Анри Шадрилье
Тайна Медонского леса

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I
УЖИН У БРЕБАНА

   Эта история произошла в 1868 году. Каждый вечер в ресторанчике, расположенном в доме Вашетт, собиралось много народу. Как правило, первые посетители занимали столики уже с двух часов дня. Это было одно из тех мест, куда стекалась разношерстная и разнузданная молодежь самых разных национальностей. Один шел сюда от безделья, чтобы как-нибудь убить время, другой приходил, чтобы посмотреть, как веселятся товарищи, или познакомиться с хорошенькой девушкой.
   Неизвестный мужчина, только что вошедший в залу и присевший за один из пустых столов, принадлежал, по-видимому, к категории людей, которые не стремятся напиться так сапожники и подраться с первым встречным. Это был человек еще довольно молодой, среднего роста и привлекательной наружности. У него были темные волосы и очень смуглый цвет лица, но походка, манеры, что-то неуловимое в улыбке и в открытом взгляде обличали в нем европейца, и скорее всего – парижанина. Похоже было, что он попал в свою среду.
   Судя по костюму и обветренному, загорелому лицу, его можно было бы назвать путешественником. Он улыбался практически каждой шутке, а здешние посетители умели и любили пошутить. Слушая разговоры окружающих, он выглядел как человек, который наконец-то опять попал в круг старых добрых товарищей.
   Один из самых шумных его соседей был хорошо известен и посетителям, и прислуге заведения. В зале не было человека, который не окликнул бы его по имени.
   – Медерик! Эй, Медерик! – кричал один. – Я читал твою статью об актрисах. Восхитительно!
   – Послушай, Медерик, – говорил другой, – твои рассуждения о современных баррикадах никуда не годятся!
   Казалось, что все здесь знают журналиста Медерика, да и сам он мог смело похвастаться тем, что ему известно имя каждого посетителя таверны. Стол, за которым расположился Медерик, находился недалеко от того места, где сидел смуглый путешественник.
   – Чудесно! – пробасил журналист. – Вся банда в сборе – Карлеваль, Викарио, Буа-Репон, Марсьяк!
   – Здравствуй, Медерик! – ответили ему хором.
   Поприветствовав друзей, Поль Медерик занялся упрямым, не поддававшимся ножу цыпленком.
   Об этих четырех посетителях необходимо сказать несколько слов. Первый из них, Марсьяк, казался приблизительно тех же лет, что и описанный нами незнакомец, – лет тридцать пять, а может быть, и немногим больше. У него были такой же смуглый цвет лица и такая же темная шевелюра, как у путешественника.
   Викарио Пильвейра, если верить его собственным рассказам, был кастильянцем, политическим эмигрантом. По его словам, он стал жертвой пронунциаменто [1 - Пронунциаменто – государственный военный переворот (в Испании и Латинской Америке), восстание против правительства.], что нередко случалось в благословенной Испании. Все, конечно, возможно, но истинный испанец сразу признал бы в нем по его выговору уроженца Пиренеев или северной Каталонии, но никак не благородного кастильянца. Человек более опытный назвал бы его бесшабашным гулякой, продажным бездельником, готовым за хорошую плату на всякое темное дело.
   Третьего, Карлеваля, бывшего компаньона прогоревшего мелкого торговца, можно было каждый день около двух часов дня встретить на бирже, а несколько позже – за баккара у Сусанны Мулен, любовницы Марсьяка.
   О четвертом, Буа-Репоне, скажем только то, что он был студентом, не закончившим курса. Он уже давно мог бы стать морским хирургом, не будь у него врагов. Но, откровенно говоря, самыми могущественными его недругами оказались собственная лень, страсть к картам и мотовство. Он был так же предан Марсьяку, как и его приятели.
   Итак, вот вам портреты четырех личностей, которых встретил Бребан между тремя и четырьмя часами дня. Веселая компания находилась в ресторане всего лишь несколько минут, между тем одинокий незнакомец, сидевший рядом с ней, уже сделался предметом ее плоских шуток и насмешек. Он не только терпеливо все сносил, но еще и отвечал на выходки соседей снисходительной улыбкой. И дорожный костюм путешественника, и его манеры, даже само его нежелание вступать в разговор возбуждали смех. До этой минуты шутки еще не перешли границы приличия. Но вскоре Марсьяк, видимо, старавшийся превзойти своих товарищей в колкости и язвительности, перегнул палку, сказав нечто совершенно недозволительное.
   Будь тут посторонний, незаинтересованный наблюдатель, он, конечно, заметил бы на лице Марсьяка довольную улыбку, свидетельствующую о торжестве победителя над раздавленным врагом. Незнакомец отличался невероятным терпением: на все колкости и двусмысленности он только улыбался и пожимал плечами, но и его неистощимый запас терпения наконец иссяк.
   – Господа, прошу вас прекратить ваши дерзкие шутки, – сказал он серьезно.
   – Наконец-то заговорил! – захохотал Марсьяк.
   – А вы утверждали, господа, что это не человек, а машина! – поддержал его Викарио.
   – И знает французский, надо же! – прибавил Карлеваль.
   Незнакомец не счел нужным отвечать на это и обратился к гарсону с просьбой выписать счет. Когда принесли бумагу, Марсьяк не придумал ничего умнее, как вырвать у незнакомца счет и насмешливо осмотреть его.
   – Ха-ха! А мы не разорились на угощение! – расхохотался он, поглядев на цифры.
   Как ни велико было терпение незнакомца, как ни серьезны и важны причины, заставлявшие его до сих пор выносить все эти глупейшие выходки, он не в состоянии был выдержать последней дерзости, и у него сорвалось с языка несколько резких слов.
   Марсьяк ответил новой грубостью, и, слово за слово, вспыхнула настоящая ссора. Переполох произошел страшнейший, один из гарсонов даже крикнул «Полиция!» в надежде утихомирить скандалистов. На лице незнакомца отразилось заметное волнение. Он понизил голос и разом смягчился. Ссора мгновенно прекратилась. Но такая развязка не входила в расчеты Марсьяка, заварившего кашу. Решив довести историю до желаемого конца, он нанес незнакомцу последний, жестокий удар, разом рассеявший все колебания и нерешительность странного господина.
   – Охота вам, друзья, обращать внимание на человека, который не намерен ответить за нанесенное им оскорбление и ведет себя как трус! – пожал плечами Марсьяк.
   – Оскорбление? Я оскорбил кого-нибудь? Вы уверены, что отдаете отчет своим словам, милостивый государь?
   – Довольно, господа! Стоит ли говорить с подлым трусом!
   Весь багровый, со сверкающим взглядом, незнакомец вскочил с места.
   – Вы грубо оскорбляете человека, которого совершенно не знаете! – задыхаясь, проговорил он.
   – В таком случае вот вам моя карточка, – нахально ответил его оппонент. – Мое имя – Марсьяк. Позвольте узнать ваше?
   – Не считаю нужным сообщать его вам.
   – Почему так?
   – Да просто потому, что слишком уважаю свое имя, чтобы называть его первому встречному.
   – Видите, я был совершенно прав, когда сказал, что вы трус.
   – Ошибаетесь, и я не успокоюсь, пока не проучу вас, сударь.
   От этих слов, как от удара хлыста, Марсьяк вскочил.
   – Хорошо! Экипажи у подъезда, а Медонский лес под боком, если только вам угодно будет выбрать это место, – проговорил Марсьяк, меняя манеры отчаянного гуляки на тон светского человека.
   – Место для меня не имеет значения, я хотел бы покончить с этим как можно скорее, потому что спешу… И притом я здесь никого не знаю.
   – Назовите имена, и мы отыщем кого-нибудь из ваших приятелей.
   – В Париже у меня нет ни друзей, ни знакомых, – заметил тот. – Я приехал сюда ночью, а завтра утром должен уехать.
   – Что ж, мои приятели могут оказать вам услугу. Викарио, друг мой, согласны ли вы быть секундантом этого господина?
   – Как! Я ведь даже не знаю, кто он! – изумился Викарио.
   – Прошу вас сделать это для меня, – настойчиво продолжал Марсьяк.
   – Пожалуй, я согласен, но ведь нужен еще один человек.
   – Возьмите Медерика.
   – Очень благодарен вам, сударь, за оказанную вами услугу, – проговорил незнакомец.
   – А вы, Карлеваль и Буа-Репон, пойдете со мной, не так ли? – обратился Марсьяк к двум другим своим приятелям.
   Те мгновенно изъявили согласие. Викарио, хлопнув по плечу сильно подвыпившего Медерика, прошептал ему на ухо:
   – Ты знаешь, что Марсьяк должен драться через час?
   – Что за приступ храбрости! И с кем он дерется? – спросил Медерик.
   – С каким-то субъектом, которого совершенно не знает. И ты должен быть его секундантом.
   – Но кто же он такой?
   – Кажется, американец, только из южных.
   – Француз всегда должен оказать поддержку американцу, особенно если он его не знает, – философски изрек Медерик.
   Все шестеро вышли из залы. Спускаясь по лестнице, Марсьяк шепнул что-то Викарио на плохом испанском языке. Через пять минут, заехав за оружием к Карлевалю, противники уже катили по дороге к Медону.
   – Я напишу преинтересную хронику, – бормотал заплетающимся языком Медерик.

II
ДУЭЛЬ

   Что может быть прекраснее восхода солнца в лесу! Веселое чириканье только что проснувшихся птиц, горячие ласки солнечных лучей, обливающих ярким, ослепительным светом и скромную, стыдливую фиалку, и душистый ландыш, и ароматную листву зеленого леса. Все вокруг ликует, и этот праздник природы находит отражение в душе человека.
   Бедняк, растянувшийся на зЭлен траве Медонского леса, был, вероятно, того же мнения. Лениво потягиваясь и зевая во весь рот, он философствовал и, по всей видимости, нисколько не тяготился тем, что не может валяться на своем собственном диване в парижской квартире.
   – Будь у меня моя прежняя комната в Сен-Дени, – спокойно рассуждал он, – я не мог бы наслаждаться этим чудным зрелищем.
   Но, поднимаясь с сырой земли и расправляя свои онемевшие члены, он прибавил:
   – Прочь, ревматизм! Наступит еще твое время, только попозже… а то, пожалуй, слишком дорого обойдется мне созерцание красот природы. Как хорош все же этот Медонский лес!
   Затем, печально склонив голову, он прибавил:
   – Хорош-то он хорош, но не для человека, который не ел целые сутки, да и сейчас не знает, сможет ли он хоть чем-нибудь перекусить. Мой желудок совершенно пуст и настойчиво требует немедленного подкрепления. Вот мука! Признайся, мой бедный Фрике [2 - «Горный воробей» (франц.).], что человек – существо далеко не совершенное! Увы! Он не может питаться тем, что природа дает ему в сыром виде.
   Говоря это, Фрике посмотрел завистливым взглядом на беспечных воробьев, без умолку чирикавших и весело прыгавших с ветки на ветку.
   – Эти воробьи счастливы, сыты… а я бедный!.. – И тощее лицо бедняги вытянулось еще больше; печальный и пристыженный, он смотрел на роскошный праздник природы.
   Мы назвали его имя, но, собственно говоря, это было не имя, а прозвище. Фрике завидовал в эту минуту своим маленьким собратьям, которые весело и беззаботно прыгали и порхали перед ним. Позже мы узнаем, откуда взялось это прозвище – Фрике. Он казался очень худ, этот несчастный, и плохо одет. На нем была блуза, когда-то синяя, но теперь неопределенного цвета, дырявые панталоны, стоптанные башмаки и мятая фуражка. Но, несмотря на покрывавшие его лохмотья, у лесного бродяги была весьма приятная и симпатичная наружность. Фрике недавно исполнилось восемнадцать лет, а людям молодым и неопытным свойственно беззаботно относиться к жизненным невзгодам.
   Голод брал свое, и, поправляя обтрепанный пояс, Фрике проговорил со вздохом:
   – Сам виноват, надо было остаться у месье Лефевра. Там хорошо… там сытно обедают каждый день. – И, заложив руки в карманы, насвистывая веселую шансонетку, Фрике отправился на поиски хлеба.
   Но только что начатая прогулка была прервана неожиданно раздавшимся выстрелом. «Ого! – подумал оборванец, приостанавливаясь и напрягая слух. – Я не один прогуливаюсь в такую рань – здесь есть еще люди! Надо мне на них взглянуть».
   Осторожно ступая по сухим сучьям и раздвигая густые ветви, Фрике стал подкрадываться к тому месту, откуда раздался выстрел. Скоро он увидел незнакомых людей, расположившихся на широкой просеке. Их оказалось шестеро.
   Это была веселая компания, ужинавшая у Бребана. «Однако я думал, что встречу только одного гуляку, а тут их собралось полдюжины! – изумился Фрике. – А! Да это дуэль! Странное развлечение, нечего сказать! Нет худа без добра. Это все-таки позволит мне немного развеяться, и я хоть на время забуду про голод». С этими мыслями он выбрал себе укромное местечко в густой чаще, чтобы спокойно насладиться предстоявшим зрелищем.
   Хотя личности эти были ему совершенно незнакомы, Фрике сразу понял, кто дуэлянты, а кто – секунданты: лица первых казались более серьезными и озабоченными, тогда как последние с самым веселым, беспечным видом занимались необходимыми приготовлениями, будто люди эти приехали на веселую прогулку. Молчаливый незнакомец, выведенный из себя дерзостью Марсьяка, сидел на стволе срубленного дерева, как раз напротив притаившегося за кустом оборвыша. Лицо его было серьезно, но спокойно. О чем он думал в настоящую минуту?
   «Славный малый этот долговязый, – рассуждал Фрике, рассматривая незнакомца, – мне будет очень жаль, если с ним приключится беда. Он совсем не похож на тех двоих! Какие у них отвратительные физиономии! Особенно у этого черномазого». Он имел в виду Карлеваля и смуглого Викарио, заряжавших оружие.
   – Послушайте, Марсьяк, дайте мне что-нибудь, из чего я мог бы сделать пыж, – сказал испанец.
   Марсьяк, пошарив в кармане, вынул ненужную бумажку – обрывок журнала или простой оберточной бумаги – и подал ее Викарио.
   «А ведь они зарядили только один пистолет, – подумал оборванец, зорко следивший из своей обсерватории за всеми действиями компании. – У богатеев, может быть, всегда так принято, но все же это очень странная манера выяснять отношения».
   Между тем Медерик, теперь уже окончательно протрезвевший, разговаривал с Марсьяком и Буа-Репоном чуть в стороне от просеки.
   – Вы, однако, заставляете нас черт знает что выделывать, любезнейший Марсьяк! – говорил он.
   – Удивляюсь, что умный благородный человек находит странным, что я хочу наказать негодяя за его дерзость, – пожал плечами Марсьяк.
   – Я не требую, чтобы вы разыгрывали из себя труса, но, конечно, только между нами, любезнейший Марсьяк, сознайтесь, что не он вызвал вас на ссору и что вы выказали совсем несвойственную вашей натуре ранимость…
   – Но зачем же вы согласились быть секундантом этого господина, если не признаете оскорбление достаточно серьезным?
   – Однако вы неподражаемы, Марсьяк! Да сознавал ли я, что делаю, когда Викарио повез меня сюда? В ту минуту дуэль представлялась мне всего лишь оригинальной забавой, но теперь я нахожу ее нелепой.
   – Ну, это уж слишком сильно сказано, любезный Медерик.
   – Слова мои искренни, друг мой. Двухчасовая прогулка в экипаже заметно освежает голову, и теперь я прекрасно понимаю, что, приехав сюда, совершил непростительную глупость.
   – Но теперь поздно сознаваться в этой глупости, – со смехом возразил Марсьяк.
   – Ваш противник принадлежит, по-видимому, к хорошему обществу, а благовоспитанные люди легко прощают друг другу нечаянно сорвавшееся, необдуманное слово, к тому же сказанное под влиянием винных паров.
   – Покончим с этим, – резко оборвал его Марсьяк. – Если я дерусь с противником, даже не зная его имени, значит, считаю его достойным себя, и если сам позаботился о том, чтобы достать ему секундантов, значит, уверен в том, что он не посрамит их.
   – Обстоятельства говорят в пользу вашего противника, и потому ему, действительно, нельзя не посочувствовать, – заметил Медерик.
   – В таком случае что же вы не пошли развлечь этого симпатичного человека – ему же скучно одному.
   Медерик подошел к незнакомцу, который, устремив рассеянный взгляд в пустое пространство, был углублен в какие-то думы, явно далекие от происходивших событий.
   – Милостивый государь, прошу извинить, что не вовремя прерываю ваши мысли, но я один из ваших секундантов, и так как я нахожу данный поединок более чем странным, то считаю себя обязанным обратиться к вам за некоторыми необходимыми разъяснениями, – проговорил он, раскланиваясь с незнакомцем.
   – Сударь, к сожалению, я не могу дать никаких разъяснений… Могу только выразить вам живейшую признательность за то, что, во-первых, вы не отказались быть секундантом человека, совершенно вам неизвестного, а во-вторых, за то, что вы избавляете этого человека от необходимости прибегать ко лжи, называя вам имя, которое не было бы его настоящим именем.
   – Если вам угодно непременно сохранить инкогнито – мы не препятствуем вам, сударь. Что же касается лично меня, то я пусть и не знаю вашего имени, но заранее уверен, что имею дело с человеком из хорошего общества, благородным и придерживающимся возвышенных убеждений.
   – Не могу не поблагодарить вас за такое лестное мнение обо мне, и поверьте, что я сам умею ценить людей и всегда стараюсь оправдать их доверие.
   – Но чем вы рассердили Марсьяка?
   – Я? – улыбнулся незнакомец. – Думаю, напротив, что я проявил излишнее терпение. Но, знаете, есть случаи и положения, которых человек, уважающий себя, не может и не должен допустить.
   – В таком случае почему же он настаивает на дуэли?
   – Это мне неизвестно. Знаю только, что он проявил непонятную, невероятную настойчивость. И потому мне тем более приятно и лестно, что даже в столь несправедливых обстоятельствах я нашел благородных секундантов.
   – Как честный человек, говорю вам, что вы мне очень нравитесь, сударь. Если нам придется еще когда-нибудь встретиться, прошу помнить, что Медерик всегда готов служить вам чем и как только может. Но если вы хоть сколько-нибудь доверяете моим словам, не считайте порядочным человеком вашего второго секунданта.
   Незнакомец только улыбнулся.
   «Странная дуэль! – прибавил про себя Медерик, пожав плечами. – И дернула меня нелегкая впутаться в это темное дело!»
   Приготовления между тем были окончены. Викарио подал пистолет незнакомцу, а Карлеваль – Марсьяку. «Черномазый-то дал молодому господину пистолет, который не заряжен!» – подумал Фрике, от зоркого глаза которого ничто не ускользнуло.
   Отсчитали пятнадцать шагов – условленное расстояние, – потом кинули жребий, кому стрелять первому. Судьба благоприятствовала таинственному незнакомцу. Когда дым от его выстрела рассеялся, он увидел перед собой целого и невредимого Марсьяка. Искоса взглянув на своего второго секунданта, он сказал сквозь зубы:
   – Это странно и непостижимо, что он остался на ногах!
   Медерик уже радовался в душе, что дуэль, затеянная из-за пустяков, пустяками и закончится. Он был уверен, что Викарио и Карлеваль дали обоим противникам незаряженные пистолеты. Марсьяк, поднимая руку, в которой держал оружие, и целясь в грудь противника, повернулся к журналисту со словами:
   – Я хочу доказать вам, насколько я миролюбив и незлобен. У вас еще есть время извиниться, – обратился он затем к незнакомцу.
   Но тот, окинув его гордым, презрительным взглядом, бросил резко:
   – Человеку, на которого направлено дуло пистолета, неблагородно выказывать презрение, сударь!
   – Вы сами видите, что я вынужден поступить так, как поступаю.
   – Вижу, вижу… что Марсьяк хотел этого, – проворчал сквозь зубы журналист.
   Марсьяк прицелился – раздался выстрел. Противник его упал, обливаясь кровью, успев только воскликнуть:
   – Мать! Бедная моя мать!
   Пуля раздробила ему правое плечо и засела в ключице.

III
О ТОМ, КАК ФРИКЕ ЗАНЯЛ У МЕРТВЕЦА ДВАДЦАТЬ ФРАНКОВ

   Плачевный исход дуэли, по-видимому, очень встревожил и опечалил Марсьяка.
   – Что я наделал! Что я наделал! – причитал он в отчаянии. – Из-за глупой ссоры убил человека!
   Раненый хрипел, жизнь, казалось, уже готова была оставить его. Свидетели тревожно переглядывались и многозначительно покачивали головами.
   – Ну, Буа-Репон, скорее показывайте свои познания в медицине, говорите нам, что делать!
   – Ему необходима немедленная помощь, а нам…
   – Да говорите же поскорее! – нетерпеливо топнул ногой Медерик.
   – Нам нужно уйти отсюда и молчать – вот и все.
   – Ах, господа! – суетился, казалось, окончательно потерявший голову Марсьяк. – Все дальнейшие заботы лежат на мне одном, вина моя, и я должен хоть чем-нибудь ее загладить. Уезжайте, ради бога, уезжайте скорее! Экипажи стоят у пруда. Не теряйте времени, спешите в Париж!
   – Ну, а что будет с ним? – Медерик указал на убитого.
   – Я сбегаю к опушке, в селение Дам-Роз, приведу людей и прикажу перенести его в свой маленький домик в Виль-д’Авре.
   – Значит, мы вам не нужны? – спросил Карлеваль.
   – Нет-нет! Даже напротив, я попросил бы вас уехать поскорее, чтобы вы не навлекли на себя подозрений.
   Викарио, Карлеваль и Буа-Репон предпочли, чтобы в ответе остался один Марсьяк, но Поль Медерик все еще не решался уйти: он никак не мог понять, что за темное дело вершится у него на глазах.
   – Какая роковая случайность! – говорил он. – Из-за пустяка, из-за простого дурачества!
   – Не теряйте драгоценного времени! – прервал журналиста Викарио, увлекая его за собой.
   – К каретам, господа! Живее! – торопили остальные.
   – До вечера, друзья мои! Я принесу вам хорошие вести, – сказал Марсьяк, торопливо пожимая руки приятелям; в ту же минуту он быстро направился в ту сторону, где находилось селение Дам-Роз.
   Приятели его повернули к пруду Сарсо. Еще минуту или две их удалявшиеся голоса доносились до чуткого уха сидевшего в засаде оборванца. Но вот и голоса, и шаги стали удаляться и, наконец, совсем затихли. Фрике осторожно, едва переводя дух, приподнялся и намеревался уже перепрыгнуть через кусты, отделявшие его от просеки, но, к счастью, успел вовремя остановиться и опять присесть за куст.
   Ему послышались чьи-то осторожные шаги: кто-то крался к тому месту, где происходила дуэль. Скоро из за деревьев показалась уже знакомая ему фигура Марсьяка, который возвращался к месту поединка, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Он пугливо оглядывался по сторонам и долго прислушивался. Убедившись, наконец, что шумят только верхушки леса, что вокруг нет ничего подозрительного, – заметить притаившегося в густой чаще оборванца он не мог, – Марсьяк приблизился к раненому, или, вернее, к умирающему человеку, губы которого уже посинели.
   Злорадным, торжествующим взглядом он смотрел на зиявшую рану, из которой лилась кровь побежденного противника, и, казалось, считал его последние минуты. «У него, однако, свои, особые приемы для оказания помощи умирающим!» – подумал Фрике, увидев, что Марсьяк расстегивает сюртук раненого и осторожно вытаскивает из кармана большое портмоне. С жадностью Марсьяк открыл кошелек незнакомца и принялся медленно и внимательно разглядывать его содержимое. Это обстоятельство до глубины души поразило оборвыша.
   «Отлично одет – и вор! – ужаснулся он. – Нет, я ошибся, он кладет бумажник на прежнее место… Уверен, там уже ничего нет, этот негодяй вынул из него все, что в нем было, и переложил в свой».
   Удвоив внимание, Фрике пожирал глазами странное зрелище. Он видел, как Марсьяк вырвал из своей записной книжки лист, написал на нем несколько слов и затем осторожно вложил его в левую руку умирающего. В правую он всунул пистолет, который все еще валялся у его ног. Приподнявшись с земли, он еще раз внимательно осмотрел свою жертву и после некоторого размышления вновь взял у него портмоне и открыл его.
   – Я же говорил, что это вор! – прошептал Фрике, не сводя глаз с мужчины.
   Но Марсьяк вместо того, чтобы взять деньги, отошел в сторону, выкопал под развесистым дубом небольшую, но глубокую ямку и старательно зарыл в ней портмоне незнакомца. «Неужели он надеется, что из него что-нибудь вырастет?» – подумал оборванец, окончательно сбитый с толку.
   Оглядевшись по сторонам с торжествующим видом, довольный собой Марсьяк удалился, на этот раз направляясь уже не к селению, а к парку Шале. Победитель спокойно возвращался в Париж, предоставляя судьбе позаботиться о спасении побежденного, рассчитывая в душе на его почти верную смерть.
   Тут только решился Фрике выйти из своей засады. Подбежав к несчастному, почти без всяких признаков жизни распростертому на земле, он вынул у него из руки только что вложенную Марсьяком бумажку и прочел: «Не вините никого в моей смерти… Я покончил с собой, потому что не мог больше бороться с нищетой». Записка была без подписи.
   «Ловкий господин, нечего сказать! Но зачем он зарыл портмоне?» – недоумевал наивный оборванец. Бедолага чувствовал страшнейший голод, который нашептывал ему нехорошие мысли. Ноги у него подкашивались, голова кружилась. Его тянуло к дубу-соблазнителю, под которым был зарыт кошелек с золотом. Он не мог оторвать хищного взгляда от места, где покоились блестящие луидоры… Но вдруг ему показалось, что мутные, стеклянные глаза умирающего глядят на него… Фрике стало страшно, и он забыл о деньгах.
   «О-о, Фрике, друг мой! Подохни лучше от голода, но не становись вором-грабителем, как и… как тот». Будто гора свалилась у него с плеч – демон-искуситель оставил голодного человека. И, словно в награду за свое воздержание, за благородный порыв, в эту самую минуту Фрике приметил что-то блестящее в траве. Это была двадцатифранковая монета, выпавшая из портмоне, когда Марсьяк открывал его.
   Новая мысль пришла в голову бедняка. Он голоден, а с этими деньгами можно прожить целую неделю. Зачем ему воровать? Он может занять их у умирающего, а потом уплатить ему этот долг, да еще с процентами, – он уже знает, как с ним рассчитаться. Оборванец похвалил себя за эту идею и уже с веселой улыбкой обратился к тому, кто еще минуту назад внушал ему суеверный страх.
   – Вы одолжили мне, бедняку Фрике, двадцать франков, вы не дали мне умереть от голода, и я постараюсь доказать вам, что умею быть благодарным, – сказал он лежавшему перед ним человеку, нисколько не заботясь о том, слышит ли тот его.
   И голодный юноша принялся, как умел, за дело. Прежде всего надо было остановить кровь, ручьем бежавшую из раны. Взяв носовой платок раненого, Фрике скомкал его и приложил к ране, а затем крепко перевязал ее галстуком. Сделав это, оборванец хотел уже встать, как вдруг заметил у себя под ногами предмет, на первый взгляд не стоящий внимания, в действительности же имевший большую цену. Это был тот самый клочок бумаги, который служил пыжом для одного из противников. Клочок был измят, разорван, края его обожжены и истрепаны, но в нем все же можно было узнать обрывок конверта.
   Подстрекаемый весьма понятным любопытством, Фрике принялся старательно разбирать, что на нем написано. Но прочесть можно было только:
   …ен.
   …ьер.
   Это были, конечно, имя и адрес, но начало обеих строк было сожжено. Фрике бросил бумагу на землю и пустился бегом по направлению к Кламару. Добежав до большой дороги, он тут только принялся обдумывать свой поступок и пошел быстрым, но уже более спокойным шагом.
   «Ну не дурак ли я? – рассуждал голодранец. – Я бегу заявить о том, что случилось, и не подумал, что меня же, бездомного бродягу, заберут и арестуют, самого же и обвинят в убийстве. Я им буду говорить, что видел, а они будут говорить свое… Ну как докажу я этим людям свою невинность? Арестуют и будут таскать по допросам, а там кто знает, когда отыщут настоящего преступника, да и отыщут ли… Вот и попался ты, дружок Фрике, попался! Хотел спасти несчастного, да сам себя и захлопнул в западню! А ведь человек этот, сам того не зная, оказал мне громадную услугу и, брошенный на произвол судьбы, может умереть… Но что я могу для него сделать?.. Ну, будь что будет, а я обязан выполнить свой долг».
   Как видите, у Фрике было доброе сердце и при случае он мог принести в жертву ближнему свои личные интересы. Едва он пришел к столь благородному решению, как заметил вдали месье Лефевра, совершавшего свою ежедневную утреннюю прогулку. Фрике тотчас сообразил, что эта встреча может быть полезна и раненому, и ему самому: умирающему будет оказана необходимая помощь, которая, конечно, вернет его к жизни, если есть какая-нибудь надежда на спасение, а его, Фрике, избавит от всяких подозрений и нареканий.
   «Что может быть лучше? – говорил себе бродяга. – У него дом в Кламаре, он бывший доктор… Конечно, он еще не так давно выгнал меня из своего особняка, но причина, заставившая меня вновь обратиться к нему, слишком серьезна, и он должен меня выслушать». И Фрике принялся кричать что было сил:
   – Эй! Месье Лефевр! Месье Лефевр!
   – Что ты болтаешься тут ни свет ни заря, негодный мальчишка? – сердито спросил Лефевр.
   – Об этом мы поговорим после, сейчас надо спешить! – воскликнул Фрике, уцепившись за пальто господина Лефевра и увлекая за собой этого спасителя, посланного самим Провидением.
   – Куда ты меня тащишь? – спросил удивленный Лефевр, едва переводя дух.
   – Исполнить долг человеколюбия… Вы сами всегда говорили мне о любви к ближнему, об обязанностях христианина.
   – Конечно, но…
   – Притом ваши познания в медицине могут спасти жизнь человека.
   Они уже подходили к просеке.
   – Смотрите! Вот кого я нашел в лесу.
   – Что это?! – вскрикнул Лефевр. – Убитый?
   Фрике хотел что-то сказать, но доктор заметил в руке несчастного бумажку, подтверждавшую самоубийство. Через четверть часа раненый был бережно перенесен в Кламар. Он все еще не пришел в себя и вообще подавал мало надежд на спасение. Дочь месье Лефевра, мадемуазель Мари, которой Фрике сообщил о происшедшем, тревожно расспрашивала отца о положении несчастного.
   – Немедленная помощь и хороший уход – или я ни за что не отвечаю, – заключил доктор.
   «Ему будет оказана медицинская помощь, а это, я полагаю, стоит двадцати франков!» – Фрике торжествовал. Однако месье Лефевр прибавил:
   – Если он останется жив, это будет равносильно чуду, но в том, что этот человек не хотел покончить с собой, я уверен.

IV
ЛОГИКА МЕСЬЕ ЛЕФЕВРА

   Пришло время познакомиться с месье Лефевром. Когда-то он был военным доктором. Он стал медиком не по призванию, а в угоду своим родным – он уступил их желанию, но тридцать лет мечтал только о том, как бы ему сменить род занятий. Выйдя в отставку, Лефевр открыл вязально-чулочную мастерскую на улице Сен-Дени. За десять лет он нажил хорошие деньги и купил землю в Кламаре, где и поселился. Тут он вновь вспомнил о своей профессии и стал оказывать помощь всем, кто в этом нуждался.
   В то время, о котором идет речь, ему было около шестидесяти лет, но он все еще обладал недюжинной силой и бодростью. Месье Лефевр вел правильный образ жизни, который и помог ему сохранить здоровье. Только одно отравляло ему существование: судьба не дала ему сына. После нескольких лет супружества жена подарила ему ребенка, но это была дочь – та самая мадемуазель Мари, двадцатитрехлетняя девушка, с которой мы встретились, когда в дом ее отца привезли раненого.
   Лефевр ни дня не переставал мечтать о сыне. Он был уже в отставке, когда в один прекрасный, или, вернее, счастливый день случайно встретил у конторы для найма кормилиц неизвестную женщину с годовалым ребенком на руках. Она взяла малыша на воспитание за хорошую плату, но так как родители уже несколько месяцев не высылали денег, кормилица явилась в Париж, чтобы вернуть им сына, но, несмотря на все старания, никак не могла их разыскать.
   Это был толстый, несимпатичный и притом грязный ребенок, к тому же неисправимый плакса – но все же мальчик. Месье Лефевр заплатил кормилице за все просроченные месяцы, дал ей свой адрес на случай, если родители решат отыскать малыша, и с триумфом понес домой вновь приобретенное сокровище. Ребенок был не крещен. Месье Лефевр, получивший при крещении имя Состена, передал это имя, как крестный отец, своему воспитаннику.
   Ребенок тем временем подрос. Нрав у него был невыносимый, но ему все прощалось, так как он был мальчиком. Месье Лефевр хотел сделать его чулочником, но Состен не выказал ни коммерческих талантов, ни способностей к какому бы то ни было ремеслу. Он любил только бегать по улицам и по полям, прыгал и веселился, как воробей, потому и получил свое прозвище, которое закрепилось за ним навсегда. Месье Лефевр, человек терпеливый, старался привить свои взгляды и идеи приемышу, но Фрике выслушивал его скучные рассуждения только для того, чтобы тотчас забыть их. В десять лет Фрике был настоящим уличным мальчишкой, в пятнадцать – законченным сорванцом. А в восемнадцать, незадолго до начала нашего рассказа, месье Лефевр, несмотря на свой мягкий, снисходительный характер, был вынужден выгнать приемного сына на улицу, потеряв всякую надежду на то, что Фрике исправится.
   Несмотря на все это, у доброго старика не хватило силы духа выгнать его вновь, когда Фрике явился в Кламар со своей странной находкой. Почти весь день провел добряк Лефевр в комнате раненого. Наконец-то ему удалось привести гостя в чувство, но тут у несчастного начался лихорадочный бред. Напрасно домочадцы стучали в дверь – старик никого не подпускал к своему пациенту. Лишь вечером, дав больному успокоительные капли, месье Лефевр велел позвать к себе Фрике и посадил его перед собой. Старик был серьезен и важен, как следственный пристав. Фрике, еще никогда не видевший его таким, ощутил нечто вроде страха.
   – Состен, – начал взволнованным голосом Лефевр, – я воспитывал тебя, и на мне лежит ответственность за то, что твои дурные инстинкты взяли верх над чувством долга и чести, которое я всегда старался внушить тебе.
   – Я не забыл ваших добрых советов и наставлений, месье Лефевр.
   – Состен, прошу не перебивать меня. Я знаю все твои недостатки, но никогда не мог даже предположить, что ты станешь преступником!
   – Я – преступником?! – вытаращил глаза бедный приемыш.
   – Пожалуйста, не притворяйся удивленным!
   – Но уверяю вас…
   – Довольно. Когда я тебя прогнал, у тебя не было денег.
   – Не было.
   – А теперь они у тебя есть. Ты же нигде не работал, где ты мог их достать? Мне передали, что ты менял в кабаке золотую монету.
   – Месье Лефевр, – начал покрасневший как рак Состен, – я не воровал этих денег… я взял их в долг.
   – Не лги, Состен! Скажи откровенно: откуда у тебя деньги?
   – Я нашел их сегодня утром около того места, где лежал раненый.
   – Увы! Может ли еще быть какое-нибудь сомнение… – печально покачал головой старый Лефевр.
   – То есть как это… в чем сомнение? – удивился юноша.
   – В том, что этот человек не сам наложил на себя руки. Его хотели убить.
   Фрике собирался что-то сказать, но приемный отец остановил его.
   – Молчи! Ты все равно будешь врать! – произнес он сердито. – Само расположение раны таково, что не допускает даже мысли о самоубийстве. А записке вообще нельзя верить. Строки эти написаны твердой, уверенной рукой. Мог ли так писать человек, решившийся на столь ужасное дело? Я убежден, что записка составлена посторонним.
   Фрике был восхищен логикой месье Лефевра.
   – К тому же тот, кто писал эту записку, совершил большую ошибку. Причиной самоубийства он называет бедность, даже не подумав, что бедняки не одеваются так, как одета его жертва.
   Фрике почти с благоговением слушал приемного отца.
   – Я уже успел обдумать все это, и согласись, что твоя столь ранняя прогулка в лесу, твое более чем странное объяснение насчет того, откуда у тебя появились деньги, невольно заставляют меня прийти к такому заключению: в Медонском лесу было совершено гнусное преступление, и главный его виновник или по меньшей мере соучастник – ты!
   – Я?! – вскочил со стула Фрике.
   Теперь он уже не восхищался логикой и прозорливостью своего благодетеля.
   – Вы говорите, конечно, от чистого сердца, месье Лефевр, но попрошу вас выслушать и меня, – проговорил он чуть не плача.
   И Состен рассказал вкратце все, что видел: о дуэли, о человеке, вытащившем бумажник умирающего, о зарытом в землю портмоне с деньгами.
   – Рассказ твой придуман очень ловко, но согласись, что трудно поверить такой басне, – заявил Лефевр. – Что касается зарытого в землю портмоне, то этому я верю – по той причине, что ты сам мог его зарыть, чтобы брать из него деньги по мере надобности. Ты уже, вероятно, попользовался своей подземной кассой?
   – Если бы я поступил так, как вы говорите, то, конечно, не стал бы вам об этом рассказывать, месье Лефевр. Значит, вы меня обвиняете в таком ужасном преступлении?
   – Пойми, что не я обвиняю тебя в этом, обвиняют тебя факты и обстоятельства дела. К сожалению, против тебя говорит и твое прошлое.
   Бедный Фрике был окончательно раздавлен. Он был невинен, а между тем не имел ни средств, ни сил доказать свою правоту. Вдруг его озарила счастливая мысль.
   – У меня есть доказательство! – радостно вскрикнул он.
   – Какое?
   – Я видел на земле, возле умирающего, обрывок конверта.
   – Ну и что с того?
   – Эта бумага служила пыжом для одного из пистолетов. То, что на ней написано, поможет мне разыскать виновного.
   – Что же там написано?
   – Окончания каких-то двух слов: …ен …ьер.
   – Шутишь со мной?
   – Нисколько.
   – Так вот оно, твое доказательство! Что же подразумевается под этими загадочными буквами?
   – Я и сам еще ничего не понимаю, – ответил Фрике, – но рано или поздно я должен это узнать. Тут, конечно, кроется преступление… конечно, я почти уверен… но только совершил его не я. Убийца – тот человек, который ограбил свою жертву, который хотел выдать своего противника за самоубийцу… Но я найду, найду этого негодяя, потому что не хочу пострадать за чужое преступление!
   В словах Фрике было столько энергии, столько неподдельной искренности, что убеждения старика Лефевра невольно пошатнулись.
   – Я должен предать тебя в руки правосудия, – сказал он своему приемному сыну, – там сумеют выяснить, прав ты или виновен, но я не хочу губить тебя, хотя и сам не уверен в твоей невиновности. Ты не можешь понять, что значит вырастить, воспитать ребенка и потом видеть его падение, его гибель!
   – Говорите что хотите, месье Лефевр: как человек, заменивший мне отца, вы имеете на это полное право… но поверьте мне – я не виновен!
   – Докажи мне свою невиновность, и я буду очень, очень счастлив. Вот что я сделаю для тебя: я оставлю здесь этого бедного молодого человека до его выздоровления… или, вернее, смерти. Так как это будет уже не первый больной, которого я взял на свое попечение, никто не удивится этому. Если ты действительно не виновен, то сможешь, когда он будет на ногах, с его помощью скорее разыскать преступника. Если же ты виновен… иди куда хочешь, вешайся на первом попавшемся дереве, забудь меня, старика… ты мне тогда чужой, чужой до гроба. Но выдать тебя, передать в руки правосудия я не в силах. Несмотря на то что ты гадкий, негодный мальчишка, я привык считать тебя своим сыном, я не могу побороть в себе чувства привязанности и жалости к тебе.
   – Месье Лефевр, пожелайте мне успеха, дайте мне вашу руку… О! Не бойтесь…
   – Тише! Сюда идет Мари…
   Несколько минут спустя Фрике был в лесу, на том самом месте, где лежал раненый. Найдя бумажку с таинственными буквами, этот столь важный для него документ, он направился в Париж.
   – О! Я найду этого человека! – говорил он себе под нос. – Как? Я и сам не знаю. Но из одного только чувства симпатии и сострадания к этому несчастному я постараюсь разыскать его убийцу. Так у меня будет хоть какая-то цель в жизни. На что я был бы годен, если бы не старался принести пользу ближнему? А ведь добрый месье Лефевр всерьез считает меня убийцей, он, кажется, готов был уже отречься от меня!..
   Фрике-Состен был не слишком огорчен и опечален, если мог еще подшучивать над собой. Но ведь ему было только восемнадцать лет! Двадцать раз перевернул он в руках загадочный клочок бумаги, стараясь разгадать таинственный смысл слогов: «…ен …ьер».
   – Нет! Надо сходить к Николя и поговорить с ним об этом, – решил, наконец, Фрике.

V
НИКОЛЯ

   Николя, к которому наш оборванец относился с большим доверием, был человеком довольно любопытным. Тридцатилетний философ, изучивший философию на практике, а не в теории, мизантроп, когда-то полный иллюзий и мечтаний, а затем растерявший свою наивность на тернистом жизненном пути, он мог быть причислен к разряду смирившихся. Изгнанный из отеческого дома за неуважение к мачехе, Николя сказал себе: «Мне пятнадцать лет, и я ничего не знаю, ничего не умею, но уже ни за что не вернусь к этому чудовищу, который называется моим отцом!»
   И вот он оказался выброшен на мостовую, без крова, без пристанища, а между тем ему надо было пить и есть каждый день. Через что пришлось пройти бедному Николя, могут понять только те, кого судьба наградила хорошим желудком, требующим еды несколько раз в день, и кошельком столь же пустым, как и их голодный желудок. Он был ремесленником, привратником, рассыльным и, наконец, решил испробовать свои силы на театральных подмостках. Фрике стал одним из самых горячих поклонников Николя, когда бывший доморощенный философ выступал на сцене театра «Монпарнас».
   Восхищенный его длинными высокопарными тирадами, Состен мечтал хотя бы поцеловать край его одежды. После представления он бегал за своим любимцем, чтобы одним глазом взглянуть на него вблизи. Наивное восхищение Фрике, конечно, льстило самолюбию Николя, и у него зародилась искренняя симпатия к молодому человеку. Эта привязанность вскоре окрепла и переросла в более серьезное дружеское чувство. Некоторое сходство между прошлым артиста и настоящим нашего Фрике стало главной причиной быстрого сближения приятелей.
   На счастье Николя, его мачеха вскоре умерла. Через три месяца умер и отец, не успев лишить непокорного сына наследства. В одночасье Николя превратился из нищего в весьма обеспеченного человека. Отец его был часовых дел мастером, и теперь его магазин достался Николя. Обратив весь товар в наличные деньги, Николя принялся проживать их. Но скоро рассеянная, разгульная жизнь наскучила ему. Сил и денег было потрачено много, а в результате пришло одно лишь пресыщение. Николя увидел, что из ста тридцати тысяч франков, полученных от отца, у него осталось лишь сорок три тысячи. Взглянув на себя в зеркало, он заметил морщинки на лбу и на висках. Ему исполнилось уже двадцать девять лет. Пора было опомниться и остановиться – так он и поступил.
   После некоторого размышления Николя отправился со своими сорока с небольшим тысячами к надежному банкиру и, поместив их в верные руки, получил 1719 франков ежегодного дохода. Вернувшись от банкира, он уложил вещи в дорожный сундук, сжег ненужные бумаги, записки и всякий хлам, заплатил за квартиру, дал привратнику двадцать франков, сказав ему, что на следующий день мебель заберет обойщик [3 - Обойщик – мастер, занимающийся обивкой мебели.], и приказал говорить всем, кто будет его спрашивать, что «господин Николя уехал в Чандернагор».
   Затем Николя отправился в Люксембургский квартал, снял маленькую квартирку на улице Вавен, перевез туда из старого жилища лишь самое необходимое и заснул в своем новом доме с чистой, спокойной совестью. Проснувшись на следующее утро, Николя спросил себя:
   – Что я буду теперь делать?
   И после трехдневных раздумий над этим важным вопросом ответил:
   – Ничего.
   Однажды, гуляя по Люксембургскому кварталу, Николя встретил своего приятеля Фрике, которого потерял из виду, пока проматывал деньги папаши. Николя был молод, энергичен, и ему нужна была какая-нибудь цель, к которой он стремился бы. В дружбу он не верил с тех пор, как у него не стало денег, в женщин – с тех пор, как ему пришлось оплачивать их ласки, в богатство – с тех пор, как он промотал его, в бедность – с тех пор, как разбогател. Но ему все еще хотелось во что-нибудь верить.
   Однажды вечером ему пришла на ум счастливая мысль – стать писателем. У него было много жизненного опыта, и стоило дать поработать воображению. Он был актером, почему же не стать драматургом? Когда Фрике прибежал к своему приятелю, тот бился головой об стену, придумывая сюжет для драмы.
   – Ничего! То есть решительно ничего не выходит! Все похоже на давно уже прочитанный роман, на сыгранную когда-то роль, – сетовал Николя.
   Тук-тук – послышалось за дверью.
   – Войдите! – крикнул Николя.
   На пороге появился Фрике. Захлебываясь, он принялся рассказывать о дуэли, о вмешательстве Лефевра, о подозрении, которое тяготеет теперь над ним, бедным, ни в чем не повинном Фрике. Дослушав до конца, Николя сказал, потирая руки:
   – Да это же пролог!
   – Какой пролог? – спросил рассказчик.
   – Пролог моей драмы! – ответил Николя.
   – Какой еще драмы? – опять полюбопытствовал Фрике.
   – Поймешь позже, – успокоил его приятель. – Сейчас нужно как можно скорее разыскать виновника… это необходимо для первого акта.
   – Но это еще более необходимо для меня.
   – Ты знаешь имена этих господ?
   – Ни одного!
   – Ну, а имя того секунданта, который так благосклонно отнесся к твоему незнакомцу?
   – Журналиста?.. Да, он действительно назвал свое имя, но я, черт меня подери, забыл его.
   – Ты узнал бы этого человека?
   – Без сомнения! Так же хорошо, как и того, который вынимал бумажник.
   – Что еще тебе известно?
   – У меня есть обрывок конверта. Смотрите, вот эта бумажка служила пыжом для одного из пистолетов.
   – Но здесь лишь несколько букв.
   – Я понял так: «ен» – окончание имени, как например: Мартен, Рабурден, Фалампен…
   – Прекрасно!
   – «Ьер» – окончание какой-нибудь улицы, например, Пуассоньер…
   – Хорошо! Дело идет на лад.
   – Но куда было отправлено это письмо, мы не знаем.
   Николя жадным взглядом рассматривал бумажку, словно сожалея, что она не может заговорить, и вдруг радостно закричал:
   – Это письмо адресовано в Париж, милый мой мальчик, в Париж!
   – Вы полагаете?
   – И притом не по почте.
   – Как вы это узнали?
   – А вот смотри. Видишь эту поперечную черту?
   – Вижу.
   – Это подчеркнуто какое-то наскоро написанное слово, имя адресата или номер его квартиры. Эта небрежность указывает, во-первых, на близкие отношения между тем, кто писал, и тем, кому писали, а во-вторых – на то, что писавший торопился. Отправляя письмо с посыльным или со слугой, но не по почте, не надо было ставить: «Париж», «городская почта». Но каковы бы ни были отношения между этими людьми, какую бы роль ни играл этот конверт, тебе в любом случае надо разыскать человека, которому он был адресован.
   – Я и сам так подумал, – ответил Фрике. – Но что я могу сделать один?
   – Очень многое, дружок Фрике, – заметил Николя.
   – Но согласитесь, месье Николя, что вдвоем можно сделать гораздо больше. Вы человек опытный, сколько драм переиграли, вам нетрудно раскрыть злодея и в этой драме. Помогите мне, Николя.
   – Глупый мой мальчик, в драмах, в которых мне приходилось играть, с первой же сцены можно было угадать развязку. А вот в этой я решительно ничего не могу угадать.
   – Надо искать, месье Николя.
   – Ясно только то, что преступление подготовлено несколькими лицами.
   – Видите, вы уже начинаете распутывать этот узел, месье Николя! – обрадовался Фрике.
   – Главное затруднение будет заключаться в удостоверении личности раненого, или убитого, так как его бумаги украдены противником!
   – Надеюсь, нам удастся справиться и с этим затруднением, – заметил Фрике.
   – Можно, конечно, попытать счастья, дело заманчивое… Что ж, я согласен помочь тебе.
   – Ну наконец-то!
   – Давай по порядку. Во-первых, надо основательно заняться конвертом – в нем пока вся сила.
   – Но ведь невозможно созвать посыльных со всего Парижа и выведать у них, кто именно отнес письмо на улицу, оканчивающуюся на «ьер», господину «ен».
   Приятели расхохотались.
   – Постой, – сказал Николя, раскрывая карту Парижа, – надо проглядеть названия всех улиц на «ьер». Вот: Гласьер, Гран-Шомьер, Шартьер, Сурдьер, Гран-Бательер, Лаферьер, Мишодьер, Мольер, Траверсьер, Пениньер, Врильер, Круа-Буассьер, бульвар и предместье Пуассоньер.
   – И как же мы приступим к поискам? – спросил Фрике.
   – Будем искать Мартена или Маршена. Только ударение надо делать на последнем слоге, говорить как можно невнятнее, чтобы привратник мог расслышать только «ен», и, если у него найдется жилец, носящий фамилию с таким окончанием, он укажет нам его квартиру.
   – Вот что еще я придумал, месье Николя. Вы дадите мне несколько официальных писем, и я буду выдавать себя за вашего поверенного, – захохотал Фрике. – Не опозорю же я своего патрона. А заманив господина «ен» в нашу контору, мы сумеем выпытать у него все, что нам нужно.

VI
ОХОТА

   Покидая улицу Вавен, Фрике и Николя находились в отличном расположении духа. Разыскивать по всему Парижу человека, ни имя, ни местожительство которого не известны, действительно забавно и оригинально. Приятели решили обойти ближайшие улицы – Гласьер, Шартьер и Гран-Шомьер.
   – Здесь живет господин Маршен? – спросили они как можно бессвязнее у болтливого привратника в одном доме.
   – А чем он занимается? – поинтересовался тот.
   – Не знаем. Нам надо передать ему письмо.
   – Маршен… Погодите!.. На втором этаже живет Бернар. Вам, может быть, нужен Бернар?
   – Нет-нет!
   – Тогда спросите рядом.
   В соседнем доме их приняли за воров, дальше за нищих, затем за агентов тайной полиции. Обойдя всю улицу Гран-Шомьер, они нашли только одно подходящее имя – Альфонс Геден, бывший студент, написавший водевиль для театра и хвалебную песнь весне. На всякий случай друзья оставили ему письмо такого содержания:
   «Париж, 20 сентября 1868 г.
   Милостивый государь! Покорнейше прошу вас пожаловать завтра в 3 часа в мою контору по весьма важному делу, касающемуся лично вас. Николя, поверенный и ходатай по судебным и тяжебным делам, улица Вавен, 110».
   – Едва ли Геден окажется тем, кто нам нужен, – заметил Фрике.
   – В шахматной игре необходимы пешки, – пожал плечами приятель.
   – Я не умею играть в шахматы, – возразил Фрике.
   – Начало по крайней мере довольно удачно, – сказал Николя. – Теперь нам придется расстаться, – добавил он.
   – Я останусь в этом квартале, – сказал Фрике. – Надо обойти улицу Гласьер.
   – Едва ли ты найдешь там кого-нибудь.
   – Почему вы так полагаете?
   – Потому что, судя по твоему рассказу, эти люди не могут жить в таком бедном квартале.
   – Да вы сами же говорите, что нельзя ничем пренебрегать.
   – Конечно, конечно. Действуй, милый Фрике, действуй здесь, а я отправлюсь на правый берег. Когда покончишь с улицей Гласьер, пройди через Пасси на улицу Круа-Буассьер, затем отправляйся на улицу Пениньер, а центральным кварталом займусь я сам.
   – Договорились! Желаю вам успеха, месье Николя!
   И приятели разошлись в разные стороны. Фрике направился на улицу Гласьер, где проживали исключительно представители рабочего класса. Тощие физиономии пьяниц, бледные, болезненные лица молодых девушек попадались ему на каждом шагу. Порок и разврат нашли себе здесь обильную пищу и вербовали себе слуг главным образом в этой части Парижа.
   Проходя мимо убогой, грязной гостиницы, Фрике услышал свое имя.
   – Эй! Фрике! – раздался знакомый голос.
   – А! Это ты, Флампен.
   – Чего ты тут болтаешься?
   – Да так… просто гуляю.
   – Небось старый хрыч опять намылил тебе голову?
   – Месье Лефевр? Да.
   – Ты вырос, Фрике, преобразился, превратился в настоящего мужчину.
   – Еще бы! Мне восемнадцать лет. А ты вот нисколько не изменился – все такой же…
   – Бродяга, – подсказал мужчина и захохотал во все горло.
   Флампен был безобразен и гадок. На нем лежала печать самых низких животных страстей и пороков. У него был громадный слюнявый рот с толстыми, бледными губами, который изрыгал лишь площадную ругань и грязные, скабрезные остроты. Нахально вздернутый нос, казалось, каким-то собачьим чутьем выискивал наживу и легкую добычу. Глубоко запавшие глаза не то серого, не то зеленовато-коричневато цвета еще издали примечали свою жертву.
   Фрике недолюбливал Флампена и потому не особенно обрадовался этой встрече.
   – Что поделываешь, как поживаешь, Флампен? – спросил он его только ради того, чтобы что-нибудь сказать.
   – Я? Живу с Виржини.
   – Какой такой Виржини?
   – Да разве ты не знаешь маленькую Этиоле?
   – Не знаю и не понимаю, чем ты занимаешься.
   – Да говорю тебе, что я занимаюсь этой девчонкой! – воскликнул Флампен, топнув ногой и вытаращив глаза на своего прежнего товарища.
   – А-а! Ну, это, конечно, другое дело.
   – Легка на помине! – усмехнулся Флампен, указывая на дверь грязной харчевни, из которой вышло тщедушное бледное существо.
   – Это твоя жена? – удивился Фрике.
   – Ну да!
   – Но она же еще ребенок!
   – Как это? Ей уже шестнадцать лет, мой милый.
   В сердце Фрике невольно шевельнулась жалость к этому маленькому, хрупкому созданию, которому веселая публика дала странное прозвище Этиоле. По привычке он приподнял фуражку и поклонился девушке.
   – А ведь твой приятель гораздо благовоспитаннее тебя, Флампен, – сказала она, бросив благодарный взгляд на Фрике; она не была избалована вниманием и вежливостью своих кавалеров.
   – Он кланяется тебе только потому, что не знает тебя, – заметил Флампен, пожав плечами.
   – Неправда, – прервал его Фрике, – я кланяюсь каждой женщине, потому что она женщина, а такой хорошенькой девушке, как мадемуазель Этиоле…
   Флампен не слушал. Подскочив к Виржини, он ударил ее по лицу и грубо рявкнул:
   – Эй ты, замухрышка, чего встала? Давай пошевеливайся!
   Но и маленькая Этиоле не осталась в долгу: она ответила своему обидчику градом пощечин и пинков. Слабое создание отчаянно работало и руками, и ногами.
   – Как ты смеешь ее бить! – вскрикнул Фрике.
   – Но ведь она моя жена! – едва смог выговорить Флампен, отбиваясь от сыпавшихся на него ударов.
   Он считал, что имеет полное право бить и унижать свою жену когда ему вздумается. На месте происшествия собралась толпа любопытных.
   – Велика штука, что он ударил эту девчонку! И стоило поднимать шум из-за такого пустяка! – неслось со всех сторон.
   Фрике поспешил удалиться. Прогулка Николя была не менее интересной. На улице Сурдьер с ним произошла удивительная история. В доме номер 35 он задал привратнику заранее придуманные вопросы.
   – Здесь живет господин Маршен?
   – Господин Баратен? – поспешно ответил привратник. – Четвертый этаж, в дверь направо. Позвоните два раза… и ступайте скорее, потому что господин Баратен уже давно ждет вас.
   – Что вы говорите?..
   – Я говорю, что этот господин приказал мне пропустить вас, не теряя ни минуты и не задерживая пустой болтовней. Господин Баратен желает принять сегодня только вас, для всех других людей его нет дома.
   – Только меня? – удивился Николя.
   – Точно так, сударь.
   «Что за ерунда? – думал Николя, взбираясь на площадку четвертого этажа. – Тут какое-то недоразумение. Ну, да уж куда ни шло, пойду посмотрю, что все это значит».
   Николя позвонил два раза. Старческий дребезжащий голос ответил ему:
   – Наконец-то! Я устал вас ждать, мой юный друг… Шутка сказать – пятнадцать лет!..
   Дверь отворилась.
   «Забавно!» – подумал Николя, переступая порог загадочной квартиры.

VII
ВОДЕВИЛЬ ПЕРЕХОДИТ В ДРАМУ

   Когда наши приятели встретились снова, Фрике был задумчив, а Николя озабочен. Что же могло произойти у этого Баратена? Может быть, мы узнаем обо всем позже, в настоящий момент уважим скрытность Николя. Не без некоторого страха он ждал следующего дня. В три часа к нему должны были прибыть четыре посетителя: студент Геден, обойщик Ревершен, капитан Мартен и банкир Нурреден.
   – Какими же сказками мы будем потчевать этих господ? – осведомился Фрике.
   – Я еще и сам не знаю, – ответил Николя. – Ну, да утро вечера мудренее. Пора спать, Фрике.
   На следующее утро Николя поднялся рано. Надо было превратить жилую комнату в кабинет – и вот на столах и под столами, на стульях и на диванах появились кипы якобы деловых бумаг. Наконец, цель была достигнута, и жилище Николя совершенно преобразилось. На самом видном месте возвышалось старинное бюро со всеми необходимыми принадлежностями, а рядом с ним был поставлен письменный стол секретаря Николя.
   Фрике оделся в старый костюм своего приятеля и с самым сосредоточенным видом уткнул нос в кипы наваленных на столе бумаг. Николя не преминул воспользоваться своими знаниями и опытностью актера и искусно загримировался. Он взбил себе хохол a ля Луи Филипп и наклеил баки, придававшие его физиономии весьма внушительный вид. В каждой морщине на лбу, в каждой складке платья виден был строгий законовед. Большие очки и высокий белый галстук довершали искусно придуманный туалет.
   – Нам с тобой надо условиться вот о чем, милый Фрике, – сказал Николя своему мнимому клерку. – Если ты в одном из четырех посетителей узнаешь какого-нибудь господина из Медонского леса, то сейчас же углубись в чтение бумаг.
   – Прекрасно. Но, если эти личности окажутся совершенно мне незнакомыми, я могу вмешаться в вашу деловую беседу, месье Николя?
   – Можешь.
   – Знаете, мне пришла в голову превосходная идея! – радостно вскрикнул Фрике, разворошив кипы бумаг и журналов.
   – Что ты хочешь сделать?
   – Смотрите!
   Фрике схватил спичку и принялся поджигать бумаги.
   – Безумец, ты сожжешь весь дом! – перепугался Николя. – Объяснишь ли ты мне, наконец, зачем ты это сделал? – Он нетерпеливо топнул ногой.
   Фрике разинул было рот, чтобы объяснить свой странный поступок, но тут у входной двери прозвенел звонок.
   – Ах, черт возьми! – засуетился он и бросился отворять дверь.
   – Господин Николя? – резко спросил вновь вошедший.
   – К вашим услугам, – ответил тот.
   – Я капитан Мартен.
   – А-а! Хорошо. Сейчас…
   – Вы известили меня письмом о каком-то важном деле…
   Друзья тревожно переглянулись: Фрике не стал читать бумаги, и Николя тут же смекнул, что капитан не участвовал в дуэли.
   – Вы господин Мартен? Капитан зуавов? [4 - Зуав – солдат французских колониальных войск, формировавшихся из жителей Северной Африки и добровольцев-французов.]
   – Капитан гвардейских егерей, – поправил тот.
   – Да… да… – с озабоченным видом проговорил Николя. – Где переписка по тяжбе Мартена? – нетерпеливо обратился он к клерку.
   – Какая тяжба? У меня нет никакой тяжбы! – сердито заявил капитан.
   – Прошу извинить… но по делу…
   – У меня нет никаких дел! Что за глупая мистификация!
   – Мне крайне неудобно… Но похоже, что мой секретарь потерял эти важные бумаги, и теперь…
   – Я их не брал, – покачал головой Фрике, готовый рассмеяться.
   – И к тому же, откровенно говоря, я не уверен, сударь, вас ли именно касается это дело. Мы разыскиваем некоего Мартена.
   – Но Мартенов в Париже целые сотни, черт возьми! – горячился капитан.
   – В том-то и дело! – вздохнул Николя.
   – В полку гвардейских егерей нет другого капитана Мартена, – продолжал тот.
   – Гвардейских егерей… – глубокомысленно протянул Николя. – Мартен, которого мы ищем, служит в гражданском ведомстве.
   – Милостивый государь, как вы посмели беспокоить гвардейского офицера из-за каких-то пустых, ничем не подтвержденных догадок? Что за чертова контора! – пожал плечами капитан и вышел из комнаты, со всей силы хлопнув дверью.
   Фрике, наконец, дал волю душившему его смеху. Николя принялся шагать по комнате.
   – Этот проклятый офицеришка просто не дал мне вздохнуть. А ты, вместо того чтобы помочь, только хохочешь, – укоризненно проговорил он, посмотрев на приятеля.
   – Но ведь стоит только взглянуть на вас! – опять покатился со смеху Фрике.
   Новый звонок – новый посетитель. В комнату вошел обойщик Ревершен.
   – Вы вызывали меня, господин Николя?
   – Вы, конечно, уже догадались, по какому делу я пригласил вас сюда?
   – Далек, признаюсь, далек от всяких догадок на этот счет.
   – Ну, как не догадались? Должников-то, я думаю, у вас немало!
   – Как не быть! – вздохнул обойщик.
   – Есть, вероятно, и такие, на которых вы уже давно махнули рукой, – продолжал Николя. – Ну, я должен вам сообщить, что мне поручено свести с вами счеты по одной довольно крупной расписке, которая была вам выдана много лет тому назад господином… господином… погодите, я сейчас скажу вам фамилию этого господина.
   Николя никак не мог придумать имени выдуманного им человека.
   – Я захватил с собой кое-какие счета, – продолжал обойщик. – Я на них уже не рассчитываю, поэтому могу продать их по двадцать за сто.
   – Но по двадцать вам будет обидно, – заметил Николя. – Благодаря моему содействию вы сможете получить хоть что-нибудь. Итак, вы согласны, сударь, довольствоваться двумя третями причитающейся вам суммы, отдав мне оставшуюся треть?
   Фрике недоумевал, но тем не менее с восторгом следил за каждым словом своего приятеля. Отставной комедиант попал в свою сферу и был действительно неподражаем! Ревершен подумал и ответил:
   – Хорошо! Я дам вам тридцать три процента. Сейчас я вручу вам все эти истлевшие расписки и обязательства.
   Николя был в восторге. «Что за милый догадливый субъект!» – подумал он. «А-а! Вот в чем дело, – догадался, наконец, Фрике. – Ему нужны имена клиентов Ревершена!»
   – Теперь поговорим обстоятельно, – продолжал делец. – Мой секретарь даст вам подробные сведения…
   Но Фрике поднес платок к глазам и начал тихо всхлипывать.
   – Что с тобой? – повернулся к нему патрон.
   – Не лишайте меня последнего куска хлеба и не прогоняйте меня, месье Николя! – бормотал Фрике, притворно заливаясь слезами. – Да… бумаги этого господина…
   – Ну?
   – Ну, вы же знаете, какое несчастье постигло нас сегодня утром, месье Николя…
   – Да-да! Огонь, угрожавший пожаром.
   – Бумаги сгорели.
   – А банковские билеты?
   – Их постигла та же участь.
   – Ах ты, презренный негодяй!
   Дело принимало такой оборот, что мнимый ходатай по судебным делам, казалось, готов был уже поколотить своего подчиненного, но сердобольный Ревершен вовремя вмешался. Сцена была разыграна так искусно, что и более опытный и проницательный человек мог легко попасть в ловушку. Разозлившийся не на шутку патрон уступил, наконец, настоятельным просьбам пострадавшего клиента и несколько успокоился.
   – Но вы, надеюсь, сохранили или по крайней мере запомнили имя должника? – строго спросил он у пристыженного клерка.
   – К сожалению, нет! – вздохнул Фрике. – Когда я входил в кабинет, все бумаги были уже в огне, и мне не удалось спасти ни одного листочка. Я успел вытащить только клочок конверта с адресом господина Ревершена. Вот он, месье Николя. «Улица Пениньер, г. Ревершен».
   Лица обоих дельцов сияли победным блеском, но, углубленный в рассматривание поданного ему клочка бумаги, обойщик ничего не заметил.
   – Мне крайне прискорбно, что вам приходится терпеть убытки из-за небрежности моих служащих, – извинился Николя, – но, если вам угодно, сударь, мы можем сейчас же сделать приблизительный расчет.
   – Нет и нет! – замахал руками сговорчивый клиент. – Успеем еще! А пока вам надо собрать необходимые справки, привести все в порядок – тогда и сочтемся. А почерк этот мне знаком, очень знаком, – прибавил он, внимательно разглядывая обожженный обрывок конверта. – Надо дома сравнить.
   – Мой секретарь может пойти с вами, сударь. Сравнив почерк, вам, может быть, и удастся найти хотя бы одного кредитора.
   Полчаса спустя Фрике, успокоенный Ревершеном, вернулся к Николя со следующими драгоценными сведениями, написанными рукой самого обойщика: «Сравнив почерк обрывка конверта с почерком неуплаченной расписки некоего Викарио Пильвейра, улица Тревиз, нахожу между ними большое сходство».
   – А ведь мы, кажется, напали, наконец, на след, дружок Фрике! – торжественно провозгласил Николя. – Однако нельзя терять ни минуты. Пока ты был у обойщика, сюда приходил конторщик Нурредена. Я заявил ему, что ты направился к его патрону и что вы, вероятно, разошлись по дороге.
   – Что же мне нужно сказать Нурредену?
   – Скажи, что мы просим сведений насчет состоятельности и благонадежности некоего Викарио Пильвейра, вексель которого нам предлагают в уплату.
   Вот каков был ответ кассира банкирской конторы Солимана Нурредена: «Подпись Викарио Пильвейра не имеет никакого значения. Это третий поручитель по векселям Карлеваля, выданным на имя Буа-Репона. Наша контора имеет этих векселей на двенадцать тысяч франков, и все они не оплачены. Карлеваль объявлен на бирже банкротом. Местожительство Викарио неизвестно».
   – Ну, что ты можешь сказать обо всем этом, дружок Фрике? – победоносным тоном спросил Николя.
   – Все же этого слишком мало, месье Николя.
   – Фрике! Мы с тобой разыграли сцену с обойщиком не хуже актеров «Комеди Франсез».
   – Чудак этот Ревершен. Да, а что наш студент, месье Николя?
   – Альфонс Геден? Пока еще не приходил.
   – У этого бедняги, конечно, куча кредиторов, его и не заманишь к поверенному по судебным делам!
   – Постой, постой! Он, кажется, пишет в какую-то газету?
   – Да, он пишет в «Нувель де Пари».
   – Мы можем извлечь из этого огромную пользу.
   – Какую?
   – А вот поживешь – узнаешь. А теперь необходимо разыскать Викарио Пильвейра. Собирайся опять на охоту!
   – Теперь я по крайней мере знаю, где не надо искать этого гуся, – сказал Фрике.
   – Где же это? – полюбопытствовал Николя.
   – Среди порядочных и честных людей – там ему не место.
   В этот день наши приятели пообедали с большим аппетитом.

VIII
РАЗНЫЕ ИЗВЕСТИЯ

   За завтраком Поль Медерик просматривал утренние газеты. Читая «Фигаро», он остановился на следующих строках, помещенных в отделе новостей.
   «Париж – город удивительный, в нем ежедневно происходят драмы, перед которыми бледнеют произведения современных романистов. Недаром сказал Бальзак: «Каждая улица Парижа имеет свой роман». Но теперь и улиц стало мало – на сцену выступает лес. Весь город говорит о смерти заезжего американца, который прямо с пароходной пристани отправился в Медонский лес и там застрелился. Все свое состояние он оставил молодому студенту, который не подозревал даже, что самоубийца – его родственник! Узнал он это от адвоката, которому покойный поручил исполнить свою последнюю волю».
   «Это еще что такое? – подумал Медерик. – Человек, умерший в Медонском лесу… Мне сдается, что это противник Марсьяка».
   Отправившись к Викарио, который жил в гостинице на улице Лафайет, он положил перед ним газету. Испанец пожал плечами и улыбнулся.
   – Напрасная тревога, – сказал он Медерику. – Эта новость принадлежит к разряду тех, которые вы называете…
   – Вы думаете, что это ловко пущенная утка?
   – Конечно.
   – Однако, любезнейший Викарио, нам с вами хорошо известно, что в этом сообщении есть значительная доля правды.
   – Появление этих строк на страницах «Фигаро» уже служит доказательством. Переходя из уст в уста, истина была искажена и разукрашена яркими подробностями. К тому же вам давно известно, что противник Марсьяка оправился от полученных ран и уехал из Парижа. Я вам говорил об этом по крайней мере десять раз, а вы все придумываете какие-то беды и опасности.
   – Вам сообщил все эти подробности Марсьяк, не так ли?
   – Да, он писал мне из Лондона.
   – Из Лондона?
   – Да, вот подлинные слова из его последнего письма: «Извещаю вас, друг мой, что человек этот не умер. Спасенный от смерти моими стараниями, он уехал из Парижа через три дня после дуэли. Но, несмотря на это, я считаю нелишним прокатиться в Лондон, взглянуть, так ли густы его туманы, как прежде. Я увожу с собой Сусанну. Примите уверения…» и так далее. Удивляюсь только, почему вы заставляете меня повторять вам одно и то же! – пожал он плечами.
   – Любезный Викарио, больше никогда не вмешивайте меня в свои дела и не зовите секундантом, – ответил Медерик.
   – Не сердитесь и не мучайте себя понапрасну, – засмеялся испанец.
   Но Медерик не успокоился – он отправился в редакцию «Фигаро», где прежде работал журналистом.
   – Я пришел просить вас о маленькой услуге… – начал он. – Меня очень интересует известие о самоубийстве в Медонском лесу, и я хотел бы узнать, из какого источника получены эти сведения. Вы можете сообщить мне это?
   – С удовольствием. Мы пришлем данные по вашему адресу. Если история вымышленная, редакция, конечно, не скроет этого от вас. Если же она основана на достоверных фактах, вам придется справиться о ней в полицейской префектуре. Всю информацию подобного рода нам сообщает полиция.
   Медерик зашел и в префектуру. Там ему сообщили, что в Медонском лесу в течение уже трех месяцев не было ни убийств, ни самоубийств и что известие, помещенное в «Фигаро», не имеет под собой никакого серьезного основания.
   – Из этого следует только то, что и самому префекту доставлены неверные сведения. Я сам знаю не больше его.
   Вечером Медерик получил записку от одного из редакторов «Фигаро», в которой тот сообщал, что известие о самоубийстве в Медонском лесу заимствовано из газеты «Нувель де Пари».
   – Из той газеты, в которой я работаю? – удивился журналист. – Ну, это уж слишком невероятно!
   В редакции «Нувель де Пари» Медерик узнал, что известие доставлено одним из новых сотрудников издания, Альфонсом Геденом.
   – Тем самым, который недавно напечатал «Оду» в честь весны?
   – Тем самым.
   – Что это за личность?
   – Это молодой человек приятной наружности, развитый, начитанный. Он должен зайти к нам сегодня вечером. Два дня тому назад он был здесь, такой довольный, веселый.
   Половина дня была потеряна, а ключ к загадке все еще не найден. «Посмотрим, что покажет вечер!» – подумал журналист.
   Наконец, настал вечер. Геден действительно пришел в редакцию. Знакомство завязалось быстро: сотрудники одной и той же газеты знакомятся без долгих церемоний. Да и к тому же юноша был, что называется, в ударе и только обрадовался возможности пооткровенничать.
   – Пожалуйста, расскажите мне обо всем поподробнее, – попросил Медерик. – Это роман, настоящий роман… Любопытно послушать, как вам выпала такая удача.
   – Все произошло очень просто. Несколько дней назад я получил письмо, в котором меня пригласили в контору или в какой-то справочный кабинет по важному делу, касающемуся лично меня. «Не надуете, подлецы! – подумал я. – Это ловкие проделки одного из моих кредиторов!» Надо вам сказать, что у меня их немало, – улыбнулся рассказчик. – Я был настолько уверен в этом предположении, что ответил на приглашение коротко и ясно: «Напрасный труд. Денег у меня нет». Но этим дело не кончилось. На следующее утро я получил новое послание от упомянутого юриста. Да вот, не желаете ли прочесть сами.
   «Милостивый государь, крайне сожалею о том, что вы не сочли нужным воспользоваться нашим приглашением. Речь идет не об уплате денег, а, напротив, о получении. Отказываюсь дать вам необходимые разъяснения письменно, могу объяснить все только на словах».
   – Что бы вы сделали на моем месте? – спросил юноша.
   – Отправился бы к этому доброму человеку.
   – Я так и сделал.
   – Какие же он вам дал разъяснения?
   – Он сообщил, что какой-то заезжий американец, богач, застрелился в Медонском лесу в день своего приезда в Париж и перед смертью завещал мне все свое огромное состояние. Последнюю свою волю чудак выразил в письме, но письмо по какой-то непонятной и совершенно неизвестной мне причине сгорело, сохранился только обрывок конверта, действительно адресованного мне.
   – Все это очень странно, – сказал Медерик.
   – Содержатель конторы говорил мне то же самое. «Об этом событии, можете быть уверены, будут трубить все газеты».
   – И вы полагаете, что этого клочка бумаги достаточно для того, чтобы вас признали наследником умершего американца?
   – Господин Николя по крайней мере говорил мне, что этот обрывок обеспечит полный успех дела. Он даже выдал мне аванс – сто франков. Каждый согласится с тем, что ловкий, опытный сутяга не станет попусту сорить деньгами. Он уверен в том, что получит их обратно.
   – Вы говорите, господин Николя? Это его имя?
   – Да, имя того юриста, живущего на улице Вавен, номер сто десять.
   – Странно!
   – Что же тут странного?
   – Вчера вечером один мой знакомый, офицер, рассказывал в ресторане, что на днях его пригласили в это самое бюро, но зачем и для чего, так и осталось для него тайной.
   – Что вы!
   – Могу вас уверить, что это правда. Юрист разыскивает какого-то Мартена.
   – Мартена? Но моя фамилия Геден. Мартена он, вероятно, разыскивает по какому-нибудь другому делу. Впрочем, на обрывке конверта, который он мне показывал, стоит только окончание фамилии, а ведь оба имени имеют одно и то же окончание. Действительно странно. Что бы это могло значить?
   – Только то, что дело не чисто.
   – Подшутил он, что ли, надо мной? Да нет, не может быть! Говорю вам, он дал мне деньги. Вот чертовщина! Решительно не могу ничего понять!
   – Бросьте! – сказал Медерик. – Самое главное, что вы не в убытке.
   И разговор перешел на другую тему.
   Разумеется, все эти сведения не могли удовлетворить Медерика. На следующее утро он отправился в контору Николя на улице Вавен и застал только хозяина.
   – Милостивый государь, – начал Медерик, – совершенно случайно я узнал, что вы разыскиваете некоего Мартена, чиновника, служащего в комиссии похоронных процессий. Вы сами сказали об этом моему хорошему знакомому, офицеру Мартену, которого вызвали к себе по ошибке. Чиновник Мартен – это я, и я пришел сюда, чтобы узнать, зачем я вам понадобился.
   Застигнутый врасплох, Николя совершенно не знал, что ответить.
   – Мартен… постойте…
   – Просмотрите хорошенько бумаги, поищите, – сказал журналист. – Возможно, речь идет о каком-нибудь наследстве… возможно, у меня был родственник, умерший в Медонском лесу.
   Николя привстал со стула и пристально поглядел на Медерика. В эту минуту он не испытывал ни страха, ни удивления – его просто заинтересовал этот с неба свалившийся клиент, этот новый Мартен. «Вот так история! – подумал он. – И какой любопытный субъект!» Овладев собой, Николя проговорил совершенно хладнокровно:
   – К сожалению, никак не могу припомнить дела, по которому вы были вызваны в мое бюро, но, если вам угодно немного подождать, мой секретарь должен скоро вернуться, и он, конечно, найдет ваше дело среди своих бумаг.
   – Похоже, что толку будет мало, – пробормотал себе под нос недовольный Медерик.
   «Кто бы это мог быть?» – между тем спрашивал себя Николя. Появление Фрике разрешило загадку.
   – Господин Николя, – начал парнишка, входя в комнату и не замечая Медерика, – в воскресенье на бегах…
   Но Николя жестом указал ему на нового посетителя. Взглянув на Медерика, Фрике даже припрыгнул на месте и, нисколько не скрывая своего восторга, радостно закричал:
   – Наконец-то хоть один явился! Это добрый…
   – Журналист? – спросил Николя.
   – Он! Он самый!
   На этот раз удивился Медерик.
   – Вы меня знаете? – спросил он.
   – Я не знаю вас, – ответил Николя, – но знал, что вы придете, я предвидел это. Ваше посещение вызвано статейкой Гедена. Фрике знает вас, сударь, спросите у него, прав ли я.
   Медерик терялся в догадках, не в силах что-либо понять. Было ясно лишь одно: история про американца – искусная ловушка, и эти люди поймали его на словах «Медонский лес» и «умерший». Следовательно, им что-то известно.
   – Я не знаю, кто вы такие, – ответил он, – потому предпочитаю оставить без внимания все ваши хитрости и уловки. Вы говорите, что этот молодой человек меня знает. Возможно, что это правда, но я не имею с ним ничего общего.
   – Ах, сударь! – с горечью воскликнул Фрике. – Я считал вас добрым и великодушным. Я думал, что вы не откажите нам в помощи, в содействии. Хорошо! Я скажу вам всю правду. Знайте, что неделю назад я был в лесу во время дуэли. Я все знаю, я все видел. Мой приемный отец приютил раненого у себя и теперь обвиняет меня в убийстве. А мне необходимо доказать свою невиновность!
   «И к тому же я ищу сюжет для драмы», – подумал Николя.
   Искренность, звучавшая в словах юноши, поколебала недоверчивость журналиста.
   – Вы все еще сомневаетесь, не верите… – продолжал Фрике. – Так поезжайте со мной в Кламар, и вы убедитесь, что я говорю истинную правду. Вам покажут раненого.
   Медерик согласился. По дороге Фрике поведал ему обо всем, что им с Николя удалось сделать. Им оставалось только узнать имя того, кто ранил незнакомца, но Медерик не счел нужным назвать это имя. Чувство самосохранения подсказывало, что ему следует быть осторожным и не вмешиваться в это дело. В Кламар он ехал единственно из желания узнать поскорее, что стало с раненым, чтобы раз и навсегда покончить с этим беспокоившим его вопросом.
   Вскоре они приехали к Лефевру. Старик сидел у окна. Фрике еще издали крикнул своему благодетелю:
   – Вы требовали доказательства, месье Лефевр, оно у меня в руках!
   – Убирайся к черту со всеми твоими доказательствами! – нетерпеливо отмахнулся от него Лефевр.
   – Но, сударь, где же ваш раненый? – осторожно осведомился Медерик.
   – Раненый! Он умер и уже похоронен.
   – А его имя? Знаете ли вы его имя? – спросил Николя.
   – Разве мертвые называют свои имена? – ответил Лефевр и молча откланялся непрошеным гостям.
   Те обменялись растерянными взглядами и отправились обратно в Париж. «Умер! – повторял про себя Медерик. – А Викарио не далее как вчера уверял меня, что он поправился и уехал отсюда».
   – Что теперь делать? – вопрошал Фрике.
   – Искать и найти, кого следует, – ответил ему Николя.
   – Умер… – пробормотал Медерик. – А префект ничего не знает. Хороша полиция!

IX
БЕГА В ВЕНСЕННЕ

   С тех пор как парижское общество прониклось страстью к лошадям, появилась и страсть к бесчеловечным пари. Все, от мала до велика, спорили друг с другом на скачках, и потому не было места более оживленного, чем лошадиные бега.
   В местечке Венсен толпилась разношерстная публика. Там можно было встретить и настоящего вельможу, истового любителя лошадей, и простого работника, мастерового, который ставил последний заработанный франк на ту или другую лошадь. У самого барьера ипподрома стоял Буа-Репон, нетерпеливо ожидавший возвращения Викарио. Испанец отважился перешагнуть заветную преграду, чтобы обстоятельно расспросить жокея о шансах на успех своего фаворита. Медерик расхаживал в толпе, раскланиваясь направо и налево, встречая на каждом шагу знакомых, расточая любезные улыбки дамам, пожимая руки приятелям и помечая что-то в своей записной книжке для фельетона.
   Карлеваль стоял возле одного из экипажей, разрисованных вензелями, которые представляли собой непонятные каракули для непосвященных и служили источником дохода для посвященных. Отставной биржевик Карлеваль заманивал новых клиентов. Агентство, к которому он принадлежал, еще не пользовалось известностью, и надо было сделать так, чтобы публика видела: богатые олухи вкладывают в него свои деньги, тогда и остальные решатся сделать то же самое. Толкался здесь и бездельник Флампен с ящиком странного вида сигар собственного производства.
   – Сигары! Сигары! – выкрикивал он гортанным голосом.
   На противоположном конце ипподрома миниатюрная молоденькая девушка с вызывающим взглядом красивых голубых глаз пробиралась между плотно сдвинутыми рядами зрителей, предлагая желающим пышные розы и душистые фиалки. Это была уже знакомая нам Этиоле. После потасовки на улице Гласьер Виржини разошлась со своим любовником, и это заставило Флампена, и без того точившего зуб на Фрике, окончательно возненавидеть парнишку. Ему была мила и дорога не сама Этиоле, а ежедневный доход, который она приносила. Теперь Флампен, не привыкший ни к какому труду, вынужден был сам зарабатывать себе на кусок хлеба насущного. В толпе не было видно ни Марсьяка, ни Фрике, ни Николя.
   Наконец, раздался звонок, приветствуемый радостными криками сгоравших от нетерпения зрителей. Послышались ржание и топот лошадей. Все затаили дыхание. Забег начался. Прошло несколько минут тревожного ожидания. Как ураган пронеслась первая группа. Победителем объявили Мазепу.
   – Вот несчастье! – воскликнул Викарио. – А я ставил на Феблоу, англичанина…
   – Проиграл длинноногий англичанин! Провалился! – кричал Флампен. – Кто желает французских сигар и химических спичек, тоже французского производства?
   – Вы много потеряли? – спросил у Викарио вполголоса Буа-Репон.
   – Да, проиграл два луидора, – так же тихо ответил тот.
   – А что делает Карлеваль?
   – Да ничего.
   В эту самую минуту раздался голос Карлеваля, кричавшего изо всех сил:
   – Кто хочет за Тамерлана семь? Даю за Тамерлана семь!
   – Господа, цветочков не угодно ли? – приятно ласкал слух голосок молоденькой продавщицы.
   – А-а! Милашка Этиоле! Плохую ты выбрала минуту, фонды наши совсем упали, – рассмеялся Буа-Репон.
   – Купите фиалок! Они принесут вам счастье.
   – Ты думаешь? Ну, так давай, давай нам свои счастливые цветочки!
   – А где ваш приятель, красивый брюнет, который всегда давал мне луидор за каждую розу?
   – Как! У нас есть такой щедрый приятель? – удивился Буа-Репон.

   – Ах, бог мой! – нетерпеливо передернул плечом Викарио Пильвейра. – Разве вы не знаете? Марсьяк! Он обожает эту красотку, находит в ней поразительное сходство с кем-то из прежних своих знакомых. Господин этот теперь в Лондоне, дитя мое, – ответил он цветочнице.
   – Ах, как жаль, что его не будет! – вздохнула она и, пожелав им успеха, пошла дальше.
   Если бы Викарио и Буа-Репон были менее поглощены своим финансовым кризисом, они заметили бы, что во время разговора молоденькая продавщица то и дело вертелась во все стороны, разыскивая кого-то в многолюдной толпе. Тут выехали новые скакуны.
   – Ах! Будь у меня деньги, я непременно поставил бы на Феллаха, – проговорил Пильвейра.
   – Видите, сударь, насколько различными бывают мнения, – заметил с улыбкой молодой человек, стоявший позади его. – А я верю в успех Тамерлана.
   – Полагаю, что вы ошибаетесь, милостивый государь, – заметил Викарио. – Вот увидите, на первом же повороте ваш Тамерлан останется позади!
   Испанец улыбнулся, что еще больше раззадорило незнакомца.
   – Десять луидоров за Феллаха! – произнес Викарио.
   Феллах пришел первым.
   – Не всегда же удача будет на вашей стороне, – произнес молодой человек, обращаясь к своему счастливому сопернику. – Вы, конечно, дадите мне реванш и позволите поставить десять луидоров на Веселого?
   – С удовольствием. А я поставлю на Ток-Тока.
   Вооружившись лорнетом и вытянув шею, пылкий незнакомец тревожно следил за лошадьми.
   – Накидываю еще пятнадцать! – закричал он, увидев, что Веселый вырвался вперед.
   – Сколько угодно! – хладнокровно ответил Викарио.
   Ток-Ток вдруг понесся, как стрела, опередил всех и через минуту выиграл приз. Неопытный любитель аккуратно расплатился, и Викарио с удовольствием опустил в свой пустой кошелек двадцать пять луидоров.
   – Удивительный субъект! – пожал плечами Буа-Репон.
   Забавный юноша продолжал горячиться, как нарочно, выбирая самых плохих лошадей, и в конце концов проиграл своему сопернику солидную сумму – двести пятнадцать луидоров. Уплатив испанцу сто шестьдесят пять, незнакомец принялся любезно извиняться, что не может тотчас отдать остальные деньги.
   – Попрошу вас или подождать до завтра, или поехать ко мне сейчас же.
   Можно пойти на уступку и позволить человеку, только что уплатившему немалую сумму, отдать оставшиеся деньги позже. И потому Викарио Пильвейра ответил ему самым любезным тоном:
   – Как вам будет угодно, милостивый государь.
   – Тогда прошу в мой экипаж, – предложил молодой человек.
   – Помилуйте! Я могу подождать и до завтра!
   – Куда мне прислать деньги?
   Викарио подал ему свою визитную карточку, незнакомец поспешил предложить свою.
   «Викарио Пильвейра, гостиница «Сарагоса», улица Лафайет», – прочел проигравший.
   – Как я вижу, вы тоже иностранец? – спросил он.
   На карточке незнакомца было написано: «Родриго де Нанжери. Гранд-отель».
   – Итак, до завтра, месье Пильвейра, – сказал Нанжери. – Еще раз прошу меня извинить.
   Викарио любезно поклонился. В то время, когда отъезжала карета господина Нанжери, маленькая цветочница подошла к испанцу.
   – А ведь твои фиалки действительно принесли мне счастье! – воскликнул Викарио. – Вот тебе луидор за твои счастливые цветочки. Не жалей, что сегодня здесь нет Марсьяка. – Испанец был явно доволен собой.
   Этиоле кокетливо присела.
   – Ты, кажется, знаешь молодого лакея, который служит у Нанжери? – с интересом спросил Пильвейра.
   – Как же, сударь! Это Жан. Мы воспитывались вместе в Пре-Сен-Жерве.
   – Давно он служит у этого господина?
   – Около года, сударь. Отец господина Нанжери привез Жана в свой замок. Он хотел, чтобы у его сына был лакей-парижанин. Но почему вы расспрашиваете меня об этом?
   – Да просто так…
   Возвращаясь вместе из Венсена, приятели весело рассуждали о неожиданной прибыли.
   – Славный малый этот Нанжери! – говорил Викарио. – Надо заняться его образованием.
   – Послушайте, Викарио, сколько вы дадите мне из выигранных денег?
   – Берите сколько вам нужно, любезный Буа-Репон, какие могут быть между нами стеснения! – пожал плечами испанец.
   В то время как ловкие плуты катили по дороге к Парижу, Флампен встретил маленькую Этиоле близ Венсенского леса.
   – Ты не хочешь помириться со мной? – пристал он к ней.
   – Нет! Все кончено!
   – Берегись, Этиоле! Я долго помню зло и постараюсь отомстить Фрике. Это он во всем виноват!

X
«…ЕН …ЬЕР»

   Молодой Нанжери был слишком неопытен, чтобы не попасться в ловко расставленные сети Викарио Пильвейра. Испанец искал сближения со своим новым знакомым и, конечно, должен был добиться своего. Сближение началось с завтрака, за которым Нанжери передал деньги Викарио. Не желая оставаться в долгу, испанец через два дня поспешил ответить таким же роскошным завтраком. Были приглашены и дамы. Нанжери приударил за одной из них. Она оказалась подругой красавицы, которую посещал Пильвейра. Это обстоятельство еще больше сблизило новых приятелей.
   Нанжери так щедро расплачивался, так сорил деньгами, знакомясь с Парижем и его соблазнами, а Викарио был таким веселым, занимательным собеседником, знакомил своего нового приятеля с такими приятными молодыми людьми, умел так разнообразить его удовольствия, что время летело быстро и незаметно. Новообретенный друг выжидал только благоприятного случая, чтобы ощипать птенца, так кстати подвернувшегося под его ловкую, умелую руку.
   Прошло две недели. Однажды утром Нанжери заехал к своему приятелю.
   – Я сегодня же должен уехать из Парижа! – объявил он испанцу с сожалением.
   – Как! Так неожиданно…
   – Я получил телеграмму от отца.
   – О! Значит, что-нибудь серьезное?
   – Мне еще не известно, в чем дело, но отец вызывает меня немедленно, и я не смею ослушаться его.
   – Вы уедете, конечно, ненадолго?
   – Постараюсь вернуться при первой же возможности. Но у меня есть к вам маленькая просьба, месье Пильвейра.
   – Сделайте одолжение, готов служить вам чем могу.
   – Я боюсь, как бы отец не задержал меня дольше, чем следует, – как ни хорош замок Нанжери, он никогда не сравнится с веселыми парижскими бульварами.
   – Понимаю вас, друг мой, прекрасно понимаю…
   – Я сумею избавиться от непрошеных забот и попечений моего достойного родителя. Скажу ему, что, получив телеграмму, я собрался в дорогу в тот же день, не успев ни о чем распорядиться, не захватив ничего с собой, и потому мне необходимо вернуться в Париж как можно скорее, что у меня, наконец, есть дела, требующие моего присутствия. Я действительно не беру ничего с собой.
   – Но чем я могу быть вам полезен?
   – Я прошу вас, любезнейший Викарио, взять к себе на время моего Жана. Он малый услужливый, расторопный, но еще слишком молод, и я боюсь оставлять его одного.
   – Ну конечно, я с удовольствием возьму его к себе. Жалею только, что не могу оказать вам какой-нибудь более важной услуги.
   – Для меня это очень большая услуга, потому что я дорожу Жаном и хотел бы удержать его при себе. – И Нанжери крепко пожал руку приятеля.
   Уже выходя на лестницу, он прибавил:
   – Ах! Я забыл попросить вас о том, чтобы вы позволяли Жану наведываться каждое утро в мой отель – на всякий случай. Времени у него на это будет уходить не много, несколько минут.
   Мог ли Викарио, даром получив слугу, отказать приятелю в таком пустяке? В тот же день Жан переселился в квартиру испанца. Нанжери уехал к отцу. Во всем Париже не нашлось бы более расторопного, более услужливого лакея. Викарио, разбогатевший после бегов в Венсене, всерьез подумывал о том, как удержать Жана у себя и после возвращения Нанжери. Раза два он даже намекнул об этом самому Жану, и тот, по-видимому, был не прочь навсегда перейти к новому хозяину, правда, слуга заметил, что невозможно постоянно жить в гостинице. Это наивное замечание вызвало у Викарио одобрительную улыбку.
   – Погоди! Устроимся и мы не хуже других, – лукаво подмигнул он сметливому парню.
   И действительно, дня через три Викарио Пильвейра переехал в прелестную квартиру. Изысканное убранство комнат, жардиньерки [5 - Жардиньерка – корзинка или красиво сделанный ящик для цветов, выращиваемых в комнатах, на балконах или верандах.], масса ненужных, но изящных безделушек служили ясным доказательством того, что прежде в этой квартире жила женщина, но густой слой пыли, лежавший на резных столиках и мягких канапе, указывал на давнишнее отсутствие хозяйки этого уютного уголка. Мягкие ковры, толстые драпировки, дорогая мебель, обитая красивой материей, – все носило на себе печать вкуса и изящества, все было безукоризненно.
   В своей новой квартире Викарио принимал только Карлеваля и Буа-Репона. Являлись они к нему исключительно за деньгами. Карлеваль был покладистее: он приходил, просил крупную сумму и удалялся вполне довольный, получив всего лишь монету в сто су. Но Буа-Репон был далеко не так сговорчив. Жан, не любивший, впрочем, подслушивать, не раз слышал нешуточные споры и даже ссоры Буа-Репона с его хозяином из-за денежных расчетов. Незнакомый с нравами и обычаями парижан, молодой лакей Пильвейра не находил в этих визитах и постоянных спорах ничего особенно удивительного.
   Случалось, однако, что у его господина собиралась и шумная компания. Поздно вечером, иногда уже около полуночи, Викарио приводил с собой веселое общество, и тогда в его квартире устраивались азартные игры в баккара. И мужчины, и женщины оказывались отчаянными игроками и часто просиживали за картами не только до утра, но и до следующей ночи.
   Бедный Жан проклинал эти вечера, или, вернее, ночи и, как всякий добропорядочный слуга, посылал к черту и хозяина, и его гостей, потому что они не давали ему покоя. Викарио, впрочем, всегда отсылал Жана и приказывал ему ложиться спать. Но Жан, хорошо выдрессированный еще в замке Нанжери, осмеливался заметить, что услуги его могут еще понадобиться кому-нибудь из гостей и потому ему не следует уходить в свою комнату.
   Была ли возможность возражать такому неутомимому, преданному слуге? Жан, конечно, оставался до конца вечера. Да и притом молодой лакей с таким любопытством следил за ходом игры, что было жаль лишать его столь невинного удовольствия. Он увлекался игрой больше самих игроков, горевал и радовался вместе с ними, с напряжением следил за выражением их лиц. Медерик, бывавший иногда на этих вечерах, однажды заметил Жану:
   – Однако, любезный, ты изучаешь наши физиономии, как следственный пристав.
   Бедный малый страшно сконфузился и поспешил ретироваться. Однажды утром, когда Жан подавал завтрак, Викарио спросил у него:
   – Как ты думаешь, скоро ли вернется твой господин?
   – Вероятно, его задержал отец, – ответил Жан.
   – Но все же странно, что милейший Родриго совсем забыл о тебе, – улыбнулся Викарио.
   Через двое суток после этого разговора Жан, вернувшись со своей ежедневной утренней прогулки в Гранд-отель, сказал испанцу:
   – В Гранд-отеле не было никаких писем на имя моего господина, и потому я прошел в гостиницу «Сарагоса». Там мне передали письмо на ваше имя, сударь. Оно лежало там уже два или три дня.
   – А-а! Это, значит, от Родриго. Напрасно я обвинял твоего хозяина.
   Викарио прочел:
   «Милейший месье Викарио!
   Вот я и в замке Нанжери. Великолепно, роскошно, но скучно, страшно скучно. Вообразите, отец задумал женить меня! Я, конечно, протестую, борьбу веду отчаянную, но тем не менее мне придется пробыть здесь дольше, чем я предполагал. Верховая езда и охота – единственные мои развлечения, скука смертная!
   По поручению отца я писал нашему поверенному месье Данфрону и воспользовался этой благоприятной возможностью, чтобы переслать письмо и вам. Если вздумаете отвечать, то адресуйте свое письмо на имя Данфрона, потому что письма моих парижских друзей перехватывают, и они до меня не доходят. Жан знает Данфрона, он отнесет ему ваше письмо. Кстати, довольны ли вы им? Привык ли он к Парижу?
   До скорого свидания.
   Ваш Родриго де Нанжери».
   Испанец, конечно, поторопился ответить своему щедрому приятелю и, передавая письмо Жану, приказал отнести его господину Данфрону, который должен был сам переслать его в замок Нанжери.
   – Ты передашь ему мой новый адрес, – прибавил Викарио и написал: «Итальянский бульвар, переулок Гласьер, квартира Сусанны Мулен».
   Жан вытаращил глаза и разинул рот от удивления.
   – Сусанны Мулен? – переспросил он.
   – Конечно, – засмеялся испанец. – Неужели ты считал меня таким богачом? Разве я мог за два дня купить все это? Нет, любезный Жан, эту квартиру я снял у госпожи Мулен.
   – И наш переулок называется переулком Гласьер? – продолжал удивленный Жан.
   – Да. И что с того?
   – Удивительно, что я до сих пор не знал этого! Изучил, кажется, весь Париж вдоль и поперек, а этого не знал. Вот уж верно: век живи, век учись! – пробормотал слуга.
   По дороге к вышеупомянутому господину Данфрону он твердил не переставая:
   – Сусанна Мулен… переулок Гласьер… Странные бывают вещи на свете! Я жил тут столько времени и ни о чем не догадывался!..

XI
Любопытство – гадкий недостаток

   Жан был не из любопытных. Он не подслушивал у дверей, не распечатывал писем своего господина, не любил рыться в его бумагах. Викарио уже давно убедился в этом и мог не стесняться своего слуги. Однако, несмотря на то что Жан был нелюбопытен, некоторые таинственные стороны жизни испанца не могли ускользнуть от его внимания. Так, например, он не мог не заметить, что каждый понедельник утром к его хозяину является один и тот же человек. Викарио вручал ему письмо, запечатанное в конверте без всякой надписи. Невозможно было не заметить и того, что после визита испанец непременно уходил из дома, одевшись как можно беднее. Перед уходом он всегда говорил Жану:
   – Ты можешь сегодня отдыхать, я не буду обедать дома.
   Порой он возвращался очень поздно и в прекраснейшем расположении духа. Иногда же, напротив, приходил через час, сумрачный и недовольный. Кроме всего прочего, верный слуга заметил, что тот же человек являлся каждую среду и на этот раз уже сам приносил господину Викарио запечатанный конверт, тоже без всякой надписи. Незнакомец входил, раскланивался, исполнял возложенное на него поручение, получал плату и уходил, как и всякий другой посыльный. В среду, так же как и в понедельник, Викарио, получив письмо, покидал дом.
   Однажды, прогуливаясь на углу улицы Святого Августина, он заметил за столиком в кабаке того самого бессловесного человека, который являлся к ним каждый понедельник и каждую среду. Конечно, встреча эта была совершенно случайной. Что бы там ни болтали злые языки, Париж еще не успел испортить молодого слугу Викарио. Но, увы, соблазнов так много, и человек не камень – Жан, считавший любопытство низким пороком, стал понемногу поддаваться этому гадкому недостатку. В одно прекрасное утро юноша сказал себе: «Странно, что мой господин, щеголяющий пять дней в неделю в самом модном платье, одевается каким-то оборванцем в те дни, когда появляется этот мужчина! И куда он ходит в старом пальтишке и в этой помятой шляпе? В каком квартале он разгуливает в таком наряде? Любопытно! Даже очень любопытно». И по какому-то загадочному стечению обстоятельств эти мысли закопошились в голове неиспорченного слуги Викарио именно в среду утром.
   Молчаливый человек явился в назначенное время. Пильвейра, как и всегда, переодел платье и, уходя, сказал Жану:
   – Не жди меня к обеду.
   И этот негодяй, этот дрянной лакей вздумал выследить своего господина! Он осторожно скользнул за Викарио в темный переулок и, стараясь не терять господина из виду, последовал за ним на приличном расстоянии. Пильвейра прошел по бульвару до площади Мадлен – Жан шел вслед за ним. Испанец повернул на улицу Руаяль, пересек площадь Согласия и направился по набережной к мосту Инвалидов. Жан не отставал от него. Но на бульваре Латур-Мобур он был наказан за любопытство: чья-то карета совершенно заслонила от него испанца, и, когда она наконец проехала, Викарио исчез. Жан устыдился своего поступка и повернул назад.
   «Викарио не провалился сквозь землю, – рассудил он, – он просто вошел в один из домов на бульваре Латур-Мобур. А если он действительно вошел в один из этих домов, то легко мог сесть у окна и увидеть меня».
   Такой оборот событий, конечно, не входил в расчеты Жана, потому он и поспешил удалиться. Он поступил весьма благоразумно, так как Викарио вернулся очень скоро и в самом скверном расположении духа. Жан, уже пользовавшийся некоторым доверием своего господина, решился обратиться к хозяину.
   – Вы чем-то недовольны, месье? – вкрадчиво спросил он.
   – А чем тут быть довольным? – сухо ответил Пильвейра.
   – Особа не пришла на рандеву?
   – Какая особа? – рявкнул испанец.
   – Дама… та самая, о которой господин Пильвейра беспокоится два раза в неделю.
   Викарио сейчас же остыл.
   – Дама! – улыбнулся он. – А ты наблюдательный!.. Так ты думаешь, что это дама?
   – Да, я действительно предполагал…
   – Ты угадал – она не пришла.
   – Значит, вам придется ждать до понедельника?
   – О! Ты, как я вижу, сообразительный.
   – Простите меня, сударь, я, право, и сам не знаю, как… Но поскольку по средам и понедельникам…
   – Ну, хорошо… только не болтай никому об этом.
   – О! Вы можете быть уверены в Жане, он умеет хранить тайны, сударь, – с гордостью проговорил слуга.
   Всем известно, что дурные наклонности прививаются гораздо быстрее хороших, поэтому неудивительно, что молодой лакей Викарио, не узнав, куда именно ходит господин, решил выследить посыльного. В следующий же понедельник, отправившись якобы в Гранд-отель, Жан стал поджидать незнакомца. Тот, ничего не подозревая, спокойно вышел от Викарио и зашагал по бульвару к улице Обер, а затем повернул на Гаврскую площадь.
   «Он, кажется, идет на железную дорогу», – подумал Жан.
   Сметливый парень не ошибся: посыльный вошел на вокзал. Жану это было только на руку: в толпе следить безопаснее. Обойдя и внимательно оглядев зал второго класса, посыльный отправился обратно и дошел до улицы Амстердам. Все это время он внимательно смотрел по сторонам, будто бы кого-то отыскивая. Не встретив, вероятно, того, кто был ему нужен, он опять пошел к вокзалу и, придя на станцию, спокойно уселся у колонны. Просидев не больше двух минут, мужчина встал и спокойно направился к бульвару, не глядя по сторонам. Неужели его миссия была уже исполнена?

   Жан успел только заметить, что мимо посыльного прошел какой-то невзрачный старичок из приезжих, похожий на деревенского работника. Но мужчина, кажется, не передавал ему никакого письма, по крайней мере Жан ничего не заметил, так как старичок прошел очень быстро. Надо, однако, полагать, что письмо было передано: посыльный ушел и занял свое обычное место в кабаке на углу улицы Святого Августина.
   Итак, вторая экскурсия Жана была не удачнее первой – он опять вернулся домой ни с чем. Обе эти неудачи так обескуражили его, что он решил бросить свои расследования и в среду остался дома. В понедельник, в обычный час, раздался звонок. Отворив дверь и увидев перед собой другого посыльного, Жан был очень удивлен и счел нужным доложить об этом своему господину.
   – Сударь, вас спрашивает какой-то человек, – сказал он испанцу.
   – Ах, это, наверно, дядя Теофиль? Впусти же его скорее!
   – Нет… не он… Какой-то новый…
   – Ну, в любом случае спроси, что ему нужно. Веди его сюда!
   Мужчина вошел в комнату, держа в руке шапку. Он был одет в такую же плисовую куртку, что и первый посыльный, говорил с тем же особым акцентом, так что нельзя было сомневаться в его овернском происхождении.
   – Месье, – начал он, – меня пришлали вместо Киофиля… он выдает шегодня замуж швою племянницу за угольщика из Менильмонтана. Швадьбу пражднуют в Веншенне, и потому он пошлал меня к вам шегодня.
   Викарио внимательно и недоверчиво разглядывал физиономию нового посыльного, но не мог найти ничего подозрительного: то же загорелое лицо, те же коротко подстриженные баки, такой же яркий, бьющий в глаза галстук.
   – Вы знаете, что нужно сделать?
   – Как же, как же, мой добрый гошподин! Киофиль шкажал: ты пойдешь к гошподину Викарио Пойвера.
   Заметив, что Жан улыбается, овернец поспешил поправиться:
   – Может, я не так шкажал? Викер Пивера… тебе дадут там бумагу беж вшякой надпиши. Ты шейчаш же пойдешь к Шен-Лажару и там вштретишь штаричка, который вожьмет у тебя эту бумагу, – вот и вше. Денег не шпрашивай, потому что мне уже жаплачено.
   – Ваше имя?
   – Меня жовут Пьер Ларфульо… Да вот, шударь, ижвольте мою бляху, тут штоит номер… Больше ничего не прикажете?
   – Нет… Вот вам письмо, а этот франк возьмите себе за работу.
   – О! Благодарю, благодарю ваш, добрый гошподин… Чешть имею кланяться!
   И Пьер Ларфульо ушел, вполне довольный собой. Викарио и его слуга долго смеялись над ужимками и забавным выговором смешного овернца.

XII
ДРУЗЬЯ НАПАДАЮТ НА СЛЕД

   На вокзале все прошло благополучно. Овернец встретил невзрачного старичка и, внимательно оглядев его, передал ему письмо.
   Увидев нового посыльного, старик был настолько удивлен, что решился заговорить.
   – А где прежний человек? – спросил он.
   – Дядя Киофиль… – начал Пьер. – Да я уже объяшнил гошподину, почему Киофиль пошлал меня шегодня… Жавтра он опять будет работать, а шегодня он выдает замуж швою племянницу… и потому…
   – Хорошо, хорошо! – резко прервал его старик; он был не из болтливых.
   Пьеру Ларфульо хотелось поболтать, но разговаривать со стариком было очень трудно.
   – Жначит, больше ничего не нужно делать? – спросил посыльный.
   – Ничего.
   – Я могу идти?
   – Да-да.
   – И отлично! Мне дано одно жадание жа городом, я и поеду вмеште ш вами… Вы шоглашны?
   – Нет.
   – Почему же нет? Не хотите ли выпить штаканчик-другой до отхода поежда?
   – Нет, благодарю.
   – Ха-ха-ха! Вы, однако, не ражговорчивый… – расхохотался посыльный. – Однако пора брать билеты… Хотите, я вожьму и для ваш билет? Куда вы едете?
   Предупредительный малый поспешил занять место в длинной очереди перед кассой. Но старик, не ответив на любезное предложение Пьера, повернулся к нему спиной и направился к выходу из здания вокзала.
   «Куда он идет? – подумал Пьер. – Он хочет выйти на улицу Ром или собирается ехать по Версальской дороге?»
   Ловкий овернец и виду не подал, что следит за стариком. Купив билет в Аржантейль, он отправился искать его в толпе, но того нигде не было видно. Вернувшись в Париж, Пьер тотчас направился в винный погребок на улице Святого Августина. Через несколько минут оттуда вышел прилично одетый господин, а Пьер Ларфульо бесследно исчез. Через четверть часа из погребка показался и сам дядя Теофиль.
   Тем временем на вокзал торопливым шагом вошли два запоздавших пассажира. Один – военный в форме гвардейского зуава. В руках у него был небольшой пакет, завернутый в клетчатый носовой платок. Другой – юноша в форме воспитанников училища Сен-Барб. Оба спешили к платформе, оба беспокойно вглядывались в пеструю толпу, отыскивая в ней кого-то. Зуав вошел в вагон второго класса, юноша разместился в первом. Поезд тронулся, увозя этих трех весьма странных субъектов: загадочного старика, зуава и молодого воспитанника училища Сен-Барб.
   Поезд остановился в Версале. Старик, видимо хорошо знакомый с местностью, уверенным шагом миновал безмолвные, печальные бульвары и направился в самое отдаленное предместье, похожее скорее на деревню, чем на городскую окраину. Зуав приостановился на минуту, затем отправился вслед за стариком. Можно было подумать, что солдат следит за ним. По странному стечению обстоятельств юноша двинулся в ту же сторону.
   Наконец, старик остановился у небольшого дома с серыми ставнями. Перед домом был раскинут сад, обнесенный плотной изгородью и поросший густым кустарником. Старик вошел в сад и старательно запер за собой калитку. Тогда солдат повернул назад и подошел к юноше.
   – Видишь, дружок Фрике, терпение позволяет многого достичь.
   – Согласен, вполне согласен с вами, месье Николя, только… сердце у меня так и колотится, так и бьется…
   – Нам удалось, наконец, напасть на их гнездо.
   – Но сама-то птица?
   – Имей терпение, покажется и птица. Зайдем в какую-нибудь таверну, там и поговорим.
   – Времени у нас достаточно.
   – Ты говоришь, что испанец выходит только в середине дня?
   – Да.
   – Следовательно, неизвестный, который ведет с ним тайную переписку при посредничестве этого посыльного, должен выехать отсюда около часа или двух. Сейчас еще двенадцать, так что времени у нас много. – И они вошли в первый попавшийся кабак.
   Фрике снял куртку с золотыми пуговицами и фуражку с галуном, так как наряд прилежного ученика совсем не гармонировал с этим местом. Обе вещи были старательно упакованы в клетчатый платок зуава, в котором уже лежали полосатая куртка и шотландская жокейская шапочка. План предстоявшей кампании был придуман очень быстро. Николя последует за человеком, которому принесли письмо, чтобы убедиться, что он отправляется именно туда, куда ходит Викарио Пильвейра. Военная форма окажет ему немалую услугу. Ведь кому придет в голову подозревать в чем-либо проходящего по улице солдата?
   Фрике тем временем постарается узнать фамилию человека, живущего в маленьком домике в версальском предместье.
   – Но как же действовать? – спросил Фрике.
   – Это твое дело. Я дал тебе прочитать мемуары Конлера, ты молод, сметлив и сумеешь использовать одну из его хитростей.
   Фрике улыбнулся: Николя потешил его самолюбие.
   – Мне сдается, что в этом доме живет злодей из Медонского леса, потому что мы уже видели всех, кроме него.
   – Я и сам так полагаю.
   – Следовательно, он не должен увидеть нас вместе.
   – Совершенно верно, дружок Фрике, хвалю тебя за сметливость.
   – Я знал, что вы будете довольны мной, месье Николя. Итак, Викарио всегда направляется к бульвару Латур-Мобур, и я готов держать пари, что его приятель ездит в Париж вдоль левого берега.
   – Да… я теперь догадываюсь… мне надо встать в конце улицы, ведущей к вокзалу, а ты уж не зевай и каким-нибудь знаком укажи мне на этого человека.
   – Я засуну руки в карманы, чего уж проще! – усмехнулся Фрике.
   – Отлично! А я войду в здание вокзала раньше него, он и не догадается, что за ним следят.
   – Пойдемте же, месье Николя. Поверьте честному слову Фрике! Я найду, наконец, этого негодяя!
   – До свидания, Фрике! Вечером увидимся, ведь ты зайдешь ко мне?
   – До приятного свидания, месье Нанжери!
   Прошло несколько минут. Фрике внимательно изучал объявления, наклеенные на одном из домов, тогда как Николя ждал на углу условного знака. Наконец, дверь маленького домика отворилась, и из нее вышел хорошо одетый господин. Фрике сразу узнал его – это был человек, который в Медонском лесу стрелял в таинственного незнакомца. В этом не было никакого сомнения, и потому Фрике уверенно засунул руки в карманы панталон, с прежним вниманием продолжая читать объявление.
   Николя чуть не подпрыгнул от радости. «Хороший эпизод для второго акта, – подумал он. – Впрочем, поставить это на сцене будет нелегко. Ну, я подумаю обо всем после». И он направился к вокзалу.
   Фрике, провожая взглядом удалявшегося франта, подумал, что не мешало бы узнать его имя.

XIII
ОХОТА ИДЕТ УСПЕШНО

   Со смелостью, свойственной честным натурам, Николя вошел в тот самый вагон, в который поднялся неизвестный. Его равнодушный взгляд, переходя с одного лица на другое, как бы мимоходом иногда останавливался на лице человека, за которым он следил. Но этого было недостаточно – необходимо было услышать его голос. И для достижения этой цели Николя решил прибегнуть к самому простому и самому невинному средству.
   – Милейший! Не одолжите ли мне на несколько минут свою трубочку? – обратился он к нему с развязностью военного человека.
   – Трубки у меня нет, не хотите ли сигару?
   – Как не хотеть! Нашему брату все годится, а сигарки ваши оплачены поди по два су за штуку?
   Незнакомец улыбнулся и подал зуаву настоящую гаванскую сигару. «Я уж не забуду его голоса, – сказал себе Николя. Поезд между тем подходил к Парижу. «Что теперь делать? – спросил себя актер. – Пойду за ним – пожалуй, догадается. Лучше опередить его».
   Поезд остановился. Николя торопливо вышел из вагона и запрыгнул в первую попавшуюся карету.
   – Куда ехать? – спросил кучер.
   – На бульвар Латур-Мобур.
   – Какой номер?
   – Никакой, ты остановишься в начале бульвара и будешь стоять там столько, сколько нужно.
   – Понимаю! – проговорил возница, влезая на козлы. – Будете, значит, поджидать свою ненаглядную.
   – Очень может быть.
   Приехав к назначенному месту, кучер нагнулся к дверце экипажа и спросил:
   – Здесь, сударь?
   – Здесь. Будь посметливее, заработаешь на водку, – сказал зуав.
   – Что прикажете? – оживился парень.
   – Ты должен сойти с козел и прохаживаться взад-вперед около кареты, как будто в ней никого нет, а я спущу шторки.
   – Нет, этого не делайте, служивый, полиция еще заметит и привяжется. Лучше надышите на стекло – и дело в шляпе. Вам-то все будет видно, а вас самих никто не увидит.
   – И правда, так будет лучше. Ты парень, я вижу, не глупый. В заднее стекло твоей кареты виден весь бульвар, стоит только приподнять подушечку… Когда покажется особа, которую я жду…
   – Она блондинка или брюнетка?
   – Какое тебе до этого дело!.. Я стукну в стекло, ты подойдешь к экипажу, и тогда я скажу тебе, что нужно сделать.
   – Понимаю.
   Через несколько минут в конце бульвара действительно показался подозрительный незнакомец. Он шел быстрым, уверенным шагом и вошел в маленький невзрачный кабак. В заднее стекло экипажа Николя внимательно следил за каждым его движением и, когда мужчина скрылся за дверью кабака, стукнул в окно кареты. Возница, беззаботно прохаживавшийся взад-вперед с трубкой в зубах, тотчас подбежал к экипажу.
   – Войди в эту лавчонку.
   – В какую, сударь?
   – В третью с правой стороны, попроси стаканчик вина и разгляди все хорошенько. Если имя торговца написано на вывеске, постарайся его запомнить.
   Сметливый извозчик отправился в кабак и вышел из него минут через пять.
   – В лавке никого нет, – доложил он Николя. – Только за стойкой торчит какая-то старуха. Небольшая лесенка ведет наверх, разве что там, наверху…
   – Молодец! Спасибо! Ну, а имя-то, имя?
   – На дверях написано «Трактир вдовы Сулайль». Открыта до четырех часов утра.
   «Вдова Сулайль… – подумал Николя. – Что за странное имя…»
   – Больше ничего от меня не требуется? – спросил извозчик.
   – Ничего.
   – А где же ваша красотка?
   – Сегодня уже не придет. Ну, друг любезный, вези меня теперь на улицу Вавен, сто десять.
   Все это было проделано меньше чем за час, и Николя опустил в руку догадливого парня четыре франка.
   – Благодарю вас! Благодарю покорно. Если понадобится еще куда-нибудь отвезти вашу милость, я буду рад. На всякий случай запишите номерок: двенадцать шестьсот сорок семь, Жозеф Клапе, улица Дам, восемьдесят два, Батиньоль-Клиши.
   Николя записал адрес и, вернувшись домой, спрятал бумагу в бюро. «Парень не глупый, может пригодиться», – решил он.
   Фрике в это время находился в Версале. «Право, странный человек этот месье Николя, – рассуждал он. – Дал прочитать Конлера и воображает, что я вот так и найду все сию минуту. А ведь он, пожалуй, прав…» И Фрике вдруг хлопнул себя рукой по лбу.
   Он тут же опасливо огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что нет прохожих. На его счастье, улица была пуста. Тогда он вытащил из внутреннего кармана полосатой куртки свой собственный бумажник, вынул из него все содержимое и написал на листочке записной книжки «Господин Мартен, Версаль».
   Почему же Мартен, спросит читатель. Потому, что это имя уже не раз сослужило Фрике службу, и теперь он опять решил попытать счастья. Подойдя к дому, в тайны которого ему так хотелось проникнуть, Фрике незаметно подбросил бумажник к самой двери и храбро дернул ручку звонка. Входная дверь отворилась, и на пороге показался хорошо знакомый нам старик.
   – Что вам нужно? – спросил он.
   – Извините, сударь, – почтительно сняв шотландскую шапочку, начал Фрике. – Не из этого ли дома вышел господин в коричневом пальто?
   Старик недоверчиво поглядел на него и, осторожно придерживая полуотворенную дверь, ответил:
   – Да, отсюда. Что дальше?
   – Не подумайте, сударь, что я расспрашиваю вас из любопытства, – вежливо продолжал Фрике. – Господин этот, видите ли, обронил бумажник, и я его поднял. Вот он.
   – Ах, очень вам благодарен, – разом смягчился старый служитель.
   Фрике между тем разбирал по складам:
   – Господину Ма… Мар… Мартену, Версаль. Ведь это здесь, не так ли? – И он подал ему бумажник.
   – Мартен? Нет, вы ошиблись.
   – Как! Разве здесь не живет Мартен?
   – Нет, здесь живет господин д’Анжель. И бумажник этот, наверно, обронил кто-нибудь другой, – прибавил слуга, возвращая Фрике его находку.
   – В таком случае прошу извинить меня за напрасное беспокойство, – сконфуженно пробормотал юноша.
   – Какое уж тут беспокойство… Если бы эта вещь действительно принадлежала моему господину, я был бы вам очень благодарен… Спросите у соседей.
   – Но я был уверен, что его обронил именно господин в коричневом пальто… – продолжал размышлять вслух Фрике.
   – Вы, вероятно, обознались.
   – Да больше, кажется, никто и не проходил мимо, по крайней мере я не заметил… Я могу, впрочем, отдать свою находку полицейскому комиссару, так что, если кто будет спрашивать, вы можете указать, где она находится. Мое почтение, сударь!
   – Прощайте.
   Их разговор привлек внимание хорошенькой девушки лет шестнадцати, гулявшей в саду. Фрике это хорошо заметил. В то же время в одном из окон первого этажа показалась высокая брюнетка. И в ту минуту, как слуга хлопнул дверью, Фрике услышал резкий, даже несколько грубый голос:
   – Что там такое?
   – Звонили по ошибке, мадам, – ответил старый лакей.
   – Ну, хорошо! Запирайте, запирайте скорее двери. Что там делает мадемуазель?
   – Я гуляла с мамой в саду, – ответила девушка.
   Голоса стихли, и Фрике не мог больше ничего услышать. Во всяком случае он не потратил время понапрасну – он узнал имя хозяина дома, д’Анжель, и то, что невзрачный старик был слугой в этом доме. Также он выяснил, что здесь живет человек, стрелявший в незнакомца в Медонском лесу, а кроме него, три женщины: высокая брюнетка, которую слуга называл «мадам», молоденькая блондинка, которую называли «мадемуазель», и еще одна дама, которую называли «мамой».
   Все эти сведения были очень важны, и потому Фрике возвращался в Париж в самом веселом расположении духа. Он был так доволен собой, так уверен в дальнейшем успехе, что и не приметил мужчину, все время зорко следившего за ним. Человек этот следил за ним на протяжении всей его прогулки по Версалю и теперь на том же поезде возвращался в Париж. Выйдя из вагона, Фрике кинулся в первый попавшийся фиакр и поехал на улицу Вавен, к Николя.
   Незнакомец с ловкостью обезьяны прицепился к задку экипажа и соскочил только тогда, когда фиакр стал подъезжать к дому Николя. Переговорив обо всем обстоятельно, приятели расстались до следующего дня. Фрике отправился на Итальянский бульвар, чтобы опять превратиться в расторопного Жана, слугу испанца Викарио. Сев в тот же фиакр, юноша опять увозил с собой любопытного человека в синей блузе, но неизвестный исчез с задка кареты еще на полдороге, вероятно, убедившись в том, куда направляется карета.
   Рассчитавшись с извозчиком на углу улицы Вавен, Фрике, довольный и веселый, подходил к мрачному переулку Гласьер, как вдруг кто-то дернул его за рукав.
   – Месье Фрике! – окликнул его мягкий, приятный голос.
   Это была маленькая Этиоле. Миловидное личико Виржини было встревожено, она беспокойно оглядывалась по сторонам.
   – Вот сюрприз! Что вам надо, Виржини?

XIV
ПЕРЕД БИТВОЙ

   Маленькая цветочница была очень взволнована.
   – Мне надо переговорить с вами, месье Фрике, – начала она.
   – К вашим услугам, к вашим услугам, мадемуазель Виржини.
   – Я не хотела бы, чтобы меня заметили.
   Фрике улыбнулся. Они стояли как раз напротив темного переулка Гласьер.
   – Пройдемте сюда… – предложил он. – Ну, в чем же дело?
   – Мой вопрос может показаться вам странным, неуместным… Во-первых, скажите мне, хорошо ли вам живется у вашего нового господина?
   – Я доволен, очень доволен. Разумеется, я не могу забыть, что этим местом обязан именно вам.
   – О! Я пришла сюда совсем не для того, чтобы напоминать вам об этом.
   – Почему же нет? Вы помогли мне тогда завести знакомство с этими господами. На бегах. Я так скучал в то время, так тяготился службой у надоедливого провинциала.
   – Да, этот испанец и его друзья – мои давнишние покупатели. Они не пропускают ни одного забега, ни одной скачки и всегда покупают у меня цветы.
   – Помните, я просил вас как-нибудь, к слову, сказать этим господам, что я уезжал из Парижа на целый год.
   – Да, я помню это, но никак не могла понять, зачем эта ложь, хотя для вас, месье Фрике, я, конечно, готова сделать все, что вы только потребуете! Вы всегда были ко мне добры и внимательны. Я с первого же взгляда полюбила вас, месье Фрике.
   – Я тоже дружески расположен к вам, Виржини.
   – О! Я знаю, хорошо знаю, что значит это расположение, дружеское расположение. Вы жалеете бедную Этиоле и предлагаете ей свою дружбу, как милостыню, как подаяние…
   – Ошибаетесь, Этиоле! Совсем… совсем не потому…
   – Перестаньте… Я же сама знаю, что таких, как я, не любят. Но, видите ли, месье Фрике, и дружба ваша очень дорога бедной Этиоле, и она, конечно, рада сделать все, чтобы только заслужить и удержать ее.
   Виржини говорила с большим жаром, в глазах ее блестели слезы. Фрике был тронут и взволнован.
   – Я целых два дня искала вас, месье Фрике, и все никак не могла найти, – продолжала цветочница. – Вам грозит очень большая опасность, и я пришла именно для того, чтобы предупредить вас об этом.
   – Какая опасность? – удивился юноша.
   – Не могу сказать вам ничего определенного, месье Фрике. Знаю только, что за каждым вашим шагом следит этот негодяй Флампен. Он с утра до ночи болтается около вашего дома и повсюду преследует вас.
   – И только? – усмехнулся Фрике.
   – О! Флампен – скверный, коварный человек, я его хорошо знаю. Он ужасно зол на вас за то, что вы тогда вступились за меня. Ведь я бросила его после этого.
   – Неужели он не понимает, что вы расстались с ним потому, что он вам опротивел? Вы разлюбили его – вот и все.
   – Я никогда не любила его.
   – Как не любили? Но почему же вы…
   – Смешной народ эти мужчины! Отчего да почему! Я и сама не знаю почему! Возможно, не хотела отстать от своих подруг – те уже давно обзавелись дружками. Но с того памятного дня он мне окончательно опротивел. Я сравнила его с… с другими… – потупилась Этиоле. – Так вот, говорю вам, месье Фрике: у этого негодяя что-то недоброе на уме, – прибавила она.
   – Благодарю вас за то, что предупредили меня, Виржини. Я буду осторожнее.
   – До свидания, месье Фрике! Да хранит вас Провидение!
   Этиоле отвернулась, чтобы скрыть непрошеные слезы, и направилась в сторону бульваров. Характер этого странного создания был загадкой для нашего героя, и загадкой довольно интересной, но в настоящий момент ему некогда было задумываться о достоинствах и недостатках Виржини. Фрике поспешил в квартиру Викарио. На этот раз испанец вернулся очень поздно.
   «Они там, однако, вдоволь наболтались», – подумал Фрике и тут же решил уехать от Викарио как можно скорее. Должность лакея тяготила его, к тому же она теперь была ему вовсе не нужна. Оставалось лишь придумать уважительную причину.
   Все устроилось самым простым образом. Николя написал письмо, которое Жан передал месье Викарио.
   – Слуга господина Данфрона принес вам письмо, сударь, – сказал он испанцу.
   – Ах, это, наверно, от Нанжери, – заметил тот.
   Письмо было действительно от Родриго де Нанжери. Он прощался в нем с Викарио, так как по настоянию отца отправлялся в Италию на неопределенное время. Жана он вызывал к себе, объясняя это тем, что не может пуститься в такую дальнюю дорогу без слуги.
   Жан пришел в отчаяние: он привык к своему новому господину и не хотел с ним расставаться. Сцена прощания была очень трогательной, хотя Викарио больше сожалел не о Жане, а о самом Нанжери, так ловко выскользнувшем из его цепких лап.
   В день отъезда Жана привратник подал ему письмо, написанное на простой серой бумаге. На конверте значилось: «Гаспадину Марсьяку в городе».
   – Это жильцу, который квартировал у нас до господина Викарио Пильвейра, – пояснил привратник.
   «Что еще за новости?» – подумал Фрике и конфисковал послание. Это была последняя услуга, оказанная им господину Викарио. Юноша и не подозревал, что услуга эта оказалась самой важной из всех.
   На следующее утро Фрике спокойно завтракал с Николя, тогда как все остальные считали, что он уехал в замок Нанжери. Во время завтрака друзья держали последний военный совет. Надо было атаковать неприятеля.
   – Ломать комедию иногда бывает очень и очень полезно, – рассуждал Фрике. – Мне никогда не сравниться в этом с вами, месье Николя. Я никогда не сумею так ловко превращаться из юриста в солдата, из солдата в знатного вельможу, из вельможи в комиссионера. Ах, да, кстати! Заходили к вам Геден и Ревершен?
   – Заходили, только им объявили, что контора уже прекратила свои операции. Новость была им не особенно приятна, ну да нам-то какое дело – нам требовалось только развязаться с ними… Кстати, дружок Фрике, могу порекомендовать тебе прекрасного извозчика. Если понадобится карета, воспользуйся этим адресом. Парень сметливый. – И он протянул юноше данные возницы.
   – Отлично. А это что за бумажка? – спросил Фрике, вытаскивая из потайного ящика бюро аккуратно сложенный листок бумаги, испещренный какими-то непонятными цифрами.
   – Это козыри, которые нам дал в руки Пьер Ларфульо, – улыбнулся Николя. – Копия с шифрованной записки, которую Викарио посылал в Версаль. Я не понял этого шифра, но надо постараться разобраться. Главное – никогда не стоит отчаиваться, дружок Фрике.
   – Мы с вами люди бывалые! – улыбнулся тот. – Разгадывали и не такие загадки! Ведь «ен» и «ьер» тоже дорогого стоят!
   – Да, сведений собрано немало… – задумчиво проговорил Николя.
   – Сусанна Мулен, переулок Гласьер… Клянусь вам, месье Николя, что мне и в голову не пришло бы искать этих негодяев на Итальянском бульваре… И что это за Сусанна Мулен?
   – Способность мыслить отличает человека от животного, дружок Фрике. Пораскинь немножко мозгами. Ты видел в доме господина X., в Версале, высокую брюнетку, которую называли мадам.
   – Так вы предполагаете, что это и есть Сусанна Мулен?
   – Без сомнения! Твой Викарио только тогда переехал в квартиру этой Сусанны, когда узнал, что господин X. остается в Версале.
   – Постойте, постойте. Убийца, осмотрев бумажник раненого, не взял денег – значит, ему нужно было только его имя. Под этим-то именем он теперь и живет в Версале.
   – Достойный, действительно достойный ученик! Способностью логически мыслить ты владеешь в совершенстве, дружок Фрике.
   – Ах, дайте же мне договорить! – нетерпеливо топнул ногой юный следователь. – Мы имеем в руках немало сведений, но многое, еще очень многое нам неизвестно. Что руководило этим человеком? Что вынудило его присвоить себе чужое имя? Вот что нам нужно узнать, месье Николя.
   – А я тебе скажу, что это совсем не наше дело.
   – Ошибаетесь! По крайней мере для меня все это очень важно, так как в глазах господина Лефевра я по-прежнему остаюсь презренным негодяем, способным ограбить и убить человека, а я не хочу, чтобы мой благодетель, приютивший и воспитавший меня, был обо мне такого мнения. Да и к тому же сама судьба вывела нас на след этих гнусных мерзавцев, поэтому мы должны, как честные люди, постараться раскрыть их тайну и помешать им, если возможно, исполнить злой замысел… Один, без вас, я, конечно, ничего не смог бы сделать. Вы помогли мне не только советами, но и деньгами, месье Николя.
   – Ах, оставим этот вопрос в стороне… У меня есть деньги, ну я и пользуюсь ими как хочу. Разве обязательно проедать и прожигать их? Я и так промотал большую часть своего капитала – остатками намерен распорядиться иначе. Да и притом я действую совсем не так бескорыстно, как ты воображаешь, дружок Фрике. А драма, сюжет которой будет взят из реальной жизни, – ты и забыл о ней? Она будет поставлена в театре и выдержит по меньшей мере двести представлений! Как автор, я буду пожинать лавры. А ты еще толкуешь об убытках! Да я наживу себе новые капиталы!
   – У каждого, конечно, свой интерес, месье Николя. Но скажите мне, где я должен теперь поселиться? В Версале, не так ли?
   – В Версале, дружок Фрике, в Версале. Надо следить за главным королем, а уж свита сама попадет к нам в руки.
   – Эти Карлевали да Буа-Репоны – просто бездарные прихвостни, мелкие сошки…
   – Ты уж слишком строг к ним, мой милый Фрике.
   – Но я их знаю, хорошо знаю, месье Николя. Журналист Медерик еще куда ни шло, да и тому цена не велика – добрый малый, и только. Я считаю его честным человеком, но не рассчитываю на его поддержку. Он, видимо, хочет остаться в стороне, ему не нравится роль соучастника господина X.
   – Ну, а женщина?
   – Одна уже сослужила нам службу, месье Николя. Это маленькая цветочница Этиоле.
   – Ну, а та, в Версале?
   – А-а! Подруга, любовница или жена, в любом случае, соучастница убийцы? Надо подумать… Я и сам не знаю, как за нее взяться. Мой девиз – осторожность… А что бы вы сказали, месье Николя, если бы мне удалось узнать настоящее имя этого господина?
   – Что бы я сказал? Сказал бы, что ты умнее меня, что ты превзошел своего наставника. И притом это стало бы прекраснейшим началом для третьего акта моей драмы.
   Имя это уже было у Фрике в кармане – оно стояло на конверте безграмотного послания, которое он еще не успел прочесть.

XV
СЕМЕЙСТВО Д’АНЖЕЛЕЙ

   Небольшой городок Версаль может считаться предместьем Парижа. Добраться до него из столицы гораздо легче, чем попасть в Плезанс или в Мезон-Бланш. Но, несмотря на свою близость к Парижу, Версаль по-прежнему остается тихим, уединенным уголком, притаившимся в густой зелени садов и бульваров. Старинные кварталы городка застроены маленькими домиками, разделенными тенистыми садами и высокими каменными оградами. Всякий устраивается и живет как ему нравится, так что самые близкие соседи очень часто не знают друг друга в лицо.
   В одном из таких уединенных уголков Версаля уже больше пятнадцати лет проживало небольшое семейство. Люди эти вели самую скромную, замкнутую жизнь, ни с кем не знакомились, никого не принимали. Их покой и вздумал потревожить неутомимый Фрике.
   Семья д’Анжелей искала уединения, потому что хотела скрыть свое горе, свои слезы от посторонних глаз. Она пряталась от любопытных расспросов и лицемерных утешений. Уже давно эта семья не знала счастья и все не могла свыкнуться с нагрянувшей на нее бедой. А беда эта обрушилась на их головы пятнадцать лет назад, когда неожиданно для всех исчез из Парижа старший сын барона д’Анжеля, Арман. Истинная причина этого внезапного исчезновения была известна лишь баронессе д’Анжель, матери Армана. Другим таким же ревнивым хранителем этой тайны был отец Армана, но он унес ее с собой в сырую землю. Барон умер от апоплексического удара год тому назад.
   В уединенном домике с серыми ставнями жили вдова барона и их шестнадцатилетняя дочь Элен, которая никогда не видела своего брата. Баронесса держала только одного слугу, старого преданного Доминика. За эти пятнадцать лет бедная мадам д’Анжель выплакала все слезы, а с ними и свои глаза – она ослепла. А между тем ее сын, Арман, был жив. Каждый год версальские затворницы получали от него письмо.
   Элен уже не раз видела эти письма, испещренные множеством черных и красных штемпелей и печатей, и понимала, что письма приходят издалека. Однажды девушке показалось, что письмо пропитано уксусом, и она вспомнила, как читала где-то, что подобным образом поступают с корреспонденцией, приходящей с другой стороны океана. После получения каждого такого письма старый барон до самой своей смерти непременно сам относил ответ на почту. После его кончины эту обязанность исполнял Доминик. Элен заметила и то, что отец возвращался всегда не с той стороны, где была почта, а с противоположного конца – можно было подумать, что он ходил на железную дорогу.
   Почему мать всегда плакала и тосковала о живом сыне, почему горе об Армане свело отца в могилу – все это было для Элен мучительной загадкой. Какое несчастье, хуже самой смерти, могло постигнуть ее старшего брата?
   – Ах, как я рада, что мне уже исполнилось шестнадцать лет, – сказала она однажды матери, гуляя с ней по саду. – И знаешь, мама, почему я так рада?
   – Вероятно, потому, что ты хочешь, как все молоденькие девушки, казаться старше своих лет, – ответила мать.
   – Нет-нет, совсем не поэтому! Угадай, мама…
   – Не мучай меня пустяками, Элен.
   – Хорошо, мама! Скажу, сейчас скажу. – И кинулась на шею баронессы. – Я так рада, потому как ты всегда мне говорила, что я увижу своего брата, когда мне исполнится шестнадцать лет, – ну, вот, я и жду его…
   Баронесса вздрогнула, и глаза ее наполнились слезами. Она ничего не ответила.
   – Если бы ты только могла знать, мама, как скучно быть одной, вечно одной! Никуда не выезжать, никого не принимать. Иметь родного брата – и того никогда не видеть, даже не знать его!
   – Ты неблагодарная девочка, Элен, – с укором заметила ей мадам д’Анжель.
   – Я?! И ты можешь обвинять меня в таком недостатке!
   – Ты забываешь доброго Доминика, который слишком балует тебя.
   – Доминика… Но он стар и безобразен. Разве его можно любить!
   – А почему же нет? – удивилась баронесса.
   – Да я и сама не знаю почему… Но молодых и красивых всегда любят больше. Да и к тому же Доминик – простой слуга, – прибавила Элен.
   – Для нас с тобой он не слуга, а преданный, верный друг. В тот страшный день, когда твой отец распустил слуг и переселился из Парижа в этот уединенный домик, он отпустил и Доминика, но тот ни за что не хотел расстаться с нами. У старика была своя причина не покидать нас, и за это мы обязаны любить и уважать его.
   – И что же это за причина? – насмешливо проговорила девушка.
   – Не смейся, Элен! – строго остановила ее мать. – Доминик тогда служил у нас на ферме и даже не жил в нашем доме. Жена его, твоя кормилица, умерла, вскоре умер и ее единственный ребенок. Доминик не знал причины, заставившей нас изменить прежний образ жизни. Он не полюбопытствовал даже узнать ее. «У вас и так много дел и забот, позвольте мне взять эту крошку на свое попечение, – сказал он нам, указывая на тебя. – Я привык к вашей малютке еще при покойнице жене. Кто же будет исполнять ее маленькие капризы, кто будет возиться с бедняжкой? Уж позвольте услужить этой беленькой принцессе, господин барон. Она такая маленькая, беззащитная…» Он говорил со слезами на глазах. С того дня мы уже не расставались с Домиником.
   Беззаботное личико Элен совершенно преобразилось, на глазах у нее блестели слезы.
   – Ах, мама! Почему ты не говорила мне об этом раньше? – смущенно пробормотала она.
   – Потому, друг мой, что решила рассказать тебе все в день приезда твоего брата.
   – Значит, он приедет? – с восторгом закричала девушка.
   – Да, дитя мое, я жду его сегодня.
   – Ах, какое счастье! Как я рада, мама! – И она кинулась на шею матери, смеясь и плача одновременно.
   – Но помни, милая Элен, что теперь твой брат – хозяин в доме, – продолжала женщина. – Если он вздумает прогнать нашего верного слугу, тебе придется постоять за Доминика.
   – Арман не сделает этого, мама! Разве он может прогнать человека, к которому мы обе так привыкли?
   Доминик накрывал на стол. Усадив мать в удобное кресло, девушка выбежала в коридор и, не говоря ни слова, кинулась на шею старому Доминику.
   – Осторожнее! Вы уколетесь, я не брился сегодня! – предостерег ее старик.
   – Ах, мне все равно! – проговорила Элен, продолжая душить его в объятиях.
   – Вы же не любите этого, мадемуазель. Потом сами будете ворчать да браниться.
   – Я никогда, никогда больше не буду браниться, мой милый Доминик!
   – Вот тебе раз! Разлюбили старика Доминика?
   – Как это разлюбила? – удивилась девушка.
   – Да зачем же говорите, что больше не будете ворчать?
   Элен рассмеялась. Доминик так привык к капризам своей маленькой госпожи, что одна только мысль о том, что он будет лишен их, тяготила его. Происходило это вечером того памятного дня, на рассвете которого Марсьяк стрелялся в Медонском лесу с невозмутимым незнакомцем. Отужинали, прочли вечернюю молитву, но баронесса не ушла в свою комнату, как обычно, а, шепнув что-то Доминику, осталась в столовой. Слуга торопливо побежал наверх.
   «Они готовят комнату для брата», – подумала девушка, прислушиваясь к тому, как Доминик передвигает наверху столы и стулья.
   – Ты, может быть, хочешь спать? – лукаво спросила мадам д’Анжель.
   – Нет, мама, я тоже буду ждать Армана.
   Мать улыбнулась. Доминик, приготовив все наверху, спустился вниз. Томительно тянулось время до десяти – условного часа, назначенного Арманом в его последнем письме. Наконец, часы пробили десять, но никто не подходил к садовой решетке.
   – Он не приедет, мама! – нетерпеливо вырвалось у Элен.
   – Имей терпение, дитя мое. Я ждала пятнадцать лет, ты можешь подождать несколько минут.
   – Кто-то идет, – сказал Доминик.
   И вот на пороге показался тот, кого так долго ждали, кого так горько оплакивали пятнадцать лет. Горячими поцелуями и радостными слезами встретили его родные. Слезы, как церковные колокола, приветствуют горе и радость, жизнь и смерть. Но Арман был не один, его сопровождала женщина. Элен глядела на нее с любопытством, а та стояла в дверях холодная и безучастная при этой трогательной сцене свидания сына с матерью после столь долгой разлуки.
   Ее черные с синим отливом волосы, матово-бледное лицо, большие, но неприятные черные глаза, плотно сжатые губы – все это представляло резкий контраст с ясным, ангельским выражением лица голубоглазой, белокурой Элен. Почти со страхом глядела на нее дочь баронессы.
   – Матушка, – проговорил д’Анжель после первых поцелуев и восторженных приветствий, – женщина, которую я привез с собой, не должна покидать меня. Она делила со мной горе, а я обязан разделить c ней радость.
   При звуке этого голоса сердце баронессы томительно сжалось. Странное, неприятное впечатление произвел на нее этот голос. О! Как дорого она дала бы, чтобы взглянуть на милое, знакомое лицо. Тоска и тревога охватили душу баронессы, и она ответила не сразу.
   – Вы любите моего сына, мадам, – сказала она, наконец, – этого, конечно, вполне достаточно для того, чтобы мы радушно открыли для вас двери своего дома.
   – Сусанна, – обратился к черноглазой женщине Арман, – вот ваша мать и ваша сестра.
   Сусанна сделала несколько шагов вперед, взяла протянутую ей руку баронессы и, почтительно поцеловав ее, произнесла:
   – Верьте, баронесса, что с этой минуты я искренно предана вам и всему вашему дому.
   Затем, повернувшись в сторону Элен, все время не сводившей с нее своих ясных голубых глаз, она спросила:
   – Позволите вы мне, мадемуазель, поцеловать и вас?
   Элен бросила тревожный взгляд на Армана и, прочитав в его резких чертах не просьбу, а скорее приказание, торопливо проговорила, путаясь и запинаясь:
   – Брат сказал, что я… ваша сестра… Я должна его слушать, так как мама говорит, что он здесь хозяин.
   И Сусанна запечатлела поцелуй на девственном лбу Элен. Та невольно вздрогнула: ей показалось, что ее ужалила ядовитая змея.
   Оба гостя устали с дороги, к тому же было уже слишком поздно, чтобы заводить долгие разговоры. Но Доминик осмелился заметить молодому господину, что для него приготовлена только одна комната, и спросил, как же быть с молодой госпожой. Арман резко прервал старика на полуслове и приказал ему сейчас же приготовить другую комнату для его спутницы.
   – Видишь ли, друг мой, – вмешалась баронесса, – другой комнаты нет, кроме той, в которой скончался твой покойный отец, но с самого дня его кончины никто из нас не входил в нее.
   – В таком случае я сам устроюсь в ней, а Сусанна поместится в моей спальне, – беззаботно решил Арман.
   Грубая рука задела самые нежные, чувствительные струны исстрадавшегося сердца старой баронессы: не этого она ждала от возвращения своего единственного сына после столь долгой разлуки. Ошиблась и бедняжка Элен, с таким восторгом встретившая человека, которого должна была считать старшим братом.

XVI
МАРСЬЯК ОПЯТЬ ВЫХОДИТ НА СЦЕНУ

   Баронесса не спала всю ночь. Она искала успокоения и утешения в молитве, она упрекала себя за малодушное чувство недоверия к родному сыну и всеми силами старалась побороть его.
   – Могу ли я удивляться такой перемене после всего того, что ему пришлось вынести и выстрадать за эти мучительные пятнадцать лет? – спрашивала себя мадам д’Анжель.
   И она горячо молила Бога о том, чтобы скорее улеглись в ее наболевшей душе все эти переживания, все эти гадкие, тревожные думы.
   Когда собрались к утреннему завтраку, баронесса уже сидела за столом, веселая и спокойная, довольная всем и всеми. Но опытный глаз Армана подметил под этой внешней маской беспокойство и тревогу.
   – Сусанна, повторяю вам, пожертвовала для меня всей своей жизнью, и потому я, кажется, вправе требовать, чтобы ее любили и уважали наравне со мной, – сказал он резким, повелительным тоном, который удивлял и в то же время пугал бедную Элен.
   – Считаю, однако, не лишним заметить тебе, друг мой, что главная доля уважения принадлежит мне, как хозяйке этого дома, а все остальные сами должны заслужить эту любовь и уважение, – строго ответила ему баронесса.
   Оставалось согласиться и замолчать, но Арман сумел выместить свою досаду на ни в чем не повинном Доминике. Верный слуга совсем сбился с ног, стараясь угодить и молодому, взыскательному хозяину, и своей любимой Элен, и этой даме, так бесцеремонно вторгшейся в их мирный семейный уголок.
   – Никто из нас не осмелится нарушить ваши права матери и хозяйки этого дома, матушка, – ответил Арман. – Все мы должны относиться к вам с полнейшим уважением.
   В голове у Элен промелькнула мысль: неужели мать может рассчитывать на одно лишь уважение со стороны своих детей?
   – Но, матушка, – продолжал сын, – Сусанна сможет заслужить расположение семьи только тогда, когда будет ей чем-нибудь полезна. К тому же я хотел бы, чтобы в нашем доме не было посторонних.
   Элен бросила тревожный взгляд на Доминика. Старая баронесса повернулась к Арману.
   – Вы хотите прогнать Доминика? – спросила она.
   – Я хотел бы быть окружен только близкими. Я не хочу краснеть перед чужими, – прибавил он, понизив голос.
   – Доминик не чужой для нас, – так же тихо ответила ему мать. – Он человек преданный, искренно привязанный ко всему нашему семейству, и притом… прошлое ему неизвестно.
   – Но Сусанна и одна отлично управится с нашим небольшим хозяйством.
   – Ты хозяин в этом доме и можешь поступать как тебе угодно, но этой переменой ты лишь напрасно огорчишь свою сестру.
   Элен, действительно, уже готова была расплакаться – она так любила Доминика! Маленькая Элен, с нетерпением ожидавшая доброго брата, мечтавшая сделать из него своего поверенного и друга, уже заочно любившая его всем сердцем, с первой же минуты появления Армана почувствовала в нем что-то чуждое, враждебное. Такое разочарование было слишком жестоко для шестнадцатилетнего ребенка. Она стала просить и умолять брата оставить старого Доминика, но Арман был непреклонен.
   Наконец, и Сусанна приняла сторону Элен и начала просить Армана оставить Доминика. Арман строго и сухо взглянул на непрошеную заступницу, тогда как мать и дочь награждали ее ласковыми улыбками и дружески пожимали ей руки.
   – Хорошо, хорошо… я посмотрю еще, – нетерпеливо бросил Арман, чтобы положить конец надоедавшим ему просьбам.
   Завтрак, начатый невесело, закончился еще печальнее. Арман был настолько невнимателен, что отказался даже пройтись с матерью по саду.
   – Это прямая обязанность дочери, – грубо объявил он.
   А бедная баронесса возлагала такие большие надежды на эту прогулку вдвоем с сыном! Должен же он наконец высказаться, должна же она найти в нем своего прежнего любящего ребенка, которого оплакивала до сих пор.
   Баронесса д’Анжель и ее дочь были так же одиноки, как и до возвращения Армана. Оставалось только прогнать старого Доминика, чтобы одиночество это стало еще невыносимее. Они молча спустились с небольшой террасы в сад, молча прошли главную аллею. Только что пережитые впечатления вызывали слезы, но говорить о них у матери и дочери не хватало духа. Грубость Армана возмущала баронессу. Какое-то неприязненное, враждебное чувство все глубже закрадывалось в ее душу, оттесняя материнскую любовь. А Сусанна уже успела выиграть в глазах обеих и занять уголок в отзывчивом сердечке шестнадцатилетней сестры Армана.
   Последуем, однако, за Арманом и Сусанной в комнату верхнего этажа, в которой всего год назад скончался старый барон д’Анжель. Нам, может быть, удастся найти причину странного поведения этого непочтительного, неблагодарного сына, этого неласкового, нелюбящего брата.
   – Надеюсь, мы теперь одни? – спросила Сусанна.
   – Одни, Сусанна, одни, не беспокойся: старуха с дочерью в саду, а Доминик убирает кухню.
   – Старуха… Что за глупая неосторожность! Тебя могут услышать…
   – Терпеть не могу, когда ты вмешиваешься не в свое дело! Кто просил тебя вступаться за этого Доминика? Понимаешь, мне нужно, непременно нужно избавиться от этого старика!
   – Но мне стало жаль этих двух бедных женщин.
   – Какая чувствительность! – презрительно сжал он губы.
   – И чем может тебе помешать слабый, беззащитный старик? Чего ты боишься, я не понимаю?
   – Чего я боюсь? В моем положении нужно всего бояться.
   – Однако что же ты намерен делать?
   – Я еще и сам не знаю. Во всяком случае теперь надо идти до конца.
   – Ах, ты пугаешь меня, Марсьяк!
   – Советую не забывать, что меня зовут Арманом, и впредь быть осторожнее! – сердито бросил ей Марсьяк.
   – Но мы сейчас одни, никто не может нас услышать. И согласись, прежде чем пойти за тобой до конца, я должна знать, какое преступление ты замышляешь!
   – Согласен. Слушай. – И Марсьяк приступил к изложению своего плана. – Итак, мы прогорели и разорились окончательно, – заявил он Сусанне.
   – Я это слышу уже в сотый раз, – вздохнула женщина.
   – Я не виноват, Сусанна, что твои вечера не принесли дохода. Карточные игры – приманка неплохая, да, видно, перевелись дурачки и простаки. А ведь надо же как-нибудь выпутаться из долгов, встать опять на ноги, как прежде. Вот я и придумал…
   – Что же ты придумал? – спросила Сусанна.
   – Я и придумал воспользоваться подходящим случаем! Я знал из верных источников, что сын баронессы д’Анжель уехал из Франции пятнадцать лет тому назад. Знал я и то, что он должен был вскоре вернуться. Осталось лишь занять его место – так я и сделал. Слепая мать, молоденькая дочь, которая никогда не видела своего брата, – что может быть лучше?
   – Пока обстоятельства действительно благоприятны, – задумчиво проговорила Сусанна. – Ну, а если сын, настоящий сын, вернется – что тогда?
   – О! Я человек предусмотрительный и осторожный…
   – На что ты намекаешь?
   – Настоящий сын покоится в чаще Медонского леса, – с недоброй усмешкой сказал Марсьяк.
   – Убит?! – с ужасом вырвалось у Сусанны.
   – Разве убивают в наше время?
   – Говори тогда яснее, я тебя не понимаю.
   – Я следил за ним с той самой минуты, как он приехал, но тогда еще не знал, как от него отделаться. Сама судьба помогла мне. Этот человек, который столько лет был лишен удовольствий и развлечений, решил заглянуть в одно из увеселительных заведений Парижа, захотел вспомнить прошлое, которое его и погубило.
   – Но откуда ты все это знаешь? – удивилась собеседница.
   – Не могу тебе сказать.
   – Секрет? Тайны между мной и тобой? Кажется, их не должно быть!
   Марсьяк улыбнулся, но не ответил. Сусанна знала, что все расспросы бесполезны, и потому не настаивала.
   – Итак, я продолжаю. Как только этот человек появился у Бребана, я уже был там. Завязалась ссора, дело дошло до дуэли. Викарио был секундантом. Все обошлось благополучно: от сына барона остался лишь труп и две строки, говорящие о самоубийстве.
   – А если он не умер?
   – Не имеет значения: все его бумаги у меня, понимаешь – все. Сунься он сюда – я его выгоню, как клеветника, как наглого обманщика. Да к тому же ты можешь быть совершенно спокойна на этот счет: если он и остался жив, он не поднимет шум из собственных расчетов.
   – Все та же тайна, о которой я не должна знать, – усмехнулась Сусанна.
   – Да, тайна, – подтвердил Марсьяк. – Обстоятельства, как видишь, сложились весьма благоприятно. Я спокоен. Ты объяснила наш внезапный отъезд из Парижа так, как я велел тебе?
   – Да. Я отдала Викарио ключ от своей квартиры и передала ему твое письмо, но сама его не читала.
   – Я написал, что мы уезжаем на время в Лондон и что раненый оправился настолько, что через три дня после дуэли покинул Париж.
   – Значит, мы с тобой сейчас в Лондоне? – засмеялась Сусанна.
   – Да, для всех наших парижских знакомых мы в Лондоне. Надо скрыться на некоторое время, чтобы никто не понял, как нам удалось так быстро разбогатеть. Придется пожить здесь.
   – Но что мы будем здесь делать? – спросила Сусанна.
   – В известный момент, и довольно скоро, старая баронесса должна умереть. Ну, положим, от горя, как старик барон. А у девчонки слабые легкие, и она тоже проживет недолго.
   – Напротив, у девочки, как мне кажется, цветущий вид, – заметила Сусанна.
   – Ну, у нее может развиться чахотка, например. Элен протянет год, может быть, полтора, но не больше.
   – Марсьяк! – с укоризной поглядела на него Сусанна.
   – Теперь ты поняла, почему я не хочу держать в доме слуг?
   Сусанна почти с ужасом поглядела на Марсьяка.
   – Что с тобой? – спросил он с удивлением.
   – Я боюсь, мне страшно… – прошептала она.
   – Что за глупости!
   – Но ты рисуешь ужасное будущее!
   – А прошлое? Ты уже забыла его, Сусанна? Если нам стоит чего-то бояться, так это прошлого.
   – В какую пропасть ты меня тащишь?
   – Я иду к наживе, к богатству – вот и все. Семейство д’Анжелей очень богато, несмотря на эту скромную обстановку.
   – Но какое мне до этого дело! – нетерпеливо пожала плечами Сусанна.
   – Разве ты не понимаешь, что я единственный наследник, что все это громадное состояние достанется мне? Отбрось, пожалуйста, свои неуместные страхи и опасения – все это, право, тебе не к лицу.
   – Что ни говори, мне страшно… страшно…
   – На сегодня довольно, Сусанна! – махнул рукой Марсьяк. – Ты корчишь из себя невинную монашку. Можно подумать, что ты ничем не связана со мной, что ты только пробуешь вступить на скользкий путь. Повторяю тебе: вспомни прошлое, не забывай его, Сусанна! Не разыгрывай невинного младенца, не подражай моей сестрице, – прибавил он уже с улыбкой.
   Омерзительна и гадка была эта улыбка.
   – Ты прав, – ответила Сусанна. – Наше прошлое толкает нас на новое преступление. Мы и так уже стоим на краю бездны – только бы она не поглотила нас.
   Одного лишь не хотел и не мог сказать Марсьяк Сусанне – что во всем этом страшном деле у него был свой, особый интерес, не имеющий отношения к деньгам.

XVII
ДОБРОДЕТЕЛЬ ТРЕПЕЩЕТ – ПОРОК ТОРЖЕСТВУЕТ

   – Доминик, скажи молодому господину, что я хочу поговорить с ним.
   Сын не проявлял интереса к матери, и она решила сама сделать первый шаг.
   – Вы хотели меня видеть, матушка? – почтительно спросил Марсьяк, входя в комнату баронессы.
   – Да, друг мой. Ты здесь уже два дня, а я так и не поговорила с тобой. Нам до сих пор не удавалось побыть с тобой наедине.
   – Это из-за того, что я еще не обустроился, – ответил Марсьяк.
   – Позволь тебе заметить, что после столь долгой разлуки с матерью можно было бы уделить ей несколько часов. Неужели нам не о чем поговорить с тобой, Арман?
   – Ах, я знаю, матушка, что мой покойный отец сделал все возможное, чтобы облегчить мою жалкую участь, – сказал Марсьяк, – но… но вы никогда не писали об этом подробно, в ваших письмах я находил только намеки…
   – Тем более мне нужно с тобой переговорить. Присядь вот сюда, на место твоего покойного отца.
   Ее слепые глаза наполнились слезами.
   – Не плачьте, – сухо остановил ее Марсьяк, – теперь мы вместе и уже никогда не разлучимся.
   Он снизошел даже до того, что поцеловал бледную, сухую руку баронессы. Марсьяк мог бы войти в роль нежного, любящего сына, но вид этой несчастной, слепой, чистой, почти праведной женщины не давал ему разгуляться, и комедия выходила не совсем естественной. Эти неподвижно устремленные на него глаза, казалось, читали в его сердце, и у него не хватало смелости обманывать ее.
   Смелый и дерзкий с равными и низшими, Марсьяк окончательно терялся перед своей слепой жертвой. Где-то далеко, в глубине его испорченного сердца, беспокойно копошился надоедливый червяк, которого он с радостью вырвал бы из своей груди и раздавил ногой, – это была пробудившаяся совесть. Но Марсьяк не любил поддаваться кисельным нежностям, как сам он говорил, и сумел заглушить в себе этот слабый проблеск человеческого чувства. Спокойно и хладнокровно он занял указанное ему место, приготовившись выслушать баронессу.
   – Ты, конечно, не мог забыть последней сцены с отцом, – взволнованным голосом начала мадам д’Анжель, – в тот страшный день, когда на тебя пало это ужасное обвинение? «Если ты виновен, – сказал тебе отец, – вот пистолет… мертвых не судят». – «Я не виновен», – ответил ты ему, – и я должен жить для того, чтобы доказать свою невиновность и смыть пятно позора»! Самоубийство было бы, действительно, лишь горьким подтверждением твоей вины, – вздохнула баронесса. – Ты говорил так горячо, так убедительно, что отец поверил… поверил и простил. Но общественное мнение было против тебя… Доказательства, улики были на лицо – и тебя приговорили… приговорили…
   Страшное слово не сходило с ее губ, и баронесса замолчала. Но за нее договорил Марсьяк.
   – К галерам.
   – Барон д’Анжель – каторжник! О, ничто на свете не сравнится с этим ударом, поразившим нас. Испытание оказалось слишком жестоким. Твой несчастный отец был совершенно раздавлен, близок к самоубийству. Но он был добрым христианином, Арман, примерным отцом и мужем. Барон пожалел беспомощную малютку Элен, пожалел меня, свою жену. Он смотрел на меня помутившимся взором, как бы спрашивая моего совета… «Арман сказал, что он не виновен», – попробовала я утешить его. И эти простые слова, действительно, успокоили твоего бедного отца. Мы бросили Париж, бросили друзей и знакомых и бежали сюда, чтобы укрыться от позора и людской молвы. Пятнадцать лет мы не видели посторонних лиц, лишь Доминик был для нас поддержкой и утешением. Да, это редкий, преданный человек, и ты первый должен теперь дружески протянуть руку честному старику, ведь ты нанес ему жестокую обиду. Ты должен дорожить этим человеком, а не выгонять его. На руках Доминика выросла твоя сестра. Хорошо, что она не знает, как опозорено и замарано имя, которое она носит… Надо было во что бы то ни стало восстановить попранную честь, смыть позорное пятно. Над этим до последнего часа и работал твой отец, один против враждебного войска, с единственным жалким оружием в руке – твоим словом, с надеждой только на помощь Божью. Отец твой был уже близок к достижению заветной цели, но тут внезапная смерть настигла его. Не буду напоминать тебе ужасные подробности этого удара, я писала тебе о том, как он угас, писала в… в Кайенну. Прошло немного времени, и нас постигло новое несчастье. На этот раз Господь направил на меня свою карающую руку. Я вдруг ослепла. Это было наказание, заслуженная кара небесная, ведь бывали минуты, что я изнемогала, дух мой ослабевал и в сердце закрадывались неверие и сомнение. Бог послал мне Элен, конечно, для того, чтобы облегчить мои страдания. Лишь благодаря этому ребенку я могла продолжать жить, Арман. Только благодаря Элен ты опять увидел свою мать – помни это! Но вернемся к твоему отцу. Не знаю уже, благодаря каким стараниям или какой счастливой случайности барону удалось достать кольцо, которое играло важную роль в твоем деле.
   Тут глаза Марсьяка как-то странно сверкнули.
   – Кольцо у вас? – спросил он.
   – Постой… дай закончить, – строго остановила его баронесса. – Это кольцо, как говорил мне муж, может указать нам настоящего убийцу. По его мнению, ты был не виновен и понес незаслуженное наказание. Кольцо лежит в моей шкатулке… Вот ключ… Шкатулка стоит на маленьком бюро, в простенке, у окна. Элен всегда ставит ее туда. Открой шкатулку, оно там. Ну что, ты нашел его, Арман?
   – Ищу, ищу, матушка, да только тут какие-то бумаги…
   – Это же твои письма… оттуда.
   – Но, кроме писем, здесь лежат и другие бумаги…
   – Это заметки, собранные твоим отцом. Само дело было у нашего адвоката, Баратена, старого друга твоего покойного отца. Несчастный старик недавно найден мертвым в своей квартире, на улице Сурдьер.
   – Ах, вот оно! – воскликнул Марсьяк, открывая маленький футляр. – Какой славный изумруд и какие крупные бриллианты!
   – Тебе знакомо это кольцо?
   – Нет, – ответил он без запинки.
   – Еще ты найдешь там маленькую заметку.
   – Да… но что вы намерены делать с этим кольцом?
   – Твоему отцу Бог не дал возможности довести дело до конца. Имя наше осталось опозоренным, обесчещенным, теперь на тебе лежит святая обязанность оправдать себя перед Богом и людьми, мой милый Арман, и ты, конечно, постараешься сделать это как можно скорее.
   – Но это невозможно, матушка.
   – Что ты сказал?
   Страдальческие интонации звучали в голосе женщины. Тогда Марсьяк, отчеканивая каждое слово, проговорил вполголоса, почти над самым ухом баронессы:
   – Понимаете, отец ошибался… он заблуждался до последней минуты… Он не мог смыть позора, он не мог восстановить честь нашего имени потому, что правосудие не ошиблось – я был виновен.
   Он не сводил взгляда с лица баронессы, желая увидеть, какое впечатление произведет на нее это неожиданное признание. Он рассчитал верно. Слепая женщина быстро поднялась с места, бледная, как мраморное изваяние. Едва шевелившимися, помертвелыми губами она произнесла лишь одно слово:
   – Убийца!
   И затем без крика, без стона, как мертвая упала в кресло. Марсьяк засуетился, стал звать на помощь. Сейчас же прибежали Элен, Сусанна и Доминик. Но мадам д’Анжель не умерла – у нее был обморок. Когда больная пришла в себя, Доминик и Элен осыпали ее расспросами, но она не произнесла ни слова.
   За ужином баронесса не притронулась к еде и по-прежнему не произнесла ни слова. Когда домочадцы стали расходиться и подошли к ней попрощаться, она и тут не пошевелила губами. На следующий день повторилось то же самое. Тяжелое впечатление производила бедная баронесса на окружающих. Слепая, безмолвная, неподвижная, как статуя, она походила на мертвеца, не принятого землей. Углубленная в свои мрачные думы, она, казалось, не существовала больше для мира, да и сам мир будто погиб для нее. Бедняжка Элен горько плакала. Сусанна старалась ее утешить как могла.
   – О! Мама все равно что умерла! – вздыхала девушка.
   Тут только объявил Марсьяк, что не выгонит Доминика. У ловкого негодяя были свои расчеты – он теперь нуждался в услугах старого слуги для еженедельной переписки с Викарио.
   Первое известие, пришедшее от испанца, ободрило и обрадовало Марсьяка. Ему сообщали шифрованным письмом, что раненый умер, подтверждая это известие статьей из журнала, с которым сотрудничал Медерик.
   – Что произошло у тебя с баронессой? – спросила у него Сусанна.
   – Пустяки. Ее сын был сослан на каторгу. Ей хотелось, чтобы я признал его, то есть себя, невиновным и принялся разыскивать настоящего злодея. Слуга покорный! Стану я тратить столько времени! К тому же у меня нет ни малейшего желания появляться на людях. Ну, я и сказал ей, что он был виноват и понес заслуженное наказание.
   – Но ведь ты этого не знаешь? – с укором проговорила Сусанна.
   – Нет, но поступить иначе я не мог. Это, конечно, было ей не совсем приятно, но… тем лучше для нас: она скорее умрет и развяжет нам руки. Мы в любом случае выиграли, а не проиграли.
   – Значит, ты взял себе имя, принадлежащее каторжнику? – удивилась Сусанна.
   – И что же? Он богат… – цинично заметил Марсьяк.
   – А-а… – как-то неопределенно протянула женщина.
   По соображениям Марсьяка, все обстояло благополучно. Лишь об одном он не знал – о существовании Фрике.

XVIII
ДВА АРМАНА

   Однажды утром в доме раздался громкий звонок. Доминик пошел отворять, рассуждая про себя, кто бы это мог быть. У садовой ограды стоял прилично одетый молодой человек. Он вежливо поклонился и спросил:
   – Могу ли я увидеть хозяина дома?
   – Право, не знаю… дома ли хозяин, – замялся Доминик.
   – Да вон он – выглядывает из-за приподнятой шторы… В крайнем окне, – указал ему неизвестный.
   – В любом случае я не могу сказать, пожелает ли мой господин принять вас, сударь.
   – О! Меня-то он, конечно, примет, – уверенно продолжал незнакомец.
   – Позвольте узнать ваше имя?
   – Это ни к чему.
   – Но как же сударь… – изумился старый слуга.
   – Скажите, что я пришел из переулка Гласьер, – этого будет вполне достаточно.
   Встревоженный Доминик пошел доложить о странном посетителе. Марсьяк струсил и кинулся к Сусанне.
   – Слышала? – спросил он.
   – Да.
   – Как же быть?
   – Ты знаешь этого человека?
   – Нет. Я хорошо рассмотрел его из окна.
   – Каков он из себя?
   – Мальчишка лет двадцати, не больше.
   – Вспомни, наверняка ты видел его раньше.
   – Кажется, нет… Совсем незнакомая физиономия. Фамилии своей не называет… Спрашивает не д’Анжеля, а хозяина этого дома… Черт знает что такое!
   – В том, что он хочет видеть именно тебя, нет ни малейшего сомнения, – продолжала Сусанна.
   – Следует ли принять его? Будет ли это благоразумно? – продолжал Марсьяк.
   – Во всяком случае благоразумнее принять, чем отказать. Он же говорит, что пришел из переулка Гласьер. Значит, его отправил кто-нибудь из наших. Наверно, Викарио послал его сюда. Надо спросить его…
   – Осел этот Викарио, если вздумал посылать ко мне какого-то незнакомого мальчишку! Что за дурацкая неосторожность! Но этого не может быть, потому как он и сам не знает, что мы здесь. Я вижусь с ним раз в неделю на бульваре Латур-Мобур и веду с ним шифрованную переписку через Доминика – и только. Так что едва ли парень от Викарио. Тут пахнет недобрым… помяни мое слово…
   – Не стоит его бояться – он слишком молод, – Сусанна старалась успокоить Марсьяка.
   Раздался новый звонок, громче прежнего. Молодой посетитель выражал нетерпение.
   – Впусти его, – сказали, наконец, Доминику, – и проведи в гостиную.
   Слуга исполнил приказание.
   – Как доложить о вас? – еще раз спросил он загадочного гостя.
   – Скажите, что я отказался называть свое имя.
   Проходя по саду, странный посетитель встретил баронессу с дочерью и поприветствовал их самым почтительным поклоном. Оставшись один в гостиной, он беглым взглядом окинул комнату и, убедившись, что в ней никого нет, поспешно подошел к окну, чтобы еще раз взглянуть на миловидное личико гуляющей по саду девушки.
   – Что за прелесть! – прошептал он, провожая ее восхищенным взглядом. – И она… она тоже должна стать жертвой этого негодяя! О нет! Фрике не допустит этого, он защитит невинного ребенка!
   Итак, Фрике набрался дерзости явиться в дом врага и вызвать его на открытый бой. Марсьяк вошел в комнату, холодно поклонился и небрежно указал незваному гостю на стул. Затем сам сел в кресло и сухо произнес:
   – Что вам угодно?
   Фрике узнал в нем убийцу из Медонского леса и стал пристально вглядываться в его лицо. Марсьяк нетерпеливо переспросил:
   – Что вам угодно? И с кем я имею честь говорить?
   – Вас удивляет мое посещение? Вы меня не знаете, но зато я знаю вас. Чтобы положить конец всяким недоразумениям, должен сказать вам, сударь, что я – Арман д’Анжель.
   Фрике говорил уверенным тоном, глядя прямо в глаза своему противнику. Ошеломленный, застигнутый врасплох, Марсьяк не нашелся, что ответить.
   – Вы говорите… – невнятно пробормотал он.
   – Я говорю, что я – Арман д’Анжель, – с любезной улыбкой повторил Фрике. – Мой приезд не должен удивлять вас, моего возвращения уже давно ждали в этом доме.
   – Что за глупые, неуместные шутки! – нетерпеливо бросил Марсьяк. – Я полагал, признаюсь, что у вас есть ко мне какое-то дело…
   – Я и не думаю шутить, – серьезно поглядел на него Фрике.
   – В таком случае кто же я? – уставился на него Марсьяк.
   – Что за вопрос! Вы знаете это лучше меня. Вы человек умный и ловкий, но только не Арман д’Анжель.
   – Забавная комедия! – усмехнулся Марсьяк. – Совершенно неизвестный мне человек врывается в мой дом, оспаривает мою личность и называет себя моим именем! Курьезно! Во всяком случае должен вам сказать, что вы затеяли неравную борьбу. В доказательство того, что я – Арман д’Анжель, я могу сейчас же представить вам все необходимые документы. Я посоветовал бы вам назвать мне свое настоящее имя, иначе я буду вынужден прибегнуть…
   – Позвольте узнать, к чему?
   – К помощи полиции. Вас арестуют – вот и все.
   – Полно! – усмехнулся в свою очередь Фрике. – Впрочем, посылайте, посылайте за полицией. Чем скорее, тем лучше. Я – Арман д’Анжель, и другого имени у меня нет.
   Фрике был уверен, что Марсьяк никогда не решится послать за полицией. Как ни силен был преступник, как ни храбрился, некоторое смущение все же проглядывало в жестких чертах его лица. Он вглядывался в своего молодого собеседника, пытаясь угадать, что это за птица. Не агент ли сыскной полиции?
   – Должен заметить, что вы ведете опасную игру, – процедил Марсьяк сквозь зубы.
   – Я не веду никакой игры, – ответил Фрике и, зная, что попадет в больное место, прибавил: – Представьте, что меня обвиняют в убийстве Армана д’Анжеля. Вполне естественно, что я стараюсь найти свидетелей, которые могли бы подтвердить мою невиновность. Вам хорошо известно, что не я убил д’Анжеля, и потому вы, конечно, не откажетесь подтвердить в суде, что обвинение, взведенное на меня, всего лишь гнусная, недостойная клевета.
   Долговязый юноша знал гораздо больше, чем следовало, и Марсьяк запаниковал. Но он умел владеть собой и ответил спокойно и хладнокровно:
   – Кто может заподозрить вас в убийстве Армана д’Анжеля, если он цел и невредим? Не выходец же я с того света! – попробовал он даже улыбнуться.
   – Итак, вы продолжаете утверждать, что вы – Арман д’Анжель? – спросил Фрике, пристально поглядев на собеседника.
   – Я ношу это имя с той самой минуты, когда появился на свет.
   – Чертовская неудача! – с досадой проговорил Фрике. – Ну что ж, будь по-вашему. Уступаю вам имя д’Анжеля, а вы зовите меня Марсьяком.
   Враг был обезоружен, он встретил достойного противника. С искаженным лицом, со стиснутыми зубами он медленно подошел к Фрике и прошипел, задыхаясь от бешенства:
   – А если я тебя убью?!
   – Вы забываете, что у меня тоже здоровые кулаки и крепкое горло, – усмехнулся юноша. – Я буду защищаться, кричать, и вас заберут в полицию. К тому же меня ждут в Париже, и, если я не вернусь в назначенное время, тотчас будет подана жалоба государственному прокурору.
   – Говорите, наконец, кто вы и что вам нужно? – воскликнул Марсьяк, вскочив с кресла.
   – Я не скажу вам, кто я, потому что вы не хотите, чтобы я был д’Анжелем, и в то же время выходите из себя, когда я называю себя Марсьяком.
   – Говорите, наконец, что вам надо? – нетерпеливо выкрикнул Марсьяк.
   – Извольте. Мне надо, чтобы вы оставили этот дом и вернулись под своим прежним именем в свою квартиру в переулке Гласьер.
   Ломать комедию дальше было бесполезно.
   – Уйти, уступив вам место? Ну нет! Оно слишком прибыльно, для того чтобы я когда-нибудь решился от него отказаться. Да и к тому же как объяснить баронессе ее ошибку?
   – Но ведь она действительно ошиблась, приняв за сына совершенно постороннего человека.
   – Послушайте, эта игра страшно мне надоела! Говорите: вам нужны деньги? Я дам вам денег. Мне, конечно, не известно, откуда вы могли узнать все это, но… меня выдал, вероятно, этот подлец, этот негодяй Викарио. Ну, с ним я еще разберусь. В настоящий момент я вынужден пойти на некоторую уступку. Что ж, почему не уступить?
   – Приятно иметь дело с понимающим человеком! – оживился Фрике.
   – Не так ли, юноша? – улыбнулся и Марсьяк. – Честь вам и хвала, что в столь юные годы вы успели уже пройти огонь и воду. Не ожидал, признаюсь, не ожидал встретить в вас такого ловкого противника.
   – О! Я не настолько опытен и ловок, как вы полагаете, – вздохнул Фрике. – Вы слишком переоцениваете мои скромные способности. Я беден, но честен – вот и все.
   Настоящий смысл этих слов ускользнул от Марсьяка, он принял их за шутку и рассмеялся. В эту минуту в комнату вошла Сусанна, уже давно стоявшая за дверью. Она не пропустила ни единого слова из этого интересного разговора.
   – Это мадам Мулен? – полюбопытствовал Фрике.
   «Он знает все! – пронеслось в голове Марсьяка. – Дурак! Сам лезешь в могилу, так не пеняй на других. Пощады тебе не будет!»

XIX
ФРИКЕ ПОДВЕРГАЕТСЯ ОПАСНОСТИ

   Странное дело! Фрике не остановился на этом первом посещении уединенного домика баронессы д’Анжель. Он стал часто заезжать в Версаль и, к немалому своему удивлению, всегда встречал самый ласковый прием со стороны Марсьяка и Сусанны. Его тянуло в этот домик, и тянуло уже не только потому, что он добивался раскрытия ужасной тайны и старался доказать свою невиновность – нет. Незаметно, сам не зная как, юноша увлекся ясными глазами Элен, ее веселой детской болтовней. Для девушки, не видевшей никого, кроме матери и Доминика, появление нового человека стало настоящим праздником. Молодых людей часто оставляли наедине. Казалось, чья-то дружеская рука покровительствовала их зарождавшимся чувствам.
   Баронесса невольно способствовала их сближению. С того рокового дня, когда она объяснилась с сыном, она почти не выходила из своей комнаты. А старый Доминик был так рад, что его милая барышня весела и довольна, что, конечно, и не подумал бы мешать невинной болтовне шестнадцатилетнего ребенка с восемнадцатилетним юношей. Но почему же не замечали, или, вернее, не хотели заметить этого Марсьяк и Сусанна? Чтобы получить ответ на этот вопрос, заглянем на несколько минут в комнату Сусанны. Ловкие сообщники как раз обсуждали, что им предпринять, чтобы поскорее избавиться от навязчивого посетителя.
   – Что там ни говори, а рано или поздно этот прохвост сядет нам на шею! – говорил Марсьяк.
   – Да как же нам от него отвязаться? – пожимала плечами Сусанна.
   – Смять, стереть с лица земли… Неужели я не справлюсь с таким мозгляком!
   – Легко сказать, а как это сделать? Ты думаешь, что убивать так просто?.. Попробуй – сам и пропадешь. Мы живем не в пустыне, кругом люди… полиция.
   – О! Полиция занята политическими делами, поверь, ей не до нас. Момент, напротив, весьма благоприятный.
   – А я повторяю тебе, что все это вздор, чистейшая нелепость. И куда делся твой ум, Марсьяк, решительно не понимаю! Из-за какого-то дрянного наследства ты убиваешь на дуэли д’Анжеля, которого здесь ждали с таким нетерпением, ты собираешься убить и его старую мать, убьешь, может быть, и бедную сестру! И этого еще мало: встречается тебе на пути помеха, какое-нибудь препятствие, и ты, не задумываясь, говоришь о новом убийстве! Ведь так бывает только в романах, в театре, но не в реальной жизни, Марсьяк. Ты только подумай, в какую опасную игру ты играешь, задумайся… Опомнись, пока еще не поздно! Пока все идет хорошо, зачем портить дело?
   – Видишь, ты и сама созналась, что все идет хорошо, – довольным тоном проговорил Марсьяк.
   – Я всегда беспристрастна, всегда отдаю тебе во всем должную справедливость, но согласись, что сейчас ты рассуждаешь как последний злодей…
   – Ну, а ты, такая умная, такая находчивая, что бы ты сделала на моем месте? Научи меня, пожалуйста, я буду тебе очень благодарен.
   – Из врага я бы сделала союзника, соучастника.
   – У меня есть Викарио! Нет никого лучше! Этот за деньги готов в огонь и воду.
   – Ты говоришь, что состояние Армана д’Анжеля громадно?
   – Да, около ста шестидесяти тысяч франков ежегодного дохода.
   – В таком случае тебе незачем жалеть денег. Викарио обойдется тебе тысяч в пятнадцать, не больше. У тебя найдется чем заплатить и другому.
   – Этому мальчишке?
   – Он назвал себя Николя, хоть я думаю, что это вымышленное имя. Но солгал он или нет, в нем есть что-то правдивое, располагающее. И какое у него доброе, кроткое лицо, когда он говорит с Элен!
   – Тем он опаснее для нас с тобой. Я надеялся уговорить девчонку отказаться от причитающейся ей части наследства и упрятать ее в монастырь – одним преступлением было бы меньше, хотел тебе угодить. А если она втюрится в этого прохвоста, тогда уже прости прощай, добра не жди.
   – А если ему вместо денег предложить Элен?
   – Нашла дурака! Выпустит он из рук большие деньги из-за голубых глаз этой девчонки! Ему нужны только деньги – видна птица по полету!
   – Говори что хочешь, а в молодые годы любовь немало значит. Он никогда не променяет голубые глазки на деньги. Послушай меня, Марсьяк, выдай за него Элен, дай им двадцать или тридцать тысяч в год, и ты завладеешь всем капиталом барона д’Анжеля, не марая рук в крови.
   – Ты думаешь, так будет лучше?
   – Без сомнения. И к тому же, скажу тебе откровенно, мне очень понравился этот мальчик. Смело, прямо идет на врага, не трусит. Будет жаль, если его убьют.
   – Вот оно что… И тебя успел околдовать. Недурно! – И Марсьяк расхохотался.
   Тем временем юноша потерял покой. Сусанна поощряла робкого, несмелого новичка в его любви к Элен. Но однажды, когда Фрике решился, наконец, открыть свою тайну Николя, тот безжалостно разбил его юные мечты.
   – Бедный мальчик! Ты не подумал о том, что истинная, высокая любовь основана на уважении. Не удивляюсь тому, что ты полюбил эту девушку, и не порицаю твоего чувства, но подумай только, какой ценой ты купишь счастье! Настанет день, когда этот милый ребенок, это чистое, невинное создание узнает о том, что было залогом гадкой, низкой сделки – и что тогда? Чем ты оправдаешь себя в ее глазах?
   – Вы правы… – прошептал Фрике.
   – Окажи ей и ее семейству услугу, реши нашу трудную задачу и лишь тогда смело и уверенно иди к Элен и скажи: «Я мелкий, ничтожный человек, но вы обязаны мне всем. Я беден, но честен и потому могу сказать вам, что люблю вас».
   – Вы, конечно, придумали эту сцену для своей драмы, – усмехнулся Фрике.
   – Четвертое действие, а дальше наказание злодея. Но я думаю, дружок Фрике, что все эти заманчивые сети, расставляемые Марсьяком и Сусанной Мулен, не более чем искусная ловушка. Они рассчитывают на твою молодость, неопытность. Поверь, это так.
   – И в этой западне без вашей помощи моя добродетель погибла бы навеки…
   – Ну, теперь иди, дружок Фрике, у меня есть дела. Я уже давно пытался припомнить, где слышал фамилию д’Анжель, и сегодня вспомнил: на улице Сурдьер, у адвоката Баратена. Странное совпадение! Надо будет разобраться…
   – Вы будете писать свою пьесу? – спросил Фрике, прощаясь с другом.
   «Напротив, – подумал Николя, – я буду читать рукопись, которую мне дал этот Баратен, приняв меня за д’Анжеля».

XX
СГОВОР МОШЕННИКОВ

   Для всех своих знакомых Марсьяк был еще в Лондоне. Переписку с Викарио он вел все так же аккуратно. В один из понедельников от испанца пришла шифрованная записка следующего содержания: «Есть новости, довольно важные. В среду непременно приходите».
   Марсьяк, всегда пунктуальный, и на этот раз явился в кабак вдовы Сулайль в нужный час. Викарио был уже там, но пришел не один – он привел с собой какого-то оборванца. Это был Флампен. Из ненависти к Фрике он стал сообщником его врагов. В сущности, он всегда был таким же мошенником, как Викарио и Марсьяк, и отличался от них только своими лохмотьями. Марсьяк недоверчиво покосился на незнакомое лицо.
   – Не бойтесь! Это полезный человек. Он хочет сообщить вам кое-что, – заявил Викарио.
   И Флампен приступил к рассказу. Он сообщил Марсьяку все, что знал о тайных преследованиях его врагов.
   – Да вы уже давно должны были знать это, сударь. Когда я вернулся из Версаля на задке экипажа, я тотчас послал вам анонимное письмо.
   – Я не получал письма. Куда же оно было адресовано?
   – Я сам передал его привратнику в переулке Гласьер.
   – Что это значит? – воскликнул Марсьяк, повернувшись к Викарио.
   – Мне его не передавали. Я и в глаза не видел никакого письма.
   – Да я же сам написал его и сам отдал привратнику, – сказал Флампен и в подтверждение своих слов нацарапал на клочке бумаги уже известный нам безграмотный адрес письма, конфискованного Жаном в тот день, когда он оставил свою лакейскую должность.
   – А как вы узнали мое имя? – пытливо поглядел ему в глаза Марсьяк.
   – Да очень просто, сударь, не беспокойтесь, – поспешил объяснить Флампен. – Я хорошо знаю смазливую цветочницу, которой вы так щедро платите за ее цветочки. Притом ваши друзья однажды назвали вас при мне по фамилии. Чтобы окончательно убедиться в том, что это именно вы, я зашел к привратнику дома в переулке Гласьер и спросил его, тут ли живет господин Марсьяк, пояснив, что я принес маленькую болонку, купленную им для госпожи.
   – Кто вам сказал, что у меня есть какая-то госпожа?
   – Никто, сударь, я спросил наугад.
   – Однако вы успели многое разузнать. Прыткий парень!

   – Да ведь я делаю все это только для того, чтобы уничтожить ненавистного Фрике, – начал оправдываться Флампен. – Если бы вы только знали, как я ненавижу этого мальчишку!
   И в его маленьких глазках мелькнуло что-то гадкое и недоброе. Между тем Марсьяк изучил физиономию нового сообщника и остался, по-видимому, вполне доволен.
   – Однако, Викарио, почему вы молчите? – обернулся Марсьяк к испанцу.
   – Я думаю об этом письме. Куда оно могло подеваться? Кто-нибудь перехватил его, наверно.
   – Не ломайте себе голову, – сказал Флампен. – Письмо перехватил Фрике. Он служил у вас лакеем.
   – Жан! – воскликнул удивленный испанец.
   – Не Жан, а Фрике, тот самый Фрике, который ездил в Версаль.
   – Это Николя, – прервал его Марсьяк.
   – Не Николя, не Жан, а Фрике, повторяю вам: Фрике! Он менял имена, как платья, только и всего. Негодный, презренный мальчишка! Изо рта вырвал у меня лакомый кусок…
   – Это как? – полюбопытствовал Марсьяк.
   – У меня была славная девчонка, приносила мне каждый день по пять франков, продавая цветы, а иной раз и больше. И вдруг из-за этого мерзавца Фрике она меня бросила! Каково мне теперь жить одному? Ведь надо пить, есть, так что приходится самому работать. Он мой заклятый враг, и не только до гроба – и за гробом я не прощу ему этой обиды.
   Марсьяк слушал и соображал. Именно такой человек был ему нужен для выполнения страшного дела, которое он задумал. Наклонности, образ жизни Флампена, его ограниченный ум и низменные потребности – все говорило в пользу нового помощника. Неприхотливый бродяга довольствовался в день тремя-четырьмя франками – это было выгоднее, чем ежегодно выдавать по тридцать тысяч будущему мужу Элен. И как мог он поддаться советам Сусанны? С этим прохвостом Фрике надо непременно покончить, и сделать это как можно быстрее.
   – Вы хорошо знакомы с Фрике? – спросил он Флампена.
   – Как же! Я знаю его с детства.
   – Из какой он семьи?
   – У него нет ни отца, ни матери, никаких родных – он найденыш. Его приютил и воспитал в своем доме господин Лефевр.
   – А кто такой этот Лефевр?
   – Отставной майор, полковой лекарь. В отставке занялся торговлей. Живет в Кламаре.
   – А как он относится к Фрике?
   – Он давно уже выгнал парня из дома.
   Эти сведения были настолько заманчивы, что Марсьяк принял окончательное решение. Подкидыш, без семьи, без поддержки – что может быть лучше? Сгинет, исчезнет – никто даже не заметит. Полиция возится со своими политическими – ей не до него. Взяться только половчее…
   Поблагодарив Викарио за то, что он привел Флампена, Марсьяк дал новому компаньону два луидора и велел ему зайти в заведение вдовы Сулайль ровно через неделю. Наконец Марсьяк придумал, как избавиться от Фрике. Он отправил ему на улицу Вавен, по адресу, который назвал ему юноша в день знакомства, записку следующего содержания:
   «Молодая девушка часто говорит о вас. Надо поскорее закончить наши дела. Приходите на бульвар Латур-Мобур в уже известный вам дом – вы говорили, что заметили однажды, как я вошел в него. Я буду ждать вас там в субботу, в десять часов вечера».
   Это была западня, ловушка, устроенная ловким Марсьяком. Бедный Фрике! Неопытный юноша, новичок в любовных делах! Зачем ты впутался в это дело? Ты погиб, погиб безвозвратно. Ни Этиоле, ни Сусанна, ни Элен д’Анжель не спасут тебя, потому что ничего не знают о грозящей тебе опасности!

XXI
УБИЙСТВО

   Стоит сказать несколько слов о заведении вдовы Сулайль. Находилось оно в небольшом одноэтажном доме с мезонином. За стойкой одна дверь вела на кухню, а другая на вонючий, грязный внутренний двор, где разливались и хранились странные алкогольные напитки. Лестница, которая вела на первый этаж, выходила и во двор. Она была узкой, ветхой, с кривыми, полусгнившими ступенями и оканчивалась грязной площадкой с тремя дверями. Это были номера, или меблированные комнаты. Вдова Сулайль сдавала их помесячно, посуточно или на несколько часов кому угодно. Умолчим о том, что происходило в этих грязных каморках. Меблированы они были все на один манер: кровать, комод или стол, два стула и умывальник. Сама хозяйка спала в мезонине, или, вернее, на чердаке. Тут же валялся всякий ненужный хлам: поломанные столы и стулья, старая одежда, сундуки, ящики и прочие вещи.
   В субботу, около девяти часов вечера, в маленькой боковой комнате, примыкавшей к кабаку, сидели перед неоткупоренной бутылкой Марсьяк и Флампен. Последний был несколько взволнован. Они зашли сюда не для того, чтобы оказать честь напиткам вдовы Сулайль, – им надо было поговорить наедине.
   – В девять часов, как только придет Фрике, – пояснил Марсьяк, – хозяйка скажет, что его ждут в номерах. Вы спрячетесь под лестницу, дадите ему миновать двор и подняться на несколько ступенек. Затем – ловкий удар ножа в спину, и дело в шляпе. Он не успеет защититься, не успеет даже вынуть оружие. По-моему, это самый простой и легкий способ.
   – Так-то оно так… – замялся Флампен. – Да у меня, видите, кривые ноги – он бегает быстрее меня, едва ли я успею догнать его на лестнице. Не лучше ли сделать так: Фрике скажут, что его ждут наверху, в номерах, не так ли? В последней каморке мы поставим свечу. Он, конечно, пойдет на свет, но ему придется пройти мимо двух первых дверей. За одной приотворенной дверью я и спрячусь. Как только он пройдет мимо меня, я и пырну его ножом!
   – Действительно, так будет лучше. А старуха знает свое дело. Указав ему дверь во двор, она спустится в погреб – люк-то у самой стойки. И что бы тут ни происходило, она уже не выйдет оттуда. Делай свое дело, а я перед уходом суну умной вдове пять новеньких двадцатифранковых монет, и поверьте, она будет глуха и слепа, как старый инвалид.
   – А мои пять тысяч франков?
   – Вот ваши деньги, – ответил Марсьяк, вынимая из туго набитого бумажника синюю купюру.
   Флампен пожирал бумагу алчным взглядом – он впервые видел столь крупные деньги.
   – А остальные? – проговорил он.
   – Ровно в одиннадцать часов я буду на Йенском мосту. Вы придете туда и перескажете мне все в нескольких словах, а я вручу вам оставшиеся четыре купюры – и мы разойдемся.
   Флампен был вполне доволен.
   – Однако пора, время подходит, – сказал Марсьяк, вставая с места.
   – Я готов, – проговорил Флампен.
   Он для храбрости выпил большой стакан вина и громко прищелкнул языком. Затем вынул из кармана большой складной каталонский нож, попробовал, хорошо ли действует пружина, повертел им в воздухе, как бы упражняя руку, потом опустил оружие в карман и отправился наверх.
   – Только бы пришел этот подлец! – бормотал он, поднимаясь по лестнице.
   Едва он скрылся за дверью, Марсьяк поспешил расплатиться с Сулайль.
   – Молодой человек, которого я ожидаю, должен скоро прийти. Вы ведь знаете, что вам нужно сделать?
   – Да, знаю, знаю, сударь.
   – Поговорив с ним, спуститесь в погреб и не выходите оттуда ни в коем случае.
   – Все будет исполнено по вашему приказанию, не беспокойтесь. Мне, кстати, надо разлить по бутылкам новую бочку. Ну, а если я разобью несколько бутылок… ведь они нынче дороги… не накинете ли на этот случай еще двадцать франков, сударь? – заныла жадная старуха.
   – Я никогда не торгуюсь с умными людьми, – ответил Марсьяк. – Я посоветовал бы вам запереть сегодня кабачок пораньше, часов в девять.
   – Ночная торговля не в пример выгоднее дневной, сударь, – жалобно возразила хитрая старуха. – Ночью только и торгуем. Послушайся я вас, так придется, чего доброго, потерять франков тридцать, а ведь это очень и очень хорошие деньги для бедной беззащитной женщины, мой добрый господин.
   – Верно, верно, – улыбнулся Марсьяк, – в таких случаях платит тот, кто дает советы. – И он дал ей еще два луидора.
   Когда Марсьяк вышел из кабака, было без пяти минут девять. Улица опустела, городская стража отсутствовала. Вскоре показалась карета. Внутренний голос шепнул Марсьяку, что это едет именно тот, кого ждет Флампен. Проводив экипаж крепким словцом на простонародном неаполитанском наречии, Марсьяк повернул к Сене.
   Карета остановилась в нескольких шагах от кабака вдовы Сулайль ровно в девять часов. Извозчик и пассажир наскоро обменялись несколькими словами.
   – Я не буду здесь стоять, отъеду немного? – спросил возница.
   – Да-да, сделай так, как я тебе говорил.
   Экипаж повернул назад, а пассажир вошел в кабачок. Вдова Сулайль спала, сидя за стойкой, вновь вошедший принялся ее расталкивать.
   – Чего прикажете подать? – вскочила торговка.
   – Мне ничего не надо, – ответил господин, – но я рассчитывал встретить здесь своего знакомого.
   – А-а! Так-так… Господин дожидается вас наверху, он занял лучший номер. Позвольте, я провожу вас, сударь.
   Старуха отворила дверь во двор и указала юноше на лестницу.
   – Однако у вас не очень-то светло, можно сломать себе шею! – заметил гость.
   – Да ведь там, наверху, горит огонь. Смелее, смелее. Вот и лестница. Держитесь правее. Сюда! Ну, наконец-то попали. Дальше идите одни, а мне надо спуститься в погреб.
   Через несколько секунд в темноте раздался ужасный, душераздирающий крик, и по лестнице сбежал бледный, задыхающийся Флампен с окровавленным ножом в руке.
   – Это не он! Не он! – шептали его посиневшие губы.

XXII
ЛЮБОВЬ ВСЕ СКРАШИВАЕТ И ОЧИЩАЕТ

   Да, это был не Фрике, а его верный друг Николя. Истекая кровью, едва держась на ногах, несчастный кое-как спустился с лестницы и добрался до кабака.
   – Помогите… Ради бога, помогите… Я задыхаюсь!
   Но комната была пуста, и никто не откликнулся на его стоны. Старуха сделала все, что от нее требовалось. Однако любопытство взяло верх над осторожностью, и она выглянула из погреба, чтобы посмотреть на несчастную жертву. Судорожно цепляясь за столы и стулья, окровавленный Николя пробирался к двери кабака. Он отворил дверь и шагнул на улицу, но тут силы окончательно оставили его, и он тяжело упал в отворенных дверях.
   Вдова Сулайль торопливо вылезла из погреба и, беспокойно оглядываясь по сторонам, подбежала к двери. Убедившись, что на улице никого нет, она стащила безжизненное тело с порога своего заведения и поволокла его к соседнему дому. Бросив там тело Николя, вдова поспешно вернулась в свой кабак и, вспомнив мудрый совет Марсьяка, сейчас же заперла ставни.
   Прошло несколько минут, и Фрике остановился перед закрытой дверью кабака вдовы Сулайль.
   – Заперто! – произнес он, задыхаясь. – Вдруг я опоздал? – И он начал неистово стучать в двери и окна заведения.
   – Отворите! Отворите, ради бога! Меня здесь ждут.
   – Что ты брешешь? В кабаке нет ни души, он давно закрыт! – крикнула ему старуха.
   В раздумье Фрике сел на ступеньку и наткнулся рукой на что-то мокрое и скользкое.
   – Что это такое? – вскрикнул юноша и принялся внимательно разглядывать пятна на ступеньке.
   Уличный фонарь горел плохо, но и при таком скудном освещении Фрике увидел, что это свежая, незапекшаяся кровь…
   – О ужас! О горе! Я пришел слишком поздно. Ах, эти женщины! Сколько бед и несчастий они приносят!
   Фрике был в отчаянии. Как сумасшедший он кидался во все стороны, пока, наконец, не наткнулся на тело друга.
   – Негодяи! – завопил Фрике на всю улицу.
   Этиоле угадала верно! Но почему в такую горькую минуту юноша вспомнил про юную цветочницу? Объясняется это очень просто. Накануне Этиоле встретила Флампена, и тот сказал ей с ехидной усмешкой: «Фрике-то твой того… Простись со своим возлюбленным! Завтрашний вечер не за горами…»
   Предчувствие чего-то недоброго сжало сердце бедной девушки, и она бросилась искать своего юного друга, своего доброго Фрике. Целый день и целый вечер искала она его и встретила только на следующий день. На следующий… значит, в тот самый день, когда угроза Флампена должна была осуществиться.
   Бедная Этиоле ломала голову над тем, как спасти несчастного Фрике от грозившей ему беды. И она придумала. Надо все время быть с ним, не покидать его ни на час, ни на минуту… Надо любовью, лаской, страстью удерживать его возле себя весь день, весь вечер, всю ночь. Он и не догадается о причине такой внезапной перемены. До сих пор юноша был ее другом, только другом. Он знал, что Этиоле – девушка легкого поведения, что она была любовницей Флампена. Фрике знал все это и потому не придавал серьезного значения своей симпатии к ней, он не собирался связать свою жизнь с без памяти влюбленной в него маленькой цветочницей.
   Смыслом его жизни, его существования могла бы стать Элен д’Анжель, но их союзу мешало его происхождение и строгие законы общества. С маленькой Виржини, конечно, все было по-другому. Что особенно влекло его к ней, так это ее крошечные нежные руки, ее бархатные любящие глаза, ее пылающие губки, нашептывающие слова любви. К тому же пришла его девятнадцатая весна.

   Фрике не мог пригласить ее к себе: у него не было своей квартиры, но она согласилась бы бежать хоть на край света, лишь бы не расставаться с ним в тот роковой день. Фрике привел Виржини на улицу Вавен, в квартирку Николя, от которой у него был свой, запасной ключ. У маленькой Этиоле не выходила из головы угроза Флампена, его гадкая, злорадная улыбка. Весь день не расставался Фрике со своей новой подругой. Они и завтракали, и обедали вместе. Настал и вечер. Маленькая Виржини была счастлива вдвойне.
   Нескончаемую серию пламенных поцелуев пришлось, наконец, прервать. Было уже около половины девятого. Фрике стал пересматривать записки и заметки, лежавшие на столе Николя и касавшиеся их дела, и вдруг заметил на самом видном месте письмо, написанное незнакомой рукой. Это была записка Марсьяка – приглашение на тайную встречу в заведении вдовы Сулайль.
   «А-а… понимаю, понимаю… – подумал Фрике. – Я назвался Николя, вот они и адресовали письмо на имя Николя. И он прочел письмо, которое было написано мне. Значит, там, на моем месте, теперь Николя. А вдруг ему грозит опасность? Моя прямая обязанность – немедленно бежать туда».
   Свои рассуждения он закончил уже вслух, поэтому маленькая Этиоле кинулась ему на шею и залилась слезами.
   – Не ходи, не ходи туда, мой милый! Флампен задумал что-то недоброе.
   – Флампен! Но это письмо написал не он.
   Этиоле рассказала ему, что встретила Флампена, и передала ехидные слова негодяя.
   – Мне так не хотелось, чтобы ты шел туда, – прибавила она, опуская глаза.
   Но Фрике не был подлецом и трусом, к тому же он любил Николя. Не рассуждая, не колеблясь, он тотчас побежал на бульвар Латур-Мобур, бросив на прощание:
   – Ах, милая моя Этиоле, не опоздать бы мне из-за тебя! Вдвоем всегда проще выпутаться из беды, а Николя мне друг и брат, и я не могу оставить его в руках негодяев. – И он выбежал из дома.
   – Ты сам сказал, мой милый, мой ненаглядный, что вдвоем легче осилить врага, – произнесла цветочница, накидывая мантилью. – И потому я пойду с тобой.
   Через несколько минут Этиоле вышла из дома и поспешила вслед за Фрике.

XXIII
СПРАВЕДЛИВОЕ ВОЗМЕЗДИЕ

   Теперь, когда нам уже известно, каким чудесным образом Фрике спасся от угрожавшей ему опасности, посмотрим, что он будет делать. Приподняв голову умирающего, Фрике стал прислушиваться к его едва слышному дыханию. Из бледных губ Николя вырвался слабый вздох – холодный ночной воздух заставил его, наконец, очнуться. Он приоткрыл глаза и мертвенным, стеклянным взглядом посмотрел на своего юного друга. У Фрике вырвался крик восторга:
   – Он жив! Он не умер!
   – Да… еще не умер… – прошептал Николя. – Но… минута близка… а мне еще надо… о многом переговорить… с тобой, друг Фрике. Оставь меня тут… не тронь… так лучше.
   – Не могу же я оставить вас без всякой помощи, – возразил юноша.
   – Оставь… не то сделаешь только хуже. Конец близок… говорю тебе… Вот тебе и пятый… последний акт нашей драмы… дружок Фрике, – улыбнулся страдалец.
   Бедный Фрике не мог привыкнуть к страшной мысли, что единственная его опора и поддержка, незаменимый друг Николя, должен покинуть его навеки.
   – Я знал… – продолжал умирающий, – я знал, что это западня… и потому решил пойти вместо тебя. Я взял с собой хороший револьвер… но не успел воспользоваться им. Возьми его себе… и отомсти… сам… этому… Не жалуйся… не подавай в суд… Убей… и брось труп этого подлеца в Сену!
   – Клянусь вам, месье Николя, что свято исполню вашу волю! – с жаром проговорил Фрике. – Но разве вы успели разглядеть этого презренного негодяя?
   – Нет… я не видел его лица. Разглядел только, что на нем синяя блуза… а сверху темное пальто. Однако… время летит… я слабею… Слушай, дружок… попытайся понять, я не могу говорить громче.
   И Николя начал следующий рассказ. Он говорил тихо, невнятно, беспрестанно останавливаясь и задыхаясь.
   – Разыскивая по Парижу Мартена, я зашел однажды на улицу Сурдьер к некоему Баратену. Это был почтенный восьмидесятилетний старик, адвокат по профессии. Он ждал д’Анжеля и принял меня за него.
   – Д’Анжеля! – вырвалось у Фрике. – Но ведь это…
   – Молчи и слушай. Мне трудно говорить. Этот благороднейший старик горячо благодарил Бога за то, что он позволил ему дожить до возвращения д’Анжеля. Десять лет адвокат ждал этого несчастного молодого человека, чтобы вручить ему свой солидный письменный труд, над которым он работал десять лет вместе с покойным отцом Армана. Это был плод долгих поисков и усидчивой работы. Речь шла о процессе… ужасном преступлении… уголовном суде…
   Голос Николя слабел, но больной собрал остаток сил и продолжил:
   – Ты найдешь у меня эти записки. Прочти их внимательно, и ключ к страшной тайне Медонского леса будет у тебя в руках. Какое несчастье, что бедный д’Анжель умер! Но ты поймешь, в чем состоит твоя задача. Ты даешь мне слово сделать все, как следует, несмотря ни на какие препятствия, ни на какие опасности?
   – Как вы можете сомневаться во мне? – с укоризной поглядел на него Фрике.
   – Хорошо. Я не жалел денег для успеха нашего предприятия, так что у меня осталось теперь не больше двадцати пяти тысяч франков. Эти деньги ты тоже найдешь у меня. Возьми их себе, закончи один то, что мы начали вместе. Ну, вот теперь все… Прощай, дружок Фрике! Прости и помни, что я всегда любил тебя, очень, очень любил… Оставайся всегда… честным человеком.
   Фрике слушал последние наставления своего незаменимого друга и рыдал как малое дитя. Подъехала карета. В ней сидел тот самый Жозеф Клапе, который в последнее время всегда возил Николя. Он привез его и в этот роковой вечер. Увидев умирающего и около него какого-то неизвестного человека, Клапе хотел уже закричать, позвать на помощь, но Николя остановил его взглядом и прошептал:
   – Друг… говори.
   – Вы приказали не отъезжать далеко, ну я и сделал, как вы велели. Кругом тихо, ни души. Хожу я с трубкой около кареты да поглядываю, знаете, по сторонам… Вдруг из того самого кабака, к которому я подвез вашу милость, выбегает какой-то человек с большущим ножом в руке. Что, думаю, за дела, его надо выследить да отвезти куда следует. И поехал я, знаете, за ним мелкой рысцой, не спеша. Миновали мы площадь Инвалидов, затем повернули налево, на набережную, к тому месту, где навалены доски и бревна от сломанных построек последней выставки, и добрались так до самого Йенского моста. Тут он спустился к воде, и я потерял его из виду.
   – Что же дальше? – нетерпеливо понукал его Фрике.
   – Человек с ножом исчез, а передо мной очутилась какая-то маленькая смазливая мадемуазель. Ее очень занимало, что я тут делаю со своей каретой. Ну, думаю, женское любопытство и все такое… «Вы ищете человека, выбежавшего из заведения на бульваре Латур-Мобур? – вдруг спросила красотка. – Я сама ищу его. Давайте искать вместе».
   «Это Этиоле», – подумал Фрике.
   – Мадемуазель тощенькая такая, маленькая. Какая, думаю, от нее помощь? Впрочем, у нее хорошие, молодые глаза. Я и решил, что пусть она посторожит в сторонке, за деревьями. Увидит молодца – так мы его схватим, не увидит – так уйдем…
   – Иди, Фрике… иди скорее… – шептал Николя, – отомсти… Похорони меня так, чтобы никто не узнал… чтобы не было суда… процесса… Все это лишнее… Ты будешь знать могилу… твоего Николя… и ты, конечно, придешь к нему.
   И тихо, без агонии отошла благородная душа Николя в лучший мир. Осиротевший Фрике зарыдал над трупом. Жозеф Клапе оттащил его и посадил в карету. Нельзя было терять ни минуты, злодей мог ускользнуть. Кучер пустил лошадей вскачь и поехал медленнее только перед самым Йенским мостом. Тут Фрике вышел из экипажа и, несмотря на темноту, быстро нашел маленькую Этиоле.
   – Ты очень хорошо сделала, что пришла сюда, – шепнул он ей. – Мы должны найти убийцу.
   – Я знаю, что он там, внизу, он не выходил оттуда, – ответила Виржини. – Но за всеми этими досками и бревнами найти его теперь, ночью, будет нелегко.
   – А мы возьмем каретный фонарь.
   – У извозчика?
   – Да. Он славный малый. Но что это у тебя в руке, Виржини? – испуганно спросил Фрике.
   – Я нашла это здесь, на берегу… его бросил убийца… Это, кажется, Флампен. – И дрожащей рукой Этиоле подала своему доброму, милому Фрике длинный каталонский нож, окрашенный кровью его единственного друга.
   – Этим самым ножом я должен отомстить за смерть Николя! – с жаром проговорил Фрике и подозвал Жозефа Клапе.
   Решили, что Этиоле останется у экипажа, а мужчины снимут с кареты фонари и спустятся к воде, где, конечно, найдут злодея. Минут десять они искали безуспешно, как вдруг свет фонаря Жозефа, направленный на большую пустую бочку, осветил бледное, испуганное лицо, синюю блузу и темное пальто…
   – Вот он! – крикнул во все горло Жозеф.
   – Иду! – ответил Фрике и побежал на свет фонаря.
   Но человек, схваченный Жозефом, сильным ударом кулака выбил у него из рук фонарь и разбил его вдребезги. В темноте Фрике сбился с пути. Пока Клапе плевался и чертыхался, преступник поспешил воспользоваться благоприятным моментом, выскочил из бочки и скрылся в ночной темноте. Прошло несколько мгновений, и он уже оказался наверху, возле маленькой Виржини.
   – Фрике!.. Фрике!.. Сюда! Наверх! – закричала она испуганным голосом, вцепившись в убийцу.
   – Подлая тварь… – прошипел над самым ее ухом разъяренный Флампен. – Какая досада, что при мне нет ножа…
   Отчаянная, нечеловеческая борьба завязалась между ним и маленькой Этиоле. У нее, такой слабой и тщедушной, были острые зубы и цепкие пальцы. Она стала кусать Флампена, царапать его, цепляться за него, как кошка, но не уступала, не выпускала его из рук. Тут только Флампен приметил карету… Вот его спасение! Сильным ударом ноги в грудь он опрокинул девушку навзничь и бросился к экипажу. Но в эту самую минуту подбежал Фрике, и Флампену пришлось на этот раз иметь дело с более сильным противником.
   Он побежал по направлению к Йенскому мосту, но его кривые ноги предали его. Фрике догнал злодея на мосту, схватил за шиворот и уже занес над ним острый длинный нож. Флампен взревел как дикий зверь.
   – Только не ты, Фрике, не ты! – раздался женский голос. – Это мой грех… Не марай руки… не будь убийцей!
   И маленькая Этиоле, с трудом добравшаяся до моста, быстро и ловко выхватила у Фрике нож и дважды вонзила его в грудь Флампена. Дикая, зверская радость блеснула в глазах цветочницы, но лицо ее стало мертвенно-бледным, на губах и на платье проступили кровавые пятна – пинок Флампена не остался без последствий.
   В эту минуту пробило одиннадцать, и Марсьяк тоже подошел к мосту со стороны Трокадеро, но тут до него донесся чей-то страшный предсмертный крик, и он благоразумно остановился. Несколько секунд спустя раздался зловещий всплеск воды от падения чего-то тяжелого. Марсьяк из осторожности не пошел на мост. А Фрике злорадно смотрел на мутные желтые волны. Сена все дальше и дальше уносила труп Флампена.
   – Николя отомщен еще только наполовину… – шептал он. – С одним покончено, теперь пора приняться за другого.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I
ПОСЛЕ СМЕРТИ НИКОЛЯ

   События, сопровождавшие драму на бульваре Латур-Мобур и у Йенского моста, могут быть переданы в нескольких словах. Фрике исполнил последнюю волю своего друга. Тело Николя было найдено на следующее утро и выставлено в морге. Фрике и Жозеф Клапе ходили в морг, но по желанию покойного не признали труп. Через две недели бренные останки Николя были преданы земле, и во всем Париже только два человека знали место, где он похоронен.
   Мы говорим – два человека: бедная Виржини слегла от грубого толчка Флампена, и ее отправили в больницу. Каждое воскресенье и каждый четверг Фрике навещал свою милую больную и облегчал ее печальное положение чем только мог. Через месяц угасла и его маленькая подруга. Последний поцелуй, последнее прости она завещала своему милому Фрике. Она пожертвовала ради него жизнью и не жалела об этом, умерев с улыбкой на губах. Фрике горько плакал над ней, и его слезы служили ей облегчением в последнюю минуту: она видела, что любимый человек неравнодушен к ней.
   Все старания парижской полиции, все розыски по делу об убийстве неизвестного человека, труп которого был найден у одного из домов на бульваре Латур-Мобур, оказались безуспешны – убийца не был найден, имя убитого также выяснить не удалось. Сена не выдала тела Флампена, она навеки скрыла тайну гибели преступника в своих мутных волнах и унесла ее в далекое море.
   Притон вдовы Сулайль остался нетронутым, хотя старуху и вызвали на допрос. Она давала такие уклончивые ответы, врала так искусно, что судебные приставы и следователи не решились заподозрить ее в преступлении. Хитроумная вдова благоденствовала бы вероятно и до сих пор, если бы не один случай, послуживший ей возмездием. В одну ночь она пустила к себе ночевать двух отчаянных воров, с которыми уже много лет вела общие дела. Молодцы обобрали ее, избили до полусмерти, подожгли гостеприимное заведение своей покровительницы и дали тягу. Пламя быстро охватило старое деревянное строение, так что пожарные не смогли подоспеть вовремя. Под обрушившимися балками был найден уже обуглившийся труп старухи Сулайль.
   Когда слух об этом происшествии дошел до Фрике, юноша встретил его следующим изречением:
   – Пошла догонять Флампена, старая карга! Туда тебе и дорога! Двумя пьяницами на свете стало меньше.
   Фрике был теперь поглощен не столько раскрытием тайны Медонского леса, сколько желанием скорее отомстить за смерть Николя. И что важно – у него имелось оружие, с которым он мог смело идти в открытый бой. Оружием этим была рукопись адвоката Баратена. Мы уже знаем, каким случайным, можно сказать, чудесным образом рукопись попала в руки Николя. Это была воля Провидения, потому что восьмидесятилетний старик Баратен скончался через несколько дней после того, как передал свои бумаги случайно попавшему к нему Николя, которого принял за Армана д’Анжеля. И вот Фрике решил прочесть эти мемуары. Квартирку Николя на улице Вавен он оставил за собой как единственное воспоминание об утраченном друге и брате.
   Фрике углубился в чтение рукописи, и мы войдем за ним в эту осиротелую квартиру, чтобы узнать наконец действительную причину странного поединка, или, вернее, преступления, совершенного в чаще Медонского леса.
   Мы помещаем эти мемуары полностью, со всеми примечаниями, дополнительными сведениями, заметками, сделанными руками Баратена и барона д’Анжеля. Записки эти занимают все главы второй части.

II
УБИЙСТВО АНТОНИИ ПЕРЛЕ

   Двадцать первого марта 1853 года привратник дома номер 170 на улице Сен-Лазар объявил полицейскому комиссару, что в доме совершено убийство. Мадемуазель Антония Перле, проживающая на первом этаже, была найдена мертвой в своей квартире. Немедленно произведенное предварительное следствие обнаружило следующее.
   Антонию Перле ударили ножом в полость сердца, повыше левой груди. Удар был нанесен сверху вниз. Другим ударом ножа преступник перерезал артерию на шее, тоже с левой стороны. Жертва не успела даже вскрикнуть. Обе раны были смертельны, и никто не мог определить, которая из них нанесена раньше. Убитая лежала в спальне на полу, головой к камину, наискосок от двери в будуар. На ней была нарядная батистовая рубашка с кружевами, тонкая перкалевая [6 - Перкаль – плотная и тонкая хлопчатобумажная материя.] юбка, шелковые чулки и изящные туфли. Она была почти без верхней одежды, с открытыми плечами и шеей – ничто не мешало убийце. По-видимому, Антонию убили в тот самый момент, когда она заканчивала ночной туалет, – ночная рубашка и легкий шелковый пеньюар были небрежно брошены на канапе.
   Тщательный осмотр будуара, прилегавшего к спальне, подтверждал это предположение: беспорядочно разбросанная одежда и разные мелкие принадлежности женского туалета, валявшиеся на стульях и на туалетном столике, указывали на то, что вещи эти были только что сняты, что их еще не успели прибрать и что сама хозяйка перешла в соседнюю комнату для того, чтобы окончить свой туалет возле топившегося камина.
   Несчастная жертва была застигнута злодеем врасплох, совершенно неожиданно, или же между ней и убийцей существовали настолько интимные отношения, что он мог присутствовать при ее туалете и поспешил воспользоваться этим благоприятным моментом для совершения гнусного преступления. В комнате царил беспорядок, присущий комнате молоденькой беспечной женщины, но и опытный глаз судебного следователя не нашел бы в нем ни малейших признаков борьбы, грабежа или насилия. Бельевой шкаф с толстой зеркальной дверцей был приотворен – белье лежало в нем в прежнем порядке, только крайняя кучка была несколько помята. Маленькое изящное бюро, в котором мадемуазель Перле хранила дорогие безделушки и деньги, было заперто. Ничто, решительно ничто не указывало на то, что побудительной причиной совершенного преступления могло быть воровство.
   Полицейский комиссар отобрал ключи у горничной и привратника, и до прибытия судебного следователя все оставалось в том же виде. Никто из домашних не слышал шума. Привратник не мог указать, кому именно он отворял калитку после половины двенадцатого: в это время он не глядел на уходивших и приходивших постояльцев, а просто, не вставая с койки, поднимал и опускал цепь. У него было сорок два жильца, так что припомнить, в котором именно часу вернулся такой-то и такой-то, он положительно не мог.
   Убитую нашла ее горничная, Роза. В одиннадцать часов утра, приотворив дверь, она хотела было пройти на цыпочках в спальню своей госпожи, как вдруг увидела перед собой уже безжизненное тело. Обезумев от страха, она бросилась вон и стала звать на помощь кухарку. Десять минут спустя Огюст, кучер покойной, прибежал к привратнику и сообщил ему обо всем случившемся. А в двенадцатом часу уже было произведено полицейское дознание и написано краткое донесение.

III
ЖИЗНЬ АНТОНИИ ПЕРЛЕ

   Мадемуазель Антония Перле, уроженка Курбевуа, была дочерью ремесленника. Ей было двадцать два года и четыре месяца. Уже больше шести лет она не знала другой профессии, кроме той, которая может принести деньги всякой молодой и смазливой девушке. Первым ее любовником был молодой токарь Даниель С. Ему было всего восемнадцать лет, ей же на тот момент еще не исполнилось и шестнадцати. Она познакомилась с ним на сельском празднике, с первого взгляда они влюбились друг в друга. Их интимные отношения почти не были тайной, все считали их женихом и невестой. Даниель мечтал жениться на Антонии, но она не спешила с замужеством.
   Также выяснилось, что Антония была очень вспыльчива и слыла отчаянной кокеткой. Она любила щеголять красивыми нарядами, любила кружить головы молодым людям, и Даниелю приходилось тратить немало денег на ее капризы и прихоти. Но скоро источник его доходов оказался слишком скуден для удовлетворения требований взыскательной подруги, а требования эти с каждым днем становились все больше, тогда как нрав Антонии делался все невыносимее. Последовали ежедневные сцены, слезы, упреки. Дело кончилось тем, что в один прекрасный день Антония Перле скрылась из Курбевуа.
   Даниель долго скучал по возлюбленной, а вот родители своенравной красавицы отнеслись к утрате довольно равнодушно. Отец утопил горе о сбежавшей дочери на дне стакана, а мать всегда вела разгульную жизнь, и скучать ей было некогда.
   Через год Антония появилась в кабаре «Клозери-де-Лила». Скромные сеточки и платочки сменились модными шляпами, ситцевые платья – роскошными шелковыми нарядами. Причиной столь быстрого превращения из незаметного червячка в роскошную бабочку был некий заезжий иностранец, из любопытства посетивший кабаре.
   Антония очень скоро поняла, что для ее выдающейся красоты нужен пьедестал, и вот ее имя стало появляться на афишах маленьких театров. Финансы Антонии были в самом блестящем положении, так что она посылала теперь своим родителям по сто франков ежемесячно. Изредка она и сама ездила к ним в Курбевуа и всегда встречала самый восторженный прием. Отец и мать теперь были без ума от своей умной дочки и превозносили ее выше небес. Став актрисой, Антония приобрела новые связи и знакомства и вошла в число самых видных звезд парижского полусвета.
   Антония Перле обладала умом, хитростью и красотой. Блондинка с поразительно нежным цветом лица – удивительно ли, что у нее не было недостатка в поклонниках? Одни только глаза, небольшие, какого-то неопределенного цвета, не то карие, не то темно-серые, несколько портили общее приятное впечатление. В минуты каприза и раздражения глаза эти были особенно неприятны, в них сквозило что-то злое, отталкивающее. Однажды Антония Перле рассталась с богатым титулованным покровителем только из-за того, что он позволил себе подшутить над ее глазами.
   С сентября 1849 года до середины 1852 года Антония пользовалась покровительством князя Z, близкого родственника первого секретаря русского посольства. Немало сумасбродств наделал он из-за Антонии. Князь пленился ее бойким, живым умом, и ловкая кокетка долго пользовалась его щедротами. Те три года, пока она была его любовницей, она ни в чем не знала недостатка: у нее были лошади, экипажи, собственный особняк, богатая мебель, ливрейные лакеи и неограниченный кредит у братьев Г., банкиров русского посольства.
   Несмотря на то что она очень дорожила покровительством такого влиятельного человека, как князь Z, Антония и с ним не умела сдерживать свой необузданный нрав. Сначала эти сцены забавляли аристократа как нечто новое, но потом отборный парижский лексикон его строптивой повелительницы приелся ему, и князь стал заметно тяготиться своей любовной связью.
   Однажды, получив отказ в какой-то пустяковой просьбе, Антония, по обыкновению, вышла из себя, начала кричать и осыпать князя площадными ругательствами. Тот не стерпел и пригрозил ей расставанием. Не привыкшая к такому обращению, Антония окончательно взбесилась и ударила князя. В ней проснулась дикая, невоздержанная дочь чернорабочего. На ее крик сбежались люди, так что скандал был неминуем. Князь из уважения к самому себе отступил.
   Мадемуазель Перле любила пускать пыль в глаза своим подругам. Она жила шикарно и говорила всем, что не нуждается ни в каких покровительствах, потому что скопила уже четыреста тысяч франков и может беззаботно жить на проценты с капитала. Два-три года Антония вела открытую жизнь, появлялась в людных ресторанах, в театрах, на веселых балах, на которых бывал весь цвет парижской молодежи. Она всегда была окружена толпой обожателей и водила с собой разных подруг и любимиц, которые ели и пили за ее счет. После расставания с русским князем Перле поубавила спеси и спустилась ступенькой ниже. Круг ее знакомств изменился, она стала посещать подозрительные притоны и игорные дома.
   Антония распродала все: экипажи, лошадей, мебель, наконец, и сам особняк. Она оставила себе только серебро, ценные безделушки и самые дорогие туалеты и поселилась в съемной квартире на улице Сен-Лазар. В первое время она очень пристрастилась к игре. Ей повезло: она выиграла около десяти тысяч франков. Но счастье изменчиво – в один прекрасный вечер Антония оставила на зеленом поле двадцать тысяч и с тех пор бросила играть. Все эти сведения относительно образа жизни, привычек и характера мадемуазель Перле были мною собраны еще до начала судебного производства, так что я мог сообщить их судебному следователю.

   Князь Z хотя и разошелся с Антонией из-за учиненного ею скандала, но судьбой своей бывшей содержанки интересовался по-прежнему. Князь вернулся в Россию. Вскоре после его отъезда, совершенно неожиданно, секретарь русского посольства сделал форменный запрос о французской подданной Антонии Перле, пользовавшейся когда-то покровительством князя Z. Собрать справки об Антонии было поручено мне. Все знали, что это делается по просьбе князя, но молчали об этом.
   Единственным выдающимся событием последних месяцев жизни Антонии Перле была ее любовь, или, вернее, минутный каприз к некоему Арману д’Анжелю. Д’Анжелю было всего девятнадцать лет, он принадлежал к хорошему дворянскому роду и оказался очень богат. Будучи единственным сыном, молодой Арман был избалован и рано получил возможность пользоваться неограниченной свободой. Он вел веселую, беспечную жизнь, свободно сорил деньгами. На одном из балов у Валантино он увидел Антонию, и она ему очень понравилась. В другой раз юноша встретил ее у содержательницы игорного притона Муйлье. Ловкая Антония завлекала в свои сети и более опытных людей, так что прибрать к рукам влюбленного девятнадцатилетнего юношу ей, конечно, не составило труда.
   Сошлась она с Арманом в начале осени. Оба, казалось, в равной степени влюбились друг в друга, но молодой д’Анжель был очень ревнив, подозрителен и вспыльчив. Антония, изменившая свои привычки из любви к Арману, не могла разом переродиться. Она, возможно, и была ему верна, но по-прежнему болтала и кокетничала с другими. Как женщина легкого поведения, Антония слишком свободно держала себя с мужчинами, что бесило влюбленного без ума д’Анжеля и разжигало его ревность. Жизнь шла как-то неестественно, бурные сцены бывали нередки. Причиной этих ссор чаще всех становился некий Марсьяк, возлюбленный мадемуазель Сусанны Мулен. Марсьяк, видимо, добивался расположения Антонии, но безуспешно. Несмотря на это, д’Анжель неистово ревновал ее к Марсьяку.
   Вскоре д’Анжель страстно увлекся азартной игрой и стал отчаянным игроком. Он не пропускал ни одного вечера, просиживал ночи за картами, Антония же, как мы уже говорили, не была картежницей, даже совсем бросила играть с той ночи, когда проиграла двадцать тысяч франков. Карты отрывали Армана от Антонии, он часто оставлял ее одну, стал относиться к ней небрежнее. Хотя Арман д’Анжель жил со своими родителями на углу улиц Сен-Доминик и Сен-Жермен, виделся он с ними очень редко, все его время уходило то на игры в любовь, то в баккара.
   Штат домашней прислуги Антонии Перле состоял из горничной, фламандки Розы Фернинкс, которая находилась в нежных отношениях с кучером Огюстом Бидуа, и кухарки, мадам Бессон, вдовы каменщика. Вдова Бессон очень любила деньги, если верить рассказам привратника дома номер 170 на улице Сен-Лазар.
   Я нашел нелишним сообщить все собранные мною сведения касательно личности и образа жизни Антонии Перле судебному следователю и попросил его приобщить к делу все подробности, касающиеся Армада д’Анжеля и прислуги убитой мадемуазель Перле.

IV
ДОПРОС

   Судебный следователь, господин Брильян д’Омон, продолжал дело, начатое полицейским комиссаром. За предварительным дознанием, произведенным, как мы уже знаем, на скорую руку, настал черед следствия. Было выяснено, что зеркальный шкаф, стоявший в спальне покойной, сломали и опустошили. Грабитель не тронул футляров, коробок и ящиков, но предусмотрительно вынул из них все содержимое: браслетов, колец, фермуаров [7 - Фермуар – ожерелье из драгоценных камней с застежкой.] и колье не оказалось на месте. Он, видимо, рассовал их по карманам или унес в мешке, который не трудно было спрятать под широким испанским плащом. Все эти коробки и футляры были кое-как сложены обратно в большую шкатулку, в которой они хранились. Шкатулка была поставлена на прежнее место, но так неаккуратно, что, когда начали запирать шкаф, замочный язычок соскочил с места.
   Времени на все это ушло немало. Почему дорогая стальная шкатулка оказалась поцарапанной и испорченной? Потому, что был сломан секретный замок. Любой, даже неопытный следователь мог сразу заметить, что ограбление совершил человек неопытный. Профессиональный вор действует осмотрительнее и запасается необходимым инструментом!
   Итак, следователь пришел к убеждению, что убийство совершено с целью ограбления и что гра– беж произведен неловкой, непривычной рукой. Да и к тому же трудно было допустить, что вор забрался в квартиру такой богатой женщины, как Антония Перле. Она могла закричать, позвать людей. Горничная Роза всегда ждала возвращения своей госпожи и знала, с кем та вернулась. Но следователь еще не приступал к допросу, он продолжал тщательный осмотр квартиры.
   Маленький изящный несгораемый шкаф, заключавший в себе богатства, которыми хвасталась Антония Перле, не был ни поломан, ни попорчен. Его открыли ключом, которым злодей успел вовремя запастись, и ключа этого теперь не было в замке – его вынули. Все бумаги и документы, хранившиеся в шкафу, были беспорядочно разбросаны по полкам. Следователь подумал: «Вор или не успел забрать тридцать тысяч франков, оставшихся в небольшом портфеле, или не сумел их найти, поэтому и перерыл все бумаги. Могло быть и так, что он искал не деньги, а какую-нибудь важную записку, имевшую именно для него особое значение. А может быть, он хотел найти записную книжку, в которой были помечены номера украденных им акций и облигаций, чтобы уничтожить этот важный документ».
   Перейдем теперь к допросу прислуги покойной мадемуазель Перле.
   Мадемуазель Роза Фернинкс, 28 лет, горничная.
   Вопрос. Вы каждый вечер дожидались возвращения своей госпожи. В котором часу и с кем она вернулась двадцатого марта, накануне совершения преступления?
   Ответ. Госпожа вернулась домой часов в девять или в четверть десятого, она в тот день не обедала дома. Вернулась она вместе с месье. Мне велели затопить камин в будуаре. Месье скоро ушел. В десять часов его уже не было.
   В. Кого вы называете месье?
   О. Кого? Господина Армана д’Анжеля. Он часто ночевал у нас, ездил на балы вместе с госпожой, бывал у нас постоянно.
   В. Ну а где жил господин д’Анжель?
   О. Он жил у своего отца, на углу улиц Сен-Доминик и Сен-Жермен. Наш кучер, Огюст, часто относил туда письма госпожи. Как, бывало, поссорятся, так и гонит с письмом.
   В. А принимала ли ваша госпожа кого-нибудь еще, кроме господина д’Анжеля?
   О. Как не принимать, принимала. Но любила-то покойница только господина Армана. Крепко любила. Не раз сама говорила мне об этом.
   В. Но ведь она не нуждалась в деньгах? Почему же она так поступала?
   О. Нужно полагать, что госпожа делала это назло господину Арману. Обожателей у нее было страсть сколько, всех и не перечесть. Мудрено ли, такая красотка! Обожатели ей просто проходу не давали!
   В. Можете назвать мне имена хотя бы некоторых из этих господ?
   О. Могу, могу, только, знаете, разом-то не вспомнишь. Да я составлю вам список, сударь.
   В. Хорошо. Итак, вы говорите, что господин Арман д’Анжель ушел около десяти часов, оставив вашу госпожу одну. Что же было после его ухода?
   О. Я спросила ее, не прикажет ли она приготовить постель, а она сердито крикнула: «Что ты, с ума сошла? Истопи хорошенько, чтобы было тепло, когда я вернусь, приготовь теплое одеяло, налей горячей воды в умывальник и отправляйся спать, если уж тебе так хочется». Я сделала все, как она приказала. Ушла она пешком, не велела Огюсту закладывать. Добрая у нас была госпожа: она не стала уводить Огюста, так как отпустила меня на весь вечер.
   В. Что же вы делали после ее ухода?
   О. Ах, господин судья… Остались дома.
   В. И вы можете представить доказательство того, что говорите правду?
   О. Да спросите кого угодно! Мы с Огюстом не шляемся по гостям, нам как-то совестно на людях. Когда мы шли наверх, то встретили на лестнице служанку с третьего этажа, она вышла из своих комнат такая расфуфыренная.
   В. В котором часу это было?
   О. Около четверти одиннадцатого.
   В. Куда же она шла так поздно?
   О. На танцы, она всегда шляется по пирушкам да вечеринкам. Любит поплясать, повеселиться, посмеяться. Мы ужинали одни на кухне, так как мадам Бессон отпросилась на целый день. Она ездила к родным в Батиньоль.
   В. А где, по-вашему, могла быть в тот вечер Антония Перле?
   О. Этого я не могу вам сказать, господин судья. Если она была в ссоре с месье, то могла, конечно, пойти к одному из своих любовников. Но только я не знаю, поругалась ли она с ним в тот вечер. Ну, а если и не поругалась, так, может быть, пошла за ним подсматривать. Они оба очень ревновали друг друга…
   В. Можете ли вы сказать, в котором часу она вернулась?
   О. Ну, этого я не знаю, сударь, ведь мы спим на шестом этаже, под самой крышей. Мы с Огюстом и так уж расспрашивали привратника, да он тоже не помнит. Говорит, что вернулась она, должно быть, позже двенадцати, так как до этого времени он еще не спал и увидел бы ее.
   В. Врачи действительно полагают, что убийство совершено около часа ночи. Ну, расскажите мне теперь, как вы нашли тело.
   О. Я совершенно случайно вошла в комнату госпожи в половине одиннадцатого, так как нам было строго-настрого запрещено входить к ней, пока она не позвонит. Мы не смели ее будить, и иногда случалось, что она спала до трех, до четырех часов. Госпожа вообще не любила вставать рано и, проснувшись, всегда долго лежала в постели, но зато днем и вечером она не ложилась. Пока она спала, мы все собирались в кухне или в маленькой комнатке возле кухни, чтобы не разбудить ее. В тот день, когда у нас стряслась беда, я тихонько, на цыпочках, вошла около половины одиннадцатого в будуар, чтобы прибрать, как всегда, платье и юбки, и мне показалось, что дверь в спальню приотворена. Я подошла тихонько, чтобы закрыть ее, и, заглянув из любопытства, там ли месье, заметила, что постель пуста и даже не смята. В спальне царил полумрак, так как шторы были спущены… я наткнулась на что-то мягкое… это была рука госпожи… Тут только я увидела ее у себя под ногами… Я закричала и выбежала из этой страшной комнаты. Уж и сама не помню, как я добежала до кухни, меня била лихорадка, я едва держалась на ногах. Мадам Бессон и Огюст кинулись в комнату и тоже все увидели… Бедная Бессон даже занемогла с испугу. Огюст побежал сказать привратнику, и мы заперли комнаты до прибытия полиции.
   Кучер Огюст на допросе подтвердил показания Розы Фернинкс. Кучер успел, правда, заметить, что сапожки покойной госпожи не были запачканы, значит, она ездила в экипаже, а между тем все видели, как она, выйдя из дома, отправилась пешком по улице Гавр в сторону бульвара. Показание это, само по себе ничтожное, было, однако, очень важно. В передней и на коврах обеих комнат остались пятна засохшей грязи, местами следы мужских сапог.
   На листе вопросов и ответов судебный следователь сделал пометку на полях: «Кучер не мог знать, в котором часу шел дождь в ночь на 20 марта, так как лег спать около половины одиннадцатого, по показанию горничной Розы. Показание это было подтверждено и служанкой с третьего этажа. С половины двенадцатого до двух часов шел сильный дождь».
   Кухарка, вдова Бессон, 47 лет, показала, что ничего не видела и не слышала, так как в восемь часов вечера была в Батиньоле у своей старой тетки. Показание это оказалось совершенно верным. Утром она выбежала из кухни на крик горничной. Кухарка сообщила, что накануне, за завтраком, ее госпожа, по всей вероятности, поссорилась с господином Арманом. Так как Роза была занята, кофе подавала мадам Бессон, и потому она все слышала.
   «Лучше бы я позавтракал дома, у отца», – со вздохом произнес месье. «Ты надоел мне со своим отцом!» – выкрикнула госпожа. «Прошу тебя быть осторожнее в выражениях», – остановил ее господин Арман. «Так я тебя и послушалась, как же! Говорю как хочу и что хочу! Имею право! Старики не вытянут тебя из грязи!»
   Тут вдова Бессон тактично удалилась в кухню, но и там было слышно, как кричали в столовой.
   (Примечание Баратена. Слуги не врали и не давали ложных показаний. Они не говорили того, чего не было, но не сказали всего, что было. Они умолчали о том, что утром 21 марта они держали между собой совет, несмотря на страшный испуг Розы и на грозу, нависшую над их головами. Результатом этого совещания стало следующее решение: «Через четверть часа полиция будет здесь, и тогда мы уже не сможем ни к чему притронуться. Надо воспользоваться удобным моментом и взять то, что под рукой, а потом уже пойти и сообщить привратнику о несчастье».
   У меня нет, конечно, достоверных данных, но я предполагаю, что Огюст, Роза и мадам Бессон могли это сделать, так как с момента обнаружения трупа и тем временем, когда было объявлено о трагедии, прошло гораздо больше, чем четверть часа. Судебный следователь упустил из виду это немаловажное обстоятельство, он не обратил внимания на эти пятнадцать минут. Только спустя восемь лет, в 1801 году, мы с бароном д’Анжелем проследили, минута в минуту, этот роковой день. Мы узнали, что вдова Бессон, кухарка, присвоила себе золотую вещь, найденную ею на полу и оброненную, вероятно, злодеем в минуту бегства. Вдова Бессон считала эту вещь очень ценной и жестоко обманулась, как увидят позже судьи-ревизоры.
   Они поймут тогда, какое важное значение имел бы этот факт при расследовании дела господином д’Омоном. По чести, по совести, как перед Богом, говорю, что попади эта вещь, кольцо с изумрудом, осыпанным бриллиантами, в руки людей, производивших следствие в 1853 году, они совсем иначе повели бы дело, не тот был бы и приговор. – Подписано: Н. Баратен, адвокат. Февраль 1801 г.)

V
АРМАН Д’АНЖЕЛЬ НА СУДЕ

   Когда 21 марта около трех часов Арман заехал к своей любовнице, он увидел, что в доме царит страшная суматоха. Толпа осаждала двери и окна, вокруг дома стояла полиция. Увидев Армана, привратник хотел его остановить, но д’Анжель оттолкнул его и вошел в квартиру. Там производилось предварительное следствие. Пристав, полицейский комиссар и врачи-эксперты были уже тут. Сцена получилась душераздирающая. Арман хотел взглянуть на труп женщины, которую так любил, но его не пускали. Тогда горничная, Роза, сказала приставу вполголоса: «Это месье», и его впустили в спальню, с ним вошел и полицейский комиссар.
   Непритворные слезы Армана, казалось, тронули привыкшего к людскому горю человека. Он мягким, отеческим тоном объявил ему, что и его обязан подвергнуть допросу.
   – О! Я, конечно, скажу вам все, что знаю, – проговорил сквозь слезы молодой д’Анжель. – Такое ужасное преступление не может остаться безнаказанным, смерть несчастной женщины должна быть отомщена.
   – Оправьтесь немного от постигшего вас горя и будьте готовы: на днях вас вызовут на допрос.
   Вот резюме этого допроса, произведенного 2 апреля. Арман д’Анжель вызывался свидетелем.
   Вопрос. У вас были довольно продолжительные отношения с жертвой преступления? Говорите откровенно, ничего не утаивая, ничего не скрывая. Что было между вами?
   Ответ. Между нами было не просто согласие – мы обожали друг друга, по крайней мере Антония отвечала на мою любовь таким же горячим чувством, но, как люди молодые, мы часто спорили, ссорились из-за пустяков. Мы оба были очень ревнивы.
   В. Были ли вы уверены в том, что мадемуазель Антония не имела связей с другими мужчинами?
   О. Уверен, что нет, она была мне верна. Да если бы даже и не была…
   В. Видите, вы бледнеете… Говорите же, договаривайте, что вы хотели сказать.
   О. Это бесполезно, так как ее нет уже в живых.
   В. Я могу договорить за вас. Вы убили бы любимую женщину, если бы вам удалось уличить ее в неверности. Именно это вы и хотели сказать, да почти уже и сказали.
   О. Я!..
   В. Да, вы. Среди писем, найденных у покойной Перле, есть и ваши. Некоторые из них полны самой пылкой страсти, другие, напротив, раздражения, даже злобы. Одно из них, написанное с месяц тому назад, содержит в себе какие-то странные намеки, даже угрозы…
   На лице Армана появилось выражение досады, и пристав тотчас прибавил:
   – Вы, понятное дело, вне всяких подозрений, но нам хотелось уяснить себе характер ваших отношений с покойной. Я задам вам еще один вопрос: как вы провели тот день, накануне убийства?
   О. Мы позавтракали вместе, затем я вернулся домой. Я даже могу указать вам час своего возвращения, так как запомнил его совершенно случайно. Отца не было дома, и я прошел в комнату матери и стал возиться со своей крошечной сестренкой Элен. «Не трогай Элен, не дразни ее, Арман. Уже три часа, а ее еще не носили гулять», – сказала мне мать. Тогда я позвал няньку.
   В. Зачем вы отправились в дом родителей?
   О. Я бы, конечно, мог ответить вам, что сделал это просто по привычке, но вы так внимательны ко мне, сударь, что я не могу вас обманывать, я скажу вам правду. Мне нужно было переговорить с отцом насчет одного крупного долга.
   В. Карточного долга? Нам уже известно, что с некоторых пор вы сделались отчаянным игроком и что в игре вам очень не везет. Ну, и что же, удалось вам разжалобить отца?
   О. К сожалению, нет. Мне не удалось даже переговорить с ним наедине, а у матери не оказалось лишних денег, и она не смогла выручить меня, как выручала уже не раз.
   В. Как же могло случиться, что на следующее же утро, то есть двадцать первого марта, вы полностью уплатили господину Г. крупную сумму в сорок или тридцать пять тысяч франков?
   О. Вижу, сударь, что вы успели навести обо мне справки. Говорю правду: я смог уплатить эти деньги, потому что в ночь с двадцатого на двадцать первое марта выиграл очень много.
   В. Мы сейчас поговорим об этом, но сначала проследим, как вы провели тот самый день. Из родительского дома вы вернулись к Антонии и в восьмом часу обедали вместе с ней в ресторане на площади Мадлен. Но что вы делали и где были с четырех до половины восьмого?
   О. Я заходил в два-три знакомых дома, к своим приятелям – могу дать вам их адреса. Мне во что бы то ни стало надо было достать сотню луидоров к вечеру, так как я хотел отыграться. Но, несмотря на все старания, этих денег я не достал.
   В. Нам известно, что после обеда вы опять вернулись к мадемуазель Перле, но оставались у нее очень недолго. Что произошло между вами?
   (Примечание Баратена. Молодой д’Анжель смутился, видимо затрудняясь ответить. Следственный пристав мог истолковать это смятение по-своему: мог подумать, что свидетель умышленно замолчал, придумывая какую-нибудь ложь, чтобы искусно выпутаться из неловкого положения. Но Арман д’Анжель смутился и медлил с ответом из-за весьма естественного, вполне понятного чувства стыда перед чужим, совершенно посторонним человеком. Январь 1856 г.)
   О. Антония знала о моем стесненном положении, знала, что я проиграл накануне громадную сумму господину Г. Знала и то, что я занял семь тысяч у одного из гарсонов игорной залы. Утром, за завтраком, она намекнула на то, что мои родители не захотят меня выручить. Мне очень тяжело сознаться вам, но я должен сказать, что Антония в порыве чистейшего, благороднейшего чувства сама предложила мне эти деньги при условии, что я брошу играть.
   В. Она предложила вам сорок две тысячи франков?
   О. Нет, она сказала, что такой суммы у нее не наберется. Наличными деньгами у нее было всего тридцать тысяч, а остальные двенадцать она рассчитывала достать, заложив некоторые из своих вещей. Разговор этот произошел за обедом.
   В. И вы согласились принять эти деньги?
   О. Нет, я отказался. Это одолжение поставило бы меня в неловкое положение по отношению к любимой женщине, и к тому же условие, предложенное Антонией, было для меня слишком тяжело, я не находил в себе сил его выполнить. Я не мог отказаться от карт и потому не хотел давать лживого обещания. Тут Антония вышла из себя. Она говорила, что у меня слишком много мелкого самолюбия, щепетильности, мало любви и истинного чувства. Что мы, кажется, достаточно близки для того, чтобы я, сын богатых родителей, мог взять у нее взаймы нужные мне в настоящую минуту деньги, что я, конечно, принял бы их от любого из своих приятелей и прочее, и прочее.
   В. Ну, и наконец?
   О. И наконец… я согласился взять у нее десять тысяч, так как рассчитывал, что в скором времени смогу вернуть ей эти сравнительно небольшие деньги. Пять тысяч я мог уплатить из своей ренты первого апреля и пять тысяч первого июля. С этими десятью тысячами я надеялся отыграться и вернуть свои сорок две тысячи франков.
   В. Но как же она согласилась дать вам эти деньги, если за пять минут до этого предлагала их только при условии, что вы бросите игру?
   О. Да, сначала она не соглашалась, но, когда увидела, что я не поддаюсь, согласилась. Она даже прибавила: «Ну, бери их на счастье. Тебе, конечно, повезет с моей легкой руки».
   В. И вы действительно прямо от нее отправились в свой картежный кружок? Свидетели показывают, что в четверть одиннадцатого вы были уже в проигрыше. Говорят, что в период с десяти до двенадцати вы проиграли около пятнадцати тысяч франков?
   О. Они заблуждались. В тот вечер мне очень, очень повезло в игре, хотя она действительно шла неровно – я то выигрывал, то проигрывал. Очень может быть, что кто-нибудь и видел, как я проиграл пятнадцать тысяч. К двенадцати часам из десяти тысяч у меня осталось только две.
   В. Но вы забыли сказать, откуда мадемуазель Перле достала эти десять тысяч франков.
   О. Я говорю правду, истинную правду, месье, несмотря на то что вы интересуетесь, судя по вашим вопросам, гораздо больше мной, чем личностью убитой. Не стану останавливаться на этой непонятной для меня теме и продолжу давать показания. Вы спрашиваете, откуда Антония достала десять тысяч франков? Извольте, готов поделиться с вами и этой, на мой взгляд, совершенно ненужной подробностью. Ключ от маленького бюро, в котором хранились ее деньги, она вынула из шкатулки, стоявшей в зеркальном бельевом шкафу. Затем со второй полки бюро она взяла кожаный портфель и вынула из него пачку из десяти билетов, по тысяче франков каждый. Я успел заметить, что в портфеле лежали еще две такие же пачки. Передав мне эти десять тысяч, Антония положила портфель на прежнее место, заперла бюро, а ключ от него опять спрятала в шкатулку.
   В. А куда она положила ключ от этой шкатулки?
   О. Этого я не могу вам сказать, сударь. Антония ушла на минуту в свою комнату и притворила за собой дверь. Она, вероятно, там и спрятала ключ от шкатулки, но где именно – этого я не знаю, так как не считал нужным подглядывать и подсматривать. Это было бы слишком неделикатно, да и к тому же совсем не в моем характере.
   В. Вернемся к вашему игорному кружку. Вы говорите, что в полночь у вас оставалось две тысячи франков, а многие из ваших приятелей утверждают, что вы ушли из игорной залы, проиграв все до последнего.
   О. При таком громадном проигрыше, как мой, какая-нибудь жалкая сотня луидоров, затерявшихся в пустом бумажнике, уже не имела никакой ценности, и потому я мог сказать двум-трем приятелям, что проиграл все до последнего франка. К тому же голова у меня горела, я был весь как в огне. Мне надо было успокоиться. Я решил прервать игру, уйти на время, а потом вернуться и попытать счастья со своей последней сотней луидоров. «Игра капризна, фортуна изменчива – не везло в начале вечера, повезет в конце», – сказал я себе и вышел на улицу. Мне хотелось пройтись и освежиться. Шел довольно сильный дождь, но я, несмотря на это, пошел пешком и только в самом конце улицы нанял проезжавшую мимо пустую карету. Я дал кучеру сто су за то, чтобы он покатал меня минут двадцать, затем остановил его у Неаполитанского кафе, зашел в ресторан, выпил холодного лимонада и вернулся в игорную залу около часа.
   В. Вы могли ли бы указать возившего вас кучера?
   О. Нет, я не взял его билет, я даже не взглянул на него, мне было не до этого – я думал только о своем проигрыше. Мне не пришло в голову посмотреть на номер, я и не предполагал, что он пригодится мне через несколько дней.
   В. Не знаю, может ли показание этого кучера принести вам пользу, знаю только, что преступле– ние было совершено именно с двенадцати до часу ночи – в то самое время, когда вы уходили из игорной залы.
   О. Как жаль, что мне не пришло в голову заехать к бедной Антонии! Я бы защитил, я бы спас ее!.. Но, говоря откровенно, в ту минуту я не хотел с ней встречаться, так как она не пустила бы меня опять, а я решил играть, играть непременно. Вот, думал, верну на эти две тысячи весь проигрыш, уплачу долг, отдам Антонии ее десять тысяч, да еще и привезу ей какой-нибудь подарок…
   В. И что же было потом?
   О. Я вернулся в игорный зал и кинул на первую же таблицу свои последние две тысячи франков. Я попал на тройную ставку, и моя карта взяла. На третьей карте банкомет, видя, что я оставляю на столе восемь тысяч, объявил, что ставка слишком велика и он отказывается метать. Остальные понтеры стали тоже просить меня сбавить ставку, и мне пришлось снять пять тысяч, оставив на столе только три. Удача сопутствовала мне, я опять выиграл. Банкомет бросил карты. Таким образом, у меня появилось одиннадцать тысяч, и я сам поставил банк. Мне повезло, я ставил банк за банком и брал большие куши, проигрывая маленькие ставки. Успех опьянял меня. Я играл всю ночь, бросил карты только в семь часов утра. Тут я свел счеты, расплатился с господином Г. и с гарсоном, и, несмотря на это, у меня осталось еще тринадцать тысяч франков. Я мог теперь поблагодарить Антонию за ее доброту, за одолжение, оказанное ею. Но нервы мои были слишком напряжены, я был слишком утомлен волнениями этой бессонной ночи, чтобы поехать к Антонии сейчас же. Я вернулся домой и заснул как убитый. После завтрака я с веселым, спокойным сердцем поехал к Антонии. Мне хотелось прокатиться с ней в Булонский лес. И тут-то я узнал о постигшем меня несчастье.
   (Примечание Баратена. В наших мемуарах этот допрос приведен почти целиком, так как он имел большое влияние на ход всего прогресса. Каждое из показаний Армана давало обильный материал обвинительной стороне. Откровенность погубила юношу, она же должна будет восстановить впоследствии его попранную честь.)

VI
ГУБИТЕЛЬНЫЕ ПОКАЗАНИЯ

   Чтобы не затруднять читателя мелкими подробностями и свидетельскими показаниями, мы оставляем в этих записках только самые важные детали, оказавшие влияние на ход дела и его окончание. Судебный следователь Брильян д’Омон опечатал, как и следовало ожидать, все бумаги, найденные в квартире покойной Антонии Перле. Так, к делу привлекалась масса довольно высокопоставленных людей.
   Этим господам было бы не очень приятно, если бы их имена фигурировали в судебном разбирательстве только из-за того, что они имели удовольствие пользоваться кратковременным знакомством с мадемуазель Перле. Потому следователь отнесся к письменному материалу с крайней разборчивостью и осторожностью. Он много работал над тем, чтобы осветить и уяснить себе отношение всех этих лиц к несчастной жертве, старался угадать, кто из них мог из расчета или из ревности совершить это гнусное преступление. Многие из документов, которые только возбудили бы праздное любопытство публики, но не прибавили бы ничего к ходу процесса, и вовсе не были преданы гласности. Авторы этих записок следуют благоразумному примеру покойного Брильяна д’Омона и довольствуются только важнейшим из этих показаний, которое, главным образом, и повлияло на окончательное решение суда в 1853 году.
   Вот резюме допроса Альфонса де Марсиа, итальянского дворянина 23 лет, хорошего знакомого мадемуазель Перле.
   Вопрос. Где вы родились, из какой вы семьи и на какие средства живете в Париже?
   Ответ. Я родился у подножия Везувия в Торре-дель-Греко, в Неаполитанском королевстве. Родители мои, не разделявшие взглядов Бурбонов, были вынуждены покинуть королевство и искать убежища сперва в Ломбардии, а потом в Пьемонте. Жизнь в этой благодатной стране очень дешевая, и потому родители смогли оставить мне порядочное состояние, плод сбережений многих лет. Деньги эти я решил употребить на путешествия по разным странам. Мне хотелось взглянуть на свет и на людей, и я поехал, прежде всего, во Францию. Париж, этот город соблазнов, где всегда бурлит жизнь, приковал меня к себе. Я поселился здесь уже несколько лет назад. Я бываю в богатых, избранных салонах, посещаю и тайные игорные дома, которых у вас здесь развелось так много, – там можно весело провести время. Как иностранец, я могу появляться где угодно, нисколько не роняя своего достоинства. Как благородный дворянин, я везде на своем месте.
   В. Как вы познакомились с Антонией Перле и в каких отношениях с ней были?
   О. Я познакомился с Антонией в то время, когда она пользовалась покровительством русского аристократа, князя Z. Я имел честь считаться другом князя, часто обедал у него, или, вернее, у Антонии, что, в сущности, было одно и то же. Эти визиты приятелей обходились ему, вероятно, очень дорого: многие считали, что Антонии не надо будет искать нового любовника, если князь вздумает ее бросить, так как она уже успела скопить деньги на черный день. Как известно, Антония рассталась с князем. Действительно, она уже достаточно разбогатела, чтобы жить независимо. Она была очаровательна, чертовски умна и находчива, умела произвести впечатление. Мы дали ей прозвище «парижский гамен» [8 - Гамен – уличный мальчишка в Париже.]. Меня эта женщина интересовала и забавляла, как и многих других; мое общество, по-видимому, тоже ее не тяготило, и я часто бывал у нее и после ее разрыва с князем.
   В. Я попросил бы вас дать более подробные сведения насчет ваших отношений с покойной. Должен предупредить, что в мои руки попала записка, в которой упоминается ваше имя. Суд не имеет никакого желания компрометировать вас публично, но закон дает мне право требовать от вас правдивых показаний.
   О. Да мне и нечего скрывать, господин судья. Антония часто бывала у некой мадам Муйлье, которую вы, вероятно, знаете. Скажу только, что и я бывал нередко в этом доме, так как там собиралось приятное, веселое общество и велась азартная игра. Могу сообщить и то, что в доме этой Муйлье я сошелся с одной очень красивой мадемуазель, Сусанной Мулен, с которой живу и сейчас. Сусанна ревновала меня к Антонии, завидовала блеску и роскоши ее обстановки. Это чувство мелкой зависти и чисто женской ненависти не ускользнуло от Антонии и только раззадорило эту избалованную, привыкшую властвовать надо всем и всеми женщину. Ей захотелось насолить Сусанне, отбить у нее любовника. Она стала держать себя со мной гораздо свободнее, вольнее, стала делать слишком прозрачные намеки на тот счет, что если бы я вздумал одарить ее своей любовью, то мое чувство было бы принято более чем благосклонно. Она, конечно, не нуждалась в платонической любви, эта очаровательная, далекая от праведной жизни шалунья. О платонизме не было и речи! Примерно в то время Антония стала показываться в обществе в сопровождении своего новоиспеченного обожателя, юного Армана д’Анжеля. Арман был всеобщим любимцем, несмотря на свой горячий, вспыльчивый характер. Он был молод, наивен, и потому ему прощали многое. Мы знали, что он без ума от Антонии, что он страшно ревнует ее ко всем, ко мне в особенности, и потому, не желая огорчать милого мальчика, я стал держать себя осторожнее с Антонией, несмотря на то что и сам был увлечен ею. Я избегал встреч с мадемуазель Перле и потому, что вовсе не желал скандала со стороны своей сожительницы, Сусанны Мулен. Я держал себя так, что не подал ни малейшего повода к размолвке с Сусанной или с Арманом. Такое положение вещей сохранялось до… извините, господин судья, здесь я должен коснуться дня, в который было совершено это ужасное преступление, – я должен рассказать о том, что произошло вечером двадцатого марта.
   В. Отдохните немного, если желаете, и продолжайте давать показания с той же откровенностью.
   О. К величайшему сожалению, я не могу сообщить вам ничего такого, что наведет суд на след преступника. Да и то, что мне остается сказать, я утаил бы, конечно, ото всякого постороннего лица, но закон обязывает меня, как свидетеля, говорить правду – и я повинуюсь. Как человек честный, благородный, я не имею привычки хвастаться своими победами, выставлять их напоказ. Едва завязавшаяся любовная интрижка имеет значение и интерес только для самих влюбленных и едва ли может подвинуть хоть на йоту ход вашего процесса, но вы требуете, чтобы я говорил, и я приступаю к рассказу. Вечером двадцатого марта, около десяти часов, я гулял с одним из своих приятелей на Итальянском бульваре. Вдруг мне показалось, что мимо нас прошла Антония. Бросив приятеля, я поспешил нагнать мадемуазель Перле и, выразив ей свое удивление насчет того, что вижу ее одну, пешком и в такой поздний час, предложил ей руку. Мой приятель поспешил ретироваться. «Мы еще встретимся у Гласье!» – крикнул я ему на прощание. Так зовут хозяина Неаполитанского кафе на бульваре Капуцинов, недалеко от Министерства внутренних дел. Трудно, конечно, передать слово в слово наш разговор с Антонией, мы говорили о какой-то чепухе. Помню только, что она меня спросила: «Как вы думаете, простил бы зарвавшийся игрок измену любимой женщины, если бы его уверили, что эта измена принесет ему счастье?» Я понял намек и ответил шуткой. Мы весело болтали, время летело незаметно. Взяв фиакр, мы поехали к Валантино. Около полуночи я получил любезное разрешение проводить Антонию домой. Из предосторожности мы велели кучеру остановиться на углу улицы Сен-Лазар. Когда мы уже подходили к самому дому, Антонии показалось, что вдали идет д’Анжель. «Это Арман, – испуганно проговорила она, – берегитесь!»
   В. Вы действительно видели господина д’Анжеля?
   О. Нет, я не видел его. Было темно, и Антонии могло показаться. Но, хотя я и не заметил Армана, он мог быть там, мог следить за нами. Потому я предпочел сразу же изменить манеру общения с Антонией, перейти на более почтительный тон. Я проводил ее до самого подъезда и любезно, как вежливый кавалер, распрощался с ней. Как видите, я вынужден был уйти ни с чем. От улицы Сен-Лазар я пошел опять к бульвару Капуцинов. Шел дождь, и я очень торопился. У Гласье я встретил своего приятеля и просидел с ним в кафе около часа, пережидая дождь. Потом мы поймали кабриолет, и он развез нас по домам.
   В. В котором часу вы были у Гласье?
   О. Примерно от двенадцати до часу.
   В. Вы не видели там д’Анжеля?
   О. Нет, не видел. Мой приятель, быть может, и заметил его. А разве д’Анжель был там?
   В. Считаю нелишним заметить, что вы должны ограничиваться ответами на предлагаемые вам вопросы.
   О. Виноват, господин судья, но мы беседуем так долго, что я невольно забыл, что это допрос, а не просто светский разговор.
   В. В настоящую минуту у меня нет надобности задерживать вас дольше. Можете идти. Прошу сообщить имя и адрес вашего приятеля, а также адрес госпожи Сусанны Мулен.
   О. С удовольствием. Приятель мой – господин Пильвейра, родом испанец, благородный дворянин. Живет на улице Валуа, в Пале-Рояле. А мадемуазель Сусанна Мулен квартирует на улице Нотр-Дам-де-Лоретт, номер один.
   Показания Сусанны Мулен и господина Пильвейра совпали с заявлением Альфонса де Марсиа: с десяти до двенадцати он был кавалером Антонии, с двенадцати до часу находился в Неаполитанском кафе, а в час ночи был уже в квартале своей любовницы. По показаниям привратника и служанок дома, в котором жила госпожа Мулен, Альфонс де Марсиа до двенадцати часов следующего дня никуда не выходил. Господин Пильвейра тоже не видел д’Анжеля у Гласье.
   Один из жильцов дома на улице Сен-Лазар сообщил, что он вернулся домой в начале второго. В то время как он входил в калитку, какой-то неизвестный выходил из нее, так что ему не пришлось звонить привратнику. Он решил воспользоваться открытой калиткой и проговорил: «Извините, сударь. Не затворяйте, пожалуйста».
   Марсиа и д’Анжель были представлены этому свидетелю, их заставили повторить вышеупомянутую фразу, но свидетель не признал их голосов. Он сказал, что человек, выходивший из калитки, был ниже Марсиа, что по росту он походил скорее на д’Анжеля, но утверждать, что это был именно д’Анжель, он не может. Гарсоны и лакеи, присутствовавшие в игорной зале, показали, что д’Анжель действительно ушел около двенадцати часов и вернулся около часу. Он был очень взволнован. Сначала ему не везло, но потом он выиграл достаточно много.
   Относительно суммы выигрыша показания расходились: кто-то говорил, что д’Анжель выиграл всего десять тысяч, кто-то утверждал, что тридцать. Были свидетели, которые уверяли, что он остался в проигрыше. Противоречия эти объясняются, конечно, очень просто: в продолжение шести-семичасовой игры удача не раз переходила с одной стороны на другую, и человеку, следившему за ходом игры только временно, урывками, трудно было точно определить ее окончательный исход.

VII
ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ АКТ

   По ходу следствия Брильян д’Омон все больше убеждался в виновности Армана, и скоро бедный д’Анжель превратился из свидетеля в обвиняемого. Обвинительный акт был построен на следующих данных, приводимых вкратце в наших записках. Не подлежит никакому сомнению, говорилось в обвинительном акте, что между Арманом д’Анжелем и мадемуазель Антонией Перле существовали близкие отношения. Антония Перле была особой самого легкого поведения, несмотря на то что считалась сожительницей только одного, известного лица. Молодой человек не знал о ее похождениях. Юноша имел характер крайне вспыльчивый, даже буйный, что подтвердили почти все свидетели единогласно. Несмотря на двадцать тысяч франков, ежегодно выдаваемых ему отцом, д’Анжель брал в долг крупные суммы денег и запутывался все больше. Главной причиной этого была его роковая страсть к картам, которой он предавался со всей пылкостью своего необузданного нрава. Эта пагубная страсть вела его к окончательной погибели, он стоял уже на краю бездны, которая готова была поглотить его честь и незапятнанную репутацию его рода.
   Двадцатого марта он в поисках денег бегал от одного знакомого к другому, но нигде не мог их достать. В отчаянии, не зная, как сохранить честь и положение в обществе, он наконец, признался в этом своей любовнице, Антонии Перле, растрачивавшей остатки щедрот своего прежнего покровителя. Нельзя сказать, что Арман пользовался этими плодами блестящего прошлого своей подруги, однако он, никогда не имевший денег на руках, не отказывался жить с Антонией, которая оплачивала все расходы.
   Безвыходное положение заставило его принять из рук мадемуазель Перле десять тысяч франков. И это одолжение, эта денежная поддержка, оказанная несчастной жертвой преступления утром 20 марта, стоила ей жизни.
   В девять часов вечера Арман (как он сам заявляет!) видел в руках Антонии портфель, в котором лежало тридцать тысяч франков банковскими билетами. Из них мадемуазель Перле взяла десять тысяч и передала их своему любовнику. Эти десять тысяч были нужны ему для решительной битвы на зеленом поле. Но Арман теперь знал, что ключ от бюро, в котором спрятаны остальные двадцать тысяч, лежит в шкатулке с золотыми вещами. Он также знал, что шкатулка стоит в зеркальном бельевом шкафу, но не подозревал, где спрятан ключ от нее. Полиция открыла это место: ключ был найден в коробочке с рисовой пудрой, Антония спрятала его там, чтобы посторонние не могли его найти.
   Арман опять отправился играть, но его преследовало невезение, и около полуночи он уже проиграл все до последнего франка. Напрасно он старался доказать, что у него оставалось еще две тысячи, – показания свидетелей опровергают его слова. Выходя из игорной залы, Арман имел убитый, мрачный вид. Он сам признался некоторым из близких приятелей, что спустил все до последнего франка, – какие же могли у него быть деньги? Но и предположив даже, что у него действительно остались в кармане эти две тысячи, возможно ли допустить, чтобы час спустя, вернувшись в собрание уже в более спокойном расположении духа, д’Анжель мог разом рискнуть последними двумя тысячами франков? Всякий здравомыслящий человек поймет, что у вернувшегося к игорному столу Армана были в кармане надежные резервы, – не будь их, он не смог бы так самоуверенно выкинуть на стол последнюю сотню луидоров. Откуда же у него появился этот запасной капитал? Этим-то важным вопросом и занялась обвинительная сторона.
   Во-первых, что делает д’Анжель, выбежав из игорной залы после своего страшного проигрыша? Он отправляется прогуливаться под проливным дождем, если верить его собственным показаниям. Затем заезжает в кафе, где именно в указанный им час сидели двое его знакомых, однако никто из них не видел д’Анжеля. Далее он говорит, что брал карету, но, несмотря на самые деятельные розыски, кучера этой кареты так и не нашли. Обвинительная сторона видит во всех этих показаниях, ничем не подтвержденных, желание обвиняемого скрыть свое пребывание в ином месте. Он знает, что ему необходимо доказать, что он не был у Антонии с двенадцати до часу, так как несчастная была убита и ограблена именно в это время. Но ему не удается доказать свою правоту.
   Обвинительная же сторона доказывает следующее. Около двенадцати часов ночи проигравшийся, доведенный до отчаяния Арман выбегает из игорной залы. На улице дождь, слякоть. Ему даже не на что взять извозчика. И вот в порыве тоски и отчаяния он кидается туда, где рассчитывает найти сочувствие и поддержку. Антония любит его, она уже оказала ему важную услугу, и теперь она будет так же добра и сострадательна к нему. По дороге он уже обдумывает, как и в каких выражениях выскажет ей свою новую просьбу. Она, конечно, не захочет, чтобы он продолжал игру, она уже и так приложила все силы, чтобы удержать его от этой гибельной страсти, поэтому трудно, невозможно надеяться, что она согласится дать ему из своего заветного портфеля новую крупную сумму, такую, на которую он мог бы отыграться. Ведь прошло еще только три часа с той минуты, как она дала ему эти несчастные десять тысяч! Да и к тому же она так дурно воспитана, так не воздержана в словах. Хорошо воспитанный, получивший блестящее образование, Арман уже не раз выслушивал из ее обворожительных уст самые отборные, низкие, пошлые ругательства. Он уже не раз останавливал Антонию, указывал ей на то, как неприлично ее поведение, но она пропускала мимо ушей все его советы. Теперь сцена выйдет, конечно, самая бурная, и ему придется выслушать и проглотить много оскорбительных слов. А между тем страшное, неудержимое желание скорее отыграться, злобное, едкое чувство недавней неудачи доводят его до крайней, опасной степени возбуждения. Молодая кровь кипит, бурлит, приливает к мозгу – он уже не в силах владеть собой.
   В этом ужасном состоянии духа он бродит вокруг дома своей возлюбленной, не решаясь войти, не имея сил отступить, и замечает издали Антонию в сопровождении постороннего мужчины. Ко всем бушующим в его груди чувствам прибавляется еще чувство ревности и злобы. Но Антония тоже успевает его заметить, успевает вовремя отделаться от докучливого кавалера и входит в свою квартиру уже с одним Арманом.
   Обвинение основано на том, что между влюбленными неминуемо должна была произойти страшная сцена. Возможно, Антония позволила себе оскорбить Армана каким-нибудь грубым, необдуманным словом, – во всяком случае сочли, что никакой преднамеренности в действиях нападавшего не было. Без всякого злого умысла, без заранее обдуманного плана, просто в припадке запальчивости и раздражения, Арман д’Анжель нанес Антонии два смертельных удара тем, что ему подвернулось под горячую руку. В комнате нашли толедский кинжал, и врачи-эксперты установили, что именно им были нанесены обе смертельные раны, ставшие причиной преждевременной кончины несчастной мадемуазель Перле.
   Арман остается лицом к лицу с жертвой преступления. Спасения нет – она умирает. Сила одного из ударов была такова, что кинжал задел артерию, и умирающая не могла даже вскрикнуть. Под влиянием этой страшной минуты отуманенный, разгоряченный ум Армана толкает его на новое преступление. Как и все развращенные натуры, д’Анжель говорит себе: «Я не хотел быть преступником, но, ступив на этот скользкий путь, я должен идти до конца. У Антонии есть деньги, ценные безделушки… Эти деньги могут меня спасти. Никто не знает, что у меня есть долги, я останусь в глазах общества честным человеком».
   Первым делом следовало достать ключ от бюро. Ему известно, что ключ спрятан в шкатулке с золотыми вещами, но он не знает секрета коробочки с рисовой пудрой – у него нет ключа от самой шкатулки. Он ломает и гнет ее как попало неловкой, непривычной рукой. Но наконец совершенно случайно ему удается нажать пружину, и шкатулка открывается. Он вынимает из нее желанный ключ, отпирает им маленькое бюро, вынимает портфель и берет из него двадцать тысяч франков. Но в этом портфеле лежат не только банковские билеты – там много писем, записок, визитных карточек. Он начинает рыться в бумагах, торопливо выхватывает те из писем, которые могли бы его скомпрометировать, и, положив портфель на прежнее место, захлопывает дверцу и поспешно закрывает шкаф, не замечая, что замочный язычок соскочил с места.
   Обвинительная сторона не видит в этом преступлении ничего обдуманного, преднамеренного – напротив, лишь крайнюю степень возбуждения и раздражения преступника. По своей натуре, по наклонностям Арман не злодей, не убийца, но он становится им в припадке крайнего раздражения, чтобы извлечь пользу из преступления, совершенного им столь неожиданно, против воли, против желания.
   Могло, конечно, случиться и так, что, намереваясь положить ключ от бюро в шкатулку, он только тогда вспоминает о бриллиантах и дорогих безделушках несчастной жертвы. Он убил, взял деньги, заодно заберет и драгоценности! И за несколько минут Арман опустошает футляры и коробки. Суд тщетно требовал у него отчета в том, как он распорядился этими вещами; ни одна из них не была найдена.
   Не остались без внимания и самые незначительные подробности. Пятна засохшей грязи на полу и на ковре были приняты за следы грязных сапог Армана, так как он шел из игорной залы в квартиру Антонии во время дождя. Антония приехала, конечно, в карете, так как на ее обуви не было грязи, из дома она вышла действительно пешком, но тогда дождь еще не начался.
   Совершив преступление, убийца, ограбивший свою жертву, должен уйти из квартиры. Сделать это нетрудно, так как д’Анжель хорошо знает расположение всех дверей и комнат.
   Выйти незамеченным из дома сложнее, так как надо пройти мимо привратника, когда он будет отворять калитку. С часу ночи привратник обязан окликать уходящих. Убийца ждет под воротами, пока позвонит и пройдет какой-нибудь запоздалый жилец, чтобы воспользоваться этим удобным моментом и проскользнуть в отворенную калитку. Он делает это действительно так быстро и ловко, что возвращающийся домой мирный обыватель едва успевает его разглядеть. Однако, несмотря на темноту и сильный дождь, ему удается заметить, что человек, бегству которого он способствовал, сам того не понимая, был небольшого роста, пожалуй, такого же, как Арман д’Анжель.
   Арман выходит на улицу и возвращается в игорную залу. Он начинает разом с двух тысяч франков. Фортуна улыбается ему, он выигрывает груды золота и банковских билетов, но не прекращает игру. Лихорадочно, бешено играет он всю ночь, продолжает играть и утром, чтобы забыться, чтобы хоть на время заглушить угрызения совести. Солнце уже стоит высоко в небе, когда он, наконец, бросает карты.
   Чем мог доказать бедный Арман д’Анжель, что он не заглядывал на улицу Сен-Лазар в период с двенадцати до часу? Следствие установило, что он там был, установило и то, что он сотворил.

VIII
ПРИМЕЧАНИЯ И ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ

   Примечания Баратена. Не будем останавливаться на ходе самого процесса, он был слишком драматичен и оставил у общества тяжелое впечатление. Мне дали право защищать единственного сына достойного барона д’Анжеля, моего старого друга и приятеля. Была счастливая минута, когда уверенность присяжных поколебалась, когда виновность подсудимого показалась им более чем сомнительной, и четверо из них уже собирались вынести оправдательный приговор. Но не так суждено было закончиться этому вопиющему процессу. Молодого д’Анжеля приговорили к каторжным работам на двадцать лет, но ввиду молодости и прежнего безупречного поведения обвиненного приговор был смягчен: двадцатилетний срок заменили пятнадцатилетним.
   Большую услугу мог оказать Альфонс де Марсиа, чье показание произвело на всех такое неизгладимое впечатление, но человека этого никто не знал, и он уехал из Франции перед самым началом процесса.
   Авторы этих записок пишут не роман и, следовательно, не имеют причин держать в тайне нить своих действий, не стараются заинтересовать своими выводами и приемами близких к этому делу людей. Они задались целью представить краткий, но точный результат своих исследований на беспристрастный суд тех людей, которым они так верят и на которых надеются. Ноябрь 1857 г.
   Примечание А. При помощи одного из своих школьных товарищей, служащего в канцелярии французского консульства в Неаполе, старый барон д’Анжель собрал сведения о родословной некоего Альфонса де Марсиа, хотя сделать это было очень трудно.
   В Торре-дель-Греко, у самого Неаполитанского залива, действительно проживало семейство, носящее фамилию Марсиа, но это были люди самого низкого происхождения. Дядя того Марсиа, которого называли Альфонсом, был монахом в одном из монастырей близ Реджио. Семья эта подверглась преследованию за свои слишком вольные взгляды, и члены ее разъехались в разные стороны. Признавшие Бурбонов остались в Неаполитанском королевстве, либералы переселились на север. Восемнадцатилетний юноша, носивший фамилию Марсиа, служил клерком у адвоката в Верчелли. Говорят, что он обворовал этого адвоката, но из-за смерти пострадавшего эти сведения так и не получили подтверждения.
   Из сказанного можно вывести такое заключение: Марсиа, обворовавший адвоката, отправился искать счастья и легкой наживы во Францию. На некоторое время он пропадал из виду, но уже в 1850 году на сцену вышел Марсиа, попавшийся на шулерстве в Марселе.
   Примечание В. Сведение это предоставлено нам под строжайшим секретом агентом сыскной полиции. Мы не можем назвать его имени, так как человеку этому пришлось бы жестоко поплатиться за оказанную нам услугу.
   Совершенно случайно баронесса д’Анжель в трудную минуту оказала поддержку жене этого агента, очень бедной женщине. Она сшила белье и одежду для ее новорожденного ребенка и подарила ей сто франков. Бедняки были тронуты до слез и не знали, как выразить свою горячую благодарность. Адвокат Баратен дал им возможность отблагодарить добрую баронессу.
   Справки, наведенные господином Баратеном, показали, что положение любовницы Альфонса де Марсиа, мадемуазель Сусанны Мулен, весной 1853 года было не просто ненадежно, но, можно сказать, бедственно. Она не смогла даже уплатить двадцать восемь франков прачке за стирку белья, и та отказалась возвращать белье. Несколько позже Сусанна уехала в Англию. Но перед отъездом она так и не забрала белье, хотя его стоимость по меньшей мере в десять раз превышала неуплаченный счет. Из этого можно вывести заключение, что отъезд мадемуазель Мулен был неожиданным, спешным.
   Примечание С. Достоверно известно, что в 1855 году какой-то смуглый курчавый брюнет, вероятно, южанин, продал два браслета. Позже оказалось, что эти браслеты принадлежали к числу вещей, украденных у Антонии Перле. Проданы они были в Лондоне ювелиру, магазин которого находится близ собора Святого Павла. Это первое сведение об украденных вещах относится к 1855 году. Затем, в 1857, в 1859 и в 1860 годах, было продано много бриллиантов и золотых вещей Антонии – в Брюсселе, в Гамбурге и опять в Лондоне. Продавались эти вещи то женщиной, то мужчиной.

IX
КОЛЬЦО С ИЗУМРУДОМ

   Примечание D. Авторы записок придают первостепенное значение этому примечанию и нижеследующему. Через восемь лет после совершения преступления и вынесения окончательного приговора господин Альфред Ж., мой младший собрат по ремеслу (так пишет Баратен) зашел ко мне.
   «Мы знаем, – сказал он мне, – что вы заняты сбором сведений по делу д’Анжеля, что вы надеетесь на пересмотр этого процесса и собираете богатый материал для судей-ревизоров. Поверьте, что все, или, вернее, почти все горячо поддерживают вашу деятельность. Действительно, что может быть благороднее, прекраснее чувства сострадания к несчастному, понесшему незаслуженное наказание, познавшему позор и презрение общества! Хочу и я хоть чем-нибудь послужить этому благороднейшему, можно сказать, святому делу. Я заручился маленькой справкой, которая, может быть, пригодится вам, господин Баратен.
   Есть у меня брат, он моложе меня, студент, юрист, живет с одной прехорошенькой гризеткой. У девчонки, надо сказать, страсть к золотым побрякушкам. Приходит к ним как-то неизвестная женщина, уже немолодая, и предлагает купить кольцо в рассрочку. Вещица оказалась, действительно, недурная: чистейшей воды темный изумруд, вокруг крупные бриллианты. Кольцо такое, что за него можно дать тысячу – тысячу двести франков, никак не меньше. И вдруг такую вещь отдают за двести, да еще с рассрочкой на четыре месяца – как не взять! Ну, брат и решил презентовать его своей красавице. Но, прежде чем оставить за собой колечко, он попросил меня оценить его у знакомого ювелира, того самого, которого я недавно защищал в суде. Клиент сразу увидел, что камни поддельные. «Будь они настоящие, я сам дал бы за него тысячу франков и продал бы за тысячу пятьсот, но поддельное стоит никак не больше шестидесяти – восьмидесяти франков, хотя подделка очень хороша». Я передал брату печальный результат этой экспертизы. Когда старуха, продававшая кольцо, пришла за условленными пятьюдесятью франками помесячной уплаты, брат привел ее ко мне. Я накинулся на старуху, пригрозил ей смирительным домом за плутовство, назвал ее низкой обманщицей. Но старуха была удивлена и не хотела верить, что кольцо поддельное. Она чистосердечно призналась мне, что получила кольцо в подарок от племянницы; та сказала ей, что это вещь дорогая, попросила беречь колечко, не продавать его без нужды и строго-настрого запретила кому-нибудь показывать.
   «Оно лежит у меня уже восемь лет, я все берегла его на черный день, надеяться-то мне, старухе, не на кого. Когда появилась потребность, я и решила продать его. Господа, думаю, добрые, не обидят бедную старуху».
   Она говорила искренне, без всякого притворства. На всякий случай я записал ее имя и адрес. Взял и адрес племянницы, надувшей ее своим подарком. Оказалось, что старуха живет в Батиньоле, а племянница, подарившая ей кольцо, вдова Бессон, служила прежде кухаркой в богатых домах. Я вспомнил, что какая-то вдова Бессон фигурировала в процессе д’Анжеля в качестве свидетельницы. Вспомнил, что эта Бессон служила кухаркой у несчастной Антонии, и мне почему-то показалось, что история этого поддельного кольца, выдаваемого за настоящее, может вам пригодиться. Вот я и пришел сообщить вам об этом случае».
   Я горячо поблагодарил моего юного собрата, пишет Баратен, и поделился рассказом со старым бароном. Мы решили не пренебрегать этим известием, так как иногда самые несущественные детали наводят на след преступления или преступника.
   Вместе мы разыскали старуху. Оказалось, что ее содержат племянники и племянницы, все люди служащие. Без труда мы нашли и вдову Бессон. На скопленные деньги она открыла лавчонку и жила теперь безбедно. На наш вопрос о кольце она сперва замялась, сделав вид, что не понимает, о чем мы, но мы ее прижали, и она, наконец, созналась, что получила кольцо в подарок от своей бывшей госпожи, так скоропостижно скончавшейся, от мадемуазель Антонии. А потом мадам Бессон подарила кольцо своей старой родственнице, женщине бедной, – оно могло ей пригодиться на черный день.
   Больше мы ничего не добились от осторожной вдовы Бессон – она, видимо, не доверяла нам. Отец Армана не мог поверить, что Антония подарила кухарке кольцо ценой в полторы тысячи франков, однако притворялся, что верит в действительную стоимость этой вещи. Но вдова Бессон держалась все так же осторожно. Видно было, что она что-то скрывает, но что именно – мы так и не поняли.
   В результате наших настойчивых расспросов она поехала в Париж повидаться с теткой. Узнав там, что ее кольцо не имеет никакой ценности, вдова Бессон тотчас явилась ко мне и объявила с торжествующим видом: «Если вас так удивило, что мадемуазель Антония подарила простой служанке кольцо стоимостью полторы тысячи франков, вы, конечно, рады будете узнать, что она наградила ее подарком всего лишь за восемьдесят франков».
   Дальновидная вдова Бессон думала, что этим дело и кончится, думала от нас отвязаться, но жестоко ошиблась: сама того не ведая, она дала нам в руки оружие уже одним своим торжествующим сообщением. Почему она приняла наши расспросы так близко к сердцу?
   – Мне кажется, – начал я, – что если человек рассчитывал получить ценную вещь стоимостью в полторы тысячи франков, но вместо нее получил никуда не годную безделушку, то повода для радости нет. А вы в восторге, лицо ваше так и сияет. Узнав эту новость, вы тотчас прибежали ко мне, спеша поделиться ею, как чем-то крайне приятным и радостным. Не понимаю! Вероятно, вы хотите всего лишь уверить меня, что кольцо было вам действительно подарено? – прибавил я, отчеканивая каждое слово и пытливо глядя вдове в глаза.
   Она изменилась в лице и пробормотала:
   – Но это правда, сударь…
   – А я вижу в этом верное доказательство того, что кольцо было украдено, – заметил я, опираясь рукой на толстое дело, лежавшее на письменном столе.
   Военная хитрость удалась. Вдова Бессон окончательно растерялась и поспешно заговорила:
   – Украдено?! Вряд ли так можно выразиться… нет, это не значит украсть…
   – Договаривайте, договаривайте, – подстрекнул я ее, не дав ей опомниться. – Всем известно, что Антония была обворована в день убийства, следовательно, каждый, у кого окажутся какие-нибудь из ее вещей, может быть признан сообщником совершенного преступления. Не рассчитывайте на давность, лучше говорите правду.
   – Ах, сударь! Притесняете вы бедную, беззащитную вдову… – расплакалась вдова Бессон. – Как перед Богом говорю вам, что я не участвовала в этом гнусном деле! Неужели я жила бы в такой бедности, если бы у меня были вещи покойной Антонии! Хлопот и забот у меня немало, а получаю я всего восемьсот франков в год, а при плохой торговле и того меньше…
   – Мы знаем, что жизнь у вас не веселая, и готовы помочь деньгами. Тетка ваша просит за это поддельное колечко двести франков, мы согласны приобрести его и за эту высокую цену, но поймите, что нам нужны не фальшивые стекла, не само кольцо – нам необходимы сведения, относящиеся к преступлению, совершенному на улице Сен-Лазар восемь лет назад. Решайтесь.
   Корыстолюбивая вдова Бессон была побеждена столь соблазнительными доводами и решилась, наконец, на следующее признание:
   – Мне не хотелось говорить вам всю правду, ну да ладно, признаюсь во всем, сниму грех с души, – вздохнула она. – Дело в том, сударь, что горничная Роза закричала во все горло, увидев на полу мертвую мадам, мы и кинулись со всех ног в комнату. Видим, похолодела, не дышит, скончалась, сердечная. Мы сразу смекнули, что дело плохо, что сейчас нагрянет полиция, все опечатают, тут и своего добра не сохранишь. Ну и похватали мы второпях свое тряпье да всякий хлам. В суматохе этой и попадись мне под ногу колечко… Дай, думаю, возьму, все равно никому не достанется. Подняла я это проклятое кольцо, пропади оно пропадом, и отвезла его тетке. Она вспоила, вскормила меня, сироту, надо же было чем-то отблагодарить старуху – вот я и подарила ей кольцо. Да, сударь, и старухе не угодила, и перед Богом согрешила, попутал нечистый! – Вдова закончила свой рассказ тяжелым вздохом.
   На следующий день я выдал ей двести франков за ее побрякушку, и мы с бароном принялись за обсуждение этого происшествия. Мы долго ломали головы и остановились, наконец, на таком предположении.
   Все украденные у Антонии бриллианты были не только настоящими, но и самой высокой цены и качества, так что поддельному кольцу среди них не могло быть места. Кольцо это обронил убийца. Стоило только найти хозяина этого кольца, и невиновность несчастного Армана будет доказана. Но прошло уже восемь лет, и всякие розыски, казалось, были немыслимы. Однако оскорбленный отец и тут не опустил рук. С неутомимым, беспримерным терпением барон обошел сто сорок ювелиров и золотых дел мастеров, но ни один из них не смог сообщить ему никаких сведений касательно интересовавшего его кольца.
   Наконец, на шестой месяц самых настойчивых, неутомимых розысков ему удалось заручиться следующими сведениями, предоставленными ювелиром Винье с улицы Вьель-дю-Тампль.
   Примечание Е. Винье был педантичным человеком и держал свои торговые книги в полном порядке. В одной из этих книг значится, что в ноябре 1852 года какой-то неизвестный принес ему дорогую булавку с изумрудом и бриллиантами. Человек этот объяснил, что ему нужны деньги и что он желал бы продать эту вещь. Винье предложил ему 850 франков, но незнакомец согласился продать ее только при следующем непременном условии: заменить настоящие камни поддельными и вставить их в кольцо. Винье рассчитал, что, уплатив за булавку 850 франков и сделав клиенту кольцо с поддельными камнями, он будет в убытке, так как кольцо обойдется ему самому не меньше чем в 50 франков.
   После долгих споров сошлись, наконец, на 825 франках, и Винье отправился с кольцом по указанному адресу.
   «Господин Альфонс де Марсиа (в Париже проездом), остановился у господина Пильвейра, улица Валуа, Пале-Рояль».
   В приходо-расходной книге Винье судьи-ревизоры могут прочесть:
   «14 ноября 1802 года куплена у господина А. де Марсиа булавка с изумрудом и 14 бриллиантами за 825 фр. В счет этой же суммы тому же лицу изготовлено кольцо с поддельным изумрудом и поддельными бриллиантами…»
   Это последнее примечание, написанное рукой адвоката Баратена. Внезапная болезнь, паралич всей правой стороны тела, помешала ему окончить начатое им дело. Последние годы достойный старик не мог уже ничем заниматься. В 1868 году он скончался. Следующие главы написаны рукой старого барона д’Анжеля. Они скреплены его печатями и подписью.

X
ОПРОВЕРЖЕНИЕ

   Призываю в свидетели самого Творца, читающего в сердцах наших, пишет барон д’Анжель, что я не ослеплен любовью к сыну, я беспристрастен. Если бы я был уверен в виновности моего сына, я не преклонился бы перед могуществом рока, перед силой судьбы, я не вынес бы этого удара, этого позора и искал бы смерти вдали от света и людей. Была ужасная минута, когда я, напуганный, сбитый с толку массой доказательств, показаний и выводов, усомнился в невиновности Армана.
   Положив в карман заряженный пистолет, я пошел в тюремный замок и сказал сыну: «Если ты виновен, если ты действительно не устоял, не сдержал бешеного порыва дикой ревности – я допускаю только эту часть преступления и вполне уверен в твоей неспособности совершить другую, – если это правда – откройся мне, твоему отцу и другу, откройся, сознайся во всем без стыда и боязни. Я поддержу в тебе силу духа, я не потерплю, чтобы мой единственный сын вел себя как подлец и трус. Я пришел сюда для того, чтобы дать тебе единственное средство спастись от предстоящего позора. Вот пистолет – я не хочу, чтобы мой сын, моя надежда и счастье, предстал перед уголовным судом. Пожалей свою несчастную мать, она не вынесет этого позора, она не вынесет той ужасной жизни, которую ты ей готовишь. Если в тебе есть хоть капля чести и стыда, ты должен покончить с собой. Если у тебя не хватит силы, если у тебя дрогнет рука, я, отец твой, берусь быть твоим судьей. Мертвеца не вызовут на суд. Мы будем оплакивать тебя, но, поверь, слезы эти легче вечного позора. Смерть искупает все».
   «Родной отец мне не верит! – с грустью произнес Арман; он был взволнован, но не плакал. – Я не убил, я не украл. Клянусь вам жизнью матери, что я не виновен, и я должен жить для того, чтобы доказать это всем, чтобы смыть пятно позора. Самоубийство было бы слабостью, недостойной мужчины, было бы признанием вины… Но мне не в чем сознаваться, потому что, повторяю вам, я не виновен. Я буду жить для того, чтобы вступить в открытый бой с людьми, осудившими меня. Неужели общество так несправедливо, что может казнить невиновного? Верь, отец, настанет день света и правды, но до наступления этого дня вам надо бороться и защищаться!»
   Я поверил сыну, и мы повели наш трудный бой, мы защищались до последней минуты. С невероятной энергией, твердо и непоколебимо Арман отрицал возводимое на него обвинение. В ночь с 20 на 21 марта он не только не заходил к Антонии, но даже не был на улице Сен-Лазар. Показание Альфонса де Марсиа было, следовательно, единственным шатким фундаментом обвинительного акта, к тому же этот свидетель уехал из Франции еще до начала процесса. Как человек свободный, непричастный к делу, Марсиа ограничился письменным показанием, и в его отъезде, конечно, не было ничего противозаконного, но этот поступок казался мне бесчеловечным.
   Арман не мог доказать, что в этой странной ночной прогулке под проливным дождем он искал лишь успокоения своим разбушевавшимся страстям. Все состояние, саму жизнь я отдал бы за то, чтобы найти извозчика, которой отвез моего сына в Неаполитанское кафе в ту несчастную, роковую ночь, но все мои старания, все розыски остались безуспешными.
   Так как показания скрывшегося так не вовремя Марсиа подтверждались и показаниями его товарища, некоего Пильвейра, я счел нужным заняться и этой личностью. Вот какие сведения мне удалось собрать. Пильвейра (Викарио) родился на границе Каталонии и Руссильона. Подкидыш, вспоенный и вскормленный из милости, Пильвейра то укрывал контрабандистов, то являлся их тайным преследователем, помогая таможенной страже обеих пограничных стран. В Испании он выдавал себя за француза, во Франции – за испанца и потому не отбывал воинской повинности ни в одном из этих государств. Одно время Пильвейра был ярым карлистом [9 - Карлисты – приверженцы Дон-Карлоса, отстаивавшие его права на испанский престол.], затем, подкупленный партией кристиносов [10 - Кристиносы – политическое течение в Испании, объединявшее сторонников регентши Марии Кристины.], вступил в ряды мятежников, но и тут задержался ненадолго, так как зарекомендовал себя подлецом и доносчиком. После этого он появлялся в полуразбойничьих-полуреспубликанских бандах, долгое время грабивших и опустошавших Каталонию. Захваченный, наконец, испанскими властями, он выдал им своего главаря и открыл его тайное убежище, чтобы не быть расстрелянным.
   В следующем году он прибыл в Нарбонну под чужим именем, выдавая себя за испанского эмигранта. В том же году был ограблен курьер, выехавший из Нарбонны, и, несмотря на все старания, полиция не смогла найти виновного. Общественная молва указывала на поселившегося недавно в городе гостя, испанца. Эти неблагоприятные слухи заставили Пильвейра оставить Нарбонну. Затем, осчастливив своим пребыванием, впрочем на весьма недолгое время, Лион, Викарио Пильвейра появился уже в Париже. И тут он продолжил заниматься теми же темными делами, шулерством и вербованием глупцов и простаков и навлек на себя подозрение полиции. Но благодаря своей ловкости он не попался в руки префекта и не дал ему явных доказательств своей неблагонадежности.
   Показанием такого свидетеля, такого плута и негодяя и руководствовались судьи Армана! На основании этого показания они вынесли обвинительный приговор! Они поверили словам человека, торгующего стыдом и совестью, ловкому авантюристу, не останавливающемуся ни перед каким темным делом.
   Я пробовал подкупить этого мошенника, выпытать у него всю правду, но он держался настороже и не проговорился ни единым словом. Чтобы окончательно убедиться в подлости и продажности этого плута, я дал ему однажды крупный банковский билет для размена, сказав ему нарочно, что он фальшивый, и предложив ему третью долю за услугу. На следующее утро он прибежал за новым билетом, которого ему, однако, уже не удалось получить, так как с этого же дня я разорвал всякие отношения с бессовестным испанским псевдодворянином.
   Арман заявил, что, вернувшись в игорный дом, он разом поставил на карту оставшиеся у него две тысячи франков, и этим-то правдивым заявлением воспользовалась обвинительная сторона. «Обвиняемый мог рисковать таким кушем, потому что у него была крупная сумма в кармане, – заявили судьи. – Человек в ясном уме никогда не решится на такой безумный поступок, он будет играть осторожно».
   Эти столь искусные в теории и слабые в практике люди не считали молодого, зарвавшегося игрока безумцем, они искали в нем здравый смысл! Посмотрим теперь, в каком состоянии духа был бедный Арман в ту роковую ночь на 21 марта.
   Он спустил свое трехмесячное содержание в пять тысяч франков, истратил более пятнадцати тысяч франков, выпрошенных в разное время тайком у матери, должен был уплатить тридцать пять тысяч франков сыну банкира Г. Кроме того, он задолжал семь тысяч франков гарсону игорного зала. И наконец, только что занял у своей любовницы десять тысяч франков. А между тем в кармане у него лежали только эти две жалкие тысчонки. Что тут делать, как извернуться? Выигрыш в несколько луидоров, даже в несколько сот франков не мог поправить его дела. Он не мог играть разумно и с расчетом, как того требовали люди, осудившие его.
   Не будучи никогда игроком, не зная этой гибельной страсти, я, однако, вполне понимаю и одобряю его поступок. Да, на месте Армана я сделал бы то же самое, я рискнул бы этими последними деньгами, я не мог бы делать маленькие ставки. Вернуть за несколько часов потерянные десятки тысяч жалкими сотнями едва ли возможно.
   Что говорит сам Арман о своем выигрыше в ту памятную ночь? Он говорит, что на следующее же утро смог уплатить сорок две тысячи франков долга, поделиться кое с кем из близких приятелей, расплатиться с лакеями. И, несмотря на все это, у него оставалось еще тринадцать тысяч франков для расплаты с главным кредитором – мадемуазель Перле.
   Из этого можно заключить, что ему было проиграно от пятидесяти до пятидесяти шести тысяч франков. Для того чтобы узнать в точности, с кем играл мой сын в ночь на 21 марта и действительно ли он столько выиграл, я три месяца ходил в этот игорный дом, не пропуская ни одного вечера. Из собранных мною сведений оказалось, что 28 человек проиграли в ночь на 21 марта более ста двадцати тысяч франков. Очень может быть, что господа эти хотели прихвастнуть и увеличили цифру своего проигрыша. Верно одно: они действительно проиграли, а мой сын действительно выиграл.
   Итак, Арман не лгал, солгал скорее этот подозрительный испанец Пильвейра, в правдивости показаний которого я сильно сомневаюсь. И другие свидетели злоупотребляли истиной, один только обвиняемый говорил всегда правду. На мне лежит святая обязанность доказать это.

XI
МАРСИА

   Показание, погубившее моего несчастного сына, было дано неаполитанцем Альфонсом де Марсиа. Осмелюсь напомнить господам судьям-ревизорам, на справедливость которых я возлагаю все свои надежды, про семь других, подобных же процессов, в которых при пересмотре дела виновным оказывался именно тот, кто взводил главное обвинение на подсудимого. Говорю прямо, что в этом случае преступление было совершено самим Марсиа, который погубил моего бедного Армана. Покойный Брильян д’Омон сделал большую ошибку, сосредоточив все свое внимание именно на этом показании. Если бы д’Омон прислушался к показаниям других свидетелей, если бы он не спешил так с выводами и заключениями, то, конечно, убедился бы в невиновности бедного Армана и нашел бы настоящего убийцу.
   Посмотрим теперь, в каком положении был Марсиа. Сведения касательно этой подозрительной личности были собраны самые поверхностные, и суд ограничился ими. Внешнее благосостояние, приличная обстановка, хороший круг знакомых – все говорило в пользу свидетеля. Марсиа пробрался в высшее общество, был принят в дипломатическом кругу. В примечании «А» говорится о его низком происхождении, а в примечании «В» – о том, в каком стесненном положении находилась его любовница за несколько дней перед совершением преступления: она не могла уплатить пустякового счета прачке, у нее не нашлось даже пары десятков франков.
   В показаниях этой свидетельницы видна ее ненависть к пострадавшей Антонии. Сусанна Мулен ненавидит свою соперницу, она завидует ей, она ревнует ее к своему любовнику, но тот обожает Сусанну и остается ей верен, он не увлекается кокетством Антонии. Марсиа жалеет свою обиженную судьбой подругу, он желал бы, чтобы она пользовалась такой же роскошью, таким же богатством, каким и мадемуазель Перле, но у него нет средств. И вот ему приходит на ум самая простая, легко исполнимая вещь – извлечь из кокетства Антонии прямую выгоду для Сусанны. И он ищет средства к выполнению этой цели. Не решаюсь предположить, что его любовница была сообщницей в столь гнусном преступлении, не хочу даже верить этому. Но сам Марсиа – неаполитанец, человек отчаянный, способный на все, к тому же он в крайне стесненном положении (деньги, полученные от ювелира Винье, давно истрачены). Он запутался, однако не хочет показывать это своим богатым приятелям. Ему позарез нужны деньги, он любит Сусанну, мечтает сделать ее счастливой и в то же время хочет отомстить Антонии за ее небрежное отношение к его любовнице. Он решился и ждет только подходящего случая. Случай этот представляется 20 марта, в десять часов вечера.
   Нечаянная встреча с Антонией на Итальянском бульваре, поездка к Валантино, их шутливый разговор – все это благоприятствует успешному ходу дела. С десяти до половины двенадцатого его могли видеть с Антонией, и потому он не отрицает, что был с ней. Он начинает лгать, когда говорит, что, боясь ревности Армана, расстался с Антонией у дверей квартиры, что не вошел к ней. А я утверждаю, напротив, что он вошел в квартиру мадемуазель Перле. Сперва я говорил это только по собственному убеждению, по какому-то предчувствию, но в 1861 году мое предположение подтвердилось прямым доказательством!
   Марсиа был в квартире, так как именно там потерял свое поддельное кольцо. Другу моему, Баратену, удалось напасть на след этой столь важной для нас безделушки, и я храню ее у себя в Версале как смертоносное оружие против врага. Кольцо убийцы лежит в шкатулке на маленьком бюро, которое стоит в гостиной между окон. Я рассказал все жене, и мы плакали вместе с ней, но уже не прежними горькими слезами, и горячо благодарили Бога за посланное нам утешение.
   Итак, Марсиа вошел к Антонии один, никем не замеченный, так как горничной не было. Это, конечно, тоже оказалось ему на руку, но посетитель никак не ожидал такого стечения обстоятельств, не был к нему подготовлен. Не зная еще, как взяться за дело, как воспользоваться благоприятным моментом, он вдруг совершенно случайно замечает на этажерке роскошный кинжал в богатой оправе, вывезенный из Толедо одним из многочисленных обожателей мадемуазель Перле. Это изящная игрушка, но в то же время игрушка опасная. Марсиа хватает кинжал и сильной рукой наносит два смертельных удара. Прикончив несчастную жертву, он приступает к расхищению ее имущества.
   Все сказанное на суде касательно неопытной, непривычной руки, взломавшей шкатулку с бриллиантами, как нельзя больше подходит к Марсиа. Вообще стоит только внимательно перечесть обвинительный акт, чтобы не задумываясь заменить имя д’Анжеля именем Марсиа. В дальнейших подробностях суд не ошибся. Чтобы скрыться незамеченным, убийца действительно воспользовался возвращением запоздавшего жильца и скользнул в отворенную калитку, но он шел согнувшись, чтобы скрыть свой настоящий рост.
   Свидетель, встретивший под воротами убийцу, не мог, конечно, второпях, ночью, в дождь отчетливо разглядеть его рост и фигуру, он показал только приблизительно, но точных, верных сведений дать не мог. Этот человек не признал моего сына, он не хотел лгать, он сказал только, что рост был подходящий, но и этого он утверждать не может. Злодею же требовалось доказать свое пребывание в ином месте, и тут появляется подозрительное показание испанца Пильвейра.
   Кто опровергал то, что Арман заезжал в Неаполитанское кафе? Повторяю в сотый раз, что совершили это те же заинтересованные ходом процесса негодяи, и говорили они это из личной выгоды. Один из гарсонов кафе откровенно сказал, что, кажется, видел в эти часы Армана, может быть, и подавал ему что-нибудь, но утверждать наверняка не может, так как не помнит, был это именно Арман или какой-то похожий на него господин. Другие два гарсона отрицают посещение Армана уж слишком настойчиво и определенно. Эта настойчивость и кажется мне крайне подозрительной.
   Покончив со своей жертвой, преступник еще не успел придумать план дальнейших действий. Как знать? Возможно, мысль взвалить страшную ответственность за только что совершенное им убийство на моего несчастного сына зародилась в голове злодея именно в момент появления Армана на пороге Неаполитанского кафе. Он знает Армана, хотя и не знаком с ним. Он встречался с ним в том жалком кругу, в том полусвете, где гибнет столько молодых сил и надежд. Тем временем через общих знакомых он узнает, что Арман пообещал кредиторам заплатить на следующее утро крупную сумму денег. Система его весьма несложна: он не будет обвинителем, но наведет правосудие на след преступника.
   Вызванный свидетелем по этому делу, он является в суд развязным джентльменом, болтливым южанином. Он остерегается прямо обвинять Армана, напротив, он осыпает его цветами своего красноречия, воспевает его достоинства и в то же время, как бы вскользь, предательски, ядовито намекает на необузданную вспыльчивость молодого, неопытного любовника Антонии. В душу беспристрастного судьи уже закрадывается подозрение, он уже начинает сомневаться в невиновности Армана. Марсиа торжествует, ему только того и надо.
   Дальше, неаполитанец не говорит, что сам видел Армана на улице, когда провожал домой Антонию. Это Антония якобы заметила вдали Армана, но ведь она умерла, так что добиться правды очень трудно. Что же делает ловкий Марсиа, запустив свою адскую машину? Остается в Париже? Следит за дальнейшим ходом процесса? Нет. Он очень доволен своей ролью свидетеля и боится попасть на скамью подсудимых. Он, конечно, заметил, что потерял кольцо с изумрудом. В любом случае он приходит к убеждению, что ему необходимо держаться на приличном расстоянии от французской полиции, и потому, оставив судебному следователю краткое, но обстоятельное письменное показание по делу Армана, он благоразумно исчезает не только из Парижа, но и из самой Франции.
   Он имел полное право уехать: отъезд свидетеля, не замешанного в преступлении, не мог остановить процесс. Но как он уезжает? Явно, открыто или тайком? Могу сказать только одно: он очень спешит с отъездом. Примечание В показывает нам, что Марсиа и его любовница так быстро собрались в дорогу, что не успели даже забрать белье у прачки. Они, конечно, были при деньгах, потому что бросили вещи, стоимость которых превышала триста франков, но у них не было времени возиться с такими пустяками. Несмотря на все старания, я никак не мог узнать, где они скрывались первое время, – это осталось тайной для всех, кроме их сообщников.
   Лишь спустя два года мне удалось напасть на след беглеца. Примечание С указывает на его пребывание в Англии: он продает там золото и бриллианты. За этот благоприятный промежуток времени и были прожиты двадцать тысяч франков из портфеля Антонии, дело уже окончилось и было предано забвению – он отважился рискнуть украденными деньгами. После этого опять являются в продаже вещи убитой Антонии, и продаются они все в разных государствах, непременно за пределами Франции. Марсиа не мог, конечно, знать, что я терпеливо разыскивал по всему Парижу поставщиков князя Z и собрал точные сведения обо всех бриллиантах и ценных безделушках, подаренных Антонии ее щедрым покровителем.
   Описание этих вещей очень сходно с описанием драгоценностей, проданных в Гамбурге, Брюсселе и Лондоне. Мне удалось даже перекупить одну из этих вещиц – матовый золотой браслет с русской надписью. Я долго искал самого Марсиа, но никак не мог его найти. По всей вероятности, он не возвращался больше в Париж.
   В 1868 году мой сын должен вернуться домой. Арман поможет нам найти этого негодяя, так как он все же знал его немного, не раз встречался с ним. Тогда мы уже вместе поведем наше трудное дело и оправдаем себя наконец перед людьми, только перед людьми, так как перед Богом совесть наша чиста и безупречна.
   Январь 1862.
   На этом оканчивались записки.

XII
ФРИКЕ ДОБАВЛЯЕТ ГЛАВУ ОТ СЕБЯ

   Сама судьба преследовала не только злополучную семью д’Анжелей, но и тех, кто принимал в ней участие. Адвокат Баратен был разбит параличом и медленно угасал с каждым днем. Собрав материал, но так и не воспользовавшись им, умер в 1862 году и старый барон д’Анжель. Не суждено ему было восстановить поруганную честь единственного сына, не суждено было даже взглянуть еще раз на своего милого Армана.
   Фрике внимательно прочел и еще два раза перечитал эти записки. Ему надо было вникнуть в суть дела, чтобы при случае воспользоваться трудами отца д’Анжеля и старого адвоката Баратена. По многим причинам юноше хотелось пойти до конца и решить свою нелегкую задачу. Образ Элен был его главной движущей силой.
   – Не могу же я оставить баронессу и ее дочь в руках этих подлецов, – говорил он себе. – Я был бы тогда их сообщником. Нет, я во что бы то ни стало достигну своей цели! На мне лежит святая обязанность, и я должен ее выполнить.
   Фрике смело говорил о долге и чести, о жалости и сострадании к двум беззащитным женщинам, о мести за преждевременную кончину Николя. Но в чем он не смел признаться самому себе – это в своей любви к Элен д’Анжель. Любовь уже заполнила его юное сердце, овладела всеми его помыслами, всем его существом. Но увы! Любви этой суждено было выдержать жестокое испытание. Просматривая разные примечания и заметки, приобщенные к запискам барона д’Анжеля и адвоката Баратена, Фрике прочел следующее:
   «Хотя фамилия д’Анжель и не принадлежит к французской аристократии, но она старого дворянского рода. В царствование Людовика ХIV один из ее представителей, Рауль д’Анжель, был королевским наместником провинции Туррен. У него было два сына. Старший должен был занять впоследствии высокий пост своего отца, но преждевременная кончина помешала исполнению этих планов. Второй – Пьер д’Анжель – женился на бедной молодой девушке, дочери простого буржуа, и, поступив на военную службу, был убит в сражении под Штейнкерком. Дослужился он до чина капитана.
   Вдова Пьера, воспитывая своего единственного сына, всеми силами старалась развить в нем отвращение к военной службе и сделала его членом парламента в своем родном городе Блуа. Эмерик д’Анжель быль человеком умным, способным и очень популярным. Любовь народа спасла его и в роковые годы террора. Наследник этого Эмерика захотел послужить родине и королю мечом и поступил в моряки. Он отличился во многих сражениях и вышел в отставку в чине капитана.
   Сын его, автор настоящих строк, отец Армана д’Анжеля, по примеру своих достойных предков служил верой и правдой королю и отечеству. Сначала он был советником префектуры, а затем старшим секретарем».
   – Однако хорошо бы меня приняли эти дамы, если бы я, человек без имени и состояния, можно сказать, ничтожный червь, сунулся к ним с предложением руки и сердца! – сказал себе Фрике, прочитав родословную семейства. – Меня бы сочли аферистом и без церемоний указали бы мне на дверь. У меня нет не только родословной, но даже имени. Однако оставим все это в стороне и займемся делом. На мне лежит обязанность пополнить эти расследования. – И, взяв в руки перо, Фрике принялся писать новую главу.
   «Я, нижеподписавшийся, не имеющий имени, рожденный от неизвестных родителей, бросивших меня на руки кормилицы в раннем детстве, окрещенный моим благодетелем и воспитателем, господином Лефевром, Состеном, прозванный Фрике и желающий навсегда сохранить за собой это прозвище, объявляю и подтверждаю следующее: барон д’Анжель не обманулся в нижепоименованном Викарио Пильвейра. История этого плута, этого негодяя, мне хорошо известна. Он не только ловкий авантюрист и мошенник, но и участник страшного преступления. Я сам был свидетелем дуэли, в которой этот Пильвейра был секундантом. Он зарядил только один пистолет и подал его своему сообщнику, г. ***. Ограничимся пока тремя звездочками, настоящее имя этого господина вскоре станет известно. Противнику же г. ***, Арману д’Анжелю, дали пистолет незаряженный. Если бы старый барон д’Анжель был еще жив, то он, конечно, крайне удивился бы тому странному обстоятельству, что в его собственном доме в Версале поселились мадам Сусанна Мулен и господин Альфонс де Марсиа.
   Впрочем, будь жив отец Армана, ему, конечно, не пришлось бы насладиться этим назидательным зрелищем, так как при жизни этого достойнейшего человека, а также до болезни адвоката Баратена вышеупомянутый мнимый неаполитанский дворянин Альфонс де Марсиа благоразумно остерегался появляться в Париже и его ближайших окрестностях.
   Личное мнение никому не известного найденыша Фрике таково: этот ловкий Марсиа терпеливо выждал время и вернулся во Францию уже тогда, когда всякая опасность миновала, когда преступление его могло остаться безнаказанным. На всякий случай он, впрочем, превратился из Марсиа в Марсьяка. Осторожность никогда не помешает.
   Такая перемена фамилии сначала сбивает с толку, но несложно понять, что все это выдумка, не стоящая внимания. Кому бы пришло в голову поджидать возвращения сосланного на галеры д’Анжеля? Кто мог, заранее обдумав и взвесив шансы, воспользоваться не только именем Армана, но и всем его состоянием? Кто мог решиться на такой смелый, можно прямо сказать, дерзкий поступок? Кто? Единственный человек в целом мире – Альфонс де Марсиа. И если у него и был сообщник, то, конечно, тот самый приятель, который ожидал его в Неаполитанском кафе в ночь преступления, совершенного на улице Сен-Лазар. Этот же лжесвидетель, Викарио Пильвейра, помог отправить на тот свет последнего представителя фамилии д’Анжель в день памятного поединка в Медонском лесу весной 1868 года.
   Я, нижеподписавшийся, по прозвищу Фрике, сильно сожалею о том, что господина Армана уже нет в живых, потому, во-первых, что я постарался бы восстановить его попранную честь, оправдать его в глазах общества, а что может быть выше и благороднее, как возвращение честного имени несчастной жертве людской несправедливости? Во-вторых, оказав ему эту услугу, я, может быть, осмелился бы сказать ему, что люблю его сестру, в чем никогда не решился бы признаться ей самой».
   Фрике положил перо и перечитал написанное.
   «Последнее, пожалуй, можно и вычеркнуть, – подумал юноша. – Впрочем, слова эти не могут иметь большого значения, так как бедного Армана уже нет на свете, а мне все же легче стало на сердце, когда я написал их. Теперь к делу, друг Фрике, как говорил незабвенный Николя. Неужели и теперь ты не оправдаешь себя в глазах твоего достойного благодетеля и воспитателя господина Лефевра?! Неужели все эти письменные документы не убедят его в невиновности бедного, брошенного всеми найденыша Фрике? Как знать! Этот добряк может еще мне пригодиться. Хотя он большой чудак и любит поворчать, но, как человек опытный, может всегда дать хороший совет и помочь при случае. Он к тому же смел, бесстрашен и никогда не отступает перед опасностью. Еще в детстве он учил меня никого и ничего не бояться, преклоняться только перед ним, перед его волей. Одна голова хорошо, а две лучше – пойду-ка я к месье Лефевру.
   И, захватив с собой драгоценные записки, Фрике отправился в Кламар. Он шагал уверенно и бодро и насвистывал веселую песню.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I
ПО ДОРОГЕ В КЛАМАР

   Стоял апрель, и веселые весенние ручьи игриво бежали по тенистой дороге, по которой шел Фрике. Юноша был весел, как солнце, обливавшее все ярким светом, как пробудившаяся от долгого сна природа. День был чудесный, дорога пестрела свежей травой и полевыми цветами. Молодая зелень деревьев наполняла ароматом прозрачный воздух. Фрике полной грудью вдыхал в себя сильный смолистый запах распускающихся почек. Он был так счастлив! Это его двадцатая весна. И он любил Элен.
   Он знал, что у него нет никакого греха на совести, что он чист перед Богом и людьми, и спешил доказать это своему приемному отцу. Он войдет к старому Лефевру с сияющим лицом и скажет: «Ворчите теперь сколько угодно, месье Лефевр, теребите свой седой ус и громите меня своими строгими наставлениями и назиданиями. Я не уйду от вас, пока вы не обнимете меня от чистого сердца, пока не вознаградите своего бедного Фрике за подозрение в том, в чем он никогда не был виноват».
   Рассуждая так, юноша любовался цветочками, пестревшими по краям дороги. Он срывал белые маргаритки, предпочитая их всем остальным цветам. Маргаритка издавна считалась цветком любви, и самые холодные, самые неверующие, самые пресыщенные жизнью и ее радостями люди не раз брали дрожащей рукой и с суеверным страхом этот скромный беленький цветочек. Фрике ощипал уже третью маргаритку и, пустив по ветру последний лепесток, проговорил с торжествующей улыбкой:
   – Любит!
   Но тут же лицо его омрачилось, и невеселые думы заслонили радужные мечты о близком счастье.
   – Что за дурачество! При чем тут эти глупые маргаритки? – продолжал он с досадой. – Любит… Да разве она, это чистое, прелестное создание, может любить такого ничтожного бедняка? Высоко залетаешь, друг Фрике, не для тебя создана Элен!
   И белое прозрачное облачко, несущееся над головой тоскующего юноши, принимало в его разгоряченном воображении очаровательные очертания любимого лица. Легкий ветерок, пробегающий по молодой кудрявой зелени только что приодевшихся ветвей, нашептывал дорогое имя. И тонкие стебли полевых цветов, сгибаясь под дуновением этого легкого, едва заметного движения воздуха, так живо напоминали юноше воздушный, грациозный стан Элен…
   Ученый муж, терпеливо и основательно изучающий материю, находящий всему самое простое объяснение, отнесет восторженное настроение юноши к явлениям заурядным, увидит в нем только усиленную физическую работу молодого организма и припишет этот избыток силы возбуждающему, укрепляющему аромату свежей растительности. Поэт, мечтатель, назовет это весной юной жизни, первой песней восторженной любви. И тот и другой будут по-своему правы.
   Но, как бы там ни было, Фрике быстро шел вперед. Его не тяготила долгая прогулка. Он был занят своими мыслями – они не оставляли его от самого Парижа и незаметно сокращали путь. Старик Лефевр встретил своего воспитанника нельзя сказать чтобы ласково.
   – Хотел бы я знать, зачем ты сюда пришел? – с такими резкими словами он обратился к Фрике.
   – Я пришел для того, чтобы заставить вас изменить мнение обо мне, месье Лефевр.
   – Я советовал тебе отыскать здоровую веревку и повеситься где-нибудь подальше от моего дома. Зачем же ты опять лезешь ко мне?
   – Во-первых, я не имею ни малейшего призвания к этому роду смерти, месье Лефевр, а во-вторых, если и надо было бы действительно кого-нибудь повесить, то никак не меня, – ответил Фрике, которого ничуть не смутил такой прием.
   – Вот как! Кого же это, по-твоему, следовало бы вздернуть на виселицу? Очень любопытно! – произнес старик.
   – А того самого субъекта, про которого я вам тогда рассказывал.
   – Твоего сообщника?
   – Ну зачем, скажите, бога ради, зачем вы говорите такие вещи, месье Лефевр? – воскликнул Фрике. – Это крайне больно и тяжело слушать, да и вам такие речи не должны быть особенно приятны, так как я ваш воспитанник. Если бы я умел грабить и убивать людей, то научился бы этому выгодному, хоть и опасному ремеслу в вашем доме.
   – Ты знаешь, что я не терплю твоих шуток! – строго остановил его Лефевр.
   – Помилуйте, месье Лефевр! Вы же сами заподозрили меня в преступлении, назвали убийцей, ну я и пришел оправдаться перед вами.
   – Однако ты довольно долго собирался сделать это.
   – Да, месье Лефевр, я потратил на это полтора года.
   – Даже почти два, – усмехнулся тот.
   – Потому что дело запутанное, сложное, целый роман! Потому что для доказательства своей невиновности в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году я должен был найти доказательство виновности другого человека в тысяча восемьсот пятьдесят третьем.
   – В пятьдесят третьем! Да ты тогда только появился на свет!
   – Да, я тогда был беззубым младенцем, но с тех пор у меня выросли зубы, и я сам теперь умею больно кусаться.
   – Верю, верю. Скажи-ка лучше, как ты провел все это время?
   – Благодарю вас за внимание, добрый месье Лефевр. Я провел его не без пользы для себя и для других, – с гордостью проговорил Фрике. – Я так хорошо устроил свои дела, что в настоящую минуту располагаю капиталом в двадцать тысяч франков.
   – Ого! Ты изобрел новое выгодное ремесло! Доказывая свою невиновность, ты нажил целый капитал!
   – И я, знаете, как-то неспокоен насчет этих денег, мне не хочется держать их при себе. Я намерен принести их к вам на хранение.
   – Избавь! Избавь меня, ради бога… – ужаснулся старый Лефевр. – Откуда я знаю, где ты взял такие большие деньги?
   – Успокойтесь, месье Лефевр, успокойтесь, деньги эти достались мне по наследству.
   – Рассказывай сказки!
   – Это не сказки, а чистейшая правда. Я должен поговорить с вами серьезно. Вы, конечно, не совсем рады моему приходу, но я благодарен и за то, что вы согласились меня выслушать, начинаете даже бранить меня понемногу, вспоминаете старое. Спасибо вам, огромное спасибо, месье Лефевр! То, что я собираюсь сказать вам, очень важно, и потому прошу вас отнестись внимательнее к моему рассказу. Речь идет об ужасной судебной ошибке, в результате которой произошло новое преступление.
   Серьезный тон юноши поразил старика, и он стал внимательно прислушиваться к словам Фрике. А тот передавал взволнованным голосом уже известные читателю события, описанные в первой и второй частях нашего повествования.
   Лефевр, встретивший своего питомца недоверчиво и почти враждебно, мало-помалу начал смягчаться. Неподдельная откровенность юноши, множество мельчайших подробностей, подтверждение истины письменными документами – все говорило в пользу рассказанной им истории. Лефевр так увлекся, что даже всплакнул в самых патетических местах вместе с Фрике и негодовал на злодеев, до сих пор так бесчеловечно и так безнаказанно относившихся к несчастным жертвам.
   Когда дело дошло до чтения записок отца д’Анжеля и старого адвоката Баратена, Лефевр был уже убежден окончательно. Фрике с гордостью и торжеством польщенного автора принимал знаки одобрения своего почтенного слушателя.
   – Черт возьми! Это же ясно как день! – восклицал вполголоса Лефевр. – Ловок же этот шельмец Марсиа! Я без разговоров отрубил бы ему голову. И эти беззащитные женщины!.. И как все хитро придумали, подлецы…
   Еще задолго до окончания рассказа растроганный Лефевр кинулся обнимать своего питомца.
   – И ты открыл все это, мой милый мальчик! Ты столько работал, подвергался таким опасностям! Так благородно, бескорыстно жертвовал собой единственно ради того, чтобы оправдать себя в моих глазах, чтобы показать себя честным человеком! О! Ты превзошел меня во многом. Честь тебе и хвала!
   Фрике разливался соловьем.
   – Не приписывайте мне достоинств, которых у меня нет, – скромно ответил юноша. – Это дело заинтересовало меня, потому я и принялся за него так горячо. Я увлекся, мне страстно хотелось разгадать эту тайну, и я достиг цели, я вернулся к вам победителем.
   – Да, надо скорее позвать Мари, – засуетился Лефевр. – Пускай и она расцелует тебя хорошенько. Она должна гордиться таким братом.
   Он не мог налюбоваться мгновенно выросшим в его глазах юношей. Он осыпал его самыми нежными словами, не отрывал от него восторженного взгляда. Добрый Лефевр теперь гордился своим воспитанником.
   – Мы, однако, потеряли много времени, – остановил его, наконец, Фрике. – Я пришел просить вашего совета.
   – На твоем месте я взял бы все эти драгоценные бумажки и отправился к полицейскому префекту.
   – Нет, папа, так не годится, – покачал головой юноша.
   – Почему не годится? Если тебе не хочется идти одному, я могу пойти с тобой.
   – Вы сами учили меня ничего не бояться. Я не боюсь ни префекта, ни убийцы – мне не хотелось бы предавать это дело огласке. Была минута, когда я отдал бы полжизни за полицейского агента – в тот роковой вечер, когда погиб мой незабвенный друг и брат. Нам не удалось схватить убийцу, но Николя был отомщен и без помощи полиции. Обойдемся и теперь без содействия властей. Да к тому же у меня есть другая причина…
   – Позволь полюбопытствовать какая? – удивился Лефевр.
   – Мне хотелось бы самому оказать эту важную услугу достойнейшей семье д’Анжелей.
   – А-а, понимаю, понимаю. В последних строках этих мемуаров ты упоминаешь о своей любви к этой девушке, не так ли?
   – Не будем говорить об этом, добрейший месье Лефевр. Это должно остаться тайной для всех. Да, я люблю Элен и не хочу позорить ее и старую баронессу. Они и так испытали немало горя. Для восстановления поруганной чести д’Анжелей необходимо признание самого Марсиа. Но это невозможно, он никогда не скажет всей правды. Я мог бы довериться только одному человеку, но его уже нет в живых.
   – О ком ты говоришь?
   – Вы сами сказали мне, что он умер.
   – Но кто же это, кто?
   – Ах, боже мой! Я говорю об Армане д’Анжеле, которого мы перенесли в ваш дом в день той бесчеловечной дуэли.
   Лефевр пристально поглядел на своего приемного сына и, взяв его за руку, таинственно, едва слышно шепнул ему на ухо:
   – А если Арман жив?..

II
БЛАГОРОДНЫЙ СТАРИК

   От неожиданности Фрике на минуту потерял дар речи.
   – Если бы месье Арман был жив, – сказал, наконец, храбрый юноша, – ему следовало бы вести себя как можно осторожнее. Его враги заинтересованы в его смерти. О! Фрике сумел бы защитить д’Анжеля!
   – Один в поле не воин! – махнул рукой старик.
   – Послушайте, месье Лефевр, – серьезно произнес Фрике, – должны же вы, наконец, иметь ко мне хоть каплю доверия. Смысл вашей загадочной фразы мне непонятен. Скажите прямо: жив он или нет?
   – Я не могу дать тебе определенного ответа.
   – Однако это, кажется, совсем несложно! Умер ли Арман?
   – Нет.
   – Значит, он жив?
   – Да и не то чтобы жив…
   – О, как мне понимать вас, месье Лефевр? – нетерпеливо мотнул головой юноша. – Арман еще не оправился от полученной им раны, так?
   – Нет, он вполне оправился, рану залечили еще три месяца тому назад.
   – В таком случае я должен немедленно, не теряя ни минуты, отправиться к нему, переговорить, посоветоваться с ним.
   – Но он не смог бы дать тебе никакого совета.
   – Ну, если он так слаб, что еще не может вести серьезный разговор, я могу отложить свое посещение до более благоприятной минуты.
   – О, силы к нему давно уже вернулись, у него здоровый, крепкий организм.
   – В таком случае я решительно ничего не понимаю. Бросьте, пожалуйста, свои загадки и говорите яснее!
   Старик, казалось, размышлял о чем-то. Потом подвел своего воспитанника к окну, выходившему в сад, и спросил:
   – Кого ты видишь в зеленой беседке?
   – Вижу мадемуазель Мари, вашу дочь. Она сидит у входа в беседку и что-то вышивает.
   – Она одна?
   – Да, одна. Впрочем, погодите, я, кажется, ошибся. Мари разговаривает с кем-то, но с кем именно, я не вижу, плющ разросся очень густо.
   – Вглядись хорошенько, это лицо может быть тебе знакомо.
   Фрике стал вглядываться. Человек, сидевший в решетчатой беседке, встал со своего места и подошел к дочери Лефевра.
   – Но это же он! – вскрикнул юноша. – Это противник Марсьяка… Арман д’Анжель!
   – Это он, не так ли? – улыбнулся Лефевр.
   – Конечно, он! Его благородное лицо запечатлелось в моей памяти… Я побегу к нему и расскажу ему обо всем!
   Но старик остановил своего воспитанника:
   – Напрасный труд, друг мой, он все равно не сможет тебя выслушать.
   – Так он оглох? – удивился Фрике. – Какое странное последствие! Ранен в грудь и вдруг…
   – Ошибаешься, он не оглох, – печально покачал головой старый врач, – нет… он не сможет понять тебя, мой друг Фрике.
   Тут только юноша угадал страшную истину:
   – Вам тяжело было выговорить это страшное слово, месье Лефевр. Теперь я понял: несчастный лишился рассудка?
   – Да, он сумасшедший. И теперь, выслушав твой рассказ, я могу объяснить себе причину этого страшного недуга.
   И Лефевр принялся описывать все, что произошло в его доме после роковой дуэли.
   – Ты помнишь, конечно, в каком безнадежном состоянии принесли ко мне этого страдальца. Роковая пуля сделала свое дело, и надежды на выздоровление почти не было. В тот день, когда ты приезжал сюда с Полем Медериком и Николя, жизнь больного висела на волоске, и я уже считал его мертвецом. Я ждал его смерти с минуты на минуту. Не зная, зачем вы приехали, я нарочно сказал вам, что раненый уже умер и похоронен. Я был тогда в возбужденном, раздраженном состоянии и послал вас ко всем чертям. Разве можно было пустить вас к такому трудному больному? Одно какое-нибудь неосторожно вырвавшееся слово ускорило бы кризис. Каким-то чудом он остался жив. Не думай, что его спасли мои познания или заботливый уход Мари, которая целый месяц не отходила от его изголовья, как настоящая сестра милосердия, – нет, на то была воля Провидения. Никакое европейское светило врачевания не поставило бы его на ноги, он должен был умереть. Сам Бог воскресил Армана.
   Не буду останавливаться на ходе болезни, не буду утомлять тебя описанием невероятных трудностей и крайне неблагоприятных обстоятельств при извлечении пули, засевшей около левого легкого. Бессонные ночи, бред, обмороки, повторение одних и тех же упорных припадков, и все это с каждым днем хуже и хуже… Я уже потерял всякую надежду, но вдруг Богу угодно было послать больному облегчение. Страдания несчастного Армана осложнялись сильной простудой. Раненный в грудь, он упал замертво и пролежал на сырой траве больше часа. Страдания его были ужасны, и только благодаря крепкой, можно сказать железной натуре он смог их перенести. Целый год он находился между жизнью и смертью – говорю это, нисколько не преувеличивая.
   Но это еще не все. Когда я убедился в том, что ему лучше, что дело идет на поправку, когда бедняжке Мари уже не надо было просиживать над ним целые ночи, я был поражен новым, уже совершенно неожиданным открытием: наш больной оказался помешанным. То, что он говорил, было уже не бредом, а просто бессмысленной, бессвязной речью. Он вообще был кроток и послушен, потому мы так долго не замечали его нового недуга.
   Когда я стал его расспрашивать о семье, он давал мне такие бессмысленные ответы, что невозможно было сомневаться в горькой истине. Жизнь не отлетела, жизнь осталась, но отлетел разум, а с ним и все человеческое. Теперь мне все понятно. Он слишком много выстрадал за эти ужасные пятнадцать лет. Человек честный, невинный, привыкший к хорошему обществу, он не мог свыкнуться с галерами. Его поддерживала только надежда когда-нибудь смыть с себя пятно позора. Он знал, что отец хлопочет, собирает доказательства его невиновности, и жил только мечтой о том счастливом дне, когда он, Арман д’Анжель, будет оправдан, будет смело смотреть всем в глаза, будет чист перед всеми. За эти долгие годы жизни на галерах не могла не пострадать психика несчастного молодого человека. Предполагаю, что тогда, когда он вернулся в Париж, он был уже не совсем нормален.
   Наконец-то он снова получил свободу! Приехал он, вероятно, поздно вечером или ночью. Он знал, что на следующее утро старик Баратен передаст ему эти важные, драгоценные для него мемуары, он знал, что обнимет наконец свою несчастную мать-страдалицу, знал, что должен посвятить всю свою жизнь достижению одной святой цели, – он знал все это и волновался. Его ослабленный и потрясенный рассудок не смог выдержать такого напряжения. И вдруг, против своей воли, Арман попал в западню, устроенную врагами с целью стереть его с лица земли. Он во второй раз стал жертвой гадкого, низкого преступления. Дорогой ценой – ценой рассудка – судьба сохранила ему жизнь.
   – Другой не вынес бы и части тех страданий, которые выпали на долю этого человека. Все эти ужасы заставляют меня еще больше уважать его. В своем настоящем, жалком и беспомощном, состоянии он, конечно, как никто нуждается в поддержке и помощи, и на мне лежит святая обязанность защитить его от врага, – сказал Фрике.
   – Утешил, утешил меня, старика. Добрая, чистая душа, – пробормотал растроганный Лефевр.
   – Не вы ли сами, месье Лефевр, всегда были для меня живым примером? И не вы ли оказали первую помощь этому несчастному, не вы ли приютили его у себя и заботились о нем, как о родном сыне?
   – Да разве я мог выкинуть его на улицу? Приютил, потому что ему некуда было податься…
   – Следовательно, у вас в доме больше года живет сумасшедший?
   – С одним можно как-нибудь справиться, а я вот боюсь, как бы вместо одного у нас не оказалось двое умалишенных, – загадочно улыбнулся старый Лефевр.
   «Это еще что за новость?» – подумал Фрике.

III
ДУШЕВНОБОЛЬНОЙ

   На кого намекал старик? Кроме него с дочерью и больного д’Анжеля, в доме никого не было. Однако скоро Фрике понял, в чем дело. Достаточно было провести сорок восемь часов под гостеприимной кровлей маленького домика в Кламаре, чтобы разобраться в этом вопросе.
   С тех пор как Фрике превратился из мальчишки-сорванца в двадцатилетнего юношу, он стал весьма прозорлив и проницателен в сердечных делах. Мари Лефевр, добрая, искренняя девушка, воспитанная в лучших традициях христианства, влюбилась в помешанного. Сама она, может быть, еще и не знала этого, но старик отец уже догадывался о ее чувствах. Влюбиться в сумасшедшего! Это могло прийти в голову только сумасшедшей девушке. Именно это и хотел сказать старый Лефевр, об этом догадывался и сам Фрике.
   «В нашем полку прибыло! – размышлял юноша. – Не мешает посвятить и Мари в козни ловкого Марсиа, и как можно скорее. Какая досада, что я не психиатр! Вылечил бы Армана, сделал бы бедняжку Мари счастливой… Ведь я люблю ее как родную сестру. Все были бы довольны и счастливы, кроме самого Фрике. Бедный Фрике, тебе не дали бы за это Монтионовской премии!» [11 - Монтионовская премия (иноск. иронич.) – засвидетельствование добродетели (намек на премию, учрежденную Монтионом и ежегодно выдаваемую лицам, отличившимся добродетельной жизнью или подвигом на пользу ближнего).]
   И юноша улыбнулся, но в его улыбке было что-то горькое и безотрадное.
   Узнав печальную историю раненого, его имя, его общественное положение, Мари Лефевр полюбила его еще больше прежнего. Она первая подала мысль напомнить Арману о его прежней жизни, привязанностях, друзьях и родных.
   Лефевр, не считавший больного безнадежным, решил попробовать, но предупредил домашних, что сделать это надо весьма осторожно, так как результат может получиться совершенно противоположным тому, которого они ожидают. Подобная попытка способна вызвать сильнейший нервный кризис, и тогда тихое помешательство Армана может перейти в бешенство. Сначала надо было осторожно подготовить Армана. За это трудное дело взялась Мари Лефевр.
   – Мой голос и взгляд действуют на него успокоительно, – заявила она отцу и своему названому брату. – За меня можете не бояться, я не испорчу дела, но на всякий случай останьтесь оба со мной, чтобы помочь, если нужно, или, наконец, подтвердить сказанное мною.
   Когда Мари была при нем, Арман не обращал никакого внимания на посторонних, так что садовник и прислуга могли спокойно заниматься своими делами. Но в отсутствии своего ангела-хранителя д’Анжель недоверчиво относился ко всякому постороннему лицу. Взяв за руку Фрике, Мари осторожно подвела его к больному и проговорила с улыбкой:
   – Мой брат…
   – Брат, – машинально повторил за ней больной, – брат? – И затем прибавил, указывая на Лефевра: – Отец… брат… друзья.
   Последнее слово было уже логическим выводом, и это обстоятельство не могло не порадовать присутствующих. Мари произнесла чуть смелее:
   – Арман!
   Помешанный взглянул на нее. На его лице отразилось лишь любопытство.
   – Что ты говоришь? – спросил он.
   – Я говорю: Арман д’Анжель, – мягко повторила девушка.
   – Тсс… Молчи, молчи! Его здесь не называют этим именем.
   – Что вы имеете в виду, друг мой?
   – Надо остерегаться галерных гребцов. Называй только его номер.
   И он указал на пустую, безмолвную аллею, будто различив там какое-то, ему одному видимое, существо, и прибавил таинственным шепотом:
   – Молчи! Остерегайся… Идет сторож. Он не любит шуток. Помнишь, как он поколотил вчера моего бедного товарища?
   Несчастный все еще жил тяжелым воспоминанием об ужасном прошлом, он не мог забыть Кайенну, недавно пережитые им страдания воскрешались в его памяти с поразительной живостью. На первый раз разговор этим и ограничился. Друзья Армана узнали, что прошлое не изгладилось из памяти больного.
   Миновало несколько дней. Арман опять сидел в саду на своем любимом месте. Мари расположилась возле него с каким-то вышиванием в руках. Фрике и Лефевр ходили взад-вперед по главной аллее. На этот раз опыт оказался не совсем удачен. Услышав свое имя, произнесенное вдали довольно громко, Арман резко повернулся к дочери Лефевра. Лицо его из бледного сделалось багровым, а в глазах отразились тревога и тоска.
   – Арман! – испуганно вскрикнул он. – Бедный Арман!.. Видишь? Кровь! Льется кровь!..
   При этих словах помешанный кинулся к Фрике, стараясь защитить его своим телом от невидимого врага. Выкрикнув несколько раз имя Армана, он в страшных конвульсиях упал к ногам испуганного Фрике. За припадком последовал довольно продолжительный обморок. Придя в чувство, больной расплакался. Бедная Мари мучилась и волновалась не меньше его самого. Какой-то ужасный образ, созданный больным воображением Армана, не оставлял его и теперь.
   – Ясно одно: он живет этими ужасными воспоминаниями, ненависть и злоба работают в нем с невероятной разрушительной силой, но сделать правильный вывод из всего этого я не способен, – заявил Фрике. – Вы, месье Лефевр, как человек опытный, наконец, как врач, можете предвидеть последствия этого припадка, но я не вижу ничего утешительного.
   – Я не специалист по душевным болезням, – вздохнул Лефевр. – Исход определить очень трудно.
   Весь вечер старик просидел за своими медицинскими книгами. В одиннадцать часов Мари вошла в кабинет отца.
   – Теперь спит, – объявила она. – Галлюцинации мучили его часа два после вашего ухода, а потом он притих и уснул.
   – Он говорил? – спросил Лефевр.
   – Говорил, только очень непонятно, бессвязно. Чаще всего повторял: матушка, судьи, стража, кровь, Марсиа. Упоминал и мое имя, – опустив глаза, прибавила девушка.
   – Ну, детки, можно, кажется, надеяться, – заговорил Лефевр. – Надо полагать, что серьезного органического повреждения у него нет, что это временное поражение мозга. Ясно, однако, и то, что всеми этими напоминаниями мы оказали ему медвежью услугу.
   – Значит, не надо говорить с ним о прошлом? – спросил Фрике.
   – Напоминать можно, только осторожно, выбрав время. Надо постараться довести дело до конца – вернули жизнь, вернем и человека. Причиной потери разума было сильное потрясение, сильное потрясение и вернет разум нашему пациенту.
   – Вы сказали, что всякое волнение гибельно для него, вредно, а теперь говорите, что необходимо сильное потрясение? – с недоумением поглядел на старика Фрике.
   – Все зависит от момента. К тому же надо все сделать осторожно, с подготовкой. Я говорю тебе, по-видимому, совершенно несообразные вещи, тогда как на деле…
   – По-вашему, будет полезно окружить его знакомой обстановкой, знакомыми лицами? Перевезти в Версаль к матери, повесить перед кроватью портрет покойного отца, поставить в комнату прежнюю мебель, те вещи и безделушки, к которым он привык с детства…
   – Без сомнения! Знакомые образы вызовут у него приятные, отрадные воспоминания, успокоят его тревожный дух, развеют тяжелые думы.
   – Так надо попробовать, отец! – обрадовалась Мари.
   – Думаете ли вы, господа, о чем говорите? – резко остановил их Фрике. – Он увидит в этом доме, среди милых, знакомых лиц, и лицо своего врага! В доме его матери теперь живет этот лжесвидетель, этот бесчеловечный негодяй и убийца Марсиа!
   – Как же быть? – тоскливо поглядела на него Мари.
   – Надо все хорошенько обдумать, обсудить… Утро вечера мудренее. Теперь уже поздно, пора спать. Завтра утром надо будет на что-нибудь решиться, – наставительным тоном заключил Фрике и пошел спать.
   Обитатели маленького домика в Кламаре провели эту ночь тревожно, без сна. Один Фрике спал, по обыкновению, как убитый, зато и проснулся он раньше всех. Старик Лефевр, Мари и Арман д’Анжель уснули только под утро. Наскоро одевшись, юноша присел к письменному столу Лефевра и написал следующее: «Не беспокойтесь обо мне. Немедленно направляюсь в Париж. Оттуда проследую в Версаль. Завтра же начинаю военные действия. Пожелайте мне от доброго сердца того, чего я сам себе желаю: смелости и успеха».
   Никем не замеченный, Фрике вышел из дома своего благодетеля. Он не взял с собой никакого оружия, не захватил и драгоценных бумаг, а между тем шел прямо на врага, на Альфонса де Марсиа. Фрике надеялся только на свой здравый смысл и отвагу и вверял себя воле рока. Достаточно ли этого, чтобы вступить в открытый бой с таким врагом, как Марсиа?

IV
В ВОЛЧЬЕЙ ПАСТИ

   Прошло уже несколько недель с того рокового вечера, когда Флампен получил приказание заколоть ножом Фрике. Не имея никаких известий о юноше, Марсиа считал его убитым. Одно только тревожило неаполитанца – исчезновение самого Флампена. Он долго искал объяснение этому странному обстоятельству и, наконец, пришел к такому заключению:
   «Ровно в одиннадцать часов, как было условлено между нами, я пришел к Йенскому мосту, чтобы передать услужливому парню обещанную сумму. Я явственно слышал крик, ужасный, душераздирающий крик. Несмотря на темноту, я заметил каких-то людей на мосту и затем ясно услышал, как в воду бросили что-то тяжелое. Вероятно, это был Флампен, тщетно взывавший перед тем о помощи. Будь он жив, так давно бы пришел ко мне за деньгами – он знал мое имя и мог легко разыскать меня. Он не упустил бы столь крупную сумму. Не идет за ними, значит, отдал душу Богу. Тем лучше для нас с Сусанной – небольшая экономия. Но вот что любопытно: как порешили нашего молодца? Нет сомнения, он выполнил возложенное на него поручение, так как я сам читал в газетах, что на бульваре Латур-Мобур, близ кабака вдовы Сулайль, было найдено тело неизвестного молодого человека. Человек этот был, конечно, тот, которого мы ждали, так как у него не нашлось ни родных, ни знакомых, никто не признал его трупа, выставленного потом в морге. Флампен, конечно, мог похвастаться полученными от меня деньгами перед кем-нибудь из своих приятелей – те и расправились с ним по-свойски. Печалиться об этом мне, конечно, не приходится, как не приходится и горевать о преждевременной кончине вдовы Сулайль. Дело это погребено теперь навеки, живых свидетелей, кроме меня самого, нет. Следовательно, все обстоит благополучно, и я могу спать спокойно».
   И Марсиа, убаюкиваемый золотыми мечтами о ста шестидесяти тысячах франков ежегодного дохода Армана д’Анжеля, спокойно засыпал и просыпался с радостью на душе. Мы называем теперь этого человека его настоящим именем, потому что вымышленное имя Марсьяк уже не нужно читателю. Итак, Марсиа припеваючи жил в Версале, терпеливо выжидая благоприятного момента, чтобы ускорить кончину старой баронессы.
   Ловкая Сусанна быстро сумела добиться расположения доверчивой Элен. Молоденькая дочь баронессы была еще неопытна и не знала зла. У нее не было подруги, которой она могла бы поверять свои секреты, и потому Сусанна Мулен подвернулась очень кстати. Нередко маленькая Элен заговаривала с ней о молодом человеке, приятеле Армана. Однажды у нее даже вырвалось признание:
   – Знаете, у нас его зовут Николя, а ведь настоящее его имя – Фрике, он сам недавно мне признался. Буду называть его в шутку дружком Фрике, – засмеялась Элен. – Вам нравится это имя? Мне оно ужасно нравится!
   – Вам нравится и тот, кто носит это имя, – улыбнулась Сусанна.
   Сама Сусанна чувствовала к Фрике невольную симпатию, тогда как должна была ненавидеть юношу, как ненавидел его Марсиа. Однако плутишка Фрике был, вероятно, весьма обольстителен, если сумел за столь короткое время понравиться трем женщинам: маленькой Этиоле, хорошенькой Элен и наконец опытной, познавшей жизнь Сусанне.
   Несмотря на свои дружеские чувства к юноше, Сусанна не скрыла от Марсиа его настоящего имени. Но тот отнесся к этому известию совершенно равнодушно. Сусанна объяснила это по-своему: переданное ею известие было несущественным и не стоило внимания. Звали молодого человека Николя или Фрике – не имело значения: юноша уже давно не показывался в Версале.
   Несколько раз Сусанна пробовала заговаривать о мнимом Николя, спрашивала у Альфонса, не слышал ли он чего-нибудь о молодом человеке, но на все свои расспросы получала отрицательный ответ: Марсиа ничего не знал и не слышал о мальчишке, да к тому же мало им интересовался. В глубине души Марсиа действительно надеялся никогда больше не увидеть своего юного противника, но ловкий неаполитанец горько ошибся в расчетах.
   В одно прекрасное майское утро у знакомой нам садовой решетки маленького домика в Версале появился не кто иной, как сам Фрике. Словно снаряд, он свалился на голову уже похоронившего его Марсиа. Чтобы иметь возможность время от времени навещать почтенного Лефевра, Фрике заехал по дороге к своему новому приятелю, Жозефу Клапе. Предусмотрительный юноша многому научился за эти два года и действовал как опытный полководец. Состав его армии был следующий: легкая кавалерия – Жозеф Клапе, войско – господин Лефевр, резерв – Арман д’Анжель, сам же он – первая колонна, идущая в атаку, и в то же время главный предводитель.
   Тревожно билось сердце бедняги, когда он отворил знакомую дверь и очутился в знакомой гостиной. Тут была и улыбающаяся, всегда любезная с ним Сусанна, и очаровательная голубоглазая Элен, чье милое личико так и сияло радостью и счастьем, был и сам Марсиа. Враг был взбешен, раздавлен, но старался сдерживать душившую его злобу.
   Сумел скрыть свое волнение и воскресший из мертвых Фрике. Оставшись наедине со своим юным гостем, Марсиа произнес притворно-любезным тоном:
   – Очень плохо с вашей стороны, что вы столько времени не давали о себе знать.
   – Я полагал, что вы не хотите меня видеть с того памятного вечера, когда назначили мне свидание. Помните письмо, адресованное на имя Николя? Приняв ваше любезное приглашение, я, конечно, не смог бы вернуться из указанного вами места. Но письмо не попало в мои руки, и благодаря этой ошибке я теперь имею удовольствие беседовать с вами, милостивый государь.
   – О каком письме вы говорите? Я положительно не понимаю, о чем вы! Я не писал вам и никуда не приглашал, – притворно удивился неаполитанец.
   – Хорошо, предположим, что это ошибка, – согласился Фрике. – Но, помимо этого, нам надо о многом с вами переговорить.
   – Считаю своим долгом заметить, что я не мог бы писать вам на имя Николя, так как мне давно известно, что вас зовут Фрике. Эту маленькую подробность о вашей личности мне сообщила моя сестра, Элен, – произнес Марсиа.
   – Пришло время сбросить маски, – поднялся с места Фрике.
   – Между честными, порядочными людьми иначе и быть не может, – усмехнулся собеседник.
   «Плут, каналья! – подумал юноша. – Ты принимаешь меня за такого же пройдоху, как и ты сам. Ошибаешься, ошибаешься, приятель!» Затем он продолжал уже вслух:
   – Дело в том, что мое настоящее имя – Состен, и все должны называть меня Состеном. Прозвище мое – Фрике. Не правда ли, Фрике гораздо благозвучнее Состена?
   – Согласен с вами, это имя напоминает звук охотничьего рога.
   – А я решительно не могу понять, что хорошего вы находите в своем псевдониме, – пожал плечами юноша.
   – Моем псевдониме? – удивился Марсиа.
   – Ну да! Что хорошего в имени Марсьяк?
   – Крайне сожалею, что не могу угодить вам, изменив его, – каждому приходится мириться со своим именем.
   – А между тем вы страстно хотели сменить его! Вам так и мерещилось имя д’Анжель.
   Марсиа ответил с усмешкой:
   – Вы человек неглупый и можете понять, что это афера слишком выгодная и заманчивая для того, чтобы от нее отказываться.
   – Я ужасно люблю порядок и последовательность. Мне хочется, чтобы каждый человек был на своем месте.
   – Вполне разделяю ваш взгляд на вещи и сам нахожу, что ваше прямое, законное место – в этой семье, рядом с Элен. Послушайте, – продолжал он уже другим тоном, – рука Элен и двадцать пять тысяч франков годового дохода – могу ли я таким образом купить ваше молчание?
   – Молчание? Вы хотите сказать – сообщничество? – Фрике задумался. – Отказаться, конечно, трудно… Двадцать пять тысяч годового дохода и рука Элен – лакомый кусочек. Если бы дело касалось только тайны Медонского леса, я, быть может, и принял бы эти условия, но в настоящий момент вам не купить меня так дешево.
   – То есть как же это? Что вы хотите сказать? – с недоумением поглядел на него Марсиа.
   – По собранным мною сведениям, выяснилось, что состояние д’Анжелей приносит сто шестьдесят тысяч франков годового дохода, и вот эти-то сто шестьдесят тысяч я и желаю получать сполна.
   «Не для себя, конечно», – мысленно договорил он. Собеседник Фрике даже подпрыгнул на кресле и залился самым добродушным смехом.
   – Губа у вас не дура, как я вижу! – заметил он юноше.
   – Месье Марсьяк, надо знать цену секрету. В иных случаях молчание, как вы сами знаете, дороже денег. Нам с вами надо поговорить обстоятельнее, чтобы понять друг друга.
   – Я слушаю. – Неаполитанец посерьезнел.
   – Я уже просил вас отказаться от имени Марсьяка, которое, по правде сказать, совсем не в моем вкусе. Я посоветовал бы вам отказаться и от имени д’Анжеля. Прошлое этого человека очень незавидно. Называясь его именем, вы, благородный человек, дворянин по происхождению, решаетесь принять имя каторжника! Подумайте только о том, что вы делаете! Бросьте и д’Анжеля, и Марсьяка, носите впредь свое настоящее имя – Альфонс де Марсиа. Не правда ли, звучит благозвучно, можно сказать – музыкально? Прекрасная фамилия, неаполитанская, без всякой посторонней примеси. Вот вам добрый совет Фрике. Неужели он не стоит ста шестидесяти тысяч франков ежегодного дохода?
   Бледный, изменившийся в лице Марсиа вскочил с места, он едва держался на ногах и вынужден был опереться на спинку кресла. Глухим, прерывающимся голосом он ответил своему смелому противнику:
   – Хитрость и притворство неуместны и бесполезны с таким молодым, горячим противником, потому спешу заключить с вами основательный, прочный мир. Мне, конечно, выгоднее найти в вас надежного союзника. С сегодняшнего же дня признаю за вами право предлагать и даже предписывать мне условия. Но я не хочу даже мысли допускать о том, что вы пожелаете забрать все себе, не оставив ничего если не мне, так по крайней мере Сусанне.
   Ловкий, опытный неаполитанец сжигал свои корабли и входил в новую роль.
   – Наконец-то вы взялись за ум, – обрадовался юный победитель. – Идете на капитуляцию – так надо вам оказать все воинские почести.
   Марсиа не хотел терять драгоценного времени и поспешил позвать Сусанну.
   – Милая Сусанна, – начал он, – с настоящего дня месье Фрике здесь хозяин и распорядитель. Считаю за честь уступить ему свое место.
   – И прекрасно! – улыбнулась Сусанна.
   – Нас теперь и водой не разольешь! – отозвался Марсиа, попробовав в свою очередь улыбнуться, но вместо улыбки у него вышла отвратительная гримаса. – Для начала месье Фрике отобедает у нас сегодня, а затем будет обедать завтра и послезавтра, одним словом – каждый день, если пожелает. Если ему угодно занять у нас комнату, чтобы иметь возможность чаще видеть Элен, Доминик приготовит все сейчас же.
   Все трое лицемерили и притворялись. Приятные улыбки и не менее приятные любезности были только маской. Сусанна с тревогой изучала искаженные и взволнованные черты своего любовника, стараясь прочесть в них разгадку непонятной для нее тайны. Слишком уж неожиданно бросили ему прямо в лицо его настоящее имя, которое он так старательно скрывал уже столько лет. Этот наглый мальчишка знал все – и настоящее, и прошлое… Фрике в это время мысленно рассуждал о том, что победа далась уж слишком легко, что надо держать ухо востро, быть готовым ко всему. Он понял, что ему готовят ловушку.
   «Надеяться можно только на себя, – размышлял между тем неаполитанец. – Придется собственноручно расправиться с этим дерзким негодяем. Он знает все мои тайны и хочет погубить меня, но сам попадет ко мне в лапы. Надо устроить все половчее, сойтись с ним поближе».

V
ПОТЕРЯННЫЙ И НАЙДЕННЫЙ РЕБЕНОК

   Непрошеное вмешательство наглого мальчишки рушило все планы Марсиа. Надо было уничтожить, раздавить Фрике, но пути и средства к достижению этой цели ставили в тупик даже бывалого человека, чья рука уже не раз обагрялась кровью. Фрике оказался сметлив и ловок, провести его было трудно. Действительно, может быть, стоило последовать совету Сусанны и поделить с этим хитрым мальчишкой состояние барона д’Анжеля? Борьба и так уже приняла для Альфонса де Марсиа неудачный оборот, следовало ли продолжать ее, рискуя потерять все приобретенное?
   Фрике прямо объявил, что собирается все забрать в свои руки. Неужели богатство ускользнет от Марсиа? Неужели придется вернуться к прежнему шаткому, ненадежному существованию шулера-авантюриста? Голодать месяцами, вести прежнюю скитальческую жизнь? Он хорошо знал эту жизнь, он жил ею больше двадцати лет. Она была просто невыносима. И женщина, которую он любил больше всего на свете, его сокровище, его Сусанна, будет вынуждена опять влачить это тяжелое существование, опять стать нищей. А он мечтал окружить ее всеми земными благами. Ее одну он любил в целом мире, любил горячо, страстно, любил всеми силами своего испорченного сердца. Ему было уже под сорок. То, что было легко в молодости, становилось теперь невыносимым. И вдруг он, человек уже в летах, одаренный недюжинным умом, смелый и бесстрашный, должен преклониться перед каким-то выскочкой, молокососом, должен уступить ему место!
   «Спрашивается, какую часть богатства этот мальчишка выделит мне? Попадешь в его лапы, будешь плясать под его дудку!»
   Как ни прикидывал Марсиа, он неизменно приходил к одному и тому же выводу: проще всего убить наглеца. Смерть Фрике снимет с него все тяготы и заботы, и он заживет припеваючи со своей Сусанной. Ни старуха, ни девчонка не будут ему помехой – с ними он запросто справится. Доминик и вовсе не шел в счет, а Викарио – человек продажный, его всегда можно подкупить. Итак, Марсиа решил, что Фрике должен умереть.
   Однако необходимо было продумать план убийства до мельчайших деталей, чтобы потом сполна насладиться его плодами, чтобы ничто не помешало исполнить коварный замысел. Надо обставить все так, чтобы подозрения не коснулись его, Марсиа. Перебирая в уме разные виды насильственной смерти, мошенник остановился на отравлении. Этот способ представлялся ему наиболее простым и удобным. Он предусмотрительно запасся руководствами по токсикологии и выбрал цианистый калий, который использовал в то время каждый фотограф. Этот яд употребляется в разных видах. Марсиа выбрал белый порошок.
   Верный Викарио помог ему и в этом деле. Он подружился с молодым фармацевтом, которого часто встречал в игорном доме. Однажды, подпоив своего нового приятеля, Викарио без особого труда выпытал у него, где лежит яд, и, когда собеседник заснул, ловкий испанец отсыпал нужное количество порошка. И вот этот роковой пакетик, это орудие смерти, оказался в руках Марсиа. Оставалось лишь воспользоваться подходящим случаем, а до наступления этого момента зорко следить за Фрике. Откуда у этого бездомного мальчишки такая смелость, такая самоуверенность? Не рассчитывает ли он на чью-нибудь поддержку? Надо все это выведать. Вполне уверенный в ловкости Сусанны, Марсиа поручил ей это дело.
   Мы уже упомянули о том, что Сусанна странным образом благоволила к Фрике. С первой же встречи она почувствовала к нему необъяснимую симпатию. Фрике тоже испытывал к Сусанне доброе чувство. Он уже давно убедился в том, что эта женщина скорее послушное орудие в руках Альфонса де Марсиа, чем его сообщница. Он не видел в ней врага, напротив, доверял ей почти как другу. Нередко Сусанна просиживала с ним целые вечера, и Фрике невольно, сам того не замечая, высказывал ей свои самые сокровенные думы, как старому другу. Однажды разговор зашел о семье, о любви матери к детям.
   – Счастливы те дети, которые могут каждое утро обнимать свою мать! – с оттенком грусти в голосе проговорил Фрике.
   – Счастливы и матери, сохранившие своих детей! – вздохнула Сусанна.
   – А у вас не было детей? – полюбопытствовал Фрике.
   – У меня был ребенок, но он уже давно… умер.
   – Он умер у вас, на ваших глазах?!
   – Нет, он умер у кормилицы, которой был отдан на воспитание. У него было воспаление мозга, страшная болезнь, от которой редко выздоравливают. Но что говорить обо мне, поговорим лучше о вас. Вы, кажется, никогда не знали матери?
   – Действительно, – горько улыбнулся Фрике, – другой матери, кроме моего приемного отца, старого майора, мне не суждено было узнать. Этот добряк заменил мне обоих родителей. Не будь я человеком уже взрослым и опытным, я, право, мог бы подумать, что появился на свет сам собой, без участия своих достойнейших родителей. О! У них была очень слабая память.
   – То есть как? Что вы хотите сказать?
   – Я хочу сказать, что мои уважаемые родители, во-первых, забыли признать меня своим сыном, а во-вторых, забыли и то, что отдали сына на воспитание. Они бросили меня у кормилицы, потому что забыли заплатить ей деньги. Рассеянные, беспамятные люди! Забыли свое собственное дитя! Ха-ха-ха!
   Неприятная дрожь пробежала по телу Сусанны Мулен – слова Фрике напомнили ей кое-что из ее прошлого.

   – Если вам не слишком тяжело вспоминать о детстве, расскажите мне поподробнее о том, что сохранилось в вашей памяти. Мне хотелось бы узнать вас поближе, – попросила Сусанна.
   – О, это простая и короткая история. Меня отдали на воспитание бедной деревенской женщине. Добрая кормилица была настолько наивна, что даже не спросила имени тех людей, которые поручили ей ребенка. Она писала в Париж, на имя некоего Эдуарда. В ответ ей высылали деньги. Но в один прекрасный день денег ей не прислали. Господин Эдуард исчез и не появлялся больше на почте. Целый месяц добрая женщина кормила меня и, наконец, решила отвезти в Париж. На улице Сен-Дени, недалеко от рынка, она встретила какого-то господина, который, приласкав меня, разговорился с ней. Он пожаловался ей на то, что у него нет сына, сказал, что всегда хотел иметь мальчика, а судьба послала ему девочку, стал расспрашивать обо мне и узнал, что кормилица привезла меня в Париж для того, чтобы вернуть родителям, но что все ее старания разыскать господина Эдуарда оказались тщетными. Все смеялись над простотой бедной женщины, искавшей по всему Парижу неизвестного господина, и она была в отчаянии, не зная, что со мной делать.
   Она не скрыла от доброго господина и того, что уже несколько месяцев не получала ни сахара, ни мыла, и объявила, что намерена отдать ребенка первому попавшемуся полицейскому комиссару. Старый господин так расчувствовался, что прослезился и тут же решил взять меня к себе. Господин этот и был тот самый добряк Лефевр, который вспоил, вскормил и вырастил вашего покорного слугу. Он был моим крестным отцом, моим опекуном и воспитателем и заботился обо мне, как о родном сыне.
   – Но ведь сохранились какие-нибудь документы о вашем происхождении? – спросила Сусанна.
   – Никаких. Известно только имя моей кормилицы. Добрый Лефевр взял ее адрес и оставил свой на тот случай, если господин Эдуард все-таки объявится. Я был отдан на воспитание тетке Фано, жене крестьянина в Гонессе.
   – В Гонессе! Там умер и мой бедный мальчик… – вздохнула Сусанна.
   – Виноват, – сконфузился Фрике, – я вызвал у вас тяжелые воспоминания…
   – О! Это воспоминания о прошлом, об очень далеком прошлом, друг мой. Время все сглаживает, – задумчиво продолжала Сусанна. – Сейчас тысяча восемьсот семидесятый год, а мой бедный малютка умер в пятьдесят третьем.
   – Значит, именно в тот год, когда господин Лефевр взял меня к себе… Да, время летит быстро.
   Углубившись в свои воспоминания, Фрике не заметил странного выражения лица Сусанны. Гонесс и 1853 год! То же селение, тот же год… Случайное совпадение или воля Провидения? Воспользовавшись первым попавшимся предлогом, мадам Мулен прервала разговор и вышла из комнаты. Марсиа еще не спал.
   – Ты поручил мне выпытать тайну твоего врага, – резко начала она, входя в его комнату. – Я выполнила твое поручение, вызвала его на откровенность, но признание юноши пробудило в моей душе тяжелые воспоминания. Я невольно вспомнила нашего ребенка.
   – Ну, и что с того?
   – Право, не знаю, как тебе сказать… как бы выразиться яснее… – замялась Сусанна. – Ты, конечно, посмеешься надо мной, но мне кажется… я боюсь.
   – Ты боишься Фрике?
   – Нет, мне почему-то кажется, что наш ребенок не умер, что он жив. Меня мучает то, что я была для него дурной матерью, что я мало заботилась о нем.
   – Что за сентиментальности, Сусанна! Ведь ты не сумасшедшая!
   – Постой, постой. В каком году умер наш малютка?
   – Твой сын умер в тысяча восемьсот пятьдесят третьем году.
   Марсиа сделал особое ударение на слове «твой».
   – В каком месяце?
   – В августе, в то самое время, когда мы были в Лондоне. Да ты и сама должна это помнить: в Париже тогда шел процесс над д’Анжелем, любовником Антонии.
   – Да-да. Который убил свою любовницу?
   – Ну да! Но ворошить этот хлам ни к чему, не советую тебе продолжать.
   – Еще одно слово!.. Свидетельство о смерти ребенка у тебя?
   – Да, – несколько помедлив, ответил Марсиа.
   – Отдай его мне.
   – Я засунул его куда-то, теперь не припомню. Поищу завтра, найду – так отдам.
   – Ты ведь помнишь, что это свидетельство нам прислал в Лондон Викарио?
   – Не могу же я таскать его в кармане семнадцать лет!
   Сусанна больше не настаивала. На следующее утро Марсиа передал ей свидетельство с печатью гонесского мэра, выданное 25 августа 1853 года. В документе речь шла о смерти полуторагодовалого ребенка мужского пола, рожденного от неизвестных отца и матери и нареченного при крещении Эдуардом. Сусанна внимательно разглядела бумагу со всех сторон, затем, не сказав ни слова, надела пальто и шляпу и вышла из дома.

VI
МАТЬ ИЩЕТ СВОЕГО РЕБЕНКА

   Сусанна Мулен отправилась на железную дорогу и с первым же поездом уехала в Париж. В Париже она взяла фиакр, который отвез ее со станции Сен-Лазар на северную железную дорогу. Доехав до Вилье-ле-Бель, она пересела в омнибус и в два часа пополудни была уже в Гонессе. Зачем Сусанна приехала в эту деревушку? Ведь свидетельство о смерти сына было у нее на руках!
   Она приехала потому, что в душе ее зародилось сомнение. Она обошла всю деревню, но никто не мог указать ей дом крестьянина Фано. За семнадцать лет произошло немало перемен, немало умерло народу. Сусанна ни с чем вернулась бы домой, если бы ей не попалась навстречу старая женщина, знавшая семью Фано. Обрадованная Сусанна стала ее расспрашивать, но оказалось, что Фано уже давно переселись в другую деревню, Стен. На другой день, рано утром, Сусанна поехала в указанную ей деревню и там опять принялась разыскивать крестьянина Фано. Оказалось, что тетка Фано умерла два года назад, но муж ее жив.
   Она забросала старика вопросами. Он отвечал сбивчиво и неопределенно: память начала ему изменять, да и незнакомка показалась ему подозрительной. Пристала к нему с каким-то ребенком, который был отдан на воспитание его покойной жене, а кто его знает, какой такой ребенок, немало их перебывало у покойницы.
   Несколько двадцатифранковых монет освежили его память и развязали язык. Дядюшка Фано наконец вспомнил, что его покойная жена действительно брала мальчика на воспитание. Было это в 1852 году. Ребенок был взят в приюте для кормилиц на улице Прованс. Плата за него была выдана каким-то господином за шесть месяцев вперед. По прошествии этих шести месяцев были высланы деньги и за второе полугодие. Жена рассказывала ему какую-то историю об этом ребенке, но он уже давно забыл ее, да и рассказ был какой-то запутанный. Но тут дядюшка Фано ударил себя рукой по лбу и прибавил:
   – Имя господина, который взял к себе этого мальчугана, записано у нас, записан и адрес, и бумажонка эта, кажется, лежит где-то в доме…
   Провозившись часа два и перерыв вверх дном весь свой убогий хлам, дядюшка Фано извлек, наконец, из старого сундука грязную, засаленную бумажку, на которой еще можно было разобрать фамилию Лефевр и слова «Сен-Дени». Но для Сусанны и этого было более чем достаточно: бумажка подтвердила рассказ Фрике. Она выхватила у старого Фано драгоценный документ и обменяла его на крупный банковский билет. Лишь час спустя Сусанна поняла, что ей необходимо справиться у мэра селения Гонесс – только там она сможет узнать истинную правду.
   Встревоженная Сусанна отправилась в Гонесс и добралась до места только к ночи. Сельская контора была заперта, пришлось поневоле ждать рассвета и ночевать на постоялом дворе. В девять часов утра она была уже у мэра, но общественных списков за 1853 год не оказалось, они были сданы в архив. Секретарь сказал ей, что справку можно получить дней через пять, никак не раньше. Что делать? Она дала себе слово вернуться домой только тогда, когда узнает всю правду. Слезы и красноречие просительницы тронули доброго человека, и, оставив более спешные дела, он отправился в кладовую искать эти проклятые списки за 1853 год. Долго рылся старик в толстых, запыленных связках бумаг и наконец нашел то, что требовалось. Он перелистывал толстые пачки так медленно, что Сусанна потеряла всякое терпение. Поправляя беспрестанно сползавшие на нос очки, секретарь спросил невозмутимым тоном:
   – Вы говорите, в августе?
   – Да, сударь, двадцать пятого августа тысяча восемьсот пятьдесят третьего года.
   – Свидетельство о смерти?
   – Да, о смерти.
   – Ребенок мужского пола… Посмотрим, посмотрим… А-а! Вот оно… Двадцать пятого августа…
   – Ну, а дальше что, дальше? – боязливо спросила Сусанна.
   – Да тут совсем не то… – продолжал секретарь с прежней флегматичностью. – Двадцать пятого августа тысяча восемьсот пятьдесят третьего года в нашей общине умер Бертран, шестидесятичетырехлетний старик, по ремеслу хомутник. Это не то. А-а! Вот еще… Родился ребенок женского пола… Но ведь вам нужна не метрика?
   – Нет, сударь, мне нужно свидетельство о смерти.
   – Ну, значит, вы ошиблись, назвали мне не то число. Двадцать пятого августа в Гонессе не было больше никакого смертного случая. Да вот, посмотрите сами.
   Сусанна жадно пробежала глазами пожелтевшую от времени страницу, но с 24 до 26 августа не нашла ни одной пометки о чьей-нибудь смерти. Но как же это? Какой же документ дал ей Марсиа? Чиновник уже вырывал у нее из рук толстую книгу и недовольно ворчал, что бессовестно попусту отнимать время у занятого человека.
   – Извините, сударь, но с моей стороны нет никакой ошибки, а вот верны ли ваши списки, не знаю.
   – В списках не может быть ошибки, – сухо заметил тот.
   – Да вот же вам доказательство, – продолжала Сусанна, подавая ему свидетельство, данное ей Марсиа. – Я искала у вас только копию, а сам документ в моих руках.
   – Это уже чересчур! – рассердился секретарь. – Бумага у вас, а вы заставляете меня рыться больше двух часов!
   И, сердито поправив очки, старик стал проверять свидетельство. Но едва он успел приняться за это несложное дело, как резко обернулся к Сусанне и, строго поглядев на нее, заметил:
   – Вас следовало бы арестовать, сударыня!
   Старик не шутил, тон его был вполне серьезен. Удивленная, Сусанна глядела на него испуганными глазами.
   – Ведь это подлог! – продолжал секретарь. – А подлог, как вам известно, строго преследуется законом. Да и подделка самая грубая, написано не по форме.
   Говоря это, он пытливо глядел ей в глаза, чтобы уловить впечатление, произведенное его угрозой, но, к величайшему своему удивлению, не про– чел в них ничего, кроме радости. Теперь он уже сам глядел на нее удивленным, вопросительным взглядом.
   – Ах, какое счастье! – вырвалось, наконец, у Сусанны.
   – Извините, сударыня. Я вас не понимаю, – пожал плечами чиновник.
   – Как отблагодарить вас за сообщенное вами известие! Вы вернули мне сына! Меня обманули, сказав, что он умер! Вам, вам одному я обязана своим счастьем!
   Старик, совершенно сбитый с толку, не знал, что говорить и что делать, он понял только, что все его угрозы напрасны.
   Так этот милый, симпатичный юноша, этот Фрике – ее сын, ее родной ребенок! Недаром сердце ее лежало к этому мальчику, недаром она так полюбила его с первого взгляда! Но вдруг выражение лица ее изменилось. Она спросила себя с ужасом: «Интересно, что сейчас происходит там, в Версале? Ведь прошло уже три дня…»
   Сусанна чувствовала, что ее единственному сыну, ее мальчику Фрике грозит опасность. И исходит эта опасность от родного отца, этого низкого, продажного человека, бросившего сына на произвол судьбы, составившего подложный документ о его смерти. Из личной выгоды, из денежных расчетов Альфонс де Марсиа был способен убить единственного сына. И в эту самую минуту преступление, может быть, уже совершено.
   В возбужденном состоянии Сусанна поспешила в Версаль. Полумертвая от страха, она подходила к дому д’Анжелей. Расстроенная Элен сообщила женщине, что Фрике болен и уже два дня не встает с постели. Сусанна была в отчаянии. Фрике болен! Неужели она опоздала? Неужели этот ужасный человек, этот изверг успел привести в исполнение свой дьявольский замысел?

VII
ТИГРИЦА-МАТЬ

   Марсиа действительно приступил к исполнению своего хитроумного плана, но неуверенной рукой всыпал недостаточное количество яда: доза была слишком слаба, чтобы разом убить человека в полном расцвете сил. Вовремя оказанная помощь могла еще спасти ему жизнь. Сусанна сейчас же бросилась к больному и послала за доктором. Все предписанное врачом исполнялось точно и аккуратно. Сусанна почти не отходила от Фрике, лишь изредка решаясь доверить его Элен. Оставив больного с девушкой, она тотчас шла в комнату Марсиа и зорко следила за каждым его шагом.
   Как дикая тигрица, охраняла она своего милого Фрике, как ласточка, кружилась она вокруг своего ребенка, никому не доверяя, никому не говоря ни слова, охраняя юношу от хитростей и козней сильного врага. Сусанна долго сдерживала себя, но, наконец, не смогла больше терпеть и решила объясниться с Марсиа. Она знала, что, однажды солгав, ее возлюбленный придумает новую ложь, и потому была наготове.
   Фрике же пребывал в недоумении. Что за непонятная метаморфоза? Чем объяснить эту перемену в обращении, эту нежную заботу, эту трогательную предусмотрительность? Его берегли и нежили, как любимое дитя, в доме его заклятого, непримиримого врага! Но и ему не открыла своей тайны Сусанна. Материнская любовь, охватившая все ее существо, научила ее сдержанности и осторожности. Как сказать правду этому благородному, неиспорченному юноше, нравственно стоящему неизмеримо выше того жалкого круга, в котором Сусанна увязла, как в топком болоте?
   «Я твоя мать!.. Я бросила тебя на произвол судьбы беззащитным младенцем, чужая рука вспоила, вскормила тебя и сделала человеком, но теперь во мне пробудилось материнское чувство, и ты должен любить меня уже только за то, что я твоя мать. Не спрашивай меня о том, как я прожила жизнь, позорно или честно, должен ты краснеть за меня или нет. Не спрашивай ни о чем – я нашла тебя и требую твоей любви. Ты должен, ты обязан любить меня как мать».
   В душе этой потерянной, продажной женщины, которую судьба свела с отъявленным негодяем, проснулось новое, до тех пор неведомое ей чувство – чувство стыда. Сусанна сердцем поняла, что ей надо заслужить привязанность покинутого ею сына, надо доказать ему свою любовь. Только тогда она сможет требовать от него взаимности, только тогда утихнет в его истосковавшейся душе горький, едкий упрек матери за одинокое, загубленное детство.
   Горько раскаивалась Сусанна. Любовь к сыну убила в ее сердце любовь к его отцу. Чем больше женщина тянулась к сыну, тем сильнее пренебрегала любовником, тем меньше любила и уважала его. Марсиа не мог не заметить, что его приказания выполняются уже не с прежней безмолвной покорностью. Сусанна прекрасно понимала, что такое положение дел может привести к весьма плачевным результатам, и потому надо было как-нибудь выйти из сложного положения. Свою поездку в Гонесс она объяснила не совсем ловко придуманной историей, а Марсиа оказался не настолько глуп, чтобы поверить ей.
   Неаполитанец был очень ревнив, а Сусанна была еще настолько хороша, что ревность эта могла иметь основания. Однажды вечером Марсиа спросил Сусанну:
   – Итак, я, значит, никогда не узнаю, где ты пропадала эти трое суток?
   – Я тоже, вероятно, никогда не узнаю, что ты тут делал эти три дня? – ответила она ему так же резко. – Послушай, мне надоело… я не в силах дольше это выносить… Скажи, пожалуйста, к чему ты лжешь?
   – Когда это я лгал? Да и зачем мне обманывать тебя, когда я живу только ради тебя одной, Сусанна. Интересы у нас до сих пор были, кажется, общие.
   – Я говорю не о настоящем.
   Марсиа вздрогнул. Он решил, что Сусанна намекает ему на убийство Антонии. Сусанна заметила его волнение и повторила, впиваясь в него взглядом:
   – Да… ты солгал, ты обманул меня.
   И Марсиа, совершенно уже не владевший собой, сдавленным, прерывающимся голосом начал страшный рассказ о преступлении, совершенном им в ночь на 20 марта 1853 года. Сусанна слушала его молча, она, казалось, онемела от ужаса. Женщина инстинктивно отодвинулась от Альфонса и старалась не глядеть на него. Он рассказал ей обо всем. Рассказал, как нанес смертельный удар, как ограбил свою несчастную жертву, как свалил преступление на бедного Армана. В нескольких словах передал он ей и развязку страшной драмы. Сусанна выслушала этот рассказ с ужасом и отвращением, она была уже не та, что прежде, и не могла сочувствовать Марсиа. Он был ей гадок, противен, она глядела на него с отвращением.
   – Неужели ты никогда не задавала себе вопрос, откуда у нас берутся средства? – продолжал Марсиа.
   – Я никогда не думала об этом, – спокойно ответила Сусанна. – Я слепо шла за тобой, вверилась тебе, ни о чем не думая, не рассуждая. Я тебя любила.
   – Да и я, кажется, отвечал тебе тем же! Я всегда страстно, горячо любил тебя, Сусанна, и шел на преступление только ради тебя, ради твоего счастья.
   – Ты мог бы иначе устроить мое счастье.
   – Как? Не понимаю.
   – Ты совершенно напрасно открыл мне страшную тайну, о которой я тебя и не спрашивала. Я хотела поговорить с тобой о прошлом, упрекала тебя в обмане, но не о том, не о том я говорила… Ты меня не понял.
   Марсиа глядел на нее широко раскрытыми глазами, он уже раскаивался в своей неуместной откровенности. Сусанна протянула любовнику свидетельство о смерти их ребенка.
   – Это фальшивый документ! Я справлялась в Гонессе, и у меня есть доказательства твоего обмана. Впрочем, одним преступлением меньше или больше, для тебя это безразлично.
   – Ну, этот листок бумаги так ничтожен, что о нем не стоит вести речь! – усмехнулся Марсиа.
   – Ничтожен? Как ты можешь говорить такие вещи! Почему, говори, почему ты решился на такую низость?
   – Почему?
   И бешеная, дикая ревность с прежней силой заклокотала в груди неаполитанца.
   – Потому, что я никогда не считал себя отцом этого ребенка. Когда я сошелся с тобой, у тебя была целая рота любовников, ты вела разгульную жизнь. Мог ли я считать своим этого ребенка?
   – Ты гадкий, низкий человек, потому и судишь других по своей мерке. Я слишком любила тебя, чтобы обманывать. Ты этого не оценил. Я всегда была тебе верна и теперь, через девятнадцать лет, говорю тебе: это был твой ребенок!
   – Напрасно стараешься, я останусь при своем мнении. У меня есть на это свои причины.
   – Повторяю, ты презренный, низкий человек и не смеешь оскорблять меня. А теперь скажи мне, что ты сделал с этим несчастным ребенком?
   – Ничего я с ним не делал, я даже не знаю, где он и что с ним.
   – Ты заставил меня бросить родного сына, и я презираю, слышишь, презираю тебя!
   – Но я не убил твоего ребенка! У меня сохранилась к нему капля жалости, будь благодарна мне и за это. Когда мы уехали в Лондон, я просто оставил его у кормилицы. Для него же так лучше. Как бы мы вырастили его, скитаясь по всему свету? Из него вышел бы ни на что не годный бездельник, а воспитанный бедными, работящими людьми, он, конечно, привык к труду и стал честным человеком.
   – Но ведь ты отнял его у меня, ты отнял у меня жизнь, счастье! Каждой матери дорог ее ребенок. Ты не дал мне вырастить единственного сына!
   – Да! Ты жила бы только им и забыла бы меня. Я знал, я предчувствовал это и не хотел делить тебя ни с кем. Я ужасно ревнив, ты это знаешь.
   – Итак, ты остаешься при своем прежнем убеждении и не признаешь себя отцом моего несчастного ребенка? – переспросила Сусанна.
   – Конечно, не признаю. Решительно не могу понять, что тебе за дело до этого ребенка! Говоришь о нем битых два часа, только волнуешь себя понапрасну.
   – Ты, кажется, забываешь, что я мать! Судьба этого несчастного ребенка мучает меня, не дает мне покоя. Я хочу найти своего сына!
   – Ищи.
   – А если я найду его?
   – Если ты найдешь свое сокровище, не трудись приводить его ко мне – я задушу твоего любимца собственными руками! – чуть ли не с пеной у рта выкрикнул Марсиа, и его потемневшие глаза сверкнули недобрым огнем.
   – Как! Ты способен убить родного сына? – с ужасом спросила Сусанна.
   – Какой же это сын? Это ублюдок, пробежавший черной кошкой между нами. Он хочет, как вор, отнять у меня твою любовь. Но нет! Ты моя навеки, и я никому не уступлю тебя! Ты принадлежишь мне уже потому, что ради твоего счастья я пошел и опять пойду на преступление. Все, что я сделал низкого, гадкого, все для тебя, Сусанна! Ты связана со мной неразрывными цепями. Рай или ад сулит нам жизнь впереди, все равно – ты будешь всегда со мной. Ни на час, ни на минуту я не расстанусь с тобой!
   Эта сцена очень расстроила Сусанну – она узнала то, что хотела узнать. Она не открыла любовнику своей тайны, она поняла, что признание только ускорит гибель ее бедного сына. Глубоко в любящем сердце затаила она свой секрет: ни отец, ни сын не должны были узнать его. Однако судьба устроила так, что тайна Сусанны отразилась на них обоих.

VIII
ТРУБОЧКА СО СЛИВКАМИ

   Прошло несколько недель со дня неудачного покушения на жизнь Фрике. Благодаря нежному, заботливому уходу Сусанны юноша понемногу поправлялся. Молодость взяла свое, и в начале лета Фрике был уже на ногах. По мере возвращения сил росло и его расположение к Сусанне. Она так ухаживала за ним, так берегла его, что он не мог не видеть в ней доброго, преданного друга.
   Все в доме, кроме счастливой, беспечной Элен, находились в тяжелом, тревожном ожидании чего-то недоброго. Черная туча висела над скромным жилищем д’Анжелей. Старая баронесса, казалось, умерла заживо: она редко выходила из своей комнаты, ни с кем не говорила, ни во что не вмешивалась. Фрике был занят исходом своей опасной игры с ловким врагом. Благодаря Доминику и Жозефу Клапе юноша получал вести из Кламара, но в них не было ничего утешительного. Арман находился в прежнем положении, кризис не произвел желаемого действия. Да и сам Фрике не мог ничего обещать старику Лефевру – его собственное положение было слишком шатко и ненадежно.
   Марсиа тоже не знал покоя. Он уже не мог, как прежде, доверять Сусанне. Она теперь держалась независимо, самостоятельно, так зорко и ревностно охраняла от него своего нового любимца, что он не мог к нему подступиться. Она кротко и прямо объявила, что не желает, чтобы Фрике подвергался у них в доме какой бы то ни было опасности, и хитрый неаполитанец, казалось, не смел ослушаться ее приказания. На самом же деле он окончательно решил во что бы то ни стало избавиться от несносного мальчишки.
   Ему мерещились миллионы д’Анжеля, и эти деньги ослепляли ум и сердце злодея. У Сусанны не было ни минуты покоя. Не имея возможности предупредить сына об угрожавшей ему опасности, она трепетала за него дни и ночи. Малейшая неосторожность могла погубить бедного юношу. Каждую чашку кофе или молока, каждую тарелку супа она готовила и наливала ему сама. Все, что подавалось юноше, проходило через руки заботливой Сусанны. Одним словом, этот уединенный, с виду мирный уголок не только не знал покоя, но и был истинным адом для своих обитателей.
   Такое положение вещей не могло длиться долго. Комедия, или, вернее, драма должна была когда-то закончиться. Сама того не сознавая, Элен ускорила развязку. Было решено должным образом отпраздновать выздоровление Фрике. Семейный праздник, если только можно так назвать обед, за которым сошлись непримиримые враги, был назначен на 19 июля. Лишь старая баронесса не собиралась участвовать в общем торжестве. Мы уже сказали, что она почти не выходила из своей комнаты и допускала к себе только Доминика и Элен.
   Сусанна поспешила поделиться приятной новостью с Фрике. Юноша очень обрадовался.
   – Надо побаловать вас в этот день вашим любимым лакомством, – прибавила Сусанна.
   – С удовольствием принимаю ваше предложение, – улыбнулся Фрике. – Я виновник торжества, я и выбираю десерт по своему вкусу.
   – Выбирайте, друг мой, выбирайте… Заранее даю свое согласие.
   – Еще в детстве, когда я был маленьким мальчиком, я ужасно любил глазеть в окна булочников и пирожников. Миндальные торты, облитые сахаром кексы, пирожки с вареньем всегда были предметом моего восхищения, но трубочки со сливками не могли ни с чем сравниться и занимали в моих мечтах первое место. Страсть к этому пирожному я сохранил и до сих пор.
   Сусанна улыбнулась, а на сердце у нее заскребли кошки: почему она не была со своим ребенком в ту счастливую для многих пору детства? Почему не могла исполнить его детских капризов и желаний?
   – Лучше трубочек нет ничего на свете! – между тем весело продолжал Фрике. – Подрумяненная корочка хрустит на зубах, а сливки, сбитые в воздушную пену, так и тают во рту! Славные трубочки я ел в доме месье Лефевра. Если добрый старик был доволен мной, что случалось, однако, очень редко, он вел меня в соседнюю булочную на улице Сен-Дени – она существует там до сих пор – и покупал мне мое любимое пирожное. Я уплетал эти соблазнительные трубочки с такой жадностью, что папаша Лефевр покупал их одну за другой, не столько для того, чтобы удовлетворить мой чудовищный аппетит, сколько ради собственной забавы. Глядя на меня, старик просто не мог удержаться от смеха!
   – Ну, вот и прекрасно! Мы закажем к празднику столько трубочек, сколько вы захотите. Надо же вам хоть раз в жизни наесться их вдоволь.
   – В таком случае берите на мою долю целую дюжину! – захохотал Фрике. – Вот только пойдет ли такая порция на пользу вашему пациенту?
   Начались приготовления к задуманному торжеству. Домочадцы несколько оживились, все суетились, хлопотали. Элен хотелось поделиться общей радостью с новоявленным братом, и тот удостоил простодушную болтовню девушки снисходительной улыбкой. Но более внимательный наблюдатель уловил бы в этой улыбке что-то злорадное.
   Настало девятнадцатое число. Из лучшей булочной Версаля прислали ровно двенадцать трубочек со сливками. Доминик поставил угощение на кухне. Сусанна была занята по хозяйству. Марсиа выходил из кабинета в коридор, когда мальчик в белой куртке и таком же колпаке покидал их дом с пустой корзинкой под мышкой. Неаполитанец спокойно прошел в сад и с самым равнодушным, беззаботным видом прогуливался там с четверть часа. Затем, улучив удобный момент, прокрался в кухню, когда там никого не было, и стал разглядывать принесенные из булочной пирожные. Если бы кто-нибудь увидел в эту минуту Марсиа, то удивился бы тому, что` такой серьезный, занятой человек делает на кухне. Мужское ли это дело? Он, конечно, и сам понял все неприличие своего поступка, потому что, поспешно оглядев блюдо с пирожным, стремительно вышел на цыпочках из кухни. Все это произошло так тихо и быстро, что никто из домашних не успел заметить его странного визита.
   Обед вышел удачный, все болтали и смеялись. Марсиа был весел и всем доволен; создавалось впечатление, что он отказался от своих гадких и низких замыслов. Давно уже не была так непритворно счастлива Сусанна. Мир и тишина, казалось, водворились наконец в этом доме, столько времени не знавшем покоя. Появление пресловутых трубочек со сливками было встречено дружным ликованием. При виде любимого лакомства, напоминавшего о недавно минувшей поре детства, глаза Фрике так и загорелись. Марсиа захотел сам угостить дорогого гостя и, взяв блюдо с пирожным, протянул его герою дня.
   – Берите, берите скорее самую большую! – проговорил он с улыбкой. – Примите ее в знак моей дружбы и искреннего расположения к вам, молодой человек. И с этими словами любезный хозяин собственноручно положил на тарелку сидевшего напротив него Фрике самую большую, самую аппетитную трубочку.
   Затем Сусанна взяла блюдо и положила на тарелку Фрике еще две штуки.
   – Ему мало одной, он хочет съесть все!
   – За кого вы меня принимаете? – весело проговорил юноша. – Я должен поделиться со всеми. Разрешаю вам, господа, взять себе по две штуки, с меня довольно и шести.
   Сусанна поспешила исполнить пожелание Фрике. Она собственноручно положила две трубочки на тарелку Элен, две ее брату-самозванцу и две себе, а оставшийся на блюде десерт опять поставила перед Фрике. Доминик разлил в рюмки портвейн, и все с аппетитом принялись за десерт. Вдруг среди всеобщего веселья раздался глухой стон. Все тревожно переглянулись: с хозяином приключилось что-то недоброе. Мертвенная бледность разлилась по его лицу, и он судорожно схватился за затылок, как человек, внезапно пораженный ударом в голову. Встав со стула и посмотрев страшным, помутившимся взглядом на Сусанну, он попробовал сделать несколько шагов, но зашатался и грузно упал на пол.
   Все встали из-за стола и безмолвно, в ужасе глядели на распростертого у их ног Марсиа, лежавшего без малейших признаков жизни, с вытянутым, посиневшим лицом и полузакрытыми остекленевшими глазами.

IX
СЫН

   А произошло следующее. Как ни остерегался свидетелей хитрый сожитель Сусанны, подкрадываясь к кухонному столу, он не остался незамеченным. Сусанна вовремя отдернула занавеску на стеклянной двери и увидела все, что там происходило. Неаполитанец, конечно, недаром зашел на кухню, он не стал бы утруждать себя понапрасну. У него была цель: в одну из самых аппетитных трубочек он всыпал белый порошок, похожий на мелкий сахар. Чтобы не смешать ядовитый десерт с другими, он ловко и осторожно отломил от него едва приметный кусочек и затем переложил трубочку на видное место. Эта простая операция была делом одной минуты, и Марсиа тотчас вышел на цыпочках в коридор, будучи в полной уверенности, что никто из домашних не заметил его короткого визита. Но он жестоко ошибался. Сусанна поспешно прошла в кухню, ловко приставила к трубочке отломленный кусочек и сделала на нем свою пометку, а от другого, чистого пирожного старательно отщипнула такой же точно краешек и положила это безвредное лакомство на место угощения, которое щедрый неаполитанец приготовил для ее милого Фрике.
   Вот почему ошибся Марсиа, вот почему отравленное пирожное не попало на тарелку веселого, ни о чем не подозревавшего юноши. Собственной рукой Сусанна Мулен положила отравленное угощение на тарелку своего любовника. Сусанна поступила решительно, не колеблясь ни минуты. Она предчувствовала сердцем, что эта неравная, отчаянная борьба должна окончиться гибелью слабейшего. Мать чуяла беду и не дала погибнуть своему единственному ребенку. Она защищала свою плоть и кровь. В ней жила теперь только мать – любовницы и сообщницы бесчеловечного Марсиа больше не существовало.
   Как ни ужасен был только что совершенный ею поступок, Сусанна говорила себе, что выполнила святой долг матери. Она воспользовалась орудием самого злодея – не больше. Это стало ему законным возмездием за целый ряд не менее ужасных преступлений. Женщина спокойно и холодно смотрела на неподвижное тело неаполитанца. Доминик поспешил увести перепуганную Элен.
   Сусанна осталась наедине с Фрике.
   – Фрике, – начала она глухим голосом, – не смотри больше на этого человека! Это был твой смертельный враг. То, что случилось с ним сегодня, должно было случиться с тобой, но сердце мое угадало беду и отвратило от тебя страшный удар.
   – Он, может быть, еще жив, – проговорил Фрике.
   – Не бойся, он умер. Если бы ему удалось сделать то, что он задумал, ты бы сейчас лежал на его месте.
   – Вы говорите, сударыня, что отвратили удар, грозивший мне?.. Значит, вы отравили его?
   – Да, я его убила. Ради тебя я готова пожертвовать всем, готова отдать свою собственную жизнь, – с жаром проговорила Сусанна.
   – Значит, он хотел отравить меня еще тогда… Моя болезнь тоже была делом его рук…
   – Да. Это был злой, безжалостный человек. Он не хотел и не умел жалеть других, ну… и я не пожалела его.
   – Но ведь, согласитесь, все это ужасно! – продолжал Фрике и, поглядев женщине прямо в глаза, прибавил: – После всего этого вы-то, вы-то сами что за ужасная женщина? Из расположения к одному вы, не задумываясь, убиваете другого!
   – Это расчет с прошлым, это долг, который давно лежал на моей совести. Я его выполнила и теперь спокойна.
   – А я-то тут при чем? Работал два года, был уже близок к достижению цели – и вот плоды моих трудов! Мертвые не говорят, не сознаются. Ах! Зачем, зачем вы убили его!
   – Я же говорю тебе, что ему нужна была твоя жизнь, что он хотел отравить тебя!
   – Но это дело закона. Не нам судить и казнить преступников.
   – Закона!.. О! Я слишком долго жила вне закона, чтобы подчиняться ему теперь. Да и убитый мною человек не признавал над собой никаких законов. Говорю тебе: святой долг требовал смерти этого человека. Я обязана, слышишь, обязана была защитить тебя, моего…
   – Одумайтесь!.. Что вы говорите? – прервал ее Фрике. – Я, конечно, должен быть вам очень благодарен, вы спасли мне жизнь, но, простите, ради бога, я боюсь вас, я не могу смотреть на вас без ужаса. Что заставило вас…
   – Фрике, друг мой, дитя мое, – зарыдала Сусанна, покрывая юношу горячими поцелуями, – дороже тебя у меня никого нет на свете. Ради тебя я готова на любое преступление. Ты видишь сам… – И она в изнеможении опустилась на стул.
   Юноша был тронут и смог только пробормотать:
   – Волчица, конечно, защитила бы своих волчат. Кто, кроме родной матери, может считать себя вправе убивать? Только мать может сделать такое для спасения своего ребенка.
   – Видишь? Ты и сам со мной согласен. Да! Мать, только мать имеет право! – воскликнула Сусанна и дико, лихорадочно засмеялась.
   – Но ведь вы мне не мать, – остановил ее Фрике.
   Сусанна горько зарыдала. Юноша понял все: слезы женщины были красноречивее слов.
   – Мать? Вы моя мать?! – восторженно закричал он и бросился обнимать Сусанну.
   Сцена была бы очень трогательной, если бы общее впечатление не портило присутствие безмолвного мрачного свидетеля, распростертого посреди комнаты. Он еще хрипел, и его потемневшее лицо подергивалось предсмертной судорогой.
   – Кто же мой отец? – несмело спросил Фрике.
   – Он уже давно умер, – не задумываясь ответила Сусанна.
   Последний вздох вырвался из груди Марсиа, и грешный дух этого человека отлетел в вечность. Но вот приоткрылась дверь, и на пороге показалась старая баронесса.
   – Элен уже предупредила меня, – начала она дрожащим голосом. – Я знаю… он умер… Армана нет! Я пришла поплакать над ним и простить его – ведь он все же мой сын.
   Но Фрике поспешил успокоить старушку.
   – Баронесса, – начал он, – я должен вам сказать, что мужчина, умерший здесь, не ваш сын, а человек совершенно посторонний. Это низкий обманщик, назвавшийся именем барона Армана. Верьте тому, что говорит вам Фрике. Я выследил этого негодяя и раскрыл все его проделки.
   – Значит, женщина, которую он привел в мой дом, его сообщница? – с усилием проговорила она.
   Теперь настала очередь Фрике защищать Сусанну.
   – Баронесса! Эта женщина – моя мать! Я верну вам сына, а вы не отнимете у меня матери.
   – Ваша мать?
   – Да, баронесса. Вы вошли сюда для того, чтобы простить и оплакать тяжелую потерю. Приберегите же горькие слезы для вашего несчастного сына, который еще жив телом, но умер разумом. Настоящий Арман д’Анжель не узна`ет вас, не узна`ет родную мать, потому что он потерял рассудок. Ради своего несчастного сына, ради того, что для вас дорого и свято, простите, баронесса, эту бедную женщину! Она рыдает, она распростерта у ваших ног. Простите ее! Ведь она не причинила вам никакого зла!
   Сын ее жив, но он сумасшедший – вот единственное, что услышала бедная баронесса. Это потрясение было слишком сильным для нее, и женщина без чувств упала на руки Фрике.

X
БУДЬ ЧТО БУДЕТ

   Отравление цианистым калием сопровождается теми же симптомами, что и апоплексический удар, и потому было официально признано, что Марсиа умер от болезни. К тому же все это произошло 19 июля 1870 года, в день объявления войны; все жители Франции были в волнении и тревоге. Марсиа похоронили на версальском кладбище, и в общей суматохе никто даже не обратил внимания на его внезапную кончину.
   Через несколько дней после похорон неаполитанца пришло известие о неудачах французов в Эльзасе, и смерть злодея забылась сама собой. Похоронили его под настоящим именем. Личность умершего была засвидетельствована Сусанной Мулен и Домиником. Итак, имя Армана д’Анжеля осталось неприкосновенным, настоящий Арман, бесспорно, сохранил за собой все права гражданства. Но смерть неаполитанца отняла у Фрике всякую возможность вырвать у него признание и доказать невиновность д’Анжеля.
   Недоумевал теперь наш юноша и насчет того, можно ли потрясенной, убитой горем баронессе вернуть сумасшедшего сына. И мог ли он, Фрике, мечтать о браке с Элен, о возможности стать когда-нибудь членом семьи д’Анжелей, когда ему известно, чей он сын? Как ни сильна, как ни бескорыстна была его любовь к этому прекрасному созданию, как ни велика была услуга, оказанная им Арману, – Фрике не смел и думать об Элен д’Анжель. Под гнетом своих невеселых дум однажды утром юноша отправился в Кламар.
   – Как ты исхудал! – удивился господин Лефевр.
   – Я был болен, еще не совсем оправился, – грустно улыбнулся юноша.
   – Болен! И не известил меня о своей болезни! – с укоризной покачал головой старик.
   – Вы уже слишком стары для того, чтобы ходить по разбойничьим вертепам, добрый месье Лефевр, потому я и не стал беспокоить вас. Этот негодяй Марсиа уже дважды пытался отравить меня.
   – Отравить?!..
   – Вы можете, конечно, успокоиться, так как видите меня целым и невредимым, – засмеялся юноша.
   – Ну, уж теперь я молчать не буду! Сегодня же извещу обо всем префекта и прокурора!
   – Напрасный труд: Марсиа больше не совершит никакого зла. Он умер.
   – Умер? – Старик недоверчиво поглядел на юношу.
   – Можете поверить моим словам. Я сам был на его похоронах.
   – Хорошо, конечно, если он действительно умер, развязал всем руки, только знаешь, дружок, не верится мне что-то. От какой болезни умер этот ужасный человек?
   – Он отравился.
   – Как! Такой негодяй мог сам покончить с собой?.. Не поверю! Никогда не поверю, чтобы он отравился.
   – Да я и не говорю вам, что он сделал это по собственной воле.
   – Тогда как же? – дрожащим голосом пробормотал Лефевр.
   – Очень просто. Пирожное, предназначавшееся мне, по ошибке попало на его собственную тарелку. Отведал – и готово!
   Старый Лефевр перевел дух и разразился потоком ругательств:
   – Каналья! Подлец! Ну как же не видеть во всем этом воли Провидения? – добавил он уже растроганным и кротким тоном, со слезами на глазах.
   – У меня были ангелы-хранители, – улыбнулся Фрике. – Элен д’Анжель и Сусанна Мулен, несчастная подруга этого авантюриста.
   – Нашел кого произвести в ангелы! Ты, кажется, рехнулся, мой милый Фрике.
   – Могу сказать только одно: эта женщина спасла мне жизнь.
   – Сообщница негодяя спасла тебе жизнь?
   – Сусанна была не сообщницей, а лишь жалким орудием в руках злодея.
   – Она подкупила тебя своей услугой, потому ты и стараешься оправдать ее, но я смотрю на нее беспристрастными глазами и нахожу, что она достойна не похвалы, а самого строгого порицания. Я еще покажу этой Сусанне, где раки зимуют!
   – Месье Лефевр! Ради бога, не причиняйте ей зла! Не говорите ничего дурного, ничего обидного об этой несчастной женщине… Она – моя мать.
   Просто и с чувством выговорил Фрике эти слова и тронул ими доброго, мягкосердечного Лефевра. Теперь нужно было все рассказать старому майору, поделиться с ним своей радостью, и Фрике со слезами на глазах поведал своему благодетелю обо всем, что знал сам.
   – Однако наши личные неприятности и заботы не должны помешать нам закончить дела. Место Армана д’Анжеля теперь свободно, и старая баронесса ожидает возвращения сына.
   Фрике говорил правду, и потому старик тотчас изъявил свое согласие. Но камень преткновения был в том, что Мари ни за что не хотела расставаться со своим бедным больным, да и трудно было отнять у Армана это кроткое, любящее существо, к заботливому, нежному уходу которого он так привык. Она одна имела на него влияние, ее одну он привык слушаться. Больной уже понимал, что имя Арман, произнесенное дочерью Лефевра, – его имя, и всегда оборачивался на этот призыв. Добрые люди, ухаживавшие за ним, были рады и этому слабому проблеску сознания. Старый Лефевр продолжал утверждать, что Арман еще может поправиться, что положение его не безнадежно.
   Фрике отправился в дом д’Анжелей, чтобы подготовить все к возвращению Армана, которое должно было состояться в этот самый день, вечером. Идея эта принадлежала Лефевру. Было решено везти Армана, когда он уснет, убаюканного рассказами и песнями своей терпеливой сиделки. Проснуться больной должен был уже в знакомой ему обстановке, среди знакомых лиц. Переезд из Кламара в Версаль совершился благополучно. Опытный Лефевр рассчитал верно.
   Долго Арман глядел в лицо старой баронессы. Бедная мать не могла видеть своего несчастного сына, она могла только слышать знакомый голос. Его звуки задели нежнейшие фибры ее любящего, материнского сердца, и она залилась горькими слезами. Слезы эти стали спасением для ее наболевшей, исстрадавшейся души. Больной, конечно, не узнал мать, но вид плачущей женщины тронул его, и он нежно поцеловал баронессу. Первый шаг был сделан.
   Настал август. Этот памятный месяц принес бедной Франции немало горя и бедствий.
   – Будь что будет. Святой долг честного гражданина превыше всего, – говорил старый Лефевр.
   Не хуже других был и Фрике, он не мог забыть о своем долге в тяжелую минуту, не мог безучастно смотреть на бедствия и унижения своей родной Франции. Революция 4 сентября застала его уже волонтером в рядах французской армии. Как вольная птица, Фрике избрал корпус парижских стрелков-добровольцев.

XI
ИЗВОЗЧИК ЖОЗЕФ КЛАПЕ

   Война между тем продолжалась. Отряд стрелков-волонтеров был причислен к 16 корпусу и вошел в состав Луарской армии. Достаточно сказать, что армия генерала Шанзи, к которой были причислены и парижские стрелки, с 29 ноября по 16 декабря была в деле каждый день. Пять дней бойцы этой армии дрались под Орлеаном, затем в Мере, в Божанси и в Сен-Кале и отличались невероятной храбростью, так как всегда были на глазах у генерала, следовавшего в арьергарде. Учитывая частоту сражений, армия не могла не понести значительных потерь, образовался недостаток в офицерах, а между тем они были особенно нужны: при отступлении гораздо труднее поддерживать боевой дух и бодрость солдата, чем при наступлении.
   Большое несчастье произошло у Фрике. Сусанна, мечтавшая до конца исполнить свой долг матери, отправилась на фронт сестрой милосердия. Она долго искала Фрике, и однажды случай помог ей. В одном из сражений она увидела, что ее сыну грозит смерть, и закрыла его от врага своим телом. Обстоятельство это, само по себе неблагоприятное, спасло, однако, Фрике жизнь. За сражение под Орлеаном ему вручили орден и произвели в подпоручики.
   Прошло несколько месяцев. Фрике уже успел отомстить за смерть матери, уложив десятка полтора пруссаков, а раны, полученные им в последних сражениях, не тяготили его – они были не опасны. Но на его горизонте было новое облачко: уже несколько месяцев он не получал никаких известий от старика Лефевра. Где была Элен? Осталась в Версале, занятом неприятельскими войсками, или переехала в Париж еще до осады? Уехала за границу или пробралась с матерью на юг Франции? Защищена ли она от ужасов войны? Бедный юноша ничего не знал, да и не имел никакой возможности узнать хоть что-нибудь.
   Во время стоянки в Сомюре Фрике разместился в доме сборщика податей, человека весьма гостеприимного. Он поил молодого офицера хорошим анжуйским вином и предоставил в его распоряжение свою конюшню. Каждое утро они совершали приятную прогулку верхом куда-нибудь за город.
   В одну из прогулок Фрике отстал от своего спутника – ему надо было сделать топографический снимок оборонительной позиции. А сборщик, проехавший вперед, встретил на дороге экипаж. Окончив свою работу, Фрике подъехал к сборщику.
   – Славная лошадка у этого господина. Кабриолет летит как стрела! – заметил Фрике, провожая глазами экипаж.
   – Да, здоровая лошадь, но недолго ей придется бежать такой крупной рысью: попадет в лапы пруссаков, они стоят всего в шести лье отсюда.
   – Ах, черт возьми! Но вы, конечно, предупредили проезжего? Я видел, вы говорили с ним о чем-то. Это, вероятно, кто-нибудь из ваших друзей или знакомых?
   – Какое там! Я его совсем не знаю. Это, вероятно, крупный гуртовщик [12 - Гуртовщик – владелец гурта – крупного стада скота или птицы.], он осведомлялся о числе солдат и лошадей и упомянул о гурте рогатого скота, который должен быть пригнан на днях.

   – Но если ему нужно увидеть интенданта, то почему он не поехал в город?
   – Право, не знаю. Он спросил, я ответил, и он сейчас же повернул назад.
   – О чем же он расспрашивал вас?
   – Сколько у нас стоит войска. Я сказал что знаю – что в Сомюре две тысячи четыреста человек.
   – Что за неосторожность с вашей стороны! – воскликнул Фрике. – Этот человек кажется мне очень подозрительным.
   – Бог с вами! Гуртовщик? Да кто он, шпион, что ли, по-вашему? – расхохотался сборщик.
   – А почему бы и нет? – переспросил поручик.
   – Нет нам счастья в этой войне, – вздохнул огорченный патриот. – Не попробовать ли нам нагнать кабриолет? Ведь он опередил нас всего на несколько километров.
   – Вперед! Галопом!..
   Через час с небольшим всадникам удалось, наконец, нагнать кабриолет, и Фрике, уже несколько подготовленный к сюрпризу, увидел в нем хорошо знакомого Викарио Пильвейра.
   – Ага! Попался, негодяй! Не уйдешь теперь от меня!
   – Жан! – с удивлением вскрикнул испанец, узнав в офицере расторопного слугу, служившего у него на Итальянском бульваре.
   – Жан! Верно, приятель. И этот Жан, или, вернее поручик Фрике, будет иметь удовольствие расстрелять тебя через двое суток. Это так же верно, как то, что я честный человек, а ты низкий, презренный негодяй! Господин этот был слишком прост и доверчив, он не догадался, что ты за птица! – прибавил юноша, указывая на своего спутника.
   Взбешенный сборщик готов был уложить подлеца на месте, но благоразумный Фрике остановил его и препроводил своего пленника в Сомюр, где его и заперли как опасного шпиона. В военное время расправа коротка. На следующий же день сеньор Викарио был приговорен к расстрелу. Суеверный каталонец стал просить позвать ему священника.
   – Хорошо, – сказал Фрике, – но только с одним условием: ты покаешься в своих грехах сначала передо мной, при трех свидетелях.
   – Я сделаю все, что будет угодно господину поручику, не дайте только умереть без покаяния! – завопил Пильвейра.
   – В таком случае советую тебе припомнить старое. Двадцатого марта тысяча восемьсот пятьдесят третьего года твой сообщник Марсиа убил Антонию Перле. Не притворяйся, не хитри – я все знаю!
   – Да-да, припоминаю, господин поручик, – пробормотал испанец.
   – В эту памятную для тебя ночь ты поджидал убийцу до часу ночи в Неаполитанском кафе, не так ли?
   – Так, точно так, господин поручик.
   – Дальше… Около половины первого ты видел в этом кафе Армана д’Анжеля, хотя и показал на суде противное. Ты сказал даже, что Марсиа был все время с тобой, и этим ложным показанием погубил невинного.
   – Ваша правда, господин поручик, дьявол смутил, нечистый попутал! Я дал ложное показание на суде, я помогал, помогал негодяю Марсиа! Грех тяжкий, ох и тяжкий…
   – Хорошо. Теперь подпиши свое показание. Оно будет засвидетельствовано тремя солдатами.
   Фрике сдержал свое слово и послал за священником. Через пять минут после отпущения грехов шпион Викарио Пильвейра был расстрелян тринадцатью зарядами – тринадцатая пуля, согласно обычаю, была пущена в ухо. Шпионов и лазутчиков казнили во время франко-прусской войны. Во взводе артиллерии, стоявшем во время казни Викарио справа от вольных стрелков, находился бригадир, не спускавший глаз с поручика Фрике. Когда преступника расстреляли и войска стали расходиться, этот бригадир, поравнявшись с Фрике, проговорил на ходу:
   – Господин поручик! Не свернете ли на площадку к мосту? Мне хочется поздравить вас.
   – Жозеф! – вскрикнул обрадованный Фрике: он узнал кучера Клапе. – Приду, братец! Приду непременно!
   Жозеф не мог налюбоваться на юного, безбородого офицера, уже награжденного крестом, а Фрике был рад старому другу. Вспомнили прошлое, поговорили о версальских друзьях, о только что совершенной казни…
   – Это был один из помощников злодея, распорядившегося жизнью несчастного Николя, – заметил Фрике.
   – Жаль, что я не знал этого, а то непременно попросился бы во взвод, расстреливавший негодяя, – сказал Жозеф.
   – К тому же Пильвейра лжесвидетельствовал по делу Армана д’Анжеля, но в этом он покаялся перед смертью. Показание его засвидетельствовано тремя подписями, и я еще надеюсь извлечь из него пользу. Полагаю, что суд примет это опровержение вины Армана д’Анжеля. Конечно, не мешало бы найти кучера…
   – Какого кучера? Отслужу в артиллерии – буду опять кучером! – рассмеялся Жозеф.
   – К сожалению, ты ничем не можешь мне помочь, любезный Жозеф, да я уже и сам давно отказался от возможности разыскать этого человека.
   – Почему так? Можно попробовать. Вдруг я знаю этого парня, – заметил Клапе.
   – Едва ли есть какая-нибудь возможность разыскать совершенно неизвестного человека, который возил седока в дождливую мартовскую ночь тысяча восемьсот пятьдесят третьего года…
   – Да! Шутка ли – семнадцать лет!
   – Да, двадцатого марта уже минуло семнадцать.
   – Ты говоришь, шел дождь? – проговорил, как бы припоминая что-то, Жозеф Клапе.
   – Ну да! Что с того?
   – А зачем тебе понадобился этот кучер?
   – Его показания необходимы для того, чтобы оправдать одного несчастного. Да и к тому же кучер мог бы объяснить причину, заставившую его уклониться от участия в процессе д’Анжеля, тогда как его показание могло спасти невинного Армана.
   – Постой, постой. Что ты там болтаешь, господин офицер, говори толковее!
   – Да я говорю тебе правду.
   – Так, по-твоему, выходит, что этого молодца д’Анжеля оправдали бы, если бы кучер, который отвез его на Елисейские поля, а оттуда в Неаполитанское кафе, вспомнил, что действительно возил его в ночь на двадцать первое марта?
   – В Неаполитанское кафе? А ты откуда это знаешь?
   – А если кучер пролежал два месяца в больнице и был не в состоянии явиться в суд? Обвинят ли его в умышленном молчании? Он молчал, потому что не мог поступить иначе.
   – Ты говоришь такими загадками, что я решительно ничего не понимаю.
   – Дело очень простое! Если тебе интересно послушать, могу рассказать все по порядку. Во-первых, кучер, которого ты ищешь – это я, Жозеф Клапе, бригадир третьей батареи, третьего эскадрона восемнадцатой походной артиллерийской бригады.
   – И ты в самом деле помнишь, что действительно возил молодого человека той ночью? – воскликнул обрадованный Фрике.
   – Помню, помню все, точно это случилось вчера или сегодня… Я еще не занимался тогда извозом, а был кучером у хороших господ. Кормили хорошо, жалованье платили большое, а мне все хотелось нажить побольше – глаза-то завидущие. Я, бывало, отвезу хозяина куда следует, порожним-то неохота тащиться, ну и подсажу седока, заработаю франка три-четыре. Лошади сыты – что с ними сделается! Так я и наживал денежку потихоньку…
   – Рассказывай же скорее, как было дело!
   – Двадцатого марта был парадный вечер в министерстве на левом берегу, я и отвез своего хозяина в одиннадцатом часу. Приехать за собой он велел около часу, значит, можно было подсадить кого-нибудь. Я поехал к бульварам. Вечер был хороший, теплый, плаща я не захватил… Вдруг около полуночи полил проливной дождь, как из ведра! Ливрея на мне была тоненькая, промок я до костей, сижу на козлах, как младенец в купели, и пробираюсь шажком, высматривая седока. Вдруг откуда ни возьмись молоденький месье. Садится и велит прокатить его куда-нибудь подальше, чтобы освежиться. Жаловался бедняга на головную боль. Я и повез его на Елисейские поля, но, так как было поздно и мне надо было ехать за хозяином в министерство, я и сказал своему седоку, что не могу возить его долго. Он велел тогда опять везти его на бульвар и вышел у Неаполитанского кафе, бросив мне несколько франков. Я подождал немного – думаю, авось вышлет стаканчик погреться. Простоял минут пять и уехал ни с чем. Пока ждал у дверей ресторана, так слышал, как этот чудак потребовал себе холодного лимонада. Я еще посмеялся: дрожишь, не знаешь, как согреться, а он пьет холодный лимонад!
   Посмеялся я над ним, грешный человек, а Бог и наказал меня за это. Я продрог, промок до костей и, вернувшись домой, никак не мог согреться. Два дня меня била лихорадка. Позвали доктора, и меня отвезли в больницу. Два месяца я пролежал на койке и долго не мог оправиться от пневмонии. Черт бы побрал этих мудреных докторов с их мудреными прозвищами! Одним словом, я сильно застудил грудь и схватил что-то очень скверное, от чего чуть было не протянул ноги. Теперь ты, конечно, понял, почему я так хорошо запомнил этот проклятый вечер.
   – Но ведь ты мог знать о ходе процесса из газет! Ты мог прочесть, что судьба несчастного д’Анжеля зависит от показаний кучера, возившего его в ночь на двадцать первое марта.
   – Право, смешно даже слушать тебя, Фрике! – вспылил Жозеф. – Да разве в тысяча восемьсот пятьдесят третьем году газеты были так же дешевы, как сегодня? Разве я мог достать себе за одно, за два су газету? Не мог я знать всех этих подробностей, потому что если и удавалось иногда прочесть что-нибудь, то попадался-то листок дешевый, сведения там помещались краткие. Слышал я об убийстве на улице Сен-Лазар, как не слышать, говорили об этом деле немало, только про кучера не слышал, видит Бог, не слышал! Писали об этом, наверно, в «Судебной газете», а на что мне эта газета – я не мошенник, не сутяга.
   Фрике торжествовал: наконец-то он нашел свидетеля, которого так долго и так тщетно разыскивали покойный барон д’Анжель и адвокат Баратен! Само Провидение помогло ему найти этого человека. Он тотчас поспешил ознакомить Жозефа с ходом этого вопиющего дела. Было решено, что Клапе сейчас же напишет свое показание, столь важное для Армана, и при первой же возможности документ будет передан в руки д’Анжелей. Теперь юному поручику Фрике меньше чем когда-либо хотелось умирать: он мог положить в свадебную корзинку Элен листок бумаги, которым она будет дорожить больше, чем всеми бриллиантами и дорогими безделушками на свете.
   Стоянка в Сомюре оказалась очень счастливой для нашего юного героя. Перед выступлением из города вахмистр батальона подал ему письмо, в котором было написано следующее:
   «По, 20 декабря 1870 года.
   Поручику парижских стрелков-добровольцев Фрике, 2-я Луарская армия.
   Любезный воспитанник, достойнейший, отважный друг мой!
   Все семейство д’Анжелей, равно как и мое, находится в добром здравии и полной безопасности. Арман почти совсем поправился: у него лишь изредка повторяются легкие нервные припадки, но и они со временем пройдут. Главное, что он теперь все понимает, что он опять стал человеком. Знает Арман и о том, кто ты и что ты для него сделал.
   О тебе и твоих подвигах мы прочитали в газетах. Мы не могли остаться в Версале с немцами и переехали сюда. Хорошо известный тебе уютный домик, тонувший в зелени, занят теперь штабом проклятых пруссаков. Черт бы их побрал! Оставаться там не было никакой возможности, и я перевез женщин и больного в Пиренеи, на виллу Флери. Не подумай, однако, что мы сидим здесь сложа руки – нет, помилуй бог! Баронесса устроила за свой счет небольшой походный госпиталь на двенадцать человек, и я состою при нем в качестве ординатора и хирурга. О! Если бы не семьдесят лет – был бы и я с вами!
   Поздравляю тебя от чистого сердца, милый Фрике. Радуюсь, но не удивляюсь твоим успехам – иначе и быть не могло. Если бы ты только мог представить себе восторг, с которым мы читали о тебе! Мари и Элен всплакнули порядком, я тоже, признаться, от них не отставал. Ведь ты дорог, ох как дорог мне, постреленок! Горжусь тобой, мой милый Фрике! Обеспокоили нас, конечно, твои раны, но ведь не изуродован же ты, дружок? Конечно, Элен-то такая пилюля не пришлась бы по сердцу. А ведь, к слову сказать, девочка-то без ума от тебя, сердцеед. Она уже успела разболтать брату, почему так интересуется тобой. Смотри – сам Лефевр говорит тебе это – смотри не попади в беду, теперь не время умирать. А знаешь, нельзя ли устроить так, чтобы тебя послали на излечение в наш госпиталь?
   Мы все целуем тебя крепко.
   Отец твой Ж. Лефевр».

ЭПИЛОГ

   Война закончилась. Фрике не покинул свой пост, несмотря на приглашение старого Лефевра. Он решил исполнить свой долг до конца и вышел из всех сражений целым и невредимым, да еще и в чине капитана. Батальон парижских стрелков-добровольцев был распущен, и Фрике отправился в По, прихватив с собой и Жозефа Клапе. Слезы искренней радости не поддаются описанию, и потому мы не будем подробно рассказывать о том, как молодого героя встретили в семье д’Анжелей.
   Переговорив предварительно с баронессой, добряк Лефевр недели через две объявил, что усыновляет своего бывшего воспитанника уже окончательно, по форме и по закону.
   – Неважное имя даю тебе, дружок, но не взыщи – даю, что сам имею.
   Фрике отвернулся, чтобы скрыть душившие его слезы, и крепко пожал руку доброго старика.
   – Теперь, как отец, имею право говорить от твоего имени, дружок, – продолжал Лефевр, не теряя времени, и начал, обращаясь к баронессе: – Многоуважаемая баронесса, имею честь просить руки вашей дочери для сына моего, если только мадемуазель д’Анжель согласна стать женой капитана Лефевра.
   Старая баронесса, конечно, согласилась, а Элен была на седьмом небе от счастья и нисколько не беспокоилась о том, что меняет громкую фамилию д’Анжель на мещанское «мадам Лефевр». Вскоре после помолвки Элен с Фрике были помолвлены и Мари Лефевр с Арманом. Обе свадьбы решили сыграть после пересмотра дела об убийстве Антонии Перле.
   Пересмотр этого запутанного процесса занял около десяти месяцев, и наконец благодаря трудам Баратена и покойного барона д’Анжеля, благодаря усилиям Фрике Лефевра и, главное, благодаря показанию Жозефа Клапе Арман был оправдан. Оправдание невинно пострадавшего д’Анжеля совершилось с подобающей церемонией и торжественностью, члены суда в своих красных мантиях были в полном сборе, оправдательный вердикт потом напечатали во всех газетах и журналах. Через две недели после этого торжества были отпразднованы обе свадьбы одновременно. Жозеф Клапе вез молодых от венца и веселился в этот день, кажется, больше всех.

Анри Шадрилье Тайна Медонского леса

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I УЖИН У БРЕБАНА

II ДУЭЛЬ

III О ТОМ, КАК ФРИКЕ ЗАНЯЛ У МЕРТВЕЦА ДВАДЦАТЬ ФРАНКОВ

IV ЛОГИКА МЕСЬЕ ЛЕФЕВРА

V НИКОЛЯ

VI ОХОТА

VII ВОДЕВИЛЬ ПЕРЕХОДИТ В ДРАМУ

VIII РАЗНЫЕ ИЗВЕСТИЯ

IX БЕГА В ВЕНСЕННЕ

X «…ЕН …ЬЕР»

XI Любопытство – гадкий недостаток

XII ДРУЗЬЯ НАПАДАЮТ НА СЛЕД

XIII ОХОТА ИДЕТ УСПЕШНО

XIV ПЕРЕД БИТВОЙ

XV СЕМЕЙСТВО Д’АНЖЕЛЕЙ

XVI МАРСЬЯК ОПЯТЬ ВЫХОДИТ НА СЦЕНУ

XVII ДОБРОДЕТЕЛЬ ТРЕПЕЩЕТ – ПОРОК ТОРЖЕСТВУЕТ

XVIII ДВА АРМАНА

XIX ФРИКЕ ПОДВЕРГАЕТСЯ ОПАСНОСТИ

XX СГОВОР МОШЕННИКОВ

XXI УБИЙСТВО

XXII ЛЮБОВЬ ВСЕ СКРАШИВАЕТ И ОЧИЩАЕТ

XXIII СПРАВЕДЛИВОЕ ВОЗМЕЗДИЕ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I ПОСЛЕ СМЕРТИ НИКОЛЯ

II УБИЙСТВО АНТОНИИ ПЕРЛЕ

III ЖИЗНЬ АНТОНИИ ПЕРЛЕ

IV ДОПРОС

V АРМАН Д’АНЖЕЛЬ НА СУДЕ

VI ГУБИТЕЛЬНЫЕ ПОКАЗАНИЯ

VII ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ АКТ

VIII ПРИМЕЧАНИЯ И ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ

IX КОЛЬЦО С ИЗУМРУДОМ

X ОПРОВЕРЖЕНИЕ

XI МАРСИА

XII ФРИКЕ ДОБАВЛЯЕТ ГЛАВУ ОТ СЕБЯ