Евгений Пермяк
Волшебные краски

   © Пермяк Е. А., наследники, 2023
   © Дроботова Е. В., иллюстрации, 2023
   © ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2023
   Machaon -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

Маленькие лукавинки

Ах!

   Ничего Надя делать не умела. Бабушка Надю одевала, обувала, умывала, причёсывала.
   Мама Надю из чашечки поила, с ложечки кормила, спать укладывала, убаюкивала.
   Прослышала Надя про детский сад. Весело там подружки играют. Танцуют. Поют. Сказки слушают. Хорошо детям в детском саду. И Наденьке было бы там хорошо, да только не взяли её туда. Не приняли!
   Ах!
   Заплакала Надя. Заплакала мама. Заплакала бабушка.
   – Почему вы Наденьку в детский сад не приняли?
   А в детском саду говорят:
   – Да как мы её примем, когда она ничего не умеет делать!
   Ах!
   Спохватилась бабушка, спохватилась мама. И Надя спохватилась.
   Стала Надя сама одеваться, сама обуваться, умываться, есть, пить, причёсываться, спать укладываться. Как узнали об этом в детском саду – сами за Надей пришли. Пришли и увели её в детский сад, одетую, обутую, причёсанную.
   Ах!

Надина ласточка

   В детском саду было много шкафов, много стульев, много салфеток и полотенец тоже много.
   Много всего, а каждый своё узнаёт. На своём стуле сидит. Своим полотенцем утирается.
   – Как это так? – спросила Надя, когда её в первый раз в сад привели. – Как они всё это запоминают, не путают?
   – Да очень просто, – ответила воспитательница. – По рисункам узнают. У кого грибок, у кого листок, у кого ягодка. А твоим рисунком будет ласточка.
   Тут Надя нашла свой шкаф, свой стул, своё полотенце. Фартучек свой увидела. На нём тоже ласточка вышита была.
   Какая, оказывается, умная воспитательница!

Про нос и язык

   У Кати было два глаза, два уха, две руки, две ноги, а язык один и нос тоже один.
   – Скажи, бабушка, – просит Катя, – почему это у меня всего по два, а язык один и нос один?
   – А потому, милая внучка, – отвечает бабушка, – чтобы ты больше видела, больше слушала, больше делала, больше ходила и меньше болтала и нос свой курносый куда не надо не совала.
   Вот, оказывается, почему языков и носов бывает только по одному.
   Ясно?

Как Маша стала большой

Маленькая Маша очень хотела вырасти. Очень. А как это сделать, она не знала. Всё перепробовала. И в маминых туфлях ходила. И в бабушкином капоте сидела. И причёску, как у тёти Кати, делала. И бусы примеряла. И часы на руку надевала. Ничего не получалось. Только смеялись над ней да подшучивали.

   Один раз как-то вздумала Маша пол подметать. И подмела. Да так хорошо подмела, что даже мама удивилась:
   – Машенька, да неужели ты у нас большая становишься?
   А когда Маша чисто-начисто вымыла посуду да сухо-насухо вытерла её, тогда не только мама, но и отец удивился. Удивился и при всех за столом сказал:
   – Мы и не заметили, как у нас Мария выросла. Не только пол метёт, но и посуду моет.
   Теперь все маленькую Машу называют большой. И она себя взрослой чувствует, хотя и ходит в своих крошечных туфельках и в коротеньком платьице. Без причёски. Без бус. Без часов.
   Не они, видно, маленьких большими делают.

Как Миша хотел маму перехитрить

   Пришла Мишина мама после работы домой и руками всплеснула:
   – Как же это ты, Мишенька, сумел у велосипеда колесо отломать?
   – Оно, мама, само отломалось.
   – А почему у тебя, Миша, рубашка разорвана?
   – Она, мамочка, сама разорвалась.
   – А куда твой второй башмак делся? Где ты его потерял?
   – Он, мама, сам куда-то потерялся.
   Тогда Мишина мама сказала:
   – Какие они все нехорошие! Их, негодников, нужно проучить!
   – А как? – спросил Миша.
   – Очень просто, – ответила мама. – Если они научились сами ломаться, сами разрываться и сами теряться, пусть научатся сами чиниться, сами зашиваться, сами находиться. А мы с тобой, Миша, дома посидим и подождём, когда они это всё сделают.
   Сел Миша у сломанного велосипеда, в разорванной рубашке, без башмака, и крепко задумался. Видимо, было над чем задуматься этому мальчику.

Ослик

   Катиному детскому саду подарили ослика. Маленького, да сильного, трудолюбивого и послушного. Ослик не только катал ребят, но и привозил молоко, хлеб, овощи, дрова. Ослик не отказывался ни от какой работы.
   Все хвалили осла.
   Но таким он бывал не всегда. Случалось, что он становился упрямее всех ослов. Не давался запрягаться, не хотел выходить из своей загородки. Брыкался. Нестерпимо кричал. И если его удавалось запрячь, то никакая сила не могла заставить ослика сдвинуться с места. И самым удивительным было, что так себя ослик вёл только по понедельникам.

Кому только не жаловались на осла! И зоотехнику. И ветеринарному врачу. И директору садика. Все лишь разводили руками. Никто не мог объяснить, почему именно в понедельник осёл не хотел работать.
Много понедельников мучились с ослом и наконец узнали, в чём дело. Сторож сельского магазина сказал. Оказывается, ослик семь лет работал при магазине. Семь лет понедельник был для него выходным днём. И теперь ослик никак не хочет изменить своей привычке. Если это так, то лучше всех понимала ослика Катя. Она, угощая любимца сахаром, ласково успокаивала: «Даже самому хорошему, самому послушному ослику обязательно нужен выходной. Понедельник так понедельник».

Сластёна-своевольник

   Большим уже вырос Славик и очень многое знал. Знал он, как чайник кипит, где хлеб растёт, почему ночью темно. Умел Славик отличать ворону от голубя, умел ягоды собирать и башмаки зашнуровывать. Толковым пареньком рос Славик. Во всём.
   Знал Славик, что леденцы вкуснее каши, что мороженое лучше щей, что сахарной помадки можно съесть больше, чем хлеба. Многое знал… Одно только было непонятно ему: в чём сила? Почему его товарищи проворнее? Почему они быстрее бегают и выше прыгают, дальше ходят и дольше не устают? Как они могут делать то, что Славик не может? Ведь ему тоже пять лет.
   Бледным рос Славик. Хилым. Ручки слабенькие. Ножки тоненькие. Шея как спичечка. Бабушка с мамой говорили, что это всё у Славика от сладкого. Оттого что он щи с кашей не ест, а сахар, конфеты, варенье – за моё почтение. Весь день готов есть.
   Но ведь конфеты вкусные. Кто-то должен знать, почему это так. А кто скажет, кроме дедушки? Дедушка всё знает, всё умеет.
   – Пожалуйста, – просит Славик, – скажи, почему я щи, кашу да чёрный хлеб есть не могу? Я и без мамы понимаю, что на одних конфетах здоровье не наживёшь. А я люблю их, дедушка, очень люблю. Разве я виноват?
   – А я и не виню тебя, внучек, – отвечает дед. – Я тоже маленьким был и по себе знаю, кто виноват.
   – А кто?

   – Язык во всём виноват. В языке дело.
   – Какой язык, дедушка?
   – Мой. Вот этот, – сказал дед. – Сластёной он был у меня. Да ещё своевольником. Всё хотел делать, как ему надо. Поставит мне мать щи, а он мёду требует. Принесёт мать кашу, а он: «Не хочу, давай пряников!» Командует надо мной. Распоряжается. Велит есть что ему по вкусу, а мне во вред. А я, дурачок, поддаюсь ему – слушаюсь. Что скажет, то и делаю. И до того меня мой язык довёл, что я еле ноги таскать начал в семь-то лет! Малолетки и те меня вперегонки оставлять начали. Кошку поднять не мог…
   – И что же ты, дедушка? Как же ты?
   – Справился. Нелегко было, а справился. Не дал языку над собой командовать, и всё. Он сахару просит, а я ему хлеба с солью даю. Он леденцов требует, а я его кашей потчеваю. Он к конфетам меня подсылает, а я его к щам веду. Недели не прошло, как понял язык, кто из нас главный, кто моими желаниями управляет. Смирился баловень. Умолк. Не стал кричать: «Мама, дай сахару!» Я его, шельмеца, и теперь в строгости держу. От этого руки видишь какие у меня. А ноги сто вёрст прошагать могут. И щёки розовые.
   Ничего не ответил Славик, только твёрдо решил подчинить себе свой непокорный язык и стать таким же сильным, как дедушка.
   Настоящий друг был у Славика – дедушка. С таким не пропадёшь.

Торопливый ножик

   Строгал Митя палочку, строгал да бросил. Косая палочка получилась. Неровная. Некрасивая.
   – Как же это так? – спрашивает Митю отец.
   – Ножик плохой, – отвечает Митя, – косо строгает.
   – Да нет, – говорит отец, – ножик хороший. Он только торопливый. Его нужно терпению выучить.
   – А как? – спрашивает Митя.
   – А вот так, – сказал отец.
   Взял палочку да принялся её строгать потихонечку, полегонечку, осторожно.
   Понял Митя, как нужно ножик терпению учить, и тоже стал строгать потихонечку, полегонечку, осторожно.
   Долго торопливый ножик не хотел слушаться. Торопился: то вкривь, то вкось норовил вильнуть, да не вышло. Заставил его Митя терпеливым быть.
   Хорошо стал строгать ножик. Ровно. Красиво. Послушно.

Мой мяч

   Хороший мяч прислал дедушка своему внуку Алику. Такой красивый, что и нарисовать трудно. Половина мяча синяя-синяя, как небо. Другая половина ярко-красная, как летняя заря. И весь он такой блестящий, такой лакированный, что в нём и окошки, и стены, и Аликово лицо отражаются, как в зеркале. А величиной мяч с арбуз. Даже больше арбуза.
   Все любуются мячом. И папа, и мама, а уж про ребят и говорить нечего. Гладят мяч, как котёнка или щенка.
   – Поосторожнее, – просит их Алик. – Лак сотрёте. Он помутнеет и не будет блестеть.
   Ребята попризадумались. Перестали гладить мяч. Только один из них спросил:
   – А для чего же тогда мяч, если его трогать нельзя?
   – Мало ли для чего… Он может и лежать или в сетке над моей кроватью висеть, – ответил Алик. – Мой мяч, и я его буду беречь.
   Долго ребята уговаривали Алика поиграть с ними красивым мячом. Разные игры предлагали. Интересные. Мало ли на свете есть игр с мячом! Из рук в руки и то хорошо побросать, уж не говоря про всё другое.
   И Алику тоже хотелось с мячом порезвиться, да жалко его. Мяч-то ведь его, а играть будут все. Игральщиков полон двор.
   Так вот Алик и не играл в мяч. В одиночку какая игра…
   Вот и висел мяч в сетке на стене. Долго висел и отражал в себе Аликово лицо. А тот только пыль стирал с мяча мягкой тряпочкой, чтобы лак не потускнел. Жалел мяч. А время шло да шло…

   Как-то посмотрел Алик на мяч и заметил, что весь он в тонких трещинках.
   – Мама, что это с ним?
   Мама посмотрела на мяч и сказала:
   – Никак пересох он в комнате.
   Тогда Алик решил протереть мяч водой. Умыть. А от этого ещё хуже стало. Лаковая плёночка мяча стала скручиваться мелкими чешуйками и шелушиться. Тут, на счастье, дедушка из Москвы в гости приехал. Алик – к нему.
   Дед посмотрел на мяч, потрогал его, а он как пустой кошель. Воздух из мяча через трещинки вышел.
   Порасспросил дед у внука, как он обращался со своим мячом. И когда рассказал Алик всё как есть, дед покачал головой, потом почему-то вздохнул и сказал:
   – Долго прожил твой мяч, да зря жил. Никому радости не принёс. А мог бы.
   Совестно стало Алику перед дедушкой, перед самим собой. А потом стало ещё стыднее, когда ребята спросили его:
   – Ну как поживает, Алик, твой красивый мяч?
   Алик погладил напоследок своего съёжившегося уродца и сказал горькую правду про несчастный мяч, который отжил своё, не побывав в ребячьей игре.

Мамина работа

   Петина мама была штукатуром. Она штукатурила дома. Давно хотелось Пете посмотреть, как это делается, да всё не удавалось.
   Как-то раз мама сказала Пете:
   – Выходи, сынок, завтра на балкон. Увидишь, как мы наш старый дом будем в новое платье одевать.
   Не понял Петя, как это можно дом в платье одеть, но спрашивать не стал. «Сам увижу», – решил он про себя.
   Утром выбежал Петя на балкон. Смотрит, рядом ещё один балкон появился. Да не простой, а висячий… Хочешь – подымешь его, хочешь – опустишь.
   А на висячем балконе стоит мама с какой-то девушкой.
   «Это, наверное, мамина помощница», – подумал Петя.
   Возле помощницы стояло большое дощатое корыто с серым тестом. Девушка брала это тесто маленькой лопаточкой и набрасывала на стену дома. А Петина мать разглаживала его ровным-ровнёшенько. Долго смотрел Петя на мамину работу, пока не увидел, что серое тесто на стене стало твёрдым и белым.
   Понял теперь Петя, как дом в платья одевают. Захотелось ему скорее вырасти, чтобы самому научиться наряжать дома в красивую одежду.
   Хорошая это работа. Нужная.

Первая рыбка

   Юра жил в большой и дружной семье. Все в этой семье работали. Только один Юра не работал. Ему всего пять лет было.
   Один раз поехала Юрина семья рыбу ловить и уху варить. Много рыбы поймали и всю бабушке отдали. Юра тоже одну рыбку поймал. Ерша. И тоже бабушке отдал. Для ухи.
   Сварила бабушка уху. Вся семья на берегу вокруг котелка уселась и давай уху нахваливать:
   – Оттого наша уха вкусна, что Юра большущего ерша поймал. Потому наша уха жирна да навариста, что ершище жирнее сома.
   А Юра хоть и маленький был, а понимал, что взрослые шутят. Велик ли навар от крошечного ершишки? Но он всё равно радовался. Радовался потому, что в большой семейной ухе была и его маленькая рыбка.

Знакомые следы

   Никишин дедушка работал садоводом. А в свободное время любил на охоту ходить. Хорошим он был охотником. Все тайны лесные знал. Как-то показывал он своему внуку следы в лесу. Показывал да приговаривал:
   – Век живи, век учись и во всё вникай. Никакое знание человеку во вред не бывает.
   А Никиша слушал да думал про себя: «Все старики любят ребят поучать. Ну зачем мне звериные следы знать, когда я машинистом стать собираюсь? Электрические поезда водить». О поездах только и думал Никиша. Каждый болтик, каждую мелочь на электровозе разглядывал. Ребята тоже бегали вместе с ним на поезда смотреть.
   Довелось как-то им возвращаться со станции в своё село прямой дорогой через лес. Ближе и веселее. Хорошо бежится по первому снегу. А на снегу множество всяких следов. Какой чей след, ребята не знают, а бегают по ним. Вдруг да лисицу увидят или дикого козлика. С зайцем и то неплохо встретиться. Бегали так они, бегали по следам да и заблудились. Испугались ребята. Кое-кто даже слезу пустил.
   – Это твоя затея, Никишка… Как мы теперь выберемся, когда все тропинки снегом засыпало?
   Молчит Никиша, не оправдывается. Думает, как ребят на дорогу вывести. Кричать стал. Да кто услышит его в глухом зимнем безлюдном лесу!
   И вдруг Никиша увидел знакомые следы. Из всех следов, которые ему дед показывал, он только эти запомнил.
   – Ура, ребята! – крикнул Никиша. – Идите за мной.
   Долго шли ребята по этим следам и вышли к жилью. К лесниковой сторожке. А от сторожки до села наезженная дорога. И ночью не заблудишься.
   – По каким же таким следам ты нас вывел? – спросили ребята Никишу.
   – По собачьим, – ответил он. – Собачьи следы всегда к жилью выводят. Сколько ни бегает собака по лесу, обязательно домой прибежит. Так дедушка меня учил.
   Домой Никиша пришёл усталый, но счастливый. Улучив минутку, он обнял дедушку и принялся что-то шептать ему на ухо.
   Наверное, спасибо говорил милому дедушке.

Смородинка

   Танюша много слышала о черенках, а что это такое – не знала.
   Однажды отец принёс пучок зелёных прутиков и сказал:
   – Это смородиновые черенки. Будем, Танюша, смородину сажать.
   Стала Таня разглядывать черенки. Палочки как палочки – чуть длиннее карандаша. Удивилась Танюша:
   – Как же из этих палочек вырастет смородина, когда у них нет ни корешков, ни веточек?
   А отец отвечает:
   – Зато на них почки есть. Из нижних почек пойдут корешки. А вот из этой, верхней, вырастет смородиновый куст.
   Не верилось Танюше, что маленькая почка может стать большим кустом. И решила проверить. Сама решила смородинку вырастить. В палисаднике. Перед избой, под самыми окнами. А там лопухи с репейником росли. Да такие цепкие, что и не сразу выполешь их.
   Бабушка помогла. Повыдергали они лопухи да репейник, и принялась Танюша землю вскапывать. Нелёгкая это работа. Сперва надо дёрн снять, потом комья разбить. А дёрн у земли толстый да жёсткий. И комья твёрдые.
   Много пришлось поработать Тане, пока земля покорилась. Мягкой стала да рыхлой.
   Разметила Таня шнурком да колышками вскопанную землю. Всё сделала, как отец велел, и посадила рядками смородиновые черенки. Посадила и принялась ждать.
   Пришёл долгожданный день. Проклюнулись из почек ростки, а вскоре появились и листочки.
   К осени из ростков поднялись небольшие кустики. А ещё через год они зацвели и дали первые ягоды. По маленькой горсточке с каждого куста.
   Довольна Таня, что сама смородину вырастила. И люди радуются, глядя на девочку:
   – Вот какая хорошая «смородинка» у Калинниковых растёт. Настойчивая. Работящая. Черноглазая, с белой ленточкой в косе.

Лёва

   Лёва Соколов был мальчишечьим заводилой.
   Как-то шёл он с ребятами по Старо-Болотной улице и увидел лошадь, которая, выбиваясь из сил, не могла вытащить тяжёлый воз, застрявший в грязи.
   – Ребята! – крикнул Лёва. – Давайте поиграем в лошадей! – И заржал тоненьким голосочком, как маленький жеребёнок.
   Следом за ним заржали все ребята и превратились в быстроногих коней. Они стали брыкаться, взлягивать и бегать ретивым табунком. И, после того как ребята почувствовали себя конями, Лёва первым подбежал к застрявшему возу, а за ним полезли в топкую болотную жижу остальные, потому что настоящие лошади никогда не боятся луж и трудной дороги.
   Ребята ухватились кто за оглобли, кто за бока телеги и помогли серой лошади вытянуть воз из глубокой грязи. Довольная лошадь весело помахала им хвостом, а возница сказал:
   – Ну и попадёт же вам дома, огольцы…
   И он не ошибся. Вечером, когда весёлые «лошади» снова стали мальчиками и вернулись домой, им было не очень весело. Всем досталось за промоченные ботинки и за испачканную одежду.
   Всем, кроме Лёвы.
   У них с мамой были особые отношения. Для Лёвы мать была самым близким товарищем.

   – Мам! – сказал Лёва. – Ну как можно было не помочь в беде лошади, если у неё были почти такие же печальные глаза, как у тебя, когда болел папа?
   Лёва ждал, что мать всё-таки накажет его за испорченные башмаки, заработанные его отцом. А зарабатывать башмаки не так-то просто. Но мама вместо внушения принялась целовать сына, и у неё на глазах почему-то появились слёзы.
   «Нет, не умеет мама по-настоящему меня воспитывать, – решил Лёва, – придётся её выручать».
   Целых три вечера Лёва не выходил на улицу играть с ребятами в самую любимую им игру – в лапту.
   Пусть все знают, что и у него по-настоящему строгая мать.

Самое страшное

Вова рос крепким и сильным мальчиком. Все боялись его. Да и как не бояться такого! Товарищей он бил. В девочек из рогатки стрелял. Взрослым рожи строил. Собаке Пушку на хвост наступал. Коту Мурзею усы выдёргивал. Колючего ёжика под шкаф загонял. Даже своей бабушке грубил.

   Никого не боялся Вова. Ничего ему страшно не было. И этим он очень гордился. Гордился, да недолго.
   Настал такой день, когда мальчики не захотели с ним играть. Оставили его – и всё. Он к девочкам побежал. Но и девочки, даже самые добрые, тоже от него отвернулись.
   Кинулся тогда Вова к Пушку, а тот на улицу убежал. Хотел Вова с котом Мурзеем поиграть, а кот на шкаф забрался и недобрыми зелёными глазами на мальчика смотрит. Сердится.
   Решил Вова из-под шкафа ёжика выманить. Куда там! Ёжик давно в другой дом жить перебрался.
   Подошёл было Вова к бабушке. Обиженная бабушка даже глаз не подняла на внука. Сидит старенькая в уголке, чулок вяжет да слезинки утирает.
   Наступило самое страшное из самого страшного, какое только бывает на свете. Вова остался один.
   Один-одинёшенек!

Чижик-Пыжик

   Осенью Маврик упросил бабушку купить ему Чижика. И бабушка купила.
   – Вот тебе твой Чижик-Пыжик, – сказала она и поставила на стол большую деревянную клетку. – Заботься о нём. Не забывай кормить и поить. А придёт весна – выпустишь.
   Обрадовался Маврик: теперь Чижику-Пыжику не придётся мёрзнуть на ветру и летать до устали с места на место, чтобы раздобыть корм.
   Каждую неделю Маврик чистил клетку. Он исправно менял воду в поилке и вдоволь насыпал в кормушку зёрен.
   Чижик прожил в тепле и в холе всю долгую зиму. А когда пришла весна, наступило время выпускать лесного жителя. И повёз Маврик клетку с Чижиком-Пыжиком через весь город на автобусе. А потом до леса пешком. Облюбовал в лесу пенёк, поставил на него клетку и открыл дверцу. А сам отошёл в сторонку:
   – Лети, Чижик-Пыжик, лети на волю!
   Чижик прыгнул на порожек дверцы, отряхнулся и… обратно в клетку.
   – Ну что ж ты не летишь, глупый?
   И тут Чижик словно понял, что от него хотят, взмахнул крылышками и выпорхнул из клетки. Взлетел на таловый кустик, оттуда – на маленькую берёзку. Огляделся кругом и принялся клювом чистить пёрышки. А потом услыхал чижиный зов и порх-порх – с ветки на ветку, с дерева на дерево – добрался до берёзовой чащи.

   Вскоре Чижик-Пыжик проголодался. Принялся он искать знакомую кормушку. До самых потёмок проискал, да где ж её найдёшь в лесу.
   Наступила ночь, и хоть была она не очень холодная, Чижик всё равно продрог. Он весь нахохлился, его взъерошенные перья походили на шубу. Но ничего не помогало. Голодный, дрожащий от холода, он с трудом дождался утра.
   А утром увидел, как птицы добывают еду, и вспомнил забытое. Он тоже отправился искать себе корм, но крылья плохо слушались его. Что-то случилось с его сильными, лёгкими крыльями. Раньше он летал и далеко и высоко. А теперь едва-едва мог перелетать с дерева на дерево. Отвык за зиму.
   Плохо стало Чижику, страшно. Ни корма добыть, ни от хищника спастись. А тут ещё собралась чижиная стая улетать к родным гнездовьям. Отправился с ней и Чижик-Пыжик, но скоро устал, оторвался от стаи и в изнеможении упал в траву. Этого только и ждала хитрая лиса…
   Тем временем наступило лето. Маврик думал, что Чижик-Пыжик давно уже обзавёлся гнездом и птенцами, но всё-таки надеялся, что его любимец вернётся к нему зимовать. И ждал, когда же тот постучится в окно своим маленьким клювом. Но прошла осень и пришла зима. А Чижик-Пыжик не прилетал. Видно, не нашёл дома, где когда-то жил у мальчика и где ждала его вкусная пища.
   Так думал Маврик. Ему и в голову не приходило, что Чижика-Пыжика давно уже нет.
   Откуда было знать Маврику, что лесные птицы – чижи, синицы, щеглы, – пожив в клетке даже немного, гибнут потом, очутившись на воле.

Бумажный змей

   Хороший ветерок подул. Ровный. В такой ветер бумажный змей высоко летает. Туго нитку натягивает. Весело мочальный хвост развевает. Красота!
   Задумал Боря своего змея сделать. Лист бумаги у него был. И дранки он выстрогал. Да недоставало мочала на хвост да ниток, на которых змея пускают.
   А у Сёмы большой моток ниток был. Ему есть на чём змея пускать. Ему бы лист бумаги да мочала на хвост достать, тоже бы своего змея запустил.

   Мочало у Пети было. Он его давно для змея припас. Ниток только ему не хватало да бумажного листа с дранками.
   У всех всё есть, а у каждого чего-нибудь да не хватает.
   Сидят мальчики на пригорке и горюют. Боря свой лист с дранками к груди прижимает. Сёма свои нитки в кулак зажал. Петя своё мочало за пазухой прячет.
   Хороший ветерок дует. Ровный. Высоко в небо другие ребята змея запустили. Весело он мочальный хвост развевает. Туго нитку натягивает. Красота!
   Боря, Сёма и Петя тоже бы такого змея могли запустить. Даже лучше. Только дружить они ещё не научились – вот в чём беда.

Тараканий охотник

   Егорушка проводил последнюю перед школой зиму в старом доме у дедушки с бабушкой в большом селе. Дел у Егорушки было хоть отбавляй. И деду нужно помочь на конном дворе, и с бабушкой нужно на птичьей ферме побывать. А тут ещё сани, лыжи, снежная хижина… Да и сорок тоже кто-то должен на всякий случай палкой пугнуть, и дорожку в дровяник нельзя запускать. Занесёт её снегом – и не доберёшься. А больше всего приходилось воевать с тараканами.
   – Откуда это они? – удивлялась бабушка. – Лет десять их не было, а теперь хоть из дому не уходи.
   И гусиным-то крылышком сметала их бабушка в ведро с водой, и кипятком-то шпарила, и морила чем следует, а они наползали опять.
   – Да что это за наказание такое! – жаловалась бабушка. – На всех управа находится: на мышей – кошки, на комаров – лягушки, на змей – ежи, а на них нет охотника.
   – Нет, есть, – сказал дед и подмигнул внуку.
   Подмигнул дед внуку и пообещал тараканьего охотника на этой же неделе в дом поселить.
   – Кто это? Как его звать? – допытывался Егорушка.
   – Как придёт, сам себя назовёт, – отшучивался дед. – А теперь давай домишко для охотника сооружать.
   Сказал так дед и принялся сколачивать маленькую скворешенку. Подвесил он скворешенку на стену под потолок и в подпол полез. Добыл дед из подпола проволочную мышеловку и сказал:
   – Теперь, Егор Сергеевич, давай на охотника охотиться.
   «Неужели мышь тараканий охотник? – подумал Егорушка. – Но как она под потолком в скворешенке будет жить?»
   А дед тем временем насторожил мышеловку и приманку на крючок подвесил – сало. А потом велел Егорушке поставить мышеловку во дворе на столбик возле черёмухи и караулить из окна.

   Как сказано, так и было сделано.
   Долго малыш дежурил у окна. Даже устал. И вдруг смотрит – птичка прилетела. Жёлтенькая с чёрненькой головкой и белыми щёчками. Егорушка сразу узнал её. Это была Большая синица.
   «Неужели это и есть тараканий охотник? – удивился Егорушка. – Но как птица может попасть в мышеловку?» А синица, учуяв сало, всячески старалась проникнуть к нему.
   Вернулся дедушка, а синица всё ещё крутилась возле мышеловки, ища вход. И наконец нашла его. Прыг в ловушку. Хвать за сало. Крышка мышеловки захлопнулась.
   Ура!

   Дед с внуком побежали за синицей.
   – Теперь давай приручать охотника, – сказал дед и прикрыл мышеловку платком. Птица утихла и перестала биться.
   Часа через два, когда уже смеркалось, дед добыл синицу и сунул её в скворешенку.
   – Пусть теперь там обсидится, – сказал он.
   Синица притаилась в скворешенке. Как сгинула.
   Прошла ночь. Егорушка поднялся вместе с дедом.
   – Теперь давай, Егор Сергеевич, учить охоте тараканьего охотника, – объявил дед. – Хоть это и не обязательно, а всё же для порядка не помешает.
   Были пойманы штук пять тараканов и брошены в скворешенку. Послышалось – тук-тук!
   – Ага! – Дед подмигнул внуку. – Проголодался охотник.
   Егорушка не спускал глаз со скворешенки. Он увидел, как два таракана выползли из неё.
   – Упустил охотник добычу, – сказал дед.
   Да этого не случилось. Птица высунулась в отверстие скворешенки и увидела убегающего таракана. Раздался охотничий клич. Взмах крыльев. Таракан был настигнут. Синица снова скрылась в скворешенке.
   – Вот это да! – радовался Егорушка. – Вот это охотник!
   Большая синица – пугливая птица, но она скоро привыкает к людям. Не прошло и двух дней, как тараканий охотник орудовал у бабушки на кухне. А через неделю или чуть более тараканы исчезли. Редко-редко какой захудалый таракашка выползет из щели, но вскоре и эти редкие удачи оставили тараканьего охотника.
   Синица стала промышлять разбоем. Стоит сливочное масло на столе… Улучит синица минуту… Кинется камнем на стол… Отсечёт, как топориком, своим клювом кусочек масла – и в скворешенку.
   – Пора, видно, нам расставаться с охотником. Мусору много от него, – как-то сказала бабушка.
   Егорушке не очень хотелось отпускать синицу, но пришлось. Птице полагается жить на воле.
   Выпустили тараканьего охотника. Поскучали без него денёк-другой, а потом забыли. Но однажды раздался стук в замороженное стекло кухонного окна. Это была Большая синица.
   Бабушка даже чашку уронила от радости.
   – Придётся, Егорушка, форточку открыть. На улице стужа, и, видно, нашему охотнику приходится худо.
   Егорушка открыл форточку. Синица с громким кличем влетела в знакомую кухню.
   – Живи давай, живи до тепла, тараканий охотник, – сказала бабушка. – Ты нам помог, и мы поможем тебе за твои труды.
   Тараканий охотник прожил до весны, а потом улетел и больше не возвращался.

Кто?

   Заспорили как-то три девочки, кто из них лучшей первоклассницей будет.
   – Я буду лучшей первоклассницей, – говорит Люся, – потому что мне мама уже школьную сумку купила.
   – Нет, я буду лучшей первоклассницей, – сказала Катя. – Мне мама красивое школьное платье сшила.
   – Нет, я… Нет, я, – спорит с подругами Леночка. – У меня не только сумка, пенал и школьная форма есть, мне ещё две белые ленточки в косички подарили.

   Спорили так девочки, спорили – охрипли. К подружке побежали. К Маше. Пусть она скажет, кто из них самой лучшей первоклассницей будет.
   Пришли к Маше, а Маша за букварём сидит.
   – Не знаю я, девочки, кто самой лучшей первоклассницей будет, – ответила Маша. – Некогда мне. Я сегодня должна ещё три буквы выучить.
   – А зачем? – спрашивают девочки.
   – А затем, чтобы самой плохой, самой последней первоклассницей не оказаться, – сказала Маша и принялась снова читать букварь.
   Притихли Люся, Катя и Леночка. Не стали больше спорить, кто лучшей первоклассницей будет. И так ясно.

Для чего руки нужны

   Петя с дедушкой большими друзьями были. Обо всём разговаривали.
   Спросил как-то дедушка внука:
   – А для чего, Петенька, людям руки нужны?
   – Чтобы в мячик играть, – ответил Петя.
   – А ещё для чего? – спросил дед.
   – Чтобы ложку держать.
   – А ещё?
   – Чтобы кошку гладить.
   – А ещё?
   – Чтобы камешки в речку бросать…
   Весь вечер отвечал Петя дедушке. Правильно отвечал. Только по своим рукам обо всех других судил, а не по маминым, не по папиным, не по трудовым, рабочим рукам, которыми вся жизнь, весь белый свет держится.

Двойка

   На школьном дворе жила кудлатая собачонка. Её звали Двойка. Почему ей дали такую кличку, никто не знал.
   Только все знали, что малыши обижали её.
   – Ах ты, негодная Двойка!.. Вот тебе!.. Вот тебе!..
   В Двойку бросали камни, загоняли её в кусты. Она жалобно скулила.
   Однажды учительница Мария Ивановна увидела это и сказала:
   – Разве можно плохо относиться к собаке только за то, что у неё плохое имя? Мало ли кому на свете даны плохие имена! Ведь не по ним судят, а по тому, кому они принадлежат.
   Малыши смолкли. Призадумались над этими словами. А потом приласкали Двойку и угостили её кто чем мог. Вскоре оказалось, что Двойка очень хорошая и понятливая собачонка. Её даже хотели назвать Пятёркой, но одна девочка сказала:
   – Ребята, разве дело в названии?

Узелки на память

Две пословицы

   Бережливым мальчиком Костя рос. Даст ему мать пятачок или даже копеечку – Костя обязательно положит денежку в копилочку. А его дружок Федя – наоборот. Как только появится у него пятак или гривенник, обязательно что-нибудь да купит. То зерна голубям, то корму рыбам, то собакам собачьей радости – колбасы.
   Как-то случилась в большом селе ярмарка. Костя выгреб из своей копилочки пригоршню медяков и решил разных разностей накупить да семиголосую гармошечку. А Федя дома остался. Что ему на ярмарке без денег делать? Только глазеть.
   Шёл Костя на ярмарку лесом, шёл да заблудился. Вдруг видит – голубь летит. А голуби всюду летают, все дороги знают.
   – Покажи мне, голубь, дорогу! – просит Костя. – Я тебе денежку дам.
   Голубь на это отвечает:
   – Зачем мне твоя денежка? У меня кармана нет. И кто ты такой, чтобы я тебе дорогу показывал?
   – А я Федин товарищ, – отвечает Костя.
   – Тогда другое дело, – говорит голубь. – Покажу.
   Показал голубь Косте дорогу, и тот дальше пошёл. Идёт – и видит: мост через реку снесло. А как брод найти, не знает. Вдруг смотрит, плотвичка к нему подплывает и говорит:
   – Я тебя, Костя, знаю. Ты Федин товарищ. Иди, я тебе брод покажу.
   И показала.
   Пришёл Костя на ярмарку. А на ярмарке много всяких людей. И хороших, и плохих. Вытащил плохой человек Костины денежки. Заплакал бедняга. Сколько времени копил!
   Вдруг подбегает к нему кудлатая собака. Совсем чужая. Незнакомая. Узнала, в чём дело, и говорит Косте:
   – Не горюй! Жди меня тут.

   А у собак известно – нюх хороший. Они всё могут вынюхать и узнать. Любого вора найдут.
   Вынюхала собака, у кого Костины деньги, отобрала их да Косте принесла. Принесла их Косте и кое-что ему на ухо шепнула.
   Накупил Костя разных разностей, орехов-сладостей и семиголосую гармошечку. Идёт Костя домой и всех угощает и разными разностями, и орехами-сладостями. И птиц, и рыб, и пчёл.
   Пришёл Костя к себе в деревню, нашёл Федю и подаёт ему семиголосую гармошечку:
   – Вот тебе, мой хороший товарищ, подарочек!
   Тот глазам не верит:
   – Да что с тобой случилось, Костя? Какой ты добрый стал!
   – Теперь я всегда таким буду, – говорит Костя и товарища обнимает.
   Ничего не понимает Федя. Что с Костей произошло? Не знал Федя, что́ собака на ярмарке Косте на ухо шепнула. А шепнула она ему две пословицы:
   «Не имей сто рублей, а имей сто друзей».
   «Бережливым быть хорошо, а добрым лучше».

Пропавшие нитки

   Жила-была сварливая старуха. К тому же неряха. Стала как-то она шить. А у неряхи все нитки спутаны. Распутывала их, распутывала нерадивая торопыга да и крикнула:
   – Пропадите вы пропадом! Чтобы глаза мои не видели вас со всем вашим нитяным отродьем!
   А нитки возьми да и пропади со всем своим нитяным отродьем: кофтами, юбками, платьями и бельём. Ничего нитяного в доме сердитой старухи не осталось. Сидит старуха голышом и вопит на всю горницу:
   – Батюшки-матушки, где же моя одёжа?
   Кинулась старуха за овчинным тулупом, чтобы себя прикрыть. А тулуп по овчинам на куски распался, потому как овчинные куски тоже нитками были сшиты.
   Мечется старуха из угла в угол, а по избе пух летает. Наволочки у подушек тоже из ниток тканные. Не стало в доме ни варежек, ни чулок, ни одеял, ни половиков. Ничего нитяного не стало.

   Накинула старуха на себя рогожный куль да и давай у ниток прощения просить:
   – Ниточки льняные, ниточки шерстяные, ниточки хлопковые, ниточки шёлковые! Простите меня, старуху сварливую, торопливую, нерадивую. Вернитесь в мою избу.
   И так-то жалобно старуха голосит-причитает, просит, что даже нитки, испокон веков молчальницы, и те заговорили.
   – Назови, – говорят нитки, – половину того, что из нас, ниток, ткётся, плетётся, вьётся и вяжется. Тогда вернёмся. Простим.
   – Только-то и всего? – обрадовалась старуха. – Мигнуть не успеете, назову.
   И принялась старуха называть. Назвала десяток-другой нитяных изделий-рукоделий да и осеклась.
   Не всякий, кто круто берёт, далеко идёт. Спотыкается. Останавливается. Отдыхает.
   Стала старуха вспоминать, что из ниток ткётся, плетётся, вьётся и вяжется. День вспоминает, два вспоминает – десятой доли не вспомнила.
   Шелка́, бархаты, су́кна, ковры, половики, ситцы, кружева, одеяла, скатерти. Платки, шали, шарфы, ленточки разные…
   Отдохнёт и опять вспоминать примется: пояски, опояски, к ботинкам завязки, сапожные ушки, накидки на подушки, тюлевые шторки, плетёные оборки, сети-мерёжи, косынки тоже…
   Месяц проходит, другой начинается. А нитки не возвращаются. Старуха из сил выбивается. Другой день больше двух-трёх нитяных поделок и назвать не может.
   Соседи старуху жалеть начали, подсказывают.
   Сороки и те, как только выведают, где что новое из ниток делают, старухе перестрекочут. Тоже жалеют. И вы её пожалейте. Может быть, тоже десяток-другой нитяных поделок назовёте.
   Поняла она теперь, что нитки весь свет одевают. Нигде без них не обходится.

Про торопливую Куницу и терпеливую Синицу

Стала торопливая Куница шёлковый сарафан к лету кроить. Тяп-ляп! Весь шёлк искромсала – изрезала в лоскутки. И не то что сарафан – платка из этих лоскутков нельзя сшить.
Стала терпеливая Синица из холстины фартук кроить. Тут прикинет, там смекнёт, сюда подвинет, туда подвернёт. Всё она сообразила. Всё высчитала, всё вычертила, потом за ножницы взялась. Хороший фартук получился. Ни одного лоскутка не пропало даром.

   Диву далась Куница. На фартук глядит – завидует:
   – Где ты кройке-шитью училась, Синица? У кого?
   – Бабушка меня шитью выучила.
   – А как она учила тебя?
   – Да очень просто. Пять волшебных слов велела запомнить.
   – Каких?
   – «Семь раз отмерь – один отрежь».

Ежиха-форсиха

   Приглянулся Ежихе-форсихе выдровый мех. Не налюбуется.
   – Давай, Выдра, одёжкой меняться.
   – Давай! – говорит Выдра.
   Сказано – сделано. Поменялись одёжками.
   Ходит по лесу Ежиха-форсиха, дорогим выдровым мехом похваляется:
   – Вот я какая нарядная! Смотрите.
   Учуяли собаки-разбойницы дорогой выдровый мех и кинулись на Ежиху-форсиху:
   – Снимай, тётка, выдровую шубу!
   А Ежиха и в ус не дует. Забыла, что больше она не колюча. Свернулась по старой ежиной привычке в комочек да и подзадоривает собак:
   – А ну попробуйте схватите меня!
   А собаки взяли да и схватили.
   Поняла Ежиха в собачьих зубах, какого она маху дала, когда свою колючую шкурку-защитницу на выдровый приманочный мех променяла. Поняла, да уж поздно было.

Хитрый коврик

   Умной Машенька росла, да не всё понимала. Пошла она как-то в лес и ужалилась о Крапиву.
   – Ах ты такая-сякая, колючая… Зачем только ты на свете живёшь? Один вред от тебя!
   А Крапива рассмеялась на это и сказала:
   – Так и о пчеле можно только по жалу судить. А пчела ведь ещё и мёд даёт.
   Тут Маша как крикнет на весь лес:
   – Да как ты можешь, бездельница, себя с пчелой-труженицей сравнивать!
   – Вот что, – говорит Крапива, – приходи сюда осенью, я тебе ума-разума добавлю.

   Не верилось Машеньке, что у Крапивы можно ума набраться, но пришла. А вдруг Крапива что-то дельное скажет?
   А Крапива пожелтела по осени. Состарилась. Голос у неё стал скрипучий, жёсткий.
   – Добудь, Машенька, рукавички, – говорит Крапива, – да выдергай меня и свяжи в пучки.
   Надела Машенька рукавички, выдергала Крапиву и связала в пучки.
   – А теперь, – говорит Крапива, – вымочи меня в речке и потом подсуши.
   Вымочила Маша Крапиву, подсушила и спрашивает:
   – Ещё что придумаешь?
   – Теперь, – говорит Крапива, – ломай мои стебли, мни, выколачивай из них лишнее. А дальше сама увидишь…
   Опять Машенька сделала всё то, что Крапива просила, и получилось длинное, прочное крапивное волокно.
   Задумалась Маша, а потом решила: коли есть волокно, из него можно нитки спрясть.

   Спряла Маша нитки и снова задумалась. Думала, думала и решила из ниток коврик выткать. Выткала она коврик и вышила на нём зелёными нитками молодую весёлую крапиву. Повесила коврик на стенку и сказала:
   – Спасибо тебе, Крапива, что ты мне ума-разума добавила. Теперь-то уж я знаю, что не всё на свете пустое да негодное, что пустым да негодным кажется.
   И стала с тех пор Маша обо всём думать, во всё вникать, везде, в каждой мелочи для людей пользу выискивать.

Свечка

   Горела Свечка в Старом Подсвечнике, горела да и отгорела. Погасла. Кончилась.
   – Какая она недолговекая, – весело сказал Таракан, выползая из щели. – Мало пожила Свечка.
   – Да, она мало пожила, – сказал, вздохнув, Старый Подсвечник, – зато ярко горела. Многим от неё было светло и радостно.
   Ничего на это не ответил Таракан, уползая к себе в щель. Потому что в Подсвечник вставили новую Свечу и зажгли. А Таракан не любил света и боялся его.

Шантон-болтон

Эту сказку дедушка в походе слышал, когда солдатом был. Так он её пересказывал.
В одной державе на хуторе кичливый петух жил. Шантоном его звали. Большую птицу этот Шантон из себя строил. Всех обижал. Не только своих кур – индюка под амбар загонял. Рабочие волы его опасались. Лошади и те побаивались.

   Всех пугал:
   – Ку-ка-ре-ку! Вся власть в моём голосе. Захочу – раньше времени своей песней зарю зажгу и солнце подыму. Людей на ноги поставлю. Вас, волов-лошадей, до срока пахать-боронить заставлю.
   Куда коням деться? А Шантон в ихнюю кормовую колоду с ногами залезает. Овёс разгребает. В пищу мусорит. Терпят лошади.
   И как не терпеть, когда у Шантона самая страшная острастка была:
   – Захочу вот… Кури-ку-ку! Не запою завтра утром… И заря без меня не займётся, и солнышко не взойдёт. В темноте будете жить… Кури-ку-ку!
   Тут все к Шантону бросаются. Упрашивают. Ублажают его. Плачут:
   – Пожалей нас, пожалуйста, Шантон Кукарекович. Не лишай солнца.
   – Ну уж ладно, – скажет Шантон. – Так и быть, пропою. Велю завтра заре заниматься и солнышку всходить. А потом видно будет.

   Услыхала эти слова залётная кукушка и прокуковала:
   – Ку-ку! Кукарека ты завиральная! Кто тебе поверит?
   Шантон на смутьянку кинулся. Да разве её достанешь! Сидит она себе на дереве и про Шантона такое выкуковывает – прямо хоть под амбар залезай.
   А индюк хитрый был. Подзадорил петуха:
   – Шантон Кукарекович! Докажи им, что ты зажигатель зари и повелитель солнца. Не пой завтра. Пусть один денёк в темноте посидят.
   И пошёл, пошёл индюк петуха возвеличивать так, что у того голова закружилась. И он решил не петь.
   Ночь минует, а он не поёт. Заря занимается, а индюк Шантона подбадривает:
   – Цыкни ты на зарю! Мигом сгаснет.
   Шантон вылетел тогда из курятника навстречу заре и велит ей:
   – Сгасни, ослушница! Не занимайся!
   А она занимается – пуще горит. Солнце всходит. Глупый Шантон и на солнышко кинулся. Кшикает на него:
   – Садись обратно!
   А оно выше да ярче. Всё ожило. Все радуются. Шантон со стыда под амбар забился.
   А индюк только того и ждал. Перья-крылья распустил и на весь свет оповещает:
   – Шантон-болтон! Было-боло-буль! Болтон-Шантон! Буль-буль-буль!
   На этом и кончилась власть кичливого петуха.

Кто мелет муку

   Жил в мельничном ларе мучной червь Дармоед. Наелся он как-то свежей муки, выполз на край ларя, зевнул и спросил:
   – А кто мелет муку?
   – Как это – кто? – проскрежетал жёрнов. – Я!
   – Нет, я, – проскрипела на это деревянная рабочая шестерня. – Я кручу ось, на которой ты, жёрнов, сидишь. Значит, я и мелю муку.
   – Это ещё что? – заспорил главный вал мельницы. – На ком ты надета, шестерня? Не на мне ли? Не я ли мелю муку?

   Тут мельничные крылья не утерпели и засвистели на ветру:
   – Мы, крылья, всех вас вертим, крутим и двигаем! Значит, мы и мелем муку.
   Услыхал это ветер и сильно разгневался. Рванул он дверь мельницы, выдул прочь мучного червя Дармоеда и так задул, что только крылья у мельницы замелькали.
   От этого главный вал, деревянная шестерня и жёрнов заработали-завертелись быстрее. Веселее пошёл помол муки.
   – Поняли вы теперь, кто мелет муку?
   – Поняли, батюшка ветер, поняли! – ответили все.
   – Ой ли? – усмехнулся мельник. – Не всем дано понимать, кто мелет муку, кому подвластны все ветры, все воды, кто строит все мельницы на земле.
   Сказал так мельник и повернул главный ветровой рычаг. Остановилась работа на мельнице. Все замерли. И жёрнов, и вал, и шестерня. Потом смазал мельник скрипучие места, засыпал нового зерна, выгреб смолотую муку и опять пустил мельницу.
   Плавно заработали крылья. Молча завертелись главный вал и рабочая шестерня. Без болтовни, без пустого скрипа.
   – Так-то оно лучше, – молвил старый мельник.
   Запер на замок мельницу, пригрозил ветру пальцем: «Смотри у меня, мели!» – и пошёл обедать да эту самую сказку своим внучатам рассказывать, чтобы они знали, кто мелет муку, кому подвластны все ветры, все воды, все мельницы на земле.

Четыре брата

   У одной матери было четыре сына. Всем хороши удались сыновья, только друг дружку братьями признавать не хотели. Ничего схожего между собой не находили.
   – Уж если, – говорит один брат, – кого и вздумаю я братом назвать, так только лебяжий пух или, на худой конец, хлопковое волокно.
   – А я, – говорит второй брат, – на стекло похожу. Только его и могу своим братом признать.
   – А я белому дыму брат, – говорит третий. – Недаром нас одного с другим путают.
   – А я ни на кого не похож, – сказал четвёртый брат. – И некого мне братцем назвать, разве только слёзы.
   Так и по сей день спорят четыре родных брата: белый Снег, синий Лёд, густой Туман да частый Дождь, – друг друга братьями не называют, а матушку Воду все четверо родимой матерью величают. Бывает такое на свете… Не всегда брат брата узнаёт!

Сказки подросли

Дикая яблонька

   Подарила бабушка своему внуку Антоше нож-складешок. Хороший ножичек – острый, блестящий, с кленовым черенком. Не нарадуется внучонок на свой складешок. Только не знает, что бы такое своей обновкой сделать. Думал, думал и пошёл в лес. Нашёл в лесу дикую яблоньку. «Дай-ка, – думает, – я из неё батожок вырежу».
   Нахмурился лес. Зашумел:
   – Ты что это, баловник, делаешь? Зачем мою внучку губишь?
   А мальчонок-то не из трусливых был. Уткнул руки в боки да и крикнул на лес:
   – Не шуми! Не больно боюсь! – и стал дикую яблоньку подрезать.
   Лес пуще прежнего зашумел:
   – Не гневи меня! Плохо тебе будет, коли я разгневаюсь…
   – Да что ты мне можешь сделать? Кто ты мне? Поишь или кормишь? Что от тебя пользы-то, одни дрова, – возмутился так-то Антоша да и принялся из срезанной яблоньки батожок мастерить.
   Умолк лес. Потемнел. Дождь накрапывать начал. Молния сверкнула. Птички пискнули и в гнёзда попрятались.
   Схватил паренёк батожок, сунул за пазуху складешок – и домой к бабушке. На бегу обернулся да лесу язык показал.
   Лес на это последний раз прошелестел:
   – Каков ты со мной, таков и я с тобой буду.
   – Каким хочешь, таким и будь. Очень ты мне нужен.

   Тут батожок вырвался из Антошиных рук да стукнул его по затылку. Антоша оглянуться не успел, а батожок уж в лес убегает.
   Запустил Антон камнем вдогонку батожку – и ходу. Хотел до грозы домой поспеть. До деревни-то уж совсем пустяк оставался – через горбатый мост и дома. Кинулся Антоша к горбатому мосту, да не тут-то было. Мост до того круто сгорбился – не перейти, не перелезть.
   – Ты что это, горбун, выдумал? Почему не пропускаешь меня? – спрашивает Антоша. – Разгорбись. Мне по тебе пройти надо.
   А мост ему в ответ:
   – Тебе надо, а мне нет. Я ведь деревянный. В лесу вырос, из леса пришёл, леса слушаюсь.
   Антоша – к лодке, а та возьми да перевернись.
   – Это ещё что за новости?
   А лодка ему тягучим голоском отвечает:
   – Аль ты не знаешь, что лодки в лесу растут? Из дерева долбятся? Плыви-ка плывмя, парень. Тут брода нет.
   Дождь к той поре как из ведра полил. Так и так мокрому быть. Переплыл Антоша речку. Продрог. По весне дело-то было. Припустил домой, только пятки сверкают. Ткнул с разбега калитку, а калитка как стена каменная. Не открывается.
   – Ах ты такая-сякая! У меня зуб на зуб не сходится, а ты ещё супротивничаешь. – И ну калитку руками, ногами бить.
   А калитка ему:
   – Бей, бей, хоть лоб разбей, всё равно не откроюсь. Деревянная я. Я ведь тоже из леса пришла, леса слушаюсь. Лезь-ка лучше, парень, свиным ходом, собачьим лазом…
   Делать нечего. Полез Антоша свиным ходом, собачьим лазом. Чучело чучелом вылез из-под ворот.
   Увидела бабушка внука мокрого, грязного да прозябшего, руками всплеснула:
   – Ахти ах! Где это ты так?
   А у Антоши вовсе зуб на зуб не сходится. Дрожит, слова не может вымолвить. Видит бабушка – не до расспросов теперь. Баню надо топить – внука парить. Истопила бабушка баню. Посадила Антошу на поло́к. Хорошо мальчонке в тепле.
   – Дай-ка, бабушка, веник берёзовый. Попариться хочу.
   Только сказал, веник сам собой прибежал. Прибежал да тут же на глазах листья шёлковые берёзовые сбросил и давай Антошу голыми ветками по голым-то телесам напаривать. Еле отбила старушка внука от веника.

   – Что это с ним приключилось сегодня, Антошенька? Был веник как веник, а тут на́ тебе… Принесу-ка мочалку помягче. Ею с себя грязь-болезнь смоешь.
   Принесла бабушка самую лучшую мочалку. Мягкую, пушистую да душистую. Взял Антон её в руки: «Ну ты-то не в лесу выросла».
   – Потрись – узнаешь, на какой я липе лыком была, – сказала так мочалка и обернулась терновником.
   Бросил её Антоша подальше, а мочалка не унимается, наскакивает. Еле выбрался Антоша из бани, да не хочет упрямец лесу поддаваться. Вот и решил: «Не буду ходить по мосту, ездить в лодке, открывать калитку».
   А в избе-то и вовсе Антоше деться некуда. Сел на скамейку, а та возьми да и подогни ноги. Стол качается. Деревянная чашка со щами в руки не даётся. Точёная ложка стукнула по лбу и ускакала на посудную полку. Пол занозами пятки колет. Залез Антоша на печку. Та, известно, из кирпича сложена. Не в лесу росла. Забился за трубу и едва не плачет. Озноб берёт, на печи-то закоченеть в пору.
   – Не разгневал ли ты синий лес? – спросила печка.
   – А ты откуда знаешь, кирпичное отродье? – огрызнулся Антон.
   А печка-то и скажи:
   – Оттуда и знаю, грубиян, что холодеть начала. Я хоть и не в лесу выросла, а лесом тепла. С лесом дружусь, дровами топлюсь.
   Тут уж Антоша и начал понимать, как плохо человеку в раздоре с лесом быть, сколько добра он людям приносит. И чем больше вспоминал, что растёт в лесу, что из лесу пришло, тем горше ему становилось.
   Признался внук бабушке, чем лес прогневил. Как признавался, печка теплеть начала. Не очень чтобы уж… Но сидеть можно стало на ней.
   Запечалилась бабушка. Покормила Антошу холодными щами из глиняной чашки, как щенка. Ложки-то в те годы только деревянные были. И уложила спать. Уложила и говорит:
   – Нет греха, который искупить нельзя. Утро вечера мудренее.
   Страшные сны в ту ночь снились Антоше. Трёхногая лохань всю ночь плясала подле Антоши да грозилась вылиться на него. Половицы в избе скрипели не по-хорошему. Бревенчатые стены такие рожи корчили, хоть просыпайся да из избы беги.
   Проснулся Антоша раньше бабушки. Спокойно спала бабушка на деревянной кровати с точёными ножками да маковками. Хорошо ей, когда она с лесом в дружбе. Встанет, окошко откроет. Деревянная рама и не скрипнет даже. Вздумает – на скамеечке посидит. Захочет – кашу ложкой есть будет или по полу будет ходить и ноги не занозит. А каково Антоше! Он даже с печки боится спуститься.

   Сидел так-то Антоша на печке пригорюнясь да про ножичек вспомнил. Уж очень у него черешок хорош. Кленовый. Глядь – черешок-то пропал.
   – Вставай, вставай, бабушка. Пропаду я, если лес меня не простит. Придумала ли что? Утро уже.
   – Вот тебе на! Неужто я для своего внучонка не придумаю, как выручить его из беды. Придумала. Простит тебя лес.
   Сказала так-то бабушка и повела Антошу в огород. Двери ничего – открылись, пропустили Антошу с бабушкой-то. А в огороде нездешняя яблоня росла. Когда-то Антошин дед тёплый край нашей земли от врагов оберегать с войском ходил, оттуда, из незнаемых дальних земель, и принёс эту яблоньку. Саженцем. Совсем крошкой. Выросла красавицей яблоня, цветёт всем на загляденье. Только яблоки на ней редкий год случались. То мороз прибьёт, то утренник хватит. Прихотливое дерево. Известно, из тёплых мест. Зато уж когда родятся яблоки – на возу не увезёшь. Сладкие, пахучие и всю зиму лежат хоть бы что.
   Подвела бабушка Антошу к заморской яблоне и говорит:
   – Простит тебя лес, только не словами, а делом заслужи прощение. Привей-ка ты яблоневый росточек на дикий пенёчек да погляди, что будет.
   Взяла Антошин ножик без ручки и показала, как надо надрез делать, как росток на него прививать, как воском залеплять и мочалкой обвязывать.
   Два дня учила бабушка Антошу. А на третий день нарезал Антоша черенков-ростков с нездешней яблони и побежал в лес. Не прямой дорогой, а в обход. Через дальний каменный мост. Знал, что деревянный не пропустит его и лодка тоже не перевезёт.
   Лес не шумел, не хмурился. Будто и не узнал. И Антоша молчит, а сам пенёк от сгубленной им яблоньки ищет, ищет – найти не может. Вдруг слышит – кто-то тихо-тихо плачет в лесу. Пошёл на плач. Смотрит – незнакомая яблонька стоит.
   – Ты о чём плачешь?
   – Погляди-ка, что зайцы со мной сделали. Всю кору обгрызли. Пропасть мне теперь без коры. Кто меня от стужи, от зноя охранит? – говорит, а сок из неё, бедняги, как слёзы течёт. Кап-кап!
   – Не печалься. Я твоему горю помогу. У меня и воск и мочало есть. Сейчас перевязку сделаю.
   Тут Антоша рану воском залепил. С опаской мочалку взял, что бабушка за пояс заткнула. А вдруг мочалка терновником обернётся? Нет, не обернулась. А будто даже шелковистее стала, так к стволу и льнёт. Подвязал Антоша деревце: расти большая да красивая.

   Яблонька ему вслед веточками машет. Благодарит.
   Шёл-шёл Антоша по лесу, вдруг слышит – за пазухой ножик шевелится.
   Вынул складешок – а у него черенок лучше прежнего. «Не иначе лес меня прощать начинает, – думает Антоша. – Эх, найти бы мне тот пенёк да оживить, может, и вовсе простил бы меня лес».
   Только подумал – навстречу ему драчун-батожок сам собой по лесу вышагивает. Подошёл к Антоше:
   – Иди за мной. Так и быть, покажу, где я вчера дикой яблонькой рос.
   Побежал Антоша за батожком. Пришли куда надо. Сразу пенёк нашёл, подрезал его Антоша как надо, наискось, ровнёхонько. Срез воском залепил, как бабушка учила, и начал росток прививать. Бережно, ласково. Мочалкой обвязал и думает: «А вдруг не привьётся?»
   Очень хотелось Антоше, чтобы сгубленная им яблонька внове зажила. А желание человека большую силу имеет. На свете, пожалуй, ничего сильнее желания нет. Кто сильно желает, всего добиться может.
   Желание, конечно, желанием, а корни корнями. У той дикой яблоньки корни сильные были. Далеко туда-сюда от пенёчка разветвились. Много соку из земли тянули. А сок-то теперь некуда деть. Много ли его пеньку надо, коли ствола у дерева нет. А тут росточек на пеньке объявился. Корни-то и начали его поить-кормить. Да так, что он на Антошиных глазах зазеленел. Антоша от радости вокруг него в пляс пустился.
   Тихо-ласково зашелестели деревья: «Не от большого ума Антоша яблоньку погубил. У мальчонки руки чесались, работы требовали. А тут бабушка нож-складешок подарила да в лес пустила. А что ножом делать можно, не научила. Знай бы Антоша, как могучему лесу дремучему без добрых людей несладко, не обижал бы старика… Ну да где гнев, там и милость…» Подслушал батожок лесные думы и скок к Антоше в руку:
   – Служить тебе теперь буду.
   Батожок-то и повёл Антошу. К одной яблоньке приведёт, другую укажет. Привил Антоша росточки:
   – Пойдём, батожок, домой.

   Вывел батожок Антошу из леса ближним путём и к мосту подвёл. Горбатый мост не сгорбился, ничего, только Антоша оробел, не решился по нему идти: «Кто его знает… А вдруг провалится…»
   Тут лодка, не будь плоха, да выплыви на берег. Подплыла посуху и остановилась перед Антошей:
   – Садись, Антон Иванович! Для такого человека я не то что посуху плавать, по небу летать буду.
   Сел Антоша в лодку, а она – порх и через миг перед калиткой встала. Калитка сама собой открылась и говорит:
   – Антон Иванович, милости просим. Каша стынет. По вас плачет.
   Стол со скамейкой услышали, с кем калитка говорит, да со всех ног навстречу:
   – Кушайте, пожалуйста, Антон Иванович.
   А ложка прискакала и сама кашу зачерпывает, в рот кладёт.
   – Нет, не надо так, ложка, сам тобой есть буду.
   Глядит бабушка на внука, не нарадуется.
   – Простил, видно, нас с тобой лес.
   Антоша ест да головой кивает. Зато веник отвечает:
   – Простил да ещё велел мне Антоше дорогу мести.
   Сказал так веник и давай сам собой мести. Так и наплясывает. Промёл веник дорожку в огород. Нарезал Антоша росточков с дедовой яблони – и опять в лес… Всю весну так-то он прививал…
   Много ли, мало ли лет прошло, стали Антошины ростки яблонями. Зацвели яблони невиданно крупными цветами. Много людей приходило любоваться этим цветением. А по осени ещё больше людей пришло пробовать сочные пахучие яблоки.
   – Чудо ведь это, а не яблоки! – говорит народ. – И главное, морозу не боятся и утренники им хоть бы что.
   – Какое же это чудо? – отвечает им дедушка Антон, Антошей-то который был. – Чуда в том нет, что нездешний росток да здешний пенёк славные яблоки уродили.
   Понял ли, нет ли эти слова народ, только все саженцы стали просить. Дед Антон никому не отказывал. Так и пошла расти по всей нашей земле новая яблоня.

Волшебные краски

   Один раз в сто лет самый добрый из всех самых добрых стариков – Дед Мороз – в ночь под Новый год приносит семь волшебных красок. Этими красками можно нарисовать всё, что захочешь, и нарисованное – оживёт.
   Хочешь – нарисуй стадо коров и потом паси их. Хочешь – нарисуй корабль и плыви на нём… Или звездолёт – и лети к звёздам. А если тебе нужно нарисовать что-нибудь попроще, например стул, – пожалуйста… Нарисуй и садись на него. Волшебными красками можно нарисовать что угодно, даже мыло, и оно будет мылиться. Поэтому Дед Мороз приносит волшебные краски самому доброму из всех самых добрых детей.
   И это понятно. Если такие краски попадут в руки злому мальчику или злой девочке – они могут натворить много бед. Сто́ит, скажем, этими красками пририсовать человеку второй нос, и он будет двуносым. Стоит пририсовать собаке рога, курице – усы, а кошке – горб, и будет собака рогатой, курица – усатой, а кошка – горбатой.
   Поэтому Дед Мороз очень долго проверяет сердца детей, а потом уже выбирает, кому из них подарить волшебные краски.
   В последний раз Дед Мороз подарил волшебные краски самому доброму из всех самых добрых мальчиков.
   Мальчик очень обрадовался краскам и тут же принялся рисовать. Рисовать для других. Потому что он был самый добрый из всех самых добрых мальчиков. Он нарисовал бабушке тёплый платок, маме – нарядное платье, а отцу – новое охотничье ружьё. Слепому старику мальчик нарисовал глаза, а своим товарищам – большую-пребольшую школу…

   Он рисовал, не разгибаясь, весь день и весь вечер… Он рисовал и на другой, и на третий, и на четвёртый день… Он рисовал, желая людям добра. Рисовал до тех пор, пока не кончились краски. Но…
   Но никто не мог воспользоваться нарисованным. Платок для бабушки был похож на тряпку для мытья полов, а платье, нарисованное матери, оказалось таким кособоким, пёстрым и мешковатым, что она его не захотела даже примерить. Ружьё ничем не отличалось от дубины. Глаза для слепого напоминали две голубые кляксы, и он не мог ими видеть. А школа, которую очень усердно рисовал мальчик, получилась до того уродливой, что к ней даже боялись подходить близко.
   На улице появились деревья, похожие на метёлки, электрические провода толщиною в бревно. Появились лошади с проволочными ногами, автомобили с кривыми колёсами, дома с падающими стенами и крышами набекрень, шубы и пальто, у которых один рукав был длиннее другого… Появились тысячи вещей, которыми нельзя было воспользоваться. И люди ужаснулись:
   – Как ты мог сотворить столько зла, самый добрый из всех самых добрых мальчиков?
   И мальчик заплакал. Ему так хотелось сделать людей счастливыми!.. Но он не умел рисовать и только зря извёл краски.
   Мальчик плакал так громко и безутешно, что его услышал самый добрый из всех самых добрых стариков – Дед Мороз. Услышал, и вернулся к нему, и положил перед мальчиком новую коробку с красками:
   – Только это, мой друг, простые краски. Но они могут тоже стать волшебными, если ты этого очень захочешь.

   Так сказал Дед Мороз и удалился.
   А мальчик задумался. Как же сделать, чтобы простые краски стали волшебными и чтобы они радовали людей, а не приносили им несчастье? Добрый мальчик достал кисть и принялся рисовать.
   Он рисовал, не разгибаясь, весь день и весь вечер. Он рисовал и на другой, и на третий, и на четвёртый день. Рисовал до тех пор, пока не кончились краски. Тогда он попросил новые.
   Прошёл год… Прошло два года… Прошло много-много лет, а он по-прежнему не расставался с красками.
   Мальчик не заметил, как стал настоящим художником. Глаза его стали зоркими, руки – умелыми. Он рисовал всё, что было вокруг, и то, что ещё никто никогда не видел: самолёты, похожие на огромные стрелы, и корабли, похожие на самолёты, воздушные мосты и дворцы из стекла.
   Люди с удивлением смотрели на его рисунки, но никто не ужасался. Наоборот, все радовались и восхищались.
   – Какие чудесные картины! Какие волшебные краски! – говорили они, хотя краски были самые обыкновенные.
   Картины и вправду были так хороши, что людям захотелось их оживить. И вот настали счастливые дни, когда нарисованное на бумаге стало переходить в жизнь: и дворцы из стекла, и воздушные мосты, и крылатые корабли…
   Так случается на белом свете. Так случается не только с красками, но и с обыкновенным топором или швейной иглой и даже с простой глиной. Так случается со всем, к чему прикасаются руки самого великого из самых великих волшебников – руки трудолюбивого, настойчивого человека.

Лес-именинник

   На лесной опушке, в небольшой деревушке жил Ваня. Дурачком он не был, но и умником не слыл. Пришло Ване время за дело браться – мастерство по сердцу выбирать. А какое мастерство ему по сердцу, он не знает.
   Тогда ему отец говорит:
   – Иди, сынок, в лес. Лес, Ваня, семьсот семьдесят семь лесных мастеров знает. Вот и увидишь, каким тебе мастером быть.
   Не поверил Ваня, что лес семьсот семьдесят семь мастеров знает, потому как сам-то он знал только одного лесного мастера – дровосека. Не послушал отца и не пошёл в лес.
   А в этом году лес именинником был. Он раз в сто лет именины справлял. Потому что жизнь у леса не одна тысяча лет, и каждый год рождения справлять – большой расход.
   Как-то проснулся Ваня до солнышка. Не сам встал, а скамейка его разбудила, на которой он спал.
   – Вставай, – говорит, – Ваня, с меня. Я в лес пойду.
   – Это ещё что такое? Зачем ты в лес?
   А скамейка ему:
   – Сегодня, – говорит, – в лесу праздник. Именины, день рождения и всё прочее. Лес свою деревянную родню собирает. И потому как я тоже деревянная, его кровная племянница, непременно должна идти.
   Сказала так скамейка и быстрёхонько на своих четырёх ножках побежала в лес.
   Ваня глазам не верит. Только за скамейкой и стол и стулья в лес собираться стали. Поторапливают Ванину семью:
   – Скорей чай пейте, пока мы не ушли.
   Отец, мать, дедушка с бабушкой торопятся – пьют-едят, ложки моют, посуду, утварь деревянную трут, глянец наводят. Потому как им на именинах неряхами нельзя показаться.
   Ну хорошо. Вымытые чашки, ложки на стол уставились, берёзовый веник за ножку стола увязался, а бочки, кадушки, лохань сами по себе за столом покатились. Колода дубовая долблёная, из которой скотину поили, и тесовые ворота вместе с корытами и коромыслами на телегу грузиться стали. А баня с колодезным журавлём на санях решили ехать. Те хоть и скрипят, трещат по летней поре, а везут. Своя ноша не тянет.

   Глядит Ваня – всё деревянное имущество на именины в лес собирается. И старуха изба тоже начинает отряхиваться да охорашиваться. Изба у Ваниной бабки шаль кашемировую поверх крыши надеть выпросила, потом два нижних венца вместо катков под себя подложила и покатилась на них к лесу.
   Видит Ваня – на дворе одна печь да самовар остались, да и те попутчиков подыскивают в лес ехать.
   – А ты-то, кирпичная печь с медным самоваром, какая лесу родня? – спрашивает Ваня. – Вы-то ведь не в лесу родились.
   – Так-то оно так, – отвечает печь. – Не в лесу родились, только лесным теплом хлебы печём, щи варим, чай греем.
   Совсем тут Ваня умнеть начал. «Не пойти ли, – думает, – и мне?» Только он подумал это, лапти его сами в лес повели.
   – Пойдём, пойдём, Ванечка. Нам по пути. Мы ведь как-никак лесные племянники. В лесу на липе росли, из лесу лыком пришли, лаптями стали.
   Сказали так и повели Ваню в лес. Вывели его на широкую дорогу, а по дороге видимо-невидимо гостей к лесу направляется. И лодки плывут, и мельницы идут, мосты шагают, балалайки с гитарами, скрипки друг дружку обгоняют… Корзины, плетни, скалки, дорогая резная мебель – лакированная, полированная, редкие меха, куньи воротники, скипидар, дёготь, смола, пихтовое масло, кедровые орехи, целебные корни-травы…
   Тысячи тысяч гостей со всех волостей: лесовальной, лесопильной, плотницкой, охотницкой, тележной, санниковой, столярной, дегтярной, мебельной, корабельно-лодочной… Семьсот семьдесят семь лесных мастеров.
   Вечером пир на большой лесной поляне начался. И Ваню позвали.
   – Приглядывайся, – говорит лес. – Может, семьсот семьдесят восьмым моим мастером станешь.
   Весело пир пошёл. Сосны хорошей смолы дали. Факелы зажгли. Лесная мурава зелёный ковер на поляне разостлала. Тысячи соловьёв прилетели именинника славить. Хором пели. Зайцы, белки, ежи скоморошничали, представленье представляли.
   Потом лесное угощение начали подавать. Солёные, варёные грибы. Грибы жареные, дичь разную: куропаток, тетеревов, глухарей, рябчиков. С брусникой, клюквой, княженикой-ягодой. Лесным диким мёдом запивали, кедровым орехом заедали, свежей лесной малиной-смородиной закусывали.
   И чего-чего только на том пиру не было, каких лесных съестных припасов не подано! Понял Ваня, что за дары в себе лес таит, каких лесных мастеров он требует, и задумался.
   Долго ли, коротко ли думал Ваня, только стал он новым, семьсот семьдесят восьмым лесным мастером. А каким – про то сказка не сказывает и я сказать не могу.
   У других поспрошайте.

Евгений Пермяк Волшебные краски