Анна и Андрей Птицины
Iстамбул

Анатолию Тимофеевичу Ф., Глебу Владимировичу Н. в знак искреннего уважения

1

   Сквозь сон Саше показалось, что Валера с кем-то разговаривает. Голосов несколько, звучат приглушённо, но голос хозяина явно чем-то недоволен, даже раздражён.
   «Нет, видно, покоя и тишины нет нигде, даже здесь, в полузаброшенном людьми и богом посёлке. И чего шумят?» – Саша перевернулся на другой бок, накрыл голову подушкой и попытался не упустить ниточку только что снившегося сна, как будто она могла снова втянуть его в царство Морфея.
   Они с Валерой уже два дня прожили в этом посёлке, расположенном хоть и недалеко от города, но на значительном расстоянии от трассы и потому кажущимся чуть ли не уголком из мира прошлого, из мира давно ушедших в небытиё предков. Леса, озёра, речушки; холмы, распаханные под поля, но частично уже заброшенные и заросшие бурьяном и вездесущим кустарником. Красота – необыкновенная. А, может быть, как раз и обыкновенная. Наша нормальная, привычная с детства, неброская, но такая притягательная и животворная красота родной природы. Наша природа не кричит о себе яркими красками или вычурными формами – а зачем? Тот, кто способен услышать шорох листа или уловить едва заметную полынную горчинку в дуновении ветра, не нуждается в особом приглашении, чтобы восхититься окружающим.
   Какие у нас просторы… Какая ширь, высь… Какая синева… Синева, льющаяся с неба, и синева, отражающаяся в прохладных водах заросших осокой прудов, неторопливых речушек, спокойно распластавших свои зеркала озёр… Есть ли где ещё в мире такой размах? Такое величие в простом, такая горделивость в обыденном, такая нежность, скромность, ненавязчивость, гармония, порождающие щемящее чувство сопричастности чуду?
   Саше эти места были знакомы с детства. Здесь жила его бабушка, у которой они с сестрой проводили все каникулы. Здесь у него появились первые надёжные друзья, первая любовь. Та любовь, о которой никто никогда не знал и никогда не узнает – это своё, личное, о чём не должна знать даже Сашка-сестра, с которой он делился всем и не представлял, как можно жить иначе.
   Конечно, это не была любовь в привычном теперь понятии об интимных отношениях мужчины и женщины. Это было что-то… что-то сродни тому же чуду, которым дышит всё вокруг в природе, не затронутой грубыми лапами так называемой цивилизации. Первые волнения в груди от улыбки, запаха, громкого голоса прелестного создания с ямочками на щеках. Ощущение неописуемого удовольствия от ударов крепких кулачков, которыми скуластая девочка мутузит его за развязное и даже грубоватое к себе отношение. Теперь Светик (так он звал её про себя) – уже взрослая тётка. Она и раньше-то была крупнее его, да и старше, а теперь, после того, как у нее родились двое детей, с трудом можно было представить её милым созданием с ямочками на щеках. Саша еле узнал её в автобусе, когда, ещё будучи студентом младшего курса, ехал как-то с занятий и его окликнула, как ему показалось, пожилая бабища. Да… неужели красота и молодость так мимолётны?

   Он понял, что уснуть ему не удастся. Воспоминания детства будоражили его, и даже кровь слегка взволновалась, когда ему удалось поймать мимолётный бледный образ «милого Светика». Да и голоса, как бы он ни закрывался от них, прорывались сквозь вату тяжёлой подушки.
   – Блин… неужели не наговорились? – Недовольно бормоча, Саша скинул подушку, потом сел и прислушался. – Да никак там… Э, как бы до драки не дошло!
   Зал, в котором до того сдерживаемые голоса уже переходили в крики, находился через одну проходную комнату от спальни Саши. Валерин голос что-то требовал, угрожал, остальные голоса тоже начинали переходить в наступление. Саша прошлёпал в зал, распахивая все двери по пути, и на пороге остановился, зажмурившись и заслоняясь рукой от яркого света.
   – Вы что тут… вообще? Спать-то дадите?
   – Явление… – Оглянулся на него Валера.
   Но его ироничное словечко не успело ещё даже дозвучать, как на шее у Саши повис какой-то мужик:
   – Санёк!!! Вот не ожидал! Ну ни х… себе, Валерик! Ты зачем от меня Сашку прятал? Санёк, Санёк! Я уж и забыл, когда тебя в последний раз видел!
   – Толян, ты что ли? – По интонации и по не вполне литературным оборотам речи Саша узнал друга детства.
   – А то! Ты, говорят, совсем заучился?
   – Ну… знаешь ли.
   – Век живи, век учись! Да это я так, не обижайся. Ах, Валерка, теперь-то до меня дошло, что за сюрприз ты мне готовил. Мальчишник, говорит, завтра. Пригласил посидеть по-мужски. А про Санька-то не сказал… ох, вражина…
   Привыкнув к свету, Саша разглядел Толяна получше. Это из-за старой облезлой телогрейки он показался ему сначала мужиком. Теперь же, когда под распахнутой верхней одеждой он увидел тщедушное тело в майке и штанах, которые раньше назывались трико, Саша с удивлением и радостью рассмотрел ничуть не изменившегося за годы Тольку Парамонова, его спутника в детских шалостях, его друга и даже его одноклассника, с которым он полгода проучился в сельской школе в 5-м классе, когда мать с подхватившей осложнение Сашкой уехала в санаторий. Теперь даже школы в опустевшем селе нет, а вот Толька, Толян, друг, задира и сквернослов, как был, так и есть здесь – да и куда ему деться? Где родился, там и пригодился – несомненно, в присказке Толяна есть определённый смысл. Саша отметил про себя, что лишь лицо у Толяна стало темнее, да волосы, как всегда всклокоченные, пореже.
   – Ты мне зубы не заговаривай. – Остудил радостный пыл Толяна Валерий. – Я ведь видел, как вы через крыльцо сигали. – И показал рукой в сторону соседнего дома.
   – Не верит! Ты гляди, Санёк, он нам не верит!!! Мы ему тыщ-щ-щу раз говорили, что мимо проходили.
   – Ну хватит! – Громкий голос Валеры не предвещал ничего хорошего. Все знали, что Валера служит в ФСБ и с ним не стоит шутки шутить. Да, свой он, деревенский, но живёт понятиями чести и совести не на словах. – Карманы выворачивай.
   – На! На! Не крали мы ничего у твоего соседа! Понял? – Толян распсиховался, повытягивал наружу пустые и в основном рваные карманы. Посыпались крошки, спички, обломки сигарет. – Да и какого… нам делать у Альбертика? У дачника?! Что у него может быть, кроме ржавых лопат да вёдер? И вы выворачивайте! Что стоите? Пусть убедится, что не лазали мы в дом, просто мимо шли.
   Два других то ли парня, то ли мужика послушно вывернули карманы и показали пустые руки.
   – Санёк, ей богу, шли мы себе мимо, путь сокращали… Ну да, через крыльцо сиганули, ну и что?! А этот…
   – Ну… не кипятись, – попробовал остудить Толяна Саша. – Прав Валера, нечего по чужим огородам шастать.
   – Да путь сокращали, понимаешь?!
   Саша кивнул и неосознанно повторил:
   – Понимаю.
   Валера же молча развернул Толяна к себе и точным движением руки вытащил у того из внутреннего кармана телогрейки тяжёлый свёрток, обёрнутый в тряпку.
   – А, это… это… – Толян с ухмылкой проводил взглядом уплывающий свёрток, а сам с любопытством вытянул шею, когда Валера положил свёрток на стол, освещённый сверху лампой. Незнакомые Саше парни тоже придвинулись к столу.
   Саша пошёл за рубашкой, а когда вернулся, то увидел странную картину – все четверо присутствующих, окружив стол, склонили свои головы к центру и сосредоточенно что-то рассматривают, цокая языками и покачивая головами.
   – Ну ни… себе… – Затаённый шёпот Толяна неожиданно превратился в хрип. – Это моё.
   Его рука первой двинулась к тому, что лежало на столе. Одновременно и другие руки, как по команде, сдвинулись в одну точку, легли друг на друга и попытались перетянуть на себя то, на что они легли.
   – Твоё?! – глухо прошипели незнакомые парни.
   – Наше. Да. Ну, конечно, наше, – поправился Толян.
   – Ваше?!! – гаркнул Валера.
   – Да, и не кричи! – Первым очнулся Толян. – Мы это в земле откопали. Вон там! В темноте даже не разглядели. Видно, на клад напали.
   – Какой клад? Тряпка-то – сухая, не в земле это было.
   – А в ящике, – сориентировался Толик. – Ящик это… прогнил. Но внутри был проложен чем-то… то ли кожа, то ли ещё что. Да, Миха? Скажи, Серёга, ведь так? Мы с того поля и шли.
   От стола все немного отпрянули, всё ещё чуть протягивая к нему руки. Парни, переглянувшись, согласно закивали:
   – Ну да, в ящике. Там, за посёлком, в поле.
   А Саша в освещённом круге под абажуром увидел то, чего никак не ожидал увидеть здесь, ночью, в маленьком посёлке с замеревшей после окончания дачного сезона жизнью. На пёстрой выцветшей тряпке лежало нечто, бывшее когда-то ценнейшим произведением ювелирного искусства. Несомненно, это было так. Хотя теперь, вероятно, под ударами чего-то тяжёлого, изуродовавшего эту вещь, трудно было предположить вложенный туда ювелирами смысл. Между вмятинами остались элементы тонкого узора, каких-то букв, символов, может быть, даже архитектурных. Что-то важное в информационном смысле было изображено на золотом изделии, когда-то сплошь усеянном драгоценными камнями, от которых остались лишь смятые пустые пазы. Это была то ли камея, то ли огромная подвеска стиля, который в голове у Саши не ассоциировался ни с чем. Ничего подобного ни в музеях, ни в альбомах по искусству Саша никогда не встречал.
   – Саня, но ты-то мне веришь? – отвлёк его голос Толяна.
   – Да. – Саша сморщился, в душе его всё страдало от тех невосполнимых потерь, которые он с болью видел перед собой на уникальном образце, принадлежащем делу рук человеческих. – Кто же так… грубо… нагло… преступно…
   – Ну не мы же! – Толян был возбуждён и суетливо топтался на месте, поглядывая то на золото, то на Сашу, то на замолчавшего и обдумывающего изменившуюся ситуацию Валерия. – Так и было, вот те крест! Мы даже и не разглядели в темноте. Думали, мало ли какая хрень… но чтобы столько золота…
   – Это должны осмотреть специалисты, – заявил Саша и придвинул золотое изделие к себе.
   – Щ-щ-щас! – разом испуганно вскричали парни, отпихнули Сашу от стола и торопливо обернули золото тряпкой. – Кому-то отдать?! Никаких учёных! Это что, чтобы мы добровольно в музей отдали? Такие деньжищи?!
   – Но ведь это история! – попытался перекричать парней Саша.
   – Это золото! Наше золото! Никаких специалистов! Да и что тут можно разглядеть? Нет, нет, не отдадим! Наше!!!
   Спорить с деревенскими парнями, уже, наверное, вообразившими себя мгновенно разбогатевшими, было бесполезно. Валера тоже развёл руками, склоняясь к тому, что парни, вероятно, действительно сокращали огородами путь. Чтобы столько золота было спрятано у скромного дачника, представить было трудно. Он отступил от своего первоначального обвинения в воровстве парней, выловленных на соседнем участке, но всё-таки интуитивно, не желая сдавать свои позиции, спросил:
   – И где же нынче такие клады находятся?
   – Да за ручьём, в поле. Ты помнишь, Саня, где мы любили пескариков таскать? Так недалеко оттуда, чуть на пригорок… Ага? Серый, подтверди.
   – Точно. Там и выкопали. Сегодня, – не моргнув глазом, подтвердил тот, кого Толян назвал Серым, т. е. Сергеем.
   Саша не вникал ни в объяснения Толяна, ни в обвинения в чём-либо парней профессионально выпытывающего здесь правду Валерия. Ему было всё равно, кто, как и где нашёл этот кусок золота, когда-то бывший бесценным произведением искусства. Но ему было не всё равно, куда исчезнут остатки информации, до сих пор сохранившиеся на изделии. Вот-вот золото, уже обёрнутое в тряпку, уплывёт и никогда уже не возникнет перед чьим-либо любопытствующим взором.
   – Подождите! Подожди, Толян, – взмолился он в сторону старинного дружка.
   – Санёк, извини. Никаких учёных, – ответил по-деловому тот, уже поняв, что от Валериных обвинений отделался. – Ты мне хоть и друг…
   – Ну подожди! Хоть пару минут…
   – Пару минут можно.
   – Я сейчас! – Саша вдруг сообразил, что можно попытаться оставить изображение находки хотя бы на бумаге. В рисовании он был не особо силён, а вот сделать оттиск…
   Прибежав с несколькими листами чистой бумаги, Саша старательно придавил первый лист к освобождённому от тряпки изделию. Проступили кое-какие контуры. Для большего эффекта Саша подошёл к чуть тёплой со вчерашней топки печке, потёр ладонью о закоптившуюся стенку у дверцы и несколько раз мягко прогладил грязной ладонью бумагу – изображение стало видно лучше, отчётливее. Ещё несколько листов приняли на себя тиснёные изображения разных сторон золотого изделия. Особенно хорошо получился оттиск нижней стороны, наименее пострадавшей от вандализма и сохранившей чёткий рельефный рисунок двуглавого орла.
   «Эта вещица достойна того, чтобы принадлежать царской фамилии, – пронеслась мысль в голове у Александра. – Да она, несомненно, и принадлежала особам царского рода! Может быть, это одна из драгоценностей семейной сокровищницы, более чем наполовину утерянной в огне революционной смуты?»
   Независимо от мыслей, касающихся текущего момента, в голове Саши уже роились мысли, тормошащие память обо всём, что он знал о судьбе последнего русского царя Николая II и его семьи, расстрелянных в первый год после прихода к власти большевиков. Семья обладала уникальнейшей и богатейшей коллекцией драгоценностей, большинство из которых…
   – Сашка!!! Что ты оглаживаешь наше золото, как бабу перед…?
   Грубость прозвучавших из Толяновских уст слов не покоробила его, а лишь отрезвила:
   – Валер, принеси мне, пожалуйста, глины из той ямы, что мы вчера рыли. А?
   – Глины? – Удивился Валера, но послушно направился к двери. В том, что касалось исторической ценности, он всецело доверял Сашке, хотя не всегда догонял его мысли.
   – Слепок хочу сделать. Подождёшь, Толян?
   Пока Валеры не было в доме, Саша взял с Анатолия слово, что тот не будет торопиться с продажей золотого изуродованного изделия. Ведь сдавать такую ценность просто на вес Саше казалось безумием, и он надеялся, что, возможно, ему удастся договориться с каким-нибудь музеем или коллекционером о выкупе изделия, пусть хоть и на вес, но не на переплавку, а на изучение и сохранение.
   Два слепка, верхней и нижней части изделия, вскоре были готовы, уложены на разделочные доски, принесённые с кухни, и взгромождены на шкаф. На просушку. И подальше от случайных прикосновений. Да и вообще, прочь из зоны видимости.

   Возбуждённые удачей парни ушли. Валера походил туда, сюда, всё ещё не в состоянии отделаться от навязчивой мысли, что парни всё-таки пытались залезть в дом соседа Альберта. Потом махнул рукой, зевнул и ушёл к себе в спальню, напоследок бросив:
   – Ты не задерживайся тут, Сань. Ведь завтра-то – не забыл? Выспаться надо.

   Саша долго сидел в пустой комнате, дав волю воображению и переводя взгляд от одного чёрного оттиска на бумагах, разложенных на столе, к другому. Потом он сгрёб бумаги вместе и сложил их в ящик того же шкафа, где наверху сушились слепки. Потом он выключил свет и опять присел к столу, где только недавно ещё лежало то, чему место в царском дворце или в музее. За собственными мыслями ему было трудно угнаться, и он понял, что ему чего-то не хватает. А вернее, кого-то.
   Он усмехнулся – да, ему не хватает сейчас Сашки. С которой он поругался перед тем, как она улетела на отдых в Египет. Она наотрез отказала ему в совместном отдыхе, сообщив, что у неё, видите ли, девичник. С тётками, с которыми она вместе работает в своём МЧС. Он тогда со злости сказал ей, что проведёт мальчишник. Она рассмеялась и подзадорила:
   – Пожалуйста!
   А он на следующий день и, между прочим, совершенно случайно встретил Валеру, своего однокурсника по истфаку, теперь служившему в ФСБ. Валерка, узнав о хандре Саши по поводу «предательского» отъезда сестры на отдых, предложил свой отдых, сугубо мужской, в пустующем доме его родителей. И надо же такому оказаться, что Валера был родом из той самой деревни, где проводил когда-то свои каникулы Саша. Пять лет на институтской скамье проучились вместе, а вот не довелось узнать о том, что Валера почти что свой в деревне, куда Александр и Александра уже не ездят, потому что бабушка их давно умерла, а её дом продан.
   Случайный отдых порознь с сеструхой, случайная встреча Валеры именно в тот момент, когда она была необходима, случайное совпадение, что Саша помнит ещё кое-кого из опустевшей с годами деревни, а его самого тоже ещё кто-то не забыл, особенно задира и забияка Толян. Тут случай… там случай…
   Саша взъерошил пальцами волосы: нет, чепуха какая-то. Подумаешь, совпадение! Вовсе даже и нет. Так, чуть-чуть. Да ведь надо учитывать, что и город-то их небольшой, случайные встречи, в общем-то, и не назовёшь случайными, каждый день кого-то из знакомых, да и увидишь. Только Сашки-то вот всё равно не хватает… Пусть бы она тоже ни фига не поняла из сплющенного остатка золотого изделия, но её эмоции… её неравнодушие…
   Саша был уверен, что сестра целиком и полностью встала бы на его сторону в вопросе оценки найденного. Ценность находки, кроме количества граммов или килограммов благородного металла, складывается из чего-то невесомого, чего-то почти мистического, как бы зашифрованного в намеренно изуродованном изделии эпохи Романовых, а может быть даже и более ранней, доромановской эпохи. Саша, как историк, прекрасно знал, что двуглавый имперский орёл присутствовал в официальной символике задолго до Смутного времени, привёдшего к власти новую династию, хотя в официальной науке это почему-то принято не афишировать.
   «Ох, Сашка, Сашка, как мне не хватает твоих восторгов… твоего изумления перед прекрасным когда-то произведением искусства… – Александр посмотрел в сторону шкафа, принявшего на хранение изображение чудесной находки деревенских парней и одновременно удивился. – А ведь и тут случайное совпадение. Что если бы я вообще не приехал сюда? Или парни отыскали бы своё золото в другой день, до или после моего приезда? Да и вообще, они могли пойти совсем другой дорогой, и тогда Валерка бы их… О… нет-нет, благодарю тебя, господин случай, что всё произошло именно так… именно так…»
   От такого невероятного нагромождения случайностей Саша пришёл в восторг, обошёл вокруг стола, приблизился к шкафу, но доставать только что изготовленные, ставшие для него дорогими реликвии не стал, а только опять почувствовал отсутствие так необходимой ему в этот момент сестры.
   «Сейчас бы с ней рассматривали… обсуждали…»
   Но Сашки нет и не будет, она там со своими тётками из МЧС развлекается, а у них с Валерой на завтра назначен мальчишник. Да, да, и они развлекутся… отдохнут… оттянутся…
   «Кстати, это будет уже сегодня, – глянув на часы, произнёс про себя Саша. – Спать, спать… да и устал…»
   «Однако, каково изделие… невероятно… фантастически… Здесь присутствует тайна… о, тайна… та-а-айна-а-а…»

2

   О том, что бывшего русского царя Николая II Романова расстреляли, официально и кратко сообщалось во всех выходящих тогда на территории, подвластной Советам, газетах. Сообщение было напечатано через два дня после расстрела, 19 июля 1918-го года. Ещё через несколько дней почти без боя при спешном отступлении красных сдался Екатеринбург.
   Офицеры Белой армии быстро вычислили, в каком доме содержалась арестованная семья Николая II. Вычислили быстро, потому что, судя по всему, просто-напросто отлично об этом знали. Знали и о том, что Советы – в то время как зыбкая, захваченная преступным путём их власть трещит по швам и вот-вот рухнет – уничтожают всех близких и не очень близких родственников Романовых. Произошли безжалостные и жестокие убийства брата царя, сестры царицы, племянников, дядьёв, двоюродных сестёр и братьев – всех, кто не успел или не пожелал покинуть Россию. Неужели кто-то сомневался при всём этом уже развернувшемся кровавом красном терроре, что семью бывшего царя оставят в покое?
   Нет, рассчитывать на чьё-либо благородство, когда идёт война, никогда не приходится (хотя исключения, в принципе, могут быть). А рассчитывать на благородство дорвавшейся до власти фактически черни и тем более не придёт на ум ни одному здравомыслящему человеку. Особенно в минуту, когда чернь дрожит от возможного прекращения своего произвола и безнаказанности. Ещё чуть – и отвечать всё же придётся. А потому – уж насытиться властью, чужой кровью, чужим страхом. Насытиться по самое горлышко. Пропади всё пропадом, лишь бы ноги унести вовремя да нахапать побольше! Авось выскользнем, авось выживем, авось в грязных вонючих мешках, но всё же вывезем награбленное!
   И ведь выскользнули, и ведь вывезли. И самое парадоксальное – выжили. Хотя парадокс этот, возможно, существует лишь с точки зрения непосвященных. А на самом деле – так и должно было случиться, потому что в очередной раз ввергнуть Россию в смуту, разруху, в очередной раз подтолкнуть к кровавой распре сына с отцом, брата с братом, заставить людей всюду видеть врагов и заставить людей жить в страхе – вот цель того, кто оплачивал крах поднимающейся на ноги империи. И это – не один человек, не группа заговорщиков, не отдельное государство или альянс государств и даже не масонский (или сионистский – как хотите) заговор, во что упорно находятся желающие верить.
   Это – гнусная и, к сожалению, до сих пор несломленная сила – деньги. Деньги, не желающие поступиться ни толикой прибыли. Деньги, играющие судьбами людей и не ставящие их жизни ни в грош, касалось бы это так называемых сильных мира сего, обыкновенного работяги или выжившего из ума старика. Деньги, возомнившие себя не только повелителями, но даже и созидателями. А ещё – власть. Несовместимая с простыми человеческими качествами (особенно после того, как перестала переходить по наследству), но такая вожделенная…

   Судьба последнего русского царя и его семьи, в общем-то, не волновала никого, кроме горстки преданных лично семье человек. Несколько слуг, доктор, подруга императрицы, офицеры прежней царской, а теперь несуществующей армии. Родственники – не в счёт, они сами либо уже погибли, либо ждут своей участи под арестом. У тех, кто успел эмигрировать, или у зарубежных родственников – своих забот слишком много. Последствия ещё не полностью затушенного пожара Первой мировой войны волнуют их гораздо больше, чем семья того, на ком уже давно поставлен крест.
   Россия погибает? Империя рушится? Да гори оно всё поярче! Чем слабее сосед, а тем более такой огромный, как Россия, тем и лучше. Тут даже и денег не жалко – подмаслим и белых, и красных, пусть столкнутся в смертельной схватке. Пусть истребляют друг друга.
   Но козыри в этой грязненькой игре всё-таки неплохо было бы повыдергать в свою пользу. И вот уже денежный мешок зашевелился, всё ещё скупясь, всё ещё раздумывая: а надо ли? Всё ещё робко прощупывая игру мечущихся в агонии большевиков. Посмеют или не посмеют? Расстреляют или не расстреляют? Всех или одного только царя?

   И всё-таки официальное сообщение в газетах о расстреле Николая II потрясло вяло топчущуюся под Екатеринбургом Белую армию. Одним рывком освободили город и окрестности от красных, ворвались в Ипатьевский дом, где томились затворники, – и ужаснулись. Погром, полное отсутствие кого-либо и чего-либо, сломанная мебель, горы хлама во дворе. Среди вороха мятых и грязных бумаг – плотная, аккуратная и толстая книжечка – личная Библия императрицы.

3

   Всё начиналось вяло и как бы с неохотой. Парни подтягивались недружно и в основном все были незнакомы Саше. Ночные же знакомцы, Миха с Серёгой, пришли одни, без Толяна.
   – Где он? – спросил Александр, имея ввиду Тольку Парамонова.
   – Чуть задержится, – переглянувшись с напарником, сказал Миха. – Его Машка не отпускала, так пришлось на уловки идти. Сказал ей, что в город за материалами подался.
   Александр не успел спросить ни кто такая Машка, ни за какими материалами надо ехать на ночь глядя, а Миха уже пояснял шёпотом, как будто это являлось страшной тайной:
   – Машка ревнивая – жуть! Отпустила его только на пару с Платонычем. Тому, как бывшему учителю, доверяет. Да ты, наверное, помнишь Платоныча.
   – Я? Нет… с чего бы мне…
   – Должен помнить. Сан-Платоныч… ну?
   – Сан-Платоныч… Санта-Планыч… подожди-подожди…
   – Ну? Учителем по труду в школе был. А ещё физру и астрономию по совместительству вёл.
   – Что-то припоминается… но туго, – Саша сосредоточился, пытаясь вспомнить хоть кого-то из учителей той давней и короткой поры детства, но безуспешно… – Деда Мороза помню на ёлке.
   – Так это он и был! – радостно и облегчённо выдохнул Михаил, а вслед за ним с уточнениями встрял и Серёга:
   – Платоныч у нас всегда Дед-Морозом был. Да?
   – Точно. – Кивнул Миха, успокоенный, что Сашка из города всё-таки припомнил учителя, которого в селе каждая собака знает. – Как школу закрыли, так все учителя и разъехались. Кажись, один только Платоныч и остался.
   – Ну нет… Марья… да эта… как её… Галоша.
   – Галина Юрьевна? Они не в счёт – пенсионерки, – рассудил Миха.
   – А… ну, тогда один Платоныч.
   Саша даже не пытался вникнуть в суть воспоминаний уже подвыпивших и ностальгирующих по детству парней, ему всё-таки хотелось встретиться и подробно поговорить именно с Толяном, с которым его связывала детская дружба.
   – Так его не будет, – уныло перебил их Саша, – или как?
   – Или как, – откликнулся более разговорчивый Михаил. – Машка их на автобус проводила, так они круг метнутся да последним рейсом и назад. Во жизнь-то!
   – Да, – удивился Саша действительно странным запутыванием следа Толяном перед собственной женой – теперь он уже не сомневался, кто такая Машка.
   За обильно уставленным столом пили, закусывали. Уже и шашлыки успели сделать, уже и остыть шашлыки успели, как наконец дверь распахнулась и на пороге нарисовался возбуждённый Толян:
   – Оба-а-а… И без нас? И тихо, как в гробу? Это что за мальчишник такой, ё… …? А ну, заходи, девчата! Гулять, так гулять!
   Ввалилась толпа разухабистых бабёнок и сразу затянула залихватскую песенку. Пляски, притопывания, повизгивания, басовитые подголоски подхвативших песню мужиков, звон бокалов, хохот… всё смешалось в вихре безудержного веселья.
   Среди довольно помятых лиц женщин сразу бросалось в глаза очень свежее, милое и слегка растерянно озиравшееся по сторонам лицо молодой девушки. Она тоже громко голосила в тон подругам одну за другой песенки, топала каблуками и потрясала плечами так, что грудь ходила ходуном.
   Толян, сразу присевший рядом с Сашей и выпивший залпом три рюмки подряд, наконец расслабился, вытянул под стол длинные ноги и только начал закусывать, как мимо пролетела в вихре разрумянившаяся молодушка.
   – А ну-ка, Любашка, стой! Ты-то как сюда попала? А?!!! – Он схватил её за подол и притянул к себе поближе. – Кыш домой, зелень! Не доросла ещё!
   – Отстань! – пискнула девушка, а сама метнула свои чёрные глазищи на Сашу и засмеялась. – Ишь, командир!
   – Оставь её, Толик. – Наклонилась над Толяном толстая кудрявая блондинка с блестящими красными губами. – Пусть маненько тут… уж больно уговаривала… на городского хотела посмотреть.
   Толстуха захихикала, когда Толян ущипнул её за вываливающуюся грудь, и помчалась дальше, увлекаемая сильными руками распаляющих свою кровь самцов. А Толян, всё ещё крепко держа Любашку за подол, притянул её ещё ближе к себе и процедил:
   – Чтобы духу твоего через час тут не было! Ясно?
   – Ясно, – обидчиво ответила девушка, а сама снова беззастенчиво долгим взглядом измерила Сашу и спросила его. – Может, потанцуем?
   – Может и потанцуем, – с улыбкой ответил Саша, вдруг вообразив эту хорошенькую, плотную, как наливное яблочко, девушку в своих объятиях. Ему и в самом деле неудержимо захотелось полапать эту аппетитную молодушку с чёрными, будто маслянистыми загадочными глазами, так и тянущуюся к нему.
   – Санька, ты это… гляди, – шепнул ему на ухо, когда тот протискивался мимо, закадычный дружок, – мала она ещё…
   Но Сашка уже ни о чём не думал. Чёрные глаза, не отпускающие его ни на секунду, увлекли его за собой, как в омут. Не успел он прижаться к разгорячённому, пышущему жаром телу, как кто-то вырубил музыку.
   – Ну-у-у… – разнеслось из разных уголков зала. – Так нельзя… только начали…
   – Вот именно! – скомандовал Толян. – Ещё только начало, а у вас тут… кажется, у кого-то уже и кульминация, ё… … Давайте посидим, поговорим. Познакомимся, в конце концов, по-человечески! Ну-ка, наливай!
   К рассевшимся вокруг стола присоединились те, кто выходил покурить на улицу. Толян распоряжался выпивкой, Валера следил за обновлением закусок. За столом текли разговоры, всё больше на тему объединявшего всех прошлого, потому что, как оказалось, почти половина из тех, кто находился здесь, были уже не деревенскими, они специально приехали сюда по приглашению Валеры и вспоминали, кроме всего прочего, уже не раз до этого проведённые совместные посиделки.
   Как-то само собою получилось, что Любашка оказалась рядом с Сашей. С одной стороны от него сидел Толян, а с другой – она. Толян, разливая водку, наливал ей каждый раз понемножечку, тут же разбавляя лимонадом. К Саше он претензий не имел, т. к. он и Любашка сидели смирно и прилично, ничем не выдавая связывающую уже их тайную страсть. Левые свои руки и Саша, и Любаша завели за спины, взялись нежно друг за друга и гладили, гладили, гладили бесконечно пальцами пальцы, переплетая, перебирая их, сжимая, отпуская и вновь сжимая. Правые руки их лежали кистями на столе, в нужный момент поднимали рюмки, брали вилки, угощали друг друга спелыми виноградинами или дольками почищенных мандаринов.
   Эти невинные вроде бы прикосновения рук за спинами, там, где никто их не мог увидеть, потому что они сидели на узком диване, доставляли Саше неизъяснимое удовольствие. Видно было, что и Любаше необычайно приятно такое тайное общение со взрослым парнем. Время от времени она поднимала глаза от своей тарелки и ловила его затуманенный взгляд, полный неги.
   Они одновременно придвинули плотнее и до того касающиеся друг друга ноги. Любашка скинула туфлю и обвила своей ножкой Сашину ногу, зацепившись пальцами ниже его щиколотки. Такого удовольствия Саша ещё никогда не испытывал. От чего? От прикосновения пальцами пальцев? От ноги без туфли, покоящейся на его ноге?
   Внешне они выглядели совершенно невинно, и только внимательный взгляд мог бы заметить пылающую внутри страсть. Но внимательных взглядов вокруг не было. Вернее, всё внимание всех взглядов было сосредоточено на том, что лично каждого волнует. Мужчины и женщины уже разбились парами, алкоголь в крови лишь подогревал желания, и никому больше не хотелось вести никаких бесед.
   Веселье, шум, музыка – вот чего желала душа. Потому что под шумок можно было незаметно уединиться в одной из пустующих комнат, выйти на улицу будто бы проветриться, так же незаметно вернуться через некоторое время с уставшим, но счастливым видом, и продолжить мальчишник, праздник пошленький, оставляющий после себя, как правило, довольно гнусные воспоминания, но всё равно, может быть, даже этой пошлостью и гнусностью и привлекательный. Праздник долгожданный, редкий – дай бог один-два раза в жизни – и воспринимаемый в дальнейшей семейной жизни (ведь большинство участников мальчишника – женатые мужики) как некий сон эротического содержания, в котором он, человек, которому этот сон снится, ну вот ни капельки не виноват. Сон есть сон, за него ни перед кем не надо ни краснеть, ни держать ответа.

   Саше хотелось, чтобы гул голосов за столом, звон тарелок, рюмок, вилок и ножей, весь этот гул многолюдного праздника никогда не кончался. Интуитивно он чувствовал, что дальше этих удовольствий с Любашей у него ничего не произойдёт. Она действительно была девушкой, случайно попавшей сюда, и не должна окунуться в грязь непристойных человеческих отношений, о которых и взрослому-то, видавшему виды человеку, не хочется вспоминать как о том, что было не во сне, а наяву. Он сидел бы так и час, и два рядом с прелестным созданием, рядом с готовым вот-вот распуститься нежным цветком, к которому ещё пока никто не прикасался. Никакой похоти не было в этом общении, Саша чувствовал лишь пульсирующее волнение в груди, в голове, затянутой туманом, и не давал волнению опуститься ниже живота.
   Какая девушка! Казавшиеся в полумраке чёрными глаза оказались синими. Густые каштановые волосы выбились из высоко поднятой причёски и прядями спускались на плечи. Белая кожа, тонкий румянец… господи, какая нежная, полупрозрачная кожа, без малейшего изъяна! Щёчки пухлые, зубки белые, всё своё, так щедро отпущенное ей природой. Райское яблочко, персик, налитый сладчайшим нектаром, манящий, притягательный. Понимает ли она сама, как она хороша?
   Саша поймал ускользающее от него вчера ощущение, когда в детстве он был влюблён в «милого Светика». Она тоже была, как налитый соком плод, только у неё ещё были ямочки на щеках, когда она улыбалась.
   – Сашка, спишь, что ли? – крикнул у него над ухом Толян, опекаемый толстой блондинкой.
   Музыка уже вновь гремела, пары покачивались в ритме медленной песни. Любаша сидела смирно, успев выдернуть у него из руки свою ладошку и уже обувшись в скинутую до того туфлю.
   – Пошли выйдем. – Кивнул Толян в сторону выхода и стал пробираться между танцующими, пристроив виснущую на нём блондинку к свободному партнёру.
   Саша с Любашей встали и тоже пошли к выходу. У самого порога Любаша, встав на цыпочки и пользуясь тем, что вокруг пока был шум и ничьи уши, кроме Сашиных, ничего не услышат, шепнула:
   – Я тебя люблю.
   Кровь бросилась ему в лицо, а удовольствие, прежде струящееся исключительно в районе груди, разлилось повсеместно, в том числе мощно отдалось внизу живота.
   – Ч-ч-чёрт! Сигареты забыл! – вскрикнул Толян и бросился обратно в дом, захлопнув за собой дверь и оставив парочку на крыльце, освещённом рассеянным светом от зашторенных окон.
   Любаша подняла руки и обвила шею Александра. Её губы коснулись его губ, и он не смог не ответить на её трепетное прикосновение. После краткого поцелуя он отодвинул своё лицо, вглядываясь во вновь почерневшие и ставшие масляными глаза Любаши, погладил её волосы, нежную, будто светящуюся изнутри щёку. Она взяла его руку и положила на свою грудь:
   – Я люблю тебя.
   – Любаша…
   – Ну же…
   Он чуть сжал ладонь, покоящуюся на её груди, и потерял голову. Эта грудь, плотная, круглая, высокая, она тоже напоминала плод, готовый брызнуть распиравшим её соком. Стиснув грудь, ничем, кроме тонкого шёлка, не прикрытую, он другой рукой прижал готовую отдаться хоть сейчас ему девушку к себе, провёл с дрожью по плечу, по такой же плотной крупной руке, поймал кисть, мгновенно просунувшую свои пальчики между его грубых пальцев и ответивших сильным пожатием. Их губы вновь нашли друг друга, и в этот момент появился Толян:
   – Оп-п-почки-и-и… вот именно…
   Любаша с усилием оторвалась от Саши и нехотя чуть отступила. Он же всё ещё был без ума от этой плоти, так и стремящейся доставить ему неземное блаженство.
   – Иди, Любушка, домой, – раскачиваясь с носков на пятки, произнёс ласково Анатолий. – Иди, детка.
   – Не называй меня деткой! – со злостью и со слезами в голосе закричала Любаша. – Это не твоё дело!!!
   – Ты хоть представляешь, сколько ей лет? – шепнул он, наклонившись к Саше.
   – Я его люблю! И он заберёт меня отсюда! Ведь правда, Сашенька, милый? Ведь ты тоже… ведь не можешь же ты… Ну…? Ну посмотри на меня!
   – Тебе нет ещё и шестнадцати, – грубо оборвал её Толик.
   – Он врёт!!! Не слушай его! – Слёзы уже лились по её щекам, она обмякла, будто её уличили в каком-то преступлении, а когда Саша попытался пожалеть её, она разревелась в голос. – Всё равно я уеду отсюда! Хоть с кем! Хоть куда! К чёрту на кулички!
   – Уедешь, уедешь, – кивая головой и укоризненно глядя на Сашу, сказал Анатолий. – Ты же не хочешь, как сестра твоя, закончить?
   – А может хочу! Тебе-то какое дело?
   Она ревела, по щекам катились чёрные слёзы, и взрослая девушка превращалась в преждевременно созревшую, но всё ещё глупенькую и наивно верящую в сказки про принцев девочку. Хотя и звучал ещё надрыв в её ставших более спокойными рыданиях, но по всему было видно, что она смирилась со своей сегодняшней участью – остаться всё той же деревенской, никому не нужной девчонкой. А ещё ей надо отправляться домой к вечно пьяной, грязной и нелюбимой матери, которой до неё и дела-то нет. И которая скорее бы обрадовалась, чем расстроилась, если бы дочь вдруг неожиданно исчезла.
   Саша, ещё не остывший от недавнего возбуждения, ошалело глядел на девочку-женщину, так нечаянно и быстро созревшую в этой глухой глубинке.
   «Как Светик… как милый, милый, родной, любимый, незабываемый Светик… Такая же пухленькая, плотненькая… вкусненькая… только без ямочек на щеках…»
   Чтобы окончательно развеять наваждение, чуть не толкнувшее его на преступление по отношению к ребёнку, он шагнул к бочке со всё ещё не слитой на зиму водой. Окунул руки, ополоснул лицо, потом и вовсе нагнулся вниз, почти полностью погрузив в ледяную воду голову.
   – У-у-ух! – Встряхнулся, как животное, вынырнувшее из реки.
   Любаша попятилась от холодных брызг, а он взял её за руку, притянул к себе поближе и стал умывать её лицо с размазанной косметикой.
   – Милая, милая Любаша, девочка ты моя, не плачь, всё будет хорошо, – приговаривал он, смывая её грязные слёзы и охлаждая раскрасневшиеся веки. – Ну, ты веришь мне?
   Он чувствовал себя обязанным защитить, обласкать испуганное, глупенькое существо, так доверчиво бросившееся в объятия первого встречного. Ему даже самому стало страшно от того, что вместо него мог на этом месте оказаться какой-нибудь подонок, который не задумываясь взял бы и растоптал нежный цветок, а потом бы ещё и посмеялся.
   – Ты меня презираешь? – Подняла на него мокрое лицо Любаша.
   Боже, как хороша она была! Без косметики она стала ещё лучше. Нежное девичье лицо, всё в полутонах, без резких переходов и ярко очерченных линий. Саша пригладил её мокрые волосы, поцеловал её в щёку и сказал:
   – Нет, конечно.
   – Но ведь я вела себя плохо?
   Саша вздохнул – он не знал, что ответить этому милому ребёнку, не желающему больше жить так, как она жила до этого. Но и жить по-другому ей ещё рано – налицо тупик, из которого вроде бы нет выхода.
   – Ладно, ничего страшного не произошло, – раскурив наконец сигарету, проговорил Толян, глубоко и часто затягиваясь. – Иди, чай, не заблудишься. Кстати, вон твоя куртка – на перилах.
   – Спасибо, – послушно пробормотала Любаша и пошла одеваться, в тонкой блузке на улице действительно было зябко, и у неё уже начал от холода подёргиваться подбородок. – А вы обо мне плохо не думайте, – вновь обратилась она к Саше. – Я совсем даже не такая.
   – Хорошо. – Кивнул Саша, помог ей одеться и оглянулся на Толяна. – Я провожу.
   – А! – Толян махнул рукой и отвернулся.
   Огонёк от его сигареты то вспыхивал красной точкой, то исчезал. Но Саша с Любашей не оглядывались назад, они, низко склонив головы, шли к маленькому домишке в самом конце улицы. С тёмными окнами, покосившемуся и как будто подпиравшему такой же покосившийся, но только в другую сторону, фонарный столб с разбегающимися от него в разные стороны проводами.
   – А вы мне очень, очень понравились, правда, – уже у самого своего дома, вновь подняв на него свои чёрные глаза, сказала Люба. – Это неправда, что я за любого встречного…
   – Я знаю, Любаша. Ты очень хорошая.
   – Нет, наверное, я плохая.
   – Не говори так. Тебе просто надо подрасти.
   – Ага, все хорошие парни тогда уже женятся. Мне что, навеки в этой дыре пропадать?
   Саше стало жалко девчушку, которая не видит иного пути выбраться из глуши и нищеты, кроме как с кем-нибудь сбежать из дому.
   – Знаешь что, – с воодушевлением сказал он. – Давай пообещаем друг другу, что достойно дождёмся того времени, когда ты вырастешь.
   – Правда? – В её глазах блеснул огонёк. – Значит, я вам тоже, хоть чуточку, но понравилась?
   – Очень понравилась! Ты даже не представляешь, как понравилась. Ведь ты необыкновенно красивая девушка.
   Видно, ей нравились комплименты, она улыбнулась, а потом решительно произнесла:
   – Клянусь, я буду ждать вас, сколько надо. Вы за мной приедете?
   – Э… да. – Кивнул Саша в замешательстве, хотя только что сам и предложил ей поклясться в верности.
   – Нет, вы поклянитесь.
   – Клянусь, – сказал он и, увидев неподдельную радость в её глазах, не пожалел о бездумной клятве.
   Конечно же, эта девочка и не подумает несколько лет дожидаться того, кого она, в общем-то, совершенно не знает. Чуть повзрослеет – и выскочит замуж за какого-нибудь рубаху-парня из её же окружения. Займётся домашним хозяйством, народит кучу ребятишек. Будет рано вставать и поздно ложиться в погоне за иллюзией, что непосильным трудом и строжайшей экономией добьётся вожделённого благополучия. Будет таскать тяжёлые вёдра, ворочать мешки, будет сгребать навоз, полоть грядки, раздавая попутно шлепки или оплеухи мешающим трудиться сопливым детям. Её сильные руки станут грубыми, лицо обветрится, взгляд постепенно приобретёт сердитое выражение. Её фигура обрюзгнет, душа перестанет рваться ввысь, и к 30-ти годам, а то и раньше, она превратится в заурядную деревенскую бабу неопределённого возраста с детьми-подростками – дай бог, чтобы не проклинающими своё родное гнездо и не мечтающими любыми способами сбежать из постылого места.

   «Милый Светик… милый Светик… – Саша возвращался в дом Валеры, не замечая, что шмыгает отчего-то вдруг ставшим заложенным носом и моргает сверх меры щиплющими по непонятной причине глазами. – Такая же была свежая… аппетитная… румяная, с сияющими от счастья глазами… с ямочками на щеках… красавица…»
   Он не хотел видеть образ повзрослевшего и уже чуть состарившегося Светика, ошеломившего его при случайной встрече. Образ непорочной милой девочки, образ Светика из детства и образ отчаянной Любаши, попытавшейся наивной хитростью заманить его в свои пока ещё неопытные сети, объединился у него в единое целое. Прелестная девочка, девочка-мечта, счастье, надежда, девочка-мгновение – чуть сморгнёшь, и мимолётная молодость уже превращается в дымку, через которую проступают морщинки, зрелость, преждевременная старость… Нет, это несправедливо! Так не должно быть!
   Вернувшись в дом, уже ходящий ходуном от безудержного веселья и вседозволенности, Саша подошёл к столу, налил себе полный стакан водки и, не отрываясь, выпил всё до дна. Услышал одобрительный кряк – мужики, улыбаясь, тоже потянулись за стаканами. Разбегающимися в разные стороны глазами Саша смог увидеть Толяна, что-то возбуждённо обсуждающего с двумя другими парнями – кажется, Михой и Серёгой, а также пожилого мужика, уже почти седого.
   Он встряхнул мутной головой – нет, точно в этой кучке одни мужики, а ведь он был уверен, что Толян забавляется сейчас с толстой блондинкой…
   – Ну что, Санёк? Давай-ка в люлю. – Встал Толян, видя, что Саша еле держится на ногах. – Эка тебя…
   – Подожди, – Саша заупрямился.
   – Ну? – Ласково поглядел на него почти трезвый Толька Парамонов, а на самом деле будто папаша Тольки Парамонова, на которого тот шибко был похож в детстве.
   – Толян, ты?
   Парни заржали, а старик, прищурившись на Сашу, сказал:
   – Нет, не помню.
   Саша дёрнулся в сторону старика:
   – А ты кто?
   – Дед Мороз, – засмеявшись, ответил тот.
   Парни опять заржали. Саша махнул на них рукой и побрёл в сторону своей спальни, поддерживаемый Толяном. Перед тем, как улечься, Саша ещё успел поерепениться, отталкивая Толяна и вопя:
   – Выпить хочу! Хочу – и всё!
   Но Толян был несгибаем:
   – Хватит.
   И Саша, чувствуя, что уже проваливается в сон, но желая ещё поцепляться за незакончившийся мальчишник, строго спросил, отчего-то вдруг вспомнив про кусок золота из найденного клада:
   – Ты обещание своё помнишь, Толян?
   – Помню, помню.
   – Смотри. Где золото?
   – Тс… что кричишь? Всё путём.
   – Где, спрашиваю. Покажи.
   – Бес знает, – хохотнув, ответил Толян и укрыл друга одеялом.
   Саша состроил презрительную гримасу от непонятного юмора, тут же сдвинул строго брови:
   – Бес, говоришь? Какой, к чёрту, бес?
   – Обыкновенный, Санёк. С рожками, с хвостом. Спи, гигант русской мысли. Историческая наука не простит нас, если с тобой что случится.
   Саша, заулыбавшись, расслабился и в тот же момент потерял связь с окружающим.

   Намёк на то, что мысли Саши всегда направлены в историческое русло, имел под собой веские основания. Действительно, заинтересованный и пытливый взгляд в прошлое, которое он неизменно связывал с настоящим и будущим, делал Александра незаурядным мыслителем и человеком, способным нестандартно взглянуть на общеизвестные вещи, если обнаруживались какие-то новые штрихи или подробности, противоречащие устоявшимся понятиям. Вот и теперь, после того, как у него в руках побывала вещь, каким-то образом связанная с ушедшей в небытиё царской династией, все мысли, независимо от того, чем он занимался и о чём в данный момент думал, всё равно крутились вокруг того, что его волновало.
   А волновало его прошлое России, вовсе не такое уж отсталое и позорное, как принято считать. И поносимая, особенно в советские годы, монархическая власть, вполне благотворно управлявшая Россией, тем более в последние годы перед своим концом. Перед Октябрьским переворотом (Октябрьской революцией) Россия, как никогда, окрепла. Как никогда, стала богатой, намечались прорывы во всех отраслях экономики, науки, искусства. Нет же, какие-то силы сломили махину, подточили устои общества. Это сказки, что верхи не могли больше жить по-старому, а низы не хотели. Власть сменилась посредством огромного вливания денег. А вот кому это было надо? Уж точно не низам, которые всего-то с полсотни лет, как избавились от рабства, а теперь вверглись в пучину невиданной нищеты и бесправности.
   Революцию вершила горстка людей. А лишённый нормальных заработков пролетариат (ввиду развала экономики), конечно же, с лёгкостью подхватил красивые демагогические лозунги, тем более новая власть цинично именно их, пролетариев, объявила новыми хозяевами всего и вся. Как не вспениться одурманенным мозгам?
   А вот бесславный и действительно закончившийся подлым, незаконным расстрелом всей Семьи конец династии, всячески замалчивался. Сначала громко растрезвонив, попытались потом скрыть расстрел, попытались уничтожить трупы, улики. Но не получилось так, как рассчитывали первоначально. Ходили разные слухи, версии. Разговоры стихали, снова всплывали, и снова захлёбывались в домыслах, догадках, неверно пущенных слухах.
   Все эти многочисленные «якобы», «будто бы», «по слухам», «по легендам», по тому, что хочется, но не можется, потому, что получается, но не хочется, мешали пытливому уму поставить окончательную точку в деле конца династии Романовых, что поспешили уже сделать российские (да и зарубежные) историки.
   Сашины мысли всколыхнулись от прикосновения к вещи, касающейся царской власти. Замечая или не замечая этого, но он жил как бы двойной жизнью. Той, столетней давности, и этой, жизнью русского человека XXI века. Той, которую часто покрывают ложью в угоду политике ли или устоявшемуся брэнду России, как огромной отсталой страны, и этой, современной, тоже не бесспорной, творящейся у нас на глазах историей.
   Прошлое, настоящее, будущее… Сашины мысли без устали ворошили всё, что он когда-то читал, что он когда-то знал о том времени, когда была расстреляна семья последнего русского императора Николая II.

4

   По следам перехваченной ещё 17 июля 1918 года у большевиков шифровки о расстреле всей Семьи, в штабе Белой армии, сразу после освобождения от красных Екатеринбурга, срочно организовывается следственная комиссия. Рвение – небывалое. Возмущение, праведный гнев, жажда вскрытия гнусной тайны о беззаконном расстреле, слёзы раскаяния и горя – не успели… опоздали…
   Где ж всё это было раньше, господа? Когда отвергнутые, униженные, отрёкшиеся добровольно от власти ещё были живы? Когда живы были четыре девушки-принцессы? Больной мальчик, не претендующий больше ни на что, кроме оказания медицинских услуг? Не успели? Опоздали? Бог вам судья, господа. Ему виднее.

   Следственная комиссия без особого труда восстановила весь ход событий вплоть до роковой ночи расстрела и даже вплоть до следующего утра, когда, уже на рассвете, трупы были сброшены в неглубокую, залитую водой шахту за городом. Тщательный осмотр дома, где содержались пленники, кое-что дал. Быстро была вычислена часть свидетелей и даже косвенных участников расстрела. Они были задержаны и допрошены, зачастую с пристрастием. Кто из несчастных жертв ночной расправы где обитал, чем занимался, даже как были расставлены и рассажены они все в полуподвале «расстрельной» комнаты – всё выстраивалось в более или менее ясную картину. Даже кто из большевистских исполнителей зачитывал «приговор», первым стрелял. Кто пал первой жертвой расстрела, кто второй. Но дальше – мистика, от которой волосы на голове вставали дыбом.
   Расстреливали одиннадцать приговорённых к смерти узников (7 членов семьи и 4 их приближённых) одиннадцать палачей. Узники сидели и стояли группой так, чтобы каждый был прекрасной мишенью. Палачи заранее договорились, кто в кого стреляет. Метились в сердце (чтобы меньше мучились – своеобразная забота!). Но после первых прогремевших выстрелов началось невообразимое.
   Жертвы падали одна за другой, но почему-то не умирали. Кто-то вскакивал, метался, прикрываясь подушкой, кто-то кричал, стонал, ползал. Выстрелы продолжали греметь, пороховой дым заполнял клубами комнату, разъедал глаза. И в этом дыму продолжающим палить по шевелящимся силуэтам палачам чудилось что-то сверхъестественное, не укладывающееся в их атеистически промытые мозги. Искры, иногда даже снопы искр вылетали из тел расстреливаемых, пули визжали, рикошетили, а «убитые» продолжали и продолжали стонать и шевелиться. Даже больной мальчик, в которого, ползающего по полу, стреляли почти в упор из нескольких стволов, никак не умирал! Их что, защищает какая-то неведомая сила?
   С широко распахнутыми глазами, уже не реагирующими на едкий дым, с трясущимися руками и бешено колотящимся сердцем палачи ступили на пол, где тёмной массой были раскиданы тела тех, кто ещё не так давно был силой и оплотом власти в огромнейшей и богатой стране. Теперь-то власти у них явно нет, нет даже и жизни, а вот власть-то… вот, наглядное доказательство, у кого теперь власть… власть-то теперь…
   – М-м-м… м-м-м…
   Несколько одновременно прозвучавших стонов «умерших» заставили сердца тех, кто вообразил, что ухватился за власть, чуть ли не выскочить из груди от страха и ужаса. Они что, после ЭТОГО ещё живы?!
   Дрожь рук, да и всего тела, не унять было даже тем, что палачи вцепились в приведённые в боевую позицию штыки.
   – Коли! Добивай! – жуткий шепот команды то ли почудился, то ли и в самом деле прозвучал.
   Одно дело – орудовать штыком в рукопашной битве, когда и враг силён, и ты свою жизнь спасёшь только ценой смерти врага. Но совсем другое дело вонзить этот же самый штык, холодное отточенное лезвие бездушного железа, в тело беспомощно распластавшегося человека. В тело женщины, девушки, ребёнка. Но – будь проклят тысячу раз этот день, когда им причудился мираж собственной власти! – это придётся сделать. Надо. После того, что уже совершено ими, после того, что уже пережито. НАДО. Пути назад нет. Может быть даже, к сожалению.
   Стонущих и шевелящихся прокалывали штыками, некоторых по нескольку раз. Штыки соскальзывали, не желали вонзаться в беспомощно-спокойную, но отчего-то жесткую, будто защищённую неким панцирем, плоть. Ни думать, ни осознавать это было некогда.
   Мотор грузовика гудел неподалёку. Спешно проверили отсутствие пульса в каждом их одиннадцати тел и, завернув их в простыни, чтобы меньше пачкать капающей кровью полы, погрузили в кузов грузовика, прикрыв всех вместе одним брезентом.

   Даже добраться до места временного «захоронения» расстрелянных не смогли без приключений. Несколько раз глох мотор, несколько раз застревали колесами в чавкающей грязи. А один раз застряли основательно и довольно надолго. Хорошо, железнодорожная будка оказалась неподалёку. У сторожихи набрали воды, чтобы охладить двигатель, тут же позаимствовали с десяток шпал. Пришлось попыхтеть, чтобы сначала приволочь их к топкому болотцу, где застряла машина, потом выстелить их и ещё вытолкать на них машину, чтобы миновать топь.
   А небо светлело с каждой минутой. Скачущие впереди всадники гнали прочь появившихся некстати ранних деревенских жителей, отправившихся через лес в город. Усталые, измотанные, потерявшие счёт времени и досадным неувязкам чекисты и рабочие-большевики спешно завершали на сегодня своё грязное дело.
   В условленном месте перекинули трупы на подводы и дальше в глушь передвигались уже без грузовика. Скинули трупы в безымянную шахту.

   Ещё следственная комиссия установила, что на следующий день к заброшенной шахте было привезено большое количество бензина и серной кислоты. Тела убитых были вынуты из шахты, изрублены топорами, облиты бензином и кислотой и сожжены на кострах, обнаруженных недалеко от шахты.
   Всё. Больше следователи ничего не обнаружили. Сколько ни искали, сколько ни допрашивали. Чья-то пуговица в шахте, чей-то отрезанный палец, вставная челюсть, даже останки маленькой собачки. Но трупов – нет. Одиннадцати трупов, которые невозможно бесследно сжечь на кострах. Трупов нет, поэтому просто сами кострища рядом с безымянной шахтой близ деревни Коптяки под Екатеринбургом были объявлены могилой и прахом царской семьи.

   Трупов и даже чего-либо хоть отдалёно напоминающего останки царской семьи нет, и ползут слухи. О выжившем царевиче Алексее, о выживших Марии или Анастасии, о том, что все спасены, о том, что все погибли.
   Но зацепиться действительно не за что. Ну ни зацепочки, ну ни малейшей. Лишь письма, отчёты, рапорта свидетелей и участников расстрела, ложащиеся одно за другим в секретный архив ЧК в Москве. Причём содержание этих секретных писем и отчётов загадочным образом почему-то моментально становится достоянием агентов самых разнообразных разведок мира. Впечатление такое, что устоявшая-таки и всё ещё цепляющаяся за власть в пожарище Гражданской войны партия большевиков специально трезвонит по миру: никого из Романовых в живых не осталось, невозможно теперь делать ставку на монархию, ни одного ближайшего родственника бывшего царя, способного хоть в какой-то мере претендовать на престол, нет.
   Однако то, чего не должны были узнать резиденты разведок, так и осталось для них тайной. Это касалось, например, сведений о том, куда делись личные сокровища царской семьи. То, что сокровища эти исчислялись фантастическими суммами, было общеизвестно. А вот то, где, как были экспроприированы они, были ли экспроприированы и в какой мере, куда делись, – об этом составлялись другие отчёты и рапорта, тоже ложащиеся в архивы ЧК и тоже активно использующиеся в текущих разработках. Но сведения о таких отчётах, рапортах и разработках никуда дальше ЧК и ЦК не просачивались.
   А ещё совершенно секретной графой велся учёт документов, касающихся именно места захоронения трупов и, что самое интересное, количества трупов, состояния трупов при захоронении, способов, которыми доводили останки погибших до невозможности идентификации. И, что уж совершенно непонятно, вёлся тщательный отбор и классификация любой информации о возникающих слухах. Каких? Да тех же самых – о выжившем царевиче Алексее, о выживших Марии или Анастасии, о том, что все спасены, о том, что все погибли.
   Непонятно? Непонятно. Но, видно, были причины такой активной деятельности. Видно, не всё в порядке было с теми секретными отчётами, о которых с разной степенью трудности узнавали все разведки мира. И поэтому многочисленные агенты ЧК беспрестанно тоже были в поиске любых сведений по подтверждению или опровержению любых возникающих слухов. И у них, так же, как и у следователей Белой армии, продолжающих отыскивать останки царской семьи, не было ни одной зацепочки. Ну ни малейшей!

5

   Утро было тяжким. А, впрочем, это было наверняка уже не утро. Сквозь серую мглу осеннего дня, пробравшуюся в остывающий дом, Саша услышал стук. Стучали в окно.
   Он, закутавшись в одеяло, подошёл – точно, шумели тут. Две женщины, возбуждённо жестикулируя, собирались уже уходить, но обернулись на звук открываемой рамы.
   – О, здесь кто-то есть, – сказала та, что помоложе. – Уж не вы ли тот Саша, что с города приехал?
   Александр кивнул, поняв, что лучше пока молчать.
   – Так вот где, значит, они всю ночь куролесили? – завизжала, уперев руки в бока, та же самая женщина. – Отвечай, негодяй, куда наших мужей увезли?!
   – К-каких мужей? – Саша даже закашлялся от неожиданности. – Да что, собственно, произошло?
   Женщины вдруг одновременно заголосили, обливаясь слезами.
   – Чуяло моё сердце, что Толян врёт! – плакала одна.
   – И старого-то дурака подговорили! – причитала другая. – И зачем вы только, городские, в нашу жизнь вмешиваетесь?!
   – Да это же изверги, убийцы! Знаешь, как они Толяну под дых дали?
   Саша вообще не понимал, что происходит и какая связь может быть между ним, какими-то извергами и убийцами, этими женщинами и их будто бы пропавшими мужьями.
   – Идите-ка в дом, я сейчас открою, – сказал он, прикрывая окно.
   Пока одевался, несколько раз громко позвал:
   – Валера! Валерка!!! Да что же это такое…
   На ходу застегнувшись и засунув ноги в первые попавшиеся на пути тапки, подошёл ко входной двери и открыл её. В дом шагнули те же две женщины, уже успевшие утереть слёзы. Плотно прикрыв за собой дверь, заявили:
   – Наших мужей похитили.
   – Кто? – Ничего не понял Саша.
   – Вот мы и хотели узнать, кто, – ответила бойкая молодуха. – Вчера Толян с Сан-Платонычем якобы в город отправились, а сами – сюда. На попойку.
   – А… – Догадался наконец Саша. – Так вы, наверное, и есть Маша? А другой… этот Сан-Платоныч… это кто?
   – Да Сан-Платоныча здесь все знают! – закричала Машка, как уже догадался Саша, Толяновская жена.
   – А… ну да, да, Платоныч, конечно. Так где они? Я вообще-то… – Он пожал плечами. – Не помню ничего.
   – Пили здесь? – строго спросила Машка.
   – Пили, – подтвердил Саша, понимая, что выгораживать кого-либо бесполезно, тем более пустые бутылки, раскиданные кругом, выдавали всё без лишних слов.
   – Гуляли?
   – Э… немножко.
   – Ага. Это бы ещё ладно, не впервой. Да только у вас тут дела посерьёзней заварились. Неужели Толька бандюганам что-то должен?
   – Толян? Нет, Маша, Толян не такой. Он нормальный, хоть и шебутной немного. Он что, домой до сих пор не вернулся?
   Маша всплеснула руками от Сашиной бестолковости и быстро начала свой рассказ с самого начала. Она тараторила так, что часть слов заглатывала, но основной смысл рассказа всё же улавливался. Вернувшиеся домой с гулянки Толян и Платоныч (об остальных пока речь не шла ввиду того, что присутствовали именно жёны Толяна и Платоныча) завалились спать. И даже не особо пьяные, потому что не буянили. А рано утром, ещё затемно, к дому Толяна подкатили два огромных тонированных джипа.
   Выскочившие оттуда молодцы, не церемонясь, прошли в дом, отыскали спящего Толяна и выволокли его, в чём был, прямо на улицу. Пару раз хорошенько двинули, да так, что Толян, скрючившись, лишь хриплым шёпотом перед ними в чём-то оправдывался. Не удовлетворившись его ответами, молодцы с автоматами запихнули его в машину, туда же и шмотки кинули, которые Машка вынесла, чтобы одеть выведенного на улицу мужа. Машины с рёвом уехали и, как оказалось потом, похитили из собственного дома вслед за Толяном ещё и Платоныча. И тоже, не посмотрев на возраст старика, так же грубо и нагло.
   Перепуганные женщины кинулись в участок. Письменных заявлений у них брать не стали, а только приняли к сведению их сообщения. Участковый собирался в тот момент выезжать на какую-то кражу, это он считал более важным делом и ждал только прибытия машины из районного управления с дежурным милиционером.
   Вот Машка с Ниной Григорьевной, обегав уже всех, кого смогли, и добрались до дома Валеры в надежде, что хоть тут смогут что-то прояснить о судьбе похищенных мужей. Никого другого, кстати, из деревни не похитили.

   А надо сказать, что Сашу сильно подташнивало. Голова его гудела, во всём теле чувствовалась слабость, а Машкины пулемётные очереди просто разрывали ему мозг. Однако то, что произошло, действительно настораживало. И пугало. Нет, надо идти к Валере, он быстренько прояснит ситуацию. И почему Валерик сам не выходит? Неужели не слышит, что в дом пожаловали гости?
   – Вы посидите тут. – Саша усадил женщин на диван в зале, слегка прибранном, без остатков еды на столе. – А я разбужу Валеру. Он вам поможет.
   Женщины кивнули и послушно сели – видимо, они прекрасно знали, кто такой Валера и где он служит. А у Саши ёкнуло сладостно сердце – на этом самом диване, где сидели сейчас женщины, он ночью тайно держал за руку нежное глупенькое создание, само не представлявшее, каким богатством, роскошным и мимолётным, оно обладает. Но расслабляться было некогда, и Саша направился к спальне Валеры.
   Валеры дома не было. Он, конечно, уже и раньше понял, что остался здесь один, но всё же надеялся, что его догадки окажутся недоразумением. Нет, не оказались. Кровать Валеры была заправлена, а на столе лежал лист бумаги, придавленный мобильным телефоном и связкой ключей.
   «Саня, меня отзывают из отпуска. Добудиться тебя не смог, поэтому и пишу. Машина за мной уже выехала, и за хозяина в доме остаёшься ты. Оставляю ключи (у меня есть запасные) и на всякий пожарный мобильник (извини, хоть мы и договаривались, но не брать его с собой, как ты, я не мог). Отдыхай и не вздумай уезжать! К выходным буду.
   Валера.»
   – М-да. И как мне теперь разруливать? – Совсем скис Саша. Тошнота опять подобралась к самому горлу, он даже наклонился на всякий случай в сторону от матерчатого половика. Но ничего, вроде стало чуть получше. – Надо опохмелиться.
   Сроду он не опохмелялся. Но никогда ему не было ещё так худо, к тому же в остывшем доме было очень холодно, у него зуб на зуб не попадал. Саша быстрым шагом пересёк зал, на ходу бросив вскочившим было женщинам:
   – Я сейчас. Подождите.
   В коридоре он надел на себя тёплую куртку и прошмыгнул на кухню. Все бутылки, конечно, были пусты. Саша с тоской просмотрел несколько не валяющихся на боку экземпляров и, наконец, обнаружил одну, где на донышке было приличное количество прозрачной жидкости. Услышав поскрипывание половиц в зале, он торопливо опрокинул содержимое бутылки в себя прямо из горлышка, почувствовал приятное жжение в пищеводе, затем в желудке и стал ждать, когда же ему станет лучше.
   – Нормальненько!!!
   Зычный голос Машки, стоящей в дверях и уперевшей руки в бока, напугал его. Сдуру он швырнул бутылку на пол, она покатилась и опрокинула ещё несколько пустых бутылок. После того, как бутылочный звон затих, обнаружилось, что кроме Машки, Нины Григорьевны и Саши, в кухне находятся ещё два человека, оба в милицейской форме и оба с явно недоброжелательно расположенными лицами.
   Все говорили громко, одновременно и несли такую чушь, что Саше стало совсем дурно. Да и живот, сначала с благодарностью принявший алкоголь, вдруг взбунтовался. Пару раз непроизвольно дёрнувшись, Саша понял, что в следующий момент его вырвет. Он отодвинул рукой всех, кто мешал ему в его движении к двери – и все, кстати, беспрекословно отступили – и выскочил на крыльцо. Нагнувшись вниз, он ощутил отвратительный момент, когда вся накопившаяся гадость и излишество, превратившееся в отраву, покидают его. Лоб его взмок, чернота в глазах сгустилась и рассеялась, слабость и дрожь перешли в обыкновенную усталость, а воздух, наконец, стал спокойно поступать в равномерно задышавшие лёгкие. Вот теперь ему действительно стало лучше. Это что, и есть настоящая опохмелка?
   Но задумываться над такой ерундой ему не пришлось. Молодой сержант, оказавшийся участковым, потянул его за куртку обратно в дом:
   – Пойдёмте, гражданин.
   – С удовольствием. – Саша попробовал пошутить, но, видимо, шутка не удалась. В дом он действительно поспешил вернуться, потому что на улице дул промозглый ветер. А вот на счёт удовольствия от общения с милицией – это он, конечно, сморозил невпопад.
   Все снова оказались на кухне. Саша собрался было присесть, но услышал не предвещающий ничего хорошего окрик:
   – Стоять!!! Отвечать быстро: с кем, когда, где подельники? Куда спрятали награбленное?
   – Свет убери. – Отступил Саша чуть в сторону от яркого потока. Долговязый участковый, рукой отклонив колпак светильника, ослепил его. – Не пойму, чем, собственно, вообще обязан…
   Короткий удар в живот согнул его пополам. Женщины ойкнули и прижались друг к другу.
   – Фамилия, имя, год рождения… где, с кем провёл ночь… куда дел…
   – Да никуда я их не девал! Не знаю вообще, кто их похитил.
   – Может напомнить? – Участковый снова замахнулся, но напарник, офицер, видимо, из районной управы, его остановил. – Да это точно они! Алкоголики… знаю я эту шоблу… Пили они всю ночь! Спрашивается, на какие деньги?!!
   – Да уж не на твои, – не утерпел и огрызнулся Саша. – И при чём тут деньги?
   – Кто дом соседа ограбил ночью? А?!
   – Какого соседа?
   – Такого. Дверь взломали? Окна высадили?
   – Товарищ милиционер, – откашлявшись, подошла и постучала участкового по плечу Машка, – я ведь…
   – Цыц! – гаркнул на неё сержант, даже не оглянувшись. – Тебе с дружками не просто кража корячится… грабёж… по предварительному сговору… преступная группировка… Ишь, сообщников у него похитили! Куда, спрашиваю, спрятал? Где награбленное? Сам сознаешься или обыск учинить?!!
   При последних словах неожиданно взорвалась прикусившая было язык Машка:
   – Ах ты… ах ты… Прыщ!!! Вонючка!!!
   Размахнувшись, она обеими кулаками стукнула по спине долговязого, а потом замолотила ими без всякого разбора. Видно, ей с трудом только что удалось заменить более хлёсткие слова и выражения, к которым она, как и Толян, привыкла, на эти слабенькие, но всё же обидные для представителя власти слова.
   Участковый попытался поймать мелькающие кулаки Машки, яростно утюжащие пространство и время от времени попадающие то по одному, то по другому милиционеру, но ему это никак не удавалось. Машка визжала обрывки фраз вперемежку с ругательствами, теперь уже, после того, как к ней пытались применить физическое насилие, не сдерживая приличия. Наконец её утихомирили, заломив за спину руку, швырнув на жёсткий диванчик и придавив сверху коленом.
   – Бешеная… – Отдувался участковый, которому досталось больше, чем его напарнику из районного управления.
   Зато из Машкиных выкриков Саша кое-что дополнительно понял. Кража со взломом произошла, оказывается, совсем рядом. В доме Валериного соседа Альберта. И надо же такому случиться, что именно в ту ночь, когда тут, у Валеры, гремел шумный мальчишник. Никто из гулявших даже и не слышал, когда произошёл налёт на соседний участок. Может быть, грабили уже после того, как в доме Валеры всё утихомирилось? Может, грабил и кто-то из своих, местных. Но предъявлять претензии им? Саше, только что проснувшемуся после вчерашних излишеств, и Толяну с Платонычем, которых – женщины же ясно объяснили – похитили бандиты?!
   Машка быстрее Саши сообразила, куда загнул участковый и на что намекает. Возмущению её не было предела. Вместо того, чтобы искать похитителей мужа, милиция вздумала пострадавших превратить в подозреваемых, причём в совершенно в другом деле. А уж подозреваемых переквалифицировать в обвиняемых и того легче – у всех рыла в пуху. Нет, оставить свой домашний очаг без хозяина, пусть даже и временно безработного, кутилы, пьяницы, Машка не собиралась. Отдышавшись и громко высморкавшись, она встала, отстранив трясущуюся от непонимания всего, что на неё свалилось, Нину Григорьевну, и громко заявила:
   – Я еду в прокуратуру.
   – Чего?! – опешили милиционеры.
   – Сашка, ты со мной?
   – Пожалуй, да. Дело такое… тем более… я, кажется, догадываюсь, где надо искать ваших мужиков. – Саша сопоставил странный крюк задержавшихся Толяна с Платонычем, их хитрый и довольный вид, намеки на то, что бес, мол, знает, где золото.
   – Догадываешься? Ты?! – Машка задышала часто и нервно. – Сашенька, умоляю… Ты знаешь, кто увёз наших… Бедный Толька! Неужели он…
   – Да не каркай ты раньше времени! Думаю, обойдётся… но всё же… Извините, вас как зовут?
   Саша обратился к лейтенанту из районного отдела. Тот, раскрыв рот, только успевал крутить головой от испуганно моргающих женщин к нему и обратно. Проглотив набежавшую слюну, зачем-то выпрямившись, будто перед начальством, парень отчеканил:
   – Сергей. Лейтенант Сергей Трофимов.
   – Вот что, Сергей. Сами понимаете, похищение людей… вымогательство…
   – Вы думаете… рэкет? – заикаясь, спросил лейтенант.
   – Что-то вроде этого… и даже несомненно это!
   Машка застонала, в отчаянии схватившись за голову:
   – Да что у них…
   – Значит, что-то имелось, – оборвал её Саша. – Ты, Маша, не волнуйся. Посиди пока тут, и Нина Григорьевна… а мы с лейтенантом…
   – Не понял! – Участковый повысил голос и, выпучив глаза, с ненавистью уставился на Александра. – Мы с лейтенантом?! Ты чё это, Серёга, его слушаешь? Вместо того, чтобы в наручники…
   – Успеем. Если надо – и в наручники. Но, чую я, этот парень что-то знает. Ну, говори. – Лейтенант повернулся от взъерошенного участкового к спокойно ждущему Саше. – Кто похитил. Что предлагаешь.
   – Предлагаю немедленно проехать к одному месту. Кое-что надо проверить, сопоставить.
   – Куда?!! – рявкнул участковый. – По соседям мы уже прошлись!!!
   – Тут недалеко. За посёлком ручей, луг.
   – Какого чёрта?!!
   – Да заткнись ты!! – Саша, не выдержав, закричал в рассвирепевшее лицо молодого милиционера. – Я вообще не с тобой разговариваю. Обращаюсь к старшему по званию. Итак, Сергей, у меня есть кое-какие соображения.
   Лейтенант откашлялся, сообразив, что он действительно является тут старшим, не смотря на то, что это вообще его второе дежурство в жизни. Показывать мужику да ещё двум плаксивым бабам свою неопытность Сергею не хотелось, поэтому он и распорядился:
   – Выезжаем немедленно. Только вот одним словом: кто?
   – Пока не могу сказать, – ответил Саша. – Но скажу. После. Как место осмотрим.
   Не успели они выйти на улицу, как к ним торопливо подбежал какой-то пожилой мужчина в очках:
   – Э… господа милиционеры…
   – Пишите, пишите, – перебил его участковый, – составляйте подробную опись, можете предварительную оценку…
   – Да не было ограбления! Что самое поразительное – не пропало совершенно ничего! Просто так – хулиганство, варварство какое-то, свинство, в конце концов. Зачем было мебель-то ломать?!
   – Что?! Да вы же сами сегодня утром…
   – Мне так показалось. Приехал – а тут погром. – Саша догадался, что перед милиционерами оправдывается Альберт Михайлович, хозяин соседнего дома. – Я просто… растерялся. Я был… вроде как не в себе… в шоке.
   – В шоке он был! – закричал участковый. – Вы заявление у нас писали?!
   – Да, писал, но…
   – Мы с лейтенантом тут работали, людей опрашивали… Ищите, что пропало!!!
   Альберт Михайлович наконец-то сообразил, что юнец орёт на него совершенно необоснованно, и выпрямился:
   – Я отзываю своё заявление. Да. И в ваших услугах больше не нуждаюсь. Извините за беспокойство.
   Он отвернулся и пошёл к своему настежь распахнутому дому. Участковый в сердцах сплюнул, но при свидетелях, а особенно при Саше, которого не в чем было больше обвинять, ни ругаться, ни даже ворчать не стал.

   Они ехали на милицейской «Ниве», и Саша продолжал обдумывать то, что словно по наитию вдруг пришло ему в голову. Машкины слова «их похитили бандиты», Толяновское ироничное «бес знает, где золото» теперь совместились, и Саша понял, что Толян имел ввиду, когда сказал «бес знает». Он подразумевал «Бес знает». Бес – это же известный на всю округу авторитет и бандит Коля Бес.
   Конечно же, Толян с Платонычем не просто круг на автобусе сделали, заметая следы от ревнивой Машки. Тем более, слишком уж долго они этот круг делали, часа четыре, не меньше. Вернулись, кстати, очень довольные, возбуждённые, с Серёгой и Михой многозначительно переглядывались. Толян даже почти не пил, отшил клеившуюся к нему толстую блондинку. Нет, дело тут нечисто. Вероятно, мужики всё-таки ездили к бандитам приценяться, надеялись на большой куш от продажи золота.
   Сашу задело за живое, что Толян не сдержал слово, пожадничал. Но спасать-то его всё равно надо! Бандиты не поверили, что клад состоял всего-навсего из одного куска золота, вот и взяли «кладоискателей» за жабры. Да, наверняка они повезли Толяна с Платонычем туда, где нашли ящик с золотом – в поле за лугом с речкой, где когда-то в детстве местные пацаны таскали пескариков.

   С хорошей дороги пришлось свернуть на раскисшую грунтовку, а потом и вовсе ехать по травянистым скользким кочкам. Наконец Саша распорядился машину оставить и дальше продвигаться пешком.
   Эти места были ему знакомы – ещё в детстве бегали сюда мальчишками на рыбалку. Ручей, заливные луга, высокая сухая поляна, окружённая лесом. Именно здесь, как сказал Толян, мужики откопали клад. И если найденное золотое изделие действительно представляет ценность, а оно ценность представляет, и немалую, то бандиты, узнав о такой находке, непременно захотят порыться в этой земле ещё. Может быть, даже уже и рылись, да только ничего не нашли. Вот и выдернули Толяна с Платонычем, чтобы, так сказать, за базар ответили. Указали место клада поточнее.
   – И что мы тут рыщем? – ворчливо произнёс участковый, водя лучом фонарика по высокой мокрой траве. – Ни хрена не видно. Да и что ищем-то?
   – Любые следы, – в который уже раз объяснил Саша. – Где люди ходили, топтались, где земля была вскопана. Может, следы от машины – у них ведь о-го-го… танки, а не машины.
   – Да у кого?
   – У них. Потом скажу.
   Часа полтора трое мужчин в темноте бродили по мокрому лугу с залёгшей уже травой. Проваливались ногами в грязь, лужи, скользили по берегам ручья, чуть не окунаясь в чёрную ледяную воду. Все трое, продрогшие, злые и не обнаружившие никаких следов, кроме своих собственных, наконец остановились. В гнетущей тишине Саша понял, что теперь уж от объяснений не отвертеться.
   – Ну и… – Направил луч своего фонаря прямо ему в лицо участковый. Теперь это был не просто участковый, подозревающий его в чём-либо. Это был ненавидящий тебя враг.
   – Нет… видно, не найти сейчас. Может, с утра опять начнём? – Предложение прозвучало робко и от него веяло бессмыслицей. Саша уже понял, что там, где они искали, никакого клада не было. Да и вообще, на этот луг, кроме них, никто не приходил как минимум пару последних месяцев. И никакая машина, кроме этой их милицейской «Нивы» не приезжала. Следов от широких мощных колёс бандитских внедорожников, как ни искали, не было.
   – Да я тебя… Сусанин хренов!
   Саша успел отскочить в сторону, а замахнувшийся на него своим фонарём участковый не рассчитал, что промахнётся, и упал в грязь.
   – С-с-сука. Это ты что, специально?!
   – Да причём тут я?! Мы же людей пытаемся вычислить!!!
   – Каких людей?!!
   – Таких!!!
   Вскочившего на ноги участкового от Александра успел отпихнуть подоспевший лейтенант:
   – Тихо вы!!!
   – В участок его, Серёга! В обезьянник! Он же нас за нос водил… с-с-сука.
   – Понимаете, здесь неподалёку от посёлка, есть одно гнездо бандитское, – заговорил Саша, понимая, что теперь надо всё выкладывать начистоту. – У них оружие, наркотики, деньги – всё. Целый штат охранников, а по сути – боевиков.
   – Чушь не мели. – Обиженный милиционер перестал дёргаться, видно, сообщение его каким-то образом заинтересовало.
   – Пропавшие Толька Парамонов и Платоныч накануне побывали в этом гнезде. Вроде клад какой нашли, хотели прицениться.
   – Когда это было? – спросил лейтенант.
   – День, два назад, точно не знаю, – продолжил Саша. – Но находка у них действительно ценная. Думаю, бандиты решили потрясти Толяна с Платонычем, чтобы ещё чем-нибудь разжиться.
   – В каком смысле?
   – В смысле, отыскать другие вещи из клада. Толян мне точно описал место находки – здесь. Но, видно, темнил. Я-то думал, школьный друг, не наврёт, а он… Бандиты-то из него правду вытрясут…
   – Значит, вы думаете, их выкрали они?
   – Конечно.
   – И сейчас они там? – допытывался лейтенант, входя в возбуждение от возможности раскрыть такое резонансное дело, как рэкет.
   – Сто процентов.
   – И вы можете указать дом, адрес?
   – Само собой.
   – Я ведь вызову подкрепление, ОМОН.
   – Да-да, только побольше. И потом, лучше действовать через начальство. А точнее – через генерала.
   – Как генерала? Какого… нашего генерала?!
   – Ну да. Начальника областного УВД. Я ведь говорю – это такое гнездо…
   Кажется, присмиревший участковый начал наконец соображать, о ком и о чём идёт речь. Он отодвинул всерьёз вздумавшего выслужиться Серёгу в сторону и встал, уперев руки в бока. Даже фонарь предварительно поставил на кочку.
   – А теперь назови имя того, кого ты называешь бандитом, – сказал он.
   – Ясное дело, Коля Бес, – ответил Саша.
   – Тьфу!!! – В свой плевок участковый вложил всю накопившуюся досаду и разочарование. – Столько времени псу под хвост!!!
   Только что радостно возбуждённый лейтенант тоже скис. Он молча поднял с земли фонарь напарника, отобрал фонарь у Саши, развернулся и пошёл к рассылающей в ночь слабые светлые полосы от включённых фар машине. Участковый тоже развернулся идти.
   – Куда же вы? – Растерялся от такого поворота дел Александр.
   Участковый заскрежетал зубами.
   – Коля Бес… его же милиция ведёт ещё с застойного времени… мелкий фарцовщик… валютный шулер…
   – Молчи, – зашипел участковый, – иначе…
   – Да вы что?! Теперь он в дерьме по самые… Он же Тольку выкрал!!! Он его там пытает! Вы не можете…
   Резкий удар в солнечное сплетение заставил Сашу скрючиться от боли. Открытым ртом он ловил воздух, как выброшенная на берег рыба, и ничего вокруг себя не видел. Не успев опомниться от первого удара, он получил второй – сильный толчок в грудь свалил его в чвакнувшую землю. От неожиданности, обиды, злости, ненависти ко всем бандитам на свете и к покрывающим их милиционерам, он задохнулся, захрипел, закашлялся, попытался встать, но в темноте подскользнулся и опять упал, не чувствуя опоры в руках, хватающих и обрывающих жёсткие полугнилые травяные стебли.
   Участковый отомстил за своё падение и теперь уходил, бормоча проклятия. Машина, моргнув фарами, загудела включённым двигателем. Послышался звук вновь открываемой после захлопывания двери и голос лейтенанта:
   – Эй, как вас там? Запомните, Коли Беса больше нет! А есть Николай Васильевич Марченко, уважаемый человек, предприниматель, совладелец завода. И, между прочим, депутат областной Думы. Понятно? Кстати, женщинам тем передайте, чтобы лучше попритихли. Через десять дней объявим ваших алкашей в розыск, а через три месяца… впрочем, там видно будет.
   Дверь захлопнулась, машина взревела и уехала. И Саша, в бессилии колотящий кулаками по грязи, вдруг почувствовал, что стекающие по лицу капли имеют почему-то солоноватый вкус…

6

   Вскоре зацепочка всё же появилась. В Маньчжурском Китае, в Харбине, переполненном очередной волной русской эмиграции, появилась необычная больная. Резидент советской разведки сообщил о ней сведения, какие только смог собрать. А сведения, надо сказать, были довольно скудные.
   Очень молодая девушка, в тяжелом физическом и особенно в тяжелом психологическом состоянии. Находится в закрытом и специально охраняемом боксе при лазарете Красного креста. Появилась не более месяца назад (а было тогда ещё только начало сентября 1918-го). Появилась при загадочных обстоятельствах – ни сведений о ней, ни сведений о том, кто поместил её в лазарет, не имелось. Однако удалось узнать об огромной сумме денег, одновременно с поступлением на лечение девушки пожертвованной в означенный лазарет. А ещё удалось узнать, что столь крупную сумму наличности, скорее всего, неизвестный жертвователь собрал накануне, продав нескольким местным ювелирам очень качественные и крупные бриллианты.
   Кроме того, три огромных бриллианта были помещены неким военным в харбинское отделение русского, уже несуществующего в России, императорского банка под залог с невероятно невыгодным для себя условием – залог переходит в собственность банка, если заёмщик в течение трёх дней не вернёт полученные деньги. Как и следовало ожидать, никто за бриллиантами через три дня не пришёл.
   Это было всё, что смог собрать о странной больной советский резидент. Ни имени больной, ни национальной принадлежности, ни даже как примерно выглядит девушка, выведать не удалось.
   Сразу после полученной шифровки о странной девушке из Центра был командирован в Китай новый агент. По только что изготовленным новым и совершенно легальным документам, естественно, под вымышленными именем и фамилией он прибыл в Китай. И только в Центре знали, что новый агент около полутора месяцев назад и тоже под вымышленным, но, конечно, другим именем, лично принимал участие в расстреле царской семьи и лично прекрасно знал всех членов семьи в лицо.
   Однако, как ни спешил новый агент, он всё-таки опоздал. Девушка пропала. Только-только нащупанная ниточка оборвалась у него прямо перед носом. Но в работе разведчика это обычное дело, и поиски необычной больной, которая не могла ни испариться, ни провалиться просто так сквозь землю, продолжились.

   Исчезновение таинственной пациентки из лазарета, находившегося под патронажем Красного креста, было осуществлено профессионально. Ни шума борьбы, ни выстрелов, ни единого вскрика не услышали врачи и медсёстры, постоянно проживающие при больнице. Лишь только на рассвете они обнаружили у отдельно стоящего здания с боксами почти уже остывшие трупы охранников с перерезанным горлом, а внутри – восемь трупов застреленных в упор медсестёр и сиделок, а также хладнокровно умерщвлённых четырёх больных в разных боксах. Пятой больной, из-за которой и была приставлена к зданию дополнительная охрана, в ее отдельном боксе не было.
   Официальное расследование властей ничего не дало, однако это не означало, что в деле кровавого похищения поставлена точка. Какие-то неприметные людишки неопределённых национальных и государственных принадлежностей сновали вокруг зданий, арендуемых Красным крестом, вели какие-то, вроде ничего не значащие, разговоры с сотрудниками, пристально приглядывались к любым посетителям (незаметно для них), кое за кем вели слежку, кое к кому подсылали для более тесного знакомства щедро оплаченных местных куртизанок.
   И результаты, вероятно, у многих из этих неприметных для обывателя людишек стали появляться. По каким-то направлениям работа активизировалась, по каким-то свернулась. Шифрованные сводки летели в разные концы мира целыми пачками. Связисты разных разведок перехватывали друг у друга радиошифровки, вычисляли часто меняющиеся места дислокации узлов связи, но выявить что-нибудь из информации, передаваемой агентами, было трудно – не хватало квалифицированных дешифровальщиков.
   Отличный немецкий радиопередатчик, трофей только недавно закончившейся Брестским миром войны, работал на конспиративной квартире советской разведки исправно и ежедневно передавал в Москву подробные отчёты в рамках операции «Месть». Разведчикам удалось вычислить вначале китайца, ежедневно приходившего в приёмную больницы и выписывавшего себе на листочек состояние нескольких больных, в том числе двух-трёх больных из изолированных боксов.
   Список больных, как обратили внимание служащие больницы, был обыкновенно случаен, но всегда включал в себя пациентку из бокса № 1. Когда же произошла кровавая драма с похищением таинственной пациентки, китаец три дня подряд приходил, записывал те сведения из общей больницы, которые ему, как обычно, предоставляли. Но никаких сведений о пациентах боксов ему не сообщали – до поры, до времени полиция попросила держать в тайне правду об их насильственной смерти. Больше китаец в приёмной Красного креста не появлялся. Но за ним успели установить слежку, и ещё через неделю он вывел советских разведчиков на того самого «благотворителя», который поместил больную истощённую девушку в больницу.
   «Благотворитель» оказался офицером Белой армии, дезертировавшим с фронта как раз летом 1918-го, в те дни, когда белые заняли Екатеринбург. Про привезённую в Китай девушку он так ничего и не успел сказать – умер в результате очередного, слишком пристрастного допроса в подвале арендуемого на время операции дома. Про то, откуда у него оказались такого прекрасного качества бриллианты и куда делись остальные – тоже не успел, хотя это для наших чекистов было не так уж и важно. Главное – это то, что раненая больная девушка была привезена именно из России, из-под Екатеринбурга и в конце лета 1918-го года. А эти сведения уже сами по себе были вполне весомы.

   Однако нащупанная было ниточка расследования со смертью объекта «Благотворитель» опять оборвалась. И неизвестно, как бы развивались события дальше, но советскому дешифровщику в Москве удалось распознать шифр, по которому шли сообщения немецких разведчиков из Харбина. Исходя из полученной информации, стало ясно, что интересующая Советы особа была похищена из лазарета Красного креста именно агентами немецкой разведки и сейчас проходит в их донесениях, как объект «Ната-СС». С Натой-СС ведет работу агент Марта, готовящаяся к какой-то крупной игре, в которую собираются втянуть её немецкие спецслужбы.
   В какую игру собирались втянуть «Марту» немцы и какую роль предназначалось играть в дальнейшем самому объекту всеобщего интереса Нате-СС, было пока непонятно. Но уже через день после дешифровки немецких донесений из Москвы в Харбин было послано указание новоприбывшему советскому агенту ЧК: найти и ликвидировать обеих.

7

   Кажется, он разболелся не на шутку. Вчера, когда уже ближе к утру удалось добраться до дома, он чувствовал себя намного лучше. Хватило сил скинуть мокрую насквозь одежду, кое-как умыться и залезть под три тёплых одеяла в постель. Чтобы не простыть, выпил залпом полстакана водки и почти сразу провалился в тяжёлый сон.
   Снились кошмары, в которых перемешивались люди и судьбы, он сам, почему-то вновь и вновь падающий и задыхающийся в топкой грязи, свет фар и фонариков в ночи, озлобленные голоса, шум мотора. Казалось, выбраться из этого ада невозможно – тебя вновь и вновь бьют, в тебя даже стреляют, ты падаешь и теряешь сознание, но почему-то знаешь, что ты никуда от этой грязи, заполняющей нос, рот, лёгкие, не денешься. Ты должен умереть – так кто-то решил, и сопротивляться, даже мысленно, бесполезно. Однако, ведь почему-то же он сопротивлялся? Даже не видя желающих уничтожить его злых сил и не имея надежды на спасение. Значит, всё-таки надежда была? А если была надежда, пусть и неосознанная, значит, спастись из ада всё-таки возможно?
   Утром проснулся оттого, что стало слишком жарко. Скинул все одеяла и лежал почти голый, прислушиваясь к ставшему хриплым собственному дыханию. И лишь через несколько минут сообразил – а в доме-то тепло. И на кухне, кажется, чьи-то шаги слышатся. Он хотел вскочить, но получилось лишь сесть, опустив ноги на пол, потому что сухой, разрывающий лёгкие кашель согнул его пополам.
   – Саша? – послышался голос Машки и шлёпанье её босых ног по полу. – Наконец проснулся! Ты что, никак простыл?
   Она влетела в комнату, положила свою сухую ладонь на его взмокший лоб и покачала головой.
   – Маша… – Он стряхнул её руку и попытался поднять на неё глаза.
   – Лежи уж! Вижу, что плохо тебе. Да разве ж можно осенью в таких курточках бегать? Видела вон в прихожей – вся мокрая. И одежду промочил. Упал, что ль, куда?
   Саша кивнул, а сам усиленно соображал, как сказать Машке, что дело совсем плохо, что вызволять Толяна из плена милиция отказалась, а сами они – что Моськи против слона. Машка укрыла его одеялом, сама присела рядом и вкрадчиво спросила:
   – Ты, Сашенька, всё рассказал милиции, что знал?
   – Да я… – только и смог прохрипеть Саша, и кашель вновь одолел его. Лицо его покраснело, дыхания не хватало.
   Машка постукала его ладошкой по спине, поняла, что это средство сейчас не помогает, и вздохнула:
   – А ты не говори. Просто кивни – и я пойму. Живы-здоровы наши мужички-то? А?
   Саша не смог не кивнуть, ведь в противном случае выходило, что Толяна и в живых-то уже нет.
   – Я так и знала. Да и кому они нужны? Один старый, другой лентяй и алкоголик… – И отвернувшись, тут же прошептала, перекрестив рот. – Прости, Господи!
   Саша опять зачем-то кивнул, наверное, просто потому, что направление Машкиных мыслей было в данный момент самое правильное и действенное. Не надо ей ни знать всей правды, ни тем более поднимать какой-либо шум попусту.
   – Наверное, они бандитам этим что-то…
   – Ага. – Кивнул Саша.
   – Да? – Машка помолчала, обдумывая странный диалог будто бы понимающих друг друга с полуслова людей, а на самом деле ничего не понимающих, потом махнула рукой, резко встала и со злостью закончила. – Ну и чёрт с ними!
   На кого была направлена порция злобы – на горе-мужей или на бандитов – осталось непонятным. Саша промолчал.
   – Ну, я пойду?
   – Ага, – не размыкая губ, проговорил Александр.
   – Кстати, я тебе печку протопила. Смотрю – ты замёрз, тут у тебя… да и вообще…
   – Спасибо.
   – Ну давай. – Она уже почти вышла, но вернулась. – Кстати, тебе надо таблетки принять. Есть?
   – Ага.
   – Точно? А то я домой сбегаю.
   – Есть. Маша, спасибо, ты не беспокойся. А Толян вернётся.
   Она громко хмыкнула и вышла.
   Саша расслабился и вновь начал засыпать. Ночные кошмары пока ещё неясными образами стали возвращаться. Откуда-то появились страдающие, умирающие вместе с ним девушки. Убийцы стали многочисленнее и свирепее…
   Он проснулся в холодном поту и понял: он беспрестанно думает о расстрелянной в 1918-м году семье Николая II. Да, да, ещё лет десять-пятнадцать назад эта тема вдруг выплыла на страницы печати, даже время от времени звучала на телевидении. Царские останки, идентификация… Он тогда читал всё, что только мог отыскать. Доступного Интернета тогда ещё у людей не было, книги, газеты, журналы покупал, брал у друзей или выискивал по библиотекам. Кажется, ещё в том, прошедшем уже XX веке, точно – при Ельцине, когда он ещё был президентом – провели какие-то слишком уж поспешные похороны царских останков в соборе Петропавловской крепости. А ведь в спорах о подлинности останков так и не была поставлена точка… Странная торопливость. Ещё тогда Сашу покоробила эта псевдозабота о безотлагательном и скорейшем захоронении разрозненных костных остатков царской или якобы царской семьи. И, между прочим, Ипатьевский дом в Свердловске в то же время зачем-то снесли. По указанию, говорят, того же Ельцина. Зачем? И тут какая-то спешка?
   Мысли обо всём этом прокручивались и прокручивались у него в голове, помимо его воли заставляя дальше рыться в самых потаённых уголках памяти и восстанавливать картины того далёкого расстрела в деталях, частично подзабытых, частично подсовываемых услужливым воображением. Тайна…
   Он вспомнил о золотом изделии, сохраненном – теперь он был уже практически уверен в этом – только в его слепках и оттиске.
   «Хочу прикоснуться… посмотреть…» – уловил он мысли, влекущие его туда, к жалким остаткам, и даже не остаткам, а изображениям остатков от золотого украшения, достойного, чтобы принадлежать царской семье.
   – Да и лекарство надо какое-нибудь принять, – пробормотал он, вставая и накидывая тёплую рубашку. – Тут Машка права. Надо.

   Полюбовавшись оттиском, погладив пальцами высохшие окончательно слепки, он отодвинул ставшие для него теперь такими ценными куски глины и бумагу и пошёл ставить чайник. Он даже ещё не догадывался, что скоро станет обладателем ценности, многократно превышающей ценность запечатлённых им наскоро изображений. Да и как можно предвидеть то, чего ещё не случилось?

8

   Работа разведчиков разных стран в Харбине кипела – с разной степенью результативности или пробуксовки. Вяло летели донесения, шифровки, дешифровки…

   Поздней осенью 1918-го года взлетел на воздух особняк, служивший полтора последних месяца конспиративной квартирой германских разведчиков. Ночной взрыв был такой разрушительной силы, что на месте бывшего дома осталась огромная воронка, а вокруг в радиусе двух сотен метров лежали лишь груды дымящихся каменных обломков, под которыми невозможно было не только идентифицировать трупы погибших, но даже и примерно сосчитать, сколько же всего человек погибло.
   Среди каменных завалов не распознали раскуроченный и мгновенно сгоревший замаскированный под беседку брусчатый домик. А ведь там-то и содержались, по сведениям советской разведки, кстати, очень дорого оплаченным, и объект «Ната-СС», и объект «Марта». Ходили слухи, что взрыв – дело рук тоже советской разведки, но никаких доказательств не было, да и дело о взрыве, в общем-то, не заводилось.
   Горы камня и щебня на окраине Харбина ещё долго высились, окружая страшную воронку, за зиму наполнившуюся водой и распространявшую специфическое зловоние. Весной воронку завалили теми же обломками, которые окружали её, а сверху старательные китайцы тачками навозили не одну тонну грунта. Хозяин бывшего особняка щедро расплатился с рабочими и выставил участок на продажу.
   Однако так никто и не купил странный участок с проваливающимся то тут, то там грунтом. А с течением времени в вихре событий, охвативших соседнюю с Россией страну, земля и вовсе была национализирована. Память о страшном взрыве стёрлась. И только в секретных архивах многих стран через сообщения разведчиков-легалов и разведчиков-нелегалов сохранился адрес дома в Харбине, подвергшегося неимоверной силы взрыву. К этому же сообщению разведчики послали вслед (во многих случаях даже без шифровки, что означало полное закрытие разрабатываемой операции) ещё одну радиограмму. Слова открытой и перехваченной всеми контрразведками мира радиограммы в донесениях разведчиков разных стран были различны, но смысл сводился к одному: объект Ната-СС уничтожен.

   Не так давно прибывший в Харбин советский агент исчез так же незаметно, как и появился. В Москве ему была организована личная встреча с высшими чинами ЧК и одним из самых важных представителей ЦК. После этого агент-разведчик под очередным своим новым именем был осуждён на 20 лет лагерей. Однако, отработав на Беломорканале три года в должности учётчика, он был досрочно освобождён и приглашён в Москву на скромную должность министерского работника с предоставлением квартиры в центре города.
   Ещё через год со скромным министерским работником на конспиративной квартире была вновь организована встреча, в которой участвовали не последние люди в ЧК и ЦК. Бывшему агенту была вручена высшая правительственная награда, которую тот подержал в руках и, смахнув слезу, передал обратно в руки представителя ЧК на вечное хранение.
   Скромный работник столичного министерства так и доработал до пенсии в своей должности, даже во время Великой Отечественной войны будучи освобождён от воинской обязанности. А вскоре после Великой победы ушёл на заслуженный отдых и получил пенсию, соответствующую званию «Пенсионер Союзного значения» с подобающим званию денежным содержанием и немалыми льготами.
   Никто из членов его семьи и не догадывался, за какие заслуги скромный служащий получил такой подарок судьбы. И никто из его родственников так никогда и не узнал, какая награда дряхлого и теряющего разум старика лежит в одной из секретных ячеек легендарного и много раз реорганизованного силового ведомства.

9

   Саша крепко спал. В печку ещё загодя он подкинул дровишек, а так как, провалявшись почти весь день в кровати, долго не мог уснуть, вместе с таблетками от простуды принял ещё и снотворного. Ему было тепло, хорошо, даже сновидения оставили его в покое. Крепкий организм, судя по всему, уже шёл на поправку.
   Среди ночи – то ли во сне, то ли наяву – ему слышались голоса. Шум подъезжающих и отъезжающих машин, треск ломающихся досок, чьи-то всхлипывания, завывание ветра.
   А потом он почувствовал, что всхлипывания – не кажущиеся. Они где-то тут, рядом, тем более сквозь всхлипы слышался дрожащий Толяновский голос, а его плечо кто-то упорно и бессмысленно тряс, не отставая даже тогда, когда он отвернулся к стене и полностью спрятался под одеяло.
   – Да ё…! – Трёхэтажный плаксивый мат с каким-то повизгиванием принадлежал Тольке Парамонову – точно так тот стонал в детстве, если в драке терпел фиаско и размазывал по битой морде всё, что лилось из глаз, носа, рта и лопнувших сосудов. – Он что, мёртвый?!
   Пришлось скидывать непривычную после снотворного тяжесть с головы и заставлять себя, как ни хотелось отключиться вновь, проснуться. Саша сел, сжимая пальцами виски, потом поднял голову и встряхнул ею, прохрипев:
   – Толян, ты что ли?
   – Ты гля, Платоныч, он ещё спрашивает! Ему говоришь… рассказываешь… Да отдай ты чайник…
   Послышался шум возни. Расплескавшаяся из чайника вода попала Саше на ноги. Потом Толян вдруг резко взвыл, как от боли, чайник громыхнул об пол, а голос Платоныча тихо выругался. Тут уж Саша проснулся окончательно и радостно вскрикнул:
   – Так они вас отпустили? Отпустили?!
   – Ага, вроде как, – почему-то шёпотом и испуганно произнёс голос Платоныча. Толян так и выл, скрючившись на полу и раскачиваясь из стороны в сторону.
   – Они его что, ранили? – Саша кивнул в сторону сидящего на полу в неясном свете уличного фонаря Толяна и хотел подойти к нему.
   – Тихо-тихо-тихо… – Платоныч слегка оттолкнул Александра в сторону и прошептал. – Тихо. Лучше не надо.
   – Но почему? И чего впотьмах?
   От ярко вспыхнувшей лампочки все трое зажмурились и склонили вниз головы. Саша отнял руку от выключателя и ахнул: вся его комната была в кровище. Чайник валялся на полу в огромной луже, тоже кажущейся кровяной из-за попавших туда и успевших растечься красных капель. Толян молчал, прижав к животу обе руки, и всхлипывал. Его одежда, лицо, даже волосы были в крови. Саша боязливо прикоснулся к его плечу:
   – Толян… а, Толян…
   – Дрыхнешь тут… ничего и знать не желаешь…
   Наверное, он был уверен, что спящий крепким сном Сашка мертвецки пьян. Платоныч, кстати, вёл себя довольно странно. Он сначала кинулся тушить свет, потом передумал, бросился к окну, долго там что-то высматривал и, наконец, задёрнув шторы, кивнул в сторону Толяна и прошептал:
   – Ты ему дай. Совсем плох.
   – Да что дать-то?
   – Ё…!!! – То же самое трёхэтажное построение их слов, не присутствующих в словарях и прозвучавших тут пару минут назад, вылетело из-под согнувшегося Толяна. – Он не понял! Он всё ещё ничего не понял!!!
   – Да не ори ты! – Теперь Саша, конечно, понял, о чём речь. Только вот никак не мог соотнести количество пролитой тут крови с тем, кому эта кровь принадлежит и почему вместо медицинской помощи требуется выпивка.
   Платоныч примиряющими жестами отправил сначала Сашу на кухню, а потом стал тихо увещевать не желающего утихомириться Толяна.

   Вскоре Толян, хлюпая носом, уже был в более благостном настроении. Алкоголь притупил чувства, развеял тревоги. Давно переросшему свой юношеский возраст, но, по сути, не ставшему мужиком парню хотелось одного – чтобы его пожалели, чтобы о нём позаботились, чтобы к нему больше не приставали. Ни свои, друзья, ни чужие. Никто. И никогда. Его ворчание перешло в бессвязное бормотание, и он затих.
   – Уснул, – констатировал Платоныч.
   Толян так и не пожелал показать Саше обмотанную тряпкой руку, которая только-только перестала сочиться кровью. Платоныч знаками и жестами уговаривал не приставать к нему ни с расспросами, ни с показами. Руку пострадавшего всё же обвязали выше локтя жгутом, чтобы не возобновилось кровотечение, а потом, когда Толян уснул, перетащили его на диван. Платоныч так же беззвучно показал Саше глазами в сторону кухни – потолковать, мол, надо.

   – Выпытывали они у него, откуда золотишко, – вздохнув и опустив глаза, не стал тянуть с ответами на повисшие в воздухе вопросы Платоныч.
   – Значит, всё-таки пытали, сволочи… – Саша стукнул кулаком по столу и заскрежетал зубами. Не удержался, чтобы не спросить. – Как вы могли?! Ну как?!! К волку в пасть?
   Платоныч закатил глаза, уже готовые вновь наполниться слезами, и замотал всклокоченной головой с безумными глазами:
   – Сам не пойму. Ведь знал, что нельзя… а вот жадность…
   – Погубила жадность фраера.
   – Типун тебе на язык! Кажется, пронесло.
   – Ой ли?
   – Да. Поняли они, что мы с самого начала правду говорили. Никакого клада не было. Только и была-то одна эта штуковина среди вороха барахла.
   – Подожди, Сан-Платоныч. Какого барахла? Ведь вы эту штуку нашли?
   – Да.
   – Где? Что не в поле за ручьём, я уже и без вас понял. Но где же тогда?
   – А ты не догадался?
   – Не темни, Платоныч. Мне никто намёков никаких не давал. Это с бандитами вы, оказывается, такие правильные. Сразу им всю правду выложили…
   – Да не кипятись. Парни побаивались Валерке правду сказать.
   – Да? С чего бы такая робость? Да и Валерка тут…
   – Ну… потому что нашли эту штуку… В общем, у соседа вашего.
   – Что?!! – От неожиданности Саша вскочил, выпучил на старика глаза, а потом бахнул кулаком по столу, кое о чём догадавшись. – Так это они, паразиты, у Альберта всё повыломали?!
   – Нет, ты не так понял…
   – Ах, гады… И Толян-то… в поле… за ручьём… Боялись они, говоришь?!!!
   – Тихо! Вишь, вскипел… Не ломали они ничего!
   – Не ломали!
   – Да! На чердаке… чуток проверили… всё равно, говорят, на этот чердак никто годами не лазал. Иконы искали.
   – И ты ещё их выгораживаешь? А, Платоныч? Тебе-то, не стыдно ли?
   – Стыдно, чёрт тебя подери! Нечто я не человек? Они ведь и меня вначале обманули. Толька как мне эту штуку показал, у меня всё в голове помутилось. Вижу – деньжищами пахнет. Поверил, что в поле выкопали. А перед тем, как к этим… ехать… Анатолий мне всю правду и рассказал.
   – О чердаке?
   – Да. Они – тихо, аккуратно, ничего не ломали. В сундуке старом пошарились – и бегом оттуда. Икон там не было, а вот эта штука…
   – Погоди-погоди, Платоныч… Если Толька ничего не ломал у Альберта… но ведь буквально на следующий день после нашей… нашей гулянки… Ты что, хочешь сказать, что ограбили соседа бандиты?
   Сан-Платоныч пожал плечами и развёл руки.
   – Они искали там… – Всё дальше догадывался Саша.
   – Да, да, золото.
   – И именно в то время, пока мы…
   – Да, веселились тут, не чуя беды.
   Саша буравил старика глазами и готов был смять подвернувшийся под руки стул. Потом он оттолкнул стул с презрением, будто он был в чём-то виноват. Платоныч сидел, опустив глаза, и после того, как смолк грохот от упавшего стула, заговорил монотонно и быстро:
   – Ничего они в доме вашего Альберта не нашли, а ведь даже мебель вспарывали. Обозлились, решили, что мы с Толяном их обманули. И внаглую нас похитили, прямо на глазах у наших жён.
   – Знаю. Бабы-то в милицию сразу обратились.
   – В милицию? Ой, не надо было… как бы…
   – Да не бзди. Милиции до вас по фиг. Они слишком Беса… уважают.
   – Кхм, ясно, я так и думал. В общем, сутки продержали нас с Толяном в каком-то подвале прикованными к батарее. Не кормили, только банку с мутной водой дали. Мы под себя и гадили… и мочились…
   – Ну и…?
   – А потом пытать начали! Вот тебе и «ну и»! Знаешь, что Тольке сделали? Били. А потом палец отрезали.
   – Как это…
   – Да так. Взяли тесачок остренький – вжик! И нету пальчика. Нет, не весь. Последнюю фалангу от среднего оттяпали. Кровища так и хлынула. Дали тряпку замотать, а следующим движением пообещали руку по локоть укоротить.
   У Саши в голове не укладывалось, как всё-таки люди могут так поступать друг с другом. Ну почему? Неужели не слышали, не знают, что сотворённое зло вернётся к тебе злом, многократно возросшим? Не к тебе вернётся, так к твоим детям. Ну как? Как можно элементарно себя не поставить на место того, над кем ты измываешься? Почувствовать его боль, его унижение, страдание…
   Вероятно, он сам ощутил за подонков, пытавших Толяна, все чувства, которые они должны были бы испытывать. Ему было и больно, и тяжко.
   – Саша. – Услышал он после продолжительной паузы голос Платоныча. – Ты меня слушаешь?
   – Да-да, конечно. – Он встрепенулся и посмотрел в глаза так же, как и он, страдающего старика.
   – Бедный Толька.
   Саша кивнул и опять задумался.
   – Я уж у тебя тоже… можно? А то… как бы среди ночи… не хочу пугать.
   – Да-да… О чём ты, Платоныч?
   – А утром я помогу тебе тут прибраться… если что. И Толяна вымоем. А?
   – Толяна?
   – Да. Нельзя ему в таком виде к Машке. Санька, о чём ты думаешь?!!
   Саша посмотрел долгим взглядом на старика и, будто рассуждая сам с собой, произнёс:
   – Но почему они вас ко мне привезли? Кстати, я вспомнил, что слышал шум отъезжающих машин.
   – Слава богу, слышал он. Само собой, такие люди ничего не боятся, всё делают напролом. Чай, и всё остальное слышал?
   – Не понял.
   Саше действительно было невдомёк, куда клонит Платоныч. А тот тоже не мог сообразить, зачем это Сашке притворяться перед ним – что же тут может быть непонятного?!
   – Что ты не понял? – слегка раздражённо произнёс старик.
   – Ни хрена. Почему они вас за посёлком не бросили?
   – А на хрена им нас за посёлком бросать?! Прямо сюда, к месту и подъехали!
   – К какому месту?!!
   Они одновременно замолчали и посмотрели на покрасневшие лица друг друга. И тут Саша понял, к какому-такому месту привезли Толяна с Сан-Платонычем бандиты. Конечно же, не к его дому, а к дому Альберта. Видно, проводили, так сказать, следственный эксперимент. Стали понятны и стуки, и скрежет, и хруст выламываемых досок.
   – Они что же… они опять весь дом наизнанку вывернули?!
   Платоныч опустил голову и махнул рукой:
   – Не поверили… а ведь надо-то было всего один сундук…
   – Уж его-то выпотрошили.
   – А то. Сверху скинули – тряпки, щепки, бумажки так и полетели в разные стороны.
   – Какие бумажки? – равнодушно спросил Александр.
   – Да, видно, старухины. Каракули жуткие… бумага старая, так и сыплется… да и чернила местами совсем выгорели.
   – Старухины… Старухины?
   – Говорят, у Альбертовой жены от первого брака свекровь померла, а может бабка, лет семь уж как. После неё барахло, не перебирая, привезли сюда на чердак. Да старуха-то нищая была! Да притом малость не в своём уме… слепая, трясущаяся… Однако, наши думали, хоть одна иконка-то у ней древняя, да и имеется. Ан нет. Только тряпки. Да кусище золота. Видно, никто из родственников о золоте-то не знал.
   – Видно, не знал.
   – А то бы на чердак не закинули, – рассудил Платоныч.
   – А о бумагах?
   – Что, о бумагах?
   – Но ведь о бумагах-то, наверное, догадывались? – не унимался Александр.
   – Да что это – бумажки? – Платоныч скривился презрительно, потом зевнул. – Пошёл я спать.
   Он сделал два шага к выходу, затем вернулся, вытащил из хлебницы кусок батона и, жуя, побрёл искать себе место для ночлега. А Саше, чувствовавшему, что сон не придёт к нему теперь очень долго, не сиделось на месте.
   Он бродил по пустой кухне, представляя, как бумаги таинственной старухи, умершей в нищете, но хранившей и, вероятно, очень долго дорогое, хоть и испорченное, ювелирное изделие, ждут его. Почему-то он был уверен, что эти бумаги, истлевая, крошась и постепенно становясь прахом, ждут именно его. И всегда ждали.
   Почему люди столь нелюбопытны? Родные этой умершей старухи, сам Альберт, его жена, они что, даже не заглянули в то, что старуха так бережно прятала? Увидели сверху тряпки и решили, что ничего ценного в старом сундуке быть не может? Хорошо хоть на помойку не выкинули, хотя хранение на промокающем периодически чердаке почти то же самое, что хранение на помойке. Ни мелкие воришки, ни бандиты, охотники за драгоценностями, даже не предполагают, что может быть иная ценность, чем золото или бриллианты. Что не всё можно измерить количеством радужных бумажек. Что есть всё же такая вещь, как наша общая история.
   Может быть, и в самом деле бумаги старухи не представляют особой ценности, но одним тем, что они очень старые и хранились вместе с золотым изделием царской эпохи, они манят к себе, зовут, даже приглашают в таинственный, забытый, возможно, отвергнутый мир. Зовут его, Александра. Зовут того, кто хочет знать, кто может понять, кто должен понять…
   Саша вздрогнул от странной мысли, что бумажки зовут его. Рука потянулась к мобильнику, чтобы сообщить Альберту о новом взломе его дома.
   «Господи, я что, совсем рехнулся? Звонить среди ночи… А ведь я хочу не просто сообщить о взломе… я хочу попросить о разрешении… о старых бумажках…»
   А вдруг Альберт не так поймёт? Да ещё вообразит, что он, Саша, сам залез к нему в дом, скинул с чердака сундук? Нет… скорее всего, Альберт, конечно, поймёт так, как оно и было… Приедет, сгребёт всё вместе в одну кучу и избавится от хлама. Да, просить бумажки совсем глупо.
   «Я что, собрался украсть эти бумажки? – понял вдруг свои мысли Саша. – Ужас… как вор… стыдно, стыдно, стыдно…»
   Он уже запахнул на себе тёмную куртку, взял в руки фонарик.
   «Нет, я просто посмотрю. Нет, ну действительно, хозяева могут это всё выбросить… или сжечь… прямо сейчас».
   Последняя мысль подстегнула его, хотя представить, что хозяева вот прямо сейчас, посреди ночи, поднимают бумажки и, сминая, бросают их в огонь, было невозможно. Да если Альберту не сообщить, он вообще до весны здесь не появится.
   Но боязнь потерять эти рваные клочки от рассыпавшихся тетрадей, вдруг ставших бесценными для него, придала ему смелости. Он, крадучись, вышел из дома, перемахнул через низкую ограду, разделяющую оба участка, и направился к распахнутой и висящей на одной петле двери.

10

   Наконец тот первобытный ужас, тот кошмар, та вселенских объемов катастрофа, что обрушились на её бедную маленькую головку, чуть-чуть приотпустили сжатое в тиски боли сердечко и позволили биться ему без привычного уже давления со стороны сознания: я умерла, я не должна, не могу, я НЕ ХОЧУ жить.
   Она сделала глубокий вдох, выдох, но глаза открывать не стала. Она знала, что увидит – склонившееся над ней строгое лицо сиделки в белом чепчике, затем, после нескольких торопливых шагов к своей постели, появится второе лицо. Лицо свежее, молодое, с оживленным взглядом и милой улыбкой. Марта… Марта была той самой соломинкой, порой скользкой, порой липкой, но всё же соломинкой. Такой необходимой, чтобы выкарабкаться из потустороннего мира чёрного ужаса, в который ввергла её судьба.
   Марта, Марта… Такая же молоденькая, даже внешне чем-то напоминающая её, её прежнюю. Она ей в общем-то даже благодарна – Марта готова взять на себя ее тяжкую ношу, её боль, её воспоминания, даже её имя.
   «О, нет…» – При этой последней мысли больная непроизвольно чуть сдвинула брови и сразу же услышала тихий шорох, какое-то движение около себя.
   «Господи, когда же я останусь одна?»
   Легкое холодящее пощипывание в уголках глаз подсказало ей, что сейчас холодная рука сиделки осторожно прикоснётся к ней, убирая марлевой салфеткой непрошенные слезинки.
   «Нет!»
   Она открыла глаза и увидела то, что и ожидала. Строгое лицо в белом чепце и застывшая рука с зажатым в ней марлевым тампончиком. Сиделка опять была новая, они почему-то менялись каждые два-три дня. Ах, ну когда же её оставят в покое?! Почти сразу послышались мягкие быстрые шаги, и появилось второе лицо, ставшее уже родным и приносящее облегчение. Марта.
   – Доброе утро, княжна. (нем.)
   Она чуть улыбнулась в ответ, по виску скатилась слезинка. На порыв сиделки исполнить свою обязанность Марта недовольным движением отстранила её, а сама присела рядом, прямо на кровать.
   – Сегодня мы уже улыбаемся? (нем.)
   Это фамильярное «мы», да ещё и горячий бок Марты, плотно прижавшийся к её бедру, вызвали легкое раздражение. Ну, положим, Марта-то и впрямь улыбается во весь рот, а вот она-то чуть дёрнула губами из обыкновенной вежливости, по привитой с детства привычке источать из себя благожелательность.
   «Пора кончать с этими привычками… – вяло подумала она и с трудом перевернулась на другой бок, почти уткнувшись лицом в стену. – Нет больше княжны. Нет никого и ничего из прошлой жизни… Нет и прошлой жизни… А, может быть, нет и жизни… ничего нет…»
   Шушуканье за спиной, едва возникнув, сразу пропало. Выздоравливающая девушка не хотела больше слышать ничего и не слышала. Шарканье ног по ковру, звяканье переставляемых стаканов, скрип стула под грузным телом сиделки, шуршание аккуратно прикрываемой двери. Для неё этих звуков в её всё ещё нежизни не существовало.

   Светлые воспоминания детства – это лёгкие белоснежные облака на голубом небосводе. Море света и тепла, любви и ласки, радости и счастья. Милый добрый рара, строгая, но бесконечно нежная mama, сёстры, долгожданный братик – бедненький Алёшенька. Блеск двора, любовь и почитание подданных, крепость родственных уз с могущественнейшими монархами Европы – как всё это оказалось фальшиво!
   Чёрная краска на белое с голубым наползала постепенно Лицо papa становилось всё более растерянным и виноватым. Мешки под глазами, впалые щёки, тёмная, с серым оттенком кожа – бедный, бедный papa! Что он мог сделать?!
   Mama с её истериками и головными болями, с её безграничной верой в какое-то необыкновенное, последнее чудо, способное вернуть то, что уже безвозвратно ушло.
   Их, родителей, шепот о какой-то шкатулке в Гатчинском дворце… Первый год начала века… Первый год начала предыдущего века… Император Павел I…
   Вот уж такие древности, как шкатулка пра-пра-прадеда, девочку вообще не волновали. А вот первый год начала этого века звучал более определенно – это же год ее рождения! Именно она родилась в первый год начала двадцатого века. И при чём тут какой-то полусумасшедший пра-пра-прадедушка? Которого и убили-то (хотя это очень, очень, очень нехорошо) потому, что император не должен быть ненормальным. Нет-нет, это тёмное пятнышко из истории Семьи лучше и вовсе никогда не вспоминать – и зачем только papa и mama шептались об этом? Надвигавшаяся грозовая туча была посерьёзнее канувшего в небытие сумасшедшего полушута Павла I.
   Сначала papa сложил с себя обязанности Главнокомандующего, потом отрёкся от престола, затем и вовсе – арест Семьи. Да, это была катастрофа. Чёрная краска вокруг сгустилась настолько, что стала совершенно непроницаемой. Чернота окружила их, Семью, со всех сторон. Неопределённость униженного положения, неудобства спартанской жизни, холод, недостаток питания. Царское Село, Тобольск, Екатеринбург…
   Но в тесном кругу Семьи всё ещё было светло и небезнадёжно. Нет, эта мерзкая чернота не посмеет разорвать последний рубеж, отделяющий её от помазанников Божиих. Это невообразимо. И этого не случится никогда.
   Но ЭТО случилось.

   В чёрном-чёрном городе стоял чёрный-чёрный дом. В этом чёрном-чёрном доме была чёрная-чёрная комната. В этой чёрной-чёрной комнате поселился чёрный-чёрный Ужас. Этот чёрный-чёрный Ужас протянул свои чёрные-чёрные щупальца… и закричал грохотом разрывающих барабанные перепонки выстрелов: «Отдай твою жизнь!!! А-а-а!!!»
   – М-м-м…
   На этот раз стон был негромким. Девушка проснулась от звука собственного голоса и приоткрыла глаза. Новая сиделка в высоком накрахмаленном чепце напряженно повернула в её сторону голову и замерла.
   «Надо притвориться, что сплю». – Больная снова закрыла глаза, с шумом выдохнула застоявшийся в груди воздух и задышала мелко, но беззвучно. Тишины в комнате больше ничего не нарушало, если, конечно, не считать бешено бьющегося от страха сердца. Девушка выдержала несколько минут и вновь открыла глаза. В освещенном настольной лампой углу комнаты был виден силуэт женщины в чепце, читающей книгу.
   Она перевела рассеянный взгляд на потолок и прислушалась к биению своего сердца. Удары становились реже, а боль всё сильнее. Она видела серый потолок с подёргивающимися отчего-то бликами света. Теперь она могла позволить себе кое-что вспомнить. Зачем? Может, чтобы вновь помучить себя? Потому что боль физическая, боль сердечная не идёт ни в какое сравнение с нестерпимой болью душевной? Может для того, чтобы научиться жить со своими воспоминаниями? А может для того, чтобы уж умереть окончательно?
   Во всяком случае, выздоравливающая девушка вспомнила и твёрдо уяснила для себя: город не был чёрным-чёрным. И комната, полуподвальная комната особняка в Екатеринбурге, тоже не была чёрной. Всё было серым. Конечно, серым. А если ещё точнее – всё было бесцветным. Ах, когда же начали пропадать цвета из её жизни? И запахи? И ласкающие слух звуки? Да, да, всё это стало исчезать из её, из их жизни незаметно, постепенно и очень давно. Теперь даже непонятно – было ли это? Вернее, то?

   Лёгкие белоснежные облака на голубом небосводе… Жизнь, полная надежд и веры в будущее. От них, детей, многое скрывали. Но они видели гораздо больше, чем думали об этом взрослые. Старшие сёстры были, конечно, более осведомлены о трудностях реальной жизни. А она, младшая из сестёр? Знала ли она, чувствовала ли, что грядут ужасные изменения? Маленькая девочка в кружевных белых платьях, шалунья, непоседа и хохотушка. Да на что ей было что-то знать? Она не хотела и не знала ничего, кроме того, что жизнь – прекрасна, mama и papa – лучшие mama и papa на свете, а сама она – великая княжна. Принцесса, царевна, умница и красавица. И все её очень любят, потому что и она всех очень и очень любит.
   Да, ещё она знала, что у неё имеется свой полк – 148-й пехотный Каспийский великой княжны Анастасии Николаевны полк. Вот как он назывался, это она выучила наизусть. И она даже дважды участвовала в праздничных парадах и лично принимала, сидя на лошади, рапорт командира. Ну разве можно ещё в чём-то быть неуверенной, если по одному лишь движению твоего миниатюрного мизинчика тебе готовы служить и отдать свои жизни эти прекрасные воины? Эти могучие красавцы-офицеры с горящими от любви к ней и Отечеству глазами?
   Нет-нет, о том, что существует на свете серый цвет, а тем более цвет чёрный, она предпочитала не догадываться. Ну а о том, что серый цвет, а потом и чёрный способны перекрыть все остальные цвета, она не догадывалась совершенно искренне.

   Тот день ничем особенным не выделялся в длинной череде унылых, сменяющих друг друга вот уже больше года дней. День да и день себе. Летний ли, зимний – какая разница? И зимнюю стужу пережили они не одну, и весеннюю распутицу, и зной июньский, июльский, августовский… Год 1917-й, 1918-й… Неужели так же уныло придёт и год 1919-й, 20-й и 21-й…? Какие-то революции, какие-то бесконечные смены властей – белые, красные… Что это такое? Они что – все вокруг – сошли с ума? Совсем забыли Бога? Временное ли Правительство или правительство рабочих и крестьян – это что, реальность абсурда? Или абсурд реальности?
   Только лицо у papa становится всё серее и серее, мешки под глазами и впалые щёки бросаются в глаза всё больше и больше. И mama чаще плачет, чаще болеет. Ольга недавно перенесла нервный срыв, Алёше стало хуже, он уже ослаб настолько, что не может держаться на ногах. А в остальном – всё до слёз однообразно. Одни и те же лица, одни и те же имена. Доктор, повар, горничные, служанки. Все милые и верные Семье люди. Охрана – и та почти не меняется, даже с приходом к власти большевиков.
   Хотя нет, именно в последние дни перед тем, страшным днем, посмевшим прорвать невидимую завесу от окружающего чёрного Ужаса, всё чаще стали слышны новые фамилии: Голощёкин, Юровский, кажется, Люханов, какие-то «латыши» из непонятной ЧК.
   Но ведь ничего не предвещало прихода этого чёрного Ужаса, хотя он и копошился повсюду вокруг их Семьи. Наоборот, именно в последние дни, как никогда, затеплилась надежда. Власть большевиков в июле 1918-го трещала по швам. Даже она, встретившая своё семнадцатилетие в кольце плотной стражи молоденькая девушка, знала о том, что в огне сопротивления большевикам почти весь Урал, Сибирь. Что Украину уже заняли немцы, на севере, в Мурманске, – англичане. Набрала силу Добровольческая белая армия. Антисоветские мятежи – в самых разных городах, в том числе и в Москве.
   И ещё – mama и papa в последние дни получали какие-то таинственные письма от некоего друга, офицера, обещавшего свободу. Это было так здорово – надежда. Mama проверила на дочерях вшитые плотными рядами в лифы бриллианты – это всё им непременно понадобится, когда они окажутся далеко отсюда. О, этот доблестный русский офицер! Они знали, что Бог их не покинет, ведь и Старец Григорий обещал им долгую жизнь. Вот и появился в эту последнюю минуту этот офицер со своими письмами, написанными по-французски.
   С mama они почти всегда говорили по-немецки, это не давало им окунуться с головой в окружающую русскую реальность. С papa они, дети, старались говорить по-английски. Между собой – по-французски. Только за дверью, за стенами да за окнами постоянно слышалась грубая русская речь, щедро намешанная на брани и усыпанная матом со смыслом непонятным, но омерзительным. Они, русские княжны, стали сначала бояться русской речи, а потом и избегать её.
   А в тот день… вернее, в ту ночь… это была середина июля… в ту ночь русская речь стала окончательно ассоциироваться у них с Ужасом, нагло прорвавшимся в их чистый, маленький и оказавшийся таким хрупким и беззащитным бело-голубой мир.
   – Подъём!!! На сборы – полчаса! Быстро, быстро! Машины уже на подходе! Эвакуация!!!
   Великие княжны в растерянности. Солдаты, ввалившиеся посреди ночи в их спальню, не собираются выходить, чтобы дать им хотя бы переодеться. Надменный взгляд Ольги, вставшей и посмотревшей сквозь них, как через пустое место, заставил-таки их ретироваться. Смущенно опустив глаза, солдаты попятились к двери и вышли. Даже дверь плотно прикрыли. Четыре девушки споро и бесшумно оделись, проверили на себе наличие бриллиантов, застегнув друг на друге плотные утяжелённые корсеты, накинули поверх платьев лёгкие дорожные манто. Взяли в руки саквояжики с самым необходимым на первое время. Мария подхватила свою любимицу – маленькую сонную собачку, подумала-подумала и затолкала её в широкий рукав манто.
   – Это – не брать! Потом, потом, вместе с остальными вещами. – Указал один из солдат пальцем с обгрызенным ногтем на саквояжики, когда сёстры столпились у двери при выходе из спальни.
   Что ж, вышли с пустыми руками – за год они отвыкли иметь свою волю. Только вот спящая собачонка так и осталась в рукаве Марии, молча, безропотно разделив потом участь своей хозяйки. Участь, о которой пока не знали только они, члены венценосной Семьи, но уже знали солдаты, ведущие их на расстрел.
   В коридоре встретились с остальными заключёнными Ипатьевского дома. Mama, никогда в присутствии солдат не позволяющая себе показаться сломленной, молча осмотрела дочерей, обменявшись многозначительным взглядом со старшей, затем повернулась к сыну, закусившему от боли и слабости губу, но стоящему самостоятельно около отца.
   – Надо пройти через двор, – прокашлялся и сказал будничным голосом комендант. – Наверху сейчас опасно. Ну? Проходите, пожалуйста.
   В этой всё ещё пока серой июльской ночи все вереницей пошли за комендантом. Алёшу пришлось нести на руках, остальные спокойно следовали за тем, кто не так давно ещё был императором, а теперь шагал за невзрачного вида большевиком, который тоже не так-то уж и давно покинул растревоженное еврейское местечко по зову загоревшегося революцией сердца.
   Небольшая полуподвальная комната с тусклой лампочкой. Что тут можно делать посреди ночи? Два стула для mama и Алексея. Остальных зачем-то расставили в два ряда. Что за странные приготовления? Их что, собираются фотографировать или…
   Монотонный, торопящийся и спотыкающийся почти на каждом слове голос – зачитывают какую-то бумагу. Что за спектакль? Слова – пугающие тем, что вроде бы русские, но со смыслом не в ладу. Революция… Приговариваются к расстрелу…
   – Что-что? – Это papa, окинув сначала взглядом дочерей и жену, повернулся к зачитывающему бумагу человеку в дверях комнаты.
   И всё. Дальше – уже не жизнь. Дальше – Ужас. Тот самый чёрный-пречёрный и страшный-престрашный. Тот самый – в чёрной-чёрной комнате, которая в чёрном-чёрном доме, который в чёрном-чёрном городе, который в чёрной-чёрной-чёрной…
   – А-а-а!!!
   – Милочка, милочка, что это с Вами?
   – А-а-а-а!!!
   – Вот… водички… да что же это такое… Кто-нибудь, скорее!
   – А-а-а-а-а!!!
   – Что это с ней? Опять? Я… я не знаю… Лекарства давали? Так ведь отказывается. Надо было… Но ведь она спала!
   – А-а-а-а-а!!!
   – Держите руки, голову… Нет, ничего не получится… Чёрт, да найдите вы, наконец, эту немку! Где она? Завтра вернётся? Сейчас, сейчас… вон ту ампулу подайте… ага… вот…
   – А!!!
   – О-о-ох… Всё. Замерла. Так, значит, Марта завтра вернётся? Ну и хорошо.

11

   Бумаги, собранные в доме Альберта, представляли собой неприглядное зрелище. Саша вытряхнул их из-за пазухи сначала на свою кровать, потряс ещё уже расстёгнутой курткой – несколько разнокалиберных листков разлетелись по комнате.
   «Будто с помойки подобрал», – подумал Саша. Вздохнул и стал складывать их стопками.
   Это были и листы из блокнотов, и вырванные листы из ученических тетрадей – в клетку, в линейку, двойные и одиночные. Тот, кто писал эти бумаги, видимо, писал их в разное время и на том, на чём придётся. И чернила были разные – синие, фиолетовые, какие-то серые, почти водянистые и невидимые, что, возможно, объяснялось временем. Ведь именно от времени любые чернила имеют свойство выцветать, а бумага – становиться сухой и ломкой.
   Были листы, исписанные шариковой ручкой. Вероятно, это были одни из последних листов, написанных старухой, потому что даже бумага их выглядела свежее и белее. Правда, цвет пасты сохранился куда хуже, чем цвет обыкновенных, хоть и более старых, чернил. Но тут своё преимущество имело то, что шариковая ручка оставляет заметные углубления в структуре бумаги, что и помогает читать даже то, что почти полностью лишено цвета.
   Читать то, что раздобыл из разбитого старухиного сундука, Саша пока не стал. Ночь, болезненное состояние, волнение за здоровье и дальнейшую судьбу Толяна, Сан-Платоныча, усталость. Да и сами бумаги, раздобытые в общем-то неправедным путём, диктовали: надо соблюдать осторожность. В доме находятся посторонние, которым не надо знать, что он, Сашка, лазал в дом соседа после повторного бандитского погрома.
   «Успею. Никуда теперь от меня это не денется…»

   Однако, проспав всего пару часов, Саша вскочил: приснились ему бумаги старухи или нет? Он прислушался к похрапыванию Сан-Платоныча за стеной, к изредка доносящимся всхлипам спящего Тольки Парамонова, прикрыл плотнее дверь своей спальни и включил свет.
   Вот оно – то, к чему хочется поскорее прикоснуться, во что хочется вникнуть. И одновременно то, к чему прикасаться страшно. Не оттого, что это может укусить или ужалить – нет, ведь это обыкновенные бумажки. А оттого, что информация, таинственным образом запечатлённая корявыми и полувыцветшими закорючками, может задеть куда глубже, чем простое, пусть даже и болезненное, прикосновение к твоей коже. Это может так задеть твою душу, так перевернуть что-то в твоём сознании, что ты даже почувствуешь себя другим человеком. Тем, кто вкладывал свою душу в послание. Или даже самим собою, но другим, изменившимся, – а это ещё страшнее.
   А ещё и ещё страшнее – это если твои ожидания и надежды вообще не оправдаются, рухнут все вместе, когда ты поймёшь никчемность, пустоту, бессмысленность текста, по недоразумению хранившемуся в старом сундуке. А что если это просто упражнения в переводах скучных текстов на разные языки? Саша обратил внимание, что в бумагах встречаются целые блоки, исписанные по-английски, по-немецки, кажется, по-французски. Или это окажутся конспекты так называемых классиков марксизма-ленинизма, конспектировать работы которых, говорят, заставляли раньше студентов в неимоверных количествах?

   Множество мыслей, чувств, ощущений возникали, пропадали и вновь возникали то одновременно, то по очереди в голове Александра. Он не фиксировал их, просто позволял возникать и тревожить своё возбуждённое состояние. А его дрожащие руки уже скинули с вороха бумаг, уложенных на столе стопками, полотенце. Его громко бьющееся сердце отстукивало ритм, успокаивая мечущиеся мысли и направляя их осмысленными потоками.
   Вот – воспоминания о какой-то больной девушке, великой княжне, которая находится в заточении, о которой заботятся, но в то же время которую постоянно заставляют давать какие-то показания, что-то вспоминать, уточнять…
   Вот – рассказ о некоей любовнице белоэмигранта, полковника Кобылянского. «Не слышал о таком, а тем более о его девице, Наталье Захаровне». Влюблённый в неё рыжий писарь, какая-то страшная трагедия с самоубийством полковника…
   Турок, организовавший побег. Русские, которые то ли оплатили побег, то ли организовали его, а то ли спровоцировали…
   Смерть объекта Ната-СС…
   Турецкий талисман с видом Константинополя, изготовленный специально для русского царя Павла I. Подробное описание талисмана с отсутствующими уже драгоценными камнями, но ещё не изуродованного…
   Да, предчувствие не обмануло Александра. Таинственное золотое изделие, найденное Толяном с дружками, – кажется, это и есть турецкий талисман. Нужно подробнее вникать в записи. Не торопясь, расшифровывать каждое слово. Нужно переводить страницы, написанные не по-русски. Предстоит работа. Большая. Интересная. Важная.

   В голове пока сумятица, но что-то уже выстраивается в более или менее осмысленные ряды. Судьбы нескольких девушек каким-то образом связаны. И ещё эти девушки каким-то образом связаны с историей.
   Саша считал, что он неплохо ориентируется в событиях XVIII–XIX веков. Уж это-то время изучено историками вдоль и поперёк. Что же касается древности, то это… как бы точнее выразиться… это что-то, наверное, священное, что ли. Не вполне понятно и логично, но ведь столько времени пролетело! Да и не особо наши предки заботились о том, как далёкие потомки будут потом ломать головы об их жизни.
   Величайшие столпы истории, тяжеловесы, такие как Карамзин, Ключевский, Соловьёв – гордость отечественной науки. Их многотомные труды полностью покрывают собой исторические пласты, лежащие мощной базой современного представления о прошлом. Найти что-то новое в том, что происходило в те далёкие времена, вообще невозможно! Всё давно изучено. Все, даже мельчайшие, дошедшие до нашего времени артефакты и документы, тысячи раз осмотрены, прочитаны и прочно занимают свои места на исторических полках. Не доверять признанным уже не первое столетие авторитетам нет никаких оснований.
   А вот каким-то образом червячок сомнения ненароком взял, да и пробрался в спокойно и надёжно обоснованное в душе Саши историческое прошлое. Что-то поколебалось в уверенности на свою уверенность. Та, прежняя уверенность в своих знаниях и представлениях, стала зыбкой, отчего-то ненадёжной и покачивающейся. Неужели какой-то кусок золота да выцветшие бумаги считавшейся сумасшедшей старухи могли так легко выбить его из седла?

   Саша спал, ел, выходил из своей комнаты, заходил обратно, отвечал на чьи-то вопросы, что-то говорил по ходу дела, а сам беспрестанно думал о содержании бумаг старухи. Он уже лучше понимал почерк той, что писала дневники. Он также понял, что всё написанное – дело рук одного человека, спокойно переходившего в письме с языка на язык. Писал человек грамотный, писал без ссылок на какие-либо документы, вместо дат часто были проставлены прочерки, а вместо имён – многоточия.
   Интересно, что писавшая знала такие детали и подробности описываемых судеб, каких не мог знать посторонний человек. Вероятно, она всегда была рядом с героинями своих очерков, сама участвовала в событиях. Только вот в качестве кого? В качестве подруги? Служанки? А может, в качестве агента немецкой разведки Марты?
   Более лучшему усвоению материала мешало то, что повествование шло то на русском, то на другом языке, не всегда даже Сашей идентифицированном. Александр неплохо знал немецкий, английский – хуже, но тоже сносно, а вот французский был для него абсолютно непонятен.
   «Мне нужен Интернет, программы по переводу с иностранных… хотя бы в общих чертах понять фрагменты, идущие на французском. Мне нужны данные из энциклопедий… даты… имена…»

   То, что в деревне он не сможет дотянуть до выходных, стало ему очевидно. Толян теперь дома, полностью попал под опеку Машки, счастливой оттого, что муж, хоть и раненый, но вернулся. Она искренне считала, что Саша внёс решительный вклад в дело освобождения мужиков от бандитов. Сколько ни объяснял ей Саша, да и Платоныч, но чудесным избавлением от беды, по её мнению, все были обязаны именно Саше, вместе с милицией участвовавшему в операции по освобождению заложников. Даже простуду Саши она считала доказательством его непосредственного участия в операции. А потому металась между своим домом и домом Валеры, обеспечивая «спасителя» лекарствами, едой и заботой.
   Саша испытал лишь мимолётную неловкость от незаслуженной заботы Машки о себе. Честно говоря, он почти сразу, как только начал вникать в доставшиеся ему фантастическим образом бумаги старухи, забыл и о Толяне, и о Машке, и о том, что в головах бандитов до сих пор, возможно, не успокоились мысли о не до конца раскрытом кладе. Он бы забыл и о себе, и об уехавшем Валере, да только слишком много вопросов без ответов повисало в воздухе.
   Информация… Не хватает книг, компьютера… не хватает консультации руководителя… не хватает улетевшей так далеко от него «предательницы» Сашки…

12

   – Доброе утро, Анастасия. (нем.)
   – Не называйте меня так. (нем.)
   – А как Вас называть? (нем.)
   – Никак. (нем.)
   – Хорошо. (нем.)
   Она открыла глаза и улыбнулась не оттого, что нужно было изобразить вежливость, а потому что перед её взором возникло прекрасное видение в бело-голубых тонах. Милое простое лицо, русые волосы, белое платье с кружевами. Голубой фон и заливающие комнату золотые лучи солнца. Это действительно хорошо. Очень хорошо. Красиво.
   – Я больше не покину Вас. (нем.)
   – Да-да, не уходите. Почему на Вас белое платье? Как давно я не видела… (нем.)
   – Потому что Вы любите белое… и голубое. Цвет чистоты, невинности… (нем.)
   – И детства. Но откуда Вы знаете? Я что-то рассказывала? (нем.)
   – Анастасия… (нем.)
   – Я просила Вас не называть меня так! (нем.)
   Она встряхнула головой – резкая боль пронзила виски, но видение не исчезло. Всё та же молоденькая девушка в белом платье сидела у её кровати на фоне покрашенной в голубой цвет стены. Прояснились более мелкие детали – у девушки оказалось лицо Марты.
   – Ах, это Вы… (нем.)
   – Знаете, княжна, а я, кажется, придумала. Можно я буду называть Вас Ната? (нем.)
   – Почему? (нем.)
   – Потому что без имени нельзя, – спокойно рассудила Марта. – А из Вашего имени я просто убрала две буквы «с». (нем.)
   – Ната-СС? (нем.)
   От этой вслух произнесенной аббревиатуры Марта вздрогнула и нервно проглотила набежавшую слюну. Лёгким смешком попыталась сгладить выданный испуг, потом сцепила в замок дрожащие пальцы и произнесла чуть хрипловато:
   – Просто Ната. (нем.)
   – Да. Мне это нравится. Ната. (нем.)
   – Можно Натали. (нем.)
   – Нет, Ната. Необычно и всё-таки хоть чуточку, но я. Правда? (нем.)
   – Конечно, Ната.
   Марта уступила место сиделке, которая помогла постепенно возвращающейся к жизни девушке умыться, почистить зубы, расчесать коротко остриженные волосы. Затем больная позволила дать себе микстуру, лекарства. Даже завтрак она съела сегодня почти полностью. Опустилась после всего этого на пышно взбитые подушки, привычно закрыла глаза и подозвала рукой к себе дожидающуюся невдалеке Марту. Девушка в белом кружевном платье присела рядом и приготовилась слушать.
   – Я хочу рассказать Вам всё-всё. С самого детства. Вам интересно? (нем.)
   – Да, мне очень интересно. (нем.)
   – Это будет долгий рассказ. Потому что я буду вспоминать подробности, детали… Буду вспоминать даже то, что вроде бы меня не касается. Но это мои бело-голубые воспоминания, и они мне приятны. (нем.)
   – Да, Ната. (нем.)
   – И Вы готовы меня слушать? Настолько долго, что… (нем.)
   – Насколько угодно долго, – проворковала Марта. – Мне правда очень интересно. Правда, Ната. (нем.)
   Бывшая великая княжна услышала этот тихий голос, эту ласковую интонацию, эти звуки, гармонично слагающиеся в безупречную немецкую речь, и на долю секунды ей даже показалось, что она находится рядом с матерью. Она сглотнула подступивший к горлу ком, приоткрыла глаза и благодарно улыбнулась этой молоденькой немочке, не владеющей больше никакими языками. А подумав о том, что Марта не владеет больше никакими языками, стала благодарна ей ещё больше.
   – Спасибо тебе, Марта. (нем.)
   – Ну что Вы, княжна. Это Вам спасибо. (нем.)

   День за днём, месяц за месяцем протекала то ли жизнь во сне, то ли сон наяву. Бывшая великая княжна Анастасия Николаевна привыкла к своему новому имени, к новому положению безропотно исполняющей все предписания врачей пациентки. К тому, что ежедневно она погружалась в свои воспоминания, не торопясь, рассказывала обо всём внимательно слушающей её Марте, отвечала по ходу дела на вопросы, уточняла имена и титулы людей, предъявляемых ей Мартой по многочисленным фотографиям, уточняла родственные связи, сплетающие в один узел почти всех известных монархов Европы.
   Бело-голубые воспоминания уже не казались ей такими уж приятными. Из лёгких и прозрачных, приносящих на первых порах облегчение, они становились постепенно тяжёлыми и навязчивыми. Потому что синие крашеные стены – это совсем не те пастельного тона цвета, которые, гармонично чередуясь с гобеленами и гипсовой лепниной, окружали её во дворцах, где проходило детство. И белое платье Марты – вовсе не наряд принцессы. В таких платьях у них не ходили даже горничные.
   Но самое главное – она никогда не видела настоящего, поистине непревзойдённого в своей простоте и величии естественного бело-голубого сочетания. Сочетания нерукотворного, а потому вечного, недосягаемого, манящего, притягивающего к себе. Ей не хватало вида обыкновенного неба над головой. А потому она чувствовала, что ей не хватает ещё и воздуха, света, не хватает тепла, влажности, дуновения ветра. Не хватает свободы.
   – Я хочу выйти на улицу, – иногда, прямо посреди разговора с Мартой, вставляла она. (нем.)
   – Да, Ната. Скоро мы выйдем на улицу. (нем.)
   – Когда же? Может, сейчас? Пожалуйста. (нем.)
   – Скоро. Как только разрешит доктор, – жестко обрывала её Марта. (нем.)
   И если она не успокаивалась на этом, то следовал болезненный укол в руку. Уплывающим куда-то в сторону сознанием Ната замечала деловито вынимающую иглу из-под её кожи сестру-сиделку, и в следующее мгновение ватная тяжесть сна наваливалась на неё.
   Но и во сне всё равно она была несвободна. Сквозь тягучесть окутывающей её ваты доносились чётко выстроенные по правилам немецкой грамматики вопросы. От неё требовались ответы? Да. Если ответов не следовало, то появлялась боль. Изматывающая, пронзающая мозг, кости, всё тело. Ната напрягала голосовые связки, пыталась добросовестно перечислять всё, что от неё требовалось, и боль отступала.
   Лучше беспрекословно выполнять то, что предписывает доктор, уяснила для себя Ната. Глотать таблетки, пить микстуры, терпеть уколы, соблюдать строгий режим. Никогда не проситься на улицу и отвечать на все задаваемые вопросы. Это тоже неуклонное требование некоего невидимого и всесильного доктора, обещающего скорое выздоровление и свободу.
   В последнее не верилось, но иначе жить не позволялось.

   Через какое-то время Ната почувствовала явно упавший интерес к своей персоне. От услуг сиделки-медсестры её давно освободили, доктор приходил редко, молча осматривал её и молча удалялся, полушепотом давая потом какие-то указания охранникам за дверью.
   Впрочем, здоровье Наты явно шло на поправку и, вероятно, этим объяснялось то, что её, хотя и не выпустили на свободу, как обещали, но, во всяком случае, хотя бы оставили в покое. Даже Марта теперь заходила к ней редко, не вела с ней длинных бесед и расспросов, чему Ната была тоже, в общем-то, рада.
   Те ежедневные утомительные и часто принудительные (возбуждаемые искусственно каким-то лекарством, вводимым болезненным уколом) беседы очень были похожи на допросы. Теперь Ната с горечью чувствовала, что вывернула душу перед этой строгой, напыщенной собственной гордостью неумной немочкой, а та в ответ не сообщила ей даже своего настоящего имени. То, что девушку зовут не Мартой, она узнала случайно, услышав как-то в приоткрытую дверь разговор двух охранников по-итальянски. Этот язык она почти не знала, но всё же поняла, что мужчины говорят именно о Марте, только что вышедшей из её комнаты. Оказывается, для них она была Эммой. Но и Эмма – тоже не было её именем, потому что в разговоре мужчин Ната несколько раз услышала слово «агент» и ещё пару шёпотом произнесённых женских имён, в том числе и её собственное имя – Ната.
   Ната замкнулась и больше не откровенничала с изредка заходившей Мартой. Та тоже, казалось, потеряла интерес к выздоравливающей княжне и, посидев для приличия несколько минут и спросив, не желает ли та чего-нибудь, удалялась. Ната обычно ничего «не желала» и вскоре осталась одна в своём заточении.
   На самом деле под понятием её желания имелось ввиду только то, что она хочет есть или пить. Остальные её желания в эту категорию не входили. Поэтому Ната так до сих пор и не знала, как она попала сюда, кто её окружает и даже где, хотя бы в какой стране, она находится.

   И всё же за стенами её заточения явно что-то происходило. Ната стала чаще слышать приглушённые раздражённые голоса, иногда крики и ругань, долетавшие до её изолированной от всего дома комнаты.
   Два раза они уже переезжали с места на место. Под покровом ночи, закутанную в длинный плащ, её выводили из дома и, быстро затолкав в автомобиль, перевозили в очередной дом с приготовленной для неё комнатой-тюрьмой с забитыми досками окнами или совсем без окон.
   В последний раз её перевезли и в вовсе странный дом. Маленькая деревянная избушка, находящаяся внутри плотной решётчатой беседки, сплошь увитой какими-то растениями. Сначала Ната подумала, что местом её очередного заточения будет большой каменный особняк за высоким забором. Обычно именно в такие особняки и переезжали она, Марта и ещё с десяток окружавших её непроницаемым для мира кольцом человек.
   Но на этот раз, торопливо пройдя через парадный вход в особняк, их с Мартой вывели неприметной дверцей где-то с противоположной от главного фасада стороны и узким тоннелем, чуть заглубленным в землю и огороженным тонкими, но непроницаемыми стенками, вывели к замаскированной избушке. Ната увидела эту странную избушку в беседке только потому, что своеобразный тоннель-проход на пару метров от избушки ещё не был доделан. Видно, те, кто перевозил её, торопились. Потому что уже на следующий день законспирированный под декоративную стенку проход из особняка к убежищу пленницы был закончен.
   Со стороны, теоретически просматриваемой с улицы (через забор, с деревьев, с крыш близлежащих домов), за один день было высажено озеленение, поставлено несколько скамеек и проложена к «беседке» жёлтая песчаная дорожка, которой, впрочем, так никто никогда и не пользовался.
   Потекли дни ещё более тусклые и беспросветные. Живущая в соседней комнате Марта стала заходить к Нате совсем редко. Она лишь приносила еду, доставленную в секретный домик по тоннелю-проходу, да с неохотой кое-как прибиралась в комнате. Её уборки становились всё более поспешными и, в конце концов, свелись к тому, что она просто уносила из комнаты Наты грязную посуду.
   Бывшая великая княжна попыталась сама следить за порядком в своей комнате, но это у неё получалось плохо. Даже воды для умывания иногда невозможно было допроситься. В углу валялся ворох грязного нестиранного белья, пыль на столе и полках скатывалась невесомыми шариками, скапливалась в углах, под столом, под кроватью. Никто и не думал провести в обиталище знатной узницы хотя бы влажную уборку.
   О том, чтобы её посетили врач или медсестра, не было больше и речи. Лишь несколько охранников было посвящено в тайну скрытого от посторонних глаз домика, да и те не знали даже, для кого трижды в сутки они носят еду из особняка. Охранники были новые и видели одну Марту. Все посторонние разговоры были запрещены, поэтому общение охранников с Мартой сводилось к одной-двум фразам, а то и вовсе проходило в тишине.

   В один из осенних дней 1918-го года всё в конспиративном доме и в замаскированной под беседку избушке взлетело вверх тормашками. Причём в буквальном смысле. Особняк взорвали. И взрыв был такой разрушительной силы, что на месте бывшего дома осталась огромная воронка, а вокруг в радиусе двух сотен метров лежали лишь груды дымящихся каменных обломков, под которыми невозможно было не только идентифицировать трупы погибших, но даже и примерно сосчитать, сколько же всего человек погибло.
   Раскуроченный и мгновенно сгоревший вместе с беседкой брусчатый домик даже не распознали среди каменных завалов.

13

   Как хорошо! Тепло, мягко покачивает на мощных рессорах, даже шум мотора приятен – монотонный, вибрирующий то громче, то совсем тихо, не мешая ни течению мыслей, ни погружению в свои фантазии, видения, ощущения…

   Александр ехал в комфортабельном междугороднем автобусе, «подобравшем» его у съезда с трассы на отдалённый посёлок, и перебирал в уме всё то, что произошло с ним в последние дни.
   Решив покинуть деревню, он не стал дожидаться рейсового автобуса, заезжавшего сюда всего два раза в неделю. Тем более, ждать ещё оставалось два дня, а преодолев всего-то около семи километров, можно было попытаться заскочить на любой попутный транспорт, денно и нощно утюжащий оживлённую трассу, связывающую областной центр с Москвой.
   Ещё до своего отъезда Саша хотел позвонить Валере, но с удивлением обнаружил, что сделать это невозможно. Свой мобильник Саша специально оставил дома, чтобы не соблазняться благами цивилизации хотя бы с недельку. А предоставленный в его пользование мобильник Валеры не имел в своей памяти ни одного номера. Вероятно, мобильник был для Валеры просто вспомогательным средством связи, которым он мог на несколько дней пренебречь. В первый день после своего отъезда Валера позвонил, спросил, как дела, здоровье, ещё раз попросил Сашу продолжить отдых в деревне, обещав к выходным подъехать.
   Номер, с которого звонил Валера, не определился. Вначале Саша даже не обратил на это внимания, а потом, уже после принятия решения об отъезде, только и сообразил, что позвонить никому не может и связь имеет одностороннюю – только со стороны пожелавшего позвонить Валеры. Саша повертел почти никчемную вещь в руке, сунул её в карман, закрыл дом на ключ и отправился к трассе, по пути решив навестить Толяна.

   Тот был в жару, но с Сашей пожелал пообщаться, не смотря на запрет бдительной Машки.
   – Только на счёт этого – ни-ни! – шепнула она раздевающемуся Саше. – Антибиотики начали колоть.
   – Ну что ты, Маша! – откликнулся Александр. Он и в самом деле не собирался вредить старинному дружку, которому всё же лучше было бы отправиться в больницу, а не проводить лечение дома. – Так и отказывается врачам показаться? – Перевёл он глаза в сторону спальни.
   – Наотрез, – подтвердила Машка.
   – Зря.
   – Но фельдшерица-то к нам ходит. Правда, расписку с меня взяла. Вот уколы научила делать, лекарства дала.
   – А… ну и то хорошо. Но всё же…
   – Чего там шепчетесь? – донеслось из спальни. – Заходи, Саня, не слушай её. Зарастёт, как на собаке!
   Машка обиженно поджала губы, а Саша зашёл в комнату.
   Толян выглядел слабовато. Лицо красное – видно, температура. Перевязанная рука покоится на отдельной подушке. Сам осунулся, взгляд рассеянный.
   Поговорив на отвлечённые темы, Саша собрался уходить.
   – Значит, уезжаешь? – Поднял унылый взгляд Толян.
   – Думаю, скоро вернусь. Возможно, вместе с Валериком, на выходные.
   – А. Ну, бывай. Может, ещё через сколько-то лет и увидимся.
   – Да нет же. Приеду, сказал, и очень скоро.
   – Золота жалко.
   – Что? – Не понял сначала Саша, а потом догадался и внутренне возмутился. Человек, можно сказать, на краю жизни стоял, да и стоит пока, а о каком-то куске золота жалеет.
   – Капстец нашим надеждам.
   – Тьфу – забудь о золоте! Как можно вообще надежды связывать с кучкой жалких денег? Толян… ведь есть нечто гораздо…
   – Уж не отыскал ли ты сам чего… у Альбертика? – Ехидно сощурился Толян.
   – А вот… – Сашу так и подмывало похвастаться необыкновенным, роскошным подарком судьбы, которым он теперь обладает. Но он боялся, что Толян не поймёт и насмешкой лишь оскорбит память старухи, решившейся доверить сокровенные мысли бумаге и отчего-то считавшейся ненормальной.
   – Говори-говори. – Толян даже приподнялся на локте. – Тоже лазал?
   – Н-нет.
   – Вижу, лазал. И отыскал что-то – тоже вижу.
   – Да нет же! Вернее, да, был я там. И нашёл. Но не то, что ты думаешь!
   Толян отвернулся к стенке и пробурчал:
   – Ну и ладно… от друга скрываешь…
   – Кто бы говорил! – вскричал Саша, тоже обидевшись и вспомнив, что из-за Толяна ему пришлось два часа вместе с ментами шариться посреди ночи в грязи по мокрому лугу.
   Толян пыхтел и вроде даже начал что-то обиженно бормотать, но затих, показывая всем своим видом, что с посетителем он уже попрощался. Саша постоял молча и тоже не пожелал ни оправдываться, ни тем более извиняться в том, в чём он не считал себя перед Толькой виноватым.
   – Ну, я поехал, – сказал он перед тем, как выйти из комнаты.
   – Валяй, – раздалось с кровати.
   Саше жалко было Толяна, так пострадавшего от своей жадности и так испугавшегося бандитов, что ему страшно было даже обращаться в больницу. А, может быть, это ему запретили делать и сами измыватели.
   – Толян, а ты мне звони, если что. – Вдруг вспомнил он, что теперь у каждого есть мобильный телефон. – Давай, запишу тебе мой номер?
   – Запиши, – откликнулся тот. – Да не ищи ты ручку! Вон, мобильник мой на столе, туда и запишешь.
   – Ага.
   Саша подошёл к столу и понял, что забыл свой номер. Счёт ему всегда пополняла сестра, да и вообще, недавно он сменил себе симку и нового номера даже не попытался запомнить. Но зато у него есть телефон Валеры! Он достал из кармана аппарат и сказал:
   – Диктуй. Я тебе сейчас позвоню, всё и запишется.
   Анатолий, так же недовольно и так же отвернувшись к стене, продиктовал цепочку чисел, Саша одновременно нажимал на соответствующие кнопочки. Через несколько секунд телефон на столе задребезжал, Саша с удовлетворение отметил, что номер на Толяновском телефона определился. После этого звонок можно было сбрасывать и отправляться дальше по намеченному плану.

14

   В первые же дни, когда весь состав группы, обеспечивающей конспиративность и неприкосновенность спасшейся от расстрела русской принцессы, переехал в новый особняк, удобно соединяющийся с запрятанной под увитой зеленью беседкой, Ната получила таинственное послание. Вечером, улёгшись спать, она привычно повертелась с боку на бок, потом легла на живот, засунула руки под подушку, а вот голову на подушку положить не успела. Потому что руки наткнулись на что-то жёсткое и хрусткое.
   Ната вскочила, рывком выхватила из-под подушки сложенную вчетверо бумагу, тихо развернула её и пригляделась. Несколько строчек текста выделялись в полутьме.
   «Что за нелепость? Подсовывать мне какие-то записки? Неужели это Марта дошла до того, что совсем не желает со мной разговаривать? Но тогда бы могла положить на стол. А может охранники?»
   Ната зажгла недавно потушенную свечу и зашла за ширму, отгораживающую в комнате угол, где она обычно переодевалась. Вся комната – она это знала – просматривалась через дверной глазок, и только в этом углу Ната была уверена, что её никто не увидит. Дождавшись, когда пламя свечи успокоится, она поднесла развёрнутую бумагу ближе к свету.
   «Русской принцессе. Сударыня, умоляю, не воспринимайте это письмо, как ловушку. Эта связь слишком дорого нами оплачена и является единственной надеждой на Ваше спасение. Ждите. Один из последних Ваших друзей. Письмо уничтожьте». (франц.)
   У Наты сердце сначала подпрыгнуло от радости: один из друзей. Наконец-то! Как она устала оттого, что нет никого рядом, кого она могла бы считать за друга. Ни Марта, ни охранники, ни приходившие раньше врач и медсёстры не могли считаться ни друзьями, ни даже сочувствующими. Какой-то холодный расчёт, какие-то непонятные ожидания сначала от её выздоровления, потом от её выпытываемых воспоминаний с самого детства. И отчуждённость. Ната чувствовала, как далеки все окружающие её люди от неё. Она – просто пешка в их игре. Пусть очень важная, но пешка. И относятся они к ней соответственно. Как к вещи.
   Ещё через мгновение у Наты опустились плечи – нет, этого не может быть. Да кто бы и мог подсунуть ей письмо под подушку, как не Марта или охранники? Конечно. Это провокация, несомненно. Сейчас она начнёт сжигать письмо, ворвутся охранники, выхватят недогоревшие остатки… Того и гляди её наручниками к кровати прикуют, уж такую осторожность соблюдают. Эти ночные переезды, эти новые тюрьмы… Сейчас хоть дважды в день ей разрешается выходить из своей комнаты и, миную проходную клетушку, коридор и тамбур, встать у приоткрытой двери, спрятанной от постороннего взгляда резной решёткой и зеленью. Всё-таки свежий воздух, всё-таки живая зелень и клочки синего неба. А ведь могут лишить и этого.
   «Нет, не могу. Не смею поверить в чудо. Лучше положу это письмо туда, где оно было. Пусть лежит себе. Я ничего не видела и ничего не знаю».
   Она потушила свечу, свернула вновь бумагу вчетверо и на цыпочках вернулась к своей постели. Письмо сунула под подушку, а сама, так и не сомкнув глаз, пролежала в неподвижности почти до утра.

   Проснулась Ната от приглушённого хлопка обитой войлоком двери.
   – Вы что, так до сих пор и не позавтракали? – Резкий голос Марты, стоящей с подносом в руках, напугал её. (нем.)
   Она села на кровати и протёрла глаза:
   – Сколько времени? (нем.)
   – Я уже обед принесла. (нем.)
   Марта быстро выставила на клеёнчатую скатерть столовые приборы, две прикрытые крышками кастрюльки, горячий чайник, кусок пирога на блюдце, кувшин со свежей водой. Составила на освободившийся поднос нетронутый Натой завтрак и развернулась, чтобы уйти.
   – Марта, ты что, не желаешь со мной разговаривать? Я спросила, сколько времени, – спокойно повторила свой вопрос Ната. (нем.)
   – Я Вам не служанка! – вспылила Марта и грохнула подносом по столу. – И вообще, разговоры теперь не поощряются! Вот Вам обед, а ужин принесу, когда будет положено. И не спрашивайте Вы меня больше ни о чём! (нем.)
   Даже слёзы показались у неё на глазах. Видно было, что нервное напряжение в ней слишком велико. Что же происходит? Вот и Марта не в себе, может это она всё-таки подложила записку?
   – Если говорить нельзя, то, может, можно написать записку? – перешла на французский Ната. (франц.)
   – Если чем-то недовольны, – зашипела Марта, глаза её сузились, а губы истончились, – то это не даёт Вам повода выражаться обо мне на непонятном языке. Я не обязана Вам отвечать! И вообще отказываюсь с Вами разговаривать! (нем.)
   Она вновь ухватилась за поднос с посудой, чуть не опрокинула кофейник, но всё же справилась с собой и гордо вышла из комнаты, задрав подбородок кверху.
   «Обиделась. Ну и пусть. Но зато я лишний раз убедилась, что она ничего, кроме немецкого, не знает. Записку подсунула явно не она. И уж тем более не она её писала».
   Ната привела себя в порядок, умылась, позавтракала. Вернее, съела то, что принесла ей Марта на обед. И отправилась на «прогулку».
   Миновала проходную клетушку, отделяющую её комнату от коридора и имеющую ещё одну дверь – в комнату Марты. Затем, в коридоре, встретилась с двумя охранниками. Они чуть отступили, пропуская её в тамбур с уже приоткрытой на улицу дверью.
   Ната около получаса простояла, вдыхая прохладный осенний воздух и непрерывно глядя на тёмные, передвигающиеся по небу тучи. За спиной она чувствовала взгляд наблюдающего за ней через застеклённое окошечко в двери охранника, но сегодня этот взгляд не раздражал её. По лёгкому шелесту сзади она догадывалась, что один охранник сменял другого. К тому, что за ней постоянно кто-то наблюдает, а тем более наблюдает в момент её «прогулки», она привыкла.
   Но сегодня она почему-то по-иному воспринимала этот внимательный взгляд в спину. Может один из этих охранников и есть подбросивший записку «друг»? А может оба? Ну, на худой конец, пусть они не «друзья», но помощники «друга»? Пусть даже и не бескорыстные?
   Ната чувствовала какие-то возникающие и переплетающиеся связи, создаваемые этим таинственным другом, написавшим записку, и ей становилось теплее.
   Дверь за спиной скрипнула. Она оглянулась – один из охранников вытянутой рукой приглашал её вернуться в домик, другой прижался спиной к стенке в коридоре и уставился взглядом в противоположную стенку. Обычные их позы, когда после окончания её «прогулки» они провожают её в комнату-тюрьму.
   – Письмо… – шепнула Ната, проходя мимо охранника и подняла на него взгляд. (франц.)
   Верзила-итальянец заморгал глазищами и тут же отвёл испуганный взгляд.
   – Письмо… – тихо сказала она ещё раз, чтобы слышали оба охранника, но потом пожалела об этом. (итал.)
   Солдафоны так перепугались, что не поняли, кажется, не только французского слова, но и итальянского. Впервые от этой девицы, которую им приказано было охранять, они услышали обращение к себе. Строгий запрет на любые разговоры нарушила именно она. Столько времени вела себя тихо и спокойно, и вдруг на тебе – такое нарушение! Да, не зря их предупреждали, что арестантка коварна, хитра, лжива, изворотлива и к тому же так и желает сбежать из-под стражи.
   За столько недель работы исполнительные итальянцы не слышали от неё ни звука, а тут – разговор, обращённый именно к ним! Да ещё на непонятном языке. И взгляд – пусть быстрый, но требующий от них ответа. Охранники покраснели от напряжения, но арестантка, вновь ставшая сама собой, быстро прошла мимо них, опустив взгляд, в свою комнату.

   Буквально через пару минут к ней ворвалась Марта:
   – Что Вы сказали охранникам? (нем.)
   – Ничего. (нем.)
   – Неправда!!! Вам что-то надо было от них. Что? (нем.)
   – Им показалось. Я сегодня вспомнила дом и, кажется, действительно что-то шептала. Так, ерунда, воспоминания детства… (нем.)
   Марта несколько успокоилась и прошлась по комнате туда, сюда.
   – Запомните: все разговоры с охранниками запрещены. Понятно? (нем.)
   – Понятно. (нем.)
   Её покорность Марту бесила, но придраться вроде было больше не к чему. Марта несколько секунд в упор смотрела княжне в глаза, потом отвела взгляд:
   – Положение серьёзное. И даже можно сказать – опасное. Прошу Вас, не создавайте лишних трудностей. (нем.)
   Ната ничего не ответила, и Марта взялась за ручку двери.
   – Кстати, – она резко обернулась, – на каком языке Вы… шептали? (нем.)
   Ната выдержала паузу и язвительно улыбнулась:
   – На русском, естественно. (нем.)
   После ухода Марты Ната по-настоящему испугалась. Ни охранники, ни Марта не имели к загадочному письму никакого отношения. А она своим поведением чуть не выдала появление «друга», желающего её спасти. Даже если никакого «друга» и не существует, пусть будет это письмо, её тайна, её надежда на избавление от неволи.
   Нет, снова стать принцессой, снова погрузиться в роскошь и в показное почитание ей не хотелось. Наоборот, Нате очень хотелось остаться этой самой безликой Натой без прошлого, без фамилии, без родственников, которых и в самом-то деле уже, наверное, никого в живых не осталось. Пусть она будет испытывать нужду, пойдёт куда-то работать, пусть даже заболеет и умрёт – но умрёт на свободе. И этот таинственный друг, который желает ей помочь, – в нём она нуждается только в той степени, чтобы обрести свободу. Хотя, возможно, и не только.
   «Он знает, что я – русская принцесса. Это единственный пока недостаток, который я в нём вижу, – рассуждала далее Ната. – Может быть, если это настоящий друг, он поймёт меня. Может быть, даже согласится забыть, кто я была на самом деле. Может быть…»
   Ната мечтательно устремила взгляд в никуда, опершись подбородком о поставленные на стол руки, и долго ещё сидела, витая в розовых облаках, куда занесла её неопытную душу разыгравшаяся девичья фантазия. Ни о том, что хуже одной неволи может быть неволя другая, ни о том, что «друг» может оказаться худшим из врагов, ни о том, что вообще что-то может быть хуже, чем её сегодняшнее положение (между прочим, не такое уж и плохое по сравнению с тем, что ей ещё предстоит), она не думала. Оно и понятно – испытавшая шок от собственного расстрела, чудом спасшаяся, выздоравливающая великая княжна Анастасия была ещё так молода! Всего-то семнадцати с половиной лет от роду.

   В течение дня она несколько раз ненароком подходила к кровати, поправляла её, иногда присаживалась у изголовья или даже ложилась. И каждый раз незаметным движением руки убеждалась, что сложенное вчетверо послание лежит на своём месте – там же, где и появилось вчера, под подушкой.
   Едва дождавшись, когда начнёт темнеть, она сняла ночную сорочку со спинки кровати, откинула одеяло, будто бы поправила простынь (а на самом деле зажала между пальцами руки, на которой была накинута сорочка, письмо) и пошла за ширму переодеваться.
   Десять раз перечитала то, что запомнила ещё со вчерашнего вечера, затем так же вчетверо сложила послание и сунула подальше под ковёр, угол которого как раз находился за ширмой. Настроение у неё было напряжённо-восторженное, она хотела перемен и ждала их.

   Через три долгих дня под подушкой появилось вторая записка. Короткая и содержащая конкретное указание: быть готовой каждую ночь. Как и когда появилась под подушкой записка, осталось пока для Наты необъяснимо.
   Это было, как чудо. Но чудес она испытала уже немало и поэтому восприняла очередное чудо, как должное. Никто посторонний не мог войти в закрытую от всего мира её комнату. Сама она лишь дважды в день более или менее надолго покидала комнату – на время «прогулок». Значит, появление записки от «друга» – чудо.
   И Ната с той же ночи, как обнаружила перед сном вторую записку, была готова к побегу. Улёгшись спать под одеяло в ночной сорочке, она через час-полтора потихоньку вставала и в полной темноте бесшумно переодевалась в приготовленную заранее одежду, чем-то похожую на спортивную. Удобные бриджи, рубашку, кофту приходилось каждый раз надевать и застёгивать на все пуговицы. Лёгкая куртка была всегда под рукой на стоящем рядом стуле, а туфли без каблука, которые надевались на ноги одним движением, стояли у кровати.
   Тревожный сон готов был оборваться при малейшем шуме, но шума-то как раз ночью и не бывало. И домик под прикрытием огромной беседки, и особняк погружались в полную тишину. Даже смены караула в нескольких точках законспирированной тюрьмы для особо важной персоны из комнаты Наты не было слышно.
   Проснувшись, когда сквозь щели забитого досками окна начинал просачиваться свет, Ната снова бесшумно переодевалась в одежду, подходящую для сна, и погружалась теперь уже в сон настоящий, крепкий и непрерывный. Хорошенько высыпалась чуть ли не до обеда, чтобы ночью снова нести свою тревожную вахту.

   А через две ночи ожидания наступила та самая осенняя ночь, когда тихую окраину Харбина потряс ужасный взрыв, истинных последствий которого так никогда полностью никто и не осознал. Та самая ноябрьская ночь 1918-го года, когда в подкинутом вверх тормашками, размолоченном на мелкие куски, разбросанном на десятки, даже на сотни метров от гигантской воронки месиве смешалось всё: строительный мусор, земля, фрагменты тел, остатки быстрого и яростного горения всего, что только могло гореть. Та ночь, после которой открытым текстом, даже не считая теперь нужным шифроваться, разведчики многих стран мира отправили радиограмму: объекта Ната-СС больше нет.

15

   Саша пересел на городской автобус и с интересом посматривал по сторонам, узнавая и не узнавая знакомые улицы, дома, площади, скверы, бульвары. Неужели всё на самом деле изменилось за эти несколько дней? Деревья потеряли последнюю листву, а дома – наоборот, стали будто ярче, насыщеннее цветом по сравнению с серостью, окружившей их теперь окончательно.
   А может, это он сам стал другим? По-другому думает, по-другому ощущает течение времени и себя самого в этом беспрерывном потоке, несущемся всегда только в одном направлении? Ни затормозить, ни вернуться назад, хотя бы на мгновение, невозможно. А вот оглянуться…

   Негромкая мелодия, заменяющая телефонную трель, заставила его вздрогнуть. Саша испугался этого неожиданного звонка – он никак не ожидал, что телефон в ближайшие дни вообще проявит признаки жизни. Нехорошее предчувствие заставило его поторопиться – на светящемся экране маячили ещё не выветрившиеся из головы цифры, слагающиеся в номер Толяновского телефона.
   – Толян, ты? – он спросил шёпотом, почему-то представив себе дружка, звонящего ему будто украдкой.
   – Ты дома? – Толян тоже говорил шёпотом.
   – Пока нет.
   – Не ходи! Слышь, Сань? Не суйся туда, умоляю.
   – Да что случилось-то?
   Ему показалось, что Толян плачет. Потом донеслись какие-то стуки, шорох, голоса. Тишина и снова шёпот Толяна:
   – Прости меня, Сашка. Я боюсь…
   Он пару раз всхлипнул. Да что же там у них происходит?!
   – Толя… а, Толя…
   – Не ходи домой… спрячься… уедь…
   – Толь!
   – Прости!
   Толян бросил трубку, и на дальнейшие Сашины звонки следовала стандартная фраза: телефон выключен или находится вне зоны действия сети. Но такого не может быть! Ведь только что телефон прекрасно был в этой самой зоне, а теперь вдруг оказался вне её!
   Однако Саша, уже вышедший из автобуса, развернулся в другую сторону от своего дома и пошёл по улице, обдумывая странный звонок Толяна и свои нехорошие предчувствия, возникшие одновременно со звонком.
   «Ладно. Домой не пойду – хотя ничего особенного ни на улице, ни около своего подъезда не вижу. – Саша на ходу оглянулся, внимательным взглядом охватывая картину обычного рабочего дня, бабушек на скамейке, пешеходов, невозмутимо вышагивающих в разных направлениях, балующихся ребятишек. – Ничего не понимаю. Что у Толяна могло случиться? И почему он просит у меня прощения? Почему плачет? И куда ж мне, в конце концов, идти, если не домой? Уедь… хм…»
   Дойдя до перекрёстка, Саша вновь оглянулся в направлении своего дома, уже спрятавшегося за другими домами.
   «Куда мне? Ну? И телефонов-то ничьих не помню… Вот, Валеркин телефон, да и то без обратной связи… Стоп! К Валерке и пойду, и ни к кому больше».
   Саша развернулся в сторону центра и зашагал вперёд ко всем известному зданию, с одной стороны которого было парадное крыльцо со входом в областное УВД, а с другой стороны – менее представительное крыльцо, но ведущее в не менее уважаемое силовое ведомство, Главное управление областной ФСБ.
   После звонка дежурного по внутренней связи Сашу пригласили пройти на четвёртый этаж. У лифта его уже ждал Валера, его взгляд выражал не столько удивление, сколько беспокойство.
   – Валер, да ничего страшного не случилось, – с ходу успокоил его Саша. – Просто у меня… обстоятельства, понимаешь? Мне нужно с бумагами поработать, а домой…
   – Сейчас всё подробно расскажешь, – не дал ему договорить Валера, провёл в свой кабинет, усадил за стол. – Неужели стряслось что-то непредвиденное?
   – В общем-то да, но не со мной. Толян вляпался, – Саша поспешил ответить на немой вопрос Валеры коротко, но ясно. – Помнишь, ты ночью его с парнями у соседа Альберта застукал?
   – Ну-ну… дальше.
   – Так они всё же лазали туда! Но дело-то даже не в этом, по дурости мужики сунулись продавать золото Коле Бесу.
   – Что? Санёк, ты что-то не то несёшь.
   – Сам бы не поверил, но там с Толяном такое сделали…
   Сашин рассказ Валеру сильно взволновал. Они перешли в кабинет начальника подразделения, и Саша всё в подробностях с самого начала рассказал внимательно переглядывающимся, задающим по ходу вопросы и что-то помечающим в блокноте ФСБ-шникам. Саша не посмел только упомянуть о бумагах, украденных им самим из дома Валериного соседа по даче. Он решил, что потом, наедине с однокашником, расскажет тому, как, зачем и почему он совершил этот некрасивый поступок. А сейчас, в связи со странным предупреждением Толяна не соваться к себе домой, Саша хотел попросить Валеру об одолжении – позволить ему поработать в каком-нибудь уединённом месте, где есть Интернет, со своими бумагами. Но не успел он даже высказать свою просьбу, как Валера с сослуживцем чуть ли не хором произнесли:
   – Посидишь пока у нас на конспиративной квартире.
   – Да нет, неудобно… Я могу и здесь где-нибудь… какой-нибудь тихий уголок… А может всё-таки домой?
   – Нет! – оборвал его Валера. – Даже не думай, дело действительно серьёзно, раз уж Толян опять у них.
   – Как… откуда ты… да нет же, я ничего такого не говорил.
   – Собирайся. Закину тебя по адресочку. Посидишь там пару деньков… продукты, все удобства… И Интернет, кстати, имеется. Ну? А Толяна мы выручим, честное слово.
   – Пару деньков… Толяна… Я ничего не понимаю!
   – Не обращай внимания, Санек. Твоё дело историю рыть, наше – отечество защищать. Всё. Ей богу, ничего не могу пока сказать кроме того, что тебя, кажется, уже действительно ищут.
   – Меня?!
   Удивление Саши было столь искренним, столько разочарования и лёгкого презрения сквозило во взгляде на ФСБ-шников, ничего не понявших из его рассказа, что Валера с напарником рассмеялись. Переглянувшись, они вновь стали серьёзны.
   – Дело в том, – объяснил Валера, – что незадолго до твоего прихода я получил сообщение: твой адрес пробит по ментовской базе. Кто предоставил такую информацию и кому – это мы, конечно, выясним. Но тебе лучше домой не соваться, прав Толян.
   – Да причём тут Толян?!
   – Да, видно уж, при том, – по-деловому ответил Валера и встал. – Всё, времени в обрез. Ну? Ты ж сам хотел в тишине поработать? Книги, Интернет… Телефоном можешь пока тоже пользоваться, но осторожно.
   – Могу и отдать. – Не смог скрыть обиду Саша.
   – Да не в том я смысле, чудак ты, человек. – Хлопнул его по плечу Валера. – Не звони пока ни родителям, ни сеструхе. Ни друзьям.
   – Хм… никому.
   – Ну почему же? Можешь набрать две пятёрки – наш дежурный ответит.
   – Мне это не надо.
   – Не зарекайся. Любые просьбы, вопросы… со мной соединит, если надо.

   Тонированная машина легко скользила по знакомым улицам, но Саша погрузился в собственные раздумья и не обращал внимания, куда его везут. Одноликие многоэтажки кружились вокруг него по мере того, как Валера проводил машину по узким дворовым проездам.
   – Кстати, мне бы хотелось переговорить со своим руководителем, – очнулся Саша от раздумий. – Можно?
   Машина остановилась. Валера оглянулся, облокотив руки о спинку сиденья:
   – С руководителем, думаю, можно.
   – Но ведь я номера не помню. Сам знаешь, всё в телефоне. А телефон – дома.
   – Ерунда. Фамилию, имя… это-то помнишь? – Саша на нелепый вопрос хмыкнул. – Ну и всё. Остальное – через две пятёрки. Так-то, Санёк. А ты говоришь, обойдусь…
   – Да не говорил я так, – пробурчал Саша, поражаясь возможностям обычного на вид телефона с такими магическими двумя пятёрками.
   – Чего сидим-то? – окликнул вновь задумавшегося Александра Валерий.
   – А чего?
   – Приехали!

   Всё то время, пока они поднимались по лестницам, открывали два сложных замка на усиленной стальными листами двери, пока Валера объяснял, где бельё, показывал забитый едой холодильник и предупреждал, что не стоит отдёргивать шторы и выходить на балкон, Саша уже не принадлежал сам себе. Он кивал, соглашаясь со всем, что скажет Валера, а сам мыслями был далеко в чужой теперь стране, раньше входившей своей северной частью в состав Великой Тартарии (правопреемницей её была царская Россия). Он был вместе с мужественной и несчастной девушкой, в очередной раз находившейся на краю гибели. Он ощущал её сомнения, её страх, её боль, её надежды.
   Ещё в автобусе, чуть покачивающемся от быстрого движения, сидя в мягком кресле и читая разрозненные листки невероятным стечением обстоятельств доставшейся ему рукописи, он понял, ЧТО за принцесса спаслась после Екатеринбургского расстрела в 1918-м году. Он не понял многого из деталей, но в голове его уже складывались картины тех страшных осенних дней. Отступить от появляющихся образов он уже не мог, поверить в реальность описываемого всё ещё не решался, но не доверять свидетелю тех далёких событий было просто невозможно. Кто она, эта неведомая свидетельница?

16

   Ната, как ей показалось, только немного задремала и услышала шёпот и лёгкое прикосновение чьей-то руки к своему плечу:
   – Принцесса… пора… (франц.)
   Она рывком села на кровати и протёрла глаза – нет, не показалось. Чёрный силуэт человека, склонившегося над ней, отпрянул.
   – Кто вы? – пробормотала Ната и тут же зашептала. – А… нет-нет, не говорите, я поняла. Вы – друг. (франц.)
   В комнате царила не полная темнота. От другой руки мужчины исходил тёплый свет, от которого всё, что было в комнате, приобретало неясные очертания.
   «Ага, это фонарик в его руке, а сверху наброшена тряпка», – догадалась Ната.
   – Ч-ч-ч… – произнёс мужчина. Быстрым движением свободной руки он почти прикоснулся к её губам, потом взмахом пригласил идти.
   Она вскочила. От слишком резкого движения кровать громко скрипнула, а Ната после этого непроизвольно ещё и ойкнула.
   Мужчина лишь неодобрительно слегка покачал головой и сделал шаг к чёрному провалу в полу, где раньше стоял платяной шкаф. Ната аж рот раскрыла от удивления: шкаф вместе с куском пола, на котором раньше стоял, отъехал в сторону, а в образовавшейся дыре высвечивались чуть намечавшиеся на чёрном фоне ступеньки. Но тут раздался дробный стук в её закрытую изнутри на крючок дверь и испуганный шепот Марты:
   – Ната? С вами всё в порядке? Откройте. (нем.)
   Она оглянулась на мужчину, пришедшего её спасать. Он быстро и бесшумно в одно мгновение оказался у двери и прошептал почти беззвучно:
   – Откройте. (франц.)
   Прикрытый тряпкой фонарик уже лежал на полу, а в правой руке мужчины сверкнул небольшой кривой нож. Ната дрожащей ногой ещё не могла попасть во вторую туфлю, а Марта повторила громче и требовательней:
   – Откройте же, наконец! (нем.)
   Боясь, как бы не поднялся шум, Ната бросилась к двери:
   – Иду-иду! Не понимаю, зачем вы меня будите? (нем.)
   Только она открыла запор, как почувствовала себя довольно грубо откинутой в сторону. Пошатнувшись и едва устояв на ногах, она выпрямилась и сразу увидела бесшумно переменившуюся картину: неизвестный мужчина, пришедший к ней прямо из-под земли, держал безжизненно обмякшее тело Марты одной рукой, а другой собрался перерезать ей горло.
   – Нет… – с ужасным тихим криком бросилась к нему Ната. – Прошу вас, не делайте этого. (франц.)
   Его рука с ножом замерла, а Ната снова закрыла дверь на крючок и прижалась к мягкому войлоку обивки спиной:
   – Не убивайте её. (франц.)
   – Вы просите не убивать её? Но она… впрочем, это не имеет теперь значения. Времени нет. (франц.)
   Он сорвал с фонарика тряпку и засунул её Марте в рот огромным кляпом. Затем вытащил откуда-то верёвку, быстро связал ей руки, потом ноги и оставил её, связанную, лежать на полу.
   – Она жива? – шепотом спросила Ната. (франц.)
   – Нам надо спешить. Бежим. – Мужчина чуть дёрнул её за рукав. (франц.)
   – Она жива? (франц.)
   – Да, конечно. Очнётся через несколько минут. Умоляю, принцесса. (франц.)
   Ната перешагнула через тело Марты и последовала за мужчиной, уже начавшим спуск в потайной ход. Фонариком он освещал путь под землёй и, стоя на нижних ступеньках спуска, протянул к ней свободную руку. Ната, больше не оглядываясь, протянула свою узкую ладошку к нему и ступила ногой на первую, ведущую в неизвестность ступеньку.

   Они бежали, сильно пригнувшись, по длинному земляному тоннелю, кое-где укреплённому какими-то палками. Бежали довольно долго. Она несколько раз спотыкалась, падала, он терпеливо помогал ей вставать, замедлял шаг, если она сильно отставала. Но ни на какие её вопросы не отвечал, торопясь уйти как можно дальше. Привыкшие к темноте глаза видели под слабым светом фонарика уходящий в никуда узкий земляной тоннель, сзади замыкавшийся за ними непроглядной чернотой. Вдруг земля под ногами задрожала. Сверху на головы посыпался песок и мелкие камешки.
   – Чёрт, они взорвали его раньше назначенного времени, – проговорил мужчина, обернувшись. – Они меня пытались обмануть! (франц.)
   – Кто? – спросила Ната. (франц.)
   – Русские. (франц.)
   Ответа попутчика Ната не расслышала, потому что долетевшая до них ударная волна огромной силы швырнула их далеко вперёд по тоннелю. Ната, весившая вдвое меньше мужчины, кубарем перелетела через него, упала в мягкий осыпавшийся грунт и замерла, прикрыв голову руками. Последовало ещё несколько взрывов, докатывавшихся до них ослабевшими, но всё равно очень ощутимыми волнами. Можно было лишь догадываться, какой разрушительной силы рукотворный смерч пронёсся над местом бывшего обитания принцессы, если с каждой долетавшей через длинный тоннель новой волной беглецов обдавало жаром, засыпало землёй, падавшими досками и жердями.
   Неутихающий гул разрывал барабанные перепонки, в пыльном воздухе ощущалась сильная нехватка кислорода, а страх и вовсе парализовывал не только волю к какому-либо движению, но даже и осознанию, что же вообще тут происходит.
   Наконец земля перестала сотрясаться, а беспорядочные шумы постепенно превратились в несмолкающий, но более или менее равномерный и далёкий гул, позволяющий услышать вибрацию собственного голоса. На самом деле никакого гула уже не долетало до слуха Наты через завалившийся местами земляной тоннель. Просто оглушённая предыдущими перегрузками всё ещё гудела не пришедшая в нормальное состояние голова.
   – Э… как же вас там… – по-русски пробормотала Ната, потом перешла на французский. – Друг! Друг, отзовитесь! Где вы? (франц.)
   Она только чуть приподнялась от земли, стоя на коленях и упираясь руками о засыпанный какими-то обломками пол. С головы что-то сыпалось, попадая в глаза, в рот, в уши. Так как никакого ответа на последовало, то она более основательно отряхнулась и покрутила головой туда-сюда. Было очень темно, но всё же какие-то тусклые световые пятна подсказывали ориентацию подземного сооружения. Куда надо ползти – вправо или влево? Что будет являться направлением вперёд, а что назад? Ната откашлялась и ещё раз жалобно позвала:
   – Друг! Пожалуйста! Где же вы? Да отзовитесь, наконец! (франц.)
   И тут она услышала стон. Где-то далеко и, казалось, совсем незнакомым голосом.
   – Кто тут? – резко повернулась она на стон и задрожала.
   Её вдруг только сейчас, после всего, что уже произошло, объял ужас. Леденящие иглы этого огромного, всеобъемлющего, всепожирающего ужаса вонзились в неё и медленно, беспощадно стали проникать всё глубже, глубже… Замаячили те кошмары, которые преследовали её, больную и лишь изредка приходящую в сознание во время длительного путешествия из России, когда всех их… когда их всех…
   – А-а-а-а-а!!!
   Вспышки выстрелов в полуподвальной тёмной комнате, ослепительные снопы искр от рикошетов, визги, крики, стоны, хрипы. Падение тел, шевеление, ползание. На неё сверху кто-то упал, потом ещё и ещё. И ещё, и ещё… Эта пытка казалась бесконечной. Продолжающиеся выстрелы, продолжающиеся вспышки. И боль, боль, боль, постепенно превзошедшая все остальные ощущения.
   – А-а-а!!!
   Чёрный-чёрный мир, чёрный-чёрный гроб, чёрная-чёрная Анастасия… Боли нет, значит, она умерла. Тряска, гул, вонь… боль вернулась… нечем дышать…
   – А-а-а…
   Воздух. Глубокий вдох. Одновременно сквозь веки – звёзды. Не чёрные. Но боль опять превзошла саму себя, и мир снова ухнул в кромешную тьму.
   – А-а-а… а-а… а…
   И ничего… Очень долго – ничего. Не жизнь и не смерть. Не белое и не чёрное. Постепенное осознание, что жива. Постепенное складывание в голове жуткой по своей реальности фантасмагории: в чёрном-чёрном городе стоит чёрный-чёрный дом, в чёрном-чёрном доме есть чёрная-чёрная комната, в чёрной-чёрной комнате…
   – А-а-а-а-а!!!!!
   Ната надолго потеряла сознание, а когда очнулась, то проблески света в полуразрушенном тоннеле стали яркими – сквозь появившиеся дыры явно сиял солнечный свет. Одна нога и обе руки затекли от неудобной позы. Ната распрямилась, насколько это было возможно в узком проходе, и стала разминать конечности.
   «Почему я не умерла? Этот взрыв предназначался мне, а погибли совсем другие люди. Зачем? Что мне теперь делать?»
   От этих её небольших движений сухая осыпавшаяся взвесь вновь оказалась в воздухе, и Ната несколько раз подряд чихнула.
   – Принцесса… – раздался шёпот после того, как установилась тишина. (франц.)
   – Что? – она села, сердце в груди подпрыгнуло от радости: так он жив! (франц.)
   Головой задела за какую-то балку, может быть, даже расцарапала кожу, но это такая ерунда! Главное – она не одна. Её друг, который, рискуя собой, совершил невероятное и спас её – жив.
   – Где вы, сэр? С вами всё в порядке? Пожалуйста, отзовитесь. Я не поняла, где вы. (франц.)
   – Я тут. (франц.)
   – Где? (франц.)
   – Сзади. (франц.)
   «Хм… Хорошенькое дело – сзади! – хмыкнула Ната. – Да сзади меня вообще-то никого не может быть. Вот, ведь я спиной упираюсь в землю».
   Однако, вертя головой, она всё-таки уловила, с какой стороны от неё раздаётся чуть слышный голос. Она встала на четвереньки и медленно поползла на шёпот:
   – Вы живы? (франц.)
   – Да. (франц.)
   – А можете хоть как-то пошевелиться, чтобы я увидела, где вы? (франц.)
   – Осторожнее… ещё не более двух метров.
   Ната ещё немного проползла и остановилась. Интересно, здесь вроде бы стало светлее, вон какая дыра сверху, но ничего похожего на человеческую фигуру почему-то не видно. И вдруг она в ужасе присела, вся сжавшись в комочек от страха: она увидела чёрное лицо где-то внизу, ниже уровня земляного пола, сверкающие белки глаз, приоткрытый шевелящийся рот:
   – Мне надо успеть вам сказать… (франц.)
   – О… нет-нет, подождите. Как мне помочь вам? (франц.)
   – Вы мне не поможете. (франц.)
   – Но я откопаю вас! Не бойтесь, я очень осторож… (франц.)
   Она подползла чуть ближе, протянула вперёд руки и резко отдёрнула их, оборвав фразу на полуслове. Она и в самом деле увидела, что помочь тут уже, вероятно, ничем нельзя. Обломок толстой жерди вонзился мужчине в бок, разорвав живот и сдвинув в сторону внутренности. Всё вокруг было в крови, местами кровь уже засохла, но вокруг жерди, застрявшей в теле, кровь шевелилась и даже временами булькала.
   У Наты самой внутренности от увиденного зашевелились, она отвела взгляд и несколько раз глубоко вздохнула, подавляя рвотный рефлекс.
   – Фляжка… пить… у сапога… (франц.)
   Она перевела взгляд на закатывающиеся глаза мужчины, затем заставила себя сообразить, где же у него могут быть ноги. И заметила, что одна нога, вывернутая прямо в её сторону, находится совсем рядом. Девушка передвинулась поближе, обшарила пальцами изуродованный сапог и сразу же наткнулась на небольшую фляжку, пристёгнутую ремешками к сапогу. Не без труда она высвободила фляжку, но ногу раненого даже не пошевелила. С ещё большим трудом поддалась ей замысловатая крышка. Но и она отлетела, обломав ей два ногтя. Ната подползла к голове мужчины и прошептала:
   – Я дам вам пить. (франц.)
   Ответа не последовало. Тогда она, чуть ополоснув руку от грязи, набрала воду в ладошку и постаралась влить её в рот страдальцу. Он очнулся, облизал мокрые губы:
   – Ещё…
   Она несколько раз поливала ему губы водой. Пить, конечно, ему не удавалось – слишком неудобная была поза, но какое-то облегчение всё-таки наступило.
   – А теперь слушайте. Когда я умру, найдите у меня в куртке турецкий талисман. Он теперь ваш. Он тот же, что и был двести лет назад, только самого большого бриллианта нет – это плата за ваше освобождение. Вы должны прочитать, понять, что там зашифровано. Магическая формула откроет древние знания, скрытые под всеобщей ложью. Почему тайна откроется русским, я не знаю. Но таково… предание. Русским… царской крови. Мой прадед… последний из уничтоженных тогда… янычар… уж почти сто лет… Там же, у меня в куртке… каждое поколение переписывает… но мы давно ничего не понимаем… Там же, там же… в куртке… Найдите… записи… Может быть вы, русская… царской крови… таково предание… предание… ложь и предание… (франц.)
   Мужчина перешёл на какой-то непонятный язык и бормотал, бормотал что-то, что его тревожило и что он хотел перед смертью кому-то передать. У Наты по лицу ручьём лились слёзы, она еле сдерживала рыдания. Она ничего не поняла из его французской речи, ничего не понимала и теперь, когда бормотание его стало ещё тише и бессвязнее.
   Наконец он замолк. Она долго прислушивалась к чуть слышному хрипению его быстрых вдохов, потом не выдержала и заплакала в голос. Он тут же открыл глаза и обвёл вокруг себя мутным взором.
   – Вы кто? (тур.)
   Она заплакала ещё громче.
   – Как вас зовут? (тур.) Как вас зовут? (франц.)
   – Анастасия, – ответила она по-русски.
   Он попытался сосредоточить на ней взгляд:
   – Принцесса? (франц.)
   – Да. (франц.)
   – Я всё сказал про талисман? (франц.)
   – Да. – Она кивнула, роняя слёзы. (франц.)
   – Про записи… тетрадь… (франц.)
   – Да, да. – Она боялась поднять взгляд на это измученное болью лицо. (франц.)
   – Значит, всё. (франц.) Аллах акбар. (тур.)
   Он резко изогнулся, насколько ему позволяли оставшиеся силы. Что-то хрустнуло, из горла его мощным потоком хлынула чёрная кровь.
   Нату скрючило неудержимым порывом, извергающим из неё всё, что накопилось за последние часы. Она дёргалась и дёргалась, захлёбываясь слезами, горечью, грязью. И эта грязь, земля – было самое сносное из того, чем она захлёбывалась.

17

   Некоторые листы в рукописи были пронумерованы. Это вносило хоть какой-то порядок в разрозненные сведения о различных героях, раскиданных по кажущимся на первый взгляд беспорядочным воспоминаниям. К тому же целые блоки повествования были изложены то на листках в клетку, то на листках в полоску, то на листах от небольших блокнотиков, до сих пор частично сохранивших свой переплёт.
   Сортируя листы по размеру, цвету, фону, Саша выделял отвечающие определённой теме фрагменты. А если ещё удавалось найти нумерацию, то дело продвигалось и того быстрее.
   От некоторых фрагментов, вдруг поддающихся расшифровке и правильно ложащихся из отдельных листов в последовательный ряд, невозможно было оторваться. Саша отодвигал другие бумаги, брал ручку и составлял предварительный краткий план того, что вычитывал. Оборачивал потом всю стопку чистым листом бумаги, давал ей своё заглавие и откладывал в сторону. Оставшихся бумаг становилось меньше, и надежда, что всё в конце концов можно будет расставить по своим местам, росла.
   В сумке Саши уже лежали обёрнутые чистой бумагой стопки под заглавиями «Екатеринбургский расстрел», «Ната-СС», «Иерусалим», «Павел I», «Наталья Захаровна». Трудно было пока установить связь между ними, тем более работать мешала какая-то нервозность, повышенная возбуждённость, состояние некоего болезненного транса. Возможно, сказывалась и действительно недолеченная простуда Саши, подхваченная им ещё той ночью, когда он вместе с ментами искал следы клада в поле за ручьём.
   Наверное, у него временами поднималась температура, потому что вдруг становилось невыносимо жарко, он бросался к окну и открывал форточку, забыв, конечно же, что Валера просил не отдёргивать шторы. Потом вдруг становилось холодно. Сашу бил озноб, наваливалась слабость и апатия. Попив горячего чаю и кое-как закусив, он проваливался в кратковременный сон, а через час-другой вскакивал, бежал к компьютеру, перебирал корешки многочисленных книг, стоящих на полках, вновь погружался в бесконечные перекладывания исписанных не всегда понятным почерком бумажек и вновь приходил в невероятное возбуждение, если удавалось связать между собой одну-две, а порой и больше, страниц рукописи связным повествованием.
   Через Интернет он уточнил даты, касающиеся царствования Павла I, прочитал всё (впрочем, довольно скудное и полностью повторяющее его собственные познания), что касалось недолгого его правления и убийства. И даже не стал ничего помечать для себя на листе, обёртывающем соответствующую стопочку.
   Внимательно пересмотрел сведения о расстреле семьи Николая II в Екатеринбурге, обращая внимание на многочисленные версии о том, что действительно кто-то из детей царя мог выжить. Всплыла версия о появившейся вдруг в Германии великой княжне Анастасии, будто бы от стресса совершенно забывшей русский язык, но зато великолепно владеющей немецким и знающей такие подробности великокняжеской жизни, которые невозможно было ни придумать, ни фальсифицировать. Будто бы особа, называвшая себя Анастасией, знала мельчайшие детали дворцовой жизни и все родственные связи, которые сближали её с европейскими монархическими домами. Странная избирательность её памяти поражала многих. Забыть родной язык, но помнить всё, что и помнить-то было необязательно… хотя то, через что пришлось пройти выжившей принцессе, тоже ведь трудно поддаётся обычной логике, да и испытания её были слишком шоковыми, перехлёстывающими через грань понимания обычным разумом. Часть зарубежных родственников Романовых отвергла притязания самозванки, часть признали в ней Анастасию. Больная девушка, впрочем, прожила недолго и была похоронена в склепе Романовых за рубежом, хотя и не на самом почётном месте.

   Чего-то кардинально нового, что пополнило бы стопку «Иерусалим», Саша не отыскал. По Интернету информации было до такой степени безгранично много, такая она казалась скучная и однообразная, будто покрытая слоями тысячелетней плесени, что интерес к теме у Саши моментально пропал. Ну, Иерусалим – он и есть Иерусалим. Что может быть нового?
   Он полистал толстый томик Библии, обнаруженный в книжном шкафу среди красиво расставленных рядов книг. Убористому тексту, который он, кстати, пару лет назад с интересом прочитал, предшествовало несколько карт. Россыпи каких-то мелких населённых пунктов с громкими библейскими названиями и расположенные довольно близко друг от друга (но почему-то далеко от благодатного средиземноморского побережья) в пустынной гористой местности. Вновь, как и тогда, пару лет назад, промелькнула и пропала крамольная мыслишка: и чего было биться смертным боем за эти скудные земли? Ни рек, ни озёр – вон, только одно Мёртвое море. Да ведь оно не в счёт, на то и Мёртвое. Нормальной земли нет, осадки практически отсутствуют, о полезных ископаемых и речи нет. Как можно было такое место назвать «землёй обетованной»? Разве что тысячелетия назад там был другой климат и реки текли молоком и мёдом?

   Самой толстой стопкой пока оставалась стопка с неразобранными листами. Текст на немецком языке Саша в общих чертах понимал, это были в основном воспоминания, касающиеся объекта Ната-СС. Неудобство заключалось ещё и в том, что пишущая эти строки женщина без проблем переходила в повествовании с немецкого языка на русский и наоборот. А иногда вдруг прямо посреди фразы могла перейти на английский или французский. Попробуй тут сориентируйся, когда у тебя в арсенале довольно слабые познания в языках, к тому же нет под рукой словарей, а сам текст не всегда даже сообразишь, к какой описываемой героине относится.
   Вот и приходилось большинство листов, исписанных не по-русски, складывать пока отдельно и в первую очередь работать над листами, которые удалось более или менее логично сгруппировать по смыслу.
   Один листок вообще выпадал из доставшегося Александру наследия. Казалось, он был написан другим человеком. И почерк не тот, хотя размер букв не изменился, и наклон почти отсутствует, и значки, не смотря на то, что прописаны аккуратно, не идентифицируются ни с одним из языков. Тайнопись или попросту забытый старинный шрифт?
   Нечитаемый листок Саша положил под самый низ в стопке с «иностранными» листами и почти забыл о нём.

   – Вот теперь неплохо бы встретиться и с Виталием Алексеевичем, – разминая затёкшие руки, удовлетворённо прошептал Саша.
   Своего руководителя аспирант Александр уважал и побаивался – как же, самый авторитетный в их университете педагог, профессор, доктор исторических наук. Сколько кандидатов подготовил к защите! А какими энциклопедическими знаниями обладает! Кажется, нет того, чего бы он не знал и о чём не имел бы своего мнения. Записки старухи его точно заинтересуют. Ведь то, о чём тут говорится, очень часто не только не подтверждает общепринятой версии, но и опровергает её. Однако это не просто опровержение ради самого опровержения. Доводы рассказчицы точны, разумны, нет никакого основания подозревать её в обмане или… в сумасшествии…
   Лёгкий холодок от чувства, что его мысли могут показаться бредовыми, а оттого, в общем-то, сумасшедшими, привёл Александра в смущение. Куда проще и спокойнее не возбуждать себя попытками переосмыслить устоявшиеся истины. Найденные записи объявить бредом сумасшедшей и уничтожить. И заняться непосредственно вопросами, обозначенными в теме его кандидатской диссертации.
   «Нет, настоящий историк не должен так поступать».
   Саша упрямо встряхнул головой и взялся – впервые за всё это время – за телефон, оставленный ему Валерой.
   «И, между прочим, почему только историк? – продолжил он предыдущую мысль. – Да любой человек, которому не всё равно, обманывают его или нет, не должен так поступать. И я попытаюсь довести свои исследования до конца, как бы на меня ни посмотрели… пусть даже и Виталий Алексеевич…»
   Он отключил блокировку телефона и, приготовившись к связи с оперативным дежурным ФСБ, прошептал:
   – Ну… посмотрим, как же сработают у нас две магические пятёрочки…

18

   На закате дня Ната выбралась из тоннеля. Выбралась в том же самом месте, где погиб её таинственный спаситель. Соорудив нечто вроде баррикады из того, что было под руками, она вскарабкалась наверх и, зацепившись за свисающие ветви кустарника, с трудом выбралась наружу через отверстие, образовавшееся в результате обрушения.
   Ничего особенного она не обнаружила. Блёклый осенний пейзаж, опускающаяся сырость, полное безлюдье. Она хотела запомнить место, чтобы вернуться сюда когда-нибудь – забрать то, что завещал ей погибший мужчина. Но ничего приметного рядом не было, да и провести ночь под открытым небом было боязно.
   «Придётся вернуться. Там хотя бы не так холодно, – передёрнула плечами Ната. – И уйти отсюда мне хотелось бы навсегда. Раз и навсегда, чтобы уже не возвращаться». Она постояла ещё немного на ветру и снова начала спуск в разрушенный тоннель.

   Ночь показалась ей бесконечной. Чудились какие-то голоса, шумы. В абсолютной темноте перед глазами мелькали светящиеся точки. Она с силой зажмуривалась, закрывала лицо руками – быстрый хоровод точек только усиливал своё движение. Ей снились кошмары, её мучили страхи, всё её тело болело, а душа испытывала все страдания прошедшего дня.
   «Потерять друга, не успев его приобрести, – бормотала она одну и ту же фразу. – Я даже не успела спросить, кто он, как его имя. Неужели какой-то талисман и бредовые записи, которые никто не понимает, так были важны для него? О, как я не хочу этого талисмана… этих бумаг… Видно, это как-то связано со мной, как с принцессой… Но я не хочу больше быть принцессой! Я умерла, меня нет. Неужели мне не позволено прожить жизнь безликой Натой? Неужели необходимо действительно умереть, чтобы разорвать связь с прошлой жизнью? Может, просто выбраться отсюда и уйти, куда глаза глядят? Да, так и сделаю».
   Но в следующее мгновение совесть обжигала её горячим раскаянием.
   «Он так страдал, так мучился… Он заставлял себя не умирать, пока не передаст мне то, что обязан был передать. И это не просто долг исполнителя, это что-то неизмеримо более высокое. Я просто не смею обмануть его, даже мёртвого… Я найду талисман. Я найду тетрадь с записями. Я постараюсь понять заложенный в них смысл. А если не пойму, так хотя бы просто перепишу – кто знает, может там действительно знания невероятной силы?»
   Утром Ната проснулась от сильного озноба. Серый свет пробивался сквозь дыры разрушенного тоннеля, но она не стала дожидаться солнца, да и не дождалась бы – как выяснилось, на улице моросил дождик. Сотрясаемая лихорадочной дрожью, чувствуя холод во всём теле и жар в голове, Ната заставила себя выполнить то, к чему мысленно готовилась всю ночь. Она, стиснув зубы, чтобы не стонать и не дать волю сковывающему её страху, откопала мёртвого своего спасителя, уже успевшего закоченеть. Перекатила его на более светлое место и стала методически проверять у него все карманы и места, где можно было хоть что-то спрятать.
   То, что он называл талисманом, оказалось у него во внутреннем кармане куртки. Это была довольно тяжёлая штуковина, Ната лишь мельком глянула в развёрнутую ткань, убедившись, что именно об этом шла речь. Посередине металлического с золотыми насечками предмета было довольно большое углубление от отсутствующего камня. Мелькнула россыпь бликов от более мелких драгоценных камней и многочисленные изгибы то ли букв, то ли замысловатого рисунка – некогда было рассматривать. И Ната, завернув талисман в ту же тряпку, сунула его в свой внутренний карман.
   Теперь тетрадь – её она обнаружила под рубашкой, на груди, в кожаном чехле, пристёгнутом к телу ремнями. Ната долго провозилась с застёжками, но всё же справилась, и тетрадь, вынутую из окровавленного чехла, частично тоже подмоченную, она сунула себе на живот, прижав широким и плотным поясом от брюк. Проверив все остальные карманы, она отыскала некоторую сумму денег, переложила это всё к себе. Ни документов, ни каких-либо других записей она не нашла.
   Ещё Ната заставила себя, уже совсем теряя силы, перетащить тело мужчины поглубже в необвалившуюся часть тоннеля и засыпать его землёй из рыхлых куч, наваленных теперь повсюду. И только после этого она доползла до своей вчерашней «баррикады» и выползла наружу.

   Она помнила, что долго брела под мелким холодным дождём, не выбирая никакого направления. Потом она заметила тропинку и пошла по ней. Потом ей встретились какие-то люди. Её тормошили, о чём-то расспрашивали. Но она только испуганно озиралась и прижимала руки к груди, проверяя сохранность талисмана и тетради. Она и хотела бы что-то сказать, но не могла – так сильно стиснулись у неё от холода и пережитого потрясения челюсти, что мышцы лица, видимо, свело судорогой. Она помотала головой, потёрла кулаками нижнюю часть щёк и чуть слышно пробормотала:
   – П-п-помогите. Х-х-холодно.
   И снова ухватилась руками за живот и грудь.
   – Смотри-ка, понимает. – Засуетилась пожилая женщина, по виду крестьянка. – Значит, русская. А мы думали, кто такая? Откудова?
   – Ладно, мать. Веди-ка её в хату, – довольно грубо скомандовал мужчина, вероятно, её муж. – Не помирать же ей на улице! Отогрей её, ишь, как зубы-то стучат. И вот ещё, лекарства там у меня чуток осталось, дай уж что ли.
   Он, сожалея о «лекарстве», махнул рукой и пошёл дальше по своим делам, а женщина подхватила Нату под руки и, охая, потащила её к видневшимся вдалеке домишкам.
   Наталья, как она назвалась этим простым русским людям, проболела долго. И без того худенькая, она стала тощей, как былинка. Хозяева бедного домишки были неразговорчивы, но добры душой. Старушка переодела жиличку в своё тряпьё, далеко не новое, но добротное. Одежду больной она выстирала, высушила и положила стопочкой в ящике, называемом тумбочкой. Там же лежали «ценности», за которые Наталья цеплялась до последнего, пока не уснула, разогретая выпитой водкой и укутанная одеялами. Хозяева даже не поинтересовались, что лежит завёрнутым в тряпку в нагрудном кармане её куртки и тем более не открывали исписанную непонятными буквами тетрадь. Деньги, не пересчитывая, они тоже сложили в тумбочку – им и в голову не приходило поживиться чужим добром. А куском хлеба с сироткой, как они окрестили между собой больную девчушку, они и так всегда поделятся. А как же иначе? На том и земля держится.
   Наталья, выздоравливая, стала понемногу с ними разговаривать. Помогала, чем могла, по дому. И даже деньги уговорила бабу Зою брать из своей тумбочки, не за какие-то услуги – упаси Боже! – а просто так, в качестве вклада в общее хозяйство. А как-то вечером, когда дед Захар ворчал, что опять беженцев караван прибыл, что и так полиция на них, приезжих, косо смотрит, особенно после того взрыва, Наталья спросила:
   – Какого взрыва?
   – Да дом-то, слыхала, в городе взорвали?
   – Нет. А когда? – А у самой аж сердце зашлось, как у перетрусившего зайца.
   – Давно уж. Разорвало, будто пороховой завод взлетел.
   – И что – все погибли?
   – А то.
   – А может кто спасся?
   – Чтой-то ты, Наталья, сегодня больно разговорчива. Интересно?
   – Да нет. – Пожала она плечами и потупила глаза.
   Дед Захар долго возился с выпиленной и теперь подгоняемой под нужный размер деталью для новой табуретки. А потом неожиданно продолжил разговор:
   – Кто там был и сколько их – неизвестно. Говорят, иностранцы.
   Наталья вскинула глаза, но промолчала. Дед Захар, видно, почувствовал немой вопрос.
   – Кто говорит – немцы, кто – хранцузы. И сколько же их, всяких разных, в Харбин понаехало!
   Он вздохнул и укоризненно покачал головой, видно, вспомнив о новоприбывшем караване беженцев. А Наталья так впервые услышала и поняла, где же на самом деле она находится.

   К весне Наташа совсем оправилась. Повеселела, слегка округлилась формами. Уже не смотрелась измождённой и больной – молодость брала своё.
   Сухощавость очень была к лицу ей – высокая, быстрая, приветливая. Хваталась за любую работу, правда выполняла всё как-то неумело, с оглядкой на бабу Зою – всё ждала каких-то указаний, даже выполняя что-то элементарное. Но ведь старалась – и старики были довольны ею, относились к ней по-отечески и приберегали её силы для летней страды. Даже делянку дорогих здесь сельхозугодий застолбили себе вдвое большую, чем в прошлом году, и теперь уже не жалели, что появился у них лишний рот – ведь дополнительная пара работящих рук способна не только прокормить небольшую семью, но и заметно увеличить достаток, ведь и спрос, и цены на продукты питания только росли и росли.
   Уже два раза дед Захар брал её с собою в Харбин на базар. Они нагружали тачку, взятую напрокат у соседа, немудрёной продукцией, заготовленной дедом за зиму (в основном табуретки и самые разнообразные детские стульчики), и пешком шли в город. Там Наталья продавала «мебель», а дед Захар закупал провианта. Управившись со всеми делами иногда даже до обеда, они пили чай со свежими булками в местной чайхане и отправлялись в обратный путь.

   На этот раз торговля шла хуже обычного. День был пасмурный, ветреный, «мебель» приходилось постоянно чем-то прикрывать от дождя, чтобы не попортить. А оттого и немногочисленные покупатели чаще всего проходили мимо.
   Вдруг рядом с Натальей и дедом Захаром остановился какой-то военный. Сапоги его были начищены до блеска, из-под длинного плаща выглядывала добротная одежда. Ната почувствовала долгий и пристальный взгляд на себе, опустила глаза ещё ниже и медленно отвернулась от этого назойливого взгляда.
   – Тебе что, мил человек? – Засуетился дед Захар, откидывая заскорузлый брезент, прикрывающий тачку с содержимым. – Наталья, товар-то покажи.
   – Сейчас, деда. – Кивнула Ната и нехотя встала с табуретки, пододвинув её к неподвижно стоящему военному.
   Он прикоснулся к её плечу и, пытаясь заглянуть ей в лицо, прошептал:
   – Анастасия Николаевна?
   Она вздрогнула и непроизвольно вскинула на него испуганный взгляд. Потом, замешкавшись, снова упёрла глаза в землю и затеребила дрожащими руками концы платка, закрывающего голову и плечи. Изменившимся голосом проговорила:
   – Вы меня с кем-то путаете.
   – Может быть. Но отчего ж вы так испугались?
   – М-м-м… Вовсе и нет.
   Она поборола в себе этот мерзкий страх, способный выдать её и разрушить так счастливо сложившееся вокруг неё в последние месяцы спокойствие, опустила руки и подняла на мужчину своё лицо. Он бесцеремонно оглядел её с головы до ног, а потом с ног до головы. При этом она больше даже не шелохнулась и не отвела, как ей казалось, равнодушного взгляда от этого свалившегося неизвестно откуда назойливого военного.
   Но военному этот её взгляд показался не таким, каким представляла себе его Ната. Наоборот, эта её гордая осанка, это мастерски сыгранное спокойствие и равнодушие ещё больше заинтриговали его. Это было не просто равнодушие – царственное равнодушие к человеку, на много ниже её стоящему на ступеньках власти. Именно так он и расценил этот её взгляд, в свою очередь сам отвёл глаза и прокашлялся:
   – Извините. Прошу Вас, извините.
   Она, теперь уже и в самом деле спокойно и равнодушно, передёрнула плечами и обратилась к деду Захару:
   – Да не купит он у нас ничего, деда. Только время Вы с ним теряете.
   – Тс… – сердито прицыкнул не неё дед.
   Но военный улыбнулся и заговорил теперь только с ним одним:
   – Хорошие стулья, крепкие. Так почём отдаёте?
   Дед кинулся расхваливать товар, доставал стулья, расставлял прямо по лужам и пытался своей услужливостью сгладить грубость «внучки».
   – Я покупаю у Вас всё, – перебил его военный.
   – Всё? – Не поверил своим ушам дед.
   – Да, всё. Вон там мой денщик – видите, у машины? Помогите мне свезти всё туда. А деньги – вот, получите всё прямо сейчас.
   Он достал пачку денег и вытащил оттуда несколько крупных купюр.
   – Но… здесь слишком много. Я сейчас, сбегаю разменяю.
   Военный остановил рукой уже развернувшегося бежать деда и улыбнулся:
   – Не надо.
   – Но…
   – Не надо, я сказал. А лучше скажите-ка мне, дедушка, – слово «дедушка» он произнёс с иронией и, отойдя ещё немного вместе с ним и с «мебелью» от Натальи, склонился к самому его уху. – Кто она на самом деле?
   – Кто? – Будто бы не понял дед. – Наталья-то?
   – Да, да, Наталья. Ведь она тебе не внучка?
   – Внучка, вот те крест. – Перепугался старый Захар, вообразив, что бравый вояка хочет позабавиться с его работницей, с таким трудом поставленной на ноги. – Я вам её в обиду не дам.
   И даже всхлипнул.
   – Ну что ты? Разве я похож на подлеца? – Сдвинул брови мужчина. – Понимаешь, понравилась она мне. Тихая, скромная, красивая. Да я её и сам пальцем не трону. Честное слово, и в мыслях нет ничего худого. Кстати, а ещё у тебя есть стулья?
   – Есть. – Опешил старик, но в душе обрадовался. Ездить на базар теперь некогда, надо в поле выходить. А то, что заготовлено за зиму, ещё не продано – как бы в сарае не испортилось.
   – Так я приеду, куплю.
   – Правда?
   – Конечно, мы как раз своё хозяйство расширяем. Адрес диктуй. В следующие выходные и подъеду. Но только уж теперь со скидочкой. Договорились?
   Дед Захар отбросил всякие сомнения, продиктовал свой адрес, ещё и объяснил, как лучше на машине подъехать, и, довольный, отправился налегке, с пустой тачкой, к терпеливо дожидавшейся его Наталье.
   Жизнь Наты переменилась. И планы относительно неё деда Захара – тоже. Николай Георгиевич, как звали офицера Белой армии, расквартированной временно в Харбине, оказался настоящим джентльменом. Он часто навещал бедный домишко в переполненном всяким сбродом сельском посёлке в пяти километрах от западной окраины города. Приезжал на машине, с денщиком, а иногда ещё и с одним-двумя солдатами. Не брезговал скромным угощением. Всегда выпивал чашку чаю и уважительно беседовал со стариками, пока их внучка не разольёт чай и, наскоро выпив свою порцию, не уйдёт в соседнюю горенку.
   – Ну, пора. – После такого ритуала всегда откланивался Николай Георгиевич и вставал. – Служба.
   Отведя старика в сторонку, всегда оставлял ему приличную сумму денег и тихо напоминал:
   – Чтобы Наталья ни в чём не нуждалась. Одежда, обувь, еда… И никаких работ в поле. Понятно?
   – Как не понять? Мы люди понятливые. Ни в чём ей нужды не будет.
   Он семенил к порогу, провожая важного господина, без устали благодарил, а у самой двери шептал:
   – Приезжайте, всегда рады. И… Наталья тоже рада.
   Николай Георгиевич, хмыкнув, загадочно улыбался.

   А через два месяца сделал старикам предложение, от которого они не смогли отказаться:
   – Наш полк скоро выводится отсюда, а я … сами понимаете… привязался, не могу обходиться… в общем, люблю. И прошу руки Натальи.
   Ната вскочила, вспыхнула:
   – Ни за что. Деда, баб Зоя, умоляю, не делайте этого.
   – Что ты всполошилась? – Огладил себя по бороде дед Захар, а сам, улыбнувшись, чуть заметно кивнул гостю. – Иди к себе, успокойся. Никто тебя насильно замуж не отдаст, не враги же мы тебе, только счастья твоего и желаем.
   – Но я не хочу замуж! – Заломила руки Ната.
   – Иди! – прикрикнул на неё дед, почуяв, что от его решения зависит теперь очень многое.
   Николай Георгиевич ни слова не вставил в перепалку, вытащил из кармана красивую маленькую коробочку, явно приобретённую недавно в ювелирном магазине, и спокойно водрузил её посреди стола.
   Наталья в нерешительности топталась, готовая расплакаться. Она чувствовала, что никто теперь, никто на всём белом свете, не способен защитить её от этого огромного мужика, вздумавшего приблизить её к себе. Деньги, передаваемые им за её спиной старикам, а теперь эта ненавистная коробочка, так и приковывающая к себе взгляды бедняков, никогда не державших в руках ничего подобного…
   «Конечно, никто меня замуж насильно не отдаёт… так это здесь называется. Да, видно, уже давно всё за меня решили».
   – Пойдём, милая, поплачешь, а потом благодарить будешь, – зашептала, обняв её сзади и подталкивая в другую комнату, бабка.
   «Поплачешь? – удивилась про себя Ната. – Она предлагает мне поплакать и смириться? Поплакать и смириться? Мне?!»
   Она гордо расправила плечи, смело поглядела этому самоуверенному полковнику в глаза и тихо отчеканила:
   – Я за Вас замуж не пойду.
   Бабка аж поперхнулась, в испуге прикрыв свой беззубый рот обеими руками. Но Николай Георгиевич не обиделся. Наоборот, он казался необычайно довольным. Он с восхищением посмотрел на тоненькую девушку в скромном платье с сухими горящими глазами, от которой будто исходило некое сияние.
   – Не смею настаивать, Наталья Захаровна. Лишь позвольте надеяться. На будущее. Обещаю Вам, что никогда не совершу по отношению к Вам ничего против Вашей воли. Я люблю Вас и предлагаю Вам жизнь более достойную Вашего нынешнего существования.
   Она впервые с интересом взглянула на него. Нет, он не притворяется. Он действительно относится слишком почтительно к ней, чтобы выкупить её у стариков в качестве ничтожной содержанки. Может быть, он в самом деле влюблён? Может быть, его чувства искренни? Может быть, это судьба?
   – Вы в опасности, и я лишь предлагаю Вам свою помощь, – продолжил Николай Георгиевич. – Поверьте, я никогда не сокращу дистанцию, отделяющую Вас от всех остальных по праву рождения. Согласитесь на замужество лишь для виду, и я сделаю всё, чтобы вырвать Вас из сетей, вновь опутывающих Вас. Доверьтесь офицерской чести преданного и любящего сердца. (франц.)
   Нату объял ужас – неужели опять вокруг неё нависла опасность? Она похолодела внутренне, но внешне оставалась спокойна. Она искала взгляда странного полковника, кое-как изъяснявшегося по-французски, чувствовавшего, кем она является на самом деле, и посмевшего сделать ей дерзкое предложение.
   Но полковник низко опустил голову и только ждал. Ему едва удавалось сдерживать радостное самодовольство по поводу собственного остроумия – как же он вовремя сообразил перейти на французский язык! Он был почти – на 99 % – уверен, что перед ним находится чудом объявившаяся здесь великая княжна Анастасия, младшая дочь расстрелянного почти год назад русского царя. Официально жениться на ней он, конечно же, не собирался, тем более где-то далеко в России у него осталась жена и ребёнок. А вот сделать её своей любовницей, послушной игрушкой…
   – У меня нет выбора? – тихо спросила Ната. (франц.)
   – К сожалению. – Кивнул головой полковник и лишь теперь, справившись с охватившей его волной радости, поднял взгляд. (франц.)
   Ната вздохнула, обвела глазами остолбеневших от прекративших вдруг понимать человеческую речь стариков, улыбнулась им и сказала:
   – Я согласна.

   Переезд состоялся в тот же день. Николай Георгиевич оставил старикам пачку денег, впрочем, довольно тоненькую, и потихоньку предупредил, чтобы никому о своей внучке не говорили ни слова и вообще забыли о ней.
   Наталья с небольшим узелком выскользнула под покровом опускающейся ночи из бедного домика и устроилась на заднем сиденье дребезжащего автомобиля. В узелке среди нескольких платьев был спрятан драгоценный турецкий талисман, а также мятая, с подтёками крови и с записями на непонятном языке тетрадь спасшего её от страшного взрыва неизвестного человека. Она тогда не успела спросить даже его имени, но выполнила его предсмертную волю – забрала для расшифровки талисман и тетрадь. Второпях просмотрев тетрадь сразу после своего выздоровления у приютивших ее стариков, Ната ничего не поняла и вновь спрятала её подальше. Теперь же, переезжая к Николаю Георгиевичу, она забирала свои реликвии.
   Возбуждённый удачно закончившейся сделкой, полковник сел на переднее сиденье и скомандовал шофёру ехать.

19

   Великолепно – две пятёрочки практически моментально откликнулись строгим официальным голосом:
   – Да-да, слушаю вас.
   Саше не потребовалось ни представляться, ни ходить вокруг да около, прежде чем попросить о помощи.
   – Слушаю вас. Какие-то проблемы?
   – Э… да. Вы не могли бы мне узнать номер телефона…
   Стоило лишь назвать фамилию, имя и отчество руководителя, как через несколько секунд тот же голос продиктовал цепочку чисел, назвал домашний адрес Виталия Алексеевича и номер его домашнего телефона.
   – Спасибо, – пробормотал Саша, дописывая предоставленные сведения.
   – Что-то ещё?
   – Нет.
   Он не успел ещё раз поблагодарить, а связь уже отключилась.
   «Хм, круто. Жаль, на моём телефоне такие пятёрки не сработают».
   Саша с уважением ещё раз оглядел обычный на вид аппарат и стал набирать номер домашнего телефона Виталия Алексеевича. Был вечер, и профессор, скорее всего, уже вернулся с работы. А если нет – тогда пригодится и первая цепочка чисел, записанная на клочке подвернувшейся под руку бумажки.

   – Да-да. Ах, Саша? Что-то не спешишь ты пред мои очи предстать… Что? Не выполнил до сих пор задания? А ведь я… Что-что? Какие записки? Талисман… расшифровка… старухи, которой уже нет в живых? Да ты не разыгрываешь ли меня? Ладно. Но учти, я, как историк, верю фактам, а предъявляемые источники, как минимум, должны быть авторитетны… Что? Прямо сейчас? Ну-ну-ну… затарахтел… ох, и настырная нынче молодёжь… Хорошо, убедил. Подъезжай. На пятнадцать минут я в твоём распоряжении.

   Они назначили встречу в кафешке недалеко от профессорского дома. Саша глянул на часы – ага, через полчаса. И сразу же сообразил, что даже не знает, где он сейчас находится. Но ничего, где бы ни находился.
   Хоть из дальнего конца, но за полчаса можно будет до центра на такси добраться.
   Денег ещё осталось порядочно – он пересчитал крупные купюры и сложил их вместе с несчитанными более мелкими и мятыми денежными знаками. Аккуратно переместил разложенные по столу стопки в портфель и пошёл к выходу. Уже обувшись и одевшись, с удивлением обнаружил, что дверь заперта, а открыть изнутри замки без ключа невозможно.
   «Что за хрень… может Валера где ключи положил? – Саша завертел головой, оглядывая всё, где можно было положить или повесить ключи. – Нигде нет. В комнате, на кухне – тоже не видно».
   Он ходил по квартире в уличных ботинках, и досада его росла. Как же Валера мог? Взять и запереть его здесь, точно в клетке? Тепло, еда… да ещё Интернет, книги, бумаги… он что, думает, для жизни больше ничего не надо? Да ему необходимо выйти! Вот прямо сейчас. Взять и выйти.
   Он схватился за телефон, намереваясь немедленно соединиться с Валерой, и понял, что придётся снова набирать две пятёрки, а этого почему-то делать уже не хотелось.
   «И всё-то они про всех знают… кто, с кем, когда… почему…»
   Увидел отдёрнутые шторы и вспомнил, что Валера велел их не трогать. Конспирация… Звонить Валерке расхотелось окончательно – всё равно на ночь глядя не позволит покинуть квартиру. Ну и пусть себе не позволяет! А он и разрешения спрашивать не будет!
   Подхватив портфель, Саша решительно направился к балкону, раздвинул шторы и открыл одну за другой ручки двери. С улицы пахнуло холодом. Саша застегнулся на все пуговицы и вышел наружу.
   Чтобы дверь не оставлять открытой, пришлось плотно прижать её с помощью всё той же шторы, свёрнутой с уголка в несколько слоёв. Это удалось лишь с четвёртой попытки. Недовольно бормоча, Саша наконец удовлетворённо потолкал закрытую и больше не открывающуюся от толчков дверь в квартиру и выпрямился. Прямо рядом с собой он увидел чью-то голову, высовывающуюся через перегородку, отделяющую его балкон от соседнего.
   – Здрасьте. – Непроизвольно кивнул он нежданному наблюдателю.
   – Здрасьте, – ответила голова скрипучим голосом.
   – А я тут… – Саша огляделся и понял, в каком дурацком положении он находится. Одетый по-уличному, с портфелем под мышкой, на запертом снаружи балконе. Да ещё то ли на третьем, то ли на четвёртом этаже.
   – А теперь скажи, долго это будет продолжаться? – Голос принадлежал деду, до сих пор высовывающемуся с соседнего балкона.
   – Что? – Не понял Саша.
   – На той неделе чего буянил всю ночь? А? И не откликался!
   – Простите, больше не буду. – Решил взять на себя чужой грех Саша, лишь бы дед не уходил и помог ему сбежать.
   – А на поза той?
   – В последний раз, честное слово.
   – Ладно, это я так. Я что – я ничего, но только не по-людски это как-то. Не по-соседски.
   – Ага, – заранее со всем согласился Саша.
   – Веришь ли, в первый раз тебя вижу.
   «Я тоже», – хотел сказать Саша, но предусмотрительно промолчал. А сосед продолжил:
   – А уж не первый год здесь живём. Ты что редко появляешься? Командировки или как?
   – Да по-разному, дедушка. Вы знаете, у меня проблема.
   – У всех, сынок, проблемы. Тебя как зовут?
   – Саша. Я ключ потерял.
   – А меня дядя Витя. И что?
   – Что, что?
   – Ну что, что ключ потерял? Другой сде…
   – Так дверь захлопнулась! Выйти не могу. Ключ-то запасной есть, у родителей. Мне бы выбраться как-то… а, дядь Витя?
   – Махай сюда, – сообразил дед. – Выпущу. Только гляди, аккуратно. Погодь, верёвку принесу.
   – Не надо! Вы портфель подержите.
   Саша дрогнувшей рукой передал незнакомому деду портфель с немыслимо дорогим ему содержимым, а потом ловко, цепляясь за решётку, разгораживающую балконы и лишь с прислонённой к ней тонкой перегородкой, перебрался на территорию соседа. Он даже не успел сообразить, что надо бояться высоты четвёртого этажа, так страшила его мысль не увидеть больше свой портфель с бумагами и с отпечатками лежавшей рядом с ними в сундуке старухи старинной вещицы.
   – На… на… – Сунул портфель в торопливо протянутые Сашины руки дед. – Будто миллион дал подержать…
   – Документы, – смутившись, ответил Александр, – очень важные.
   – А!
   Дедок, неожиданно оказавшийся маленьким и щупленьким, уже не слушал его и ковылял по комнате.
   – Дверь-то за собой прикрой! Не май месяц! – ворчливо прокричал с хрипотцой, а после того, как Саша закрыл балкон на все три задвижки, оглянулся и с улыбкой подмигнул. – Может, за знакомство? А? По маленькой.
   – Не, дядь Витя, потом. Бежать надо.
   – Всё-то вам бежать надо… всё-то суетиться… куда? Зачем? Вот так, в суете, и не заметишь, как жизнь-то… пш-ш-ш… и прошла.
   Саша шёл вслед за брюзжащим хозяином, громкими вздохами как бы поддакивая грустным раздумьям одинокого скучающего старика. У самого выхода из квартиры дед ещё раз с надеждой поднял взгляд на парня, которого видел первый раз в жизни:
   – А, может, задержишься чуток? Поговорим…
   – Извините. – Саше искренне было жаль так быстро покидать доверчивого дедка, на самом деле оказавшего ему неоценимую услугу. – Правда, бежать надо.
   – Ну, беги, – вздохнул дед и распахнул дверь в подъезд.
   – До свидания, дядя Витя.
   – Хм!
   – И большое вам спасибо.
   Вместо ответа на весь подъезд раздался грохот с силой захлопываемой в дребезжащий косяк двери.

20

   Поселилась Ната в отдельно стоящем флигеле небольшого, но роскошно обставленного особняка, где жил Николай Георгиевич. В самом особняке Ната жить категорически отказалась, наивно полагая, что отдельное жильё обеспечит ей какую-то самостоятельность и независимость. Хитрый полковник подыграл ей в этом и действительно создал для неё иллюзию её независимого существования, лишь в целях безопасности ограниченного строгим регламентом.
   Он действительно сдержал своё слово и ни разу не попытался овладеть ею физически, хотя – Ната чувствовала это – иногда это давалось ему с трудом. Юная девушка, она думала, что вспыхивающее иногда у него страстное желание близости объясняется любовью. Его к ней. Он ведь говорил, что любит, даже предлагал жениться. Ната отнюдь не была против свадьбы, но не с тем же, кто ей совершенно не нравится? А тем, что к Николаю Георгиевичу она испытывала всё возрастающее со временем отвращение, она и вовсе поставила непреодолимую преграду между ними.
   «Не потому я отказываю ему, что он человек не моего круга, – рассуждала она сама с собой, – наоборот, такое замужество навсегда вывело бы меня из особ царского происхождения и обезопасило бы меня хотя бы тем, что ни в одной стране мира я не могла бы ни на что претендовать. А тем более – в России. Узнай там, что я всё ещё жива, и вновь начнётся охота за мной по исполнению смертного приговора. Да лучше уж я выйду замуж за какого-нибудь слугу, только бы он не знал…»

   Она с неприятным чувством вспоминала тяжёлый разговор, с которым приступил к ней Николай Георгиевич где-то через неделю после того, как он забрал её из бедной деревеньки. Конечно же, никуда он из Харбина переезжать ни в ближайшее время, ни в перспективе не собирался. И даже полка у бывшего полковника царской армии не было. Да и полковником, собственно, он стал только здесь, в изгнании, уж неизвестно какими правдами или неправдами выхлопотав себе бумаги в агонизирующей Белой армии. Ложь, обман, туманные надежды, зиждущиеся на каких-то тёмных махинациях и интригах, так и витали в особняке, претендующем называться роскошным, но не могущим являться таковым из-за общей суеты и нечистоплотности всего происходящего в нём.
   Так вот, Николай Георгиевич явился тогда поздно вечером к ней с визитом и с важным, как он выразился, разговором. Он выпроводил из флигеля обеих служанок, приставленных к Нате, и горничную, всегда ночевавшую в смежной комнате с нею.
   – Зачем Вы их отпустили? – чуть испугавшись, спросила Ната.
   – Я бы не хотел, чтобы кто-то был между нами сегодня, – тихо, с придыханием произнёс полковник и взял её за руку.
   Она хотела выдернуть руку, но он продолжил, лишь крепче сжав её запястье:
   – Вы не хотите носить моего кольца…
   – Мы ведь, кажется, уже закончили этот разговор.
   – Да-да, замуж за меня вы не пойдёте. Но в таком случае примите от меня другой подарок. – Он достал из кармана приготовленную коробочку и ловко открыл её одной рукой. – Этот перстень… это просто знак моей любви к Вам. Разрешите, я надену…
   – Нет, я не приму этого.
   – Умоляю…
   – Хорошо.
   Она взяла свободной рукой коробочку, захлопнула её и поставила на столик.
   – Всё?
   – Да. – Он склонил голову и припал губами к её руке. И вдруг зашептал, приходя в невероятное возбуждение. – Ната… Ната… Ната… Анастасия…
   Она опять попыталась выдернуть руку, но он уже, казалось, не владел собою. Он осыпал поцелуями её руку, поднимаясь всё выше и выше, что-то бормотал, дрожал всем телом, наконец попытался поцеловать её в губы. Его горячее дыхание с парами алкоголя вызвало у Наты такое отвращение, что, вероятно, сила этого отвращения отрезвила задыхающегося от похоти самца. Он ослабил хватку и поднял на неё мутный взгляд.
   – Подите прочь, – произнесла Ната тихо, но так, что полковник не смог не повиноваться.
   Руки его упали, а сам он бухнулся на колени и, всё ещё продолжая дрожать от возбуждения, поцеловал сначала одну её ногу в туфельке, затем другую:
   – Простите, Анастасия Николаевна.
   Она встала и отошла на шаг назад:
   – Рассказывайте.
   – Что?
   – Всё, что знаете.
   – Но я… – Он, продолжая стоять на коленях, поднял на неё глаза и быстро заговорил. – Я всегда был в Вас влюблён… да, да, всегда, ещё когда служил в полку Вашего имени. Вы тогда были совсем крошкой, а я, молодой офицер…
   – Я не понимаю, о чём Вы говорите.
   – Да-да, я постараюсь… 148-й пехотный Каспийский Великой княжны Анастасии Николаевны полк… мы обожали чудесную девочку, нашего патрона… портрет маленькой княжны был у каждого офицера, мы присягали… Но когда я впервые увидел Вас… В Санкт-Петербурге, на смотре войск перед отправкой на фронт. Великая княжна Анастасия принимала парад рядом с отцом-самодержцем. Вы не помните меня? Да-да, конечно… столько лиц, столько восторженных влюблённых взглядов… Я рапортовал лично Вам, Вы были прекрасны… Потом война, Манчжурия… революция… Я не вернулся в Россию… Россия погибла… Я люблю Вас, Анастасия Николаевна!
   Ната прошлась в задумчивости по комнате туда, сюда:
   – Встаньте, Николай Георгиевич.
   Он встал и, не смея больше прикоснуться к ней, стоял с виноватым видом.
   – Давайте с Вами договоримся раз и навсегда.
   – Слушаю Вас, Анастасия Николаевна.
   – Я не знаю никакой Анастасии Николаевны и я вообще не понимаю, о чём Вы сейчас только что говорили. Какой полк? Какой парад? Вы меня с кем-то путаете. Я уже говорили Вам, и не раз. Меня зовут Наталья, я сирота и не помню своих родителей. Да, когда-то я жила в богатом доме и получила неплохое образование, но потом, как и многие, оказалась заброшенной сюда и прозябаю в бедности. Если Вам угодно, я сейчас же вернусь к своим родственникам, откуда Вы меня забрали. – На его порыв что-то ответить она подняла руку, дав понять, что не закончила разговора. – Итак, прошу Вас больше никогда не называть меня чужим именем.
   – Хорошо.
   – И не напоминать мне о Вашей любви и надежде на взаимность. Вы ведь обещали.
   – Хорошо, хорошо… Наташа, – с трудом выдавил из себя полковник.
   – И вообще, хватит держать меня в заточении. Этим мы только разжигаем нездоровое любопытство окружающих. С завтрашнего дня я намерена выходить в город. Со служанкой или с горничной, мне всё равно. Могу и с Вашим денщиком.
   – Но, может…
   – Нет. Поверьте, злоупотреблять я не буду. И даже оплачу те услуги, которые Вы мне предоставили.
   – О, нет… Наташа. Оставьте хоть эту малость – будьте моей гостьей.
   – Ладно, – подумав, ответила Ната. – Но свой подарок заберите. И больше не утруждайте себя чем-либо, кроме предоставления крова.
   Она протянула ему коробочку с перстнем, которого даже не видела. И Николай Георгиевич послушно забрал дорогой подарок. И послушно покинул её, пожелав доброй ночи, хотя, идя сегодня сюда, непременно положил сделать её своей любовницей. А вот поди ж ты – не посмел перечить её тихому голосу, её взгляду, её воле, осязаемо парившей над его мелкой душонкой. Рядом с ней он почувствовал себя ничтожеством. Он ненавидел, презирал себя за это рабское чувство.
   «Она – обычная девка», – пытался он повторить слова, с которыми самоуверенно входил в этот флигель.
   «Нет, нет, нет», – противилось его нутро, парализованное страхом от осознания подлости того поступка, который он позволил себе лишь в мыслях о ней.
   «Я не смог… не посмел…» – и маленький сгусток чёрной злобы зародился в нём, шевелясь и разрастаясь в нём каждый раз, как он вспоминал о своём унижении. Нет, конечно же, он не любил её. Просто ему очень хотелось повыгодней воспользоваться тем случаем, который свёл его с этой необыкновенной девушкой.
   «Всё равно она будет моей», – упрямо твердил он себе, вкладывая в эти слова ведомый лишь ему потаённый смысл. И продолжал относиться к ней подчёркнуто вежливо, не забывая время от времени хотя бы ненароком напоминать ей о своей необъятной любви.

   А Ната вздохнула наконец свободно и со свойственной лишь очень молодым людям беззаботностью окунулась в обыденные проблемы жизни обыкновенного (но при этом хорошо обеспеченного, чего Ната ещё в полной мере не смогла пока оценить) человека. Она с удовольствием заказывала в ателье скромные (опять же, по её меркам) наряды, вникала в составление меню, покупала и читала газеты, книги.
   Её жизнь обходилась очень недёшево для содержавшего её Николая Георгиевича, но она не вникала в такие пустяки. По своей молодости и неопытности она не подозревала о тяжёлых чёрных мыслях, копошащихся в душе белого полковника. И даже не предполагала, что предложенное якобы от чистого сердца «гостеприимство» Николай Георгиевич вскоре предполагает окупить сторицей.
   Она жила, не задумываясь ни о чём. А все окружающие Николая Георгиевича люди – офицеры штаба, располагавшегося в его же особняке, солдаты, денщики, слуги – все считали молоденькую, смазливую и расшвыривающую деньги направо и налево Наталью Захаровну его любовницей. Все знали, что в России у Николая Георгиевича остались жена и дети, что кроме транжирки-любовницы он слишком часто привозит в дом ещё и местных путан, но роптать вслух не смели. Недовольство меркло перед грандиозными планами самоуверенного полковника без полка, и всё текло так, как диктовал он. А раздражение, злоба, недоверие друг к другу стали теперь обычными, сопровождающими жизнь каждого атрибутами.

   У Наты появилась масса свободного времени. Служанки и горничные не смели являться к ней в комнату без зова, а Николай Георгиевич заходил лишь по вечерам. Вдвоём они пили чай, беседовали, иногда Ната спрашивала его о том, что она не поняла из прочитанного в газетах. Николай Георгиевич объяснял, как мог, а потом, пожелав спокойной ночи, удалялся.
   Ни разу он больше не посмел перед ней выказать свою страсть. В некоторые дни Николай Георгиевич был раздражён и еле сдерживал пытавшийся вырваться наружу гнев. Но Ната и тут понимала его превратно – она приписывала всё любовному огню в его сердце. И в такие дни сокращала его визиты до минимума – к взаимному удовольствию обоих.
   В свободные же дневные часы Ната погружалась в изучение доставшихся ей турецких реликвий. Исписанную мелким почерком тетрадь на непонятном языке она редко поначалу брала в руки. Лишь взглянет на неё, вынутую из красивой шкатулки, перелистнёт несколько страниц, каждый раз удивляясь странному сочетанию знакомых и незнакомых букв, рассмотрит, сдвинув брови, высохшие и уже побледневшие пятна крови своего таинственного спасителя и положит на место. А драгоценный талисман, вынутый из той же шкатулки и обёрнутый нежной шелковой тканью, она обычно рассматривала очень долго.

   Да, вещица представляла из себя действительно необычное произведение искусства. Исполненный с истинно восточной роскошью, талисман был чудом ювелирного искусства. Тончайший золотой узор, покрывающий свободные поля, то ли крест, то ли знак в виде русской буквы «Т» в мелких бриллиантах. Внизу – два скрещенных кривых ятагана в пространстве тонкого, почти замыкающего круг полумесяца. Маленький рельеф церкви, в полумесяце же, над ятаганами – София Константинопольская, это несомненно. Тем более погибший ее спаситель чётко обозначил, что талисман именно турецкий. А ещё – зернь, мельчайшие золотые шарики, обрамляющие миниатюрные гладкие звёздочки и полумесяцы. Эти символы рассыпаны вокруг всего слегка вытянутого вверх овала талисмана. Невероятно, ведь секрет зерни, как считается, был утерян ещё до прихода новой эры с гибелью этрусков. А тут… Ната боялась даже дышать на принадлежащее ей сокровище.
   А ещё здесь была зашифрована тайна. Да-да, об этом говорил человек, спасший её от гибели. Три крупных драгоценных камня с одной стороны и три – с другой от ровного углубления, где ещё совсем недавно находился какой-то огромный камень. Ната проводила кончиком пальца по отшлифованному донышку глубокого паза и каждый раз вспоминала «друга», так и не успевшего даже сказать своё имя.
   «Это плата за моё спасение», – беззвучно произносила она, чуть шевеля губами. И имела ввиду не только отсутствующий алмаз, но и ужасную смерть своего спасителя.
   Ната пыталась восстановить в памяти последнюю предсмертную речь красавца-турка, но в словах ей это не удавалось. Зато образ того, что хотел передать он ей, всплывал зримой колышущейся тенью. Тайна… Тайна, которую надо во что бы то ни было разгадать. Какое-то древнее предание. Русская девочка царской крови… Тайна откроется русским. Но почему? Неизвестно. Записки старого янычара могут пролить свет на тайну… но никто, даже сами турки, не понимали того, что переписывали из поколения в поколение. Может, русские… царской крови… тайна откроется… таково предание…
   Голова шла кругом от близости и от непостижимости того, что она держала в руках. Перед взором Наты проносились картины когда-то увиденного или услышанного в дворцовой и околодворцовой жизни её так резко оборвавшегося детства. То, что она когда-то не поняла или то, на что просто не обратила внимания, о чём шептались иногда papa и mama, о чём бормотал сквозь косматую бороду старец Григорий с безумно вращающимися глазами.
   И опять же – не слова, не действия старших всплывали в памяти. Образ. Образ некой неразгаданной тайны. Каким-то образом связанной с Семьёй, с историей России, с историей всего мира. Почему Россия, такая огромная и богатая, всегда отстаёт от общего движения прогресса? Почему Россия, где мирно уживаются сотни народов, вечно бывает втянута в какие-то грязные конфликты, смуты и никому не нужные войны? Почему после всех этих войн больше всех страдает именно Россия, неся самые большие человеческие и материальные потери, а многие страны частенько оказываются лишь в прибыли? Почему?!
   Почему дружелюбный, трудолюбивый и бесконечно терпеливый русский народ слывёт в мире агрессором и злодеем? Это же совершеннейшая неправда! Ната, в жилах которой было намешано много разной крови и родственниками которой являлись практически все монархи Западной Европы, с болью ощущала несправедливость, витающую где-то рядом и тоже связанную с неразгаданной тайной.
   Она, не смотря на то, что собственно русской крови в ней осталась едва ли десятая, а может даже и сотая доля, считала себя русской. Да она и была русской, всей душой страдая и за Россию, и за русский народ. И что самое любопытное – в образе русского народа Ната воспринимала всех людей, населяющих Россию. Для неё – все были родные и русские, несмотря на внешние, языковые или религиозные различия.
   И даже личную трагедию Семьи, ссылку, чудом пережитый расстрел, попытки её уничтожения со стороны новой Советской власти она отделяла от понятия «русский». То, что сделали со страной, с большой семьёй Романовых было сделано какой-то чуждой, враждебной силой. Ната чувствовала это, но объяснить не могла. Только что-то чужое и глубоко враждебное могло отбросить становившуюся небывало сильной экономически и политически Россию начала XX века в эту новую жуткую смуту, уничтожившую все достижения предыдущих поколений.
   Ещё один непонятный и назойливо возникающий образ – пра-пра-прадед Павел I. Ну почему призрак этого ненормального, полусумасшедшего горе-царя, ничем не ознаменовавшего своё короткое правление кроме того, что прослыл ненормальным, так беспокоил её? Павел I, о котором даже учителя ничего старались не говорить ей и сёстрам, да наверное они и сами не знали-то толком ничего, ведь в любом учебнике на это выделено от силы одна-две страницы. Но вот в Семье запретная тема об убитом в результате заговора пра-пра-прадеде юных принцесс всё-таки нет-нет да и всплывала.
   Нет, детям старались ничего не говорить о кровавом и неприглядном конце предка, но отдельные фразы, слова, взгляды, ореол мученика, огульно оговорённого и брошенного в забвение, тревожил какие-то потаённые закутки генетической памяти.
   Сын Екатерины Великой, он успел-таки изменить закон о престолонаследии. После него, Павла I, ни одна женщина не вступала на русский престол. И лишь рождение долгожданного братика, Алексея, спасало Романовых от династического кризиса. Что, правда, не помешало краху самой династии и гибели всей империи.
   Павел, Павел, Павел…

   Как-то Ната сидела одна и задумчиво перелистывала пожелтевшие, сшитые простой суровой ниткой тетрадные листы с мелкими аккуратными буквами, не складывающимися хоть в какие-то мало-мальски знакомые слова из нескольких иностранных языков, которыми она владела. И вдруг буквы заплясали перед её глазами – на одной из страниц она увидела слишком часто повторяющееся слово, после которого стояла то просто палочка, а то явная римская цифра I: Пauel I – т. е. Пауел I. А с учётом того, что буква «u» очень похожа на латинскую «v», а в некоторых местах даже и написана, как «v», то Пauel превращается в Пavel – т. е. в Навел. И тут ей стало ещё жарче, кровь бросилась в лицо – никакой это не Навел, это Павел. Павел I, её пра-пра-прадед, именно о нём написано на этих страничках. И первая буква в его имени написана по-русски! Да, странная смесь тюркских, латинских и славянских букв.
   Вот ещё одно часто повторяющееся слово: wлло. Причём, как правило, в сочетании wлло-акверъ или wлло-перvоgiгерь. Ната вспомнила, что в русском языке ещё совсем недавно буква «w» читалась как «о». Значит получается, что часто встречающееся слово – олло, причём в сочетании олло-акверъ – это практически то же, что произнёс перед смертью её спаситель-турок: Аллах Акбар. Бог. Аллах. Что-то вроде: слава Аллаху.
   Ната попыталась читать слова, написанные странной смесью букв из разных языков, и отыскать в них смысл. Смысл большинства слов, складываясь из сочетания звуков, написанных, вероятно, турецкими буквами, отыскивался по-русски!
   «Русский царь Павел I посетил тайно Константинополь в … году».
   – В каком же это году? – шептали дрожащие губы Наты. – Написано по-старославянски, буквами с титлами. Ладно, это я потом разберусь, сейчас мне эти цифры не вспомнить.
   «Русский царь Павел I встречался с начальником турецкой гвардии (первым из янычар)… тайные переговоры с султаном о вечном мире… о войне с неверными… о походе на Индию… о союзе с тартарами, казаками, мамелюками… о спасении сокровищ из Великих пирамид…»
   – Сумасшедший… сумасшедший… совсем сумасшедший…
   Дрожь колотила теперь всё тело бедной девушки. Ната с ужасом откинула от себя тетрадь и бросилась ничком на кровать. Хлынувшие потоки слёз перешли в ровный плач, а потом в тихое всхлипывание. Негромкий стук в дверь отвлёк её от тяжёлых раздумий.
   – Да! Это ты, Нина? – откликнулась, не вставая с постели Ната.
   – Мадемуазель, Николай Георгиевич изволили пожаловать, – послышался из-за двери голос горничной.
   – Проси.

21

   Виталий Алексеевич равнодушно начал перебирать исписанные мелким почерком листки сначала из стопки «Ната-СС», потом «ПавелI». Равнодушие сменялось брезгливостью. С замирающим сердцем Саша пытался обратить внимание профессора на, как ему казалось, самые неожиданные и новые взгляды на известные вещи. Но Виталий Алексеевич, с самого начала отнёсшийся к записям на грязноватой от времени бумаге с предубеждением, только недовольно фыркал и всё больше поджимал губы.
   Саша, переводивший места на немецком языке и пытавшийся, возможно, преждевременно, обосновать связь между всеми разобранными по темам листочкам, в конце концов смолк, предоставив своему преподавателю самому составить мнение о его находке.
   – Никогда не читал подобной чуши. Какой сумбур… скопище нелепицы… Нет, я даже не хочу вникать в суть этих бессмысленных разглагольствований! Ты мне скажи, это как-то связано непосредственно с темой твоей диссертации?
   – Н-нет. – От неожиданности Саша даже опешил.
   – Так что ж мы время теряем? Или тебе заняться нечем?
   – Виталий Алексеевич, но ведь не каждый день в руки попадают воспоминания людей, могущих пролить свет… ну вот хотя бы о расстреле царской семьи в восемнадцатом… или о Павле…
   – А вот самодеятельности нам не надо, – довольно грубо оборвал Сашу профессор. – Работать надо, кропотливо изучать то, что наработали предыдущие поколения учёных. Понимаешь? А то… чего только не пишут ради дешёвых сенсаций. Писаки… Удивляюсь, как только бумага терпит.
   – А бумага всё терпит. – Не желая входить в конфликт с преподавателем, но невольно показывая свою обиду, отреагировал Саша. – И Ленин у нас раньше гением был, а теперь – злодей. И Сталин – отец народов…
   – Дерзишь? – Виталий Алексеевич снял очки и внимательно уставился своему ученику в глаза. Но вскоре сменил гнев на милость. – Однако… ведь ты прав, чёрт побери! К сожалению, бумага и в самом деле способна стерпеть многое. И даже слишком многое. Да мог ли я подумать когда-либо, что кто-то посмеет сказать что-то нелестное в адрес руководителя, например, партии? Или вдруг заявить мнение, противоположное общепринятому? А теперь и сам привык не верить тому, что пишут. Кругом ложь, пошлость, обман… нелитературная лексика, порнография… Куда катимся, а?
   Саша прокашлялся и пожал плечами.
   – Нет, нет, ты мне эти бумаги больше не показывай. И сам поменьше ройся в этих… как их… Интернетах… новые идеи, сенсационные открытия… Бесстыжие люди!!! Да тут десятилетиями бережно копишь знания, сверяешь труды классиков с трудами древнейших учёных, а открытия, бывает, и за всю жизнь не сделаешь! Рад мельчайшей новой подробности, вдруг, как бриллиант, засверкавшей на фоне всего того, что известно. А теперь что?! Лезут грязными лапами в историю все, кому не лень! Прочитали две книжки и считают себя знатоками! А уж скандальчик-то – только в путь! Всё готовы переворошить и наизнанку вывернуть! Ничего святого для них не существует!
   Саша с тяжёлым чувством слушал отповедь рассердившегося профессора в адрес «невежд», смеющих иметь мнение, отличное от профессорского. Да почему ж Виталий Алексеевич не замечает, что противоречит сам себе, только что подтвердив ошибочность исторических взглядов на личности Ленина и Сталина? Получается, что право на ошибки имеют только современные историки, а, как он их называет, классики, и тем более учёные древности – безгрешны и ни в коей мере не подлежат ни малейшей критике? Их труды – это святое, так он только что выразился…
   Виталий Алексеевич, заметив, что привлекает слишком много внимания среди посетителей кафе, стал говорить тише, а потом и вовсе замолк, снова надел очки и встал.
   – Вот что, Александр. Мне не хотелось бы изменить своего мнения о тебе, как о достаточно талантливом и работоспособном аспиранте.
   – Виталий Алексеевич…
   – Сроку тебе – максимум две недели. Времени достаточно, если не будешь отвлекаться на чепуху. Список литературы у тебя есть, с первоисточниками тоже проблем нет – пожалуйста, электронные библиотеки. Прогресс!
   Пока он говорил, его пальцы продолжали сдвигать разложенные на столе стопки с разными заглавиями. Увидев на листе написанное Сашей «Иерусалим», профессор чуть поднял брови и придвинул стопочку с этим названием к себе поближе. Переложил веером несколько листков, прежде лежащих друг на друге, прищурился, обегая взглядом написанное.
   – Бред… какая глупость… – зашептали его губы. – Нет, ну даже здесь ничего святого… Ну что Иерусалим-то трогать? Сомневаться в подлинности того, что изложено в Библии?! Кстати, подобную чушь я уже где-то читал… давно-давно… кто же… Ах, да! Уважаемый человек, тоже профессор…
   – Кто-то сомневался в том, что Иерусалим, описанный в Библии…
   – Да, именно… Это была моя старая преподавательница. Она тогда чуть с кафедры не вылетела. Так чтобы остаться, ей пришлось большую статью с опровержением на саму себя напечатать.
   – На саму себя? – Не понял Саша.
   – Ну да, это была обычная практика в то время. Не напишешь – прощай! И не просто выбросят с работы с волчьим билетом… может что и похуже произойти.
   – Так её мнение об Иерусалиме…
   – Да, что-то вроде этой чуши… во всяком случае, мне так показалось. Потом она этой темой не занималась, и её карьера пошла в гору. Была известным учёным, академиком.
   – Была?
   – О… она уже тогда была немолодой. Хотя крепкая такая… не знаю, жива ли. Ну, уж во всяком случае, от дел-то, думаю, отошла.
   – Виталий Алексеевич, пожалуйста, помогите мне её найти. – Саша, уже вставший вслед за преподавателем, сделал шаг к нему и даже в волнении приложил ладонь к ладони. – Мне это очень важно…
   – Больно прыткий! – Рассмеялся старик, вспомнивший молодость. – Ничем не могу помочь, ей богу. Лет двадцать о ней ничего не слышал, где живёт, с кем, да и вообще… жива ли…
   – Но ведь вы помните, как её звали?
   – Безусловно. Елизавета Владимировна Терехова. Не знаю, чем тебе это может помочь…
   – Спасибо! Спасибо, Виталий Алексеевич!
   – Да уж не за что.
   Профессор покинул своего аспиранта в настроении, несколько лучшем, чем был до этого, когда ему приходилось напрягать глаза и пробовать сориентироваться в непонятном тексте, написанном мелким шрифтом. А Саша, чуть только крупная фигура скрылась за дверью, выхватил мобильный телефон Валеры из кармана и нажал на заветные две пятёрки.
   – Где вы находитесь? – Было первое, что услышал Саша по телефону.
   – Как где? На квартире, – не моргнув глазом, соврал он. – Мне нужно узнать адрес одного человека.
   – Говорите.
   Назвав имя, отчество и фамилию престарелой преподавательницы своего руководителя, Саша в волнении стал ждать. Он приготовил ручку, лист бумаги, и ему показалось, что слишком уж долго они там, в ФСБ, отыскивают адрес одного-единственного человека. Он даже подумал, что о нём забыли, но через какое-то время трубка заговорила:
   – Записывайте…
   Он записал всё, что ему сказали, и вновь услышал вопрос:
   – Вы всё ещё в Южном?
   – Что?
   – Я спрашиваю, вы никуда не выходили из квартиры?
   – Нет.
   – Хорошо. – И совсем тихо, уже перед тем, как аппарат отключился, Александр расслышал. – Связь, кажется, сбилась. Посмотри-ка там…
   «Чёрт, тут, наверное, маячок, – догадался он. – Здесь телефон оставить или выбросить? Нет, так нельзя. Да и искать меня кинутся – зачем мне это? Придётся срочно на квартиру возвращаться».
   Он нашёл свободное такси и поехал в микрорайон «Южный». Там, поплутав по дворам, он наконец отыскал нужный дом, попросил таксиста подождать, а сам бегом кинулся по лестнице вверх.
   В отделённом от подъезда тамбуре на три квартиры Саша стал искать, куда бы спрятать телефонный аппарат, который уже сыграл свою роль. Не придумав ничего лучшего, он обернул аппарат сухой и довольно чистой половой тряпкой, лежавшей у той двери, за которой он должен был сейчас находиться, потом сунул получившийся свёрток в тумбочку к соседу дяде Вите, который тоже уже сыграл для него свою роль. В тумбочке внизу стояли пакетики с картошкой, а сверху – сложенный в несколько раз и втиснутый на полку самотканый половик. Свёрток с телефоном плотно вошёл между мягкими слоями толстой ткани, и теперь, даже если телефон зазвонит, из коридора не должно было быть слышно его трелей.
   Дверцу тумбочки Саша прикрыл и вновь навесил, как и было до этого, на привинченные к потрескавшейся полировке скобы висячий замок, играющий роль надёжного запора, но на самом деле лишь обманывающем взгляд. Потому что от старости он уже, по-видимому, давно не закрывался, и были ли от него ключи – сомнительно. Во всяком случае, Саша остался доволен своей работой и поспешил обратно на улицу.

   Скорее, скорее… Нужно успеть добраться на такси до автовокзала, пока не ушёл последний автобус на Москву. Престарелая преподавательница профессора Елизавета Владимировна, по предоставленным из ФСБ данным, проживала в Подмосковье. Ночью, конечно, к ней не сунешься, совесть не позволит. А вот с утра пораньше…
   Подремать, пока не забрезжит рассвет, придётся в здании автовокзала.

22

   Ната лишь по громкому дыханию догадалась, что полковник уже здесь. Толстые ковры заглушали не только шаги, но даже скрип сапог. Она перевернулась лицом к гостю и натянула на себя плед:
   – Добрый вечер.
   – Уж не заболели ли Вы, Наталья Захаровна? А то я доктора…
   – Нет, не беспокойтесь. Так, лёгкое недомогание. Само пройдёт.
   Она несколько даже поспешно отдёрнула руку после влажного поцелуя Николая Георгиевича и теперь взглянула ему в лицо – не обиделся ли? Но тот, судя по всему, даже не заметил её бестактности, выказывающей лишь только то, что она с брезгливостью отвергает его, как мужчину.
   – Кхм… Наталья Захаровна… Наташа… – Он ещё раз кашлянул в кулак и прошёлся около её кровати туда, сюда.
   – Да Вы садитесь, Николай Георгиевич. Сейчас нам Нина чаю принесёт.
   – Да-да. Чаю? Это хорошо. Это хорошо…
   Он подсел к столу и рассеянно перелистнул несколько страниц оставленной здесь турецкой тетради.
   – Знаете, Наталья Захаровна, у меня к Вам просьба.
   – Какая?
   Как только полковник начал листать тетрадь, Ната сначала резко села на кровати, а теперь встала и неловко, торопясь, стала надевать туфли. Задник загнулся, пришлось присесть и руками поправит его, чтобы обуться. Она, нервничая, подошла к столу и не отрывала взгляда от тетради, придавленной огромными ручищами гостя.
   «Как же я забыла? – Кусала она себе губы. – Хоть бы уж внимания не обратил. Ах! И талисман здесь!»
   Ната нервно хохотнула:
   – О, извините… У меня тут такой беспорядок!
   При этом она быстро накинула на талисман край шелковой ткани, на которой он лежал, а затем, будто бы движимая лишь желанием навести порядок, полностью обернула свою драгоценность в шёлк и быстро положила свёрток в раскрытую шкатулку.
   – Разрешите… – Она чуть потянула за край исписанной тетради, но полковник явно не понимал, чего она хочет.
   – Я объясню, объясню… Сами знаете, сейчас в России… Всё, всё погибло. Нет армии, нет государя, нет России… И – понимаете? – денег тоже нет. Катастрофически не хватает…
   – Да отдайте же, – ласково произнесла Ната, отодвигая его руки.
   – Что? – Он поднял руки и только тут, вероятно, и заметил исписанную непонятными буквами тетрадь. – Что это такое?
   – Это моё.
   Он тут же снова прихлопнул тетрадь рукой и взглянул на Нату с подозрением. Затем перевёл взгляд вниз, пошарил глазами по тексту, ничего не понял, раскрыл наугад другую страницу – опять ничего не понял и рассвирепел.
   – Вы что, за моей спиной ведёте с кем-то переписку?
   – Не смейте со мной так разговаривать.
   Её тихий голос отрезвил потерявшего над собой контроль полковника. Он в который уже раз убедился, что осязаемо чувствует некую грань, отделяющую от него эту девушку. Если бы она кричала, ругалась или оправдывалась, он вёл бы себя с ней смелее, он уже давно сделал бы её как минимум своей любовницей. А вот она опять произнесла эти простые слова с непроницаемым лицом, на тоненькой шее не дрогнул ни один мускул – и он опустил взгляд, позволил ей вытащить из-под его ладони грязную тетрадь, всю в каких-то непонятных каплях, и теперь даже забыл, зачем он, собственно, пришёл сюда. Ведь не чай же пить?
   – Вы о чём-то говорили, – голос Наты был непринуждённый и даже приветливый. Свои реликвии она уже успела положить на полку, закрыв предварительно в большой красивой шкатулке.
   – Да так… Вроде ничего особенного.
   – Ну вот и хорошо. А то заладили своё – Россия погибла, всё погибло. Ничего, переживём. И Россия не погибла, выживет, я уверена. Так давайте, что ли, чай пить? Спасибо, Нина.
   Служанка ловко расставила приборы, сняла с подноса горячий чайник, раскрыла стоящие на столе коробочки с печеньем и дорогими конфетами. Разлив по чашкам душистый напиток, молча удалилась.
   – Николай Георгиевич, так угощайтесь же.
   Он долго пыхтел, заталкивая злобу и раздражение поглубже внутрь, искоса поглядывал на ту, которую оберегал и холил уже более полугода. Ната маленькими глотками отпивала горячий чай, а сама мыслями была где-то далеко, её блуждающий взор не останавливался ни на чём, даже на лице угрюмо молчащего полковника. Николай Георгиевич вздохнул: «Ладно, я ещё успею выжать с её помощью и состояние, и карьеру. Мои заботы о ней окупятся сторицей. Видно, ещё не время… не время… А пока… Почему бы и в самом деле не попить чаю?»
   Он ощутил нежные ароматы трав с примесью чуть уловимой горчинки распаренных в кипятке цукатов – поистине прекрасный напиток потягивает себе непринуждённо и беззаботно эта великая княжна, оставшаяся без царства. Раздражение вновь стало подниматься откуда-то снизу – сам-то он давно уже не мог позволить себе такой роскоши, как хороший чай. Рука автоматически потянулась к раскрытой коробке с конфетами и, чуть прикоснувшись к бархатному шоколадному боку лакомства, усыпанного сверху мелкими орешками, резко отдёрнулась. «Она жрёт тут конфеты, даже не представляя себе, во что они мне обходятся! О-о-о… как я её ненавижу…»
   Ната отставила свою чашку и вопросительно взглянула на полковника:
   – Что-то не так?
   «Ненавижу. Да, теперь я её именно ненавижу. Ох, когда же всё это кончится?»
   – Николай Георгиевич.
   – Да? – Он даже не хотел больше видеть её лица, взгляд остановился на собственной, всё ещё протянутой к конфетам руке, и тут он вспомнил цель своего визита. Он давно уже хотел попросить её ограничить свои расходы, но никак не решался начать тяжёлый разговор. Его долги составляли уже астрономическую сумму, а кредиторы грозили судом.
   – Николай Георгиевич…
   – Наталья Захаровна, извините, но я должен признаться Вам, что не могу больше содержать Вас так, как раньше.
   Она вопросительно подняла брови.
   – Да, представьте себе, я – банкрот.
   – Но…
   – Не перебивайте. Я по-прежнему прошу Вас остаться в моём доме в качестве гостьи. Но покупки…
   – Я больше не буду посещать магазины.
   – Я не совсем об этом. – Сердце его испуганно сжалось, а потом застучало болезненно и быстро. Он не понимал эту девушку, он боялся и одновременно ненавидел её, но боялся больше. И он замямлил, ненавидя вдобавок ко всему и самого себя. – Не то что бы совсем не посещать… просто ограничить… Да, и эти… конфеты. Они такие дорогие.
   – Я сказала, что не потрачу больше ни единого Вашего рубля. И вообще, думаю… не злоупотреблять больше Вашим гостеприимством.
   «Господи, она даже не представляет себе, что рубли так обесценились, что перестали являться платёжным средством… Вашим гостеприимством… Что?! Она хочет уйти от меня?!!!»
   – Нет!!!
   Он вскочил, следом вскочила и Ната:
   – Что с вами?
   – Нет… нет, умоляю. – Он схватил её тёплые руки в свои и покрыл их поцелуями, потом бухнулся на колени. – Я вас…
   – Оставьте это. – Она выдернула руки и отошла от него на пару шагов.
   – Но я Вас люблю. И всегда буду любить.
   – Вы обещали.
   – Не буду. Больше не буду говорить об этом, но не покидайте мой дом.
   – Мне нечем отплатить Вам.
   – И не надо! Простите меня, княжна. Простите мои слова, забудьте о моих глупых просьбах. Как я мог?! Вы, Вы… не думайте ни о чём, живите, как прежде.
   – Хорошо. Впрочем… думаю, чем-то я смогу Вам помочь.
   Нате в голову вдруг пришла замечательная мысль – а почему бы не расплатиться с этим преданным ей полковником одним из драгоценных камней турецкого талисмана? Самый крупный камень, бриллиант, был отдан в качестве платы за её побег из плена. Видно, пришла пора использовать второй камень. Ната разбиралась в драгоценностях и чувствовала, что каждый из оставшихся шести камней стоил целого состояния. И это, не считая множества мелких бриллиантов!
   Николай Георгиевич тем временем встал с колен и теперь перетаптывался с виноватым видом:
   – Нет, Наталья Захаровна… Наталья Захаровна… не надо.
   – Что не надо?
   – Наталья Захаровна…
   – Впрочем, уже довольно поздно. Да и я устала… и приболела. – Она вспомнила, что он застал её лежащей в неурочное время в кровати.
   – Да-да, не смею больше задерживаться. Спокойной ночи, Наталья Захаровна.
   – Спокойной ночи.
   Она проводила его до двери и закрылась на ключ.
   – И всё-таки я помогу ему. Да-да. И что он мне раньше не сказал? Хм, банкрот! Это он, конечно, преувеличил. Но теперь, когда я с ним рассчитаюсь… Ничего, ничего… всё будет хорошо.
   Она шептала и аккуратно составляла все чайные принадлежности обратно на поднос. Настроение её улучшилось, будущее казалось неясным, но радужным.
   – Скоро уеду отсюда. Не знаю, куда, но придётся ехать к родственникам. В Англию? А может, в Данию? Нет, в Германию. Да, это моя вторая родина.
   Она хотела немедленно, прямо сейчас отковырять самый левый из оставшихся камней, изумруд, приготовила нож, принесла на стол шкатулку, вытащила из шёлка талисман и залюбовалась.
   – Нет… только не сегодня. Какая прелесть! А вот завтра с утра – непременно.

   Большой изумруд формой чуть сплюснутого овала лежал на столе, искрясь гранями, рассыпая вокруг себя лучистый зеленоватый ореол, но Ната не замечала эту волшебную игру света. Всё её внимание было приковано к ямке от изумруда – овальному ровному пазу, в котором рельефно обозначился некий символ, больше всего напоминающий русскую букву «Т». Одна чёрточка вертикальная, с утолщением снизу и наискось отрезанным кончиком, другая чёрточка – горизонтальная, сидящая прямо на вертикальной и точно так же наискось срезанная слева и истончённая справа.
   «Что это такое? Скорее всего – буква, но может и некий символ, имеющий определённый смысл, что-то вроде иероглифа. Тайна… – Сердце её забилось тревожно и радостно. – Тайна раскрывается».
   Она задумалась, подперев подбородок рукой. Что может обозначать этот знак, так похожий на русскую букву «Т»? Есть ли в других, знакомых ей алфавитах, подобные буквы? Она долго перебирала в уме различные значки-буквы и убедилась, что ни в одном языке, кроме русского и турецкого, нет именно такой буквы. Похожие – есть, но именно такой…
   «А как же ямка от бриллианта? Ведь если под изумрудом спрятана буква, то и там должно было бы быть нечто подобное?»
   Ната переместила взгляд на ровную большую ямку посередине, пригляделась, поворачивая талисман и так, и этак, подышала на него, протёрла, поводила подушечкой мизинца по круглому донышку, снова поднесла к глазам – нет. Никаких символов на ровной поверхности не было. Потому что золотое углубление было идеально ровно, без единой царапинки, а так отполировать паз после того, как из него вынули камень, было невозможно. Да и не до этого было её «другу», когда он расплачивался за шанс к её спасению.
   – М-да. Тайна пока не раскрывается.
   Ната завернула талисман, закрыла его в шкатулке, а тетрадь с записями старого янычара достала и внимательно осмотрела. Листы с тонкими линиями для письма – вполне современная тетрадь.
   «Ах, да, «друг» говорил, что несколько поколений переписывали эти записи, уже не понимая вложенный в них смысл. А первоначальную запись, причём сразу зашифрованную, но понятную в кругу янычар, сделал прадед «друга», последний из уничтоженной элитной султанской гвардии».
   Конечно же, Ната помнила ту жуткую историю об уничтожении янычар в Константинополе в 1826-м году, её преподносили как акт дикости мусульманского мира. Весь мир потрясло тогда публичное и как бы напоказ выставленное злодейство. Тридцать тысяч, весь состав отборнейшей турецкой гвардии, безоружными были приглашены на стадион и там безжалостно расстреляны картечью из пушек.
   Никто из янычар не уцелел. Что это было? Расплата за все победы, одержанные янычарами во имя турецкого султана, или расплата за то, что янычары были христианского происхождения? Кто подталкивал руку султана на подписание этого указа? И кому это было выгодно? Только утихшие было войны с Турцией опять возобновились, противостояние между мусульманским и христианским миром обострилось.
   Ната вздохнула и открыла первую страницу тетради. Она приготовила стопку чистой бумаги, несколько отточенных карандашей и приготовилась работать.

   Николай Георгиевич не приходил к Нате три дня. А она все эти три дня не покидала особняка Николая Георгиевича. И не потому, что обещала больше не ездить по магазинам, а просто потому, что ей этого не хотелось. Все её мысли теперь были заняты расшифровкой записей таинственной тетради, доставшейся ей от погибшего «друга». Она уже исписала с десяток листов, но всё ещё не могла уяснить для себя мыслей расстрелянного когда-то янычара.
   Сначала она просто записывала сочетания звуков, которые могли бы дать наборы букв – причудливых смесей разных алфавитов. Часть значков она не могла идентифицировать ни с каким звуком, часть текста была просто потеряна в результате затёртостей, пятен грязи, крови, размывшихся чернил. Иногда слова и даже целые предложения прочитывались вполне ясно, тогда настроение Наты улучшалось, она набело переписывала то, что расшифровалось, и прочитывала получившийся текст вслух.
   Вообще-то в истинный смысл слов, фраз и выражений она пока старалась не вникать – слишком уж испугал её смысл самых первых из расшифрованных ею отрывков, о её пра-пра-прадеде Павле I и о тайных его сношениях с турецким султаном, якобы заклятым врагом России. Врагом, с которым мать Павла, Великая Екатерина, вела кровопролитные и ожесточённейшие войны.
   Во-первых, янычар мог кое-чего не знать в окружении турецкого султана, а потому не так кое-что понимать и истолковывать. Во-вторых, не стоило сразу принимать на веру то, что стерпела, принимая на себя, бумага. Уж сколько лжи выплёскивалось из печатных изданий, в том числе и о семье последнего русского императора, – ей ли не знать? И, наконец, в-третьих, Ната совсем не хотела считать себя сумасшедшей. Поверив и приняв точку зрения каких-то давным-давно умерших турецких подданных, она уподобилась бы позорно свергнутому сумасшедшему (ну, во всяком случае, полусумасшедшему, что не скрывалось ни в официальных источниках, ни в преданиях Семьи) пра-пра-прадедушке.
   Не принимать пока на веру ничего, не вникать пока даже в смысл написанного, а просто попробовать переписать русскими буквами странным образом зашифрованный текст, чтобы из явной абракадабры значков и символов начали проступать осмысленные строки далёкого послания. Это было первым этапом её работы. В будущем она надеялась поработать над текстом более основательно, вооружившись словарями, алфавитами разных языков, и в первую очередь древнерусским или церковно-славянским, что было для неё одним и тем же, заодно подновив в памяти старославянский способ записывания дат – по буквам с титлами. Ведь в тексте очень часто встречались даты в связи с теми или иными событиями.

   Но совсем не вникать в смысл того, что выходило из-под пера, было невозможно.
   «Огромная империя раскинула своё влияние на всю Европу, Азию, на открытые и заселённые части Америки, половину так называемой теперь Африки… Император трёх Индий являлся императором вселенной… Константинополь был вторым Римом, а третий Рим – сказочно богатый Вавилон – ещё только строился… Истамбул должен быть взят!!! Слова пророка исполнились в … году… Возведение храма Соломона… Иеросалим истинный, первоначальный и вечный…. Споры о Новом Иеросалиме… Новый Рим и Новый Иеросалим… Иеросалим – Святой русский Рим… Конфликты между Израилем и Иудеей… смуты…»
   – Чёрт, опять чернила кончились! – Ната тщетно пыталась дописать последнее слово, перо лишь царапало бумагу, а чернильница была безнадёжно пуста.
   Она отложила работу в сторону и встала. Надо сходить в канцелярию штаба, а она даже не причёсана.
   «Так сходить? Нет-нет, что-то я в последние дни сама не своя, так нельзя. Конфликты между Израилем и Иудеей… Бред сумасшедшего – при чём здесь Израиль и Иудея? Постоянно возвращается к рассказу о каком-то вселенском императоре, об Истамбуле, который должен быть непременно взят… Какого чёрта? С чего это мусульманам непременно надо было взять Константинополь, называя его при этом Истамбулом? Такое впечатление, что там была какая-то необыкновенно важная для них святыня. Не понимаю… И где, в конце концов, записи о России? Какие-то императоры трёх Индий, Третий Рим, Вавилон, Иерусалим – о России пока ни слова».
   Рассуждая, Ната переоделась в своё любимое голубое платье и теперь стояла перед зеркалом, причёсываясь. Рассеянный взгляд наконец-то сосредоточился на лице. Впалые бледные щёки, горящие глаза, две вертикальные морщинки между бровей – то ли признак постоянного недовольства, то ли глубоких раздумий.
   «И то, и другое. – Кивнула сама себе в отражении Ната. – Я чувствую нелепость, глупость, опасность своего положения тут. Николай Георгиевич раздражён, злится, что моё содержание обходится ему слишком дорого… кстати, я ведь так и не отдала приготовленного изумруда! Сегодня и отдам. Сейчас пойду в канцелярию, а в приёмной попрошу передать ему, что я прошу… в общем, посетить меня… попозже… вечерком, как обычно. И что он так долго не приходил? Обиделся?»
   Она разгладила пальцами морщинки, улыбнулась сама себе, заколола в собранные волосы несколько заколок с блестящими стекляшками, выпустила за ушами по прядке волос, тут же улёгшихся по плечам крупными локонами.
   – А что? Хороша! – Она повертелась, оглядывая всю себя в зеркальном отражении, поправила сзади пояс-бант, а потом снова приблизила лицо к поверхности стекла, разглядывая чуть заметные морщинки.
   «Нет, так больше нельзя. Назначу себе срок – не больше, чем через месяц, съеду. Хватит недовольства, хватит неопределённости. У меня, в конце концов, имеется, чем расплатиться за переезд. Уеду в Германию. А вообще-то нет, в Данию. К бабушке. Вот и всё, об этом хватит. А записки янычара… конечно, над ними я ещё поработаю. Но только волнуют они меня всё-таки излишне – как научиться работать и не волноваться от написанных глупостей? А может всё-таки не глупостей? А может во всём этом есть смысл? Ну вот, опять морщинки обозначились!»
   С досады Ната даже притопнула ножкой. Потом она сделала глубокий вдох, прошлась медленно по комнате, цокая каблучками по свободному от ковра паркету, улыбнулась, встряхнув головой. Взялась за ручку двери и прошептала:
   – Там написаны глупости. А если даже и не совсем глупости, то меня это не волнует. Ну вот даже ни капельки!
   Она вышла из своей комнаты, прошла через анфиладу небольших светлых холлов с несколькими дверями в комнаты для прислуги. В просторном тамбуре охранник подал ей меховое манто.
   – Спасибо. – Ната застегнула пуговицу-застёжку и через секунду уже была на улице.

23

   Отыскать по адресу дом в небольшом городе оказалось очень легко. А вот нажать на кнопку, выпирающую из круглого отверстия старомодного звонка советского образца у двери, обитой коленкором, тоже, несомненно, пережившей и застой, и перестройку, и новые времена, оказалось трудно.
   «Ну, давай, – подбадривал себя Саша, уже не в первый раз поднимающий руку к кнопочке. – Эта встреча может решить всё. Если и здесь не найду понимания, то может случиться катастрофа. Бумаги придётся выбросить. Это мой последний шанс».

   Он не решился набрать номер квартиры на домофоне у подъезда. Почему-то он подумал, что не сможет объяснить, кто он и зачем тут появился в такую рань, тревожа старого человека. Лучше объяснять всё, глядя в глаза хозяевам. Не факт, конечно, что дверь откроют, если он проникнет в подъезд. Могут поглядеть на него через глазок и переговорить кратко через запертую дверь. А результат от того, будет ли он в подъезде у двери или у двери подъезда на улице, может быть одним и тем же. Но, однако, быть к хозяевам хоть чуточку ближе казалось более надёжным. Неужели последний шанс не оправдается?
   И тут Сашу бросило в жар – да что он такое думает? Одна только постановка вопроса о судьбе доставшихся ему таким необычайным способом бумаг почти преступна. Ну можно ли судьбу таких уникальных записей ставить в зависимость от чего-либо? Как бы ни отнеслась к записям бывшей Великой княжны старушка, возможно, уже выжившая из ума, если только она вообще жива, записи ведь не станут от этого менее ценны для него, Александра?
   Всю дорогу, пока он ехал сюда, дремал на диванчике автовокзала, он думал о той, чьёму перу принадлежат записи на разрозненных листочках. Он перечитывал уже распознанные текстовые фрагменты, перебирал остатки не идентифицированных ни по какой теме листков, крутил в руках лист с нечитаемой и довольно объёмистой надписью, и всё больше убеждался, что всё это – воспоминания женщины, которая пишет сама о себе, хотя и в третьем лице, от имени несуществующего автора.
   Она – Анастасия, чьи останки, как считается, найдены и уже похоронены вместе с другими останками царственной семьи в Санкт-Петербурге. Однако официальным сообщениям Александр доверять не мог – то, о чём писала автор на разрозненных листках, убеждало его, что подлог в идентификации останков возможен. Тем более, некоторые специалисты всё-таки остались не согласны с результатами официальной экспертизы, да и церковь не признала похороны останков законными.
   Только сама Анастасия могла знать, как она могла уцелеть в лихолетье, растянувшееся на десятилетия. Как её пытались ликвидировать в Китае, каким образом судьба забросила её обратно в Россию, опустив практически на самый низ социальной лестницы. Как она стала женой врага народа, а её дети – детьми врага народа. Как она выживала в военные годы, этапированная в Казахстан вместе с другими несчастными, лишёнными в одночасье всего. Что ей приходилось преодолевать, спасая себя и детей от голода. Как она жила без паспорта, по справке о том, что её муж – враг народа, преодолевая ежедневно по 7 километров пешком туда и обратно лишь для того, чтобы отметиться в отделении милиции. Как помогал ей в самые критические моменты турецкий талисман, один за другим теряя свои драгоценные камешки, выменянные порой на кусок хлеба. И как одновременно с потерей камней талисман приоткрывал шаг за шагом скрытую в нём тайну.
   Шесть крупных камней скрывали под собой шесть букв, складываемые в два слова вокруг центрального паза, где когда-то находился огромный бриллиант, ставший платой за её побег из взорванного несколькими минутами позже особняка. Центральный круглый паз был гладок и пуст. Тройка слева и справа скрывали слова: ТАМ БУЛ. Она поняла, что кто-то ТАМ, в городе, изображённом на талисмане, БЫЛ. Но КТО? Это оставалось для неё загадкой.
   Анастасия рисковала жизнью, скрывая турецкий талисман от властей и каким-то образом умудряясь прятать его во время многочисленных обысков у неё, как у жены врага народа. Она берегла его, отковыривая сначала крупные драгоценные камни, потом мелкие бриллианты. Когда отковыривать стало нечего, а тайна так и не раскрылась, она сама, собственными руками, изуродовала золотое изделие до неузнаваемости.
   Окончательно уничтожить талисман или сдать его частями на вес золота она не решилась. Во-первых, жизнь мало-помалу наладилась. А во-вторых, дети подросли, и ей больше не приходилось прикладывать титанических усилий к выживанию.
   С началом хрущёвской оттепели она получила официальное уведомление из силового ведомства о том, что её муж, Павел Лазарев, реабилитирован посмертно за отсутствием состава преступления.
   Да, она уже не жила на грани выживания. Она работала на нормальной работе, её дети сами работали, получив высшее образование. Она даже получила от государства благоустроенную квартиру. А когда, вырастив внуков, она поняла, что вдруг стала старой, беспомощной и никому не нужной, то она вновь вспомнила о тайне, которую завещал ей разгадать красавец-турок, погибший при её спасении, и которую она так и смогла разгадать.
   Разглядывая украдкой, закрывшись на крючок в своей комнате, то, что осталось от талисмана, она мучительно думала над его разгадкой. Почти ничего она уже не помнила из расшифрованных и погибших записей старого янычара, переданных ей тем же красавцем-турком. Почти ничего она не помнила из языков, которыми раньше владела в совершенстве. Почти никаких воспоминаний не осталось у неё из того времени, когда она была юной и счастливой… когда весь мир представлялся ей исключительно в бело-голубых тонах…
   Она ощущала подступающую к ней вместе со старостью стену непонимания. Кроме всего прочего, она поняла, что катастрофически теряет зрение. Весь мир постепенно погружался во мглу – ещё год-другой, и она совсем ослепнет. Она знала, что слывёт полупомешанной, и с каждым прожитым днём всё больше чувствовала отчуждённость от мира, в котором ей уже нет места.
   И тогда она решилась довериться бумаге. Это оказалось так легко и приятно! Она просто будто набрасывала зарисовки из жизни, на которую оглядывалась на пороге смерти. Начав писать по-русски, нет-нет переходя на подзабытый немецкий, она с удивлением обнаружила, что в процессе работы над воспоминаниями всплывают в памяти не только детали произошедшего, но и подзабытые языки. Губы сами шептали фразы, знакомые с детства, а рука, лишь вначале ощущавшая дискомфорт, будто сама выписывала хорошо поставленным с юности почерком грамматические построения, помогающие выразить мысль.
   И старая женщина уже не могла выразить моменты, которые она переживала по-немецки, не по-немецки. Английские мысли уже не могла излагать по-русски. А французскую речь передать иначе, чем не на этом изысканном и красивом языке.
   Так музыкант, надолго отлученный от инструмента, вначале пробует нерешительно клавиши на ощупь, на звук, вспоминает кое-какие аккорды, а потом, позволив рукам самим творить вспомнившуюся мелодию, с восторгом обнаруживает, что сами собой оживают во всей своей красоте и гармонии целые фрагменты когда-то разученных произведений. Откроешь в недоумении глаза – и всё. Ищешь ноты, не понимаешь, как только что бегали по клавишам твои пальцы, когда мозг уже не помнит ни нот, ни тональности произведения, а порой и того, что за произведение вообще звучало. Закрываешь глаза, позволяешь рукам вновь, с самого начала погрузиться в воспоминания заученных давным-давно движений, соотнося их с соответствующим результатом – и… о, чудо! Музыкальный фрагмент воспроизводится ещё точнее, ещё в большем объёме, принося ещё большее удовлетворение.

   Сухонькая слепая старушка пережила собственных детей. Одна из внучек забрала её к себе, когда та уже не могла сама себя обслуживать. Вместе со старушкой в небольшую комнатку городской квартиры перекочевал сундук, которым бабка почему-то очень дорожила. Внучка, сама уже взрослая женщина, в то время переживала не лучший момент своей жизни – она была в процессе развода с мужем (как раз тем Альбертом, у которого на чердаке дачного дома и оказался впоследствии тот самый сундук).
   Разбирать затхлые тряпки, а тем более какие-то бумажки скатившейся в детство дряхлой старухи, ни у кого не было желания. А выбрасывать сундук было вроде как нехорошо – сама бабка умоляла внучку не делать этого. Дрожащей рукой, полностью ослепшая, она гладила старый растрескавшийся ящик, стоящий рядом с её кроватью, и просила после её смерти спрятать сундук где-нибудь подальше от чужих взглядов, лучше на чердаке какого-нибудь дома. Но только не выбрасывать. Вот внучка и вспомнила её просьбу – перевезла рухлядь в дачный домик своего первого мужа, с которым сохранила нормальные отношения (во многом из-за того, что их общая дочка была любимицей обоих).

   В голове Саши вихрем проносились мысли, складывающие отдельные фрагменты рукописи в более или менее стройное повествование. Повествование о жизни Великой княжны, ставшей маленьким незаметным «винтиком» в неуклюжей громадине, называемой советским обществом.
   Последняя надежда? Он назвал старую женщину-академика последней надеждой на то, чтобы продолжить исследование рукописи?! Да как он посмел вообще так ставить для себя такой важный вопрос?!! В его руки попали бумаги, которые, возможно, именно его и ждали. Бумаги, написанные на пороге смерти женщиной, решившейся на смелый поступок. Она, можно сказать, обнажила душу перед лицом того, кто вникнет в смысл написанного. А он – последняя надежда…
   Да ничего подобного!! Да пусть эта Елизавета Владимировна, если она ещё жива и находится в своём уме, как хочет, так и отнесётся к нему самому и к найденной им рукописи! Пусть даже и отвергнет всё написанное, как чепуху! Пусть. Пусть разозлится и выгонит его подобно тому, как разозлился на него Виталий Алексеевич. Он, Саша, имеет право обладать собственной точкой зрения. И его точка зрения не будет поддаваться давлению авторитета, хоть профессорского, хоть академического.
   Он не будет ни спорить, ни переубеждать кого-либо. Он просто даст шанс встретиться мнениям умершей уже особы царского рода, имевшей свои представления о многом, что кажется современникам нелепым, и, несомненно, обладающей огромным запасом знаний и жизненного опыта академиком. Вот и всё. А уж то, заинтересует ли мнение бывшей Великой княжны известного академика, от него самого в общем-то и не зависит.
   Он в очередной раз поднял руку к чёрненькому пупырёчку на сером постаменте и два раза подряд уверенно и продолжительно на него нажал.

24

   «Ах, хорошо!» – она прищурилась от яркого осеннего солнца, пробивающегося сквозь поредевшую листву. Ветерок приятно холодил лицо, руки. После вчерашнего дождя на тропинке чернели лужи, лужицы и совсем маленькие пятнышки не успевшей впитаться в грунт воды. Ната принялась обходить, перешагивать и перепрыгивать через лужи, чтобы не замочить ботинки. Иногда она останавливалась, вновь подставляла лицо ярким лучам и прохладному ветерку и беспричинно смеялась…
   «Ах, как хорошо! Золотая осень… совсем, как в России!»

   По двору особняка сновали люди. В основном это были военные, но немалую часть снующих составляли и люди совершенно непонятного звания. Мужчины, старики, несколько женщин разных возрастов. На счёт военных – понятно, ведь в особняке Николая Георгиевича размещался штаб, а вот такое количество с виду явно не принадлежащих военному сословию людей Нату всегда удивляло.
   «Что они все тут делают? О чём-то спорят, машут руками, кричат, торопятся, что-то тащат. Не штаб, а проходной двор».
   Чем ближе она подходила к парадному крыльцу, тем большая суета окружала её. Пару раз её уже бесцеремонно и даже не извинившись толкнули под локоть, и вдруг она получила такой удар в бок, что чуть не упала. Ноги её подкосились, кружевной платок, которым она только что вытирала выступившие в уголках глаз слезинки, выскользнул и теперь плавал в луже, а чьи-то сильные руки крепко, но в то же время очень бережно поддерживали её.
   – Ой! – Ната невольно вскрикнула.
   – С дороги!!! Говоришь, кричишь, а они идут и не слушают! – Толстый неопрятный мужик, толкающий впереди себя гружёную огромными и, по-видимому, тяжёлыми коробками тачку, даже не оглянулся на чуть не упавшую Нату. – С дороги! С дороги, говорят!
   – Вы не ушиблись? – Тот, кто удержал её от падения, уже тактично отступил на шаг назад и держал в руках её мокрый и грязный платок, не решаясь протянуть его обратно хозяйке.
   – Ой… нет. Напугалась.
   – В это время здесь всегда… небезопасно… для барышни.
   Ната подняла глаза на робко бормочущего мужчину, теперь уже в волнении мнущего её грязный платок в испачканных и мокрых пальцах. Это был молодой человек, совершенно рыжий, кудрявый и в очках. Лицо в веснушках просто моментально стало пунцовым от её взгляда, а рука с платком сначала опустилась вниз, а потом смущённо спряталась за спину.
   – Извините, – пробормотал он.
   – Извините? – Ната засмеялась. – За что? Спасибо, что не дали мне упасть. А то лежать бы мне в этой грязной луже, как несчастному бедненькому платочку. Да выбросьте Вы его, наконец! У меня этих платочков…
   Мужчина только крепче сжал платок, полностью спрятав его в кулак.
   – И выйдите из лужи, – скомандовала Ната.
   Он безропотно отошёл ещё на пару шагов назад на сухое место. Лицо его продолжало пылать, а ровно подстриженная шевелюра горела на солнце огненным ореолом.
   «Какой странный… где-то я его уже видела». – Мысль промелькнула и исчезла без следа из головы молодой девушки. Она поправила на себе чуть съехавшее на бок манто и зашагала вновь к беспрестанно хлопающим дверям штаба, на ходу полуобернувшись и обыденно произнеся:
   – Ещё раз спасибо.

   В особняке порядку было куда больше. Основная масса людей отсеивалась по боковым коридорам, а по широкой лестнице, покрытой ковровой дорожкой, поднимались лишь единицы.
   – Здравствуйте, Наталья Захаровна, – то и дело слышала она по сторонам.
   – Здравствуйте, здравствуйте, – кивала она проходящим мимо.
   Вот и приёмная. Стоило ей лишь показаться в проёме открытой двери, как к ней подскочил адъютант:
   – Вы к Николаю Георгиевичу? Добрый день, но он сейчас очень занят.
   – Добрый день, Василий. Нет, я не собиралась к Николаю Георгиевичу. Я шла именно к Вам.
   Адъютант вытянулся по-военному строго и чуть приподнял в удивлении брови.
   – Передайте, пожалуйста, Николаю Георгиевичу, что сегодня я прошу его к себе. Вечером, как только освободится.
   – Хорошо, Наталья Захаровна. Это всё?
   – Да, кажется, это всё. Кстати, у Вас нет лишнего пузырька чернил?
   – Чернил?
   – Ну да. Обыкновенных чернил.
   – Сейчас посмотрю.
   Адъютант кинулся к своему столу, быстро повыдвигал и задвинул обратно несколько ящиков и развёл руками:
   – К сожалению, нет. Как назло, только вчера последние слил в чернильницу. Прикажете послать кого-нибудь в канцелярию?
   – Нет, что Вы, я сама. – Ната развернулась, чтобы выйти, а потом задумчиво остановилась. – А, впрочем, у вас сегодня такая толкотня… Пожалуй, пошлите. А я тут подожду.
   Она села на мягкий стул, закинула ногу за ногу. Несколько минут прошли в тишине.
   – Василий, так как на счёт чернил?
   – Сейчас, Наталья Захаровна. Вот кто-нибудь зайдёт или второй адъютант явится… я ведь не могу покинуть приёмную.
   – Так позвоните по телефону.
   – Телефон отключен.
   – Что? – Не поняла Ната. – Как отключен? В штабе полка?!
   – Понимаете… – Адъютант замялся. – Проблемы с оплатой… долги…
   – Нет… но ведь без телефона-то…
   – Ничего, мы уже привыкли. А как раньше-то обходились? Скоро ещё хуже будет. Наступят холода, а у нас – ни угля, ни дров.
   – М-да, так скоро у вас и чернил не допросишься.
   – Не беспокойтесь, Наталья Захаровна. А Вы идите к себе, я к Вам писаря пришлю. Он скоро должен копии документов принести, так я его и пошлю.
   – Пожалуй…
   – Ну конечно! Не беспокойтесь, право. Буквально в течение получаса чернила к Вам будут доставлены. Советую и бумагой подзапастись, – перешёл на шёпот адъютант, – сейчас её полно, а, глядишь, через месяц…
   – Нет-нет, бумаги мне не надо.
   Ната встала, мыслями она была уже далеко отсюда: «Вот ещё, через месяц… через месяц меня уже не будет волновать, чего здесь не будет».

   На стук в дверь Ната не стала откликаться, а сама встала из-за стола с разложенными бумагами – ей не хотелось, чтобы кто бы то ни было видел её за работой. В приоткрытую дверь она, как и ожидала, увидела горничную.
   – Ну, Нина? – Ната протянула руку.
   – Мадмуазель, там к Вам…
   – Знаю-знаю, чернила принесли. Ну так давай же быстрее.
   – Нет, Вы не поняли. – Горничная хихикнула. – Там тот самый, влюблённый в Вас недоумок. Помните, я Вам рассказывала? Как только увидит Вас, готов глазами сожрать. Я же говорила, он за Вами следит! А сегодня – вот нахал! – сюда заявился. Я его гнала, а он всё своё: мол, послан лично к Наталье Захаровне. Пустите, мол, она знает. Врёт? Ведь врёт?
   – Помолчи. – Ната нахмурилась, вышла из комнаты в холл и прикрыла дверь. – И ведь я тебя просила не употреблять плохих слов.
   – Это каких это? Недоумок? – Вырвавшийся наружу смех Нина с трудом подавила, спрятав лицо в раскрытые ладони. Потом сделала серьёзное лицо, опустила руки, но через секунду вновь засмеялась и вновь закрылась руками от хозяйки.
   – Не смешно. Так, говоришь, этот человек послан лично ко мне?
   Нина кивнула, всё ещё борясь со смехом, через силу выдавила, взмахнув руками:
   – Не я говорю, он говорит.
   – Ну и какие у тебя основания ему не верить? Проси.
   От строгого голоса горничная сначала опешила, пожала плечами, потом прищуренными глазами поглядела в спину отвернувшейся хозяйки, а после того, как дверь за ней закрылась, бесшумно изобразила презрительный плевок в сторону важничающей любовницы всеми обожаемого Николая Георгиевича. Ворча себе под нос, отправилась через анфиладу холлов к выходу:
   – Ишь, барыню-то из себя корчит. Содержанка проклятая. И что он в ней нашёл? Не понимаю. Таких, как она… тьфу!
   На крылечке всё ещё топтался присланный адъютантом писарь.
   – Эй, ты! – через приоткрытую дверь со злостью пробасила Нина. – Иди, что ли. Да ноги-то получше вытирай!
   Ей так хотелось на ком-то выместить злобу, а этот писарь как на грех вёл себя безупречно, даже ноги ещё до её окрика вытер вполне добросовестно, что она не выдержала и ему в спину громко пробурчала:
   – Недоумок.
   Но этот верзила даже не дрогнул. Пошёл себе и пошёл, будто не к нему относилось обидное слово. И Нина даже забыла, что обязана сама лично провести посетителя к хозяйке. Когда же он был уже у самой двери Натальи, Нина махнула рукой и вразвалочку отправилась в свою комнату.

   – Вы? – В удивлении отступила Ната, пропуская гостя.
   – Я бы никогда не осмелился, но сегодняшний день… Клянусь, что больше никогда…
   – Не клянитесь, – перебила его Ната. – Так Вы работаете писарем в штабе?
   – Практически уже нет. Сдаю дела.
   – А-а-а…
   Ната более внимательно оглядела своего утреннего «спасителя», который уберёг её от падения, и остановилась взглядом на его лице. Рыжие волосы сейчас выглядели более тусклыми, но зато глаза из-за стёкол очков блестели каким-то радостным огнём. Нет, этот человек не был настолько робок, как ей показалось утром. И лицо у него – доброе, открытое, совершенно деревенское. И немного смешное – всё в крупных конопушках.
   – Что же мы стоим? – Ната улыбнулась и показала рукой на огромный диван со множеством подушечек. – Садитесь.
   Удивительное дело – Ната, которая спешила с расшифровкой турецких записей и намеревалась тот час же, как принесут чернила, продолжить работу, сейчас уселась на мягкий диван и с удовольствием молчала с этим незнакомым ей человеком очень доброй наружности. Может, всё дело в том, что именно доброта, будто струящаяся от стеснительного молодого человека, была ей приятна? Пожалуй, да. Она соскучилась по истинной доброте. Под покровительством Николая Георгиевича она не нуждалась ни в деньгах, ни в защите, а вот в доброте… О доброте она как-то даже и подзабыла.
   – Значит, Вы сдаёте дела? Что так?
   – Уезжаю. Здесь нет никаких перспектив.
   – А что, где-то есть перспективы?
   – Нет. – Грустно развёл руками посетитель. – Нет, и меньше всего – в России. Но я еду именно туда, Наталья Захаровна. На родину.
   Ната подняла в удивлении брови и улыбнулась:
   – Вы знаете моё имя?
   – Давно.
   Молодой человек так смутился от этого простого вопроса и своего быстрого ответа, что не смел поднять взгляда, а лицо его стало заливаться красной краской.
   «Господи, да ведь он влюблён в меня! – Ната почувствовала лёгкий жар в лице и оглушительное сердцебиение. – Нина давно говорила о каком-то влюблённом в меня молодом человеке, но мне было всё равно. Преклонение передо мной, влюблённость – это было так естественно… раньше. Вот и Николай Георгиевич… Однако, так нельзя. Как я себя веду?»
   Ната не шелохнулась в те несколько секунд, когда в её голове пронеслись все эти мысли. Ни один мускул не дрогнул на её лице, она взяла себя в руки, даже сердце стало биться ритмичней. А вот мужчина явно нервничал, он несколько раз сжал и разжал с хрустом свои пальцы, а потом, так же не поднимая глаз, резко вскочил с места:
   – Прощайте, Наталья Захаровна.
   – Однако… – Ната несколько опешила. – Вы невежливы.
   – Простите. – Он отошёл от дивана на пару шагов и, глядя в пол, заговорил скороговоркой. – Я бы никогда не посмел… но сегодняшнее происшествие… тем более через несколько дней меня здесь уже не будет… я больше Вас не увижу, но не прощу себе, если всё-таки не скажу. Я люблю Вас, Наталья Захаровна, а те минуты, когда я держал Вас в своих объятиях… ах, нет, простите, конечно же, нет, нет, когда я поддержал Вас… просто в мечтах… в общем, это были самые счастливые минуты моей жизни. Ну вот, всё. А теперь – прощайте.
   Он, не оглядываясь, бросился вон из комнаты. У Наты сбилось дыхание, она вскочила:
   – Постойте же!
   Но мужчина остановился, лишь выйдя из её комнаты. Его сгорбленный силуэт с поникшей головой темным пятном вырисовывался на фоне освещённого холла. А вокруг головы вновь засиял огненно-рыжий ореол. Ната непроизвольно улыбнулась. Она медленно подошла к двери, облокотилась о косяк.
   – Разрешите идти? – Мужчина стоял к ней боком, теперь он по-военному выпрямился и глядел прямо в никуда.
   – Скажите хоть, как Вас зовут?
   Он молчал.
   – Ну же, это несправедливо – Вы знаете моё имя, а я Ваше – нет.
   – Это не имеет значения. Прощайте. – Он бросил на неё последний взгляд, полный муки, и медленно пошёл прочь.
   – Прощайте, – тихо произнесла Ната и вдруг, увидев свой рабочий стол, заваленный бумагами, она вспомнила цель визита к ней штабного писаря. – Стойте! Стойте же, а чернила?
   Молодой человек остановился уже почти в конце анфилады, развернулся и медленно пошёл назад. Из кармана он вынул флакончик с туго закрученной крышкой, и, протягивая его вперёд, подошёл к сделавшей несколько шагов к нему Нате.
   – Надо же – забыл. – Он широко улыбался.
   Ната тоже в ответ улыбнулась, а потом тихонько засмеялась. В глазах мужчины отразился её смех – он тоже беззвучно смеялся. Тут Ната не выдержала и расхохоталась от души. Она протянула руки к флакончику с чернилами, но не взяла его, а обхватила большую тёплую руку и, продолжая хохотать, приблизилась к мужчине вплотную. Он тоже хохотал и руку не вырывал.
   – Но теперь уж Вы точно должны сказать мне своё имя, – прерываясь временами на смех, громко сказала Ната.
   Он передал ей в руки флакончик, чуть отступил и склонил голову:
   – Павел.
   Тут Ната заметила, что боковая дверь, около которой они стояли, приоткрыта. Она зримо почувствовала, как за этой дверью притаилась, подслушивая и подглядывая, любопытная Нина. Неприятный холодок ожёг спину. Ната выпрямилась и, зная, что каждое её слово будет услышано и, может быть, передано Николаю Георгиевичу, но тем не менее не собираясь скрываться, так же громко, спокойно и с открытой улыбкой произнесла:
   – Прощайте, Павел.
   И протянула руку. Молодой человек без всякой театральности просто прикоснулся губами к тонким вздрагивающим пальцам, посмотрел ей в глаза и прошептал:
   – Прощайте.

25

   Дверь открыла сама хозяйка, Елизавета Владимировна. Оробевшего Сашу, что-то бормочущего про своего профессора, который будто бы посоветовал к ней обратиться, про то, что он извиняется за ранний визит, что у него есть что-то необычное и, возможно, интересное для академика, она с улыбкой и нисколько не смущаясь своего вида в домашнем халате и тапочках, проводила в зал.
   – Да помню я прекрасно твоего «профессора»! – хихикнула она, усаживая Сашу на диван и сама присаживаясь рядом. – Витальку, и не помнить? Уж что за проныра был! Ему задашь темку, а он размахнётся чуть не на диссертацию. Поручишь пару первоисточников проштудировать – а он тебе десяток законспектирует. Что, и сейчас у него точно шило в одном месте?
   Саша прокашлялся, будто прочищая горло, а сам не знал, как вести себя с этой маленькой старушкой с лучистыми блестящими глазами и сморщенной, как печёное яблоко. То, что она помнила своего ученика, а теперь профессора, Виталия Алексеевича, ещё совсем не означает, что она полностью в своём уме и готова говорить на серьёзные темы.
   – А ты не бойся меня. – Стала в следующее мгновение серьёзной Елизавета Владимировна. – Как, ты говоришь, тебя зовут?
   – Саша.
   – Сашенька… Александр. Красивое имя. Победитель – так, кажется?
   – Вроде бы.
   – Прекрасно. У меня один из внуков – Александр, постарше тебя будет. А уж правнуков у меня… со счёту сбилась. Шучу.
   Саша улыбнулся – нет, старушенция вполне нормальная.
   – Сомневаешься, пойму ли тебя с твоими необычными мыслями? Да знаешь ли ты, что я обожаю необычные мысли? Да, да, Александр – Победитель. К сожалению, так редко встречаешь что-то нестандартное… до слёз обидно, как редко. А ты доставай свои бумаги… вот, здесь всё и раскладывай… посмотрим… покумекаем… Пока ты тут раскладываешь, я тебе немного о себе расскажу. Ну а потом твоя очередь будет. Тебя послушаем.
   Она ровным спокойным голосом сообщила, что до сих пор работает в местном университете. Является старейшим профессором, имеет педагогический стаж более пятидесяти лет. Академик, почётный член нескольких обществ, имеет множество наград, регалий, грамот и дипломов. Подготовила за сотню аспирантов к защите кандидатских и докторских диссертаций. Саша время от времени вставлял удивлённые восклицания и вежливые реплики, задавал по ходу вопросы, не столько из любопытства, сколько из той же вежливости и всё ещё не подавленного смущения.
   – Но ты меня не бойся, – под конец опять сказала ему Елизавета Владимировна. – Академик, профессор… всё это шелуха, честное слово.
   – Но… опыт, знания…
   – Ну и что? Да порой опыт и знания играют с нами злую шутку. Мешают мыслить смело, нестандартно. Вот Виталька… что, небось, уже и животиком обзавёлся?
   – Виталий Алексеевич? – переспросил Саша, просто для себя пытаясь воссоздать справедливость и не думать об уважаемом профессоре, как о Витальке.
   – Да. Уверена, что ты показывал ему бумаги. Ведь так?
   – Показывал.
   – А он лишь рассердился и просил не морочить ему голову.
   – Ну… в общем…
   – Я так и знала! Точно – животом обзавёлся. Нет, не тот он, каким был у меня в студентах… Все мы, получив степени, зацепившись на вожделённых кафедрах, а то и проскользнув на тёпленькие местечки в академиях, становимся заложниками собственного успеха. И нам уже бесчестными кажутся хотя бы даже сомнения в правильности того, что мы своим авторитетом обязаны поддерживать. Тем более нам платят за это неплохие деньги, а зарабатывать по-другому мы не хотим и уже не умеем. Критически пересматривая что-то из прошлого и нечаянно обнаружив явный ляп или подделку, чувствуешь себя чуть ли не предателем всего научного общества, если вдруг вздумаешь предать это гласности. Сначала озираясь на собственную совесть, а потом уже по привычке исправляешь ляп, а в поддержку заведомой подделки пишешь огромную статью или даже поручаешь щекотливую темку какому-нибудь исполнительному аспирантику. Вот так и становимся бессовестными, а сами даже не замечаем этого! Ну, я вижу, ты готов. Итак, молодой человек, я вас внимательно слушаю.

   И Саша начал свой монолог. Сначала сбивчиво, перескакивая с рассказа о всех злоключениях Наты, ставшей потом Натальей Захаровной, на то, каким способом попали к нему бумаги. С описания турецкого талисмана, сохранившегося на жёлтых листках и написанного по-русски, на то, что осталось от талисмана и теперь существует только в виде вот этих размазанных оттисков.
   Видя, что Елизавета Владимировна его не перебивает и слушает со всё возрастающим интересом, внимательно просматривая при этом то, что он ей рекомендует сейчас просмотреть, Саша освоился. Он уже более плавно, без заминок, без заикания, вставляя время от времени свои комментарии и раздумья, пересказывал примерное содержание рукописи, зачитывал фрагменты, переводил куски текста с немецкого.
   Он уже давно замолчал, а старушка-академик не изменила своей напряжённо застывшей позы. Она сидела на стуле, ровно выпрямившись, и словно продолжала вникать в смысл ещё звучащих в её голове слов как с неба свалившегося в её тихую квартиру парня. Саша не мешал ей в её умственной работе. Ничем, кроме искреннего интереса, не прокомментировала Елизавета Владимировна его речь, а теперь, возможно, она пытается расшевелить собственную память, тоже кое-что имеющую добавить к увиденному и услышанному.
   Саша помнил, как он сам несколько дней назад, как только увидел талисман, принадлежавший царской семье, тормошил без устали свою память и не хотел, чтобы кто-либо мешал ему в этом. Поэтому он просто сидел и молчал. И молчание было ему не в тягость, потому что в его голове тоже шла привычная уже работа по воссозданию ясной картины почти уже сто лет назад минувшего прошлого из жизни одной из Великих княжон, выживших после Екатеринбургского расстрела и приговора ЧК о последующей её ликвидации…

26

   В этот вечер Николай Георгиевич не пожаловал. Удивительно, но он не приходил два или три дня – Ната даже не заметила, сколько. Она, собственно, и думать-то о нём забыла. Она была занята работой, а мысли её вертелись вокруг образа чудаковатого рыжего парня, с чего-то вдруг вздумавшего влюбиться в неё.
   «Кто он – и кто я? – не раз задавала она себе вопрос, отложив перо и бумагу в сторону и отвлёкшись от турецкой тетради. – Он, простой писарь, и вдруг… За кого он меня принимает? За родственницу или просто знакомую Николая Георгиевича? За дочь какого-нибудь погибшего крупного чина Белой армии? Просто за богатую дамочку, сбежавшую из России? В любом случае его любовь – неслыханная дерзость. Как он посмел?»
   Но в душе негодующая Ната почему-то восхищалась его дерзостью. Скромный рыжий писарь взлелеял в своей душе образ прекрасной недоступной дамы, этакой земной и одновременно божественной Дульсинеи, которой он готов отдать и сердце, и всю свою жизнь.
   – Вот ещё, – шептали в раздумье её губы, – вообще-то он не говорил, что готов отдать за меня свою жизнь. Это уже мои собственные фантазии. Да и сердце не предлагал. Просто сказал, что любит.
   Внутри неё разлилась сладкая и мучительная истома. Наивная молодая девушка, не познавшая ещё мужчины и не знающая, что такое огонь любви, и мысли-то имела чистые и непорочные. Любовь для неё – это было что-то возвышенное, никак не связанное с физической близостью, которую она тоже понимала пока по-детски: поцелуи, невинные ласки, роскошные подарки, красивые слова…
   «Как может бедный человек любить богатую знатную девушку? Это невозможно», – искренне считала она.
   Она всё ещё жила понятиями, привитыми ей с детства. Даже потеряв все свои титулы, лишившись состояния, она не умела чувствовать себя таким же человеком, как другие. Она – и другие, для неё это были разные понятия. И даже своё нынешнее положение, в лучшем случае щекотливое, скользкое и даже в некотором смысле постыдное, она вообще не представляла в истинном свете. Для всех она была, несомненно, любовницей и содержанкой полковника, а для самой себя она была просто гостьей в доме по-рыцарски благородного и знающего своё место полковника.
   Так, отвлекаясь на раздумья о себе, о рыжем парне, о благородном полковнике, она потихоньку продвигалась в работе по расшифровке турецких записей. Непонятные поначалу слова, дикие мысли о мнимой близости России и Турции, единстве прежнего христианства и мусульманства теперь не отторгались в её сознании от здравого смысла.
   Наоборот, какой-то глубокий, потаённый, простой и понятный смысл высвечивался через мысли чувствующего свою скорую погибель янычара. Израиль и Иудея – несомненно, дружественные части единого целого. И не в том понятии, которое привито теперь стараниями так называемого «Просвещения» (эпоха XVIII века, в России это – эпоха Екатерины II). Израиль и Иудея – не маленькие клочки пустынных земель восточного Средиземноморья, где их рисуют на картах в современных Библиях. Израиль и Иудея – два огромных, могучих и дружественных государства, владеющих всем миром. И не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом. И не когда-то в размытой веками древности, а совсем недавно…
   Израиль и Иудея – Великая Русь и Оттоманская империя – Великая Тартария и Османия. В общем, это даже неважно, как иными словами назвать Израиль и Иудею. Богоборцы и богославцы – это верно, а Русь и Турция в современном понятии – неверно. Люди раньше были более едины, чем теперь. Их, в эпоху Израиля и Иудеи, ещё пока не разобщили на сотни народов и народностей. Они жили в едином государственном образовании, пусть несовершенном, пусть огромном и трудноуправляемом, но всё же едином, живущем по законам и стремящемся развивать все части своих огромных территорий. И язык общения в мире был в основном один – а вернее два, в соответствии с делением на богоборцев и богославцев, и языки эти были – тюркский и славянский.
   Становился более осмысленным миф о Вавилонском столпотворении и смешении языков. Раньше люди понимали друг друга, а потом получили сотни языков и перестали понимать даже своего соседа. Неужели это сделано намеренно? Но зачем?!
   Исказить всё: и историю, и роль каждого народа. И даже ветви единой прежде религии искусственно раздвинуть в разных направлениях, разделить окончательно, дав разные названия, присвоив свои символы, разработав новые каноны и столкнув затем лбами, якобы как заклятых врагов. Но почему, почему это всё получилось у тех, кто затеял глобальный обман?
   Один из секретов – начало книгопечатания. Рукописи, хранившие правду, исчислялись десятками, сотнями. Их можно переписать, исказить, уничтожить. И их переписывали, и их искажали, и их уничтожали. А печатный станок заработал, выбрасывая тысячи, миллионы фальшивых версий. И уничтожить или опровергнуть эти миллионы фальшивок оказалось не под силу всё ещё помнящим правду людям, не допущенным до печатного станка.
   Со временем уже все в мире приняли на веру искажённую версию истории, и каждое новое поколение историков всегда только продолжало закреплять то, что уже и так стало незыблемо, никогда больше не подвергалось сомнению или пересмотру.

   Наконец Ната дошла до тех страниц, от которых вначале с ужасом отшатнулась – до страниц о её пра-пра-прадеде. Она, как и с самых первых страниц тетради, сначала на черновике выписывала сочетания русских букв, отражающих звуки пёстрой смеси турецкого, латинского и частично русского языков. Первоначально, как правило, получалась бессмыслица. Глядя на исписанные строчки, она выискивала более или менее похожие на русские слова буквосочетания. Порой слова прочитывались совершенно ясно и однозначно. Ната начинала работать над соседними словами – менять переходящие друг в друга звуки, по-разному прочитываемые в разных языках: б-в, н-п, р-п, и-ю-а-у-, ф-т, с-к, х-кс и т. д. Сочетания могли возникать самые разные, делалась скидка на ошибки переписчиков, не понимающих уже смысла написанного и допускающих неточности копирования крючков, чёрточек, закорючек. Некоторые слова и фразы так и не поддавались расшифровке, но в основном смысл всё-таки проступал сквозь по многу раз переписанные, перечёркнутые и переправленные слова.
   Ната брала чистый лист бумаги и переписывала то, что она смогла идентифицировать. Смысл был пугающим, потому что не соответствовал имеющимся у неё знаниям. Но больше не приводил в ужас – интерес к написанному пересилил. Да и информация, полученная из предыдущих страниц, подготовила её к иному восприятию мыслей расстрелянного янычара, несомненного друга и почитателя России.
   Династия Романовых, как следовало из отрывочных фраз, поддавшихся расшифровке, незаконно пришла к власти в России. Цари и наследники предыдущей династии, законной и ведущей свой род от бога, т. е. от Христа, были уничтожены физически. (Тут, конечно, Ната не выдержала и презрительно фыркнула – особенно от того постулата, что предыдущая династия вела свой род от Христа)
   Реформа церкви… Строительство Нового Иерусалима… Москва – третий Рим. Здесь было много непонятного, много дат, которые Ната без словарей пока не могла расшифровать, много незнакомых имён.
   Ага, дальше вроде что-то более понятное. Война с казачьими ордами атамана такого-то … прозванного Разиным. Разиным?! Крестьянский бунт под предводительством Разина назван здесь войной? Дальше: война с Разиным – это война Европы с осколком бывшей русской империи.
   Ната волновалась, переживала: как же так? Она считала, что Романовы с первых лет царствования управляли русским государством, а здесь ясно сказано, что европейские войска воевали с русскими. Т. е. Романовы были на стороне Европы против прежней, законной власти, существовавшей на Руси до них? По большому счёту получается, что Романовы – предатели? Даже крепостное право, чего на Руси отродясь не было, ввели ведь именно они. Бросили в рабство почти всё коренное население России – как это назвать, если не оккупацией победившей стороны?
   В дальнейшем эта тяжёлая для представителя династии мысль только подтверждалась. Эпоха Екатерины II – это окончательная сдача истинно русских позиций русского государства. Эпоха Просвещения – создание глобального мифа об извечно рабской русской душе, пережившей выдуманное трёхсотлетнее монголо-татарское иго, миф вообще о русской истории, которую на самом деле сочинили приглашённые Екатериной иностранцы. Невиданное восхваление Екатерины самой себя, присвоение себе титула «Великой», грандиозное строительство (дорвалась-таки до неслыханного богатства недоступной прежде Руси). Открытие университетов, организация Академии наук – и кругом иностранцы, в основном немцы. Русскую историю писали люди, даже не владеющие русским языком! А «великий» Карамзин лишь добросовестно исполнил «госзаказ», переписав по-русски то, что состряпали немцы, и расцветив всё это обыкновенной литературщиной.
   Екатерина II вела жестокие кровопролитные войны с Турцией – об этом Ната сама прекрасно знала. Но вот кто с кем воевал – это оказалось для неё жутким откровением. Казаки на Руси издревле назывались татарами. Военное сословие в Турции тоже называлось и казаками, и татарами, а также тюрками, откуда уже и появилось современное название – турки. Вот и выходит, что ловкая европейская дипломатия столкнула в смертельной схватке русских и турок, что просто-напросто означает: татар с татарами, казаков с казаками. Лучшие воины сильнейших прежде держав уничтожали друг друга – великолепно! А отборные части европейских войск в это время уничтожали остатки казачьих орд, верных прежней династии, прежней вере и всё ещё державших в своих руках Сибирь и Америку.
   Война мирового масштаба, названная впоследствии лукаво крестьянским (опять же крестьянским – в издевательство!) бунтом под предводительством Пугачёва, полыхала почти на всей территории Евразии и Америки. Не случайно, что после победы над «Пугачёвым» (тоже издевательская кличка, данная Романовыми великому полководцу), произошёл глобальный передел сфер влияния в мире. Обогатившиеся европейские государства начали захват колоний, образовались США, а сами Романовы в лице Екатерины II впервые получили свободный доступ в Сибирь, сумев прихватить на американском континенте лишь Аляску.
   Но всё ещё слишком многие из знающих и образованных людей помнили правду и не соглашались с жёстко и жестоко навязываемым мифом об отсталой дикой Руси. Сын Екатерины II, в чьих жилах фактически уже не было русской крови, впитал всё то русское, что его ещё окружало. Павел, пока не названный Первым, потому что не был не только царём, но даже наследником (собственная мать попыталась лишить его этого титула), был более русским, чем провозглашавшая себя Великой русской императрицей Екатерина II. Он категорически отвергал политику матери, не соглашался с дальнейшей европеизацией России. Возмущался издевательской «сказкой» о татаро-монгольском иге, которая ещё только-только создавалась и внедрялась в общественное сознание, наглядно «доказывая», что не только крепостные крестьяне являются рабами, но и все русские – рабы по духу, т. к. 300 лет и были таковыми при «татаро-монголах». Павел имел тайные сношения с просвещёнными людьми Востока, в том числе с элитой турецких янычар.
   Взойдя всё-таки на престол (вопреки интригам матери), Павел I доказал, что он личность сильная и неординарная. Конечно, всё окружение вокруг себя он сменить не мог, но его реформы (на самом деле ещё пока первые шаги к реформам) повергли в ужас всю западно-европейскую элиту. Как бы русский медведь, заботливо опутанный сетями лжи и придавленный мнимой ущербностью и отсталостью, не проснулся!
   Европейские верхи забурлили, выкладывались огромные суммы денег – к прошлому возврата не должно быть! И участь Павла I была решена. Не в российских умах, будто бы решивших, что монарх сумасшедший, а в умах просчитавших всё наперёд европейских элит. Это потом быстро и без проблем обрисуют убитого подленько и предательски Павла I этаким психом, самодуром, сексуально неполноценным курьёзом на русском престоле. Потому и убрали – курьёз. Позор перед просвещенной Европой. Пусть лучше молодой, симпатичный и приятный во всех отношениях Александр I, тем более – внук Великой Екатерины. А о Павле I лучше и не вспоминать, а можно и совсем забыть. Так удобней! Даже все официальные портреты Павла, начиная с детских, были перерисованы. Истинного облика убитого царя не должен помнить никто.
   Однако Павел I не три дня просидел на престоле, а три года. В … году император Павел I тайно посетил Константинополь, встречался с начальником турецкой гвардии (первым из янычар). Проведена серия переговоров с султаном о вечном мире. Русский царь и турецкий султан заручились обязательствами друг перед другом в борьбе с неверными…

   Ната откинулась на спинку стула и вспомнила рассказы о двух первых царях Романовых. Со смехом и большой долей иронии во дворце часто рассказывали об их чудачествах: якобы, встречаясь с послами и даже европейскими монархами, посещавшими Москву, и Михаил Фёдорович, и Алексей Михайлович всегда омывали руки в специально приготовленном сосуде после того, как прикасались и их (послов и государей) рукам. И будто бы это объяснялось, что так они очищаются от прикосновения к «неверным». Теперь поведение царей, начавших династию, вероятно, можно было объяснить не просто их чудачеством и глупым высокомерием по отношению к Западу. Видно, существовала некая пропасть, разделяющая правоверных (так раньше называли православных) и неверных. Ведь провели же как раз в это время какую-то грандиозную церковную реформу, а после этого уже и сами попали в разряд «неверных» с точки зрения современных мусульман.

   Ната вновь углубилась в работу. Павел I заказал придворным ювелирам султана изготовить роскошный драгоценный талисман-сувенир. Золото на талисман он привёз сам, а камни пожаловал на благое дело султан. В талисмане будет зашифрована тайна, которую раньше знали все, а теперь – единицы посвящённых. Связана эта тайна с великим городом Царь-градом (Константинополем). Пророк завещал взять Истамбул, и мы его взяли, выгнав неверных из святого места.
   Дальше в записях подробно описывался сам талисман, который человек, вёдший первоначальную запись по-русски, лично держал в руках. Количество золота, камней, вес, ценность, караты… изображение храма Софии на фоне пролива Святого Георгия (Ната опять в удивлении высоко подняла брови – ведь сейчас пролив Святого Георгия находится совсем в другом месте!).
   Тайну, зашифрованную в талисмане, знал заказавший его Павел и султан. Правда, Павлу так и не выпало на долю увидеть и подержать в руках талисман. К тому времени, как талисман тайно прибыл в Петербург, его уже не было в живых. Павел чувствовал измену вокруг себя. Он торопился начать великий поход в Индию, недавно покинутую моголами, но хранящую в одном из тайных подземелий часть казны Великой Империи, спешил возобновить союз с мамелюками, охранявшими несметные сокровища в долине Нила. Правопреемником этих сокровищ, несомненно, была Россия. Но Россия, очищенная от неверных.
   Но в … году (в 1801-м, это Ната знала и без расшифровки) Павла I не стало. Драгоценный талисман – Павел заранее позаботился о его судьбе – был передан его супруге, которая опечатала его в кованой шкатулке, всегда находящейся в личном кабинете Павла I в Гатчине. И завещала вскрыть шкатулку ровно через 100 лет тому императору, который будет править тогда в России.

   – Мой отец! – вскрикнула, не сдержавшись, Ната. – Да, я знаю эту историю. В год моего рождения, в тысяча девятьсот первом, они с мамой посещали Гатчину. И видели драгоценный талисман! Перешёптывания, разговоры в течение многих лет… ну… дальше… дальше…

   Она опять зарылась в бумаги, не замечая ни усталости, ни времени.

   Русские казаки, уже ступившие на землю Индии, были указом нового императора остановлены и отправлены назад, в Россию. В это же время вооружённые эскадры Англии и Франции окружали Индостан со стороны океана…
   В долине Нила уже шёл беспрецедентный грабёж сокровищ старой империи. Войска Наполеона, вывозя сотни тонн ценностей, одновременно уничтожали облицовку на Великих пирамидах, взрывали храмы, каменные колоссы, расстреливали прямой наводкой большого Сфинкса. И ещё, вслед за войсками, организовывали «научную» экспедицию, в основном состоящую из художников. Делались подробные отчёты-зарисовки о том, что «сохранилось» в Египте после «тысячелетий» Древнего царства.
   По пути обратно в Европу Наполеон прошёл по тем местам, где европейская картография поместила Древний Иерусалим и Израиль с Иудеей. Ничего хоть мало-мальски напоминающего о существовании могучих царств с богатейшими и большими городами обнаружено не было. Ни-че-го. Пустынная малозаселённая местность. Где осматривать было нечего и останавливаться незачем. Строительство основных «древностей» началось вскоре после этого похода Наполеона.
   А через несколько лет армия Наполеона двинулась на Россию. Зачем? Вопрос для непосвящённых. Почему целью похода была Москва, а не столица – Санкт-Петербург? И зачем нужно было сжечь Москву и покинуть Россию без видимой победы? Это загадки для всех, кроме посвящённых. А посвящённых остались единицы, да и те скорее даже уже напоминают не чудаков, а сумасшедших…
   Существует пророчество, что каждые 100 лет после смерти Павла I будет рождаться девочка, названная Анастасией и в жилах которой будет течь кровь незаконно прорвавшейся к власти династии. Анастасии откроется тайна, хранящаяся в талисмане. И тогда падёт проклятие рода Романовых. Они будут прощены перед историей и перед Россией.

   «Это же я, я – девочка, рождённая через сто лет после смерти Павла I, – даже произносить вслух эти слова Нате было страшно, сердце её колотилось быстро и болезненно, воспалённые глаза блуждали по исписанным мелким почерком листочкам, а губы дрожали. – Я – Анастасия. И мне откроется тайна талисмана. И я должна снять проклятие…»
   По щекам её катились слёзы. Ледяные руки не могли больше держать ручку. Ей было страшно, холодно, одиноко.

27

   Саша продолжал молчать.
   – Ну что ж. – Подняла на него грустные глаза Елизавета Владимировна. – Неожиданно… парадоксально…
   – Вам кажется, что…
   – Подождите, юноша, не всё сразу. Дайте немного прийти в себя… отдышаться, что ли. Да… да… А знаете, расскажу-ка я вам для начала одну очень далёкую и уже забытую историю… из своей молодости. Что? Не верите, что и я когда-то была молодой и прыткой? Что тоже имела амбициозные планы на величайшие открытия в любимой науке? Представьте себе, имела! И не без оснований, потому что… Впрочем, нет. Начну всё-таки с начала. Когда я училась на пятом курсе истфака МГУ, вся общественность готовилась пышно отпраздновать двухсотлетие со дня образования университета.
   – МГУ? – вставил Саша.
   – Именно. Надеюсь, ты помнишь, кто являлся его основателем?
   – Ломоносов.
   – Да. Михаил Васильевич Ломоносов… уникальнейшая личность… до сих пор не оцененная по достоинству.
   – Ну… мне кажется…
   – Нет, Саша. Послушай-ка дальше мою историю. Это был 1955-й год, время послевоенное, тяжёлое, но окрашенное эйфорией от Великой Победы. Скажешь, уже десять лет с сорок пятого минуло? А радость от той Победы была свежа и помогала жить. К тому же и в руководстве страны происходили бурные перемены. Не было уже Сталина, назревала хрущёвская оттепель… Ты не представляешь, какой всплеск интереса ко всему, что было связано с русской историей и с историей советского периода, зажёг наши сердца. Нам, историкам, позволено было рыться в архивах, открывать для себя запрещённые ранее книги…
   Саша настороженно слушал старушку, пустившуюся в рассуждения. Только что он с удовлетворением отметил про себя, что она не забыла его имени, а теперь растерялся – да точно ли она соотносит события и эпохи, а заодно и себя в этих событиях и эпохах? Уж не путает ли она гласность, провозглашённую Горбачёвым и действительно в какой-то мере позволившую приоткрыть секретные архивы, с «оттепелью» шестидесятых годов?
   – Нет, это не была гласность и вседозволенность, что мы наблюдаем в последнее время, – перебила его мысли Елизавета Владимировна.
   «Вот тебе и бабуля. Да она не только не путается ни в чём, она и чужие мысли, кажется, способна видеть!» Саша перестал сомневаться в умственных способностях престарелого академика и постарался представить себе время, о котором она рассказывала. В которое не только самого его ещё не было на свете, но не было на свете даже его родителей.
   – Так вот, моему преподавателю, Михаилу Трофимовичу Беседину, было поручено подготовить к изданию книгу об основателе МГУ. Я часто помогала Михаилу Трофимовичу в сборе материалов и раньше. Но в этот раз помощь потребовалась серьёзнее, чем обычно. Михаил Трофимович, профессор, декан нашего факультета, добился разрешения, чтобы мне предоставили возможность поработать в секретном царском архиве.
   – Царском? – Саша подумал, что Елизавета Владимировна оговорилась.
   – Именно. И в царское время были секретные архивы. После победы Октябрьской революции часть старых архивов пропала, часть была специально уничтожена. Ну, а всё, что осталось, автоматически перешло в ведение ЧК. В архивах ещё и в пятидесятые годы творился хаос, а уж тогда, когда только всё и попало в ЧК… ни систематизации, ни должного хранения. Не удивлюсь, что сейчас и вовсе многое для истории потеряно… и, возможно, намеренно. Впрочем, дальше. Я безвылазно просидела в закрытом бункере почти неделю. Мне было позволена смотреть всё, что только я пожелаю. Возможно, существовал ещё какой-то бункер, с документами ещё более засекреченными. Не знаю. Но даже то, что мне было позволено увидеть… Причём ни копировать, ни что-либо выписывать было нельзя. Фотографировать, естественно, тоже. Я испытала шок.
   «Само собой. Я бы тоже испытал… и даже с удовольствием…» – подумал Саша с волнением и профессиональной завистью к студентке, которой так несказанно когда-то повезло. Но отвлекаться на собственные ощущения было некогда, потому что рассказ старой женщины вскоре полностью поглотил всё внимание Александра.

   Оказалось, что впечатление, будто известный и обласканный властью учёный (о котором, собственно, и нужно было собрать материал) трудился в созданных для него прекрасных условиях, получал приличное жалованье, жил себе припеваючи да ещё и имея возможность заниматься любимым делом, было обманчивым. Дело обстояло совершенно не так.
   В XVIII веке, начиная с правления Петра I и вплоть до длительного правления Екатерины II, современной версии русской истории просто не существовало. Это, конечно, не означало, что русской истории вообще не было. Не было современной версии, изложенной теперь во всех учебниках и многотомных трудах «великих классиков». А то, что было изложено в действительно древних документах, не устраивало действующих правителей России (и, кстати, не только России). Поэтому все документы предыдущих эпох подвергались либо кардинальной правке, либо уничтожению.
   М. В. Ломоносов, добившийся грандиозных успехов во многих отраслях естествознания, химии, баллистики и даже русской словесности, не мог не обратить свой взор на то, что творилось в исторической науке. Ради борьбы за «свою» версию истории он даже отказался от обязанностей профессора химии. Что значит «своя» версия? Разве историческая версия может быть чьей-то? Ещё как может!
   В XVIII веке приехавшими в Россию иностранцами (в основном немцами) писалась «их» версия. При непосредственном участии и финансировании императрицы (вначале Елизаветы, потом – Екатерины II). Борьба за «свои» версии шла не на жизнь, а на смерть. «Победила» версия иностранных учёных. Но как? В дискуссиях? В спорах? В открытой полемике? С привлечением множества старинных документов и летописей? Нет. Всё обстояло как раз наоборот.
   Ломоносова, обладавшего большой коллекцией летописей, написавшего три тома «Древнейшей Российской истории», но не допущенного к печати не только этого огромного труда, но даже и более мелких работ и статей, начали травить. Вместе с другими русскими учёными, подавшими жалобу в Сенат (по поводу того, что академики-немцы, приехавшие в Россию и даже не владеющие русским языком, пишут лживую историю России), он был арестован. Самого Ломоносова, учёного с мировым именем, не смогли продержать под арестом больше семи месяцев. Остальные русские учёные сидели в цепях и кандалах два года, потом «дождались» окончательного решения: двоих казнили, остальных наказали плетьми (автоматически лишая при этом дворянского звания) и сослали в Сибирь.
   Ломоносова обвинители требовали казнить или, в крайнем случае, наказать плетьми (т. е. кроме всего прочего лишить всех прав и состояния). Ломоносов был признан виновным, но указом императрицы от наказания «освобождён». Одновременно ему вдвое урезали жалованье, заставили принести публичное покаяние. А через несколько лет пришедшая к власти Екатерина II и вовсе уволила Ломоносова из академии. Естественно, что после смерти Ломоносова все принадлежавшие ему летописи, документы, рукописи бесследно пропали.

   У Саши опять забрезжила неприятная мыслишка: а всё ли в порядке с головой у заслуженного академика? Вот, говорит, что труды Ломоносова, рукописи и будто бы принадлежавшие ему летописи пропали. Но ведь каждому студенту-историку известно, что напечатан первый том обширного труда Ломоносова по русской истории. И изучение этого труда входит в обязательную программу на первом курсе. Вероятно, другие два тома «Древнейшей Российской истории», коль уж Ломоносов их написал, хранятся в виде рукописей. Иначе, зачем о них вообще упоминать? Кстати, действительно странно, что второй и третий том этого труда почему-то не напечатаны и в обязательную программу изучения в институте не входят.
   – Что, я повергла твои мысли в трепет? – тихо спросила Елизавета Владимировна. – Может, ты хочешь о чём-то спросить? Так ты не стесняйся, спрашивай.
   – Я о Ломоносове.
   – Ну-ну, давай.
   – Мы ведь русскую историю как раз и проходим, начиная с «Древнейшей Российской истории» Ломоносова…
   – Молодец, умничка! Я так надеялась, что ты спросишь именно это! – Воодушевилась старушка. – Ты внимательный ученик. Как бы я хотела опять заняться наукой с аспирантами!
   – А разве… вы ведь работаете!
   Елизавета Владимировна махнула рукой:
   – А… работаю. Свадебный генерал… пустое место.
   Саша в недоумении поднял глаза.
   – Да меня не допускают даже до лекций – якобы забота о моём почтенном возрасте. Просто числюсь у них – как же, престижно иметь в штате академика. Понты, по-современному. Хожу туда два раза в неделю, в разных комиссиях сижу, какие-то бумаги подписываю. Да если б не мизерная пенсия, разве я бы на такое пошла?! Так-то вот, Сашенька! Ничего не изменилось. Что в царское время было, что в застойное… и сейчас… Так о чём мы?
   – О Ломоносове.
   – М-да. Вот она, эта книжечка пятьдесят пятого года. Старая, невзрачная. Здесь – только малая часть из того, что я выкопала из архива. Но всё равно, правда проглядывает сквозь то, что Михаил Трофимович решился оставить для печати. Эта книжка сразу стала редкость, а сейчас её и вовсе, наверное, нигде не найти. Но у меня, как у соавтора, она есть, я дам её тебе почитать, если захочешь.
   На порыв Александра тут же взять книгу для ознакомления, она улыбнулась:
   – Потом. А сейчас представь себе человека, не один десяток лет смертным боем бьющегося с ложью, силой государственной машины навязываемой в качестве непререкаемой истины.
   – Не могу представить, – честно признался Саша.
   – А ты всё-таки постарайся. Вокруг тебя – практически враги. Вся русская академия – сплошь иностранцы, исключений – единицы. За несогласие с навязываемой доктриной – в лучшем случае позор и увольнение, в наиболее вероятном – смертная казнь.
   – В таких обстоятельствах борьба невозможна.
   – А они боролись! И Ломоносов, и ещё, я думаю, не один честный человек, чьё имя впоследствии покрыли позором или забвением. Ведь на их стороне была правда, и в их руках всё ещё находилось достаточно много документов, подтверждающих их правоту. Они надеялись, что ложь не победит истину.
   – Просчитались?
   – Не совсем так. Слишком уж нечестной была борьба. И ложь победила. А чтобы придать своей версии авторитета, воспользовались именно теми именами, с которыми так яростно боролись. Не понимаешь ещё, куда я клоню?
   – Н-нет.
   – Издали труд Ломоносова. Да, тот самый, с которым знакомятся на первых курсах исторических факультетов. Но знаешь, когда издали? Через семь лет после смерти Ломоносова! При жизни – ни-ни, не пропускали в печать ни единой его статьи или мало-мальски значимой работы на историческую тему, а не успело ещё его тело остыть, как верный Екатерине граф Орлов уже опечатал кабинет, где находилось так много того, до чего не могли дотянуться руки академиков-немцев, пишущих по-своему русскую историю. Десятки подлинных летописей, рукописи, исчисляемые томами. Там же были и рукописи всех трёх книг его «Древнейшей Российской истории». Ты думаешь, хоть что-нибудь сохранилось для потомков?
   – Неужели нет?
   – Изданный первый том, приписываемый Ломоносову, – фальшивка.
   – Но это невозможно!
   – Иначе бережно хранили бы рукописи, с которыми можно было свериться. А так… нет ни человека, способного опровергнуть клевету, нет ни черновиков, ни рукописей, ни документов. Зато авторитетное имя красуется на обложке. Тем более – не кто-нибудь, а сам Ломоносов. Не странно ли, что практически всё, находящееся в его первом томе «Древнейшей Российской истории», в общем-то ни в чём не противоречит немецкой версии? Так за-ради чего копья-то ломали?! Рисковали карьерой, состоянием, жизнью? Чтобы послушно подтвердить то, против чего всю жизнь боролись?!!
   – Нет… ну… ну, может…
   – Есть ещё один историк, который успешно работал до издания труда Карамзина.
   – Татищев?
   – Точно. На его авторитет тоже любят ссылаться. Но судьба его рукописей печально похожа на судьбу рукописей Ломоносова. Они, видите ли, утеряны! А на самом деле, я уверена, уничтожены. И «История» Татищева, кстати, тоже изданная через несколько лет после его смерти, чуть ли не под копирку уныло повторяет всё те же постулаты, внедрённые Миллером, Байером, Шлецером… Вот оно – истинное лицо эпохи «Просвещения». А апофеозом всего этого, как ты знаешь, является…
   – «История государства российского» господина Карамзина, – закончил фразу Елизаветы Владимировны Саша.

28

   Ната была потрясена, раздавлена содержанием турецкой тетради.
   – Сидишь?!! Что-то пишешь? – Громовые раскаты мужского голоса отвлекли её от внутреннего созерцания своего страха и пустоты.
   – Это Вы, – скорее утвердительно, чем вопросительно произнесла Ната, подняв взгляд на стоящего в проёме двери Николая Георгиевича.
   Всё ещё находясь мыслями где-то далеко отсюда, она даже не обратила внимания на то, что галантный прежде полковник, никогда не входивший к ней без доклада, сам бесцеремонно открыл дверь и шагнул на её территорию. Не обратила внимания ни на его грубый тон, ни на впервые произнесённое в её отношении «ты».
   – Тварь! Ты обманула меня!!! – Глаза его налились кровью, лицо не выражало ничего, кроме злобы, а в протянутой вперёд руке он держал скомканную газету.
   Нереальность происходившего не укладывалась в голове Наты. Надвигающаяся на неё туша разъярённого животного была так же призрачна и так же страшна своей правдоподобностью, как картины, только что вырисовывавшиеся в её воображении в процессе расшифровки турецкой тетради. Не понимая больше ничего, Ната непроизвольно встала, как бы преграждая собой путь продвигающегося к ней сгустка злобы, и внятно произнесла:
   – Подите прочь. Вы пьяны.
   И тут же почувствовала на себе удар такой силы, что через мгновение с удивлением обнаружила себя лежащей на полу метрах в пяти от того места, где только что стояла. Потрясение и боль были столь велики, что она сразу оказалась в реальности, застонала и попыталась встать.
   – Лежать, с-с-сука! – процедил сквозь зубы действительно пьяный, но не на столько, чтобы не соображать, полковник. Грязным сапогом он сначала толкнул её приподнимавшуюся голову к полу, потом грубо перевернул саму её на спину и наступил на грудь. – А я верил… господи, как я мог?
   Неожиданно из глаз его полились слёзы, он застонал, заскрежетал зубами и, будто обессиленный, отступил. Ната закашлялась и перевернулась на бок.
   – Анастасия Николаевна… ах, как ловко ты сыграла роль… Отвечай, тварь, как смела ты назваться этим святым именем?!! – Он присел на корточки, приподнял Нату за плечи, встряхнул и заглянул в глаза.
   – Я никогда не называлась этим именем и всегда говорила, что Вы меня с кем-то путаете, – с трудом шевеля распухшим языком и подкашливая, произнесла Ната. – Но теперь, видно, пришла пора…
   – Молчи… – с трудом сдерживая себя, чтобы снова не ударить её, прохрипел полковник. – Не пытайся обмануть меня – это больше невозможно. Настоящая Анастасия Николаевна обнаружилась совсем в другом месте.
   – Где? – почему-то сам собой возник нелепый вопрос, и Ната тут же проговорила то, что её, в общем-то, не интересовало.
   – В Германии. Вот… вот… уже неделю, как все газеты мира только и трещат о чудом спасшейся Анастасии. Анастасия не в себе… Анастасия больна… Многие сомневаются, не спешат с официальным признанием… но эксперты-психологи утверждают в один голос: это она, царская дочь, единственная выжившая из всей Семьи, она знает поимённо всех родственников, даже очень отдалённых, она знает то, что может знать только особа, всю жизнь прожившая принцессой, только вот… – Полковник лихорадочно раскрыл мятую газету, поводил пальцем по прыгающим перед глазами строчкам, не нашёл того, что искал, и отшвырнул газету в сторону. – А я узнал обо всём лишь сегодня. О-о-о…
   – Только вот говорить она может на одном языке – немецком.
   – Что? – Николай Георгиевич прервал скрежетание зубами. – Ты… знала?!
   – О чём? О том, что отыскавшаяся Анастасия не знает, кроме немецкого, ни одного языка? Что, помня всё, она забыла русский? Что даже родинка у неё имеется вот здесь, как у меня? – Сообразила вдруг Ната, что выдававшая себя за Анастасию Марта (а никто иной не мог бы этого сделать) что-нибудь да придумала, чтобы соорудить себе родинку чуть ниже левого уха. И Ната показала на свою родинку.
   Но мысли Николая Георгиевича текли в ином направлении:
   – Ты читала… ты всё знала… Кто оповестил тебя?!!
   – Прекратите.
   – О-о-о… О-о-о… – Николай Георгиевич стал задыхаться и багроветь. – Смотри-ка, и про родинку ввернула… Анастасии удалили родинку ещё в детстве! И небольшой шрам, да, да, под левым ухом, этот шрам – одно их доказательств, что Анастасия – именно она, а не ты! А-а-а!!! Я разорён, опозорен!!! Ненавижу…
   Глаза Николая Георгиевича, мутно поблёскивая, остановились безумным взглядом на испуганно сжавшейся в комок Нате.
   – М-м-м… – мыча и свирепея ещё больше, он приблизил своё красное лицо к её лицу и, медленно приподняв руки, схватил своими трясущимися пальцами её шею. Ох, с каким удовольствием он давил и давил бы эту тонкую, трепещущую под его пальцами плоть, вплоть до хрипа, бульканья, хруста позвонков. – Нет… это будет несправедливо… Ты отплатишь мне за всё… за все мои унижения… за разорение…
   Он отпустил её, швырнув на пол, а сам встал на ноги и начал снимать штаны.
   – Вы не посмеете… – Ната стала отползать к стене. Она хрипела, откашливалась и хватала ртом недостающий после придушения воздух. У неё не было сил ни встать, ни сопротивляться. Она чувствовала, что сейчас произойдёт нечто ужасное, невообразимое, некрасивое. – Не-е-ет!!! Помогите!!! А-а-а!!!

   За своей дверью, плотно прижав ухо к тонкой щели у косяка, стояла, ни жива, ни мертва от возбуждения, горничная и служанка Наты Нина. Она слышала всё от первого до последнего слова в диалоге Николая Георгиевича и своей хозяйки. Она слышала крики, стоны, хрипы, она слышала даже дыхание поссорившихся любовников. Сути, из-за чего, собственно, так взбесился Николай Георгиевич, она не поняла. Какие-то газеты, какая-то Анастасия… Ну не из-за газетных же сплетен так бушевать? А вот на ревность – похоже. Может эта неблагодарная действительно изменила своему благодетелю? Ну вот хоть с тем рыжим? Уж как они хохотали! Нина сощурила глаза:
   – Ну и поделом… Транжирка! Бездельница! Гордячка!
   Её губы чуть слышно шептали привычные уже ругательства в адрес живущей в беззаботности и роскоши Натальи, все достоинства которой с её, Нининой, точки зрения сводились лишь к безусловной молодости.
   – И что он в ней нашёл? Ни кожи, ни рожи, как говорится. И фигура – тьфу! Одни кости – никаких приятных округлостей! – Губы шептали, а слух продолжал работать отменно.
   Нина слышала, как Наталья хрипела, кашляла, умоляла не трогать её, кричала о помощи, стонала, плакала, затем затихла. Рычание и хрипы Николая Георгиевича тоже постепенно стихли.

   – Ох… – Вся красная от пережитого только что сексуального возбуждения, как будто это её тискал, мял и насиловал бешеного темперамента самец, Нина отпрянула от заветной щели и, держась одной рукой за косяк двери, чтобы не упасть от головокружения, другой рукой с силой сжала свои виски. – Ох… однако…
   И тут же подпрыгнула от неожиданно громкого и резкого удара кулаком в свою дверь.
   – Нинка!!! – Крик Николая Георгиевича не сулил ничего хорошего.
   – Да! – Она быстро поправила выбившиеся из-под чепца волосы, одёрнула фартук и тихонько прокашлялась. – Я сейчас! Бегу-бегу, Николай Георгиевич!
   Сглотнув ещё раз накопившуюся слюну и окончательно успокоившись, она отперла свою дверь и приготовилась отвесить галантный поклон.
   – Что так долго?!
   – Так дела… я…
   – Иди, Наталье помоги. Приберись там… выстирай. И вообще – чтобы порядок у неё там всегда был!
   – Ага, ага. – Кивала с готовностью Нина.
   – Бумаги её все выбрось! Никуда она больше из своей комнаты выходить не будет – ясно?!! – Он кричал специально громко, чтобы и затихшая в дальнем конце комнаты на кровати Наталья тоже слышала. – Чернила, ручки – всё выбрось. Ей будет не до этого. Теперь она – никто. Последняя дрянь, ничтожество, вошь, кукла. И ты, Нинка, теперь ты – её хозяйка! Она будет тебя слушаться беспрекословно, если что – ты мне говори.
   – Ага, ага. – Нине становилось страшно. Что это надумал грозный полковник?
   – Она мне за всё заплатит… – губы Николая Георгиевича сжались белыми полосками, ноздри раздулись, а глаза метнули ненавидящий взгляд в сторону кровати с кружевным балдахином. – Вся солдатня её перепробует… вся… и сколько угодно раз… и прислуга… и китайцев позову… всех, всех… Пусть сдохнет на этой роскошной кровати! А ты, Нинка, прибирай. Чтобы чистенько всё было, как у принцессы… Хм, принцессы… А не сдохнет – самой хуже. Продам в притон. Там беленьких да молоденьких любят… уж так любят…
   С кровати не доносилось ни звука. Видно, Николай Георгиевич ожидал чего-то другого, потому что новый порыв злобы последовал за продолжительным молчанием.
   – Чего стоишь, глаза вылупив?!!
   Нина вздрогнула, отвлёкшись от разбегающихся в разные стороны мыслей, и увидела спину тяжело шагающего к выходу хозяина. Она засеменила вслед, подала сброшенное на диван в углу пальто, упавшую тросточку. Николай Георгиевич молча оделся, открыл дверь в тамбур – там уже через секунду встал наизготовку охранник, держась за ручку наружной двери. Полковник, так же молча, указал глазами горничной на всё ещё распахнутую дверь в комнату Наты и удалился. Нина с облегчением выдохнула, прошептав:
   – Господи, помилуй!
   И потихоньку отправилась через анфиладу холлов к ставшей вдруг опальной Наталье.
   Чем ближе Нина подходила к распахнутой двери тихой комнаты, тем больше в душе у неё разрасталось раздражение:
   – Ишь, недотрога. Пищала, плакала… помогите, видите ли, ей… совсем…
   Но когда она ступила на мягкий ковёр, по которому были разбросаны клочки платья, нижнего белья, даже целые пряди оборванных волос Натальи, её ворчливый шёпот стих, она вдруг осознала, что здесь произошло совсем не то, что она думала. И никакого притворства со стороны Натальи перед озверевшим психом не было. И как бы не случилось чего-то ещё более страшного – ведь с кровати не доносилось ни звука, не видно было ни малейшего движения.
   Вся копившаяся месяцами злоба и зависть к живущей барыней Наталье у Нины куда-то исчезла. Место раздражения занял страх. Нина на цыпочках приблизилась к высокой кровати и остановилась. Мягкий свет двух огромных торшеров по бокам кровати не давал разглядеть деталей. Струящиеся сквозь длинную бахрому отблески лишь усиливали ощущение мёртвой тишины и неподвижности.
   – Барышня, – тихо позвала хриплым голосом Нина и чуть потянула за край свесившееся одеяло. – Наталья Захаровна, Вам чем-то помочь?
   Опять – ни ответа, ни движения. Страх похолодил душу. Нина приподняла край одеяла и увидела пятна крови на скомканной простыне. Непроизвольно вскрикнув, Нина отшатнулась. А потом, вся сжавшись от страха и с дрожащими в глазах слезами, снова медленно приблизилась к кровати и подняла одеяло с головы Натальи, потом с неестественно скрюченного туловища. Лишь ноги пока оставались под ватной тяжестью одеяла.
   Спазмы начали душить Нину – она подумала, что Наталья мертва. Открытые глаза, без отрыва глядящие куда-то вбок, голые плечи в тёмных пятнах ссадин и синяков, маленькие грудки с нежными розовыми сосочками, торчащие в разные стороны, плоский, даже слегка ввалившийся живот, наметившиеся под кожей рёбра… и везде, особенно в нижней части туловища – кровь. И ещё что-то липкое и блестящее в неясном свете. Нину чуть не стошнило, когда она осознала, что это такое. Она тихонечко заскулила и снова стала натягивать одеяло на голую девушку.
   – Нина, – хриплым шёпотом проговорили запёкшиеся губы.
   – Жива! Господи, голубушка! – Нина бросилась на колени перед кроватью, прикрыла неподвижное тело, обняла через одеяло, приблизив своё лицо к Натальиному. – Что он с тобой сделал? Наташенька, милая, он тебя поранил? Порезал? Ты скажи, скажи, моя хорошая, я доктора позову. Ах, ну как же это? Ножом, что ли? Ну, изверг…
   – Не резал он меня.
   – Как… а кровь?
   – Не резал, говорю. Он меня… – Ната с трудом сглотнула тяжёлый ком, сдавивший горло, но закончить так и не смогла. Пустые глаза вновь уставились в стену.
   – Но кровь… – Всё ещё не понимала Нина. – Ведь не хочешь же ты сказать… этого просто не может быть…
   – Он меня обесчестил, – с трудом выдавила Наталья и надолго остановила дыхание, чтобы справиться с подступившим к горлу спазмом.
   – Обес… – Нина наконец поняла всю глубину горя, боли, позора, несчастья этой молоденькой девушки, почти ещё девочки, которую так грубо и нагло изнасиловал здоровенный, чужой ей мужик. Всё женское естество её воспротивилось случившемуся. Да как он смел?! Ещё не созревшая женщина, будущая мать… это же святое! Мерзавец, преступник, подонок…
   – Нина, – прервал её растревоженные мысли голос Наты. – Я не хочу жить.
   Нина ласково провела рукой по растрёпанным волосам девушки:
   – Бедненькая…
   – Не могу.
   – Нет-нет, не говори так. Из-за этого… – Она не стала произносить грубых слов, сейчас ей почему-то вслух хотелось говорить только что-то ласковое и доброе. В ней, взрослой женщине, проснулось дремлющее глубоко внутри материнство. Слёзы хлынули из глаз, она прижалась всем телом к Натальиному боку и гладила, гладила нежно её волосы, шелковистую кожу щеки, подбородок.
   Совершенно незаметно и естественно для самой себя она стала называть прежнюю свою хозяйку на «ты». И не потому, что так приказал полковник, а потому, что они мгновенно душевно сблизились в объединившем их общем горе. Барыня и служанка, аристократка и бывшая крестьянка, обе теперь находившиеся в одинаково униженном и бесправном положении, беспросветном в своём будущем.
   – Поплачь, моя хорошая, – шмыгнув носом, проговорила сквозь слёзы Нина.
   – М-м-м… – прерывисто застонала Ната.
   – Легче будет…
   И обе они в голос заплакали, обнявшись и прижавшись друг к другу… на роскошной кровати под кружевным балдахином… в мягком свете дорогих светильников… в холодной ночи чужого для обеих края.

29

   Время бежало как бы само по себе, не обращая внимания на затерявшихся в людском круговороте людей, для которых оно не существовало. Оно будто остановилось для двоих, поглощённых осознанием не то чтобы истины, но крошечки истины. Крошечки чистейшей и бесподобной в своей первозданности, воссиявшей вдруг среди вороха бездушных бумаг, стопок книг, растрёпанных брошюрок. Среди стаканов с недопитым остывшим чаем и блюдечек с надкусанными печеньями с остатками какого-то варенья, вкуса которого они не воспринимали, потому что были поглощены мыслями, воспарившими и над ними, и над временем.
   Над заваленным самой различной литературой столом уже светилась своими зажжёнными лампочками старомодная люстра. В голове Саши, не смотря на прояснившиеся местами мысли о прошлом, царил сумбур. Немцы, российская история… Павел I, турки, Константинополь… принцесса Анастасия и опять турки, вернее, турок… турецкое пророчество и турецкая тетрадь… турецкий талисман, оттиск от остатков которого вертела задумчиво в руках Елизавета Владимировна.
   – Странная вещь… неужели…
   – А… вы об этом? – отвлёкся Саша. – Да, вещь странная и теперь, я думаю, уже не существующая в природе, я ведь вам рассказывал, как она попала ко мне и куда теперь, по всей вероятности, девалась.
   – Да, да…
   – По оттиску практически ничего не понять. Единственное, что более или менее даёт понятие о предмете, – это описание Анастасии.
   – Да. – Задумчиво покачала головой Елизавета Владимировна. – Но не только.
   Саша вздохнул – нет, о турецком талисмане эта академик точно ничего не может знать. А если она думает…
   – Хочу рассказать тебе ещё одну историю, которую я выкопала тогда же, в пятьдесят пятом, в архиве ЧК.
   – Ну, ЧК-то тут и вовсе не при чём.
   – Как знать. Меня заинтересовали допросы членов императорской семьи непосредственно перед их расстрелом. А также допросы их близких, слуг, всех, кто проходил по одной и той же расстрельной статье – по сути, за причастность к уничтожаемому в первые годы советской власти царскому режиму. Не помню уже ни имён, ни деталей. Но поразил меня тогда один штрих, так или иначе всплывающий в различных протоколах.
   – О выжившей Анастасии?
   – Нет. Правдоподобный рассказ о ней я впервые услышала от тебя. К сожалению, я побоялась рассказать об этом даже своему руководителю – ведь к теме, порученной мне, это не имело никакого отношения. Ничего в подтверждение тех высказываний несчастных в казематах ЧК я в дальнейшем не нашла. И, в общем-то, совершенно забыла о странно повторяющихся сведениях о якобы существовавшем некогда священном, очень ценном и дорогом изделии, принадлежавшем царской семье, но которое никто никогда не видел.
   – Если никто никогда не видел… – Попытался заполнить повисшую тишину Саша.
   – Подожди… Я ведь действительно только сейчас начинаю припоминать… Поразительно – как странно устроена память… сейчас-сейчас… да-да… ей богу, это было именно так! Я читала много раз о некоем драгоценном Константинопольском артефакте, изготовленном специально для Павла Первого.
   – Для Павла Первого? – с сомнением переспросил Саша.
   – Для Павла Первого, – подтвердила Елизавета Владимировна. – Несомненно, для него. Потому что я вспомнила и удивительное, не имеющее аналогов завещание вдовствующей императрицы, в котором повелевалось в начале каждого нового века вскрывать опечатанную в кабинете убитого Павла в Гатчине шкатулку и осматривать этот артефакт действующему на тот момент русскому императору. И исполнено было завещание ровно один раз, об этом говорили все допрашиваемые. В начале двадцатого века Николай Второй с супругой посещали кабинет Павла в Гатчине и вскрывали шкатулку. Что они там увидели – об этом не знал никто, кроме императорской четы. А теперь сам посчитай, кто мог опечатать драгоценность за сто лет до того, как к ней прикоснулся Николай Второй? Только вдова недавно убитого Павла Первого. И было это в начале девятнадцатого века.
   – Так это и был…
   – Почему-то мне тот Константинопольский артефакт представлялся в виде некоей мемориальной доски… золотой и украшенной неисчислимым количеством драгоценных камней. Недаром большевики долго о нём выпытывали – сокровища нужны были им в качестве денежной поддержки своей власти. Но Гатчину грабили в тысяча девятьсот семнадцатом, да и в восемнадцатом, все, кому не лень. И шкатулка, и опечатанный в ней предмет пропали бесследно. Как оказалось, ценность этого предмета в количестве золота и бриллиантов была в умах современников сильно преувеличена. Основная ценность турецкого талисмана, – теперь Елизавета Владимировна называла золотой предмет ПавлаI своим именем, так, как называла его в своих записях выжившая после расстрела Анастасия, – не в золоте и не в камнях.
   – В информации, – на одном дыхании с нею закончил Александр.
   – Да. О чём-то очень важном, с точки зрения Павла Первого, нужно было напоминать правителям России каждые сто лет.
   – И, вероятно, это что-то очень важное они уже не понимали.
   – Всего-то по прошествии одного столетия…
   Единство мыслей старого академика и молодого аспиранта было поразительным. Забытая тайна турецкого талисмана, зашифрованная в нём и завещанная для осмысления избранным, притягивала, не отпускала от себя ни на секунду, особенно теперь, когда они убедились в реальности якобы мифического завещания по отношению к предмету, никем никогда не виденному. И предмет, остатки от которого Саше посчастливилось подержать в руках, существовал, и завещание супруги Павла I было реальным.
   Но вот реальным ли было пророчество янычара из турецкой тетради, переданной Анастасии? Ведь сама Анастасия зашифрованную здесь тайну так и не поняла. И начало XXI века уже давно минуло – интересно, жива ли была писавшая свои воспоминания бывшая принцесса на тот момент? И если жива, то, вероятно, она держала в руках таинственный предмет, завещанный ей для расшифровки? И, может быть, именно в XXI веке она собственными слабеющими руками уничтожила предмет, так и не открывший ей свою тайну.
   – Дай-ка ещё раз рассмотреть оттиски. – Протянула руки к листочкам, переходящим из рук в руки, Елизавета Владимировна.
   Она долго переводила взгляд от одного листа к другому. Наклонялась, отодвигалась подальше, фокусируя старческое зрение на размытых контурах. Что-то шептала, прикасалась кончиками пальцев к неровностям, испачканным сажей.
   – Так, говоришь, по обеим сторонам от центрального круглого бриллианта камни скрывали шесть русских букв?
   – Так написала хозяйка талисмана и автор рукописи.
   – К сожалению, тут я вычитываю одну-единственную букву, да и то с натяжкой… Ты сам-то больше ничего не разглядел?
   – Нет.
   – И никаких намёков на то, что скрывал бриллиант, не существует?
   – Нет. Правда, есть ещё кое-что. – Вспомнил Саша об отдельно положенном в кармашек портфеля листке с нечитаемой надписью. – Может, это и не имеет ко всему этому никакого отношения… И почерк не тот, и значки больно уж странные.
   – У тебя есть ещё один лист рукописи?
   – Да нет, это совсем отдельный листок. Может, он попал сюда случайно. Тогда ночью, собрав всё, что валялось вокруг на полу вокруг разбитого сундука…
   Саша уже рассказывал Елизавете Владимировне всё без утайки о том, как к нему попали бумаги. А об отдельном листке он и правда забыл. А вот теперь вспомнил и подумал – а вдруг? Вдруг этот листок со странной записью непонятными буквами и с их наклоном совершенно в другую сторону, чем у букв на остальных листах, всё-таки не случайно валялся на полу? Вдруг это – часть рукописи? Ну и что, что почерк не похож? Надо показать Елизавете Владимировне. Он достал сложенную вчетверо бумажку и протянул её застывшей в напряжённой задумчивости старушке.
   – Это писала она же, – очень быстро определилась Елизавета Владимировна. Пробежав глазами по тексту.
   – Кто?
   – Та, что писала всю рукопись. Специфические загибы верхних закруглений, маленькие запятые, повёрнутые в противоположную сторону.
   – Ничего не понимаю, – удивился Саша. – Но на каком хотя бы языке это написано?
   – На русском. – Старушка рассмеялась. – Да не пугайся ты так всего непонятного! На самом деле всё очень просто. Это зеркальная запись.
   – Как это?
   – Сначала пишется текст обычным способом. Потом с помощью зеркальца переписывается строчка за строчкой в зеркальном отражении.
   – А зачем? – Растерявшись, Саша задал глупый вопрос, а сообразив, подбодрил себя резким кивком головы. – А… своеобразная шифровка?
   – Конечно. Я таких надписей видела немало, причём именно в документах царской эпохи. Придумывались, само собой, шифровки и посложнее. Но, потеряв ключ к шифру, впоследствии суть надписи могли и не распознать. А запись в зеркальном отражении хороша тем, что ключа к шифру не существует. Но тем не менее не каждый, кому запись попадёт в руки, сможет её прочитать.
   – Точно. Я так и не сообразил, а ведь крутил листок и так, и эдак. Так может… зеркальце? А, Елизавета Владимировна?
   Сашино сердце уже забилось учащённо в предвкушении раскрытия пусть не тайны, но хотя бы маленького секрета. Несомненно, стареющая Анастасия написала здесь что-то важное. Да-да, а почему бы и нет? Или… Душа его похолодела от страшной мысли: а вдруг там объяснение, что всё написанное на предыдущих листах – шутка? Всё – выдумка? И никакой тайны на самом деле не существует?
   – Сейчас-сейчас… – Засеменила хозяйка квартиры к бесчисленным книжным полкам и шкафчикам. – Ты знаешь, ведь у меня даже имеется образец зеркальной надписи. И не на чём-нибудь, а на экземпляре Библии, принадлежавшей лично царю! То ли Михаилу Фёдоровичу, то ли Алексею Михайловичу… Ах, и не найти-то просто так! Нет, придётся по своей тетрадочке сверить…
   Она прошаркала в соседнюю комнату, куда удалялась всякий раз, как не могла отыскать что-то ей нужное. Через минуту-другую она всегда возвращалась и безошибочно открывала нужный шкафчик или поднимала руки к нужной полке на стене.
   «Ах, ну зачем мне надпись на какой-то там Библии! – разочарованно и нервно постукивая пальцами по столу, про себя произнёс Александр. – Ну что это – Библия? Так, сборник сказок. Мифов про царей, которые то ли были, то ли не были. Нет, читать, конечно, прелюбопытно, но… ей богу, зачем мне Библия царя Алексея ли Михайловича… или Михаила Фёдоровича… Тащила бы лучше зеркальце!»
   Тем временем сияющая радостью старушка уже вернулась в зал с зеркальцем и вытащила с определённой, только ей ведомой полочки, листок с чёрно-белым сложным рисунком.
   – Вот, всё-таки это Библия Алексея Михайловича. – Кивнула она сама себе и протянула Саше оба предмета – листок и зеркальце.
   – А может…
   – Нет-нет, именно сейчас! Я хочу, чтобы ты почитал это перед тем, как мы приступим к записям Анас… той женщины, – поправилась она, так и не решившись до сих пор признать факт чудесного спасения расстрелянной в 1918-м году принцессы за реальность.
   – Хорошо.
   – И, между прочим, я уже, кажется, догадалась, что было написано на турецком талисмане. Читай-читай! – строго оборвала она готового задать вопрос Сашу. – Всему своё время.

30

   Нина не выдержала и прямо посреди ночи, после того, как убралась наскоро в комнате Наты, побежала к своей давнишней подруге, с которой ещё вместе батрачили в России.
   – Представляешь, наш-то изнасиловал Наташу сегодня, – выпучив глаза, в которых опять скопились слёзы, и качая головой, прошептала Нина сонной посудомойке, только что вытащенной из тёплого барака на холодный ветер и кутающейся в чью-то ободранную кацавейку.
   – Кто? – ковыряя ногтем в зубах, безо всякого интереса переспросила та.
   – Николай Георгиевич.
   Подруга зевнула, а Нина взорвалась злым шёпотом:
   – Этот изверг чуть не убил бедную девочку, а ты… ах, какая была барышня!
   Слёзы закапали из её глаз, Нина совершенно забыла, что ещё несколько часов назад считала Наташу бездельницей и дармоедкой. Теперь в её глазах Наташа была чуть ли не ангелом небесным, посетившим этот гнусный мир и растоптанным чёрным демоном. Посудомойка заинтересовалась:
   – Барышня? Это о ком это ты?
   – О Наташе. Наталье Захаровне.
   – Говоришь, изнасиловал? – не просто ирония, едкий сарказм звучал в голосе давней подруги, как и все брошенные в жуткую нищету испытывающую лишь радость от бедствия, обрушившегося на богатого. Но Нина ничего не замечала, ей хотелось высказаться, и она продолжила:
   – Ужас… ужас… вся в синяках, волосы выдраны, бельё – в клочья. А кровищи-то…
   – Да ну?
   – Да. Обесчестил барышню, а пообещал… – Нина закатила глаза и всхлипнула.
   – И что же пообещал?
   – Ой, не поверишь. Страсть. Она даже жить не хочет.
   – Ну, ну, – поторопила посудомойка, окончательно проснувшись и почувствовав злой интерес к беде, обошедшей на этот раз её саму стороной.
   – Пообещал… сама не могу поверить… но он был такой злой, он исполнит своё обещание… пообещал, что теперь каждый день будет посылать к ней солдат, чтобы насильничали.
   – Над ней? – Чуть не рассмеявшись, женщина показала жестом в сторону флигеля.
   Нина кивнула.
   – Вот уж правда, трудно представить. К своей полюбовнице – и солдат?
   – Да не любовница она его была!
   – Ага…
   – Девица, вот те крест. – Нина перекрестилась, зашептала страстно. – Я же говорю – кровищи… он её, бедненькую, грубо, подло – ведь такой бугай! – и уж сколько раз, не знаю…
   – Ха-ха-ха! Нинка, да ты меня разыгрываешь!
   – Я?! – Нина даже поперхнулась.
   – Девица… – Подруга почему-то развеселилась.
   – Ты мне…
   – Да верю! Вот смеху-то! Полюбовница – и оказалась девица! Сколько она у него жила? Кажись, уж больше года?
   – Больше.
   – Ха-ха-ха! Так вот теперь и отплатится за всё! – Посудомойка развернулась, чтобы уйти.
   – За что?! – возмутилась Нина.
   – Да за всё. – Со злостью обернулась подруга. – Значит, говоришь, теперь её солдаты будут ежедневно…
   Последовала отборная брань. Нина отшатнулась от прежней своей подруги и почувствовала, что они совершенно не понимают друг друга:
   – Лизка…
   – А что ты думаешь, мне её жаль? Мне – её?! Ха-ха-ха! Сейчас же разбужу барак и расскажу такую новость. Повеселимся.
   – Нет…
   – Ещё как расскажу! – И посудомойка отправилась вразвалочку к бараку.
   – Лиза!
   – Ха-ха-ха. – Бывшая подруга лишь передёрнула плечами и даже не обернулась.
   А Нина, дождавшись, когда сгорбленная фигура в несуразной кацавейке скроется за дверью, тихо заплакала, вдобавок к прежнему горю получив новое – потерю единственной подруги.

   Наутро штаб гудел от развесёлой новости – из уст в уста, от прислуги к служащим, от служащих к солдатам и офицерам передавалась байка о том, что содержанка и полюбовница полковника оказалась, дескать, девственницей. Будто бы сам полковник вчера взял её силой, а с сегодняшнего дня молоденькая, беленькая, вся в кружевах и ленточках барышня будет доступна любому солдату. Сплетня обрастала смачными и непристойными подробностями, кругом слышались то и дело возникающие взрывы хохота, составлялись шутливые списки очерёдности посещения заветного флигелька.
   Но то, что это вовсе не сплетня, подтверждалось не только рассказами прислуги, но и свидетельствами охранников, дежуривших вчера во флигеле. Они не видели, но слышали всё и теперь с удовольствием, став центром всеобщего внимания, рассказывали и рассказывали о том, что слышали, подключив свою фантазию и неудовлетворённое и подавляемое годами сексуальное желание.
   На самом деле ни полка в нормальном смысле слова уже в Харбине не было, ни эффективно работающего штаба. Не было уже, собственно, и самой Белой армии. Солдаты и офицеры разбегались, служащие бросали свою работу, так и не дождавшись обещанных зарплат. Все работали практически просто за паёк и ушли бы уж давно – да куда? Ни работы, ни денег, ни отечества. А так… здесь хотя бы ещё кормят. И известие о том, что в богатеньком флигельке скоро можно будет повеселиться, приподняло хоть в какой-то степени панически унылое настроение, особенно среди солдат. Если не платят денег, то хотя бы пусть расплачиваются хорошенькими барышнями. Хоть и в очередь, хоть и по спискам.

   Павел Лазарев появился в штабе уже после обеда. Основной накал веселья уже спал, но то и дело то тут, то там возобновлялись разговоры о хорошенькой неприступной барышне, которая теперь будет обслуживать всех, кто только её пожелает. Имени барышни нигде не произносилось – видно, по-старому звать её именем-отчеством уже не хотелось ввиду её близкой доступности, а называть по-новому, просто по имени, ещё пока язык не поворачивался. Барышня да и барышня, и так всё понятно. Молоденькая, беленькая, нарядненькая.
   – О ком это они? – спросил Павел другого писаря, расположившегося на своём рабочем месте, прямо на переписываемых бумагах, перекусить.
   – Эти-то? – Писарь поднял на Павла лицо, челюсти его не переставали что-то жевать, а взгляд указал на столпившихся у окна молодых людей, в основном штабных писарей, но были среди них и военные.
   От окна последовал бешеный гогот, кто-то вытирал проступившие слёзы, кто-то хлопал себя по ляжкам и тряс головой, а кое-кто даже изображал непристойные жесты, объясняемые слишком однозначно. Павел сморщился:
   – И что ржут?
   – Как что? В предвкушении, – осклабился жующий. – Оставайся, Павка, говорят, после офицеров до штабных очередь дойдёт.
   – Какая, к чёрту, очередь? Мне бы бумаги подписали, так я сегодня же отсюда и уехал бы. Подводы в нынешнюю пору каждый день к северу отправляются.
   – Не торопись… Мне кажется, Наталья Захаровна тебе очень даже нравилась.
   Павел вскипел:
   – При чём здесь Наталья Захаровна? Я просил не произносить…
   – Так ведь об ней-то, голубушке, все тут и ржут.
   Павел похолодел. Разум не мог совместить все непристойности, о которых шушукались в коридорах и ржали, подтверждая жестами, эти жеребцы, с её именем. Наталья Захаровна… девушка небесной чистоты и святости. Даже голова закружилась от слабости.
   – Ну вот, сообразил наконец-то. – Поощрил кивком головы Павла закончивший обедать и собирающий теперь крошки в кучку писарь. Он совсем другому приписал бледность сослуживца. – Иди, записывайся, и так уж из канцелярии почти последним будешь. Ах, паинька, на сладенькое-то, как и всех, потянуло…
   – Замолчи, – процедил сквозь зубы Павел. – Ты всё врёшь.
   – Я?!! Да тут с самого утра…
   – Заткнись. – Павел схватил за грудки парня и довольно сильно встряхнул, тот даже закашлялся.
   – Э… э… ребята! – Рассыпавшаяся толпа от окна окружила повздоривших. – Вы чего это? А ну разойдись. Да отцепись ты!
   Павла оттянули от обиженно кашляющего писаря, но он всё порывался вновь к оскорбившему его самые потаённые мечты «негодяю».
   – Сдурел, что ли? – Осмелел «негодяй». – И что я особенного сказал? Что все говорят, то и я. А этот… вот псих.
   Павел опять дёрнулся, но его удержали с десяток рук.
   – Да он, видно, ещё ничего не знает, – догадался другой писарь, один из державших Павла. – Я только что видел, как он через двор шёл.
   Парни засмеялись, и даже кое-кто стал похлопывать Павла по плечам. Он уже более спокойно высвободил свои руки и теперь стоял, озираясь и не зная, кто же его обидчик. Тот, первый, кто связал имя Натальи Захаровны с похабщиной, или все эти смеющиеся и похлопывающие его по плечам жеребцы с похотливыми улыбочками.
   – Да ты и правда что ли ничего не знаешь?
   – Вот дурилка! Теперь её имя – ничто. Наталка-каталка!
   – Вот что значит, не оказаться вовремя в нужном месте.
   – Ну ничего, сейчас всё узнаешь.
   – Ох, и любопытная историйка! Любовница – а девственница. Чудеса…
   – Да у неё, видно, девственность сама собой восстанавливается!
   Под хохот, непристойные шуточки, гнусные комментарии парни с удовольствием вновь стали обсасывать появившуюся с утра новость: сожительница и любовница полковника оказалась девственницей, а теперь по приказу самого же полковника становится собственностью всего полка. С ужасными, во многом преувеличенными подробностями они обрисовали будто попавшему в нереальный мир Павлу и саму сцену изнасилования Натальи Захаровны.
   Бедный писарь, лишь случайно зашедший в штаб в надежде, не подписаны ли его документы о подтверждении стажа, стоял ни жив, ни мёртв. Рассказывающим дополнительное удовольствие доставляло ещё то, как этот рыжий писарь воспринимает услышанное. Смех часто подолгу не мог стихнуть от вида растерянного, сжавшегося, как пружина, молодого человека. Вид его и в самом деле со стороны был забавен: рыжая всклокоченная шевелюра, очки, съехавшие набок, сжатые губы, раздувающиеся трепещущие ноздри, руки, готовые изувечить всмятку попавшийся некстати стул. Резко побелевшая кожа и рук, и лица, на которых теперь отчётливо были видны сплошные россыпи веснушек.
   – Да ты чего, Пашка?
   – Лазарев, очнись!
   – Ну-у-у… скучный ты человек.
   – И чего ещё надо? Перед ним вывёртываешься, а он будто не слышит.
   – Пошли, мужики.
   – Ну его…
   Поскучневшие парни один за другим оставили Павла в покое. А тот ещё очень долго стоял, так и схватившись за стул, в неподвижности. Стоял-стоял, дышал-дышал, глядя исподлобья вокруг себя невидящим взглядом сквозь съехавшие набок очки. А потом вдруг выпрямился, поправил неторопливо очки и пошёл. Куда? Зачем? Никто бы не мог ответить на эти неинтересные по сравнению с утренней новостью вопросы.
   Не мог на это ответить и сам Павел. Бросив всё: и переписанные, но не переданные заказчикам бумаги, и личные документы, раскрытые на рабочем столе, он двинулся в направлении Зла. Зла, не просто оскорбившего невинную девушку, но Зла, растоптавшего в его душе зародившееся уже давно, нежно взлелеянное и спрятанное в самые потаённые уголки ввиду совершенной недоступности чувство.

   Павел не заметил, как оказался у двери приёмной, а затем и в самой приёмной.
   – Куда? – Вскочил и встал на его пути молоденький адъютант.
   Понадобилось несколько секунд, чтобы сфокусировать взгляд и сообразить, где он находится. Павел пробормотал:
   – А, это ты, Василий. Да я, собственно…
   – Ничего он тебе сегодня не подпишет, – доверительно, но настойчиво, тихо заговорил адъютант и подтолкнул рыжего парня к выходу. – Не в себе он сегодня.
   – Мне он нужен.
   Адъютант взмахнул руками:
   – Нужен он ему! Да он всем нужен! Скоро генерал приедет – слышал? Говорят, совсем дела плохи. К нам едет генерал, а Николай Георгиевич…
   – Где он?
   – Ушёл.
   – Как ушёл? – Голова у Павла ещё плохо соображала, но мысли уже стали выстраиваться логическими цепочками. – Куда?
   – Тьфу! Какая тебе разница? Кажется, к себе пошёл… видел случайно, как он в сторону запасного выхода свернул. Сказал, что болеет, и сегодня просил его больше не беспокоить. Ах, прямо и не знаю… как перед генералом выкручиваться… а что, как и замы не придут?
   – Василий…
   – Ну что тебе?
   – А ведь генерал, кажется, приехал.
   – Что?! А-а-а, чёрт, ты его видел?
   – Да вон, уж теперь, верно, по лестнице поднимается.
   Адъютант кинулся к двери, оставив Павла одного, высунулся наружу, а затем и вовсе скрылся за захлопнувшейся дверью. Через несколько секунд с лицом, пошедшим красными пятнами, адъютант вернулся:
   – Не увидел никого. А ты не ошибся?
   – Успокойся. – И Павел слегка развязной походкой, сунув руку в карман, проследовал мимо взъерошенного прапорщика. – Я пошутил.
   – А… а… – Только и хватал ртом воздух от возмущения перепуганный попусту парень. – Ах, ты… да я…
   Павел вышел вон, а вслед услышал, но так и не вник в смысл слов адъютанта, которые тот кричал в проём открытой двери:
   – И не приходи больше!!! Не видать тебе своих документов! Это я тебе обещаю!
   Павел, пройдя через холл к широкой парадной лестнице, по которой то и дело спускались и поднимались какие-то люди, резко развернулся и пошёл влево, к запасному выходу. Сюда, к этой узкой пыльной лестнице, практически не ходил никто – все знали, что этот ход ведёт в апартаменты полковника.
   Павел шёл, так и не вынимая руку из кармана, никого по пути не встретил, да и на него самого тоже никто не обратил внимания. Потом, во время короткого торопливого следствия, кое-кто вроде бы вспомнил, что видел мельком рыжего парня, свернувшего влево от парадной лестницы. Но на тех, кто давал показания «вроде бы видел», даже не обратили внимания. Следствие пришло к заключению, что никто не входил в тот день на жилую территорию погибшего Николая Георгиевича, следовательно, он сам совершил самоубийство из револьвера, тайком вытащенного из стола своего адъютанта.
   Почему нужно было стреляться не из своего, а из чужого оружия, осталось загадкой. Но более подробного расследования не проводилось – время было такое. Самоубийство на фоне общей депрессии и полного разорения – вполне логичное объяснение поступка офицера. Да и конфликт со своей любовницей и содержанкой, сопровождаемый грязными слушками, подтверждал выдвинутую версию. Поэтому и одновременное исчезновение этой любовницы и содержанки тоже никого не заинтересовало, в том числе и следствие. Время было такое. Жестокое, равнодушное, непонятное.
   В общем, что и так уже теперь стало ясно, бывший штабной писарь Павел Лазарев, спустившись вниз, в апартаменты живущего при штабе полковника Николая Георгиевича Кобылянского, застрелил последнего единственным выстрелом прямо в сердце. Бросил тут же револьвер (выкраденный несколькими минутами ранее в приёмной из стола адъютанта), постоял над трупом истекающего кровью и ненавидимого всей душой насильника, потом направился к выходу. Постоял, держась за ручку. Заметил неподалёку брошенную щегольскую трость полковника. Поднял трость и закрыл ею дверь спальни с внутренней стороны. А сам распахнул окно и выпрыгнул наружу. Сделав несколько шагов прочь, вновь вернулся к дому, залез на каменный выступ цоколя и закрыл окно. А уж после этого решительно направился к отдельно стоящему флигелю.

31

   Небольшой репринтный листочек представлял из себя копию титульного листа Библии XVII века, принадлежавшей лично царю Алексею Михайловичу Романову. Основное место на листе было занято довольно подробным планом Москвы. Специфические очертания Кремля, стены Китай-города, Белого и Земляного города. Радиальные и кольцевые улицы, изгибы Москвы-реки. Справа и слева от плана – слегка извивающиеся ленты, содержащие надпись. Буквы непонятные, даже со скидкой на то, что написаны по-старославянски.
   – Правильно, это и есть зашифрованная надпись. – Проследила направление Сашиного взгляда старушка и продолжила. – А теперь читай.
   Александр развернул листок удобнее, приладил непосредственно над чётко пропечатанной ленточкой зеркало и с удивлением увидел в отражении как будто перестроившиеся по мановению волшебной палочки значки, превратившиеся в обыкновенные буквы.
   – «Восстани, восстани Иерусалиме и облечися в крепость мышцы твоея», – прочитал он.
   – Ну как? – Откинулась на стул довольная Елизавета Владимировна.
   – А при чём тут «Иерусалиме»?
   – Да при том, что восстановленным Иерусалимом названа Москва!
   – Но это же глупость…
   – Ага… узнаю «мудрость» всезнающего историка двадцать первого века. Да-а-а… Какие они глупцы были там, в семнадцатом веке, когда печатали Библию для царя. Они не знали, что Иерусалим находится в Палестине! Ах, невежды!
   – Ну… Елизавета Владимировна…
   – Да не пытайся ты глядеть в прошлое глазами современного человека! Это сейчас даже первоклашка назовёт тебе и материки, и государства, на них расположенные, и столицы государств, хотя бы самых крупных. Но так стало лишь недавно. Триста, четыреста лет назад рукописные, да и первые печатные книги стоили целого состояния. Да, царь мог позволить себе иметь Библию. Но даже не в каждой церкви она была! А уж о простых людях… Библия действительно была священной книгой. Соответственно и язык Библии, и библейские имена, и названия городов – тоже были священны. Ведь это сборник религиозный?
   – Вероятно, – уклончиво ответил Саша, чувствуя смущение оттого, что он, как историк, плохо знает содержание Библии.
   – Так вот, Иерусалим – это священный религиозный центр. Много раз Иерусалим разрушался, много раз отстраивался заново. Понимаешь – отстраивался заново? Москва строилась, как Иерусалим. Ещё и в восемнадцатом, в девятнадцатом веке выходили книги, где достаточно аргументированно Москву сравнивали с идеальным Иерусалимом. Не случайно планы Константинополя, Москвы и книжного образа идеального Иерусалима невероятно похожи! Длина кремлёвских стен, количество башен, ворот, ориентация ворот по сторонам света. Да сам план, стремящийся повторить восьмиугольное очертание с треугольником Кремля внутри! С учётом рельефа местности Москва ближе всех подошла к плану Иерусалима, описанного в Библии. А наша Красная площадь? Лобное место, а? Голгофа – это то же самое, что Лобное место. Как назвали храм Василия Блаженного сразу же после постройки? Знаешь?
   – Храм… Покрова.
   – Иерусалим!
   – Как?
   – А вот так. Иерусалим, и всё тут! Потом, кстати, стали строить другой Иерусалим. Что строил свергнутый позже патриарх Никон?
   – Кажется, Новый Иерусалим.
   – Ан нет! Патриарх Никон строил Иерусалим. Река Истра стала называться Иорданом, отыскали великолепный Масличный холм, Сион, Елеон, опять же – Голгофу. Начали строить Воскресенский храм, то есть, по сути, храм Гроба Господня. Но… передумали. Нет, не Никон, конечно. Ему-то очень хотелось стать патриархом Иерусалимским. Старые названия речушкам и поселениям вернули обратно, а почти отстроенный Иерусалим стали называть Новым Иерусалимом. Вроде как ненастоящим. Сейчас Ново-Иерусалимский монастырь разросся до внушительных размеров, по телевизору его часто показывают.
   – Да. – Кивнул Саша, вспомнив, что действительно пару раз видел репортажи из подмосковного Нового Иерусалима.
   Но в голове его случился такой разброд, что дальнейшее, о чём с воодушевлением рассказывала ему Елизавета Владимировна, никак не могло найти своей ниши в до того логично выстроенной исторической картине прошлого. Всё рухнуло, с таким трудом выстраиваемое годами при сопоставлении разных событий при разных правителях, в разные эпохи и в разных географических точках земли.
   Он понял лишь, что глядеть на события прошлого нельзя глазами человека нынешнего времени – это неверный взгляд. И думать так, как мы думаем сегодня, раньше не думали. Не оттого, что были глупее, а оттого, что всё было другое.
   Правители, которые не имели паспортов, но зато имели несколько десятков имён и прозвищ-эпитетов, входили в разные летописи под разными именами и частенько описывались с разных точек зрения. Это – и благороднейший, мудрый, отважный, любимый всеми потомок Бога. Он же в другой летописи – тиран, самодур и злодей, достойный лишь проклятия.
   Города, часто разрушаемые, затем восстанавливаемые или строящиеся заново под тем же самым именем, но совсем в другой местности. Реки, запросто называемые так, как привычно и удобно. Дон – самое распространённое название реки в прошлом. Дон, Донец, Дунай, Дунаец, Днепр, Днестр, Десна, Двина – всё это названия одного куста, это признают все лингвисты. Доном называлась раньше и Москва-река. И даже иногда Волга. А десятки Новгородов, Белгородов? Теперь их единицы: Великий Новгород, Нижний Новгород, Новгород-Северский, Белград, Белгород, Белогорск…
   – И Иерусалимов было несколько, – вдруг созвучно Сашиным мыслям зазвучали слова Елизаветы Владимировны. – Помнится, в молодости я много лет потратила на исследования по поводу ошибочного мнения на географическую локализацию библейских мест. Я понятно выражаюсь?
   – Не совсем, – честно признался Саша.
   – Я выискивала наиболее древние редакции сохранившихся Библий, сравнивала различные переводы, раздобыла несколько апокрифических, то есть фактически запрещённых церковью, не вошедших в каноническое издание книг.
   – Разве они чем-то отличаются? Разве они должны хоть чем-то отличаться? Ведь бытует мнение, что Библия – наиболее древний сборник, дошедший до наших дней практически без изменений.
   – Глубоко ошибочное мнение. Даже из того, что мне удавалось отыскивать, сквозила несколько иная картина произошедшего в древности.
   – А что, в Библии изложены реальные события?
   – Несомненно. Причём масштабные, в общем-то, мирового уровня, что и делало Библию книгой книг. Подробно изложенные события из Ветхого завета всегда не совмещались в моей голове с ничтожно малой и слабозаселенной до последнего времени территорией Израиля и Иудеи в географии современности. А Иерусалим, описанный в Евангелиях…
   – Это тот, где распяли Христа?
   – Да. Как тебе представляется гора Голгофа, где и произошла казнь?
   – Ну… большая гора – ведь народу, по описаниям, было много. В некотором отдалении от самого Иерусалима.
   – Правильно. А Голгофа в нынешнем Иерусалиме – просто часовня. Горы нет. А храм Гроба Господня – строенное-перестроенное, недоделанное несуразное здание среди каких-то стен, сарайчиков, домишек. Крестный путь, как пишут даже в путеводителях, недостоверен и придуман в семнадцатом веке. Все постройки – не старше четырнадцатого века, и даже эти заявления голословны. Теперь я думаю, что всё построено гораздо позже… во всяком случае, гораздо позже, чем Иерусалим, который пытался строить под Москвой Никон.
   «Такое впечатление, что я слушаю ненормальную, – в какой-то момент испугался Саша. – И что ещё страшнее, мне интересно её слушать. Страшно и интересно. Неужели я сам ненормальный? Она предлагает мне считать, что всех людей на земле смогли так ловко обмануть? И все доверчиво возносят аллилуйю Святому городу, совершают паломничества, стонут и рыдают на стёртых каменных ступенях, выложенных недавно и провозглашённых теми самыми, на которые ступала нога Спасителя?»
   – О чём ты думаешь? – прервала его мысли Елизавета Владимировна.
   Саша от неожиданно громко прозвучавшего голоса вздрогнул, ощутил болезненное биение своего сердца, головокружение от сгустившегося, кажущегося туго спутанным комка скачущих мыслей. Притворяться или пытаться казаться хоть что-то соображающим было бессмысленно. Он прошептал:
   – Об Иерусалиме.
   – А-а-а… О каком?
   – Н-не знаю.
   – Вот и я запуталась. Там Иерусалим, тут Иерусалим… во Франции два города в своё время объявили себя Иерусалимами. А ты знаешь, что ни один русский царь никогда не посещал нынешнюю Палестину?
   – Откуда вы это знаете?
   – Специально исследовала. Можешь себе представить – никогда? Никто? Уж на что Святая Русь и её правители считались необычайно набожными, а вера православная – истинно христианской. Но они-то знали, что в Палестине им делать нечего. Потому что, уж во всяком случае в среде избранных, сохранялась и передавалась правда о том, где действительно распяли Христа. И не бедного, безропотно сносящего побои и оскорбления, неизвестно откуда пришедшего пророка. Иисус Христос – одно из имён действительно жившего и правившего в Иудее царя, преданного близкими и люто казнённого. В среде избранных долго помнили, чему действительно надо поклоняться. Но в правление Романовых делать это было трудно – все свои триста лет Романовы воевали с Турцией.
   – С Турцией… Турция – мусульманская страна… – Всколыхнулась Сашина память, вынося на поверхность уже почти подавленные, но всё ещё цепляющиеся за базовые знания мысли.
   – Опять пытаешься поглядеть на прошлое глазами современного «образованного» историка?
   Саша в растерянности поднял взгляд на внимательно всматривающуюся в него Елизавету Владимировну. Она выждала паузу и произнесла:
   – Я почти уверена, что на турецком талисмане с видом Константинополя было написано «ИЕРУСАЛИМ».
   – Почти?
   – Если угодно, то и не «почти». Да, я уверена в своей догадке. Что ж мы сидим-то время теряем?! – вскричала она в ту же секунду. – Где зеркальце? Давай-давай, приступаем к расшифровке последнего листка!

32

   Он неторопливо приблизился к двери флигеля.
   – Куда? – Так же, как и адъютант в приёмной, остановил Павла здешний охранник.
   – К Наталье Захаровне.
   – Не велено пускать никого.
   На голоса высунулась из светлого холла Нина. Узнала рыжего влюблённого, заторопилась:
   – Нет-нет, оставь её, голубушку, в покое.
   – Мне надо.
   Нина испугано поглядела парню в глаза и вдруг поняла – а может это как раз то, что и надо поруганной девочке?
   – Хорошо. Пусти его, – распорядилась она.
   – Но Николай Георгиевич… – начал было охранник.
   – Ты не понял вчера, кто кого должен слушаться? – гневно прикрикнула на него Нина и потянула Павла за руку. – Иди, иди к ней.
   Тот, не оглядываясь, пошёл, то попадая в лучи света от широких окон и светясь огненным ореолом, то погружаясь в тень. Дойдя до последней двери, он тихонько постучался и вошёл к Наталье. Нина сделала долго задерживаемый выдох и пошла вслед за парнем.

   Ната лежала без движения на кровати. Павел бесшумно приблизился к ней, встал, долго глядел на осунувшееся лицо, с болью ощущая её прерывистое неглубокое дыхание. В дверь заглянула Нина:
   – Ну?
   На её громкий шёпот Ната открыла глаза и увидела перед собой сразу же смущённо опустившего глаза рыжего парня. Губы Наты тронула улыбка. Парень поднял взгляд, торопливо поправил очки, откашлялся, но ничего не сказал, а лишь опять уставился в пол.
   – Это Вы? – Услышал он слабый голос Натальи Захаровны, и всё в нём перевернулось. Он не понимал, упрёк, удивление или равнодушие звучали в этом вопросе. А может, недовольство? Раздражение?
   – Я… простите, Наталья Захаровна… может, не вовремя, но по-другому…
   Он снова осмелился поглядеть на неё – она улыбалась гораздо шире прежнего, губы её дрожали, а из глаз катились слёзы.
   – Поедемте со мной. – Не ожидая сам от себя такой смелости, Павел протянул к ней руку.
   Слова, вертевшиеся на языке, были произнесены. У него в голове вихрем пронеслись мысли о том, сможет ли он её уберечь от преследования, сможет ли защитить. Накормить, одеть, обуть, наконец. Он знал, что не посмеет даже пальцем прикоснуться к ней, но чувствует ли это она? После всего пережитого она вправе не доверять всем мужчинам!
   – Я обещаю, Наталья Захаровна…
   – Не обещайте, – с грустной улыбкой оборвала его Ната. – Помните, вчера Вы пытались даже клясться?
   Конечно же, он помнил вчерашний разговор с ней в мельчайших подробностях. Он почти поклялся, что больше никогда сюда не посмеет явиться, а вот поди ж ты… И тут же ощутил горячую руку Натальи Захаровны в своей ладони.
   – Я согласна. – Ната, опираясь на его руку, села в кровати, откинула одеяло.
   Нина испуганно приблизилась, не веря ни глазам своим, ни ушам. Как? Этот очкарик смеет бросать вызов самому Николаю Георгиевичу?! Он спасёт бедную девочку от бесчестья, унижений и участи бессловесной рабыни, проданной в бордель? Этот… этот… она даже забыла все обидные слова, которыми раньше награждала несчастного влюблённого… он единственный, кто посмел прийти в защиту Наташи… один-единственный… никто не пожалел её…
   «А я? – Нина напряглась. – А я посмею?»
   – Нина, помоги мне, пожалуйста, одеться.
   Ната сняла с себя тёплую пижаму и протягивала руку к нижнему белью, аккуратной стопкой лежащему на тумбочке.
   – Я помогу. – Кинулся Павел.
   Он передал стопку Нате и теперь глядел, как она надевает кружевное бельё на белое тело в побоях. Застёжка лифа никак не поддавалась застёгиванию – вероятно, Нате трудно было выворачивать назад ушибленные по всей длине руки. Он нагнулся, близоруко сощурился, не понимая такой премудрости, его пальцы вместе с её пальцами бестолково тыкались друг в друга. Тут подоспела ещё одна пара крепких широких рук. Нинины пальцы моментально справились с проблемой, и дальнейшее одевание она взяла на себя. Павел отступил на пару шагов и глядел, как Наталья Захаровна и её служанка совместными усилиями совершают сложный ритуал одевания знатной богатой девушки. Краем уха он слышал их тихие переговоры.
   – Куда ж ты теперь? – спросила служанка.
   – Не знаю.
   – С ним?
   Наталья Захаровна кивнула.
   – Но ты не знаешь его.
   – Ну и что? Узнаю.
   – Ах, боюсь я за тебя.
   – Лучше остаться здесь?
   Павел увидел Наталью Захаровну всю, как есть. Сначала, когда она скинула пижаму, он увидел её обнажённый торс, потом увидел её голые ноги, бёдра. Она казалась ему неземной красоты и совершенства, именно поэтому он даже представить себе не мог, что когда-нибудь посмеет овладеть ею. Он не желал её, как мужчина, он желал просто как человек оградить предмет своей любви от зла. Однако кровь его всё-таки забурлила, сердце болезненно застучало, дыхание сбилось. Но по мере того, как служанка слой за слоем надевала на Наталью Захаровну всё новые и новые одежды, он постепенно взял себя в руки.
   – Холодно теперь – осень всё-таки, – почти ворчливо командовала женщина и натягивала поверх нескольких нарядных кофт, уже надетых на тоненькую и начинающую сопротивляться девушку, ещё одну, толстую шерстяную.
   – Да сколько ж можно?
   – Чем больше, тем лучше. Сюда уж не вернёшься.
   – Да.
   – А сверху не свою шубку накинешь, а мой зипун. Ясно?
   – Ага.
   – Это чтоб не узнали тебя. Через чёрный ход выведу. Ну, а с собой ещё кое-чего можешь забрать. Сейчас корзину принесу, с которой обычно на базар хожу. Да, и платок свой старый. Всё, милая, давай, выбирай, что возьмёшь, а я – мигом.
   Нина ушла в свою комнату, а Наталья Захаровна, сильно располневшая от вороха надетых на неё одежд, быстро подошла к письменному столу и раскрыла его. Потом недоумённо повыдвигала все вдруг опустевшие ящики стола.
   – Куда ж всё девалось?
   Взволнованно ещё что-то шепча, она встала на цыпочки, сняла с полки красивую большую шкатулку, вытащила оттуда нечто небольшое, но увесистое, завёрнутое в шёлковую ткань, и сунула среди приготовленного к побегу белья. Зашла Нина с большим пуховым, но довольно грязным и обшарпанным платком и стоптанными ботинками.
   – Нина, где мои бумаги?
   – Вчера Ник… этот… полковник приказал выбросить.
   – И ты выбросила?!
   – Ну да… к истопнику отнесла. Ах ты… что ж ты так побледнела?
   – Нина, беги!
   – Да куда? Всё уж сожжено, истопник только недавно спрашивал, не осталось ли ещё чего. Уж больно розжиг хорош – дрова-то сырые, да и с гнилью. Теперь берём, что подешевле.
   Наталья Захаровна с горечью уронила руки.
   – Да что ж там, что-то важное было? – Глаза Натальи были полны слёз, и Нина виновато забормотала. – Я ж не знала… перепугалась вчера этого… да и что ж, голубушка, жалеть? Ведь бумажки-то всего! Сама спасайся!
   Ната дала одеть себя, как ребёнка, и вскоре была неотличима от укутанной в обычные обноски бедной служанки. В руки Нина подала ей мягкую корзину с её вещами, прикрытыми рваньём, и подтолкнула к выходу:
   – Ну… коль решилась. Пора.
   Павел взял Нату под руку, потянулся к корзине.
   – Потом заберёшь, когда уж подальше отойдёте, – распорядилась Нина и повела обоих к чёрному выходу.
   У самой двери, низенькой, скособоченной и с большими щелями, Ната обернулась:
   – Нина, а камешка зелёного среди бумаг не встречала?
   – Камешка? Это зелёненький такой? Стекляшечка?
   – Да, да, – поторопила Ната.
   – Так кажись… куда ж я его?.. У тебя в комнате… там наверх и сунула! Ага, прямо где твои духи, пудреницы. Принести?
   – Нет. Найди, Нина, камешек, он теперь твой. Это изумруд, он стоит огромных денег. Забирай его и тоже уходи отсюда. Ладно?
   Нина молча кивнула, но непонятно было – то ли утвердительно, то ли просто так, чтоб больше не задерживать беглецов.
   Сгорбленные под тяжестью тревожных дум и опасности положения, Павел под руку с Натой пошли через весь штабной двор к выходу. Нина, шмыгая носом и тоже уже склонившаяся к тому, что надо бежать, долго ещё стояла у приоткрытой двери, провожая взглядом прижавшиеся друг другу фигуры. Когда беглецы подходили к воротам и вот-вот должны были исчезнуть навсегда или уж окончательно погибнуть, Нина вздрогнула от последней мысли и быстро трижды перекрестила отчаянную парочку, истово бормоча:
   – Господи, благослови… господи, благослови… господи, благослови…

33

   Послание из прошлого гласило:
   «Я разгадала тайну талисмана. Уже извлекая второй, после изумруда, камень, я поняла, как это надо делать, не портя всё изделие. У каждого из шести камней, окружавших центральный бриллиант, находилась кнопочка, замаскированная маленьким бриллиантом. Нажатием кнопки камень вынимался, потом с лёгкостью ставился на место. Каждые сто лет правящий русский император должен был видеть слова: IC ТАМ БУЛ на фоне Константинополя.
   Долгое время это было моей догадкой, которую проверить можно было, лишь вставив бриллиант на его место. Но как-то я пролила воду, попавшую и на талисман. Глаза мои видели уже не так хорошо, как раньше, но ряды мелких искр в заполненном водой углублении я заметила. Тогда я полностью погрузила талисман в миску с водой и поднесла всё это к окну. В солнечных лучах на месте бриллианта сияли буквы: IС.
   Вот и всё. То, что когда-то было тайной, теперь у всех на виду. Но в названии, так точно соответствующем своему историческому прошлому – Истамбул – никто больше ничего не видит.
   Хорошо это или плохо… пало ли проклятие или нет… но турецкий талисман я теперь уничтожу…»
   – Саша… Саша… – Потрясла его за плечо Елизавета Владимировна. – Ну… неужели там больше ничего нет?
   – А что там могло бы ещё быть? – разочарованно произнёс Александр. – Разгадка, называется… и зачем только уничтожила? Хотя… крути, не крути, а родственнички, отыскав, в любом случае сдали бы талисман куда-нибудь в мастерскую по весу золота.
   – ИС ТАМ БУЛ… Ты понимаешь? Ис там бул!
   – А что вы так радуетесь? Ваша-то догадка оказалась неверной! Подумаешь, город Истамбул… так ведь он-то там и нарисован.
   – Не скажи. Константинополь стал Стамбулом лишь в двадцатом веке.
   – В каком, каком?
   – Точно не помню, но году так в двадцать четвертом, двадцать пятом. В Турции тогда тоже, как и в России, произошли радикальные перемены. Первая мировая заканчивалась, власть менялась…
   – Так талисман был изготовлен лет за сто до переименования города?
   – Да, более чем за сто лет. И никто не мог знать тогда, как назовут Константинополь. Хотя, вероятно, кто-то его так называл. Традиция называть город «Истамбул» шла от янычар, я уверена.
   Они помолчали.
   – А моя догадка была верной, – вновь заговорила Елизавета Владимировна. – Город, изображённый на талисмане, и есть Иерусалим Евангелий. Там был Исус – так до Романовых писали его имя, с одной «и», причём в виде отменённой впоследствии палочки. Там, в Царьграде, он был царём, был предан и был распят. Что и поразило до глубины души всех современников. Отчего и история эта так распространилась по всему миру, правда, сильно искажённая. Вероятно, это был царь сильный, царь-реформатор, а оттого и царь, наживший себе врагов, сумевших объединиться и с помощью предательства победить его. Несомненно, существовало множество описаний жизни и гибели этого знаменитого в своё время царя. Но светское его имя было, конечно, другим. И я не удивлюсь, если когда-нибудь мы откопаем десятки разных версий его правления и гибели. В церковной традиции, то есть в текстах священных, Царьград описан как Иерусалим, духовный центр древнего мира. Царь-реформатор изображён Спасителем, осознанно идущим на смерть во имя всех людей. А в описаниях, например, из стана врагов Христа? Как ты думаешь, он там тоже описан, как пострадавший ни за что хороший человек?
   Саша ничего не ответил. Нет, так потрясать основы всего, что он знал, нельзя. Это равносильно разрушительному землетрясению, лавине, цунами, сносящими всё на своём пути. Пережить это невозможно, всё это ложится на тебя неимоверным грузом, не даёт ни вздохнуть, ни даже поднять взгляд. Тяжко. Голова гудит, не в состоянии ни осмыслить новое, ни добровольно отказаться от старого. И зачем только попался ему на глаза этот уничтоженный ненормальной старухой талисман?
   – А куда направлялись крестоносцы? Знаменитый четвёртый поход… Объявлен историческим недоразумением, парадоксом. Шли в Святые места на освобождение Гроба Господня, а разгромили Византию. Хотели отвоевать Иерусалим у неверных, а захватили Царьград. Разорили город дотла и тем остались довольны. Историки единодушны: проблема четвёртого крестового похода никогда не будет решена. А проблемы-то, оказывается, и нет! Куда шли, туда и пришли. Кому хотели отомстить за Христа, тому и отомстили.
   Саша заставил себя распрямить спину и глядеть хотя бы не в пол, а на уровень чуть выше. Чтобы эта старая воодушевлённая академичка не приставала больше к нему, не трясла за плечи, не заставляла ни поддакивать, ни задавать вопросы. Он устал. Устал не только от всей навалившейся вдруг лавины информации, но и оттого, что уже забыл, когда хорошенько высыпался, когда нормально ел, когда не думал ни о чём. Как хорошо иногда ни о чём не думать! Как раз в эти-то моменты порой и приходит озарение, давно ожидаемое, но никак не осеняющее твою мечущуюся в поисках душу. Да он, в конце концов, ещё даже не до конца выздоровел после подхваченной простуды.
   «Не хочу больше ничего, – устало шевелились мысли. – Хочу домой… к маме… Хочу увидеть Сашку. Загорелую, довольную, болтающую пустяки о своём бестолковом отдыхе в Египте… с тётками из МЧС…»
   – … ведь правила русского языка тогда ещё были неустоявшимися, учебников по грамматике не печатали… – прорвались сквозь ватную тяжесть слова Елизаветы Владимировны.
   – Ага. – Против своей воли кивнул Саша.
   – Вот и получается, что так, тремя отдельными словами, этот город всё же называли, и уже давно. В среде янычар, которые были славянами и, вероятнее всего, настоящими казаками. До сих пор по-украински «бул» – это «был». А ведь идентичность русского и украинских языков очевидна.
   – Ага.
   – Ну вот. Турки в девятнадцатом и двадцатом веке уже не понимали ни записей давным-давно умершего янычара, ни надписи на попавшем в их руки талисмане. Но пророчество старого предка хранили: талисман должны разгадать русские.
   – Ага.
   Елизавета Владимировна опять полезла по своим полочкам, ящичкам, шкафчикам. На стол стали ложиться цветные и чёрно-белые иллюстрации из каких-то книг, журналов, брошюр. В голове Саши зазвучали знакомые и незнакомые имена: Дюрер, Лука Кранах, Иероним Босх, Карпаччо, Питер Брейгель Старший… Фрески Сикстинской капеллы… Найденная недавно в запасниках Ростовского музея картина Николая Ге «Распятие». Христос, умирающий на кресте, нарисован на фоне моря. Искусствоведы моментально находят объяснение: это, мол, не море. Это – некий символ, образ…
   Сдвинув брови, Саша более внимательно вгляделся в предъявляемую старой женщиной иллюстрацию. Действительно, Ге нарисовал море. Может быть, это и образ моря, но сам бы Саша сказал проще: это море. Он поднял глаза на Елизавету Владимировну. Та пожала плечами:
   – Не знаю, что хотел выразить Ге. Но это не нынешний Иерусалим.
   – Но и не Стамбул, – решил поупрямиться Саша.
   – Чего не скажешь о других картинах, – парировала старушка.
   Тут Саша увидел наконец и то, на что пыталась обратить его внимание Елизавета Владимировна. Иллюстрации в основном плохого качества, часто просто чёрно-белые копии, сделанные на ксероксе. Но понятие о содержании картин дают. Распятия на фоне пейзажей с морем или морским заливом; несение креста на фоне средневекового, утопающего в зелени города с минаретами, увенчанными полумесяцами (древними символами Царьграда); многочисленные евангельские сцены в зимнем варианте – со снегом, с людьми в тулупах и шапках-ушанках, что немыслимо в нынешнем Иерусалиме. Приписывать все эти «нелепости» лишь некомпетентности художников – полный бред, ведь имена-то какие! Такие вещи, а тем более росписи в церквях, не делаются некомпетентными людьми.
   А Елизавета Владимировна всё рассказывает, рассказывает… о том, сколько церквей специально разрушено, сколько фресок сбито, сколько исчезло картин и сожжено книг…
   «Наверное, я да эта старая дама, божий одуванчик, одни мы на всём белом свете такие ненормальные, раз можем вообще даже предположить такое… – Почему-то себя он уже причислил к тем, кто предположить такое может. – Два, а вернее, три дурака».
   Нелестный эпитет он заодно приклеил и к хозяйке турецкого талисмана. Нет, глобальный обман в таком объёме невозможен… люди бы заметили… историки… археологи… наука… технологии…
   Подумав о технологиях, Саша вспомнил о невероятном количестве информации, которую можно почерпнуть из Интернета. Это тебе не стопочки выцветших иллюстраций, которые выжившая из ума старуха годами копила, сортировала, подписывала, нумеровала, вносила в какие-то одной ей ведомые каталоги.
   На вопрос об Интернете Елизавета Владимировна даже обиделась: конечно, есть. Внуки приезжают, играют, фильмы скачивают. Сама-то она с современной техникой не в ладах, да и зрение подводит – ей привычнее с книгой работать. На Сашино предложение поискать что-нибудь на тему «Христос-Иерусалим-Константинополь» скептически пожала плечами: ищи, мол, всё равно ничего путного не найдёшь.
   Но стоило Саше лишь ввести в поисковике ключевые слова, как информация, что говорится, попёрла. Тысячи картин художников разных эпох, показывающих сцены распятия Христа на фоне, несомненно, другого города, чем положено думать сегодня. Море или морской залив; природа, не похожая на пустынную природу современного Иерусалима; архитектурный стиль, теперь приписываемый обычно мусульманам; полумесяцы на шпилях, кресты, звёзды, сочетания полумесяцев со звёздами и крестами. Обзорные статьи – в огромнейшем количестве. И о современном Иерусалиме в Израиле, и о Константинополе, как древнем Иерусалиме, где распяли Христа. Реплики, отклики читателей, эмоциональные высказывания; слова восхищения, благодарности; ругательства, проклятия, неприятие и ненависть к новым мыслям о старом…

   Не может быть… невероятно… Как? Признание Стамбула древним Иерусалимом уже происходит? Это уже не тайна для тысяч и тысяч людей? Но… где же историки? В их редких высказываниях лишь оскорбления и злопыхательства. Неужели это единственный способ, которым осталось пользоваться в защиту своих старых версий?! Но ведь это ненаучно. Это стыдно, в конце концов.
   Саша, не в силах больше читать нескончаемые отзывы за и против так называемой Новой Хронологии, которая заставляет кардинально пересматривать и географию, и идентификацию описанных в старых источниках личностей, и, что ещё важнее, хронологию всего исторического процесса нашей цивилизации, отключил компьютер.
   Елизавета Владимировна не противилась. Она тоже была подавлена количеством и качеством доказательств в пользу своей дерзкой догадки полувековой давности, от которой вся её карьера чуть было не пошла ко дну. Она испытывала те же страдания, как и тогда, когда ею были преданы искренние мысли, как и тогда, когда она вернулась в привычное русло общепризнанной теории. Карьера её была спасена, и своим всё возрастающим год от года авторитетом она всю жизнь лишь укрепляла мощь исторической концепции, зиждущейся на лжи.
   Как она исчезла, Саша не заметил. Испарилась, что ли? Он, лишь на секунду прикрывший глаза, в следующее мгновение увидел себя одного, улёгшегося прямо на столе у выключенного компьютера. С головой, раздувшейся и готовой вот-вот взлететь в неизвестность наподобие воздушного шара. Пошатываясь, он добрёл до дивана и бережно уложил свою бедную голову на жёсткую подушечку, снятую по пути с крутящегося стула. Каким образом его тело и конечности улеглись на оставшееся место вдоль дивана, ему осталось неведомо. Огромного размера сгусток мыслей заколыхался, в свободном полёте начал заполнять сначала пространство комнаты, потом города… потом медленно расползся по всей Вселенной…

34

   Приятно осознавать себя умным. Когда ты сечёшь мысль профессора ещё до того, как она до конца высказана. Когда окружающие обращаются к тебе за подсказкой, за советом. Когда в споре с друзьями твоё слово всегда остаётся последним – никому и в голову не придёт усомниться в авторитетности твоего высокоумного мнения. А что? Только так и должно быть. Ведь никто из окружающих тебя не посвятил столько лет учёбе. И учёбе блестящей, логично перешедшей из учёбы в ВУЗе в учёбу в аспирантуре.
   Странное состояние, но приятное… Мудрый взгляд с высока на всё произошедшее и происходящее на земле наполняет душу гордостью. Мы, умные, всё сможем объяснить. И то, что было. И то, что будет. Объясним и то, что происходит, хотя сами порой ни черта не понимаем (но ведь об этом никто, кроме нас, не догадывается).
   А объяснить мы сможем! Ей богу, выкрутимся! На то у нас разные теории разработаны, концепции. Ну вот хоть эта – цикличность исторического процесса. Человечество в своём прогрессивном развитии движется по спирали. Всё повторяется и повторяется… и будет повторяться… Правда, на памяти последних поколений цикличность почему-то явно нарушена, технический прогресс как-то уж больно резво задрал свой график движения вверх и загибать его вниз вроде бы не собирается. Не хотят почему-то люди забывать ни о благах, доставляемых развитой энергетикой, ни об удобствах бурно развитых технологий. Не говоря уж о том, что ни одно государство не собирается забыть про атомное оружие, вспомнив, что можно воевать и сабельками.
   А… нечего отвлекаться на мелочи. Наше учение вечно, потому что оно верно! Верно – потому и вечно. Здорово? Кто же так говорил… кто… О-о-о, пардон, это же, кажется, слова Ленина… Нет-нет, его теория уже на помойке. А, впрочем… что изменилось? Главное – заявлять уверенно и громогласно. То, что мы говорим, – верно. Верно, верно, верно! – а, значит, вечно. Вечно, вечно, вечно! – потому что верно. Вечно – верно, верно – вечно… тьфу, запутаешься тут. А ну, что ещё в нашем стане новенького?
   Мы – умные! Остальные – невежды! Ура нам!!! Количество профессоров и академиков на душу населения увеличилось в десять раз! Ура! Ура! Ура!
   Позор ренегатам и отступникам! (Кажется, опять из Ленина? – впрочем, мелочи)
   Позор Фоменке!!! (о, это явно из нового времени!) Па-зор!!! Па-зор!!! Па-зор!!!
   Фу, что-то как-то…
   Па-зор!!! Ур-ра!!!
   …тошниловка…
   Нет, надо опять ввысь. Выше, ещё выше… Невероятно – тишина, красота… бело-голубая красота… Грустное лицо милой девушки – кто она? И почему такая грустная?
   Одним лишь движением мысли приближаешься к прозрачной бело-голубой девушке – а она совсем и не бело-голубая. Она весёлая хохотушка с румянцем во всю щёку – Любашка! Господи, такая живая, тёплая, даже горячая! Вот она – правда жизни. И на хрена нам какие-то лозунги, ярлыки, приклеенные то ли тобой, то ли на тебя? Пытаешься обхватить пышущее здоровьем и молодостью тело, но замешкался, оглянулся… Утончённое лицо бело-голубой принцессы… её неземная улыбка – грусть и счастье… в груди разливается блаженство…
   «Анастасия…» – произносишь в мыслях.
   А губы шепчут: «Любашка…»
   И руки тянутся – вот-вот прикоснутся к желанной цели.
   – Сашка!
   «Анастасия…» А вслух: «Любашка…»
   – Сашка!!! Да проснись ты, наконец!
   – Ну что… что… нет, ещё чуть-чуть… ах, какой сон не дают досмотреть… Лю… Да кто это?! Иди ты к… Валерка?

   Саша очумело потряс головой, всё ещё находящейся во власти сна, протёр глаза, сел и окончательно проснулся. В ярко освещённой комнате над ним навис смеющийся Валерка, а в проёме двери видна стоящая в том же самом халате, что и накануне, Елизавета Владимировна.
   – Живой! Сашка, как же ты меня напугал! Живой, курилка!!! Спишь, а мы уж почти всю область исколесили… Ну, жук, и зарылся!
   – Сам ты жук, – проворчал Саша. – И поспать нельзя.
   – Да можно, можно! Ты, Сань, не обижайся, знаешь, сколько мы тебя искали?
   – А чего меня искать…
   – Так ведь я думал… чёрт, а он тут посапывает! И не ведает, что за дела творятся. Вся милиция, прокуратура, мы, даже военные на ноги поставлены!
   – Из-за меня? – недоверчиво, но с нескрываемым удивлением спросил Саша.
   И услышал в ответ взрыв Валериного хохота. Саша насупился, поднял взгляд на Елизавету Владимировну – та тоже улыбалась. Они что, сговорились? Что смешного в его словах?
   – Такой операции в нашей области, я думаю, ещё никогда не было, – вытерев слёзы в уголках глаз, сказал Валера уже серьёзно. – Подготовка шла давно, в режиме строгой секретности. Арест и выемку основных документов проводила группа захвата из Москвы. Прости, Сань, но я не имел права ничего тебе говорить, сам понимаешь. А тут, как назло, ещё ваш кусок золота… Тольку Парамонова ведь опять выкрали! Слава богу, с ним всё теперь нормально, в больнице. Нет, его больше не пытали, но протяни он ещё день-другой со своей раной, и – вплоть до ампутации…
   – Сволочи, – прошептал Саша ругательство, не желая, чтобы пожилая женщина слышала это.
   – Не то слово, – согласился Валера. – Но вот если б не его звонок к тебе, то и ты бы у них побывал. В квартире твоей дверь взломана, а с нашей конспиративной ты удрал.
   – А нечего меня запирать! Уж как другу, мог бы…
   – Да не мог! Защитить хотел, спрятать. Маячок строго указывал, что ты там и находишься.
   Саша хмыкнул, довольный своей сообразительностью.
   – А когда выяснилось, что тебя там нет, подумал – вычислили тебя. Вот тогда-то в первый раз поджилки у меня и затряслись. – Валерин взгляд стал укоризненным. – Когда мне сообщили, что фигуранты исчезли, а тебя в их гнезде, в отличие от Тольки, нет…
   – Что, во второй раз испугался?
   – Дурак ты! Через три часа машину Коли Беса нашли сожжённой в лесу. А там – четыре обгоревших трупа. Понял?
   – Ни хрена.
   – Ни хрена он не понял… Операция прошла успешно. Всех взяли, кабинеты, компьютеры, бумаги опечатали, теперь там следственная комиссия работает. Ниточки – вплоть до губернатора. Теперь и он уж снят с должности… не знаю, надолго ли коррупцию в отдельно взятом регионе пресекли. Но главное – тебя нигде не было!
   – Да при чём тут я?!
   – Да при том! Нечего лазать по чужим домам в поисках драгоценностей!
   – Ты что, Валера… Думай, что говоришь!
   – Толян сказал, что ты нашёл что-то поценнее того золота. Между прочим, то же самое он выдал и бандитам, только они показались в его доме вскоре после тебя. Его они с собой загребли, а сами ринулись в мой дом за тобой. Благодари Толяна, что он осмелился в их отсутствие тебе звякнуть.
   – Всё равно ничего не понимаю… у меня ведь ничего нет.
   – А драгоценности?
   – Да какие…?! Подожди… я ведь действительно отыскал в доме Альберта нечто более ценное, чем золото…
   – Ну…?
   – Вот они, эти ценности. На столе. Не знаю, правда, стоило ли… Уж лучше бы…
   – Ты раскаиваешься в том, что узнал что-то новое? – Елизавета Владимировна подошла к столу и положила свои руки на разложенные бумаги. – Ты о чём-то жалеешь, Саша?!
   – Нет. Я ни о чём не жалею, – подумав, искренне ответил Александр.
   – Вы меня извините, но теперь я ничего не понимаю, – встрял в разговор Валера. – О чём, собственно, речь? Где ценности?
   – Вот они, перед вами, молодой человек, – ответила за Сашу Елизавета Владимировна.
   – Но это же… бумаги.
   – Да.
   – Просто бумаги!
   – Да. Бумаги, которые ещё предстоит изучать, сверять с другими источниками, дающими правильный, ошибочный или ложный взгляд в прошлое. Бумаги, несущие информацию. А кто владеет информацией, тот владеет миром – не так ли? И в вашей работе, молодой человек, как я поняла, информация стоит не на последнем месте, и в наших исследованиях…
   Валера взглядом спросил Сашу – кто она, эта хозяйка квартиры? Тот зашептал, чуть склонив к другу голову:
   – К ней-то я и спешил со своими ценностями. Это – Елизавета Владимировна, профессор истории, акад…
   – Стоп, – перебила Сашу старушка. – Никаких званий. Просто Елизавета Владимировна.
   Тут в дверях показалась ещё одна мужская фигура.
   – Валерий Дмитриевич, надо бы уже ехать, – пробасил молодой паренёк, перетаптываясь в уличной обуви на пороге.
   – Да-да, уже едем, – откликнулся Валера.
   – Не-е-ет, без чая я вас никуда не отпущу.
   Валера взглянул на Сашу – тот улыбнулся и пожал плечами: ничего, мол, не поделаешь, старость надо бы уважить.
   – Тем более у меня всё готово, – продолжила Елизавета Владимировна и вытянула руку в сторону кухни. – Прошу к столу.

   За столом повисло неловкое молчание. Валера попробовал было вернуться к разговору о том, с каким трудом ему удалось разыскать Сашку, живого и невредимого, в то время как в голове вставали картины одна страшнее другой. Но понял, что эта история совсем не интересует ни старушку-академика, ни самого Сашку. В их головах, видимо, витало нечто совершенно иное, неподвластное разуму только что успешно завершившему свою часть операции офицера силового ведомства. И Валера примолк, отпивая из старомодного стакана с подстаканником чай и поглядывая на задумавшихся каждый о своём хмурого Сашку и сморщенную, а потому загадочную в своём выражении лица, Елизавету Владимировну.
   «Ну как же мы, историки по образованию и по призванию, могли пропустить такие важные открытия, которые теперь обсуждаются в Интернете? – думал Саша. – Конечно же, все слышали о некоей Новой Хронологии, предлагаемой учёными-математиками. Но «настоящие» историки всегда ревниво оберегали «свою» науку от, как им интуитивно казалось, людей чужих, не так, как они, любящих историю, а значит и не так могущих понять её трудности. Историю, как чисто гуманитарную науку, они яростно защищали от неумолимо наступающего технического прогресса, не желая даже прислушиваться к оппонентам.
   А может зря? И дураки они не оттого, что вопреки заученным установкам вздумали сомневаться в общепризнанных истинах. Дураки – оттого, что отстали от кардинально изменившихся методов изучения истории. Ведь вот пишут же: математики и компьютерщики включаются в решение хронологических задач; возможности спектральных, усовершенствованных радиоуглеродных анализов позволяют химикам опровергнуть то, в чём историки уверены по инерции от уверенности предыдущих поколений историков; астрономические данные, зашифрованные в дошедших до нас древних зодиаках (и в Европе, и в Египте) теперь с помощью компьютерных программ расшифровываются и тем самым опровергают тысячелетия, «приклеенные» к ним историками, как к некоей священной корове. Оттого, что историки будут продолжать твердить, будто древние зодиаки датировать невозможно, датировка-то зодиаков определена! И это уже не зависит ни от лозунгов, ни от яростных обвинений всего и вся в чьей бы то ни было некомпетентности.
   Выпадают из сложившейся хронологической шкалы целые архитектурные комплексы, построенные, оказывается, совсем не в ту эпоху, как считалось раньше. Эпохи Великих царств, Великих правителей, знаменитых битв, судьбоносных решений – всё теперь нужно просчитывать и совмещать между собой заново, перечитывая сохранившиеся первоисточники и анализируя изготовленные позже копии и подделки».

   Чай был выпит, приличия соблюдены. Валера встал первым и откланялся. Саша, продолжая в уме рассуждения о том, дурак он теперь, всё ещё цепляясь за свои прежние знания, или нет, автоматически сделал то же самое.
   – А ведь такие дураки всегда находились и раньше, – иронично заметила Елизавета Владимировна, будто прочитав мысли Саши.
   Он вскинул глаза – неужели она думает о том же, о чём и он? А она, ступая по-старчески мелкими шажками за двумя возвышающимися над нею чуть не на две головы парнями, продолжила:
   – Тот же Ломоносов – что, дурак, с точки зрения осудивших его людей?
   Саша остановился и оглянулся.
   – Несомненно, – сама себе ответила старушка. – А другие одиночки, пытавшиеся не согласиться с официально и силой навязываемой доктриной? До сих пор знаменитый спор «западников» и «славянофилов» не вызывает ничего, кроме усмешки в «дурости» тех, кто посмел усомниться в прогрессивности Запада по отношению к отсталой России. Но, видимо, дураков становится больше?
   Саша поразился сходству своих мыслей, которые ему трудно было сформулировать, и мыслей так просто и ясно рассуждающей старушки. Но она ждала от него ответа.
   – Видимо, да, дураков становится всё больше, – согласился он.
   – А я не согласна! И ты, Сашенька, с этим не соглашайся! Доколе нам выискивать по мелочам несоответствия, нестыковки, подделки, вымыслы и прятать их, боясь показаться дураками в глазах коллег-историков? Да разве это наука, которая боится своих оппонентов? Вместо того чтобы приводить аргументы и факты наши академики, не вступая в полемику, всех несогласных с ними объявляют невеждами. Только лишь на основании того, что они, мол, академики!
   – Но ведь… вообще-то и вы академик, Елизавета Владимировна.
   – Да. Но в стане дураков больше находиться не желаю.
   – Так, выходит… ну… как бы не совсем умные, что ли… находятся теперь…
   – Э, нет. Я этого не говорила.
   – А я разве посмел бы?
   Весёлый хохот разрядил обстановку настолько, что молодой аспирант и старая профессорша почувствовали восхитительное единение душ. Они понимали теперь друг друга с полуслова, с полувзгляда.
   – Когда-нибудь…
   – Думаю, увидимся.
   – Значит, всё это…
   – Ну, конечно! Ты был с этим долго, теперь моя очередь.
   – Хотите меня обскакать? Не выйдет, предупреждаю!
   – Негодник, это меня-то, старого проф… молчу-молчу, тьфу на шелуху!
   – Глазам и ушам своим не верю…
   – А оттого, веришь ты или не веришь, правда-то, мой друг, не изменится!
   Они смеялись, перекидывались шуточками. Валера их больше не слушал, потому что ничего не понимал из фраз, прерываемых развесёлым хохотом. И давался диву: нет, эти историки какие-то чокнутые. Не тому радуются, что молодой перспективный парень жив остался, а по-детски препираются, кому дольше с бумажками побыть, чтобы побольше на свою голову кропотливой и нудной работы навешать. Учёные… а кого они, кстати, только что к дуракам приписали? Академиков? Профессоров? А, поди, так и себя в первую очередь? Вот уж смешно… ничего не скажешь…

35

   Сидеть в машине было неудобно. Лежать – невозможно. Саша то вытягивался, насколько мог, на заднем сиденье мягко покачивающегося автомобиля, то группировался комочком, поджав ноги и положив голову на опущенный подлокотник. Нет, не то что поймать нить упущенного сновидения было невозможно, даже задремать в таких условиях казалось немыслимым. Однако четыре часа в стремительно рассекающей ночь машине пролетели незаметно. Наверное, он всё-таки несколько раз проваливался в сон, даже не смотря на постоянные звонки, идущие к Валере, и длинные переговоры фэ-эс-бэшников, напоминающие монотонное басовитое жужжание.
   Ещё даже не забрезжил рассвет, как подъезжали к городу.
   – Ну что, Сань, тебя домой подкинуть? – Оглянулся на закопошившегося друга Валера.
   – Наверное… куда ж ещё… Ой, а дверь-то как? Ты вроде говорил, взломана?
   Валера рассмеялся:
   – Опомнился! Уж и сделана. Родителей твоих вызывали, так что…
   – Ты им рассказал всё обо мне?!
   – Да почему сразу я? Ты в розыске был, между прочим. В первую очередь у родителей тебя и искали.
   – Ой, зря… – Саша покачал головой. – Маме волноваться нельзя… Они так и считают меня пропавшим?
   – Никак, ты с луны свалился? Вчера от твоей профессорши я им и звонил. Я думал, ты слышал.
   – Звонил?
   – Всё в порядке. Они знают, что ты со мной и сегодня вернёшься.
   – А…
   Всколыхнувшееся волнение за родителей быстро улетучилось, вновь уступив место неопределённым мыслям, витающим вокруг бело-голубой принцессы, превращённой в древнюю старуху, её необычного наследия в виде отрывочных записей и остатка от когда-то роскошного талисмана. Домой ехать совершенно расхотелось, а вот забрать слепки с талисмана показалось делом первостепенной важности. Ведь оттиски получились отвратительными и уже смазались, потеряв фактически всё, что ещё можно было по ним увидеть. А глина наверняка высохла, и даже если где-то растрескалась…
   – Валер, а поедем опять в деревню?
   – Что-о-о?
   – К тебе в дом, пожалуйста. Кто знает, когда в следующий раз получится.
   – Не нагулялся…
   – Не в этом дело. Там слепки… и, может, Альберт опять там – нужно извиниться.
   – Тебе?! Да за что? – Оглянулся Валера.
   – Ну…
   – А этот Альберт и правда там, – подал голос молодой лейтенантик-шофёр.
   – Вот видишь? Сейчас не извинюсь – а потом уже и смысла…
   – Он и бывшую жену привёз, какая-то девчонка с ними. – Шофёр мельком глянул через зеркало заднего вида на Сашу. – Вроде, внучка.
   – Что…? Внучка? Какая внучка… – Саша пытался соотнести довольно моложавого на вид Альберта Михайловича в интеллигентных очочках с девочкой-внучкой.
   – Ну и что? – протянул Валера. – Понятно, что он свою бывшую привёз, чтобы та со своим наследством разобралась… сундук-то чей был?
   – А девочка? – Вдруг почему-то заволновался Саша. – Это чья девочка?
   – Э, да какая нам разница…
   И снова голос подал шофёр:
   – Это внучка Альберта и его первой жены. От их общей дочери.
   – Я должен их увидеть!!!
   Одновременно с Сашиным криком качнулась спинка сиденья за шофёром, и раздался стук от удара Сашиной головы о потолок. Машина вильнула и вновь выправилась, заняв нужную полосу движения.
   – Сашка!!! – Валера, выпучив глаза, уставился на побелевшего друга, вцепившегося в спинку переднего сиденья. – Ну ладно, ладно… поедем. Давай, Вовчик, к нам сворачивай… Да отцепись ты от кресла! Вот сумасшедший…

   В деревне, не смотря на то, что солнце уже просвечивало сквозь сизую дымку над полями, было тихо. Когда-то здесь было совсем не так. Почти в каждом дворе была какая-никакая скотинка. С раннего утра нестройный хор деревенской жизни наполнял округу звуками. А теперь – лишь ленивое перебрехивание собак. Нет… однако, где-то петушок закукарекал? Точно. И сразу подголоски отозвались, один – совсем рядом. Нет, жива ещё деревенька…
   Заехали во двор Валериной дачи. Молча зашли в дом, весь какой-то залапанный, истоптанный. От чего чувство такое неприятное? Вроде это и не твой дом, а ощущение чего-то чуждого, побывавшего тут без спросу и приглашения, давит. Каково же хозяину, в дом которого проникли незваные гости, а по сути враги, если тебе самому так тяжко?
   Саша подошёл к Валере, положил ему руку на запястье:
   – Извини, Валер. Наверное, здесь есть доля и моей вины.
   – Всякое бывает, переживём, – оборвал его Валерий. – Но ты-то тут не при чём, даже не заикайся.
   – Я…
   – Прекрати! Просто обстоятельства так сложились… А в общем всё ведь неплохо закончилось. Я рад, честное слово.
   Саша понял, куда клонит Валера. До сих пор он полностью не осознал всю опасность своего недавнего положения в случае, если бы бандитам удалось его разыскать. Друзья оставили ненужные теперь слова, хлопнули друг друга по плечу и разошлись по разным комнатам.
   С первого взгляда на зал Саша понял, что с его слепками случилось непоправимое. Кругом валялись бумаги, скомканные вещи, часть побитой посуды. Рядом со шкафом лежали обе кухонные досточки и рассыпавшиеся глиняные осколки. Видимо, кто-то довольно сильно пихнул шкаф, раз досточки с высохшими слепками упали. А может и специально кто-то скинул то, что лежало наверху. Теперь это не имело никакого значения. Главное – ничего не осталось больше от уникальной вещи, прошедшей путь от конца XVIII-го века до начала XXI-го. Что ж, сначала самый крупный бриллиант… потом другие камни… потом исчезла великолепная форма золотого изделия… потом и само золото… и даже глина…
   Саша поднял самый крупный осколок, перевернул его и грустно улыбнулся. В вогнутой части неправильного треугольника хорошо был виден рельеф двуглавого орла. Что орёл держал раньше в лапах, было теперь непонятно, кончики крыльев были тоже утеряны, а в остальном – ничего. Вполне симпатичный орёл.
   В комнату заглянул Володя, шофёр, с которым они вместе приехали из Подмосковья.
   – Там жена Альбертова вышла. – Он показал рукой в сторону окна. – Вон… если вы хотели её увидеть…
   Саша положил глиняный осколок в карман и подошёл к окну:
   – Как её зовут?
   – Кажется, Татьяна Федоровна.
   – Спасибо.

   Толстая пожилая женщина расхаживала по соседнему участку. Волосы её были зачёсаны в какой-то пучок на затылке, глаза блуждали где-то по земле, руки утонули в карманах огромной куртки.
   – Здравствуйте, Татьяна Фёдоровна, – окликнул её Саша, поспешивший выйти на улицу. Он уже подошёл к соседской калитке и приоткрыл её. – Можно?
   – Вы ко мне? – Она оглянулась.
   – Да.
   – Меня зовут Татьяна Николаевна. Но всё равно, здравствуйте.
   От того, что он неправильно назвал её по отчеству, Саша смутился, растерялся и теперь не знал, с чего начать свой разговор с этой незнакомой ему пожилой женщиной – а ведь только что представлял себе, какие надо задавать вопросы и что уточнять.
   – Э… вообще-то я хотел спросить о бумагах…
   Женщина успела отойти на несколько шагов и вновь обернулась:
   – А? Что спросить?
   – По поводу бумаг… вашей родственницы.
   – Вы меня с кем-то путаете.
   – Нет! Татьяна Николаевна, пожалуйста… – В голосе Саши прозвучала мольба.
   – Да поймите вы, я здесь совершенно случайно. – Женщина прониклась волнением Саши, но всё равно была уверена в своём. – Меня здесь и быть не должно, так что…
   – Но ведь вы – наследница старого сундука?
   – Что? – В голове её провернулись какие-то мысли. – Ах, сундука? Чтоб ему… и зачем привозила?
   – Я хотел вас спросить…
   – Да вам-то какое дело? Ну скинули сундук с чердака, переломали Альберту мебель… Вы что, имеете к этому какое-то отношение?
   – Я-то? Нет… но…
   – Настя! Я тебе сколько говорила, без шапки не выходить!
   Татьяна Николаевна встала, уперев руки в бока, и посмотрела в сторону дачного домика с высоким крыльцом. На площадке, облокотившись о перила, стояла худенькая высокая девочка и, щурясь, посматривала на проглядывающее сквозь облака солнце. Волосы девочки были кудрявыми, пышными и в лучах солнца казались красновато-оранжевыми.
   – Это ваша внучка? Какая необыкновенная девочка…
   Бабушка не удержалась, хмыкнула вроде как равнодушно. Но по всему было видно, что внучкой она гордилась и ей приятны были слова Саши. Настя уже скрылась за дверью домика, а Саша вновь подступил со своими расспросами:
   – В кого же она такая красавица?
   – Да уж есть в кого. – Татьяна Николаевна наконец посмотрела на Сашу более благожелательно и улыбнулась. – И, между прочим, отличница.
   – Здорово, поздравляю. Нет, я серьёзно, не улыбайтесь.
   – И я серьёзно. Настя – это такая девочка…
   – Ей, наверное, лет десять?
   – Одиннадцать. Она у меня старшая, и есть еще трое внуков.
   – Правда? Какая же вы богатая…
   – Да, – женщина наклонилась к Саше и сказала чуть тише. – А у Альберта она единственная внучка… души в ней не чает.
   – Ещё бы.
   Сашины мысли перебегали с одного на другое. И о рыженькой девочке хотелось расспросить, и о хозяйке старого сундука, но он не знал, как подступиться со своими расспросами.
   – Зятя жду, – вновь оглянувшись на Сашу, сказала женщина, а потом поглядела на пустую дорогу, убегающую вдаль. – Обещал за нами пораньше вернуться…
   – А вы со вчерашнего дня тут?
   – С позавчерашнего. Да уж почти в ночь приехали. Тут у вас в посёлке не заскучаешь.
   – Ага.
   – Милиция, какие-то военные… расспросы… Дома взламывают да ничего не воруют. Это что?
   Саша пожал плечами и наконец решился:
   – А у вас из сундука точно ничего не пропало?
   – И дался вам этот сундук… ничего там путного не было. Я, конечно, дала обещание бабушке… вот, не выбрасывала… ну, а теперь уж – всё.
   – Это был сундук вашей бабушки?! – не поверил своим ушам Саша. Он-то думал, что какой-то дальней родственницы, а тут…
   – Само собой. Просила куда-нибудь на чердак подальше закинуть. А где я чердак в квартире возьму? Вот, к бывшему мужу и напросилась. Ну… как уж получилось, так получилось, но её волю я выполнила. А вчера вот сожгли всё, что от него и осталось.
   – Сожгли?
   – А что ещё с хламом желать? Тряпки… да всё больше гниль, даже грело плохо.
   – А бумаги? Может, ещё что ценное там было? – Насторожился Саша, сердце его бешено колотилось.
   – Может и бумаги были, не знаю. Бабушка перед смертью совсем плоха была. Почти ослепла, а что-то, говорят, писала… Конфетки везде прятала, сухарики… жизнь у неё трудная была – репрессии, война…
   – А вы читали? – проглотив ком в горле, спросил Саша.
   – О чём? А, вы о бумагах… Да когда?! И зачем? Я сама на двух работах всю жизнь, дочку вот, считай, одна поднимала… а там ещё двоих родила… Кстати, кажется, машина?
   Саша поглядел по направлению её взгляда:
   – Да, кажется.
   – Ну… – Женщина развела руки. – Извините, пора.
   – Ага. – Саша кивнул и вдруг опомнился. – Татьяна Николаевна, один вопрос, пожалуйста.
   – Молодой человек…
   – Как звали вашу бабушку?
   Она всплеснула руками и укоризненно на него посмотрела.
   – Пожалуйста… Ведь вашу бабушку звали Анастасией?
   – Ну, знаете, странный вы какой-то…
   – Вернее, нет. Её звали Натальей. Так?
   – Её звали Нина.
   – Нет… как же… её не могли так звать…
   – Вы думаете, я забыла, как звали мою бабушку? – И тут же голос её сделался ласковым, а взгляд, брошенный в сторону, добрым. – Пойдём, моя золотая. Папа едет, нам пора.
   На крыльце дома показалась Настя с дедушкой Альбертом, а вскоре у калитки уже остановилась и машина, из которой выскочил молодой мужчина:
   – Всем привет! Поторапливайтесь-поторапливайтесь, мне ведь ещё на работу!
   Саша, отойдя в сторону, наблюдал, как приехавшие сюда позавчера по вызову соседа бывшая его жена и внучка садятся в машину. Сам Альберт Михайлович погрузил сумку с вещами в багажник и встал у машины.
   – Пока, дедушка! – Улыбнулась ему девочка и стала закрывать опущенное перед этим стекло дверцы.
   – Пока, ласточка моя, – смахнув незаметно слезу, ответил Альберт.
   Машина стала разворачиваться, а девочка внутри неё сняла шапочку и встряхнула кудрями. Низкое солнце на несколько секунд осветило её головку огненным ореолом, и вскоре быстро уменьшающееся тёмное пятно на дороге скрылось за поворотом к лесу.
   – В прабабушку, – как-то сам собою оказавшийся рядом с Сашей сказал всё ещё улыбающийся Альберт Михайлович.
   – Это вы о Настеньке? – Отвлёкся от дум Александр.
   – Да. Во всём роду такая рыжая была только её прабабушка. Надо же, через два поколения…
   – Мать Татьяны Николаевны?
   – Да, моя тёща. Чудная была женщина. А уж в кого она такая рыжая была… может, тоже через два поколения?
   – А кто её отец? – Вдруг сообразил Саша, кто мог бы быть отцом тёщи Альберта Михайловича, то есть мужем бабушки Татьяны Николаевны.
   – Не знаю. Тёщу звали Тамара Павловна. Значит, её отец – Павел, больше ничего…
   – Павел Лазарев.
   – Точно, теперь я вспомнил. Девичья фамилия тёщи – Лазарева. Ох, и всё-то вы знаете… фэ-эс-бэ, эм-вэ-дэ… – Альберт Михайлович погрозил шутливо пальцем.
   – С кем поведёшься… – в тон ему ответил Александр и рассмеялся легко, непринуждённо.
   Нет, не бред сумасшедшей вычитывал он все эти последние дни с листков, вышвырнутых из старого сундука. Не мифическое золотое изделие он держал в руках, вглядываясь в зашифрованную и позабытую потом тайну. И не просто птичка изображена у него на глиняном осколке, оттягивающем карман. Золотой имперский орёл, теперь возвращённый в государственную символику и уже ставший в некоторой степени даже привычным, как будто так было всегда, будто жёг ему руку и требовал более уважительного к себе отношения.
   – А ведь правда, здорово? – Проник в мысли голос соседа.
   – Ещё как… – прошептал Саша и оглянулся на отошедшего в сторону Альберта Михайловича.
   – Жаль… пойдут дожди, лягут снега…
   – Дожди?
   – Ещё вчера дворец выглядел более внушительно. Вот эти башни – они уже частично осыпались… Стены – ничего, даже зубцы хорошо выделяются. А во дворце – смотрите! – она даже окошки сделала во дворце! С этой стороны льда уже нет, а вот здесь… арки, карнизы… какие-то вроде надписи…
   Раскрыв рот от изумления, Саша медленно сделал несколько шагов по направлению к сидящему на корточках Альберту и присел рядом. Из-за ряда кустов, окаймляющих тропинку, было не видно песчаного сооружения, вылепленного накануне Настей прямо на куче давным-давно привезённого и успевшего принять вид плоской горки песка. Это был не просто замок, это был целый архитектурный комплекс из нескольких сооружений со сложными переходами, с башнями и башенками, с мощной стеной наподобие кремлёвской, с въездными воротами, широкой дорогой и множеством разветвляющихся дорожек внутри комплекса. В центральном здании, несомненно, представляющем дворец, и в самом деле поблёскивали ряды полурастаявших тонких льдинок, вероятно, собранных с подмёрзших луж. Широкая двухскатная крыша посередине дворца была увенчана небольшим куполом.
   – И всегда-то она какие-то фантастические сооружения рисует… конструировать любит, лепить…
   – Настя? – шепотом спросил Саша.
   Альберт кивнул и продолжил:
   – Вчера мы тут мусор жгли, а она… Татьяна хотела прогнать её с сырого песка, но та ни в какую, вот мы и позволили ей… А вроде чего-то не хватает? А?
   – Не хватает?
   – Вот тут, на главном куполе. Флаг или ещё что…
   – Герб. – Саша невольно потянул руку к карману и вытащил своего орла, чётко отпечатанного на высохшей глине.
   Альберт Михайлович взял с его протянутой руки осколок треугольной формы и в удивлении приподнял брови:
   – О! Да это же… не жалко?
   – Нет-нет… даже наоборот.
   Орёл занял своё почётное место, Альберт встал, отряхивая руки и с улыбкой оглядывая Настино творение, достойно украшенное и катастрофически разрушающееся от пригревающего солнышка. Саша сглотнул отчего-то подступивший к горлу ком и отвёл взгляд от мимолётного чуда, неспособного дожить даже и до первого дождика, чему только что сокрушался Альберт Михайлович.
   – Что ж, извините. – Откашлялся поднявшийся мужчина. – Пора. Дела, знаете ли… Приятно было познакомиться.
   Саша улыбнулся, вспомнив, что это именно он хотел извиниться перед Альбертом, а вышло как-то наоборот:
   – Да нет, это вы меня…
   Впрочем, извиняться расхотелось. Возникло желание горячо поблагодарить этого простого скромного человека за всё-всё-всё, что цепочкой случайностей связало его с ним, с его бывшей женой, с ушедшей в мир иной хозяйкой старинного сундука и хранящейся в нём тайной, с рыженькой внучкой… умницей и красавицей…
   – А, пришли? Заходите-заходите, там открыто! – Альберт Михайлович глянул в сторону своей калитки, к которой подошли две деревенские женщины в куртках, резиновых сапогах и в платках. Снова посмотрел на Сашу. – Помощницы пришли. Вчера попросил… помыть тут, прибраться окончательно. Так что…
   – Да-да. До свиданья, Альберт Михайлович.
   – Всего хорошего.

   Саша, погруженный в сумбур своих мыслей, теперь не пугающих его, а побуждающих к активным поискам новых выводов, брёл, опустив голову и рассеянно бормоча что-то улыбающимися губами. При этом взгляд его блуждал всюду, не останавливаясь ни на чём, а кончиком ботинка он неосознанно пинал мелкие камушки, встречающиеся на его пути, и откидывал их в сторону от тропинки.
   – Саша? – Одна из тёмных фигур, шагнувших в открытую калитку Альберта, остановилась перед ним.
   Он долго разглядывал резиновые сапоги, заляпанные грязью, потом взгляд его пополз вверх, выхватывая такие ненужные мелочи, как пёстрая юбка, выглядывающая из-под чёрной куртки, кончики скатавшегося платка с остатками бахромы и висящие на разной высоте, ровный и белый овал лица, нежный румянец, приобретающий всё более и более интенсивный оттенок… лучистые, ярко-синие глаза…
   – Любаша? – Он почему-то, узнав это милое лицо, никак не мог соотнести синие глаза с чёрными маслинами той ночной Любашки, способной своим взглядом кого угодно утянуть в омут сладострастия. Любашки отчаянной, смелой и по-детски наивной. Любашки, с которой он связал себя необдуманной клятвой.
   Она, видимо, вначале засмущалась своего явно деревенского вида. Стянула с головы платок, обмотала его вокруг запястья, прокашлялась. А потом встряхнула рассыпавшимися по плечам волосами, сдёрнула с руки платок, закинула его на плечо и вновь подняла на Сашу свой синий взгляд. Ну, хороша ли? – будто вызывающе спрашивала она неожиданно встретившегося ей взрослого городского и избалованного множеством разрисованных красавиц парня.
   Ох, хороша… – затаив дыхание, рассматривал её Саша. Да разве может что сравниться по красоте с естественностью молодой девушки, только начинающей превращаться в женщину? Девушки здоровой, сильной, выросшей в окружении великолепной природы, в чистоте не только физической, но и нравственной?
   – Люба! – послышался откуда-то из-за спины Саши женский голос с хрипотцой. – Ну?
   – Иду, мам! – сразу же откликнулась Любашка, на мгновение отвела взгляд от него, кивнула той, что её звала, и вновь обежала глазами его растерянное лицо.
   – Любаша… как ты?
   – Хорошо.
   – Я рад.
   Она резко опустила глаза, обошла его и направилась к дому, на крыльце которого её ждала мать. Саша автоматически развернулся, следуя взглядом за её удаляющейся фигурой. А она, замедлив шаг, вдруг встала и повернулась:
   – А вы про свою клятву забудьте!
   – Это почему же?
   – Потому. – В её ответе прозвучала обида.
   Саша подошёл к ней, взял за руки, потом, не дождавшись ответного взгляда, приподнял её лицо за подбородок. Она не сопротивлялась, слегка сощурила глаза и выпалила:
   – Я вам изменила.
   – Не ври.
   – Правда! Вчера с Женькой Цветковым целовалась. Так что вы теперь совершенно свободны. – И передёрнула плечиками.
   – А… – Саша раскрыл рот и не нашёлся, что ответить.
   Она попыталась выдернуть руки, но он только крепче сжал пальцы. Она опять дёрнулась, но уже не так сильно:
   – Ну же…
   Он с нежностью посмотрел на её детское обиженное лицо и улыбнулся. Она в ответ тоже смущённо улыбнулась. Косой луч солнца осветил её будто прозрачную кожу, и вдруг в этом косом ярком луче стала видна маленькая впадинка в самом низу румяной щёчки – ямочка! Как у милой девочки из его детства, только маленькая-маленькая…
   – Любаша…
   Она уже не дёргалась и стояла смирно.
   – Да знаешь ли ты, Любаша, как ты хороша?
   Она фыркнула, но по всему было видно, что комплимент доставил ей удовольствие.
   – Знай, ты самая красивая. Ты умница и красавица. Ты – самая лучшая. Поняла?
   Она снова фыркнула, а румянец разлился по всей щеке.
   – И никаких Женек, в конце концов! Ты должна подрасти и дождаться достойного парня. Не спеши – и всё будет хорошо. Ясно? Ты что, не понимаешь, о чём я тебе говорю? Любашка! И вот что… чёрт, с Женькой она целовалась! Скажи этому Женьке, чтобы к тебе не прикасался! Да! Скажи, что ты ему изменила!
   – Я?!
   – Да!!!
   – Я – изменила?!
   – Да!
   Он обнял её и крепко прижал к себе. Затем взял в ладони её рдеющее удовольствием и растерянностью перед неминуемым расставанием лицо (о, женская интуиция подсказывала ей всё безошибочно!) и поцеловал. Её губы не успели даже дрогнуть, а он уже отпустил её. Что было дальше – уже не имело значения. Она ушла в дом вслед за своей матерью, бросив на него лишь мимолётный прощальный взгляд. Но уже не было в этом взгляде обиды. Лишь растерянность.
   А он, опустив голову вниз, вновь пошёл к выходу, раскидывая ногой в разные стороны мелкие камушки, попадающиеся на пути, попадающиеся на дорожке.

   Любаша… бело-голубая принцесса… рыжая дочь Павла Лазарева… Настенька, рождённая в начале XXI века… тоже рыженькая, красавица и умница… Все они необыкновенные, загадочные… и судьбы этих необыкновенных умниц и красавиц таинственным образом переплелись между собой… всех их что-то связывает… Что?
   Тайна турецкого талисмана. Существует пророчество, что Анастасия, принцесса царской крови, рождающая в начале каждого века, расшифрует тайну талисмана… Или он это уже придумал в своей голове? И никакого пророчества никогда не существовало?
   Нет, ну как же… вроде о пророчестве говорилось в записях спасшейся принцессы. Рыжий Павел… рыжие дети… рыженькая праправнучка Анастасия… Но можно ли её считать принцессой царской крови? И как она может расшифровать тайну уже несуществующего талисмана, если та самая Анастасия, рождённая за сто лет до неё, это уже сделала?
   А ведь тайна, предназначенная избранным, может вскоре стать доступной всем… Недалёк тот час, когда прятать очевидное больше станет невозможно, и все удивятся тому, как можно было так долго обманываться. И все восхитятся новой картиной, открываемой в прошлое. И взгляд в прошлое не будет больше таким затуманенным, полным противоречий и унизительных мыслишек о некоей ущербности твоего мышления, неспособного твёрдо стоять на фундаменте, которого тебе не понять. Ведь часто вместо того, чтобы понять, приходилось просто зубрить. А блестяще вызубренное преподносилось окружающим (не так много, как ты, вызубрившим) в качестве священного идолища, познать которое – удел не каждого встречного-поперечного. И ты продолжал и продолжал зубрить дальше, по пути уничтожая (потому что так делали историки и до тебя) нет-нет да и встречающиеся артефакты, не подтверждающие общепризнанной догмы, оттачивая поблёскивающие грани идолища своими публикациями, диссертациями, гневными отповедями тому, кто посмел сомневаться в неприкосновенности и священности идола. Потому что с ужасом понимал, что крах идола будет и твоим личным крахом. Это тяжело. Это очень тяжело. И страшно.
   Но ведь прятаться в обветшавшей уже скорлупе бессмысленно… наука и технологии сыграли злую шутку с теми, кто когда-то (и тоже используя современные им технологии) переиначил ставшую неугодной по разным причинам историю. Тогда, когда в общественное сознание вводилась фальшивая версия, казалось, что при соблюдении жёстких условий это станет не только возможным, но и надёжно закреплённым на века. Уничтожить всё, что не вписывается в новую теорию, исправить то, что можно исправить, в массовом количестве изготовить новые «старинные» свидетельства. Подкрепить всё это щедрыми заказами на заданную тему художникам, писателям, поэтам…
   Печатный станок, прогрессивное нововведение того века, размножил «новую» литературу в тысячных тиражах, что было просто фантастикой по сравнению с усилиями прежних переписчиков. И покатилась по городам и весям волна «просвещения». Со временем не только кавычки отпали от нового термина, но даже маленькая буква превратилась в заглавную: иезуитское «просвещение» стало Просвещением – Великой эпохой.
   Только вот можно ли было даже представить себе тогда, что прогресс зайдёт так далеко, что развенчает усилия «просветителей»? Физика, химия, математика… компьютерные технологии. Ещё 10 лет назад трудно было представить, что, например, мобильные телефоны станут повседневностью каждого, а компьютеры будут помещаться чуть ли не в спичечный коробок. 300, 400 лет назад… ведь тогда ещё даже не знали, что можно как-то с пользой использовать электричество…
   «А какова причина такой всеобъемлющей мистификации? – Нахмурил Саша брови и остановился у порога Валериного дома. – Ведь и причины для такой грандиозной работы должны быть значительными… причины были весьма и весьма значительными… весьма и весьма…»
   Стук пальцев по стеклу отвлёк его – это Валера, посмеиваясь, выглянул из-за отдёрнутой занавески и жестом позвал его входить побыстрее в дом.
   Саша кивнул, взялся за ручку двери: «Это было почему-то очень важно… так важно, что не пожалели средств, людей, денег… А ведь какое-то тайное знание существовало! Масоны, левиты, избранные, посвящённые… Ох, тайна… как она притягательна, и как легко запутаться в своих же собственных, выдуманных для непосвящённых, лабиринтах… И ведь наверняка со временем запутались…»
   Саша хмыкнул, и рот его растянулся в улыбке: «Ей богу, запутались! Что-то забыли, во что-то придуманное сами поверили, а что-то уже искренне не понимают. Вот и кинулись в мистику, пророчества, магию… Иисуса Христа, с одной стороны, представляют как человека, со времён которого остались даже вещественные доказательства, а, с другой стороны, приписывают ему чудеса, не давая себе труда разобраться в том, что в действительности творил этот, несомненно, великий человек».
   Дверь дёрнулась изнутри, а Саша, вновь нахмурив брови и крепче вцепившись в ручку, подумал: «А может потому, что не там ищут?»
   – Саня! – послышался голос Валеры, и дверь опять дёрнулась.
   «А может, и не то ищут?»
   – Сашка – сдурел? Облил, на фиг, всего…
   Саша отпустил дверь и почти сразу увидел Валеру, в одной руке держащего наполовину расплескавшуюся рюмку, а в другой – вилку с нанизанным на неё маринованным огурчиком. Во рту непроизвольно выделилась слюна, и вдруг показалось, что вкуснее вот этого маленького хрустящего огурца нет ничего на всём белом свете. Он послушно принял из руг друга рюмашку, залпом опрокинул её в себя и, не выдыхая, хрустнул ароматным огурчиком.
   – О-о-о… – осталось лишь благодарно выдохнуть, ощущая разливающуюся по телу теплоту.
   – Ходит где-то… не дождаться тебя! – Потащил его в зал Валера, где несколько его сослуживцев сидели за столом с водкой и немудрёной закуской.
   – Да я…
   – Ладно! Видел я, как к девчонке жался! – На протестующий его жест улыбнулся. – Да расслабься ты. Мы, вот, обмываем свою операцию. Обалдеть, как всё прошло грандиозно! И удачно. Без проколов, без потерь… Ну, а ты как?
   – Да никак.
   – Не юли. Как другу, начистоту. О чём думал?
   – Я?
   – Ну не я же?
   Парни за столом засмеялись и наполнили рюмки. Валера усадил Сашу рядом с собой, тоже наполнил его и свою рюмку и повторил вопрос:
   – Не зря ведь у профессорши пропадал, да и бумаги, компьютер… Накопал что?
   – Накопал, – отозвался Саша, довольно улыбаясь.
   – Говори.
   Парни подняли рюмки и ждали тоста.
   – Да, собственно, не знаю, как и начать…
   – Не томи ты душу, – перебил его Валера, – как знаешь, так и говори.
   – В общем…
   Саша напрягся, но никак не мог сообразить, что бы сказать этим людям, неглупым, образованным, но живущим совсем в ином мире, чем он, и думающих наверняка о своих операциях, о преступниках и их разоблачении, о государственной безопасности. Говорить пустое не хотелось, но и говорить о своих открытиях было не к месту.
   – Да, Санёк, из тебя оратор… у нас уж и руки заболели. Вот ведь ты о чём-то думал, когда сюда по тропинке шёл? Я видел – лыбился всё, что-то бормотал. А в дверь-то как вцепился… Ну?
   – Не поверишь. – Улыбнулся Саша.
   – А ты скажи.
   – Правда?
   – Ей богу, за это и выпьем! – Подбодрили и парни.
   – Я думал об Иисусе Христе.
   Несколько мгновений, прошедших в тишине, взорвались бурным хохотом. Увидев, что сам Сашка тоже ржёт, утирая слёзы и не думая обижаться на смех, вызванный вроде бы нелепо приплетённым сюда святым именем, напряжение в компании рассеялось окончательно. ФСБ-шники вместе с чудаковатым историком-аспирантом пили, закусывали, гоготали, припоминая особо удачные детали недавно проведённой силовой операции, а заодно обсуждая кое-что из Священного писания.
   – Где жил Иисус Христос?
   – Так это… Ты что, Саня, в веру ударился?
   – В историю!
   – А-а-а… Нет, а как наш Почётный гражданин города гузкой-то затряс, когда к нему с обыском приехали? А? А когда узнал, что его офис уже опечатан?
   – Ха-ха-ха! А этот-то… из охранного агентства…
   – Бандит! Сколько верёвочке ни виться…
   – А где он был распят? Ну, неужели никто не помнит?
   – Так в Иерусалиме. Знамо дело, Израиль.
   – Израиль у вас… Израиль Израилю рознь.
   – Во загнул!
   – В Иерусалиме, правильно. Ие-руса-лиме. И где это было?
   – Ха-ха-ха! А тот, толстый? У самого оружия целый арсенал, громилы бритоголовые…
   – Которые уж и в штаны наложили?
   – Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Адвокатов своих вызвали… а те вместо того, чтобы к благодетелям лететь, – в бега!
   – А Иерусалим был не там.
   – А где?
   – И не один.
   – Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Да нам не всё ли равно?
   – Не всё равно!!! Иерусалим – там, где Ис был.
   – Да?
   – Ис там был. Поняли?
   – Да-а-а… это и ежу понятно.
   – Вернее, не совсем так. ИС ТАМ БУЛ. Звучит?
   …
   – А вот за это надо выпить.

Анна и Андрей Птицины Iстамбул

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

Анна и Андрей Птицины
Iстамбул