Дарина Кучерук
Вспомнить себя

Всю жизнь ожидаешь встречи с Кем-то, кто поймет тебя и примет таким, какой ты есть. А в самом конце обнаруживаешь, что этот Кто-то всегда с тобой. И это – ты сам.
(Ричард Бах)

Вступление

   Ты – сияющий Высший Свет, решивший когда-то в теле человека с целью приобрести жизненный опыт погрузиться в призрачную реальность, которой собственно говоря, и не существует.
(Ли Кэрролл)

   Ты пришел в эту жизнь на очень короткое время для того, чтобы совершенствоваться и выполнять свою миссию.
   Ты чистая сила энергии, созданная Богом, спустившаяся на Землю с определенной целью. Бог – всеобщее знание, которое не имеет опыта, Ему необходимы посланники, через которых Он может приобретать этот опыт. Каждый из вас несет в себе «небесные гены». Бог получает информацию через каждую вашу клетку. Поэтому, если вы думаете, что не являетесь божественной частью, подумайте об этом еще раз! В самом глубоком понимании этого слова вы – это частица Бога, может, и маленькая, но по-своему совершенная. Вы святость. Только попав сюда, на Землю, вы забыли об этом! На этой планете душа забывает обо всем, так как при самом рождении мозг человека переживает «амнезию». И вы больше не помните, кто вы, где ваш дом и зачем вы здесь. Вы также забываете о том, что вы и только вы – автор собственной жизни!
   Перед тем, как прийти на Землю, каждая душа избирает свою «тему». И так же, как писатель набрасывает главы книги, вы начинаете разрабатывать сценарий собственной жизни.
   Каждый раз, когда я говорю об этом, какая-то часть меня начинает возражать: «О, нет! Этого не может быть! Разве я могла быть настолько глупой и безумной, чтобы написать весь этот кошмар моей жизни?» На самом деле – могла… Если бы я написала: «Я собираюсь быть красивой, успешной, богатой; у меня будет все, и все вокруг будут меня любить», как тогда я собиралась совершенствоваться? Только когда золото подносят к огню, оно обретает форму, превращаясь в кольцо. Иначе оно так и остается слитком. Что такое бриллиант? Кусочек угля. Однако под воздействием высокой температуры, длительного давления и обработки он превращается в драгоценный камень. Именно им и является каждый из вас, ваши души как бриллианты в ожидании своего преображения.
   Чем сложнее и многогранней жизнь мы выбираем, тем больше опыта мы хотим приобрести. Однако нередко, попадая в тело, обнаруживаем, что жизнь оказывается намного сложнее, чем мы того ожидали. Там, по ту сторону, нам все казалось легким. Создавая сценарий, мы с радостью брали на себя и «то», и «это». Лишь только опустившись на Землю, мы осознаем всю сложность своего выбора. Вы когда-нибудь заглядывали в глаза младенцу? В них нередко можно прочесть: «О, нет! Ну, вот я снова здесь!»
   Но цель нашей жизни – совершенствование, ради этого мы сюда пришли. Эти имена, эти лица, эти тела, что мы носим, иногда бывают красивыми, но не забывайте, что наше физическое тело всего лишь одолженное на время. А человеческая жизнь – не что иное, как школьная площадка, где всем нам предстоят свои уроки.
   Некоторые сущности развиваются и растут быстрее остальных. Однако большинство душ не эволюционируют в достаточной мере за одну жизнь, и поэтому Бог дал каждому из нас шанс возвращаться сюда снова. Каждая сущность со своей темой проживет ровно столько жизней, сколько выберет сама, до тех пор, пока не выполнит свою миссию в полной мере.
   Земля – самая сложная из планет. Не существует более тяжелого места ни в одной из галактик. Во всей Вселенной Земля известна как «Темная планета безумства». Битвы и сражения случаются и в других мирах, но только не так, как здесь!
   Земля служит убежищем для негатива со всей Вселенной. Я не хочу рисовать все черными красками. Все, что я хочу сказать, это то, насколько смелые и бесстрашные вы, раз отважились прийти сюда, и как сильно вы совершенствуетесь духовно! Вы все – светлые воины. Только прожить эту жизнь и продержаться на этой планете – уже огромное достижение!
   Без трудностей душа развивается меньше и медленней. Поэтому Земля – своего рода идеальное место для духовного роста. Это одна из самых быстрых «школ». На других планетах может быть истрачено до ста двадцати жизней для того, чтобы совершить то, что вы можете сделать на Земле всего за три. Поэтому неудивительно, что именно здесь рождаются самые великие и прекрасные «бриллианты» во всей Вселенной.
   Сильвия Браун, «Бог, творение и инструменты для жизни»

Часть 1 По ту сторону детства

   Каждый ребенок рождается
   божеством, а затем опускается
   до человека
(Симона де Бовуар)

   Говорят, когда человек рождается, на небе зажигается звезда. Так новой жизни радуется небо.
   Я очень надеюсь, что оно так же сильно радовалось и за меня. И мама впоследствии оказалась не права, утверждая, что моему появлению на свет не был рад никто, кроме нее самой.
   Возможно, она говорила это от обиды, так как сразу после моего рождения наш отец с горя запил. Он так долго и уверенно ожидал мальчика, что появление второй дочери для него оказалось непреодолимым несчастьем. Свою глубокую печаль и тоску папа несколько дней заливал вином, а потом и вовсе загулял.
   Не менее трагично мое рождение восприняла и родная бабушка, в доме которой временно проживала наша семья. Она даже ко мне не подходила. Воспитав двоих сыновей, бабушка считала девочек «Божьим наказанием». И каждый раз, когда я плакала, она лишь недовольно тыкала в дверь указательным пальцем, бросая матери: «Иди, она снова ревет». Бабушка даже не называла меня по имени. После месяца такой жизни моя мама забрала нас, детей, и ушла.

Мой первый танец

   Вот так началось мое детство. Впрочем, мама была не права: моему появлению на свет очень обрадовалась старшая сестра Полина, пожалуй, даже слишком. Так что уже с месячного возраста мне приходилось переваривать ее самые изысканные лакомства: сахарные кубики, баранки и пряники, словом – все самое лучшее, что у моей сестры только было. Она не могла не делиться этим со мной.
   Возможно, именно поэтому мне пришлось взрослеть намного быстрее, чем обычным детям. И в полтора месяца у меня появился первый зуб! Его крепость я активно проверяла на самой Полине, кусая ее от большой любви, а порой – от досады. Но сестра мне прощала все, я была для нее чем-то вроде божества. Она прощала мне даже прогрызенные до дыр игрушки. Когда мне исполнился
   год, в нашем доме не осталось практически ни одного уцелевшего от моих зубов предмета, включая мебель и всю кухонную деревянную утварь.
   Обо всем этом я узнала со временем из рассказов моей семьи. Однако есть моменты раннего детства, которые каким-то чудом запечатлелись у меня в памяти. И эти воспоминания связаны, пожалуй, с первым годом моей жизни. Очень отчетливо и ясно я помню свой первый «танец», исполняемый под мелодию детской пластинки «Семеро козлят». Мои родные при этом громко и весело смеялись. Я тогда, ребенок, была невероятно счастлива от того, что способна вызывать у окружающих подобный восторг и признание. В столь раннем возрасте мой танец представлял собой необычайно ритмическое раскачивание под музыку. Проделывала все это я, стоя на четвереньках на диване. Отбивала ритмы песни я настолько четко и энергично, что конечно, это само по себе не могло не вызывать у окружающих смех. Причем страсть моя к песенке «Семеро козлят» была настолько сильной, что в каком бы состоянии я не пребывала: сонная, больная или уставшая, услышав любимую мелодию, я неизменно поднималась на четвереньки и усердно исполняла свой «танец». И он мог длиться долго, до моего полного изнеможения.
   Вообще, я была очень необычным ребенком. Не только из-за необъяснимого пристрастия к песне «Семеро козлят», но и из-за многих других странностей. Пожалуй, с самого рождения я привлекала к себе внимание не одним своим неординарным поведением, но и своей не менее нестандартной внешностью.
   Дело в том, что на свет я появилась с необычайно белыми, как снег, волосами. Их невозможно было причесать, они были тонкими и легкими, как пух, и всегда стояли дыбом. Казалось, если на мои волосы дунуть, они возьмут и разлетятся. Ну, просто одуванчик!
   С такой экзотической внешностью я быстро стала сенсацией всего роддома. На меня сбегалось смотреть целое акушерское отделение. К тому же санитарки без конца путали и совали меня кормить блондинкам. Проделывали они это машинально, даже не задумываясь, что моей матерью могла быть самая настоящая брюнетка.
   Мама тем временем пребывала в волнении. Она была уверена, что у нее родился альбинос. И хотя это не что-то смертельное, известно, что жить без пигмента достаточно сложно. А тем более – в Советском Союзе, где все должно было быть стандартным и одинаковым. Из ряда вон выходящие вещи или люди в обществе, как правило, надолго не приживались.
   Однако альбиносом я не оказалась. И первое солнце в своей жизни я встретила с радостью. Его, к счастью, в моем раннем детстве было предостаточно, так как родилась я в самые жаркие дни июня. Наверное, поэтому до сих пор я так сильно люблю солнце.

Наш первый дом и игрушки

   Вскоре после переезда матери от бабушки наш папа вернулся. Он попросил прощения и сказал, что нас любит. Мама ему поверила и простила.
   Так все вместе мы и зажили в нашей маленькой, без удобств, квартире в дореволюционном, аварийном доме в одном из старых районов Винницы. Но надо признаться, что для меня это было самое лучшее место в мире! Нашу первую квартиру я хорошо помню до сих пор, начиная с малейших деталей расположения в ней мебели и заканчивая запахом ее стен. Как сейчас, помню нашу крохотную кухоньку: слева – газовая печь, плита, холодильник, справа – небольшой раскладной сервант, где хранились папины инструменты и электронные платы. Когда приходило время ужинать, крышка серванта открывалась, и мы на ней ели. Это был наш семейный стол. После трапезы крышка снова закрывалась, превращаясь в папин сервант. Наш первый дом был полон магии и чудес. Не менее волшебным мне тогда казался умывальник, стоящий там же, на кухне. Он напоминал удивительный шкаф, внутрь которого мама заливала воду, затем она поступала в кран. Использованная вода стекала в ведро, стоявшее под раковиной.
   И, конечно, с невероятной точностью я помню нашу единственную в доме комнату. Там посредине у стенки стоял большой деревянный стол, где моя сестра делала уроки; два раскладных дивана с левой и с правой стороны комнаты, один из которых был родительский, а другой – наш, детский. В левом углу располагался огромный, как мне тогда казалось, желтый шкаф с зеркалом. Он служил хранилищем для вещей, а также моим секретным убежищем, где я пряталась от всей семьи, когда у меня было «одинокое настроение». Справа на стене висели длинные стеллажи с книгами, а под ними стоял телевизор.
   У самого изголовья нашей с Полиной кровати было священное место в доме – детский уголок, который представлял собой небольшую металлическую полку, а также несколько картонных коробок, размещенных под ней, где хранились игрушки. На полке, самом почетном месте, сидели наши любимые куклы и плюшевые животные. Как правило, все они были «новые». По мере же своего старения, они постепенно перебирались с полки в картонные коробки. Это был естественный процесс «природного отбора», интенсивность которого не в последнюю очередь зависела от поступлений игрушек в наш дом. Но признаться честно, такое бывало нечасто. Поэтому куклы порою засиживались наверху по нескольку лет.
   Появление новой игрушки для меня с Полиной было неимоверным счастьем, поэтому мы с сестрой всегда с нетерпением отсчитывали время до наших дней рождений. Но люди, к сожалению, нередко оказывались «жадны» или просто «глупы». Они часто приносили в подарок никому не нужные платья, колготы либо детские книги. И то, и другое мне казалось сущим наказанием!
   Ничего уродливее для меня не существовало, чем кружевные платья и юбки. К тому же они были невероятно неудобными и непрактичными. То ли дело брюки! О них я тайком мечтала все свое раннее детство, но мне так и не посчастливилось их надеть. В те времена считалось, что носить штаны девочкам постыдно. В таком виде их не пускали даже в детсад, поэтому моя мечта о собственных брюках так и осталась несбывшейся. Компенсировать эту потерю мне помогали разве что шорты, мои первые белые махровые шорты. Их родители порою позволяли мне надевать дома и в очень редких случаях – на море. Но это были незабываемые дни моего детства!
   Еще большим наказанием, чем платья, для меня, пожалуй, стали книги.
   Впрочем, в дни моего раннего детства последние были не настолько ужасными. В них я могла рассматривать картинки, правда, недолго, поскольку последние никогда не менялись и поэтому казались скучными. Но настоящее коварство книг я узнала немного позже, где-то в шестилетнем возрасте, когда моя мама, стоя надо мной с веником, заставляла меня читать. Ничего в жизни мне тогда не представлялось мучительнее! Длинные, запутанные слова были абсолютно лишены смысла! Корявые буквы, разорванные слоги предательски выскальзывали из моей головы. Сконцентрировав все свое внимание, я пыталась вспомнить их звучание, но всякий раз тщетно. Минута такого мучения мне казалась часом. И каждое подобное чтение практически всегда заканчивалось моими слезами, после чего сердце мамы, наконец, таяло, и она отпускала меня погулять.

Мои друзья и старушки

   А там, на улице, меня ожидал друг, самый любимый и незаменимый товарищ моего детства – Ваня. Незаменимым Ваню в моей жизни делали не в последнюю очередь его необыкновенные игрушки: целый арсенал пластмассовых пистолетов, шпаг, а также «настоящий» железный пулемет. Он трещал так громко и сильно, что это создавало незабываемый эффект войны. И мы с другом начинали бой. Сначала мы делили его военный арсенал, а потом вступали в сражение.
   Еще у Вани было множество машинок практически всех советских моделей и марок: «Жигули», «Волга», «Москвич», «Запорожец». У него также имелись грузовик и паровоз. Такой коллекции, как у Вани, не было даже на полках магазинов. И всем этим товарищ щедро делился со мной. Устраивая ралли на асфальте, мы могли играть часами. Ничто меня не делало такой счастливой, как мой друг Ваня и его машинки.
   И знал ли кто-то, как сильно тогда я мечтала о собственном «автомобиле»! Но это было совершенно нереально. Если мне что-то и покупали родители, так только кукол или плюшевых зверей. В лучшем случае – фигурки динозавров и первобытных людей.
   Правда, однажды после долгих просьб, мне мама купила транспортный набор. В него входили миниатюрные пластмассовые модели трамвая, троллейбуса и различных автомобилей. Каждая из фигурок не превышала и двух сантиметров, но какое это было счастье! И, устроившись дома на ковре, я целый день могла играть в свой «транспорт».
   Порою мне также приходилось играть в куклы, но в основном за компанию. Моя сестра настойчиво пыталась втянуть меня в свои развлечения. Иногда я увлекалась, и ее «дочки-матери» мне казались интересными, однако такое случалось нечасто. В основном на десятой минуте игры я, как правило, уставала и начинала откровенно скучать: мне не нравилось быть ни «матерью», ни «дочкой». Мне хотелось бегать и стрелять, разгонять автомобили до бешеной скорости и взлетать на них в небо. И я вспоминала о Ване, незаменимом человеке в моей жизни.
//-- * * * --//
   Однако летом Ваня часто гостил у бабушки в селе. И наша разлука могла длиться месяцами. Даже Полина и та летом нередко уезжала в пионерский лагерь. И тогда я оставалась совершенно одна, так как в нашем старом, еще дореволюционном доме, больше детей не было. Там жили одни древние старушки, тоже одинокие и брошенные, как я. Пожалуй, эта общая беда нас так сильно впоследствии и сроднила.
   Я и сама не знаю, как эти бабушки, трясущиеся от старости и нередко страдающие склерозом, стали моими близкими подругами. Каждый день под вечер они собирались на двух лавочках в нашем дворе, чтобы поговорить о чем-то непременно важном: своем прошлом, которым в их возрасте они только и жили.
   И я, шестилетний ребенок, добровольно присоединялась к ним. О чем мы тогда беседовали, я, конечно, уже не помню. Но, по словам моей мамы, я была настоящей душой компании. Когда я говорила, все внимательно слушали. Потом начинались дискуссии, порою – смех. И так, сидя со старушками на лавочке, я могла общаться часами. И никакой разницы в возрасте! Наверное, правду говорят, что старики в конце жизни превращаются в младенцев. Так это или нет, но без этих бабушек мое детство было бы неполным.
   Особенно неполным оно, пожалуй, оказалось бы без бабы Розы. Маленькая, плотная, практически с лысой головой, она стала моей самой любимой подругой. Это была упрямая и немного сварливая женщина. Порой мне казалось, что там, на лавочке, ее все даже немного боялись, а поэтому уважали. И, пожалуй, только одна я знала, насколько добрым и мягким было сердце у этой старушки. Баба Роза, наверное, ничего так сильно не любила в жизни, как детей. И я, конечно, зная эту маленькую слабость, не могла ею не пользоваться.
   Бабушку Розу я помню всегда с гостинцами в руках. Как правило, это были шоколадные вафельные конфеты, трюфели, иногда мятные сосательные леденцы. Старушка, как никто, знала мой вкус! Надо сказать, что в те времена конфеты, а особенно шоколадные, были невероятным дефицитом. Их было очень трудно найти в магазинах. И стоили они огромных денег. Поэтому на сладости бабушка Роза тратила изрядную часть своей скудной пенсии. Хранила угощения старушка в полиэтиленовом пакете в большом серванте. И каждый раз, когда я приходила в гости, она торжественно доставала оттуда для меня конфеты. Проделывала баба Роза это всегда с искренней радостью и любовью. Ее глаза при этом горели невыразимым экстазом. Порою мне кажется, что ради этих моментов бабушка Роза только и жила, словно они были единственным «украшением» ее жизни.
   Не знаю, этой ли своей искренней любовью, либо самими конфетами старушка подкупила мое детское сердце, но я скрыто и преданно любила ее и разделяла с ней мое одиночество.

Родные бабушки и «железный» дедушка

   С родными бабушками мои отношения складывались не так гладко. С бабой Варей, той, которая считала всех девочек Божьим наказанием, я пребывала в состоянии открытой войны вплоть до девятилетнего возраста. После того, как мать покинула ее дом, бабушка приходила наведать нас только по большим праздникам.
   Мама вспоминает: когда баба Варя переступала наш порог, я пряталась под стулом на кухне, избегая, таким образом, любого общения с ней. Но однажды сложилась безвыходная ситуация. Маме нужно было отправиться на работу, чтобы получить деньги. Остаться со мной оказалось совершенно некому, и тогда впервые в жизни мать попросила бабушку посидеть со мной несколько часов.
   Что происходило в моем детском сознании, я, конечно, не помню. Но то, что случилось дальше, повергло всех в неописуемый шок. Как только баба Варя появилась в нашем доме, я, полуторагодовалый ребенок, недавно научившийся говорить, открыла тайком дверь и вышла в коридор. Через пару минут я уже стояла на пороге, держа за руку соседку бабушку Розу, объявив всем, что она вовсе не прочь со мной посидеть. Все оторопели. Старушка, оказавшись в неловкой ситуации, собралась развернуться и уйти, но все же остановилась, не смогла меня предать. Проявив крайне редкую для нее дипломатичность, баба Роза вдруг заговорила с бабушкой. Завязался разговор. И пока длилась эта беседа, я сидела у ног моей «спасительницы» и спокойно играла. Нужно ли говорить, что этот неординарный поступок лишь только усложнил мои и без того непростые отношения с родной бабушкой (и пожалуй, заложил первый фундамент нашей будущей дружбы с соседской старушкой).
   Когда я стала постарше, мое общение с бабой Варей стало и вовсе неизбежным. Практически каждые выходные, отправляясь к ней в гости, мои родители брали меня с собой. И пока мама работала в огороде, я слонялась по двору в страшной скуке. С бабой Варей мы не общались. Она даже не кормила меня, так что целый день я оставалась голодной. А вечером бабушка обязательно обнаруживала что-нибудь сломанное либо испорченное мной в ее доме. Не помню, действительно ли я пакостила, или это были всего лишь старушечьи фантазии. Но к бабе Варе я ходить не любила.
   Когда я подросла, наше с ней противостояние только усугубилось. Я стала смелее и сильнее. И каждый раз на все упреки отвечала грубостью, а порой местью. А месть моя была «страшной»: зная бабушкину жадность, я безжалостно опустошала ее холодильник. Его содержимое я щедро скармливала соседским животным, после чего баба Варя приходила в негодование, однако на все обвинения я лишь кротко мотала головой, уверяя, что это не я.
   Наша война казалась вечной. Однако однажды переломный момент таки наступил, и я заслужила бабушкино уважение. Потепление в наших отношениях не в последнюю очередь, наверное, произошло благодаря моей незаменимости на ее огороде. Я хорошо помню, как впервые в жизни баба Варя меня похвалила, когда я собрала на картошке колорадских жуков. Маленькая и проворная, в течение часа я умудрялась очистить все картофельные кусты от этих вредителей. Сначала это было для меня чем-то вроде игры, но очень скоро стало моей обязанностью, однако бабушка щедро вознаграждала меня за это. Она готовила мне обед, а также вела со мной долгие беседы.
   Впоследствии, баба Варя оказалась не такой уж и скверной. В ней жила доброта, только она была спрятана где-то очень глубоко. И иногда мне удавалось до нее добраться. Мы с бабушкой постепенно стали почти друзьями. Она всегда относилась ко мне, как к взрослой и равной себе, и мне это нравилось. Мы часто играли с ней в карты, а также вели долгие беседы о жизни. Бабушка любила рассказывать о своем детстве: о коровах, которых она пасла, а также о сильном смерче, который однажды поднял ее в небо и бросил на землю. Баба Варя рассказывала мне обо всем: о своих сестрах и братьях, об отце (матери у них не было). Вспоминая о своем прошлом, бабушка менялась, становясь мягче и добрее. И такой ее я любила. Наверное, потому что чувствовала: где-то глубоко в сердце она меня тоже любит. По-своему: грубо, неумело, но любит. И это была наша тайна. Мы словно разгадали друг друга и скрывали это от всего мира.
   Только сейчас понимаю, насколько одинокой и несчастной, наверное, была эта женщина, не ведавшая любви в детстве, не знающая материнской ласки… Два голодомора, Вторая мировая война оставили в ее памяти неизгладимые шрамы. Думаю, именно поэтому моя бабушка всю жизнь имела столь сильную страсть запасаться продуктами: у нее в доме всегда хранилось огромное количество консервов и закаток, а также множество круп. Непреодолимый страх голода, наверное, так никогда и не покинул ее, преследуя из далекого детства.
   Помню, как однажды, поймав меня в коридоре, баба Варя вручила мне небольшой бумажный конверт. Это был подарок: красивый серебряный кулон в виде колокольчика, ручная работа какого-то мастера – единственное украшение моей бабушки. Она очень гордилась им и надевала в случаях необычайной важности.
   Не знаю до сих пор, представляет ли этот кулон какую-нибудь материальную ценность. Но понимаю одно: в тот момент бабушка вручала мне что-то гораздо большее, чем просто украшение. Она дарила мне свою скрытую любовь и признание.
   Прошло уже много лет, но я до сих пор часто вижу бабу Варю в своих снах: она готовит мне борщ. Каждый раз во сне бабушка неутомимо и радостно меня кормит. Видимо, осуществляет то, что не сумела сделать в моем раннем детстве.
//-- * * * --//
   Вторую бабушку я более или менее ясно помню лишь с шестилетнего возраста. Она приходила к нам в гости обычно по выходным и никогда долго не задерживалась. Каждый раз баба Оля приносила с собой много мяса. Затем мама его обрабатывала и делала котлеты. Поэтому вторая бабушка в детстве у меня всегда ассоциировалась с котлетами.
   На самом деле баба Оля работала на мясокомбинате и была кормилицей нашей семьи. Помню, как с трепетом я всегда рассматривала ее руки, от ладоней до самых локтей покрытые множеством шрамов. Некоторые из них были устрашающе глубокими. На тонкой белой коже бабушки, казалось, не было живого места. Сколько ножевых порезов пришлось на жизнь этой женщины? Худощавая, хрупкая, маленькая, она разделывала огромные туши с невероятной силой и скоростью, выполняя неимоверно высокие ежедневные нормы. Баба Оля проработала на мясокомбинате всю свою жизнь. И благодаря этому ее семья кормилась.
   А в душе бабушка была поэтом. Она очень любила стихи и даже писала их сама в молодости. Наверное, это нас впоследствии так сильно и сроднило. Когда баба Оля вышла на пенсию, то стала навещать нас чаще, а иногда и оставалась со мной, если я болела. Надо сказать, что болеть в то время я очень любила. Мне было гораздо интереснее провести время дома в постели, нежели тосковать за партой в скучной школе. К тому же бабушка была моей искренней поклонницей. Она любила слушать мои стихотворения и всегда говорила, что я настоящий поэт.
   Кроме любви к стихам, у нас с бабой Олей также оказалась одинаково сильная страсть к животным. Мы обе в равной степени обожали всех зверей и долго часами, молча, могли рассматривать в альбоме их фотографии.
   Бабушка никогда не выходила из дома с пустой сумкой. Там у нее всегда лежали кости и ливерная колбаса для бездомных собак и кошек, а также батон хлеба, который она непременно скармливала на трамвайной остановке голубям и другим птицам. Баба Оля очень жалела животных, подбирая немощных и больных. Поэтому ее кухня нередко превращалась в «лазарет», где ютились то голубь с перебитым крылом, то ободранная кошкой синичка. Бабушка трепетно ухаживала за своими питомцами и даже разговаривала с ними.
   Еще она прекрасно пела, правда, делала это нечасто, обычно за праздничным столом, когда в доме собирались гости. Обладая тонким, ангельским сопрано, баба Оля зачаровывала всех своим пением. Ее голос был настолько мелодичен и чист, что не мог не околдовывать слушателей. Он действовал как волшебство. Однако мне в этом голосе всегда слышалась грусть. Его тонкость и чистота казались настолько жалобными, что мне порою хотелось расплакаться. Но я любила, когда бабушка пела. В минуты пения она вся словно светилась, открывая свою скрытую суть. И это было прекрасно. Невероятное чувство свободы царило в комнате. В ней были только свет и любовь. Так пела моя бабушка!
   Сегодня я часто думаю о том, как сложно было, наверное, такой тонкой натуре всю жизнь разделывать мясо. Как глубоко и крепко баба Оля должна была себя спрятать, чтобы разменявшись на трудодни, соответствовать норме «рабочего человека». Как страшно прожить жизнь не собой…
   Мне всегда было интересно представить, как бы сложилась судьба моей бабушки, родись она сегодня. Она, наверняка, стала бы писательницей либо оперной певицей. Возможно, ветеринаром. Впрочем, для меня баба Оля навсегда останется поэтессой, такой она живет в моем сердце и по сей день.
   И, вероятно, не только в нем. Порою мне кажется, что любая нерастраченная энергия не пропадает. Она непременно возрождается или переходит в иную форму для того, чтобы еще с большей силой выйти наружу. Это как ток, который обязательно должен разрядиться. Нет, энергия такого таланта не исчезает, она ищет новые пути своего воплощения. Я всегда знала, я верила, что моя бабушка жила не зря. Она словно накапливала свой потенциал для следующих поколений.
   Недаром говорят, что «на детях великих природа отдыхает». В большинстве случаев это и вправду так. Редко дети выдающихся, состоявшихся родителей обладают таким же потенциалом. Я думаю, это происходит потому, что энергия таланта уже была растрачена. И этой энергии, как правило, нужно время, чтобы снова набрать силу.
//-- * * * --//
   Еще большей загадкой в жизни бабы Оли для меня, пожалуй, остается ее союз с дедушкой. Сильный, порой до крайности грубый, неудержимый и невероятно энергичный, дед Вадим был полной противоположностью моей бабушке. Я всегда удивлялась, что держало этих двух совершенно разных людей вместе. От дедушкиного чрезвычайно вспыльчивого темперамента страдала не только его семья, но и вся улица. Когда дед Вадим злился, его слышала вся округа. Перед ним не могли устоять никто и ничто. Будучи абсолютно бесстрашным, дедушка провел молодость в бесконечных драках, отстаивая правду, как считал он. Малейшая несправедливость превращала его в огонь, и дед сметал на своем пути все.
   Помню, как в детстве я невероятно боялась дедушки и всегда в его присутствии старалась быть незаметной. Когда он приходил домой, все затихали. Моя бабушка становилась словно тень и бесшумно скользила по комнатам. Но в доме дед Вадим долго не задерживался. Большую часть своего времени он проводил на улице, где у него был свой мир – собственная мастерская. Задний двор его жилища напоминал машиностроительный завод, где рядами стояли автомобильные кузова, колеса, детали. Там дед собирал свои машины.
   Работая, он словно переносился в иной, никому неведомый больше мир. Его глаза при этом горели невероятным огнем, губы застывали в улыбке, и дедушка ничего не замечал вокруг. Даже если во двор заходили люди, он их не видел.
   «Волги», «Жигули», вездеходные джипы – сколько их в своей жизни сконструировал дед Вадим, не считал никто. Он собирал машины из металлолома и выброшенных запчастей. К дедушке стояли очереди клиентов, желающих получить от него эксклюзивное авто либо просящих помощи в ремонте машины. Для деда Вадима не существовало безнадежной поломки. Он чинил все, устранял любую неисправность.
   После каждой своей победы дедушка лишь счастливо влетал в дом, чтобы громко и торжественно объявить всем об очередном свершении. Затем радостно, по-детски, он хватал бабушку за руку и вытягивал во двор, чтобы продемонстрировать ей новое автомобильное «чудо». Баба Оля всегда молча, одобряюще кивала головой, хотя она, как и все мы, ровно ничего не смыслила в машинах. Но глаза деда горели так искренне, что его не хотелось расстраивать. И все единогласно признавали дедушкину победу.
   Если дед был счастлив, он становился чрезвычайно добрым. Его щедрость не знала границ. Он отдавал людям последнее. Бесплатно ремонтировал им авто, дарил запчасти, а порою – и сами машины. Нам же, детям, он часто покупал огромные кульки конфет и мороженое, а иногда просто совал деньги в карманы. Для дедушки материальных ценностей не существовало, он жил в совершенно ином, лишь ему известном «железном мире».
   Откуда у деда Вадима был такой талант, не знал никто. Он сам, ребенок войны, не закончив даже средней школы, едва мог писать и считать. Но его инженерные знания поражали всех. Он словно чувствовал железо и весь расплавлялся в нем.
   И даже сейчас, в глубокой старости, еле передвигаясь, дед, каждое утро непременно спешит на улицу. Там его ждут автомобили. Пока есть они, дедушка жив. И железо снова переносит его в тот далекий и никому неведомый больше мир, где дед Вадим забывает обо всем: о своем прошлом и одиночестве. Лишь по ночам он тихо плачет. Ничто до сих пор так и не смогло заменить ему умершую бабушку Олю.

Взрослая сестра и моя детская «живопись»

   Мои отношения со старшей сестрой Полиной всегда были теплыми и любящими, но по мере ее взросления она все больше стала от меня отдаляться. Разница в возрасте ощущалась все явственней. Полина была на четыре года меня старше и совершенно по-другому смотрела на мир. Она хотела играть в свои уже взрослые игры.
   Все реже и реже сестра стала рассказывать мне на ночь сказки бабушки Арины
   – выдуманные ею смешные истории о жизни. Все реже мы ходили с ней вместе в «ночные походы». А когда-то это было нашим любимым занятием: поздним вечером, когда родители засыпали, мы с Полиной тихонько, на четвереньках, с маленьким детским фонариком ползли на кухню и там разбивали наш «лагерь». Мы заползали под стол, затем под стул, осматривали все помещение и потом тихо возвращались обратно в кровать. Если нам удавалось пробраться в комнату незамеченными, это был настоящий триумф! И с переполняющим нас чувством восторга мы спокойно засыпали.
   Полина также все реже и реже стала воровать со мной «сладости». Обычно это выглядело так: когда мама хлопотала на кухне, сестра тихо прокрадывалась к умывальнику и прятала за пазуху зубную пасту (чаще всего у нее был мятный вкус, но порою попадался и наш любимый – клубничный или абрикосовый). Затем мы тайком, лежа под диваном, ели зубную пасту. Она казалась необычайно вкусной. Конечно, всю ее мы съесть не могли, так как в конце тюбик нужно было вернуть на прежнее место, чтобы родители ничего не заметили.
   Однако обо всем этом Полина с каждым годом забывала все больше и больше. И к восьми годам она и вовсе изменилась. Вернее, ее изменила школа. Школа словно забрала мою сестру.
   Как только Полина пошла в первый класс, она целыми вечерами стала просиживать над уроками вместе с мамой. Так что в результате школа забрала у меня не только сестру, но и мать. Часами Полина что-то старательно выводила в своих тетрадях, рисовала какие-то кружочки, палочки. Мама внимательно следила за каждым ее движением. И так весь вечер.
   А как же я?! На меня совершенно никто не обращал внимания. Это было несправедливо. И я, чтобы хоть как-то изменить ситуацию, тоже усаживалась рядом с сестрой и принималась рисовать замысловатые фигуры, копируя движения Полины. Но меня никто не замечал. Меня словно и не было в комнате.
   И тогда я решила, что тоже хочу в школу! Хочу что-то писать, и чтоб мама так же терпеливо стояла надо мной. Мне тоже хотелось быть важной, хотелось иметь свой портфель, как у сестры, и большой деревянный пенал с множеством разноцветных карандашей и ручек.
   Но когда это будет? Только через три года?! И меня брало отчаяние. Никто даже не представлял, как сильно я не любила Полинину школу. Ожидание собственного первого класса мне казалось вечностью.
   И тогда я стала привыкать к своему одиночеству. Пожалуй, именно в то время у меня и проявилась удивительная страсть к рисованию. Нет, не картин, а – самой себя. Часто по вечерам, скрывшись от посторонних глаз, я залезала за спинку кресла и «творила». У меня были старые акварельные краски. И ими я разрисовывала свое тело. Особенно мне нравилось расписывать живот и грудь синим или голубым цветом. Не помню, почему я это делала, но это была моя совершенно необъяснимая и непреодолимая страсть. Делая это, я была
   счастлива. Я словно переносилась в иной мир и больше не чувствовала одиночества.
   Но с этим счастьем впервые в жизни я также познала и что такое стыд. Поздним вечером, когда мама раздевала меня, чтобы выкупать перед сном, она приходила в ужас, затем в панике звала папу. И все семейство в изумлении разглядывало мои нательные рисунки. Потом меня долго допытывали, зачем я это делаю, а я не знала ответа. Я сгорала от стыда, не в силах проронить ни слова.
   Но от своей страсти «рисования» отказаться не могла. И при малейшей возможности, украв у сестры краски и спрятавшись за креслом, я вновь принималась за «художество». А вечером все повторялось снова. Мама невероятно злилась и устраивала допрос: «Почему, почему ты это делаешь?»
   Но откуда это было знать мне, четырехлетнему ребенку? И тогда я плакала от своего бессилия и полного непонимания взрослых.
   Ответ на вопрос «почему» я, пожалуй, не знаю до сих пор. Но прочитав о подобных историях, могу лишь предположить, что моя страсть к рисованию по коже могла перейти ко мне из предыдущих жизней. Известно, к примеру, что кельты обладали особым пристрастием к живописи по телу. Их порою за это даже называли «синими людьми». Может, это совпадение, а возможно, во мне, маленьком ребенке, тогда еще была жива память о моем далеком прошлом? Теперь эта дверь навсегда закрыта. И все, что у меня осталось, – это лишь смутные воспоминания детства.

Детсад и малиновая жвачка

   К своему одиночеству впоследствии я привыкла. Мне кажется, оно мне даже в какой-то мере нравилось. Мне было интересно вечером, придя домой, заниматься собой: прятаться под диваном или за креслом и много думать либо «рисовать». Я также целыми часами в одиночестве могла играть с машинками, одолженными в детском саду.
   А «поставщиков» автомобилей у меня хватало. Мои лучшие детсадовские друзья Артем и Вова часто давали поиграть своими игрушками. Конечно, не просто так, а в обмен на что-то. И так как куклами они не интересовались, мне приходилось обменивать их машинки на своих пластмассовых динозавров и солдатиков.
   В детском саду мы с Артемом были «не разлей вода». Об этом знали все. Мы с ним часто уединялись от всей группы и играли «в войнушки». Иногда мы брали с собой Вову. Для всех остальных детей наш союз был закрыт. В старшей группе мы с другом нередко убегали на улицу или прятались в шкафчиках в раздевалке, так что воспитатели не могли нас найти часами. А нам так нравилась наша свобода!
   Порою мне безумно хотелось, чтобы Артем был моим братом, и мы никогда не разлучались. Наш с ним союз казался удивительным. Мы мыслили одинаково. У нас были общие интересы и убеждения. Хотя какие убеждения могут существовать в пятилетнем возрасте? Но все же… у нас с Артемом обнаружилось много общего. И эту близость мы не хотели разделять больше ни с кем. Поэтому даже Вова в нашей компании, скорее, тоже был случайным. Не в последнюю очередь мы принимали его в свои игры из меркантильных соображений. У Вовы папа был моряк, он часто привозил сыну из круизов экзотические подарки.
   Помню, как однажды Вова пришел в детский сад со жвачкой. О том, что это такое, никто из нас даже не слышал. Это было настоящее чудо: удивительная белая резинка с малиновым вкусом, из которой друг эффектно и аппетитно надувал пузыри. Просто что-то невероятное! Все дети в изумлении окружили Вову, уставившись на него боготворящими глазами. Затем послышалось: «Дай! Дай!» Каждый хотел подержать жвачку во рту хоть мгновение, каждый просил, умолял Вову.
   Но друг он и есть друг. И, конечно, как самые близкие товарищи мы с Артемом были первыми, кто отведал это заморское чудо. Как сейчас помню: польщенный всеобщим вниманием, преисполненный чувством собственной важности, Вова торжественно вынул изо рта жевательную резинку и передал ее мне. Я до сих пор помню это ощущение! У жвачки был необыкновенный малиновый вкус. Мягкая, пластичная, необычайно податливая, как она приятно растягивалась во рту! Как она скользила на языке! Какое это было чувство! Я с невероятной жадностью пыталась разжевать резинку. Но с каждой минутой крик «А мне?!» из толпы нарастал. И в какой-то момент Вова подошел ко мне, попросив вернуть жвачку. Я лишь нехотя повертела головой. Но толпа заревела, и мне в результате пришлось открыть рот. Затем жевательная резинка «по иерархии» перекочевала к Артему, затем еще к кому-то и еще… Не знаю, попробовала ли ее тогда вся группа, но Вовин авторитет в детсаду после этого случая заметно вырос. А мы с Артемом еще больше полюбили друга и уже на равных принимали его в свои игры.

Моя первая любовь

   Интересно, что так тесно общаясь с мальчиками в раннем детстве, я никогда не испытывала к ним никакой симпатии, как к противоположному полу. Для меня они были исключительно друзьями, бесполыми существами, разделяющими со мной общие интересы и игры. Да и я сама, если относить себя к полу, скорее ощущала себя больше мальчиком, чем девочкой.
   Впрочем, до одного переломного момента. Где-то в лет пять со мной произошло что-то невероятное, и я впервые в жизни влюбилась!
   Да-да, влюбилась. И моей первой безответной любовью стал грузин. Ему было лет двадцать. Он учился в мединституте и снимал жилье этажом выше.
   Это была любовь с первого взгляда. Как только я увидала в нашем дворе Левана, мое детское сердце буквально сжалось. Я потеряла ощущение времени и жизни. Я вся растворилась в его взгляде. Какой это был взгляд!.. Черный, жгучий! У Левана было очень красивое лицо с правильными чертами: тонкий изящный нос, четко вырезанные губы и черная, еле заметная щетина. Все это сводило меня с ума.
   Когда возлюбленный проходил по нашему двору, я забывала обо всем, я бросала игру. Я замирала и, словно завороженная, тайком смотрела на него. И не могла им налюбоваться. Я была словно околдованная. Но Леван совершенно меня не замечал.
   Помню лишь как однажды, проходя мимо, он случайно поймал мой мяч. Я с трепетом застыла и от сильного напряжения покраснела. Мое сердце дико, неистово забилось и, казалось, вот-вот выскочит из груди. А Леван, вежливо улыбнувшись, вернул мне мяч. И это было все. Он даже ничего не сказал. Он смотрел на меня, как на ребенка. А мне так хотелось, чтобы он видел во мне женщину!
   И я страдала, молча и томительно. Свою любовь я держала в строгом секрете. И лишь после года таких мучений, наконец, отважилась рассказать обо всем Полине. Она сразу доложила родителям. И я помню, как вся семья потешалась надо мной. Я тогда не понимала почему. Что плохого в любви, почему так постыдно любить? Мама с папой изрядно удивлялись моей любвеобильности. И тайком волновались: что же будет со мной дальше, если уже в пятилетнем возрасте я засматриваюсь на мужчин?
   Но мне было все равно. От своих чувств я отказываться не собиралась. Я росла, и мне хотелось верить, что возлюбленный когда-нибудь меня заметит. Каждый раз, выходя играть во двор, я отчаянно ждала его. Однако Леван появлялся редко: он приходил домой поздно вечером, когда мне надо было укладываться в кровать.
   И я невероятно злилась, мне тоже хотелось стать взрослой, ложиться спать, когда пожелаю. Ведь будь мне шестнадцать лет, Леван наверняка бы меня полюбил. Я была бы очень красивой девушкой с золотыми волосами и зеленым пронзительным взглядом, верилось мне. Он бы непременно меня заметил…А так между нами простиралась пропасть в целых десять лет.
//-- * * * --//
   Когда мне исполнилось семь лет, я стала считать себя практически взрослой: ведь мне предстояло пойти в школу! Именно тогда я получила в подарок мой первый в жизни спортивный костюм: ярко-синий, шерстяной, с бело-красными лампасами. Какое это было счастье! У меня, наконец, появились собственные настоящие брюки! Я считала себя в них просто неотразимой. Однако костюм этот мне родители надевать не разрешали, поскольку он предназначался для школы. До первого сентября оставалось ждать несколько месяцев, и я сгорала от нетерпения поскорее примерить обнову.
   Впрочем, однажды в субботу мне все же удалось уговорить маму позволить мне надеть спортивный костюм под предлогом проверки, не будет ли он тесен. И мама поддалась на уговоры.
   В моей голове, тем временем, давно был готов план. Натянув на себя брюки, я тут же стремглав помчалась вверх по лестнице, где жил Леван. Я знала, я верила, что в этот день он будет дома, поэтому дело оставалось за малым: только дождаться, когда он выйдет. Я надеялась, что увидав меня, Леван, наконец, меня полюбит! Новый костюм мне необыкновенно шел, разве можно было этого не заметить?!
   Так, ожидая под дверью возлюбленного, я простояла полдня. Но он так и не вышел. Несколько раз у меня проскальзывало желание постучать Левану в дверь: «А вдруг он откроет, что тогда я ему скажу? Что люблю его? Вдруг он не поверит? И помнит ли он меня вообще?»
   Так и не увидев избранника в тот день, я молча вернулась домой. Спортивный костюм мне пришлось снять. Больше его я не надела вплоть до самой школы. Леван так и не увидел, так и не узнал, какой красивой и взрослой я в нем была.

Первое сентября и астры

   Не меньшим разочарованием в моей жизни оказался сам первый класс. Я столько лет его ждала! А когда первый школьный день, наконец, наступил, все оказалось совершенно иначе, чем я представляла.
   Конечно, мама, как и обещала, купила мне новый портфель, ручки и пенал. Однако даже это не могло компенсировать всей серости и несносности того места, где мне впоследствии предстояло учиться.
   Одна школьная форма чего стоила! Синяя, уродливая, она казалась сущим посмешищем. К тому же она ужасно кусалась. Надеть ее на голое тело было совершенно невозможно: сразу же словно сотни иголок впивались в кожу. Материал был неимоверно жестким и колючим, поэтому носить эту форму я категорически отказалась в первый же день. В качестве компромисса мама позволила мне надевать под низ джемпер с длинными рукавами. Однако платье само по себе казалось настолько неудобным и тесным, что в нем было тяжело дышать, не то чтобы двигаться.
   На первое сентября родители также раздобыли где-то дефицитные праздничные банты, каждый из которых был больше, чем моя голова. Эти банты свисали, словно гири, и больно щемили волосы. В довершение ко всему на меня натянули белые колготы. Я терпеть не могла колготы! И вот так, разукрашенная, как новогодняя елка, я отправилась в школу.
   Погода плакала, наверное, так же, как и я в душе. Холодный осенний дождь беспощадно хлестал в лицо. Мы спешили, опаздывая на торжественную линейку. Мой красивый новый ранец, наполненный книгами, был невероятно тяжелым и больно врезался в спину. Ручки в пенале гремели, как погремушки.
   Банты предательски впивались в волосы. Все это казалось неописуемым мучением.
   К тому времени, как мы добрались до школы, мое платье было мокрым от дождя, а белоснежные колготы – черными от грязи. Школьный холл оказался забитым детьми до отказа. Там было тесно и душно. Когда мы с мамой, наконец, отыскали нашу группу, я задыхалась от паники и шока. В моем классе оказалось человек сорок. Рядом с нами толпились старшеклассники, но это были уже не дети. Они мне показались совершенно взрослыми. Не обращая внимания ни на кого, они громко кричали и смеялись.
   А мне было страшно. От такого огромного количества людей и моего шутовского вида хотелось плакать. Я еще крепче сдавила букет астр, на глаза мои навернулись слезы.
   Когда торжественная линейка, наконец, началась, все внезапно стихли, глухой гул прекратился. И мне стало немного легче. В микрофон заговорил длинный долговязый мужчина, по-видимому, директор школы, затем еще какие-то неизвестные мне люди, и еще, и еще… О чем они говорили, я не понимала. Я хотела только одного – вернуться домой.
   Но в какой-то момент из толпы неожиданно вышла первоклассница с большим колокольчиком в руках. Ее легко на плечи подхватил старшеклассник и понес по кругу. Девочка радостно и весело звонила в колокольчик. Медный звон в закрытом помещении звучал очень громко и резко. Я словно очнулась, и мне тоже очень захотелось оказаться на месте той школьницы… Однако, вспомнив о своем нелепом платье и заляпанных колготах, я лишь растерянно смутилась.
//-- * * * --//
   Когда торжество закончилось, наш класс куда-то повели. И уже очень скоро я оказалась за партой, впервые в жизни. Рядом со мной сидел мальчик с кучерявыми волосами и ангельским лицом. Мне сразу захотелось с ним подружиться.
   Наша учительница Марья Петровна, невысокая, симпатичная женщина что-то рассказывала, но голос ее казался металлическим. Говорила она жестко и серьезно, чеканя каждое слово. Ее властный взгляд, словно прицел, медленно скользил по классу. И дети сидели смирно.
   В какой-то момент мне стало вовсе не по себе. Учительница выступала долго. Сам урок, как мне казалось, длился целую вечность. Мои ноги от неподвижности онемели, сидеть на деревянном жестком стуле было чрезвычайно больно. Все это напоминало сплошную пытку, но я боялась пошевелиться.
   Когда долгожданный звонок, наконец, прозвенел, дети радостно ринулись к двери. Наиболее шустрые побежали играть. Одна лишь я, словно завороженная,
   осталась сидеть за партой. Мне было страшно даже встать, ведь что там, в коридоре, я не знала.
   Но мое одиночество долго не продлилось. Вскоре в класс вошла Марья Петровна и, увидев меня за партой, спросила, почему я не играю. А я боялась ответить. Тогда, не дожидаясь объяснений, учительница объявила о проветривании помещения и попросила меня выйти.
   Я повиновалась. Но там, в коридоре, оказался настоящий хаос. Все первые классы смешались вместе. Дети бегали и визжали. Полторы сотни школьников сбились в одну кашу в тесном квадратном помещении. В полном испуге я отскочила и прижалась к стене, но на меня то и дело налетали хохочущие дети. Мои барабанные перепонки, казалось, не выдержат шума и лопнут. Все это напоминало какой-то бесконечный кошмар. От собственного бессилия мне хотелось расплакаться.
   Но меня спас звонок. Едва он прозвенел, школьники, как по команде, остановились и начали расходиться по классам. Я же не сразу вспомнила, где мой. И лишь увидев в дверях свою строгую учительницу, послушно поспешила внутрь.
   Мой сосед по парте, мальчик с ангельским лицом, был красным и запыхавшимся от игры и казался вполне счастливым. Меня же он словно не замечал и, видимо, не особо нуждался в моей дружбе.
   Затем начался еще один урок: занятие под названием «Наша Родина». Но мне было все равно. Мне было все равно, что там с родиной, если я не могла понять, что происходит со мной, где я очутилась и что мне делать дальше. И я принялась размышлять, с ностальгией вспоминая добрых друзей Артема и Вову, мой родной детский сад. Я также думала о Леване. Слава богу, что он не видел меня этим утром в шутовском нелепом платье.
   Так, в раздумьях, закончился мой первый школьный день. Когда прозвенел последний звонок, всех детей разобрали родители. Я же по-прежнему оставалась одна. За мной должна была прийти бабушка. Я прождала ее минут десять в коридоре. Затем решила выйти на улицу, надеясь, что баба Оля встречает меня там. Но ее по-прежнему не было.
   Тогда в растерянности я села на лавку. «Неужели не пришла? – проскользнуло у меня в голове. – Неужели бросила меня в этой школе? И где мои родители, почему не забрали меня, как всех детей?» И мне вдруг стало обидно. Слезы горячим потоком хлынули из глаз. Я плакала горько и безутешно: «Меня бросили! Меня забыли! Но что же мне делать дальше?» И собравшись с последними силами, я решила идти домой сама. Я знала, что это далеко, но мне нужно было туда добраться.
   Я шла по дороге и плакала. Любопытные прохожие останавливались и спрашивали, что случилось. Но я, захлебываясь от слез, ничего толком не могла объяснить. «Меня бросили! Я никому не нужна! – предательски вертелось в моей голове. – Я ненавижу школу». И весь мир вокруг меня в тот момент казался чересчур сложным и пугающим, а я была такой маленькой и беспомощной в нем, такой беззащитной.
   Так, горько рыдая, я дошла почти до главного перекрестка, как вдруг кто-то схватил меня за ранец. От неожиданности я вздрогнула.
   – Ну, наконец! – послышался взволнованный голос бабушки. – Разве можно так делать? Разве можно маленькой девочке самой уходить из школы?
   – Но, бабушка, ты же за мной не пришла, – вытирая слезы, отчаянно всхлипывала я.
   – Конечно, пришла, глупенькая. Мы просто с тобой разминулись!
   После этих слов баба Оля крепко, по-матерински обняла меня. Она была счастлива, что я нашлась. И это было главным.
   – Ну, что, пойдем домой? – улыбнулась бабушка и крепко взяла меня за руку.

Мальчик с ангельским лицом или история одной вазы

   Первый класс в итоге оказался одним из самых непростых испытаний в моей жизни. Он перевернул мой маленький мир вверх ногами и отобрал у меня детство.
   Ходить в школу я ужасно не любила. Я была там совершенно беспомощна и одинока. Мои попытки найти в классе новых друзей либо хоть какое-то понимание закончились полным фиаско.
   Истинное лицо соседа по парте, мальчика с ангельской внешностью, оказалось совершенно противоположным тому, как оно выглядело. Вадим был очень подлым и хитрым мальчиком, потому дружбы у нас с ним не вышло. Он меня откровенно игнорировал, практически не разговаривал со мной и никогда не разрешал пользоваться его карандашами и ручками. Он был очень жадным. К тому же у Вадима в таком раннем возрасте развилась «паранойя»: ему вечно казалось, что я у него списываю. Посреди урока он часто поднимал руку и жаловался на меня учительнице, после чего я получала замечание.
   А однажды на переменке Вадим меня толкнул. Так что, не удержавшись на ногах, я повалилась на учительский стол и случайно разбила вазу.
   Сколько тогда было крику! Преподавательница пришла в ярость и начала допрашивать весь класс, кто это сделал. Дети испугано молчали, лишь Вадим предательски указал на меня пальцем. «Но ты же меня толкнул», – возразила я. Однако Марье Петровне, видно, было все равно. Она меня выругала и поставила за поведение двойку. Затем учительница написала моим родителям в дневнике долгую петицию, что-то вроде доноса, и потребовала принести в класс новую вазу.
   Так что уже на следующий день в школу я пришла с новой хрустальной вазой, лучшей, что у нас была в доме. Мама, конечно, меня не ругала, она мне верила. Но в сердце мое закралась обида. Я еще больше невзлюбила
   преподавательницу. И это, казалось, у нас было взаимно. Марья Петровна открыто боготворила Вадима, называя его своим «маленьким ангелочком». И мне становилось обидней вдвойне: неужели учительница и впрямь не видела истинного лица этого мальчика?
   Возможно, и видела, но это, очевидно, для нее было не так уж и важно, ведь папа Вадима занимал должность директора консервного завода! Он щедро спонсировал ремонты в классе и все технические ноу-хау Марьи Петровны. А кем была я? Девочкой из бедной семьи инженеров, живущей в дореволюционных трущобах.

Наша роскошная квартира

   Впрочем, последнее длилось недолго. И вскоре после того, как я пошла в первый класс, наша семья, наконец, переехала.
   Маме на работе неожиданно дали новую квартиру, совершенно роскошную и огромную. В ней было целых три просторных комнаты, отдельная кухня, а главное – туалет и даже ванная! Это означало, что нам больше не надо было мыться в тесном тазике, а моим родителям – носить воду ведрами из колодца.
   Новая квартира мне показалась настоящей дворцовой роскошью, но она забрала у меня все. Она разлучила меня с моим дорогим другом Ваней, с моими престарелыми «подружками», с бабой Розой, и, конечно, – с моей любовью Леваном. Она также забрала у меня семью.
   Как только мы перебрались на новое место, папа сильно заболел, и моя мать все свободное время стала дежурить в больнице. Мама приходила домой поздно вечером, а порою оставалась у отца на целую ночь. Так что мы с сестрой жили практически сами. Тогда мы с Полиной очень сблизились. Ей было уже двенадцать лет, и мне казалось, что она меня защищает.
   Каждый день после уроков я терпеливо ожидала сестру под дверью, пока у нее не закончатся занятия. Затем мы шли вместе домой. Рядом с Полиной я чувствовала себя в безопасности. Ведь кроме нее на тот момент у меня больше никого не было.
   Маму мы видели в основном по выходным. Она приходила домой и наготавливала много еды, чтобы нам с сестрой хватало на целую неделю, а затем снова убегала к отцу. Так мы и жили.
   Порою мама также брала меня с собой проведать папу, но я этого очень не любила. В больнице всегда было темно и дурно пахло. Там обитали страх и боль. Их я чувствовала своей кожей. У меня по спине пробегали мурашки, как только я переступала больничный порог. Там лица были исполнены трагизма, и люди в белых халатах, словно смерть, сновали по коридорам. Они меня ввергали в сущую панику, поэтому у отца я долго оставаться не могла. Я скучала по папе, но видеть его в подобной обстановке мне было тяжело. Он ужасно похудел и пах так же, как и все, лекарствами и болью. Увидев меня в двери, отец всегда широко улыбался и сразу доставал из тумбочки свои запасы: мандарины, иногда шоколадные конфеты, и протягивал их мне. Но угощения казались безвкусными. И я хотела поскорее уйти.
   Мне было очень горько. Мне казалось, что у меня отобрали все. Школа обернулась в моей жизни полной иллюзией: мама не делала со мной уроки по вечерам. Я ждала этого момента целых три года, а он так и не наступил.
   Я была предоставлена сама себе. Когда же раз в месяц у разрывающейся между работой и больницами матери, наконец, доходили руки до моего дневника или тетрадей, там все было идеально. Я очень быстро научилась вырывать страницы и подделывать оценки с подписью учительницы.
   Полная свобода и самостоятельность, которые я внезапно обрела, пожалуй, были единственной компенсацией всем страданиям, причиненным мне первым классом. А во всех катаклизмах жизни тогда я винила именно школу! Это она забрала у меня наш прежний дом, это она забрала у меня друзей и Левана. Она лишила меня детсада и дружбы Артема. Из-за нее папа заболел. Во всем была виновата одна она, школа!

Наше семейное лето и путч

   Ко второму классу я стала еще самостоятельней. Училась я очень средне, так как практически никогда не выполняла домашних заданий и не открывала даже учебников, зато еще искусней и профессиональней стала подделывать учительские подписи и проделывать трюки с дневниками. Теперь у меня их было целых два: один для Марьи Петровны, где та свободно могла писать все свои замечания и жалобы; другой – для мамы, где все было идеально и стояли фиктивные оценки. Контрольные работы я также умудрялась каким-то образом списывать. В общем, школа стала для меня скорее авантюрой, нежели местом для приобретения знаний. Эта была словно повинность, которую мне необходимо было отбывать. Каждый раз я лишь с нетерпением ждала каникул, чтобы поскорее забыть о тетрадях и надоедливой преподавательнице.
   С наступлением лета, когда я закончила второй класс, в нашей жизни произошло грандиозное событие: мой папа, наконец, выписался из больницы домой. И у нас снова возникла семья. Конечно, она уже была необратимо другой, ибо в ней появилось что-то новое: боль и страдания отца, как и постоянный запах его медикаментов в доме. Но все же она была. Мы опять стали ужинать все вместе за одним столом, как когда-то раньше. И это грело мне сердце. Папа, как всегда, заставлял меня есть салаты из свежих овощей, но я больше на него за это не злилась. Главное, что он у меня был. За ужином мы часто беседовали. Я вновь почувствовала, что не одна, и это делало меня счастливой.
   Мы с мамой, как и прежде, начали ездить на огород к бабушке Варе. После болезни отца она немного смягчилась и была не так строга ко мне, или мне так только казалось.
   Иногда Полину и меня папа даже возил на рыбалку либо в лес. Мой отец был превосходным грибником и с раннего детства научил нас с сестрой отличать съедобные грибы от ядовитых. Когда папа был здоров, он мог часами водить нас по лесным тропам и рассказывать о природе. Он знал о деревьях и грибах все. В этом, казалось, отцу нет равных. Его рассказы можно было слушать целую вечность.
   Еще большую любовь папа привил нам к рыбалке. Будучи чрезвычайно опытным и умелым рыбаком, он сам мастерил удочки и снасти. У отца также имелся свой особый рецепт приготовления рыбного корма. Для этого он брал мякиш белого батона, добавлял в него специальные ингредиенты, домашнее подсолнечное масло, затем хорошенько все это разминал, превращая в душистое тесто. Перед запахом такой смеси не мог устоять никто. И даже в самый непогожий день у отца рыба всегда клевала. Но после болезни папе стало тяжело высиживать на берегу подолгу, поэтому он делал небольшие перерывы. Мы же с Полиной от удочек не отходили. У нас с ней обычно начиналось состязание, кто больше поймает рыбы. И мы, дети, радостные и счастливые, тащили из воды карасей один за другим – под подозрительные взгляды рыбаков, уже несколько часов сидящих без клева.
//-- * * * --//
   Так протекало наше долгожданное семейное лето. И казалось, ничто больше не сможет нарушить эту идиллию. Ничто, кроме того, что постепенно и неуклонно назревало на улицах. Тогда, в девятилетием возрасте, я не совсем понимала, что именно, но вполне явственно ощущала приближающиеся перемены. Все чаще и чаще за столом мама с папой стали говорить о политике.
   А однажды утром я застала родителей у телеэкрана, их лица были взволнованными. Они что-то громко обсуждали. Я лишь с любопытством пыталась вслушаться в речь диктора, но его слова были лишены для меня всякого смысла. По телевизору показывали бегающих в панике людей: некоторые из них смеялись, некоторые плакали; затем показались танки, послышались выстрелы. Но все эти кадры я никак не могла сложить в моей голове вместе. Они были словно беспорядочно разбросанные пазлы. В какой-то момент папа громко воскликнул: «Путч!» Но что такое «путч», я тоже не понимала.
   Дикое напряжение зависло в воздухе и продержалось несколько дней. Оно словно вихрь охватило всю нашу семью. Мои родители день и ночь только и говорили об этом загадочном «путче», о какой-то свободе.
   А потом волнение стихло, так же внезапно, как затихает ураган, перевернув все в доме вверх дном. На экраны телевизоров снова вернулись привычные и понятные мне картинки: улыбающиеся дикторы, спокойные улицы и автомобили.
   Так закончились мои летние каникулы. В душе я невероятно злилась на этот «путч», который разворошил всю нашу семью, что только начинала жить нормальной жизнью. С чувством полной неудовлетворенности и разочарования мне пришлось возвращаться в школу.

Не пионерка

   Я стала третьеклассницей. Это звучало гордо и солидно, а главное означало, что до окончания моей «школьной повинности» оставалось всего восемь лет.
   И все же в третьем классе было нечто особенное. Это – последний год, когда тебя называют младшеклассницей, а также время, когда школьников принимают в пионеры. Последнего я ожидала с нетерпением! Церемонию посвящения в пионеры я множество раз видела по телевизору и теперь так страстно мечтала поскорее получить свой собственный галстук.
   Однако когда долгожданный и столь знаменательный для меня день настал, произошло нечто непредвиденное. Моя мама вдруг сообщила, что становиться пионером вовсе не обязательно, объяснив это тем, что существующая система скоро рухнет, и потому носить галстук больше не имеет смысла. Она назвала это делом принципа. Я же, не понимая ни что такое система, ни почему она рухнет, все-таки с мамой согласилась. Наверное, потому что мне нравилось само слово «принцип», оно соответствовало моему природному духу противоречия. Мне всегда нравилось бросать вызов и идти против течения. Даже, если в данном случае суть этого самого принципа мне была непонятна, я все равно охотно согласилась его отстаивать.
   Придя рано утром в школу, в день приема в пионеры, я чувствовала себя особенно важной, ведь у меня был принцип! Пусть о нем еще никто не знал. Но очень скоро громко я всем о нем объявлю. Я ждала этого момента с нетерпением. И как только учительница стала собирать детей в группы, чтобы отвести на торжественную часть, я демонстративно осталась сидеть на месте. Марья Петровна лишь удивленно на меня посмотрела, после чего я серьезно и решительно провозгласила, что пионером быть не хочу.
   Впрочем, в своем протесте я была не одна. Носить галстук отказался еще один мальчик, и мы с ним вдвоем остались сидеть в классе. Время тянулось медленно, но меня переполняло чувство собственного достоинства и гордости от того, что я отстояла принцип. Хотя где-то в глубине души мне было необыкновенно интересно, что все же происходило там, на торжественной части.
   И когда ученики, наконец, вернулись в класс, радостные и счастливые, мне почему-то стало грустно. У них на шеях красовались красные, как огонь, шелковые галстуки, и мне тоже безумно захотелось иметь такой же. Но деваться оказалось некуда, ведь у меня был принцип!

Первая свобода

   Однако мама оказалась права: перемены вскоре наступили, окончательные и бесповоротные. Спустя какое-то время на экранах телевизоров снова поселился хаос с непонятными для меня картинками и комментариями. Родители еще с большим воодушевлением принялись обсуждать события.
   А потом произошло нечто долгожданное: референдум. Что это такое, я не понимала, но знала лишь одно, что это – путь к свободе, борьба за независимость. И то и другое мне нравилось, ибо ничего в жизни я не ценила больше, чем свободу и независимость, поэтому референдум я приняла.
   Мама с папой также повеселели, у них снова появилась надежда. Такими счастливыми я их, наверное, никогда раньше не видела. Во время референдума они словно светились от радости. Их лица были красивыми и просветленными. Даже отец, казалось, выздоровел, и его болезни будто отступили.
   В нашей семье настали золотые времена. Мои родители жили и верили, хотя мне было не совсем понятно во что. Они по-прежнему не отводили взоров от телевизора, но меня это больше не беспокоило, поскольку, глядя на экран, они были счастливы. Вскоре я вновь услышала известное мне слово «путч», однако в этот раз оно звучало иначе: как-то радостно и легко, означая только одно: свободу.
   И эта свобода наступила. Причем не только где-то там, в непонятной мне политике, она наступила везде, даже в нашей школе. Спустя несколько месяцев после того самого путча и развала Советского Союза нам, наконец, разрешили не носить школьную форму! В моей жизни это оказалось настоящим переворотом, пуще Беловежского, и означало, что мне больше не нужно было носить неудобное, колючее шутовское платье. Вместо него в школу разрешалось надевать что угодно, даже спортивные брюки. А поскольку последние были моей любимой одеждой, именно в них я и стала являться на занятия.
//-- * * * --//
   Я не знаю, что происходило со страной, но моя жизнь после референдума перевернулась с ног на голову. Именно в это время я подружилась с одноклассницей Женей, которая в дальнейшем сыграла в моей судьбе огромную роль. Впрочем, надо отметить, что наша дружба разворачивалась очень нелегко и даже драматично.
   Все началось с того, что как-то на переменке Женя сломала игру, принесенную мной в школу. Я так сильно разозлилась, что мы в результате подрались. Затем от досады на уроке труда я ножницами отстригла обидчице часть косы. И между нами разгорелась настоящая война. Мы несколько недель страстно ненавидели друг друга.
   А потом, сама не помню как, но я с Женей помирилась. Дорога домой у нас была общей, и в один прекрасный день мы неожиданно разговорились. Совершенно непредвиденно у нас оказалось много общего. Обе мы были маленькие и худощавые, обе были холериками и обе в равной степени любили Виктора Цоя и Брюса Ли. Мы с Женей даже родились под одним знаком зодиака, так что между нашими днями рождения была разница всего в шесть дней. Незаметно для нас обоих мы с Женей невероятно сроднились.

Моя маленькая анархия

   Как я уже упомянула ранее, эта дружба впоследствии очень сильно изменила мою жизнь. И из маленькой, робкой, всего опасавшейся девочки я внезапно превратилась в нечто совершенно противоположное. Наверное, если очень долго сжимать в руках пружину, то в какой-то момент, когда ослабишь пальцы, она внезапно выстрелит. Вот так произошло и со мной. Только с Женей мы выстрелили с двойной силой.
   Очень быстро из смирных девочек мы с подругой превратились в отборных хулиганок. Наверное, не было такого дня в школе, когда бы мы с Женей с кем-нибудь не подрались. Причем, воевали мы в основном с мальчишками, которые были нас больше и старше. К тому времени я уже свободно владела приемами дзю-до (так как с первого класса занималась этой борьбой в спортивной школе). Перед моими хитрыми приемами не мог устоять никто. Быстрым броском я стремительно валила мальчишек на пол и молниеносно производила прием удержания: когда соперник лежал на спине, я крепко охватывала его шею локтем и блокировала все движения. В такой позе человек был абсолютно бессильным и беспомощным. И мне это нравилось.
   В результате нас с Женей в школе стали избегать все мальчики. Наш авторитет невероятно вырос.
   Всему этому не в последнюю очередь, конечно, поспособствовали сами обстоятельства: в четвертом классе у нас больше не было авторитарной Марьи Петровны. Вместо нее уроки нам стали вести разные учителя. Так же, как и старшеклассники, мы перебрались на верхние этажи школы и каждое занятие меняли помещение. А это означало одно – полную свободу. За учебным процессом нашего класса следили все преподаватели и в то же время никто.
   Это невероятно развязало нам с Женей руки.
   Дома мою свободу также некому было ограничить. Болезнь отца вскоре обострилась, и он вновь вернулся в больницу. Большинство вечеров мама стала проводить с ним. Наша маленькая семья снова затрещала по швам. В моей жизни возникла пустота, но Женя целиком и полностью заполнила этот вакуум собою.
   Мы с подругой построили наш мир – абсолютную анархию, где над нами не было никого и ничего. В этом маленьком мире, принадлежащем только нам, мы и жили. Мне нравилась такая свобода. И очень скоро мы с Женей стали посещать лишь те занятия, которые казались нам интересными. А таких, надо признаться, было немного. На остальные уроки мы ходили через раз.
   Поблизости с нашей школой находился детсад. И когда на улице было тепло, вместо занятий мы с подругой кружились на каруселях. Там же, в детском саду, мы охотились: лазили по деревьям, добывая себе провизию – яблоки и груши. Весной мы собирали по огородам соседних домов цветочные букеты для мам. Словом, развлечений у нас хватало. Нередко мы с Женей также ловили на улице улиток, а затем тайно играли с ними во время уроков под партой, за что не раз были выставлены учителями за дверь.
   Но что для нас были учителя?! Довольно скучные, надоедливые люди. Мы с приятельницей в лучшем случае их игнорировали, а в худшем – делали им всякие пакости, подкладывая на стул канцелярские кнопки, наполненные водой шарики и даже масляные клизмы. Наша фантазия в этом направлении не имела пределов.
//-- * * * --//
   Впрочем, среди всей этой общей массы у нас все же была одна особая учительница, авторитет которой для меня с Женей оказался безупречен и непоколебим. Звали эту преподавательницу Марина Андреевна, и она была нашей подругой. Да, да именно таковой, только мы это держали в строгом секрете.
   Марину Андреевну, учительницу русского языка и литературы, боялись все.
   Она была очень темпераментной, вспыльчивой и в то же время невероятно принципиальной женщиной. Когда она злилась, одним своим взглядом могла испепелить любого. Ее боялись не только дети, но даже родители. Не раз Марина Андреевна врывалась на родительское собрание и устраивала настоящий дебош. Она прямо и бесцеремонно критиковала каждого ученика. Больше всего преподавательницу злила так называемая стандартность мышления и ординарность ее воспитанников. Она безумно любила свой предмет
   – русскую литературу и не могла простить никого, кто не разделял такую ее страсть.
   Наша дружба с Мариной Андреевной родилась совершенно неожиданно. Как-то, в очередной раз, ворвавшись на родительское собрание, учительница начала привычный для нее скандал. По ее мнению, никто в классе не любил русскую литературу. Она ругала всех учеников поименно. И когда очередь дошла до моей фамилии, мама, уже привыкшая к жалобам по поводу моего поведения и нежелания учиться, от напряжения еще сильнее вжалась в парту. Ее щеки от стыда покраснели… Но в этот момент произошло непредвиденное. Марина Андреевна вдруг остановилась, торжественно выровняв спину. Ее глаза засветились невероятным светом. И она улыбнулась! Надо отметить, что ничего подобного с учительницей до этого не случалось. Никогда раньше родители не видели ее улыбающейся.
   – А вам я хочу сказать большое спасибо! – неожиданно провозгласила преподавательница, от чего моя мать еще сильнее покраснела, ибо теперь все родители в недоумении смотрели на нее.
   – С-с-спасибо… Но за что? – растерялась мама, боясь, что это всего лишь какая-то изощренная форма сарказма.
   Но Марина Андреевна по-прежнему улыбалась, и эта улыбка была искренней:
   – За вашу дочь. Это единственный человек в классе, имеющий свое мнение.
   Это единственный человек, умеющий писать сочинения. Литература – это, прежде всего, свобода мышления.
   После этого случая я искренне полюбила темпераментную преподавательницу. Пожалуй, лишь она одна в школе вселила мне веру в себя. И я с особым пристрастием принялась изучать не только литературу, но и русский язык. Мне хотелось оправдать возложенные на меня надежды. Я заучивала наизусть правила правописания и с особым усердием выполняла домашние задания. Так что очень скоро вместо четверки по этому предмету за четверть у меня стояло пять.
   И если русский язык я учила так, из чувства долга и чести, то литература оставалась для меня особенной дисциплиной, ибо читала все произведения классиков я с особой радостью и рвением. Я жила миром моих литературных героев, наверное, так же, как и Марина Андреевна. В этом смысле мы с ней проживали одну и ту же жизнь.
   Уроки русской литературы я ожидала с нетерпением, но даже их мне казалось мало, чтобы выразить все эмоции, вызванные прочитанным. Наверное, то же самое ощущала Марина Андреевна: и очень часто на переменке, когда все дети ожидали урока в коридоре, учительница тайком открывала нам с Женей дверь. Заговорщически подмигивая, она впускала нас в класс. При этом преподавательница всегда улыбалась. В такие минуты она словно сбрасывала с себя маску строгости и казалась такой тонкой, чувствительной и беззащитной, что мне сразу становилось понятным, зачем этой женщине понадобилось прятаться от людей за столь нелепой маской грубости. Душа у Марины Андреевны была настолько тонка, как души героев Достоевского, вся «натянутая, как струна, до предела» Малейшее слово, малейшее действие могло легко задеть эту струну, и она готова была порваться. Такой я знала мою учительницу. В подобные минуты откровения я любила ее еще больше. Мы обе словно разгадали друг друга, ведь Марине Андреевне каким-то образом также удалось увидеть во мне нечто большее, нежели просто хулиганку. В благодарность за это я перед преподавательницей полностью открылась. И разделила с ней самое сокровенное в жизни – мое творчество.

Мое творчество и Есенин

   А писала я много с раннего детства. Еще в семилетнем возрасте, толком не умея держать в руках карандаш, я исписывала целые тетради своими безумными историями об инопланетной жизни. Не помню, откуда появлялись все эти образы, но описывала я другие миры в мельчайших деталях об их обитателях, дирижаблях и социальном устройстве. Моей безграничной фантазии поражались все.
   Однако до четвертого класса эти произведения не дожили. Как-то раз Полина сказала: «Если инопланетяне узнают о том, что ты о них пишешь, то прилетят и заберут тебя». О подобных случаях в то время часто писали газеты. И у меня в душе поселился страх. День и ночь я с опаской поглядывала на небо, ожидая пришельцев. И чтобы раз и навсегда избавиться от подобного риска, мы с сестрой решили сжечь все тетради, поэтому сочинений об инопланетной жизни Марине Андреевне я в результате показать не могла.
   Однако, кроме них, у меня, к счастью, сохранилось несколько рассказов о животных. В то время, надо признаться, животных я любила больше, чем людей, и поэтому с особым увлечением читала произведения Пришвина и Сэттона Томпсона.
   Также в детстве я писала много стихов и искренне верила, что они ничем не уступают творчеству Сергея Есенина. Последний был моим кумиром. Его поэзию я знала наизусть и могла декламировать часами. Мне нравилась тонкая чувствительность и лиричность его произведений, порою переплетающаяся с неожиданной грубостью и распутностью. Я знала, что в душе Есенин был такой же анархист, как и я, ведь он сам писал: «Если б не был я поэтом, то, наверное, был мошенник и вор»! Кому, как не Сергею Александровичу, было меня понять?!
   Мне очень хотелось верить, что моя поэзия сродни его. И чтобы в этом удостовериться, как-то раз, читая маме стихи Есенина на кухне, я умышленно вставила свой, будто он принадлежал перу известного поэта. Но моя мать, тут же определив подлог, удивленно на меня посмотрела и спросила, почему я читаю свое стихотворение. Вряд ли она тогда понимала, как сильно меня огорчила! Мамины слова звучали как приговор. С шумом захлопнув книгу, я заявила, что больше никогда в жизни не буду читать ей поэзию, раз она не умеет ее ценить. На этом наш литературный вечер закончился.
   Мама моего доверия не оправдала, поэтому Марина Андреевна оставалась последней надеждой! Она должна была вынести окончательный вердикт, определив: могу я быть Есениным или нет.
   И красиво оформив свои произведения в новую самодельную книжечку, как-то раз на переменке я торжественно преподнесла учительнице мои стихи. В них так же, как у известного поэта, было много про березки, природу и, конечно, про любовь. Кому, как не мне, было про нее знать? Моя первая безответная любовь к Левану послужила верной музой.
   Помню, как преподавательница была польщена моим жестом и, растрогавшись, чуть не расплакалась. Это был мой подарок ей. Хотя и не без корысти, конечно, ведь в ответ я ожидала чего-то гораздо большего – признания.
   И я не ошиблась. Уже на следующий день Марина Андреевна, как всегда, на переменке приоткрыла дверь и пригласила меня зайти, только на этот раз без Жени. Глаза учительницы смотрели серьезно, а грудь взволнованно вздымалась. Кому, как не Марине Андреевне, так глубоко переживающей судьбы литературных героев, было понять мою поэзию?! Казалось, в тот момент она была преисполнена радости и трагизма одновременно. Ее чувства доходили до точки кипения. Я видела, как внутри преподавательницы идет борьба, и она пытается совладать с собой.
   После недолгой паузы Марина Андреевна, наконец, спросила: сама ли я написала эти стихи, на что я утвердительно кивнула.
   – Странно, – растерянно сказала она. – Такое ощущение, что их писал не ребенок.
   – Правильно! – радостно воскликнула я, удивившись тонкой проникновенности педагога. – А как вы догадались?
   – Догадалась о чем?
   – О том, что я не ребенок…
   Преподавательница лишь изумленно посмотрела на меня.
   – Тогда кто же ты?
   – Не знаю, – пожала я плечами. – Порою мне кажется, что все это я уже видела, все проживала. Мне даже кажется иногда, что я – Есенин.
   – Есенин? – еще больше удивилась учительница.
   – А разве вы не заметили? Он писал моими мыслями. Мы с ним одинаково чувствуем и видим.
   Но Марина Андреевна ничего не ответила, лишь пристально посмотрела на меня.
   – Не знаю, – задумчиво заключила она, – но это определенно писал не ребенок.
   Затем наступила тишина. Я видела, как в душе преподавательницы снова началась борьба, как глубокое понимание сражалось с сомнениями, как радость сменяла грусть, как лица литературных героев смешались в ее сознании в одно целое. И Марина Андреевна, наконец, поняла, что это не они, персонажи, оживляли ее эмоции, а она давно прожила их жизни и узнала в них себя. Во всяком случае, так показалось мне.
   Поблагодарив учительницу, я поднялась и тихо вышла в коридор.
   А Марина Андреевна еще долго сидела, как завороженная, одна, напряженно пытаясь что-то вспомнить…

Независимая Украина, «Том и Джерри» и Брюс Ли

   Украина впоследствии стала независимым государством. В столь юном возрасте я особо не задумывалась над политическими процессами в стране и совершенно по-своему, по-детски, переживала весь драматизм того времени.
   Я очень хорошо помню страх перед нищетой. Помню огромные очереди в магазинах за маслом, хлебом, колбасой… Мясо на прилавках не появлялось вообще. Его можно было купить по выходным на базаре, но стоило оно огромных денег. А у нашей семьи их не было. Яйца для нас также оказались невиданной роскошью. Продукты первой необходимости были строго дозированы. Мыло, стиральный порошок и даже сахар давали по талонам. Шоколадные конфеты и вовсе исчезли.
   Все, что я помню на прилавках магазинов в начале девяностых годов, – это морскую капусту и мороженых кальмаров. Не знаю, почему, но именно они ясно запечатлелись в моей памяти.
   Также я прекрасно помню первые купоны, которые какое-то время ходили вместе со старым советским рублем. Их маме выдавали на работе цельным бумажным рулоном, после чего наша семья вечером дружно разрезала его ножницами. Каждый из таких купонов был определенной номенклатуры. Без них в магазине нельзя было купить ничего. Однако очень скоро эти самые купоны валялись по всему городу, и никто их не брал, поскольку без рубля они также ничего не значили.
   И лишь немного погодя в Украине, наконец, появилась полноценная валюта гривна. По сравнению с рублем, она казалась словно игрушечной и ненастоящей. Гривневые купюры были слишком маленькими, чересчур цветными и гладкими. Но все это гордо стало называться первой национальной валютой независимой Украины.
   Сам рубль исчез за одну ночь, а вместе с ним – и все сбережения украинцев. У нашей семьи их никогда не было, поэтому и терять нам оказалось нечего. Но у людей на сберкнижках лежали деньги, отложенные на старость, на черный день. Черный день наступил, а самих денег не стало. И потому эту самую старость многие пенсионеры встретили на улице с протянутой рукой.
   Пожалуй, именно тогда во мне впервые в жизни развилось чувство сострадания. Мне было очень жаль всех нищих: хотелось им что-то дать, но давать было нечего. И тогда я делилась последним. Помню, как восседая на балконе, как Робин Гуд, я нередко выслеживала на улице местных бомжей. Надо отметить, что часто ими оказывались обычные пенсионерки либо просто безработные.
   Они приходили в наш двор, чтобы добывать себе еду в мусорных контейнерах.
   И если со своего дозорного пункта я определяла, что бомж не пьющий, тогда молниеносно стрелой я слетала вниз на улицу с батоном хлеба в руках и еще чем-то, что успела прихватить из холодильника. При моем внезапном появлении бродяги всегда изумлялись. Мои дары они, конечно, принимали, но и от добытой в мусорном баке провизии также не отказывались. Я же с чувством исполненного долга возвращалась домой. В такие моменты я была счастлива, думая, что могу что-то поменять в жизни. Я ощущала себя немного Богом, так как могла помочь людям даже тогда, когда меня об этом не просили. Лишь позднее, вечером, когда наша семья садилась за ужин, оказывалось, что в доме не осталось ни крошечки хлеба.
//-- * * * --//
   При всем драматизме того времени в столь юном возрасте мне все еще было присуще легкое детское безотносительное ощущение игры. Бедность и недостатки лишь разбудили у нас с Женей фантазию и изобретательность. Помню, как мы с подругой после школы отправлялись на базар искать на полу деньги. Нам часто удавалось находить под ногами у прохожих мелкие монеты, после чего мы, дети, счастливые и радостные, покупали себе пирожки с горохом или повидлом. Это было целое событие!
   Также мы с Женей после занятий любили варить конфеты. Насыпав сахар и добавив в столовую ложку воды, мы разогревали ее на газу, чтобы сахар расплавился. Когда вся эта масса застывала, получался сладкий леденец. И мы жадно принимались сосать ложку.
   Осенью мы охотились за орехами, сбивая их палками в детском саду, что находился поблизости с нашим домом. Затем отправляясь в школу, делили по дороге трофеи. Зеленые молодые орехи были необычайно вкусными, но от них руки окрашивались в едкий черный цвет, чем мы с подругой не раз шокировали на уроках учителей.
   Надо отметить, что, несмотря на всеобщую бедность, с каждым годом в Украине все больше и больше стали появляться заморские радости. Я помню, как Женины родители купили видеомагнитофон, настоящее чудо техники. С помощью этой небольшой прямоугольной коробки можно было просматривать кассеты с мультфильмами. И мы с приятельницей день и ночь крутили «Тома и Джерри». Мне казалось, что все его серии я знала наизусть, но нам все равно было невероятно смешно смотреть их снова и снова. Затем у Жени появились фильмы с Брюсом Ли и Арнольдом Шварценеггером. Западные боевики мы смотрели особенно внимательно и даже пытались копировать кое-какие из бойцовских приемов. В результате, под влиянием американских блокбастеров, наше поведение в школе стало еще хуже.
   Пожалуй, именно тогда родители подруги впервые всерьез задумались над тем, что с этим пора уже что-то делать.

Мое ускользающее детство

   О том, что Женю переводят в другую школу, я узнала совершенно неожиданно в конце учебного года. Так что в следующий, седьмой класс, мне пришлось идти одной.
   Вряд ли кто-то мог понять, что для меня это значило. Без Жени мой мир словно рухнул. Я вновь превратилась в тихого и печального ребенка. Я ни с кем не общалась, у меня совершенно не было друзей. Мне было невообразимо тоскливо и пусто. И я снова замкнулась в себе.
   Еще большим ударом для меня, пожалуй, стал уход Марины Андреевны. Моя любимая учительница также внезапно покинула нашу школу в связи с беременностью.
   И в тот момент мне казалось, что у меня отобрали все: мой мир, всю вселенную. Мне казалось, что меня насильно сняли с моей орбиты и зашвырнули обратно на Землю.
   А там, на Земле, было так неуютно. Там была середина девяностых годов: нищета и бесправие.
   Наша семья еле сводила концы с концами. И чтоб хоть как-то помочь маме, я начала свой секретный промысел: каждый день по дороге в школу я заходила на базар и искала на полу деньги. Под прилавками и в углах можно было найти множество затерянных монет. Иногда за несколько дней таких поисков сумма получалась солидной. Затем я отдавала все деньги маме, чтобы она купила еды. Болеющему папе нужно было хорошо питаться. Да и врачам необходимо было постоянно давать взятки.
   Впрочем, перебивались не только мы, но очевидно, и само государство. И уже очень скоро в нашем многоэтажном доме стали отключать электричество. Таким образом, страна экономила деньги. Света не было вечером порою по нескольку часов. Но мне это нравилось. Мне казалось, что при свечах ужинать было намного интересней. Да и мыслить в темноте казалось гораздо свободней: словно картина жизни передо мной немного прояснялась.
//-- * * * --//
   Я взрослела, постепенно становясь подростком, с каждым днем все острее и острее ощущая реальность, которая так неприглядно оголялась передо мной. И хоть всех процессов в стране я до конца не понимала, беспощадность того времени для меня ставала все более очевидной. Порою мне казалось, что я задыхаюсь от тяжелого воздуха. Мне казалось, что страждущие глаза меня преследуют повсюду. И от них никуда не деться. Везде, куда бы я ни шла, я встречала горе и боль. На дорогах гибли люди. В подвалах от наркотиков умирали дети. Во дворах валялись тела бездомных собак, отравленных коммунальными службами. И от этого всего воздух казался неимоверно тяжелым и липким: от слез, от страха, от безысходности.
   Отец в то время заболел еще сильнее. Я помню, как однажды холодным зимним утром мы с мамой стояли под окном его палаты, так как внутрь нас не пускали.
   Я тогда еще очень удивилась и спросила: «Почему наш папа лежит рядом с голой тетей?», на что моя мать тихо ответила, что ему уже все равно, ведь он в реанимации. Но что такое реанимация я тоже не понимала. Я знала только одно: мне ужасно не нравилось это место. И я хотела поскорее оттуда уйти.
   Однако очень скоро больницы стали для меня неизбежностью. Мне пришлось привыкать к людям в белых халатах, к жгучему запаху медикаментов и чьей-то боли. В тринадцатилетнем возрасте у меня появилась новая обязанность: каждый день, приходя из школы домой, разогревать еду и относить ее папе.
   Ему нужно было хорошо питаться, чтобы поправиться. В больнице пациентов кормили одной гречневой кашей и хлебом, при такой диете долго не протянет и здоровый человек.
   Поэтому к своей обязанности, доставке обедов, я привыкла довольно быстро и исполняла ее безропотно. К отцу, как правило, я отправлялась не одна, а в сопровождении общественной собаки Джули. Она каким-то чудом выжила в нашем дворе после многочисленных травок и была единственной на то время для меня подругой.
   Джуля оказалась очень умным и преданным товарищем. Она всегда терпеливо ожидала меня под окнами больницы, пока не закончится мое свидание с папой. У отца я, как правило, долго не задерживалась. Пока он ел, мы с ним говорили. В основном он расспрашивал меня о школе, о доме. Папа очень поменялся после семи перенесенных операций. Он похудел и казался совсем другим. В нем не было прежней силы духа и грозности. Он казался слабым, и мне было как-то неловко таким его видеть. В конце свидания отец всегда делился со мной конфетами, принесенными ему кем-то. Это были единственные сладости, которые я в то время видела. Они немного украшали мою жизнь.

Гадкий утенок

   Так я росла. Последние события в стране и в жизни семьи значительно ускорили процесс моего взросления.
   В школе я по-прежнему ни с кем не общалась, оставаясь очень странным и непривлекательным подростком. По крайней мере, таковой я представлялась самой себе, очевидно, такою меня видели и окружающие. Я была худощавой и маленькой. В то время, как большинство девочек в нашем классе могли похвастаться круглыми формами и пышной грудью, я была совершенно плоской, и своей комплекцией больше напоминала мальчишку.
   Я тогда очень сильно переживала по этому поводу. На моих одноклассниц давно засматривались юноши, а на меня не смотрел никто. Я была словно изгоем, гадким утенком.
   Комплексы по поводу внешности только усложнили мое восприятие мира. Я больше не понимала, кто я. Мне уже давно пора было стать девушкой, а мое тело предательски застряло в детстве и не хотело оттуда выбираться. В душе же я всегда ощущала себя зрелым, видевшим жизнь человеком.
   И в то время, как многие девчонки в нашем классе ходили на свидания, я одиноко сидела за книжками. Во мне вдруг внезапно проснулась неудержимая страсть к учебе. Я с жадностью начала поглощать учебники, заполняя многолетние пробелы образования, и с особым усердием стала выполнять домашние задания, порою засиживаясь до глубокой ночи.
   Не могу сказать, что мои усилия вознаградились сразу. Мне было очень тяжело сломать многолетний стереотип троечницы, укоренившийся за мной в родной школе. Но я не сдавалась, ведь уже в восьмом классе у меня появилась заветная мечта – стать журналистом!
   Хотя, говоря по правде, мечта эта родилась совершенно спонтанно. В подростковом возрасте, как, наверное, и большинство детей, я начала задумываться над тем, кем в жизни хочу быть. И хотя ответ на этот вопрос для меня был абсолютно очевидным (я хотела стать писателем!), своим здравым и окрепшим умом я понимала, что такой профессии в Украине не существует. Именно тогда мне в голову и пришла идея стать журналистом. В моем представлении журналист и писатель были почти равнозначными понятиями, поэтому я осталась весьма довольной найденным с собой компромиссом.
//-- * * * --//
   Уже очень скоро о своем решении я сообщила родителям, чем обоих их, высокопрофессиональных радиоинженеров, повергла в состояние глубокого шока. Правда, моя мама, мудрая женщина, не стала возражать, а лишь осторожно поинтересовалась, куда я собираюсь поступать. Но и на этот вопрос у меня давно был готов ответ. И недолго думая, я сообщила:
   – В Национальный университет имени Тараса Шевченко в Киеве.
   Помню, как после этой фразы мать от неожиданности присела. В комнате воцарилась тишина.
   – Каким же образом, доченька? Это ведь лучший вуз страны, – нерешительно возразила она.
   – Ну и что?
   – Это очень дорого. К тому же там необходимы хорошие оценки, – продолжала мама.
   – И они будут. Вот увидишь, в конце одиннадцатого класса у меня будут одни пятерки!
   На этот раз мать промолчала, утвердительно кивнув. Хотя понять, как из отпетой троечницы я превращусь в отличницу, ей было наверняка трудно. Ей нужно было время привыкнуть к такой мысли. Впрочем, я знала, что больше всего маму беспокоило даже не это, а то, как она сможет отпустить меня в Киев одну. Меня, совсем еще ребенка, отпустить так далеко, в столицу!
   Признаться честно, этот же вопрос волновал и меня. Надо отметить, что у нас с матерью к тому времени установились необычайно близкие отношения. Она была моей самой близкой подругой, моей единомышленницей. Без нее я не мыслила жизни и дня. Мы были нужны друг другу.
   Я знала, как маме тяжело, и старалась помочь во всем. Я помогала переживать ей первые свидания моей сестры. Пожалуй, только одна я видела, сколько нервов тогда стоили матери долгие вечера ожиданий, когда Полина, наконец, вернется домой. Часто, спрятавшись на балконе, я наблюдала за тем, как сестра хихикала под подъездом с кавалерами. Это могло длиться часами. И каждый раз я успокаивала маму, что все хорошо, что сестра в безопасности. В такие моменты Полина меня невероятно злила. Я не понимала, как она могла приходить домой так поздно и заставлять всех волноваться. А в восемнадцать лет у сестры моей характер стал очень резким: она часто, нехотя, была чрезвычайно груба и могла обидеть мать.
   Еще сложнее наши отношения складывались с папой. После пережитой им болезни и многочисленных операций отец вернулся домой абсолютно другим. Первые несколько месяцев он, словно ребенок, был очень слабым и беспомощным, но при этом оставался необыкновенно добрым и любящим.
   Однако со временем отец изменился. Просиживая дома целыми днями, он словно дичал и через год превратился в совершенно другого человека, желчного и деспотичного. И хоть папа по-прежнему любил всех нас, обстановка в нашем доме порою становилась невыносимой. Ведя малоподвижный образ жизни, отец постепенно аккумулировал в себе злость, которая затем выливалась в невероятные дебоши и скандалы. Они стали единственной эмоциональной разрядкой для папы, и мы, близкие и родные, служили для него тем самым разрядным устройством. После каждого дебоша отец сожалел о случившемся и извинялся, но затем все повторялось вновь и вновь. Скандалы и угрозы в нашем доме нарастали с невероятной силой. Порою я боялась за жизнь мамы. Ей папа не раз угрожал физической расправой. Внутри него словно боролись любовь с ненавистью, добро со злом. И мы все были заложниками этой войны.
   Решив уехать в Киев, я не могла представить себе только одного: как при таких обстоятельствах я смогу оставить мать одну? День и ночь меня мучил один и тот же вопрос: как она будет без меня жить? Ведь я единственная, кто заступался за нее и мог бросить вызов отцу. Что мама будет делать одна, когда я уеду?
   Ответа на этот вопрос я не знала, и поэтому уже на следующий день после оглашения моей новости о поступлении в Киев я тихонько подошла к матери. Медленно и осторожно опустив голову ей на плечо, я тихо прошептала:
   – Прости.
   Помню, как от неожиданности мама застыла.
   – За что? – удивилась она.
   – За мой эгоизм. Я никуда не поеду. Я не могу оставить тебя одну.
   Тогда мама развернулась. Я думала, она меня обнимет и обрадуется такой новости. Но взгляд ее стал серьезным и строгим, как никогда.
   – Ну что ты такое говоришь? Конечно, поедешь!
   – А как же ты? Как ты будешь без меня жить? – возразила я.
   – Глупости. И без тебя буду жить прекрасно.
   – Неправда, что ты будешь делать с отцом? Я за тебя боюсь.
   – Все образуется, вот увидишь. Все станет на свои места. Ты должна ехать учиться. Отпускаю тебя с Богом.
   – А как же я? – наконец, не выдержав, прошептала я. И на глаза мои навернулись слезы.
   – У тебя тоже все будет прекрасно, я обещаю, – улыбнулась мать, нежно погладив мою голову.
   Но от этого мне стало еще тяжелей. И уткнувшись в мамино плечо, я громко, как маленький ребенок, разрыдалась.
   – Не знаю, как я буду без тебя…
   – Все будет хорошо. Только приезжай нас проведать. Ладно?
   – Ладно, – согласилась я. И еще сильнее расплакалась.

Моя новая школа

   После совместно принятого решения об учебе в Киеве я еще больше углубилась в книги. Мои оценки постепенно, хоть и не кардинально, стали улучшаться.
   Однако это не решало главного вопроса: как именно я собиралась поступать в университет? После развала СССР государственным языком в стране стал украинский, и именно на нем нужно было сдавать все вступительные экзамены в вузы. А я в свои четырнадцать лет на родном языке не могла произнести ни слова.
   Чтобы исправить ситуацию, моя мама внезапно отважилась перевести меня в украинскую школу. Надо признаться, что сделать это было непросто, так как украинских школ в нашем небольшом городе было всего несколько. Конкурс там был большой, и я со своими неважными оценками не представляла для них особого интереса.
   После долгих и унизительных мытарств в одну из школ меня, наконец, приняли. Правда, с условием того, что первую четверть девятого класса я закончу с большинством пятерок. Такое требование мне показалось мало реалистичным, но я отчаянно согласилась. Лишь по спине пробежали мурашки: «А вдруг не закончу? Тогда я окажусь на улице?!» Перспектива такого сценария мне показалась катастрофической. Но деваться было некуда, и я мужественно приняла условие директора школы.
//-- * * * --//
   Выполнить мое обещание, однако, оказалось намного сложнее, чем я предполагала, ибо все предметы в новой школе нужно было изучать на украинском языке. Некоторые фразы и термины в книгах казались абсолютно непонятными. И мне приходилось учиться, в буквальном смысле этого слова, со словарем в руках.
   Впрочем, самым сложным оказалось даже не это, а необходимость отвечать на уроках по-украински. Когда я выходила к доске, надо мной смеялся весь класс. Я терялась и краснела от стыда из-за своей неспособности выражаться. Мне было жутко не по себе. Но учителя были добры. Они глядели на меня с жалостью и нередко разрешали закончить ответ по-русски. Тогда смех в классе утихал. И я была благодарна преподавателям за это. Они никогда не снижали мне оценок из-за незнания языка, а наоборот, относились к моим усилиям с должным пониманием и уважением.
   Новая школа показалась мне словно другим миром: в ней никого не ломали, в ней любили детей, это сразу было заметно. Поэтому возвращаться в мою предыдущую огромную и общественную, как советская коммуналка, школу мне не хотелось вдвойне. И я училась изо всех сил, часто засиживаясь над уроками до глубокой ночи.
   Все это было непросто. Однако мне удалось найти необходимый баланс. И первую четверть девятого класса, согласно своему обещанию, я закончила всего с шестью четверками.
   Помню, как гордо и радостно я несла свой табель директору школы, ожидая от него признания и похвалы. Но тот даже не посмотрел на оценки. Он, видимо, прекрасно знал о моей успеваемости и без них. «Ну, что ж, если хочешь учиться у нас в школе, значит, будешь!» – улыбнувшись, заметил директор. И эта улыбка означала для меня все.
   Однако на этом борьба не оканчивалась: девятый класс я должна была закончить с отличием. Таково было мое обещание. На этот раз – самой себе.

И снова литература

   Я искренне полюбила мою новую школу. С каждым днем мне было все легче и легче овладевать украинским. Еще с большим азартом я принялась штудировать учебники и тянуть на уроках руку. Надо мной в классе больше никто не потешался, а наоборот – относились с уважением и почетом. Постепенно, к моему удивлению, учителя стаи посылать меня на городские предметные олимпиады. Все это было так неожиданно и непривычно.
   У меня появилось множество любимых дисциплин, но, как и прежде, особенно близкой моему сердцу оставалась литература. Наша новая учительница по украинскому языку Валентина Сергеевна мне очень сильно напомнила Марину Андреевну. Внешне, правда, она была совершенно другой: намного старше и серьезней, но любовь и страсть к литературе у нее была той же. Так же, как и у Марины Андреевны, эта страсть порою доходила до фанатизма. Валентина Сергеевна часами могла рассказывать нам о великих классиках украинской литературы. Учительнице казалось, что отведенных ей расписанием уроков мало, и поэтому при малейшей возможности заменить чье-то занятие она радостно прибегала к нам в класс. При этом глаза ее радостно горели, а в руках неизменно оказывалась огромная стопка книг. Больше всего на свете Валентина Сергеевна любила свою литературу. И для меня не заразиться такой любовью было совершенно невозможным. С особым интересом и воодушевлением я начала читать произведения украинских классиков.
   И это не осталось без вознаграждения. Преподавательница так сильно меня за это полюбила, что стала регулярно приглашать к себе в кабинет на чай. Конечно, не просто так, а для того, чтобы там продолжить дискуссии на литературные темы. После чаепития учительница непременно совала мне стопы дополнительной литературы: сборники поэм Леси Украинки, стихотворения Лины Костенко, Василия Стуса. «Шестидесятники» были любимой темой Валентины Сергеевны. И она не могла устоять перед соблазном, чтобы не раскрыть все литературное богатство того времени передо мной.
   Мне же особенно близким тогда показался Симоненко. Его поэзия увлекла меня необычайной мелодичностью и тонкостью. Я начала фанатично учить его произведения наизусть, чем еще больше осчастливила учительницу. После этого она стала давать мне книги еще чаще, так что очень скоро их огромные кипы не умещались на полках моей комнаты.
   Однако признаться честно, в Василии Симоненко мне нравилось не только его творчество, но, и, пожалуй, он сам. Я тайно любовалась его портретами в одолженных мне Валентиной Сергеевной книгах. Красивый, чернявый, статный – поэт-шестидесятник быстро стал кумиром моих девичьих мечтаний. Мне казалось, что у нас с Симоненко много общего. И тот факт, что он также окончил Киевский университет имени Тараса Шевченко, где собиралась учиться я, лишь только подтвердил эту гипотезу.
   Я уже не помню, под воздействием ли поэта, либо самой учительницы, но совершенно неожиданно и незаметно для себя я начала писать стихи на украинском языке. Нередко я вписывала их в школьные сочинения, после чего Валентина Сергеевна в качестве примера зачитывала их всему классу. Затем она отправляла мои работы на городские конкурсы, где те нередко побеждали.
   И этим преподавательница жила. Ради этого она с огромной стопкой книг вновь и вновь мчалась к нам заменять очередной урок. И честно признаться, этой же страстью учительницы жила и я, с нетерпением и трепетом всякий раз ожидая ее появления в нашем классе.

Часть 2 Окно в Европу

   Быть может, Бог и сотворил
   пустыню для того, чтобы
   человек улыбался деревьям.
(Пауло Коэльо, «Алхимик»)

   В девятом классе в связи с усиленной учебой мои занятия по дзю-до пришлось свести к минимуму, допускаемому родителями и тренером. Я старалась постепенно приучать их к мысли, что тренировки в скором будущем я окончательно оставлю.
   Однако, по иронии судьбы, именно в это время спорту пришлось сыграть в моей жизни очень важную роль. Именно благодаря ему мне предстояло одной из первых в стране увидеть заграницу!
   На международные соревнования в Турцию нашу команду по дзю-до пригласили совершенно неожиданно. Спортсменов, которые туда поедут, тренер выбирал сам. Это были три человека, среди которых абсолютно непредвиденно оказалась и я, несмотря на то, что мои показатели в спорте стремительно падали. Своим жестом тренер, очевидно, рассчитывал вернуть мой интерес к занятиям и таким образом меня удержать. Я же, как и каждый ребенок, была невероятно счастлива от того, что впервые в жизни мне предстояло отправиться за рубеж!
//-- * * * --//
   Когда знаменательный и столь долгожданный день для меня настал, нашу спортивную группу из трех человек поместили в старый и тесный автобус, наполненный детьми со всей Украины. В салоне оказалось душно и дурно пахло, но я готова была на любые жертвы, только бы добраться до той самой загадочной заграницы.
   На своем дряхлом и периодически ломающемся автобусе мы проехали всю территорию Молдовы, затем Румынии и Болгарии. Сельская местность этих стран не особо отличалась от украинских реалий.
   И где-то лишь на третьи сутки ночью мы, наконец, пересекли границу Турции. Помню, как к нам в салон вошли усатые смуглые мужчины. Они мне почему-то показались очень красивыми. На скорую руку пограничники проверили багаж, после чего наш автобус снова тронулся в путь. За окном было темно, и рассмотреть хоть что-то, кроме самой дороги, оказалось совершенно невозможно. Так что после тщетных попыток увидеть заграницу я, наконец, уснула.
   Когда я открыла глаза, наш автобус ехал по гладкой, хорошо асфальтированной трассе. После многодневной тряски по ухабистым дорогам такое состояние равновесия казалось необычным. Со всех сторон нас окружали поля, и было совершенно безлюдно. Лишь изредка во дворах домов можно было увидеть турецких женщин с покрытыми головами и облаченных во все черное. Я с жадностью наблюдала за деталями местной действительности. Сами дома мне показались необычайно красивыми и большими. Они очень сильно отличались от украинских сельских хат.
   По дороге наш автобус в очередной раз сломался, и поэтому в Анкару мы попали поздно вечером. Как только за окнами показались первые здания турецкой столицы, несмотря на всеобщую усталость, неимоверный экстаз и изумление охватили нас. Огромные, светлые витрины магазинов и бутиков со всех сторон приветствовали нас разноцветными огнями. Никогда раньше я не видела столько красок! Советские магазины всегда были мрачными и пустыми.
   А здесь ночью было столько света и жизни! Сами здания Анкары мне показались фантастически красивыми и необъятными, а улицы – невероятно чистыми.
   Когда наш автобус остановился у гостиницы, я и вовсе обомлела и, позабыв даже о багаже, прямиком поспешила в холл отеля. Мне показалось, что я попала в необычайно красивый дворец: с роскошными канделябрами, белым мраморным полом и колонами. В правом углу фойе стояли большой стеклянный стол и несколько кожаных диванов для гостей. Такой роскоши я никогда в жизни не видела! Словно завороженная, я ходила вдоль и поперек холла, пытаясь дотронуться до предметов. Это было единственным способом доказать самой себе реальность происходящего.
   Спустя какое-то время меня кто-то позвал. Наш руководитель оформил расселение и просил всех спортсменов подняться в комнаты. Молча приняв из его рук карточку с гостиничным номером, я отправилась вверх на лифте.
   Дальше произошло еще одно чудо: двери в комнату открылись сами по себе, без ключа, при помощи одной пластиковой карточки.
   Там, в теплом и уютном номере, я еще долго сидела на кровати, пытаясь осмыслить все происходящее.
   Моя соседка лишь осторожно поинтересовалась, первый ли раз я за границей, на что я, выйдя из оцепенения, утвердительно кивнула головой. «А, ну, тогда понятно, – с серьезным видом заключила она, – stuck in USSR».
   Не знаю, это было сказано с пониманием или сарказмом, но я ничего не ответила. Лишь молча прилегла на кровать. Невероятная усталость внезапно навалилась на меня всей своей тяжестью. И впервые за многие дни я провалилась в глубокий и крепкий сон.
//-- * * * --//
   А утром, в семь часов, меня кто-то схватил за руку. Это была соседка по комнате.
   – Вставай, вставай! – взволнованно кричала она, на ходу натягивая на себя брюки. – Мы опаздываем на взвешивание. Соревнования начинаются через три часа.
   – Какие соревнования? – с неимоверным усилием поднялась я.
   На мне по-прежнему была вчерашняя одежда, и череда предыдущих событий постепенно начала возвращаться в мою память. «Ах, да конечно!» – обреченно вздохнула я и нехотя, с отрешенным видом поспешила вниз.
   Взвешивание происходило в одной из просторных комнат отеля. Там девочки одна за другой, сбрасывая с себя одежду, в купальных костюмах ставали на весы. Куратор с серьезным видом, внимательно и скрупулезно, записывал их показатели в журнал. Те, у кого имелся незначительный перевес, лишался завтрака.
   Когда очередь дошла до меня, я смущенно замялась. Купальника на мне не было, так как со вчерашнего дня я не переодевалась. Поэтому, нехотя стянув с себя брюки, в одном нижнем белье я стала на весы.
   Куратор лишь удивленно глянул на стрелки весов, затем на меня и озадаченно потер затылок.
   – Можно было и не раздеваться, – с серьезным видом буркнул он. – Все равно недобор в четыре килограмма. Следующий!
   Мой недобор, однако, для меня новостью не оказался. Я всегда была слишком худой и маленькой для своего возраста, так что моей весовой категории на соревнованиях просто не существовало. Именно поэтому очень часто мне приходилось бороться со своими сверстницами в более тяжелом весе.
   В такой изрядной худобе, пожалуй, был только один плюс: в то время как другие девочки изнывали от голода, я свободно и без зазрения совести могла есть все, что угодно.
   После нескольких дней в дороге меня одолевал зверский аппетит. И, натянув на себя одежду, я без промедления отправилась в столовую. В Турции, однако, она называлась ресторан. Зайдя туда, я сразу растерялась: чего только на столах в том ресторане не было! От невероятно богатого выбора у меня закружилась голова. Впервые в своей жизни я увидела настоящие ананасы, ветчину и красную рыбу! На столах также имелся огромный ассортимент всевозможных масел и сыров. Все это мне показалось очень странным, поскольку в Советском Союзе сыр и масло были только одного вида.
   Увидев свой любимый виноград, я с жадностью нагребла полную тарелку. И лишь отправив в рот первую виноградину, немедленно сплюнула: ее соленый, острый вкус показался отвратительным. Моя соседка по комнате громко рассмеялась. «Это же маслина!» – объяснила она. Но что такое маслина я не знала, поэтому решительно отодвинула неприемлемую экзотику в сторону.
   После такого неудачного старта к выбору еды в ресторане я подходила с особой осторожностью, набирая только те блюда, которые предварительно одобрила приятельница. Местная колбаса, небывало свежая, мне сразу пришлась по вкусу. С огромным удовольствием я также отведала морскую рыбу и турецкую яичницу. Но, пожалуй, наиболее вкусным мне тогда показался апельсиновый сок. Его я попробовала впервые, так же как и нарезанный мелкими кусочками ананас. И как раньше без всего этого я могла жить? В тот день завтрак для меня был бесконечным. В своем бездумном поглощении пищи я смогла остановиться лишь тогда, когда поднявшись из-за стола, внезапно почувствовала невероятную слабость. Мой желудок оказался набитым до полного отказа так, что было больно даже двигаться.
   В результате в комнату я вернулась одна из последних, когда всех спортсменов уже начали собирать в автобус. Через два часа у нас должны были начаться соревнования, а я словно отсутствовала. Мне по-прежнему казалось, что все это происходит не со мной, все было настолько далеким от реальности. А мой полный впервые за последние дни желудок требовал лишь одного – покоя.
   Я и сама уже не помню, как очутилась в автобусе. Все происходящее дальше мне показалось очень странным сном. Дорога была чрезвычайно быстрой. И вскоре наша группа оказалась в огромном, просторном спортивном комплексе. Там, внутри, татами было выстелено сплошными рядами, образуя параллельно несколько борцовских ковров. Это означало, что состязания будут проходить одновременно в разных весовых категориях.
   Пожалуй, только тогда ко мне вернулось ощущение реальности, и я осознала, что мне предстоит бороться. Страх медленно пополз по спине мурашками. Мне ужасно не хотелось бороться, но отступать было некуда. Именно для этого нас в Турцию и привезли. Я лишь растерянно сглотнула. Ощущение безысходности становилось все явственней.
   Облачившись в кимоно, спустя какое-то время, я нехотя присоединилась к другим детям и начала разминку. В зале уже собрались сотни спортсменов. Все они говорили на непонятных мне языках. Некоторые из борцов выглядели устрашающе: с невероятной силой и грохотом они отрабатывали свои броски с партнерами. Я лишь осторожно начала присматриваться к девочкам моей весовой категории, ища среди них потенциальных соперниц. Таковых мне показалось слишком много. Я, пожалуй, была самой маленькой и щуплой во всем зале. Внутренний страх еще сильнее защемил сердце. Мне внезапно захотелось расплакаться и убежать. Но это было совершенно невозможно. Тогда от безысходности я больно закусила губу, так что кровь выступила наружу. «Нет, я буду сражаться. У меня нет выхода!» – приказала я сама себе и с таким же устрашающим видом, как и остальные, принялась растягивать свои мышцы.
   Когда соревнования, наконец, начались, все спортсмены послушно расселись по местам. Каждый сидел у борцовского ковра своей весовой категории и слушал, пока не объявят его фамилию. Мне долго ждать не пришлось. Мое имя прозвучало по-английски практически сразу. И я молча встала и вышла на татами. Вскоре после этого появилась моя соперница: небольшая, коренастая турчанка. В какой-то момент мне показалось, что она была напугана больше меня. И я не ошиблась. Как только мы сблизились, в глазах соперницы я уловила животный страх. И это меня воодушевило. Не дожидаясь реакции противницы, я первой с невероятной силой схватила ее за отворот и произвела бросок через бедро. Турчанка беспомощно с грохотом шлепнулась на спину. Вскоре после этого судья поднял руку, оглашая мою победу, но я по-прежнему находилась в каком-то оцепенении, словно все это происходило не со мной.
   Затем я снова ждала, пока состязались другие спортсменки. Лишь спустя какое-то время, когда мое имя прозвучало вновь, я вышла на ковер, и страх исчез сам по себе. Моя соперница на этот раз оказалась проворней. И нам с ней изрядно пришлось побороться. Я произвела несколько бросков и зацепов, и моя противница также. Когда время подошло к концу, победу присудили мне по количеству имеющихся очков.
   Дальше мне пришлось бороться с двумя украинками. У них жизненная хватка оказалась такой же крепкой, как и у меня. Только вот жажда победы, видно, сильнее. В результате я проиграла обоим землячкам. Мне было немного грустно. Я знала, что могла победить. «Но какая разница? – сказала я сама себе. – Разве ради этого ты сюда приехала?» После этой мысли мне стало значительно легче, словно целая гора напряжения рухнула с моих плеч.
//-- * * * --//
   И уже очень скоро, отпросившись у куратора, я в сопровождении еще нескольких спортсменок отправилась в город. Английский язык я знала. Карта столицы у меня была. В моем кармане лежали суточные – двадцать долларов. Что еще могло удержать нас в этом шумном и душном зале?
   Выйдя на улицу, мы с девочками оказались в небольшом сквере, расположенном около длинной трассы. Куда следовать, мы не знали (так как у нас не было определенной цели), и потому в какой-то момент наша группа решила идти просто вдоль дороги. Вскоре вдалеке показались длинные силуэты зданий, где-то там кипела жизнь. Ожидание приключений лишь добавляло адреналин в нашу кровь.
   Через минут двадцать мы, наконец, достигли первого небоскреба и сразу очутились на большой шумной площади, оказавшейся рынком. «Именно то, что надо!» – обрадовалась я. Однако очень скоро моя радость сменилась тревогой. С нашим появлением на базаре движение внезапно застыло: все продавцы и покупатели замерли, удивленно уставившись на нас, разглядывая так, словно мы были пришельцами. Мне стало как-то не по себе. Но внимательно осмотревшись, я поняла, что между нами и местными жителями и впрямь была огромная разница. Мы явно выделялись на общем фоне и своей одеждой, и внешностью, поэтому понять, что мы приезжие, очевидно, было нетрудно. С особым интересом нас рассматривали турецкие мужчины.
   Подумывая об отступлении, я на всякий случай оглянулась. Однако в этот момент продавцы, как по команде, внезапно окружили нас, громко приветствуя и предлагая свои товары. Они говорили на ломаном английском языке, немного на русском. Все, что я смогла разобрать, это то, что мы очень «красывые девачки», и поэтому нам предлагали весь товар даром. Я, конечно, понимала, что последнее было неправдой, но в глубине души успокоилась, поняв, что люди на этом базаре безобидные. Так, окруженная толпой турок, наша группа следовала по рынку.
   А там чего только не было: разноцветные джинсы, футболки с Микки Маусами и другими Уолт Диснеевскими героями, настоящие кроссовки… Все эти предметы детских мечтаний стали реальностью и теперь лежали здесь, передо мной! Не выдержав соблазна, я подошла к ближайшему прилавку с джинсами. Как долго я о них мечтала! Умелый торговец, быстро окинув меня взглядом, без промедления протянул пару брюк. Я приложила их к телу, размер и вправду казался моим. Затем турок, задорно подмигнув глазом, сказал, что такой красивой девочке, как я, дает штаны бесплатно. Впрочем, «бесплатно» – это оказалось пять долларов. Для меня это были большие деньги, но устоять перед соблазном иметь мои первые в жизни джинсы я не могла и потому, не раздумывая, купила брюки. Когда я обернулась, то увидела, что девочки нашей группы разбрелись по всему рынку: кто натягивал на себя платье, кто примерял туфли. И мне ничего не оставалось делать, как тоже продолжить шопинг.
   В глазах у меня горел восторг не только из-за новых долгожданных джинсов, но и от мысли, того, что я красивая. До этого красивой девочкой меня не называл никто. А тут, оказывается, меня такой считали. Впервые в жизни я почувствовала себя настоящей женщиной и под одобрительные возгласы местных парней с еще более гордым видом зашагала по базару.
   Вскоре мое внимание привлекла очень яркая спортивная кофта с разноцветными лампасами. Увидев ее, я даже не торговалась и, сунув продавцу четыре доллара, сразу натянула на себя обнову. Мне хотелось быть еще красивее! Другие девочки также успели преобразиться и резво щеголяли по рынку в только что приобретенных нарядах.
   Надо признаться, что кроме базара, в тот день мы так больше никуда и не попали. Вскоре нашей группе нужно было возвращаться в спортивный комплекс, где нас ожидал автобус, чтобы отвезти обратно в отель. На рынке с нами прощались, как с родными, и провожали толпой до самой дороги.
   И мы, как цыганский табор, все в пестрых и разноцветных одеждах, с огромными пакетами в руках потянулись обратно вдоль трассы. В моей сумке красовались джинсы, пара футболок и множество жвачек. Еще пять долларов оставалось в кармане в подарок маме. Улыбка не сходила с моего лица.
   А на следующее утро нас погрузили в автобус и повезли домой. На душе было невероятно грустно. Мне так не хотелось возвращаться… Хотелось хоть ненадолго задержаться в сказке, пожить в ней еще чуть-чуть. Но впереди нас ожидала долгая и изнурительная дорога – целых три дня для того, чтобы привыкнуть к своей прежней жизни.

Другая…

   Домой я вернулась уставшей и молчаливой не только из-за утомительной дороги, но также из-за перемен, которые необратимо происходили в моем сознании. Впервые в жизни я поняла, что существует другая жизнь, не та, которая навязывалась нам поколениями. Я увидела, что магазины могут быть полными товаров, здания – красивыми, улицы – чистыми, в то время как многие люди об этом даже не догадывались, а потому и жили по кем-то навязанному им образу. Но я-то видела, я-то знала, что все может быть иначе!
   И это делало меня другой.
   Сам тренер моими результатами на соревнованиях был не доволен. Он знал, что я могла выступить лучше. Знала об этом и я. Только вот нужно ли мне было это? Впрочем, в оправдание перед тренером у меня нашлось одно смягчающее обстоятельство, и оно оказалось достаточно весомым. Этим самым обстоятельством, как ни странно, стало мое знание английского языка. Как выяснилось, говорить по-английски на должном уровне в нашей группе не мог никто, включая самого куратора. Поэтому в отеле и во время соревнований в Анкаре не раз прибегали к моей помощи как переводчика.
   Совершенно неожиданно знание английского языка меня не только спасло, но даже сделало своего рода незаменимой на международных соревнованиях. И спустя всего несколько месяцев после моего поражения в Турции тренер сделал мне новое предложение: поехать в Голландию. Не куда-либо, а в Нидерланды, в Европу, которую мне теперь предстояло увидеть!

Окно в Европу

   Надо сказать, что для явления в Европу тренер подготовился. И не кое-как, а по-настоящему, с европейским размахом. Никто не знает, за какие деньги, но он нанял для нашей спортивной команды красочный двухъярусный автобус. На украинских дорогах этот автобус вызывал настоящий фурор, особенно в селах. Там люди бросали все и бежали к проезжей части, чтобы лучше рассмотреть наше чудо техники. При этом на лицах селян были восторг и изумление такие, как будто они только что увидели космический корабль с пришельцами.
   Нас, детей, это невероятно забавляло. Трудно передать то ощущение важности, которое переполняло наши сердца. Мы чувствовали себя настоящими европейцами. Внутри автобуса было также комфортабельно и красиво: удобные, цветные сиденья, откидные столики и даже телевизор! По нему по вечерам нам показывали западные фильмы. Так что порою мне и впрямь казалось, что мы инопланетяне: наша реальность так сильно отличалась от жизни людей за окном. Ночью салон автобуса светился синими огнями, и создавалось ощущение, что наш дирижабль вот-вот оторвется от Земли и полетит домой: на теплую и уютную планету.
   Ощущение особенности, однако, исчезло, как только мы пересекли границу с Польшей. Сразу после этого наш автобус стал привлекать к себе гораздо меньше внимания. В Германии нас вообще перестали замечать. Там уже мы, дети, в удивлении начали оглядываться по сторонам. Ровные дороги, красиво вымощенные улицы, улыбающиеся люди – все это было словно из другой жизни, другого измерения.
   Когда мы остановились на окраине Франкфурта, нашу группу, наконец, выпустили погулять. Помню, как дети с шумом ворвались в первый попавшийся на автозаправке магазин и бросились покупать конфеты, жвачки. Я же с интересом принялась рассматривать товар. Весь магазин мне показался тогда сказочным. В нем продавалось столько невероятно красивых предметов, что было трудно на чем-то одном задержать взгляд: разноцветные мочалки, экзотические зубные щетки, пахнущие полотенца… я готова была купить все.
   Но вскоре нас позвал тренер. Мне ужасно не хотелось возвращаться в салон, я только начинала привыкать к Европе и уже готова была там остаться. Однако наш путь лежал дальше, в загадочное королевство Нидерланды.
   И автобус снова заскользил по ровной, гладкой дороге. Франкфурт через мгновение исчез, за окнами весело побежали поля и долины. Даже поздней осенью они оставались зелеными и казались полными жизни. Люди встречались нам редко. Лишь временами мимо окон проскальзывали их красивые, словно игрушечные, дома. Все здания были необыкновенно красочными. Затем последовала еще одна долгая ночь…
   В Голландию мы въехали ранним утром, когда начало всходить солнце. Мое тело и кости невероятно болели от неудобного сна на сиденьях. В салоне оказалось холодно, желудок мой был пуст и неприятно ныл от голода. Но меня переполнял восторг от наступления нового дня! Выложив на раскладной столик последнюю в запасе банку консервов и зачерствевший хлеб, я принялась за ранний завтрак. Запах еды вскоре разбудил всех остальных ребят, и они недовольно стали коситься в мою сторону. Но мне было все равно. Я готовилась к встрече с Европой, а для этого мне необходимы были новые силы и энергия.
   Голландия, по сравнению с Германией, оказалась крошечным государством. Довольно быстро мы очутились в маленьком городке Керкраде. Затем наш автобус начал ездить кругами. Водитель ругался, видимо, сбившись с пути. Но мне это нравилось. Это позволяло лучше рассмотреть местный уклад жизни. А был он, надо сказать, очень удивительным. Улочки в этом месте казались миниатюрными и узкими, дома – небольшими, но чрезвычайно ухоженными и красивыми. Заборов, в нашем привычном понимании, не было вообще. Вместо них использовались живые ограждения – аккуратно подстриженные кустарники, и все. Это меня поразило больше всего, ведь через такое ограждение можно было легко переступить. Двор получался открытым и абсолютно незащищенным.
   Когда, спустя некоторое время, наш автобус, наконец, остановился, я увидела перед собой огромный средневековый замок-монастырь. «Странно, неужели нас привезли на экскурсию?» – удивилась я и в нерешительности посмотрела по сторонам. Но в этот момент меня подозвал к себе тренер, и мы с ним куда-то отправились. Я лишь в недоумении оглядывалась: «Наверное, сбились с дороги…» Когда мы вошли в небольшой темный холл, тренер взял меня за руку и сказал:
   – Спроси у них о бронировании комнат на группу детей: двадцать пять человек плюс четверо взрослых.
   – Мы что, собираемся здесь жить? – растерялась я.
   Однако в этот момент молодая улыбчивая девушка на ресепшине уже смотрела на нас вопросительным взглядом. И я, заикаясь, на ломаном английском языке пыталась перевести то, что сказал мне тренер.

Моя монастырская жизнь

   Жизнь в монастыре, однако, оказалась не такой уж и скверной, а наоборот, – очень яркой и даже загадочной.
   Само здание было необычайно огромным и скорее напоминало дворец, нежели монастырь. Видимо, таковым оно когда-то и являлось. Добротный камень, большие готические окна, два просторных двора с фонтанами и прекрасным садом. Теперь все это было нашим. Нам позволялось ходить везде! Меня очень поразило то, что все двери в этом необъятном замке были открыты, даже – в библиотеку, где на высоких длинных полках хранились десятки тысяч старинных книг. Все это было доступно каждому. Мы также свободно могли заходить в роскошные залы, когда-то предназначенные для приема гостей или проведения балов, бродить по широким запутанным, как лабиринт, коридорам.
   И практически никогда и нигде мы не встречали людей. Все здание казалось необитаемым.
   Лишь ранним утром во дворе можно было увидеть монашек, спешащих на молитву в старинную церковь, примыкающую к замку. Их также можно было встретить поздно вечером, возвращающихся в скромные покои. Монахини жили своей, отдельной от нас жизнью. Нашу свободу не ограничивал никто! А это, надо признаться, незабываемое чувство: быть предоставленным самому себе в таком огромном и таинственном месте.
   Помню, как в небывалом восторге и восхищении я бродила по коридорам, заглядывая в разные комнаты. Мне почему-то показалось, что я вернулась домой. Было так хорошо и спокойно на сердце. Лишь какая-то непонятная то ли тоска, то ли ностальгия порою сжимала грудь. Но это было сладкое чувство. Чувство возвращения.
   И распахнув дверь в очередной просторный зал, я вдруг услышала музыку. Множество дам в пышных платьях со своими кавалерами внезапно заскользили по мраморному полу в чувственном вальсе. Они как будто парили в воздухе, кружась под звуки незыблемой музыки. А она, как неудержимый вихрь, уносила их все дальше и дальше. Сладкое рыдание скрипки, казалось, разрывало струны. И сердце вздрагивало. Время от времени сквозь тонкую вуаль мелодии случайно прорывался чей-нибудь смех или радостные возгласы. Все это не могло не завораживать.
   Лишь в какой-то момент я почувствовала, как сильные, мускулистые руки внезапно подхватили меня и закружили в безумном танце. Я долго не могла решиться поднять глаза и посмотреть в лицо незнакомцу, потому что знала его…
   – Где ты был столько времени? – наконец, не выдержав, тихо прошептала я.
   – Там, где и ты, там, где нам предстоит еще встретиться…
   От этих слов мое сердце еще сильнее сжалось. Я хотела спросить: «Ну, где же, где же это?», однако в это мгновение резкий звук вдруг оборвал музыку. Дверь неожиданно распахнулась. И на пороге возникла толпа хохочущих детей.
   – Что ты тут делаешь? – кто-то неудержимо заливался смехом.
   – Танцую, – разозлившись на такое внезапное вторжение, ответила я.
   – Ну-ну, посмотрим, как ты завтра будешь танцевать на татами, – не унимался все тот же ехидный голос.
   Я, от досады хлопнув дверью, покинула зал.
   На этом мой бал закончился, но где-то глубоко в душе я до сих пор слышу неповторимую магию его музыки…

Поражение

   Когда на следующий день нас привезли в огромный спортивный комплекс, мне сразу захотелось убежать. Я знала, что судьи вскоре займут свои места, и соревнования неизбежно начнутся, но мне было все равно. Все, чего я хотела в тот момент, – это поскорее выскочить из душного, шумного зала и снова бродить по замку. Мысленно я застряла где-то в его длинных коридорах и не могла оттуда выбраться.
   Время как будто ускорило свой бег… И когда после быстрой разминки и торжественного открытия состязаний прозвучало мое имя, мне почудилось, что на ковер вышла не я. Все было как сон. Я словно увидела себя со стороны, как глупо и безрассудно все выглядело: как на татами выходит моя соперница, крепкая и коренастая немка; как судья машет рукой, оглашая начало поединка; как противница, словно хищный зверь, раскинув руки, подбегает ко мне; я же стою, вроде в оцепенении. «Да соберись ты! Что с тобой?!» – сердито крикнул тренер. И только тогда я как будто очнулась, вновь почувствовав свое тело.
   Мне вдруг стало невероятно стыдно и страшно, ведь на меня возлагались надежды. Но в этот момент я ощутила на себе крепкий захват, рывок, а затем – резкую боль во всем теле. От сильного удара о землю, казалось, перевернулись все мои внутренности… Я беспомощно лежала на ковре. Моя соперница ликовала, одержав чистую победу всего за несколько секунд. От этого мне стало еще обидней. Я виновато посмотрела на тренера. От досады он сплюнул.
   На этом мои соревнования в тот день закончились. Больше меня на ковер не вызывали. Немка проиграла своей следующей сопернице, а значит, шансов на реабилитацию у меня не было. Мое присутствие в зале казалось абсолютно бесполезным.
   Лишь поздно вечером после окончания состязаний ко мне неожиданно подошел тренер и молча положил руку на плечо. Он больше ни слова не сказал о поражении. Видимо, смирился с моим выбором.
//-- * * * --//
   В средневековом монастыре мы оставались еще несколько дней. Большую часть времени я проводила в борцовском зале, исполняя обязанность переводчика. Лишь после обеда и по вечерам я вновь предоставлялась сама себе и нередко часами в одиночестве могла бродить по замку. Я уже прекрасно знала расположение его комнат и легко ориентировалась во всем здании, что делало его для меня еще родней.
   Я любила разглядывать книги в огромной библиотеке (будто они принадлежали мне), а также гостить в роскошной столовой с изящным старинным камином, представляя себя, восседающей за праздничной трапезой. И, конечно, не раз в своем воображении я вновь и вновь возвращалась на бал, туда, в светлый и просторный зал с позолоченными канделябрами и белым мраморным полом.
//-- * * * --//
   В последний вечер мне также впервые удалось побывать в старинном храме, куда каждый день отправлялись молиться монахини. Он мне показался очень скромным. В нем не было ни картин, ни икон, только одни кресты. Все было по-монашески просто и чисто. В крипте я обнаружила склеп с чьими-то мощами и множеством каменных глыб. Однако там мне стало некомфортно, и я поспешила на улицу.
   Мне хотелось попрощаться с садом. Он был по-осеннему грустен, но от этого казался еще более загадочным. Летом, видимо, в нем росло множество роз. Об этом свидетельствовали широко разросшиеся колючие кустарники. Весь сад, включая его дорожки и вечнозеленые аккуратно остриженные туи, был геометрически правильным и симметричным. И мне нравилась такая его строгость. Посредине возвышался круглый белый фонтан. В это время года он не работал. Но мне было легко представить себе это место летом, наполненным сладким ароматом роз и оживленным звуком бьющих струй фонтана.
   Неподалеку от монастыря у меня также имелся свой секретный оазис: чей-то двор, огражденный проволочным забором. Там, на лужайке перед домом, гуляли экзотические куры и утки. С особой важностью по газону расхаживали павлины, и бегало множество кроликов. Небольшие, проворные, непоседливые, они безмятежно резвились на свободе, проделывая смешные пируэты. За этими грызунами я могла наблюдать часами. Они мне казались невероятно забавными и смешными. Никогда раньше я не видела кроликов на свободе. В Украине они всегда жили в тесных клетках и поэтому были ленивыми и скучными.
   Покидать эти места мне жутко не хотелось. За три дня моего пребывания в замке я необычайно привыкла к тихому и спокойному местному укладу жизни.
//-- * * * --//
   В последний вечер в отель я возвратилась поздно, когда все уже спали. Но я так и не смогла уснуть, долго думая о невероятной разнице двух реальностей: этой и той, в которую мне предстояло вернуться.
   Утром, как только взошло солнце, я нехотя начала паковать вещи. Их было немного, за целую поездку в Европу мне так ничего и не удалось приобрести. Зато у моих соседок по комнате количество сумок заметно умножилось. Девочки радостно заталкивали в рюкзаки фены для сушки волос, белоснежные полотенца и даже простыни. Пожалуй, только тогда меня осенило.
   – Что вы делаете? – возмущенно воскликнула я.
   – Собираемся, – простодушно ответила соседка.
   – Но это не ваше! Фен и полотенца принадлежат отелю. Зачем вы их пакуете?
   – А затем… чтобы иметь их дома. Украина тебе не Европа, – резко отрезала собеседница.
   На этот раз ответить мне было нечего. Я лишь молча присела на кровать. Затем, подхватив единственно оставшееся в комнате полотенце, отправилась в душевую, но тут же оторопела: целая орава детей орудовала и там, подчистую опустошая умывальники и туалеты. Одноразовые шампуни, бальзамы, мыло, салфетки для рук и даже туалетная бумага – все это радостно сгребалось в сумки. Я сразу передумала мыться и поспешила назад в комнату.
   На этом наша поездка в Европу закончилась. Уже через час вся наша группа сидела в комфортабельном автобусе, чтобы отправиться обратно в мир, к которому мы принадлежали. В салоне было шумно: кто-то триумфально показывал добытые в отеле трофеи, кто-то тщетно пытался уснуть. Я же с ностальгией выглядывала в окно, провожая взглядом монастырь, так быстро ставший мне домом.

Обратно в прежний мир

Поездка в Европу меня окончательно изменила. Дома я долго пыталась объяснить маме, кто такие европейцы и что такое Нидерланды. «Европейцы – это невероятно добрые и улыбчивые люди, которые никогда не ругаются и не хамят. Они спокойные, а главное, счастливые, – объясняла я матери, – а Голландия – это необыкновенная страна несметных богатств и живописной природы». Мама со всем сказанным соглашалась, но, очевидно, до конца так и не смогла осознать, что же такое Европа. Для того чтобы понять, ей нужно было там побывать. Иначе это все равно, что объяснять человеку, никогда не пробовавшему мороженое, что такое пломбир. «А еще мне кажется, там мой дом», – тихо призналась я, отчего моя мама пришла в еще большее недоумение. Я знала, что она меня вновь не поймет, но мне непременно хотелось это озвучить.

Часть 3 Взросление

   С детьми мы должны поступать
   так же, как Бог с нами: он делает
   нас самыми счастливыми, когда
   дает нам носиться из стороны в
   сторону в радостном заблуждении.
(Иоганн Вольфганг Гёте)

   Среди всех этих событий совершенно незаметно для самой себя я стала старшеклассницей. К десятому классу у меня в школе установился непоколебимый авторитет отличницы, и это значительно помогало жить. На учебу я тратила намного меньше времени и сил, чем раньше. Меня также неожиданно начали включать в команды интеллектуальных игр «Что? Где? Когда?» Сама я себя интеллектуалкой никогда не считала. Но раз уж меня таковой назвали, значит, ею приходилось быть. И это стало для меня чем-то вроде новой обязанности.
   На тренировки я ходила редко. Мне внезапно оказалось очень стыдно заниматься дзю-до. Наверное, это произошло не в последнюю очередь из-за трансформаций, которые я пережила в десятом классе, когда все окружающие неожиданно начали считать меня девушкой, а не ребенком.
   Всего за одно лето со мной произошли невероятные метаморфозы: и из небывало маленькой, щуплой девочки я вдруг превратилась в одну из самых высоких и оформившихся девиц в нашем классе. Когда после летних каникул я вернулась в школу, меня никто не узнал. Я оказалась на голову выше самой учительницы. Все одноклассники ахнули: вот тебе и гадкий утенок! Даже для меня самой такие изменения были слишком внезапными. И мне понадобилось время, чтобы принять себя в новом теле.
   На улице все чаще и чаще я начала замечать на себе взгляды парней и даже мужчин. Всегда в такой ситуации я терялась и краснела. Мне было немного неудобно и как-то не по себе. Окружающие, наконец, распознали во мне женщину. Наконец, во мне увидели то, кем я была всю жизнь! И чтобы усилить этот эффект, я тайком стала пользоваться маминой тушью. Девочки в школе сразу заметили, что у меня длинные ресницы. Но я-то знала, что они всегда таковыми были!
   Внешнее преображение странным образом усилило и мое чувство уверенности в целом. Я стала еще смелее и активнее в классе. Как будто кроме авторитета знаний, у меня появился еще какой-то другой, лишь мне известный внутренний авторитет. Я словно убедилась в том, что могу быть тем, кем хочу! Впервые сила мысли для меня стала абсолютно очевидной, и я осознала, что могу влиять на многие процессы в моей жизни.
//-- * * * --//
   В итоге школу я окончила с отличием, с золотой медалью, как и обещала сама себе. Это оказалось нетрудно. Впрочем, надо отметить: не в малой степени такому результату поспособствовали сами учителя. Они признавали мои незаурядные способности в литературе и в других гуманитарных науках, а потому прощали мне мои средние знания в точных. И хоть математикой я овладела довольно хорошо, физику и химию, сколько бы ни учила, мне постичь так и не удалось. Чтобы компенсировать такую свою неспособность, я всегда тщательно заучивала материал. Педагоги это ценили и уважали, и видимо, поэтому не стали портить мне аттестат. Они знали о моей мечте стать журналистом. Поставив столь необходимые пятерки, они благословили меня таким образом.

Абитуриент

   Впереди меня ожидало поступление. Как отличнице, вместо трех экзаменов в вуз, мне предстояло сдать всего один. И этим экзаменом было сочинение, мой самый большой козырь!
   Поездка в Киев стала для меня грандиозным событием. Я сразу же влюбилась в этот город. Он оказался необычайно красивым и необъятным. Особенно я полюбила киевские каштаны и его европейские бутики. Столица абсолютно четко показалась мне воплощением моей европейской мечты. И я, во что бы то ни стало, хотела быть там!
   Целых три дня мы с мамой жили в центре Киева, на Владимирской улице возле прекрасного собора. С жильем нам помогли на маминой работе совершенно бесплатно, предоставив в наше распоряжение своего рода европейскую коммуналку, где у нас была собственная просторная комната, а ванную и кухню мы делили с двумя другими соседями. Везде в помещении был сделан евроремонт, и все казалось сказочно красивым! Название этого ремонта мне особенно нравилось, так как в нем была приставка «евро», что, как нельзя кстати, соответствовало моему жизненному устремлению.
   Весь процесс поступления мне представлялся своеобразной игрой, волнующим и долгожданным приключением. Я пребывала в какой-то необъяснимой эйфории и совершенно по-детски была окрылена первыми впечатлениями от столицы. Моя мама, однако, смотрела на вещи иначе и потому волновалась за поступление гораздо больше меня.
   В день экзамена, когда я отправилась писать сочинение, мать, белая как стена, осталась сидеть на лавке. Само сочинение никогда не было для меня чем-то большим, нежели естественной потребностью писать. И поэтому, развернув всю свою богатую фантазию и познания в литературе, я, не теряя времени, принялась за задание. Мое неудержимое воображение мгновенно перенесло меня в другой мир. Я писала с невероятной скоростью, словно под диктовку.
   Мне часто казалось, что написанное мною, на самом деле никогда мне не принадлежало, словно всю жизнь я озвучивала чьи-то мысли и лишь только потом, со временем, начинала их осмысливать. Творя, я забывала обо всем, поэтому и само ощущение экзамена для меня как будто исчезло. Только покончив с заданием и положив ручку на стол, я вновь вспомнила, где нахожусь. Проверив свою работу, я передала ее экзаменаторам и торопливо вышла из аудитории. Мне не терпелось поскорее оказаться на свежем воздухе.
   Однако там, на улице, вместо облегчения и радости я ощутила нечто совершенно противоположное – непонятное волнение внезапно охватило меня. «А вдруг что-то не так? Вдруг я допустила ошибку? Вдруг я не так поняла тему?» – беспокойные мысли одна за другой, словно вихрь, закружились в голове. И мне стало страшно. Я захотела вернуться в зал, чтобы проверить свою работу. «Может, там и вправду ошибка?» – растерянно сглотнула я, в нерешительности глянув на дверь, но та была заперта. Тогда с обреченным видом я подошла к маме. Она по-прежнему в невероятном напряжении одиноко сидела на лавке.
   – Все хорошо, чего ты так переживаешь? – попыталась успокоить ее я, но у меня самой от волнения сжималось сердце.
   – А вдруг не поступишь? – испуганно прошептала мать.
   И я поняла, что в этот момент, в этот миг она измеряла жизнь своим прошлым. Этот страх, эта неуверенность были ничем иным, как результатом ее собственных поражений, результатом ее несбывшейся мечты. Ведь у мамы наверняка тоже когда-то была мечта. Однако выйдя замуж в восемнадцать лет и родив так рано ребенка, она навсегда от себя отказалась. Мать пожертвовала всем ради семьи, которая теперь рассыпалась прямо на глазах.
   – Все будет хорошо, вот увидишь, – попыталась утешить ее я, нежно взяв за руку.
   Мама медленно поднялась, словно не заметила мои предательски дрожащие пальцы.
//-- * * * --//
   Результаты экзамена стали известны через два дня. Ведомости с оценками традиционно вывесили на доске у центрального корпуса университета, однако в тот день мама даже не смогла подойти к списку. Страх полностью сковал ее тело, и она осталась сидеть на ступеньках университетского входа. Мне самой пришлось пробиваться сквозь толпу абитуриентов, чтобы узнать результат.
   Не сразу я протиснулась, не сразу смогла отыскать свое имя в длинном и запутанном списке. Когда, наконец, я нашла нужную строчку, сердце мое затрепетало. Застыв в нерешительности, я очень долго не могла перевести взгляд с фамилии на правую колонку, где стояли оценки. Ведь от одной цифры зависела вся моя жизнь! От одной цифры зависели моя мечта и человеческое право на счастье!
   Лишь после нескольких неимоверно длительных и мучительных секунд я нашла в себе силы переместить взор: там, напротив моего имени, стояла оценка пять! Губы мгновенно расплылись в улыбке. Значит, я поступила! Значит, мечта моей жизни сбылась.
   Охваченная небывалым счастьем, я радостно подбежала к маме. Она беспомощно и растерянно смотрела на меня.
   – Что, не поступила? – обреченно вздохнула мать.
   – Ну, что ты, что ты! Посмотри мне в глаза, разве ты не видишь? Пять, ты представляешь, я получила пять! – громко прокричала я.
   – А ты уверена, доченька? Может, пойти проверить еще раз?
   – Да проверяла я сотню раз, мама! Я поступила, понимаешь?! Это значит, моя мечта сбылась!
   После этих слов мать словно очнулась. Ее трагическое и мученическое выражение лица, наконец, исчезло. Она посмотрела на меня снова, но на этот раз в глазах ее были радость и вера. Затем на них выступили слезы, и мама вдруг расплакалась. Расплакалась как ребенок, от необычайного счастья.
//-- * * * --//
   Домой мы вернулись в тот же день. Мне очень не хотелось покидать Киев. Я чувствовала, что он уже принадлежит мне. В душе моей затаилась грусть. Мне было нелегко возвращаться в родной город. Я понимала, что уехав в столицу, я больше никогда в отчий дом не вернусь.
   Особенно непросто мне было покидать мать. Она оставалась жить вдвоем с моей старшей сестрой. Мама все же развелась с отцом. Вернее, папа развелся с ней. Он хотел получить деньги за принадлежащую ему по закону часть жилья. Поэтому нашу трехкомнатную квартиру с красивым ремонтом, который мать когда-то с невероятным усилием делала сама, выставили на продажу. Но так было лучше. Это положило конец невыносимым скандалам и дебошам в нашем доме. Я больше не боялась за жизнь мамы. А это было главным.
   Мне всегда казалось, что мои отец и мать – противопоказаны друг другу. Они были настолько разными и несовместимыми по своему темпераменту и жизненным взглядам, что я никогда не могла понять, как эти люди оказались вместе. Болезнь папы эту полярность только усугубила.
   К моменту моего отъезда в Киев дома и семьи у меня практически не осталось, поэтому мне не за что было больше держаться либо что-то терять.

Моя европейская столица

   Когда день великого переезда настал, две большие сумки стояли в коридоре: все, что было необходимо мне для начала новой жизни. Рядом с ними возвышалась гора картонных коробок с пожитками моих родных. Они тоже готовились к переселению. И в какой-то момент мне показалось, что вся наша квартира отправляется в Киев вместе со мной. От этой мысли улыбка сама по себе возникла на моем лице, но ее никто не заметил.
   – Ну, что присядем на дорожку? – после долгого молчания, наконец, предложила мама, указав на две табуретки, одиноко стоящие посреди пустой кухни.
   – Да, пожалуй, – согласилась я.
   И мы присели. В голове у меня моментально всплыла картина, как вся наша семья ужинала вместе здесь, за столом. Как папа заботливо накладывал в мою тарелку салаты. Он всегда следил за тем, чтобы мы, дети, ели достаточно витаминов (этот страх у него, видимо, остался с полуголодного послевоенного детства). И я глубоко вздохнула. Как бы там ни было, но даже у нашей непростой семьи были свои светлые моменты. И на глаза мои навернулись слезы. Мама их сразу заметила.
   – Что случилось? Ты передумала ехать? – испугалась она.
   – Нет, что ты. Я просто прощаюсь с прошлым, – смахивая рукавом слезы, прошептала я.
   И так, молча сидя на двух табуретках, еще несколько минут мы с мамой расставались с прошлым.
//-- * * * --//
   В Киев я отправилась не одна. Мама, моя вечная спутница и друг, помогала перевозить вещи. Она была со мной, чтобы поддержать меня в момент, когда я буду делать первые шаги во взрослую жизнь.
   Однако как только за окном поезда показалась столица, я сразу забыла обо всем. Волнение и неуверенность бесследно исчезли. Высотные здания Киева, его широкие и просторные улицы заставили мое сердце ускоренно биться. Я радостно, не в силах сдерживать восхищение, выглядывала в окно, и мое сознание было уже где-то далеко. Оно мчалось на огромной скорости вместе с шикарными автомобилями по столичным магистралям и смешивалось с криком птиц высоко в небе. Я уже представляла себя на первых полосах газет, на экранах телевизоров. Я видела себя, сидящей в просторных и светлых залах с микрофоном в руках, берущей интервью у ведущих политиков и знаменитостей. Вот она, новая Я, журналистка, способная изменить мир. И вот он, Киев, столица, о которой я мечтала. Моя неудержимая фантазия рисовала все новые и новые картины…
   Не сразу я заметила, как поезд остановился, не сразу увидела, как люди ринулись к выходу. Словно завороженная, я сидела, не шевелясь на месте, с загадочной, никому не понятной улыбкой.
   – Ну, что, приехали, – уловив мой отсутствующий взгляд, в какой-то момент не выдержала мама.
   – Ах, да, конечно, – словно очнулась я и, вскочив на ноги, с невероятной силой потянула на себя две огромные сумки.
   Затем всем телом я рванула вперед, мне хотелось поскорее оставить этот тесный и душный вагон. Не знаю, откуда у меня взялись силы, но я одна тащила весь багаж. Я позабыла обо всем: о маме, о поезде, лишь стремглав летела вперед. Мне не терпелось поскорее начать мою новую жизнь…

Часть 4 Я

   Самыми взрослыми мы бываем
   лишь только в детстве.
(Леонид С. Сухоруков)

   Начав новую жизнь, я навсегда распрощалась со своим детством, быстро повзрослев в чужом городе.
   Я стала такой, какой часто представляла себя, когда была маленькой. В детстве мне всегда не терпелось заглянуть в будущее и узнать, какой я буду, когда вырасту. Как я буду выглядеть? Что буду носить? Какие у меня будут глаза, и какого цвета мне будет идти помада? Буду ли я красивой и сильной женщиной? Буду ли я успешной?
   Нынче мне тридцать лет. И я знаю ответы на эти вопросы.
   Я успела побывать на первых полосах газет и на экранах телевизоров, я успела взять не одно интервью у президентов, премьер-министров и знаменитостей.
   Но я также все чаще и чаще начала задавать себе вопрос:
   – Я ли это?..
   Однако ответ, словно в паутине, всякий раз запутывается во мне. Животный страх сковывает волю.
   – Кто я? – порою не выдерживает какая-то часть меня и вырывается наружу.
   После такого вопроса в моем сознании часто наступает тишина. Все мысли словно замирают, пребывая в каком-то оцепенении. И я молчу, долго и мучительно, пока эмоции не доходят до точки кипения и не разрывают напряженную тишину:
   – Я – проекция ожиданий этого общества и собственных амбиций. Я – тень, запутавшаяся в себе. Я – поэт, променявший рифму на журналистские колонки. Я – голос, застрявший в немоте. Я – ускользающее мгновение… Я…
   И в этот момент весь хаотический поток мыслей словно захлебнется во мне. Я обернусь, лишь слезы, будто чистый поток света, возвратят меня в детство. Я вновь увижу счастливые лица родных и того хрупкого, крошечного младенца, радостно исполняющего свой первый танец. Легкая мелодия детской пластинки унесет меня все дальше и дальше… И передо мной предстанет бабушка Роза с полной охапкой конфет; затем – верный друг Ваня; я снова увижу мой первый класс и веселую Женю, собирающую со мной в саду орехи; узнаю Марину Андреевну, как ее маска строгости внезапно сменяется мягкой улыбкой; и там, в густой пелене ночи, я неизбежно повстречаю худощавую и неприглядную девочку-подростка, одиноко просиживающую над учебниками, уловлю ее отрешенный взгляд.
   Кто я? Которая из этих ипостасей? Почему эти люди вросли в мою память так, словно стали частью меня? А может, мы и вправду одно? Мы все, составляющие общую массу реальности?..
   И я улыбнусь, будто, наконец, услышу себя, свой давно забытый, потерянный голос:
   – Я – это сумма мгновений. Я – это миллиарды маленьких «я» в разные отрезки времени. Я – это бесконечность людей и жизней, когда-то прожитых мною. Я – это миллионы форм физических воплощений: от младенчества до самой старости. Мне никогда не счесть себя так же, как никогда не счесть количество звезд во Вселенной. Я – это сумма людей, которые когда-либо поселились в моем сознании и изменили его, а значит – и меня! Мы – это одно, – станет очевидно мне, и на душе вдруг посветлеет.
   Затем я поднимусь, словно внезапно прозрею, и поблагодарю каждого из тех, кто был в моей жизни. Кто пришел в этот мир вместе со мной либо просто оказался в нем гостем, кто научил меня любить. Так же, сердечно и искренне, я поблагодарю всех обидчиков: кто, как не они, сделали меня тем, кем я сегодня стала? Кто, как не они, дали мне силы не сдаваться, а идти вперед? Кто, как не они, были самыми мудрыми и важными учителями в моей жизни?
   Я поблагодарю всех и полюблю, как саму себя. Так же сильно, как полюблю каждое из своих проявлений: того крошечного младенца, радостно танцующего под мелодию детской пластинки, беспорядочную школьницу-хулиганку и печального неприглядного подростка. Всех полюблю как одно. И, конечно, я приму журналистку, которая тоже была частью меня. Пусть ей понадобились годы, чтобы осознать, что истинная «она» намного больше. Пусть ей понадобилось время, чтобы, наконец, остановиться и спросить себя, кем она является на самом деле.

Кто мы и куда идем?.

   Удивительно, но ответ на этот вопрос знает каждый младенец! Каждому ребенку известно, для чего он живет. Только со временем мы, взрослые, забываем об этом. Посмотрите на детей, как счастливо и естественно они играют. Они знают, чего хотят и делают это! Если ребенок любит рисовать, он рисует. Если ребенок любит петь, он поет. Он не примеряет свои желания к ожиданиям общества и мнениям окружающих. Он просто живет собой каждое мгновение! И не задумывается о последствиях.
   Самыми взрослыми мы оказываемся только в детстве, когда память о том, кто мы на самом деле, еще свежа. И лишь позднее, год за годом, мы отдаляемся от себя все дальше и дальше. Иногда нам понадобится целая жизнь, а порою и несколько, для того, чтобы вспомнить то, что было известно каждому из нас еще в младенчестве.
   Как дети стремительно вырастают из своих вещей и игрушек, так и мы, взрослые, на определенном этапе жизни вырастаем из своих профессий, образа
   мышления и взглядов. Как ребенок, каждая душа взрослеет в назначенный ей срок. И этот естественный процесс не остановить!
   …Сегодня я знаю, кто я есть (и всегда знала), и поэтому больше не желаю тратить ни минуты своего времени на имитацию того, кем я в действительности не являюсь. Сегодня я хочу писать, но писать вне рамок и мнений, хочу делать то, что велит мне сердце. Хочу так же радостно, тайком, как в детстве, запираться в комнате и, взяв карандаш в руки, сбегать в необъятный мир моих героев; так же ярко и смело проживать их жизни. Я хочу делать то, ради чего, очевидно, и пришла в этот мир. Я просто хочу быть собой.
   Сегодня все чаще и чаще я возвращаюсь к той маленькой девочке, что до сих пор живет во мне. Я возвращаюсь для того, чтобы дать ей знать, что она не одна! А также поблагодарить за то, что на протяжении всех этих долгих лет она не позволила мне забыть главного: кем я являюсь на самом деле.
//-- * * * --//

   Всякая попытка убежать от себя
   каждый раз заканчивается встречей
   на том же месте…

   Среди детского шума и густой толпы на узкой школьной лавке я не сразу заметила маленькую хрупкую девочку. Ее большие праздничные банты предательски сползли, держась на самых кончиках тонких и белоснежных волос. Колготы первоклассницы были перепачканы грязью. Девочка горько и безутешно плакала. Ее тонкое худощавое тельце при каждом всхлипывании лишь беспомощно вздрагивало.
   Затаив дыхание, я терпеливо ждала, пока девочка меня заметит. Но она так сильно была поглощена своим горем, что не видела ничего и никого вокруг. Тогда, медленно приблизившись к школьнице, я легонько поправила на ее голове банты, от чего та испуганно вздрогнула.
   – Не бойся, дитя мое, – улыбнувшись, прошептала я. – Ты, верно, меня не узнаешь?
   – Нет, – все так же громко всхлипывала девочка.
   – А почему ты плачешь? – поинтересовалась я.
   – Потому что мне страшно!
   – А почему тебе страшно, ангел мой?
   – Потому что… потому что меня бросили! И бабушка не пришла забрать меня из школы, – вытирая слезы, ответила первоклассница.
   – Но ты ведь знаешь, что это не так!
   – Так, так! – воскликнула девочка и еще сильнее разрыдалась.
   – Послушай, – медленно придвинулась я, легонько обняв школьницу, но та испуганно отпрянула. – Как же ты можешь увидеть свою бабушку, если ты даже не заметила меня, присевшую рядом с тобой на лавку?
   В этот момент девочка вдруг замерла, о чем-то задумавшись. Затем она посмотрела на меня, словно мои слова имели для нее смысл.
   – Все, что ты сейчас видишь, это только твой страх. И больше ничего! Но твой страх ничего общего с реальностью не имеет. И как только ты его прогонишь, ты сразу увидишь бабушку! Поэтому прекрати плакать. Все будет хорошо, я обещаю. К тому же у тебя всегда есть я.
   После этих слов школьница вытерла слезы и внимательно на меня посмотрела, затем немного придвинулась и спросила:
   – А кто же тогда ты?
   – Я – это ты, только в будущем. Но ты, наверное, еще маленькая, чтобы это понять.
   – Не маленькая! – серьезно сказала первоклассница. – Я знаю, это как «Гостья из будущего». Там тоже была машина времени.
   Вспомнив этот детский фильм, я лишь громко рассмеялась:
   – Не совсем так. Машина времени в тебе, любовь моя. Она в каждом из нас. И мы можем прокручивать время вперед и назад по своему желанию, как кинопленку.
   – Как в кино? – изумилась девочка.
   – Как в кино, в измерении времени мы – кинокадры. Вот ты сейчас видишь себя, прокрутив пленку вперед.
   – Здорово! – хлопнула в ладоши школьница. Она была весьма любопытной, и мне это нравилось.
   – Но на самом деле времени нет. Оно существует лишь для нас, людей, как необходимая единица измерения. Во Вселенной же понятия прошлого и будущего нет. Есть только настоящее, поэтому ты меня сейчас и видишь.
   На этот раз девочка ничего не ответила, лишь удивленно посмотрела на меня.
   – Впрочем, тебе это рано знать. Послушай, а ты хочешь мороженого? – улыбнувшись, предложила я.
   – Хочу! Но как же бабушка? – засомневалась первоклассница.
   – За бабушку не переживай. Мы съедим мороженое, а затем ее обязательно встретим.
   – А откуда ты это знаешь? – удивилась девочка.
   – Как всегда, прокрутив пленку вперед, – подмигнула я.
   Школьница в ответ улыбнулась. Недолго думая, мы с ней поднялись с лавки и отправились прочь. Осторожно сняв с девочки ранец, я взяла его в свою руку.
   Он оказался невероятно тяжелым. «Бедное дитя, – с жалостью подумала я, – не по годам такая тяжесть».
   Несколько минут мы обе шагали молча. Лишь спустя какое-то время девочка неожиданно остановилась и пристально посмотрела на меня.
   – Спасибо, – вдруг тихо прошептала она.
   – За что?
   – За то, что ты у меня есть.
   – Конечно, есть. Мы всегда были и будем вместе. Лишь помни это и знай.
   На этот раз школьница промолчала, только хитро прищурив глаз, спросила:
   – А какое мы будем есть мороженое?
   – А какое ты хочешь?
   – Клубничное… Но я не знаю, будет ли у них такое, – с досадой вздохнула девочка.
   – Если ты этого очень хочешь, значит, будет! – утешила ее я. – Все в твоих руках. Если ты что-то хорошо попросишь у Вселенной, она обязательно тебе это даст. Вот смотри.
   И подойдя к торговому киоску, я заказала мороженое. Затем, рассчитавшись с продавцом, протянула одну порцию первокласснице. Она долго с любопытством рассматривала угощение. Затем неуверенно лизнула его и расплылась в улыбке:
   – Клубничное!
   – Вот видишь, ты теперь мне веришь, что все в твоих руках, и Вселенная с радостью готова выполнять твои желания?
   Но девочка меня уже не слушала. Она с жадностью поглощала мороженое, не замечая ничего вокруг. Улыбка сама по себе возникла на моем лице: как сильно этот ребенок, должно быть, истосковался по сладостям. Недолго думая, я протянула школьнице свою порцию. Она молча поблагодарила меня взглядом. И время, казалось, остановилось…
   Когда первоклассница покончила с угощением, я заботливо вытерла ее губы, перепачканные мороженым и клубничным повидлом. Затем, я нежно поцеловала девочку в лоб, но та испуганно отшатнулась.
   – Что-то не так? – растерялась я.
   – Не знаю, – неуверенно замялась девочка, – я просто не привыкла к поцелуям,
   – смущенно призналась она.
   – Правда? Разве тебя не любят?
   – Любят, – уверенно заявила школьница, – только об этом не говорят и не целуют.
   – Почему нет?
   – Наверное, потому что любить – это большая тайна.
   – Тайна? Какая глупость! – рассмеялась я.
   – Да, это как особый секрет, о котором все знают, но никто не говорит.
   – А ты бы хотела, чтобы об этом говорили?
   – Не знаю, – растерянно пожала плечами девочка.
   – Тогда говори об этом первая. Говори родным, что ты их любишь. Это же так?
   – Так… Но мне стыдно.
   – Любить никогда не стыдно, – ответила я, – так же, как не стыдно принимать любовь, понимаешь?
   – Да, – неуверенно прошептала школьница.
   – Любовь это как подарок. Ты же не отказываешься от подарков, когда тебе их дарят?
   – Нет.
   – Тогда почему ты отказываешься от подарка любви? Ведь это самый замечательный и простой подарок! Теперь можно я тебя поцелую?
   Девочка ничего не ответила, но на этот раз не уклонялась от моего прикосновения. Она лишь долго и пристально смотрела на меня своим взволнованным взглядом. Я знала, что этому ребенку понадобится время, чтобы привыкнуть к тому, что любить не стыдно, ведь в этом обществе его так долго учили обратному.
   – Ну, что, пойдем? – улыбнулась я, обняв школьницу за плечи. – Ты готова к встрече со своей бабушкой?
   – Да, конечно, – обрадовалась первоклассница, но тут же растерялась. – А как же ты?
   – Я? А я всегда буду с тобой, как только ты об этом подумаешь либо этого пожелаешь.
   – Правда? Ты меня не бросишь? – посмотрела мне в глаза девочка, так, словно заглядывала в душу.
   – Конечно, нет. Мы всегда будем вместе, – улыбнулась я.
   Мне хотелось сказать еще очень многое, но в этот момент худощавая пожилая женщина внезапно приблизилась к нам. Ее дыхание было неровным и частым.
   – Ну, наконец! – взволновано воскликнула она. – Разве можно так делать, разве можно маленькой девочке самой уходить из школы?
   – Не волнуйся, бабушка, я ж была не одна! – засмеялась первоклассница.
   – Не одна? А с кем же? – изумилась старушка.
   – С собой, только старшей!
   – Ох, ты и фантазерка.
   – Бабушка, правда, я видела себя – только взрослую. Это как кинопленка, понимаешь. Прокрутив ее, мы можем встретить себя в другом времени.
   – Боже мой, что делают с детьми эти западные фильмы! – комично всплеснула руками баба Оля.
   – А еще я тебя люблю, – тихо сказала девочка.
   От неожиданности старушка оторопела, но немного погодя, крепко, по-матерински обняв первоклассницу, прошептала:
   – Я тебя тоже…
   И так, обнявшись, бабушка и внучка еще долго стояли неподвижно вместе.
   Лишь спустя какое-то время, взявшись за руки, они медленно, не спеша, зашагали по осеннему бульвару.
   – Бабушка, а прочитай мне свой стих, – после долгого молчания неожиданно попросила школьница.
   – Что ты, внученька, я уже эти стихи и не помню. Когда я их писала, то была, наверное, такая, как ты.
   – Ну и что, значит, маленькая «ты» их до сих пор помнит!
   – Какая я?
   – Ну, ты, только та, что была в прошлом. Она их помнит до сих пор, – серьезно объяснила девочка. – Бабушка, ты просто себя забыла. Ты себя не встречала. А ты вот возьми и встреть. И увидишь, что все свои стихи помнишь и до сих пор пишешь в своей душе.
   – Ох уж эти твои фантазии, – уставшим взглядом посмотрела на внучку старушка.
   Но в этот момент баба Оля остановилась, удивленно заметив у себя под ногами ровный и мягкий ковер из желто-оранжевых листьев. Золотая осень когда-то была ее любимым временем года. В юности бабушка часто посвящала ей свою поэзию. Так, как будто это было лишь вчера. Так, словно всех этих долгих лет и не существовало…
//-- * * * --//
   Громкий и будоражащий звон внезапно ворвался в мое сознание. Золотая осень и бабушка – все сразу исчезли.
   За окном в саду радостно кричали птицы. Я медленно присела на кровать, протирая сонные и прищуренные от яркого света глаза. «Вот тебе и осень», – улыбнулась я, глядя на весенние, еще на распустившиеся за окном деревья. Их нежно зеленые, набухшие почки вот-вот готовы были взорваться новой жизнью.
   Но мое сознание по-прежнему было далеко: в моей памяти все еще властвовала золотая осень. Подойдя к столу, я торопливо достала белоснежный лист бумаги и с жадностью принялась писать. Так, словно вспоминала, так, словно лишь записывала уже ранее известные мне строки:

     Овеяна дыханием листвы
     И терпким запахом рябины,
     Шла осень, и ее следы
     Стелились золотом осины.

     И все казалось желтым сном.
     Кленовой кистью зазывая,
     Стояла осень под окном,
     Пленила, колдовала.

     Лишь желтизна раскосых глаз
     Горела, словно пламя.
     Вновь разжигала осень в нас
     Любви воспоминанья.

     Все помнит осень, в тишине
     Хранит свои виденья.
     И в позолоченной руке
     Несет нам облегченье.

     Вновь мысли-листья зашуршат,
     Сорвавшись с гибких кленов.
     Летит, кружится листопад
     Под ритмы жизни ровно.

Дарина Кучерук Вспомнить себя