-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Лидия Рыбакова
|
| Стрела Зенона
-------
Лидия Рыбакова
Стрела Зенона. Сборник стихотворений
Предисловие
Герой романа Владимира Набокова «Дар» поэт Федор Чердынцев представлял читателей своих стихов как собрание неких акционеров; после прочтения книги стихов Лидии Рыбаковой я ощутил себя держателем если не контрольного пакета акций, то уж точно – минимума, дающего мне право голоса на воображаемом собрании.
Если же продолжить набоковскую метафору, то, несомненно, стихи Лидии Рыбаковой заслуживают того, чтобы быть приобретёнными в качестве некоего культурно-нравственного капитала: стихи эти честны по сути, свободны от примесей даже тогда, когда автор «играет» словами и ритмом. Им не перестаешь верить. Лидия Рыбакова не сочиняет стихи, а знакомит нас с ними, как со своими братьями и сестрами, как с собой, в конце концов, и если она пишет, что:
Пахнет вечер сыром и духами
в маленьком кафе полупустом.
Мой забытый чай остыл в стакане.
День упал увянувшим листом.
Я сижу одна.
Я всем – чужая.
Как в лесу.
Как дома.
Как в толпе.
Вопреки всему – ещё живая.
Главное, что вопреки себе. —
то это именно она сидит в кафе полупустом, а не фантом лирического героя.
Честность стихов, содержание их определяет почти всё… да не всё, постойте, нужна ведь еще и форма. С формой у автора дело обстоит великолепно: Лидия Рыбакова обладает прекрасным чувством ритма, отлично чувствует мелодию стиха, да так, что и не замечаешь двух-трех «неудачных» рифм, как не замечаешь резкого всплеска трубы в джазовой импровизации, предполагая, что так и было задумано. Прекраснейшее стихотворение «Иллюзия», которое хотелось бы оспорить мировоззренчески, но никак не получится оспорить поэтически, – оно звучит как достойный, хотя и запоздалый (и вполне женский) ответ В. Ходасевичу на его знаменитое «Перед зеркалом» («Только есть Одиночество – в раме Говорящего правду стекла»).
Ценность любой книги определяется степенью потёртости её переплёта. Не сомневаюсь, что «Стрела Зенона» постареет внешне вскоре после выхода в свет. Остаётся только пожелать Лидии Рыбаковой быть всегда, как сказал один поэт, «в мере, исполненной без остатка», и продолжить свой путь в поэзии – такой же странницей, которой есть что покидать и есть куда возвращаться.
Александр Хабаров,
поэт, член Союза писателей России,
лауреат Всероссийской литературной премии
им. Н. Заболоцкого (2000),
Первой премии русско-американского журнала
«Seagull» (2008)
Перепутье
Семь дорог
из-под ног
– веером.
Мне нужна
одна
– та, что глянется.
А что выберу
– то и станется,
что останется
– то утеряно.
Посижу,
погожу…
Надо ли
поспешать,
решать
нерешённое?
Что в конце пути
– дело тёмное.
Тьма бездонная
не порадует.
Оглянусь,
помолюсь
– боязно…
Не найти
пути
возвращения.
Заблудившимся
– нет прощения,
без прощения
– жить мне совестно.
На лугу,
да в стогу
– светел сон!
Для красы
– росы
зачерпну рукой.
Подождёт судьба
– на душе покой,
и течёт рекой
колокольный звон.
Путь-дорога
Начало долгого пути
лежит у самого порога.
Неосторожно наступил
– и увела тебя дорога.
Через цветник, за огород,
потом вдоль улицы знакомой,
по полю, через речку вброд,
– и вот уже не видно дома,
и только трав медвяный дух,
берёз серебряные струны,
туманов тополиный пух,
извилистых тропинок руны.
Идёшь, куда уводит путь
– через луга, леса и веси.
Укажет он, где повернуть,
с кем хлеб делить,
о чём петь песни.
А ты вращаешь шар земной,
ступая по нему упруго,
весь белый свет
– как дом родной
среди светил небесных круга.
На месте разучившись жить,
не измеряя расстояний,
дороги скручиваешь нить
в клубок своих воспоминаний.
Шаги
Слова – лишь шелуха,
не отражают сути.
Она – в движенье, взгляде.
В темноте,
в молчании свободна мысль от мути
– в невысказанной наготе.
Я слушаю шаги.
На улицах пустынных
их торопливый дробный перестук,
их старческое шарканье в гостиных,
в аллеях тёмных робкий звук.
Я всё хочу понять,
но всё нельзя расчислить.
Есть в тихих звуках нечто больше слов.
Во снах, воспоминаниях и мыслях
как пульс – прибой чужих шагов.
Жизнь
Рисует время мелом на доске,
бессильно бьёмся мы в его руке:
сотрутся судьбы – знаки на песке.
Жизнь – наважденье. Глаз зелёных свет.
Луч встречных фар:
ночь прочертил – и нет.
Недолговечна, как весенний снег.
Как на Земле оставить мне свой след?
Так путник, что к костру присел на миг:
пришёл – юнец, ушёл – уже старик.
Из тьмы – во тьму…
Что этим он достиг?
Вечер
Пахнет вечер сыром и духами
в маленьком кафе полупустом.
Мой забытый чай остыл в стакане.
День упал увянувшим листом.
Я сижу одна.
Я всем – чужая.
Как в лесу.
Как дома.
Как в толпе.
Вопреки всему – ещё живая.
Главное, что вопреки себе.
Это безнадёжно и забавно:
жизнь как вивисекция души.
День за днём
– не думаем о главном.
Лишь дерёмся, плачем и спешим!
Словно карусельные лошадки
мы уныло бегаем гурьбой.
Скучно, резво, в заданном порядке
и всегда кончаем – темнотой.
Бог – любовь? На это не похоже.
Бог – закон? Но кто законы чтит!
Раньше Он, наверно, был моложе.
И любил.
Теперь Он просто спит.
Представление
Цепко руку ухватит старуха
– посулит всё как есть рассказать.
Поднимусь к небесам – или рухну,
как и где мне дорогу искать.
Не раскидывай карты, гадалка.
Мне о будущем знать – ни к чему.
Крутят прялку угрюмые Парки,
а зачем – никогда не пойму.
Я пляшу цирковой Коломбиной
по натянутой нитке-судьбе
с вечно светлой и радостной миной,
как дурацкий фонарь на столбе.
Пусть наточен кинжал у паяца
и от ужаса пусто в груди
– представленье
должно продолжаться,
я должна танцевать и смеяться,
что бы ни было там, впереди!
Гроза
Дождь льёт как из ведра.
По крыше капли пляшут,
как будто черти там
колотят в барабан.
Пройдёт, пройдёт, пройдёт!
И будет только краше
умытый новый мир,
когда сойдёт туман.
Что – непогода?
Да, порою так бывает:
и дождь стучит в окно,
и в форточку – сквозняк.
Пройдёт, пройдёт, пройдёт!
Дождь скверну отмывает:
кто убоится здесь
его смешных атак?
Зарницы в небесах
– далёких молний блики,
и где-то далеко
рычит усталый гром.
Пройдёт, пройдёт, пройдёт!
Пусть беды многолики,
но должен устоять
надёжный крепкий дом.
Ведь строили его
не на день, а навеки!
Ведь каждый, кто здесь жил
или живёт теперь,
был не временщиком
– и добрым человеком.
И для него всегда
открыта эта дверь.
Иллюзия
Давным-давно,
совсем ещё дитя,
я перед зеркалом,
шутя,
кружилась, прыгала
и разводила руки,
не ради дела,
а от скуки.
Вдруг сразу,
вспышкой,
мне
на ум
пришло,
что зеркало
– обычное стекло,
что за стеклом
– сама же я!
движенья
покорно
повторяю
в отраженье.
И всё не так, как видится.
Иначе:
я там живу!
Дышу,
смеюсь
и плачу,
и за стеклом
– единственный герой!
А здесь лишь копия
– и номер тут второй…
И
тутошня —
я
Я
– не я!
Ил —
лю —
зи —
я…
И значит,
вся моя свобода
– предрешена!
Привычный мир
– как блик на водах,
и я вольна
лишь отражать.
Мне не сбежать.
Я руку протянула,
трепеща:
в стеклянной призме
место всем вещам
– и неживым,
и полным жизни!
Весь мир – попарно
рассечён
клинком,
божественным мечом…
И только грань,
одна,
неразделима
на…
Живу.
Молчу.
Но в доме нет зеркал.
Я не хочу,
чтоб кто-то в них упал!
Довольно и того,
что я сама не знаю:
живу?
И двигаюсь?
…А может, повторяю?
В баре
Потные улыбки
в сигаретной мгле,
голубые рыбки
в розовом стекле.
Воплощённым ноликом
в плоскостях зеркал
за соседним столиком
шепчет, что устал.
Пьяная и грустная,
распустив лицо,
тянет с пальца узкое
жёлтое кольцо.
Музыка бессмысленно
бьётся в витражи.
Не заплакать искренне,
не спастись во лжи!
Реквием вызванивают
рюмки на столе.
Плачут рыбки маленькие
в розовом стекле.
Коппелия
Ты не стой у окна, не смотри на прохожих.
Это может для них обернуться тоской.
Промелькнёт этот миг, ни на что не похожий,
заберёт навсегда призрак счастья – покой.
Кто-то станет молить, пряча слёзы в подушку,
иронически бровь приподнимет другой…
Вдаль поманит мираж невозможной игрушкой
и растает, смутив их напрасной мечтой.
Нет, не стой у окна, улыбаясь прохожим,
не бери их покой, грусть давая взамен!
День за днём полетят, безотрадно похожи,
а они будут верить
– и ждать перемен.
Без тепла
Позабыв о весне, можно дней не считать.
И в покое наркоза, расслабленно-белом,
снов бездумных пустые страницы листать,
не стремясь никуда ни душою, ни телом.
Позабыв о весне, можно долго прожить,
тихо-тихо дыша, никому не мешая.
Ничего не хотеть, никого не любить,
ни друзей, ни врагов узнавать не желая.
А когда ты уйдёшь, словно камень на дно,
не заплачет никто – и остынет планета.
Потому что душою ты умер давно.
Позабыв о весне.
Не надеясь на лето.
Холодно
В пачке больше нет сигарет,
окна
чужие
пусты.
Тихо ложится на землю снег,
слабый,
как я
и ты.
Ночь, как дорога, тоскливо-длинна,
если
всё время
ждать,
зная: никто не придёт сюда,
глупо
в дверях
стоять.
Мёртвый и зябкий неоновый свет
– мутный
сон
фонарей…
Снежному городу дела нет,
кто там
просит:
«Cогрей!»
Дым сигаретный горчит и жжёт,
болью
в висках
стучит.
В окнах бесцветных стекло – как лёд.
Сонный
город
молчит.
Сплетницы
Вечор опять судили да рядили
под окнами,
нисколько не стыдясь…
Наотмашь, зло кувалды слов лупили,
меня легко затаптывая в грязь.
Всё знает он,
всё судит ядовито
скамеечных старух ареопаг.
И льётся клевета, их «аква вита»,
лаская благодарный слух зевак.
А завтра,
как всегда,
под перекрестье
прицельных злобных взглядов…
Не впервой:
блесну клыками квочкам на насесте,
и – шаг сквозь строй!
Сольвейг, по телефону
Мой друг уехал в Эквадор
и пишет мне, что там тепло.
Ему с погодой повезло
– там нет московских снежных гор.
Там пахнет морем свежий бриз,
и шумно дышит океан,
а в небесах аэроплан
кружит – должно быть, смотрит вниз.
Мой друг там счастлив в первый раз
– он ненавидел снег и лёд,
бессильно он твердил: «Пройдёт,
зима пройдёт, уйдёт от нас…»
Он счастлив – и к несчастью глух!
Застыло сердце – вот беда.
Мой дом засыплет без следа
надежд умерших белый пух.
Новогодний звонок в службу спасения
– Алё, это служба спасения?
Хочу я солнца весеннего!
Ручьёв хочу, и корабликов,
и звонко свистящих зябликов!
В стыни снежно-безжалостной
замёрзла душа, не тает.
Мне так тепла не хватает
– спасите меня, пожалуйста!
Ночь
Чертят шины по асфальту непонятные узоры,
в лабиринте улиц гулких заблудившись в темноте,
шепчут странные заклятья под мурлыканье мотора,
светофора зрак зелёный их пугает в пустоте.
В переулках ветер бьётся,
дребезжит в оконных стёклах,
как бездомная собака прижимается к домам,
и, сосульками играя, словно девочка смеётся,
озорным стеклянным звоном не даёт покоя нам.
Глаза
Погляди в глаза.
Это не слеза.
Это не гроза – и не грёзы.
Это два окна,
где душа видна,
там одна она.
И серьёзно
никого не ждёт,
песен не поёт,
имя той души – Холод.
Что тебе она,
если взор без дна
сквозь тебя – как злой
голод…
Пустота внутри.
И себе не ври,
и не говори:
«Двери
не открыть никак»!
Как же ты, чудак,
не поймёшь: «за так»
там не верят!
За стеклом темно.
Для чего окно,
если там ни лика, ни света?
В путах немоты
– лишь зеркальный ты,
сам себе не давший
ответа.
Под взглядом твоим…
В наряде шёлковом
длинном
с каймою узорной
узкой,
себе пред тобой,
невинным,
кажусь я шлюхой
французской.
С тобой – как на поле
минном,
в потопе не зная
русла,
измученным пили —
гримом,
сквозь время глядящим
пусто.
За привкус губ пряно —
винный,
за профиль сухой
этрусский
доступной стану,
бесчинной,
со взором, от страсти
тусклым.
Я буду покорной
глиной
в руках гончара
искусных.
Позволь растопить
льдину
на сердце твоём
грустном!
Не говори со мной
Не говори со мной, любимый!
Зла круговерть
в меня вошла, как в Хиросиму
входила смерть.
Мгновенный жар и свет неслышный,
гром – и конец.
Ложится наземь пепел пышный
людских сердец.
И только ветер, только тени
на рёбрах стен.
Водоворотом кружит время
без перемен.
Две стороны одной медали
– добро и зло.
Я в челноке, и мне не дали
с собой весло.
Событья, лица – мимо, мимо!
Их путь – на дно.
Не говори со мной, любимый.
Во мне – темно.
Без кожи
Я отращиваю шкуру.
К сожаленью, без успеха.
Это повод всем для смеха,
но такая, видно, дура.
Я боюсь прикосновенья:
у меня же нет защиты.
Беззащитна, неприкрыта…
Всё доступно – сердце, нервы…
Мне броню бы крепче стали
– я бы тоже посмеялась,
ничего бы не боялась,
да и тронули б едва ли!
А пока – кровавым следом
вьётся за спиной дорога.
Может, я поверю в Бога,
чтоб хоть он меня не предал!
Обвиненья так привычны!
Неизменны, постоянны!
Но… держаться надо прямо
и твердить, что всё – отлично.
Утешенья и награды
в этой жизни не ищу я.
Всё снесу и всё прощу я,
лишь бы знать, что так и надо.
Другу
А. Л.
Ломай крючок и леску обрывай,
и уходи, оставив кость в капкане
– залижешь кровь
на несмертельной ране,
продолжишь жить!
А отдаленный лай…
– пусть гавкают, остывший след тропя!
Вперёд! опять один, опять по краю,
ты путь торишь – они лишь догоняют,
щекочет ноздри запах, торопя.
Когда настигнут – молча окружив,
сомкнут ряды.
Кипя от жаркой злобы,
набросятся толпой, без дрожи чтобы
терзать того, кто так обидно жив.
Кто смеет всё, не спрашивая как,
кто счастлив не по чину, неприлично,
и, не стесняясь, говорит публично,
что думает…
– пижон, наглец, дурак!
Толчок!
Лети!
И прочь от жалких стай,
чей рабский век
– меж миской и постелью!
Бестрепетно мечту наметив целью,
ломай крючок – и леску обрывай!
Танцовщица
Я не прима
– я в кордебалете.
Фон и декорация живая.
Со спектакля еду не в карете
– в дребезжащем стареньком трамвае.
Быть должна прозрачной и воздушной
– не проблема со смешной зарплатой.
Комнатёнка в коммуналке душной
так пуста, что кажется палатой.
Ноют ноги, вечно зябнут руки,
и в груди комок дрожащий колет.
Я устала
и с собой в разлуке
век тяну – как будто поневоле.
Голенастой девочкой мечтала,
твёрдо знала:
стану балериной!
О ролях не главных не слыхала
и не сомневалась: буду примой!
Я на сцене – «пятый лебедь справа»
или «третья девушка с цветами».
Хоть бы раз, и вовсе не для славы,
поменяться с примою местами!
Знаю: люди нервно руки стиснут,
в унисон сердца забьются чаще,
как за смыслом жизни устремившись
за душой, над сценою парящей.
Я единой плотью стану с залом
– и судьбы, и веры воплощеньем.
Нерождённым, новым, небывалым
музыки единственным решеньем!
Ждать, что это будет – нестерпимо.
Сколько можно!
Сзади.
У кулисы…
Люди, хватит! Не смотрите мимо.
Я не фон.
Я знаю.
Я – Актриса!
Помню
Помню крапчатую лошадь
на стаканчиках-копытцах.
И затоптанную площадь
в брызгах солнца, в пятнах-лицах.
И аптекаря со склянкой.
И хрустящие тартинки.
И румяную служанку
с переполненной корзинкой.
Псину старую, больную,
что не лаяла, а выла…
…Жаль, что вспомнить не могу я,
где и с кем всё это было!
Хрустальный мир
Я живу в хрустальном мире
– вы не видите его.
Я летаю по квартире,
если дома никого.
За закрытыми дверями
обо всём что есть, подряд,
со зверями и цветами
я болтаю невпопад.
И о том, что было где-то
или не было пока,
мне дают они советы,
что верны наверняка.
Для меня пылинки пляшут
в ярком солнечном луче,
ветер крылышками машет,
засыпая на плече…
Из любви или приязни,
всех вещей взаимосвязь
открывает без боязни
мне природа, не таясь.
И стесняться ей не нужно
– бездны,
равные вполне:
вся вселенная – снаружи
и поэзия – во мне.
На подоконнике
Пересвистывались птицы.
Перемигивались звёзды.
Переглядывались окна.
Перешёптывались мы.
Перепрыгивали лужи
все прохожие снаружи:
переменчивая осень
– это краешек зимы.
В переполненном объёме,
в обжитом микрорайоне,
мы,
в «окошечном» проёме
из-под сеточки дождя
пересматривали кадры
переулочно-гитарной
жизни, слишком ординарной
для себя её найдя.
Мы почти без передышки
целовались на окошке,
до забвенья, до одышки,
словно мартовские кошки,
словно бабочки летают,
словно лето наступает,
словно снега – не бывает,
никогда, да и нигде.
Словно жёлтые листочки
– просто радуги кусочки,
что на радость всем прохожим
кувыркаются в воде!
Мир
На небесах есть Солнце и Луна,
на море – корабли, и в море – рыбы,
материков устойчивые глыбы,
где города, леса и племена.
Во все века, в любые времена
Земля полна объектов и явлений,
и в череде волшебных превращений
предметы лишь меняют имена,
но сущность остаётся неизменной.
Она не исчезает формой бренной.
Она сильна.
Понять её нельзя. Лишь на мгновенье
суть мира мне даётся в ощущенье:
я – не одна.
Мой дом
Мой дом построен на семи ветрах.
И день, и ночь я слушаю их песни.
Ветра сметают прожитого прах,
уносят годы и приносят вести.
Мой дом построен на семи ветрах.
Здесь сквозняки гуляют по углам,
колышутся гардин цветные флаги,
листвой осенней, как ненужный хлам,
кружатся позабытые бумаги.
Здесь сквозняки гуляют по углам.
Сосредоточен в доме целый мир:
гул городов и шелест волн усталый,
стрижиный крик, бряцанье шпор и лир,
вой вьюги, грома грохот запоздалый…
Сосредоточен в доме целый мир.
Здесь настежь всё – и двери, и сердца.
Распахнуты глаза людей – и души.
Не спрятать здесь ни мыслей, ни лица.
И мир открыт для тех, кто хочет слушать.
Здесь настежь всё – и двери, и сердца…
Мой дом построен на семи ветрах…
Страх
Заплутала, закружилась,
потерялась, заблудилась.
Лес густой огромен, тих,
знает: я – «не из своих».
И неслышное движенье,
невесомое скольженье
за стволами и ветвями
– не мое воображенье,
за стволами и ветвями
– шелест, хруст и тихий треск…
Между страшными тенями
что-то есть там, кто-то есть!
Где тропа? Пути не вижу!
Тихий шорох ближе, ближе…
Кто там шаркает во тьме?
И – морозец по спине.
Заблудилась, заплутала
и дорогу потеряла…
Наша жизнь – как тёмный лес.
Кто расслабился – исчез.
Поиски себя
Всё расскажу, не таясь,
по-простому, по-свойски,
что я увижу, отбросив и шоры, и путы…
Может, тогда разберусь
в лабиринтах минойских,
времени не растеряв на развилках маршрута.
Гордо шагну я в холодную, страшную темень,
солнце и лето оставив пока за порогом.
Странный вопрос, словно дятел,
долбится мне в темя:
хватит мне пары минут – или этого много?
Что я ищу в этом доме разрушенном, старом,
где по углам – топоток тысяч маленьких лапок,
где разобьётся душа непослушным Икаром,
но не найдётся Дедала, чтоб это оплакал?
Словно во сне, закурю сигарету печально,
пачку пустую сомну и швырну в Зазеркалье.
Зеркало звякнет – какая плохая примета
прямо с утра!
Но не надо, не надо об этом.
Образ размытый
в осколках
кивает
прощально…
Мне так хотелось сегодня с собой примириться
– не получилось! – в себе так легко заблудиться…
Кувшин
Жизнь – как кувшин вина.
Ребёнок с ним играет.
Подросток пробует
– и глупости болтает.
Пьёт молодость взахлёб
– прекрасное вино!
Смакует зрелость
– глядь, а видно дно.
И цедят старики,
дрожа над каждой каплей,
но как ни жмись, а жизнь иссякла…
Побыстрей
Побыстрей хотелось мне
– прямиком.
Пробежала по стерне
босиком.
Бусинами алыми
– чёткий след,
а по следу – шалая
свора бед.
Попетляй-ка, милая,
русаком.
Ох, да надо было ли
прямиком!
11 октября
Сонные листья давно облетели
каплями жёлтой янтарной печали,
осень ушедшую ветры отпели,
голые ветви прощально качая.
Изморось, изморось!
Саваном зябким
улицы, лица и взгляды накрыла!
Лужи вдоль Парковой – серые тряпки,
и ощущенье, что всё это – было.
Может быть, в детстве,
худышка невзрачная,
здесь я глядела на небо набрякшее?
Может, девчонкой,
в любви неудачливой,
здесь я ждала, что придёт «настоящее»?
Я – существо по природе осеннее,
в детстве дразнили меня
«листопадником»…
Осень! Не мучь меня,
будь милосерднее,
ведь день рожденья
считается праздником.
Дети спят
Льёт Луна молоко
на спокойные детские лица…
Ты считаешь, легко
было детям решиться родиться?
Шаг ступить. За порог.
В мир труда, ожиданья и рока.
Проходить свой урок
и оплачивать цену урока:
боль, усталость и грязь,
и красивую ложь искушений,
и нащупывать связь,
избегая простейших решений,
и ответы искать,
и страдать, и прощаться, и биться…
…Разве было легко
нашим детям на это решиться?
Моей прабабушке
Л.Н. Сретенской
Я очень бабушку любила.
Она всему меня учила
– как:
книксеном гостей встречать
и по-французски отвечать,
заполнить карточку на бале,
для шляпок подбирать вуали,
не падать в обморок в корсете,
как выбрать няню – если дети;
готовить пунш, плясать мазурку,
носить боа из чернобурки,
визиты делать, шлейф держать
и как загара избежать…
Я так старательно училась!
Жаль:
никогда не пригодилось.
День седьмой
Когда-то так хотелось жить,
что даже сердце замирало!
И песне было места мало.
И солнца было – не испить!
Да, ей тогда хотелось жить.
Наверно, кровь была свежа,
вином играла в юных жилах
– но время вспять
пойти не в силах,
лишь память лжёт,
над ним кружа…
Да, кровь тогда была свежа.
А нынче вечер – день седьмой.
Мир сотворён.
Настала скука.
И если плакать – то от лука.
Свет погаси и дверь закрой…
Да, нынче вечер – день седьмой.
И, притулившись у стола,
чаёк старуха цедит с блюдца.
А за окном – поют, смеются…
Там жизнь!
За гранями стекла.
Старуха дремлет у стола.
Осень
Осень – время депрессий
и дождливой печали.
Пёс мой уши развесил,
хоть и понял едва ли.
С невесёлою мордой
скучно бродит по дому
и не ластится, гордый.
Словно мы незнакомы.
И любимый мой – тоже:
у окна, как прикован,
смотрит в дождь…
И похоже,
он, как пёс, околдован
этим пологом блёклым,
вместо неба висящим,
этим зеркалом мокрым,
на асфальте дрожащим.
Нынче город – как зяблик.
Стынут лужи и нежность.
Духом Спасовых яблок
не вернуть безмятежность
дней минувшего лета,
тёплых булок и взглядов,
слов простых и приветных…
Не вернуть.
И не надо.
Совесть
Что суд людской и что мне общий глас!
Пускай себе гласит что возжелает.
Любой внутри себя прекрасно знает,
где лицемерил и в который раз.
И нет суда суровей и верней,
чем собственный.
И нет неотвратимей
безжалостнейших личных епитимий.
Из казней – стыд на свете всех страшней.
Но большинство обыкновенных нас
готовы позабыть без сожалений
всю горечь ненавистных угрызений
– и тихо-мирно спать в урочный час.
Так почему всё горше и больней
мне вспоминать ошибки прошлых дней?!
Инквизитор
Гори, огонь, гори! Мир очищай от скверны!
Лишь Ты, Господь,
рассудишь точно там, где я судил примерно,
терзая плоть.
И если был навет, ошибка или злоба
пустых людей,
за всё держать ответ придётся мне за гробом
в руце Твоей.
Тогда душа моя смиренно примет долю,
что суждена:
в геенны алый зев шагнёт по высшей воле,
обожжена.
А те, кого я здесь напрасно предал казни,
забудут страх
и вспомнят обо мне уже без неприязни
на небесах.
Пусть даже через боль, но, Боже, верю, верю:
грехи – сгорят!
Цена – душа.
Моя.
Невелика потеря!
Да примет ад…
Оглянуться
Так тянет оглянуться – спасу нет!
Но что увижу?
Буду ли я рада?
Как жёлтый лист,
упавший за ограду,
прошедшее
– потерянный предмет…
Журавлик из бумаги, ты куда?
Пропал вдали.
Вернуть?
Чего и сколько
найду я нужного в обрывках и осколках
того, что было,
но не навсегда?
Как выдублена кожа
на ветру
времён
– то ледяных,
то слишком жарких!
Жизнь снова обещает мне подарки,
а в путь ведёт – к последнему костру.
И тянет оглянуться иногда
на прошлые – знакомые – года.
Тихо
Тихо-тихо прикрой дверь.
И уйди без оглядки прочь.
Не последняя из потерь,
предугаданная точь-в-точь.
Не оглядывайся – к чему?
Это эхо смеётся вслед.
Вроде было всё – по уму,
а потом – как погас свет.
Я запру на засов дом.
Занавешу окно в сад.
Всё, что сбудется здесь потом,
не увидит ничей взгляд.
Не оглядывайся – к чему?
Что осталось – с собой не взять.
Только сердце в горсти сожму,
чтоб не вздумало помешать.
Всё будет хорошо
Всё будет хорошо, прекрасная маркиза.
Поверьте мне.
Хотите приглашу вас в колдовство круиза?
И по волне
мы с вами поплывём, а здешние проблемы
пошлём… куда?
Да чёрт их побери!
Куда… совсем не в тему,
всё ерунда.
Что – конь? Дворец? Маркиз?
Рассыпано, рассеяно!
И шло бы в лес!
Мы будем загорать в шезлонгах у бассейна
и пить шартрез…
Черепаха
Панцирем твёрдым прикрывшись, ползла черепаха,
гордая домом, повсюду носимым с собою.
Боги смотрели с Олимпа, стеная от страха,
знали: ей путь уготован на встречу с судьбою.
Приговорён злобным Роком и дом, и хозяин,
срок им – прожить до заката, не дольше нисколько.
Мощный дорожный каток этот домик раздавит,
выметет утром смеющийся дворник осколки.
Сколько у Парки в руке жизнь упрямо ни вейся,
кончится точно, – но ждать ни к чему и напрасно.
Ты не сдавайся, моя черепаха,
ползи и надейся!
Скрыто от смертных грядущее – это прекрасно!
Предпочтения
Весне предпочитаю лето
и детству – зрелые года.
Мотиву, что звучит всегда
– ту песню, что пока не спета.
Туману – солнечную ясность,
шушуканью – открытый спор,
скандалу – тихий разговор,
а лжи…
Нет – правду, а не «гласность»!
Крест
В лапту друзья играли и в чижа,
в садовника, в горелки и пятнашки.
А я сидела тихо, чуть дыша,
слова в венки сплетая, как ромашки.
Проходит жизнь. И мерно, как прибой,
события, идеи, чувства, годы
проходят равномерной чередой,
послушные велению природы.
Построили дома мои друзья,
во взрослых играх стали мастерами,
в политике, и бизнесе… – лишь я
всё в детстве, всё играю со словами.
И никому моих не надо слов!
Несу как крест, рыдая от позора,
нелепый дар насмешливых богов:
призвание – плести из слов узоры.
Город, ветер, ночь
Улица – хребтом изогнута,
мостовая – чешуя.
Ломаная, беспризорная
в лужах мокнет тень моя.
Засыпая, город мается,
опуская веки штор,
златоглазым грузным Аргусом,
что меня из чёрных пор
улиц —
гонит прочь, бензиновым
адским ветром под уклон,
тычет, как колом осиновым,
завывая: вон, вон, во-о-он!
Колесом квадратным – гордая!
– не из роз я – из репьёв.
Я – для вас – стомиллионная,
муравей меж муравьёв!
И куда же мне – ненадобной,
не родной ни здесь, ни там?
…Будет так, чтоб были рады нам?
Чтобы верили словам?
Тем, что говорить – не хочется,
предвещающим беду,
что Кассандры и пророчицы
шепчут и кричат в бреду!
Позабыть города
Позабыть города с закопчёнными стенами
и бесцветными лицами хмурых людей,
где пробиты кварталы набухшими венами
переполненных улиц, дорог, площадей.
Оттолкнуться веслом от привычного берега,
невесомо уплыть по жемчужной воде,
выбирая пути не по карте, уверенно,
а по музыке сфер, что разлита везде.
Плыть и плыть… Ничего наперёд не загадывать.
Слушать свист в парусах, плеск воды у бортов.
Без особенной цели: чтоб сердце порадовать.
Не считая минут и не помня веков.
И когда отболит, отдалится отжитое,
заполощется в небе вновь поднятый флаг,
оценить по-иному однажды забытое
и вернуться туда, где погас твой очаг.
«Чжуан-Цзы ли он, видевший во сне, что он бабочка, или же бабочка, которой снится, что она Чжуан-Цзы?»
//-- 1 --//
Кто главный: бабочка или китаец старый?
Кто видит сон, а кто живёт во сне?
Без разницы! – не выбрать сроду мне
из этих двух!
Мне б – девочку с гитарой…
//-- 2 --//
Не факт, что бабочки умеют видеть сны.
Не факт, что старикам полёты снятся.
Но если мир наш – сон, то очень может статься,
что Чжуан-цзы и бабочки – все мы?
//-- 3 --//
Мне снился сон, что над листом бумаги
задумался мудрец, исполненный отваги
о вечном размышлять.
А в это время мотылёк безвестный,
легко порхающий над лысиной прелестной,
там вздумал погулять.
Прервал он мысль!
И вот, без сожалений,
ладонью шлёп его без всяких размышлений
мудрец!
и ну писать,
что сам он мотыльку всего лишь снится,
что может мысль одна деяния и лица
из ничего ваять.
//-- 4 --//
И я, и бабочка – мы, в сущности, одно:
я бьюсь об стену, а она – в окно.
И кто из нас кому сегодня снится,
вселенной совершенно всё равно!
Прозрение
Правдоподобны и безумны,
неясных образов полны,
нисходят сны на мир подлунный,
нисходят сны.
Могу я вырваться из круга,
на всё несуетно взглянуть.
Я знаю – кто мы и откуда,
и вижу путь.
Я ощущаю цвет и запах
как дрожь натянутых времён…
И жизнь идёт на мягких лапах
чужих племён.
Я слышу поступь поколений,
их вековечный смех и плач.
Я – их судеб незримый гений.
Друг и палач.
И, метеором пролетая
по грани тысячи миров,
я всё могу, всё понимаю.
Я – в царстве снов.
Но день приходит, сон дробится,
и у меня в руках опять
осколки – пёрышки Жар-птицы.
Их не собрать.
И снова невесомой тенью
лечу, куда несёт судьба,
уже не равная вселенной
– её раба.
Думали мы о лете
Белой пустой зимою
думали мы о лете.
Стылой долгой зимою
мечтали о нём,
и звали,
и ждали,
и думали мы
– о лете.
А лето едва
блеснуло
и пёстрым хвостом
махнуло…
И снова: во льду
холодном,
на белом от снега
свете,
долгой пустой зимою
думаем мы о лете.
Рождество
В эту светлую ночь невозможно уснуть:
тянет окна открыть, закричать и запеть,
танцевать на снегу, свет морозный вдохнуть,
про дневную забыть круговерть.
По карнизам бежать, в шапку звёзды ловить,
старый дом раскачать, как сосну,
чтоб звенел надо мной небосвод золотой
и сосульки ронял в тишину.
Лишь во сне
Лишь во сне я летаю.
Наяву не выходит.
Жизнь печальна, я знаю.
И уходит, уходит.
Лист желтеет и вянет,
шелестит под ногами.
Скоро прахом он станет.
Так случится и с нами.
День за днём пролетают,
словно белые птицы.
Улетают – и тают.
И нельзя возвратиться.
Удержать не умею
ни единого мига.
Только память лелею,
неудачную книгу.
Ну кому интересно,
что жила я на свете?
Остаются лишь песни,
те, что пели мы детям.
Так ведётся веками.
Только мучит тревога:
как с пустыми руками
появлюсь перед Богом?
Не смогла! Не летаю!
А ходить – ненавижу.
Жизнь прекрасна – я знаю.
И напрасна – я вижу.
Сети
В плачущем небе солнце сыскать бы
– верное средство от старого сплина.
Толпой, словно гости случайной свадьбы,
дождям подставляем сутулые спины…
Азбукой Брайля – точки по лужам
с мокрых колёс.
Многоточия – грязью…
Пропеть о тепле бы! но мир простужен,
чихает на лето густой неприязнью.
Плотно закрыты взгляды и двери.
Каждый в свою закопался берлогу.
Уносит как листья мои потери
– наверное, к чёрту.
А может, и к Богу.
Время сплетает прочные сети.
Осень – охотник, удачлив и близок.
Победы не чаю. Но мне успеть бы
выкрикнуть правду в луны огрызок!
Ночь-утешительница
По серебряной тропинке Млечного Пути
ночь нисходит тихо-тихо, чтобы нас спасти
от забот и от сомнений прожитого дня,
от прощаний и прощений – в тёплый сон маня.
Укачает на ладошке, успокоит плач,
осторожно сдует крошки – боли неудач.
А когда заря обнимет неба окоём,
ночь неслышно нас покинет и уйдёт в свой дом,
собирая в синей дымке звёзды-конфетти,
по серебряной тропинке Млечного Пути.
Зелёное
Мой цвет – зелёный клевера и клёна.
Мой камень – хризопраз и малахит.
Зверь – кошка чёрная,
чей дикий взор зелёный
притягивает взгляд мой как магнит.
А дома – запах фикусов и фуксий
и попугай, что зеленей травы
– мой амазон, в гимнастике искусный,
купается во влажности листвы.
И шелест, и шуршащих листьев глянец
тех пальм, чьи руки, словно веера,
вершат ажурный и прозрачный танец
между сегодня, завтра и вчера.
Камлают эти хрупкие ладони,
в то зыбкое безвременье маня,
где маяком над бездною гармоний
– кошачьих глаз
два фосфорных
огня!
Япона-мечта
Мне бы верную катану,
чтобы ластилась к руке,
чтоб узор змеился пьяно
на блистающем клинке!
Мне б коня с упругим телом
и точёной головой,
чтобы пыль за ним летела
по дороге столбовой!
Мне бы узел на макушке
и крутое кимоно,
чтобы женщин – как из пушки:
бац! и… дальше не смешно.
Мне бы гейшу из Киото,
чтобы пелось и пилось.
Ну и «дзёро» – нужен кто-то,
чтобы ноченькой спалось.
Мне бы… ладно, для начала
хоть горячего саке.
Чтобы самурай усталый
не сидел «стрезва» в тоске.
Пожалей, Аматерасу,
буйну голову мою:
я сейчас за рюмкой кваса
эту песенку пою.
Я живу не на Рублёвке.
Во дворцах – не ко двору.
Вместо роллов ем перловку.
И мечтаю про муру.
Вариации
//-- 1 --//
Чёрный.
Эбеновый.
Сахара жжёного.
Лучше унылого пыльного серого.
Ярче, насыщенней буро-зелёного
крышки рояльной сверкание смелое.
Белый.
Холодный, снегово-сияющий!
Радостный цвет скатертей накрахмаленных.
Светлой луной в тёмном небе мерцающий.
Разве не лучше, чем серый засаленный?
Вот потому-то от века бесцветные
чёрных и белых считают заметными
и ненавидят их, дружно и истово,
подстерегая секунду для выстрела.
//-- 2 --//
Редактор мне сказал: ты пишешь неформат!
Ведут твои герои разговоры.
Кому нужны их жалобы и споры
и шутки несмешные невпопад?!
И литагент твердил: вторичен твой роман!
Любовь, отцы и дети – всё не ново.
Где тут «новьё»? – глядел он так сурово,
как смотрит в лоб нацеленный наган.
А вы, мои друзья и соученики,
учителей охотно поддержали…
Не полосы легированной стали
– слова секли, как острые клинки!
Что оставалось мне?
Молчать.
Глазеть в окно.
И зрелищем привычным любоваться:
нормальные вороны, штук пятнадцать,
бьют белую, устало и давно.
Упавшее небо
Никто не знал, что ангел вострубит,
никто не ведал, что предел столь близок,
что трубный глас, неуловимо низок,
падёт как тень, неслышностью убит.
Никто не знал, что ангел вострубит,
ни праведник, ни тот, кто горе множит,
кто лжёт в молитве, совесть не тревожа,
и тот, кто о грехах чужих скорбит…
Никто не знал, что ангел вострубит,
но люди – неудавшиеся дети
– ни ангела, ни Зова – не заметят,
легко бездушным: сердце не щемит.
Никто не знал, что ангел вострубит,
и небо упадёт и разобьётся,
а обыватель только посмеётся
над дворником, что чем-то там гремит!
…И лишь дитя, отшельник и чудак
заметят:
стало в мире всё – не так.
Иванушка
Я в дальних странствиях своих
сносил семь пар сапог железных.
Я брёл под градом слов пустых
с котомкой знаний бесполезных.
Людей я видел: добрых, злых,
а чаще – равнодушно-скучных.
Построил замки: семь простых
и больше тысячи воздушных.
Искал пропавших королей,
спасал принцесс и бил драконов…
Не приобрёл себе друзей.
Зато теперь полно знакомых.
И вот вернулся я домой,
где мне по-прежнему не рады:
теперь, конечно, я – герой,
да только где моя награда?
В легендах было интересно,
но в жизни вышло всё не так:
опять лягушка – мне невеста,
а я – опять Иван-дурак.
В пути
Что было – то канет.
Жизнь вечной не станет:
ведь время лишь манит,
бежит – не устанет.
Что будет – как знать.
Путь – зыбкая гать.
Легко заплутать.
Ни встать, ни отстать.
Что было – то канет.
Что будет – как знать.
Кто я? – просто память,
желанье понять,
надежда и совесть,
долги и усталость,
– короткая повесть
о том, что досталось…
Два угодья
Два угодья в долине души моей,
и границы меж ними нет.
В половине одной – перепляс теней,
а в другой – незакатный свет.
Шаг упругий, отточенный остро клык,
ярость жаркая злой волной.
Или: шелест листвы, и лесной родник,
и прощение, и покой.
Здесь прозрачна, открыта моя душа.
В мире светлом творить – что петь.
Чудо,
мука,
свершение каждый шаг:
не обидеть бы, не задеть…
А во тьме – так просторно,
и нет преград,
и решения так просты!
Там бесстыжая воля
– «за просто так»!
Только очи её пусты.
Два зрачка – два ствола,
что берут в прицел!
Я – зверь, хищник,
что встал на след!
Не хочу!
презираю! такой удел.
Знаю – верю – иду на свет.
Эго
Я – эхо чьей-то мысли древней.
Блик на волне.
Я – отсвет звёзд.
Миг в бесконечности творенья.
Меж бывшим и не-бывшим мост.
Не капля в океане пенном,
а круг от капли на воде!
Тень на стене.
И для вселенной
Я – вспышка.
Никогда.
Нигде.
Незначащий, ничтожный атом,
в прозренье кратком, как удар,
творит!
И созданное свято
творцу миров приносит в дар.
Господь и слышит, и не слышит
в покой великий погружён.
Но вечный космос мерно дышит,
в живом сознанье отражён.
И в сердце – в самой сердцевине
– горит нездешний дивный свет,
соединяя вечер синий
с коловращением планет.
Там зов любви, там вкус печали,
что каплет с неба в сентябре,
и звёзд серебряных спирали
– следы салазок на горе.
«Служба спасения»
(послесловие редактора)
Прежде всего возникает вопрос: почему «Стрела Зенона?»
Удачно найденное «красивое» словосочетание? Или же определённый «ключ» к написанному?
И если всё же – «ключ», то тогда что за Неведомую дверь он отмыкает?
Философская апория Зенона Элейского про летящую стрелу утверждает невозможность движения как такового. И направлена против представления о непрерывной величине как о сумме бесконечного числа неделимых частиц.
В глубинной своей ипостаси – затрагивает фундаментальные вопросы о физической природе времени.
Вспомним классическое пушкинское:
Движенья нет, сказал мудрец брадатый.
Другой смолчал и стал пред ним ходить.
По Рыбаковой – правы оба, каждый по-своему. Но ни один не может охватить всю полноту мира. Потому как она не выражается только движением или его отсутствием, а много ещё чем – и прежде всего тем, что нельзя ни выразить словами, ни продемонстрировать на наглядном примере.
В поэтическом мировоззрении Лидии Рыбаковой мы видим созидающий синтез тонких пограничных состояний: между движением и покоем; между погружением в аскезу рефлексии и безудержной самоманифестацией, «выбрасыванием себя» в мир; между Небом и Землёй; раем и адом, Добром и Злом…
Жизнь в поэзии Рыбаковой отображается как непостижимая мистерия, которую едва ли можно исчерпывающе описать словами. Хотя к этому и необходимо стремиться – если не для человечества, то хотя бы для себя самого. Если не в качестве «сверхзадачи», так в виде игры.
…я
всё в детстве, всё играю со словами.
И никому моих не надо слов!
Несу как крест, рыдая от позора,
нелепый дар насмешливых богов:
призвание – плести из слов узоры.
Эти строки поэтессы многое объясняют. Магистральный лейтмотив её творчества – философское осмысление, глубинное постижение видимой и невидимой вселенной: окружающей действительности и внутренних нравственных императивов.
Но не следует забывать, что подобный путь опасен и тернист: легко скатиться к пустопорожнему пафосу и высокопарному морализаторству. И лишь незамутнённое, детское восприятие способно создавать действительно волшебные «поэтические узоры».
Именно эта чарующая «детскость», отсутствие ханжества и фарисейской искушённости в философских стихах Лидии создаёт тот особый мистический настрой, который пленяет внутренней гармонией и внешней открытостью.
Душа в поисках Изначального мечется и страдает, по– детски пугаясь отверзшимся Безднам Бытия:
Словно карусельные лошадки
мы уныло бегаем гурьбой.
Скучно, резво, в заданном порядке
и всегда кончаем – темнотой.
Эта «темнота» (практически «Божественная тьма» Дионисия Ареопагита), как сухой остаток Бытия вновь и вновь манит своей загадочностью. И пугает инфернальной непостижимостью:
Что в конце пути
– дело тёмное.
Тьма бездонная
не порадует.
Может, именно преодоление этой «глобальной тьмы» во всех её жутких проявлениях и вызывает внутренний надрыв на пределе сил, так характерный для творчества Рыбаковой.
…Жизнь как вивисекция души —
провозглашает поэтесса. Но эти метафизические душевные страдания не изысканный мазохизм и не дань внешним обстоятельствам. А именно страстный порыв к обретению Непреходящего идеала, выраженного в любви ко всему сущему, в страстном желании обретения связи с Богом: не сонно-формальной, а истинной.
Бог – любовь? На это не похоже.
Бог – закон? Но кто законы чтит!
Раньше Он, наверно, был моложе.
И любил.
Теперь Он просто спит.
За подобные строки лет триста назад автора с энтузиазмом бы поджарили на медленном огне инквизиторского костра.
Хотя это отнюдь не столь модное ныне вольнодумство, граничащее с богохульством, а страстная личная молитва, идущая из самой сердцевины естества. Искренний зов, безутешный плач человеческой души, истосковавшейся по Высшей, непреходящей любви.
Самоотречение, высшая степень забвения себя – во имя Вечного.
«Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет её» – сказано в Писании. Лидия Рыбакова лишена тщедушного дрожания за собственную эго-самость. Отвергая духовно-конформистское прозябание в «полумерах», «полулюбовях» и «полубогах», она бесстрашно стремится к абсолютному максимуму – к тотальному вовлечению души во все мыслимые и немыслимые планы бытия.
Цена – душа.
Моя.
Невелика потеря!
Да примет ад… —
читаем мы у поэтессы. И после подобных безоглядных откровений сразу же вспоминаются строки Священного Писания: «О если бы ты был холоден или горяч. Но поелику ты тёпл… то изблевати тя от уст Моих».
Автор «Стрелы Зенона» – предельно «горячий» человек! И вкладывает всю себя без остатка в те сферы, с которыми соприкасается: в любовь, в поэзию, в философское осмысление действительности. Яростно сражаясь с вселенской энтропией – бездушной «теплынью» и апатией.
А нынче вечер – день седьмой.
Мир сотворён.
Настала скука. —
горестно восклицает Лидия… и, как умеет, пытается этой вселенской скуке противостоять:
А ты вращаешь шар земной,
ступая по нему упруго…
Эта «упругая поступь» лишена позёрства и буффонадности. Здесь – глубина мистического погружения, тончайшее распознавание явлений внешнего и внутреннего мира, восприятие действительности посредством мельчайших нюансов и полутонов:
Есть в тихих звуках нечто больше слов.
Стихи Лидии Рыбаковой насыщены объёмными, многомерными смыслами.
Причём магистральный «поэтический фокус» явно направлен за пределы привычной, ожидаемой Вселенной.
И при всём этом трогательная детская надежда на спасение: но не личное, скоромно-эгоистичное. А на Высшую любовь и милость, явленную в мир через привычные реалии:
…это служба спасения?
Хочу я солнца весеннего!
Ручьёв хочу, и корабликов,
и звонко свистящих зябликов!
<. . . .>
Мне так тепла не хватает
– спасите меня, пожалуйста!
Никакого нахрапистого мессианства и категоричной уверенности в собственной правоте:
И для вселенной
Я – вспышка.
Никогда.
Нигде.
Тут скорее яркая палитра пред-мыслей, пред-ощущений, пред-чувствований. Угадывание, распознавание Божественного вокруг себя…
Неизбывная, умиротворённая вера во всеобщее единство, в гармонию Высшего замысла:
Земля полна объектов и явлений,
и в череде волшебных превращений
предметы лишь меняют имена,
но сущность остаётся неизменной.
Она не исчезает формой бренной.
<. . . .>
Понять её нельзя. Лишь на мгновенье
суть мира мне даётся в ощущенье:
я – не одна.
…И так хочется быть хоть отчасти сопричастным этим строкам!..
Дмитрий Силкан,
руководитель семинара поэзии литературных курсов
при Московской городской организации Союза писателей России,
действительный член Академии российской литературы
Лидия Рыбакова обладает сильным «поэтическим голосом» и, уверен, скорополучит высокую оценку самого верхнего и могущественного эшелона литературных критиков. Увы, без этого современному поэту никак: мало родиться, мало стать поэтом, нужно чтобы тебя заметили и объявили. Обещаю сделать всё, что в моих силах, чтобы этот прекрасный автор получил широкое признание.
Александр Гриценко,
драматург, журналист, литературный продюсер