   Джозеф Шеридан ле Фаню
   Комната в гостинице «Летучий дракон»
   ядюшка Сайлас

Комната в гостинице «Летучий дракон»

Глава I
На дороге

   Тысяча восемьсот пятнадцатый год оказался урожайным на события. Мне было двадцать три, и я только что получил в наследство значительный капитал в государственных и других ценных бумагах. После падения Наполеона и его армии Франция стала наконец-то открыта для английских туристов всех возрастов и финансового положения. Большинство путешественников мечтало дополнить свое образование заграничной поездкой, осмотрев достопримечательности этого прежде неприступного края, а заодно и получить яркие впечатления. Я не стал исключением и тоже присоединился к этой жаждущей развлечений толпе.
   Катил я из Брюсселя в Париж на почтовых, по той же самой дороге, по которой еще несколько недель назад шла союзная армия. Трудно себе представить, какое множество экипажей всех размеров и видов двигалось в одном со мной направлении. Стоило оглянуться назад или поглядеть вперед, и взору неизменно представлялась растянутая линия пыльных облаков, поднятых нескончаемой вереницей экипажей. То и дело навстречу попадались пустые экипажи, запряженные лошадьми. Вид у животных был измученный, а кареты покрывал толстый слой серой дорожной пыли. Тяжелое было время для этих терпеливых животных, которые день за днем везли любопытных путешественников в неизведанную и манящую Францию! Ни дать ни взять – весь мир пустился в Париж на почтовых.
   Мне следовало обратить особое внимание на все, что происходило вокруг, но мой разум был наполнен лишь помыслами о Париже и о том, что меня ожидает впереди, так что я небрежно относился к открывавшимся мне картинам. И вот мили за четыре до живописного городка, название которого я забыл, подобно названиям многих других городов, более значительных, через которые я мчался очертя голову, часа за два до заката мы увидели перед собой потерпевший крушение экипаж.
   Карета не пострадала, однако две лошади лежали врастяжку. Возница и форейтор в высоких сапогах возились вокруг лошадей, а двое слуг, по-видимому ничего не смыслившие в подобных вещах, изо всех сил старались помочь им. Из окна кареты высунулась маленькая женская головка в хорошенькой шляпке. Я тотчас решил разыграть роль сострадательного самарянина [1 - Самарянин (иноск.) – милостивый человек; библейский персонаж.]. Остановив свой кабриолет, я поспешно выскочил из него и вместе со слугой принялся поднимать лошадей на ноги. Увы! На хорошенькую шляпку была наброшена густая черная вуаль. Я не увидел ничего, кроме изящного узора на кружеве, и вот головка опять скрылась.
   Через несколько минут в окне показался сухощавый старик, вероятно, страдавший от какой-то сильной болезни. Несмотря на жаркий день, вокруг его шеи был обмотан черный шарф, скрывавший нижнюю часть его лица до самых ушей и носа. Он проворно опустил складки шарфа и разразился потоком благодарственных речей. Его громогласные излияния сопровождались оживленной мимикой. Еще через мгновение он снял шляпу с черного парика.
   Кроме боксерского искусства, я, подобно всем англичанам того времени, мог похвастаться немногими знаниями, но в их числе находился французский язык. Итак, я ответил по-французски – надеюсь и полагаю, что правильно. После обмена поклонами голова старика скрылась, и в окне вновь появилась дамская шляпка. Должно быть, незнакомка слышала, как я говорил со своим слугой, – она поблагодарила меня по-английски с таким милым ломаным произношением и таким сладким голоском, что я сильнее прежнего проклинал черную вуаль, создававшую преграду моему любопытству.
   Герб на дверцах кареты отличался крайней своеобразностью и врезался в мою память. Особенно поразило меня изображение красного журавля на золотом поле. Птица стояла на одной ноге, а другой держала камень в сжатых когтях. Кажется, это была эмблема бдительности. Вокруг были украшения, но я не помню, какие именно. Изящные речи и достойное поведение путешественников, опрятный вид их слуг, богатый дорожный экипаж и герб со множеством различных изображений уверили меня в дворянском происхождении моих новых знакомых.
   Удивительное обаяние заключается в титуле! Знатный титул оказывает сильное и естественное влияние на любовь. Мимолетное внимание сквайра [2 - Сквайр – землевладелец, помещик в Англии.] больше западает в душу хорошенькой скотницы, чем долгие годы искренней преданности честного друга. В каком несправедливом мире мы живем! Но на этот раз происходило нечто удивительное. Я знал, что родился не красавцем, во всяком случае никто и никогда не рассыпался в мой адрес комплиментами. И все же, сказать по совести, я был недурен собой, к тому же довольно высокого роста. Но зачем было незнакомке благодарить меня? Разве ее муж – я решил, что старик должен быть мужем таинственной красавицы, – не поблагодарил меня от имени их обоих? Я безотчетно осознавал, что незнакомка смотрит на меня не без удовольствия, и чувствовал на себе ее пристальный и заинтересованный взгляд даже сквозь черную вуаль.
   Увы, она укатила в облаке пыли, поднятой колесами и позолоченной лучами солнца, а премудрый молодой человек проследил за ней пламенным взором и глубоко вздохнул, когда расстояние между ней и им стало увеличиваться. Я строго запретил извозчику обгонять карету, однако велел ему не терять ее из виду и остановиться, где бы ни остановилась она, у станции или у гостиницы. Скоро мы очутились в городке, и экипаж, за которым мы следовали, замер у двери «Прекрасной звезды», тихой старой гостиницы. Путешественники вышли из кареты и скрылись в дверях дома.
   Вскоре подъехали и мы. Я вышел из кабриолета и стал подниматься на лестницу с равнодушным видом человека, ничем не интересующегося и безразличного ко всему. Как ни был я тогда смел, однако не хотел спрашивать, в какой комнате я могу найти приезжих. Я заглянул в комнату направо, потом в другую, налево, но нигде не увидел тех, кого искал. Я поднялся по лестнице. Передо мной была отворенная дверь. Я вошел в нее с самым невинным видом. В обширной комнате, куда я попал, оказалось только одно живое существо, кроме меня. Это и было то прехорошенькое изящное создание. Я вновь увидел ту самую шляпку, в которую влюбился. Поднята ли досадная вуаль, я понять не мог: незнакомка стояла ко мне спиной и читала письмо.
   С минуту я ждал, вперив в нее пристальный взор, со смутной надеждой, что она обернется и мне представится случай увидеть ее черты. Сделав два шага, она подошла к столу у стены, над которым висело большое зеркало в потускневшей золоченой раме. Я легко мог бы принять его за картину: оно отражало в эту минуту портрет молодой женщины редкой красоты. Она стояла и внимательно читала, а может быть, и перечитывала письмо, которое держала в миниатюрных пальчиках. Оно, по-видимому, поглощало все ее внимание.
   На лице красавицы, несколько продолговатом, было грустное и кроткое выражение. Тем не менее в нем сквозило нечто неуловимое, что изобличало горячую натуру. Нежные черты и ослепительно белый цвет лица незнакомки могли не опасаться соперничества. Глаза ее, правда, были опущены, и я не мог рассмотреть их цвет, зато свободно любовался длинными ресницами и тонкими бровями. Незнакомка все читала. Вероятно, в письме содержалось нечто чрезвычайно для нее важное. Никогда я не видел живого существа до такой степени неподвижного – будто я глядел на раскрашенную статую.
   У меня от природы отличное зрение, и я рассмотрел это очаровательное личико во всех подробностях, даже подметил голубые жилки, которые извивались под матовой белизной ее шеи. Мне следовало ретироваться так же тихо, как вошел, пока меня не заметили, но я был так сильно заинтригован, что ноги мои на мгновение словно приросли к полу. И тут незнакомка подняла глаза. Они были огромными и того цвета, который современные поэты называют фиалковым.
   Эти великолепные задумчивые глаза остановились на мне в зеркале с выражением надменности, и путешественница, поспешно опустив черную вуаль, быстро повернулась ко мне. Наверно, она полагала, что я не видел ее. Я следил с напряженным вниманием за малейшим ее движением, за каждым взглядом, точно моя жизнь зависела от того, что произойдет дальше.

Глава II
При свете факелов

   В лицо это можно было влюбиться с первого взгляда. И действительно, в моем любопытстве и поведении преобладало нечто похожее на то чувство, которое мгновенно овладевает молодыми людьми при виде прекрасных женщин. Смелость изменила мне в ее присутствии, я стал подозревать, что мое появление в этой комнате можно счесть за дерзость. И действительно, незнакомка быстро призвала меня к ответу. Тот же сладостный голосок, который я уже слышал, холодно сказал мне, но теперь по-французски:
   – Вы, вероятно, не знаете, милостивый государь, что эта комната занята.
   С низким поклоном я пробормотал какое-то извинение и попятился к двери. Должно быть, у меня был смущенный вид кающегося грешника, по крайней мере так я себя чувствовал. Решив несколько смягчить нелепость моего положения, женщина прибавила:
   – Однако я рада случаю вторично поблагодарить вас, милостивый государь, за быструю и своевременную помощь, которую вы оказали нам сегодня.
   Меня ободрили не столько слова незнакомки, сколько тон, которым она произнесла их. И то правда, ведь она была не обязана показывать мне, что узнала меня, и, наконец, во второй раз изъявлять мне благодарность. Все это несказанно польстило моему самолюбию, тем более что любезность последовала непосредственно за легким укором.
   Голос ее вдруг понизился, и в нем зазвучала робость. Она быстро повернула голову к другой двери, расположенной в этой же комнате, и я подумал, что старик в черном парике – вероятно, ревнивый муж – появится в ней сию же минуту. Почти тотчас за дверью раздалось брюзжание – очевидно, говоривший отдавал приказания слуге и одновременно приближался к нам. Голос, низкий и гнусавый, был тем же, что и у старика, который около часа назад рассыпался передо мной в изъявлениях признательности из окна кареты.
   – Прошу вас, уйдите, милостивый государь, – обратилась ко мне дама с едва уловимой мольбой в голосе, рукой указывая на дверь, в которую я вошел.
   Отвесив еще один глубокий поклон, я отступил назад и осторожно затворил за собой тяжелую дверь. В полном восторге я сбежал с лестницы и отыскал хозяина гостиницы. Описав ему комнату, из которой я только что вышел, я сказал ему, что она мне понравилась, и изъявил желание занять ее. Он выразил свое сожаление, что не может исполнить моего требования, так как эта комната и две смежных с ней уже заняты.
   – Кем? – спросил я, стараясь не выдать своего любопытства.
   – Знатными господами.
   – Но кто же эти знатные господа? У них должны быть имя или титул.
   – Без сомнения, но в Париж теперь стремится такая вереница путешественников, что мы больше не спрашиваем имена и звания наших посетителей – мы просто обозначаем их номерами комнат, которые они занимают.
   – Долго ли они у вас пробудут?
   – И опять я не могу вам ответить. Мне это совершенно безразлично. В последнее время у нас ни один угол не остается пустым надолго, – таким был ответ.
   – Как бы мне хотелось занять эти комнаты! Они пришлись мне как раз по вкусу. Одна из них, должно быть, спальня?
   – Точно так, сударь, и заметьте, редко кто берет номер со спальней, если не намерен ночевать.
   – Но какие-нибудь комнаты я, вероятно, могу у вас получить?
   – Конечно, две комнаты к вашим услугам. Они только что освободились.
   – Тогда я займу их.
   Очевидно, путешественники, которым я оказал помощь, намеревались пробыть здесь некоторое время, по крайней мере до утра. Мне казалось, что я стал героем романтического приключения и впереди меня ждут удивительные события. Заняв свободный номер, я поглядел в окно и увидел задний двор. Там царило оживление. С взмыленных и усталых лошадей снимали сбрую, а свежих выводили из конюшен и впрягали. Множество разных экипажей – и частные кареты, и повозки, подобно моему кабриолету, заменяющие старинную перекладную, – стояли тут, ожидая своей очереди. Суетливо сновали взад-вперед слуги, некоторые бродили в бездействии или посмеивались между собой.
   Среди других экипажей я разглядел дорожную карету и одного из слуг знатных господ, которыми в настоящую минуту так сильно интересовался. Я вмиг сбежал с лестницы и направился к черному выходу, так что вскоре и меня можно было увидеть на неровной мостовой двора, среди общего шума и гама.
   Солнце уже клонилось к западу, и его золотые лучи озаряли красные кирпичные трубы надворных строений. Горели факелы, бросая неровный свет на площадку позади гостиницы. Конечно, подобное освещение придает живописный характер любому месту, и зачастую то, что при мрачно-сером утреннем свете кажется нам некрасивым, а может быть, даже отвратительным, вечером выглядит романтично и привлекательно.
   После непродолжительных поисков я нашел карету красавицы. Лакей запирал на ключ ее дверцы, предусмотрительно снабженные замком для полной безопасности. Я остановился, делая вид, что рассматриваю изображение красного геральдического журавля.
   – Очень красивый герб, – заметил я. – Наверно, принадлежит знатному роду.
   Лакей поглядел на меня, опустил ключик в карман и ответил, слегка наклонив голову и улыбаясь немного насмешливо:
   – Вы вольны делать свои заключения.
   Ничуть не смущаясь, я немедленно употребил дозу того средства, которое благотворно влияет на язык – развязывает его, я имею в виду. Лакей сначала взглянул на луидор, который оказался у него в руке, а потом с непритворным изумлением уставился на меня:
   – Вы щедры, сударь.
   – Не стоит об этом… Что за господа приехали в этой карете? Помните, я и мой слуга помогли вам поднять лошадей?
   – Он граф, а ее мы называем графиней, хотя я не знаю, жена ли она ему, может статься, она его дочь.
   – Где они живут?
   – Клянусь честью, сударь, понятия не имею.
   – Не знаешь, где живет твой хозяин?! Но наверняка тебе известно о нем хоть что-нибудь, кроме его имени?
   – И говорить не стоит – так мало, сударь. Видите ли, меня наняли в Брюсселе в самый день отъезда. Мой товарищ, Пикар, камердинер графа, тот много лет был у него в услужении и знает все, но он вечно молчит, рот раскрывает, только чтобы передать приказания. От него я ничего не смог добиться. Однако мы едем в Париж, и там я скоро все выведаю. В настоящую минуту я знаю не больше вас, сударь.
   – А где Пикар?
   – Пошел к точильщику наточить бритву. Не думаю, что он проронит лишнее слово.
   Это была скудная жатва за мой золотой посев. По-видимому, лакей говорил правду, он выдал бы все семейные тайны, если бы знал их. Вежливо простившись с ним, я вернулся в свой номер и, не теряя времени, позвал камердинера. Хоть я привез его с собой из Англии, родом он был француз – ловкий малый, сметливый, поворотливый и, конечно, посвященный во все хитрости и уловки своих соотечественников.
   – Сен-Клер, затвори за собой дверь и подойди сюда. Я не успокоюсь, пока не узнаю чего-нибудь про знатных господ, занявших комнаты подо мной. Вот тебе пятнадцать франков, отыщи слуг, которым мы помогли сегодня на дороге, пригласи их поужинать вместе с тобой и потом явись ко мне с подробным отчетом обо всем, что касается их господ. Сейчас я говорил с одним из них, ему ничего не известно, о чем он откровенно заявил. Другой, имя которого я забыл, – камердинер волнующего меня господина и знает про него все. Именно его ты и должен расспросить. Конечно, я интересуюсь почтенным стариком, вовсе не его молодой спутницей – ты понимаешь? Ступай же и устрой это дело! А затем тотчас возвращайся ко мне со всеми подробностями, которые могут представлять для меня интерес.
   Подобное поручение вполне согласовывалось со вкусами и наклонностями моего достойного Сен-Клера. Вероятно, вы уже заметили, что я привык обращаться с ним с той фамильярностью, которая встречается в старых французских комедиях между хозяином и слугой. Я уверен, что он посмеивался надо мной исподтишка, но в остальном был безукоризненно вежлив и почтителен. Кивнув мне с понимающим видом и пожав плечами, он скрылся за дверью. Я выглянул в окно и поразился, увидев его уже во дворе: с такой невообразимой быстротой он сбежал вниз. Вскоре я потерял его из виду.

Глава III
Смерть и любовь в брачном союзе

   Когда день тянется нескончаемо, когда одинокого человека гложет лихорадка нетерпения и ожидания, когда минутная стрелка его часов движется так медленно, как прежде двигалась часовая, а часовая и вовсе прекратила всякое видимое движение, когда человек зевает, барабанит пальцами, смотрит в окно, приплюснув к стеклу свой красивый нос, свистит ненавистные ему мелодии – словом, когда человек совершенно не знает, что ему делать, лучшее развлечение – торжественный обед в три перемены блюд. И лучше, чтобы это замечательное мероприятие имело место чаще, чем один раз в день.
   К счастью, в то время, к которому относится мой рассказ, ужин еще представлял собой довольно существенную трапезу, и сей прекрасный миг приближался. Но до него оставалось три четверти часа. Чем мне заполнить этот промежуток? Я взял с собой в дорогу две-три пустые книжонки, однако трудно читать в известном настроении. Романы валялись рядом с тростью и пледом на диване, но я был не в силах протянуть к ним руку. Я отнесся бы с убийственным хладнокровием даже к тому, если бы героиню и героя утопили в чане с водой, который стоял во дворе под моим окном.
   Раза два я прошелся по комнате, вздохнул, посмотрелся в зеркало, поправил высокий белый галстук, завязанный с соблюдением всех модных заповедей, надел жилет цвета буйволиной кожи и голубой фрак с узкими и длинными, как птичий хвостик, фалдами и золотыми пуговицами, смочил одеколоном носовой платок (в то время еще не существовало великого множества разнообразных духов, которыми нас позднее наделила изобретательность парфюмеров), причесал волосы, которыми справедливо гордился и которые невероятно любил расчесывать. Увы! Некогда темные, густые кудри теперь уступили место лишь нескольким десяткам совершенно белых прядей да гладкой розовой лысине. Но лучше предать забвению это оскорбительное для моего самолюбия обстоятельство. Довольно того, что тогда я мог похвастать обилием темно-каштановых вьющихся волос. Оделся я с величайшей тщательностью. Вынул из дорожного футляра и слегка набекрень – как истинный щеголь – надел на свою премудрую голову безукоризненно модную шляпу. Пара светлых лайковых перчаток и трость, похожая скорее на палицу и год или два назад вошедшая в моду в Англии, довершали мой наряд.
   Все мои старания свелись к тому, что я прошелся по двору и постоял на лестнице «Прекрасной звезды». Это был своеобразный способ поклонения восхитительным глазам, которые я в этот вечер увидел впервые, но забыть которые не смог бы уже никогда! Попросту сказать, все это я сделал в весьма смутной надежде, что очаровательная незнакомка увидит безукоризненный наряд ее меланхоличного раба и не без тайного одобрения сохранит в памяти его образ.
   Когда я завершил свой променад, свет окончательно померк, исчез последний отблеск солнца на небосклоне, водворились и стали постепенно сгущаться сумерки. Я вздохнул, вернулся в свой номер и открыл окно с целью выглянуть во двор. Я тотчас заметил, что окно, находившееся под моим, также было открыто. До моего слуха стал ясно доноситься разговор между двумя лицами, вот только разобрать, что они говорили, я, как ни старался, не мог. Мужской голос был глухим и гнусавым одновременно – разумеется, я узнал его сразу. Отвечали ему тем сладким голоском, который, увы, оставил в моем сердце неизгладимый след. Говорили с минуту, не более, потом мужчина засмеялся, как мне почудилось, с сатанинской злобой, и больше я его почти не слышал – так далеко старик отошел от окна.
   Обладательница другого голоса оставалась недалеко от окна. Между говорившими не происходило ничего, что хоть отдаленно напоминало бы спор или какое-либо разногласие. Чего бы я только ни дал, чтобы между ними разразилась ссора – страшная ссора, – а я бы выступил в роли покровителя и защитника оскорбленной красавицы! Как назло, насколько я мог судить по тону голосов, долетавших до меня, самая мирная чета на свете вела непринужденный разговор.
   Немного погодя незнакомка запела весьма оригинальную песенку. Нужно ли говорить, что пение слышно гораздо лучше, чем обычная речь? Я отлично уловил каждое слово. Голос, если не ошибаюсь, принадлежал к числу пленительных меццо-сопрано, в нем звучали нотка драматизма и вместе с тем, как мне казалось, легкий оттенок насмешливости. Я решаюсь привести топорный, но относительно точный перевод:

     Смерть и любовь в брачном союзе
     Ждут и выглядывают из-за угла,
     Рано поутру иль в позднюю пору
     Они отмечают жертву свою.
     Страстный ли вздох сожжет обреченного,
     Холод ли смерти овеет его,
     Ему не дойти – притаившись в засаде,
     Смерть и любовь наблюдают за ним.

   – Довольно, сударыня! – вдруг строго произнес старик. – Не намерены же вы, надеюсь, забавлять своим пением грумов и трактирных слуг во дворе!
   Женщина засмеялась.
   – Вам, видно, хочется покапризничать! – С этими словами старик затворил окно, по крайней мере оно опустилось с таким стуком, что удивительно, как стекла уцелели.
   Теперь я ничего не мог услышать, даже далекого отголоска беседы на нижнем этаже. А какой дивный голос был у графини! Как он замирал, а затем снова дрожал и переливался густыми, богатыми звуками! Как он волновал меня, как глубоко трогал! Какая жалость, что грубый старый ворон имел право заглушить эту соловьиную песнь своим карканьем!
   «Ну что это за жизнь! – философствовал я про себя. – С терпением ангела, красотой Венеры и талантами всех муз, вместе взятых, прелестная графиня – раба. Она очень хорошо знает, кто занимает комнаты над ней, она слышала, как я поднимал свое окно. Разумеется, она пела для меня, да и ты, старый хрыч, заподозрил это».
   В приятном волнении я покинул свою комнату и спустился по лестнице. Очень медленно я прошел мимо двери графа. Разве очаровательная певица не могла выглянуть из нее именно в это время? Я уронил трость на площадке и поднял ее, очень неторопливо, разумеется. Но счастье мне не благоприятствовало. Не мог же я простоять весь вечер на этой площадке и все время ронять и поднимать трость! Волей-неволей пришлось спуститься в переднюю.
   Посмотрев на часы, я увидел, что до ужина остается только пятнадцать минут. Теперь все пришло в движение: посетители гостиницы покинули свои комнаты, слуги и лакеи толпились в дверях. В доме царил полный хаос. При этом можно было ожидать, что многие сделают то, чего не делали никогда прежде. Например, граф и графиня в первый раз в жизни явятся к общему столу!

Глава IV
Дроквиль

   Полный заманчивой и сладкой надежды, я вышел на крыльцо «Прекрасной звезды». Уже полностью стемнело, и мягкий лунный свет озарял округу. С тех пор как я прибыл в гостиницу, я сделал значительный шаг вперед в своей влюбленности, и поэтическое ночное освещение еще более усилило мою романтическую мечтательность. Сколько очаровательного драматизма заключалось бы в том, если бы она была дочерью графа и полюбила меня! Какая получилась бы эффектная трагедия, если бы она оказалась женой графа!
   Меня вернул к действительности очень высокий и весьма щеголевато одетый господин лет пятидесяти. Он обратился ко мне с изысканной вежливостью, и в его манерах было столько изящества и грации, что я сразу принял его за вельможу. Он, подобно мне, стоял на ступенях парадного крыльца и любовался красотой лунного света, преобразившего маленькую улицу с ее домами и низко склонившимися ивами.
   Итак, незнакомец обратился ко мне с вежливостью французского дворянина старой школы. Он осведомился, не я ли мистер Беккет. Когда я ответил утвердительно, он тотчас назвался маркизом д'Армонвилем (значительно понизив голос при этом заявлении) и попросил позволения передать мне письмо от лорда Р. Этот английский пэр, надо заметить, имел очень высокое положение в политическом мире, и на него указывали как на вероятного преемника английского посла в Париже.
   Я принял письмо с низким поклоном и прочел:
   «Мой любезный Беккет! Позвольте представить вам моего доброго друга маркиза д’Армонвиля, который сам объяснит вам, какого рода услугу вы можете ему оказать».
   Далее он говорил о маркизе как о человеке чрезвычайно богатом, «чьи тесные отношения со старыми дворянскими родами и законное влияние при дворе делали его лучшим орудием для оказания дружеских услуг, которые он взял на себя по желанию нашего государя и нашего правительства».
   Мое недоумение сильно возросло, когда я стал читать дальше:
   «Кстати, Уальтон был здесь вчера и сообщил мне, что ваше место в парламенте, вероятнее всего, подвергнется опасности, – не подлежит сомнению, что в Домуэле происходит что-то странное. Сам я вмешаться в это, как вам известно, не могу. Я посоветовал бы вам заставить Гэкстона выяснить, в чем дело. Боюсь, что это не шутка. Мне необходимо было упомянуть об этом обстоятельстве по причинам, которые вы поймете, поговорив с маркизом пять минут. Знайте, что маркиз – при содействии всех наших друзей – предполагает в течение нескольких недель скрывать свой титул и в настоящую пору именует себя месье Дроквиль. Я сейчас отправляюсь в Лондон и не могу прибавить больше ни слова.
   Преданный вам, Р.».
   Трудно передать, до чего я был озадачен. Я не мог бы даже назвать себя знакомым лорда Р. В жизни своей я не знал никого, кто бы назывался Гэкстоном, не знал и никакого Уальтона, кроме того, пэр писал мне в таком тоне, как будто мы близкие приятели! Я посмотрел на оборот письма, и загадка разрешилась. Меня звали Ричардом Беккетом, а я, к своему ужасу, прочел: «Джорджу Стэнхоупу Беккету, эсквайру, чл. парл.». В страшном замешательстве я поднял глаза на маркиза.
   – Право, я не знаю, как перед вами извиниться, мар… милостивый государь. Действительно, моя фамилия Беккет, и лорд Р. знает моего отца, но это письмо адресовано не мне. Меня зовут Ричард, а письмо написано Стэнхоупу Беккету, депутату. Что же мне остается сказать или сделать после такой досадной ошибки? Я могу только дать вам честное слово, что сохраню прочитанное в тайне. Не могу передать вам, как я поражен и огорчен этим недоразумением.
   Видимо, на моем лице ясно отразились искренняя растерянность и честность моих намерений, потому что мрачное замешательство, на мгновение мелькнувшее на лице маркиза, рассеялось, он ласково улыбнулся и протянул мне руку:
   – Я нисколько не сомневаюсь, что вы сохраните нашу маленькую тайну, мистер Беккет. Судьбе суждено было, чтобы вышло подобное недоразумение, поэтому я могу только благословлять случай, который свел меня с человеком благородным. Надеюсь, вы позволите мне внести ваше имя в список моих друзей.
   Я горячо поблагодарил маркиза за его доброту. Он продолжал:
   – Мне было бы очень приятно, если бы вы приехали ко мне в Клеронвиль, в Нормандию, где я к пятнадцатому августа ожидаю принять многих из своих добрых приятелей, знакомство с которыми для вас, вероятно, будет не лишено интереса.
   Разумеется, я сердечно поблагодарил его за радушное приглашение.
   – Сейчас, – сказал он, – я не могу видеться с друзьями в моем парижском доме по причинам, о которых вы догадываетесь. Но позвольте мне узнать, в какой гостинице вы остановитесь в Париже, и я докажу вам, что, хотя маркиз д’Армонвиль временно отсутствует, месье Дроквиль не потеряет вас из виду.
   Я выразил маркизу свою признательность и сообщил ему требуемые сведения.
   – А до тех пор, – продолжал он, – если вы полагаете, что месье Дроквиль может быть чем-то вам полезен, наше дружеское общение может не прерываться. При желании вы всегда сможете найти меня.
   Я, что называется, навострил уши. Очевидно, маркиз проникся ко мне симпатией, а это как нельзя больше льстило моему самолюбию. Подобная симпатия с первого взгляда нередко переходит в прочную дружбу. И все же было немного удивительно то, что маркиз счел нужным поддерживать в добром расположении духа человека, который невольно узнал политическую тайну, пусть и такого неопределенного содержания.
   Маркиз раскланялся с величайшей любезностью и вошел в гостиницу. Что касается меня, то я еще минуту простоял на лестнице парадного крыльца, поглощенный мыслями о столь неожиданном знакомстве. Однако очаровательные глаза, чарующий голос и грациозная фигура незнакомки, овладевшей моим воображением, вскоре вновь заявили свои права надо мной. Я опять залюбовался луной, сошел со ступеней крыльца и в глубокой задумчивости принялся бродить по незнакомым мне улицам среди старых живописных домов.
   Вскоре я завернул во двор гостиницы. Теперь вместо шума и гама, которые наполняли воздух часа два назад, здесь царила полная тишина. Ничто не нарушало мертвое безмолвие. Здесь и там стояли распряженные экипажи – видимо, в это время был накрыт стол для слуг. Признаюсь, я остался очень доволен этим полным уединением. При лунном свете я легко отыскал карету властительницы моего сердца: некому было мешать мне. Я мечтал, прохаживаясь вокруг заветной кареты, – разумеется, я вел себя невыразимо глупо, что свойственно всем молодым. Шторы на окнах были спущены, а двери, я полагаю, заперты на ключ. Все детали отчетливо вырисовывались в ярком свете луны, от колес и рессор на мостовую двора ложились резкие, черные тени. Я стоял у дверцы, устремив взор на герб, который впервые увидел при дневном свете. Мысленно я спрашивал себя, сколько раз глаза незнакомки останавливались на этом изображении. Я погрузился в сладостные мечты. Вдруг за моей спиной раздался голос, резкий и сильный, как звук трубы:
   – Красный журавль – ха-ха! Журавль – птица хищная, она бдительная, жадная и ловит пескарей. Красный еще и цвет крови! Ха-ха-ха! Эмблема хоть куда!
   Я повернулся на каблуках и увидел злобное бледное лицо, совершенно мне незнакомое, с крупными и некрасивыми чертами. Передо мной стоял французский офицер футов шести ростом, как и я сам. Глубокий шрам, рассекающий его нос и бровь, придавал физиономии еще более отталкивающее и мрачное выражение. Офицер насмешливо захохотал, выставив вперед подбородок:
   – Я забавы ради всадил пулю в журавля из винтовки, когда он считал себя вне всякой опасности и витал в облаках!
   С этими словами офицер пожал плечами и опять злобно засмеялся.
   – Если же такой человек, как я, – человек энергичный, понимаете, с умом, человек, который обошел всю Европу, не зная другого крова, кроме палатки, а порой, черт возьми, и вовсе без крова, – если такой человек задастся целью открыть тайну, разоблачить преступление, поймать вора, насадить грабителя на кончик своей шпаги, право, странно будет, если ему это не удастся! Ха-ха-ха! Имею честь кланяться, милостивый государь!
   Он быстро повернулся на каблуках и стремительно зашагал к воротам.

Глава V
Ужин в гостинице «Прекрасная звезда»

   Солдаты французской армии в то время обнаруживали свирепые наклонности. На любезность со стороны французских военных рассчитывать не приходилось, особенно англичанам. Тем не менее было очевидно, что похожий на мертвеца незнакомец, обращавшийся к гербу графа с затаенной злобой, не имел ни малейшего злого умысла по отношению ко мне. Им словно внезапно овладело какое-то воспоминание, и он умчался, вне себя от гнева. Его неожиданное появление поразило меня, как бывает, когда мы воображаем, будто мы одни, и вдруг делаем открытие, что за нашими проказами кто-то внимательно наблюдал. В данном случае впечатление усиливалось безобразностью лица незнакомца и его близостью ко мне – мы чуть не столкнулись головами. Загадочные слова, исполненные ненависти и темных намеков, еще звучали в моих ушах. Все это не могло не вызвать у меня любопытства – а вдруг офицер сможет пролить свет на предмет, так сильно меня интересовавший?
   Я вошел в залу и пытливо окинул взглядом лица присутствующих, но среди этих тридцати человек не оказалось тех, кто занимал мои мысли. Нелегко было бы заставить прислугу, изможденную необычайным количеством посетителей, разносить кушанья по номерам при царившем в гостинице хаосе, подобном вавилонскому столпотворению. Одно это могло побудить спуститься к общему столу всех тех, кто неохотно сделал бы это, окажись у них выбор между столь неприятной необходимостью и голодом.
   Однако граф не был в числе присутствующих, не было и его очаровательной спутницы. А вот маркиз д’Армонвиль, которого я не ожидал увидеть в таком людном месте, был здесь. С выразительной улыбкой он указал мне на пустой стул возле него. Я занял это место, и он, по-видимому, остался доволен. Он тотчас вступил со мной в разговор.
   – Вероятно, вы впервые во Франции? – спросил он.
   Я ответил утвердительно.
   – Не приписывайте мне докучливого любопытства, но Париж, видите ли, не самое безопасное место для пылкого и великодушного молодого человека, если при нем нет советчика. Без опытного друга и руководителя… – начал было он и запнулся.
   Я заметил, что хотя и не могу похвастать наличием подобного наставника, однако полагаю, что и сам немало смыслю в жизни.
   – В Англии я испытал многое и многому научился, – заключил я. – А разве человеческая натура везде не одна и та же?
   Маркиз улыбнулся и покачал головой:
   – Да, но тем не менее есть и значительные различия. То, что представители каждой страны обладают своими особенностями мировоззрения и характера, не подлежит сомнению. Эта своеобразность находит выражение и в типаже преступников, и в характере преступлений. В Париже мошенничеством живут втрое или вчетверо больше людей, чем в Лондоне, и живут они несравненно лучше, некоторые просто купаются в роскоши. Они изобретательнее лондонских мошенников. Ловкостью, находчивостью и умением разыграть нужную роль француз всегда заткнет англичанина за пояс. Эти неоценимые свойства и ставят парижских мошенников на более высокую ступень. Они ловко подражают манерам знати и пользуются всеми благами высшего света. Многие существуют исключительно за счет азартных игр.
   – И в Лондоне множество мошенников живут игрой.
   – Положим, так, но совсем иначе. В Лондоне это постоянные посетители известных игорных домов, бильярдных и тому подобных мест, они бывают даже на скачках, где идет большая игра, и обирают неосторожных посетителей благодаря тому, что знают все условия успеха и действуют при помощи сообщников, посредством подкупа или других уловок. Здесь же мошенники орудуют в высшей степени искусно и филигранно. Среди них есть такие, у которых безукоризненные манеры, тон, способ изъясняться, живут они в красивых домах, в аристократических кварталах, обстановка их особняков несет на себе печать превосходного вкуса и роскоши и производит впечатление даже на парижан. Их считают настоящими вельможами, судя по их образу жизни, изысканному и расточительному, и потому, что их посещают знатные иностранцы и отчасти неразумные молодые французы. Во всех подобных домах ведут большую игру. Так называемые хозяин или хозяйка почти никогда не принимают в ней участия, они лишь предоставляют сообщникам возможность грабить своих гостей – таким-то образом они опутывают сетями богатых иностранцев и очищают их карманы.
   – Однако я слышал, что не далее как в прошлом году сын лорда Руксбери, еще совершенно молодой человек, сорвал банк в двух парижских игорных домах.
   – Видно, и вы приехали сюда с той же целью, – засмеявшись, заметил маркиз. – В ваши годы я и сам ставил перед собой такую смелую задачу. Для первого раза я собрал ни больше ни меньше пятьсот тысяч франков. Я вообразил, что уничтожу все и всех простым способом – бесконечно удваивая ставки. Что-то в этом роде я слышал и наивно предполагал, что содержатели банка ни о чем подобном не подозревают. На мое несчастье, оказалось, что они не только имели очень ясное представление об этом, но и приняли меры против моих фокусов. Я наткнулся на препятствие прежде, чем успел начать. Есть правило, в силу которого не дозволяется удваивать ставку больше четырех раз подряд.
   – И теперь существует это правило? – спросил я с вытянувшимся от любопытства лицом.
   Он вновь засмеялся и пожал плечами:
   – Конечно, мой юный друг. Люди, которые живут искусством, всегда знают его поклонников. Вижу, вы составили себе такой же план, что и я, вероятно, и средствами запаслись?
   Я сознался, что рассчитывал на победу в еще больших масштабах. У меня было с собой тридцать тысяч фунтов стерлингов.
   – Каждый знакомый моего дорогого приятеля лорда Р. внушает мне живое участие, кроме того, я очарован вами лично. Простите же меня, если я покажусь вам навязчивым со своими расспросами и советами.
   Я рассыпался в изъявлениях благодарности за его полезное предостережение и попросил, чтобы он был добр со мной и дал мне все советы, какие только мог.
   – Если вы намерены послушаться меня, – сказал он, – то оставьте ваши деньги в банке, где они, лежат. Не рискуйте ни одним луидором в игорном доме. В тот вечер, когда я отправился сорвать банк, я проиграл от семи до восьми тысяч фунтов на ваши английские деньги, а мое следующее похождение разорило бы меня вконец – я добился входа в один из частных игорных домов мнимых аристократов, – если бы меня не спас вовремя благородный человек, к которому я и по сей день питаю величайшее уважение. По странной случайности он в настоящую минуту находится в этой гостинице. Я узнал его камердинера и навестил его в занятом им номере. Это все тот же честный и добрый человек, каким я прежде знал его. Не живи он теперь в таком строгом уединении, я счел бы своим долгом представить ему вас. Лет пятнадцать назад он был превосходным наставником, на которого можно было положиться. Я говорю о графе де Сент-Алире. Он потомок очень древнего рода и исполнен благородства, к тому же это умнейший человек на свете, за исключением одной особенности…
   – И в чем же состоит эта особенность? – спросил я нерешительно, заинтересованный в высшей степени.
   – Она состоит в том, что он женился на прелестном создании по крайней мере лет на сорок пять моложе его и, разумеется, отчаянно ревнует, хотя и без малейшего повода, насколько я могу судить.
   – Так графиня…
   – Графиня, я полагаю, во всех отношениях достойна такого отличного мужа, – ответил он несколько сухо.
   – Я слышал пение сегодня, кажется, это пела она.
   – О, она очень талантлива.
   Водворилось минутное молчание.
   – Я не должен терять вас из виду, – продолжал он. – Мне не хотелось бы, чтобы при первой вашей встрече с моим другом, лордом Р., вам пришлось сообщить ему, что вас общипали в Париже. Подобный вам англичанин, с громадным капиталом, молодой, веселый и щедрый, тотчас будет окружен в нашей столице тысячей гарпий, все жаждущее наживы население накинется на вас и будет бороться за ваши деньги между собой, и вскоре это безумие поглотит вас целиком.
   В эту минуту я почувствовал, как сосед с правой стороны толкнул меня локтем. Повернувшись на стуле, он, должно быть, нечаянно задел меня.
   – Клянусь честью солдата, ни у кого из присутствующих рана на теле не заживет так быстро, как у меня! – громогласно заявил он.
   Эти неожиданные слова были произнесены грубым и резким голосом. Я чуть не подпрыгнул на стуле и оглянулся: возле меня сидел тот самый офицер, бледное лицо которого испугало меня во дворе. Он осушил стакан красного вина и со свирепым видом вытер рот, а затем снова заговорил:
   – Ни у кого, доложу я вам! Это не кровь, это живая вода. Не говоря уже о моем росте, силе мышц, ширине кости и размеру кулака – клянусь всеми духами преисподней, я голыми руками сразился бы со львом, выбил бы ему зубы и засек бы его до смерти собственным его хвостом. Не говоря, повторяю, обо всех вышеперечисленных качествах, которыми я обладаю, я стою шести человек на войне из-за одного свойства – быстро излечиваться от ран. Хоть распори мне кожу, хоть проткни насквозь, хоть на клочки разорви осколками гранаты, и природа опять сложит меня целым и невредимым скорее, чем ваш портной успеет скроить новый мундир. Ей-богу, господа, вы бы захохотали, если бы увидели меня голым. Взгляните-ка только на мою руку: вот тут меня хватили саблей по ладони до самой кости, когда я силился закрыть голову, уже раненную тремя ударами штыка, и что же? Спустя пять дней я играл с пленным английским генералом в шары у ограды монастыря Санта-Мария-де-ла-Кастита в Мадриде. В Аркольском сражении, черт возьми, ух как тяжко мне пришлось! Мне всадили в одно и то же время две ружейные пули в ляжки, две картечные в икру, конец пики в левое плечо и осколок бомбы в дельтовидную мышцу, да штык в ребра, при этом еще сабельным ударом снесли мне с добрый фунт мяса с туловища и снарядом угодили прямо в лоб. И при этом вокруг стоял пороховой дым, от которого можно было задохнуться. Довольно живописно, ха-ха! И все это произошло быстрее, чем вы успели бы вскрикнуть: «Ах!» Что же вы думаете? Полутора недель не прошло, как я уже шел маршем без сапог, лишь в одном штиблете, несокрушимый как скала, воодушевляя своим примером всю роту.
   – Браво! Брависсимо! Вот молодец! – воскликнул в воинственном азарте толстенький, маленький итальянец, занимавшийся изготовлением зубочисток и колыбелей из плетеных ивовых прутьев на острове Богоматери. – Молва о ваших подвигах разнесется по всей Европе. История этих славных войн будет написана вашей кровью!
   – Не стоит говорить об этом. Сущий вздор! – воскликнул военный. – Недавно в Линьи, где мы в пух и прах разнесли пруссаков, осколок гранаты щелкнул меня по ноге, да и вскрыл мне, подлец, артерию. Кровь брызнула с такой силой, что за полминуты я потерял по меньшей мере с полведра. Еще один миг – и дух бы вон, но я с быстротой молнии сорвал с себя шарф, обвязал им рану, выдернул штык из спины убитого пруссака, продел его в концы шарфа, повернул раза два кругом и, остановив таким образом кровь, спас свою жизнь. Но, черт меня побери, господа, я столько потерял крови, что с той минуты остался навсегда бледен, как дно тарелки!.. Ну да что говорить! Это не зря пролитая кровь. – С этими словами он взялся за бутылку столового вина.
   Маркиз между тем сидел с закрытыми глазами и с таким видом, словно покорялся неизбежному соседству наперекор чувству отвращения.
   – Послушай-ка, любезный, – обратился офицер к слуге, в первый раз понизив голос и перегнувшись через спинку стула, – кто приехал в дорожной темно-желтой с черным карете, которая стоит посреди двора и на дверцах которой изображен герб в виде красного, как мои обшлага, журавля, окруженного разными украшениями?
   Слуга не смог дать ответа. Взгляд чудака офицера, который вдруг стал серьезен и даже суров, как бы случайно остановился на мне. В это время он не принимал уже участия в общем разговоре.
   – Извините, милостивый государь, не вас ли я видел сегодня у этой кареты, в то время как рассматривал герб? Не можете ли вы мне сказать, кто в ней приехал?
   – Граф и графиня де Сент-Алир, я полагаю.
   – Они здесь, в этой гостинице?
   – Они заняли номер наверху.
   Он вздрогнул и даже вскочил со стула, однако мгновенно опустился опять, и я слышал, как он ругался, бормотал что-то, ухмылялся и словно рычал себе под нос. Я не мог понять, испуган он или взбешен. Обернувшись к маркизу, я хотел сказать ему что-то, но того уже не было. Следом за ним вышли еще несколько человек, и вскоре зала опустела.
   К вечеру стало довольно холодно, в камине горели два или три полновесных полена. Я сел ближе к огню в большое кресло из резного дуба с высоченной спинкой; кресло это, казалось, принадлежало эпохе Генриха IV.
   – Не знаешь ли ты, любезный, кто этот офицер? – спросил я, подозвав к себе одного из слуг.
   – Это полковник Гальярд, сударь.
   – Часто он бывает здесь?
   – Однажды, около года назад, он провел здесь неделю.
   – Я никогда не видел человека бледнее его.
   – Это правда, сударь, его не раз принимали за привидение.
   – Есть ли у вас хорошее бургундское?
   – Есть, и самое лучшее, какое только существует во Франции, сударь.
   – Подай же его сюда и принеси стакан. Могу я остаться здесь еще на полчаса?
   – Конечно, сударь.
   Мне было очень уютно, вино оказалось превосходным, мысли мои стали веселы и светлы. «Прекрасная графиня! Прекрасная графиня! – вертелось у меня на уме. – Познакомимся ли мы когда-нибудь поближе?»

Глава VI
Обнаженный меч

   Если человек целый день скакал на почтовых, если он доволен собой и ничто на свете не беспокоит его, если он сидит один у огня в очень удобном кресле, да еще после плотного ужина, то ему весьма простительно вздремнуть. Только я налил себе четвертый стакан вина, как взял да и заснул. Могу сказать наверняка, что голова моя свисала в крайне неудобной позе, известно также, что французская кухня не порождает приятных сновидений.
   Вот что мне приснилось. Я как будто перенесся в громадный собор, тускло освещенный четырьмя свечами, которые стояли по углам возвышенной платформы, обитой черным. На возвышении лежало, как мне казалось, тело графини де Сент-Алир, также в черных драпировках. Церковь, по-видимому, была пуста. То немногое, что я в состоянии был разглядеть при свете свечей, носило отпечаток готической мрачности. До моего слуха долетали звуки шагов двух человек, медленно ступавших по каменному полу. Шаги отдавались так глухо, что уже по одному этому я мог заключить, насколько обширно здание. Меня охватило чувство какого-то тягостного ожидания. Вдруг, к моему невыразимому ужасу, тело, лежавшее на катафалке, произнесло (не пошевелившись, однако) тихим шепотом, от которого мороз пробежал у меня по коже: «Они идут, чтобы положить меня в гроб живую! Спасите меня!»
   Я не мог двинуться с места, не мог произнести ни слова. Я оцепенел от страха. Теперь двое неизвестных приблизились настолько, что вошли в черту света. Один, граф де Сент-Алир, подошел к голове лежащей фигуры и взял ее под руки, мертвенно бледный полковник с рубцом поперек носа и выражением дьявольского торжества на лице взялся за ноги. Затем оба мужчины принялись поднимать тело.
   С невообразимым усилием я наконец поборол оцепенение, сковывавшее мне руки и ноги, и, задыхаясь, вскочил с кресла. Я проснулся и увидел злорадное лицо полковника Гальярда, бледное как смерть.
   – Где она? – вскрикнул я с содроганием.
   – Это зависит от того, кто она, – насмешливо ответил полковник, сидевший у камина с другой стороны.
   – О боже! – воскликнул я, бессмысленно озираясь.
   Полковник глядел на меня посмеиваясь, между тем ему подали чашку черного кофе с коньяком, источавшего приятный аромат.
   – Я вздремнул, и мне что-то приснилось, – заметил я из опасения, не вырвалось ли у меня какого-нибудь крепкого словца в адрес той роли, которую офицер играл в моем сне.
   С минуту я не мог прийти в себя.
   – Не вы ли тот самый молодой человек, который занимает комнаты над номером графа и графини де Сент-Алир? – обратился он ко мне, подмигнув одним глазом так, что закрыл его совсем, а другим уставившись на меня в упор.
   – Кажется, да, мои комнаты над ними, – ответил я.
   – Ну, молодой человек, смотрите, чтобы в одну прекрасную ночь вам не приснилось чего-нибудь похуже, – таинственно заметил он, покачав головой с беззвучным смехом, и повторил: – Чтобы не приснилось чего-нибудь похуже.
   – Что вы хотите этим сказать, полковник?
   – Я сам пытаюсь понять это, – ответил вояка, – и надеюсь вскоре добиться своей цели. Когда я ухвачусь за первый дюйм таинственной нити, то крепко буду держать ее между большим и указательным пальцами. Как ни вертись, а я себе потихонечку, мало-помалу, иду да иду вперед, обойду и вправо, и влево, и вокруг и не выпущу, пока вся нить не будет намотана у меня на большом пальце, а кончик ее с самой-то тайной не окажется в моей руке. Находчив я, сударь, хитер, как пять лисиц, и бдителен, как ласка! Черт возьми! Я составил бы себе целое состояние, если бы унизился до роли шпиона. Хорошее тут вино? – заключил он, бросив вопросительный взгляд на мою бутылку.
   – Очень хорошее, – ответил я. – Не желаете ли попробовать?
   Он выбрал самый большой стакан, налил в него вино по самый край, приподнял и, поклонившись мне, не торопясь, выпил содержимое маленькими глотками.
   – Это невозможно пить! – воскликнул он презрительно и вновь наполнил стакан. – Если бы вы мне поручили потребовать бургундского, вам бы не подали такую дрянь.
   Я ушел от офицера, как только мне представилась возможность сделать это, не нарушая правил приличия. Надев шляпу, я вышел один, вооруженный только большой тростью, обошел двор и поглядел на окно графини. Однако внутренние ставни были затворены, и я не мог даже поглядеть на свет, при котором эта прелестная женщина писала, или читала, или сидела, погруженная в мечты о… о ком бы то ни было.
   Я постарался справиться со своей тяжелой участью и прошелся по городу. Не стану докучать вам описанием отблесков луны и бредней человека, с первого взгляда влюбившегося в хорошенькое личико. Достаточно будет сказать, что я полчаса бродил по улицам, а затем направился обратно к гостинице. Сделав небольшой крюк, я очутился на уютной площади, на которой находилось два чрезвычайно высоких дома. На их фронтонах стояли грубой работы каменные статуи, много веков подвергавшиеся разрушительному действию непогоды. На одну из статуй смотрел высокий мужчина, немного худощавый, в котором я тотчас узнал маркиза д’Армонвиля. Увидев меня, он со смехом сказал:
   – Вероятно, вас удивляет, что я стою здесь, вытаращив глаза, и любуюсь при лунном свете старой каменной статуей. Но и это сгодится для того, чтобы убить время. Да и вы страдаете от скуки так же, как и я? Ох уж эти провинциальные городки! Господи, прости! Сколько надо силы воли, чтобы жить в них! Если бы я в ранней молодости сошелся с человеком, дружба с которым делала бы мне честь, однако вынуждала бы жить в подобном месте, я прервал бы с ним всякое общение. Полагаю, вы завтра утром отправляетесь дальше?
   – Да, я уже потребовал лошадей.
   – А мне надо дожидаться письма или появления одной личности – лишь это возвратит мне свободу. Но, когда все свершится, я понятия не имею.
   – Могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?
   – Ничем, благодарю вас тысячу раз. О! В этом деле все роли уже в точности распределены. Я же в качестве любителя принимаю в нем участие исключительно по дружбе.
   Разговаривая, мы медленно возвращались к гостинице «Прекрасная звезда». На время воцарилось молчание. Я нарушил его, спросив, не знает ли он чего-нибудь о полковнике Гальярде.
   – Разумеется, знаю. Он немного помешан, тяжело ранен в голову. Вечно у него какие-то навязчивые идеи… Ему ухитрились дать место в министерстве – понятно, не строевое, – но в последнюю кампанию Наполеон, который очень нуждался в людях, дал ему полк. Гальярд всегда был отчаянным рубакой, а такие-то императору и были нужны.
   В городке находилась еще одна гостиница – «Французский герб». У двери ее маркиз таинственно пожелал мне доброй ночи и скрылся. Медленно направляясь к своей гостинице, я встретил в тени тополиной аллеи трактирного слугу, который подавал мне бургундское. Все еще думая о полковнике Гальярде, я остановил лакея, когда он поравнялся со мной.
   – Кажется, ты говорил, что полковник Гальярд однажды провел в гостинице неделю?
   – Точно так, сударь.
   – Он в своем уме?
   Лакей вытаращил на меня глаза:
   – Разумеется, сударь.
   – Его никогда не подозревали в помешательстве?
   – Решительно никогда. Он, конечно, буянит порой, но при этом чрезвычайно умен.
   – Что тут прикажете думать? – пробормотал я себе под нос и отправился дальше.
   Вскоре я уже видел свет в окнах «Прекрасной звезды». Карета, запряженная четверкой, стояла у двери в лунном свете, а в передней гостиницы гудела бешеная ссора, и над всеми другими звуками преобладал оглушительно резкий голос полковника Гальярда.
   Я предчувствовал, что это дело представляет для меня особенный интерес. Мне пришлось пробежать не больше пятидесяти ярдов, чтобы очутиться в передней гостиницы. Главным действующим лицом в странной драме, разыгравшейся передо мной, был полковник Гальярд, он стоял напротив графа де Сент-Алира. Судя по дорожному костюме и черному шарфу, обмотанному вокруг шеи и закрывавшему наполовину лицо графа, его остановили в ту минуту, когда он направлялся к своему экипажу. Немного позади стояла графиня, также в дорожном костюме и с опущенной на лицо густой черной вуалью; в своих нежных пальчиках она держала белую розу. Нельзя вообразить более дьявольского олицетворения ненависти и бешенства, каким был полковник в эту минуту: жилы вздулись у него на лбу, глаза готовы были выскочить из орбит, он скрежетал зубами с пеной у рта. Саблю он держал наголо и во время своих яростных криков и обличений топал ногой о пол и размахивал в воздухе оружием. Хозяин гостиницы старался успокоить полковника, но все его усилия оставались тщетными. Двое слуг, бледных от испуга, выглядывали из-за его спины. Полковник все неистовствовал, кричал и махал саблей.
   – Я не был уверен в вашей красной птице, я не мог вообразить, что вы осмелитесь путешествовать по большой дороге, останавливаться в порядочных гостиницах и спать под одним кровом с честными людьми! Вы, вы оба… вампиры, хищные волки, кровопийцы! Позовите жандармов, говорю я! Клянусь святым Петром и всеми чертями, если кто-нибудь из вас попробует выйти из этой двери, я снесу ему голову!
   С минуту я стоял в полнейшем изумлении. Вот он – удобный случай! Я незамедлительно подошел к графине, она порывисто взяла меня за руку.
   – О! Что нам делать? – взволнованным шепотом произнесла она. – Это сумасшедший! Ведь он не пропустит нас, он убьет моего мужа.
   – Ничего не бойтесь, графиня, – ответил я, с романтической преданностью встав между графом и полковником, который не переставал кричать и сыпать бранью. – Придержи язык и ступай прочь с дороги, разбойник, грубиян, подлец! – взревел я, в свою очередь рассвирепев.
   Графиня слегка вскрикнула, и это вполне вознаградило меня за опасность, которой я подвергался, когда Гальярд, оправившись от минутного изумления, быстро опустил занесенную руку, и его сабля рассекла воздух надо мной.

Глава VII
Белая роза

   Я был проворнее полковника. В ту минуту, когда он, не думая ни о каких последствиях, а лишь собираясь наказать меня по заслугам, замахнулся на меня саблей с твердым намерением рассечь мне голову до зубов, я хватил его по виску своей толстой тростью, он отшатнулся, а я во второй раз ударил его по голове. Полковник повалился на землю, точно мертвый. Мне плевать было, жив он или мертв, – в эту минуту я наслаждался вихрем самых упоительных и сатанинских ощущений.
   Саблю Гальярда я сломал ногой, а куски вышвырнул на улицу. Старый граф де Сент-Алир пустился к двери во все лопатки, не глядя ни направо, ни налево, не благодаря никого. Проворно сбежав со ступеней крыльца, он юркнул в карету. Я же стоял возле очаровательной графини, брошенной на произвол судьбы. Я подал ей руку и повел ее к карете. Она села в нее, и я захлопнул дверцы. Все это было исполнено мною молча. Только я хотел спросить, не удостоят ли меня какого-нибудь приказания, и оперся рукой на нижний край опущенного окна, как графиня робко и вместе с тем взволнованно положила свою руку на мою. Губы ее почти касались моей щеки, и она шепнула торопливо:
   – Быть может, мы больше никогда не увидимся. О, если бы я могла забыть вас! Уходите, прощайте, ради бога, уходите!
   Я пожал ей руку. Она отдернула ее, но перед этим дрожащими пальцами сунула мне в руку белую розу, которую держала во время этой бурной сцены. Это волшебное действо происходило в то время, когда граф отдавал приказы своим пьяным слугам. Они скрывались от него до тех пор, пока я своим ловким вмешательством не положил конец этой неприятной сцене. Теперь они, подгоняемые страхом, проворно взобрались на козлы. Извозчик щелкнул бичом, лошади побежали рысцой, и карета со своей драгоценной ношей покатила к Парижу по широкой главной улице, освещенной луной.
   Я стоял на мостовой, пока экипаж не скрылся из виду. Лишь после этого я с глубоким вздохом посмотрел на белую розу, завернутую в мой носовой платок, – драгоценный залог любви, тайно переданный на прощание, и так осторожно, что ни один нескромный наблюдатель этого не увидел. Хозяин гостиницы и его слуги между тем подняли раненого героя ста сражений и прислонили к стене, обложив с обеих сторон чемоданами и подушками. В его большой рот влили рюмку водки, которую, замечу, позднее все-таки записали на его счет, но дар божий в первый раз остался непроглоченным.
   Плешивый военный врач с очками на носу, старичок лет шестидесяти, который в одиночку ампутировал восемьдесят семь рук и ног после сражения под Эйлау, сложив свои шпагу и пилу, свои лавры и липкий пластырь, поселился доживать век в родном городе. Его-то второпях и пригласили осмотреть раненого. Эскулап нашел, что череп храброго Гальярда получил повреждение, что в любом случае у него сотрясение мозга и что дел для его замечательного искусства врачевания хватит недели на две.
   Мною овладело некоторое беспокойство. Неприятный был бы для меня сюрприз, если бы моя поездка с целью срывать банки, разбивать сердца и, как видите, головы кончилась бы на галерах или на эшафоте. В то время я не совсем ясно отдавал себе отчет в политической ситуации, что, впрочем, было свойственно подавляющему большинству людей.
   Полковника отнесли в его комнату, он тяжело храпел. Я вызвал хозяина в залу, где ужинали. Раз вы намерены добиться важной цели, оставьте мелочные расчеты, будьте готовы потратить большую сумму – и тогда любой вопрос решится быстро. Это я сознавал отчетливо. Потребовав лучшего вина, какое было в гостинице, я пригласил хозяина распить его со мной в пропорции два стакана на один, а затем объявил ему, что он не должен отказываться принять от посетителя безделицу на память и что я в восторге от всего, что видел в известной всему миру гостинице «Прекрасная звезда».
   С этими словами я вложил ему в руку двадцать пять луидоров. Почувствовав в руке деньги, хозяин просиял, угрюмое выражение его лица сменилось наилюбезнейшим, обращение его из сдержанного стало добродушным, и было очевидно, пока он проворно опускал в карман золотые монеты, что между нами уже установились самые приятельские отношения. Разумеется, я тотчас завел речь о разбитой голове полковника. Вскоре мы пришли к мысли, что, если бы я не стукнул вояку тростью, он снес бы головы с половины постояльцев «Прекрасной звезды». Разве все слуги до единого не подтвердят это под присягой?
   Дальновидный читатель, вероятно, поймет, что, кроме намерения уклониться от скучных допросов правосудия, у меня была и другая причина отправиться в Париж как можно скорее. Можно судить о моем глубоком ужасе, когда мне объявили, что в эту ночь нельзя достать лошадей ни за деньги, ни за услуги. Последняя пара, которая находилась в городе, была отправлена в гостиницу «Французский герб» господину, который обедал и ужинал в «Прекрасной звезде» и которому необходимо было ехать в Париж этой же ночью.

   Кто был этот господин? Уехал ли он? Можно ли убедить его остаться до утра? Скоро я получил ответы на все эти вопросы. Путешественник находился в своем номере и спешно укладывал вещи, и звали его Дроквилем. Я мгновенно взбежал в свои комнаты, где нашел своего слугу. При виде его мои мысли тотчас приняли другой оборот.
   – Ну, Сен-Клер, говори скорее, кто эта дама? – воскликнул я в нетерпении.
   – Она дочь или жена графа де Сент-Алира, старика, которого генерал чуть не изрезал саблей на ломти, как огурец, если бы вы не уложили его самого в апоплексическом припадке.
   – Молчи, дурак! Он напился как скот и храпит на всю гостиницу, может говорить все что хочет – никого это не волнует. Живо собери мои вещи. Где остановился месье Дроквиль?
   Разумеется, Сен-Клер знал – ему всегда было известно все на свете. Спустя полчаса Дроквиль и я катили по дороге к Парижу в моем экипаже и на его лошадях. Я вновь спросил его, с кем же все-таки был граф де Сент-Алир – с женой или дочерью.
   – Была с ним жена или дочь от первого брака, я сказать не могу, я видел только графа, – ответил маркиз.
   Вскоре он заснул, вжавшись в уголок. Я также задремал и то и дело ронял голову, но маркиз спал как убитый. Проснулся он только минуты на две на следующей станции.
   – Простите меня, я скучный спутник, – сказал он, – но, признаться, за трое суток я спал не более двух часов. Я выпью здесь чашку кофе. Советую и вам отведать этого бодрящего напитка. Здесь бывает отличный кофе.
   Он потребовал две чашки черного кофе и ждал, пока их принесут, высунув голову из окна.
   – Мы оставим чашки с подносом, – сказал он слуге, который принес напиток. – Спасибо.
   Пока маркиз расплачивался, произошло маленькое замешательство, затем мой новый друг принял из рук лакея поднос с чашкой кофе и подал его мне. От подноса, однако, я отказался, и он поставил его к себе на колени, чтобы изобразить нечто вроде столика.
   – Терпеть не могу, когда меня ждут и торопят, – заметил он. – Я люблю пить кофе маленькими глотками на досуге.
   Я согласился с ним. Кофе действительно оказался превосходным.
   – Подобно вам, маркиз, я мало спал последние две-три ночи, и мне трудно бороться со сном. Кофе пойдет мне на пользу: он так бодрит!
   Мы еще не допили свой кофе, а экипаж опять покатил по дороге. Напиток взбодрил нас, и мы разговаривали с оживлением. Маркиз был чрезвычайно добродушен и притом умен, он блистательно и вместе с тем забавно описал мне парижскую жизнь, ее обычаи и нравы, снабдив меня практическими предостережениями, в высшей степени ценными. Несмотря, однако, на забавные и любопытные рассказы моего собеседника, исполненные витиеватости и остроумия, меня вскоре вновь стало клонить ко сну, и я уже готов был задремать. Заметив это, маркиз тактично прекратил разговор, воцарилось молчание. Окно с его стороны было опущено. Он выбросил в него свою чашку, ту же услугу он оказал и мне, а в заключение и поднос полетел вслед за чашками. Я слышал, как он звякнул о камни, падая на дорогу. Вот счастливая будет находка для раннего путника в деревянных башмаках!
   Я вжался в свой уголок, моя драгоценность – белая роза – лежала теперь, завернутая в листок бумаги, у моего сердца. Она внушала мне всевозможные романтические мечты. Между тем меня одолевал сон, однако по-настоящему заснуть я не мог. Сквозь полузакрытые глаза я видел из своего угла происходившее в карете. Мне сильно хотелось спать, но граница между бодрствованием и сном была для меня непреодолима; вместо сна я впал в какое-то новое для меня состояние непонятного оцепенения. Маркиз достал со дна кареты свой письменный ящик, поставил его на колени, отомкнул и вынул предмет, оказавшийся лампой, которую он на двух приделанных к ней крючках повесил перед собой над окном. Он зажег лампу, надел очки и, достав пачку писем, принялся внимательно читать их.
   Мы двигались вперед крайне медленно. До сих пор я путешествовал в экипаже, запряженном четверкой, теперь же мы вынуждены были довольствоваться парой лошадей. Разумеется, скорость значительно пострадала от этого. Мне до смерти надоело смотреть на маркиза, который, с очками на носу, все читал, откладывал и надписывал одно письмо за другим. Я силился избавиться от этого однообразного зрелища, которое мне наскучило, но что-то мешало мне сомкнуть глаза. Как я ни пытался закрыть их, мне пришлось смириться с тем, что я лишен всякой возможности сделать это.
   Время от времени мне хотелось протереть глаза, но я не мог пошевелить рукой, воля моя уже была бессильна над моими членами – я был не в состоянии двинуть ни одним суставом, ни одним мускулом, как не мог бы силой воли повернуть карету вспять. До этой минуты я не испытывал ни малейшего страха, но вдруг меня охватил ужас: не в болезненном ли я припадке?
   Ужасно было, что мой добродушный спутник сидел себе преспокойно и занимался своей корреспонденцией, тогда как ему стоило всего лишь толкнуть меня, чтобы рассеять мои мучительные ощущения. Я сделал громадное усилие над собой, чтобы вскрикнуть, – напрасный труд. Я повторил попытку несколько раз, но все так же безрезультатно. Теперь мой спутник связал свои письма и выглянул в окно, напевая вполголоса мотив из оперы. Затем, обернувшись ко мне, он сказал:
   – Я вижу огни, мы будем на станции минуты через две или три.
   Не услышав ответа, маркиз всмотрелся в меня пристальнее и, пожав плечами, с доброй улыбкой промолвил:
   – Бедный малый! Как он, должно быть, утомился – крепко спит! Он проснется, когда мы остановимся.
   Тут он положил пачку писем в ящик и запер его на ключ, очки сунул в карман и опять выглянул из окна. Мы въехали в небольшой городок. Полагаю, было около двух часов ночи. Карета остановилась. Я увидел отворенную дверь гостиницы, из нее кто-то вышел, держа в руке факел.
   – Вот мы и приехали! – весело воскликнул мой спутник, обернувшись ко мне.
   Однако я не проснулся.
   – Да-да, он, видно, сильно утомился, – повторил негромко маркиз, так и не получив ответа.
   Сен-Клер подошел и отворил дверцы.
   – Твой господин крепко спит, – сказал ему маркиз. – Жестоко было бы будить его. Мы с тобой выйдем перекусить, пока перепрягут лошадей, а для мистера Беккета надо взять что-нибудь такое, что он сможет съесть в карете, когда проснется. Даю голову на отсечение, что он страшно проголодался.
   Он поправил свою лампу, подлил в нее масла и, стараясь не потревожить меня, вышел из кареты. Я слышал, как он повторил Сен-Клеру предостережение не будить меня и, продолжая говорить с ним, исчез в дверях гостиницы, а я остался в уголке кареты в прежнем состоянии оцепенения.

Глава VIII
Трехминутное посещение

   В разные периоды своей жизни я испытывал страшную боль, но, слава богу, ни прежде, ни впоследствии не чувствовал ничего подобного. Желаю от всей души, чтобы такое состояние не походило ни на один род смерти, которому подвержено человечество. Я чувствовал себя точно дух в темнице, невыразимо мучительно было мое безмолвное и неподвижное страдание. При этом мыслительных способностей я не утратил. Безотчетный ужас охватывал мою душу. Чем это кончится? Неужели это и есть смерть?
   Надо заметить, что все происходившее вокруг я видел и слышал с величайшей ясностью. Только воля моя как будто утратила всякое влияние на тело. Я уже говорил, что маркиз не погасил свою дорожную лампу, когда вышел на станции. Всеми силами своей души призывая его вернуться, я вслушивался в малейший шорох в надежде на какую-нибудь счастливую случайность, которая выведет меня из оцепенения. Вдруг дверцы кареты отворились, и совершенно незнакомый мне человек вошел и сел возле меня.
   В лампе ярко горела восковая свеча, я вполне мог рассмотреть при ее свете своего неожиданного гостя. Он был молод, поверх одежды была накинута темно-серая широкая и длинная шинель с капюшоном, который падал ему на лоб. Когда он входил, мне показалось, будто под опущенным капюшоном мелькнул золотой галун военной фуражки, а из-под широких рукавов верхней одежды отчетливо виднелись пуговицы военного мундира.
   У непрошеного посетителя были густые, черные усы и эспаньолка [3 - Эспаньолка – короткая остроконечная бородка.], кроме того, я заметил красный рубец поперек щеки и верхней губы. Он сел возле меня и тихо затворил за собой дверцы. Все это произошло в одно мгновение. Потом, наклонившись ко мне, рукой в перчатке он заслонил глаза от света лампы и несколько секунд внимательно всматривался мне в лицо. Человек этот появился беззвучно, как привидение, все, что он делал, исполнялось с быстротой и решительностью заранее обдуманного и взвешенного плана. Цель у него, очевидно, была недобрая. Я подумал, что он хочет обобрать меня и убить. Тем не менее я оставался недвижим и бессилен, как мертвое тело. Он сунул руку в мой боковой карман и вынул из него мою драгоценную белую розу вместе со всеми письмами, которые там находились и среди которых была важная для меня бумага.
   На письма мои он едва взглянул. Очевидно, ему не было до них никакого дела. И мое сокровище, белую розу, он отложил в сторону. Весь интерес для него, должно быть, заключался в бумаге, о которой я упомянул: он развернул ее и стал бегло переносить карандашом ее содержание в свою записную книжку. Человек исполнял свое дело с хладнокровием и неторопливой быстротой, изобличавшими, как мне показалось, привычку полицейского. Потом он сложил бумаги в прежнем порядке, опустил их мне в карман и был таков.
   Его посещение длилось не больше трех минут. Вскоре после его ухода я опять услышал голос маркиза. Он сел в карету, поглядел на меня и улыбнулся, вероятно, завидуя моему крепкому сну. Ах, если бы он только знал обо всем, что тут происходило! Он снова принялся читать свои письма и делать на них отметки при свете лампы, только что послужившей тайным целям шпиона.
   Мы выехали из городка, продолжая свой путь. Лошади шли прежним умеренным шагом. Мы проехали две мили с того момента, как я подвергся так называемому полицейскому осмотру, и тут у меня вдруг странно застучало в одном ухе, и я почувствовал, как будто воздух проникает через него мне в горло. Ощущение было таким, словно пузырь, образовавшийся глубоко в ухе, внезапно лопнул. Невыразимое оцепенение мозга тотчас прошло, в голове как-то удивительно зажужжало, и каждый нерв в моем теле содрогнулся, вроде того, как бывает, когда начинает оживать затекшая рука или нога. Я вскрикнул, приподнялся и снова упал на свое место; весь дрожа, я откинулся назад и почувствовал такую слабость, как будто мне вот-вот станет дурно.
   Маркиз вытаращил на меня глаза, взял меня за руку и спросил озабоченно, не болен ли я. Ответил я тяжким стоном. Постепенно, однако, я приходил в нормальное состояние. Хотя и едва слышно, но я вскоре смог сообщить маркизу, как жестоко я страдал, затем передал, как во время его отсутствия какой-то незнакомец нагло осмотрел мои письма и бумаги.
   – Боже милосердный! – воскликнул он. – Уж не добрался ли мошенник и до моей корреспонденции?
   Я успокоил его на этот счет. Тем не менее он поставил свой ящик возле себя и принялся тщательно осматривать все, что в нем заключалось.
   – Да, слава богу, ничего не тронуто, – пробормотал он себе под нос. – Тут есть шесть-семь писем, которые ни в коем случае не должны попасть в чужие руки.
   Затем он стал расспрашивать меня с большим участием обо всем, что я чувствовал во время моего странного припадка оцепенения.
   – Один мой приятель, – сказал он, выслушав меня, – испытал точь-в-точь то же, насколько я понимаю. Было это на корабле и, полагаю, вследствие сильного волнения. Он, подобно вам, отличался храбростью и в силу обстоятельств должен был проявить свою неустрашимость и отвагу. Спустя часа два усталость взяла свое, и он, по-видимому, впал в глубокий сон. А на самом деле он находился в состоянии, которое потом описывал совершенно так же, как и вы, говоря о своих ощущениях.
   – Повторялся ли этот припадок у вашего приятеля?
   – Я видел его много раз после того случая, но больше не слышал от него ни о чем подобном. Меня поражает однородность причин, вызвавших тот и другой припадок. Ваша отважная схватка при самых невыгодных условиях с таким опытным борцом, как этот помешанный драгунский полковник, ваше утомление и, наконец, непреодолимая сонливость – все в точности согласуется с тем, что испытал мой друг. Хотел бы я знать, – продолжил он немного погодя, – кто эта каналья, кому вздумалось осмотреть ваши бумаги? Однако возвращаться назад решительно не стоит, мы ничего не узнаем. Подобные люди всегда искусно устраивают свои дела. Я думаю, впрочем, что это агент полиции, мошенник обобрал бы вас.
   Я говорил мало, чувствуя себя очень слабым, но маркиз продолжал поддерживать разговор.
   – Мы становимся близкими знакомыми, – сказал он, наконец. – Так что хотя и не часто, а все же видеться в Париже мы должны, я могу быть вам полезен. Только позвольте напомнить вам, что маркиза д’Армонвиля в настоящую пору не существует, а есть лишь месье Дроквиль. Назовите мне, пожалуйста, гостиницу, где вы предполагаете остановиться. Ведь вы понимаете, что за отсутствием маркиза, который путешествует, его дом пустует и находятся в нем только двое или трое старых слуг. Они даже мельком не должны видеть месье Дроквиля. Тем не менее он ухитрится достать вам место в ложе маркиза в опере и даже, быть может, доступ в другие места, еще более престижные. И так как скоро дипломатическая роль маркиза д’Армонвиля будет окончена и он получит свободу называться своим настоящим именем, то ни под каким видом не разрешит своему другу мистеру Беккету не сдержать данного им слова навестить его осенью в замке д’Армонвиль.
   Разумеется, я горячо поблагодарил маркиза. Чем ближе мы подъезжали к Парижу, тем выше я ценил покровительство своего нового друга. Поддержка такого важного лица именно в эту минуту и его дружеское участие к иностранцу, которого он, так сказать, узнал совершенно случайно, могло сделать мое пребывание в столице Франции несравненно более приятным, чем я был вправе ожидать. Нельзя было проявить больше любезности, чем это делал маркиз, обращаясь ко мне.
   Пока я благодарил его, карета остановилась у станции, где нас ждали свежие лошади и где, как вскоре оказалось, нам предстояло расстаться.

Глава IX
Сплетни и совет

   Мое исполненное приключений путешествие наконец закончилось. Я сидел у окна в номере гостиницы и смотрел на блистательный Париж, который с недавних пор ожил и закипел. Каждый читал о том восторженном волнении, которое последовало за катастрофой с Наполеоном и вторичным водворением Бурбонов. Я не стану вспоминать и описывать после стольких лет, что я испытал и какое впечатление произвел на меня вид Парижа в ту странную эпоху. Конечно, тогда я был здесь в первый раз, однако, как часто ни посещал впоследствии эту очаровательную столицу, никогда больше я не видел ее в таком восторженном оживлении, и сам уже не находился в таком экстазе.
   Я провел в Париже два дня и постарался осмотреть как можно больше достопримечательностей. Нигде я не сталкивался с грубостью и нахальством французских военных, взбешенных поражением. Надо сказать, мой новый роман поглощал все мои мысли, надежда встретиться с предметом моих мечтаний придавала тайный и упоительный интерес прогулкам по улицам, разъездам по городу или его окрестностям и посещению картинных галерей и музеев. О графе и графине я ничего не слышал, и маркиз не давал о себе знать. Я совсем оправился от странного недуга, который посетил меня в последнюю ночь моего путешествия.
   День уже клонился к вечеру, и я стал побаиваться, как бы мой знатный знакомый не забыл меня, вдруг трактирный слуга подал мне карточку месье Дроквиля. Можно представить себе, с какой радостной поспешностью я приказал лакею ввести дорогого гостя. Вскоре ко мне вошел маркиз д’Армонвиль, такой же любезный и предупредительный, как и прежде.
   – Теперь я ночная птица, – сказал он после обычного обмена приветствиями, – я должен держаться в тени. Днем я совсем не смею показываться на людях и в сумерки едва решаюсь выехать в закрытом экипаже. Друзья, которым я взялся оказать довольно затруднительную услугу, так распорядились. Они воображают, что все погибнет, если кто-нибудь проведает о моем присутствии здесь. Во-первых, позвольте вам передать эти билеты на право входа в мою ложу. Мне досадно, что я не могу располагать ею в течение этих двух недель. Я приказал секретарю открывать ее двери тому из моих приятелей, кто первым потребует, и в результате уже не могу свободно воспользоваться собственной ложей.
   Я поблагодарил маркиза.
   – Теперь позвольте сказать вам словечко в качестве наставника, – продолжал он. – Вероятно, вы приехали сюда с рекомендательными письмами?
   Я вынул с полдюжины писем, и он пробежал глазами адреса.
   – Бросьте их все, – посоветовал он. – Я сам вас представлю. Я лично буду сопровождать вас из дома в дом. Присутствие одного приятеля стоит кучи писем. Ни с кем не знакомьтесь до той поры. Молодые люди правильно делают, что предпочитают сначала изведать все удовольствия большого города, а затем уже связать себя обязанностями, налагаемыми обществом. Поступите так же. Вы будете заняты денно и нощно по крайней мере недели три. Потом я буду свободен и сам введу вас в блистательную, но сравнительно спокойную колею великосветского круга. Предоставьте себя в мое распоряжение, но помните, что в Париже, однажды попав в водоворот большого света, вы уже не сможете его покинуть.
   Я рассыпался в изъявлениях благодарности и пообещал последовать его совету. По-видимому, маркиз остался доволен.
   – Теперь я назову вам места, где следует побывать, – продолжал он. – Возьмите карту и отмечайте буквами или цифрами пункты, которые я укажу, а затем мы составим маленький список. Все те места, которые я вам перечислю, стоят того, чтобы на них взглянуть.
   Сопровождая свой рассказ множеством забавных и соблазнительных историй, маркиз снабдил меня массой сведений, бесценных для любителей развлечений и новизны.
   – Думаю, что недели через две, а возможно, и через неделю, – заключил он, – я буду в состоянии оказать вам настоящую услугу. До тех пор будьте осторожны. Не играйте, вас непременно оберут. Помните, что здесь вы окружены мошенниками с благовидной наружностью и негодяями всякого рода, которые существуют за счет того, что грабят приезжих иностранцев. Не доверяйте тем, кого вы не знаете.
   Я опять поблагодарил маркиза и пообещал воспользоваться его советом. Но сердце мое было исполнено воспоминаний о незнакомке, которую я видел в гостинице «Прекрасная звезда», – разумеется, я не мог удержаться от попытки узнать что-нибудь о ней, прежде чем маркиз уйдет. Итак, я рискнул осведомиться о графе и графине де Сент-Алир, которых я имел счастье избавить от крайне неприятного положения во дворе «Прекрасной звезды».
   Увы! Маркиз не видел их. Он рассказал, что в нескольких милях от Парижа у них прекрасное поместье со славным старым домом, но, судя по разговорам, они проведут несколько дней в городе, пока слуги успеют подготовить все необходимое для их приема. Все это произойдет не быстро, поскольку дом долго стоял пустым.
   – Их отсутствие было продолжительным?
   – Да, они путешествовали около восьми месяцев.
   – Если не ошибаюсь, вы говорили, что они бедны.
   – При нынешних доходах графа они могут пользоваться не только доступными удобствами, но и некоторой роскошью. Живут они очень тихо и уединенно, а жизнь здесь у нас дешевая, не то что у вас, в Англии.
   – Стало быть, они счастливы?
   – Следовало бы сказать: они должны быть счастливы.
   – В чем же состоит помеха?
   – Граф очень ревнив.
   – Но ведь жена его… не дает ему повода, надеюсь?
   – Боюсь, что дает.
   – Как так?
   – Я всегда находил, что она немного… слишком… чересчур уж…
   – Чересчур что?
   – Чересчур хороша. И все-таки, несмотря на ее прелестные глаза, изящные черты и нежный цвет лица, я думаю, что она женщина честная. Вы никогда не видели ее?
   – В гостинице «Прекрасная звезда», в тот вечер, когда я проломил голову молодцу, напавшему на старого графа, была какая-то дама, закутанная в просторное манто и с очень плотной, опущенной на лицо вуалью. Сквозь эту вуаль я не мог разглядеть ни одной черты.
   Ответ мой, как видите, был очень политичен.
   – Эта женщина могла быть и дочерью графа, – продолжал я. – А ссорятся они между собой?
   – То есть муж с женой?
   – Да.
   – Немного.
   – О! Из-за чего же?
   – Это длинная история, речь идет о бриллиантах графини. Говорят, они очень дорого стоят, где-то около миллиона франков. Граф хочет продать их и мертвый капитал превратить в деньги, которые будут приносить проценты. Графиня же упорствует по причине, которую, я полагаю, она не может открыть мужу.
   – В чем же заключается эта причина, если можно узнать? – спросил я, подстрекаемый сильным любопытством.
   – Думаю, она рассуждает о том, как хороша будет в них, когда пойдет под венец со вторым мужем.
   – Ого! Но граф, кажется, достойный муж?
   – Превосходный и чрезвычайно умный человек.
   – Как бы я желал, чтобы меня ему представили! Вы говорите, что он…
   – Женат на такой хорошенькой женщине. Согласен, но, видите ли, они живут совершенно уединенно. Время от времени граф вывозит жену в свет, в оперу, например, только и всего.
   – У него, верно, еще сохранились в памяти дореволюционная эпоха и кровавые сцены революции.
   – Да, такому философу, как вы, он пришелся бы как раз по вкусу. Заметьте еще, что после обеда он всегда засыпает, а жена нет. Но шутки в сторону, он удалился от шума большого света и впал в апатию, и жена его тоже. Ничто, по-видимому, не интересует ее больше, даже муж.
   Маркиз встал, собираясь уйти.
   – Не рискуйте своими деньгами, – предостерег он меня напоследок. – Скоро вам представится случай поместить их с большой для вас выгодой. Несколько коллекций превосходных картин древних мастеров будут продаваться с аукциона, так как они принадлежат лицам, причастным к возвращению Бонапарта. Вас ждет масса чудес, когда начнется продажа. Удивительные будут цены! Сберегите свои финансы до того времени. Я вас извещу обо всем… Кстати, – вдруг сказал он, прежде чем направиться к двери, – я чуть было не забыл. На следующей неделе произойдет событие, которое должно иметь для вас особенную привлекательность, потому что в Англии это редкость. Я имею в виду маскарад. Он будет устроен с неповторимым великолепием и пройдет в Версале – все собираются туда, билеты нарасхват. Но я думаю, что могу вам пообещать один. Доброй ночи. Прощайте!

Глава Х
Черная вуаль

   Так как я свободно говорил по-французски, а мой кошелек был полон денег, мне ничто не мешало наслаждаться всеми заманчивыми удовольствиями французской столицы. Легко представить себе, как я провел два дня. К концу этого времени, почти в том же часу, как и в первый раз, месье Дроквиль опять заехал ко мне. По обыкновению вежливый, добродушный и веселый, он сообщил мне между прочим, что маскарад назначен на следующую среду, а билет на мое имя уже куплен.
   – Какая досада! Едва ли мне удастся воспользоваться им! – воскликнул я.
   Маркиз остановил на мне подозрительный и угрожающий взгляд, значение которого трудно было не понять, а потом довольно резко спросил:
   – Не угодно ли вам будет объяснить мне почему?
   Я немного удивился, но ответил правду, а именно – что договорился провести этот вечер со своими старинными приятелями, соотечественниками, и не могу нарушить данного слова.
   – Ну, так я и знал! Вы, англичане, куда бы ни завела вас судьба, вечно отыскиваете своего брата-чурбана да свое пиво и бифштекс. Вместо того чтобы перенять что-нибудь у народа, среди которого находитесь, и постараться изучить его особенности, вы только пьянствуете друг с другом, курите и ругаетесь, а к концу вашего путешествия не становитесь ни на волос умнее и образованнее, чем были бы, если бы все это время кутили в каком-нибудь гринвичском трактире.
   Он саркастически засмеялся и поглядел на меня ядовито.
   – Вот он, – с этими словами маркиз швырнул билет на стол, – воспользуйтесь им или бросьте его, как угодно. Вероятно, мои хлопоты пропали даром, хотя, признаюсь, не часто случается, когда такой человек, как я, соглашается дать кому-нибудь значительное преимущество над другими, но встречает подобное пренебрежение.
   Все это прозвучало удивительно дерзко. Я был поражен, оскорблен и успел раскаяться в своем проступке. Вероятно, я по незнанию нарушил правила приличия и вежливости, принятые во французском обществе. Наверняка этим и объяснялась грубость маркиза. Под влиянием самых разнообразных чувств я поспешил извиниться и умилостивить маркиза, проявившего по отношению ко мне столько бескорыстной доброты. Я уверил его, что откажусь от слова, данного мною друзьям в недобрую минуту, что ответил ему необдуманно и в любом случае не отблагодарил его, как следовало, за ту любезность, которую он оказал мне.
   – Прошу вас, ни слова больше, я досадовал только потому, что вы могли потерять замечательную возможность познакомиться с нужными людьми, и выразил это, сознаю вполне, чересчур резко, простите же мою запальчивость. Кто ближе знает меня, для того не новость, что я порой бываю горяч и всегда потом жалею об этом. Надеюсь, мистер Беккет простит своему старому другу, что он вспылил из-за его же интересов. Ведь мы по-прежнему приятели, не так ли?
   Он улыбнулся своей добродушной улыбкой и протянул мне руку, которую я с жаром и почтительно пожал. После минутной ссоры мы стали еще лучшими друзьями. Маркиз посоветовал мне заранее запастись комнатой в одной из версальских гостиниц. По его мнению, мне надо было ехать в Версаль на следующее же утро, чтобы опередить других путешественников.
   Итак, я заказал лошадей к одиннадцати часам. Мы поговорили еще немного, а затем маркиз д’Армонвиль простился со мной, сбежал с лестницы, закрывая носовым платком рот и нос, и проворно, как я видел в окно, запрыгнул в карету и уехал.
   На другой день я был в Версале. Подъезжая к гостинице «Франция», я убедился, что успел как раз вовремя, если не опоздал. У входа, перекрыв всю дорогу, стояли ряды экипажей. Ничего не оставалось, кроме как выйти из кареты и кое-как пробираться между лошадьми. Передняя гостиницы была полна слуг и господ, звавших хозяина, а тот с любезным отчаянием уверял каждого порознь и всех вместе, что в целом доме не осталось ни комнаты, ни даже угла, которые не были бы заняты.
   Я опять вынырнул на улицу из толпы людей, которые кричали, убеждали и умасливали хозяина, считая, что он мог бы устроить для них что-нибудь, если бы захотел. Я вскочил в карету и во весь дух помчался к гостинице «Резервуар». Но и здесь около входа собралось бесчисленное множество экипажей. Досадно, но что было делать? Мой возница поусердствовал, пока я в передней гостиницы вел переговоры с хозяевами, продвигаясь вперед, шаг за шагом. По мере того как отъезжали другие экипажи, он добрался до самого входа в гостиницу. Это оказалось очень удобно в одном отношении – чтобы сесть в карету. Но надо было еще уехать. Ряд экипажей тянулся впереди, такой же ряд сзади и не менее четырех рядов расположилось сбоку, перекрыв выезд.
   В те времена я был необыкновенно дальнозорок. Можно себе представить, что со мной стало, когда в открытом экипаже, пробиравшемся по узкой полосе улицы, которая оставалась свободной, я увидел графа и графиню, чье лицо вновь было скрыто под вуалью. Их коляска ехала вслед за возом, двигавшимся вперед с крайней медлительностью. Я поступил бы умнее, если бы выскочил на тротуар и обежал экипажи, отделявшие меня от коляски графа. На мое горе, я предпочел прямое нападение расчетам тактика. Сам не знаю как, я перелетел через запятки ближайшей ко мне кареты, потом промчался через какой-то кабриолет, в котором дремали старик и собака, затем, бормоча нескладное извинение, юркнул сквозь открытую коляску, где четверо мужчин о чем-то горячо спорили, оступился на подножке и плашмя повалился поперек пары лошадей; те, конечно, принялись бить задними ногами и вытолкнули меня головой вперед прямо в пыль посреди дороги.
   Все, кто был свидетелем моей отчаянной атаки, непосвященные в тайну моего сердца, разумеется, приняли меня за сумасшедшего. К счастью, интересовавшая меня коляска проехала еще до того, как разразилась эта катастрофа. Весь в пыли и с придавленной шляпой, я уже не имел ни малейшего желания предстать перед очами объекта моего донкихотского поклонения. С минуту вокруг меня раздавались ругательства и насмешки. И вдруг, пока я еще сбивал с себя пыль носовым платком, я услышал знакомый голос, назвавший мое имя.
   Я поднял глаза и увидел маркиза, который высунул голову из окна кареты. Отрадное зрелище! Мигом я очутился возле него.
   – Бросьте Версаль, тут делать нечего, – сказал мне маркиз, – вы наверняка уже убедились, что ни в одной гостинице нет свободного номера, а я прибавлю, что в целом городе даже комнаты не найдешь. Но я кое-что для вас устроил. Прикажите камердинеру следовать за нами, а сами садитесь в карету ко мне.
   По счастливой случайности, в тесно скученных экипажах образовалось пространство, и моя карета подъехала. Я приказал Сен-Клеру ехать следом, маркиз крикнул своему кучеру, и мы мгновенно тронулись.
   – Я привезу вас в преспокойное местечко, о существовании которого известно очень немногим парижанам, – обратился ко мне маркиз. – Узнав, что в городе все уже занято, я тотчас занял для вас комнату. Это удобная старая гостиница под названием «Летучий дракон». Она на расстоянии мили отсюда, не более. Ваше счастье, что мои скучные дела спозаранку привели меня сегодня в Версаль.
   Кажется, мы проехали мили полторы, когда очутились на узенькой дороге, с одной стороны обрамленной версальским парком, а с другой – старыми деревьями таких размеров, какие редко встречаются во Франции. Остановились мы у древнего прочного здания из серого камня, роскошного и изящного. Должно быть, изначально его строили для какого-то богатого человека, возможно даже знатного, судя по высеченным на стене гербовым щитам с украшениями. Портик здания был явно новее остального дома и гостеприимно выдавался вперед. Над широкой цветистой аркой красовалась выкрашенная и позолоченная вывеска гостиницы: летучий дракон с распущенными красными с золотом крыльями и ярко-зеленым с позолотой хвостом закручивался в нескончаемый ряд колец и завершался двузубым острием, наподобие смертоносной стрелы.
   – Я не пойду вместе с вами, – сказал мне маркиз, – но уверяю, вы останетесь довольны помещением. В любом случае это лучше, чем ничего. Я проводил бы вас, если бы не мое инкогнито. Однако я наверняка обрадую вас, если сообщу, что в этой гостинице водится нечистая сила. По крайней мере мне это очень понравилось бы в молодые годы. Только не упоминайте об этом обстоятельстве при хозяине: если не ошибаюсь, это его больное место. Прощайте! Если хотите повеселиться на маскараде, то послушайтесь меня и оденьтесь в костюм домино [4 - Домино – маскарадный наряд в виде длинной мантии с рукавами и капюшоном; также человек, одетый в такой наряд.]. Полагаю, что и я загляну на минуту, и если я появлюсь на маскараде, то, без сомнения, также в домино. Как бы нам узнать друг друга? Позвольте! Будем держать что-нибудь в руках. Но цветок не годится – много людей могут взять с собой цветы. Достаньте крест, дюйма два в длину, можно красный, вы же англичанин, прикрепите или велите нашить его спереди на ваше домино, а я приобрету белый крест. Да смотрите, заходя в комнаты, держитесь ближе к дверям, пока мы не встретимся. Я буду искать вас у всех дверей, какие пройду, и вы делайте то же самое – так мы сможем быстрее найти друг друга. Итак, мы условились. Подобного рода удовольствия для меня немыслимы, если со мной рядом нет молодежи – в мои годы мне просто необходимы беззаботная веселость и пылкая впечатлительность юности. Прощайте! Увидимся сегодня вечером.
   Я вышел из кареты, раскланялся, и маркиз уехал.

Глава XI
«Летучий дракон»

   Я огляделся вокруг. Здание было живописным, деревья придавали ему на редкость чарующий и загадочный вид. Отпечаток древности и уединение этого места составляли резкий контраст с блеском и суетой Парижа, которые уже начали утомлять мои глаза и слух. Минуты две я осматривал роскошную старую вывеску, потом более внимательным взором оглядел наружный фасад дома. Он был велик, массивен и вполне соответствовал моим представлениям о старинных постоялых дворах. Что касается французского замка, расположенного напротив, то он, по моему мнению, не имел с замками ничего общего. Лишь круглая башенка, возвышавшаяся над левой стороной дома и заканчивавшаяся остроконечным шпилем, отдаленно напоминала подобные строения.
   Я вошел и заявил, что я и есть мистер Беккет, для которого оставлена комната. Разумеется, меня встретили с должным уважением к английскому милорду – обладателю неисчерпаемого кошелька. Хозяин гостиницы провел меня в комнату. Она была велика, несколько мрачновата, с темными панелями вместо обоев и с мрачной мебелью, давно вышедшей из моды и мало пригодной для жизни. Массивную каминную доску над исполинским очагом украшали гербы, в которых я, если бы полюбопытствовал, легко подметил бы тождество с гербовыми щитами на лицевом фасаде дома. Обстановка носила несколько меланхолический, даже грустный характер. Я направился к стрельчатому окну и увидел небольшой, но густой парк, окружавший замок. Над кровлей здания возвышалась большая группа таких же конических башенок, какую я уже описывал.
   Лес и замок носили унылый вид. В них отражались следы людского безразличия, почти что разрушения. Мрачное запустение и печать былого величия тяготели и над окружавшей меня природой. Я спросил у хозяина, как называется замок.
   – Это Каркский замок, – ответил он.
   – Жаль, что он так запущен. Наверно, владелец его не богат.
   – Пожалуй, что так, сударь.
   – Пожалуй? – повторил я и взглянул на него вопросительно. – Видно, его здесь плохо знают?
   – Я лишь хотел сказать, что никому не известно, как именно он тратит свои деньги.
   – А кто он?
   – Граф де Сент-Алир.
   – О! Вы уверены? – спросил я с жаром.
   Теперь была очередь хозяина гостиницы смотреть на меня с любопытством.
   – Вполне уверен, сударь.
   – Часто он бывает в этих местах?
   – Не очень, он подолгу отсутствует.
   – А беден он?
   – Я плачу ему за съем этого дома. Плата не велика, однако он никогда не может долго ждать, – с насмешливой улыбкой ответил хозяин гостиницы.
   – Судя по тому, что я слышал, кажется, он не так уж и беден.
   – Говорят, он играет, сударь. Я не знаю ничего. Месяцев семь назад где-то далеко умер родственник графа. Тело привезли в замок и похоронили на кладбище, как того желал покойник. Граф был глубоко огорчен, хотя и получил порядочное наследство, если верить слухам. Но ему, как говорится, деньги не ко двору.
   – Он стар, полагаю.
   – Стар? Мы прозвали его вечным жидом, с той только разницей, что у него не всегда в кармане пять су. Однако он не унывает. Женился на молодой и хорошенькой девушке.
   – А кто она?
   – Она графиня де Сент-Алир.
   – Разумеется, но о ней можно сказать и еще что-нибудь, полагаю. Должны же у нее быть свои качества…
   – Их три, сударь, и самые приятные.
   – Ага! И какие же?
   – Молодость, красота и бриллианты.
   Я засмеялся, хитрый старик разжигал мое любопытство.
   – Вижу, приятель, – начал я, – вы не хотите…
   – Ссориться с графом, – договорил он. – Видите ли, сударь, он может насолить мне так или иначе, могу и я испортить ему обедню. А вообще лучше каждому знать свое место и жить в мире, понимаете?
   Все прочие попытки разузнать подробности о жизни интересующих меня людей были напрасны, по крайней мере на данный момент. Я подумал, что если и в следующую нашу встречу не разузнаю ничего интересного, то мне придется прибегнуть к магической силе луидоров. Пожалуй, старик как раз и намеревался вытянуть их из меня.
   Хозяин гостиницы «Летучий дракон» был человеком пожилым, сухощавым, со смуглым умным лицом и решительным видом. Он очень походил на отставного военного. Потом я узнал, что он служил в наполеоновской армии во время первых итальянских кампаний.
   – Полагаю, на один вопрос вы все-таки можете ответить, не рискуя поссориться с графом. Дома ли он сейчас? – спросил я.
   – У него много домов, насколько я могу заключить, – ответил старик уклончиво. – Но… но, кажется, в данный момент он должен быть здесь, в замке.
   Я выглянул в окно и с еще большим любопытством, чем в первый раз, окинул взором все пространство между гостиницей и замком.
   – Сегодня я видел его в Версале, он ехал в своем экипаже, – сказал я.
   – Немудрено.
   – Стало быть, его экипаж, лошади и слуги в замке?
   – Экипаж свой он держит здесь, сударь, а прислугу нанимает на время. Только один слуга живет в замке. Подобный образ жизни просто ужасен для графини.
   «Старый скряга! – подумал я. – Этими истязаниями он наверняка намерен отнять у нее бриллианты. Разве это жизнь? Бороться с ревностью и вымогательством!»
   Рыцарь, обратившись к самому себе с этой речью, опять взглянул на замок волшебника и вздохнул – с тоской, решимостью и жаждой любви. Господа, как я был глуп! Однако едва ли мы кажемся умнее в глазах высших сил, даже когда становимся старше. Мне сдается, что наши заблуждения с годами только меняют свой характер, а в сущности мы все те же безумцы, что и прежде.
   – Ну, а для тебя нашли постель? – спросил я вошедшего Сен-Клера, который принялся разбирать мои вещи.
   – На чердаке с пауками, где одни совы да кошки водятся… Ну да не важно, мы отлично ладим. Да здравствует веселье!
   – Я и не представлял, что здесь так много народу.
   – Преимущественно это слуги господ, которым посчастливилось приютиться в Версале.
   – А что ты думаешь о «Летучем драконе»?
   – «Летучий дракон», сударь, настоящий старый огненный дракон, сам черт! Говорят, здесь когда-то происходили дьявольские чудеса.
   – Что же именно? Здесь водятся привидения?
   – Если бы привидения! Напротив, люди исчезали и никогда больше не появлялись, и это на глазах полудюжины свидетелей!
   – Что за чепуха, Сен-Клер!
   – Вот что говорят. Некий господин, служивший шталмейстером при покойном короле, которого казнили, как изволите помнить, в революцию, получил от императора позволение вернуться во Францию. Прожив в этой гостинице с месяц, он исчез на глазах у всех, как я вам уже докладывал, в присутствии шести свидетелей, словам которых можно верить. Другой был русским дворянином, крепким молодцем шести футов роста. Он стоял посередине комнаты, описывая последние минуты Петра Великого. Человек семь слушали его. В левой руке он держал рюмку водки, а в правой почти допитую чашку кофе. И вдруг взял да и пропал. Только сапоги его остались на полу, да еще у соседа его по правую сторону очутилась, к немалому его изумлению, в руках чашка кофе, а сосед с левой стороны обнаружил у себя в руке рюмку водки…
   – Которую в смятении выпил, – подсказал я.
   – Которая хранилась целых три года среди других драгоценных предметов в этом доме. Разбил ее нечаянно патер, разговаривая с мадемуазель Фидон в комнате ключницы. О русском дворянине больше ни слуху ни духу не было. Ей-богу, я желаю от всей души, чтобы, когда нам придется оставить «Летучий дракон», мы уехали отсюда с легкой душой… Все это я узнал у возницы, когда мы прибыли сюда.
   – О, тогда это должно быть правдой! – воскликнул я с иронией, однако невольно поддался влиянию мрачной обстановки комнаты.
   Мне закралось в душу безотчетное предчувствие чего-то недоброго. Шутка стоила мне усилия, мною овладевало уныние.

Глава XII
Колдун на маскараде

   Нельзя было вообразить зрелища блистательнее этого маскарада. Среди других открытых зал и галерей была так называемая Большая зеркальная галерея, освещенная для этого случая не менее чем четырьмя тысячами свечей; их огонь, отражаясь в зеркалах, производил поразительный эффект. Длинная анфилада комнат была заполнена масками во всевозможных костюмах. Ни одна зала не пустовала. Везде раздавалась музыка и слышались разговоры, пестрели яркие цвета и сверкали бриллианты, всюду царила атмосфера праздника и происходили забавные случайности. Никогда еще я не видел ничего подобного этому великолепному балу. Я медленно пробирался вперед, одетый в домино и маску, порой останавливаясь, чтобы вслушаться в остроумную беседу, шутливую песенку или забавный монолог. Все это не мешало мне внимательно смотреть по сторонам, чтобы не прозевать моего доброго приятеля в домино с белым крестом на груди.
   Я останавливался у каждой двери, как мы и условились с маркизом, но его нигде не было видно. Тут я заметил позолоченные носилки, или, вернее, китайский паланкин, украшенный со всей фантастической вычурностью Небесной империи. Его несли на золотых жердях четыре богато одетых китайца. Пятый с золотым прутом в руках шел впереди, а шестой сзади. Худощавый человек с длинной черной бородой и в высокой шапке, какие обыкновенно бывают у нарисованных дервишей, с важным видом шел возле паланкина. На его длинной пестрой одежде ярких цветов со странным золотым шитьем с примесью черного были изображены иероглифы. Вокруг пояса был намотан широкий золотой кушак с кабалистическими знаками, темно-красными и черными. Вышитые золотом красные чулки и башмаки с по-восточному загнутыми кверху острыми носами виднелись из-под подола. На смутном лице мужчины лежала печать бесстрастности и торжественности, его черные брови отличались необыкновенной густотой. Под мышкой он держал удивительного вида книгу, а в другой руке – деревянную лакированную трость; шел он, опустив голову на грудь и прикрыв глаза. Китаец, двигавшийся впереди, размахивал своей тростью, расчищая дорогу для паланкина с опущенными занавесками. В общем, эта процессия была столь оригинальной, странной и торжественной, что, естественно, приковала к себе мое внимание.
   Признаться, я обрадовался, когда носильщики поставили свою ношу на пол в нескольких шагах от того места, где я стоял. Прошло несколько мгновений, и китайцы с тростями хлопнули в ладоши и исполнили бешеную пляску вокруг паланкина. Потом они стали сопровождать свой танец хлопаньем в ладоши, что-то приговаривая в такт.
   Вдруг кто-то слегка коснулся моей руки, я оглянулся и увидел возле себя черное домино с белым крестом.
   – Как я рад, что наконец-то нашел вас, – сказал маркиз, – и именно в эту минуту. Вам надо поговорить с колдуном. Час назад я наткнулся на него в другой зале и задал ему несколько вопросов. В жизни своей я не был так изумлен. Его ответы были несколько туманны, однако вскоре мне стало ясно, что он знает мельчайшие подробности дела, никому на свете не известного, кроме меня и двух-трех человек, которые умеют молчать. Не могу передать вам, как сильно это меня поразило. Я четко видел, что и другие люди, совещавшиеся с колдуном, были озадачены и перепуганы, даже сильнее меня. Кстати, я приехал с графом и графиней де Сент-Алир.
   Он кивнул в сторону худощавого домино. Это был граф.
   – Пойдемте, я представлю вас.
   Можно понять, как охотно я отправился вслед за маркизом. Он представил меня графу, при этом намекнув, что это я помог ему в гостинице «Прекрасная звезда». Граф осыпал меня любезностями и закончил свою речь словами, которые мне понравились больше всего:
   – Графиня тут, поблизости, через залу от нас: она осталась поболтать со своей старой приятельницей, герцогиней д’Аржансак. Я сейчас же приведу ее сюда, она непременно должна познакомиться с вами и в свою очередь поблагодарить вас за оказанную вами помощь.
   – Вам непременно надо поговорить с колдуном, – обратился маркиз к графу, – вот увидите, вам будет чрезвычайно интересно. Я уже беседовал с ним и, признаюсь, не ожидал услышать многое из того, о чем он мне поведал. Не знаю, что и думать.
   – В самом деле? Тогда и нам надо попытать счастье.
   Втроем мы приблизились к паланкину. Молодой человек в испанском костюме, только что отошедший от колдуна в сопровождении своего приятеля, поравнявшись с нами, произнес удивленным голосом:
   – Что за хитроумная мистификация! Кто это в паланкине? Такое впечатление, что он знает всех!
   Граф в маске и домино величественно шел вместе с нами к паланкину колдуна. Китайцы следили за тем, чтобы вокруг них оставалось свободное пространство, и зрители столпились в нескольких шагах от места волнующих событий. Один из китайцев, тот, который шел впереди с золотым прутом, приблизился к нам и протянул руку, обращенную ладонью кверху.
   – Вы хотите денег? – спросил граф.
   – Золота, – последовал ответ.
   Граф положил монету ему в руку, и мы с маркизом, по мере того как входили в круг, поочередно были приглашены сделать то же самое. Колдун стоял возле паланкина, одной рукой опираясь на лакированную черную трость, а другой придерживая шелковую занавеску. Его подбородок с длинной черной как смоль бородой, был опущен на грудь, а глаза устремлены в пол. Лицо его казалось совершенно безжизненным. Никогда я не видел такой неподвижности. Хотя, наверное, видел, только у мертвых. Первый вопрос графа был таким:
   – Женат я или нет?
   Колдун быстро раздвинул занавески, наклонился к богато одетому китайцу, который сидел в паланкине, затем задернул занавеску и ответил:
   – Да.
   Точно такая же процедура совершалась при каждом вопросе; китаец с черным прутом оказался не прорицателем, а посредником и отвечал, по-видимому, словами человека, стоявшего выше него в вопросах мистики и оккультных наук. Граф задал два-три вопроса. Ответы колдуна, очевидно, забавляли маркиза, но для меня не представляли интереса, поскольку я ровным счетом ничего не знал о судьбе графа и его похождениях.

   – Сильно любит меня жена? – шутливо спросил он.
   – Как ты того заслуживаешь.
   – Кого я люблю больше всех?
   – Себя.
   – Гм! Едва ли это не свойственно каждому. Но оставим в стороне меня. Люблю ли я что-нибудь на свете больше моей жены?
   – Ее бриллианты.
   – Гм! – Граф был явно озадачен.
   Я ясно видел, что маркиз смеется в душе.
   – Правда ли, – начал опять граф, решительно переведя разговор на другую тему, – что в Неаполе была битва?
   – Неправда, она была во Франции.
   – Разве? – насмешливо заметил граф и оглянулся вокруг. – А можно ли полюбопытствовать, между какими властями она происходила и по какому поводу?
   – Между графом и графиней де Сент-Алир по поводу документа, подписанного ими двадцать пятого июля тысяча восемьсот одиннадцатого года.
   Маркиз сообщил мне впоследствии, что в этот день был оформлен их брачный контракт. Граф простоял в оцепенении минуту или две; казалось, даже сквозь маску можно было увидеть, как у него вспыхнуло лицо. Никто, кроме маркиза и меня, не знал, что вопросы задает сам граф де Сент-Алир. Напомню, что мы были на маскараде и маски скрывали наши лица.
   Мне сдавалось, что граф недоумевает, о чем еще спросить колдуна, и, пожалуй, раскаивается, что вообще вступил в эту беседу. Если мои догадки были небезосновательны, то маркиз оказал другу услугу, слегка коснувшись его руки и шепнув:
   – Поглядите-ка направо, видите, кто идет?
   Я тоже взглянул туда, куда указал маркиз, и увидел высокого, сухощавого человека, приближавшегося к нам гордой поступью. Маски на нем не было. На большом бледном лице виднелся глубокий шрам. Как вы уже поняли, это был полковник Гальярд в мундире капрала императорской гвардии и с подвязанной левой рукой, пытавшийся изобразить раненого; пустая нижняя часть левого рукава была приколота к груди. Вполне настоящий пластырь, налепленный поперек брови и виска, закрывал то место, где я оставил метку тростью, со временем этот шрам будет соответствовать более почетным рубцам, полученным на войне.

Глава XIII
Колдун говорит чудеса

   Я забыл в первую минуту, что моя маска и домино непроницаемы для пристального взора старого военного, и приготовился к схватке. Разумеется, это длилось не дольше секунды, но граф благоразумно попятился назад, когда хвастливый капрал – надо заметить, что мой приятель Гальярд и в новой роли сохранил хвастливость настоящего драгунского полковника, – в своем синем мундире, белом жилете и белых штиблетах подошел к нам совсем близко. За этот вечер его дважды чуть было не вывели из залы за громкое восхваление подвигов великого императора в убийственно-насмешливой эпопее, и он чуть не вступил в рукопашную с прусским гусаром. По его словам, он не раз успел бы отличиться в кровопролитной схватке, если бы не помнил цели своего прихода – свидания с богатой вдовой, на которую он, как ему казалось, произвел впечатление. Если же он покинет сей блистательный праздник, которому он служит украшением, к тому же в сопровождении пары жандармов, то никак не сможет еще больше отличиться в глазах вдовы.
   – Денег? Золота? Какие деньги могут быть у раненого солдата, вашего покорного слуги? Как ему одной лишь рукой, в которой он держит саблю и в которой остается свободным один палец, отбирать трофеи у поверженного врага?
   – Не нужно от него золота, – сказал колдун. – Шрамы освобождают его от необходимости платить.
   – Браво, оракул, брависсимо! Вот это дело! Прикажешь без дальних околичностей приступить к вопросам?
   И, не дождавшись ответа, он начал спрашивать. Задав пять или шесть вопросов, он, наконец, сказал:
   – За кем я теперь гоняюсь?
   – За двумя.
   – Ага! Двумя? Прекрасно, и кто же они такие?
   – Англичанин, который убьет тебя, если ты поймаешь его, и вдова-француженка, которая плюнет тебе в лицо, если ты заявишь на нее свои права.
   – Однако ты, оракул, неплохо пользуешься своим инкогнито. Бог с тобой. Почему я гоняюсь за ними?
   – Вдова ранила тебя в сердце, англичанин – в голову. Оба они – достойные соперники, берегись, как бы твоя погоня не объединила их.
   – Да ну? Как же это может получиться?
   – Англичанин заступается за дам. Доказательство тому он вбил тебе в голову. Стоит вдове увидеть его, и она станет его женой. Чтобы дождаться чина полковника, нужно время; вдова призадумается, а между тем англичанин-то молод.
   – Я отрублю этому петуху гребень! – воскликнул, осклабившись, капрал и загнул крепкое словцо, а потом прибавил гораздо мягче: – Где она?
   – Достаточно близко, чтобы оскорбиться твоим невниманием.
   – Ей-богу! Ты прав, оракул! Тысячу раз спасибо! Прощай!
   Озираясь вокруг и вытянув шею, капрал с рубцами на лице, в белых штиблетах, жилете и меховой шапке исчез в толпе, на прощание еще раз оглянувшись на прорицателя. Я пытался разглядеть того, кто сидел в паланкине. Только один раз у меня появилась возможность заглянуть туда. Он выглядел странно даже для маскарада. Одет он был, как я уже сказал, в богатый, расшитый мехом китайский костюм. Голова его была наклонена вперед, глаза закрыты, а подбородок лежал на груди. Выражение лица носило отпечаток неподвижности и апатии, оно было ярко-красного цвета, но я приписал это свету, отражавшемуся от красных шелковых занавесок. Все это мгновенно бросилось мне в глаза. Передо мной освободилось место, и маркиз шепнул мне:
   – Подойдите, мой друг.
   Я так и сделал. Приблизившись к колдуну, я оглянулся через плечо, чтобы посмотреть, далеко ли от меня граф. Он порядочно отстал – по-видимому, любопытство его было удовлетворено, да и маркиз явно охладел к происходившему: теперь они разговаривали между собой о чем-то постороннем.
   Я успокоился: мои новые друзья были достаточно далеко, чтобы не услышать моих вопросов. К тому же оракул чересчур нескромно и неожиданно разоблачал самые сокровенные тайны, а некоторые из моих секретов вряд ли понравились бы графу. Минуту я собирался с мыслями. Мне хотелось испытать оракула. Человек англиканского исповедания был тогда порядочной диковинкой в Париже.
   – Какой я веры? – спросил я.
   – Твое вероисповедание – прекрасная ересь, – мгновенно ответил оракул.
   – Ересь? А название ее?
   – Любовь.
   – О! В таком случае надо полагать, что я политеист и люблю многих.
   – Одну.
   – Шутки в сторону, – возразил я, чтобы немного отвести разговор от жгучих вопросов. – Заучивал ли я когда-нибудь наизусть символ моей веры?
   – Да, заучивал.
   – А можешь ты повторить его?
   – Подойди.
   Я подошел и наклонился к нему. Колдун задернул занавеску паланкина и шепотом произнес медленно и отчетливо знакомые мне слова: «Быть может, мы никогда больше не увидимся. О, если бы я могла забыть вас! Уходите, прощайте, ради бога, уходите!»
   Я окаменел. Эти слова, как известно читателю, уезжая, шепнула мне графиня. Создатель! Что за чудо? Слова эти, бесспорно, не мог слышать никто, кроме меня и той, которая произнесла их. Я взглянул в бесстрастное лицо оракула с черным прутом в руке. Я видел, что все произнесенные им слова не имели для него никакого значения.
   – Чего я хочу больше всего? – спросил я, почти не сознавая, что говорю.
   – Рая.
   – А что мне мешает проникнуть в него?
   – Черная вуаль.
   Чем дальше, тем лучше! Колдун демонстрировал превосходную осведомленность относительно всех подробностей моего маленького романа! А ведь я скрывался за маской и был одет в костюм, в котором меня не узнал бы, пожалуй, и родной брат!
   – Ты говоришь, я люблю одну. Взаимна ли моя любовь? – спросил я.
   – Испытай.
   Я понизил голос и еще больше приблизился к смуглому колдуну, чтобы он не мог повысить голос, отвечая мне.
   – Любит ли меня кто-нибудь? – повторил я свой вопрос.
   – Тайно.
   – Сильно или нет?
   – Сердечно.
   – Долго ли продлится эта любовь?
   – Пока не опадут листья с розы.
   Роза! Еще намек!
   – А там мрак! – вздохнул я. – Все же до тех пор я буду наслаждаться светом.
   – Светом синих глаз.
   Любовь, если и не является вероисповеданием, как утверждал оракул, по крайней мере располагает к суеверию. Ничто не возбуждает воображение сильнее. Как любовь влияет на рассудок! Становишься легковерен, как дитя. Если бы речь шла не обо мне, я бы только от души похохотал, но теперь этот вздор сильно подействовал на меня. Я воспылал новым жаром, рассудок мой помутился, и пустые слова оракула повлияли на меня самым роковым образом.
   Исполнитель этого удивительного фокуса – если это был фокус – указал мне своим черным прутом, чтобы я отошел. Я попятился назад, не сводя глаз с группы людей, окутанных теперь в моем воображении мглой таинственности. Пока я отступал к кружку зрителей, колдун вдруг повелительно поднял руку, делая знак китайцу, стоявшему впереди паланкина. Тот стукнул своим золотым прутом об пол и провозгласил:
   – Великий Конфуций будет молчать в продолжение часа.
   Носильщики мгновенно с громким стуком опустили решетчатые ставни из бамбука и закрепили их внизу, а колдун в высокой шапке и с черной бородой начал танцевать. Двое китайцев с золотыми тростями присоединились к нему, после чего и носильщики стали плясать вокруг паланкина. Сначала танец был торжественным, но постепенно движения мужчин становились все более порывистыми, причудливыми и бешеными; они ускоряли свое вращение, пока, наконец, не закружились с быстротой мельничного колеса. Под дружные рукоплескания и возгласы удивления эти любопытные актеры постепенно смешались с толпой, и представление закончилось, по крайней мере на время.
   Маркиз д’Армонвиль стоял невдалеке от меня, опустив глаза и, судя по его позе, пребывая в задумчивости. Я приблизился к нему.
   – Граф отправился на поиски жены, – обратился он ко мне. – Какая жалость, что она не посовещалась с оракулом. Презабавная вышла бы штука, я уверен, стоило бы поглядеть графу в лицо. Не пойти ли нам вслед за ним? Я просил у него позволения представить вас.
   С сильно бьющимся сердцем я последовал за маркизом.

Глава XIV
Мадемуазель де Лавальер

   Мы с маркизом проходили залу за залой. Нелегкая задача отыскать кого-нибудь в такой толпе.
   – Постойте здесь, – вдруг сказал мне маркиз, – я придумал средство найти его. К тому же, наверное, ревность подсказала ему, что ничего хорошего не предвидится, если он представит вас своей жене. Лучше мне пойти урезонить его, прежде чем вы познакомитесь с его супругой.
   Разговор происходил в комнате, которую называли залой Аполлона. Даже живопись на стенах сохранилась у меня в памяти: здесь суждено было произойти главным событиям этого вечера. Я опустился на диван и осмотрелся. Кроме меня, в этой обширной зале с золотой мебелью находилось еще четыре человека. Все весело разговаривали между собой, лишь женщина, сидевшая поблизости от меня, хранила молчание. Между нами было не больше двух футов. Дама, по-видимому, была погружена в глубокую задумчивость. Нельзя вообразить картины совершеннее. Она была в изящном костюме Лавальер, изображенной во весь рост на портрете работы Колиньяна. Волосы незнакомки покрывала пудра, однако легко можно было понять, что от природы они темно-каштановые. Хорошенькая ножка выглядывала из-под платья, а более изящной ручки нельзя было и вообразить.
   Я был абсолютно уверен, что дама очень красива. Пользуясь свободой маскарада, этого малого мира, в котором невозможно отличить друга от недруга иначе как по голосу или намеку, я заговорил с соседкой.
   – Меня нелегко провести, прекрасная маска, – начал я.
   – Тем лучше для тебя, – равнодушно ответила незнакомка.
   – Я хочу сказать, – продолжал я, – что красота – такой дар, который труднее скрыть, чем ты полагаешь.
   – Вот как, – произнесла она приятным и по-прежнему равнодушным голосом.
   – Я вижу костюм очаровательной Лавальер, поднимаю глаза, и они останавливаются на маске, тем не менее я узнаю, кто скрывается под ней. Красота подобна тому драгоценному камню в арабских сказках, присутствие которого изобличает свет, исходящий из него, как бы его ни прятали.
   – Я знаю эту сказку, – сказала маска. – Свет изобличал присутствие камня только в темноте, не при солнечном сиянии. Неужели здесь так мало света, что жалкий светящийся червячок может казаться блестящим? Мне казалось, что мы находимся в некой лучезарной атмосфере, где вращается известная графиня.
   Что мне было ответить? Эта маска, похоже, любила, с позволения сказать, подпустить шпильку. Знающие люди утверждают, что есть такие любительницы среди дам. А вдруг она приятельница графини де Сент-Алир? Я осторожно осведомился:
   – Какая графиня?
   – Если ты знаешь меня, то тебе должно быть известно, что она мой лучший друг. Разве она не красавица?
   – Трудно ответить – графинь много.
   – Кто знает, кто я, тому известно, кто моя приятельница. Следовательно, ты меня не знаешь.
   – Это жестоко с твоей стороны, милая маска.
   – С кем ты прогуливался только что?
   – С другом, с мужчиной.
   – Я видела, что он мужчина. Мне сдается, что я его знаю, и я хотела бы в этом удостовериться. Не маркиз ли он?
   Она опять озадачила меня своим вопросом.
   – Здесь столько людей, то с одним поговоришь, то с другим, и поэтому…
   – Поэтому человеку недобросовестному легко уклониться от ответа на такой простой вопрос, как мой. Знай же раз и навсегда: ничто не может быть противнее подозрительности. Ты, домино, очень скрытен. И я стану уважать тебя в соответствии с этим.
   – Ты презирала бы меня, маска, если бы я выдал вверенную мне тайну.
   – Но ты меня не обманешь, подражая дипломатии своего друга. Я ненавижу дипломатию. Это не что иное, как обман и подлость. Неужели ты думаешь, что я не узнала его, того господина в черном домино с белым крестом на груди? Я как нельзя лучше узнала маркиза д’Армонвиля. Видишь, как бесполезны все твои хитрости? Зачем было оскорблять женщину?
   – Я не способен на это.
   – Ты притворился, будто знаешь меня, а между тем это неправда. Из прихоти, от скуки или из любопытства тебе захотелось потолковать не с дамой, а с маской. Ты восхищался мною и делал вид, что принимаешь меня за другую. Существует ли еще истина на Земле?
   – Вы составили ошибочное мнение обо мне, милостивая госпожа, – сказал я, оставляя маскарадный тон.
   – А вы обо мне: я не так глупа, как вы полагали. Я очень хорошо знаю, кого вы намеревались забавлять своими комплиментами и сентиментальными декламациями и кого отыскивали с этой целью.
   – Скажите, кого вы имеете в виду, – умолял я.
   – С условием.
   – Каким?
   – Что вы сознаетесь, если я угадаю верно.
   – Вы очень невыгодно описываете мою цель, – запротестовал я. – Я не могу согласиться с тем, что вы говорите.
   – Ну, я не стану настаивать, но, когда я назову эту даму, вы должны дать слово, что сознаетесь, если я права.
   – Должен ли я дать подобное обещание?
   – Разумеется, никто не принуждает вас, но я продолжу разговор, только если вы выполните это условие.
   Я колебался. Как могла незнакомка угадать верно? Едва ли графиня созналась кому-нибудь в своем маленьком романтическом приключении. Да и маска в костюме Лавальер разве могла знать, кто этот домино, который разговаривает с ней?
   – Согласен, – произнес я. – Даю слово.
   – Поклянитесь честью благородного человека.
   – Извольте, клянусь честью благородного человека.
   – Эта дама – графиня де Сент-Алир.
   Я был поражен, меня обуял ужас, но, помня данное слово, я сказал:
   – Бесспорно, я желал быть представлен сегодня графине де Сент-Алир, но клянусь честью, что она даже не подозревала о моем намерении искать этой милости и, скорее всего, вряд ли помнит о существовании вашего покорного слуги. Я имел счастье оказать графу маленькую услугу, но незначительную, и, право, не знаю, сохранилось ли это в ее памяти…
   – Свет не так неблагодарен, как вы полагаете, по крайней мере есть несколько теплых сердец, которые искупают бездушие большинства. За графиню де Сент-Алир я отвечаю, она никогда не забывает оказанной ей поддержки. Изъявлять свои чувства она не может, потому что несчастна.
   – Несчастна! Я опасался этого. Относительно же вашего предположения, то я и не смею надеяться…
   – Я дружу с графиней и знаю ее характер, почему же не допустить и полной откровенности между нами? Может быть, мне известно о той небольшой услуге, которую вы считаете давно стертой из ее памяти.
   Я был сильно заинтригован. Конечно, я не мог похвалиться большей добродетелью, чем другие молодые люди, однако гнусность моего ухаживания за двумя дамами уступила место приливу самолюбия, возбужденного словами незнакомки. Образ прекрасной графини вытеснил мгновенно ее хорошенький дубликат, находившийся передо мной в костюме Лавальер. Я дал бы бог знает что, лишь бы услышать торжественное заверение, что графиня помнит отважного защитника, ради нее бросившегося с одной лишь тростью в руке на саблю бешеного драгуна и вышедшего победителем из этой схватки.
   – Вы говорите, графиня несчастна, – начал я. – Что же стало тому причиной?
   – Многое. У нее старый муж, ревнивец и деспот. Разве этого недостаточно? Но, когда она избавлена от его присутствия, она страдает от одиночества.
   – Но ведь вы ее друг, – заметил я.
   – Да, только одному другу она и может открыть свое сердце…
   – Есть ли в нем местечко для другого?
   – Попытайтесь.
   – Каким же путем?
   – Она сама вам его укажет.
   – Но как же приступить?
   Маска ответила вопросом:
   – Вы остановились в одной из версальских гостиниц?
   – Нет, я не нашел свободных комнат. Я живу в гостинице «Летучий дракон», которая стоит на самом краю Каркского парка.
   – Тем лучше. Конечно, излишне спрашивать, хватит ли у вас храбрости на подобную авантюру. Ни к чему также сомневаться в вашем благородстве. Женщина может без опасения довериться вашей чести. Мало найдется столь надежных людей, каким можно было бы назначить свидание, которое я намерена устроить для вас. Вы увидитесь с ней в два часа ночи в Каркском парке. Какую из комнат вы занимаете в «Летучем драконе»?
   Смелость и решительность незнакомки вызвали у меня изумление. А вдруг она обманывала меня?
   – Расположение своей комнаты я могу описать довольно точно. Мое окно находится на первом этаже в правом углу здания.
   – Очень хорошо. Если вы смотрели в окно, то должны были увидеть в парке две-три группы каштанов и лип, до того близко стоящих друг к другу, что они образуют небольшую рощицу. Возвращайтесь в гостиницу, переоденьтесь и сохраните в величайшей тайне, куда и зачем идете. Перебравшись через стену, которой окружен парк, разумеется, так, чтобы никто не видел этого, вы легко узнаете рощицу, о которой я говорю. Там вы встретитесь с графиней, она вам позволит поговорить с ней несколько минут, но будет рассчитывать на то, что вы сохраните все в тайне. Она в немногих словах скажет вам гораздо больше, чем я могу поведать здесь.
   Не сумею описать чувств, с которыми я слушал незнакомку. Я был изумлен. Потом возникло сомнение. Мне не верилось в столь чарующую действительность.
   – Если бы я мог убедиться, что такое счастье в самом деле предназначено мне, я был бы благодарен вам навек. Надеюсь, вы не станете сомневаться в этом. Но могу ли я быть уверен, что ваши слова не основываются скорее на вашем сочувствии и доброте, чем на убеждении, что графиня де Сент-Алир расположена оказать мне столь высокую честь?
   – Вы предполагаете, что я лгу, будто посвящена в тайну, которую вы до сих пор считали никому не известной, кроме вас и графини, или что я жестоко играю вашими чувствами? Я клянусь всем, что дорого в прощальном шепоте. Клянусь поблекшей сестрой этого цветка, – она коснулась двумя пальчиками поникшего бутона белой розы, который приютился в ее букете. – Клянусь моей собственной счастливой звездой и также ее… или, лучше сказать, «Прекрасной звездой»! Довольно ли я теперь высказала?
   – Довольно ли? – повторил я. – Более чем довольно, благодарю вас тысячу раз!
   – Если я пользуюсь ее доверием в такой степени, то должна быть ее другом, если же я ей друг, смогла бы я злоупотреблять ее дорогим для меня именем? И все только для того, чтобы провести наивного иностранца?
   – Простите меня. Вспомните, как драгоценна для меня надежда увидеться и поговорить с графиней. Мудрено ли, что я усомнился? Но вы убедили меня.
   – Так будьте же в парке в два часа.
   – Не премину.
   – Страх не удержит вас, я знаю. Не трудитесь убеждать меня, вы уже доказали свою неустрашимость.
   – Я охотно пошел бы на все, чтобы достичь цели.
   – Не лучше ли вам теперь пойти отыскать вашего приятеля?
   – Я обещал дождаться его возвращения здесь. Граф де Сент-Алир собирался представить меня графине.
   – И вы ему поверили? Наивно!
   – Почему же наивно?
   – Потому что он ревнив и хитер. Вот увидите. Он никогда в жизни не представит вас своей жене. Он придет и скажет, что не смог отыскать ее и что представит вас в другой раз.
   – Кажется, он идет сюда с моим другом. А дамы с ними действительно нет.
   – Я вам говорила. Вам лучше отодвинуться от меня: если он увидит нас вместе, то наверняка решит, что мы говорили о его жене. Это только усилит его ревность и бдительность.
   Я поблагодарил мою неизвестную приятельницу и, сделав несколько шагов, ловким маневром зашел графу за спину. Я улыбнулся под маской, когда граф стал уверять меня, что герцогиня д’Аржансак увела графиню с собой, но что он надеется в самом скором времени познакомить нас. Я уклонился от встречи с маркизом д’Армонвилем, который шел следом за графом. Я опасался, как бы ему не пришла в голову мысль проводить меня до дома. Мне совершенно не хотелось давать никаких объяснений. Смешавшись с толпой, я направился к Зеркальной галерее – в направлении, противоположном тому, куда, как я видел, устремились граф и мой приятель маркиз.

Глава XV
Странная история в «Летучем драконе»

   В те времена во Франции подобные празднества не длились до столь позднего часа, как нынешние балы в Лондоне. Я поглядел на часы: было немного за полночь.
   Ночь стояла тихая и теплая, в великолепной анфиладе зал, несмотря на их просторность, царила удушливая атмосфера; особенно тяжело было тем, кто ходил в маске. В некоторых местах собралось так много людей, что шагу было негде ступить. Множество горящих свечей усиливало духоту. Я снял маску, видя, что и другие, кто, подобно мне, не опасается быть узнанным, поступают подобным образом. Едва я сделал это и с облегчением перевел дух, как услышал знакомый голос, который окликнул меня по-английски. Оказалось, что меня звал мой приятель Том Уистлейк, драгунский офицер. Он также снял маску с раскрасневшегося лица.
   Это был один из героев Ватерлоо, слава которых только что прогремела по всему свету и перед которыми благоговел весь мир, за исключением Франции. Из недостатков Тома я мог бы выделить только его привычку утолять жажду шампанским, и эта привычка доставляла ему много неприятностей на балах, празднествах и музыкальных вечерах – словом, в тех местах, где можно было найти этот напиток. Когда он представлял меня своему другу Карманьяку, я заметил, что язык у Тома сильно заплетается. Карманьяк был небольшого роста, худощав, прям, как палка, плешив и с очками на носу. Он нюхал табак и, как я вскоре узнал, занимал высокую должность в полиции.
   Том пытался балагурить и делать хитроумные намеки, но, поскольку был уже сильно навеселе, намеки эти казались чересчур туманными. Он то и дело поднимал брови и сжимал губы, обмахиваясь маской, как веером. После непродолжительного разговора я с удовольствием заметил, что он предпочел молчание и роль слушателя, пока мы с Карманьяком говорили между собой. С чрезвычайной осторожностью опустившись на скамью возле нас, Том вскоре потерял нить разговора и стал клевать носом.
   – Вы недавно упомянули, что остановились в гостинице «Летучий дракон» в полумиле отсюда, – обратился ко мне Карманьяк. – Когда я служил в другом полицейском управлении, года четыре назад, в этой гостинице произошли два престранных случая. Богатый эмигрант, которому император позволил вернуться во Францию, поселился в ней, но внезапно бесследно исчез. Столь же загадочно было исчезновение и русского приезжего, человека богатого и знатного. Он положительно испарился.
   – Мой камердинер рассказывал мне нечто подобное. Насколько я могу припомнить, речь шла об одних и тех же лицах, то есть о возвратившемся эмигранте и русском вельможе. Но он наговорил мне таких сверхъестественных вещей, что, признаться, я не поверил ни одному его слову.
   – Не было ничего сверхъестественного – лишь чрезвычайно много непонятного. Разные делались предположения, но никто не мог объяснить загадку, и, насколько мне известно, ни одного луча света еще не пролилось на эти темные события.
   – Позвольте мне порасспросить вас, что же произошло. Кажется, я имею на это некоторое право, так как речь идет о моем теперешнем местопребывании. Вы не подозреваете, надеюсь, содержателя гостиницы?
   – О, нет! С тех пор гостиница не раз переходила в другие руки. Да и рок тяготел только над одной комнатой.
   – Можете вы описать ее?
   – Конечно, могу. Это просторная комната с огромной кроватью. Стены обшиты панелями, находится она на первом этаже, в задней части дома, у самого правого угла, если смотришь в окно.
   – О! В самом деле? Именно эту комнату я и занимаю! – вскрикнул я, не скрою, с несколько неприятным ощущением. – Там что, кто-то умер?
   – Нет, не умер, а просто исчез самым непостижимым образом. Я расскажу вам все подробности. Они известны мне потому, что на меня было возложено предварительное дознание по первому делу, я сам собирал на месте показания свидетелей. И по второму делу, хотя я личного участия в нем не принимал, бумаги были у меня в руках, и я диктовал официальное уведомление родственникам исчезнувшего. По их просьбе было учреждено следствие, но оно ни к чему не привело. Последнее извещение от них мы получили два года спустя. Они писали, что пропавший господин так и не объявился.
   Он понюхал табаку и пристально посмотрел мне в глаза.
   – Ни тот, ни другой больше не появлялись. Сейчас я вам расскажу, как это случилось. Французский дворянин шевалье Шато-Бласмар, в отличие от других эмигрантов, вовремя принял меры и благополучно продал большую часть своих земель. Он удалился из Франции со значительным капиталом. Вернувшись, он привез с собой около полумиллиона франков, которые почти полностью обратил во французские бумаги, на еще более значительную сумму у него были поместья в Австрии и другие денежные бумаги. Извольте заметить, человек не бедный, следовательно, нельзя предположить, что он внезапно исчез, потому что вдруг лишился своих денег. Не так ли?
   Я выразил согласие.
   – Господин этот жил скромно. У него была приличная квартира в Париже, и первое время он всецело предавался выездам в свет, театрам и другим разумным развлечениям. Не играл. Он был средних лет, однако постоянно притворялся молодым и вел себя с суетным тщеславием, свойственным подобным типам. Впрочем, во всех остальных отношениях он был человеком хорошим, вежливым и кротким, никого не тревожил и едва ли мог нажить себе врагов.
   – Вряд ли, – согласился я.
   – В начале тысяча восемьсот одиннадцатого года он испросил позволение снять копию с одной из картин в этом дворце и на время поселился в Версале. Работа его шла медленно. Спустя несколько месяцев он перебрался из Версаля в гостиницу «Летучий дракон» и сам выбрал себе комнату, которая теперь случайно досталась вам. С тех пор он, по-видимому, мало занимался живописью и редко ездил в Париж. Однажды вечером он позвал хозяина гостиницы и объявил ему, что уезжает дня на два по очень важному делу и берет с собой своего слугу, но его комната в «Летучем драконе» останется за ним на время его непродолжительного отсутствия. Он не стал забирать кое-какие платья, однако взял целый чемодан вещей, туалетный ящик и все остальное, что обычно берут с собой в путешествие, слуга его вскочил на запятки, и карета покатила к Парижу. Вы обращаете внимание на все эти подробности?
   – И самое пристальное.
   – Хорошо. Когда они уже приближались к дому Шато-Бласмара в Париже, он вдруг остановил карету и сказал камердинеру, что передумал, что должен ночевать в другом месте, что важное дело призывает его на север Франции, неподалеку от Руана, и что он отправится в путь до рассвета. Вернуться обещал недели через две. Он взял с собой небольшой кожаный футляр, в который, по уверению камердинера, не уместилось бы больше одного сюртука и пары рубашек, и сел в фиакр. Однако слуга сообщил, что футляр был таким тяжелым, как будто его набили свинцом, – он держал его, пока шевалье доставал кошелек и отсчитывал ему тридцать шесть луидоров, в которых слуга должен был отчитаться по его возвращении. Бласмар отправил камердинера с каретой домой, а сам с вышеупомянутым футляром сел в фиакр. До этих пор, как видите, дело совершенно ясно.
   – Вполне.
   – Теперь начинается таинственная часть, – продолжал Карманьяк. – После этого шевалье Шато-Бласмара никто больше не видел – ни приятели, ни посторонние лица. Стало известно только, что накануне маклер по распоряжению Бласмара продал все его денежные бумаги и обратил их в звонкую монету. Причина, которую шевалье назвал маклеру, согласовывалась с теми словами, что он передал слуге. Он объявил, что едет на север Франции расплатиться с некоторыми долгами и сам в точности не знает, сколько денег на это потребуется. Футляр, который озадачил своей тяжестью камердинера, похоже, был туго набит золотом. Не угодно ли попробовать моего табаку?
   Он вежливо поднес мне открытую табакерку, и я взял из нее щепотку.
   – Когда началось следствие, была предложена награда за любые сведения, которые пролили бы свет на это темное дело. Напечатали объявление с таким текстом: «Извозчика, которого нанял в ночь на такое-то число, около половины одиннадцатого, мужчина с черным кожаным дорожным футляром в руке, вышедший из собственного экипажа и отдавший слуге деньги, пересчитав их два раза, просим явиться по такому-то адресу». Пришло человек полтораста извозчиков, но ни один из них не оказался тем, кого искали. Тем не менее из совершенно других источников неожиданно было получено весьма любопытное показание… О боже, какой оглушительный шум производит своей саблей этот арлекин!
   – Невыносимый!
   Арлекин вскоре удалился, и Карманьяк продолжил:
   – Показание это дал мальчик лет двенадцати, который хорошо знал наружность Бласмара, так как часто выполнял его поручения. Он сообщил, что в ту же самую ночь его мать внезапно заболела и его послали в первом часу – заметьте, ночь была лунная и месяц светил ярко – к повивальной бабке, проживавшей на расстоянии брошенного камня от «Летучего дракона». Дом его находился в одной миле от гостиницы, и пройти к бабке нельзя было иначе, как обогнув Каркский парк. Дорога пролегала мимо старого кладбища и отделялась от него лишь низенькой стеной да двумя-тремя громадными старыми деревьями. Мальчик немного трусил, приближаясь к кладбищу. Вдруг в ясном лунном свете он отчетливо увидел шевалье Шато-Бласмара. С довольно жалким видом тот сидел на краю надгробного памятника, возле него лежал пистолет, а еще один он поспешно заряжал. Мальчик осторожно подкрался на цыпочках, не сводя глаз с шевалье или той личности, которую он принимал за него. Одежда у Бласмара была не такая, какую он носил обыкновенно, но свидетель клялся, что ошибиться не мог. Лицо шевалье было серьезно, даже мрачно. Но, несмотря на отсутствие у Шато обычной улыбки, мальчик уверял, что очень хорошо узнал его. Ничто не могло поколебать ребенка в его убеждении. Если он действительно видел шевалье Шато-Бласмара, то это последний свидетель. С той поры об этом господине, что называется, не было ни слуху ни духу. В окрестностях Руана он не появлялся. Мы не получили ни доказательств его смерти, ни подтверждений того, что он жив.
   – Это, бесспорно, престранный случай, – заметил я и собрался задать пару вопросов, когда Том Уистлейк, который уходил куда-то, вдруг вернулся почти совсем трезвый и уже нисколько не заспанный.
   – Слушайте, Карманьяк, – обратился он к моему собеседнику, – уже поздно, мне непременно надо уйти по причине, вам известной. Беккет, мы еще встретимся!
   – Очень жалею, что у меня нет времени рассказать вам случай, происшедший с другим жильцом занимаемой вами комнаты, – сказал мне Карманьяк, – он еще таинственнее и ужаснее. Это было осенью того же года.
   – Окажите мне любезность, – проговорил я, – приходите завтра оба ко мне обедать в гостиницу «Летучий дракон».
   Я взял с них слово, и мы пошли по Зеркальной галерее.
   – Посмотрите! – вдруг воскликнул Уистлейк. – Пагоду, или паланкин, или что бы это ни было китайцы так и бросили тут, и никого из них нет при нем! Не понимаю, как они так дьявольски ловко гадают. Джек Нёфлс, которого я встретил сегодня, говорит, что это цыгане. Но куда же они запропастились? Пойду-ка и я взгляну на оракула.
   Он подергал наружную бамбуковую решетку, похожую на венецианские решетчатые ставни (красные занавески остались внутри), но та не подавалась. И все же Тому удалось заглянуть внутрь паланкина. Вернувшись к нам, он объявил:
   – Я толком не смог разглядеть старика – так там темно. Он весь в золоте и пурпуре, и шляпа на нем вышитая, спит он как убитый и воняет, ей-богу, что твой хорек! Стоит пойти понюхать! Тьфу-тьфу! Вот это благовоние!
   Это предложение показалось нам не очень заманчивым, и мы понемногу стали продвигаться к двери. Наконец, я простился со своими собеседниками, напомнив о данном ими слове, добрался до кареты и медленно покатил к «Летучему дракону» по уединенной дороге, окаймленной старыми деревьями и озаряемой нежным лунным светом.
   Сколько произошло разных событий за последние два часа! Какое удивительное разнообразие странных и ярких образов за этот короткий промежуток времени! Какое заманчивое приключение ожидало меня! Как резко отличалась безмолвная и пустынная дорога, залитая лунным сиянием, от бурного вихря удовольствий с громом музыки и потоками огней, бриллиантов и цветов, из которого я только что вырвался!
   Зрелище уединенной природы в подобный час быстро охлаждает и успокаивает пыл страстей. Безумие и преступность моей затеи внушили мне минутное раскаяние и ужаснули меня. Позднее я многое бы отдал, чтобы никогда не входить в лабиринт, который вел меня к неведомому будущему.
   Поздно размышлять об этом теперь, но и тогда горечь проникала в мою чашу наслаждений. Смутное предчувствие чего-то недоброго на мгновение тяжелым камнем легло мне на сердце. Плохо бы мне пришлось, если бы я покаялся в своей постыдной трусливости моему бойкому другу Альфреду Оглю, и даже от добродушного Тома Уистлейка я вытерпел бы немало ядовитых насмешек.

Глава XVI
Каркский парк

   Можно было не опасаться, что в подобный день гостиницу запрут раньше трех-четырех часов утра. В «Летучем драконе» жили многие слуги, чьи господа уедут с маскарада последними, а слуги вернутся в свои комнаты в гостинице не раньше, чем исполнят при них свою обязанность.
   Итак, я отлично знал, что времени для моей таинственной экспедиции у меня будет достаточно и я не вызову любопытства, вернувшись, когда дверь будет уже заперта. Карета остановилась под сводом ветвей перед вывеской «Летучего дракона», сверкавшей в полосе света, что тянулась от дверей подъезда. Я отпустил экипаж, взбежал на широкую лестницу с маской в руке и вошел в свою просторную комнату. Мрачные панели на стенах и парадная мебель, темные занавески и спинка высокой кровати способствовали тому, что вечерний полумрак казался еще чернее.
   Косое пятно лунного света падало на пол от окна, к которому я тотчас направился. Я выглянул в парк, залитый серебристыми лучами. Передо мной возвышался Каркский замок с его множеством труб и островерхих башенок, черные силуэты которых вырисовались на фоне светло-серого неба. Чуть ближе, между гостиницей и замком, немного левее, я различил рощицу каштанов и лип, которую маска назначила местом моего свидания с прекрасной графиней.
   Я попытался на глаз определить точное положение группы деревьев, листва которых слегка блестела на верхушках, отражая лучи месяца. Можно представить, с каким любопытством я глядел на место предстоящего приключения. Сердце мое замирало от счастья. Но время летело, и назначенный час уже близился. Я швырнул домино на диван и отыскал ощупью пару сапог, которые собирался надеть вместо тонких башмаков – они были необходимы на вечернем приеме, но никак не подходили для ночной прогулки по парку. Затем я надел шляпу и, наконец, вооружился парой заряженных пистолетов. Мне советовали никогда не расставаться с этими надежными товарищами при том хаосе, который царствовал во французском обществе, и притом что на каждом шагу можно было наткнуться на шайки бывших солдат, порой превосходящих своей жестокостью отъявленных разбойников. Стыдно сознаться, но после этих приготовлений я взял зеркальце и подошел с ним к окну – посмотреть, каков я при лунном свете. Я остался доволен тем, что увидел, поставил зеркало на место и сбежал вниз по лестнице. В передней я позвал Сен-Клера.
   – Я пройдусь немного при лунном свете, – сказал я ему, – минут десять, не больше. Не ложись, пока я не вернусь. Если погода хорошая, я, возможно, погуляю чуть дольше.
   Итак, я сошел вниз, поглядел сперва налево, потом направо, будто не зная, куда повернуть, а затем зашагал по дороге, глядя то на луну, то на прозрачные белые облака, плывшие по небу. Я шел, делая вид, что любуюсь природой и, насвистывая мотив, который я слышал в каком-то театре.
   Отойдя от гостиницы ярдов на двести, я резко прекратил свое музыкальное упражнение и оглянулся. Внимательно осмотрев дорогу, точно покрытую инеем в белесых лучах луны, я увидел крышу старой гостиницы и частично скрытое ветвями окно моего номера, в котором светился тусклый огонек.
   Нигде не раздавалось шагов, нигде не было видно признаков человеческого присутствия. При ярком свете месяца я посмотрел на часы. До назначенного времени оставалось всего восемь минут. В том месте, где я остановился, стена парка была покрыта плющом, который заканчивался наверху густой шапкой листьев. Плющ давал мне возможность легче взобраться на стену и мог отчасти скрыть меня, если бы кто-нибудь смотрел в эту сторону. Одна минута – и вот я в Каркском парке. Я ощущал себя самых гнусным из всех воров, когда-либо забиравшихся в чужие владения!
   Прямо передо мной находилась нужная мне роща. Выглядела она такой черной, точно пучок исполинских перьев от катафалка. С каждым шагом тень от деревьев все ближе подступала ко мне. Я неуклонно шел вперед, с нетерпением ожидая, когда же, наконец, темнота поглотит и накроет меня! И вот я очутился под сенью величественных старых лип и каштанов. Казалось, что сердце готово выпрыгнуть из моей груди.
   Посреди рощицы было открытое пространство, в котором стояло нечто подобное греческому храму или жертвеннику со статуей в центре. Построен был храм из белого мрамора. Со временем трещины в камне заросли травой, пьедестал и карнизы оделись мохом, а пострадавший от непогоды и выветрившийся мрамор носил следы запустения. Напротив ступеней бил фонтан, вода в который поступала из больших прудов, расположенных по ту сторону замка. Искрившиеся капли падали бриллиантовым дождем в белый мраморный бассейн. Запустение придавало этому месту особенную прелесть с оттенком грусти. Однако я был настолько поглощен ожиданием, что не мог толком изучить все эти подробности.

   Я стоял в ожидании, и тут позади меня раздался женский голос. Я быстро обернулся, почти с испугом: передо мной очутилась маска в костюме Лавальер.
   – Графиня сейчас придет, – сказала незнакомка.
   Прекрасная дама стояла на открытом месте и вся была залита лунным сиянием. Нельзя представить себе фигуры грациознее и очаровательнее: на ней лежала печать изящества, которая при свете луны была видна еще ярче.
   – Я ознакомлю вас с некоторыми подробностями ее положения, – продолжала она. – Графиня несчастна, она страдает от неподходящего брака с ревнивым деспотом, который хочет вынудить ее продать свои бриллианты стоимостью…
   – Тридцать тысяч фунтов стерлингов. Все это я слышал от приятеля. Могу ли я помочь графине в ее неравной борьбе? Только укажите способ, и чем больше будет опасность, чем больше жертва, тем я буду счастливее. Как я могу помочь ей?
   – Если вы пренебрегаете опасностью, если не боитесь, как боится она, неумолимых законов света и если вы настолько рыцарь в душе, чтобы посвятить себя защите бедной женщины, которая может вознаградить вас одной своей признательностью, если вы в состоянии исполнить все это, то станете ей другом.
   При этих словах она отвернулась и заплакала. Я поклялся, что готов быть рабом графини.
   – Но вы сказали, что она сейчас придет, – заключил я.
   – Да, если не случится чего-нибудь непредвиденного. Граф де Сент-Алир никогда не дремлет, и ей редко удается выйти из дома незаметно.
   – Хочет ли она видеть меня? – робко осведомился я.
   – Сначала скажите, действительно ли вы не раз думали о ней после приключения в гостинице «Прекрасная звезда»?
   – День и ночь я вижу перед собой ее пленительные глаза, ее упоительный голос звучит в моих ушах…
   – Говорят, наши голоса похожи, – заметила незнакомка.
   – Правда, но это только сходство.
   – О! Так мой голос лучше?
   – Извините, я этого не говорил. Ваш голос очень приятен, но, кажется, немного громче.
   – Резче, вы хотите сказать, – возразила маска, сильно, как мне показалось, раздосадованная.
   – Нет, вовсе не резче, ваш голос совершенно не резок, он прекрасен и мягок, но не так трогательно нежен, как ее.
   – Это предубеждение, милостивый государь, вы несправедливы.
   Я только поклонился – противоречить даме я не мог.
   – Я вижу, вы подсмеиваетесь надо мной. Вы приписываете мне тщеславие, потому что я претендую на некоторое сходство с графиней де Сент-Алир. Скажите, чем моя рука, например, хуже ее руки?
   Она сняла перчатку и протянула мне руку. По-видимому, незнакомка была не на шутку раздосадована. Эта пошлость с ее стороны сильно раздражала меня: не надо забывать, что во время этого неинтересного для меня соревнования драгоценные минуты летели и мое свидание могло закончиться ничем.
   – Вы согласитесь, полагаю, что моя рука не уступает в красоте ее руке?
   – Не могу согласиться, – отрезал я с раздражением, – без всяких сравнений, я только могу утверждать, что графиня – прелестнейшая женщина, которую мне доводилось видеть.
   Маска холодно засмеялась, но уже мягче. Она вздохнула и, наконец, тихо произнесла:
   – Я докажу, что права.
   При этих словах она сняла с лица маску, и графиня де Сент-Алир предстала передо мной с улыбкой на вспыхнувшем лице, робкая и обворожительная, еще более прекрасная, чем казалась мне прежде.
   – Творец Небесный! – воскликнул я. – Можно ли быть глупее меня? И с вами, графиня, я говорил на маскараде!
   Я молчал и глядел на нее с отчаянием. Добродушно рассмеявшись, она протянула мне руку. Я поднес ее к своим губам.
   – О! Этого вы не должны делать, – спокойно заметила она, – мы еще не настолько добрые друзья. Однако, хоть вы меня и не узнали, я удостоверилась, что вы рыцарь без страха и упрека и помните графиню из «Прекрасной звезды». Если бы вы сдались на требования, заявленные соперничеством мадемуазель де Лавальер, графиня де Сент-Алир утратила бы к вам всякое доверие и больше не согласилась бы видеться с вами. Теперь я убедилась, что вы настолько же честны, насколько и бесстрашны. Вы, со своей стороны, знаете, что я не забыла вас, что если вы готовы жертвовать для меня жизнью, то и я скорее подвергнусь опасности, чем лишусь навсегда подобного друга. Мне нельзя больше здесь оставаться. Не придете ли вы сюда завтра в четверть двенадцатого? Я буду здесь, но, смотрите, соблюдайте величайшую осторожность, чтобы никто не подозревал о наших встречах. Вы обязаны сделать это для меня.
   Последние слова она произнесла с самой низкой мольбой. Я опять поклялся скорее лечь грудью на шпагу, чем допустить, чтобы кто-нибудь проник в тайну, которая придавала прелесть и смысл моему существованию. Графиня на моих глазах становилась с каждой минутой все очаровательнее. Так же стремительно рос и мой восторг.
   – Завтра вам надо прийти другим путем, – сказала она, – а если мы встретимся в третий раз, мы и тогда изменим маршрут. По ту сторону замка есть небольшое кладбище с разрушенной часовней. Окрестные жители боятся ходить там по вечерам, так что дорога пустынна. В том же месте находится калитка для входа в парк. Войдите в нее, и вы окажетесь под прикрытием кустарника не больше чем в пятидесяти шагах от этого места.
   Разумеется, я пообещал в точности следовать ее инструкциям.
   – Я больше года находилась в мучительной нерешительности. Жизнь моя протекала в грусти и уединении, хуже не бывает и в монастыре. Мне некому было довериться, не у кого спросить совета, не к кому обратиться с просьбой спасти меня от ужасной участи. Наконец-то я встретила храброго и решительного друга. Могу ли я забыть геройское зрелище в передней «Прекрасной звезды»? Неужели… неужели вы действительно сохранили мою белую розу? Да? Вы клянетесь? Напрасно, я и так вам верю. О, Ричард! Как часто повторяла я в одиночестве ваше имя, которое узнала от слуги. О! Мой Ричард, мой герой, мой царь, я люблю тебя!
   Я хотел прижать ее к сердцу, хотел броситься к ее ногам, но эта очаровательная и, надо сознаться, непоследовательная женщина отстранила меня.
   – Нет, не надо тратить драгоценные минуты на сумасбродства, – промолвила она. – Поймите мое положение. В браке не существует равнодушия. Не любить мужа – значит ненавидеть его. Граф, смешной во всем другом, в ревности своей страшен. Из жалости ко мне будьте осторожны. С кем бы вы ни говорили, делайте вид, будто не имеете ни малейшего понятия об обитателях Каркского замка, и если кто-нибудь в вашем присутствии упомянет о графе и графине де Сент-Алир, непременно скажите, что вы не видели их никогда в жизни. Завтра я еще о многом вам расскажу. У меня есть причины поступать так, как я поступаю, но я не могу назвать их вам сейчас… Прощайте! Идите теперь. Оставьте меня.
   Она повелительно отстранила меня движением руки. Я повторил за ней «прощайте» и повиновался. Наше свидание длилось не более десяти минут. Я вновь перелез через стену парка и вернулся в гостиницу еще до закрытия дверей. Я не мог заснуть и ворочался в постели в состоянии лихорадочного восторга. Так я провел всю ночь до рассвета, представляя себе образ пленительной графини де Сент-Алир, стоявшей передо мной в сиянии лунной ночи.

Глава XVII
Кто оказался в паланкине

   Маркиз навестил меня на следующее утро. Мой поздний завтрак еще стоял на столе. Он заявил, что пришел ко мне с просьбой. В его карете что-то сломалось, когда он направлялся после маскарада домой, и он просил местечка в моей, если я поеду в Париж. Я собирался выехать немедленно и был очень рад его обществу. Маркиз сопроводил меня до самой гостиницы. Мы вместе вошли в мои комнаты. Я сильно изумился, увидев, что кто-то сидит в кресле спиной к дверям и читает газету. Нежданный гость встал. Это был граф де Сент-Алир со своими золотыми очками на носу, в черном парике. Его жирные букли, выточенные словно из эбенового дерева, плотно прилегали к его узкой голове, окружая отвратительное лицо. Черный шарф, вечно обмотанный вокруг его шеи, был спущен, правая рука покоилась на повязке. Не знаю, действительно в его наружности было что-то необычайное в этот день или на меня повлияло предубеждение вследствие всего услышанного накануне на тайном свидании в его парке, но наружность графа показалась мне еще противнее, чем когда-либо прежде.
   Я еще не настолько твердо шел по пути нечестивости, чтобы без всякого замешательства очутиться лицом к лицу с человеком, на честь которого посягнул или по крайней мере собирался посягнуть. Он улыбнулся.
   – Я завернул сюда, месье Беккет, в надежде застать вас, – закаркал он, словно зловещий ворон, – и хотел позволить себе, боюсь, чересчур большую вольность… но с вами мой приятель маркиз, и он, вероятно, не откажется оказать мне услугу.
   – Я с величайшим удовольствием предоставлю себя в ваше распоряжение, но не раньше шести часов, – ответил маркиз. – Я сию же минуту должен отправиться на собрание, где меня ждут важные люди, и не могу изменить своему слову, а раньше шести собрание не закончится, я это точно знаю.
   – Что же мне делать? – воскликнул граф. – Мне нужен всего лишь час, чтобы исполнить свой долг. Вот что называется неудачей!
   – Я с удовольствием сделаю все, что вам угодно, – вмешался я.
   – Как вы любезны, месье Беккет, я и не смел рассчитывать на вашу доброту. Дело, о котором я говорю, несколько мрачно для такого веселого и очаровательного человека, как вы. Не угодно ли вам прочесть эту записку? Я получил ее сегодня утром.
   Бесспорно, записка была характера самого неприятного. В ней говорилось, что тело двоюродного брата графа, некоего господина Сент-Амана, умершего в своем замке, в Клери, отправлено, согласно найденному письменному распоряжению покойного, для предания земле на кладбище Пер-Лашез и с разрешения графа де Сент-Алира должно прибыть в принадлежащий ему Каркский замок часам к десяти следующего вечера, а оттуда уже будет перевезено на траурных дрогах в сопровождении всех членов семейства, которые пожелают принять участие в похоронной процессии.
   – Я видел бедного покойника не более двух раз в жизни, – сказал граф, – но, как единственный родственник, отказаться не мог, хотя все это мне и неприятно. Теперь мне нужно присутствовать на похоронах, расписаться в траурной книге и соблюсти все формальности. И тут опять горе. Надо мне было как на грех вывихнуть большой палец на правой руке: теперь я не в состоянии подписываться по крайней мере неделю. Впрочем, все равно – мое имя будет стоять в книге или ваше. Если вы так добры, что согласны поехать со мной, то и говорить больше не о чем.
   Итак, мы отправились в путь. Граф дал мне записку с обозначением имени и фамилии покойного, его лет, болезни, от которой он умер, и обычных подробностей. Кроме того, он вручил мне бумагу с точным обозначением места, где должны были вырыть могилу обычных размеров между двумя склепами, принадлежавшими роду Сент-Аманов. В записке упоминалось, что погребальная процессия прибудет ночью, в половине второго, и граф передал мне деньги на погребение, с экстренной платой за ночное время. Поскольку все это взвалили на меня, мне поневоле пришлось спросить, на чье имя писать требование.
   – Только не на мое, мой любезный друг. Мне хотели поручить обязанность душеприказчика, но вчера я написал формальный отказ. Между тем мне сказали, что если бы я хоронил брата от своего имени, то по закону стал бы его душеприказчиком и снять с себя этого звания уже никогда бы не смог. Если вам все равно, не поставите ли вы свое имя?
   Так я и сделал. Впоследствии будет ясно, почему я вынужден упоминать обо всех этих подробностях. Граф, обвязанный черным шарфом до самого носа, остался сидеть в карете, забившись в угол. Он надвинул шляпу на глаза и задремал. В таком же положении я застал его, когда вернулся, исполнив поручение.
   Париж утратил для меня всю свою прежнюю прелесть. Я исполнил второпях дело, за которым приехал, и теперь жаждал возвратиться в тихую комнату в «Летучем драконе», в мрачный парк Каркского замка и снова вкусить бурные и яркие впечатления, вызванные близостью предмета моей безумной и преступной любви. Однако меня несколько задержал мой маклер. Как я уже говорил, у меня была очень большая сумма, которая лежала у банкира, не обращенная еще ни в какие процентные бумаги. Но я не беспокоился о потере процентов за несколько дней и даже всей суммы. Как это могло сравниться с тем, что занимало все мои мысли и манило меня белой рукой среди мрака к широко раскинувшимся каштанам Каркского парка? Но я сам назначил этот день маклеру и был рад, когда он посоветовал мне оставить деньги у банкира еще на несколько дней, так как фонды на бирже непременно должны были упасть. И это случайное обстоятельство имело непосредственное влияние на мои дальнейшие похождения.
   Когда я вернулся в гостиницу «Летучий дракон», то, к своему немалому огорчению, застал в гостиной приглашенных мною гостей, о которых совершенно забыл. В душе я проклинал собственную глупость. Однако делать было нечего, закипели приготовления к обеду. Том Уистлейк был в ударе и сразу приступил к какому-то престранному рассказу. Он рассказал мне, что не только Версаль, но и весь Париж взволнован возмутительной, почти кощунственной шуткой, разыгранной накануне.
   Пагода, как Том называл паланкин, была оставлена на том месте, где мы видели ее при выходе. Ни колдун, ни носильщики, сопровождавшие паланкин, больше не появлялись. Когда маскарад закончился и все, наконец, разъехались, слуги, которые обходили залы, чтобы погасить свечи и запереть двери, увидели брошенные носилки. Однако они решили, что не тронут их до следующего утра, поскольку сочли, что те, кому они принадлежат, пришлют за ними. Но никто не явился. Тогда было приказано вынести их. Огромная тяжесть паланкина напомнила о находившемся там человеке, дверцы взломали, и можно себе представить, с каким отвращением слуги обнаружили, что в нем не живой человек, а труп! Дня три или четыре, должно быть, прошло со смерти этого толстого китайца в золотой одежде и расписной шляпе.
   Одни приняли это за насмешку с целью оскорбить союзников, в честь которых давался бал. Вторые придерживались мнения, что это смелая, циничная и, в целом, возмутительная шутка, но ее можно простить, зная о неудержимой склонности к проказам, свойственной молодости. Третьи – их было немного, – наивно увлекавшиеся мистикой, утверждали, что труп был необходим для представления и что намеки и разоблачения, удивившие стольких людей, доказывают силу некромантии.
   – Дело теперь в руках полиции, – заметил Карманьяк, – и если только слуги закона всерьез возьмутся за него, то виновные в нарушении как минимум правил приличия будут вскоре найдены. Но возможно, что они окажутся гораздо хитрее, чем другие сумасброды.
   Я вспоминал, как непостижим был мой разговор с колдуном, которого Карманьяк так бесцеремонно и, возможно, опрометчиво отнес к сумасбродам.
   – Шутка, бесспорно, была оригинальная, хотя и не очень приятная, – заметил Уистлейк.
   – И не оригинальная вовсе, – возразил Карманьяк. – Подобное произошло лет сто назад на парадном балу в Париже, а негодяев, сыгравших шутку, так и не нашли.
   То, о чем рассказал Карманьяк, как я узнал впоследствии, действительно имело место. В числе принадлежащих мне французских мемуаров и собраний анекдотов я нашел описание подобного же случая и отметил его карандашом. Вскоре слуга доложил, что обед подан, и мы сели за стол. Хорошая еда в полной мере и даже с избытком восполнила недостаток разговорчивости с моей стороны.

Глава XVIII
Кладбище

   Обед оказался очень хорош, как и вина. Я бы даже сказал, что в этом захолустье все было лучше, чем в некоторых из парижских гостиниц с большими притязаниями. Удачный обед поднимает настроение. Добродушное расположение духа после хорошей трапезы прочнее и спокойнее шумных и сердечных излияний Вакха. Мои приятели были очень довольны и вследствие этого очень разговорчивы. Последнее избавляло меня от труда поддерживать беседу, а их побуждало занимать меня и друг друга любопытными историями. Признаюсь, мысли мои в это время были далеко, и я почти ничего не слышал из всего, что было сказано, пока речь вдруг не коснулась предмета, который, не скрою, сильно меня заинтересовал.
   – Да, – сказал Карманьяк, – продолжая разговор, который я пропустил мимо ушей, – кроме случая с русским вельможей, был другой, еще страшнее. Я вспомнил его сегодня утром, но имени того, с кем он произошел, никак не могу припомнить. Он занимал опять-таки эту комнату. Кстати, – обратился ко мне Карманьяк не то в шутку, не то серьезно, – не лучше ли вам перейти в другую комнату? Завтра их много освободится. Если, конечно, вы намерены задержаться здесь еще на какое-то время.
   – Благодарю покорно, но я этого не сделаю. Я намерен переехать в другую гостиницу, хотя нет ничего легче, чем ездить на ночь в Париж. А что касается сегодняшней ночи, если я и рассчитываю провести ее здесь, то все-таки питаю сладостную надежду, что не провалюсь сквозь землю, как мои предшественники. Однако вы, кажется, говорили еще о каком-то случае, происшедшем в этой комнате. Расскажите, пожалуйста. Но сначала надо выпить вина.
   Карманьяк поведал нам прелюбопытную историю.
   – Случилось это, – начал он, – насколько я могу припомнить, еще раньше, чем исчезли те двое. Француз – имени, к сожалению, не помню – сын негоцианта, остановился в гостинице «Летучий дракон» и был помещен в той же самой роковой комнате, в вашей комнате, мистер Беккет. Он был не молод – лет сорока с лишком – и далеко не красив. Здешняя прислуга даже говорила, что человека безобразнее его трудно было отыскать, но и добродушнее существа не было на свете. Он играл на скрипке, пел и писал стихи. Образ жизни он вел довольно странный. Иногда он целый день просиживал в своей комнате за письмом, пением и музыкальными упражнениями, а ночью отправлялся гулять. Такой чудак! Миллионером он не был, но имел полмиллиона франков с небольшим, понимаете? Он посоветовался с маклером, как бы поместить свой капитал в заграничных фондах, и забрал у своего банкира всю сумму целиком. Теперь вам известно положение вещей в минуту катастрофы.
   – Еще вина, месье Карманьяк, – перебил я его.
   – Для храбрости перед катастрофой, – согласился Уистлейк, наливая себе полный стакан.
   – Ну, об этих деньгах больше ничего не слышали, – продолжал Карманьяк. – О том же, кому они принадлежали, я вот вам что скажу. В первый вечер после этой финансовой операции его вдруг обуяло поэтическое вдохновение, он позвал тогдашнего содержателя гостиницы и заявил ему, что давно замышлял написать эпопею и намерен приступить к делу в эту же ночь, а потому его ни под каким предлогом не следует тревожить до девяти часов утра. У него горели две восковые свечи, холодный ужин стоял на столике возле него, портфель с письменными приборами лежал перед ним открытый, и бумаги с соответствующим запасом чернил и перьев хватило бы на целую «Илиаду».
   Слуга, который принес ему чашку кофе в девять часов вечера, сказал, что он писал так быстро, что «того и гляди загорится бумага», как он выразился. Поглощенный своими мыслями, поэт даже не поднял головы. Но, когда слуга вернулся спустя полчаса, он нашел дверь запертой на ключ, и поэт крикнул ему изнутри, чтобы его больше не беспокоили.
   Лакей ушел. Когда на другое утро он постучал в дверь хозяина, никто не откликнулся. Он посмотрел в замочную щель. Свечи горели, и ставни были закрыты, как накануне. Он снова постучал, и еще раз, очень громко: ответа нет как нет. Он бросился к хозяину гостиницы сообщить ему об этом упорном и наводящем ужас молчании. Заметив, что ключ вынут из замка, трактирщик подыскал, наконец, другой ключ и сумел отпереть дверь. Свечи совсем догорели внутри подсвечников, но в комнате было достаточно светло, чтобы удостовериться, что жильца и след простыл. Постель не была помята, ставни оказались закрыты на задвижку. Уйти он мог только через дверь, затворив ее за собой и положив ключ в карман. Но тут возникает новая загадка. В «Летучем драконе» все двери запирались ровно в полночь, после этого часа никто не смог бы выйти из дома, не попросив ключа от главных ворот, но даже и тогда без помощи кого-либо из прислуги пришлось бы оставить дверь незапертой.
   Случилось так, что после того, как были закрыты все двери в первом часу ночи, лакей, которого не предупредили, что поэт отдал приказание не тревожить его, увидев свет в замочную скважину, постучал в дверь хозяина и осведомился, не прикажет ли он чего-нибудь. Раздосадованный непрошеной услугой, поэт прогнал его, повторив свое приказание, чтобы никто не беспокоил его в эту ночь. Это ничтожное обстоятельство доказывало, что жилец находился в своей комнате, когда в доме заперли все двери на ключ. Трактирщик держал ключи у себя и клялся, что утром нашел их на стене над своим изголовьем, на обычном месте и, не разбудив его, взять их никто бы не смог. Больше ничего узнать не удалось. Граф де Сент-Алир, которому принадлежит этот дом, очень разволновался и сам руководил розысками. Напрасный труд!
   – С тех пор эпический поэт так и не объявлялся? – осведомился я.
   – Так и не объявлялся. По-прежнему не ясно, куда он мог запропаститься. Я полагаю, что он умер, если же нет, то он, должно быть, попал в чертовски скверное положение, слух о котором до нас не дошел, но которое побудило его удариться в бега. Достоверно известно только то, что, находясь в вашей теперешней спальне, он исчез непостижимым образом, и больше никогда о нем не было ни слуху ни духу.
   – Все, о ком вы говорили, исчезали именно из этой комнаты? – спросил я.
   – Все. И эти происшествия были в равной степени непостижимы. Когда совершается убийство, главное и первое затруднение для убийцы – спрятать тело. Очень трудно предположить, что людей умертвили в одной и той же комнате одного за другим и тела убитых спрятали так ловко, что никто не заметил ни малейших следов.
   От этой темы мы перешли к другим, и обычно серьезный Карманьяк битый час забавлял нас неисчерпаемой коллекцией забавных историй, которые он имел возможность собирать, служа в полиции. К счастью, мои гости были приглашены на вечер в Париже и покинули меня часов в десять. Я поднялся в свою комнату и посмотрел в окно. Тучи стремительно летели по небу, а лунный свет падал подвижными светлыми пятнами на Каркский парк, придавая ему характер отчасти печальный, отчасти фантастический.
   Странные рассказы Карманьяка о комнате, в которой я находился, смутно пришли мне на ум, внезапно омрачив веселость, поселившуюся во мне после легкомысленных рассказов друзей. С не совсем приятным чувством я осмотрелся. Под впечатлением от услышанного мне показалось, что комната окутана зловещим мраком. Я положил в карманы свои пистолеты, безотчетно осознавая, что они могут понадобиться мне этой ночью. Впечатление это, надо заметить, ничуть не убавило моего восторженного ожидания. Никогда пылкость моих чувств не достигала такой высокой степени. Приключение поглощало и увлекало меня, но к нему теперь примешивалось странное волнение.
   Я не спешил покидать гостиницу. Мне хотелось точно определить, где именно расположено кладбище. Оно находилось в миле отсюда, а прийти туда раньше назначенного срока у меня не было никакого желания. Тихо, стараясь не разбудить хозяина гостиницы, я прокрался к выходу и направился по дороге влево, а там повернул на узкую тропинку. Она шла полукругом вдоль стены парка, осененная величественными старыми деревьями на всем протяжении, вплоть до старого кладбища, мимо которого она вела. Обрамленное деревьями, место погребения занимало не более полуакра земли слева от дороги, пролегавшей вокруг парка.
   В этом месте, которое пользовалось среди жителей дурной славой, я остановился и стал прислушиваться. Тишина ничем не нарушалась. Темная туча набежала на месяц; с трудом и очень неясно я разглядел очертания ближайших предметов, то там, то сям выступала, как бы колеблясь в плотном тумане, белесая поверхность надгробных плит. Среди предметов, которые я сумел различить в серой мгле, оказалось несколько кустов или деревьев, похожих на можжевельник; они достигали шести футов в высоту и формой напоминали миниатюрные тополя с темной, как на тисах, листвой. Название этих кустов мне неизвестно, но я часто видел их на кладбищах.
   Зная, что час свидания еще не настал, я присел на угол надгробной плиты, чтобы дождаться назначенного времени. У графини могли быть очень основательные причины не желать, чтобы я появлялся в парке раньше определенного часа. Я сидел в ожидании, устремив неподвижный взор на неясные очертания темного предмета, находящегося шагах в шести от меня, прямо напротив.
   Месяц, который долго скрывался за темной тучей, стал понемногу выплывать из-под густой завесы, и свет его постепенно придавал предмету, на который я равнодушно глядел все это время, совсем иной вид. Вместо дерева, как я полагал, это оказался стоявший неподвижно человек. Все ярче и ярче светила луна, все яснее вырисовывалась фигура, наконец, став вполне отчетливой. Это был полковник Гальярд. К счастью, он смотрел в другую сторону. Я видел его только в профиль, но никак не мог ошибиться. Трудно было не узнать его светлых усов, сурового лица и худощавого стана. Так он и стоял передо мной, повернувшись боком, вслушиваясь и, очевидно, поджидая сигнала или чьего-то появления.
   Если бы он случайно взглянул в мою сторону, мне немедленно пришлось бы возобновить бой, едва завязавшийся в передней «Прекрасной звезды». Могла ли злая судьба послать мне более опасного свидетеля в этом месте и в эту минуту? В какой восторг он пришел бы, если бы одним разом нанес мне жестокий удар и опозорил бы графиню де Сент-Алир, которую, похоже, ненавидел!
   Полковник поднял руку и тихо свистнул, я услышал ответный свист, такой же тихий. К великому моему облегчению, полковник пошел в том направлении, откуда раздался звук, увеличивая с каждым шагом расстояние между нами; почти вслед за этим я услышал тихую речь. Мне показалось, что я различаю голос Гальярда. Я стал предельно тихо красться в ту сторону, откуда слышались голоса. Разумеется, при этом я вынужден был соблюдать величайшую осторожность.
   В зазубрине обрушившейся стены будто бы мелькнула шляпа, а там и вторая – да, я, несомненно, видел две шляпы говоривших друг с другом людей. Они удалились по направлению к дороге, не к парку, в это время я притаился в траве и выглядывал из-за памятника, словно стрелок, высматривающий неприятеля. Когда неизвестные перелезали через калитку у дороги, я отчетливо увидел их фигуры. Полковник, перелезая последним, осмотрелся, прежде чем спрыгнуть. Я еще некоторое время слышал их шаги и голоса, когда они спиной ко мне вместе пошли по дороге, которая уводила их все дальше от «Летучего дракона».
   Я подождал, пока звуки не замерли в отдалении, и только тогда пробрался в парк. В соответствии с инструкциями графини я пролез через кустарник к разрушенному храму и быстро перебежал открытую площадку, которая отделяла меня от места свидания. Опять я находился под сенью исполинских лип и каштанов, тихо приближаясь к маленькому храму. Сердце мое било тревогу. Теперь месяц светил ясно, заливая своим сиянием мягкую листву и бросая светлые пятна на траву под моими ногами. Я добрался до ступеней и оказался среди полуразрушенных мраморных колонн. Но дамы моего сердца не было ни тут, ни внутри храма, полукруглые окна которого почти совсем заросли плющом. Графиня еще не пришла.

Глава XIX
Ключ

   Я стоял на ступенях и всматривался в темноту. Не прошло и двух минут, как послышался хруст сухих веток под ногами, и, взглянув в ту сторону, откуда раздавались звуки, я увидел между деревьями приближающуюся фигуру, закутанную в широкий плащ. Я бросился вперед. Это была графиня. Она ничего не сказала, но подала мне руку, и я повел ее к месту нашего последнего свидания. Она остановила пылкость моего страстного приветствия с кроткой, но настойчивой твердостью. Сбросив с головы капюшон, она откинула назад свои прекрасные волосы и, глядя на меня грустными блестящими глазами, глубоко вздохнула. Очевидно, какая-то тяжелая мысль угнетала ее.
   – Ричард, я должна говорить откровенно. Настала решающая минута в моей жизни. Я уверена, что вы защитите меня. Кажется, вы питаете ко мне сожаление, может быть, даже любите меня…
   При этих словах я разразился потоком красноречия, свойственного юным глупцам. Однако она заставила меня замолчать с прежней печальной твердостью.
   – Выслушайте меня сначала, дорогой друг, и тогда скажете, сможете вы помочь мне или нет. Сердце мое говорит, что я поступаю правильно. Видеться с вами здесь – какое безумие! Какое жалкое впечатление вы составите обо мне! Но, когда вы все узнаете, вы будете думать иначе. Без вашего содействия я не смогу достичь своей цели. Не достигнув ее, мне остается только умереть. Я прикована к человеку, которого презираю и ненавижу. Я решилась бежать. У меня есть бриллианты, оцененные в тридцать тысяч английских фунтов стерлингов. Эти бриллианты – моя личная собственность в силу брачного контракта, я хочу забрать их с собой. Наверняка вы знаете цену бриллиантов. Я пересматривала свои, когда настал час нашего свидания, и вот эти взяла с собой, чтобы показать вам. Посмотрите.
   – Великолепный убор! – воскликнул я при виде бриллиантового ожерелья, которое заискрилось и засверкало в лунном свете на ее хорошеньких пальчиках.
   Мне показалось, что даже в эту трагическую минуту она показывала мне свою блестящую игрушку с чисто женским наслаждением.
   – Да, я расстанусь со всеми ними, – продолжала она. – Я обращу их в деньги и порву навсегда неестественные и жуткие узы, которые связывают меня с деспотом и тираном. Человек молодой, красивый, великодушный и храбрый, как вы, едва ли может быть богат. Ричард, вы говорите, что любите меня, – вы разделите со мной мое богатство. Мы убежим в Швейцарию и скроемся от преследования. У меня есть приятели, люди сильные, которые заступятся за меня и помогут мне получить развод. Только тогда я наконец буду счастлива и смогу вознаградить моего героя.
   Можно себе представить, как цветисто и с какой пылкостью я излил свою благодарность, клялся любить ее до конца жизни и полностью отдавал себя в ее распоряжение.
   – Завтра вечером, – сказала она, – мой муж отправится сопровождать бренные останки своего двоюродного брата Сент-Амана на кладбище Пер-Лашез. Похоронная процессия выйдет из замка в половине десятого. Будьте на этом самом месте ровно в девять.
   Я пообещал быть пунктуальным.
   – Сама я к вам не выйду, но вы видите красный свет в башенном окне с этой стороны замка?
   Я ответил утвердительно.
   – Это я поставила свечу, чтобы вы узнали ее завтра вечером, когда я подам вам сигнал. Как только этот розовый огонек покажется в башенном окне, знайте, что похоронная процессия оставила замок и вы можете безбоязненно приблизиться. Подойдите тогда под окно, я открою его и впущу вас. Спустя пять минут дорожная карета, запряженная четверкой лошадей, будет стоять наготове у ворот. Я вручу вам свои бриллианты, и, как только мы сядем в карету, скачите во весь опор. У нас будет по крайней мере пять часов. При вашей энергии, ловкости и находчивости я ничего не боюсь. Готовы ли вы на все ради меня?
   Я опять поклялся быть ее рабом до конца жизни.
   – Единственное, что смущает меня, – продолжала графиня, – это необходимость немедленно превратить мои бриллианты в деньги, я не могу вынести их из дома, пока муж еще тут.
   Наконец представился случай, которого я давно желал! Я сообщил ей, что у моего банкира лежит сумма в тридцать тысяч фунтов золотом и ассигнациями, что у меня есть личный капитал и, таким образом, мы избежим риска потерпеть убытки при быстрой продаже бриллиантов.
   – Боже мой! – воскликнула она почти с огорчением. – Так вы богаты? Я лишена счастья вознаградить моего великодушного друга! Ну что ж, пусть будет так, раз ничего нельзя изменить. Принесите с собой ваши деньги, а я возьму свои бриллианты. Это прекрасно, что наши средства сольются воедино.
   Затем последовали обоюдные романтические излияния, проникнутые поэзией и страстью, передать которые я даже не пытаюсь. Наконец, прекрасная графиня произнесла:
   – Я принесла с собой ключ.
   Это оказался двойной ключ – длинный и тонкий штифтик с ключами на каждом конце, из которых один был обыкновенной величины, для замка в дверях, а другой так мал, какими бывают ключики в туалетных ящиках. Графиня дала мне инструкцию следующего содержания:
   – Завтра вы должны быть предельно осторожны. Излишняя горячность убьет все мои надежды. Я узнала, что вы занимаете в «Летучем драконе» комнату, где водится нечистая сила. И это замечательно! Я вам скажу почему. Рассказывают про человека, который, запершись однажды на ночь в этой комнате, исчез к утру. Сказать по правде, я полагаю, что он хотел скрыться от кредиторов, а тогдашний хозяин гостиницы, сущий мошенник, помог ему сбежать. Мой муж заинтересовался этим делом и нашел путь, благодаря которому совершилось бегство. Этот ключ был орудием побега. Вот записка и план, из которого вам станет ясно, как воспользоваться ключами. Я тихонько унесла их из секретера графа. А вы должны придумать, как ввести в заблуждение людей в гостинице. Но смотрите, попробуйте сначала ключи, проверьте, свободно ли они отпирают замки. Мои бриллианты будут наготове. А вам лучше взять деньги, так как мы очень не скоро сможем вернуться в Париж или открыть кому-либо место нашего пребывания. Да вот еще: позаботьтесь о наших паспортах – под какими угодно именами и куда хотите. А теперь, мой дорогой Ричард, жизнь моя в ваших руках, все свои надежды я возлагаю на вашу неизменную преданность.
   С этими словами она оперлась на мое плечо и с невыразимой нежностью поглядела мне в глаза, пожимая другой рукой мою руку. Вдруг она помертвела и воскликнула:
   – Господи помилуй! Кто тут?
   Она мгновенно отступила через дверь в мраморный храм, возле которого стояла и за которым находилась комнатка без потолка, не больше первого отделения беседки, и с окном, заросшим густой сетью плюща, почти не пропускавшего свет. Я остался на пороге, через который только что прошла графиня, и посмотрел в ту сторону, куда она бросила исполненный ужаса взгляд. Немудрено, что моя возлюбленная перепугалась: совсем близко от нас, не больше чем в двадцати ярдах, быстро шли полковник Гальярд и его спутник, ярко озаренные лучами месяца. Тень карниза и часть стены ограждали меня от взоров. Не подозревая этого, я ежеминутно готовился, что полковник вот-вот накинется на меня с яростным криком.
   Я отступил на шаг, вынул из кармана пистолет и взвел курок. Однако, к счастью, полковник меня не увидел. Держа палец на курке, я стоял, твердо решив застрелить его на месте, если он попытается проникнуть в убежище графини. Бесспорно, я совершил бы убийство, но в моем тогдашнем настроении я не колебался и не помышлял об угрызениях совести. Стоит один раз ступить на тропу противозаконных действий, и оказываешься, сам того не подозревая, в одном шаге от других, более серьезных преступлений.
   – Вот статуя, – сказал полковник своим резким, отрывистым голосом. – Это и есть та самая фигура.
   – О которой упоминается в стихах? – осведомился спутник.
   – Именно. Мы увидим больше в следующий раз. Вперед, милостивый государь, вперед.
   И, к великому моему облегчению, храбрый полковник повернулся на каблуках и зашагал между деревьями, обратившись спиной к замку. Потом я увидел, как он прошел по лугу к стене парка и перелез через нее вместе со своим спутником невдалеке от «Летучего дракона».
   Я вернулся к графине и застал ее дрожащей от страха. Она и слышать не хотела, чтобы я проводил ее до замка. Но я уверил ее, что не допущу возвращения в парк сумасшедшего полковника и что на этот счет по крайней мере ей нечего опасаться. Она вскоре оправилась, опять попрощалась со мной нежно, повернулась и ушла. Я следил за ней глазами, держа ключ в руке с такой дикой фантасмагорией в голове, что это вполне походило на помешательство. Я был готов пренебречь всеми опасностями, всеми правилами справедливости и рассудка, даже совершить убийство по первому приказанию женщины, о которой я знал только то, что она прекрасна и легкомысленна. Разве я не решился по ее требованию связать себя путами, которые могли привести к роковым последствиям?
   Впоследствии я часто благодарил судьбу за то, что она благополучно провела меня по этому опасному лабиринту, где я чуть было не затерялся навеки.

Глава ХХ
Высокий чепец

   Я был уже на дороге в двухстах шагах от «Летучего дракона». Голова шла кругом, я не успел опомниться, как оказался героем приключения. И в виде прелюдии меня, вероятно, ожидала в гостинице новая схватка с безобразным рубакой, которая на этот раз могла закончиться для меня менее удачно. Как я радовался, что у меня были при себе пистолеты! Конечно, никакой закон на свете не обязывал меня позволить убить себя без сопротивления.
   Нависшие ветви старых деревьев парка с одной стороны, исполинские тополя по другую сторону дороги, лунный свет, разлитый над всем этим, придавали узенькой тропинке, которая вела к гостинице, чрезвычайно живописный вид. Пока я медленно шел к еще открытой двери «Летучего дракона», я не осознавал до конца своего положения. События так быстро следовали одно за другим и я так неожиданно стал главным действующим лицом в этой сумасбродной и преступной драме, что никак не мог опомниться и поверить, что все совершившееся было реальностью.
   Я вошел в гостиницу, однако не увидел ни малейшего признака присутствия полковника. В передней я осведомился о нем. Мне ответили, что в гостиницу за последние полчаса никто не приезжал. Я заглянул в общую залу: и там никого. Пробила полночь, и я услышал, как хозяин запирает на ключ и на засов входную дверь. Я взял свечу. В это время все огни в доме были уже потушены и гостиница имела такой вид, как будто уже давно была погружена в сон. Бледные лучи месяца врывались в окно, освещая лестничную площадку. Поднимаясь по широким ступеням, я на секунду остановился, чтобы еще раз окинуть взглядом лесистое пространство до увенчанного башнями замка, который за несколько дней стал для меня столь привлекательным местом. Однако я тотчас вспомнил, что в глазах шпиона это полуночное созерцание могло выглядеть подозрительным, да и сам граф в своей ревнивой бдительности мог решить, что я подаю условный знак зажженной свечой, стоя на площадке лестницы «Летучего дракона».
   Отворив дверь своей комнаты, я вздрогнул, увидев перед собой незнакомую старую женщину с таким длинным лицом, какого мне не приходилось еще встречать. На ней был очень высокий чепчик, белая оборка которого резко выделялась на ее смугло-желтой коже и лишь подчеркивала безобразие ее морщинистого лица. Она выпрямилась, насколько ей позволяла согнутая спина, и посмотрела на меня своими необыкновенно черными блестящими глазами.
   – Я затопила камин, сударь, ночь холодная, – сказала старуха.
   Поблагодарив ее, я ожидал, что она уйдет. Однако она стояла неподвижно, держа свою свечу дрожащими пальцами.
   – Простите меня, старуху, – заговорила она вдруг, – но скажите, ради бога, что может удерживать молодого милорда, у ног которого весь Париж, в уединенном и скучном «Летучем драконе?»
   Если бы я жил в эпоху волшебных сказок и ежедневно виделся с пленительной графиней де Сент-Алир, я непременно принял бы эту дряхлую старуху за олицетворение домового, за злую волшебницу, которой стоит лишь топнуть об пол ногой, чтобы злополучные жильцы этой роковой комнаты исчезли бесследно. Но те времена отошли в прошлое, а между тем черные глаза старухи были устремлены на меня с такой выразительной твердостью, которая ясно говорила о том, что ей известна моя тайна. Я смутился, меня обуял страх, мне и на ум не пришло сказать ей, что она суется не в свое дело.
   – Эти старые глаза видели вас сегодня в парке Каркского замка.
   – Меня? – начал я с невозмутимостью, какую только был в состоянии изобразить.
   – Не стоит уверять меня в обратном, – перебила старуха, – я знаю, почему вы здесь, и говорю вам: уезжайте. Завтра же оставьте этот дом и не возвращайтесь больше никогда.
   Она посмотрела на меня с невыразимым ужасом во взоре.
   – На что вы намекаете?.. Я вас не понимаю, – пробормотал я, – да и что вам за дело до меня?
   – Не о вас я забочусь, сударь… Мне дорога честь древнего рода, которому я служила в его цветущие дни, когда звание дворянина означало почет. Но слова мои, видно, напрасны, вы отвечаете мне одной лишь грубостью. Я сохраню свою тайну, а вы свою, вот и все. Скоро вы поймете, что я была права.
   Старуха медленно направилась к двери и вышла, затворив ее за собой, прежде чем я успел решить, что мне ответить. Добрых пять минут я стоял, точно окаменевший, на том месте, где она оставила меня. Ревность графа, подумал я, представляется этой средневековой старухе ужаснейшей вещью во всем мироздании. Однако как ни пренебрегал я опасностью, на которую смутно намекала старуха, меня, разумеется, не могло не волновать, что наша с графиней тайна была известна лицу постороннему, и вдобавок еще такому, которое приближенно к графу де Сент-Алиру.
   Не следовало ли мне предупредить графиню, доверившуюся мне так великодушно, или, как она сама выразилась, так безумно, что о нашей тайне стало известно третьему лицу? А между тем не несла ли еще больше опасности попытка предостеречь? И что хотела сказать старуха словами «Я сохраню свою тайну, а вы свою»?
   Тысяча мучительных вопросов возникла в моем уме. Я словно шел по стране, где на каждом шагу передо мной или выскакивал оборотень из земли, или из-за дерева появлялось чудовище. Усилием воли я отбросил все эти тягостные и страшные мысли, запер свою дверь, зажег две свечи и сел к столу. Потом разложил перед собой пергамент с чертежом и описанием, в котором я должен был найти подробные инструкции, как воспользоваться ключом.
   Внимательно прочитав указания, я приступил к осмотру своей комнаты. Справа от окна панельная обшивка образовывала тупой угол. Я внимательно изучил это место, надавил на дощечку, она подалась в сторону, и под ней открылась замочная скважина. Когда я убрал палец, дощечка мгновенно скользнула на прежнее место. Первая попытка оказалась успешной – я правильно понял данные мне инструкции. Подобное исследование предстояло произвести на полу, и я вскоре был вознагражден таким же открытием. Маленький конец двойного ключа входил в эту замочную скважину, как большой ключ – в щель в стене. Я налег на ключ, два или три раза резко повернул его, и в панели открылась дверь, за которой обнаружился узкий, в виде свода, проход сквозь толстую стену; в конце прохода виднелась каменная винтовая лестница.
   Я взял свечу и сделал несколько шагов. Не знаю, обладает ли воздух, долго остававшийся спертым, особыми свойствами, только на меня он произвел странное действие. К тому же от сырого запаха старых каменных стен кружилась голова. Свеча бросала бледный свет на голые стены вокруг винтовой лестницы, конца которой не было видно. Я спускался все ниже и ниже и после нескольких поворотов дошел до каменной площадки. Тут оказалась еще одна дверь, простая, старинная, дубовая, вделанная в толстую стену. Большой конец ключа подошел к замку, но не поворачивался. Я поставил свечу на ступеньку и взялся за ключ обеими руками, не без труда я, наконец, заставил его повернуться, при этом он так громко заскрипел, что я перепугался, не выдал ли своей тайны.
   Несколько секунд я простоял как вкопанный, однако немного погодя ободрился и отворил дверь. В нее пахнул ночной воздух и затушил свечу. Дверь скрывалась небольшими зарослями остролистника и таким непроницаемо-густым кустарником, что он напоминал индийские джунгли. Тьма была бы совсем непроглядной, если бы местами не прорывался сквозь верхушки деревьев яркий свет месяца.
   Тихо, на тот случай, если кто-нибудь отворит окно, услышав громкий скрип ржавого замка, я стал пробираться сквозь переплетенные ветви. Достигнув опушки леса, я увидел, что он простирается довольно далеко вглубь парка и примыкает к рощице, где находится описанный мною храм. Полководец не мог бы искуснее устроить безопасный проход от «Летучего дракона» к тому пункту, где проходили свидания с объектом моего незаконного поклонения.
   Оглянувшись на старую гостиницу, я понял, что лестница, по которой я сошел, помещается в одной из маленьких башенок, украшавших здание. Башенка находилась в том же углу, что и моя комната. Все было так, как указано на плане. Совершенно удовлетворенный экспериментом, я отправился в обратный путь, добрался до двери, поднялся наверх и запер потайной проход. Затем я прижал к губам таинственный ключ, который побывал в ее руках, положил его под подушку и очень скоро опустил на нее затуманенную голову, однако сон долго не шел ко мне. Лишь под утро мне наконец удалось заснуть.

Глава XXI
Трое мужчин в зеркале

   На следующее утро я проснулся рано, с чувством безотчетной тревоги. Как только мне представилась возможность переговорить с хозяином, не возбуждая особенного внимания, я объявил ему, что вечером еду в Париж, а оттуда в ***, где должен увидеться кое с кем по важному делу. Я велел его говорить всем, кто спросит обо мне, что я нахожусь там и вернусь, вероятно, через неделю. Между тем ключ от комнаты я оставляю своему слуге Сен-Клеру, чтобы он присматривал за моими вещами.
   Разыграв этот спектакль с трактирщиком, я поехал в Париж и решил все денежные вопросы. Задача заключалась в том, чтобы превратить мои тридцать тысяч фунтов в такую наличность, которую удобно перевозить с собой и которую я смог бы использовать везде, куда бы ни поехал, без необходимости вести переписку и не рискуя выдать место своего пребывания. Все эти условия были по возможности соблюдены. Ни к чему подробно приводить здесь мои распоряжения относительно паспортов. Достаточно будет сказать, что место, выбранное мною в качестве укрытия, совершенно соответствовало романтическому духу всего предприятия – это был один из самых прелестных и уединенных уголков Швейцарии.
   Никакого багажа я с собой не брал. В первом же небольшом городе, куда мы должны приехать на следующее утро, можно достать импровизированные костюмы. Я закончил все приготовления к двум часам дня. На что же мне, во имя всего святого, было убить оставшееся время?
   Я еще не видел собор Парижской Богоматери и отправился осмотреть его. Около часа я провел внутри здания, потом посетил Люксембургский дворец, потом дворец Законодательного корпуса. У меня оставалось еще несколько часов до назначенного времени, и я тоскливо бродил по узким улицам вдоль Сены. Помню, что на одной из них я увидел на старом доме надпись, гласящую, что тут жил каноник Фульбер, дядя Элоизы, возлюбленной Абеляра. Не знаю, сохранились ли еще эти любопытные старые улицы, где я видел остатки древних готических церквей, позднее кощунственно используемых под товарные склады. Среди темных и низких лавок я увидел магазинчик старьевщика, который торговал всякого рода украшениями для комнат, оружием, фарфором и мебелью. Я вошел, было темно и пыльно, потолок низко нависал над головой. Хозяин был занят чисткой старинного оружия, украшенного чеканкой, и позволил мне сколько душе угодно осматривать любопытные предметы, собранные в его доме.
   Пробираясь между столами, заставленными всевозможного рода вещами, я добрался до дальнего конца, где находилось грязное окно с мелкими стеклами. Дойдя до окна, я повернул назад и в углублении, образующем прямой угол с боковой стеной, увидел большое зеркало в темной старомодной раме. В этом зеркале отражалось то, что в старинных домах называли «альков», а в нем между старой мебелью и покрытыми пылью предметами, висевшими на стене, стоял стол, за которым сидело трое людей, по-видимому, поглощенных серьезным разговором. Двух из них я узнал мгновенно: это были полковник Гальярд и маркиз д’Армонвиль. Третий человек был худощавым, бледным и рябым, с жидкими черными волосами и самым подлым видом, какой мне случалось видеть. Он быстро строчил что-то пером на бумаге. Маркиз поднял глаза, и два его товарища немедленно устремили взор в ту же сторону. С минуту я колебался, но похоже было, что меня не узнали. Да и трудно было это сделать, ведь я стоял спиной к окну и в полумраке.
   Сообразив это, я набрался мужества и принял невозмутимый вид, будто все мое внимание поглощено окружающими предметами, а затем медленно направился к выходу. Я остановился на минуту – прислушаться, не следуют ли за мной, и почувствовал облегчение, не услышав шагов. Разумеется, я не терял больше времени в лавке, где сделал такое любопытное и неожиданное открытие. Не мое дело, что` свело полковника Гальярда и маркиза д’Армонвиля в столь жалком грязном месте. Но кто этот низкого вида человек, который кусал кончик своего пера? Поручение, взятое на себя маркизом, приводит подчас к выбору странных товарищей, подумалось мне.
   Я был рад убраться из этого странного места и подъехал к дверям гостиницы «Летучий дракон», когда солнце еще не скрылось. Отпустив извозчика, я поднялся наверх, держа в руке кожаный футляр, в котором лежала кованая шкатулка с весьма ценным содержимым. Войдя в свою комнату, я позвал Сен-Клера, рассказал ему почти ту же историю, что и трактирщику, и дал пятьдесят фунтов с приказанием тратить, сколько понадобится, на себя и на оплату моего номера. Пообедал я наскоро. Глаза мои то и дело останавливались на величественных старых часах, стоявших на камине, – одни они были моими поверенными в замышляемом мною деле. Казалось, что все мне благоприятствовало: небо заволокло темным покровом туч, и на землю опустился мрак.
   Встретив меня в прихожей, трактирщик спросил, не нужен ли мне экипаж, чтобы добраться до Парижа. Я был готов к этому вопросу и немедленно ответил, что пойду в Версаль пешком, а там решу, что делать дальше. Я опять позвал Сен-Клера.
   – Можешь пойти распить бутылку вина с приятелями, – сказал я ему. – Если мне что-нибудь понадобится, я позову тебя, а пока вот тебе мой ключ. Мне нужно написать несколько записок – проследи, чтобы меня никто не беспокоил хотя бы полчаса. Потом я отправлюсь в Версаль. Если ты по возвращении найдешь мою комнату пустой, значит, я ушел. Приведи все в порядок и запри дверь на ключ. Понял?
   Сен-Клер кивнул, простился со мной и пожелал мне удачи. Все это он говорил второпях, наверняка уже думая о том, как погулять на мои деньги. Со свечой в руке я поспешил наверх. Всего пять минут оставалось до назначенного часа. Не думаю, что я был склонен к трусости, но, признаюсь, по мере приближения решительной минуты я стал испытывать нечто похожее на чувства солдата, который в первый раз идет в бой. Неужели я смог бы отступить? Ни за что на свете!
   Закрыв задвижку на входной двери, я надел теплый плащ и положил по пистолету в каждый карман, быстро отомкнул потайные замки и приоткрыл дверь в панели. Взяв в руку шкатулку с деньгами, я потушил свечу, отодвинул задвижку на двери, несколько секунд прислушивался, чтобы удостовериться, что никто не собирается войти в мою комнату, а затем поспешно направился к потайному ходу. В одно мгновение я очутился на винтовой лестнице, пружина щелкнула за мной, и меня окутала темнота. Я крепко держал в руке ключ. Начало моего предприятия удалось.

Глава XXII
Похищение

   Спустившись по винтовой лестнице в полном мраке и достигнув каменной площадки, я ощупью отыскал замочную скважину, затем бесшумно отпер дверь и вышел в лес. Здесь царствовала непроглядная ночь. Заперев за собой дверь, я медленно пробирался между кустами. Постепенно заросли кончились, и я смог свободнее двигаться вперед, но из осторожности я все-таки шел под прикрытием деревьев, росших вдоль лесной опушки.
   Наконец, ярдах в пятидесяти от меня между старыми деревьями, точно привидения среди ночной мглы, показались белые колонны беседки. Все благоприятствовало моему предприятию. Я удачно обманул Сен-Клера и всех в гостинице, а ночь была так темна, что даже если бы я вызвал подозрение у жителей «Летучего дракона», то и в этом случае мне нечего было бы опасаться. Переступая через гигантские корни старых деревьев, я, наконец, достиг указанного мне места. Поставив шкатулку в углубление на подоконник, я оперся на нее локтем и устремил неподвижный взгляд на замок, темный силуэт которого почти сливался с небом. Ни одного огонька не светилось в окнах. Очевидно, мне следовало ждать, но долго ли?
   Пока я стоял, опираясь на свое богатство и глядя на массивный замок во мгле, меня вдруг осенила странная мысль – быть может, читатель удивится, что она не посещала меня раньше. Вместе с этой мыслью мгла вокруг стала еще чернее, и меня охватил ледяной холод. А что, если и мне предстоит исчезнуть с лица земли, подобно тем людям, о которых мне говорили? Разве не сделал я всего, что мог, чтобы скрыть свои следы? Разве не отвел подозрения каждого, с кем встречался, от того пути, которым собирался пойти на самом деле? Мысль эта, точно холодная змея, мгновенно обвилась вокруг моего сердца и так же мгновенно исчезла.
   Я находился в том сангвиническом периоде молодости, когда сознание силы, пылкость страсти и беспечное бесстрашие придают особенную прелесть подобному похождению. Разве при мне не было пары двуствольных пистолетов? Да, в моих руках была жизнь четырех человек. Что же могло случиться? Даже если граф, этот старый трус, который дрожал от страха перед горланившим Гальярдом, вздумает защищать свои права на графиню! Да и возможно ли было предполагать неудачу с такой союзницей, как умная и неустрашимая графиня? Мне даже смешно стало, что такой вздор пришел мне в голову.
   Пока я рассуждал таким образом сам с собой, в окне сверкнул сигнальный огонек. Этот огонек розового цвета – цвета любви, подумал я – был символом пылких надежд и зарей упоительного счастья. Ясно, нежно и ровно горел он в окне. Шепча страстные и бессмысленные слова, я схватил свой кожаный футляр и, не сводя глаз с сигнальной свечи, быстро направился к замку. Нигде не было признаков жизни, не слышалось ни голосов, ни шагов, даже не раздавалось собачьего лая. Штора была опущена, и когда я подошел к большому окну, то увидел, что к нему ведет шесть ступеней и что решетчатые ставни, соответствующие размеру двери, уже открыты.
   Пока я поднимался по ступеням, штору отодвинули, и нежный голос прошептал:
   – Ричард, милый Ричард, проходи! О, проходи скорее! Как ждало мое сердце этой минуты!
   Никогда графиня не казалась мне очаровательнее, чем в этот миг. Страсть моя запылала с новой силой. Я жаждал настоящей опасности в романтическом приключении, которое доставляло мне обладание подобной богиней. После первых приветствий она посадила меня на диван возле себя. Мы поговорили минуты две. Она сообщила мне, что граф уехал и в настоящую минуту должен находиться за добрую милю отсюда, сопровождая похоронную процессию к кладбищу Пер-Лашез. А вот и ее бриллианты. Она поспешно подала мне открытую шкатулку со множеством крупнейших драгоценных камней.
   – А это что? – спросила она.
   – Шкатулка, в которой находится около тридцати тысяч фунтов.
   – Неужели тут такая куча денег?
   – Именно так.
   – Зачем вы взяли с собой так много, когда у нас есть это? – возразила графиня, перебирая пальцами бриллианты. – С вашей стороны было бы очень мило позволить мне взять на себя все расходы, по крайней мере в первое время. Тогда я чувствовала бы себя еще счастливее, чем теперь.
   – Бесценный, великодушный ангел! – воскликнул я, совсем обезумев от восторга. – Ты забываешь, что нам, быть может, придется долгое время скрывать наше местопребывание и ни с кем не встречаться.
   – Так тут и в самом деле столь громадная сумма денег? Это верно? Вы считали?
   – Разумеется, я пересчитал эти деньги, когда брал их сегодня у банкира, – ответил я с легким изумлением в голосе.
   – Признаться, мне страшно путешествовать с такой суммой, но эти бриллианты также подвергают нас опасности… Ладно, будь что будет. Поставьте шкатулки рядом, в минуту отъезда вы должны будете снять свой плащ и спрятать их в нем. Не дай бог извозчики заметят, что мы везем с собой драгоценности. Пожалуйста, закройте ставни на окне и опустите занавеси.
   Едва я это исполнил, как кто-то постучал в дверь.
   – Я знаю, кто это, – шепнула мне графиня.
   Моя красавица тихо подошла к двери и шепотом разговаривала с кем-то около минуты.
   – Это моя верная горничная, которая поедет с нами. Она говорит, что мы сможем отправиться в путь не раньше чем через десять минут. Сейчас она подаст кофе в соседнюю комнату.
   Она отворила дверь и заглянула в нее:
   – Надо сказать, чтобы она не брала с собой слишком много вещей. Она такая чудачка! Не ходите за мной, оставайтесь здесь – лучше, чтобы она вас не видела.
   Графиня вышла из комнаты, сделав мне знак, чтобы я был осторожен. Я не мог не заметить внезапной перемены в этой очаровательной женщине. В последние минуты лицо ее будто омрачилось какой-то туманной мыслью, в нем проглядывала озабоченность. Отчего она вдруг побледнела? Отчего в глазах ее отразилось что-то суровое? Отчего даже голос ее будто изменился? Не случилось ли чего-нибудь неприятного? Не грозит ли нам опасность?
   Мое беспокойство вскоре рассеялось само собой. Если бы действительно было что-нибудь, она непременно сообщила бы мне. Естественно, что она стала волноваться сильнее по мере приближения решительной минуты. Однако ее отсутствие затянулось.
   Для человека в моем положении полное бездействие совершенно невозможно. В нетерпении я стал ходить взад-вперед по комнате. Она была невелика. В глубине ее находилась другая дверь. Я быстро отворил ее и прислушался. Везде царило безмолвие. Я находился в весьма взволнованном состоянии, каждый нерв в моем теле был напряжен в ожидании того, что будет впереди. В силу этого я сравнительно равнодушно относился к настоящему. Иначе я не могу понять, как смог наделать столько глупостей в тот вечер, хотя по природе не был лишен прозорливости и присутствия духа. К числу самых чудовищных моих нелепостей можно отнести то, что я не только не затворил дверь, которую и отворять бы не следовало, но и, взяв в руки свечу, прошел в смежную комнату. И здесь меня ждало поразительное открытие.

Глава XXIII
Чашка кофе

   В комнате не было ковра. На полу лежали разбросанные стружки и несколько десятков кирпичей. На узком столе стоял предмет, присутствие которого до того меня поразило, что я не поверил собственным глазам. Я подошел и снял простыню, нисколько не скрывавшую форму этого предмета. Сомнений не оставалось: передо мной стоял гроб. На крышке была дощечка с надписью по-французски: «Пьер де Ларош Сент-Аман. 23 года».
   Я отступил, потрясенный. Итак, похоронная процессия еще не началась! Здесь, на столе, передо мной, лежало тело. Меня обманули. Вероятно, это обстоятельство и было причиной замешательства графини. Она поступила бы умнее, если бы откровенно сказала мне правду. Я вернулся в первую комнату и затворил за собой дверь. Недоверие ко мне графини было величайшей неосторожностью с ее стороны. Ничего не может быть опаснее неуважения к соучастнику такого рискованного мероприятия, какое мы собирались совершить. Ничего не подозревая, я вышел в комнату, где мог бы наткнуться именно на тех людей, которых мне следовало избегать.
   Не успел я осмыслить все это, как появилась графиня. С первого взгляда на мое лицо она поняла, что со мной что-то не так, и быстро посмотрела на дверь.
   – Что вас расстроило, милый Ричард? Вы не выходили отсюда?
   Я тотчас откровенно сознался в том, что заходил в соседнюю комнату.
   – Видите ли, я не хотела расстраивать вас заранее, и, пожалуй, напрасно. Граф уехал четверть часа назад, до того, как я зажгла лампу и приготовилась встретить вас. А тело прибыло сюда минут через десять после отъезда графа. Он отправился вперед из опасения, чтобы на кладбище не вообразили, будто похороны отложены. Он знал, что тело бедного Пьера непременно должны привезти к ночи. Неожиданная остановка в пути стала причиной задержки, между тем как у графа есть важная причина желать, чтобы история с похоронами была закончена до утра. Минут через десять повозка с гробом тронется на кладбище, и тогда мы сможем отправиться в путь. Лошади запряжены, карета у ворот, что же касается того ужасного предмета, – она очаровательно содрогнулась, – то не будем больше думать о нем.
   Она заперла на задвижку дверь в соседнюю комнату, и когда возвратилась ко мне, то на ее лице так пленительно выражалось раскаяние, что я был готов кинуться к ее ногам.
   – Это последний раз, – сказала она милым, грустным, умоляющим голосом, – когда я обманула моего храброго и прекрасного Ричарда, моего великодушного героя. Прощает ли он меня?
   Опять произошла сцена страстных излияний, любовных восторгов и пламенных декламаций, но мы говорили шепотом, чтобы не дать пищи посторонним ушам. Вдруг графиня подняла руку, как бы предупреждая меня, чтобы я замер на месте. Не сводя с меня глаз, она, затаив дыхание, с минуту прислушивалась к тому, что происходило в комнате, где стоял гроб. Потом, кивнув мне, она на цыпочках подошла к двери, сделала мне знак рукой, чтобы я не подходил, и через некоторое время вернулась ко мне со словами:
   – Уносят гроб, пойдемте.
   Я пошел за ней в ту комнату, где, по ее словам, она говорила с горничной. Кофейник и старинные фарфоровые чашки, которые мне показались великолепными, стояли на серебряном подносе, возле него были рюмки и бутылка с ликером.
   – Я сама буду ухаживать за вами, здесь я ваша служанка. Прошу мне не противоречить. Я не поверю, что мой возлюбленный простил меня, если он откажется исполнить мое желание.
   Она налила чашку кофе и подала ее мне левой рукой, между тем как правую нежно положила на мое плечо и стала перебирать мои волосы.
   – Выпейте, мой дорогой, – прошептала она.
   Кофе оказался превосходным, после него она подала мне рюмку ликера, который я также выпил.
   – Вернемся в ту комнату, – сказала графиня. – Вероятно, эти ужасные люди уже ушли, и там будет безопаснее, чем здесь.
   – Приказывайте, я буду повиноваться. Повелевать мною вы будете не только теперь, но всегда и во всем, моя королева! – шептал я в упоении.
   Мы вернулись в комнату, где я ждал графиню. Я бессознательно исполнял роль героя по образцу французской школы сердечной страсти. Даже теперь меня бросает в жар, когда я вспоминаю напыщенную дребедень, которой угощал графиню де Сент-Алир.
   – Хорошо, извольте еще выпить крошечную, самую крошечную рюмочку ликера, – ответила она шутливо и легкомысленно побежала за ликером, как будто волнение совершенно оставило ее и она больше не думала о побеге, от которого зависело все ее будущее.
   Когда она вернулась, я произнес короткую нежную речь, поднес рюмку к губам и осушил ее. Я целовал ее руки, губы, я смотрел в ее прекрасные глаза и принимался опять целовать, не встречая сопротивления.
   – Ты называешь меня Ричардом, каким именем мне называть тебя, мое божество?
   – Называй меня Эжени. Отбросим все условное, будем откровенны – разумеется, если ты любишь меня так, как я люблю тебя.
   – Эжени! – воскликнул я и предался восторгу по этому поводу.
   Кончилось все тем, что я выразил нетерпение отправиться в путь, но в то время, когда я говорил, меня вдруг охватило странное чувство. Оно нисколько не напоминало обморок. Я не нахожу выражения, которое в точности передавало бы то, что я испытывал.
   – Милый Ричард, что с тобой? – с ужасом воскликнула графиня. – Боже правый! Уж не болен ли ты? Умоляю тебя, сядь в это кресло!
   Она почти насильно посадила меня, я был в таком состоянии, что не мог сопротивляться. Слишком хорошо я узнавал ощущения, которые испытывал. Я сидел, откинувшись на спинку кресла, не имея сил произнести ни слова, закрыть глаза, или повернуть их, или двинуть хотя бы одним мускулом. За несколько секунд я перешел точь-в-точь в то же состояние, в каком находился в те ужасные часы во время моего ночного путешествия с маркизом д’Армонвилем.
   Графиня громко выражала свое горе. Она, по-видимому, забыла всякий страх. Она звала меня по имени, встряхивала за плечо, поднимала мне руку и давала ей снова упасть, постоянно заклиная меня самыми трогательными словами подать хоть малейший признак жизни и угрожая в противном случае наложить на себя руки.
   Прошло две-три минуты, и отчаянные возгласы внезапно прекратились. Моя красавица замолчала и успокоилась. С деловым видом она взяла свечу и встала передо мной, очень бледная, но с выражением напряженной пытливости на лице. Она провела несколько раз свечой перед моими глазами, очевидно, чтобы понаблюдать действие на них огня. Потом поставила свечу и сильно дернула раза два шнурок звонка. Две шкатулки (то есть мою, с деньгами, и ее, с бриллиантами) она поставила на стол и тщательно заперла на ключ дверь в комнату, где я несколько минут назад пил кофе.

Глава XXIV
Надежда

   Едва графиня опустила на стол мою кованую шкатулку, которая, по-видимому, оказалась для нее очень тяжела, как дверь в комнату, где я обнаружил гроб, внезапно отворилась, и неожиданное зловещее зрелище предстало перед моими глазами. В комнату вошел – ни больше ни меньше – сам граф де Сент-Алир. Как помнит читатель, мне было сказано, что он давным-давно на пути к кладбищу Пер-Лашез. С минуту он стоял в дверях, точно портрет на темном фоне. Его худощавая отвратительная фигура была облачена в глубокий траур. В руках он держал пару перчаток и шляпу, обтянутую черным крепом.
   На его подлом лице отражались волнение и страх.
   – Ну что, моя милая Эжени? Ну что, дитя? Кажется, все идет отлично?
   – Да, – ответила графиня тихо, но сурово, – тем не менее вам и Планару не следовало оставлять эту дверь открытой. Он вошел туда и осмотрел все что душе было угодно, хорошо еще, что не снял крышки с гроба.
   – Планару следовало об этом позаботиться, – резко возразил граф. – Не могу же я, черт возьми, разорваться на части и успевать всюду!
   Старик подошел ко мне и посмотрел на меня в лорнет.
   – Месье Беккет! – крикнул он громко два-три раза. – Разве вы не узнаете меня?
   Он еще пристальнее поглядел мне в лицо, поднял мою руку и потряс ее, опять назвав меня по имени, наконец, выпустил ее и сказал:
   – Отлично подействовало, моя крошка. Когда это началось?
   Графиня тоже подошла и стала пристально всматриваться в мое лицо. Нельзя описать, что я чувствовал, пока на меня взирали эти две пары зловещих глаз. Графиня взглянула в ту сторону, где, как я помнил, стояли на камине часы.
   – Четыре, пять, шесть минут назад, – медленно произнесла она голосом холодным и жестким.
   – Браво! Брависсимо! Моя королева! Моя маленькая Венера! Моя Жанна д’Арк! Моя героиня! Мой образец женщины!
   Он поедал меня глазами с отвратительным любопытством, ища между тем за спиной своими худыми пальцами руку молодой женщины, но та вовсе не желала подобной ласки и отступила немного назад.
   – Теперь, душа моя, сосчитаем денежки. Где они? В бумажнике? Или… или?
   – Здесь, – ответила графиня, указывая с отвращением на мою шкатулку в кожаном чехле, которая стояла на столе.
   – О! Надо поглядеть… надо сосчитать… посмотрим, что тут, – говорил граф, расстегивая ремни дрожащими пальцами. – Надо пересчитать и осмотреть их, – повторял он. – У меня есть карандаш и записная книжка, но… но… где же ключ? Погляди только, какой-то проклятый замок! Черт возьми! Что же это? Где ключ?
   Он стоял перед графиней, переминаясь с ноги на ногу и протягивая к ней дрожащие руки.
   – У меня его нет. Где же он может быть? Разумеется, у него в кармане, – сказала она.
   В одно мгновение старик вынул все, что лежало в моих карманах, и между прочим несколько ключей. Я находился точно в таком же положении, как во время своего путешествия с маркизом. А этот мерзавец готовился ограбить меня. У меня в голове все еще не укладывалась вся эта драма и роль графини в ней. Я был еще не до конца уверен, что возвращение старика не стало для графини неожиданностью. Однако с каждой минутой туман рассеивался, и вскоре мне суждено было осознать весь ужас своего положения.
   Я не мог повернуть зрачки в ту или другую сторону, но всякий может убедиться, как обширно поле зрения даже в таком положении. В подобной ситуации человек способен видеть почти все, что происходит вокруг. Старый граф между тем отыскал ключ. Кожаный футляр был снят, затем отперта кованая шкатулка. Он выложил на стол все, что в ней заключалось.
   – Свертки в сто луидоров. Один, два, три. Живей! Отмечай тысячу луидоров. Один, два, да, верно. Отмечай! Еще тысяча луидоров.
   И так далее, пока все золото не было сочтено. Потом приступили к разбору ассигнаций.
   – Десять тысяч франков. Отмечай! Еще десять тысяч франков. Написала? Еще десять тысяч. Отметила? Слишком крупные бумаги. Чертовски трудно будет сбыть их. Запри дверь на задвижку. Планар потребует слишком много, если узнает, сколько тут на самом деле. Почему ты не сказала ему, чтобы он запасся более мелкими бумагами? Но теперь уж делу не поможешь… Отмечай… еще десять тысяч франков… еще… еще.
   И так далее, пока он не пересчитал все мои деньги в моем же присутствии и не уложил мое имущество обратно в шкатулку, пересчитывая каждую бумажку и каждый сверток, пока не подвел итог всей сумме. После этого он запер шкатулку на ключ, аккуратно надел на нее чехол, открыл шкаф в панельной обшивке стены и, поставив в него шкатулку с бриллиантами и мою с деньгами, запер шкаф на замок. Покончив с этим, он принялся жаловаться на Планара и проклинать его. Граф отодвинул задвижку на двери, отворил ее, высунул голову в темную комнату и прислушался. Потом, затворив дверь, возвратился на прежнее место.
   – Я отложил десять тысяч франков для Планара, – сказал граф, указывая на боковой карман своего сюртука.
   – Останется ли он этим доволен? – спросила графиня.
   – Еще бы! Будь он проклят! – крикнул граф. – Я поклянусь, что это половина всей добычи.
   Оба вновь подошли ко мне и принялись с беспокойством всматривались в мое лицо. Старый граф снова заворчал на Планара и сверил свои часы с каминными. Жена казалась менее нетерпеливой, она уже глядела не на меня, а в сторону; профиль ее, обращенный ко мне, казался совсем не таким, как прежде, – он был резкий, точно у колдуньи. Моя последняя надежда исчезла, когда я глядел на это поблекшее лицо, с которого спала маска. Я был убежден, что эти люди намерены завершить свой грабеж убийством. Почему они не умертвили меня тотчас? С какой целью они откладывали трагическую развязку, которая обеспечит их собственную безопасность? Я не в состоянии даже сейчас дать полного отчета о невыразимых муках, которые испытал в эти минуты. Представьте себе кошмарный сон, в котором все предметы и опасности вполне реальны. Вы испытываете нечеловеческие муки, а присутствующие с наслаждением наблюдают за вами. И тут вдруг я увидел, что дверь из комнаты, где стоял гроб, медленно отворяется и из нее выходит маркиз д’Армонвиль.

Глава XXV
Отчаяние

   Во мне вспыхнула минутная надежда, до того сильная и вместе с тем до того неверная, что она сама по себе уже была пыткой, но то, что я услышал, привело меня в состояние полного отчаяния.
   – Слава богу, вы пришли наконец, Планар! – вскрикнул граф, взяв его за руки и привлекая ко мне. – Осмотрите его. До сих пор все шло довольно гладко. Подержать вам свечу?
   Мой приятель д’Армонвиль, или Планар, кто бы он ни был, приблизился ко мне, снял перчатки и сунул их в карман.
   – Побольше света сюда, – сказал он, наклоняясь надо мной и пристально всматриваясь в мое лицо.
   Он коснулся моего лба, потом провел по нему рукой и глядел некоторое время прямо мне в глаза.
   – Ну, доктор, что скажете? – шепотом спросил граф.
   – Сколько вы дали ему? – спросил маркиз, внезапно превратившийся в доктора.
   – Семьдесят капель, – сказала графиня.
   – В горячем кофе?
   – Шестьдесят в горячем кофе и десять в ликере.
   Ее тихий и холодный голос, кажется, слегка дрогнул. Долго надо идти по стезе преступлений, чтобы не допускать проявлений волнения, даже если уже все хорошее в душе вымерло. Однако доктор так хладнокровно обращался со мной, как будто я был трупом, предназначенным для анатомических опытов во время лекции. Он опять посмотрел мне в глаза, затем взял за руку и пощупал пульс.
   – Не бьется, – сказал он тихо.
   Он приложил к моим губам что-то, чего я не мог разглядеть, но что показалось кусочком сусального золота.
   – Да, – сказал он едва слышно.
   Тогда он расстегнул мне рубашку и послушал меня стетоскопом, переставляя его с места на место, точно силился уловить крайне отдаленный звук, потом поднял голову и так же тихо, как прежде, пробормотал про себя:
   – Не обнаруживается ни малейшего движения легких.
   Перестав слушать, он перешел к другому вопросу.
   – Семьдесят капель, – заговорил он, – положим, что десять пропали, – должны действовать на него в течение шести с половиной часов – этого достаточно. В карете в качестве опыта я дал ему только тридцать капель, и мозг у него оказался в высшей степени податливым. Убивать его не следует ни под каким предлогом, как вам известно. Уверены ли вы, что не дали ему больше семидесяти капель?
   – Вполне уверена.
   – Если бы он умер в результате приема нашего вещества, процесс испарения был бы остановлен, и капли оказались бы в желудке. Если вы сомневаетесь, то не помешает прибегнуть к желудочному насосу.
   – Милая Эжени, будь откровенна, прошу тебя, скажи правду, – уговаривал граф.
   – Я не сомневаюсь, я уверена.
   – Как давно началось действие средства? Я вам сказал, чтобы вы запомнили время.
   – Я так и сделала. Минутная стрелка была именно вот тут, под ногой купидона.
   – Значит, оцепенение продлится еще около семи часов. Когда он очнется, процесс испарения завершится, и ни одной частицы вещества не останется в желудке.
   Меня несколько успокоило то, что они не собирались меня умерщвлять. Причины и цели этой нежной заботы обо мне были довольно необычайны, но я все еще не мог понять планов злодеев.
   – Вы уезжаете из Франции, полагаю? – спросил маркиз, он же доктор.
   – Непременно, завтра же, – ответил граф.
   – Куда вы отправитесь?
   – Это я еще не решил, – быстро промолвил граф.
   – Вы не хотите сказать другу!
   – Не могу, пока не знаю сам. Дело оказалось невыгодным.
   – Этот вопрос мы решим немного позже.
   – Не пора ли положить его, как вы думаете? – спросил граф, указывая рукой на меня.
   – Да, теперь надо торопиться. Здесь его ночная рубашка и колпак?
   – Все наготове.
   – Ну, сударыня, – обратился доктор к Эжени, отвесив ей поклон, – вам пора удалиться.
   Графиня прошла в комнату, где я выпил чашку коварного кофе, и больше я не видел ее. Граф вышел в другую комнату и вернулся с полотняным свертком в руке. Сперва он запер на задвижку одну дверь, потом другую. Теперь они проворно принялись вдвоем раздевать меня. На это потребовалось не много времени. То, что доктор назвал моей ночной рубашкой, оказалось длинной холщовой одеждой, которая покрывала все мое тело; на голову мне надели нечто сильно смахивавшее на женский чепец и завязали его под подбородком.
   «Теперь, – подумал я, – меня, наверно, положат в постель, а сами между тем сбегут со своей добычей, и всякое преследование будет напрасно».
   Эта мысль вселила в меня надежду на лучшее, но вскоре стало ясно, что преступники замышляли совсем иное.
   Граф и Планар вместе ушли в соседнюю комнату, которая находилась прямо напротив меня. Они говорили тихо, и вскоре до меня стало доноситься шарканье ног, потом раздался протяжный треск, на мгновение он затих, потом раздался опять, вновь затих, и когда раздался снова, граф и доктор показались в дверях, стоя рядом, спиной ко мне. Они тащили что-то по полу. За их спинами я не мог видеть, что они тащат, пока этот предмет не очутился почти возле меня, и тут, милосердный боже, я разглядел его как нельзя лучше. Это был гроб, который я видел в смежной комнате. Он стоял на полу и одним концом упирался в кресло, на котором я сидел. Планар снял крышку. Гроб оказался пуст.

Глава XXVI
Катастрофа

   – Лошади, кажется, хорошо отдохнули и, к тому же мы можем переменить их по дороге, – заметил Планар. – Дайте людям один или два луидора, надо, чтобы все было закончено в три часа с четвертью. Теперь принимайтесь за дело. Я подниму его так, чтобы ноги попали куда следует, а вы держите их вместе и натяните на них саван.
   Не прошло и минуты, как я, поддерживаемый Планаром, был опущен в гроб. Когда я лежал во всю длину, тот, кого звали Планаром, вытянул мне руки по бокам и тщательно поправил у меня на груди складки савана, а потом, встав сбоку, внимательно оглядел меня и, по-видимому, остался доволен осмотром. Граф, человек очень аккуратный, взял только что снятое с меня платье, проворно сложил его и запер, как я узнал впоследствии, в один из трех потайных шкафчиков в стене, дверцами которым служили панели деревянной обшивки.
   Теперь только я понял их ужасный план. Этот гроб был приготовлен для меня, похороны Сент-Амана были прикрытием, чтобы сбить с толку полицию, я сам взял место на кладбище Пер-Лашез, сам записался и заплатил за похороны мнимого Пьера де Сент-Амана, место которого должен был занять и лежать в его гробу с его именем на медной дощечке надо мной, между тем как на меня навалят целую кучу глины. Страшная мысль мелькнула у меня в голове: а вдруг я очнусь после долгих часов, проведенных под землей, чтобы умереть самым ужасным из всех видов смерти, какие может придумать человеческий ум?
   Если бы впоследствии по чьей-либо прихоти или подозрению гроб вынули и тело, в нем заключавшееся, осмотрели, никакие химические исследования не выявили бы яда, и самый тщательный осмотр не обнаружил бы ни малейшего признака насилия. Не сам ли я из кожи вон лез, стараясь сбить всех с толку и замести следы? Даже немногим моим корреспондентам в Англии я написал, чтобы они не ждали от меня писем по крайней мере раньше чем через три недели.
   Смерть застала меня врасплох, и уже не было спасения. Я попытался молиться Богу, но мысли о суде и вечной муке отступали перед ужасом предстоящей трагедии. Не стану даже описывать те разнообразные картины ужасов, которые представлялись моему воображению. Постараюсь просто изложить, что случилось дальше, со всеми подробностями, которые точно стальным резцом врезались в мою память.
   – Гробовщик со своими людьми в передней, – сказал граф.
   – Никто не должен входить, пока все не будет готово, – возразил Планар. – Потрудитесь взять гроб за нижний край, а я возьму за другой.
   Недолго я оставался в недоумении относительно того, что мне предстояло. В одно мгновение что-то скользнуло надо мной в нескольких дюймах от моего лица, закрыв от меня свет. Все звуки стали глухими и неясными. Но вот со всей отчетливостью раздался скрип отвертки о винты, они с хрустом уходили вглубь досок один за другим. Не могло быть приговора, который произвел бы действие ужаснее этого. Остальное мне приходится передавать не так, как оно доходило до моих ушей – то есть смутно и обрывками, – но так, как мне впоследствии рассказывали.
   Завинтив крышку гроба, граф и его помощник стали прибираться в комнате, граф в особенности заботился, чтобы нигде не было признаков суеты или беспорядка в комнате, что могло бы привлечь внимание и привести к разным нежелательным для него выводам. Когда все было закончено, доктор Планар сказал, что идет в переднюю – звать носильщиков, чтобы перенести гроб на повозку. Граф надел черные перчатки и взял в руку белый платок. Стоял он немного позади гроба, ожидая прибытия людей, за которыми отправился Планар. Вскоре послышались торопливые шаги.
   Сперва в дверях показался Планар. Он пришел через комнату, где прежде стоял гроб. В его внешности произошла явная перемена: он казался очень взволнованным.
   – Очень сожалею, граф, – начал он, входя в комнату, – но должен сообщить вам о крайне неприятной задержке. Господин Карманьяк, служащий в полиции, только что прибыл сюда. По его сведениям, большое количество английских товаров провезено контрабандой и часть из них скрыта у вас в доме. Я решился уверить его, основываясь на собственном убеждении, что подобное известие – сущая выдумка и вы позволите ему осмотреть все комнаты, ящики и шкафы в вашем доме.
   – Без сомнения! – воскликнул граф очень твердым голосом, но с бледным лицом. – Благодарю вас, мой добрый друг, что вы не усомнились в моей честности. Я предоставлю в распоряжение полиции свой дом и ключи от всех дверей. Будьте любезны, скажите мне, какую именно контрабанду он имеет предписание задержать?
   – Простите меня, граф, – возразил Карманьяк, войдя, – я не имею права открыть вам это. Мне поручено произвести общий обыск, в чем вы можете удостовериться, взглянув на этот приказ.
   – Могу ли я надеяться, – вмешался Планар, – что вы позволите графу сопровождать тело его родственника, которое, как видите, находится здесь. – Он указал на медную дощечку с надписью на гробу.
   – Этого я, к сожалению, позволить не могу. Мне дано очень точное предписание, но задержка, надеюсь, будет непродолжительной. Не думайте, что я подозреваю вас, граф, однако долг свой я должен исполнить так, как будто питаю к вам недоверие. Когда мне приказано произвести обыск, я повинуюсь. Порой случается, что вещи бывают запрятаны в престранных местах. Разве могу я знать, например, что находится в этом гробу?
   – Тело моего родственника, Пьера де Сент-Амана, – надменно ответил граф.
   – О! Так вы, стало быть, видели его?
   – Видел ли? Часто, очень часто!
   Граф, похоже, сильно волновался.
   – Я хочу сказать, видели ли вы тело?
   Граф украдкой взглянул на Планара.
   – Н… нет, милостивый государь… то есть я видел его только одно мгновение. – И опять украдкой взглянул на Планара.
   – Но достаточно, полагаю, чтобы узнать его черты? – настаивал Карманьяк.
   – Разумеется… узнал без всякого сомнения. Как мне не узнать Пьера де Сент-Амана? Да я узнал бы его с первого взгляда!.. Бедняга! Не узнать его я не мог, мы были так близки!
   – Те вещи, которые я ищу, – продолжал Карманьяк, – уместились бы в очень тесном пространстве, слуги бывают так хитры… Позвольте приподнять крышку гроба.
   – Извините, милостивый государь, – надменно произнес граф, подходя к гробу и протянув над ним руку, – я не могу допустить этого оскорбления… этого святотатства!
   – Нет ничего страшного в том, что мы на минуту приподнимем крышку гроба, вы можете присутствовать при этом. Если в нем окажется ваш брат, чего мы все ожидаем, вы лишний раз взглянете на вашего любимого родственника.
   – Но я не могу этого допустить, милостивый государь.
   – А я должен исполнить предписание.
   – К тому же отвертка сломалась, когда ввинчивали последний винт. Я даю вам честное слово, что в гробу, кроме тела, нет ничего.
   – Разумеется, вы так думаете, граф, но вам неизвестна ловкость опытных контрабандистов, которые нанимаются слугами. Сюда, Филипп, снимай крышку с гроба.
   Граф не унимался и продолжал протестовать, но Филипп – плешивый человек с запачканным лицом, похожий с виду на кузнеца, – положил на пол кожаный мешок с инструментами, потом поглядел на гроб, ногтем ощупал головки винтов, выбрал из своего мешка отвертку, произвел ею несколько быстрых поворотов над каждым винтом, и они мигом поднялись, точно ряд грибков. Вслед за этим была снята крышка. Опять я увидел свет, который считал скрытым от меня навек, но зрачки мои тем не менее оставались неподвижны, а взор был устремлен прямо в потолок. Я увидел нахмуренное лицо Карманьяка, склоненное надо мной. Мне показалось, что он не узнает меня. О боже! Я был не в силах даже вскрикнуть! Я увидел мрачную, подлую физиономию графа, подозрительно смотревшего в мою сторону. Лицо псевдомаркиза также было обращено ко мне. Краем глаза я видел, что в комнате находится еще много народу.
   – Вижу, вижу, – промолвил Карманьяк, отходя от меня. – Тут нет никакой контрабанды.
   – Будьте так добры, прикажите вашим людям завинтить крышку опять, – заговорил граф, ободрившись. – Право, нельзя же задерживать похоронное шествие. Эти люди и так получают мизерное вознаграждение за ночную работу.
   – Вы скоро отправитесь в путь, граф де Сент-Алир, – ответил Карманьяк, – а что касается гроба, то я немедленно распоряжусь.
   Граф поглядел на дверь и увидел в ней жандарма, еще три таких же дюжих и бесстрастных представителя полицейской власти находились в комнате. Неприятное волнение овладело графом, муки его становились невыносимыми.
   – Так как господин Карманьяк затрудняется разрешить мне сопровождать тело моего родственника, то я попрошу вас, Планар, заменить меня.
   – Позвольте еще одну минуту, – вновь вмешался Карманьяк. – Прежде я попрошу вас дать мне ключ от этого шкафа.
   Он указал на шкаф в стене, где лежала моя одежда.
   – Я… я с большим удовольствием, – пробормотал граф, – но… извольте видеть, его не открывали сто лет. Я прикажу кому-нибудь отыскать ключ.
   – Если его у вас нет, то искать не стоит. Филипп, попробуй отпереть этот шкаф отмычкой.
   Приказание было исполнено.
   – Это что за одежда? – спросил Карманьяк, вынимая мое платье.
   – Я не знаю, что находится в этом шкафу, – поспешно заговорил граф. – Ключ от него был у моего слуги, негодяя по имени Лаблэ, которого я прогнал около года назад. Лично я не отворял шкаф уже лет десять. Вероятно, это его платье.
   – В кармане визитные карточки и носовой платок с меткой «Р. Б.». Должно быть, он украл все это у какого-то Беккета, Р. Беккета. На визитной карточке стоит «Р. Беккет, Беркли-сквер». А вот и часы с гравировкой, и буквы «Р. Б.». Этот Лаблэ, судя по всему, был отъявленным мошенником.
   – Именно так, вы совершенно правы.
   – Мне вот что приходит в голову, – продолжал Карманьяк, – он, пожалуй, украл это платье у человека, который лежит в гробу и который в таком случае не Пьер де Сент-Аман, а мистер Беккет. Удивительнее всего, что часы еще идут! В гробу, я полагаю, лежит не покойник, а просто человек, которого усыпили каким-то зельем. А за намерение обобрать и умертвить его я арестую вас, Николя де ла Карк, граф де Сент-Алир.
   В одно мгновение старый мерзавец очутился в руках правосудия. Я слышал, как он разразился потоком заверений, как переходил от убеждений к угрозам и, наконец, бесстыдно взывал ко Всемогущему, «который читает тайные помыслы людей». С безбожной ложью на губах и в бессильном бешенстве граф был препровожден в карету, где уже находилась его прекрасная соучастница. Вместе с ними сели два жандарма, и карета тотчас покатила к тюрьме. К гулу голосов, стоявшему в комнате, теперь присоединились еще два голоса: один принадлежал хвастуну Гальярду, которого с трудом до сих пор удерживали позади, другой – моему приятелю Уистлейку, который пришел удостовериться в моей личности.
   Сейчас я изложу, как был открыт этот чудовищный и хитрый замысел, направленный против моей жизни и моего имущества, но предварительно прибавлю несколько слов о себе. Меня посадили в теплую ванну по указаниям Планара, такого же мошенника, как и граф с графиней, но теперь заинтересованного в успехе следствия. Из ванны меня перенесли в теплую постель и окно в комнате оставили отворенным. Эти простые средства привели меня в чувство часа через три, а иначе я, вероятно, пробыл бы в каталептическом оцепенении около семи часов. До сего дня все преступления этих безбожных злоумышленников были организованы с величайшим искусством и проходили в полной тайне. Их жертвы, обманутые точно так же, как и я, сами способствовали преступлению, что делало их гибель неизбежной.
   Само собой, началось следствие. Разрыли несколько могил на кладбище Пер-Лашез. Вскрыли гробы, но тела уже настолько разложились, что узнать их было невозможно. Только одно могло служить подсказкой: могилу заказывал некто Габриэль Гальярд, старший брат полковника. Он же внес деньги за место и за похороны и расписался в книге, что подтвердил и клерк, с которым он имел дело и который знал его лично. С ним сыграли точно такую же шутку, что и со мной. Тот, для кого якобы требовалась могила, был вымышленным лицом, и сам Габриэль Гальярд лег в гроб, на крышке которого стояло чужое имя, точно такое же, как и на памятнике над могилой. Вероятно, та же участь предназначалась и мне.
   Тело Габриэля Гальярда было опознано прелюбопытным образом. Лет за пять до своего таинственного исчезновения он пострадал при падении с бешеной лошади, лишившись при этом глаза, нескольких зубов и получив перелом правой ноги над лодыжкой. Повреждения на лице он прятал насколько мог. В результате стеклянный глаз, заменявший потерянный, остался на своем месте, только слегка сдвинутый, и его очень хорошо узнал врач, производивший операцию.
   Еще легче было узнать протезы особенного устройства, которые один из самых искусных дантистов в Париже сам приноровил к пустым местам. Благодаря оригинальности их вида Габриэль сохранил форму лица. В этот протез входили золотые пластинки, найденные во рту покойника.
   Полковник Гальярд был вне себя от бешенства, когда исчез его старший брат, и еще в большем бешенстве оттого, что вместе с братом пропали его деньги, которые он давным-давно считал своей собственностью. Получив кое-какие сведения, он стал подозревать, что граф де Сент-Алир и его прекрасная спутница жизни, графиней она была или нет, мошеннически обобрали брата.
   Наконец, случай навел полковника на верный след: по счастливой для него случайности бездельник Планар проведал об опасности, грозившей злоумышленникам и ему самому. В результате он стал доносчиком, и по его указанию полиция нагрянула в Каркский замок в ту самую критическую минуту, когда совершалось преступление. Что могло быть лучшим доказательством виновности злоумышленников?
   Незачем описывать в мельчайших подробностях тщательность, с которой полицейские агенты искали доказательства вины злодеев. Они также привели с собой искусного врача, который, на случай отсутствия Планара, дал бы им необходимые указания. Поездка моя в Париж, как это всякий поймет, не оправдала моих радостных ожиданий. Я стал главным свидетелем в громком процессе и испытал все неудобства, связанные с таким «завидным» положением. После моего чудесного спасения, когда я был на волосок от смерти, я наивно воображал, что стану предметом живейшего участия со стороны парижской публики. Но увы! К немалому моему разочарованию, я вскоре открыл, что возбуждаю лишь добродушный и презрительный смех. Я – лишь дуралей, олух, осел. Я стал объектом для карикатур. Я сделался почти что знаменитостью, а так как для подобной почести я рожден не был, то и бежал от нее при первой же возможности, даже не посетив моего приятеля маркиза д’Армонвиля в его радушном замке.
   Маркиз остался цел и невредим. Его соучастник, граф де Сент-Алир, был казнен. Прекрасная Эжени вследствие смягчающих вину обстоятельств – насколько мне известно, они заключались лишь в ее хорошеньком лице – отделалась заключением в тюрьме на шесть лет. Полковник Гальярд вернул часть денег, которые были извлечены из не очень доходного поместья графа и так называемой графини. Это обстоятельство и казнь графа привели его в самое прекрасное расположение духа. Он не только не настаивал на возобновлении нашей борьбы, но и весьма любезно пожал мне руку и объявил, что считает рану, нанесенную ему моей тростью, полученной в честной, хотя и неправильной дуэли и не может пожаловаться на коварство с моей стороны.
   Кажется, мне остается упомянуть еще лишь о двух обстоятельствах. Первое – кирпичи, найденные в комнате, где стоял гроб, были обернуты соломой и уложены в гробу, чтобы воспроизвести тяжесть мертвого тела и отвести подозрения, которые могли бы возникнуть вследствие прибытия в замок пустого гроба. Второе – драгоценные камни графини ювелир оценил в пять фунтов, и то если бы какой-нибудь актрисе театра понадобился убор из поддельных камней.
   Графиня за несколько лет до описанных событий выступала на подмостках одного из второстепенных парижских театров, где ее и отыскал граф, чтобы сделать главной своей соучастницей. Это она, искусно замаскированная, осматривала мои бумаги в карете, когда я ночью ехал в Париж. Она же играла роль колдуна, который передавал ответы оракула в паланкине на маскараде в Версале. Эта мистификация должна была с новой силой пробудить мою любовь к прекрасной графине, к которой, как опасались, я мог охладеть. Преступники хотели произвести эффект и на другие предполагаемые жертвы, но упоминать о них теперь нет смысла. Идея использовать настоящий труп не навлекла на них большой опасности, а между тем дала пищу праздным языкам и глубже запечатлела слова оракула в мыслях болванов, которые с ним совещались.
   Остаток лета я провел в Швейцарии и в Италии. Умнее я, быть может, и не стал, но утратил прежнюю веселость. Разумеется, страшные воспоминания, периодически овладевавшие мною, вызвали нервный срыв, и, кроме того, во мне пробудились чувства и мысли весьма серьезного свойства. От нравственного потрясения, которое я перенес, моя жизнь приняла другой характер. Эти же самые впечатления – правда, по прошествии многих лет – навели меня на размышления более отрадные, хотя и не менее серьезные, и я имею все основания благодарить в своих молитвах того, в чьих руках все события сего мира. Он, по милосердию своему, дал мне в ранние годы молодости серьезный урок, который навсегда отвратил меня от греха.

Дядюшка Сайлас

I

   Зима в том году стояла суровая, резкий ветер дул не переставая, жутко завывая в каминных дымоходах. Старинные потускневшие портреты, висевшие на не менее древних стенах, придавали всему еще более мрачный вид.
   Я была худенькой девушкой семнадцати лет с густыми белокурыми волосами и серыми глазами. В тот вечер я сидела задумавшись, а мой почтенный отец ходил взад-вперед по комнате. Все его звали Руфин из Ноуля – по названию замка, в котором мы жили. Отец любил меня, но я скорее догадывалась об этом, чем ощущала. Дело в том, что он был человеком весьма сдержанным в чувствах, да и вообще вел он себя довольно странно и жил то в одном своем имении, то в другом и всегда один. Он был уже в преклонных годах, когда женился на молоденькой девушке, моей матери, которая умерла вскоре после моего появления на свет. Может быть, оттого он и был так молчалив и суров. К тому же случилась неприятная история с моим дядей, то есть его братом, Сайласом, и это тоже подействовало на отца не лучшим образом.
   Вечера наше маленькое семейство проводило всегда в безмолвном уединении. Отец, по обыкновению, молча прохаживался по комнате, и, хотя так бывало ежедневно, сердце мое ныло от тоски. Я сидела и перебирала в памяти все происшествия, случившиеся в Ноуле за последнее время.
   Однажды утром мадам Реск сообщила мне, что к обеду отец ждет доктора Брайли, который останется у нас на несколько дней погостить. Доктор приехал в семь часов. Он был высоким и худым; широкий сюртук болтался на нем как на вешалке, огромный воротник сжимал горло, словно удавка, черные пряди парика падали на очки. Мне он не понравился. На другой день я пошла проверить, стоит ли у отца на столе кувшин со свежей водой. Войдя в его комнату, я увидала, что Брайли, упершись коленом в табурет, склонил голову к моему отцу, который, без сюртука, сидел глубоко в кресле. На столе лежала раскрытая большая книга. Доктор, из-за своей худобы похожий на скелет, вдруг выпрямился. Отец тоже приподнялся. Он был очень бледен и сурово указал мне на дверь.
   Я поспешила выйти, но странное беспокойство охватило меня. Я вспоминала прошлое, а отец все так же продолжал ходить по комнате. Он был еще крепок и здоров и не казался мне стариком, хотя ему было уже семьдесят лет. Даже походка его сохранила упругость. Вдруг он взял со стола горевшую свечу и знаком приказал мне следовать за собой. Через переднюю, освещенную лампой, мы прошли в библиотеку, узкую длинную комнату, и тут отец остановился перед резным шкафом и пробормотал, словно обращаясь к самому себе:
   – Поймет ли она?
   Он нерешительно вынул из кармана связку ключей и показал мне самый маленький:
   – Обрати на него внимание, крошка, запомни хорошенько этот ключ.
   Я дотронулась до шкафа.
   – Днем, – продолжал он, – я ношу его с собой, ночью он у меня под подушкой. Поняла?
   – Да, отец.
   Он устремил на меня преисполненный решимости взгляд. Возможно, он хотел сказать гораздо больше, но произнес только следующее:
   – Никому не говори о том, что я тебе сообщил. За одним исключением: если в мое отсутствие доктор Брайли – помнишь того худого господина в очках, который в прошлом месяце пробыл у нас три дня? – спросит этот ключ, отдай его. Поняла?.. Когда меня не будет.
   Затем он почти нежно поцеловал меня в лоб и сказал:
   – Теперь пойдем обратно.
   Мы молча вернулись в комнату. С улицы по-прежнему доносилось жуткое завывание ветра.

II

   Я села на свое место, отец снова принялся ходить по комнате. Минут через двадцать он приблизился ко мне и уселся перед камином.
   – Это еще не все. Надо, чтобы у тебя была гувернантка. Необходимо закончить твое образование и придать тебе тот лоск, о котором в свое время не позаботились. Уже полгода как уехала мисс Эртон, а ты все это время ничем не была занята.
   Помолчав, он сказал:
   – Доктор Брайли спросит у тебя ключ. Он спросит тебя, от чего он, и ты ему, только одному ему, скажешь.
   – Но, – возразила я, – как же я найду его без вас?
   Отец улыбнулся – так иногда светит солнце зимой. Он редко улыбался.
   – Ты права, малютка. Но мы предусмотрительны. Я подумал об этом. Матильда, мы живем уединенно, и ты, конечно, полагаешь, что у меня нет друзей. Но это не так. У меня есть верный друг – друг, которого я не знал прежде. Скоро он меня посетит. Когда он приедет, точно не знаю. Не спрашивай его имени. Узнаешь в свое время. Мы вместе с ним кое-куда поедем, а ты, кажется, боишься остаться без меня.
   – Вы обещали уехать с ним? – вскрикнула я в страхе.
   – Обещал? Нет, малютка, но ему отказать нельзя. Я должен быть готов отправиться в путь по первому зову. Выбора у меня нет. Да я на это и не сержусь. Запомни хорошенько мои слова: не сержусь. – И он опять улыбнулся.
   Я внимательно слушала. Со стороны можно было подумать, что у отца помутился разум. Но мне это даже не приходило в голову. Я только поняла, что путешествие необходимо, если отец к нему готовится. Только что же это за гость такой, который может увезти с собой человека, столь преданного своим книгам и своей дочери, и куда? Разумеется, это мой дядя Сайлас, родственник, которого я никогда не видела и о котором если и говорили, то украдкой. Как-то, когда мне было еще лет четырнадцать, мадам Реск чистила пятно на ковре в гостиной, а я наблюдала. Она так устала стоять наклонившись, что, наконец, подняла голову и увидела на стене портрет красивого молодого брюнета в охотничьем костюме.
   – Ведь это дядя Сайлас? – спросила я.
   – Да, малютка, – ответила коротко мадам Реск и принялась опять чистить ковер.
   – Какой он красавец!
   – Красавец-то красавец, но это было сорок лет тому назад, а с годами люди меняются.
   – А почему папу так огорчает дядя Сайлас? – спросила я.
   – Что такое? – послышался знакомый голос.
   Я отступила, увидела отца и покраснела.
   – Чего ж ты испугалась? – проговорил отец. – Ты ничего дурного не сделала. Ты хочешь знать, почему меня огорчает твой дядя? Он человек очень умный, но с большими недостатками, и от этого он несчастлив. Разум не принес ему пользы. Ошибки свои он давно искупил, а что касается несчастий, то хоть они не так ярки, как мои, но страшны… Тебе, дитя, пока вполне этого достаточно. Не думай о дяде. Когда-нибудь сама узнаешь его лучше.
   Отец вызвал к себе мадам Реск, и, вероятно, другим слугам тоже были отданы соответствующие распоряжения, потому что с тех пор я ни от кого не слышала о дяде Сайласе. Но любопытство мое не прошло. Молодой человек в охотничьем платье продолжал занимать мои мысли.
   Спустя две недели после странного разговора с отцом в библиотеке я сидела поздно вечером у окна и вдруг увидела на фоне обнаженных деревьев, покрытых инеем, странную фигуру в чем-то сером, которая показалась мне почти белой в лунном свете. Когда она вплотную приблизилась к окну, я позвонила, а сама выбежала в переднюю, встретила там Бранстона и сказала ему:
   – Какая-то женщина. Прогоните ее, пожалуйста.
   Бранстон подошел к окну и сурово спросил:
   – Что вам угодно?
   Ответа нельзя было разобрать.
   – Ничего не слышу, – продолжал Бранстон. – Не угодно ли вам войти через парадную дверь?
   Он ушел и вскоре вернулся со словами:
   – Мисс Матильда, к вам приехала гувернантка.
   Раздались шаги отца. Он подтвердил, что приехала гувернантка, мадам Ларужьер, которую ему очень рекомендовали, а я при первом же взгляде на свою новую наставницу испытала отвращение, недоверие и страх. Серый призрак произвел на меня чересчур сильное впечатление. На другой день я познакомилась с ней ближе. Она не была красавицей. Волосы ее показались мне чересчур черными и густыми и не гармонировали с бледным лицом, покрытым бесчисленными морщинами. Она, в свою очередь, смерила меня взглядом с ног до головы.
   – Как зовут мадемуазель? – спросила она. – Матильда? Милое имя. Отлично. Я уверена, что Матильда будет усердной ученицей – не правда ли? – и я полюблю ее. Что вы знаете, моя девочка? Музыку, французский язык знаете?
   Я рассказала, в каком направлении шли мои занятия до сих пор. Она несколько раз перебивала меня словами: «Я вам все это объясню получше». Мадам Ларужьер, в чем я потом убедилась, действительно любила все объяснять как можно лучше. Но объяснения ее редко были ясны, и когда я спрашивала ее о чем-нибудь, она сердилась. Она была чересчур высокого роста и напоминала мужчину. На меня она смотрела слишком пристально, со странной улыбкой, прижав к губам большой костлявый палец. Иногда она целыми часами глядела в окно, не обращая внимания на окружающее, не то что-то замышляя, не то торжествуя от чего-то, или вдруг начинала хохотать, что особенно меня пугало.

III

   В Англии вы не найдете ни одного старого дома, в котором не обитали бы призраки. Ноуль не составлял исключения. Рэйчел Руфин, красавица времен королевы Анны, умершая от любви к жениху, убитому в Голландии, по ночам ходила по галереям и коридорам, и временами слышалось шуршание ее шелковых юбок. Никто ее не видел, но без труда можно было различить легкий перестук ее каблучков, вздох и иногда, когда бывала гроза, рыдания. Также по замку бродил некий господин с факелом. Чаще всего он посещал библиотеку. Его, напротив, нельзя было услышать – только увидеть. Пламя его факела оживало только при особых обстоятельствах. Тогда он махал им над головой, и это было дурным знаком: следовало ожидать какой-нибудь беды. Такое случалось уже дважды за последнее столетие. Не знаю, известна ли была гувернантке эта легенда, но и я, и Мэри очень испугались, когда она спросила, кто это ходит по коридору и по лестнице после полуночи. Два раза она даже открывала дверь и спрашивала, кто там. В ответ на это призрак побежал прямо на нее, и так быстро, что она едва успела захлопнуть дверь, отскочив назад. Когда мадам поведала мне об этом, признаюсь, я порядочно струсила, но потом решила, что все это сказки. Через неделю, однако, я перестала храбриться.
   Я лежала в постели, а Мэри пошла за лампой, поставив на столик зажженную свечу. Я заснула, прежде чем она возвратилась, но, когда проснулась, свеча была погашена и кто-то крался по коридору. Я вскочила, хоть сначала и не подумала ни о чем ужасном. Мне хотелось, чтобы Мэри принесла огня. Вместо этого стояла кромешная темнота, и чья-то голая нога коснулась моей.
   – Мэри! – закричала я.
   Не последовало никакого ответа. Только послышалось шуршанье платья и чье-то дыхание на лестнице, которая вела на верхний этаж. Я вернулась в спальню, оледенев от ужаса. Шум, произведенный дверью, разбудил Мэри, которая спала уже целых полчаса. Вскоре после этого Мэри, в честности которой я никогда не сомневалась, рассказала, что она встала чуть свет и хотела привязать ставень, как вдруг увидела в окнах библиотеки такой свет, какой бывает, когда человек с факелом предвещает беду.
   Это стечение обстоятельств сделало меня суеверной, и я стала мало-помалу подчиняться ненавистной гувернантке. Странные причуды были у мадам. В дурную погоду мы ежедневно гуляли на террасе перед домом. Обыкновенно угрюмая, мадам становилась милой и ласково спрашивала меня: «Не устали ли вы еще? Не холодно ли вам, милочка?»
   Меня сначала это удивляло. Но однажды я подняла голову и увидела, что в окно за нами наблюдает отец. Как мне было вести себя с этой женщиной? Она внушала мне страх. Я боялась оставаться с ней в классной, когда смеркалось: она обыкновенно подсаживалась ко мне и впадала в мрачную задумчивость. Заметив, что я смотрю на нее, она брала Библию, раскрывала ее и подолгу не переворачивала страниц. Меня страшно обидело, когда отец позвал меня к себе однажды утром и сказал:
   – Зачем ты огорчаешь мадам? Она редкая женщина и любит тебя, а ты неблагодарна. Она даже попросила дать ей право наказывать тебя. Не бойся, я не позволил ей этого, но что же мне остается думать о тебе? Смотри же, будь послушна и почтительна с мадам.
   – Отец, – ответила я, задетая за живое, – я делаю все, что она приказывает, и ни в чем не могу себя упрекнуть.
   – Ты не можешь быть судьей своих поступков. Ступай и исправься.
   Тут я не выдержала и разрыдалась.
   – Не плачь, Матильда. Не плачь, деточка. Довольно, довольно. Это уже чересчур.
   Он поцеловал меня и велел уйти.

IV

   Мадам Реск ненавидела гувернантку, она даже уверяла, что гувернантка ворует вино и водку. Моя добрая Мэри тоже ее не любила. Раздевая меня по вечерам, она сердито ворчала:
   – И откуда взялась эта Ларужьер? Неужели она из Женевы? У нее такой немецкий акцент. Где она служила? Никто и не знает, за исключением хозяина. Но она постоянно вам выговаривает. Как бы вы не заболели от ее придирок.
   В самом деле, я страдала и доставляла этим удовольствие мадам Ларужьер. Я постоянно трепетала, как бы она не вошла ночью ко мне в спальню. Она мне снилась. Иногда мне казалось, что с факелом в руке она ведет меня в библиотеку, мы крадемся, как преступники, подходим к шкафу, я поворачиваю ключ с содроганием, а она мне шепчет что-то непонятное на ухо.
   В самом деле, однажды мы шли с ней вдвоем. Было уже довольно поздно. Я просила мадам, чтобы она поторопилась, но она жаловалась на усталость, садилась чуть не на каждом шагу, и мы теряли время.
   – Что это за дым? – спросила она.
   – В деревне Скорсдейл, на станции железной дороги.
   – А, на станции железной дороги. Куда же она идет?
   Я ответила, и она больше ничего не говорила. Наконец, мы дошли до развалин старого аббатства. Тут царило безмолвие.
   – Спустимся на кладбище, – сказала мадам.
   А кладбище находилось по другую сторону ручья.
   – Нет, – ответила я. – Идите без меня. Я устала и подожду здесь.
   Она подняла юбку, перебралась через ограду кладбища и пошла вдоль развалин. Под сводом ворот аббатства сидел молодой человек с простодушным лицом, с большими белокурыми бакенбардами, в шляпе, сдвинутой набекрень, и в вульгарной зеленой куртке с золочеными пуговицами. Он курил трубку и, не вставая, кивнул мадам, которая, к моему удивлению, перекинулась с ним несколькими словами. Слов я не поняла, но вскоре господин в зеленой куртке поравнялся со мной. Покусывая ручку своего хлыста, он бесцеремонно осматривал меня, и я смутилась. Взглядом я искала мадам, но она была поглощена созерцанием руин.
   – Не обижая вас, мадемуазель, могу сказать, что вы сама красота, – произнес он.
   С двусмысленной улыбкой он прошел дальше, а я стала кричать:
   – Мадам! Мадам!
   Не спеша, она вернулась, пожурила меня за детский страх и принялась есть сандвичи, коробку с которыми я взяла с собой, а потом заговорила о другом:
   – В Ноуль на несколько дней должна приехать ваша родственница?
   – Да, завтра обещала приехать моя кузина леди Ноллис.
   – Как хорошо! Говорят, она премилая. Мне хотелось бы с ней познакомиться.
   На следующий день, однако, мадам лежала в постели и не способна была двигаться. Ревматизм помешал ей даже поднять голову.
   – Ах, какая жалость! – воскликнула она. – Я не увижу леди Ноллис. Ох, какая боль в ушах!
   И она старательно закутала голову старым красным кашемировым платком.

V

   Леди Ноллис была дамой зрелых лет, но еще стройной, с открытым взглядом веселых глаз. Волосы ее отливали серебром.
   – Матильдочка! – воскликнула она, обнимая и целуя меня. – Узнаете ли вы свою кузину Монику? Когда-то вы были совсем ребенком. Дайте-ка взглянуть на вас при свете. Боже мой, да вы копия своей бедной матери! Те же очаровательные глаза, и совсем на вас не похожа, Августин.
   – Тем лучше, – произнес мой отец с улыбкой; он был в таком хорошем настроении, в каком я давно его не видела.
   – Честно сказать, вы никогда не считались красавцем, Августин. Но ведь это правда, дитя мое. Разве не так, Августин?
   – Свидетельствовать против себя не в обычаях англичан, Моника.
   Отец вдруг переменился. Теперь я поняла, что ему необходима была подруга. Что значило для него общество такой девчонки, как я?
   Мы чудесно провели день, и отец позднее обыкновенного удалился в свою библиотеку. Когда мы остались одни, леди Ноллис сказала:
   – Хотелось бы знать, как вы ладите с отцом. Ведь когда-то он был светским человеком… Это вы рисовали?
   – Я.
   – Недурно. А играете?
   – Немного, – смущенно ответила я.
   – И очень хорошо играете! Я уверена в этом. Но какие же удовольствия вы себе позволяете? Бедняжка! В этом доме от скуки можно умереть.
   – Отец хотел отправить меня в путешествие вместе с мадам и с доктором Брайли. Сам он поедет, только если ему позволит доктор…
   – Что это еще за доктор Брайли? И с какой стати он распоряжается у вас в доме? Уж если ехать, то, разумеется, отец должен сам вас сопровождать. А как зовут вашу гувернантку?
   – Мадам Ларужьер.
   – Я хотела бы познакомиться с ней. Что же ее не видно?
   – Она больна сегодня, – с некоторой заминкой ответила я.
   – Больна? Что такое?
   – У нее ревматизм, лихорадка.
   – Пошлите кого-нибудь ее предупредить. Я хочу с ней повидаться, – не терпящим возражений тоном сказала кузина.
   – Я сама схожу.

VI

   Мадам полулежала в кресле и делала вид, что читает.
   – Вам лучше, мадам? – поинтересовалась я, войдя в комнату.
   – Во всем теле ломота.
   – Леди Ноллис хочет повидаться с вами.
   – Вы знаете, что больным не наносят визитов, – возразила гувернантка неожиданно живо. – И я не могу говорить, у меня болят уши. – Она прикрыла глаза и издала страдальческий стон.
   Несмотря на свою наивность, я инстинктивно почувствовала, что мадам разыгрывает комедию. Когда я рассказала кузине о ее болезни, та достала успокоительные капли из своей дорожной сумки и легкими шагами направилась к больной. Ларужьер хотела закрыть дверь на задвижки, но не успела. Я слышала стук в ее спальне.
   – Я хочу вам помочь, – проговорила кузина Моника, стуча в дверь ее комнаты.
   Ответа не последовало. Мы вошли. Мадам, закутавшись в одеяло, уткнулась головой в подушки и притворилась спящей. Леди Ноллис наклонилась над ней:
   – Я леди Ноллис. Покажите мне ваше ухо, – но не добилась от нее ни слова.
   Если бы гувернантка сказала: «Оставьте меня в покое, мне уже лучше», она избежала бы неловкости. Но присутствие духа ее покинуло, и леди Ноллис при свете лампы увидела ее профиль.
   – Так вот какова мадам Ларужьер! – воскликнула она презрительно.
   Мадам выпрямилась на постели. Она страшно покраснела, разволновалась, а я при этом чуть не расплакалась.
   – Вы с тех пор успели выйти замуж? – продолжала кузина.
   – Да, я вышла замуж, миледи, – ответила мадам. – Я думала, вы знаете. И я не могу долго оставаться гувернанткой. Надеюсь, в этом нет ничего дурного.
   – Полагаю, вы уже дали удовлетворительное объяснение мистеру Руфину.
   – Разумеется, но объяснять тут особенно нечего.
   – В таком случае я ему сама все объясню, – угрожающим тоном проговорила кузина.
   – И он ответит, что я свято исполняю свой долг. Сколько шума из-за пустяков, – дерзко заметила мадам. – Хорошее лекарство, нечего сказать.
   – Кажется, вы уже выздоровели.
   – Вы развлекли меня, миледи. Теперь мне хотелось бы поспать. Мне необходим покой.
   – Матильда, пойдем, – сказала леди Ноллис, не взглянув больше на отвратительное и страшное лицо гувернантки, которая злобно улыбалась, точно хотела ее укусить.
   – Давно у вас эта гувернантка? – поинтересовалась кузина.
   – Она уже месяцев десять у нас живет.
   – А кто вам ее рекомендовал? – продолжала расспросы Моника.
   – Не знаю. Отец мне ничего не говорил. Он сам ее нашел.
   Леди Ноллис нахмурилась.
   – Вот безумец! – пробормотала она. – А вы ее любите?
   – Иногда она приводит меня в ужас, – ответила я, нервно передернув плечами.
   – Она дурно обращается с вами? – забеспокоилась Моника.
   – О нет!
   – Отчего же вы ее боитесь?
   – Мне стыдно признаться, вы рассмеетесь, но в ней есть что-то сверхъестественное, – пробормотала я.
   – Пожалуй. А главное, как она притворилась больной, чтобы я ее не узнала!
   – Кто она такая? – спросила я кузину с любопытством.
   – Говорит, что она мадам Ларужьер.
   – Но, милая кузина, скажите, умоляю вас…
   – Я поговорю с вашим отцом, а вы меня, пожалуйста, не расспрашивайте.
   – Скажите только… – все же попыталась я продолжить расспросы.
   – Какая любопытная! – воскликнула кузина, целуя меня. – Впрочем, пусть отец ваш поступает как хочет. Прогоним печальные мысли.
   – Вы что-то знаете, но не хотите мне сказать.
   – О, желала бы я ничего не знать… Кстати, что такого сверхъестественного вы находите в мадам?
   Я стала делиться своими впечатлениями. Моника внимательно слушала меня.
   – А часто она пишет? – спросила она. – И получает ли сама письма?
   На мой утвердительный ответ леди Ноллис вдруг оглянулась, потому что вошла горничная Мэри.
   – Вы спите рядом с мисс Руфин?
   – Да, миледи.
   – Никто не входит в ее спальню?
   – Только я одна, миледи.
   – А гувернантка?
   – Нет, миледи.
   – Ваше лицо мне нравится, Мэри. Вы, кажется, хорошая девушка. Берегите свою хозяйку. А когда я приеду на Рождество, я о вас не забуду. Полагаю, вы заслуживаете награды. Смотрите только, Матильда, чтобы больше не было разговоров о привидениях.
   Кузина стала осматриваться вокруг. Глаза ее остановились на маленьком овальном портрете ребенка с нежными чертами лица, обрамленного золотистыми локонами, и с задумчивым, загадочным, совершенно особенным выражением глаз.
   – Кажется, я уже видела когда-то это личико, но, должно быть, я тогда сама была ребенком. Мне ведь уже сорок девять лет. Удивительной красоты мальчик, – заметила леди Ноллис.
   – А внизу у нас висит портрет моего дяди Сайласа во весь рост, – проговорила я.
   Кузина вздрогнула:
   – Я как раз думала о нем. Не правда ли, как странно? Может быть, это тоже его портрет?
   Она встала и, взяв детский портрет в рамке, прочитала на оборотной стороне полустертую надпись: «Сайлас Руфин».
   – Странно. Удивительный портрет, – задумчиво проговорила она.
   – А большой портрет тоже удивительный. Такой таинственный. Я часто о нем размышляла.
   – Им была занята не одна только ваша головка, Матильда. Увы! А человек он любопытный…
   – Расскажите мне о нем, кузина! Отца я не смела расспрашивать, Реск и Мэри тоже молчат, а ведь должна же я узнать когда-нибудь всю правду, и лучше от родных, чем от чужих.
   – Вы правы, милая. Но от вас ведь не скрывают, что ваш дядя еще жив и живет в Дербишире. Отец ваш очень богат. Сайлас – его младший брат. У него никогда не было дохода больше тысячи фунтов в год. Но на это можно прожить – немало герцогских детей получают столько же. Но Сайлас страшно расточителен. Дурного я о нем не скажу, но он любил развлечения, удовольствия, играл, проигрывал, и вашему отцу часто приходилось платить за него огромные долги, чтобы спасти честь семьи. Но отец ваш все ему прощал. Он добрый человек и большой оригинал. Не мог он простить брату только неравного брака. Однако они примирились, и при таких обстоятельствах, при которых другие обязательно рассорились бы навсегда. Вы ничего не слышали?
   – Нет, ради бога, расскажите! – в нетерпении воскликнула я.
   – Уж лучше бы я молчала. Вашего дядю обвинили в убийстве.
   Я невольно взглянула на овальный портрет.
   – Да, – сказала кузина, тоже взглянув на портрет, – разве можно поверить?
   – Конечно, он не виновен?
   – Разумеется, – ответила леди Ноллис с усилием, – но неприятно само подозрение. Соседние землевладельцы отвернулись от него. И без того Сайлас был оскорблен презрением, которое выказывали его жене. Отец ваш убежден, впрочем, что преступления не было.
   – И я тоже! – воскликнула я.
   – Очень хорошо, Матильда Руфин, – сказала моя кузина с печальной улыбкой. – Одним словом, ваш отец хотел преследовать всех клеветавших на Сайласа, но никто из адвокатов не взялся за дело. Дядя ваш вызвал своих обвинителей на дуэль, но никто не захотел с ним драться. Министр по просьбе вашего отца хотел дать его брату какой-нибудь пост, чтобы возвысить его в общественном мнении, но место для него нашлось только в колониях. Однако отец ваш не хотел и слышать об этом. Чтобы утешить Августина, ему было предложено пэрство. Мистер Руфин отказался и порвал со своей партией. Все это он сделал ради Сайласа. Денег Августин, впрочем, давал ему немного. Он стал выдавать брату по пятьсот фунтов стерлингов в год и поселил в одном из своих имений. Сайласу недостаточно этих денег.
   – Вы живете неподалеку от него, в одном графстве. Часто ли вы видели его, кузина?
   – Нет, – коротко ответила леди Ноллис.

VII

   На другой день, когда я входила в гостиную, до моего слуха долетели слова кузины, советовавшей моему отцу жениться ради моего блага.
   – Что вы, в мои-то годы! Вы с ума сошли, Моника, – возражал отец.
   – Тем хуже, – говорила Моника. – Акулы окружают вас и щелкают пастями. Смотрите, как бы они вас живьем не проглотили!
   – Если и проглотят, то через три дня разведутся со мной. А с другой стороны, я не имею ни малейшего желания прыгать ни в чью пасть. Да и где вы видите чудовищ?
   Заметив меня, отец сказал:
   – Попроси, пожалуйста, ко мне гувернантку.
   Со страхом я пошла к мадам и перед ее дверью на минуту остановилась, собираясь с духом, перед тем как постучать. Но дверь вдруг отворилась, и я увидела высокую костлявую фигуру гувернантки, закутанную в шаль.
   – Что вам угодно, милочка? – спросила она со зловещей улыбкой. – Зачем вы крались к моей комнате? Как видите, я не спала. Отчего леди Ноллис сама не пришла шпионить за мной? Мне нечего скрывать. Войдите. Все входите, господа!
   – Я не шпионю за вами, мадам. Зачем вы меня оскорбляете?
   – Я говорю не о вас, милочка, а о леди Ноллис, которая ненавидит меня неизвестно за что. У каждого человека есть враги, когда-нибудь вы это узнаете.
   Я прервала ее:
   – Леди Ноллис – кузина моего отца.
   – Она ненавидит меня. Она хочет мне навредить и для этого выбрала своим орудием такое невинное творение, как вы.
   Мадам заплакала.
   – Но за что же вас ненавидит леди Ноллис? – изумилась я.
   – Ах, это целая история. Когда-нибудь вы все узнаете. Бывает совершенно беспричинная ненависть. Но мне надо одеться. Ступайте в классную, а я сейчас приду.
   Сидя за пюпитром и читая книгу, я услышала шуршание шелкового платья у двери. Мне показалось, мадам подслушивала. Я подождала, но никто не входил. Тогда я открыла дверь, но за ней никого не было. Так же пусто было и в передней. Я подумала, что Ларужьер направилась прямо к кузине, но, взглянув в окно, увидела, как леди Ноллис одна гуляет по террасе. Тут мне пришла в голову мысль, что мадам беседует с отцом, и мне стало досадно, что она, пользуясь его доверием, могла лгать ему сколько ей заблагорассудится. Одним прыжком я очутилась в кабинете отца. Он сидел за письменным столом. Гувернантка стояла перед ним, плача.
   – Вам следовало рассказать мне об этом с самого начала, – говорил он. – Все осталось бы по-прежнему. Но меня следовало предупредить.
   Мадам все плакала, но тут отец прервался и спросил, что мне нужно.
   – Ничего… Я пришла… Я искала мадам, которую жду уже полчаса.
   – Она сейчас к тебе придет, – последовал ответ.
   Действительно, гувернантка скоро вошла в классную. Я не обернулась и не подняла головы.
   – Хорошая девочка, как вы внимательно читаете, – ласково проговорила она.
   – Нет, мадам, я не девочка и не хорошая. Я не читаю, я думаю.
   – Очень хорошо, – сказала она с усмешкой. – Думать – превосходное занятие. Но вы опечалены, милочка. Не злитесь на мадам за то, что она иногда болтает с вашим отцом. Это делается ради вашего же блага, и вам незачем вмешиваться в дела старших.
   – В самом деле? – спросила я высокомерно.
   – Матильда, не будем ссориться. Я хотела бы, чтобы вы во мне видели только друга. Любовь и дружба приходят сами собой. Я люблю всех, кто ко мне добр.
   – И я тоже.
   – Как мы с вами похожи. Но почему у вас такой усталый вид? Знаете что, отложим уроки до завтра.
   Мадам сияла. Кажется, аудиенция окончилась для нее благополучно. После обеда, когда я разбирала новую пьесу, между отцом и леди Ноллис завязался оживленный разговор.
   – Знаю, леди Ноллис, что вы имеете в виду. Это не делает вам чести.
   – Да вы слепы! – воскликнула почтенная дама.
   – Вы сами слепы, Моника. Ваш совет мне не нравится. Я не подлец и не предатель.
   – Но как можно дышать, когда в доме атмосфера, будто в преисподней?
   Отец пожал плечами.
   – Да, уверяю вас, запахом опасности пропитано все в замке, и меня удивляет, что вы смотрите на это дитя без малейших угрызений совести, а она… она перестала играть, – проговорила леди Ноллис и вдруг замолчала.
   Отец встал и вышел с неудовольствием. Кузина неприязненно посмотрела ему вслед.
   – Моника, пойдемте сюда, – быстро раскрывая дверь, сказал отец. – У вас, конечно, добрые намерения, и я вам благодарен, но надо же видеть вещи в истинном свете. Проходите.
   Они заперлись. Прошло пять минут, десять, пятнадцать. Наконец, я встала из-за рояля, подкатила кресло к камину, села в него и задумалась. Потом глаза мои закрылись, и я задремала. Разбудил меня голос кузины:
   – Уже поздно. Идите спать.
   Вместе мы поднялись по широкой лестнице.
   – Отошлите Мэри, – сказала мне леди Ноллис. – Мне надо вам кое-что сообщить.
   Мэри вышла. Моника проговорила:
   – Завтра утром я уезжаю. Уехала бы сегодня, но уже поздно.
   – О боже мой, какое несчастье! – сказала я. – Опять все станет как прежде.
   – Поведение вашего отца, – продолжала кузина, – теперь, когда я открыла ему глаза, кажется мне таким экстравагантным, таким опасным, что я не желаю быть свидетельницей происходящего. Последний мой совет вам, Матильда: перестаньте быть ребенком, пора повзрослеть. Не дрожите же, слушайте. То, что я вам скажу, очень серьезно.
   Я вся обратилась в слух. Она продолжала:
   – Научитесь управлять собой. Будьте осмотрительны, осторожны и внимательны. Не вступайте в споры и ничего не говорите мадам Ларужьер о делах вашего отца. Не выпускайте ее из виду. Ко всему присматривайтесь.
   – Да, кузина.
   – Слуги ее, слава богу, не любят. Однако им вы тоже ничего не рассказывайте. Станут между собой ссориться и могут вас выдать.
   Я взглянула на нее, обезумев от страха.
   – И смотрите, Матильда, чтобы она к вашей пище не прикасалась.
   Леди Ноллис была очень бледна. Сдавленный крик вырвался у меня из груди.
   – Не пугайтесь. Я должна была вас предупредить. У меня есть подозрения. Возможно, они безосновательны. Но и отцу ничего не говорите. Он слишком необычный человек и никогда не будет благоразумным.
   – Да что такое, мадам совершила какое-нибудь страшное преступление? – спросила я, трепеща.
   – Нет, дитя мое. Я ничего подобного не говорила. Успокойтесь, ради бога. Я сказала только, что у меня против нее предубеждение.
   – О, пожалуйста, не покидайте меня, не оставляйте, умоляю вас!
   – Не проси, милая, я не могу остаться. Мы поссорились с твоим отцом. Мы сказали друг другу слишком жесткие слова, которых уже не вернуть назад. Поступайте же, как я вам советую, и в скором времени вы избавитесь от этой мегеры. А я вам по мере сил помогу.
   Поцелуй, прощальные объятия – и кузина Моника уехала. Ноуль опять погрузился в мрачное безмолвие. Отец еще больше замкнулся, возможно, желая поскорее забыть о том луче, который осветил наш замок, когда нас посетила леди Ноллис. Что касается меня, то я страшно мучилась. Какая-то тяжесть теснила мою грудь. Я просыпалась с ней и засыпала.
   Я придирчиво наблюдала за всеми действиями мадам, но ничего подозрительного не замечала. Она доверительно болтала со мной обо всем. Наша прогулка в аббатство Скорсдейл также стала темой постоянных разговоров. Не раз гувернантка предлагала мне вновь прогуляться туда, но я всячески уклонялась. Поскольку она продолжала настаивать, я обратилась к отцу и попросила, чтобы он запретил мне и мадам выходить за границы наших владений.
   – Это что за новость? – спросил отец.
   – Однажды мадам увела меня в аббатство Скорсдейл, и там какой-то человек наговорил мне дерзостей.
   – Молодой человек?
   – Да. Я полагаю, какой-то сын фермера, и такой бесстыдный. А мадам смеялась, когда я оскорбилась. А теперь она все время зовет меня снова в Скорсдейл и сердится, что я не соглашаюсь.
   Отец утешил меня.
   – Хорошо. Дальше границы не ходите. И, пожалуйста, оставь все свои дурные предчувствия. Нашей семье предчувствия только вредили.
   В этот вечер отец сказал мне со своей обычной суровостью:
   – Сегодня я получил письмо из Лондона, и мне придется уехать немного раньше, чем я тебе говорил. Мы расстанемся на некоторое время. Вместо мадам Ларужьер о тебе будет заботиться один наш родственник. Но и будучи под опекой, надеюсь, ты все-таки будешь чтить своего старого отца.
   При этом он посмотрел на меня увлажненными глазами. Это было для меня ново. Сердце мое затрепетало. Я бросилась к нему на шею и заплакала. Отец тоже плакал.
   – Вы говорите, что этот друг приедет за вами. Что ж, вы любите его больше меня?
   – Нет, мое сокровище. Я сам его боюсь, и мне очень тяжело расставаться с тобой.
   – И надолго? – продолжала допытываться я.
   – Нет-нет, не беспокойся, – пытался утешить меня отец.
   Но он вздохнул так тяжело, что я решилась задать ему еще несколько вопросов.
   – Нет, дитя мое, не будем больше говорить об этом, и только помни, что я тебе говорил об этом ключе. – Он снова вынул его из кармана жилета. – Ты должна отдать его доктору Брайли.
   Несколько дней спустя Брайли неожиданно приехал в замок. Дважды отец запирался с ним, и, когда он выходил, я видела, что он смертельно опечален. Я возненавидела доктора. Я связывала его присутствие с тоской отца.
   Однажды, в дождливое серое утро, в коридоре у лестницы я встретилась с доктором лицом к лицу. Я сухо поклонилась ему и спросила:
   – Мистер Брайли, могу ли я задать вам один вопрос?
   – Конечно.
   – Вы и есть тот самый друг, которого ожидал мой отец?
   – О чем вы говорите?
   – Друг, который должен его куда-то увезти.
   Доктор отрицательно покачал головой.
   – Тогда что это за друг? – продолжала я свои расспросы.
   – Не знаю, мисс.
   – А мне отец сказал, что вы знаете. Он надолго уедет? Ответьте, умоляю вас.
   Доктор словно догадался о чем-то и, устремив на меня неподвижный взгляд, произнес:
   – Вы ошибаетесь, мисс, я ничего не знаю. Мне сэр Августин не говорил ни о каком друге.
   – Ради бога, доктор! – взмолилась я.
   Тут он сделал нетерпеливое движение. Страшное подозрение охватило меня.
   – Одно слово, – воскликнула я, – одно только слово! Он нормален?
   – Вы хотите спросить, не сошел ли ваш отец с ума?
   Лицо доктора вдруг озарилось улыбкой, и он поспешил сказать:
   – Более светлого ума нет во всей Англии.
   Между тем мадам около двух недель избегала разговоров со мной. Было ясно, что отец огласил ей свою волю, потому что с тех пор наши прогулки никогда не заходили дальше границ Ноуля.

VIII

   Однажды осенним вечером, гуляя, мы с гувернанткой углубились в лес и не заметили, как опустились сумерки. Вдруг мы увидели под деревьями карету. Когда мы проходили мимо, кучер нагло посмотрел на меня.
   – Господа мои устраивали пикник, а теперь мы возвращаемся, – пояснил он.
   Мадам дернула меня за руку. Мы пошли дальше. Солнце уже село. Со всех сторон нас окружали голубоватые тени. Я увидела спускавшихся с холма трех мужчин. Один из них был высок и строен, в шляпе, надетой набекрень. Другой был меньше ростом и плотного телосложения. Увидев нас, они тотчас опустили сигары. Но третий продолжал курить; он нес корзинку, которая свидетельствовала о том, что эти незнакомцы действительно возвращаются с пикника. Это был господин вульгарного вида, таких изображают в карикатурах: кривые ноги, неопрятные отросшие волосы, голова как у быка, нос широкий и приплюснутый.
   – Все идет как по маслу, – проговорил высокий молодой человек в белом пальто и заставил своего товарища посмотреть в нашу сторону.
   Лицо того выражало нерешительность. Тогда высокий пожал плечами, загородил нам дорогу и, прижав шляпу к груди, пьяным голосом начал:
   – Вы как раз вовремя, мадам. Еще пять минут, и мы уехали бы. Мадам, благодарю вас за подаренную радость от встречи и за удовольствие, которое вы доставили нам знакомством с вашей подопечной. Красотка, не бойтесь. Друг мой – большой ловелас. Стоит только на него взглянуть – и дело с концом. Разве вы не находите, моя принцесса, что он хорош собой? Ну, а когда вы узнаете его поближе, то оцените по достоинству.
   – Мадам, скажите им, кто я, – испугавшись, прошептала я.
   – Матильда, дайте я с ними поговорю, – ответила мне гувернантка.
   Все трое окружили нас.
   – Сохраняйте спокойствие, – проговорила мадам, – видите, они пьяны. Что вам угодно, господа?
   Они подошли еще ближе. Тут я увидела, что один из этих негодяев, который с нами пока не говорил, был тот самый, которого мы встретили в Скорсдейле.
   – Бежим, – сказала я, хватая Ларужьер за руку.
   – Успокойтесь, – только и повторяла она.
   – Послушайте, – начал мужчина в белом пальто, – вы должны нам подчиниться, потому что вы наши пленницы. Не дрожите так, моя милочка. Клянусь рогами дьявола, не стоит меня бояться. Не угодно ли вам пройти сюда?
   Я бросилась бежать, но он схватил меня за талию и бесстыдно притянул к себе. Поскольку я сопротивлялась, то во время борьбы он зажал мне рот платком.
   – Отнесем ее в карету. Ишь, какой лакомый кусочек. Бери ее за ноги.
   Но тут в лесу раздались чьи-то голоса. Надежда окрылила меня. Я стала рваться изо всех сил.
   – Лесничий, – воскликнула мадам. – Двое лесничих. Мы спасены. О, слава богу!
   И она стала звать вместе со мной на помощь. Мерзкие руки отпустили меня. Я пробежала несколько шагов и увидела бледное лицо лесничего, который целился из ружья.
   – Не стреляйте! – закричала я. – Они убьют нас.
   – Скорее запри ворота парка на замок! – закричал лесничий помощнику, но негодяи уже ехали в карете.
   – Мадам, присмотрите-ка за мисс, а я расправлюсь с мерзавцами, – обратился лесничий к гувернантке.
   – Нет-нет, я не в состоянии, – простонала мадам, – я умираю.
   Но все-таки раздался выстрел. Мы же благополучно добежали до дома. Отец в тревоге ждал нас в передней. Он вышел из себя, когда узнал о происшествии, и побежал с несколькими слугами в парк в надежде задержать злодеев. Три часа он не возвращался. Мне казалось, что прошла целая вечность. Тревога моя усилилась, когда вернулся один из лесничих, – оказалось, что он тяжело ранен. Кроме того, его избили. Отцу так и не удалось настигнуть карету.
   Мадам была очень взволнована. Она благодарила Небеса за то, что мы избежали опасности. Но, когда я осталась с ней наедине, она стала выговаривать мне.
   – Как можно было вести себя так безрассудно! Если бы вы послушались меня, ничего серьезного не случилось бы. Разве можно вступать в споры с пьяными! Их разозлила ваша непокорность, и слава богу, что нас спасли лесничие… иначе бог весть какому страшному насилию мы могли подвергнуться!
   – Ах, мерзавка! – ворчала между тем Реск. – Прежде в Ноуле никогда не бывало ничего подобного.
   Слова экономки меня смутили. Я вспомнила о нашей прогулке в Скорсдейл и о встречах с тем вульгарным субъектом тогда и теперь, и подозрение, что гувернантка состояла в заговоре против меня с какими-то таинственными личностями, быстро переросло в уверенность. Она ненавидит меня, думала я, и ей хочется нанести мне какое-нибудь смертельное оскорбление. Отец раскается, но будет уже поздно. Вспомнила я, кстати, и о предупреждении леди Ноллис. Но тщетно я умоляла отца избавить меня от этой женщины – он не внял моим просьбам. В тот же день я получила письмо от кузины: ей хотелось бы приехать в Ноуль.
   – Я тоже получил любезное письмо от Моники, – сказал отец. – Я ее все равно люблю, бедняжку, хотя порой ей в голову приходят странные мысли… Однако, Матильда, я хотел бы поговорить с тобой. Пойдем ко мне в кабинет.
   По пути, однако, мысли отца приняли другой оборот, потому что, сев за письменный стол, он зажег лампу, и напрасно я ждала, что он мне скажет что-нибудь. Я сидела и молчала, по обыкновению, забившись в уголок – нечто вроде ниши рядом с камином. Тут же стоял большой готический шкаф. Я взяла книгу и стала читать. А отец перебирал бумаги и предавался размышлениям. Мало-помалу я задремала.

IX

   Когда я проснулась, в кабинете стояла кромешная тьма. Отец забыл про меня и ушел. Я оцепенела от холода и от неловкой позы и не сразу вспомнила, где нахожусь, но какой-то шум заставил меня окончательно пробудиться. Я услышала шорох платья, сдерживаемое дыхание, треск паркета под чьими-то шагами и в испуге еще глубже забилась в свой уголок. Блеснул свет. Дверь отворилась, но, вместо того чтобы увидеть призрака с факелом, я разглядела мадам Ларужьер. На ней было то же серое платье, что и днем, но она была без обуви. Плотно сжав губы, она осматривалась кругом, высоко держа свечу.
   Затаив дыхание, я смотрела на нее. В слабом свете свечи она казалась мне страшной колдуньей. Боязнь, что она увидит меня, перешла в панику. Но она подошла к письменному столу отца и повернулась ко мне спиной. В руках у мадам были ключи, которые она стала подбирать к замку ящика. Наконец, она открыла ящик и вынула из него кипу бумаг. Прислушавшись, не идет ли кто-нибудь, она стала их читать. Что эта ведьма сделала бы, если бы заметила меня, невольную свидетельницу ее преступления? Она, как гиена, ринулась бы на меня.
   Ларужьер все читала, и пытка эта длилась около получаса. Наконец, она вздрогнула, быстро вернула все на место, заперла ящик, потушила свечу и выскользнула из комнаты. Другая на моем месте подняла бы тревогу, но я долго не могла встать с места: холодный пот заливал мой лоб, в ушах звенело.
   На другой день меня свалила лихорадка, но у меня все-таки хватило сил подняться, пойти к отцу и рассказать ему все, что я видела. Отец поверил мне не сразу. Когда же он убедился, что я говорю правду, то спросил:
   – А она ничего не взяла?
   – Я не видела, чтобы она что-нибудь забирала.
   – Хорошо, детка, смотри же никому не говори об этом, и даже кузине Монике. Не особенно тебе повезло, однако, с мадам Ларужьер. Пора тебе от нее освободиться. Позвони.
   Я позвонила, вошел лакей.
   – Попроси ко мне мадам Ларужьер, – распорядился отец.
   Та не заставила себя ждать.
   – Послушайте, – спокойно сказал ей отец, – отдайте, пожалуйста, мне ключ, который подходит к этому столу.
   Мадам побледнела, губы ее скривились, я думала, что она упадет в обморок. Но нет, она подняла голову и глухим голосом, со страшной гримасой на лице, сказала:
   – Я не понимаю, почему вы меня так оскорбляете, мистер Руфин.
   – Отдайте мне поддельный ключ, – стоял на своем отец.
   – Кто смеет меня обвинять?!
   – Я. Вчера вас видели в этой комнате. Вы открывали ящики и читали мои письма. Если вы отдадите мне поддельные ключи или отмычки, то я рассчитаю вас без скандала. А если нет – я приму другие меры. Вас обыщут и посадят в тюрьму. Дело ясное. Отпираться не имеет смысла. Я сейчас же позову людей.
   Он протянул руку к сонетке, но мадам остановила его.
   – Я сделаю все что вам угодно, – сказала она и залилась слезами.
   Наконец, она вынула из-за корсажа требуемый ключ. Отец взял его и, убедившись, что он легко открывает замок, спросил:
   – Кто его сделал? Ключ новенький. Прошу вас ответить.
   Но преступница решила молчать: торг уже состоялся. Она предпочла изобразить приступ полнейшего отчаяния.
   – Да, я обещал вам свободу, – сказал отец. – Можете уезжать. Даю вам ровно час. Если вы найдете себе другое место, не обращайтесь ко мне за рекомендацией. Будьте так добры, уйдите.
   Мадам быстро отерла слезы и низко поклонилась. Дойдя до дверей, она обернулась и бросила на отца мрачный взгляд – она еще колебалась. Наконец, с презрительной улыбкой мадам удалилась.

X

   Весь Ноуль радовался отъезду гувернантки. Только у отца было серьезное и печальное лицо. Он ни разу не упомянул о мадам Ларужьер. Тоска с новой силой овладела им.
   – Жаль, – как-то проговорил он, – что Моника не так благоразумна, как следовало бы, а между тем твоя прямая обязанность, Матильда, восстановить его репутацию.
   – Чью репутацию? – спросила я удивленно.
   – Сайласа, – ответил отец. – По всем законам бытия он переживет меня и станет законным представителем нашего рода. Неужели ты не принесла бы ни малейшей жертвы, чтобы смыть пятно, которое и на твоем имени, Матильда?
   Я расцвела от энтузиазма, и отец, одобрительно посмотрев на меня, продолжил:
   – Риска, кажется, нет никакого. Но предположим даже, что он есть. Согласилась бы ты принести жертву?
   – Без малейшего колебания.
   – Ты достойна Руфинов. Испытание не за горами. Хватит ли у тебя сил?
   – Если вопрос касается чести.
   – Скоро произойдет большая перемена. Я уже получил письмо из Лондона. Мне придется тебя покинуть. В мое отсутствие, пожалуйста, оставайся верна долгу и не позволяй Монике говорить о твоем дяде дурно. У меня есть причины защищать его, хотя я с ним не переписываюсь, особой симпатии к нему не питаю и никогда не питал. Меня обижает, что он так безропотно и апатично, будучи невиновным, переносит клевету – самую страшную, какую только можно себе представить. Лично я сказал ему все что мог. Я открыл ему свой кошелек. Он сам избрал дорогу, на которой споткнулся. Казалось бы, какое мне до него дело? Раз он подчинился игу клеветы, он страдает больше, чем я. Но я понимаю долг иначе. Репутация и принадлежность к древней фамилии составляют наследие особого рода. Оно священно и нерушимо. Горе тому, кто его утрачивает.
   Никогда еще отец не говорил со мной так долго. Потом он быстро прибавил:
   – Ты, Матильда, и я подадим пример миру. Хорошо, Матильда, я доволен тобой, можешь идти.
   Отец предстал передо мной в новом свете. До тех пор я даже не подозревала, что в этом слабом теле пылает такая страстная душа. Когда я с ним расставалась, следы внутренней боли еще отражались на его лице, преображая его. Глаза отца сверкали, и щеки пылали румянцем.
   Едва я легла, как услышала звонок. Не знаю почему, но я встрепенулась. Лакей звал в коридоре миссис Реск. Впрочем, я вскоре опять заснула, и снова звонок разбудил меня. Энергичные шаги экономки раздались в коридоре.
   – Вы не спите, мисс? – спросила она, отворяя дверь.
   – Что, отец болен?
   – Нет, ему только нужна маленькая черная книжечка, которую я взяла вместо вашего молитвенника и принесла сюда.
   Она ушла, я снова заснула и была разбужена страшным треском, который сопровождался криком миссис Реск. Крики раздавались один за другим, все более и более пронзительные.
   – Мэри, слышите? – воскликнула я. – Что это такое, боже мой!
   Мне казалось, что дом сотрясается от крыши до фундамента. Я вскочила и стала кричать:
   – Спасите! Спасите! Убивают!
   В то же время трезвонил колокольчик и слышались отчаянные крики миссис Реск.
   – Отца убивают! – воскликнула я, обезумев от ужаса.
   Мэри была бледна как смерть. Я, ничего не понимая, выскочила в коридор.
   – Спасите! Спасите!
   – Ради бога, помогите! – кричала экономка. – Я держу его! Боже мой, невозможно сдвинуть с места.
   Прибежали несколько слуг. Дверь уступила их общим усилиям.
   – Что случилось, Мэри?
   Мне мерещились всевозможные ужасы. В одной рубашке бросилась я на крик. Наконец, миссис Реск появилась на пороге комнаты отца. Страшная, с блуждающими глазами, она простерла ко мне руки.
   – Нет, мисс, не входите сюда. Идите спать. Вам здесь не место, голубка. Вы потом узнаете, узнаете все.
   Кто же, однако, приехал к моему отцу? Увы! Гостем, которого так давно ждали, другом, с которым он должен был вместе предпринять таинственное путешествие, – этим незваным гостем была смерть.

XI

   Давно уже Брайли сообщил отцу, что у него аневризма: внешний вид больного не вызывает никаких опасений, но внутри болезнь беспрерывно вершит свою страшную работу. Отец знал, что его ожидает, и, не имея мужества прямо сказать мне об этом, говорил намеками. Его загадку, что он куда-то уедет, я никогда не забуду. Он был непростым человеком, но с необыкновенно нежным сердцем.
   От экономки я узнала, что отец отлично себя чувствовал перед происшествием. Когда миссис Реск принесла ему книгу, он начал делать из нее выписки. В присутствии экономки он встал на стул, чтобы достать с полки нужные ему тома, и тут упал. Это и была причина того страшного шума, который я услышала. Тело отца загородило дверь, и миссис Реск не хватило силы ее открыть. Она стала кричать и звонить в панике.
   Страшные дни. Печальные дни. Меня окутали волнами черного крепа. Леди Ноллис приехала и стала распоряжаться в доме, всячески стараясь облегчить мою печаль.
   – Так эта отвратительная женщина рылась в письменном столе покойного Августина? Как это он не отдал ее в руки правосудия?
   – Я ее больше не боюсь, – ответила я, – но очень бы хотела, чтобы ее посадили в тюрьму.
   – А как вы думаете, зачем она там рылась?
   – Она хотела что-то найти, а возможно, искала банковские билеты.
   – А я думаю, что она просто искала завещание. Лучше всего украсть завещание богатого человека. Наследники ничего не пожалели бы. Пойдем-ка вниз, откроем шкаф.
   – Я не могу – я должна передать ключ только доктору Брайли.
   – Вы написали ему? – поинтересовалась леди Ноллис.
   – Я не знаю его адреса, – ответила я почти безразлично.
   – Не знаю его адреса! – воскликнула Моника. – И собираетесь его ждать, моя милочка? Откроем письменный стол – может быть, там лежит адрес доктора Брайли.
   Мы так и сделали. В верхнем ящике лежали два запечатанных письма: одно ко мне – прощальное, – которое я оросила слезами, другое к леди Ноллис. Прочитав свое, она поцеловала меня и стала расхваливать отца. Потом мы нашли большой конверт с надписью: «Что следует сделать после моих похорон. Прошу объявить о моей смерти во всех газетах графства и в центральных лондонских изданиях».
   Это уже было сделано. Адрес мистера Брайли мы не нашли. Поиски наши не коснулись только дубового шкафа. Завещания нигде не было, но мы обнаружили два письма дяди Сайласа. Леди Ноллис прочитала их с насмешливой улыбкой. Они были странные. Смесь жалоб, восторга, энтузиазма, благородных чувств и выражений преданности дурного тона. В одном письме дядя распространялся о религии. Кузина Моника углубилась в чтение этих писем.
   – А что, мой дядя очень религиозен? – спросила я.
   – Очень, – ответила кузина, не отрывая глаз от бумаги.
   – То есть нет? Вы как-то странно улыбаетесь…
   – Разве я улыбаюсь? Нет. Но я думала о письме бедного Августина. Он просит меня не беспокоиться о Сайласе. Какую это важную услугу вы взялись оказать всему семейству Руфинов, чему я не должна ни в коем случае мешать и не отравлять ваш разум напрасными страхами?
   Она показала мне его письмо.
   – Да, я обещала исполнить требование отца, и обещала добровольно. Но скажите, разве есть в этом что-нибудь страшное?
   – Нет, дитя мое. Ваш отец, вероятно, знал Сайласа лучше, чем я. А я его совсем не знаю.
   – Вы, кажется, думаете, что он был способен на то убийство! – вскрикнула я и побледнела.
   – Ничего подобного, глупышка, и, пожалуйста, не говорите таких страшных вещей, – возразила моя кузина и сама побледнела.
   Мы вышли в сад. Когда мы вернулись, незнакомец с хитрым лицом и тяжелым взглядом подал мне письмо.
   – Это от вашего дяди Сайласа, – сказала леди Ноллис.
   Письмо было следующего содержания: «От всей души благодарю мою милую племянницу за то, что она вспомнила о старом родственнике в такую страшную минуту». В самом деле, я набросала ему несколько строк – вероятно, очень несвязных – в день рокового события.
   «Узы разорваны, – писал дядя, – и мое мирное жилище омрачено новой скорбью. Неисповедимы пути Провидения. Я моложе его на несколько лет, но слабее. У меня разбиты душа и тело. Я живу только молитвами, у меня нет других устремлений, кроме загробных. Но он был такой здоровый на вид, и он так был необходим вам, и его у нас похитили. Мир ему и мир вам, малютка. Склоним главы наши пред волей Господа. Рука моя дрожит. Я страшно взволнован. Если я когда-либо и вел слишком вольную жизнь, теперь я искупил свой грех. Но зато единственный порок, из-за которого мне нечего краснеть, – это скупость, потому что я не был богат, и она была невольным моим недостатком. Ею я искупил все другие свои грехи. Мне немного осталось жить, и я хотел бы только душевного мира и покоя. Я буду счастлив, моя дорогая племянница, если вы позволите мне оказать вам некоторые услуги. Профессиональные познания моего посланца могут оказаться вам полезными. Он член юридического общества «Арчер и Слей», с которым я много лет вел дела. Полагаю, что вы окажете ему гостеприимство в Ноуле. Трудно, впрочем, теперь говорить о делах. Увы, бедный брат! Чаша горя переполнилась и пролилась на остаток дней моих, которые я желаю посвятить вам, милое дитя. Преданность друга – это благо, которое нельзя купить даже за все ваши богатства, но у вас уже есть друг, не отталкивайте его. Сайлас Руфин».
   – Какое чудное письмо! – воскликнула я со слезами на глазах.
   – Да, и не без умысла, – ответила леди Ноллис.
   – Не без умысла?
   – Ах, старые коты хорошо видят в темноте! Сайлас горюет и жалеет вас. В особенности жалеет вас. А почему? Потому что у вас много денег, а вы его возлюбленная племянница. Письмо подано нотариальной крысой, которая прислана, чтобы ознакомиться с завещанием, а вы будете еще его кормить и поить. Будьте осторожны, вот что я вам скажу.
   – Вы его не знаете, кузина, а так строго судите о нем, – с огорчением произнесла я.
   – Я смотрю на мир через темные очки, это правда, – согласилась леди Ноллис. – Боюсь нашего дядюшку Сайласа.
   Кузина Моника легла в моей спальне, а Мэри перешла в туалетную комнату. Я плохо спала в эту ночь. Черный гроб так и стоял перед моими глазами. Ветер свободно разгуливал по длинным коридорам замка, со страшным скрипом отворялись и затворялись двери. Едва я, наконец, забылась чутким сном, как какой-то треск в коридоре заставил меня пробудиться. Ветра уже не было, но кто-то шел по нему. Я позвала кузину Монику. Она тоже проснулась.
   – Кузина, который час?
   – Два часа. В доме легли еще раньше двенадцати, – ответила она.
   Мы разбудили Мэри, и она стала слушать вместе с нами. Я говорю об этих подробностях, чтобы дать представление о том впечатлении, какое они произвели на меня. Мы все трое вышли в коридор. В каждое окно галереи врывался голубоватый лунный свет, а двери тонули во мраке, за исключением тех, которые вели в комнату, где произошло горе. Из нее лился слабый свет.
   – Что бы это значило? – спрашивали мы друг у друга.
   Но тут дверь быстро распахнулась, и мы увидели пламя свечи, затемненное на мгновение угловатым силуэтом доктора Брайли. Он вышел, бормоча, кажется, молитвы. Его гигантская тень прыгала по потолку и по стенам коридора, пока он удалялся со свечой в руке.
   Оказывается, доктор приехал в половине первого. На другой день миссис Реск объявила, что доктор Брайли ждет от меня пояснений. Я уже была одета и тотчас вышла в гостиную. Доктор бросил газету при моем появлении и крепко схватил меня за руку. Взгляды наши встретились. Тут только я увидела, что у него были добрые глаза, хотя какие-то властные. Бледность его была признаком сдерживаемого волнения.
   – Я приехал, мисс, – сказал он, – чтобы исполнить клятву, торжественно данную вашему отцу. Ключ у вас. Нет ли в замке какого-нибудь родственника, который мог бы присутствовать при передаче мне завещания?
   – Я вам вполне верю, – ответила я.
   – И вы правы. Но вы слишком молоды, а присутствие какого-либо лица, преданного вам, было бы очень кстати. Что, священник не может прийти? Кстати были бы и нотариус с судебным приставом. Знаю, что завещание коротко, но оно не без странностей. Отец читал вам его?
   – Нет, мистер Брайли.
   – Но по крайней мере то, что касается мистера Сайласа Руфина?
   – Нет, – был мой ответ.
   Доктор помолчал, разглядывая узоры на ковре, точно какие-то иероглифы, и, наконец, сказал:
   – Хорошо, мисс, мы соберемся в час дня. Я не знаю, кто еще в душеприказчиках, кроме меня, и даже сожалею, что я нахожусь в их числе. Прошу только учесть, мисс, что ваш отец почти не советовался со мной насчет содержания этого документа, хотя один из его пунктов я решительно оспаривал – к сожалению, безуспешно. В отношении других пунктов я преуспел. Прошу поверить, что я ваш друг. Только не благодарите – это мой долг.
   Я ушла.
   – Что с вами? – спросила леди Ноллис, выйдя мне навстречу. – Как вы бледны! Вы дрожите.
   – Кузина, в завещании есть что-то касающееся дяди и меня, и пункт этот очень смущает доктора Брайли. Уж не грозит ли мне какая-нибудь опасность? О, кузина Моника, не покидайте меня!
   Я обняла ее и расплакалась как ребенок.
   – Да что с вами может случиться дурного? Глупышка! Ну, возможно, придется разделить наследство. Из-за этого не умирают!
   Все собрались в назначенный час. Я вошла вместе с кузиной в кабинет отца. Нотариус, священник и доктор Брайли поднялись с мест при нашем появлении. Представителем моего дяди Сайласа был мистер Слей – субъект с отталкивающим выражением пухлого и бледного лица.
   – Покажите шкаф, в котором находится завещание, – сказал мистер Брайли.
   Я указала на резной дубовый шкаф, и его отперли. На полке лежал только большой конверт, перевязанный красными шнурками, тщательно запечатанный сургучом и с надписью, сделанной рукой отца: «Завещание Августина Руфина из Ноуля». Шнурок был перерезан, печать сломана. Сердце мое то было готово разорваться, то вдруг перестало биться.
   – Читайте, – сказал нотариус доктору Брайли. – Завещание очень короткое, но есть еще приписка.
   – А я не знал о ней, – заметил Брайли.
   – Она сделана месяц тому назад.
   Доктор надел очки, а представитель моего дяди стал делать заметки в своей книжечке. Началось чтение.
   – «Я, Августин Элмер Руфин, будучи, слава богу, в здравом уме и твердой памяти, завещаю…»
   Далее следовало перечисление всего его имущества, движимого и недвижимого, которое он оставлял своим четырем старым друзьям: лорду Эйлбери, Пенроузу де Кресвелю, сэру Уильяму Эйлмери и Хоупсу Эммануэлю Брайли. Кузина Моника вскрикнула. Доктор сухо остановил ее и продолжал:
   – «С тем, чтобы распределили его в качестве душеприказчиков между наследниками следующим образом…»
   Все это колоссальное состояние в землях, поместьях, картинах, бриллиантах, серебре доверялось им для передачи мне, за исключением пятнадцати тысяч фунтов стерлингов, которые следовало выдать единственному брату покойного Сайласу Руфину, и трех с половиной тысяч фунтов стерлингов каждому из двух детей «вышеупомянутого брата». Кроме того, отец распорядился, чтобы продолжалась пожизненная аренда Бертрамхолла в Дербишире на условиях по пять шиллингов в год, уплачиваемых Сайласом Руфином.
   – Позвольте спросить, неужели это все, что завещатель оставил в пользу своего единственного брата? – спросил мистер Слей у доктора Брайли.
   – Да, мистер, – коротко ответил доктор, – но есть еще приписка.
   Однако в дополнении не было сказано ни слова о дяде Сайласе. Слей с недовольной гримасой откинулся назад. В приписке значилось, что покойный назначает еще тысячу фунтов стерлингов леди Монике Ноллис, три тысячи фунтов стерлингов доктору Брайли и некоторые суммы распределяет между слугами. Но самое главное было то, что Сайлас Руфин назначался моим единственным опекуном. Ему были предоставлены все права отца на меня до моего совершеннолетия. С этого дня я должна находиться в Бертрамхолле и выплачивать опекуну две тысячи фунтов стерлингов ежегодно за мое воспитание и содержание.
   Мне стало больно, что я должна буду покинуть дом, в котором родилась и где прошло мое детство. Но, с тех пор как я себя помню, мне всегда хотелось ближе познакомиться с дядей. У него была дочь такого же возраста, как я, и ей нужна была подруга. Меня утешало также то, что меня ожидает перемена в жизни и я увижу другую обстановку и новую местность. А в молодости всегда хочется приключений. К завещанию были приложены четыре письма: по одному каждому из душеприказчиков. Пятое письмо было адресовано моему дяде, и мистер Слей хотел взять на себя труд передать его, но доктор Брайли предпочел отправить письмо почтой.
   Кузина Моника была недовольна – не потому, что ей мало досталось, она была богата, бездетна и бескорыстна, но она, кусая губы, спросила:
   – Неужели это все?
   – Все, – ответил доктор Брайли.
   – А если умрет наследница, – через силу проговорила леди Ноллис, – к кому все перейдет?
   – Естественно, к законному наследнику, – ответил нотариус, – то есть к мистеру Сайласу Руфину, поскольку он в то же время является и ближайшим родственником.
   – Благодарю! – кивнула леди Ноллис.
   Священник сказал напутственное слово, и мы разошлись по комнатам.

XII

   Отца хоронили на следующий день. Дом сразу опустел. Приближалась зима. Ревел ветер. Я слушала эту жуткую музыку, когда мне подали траурное письмо.
   «Дорогое дитя, – писал дядя, – письмо мое застанет вас, вероятно, в тот печальный день, когда бренные останки моего возлюбленного брата будут преданы земле. Возраст мой, расстояние и расстроенное здоровье не позволяют мне находиться при этом скорбном событии. Простите. Мне уже сообщили, что вы присутствовали при оглашении завещания. Следовательно, вы знаете, что я имею право требовать, чтобы вы немедленно приехали в мой дом. Итак, не засиживайтесь долго в Ноуле. Вскоре я сообщу вам все подробности вашего короткого путешествия. Напоминаю, что с сегодняшнего дня я заменяю вам отца. А это значит, что вы должны ждать в Ноуле, и только в Ноуле, приказаний любящего вас опекуна и дяди Сайласа Руфина.
   P. S. Прошу передать мое почтение леди Ноллис. Кажется, эта дама питает некоторую антипатию ко мне, и полагаю, что она не совсем удобная компаньонка для моей воспитанницы. Но пока, желая, чтобы вы составили о своем дяде верное представление, я не прибегаю к своей власти и не настаиваю на вашем немедленном разрыве».
   Я читала последние строки, и лицо мое горело, точно от пощечины. Угроза прибегнуть к власти со стороны человека, которого я совсем не знала, вдруг раскрыла мне глаза на истинное мое положение. Я протянула письмо кузине. Она сердито скомкала его и воскликнула:
   – Какое бесстыдство! Если так, я расскажу вам все, что мне известно о мистере Сайласе.
   Между тем ветер выл со страшной силой, точно заливалась лаем стая гончих и ржал табун каких-то призрачных лошадей.
   – Уже двадцать лет я не видела его, – начала кузина. – Да, давно я не заглядывала в его логовище. Тогда Сайлас не был еще обращен на путь истины, а только разорен. Августин посылал ему большие суммы, но без всякой пользы. Сайлас играл, и поэтому деньги будто проваливались в бездонную дыру. Ваш бедный отец платил, платил без конца. Так продолжалось до женитьбы Сайласа.
   – А давно умерла моя тетка?
   – Возможно, уже лет двадцать прошло. Она умерла еще раньше вашей матушки. Несчастная, я думаю, отдала бы на отсечение руку, лишь бы только не выходить за Сайласа.
   – А вам жаль ее? – поинтересовалась я.
   – Мне – жаль? Женщину столь низкого происхождения?
   – Жена моего дяди, франта и щеголя?
   – Конечно, он мог бы жениться и удачнее, но влюбился в дочь содержателя гостиницы, – заметила леди Ноллис.
   – Не может быть! – невольно вырвалось у меня. – Она, видимо, была очень хороша собой?
   – Удивительно, до чего хороша, но глупа, и, как только миновал медовый месяц, Сайлас решил развестись с ней. Только ее отец, трактирщик, знал законы, и молодая особа держала в западне своего строптивого обожателя. Хорошая добыча, нечего сказать.
   – Она умерла, потому что он разбил ей сердце?
   – Десять лет она умирала, а какое у нее сердце было – право, не знаю. Манеры у нее были дурные, но о сердце никто никогда не говорил. Сайлас дурно обращался с ней, и она, конечно, могла умереть и от этого. Но она к тому же пила. Я поначалу бывала в Бертрамхолле, хотя все уже перестали бывать. Наконец, и я последовала общему примеру. Августин ни о чем не знал. Потом вспыхнуло дело Черка, знаете, того, который покончил с собой.
   Наступило молчание. Ветер сотрясал стены замка.
   – Дядю связывали с этим самоубийством? – робко спросила я.
   – Его подозревали не в том, что он способствовал самоубийству Черка, а в том, что он убил его.
   – А вы его подозревали? – осторожно продолжила я расспросы.
   – Матильда Руфин, я уже однажды сказала вам, что нет, – последовал решительный ответ.
   Однако почему же так странно сверкнули ее глаза? Я разрыдалась.
   – Отчего вы плачете, ангел мой? Я обидела вас? Но я этого не хотела.
   Леди Ноллис опять стала доброй кузиной Моникой.
   – Продолжайте, пожалуйста, – попросила я. – Давно убил себя Черк?
   – Давно. Вас еще не было на свете. Черк, дитя мое, был гранильщиком мостовой. Так называют в Лондоне субъектов, которые не имеют ни родственных связей, ни хорошего воспитания и которые только порокам своим и своим деньгам обязаны тем, что их допускают в общество аристократических щеголей, собачников, спортсменов и так далее. На скачках дядя пригласил Черка к себе, и тот стал бывать в Бертрамхолле. Но его приятели встречались с ним в кабаках и никогда не приглашали в дом и не допускали к женам. А между тем миссис Сайлас напивалась в это время уже каждый вечер до бесчувствия.
   – Какой ужас! – вскрикнула я.
   – Сайласу было все равно. В то время ваш отец рассердился на него за неравный брак, отказал в какой бы то ни было помощи, и дядя ваш, можно сказать, умирал с голоду. Оттого-то Сайлас и кинулся в разные спекуляции, чтобы нажить денег. Скачки длились несколько дней, и Черк ежедневно бывал в Бертрамхолле. Между тем прошел слух, что Августин решил заплатить долги своего брата, и поэтому Черк держал с Сайласом самые безумные пари на ту или иную лошадь. Кроме того, по ночам устраивали игру. Все это потом открыло следствие.
   – Но почему же Черк убил себя?
   – А я вам сейчас расскажу. На другой день, после скачек, они оставались наедине до трех часов ночи. В шесть часов слуга Черка хотел разбудить хозяина и нашел дверь запертой изнутри, как всегда. Ключ оставался в замочной скважине, и это обстоятельство всегда приводилось как благоприятное, в пользу Сайласа. Напрасно слуга стучался. Несчастный не просыпался, но когда дверь, наконец, взломали, то обнаружили его в постели в луже крови, с горлом, перерезанным от уха до уха.
   Я в ужасе закрыла лицо руками.
   – Сайлас приказал, чтобы ничего не трогали, послал за понятыми и, поскольку сам был мировым судьей, допросил лакея. Потом на суде только один присяжный выразил подозрение, что Черка убили. Но ему возразили, что окно и ставни были надежно заперты изнутри и оставались в том же положении, в каком были накануне. К тому же на второй этаж невозможно забраться без лестницы. Замок представляет собой четырехугольник, внутри которого располагается маленький двор, туда-то и выходило окно комнаты Черка. Во двор ведут единственные ворота, и было доказано, что их не открывали уже много лет. Никаких следов не обнаружилось на влажной земле. И, кроме того, я уже говорила, ключ торчал в замочной скважине, и поэтому снаружи никто не мог открыть двери.
   – Все так ясно.
   – Боже мой, конечно, ясно. Но что-то в этом деле было не так. Нашлись свидетели, которые утверждали, что Черк, раздеваясь, пел как сумасшедший, а такое состояние души, кажется, не свойственно самоубийцам. Затем, хотя бритва, перепачканная в крови, была найдена зажатой в его правой руке, пальцы левой руки оказались порезаны до кости. Книжечка, в которой он записывал свои пари, исчезла. На столе лежала цепочка с ключами и брелоками. Черк был увешан драгоценностями. Я как-то видела его на скачках – он прогуливался под руку с Сайласом. На нем было какое-то отвратительное пальто каштанового цвета с высокими плечами, завитые волосы, огромные бакенбарды, и он курил сигару, от запаха которой меня чуть не стошнило. Мне просто стыдно было, что я вижу Сайласа в таком обществе.
   – А найденные ключи что-нибудь отпирали?
   – В его дорожной шкатулке денег оказалось гораздо меньше, чем ожидали. Дядя ваш объявил, что обыграл его накануне, и прибавил, что Черк жаловался на большой проигрыш. На обратной стороне разных писем были сделаны пометки карандашом, хотя на суде утверждали, что это было несвойственно покойному, – и ни одна пометка не касалась вашего дяди.
   – Что же заставило Черка покончить с собой?
   – Одни говорили, что у него в Лондоне были запутанные дела, и намекали, что смерть была для него единственным способом выйти из тяжелого положения. Другие – наоборот – что не было ничего подобного. По мнению одного присяжного, кто-то проник в комнату тем или иным способом, но не через окно, не через дверь, не через камин, труба которого снаружи была закрыта решеткой. Ваш дядя пришел в такое негодование, что велел сорвать полы и обои в комнате и тщательно осмотреть все стены. Не нашлось никакой потайной двери.
   Я торжествующе вскрикнула:
   – Истина восторжествовала!
   – А что-то постыдное осталось. Никто уже не обвинял Сайласа, но не было ничего хорошего в том, что он дружил с подобным человеком, а также в самом происшествии и в скандале вокруг него. Но и это еще не все. Потом в лондонском кружке спортсменов распространились другие слухи. Этот Черк успел написать два письма. Они были опубликованы, потому что тот негодяй, который их получил, хотел непременно выручить за них побольше денег. Произвели они неслыханное впечатление и газетам, разумеется, дали обильную пищу для различных измышлений. Первое, положим, ничего особенного собой не представляло, но второе давало понять, что Черк поехал в Бертрамхолл в надежде получить от мистера Сайласа чек на значительную сумму, подписанный мистером Руфином. Этот чек нигде не могли найти, и у многих зародилась мысль, что Сайлас подделал его и, заманив Черка к себе, выдал ему эту подделку в погашение долга, а затем отнял ее вместе с жизнью и кошельком… Письмо было написано Черком накануне самоубийства. Автор письма просил приятеля не болтать до поры до времени. А хуже всего было то, что письмо отличалось необычайно веселым тоном – так не пишут, собираясь расстаться с жизнью. Правда, на суде ваш дядя держался с достоинством и необыкновенной энергией. Из него вышел бы хороший адвокат. Он опорочил письма, и по свидетельским показаниям было установлено, что Черк любил-таки похвастать и приврать. Но, с другой стороны, зачем было Черку лгать перед самой смертью? Сайлас опубликовал брошюру в ответ на обвинения в прессе, написанную превосходным слогом.
   – В стиле его писем?
   – Ну нет, прежде он писал гораздо лучше. Теперешний свой стиль он подлаживает под свой изменившийся характер. В брошюре, между прочим, он хотел призвать всех к ответу.
   – И призвал?
   – Все думали, что так и следует сделать. Враги Сайласа между тем рассчитывали, что на суде опять выяснится что-нибудь новенькое против него. Но годы шли за годами, главные свидетели уже умерли, и дядя ваш до сих пор так и не смыл с себя последнего пятна. Он будто удалился в добровольное изгнание, глубоко оскорбленный. Сначала, впав в отчаяние, он готов был драться чуть ли не со всем графством, а потом, мало-помалу, словно смирился.
   – Под влиянием религии? – осторожно предположила я.
   – Ему только этого и недоставало. Весь в долгах, одинокий, бедный, больной… Отец ваш оказывал ему помощь только в самых редких случаях. Ему захотелось было, чтобы брат как-нибудь прошел в парламент, и он даже предлагал необходимые для этого средства, но Сайлас отказался – может быть, потому, что понимал безнадежность своего положения. Трудно вернуться в общество, если тебя оттуда изгнали. Однако как уже поздно! – воскликнула леди Ноллис.
   Пробило час. Ураган прекратился, вместе с ним успокоилась и я.
   – Что же вы, в конце концов, думаете обо всем этом? – спросила я кузину.
   Она взглянула на свои кольца и ответила:
   – Сайлас Руфин – существо особенное, я не могу его понять. И ребенком, и юношей, и стариком он ускользает от меня. Одно только я знаю твердо – что когда-то он был страшно развращен. Он похож на те мимолетные образы, хоть иногда и улыбающиеся, но всегда страшные, которыми полны наши кошмары.

XIII

   На другой день я получила новое письмо. Мне разрешалось взять с собой двух служанок. Я нежно простилась с моим старым Ноулем. С письмом дяди в руке я спустилась в гостиную и оттуда долго смотрела на сад. Печаль поселилась у меня в душе. А между тем я знала, что являюсь владелицей громадного богатства и что жизнь должна представляться мне в другом свете. Было почти темно, но я уловила скрип паркета и увидела доктора Брайли. Его появление было для меня сюрпризом – я не знала, что он приехал.
   – Вы не ожидали снова увидеть меня так скоро? Леди Ноллис здесь? – спросил он.
   – Да, она сейчас прогуливается.
   – Мне хотелось бы кое-что вам объяснить, – продолжил доктор. – Вы хорошо усвоили смысл завещания, по которому вашим опекуном назначен мистер Сайлас Руфин?
   – Очевидно, отец счел его достойным.
   – Совершенно верно. Но в том случае, если вы умрете, не достигнув двадцати одного года, все ваше состояние перейдет к вашему дяде, а до тех пор находится в полном его распоряжении.
   – Вы думаете, что мне под его кровом может что-нибудь угрожать?
   Доктор ответил не сразу:
   – Ваш дядя в щекотливом положении. Я полагал, что он откажется. Но вот я, наконец, получил официальное письмо, в котором он объявляет, что согласен быть вашим опекуном. Вы знаете, что о нем говорили много дурного?
   – Клеветникам придется замолчать, если он будет исполнять свои обязанности по отношению ко мне безукоризненно.
   – Разумеется, в таком случае он только выиграет в общественном мнении. Но ведь все мы смертны, а три года – срок большой. Однако если бы вы вдруг в самом деле умерли – например, от лихорадки, – что тогда стали бы говорить о вашем наследнике, мистере Сайласе Руфине? Подумайте, не желали бы вы остаться у леди Ноллис? В таком случае скажите, и я постараюсь сделать все что смогу.
   – Возможно ли это? – воодушевилась я.
   – Возможно. За деньги.
   – Я вас не понимаю, – растерянно проговорила я.
   – Часть ваших средств, которая положена вашему дяде как опекуну, мы все равно ему предоставим.
   – Он очень упал бы в моих глазах, – заметила я.
   – А мы все-таки попытаемся, – сказал доктор с улыбкой. – Неудобно вам будет жить в Бертрамхолле, что ни говорите.
   – Я того же мнения, – сказала леди Ноллис, входя в гостиную. – С вами никто не станет заводить знакомства. Вас будут жалеть, говорить, что отец ваш был слеп и что у него уважение к семейным традициям дошло до фанатизма.
   – Но отец… – попыталась я возразить.
   – Он уже начинал колебаться. Если бы прожил еще год, то изменил бы завещание.
   Я не знала, что сказать, и смотрела то на доктора, то на леди Ноллис. Оба они были почтенными и честными людьми.
   – Итак, решайте, должен ли я повидаться с вашим дядей, – проговорил мистер Брайли. – Мне непременно надо быть послезавтра в Лондоне, а Бертрамхолл в шестидесяти милях отсюда, и надо еще ехать в дилижансе сорок миль. Я должен быть там завтра.
   – Соглашайтесь, – посоветовала леди Ноллис.
   Я согласилась. Доктор уехал. Мы пообедали. Меня все время мучили угрызения совести. Ночью я не могла уснуть, все думала – хорошо ли я поступила? Я упрекала себя в слабости и трусости. В библиотеке я нашла черновики писем, которые отец послал четырем своим душеприказчикам. В каждом из них было указано: «Моего несчастного брата Сайласа Руфина, живущего в моем доме в Бертрамхолле, я назначаю опекуном моей милой дочери, чтобы убедить всех, если это возможно, а по меньшей мере следующие поколения нашего семейства, что Сайлас заслуживает полного доверия. В случае смерти моей дочери до ее совершеннолетия все имущество перейдет к моему брату. До тех пор он останется единственным ее защитником и сделает это не хуже меня. Доверяюсь вашей дружбе и прошу вас быть справедливыми».
   Я затрепетала. Что я наделала! Я пошла против благородного намерения восстановить доброе имя нашего рода. Кузина напрасно убеждала меня, что доктор только изложит дяде свое мнение. Я продолжала терзаться. Ведь не зря же я пошла в библиотеку и сразу открыла ящик, где лежали черновики, которых я прежде не видела!
   От доктора Брайли между тем пришла следующая телеграмма:
   «Мистер Сайлас Руфин наотрез отказался и желает, чтобы мисс Руфин находилась под его непосредственным надзором. Он не хочет нарушать волю покойного – это во-первых, а во-вторых, опасается дурного впечатления, которое такой поступок произведет на общественное мнение. Я должен как можно скорее вернуться в Ноуль, чтобы рассчитать прислугу и привести в порядок все имущество, а приготовления в Бертрамхолле к приезду мисс Руфин уже сделаны».
   – Теперь вы должны быть довольны, – заметила глубоко огорченная кузина.
   – Моя совесть по крайней мере спокойна, – ответила я. – Только вы не покидайте меня.
   – Никогда, – заверила меня добрая женщина.
   – И вы будете приезжать ко мне? – с надеждой спросила я.
   – Если мне позволят. Точно так же и вы приезжайте ко мне. Я буду жить в шести милях от вас. Я терпеть не могу мистера Сайласа, но ради вас я буду приезжать.
   Вскоре пришло письмо, адресованное моей кузине. Пробежав его, леди Ноллис усмехнулась.
   – Знаете, милочка, о ком это письмо? Оно из Парижа от моей подруги. А в нем она рассказывает… Прочтите-ка это место. «Вчера я отправилась к одному торговцу древностями. Перед конторкой я увидела высокую даму, которая не покупала, а продавала драгоценности, и ювелир их оценивал. Она продавала прелестный крест, усыпанный жемчугом. Дама повернула ко мне голову, и как вы думаете, кого я узнала? Это была та ужасная мадемуазель Блэкмор, которую мы с вами встретили как-то у Руфинов в Бертрамхолле и которую я не могу забыть до сих пор. Похоже, и она меня не забыла, потому что быстро опустила вуаль». Матильда, ведь у вас, кажется, пропал жемчужный крестик во время пребывания здесь мадам Ларужьер?
   – Да, но какое это имеет отношение?.. – удивленно спросила я.
   – А такое, что мадемуазель Блэкмор и мадам Ларужьер – одно и то же лицо.
   При имени мадам Ларужьер я испытала неприятное чувство.
   – Непременно напишу подруге, чтобы она выкупила крест. Держу пари, что он ваш, – сказала леди Ноллис, – а воровку мы посадим в тюрьму.
   Я так и не смогла получить других сведений от леди Ноллис о прошлом моей бывшей гувернантки. Незаметно настала минута прощания. В слезах я села в карету.

XIV

   Экипаж мчался по самым высоким горам Дербишира, и была уже глубокая ночь, когда он, наконец, остановился у высоких ворот, над которыми возвышались гигантские деревья. Стены ограды вдавались в заросший парк полукругом, а в глубине виднелась увитая плющом старинная железная решетка с гербом Руфинов. Два геркулеса по обеим сторонам от герба казались фантастическими стражами, охранявшими вход в заколдованный замок. Железные ворота были распахнуты. Мы въехали в великолепную аллею, залитую лунным светом. Это и был Бертрамхолл, где жил мой дядя Сайлас.
   Мне показалось, что из окна второго этажа, где появился яркий свет, кто-то выглянул и потом так же быстро исчез. Яростно лаяли псы, кучера щелкали бичами. Нам навстречу вышли трое: согбенный старичок в белом галстуке, пухленькая румяная девушка в коротком платье и позади нее неопрятная старая крестьянка.
   – Что, она в карете или нет? – топнув ногой, вскрикнула толстушка. – Животные, да вытащите же ее! Кузина, здравствуйте!
   Она стиснула меня в объятиях, а затем помогла выйти из экипажа.
   – Смотрите, какая добрая собака. Ты не будешь кусать кузину Матильду? – продолжала девушка, наклоняясь к бульдогу, который, успокоившись, прижался к ней. – Ну, Гусак, прочь! А чемоданы сняли?
   Эта странная особа увлекла меня в переднюю и тут стала шумно целовать меня в обе щеки.
   – Вы устали небось? Кто эта старуха? – сыпались вопросы.
   – Это горничная, – сдержанно ответила я.
   – Презабавная морда! Ха-ха-ха! Ну, конечно, вы устали. Неплохая упряжка. Не хотите ли к моему отцу? Он как раз в своей комнате – у него приступ невралгии. Может, вы пройдете сначала в свою комнату? – прозвучало предложение радушной хозяйки.
   Я предпочла последнее. Кузину мою звали Милли. Она уже успела ощупать мое платье, мои цепочку и часы и овладела моей рукой с такой бесцеремонностью, будто бы это была перчатка. Я находила довольно забавным этого простодушного ребенка с белокурыми волосами, голубыми глазами, чересчур круглыми, и с подвижным и довольно любезным лицом. У бедняжки были дурные манеры. Эта юная особа ходила ссутулившись и раскачивала при этом головой. Смеялась она от всей души.
   – Как ее зовут? – спросила она, указывая на Мэри.
   Мэри поклонилась и представилась.
   – Очень приятно, Мэри. Но как же вы будете зваться у нас? Я ведь всем дала прозвища. Старика Жиля я прозвала Гусаком, а Люси – Амуром, – произнесла она, указывая на старуху.
   «Почему Амуром?» – подумала я. Потом уж оказалось, что бедняжка спутала l'amour с Ламмермур.
   – Эй, Амур! – повелительно крикнула Милли.
   – Что угодно, мисс? – спросила старуха.
   – Отнеси чемоданы наверх.
   Милли взяла меня за руку, но на лестнице внезапно остановилась.
   – Что это у вас столько юбок? – простодушно воскликнула она, обминая мои юбки рукой. – Да вы ведь все это растеряете, несчастная, при первом же прыжке через какой-нибудь кустарник.
   Я рассмеялась. Мы дружно поднимались по богатой лестнице. В коридоре было темно. Комнату мою пришлось искать ощупью. Она оказалась роскошной: чрезвычайно высокие окна, двери и стены – все из резного дуба. В этом же величавом стиле был и камин – он был так огромен, что гигант мог бы смело в него войти. Но мебель была плохой – железная кровать, туалетный столик и несколько стульев. Милли, проводив нас, побежала к своему отцу.
   – Ну и манеры! – воскликнула Мэри, когда мы остались вдвоем. – Как она держится! Постоянно хватается руками за лицо. А мебель!..
   Между тем вернулась Милли и объявила, что дядя меня ждет. С невольным трепетом я пошла вслед за ней. Наконец мне предстояло увидеть того, о ком я грезила всю свою жизнь. Он сидел в глубине большого парадного зала перед камином, облокотившись на стол, на котором стоял серебряный канделябр с четырьмя зажженными свечами. Мне показалось, что я вижу какой-то великолепный портрет голландской школы, на котором художник сосредоточил весь свет. Особенно выделялось бледное, точно мраморное лицо, озаряемое большими пылающими глазами и обрамленное длинными вьющимися белыми волосами, спадающими на плечи; брови же его были еще черны.
   Дядюшка встал. Он казался худым и высоким, немного сутулым, в черном бархатном платье, застегнутом уже вышедшими из моды застежками с крупными бриллиантами. В лице у него не было ни кровинки, а глаза смотрели на мир с иронией и грустью, а возможно, с терпением и жестокостью. Не сводя с меня глаз и даже не улыбнувшись, он подошел ко мне и сказал холодным ясным голосом несколько слов, которых я сначала не расслышала. Мои руки очутились в его руках, и со старинной учтивостью он предложил мне кресло.
   – Бесполезно представлять вам мою дочь, она уже избавила меня от этого, – сказал мистер Сайлас и продолжал: – Кузина ваша, дитя мое, есть результат полного отсутствия воспитания, подходящего общества и – боюсь сказать – врожденного дурного вкуса. Но, быть может, несколько лет в каком-нибудь французском монастыре способны совершить чудо. Я на это рассчитываю. А пока будем любить друг друга.
   Он подал свою иссохшую руку Милли, и та взяла ее с выражением почтительного ужаса.
   – Будем любить друг друга, – повторил он ледяным тоном. – Вы скажите, что вам потребуется, и все будет сделано, – начал он.
   Потом мой опекун стал расспрашивать о том, в чем выражалась болезнь, унесшая его брата. Казалось, ему хотелось знать, нет ли у него такой же болезни, не получил ли и он ее в наследство. Потом уже я узнала, что дядя страшно боялся за свою жизнь.
   – Бертрамхолл, – сказал он как бы между прочим, – есть храм свободы и гигиены, и его библиотека вся в вашем распоряжении.
   Добавим, что обещание это так и не было исполнено. Наконец, заметив, что я устала, он поцеловал меня как-то торжественно-нежно и положил правую руку на большую Библию, переложенную золотыми и красными лентами. Она была раскрыта и лежала на столе между канделябром и флаконом эфира, рядом с золотым карандашом, часами и тонким хрустальным стаканом, до половины наполненным рейнским вином. Ни малейшего следа бедности не было заметно в комнате моего дяди Сайласа.
   – Помните всегда об этой книге, – наставительно сказал он. – Ваш отец нашел в ней свою награду, в ней моя единственная надежда. Заглядывайте в нее утром и вечером, дитя мое.
   Дотронувшись своей бледной рукой до моего лба, он благословил меня.
   – Спокойной ночи, Матильда.

XV

   Утром следующего дня, едва встав с кровати, я подбежала к окну. Оно выходило на аллею, и прямо под ним я увидела две огромные сосны. Солнце осветило такое страшное запустение и бедность окружающего, что сердце мое сжалось. Милли стремительно ворвалась в мою спальню.
   – Сегодня мы завтракаем одни, – сообщила она радостно, – и тем лучше, потому что каждый раз отец меня пилит. Иногда я возьму да и расплачусь, а он становится еще язвительнее и, случается, выгоняет меня за дверь.
   Завтрак был подан в комнате рядом с большой необитаемой залой. Мне хотелось осмотреть старый дом, но Милли увлекла меня в какой-то большой грот – она считала его замечательным, – а потом уже мы приступили к осмотру дома. Я все больше убеждалась в том, что он страшно запущен.
   Пустынные пыльные коридоры перекрещивались между собой, и в них легко было заблудиться. Наконец, мы спустились в сад. Милли весело болтала, размахивая тросточкой. Другой рукой она придерживала шляпу, потерявшую свою форму. Ее можно было бы принять за простую девчонку – из тех, которые зимой перебрасываются снежками с уличными мальчишками. Мне захотелось как-нибудь облагородить Милли и избавить ее от провинциальных замашек.
   Мы обошли весь парк, который без ухода превратился в обыкновенный лес, и долго отдыхали в знаменитом гроте, поедая сливы. Забор отделял парк от селения. Вдали я заметила какую-то особу, которая стояла у калитки. Девушка была маленькая, крепкая, с черными густыми волосами, спадавшими на низкий лоб. Она упорно смотрела на нас, но не двигалась с места.
   – Это дочь мельника, – пояснила Милли и указала на мельницу, которая вырисовывалась на холме против нас. – Ну что, мельница сегодня не вертится, красавица?
   «Красавица» безмолвно показала свои белые зубы.
   – У тебя ключ от калитки? Дай его сейчас же! – гневно вскрикнула Милли, внезапно вспылив.
   – Не открою, – последовал решительный ответ.
   – Дай ключ! – настаивала юная «госпожа».
   – Оставьте, – сказала я, опасаясь скандала. – Ей, возможно, приказано не давать ключа.
   – Вас, похоже, дурой не назовешь, – проговорила Красавица, повернувшись ко мне.
   – А кто тебе приказал? – поинтересовалась я у незнакомки.
   – Мой отец, – сообщила она.
   – Как! – вскрикнула Милли. – Он служит у нас и нам же запрещает ходить по нашим землям!
   – Служит у вас? Он мельник для мистера Сайласа, но для вас он никто, – тут же парировала Красавица.
   – Матильда, давай перелезем через забор. Полезай, – скомандовала решительно настроенная кузина Милли.
   – Нет, – возразила я, – лучше уйдем.
   – Знай же, тебе не поздоровится, – гневно сказала Милли Красавице. – Я добьюсь своего.
   Она принялась стучать в калитку ногой.
   – Эта девчонка не такая дикая, как вы, – заметила упрямая привратница, не теряя спокойствия.
   – Эта девчонка? Да знаешь ли ты, кто она? Это моя кузина Матильда, наследница побогаче любой королевы. Ну что, ты нас пропустишь?
   – И на столечко не пущу, – ответила юная селянка и показала кончик пальца.
   – Не пришлось бы тебе раскаяться, – с угрозой сказала Милли и схватила большой камень.
   Я с трудом ее удержала. Милли была в отчаянии от моей трусости.
   – А может, вы вброд пройдете?
   Я действительно перешла ручей вброд, к великому удовольствию кузины, к которой тотчас вернулось хорошее расположение духа. Мы шли вдоль ручья и вскоре добрели до развалин старого моста. Я воскликнула:
   – Какой рисунок можно было бы сделать!
   – И рисуйте. Садитесь на камень. Смотрите перед собой. Начинайте, – почти скомандовала моя простодушная кузина.
   – Но мы не взяли с собой ни бумаги, ни карандаша.
   – А разве у меня нет ног?
   Милли снова перескочила через ручеек, а я осталась в лесу одна и принялась осматриваться вокруг, любуясь открывшимся пейзажем.
   «Может быть, вокруг меня парят нимфы и дриады», – мечтательно подумала я. Но тут ко мне приблизилась не лесная дриада, а настоящий черт в старом военном сюртуке. Он был массивный, с квадратными плечами и деревянной ногой.
   – Эй! – крикнул он. – Что вы там делаете?
   Черное лицо его лоснилось от пота, широкие ноздри трепетали.
   – Я мисс Руфин из Ноуля, мой дядя – ваш господин.
   – А, так это вы вчера приехали? Но, кем бы вы ни были, я никому не позволю ходить по нашим лесам, даже с разрешения мистера Сайласа. Так приказал Дикон Хоукс. И без того я днями и ночами караулю разных браконьеров, мошенников, цыган и прочих негодяев.
   – Я на вас пожалуюсь, – попыталась я пригрозить страшилищу.
   – Жалуйтесь. И мистер Сайлас ничего мне не скажет, – самодовольно заявил он. – Это Мэг открыла вам калитку?
   Я промолчала, и он ушел, пыхтя. Вскоре вернулась Милли с карандашами. Я ей рассказала об этом маленьком происшествии.
   – А, Хоукс – нехороший человек. Гораздо лучше было, когда у нас был другой сторож. Он каждый день напивался, правда, и я называла его Джин. Этот отравляет мне жизнь. Он приучает Мэг к злости. Эта самая Мэг – Красавица, вы видели ее. Я назвала ее Красавицей, а ее отца Животным. Отчего вы не рисуете? – сменила она тему разговора.
   – Нет настроения.
   Но Милли стала так упрашивать, что я согласилась дать ей урок рисования. Она была в восторге.
   – Какая я глупая, не правда ли? – сказала она позже. – Не умею ни рисовать, ни поддерживать беседу. Просто срам.
   Бедняжка стала топать ногами, расплакалась и закрыла лицо короткой юбкой. Никогда я не видела более забавного зрелища.
   – Дело в том, – сказала я, обнимая ее и пытаясь утешить, – что вы жили в уединении, вас не учили, позвольте мне поделиться с вами своими знаниями.
   Милли продолжала плакать.
   – Послушайте, мы с Мэри сделаем вам чудеснейшее платье.
   – Длиннее этого, не правда ли? – проговорила бедняжка сквозь слезы. – Ваше гораздо длиннее.
   – Право, вы будете премиленькая.
   Бедная девушка улыбнулась, но не поверила.
   – Никогда, – ответила она твердо.
   Все же кузина дала мне слово слушаться меня и, прежде всего, не ссориться с Красавицей. Когда мы опять переходили через ручей, дочь мельника презрительно улыбалась. Ей что-то говорил молодой человек, похожий на грума. Заметив нас, он надвинул козырек фуражки на самый нос.

XVI

   Чтобы придать мыслям Милли другое направление, я попросила ее показать мне весь дом. Она охотно согласилась, но целый ряд комнат оказались запертыми, и ключи от них хранились у Гусака. Даже окна в тех комнатах никогда не открывали по приказанию хозяина. И тут только я поняла, насколько моя кузина боится отца: она трепетала возле этих запертых комнат.
   Странная особенность: коридоры то тут, то там упирались в довольно высокие одностворчатые двери, из которых многие тоже были заперты и мешали нам делать осмотр. Но Милли нашла лесенку, по которой мы и взобрались на второй этаж. Он был не так грандиозен, но оттуда открывался великолепный вид на парк и земли Бертрамхолла. Виднелся также маленький внутренний четырехугольный двор – так называемый световой дворик.
   Я протерла окна платком. Вид у дворика был печальный: стены замка, окружавшие его, были сплошь покрыты плесенью, а сам он зарос сорной травой, и, казалось, по нему уже многие годы не ступала нога человека. Я просто оцепенела от невольного ужаса.
   – Второй этаж… Внутренний двор… – эти слова сами слетели с моих губ.
   – Что вы там бормочете? – поинтересовалась Милли и посмотрела через мое плечо вниз.
   – Ах, Милли, я вспомнила одну страшную историю, – неохотно проговорила я.
   – Какую историю? О чем вы? – недоумевала моя простодушная кузина.
   – Не в одной ли из этих комнат, а быть может, и в этой самой, покончил с собой Черк?
   – Черк? Какой Черк? – продолжала расспрашивать девушка.
   – Да неужели вы ничего о нем не слышали? – с недоумением взглянула я на нее. – Он покончил с собой.
   – Повесился или закололся? – полюбопытствовала Милли.
   – Он перерезал себе горло, и преступление, возможно, было совершено здесь, потому что, посмотрите-ка, деревянная обшивка приподнята, и до сих пор ничего не поправлено. Ваш отец хотел убедиться, нет ли потайной двери в комнате, через которую мог проникнуть убийца.
   – Черт возьми, а вот и кровь! – воскликнула кузина, склонившись над каким-то темным пятном на полу, и обвела его пальцем.
   Дверь приотворилась, и в ней появился старый слуга Жиль, прозванный Гусаком.
   – Вы здесь зачем? – вскрикнула Милли, вздрогнув.
   – А зачем вы здесь? – прошамкал старик.
   – Мы хотели узнать, где комната Черка, – вмешалась в разговор я.
   – Черка? – воскликнул старик. – Черка? Разве здесь была комната Черка? А ну, выходите отсюда поскорее! Хозяину не понравится, когда он узнает, что вы таскаете мисс Матильду по всему дому и болтаете глупости.
   – Кузина болтает? – возмутилась я.
   Гусак остался очень недоволен.
   – И постарайтесь не шуметь сегодня вечером, – сказал он и поднял палец.
   – Значит, у папаши сегодня припадок? Иногда он лежит как мертвый целые сутки, – пояснила Милли. – Но потом приходит в себя, потому что Амур умеет за ним ухаживать. Я ведь бываю у него только тогда, когда он меня зовет.
   Вообще я редко видела дядю. Через несколько дней после моего приезда он пригласил нас на завтрак, а потом предоставил нас самим себе. В эту осень я получила только два письма от леди Ноллис, которая путешествовала и обещала меня вскоре навестить. Она жила в Ливерстоуне, в шести милях от Бертрамхолла.
   Длинными зимними вечерами мы с Милли подолгу беседовали. Однажды мне довелось стать свидетельницей страданий моего дяди Сайласа. Укутанный в белый халат, он лежал в своем длинном кресле. Лицо его искажали судороги, брови хмурились, рот раскрылся, как у душевнобольного, а глаза стали почти белыми. Он странно улыбнулся, увидев меня, и сказал:
   – Ах, да, да! Дитя… Дочь Августина… Я не могу… Завтра… Невралгия проклятая…
   Дядя откинулся на подушки и стал похож на труп.
   – Он хотел что-то вам сказать, – произнесла старая служанка, которая ухаживала за ним, – но, видимо, передумал. Уходите, мисс.
   – Отчего вы не позовете врача? – спросила я.
   – Бог с вами, барышня, врачи тут ничего не сделают, – последовал ответ сиделки.
   – Но ведь у него может случиться паралич! – обеспокоенно проговорила я.
   – Какой там паралич! Это происходит с ним уже больше двенадцати лет. И он не хочет лечиться.
   Позже я рассказала об этой сцене Мэри.
   – Он принимает слишком много опия, – заключила она.
   Потом мне случалось говорить об этом с докторами. Они объяснили, что опий не может вызывать таких страданий, если его принимать в умеренном количестве. Но дело в том, что дядя злоупотреблял этим ядом в борьбе с невралгией.

XVII

   Следующей ночью, часа в два, меня разбудил грохот кареты. Я выглянула в окно: действительно, во дворе остановилась карета. Я видела, как с экипажа были сняты чемоданы, и какой-то мужчина довольно высокого роста вошел в дом. Мне показалось, что это прибыл вызванный доктор. Я стала прислушиваться, подбежав к дверям. Но в комнате больного было тихо, а через пять минут, когда я вновь выглянула в окно, двор был уже пуст. Утром я спросила у Милли о самочувствии ее отца.
   – Ему лучше, – последовал короткий ответ.
   – А он разве не вызывал доктора? – продолжила я свои расспросы.
   – Зачем? – удивилась она.
   – Ночью я слышала, как кто-то приезжал в карете.
   Нам подали завтрак.
   – Гусак, чья карета сегодня приезжала? – на правах хозяйки поинтересовалась Милли.
   – Не было никакой кареты, – ответил старый слуга. – Никакая карета не приезжала к нам с тех пор, как у нас появилась мисс Матильда.
   – Но я видела карету, – возразила я с негодованием.
   Лицо Гусака пожелтело, он замолк. Прошло несколько дней. Однажды я с удивлением заметила в коридоре доктора Брайли. Он входил к моему дяде с пачкой бумаг в руке. Меня он не видел.
   – Так это доктор Брайли такой худой, высокий и в черном сюртуке? – воскликнула Милли, когда я поделилась с ней новостью. – Теперь понятно. Это, видно, он тогда приехал.
   – Нет, Милли, – сказала я, – то был не доктор, я бы узнала его фигуру.
   После обеда мы отправились в парк рисовать. Было тепло, несмотря на зимний день, но высидеть больше четверти часа без движения было невозможно. Мы поднялись и стали прогуливаться, чтобы согреться, как вдруг услышали чей-то разъяренный голос и увидели за деревьями старого Хоукса, который бил свою дочь палкой. Кровь закипела во мне.
   – Что вы делаете? – закричала я.
   Бедная девушка молчала, хотя по ее правой щеке текла кровь.
   – Отец, смотри! – вскрикнула она.
   Но он все-таки и в третий раз ударил ее своей узловатой палкой. Я вмешалась и пригрозила, что пожалуюсь дяде.
   – Из-за вас ее учу! – закричал Хоукс. – Она вам калитку открывает.
   – Неправда, – сказала Милли, – мы переходим через ручей.
   – Дядя взыщет с вас, – добавила я.
   – Наплевать, – ответил Хоукс, щелкнул пальцами и ушел.
   Мэг стояла неподвижно на прежнем месте и отирала кровь рукой, а руку передником.
   – Бедненькая, я заступлюсь за вас, – сказала я.
   Она высокомерно устремила на меня свой сумрачный взгляд. Но я исполнила свое обещание, тем более что дядя послал за мной. Он отдохнул, успокоился и беседовал с Брайли, который, сидя за столом, перебирал бумаги. Доктор протянул ко мне обе руки, но к его сердечной ласковости примешивалась какая-то обеспокоенность.
   – Посмотрите, доктор, – сказал дядя, привлекая меня к себе, – на эти лилии и розы и скажите после этого, что в Бертрамхолле дурной воздух! Ни один врач не может оценить мою систему. А она заключается в двух правилах: прежде всего здоровье, потом воспитание. Франция – страна просвещенная, вот туда-то мы и поедем, милая Матильда, знакомиться со светом.
   На лице доктора появилось скептическое выражение.
   – Я забыл, – сказал он, прерывая дядю, – как зовут вашего банкира.
   Дядя сухо и коротко ответил, а затем остановил на мне подозрительный взгляд, словно желая удостовериться, поняла ли я смысл поведения доктора Брайли. Доктор тотчас простился с нами. Когда он уехал, я пожаловалась на Хоукса. Дядя покачал головой.
   – Милое дитя, – сказал он, – не нужно вмешиваться в домашние ссоры.
   – Но он был очень груб со мной и с Милли.
   – Груб с вами? Слушайте, Матильда: человек, на которого вы жалуетесь, очень для меня полезен. Он, правда, невоспитан, но честен. Не беспокойтесь, вам не придется больше жаловаться на Хоукса. Пока моя возлюбленная племянница находится под кровом своего старого дяди Сайласа, ничто не должно ее ни оскорблять, ни огорчать. До свидания, Матильда.
   Я ушла и в маленькой комнате, служившей нам гостиной, встретила мистера Брайли с саквояжем.
   – А, вот и вы! – воскликнул он. – Мне хотелось бы переговорить с вами наедине. – И, беспокойно взглянув на дверь, он продолжил: – Довольны ли вы своей жизнью здесь?
   – Довольна.
   – А вам не скучно в обществе вашей кузины?
   – Я сошлась с Милли, – честно ответила я.
   – Слава богу. Хорошо ли с вами обращаются слуги, вежливы ли они?
   – Как вам сказать. Тут есть один старик, которого зовут Хоукс, и у него дочь. Это настоящие дикари! Они получили приказ не пускать нас дальше известной границы в парке.
   – Какой границы?
   Я объяснила. Доктор занес это в записную книжечку.
   – Уже три месяца как вы здесь, – сказал он потом. – Познакомились ли вы с кузеном?
   – Нет, – это было все, что я смогла ответить.
   – Гм! А бывает у вас кто-нибудь из соседей? – продолжал свои расспросы мистер Брайли.
   – Никто. Но я была к этому готова.
   – Лучше бы вам жить с леди Ноллис!
   – О, конечно! Но, право, мне здесь неплохо, уверяю вас. Дядя предупредителен.
   – Послушайте, мисс, помните на всякий случай, что я всегда к вашим услугам. Вот вам мой лондонский адрес. – И он протянул мне карточку. – Пожалуйста, не потеряйте. А Мэри всегда с вами? Пускай она не отходит от вас ни на шаг. Сожгите письма леди Ноллис, а то она слишком откровенна. Ну, я заболтался с вами. Прощайте.

XVIII

   Однажды чудесным утром доложили о приезде моей почтенной кузины. Лицо ее посвежело, на губах, как всегда, играла улыбка. Мы встретились, точно две пансионские подруги. Радостные восклицания перемежались поцелуями. Леди Ноллис очень ласково отнеслась к Милли. При встрече кузины Моники с дядей Сайласом мы не присутствовали – он пожелал говорить с ней наедине, а потом она мне рассказала, как все прошло.
   – Когда я увидела его, то едва поверила своим глазам. Блуждающий взгляд, седые волосы и совсем бледное лицо. И голос у него был такой невыносимый, когда он спросил: «Не правда ли, я очень изменился?» – «Да, – ответила я, – вы изменились, но ведь и я изменилась». – «Ах, Моника, вы поступили со мной как все. На меня налетели и стали клевать, как заклевывают индюки раненого товарища». Ну, тут я ему возразила: «Послушайте, Сайлас, я не желала бы с вами ссориться. Забудем все, что можно забыть, простим друг другу от всего сердца и по крайней мере будем вести себя, как следует порядочным людям, раз я у вас в гостях». – «Лично я ничего не имею против вас, – сказал он на это. – Но посмотрите на мою бедную дочь, которая так невоспитанна. Дети мои погибли». – «Да в чем же моя вина? – закричала я. – Вы собираетесь мстить мне за них?» – «Нет, – пробормотал он, – я не буду мстить. Я умер для страстей и постепенно схожу в могилу. Дайте вашу руку, Моника. Примирение так примирение. Забвение!»
   После этого пригласили нас с Милли. Я вынуждена была сказать, что мне очень понравился Бертрамхолл. Милли он поцеловал.
   – Бедняжка, дикая моя девочка! – сказал дядя. – Своим видом ты обязана отчасти и кузине леди Ноллис.
   – Дядюшка! – возмутилась леди Ноллис.
   – Ах, я старый болтун! Это вас раздражает, милая! – заметил он. – А между тем все недоразумения между нами разрешены.
   – Хорошо, – сказала Моника, – но, пожалуйста, никаких иронических замечаний и насмешек. – И она нехотя протянула ему обе руки, которые дядя долго держал в своих, тихонько посмеиваясь.
   – Хотелось бы мне, чтобы вы у нас переночевали, дорогая Моника, но знаете, откровенно говоря, у нас нет свободной кровати.
   – В таком случае, – сказала в ответ леди Ноллис, – будет очень мило с вашей стороны, если вы позволите Милли и Матильде по крайней мере неделю провести у меня в гостях, в Ливерстоуне.
   Дядя удивился, рассыпался в благодарностях, но не решился отпустить нас в гости тотчас.
   – Со временем – пожалуй, – сказал он. – Это будет такое счастье.
   Когда леди Ноллис простилась с дядюшкой, мы пошли проводить ее до кареты.
   – Послушайте, милочка, – сказала она, когда мы очутились в парке, – непременно приезжайте в Ливерстоун. Просто необходимо, Милли, чтобы вы познакомились с людьми. А где ваш брат, голубушка? Он старше вас?
   – На два года старше, но где он – не знаю.
   Она погналась за журавлями, которых заметила на берегу ручья, а леди Ноллис тихо сказала мне:
   – Говорят, что он в индийском полку. Хотелось бы верить. Этот несчастный ни на что больше не годится. А теперь расскажите мне подробно, какую жизнь вы ведете в Бертрамхолле.
   Я поведала ей обо всем и, между прочим, о карете, которую видела ночью.
   – Приятное местечко, нечего сказать! – воскликнула кузина в волнении. – Как бы мне хотелось, чтобы вы переехали в Ливерстоун. Бертрамхолл – такой уединенный замок, а дядя ваш – столь странный человек. Не люблю я ни того, ни другого.
   Через неделю дядя пригласил меня к себе. Он опять страдал и был обложен подушками.
   – Матильда, – проговорил он, – позвольте представить вам моего сына. Эй, Дадли, где ты?
   Высокий молодой человек, небрежно растянувшийся в низком кресле – вследствие чего я и не заметила его, когда вошла, – неспешно поднялся. Я с ужасом узнала в нем того самого субъекта, который напугал меня когда-то в аббатстве Скорсдейл и которого позже я встретила в Ноуле в числе разбойников, напавших на меня, когда я с гувернанткой возвращалась с прогулки.

XIX

   Я оцепенела и не могла оторвать глаз от этого молодчика, пробудившего во мне неприятные воспоминания.
   – Подойди-ка, дикарь, – сказал мой дядя с горделивой улыбкой. – Твоя кузина – Матильда.
   – Как поживаете, мисс? – спросил молодой человек.
   – Что за мисс? Мисс! Она для тебя Матильда, а ты для нее Дадли.
   – Ну, пусть Матильда, – сказал мой кузен и протянул мне руку.
   – Кузину надо поцеловать. Будь же любезнее, иначе я перестану считать тебя своим сыном, – сказал дядя полушутя-полусерьезно.
   Дадли схватил меня за обе руки и потянулся ко мне. Я испугалась поцелуя и отступила на шаг назад. Дядя засмеялся:
   – В мое время двоюродные братья не считались посторонними.
   Я собрала все свое мужество и сказала:
   – Я не впервые встречаю этого господина, вашего сына, – я не могу назвать его кузеном. Первый раз я видела его в аббатстве Скорсдейл, а затем в парке Ноуля однажды вечером…
   – О господи, я никогда не бывал в этих местах! – вскрикнул Дадли с чувством, так что можно было подумать, будто я и в самом деле ошиблась.
   – Матильда, мой сын никогда еще не лгал, – проговорил дядя.
   Молодой человек рассыпался в клятвах и заверениях.
   – Довольно, честное слово! – прервал его отец.
   Мы обменялись с Дадли Руфином рукопожатием, после чего дядя Сайлас велел ему, чтобы он шел ужинать.
   – Красавец, не правда ли? – обратился ко мне дядя. – Горжусь им. Открытая честная душа. А какие правильные черты лица, а? Осталось только освоиться в светском обществе…
   Я с удивлением слушала эту тираду.
   – А теперь расскажите-ка, что такое, в самом деле, с вами случилось.
   Я выполнила его просьбу. Дядя улыбнулся ледяной улыбкой.
   – Ах, милочка, да ваше приключение в аббатстве и пикник, который вас напугал, совсем не так ужасны. Если бы мой сын и был там, я не вижу причин, почему бы ему в этом не признаться. А когда вы узнаете его получше, то увидите, какой у него кроткий характер.
   Дядя откинулся на подушки.
   – Ну, спокойной ночи, – завершил он нашу беседу.
   – Дадли приехал, – шепнула Милли, поджидавшая меня за дверьми. – Он приехал к отцу за деньгами. Ему дают без конца, а мне никогда.
   Все, что я узнала от Милли о ее брате, было не особенно приятно. Она боялась его. Бертрамхолл он посещал редко и больше двух недель подряд дома не жил. На другой день за завтраком Дадли присоединился к нам. Он выкинул странную штуку: бросил на пол свою шляпу, а затем подхватил ее ногой так ловко, что она сама наделась ему на голову.
   – Какой забавный, не правда ли? – сказала Милли и расхохоталась.
   Кажется, он предполагал произвести на меня благоприятное впечатление этим фокусом, но я хранила серьезность и не подавала ему ни малейшей надежды на сближение. После двух-трех слов, обращенных к Милли, он ушел, при этом вдребезги разбив свою трубку, которую хотел держать непременно на самом носу. Куски трубки шалун поднял и сделал вид, что проглотил их. Милли пришла в восторг от этой проказы.
   К моему великому удовольствию, в течение дня он больше не появлялся, но Милли потом сказала мне, что мой опекун жестоко пожурил сына за недостаточное внимание ко мне. В самом деле, Дадли стал вдруг преследовать нас. Он заикался и краснел, и в моем присутствии ему было не по себе, но, по-видимому, он был убежден, что его белокурые бакенбарды просто неотразимы. Вообще Дадли мог бы и в самом деле сойти за красавца, но мне трудно быть беспристрастной. В выражении его лица было нечто низменное и гнусное. Держался он тоже с отвратительной вульгарностью. С каждым днем новоиспеченный кузен становился все фамильярнее.
   – Хочешь выпить чего-нибудь? – спросила у него однажды Милли.
   – Нет, но я буду любоваться вами. А если хотите, чтобы я выпил, то только в вашей компании.
   Он вытащил охотничью флягу из кармана, взял графин и сделал грог.
   – Наверху у старикашки сейчас священник, – сказал он, смакуя сей напиток. – Мне надо с ним лично поговорить, но нет возможности дожидаться. Духовная особа желает воспользоваться какой-нибудь частицей наследства дяди Августина. Сидит и сидит. А я мог бы уже сделать три мили за это время. Вот дьявол!
   Он поднял ноги, точно клоун.
   – Милли, девочка моя, взгляни, пожалуйста, скоро ли они закончат. Скажи им, что я теряю время.
   Милли бросилась, как стрела, выполнять распоряжение брата.
   – Так-то, мисс. Разве можно держать молодого человека в таких тисках? Выудить из отца несколько шиллингов мне стоит громадных трудов, а между тем старикашка получает теперь изрядные суммы. И мне ведь тоже завещано кое-что.
   Этот деликатный намек на завещание моего отца взволновал меня, а я принадлежу к тем людям, которые краснеют, когда пытаются быть равнодушными. Щеки мои вспыхнули. Это дало Дадли повод разразиться каким-то диким смехом, которым он хотел меня, кажется, окончательно пленить. Он закричал:
   – Вы дьявольски хороши собой, Матильда! Когда старикашка предложил мне вас расцеловать, не понимаю, почему я не воспользовался случаем. Но, тысяча чертей, сегодня-то вы мне не откажете!
   Одним прыжком этот молодчик оказался возле меня и протянул руки. Я вскочила, задыхаясь от гнева.
   – Черт возьми, да уж не хотите ли вы меня ударить? Экая вы злюка, Матильда! Так-то вы слушаетесь опекуна. Что касается меня, то я исполняю его волю.
   – Не подходите, мистер, я закричу, – решительно заявила я.
   – Господи! Все на один манер. И чего делать столько шуму из пустяков.
   Дадли пожал плечами и ушел. Милли нашла меня одну. Я была в ярости. Я пошла бы и пожаловалась, но священник все еще сидел у дяди. Мало-помалу я успокоилась. С дядей случился страшный припадок. Одно время думали, что он уже не выкарабкается. Его спасло только кровопускание.
   – Ну и натура! – сказал мне доктор, которого пригласили. – А ведь он ежедневно только и делает, что разрушает свой организм. Врачи бессильны, если пациенты им не помогают.
   – Возможно, ему необходима перемена климата? – спросила я.
   Доктор Джолкс лишь покачал головой.
   – Тут не столько болезнь, сколько отрава, – сказал он. – Он принимает опий в разных видах – то как сироп, то как пастилки. А это крайне опасно. Наступит время, когда он раскается.
   Доктор Джолкс закончил свою речь тем, что прописал рецепт и пообещал приехать ночью, а пока просил нас посидеть возле больного.

XX

   Мы сидели с Милли по обеим сторонам камина, и нас преследовала одна и та же мысль: зачем он принимает опий? Иногда дядя подавал признаки жизни – у него шевелились губы. Страшно было видеть его заострившееся лицо с закрытыми глазами и компрессами, приложенными к вискам. Длинное худое тело вытянулось на постели, укрытое большими одеялами. Оно было неподвижно, как труп.
   Наконец, Амур предложила Милли сменить ее. Я попросила кузину согласиться, потому что та совсем изнемогла. Сама я осталась сидеть рядом с дядей. Мне было страшно, в особенности когда он вздыхал или стонал. Через час старуха сказала:
   – Свечи догорают, пойду-ка я за новыми.
   – Но у нас есть еще ночник, и в камине огонь горит, – возразила я, потому что мне жутко было даже на короткое время оставаться наедине с этим полумертвецом.
   – Господин любит, когда много света, – возразила старуха.
   Я услышала, как она заперла за собой двери, потом стала подкладывать дрова в камин, но они плохо горели. Поднявшись, я решила думать о кузине Монике, о веселых и приятных вещах, но в голову лезли мысли о том, как много комнат в этом доме и как длинны коридоры, отделяющие меня от всего живого. Над камином поблескивало огромное зеркало. Под ним, на каминной полке, лежала маленькая Библия. Я взяла ее и стала читать. Но, переворачивая листы, увидела, что она переложена широкими полосами бумаги, на которых было что-то отмечено, напечатан какой-то текст, вписаны имена и фразы. На других просто стояла подпись «Дадли Руфин» круглыми неправильными буквами. Когда я положила Библию на место, мне показалось, что кто-то пошевелился в комнате, а между тем не было слышно ни малейшего шума, и я невольно бросила украдкой взгляд в зеркало.
   Дядя встал. Он подошел ко мне почти вплотную, одетый в свой длинный белый халат, и поэтому казался какого-то сверхъестественного роста. Минуту он стоял, нахмурившись, затем дотронулся до меня, протянул руку через плечо и схватил Библию, сказав шепотом мне на ухо:
   – Соблазненная змием, она вкусила запретный плод.
   Он подошел к окну, раскрыл его и стал смотреть на темное небо. Холод был сильный, но дядя не обращал на него внимания. Наконец, он опять сел на свою кровать. Старуха все не шла. Как только она явилась, я сейчас же убежала. У себя в спальне я еще долго не могла заснуть. Я все представляла дядю Сайласа таким, каким он отразился в зеркале. На другой день доктор Джолкс объявил, что опасность миновала, но больному нужен абсолютный покой.
   После обеда мы опять встретили мистера Джолкса. Он шел к Мэг Хоукс, которая, как он нам объявил, заболела. Милли тоже отправилась к Мэг, и я последовала за ней. Дикон Хоукс вошел на мельницу вместе с нами.
   – Что вам угодно? – спросил он недовольно.
   – Говорят, ваша дочь серьезно больна. Вероятно, мы могли бы чем-то ей помочь.
   – Да, порядочных денежек она мне обойдется, не хуже ее покойной матери.
   – Доктор лечит ее бесплатно.
   – А сиделка ей разве не нужна? А лекарства? А потерянное время?
   Он стал крошить табак на подоконник, не спросив о состоянии дочери, и потом закурил трубку.
   – Плохо дело, – заключил доктор, выходя из соседней комнаты, откуда доносились стоны.
   Доктор уехал, а мы прошли прямо к Мэг. Красавица лежала в постели, бледная и апатичная. Мы всячески ухаживали за ней, но она нас даже не поблагодарила. Я подумала бы, что она даже не заметила нашего присутствия, если бы не поймала удивленный взгляд, устремленный на меня. Несколько недель прошло, а мы ежедневно бывали у Красавицы. Она оставалась угрюмой и молчаливой. Милли до того была возмущена ее неблагодарностью, что отказалась ходить вместе со мной на мельницу.
   – Слушайте, поблагодарите, когда выздоровеете, мисс Милли, – посоветовала я Мэг.
   – Я никого не благодарю, – высокомерно ответила Красавица.
   – Но вы бы доставили мне удовольствие.
   Вдруг она схватила мою руку, поднесла ее к губам и облила слезами.
   – Вы хотите сказать мне что-нибудь, Мэг?
   – Ничего, мисс, – со слезами проговорила она. – Зачем мне благодарить Милли? Разве она пришла бы ко мне, если бы не вы? А вы для меня – все равно что отец и мать и лучше всех на свете, и я бы умерла за вас, мисс.
   Я была озадачена этим признанием, мне хотелось самой расплакаться, и я расцеловала бедняжку. Через некоторое время она выздоровела и сказала мне:
   – Мисс Матильда, больше не посещайте меня, а то отец станет меня наказывать за то, что я не выпрашиваю у вас денег. Не навещайте меня больше, а придет время – я вас отблагодарю.

XXI

   Доктор Брайли приехал в Бертрамхолл в сопровождении неизвестного мне маленького рыжего человечка. Оба ожидали меня в комнате дяди. Когда я вошла, дядя поднял голову с необыкновенным достоинством.
   – Я послал за вами, потому что от вас у меня нет тайн. Дорогой племяннице должно быть известно все, что касается ее интересов. Садитесь. Вот господин судья, – саркастически продолжал он, – находит, дорогая Матильда, что я вас обкрадываю. Не так ли, мистер?
   – Строго говоря, – холодно сказал доктор, – вас упрекают в том, что вы присваиваете не принадлежащее вам и пользуетесь им. По-моему, тут уместнее термин «мошенничество», чем «воровство».
   Сайлас Руфин сдержал себя и разразился рассыпчатым смехом.
   – В самом деле?
   – Да, – спокойно ответил доктор Брайли, – вы обращаете плату за помол в свою пользу, продаете кору, делаете уголь.
   Я невольно подумала о заборчике, за который Мэг не пускала меня и Милли.
   – У вас имеются донесения каких-нибудь шпионов? Нечего сказать, благородно, мистер!
   – Нам незачем прибегать к услугам шпионов. Наша обязанность следить за тем, чтобы этой молодой особе не было нанесено никакого ущерба, – парировал доктор Брайли.
   – Ее родным дядей? – с наигранным возмущением воскликнул дядя Сайлас.
   – Никем, – бесстрастно отозвался доктор.
   – И что, у вас имеются доказательства?
   – Со мной прибыл управляющий шотландским имением мисс Руфин. С вашего позволения, мы осмотрим лес, – не отвечая на вопрос, проговорил мистер Брайли.
   – Итак, не имея никаких доказательств, вы обвиняете меня в присутствии моей племянницы в корыстном отношении к ней. Хорошо, что я так стар, мистер. Было время, когда я наказывал каждого оскорбившего меня.
   – Вы ошибаетесь. Я лишь исполняю свой долг.
   – Ну, а я защищаю свои права, мистер! – закричал дядя. – И запрещаю вам и вашему шотландскому управляющему осматривать земли, находящиеся в моем распоряжении, и прошу вас не посещать больше Бертрамхолл, пока я здесь!
   – Прощайте, мистер, – произнес доктор Брайли, скорее опечаленный, чем разгневанный. – А вы, мисс, можете ли уделить мне минуту времени?
   – Ни секунды, – прервал его дядя, и в глазах его вспыхнула ярость. – Если вам угодно говорить с моей воспитанницей, то только при мне.
   Доктор устремил на меня взгляд, исполненный невыразимого сочувствия.
   – В таком случае я повторю, мисс, то же, что уже вам говорил: если понадоблюсь, я всегда к вашим услугам и готов действовать по первому вашему знаку.
   – Вашу руку, доктор, – проговорила я, готовая расплакаться.
   Когда доктор ушел, дядя стал его чернить и обвинять в том, что он завидует моему благосостоянию и деньгам, которые выделены дяде завещанием моего отца.

XXII

   Через неделю я получила приглашение от кузины Моники.
   – Послушайте, – обратился ко мне дядя, – будьте честны. Что дурного говорила леди Ноллис обо мне?
   Щеки мои вспыхнули, я не смогла произнести ни слова.
   – Много дурного? – продолжал допытываться мой опекун.
   Я молчала.
   – Я прекрасно это знаю и потому не могу разрешить вам поехать к ней. Я вас не отпускаю.
   Единственным утешением для меня было отсутствие Дадли. Но длилось оно недолго. Кузен вернулся откуда-то и становился все назойливее. Оказывается, он не мог жить без меня. Он говорил, что готов ради меня на все.
   – Если так – уезжайте и никогда не возвращайтесь! – решительно сказала я.
   Но этого он не мог сделать.
   – Матильда, сердце мое, я никого не любил так, как вас. У меня ни гроша за душой, но я стою многих богачей. Так что выходите за меня замуж и будете счастливы.
   – Что вы хотите сказать? – вскрикнула я; мне казалось, что я сплю и вижу жуткий сон. – Вы просите моей руки?! Но разве я давала вам повод? Напротив, вы всегда внушали мне только ужас. Уйдите!
   Дадли протянул руку, будто желая обнять меня, но не посмел. Я слышала, как, уходя, он бормотал ругательства. Обезумев от гнева, я постучала в дверь к дяде.
   – Войдите, – произнес он своим сухим и ясным голосом.
   – Ваш сын меня обидел, – с порога произнесла я.
   Дядя с холодным любопытством осмотрел меня с ног до головы.
   – Обидел? Боже мой! Вот до чего дошло! И как именно? Я даже не знал, что Дадли здесь.
   – Это просто низость. Зная, что я его не выношу, он осмелился просить моей руки!
   – О! – протянул дядя. – Только и всего? И это вы называете обидой?
   Я смутилась.
   – Милочка, – насмешливо начал он, – вы жестоки и не понимаете, что сами во всем виноваты. У вас есть один друг – это зеркало, поверьте ему. Оно скажет в защиту Дадли, что влюбиться в вас и сойти с ума немудрено. И каков же спрос с таких безумцев?! Да, наконец, безумие ли это и уже сама ваша ненависть к Дадли не есть ли начало любви?
   Я хотела возразить, но дядя остановил меня жестом.
   – Нет, выслушайте меня. Во всей Англии вы действительно не найдете более достойной партии. Единственный недостаток Дадли – бедность, но зато он вас любит. Это не человек, а бриллиант. Правда, неограненный. Он весь отдался спорту. Я знавал много молодых людей, которые посвящали все свое время скачкам. От них немного пахло конюшней, но в целом это были отличные малые… Мне бы не хотелось, чтобы сын мой сегодня же покинул дом, а потому прошу вас отложить окончательное решение на две недели, а до тех пор, Матильда, об этом больше ни слова.
   Он провел весь вечер с Дадли. Очевидно, отец преподавал ему уроки женской психологии, потому что с тех пор каждый раз за завтраком под своей салфеткой я находила прелестный букетик, к которому, впрочем, не прикасалась. В течение двух оговоренных недель Дадли редко показывался мне на глаза, но всегда был одет в изящный охотничий костюм и со шляпой в руке. Обращался он ко мне исключительно следующим образом:
   – Униженно прошу вас простить меня. Я просто потерял голову, мисс, и не знал, что говорю.
   Я молчала. Две недели прошли быстро. В это время я совсем не видела дядю. Сердце мое страшно забилось, когда однажды дождливым утром Гусак пригласил меня к нему на пару слов.
   – Вы видели в коридоре чемоданы Дадли? – спросил дядя Сайлас.
   – Видела, – осторожно ответила я.
   – На них указан пункт назначения – он уезжает по дуврской дороге в Париж. Все его будущее зависит от вас – покинет ли мой сын Бертрамхолл с надеждой в сердце или же в отчаянии.
   Я все же нашла в себе силы произнести отказ. Губы моего дяди побелели, а в глазах вспыхнул не предвещавший ничего хорошего огонь. Он со вздохом молвил:
   – Да будет воля твоя.
   Лицо его стало какого-то пепельного оттенка. Я переживала страшные угрызения совести, точно я убиваю этого старика.
   – Я должна вас оставить, сударь? – тихо спросила я.
   Он быстро поднял голову. Мне показалось, что его глаза метнули молнию, которая обожгла меня.
   – Оставить меня? О да! Уходите.
   Я бесшумно выскользнула из комнаты. Гусак, бродивший по коридору с пучком перьев в руке, делая вид, что сметает со стен пыль, окинул меня вопросительным взглядом. Я услышала, как дядя позвал Дадли, который, вероятно, ждал в соседней комнате окончания нашего разговора. Вечером мы с Милли болтали у камина, когда вдруг вошла старуха служанка и сказала моей кузине:
   – Ну, полно болтать, мисс. Идите-ка ухаживать за отцом.
   – А что, он опять болен? – спросила я.
   Служанка посмотрела на меня сердито, и я поняла, что я в ответе за все несчастья этой семьи.
   – Пойдемте вместе, – предложила я Милли.
   Она нехотя последовала за мной. Мы сели и стали разговаривать шепотом, чтобы не разбудить больного. Я винила себя в его болезни. Милли слушала мои признания, но тепло от камина и слабый свет ночника подействовал на нее усыпляюще, и я осталась наедине с мыслями о Дадли.
   Вдруг я увидела, что дверь приоткрывается и в проеме появляется человеческое лицо – самое страшное, какое только могло представить мое воображение. Эта особа была смертельно бледна, когда смотрела на больного в постели. Я до того была расстроена, что вообразила, будто это и в самом деле привидение, и пошла прямо на него, чтобы прогнать. Но каков был мой ужас, когда я убедилась, что это действительно мадам Ларужьер собственной персоной. С пронзительным криком, который разбудил Милли, я отскочила назад и стала вопить:
   – Смотрите! Смотрите!
   В это время призрак исчез, а я схватила кузину за руку и продолжала кричать:
   – Милли! Милли!
   Бедная девочка ничего не понимала, но испугалась еще больше, обняла меня, и мы упали возле постели моего дяди.
   – Что такое? – спросила она, вся дрожа.
   – Да разве вы ее не видели?! – почти в истерике крикнула я.
   – Кого? Что такое, Матильда?
   Но я не могла сдержать рыданий и побежала к себе.
   – Милли, – кричала я, – ничто в мире теперь не заставит меня приходить сюда по вечерам!
   – Но почему, боже мой? – не понимала она.
   Всю ночь за мной ухаживала Мэри. На следующий день она привела ко мне доктора Джолкса. Он расспросил меня, назначил диету и щадящий режим дня и пообещал, что я больше не увижу привидений.
   Я уже начинала приходить в себя, когда однажды утром Милли сообщила мне, что отец решил отослать ее в какой-нибудь французский пансион, но сначала ей придется пробыть некоторое время в Лондоне вместе с миссис Джолкс. Когда я выразила искреннее огорчение по этому поводу, дядя обещал, что вскоре я смогу присоединиться к Милли, если только пансион окажется в самом деле таким хорошим, как о нем пишут. Мы с кузиной стали обсуждать, как будем переписываться, и без конца прощались. Наконец, я проводила Милли до самой мельницы, и экипаж увез ее. Потеряв его из виду, я расплакалась, а Мэри утешала меня: «Ведь через три месяца увидитесь, мисс».
   На обратном пути мне встретилась Мэг Хоукс. Она подбежала и, поравнявшись со мной, проговорила:
   – Послушайте, мисс, отец следит за мной. Я скажу вам что-то важное. Никогда не оставайтесь наедине с мистером Дадли.
   Я хотела было расспросить Мэг, но из-за кустарника показался Дикон Хоукс, и я промолчала. Впрочем, Мэг была уже далеко. Вечером, когда сумерки окутали землю, а огонь еще не зажигали, дядя потребовал меня к себе. Я вошла и долго стояла молча.
   – Дядя, – наконец, произнесла я.
   – Ах, это вы, дитя мое! Милое мое дитя! Добрый ангел, я позвал вас, и вы пришли. Матильда, выслушайте мольбу несчастного старика и вашего второго отца. Я не хотел больше говорить с вами об этом, но не могу молчать. Это гордыня внушила мне такое решение. Колесо фортуны раздавило меня, и толпа, бежавшая за ним, попирала ногами мои останки. Мне осталось только одно – уповать на моего сына, последнего представителя нашего рода. Его недостатки – моя вина, это лишь результат дурного воспитания. Но от его будущего зависит мое будущее, а главное – судьба Милли. Мы все ждем вашего решения. Дадли любит вас, как любят лишь в молодости. Так бывает только раз в жизни. Если я потеряю его, я потеряю все. Стоя у края могилы, я преклоняю перед вами колени, Матильда, – закончил свою тираду дядя, действительно опускаясь передо мной на колени.
   Я подняла его и стала целовать его руки, которые были простерты ко мне.
   – Матильда, сжальтесь. Во имя отца, память которого так дорога вам, помогите нам. Своим отказом вы убьете меня!
   – Дядя, – воскликнула я, – пощадите меня! Я не могу! Никогда я не смогу согласиться на то, о чем вы просите!
   – Хорошо, – ответил он глухим голосом. – Настаивать я не буду, но вы подумайте. Это еще не последнее ваше слово.
   Он вышел из кабинета в спальню, решительно заперев за собой дверь, и мне показалось, что я услышала его крик. Страшная мысль пронзила мой мозг: что, если он покончил с собой? Я чуть не бросилась к нему со словами согласия на устах, но вспомнила Дадли, и меня вновь охватило непреодолимое отвращение к нему.
   Через полчаса Гусак сказал Мэри, что ему приказано отвезти на станцию багаж молодого хозяина. Я вздохнула с облегчением. Теперь мне хотелось доказать дяде, что я могу быть ему полезна. Перед тем как лечь спать, я постучалась к нему. Дядя сидел в кресле, прямой как палка. Взгляд его был мрачен, лоб нахмурен, и какая-то двусмысленная улыбка скользила по его губам, пока он слушал мою несвязную речь.
   – Благодарю, вы поистине ангел, Матильда, – заговорил он, наконец. – Но если бы я сказал, что мне для спасения нужно двадцать тысяч фунтов стерлингов, вы бы от меня убежали.
   – Нет, возьмите эту сумму.
   – Увольте, я не могу принять такую жертву, – с достоинством проговорил дядя Сайлас.
   Однако я узнала, что у дяди почти всю ночь пробыл нотариус и что они детально обсуждали способы извлечь хоть какую-то пользу из подписи несовершеннолетней. В законе не нашлось ни малейшей лазейки. Утром следующего дня дядя, встретив меня, проговорил:
   – Я не спал и много думал, Матильда, и вот я пришел к вам. Я не могу согласиться. Да, Матильда, я не могу принять ваше великодушное предложение.
   – Я в отчаянии! – искренне воскликнула я.
   – Верю и ценю вашу щедрость. Но на то есть причины. К тому же станут говорить, что я вас опутал. Я хорошо знаю свет. А между тем через три недели в этом имении все опишут.
   Я не понимала, что это означает, однако припомнила прочитанные романы – будто бы существует какой-то узаконенный грабеж, который называется описью.
   – О, дядя, милый дядя, этого не случится! – с чувством воскликнула я.
   – Слушайте: я не знаю, когда будет опись, но через две недели в любом случае вы покинете Бертрамхолл. Вы уедете во Францию к моей дочери и останетесь там, пока я буду разбираться со своими делами. Напишите об этом леди Ноллис. Несмотря на ее нерасположение ко мне, я к ней хорошо отношусь, и вы можете сообщить ей о своей предстоящей поездке. Попросите также, чтобы она не забывала мою бедную Милли, когда меня не будет на свете.
   Помолчав, дядя Сайлас прибавил:
   – И еще прошу вас: непременно покажите мне письмо. Я хотел бы, чтобы не было никаких недоразумений, а то Моника может придраться к какому-нибудь слову.
   Разумеется, я была охвачена энтузиазмом, который мне внушило удивительное бескорыстие дяди, и письмо мое к леди Ноллис его вполне удовлетворило.

XXIII

   Я пошла гулять с Мэри после завтрака и на лестнице встретила Дадли. Он, кажется, выходил от дяди. Овладев собой, кузен робко обратился ко мне:
   – Мне хотелось бы, мисс, сказать вам одно слово ради вашей же пользы.
   Я взглянула на него и остановилась.
   – В самом деле, я, кажется, вел себя как идиот. Однако есть вещи, которых я никогда не сделаю.
   Я совершенно не поняла, о чем говорит кузен, к тому же голос у него был хриплый, и от него пахло вином.
   – Старикашка, – продолжал он, – наполовину того, свихнулся. Он не думает что говорит. У меня волосы встают дыбом, честное слово. Здесь всё хотят описать, понимаете, и я не могу вытянуть из них ни единого су. А старикашка как скала, и у него куча моих обязательств. Клянусь вам, я нисколько не лгу, когда говорю, что я в тисках. А Брайли написал мне, что наследство мне тоже не достанется, потому что Арчер и Слей наложили запрет. Дело в том, видите ли, что я подмахнул однажды по требованию вашего опекуна некую бумажонку, дьявол меня побери! Я был тогда пьян в стельку. Я буду жаловаться. Я докажу, честное слово!
   – Право, я ничего не понимаю, – сказала я. – Позвольте мне пройти.
   – Еще минутку. Я уезжаю в Австралию на «Чайке» пятого числа сего месяца, вечером я буду уже в Ливерпуле, и, если так угодно Богу, вы меня никогда больше не увидите.
   Кажется, голос Дадли задрожал.
   – Вы не хотите пожать мне руку, Матильда? – продолжал он. – Договоримся с вами. Вы сегодня обещали двадцать тысяч фунтов своему опекуну. Подпишите мне эти деньги, и уже сегодня ночью я увезу вас из Бертрамхолла куда захотите – например, к вашей кузине Ноллис.
   – Вы хотите увезти меня от опекуна за двадцать тысяч фунтов стерлингов?! Да вы забываете, что я и без этого могу видеть свою кузину, леди Ноллис, когда захочу.
   – Ах, вы!.. – только и смог он произнести. – Вы ошибаетесь на мой счет. Я хочу показать вам истинное положение вещей, а где же ваши глаза? Здравый смысл у вас есть? Чего я от вас хочу? Одного. Чтобы вы выслушали меня хладнокровно, как взрослая женщина! Окажите услугу мне, а я спасу вас.
   Тут Дадли заглянул мне в лицо.
   – Вам нужны деньги? – спросила я презрительно.
   Между тем Мэри стала покашливать внизу, у лестницы, желая показать, что мы слишком долго разговариваем.
   – Кажется, я вам сказал, какая сумма мне нужна. Скорее отвечайте: да или нет?
   – Нет, тысячу раз нет! – вскрикнула я.
   «За кого он меня принимает? – подумала я. – Он вовлекает меня в заговор против дяди, которому эти деньги пригодились бы гораздо больше».
   – Ну хорошо, – проговорил он, – пусть будет, как решено.
   Я позвала Мэри, и мы ушли в свою комнату.
   – Хотите чаю? – спросила меня Мэри, видя, что я побледнела.
   – Какая дерзость! Какая наглость! – возмущалась я. – Нет, не нужно мне чаю. Я сейчас пойду к дяде.
   Тот выслушал меня, ни разу на меня не взглянув. Когда я закончила, презрительное восклицание сорвалось с его губ. Дядя поднялся и начал ходить взад-вперед по комнате. Наконец, он заговорил:
   – О чем думал, по-вашему, Дадли?
   – Он, очевидно, принимал меня за дурочку.
   – Конечно. Но вы не подали ему надежду?
   Я отрицательно покачала головой, и дядя успокоился:
   – Не бойтесь, он вас не обидит. Немного ему осталось пробыть в Англии, и все это время ноги его не будет в Бертрамхолле.
   Дядя сел и уронил голову на руки.
   – Переменим тему, – сказал он, наконец, и подал мне письмо Милли, написанное по-французски.
   Необходимость выражаться на иностранном языке сдерживала ее излияния, однако я поняла, что пансион ей очень понравился и что у нее уже есть подруги. Также нельзя было сомневаться, что она желает поскорее увидеться со мной. Письмо Милли было не запечатано, потому что его вложили в другое письмо – от начальницы пансиона. Дядя вскрыл его. Ответ мне тоже нужно было передать ему, потому что адрес Милли дядя держал в тайне. Местопребывание Милли должно было в скором времени стать местом встречи для всех нас и нашим убежищем.
   Через неделю я прочитала в ливерпульской газете, что «Чайка» уходит в Мельбурн. В числе пассажиров значился Дадли Руфин. Я облегченно вздохнула.

XXIV

   Можно сказать, я осталась одна в огромном доме. От нечего делать я однажды вместе с Мэри пошла бродить по замку. Странно, но меня будто тянуло в эти длинные мрачные коридоры. Некоторые из них походили на какие-то ловушки и западни. Из окна одной комнаты с довольно ветхой деревянной обшивкой я увидела четырехугольный двор, который видела уже раньше из другого окна. Эта комната сообщалась с меньшей: в толстой стене был сделан проход.
   Я быстро открыла дверь и очутилась лицом к лицу с огромным скорпионом. Нет, это был не настоящий скорпион – так я назвала мадам Ларужьер, скорпион не произвел бы на меня столь ужасающего впечатления. Моя бывшая гувернантка сидела в высоком кресле. Я не верила своим глазам и молча смотрела на нее. Та обернулась, смутилась, точно я застала ее на месте преступления, но тут же вскочила на ноги и бросилась ко мне.
   – Милая Матильда! Вот неожиданность! Я в восторге, боже мой! И вы тоже рады – я вижу по вашему лицу. Вот, наконец, я и вернулась, ваша бедная гувернантка!
   – Я думала, что вы во Франции, – сказала я через силу.
   – Была, была, но вернулась. Мистер Сайлас Руфин написал начальнице пансиона, чтобы она прислала гувернантку, и мне выпало на долю отвезти вас в пансион. И как вы меня здесь нашли?
   – Совершенно случайно, – пробормотала я. – Но зачем вы скрываетесь?
   – Я не скрываюсь! Я действую так, как требуют. Ваш дядя боится кредиторов и желает, чтобы все делалось скрытно.
   – Вы давно в Бертрамхолле?
   – Да уж неделю. Боже, какая скука! Я рада, Матильда, что вы здесь. Одиночество мне ужасно надоело.
   – Вы же меня терпеть не можете! – воскликнула я.
   – Ах, объяснимся. Я вас не люблю? За то, что вы донесли на меня вашему отцу? Знаете ли, тогда я искала письма доктора Брайли. Вы даже не представляете, какой он интриган, и я хотела найти доказательства тому, что он собирается вас разорить. Но вы мне помешали. Естественно, вы подумали совсем другое и лишили меня доброго имени. И все же я не сержусь на вас. Доказательством этому мое желание стать вашим ангелом-хранителем. Я говорю совершенно серьезно. – И гувернантка разразилась смехом.
   – Уйдемте отсюда скорее, мисс, – проговорила Мэри.
   Но мне хотелось закончить этот разговор.
   – Отец мой отказал вам, дядя сделает то же самое, когда обо всем узнает.
   Но та лишь ухмыльнулась и закатила глаза.
   – Вы думаете, милочка?
   – Я уверена в этом, – резко ответила я. – Я уже не ребенок и никого не боюсь.
   Впрочем, я схватила Мэри за руку, и мы со всех ног бросились в темный коридор, а потом на лестницу. Однако не сделала я и двадцати шагов, как услышала позади шуршание шелка: мадам следовала за мной по пятам. Вместе со мной она вошла к дяде. Тот взглянул на нее с презрением, а на меня с гневом и спросил:
   – Что вам нужно?
   – Пусть мадемуазель объяснится, – сказала мадам, делая при этом глубокий реверанс.
   Я рассказала все, что знала о мадам Ларужьер.
   – Это правда? – сурово спросил он.
   Мадам принялась плакать, молитвенно сложив руки и требуя правосудия.
   – Она лжет, – упорно твердила я.
   – Позвольте, милочка, – начал дядя, – эта дама явилась ко мне от начальницы пансиона, где обитает Милли, с наилучшими рекомендациями. Вы, вероятно, ошиблись.
   Я запротестовала, но он сделал вид, что не слышит.
   – Все, Матильда, довольно. У вас бывают галлюцинации, я знаю. Мадам Ларужьер пробудет с нами всего три недели. Призовите на помощь свой здравый смысл и не ставьте меня в затруднительное положение подобными детскими выходками.
   – Мадемуазель могла бы извлечь пользу из моего присутствия, если бы пожелала, – сказала гувернантка, вытирая глаза. – Я могла бы с ней позаниматься.
   – Но, дядя, эта женщина ненавидит меня! – закричала я с негодованием.
   Он сочувственно улыбнулся, а мадам продолжала:
   – Если вы позволите, я начну уроки.
   – Разумеется, – ответил дядя. – Племяннице нужно получше освоить французский язык. Говорите с ней как можно больше по-французски. Когда окажетесь в Париже, вы еще будете меня благодарить, милочка. А теперь оставьте меня, – заключил дядя, целуя мне руку.

XXV

   Вскоре я убедилась, что нахожусь в плену в Бертрамхолле. Однажды с Мэри я подошла к решетке и нашла ее запертой на замок. В парке ко мне подбежала Красавица. Она увлекла меня в сторону от Мэри и быстро проговорила:
   – Послушайте, мисс, мне нужно сказать вам пару слов. – Она прислушалась и спросила: – Вы видели его?
   – Кого? – не поняла я вопроса.
   – Дадли, – пояснила Мэг.
   – Дадли? Но ведь он в море и, должно быть, уже далеко отсюда.
   – Он живет в фельтрамской гостинице, а сегодня приходил на мельницу. Чего вы так испугались?
   Я готова была упасть в обморок от услышанного.
   – Есть, впрочем, чего бояться, – продолжала Красавица. – Не к добру они снюхались с моим отцом и целый день курят вместе. Отец мой, разумеется, не знает, что мне все известно, ведь мой милый Том Брайс мне все рассказал. Они что-то задумали сделать с вами.
   – Но ведь дядя не знает, что его сын здесь? – предположила я.
   – Как не знает?! Во вторник они провели всю ночь возле вашего дядюшки. Пришли к нему и ушли, точно воры, – сообщила Мэг.
   – Но откуда же Брайс знает, что они замышляют против меня что-то дурное? – недоумевала я.
   – Видите ли, Дадли плакал и говорил отцу: «Не могу решиться», а отец ему отвечал: «Кому же это приятно, но только нет другого средства. У вас ноги великолепные, и это очень кстати». Тут он увидел Брайса и прикрикнул на него: «Ты что тут делаешь?» Брайс бросился прочь, потому что боится Дадли, который в случае чего прихлопнет его, как муху, да и моего отца боится. Ведь отец легко может подстрелить его, как браконьера.
   – Но почему же он думает, что против меня какой-то заговор? – все еще ничего не понимая, спросила я.
   – Ну, это его секрет, я не могу вам все рассказать, – ответила Мэг и вздрогнула: ей показалось, что кто-то идет.
   Потом она успокоилась.
   – Надо уезжать из Бертрамхолла, – решительно сказала я.
   – У них все под замком… Дайте-ка мне скорее записочку к даме, что живет в Ливерстоуне. Брайс великолепно обделает дело. Он-то, положим, не бог весть чего стоит, но любит меня, и я могу из него хоть веревки вить. Отец мой завтра будет на мельнице. Приходите-ка в час, если мельница будет работать, а мы с Брайсом будем вас ждать. Только будьте осторожнее с вашей Ларужьер: она часто видится с Дадли. И главное, никому ни словечка. Да благословит вас Бог.
   В человеке часто кроются особые силы, о которых он не подозревает, пока обстоятельства не вызовут их наружу. Поначалу я просто окаменела от ужаса, а потом во мне произошла перемена. Я повела себя с удивительным хладнокровием, которое поразило меня саму. Вернувшись, я нашла в себе мужество говорить с мадам. Я слушала ее и отвечала, я даже улыбалась. Я гуляла по коридорам, в отчаянии смотрела на эти стены, на двери и потолки, но не смела ничего говорить даже моей милой Мэри – иначе весь план мог рухнуть.
   Прошла ночь. С первым солнечным лучом ко мне вошла мадам. Мы стали болтать как ни в чем не бывало, и я предложила ей пройтись со мной до соседней деревушки Бертрам, чтобы сделать кое-какие покупки ввиду нашего скорого отъезда. Она бросила на меня подозрительный взгляд, но я себя не выдала.
   – Хорошо, – согласилась Ларужьер.
   Может быть, и она играла комедию. Но тогда я еще надеялась, что, не зная о приказании, отданном привратнику, она сама проводит меня до соседнего городка, и я оттуда уже не вернусь, а помчусь в Ливерстоун. На всякий случай я написала письмо леди Ноллис, чтобы отдать его Тому Брайсу.
   «Милая кузина, – в спешке писала я, – помогите мне. Дадли вернулся и скрывается где-то неподалеку, хотя все уверяют, будто он уехал, и я сама видела его имя в списке пассажиров. Вновь объявилась мадам Ларужьер. Эти стены – тюрьма, и всюду я вижу глаза моих тюремщиков. Теперь я боюсь своего дядю больше чем кого-либо. Если бы я знала о его намерениях, пусть даже и самых худших, я была бы смелее. Ведь вы любите меня. Сжальтесь же надо мной. Я в отчаянном положении. Спасите меня. О, милая, ради бога спасите меня, я схожу с ума! Ваша Матильда».
   Я запечатала письмо и ждала возвращения мадам. Тут дядя позвал меня к себе. Он лежал на кушетке, повернувшись к нам вполоборота.
   – Дорогая Матильда, я хотел дать вам поручение.
   Сердце мое страшно забилось, и я вспомнила про неотправленное письмо, лежавшее в моем кармане.
   – Я вспомнил, – продолжал дядя, – что сегодня день ярмарки, в Бертраме будет пропасть пьяных. Не лучше ли подождать до завтра, а мадам Ларужьер сама сделает все покупки для вас. Не правда ли, мадам?
   Гувернантка улыбнулась и кивнула.
   – Кстати, сегодня я получил известие о блудном сыне, – сказал дядя. – Вот газета. Как вы думаете, насколько далеко он теперь от нас?
   Я что-то пробормотала, страшно сконфузившись, а дядя мой стал вслух читать, на каких градусах широты и долготы находится в настоящее время «Чайка».
   Лишь бы только мадам поскорее уехала! Но она не заставила себя долго ждать. У нее была страсть к покупкам. Едва получив от меня деньги, она тут же уехала в Бертрам. Через боковую калитку мы с Мэри вышли в парк. Ветер был сильный, и мельница должна была работать. Мэг ожидала меня под высоким дубом, и там же стоял одетый в короткую куртку юноша с плутовским взглядом и вздернутым носом, по виду не то грум, не то браконьер. Это был Том Брайс. Я уже несколько раз видела, как он болтает с Красавицей. Не очень понравился мне этот тип, но выбора не было.
   – Вы честный человек и, конечно, меня не обманете. Все мое будущее зависит от этого письма. Вот вам фунт стерлингов за то, чтобы оно попало по адресу. Я буду вам обязана всю свою жизнь.
   Он повертел письмо в руках.
   – Не стану лгать, мисс, каждый прежде всего за себя. Все письма проходят сначала через руки мистера Руфина и тогда уж сдаются на почту – такова его воля, – а он их вскрывает и читает. Разумеется, он узнает, что письмо это пошло другой дорогой, и станет подозревать меня.
   – Но я не позволю вас обидеть.
   – Я думаю, что вы сами, мисс, нуждаетесь в защите, – скептически произнес Брайс. – Я не говорю, что отказываюсь, – я всего лишь не хотел бы сломать себе шею из-за пустяков.
   – Я буду очень благодарна вам. Может быть, теперь решается ваша судьба.
   – Я сделаю все что возможно, мисс. Я попытаюсь. Но, если что-нибудь случится, вы меня не выдадите, мисс?
   – Мисс тебя не выдаст! – воскликнула Мэг.
   Он посмотрел на мельницу и исчез за кустами.

XXVI

   Словно две преступницы, мы пробрались с Мэри через маленькую дверцу. Мадам уже приехала из города и, к великой моей радости, подала мне письмо от леди Ноллис.
   «Как я рада, милая Матильда, – писала мне кузина, – что скоро вас увижу. Я получила кое-какие известия о бедном Сайласе – бедном, потому что его положение внушает сочувствие. Рискуя быть арестованным, Сайлас вынужден спасаться бегством. Он желает, чтобы я увиделась с вами до вашего отъезда во Францию. Ваш дядя назначил мне день, и мы скоро увидимся. Право, я начинаю думать, что дела могут улаживаться сами собой, в зависимости от нашего желания, и разве не Талейран искусство ждать назвал талантом? Сердечно обнимаю вас. Моника».
   Письмо было загадочно. Но слабая надежда блеснула на горизонте, в то время как меня окружала страшная действительность: мадам, Дадли, решетка на замке и какие-то неведомые опасности, на которые намекала Мэг Хоукс. Все же меня не покидала мысль о побеге из Бертрамхолла.
   Мадам пришла пить чай ко мне. Она была необыкновенно весела. Выпила много коньяку и с мерзкой улыбкой принялась объяснять, что она старый друг мистера Руфина. На следующее утро дядя прислал за мной и очень милостиво принял.
   – Я только что написал письмо одному из ваших попечителей, – сказал он. – Так как я собираюсь отделить свою печальную судьбу от вашей, я хотел бы иметь некоторое утешение в признании, что вам было у меня хорошо, что вы полюбили Бертрамхолл и прощаете своему дяде его бедность, милая Матильда.
   Я согласно кивнула.
   – Именно этого я от вас и ждал.
   Вдруг лицо его преобразилось, и он встал во весь рост.
   – А как ты объяснишь это?! – громовым голосом закричал он и указал на мое письмо к леди Ноллис, которое, вскрытое, лежало на столе.
   Я потеряла дар речи. Все поплыло перед глазами. А громовый голос продолжал терзать мой слух:
   – Лицемерка! Лгунья! Попробуй теперь оправдаться…
   Меня поглотила тьма, и я потеряла сознание. Когда я пришла в себя, то уже лежала в постели. Я была слаба и не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, не могла ни голову повернуть, ни слово сказать. Воспоминание о происшествии между мной и дядей Сайласом приводило меня в трепет. Мэри пыталась заговорить, но я велела ей молчать и отвернулась к стене. В этот же день, как я потом узнала, кузина Моника приезжала в Бертрамхолл. Дядя принял ее, рассказал о своем ужасном положении и сообщил, что я уехала в Ливерстоун повидаться с ней. Якобы мы разминулись. Леди Ноллис, разумеется, выразила сожаление, но дядя утешил ее тем, что во вторник кузина может приехать и навсегда соединиться со своей подопечной. Меня же леди Ноллис, вероятно, встретит по пути, если только я не свернула куда-нибудь в сторону. После этого дядя почти нежно простился с гостьей. А я между тем лежала точно мертвая, не понимая, о чем Мэри шепчется с мадам и почему та ходит вокруг меня на цыпочках.
   Впрочем, я уловила шум кареты.
   – Это доктор, – сказала мадам.
   – Нет, я слышу женский голос, – возразила Мэри.
   Карета уезжала. Я соскочила с постели и стала кричать:
   – Леди Ноллис! Помогите! Ради бога! Кузина Моника! Кузина Моника!
   – Вы с ума сошли, мадемуазель! Ложитесь сейчас же! – в свою очередь стала кричать мадам, стараясь заглушить мой голос и оторвать меня от окна.
   Но отчаяние придало мне сил. Я оттолкнула Ларужьер, разбила окно и продолжала звать:
   – Спасите меня! Я здесь! Моника! На помощь!
   Мадам правой рукой схватила меня, а левой зажала мне рот. Я видела бледную от ужаса Мэри. Та попыталась вырвать меня из рук мадам.
   – Да вы убьете мисс!
   Карета кузины между тем была уже далеко. Мадам с налитыми кровью глазами, разъярившись, как фурия, заставила меня лечь на кровать.
   – Разве вы не видите, что она сумасшедшая! – кричала она Мэри и рыдала.
   – Но это была кузина Ноллис, – повторяла я. – Зачем вы держите меня? О, кузина!
   Я уткнулась головой в подушки, а мадам удалилась и лишь вечером пришла ко мне и таинственным голосом сообщила:
   – Новость, моя прелестная! Ваш дядя проиграл процесс. Чем хуже для него, тем лучше для нас. Мы покинем это кладбище, потому что Бертрамхолл – настоящее кладбище, говорю я вам.
   – Я охотно уеду, – со вздохом произнесла я.
   Мадам тотчас же ушла сообщить об этом дяде. Она так долго не возвращалась, что я потеряла терпение и сказала Мэри:
   – Возьмите-ка свечу и поднимитесь к мадам Ларужьер. Я быстрее выздоровею, если узнаю, что мы действительно уезжаем отсюда.
   Она повиновалась, но тоже почему-то задерживалась с возвращением. Наконец, Мэри пришла и почти упала, садясь возле моей постели. Она была бледна как смерть.
   – Что случилось? Что? Говори же скорее.
   Мэри бормотала что-то несвязное. Я едва поняла, что она не могла найти дверей комнаты мадам, и ей пришлось зайти в несколько разных комнат. В одной слышались голоса. Она постучала. Никто не отворял. Тогда она сама вошла. В комнате стояла свеча на камине и зажженная лампа у окна. Мадам отвернулась к окну, у которого Дикон Хоукс что-то делал, а некто третий, кого Мэри сначала приняла за слесаря, потому что под мышкой у него были разные инструменты, оказался не кем иным, как Дадли Руфином. Все застыли на месте. Мадам сейчас же взяла Мэри за руку, вывела в коридор, заперла за собой дверь и сказала на своем ломаном английском языке, что разбились стекла и их вставляют, а Мэри сделала вид, что всему поверила.
   – Это действительно был Дадли? – спросила я Мэри.
   – Клянусь, мисс.
   Всю ночь мы не спали, пытаясь понять, что происходит вокруг.

XXVII

   Мадам Ларужьер пришла чуть свет и пытливо заглядывала мне в глаза, но я не подала виду, что мне известно от Мэри о происшедшем накануне. Она, быть может, ожидала каких-нибудь расспросов, но я молчала. Вдруг вбежала Мэри, которую вызывали к дяде, и, задыхаясь, сообщила, что мистер Руфин приказал, чтобы я скорее одевалась, и что я должна немедленно уехать. Я быстро закончила свой туалет, а Мэри уложила вещи. Я была вне себя от счастья, что увижу Милли и навсегда покину Бертрамхолл.
   Мадам Ларужьер тоже готовилась к поездке. Она вошла в черном платье и под густой вуалью и позвала меня к дяде. Я повиновалась через силу. Мне было страшно встретиться с этим опасным взглядом, который в последний раз был устремлен на меня с таким гневом. Дядя не подал мне руки и, опираясь на стол, сухо сказал, чеканя слова, точно диктовал секретарю:
   – Вы отправитесь к моей дочери под надзором мадам Ларужьер. Мэри уедет со мной или одна через неделю. Сегодня вечером вы переночуете в Лондоне, завтра сядете на пароход в Дувре. Садитесь и напишите письмо вашей кузине Монике. Я прочту письмо и сам его отправлю. Завтра в Лондоне вы опять напишете ей письмо, в котором сообщите, что не будете писать ни из Дувра, ни из Франции до нового распоряжения, потому что моя безопасность зависит от полного неведения кредиторов о моем местонахождении. Мои адвокаты сообщат ей впоследствии все необходимое. Мадам Ларужьер прочитает письмо, о котором я говорю, чтобы удостовериться, что оно не содержит никакой клеветы на мой счет. Садитесь и пишите, что дядя, желая избежать грозящей ему описи имущества и ареста за долги, вынужден был ускорить ваш отъезд – пишите: мой отъезд во Францию вместе с горничной.
   Тут мадам сделала гримасу и хотела остановить дядю. Но тот с нажимом повторил:
   – С горничной.
   Я покорно писала под его диктовку. Прочитав мое письмо, он сказал:
   – Имейте в виду, что мадам имеет право регламентировать малейшие детали вашего путешествия. Я выдал ей необходимые деньги на дорогу. Карета уже ждет. Желаю вам счастливого и приятного путешествия, – заключил он с насмешкой.
   Я ушла от него опечаленная. Мэри ожидала меня.
   – Разве мы не поедем вместе? – спросила она в ужасе.
   Я бросилась ей на шею и вместо ответа расплакалась, слезы наши смешались.
   – Полно, полно, скоро вы опять увидитесь, – сказала мне мадам и подтолкнула к карете.
   Между тем дядя немедленно послал мое письмо леди Ноллис с такой припиской (как я узнала позднее):
   «Наша милая Матильда будет жить в одном французском пансионе, пока гроза не минует. Если я от вас и скрываю ее адрес, то лишь потому, что женщины вообще не умеют хранить тайны. Мне бы хотелось жить ближе к моей воспитаннице, а потому я боюсь, что меня станут преследовать и на новом месте жительства. Матильда уехала утром, сожалея, что не смогла перед отъездом повидать вас в Ливерстоуне. Разделяю ее чувства».

XXVIII

   Мы проезжали по Лондону вечером, уже при свете бесчисленных фонарей. Мадам Ларужьер была в отличном настроении и называла мне скверы, публичные и другие более или менее примечательные здания. Наконец, мы остановились перед каким-то отелем на узкой улице. Покрытую пылью и смертельно уставшую, меня ввели в комнату с двумя кроватями – для меня и для мадам. На другой день она ушла, по ее словам, повидать одну свою подругу, а я осталась с хозяйкой отеля. Обед подали, когда вернулась мадам Ларужьер; она окинула меня мрачным взглядом и протянула мне письмо. Я узнала почерк дяди.
   «Дорогая мадам! Садитесь, пожалуйста, сегодня вечером в восемь с половиной часов на дуврский поезд. Комнаты готовы. Ваш Сайлас Руфин».
   – А почему слово «дуврский» подчеркнуто? – спросила я, и необъяснимое беспокойство сдавило мне сердце.
   – Откуда я знаю? – сухо ответила мадам.
   Мы еще раз промчались по светящемуся в тумане Лондону. На вокзале я стала искать глазами багаж, но заметила только маленький чемоданчик мадам.
   – Багаж пришлют, – сказала она, усаживая меня в вагон.
   Пассажиров было мало. Ларужьер стояла в дверях, и ее зловещая фигура пугала меня. Поезд тронулся. Мы оказались в купе только вдвоем. Странное оцепенение овладело мной. Вероятно, мне в чай были влиты какие-нибудь капли. Лежа на своем диване, мадам, кажется, тоже попивала капли, по крайней мере я чувствовала запах спиртного. Вскоре я потеряла сознание.
   Была глухая ночь, когда мадам растолкала меня. Шатаясь, я вышла из вагона при свете фонарей, и мы пересели в карету. Загремели колеса. Я приоткрыла окошко экипажа. Сон нисколько не освежил меня – напротив, я чувствовала себя нехорошо и больше уже не могла заснуть. «Скоро будет Дувр», – думала я, а карета наша все мчалась и, наконец, свернула на проселочную дорогу. Вдруг она остановилась.
   – Ворота открыты! – крикнула мадам кучеру.
   Карета опять тронулась, и мы очутились во дворе.
   – Мы в гостинице, – объявила Ларужьер.
   Она расплатилась и сама взяла свой чемоданчик и мою дорожную сумку и отнесла в дом. Мрак стоял кромешный. Только одинокий фонарь бросал скупой свет на мостовую. Я вошла вслед за мадам.
   – Где же слуги? – спросила я.
   – У нас есть спички, – ответила она, запирая за собой дверь на ключ.
   Когда она зажгла свечу, я увидела, что мы в передней.
   – Но ведь здесь никого нет! – воскликнула я. – Странно нас встречают.
   – Для нас все приготовлено. Идите за мной.
   На втором этаже мы перевели дух. Опять ни единого человеческого лица.
   – Тут моя комната, – сказала гувернантка. – Входите же, Матильда.
   Я повиновалась. Комната была большая, но запущенная. Жалкая мебель, истертый ковер на полу, узенькая кроватка, изъеденный древоточцем комод и два-три стула. Мадам заперла и эту дверь на ключ и бросилась в кресло.
   – Наконец-то! – воскликнула она. – Ложитесь, Матильда, а я буду спать рядом, за перегородкой.
   Впрочем, она, кажется, не собиралась отдыхать. Сознание мое как-то вдруг помутилось, и я заснула. На другой день я проснулась с мыслью, что надо отправляться на пароход. Я подбежала к окну, чтобы взглянуть на море. Но увидела только маленький четырехугольный двор, ограниченный толстыми стенами здания. Казалось, мне снится дурной сон.
   – Да разве это гостиница? – растерянно пробормотала я. – Ведь это Бертрамхолл. Боже мой, это он!
   Мадам вошла ко мне и разразилась смехом.
   – Мы в Бертрамхолле, – повторяла я. – Как это могло произойти?!
   – Небольшая ошибка, моя милочка. Бертрамхолл очень похож на Дувр.
   – Но что подумает о вас дядя Сайлас, мадам? – воскликнула я.
   – О, не беспокойтесь, он меня простит, – ответила она таким тоном, что я вздрогнула.
   Очевидно, за происшедшим крылся какой-то коварный план.
   – Итак, это произошло по приказанию дяди? Где же тогда Мэри? – спросила я.
   – Мэри отправили во Францию вслед за нами. Но мы изменили маршрут. Надо переждать три дня, – снисходительно ответила мадам и, быстро выйдя, повернула за собой ключ в замке.

XXIX

   Я кричала, стучала в дубовые двери, колотила руками и ногами, но ответа не последовало. К своему ужасу, я увидела, что окна закрыты железными решетками и изнутри их отворить невозможно. Это была не комната, а тюрьма. Я вспомнила Черка. Я не видела перед собой ничего, кроме этого двора, заросшего сорной травой и похожего на заброшенное кладбище. Я размышляла, как бороться с надвигавшейся на меня опасностью и как от нее защититься. Встав на стул, я рассмотрела, что петли на окнах были новые. Во многих местах виднелись следы от инструментов, покрытые слоем темной краски. Между тем я услышала шаги мадам. Я соскочила со стула, и, войдя, она не заметила, чем я занималась перед ее приходом.
   – Зачем вы запираете меня на ключ? – спросила я.
   – Теперь-то я могу все сказать, милочка, – ответила Ларужьер. – Судебные приставы в доме.
   – А зачем решетки на окне?
   – Да этим решеткам уже лет сорок.
   – А мне кажется, что они вставлены совсем недавно.
   Мадам подбежала к решеткам и заявила, что я ошибаюсь. Потом она ушла. Спустя некоторое время я услышала в коридоре шаги, и в замке отвратительно заскрипел ключ. Я в ужасе отступила. Но, к моей величайшей радости, в дверном проеме показалась черная головка Мэг Хоукс, и я страстно обняла ее.
   – Я угадала, где вы, – сказала она, утирая свои красные припухшие глаза.
   – О, Мэг, что происходит?
   – Всего не знаю, но отец и Дадли несколько раз говорили при мне… Не кушайте ничего, что вам подадут, а вот, держите хлеб. Он черен, да гораздо лучше. – И она вытащила из-под передника часть буханки. – А вот вам кружка с водой. Пейте только воду, понимаете? Они на все пойдут, чтобы от вас избавиться. Но ночью я побегу к ливерстоунской даме. Итак, мужайтесь, Мэг Хоукс постарается что-нибудь сделать. Я жизнь за вас отдам. Но не пытайтесь бежать, а то они вас убьют. До двух-трех часов утра они еще ничего с вами не сделают, а к тому времени я вернусь, не беспокойтесь.
   Мэг убежала. Слова ее жгли мой мозг точно раскаленное железо. Мадам долго не было. «Возможно ли? – думала я. – Разве могу я этому поверить? Как я еще не сошла с ума?» Впрочем, я до сих пор не понимаю, как я тогда все выдержала.
   В четыре часа дня пришла мадам, напевая сквозь зубы.
   – Как темно! – воскликнула она.
   – Как темно! – повторила я, сжимая голову руками. – Ведь сейчас всего четыре часа. О мадам, мадам, как мне страшно!
   Я схватила ее за руку, но она ее выдернула.
   – Глупышка, что вы хотите этим сказать?
   – Спасите меня, мадам, – продолжала я.
   – Вас спасти?! Ах вы, дурочка! От чего спасти? – разыгрывала она недоумение.
   Но я встала перед ней на колени.
   – Уведите меня отсюда, спасите меня, и, клянусь богом, вы найдете во мне друга!
   – Бедное дитя, да кто вам сказал, что вы в опасности? – забеспокоилась Ларужьер.
   – Я знаю, я боюсь, сжальтесь надо мной! У меня нет никого, кроме Бога и вас!
   Мадам посмотрела на меня мрачным взглядом ведьмы.
   – Может, это было бы хорошо, в конце концов, – пробормотала она сквозь зубы. – Кто знает, дядя ваш с ума сошел или вы. Но вы всегда были моим врагом. Так страдайте же теперь. Ложитесь и страдайте.
   Но я не могла лежать. Я ходила по комнате, заламывая в отчаянии руки. Пыталась молиться и не могла. Иногда стоны мои стихали, потому что я вспоминала Мэг, и у меня в душе вспыхивал крошечный огонек надежды. Мадам Ларужьер то уходила к себе, то возвращалась красная и возбужденная, распространяя вокруг себя крепкий запах вина.
   – Все какие-то тайны в вашей семье. Тоже мне благородное семейство! – говорила она. – Просто ненавижу. Надо, наконец, чтобы ваш дядя объяснился. Разве старая Уайт мне не говорила, что Дадли уехал сегодня вечером? И что все это значит? Но я узнаю.
   Она держалась на ногах уже с трудом и едва смогла запереть за собой дверь, когда уходила. По всей вероятности, она еще раньше пыталась узнать все подробности от дяди и ее злила скрытность мистера Сайласа.
   Время бежало, наступала ночь, но никто пока не спешил мне на помощь. Слух мой обострился, и я слышала малейший шум.
   – О, Мэг! О, кузина Моника! – шептала я. – Помогите мне, боже мой, спасите меня!

   Но, очевидно, как прежде письмо мое не попало к кузине, так и теперь не удалось путешествие Мэг. Но вот я услышала шум голосов, которые становились все громче. Я подошла к дверям и прислушалась. Рука моя машинально коснулась дверной ручки, и дверь открылась: мадам забыла ее запереть. Я тотчас выскочила на лестницу и бежала, бежала, пока не очутилась на площадке перед комнатой дяди. Не рассуждая, я вошла и увидела в ней мадам и опекуна. Никогда не забуду взгляда, который он бросил на меня, оцепенев от испуга.
   – Откуда вы? – тихо проговорил мистер Сайлас.
   – Умираю, умираю! – был мой ответ.
   – Но что ей нужно? – непонимающе воскликнула Ларужьер.
   – Что все это значит? – спросил дядя, к которому вернулось его обычное хладнокровие. – Здорова ли она?
   – О, дядя, вы так добры, я знаю, вы любите меня! Вы не хотите, вы не можете… Только подумайте о своем брате, который был так добр к вам. Он теперь видит нас. Спасите меня, и я отдам вам все. Но если я должна умереть, по крайней мере убейте меня сейчас.
   – Вы продолжаете оригинальничать, – холодно ответил дядя, – и теперь мне ясно, что вы действительно тронулись умом. – Обернувшись к мадам, он гневно произнес: – Зачем она здесь? Уведите ее.
   Мадам подбежала и схватила меня за талию.
   – Никто не желает вам зла, – между тем продолжал говорить дядя. – Разве мадам не сказала, почему вас поместили в эту комнату? Говорили вы ей о судебных приставах? – обратился он к мадам Ларужьер. – Как вы можете расхаживать по дому, когда в это время все описывают? Скорее заприте ее.
   Он попытался улыбнуться, произнося последние слова, но в его голосе я уловила едва сдерживаемую ярость.
   – Смотрите, мадам, чтобы это больше не повторялось, – заключил он. – А если понадобится, зовите на помощь.
   Я покорно отдалась в руки мадам и ушла, как приговоренная к смертной казни. Сев у окна, я стала смотреть на маленький двор, освещенный тонким полумесяцем, и зимнее небо, усеянное звездами. Все они казались мне тысячами чьих-то грозных и насмешливых глаз. Кончилось тем, что я отвернулась от окна, закрыв лицо руками. Тут я вспомнила, что в комнате дяди видела несколько чемоданов, всевозможных баулов и футляров.
   «Куда он уезжает? – подумала я. – Что, если он и в самом деле посадит меня в сумасшедший дом и если действительно все это лишь грезы больного разума?»
   Наконец, раздался стук двери. Я думала, что это Мэг. Но кто-то невидимый передал в руки мадам маленький серебряный поднос с хрустальным графином и стаканом.
   – Матильда, выпейте-ка, – сказала Ларужьер, открывая графин, откуда шел аромат душистого бургундского вина.
   Но горло у меня было перехвачено спазмом, я не могла пить, а иначе выпила бы все, потому что забыла о наставлениях Мэг. Мадам, убедившись, что дверь заперта, села на мою постель.
   – Сегодня, милочка, вы будете одна в обеих комнатах, потому что я буду спать внизу.
   Она налила себе стакан и выпила залпом.
   – Чудное вино. Я выпила, а о вас и не подумала. Ну же, Матильда, глотните.
   Я опять отказалась. Мадам продолжала пить. Опьянев, она стала изливаться в жалобах и угрозах. Она была чем-то недовольна. Позже я узнала, что дядя с некоторых пор стал ее бояться. Когда я вбежала в его комнату, мадам ссорилась с дядей. Она была убеждена, что меня должны увезти куда-то далеко, в какое-то безопасное место, и что за это ее должны очень хорошо вознаградить – как за услуги, так и за какое-то лжесвидетельство. Возможно, она подозревала, что ее водят за нос, но в страшный план были посвящены только три человека.
   Несомненно, что в вино было подмешано снотворное. Я так решила потому, что мадам, напиваясь, всегда становилась злой, а в этот раз она как-то сразу поникла и растянулась на моей постели. Сначала я думала, что она притворяется и стережет меня. Но она действительно погрузилась в глубокий сон.
   Через час я услышала под нами и со стороны двора мерный шум и через решетку увидела на противоположной стене человеческую тень, которая то выпрямлялась, то пригибалась к земле. Ужасная догадка промелькнула в моем мозгу: для меня рыли могилу. Удивительное спокойствие овладело мной при этой мысли. Потом я услышала, как кто-то тихонько стучит в дверь. Опять постучали. Почему я не отвечала? Я могла бы показать таким образом, что не сплю. Но я словно оцепенела и стояла посреди комнаты с широко открытыми глазами, устремленными на дверь.

XXX

   Стояла тихая холодная ночь. Свеча догорела и погасла. На пол легла лунная дорожка. В коридоре между тем послышался шепот. Странный скрип обратил теперь на себя мое внимание. Он был похож на визг пилы, только глуше. Какой-то непонятный скрип. Затем он словно стал приближаться, и, будто преследуемая им, я забилась в угол старого массивного шкафа. В комнате и без того было темно, но стало еще темнее. Вдруг я увидела за окном человеческую фигуру. Конечно, человека спускали на веревке – именно она, скрипя, издавала эти звуки. Некто ухватился за решетку, и через минуту створка окна открылась вместе с решеткой, а в комнату ворвался холодный воздух.
   Я узнала в незваном госте Дадли Руфина. Внимательно прислушавшись, кузен ступил на пол. Я прижалась к стенке шкафа, ни жива ни мертва. Он вытащил из кармана какой-то инструмент, блеснувший в свете луны. Это был молоток, заостренный с одного конца и с длинной ручкой. Я не шевелилась и, стиснув зубы, приготовилась дорого отдать свою жизнь. На подоконнике стоял незажженный фонарь. Я ожидала, что он его зажжет, но нет – Дадли ощупью направился прямо к моей постели, местоположение которой, очевидно, хорошо знал, и нагнулся.
   Мадам тяжело дышала, объятая глубоким сном. Тогда Дадли положил левую руку ей на лицо, и почти тотчас я услышала страшный удар, вслед за которым последовал почти нечеловеческий крик. Это был ужасный рев. Вся она забилась на постели. Но вторым ударом Дадли с ней покончил, только задрожали занавески и постель. Так падает окончательно подрубленное дерево. Убийца нанес третий удар… Гробовая тишина… Дело было сделано.
   Я чуть не потеряла сознание, но легкое движение за дверьми напомнило мне, что опасность еще не миновала.
   – Кто там? – спросил Дадли хриплым голосом.
   – Друг, – был ответ.
   Ключ повернулся в замочной скважине, и вошел дядя Сайлас; запах эфира распространился в комнате.
   – Посмотрите-ка, что вы заставили меня сделать, – сказал Дадли, обращаясь к отцу.
   – Успокойся, – проговорил старик, поворачиваясь ко мне спиной.
   – Идите ко всем чертям, убийца! Мне и с вами хотелось бы покончить.
   – Не выходи из себя. Дело сделано. Теперь требуется только спокойствие.
   Дадли застонал.
   – Никто ничего не слышал, я уверен в этом. Но тебе и Хоуксу следует поспешить. Надо, чтобы ее и след простыл. Яма вырыта.
   – Кончено, дальше не мое дело. Я больше в этом не участвую. Лучше было бы позволить отсечь себе руку. Мне умереть хочется – до того тошно. Сами разбирайтесь с Хоуксом. Будьте вы прокляты! – крикнул Дадли и с силой бросил молоток на пол.
   – С ума сошел! Не шуми, пожалуйста! Тащи ее сейчас же, – продолжал дядя.
   – Вы говорили, что она ничего не почувствует, а если бы вы слышали, как она кричала! Я бы ни за что на это не согласился. Вы солгали, дьявол!
   – Не забывай, что так с отцом не разговаривают, – тихо, но сурово произнес старик.
   – Вам все равно! – закричал Дадли и заскрипел зубами. – Я знаю, что уже ничего поправить нельзя. Но у меня появилось желание покончить с собой!
   – Очень хорошо, не оставляй этой чудесной мысли, а мне хотелось бы огоньку…
   – Нет, пожалуйста, и без того светло. Скорее бы отсюда убежать. Что это, шкатулка? В ней поди много драгоценностей. Надо бы поменять вензеля и взять с собой.
   – Поставь ее на окно, – приказал дядя, занятый мыслью о драгоценностях, и, к моему величайшему облегчению, отошел от меня подальше.
   Присутствие духа не покинуло меня. Я поняла, что все зависит от моей твердости. Я тотчас поднялась на ноги – хорошо, что на мне не было ничего шелкового. Дверь была распахнута. Я видела силуэт дяди у окна. Пока Дадли помогал отцу, я мысленно прочитала молитву и на цыпочках выбежала в коридор.
   Я летела на крыльях страха. Поперечный коридор пересекал тот, по которому я бежала, и кончался слева большим окном, сквозь которое проникал лунный свет. Я инстинктивно выбрала самую темную сторону и повернула направо. Но тут в бесконечной галерее, в тридцати шагах от меня, опять из темноты забрезжил свет. Он падал из конюшенного фонаря и выхватил из мрака лестницу, по которой спускался Дикон Хоукс. На последней ступеньке развязались ремни его деревянной ноги, и он присел их поправить.
   Слева я увидела чулан с одностворчатой дверью и забилась в него. Может быть, здесь был выход в какой-нибудь коридор или на лестницу, которая вела в помещение для слуг. Но дверь была на задвижке. Мне пришлось ждать, пока с фонарем в руке пройдет, прихрамывая, Хоукс. Кажется, у него было намерение пошпионить за своим хозяином, потому что он остановился возле меня, потушил свечу пальцами и крадучись направился по коридору в сторону комнаты, где было совершено убийство. Как только он повернул за угол, я опять побежала. Сошла по лестнице, по которой накануне мадам заставила меня подниматься, толкнула дверь – слава богу, она оказалась незапертой. Я очутилась на свежем воздухе, почти опьянев от радости и облегчения. Вдруг чья-то мужская рука схватила мою руку.
   Это был Том Брайс, который, одетый кучером, дожидался отца и сына Руфинов, чтобы увезти их из этого проклятого места. Разумеется, иначе и быть не могло. Итак, надежда погасла – я погибла. Однако Том Брайс выпустил мою руку, посмотрел на меня с испугом и вдруг тихонько произнес:
   – Ни слова больше.
   А я и без того молчала.
   – Садитесь-ка в карету, на остальное мне плевать. Пусть они убираются ко всем чертям.
   Его грубая речь показалась мне пением ангела, и, как только я запрыгнула в карету, она покатила вперед сначала с осторожностью, потому что мы были еще во дворе, а затем все быстрее и быстрее, по мере того как мы удалялись от решетки, которая не была заперта на ключ. Том толкнул ее и сел на козлы. Мы оставили позади границы Бертрамхолла и теперь бешено мчались по широкой дороге, которая вела в Ливерстоун. Через стекла я видела Тома, который оборачивался назад, проверяя, нет ли за нами погони.
   Деревья с головокружительной быстротой проносились по обочинам дороги. Наконец, мы взобрались на холм. Тут я заметила женщину, которая бежала вдоль обочины и кричала:
   – Брайс!
   – Поезжай вперед, не обращай внимания! – крикнула я кучеру.
   Но Том остановился. Я упала на колени – мне почудилось, что меня опять схватят и куда-нибудь запрут. Но дверца экипажа открылась, и ко мне бросилась Мэг Хоукс.
   – Ну слава богу, – проговорила она, едва отдышавшись, – ты порядочный малый, мой храбрый Том.
   – Мэг, садись рядом со мной, – сказала я, успокоившись, – давай руку.
   – Не могу, она сломана.
   Это была правда. За расположение ко мне отец избил ее и засадил в амбар, откуда Красавице, однако, удалось бежать. Теперь она направлялась в Ливерстоун. Лошади помчались с новой силой. Том все оборачивался. Вдруг карета опять остановилась, и он подошел к дверце.
   – Что такое? – спросила я.
   – Это насчет письма, мисс. Я решительно ничего не мог сделать. Дикон нашел его в моем кармане и забрал.
   – Ну, бог с ним. Том, я уверена, что вы добрый человек. Буду всю жизнь благословлять вас.
   Наконец, мы оказались в Ливерстоуне. Не знаю уж, как я вбежала в дом, где и упала в объятия кузины Моники. Я закричала, потому что не могла говорить.

Эпилог

   Приключения мои закончились. Прошло уже много лет. Кузина Моника все такая же веселая и добрая, как и была. Право, она, кажется, даже помолодела. Милли, бедная подруга моей грустной юности, живет вместе со мной. Мэг Хоукс вышла замуж за Тома Брайса, и поскольку молодожены захотели покинуть страну, то я снабдила их необходимыми средствами. Кузина Моника долго не позволяла мне вспоминать страшные сцены, однако они живут в моей памяти, хотя я вызвала их теперь к жизни не без душевной боли.
   План был чудесно задуман. Никто из домашних даже не подозревал о моем возвращении в Бертрамхолл. Если бы меня убили, тайна осталась бы на совести обоих Руфинов и Хоукса, их сообщника. Кузина думала, что я во Франции. Ее искусно подготовили к моему будущему молчанию. Ничто в любом случае не указывало на Бертрамхолл как на место преступления. Трава забвения выросла бы надо мной во дворе, где теперь было зарыто тело мадам Ларужьер.
   Только через два года я узнала, что случилось в Бертрамхолле после моего бегства. Старуха Уайт, войдя рано утром в комнату дяди Сайласа, удивилась, что он дома, – он должен был сопровождать своего сына почтовым поездом той же ночью в Дерби. Хозяин лежал на софе в своей обычной позе, бездыханный. Доктор, которого сейчас же вызвали, объявил, что мистер Сайлас принял слишком много опия.
   Что думать о моем ляде? Был ли он просто чудовищем? Или дьявол овладевал им время от времени? Мысль выдать меня замуж за своего сына сначала честным путем перешла затем в насилие, а когда и насилие не помогло, дядя решился на преступление.
   Дадли исчез, но со своей фермы Мэг мне писала: «В городе живет некто Кальбрук, торгующий золотом. Его рот и щека стянуты страшным шрамом от ожога серной кислотой, и бакенбард нет. Но Том утверждает, что узнал в нем Дадли. С ругательствами и проклятиями он заявил Тому, что убьет его, если тот еще раз узнает его. Я сказала Тому, что лучше, разумеется, оставить все как есть». И все так и осталось.
   Хоукс вообразил, что я убежала еще до убийства мадам и что, следовательно, против него нет никаких улик. Но через год его арестовали по обвинению в преступлении, совершенном им когда-то в Ланкашире. Его вина была доказана, и тогда, чтобы еще немного потянуть время, он признался в соучастии в бертрамском убийстве. Это привело к обнаружению тела гувернантки во внутреннем дворе.
   Доктор Брайли, когда леди Ноллис описала, каким образом Дадли влез в мою комнату, осмотрел все окна в ней; оказалось, что это была та самая комната, в которой перед смертью спал Черк. Одно из окон было снабжено стальными задвижками, ловко скрытыми в дереве. Стоило нажать пружину, и окно открывалось само собой. Тайна смерти Черка была раскрыта.
   У меня перехватывает дыхание. Рука онемела. Я закончила и с трудом поднялась, чтобы взглянуть на ручейки, на цветы, на прекрасные столетние деревья, окружающие мой дом и напоминающие мне о свободе и безопасности. Кошмар моей юности рассеялся. Я поднимаю глаза к небу – ведь разве не покровительствовал мне некто невидимый и вездесущий?
   – Мама! – раздается в комнате слабенький нежный голосок, и я вижу свежее личико моей девочки в ореоле воздушных белокурых локонов, которая тихонько вошла ко мне и улыбается.
   Я снова возношу свою хвалу Всевышнему. Ведь теперь я счастливая мать и счастливая жена.

Джозеф Шеридан ле Фаню Комната в гостинице «Летучий дракон» ядюшка Сайлас

Комната в гостинице «Летучий дракон»

Глава I На дороге

Глава II При свете факелов

Глава III Смерть и любовь в брачном союзе

Глава IV Дроквиль

Глава V Ужин в гостинице «Прекрасная звезда»

Глава VI Обнаженный меч

Глава VII Белая роза

Глава VIII Трехминутное посещение

Глава IX Сплетни и совет

Глава Х Черная вуаль

Глава XI «Летучий дракон»

Глава XII Колдун на маскараде

Глава XIII Колдун говорит чудеса

Глава XIV Мадемуазель де Лавальер

Глава XV Странная история в «Летучем драконе»

Глава XVI Каркский парк

Глава XVII Кто оказался в паланкине

Глава XVIII Кладбище

Глава XIX Ключ

Глава ХХ Высокий чепец

Глава XXI Трое мужчин в зеркале

Глава XXII Похищение

Глава XXIII Чашка кофе

Глава XXIV Надежда

Глава XXV Отчаяние

Глава XXVI Катастрофа