выдавил Артист. – Уж кто паразит… паразитиру… на чужом горбу катается, так это ты. А то, что ты сюда вот ее приволок, то это только ты дурак. Ничего я тебе не скажу.
   – А ей?
   – А с какого перепугу… с какого перепугу я ей должен говорить-то? – отозвался Козлов, закрывая глаза. – Ничего. Те, кого она жалеет, сами виноваты, что долю свою приняли. Добровольно. А доля…
   Кольнуло что-то под сердце, когда он выговорил зловещее: «…сами долю свою приняли». Я протянула руку и, с силой тряхнув Артиста за плечо, воскликнула:
   – Скажи, он… жив? Родион – жив?
   Артист с трудом приоткрыл один глаз, в горле его, как в засорившей раковине, заклокотало, наросло и прорвалось длинное и мучительное усилие. Мне показалось, что он отрицательно мотнул головой. Все сжалось и похолодело внутри.
   – Нет?!
   – Я не… не знаю, – выбулькнул он.
   – Он не знает! – вдруг выкрикнул Злов, подбегая к Артисту и со всего размаху ударяя его ногой в лицо. Несколько капель крови попали мне на одежду. Я отпрянула. – Он не знает! – злобно прокричал Борис Сергеевич, пиная упавшего на пол человека. – Сначала убили Кудрявцева, потом четверо «быков» легли, потом этого Кирю взорвали, Шульгин куда-то исчез, вот на Марию покушение организовали – и он не знает, из-за чего все это! Да никогда не поверю, что… Что не поделили, сволочи?!
   Лежа на полу, Артист вытянулся во весь свой немалый рост, и на его изуродованном лице появилось нечто вроде улыбки. Он произнес:
   – Боря… да только не тебе. Кому угодно… но только не такой жадной жирной твари, как ты. Я-то догадался, где… только буду молчать, как молчит… молчит…
   – Кто, что молчит?! – рявкнул Злов, кажется, окончательно теряя контроль над собой.
   – Молчит золото, – донеслись до него слова его недавнего подручного.
   Слова эти оказались последними. Голова Козлова упала на каменный пол с беспомощным глухим стуком, как падает, рассаживаясь ярко-красными изнутри полосами, большой арбуз. Тело Артиста обмякло.
   Мне не нужно было подходить ближе, чтобы понять, что он мертв. Достаточно было почувствовать.

Глава 17

   Злов взглянул на меня в какой-то агрессивной сумбурной растерянности.
   – Нет, каков мерзавец, – повторял он, – каков мерзавец, ты только подумай. Ну?
   – Да, действительно, редкий мерзавец, – механически проговорила я. – Умер, не дав себе труда уведомить вышестоящее начальство предварительно за две недели, как это полагается по Трудовому кодексу. Или у вас на Украине другой Трудовой кодекс?
   – Кодекс… какой кодекс? – пробормотал Борис Сергеевич. Потом, верно, это не самое невинное слово совершило некий мини-переворот в его мозгах, потому что он покосился на меня сначала подозрительно, потом еще более подозрительно, а потом в его глазах блеснуло что-то вроде страха. Его легко можно было понять. Только что на моих глазах он убил человека, и я стала самым что ни на есть прямым тому свидетелем. Нет, убил он его непредумышленно, просто не рассчитал силы ударов, нанесенных в голову и корпус, но, думаю, здесь словечко «непредумышленно» едва ли актуально: ведь до моего прихода Борис Сергеевич вполне сознательно сделал из своего недавнего единомышленника, так сказать, котлету по-киевски.
   Я едва успела дотянуться до него, когда он вдруг отпрыгнул, как неплохой такой кенгуру, и попытался выскользнуть из помещения, ставшего роковым для Артиста. Еще бы чуть-чуть, и он захлопнул бы дверь перед моим носом, и тогда никаких моих усилий было бы недостаточно, чтобы одолеть чудовищную эту преграду, отделявшую меня от свободы. Счастье мое, что я успела все-таки придержать его, цепко перехватила запястье, а потом четким ударом колена под ребра сбила ему дыхание. Он провыл что-то вроде «су-ука! «и согнулся вдвое; сложился, как велосипед с разборной рамой. Я вскинула глаза и увидела, как по коридору к нам бежит охранник Злова, на ходу расстегивая кобуру пистолета. Неизвестно, чем бы это все закончилось, но вот только Борис Сергеевич резко выставил руку с конвульсивно растопыренной пятерней в сторону своего бодигарда и гаркнул:
   – Стой, дурень! Н-назад!! Назад, сказал! Сами… сами разберемся, пшел вон.
   Охранник, на лице которого даже не попыталось возникнуть нечто вроде сдержанного удивления, ретировался. Борис Сергеевич поднял ко мне увлажнившееся лицо и выговорил не без труда:
   – Ч-черт… больно как звезданула-то! Удар поставлен, да? У него, у Артиста, тоже был поставлен, да что толку?
   – У него действительно мало толку получилось, – отозвалась я. – А вот у меня получится. Борис Сергеевич, я понимаю, что вам не хотелось бы оставлять свидетеля. Но, так или иначе, он останется. По крайней мере, вы уже выдали себя, рванувшись к двери и вознамерившись захлопнуть ее перед моим носом. У меня хорошая реакция, господин Злов, очень хорошая, а вот, пожалуй, тот же Артист не успел бы. Да и мой босс, Родион Шульгин, тоже, пожалуй, не успел бы.
   – Только не надо мне говорить, что это я вашего Родиона умыкнул, – отозвался Борис Сергеевич уже относительно спокойным тоном. Потом сделал несколько энергичных упражнений, отрегулировав сбитое дыхание довольно-таки грамотно, и продолжил: – Если вы не помните, Мария, то мы начинали с того, что я хотел найти Родиона. Так что не надо мне намекать, что Родиона я похитил. Как будто мне больше делать нечего, как шарить по домикам всяких разных Егерей и похищать Шульгиных, при этом следя нещадно. Не смотрите на меня так, да, да, мне все известно. У меня даже есть подозрение, что ваш Шульгин сымитировал свое исчезновение, как его старый знакомый Ключ имитировал взрыв у рынка «Афганец».
   – Зачем это Родиону что-либо имитировать?
   – А очень просто! На нем труп висит. И есть тому самые веские доказательства. Между прочим, Маша, мне удалось выбить у Артиста признание в том, где он хранит видеопленку с записью убийства этого Уварова. Она у меня. Хотите – могу показать.
   Я уже было направилась к двери. Я была абсолютно уверена, что смогу выйти из дома Злова, как бы мне ни мешали. Однако последние слова хозяина остановили меня почище любых охранников.
   – Что?
   – То, что слышала. Твоего Родиона снимали на камеру. Правда, он этого как-то не заметил. Верно, Артист собирался с помощью этой пленки как-то удерживать Шульгина от активных действий. Нет, пойдем, пойдем, взглянем!..
   – Я…
   – Да вы не сомневайтесь, Мария Андреевна, – отозвался Борис Сергеевич, и в его голосе, еще недавно всполошенном, послышались уверенные, быть может, даже чуть издевательские нотки.
   Верно, он подумал, что если с помощью упомянутой видеопленки Козлов собирался держать на коротком поводке Родиона, то почему бы ему, Борису Сергеевичу Злову, не проделать то же самое со мной?
   Да полно. Существует ли вообще эта пленка, или же Злов вешает мне на уши известные хлебобулочные изделия, чтобы… ну, хотя бы чтоб выиграть время?
   – Что за пленка? – спросила я.
   – Не сомневайтесь, – отозвался Злов, – пленка существует. Пройдем отсюда. Если хотите, я могу пройти за вами. А то вы подумаете, что я снова собираюсь ускользнуть.
   – Сзади вам очень удобно врезать мне по голове. Сразу предупреждаю, Борис Сергеевич, не надо меня провоцировать. Если вы наводили обо мне справки, то должны знать, к чему приводили подобные провокации некоторых ваших… гм… коллег.
   Борис Сергеевич широко улыбнулся и развел руками. И улыбка, и жест показались мне фальшивыми. Следовало быть настороже.
   Мы расположились в той же комнате, в которой я застала хозяина по приходе. Правда, на этот раз Злов был более сосредоточен и уже не предлагал выпить вина. Он откинул занавеску, за которой оказался серебристый сейф. Борис Сергеевич открыл сейф и бережно вынул оттуда черную видеокассету безо всяких наклеек и вставил ее в видеомагнитофон.
   – Давно, знаете ли, кассетами пользоваться не приходилось, Маша, – сказал он, – я все больше на DVD все смотрю. Ну, или на компьютере, когда вспоминаю, как он включается. Кстати, тут все оформлено как репортаж. Очень интересно сделано. Подлинность гарантируется.
   Я перевела глаза с неестественно улыбающегося круглого лица хозяина на экран телевизора. И увидела… смуглолицего хрупкого мужчину лет тридцати пяти, с коротко остриженными черными волосами и легкой небритостью на подбородке. Он только что вышел из салона машины, а вслед за ним свои могучие телеса неторопливо извлек из авто улыбающийся и сияющий, как будто его только что наградили, красавец. Красавец этот сверкал темными глазами, но я-то только что видела, как эти самые глаза потухли навсегда.
   Но самое главное было не в том. Нет. Просто я не сразу поняла, кто был тот, невысокий, коротко остриженный, что вышел из машины вместе с Артистом. Не могу сказать, что он был уж очень сильно не похож на себя, этот человек, но, во всяком случае, сам антураж и то окружение, в котором он находился, не могли не сбить с толку. На секунду, на мгновение. Но потом я узнала, и даже непривычная – короткая – прическа вместо обычных вьющихся кудрей не могла помешать мне опознать того, кто исчез так неожиданно и так несообразно.
   Это был мой босс. Это был Родион Потапович.
   Я даже привстала, когда увидела его. Эта непривычная прическа, это бледное лицо, эта неожиданно крикливая мимика – хотя звук отсутствовал, я поняла, что Шульгин говорил зло, потерянно и с сердцем, что на него совершенно не похоже – эти нервные жесты бледных рук!.. Нет, решительно передо мной был другой человек, хотя так же бесспорно, что на видео был заснят именно он – Родион Потапович Шульгин. Ни с кем бы я его не спутала.
   Я молча наблюдала, как шел безмолвный диалог на экране. Человека, который неподвижно стоял перед боссом, я узнала. Я не раз слышала о нем, включая и сегодняшний день, я видела материалы о нем в местной прессе – с прилагающимися фотографиями, разумеется. Это был тот самый Уваров, который, как говорила Аня Кудрявцева, скандалил с Родионом на пороге дома Злова.
   Вот в этом самом доме! Тот самый Уваров.
   – Да, да, это Вова Уваров, – словно прочитав мои мысли, подтвердил Борис Сергеевич. – Урка, бандит, подельник убитого вами, Мария Андреевна, Гочи-Кочкарева, то есть в целом – чрезвычайно приятный и любезный человек. Обратите внимание, как с ним поведет себя ваш дорогой босс. Я уже просматривал пленку, но лишний раз стоит посмотреть, стоит. Видите, он поднимает пистолет. Отлично. А вот теперь смотрите. Ох! Вы видели, Мария? А еще будете говорить, что я нехороший человек. А я просто-напросто открываю вам правду. Истинную правду.
   То, что я видела перед собой на экране, в самом деле впечатляло. Хотелось бы верить, что это постановочный трюк, но тем не менее я была уверена, что это вовсе не так. Нет. Не мог босс втравить себя в такую пантомиму. Никак не мог. Значит, серьезно. Значит, это правда. Родион в самом деле убил этого человека.
   – А на следующий день он исчез, не так ли? – спросила я, поворачиваясь к Злову. – Его просто так вот отпустили, да? Ведь на следующий день он был в лагере, а потом пропал. Не понимаю… зачем же они его отпустили?
   – Кто знает?
   – Вот вы своей нестерпимой горячностью и не дали нам все выведать.
   Он даже руки потер от удовольствия, когда услышал это.
   Только несколько мгновений спустя я поняла, отчего он так радовался.
   – Вы сказали: «Нам выведать»? Это хорошо, что вы, Мария, сознаете, что нам по пути. Я о многом хотел бы спросить вашего босса.
   – Вы уже спросили Козлова, вашего полуоднофамильца, Борис Сергеевич, – довольно резко отозвалась я. – Результаты известны нам обоим.
   – Да, и я надеюсь, что вы будете вести себя умно. На этих условиях я согласен распрощаться с вами на недолгое, надеюсь, время и при этом рассчитывать, что вы не нанесете мне вреда.
   «Хитрит, – отметила я, – будь его воля, он бы меня прямо здесь и закопал. Рядышком с Ваней Артистом. Тем более что прецедент уже создан. Нельзя сказать, что у него тут много охраны, да, верно, он и не на всех рассчитывает… после взрыва Кири, после расправы над Козловым, которому многие могут быть преданы».
   Борис Сергеевич хитро на меня прищурился, а потом вдруг бухнул кулаком по столу и воскликнул:
   – Неужели вам самой не интересно узнать, как все это могло произойти и, главное, из-за чего?
   – Не поделили, – хмуро ответила я. – Что-то не поделили.
   – Вот именно! И даже ваш приятель сюда влез, а ведь он из-за ерунды пачкаться не будет! И все эти игры с Ключом, который держал местные регионы под собой в свое время! Не-ет, Машенька, тут все гораздо запутаннее.
   – А мне как раз кажется, что тут все очень просто, – сказала я, вставая. – Не хотелось бы вас больше задерживать, Борис Сергеевич. Словом, я откланиваюсь.
   Он воспринял мое решение с неожиданным стоическим спокойствием. По чести, я ожидала от него немного другого. Впрочем, того, что он себе позволил там, в подвале, с избытком хватило бы на вагон и маленькую тележку негативных впечатлений. Злов окинул меня быстрым взглядом и отозвался:
   – А, ну да. Не смею вас больше задерживать. Еще раз извините, если были какие-то накладки. А про подвал – настоятельно вас прошу – забудьте, забудьте. Такая красивая женщина, как вы, не должна портить себе нервы различными мелочами, даже если они происходят в форме крупного скандала.
   – Вы изъясняетесь оборотами прямо по Жванецкому: «Водка в малых дозах полезна в любых количествах», – усмехнулась я. – Борис Сергеевич, последняя просьба.
   – Да, конечно, пожалуйста, – видимо напрягся он. Наверное, не понравилось словосочетание «последняя просьба» в контексте только что имевшего место убийства Артиста, хотя совершено оно было, бесспорно, в состоянии аффекта.
   – Прошу вас, проводите меня до ворот вашего дома. Не хотелось бы, скажем, наступить в грядку.
   Свирепые искорки сверкнули в его глазах. Он прекрасно понял смысл сказанного. Тем не менее он в самом деле согласился проводить меня до самых ворот своего дома и даже предложил воспользоваться той же машиной, на которой меня сюда привезли.
   Я отказалась.
   На прощание Борис Сергеевич сказал:
   – Ведь у всех этих товарищей, аферу которых я раскрыл, имеется некая перевалочная база, где они хранят свои ценности, выкопанные из земли. Они ведь не могут сразу же перебросить их по нужному адресу, тем более что сразу и не знают, куда и что везти. А лишний раз рисковать, что задержат со всем этим археологическим добром, – не в духе этих ребят, «черных археологов». Я их, конечно, обезглавил, снял верхушку мафии, которая функционировала буквально за моей спиной… но чтобы окончательно прекратить этот беспредел в здешних краях, нужно найти Родиона, нужно найти Лужина, последнего артистовского прихвостня, и – главное! – нужно решить вопрос с Ключом. С тем самым Ключниковым, он же Семафор, он же Ключ, досье на которого вы сегодня читали.
   – Если судить по этому досье, – без особого энтузиазма сказала я, – этим Ключом могут разве что на том свете заинтересоваться. До свидания, Борис Сергеевич.
   Он мутно смотрел мне вслед…
   Ох, не нравится мне этот взгляд!
   Внезапная мысль пришла мне в голову. Это что же выходит? Уваров убит, пусть даже Родионом, убит по причинам, пока еще непонятным мне. На следующий день Родион появляется в лагере. Он мрачен, задумчив, намекает на возможность моего приезда, а потом и вовсе говорит об этом прямо. Потом Родион пропадает. На месте его исчезновения – в доме Егеря, где Шульгин, собственно, ждал хозяина – в луже крови обнаруживается локон волос, вне всякого сомнения, Родиону принадлежащих. Вот такова последовательность событий, развернувшихся здесь, и вполне можно выстроить цепь, где одно событие логично вытекает из другого.
   И только одна маленькая деталь. Одна маленькая деталь мешает. Она мала, но назойлива, подобно комару. И никак не избавиться. Казалось бы, мало ли тебе, Пантера, других проблем, мало ли произошло всего, что всколыхнуло, взбаламутило ряску этого, казалось бы, тихого и невозмутимого, как маленькое болотце, города. Да вот только в тихом омуте… Да. Я отмахнулась от дурацкой мысли, хотела думать о последних словах Артиста, о его связях с Родионом, о том, что он сказал о Коле Кудрявцеве, и о том, чем Коля Кудрявцев якобы занимался. О том, кстати говоря, кто с благословения Артиста хотел убить меня вчера вечером, кто и зачем собирался выкрасть тело Кудрявцева из киевского морга. Из-за чего погиб сам Кудрявцев, если на теле его не оказалось никаких повреждений? Вот что важно, а уж никак не эта мыслишка, не назойливый этот комарик, который неотвязно жужжал в голове.
   Но черт побери, пусть я дура, но тогда пускай мне объяснят, откуда на полу в домике Егеря прядь волос Родиона, довольно длинная, волнистая, не одну неделю ращенная, если за несколько часов до того, в ночь, точнее, в утро убийства Уварова, Родион был коротко острижен? Это может значить только одно: прядь вовсе не в борьбе вырвали, как я предполагала изначально, – нет, отнюдь нет, ее бросили туда нарочно, предумышленно!
   Кто? С какой целью?
   Вот то единственное соображение, которое рушило цепь многих умозаключений. Хотя что толку говорить о «единственности» того или иного соображения, если каждый день происходят события, переворачивающие с ног на голову решительно все, и уже не знаешь, чего ждать на следующий день. К примеру, вот перечень событий, проистекших меньше чем за одни календарные сутки, событий, внешне одно к другому не совсем относящихся: покушение на меня в Нарецке, близ съемной квартиры; попытка выкрасть тело Николая Кудрявцева (!) из киевского морга; звонок Бориса Сергеевича Злова; признания Козлова о причастности Кудрявцева и Шульгина к деятельности некой группы, контролирующей так называемых «черных археологов»; и, наконец, убийство Артиста, Ивана Козлова, у меня на глазах. Мало?
   Так то ли еще будет.

Глава 18

   Так прошли еще одни сутки. Потом еще одни. Не могу сказать, что все это время я позорно бездействовала, однако никакими зримыми результатами похвастаться не могла. Я изучила список тех достопримечательностей, которые привлекают «черных» больше всего. Список открывался легендарной Ольвией, которая находилась поблизости, километрах в сорока от Николаева, древнегреческим городом Тирой; продолжали список более мелкие объекты, среди которых были разнообразные скифские, сарматские и прочие могильники, курганы. Пару раз ловила себя на мыслях, что занимаюсь не тем. Попыталась найти Егеря, но его не оказалось дома, а ожидания ни к чему не привели. Я даже предприняла попытки обшарить побережье в поисках тех, кого именуют «черными археологами», решила навести справки в местных архивах, однако везде натыкалась на скрытое, но явно недоброжелательное противодействие. О «черных» в Нарецке никто не хотел разговаривать. В одном месте я сгоряча упомянула фамилию Артиста, Ивана Козлова, так на меня взглянули, как на полоумную, и выставили прочь. Да, никто не помогал.
   Решительно никто. Если не считать монументального украинского алкаша, встреченного мною на берегу моря; этот последний жрал из горлышка бутыли какой-то сивушный напиток и довольно урчал. Напиток он закусывал каким-то бесформенным грязным предметом, который именовал цибулей. Позднее я узнала, что это означает всего-навсего лук.
   Бродяга охотно откликнулся на мою просьбу дать справку о «черных археологах». Точнее, я его об этом и не просила, просто упомянула, что хотела бы отрыть что-нибудь этакое… раритетное. На память. И – собственными руками. Индивид заглотил наживку без остатка и тут же принялся словоохотливо вещать на жуткой русско-украинской мове, которую я из-за его почти совершенной неудобоваримости для нормального уха привожу в примерном переводе:
   – Это с превеликим удовольствием расскажу. Да тут не только… еще и в Крыму. А в Крыму, девонька, там и вовсе черт знает что творится. А все ж брехня. Да что тут искать? Навели шороху только. А тут уже все вырыли, что было. Тут, говорят, когда еще Ключ был, все вырыли давно и спустили. А что не вырыли, то… п-перепрятали.
   – Ключ?
   – Ага, местный авторитет. Не слыхала, поди. Да он уж сдох давно. Туда и дорога. А все ерунда, что теперь. Вот при Ключе, говорят, один мужик разрыл курган, а там золота и брильянтов на мильен. Да. Он хотел умыкнуть, а его вместе с тем золотом и похоронили – живьем. И посейчас то золото где-то здесь лежит, только уж не найдет никто. Мне мужик один знающий рассказывал про эти… похороны, когда вместе с краденым золотом… закопали. Он – археолог. Да…
   Я попросила уточнить, что за мужик, но алкаш сбился на совсем уж неразборчивую речь, из которой следовало, что, дескать, про «черных археологов» существует масса легенд и мифов, как правило, негативного свойства, они-де разоряют могилы, торгуют оружием и все такое, опровергнуть этот бред трудно, тем более что такие случаи нередки, в каждом стаде есть паршивая овца, но алкаш-аналитик предложил мне задуматься над одним очень простым вопросом: кто станет рисковать жизнью за ржавый автомат? Какая радость его потом загнать? Для справки – стоит около 100 долларов, да и то в хорошем состоянии, что редкость. А бронзовые наконечники стрел и вовсе гроши стоят.
   В доказательство этого мужик немедленно предъявил мне упомянутый наконечник, грязный до невозможности и сильно напоминающий по внешнему виду цибулю, которая шла на закуску. За наконечник торговец просил произвольную сумму, обозначенную сочетанием – «на бутылку».
   Мне еле удалось от него отделаться.
   Добравшись до квартиры, в которой я остановилась, со всеми мыслимыми предосторожностями, еще бы! – я была удивлена вторично, хотя не думала, что после убийства Артиста, совершенного на моих глазах, смогу чему-то удивиться.
   Казалось, в квартиру вторгся цыганский табор. Все вещи были раскиданы, на пороге валялась чья-то грязнейшая обувь, хотя найти грязь в Нарецке и его окрестностях в этот день и в такую погоду было проблематично. А судя по количеству обуви, в Нарецке и его окрестностях еще сложнее было найти такое количество людей, которые захотели бы вторгнуться в эту злополучную квартиру таким бесцеремонным манером.
   Я вошла в кухню и увидела тех, кого, собственно, и ожидала увидеть.
   Аню Кудрявцеву, Сашу Ракушкина, Наташу Касторову, как всегда, стряпавшую, Инвера и так далее. То есть почти всех – человек восемь. Был даже Штык, на этот раз возмутительно трезвый, узкоглазый и мрачный, с выпирающими скулами и натянутой желтой кожей. Все вышеперечисленные признаки делали его похожим на мумию Мао Цзэдуна.
   Увидев меня, компания обернулась. Все молчали.
   – Ну что? – спросила я. – Как?
   – Приехали, – лаконично сообщила Аня. – Вот.
   – И?..
   Конечно, она поняла, что именно я имела в виду под этим туманным «и». Конечно же, она могла ответить, но ответил за всех, и за Аню в том числе, Инвер:
   – Похоронили, что ж…
   После первого обмена репликами, которые сами по себе ничего не значили, перешли на куда более скользкую тему. Начала этот разговор, как это ни странно, Аня.
   – Я написала заявление в прокуратуру, – сказала она. – Нет, не насчет убийства Коли. Тут мне скажут, что это в юрисдикции нарецковской ментуры, хотя, если бы хотели… Я написала заявление в прокуратуру насчет того, что кто-то пытался забрать тело Коли из морга. Это чудовищно. Но чудовищнее всего молчание…
   – Молчание? – переспросила я.
   – Да, молчание властей, – отозвалась Аня. – Мне кажется, что это не случайно.
   – Что его тело хотели забрать? Ну конечно, не случайно. Еще бы случайно, – спокойно сказала я. – Чтобы его тело забрать из офиса «Суффикса», столько народу положили.
   – Больше погибало, наверное, только из-за трупа какого-нибудь маорийского вождя, на похоронах которого убивали и съедали всю его прислугу, а также – на закуску, так сказать, – жену, – ни к селу ни к городу ляпнул Саша Ракушкин.
   Все на него посмотрели. Аня облизнула сухие губы, а я спросила:
   – Так установили, отчего погиб Коля?
   Аня недоуменно вскинула на меня глаза:
   – То есть… как это?
   – Экспертиза установила причину смерти?
   – Ну так… ну так у него же все лицо было разбито. Наверно, от этого удара.
   Я чуть отпрянула, словно меня толкнули в грудь.
   – То есть как это» наверно»? Что, точную причину смерти не написали в патологоанатомическом заключении? Подождите, ребята, что она мне такое говорит – «наверно»? В экспертизе должно быть точно написано, отчего наступила смерть.
   – Туда и написали, что от черепно-мозговой травмы, – угрюмо сказал Инвер.
   – Но экспертиза?..
   – Экспертизы не было.
   Всеобщее молчание встретило эти простые, будничным тоном сказанные слова Ани Кудрявцевой. Я даже как-то не сообразила, как мне реагировать. Если говорить откровенно, в моей богатой практике еще не было примера, чтобы родственники и друзья похоронили человека без соответствующей экспертизы – я имею в виду человека, которого убили. То есть предположительно убили. А все основания так считать были, были ведь!..
   – Аня, – произнесла я спокойно. – Ты меня прости, но я тебя не понимаю. Ты же сама попросила меня вести расследование, а тут мы лишаемся такой важной улики – причины смерти, указанной в документальном порядке. Причем лишаемся не из-за кого-то, а просто так. Экспертизы не было? Прекрасно. И мы не знаем, из-за чего он умер.
   – В экспертизе ведь сказано, что он умер вследствие черепно-мозговой травмы, – изрек все это время молчавший Олег Стравинский, писатель. – Это можно присовокупить к делу.
   – Понимаете, почтенный Олег Валентинович, эту экспертизу можно присовокупить к делу, которое изначально рассматривается как «глухарь», – сказала я. – Причем делают это менты, для галочки. В конце концов, это можете сделать вы в одной из ваших книжек. Кажется, это у вас недавно вышел потрясающий роман, в котором главный герой, некто Дедукин, расследует убийство по крылу бабочки, при этом непрерывно играет на скрипке и курит трубку, полагая, что это инспирирует ход его расследования? Книга, по-моему, так и называется: «Метод Дедукина». Ваша?
   Стравинский конфузливо хмыкнул.
   – Вот в подобных творениях вы, конечно, можете ляпать какие угодно экспертизы, да и зачем они вообще, если герой берет факты с потолка, причем в буквальном смысле – я говорю об этой бабочке, которая на потолке и сидела. А вот я, к сожалению, не парю в эмпиреях, приходится ходить по грешной земле, которую здесь к тому же сплошь изрыли местные «черные археологи».
   – Что есть, то есть, – холодно сказал Инвер. – Но не все так очевидно. Вот Аня, к примеру, ничего об этих «черных» до последнего момента не слышала.
   – А когда услышала, то было уже все равно, – отозвалась Кудрявцева.
   После того, как все разошлись спать, на кухне остались только я, Инвер и Аня Кудрявцева. Плюс Саша Ракушкин, который, кажется, успел нагрузиться крепленым вином и воспринимал окружающую действительность приблизительно. Я решила говорить начистоту.
   – Ладно, – сказала я тихо. – Кое-что мне удалось разузнать. В общем, схема реализуется поговоркой «вор у вора дубинку украл». Аня, ты красочно рассказывала мне о неких полуоднофамильцах Злове Борисе Сергеевиче и Козлове Иване, не помню отчество, но это и не суть важно, главное, что он – Артист. Так вот, с обоими мне удалось свести достаточно короткое знакомство.
   – Ох! – выдохнула Аня.
   – Не хило, – сказал Инвер.
   – Да, я так тоже думаю. Так вот, за спиной своего покровителя Злова Артист сколотил бригаду, которая занималась изысканием и реализацией ценностей, которых тут, вы сами знаете, видимо-невидимо. Надо только знать, где их искать, и иметь соответствующее оборудование. Всем этим, очевидно, Артист со товарищи располагали. Ну так вот, если сам Артист был нечист на руку, то и его подручные, конечно, соответствующий профиль жульничества имеют. Некто Уваров решил кинуть Артиста. Серьезно кинуть, потому что Артист примерно его наказал: Уварова убитым нашли. Все это вам известно. Все это мне перечислил Злов. Но Злов уверен в том, что: а) Уваров и Артист не могли поссориться из-за ерунды, значит, на кону был приличный куш, отсюда вопрос: что это за куш? б) у Артиста и его бригады был некий перевалочный пункт, где они хранили все оборудование, добычу, да и мало ли. Отсюда вопрос: где этот перевалочный пункт и где эта бригада «черных археологов», которая делала всю большую и опасную работу? в) ну и, наконец, где Родион и где этот пресловутый Ключ, который по всем пунктам выходит мертвым, но?..
   И я подвела итоги:
   – Вот такие дела, ребята. А если еще откровеннее, то я хотела бы знать и то, кто стрелял в меня три дня назад, когда я возвращалась на эту квартиру.
   – В тебя стреляли? – хором воскликнули Инвер и Аня Кудрявцева.
   – Точно так. Практически убили. Я уж было заподозрила киллера в одном бомже, но некий милый сержант с родинкой в углу рта опроверг все мои подозрения. Бомж оказался ему знаком, так что в киллеры не годился по всем статьям. Позже господин Злов заявил, что меня заказал Артист, но за что и за какие такие заслуги, этого Артист сказать так и не успел.
   – Убили?
   – Умер, – мрачно сказала я. – Климат тут, на Украине, такой, что ли, – люди мрут, как мухи.
   – Нормальный климат, – буркнул Инвер. – Значит, тебя хотели убить. Отлично!
   – Да уж отличнее некуда, – сказала я. – Особенно если учесть, что этот Артист заявил, будто в доле с ним и с Уваровым был… никогда не догадаетесь… Коля.
   – Коля?!
   – Ну да. Кудрявцев Николай Петрович, если так удобнее.
   Аня мертвенно побледнела, хотя и до того не отличалась интенсивной окраской кожных покровов.
   – Что? – тихо выговорила она.
   – Причем сказал это Артист при таких обстоятельствах, что ну не было ему нужды врать, понимаешь! Он сказал, что позвонил Коле в лагерь на мобилу. Он даже оговорился, знаково так оговорился: «на могилу», – хотела добавить я, но по естественным причинам не стала этого делать, а вспомнила про этот звонок Кудрявцеву: – Ты же помнишь, Аня, мы с тобой тихо сидели у костра, говорили, а потом ты окликнула Колю, и оказалось, что он уехал. А ты, Инвер, еще говорил, что спросонку слышал, как Коле звонили. Кудрявцев еще проверял, спишь ты или нет. Не хотел, чтобы услышали.
   – Да, да, – сумрачно подтвердил тот. – Было. И?..
   – И Коля поехал. Добровольно так поехал, учтите. А потом вдруг находят его в шкафу, мертвым находят, и как он туда попал, непонятно. И отчего он умер, тоже непонятно. У него же никаких повреждений на теле не было, кроме этой ссадины на лице, которая ну никак не более смертоносна, чем… чем вот этот порез! – воскликнула я, отбирая нож у Ракушкина, который тщился порезать огурец, а вместо этого порезал себе палец. – Вот видите, он же жив.
   – Ж-ж-жив-в! – обрадованно прожужжал Ракушкин, которому польстило, что обратили внимание на его скорбную персону, а не терзали его слух разговорами, которые – вследствие его состояния – были ему на девяносто пять процентов непонятны.
   – А вот с Колей случилось непоправимое, – продолжала я. – И по тому, что люди Артиста приходили за телом Николая в офис, я делаю только один вывод…
   – Какой же?
   – Что Николая никто не убивал, – раздельно выговорила я. – Тот парень, которого я поймала и которого, кстати, взорвали через два дня, не упоминал, что их послали забрать труп. Если бы это было так, то он сказал бы, что их послали забрать жмурика. А он ничего подобного не сказал. Значит, их послали за живым человеком. К тому же… к тому же непонятно, зачем надо было убийце прятать труп в шкаф, чтобы потом оттуда его забирать, да еще такими авральными методами. Непонятно, правда? Да и по времени не сходится. Нет. Все было не так. Я полагаю, что на самом деле Николай, получив звонок от Артиста, направился в офис «Суффикса» самостоятельно. И проник он туда самостоятельно, минуя охрану. Зачем? По всей видимости, там у него была назначена встреча с Артистом. Но есть ли смысл Артисту убивать кого-то в собственном офисе? Конечно, нет! Что он, дурак, что ли? Когда я с ним общалась, что-то особой глупости я в нем не приметила. Правда, общение было весьма своеобразным…
   Я сделала паузу. Инвер и Аня, затаив дыхание, глядели на меня. Ракушкин упал головой на стол и посапывал тихонечко. Я продолжала:
   – Словом, Николай приехал на встречу в офис без принуждения, и… наверно, он ждал Артиста. Но Артист по каким-то причинам не приехал, а вместо него приехали эти обезьяны, которые застали Николая уже мертвым. А еще раньше его нашел – в шкафу мертвым – вот этот охранник Степан, он машинально взял трубку, на которую звонила Аня. Из-за чего весь переполох и поднялся, собственно.
   – Но… отчего же тогда умер?.. Умер Николай?! – выговорила Кудрявцева, и глаза ее, доселе сухие, увлажнились. – Что значит вся эта чудовищная путаница?
   – Отчего он умер? А вот это, собственно, мы и не узнали, потому что вы предпочли не делать экспертизу. Почему вы не стали ее делать?
   Аня молчала, опустив голову. Потом произнесла тихим, хрипловатым голосом:
   – Ты что… подозреваешь меня… как будто я пыталась скрыть причины истинной смерти Коли, так? Нет, Маша, ты скажи, если ты меня в чем-то подозреваешь, то уж ты скажи, пожалуйста… так? Ты ведь… ты ведь и Николая уже припечатала к позорному столбу, что он, дескать, якшался с этим Козловым, и вообще. Нет, если ты что-то такое думаешь, то скажи об этом прямо, ты ничего не стесняйся. Все свои, что тут стесняться! – добавила она, впустив в свой голос определенно истерические нотки. Но тут же с собой совладала, а я поспешила перебить ее, говоря:
   – Аня, я ни в чем тебя не обвиняю, ты вот только скажи мне: кто отказался от экспертизы?
   – Я.
   – Почему?
   – Почему? Ты спрашиваешь, почему? После того, как кто-то пытался украсть тело моего мужа из морга, после того, как в этом «Суффиксе» была кровавая бойня, в которой ты приняла активное участие?.. После того, как охрана не могла поймать того вора, а только полоснули ему скальпелем по ноге, и всего-то делов! Я забрала Колю домой, а потом похоронила. Не нужно мне никакой экпертизы, и у меня в Киеве достаточно друзей, чтобы эти врачи отдали мне моего мужа. Никому из посторонних нельзя доверять, никому, иногда я думаю, что даже близким друзьям нельзя доверять, даже себе нельзя доверять!
   – Даже себе нельзя доверять, – машинально повторила я. – Аня, а тебе никогда не приходило в голову, отчего такой неподдельный интерес к твоему мужу, нет? К тому же – прости меня уж ради бога, Аня! – но не к живому, а уже к мертвому, к трупу, понимаешь?
   – Н-нет.
   – Вот и мне не приходило. А недавно пришло. Я подумала, что это очень важно. Я уж не знаю, как это пока что интерпретировать, но, по крайней мере, могу тебе сказать точно: Колю не убили. Он… знаешь, отчего он умер? Странно, что я вообще с первого взгляда не определила. Наверно, эта ссадина на лице смутила, да и вообще – все были заряжены на то, что он умер насильственной смертью. Дело в том, что он умер от удушья. Понимаешь? Я вспомнила его лицо, и это стало так же ясно, как если бы я прочитала экспертизу – ту, которую вы не сделали! – и увидела, что там черным по белому написано: «Смерть наступила от асфиксии», то есть от удушья.
   Аня поднесла руки к лицу.
   – В самом деле… – пробормотала она. – В самом деле, да… верно.
   – Да, – сказал Инвер, – возможно, ты права, Мария. А… прости… значит, ты предполагаешь, что его заперли в шкафу, где он задохнулся.
   – Быть может, – с сомнением покачала я головой, – быть может.
   Аня посмотрела сначала на меня, потом на Инвера и произнесла:
   – Вот что… быть может, я была не права, что сразу не сказала… но тогда мне было не до того. Словом, когда мы с тобой тогда увидели Колю… уж не знаю, как это получилось… к моим ногам то ли из его карманов, то ли из его пальцев, то ли еще откуда выпало… вот это. Я не стала говорить, потому что боялась, что отберут… что это окажется какой-либо вещдок… что… словом, я никому не проболталась. Я уже смотрела по каталогу… это оказался… Да вот, посмотрите сами.
   И она выложила на стол перстень. По тому, как тускло блеснул металл, как мелькнули блики в камне, который был оправлен в перстень, я поняла, что это золото, а камень самый что ни на есть драгоценный.

Глава 19

   Я не очень хорошо разбираюсь в драгоценностях, но от этой вещицы пахло древностью. Перстень был невелик, я взяла его в руки и поняла, что он налезет мне разве что на мизинец. А ведь у меня далеко не самые крупные руки и совсем не толстые пальцы, даже для молодой женщины.
   – Инвер, – сказала Аня, – ты в этом понимаешь, погляди.
   Инвер принял от меня перстень, колупнул его ногтем, потом попробовал камень на зуб. Наконец он поднял глаза и проговорил:
   – Ну что я могу сказать? Это золото, а камень, если не ошибаюсь, обычный бриллиант. То есть не совсем обычный, а желтый бриллиант. Судя по огранке… в общем, это не совсем современная огранка. Я бы даже сказал – совсем не современная. И вообще, мне приходилось видеть такие перстни. В музее. Это так называемый караимский перстень. Кто такие караимы, я, откровенно говоря, не помню, помню только, что они жили здесь, в Причерноморье и Крыму, начиная то ли с VIII, то ли с IX века. Впрочем, нам за исторической справкой далеко ходить не надо. Вон он, наша справка, лицом об стол спит.
   – Ракушкин, что ли? Да что он может сказать в таком состоянии? – усомнилась я.
   – Э, нэ говори, – невесело ухмыльнулся Инвер, – наша Наташа Касторова порассказала бы, что он может. В таком состоянии. В том числе и говорить. Э-э, Саша, дорогой, проснись! Оторви ясну головушку от столешницы! Ну же, давай! Нам тут твоя консультация срочно требуется, да.
   Ракушкин внял голосу вопиющего, чего я, честно говоря, от него не ожидала. Потому как за ужином он так нагрузился пресловутым «крепляком», то есть самопальным красным крепленым вином, что напрочь утерял способность передвигаться в пространстве. Однако же он проявил сознательность и голову поднял. Седая косичка свесилась на плечо. В глазах, покорных и задымленных опьянением, тускло цедился вопрос: и за каким будили?..
   – Саша, ты хорошо разбираешься во всех этих ископаемых штучках, – сказал Инвер, – недаром, прежде чем в троллейбусники пошел, стал кандидатом наук и в музее работал. Давай-ка скажи нам, кто такие караимы? И еще – свое мнение вот по этой штуковине.
   – М-м-м…
   – Вот по этому перстню.
   Ракушкин взял перстень в руки. Тот едва не выпал, но Аня успела подхватить драгоценность и вторично вложила ее в пальцы незадачливого знатока древностей. Тот некоторое время тупо смотрел на перстень, а потом в его глазах блеснул огонек живого интереса. Он взбодрился. Провел ладонью по лицу, как паутину, смахивая сонливость, и покрутил перстень в пальцах.
   – А-ат…куда это у вас? – спросил он.
   – Вот и мы у тебя спрашиваем: откуда эта штука? – нашелся Инвер. – Откуда, какого века, кому могла принадлежать, сколько стоит на нынешние деньги.
   – Сколько стоит на нынешние деньги, – послушно повторил Ракушкин. – Н-ну хорошо. Хороший перстень, редкий. Когда я работал в музее, у нас только один такой и был. Перстень девятого века. Такие перстни носили правители караимов, живших в Тмутаракани. Был такой древний город. Караимы – это иудаистская секта, точнее, не секта, а конфессиональное сообщество… Входили туда евреи и асси-лими… ас-мили… ассимилированные представители других этнических груп-п-п… мммм… Торговали, имели обширные торговые и представительские интересы. В города приглашали на княжение славянских князей. Н-ну… хорошо жили. Тогда все хорошо… жили. Перстень, судя по размеру, принадлежал женщине… богатой женщине. Такой перстень по тем временам мог стоить…
   – Ты не по тем, ты лучше скажи, сколько он по нынешним временам может стоить, да, – поправил его Инвер.
   – По нынешним? С точки зрения науки он… б-бесценен.
   – А с точки зрения ювелирного дела? Плюс сюда же – историческая ценность.
   – Ну, не так чтобы уж очень много, что-то тысяч восемь-десять в «зелени» он стоит. Да. Для меня очень много… у меня зарплата-а-а…
   Сказав этот, Ракушкин запнулся на полуслове, опять уронил голову на стол и захрапел. Мы переглянулись. Я сказала:
   – Значит, этот перстень был у Коли. Честно говоря, для него это не была такая уж ценность, если перстень стоит десять тысяч.
   – Да, – подтвердила Аня. – Десять тысяч баксов – для Коли не такие уж и великие деньги. Не такие уж… А ты что, думаешь, этот перстень…
   – Я пока что ничего не думаю. Предпочитаю воздерживаться от мнений. Положи его, Аня, пока что в укромное место. Боюсь, что этот золотой с желтым брюликом перстенек караимской богатейки может быть замешанным… да, в нехороших делах замешанным.
   – Что, Артист сказал, будто Николай давно занимается этим делом – сбытом археологических ценностей? – вдруг напрямик спросила Аня.
   – Да. А теперь давай спать. Поздно уже.
   – Точнее – рано, – поправил Инвер, взглянув на часы. – Половина четвертого уже. А ну-ка, девицы-красавицы, расступись, сэйчас будет смертельний номер – Саша Ракушкин, транспортируемый на свое спальное место. Или, может, его прямо здесь оставить?
   На следующий день я проснулась рано. Честно говоря, и спала я тревожно, неспокойно. Все время чудились голоса в голове, ощущения, похожие на смутные подспудные звуковые галлюцинации. Однажды я даже вскочила, потому что показалось, что по квартире кто-то ходит. Почудилось. Никого. На всякий случай – для успокоения – я прикрепила на дверь тоненькую ниточку. Если не открывать входную дверь, то она осталась бы в неприкосновенности.
   Я вышла на кухню, а непосредственно вслед за мной проснулась Аня. Так мы и оказались на кухне втроем – я, Кудрявцева и Ракушкин, которого Инвер все-таки поленился тащить в комнаты, тем более кандидат троллейбусных наук сопротивлялся и лягался правой ногой, как заправский осел.
   – Какие у тебя планы? – спросила Аня, наливая кофе себе и мне.
   – Планы? Да есть кое-что… Аня, дай-ка я еще раз взгляну на этот перстень, который, как ты говоришь, сам упал к твоим ногам. Все-таки утро вечера мудренее. Ты ведь его надежно припрятала.
   – Да уж куда надежнее, – обозначая губами улыбку, которая не затронула глаз, ответила она. – Сейчас дам. Тем более я его прямо на кухне прятала. Тут есть такой тайничок, мы туда деньги прятали от Штыка, чтобы он их не пропил.
   – Ясно.
   Аня подошла к мойке, открыла дверцу тумбочки и далеко, по самое плечо, просунула туда руку. Раздался упругий и довольно внятный щелчок, с каким выстреливает сильная пружина. Аня около полуминуты оставалась в таком положении, очевидно, шаря рукой, а потом вдруг резко выпрямилась. На ее лице было недоумение, смешанное с плохо скрытой – да что там, откровенной! – тревогой.
   – Не понимаю, – сказала она. – Ничего нет. Я же совершенно точно туда клала. Совершенно точно, никакой ошибки и быть не может.
   Я сорвалась с места и вслед за Аней заглянула под мойку. Тайник был скрыт довольно искусно и мог просматриваться, если только сильно изогнуть шею и прижаться щекой к дну эмалированной мойки над головой. Но он в самом деле был пуст совершенно. Для отчетности я пошарила рукой, потом глянула на Кудрявцеву:
   – Ну как же?
   – Я клала его туда, – ответила она. – Да как бог свят клала! Ну никуда он не мог деться. Кто его мог взять? Ведь даже ты, Машка, не видела, куда я его клала. И Инвер не видел, он бросил тащить Ракушкина и ушел спа…
   Она замолчала. Наши взгляды одновременно скрестились на Ракушкине, который за ночь сменил ложе и спал уже не на столе, а под столом.
   – Та-ак, – протянула Аня, – сейчас мы выпотрошим из него всю подноготную. Посмотрим, что скажет нам этот… расхититель древностей. Эй, Ракушкин! Вставай, алкаш! Вставай, говорю, ты, троллейбусных дел мастер! Давай вставай!! Ну что ты о пол скребешь, на нем вшей нет! Сашка, не дури, вставай!
   Психологическая и звуковая атака в сочетании с двойным физическим воздействием – я тянула его за руку, Аня трясла голову – оказали свое неизбежное воздействие. Ракушкин открыл глаза.
   – Хто здесь?
   – Да ты что, допился до кондиций Штыка, что ли? Нет, еще можно понять, что Штык утром свое имя вспомнить не может, все-таки оно у него такое замысловатое, но ты-то!.. Саша, где перстень?
   – К-который?
   – Ну кольцо!
   – А-а… кольцо всегда при мне! – заявил Ракушкин и, перевернувшись, упал на спину. – У-у… о-но всегда при… а то…
   Мы с Аней переглянулись. Потом Кудрявцева впилась в Ракушкина убийственным взглядом и прошипела:
   – Немедленно отдавай!
   – Нннно?! – сказал Ракушкин с интонациями пьяного извозчика, нахлестывающего свою кобылу и еще не знающего, поедет ли она. – З-зачем это?
   – Надо!
   – Нет… ну если надо, то надо… конечно, да. А то м-меня… да вы что? – Он изумленно воззрился на нас, как будто в первый раз видел. – Да меня ж моя мымра, Нинка, спиногрызка, заест, если я… скажет, пропил.
   Смысл последней фразы не совсем дошел до нас, но мы с Аней согласно впились в плечи незадачливого похитителя древностей и так тряхнули, что он утробно икнул и взмолился:
   – Н-не надо так. У меня – голова.
   – У нас тоже голова.
   – Я н-не в том смысле. Я гррю… болит у меня голова. Не надо тряски. Тряска more est. Моментально. Я отдам, отдам. Нате вот. А-а-а… мыла у вас нет?
   Мы следили за его манипуляциями. Молчали.
   – Мыла н-нет? – повторил Ракушкин и вторично дернул себя за палец правой руки. Его действия были направлены на то, чтобы сдернуть с руки… да, действительно кольцо. Обручальное кольцо Ракушкина.
   Тотчас же стала ясна и его поспешная ремарка о том, что Нинка, мымра и спиногрызка, заест его. Уж конечно, когда муж возвращается с моря без обручального кольца, можно подумать невесть что. Я эту неведомую Нинку могла бы понять.
   – Так, Саша, – энергично проговорила Аня, – мы не то кольцо имели в виду…
   – А какое?
   Потребовалось не так уж мало времени, чтобы растолковать, какое именно кольцо мы имеем в виду. Когда Ракушкин вспомнил и понял, то он наотрез отказался признавать себя виновным в умыкании караимского перстня.
   – Ты, наверно, сама его не туда положила, Аня, – отмахнулся он. – Ты проверь лучше, получше проверь, говорю тебе. Я тоже однажды искал свою фляжку с… м-м-м… фляжку. Искал под подушкой в палатке, куда я ее обычно кладу. А оказалось, что под подушкой ее нет, и самой подушки нет, и даже палатки нет, потому что мы со Штыком лежим на берегу моря. Куда человека только не забрасывает судьба?! – подвел он итог своим излияниям глубоким философичным вздохом. – Да и вообще… я – отдыхал. Зачем мне этот перстень?
   Я тотчас же вспомнила свои ночные смутные тревоги. Вспомнила неясно клубящиеся шорохи, просачивающиеся сквозь храпы, сопение и скрип кроватей и диванов. Вспомнила даже свое минутное ночное бдение, когда ловко прикрепила на дверь ниточку – применила старый шпионский трюк. Правда, сама не знаю, зачем применила, но все же…
   Я встала и решительно направилась в коридор.
   – Куда ты? – окликнула меня Аня.
   – Сейчас.
   Не знаю, имели ли под собой почву мои ночные страхи, или это всего лишь следствие многодневного нервного напряжения, многочисленных стрессов, но ниточки на двери не было. Случайно ее никто не мог сорвать. Выйти с утра из квартиры тоже никто не мог, потому что я поднялась раньше всех. Это могло означать только одно: кто-то из всей этой компании – ночью, крадучись, со всеми правилами предосторожности, потому что иначе я услышала бы, – выкрал из тайника перстень, незаметно вышел из квартиры и… Дальше я предполагать не смела, да и попросту не хотела.
   Я вернулась на кухню и, воспользовавшись моментом, что Ракушкин ушел в ванную и плескал водой, умывая лицо и смачивая голову, негромко сказала Ане Кудрявцевой:
   – В общем, так. Кто мог знать об этом тайнике?
   – Да все, – пожала она плечами. – Все, кроме Штыка, наверно. Он, когда выпьет, безудержным клептоманом становится, может деньги спереть и пропить. Много не возьмет, потом все равно отдаст, но так или иначе – неприятно. Так что он не знает, а все остальные… все остальные, пожалуй, да.
   – И Ракушкин? – спросила я.
   – Да.
   – И Инвер?
   – Он в первую очередь.
   – Почему?
   – У него просто из всех нас всегда больше всех карманных денег при себе было. Если не считать…
   – Если не считать – кого?..
   – Если не считать Коли, моего мужа, – тихо договорила Аня Кудрявцева, и, не знаю уж почему, мне стало неизмеримо жутко и так зябко, словно окунули меня в глубокое липкое болото, тянущее ко мне свои илистые щупальца и затягивающее – сантиметр за сантиметром, мгновение за мгновением – все глубже и все безнадежнее.

Глава 20

   Мы с Аней Кудрявцевой сидели на берегу моря. На душе было тяжело. Честно говоря, какой-то суеверный страх начинал охватывать меня, хотя я не суеверна и вообще не религиозна. Но все-таки было от чего призадуматься. Да, нехорошие дела творились в этом прекрасном уголке причерноморской Украины. Любая ниточка, которая появлялась, немедленно обрывалась, да еще так мерзко, так демонстративно. Словно кто-то отслеживает каждый наш шаг и уж только потом действует – наверняка, уверенно и без ошибок. Это последнее происшествие – с перстнем – было особо показательным. Потому что, проанализировав все, я пришла к выводу, что это кто-то из своих. Да, это кто-то из компании, собравшейся на квартире Кудрявцевых, – это определенно. Кто-то встал ночью, прокрался в кухню, заранее зная, куда спрятан злополучный караимский перстень, и выкрал его. Нет бы перепрятать или же просто выкинуть, так нет! – этот человек не поленился выйти из квартиры, отлучиться и только потом вернуться.
   Значит, крепко позаботился о том, чтобы перстня у нас не было.
   – Значит, кто-то из наших, – пробормотала Аня. – Кто-то из наших. Но кто? Кто мог так бесшумно прокрасться в кухню, чтобы даже ты не услышала, и выкрасть перстень из тайника? Я ничего не понимаю. Кто-то… завелся…
   – Ты знаешь, Аня, мне кажется, что неладное в вашей дружной компании завелось раньше. Иначе не занялся бы этим Родион. И не придавал бы этому такого большого значения.
   Она качнула головой:
   – Да… сложно поверить, что Коля… но ты так логично к этому подвела. Тем более что я припоминаю. Да, первые деньги, стартовый капитал, Коля привез отсюда. Он сказал, что поработал где-то в Крыму, я усомнилась было, где можно заработать такую приличную сумму, особенно по тем временам… но копаться в собственном муже как-то не хотелось, тем более что мы вскоре и фирму открыли, а деньги, привезенные Николаем, стали тем самым начальным капиталом. Значит, правда…
   – Если честно, Аня, ничего особо предосудительного я в этом не вижу. С точки зрения науки это, конечно, возмутительно, но это лучше, чем зарабатывать деньги через кровь и наркотики!
   – Да, да. Но кому от этого легче? – Аня посмотрела на меня, а потом вдруг наклонилась к самому уху и проговорила:
   – Вот, Маша, я всю жизнь считала себя здравомыслящим человеком, не верила ни в какие суеверия, думала, что сказки про заклятия склепов и могильников, месть мертвых – это только для слабонервных и для ветхих старушек, варящихся в собственном сенильном маразме. А тут… поверь, у меня такое ощущение, что… что это проклято.
   – Что – это?
   – Перстень. Чертов караимский перстень. Когда он упал к моим ногам, мне сначала показалось, будто это что-то живое. Вроде жука или паука, только очень большого. Только потом я разглядела, что это не насекомое и не паук. Он… он как будто сам нырнул мне в руку, так, как если бы Коля сам передал его мне. И знаешь… стало так холодно-холодно…
   – Аня, тебе тогда много чего могло показаться. Все-таки такая страшная трагедия. А перстень… да, вполне возможно, что он из какого-то разрытого могильного кургана. Или караимы хоронили своих не в курганах?
   – Почему караимы? Мало ли к кому он мог попасть? – пробормотала Аня. – У меня озноб по коже, когда я представляю, что человек, который когда-то носил этот перстень, уже тринадцать или двенадцать веков как истлел в могиле.
   – Не знаю, – решительно сказала я, – тринадцать или двенадцать, но карусель вокруг него закрутилась вполне современная. А насчет того, что выкопанные сокровища могильников не приносят счастья, как содержимое египетских пирамид, – так позавчера я встретила одного мужчину. Он был не бог весть как трезв, но так, получше, чем Ракушкин вчера вечером. И этот мужчина рассказал мне историю. Дескать, какой-то искатель наткнулся на большой древний клад, а его зарыли вместе с найденными драгоценностями. Не клад, а искателя. Понимаешь? Заживо.
   Длинная конвульсия пробежала по телу Кудрявцевой, и я поспешно сжала ей плечи:
   – Все, молчу! Ты и так на пределе, а я тебе травлю байки, подслушанные у всяких местных забулдыг.
   – Лучше давай подумаем, кто мог взять перстень, – тихо сказала она. – Вот, смотри.
   И она палочкой написала на бледно-желтом, почти белом песке столбик имен. Я молча смотрела на то, что она делает. На песке возникло:

   Инвер Кварцхелия
   Костя Гранин
   Юля Ширшова
   Стравинский Олег
   Касторова Наталья
   Штык Онуфрий
   Ракушкин Саша…

   После этого она заколебалась, а потом решительно дописала последнее имя и фамилию: Кудрявцева Анна.
   – Вот, – сказала она. – Вот и все подозреваемые.
   – Нет, Аня, если уж ты хочешь соблюдать правила игры до конца, – произнесла я, пронаблюдав за тем, как она написала собственные имя и фамилию, – то допишем еще одного человека.
   И я, подняв с земли круглый плоский камешек, размашисто дописала: Якимова Мария.
   – Якимова? – переспросила Анна. – Это… это ты?
   – Да, я.
   – Но какой смысл рассуждать на тему, кто мог взять перстень, если мы подозреваем друг друга? – произнесла Аня.
   – Ну, уж этого я не знаю, это ты первая начала подозревать. Но будем рассуждать логически. Если бы ты не хотела вводить в это дело перстень, ты просто скрыла бы, что он вообще существует, – сказала я. – Следовательно, тебе нет смысла тайно забирать его из тайника, в который ты его положила.
   – Что касается тебя, то ты единственная из всех нас не знала об этом тайнике. Так что тебя тоже следует исключить из списка, – отозвалась Аня. Мы глянули друг на друга, невесело рассмеялись и согласно вычеркнули нас обеих из списка подозреваемых.
   – Осталось семеро, – сказала я. – Давай сразу о Ракушкине, потому что он был на кухне и мог все видеть и слышать.
   – Ракушкин… Вряд ли Ракушкин. Во-первых, он действительно был пьян. Во-вторых, он неуклюж, как медведь, и потому его услышала бы не только ты, но и все остальные. Он так лязгает замком, выходя из нашей съемной квартиры, что даже соседи просыпаются. Я тогда на него только и подумала, потому что он на кухне валялся. А так бы я его последним заподозрила.
   Я подумала и вычеркнула Ракушкина из списка.
   – Кстати, все вышесказанное относится к Стравинскому. Он точно ничего не мог. Он потерял в аэропорту очки, у него зрение минус десять, а запасных нет. Он собственного носа-то разглядеть не может, а тут такое. Он только вот сейчас отправился в оптику – срочно новые изготавливать. К тому же он и в очках неуклюж – не хуже Ракушкина.
   Я вычеркнула Стравинского и сказала:
   – Пятеро.
   Аня внимательно рассмотрела имена оставшейся пятерки и сказала:
   – Что ты думаешь насчет Инвера? Он был с Николаем в палатке, когда тому позвонили на мобильник. Артист позвонил. Я так подумала, что если при Николае был этот перстень, то…
   Она сделала паузу.
   – Что – то?
   – То при нем могли быть и еще драгоценности, – выдохнула она. – Такие перстни… ты его внимательно рассмотрела?..
   – Да.
   – Такие перстни обычно хранятся в ларчиках или шкатулках. Судя по тому, как он сохранился, нашли его не в земле, а именно в шкатулке или во что-нибудь заключенным. Хорошо сохранился, как новенький почти.
   – То есть ты думаешь, Аня, что у Николая могли быть еще ценности?
   – Почему бы и нет?
   – Хорошо, – помолчав, произнесла я. – Мы отклонились от темы. Что по Инверу? Лично я пока что не стала бы его вычеркивать.
   – Инвер – хороший человек, – сказала Кудрявцева, – но кто скажет, что мой муж был плохим человеком? Да никто, разве только его конкуренты по бизнесу да эта скотина Артист.
   – О мертвых либо хорошо, либо ничего.
   – Козлов – умер? А, ну да. Что касается Инвера, то я теоретически допускаю. Но только теоретически и только потому, что он разбирается в драгоценностях и вообще очень ловкий и координированный человек. Это сейчас он архитектор, а раньше он служил в армии, в спецназе, между прочим.
   – Так, – мрачно сказала я, – запомним. Отметим гражданина Кварцхелия галочкой. Перейдем к остальным. Юлю Ширшову и Костю Гранина вычеркнем сразу, потому что они спали со мной в одной комнате, а с Юлей так и вообще на одном диване. А Костя спал на раскладушке, она настолько скрипучая, что я точно бы услышала. А он заснул как убитый, даже не повернулся за ночь ни разу. У него как было одеяло оправлено, так и осталось. У меня вообще хорошая память на подобные мелочи.
   – Вычеркнула. Тем более что их-то я никогда бы не заподозрила. Юльке вообще ни до чего дела нет. Она сюда и поехала-то только для того, чтобы меня психологически поддержать. И Костя… тем более о Косте ты сказала.
   – Остались Касторова и Штык, – кивнула я. – Они как раз в комнате через стенку с кухней спали.
   – Ну, Штыка я бы сразу убрала, – сказала Аня. – Этот тайник и оборудовали, чтобы от него деньги прятать. Тем более что он тогда, кажется, был в подпитии.
   – Это тебе кажется, – сказала я. – А вот я что-то не заметила, что он был пьян. Другое дело, что тайник против него, так сказать, и был оборудован. И что он не знает, где он находится. Если честно, он мне всегда казался достаточно скользким малым. То пьяный, то вдруг трезвый как стеклышко, то идет за нами по следу до самого дома Семы Моисеенко, он же Егерь… И вообще в этом Штыке есть нечто такое, что дает основание думать: он на многое способен. Ведь недаром вы от него деньги прячете, а?
   – Ну шо за разговоры? – вдруг раздался за нашими спинами знакомый веселый голос, и человек несколькими прыжками соскочил с крутого склона и приблизился к нам. – Эти разговоры, моя милая Маша, напоминают мне историю про одного знакомого дядюшку. «На многое способен», «дает основание думать»! И подумать ведь! – Он размашисто зажестикулировал. – Уж этот дядюшка. Его фамилия Циперович, не слыхали? И правильно. Так вот, угораздило его попасть под суд во времена сухого закона.
   Судья спрашивает:
   «Циперович, вы признаетесь в том, что гоните самогон?
   «Таки нет, гражданин судья».
   «Аппарат есть, значит, гоните».
   «Да шо вы такое говорите, гражданин судья? Не гоню же!»
   «Ах, вот как! Значит, вы не признаете себя виновным! Ваше последнее слово!»
   «Гражданин судья, судите меня еще таки и за изнасилование».
   «Что, вы еще и изнасиловали кого-то?!»
   «Таки нет, но аппарат для того имеется».
   Мы с Аней с готовностью рассмеялись: анекдот, рассказанный с непередаваемой легкостью и интонациями истинного одессита, пролился бальзамом на наши натянутые нервы, несколько снял шершавость подозрительности. Дело, конечно, не в анекдоте, самом по себе довольно банальном, а в том, кто его рассказывал. Ну конечно же, это был Сема Моисеенко, имя которого я упоминала чуть ли не в последней своей фразе. Конечно, это был он, на этот раз в какой-то смехотворной панамке, из-под которой выбивались непокорные черные кудри.
   – Как дела, Машенька? – фамильярно спросил он, присаживаясь сначала на корточки, а потом и вовсе на песок. – Ну вижу, вижу. Как сажа бела. Ничего. Бывает и хуже. Я вот слышал, что у тебя были проблемы, так, Мария?
   – Вы, Сема, как обычно, в курсе всех местных сплетен? – усмехнулась я. – Уж не Злов ли с Артистом ходят у вас в осведомителях?
   – Злов не Злов, а вот про встречу с мужичком, который вам страшные истории про закопанных заживо рассказывал, наслышан. Да вы его не слушайте. Мало ли чего на пьяную голову наговорят. Особенно когда луком закусывают.
   Я изумленно уставилась на него. Моисеенко, против обыкновения, говорил совершенно серьезно и даже не улыбался. Я выдавила:
   – Простите, но вам-то откуда это… известно?
   Сема пожал плечами:
   – Сорока на хвосте принесла. Да, кстати, о птичках. Была у меня в свое время такая знакомая, Матильда Ефимовна Сорока, так она много чего приносила из новостей, потому как работала осведомителем в КГБ…
   – Знаешь что, Егерь!.. – вдруг взвилась Аня Кудрявцева. – Мы тут серьезным делом заняты, а ты со своими прибаутками! Мне совсем не до смеха, если уж на то пошло!
   – А если, уважаемый господин Моисеенко, вы так широко информированы, – проговорила я, – то как в таком случае вы объясните тот факт, что в вашем доме, откуда – в том числе и по вашим словам! – похитили Родиона, оказалась прядь его волос, а? Это странно, особенно если учесть, что за день до того он был коротко острижен. Никто этого не заметил, потому что в день своего исчезновения он ходил по лагерю в кепке, скрывающей волосы. Это мне сказала Аня. Но нельзя в борьбе потерять прядь волос, которых на голове практически нет, не так ли?
   Лицо Моисеенко, которое до этого времени выражало какую-никакую, но иронию, вдруг омрачилось. На мгновение, но омрачилось, причем в глазах мелькнул огонек, определенно настороживший меня, потому что такой взгляд я видела у него впервые: озадаченный, тревожный. Потом он хлопнул себя ладонью по лбу, причем жест вышел вполне искренний, и произнес:
   – Да? А вам, уважаемая, откуда известно, что он в день своего исчезновения был коротко стрижен?
   – Не только в день исчезновения, но и за день до того, почтенный Сема, – невольно подстраиваясь интонацией под речь Семы, произнесла я. – Известно. А вам, по-моему, тоже известно кое-что из того, что не мешало бы знать и мне. Хотите откровенность за откровенность? Нет? Я расскажу вам, что знаю я, а вы – что скрываете и что на самом деле произошло в вашем доме… и где сейчас Родион. И жив ли он?
   Мне показалось, что тень сомнения промелькнула по его выразительному лицу. Но нет. Показалось. Сема Моисеенко выдвинул вперед свою нижнюю челюсть, такую же подвижную и вихляющуюся, как вся конструкция его смуглого лица и живой фигуры. Потом он растянул губы в улыбке и немедленно отозвался:
   – А что? Баш на баш. Как говорила тетушка Рива…
   – Это мы уже слышали, – перебила его Аня, которая весь разговор держала себя, по-моему, довольно резко. – Не надо строить из себя дурачка, Егерь. Будь ты дурачком, не стал бы Родион с тобой советоваться. И мой муж, промышлявший продажей раритетов, тоже не стал бы.
   – Вот только не надо говорить о мертвых плохо! – резко сказал Сема, и с его лица совершенно испарилось выражение развязной насмешливости. – Особенно о близких людях! Их не так уж и много. Как говорил ребе Менахем с Молдаванки: хороня своих мудрецов, люди остаются в дураках. Я не утверждаю-таки, что Николай был мудрецом, но каждый ушедший уносит с собой что-то такое, что-то особое и драгоценное, чего не вернуть. К Николаю это относится в особой степени. Просьба понимать буквально.
   Последние слова он выделил голосом, а потом, помахав нам рукой, стал карабкаться на крутой склон. Через минуту его фигура затерялась среди холмов.
   – А ведь он нас подслушивал, прежде чем появился, – сказала я.
   – Может быть…
   – И как-то странно он сказал эту последнюю фразу: «…каждый ушедший уносит с собой что-то такое, что-то особое и драгоценное, чего не вернуть. К Николаю это относится в особой степени», и еще эта реплика: «Просьба понимать буквально».
   – Кто его знает? – замороженным голосом откликнулась Аня.
   – Не понимаю, какую роль этот тип играет во всем этом.
   «А ведь наверняка играет, – подумала я. – Наверняка, абсолютно точно. У него вообще какая-то особая роль, и он старательно и самозабвенно ее ведет: дурачится, пророчествует, загадывает загадки, рассказывает анекдоты, цитирует тетушек и раввинов… Словно развертывает перед нами свиток с ребусами, загадками, недомолвками. Этакая нарочито театральная фигура, а ведь тут, в Нарецке и окрестностях, да и в Киеве, по моргам-то, действие идет отнюдь не в театральных декорациях…»

Глава 21

   Дело застопорилось. На минуту даже закралась кощунственная мысль, что вся эта ситуация подобна некоему паровозу – движется, пока есть топливо. Нет топлива – нет продвижения вперед. А в роли топлива, как несложно догадаться, выступают человеческие жизни.
   Что говорить об исчезновении Родиона, о загадочной смерти Коли Кудрявцева, о многих других событиях, если я не в состоянии обнаружить, кто именно украл перстень из тайника. Аня предлагала два варианта:
   – вариант начистоту: собрать всех и объявить, мол, так и так, кто-то умыкнул штуковину, которая как-то может пролить свет на таинственную смерть Кудрявцева. И пусть между собой разбираются;
   – вариант втемную: разговаривать с каждым поодиночке, а потом путем логического сопоставления фактов выявить того, кто врет.
   Второй вариант сильно отдавал Агатой Кристи и в условиях постсоветского пространства был совершенно неприемлем, особенно если учесть, что такие индивиды, как Олег Стравинский, Саша Ракушкин и особенно Штык Онуфрий, и сами толком не знали, когда они врут, а когда говорят правду. Состояние души и тела не позволяло. Этот второй вариант был отвергнут.
   Впрочем, такая же участь постигла и вариант номер один, который ничего, кроме кривотолков и косых взглядов друг на друга, не дал бы. Просто рассорил бы хорошую и дружную компанию.
   Нет, конечно, ни о какой дружбе в настоящий момент говорить не приходилось. Наверно, многие из этих людей и сами не понимали, зачем они вернулись сюда, в это место, которое отняло жизнь их предводителя, души их компании. У многих из них не закончились отпуска, и они, верно, просто не знали, к чему себя приложить. Разлад был полным. Как в известном детском стихотворении: «Дело было вечером, делать было нечего. Коля пел, Борис молчал, Николай ногой качал».
   За точность цитаты не ручаюсь, но, даже неточная, она прекрасно передавала состояние, царившее после возвращения всей команды в археологический лагерь под Нарецком.
   Один неутомимый Ракушкин продолжал что-то рыть, сдабривая свои потуги хорошим количеством доброго крепляка. Иногда к нему присоединялся Олег Стравинский, заказавший-таки себе новые очки, и время от времени – Гранин. Женщины даже не пытались устроить себе этот суррогат былого любимого хобби. Вяло сидели на бережку, загорали, перекидывались ни к чему не обязывающими фразами. Правда, кипучая Наташа Касторова побывала и в милиции, и в Нарецком исполкоме, и даже до законодательного собрания докопалась, но собрание как раз обсуждало куда более важную вещь, чем смерть какого-то там Кудрявцева и кровавая бойня в офисе «Суффикса». Я тоже немного прошлась по инстанциям, хотя понимала всю бесплодность действий в этом направлении. Расследующий дело капитан Савичев, тот самый, что явился в офис почти сразу же после завершения перестрелки, имел со мной подробный разговор.
   Он даже обрадовался, что я к нему явилась.
   – Дело в том, что с самого начала перед следствием возникла масса препон, – сказал он. – К примеру, экспертиза. Мне пришлось запрашивать Киев, чтобы прислали распечатку от судмедэксперта, установившего причину смерти. Прислали какую-то «черепно-мозговую». Да вот, пожалуйста, можете сами полюбоваться, коль скоро вы имеете к делу самое непосредственное отношение.
   Он порылся в папке.
   – Вот, прочтите.
   Я опустила глаза к бумаге и выхватила взглядом первое, что попалось: «Смерть наступила от закрытой черепно-мозговой травмы, сопровождавшейся кровоизлияниями под мягкие мозговые оболочки и мозговые желудочки, и находится в прямой причинной связи с повреждениями в области головы…»
   – Какие там еще повреждения в области головы! – резко сказала я. – В области головы!
   Капитан Савичев усмехнулся:
   – Вы уже третий человек, который так говорит. Первым был я.
   – Позвольте полюбопытствовать, а кто в таком случае был вторым?
   – Если вы частный детектив, то должны обладать определенными навыками в своей области. Попробуйте угадать.
   – Только не говорите, что это был тот Киря, которого вы ловко отпустили под подписку, хотя могли и имели полное основание задержать ну хоть на семьдесят два часа! Да что я вам объясняю, вы сами лучше меня знаете. Как, наверно, знаете и то, что этого Кирю отправили вслед за его коллегами по налету и за охранниками «Суффикса» господина Злова, которых они застрелили.
   Капитан Савичев помрачнел.
   – Ну что же, конечно, мне это известно. Кстати, вы упомянули о том, что я мог задержать его подольше. Ну конечно же, мог. Только это оказалось не совсем в моей компетенции. Кстати, я и вас мог задержать по тому же принципу. Ведь вы тоже непосредственная участница событий в офисе.
   Я даже задохнулась от удивления.
   – Простите, товарищ капитан… но я как бы препятствовала совершению преступления, а мои… гм… оппоненты его совершали.
   – Как знать, как знать, – отозвался Савичев. – Ведь все это только с ваших слов.
   – А Киря?!
   – Ну что же… вы могли его запугать, убедить… настроить на то, чтобы он говорил то, что вам нужно.
   – Ничего себе методы. То есть вы мне не доверяете нисколько? Я, между прочим, пять раз могла бы сбежать, а не дожидаться вас тогда, у «Суффикса».
   – Гм… уже оправдываетесь. А если оправдываетесь, то это могло бы что-то да и значить. Кстати, вы указали место, где временно остановились. Вам два раза приносили повестки немедленно явиться, совали их в дверь, а вы так и не являлись. Это тоже можно расценить как попытку уклониться от дачи показаний.
   – Наверно, именно поэтому я к вам сюда и явилась! А что касается показаний, так я уже подробнейшим образом рассказала вам, что и как обстояло.
   Капитан Савичев постучал полусогнутым пальцем по столешнице и произнес:
   – Ну хорошо. Только впредь попрошу вас не являться сюда без вызова. Дело серьезное, им лично заинтересовался член областного законодательного собрания господин Злов. Хозяин офиса, как вам известно. Кстати, вы спрашивали, кто второй усомнившийся в причине смерти Кудрявцева. Так вот, Борис Сергеевич Злов и был этим человеком.
   Я молчала, понимая, что больше говорить и делать здесь нечего. Очевидно, капитан Савичев разделял эти мои мысли, потому что он кивнул мне на дверь и произнес:
   – Всего наилучшего. Спасибо, что интересуетесь ходом дела. Обещаю сделать все от меня зависящее. Вы все еще в Нарецке? Долго здесь будете?
   – Столько, сколько потребуется, – сдержанно ответила я.
   – Вот это правильно! – улыбнулся капитан. – До свидания, Мария.
   Не могу сказать, что я вся кипела от негодования, когда вышла из здания ГУВД, но тем не менее было, было – холодное бешенство, вязкое и гибельное, как полуостывшая лава, уже забывающая, когда излилась из кратера вулкана. Дело на контроле у Злова! «Член областного законодательного собрания», видите ли, «заинтересовался»! Не видел капитан Савичев, как этот «член» на моих глазах убил своего самого близкого сподвижника. Впрочем, думаю, что если бы он узнал, если бы я ему рассказала, то сразу после моего ухода он вполне мог взять бы трубочку да и перезвонить Борису Сергеевичу: дескать, так и так, почтенный патрон, поступила тут на вас жалоба, что занимались вы уничтожением крупного (или какого там) рогатого скота, то есть гражданина Козлова, царствие ему небесное… Сам умер? Ах, какая жалость. Чудесный был человек, ни в чем дурном не замечен.
   Вот и весь разговор.
   Еще должна радоваться, что саму не задержали. Как-то вспомнились слова Ани Кудрявцевой, когда я у нее спросила, почему не сделали экспертизу крови на полу в доме Егеря, человеческая это кровь или, быть может, животного. А по группе и резусу можно было бы определить, Родиону она принадлежит или нет. Аня мне тогда ответила: «Сразу видно, Маша, что ты впервые в здешних местах. Какая экспертиза? Тут в округе в радиусе тридцати километров ни одного трезвого мента не найти, а какие и есть, те в Нарецке и сюда не поедут ни за что, будут переадресовывать к сельской милиции. А там известно какие кадры! А если нарецкие приедут, то лучше бы они вообще не приезжали. На кого угодно «глухарь» повесят, лишь бы себе отчетность не портить».
   – Да, кадры у местных ментов еще те, – пробурчала я себе под нос, – да ведь меня сразу предупреждали, что они сплошь ангажированы доморощенным Аль Капоне, господином Зловым Борис Сергеичем.
   Нет смысла говорить, что и этот день прошел впустую. «Пустынный день прошел без дела, пустая ночь прошла без сна, а за окном, свиваясь, пела и остывала тишина», как поется в какой-то песенке.
   Если честно, то я никогда еще не чувствовала себя такой беспомощной. Одно дело – в Москве: там был знаком чуть ли не каждый угол, каждый дом, ну а если не каждый, то через один, а если не через один, то те районы и те обстоятельства, в которые я попадала в Москве, можно было сопоставить с хорошо известными. Из коих выходила. И на этом сравнительном анализе можно было далеко уехать.
   Тут же все было новым. Новые условия, новые люди, новые, непривычные для меня обстоятельства. Линия прибоя, безответные скалы, приветливые лица, в которых бесполезно искать ответы на мучающие тебя вопросы. Прекрасная природа, ветер с моря – и нависшая, как дамоклов меч, загадка, которую бессильна разрешить я, потому что нити, ведущие к ее разрешению, мистическим образом обрываются.
   А может, дело вовсе не в пресловутой загадке? Легко кивать на неразрешимость, непознаваемость чего-либо, оперировать какими-то совершенно неконструктивными величинами, к примеру мистическим воздействием пресловутого караимского перстня, флюидами древних могильников, которые тянулись на многие десятки километров. Быть может… дело во мне самой? А что я сделала, кроме того, что угодила в заварушку в офисе фирмы с дурацким названием «Суффикс»? Обстоятельства находили меня, а не я находила обстоятельства и заставляла их служить себе. Если бы не звонок Ани на мобильный телефон своего мужа… а что было бы, не позвони она? Иногда мыслить методом подстановки, как в математике, весьма полезно и плодотворно. Что было бы, не явись мы с ней в самый разгар действа в офисе? А вот что. Тело Коли Кудрявцева забрали бы и отвезли куда следует. Куда? К Артисту? Да, верно, к нему. Коля просто исчез бы, как исчез Родион. Как… Родион? Кто нашептал мне это?
   Конечно, исчезновение босса сильно подкосило меня. Я даже не знаю, жив ли он. Действуй мы с ним в связке, по нашей многолетней традиции, все было бы иначе. А тут… слишком много всего, над чем следовало думать. И решение проблемы уж слишком традиционное: сегодня, чтобы ослабить нервное напряжение, все выпили. Кто много, кто не очень. Саша Ракушкин со Стравинским – те нагрузились изрядно. Аня с ними. Штык опять куда-то закатился. Хотя нет. Он же приволок флягу со спиртным. Сидит у костра, лакает. Э-эх? Все равно не спится. Пойду к Штыку. Хоть какое-то, хоть и не ахти, общество.
   Я вскочила на ноги и выглянула из палатки. Было около двух часов ночи. Костры давно потухли, но это меня не смутило: для того, чтобы смиренно распивать крепляк, Штыку не требовалось освещения.
   Вопреки ожиданию Штыка у костра не оказалось. Ничего удивительного в этом не было. Все давно, гораздо раньше, чем я, естественно, привыкли к тому, что почтенный Онуфрий не ограничивал места своих ночевок координатами лагеря. Любил он поспать на природе, что уж тут.
   Удивительно было другое. У костра стояла полная канистра вина. Для тех, кто не понял, распространюсь: полная канистра вина имела право на существование столь недолгое, что еще ни разу мне не привелось ее видеть в лагере горе-«археологов». Чаще всего ее переливали в тазик и черпали оттуда чем привелось и кто во что горазд. Вспоминали студенческую молодость, и, надо сказать, ударно и удачно вспоминали.
   А тут вдруг целая канистра. Клондайк, Эльдорадо! Это как-то слабо воспринималось применительно к фигуре Штыка, в плане выпивки куда как трепетной и ищущей.
   Я огляделась по сторонам. Быть может, никто не хотел больше? Тогда зачем принесли и оставили у костра? Непонятно. Кто принес? Быть может, она давно стоит? Да нет, тот, кто ее принес, тут бы немедленно и начал ее пить, включая и Юлю Ширшову, и Аню Кудрявцеву. А ведь нет. Не начали.
   Я заглянула в палатки. В одной из них, трогательно прижавшись друг к другу, спали Ракушкин и Наташа Касторова, а поперек них повалился Стравинский. Во второй палатке расположились Инвер, Юля Ширшова и Костя Гранин. В третьей палатке… в третьей палатке спала я. Там еще была Аня, но она мирно почивала без задних ног уже который час.
   Не было Штыка. Значит, только он принес эту полную канистру. Я открыла ее и понюхала. Да, вино. Я подняла канистру рывком и отпила. Нормальный крепляк. Непонятно, что это Штык им побрезговал.
   Я поставила канистру на землю и пошла в палатку. Здесь я зажгла фонарик. Почитать, что ли?
   Тут мой взгляд упал на собственные руки. Я на мгновение не поверила своим глазам, а потом поднесла к лицу и, желая убедиться, что это не вино, лизнула.
   Не вино.
   Невозможно было ошибиться, в чем именно я испачкала руки.
   Это была кровь.

Глава 22

   Я вылетела из палатки, прихватив с собой фонарик и пистолет (мало ли?), и осветила то место около костра, где я только что обнаружила канистру с вином. На ужин ели шашлык, но вряд ли это была телячья или свиная кровь, тем более совсем свежая. Да! Канистра с одного боку была изляпана кровью, и при желании экспертиза легко могла бы установить, чьи руки были ею испачканы изначально. Но Аня уже меня просветила, какая в здешних краях экспертиза.
   Нельзя сказать, что пятачок возле костра был залит кровью. Да вовсе нет. Более того, невнимательный взгляд едва ли различил бы ее на земле, на траве, в непродолжительном времени все исчезло бы, а утренняя роса окончательно смыла все следы.
   Да! Падает мое чутье! Еще пару лет назад я легко почувствовала бы звериным чутьем пантеры, что в нескольких шагах от меня проливается кровь. А сейчас я лежала и думала о том, стоит ли мне выпить немного вкусного красного вина самопального производства или же не стоит.
   Я склонилась почти до самой травы и, присмотревшись к примятой траве, ринулась по следу. Совсем еще свежему следу.
   Долго идти не пришлось. Стоило мне взобраться на вершину холма, как я увидела, что по склону его – по ту сторону гряды холмов – спускается темная фигура. Фигура пятилась задом, но не из соображений эксцентрики или полуночного лунатического тренинга, нет! Просто-напросто человек тащил за ноги еще одного человека.
   Я легко различила длинную сутулую фигуру Штыка и линию его нескладных плеч. Это он тащил труп.
   И так как все наши были в палатках, труп принадлежал человеку, не имеющему отношения к любительской археологической партии бывших однокурсников.
   – Та-ак, – пробормотала я, – так вот почему отказался от выпивки гражданин Штык. У него просто оказались дела поважнее. Ну что же, похвально, что не пьянством единым жив человек.
   И я неслышной тенью соскользнула с холма и помчалась по следу Штыка, прикидывавшегося невинным алкоголиком, изредка проявляющим клептоманские наклонности, впрочем, в достаточно невинной форме.
   А оказавшимся убийцей.
   Штык спустился в низинку у подножия холма, густо поросшую кустарником. Оттуда некоторое время сочились сопение и хруст ветвей, а потом Штык вышел на открытое пространство. Неяркая луна осветила его бледное, казавшееся желтым лицо и согнутые плечи. Руки, непропорционально длинные, свисали почти до колен, и вдруг он показался мне похожим на Франкенштейна из многочисленных экранизаций романа Мэри Шелли. Тени густо замелькали у ног неподвижного убийцы, налетевший порыв ветра разметал траву, Штык вскинул голову к небу, махнул рукой и зашагал. Я думала, что он вознамерится вернуться в лагерь, все-таки там осталась такая величественная приманка в виде канистры вина.
   Но нет. Видно, что-то тянуло Штыка посильнее вина, потому что он направился в прямо противоположную сторону.
   Вот так.
   Я сбежала с холма, даже не смотря себе под ноги, благо не сводила глаз с фигуры удалявшегося от меня Штыка. Я нырнула в низинку, из которой только что вышел преследуемый мною человек. Я была уверена, что Штык никуда не денется и что за те несколько секунд, на которые я утрачу его из поля зрения, он не успеет выйти из обзора. А я – я успею взглянуть в лицо тому человеку, чей труп старательно тащил Штык.
   Мне очень хотелось узнать, кто это.
   У меня даже ноги подгибались от того, как я представляла, кто именно это может быть. Пусть даже теоретически. Уж слишком много их, мертвых, словно выжатых лиц прошло передо мною за последние несколько дней. Лицо Коли Кудрявцева с ссадиной на лбу, с остекленевшей полоской глазных яблок за полуприкрытыми веками; окровавленные, искаженные черты Артиста и один его приоткрытый глаз, налитый угрюмой злобой; и мелькнула еще бледная, потом залитая кровью физиономия Кири, парня, взорванного несколько дней назад.
   Босс… босс пропал.
   Я несколькими энергичными движениями раскидала ветки, которыми Штык прикрыл тело своей жертвы. Осветила фонариком спину и коротко остриженный затылок. Волосы были темные и чуть вились у кончиков.
   Я молча села на траву, не находя в себе сил перевернуть тело и глянуть в лицо. Родион, Родион был коротко острижен, я ведь видела на той проклятой кассете, которую мне продемонстрировал Злов. Предчувствия редко обманывают меня, ведь это то чувство, которое сложно притупить и передрягами, и нервными перегрузками, и злобой, и болью. По крайней мере – у меня.
   Досада на себя всколыхнулась, как волна. Пока я тут сижу и кукую, Штык может скрыться, а ведь этот ночной эпизод, быть может, станет ключевым во всей этой кровавой приморской истории. Будь что будет! Мне на своем веку пришлось пережить немало потерь, если что, достанет сил пережить и эту. Я вскочила и рывком перевернула труп.
   Свет фонарика ударил в мертвое лицо…
   Это был не Родион.
   Я даже не поняла, кто именно это мог быть, потому что на секунду все потенциальные жертвы Штыка ли, Артиста или Злова, – все они слились в одно будоражащее лицо, оскаленное недобро, с одним открытым, другим закрытым глазом, подбородок вздернут и тянется к небу, тусклая, омертвевшая струйка крови уже навсегда замедлила, остановила свой бег, прочертив дорожку ото лба через висок и дальше, по щеке, умирая где-то около уха. Нет, это был не Родион, и я неожиданно для себя узнала этого человека. Ну конечно же. Просто слишком разнились обстоятельства при нашей первой встрече и теперь… впрочем, разнились ли? Как тогда, я и теперь была в погоне, только тот, первый раз охотились на меня саму.
   Человек, которого тащил Штык, был тот самый сержант, которого я встретила в подъезде дома, откуда в меня стреляли. Тот самый мент с родинкой у угла рта. По этой родинке я его и узнала. На этот раз он был одет в гражданское: в темные брюки и в черную рубашку с мягким воротом, с одной ноги слетела туфля – вероятно, Штык потерял ее по дороге.
   Я перевела дух и выглянула из кустов. Штыка почти не было видно, но, так как луна светила ему в спину, мне удалось различить маленькую фигурку метрах в двухстах от меня. Похоже, он передвигался несколько быстрее, нежели я думала.
   Я миновала кусты и последовала за ним.
   Уже через несколько минут я была уверена, что ходила той дорогой, которой следовал сейчас Штык. Вне всякого сомнения, точно по такому же маршруту вела меня Аня Кудрявцева.
   Точно по такому.
   Мы преодолели около полутора километров от того холма, у подножия которого Штык оставил тело человека с родинкой. Я могла уже оставить Штыка в покое и идти самостоятельно, потому что на девяносто девять процентов я была уверена, что он идет к домику на берегу Южного Буга, к домику с палисадом, засаженным вишенными и яблонными деревьями. К двухэтажному домику, крытому черепицей, где жил человек по прозвищу Егерь. Он же Сема Моисеенко. Он же… Бог весть кем мог оказаться Сема в свете последних событий.
   Я не ошиблась. Темная согнутая фигура Штыка выросла прямо напротив белой калитки, ведущей во двор Егеря. Штык некоторое время стоял, словно не решаясь войти, а потом закашлялся и, вынув из кармана фляжку, крепко к ней приложился. Готова спорить, что во фляжке было нечто более крепкое, чем вино. Впрочем, это не объясняло, почему Штык не приложился к канистре вина. Для его бездонного желудка было все едино, причем желательно в смеси: как известно, так лучше сносит.
   Штык наконец переборол сомнения и вошел в дом.
   Сомнения нахлынули на меня. Моя очередь. Теперь я села у белой калитки прямо на траву и тяжко задумалась. Не может того быть, чтобы жертва Штыка была случайной. Раз сержант с родинкой появился здесь, да еще в незавидном статусе трупа, значит, и в прошлый раз наша встреча была вовсе не случайной. А единственная наша с ним встреча была в тот день и в тот час, когда меня пытались убить.
   Сомнения мои кончились. Я вскочила и едва ли не пинком открыла калитку.
   Косые клинья света из горящего окна укладывались на дорожку. Штыка уже не было видно, наверное, он уже вошел в дом. Я неслышно приблизилась к окну и увидела Сему Моисеенко, который ел отбивную котлету – по-моему, свиного происхождения, это к вопросу об иудействе, – и говорил лениво, словно взвешивая каждое слово. Обычная его манера поведения – со мной – разнилась с тем, как он держал себя сейчас, довольно-таки значительно:
   – Значит, вот как? Ну, понятно. Не думал, что так резко закрутится. А Боря дураком оказался, что ли. Да, нервишки не выдерживают у старого петушка.
   – Да я, Егерь, – оправдывающимся голосом говорил Штык, – и не знал, что так. Он из темноты на меня выскочил, падла. Совсем сдурели, что ли. Я канистру нес, а он на меня.
   – Ну, и?..
   – Я его канистрой и огрел.
   Так вот откуда кровь на канистре! Штык ею так прямо и врезал. А я вляпалась. А еще об экспертизе говорила. Да если провести эту экспертизу, на этой канистре как раз мои заляпанные в крови отпечаточки и обнаружатся! Но выходит, что этот, с родинкой, первый напал?
   – Ты, Онуфрий, разболтался, – говорил Егерь. – Тебе говорят, что дело уж очень серьезное, а ты бухаешь и канистрами машешь. Куда ты его дел, а, дружок?
   – Я его спрятал возле холма. С одной стороны лагерь, с другой – труп.
   – Да уж, ну ты и болван, – ворчливо проговорил Егерь, дожевывая отбивную. – Тьфу ты, черт, опять пожарил, как сапожные подметки! Столько раз говорил, что лучше отбивать мясо надо. Свинка-то не первой молодости. Хорошо, Штык. Придумаем, что делать, хотя проблем, если честно, и так хватает. Угораздило же его ногу так повредить! Всю голень распороло, кровищи-то сколько в придачу… Еле добрался, да уж.
   – Кого?
   – Тебе негоже знать. Мало ли.
   «Вот именно – мало ли, – подумала я. – Кровищи… ногу распорол… еле добрался. Погоди, Мария! А уж не тот ли это тип, которому распороли ногу в киевском морге, а? Если мне не изменяет память, ему полоснули скальпелем по ноге, когда он вылезал в окно! «Еле добрался»! Да по всему станется, что это он и есть, а! Вот где концы сходятся, а! В домике у Егеря, он же Сема Моисеенко».
   – Когда все это кончится? – пробормотал Штык. – Я уже больше не выдерживаю! Это проклятое золото… эта проклятая кровь, уже никакого бухла не хватает, чтобы залить… чтобы залить…
   – Чтобы залить страх, ты уж договаривай, – снисходительно прервал его Егерь. – Да, дело затянулось. К тому же его осложнила эта ваша новая… с которой я ехал в электричке. Я думал, она поможет, а она только все осложнила.
   Я прянула к окну и почти коснулась лицом стекла. Моисеенко продолжал:
   – В конце концов, это не вызвало у меня такого уж удивления. Если уж говорить начистоту, ее босс тоже был таким…
   Продолжения фразы я не слышала. Огненная пелена прыгнула мне в лицо, обожгла глаза. Слово «был», глагол, употребленный в прошедшем времени, о том, кто был, но кого уже нет, ударил тяжело и тупо, и меня сотрясло от пальцев на ногах до кончиков волос. Я не выдержала, ударила локтем в стекло и, легко перемахнув через подоконник, возникла перед беседовавшими. В пафосном изложении позволительно было употребить сравнительный оборот «появилась, подобно воплотившемуся ангелу мщения». Но нет. Думаю, у меня был не столько грозный, сколько всполошенный и подавленный вид. Дикая ярость, как однажды сказал мне босс, в конечном итоге всегда вызывает или страх, или жалость, среднего не дано.
   – Ну кто вы, Штык, я начинаю понимать, – сказала я. – А вот кто такой вы, Сема, мне до сих пор неясно. Может, объясните? Буде вы уже затронули и мою персону и… – Тут я побалансировала, словно на опасной грани, и все-таки выдохнула: – …и Родиона.
   Штык вздрогнул всем телом и резко отпрянул к стене. Зато Егерь, казалось бы, ждал моего появления. Он не спеша дожевал отбивную, вытер губы рукавом и сказал:
   – Нет, мы поняли, что мы нехорошие люди, но зачем же стекла бить, Машенька? Могли бы войти как все – через дверь. Теперь вот стекло придется вставлять, а я человек небогатый.
   – Перестаньте паясничать, – сказала я. – Знаете, Сема, если на этот раз вы будете темнить, то я просто выбью из вас всю правду. Чего бы мне это ни стоило. Мне и так слишком дорого обходится ваше паясничанье.
   – Ну хорошо, хорошо, присаживайтесь, что ли, – отозвался Егерь спокойно. – В ногах как раз правды нет, а вы, Маша, только что продекларировали свое желание узнать всю правду. Вот что… выпить не желаете?
   – Напилась уже, – грубо сказала я. – С товарищами типа присутствующего здесь гражданина Штыка трудно соблюдать режим и блюсти трезвость. Но гражданин Штык – это еще полбеды. Помимо склонности к клептомании, в нем проявилась тенденция размахивать канистрами с вином. Канистра стоит там, у потухшего костра, вся в крови, а мент с родинкой валяется в кустах. Плохо вы его, Штык, спрятали-то. Плохо, говорю.
   Егерь метнул на Штыка испепеляющий взгляд, и тот, вскочив с табуретки, ринулся к двери. Он выскочил бы из комнаты, если бы я, подставив ногу, не перевела его в горизонтальное положение. По инерции незадачливый злоумышленник прокатился по полу и уткнулся головой в стену.
   Из его груди вырвалось нечто вроде сдавленного рева. Сема Моисеенко пожал плечами и произнес:
   – Ну зачем же вы мальчика обидели? Он, можно сказать, старался, вас от нехороших дяденек защищал, а вы ему подножку. Палки, так сказать, в колеса. Не горячитесь вы так, он пойдет в лагерь, приберет, а я тем временем вам пока что все объясню.
   – Нет, спасибо, – произнесла я. – Как сказала бы тетушка Рива, ваш персонаж, таки никто не заплачет.
   И я вынула пистолет и сняла его с предохранителя. Моисеенко посуровел. Его лоб прорезали две глубокие морщины, он поднялся со своего места и поднял руку:
   – Так, спокойно. Без жертв. Тем более одна жертва – аборта – у нас уже есть. – Он выразительно посмотрел на Штыка. – Иди прибери там за собой, чтобы чисто.
   В его голосе прозвучала такая подавляющая властность, что я и не подумала препятствовать словно зомбированному Штыку подняться с пола и выйти из дома. Я растерянно наблюдала из окна за тем, как он идет по тропинке к калитке, ведущей из сада.
   – Дела пошли не так, как надо, – сказал Егерь, глядя на меня в упор. – Поэтому мы слишком долго тебя мистифицировали. Теперь время объясниться. Да убери ты пистолет, – досадливо тряхнул он головой. – Что это за дурной тон, в самом деле. Сейчас все узнаешь. Не уверен только, будет ли тебе от этого легче.
   – Прежде чем вы будете вешать мне лапшу на уши, – сказала я сквозь зубы, медленно опуская пистолет, – я хотела бы задать вопрос, на который жажду немедленного ответа. Я уже намекала вам тогда, на побережье. Вы умчались, как конь игривый. Но теперь эти табунные настроения не пройдут. Вы в разговоре со Штыком употребили слово «был». Так вот: жив Родион или нет? Да или нет?
   – Видите ли…
   – Да или нет?!
   И я вскинула на него пистолет. Моисеенко досадливо поднял руку, словно надеясь ладонью заслониться от пули, и хотел что-то сказать, но вдруг осекся, взгляд его заострился, и я поняла, что он смотрит через мое плечо. Я не медлила, развернулась, синхронно падая на спину, и, перевернувшись через себя, встала на ноги – с пистолетом, направленным туда, куда смотрел Егерь. Этим я обезопасила бы себя от нападения, если бы…
   Если бы на меня кто-то думал нападать.
   Под дулом пистолета, застенчиво улыбаясь, стоял человек. Он был в шортах, и одна нога его была забинтована от щиколотки до колена. Быть может, если бы это был незнакомый мне человек, я бы выстрелила без раздумия. Но в том-то все и дело, что я знала его.
   – Извини, Мария, что заставил так долго ждать, – просто сказал он.
   Это был Шульгин. Это был Родион Потапович, мой безвременно исчезнувший босс.

Глава 23

   Я не могла выговорить и слова в течение примерно минуты; молчал и Моисеенко, которого тоже, верно, удивило внезапное появление Родиона. Впрочем, в тот момент состояние Егеря меня вовсе не интересовало. Пауза дала возможность боссу подойти ближе и произнести:
   – Смотрю я на вас и дивлюсь. Ну просто театральный капустник.
   Только после этой его реплики я обрела какой-никакой, но дар речи. Схватила Родиона за плечи, глянула в упор и откуда-то сбоку, а потом произнесла:
   – Ну и куда… запропастился?
   – Были обстоятельства, – уклончиво ответил он. – Ты присаживайся. Никто и не думает вилять или уклоняться от вопросов. Я потому сюда и поднялся.
   – А где ж вы были? – спросила я, осматривая Родиона с головы до ног. – Поднялся? Но это же первый этаж. Вы что, Родион Потапович, в подвале сидели, что ли?
   – Да видела бы ты этот подвал, – усмехнулся он. – Впрочем, с позволения хозяина, мы туда и отправимся.
   – Ну хорошо, – кивнул Егерь. – Идем.
   Мы прошли в какой-то темный бревенчатый коридорчик, Родион указал мне пальцем на поднятый люк: наверное, это он поднял, когда выходил из своего убежища. Я только успела отметить, что люк массивный, металлический, а поверху обит деревяшками, такими же неряшливыми, как и те, из которых состоял пол. Когда люк был заперт, его не было заметно совершенно.
   Я опустилась первой, вспыхнул свет, хотя я не видела, чтобы кто-то чего-то касался, и передо мной оказалась уходящая вниз добротная дубовая лестница. Босс не без труда – мешала нога – последовал за мной, а замыкал процессию Сема Моисеенко. Он тщательно запер люк и по-мальчишески скатился с лестницы.
   Я оказалась в помещении, чем-то напоминающем люксовый двух– или трехкомнатный номер в гостинице. Родион, как будто прочитав мои мысли, улыбнулся:
   – Даже горячая вода есть.
   Бункер – язык не поворачивается назвать его подвалом – состоял из трех переходящих одно в другое помещений. Первое, то, в которое мы вошли, было оборудовано под гостиную. Тут стоял телевизор на тумбочке с аппаратурой, стенной шкаф, два кресла и диван. На диване я углядела новый ноутбук босса – тот самый, который он брал с собой в поездку, а я недоумевала, зачем ему тонкая аппаратура в приморской степи.
   Егерь широко раскинул руки, как будто хотел кого-то обнять, и воскликнул с хорошо известной мне приторно-местечковой интонацией:
   – Просьбочки таки садиться.
   – Не садиться, а присаживаться, – отозвался Родион. – Уж ты-то лучше всех это знаешь.
   Егерь только всплеснул руками. Мне показалось, что он даже рад был нежданному явлению Родиона народу. Это избавляло его, Сему Моисеенко, от необходимости раскрываться. Он мог позволить себе роскошь оставаться таким, каким ему хотелось: этаким кондовым архиевреем, к месту и не к месту тащившим в разговор анекдоты, прибаутки и ссылки на тетушку Риву.
   Мы расселись по креслам и на диван. Родион включил телевизор, и я увидела на экране дорожку, ведущую к дому Егеря, и белую калитку.
   – У вас тут даже инфракрасные камеры есть? – спросила я.
   – Все есть, Мария, – серьезно сказал босс. – Все, что нужно для работы. И работа эта ведется уже достаточно давно. Наверное, только теперь ты созрела для того, чтобы я все рассказал тебе по порядку.
   – Да, но прежде объясните мне, где… – Я мельком оглядела комнату, – то есть с какой целью вы скрывались?
   – А разве тебе не известен тот прокол, который я допустил на пруду, где на следующий день нашли убитого Уварова?
   Я разжала губы и процедила:
   – Да. Значит, Злов был прав. Значит, это вы, все-таки вы застрелили его. А я сомневалась до последнего, хотя улики были слишком бесспорны.
   – Злов, наверное, показывал видеозапись этой злосчастной сцены, из-за которой все пошло кувырком? Ну конечно же, он тебе показывал.
   – Родион Потапович, кажется, вы пообещали прояснить передо мной ситуацию. А вместо этого навешиваете дополнительные вопросы. Что касается видеозаписи, то мы еще вернемся к этому вопросу. А теперь я вас слушаю.
   Наверное, я выглядела весьма сурово, говоря это, потому что Шульгин поперхнулся на полуслове и переглянулся с Моисеенко.
   – Хорошо, – сказал Шульгин, – с самого начала так к самого начала. Истории о моей юности и о том, как учился на киевском истфаке, как сдружился с известными тебе людьми и все вокруг этого – я думаю, это мы перетирать не будем. Тебе наверняка уже прошлись по ушам не одной байкой на мой счет, правдивой или же вымышленной. Наверно, особенно усердствовал Саша Ракушкин, мой первый руководитель практики, – он мастер на такие штуки. Начнем с того, что два года назад ко мне обратился один человек, имени которого я называть не буду. В свое время я свел с ним весьма полезное знакомство, и он оказал мне услугу. И теперь он предложил оказать мне ответную услугу.
   – Человека звали звали Георгий Самуилович Ключников, он же Чистый, он же Семафор, он же вор в законе Ключ? – энергично перебила я.
   – Знаешь!.. – вспылил босс. – Если ты уселась слушать, так уж слушай, а не встревай после каждого слова.
   На минуту воцарилась тишина. Босс поглаживал подбородок, не бритый, надо полагать, уже около недели. Потом он сказал:
   – Допустим, что фамилия этого человека действительно была Ключников. Для краткости будем звать его Ключом. Так вот, Ключ обратился ко мне с просьбой расследовать одно запутанное дело, за которое отказывались браться и менты, и криминалитет. А если уж Ключ был вор в законе, то он имел к нему самое прямое отношение, к криминальному-то миру. Дело осложнялось тем, что разворачивалось на Украине, где у меня, мягко говоря, не такие сильные связи и каналы информации, как в России, и в Москве особенно. Разговор шел о так называемой «черной археологии», процветавшей в Крыму и в прочем Причерноморье. Нет смысла объяснять, что это такое: тебе, конечно, подробно объяснили, да ты и сама навела уже справки. Ключ обратился ко мне не случайно. Я уже некоторое время наводил справки о так называемых «черных археологах», потому что у меня появились подозрения относительно моего старого друга Коли Кудрявцева. Как оказалось позже, они подтвердились.
   – Почему же Ключ обратился к вам? Если он был смотрящим по здешним местам, то у него были полномочия – ого-го-го! Не то что у вас, залетного детектива из России.
   – Потому что он уже пара месяцев, как отошел от дел, и именно из-за того, что вмешался в раздел археологического пирога. Тут были небольшие разборки, сменились хозяева местных археологических Клондайков, а для свежей поросли старые… гм… кадры, как известно, не указ. К числу тех, кому сам черт не брат, а Ключ не указ, относились и нарецкие царьки – Злов и Артист, он же Козлов.
   – Царствие ему небесное, – шепотом сказал Сема Моисеенко, но я услышала. Впрочем, от комментария воздержалась.
   – Ты только не думай, Мария, что вор в законе, заботящийся о произведениях искусства, – это только в кино, вроде Барона в «Бандитском Петербурге», который с риском для жизни сберег картину Рембрандта, выкраденную из Эрмитажа. Тут таких картин Рембрандта, только в ископаемом эквиваленте, море разливанное.
   – Не в буквальном смысле, конечно, картин, а вещей, сопоставимых с ними по ценности, – сказал Сема Моисеенко, нюхая табак.
   – Так вот, Мария, Ключ хотел создать специальное учреждение, которое надзирало бы за национальным достоянием, хранящимся вот в этой земле. Но для этого нужно было пробить соответствующее постановление через Николаевское законодательное собрание. Представляешь: человек, всю жизнь враждовавший с законом, намеревается пробивать – в законном порядке – постановление о создании структуры, которая получила бы лицензию на охрану всех археологических памятников в Николаевской области! Ключников готов был сам финансировать эту структуру, лишь бы она работала бесперебойно и честно. Нет, он вовсе не альтруист, просто считал, что потрошить могилы бесчестно. А ведь все основные ценности, Мария, достаются именно из захоронений древних.
   Я бросила взгляд на серьезного босса, потом на безмятежного Моисеенко, который нюхал табак с таким видом, словно это его совершенно не касалось. Родион Потапович между тем продолжал:
   – У Ключникова были действительно огромные средства, часть которых он хотел употребить именно на это святое дело. Я взялся ему помочь. Он знал, что я занялся «черными археологами», он даже назвал мне имя Кудрявцева, которое фигурировало в моих разысканиях. Информированность удивительная. Но для того, чтобы обосновать необходимость создания подобной охранной структуры, чтобы дать ей эксклюзивную гослицензию на охрану памятников – представляешь, сколько может стоить подобная лицензия?! – нужно было доказать. Доказать, что идет разворовывание и осквернение памятников старины. Это знает каждый, об этом рассказывает каждый, но шепотом на кухне. А нужно было сказать об этом во всеуслышание, привести доказательства того, что порочная практика существует, что она огромна и повсеместна, что «черные» хорошо организованы и оснащены, что их консультируют настоящие ученые-историки, которым из-за их нищенской зарплаты ничего не остается, кроме как идти в подпаски к бандитам. Но ты даже не представляешь, Мария, насколько это сложно, если учесть, что во главе «черных» стоят влиятельные чиновники, милицейские чины, даже из судебных органов и прокуратуры некоторые в доле! Ведь это необычайно прибыльно. Так вот, я занялся этой утопией. Да, сначала это показалось мне утопией, тем более что расследование носило сезонный характер и результат могло дать преимущественно в теплый период года. Но потом я вошел в тонус расследования, держал его в голове непрерывно, даже несмотря на то, что параллельно вел другие – в Москве. Правда, те преимущественно взяла на себя ты.
   – То-то я выгребала целые кипы счетов за ваши разговоры с Киевом, Николаевом, Одессой, да и мало ли!.. – махнула я рукой.
   – Да, конечно, приходилось все время быть на связи. Не могу сказать, что расследование двигалось очень успешно, но тем не менее была нарыта масса фактов, слагающихся в очертания грандиозного конвейера по выкачке и перепродаже ценностей из украинской земли за границу. Попутно я удачно расколол аналогичное дело в Рязани, где было раскрыто хищение из раскопок городища ценностей на сумму около полумиллиона долларов. Я же, помнится, даже предлагал тебе почитать материал на эту тему в Интернете.
   – Так это вы, Родион Потапович? Вы расследовали то дело? – удивилась я. – То-то мне показалось странным, что оно вас так привлекло. Лично мне оно показалось довольно банальным, если не считать тех экзотических условий, при которых оно разворачивалось.
   Босс обиженно поджал губы:
   – Банальное… гм. Ну ладно. Продолжу свой рассказ. Я уже сказал, что развязал тут много чего.
   Внедрил в ряды «черных археологов» целый штат осведомителей, в конце концов даже сам завязал подобную практику. А когда я стал разрабатывать Колю Кудрявцева, я ничего ему не сказал, но завел при Коле своего человечка. Такого, в котором Кудрявцев никогда не заподозрил бы иуду. Вот Штыка. К тому же я сам выезжал сюда, отслеживал Колины контакты, вышел на целую сеть, на большую организацию, во главе которой стоит Борис Сергеевич Злов. Тут, я полагаю, для тебя особого секрета нет, Мария. И тогда я стал действовать с риском для себя, потому что Ключ не мог мне особо помочь, а его самого в конце концов взорвали в Москве, у рынка «Афганец». Но деньги мне заплачены, дело идет полным ходом, так что я даже не приостановил расследования.
   «Да уж, – подумала я, – а вот Борис Сергеевич усомнился в том, что Ключ мертв. Впрочем, Злов – это такая скотина, в каждом его слове можно усомниться самой…»
   – Мне хорошо помогал он… – Босс обернулся к Егерю, и с моих уст сорвалось:
   – Сема Моисеенко?
   – Что? – Родион Потапович едва скрыл усмешку, а потом махнул рукой: – Ну, пускай будет Сема Моисеенко. Он человек с богатым прошлым и бурным настоящим, каким бы умиротворенным оно ни казалось.
   – Да, от спокойной жизни таких подземных бункеров не строят, – глубокомысленно заметила я.
   – Это верно. Это мы с ним тут сообща оборудовали. Нужна была база. Знаешь, как говорил один мудрый человек, тоже не чуждый криминала: чтобы развалить преступную организацию, нужно стать во главе ее. Не могу сказать, что я стал во главе всей этой мафии, контролирующей «черных археологов», но одним из ее координаторов я, конечно, стал. И, что самое приятное, под собственным именем. Подумал: если захотят меня просветить, то ничего не обнаружат. Злов, кстати, в самом деле наводил справки в Москве обо мне. Да и о тебе тоже.
   – Это я знаю, – кивнула я.
   – Словом, мне удалось завязать самые короткие контакты и со Зловым, насколько это вообще возможно, и с Артистом с его подручными Лужиным и Уваровым. Организация у них гораздо серьезнее, чем ты могла бы подумать, и ничего страшного, что они функционируют в провинции. У Злова в Киеве, между прочим, та-акой офис! Просто песня. Однажды в коридоре этого офиса я чуть было не столкнулся с Колей Кудрявцевым. Еле успел в боковой коридор нырнуть. Скажу тебе, что вся система работы «черных археологов» у меня здесь, – Родион постучал пальцем по своей коротко остриженной голове, – ну и не только. Еще там. – Он указал на лежащий рядом с ним на диване ноутбук. Работает Борис Сергеевич серьезно, с размахом. Во всей сконструированной им сложной системе получения, идентификации и сбыта бесценных раритетов – не придерешься, везде все схвачено, что называется, от «01» до «09», включая справочную и службу газа! – Я выявил только одно слабое место. Одно. Так вот, Борис Сергеевич слишком сильно доверял своей правой руке, Ване Артисту. А Ваня в самом деле артист еще тот, порой такие штуки выкидывал! Ваня Артист занимался чистой добычей ценностей, каналы сбыта налаживал сам Борис Сергеевич. Удалось мне добыть эти его каналы. Не хуже Суэцкого!.. И у нас в Москве есть люди, которые падки на зловские раритеты. А Ваня Артист, фигура творческая, с виртуозными подходами к делу, слишком стал тяготиться, так скажем, опекой Бориса Сергеевича. Сам захотел царствовати и всем владети, как говорит Иван Васильевич, который меняет профессию. Ну что же, я рад помочь, особенно если учесть, что Кудрявцев, человек, в дело глубоко вовлеченный, мой близкий друг. Решил я раскрыть свои карты.
   – Каким образом?
   – Да самым что ни на есть лобовым способом! Знаешь, есть в воинском деле такое понятие – «лобовая атака»?
   – Это вроде как прешь напролом, как немецкие рыцари на Чудском озере «свиньей»?
   – Вот-вот. «Свиньей». А вышло так, что я всем такую свинью подложил, в том числе и себе. Словом, внес я раскол в славную компанию Злов – Козлов. А ведь такая тесная связка была, ну практически однофамильцы. Артист стал левачить. А так как сбыт пошел через меня, то тут дело двинулось вперед.
   Правда, Артисту нужно было деньги предъявлять, так что пришлось несколько древних артефактов продать. Одному знакомому коллекционеру в Москве, он без видимого ущерба для себя может вернуть их в музей, скажем, – тут же уточнил Родион. – Кое-какие деньги пришлось почерпнуть из фонда покойного Ключа. А принцип лобовой атаки заключался вот в чем. Я рассказал Кудрявцеву, что мне о нем все известно, чем он на жизнь зарабатывает и как составил начальный капитал. Он было перепугался, но я его успокоил, сказал: потому и не сообщаю об этом следствии даже самым близким людям – например, тебе, Мария, – что не хочу афишировать Колино участие в этом кощунственном бизнесе. К тому же, сказал я, успокойся, Николай Петрович, я сам грешен. Ну и предложил ему уходить из-под крылышка Злова, пока не поздно. Переметываться под нас с Артистом – оппозиционеров негласных. Не хотел я, когда будет раздача слонов, чтобы Коля под эту раздачу попал. Каким бы он мудаком ни оказался. Все-таки старый друг. И тут… – Родион понизил голос, – начинается финальный аккорд этой драмы. Сейчас, вот в эту поездку. Я приехал сюда, имея на руках всю информацию о преступной организации Злова – Артиста, имея предварительную – через посредничество, конечно, – согласованность с замминистра внутренних дел Украины Щербако Владимиром Михайловичем. И тут происходит то, что иначе как следствием Колиной глупости и жадности и не назовешь. В общем, он меня банально подставляет. На пару с Уваровым. Тем самым.
   – Каким образом? – в очередной раз разразилась я своим дежурным на сегодня вопросом.
   – Да очень просто. А причастен к тому оказался Штык. Он ведь тоже имеет опыт «черной археологии», причем очень существенный опыт.
   – Он вообще развитый индивид, – скептически сказала я.
   – Да, да. Штык рылся на периферии знаменитого в соответствующих кругах, разумеется, Высохинского кургана…
   – Высохинского? Где-то я уже слышала это название. А! Точно. Злов упоминал.
   Родион похмурил брови, потом продолжил без отвлечения на мою реплику:
   – Вот уж истинно говорится, что дуракам везет. Этот Высохинский курган весь изрыли, металлоискателями прощупали, казалось бы, все из него вынули. Ан нет! Штык – по пьянке, заметь! – что-то вяло роет и вдруг натыкается, представь себе, на ларчик. Он его как увидел, сразу же весь хмель с него слетел. Допер, что ему в руки попало то, что может попасть раз в жизни. Да и то – очень уж счастливая жизнь это должна быть.
   – А что в этом ларчике?
   – Погоди… Штык сидел, размышлял, а тут, откуда ни возьмись, Уваров. Тот вечно по окрестностям ошивается, «черных» выпасает. Уваров как увидел, что у Штыка в руках, у него аж язык отнялся. А Штыка, который в очередной раз пропал, как раз Коля Кудрявцев искал. Вот он и пришел – третий! И стали они меж собой обсуждать, как все это дело делить, Уваров предложил кинуть не только Злова, но даже и Артиста. Потому как в ларчике оказалось драгоценностей на сумму, по предварительным оценкам, на два миллиона баксов, и это только по предварительным!..
   – Ох! – вырвалось у меня.
   – Жадность глаза застила, оно и понятно. В общем, дело кончилось дракой. Уваров накинулся на Штыка, а Кудрявцев Уварова и огрел как следует сзади по башке, пока тот у Штыка ларец вырвать пытался. Милая такая сцена на границе древнего захоронения! Забрал Коля ценности, и давай бог ноги!..
   Но не так все просто. Оказалось, что разбор этот видели люди Артиста. Они взяли Уварова за шиворот и приволокли к Артисту, а тот из бедного Вовы вытряс все-все. Я уж точно не знаю, что Уваров там наговорил, да только капнул кто-то, что ценности открысятничал Коля по предварительному сговору со мной. Артист на то и Артист, чтобы красивые постановки закатывать. Я еще ничего не знал… Артист позвал меня в офис, предложил выпить за жизнь, был ласков, при этом и Уваров присутствовал. Потом оказалось, что Артист в мой напиток добавил милую такую субстанцию, по принципу действия напоминающую старый добрый рибандотолуол, только куда более современную и, так сказать, свежего звучания.
   – Рибандотолуол? – переспросила я. – Это такая штука, которая лишает человека воли на двадцать – двадцать пять минут?
   – Да, только то, что ты назвала, – старый и давно известный препарат. А Артист применил другое средство, куда более приличное. Я знаю некоторые форматы поведения, при которых можно оказать определенное сопротивление препаратам контрволюнтарного, то есть антиволевого, воздействия. Но не получилось. Артист все рассчитал. Он подумал, что Кудрявцев не посмел бы оставить ценности себе, если бы не рассчитывал на чье-то крепкое плечо, на чью-то поддержку. А далеко ходить не потребовалось. Вот он – я, поддержка и опора Кудрявцева. Таким образом я, еще ничего не зная о происшедшем, оказался, прошу прощения за тавтологию, козлом отпущения для Вани Козлова. Артист взялся за дело немедленно, понимая, что если потеряет время, то сам может попасть под раздачу. Над ним ведь тоже был Злов, которого он кидал. Вот такая хитрая иерархия.
   – То-то мне показалось, что вы на том видео были какой-то сам не свой! – воскликнула я. – Значит, вас гадостью этой опоили.
   – «Я невинна. Жид и старый Стамати черной жабой меня опоили», – продекламировал босс. – Да не гляди ты на меня так, Мария. Это Пушкин, «Песни западных славян». А дальше там, прямо как у нас, чистый разбор: «А Феодор Стамати зарезал, а жида убил, как собаку».
   – А от антисемитских высказываний попрошу-таки воздержаться, – заметил Сема Моисеенко таким легкомысленным тоном, будто мы говорили о ягодках и цветочках, а не обсуждали больную и кровавую тему.
   Босс даже не обратил внимания на Моисеенко. А тот нюхал себе табачок и нюхал.
   – В общем, как я себя ни контролировал, вышла такая петрушка, что… очнулся я, смотрю, кто-то подо мной. Мертвый. Гляжу: Уваров. И тут в голове такое остекленение, ясное-ясное, как будто мысли в кристалл прозрачный загнали и овеществили. Все вспомнил. Да, думаю, прекрасное положение.
   И Коля Кудрявцев – красавец. Да и на меня теперь компромат у этих, а им только зацепку дай – всего размотают, на полную катушку. Сбросил я этого Уварова в пруд и отправился в лагерь. Честно говоря, не надеялся я Кудрявцева в живых застать. Только, верно, лагерь пасли, потому что он хоть и цел был, но никуда не делся. Пьяный только очень. С перепугу, наверно.
   – Да, он, когда мне в Москву звонил, сильно пьяный был. Ничего не скажешь.
   – Да тут перепугаешься! Если у него на хранении ценностей на сумму, даже для Коли громадную. И об этом Артист знает. Только Ваня действововал по принципу: поспешишь – людей насмешишь. И не торопился он Колю потрошить на предмет золота и камешков. Никуда бы они все равно не делись. Колю-то он не боялся, да и меня уже тоже – подставил меня знатно. Только недооценка соперника – хуже этого ничего нет. Слил я Злову – не лично, конечно – на Артиста кое-какую информацию, пяти процентов которой хватило, чтобы Ваня потерял всякое доверие, а десяти – чтобы Злов принял решение Артиста устранить. А сам решил сбрызнуть. Честно говоря, боялся я за всех своих: Коля со Штыком капитально их подставили. За Аню боялся, за всех! Вот и порекомендовал им вызвать тебя. Ты-то – совсем другое дело!
   – А сам разыграл свое похищение, крови уж не знаю какой по полу понаразливал, волос набросал! – буркнула я. – Что же, ты полагал, что я не догадаюсь?
   – А я полагал, что ты раньше догадаешься, – сказал босс. – Думал, что рано или поздно видео это тебе покажут, потому как ты от меня и тебя уж точно пропасут. И хотел я твоими руками закончить дело, сам-то уже не могу. Да и Егерь засвечен – дальше некуда.
   Я сдержала спазм поднявшегося из глубины моего существа гнева, произнесла:
   – Ну ладно. Досказывайте печальную историю свою. Вы, Родион Потапыч, наверно, знаете, отчего и Кудрявцев умер. Правда? Да и Егерь знает, он мне на морском берегу намекал. Правда, я оказалась тупой, ничего толком не поняла.
   Шульгин проговорил:
   – А досказывать дальше особо нечего. Ты и сама много чего знаешь, причем в более тонких подробностях, чем я, поскольку сама при этом присутствовала. Мне, правда, удалось отследить звонок Артиста Кудрявцеву, с помощью АПАНа – аппарата подмены абонентского номера. Я для того нарочно прокрался в лагерь – уже после своего «исчезновения» – и выкинул все сотовики в пруд, а Коле подсунул подготовленный, с уже встроенным туда прибором. Поэтому мне удалось прослушать и разговор Коли с Артистом, и повторный звонок Кудрявцева – уже из инвентарной – Артисту, только его на тот момент успели схватить люди Злова.
   – Черт побери!.. – пробормотала я. – Как все запуталось-то!
   – Да уж. После этого я мог только предполагать, как развивались события в офисе, но предположений было немного. Главное и практически бесспорное: никто Кудрявцева не убивал. Просто не успели бы. Офис был пуст, Кудрявцев вошел через черный ход и запер его за собой. Эти подробности проговаривались в предварительной беседе Коли с Артистом, когда Коля чуть ли не на твоих с Аней глазах сбежал из лагеря. И поехал на встречу с Артистом. Далее, – продолжал Родион, – если Колю никто не убивал, значит, он умер сам. Как? Отчего? Такие здоровые люди, как Коля, просто так не умирают. Далее. Для меня был один неясный момент во всей этой истории. Он прояснился вчера. Я не знал, брал ли с собой на встречу Кудрявцев ценности, выкопанные Штыком, или же нет. Все говорило за то, что не брал. Да и не нашли их при нем. И только вчера…
   – Караимский перстень! – воскликнула я.
   – Вот именно. Вот именно!! Перстень. Его предъявила Аня и потом положила в тайник. Егерь слышал, как вы пытались методом отсева определить вора. Вы не учли одного: тайник был оборудован против Штыка, и потому именно он мог определить на слух, куда положили перстень.
   – Щелчок!
   – Вот именно, щелчок панели тайника. Штыку даже не нужно было подглядывать, чтобы узнать, куда спрятан перстень. Лиса знает, где лисий капкан, медведь – где медвежий. Капканы, настороженные не на них, их просто не волнуют. Та же история со Штыком.
   – Зачем он взял перстень?
   Босс откашлялся.
   – Видишь ли, Мария, он искренне полагал, что выкопанные им сокровища прокляты. Он вообще суеверный человек, Штык. И он выкрал его из добрых намерений, чтобы перстень не сглазил вас, и принес к нам. А нам уже хуже не будет. Кстати, сегодня, когда ты его выследила, он убил Кривова потому, что так вышло. Он защищался и защищал вас.
   – А кто такой Кривов?
   – А это тип с родинкой, который стрелял в тебя из подъезда дома в Нарецке. Тогда он был одет в милицейскую форму.
   Я шумно выдохнула:
   – Уф-ф! Вам и это известно?
   – Я же говорю, у меня хорошая информационная база.
   – У нас хорошая информационная база, – вдруг вмешался Сема Моисеенко, сделав акцент на слове «нас».
   – Значит, Злов говорил правду, когда утверждал, что меня хотели убить люди Артиста, – сказала я. – Но что я им сделала?
   – Это, знаешь, называется «зачистить территорию», – сказал Родион. – Я допустил промашку, предположив, что никого из людей Артиста на свободе не останется. Впрочем, уже не осталось. Сегодня Штык убрал последнего. Злов сам вырыл себе могилу, уничтожив Артиста. Он еще не понимает, что он у меня в руках. Единственный минус, и этот жирный минус все перечеркивает – это компрометирующая меня видеокассета.
   – Та, в доме Бориса Сергеевича, – прошептала я.
   – Да. И Злов уверен в том, что она у него останется, иначе не стал бы ее тебе демонстрировать.
   – Вы лучше скажите, что там с сокровищем сталось, – перевела я тему беседы. – Вы, босс, закончили на том, что Штык принес вам перстень. И…
   – …и все перевернулось с ног на голову. Я и не думал, что все так просто. Коля Кудрявцев в самом деле взял с собой все ценности. Быть может, он надеялся спасти себя и передать их Артисту, выговорив себе долю. Не удалось. И когда Коля понял, что с Артистом с самим неладно, то его охватил ужас. Ужас утратить несметное сокровище. Он вообще потерял голову от страха. Иначе я никак не могу объяснить то, что он сделал.
   – Что же он сделал? – пробормотала я.
   Шульгин пристально посмотрел на меня и отчеканил:
   – Он стал глотать сокровище. Перстень за перстнем, камень за камнем, украшение за украшением. Он глотал до тех пор, пока одно из этих украшений не попало ему в дыхательное горло, и он задохнулся. Умер от удушья. Ты ведь, верно, сама склонялась к такой причине его смерти?

Глава 24

   Что-то блеснуло у меня перед глазами, черная полоса, как на экране забарахлившего телевизора, прокатилась перед мысленным взором и распалась на вихрящиеся темные бурунчики, спиральные полосы и водовороты. Ну конечно! Все так просто! Сразу же стали понятны и загадочные слова Семы Моисеенко, сказанные не так давно на морском берегу и воспринятые мной столь неоднозначно: «…хороня своих мудрецов, люди остаются в дураках. Я не утверждаю-таки, что Николай был мудрецом, но каждый ушедший уносит с собой что-то такое, что-то особое и драгоценное, чего не вернуть. К Николаю это относится в особой степени. Просьба понимать буквально». Каждый ушедший уносит с собой что-то такое, что-то особое и драгоценное, чего не вернуть!!!
   – Родион Потапович, – с живостью повернулась я к Шульгину, – вот вы говорите, что только сейчас до конца разрешили эту загадку. А ведь у вас и раньше были серьезные подозрения. Ведь едва ли бы без особых на то причин вы, рискуя если не жизнью, так здоровьем и свободой уж точно, полезли бы в киевский морг. Где вам, очевидно, и поранили ногу, так?
   – Совершенно верно, – сказал босс. – Я не мог допустить, чтобы патологоанатом, делая вскрытия, наткнулся на… в общем…
   – И вы решили сделать вскрытие сами? – спросила я его в упор. – Проверить, так сказать, свои подозрения?
   Шульгин молчал.
   – Ну что же, многое становится на свои места, – сказала я, – неудивительно теперь, что вместо Артиста в офис приехала банда отморозков во главе с Гочей. Артист, верно, успел звякнуть, чтобы они забрали оттуда Кудрявцева любой ценой. И цена оказалась очень высока. Вот почему они мочили всех подряд. Понятна и ярость Злова, который чувствовал, что на кону нечто огромное, иначе не стал бы Артист так усердствовать, – но никак не мог узнать Борис Сергеевич, что же за «мясо» на кону. Вот откуда слова Артиста: «Кудрявцев молчал, и я промолчу». Молчание – золото.
   – Нет, не так, – торжественно сказал босс, – а молчание золота. Золото всегда имеет склонность молчать. Сколько бы крови на нем ни было. И камни, эти бесценные погремушки из тьмы веков. Коля Кудрявцев подавился этим золотом, этими камнями, и оно, находясь уже в нем, никак себя не выдало. – Молчание. – Честно говоря, я думал, что его найдут, это сокровище. И тут – какая-то мистика: Аня отказывается делать экспертизу, Аня Кудрявцева хоронит мужа – и сокровище уходит вместе с ним.
   Вот только этот перстень, этот перстень… – Родион поднял ладонь, и я увидела, что в ней тускло блеснул караимский перстень, таинственно пропавший накануне. – Да, Мария, это действительно впечатляющая история. И конец ей еще не написан. Нужно закончить. Нужно дописать историю. Нашими словами.
   – Что вы имеете в виду?
   – Я имею в виду, что у меня против Злова все козыри, полное досье, а у него против меня – только один. Но это туз.
   – Вы говорите о видеокассете?
   – Да, о ней.
   – Вы хотите ее выкрасть?
   Босс потыкал пальцем в свою забинтованную ногу:
   – Тридцать шесть швов, Мария. Тридцать шесть швов. Нет, к сожалению, я пока что лишен удовольствия щекотать себе нервы активными ночными вылазками. А вот ты… ты ведь видела, где Злов хранит кассету, не так ли?
   – Да, – сказала я. – Я вас понимаю, босс. Я сделаю, что смогу. Можете на меня рассчитывать. Если бы вы не были так скрытны, то могли бы рассчитывать на меня гораздо раньше.
   – Я не хотел подставлять тебя.
   – А получилось так, что подставили по полной программе. Этот придурочный киллер с родинкой… Кстати, о киллерах. – Я кивнула на экран телевизора, на который выводилась картинка со скрытой камеры наблюдения перед домом. – Вот и наш чудо-Штык. Маша – дура, Штык – молодец, если перефразировать известное изречение.
   – Но что уж ты так, – без особого энтузиазма сказал босс, – подымаемся, что ли?
   – А Штык знает о существовании этого бункера?
   Моисеенко и Шульгин синхронно рассмеялись. Босс отрицательно мотнул головой. Мы стали подниматься по лестнице, и идущий передо мной Егерь вдруг обернулся и коротко бросил:
   – Я пойду с тобой.
   – Куда? – не поняла я.
   – К Злову. Даже и не думай возражать. Я знаю, что говорю.
   Я и не возражала. Я прекрасно усвоила, что Егерь знает, что говорит, и каждое слово у него неспроста, даже если произносится оно, это слово, самым нелепым и шутовским тоном.
   На следующий день – с самого утра – я начала готовиться к вылазке в дом Злова. У Родиона в его бункере оказался целый арсенал воровских приспособлений, от элементарных отмычек до каких-то ужасающих даже на вид хитроумий, от коих за километр пахло секретными разработками спецслужб. Я подумала, что не один Шульгин внес свой вклад в эту коллекцию, благо Сема Моисеенко с таким желанием и безапелляционностью вызвался идти со мной, что сложно было его не заподозрить в причастности к воровскому ремеслу.
   Пока мы с Семой экипировались, Родион прозванивал каких-то людей. Выяснилось, что сегодня вечером Борис Сергеевич будет дома в Нарецке, что само по себе я считала минусом. Босс, однако, придерживался противоположного мнения:
   – Это хорошо, хорошо! Где он, там и кассета! Если бы он уезжал в Николаев, Киев или вовсе за границу, он тут бы кассету не оставил никак! Значит, все на месте. А усиленная охрана… кажется, Мария, ты уже имеешь некоторое представление о зловской охране, так что пиетета до дрожи в коленях она у тебя явно не вызывает.
   Я поспешила с ним согласиться.
   Наконец наступила ночь решения последней проблемы. Я начала одеваться для предстоящей вылазки. Было довольно прохладно. Я надела плотный черный свитер, черные же брюки и ботинки с особой рифленой подошвой. Для лица подготовила мягкую тканевую черную маску, хорошо пропускающую воздух, с прорезями для глаз.
   Из спецсредств, обильно представленных в упомянутом бункере, по некотором раздумии я взяла только стеклорез, изготовленный по особой методике, и набор отмычек. Конечно, не тех отмычек, которые состоят на вооружении у классических уркаганов, а целых мини-приборов достаточно сложной конструкции, выполненных, как важно заявил мне Родион, по серьезным разработкам специалистов ГРУ. Пистолет я брать не стала. Из оружия выбрала только модифицированную разновидность боевого ножа НРС, из числа так называемых «ножей выживания». В торец его рукоятки было встроено устройство, бесшумно стреляющее крошечными иглами с содержащимся на них веществом мгновенного нервно-паралитического действия. Разумеется, прекрасно сбалансированный и исполненный из лучшей стали нож можно было использовать и в прямом его назначении, то есть колоть, резать, рубить любой стороной, даже гардой, если ввернуть в нее специальные шипы, и торцовой частью рукоятки. А также как крюк, пилку по металлу и по дереву. Вот такая универсальность.
   Под свитер я надела легкий кевларовый бронежилет и на этом посчитала свою экипировку завершенной.
   Егерь скептически оглядел меня и произнес:
   – Серьезная ты девица, Маша. Что, в спецслужбах раньше работала, как Родион?
   – Вроде того, – вспомнив Акиру, ответила я.
   – А я вот никаких бронежилетов надевать не буду. Чему бывать, того не миновать. Таки возьму только ножичек. Если что, то и им можно пропеть отходную. Как поется в песне, знаешь? «…А ну-ка позовите Герца, старенького Герца, пусть прочтет ей модный, самый популярный в нашей синагоге отходняк!..» – хрипловатым голосом пропел он.
   Вошел Родион. В руках он держал какой-то тюбик. Протянул его мне и произнес:
   – Помажьтесь оба.
   – Что это? – спросила я, однако же без возражений выдавливая желтоватый крем себе на ладонь. – Крем Азазелло, чтобы летать?
   – Н-ну, – хитро ухмыльнулся босс, – наоборот. Чтобы не пришлось летать. А иначе погрызут. Крем этот отбивает нюх у собак и гасит агрессию. Если вы помажетесь, то даже самая злая собака будет воспринимать вас не активнее, чем деревце в саду.
   – Таки да, – сказал Сема, – деревце. А потом поднимет заднюю ножку и на деревце – ага!
   Через пять минут мы нырнули в какую-то серую «копейку», невесть откуда взявшуюся, и отправились. Босс даже не вышел из бункера проводить нас. Чего там церемонии…
   Еще через десять минут я уже легко взлетала на высоченную чугунную ограду. Мягко приземлилась по ту сторону, а вслед за мной с удивительной для его возраста проворностью – кстати, а какой у него возраст? – спрыгнул Егерь.
   Как оказалось, босс был абсолютно прав, когда говорил нам, что тут могут оказаться псы. Ну, так и есть. Из-за деревьев вынырнул огромный сторожевой пес, за ним еще один. Медленно приблизившись к нам, псы обнюхали сначала меня, потом Сему Моисеенко, не выказав при этом ни малейшей враждебности и не подав голоса. Лишь второй сначала глухо зарычал, обнажив мощные желтоватые клыки, но потом завилял хвостом и потерся о Сему боком, так что будь тот послабее или попросту нетверд на ногах в связи с празднованием первого вторника недели, то наверняка бы упал на землю.
   Сема почесал за ухом у дружелюбно глядящего на него пса и двинулся за мной дальше, к дому.
   С фасада особняк Злова имел вид абсолютно безжизненного – ни в одном из окон не горел свет, а поблескивающий в лунном свете прогал застекленной веранды на втором этаже казался угольно-черным. Зато с другой стороны три окна из пяти были ярко освещены, горел свет и в фигурной беседке, венчающей навершие особняка.
   Интересно, подумала я.
   Вот с неосвещенной-то стороны сам бог велел пробраться. Я вынула нож и, периодически используя его на манер альпен-штока, с кошачьей ловкостью полезла по отвесной стене, используя для опоры малейшие выступы и неровности. Сема, демонстрируя недюжинную координацию движений, следовал за мной. Я добралась до веранды и зависла на одной руке, выбирая наилучшую опору для ног, чтобы затем выполнить несложную работу – открыть здоровенную, метра полтора шириной, раму.
   Нет, открывать все же хлопотно, легче вырезать стекло. Если бы оно было бронебойное, тогда пришлось бы помучиться или изыскать иные пути проникнуть в дом. Привычная рука легко взрезала обжигающе-холодную поверхность, и уже через две минуты мы влезали внутрь, завершив весь несложный процесс совершенно бесшумно. Потом я аккуратно вставила фрагмент стекла обратно и закрепила его прозрачной клейкой лентой особого образца так, что простой наблюдатель и при дневном свете едва ли заметил бы, что стекло было вырезано. Сема одобрительно коснулся моего плеча.
   Мы, двигаясь с предельной осторожностью, миновали веранду и вошли в длинный коридор. В конце его по левой стороне увидели неплотно прикрытую дверь, из-за которой в неосвещенный коридор выбивалась полоса яркого света и слышались голоса.
   – Борис Сергеевич, – оправдывающимся тоном заикался тенорок, – честное слово, я бы рад…
   – Рад!! За что я тебе деньги плачу! Чтобы из-под земли, но был он у меня, понятно! А теперь пошел спать! На ногах не стоишь, сволочь!
   – Да я, Борис Сергеевич…
   – Пшел!!
   И свет погас. Вероятно, Борис Сергеевич отправился на покой или перешел в другую, смежную комнату.
   Дверь скрипнула, и совершенно не держащийся на ногах человек вывалился в коридор прямо на нас. Он некоторое время стоял, не дыша, и глазел. Замечательно, что он сразу узнал меня. Не менее замечательно, что я сразу же узнала его. Это был капитан Савичев, но в совершенно невменяемом состоянии.
   – О! – обрадовался капитан. – Кого мы… вы…ы-ы…
   Я не стала медлить. Я выбросила вперед руку с зажатым в ней ножом. Нож угодил в горло Савичева.
   Тот захрипел, конвульсивно подтянув обе пятерни к горлу и порываясь как-то защититься, но я, только секунду помедлив, рванула нож на себя… Хрустнуло, и я почувствовала, как что-то попало мне на рукав – и на темном свитере моем расплылись два кровавых пятна, сливающиеся в одно прихотливое, бабочкой, знамение смерти. Сема Моисеенко равнодушно наблюдал за моими молниеносными действиями.
   Савичев, конечно же, упал бы и наделал шума, если бы я не подхватила его под мышки и мягко не прислонила к стене. Капитан смотрел на мир тускнеющими воловьими глазами, а потом покорно сполз на пол. Рубашка на его груди уже сплошь пропиталась кровью, хлещущей из шеи.
   Мы тихо затворили за собой дверь, и ноздри уловили бархатно-тонкий, но показавшийся неприятным и будоражащим аромат. В квартире было темно и почти тихо, только, кажется, из ванной слышался шум и плеск воды, а мое чуткое ухо к тому же различило идущий из гостиной хрустальный лепет бокалов.
   «Он там один, – подумала я, – точно один. Девчонка в ванной, может быть. Это абсолютно точно – плеск воды такой, что не может быть, чтобы текла она просто так, вхолостую. Нет… кто-то еще в ванной, но это не страшно».
   И я направилась в комнату, где находился в полной безопасности, как и полагал уважаемый бизнесмен Борис Сергеевич, он же бандит и беспредельщик, расхититель антикварных ценностей.
   Оказалось, что тот блаженствовал. Он лежал на длинном диване, вытянув свои тощие по сравнению с лежащим едва ли не на коленях брюхом ноги, и с наслаждением чесал свою волосатую грудь, виднеющуюся в вырезе халата. Рядом с Борисом Сергеичем на столике стояла пузатая бутылка коньяка и ваза с фруктами; в руке он держал надкусанное яблоко. Пространство комнаты освещалось только внушительным ночником и экраном огромного телевизора с едва ли не полутораметровой диагональю, который сосредоточенно демонстрировал порнуху; причем, судя по всему, этот видеошедевр не являлся продуктом производства ведущих порностудий мира, а представлял собой документальное отражение сексуальных утех самого Бориса Сергеевича.
   Я бесшумно вошла и остановилась в трех метрах от Бориса Сергеевича Злова. Некоторое время постояла в полумраке, а потом постучала кулаком по косяку. Я открыла было рот, но Злов опередил меня, произнеся нараспев гнусавым голосом переводчика первых перестроечных боевиков:
   – А… помылась? Ну что, давай к делу, Натаха.
   – Вот это правильное предложение, – сказал Моисеенко, входя вслед за мной.
   Злова подкинуло. Красноватые контуры мешковатого зловского тела отсоединились от размытой непроницаемо-черной громады дивана; он вскочил на ноги, опрокинув столик, и рявкнул:
   – Опять, капитан, шуточки! То каблук сломал шмаре, то… то… му-сор…
   Произнося эту гневную фразу, Злов разворачивал свое брюхо, упирая его в сторону нарушителя спокойствия – и как раз на излете своих обличительных слов увидел меня. Голос его сполз до жиденького дребезжания, когда он выговорил:
   – М-мария? Что вы… кто это с вами?
   – Решили вот тебя навестить, – сказал Моисеенко. – А что? Имеем право.
   Злов качнулся вперед, облизнув рыхлые, как плохо пропеченный пирог, губы, и выговорил:
   – Да ты че, мужик? Ты, верно, адресом ошибся, бля. Ты хоть знаешь, к кому попал и кому втыкаешь свой дешевый порожняк? Это тебя Машка сюда приволокла? Так забирай ее и вали, пока я вас обоих по прямому назначению не употребил. Ну валите, валите, пока я охрану не вызвал.
   Ни слова сверх того он сказать не успел. Сполох внезапной ярости сорвал меня с места, и я, схватив Злова за глотку, с остервенением швырнула его на диван, не выпуская из пальцев дрябло подергивающееся рыхлое горло. Тот что-то задушенно прокудахтал, и я выпустила его, не столько пожелав услышать, что клокочет мне этот тип, сколько испугавшись всплеска дикой, неконтролируемой ярости, опасаясь, поддавшись ей, отправить Злова вслед за его лизоблюдом Савичевым. Раньше таких стихийных эмоций я за собой не замечала.
   – Больно же! – пролепетал Злов, жадно хватая воздух губами. – Я… тово… вы ведь да – ошиблись адресом? Да?..
   Я глубоко вздохнула, стараясь успокоиться. Моисеенко же выступил вперед и выговорил, придерживая Злова за предплечье – пальцы его то сжимались, вызывая придушенное бормотание перетрусившего бандита, то ослабевали:
   – Адресом ошибся? Это вряд ли.
   – Ладно, – вмешалась я, – будем считать, что это было лирическое отступление на заданную тему. А теперь, Федя, о главном.
   – Я не Федя, я Борис Сергеевич.
   – Да помню, помню, – досадливо отмахнулась я. – Борис Сергеевич, мы к вам, как вы понимаете, по делу. Иначе бы не стали беспокоить в такой поздний час и таким нетрадиционным образом.
   – Нетрадиционным образом его на зоне побеспокоят, когда пропустят по шоколадному цеху, – гулким и чужим голосом сказал Егерь. Мне еще не доводилось слышать у него такого голоса. – Отдай кассету, Боря.
   – Какую кассету?
   – Ту, которую ты у Артиста отжал. На ней Родион Шульгин. Отдай кассету по-хорошему, иначе тот способ, каким ты убивал Артиста, тебе песней покажется. Ну!
   – Я не… – Рука Бориса Сергеевича вдруг выскользнула из-под его толстого зада и дернулась в ящик стола. Я с легкостью перехватила запястье и заглянула в ящик. Там лежал пистолет.
   – О, нехорошо, – сказала я. – Очень нехорошо. Хотел посвоевольничать, Борис Сергеевич? Это дурно. Код сейфа, в котором лежит кассета! Живо!
   И я сжала ему руку. Титановые накладки на моих пальцах глубоко вошли в его тело, но второй рукой я своевременно успела зажать разорвавшийся в удушливом вопле рот, иначе Злов наделал бы шуму.
   – Код!!!
   Он завороженно смотрел на свое изуродованное запястье.
   – Нет, лично у меня времени много, – неторопливо сказал Егерь. – Я могу и подождать, пока ты, Борис Сергеевич, созреешь. А вот у тебя времени нет. Видишь, рана глубокая. Хочешь истечь кровью? Тебе нужно наложить жгутовую повязку в течение четверти часа. А если не успеешь, то просто истечешь кровью.
   – Я скажу, – пробормотал он. – Я скажу, да!.. Код – восемь, восемь, семь…
   Пока он диктовал, я откинула занавеску, за которой был сейф, и набирала нужные цифры. С последней сейф щелкнул и открылся. Я вынула кассету.
   – Вот и отлично.
   – Погоди, – остановил меня Моисеенко, – у меня есть короткий разговор к Борису Сергеевичу. У нас с Родионом нет секретов от тебя, но все-таки рекомендую тебе выйти, потому что речь пойдет о слишком уж отвратительных вещах. А ты, несмотря на специфику твоего ремесла, все же женщина.
   Я глядела на него и буквально не узнавала своего попутчика по электричке. Он ли это? Или же его подменили? Не может в одном человеке уживаться столько ипостасей, совершенно чуждых друг другу. Тем не менее я кивнула и вышла. К тому же следовало наблюдать за ванной, откуда все еще слышался плеск воды. Не вышла бы та, что принимала душ.
   Около пяти минут до меня доносился глуховатый голос Семы Моисеенко, но слов я различить не могла. Потом Егерь чуть взвинтил тон, и до меня донеслось:
   – Прекрасно понимаешь, Боря, что за такие шутки, которые у нас документально доказаны, тебе на зону на пожизняк чалить. Впрочем, в этом смысле я тебе помогу. Я могу тебе гарантировать, что ты на зоне и двух дней не проживешь! Гарантирую.
   – Да кто ты такой? – донесся визгливый голос Злова. – Шульгин… его баба – это я понимаю… но ты… ты?..
   – А ты меня не узнаешь? Нет, бесспорно, я изменился. А вот так?
   Тут уж я не выдержала и глянула в щелку. И не пожалела об этом.
   Потому что Сема Моисеенко, или кто он там уж был, дернул себя за волосы, и они преспокойно сползли. Парик. А под ним сверкнул абсолютно голый череп. Даже в тусклом свете телевизионного экрана я различила на этом черепе несколько шрамов.
   – И так не узнаешь?
   Рот Злова приоткрылся. Моисеенко неотрывно смотрел на него, потом сказал:
   – В свете всего, что я тебе сообщил, шансов у тебя нет. На зоне ты не проживешь и часа, какие там два дня. У тебя в ящике стола пистолет. Возьми его и застрелись. Сейчас! Дальше будет хуже.
   – Я… я не могу… кто ты такой, чтобы мне… – Зубы Злова вышибали крупную дробь, рука поползла и медленно извлекла из ящика пистолет. Егерь сам снял его с предохранителя и произнес:
   – Ну, Боря? Что же ты такой несмелый? Когда закапывал людей живьем только за то, что они нашли клад, то не боялся? Когда убивал Артиста, не боялся? А теперь вдруг не вынесла душа поэта!..
   – Докажи, что ты… докажи!!
   Егерь вскинулся. Одним рывком он сорвал с себя свитер и расстегнул рубаху. Я видела, как выпучились глаза Бориса Сергеевича. Я видела искаженные его черты, лоб и виски, по которым ручьями струился пот, пляшущую нижнюю губу и трясущиеся толстые щеки, и могла бы только удивиться с отвращением, до какой степени выпукло в этом человеке представлена гремучая смесь свирепости, наглости и трусости. Могла бы. Но не успела.
   Потому что в следующую секунду Борис Сергеевич Злов заглотил дуло пистолета ртом и надавил на курок.
   Егерь медленно застегивал рубаху…

Эпилог

   Я стояла неподвижно и раз за разом читала одну и ту же надпись на гранитном памятнике: «НИКОЛАЙ ПЕТРОВИЧ КУДРЯВЦЕВ». Дальше годы жизни.
   Рядом со мной стояли Аня и Родион.
   – Вот такая история, – тихо сказал Шульгин. – Наверно, как это ни печально, ему даже лучше, что он умер именно так и именно тогда. Прости, Аня, за такие слова. Но он сам… сам.
   – Я знаю, – отозвалась она, глядя в землю. – Всю эту банду судят?
   – Да от структур Злова мало что осталось, – отмахнулся Родион. – Ну, посадят два десятка мелких сошек. Впрочем, урок преподан великолепный. И должны быть результаты. Борис Сергеевич не раз порадуется на том свете, что сам решил свою судьбу.
   И в его глазах я впервые увидела что-то похожее на жестокость.
   – Ну, я пошла, – сказала Аня.
   Я некоторое время смотрела вслед ее удаляющейся фигурке, а потом повернулась к боссу и произнесла:
   – Красивый город Киев… Родион Потапович, я так понимаю, что Егерь просто пересказал Злову, что именно у вас есть на него, и сопроводил это доказательствами?
   – Да. И обрисовал ему то, какой резонанс и какой приговор Злова ждет. Уж кто-кто, а Егерь в обвинительных приговорах разбирается. И никакие деньги Злову не помогли бы. Мы не позволили бы. Мы – я и он, кого ты называла Семой Моисеенко.
   – Так кто же он на самом деле? – спросила я. – Почему Злов сразу застрелился, когда Егерь расстегнул рубаху?
   – Потому что он понял: все обвинения получают убийственную силу. Теперь это не пустой звук, потому что человек, проговоривший эти обвинения, подкрепит их своим словом и своим делом. Ты еще не поняла, кто он?
   – Ключ, – тихо сказала я.
   – Да. А на груди вытатуирована… в общем, не важно. Злов сидел с ним, Злов узнал его. Злов долго надеялся, что он мертв, что он убил его тогда, у «Афганца». Конечно, Ключа сильно контузило. Пять лет назад он не стал бы изображать из себя Сему Моисеенко. Самое забавное, – босс рассмеялся, – что у него в самом деле есть тетушка Рива. Ревекка Соломоновна, сестра отца Ключа, а по матери он украинец. Кстати, ты ее видела?
   – Да ну? А я-то думала, что тетушка Рива – это миф, прибаутка. Этакая присказка.
   – Вспомни старушку из электрички. Вот это она и была. Она тоже на голову… понятно, в общем. Милая старушка, но, когда на нее находят приступы ксено– и юдофобии, готова устраивать еврейские погромы хоть у себя дома. Сложная судьба…
   – Понятно, – сказала я и, обратив взгляд к могиле Кудрявцева, сказала:
   – Значит, сокровище тут, под нами? Два миллиона долларов? В его могиле?
   – Да, – торжественно сказал босс и поднял голову. В этот момент он показался мне даже как-то выше ростом. – Сокровище здесь, он забрал его с собой. И я не пожелаю Коле, чтобы ради него, этого древнего золота, этих древних камней, кто-то осквернил его могилу, как он осквернял чужие. Пошли, Мария. Жарковато, не находишь? Что-то захотелось пить. Пойдем выпьем пива, а?
   – Нет, лучше сока. Гранатового.
   И мы отправились к кладбищенским воротам – в том же направлении, в каком ушла пять минут назад Аня.

Наталья Корнилова Золотая лихорадка