Йоси Бейлин, Нино Абесадзе
Долгая дорога к миру

Предисловие
Президента Государства Израиль, г-на Шимона Переса, к автобиографии Йоси Бейлина на русском языке

   Я очень рад тому, что Йоси Бейлин решил опубликовать книгу на русском языке.
   Таким образом, он оказался первым политическим деятелем, который не удовлетворился переводом, а обратился напрямую к русскоязычному читателю. Эта книга даст нам замечательную возможность познакомиться с автором через его автобиографию.
   Бейлин является представителем первого поколения, родившегося в государстве Израиль. Он родился спустя месяц после создания государства, учился в школе в Тель-Авиве, участвовал в войнах Израиля, получил третью академическую степень в Тель-Авивском университете, работал журналистом, читал лекции в университете и был спикером партии Авода, когда в октябре 1977 года я пригласил его работать со мной.
   На первый взгляд, Бейлин – представитель израильтян-тель-авивцев, сын «старожилов», репатриировавшихся в страну из восточной Европы в 20-е годы, отличник школы, отличник военной службы, прекрасный семьянин, – ведет себя так, как мы, поколение, создавшее эту страну, могли бы ожидать от него. Но на деле я знаком с двумя Йосн. Один принимает жизнь всерьез и действует в соответствии с тем, чего от него ожидает ближайшее окружение. Второй же – бунтарь, борющийся за свои принципы и не готовый принимать ничего на веру. Таким образом он вместе со своими единомышленниками боролся за разделение между членством в Израильском профсоюзе, («Гистадрут») и членством в партии «ха-Авода».
   Таким образом происходила и его борьба за создание Палестинского государства. С целью увековечить Израиль как государство с еврейским большинством он начал переговоры, которые привели к соглашениям в Осло. Также успешно он боролся за введение санкций против режима Апартеида в ЮАР и за вывод израильских войск из Ливана. Бейлин выступил против еврейского истеблишмента для того, чтобы реализовать свою идею: привести на экскурсию в Израиль за счет мирового еврейства любого еврейского подростка в рамках инициативы «Таглит», которая со временем стала очень популярна.
   Мне вспоминается характерный эпизод. Будучи министром юстиции, он неузнанным посещал судебные заседания, чтобы составить непосредственное впечатление о происходящем, а не довольствоваться официальным визитом.
   Йоси – настоящий интеллектуал. Его высказывания отличаются глубиной и четкостью. Его политическая деятельность отличается особой уникальностью. То, что делает он, может сделать только он.
   Йоси Бейлин говорит о себе, что он в первую очередь еврей, а уже потом израильтянин. Он один из самых выдающихся сионистов своего поколения. Его уникальное умение – взять на себя ответственность и воплотить идею в жизнь, исходя исключительно из безграничной любви и заботе о будущем народа и государства Израиль, не задумываясь, насколько популярны его действия, выражается во всех его предприятиях, от «Женевской инициативы» и до законодательства, которое отменило прямые выборы премьер-министра. Все это делает Йоси Бейлина редким политиком, чья автобиография, безусловно, увлечет вас.

Шимон Перес

Предисловие переводчика

   Для Йоси Бейлина, родившегося и росшего в Тель-Авиве, словосочетание «война и мир» в детстве ассоциировалось исключительно с великим произведением Толстого, которое он прочитал в восьмилетием возрасте.
   Со временем все стало наоборот: война – нечто само разумеющееся, мир – почти невозможен. А если возможен, то исключительно благодаря вере и упорству таких людей, как Йоси Бейлин.
   То, что яркий представитель израильской интеллектуальной элиты рос в «русской» семье, воспитывался на произведениях Толстого и Достоевского и пил чай из самовара, можно себе представить. Но сегодня проще поверить в то, что земля стоит на трех китах, чем в то, что будущий председатель партии МЕРЕЦ и светского лобби в Кнессете, ярый борец с религиозным диктатом в молодости накладывал тфилин, соблюдал кашрут, молился в синагоге и оставался дежурить в военной части по субботам, так как соблюдал шаббат. После этого меня уже вовсе не удивляет, что человек, имя которого во всем мире ассоциируется с мирным процессом на Ближнем Востоке, в юности ужасно переживал, что когда он достигнет призывного возраста, в Израиле уже не будет ни армии, ни войн.
   Когда эта книга уже была написана, мне с трудом удалось убедить себя, что главы, посвященные армейской карьере – о Йоси Бейлине, а не о прославленных израильских генералах Ариэле Шароне или Эхуде Бараке. Я неожиданно для себя обнаружила, что самой захватывающей частью рассказа об известном политике, а не генерале, становится повествование о его службе в армии. Бейлин мобилизовался в ряды ЦАХАЛА в 1967 году – том самом, за возвращение к границам которого он и многие его единомышленники борются уже десятки лет. А тогда, накануне Шестидневной войны, молодой солдат Армии Обороны Израиля (ЦАХАЛ) воевал за победу, не задумываясь о ее политических последствиях. А если бы и задумывался, то наверняка продолжил бы воевать с тем же упорством и целеустремленностью, с какими впоследствии стремился к миру. В то время он защищал собственную страну, завоевывая для нее право на физическое существование, а для самого себя – моральное право за этот мир в будущем бороться.
   Шимон Перес с трудом уговорил его – делающего успешную академическую карьеру – «всего годик» поработать пресс-секретарем Аводы. Потом этот год превратился сначала в два, затем в семь, а в итоге во всю жизнь Бейлина. А Перес, который сам привел его в политику, нередко кусал себе локти, наблюдая за «выкрутасами» своего советника. Но с этим ничего нельзя было поделать: политиков нового поколения, одним из видных представителей которого стал Бейлин, породила война Судного дня. Они не были готовы к компромиссам ни с самим собой, ни со старшим поколением.
   Если утверждение, что не должность «делает» человека, а человек – должность, верно, то это про Бейлина. Он никогда не сидит, сложа руки, он всегда что-то затевает. Неудивительно, что, став секретарем правительства Израиля в 36 лет, он развернул бурную деятельность по самым различным направлениям. И самое интересное, что все они в итоге оказались более чем перспективными – даже если тогда за это никто не мог поручиться. Ведь в 1984 году мало кто мог себе представить, что Израиль заключит мир с Иорданией и окончательно выйдет из Ливана. «Есть должности, значимость которых начинаешь осознавать только по прошествии лет», – говорит Йоси. Остается догадываться, что бы было, если бы он осознал эту значимость сразу.
   За все время ведения знаменитых норвежских переговоров Йоси Бейлин ни разу не был в норвежской столице. Часть главных действующих лиц этого процесса «архитектор Осло» впервые в жизни увидел во время церемонии подписания мирного договора в Вашингтоне. Часть из подписавших в последствии Норвежские соглашения сами впервые узнали о переговорах лишь тогда, когда они уже шли полным ходом. А с первым героем этой истории Бейлин познакомился исключительно из вежливости. Последнее, о чем мог думать израильский политик в самый разгар предвыборной кампании в стране, что его встреча с директором исследовательского института из Норвегии навсегда изменит судьбу целого региона земного шара.
   Бейлин говорит, что в какой-то момент процесс Осло проходил как в кино. Кто-то увидел в этом «фильме» драму, кто-то фарс, а кто-то – историческую эпопею со счастливым концом. А я в этой связи всегда вспоминаю о другом, трагическом кино, которое смотрела вечером 4 ноября 1995 года. Я тогда гостила у мамы, и мы временами переключали телевизор на прямую трансляцию с демонстрации в поддержку мирного процесса на площади Царей Израиля. И вдруг – пауза, замешательство и тревожные голоса ведущих в эфире. Затем, чуть позже, известие об убийстве премьера, и еще через несколько дней сказанное Клинтоном на иврите «Шалом, хавер» («Прощай, друг»). Я тогда еще вообще ничего не понимала на иврите, но еще больше не в состоянии была осознать масштабы произошедшего. Оказывается, Бейлин тоже видел эту памятную демонстрацию по телевизору и, оказывается, тоже в тот момент, когда стало известно об убийстве Рабина, не мог осознать масштабы этой трагедии – как для страны и всего региона в целом, так и для мирного соглашения, работа над которым была завершена за несколько дней до убийства израильского премьера. Если бы Рабина не убили, если бы Перес, возглавивший правительство после этого, принял договор Бейлин – Абу Мазен, если бы у самого Йоси хватило сил убедить Шимона в необходимости согласиться с этим сценарием, фабрика грез о мире могла бы превратиться в фабрику мира на Ближнем Востоке. Но вместо этого на бумаге осталось неподписанное соглашение, под которым сегодня подписалась бы даже любая правая партия.
   В Израиле очень любят предполагать, что бы подумал о том или ином событии, происходящем в нашей стране, гуманоид с Марса или человек, абсолютно неосведомленный о ближневосточных реалиях. Мне лично всегда бывает очень жаль этого гипотетического гуманоида, и я ужасно завидую людям, не знающим, что такое национальные, территориальные или религиозные конфликты. Однако если таковые и существуют и им по какой-то причине пришлось бы оказаться на Земле Обетованной, то они наверняка бы подумали, что, во-первых, переговоры о мирном урегулировании здесь ведутся всегда и почти никогда ничем не заканчиваются, а во-вторых, что их инициатором или вдохновителем обычно бывает Йоси Бейлин. А те мирные инициативы, в разработке которых он по той или иной причине не участвует, как правило, обречены на провал. Пример – соглашение с Ватиканом. Известно, что когда Сталину сказали, что Ватикан – важное государство и с Папой Римским нельзя не считаться, то он в ответ поинтересовался, а сколько у этого Папы танковых дивизий. В Израиле, где танковых дивизий всегда хватало, отношение к Ватикану, хоть и из несколько иных соображений, было приблизительно таким же. Неизвестно, сколько бы еще лет наша страна не замечала существования столицы мирового католицизма, если бы не Бейлин – «открывший» для Израиля это государство, а в самом Израиле закрывший министерство религий, тот самый Бейлин, который в молодости накладывал тфилин, а впоследствии стал председателем светского лобби в Кнессете.

   С Ариэлем Шароном я встречалась в последний раз на следующий день после завершения Программы размежевания. И тогда впервые поняла, какая огромная разница существует между Шароном – государственным деятелем и Шароном – человеком. В жестком неуступчивом политике без особого труда можно было разглядеть невероятно душевную и теплую личность. Такая же пропасть лежит между идеологией Шарона и идеологией Бейлина. Между размежеванием и мирным процессом такая же разница как между израильским приморским городком Бат-Ямом и Женевой. И, тем не менее, по иронии судьбы и сам того не подозревая, именно выступая накануне муниципальных выборов в Баг-Яме, Ариэль Шарон стал политтехнологом международного масштаба, сделавшим всемирную рекламу Женевской инициативе, из-за которой сам он впоследствии был вынужден провести программу размежевания.
   Выносить сор из избы – не самое благородное и благодарное занятие, однако в общественной жизни без этого не обойтись. Особенно, таким людям как Бейлин, которые любят не себя в политике, а политику в себе. Возможно, именно поэтому он и не стал лидером, хотя «серым кардиналом», генератором идей был, есть и, возможно, еще будет.
   Теодор Герцль никогда бы не поверил, что еврейскому государству и через 60 лет после его основания придется постоянно бороться за свое существование. Но это только потому, что он никогда не руководил Государством Израиль. Страной, лидеры которой делятся на две категории: тех, кто по идее хотят мира, но в последний момент боятся его заключить, и тех, кто в принципе не верят в возможность мирного сосуществования евреев с арабами, а в итоге уходят с ранее оккупированных территорий. Страной, демографические часы которой начали обратный отсчет как раз после оглушительных военных побед. Страной, где даже такие люди как Йоси Бейлин не являются пацифистами.
   И вот я говорю с человеком, который творил историю, имя которого известно во всем мире, которого – любят или ненавидят – но знают все. Он создавал кабинет абсорбции еще до приезда первого репатрианта «большой алии», а когда она началась, ночами просиживал в аэропорту, глядя, как самолет за самолетом в страну прибывает огромное количество наших сограждан. Он первым выступил за «прямую абсорбцию», а когда в Белом доме его спросили, какой квоты на выпуск евреев из СССР добивается Израиль, не смог выдавить из себя ни единого слова, так как любую фантастическую по тем временам цифру, произнесенную вслух, считал предательством идеалов сионизма. И этот человек говорит, что «большая алия» – это «успешный проект».
   И я, как ни странно, ему верю.

Нино Абесадзе

Долгая дорога к миру

Дом на улице Калишер

   В доме, в котором я родился, надо всем витал дух моего деда со стороны матери – Йосефа Брегмана, в честь которого меня и назвали. Он был единственным дедушкой, не дожившим до моего рождения, и, тем не менее, даже для меня он много лет оставался главной фигурой в семье. Его образ присутствовал во всем и везде – до такой степени, что я даже не подозревал, что его нет в живых. Он родился в Пинске в 1880 году, в религиозной семье. Оба его дедушки были адморами [1 - Адмор (аббр. иврит, словосочетания «адонену морену ве-раббену» – «господин, учитель и наставник наш») – в иудаизме титул цадиков – духовных лидеров общин в хасидизме.], а он сам – блестяще образован в области религии. Но это не помешало ему стать светским человеком, еще в молодости категорически отвернувшимся от религии и принципиально не посещавшим синагогу. Он занимался финансами и придерживался, если так можно выразиться, крайне сионистской идеологии.
   А крайний сионист по тем временам, – это, в первую очередь, категорический противник Теодора Герцля [2 - Герцль Теодор (1860–1904) – основатель сионизма как политического движения. Разработал план возрождения еврейского независимого государства как убежища для евреев со всего мира перед лицом антисемитизма. Детальный проект осуществления этой идеи изложен в его книге «Еврейское государство» (Der Judenstaat), опубликованной в Вене в 1896 году. За исключением правительства Великобритании (предложившего территорию в Уганде), правительства других государств относились к его идее враждебно или недоверчиво, и даже дружески расположенные политики сомневались в финансовых возможностях сионизма и способности евреев поселиться на новом месте и построить свое государство.]. Дедушка был приближенным к Усышкину [3 - Усышкин Аврахам Менахем Мендл (1863, Дубровна, Могилевская губерния, – 1941, Иерусалим), – сионистский лидер. Присоединился к сионистскому движению под сильным впечатлением от личностей Т. Герцля и М. Нордау. На 1-м Сионистском конгрессе (1897) он решительно отказался поддержать «чисто политический» сионизм Т. Герцля и выступил одним из самых энергичных сторонников возвращения в Сион, на землю предков, практического заселения и освоения Эрец-Исраэль (Земли Израиля).] и принадлежал к демократической фракции, членов которой еще называли «казаками Усышкина» или «русскими сионистами». Я совсем недавно получил из архивов письма, которые мой дед писал Усышкину, начиная с 1903 года – с тех пор, как Герцль заявил о возможности создания еврейского государства в Уганде. Все они, кстати, написаны на блестящем иврите. И только прочитав их, я понял, как велика была ненависть к Герцлю со стороны крайних сионистов, к которым относился Усышкин.
   Мой дед, так же как Усышкин, считал, что возращение на землю Израиля важнее всего остального. Его идеология заключалась в алие [4 - Алия (ивр., буквально «подъём», «восхождение», «возвышение») – репатриация евреев в Израиль, а до основания государства Израиль – в Эрец-Исраэль. Является одним из основных понятий сионизма, ныне закреплённым в Законе о возвращении.], а не в спасении народа.
   В 1905 году дедушка женился на моей бабушке Ривке, а в 1917 году по поручению Усышкина поехал вместе с семьей в Екатеринославль – создавать сионистский банк (к тому времени у него уже было двое детей – мой дядя и моя мама, родившаяся в 1910 году). Там их застала революция. Шесть лет дедушке с бабушкой с двумя детьми пришлось скитаться по революционной России, из которой им удалось выбраться только в 1923 году. Они приехали в Тель-Авив.
   Дедушка-финансист начал работать в пекарне, и это вполне вписывалось в рамки его сионистской идеологии. Только по прошествии нескольких лет его приняли на работу в Тель-Авивское отделение банка «Альваа ве-хисахон», которым он впоследствии руководил до конца своей жизни. Кстати, у него банке работала мать Ицхака Рабина, Роза Коэн. Дедушку все знали, везде приглашали, считали за честь с ним познакомиться. Это выражалось и в положении семьи. К примеру, в доме, который он приобрел в Тель-Авиве, был телефон, холодильник, его возили на работу на такси. Все это по тем временам было огромной редкостью. Сам дом всегда был полон народу. Когда мои родители поженились, они тоже поселились в этом доме. Дедушка скончался от инфаркта в 1946 году, в 66-летнем возрасте, за два года до моего рождения.
   Однако признаки его присутствия оставались повсюду. Его рабочий кабинет (он так и назывался по-русски – «кабинет»), был «святая святых» в доме, в нем все осталось так, как было в день его смерти. Я обожал эту комнату. Там было огромное количество книг и фотографий выдающихся деятелей сионистского движения, которые я мог рассматривать без конца. Среди снимков было и множество фотографий Герцля. Не знаю, простил ли ему дедушка Уганду, но ненависть к идеологическому противнику, как видно, с годами прошла. Меня не покидало ощущение, что дедушка Йосеф вот-вот появится. Я постоянно спрашивал, когда же это, наконец, произойдет. Сначала мне говорили, что он в Америке. Я понимал, что из Америки так быстро не возвращаются, и ждал. Но однажды, когда мне было пять лет, мама призналась, что дедушки нет в живых. И тогда я действительно очень тяжело это воспринял. Мне ведь до того так часто снилось, как он приезжает и обнимает меня.
   Бабушка Ривка воспитывала меня вместе с мамой и была для меня одной из самых близких в детстве. Ее не стало, когда мне было 10 лет. Она была «русской» бабушкой, говорящей на иврите. Много читала. Чтение, как основное занятие в доме, вообще было главной составной частью семейной культуры. Я неспроста стал «книжным червем» – меня к этому приучали с детства. Это происходило даже не специально, а само по себе. Я просто брал пример со взрослых. И хорошо помню, как мечтал научиться читать, чтобы начать изучать всю имеющуюся в доме библиотеку, которая была везде, во всех комнатах.
   При таких авторитетных дедушки и бабушки со стороны мамы, семья отца могла отойти в детском представлении на задний план, но этого не случилось.
   Просто бабушка и дедушка с отцовской стороны – Зеев и Рахель-Лея Бейлины – были полной противоположностью родителям мамы. Выходцы из религиозных варшавских семей они не имели ничего общего с сионизмом. Если «русские» дедушка с бабушкой, говорили исключительно на иврите, то «польские» – только на идиш. Благодаря им я выучил этот язык, чтобы как-то общаться с бабушкой. Их познакомила сваха. Дедушка был третьим женихом, который сватался к бабушке. Первым двум она категорически отказала. Не знаю, в чем состояла причина разочарования в первом кавалере, но второму была дана отставка из-за того, что он имел неосторожность показаться ей на глаза в рубашке, на которой не хватало одной пуговицы. Бабушка рассудила, что если в таком виде он пришел на столь важную встречу, то он – безалаберный человек, за которого не стоит идти замуж. Следующим был мой дедушка. У него, как видно, все пуговицы были на месте, и они поженились. В Палестину они приехали в 1926 году.
   Бабушка из Варшавы почти никогда не выходила из кухни, и если с бабушкой из Пинска я мог говорить обо всем на свете, то с ней – почти ни о чем. Ее не стало, когда мне было 7 лет, а дедушка дожил до глубокой старости, переехал к нам, и моя мама ухаживала за ним как сиделка. Дедушка был очень тихим, деликатным человеком. Кстати, тоже работал в банке, но не достиг уровня дедушки Йосефа. Он был одним из основателей синагоги, названной в память о первом мэре Тель-Авива Меире Дизенгофе «Оэль-Меир», на улице Ибн-Гвироль.
   Мои родители встретились на вечеринке в Тель-Авиве. Папу послали принести патефон, а мама его сопровождала. Так они познакомились, потом год не виделись, потом снова встретились и очень скоро поженились. Это было в 1936 году. Мама окончила гимназию «Герцлия» и поступила в Университет на Горе Скопус в Иерусалиме, на факультет востоковедения. Она проучилась там три года, но из-за болезни вынуждена была бросить учебу и вернуться в Тель-Авив. Она вообще всю жизнь была очень слабой физически. Папа окончил гимназию «Геула» в Тель-Авиве, очень хотел продолжить учебу, но не смог себе этого позволить. Он был умным и талантливым человеком, много читал и много знал. Не было вопроса, на который он не мог ответить. Не было предмета, по которому он не мог мне помочь в случае необходимости. Сейчас я думаю, что все эти знания были несколько поверхностными, но, вместе с тем, совершенно безграничными. У него была невероятная способность к иностранным языкам. Он владел латынью, итальянским, французским, английским, русским, польским, идиш и арабским языками. Он работал в банке «Апотикаи», впоследствии превратившемся в банк «Леуми ле-машкантаот», до последнего дня своей жизни. Он прожил всего 62 года…
   Мама была лектором-преподавателем ТАНАХа [5 - ТАНАХ – вошедшее в употребление в средние века и принятое в современном иврите название еврейской Библии (в христианской традиции – Ветхого завета). Слово представляет собой акроним названий трех разделов еврейского Священного Писания – Тора (Пятикнижие), Невиим (Пророки) и Ктувим (Писания).], вела кружки, выступала с недельными комментариями по радио, была автором книги и множества статей о ТАНАХе, которому я учился у нее. Если папа мог помочь по любому предмету, то к ней с вопросом по математике мне бы в голову никогда не пришло обратиться. Я помню ее либо читающей, либо пишущей. Кроме того, она много занималась общественной деятельностью.
   То есть была сугубо деловой женщиной, особенно по тем временам.
   Когда я видел ее на кухне, готовившей еду, мне становилось обидно, и я всегда говорил ей, что за это время она могла написать или сделать что-то поважнее котлет. Тогда я еще не отдавал себе в этом отчета, но благодаря маме я с годами стал феминистом.
   А в первую очередь она была просто мамой.
   Она уделяла нам много времени, была общественно активной, состояла в родительском комитете школы. Но вместе с тем она была известным человеком – выступала по радио, а поскольку тогда был только один радиоканал, то ее все знали. Я тоже знал все и всех, о ком говорили по радио. К примеру, первое имя в жизни, которое я произнес внятно, было Дов Йосеф – министр, ответственный за карточную систему…
   Послевоенный период, период талонов на продовольствие и «черного рынка». Период, когда одежда, обувь и игрушки переходили от одного поколения к другому, когда все понимали, что нельзя много тратить и довольствоваться надо тем, что есть. Но все это было в порядке вещей и не вызывало раздражения, так как все так жили. И мы тоже жили очень скромно – как все. Я, к примеру, долгие годы думал, что печень – это баклажаны, потому что мама готовила баклажаны со вкусом печенки. Мороженое было редкостью. В кафе ходили на День независимости, а о ресторанах и речи быть не могло (впервые я туда попал в 15-летнем возрасте). Считалось, что это безумие – есть в ресторане, когда еду можно приготовить дома. Во мне это осталось по сей день. Я терпеть не могу рестораны и считаю, что это место для сибаритов, не говоря уже о том, что там невозможно спокойно поговорить.
   Только в 27 лет я впервые попали за Гранину. Семейный отдых – и то не каждый год – заключался в поездке в район Бейт ха-Керем в Иерусалиме, там был чистый воздух. Мы снимали комнату в доме, в котором продолжала проживать семья его владельцев, мама также ходила в магазин, также покупала продукты и также готовила, как дома. Это называлось поездкой на отдых. В кино мы ходили, но очень мало и с неким угрызением совести за потраченные деньги. Концерты и спектакли посещали «пополам»: первое отделение смотрели мы с братом, на второе, по тем же билетам, заходили родители. Приходилось экономить, но любовь к искусству нам прививали.
   Папа с мамой поженились после убийства Хаима Арлозорова, вызвавшего в еврейском ишуве большие политические споры [6 - Арлозоров Хаим (1899, Ромны, Украина, – 1933, Тель-Авив) – один из руководителей сионистского рабочего движения. В 1933 г. Арлозоров активно участвовал в организации массовой алии евреев из нацистской Германии. В июне 1933 г. был убит во время прогулки на берегу моря в Тель-Авиве. По обвинению в убийстве Арлозорова были преданы суду А. Ахимеир, лидер ревизионистской партии, и два других ее члена: Ц. Розенблат и А. Ставский. Окружной суд оправдал Ахимеира и Розенблата. Ставский был осужден, но впоследствии оправдан Верховным судом за недостаточностью улик. Большинство участников сионистского рабочего движения восприняли убийство Арлозорова как доказательство существования фашистских тенденций в партии ревизионистов. Однако последние, вместе с другими кругами, не примыкавшими к рабочему сионистскому движению, утверждали, что процесс сфабрикован силами, враждебными ревизионистам.]. Мама была уверена, что его убили ревизионисты – приверженцы Жаботинского, а папа считал, что еврей не мог этого сделать. Тогда они порешили между собой: во избежание семейных ссор никогда не касаться этой темы. Никто из них никогда в жизни не говорил мне, за кого голосует на выборах. Папа объяснил, что это – очень личное дело. Он не голосовал за Менахема Бегина [7 - Бегин Менахем (1913, Брест-Литовск, – 1992, Иерусалим) – израильский политический и государственный деятель, до возникновения государства глава организации ЭЦЕЛ. Бегин не присоединился к официальному руководству ревизионистского движения. В октябре 1948 г. основал партию Херут и в качестве ее лидера стал членом Кнессета 1-го созыва, был лидером оппозиции в Кнессете 1–8 созывов. В 1977 году избран премьер-министром Израиля, подписал исторический мирный договор с Египтом по принципу «территории в обмен на мир», за что впоследствии получил Нобелевскую премию мира.], так как считал его антитезой Жаботинскому. В Жаботинском он видел в то время важного сионистского лидера, в Бегине – фашиста. В том, что он был приверженцем Бен-Гуриона, я ни на минуту не сомневаюсь.
   При этом он был членом Гистадрута [8 - Гистадрут – основная профсоюзная организация Израиля, объединяющая большинство наемных работников страны, членов киббуцов, мошавов и кооперативных предприятий, а также значительную часть лиц свободных профессий. Как правило, его члены придерживались социалистической идеологии, членство в этой организации было в свое время обязательным для работников гос. предприятий и ведомств.], но не был социалистом. Когда я в 1972 году рассказал ему, что вступил в партию Авода, его это расстроило. Я думаю, он был центристом с легким левым уклоном. Мама, как мне кажется, голосовала за МАПАЙ [9 - МАПАЙ (аббревиатура от Мифлегет по‘алей Эрец-Исраэль – Рабочая партия Эрец-Исраэль) – социал-демократическая партия, созданная в 1930 г. Под руководством Д. Бен-Гуриона и Б. Кацнельсона она быстро превратилась в крупнейшую партию ишува, а впоследствии – Государства Израиль. МАПАЙ играла центральную роль в руководстве сионистского движения и в Гистадруте, а после образования Государства Израиль руководила правительством в 1948—68 гг. Членами МАПАЙ были премьер-министры Д. Бен-Гурион, М. Шарет, А. Эшколь и Голда Меир.На политической арене Израиля МАПАЙ представляла собой центристскую партию, идеологическими оппонентами которой были лев о-социалистические течения в Гистадруте и ревизионистское правое движение Херут.]. Моего старшего брата Инона политика не интересует вообще, ее для него не существует по опр е делению.
   Пион старше меня на 11 лет, и с момента моего появления на свет добровольно взял на себя функции воспитателя. Он был мне маленьким отцом, а я его «хвостом». Несмотря на то, что нас связывают очень тесные отношения, я думаю, он сам до сих пор не догадывается, какое огромное влияние оказал на мое формирование. Он стал для меня тем человеком, которому я подражаю во всем – в манерах, жестах, вкусах. Он любит оперу, и я ее люблю, он любит французский шансон, и я его полюбил. Я ходил с ним к его друзьям и подругам. Пока мы жили вместе, он был моей радостью и гордостью. Мы никогда не ругались, кроме единственного случая, когда я случайно поломал его оловянного солдатика. Тогда он в первый и последний раз в жизни на меня накричал, и это было так странно, что я запомнил эту историю на всю жизнь. Когда мне исполнилось семь лет, Пиона призвали в армию. Я остался один, без человека, к которому обращался в первую очередь. Когда что-то надо было решать, единственным выходом стало задаваться вопросом, а как бы он сейчас поступил на моем месте, и это во многом определило мой характер и нормы, по которым я живу и сегодня. В армии он служил в бригаде «Нахаль», стал одним из основателей кибуца «Йответа» и почти не приезжал домой. Тогда добраться из Эйлата в Тель-Авив было, примерно, как сейчас слетать в Нью-Йорк. Я сходил с ума, а когда он приезжал, не отходил от него ни на шаг. А потом он уезжал, и я начинал дожидаться следующего приезда. Когда он демобилизовался, сразу уехал учиться в университет в Иерусалиме. И я его снова не видел.
   Ездить в Иерусалим было тоже очень трудно, телефонов не было, так что для меня он будто остался в армии. Он приезжал иногда в конце недели и в один из таких приездов отвел меня в сторону и сказал, что женится. Я разрыдался.
   Жениться он собирался на нашей соседке из дома напротив по имени Ализа. Она была его подругой еще с детского сада, и я каждый день видел ее из окна, а ее брат был моим близким Другом. Так что речь не шла о ком-то постороннем, но я воспринял это как трагедию. До этого я все время надеялся, что вот-вот получу его обратно – от армии, от университета, а тут понял, что от Ализы я его «обратно» не получу никогда, и это казалось ужасным. В декабре 1958 года они поженились, создав замечательную семью, любящую и очень сплоченную, а потом переехали в Иерусалим. Иной работал в министерстве связи и до выхода на пенсию в 2003 году руководил Службой почтовых марок. Он блестящий менеджер и мог бы занимать гораздо более высокие должности, но в марках он сочетал менеджмент с любовью к искусству, хотя сам при этом так и не стал филателистом. Он человек искусства и абсолютно не человек политики.
   И он ни разу не пытался уговорить меня оставить это дело. Никогда. Он следит за моей политической деятельностью, очень за меня переживает, не пропускает ни одно мое выступление по телевидению, но с политикой не имеет ничего общего по определению. Пока он был на государственной службе, он, также как и родители, не признавался мне, за кого голосует. С выходом на пенсию он сказал, что голосует за партию МЕРЕЦ из-за меня. Более того, он даже стал членом этой партии, что, в первую очередь, смешно ему самому.
   Но вернемся к тому времени, когда он пошел в армию, а я – в школу.
   Я был послушным ребенком и мечтал научиться азбуке, но мама считала, что я должен сделать это только в первом классе, так как иначе мне в школе будет неинтересно. Знали бы вы, как я этого дожидался! Как только настал назначенный срок, я быстренько выучил буквы и налетел на домашнюю библиотеку, которая была в каждой комнате – от кабинета до спален. Это было раздолье. Я поглощал, не разбирая, книгу за книгой, полку за полкой. Домашней «цензуры» не было, никто не запрещал мне читать все то, что я хотел. Итогом этого дела стало то, что к восьми годам я прочитал «Войну и мир», и мне роман очень понравился. Правда, в книге «обнаружились» целые куски на французском языке, которого я не знал, что не помешало общему восприятию романа. Затем последовала «Анна Каренина», «Преступление и наказание», «Идиот». В общем, к 12 годам я был знаком с русской классикой в том объеме, который, наверное, позволил бы мне сдать на «отлично» экзамены по литературе и в средней московской школе.
   Я учился в Тель-Авиве. Сначала в начальной школе «Эхад ха-ам», затем в гимназии «Герцлия». Весь этот период был очень интенсивным в моей жизни. Мне нравилось учиться. У меня не было ни секунды свободного времени. Я был вечно занятым ребенком и лучшим учеником, привыкшим слышать, что для меня не хватает существующей шкалы оценок. Моя методика заключалась в том, чтобы готовить задания к следующему уроку, поэтому я всегда все знал раньше других. Меня спрашивали тогда, когда никто другой в классе не мог ответить на поставленный вопрос. Такая, знаете, ходячая мечта любого преподавателя, любимцем которых я был, хотя никогда из-за этого не зазнавался.
   Кроме того, что я сам постоянно чему-то учился, я еще все время учил других, организовывал кружки, помогал отстающим ученикам и учащимся младших классов. Это положительно влияло на мой статус среди сверстников, так как во мне все время нуждались. И я не страдал от отсутствия друзей. Со второго класса я публиковался в школьной газете, в шестом – стал чемпионом школы по шахматам. Призом для победителя была партия с директором школы, но он так и не согласился ее со мной сыграть, а я ведь только для этого и побеждал в том турнире…
   В 12 лет меня приняли юным корреспондентом в молодежную редакцию радиостанции «Коль Исраэль»– «Голос Израиля». Я много выступал и испытывал от этого безумное удовольствие. Но мне этого было мало, и в 13 лет я решил исполнить свою мечту и стать корреспондентом по вопросам молодежи журнала «Маарив ле-ноар». Если радио все слушали, то «Маарив ле-ноар» все читали. С первого раза меня не взяли, и это была трагедия, но приняли через год, и это было счастье. Я писал все – статьи, стихи, рассказы. Я думаю, что большинство моих произведений отправляли в корзину, но я был неисправимым графоманом и продолжал писать еще больше. В 14 лет я был самым настоящим действующим журналистом. Одновременно я был также корреспондентом молодежной секции «Коль Исраэль», редактором гимназической газеты и приглашенным юным участником передач культурной редакции «взрослого» отделения «Голоса Израиля». Параллельно, еще в 13-летнем возрасте, я записался в молодежный кружок национального драматического театра «Габима». Театр, как шахматы и журналистика, привлекал меня всегда, но в «Габиму» до 14 лет не принимали. После длиннющего письма руководителю кружка меня приняли на год раньше. Работа в кружке велась в трех направлениях: мы ставили сцены и этюды, слушали лекции и участвовали в репетициях и спектаклях самой «Габимы». Самым интересным и большой привилегией для нас было посещение генеральных репетиций в театре накануне премьеры. Я по пять раз просмотрел все тогдашние спектакли. Мы были детьми театра и не только сами знали актеров, но и нас узнавали в лицо такие знаменитости того времени как Ровина, Мескин, Бертонов.
   В гимназии я написал свою первую книгу, которая называется «Рамы и цвет». Это роман, который я сохранил для себя, никогда никому не показывал и не публиковал. Еще до того завершилось мое увлечение шахматами. Я часто посещал шахматный клуб «Ласкер». Там бывали люди, которые не вызывали особой симпатии, но которые без шахмат жизни своей не представляли. Для мальчика компания пенсионеров была не особенно привлекательной. Их вид меня несколько спугнул, и тогда я решил, что с этим надо кончать. И излечился – до такой степени, что десятилетиями после этого не прикасался к шахматной доске. Затем настала очередь театра. Я очень хотел быть актером, хотя не был уверен, что смогу им стать. Когда, как в шахматах, так и в актерской карьере я пришел к выводу, что смог бы быть хорошим театральным критиком, но не актером, я завершил и свой роман с театром. Хотя любовь к этому искусству сопровождает меня всю жизнь.
   Когда мне было 9 лет, я влюбился в соседскую девочку. Это был период алии из Польши, с которой она и приехала вместе с родителями и поселилась рядом с нами. Она еще плохо знала иврит, и я с радостью вызвался ей помогать в обучении. Она была очень красивая, уже успела сняться в кино. Но она была на три года старше меня! В итоге мы стали хорошими друзьями, но она вряд ли вообще обращала внимания на мои чувства. Три года – это такая огромная разница в возрасте! Это было сродни влюбиться в Мэрилин Монро. Вскоре у нее появился ухажер, а потом она вышла замуж за известного израильского актера Исраэля Полякова. Потом они разошлись, она продолжила играть в кино, снова вышла замуж и уехала в Лондон. А моей первой подругой и серьезной любовью стала моя первая жена, Елена, с которой мы учились в одном классе в гимназии «Герцлия».
   В 1963 году мы переехали из дома на улице Калишер. Мы оставили гнездо, в котором я рос, которым гордился, из которого черпал силы и которое связывало меня с дедушкой, которого я не знал, но ждал пять лет…

Родом из детства

   Детство моего поколения проходило под знаком Катастрофы европейского еврейства. Для меня это были умалишенные на улицах, где я играл и по которым ходил в школу. Часть из них были бездомными. Один все время сидел на углу и постоянно что-то шил. Рядом с нами в маленькой комнатушке жила женщина, которую дети называли мадам Кецале [10 - Кецале (идиш) – кошечка.], а она их гоняла палкой. Я всегда страшно боялся, что она погонится за мной, хотя и не припомню ни единого случая, чтобы она кого-то действительно ударила. Неподалеку жили портные, у которых починял одежду мой отец. Это были два брата-близнеца, возможно, из «близнецов Менгеле» [11 - Менгеле Йозеф (1911–1979) – нацистский преступник, проводивший эксперименты в концлагерях на живых людях.]. В одном углу комнаты у них стояла швейная машина, в другом, за занавеской, они спали. Когда я спрашивал у взрослых, кто эти люди, мне отвечали, что они – «из Катастрофы». И я возненавидел Катастрофу, из-за которой на улице было много сумасшедших и бродяг. Они были тихими, никому не причиняли вреда, но это было страшно. А еще Катастрофа вошла в жизнь моего поколения через радиопередачу по поиску пропавших родственников. Я помню, она шла в эфир в полдень, когда я возвращался из детского сада, а потом уже со школы. Я слышал исполненные драматизма интонации диктора, медленно зачитывающего имена, и пугался еще больше. А еще на улице и в доме в любых ругательствах постоянно звучало имя Гитлера. Но кто он такой, мне неоткуда было узнать. Таким образом, с одной стороны, все детство проходило под знаком Катастрофы, с другой – информация была очень частичной, и это угнетало. Катастрофа была для меня чудовищем, породившим людей, которых я боялся, создавшим передачи, которые меня пугали.
   Но настал переломный момент, когда мы начали понимать, о чем идет речь.
   Моему поколению очень многое прояснил знаменитый процесс над Эйхманом [12 - Эйхман Адольф (1906—62) – военный преступник, глава специального отдела гестапо по еврейским делам, который занимался «окончательным решением» еврейского вопроса. Процесс Эйхмана стал первым крупным процессом, на котором разбирался вопрос о Катастрофе европейского еврейства; проходил в Израиле (Иерусалиме) в 1961—62 гг. В мае 1960 г. Эйхман был выслежен и схвачен в Аргентине агентами израильской разведки МОСАД, тайно доставлен в Израиль и передан полиции. 15 декабря 1961 г. суд приговорил А. Эйхмана к смертной казни, признав его виновным в преступлениях против еврейского народа, против человечества и военным преступником. Был повешен в городе Рамла в ночь с 31 мая на 1 июня 1962 г.]. Мы слушали судебные заседания по радио вместо уроков в школе. Это длилось часами. К тому времени я уже многое знал, но гораздо большее понял. В детстве я сделал умозаключение, что все это случилось далеко в Германии, где раньше жили плохие люди, а сейчас живут хорошие и что теперь существует иная Германия (раз так сказал Бен-Гурион). Когда я повзрослел, то понял, что весь ужас заключается в том, что Катастрофа вообще могла случиться, что это совершали люди, а не животные. Что люди, которые еще вчера были добрыми соседями и друзьями, назавтра способны доносить и убивать друг друга, и такие люди способны появиться в любой точке мира в любой исторический период. Ведь Германия до этого была одной из развитых европейских стран, родиной великих философов и музыкантов. Я понял, что Катастрофа внутри нас, что возможность превращения уничтожения людей в систему сидит в самом человеке. И пришел к выводу, что надо стремиться к созданию такого мира, в котором это заложенное в каждом из нас зло не сможет вырваться наружу ни при каких обстоятельствах.
   И я действительно считаю, что это достижимо: путем образования, создания этических и культурных норм, достижения истинного равноправия. Это непростая схема. В любом случае она намного сложнее, чем отказываться приобретать продукты немецкого производства и думать, что таким путем мы побеждаем Катастрофу. Это самый простой и самый неверный путь. Проще всего не ездить в Германию и не говорить по-немецки, но это ничего не меняет. Я много думал об этом, когда в начале палестинской интифады Эль-Акса 2000 года произошло «линчевание», расправа над израильскими солдатами в Рамалле. Я не сомневаюсь, что совершившие его палестинские изверги и поддерживающая их бесноватая толпа в иной ситуации были вполне нормативными людьми. Они наверняка возвращались домой, ужинали с семьей, рассказывали женам, как прошел день. А в тот ужасный день среди прочего рассказали и том, как они разорвали на куски израильтян. Все – как у тех немцев, которые работали на рейх. Они ведь тоже не были носителями идеологии Гитлера. Люди на улице вряд ли вообще об этом задумывались. Вместе с тем, он смог выпустить на свободу дракона, который живет где-то в каждом из нас. И от этого никто не застрахован, даже евреи. Это не вопрос национальности или гражданства, хотя я думаю, что в части из нас пробудить такое будет сложнее.
   И не обязательно из-за того, что евреи пережили Катастрофу. Из-за личных качеств каждого из нас. Вместе с тем, я считаю, что израильтяне могут быть как самыми цивилизованными и просвещенными, так и самыми жестокими людьми – в зависимости от того, что в них проснется, в зависимости от обстоятельств. О Германии нельзя сказать, что в канун Второй Мировой войны она была непросвещенной страной. И на вопрос, как это могло случиться именно там, существует единственный ответ: это универсально. Безумный лидер смог разжечь в немцах ту страшную искру, которая горела животным всепоглощающим пламенем в течение нескольких лет.
   Моя мать – дочь «русских» сионистов, отец – выходец из «польской» религиозной семьи, я сам родился в Израиле в год основания государства, и родной язык у меня иврит. Какой ментальностью обладает такой ребенок? Было время, когда я думал, что израильской, даже не подозревая, что в нашем доме почти все было «русским». Семья с ярко выраженными национальными и сионистскими ценностями, говорящая на иврите – что на свете может быть менее русским?!
   А между тем, меню было русским, столовые приборы русскими, акцент русским, близкие «русскими», даже детские врачи – и те «русскими». Я помню, как мама доверительно (чтобы ребенок не понял) сообщала стоматологу по-русски «он боится». Литературой для меня была русская классика, напитком – чай. Чай – единственное, что подразумевалось, когда в нашей семье у человека спрашивали, хочет ли он пить. Свист самовара я слышал круглые сутки. Кофе в доме не держали, мне по великим праздникам готовили какао, а когда в продаже появился чай в одноразовых пакетиках, то мой отец объявил им «идеологическую войну». Дедушка с бабушкой из Пинска и мама с дядей знали русский, немецкий, идиш, в доме было огромное количество книг на русском и немецком языках, но говорили только на иврите, и это было идеологическое решение. Мой дядя впоследствии даже состоял в группе «защитников иврита». У мамы на всю жизнь остался легкий русский акцент. И она всю жизнь ощущала связь с Пинском (у папы, который к моменту репатриации был старше нее, акцента не было вообще, и к Варшаве он никаких сантиментов не испытывал). В детстве и юношестве я считал все это израильской ментальностью и вовсе не думал, что рос в «русском» доме.
   К религии в нашей семье относились, я бы сказал, очень многогранно и изобретательно. Мои родители были не просто светскими, они были антирелигиозными людьми. При этом испытывали теплые чувства к тем, кто соблюдал традиции. Мама, например, никогда не постилась в Судный день, но всегда говорила, что на праздник Песах в доме все должно быть кошерным, чтобы раввин мог у нас отобедать. Этот воображаемый раввин так никогда и не пришел, да его вряд ли кто-то дожидался на самом деле, но в этом состояла идеология. Папа никогда не писал по субботам, но ездил на футбол! Эти противоречия меня раздражали. Перед своей бар-мицвой [13 - Бар-мицва (ивр., буквально «сын заповеди») – мальчик, достигший возраста 13 лет и одного дня и считающийся физически взрослым, а потому правомочным и обязанным исполнять все религиозные заповеди.] я заявил отцу, что так дальше продолжаться не может. Он ответил: каждый сам создает свой иудаизм таким, каким он его видит. «Мой отец не ездит по субботам, а я езжу, и считаю, что в XX веке отказываться от этого глупо. Ты можешь найти себе свое место», – сказал он тогда, и меня это еще больше разозлило. Я мог понять маму, которая вообще ничего не соблюдала, тем более понимал родителей папы, которые были сугубо верующими людьми, но совершенно не понимал отца, соблюдающего традиции наполовину. А тут еще и бар-мицва, заставившая меня пойти на крайности.
   Я когда-то был религиозным человеком, да еще каким! Я перестал ездить и не писал по субботам, соблюдал кашрут, не ел в семье моего светского брата, ежедневно накладывал тфилин и каждую пятницу и субботу ходил на молитвы в синагогу. В армии я частенько оставался на военной базе по субботам, так как не мог поехать домой, у меня были две миски – для молочной и мясной еды. Папу это очень злило (маму как раз нет), но он до конца своей жизни так и не увидел меня светским человеком.
   Все изменилось в одночасье, после участия в войне Судного дня, когда я уже сам был отцом. Я отказался от соблюдения заповедей – слишком велико было потрясение от увиденного и пережитого в ту войну. У меня осталась любовь и знание религии, я могу пойти в синагогу, когда представляю Государство Израиль за рубежом, я знаю, как себя там вести. Но не более того.
   Война тогда кардинально повлияла на многих молодых людей. Мы вдруг увидели жизнь по-иному. Это был тяжелый, переломный момент в моей жизни.
   Если вспомнить время, когда формировались мои политические пристрастия, то следует вернуться далеко назад.
   Мне было пять лет, когда воспитательница в детском саду собрала детей и сказала, что глава правительства Бен-Гурион подал в отставку и уехал жить в Негев, находящийся, как мы думали, «на краю света». Дети это прослушали и пошли играть дальше, а я отошел в уголок и заплакал. И это притом, что он, в конце концов, не умер и даже потом еще вернулся к власти, но я этого тогда знать не мог, а как дальше жить без великого вождя страны Бен-Гуриона не понимал. Я думал, что мир перевернулся – что-то похожее на то, что происходило в СССР в день смерти Сталина (этот день я, кстати, тоже очень хорошо помню: мне тогда было пять лет, и у нас в доме не смеялись и не танцевали, хотя и не плакали). Я рос ярко выраженным «бен-гурионистом». В школе у меня был преподаватель истории – ревизионист, которого я очень любил, но с которым вел тяжелейшие споры по поводу Бен-Гуриона. С «детьми-ревизионистами» в классе мы тоже вели постоянные дискуссии, устраивали заседания общественного суда – к примеру, по «Альталене» [14 - 20 июня 1948 г. к берегам Израиля в районе поселения Кфар-Виткин подошло снаряженное ревизионистами судно «Альталена» с грузом оружия из Европы; руководство ревизионистов поставило условие – оставить себе часть оружия и отказалось расформировать свои военные подразделения. Израильское правительство во главе с Д. Бен-Гурионом не приняло это условие и потребовало передать ему весь груз. После отказа Бен-Гурион отдал приказ обстрелять и потопить «Альталену». Корабль, на который поднялся Бегин, был потоплен у тель-авивского берега. Этот эпизод во время войны за Независимость до сих пор вызывает споры между приверженцами правой и левой идеологий в Израиле.] или по поводу создания телевидения в Израиле.
   Телевидения, без которого не может существовать ни один политик ни в одной стране мира!
   Но раз Бен Гурион был против телевидения, то и я автоматически был против, в отличие от «плохих» детей, которые почему-то хотели смотреть телевизор. Статьи, которые я писал, имели ярко выраженную бен-гурионистскую окраску. Я был его истинным поклонником, и должен признать, что со временем не изменил свого мнения. Теперь я, правда, знаю, что он, как простой смертный, совершал и много ошибок, тем не менее, продолжаю считать, что первый премьер-министр Израиля был великим государственным деятелем. В детстве я специально бегал к его дому по четвергам, чтобы посмотреть, как он возвращается из Кнессета. Теперь я, конечно, понимаю, что ни один политик не достоин такого поклонения, но тогда я думал иначе.
   Педагогами, повлиявшими на мое становление, были Йоси Годарт, который отвечал за молодых корреспондентов на радио «Коль Исраэль», заместитель главного редактора газеты «Маарив ле-ноар» Моше Бен Шауль и руководитель молодежного кружка театра «Габимы» Шломо Бартонов. Бартонов, наверное, был мне ближе остальных. Великим актером он так и не стал, исполнял в основном второстепенные роли, но педагогом был замечательным. Он до безумия любил театр и сумел и нам, его воспитанникам, привить страсть к этому искусству. Моше Бен Шауль сам был поэтом, но очень многому научил меня, как и многих моих сверстников, именно в журналистике. Он отправлял в корзину множество наших статей, но его критика всегда была предметной, и на ней мы учились тому, как должен работать настоящий журналист. Йоси Годарт, который с созданием телевидения стал одним из известных документалистов, открыл для меня радио и был примером для подражания.
   Журналистика была в ту пору для меня главным не увлечением, а я бы скорее сказал, занятием. Учась в гимназии, я начал много выступать во «взрослых» передачах Голоса Израиля («Коль Исраэль»), посвященных литературе и искусству. Меня туда приглашали в качестве юного критика, этакого «вундеркинда», который все читал, все видел и все знал. Учитывая, что я ежедневно брал по две новые книги в библиотеке, я действительно знал, о чем говорил. В одной из таких передач, в конце декабря 1965 года, каждого из участников попросили назвать «произведение года». Я назвал произведение автора, о котором до тех пор ничего не слышал, но сама его книга – «Страны шакала» – произвела на меня огромное впечатление. Это был роман впоследствии выдающегося израильского писателя Амоса Оза.
   Прошло время и вдруг я получаю письмо от самого автора, который пишет, что он очень растроган моим выступлением и хотел бы со мной познакомиться. Путем переписки (телефонов, вы знаете, тогда почти не было) договорились о встрече. Мы проговорили без устали несколько часов. Он сам догадался, что я тоже пишу. Только когда он попросил показать ему мои произведения, я признался, что уже закончил книгу, которую не собираюсь публиковать, но могу послать ему несколько рассказов и стихов. Так и было: я отправлял свои произведения, он в ответ посылал мне критику – частью очень хорошую, отчасти тяжелую. В любом случае, я думаю, что она была справедливой. Из-за этого или, может, по иной причине, но в армии я уже практически ничего не писал. Возможно, случилось то, что ранее произошло у меня с театром и шахматами. Когда я понял, что не стану актером и гроссмейстером, я бросил этим заниматься. По поводу занятий литературой у меня еще были сомнения, и в этом смысле Амос Оз помог мне понять, что это не мое призвание. Не могу сказать, что это разбило мое сердце. Как раз наоборот, скорее, помогло определиться. Он ни разу не советовал мне бросить мои литературные изыскания, но он меня к этому подтолкнул. Между строк я понял то, к чему он меня на самом деле не призывал. И я ему за это очень благодарен. Я не думаю, что ивритскую литературу постигли большая утрата от того, что я не стал беллетристом. Книги на исторические и политические темы я писал и пишу, но литературой в чистом виде с тех пор не занимаюсь.
   В 1956 году, во время Синайской кампании [15 - Синайская кампания – операция израильской армии против вооруженных сил Египта в Синае и в секторе Газы, проходившая с 29 октября по 5 ноября 1956 г. Также имеет название «операция “Кадеш”»; по сути – вторая арабо-израильская война после возникновения Государства Израиль.], отец уже во второй раз после войны за Независимость и старший брат в первый раз были мобилизованы в армию, на войну. Для меня это стало трагедией: не из-за того, что их не было дома, что само по себе было грустно, но я за них не боялся, а из-за того, что, как мне говорили, когда я вырасту, уже не будет не только войн, но и армии вообще. Меня это ужасно расстраивало. Я думал, что не побывать на войне – это великое упущение в жизни мужчины, и говорил себе, что с моим-то «счастьем» с войной мне точно не повезет.

На войне как на войне

   В 1967 году я прибыл на призывной пункт, понятия не имея, куда меня могут направить для прохождения срочной службы. Так я оказался в войсках связи, на курсе радистов. Мы учили азбуку Морзе и тренировались на американских передатчиках времен Второй Мировой войны. С сегодняшней аппаратурой это нельзя даже сравнивать, а тогда один передатчик состоял из шести больших ящиков. Для выхода на каждую волну – отдельный ящик. Для того чтобы найти нужную волну, нужно было сначала вычислить правильный ящик, а потом найти подходящую антенну. В общем, современным радистам такое и в страшном сне не приснится.
   Я был примерным мальчиком в школе и остался им и в армии. Куда направили – туда и поехал, что приказывали – то и исполнял. Раз надо, так надо, и я прикладывал максимальные усилия для освоения своей воинской специальности и привыкания к обязанностям военнослужащего Армии Обороны Израиля. А когда эти усилия начали приносить плоды – я наловчился, повысилась скорость работы, – то возросли и мотивация, и уверенность в себе и в своих силах. Так что я был доволен, несмотря на то, что пришлось осваивать нечто совершенно непривычное.
   Я и сегодня помню азбуку Морзе. Это остается на всю жизнь. Я иногда случайно слышу ее обрывки на какой-то радиоволне и автоматически готов записывать текст, даже со сна. По завершении курса меня откомандировали в Генштаб, но это была чисто формальная приписка, так как нашу часть постоянно куда-то направляли – то к танкистам, то к парашютистам. Так длилось до Шестидневной войны. Курс я закончил в феврале 1967 года. В мае меня отправили с секретным поручением в приграничный район, в пустынную отдаленную местность обеспечивать связь боевой группе, цель операции которой мне до сих пор неизвестна. Нас было всего несколько человек. Еду нам сбрасывали с вертолетов, так как местность была практически недоступна. Никакой связи с внешним миром кроме моей рации у нас не было. Когда после недели пребывания там я вернулся в цивилизованный мир и попал в командование Южного военного округа, то понял, что страна находится в состоянии ожидания войны…
   В чем это выражалось? Ни войны, ни мира. Тревожно, а еще больше, непривычно. Совершенно иная, неизведанная реальность. Меня, в составе Восьмой танковой бригады, направили в пустыню Фаран, в южной части Негева. Там мы пробыли около двух недель, которые каждому из нас показались длиннее двух лет. Запасы воды были ограничены, мыться запрещено. На курсах молодого бойца нас учили выживать в военно-полевых условиях, но там все это выглядело как тяжелая, но все-таки игра, упражнения, которые надо совершать в армии. Мыслей о войне вообще ни у кого из ребят моего поколения не было. А тут вдруг все настоящее – и траншеи в пустыне, и нехватка воды, и тревожное ожидание войны. Всего этого никто из моих сверстников даже представить себе не мог. При этом в Фаране мы ничего особенного не делали, не было почти никаких поручений, мне даже не приходилось выходить на связь со штабом, так как был приказ хранить эфирную тишину до появления позывных «красная простыня», которые должны были означать начало войны.
   Питались мы боевыми пайками – их обычно раздают только во время военных действий. Один раз привезли фильм, а однажды приехал командующий израильского генштаба Ицхак Рабин. Тогда я впервые увидел человека, с которым впоследствии судьба свела меня очень тесно, хотя я никогда не был особо приближенным к его персоне. Но тогда, в Негеве, я и мои сослуживцы смотрели на него издалека как на недосягаемого героя – о том, чтобы приблизиться к начальнику Генштаба, мы даже мысли не допускали. Его приезд придал нам чувство уверенности, – авторитет его был огромен – и это было очень кстати, так как ожидание становилось невыносимым. Мы хотели, чтобы война уже началась. Я был одним из счастливых обладателей великой роскоши – транзистора – и мог слушать новости по радио. Руководство страны успокаивало граждан, но и это не всем помогало.
   Раций было две: наша – солдат срочной службы, и еще одна у резервистов. Среди них был человек, который в какой-то момент впал в настоящую панику. Он говорил, что война – это гиблое дело, что египетский президент Насер не так прост и что мы не знаем, чем на самом деле обладают египтяне, что все это очень плохо кончится. И все это слушали мы – совсем молодые парни, очень уверенные в своей силе и в Армии Обороны Израиля. Да, мы знали, что несколько национальных парков в Израиле готовят для переоборудования в кладбища, но нас это не пугало. Конечно, в воздухе висела опасность и напряжение, но не более того. И тут он, со своими прогнозами. И вдруг, за несколько дней до начала войны, связистам сказали, что один из нас может съездить домой на выходные. После чего мы все – экипажи обеих машин, – не сговариваясь, в один голос заявили: «Пусть едет он», – имея в виду паниковавшего резервиста. Прошло много лет, и этот человек стал известным адвокатом и еще более известным активистом правого лагеря, ведущим политической телепередачи. Человек, который чуть не свел нас с ума разговорами о вреде и опасностях войны, который так ее не хотел, вот уже много лет всеми силами борется против мира. А мне до сих вспоминаются его «пророчества» того времени: «Насер нас всех здесь уложит».
   В ночь перед войной кто-то сказал, что она начнется завтра в семь утра, и раздал нам зеленый лук. Последнее в полевых условиях было деликатесом и очень порадовало. А потом я сел писать завещание, которое сохранил до сих пор. Мне трудно воспроизвести ощущения тех дней и часов, но это было осознание какой-то гордости за то, что я здесь, что я иду на войну, а на войне всякое может случиться. Потом мы вырыли траншеи, в которых и провели ту памятную ночь. А в 8 часов утра 6 июня узнали, что можно вылезать, так как наши ВВС уничтожили все египетские аэродромы и самолеты. Мы думали, что для нас война завершилась, так и не начавшись, но тут поступил приказ выдвинуться в самое сердце Синая. Начался медленный и длинный поход на Синайский полуостров. Я при этом чувствовал себя персонажем «Войны и мира». Ощущение описанных Толстым событий во время войны просто витало в воздухе. Мы ехали днем и ночью, очень медленно, понятия не имея, в чем состоит цель этой передислокации, сколько нас всего в этой веренице машин и танков, к какой дивизии мы вообще относимся. Моя задача состояла в обеспечении связи с летчиками. Я должен был во время военных действий сообщать штабу авиации, где и в какого рода поддержке нуждается моя часть, и передавать полученную от летчиков информацию командованию своей части.
   Вереница машин была очень длинной, и это только то, что было видно невооруженным глазом. Сколько их всего было, я и сейчас не знаю. Мы ехали безостановочно, днем и ночью, и очень-очень медленно. В какой-то момент водитель нашей машины перестал справляться с усталостью. Его сменил командир экипажа машины, у которого к тому времени уже были водительские права и свой автомобиль, но он тоже начал засыпать за рулем, и тогда было решено делать это по кругу. Я, при этом, не имел ни прав, ни машины и вообще видел, как ею управляют, только в маршрутных такси. Мне сказали: «Ты не бойся. Будешь ехать, пока не уткнешься в зад впереди идущего транспорта, он тебя и задержит». Показали, где газ и где тормоз, а про переключатель скоростей не рассказали, видно поняв, что так быстро я этого все равно не освою. В это невозможно поверить, но я как-то ее вел и даже умудрился не разбить. По дороге на Синай мы узнали об освобождении Иерусалима.
   И я плакал. В детстве родители возили меня в синагогу на улице Штрауса в Иерусалиме. И там, с крыши, показывали восточные ворота Старого города и говорили, что в этом направлении находится Стена Плача. Но она казалась такой недосягаемой и далекой, что даже мысль когда-либо ее увидеть, а уж тем более прикоснуться, меня не посещала. Когда я подрос и случайно оказался на лекции одного американца, который бывал в Иордании и краем глаза видел частичку Стены, мне стало больно от несправедливости, обидно от бессилия. От того, что все это находится в двух минутах ходьбы от нас, но что туда нельзя дойти. И вдруг узнать, что мы освободили Иерусалим – это было невероятно! Все это мы узнали по дороге на Синай, заваленной десятками, сотнями обгоревших тел египетских солдат.
   И я, гуманист, с трудом справлялся с этими чувствами – с одной стороны радость за возвращение Иерусалима, с другой – трупы.
   Война за шесть дней превратила меня в другого человека. В это время меняется вся система приоритетов. Ты делаешь вещи, которых в мирное время не стал бы совершать – как со знаком плюс, так и со знаком минус. Ты ставишь стену между собой и своими чувствами. Впервые в своей жизни я видел тела погибших, и это было ужасное потрясение, но мы шли дальше. Потом мы воевали, а потом прибыли в пункт под названием Нахаль, расположенный в центре Синайского полуострова. В Нахаль подвезли и передвижной военный магазин (это была первая возможность за последний месяц ощутить вкус привычной мирной жизни), к которому выстроилась длинная очередь, в которую встал и я, хотя и понятия не имел, чего именно хочу. Когда подошел мой черед, я поднялся на две ступеньки, отделяющие меня от прилавка, и тут увидел нечто ужасное: под этими ступеньками лежало обгоревшее тело убитого египтянина. А я в это время покупаю вафли в шоколаде! Эта картина будет преследовать меня всю жизнь. Я не встречался с ним на поле боя, не видел, как его убивали, и я не устроил демонстрации протеста по поводу того, что мы стояли на этих ступеньках, над обгоревшим телом. Я тоже там был и не могу сказать, что возненавидел себя из-за этого, но картина была ужасающей. До армии я был довольно чувствительным молодым человеком. Потом война, даже за столь короткий промежуток времени, все это стерла. Чувства притупились. Кроме того, нас постоянно предупреждали, что оставшиеся в живых египетские солдаты стараются незаметно примкнуть к нашим частям и совершать диверсии. Нам не разрешали отделяться от товарищей – даже по нужде. Ходили слухи, что были жертвы, погибшие таким образом. Все это не располагало к сентиментальности, но та реальность врезалась мне в память навсегда.
   В Нахале мы пробыли один день, после чего узнали, что на Голанских высотах идут тяжелые бои, и что нас направляют туда – из центра Синая на Голаны. На этот раз мы двигались гораздо быстрее, чем в обратном направлении, и на рассвете прибыли в Хедеру. Это был первый израильский город, который я увидел после начала войны. Я не могу точно сказать, по какому именно признаку я это определил, но в воздухе витало ощущение праздника. Во всяком случае, уже не было того гнетущего состояния ожидания неизвестности, в котором я покидал эту местность по пути на юг.
   Тут я впервые смог поговорить с гражданским населением и сразу спросил, каково количество жертв с нашей стороны. Мне ответили, что, насколько известно до сих пор, около пятисот человек. Для Израиля это большие потери. Это было ужасно. Я думал, что не более ста, а тут говорят о пятистах погибших!
   Первых наших погибших солдат я увидел уже на Голанах, куда мы прибыли за день-полтора до завершения войны. Экипаж нашей машины получил задание найти и обезвредить группу из трех сирийцев, маскирующихся под военнослужащих ЦАХАЛа. Мы начали прочесывать местность и в итоге нашли и взяли в плен этих сирийцев. Они были уже в возрасте и довольно напуганы. Это не было каким-то героическим сражением, и, тем не менее, запомнилось. После боя один из наших солдат вдруг забрал у плененного сирийца наручные часы. Я возмутился, на что он мне сказал, что на войне как на войне – мы победили, мы их захватили и нам полагаются трофеи. Я ответил, что еврейский солдат не имеет права на такие поступки, и чтобы он немедленно вернул часы, иначе я отпущу этого пленного. Он расстроился, но часы вернул.
   Тем временем мы прибыли в Кунетру. О чем мечтают и говорят солдаты во всем мире? О горячей ванной, о девушках, о семьях. У экипажа нашей машины тоже была своя маленькая мечта – заполучить примус, чтобы можно было хоть как-то разогревать консервы (я не Бог весть какой едок, но пожирать их холодными было противно). Кунетра, когда мы в нее вошли, была городом призраков. Живых там почти не было. Мы стали прочесывать дома и тут в одном из них, о чудо, видим примус. А затем оглядываемся и видим кровать, на которой лежит тело. Мы думали, что видели уже так много тел, что у нас выработался определенный иммунитет, но это было нечто иное. Это был мертвый человек, лежащий в своей кровати, прикрытый одеялом по пояс – как будто он спит. И это было диссонансом даже по отношению к той войне. На нас это так подействовало, что мы вышли из дому, даже не думая прикасаться к вожделенному примусу. И тут мы увидели, как наши солдаты выносят вещи из опустевших домов. В основном, забирали телевизоры, хотя в Израиле в это время еще не было телевидения! Я помню резервиста, набивавшего свою машину всем, что ему попадалось под руки. Мы – солдаты срочной службы, да еще и только что отказавшиеся от примуса – попытались его остановить, сказали, что это запрещено и аморально, но ему было не до нас, да и кто мы такие, чтобы читать ему мораль после боя? Потом уже на дорогах стояла военная полиция, которая проверяла машины и отбирала у солдат то, что им не принадлежало. Война завершилась. Нас отправили в Рамаллу, на захваченные территории, где мы пробыли несколько недель. Затем, спустя время, нас отвезли в Иерусалим – впервые за целый месяц мы имели возможность помыться, под холодной водой. Это было счастье, но настоящее счастье нас ожидало на обратном пути: мы увидели Стену Плача.

   В то время в Рамалле у меня не возникало вопросов о правомерности оккупации территорий. Тогда нам говорили, что Шестидневная война была ответом на атаку египтян. И хотя я знал, что это неправда, так как нас за день до начала войны об этом предупредили, у меня все равно не было и тени сомнения в справедливости и необходимости этой войны. Возвращение Иерусалима под суверенитет Израиля привело меня в восторг. Я видел мир глазами тогдашних лидеров государства и рабочего движения – Леви Эшколя и Голды Меер, Моше Даяна и Игаля Алона. Я не был за оккупацию территорий, но думал, что мы там находимся не потому, что хотим, а потому, что у нас нет иного выхода. Оценивать или даже воссоздать собственные мысли сорокалетней давности очень трудно, потому что результат далеко не всегда получается объективным, но если очень постараться им быть, то сейчас можно сказать, что тогда я был центристом, придерживался взглядов и идеологии, характерных для руководителей государства эпохи той войны. За время моей военной службы ее продолжительность увеличивали дважды: когда я мобилизовался, она составляла два года и два месяца, пока я был на курсе, этот срок вырос до двух с половиной лет, а после войны – до трех. Мне тогда бы и в страшном сне не приснилось, что через двадцать с лишним лет моим сыновьям тоже придется служить по три года.
   В сентябре 1967 года меня на месяц направили на погранзаставу в Кантару на Суэцком канале. У меня было назначенное время, когда я должен был выходить на связь, даже если это было в самый разгар бомбежки, а бомбили там практически постоянно – то мы, то они. Но на волоске от смерти я оказался не во время сеанса связи, а во время перерыва. Я сидел у своей машины и только собирался поесть, как началась бомбежка. Я спустился в укрытие, а когда вернулся, то увидел, нечто такое, что даже представить трудно: снаряд даже не уничтожил мой паек – он разорвал его на две части.
   Было не страшно. Скорее, удивительно. Служба в армии вообще доказала, на что я способен. Если бы мне до того сказали, что я две недели смогу пробыть один в пустыне, смогу смотреть на обгоревшие трупы и продолжать идти дальше, смогу не мыться месяц, воевать, я бы не поверил. Но, как выяснилось, все это возможно. Я убедился, что человек действительно не знает границ своих возможностей и не представляет, на что он способен при определенных обстоятельствах, как в хорошем, так и в плохом смысле.
   Я отдавал армии всего себя. В 1968 году стал отличником боевой службы, получил звание старшего сержанта, командовал 60 солдатами. К концу службы я был связистом при Генштабе ЦАХАЛа, видел всех прославленных генералов, но категорически не видел своего будущего в военной карьере, несмотря на такие мысли и успехи по службе. Я даже от офицерских курсов отказался. В 1969 году я демобилизовался – повзрослевшим, уверенным в себе человеком. Я точно знал, что буду делать дальше: через неделю после демобилизации я женился, через две – стал экономическим обозревателем газеты «Давар», а через месяц начал учиться в Тель-Авивском университете на факультетах политологии и литературы. Выбор специальностей казался мне совершенно естественным, хотя с моими оценками я спокойно мог поступить на медицинский или на юридический факультеты, но это меня до такой степени не интересовало, что вопрос о престижности даже не возникал. Быть одновременно семьянином, студентом и журналистом было очень непросто. И тогда я понял, что и армия, и война все еще были частью юношества, что до 1969 года ответственность за меня все-таки несли другие: дома – родители, в школе – педагоги, на радио и в юношеских изданиях – редактора, в армии – командиры. И вдруг вся ответственность за дом, работу, учебу, будущее легла на меня. Это и было настоящее взросление. С литературой в университете проблем не было, да и быть не могло, но с политологией, которая включала в себя изучение статистики, например, у меня – гуманитария возникли проблемы. На первом курсе я даже получал плохие отметки, чего со мной отродясь не бывало. В газету я пошел работать потому, что хотел быть журналистом. Вот и согласился на любое место, хотя функции экономического обозревателя подходили мне меньше всего остального. Я помню пресс-конференцию легендарного главы Банка Израиля Давида Горовица, на которой он сказал, что надо заниматься оздоровлением народного хозяйства как с помощью монетарных, так и с помощью фискальных средств. Из его выступления я понял все… кроме слов «монетарные и фискальные». Счастье, что отец работал в банке, но несчастьем было видеть, как он схватился за голову со словами: «И с такими познаниями в финансах ты работаешь экономическим обозревателем?!» Сейчас я хорошо знаю, что такое монетарные и фискальные средства.
   Не забывайте, что при всем этом я тогда еще вел религиозный образ жизни и не работал по субботам, а это означало, что после пятничных пресс-конференций надо было успеть добежать (машин не было) до редакции, написать колонку и сдать ее дежурному редактору. В общем, я разрывался на части. Домой возвращался поздней ночью и уходил рано утром. Моя супруга в это время училась на юридическом факультете университета и работала секретаршей в школе.
   Я не могу сказать, что она была в восторге от моей религиозности, в особенности, когда я занимался кошерованием посуды накануне праздника Песах, но она терпела. Тем временем в газете мне сказали, что если я хочу получить постоянную работу и ставку журналиста, мне придется выбирать между учебой и работой. Отказываться от университета я и не думал, тогда меня перевели во внештатные корреспонденты. И это было очень даже неплохо. Я начал писать для всех приложений газеты, куда только было можно, от политики до сплетен. В конце каждого месяца я приносил все это в бухгалтерию, где мои статьи принимали чуть ли не по весу, так как посчитать их было невозможно. Кроме того, я работал ночным редактором в газете «Омер», которая выходила для репатриантов и входила в приложения газеты «Давар». За ночные дежурства хорошо платили и, к тому же, это не мешало учебе. В итоге, вместо 150 лир, которые мне платили в штате, я мог заработать 800 лир, а это по тем временам была нешуточная разница.
   С 1967 до 1973 год все были счастливы, и пьянящее ощущение победы в Шестидневной войне не испортила даже наступившая потом Война на истощение [16 - Война на истощение – война малой интенсивности между Израилем и Египтом в 1967–1970 гг. Была начата Египтом с целью возвращения Синайского полуострова, захваченного Израилем в ходе Шестидневной войны в 1967 г. Обычно считается, что война началась в марте 1969 г., но фактически первые боевые столкновения произошли через месяц после поражения Египта в Шестидневной войне. Велась в основном с помощью артиллерии и авиации. Война закончена подписанием Соглашения о прекращении огня в 1970 г. без территориальных изменений у сторон конфликта.]. В этой войне погиб сын моего двоюродного брата. Мы были очень близкими Друзьями, его тоже звали Йоси. Но вокруг, казалось, все идет хорошо. Экономика развивалась, начала приезжать алия из СССР. Я за это время с отличием закончил обучение на первую академическую степень и начал работать в университете. В 1972 у меня родился старший сын. В это же время мне предложили работать в одной из наиболее солидных израильских газет «Гаарец», но я предпочел остаться в «Давар». В 1973 году я начал писать докторскую диссертацию по политологии.
   И тут началась Война Судного дня.
   Известие о нападении на Израиль застало меня, как и всех соблюдающих традиции евреев, – в синагоге, во время молитвы и поста. Мне вручили повестку о срочной мобилизации и направили в Генштаб, где я отвечал за техническое обеспечение систем связи. Я видел и слышал наших военачальников и ушам своим не верил. Создавалось впечатление, что целая страна сходит с ума. Прославленные генералы были в панике, ругались между собой, сваливая ответственность. Некоторые переговоры, озаглавленные «войны генералов», спустя тридцать лет были опубликованы в прессе, так что сегодня и граждане вашего поколения представляют, что тогда творилось на фронте. И в этот момент у меня вдруг открылись глаза. Если до сих пор казалось, что все в порядке, что кто-то умнее и сильнее меня заботится о стране, то вдруг я понял, что люди, которых я считал мудрыми, просто не были готовы к такому повороту событий. Я понял, что больше не могу доверять таким лидерам, что я сам должен решать для себя, что хорошо и что плохо. Пока я сам воевал, я был частью системы, и не было ни времени, ни желания задумываться, куда она меня заносит. В генштабе я увидел всю полноту картины происходящего и решил для себя, что не могу доверять такому руководству. Я перестал верить в Бога и в руководство страны одновременно. В 1973 году я буквально в один день перестал выполнять заповеди. Война Судного дня меня сильно изменила. Эта война унесла 2800 жизней, и это не считая раненых, пропавших без вести и попавших в плен. Среди них тех, кто были моими друзьями, одноклассниками, студентами.
   Когда я вернулся преподавать в университет, аудитория была наполовину пуста. Первый день того учебного года был настоящей трагедией для всех. Мы молча смотрели друг на друга, не зная, что сказать. Если в 1967 году все казалось таким безопасным и правильным, то в 1973 мы с трудом перенесли войну. Это было безумие, которое далось сумасшедшей ценой. И я начал спрашивать себя: если перед началом Шестидневной войны у нас не было оккупированных территорий, но мы победили, то почему имея эти территории, которые нам преподносились как гарантия безопасности Израиля, страна понесла такие жертвы? И где же безопасность, если без территорий погибло порядка 800 человек, а с территориями только во время Войны на истощение – более 720 человек, а в войне Судного дня – уже 2550 человек?! Так может, это не гарантия безопасности?
   До Войны Судного дня я был конформистом с властью, и этот конформизм сидит во мне где-то и по сей день. Но одно я тогда решил для себя окончательно и бесповоротно: если кто-то, будучи у власти, что-то уверенно говорит, это еще не означает, что он прав. Для меня это был переворот в сознании. До того все, что говорили Голда Меир, Моше Даян или Игаль Алой, было свято. И тут я вернулся совершенно иным человеком: во-первых, светским, а не религиозным, что очень облегчило жизнь моей супруге, во-вторых, я больше слепо не доверял власти.

Новое поколение выбирает политику

   В 1973 году я – переродившись в светского человека, с постоянной работой – в газете и на полной ставке в университете, параллельно пишу докторскую диссертацию. Я был в первом поколении докторантов Тель-Авивского университета – эдакий образцово-показательный молодой человек, которого, хотел он того или нет, показывали всем иностранным профессорам и делегациям, посылали для участия в различных семинарах. Все это только заметно усложняло работу над диссертацией – пока я ее писал, мои однокурсники уже завершали учебу на соискание второй академической степени, а у меня все еще была только первая. В 1976 году я решил положить конец этому безобразию и получил вторую степень – на базе своей диссертации, которую, в конце концов, тоже завершил, и которая называлась «Конфликт поколений в израильской политической системе».
   Уже тогда я интересовался вопросами партийного строительства, не только извне, но и изнутри. В этот же период я начал свою деятельность в партии «Авода». Сначала был редактором газеты молодежной секции партии, затем стал международным секретарем этой секции. А в 1974 году я, можно сказать, сделал свой первый партийный выбор: поддержал кандидатуру Шимона Переса против Ицхака Рабина на пост главы Аводы.
   Тогда я поддержал его, так как видел, что Рабин непопулярен в обществе в отличие от Переса, который хоть и придерживался гораздо более «ястребиных» взглядов, чем я сам, но, тем не менее, пользовался поддержкой широких слоев населения. Так или иначе, я посчитал, что он – единственная надежда для Аводы победить на предстоящих выборах в Кнессет. В итоге получилось так, что со временем я стал самым близким Пересу человеком на долгие годы его политической деятельности. Я вблизи наблюдал за их противостоянием с Рабиным. Он знал, что я левее его. Его часто критиковали за то, что он находится под моим влиянием, но, несмотря на это, он всегда давал мне свободу действий. Позволял быть большим «голубем», чем он сам. Но все это было потом, а в 1977 году, после исторического поражения Аводы на выборах и впервые с момента основания государства потери власти, Шимон Перес занялся реорганизацией партии и попросил меня стать пресс-секретарем Аводы и его советником. У меня, как у журналиста, к тому времени был немалый опыт общения с пресс-секретарями и не могу сказать, что это сильно вдохновляло. В общем, я отказался. Через некоторое время он снова ко мне обратился. Он сказал, что Авода находится на распутье, что ей нужно собраться с силами, что руководить ее пресс-службой – это больше, чем писать пресс-релизы, это означает быть посланником партии в израильском обществе. Я снова попробовал возражать. Говорил, что я сам себе господин, что я журналист с именем, стажем и ставкой в газете и что стать чьим-то рупором мне будет тяжело, да и не хочется вовсе. Но Перес умеет убеждать, и в итоге ему удалось это сделать: было решено, что я поработаю год, а там – как получится. Этот год превратился в семь лет.
   Последним моим доводом было то, что журналист принадлежит самому себе, а на этой должности мое время будет принадлежать Пересу, что негативно скажется на моей семье. Но Перес убедил в необходимости работы в партии и мою супругу. С его даром убеждения и ораторскими талантами это было несложно.
   Мой приход в политику был достаточно безболезненным. Интриги, различные лагеря, конечно же, как всегда и везде были и в Аводе того периода, но мне было важно не играть в грязные игры, сохранить цивилизованность и интеллигентность. И мне это очень помогло. Политика – это манипуляции и планирование действий на много шагов вперед, и я в этом тоже участвовал, но вместе с тем я не припомню ни единого случая, когда бы я пошел против собственной совести. Например, в 1981 году на партийной конференции был поднят вопрос о том, поддержать ли партии закон об аннексии Голанских высот, и тогда я сказал Пересу, что если такое решение будет принято, то я ухожу и из партии, и из ее пресс-службы. Я мог позволить себе такого рода заявление: я был молодым, представлял полное энергии молодежное крыло, которое далеко не всегда мирилось с мнением «стариков». Каждый раз, когда Перес видел, как молодежная фракция «выпендривается» по тому или иному поводу, он точно знал, что это моих рук дело. В 1982 году, к примеру, я решил осудить политику Рейгана и, конечно же, не преминул сделать это громогласно. Перес был вне себя от ярости: «Зачем тебе понадобилось дразнить американцев?!» – выговаривал он мне тогда. Но я, если видел, что достижение той или иной цели может стоить мне неприемлемых, с моей точки зрения, компромиссов, то попросту переставал к ней стремиться.
   В конце 70-х – начале 80-х годов Шимон Перес был значительно «правее» меня. Это затем уже он превратился во всемирно известного «голубя», архитектора Норвежских соглашений, за что впоследствии и получил Нобелевскую премию мира.
   Сегодня многие уже не помнят того, что в начале своей карьеры Перес по заданию Бен-Гуриона занимался поставками вооружений в Израиль. Затем много лет проработал на руководящих постах в министерстве обороны, способствуя реорганизации ЦАХАЛа, был «отцом-основателем» ядерного центра в Димопе, а после войны Судного дня – министром обороны. В то время он был правее премьер-министра Рабина, создавал поселения и слышать не хотел об Арафате или ООП как легитимных представителях палестинского народа.
   Только через несколько лет Перес понял, что без прагматичного подхода к вопросу территорий и установления мира и границ с соседними арабскими государствами мы обречены на постоянные войны. К примеру, одни значительно раньше, Другие, как Ариэль Шарон, значительно позже пришли к выводу, что сектор Газа Израилю не нужен – в контроле над ним и его жителями нет никакой перспективы. Это прагматизм, а не идеологическая позиция «прекраснодушных леваков».
   Поколение Переса в политике прошло через войну за Независимость и другие войны Израиля, от безопасности к миру, а не наоборот. Таков был и Ариэль Шарон, и Ицхак Рабин, и бывший начальник ВВС Израиля и впоследствии президент страны Эзер Вайцман, и Игаль Алон. Этого нельзя забывать.
   Пересу я безусловно благодарен и за то, что благодаря ему познакомился с лидерами разных государств и увидел воочию, как ведутся государственные встречи и переговоры, как публично, так и в узком кругу, что называется, с глазу на глаз. Впоследствии мне это очень помогло в моей государственной деятельности.
   В тот период мне довелось встретиться с лидерами различных стран или известными политиками. Их было очень много. Из арабских лидеров – это, разумеется, встреча в 1979-80 годах с президентом Ануаром Садатом в Египте, с которым впоследствии был подписан мирный договор, а также Бутрус Ралли, Мустафа Халиль, Усама эль Баз, с которыми я поддерживал дружеские отношения спустя много времени.
   Тогда же состоялась тайная встреча с королем Марокко Хасаном Вторым, который забрал нас из Франции на своем частном самолете.
   Перес уже в то время был известным в мире политиком, поддерживающим отношения с такими государственными деятелями как Вилли Бранд, Франсуа Миттеран, Гельмут Шмидт, Бруно Крайски. Разумеется, тот факт, что Перес был активистом Социалистического Интернационала, в который входили канцлеры и премьеры ведущих европейских стран, помогал ему поддерживать международные связи с лидерами этих держав даже будучи в оппозиции. Были также тайные встречи с иорданским королем Хусейном в Лондоне, в результате которых было достигнуто неформальное соглашение о мирном урегулировании, но это было уже позже.
   С Шимоном Пересом очень удобно было работать – никогда не повышает голоса, не отчитывает, не создает впечатления «неравенства» между собой и своим помощником. С другой стороны, он и никогда не хвалил. Трудно поверить, но такой эмоциональный человек как Шимон Перес в рабочей атмосфере вел себя весьма ровно. Кстати, он один из немногих, кто сам писал собственные речи, безусловно, сам принимал решения, хотя всегда прислушивался к мнению собеседника. Разумеется, он знал, что мои взгляды значительно левее, с некоторыми из его действий я не был согласен и не стеснялся выразить свое неудовольствие.
   Эта привычка – очень, кстати, вредная и неудобная для политика – не изменилась со временем. В политике необязательно уживаться с тем, что для тебя неприемлемо, другое дело, что надо уживаться с группой людей, находящейся вокруг тебя. Кто-то делает это на основе расчета «ты – мне, я – тебе». Я никогда этого не делал. Был случай, когда я отказался поддерживать своего коллегу по партии взамен на его поддержку моей кандидатуры на праймериз. Я честно сказал ему, что если мое присутствие в предвыборном списке зависит от его присутствия в этом же списке, то я готов поступиться возможностью стать депутатом, ибо не хочу, чтобы Аводу представляли такие люди, как он. Сам я всегда дружил с теми, кого уважаю и кто отвечают мне взаимностью. Любая идеологическая группа, в которой я когда-либо состоял в Аводе, будь то «группа шести» или «группа восьми» (Хаим Рамон, Амир Перец, Авраам Бург, Хагай Мером, Науф Масалха, впоследствии к вышеперечисленным присоединились Нисим Звили и Яэль Даян), была сформирована из людей, готовых поддерживать друг друга не во имя будущего продвижения, а ради идеалов. И это, на мой взгляд, дало нам возможность остаться в «чистой» политике. Все мы, в итоге, не занимаясь интригами, за короткое время действительно очень преуспели.
   Мы были принципиально настроены против старшего поколения. Мы говорили о необходимости немедленного проведения трех разделений: между Израилем и палестинцами, между религией и государством и между Гистадрутом и больничной кассой Клалит (все, кто состоял в «Клалит», должен был быть членом Гистадрута, а быть членом Аводы, не состоя в Гистадруте, было невозможно).
   Мы решили разорвать этот замкнутый круг, мы были за социальную справедливость и хотели жить в светском государстве, с определенными на переговорах и признанными мировым сообществом границами государства. При этом мы сами были продуктами разделения поколений в Аводе, и этот водораздел провела Война Судного дня.

Секретарь правительства

   В 1984 году я стал кандидатом в депутаты от молодежной секции Аводы. Я был на 54 месте, которое, согласно опросам, считалось нереальным, и в итоге мы получили 44 мандата. А через несколько дней после выборов я получил приглашение из Гарвардского Университета. Но мечты о научной работе не сбылись. Перес вновь вмешался и предложил мне стать секретарем правительства. Я не совсем представлял себе, в чем заключается эта должность, но все-таки согласился. Во-первых, как журналист, я был человеком любознательным, во-вторых, как член Аводы, до того находящейся в оппозиции, считал важным занять пост секретаря правительства от своей партии. В-третьих, еще накануне выборов вместе с группой единомышленников, таких же молодых людей с образованием и опытом в разных областях, мы подготовили для Переса, в случае, если он будет избран премьером, программу «100 дней» после выборов. Для меня это был первый опыт, который в последствии превратился чуть ли не в «хобби», так как я готовил программу «100 дней» для нескольких правительств. А тогда нас так и прозвали в прессе – «группа 100 дней». Еще нас называли «клубными пиджаками» – на западный манер, ибо до сих пор в Израиле никто заранее, по дням, не расписывал – чем и каким образом будет заниматься глава правительства сразу после выборов. Не говоря уже о том, что до тех пор никто в Израиле в массовом порядке не приходил на заседания в «парадном виде» – в пиджаке и при галстуке. Этот опыт мы переняли с Запада. В 1983 году, будучи с Пересом в Португалии, на конгрессе Социалистического Интернационала, я познакомился с «группой 100 дней» местной социалистической партии, накануне формирования правительства под ее началом. Там, еще до начала каденции, кандидат от этой партии подробно ознакомил общественность с тем, чем он будет заниматься первые 100 дней работы. Я же решил действовать по-другому – подготовить программу действий, но не публиковать ее до поры, до времени, и не афишировать сам факт наличия подобной группы советников у кандидата в премьер-министры.
   В эту группу входили: Нимрод Новик, Амнон Нойбах, Шимшон Целинкер, Эхуд Кофман и другие. Некоторые впоследствии весьма преуспели в частном бизнесе, некоторые продвинулись до высоких постов на государственной службе, в Израиле эти люди в то время стали известны, и заслуженно. Наша программа состояла из очень подробного плана оперативных действий в разных областях внутренней и внешней политики, экономики, отношения Израиля и диаспоры и т. д. Основными в этом плане были три направления – вывод ЦАХАЛа из Ливана, стабилизация положения в экономике и мирный процесс с Иорданией. Во всех трех направлениях глава правительства реализовал максимум рекомендаций, во что сначала было трудно поверить, ибо сам Перес накануне выборов отнесся к этой идее скептически. Мол, чем бы молодежь ни тешилась, лишь бы не мешала. Когда же он получил от меня отпечатанную книгу рекомендаций на 100 дней после выборов, в каждой из областей, то изменил к нам свое отношение. Неслучайно после выборов каждому из нас он предложил остаться в качестве того или иного советника при канцелярии главы правительства. Мне же, как мы и говорили, был предложен пост секретаря правительства.
   И, заняв его, я обнаружил, что работа на этом посту будет такой интересной и захватывающей. Но это я начал понимать постепенно. Вообще, есть такие должности, значение которых осознаешь только по прошествии лет. А тогда мне было ясно одно: есть такой человек, который присутствует на заседаниях правительства, что-то записывает, а в конце зачитывает. На самом же деле, это должность, находясь на которой ты становишься обладателем важнейших государственных секретов, участвуешь в самых закрытых заседаниях кабинета, знакомишься с самой чувствительной информацией в области безопасности. Это должность, находясь на которой надо уметь находить общий язык со всеми и быть в центре консенсуса. Поэтому в тот период я перестал посещать заседания партии Авода, вообще появляться в здании партии.
   После выборов Перес назначил меня сперва координатором переговорной группы от партии на переговорах о создании правительственной коалиции. Правительства Аводы с религиозными партиями не получилось, и потому переговоры сосредоточились на создании коалиции между Аводой и Ликудом с ротацией лидеров обеих партий на посту премьер-министра. В итоге было создан коалиционный кабинет, в котором я два года пробыл секретарем правительства. За это время у меня сложились хорошие отношения практически со всеми министрами того периода. До такой степени, что иногда это было парадоксально. Такими парадоксальными были мои отношения с Ариэлем Шароном, известным израильским «ястребом», незадолго до этого руководившим Первой ливанской войной. Он приходил до начала заседаний, садился со мной и очень много говорил – о вещах, не связанных с вопросами, которые поднимались на заседаниях правительственного кабинета.
   Чем же мог меня заинтересовать человек, идеологию которого я, мягко говоря, не разделял? К примеру, тем, что сам он считал себя последним «МАПАЙником» [17 - В данном случае – центристом, прагматиком. Партия МАПАЙ с момента основания государства и до ее раскола отличалась государственным прагматизмом.], а вовсе не идеологом правого лагеря. Он частенько говорил, что заполучить мы должны то, что можем, и эта идеология, как мне кажется, через 20 лет затем нашла свое выражение в его Программе размежевания. Еще более парадоксальным было то, что когда министры от Ликуда не могли договориться друг с другом, то поисками компромиссов иногда занимался я, никогда не состоявший в их партии.
   Важнейшей тогда считалась тема экономики. После «дикой» либерализации, проведенной правительством Бегина, от которой он потом сам же отказался, страна оказалась на грани экономического краха. Безработица росла, инфляция достигала 450 % в год (в итоге она дошла до 650 %). Так что экономика была на первом месте, и мы это прекрасно осознавали. Взаимоотношения с палестинцами в то время не имели критического значения. Мирный процесс считался некой роскошью для левого лагеря, а не насущной необходимостью – даже для Аводы. Партнера, с которым можно было бы немедленно начать переговоры, не было видно на горизонте. Поэтому главной темой в области международных отношений и безопасности был Ливан. Итогом стало то, что два важнейших решения, принятых правительством Израиля в тот период, были связаны с выводом войск из Ливана и экономической программой. К обоим я был непосредственно причастен и до сих пор горжусь, что многое сделал для их принятия.
   Обсуждения возможного выхода из Ливана начались зимой 1984 года. Собственно, в этом и состояла цель прихода Аводы к власти на два года. ЦАХАЛ тогда предложил на утверждение кабинета министров несколько альтернативных сценариев – от продолжения пребывания Армии Обороны Израиля в Ливане и до полного ухода с этой территории. Были и промежуточные варианты. Убедить правительство в необходимости полного ухода не представлялось возможным, так как оно наполовину состояло из министров от Ликуда, а Шамир с Шароном категорически противились выходу из Ливана. Шарон тогда почти не бывал в Израиле, но передавал мне указания по голосованию против вывода войск. Тогда я, вместе с министрами от Аводы, проделал огромную работу, чтобы убедить нескольких министров от Ликуда проголосовать за промежуточный вариант. 14 января 1985 года состоялось полное драматизма заседание правительства, результатом которого стало создание «пояса безопасности» и вывод ЦАХАЛа с большей части территории Ливана. К журналистам, съехавшимся со всего мира, вышли Рабин – тогдашний министр обороны, что само по себе было почти беспрецедентным случаем – и я. Зачитывая постановление, я испытывал большое волнение.
   Конечно же, я не был доволен этим решением, потом еще стоившим жизни десяткам израильских солдат. Я был недоволен им изначально, так как считал его половинчатым, но значение того факта, что нам удалось вывести войска с большей части территории Ливана, все равно трудно переоценить. Вместе с тем, моя борьба за окончательный выход из всего Ливана этим не закончилась. Через 10 лет, в июле 1995 года, когда я входил в кабинет министров главы правительства Ицхака Рабина, тема Ливана вновь стояла очень остро. Там все время погибали наши солдаты, и правительство постоянно заседало по этому поводу. Моя позиция заключалась в том, что, если нельзя договориться с «Хизбаллой [18 - «Хизбалла» – ливанская шиитская организация, выступающая за создание в Ливане исламского государства по образцу Ирана. Была создана в 1982 году Стражами исламской революции из Ирана на волне антиамериканских и антиизраильских настроений для борьбы с израильским военным присутствием в Южном Ливане.]», которая, кстати, отделилась от «Амаля [19 - «Амаль» – в то время наиболее влиятельное шиитское движение (Отряды ливанского сопротивления), созданное в 1974 году лидером Высшего шиитского совета имамом Мусой Садром.]» и стала набирать силу в 1983 году, после нашей оккупации, то можно принять односторонние меры, которые приведут к спокойствию в этом районе. Тогда это предложение хоть и не отвергли, однако и не восприняли всерьез. Забегая вперед скажу, что в 1996 году, после операции «Гроздья гнева», когда правительством после убийства Рабина руководил Шимон Перес, я предложил ему завершить эту операцию выходом из Ливана. И снова получил отказ – не потому, что он принципиально был против этого, а потому что не хотел принимать столь судьбоносное для страны решение на пороге предстоящих выборов.
   Он отнюдь не всегда отказывался принимать серьезные решения в последнюю минуту. Следует учесть, что это был вопрос национальной ответственности. К примеру, забегая хронологически вперед, в процессе Осло он пошел до конца, хотя, возможно, сделал это потому, что не был первым номером у руля государства – тем единственным, кто принимает окончательное решение.
   Не говоря уже о том, что и Норвежские соглашения не были окончательной договоренностью. Он всегда сопоставлял, что выше – шанс на успех или опасность провала. Выход из Ливана перед самыми выборами мог быть использован тогдашним главой оппозиции Биньямином Нетаниягу как повод для обвинений в неоправданных уступках. С другой стороны, это могло принести такое огромное облегчение тысячам израильских семей, что и исход выборов мог быть совершенно иным. Так или иначе, принимая подобные решения, невозможно предугадать, как они скажутся на будущем страны, и я лучше всех остальных понимаю Переса, который, как в случае с Ливаном, так и в случае с соглашением Бейлин – Лбу Мазей не захотел делать решительных для государства шагов перед выборами. Я мог на него давить, но не мог не понять. Быть вторым всегда проще, советовать тем, кто в итоге берет на себя всю тяжесть ответственности перед народом и историей, всегда легче, чем нести ее самому. Быть премьером в такой стране как Израиль, когда на кону судьбоносные непростые решения, когда трудно предсказать их последствия для государства, очень непросто. Не каждый на это способен. И не каждый, кто способен, принимает их и идет до конца.
   В свое время Перес, будучи министром обороны, убедил правительство в правильности освобождения заложников с помощью операции спецназа генштаба ЦАХАЛа в Энтеббе, за тысячи километров от самого Израиля. Рабин, тогда премьер-министр, долго колебался, прежде чем ее утвердил. И его можно понять: риск был велик, и в случае неуспеха операции ответственность за жертвы лежала бы на нем. Поэтому осторожность на посту премьера, когда на кону стоят жизни наших граждан, необходима. Осторожность, но и видение государственной перспективы, умение правильно выбрать лучшую альтернативу.
   В любом случае, тогда из моих предложений по Ливану ничего не вышло, так как противники этого процесса боялись, во-первых, потери Голанских высот, во-вторых – ухода без соглашения. Я и сам предпочел бы уходить на основании договоренностей с Сирией, но поскольку тогда это казалось нереальным (впоследствии я узнал, что такие попытки совершались во время правления Нетаниягу), то считал, что необходимо прекратить пребывание ЦАХАЛа в этом регионе. Количество убитых и раненных постоянно росло, и мириться с этим и далее было невозможно. Через несколько месяцев после выборов и победы Нетаниягу в 1996 году я обнаружил, что, несмотря на правое правительство, в Кнессете можно собрать широкую коалицию, выступающую за выход из Ливана. Это были люди из разных партий, в том числе Гидон Эзра и Михаэль (Микки) Эйтан из Ликуда, которые тоже понимали, что в Ливане нам делать больше нечего. В начале 1997 года мы решили провести небольшое собрание в доме Гидона Эзры. Но за два дня до запланированной встречи случилась трагедия: столкновение и падение двух вертолетов, жертвами которой стали 72 солдата ЦАХАЛа. Это было страшно. Мы еще думали, собираться ли у Эзры, однако решили, что именно с целью предотвращения подобных трагедий в будущем встречу следует провести. Назавтра Ликуд обрушился на нас с сильной критикой, да и в Аводе не все были в восторге от моей идеи. Но самое интересное и парадоксальное, что больше всех этому противился будущий премьер-министр Эхуд Барак.
   Барак – в последствии реализовавший план вывода израильских войск из Ливана. Но тогда он говорил, что выходить в одностороннем порядке это безответственно, что нас будут обстреливать с другой стороны. Вместе с тем, все больше людей думали иначе. Поддержка зарождающегося процесса в израильском обществе росла как снежный ком. Мы с Гидоном Эзрой получили письмо, в котором говорилось, что в кибуце «Гадот» хотят создать общественное движение за вывод войск из Ливана. Импульс процессу был дан, и настал день, когда его стал поддерживать и Шимон Перес. В Кнессете было создано большое парламентское лобби, в кибуце «Гадот» – общественное движение «Четыре матери», я создал общественную организацию под названием «Выход из Ливана» и выпустил книгу «Путеводитель по выходу из Ливана», которая, опираясь на мнения экспертов, была неким практическим руководством к этому процессу. Постепенно к нам с разных сторон политического спектра стали присоединяться видные представители системы безопасности. Общество стало поддерживать эту идею. И в один прекрасный день эта поддержка стала просто невероятной: если в самом начале она ограничивалась 18 процентами населения страны, то в скорости этот показатель достиг 72 процентов! Барак потом в частной беседе сказал мне, что «в этом что-то есть» и действительно, незадолго до выборов 1999 года он выступил по телевидению и обещал, что в случае победы в течение года выведет войска из Ливана. В его мировоззрении это был поворот на сто восемьдесят градусов, возможно, произошедший потому что он распознал в этом козырную карту для победы на выборах. Так или иначе, а к его чести надо сказать, что он сначала попытался достичь мирного договора с Сирией, а когда это не вышло, то обещание свое сдержал и вывел войска из Южного Ливана.
   Вопрос взаимоотношений с палестинцами в мою бытность секретарем правительства не стоял ребром, однако взаимоотношения с Иорданией уже становились актуальными.
   До договора было еще далеко, но именно в 1985 году, после долгих лет отсутствия каких-либо связей между королем Иордании Хусейном и израильским руководством, начались тайные встречи с Хашимитским монархом. На эти встречи мы с Пересом обычно ездили вместе, но в первый раз он поехал один. Встречу в своем поместье организовал английский лорд Мишкон. Он был евреем по национальности, известным и почитаемым в Великобритании человеком, который по прошествии многих лет стал адвокатом принцессы Дианы. Его дочь и сестра короля Хусейна учились в одном колледже в Великобритании. Таким образом, он наладил первый контакт и устроил первую встречу. Перес уехал, не поставив в известность никого. Премьер-министр просто пропал на весь уик-энд, и все. Мобильных телефонов тогда еще не было, а где его найти никто не знал. Мне он поручил собирать всю срочную информацию, предназначенную для него. И все бы хорошо, если бы, как назло, в ту пятницу не случилось ЧП.
   Вечером позвонил мне Рабип, министр обороны, и сказал, что к берегам Израиля приближается какое-то очень подозрительное судно, и что он хочет посоветоваться с премьером. Я чего-то придумал в ответ – не мог же я сказать, что мы его потеряли! Рабип попросил с ним срочно связаться и узнать его мнение по данному поводу.
   Вот и пришлось передать в ответ, что я говорил с Пересом и что он советует действовать предельно осторожно и не предпринимать никаких активных действий, не выяснив всех деталей происшествия. В итоге проверка действительно была произведена, и выяснилось, что это было обыкновенное торговое судно, не представляющее никакой опасности. Когда Перес вернулся, первое что я ему рассказал, это какое именно «распоряжение» он отдал по поводу подозрительного судна.
   Он согласился с «собственным» мнением, более того, оно ему даже очень понравилось. Наши встречи с королем Хусейном продолжились. Мы в Пересом ездили на них по пятницам, возвращались в субботу, после чего я был ответственным за доклад Шамиру о том, о чем там шла речь. Однажды после одного такого рассказа он сказал: «Если ты спросишь меня, верю ли я, что это приведет к мирному договору, то я в это не верю, но когда говорят – не воюют, что уже хорошо». К сожалению, неверие Шамира в мир с Иорданией спустя короткое время, когда уже он, а не Перес стал по ротации премьером, торпедировало мирный договор с этой страной.
   В это же время я занимался и «техническим» усовершенствованием эффективности работы правительства.
   Я часто ездил в Лондон на съезды секретарей правительств и был там одним из самых молодых, занимающих эту должность – мне было 36 лет. Там мне рассказали, что в Великобритании существует комиссия генеральных директоров министерств. Я заинтересовался этой темой и выяснил то, чего даже представить себе не мог – что гендиректора государственных ведомств Израиля не знакомы друг с другом. А между тем было ясно, что они могли бы решать множество технических проблем, не требующих вмешательства министров. По сегодняшний день график заседаний правительства составлен из вопросов первостепенной важности, которые глава правительства собирается обсудить в обязательном порядке, и из вопросов, которые хотят поднять министры, но гарантию обсуждения которых никто не может дать. Успеется – хорошо, нет – так нет. И так может длиться месяцами. И ни один, ни даже десяток министров вместе не могут ничего изменить в этом порядке вещей. Если у главы правительства есть более важная тема для обсуждения, то он не обязан ни перед кем отчитываться – он поднимет именно ее, в этом смысле он «диктатор». А между тем, в различных отраслях накапливаются вопросы, которые также нуждаются в том, чтобы ими кто-то занимался. Вот я и решил, что их можно решать на уровне профессиональных руководителей – генеральных директоров министерств. Перес предложил мне переговорить с министром финансов Ицхаком Модаи. Ему идея не понравилась. Он сказал, что он не станет поддерживать «теневой кабинет» чиновников и не даст им возможности принимать важные для страны решения. Его переубедить не удалось, но через несколько месяцев, после того как я проделал Пересу дырку в голове, он махнул на меня рукой – делай, мол, как знаешь. И тогда я начал назначать встречу гендиректоров. Но это легко сказать, а сделать в Израиле, как выяснилось, практически невозможно, так как у каждого есть «уважительная» причина, по которой он никак не может прийти именно тогда, когда я его жду. Тогда меня осенило: надо назначать встречу на 7 часов утра и никто не сможет сказать, что находится на «другом заседании», так как время слишком раннее.
   Все пришли, как миленькие. Сначала, конечно, они были настроены пессимистично и настороженно, но со временем дело пошло, и мы начали решать вопросы, с которыми вполне можно было разобраться без вмешательства правительства. Выяснилось, что два гендиректора, которые раньше не были знакомы друг с другом, сами могут все согласовать. В итоге, если в начале они приходили нехотя, то очень скоро сами начали звонить и спрашивать, когда состоится следующая встреча. Так заработал Форум гендиректоров – зеркальное отражение правительства в том, что можно было решить без политиков. И работал он тогда как часы.
   В 1986 году пребывание Аводы у власти завершилось. Завершился важный этап в жизни страны, в течение которого Перес сделал все возможное для улучшения ситуации в Израиле, как с экономической, так и с политической точки зрения. Недаром внук Бен-Гуриона Ярив Бен-Элиезер впоследствии сказал, что если его дед был самым выдающимся лидером Еврейского Государства, то лучшим премьер-министром в истории Израиля стал Шимон Перес. Но, так или иначе, а настало время ротации. Чем я буду заниматься по завершении работы секретарем правительства в коалиционном кабинете, я еще не знал. В это время в прессе появились сообщения, о которых я вообще не знал: будто я – кандидат в послы в Вашингтоне, но что против этого выступает Ицхак Шамир. Это было несколько странно, так как с Шамиром у меня сложились очень хорошие отношения. Действительно, сразу после этой публикации он вызвал меня и сказал, что не против моего назначения послом, несмотря на существующие между нами идеологические разногласия. Но я был против. Ведь посол это, по сути дела, посланник своего правительства в иностранном государстве, а я не хотел быть посланцем политики Шамира и говорить с американцами на языке Ликуда.

Политический директор МИДа

   В 1986 году у меня в очередной раз появился шанс вернуться к академической карьере. Хайфский Технион предложил мне профессорскую ставку, что было очень лестно и заманчиво. И снова, в очередной раз, вмешался Перес, ставший по ротации с Ликудом министром иностранных дел в правительстве Шамира и предложивший мне занять место «второго номера» в МИДе. Но как это сделать, было непонятно. Заместителем министра может быть только депутат Кнессета, а я им тогда еще не был. Должность гендиректора была обещана другому – в прошлом известному военачальнику Аврааму (Абраше) Тамиру. И тогда министры – кстати, в основном из Ликуда – стали предлагать решение проблемы путем внесения изменений в законодательство. Этого не захотел я, после чего было найдено решение: назначить меня на должность политического директора министерства иностранных дел. Мне это все равно не нравилось, так как выглядело довольно искусственно. И тут меня снова позвал Шамир, который очень не хотел, чтобы вторым номером в МИДе был Абраша Тамир, и сказал, что если этот пост займу я, то он будет спокоен, поддержит во всем и «вообще все будет выглядеть иначе». Я должен признать, что именно та беседа с Шамиром имела для меня решающее значение при согласии занять эту должность. Так я стал политическим директором МИДа. Это была непростая, но не менее интересная работа, чем секретарем правительства. В МИДе я занимался материей, которая с интеллектуальной точки зрения была мне ближе, чем предыдущая должность. Административными вопросами в министерстве занимался Абраша Тамир, мне была поручена содержательная часть работы. Кроме того, я стал членом комиссии руководителей служб безопасности, в которую входили главы Мосада, ШАБАКа и АМАНа [20 - Мосад – полное название «ха-Мосад ле-модиин у-ле-тафкидим меюхадим» – «Учреждение по делам разведки и специальным операциям». ШАБАК – общая служба безопасности, занимается вопросами безопасности внутри государства и на контролируемых территориях. АМАН – военная разведка ЦАХАЛа.], генеральный инспектор полиции и я, представитель МИДа. А еще я руководил комиссией назначений МИДа и лично назначал Арье Левина тогда еще дипломатическим представителем Израиля в Москве. Затем, после установления дипотношений, он стал первым послом нашей страны в России. «Железный занавес» начинал приподниматься.
   Надо было решать, как к этому относиться и использовать открывающиеся возможности. Поначалу мы, с одной стороны, боялись, что страны Восточной Европы по-настоящему не хотят завязывать с нами дипломатических отношений, с другой – что если мы начнем устанавливать с ними временные связи, то это растянется на долгие годы, так как нет ничего более постоянного, чем временное. Часть ветеранов МИДа считали, что если страны Восточной Европы этого не хотят, то пусть будут здоровы. Я же думал, что даже частичные контакты очень скоро превратятся в постоянные. И вообще, говорил я, кто мы такие, чтобы отказываться иметь дело с этими государствами?
   А о судьбе евреев Восточной Европы противники установления дипотношений не думали. Дело в том, что по поводу стран Восточной Европы мы вообще не знали, что там еще есть евреи. Это стало известно только после установления дипломатических отношений. Что же касается Советского Союза, то была проблема квот на количество людей, которых СССР был готов выпускать из страны.
   С этим связана целая история, которую я по сей день не могу вспоминать спокойно. В то время я два раза в год ездил в США для консультаций и решения различных вопросов. Это касалось финансовой помощи Израилю, членства Израиля в различных международных организациях и т. д. И вот, во время одной из таких встреч с Диком Мерфи, который тогда был одной из ключевых фигур по вопросам Ближнего Востока в Госдепартаменте США, я заговорил о квотах, согласно которым СССР обяжется ежегодно выпускать за рубеж определенное количество евреев. Мерфи попросил всех присутствующих оставить нас наедине. Все, конечно же, подумали, что речь зайдет о каком-то сверхсекретном вопросе, связанном с безопасностью Израиля. И тут он спросил, сколько именно я хотел бы, чтобы составляла эта квота. Меня пробрала дрожь. Я понял, что я не в состоянии выговорить никакое, даже приблизительное, количество. Назвав любую – пусть астрономическую по тем временам цифру – я бы все равно чувствовал себя предателям. Как можно сосчитать то, что не поддается подсчету, как можно определить границу того, что было мечтой моей и не только моей жизни: чтобы все евреи из СССР могли спокойно приехать в Израиль. Я отказался отвечать. Мерфи решил облегчить мне задачу. «20 000 ежегодно вас устроит?», – спросил он. Я чуть не упал со стула. В тот период за год приезжали в лучшем случае 800–900 человек. А он говорит о 20 тысячах! «30 тысяч?» – продолжал американец. Я опять молчу. «40 тысяч?»… Беседа закончилась тем, что я сказал, что не обладаю соответствующими полномочиями для решения столь важного вопроса. Это был единственный вежливый и дипломатический ответ, который я мог дать. С этим я и вернулся домой, а алия из СССР превратилась в один из главных вопросов для Израиля. Но были и проблемы. Во-первых, пока США признавали выходцев из СССР беженцами и принимали их на выгодных условиях, советские евреи предпочитали эмигрировать за океан и не ехали в Израиль. Вторая проблема заключалась в отсутствии прямых рейсов из Союза в Израиль. Поскольку полеты в основном осуществлялись через Вену, многие там оставались и впоследствии эмигрировали опять-таки в Америку. Поэтому в наших интересах были две вещи: создать регулярное прямое авиасообщение между Израилем и СССР и добиться от США, чтобы они прекратили присваивать советским евреям статус беженцев.
   Смущало ли меня то, что я вмешиваюсь в решение судьбы сотен тысяч людей? Тогда это желание было мотивировано тем, что в мире существует только одно еврейское государство, в которое могут приехать все евреи земного шара. Это и есть сионизм. Мы понимали, что большинство советских евреев склонны эмигрировать в США, а не в Израиль. В этом не было ничего нового – так было со многими волнами алии. Мой дедушка со стороны отца, если бы у него была такая возможность, тоже поехал бы в Америку, а не в Израиль. На самом деле это сложный философский вопрос: насколько сионизм имеет право направлять людей не туда, куда они хотят, а туда, куда он считает нужным? В Израиле по этому поводу было немало разногласий. Были люди, которые считали, что мы не должны препятствовать выезду советских евреев в Америку, были те, кто считал наоборот. Я лично не был замешан в решении этого вопроса, хотя и видел обе стороны медали. Вместе с тем должен признать, что меня вовсе не радовал тот факт, что кроме Израиля есть еще страна в мире, двери которой распахнуты для евреев как для беженцев и что вообще где-либо в мире евреи могут быть беженцами. Будто им некуда приехать, будто у них нет собственного государства, равноправными гражданами которого они могут стать в любой момент! Но, повторяю, что я согласен с тем, что это был сложный философский вопрос, однозначного ответа на который не существует.
   Помимо этого чисто философского спора, возникал вопрос, а сколько народа мы можем принять – страна ведь не безразмерная и не с безграничными возможностями.
   К концу 1988 года я, будучи уже замминистра финансов, пришел к бывшему тогда министром финансов Пересу и сказал, что будет большая волна алии и что к этому надо готовиться. Я пришел к нему не с пустыми руками, а с черновиком постановления о создании кабинета абсорбции, в состав которого войдут министр финансов, абсорбции и руководство Еврейского агентства Сохнут, который он возглавит сам, и который будет решать все необходимые вопросы, связанные с интеграцией репатриантов в израильское общество. Перес сказал, что готов на создание этой структуры, но при условии, что на практике ее возглавлю я. Я согласился, правительство это решение поддержало, и все это было еще до того как началась «большая алия».
   Еще нет ни алии, ни абсорбции, а я уже созываю кабинет по абсорбции и мы принимаем решение о мобилизации средств для приема 100 000 человек в течение трех последующих лет. Сейчас это звучит смешно, но тогда мы на полном серьезе говорили об огромном значении этих 100 тысяч для различных областей жизнедеятельности государства. К примеру, как такое количество новых граждан повлияет на инфраструктуру, автомагистрали, мосты, школы и т. д. И страна подготовилась к этим цифрам.
   А потом началась «большая алия» и дело дошло до того, что в одном только феврале 1990 года приехало столько же народа (около 35000 человек), сколько за все годы Первой алии [21 - Первая алия – волна эмиграции в Эрец-Исраэль, в основном из России, Румынии и Йемена, а также из стран Северной Африки, Балкан, Средней Азии и Закавказья, продолжавшаяся с 1882 по 1903 год.] в Палестину вместе взятые. Кабинет по абсорбции работал интенсивно. Началась дискуссия о прямой абсорбции. Были предложения создавать районы на периферии, которые будут заселять репатрианты. Я с этим категорически не согласился. Напомнил горький опыт прошлых волн алии. Сказал, что приезжают более интеллигентные люди, чем мы, что им нужно дать деньги и возможность самим решать, как ими распоряжаться. Это предложение было представлено Пересу. Был установлен размер «корзины абсорбции». Так, с моей точки зрения, было принято принципиально важное решение о том, что репатрианты будут сами распоряжаться своей судьбой и средствами.
   Приходилось около 25 000 шекелей в среднем на семью.
   Это была «корзина», позволяющая людям прожить первый год в стране, осмотреться. Были вещи, от которых сердце кровью обливалось. Как, например, видеть людей, экономящих на общественном транспорте и проходящих пешком километры. И, тем не менее, они были свободными людьми, которые сами решали свою судьбу. Например, в первый год можно было поехать в кибуц, жить там, учить иврит и работать, не оплачивая свое пребывание. Было бесплатное образование для студентов. Цены на съем жилья были тогда в стране низкие. Это потом, после приезда сотен тысяч репатриантов, они начали расти с ужасающей скоростью. Но все это было позже. Самое тяжелое, на мой взгляд, было видеть профессоров, подметающих улицы.
   Не было даже мысли останавливать этот процесс. Даже самые закоренелые скептики в тот момент, когда началась алия, были растроганы до такой степени, что забывали обо всех своих опасениях и пессимистических прогнозах. Я помню, сколько споров было по поводу того, как такое резкое увеличение количества населения за счет людей, не имеющих больших финансовых возможностей, повлияет на экономику страны. И были споры, действительно ли нам это нужно. В конце концов, ксенофобия существует и по отношению к алие. Я помню, как раз за разом опровергал эти опасения, доказывая, что каждая волна алии в итоге приводила к экономическому расцвету. Но все это было до начала алии – когда она началась, дискуссии уступили место чувству радости и гордости, и споры прекратились раз и навсегда. В итоге на улице и голодным никто не остался. В итоге весь этот «проект», несмотря на всю проблематичность, оказался успешным. Можно по прошествии времени судить об огромном количестве недостатков, но, тем не менее, речь идет об удачной абсорбции такого количества людей для такой маленькой страны, о приезде которых всего за год до «открытия ворот» СССР никто не мог даже мечтать. Да, каждому было очень непросто, но это была самая успешная алия и абсорбция за всю историю Израиля.
   Я в тот период как минимум раз в неделю приезжал в аэропорт, сидел тихо в сторонке, рядом с сотрудниками министерства абсорбции, и наблюдал за вновь прибывшими. И каждые несколько минут хотелось плакать. Это были люди, которые знали, куда и зачем они едут. У них была цель и не было никакой иной культуры – это были такие же люди, как моя мать, которые везли с собой тома Пушкина и Лермонтова. Что тут можно было бояться или не понимать?! Я не видел в них ничего чужого. Я сидел, пока не заканчивались пассажиры всех рейсов на тот день, и получал удовольствие, слушая их. С пожилыми людьми можно было говорить на идиш, и это было особенно приятно. Параллельно надо было решать проблемы с «ульпанами» [22 - Ульпан (ивр.) – студия; в данном контексте классы по изучению иврита новыми репатриантами.], с центрами абсорбции, с банком «Идуд», о существовании которого я до этого даже не слышал, и которому надо было доказывать, что, взяв «корзину абсорбции», репатриант никуда не собирается удирать.
   Мы учились ходить, уже встав на ноги. Я не говорю, что все проблемы были решены идеально, но они решались. В марте 1990 года партия Авода вышла из правительства, а я перешел в комиссию по абсорбции, которой тогда руководил Михаэль Кляйнер. Проблемы не уменьшались, а увеличивались. Так, к примеру, стало понятно, что по нескольку поколений в семьях репатриантов готовы жить вместе с целью экономии средств и ссуд на жилье. Вместе с тем, я думаю, что все-таки было правильным, что не государство за них решало, где и как жить, а они сами. Люди знали, на что и во имя чего они идут. Поколение, которое совершает эмиграцию, всегда понимает, что ему придется нелегко, и делает это не для самого себя, а во имя будущего своих детей и внуков. Например, мой отец, выросший в семье эмигрантов, мечтал учиться, но не мог себе этого позволить. Он понимал, что он – переходное поколение, которое должно поступиться своей карьерой во имя детей. Для меня же учеба в университете уже была чем-то само собой разумеющимся. И это было осуществлением мечты моего отца. И мотивы приезда большой алии тоже заключались в том, чтобы растить будущее поколение на земле Израиля. В этом они видели основной плюс рядом с огромным количеством минусов.
   О том, что выходцы из СССР будут в Израиле с правыми, говорили еще до начала алии. Что они, как и все эмигранты, тем более эмигранты из страны, которая не привыкла отдавать ни одного километра после Второй мировой войны, постараются быть здесь святее Папы Римского. Кроме того, подобный опыт уже имелся с алией из СССР 70-х годов, которая тоже не была миротворчески настроена. Я же и тогда говорил, и сейчас повторяю: лишь бы они ехали – и пусть будут правыми, так как для меня нет ничего важнее возвращения евреев на землю Сиона. Это основа еврейского государства, это и есть сионизм. Во имя этого я готов поступиться территориями, ибо самое главное, в итоге, чтобы здесь была настоящая еврейская страна. А то, что тенденции будут правыми, было понятно изначально. К тому же условия, на которых они начинали свою жизнь в Израиле, этому способствовали. Слабое социально-экономическое положение, поверхностное знакомство с арабским населением, террор, пришедший на смену мирному процессу, ощущение того, что мы недостаточно с ним боремся – все это повлияло на репатриантов. И, тем не менее, в 1999 году Авода вернулась к власти, получив, в том числе, и большинство голосов русскоязычной общины, разочаровавшихся в позиции правых.
   Однако это продолжалось недолго.
   И это как раз странно. Если правые тенденции в начале алии были совершенно естественными, то после того как, согласно всем социально-экономическим параметрам, репатрианты из СНГ превратились в средний класс, они должны были бы изменить свои политические вкусы. Сегодня «русские» составляют самый настоящий средний класс в Израиле, однако на электоральных пристрастиях это пока не отразилось, но это обязательно случится.
   Как же это случится, если израильская интеллигенция, элита социал-демократии вообще и Авода в частности практически ничего для этого не сделала, как мы могли упустить большую алию?
   Точно с таким же успехом мы можем спросить, как мы упустили алию из Германии. А ведь это сделало поколение моих родителей. История повторяется. Репатрианты из Германии – как и выходцы из СНГ – понимали, что намного образованнее местного населения, и так же как «русские» не хотели выглядеть репатриантами, а израильское общество не было к этому готово. В Аводе были русскоязычные активисты. В 1996 году я лично руководил предвыборным штабом репатриантов. И я вынужден признать, что мы не смогли достучаться до их сердец. Несмотря на все старания, в том числе и такие люди как я, для которых алия является высшей ценностью, не смогли построить диалог с русскоязычной интеллигенцией. Я, видимо, один из примеров провала попыток ведения такого диалога, но в следующем поколении все меняется: оба моих сына, например, женаты на девушках из семей репатриантов из СНГ.
   Я часто слышу вопрос: задумывался ли тогда кто-то о том, что с алией приедут и неевреи по Галахе и что вся эта история может стать личной трагедией для каждого из них и бомбой замедленного действия для Израиля?
   Должен честно признать, что о проблемах неевреев по Галахе тогда никто не думал. То, что их надо принимать согласно Закону о возвращении, не подлежало сомнению, а об остальном тогда не задумывались. Ведь до начала большой алии попросту не было опыта приезда в страну такой большой группы неевреев, имеющих, вместе с тем, право на проживание в ней.
   В этот период, к примеру, я прекратил рассылать по всему миру от имени нашего МИДа Декларацию ООП. До того в Израиле считали, что это просто необходимо – с целью убедить международное сообщество, каких ужасных вещей добиваются палестинцы. Я же справедливо считал, что мир не видит в этом ничего ужасного, а нам, при таком раскладе, нечего наниматься в «пиарщики» ООП. Следующим моим шагом на посту политического директора МИДа было присоединение Израиля к санкциям против режима апартеида в Южной Африке.
   В 1986 году санкции наложила Европа, через полгода к ней присоединились США. Американцы заявили, что хорошенько взвесят вопрос о продолжении финансовой помощи странам, не присоединившимся к санкциям против режима апартеида. И я предложил кабинету министров, чтобы Израиль разорвал все связи с ЮАР. Рабина это вывело из себя. Он тогда даже сказал, что «невозможно, чтобы каждый «чиновничишка» навязывал правительству свои идеи». Перес тоже не был в восторге от моего предложения. Он отправил меня на встречу с главой Мосада Нахумом Адмони, который тогда сказал, что белые в ЮАР никогда не отдадут власть. «И если ты сегодня предложишь, чтобы Израиль присоединился к санкциям против ЮАР, то они увидят в этом измену». Он говорил долго: о том, что у нас нет много таких друзей? как ЮАР, что нельзя быть нравственным в безнравственном мире. Я ответил, что главе Мосада виднее? что происходит там сейчас, но он не может знать, что будет в будущем. «Государство Израиль не может не присоединиться к санкциям, которые приемлемы для всего мира», – сказал тогда я и пошел убеждать министров поддержать санкции против апартеида. Шарон был категорически против санкций, но вот кто неожиданно со мной согласился, так это Шамир. В итоге, в марте 1987 решение о санкциях против режима апартеида прошло в правительстве Израиля большинством голосов. Это был один из самых счастливых моментов в моей жизни, с тех пор как я повстречал еврея, сбежавшего из ЮАР. Правда, далеко не все евреи этой страны были со мной согласны. Были и такие, кто говорил, что я не знаю, что творю. В итоге решение оказалось правильным. Оно, конечно, было принято по стопам американцев – без них Израиль никогда бы на такое не пошел, – но то, что мы последовали их примеру, было моей заслугой. Нельсон Мандела, с которым я несколько раз встречался, неоднократно благодарил меня за усилия, приложенные Израилем в борьбе с бывшим режимом.
   В то время существовала межминистерская комиссия под руководством профессора Юваля Неэмана, которая выдавала разрешения на строительство поселений. После выборов, несмотря на то, что правые проиграли, он провел срочное совещание, на котором присутствовал… один и сам же утвердил длинный список десятков новых поселений. У правительства была возможность оспорить или аннулировать это решение в течение двух недель, но никто этим не занялся и, таким образом, решение Неэмана автоматически стало постановлением кабинета министров. А когда в Аводе очнулись и начали говорить, что такого не может быть, Шамир ответил, что не может быть, чтобы правительство отменяло свои же решения.
   Вот такая история. И, тем не менее, Аводе удалось сократить количество поселений, которые были построены в течение двух ближайших лет, до трех – что было огромным достижением. Была также создана система регулирования строительства на территориях, что не давало возможности их беспорядочного заселения и неимоверного роста. Вообще в тот период еще не было активного строительства на территориях, так как для общества данная тема, как ни странно звучит это сейчас, еще вовсе не представлялась ключевой. Пройдет совсем немного времени и все изменится: вопрос о территориях и поселениях станет одним из самых болезненных и трудноразрешимых в действительности Израиля и истории ближневосточного конфликта, которая продолжается по сей день, несмотря на то, что были реальные шансы ее завершения.

Мир, который построил Бейлин

   29 апреля 1992 года я познакомился с Терье Ларсеном. Он тогда руководил институтом ПАПО, занимавшимся исследованиями в области политики и экономики. Супруга Терье, Мона Йоль-Ларсен, в конце 80-х годов была направлена на работу в норвежское посольство в Египте. До того момента Терье не только не размышлял о путях разрешения ближневосточного конфликта, но и мало что знал о его существовании. В Каире ему довелось познакомиться с сестрой Арафата Фатхи, от которой Терье впервые услышал об истории противостояния Израиля с палестинцами. Завершив дипломатическую службу в Египте, семья Ларсен вернулась в Норвегию, и уже там они встретились с прибывшей из Туниса делегацией, которой руководил Лбу Алла – к тому времени директор экономического фонда, практически неофициальный министр финансов ООП. Именно после этой встречи Ларсен, во-первых, занялся социальными исследованиями в области положения палестинцев, живущих на территориях, во-вторых, проникся идеей организации канала связи между израильтянами и палестинцами, стремящимися к мирному урегулированию. С его точки зрения, с палестинской стороны этот диалог мог вести известный палестинский активист, житель Восточного Иерусалима Фейсал Хусейпи, с израильской – ваш покорный слуга.
   Заручившись согласием обоих (до знакомства со мной Терье говорил с Фейсалом), уже 19 июня 1992 года он организовал встречу в гостинице «Американ колони» в Восточном Иерусалиме. Кроме нас троих там присутствовал и д-р Яир Хиршфельд. В 1991 году, с созданием фонда экономического сотрудничества FCE, который я возглавлял и который изучал аспекты возможного экономического взаимодействия между Израилем и живущими на территориях палестинцами, доктор наук Хиршфельд стал руководителем научного отдела этой организации. Ларсену я еще при первом знакомстве сказал, что связи с палестинцами поддерживаю через Яира, и таким образом он был приглашен на встречу в «Американ колони». Этот день можно обозначить как начало процесса Осло, который в итоге развивался уже по собственным законам, но об этом никто из нашей четверки тогда не знал и знать не мог. До выборов в Кнессет оставалось менее недели.
   Вся четверка строила миротворческие планы в надежде на победу Аводы. За неделю до выборов в нее верилось больше, чем прежде. На встрече в «Американ колони» все мы сошлись во мнении, что, в случае победы Аводы, можно будет наладить секретный канал переговоров, так как официальный диалог с палестинцами в Вашингтоне ни к чему не приводит. Ларсен предложил организовать эти встречи в Осло. Через неделю Авода победила. К власти пришла такая команда миротворцев, о какой только можно было мечтать: Рабин – глава правительства, Перес – министр иностранных дел, Шуламит Алони, Яир Цабан, Хаим Рамон, Узи Барам – министры, я – замминистра иностранных дел.
   И, тем не менее, решение конфликта даже не намечалось.
   Время шло, а переговоры с палестинцами в США так и не двигались с мертвой точки. Ведущий их Эльяким Рубинштейн и вовсе вел себя так, будто правительство не сменилось – исполняя указания прошлого кабинета. И в это время, в сентябре, в Израиль приезжает заместитель министра иностранных дел Норвегии Йен Эгленд. Официально – для знакомства и переговоров с новым правительством, на самом деле – чтобы нащупать почву для будущих встреч в Осло. Вместе с ним прибыли Терье Ларсен и его супруга Мона, к тому времени руководившая канцелярией замминистра. К концу визита состоялся официальный ужин, мы с Эглендом тепло «распрощались», а через десять минут уже сидели в его гостиничном номере вместе с Моной, Терье и Япром. Эгленд сказал, что основная цель его визита состоит в том, чтобы окончательно утвердить существование канала связи в Осло, что этот процесс полностью поддерживает правительство Норвегии и что меня ждут для начала переговоров с Фейсалом Хусейни. Я пообещал, что в ближайшее время проинформирую об этом Переса, а затем сообщу, когда сам смогу приехать в Осло. Кто же знал, что у всех этих планов и обещаний был более чем реальный шанс никогда вообще не осуществиться…
   С Фейсалом Хусейни мы с Пересом встречались много раз, в основном, в частном доме в Иерусалиме, и установили с ним дружеские отношения. Но это было во время пребывания Аводы в оппозиции. Став министром иностранных дел, в августе 1992 года Перес сказал Рабину, что хочет возобновить эти связи, но к своему удивлению получил категорический отказ. Рабин хотел, чтобы все связанные с палестинцами вопросы проходили исключительно через него. Об этом возмущенный Перес мне и сообщил в самом начале беседы, когда через два дня после встречи с Эглендом я пошел к нему рассказать о норвежской инициативе. Это было невероятное и драматическое стечение обстоятельств: первым документом в папке у меня лежала докладная о канале в Осло, которою я, не успей Перес поведать причину своего дурного расположения духа, показал бы ему сразу.
   На чем весь мирный процесс мог бы завершиться.
   Но, услышав про запрет Рабина, я отложил бумагу в сторону и понял, что возникла серьезная проблема: если Рабин не хочет, чтобы переговорами с палестинцами занимался Перес, то он тем более не разрешит мне вести диалог в Осло. А если и разрешит, то это будет выглядеть непорядочно по отношению к главе МИДа Шимону Пересу, моему непосредственному начальнику. Одним словом, меня разрывали противоречивые чувства: с одной стороны, я был не в силах упустить такой шанс, с другой – не хотел ставить Переса в щекотливое положение, с третьей – не мог объяснить людям, с которыми договаривался, почему не еду в Осло. Я ведь не мог рассказать им, какие непростые личные отношения между премьер-министром Израиля и его министром иностранных дел! Все, что можно было сделать в сложившейся ситуации, это отправить в Осло д-ра Яира Хиршфельда для поддержания бесед с палестинцам.
   И при этом у меня еще оставалась надежда, что из этой затеи что-то выйдет. Это была та соломинка, за которую нельзя было не зацепиться, нить, которую нельзя было упускать, хотя как раскручивать весь клубок дальше, было пока непонятно. Время шло. В Вашингтоне наша переговорная группа не продвинулась ни на йоту. Тем временем 3 декабря в Кнессете наконец-то прошел в первом чтении закон, снимающий запрет со встреч с представителями ООП. А 4 декабря я прибыл в Лондон для участия в работе группы, ведущей многосторонние переговоры. Дальше все происходило как в кино. Терье Ларсен оказался в Лондоне случайно, по своим делам, связанным с профсоюзными организациями. Фейсал Хусейни приехал, потому что руководил палестинской группой на многосторонних переговорах с Израилем. Яир Хиршфельд находился там для частных бесед с палестинцами. Во время одной из таких встреч ему посоветовали познакомиться с Абу Аллой. Мы тогда почти ничего не знали об этом человеке, а между тем именно он неофициально руководил работой палестинской группы на переговорах в Лондоне, но из-за того, что он состоял в руководстве ООП, формально не мог участвовать в этих встречах, так как Израиль на это не соглашался. К этому человеку, по совету активистки палестинского движения ФАТХ Ханан Ашрауи, и поехал Яир Хиршфельд. Во время первой же встречи Абу Алла сказал ему, что нельзя терять времени, так как оно играет против умеренных палестинских лидеров и льет воду на мельницу религиозных радикалов ХАМАСа. Сам он был готов вести диалог. Так, в нескольких минутах ходьбы от гостиницы, в которой шли многосторонние переговоры, был создан новый канал ведения скрытого диалога и определились новые игроки.
   Только то, о чем мы говорим сейчас, похоже даже не на остросюжетный детектив, а на быстро прокрученную киноленту.
   В реальности все выглядело еще более невероятным и ошеломляющим. Услышав от Яира обо всем, я в неформальной обстановке довел информацию до сведения помощника госсекретаря США Эдда Джериджиана и его заместителя, впоследствии посла США в Израиле Дана Керцера, с которыми был хорошо знаком и которые тоже находились в Лондоне. Их ответ звучал так: «Это вы у себя изменили закон о встречах с представителями ООП, мы его еще не меняли, нам с ними говорить запрещено. Скажем так: мы ни о чем не слышали, но ты волен действовать по своему разумению». Вместе с тем было понятно, что они обрадовались. Я позвал Яира и сказал, что он едет на секретные переговоры, что проходить они будут в Осло, и что первая встреча состоится 20 января.
   19 января 1993 года закон, отменяющий запрет на контакты с представителями ООП, был принят Кнессетом во втором и третьем – окончательном – чтении, а назавтра состоялась встреча. Наша группа (Яир взял с собой Рона Пундака, который был его учеником в университете, а впоследствии сыграл немаловажную роль в заключении Норвежских соглашений) вернулась довольная итогами. «Есть с кем говорить», – был их вывод. Мы стали готовиться к очередной встрече. Она состоялась в начале февраля, откуда мои посланцы вернулись ни больше, ни меньше… с черновиком договора. Я глазам не поверил, так быстро все произошло. Вместе с тем, Лбу Алла, который представлял ООП официально, хотел заручиться такой же официальной поддержкой и со стороны высокопоставленного лица из Израиля. Я ехать не мог: мало того, что я решил вести переговоры за спиной своего босса, но еще и участвовать в них лично было бы слишком! Но палестинцы сказали, что нет смысла договариваться о третьей встрече, без какой-то официальной реакции с нашей стороны. Если до того я понимал, что, узнай об этих встречах премьер Рабин или глава МИДа Перес, то никаких переговоров не будет, то сейчас понял, что настало время все рассказать Пересу.
   Сейчас, по прошествии времени, дрожь пробирает при мысли, какой могла быть его реакция – будь она отрицательной или положительной. А тогда, представьте себе, она была самой обычной: он не упал ни от восторга, ни от удивления. Все знали, что какие-то контакты с противоположной стороной ведутся постоянно и в самых различных уголках мира. Так еще двое израильских интеллектуалов ездят в Норвегию, ну и что?! Я показал ему черновик договора, привезенного нашей группой после второй встречи, в котором речь шла о промежуточном урегулировании, рассчитанном на пять лет. Он касался нашего выхода из Газы, мандата международных наблюдателей в этом регионе, под контролем которых будут созданы палестинские структуры управления, но никак не государство. Сейчас этот разговор с Пересом выглядит историческим, но на самом деле не было никакого пафоса и никакой особой надежды на то, что это вообще будет иметь какие-то последствия. Существовало множество документов подобного типа, которые ни к чему не привели. Но бумагу Перес взял.
   Это было хорошим признаком. Вернее, это было хорошим поводом для моего постоянного волнения. Я чуть ли ни каждый день спрашивал, успел ли он с ней ознакомиться. Он отвечал, что занят, что посмотрит на досуге, и так изо дня в день. Я до сих пор уверен, что тогда он посчитал, что где-то состоялся еще один палестино-израильский семинар, каких было множество, что выработали на нем какое-то совместное коммюнике, и все дела. В конце концов, он прочитал бумагу и сказал, что это – «непростой документ». Даже ознакомившись с черновиком соглашения, он воспринял его как нечто проблематичное, а не потрясающее. Вместе с тем он понял, что продолжать диалог, не поставив в известность Рабина, невозможно. Если бы на этом этапе Перес решил нас остановить, то контакты прекратились бы раз и навсегда. Но он, не будучи в восторге от этой идеи, все-таки согласился переговорить с премьер-министром, с которым с глазу на глаз встречался каждую неделю.
   Другой бы на моем месте, пока проходила эта встреча, вспомнил бы все молитвы, которые я произносил в юности.
   Но то, что там случилось, было не чудом, а итогом рационального расчета. Меня там не было, но, как я предполагаю, Шимон очень осторожно рассказал Ицхаку о существовании документа. Рабин посмотрел и, к нашей одновременной радости и удивлению, согласился на продолжение встреч. Это было результатом сложившейся на тот момент ситуации: перед выборами Рабин пообещал, что через полгода после избрания подпишет договор о создании палестинской автономии. Выборы были в июне 1992 года. Соответственно, в феврале оставался месяц до завершения обещанного срока, а переговоры в Вашингтоне и многосторонний диалог ни к чему не приводили. Поэтому премьер-министр был готов интенсифицировать контакты с палестинцами. Он посылал множество сигналов во всех направлениях, в надежде, что что-то из этого получится.
   В этот момент ему уже было не до конкуренции с Пересом.
   Ему так не хотелось нарушить данное перед выборами обещание, что он готов был позволить Пересу заниматься вопросом, который считал своей прерогативой. Перес пришел ко мне и сказал, что нам дан «зеленый свет». Опять-таки, это был не открытый коридор, в котором нам все было позволено, а что-то типа «чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало». К нашей группе добавился специалист по международному праву адвокат Йоэль Зингер. И тут, где-то в середине апреля, палестинцы сказали, что встречи с тремя интеллектуалами это хорошо, но они хотят видеть официального представителя от Израиля. Перес предложил, чтобы им стал генеральный директор МИДа Ури Савир. Рабин согласился.
   Но… не я, что было бы естественно для многих, и, очевидно, для меня самого. Почему? У меня до сих пор нет ответа на этот вопрос, но мне кажется, что даже на этом этапе Рабип с Пересом не хотели выводить диалог на государственный уровень и потому отправили, с одной стороны, официальное лицо, с другой – чиновника, а не политика высокого ранга. И это был первый случай, когда официальный представитель Израиля вел прямые переговоры с представителем ООП по поручению правительства страны. Самое интересное, что Урн – гендиректор министерства, которому предстояло возглавить группу на переговорах, понятия не имел, что происходит. Для него это было шоком и для начала ему надо было все объяснить. Ведь вся операция, несмотря на мою должность, проходила без участия МИДа. Логистику полностью обеспечивало правительство Норвегии, оно же взяло на себя все расходы – от авиабилетов до гостиничных номеров. Это была дорогостоящая процедура, которая не стоила ни гроша израильскому налогоплательщику, а Норвегия спонсировала весь процесс совершенно официально. С присоединением Урн и Йоэля был установлен следующий порядок работы: Рабин, Перес, я и Йоэль Зингер встречались здесь раз в неделю. Йоэль осуществлял связь с Ури, Яиром и Роном в Норвегии. Больше ни одна живая душа в Израиле об этом не знала. На встречах не присутствовали ни военный советник Рабина, ни глава его канцелярии. Не велись никакие записи. Каждый, включая Рабина, сам записывал то, что считал нужным. И был случай, когда он очень разозлился на нас за принятие самовольного, как он посчитал, решения по какому-то вопросу. Мы сказали, что это было его поручение, и предложили ему заглянуть в собственные записи. Он весь побагровел от возмущения, а потом все-таки проверил и пробурчал: «Вы правы». Не извинился, ничего, и продолжил дальше.
   Для меня это были месяцы очень напряженной и интересной работы. Рабин действительно меня никогда не любил из-за моей близости с Пересом. Он видел во мне серого кардинала, пересовского Мефистофеля. Но за время работы над соглашениями Осло мы очень сблизились. Он верил нашей группе, и это было важно.
   В июне 1993 года переговоры в Вашингтоне были прерваны. В Осло же все шло своим чередом, диалог продолжался. И тут случилось нечто драматическое и нами непредвиденное: Рабин решил это прекратить. Он очень боялся, что тайные встречи в Норвегии могут помешать официальным переговорам с палестинской делегацией в США. Он боялся потерять вашингтонский канал, так как этот диалог поддерживало все международное сообщество и велся он совершенно открыто.
   Палестинцы перестали с нами говорить в США вовсе не потому, что поняли: в Норвегии им сделают лучшие предложения. Вовсе нет. Дело в том, что в Вашингтоне ни они, ни мы не могли не реагировать на происходящее между Израилем и палестинцами в момент ведения переговоров – обе стороны были просто обязаны на это демонстративно реагировать, а в Осло внешние факторы на диалог не влияли. К примеру, когда Ицхак Рабин выслал 415 членов ХАМАСа из Газы в Ливан, диалог в Вашингтоне был прерван палестинцами, а в Осло все шло своим чередом. Более того, именно через наш канал Лбу Алле было передано, что если ООП моментально не возобновят переговоры в США, то не будет больше и встреч в Осло. Не прошло и дня, как палестинцы заявили о возобновлении диалога, а нам удалось убедить Рабина в том, что Осло – это гарантия успеха бесед в Вашингтоне. И он решил оставить канал открытым.
   После этого произошло то, что придало всему процессу совершенно иное значение, не говоря о том, что он из тайного превратился в явный: палестинцы заговорили о признании Израилем ООП. Рабин еще во время принятия закона, позволяющего контакты с представителями ООП, ясно сказал, что это делается исключительно для того, чтобы дать возможность людям с обеих сторон встречаться, не опасаясь преследования законом. «Но ни о каком признании или ведении переговоров с этой террористической организацией речи нет и быть не может», – говорил он тогда. Палестинская сторона поинтересовалась, как мы относимся к тому, чтобы частью договора стало признание ООП. Йоэль Зингер приехал ко мне и с опаской спросил, можно ли вообще о таком заикаться при Рабине.
   Боялись – не боялись, а я сказал, что мы это сделаем, но что параллельно мы должны предъявить палестинцам свои условия, взамен на которые будем готовы признать ООП. Сначала было решено переговорить с Пересом, который посчитал, что время для подобного шага еще не настало, что это может иметь далеко идущие последствия, что, возможно, об этом можно будет говорить, но только в будущем. С этим мы и пошли к Рабину. Я высказал свое мнение, Перес свое. Рабин предложил не поднимать этот вопрос во время официальных переговоров, а попробовать нащупать почву в приватных беседах: передать им наши условия, послушать, готовы ли они их принять и потом решать, что с этим делать. Вот это и было по-настоящему историческим моментом в процессе Осло. Абу Алле были переданы наши условия, и он ответил, что игра стоит свеч. Как только он это заявил, в принципе начались новые переговоры. Если до тех пор речь шла только о Газе, то теперь начался совершенно иной процесс, которого никто не планировал – процесс признания ООП Израилем и процесс признания легитимности государства Израиль и отказа от насилия со стороны ООП.
   В итоге договор, который мог быть подписан Эльякимом Рубинштейном и Фейсалом Хусейни, подписали министр иностранных дел Израиля Шимон Перес и представитель ООП Абу Алла. И в этот момент Вашингтонские переговоры потеряли смысл.
   А 19 августа 1993 года было подписано соглашение в Осло. В августе же, когда еще думали, что под соглашением с палестинской стороны подпишется Фейсал Хусейни, я давал интервью американским журналистам, которые, между прочим, поинтересовались, существует ли возможность подписания договора Ясиром Арафатом. Я честно ответил, что этот вопрос вообще не затрагивается, что о приезде Арафата на территории никто даже не заикался. Перес, правда, к тому времени уже начал думать, что лучше будет привезти «раиса» и контролировать его с близкого расстояния. Но кто действительно хотел участия Арафата в этом процессе так это Билл Клинтон.
   Норвежские соглашения имели такой огромный резонанс во всем мире больше из-за участников этого процесса, чем из-за самого договора. Главные герои определили популярность этого действа. Ведь сам по себе договор не так-то много и стоит. Он вообще очень похож на Кемп-Дэвидское соглашение между Бегином и Садатом. Но признание ООП и участие ее лидера в процессе подписания соглашения сделало договор историческим. Вдруг традиционный враг превратился в партнера. Клинтон принял договор, о котором мало что знал, а в итоге, в памяти миллионов людей от Осло остался снимок высокого мужчины, обнимающего двух более низких.
   До сих пор не до конца понятно, в какой степени американцы действительно были осведомлены обо всем, что происходило в Осло. Даже мне. Когда я бывал в США, то рассказывал Дану Керцеру о происходящем в Осло. Но, опять-таки, говорить можно одинаковые вещи с разной интонацией. Я никогда не преподносил это как великое событие. Керцер же, в свою очередь, проявлял заинтересованность, но не более того. Впечатление от информации, которую американцы получали и от нас, и от норвежцев, складывалось такое, что идут какие-то переговоры, но ничего особенного. А вот когда они узнали о достигнутых результатах, то были счастливы. И не только из-за нас, а еще и потому, что у нового президента США появилась возможность показать всему миру, что, едва вступив в должность, он достиг урегулирования на Ближнем Востоке. Сам Клинтон прекрасно видел, что документ, откладывающий вопрос об Иерусалиме и создании палестинского государства на пять лет, на самом деле не является решением конфликта. Но он имел очень тонкое чутье на международный резонанс. В итоге Осло, в котором, по большому счету, были заложены только зачатки окончательного урегулирования, было «продано» им международному сообществу как мирный договор. Клинтон полностью принял это соглашение. Он позвонил Рабину и пригласил самого премьер-министра подписать договор, он «подсунул» нам Арафата. Рабин еще колебался по поводу поездки, но когда тебя о чем-то просит президент США, с этим трудно не считаться.
   Я присутствовал на церемонии подписания. И впервые увидел всех действующих лиц, с которыми заочно вел переговоры. Я увидел Абу Аллу, Абу Мазена, Арафата.
   А что до личных амбиций человека, построившего эти соглашения, и в определенной степени оставшегося в тени… Мне грех жаловаться. Процесс всегда отождествляли с моим именем – как в положительном, так и в отрицательном смысле, а ведь критика началась сразу после того, как соглашения стали достоянием общественности. Более того, когда стало ясно, что за этот договор кто-то получит Нобелевскую премию мира, мне позвонил раввин Малькиор, который к тому времени не жил в Израиле и не был депутатом Кнессета, а возглавлял еврейскую общину Норвегии. Он рассказал, что Нобелевский комитет взвешивает возможность ее присуждения не только Рабину, Пересу и Арафату, а и нам с Абу Аллой, которые за кулисами начали этот процесс. Но чтобы стать соискателем премии надо на это согласиться, а я отказался. Я считаю, что существует разница между инициатором процесса и тем, кто берет на себя национальную ответственность за его претворение в жизнь. И эту ответственность взяли на себя люди, которые в итоге подписали договор.
   Через месяц после этого я поехал в Тунис на встречу с Арафатом.
   Для меня это была первая встреча с ним с глазу на глаз. Ее назначали и переназначали несколько раз, многократно меняли время и место. В итоге она состоялась поздно вечером – он вообще был известен своей страстью к ночным посиделкам. Он был очень гостеприимным хозяином. А еще было очень забавно наблюдать, как мои израильские телохранители общались с его охраной на иврите, так как последние до депортации все успели отсидеть в наших тюрьмах. И вдруг они меня охраняют, и вдруг я начинаю говорить с врагом номер один, которому всего несколько лет назад мы разбомбили дом в Тунисе после очередного теракта в Израиле. Трудно было поверить, что все это происходит наяву. Арафат поблагодарил меня за то, что я инициировал Норвежские соглашения. Я сказал, что не верю в процесс, который закончится только через пять лет, что я был против промежуточного мирного урегулирования и выступал за окончательное урегулирование. Еще я тогда сказал, что сделал бы на его месте все возможное, чтобы достичь окончательной договоренности как можно быстрее, так как в течение пяти лет с обеих сторон могут возникнуть проблемы и сложности. Я сказал ему, что не обладаю официальными полномочиями для переговоров подобного рода, но, если он поручит кому-то из своей команды этим заняться, то я буду готов вести неформальный диалог с целью ускорения завершения мирного процесса. Он согласился, что с окончательной договоренностью не стоит тянуть, что ее нужно стараться достичь как можно быстрее, и добавил, что Абу Мазей будет тем человеком, с которым я смогу говорить неформально.
   Так, в октябре 1993 года начался стокгольмский процесс, который продлился в течение двух лет. Хиршфельд и Пундак снова были моими представителями. Правительство Швеции согласилось спонсировать ведение этого диалога. Рабин и Перес снова ничего не знали. Я прекрасно понимал, что если я им об этом расскажу, то всего стокгольмского процесса просто не будет.

Фабрика мира – фабрика грез

   Я продолжал считать, что диалог с Абу Мазеиом до поры до времени должен быть тайным и только тогда у него будут шансы на превращение в официальные переговоры со всеми вытекающими отсюда последствиями. С одной стороны, нам с Роном Пундаком и Яиром Хиршфельдом было понятно, что невозможно дважды войти в одну и ту же реку, что процесс Осло не может повториться, но с другой – принцип секретности был сохранен.
   Я верил в успех этого предприятия даже несмотря на то, что как раз в то время вера в мирный процесс с обеих сторон начинала угасать.
   Неуверенность и даже разочарование в мирном процессе росли. Это было уже после выстрелов Баруха Гольдштейна в феврале 1994 года в Пещере праотцев. Все больше создавалось впечатление, что ХАМАС с палестинской и еврейские экстремисты с нашей стороны могут вообще торпедировать весь мирный процесс, чего они собственно и добивались. Вместе с тем, согласно Норвежским соглашениям, самое позднее в мае 1996 года Израиль с палестинцами должны были начать переговоры об окончательном урегулировании. Я считал, что к этому надо подойти не с пустыми руками, лозунгами и заявлениями о намерениях, а с готовым документом, приемлемым для обеих сторон, под которым подпишутся два лидера. И тогда мир поймет, что спокойствие на Ближнем Востоке возможно. Но все это пока было фантазией, а конкретными мерами и не пахло. И тут, к концу весны 1994 года, в Израиль прибыли два молодых ученых из Лондона д-р Ахмад Халиди и д-р Хусейн Ара. Палестинцы по происхождению, они принимали участие и в многосторонних переговорах, а сейчас искали пути для ведения неформального диалога по достижению окончательного урегулирования. По их словам, делать все это в Осло могло быть опасно, так как любое движение в столице Норвегии не осталось бы незамеченным. Но они сказали, что имеют неплохие связи в МИД Швеции и лично с министром Маргарет Аф Хуглой. С министром иностранных дел Швеции я был знаком еще со времен ее визита в Израиль в 1992 году и также знал, что она готова поддержать мирные инициативы. Она действительно проявила заинтересованность в переговорах между мной и Абу Мазеном, итогом которых – как ей объяснили палестинские ученые – станет выработка документа, который ляжет в основу официального диалога по мирному урегулированию между сторонами. Маргарет Хугла выделила на эти переговоры официальный бюджет и назначила специального посланника. Таким образом был создан шведский канал по переговорам и дан старт Стокгольмскому процессу. Было решено, что сами переговоры начнутся 1 сентября 1994 года. Интересная деталь: вскоре после начала этих бесед в Швеции состоялись выборы и консерваторов у власти сменили социалисты, которые без колебаний продолжили процесс, начатый их политическими оппонентами. Встречи в Стокгольме проходили раз в месяц. «Фабрика мира» заработала снова, набирая обороты.
   Мы сделали соответственные выводы из переговоров в Осло, которые могли бы помочь при ведении Стокгольмского процесса.
   На этот раз мы подошли к делу более прагматично и менее эмоционально. Опыт Осло действительно помогал: своих партнеров мы изучили, знали, что именно надо готовить для диалога с ними и как его вести. Но было и отличие от Осло: на этот раз в процессе разработки мирной инициативы были задействованы профессионалы в различных областях, которые при этом понятия не имели, чем именно занимаются их коллеги. Они не знали, что участвуют в составлении договора об окончательном урегулировании между Израилем и палестинцами. Итогом всей этой интенсивной деятельности стало то, что к концу 1994 года, когда Рабин, Перес и Арафат получали Нобелевские премии мира, у нас уже был готов черновик договора о постоянном урегулировании, состоящий из 18 пунктов.
   Все это происходило в то время, когда в Израиле начались теракты ХАМАСа.
   Но тогда террор еще не был в разгаре. Через 40 дней после того, как израильский доктор Гольдштейн расстрелял арабов в Пещере Праотцев в Хевроне, взрывы палестинских террористов прогремели в Хедере и Афуле. С этого момента началась волна, посеявшая страх и ненависть среди гражданского населения, в чем, собственно, и заключается основная цель террористов.
   Это не повлияло на переговоры в Стокгольме и не могло повлиять, так как они были тайными и неформальными. Это не отразилось и на других встречах, так как всем было ясно, что эскалации напряженности хотят экстремисты, а не палестинское руководство. Так что переговоры в разных концах света продолжались, но продолжался и террор. И тогда Рабин сказал свою знаменитую фразу о том, «что мы будем вести войну с террором так, будто нет переговоров, и переговоры – будто нет войны с террором». Это была его политика, и мы действовали согласно данной линии.
   Если сейчас спросить, в чем состоит суть и ценность договора Бейлин – Абу Мазен, то мы видим, что несмотря на то, что с тех пор многое изменилось, под этим договором сегодня, не задумываясь, подписалась бы и любая правая партия. В нем речь идет об аннексии Израилем 7 % территорий, на которой проживали 100 тысяч израильских поселенцев. Вместе с тем не надо было демонтировать ни одно поселение, оставшееся за пределами Израиля – все, кто этого захотел бы, могли остаться на территории палестинского государства, продолжая при этом иметь израильское гражданство и, соответственно, все права израильских граждан. Сегодня это невозможно представить, а тогда такое решение было приемлемо для обеих сторон. Ариэль, к примеру, по соглашению оставался под израильским суверенитетом. В Иерусалиме раздел носил муниципальный характер. Израиль получал суверенитет над западной частью города – то, чего с точки зрения ООН, мы не имеем по сей день, недаром там нет ни одного посольства. Палестинцы получали суверенитет над территорией, не входящей в муниципальные границы города – над деревней Абу-Дис. С точки зрения палестинцев, это составная часть Аль-Кудс – Иерусалима, а с точки зрения Израиля и муниципальных черт города, она не входит в состав Иерусалима. Арабские кварталы переходили под юрисдикцию нового Аль-Кудса, который находится в Абу-Дис, и контролируются оттуда. Еврейскими кварталами восточного города занималась бы мэрия Иерусалима. Создается и объединенный муниципалитет, в котором у каждого квартала есть свой представитель. И только после этого начинаются переговоры о будущем Иерусалима, которые – и это очень важно – не ограничены во времени. Т. е. арабы признают наше право на Иерусалим еще до того, как будет произведено его какое-то официальное разделение. А еще до того аккредитованные в Израиле дипломатические представительства должны были перевести их в западную часть города, а посольства, работающие в палестинском государстве – в Абу Дис. Абу Дне становился столицей палестинского государства с названием Аль-Кудс. Кстати, сразу по завершении работы над соглашением Бейлин – Абу Мазен там началось строительство здания палестинского парламента. Что касается палестинских беженцев, то было решено, что приниматься они будут только в гуманитарных случаях объединения семей. Тогда палестинцы на все это были согласны. Еще раз повторю – на сегодня о таком удобном для нас договоре, означавшем конец оккупации, международное признание, признанные границы и завершение палестино-израильского конфликта, даже не приходится мечтать. Время безвозвратно потеряно.
   А на деле…
   Работа над договором была завершена. Мы организовали небольшую церемонию в Тель-Авиве – с рукопожатиями, но без подписания соглашения. Договор Бейлин – Абу Мазен это конкретное соглашение, состоящее из 13 страниц и карт, так никогда никем и не подписанное. И тут, в начале ноября 1995 года, мне пришлось ехать в США. Я был в это время министром экономики и планирования в правительстве Рабина. Эхуд Барак – в то время министр внутренних дел – тоже находился в США. Мы жили в одной гостинице в Нью-Йорке. В субботу, 4 ноября, после полудня наш генеральный консул – Колет Авиталь – устроила в мою честь тожественный прием в своей резиденции. Мы говорили о политическом процессе и смотрели новости по телевидению, так как боялись, что на митинг у Тель-Авивского муниципалитета не придет достаточно людей, готовых выразить свою поддержку Рабину и его курсу мирного урегулирования. Израильский писатель Амос Оз тоже присутствовал на этом приеме. По его завершении мы с Амосом вместе пешком направились в сторону гостиницы. По пути я впервые рассказал ему о том, что тайная двухлетняя работа над договором Бейлин – Абу Мазен завершена. Он очень заинтересовался и мы поднялись в мой номер, чтобы я смог завершить свой рассказ. И тут раздался звонок от главы моей канцелярии, которая сказала, что на Рабина было совершено покушение. Еще до того, как об этом официально заявили по CNN, она перезвонила и сообщила, что глава правительства скончался.
   Я до сих пор не знаю, с чем можно сравнить это ощущение. Мы с Амосом стояли и плакали. Одно роковое нажатие на пусковой крючок перевернуло весь мир. Шок был не меньше горя. Случилось невозможное. До того мы жили в иллюзии, что существуют вещи, которые у нас, в отличие от Других народов, не могут произойти. И вот это случилось. Случилось, как с дежурным по КПП, который следит, чтобы на территорию снаружи не проник посторонний. Он никогда не оглядывается назад. Его просто не интересует, что происходит за его спиной, так как он знает, что там все свои, а опасность исходит извне. И в это время кто-то стреляет ему в спину с его территории. Такого никто не мог себе представить. Мы говорили ему, что это может случиться, но он не относился к таким предостережениям серьезно. Да и нам всем было ясно, что в Израиле создана устойчивая демократическая система, с понятными правилами игры, согласно которым смена нежелательной власти может произойти исключительно путем выборов. И ничего иного. Другое дело, что к тому времени Рабин утратил ту популярность в народе, которая у него была прежде, и почти сравнялся по рейтингу с лидером Ликуда Нетаниягу, с возможным небольшим перевесом для Биби. Т. е. в народе считалось, что у Нетаниягу даже есть шанс победить на следующих выборах, но мысли об убийстве никто не допускал, хотя, оглядываясь назад, я понимаю, что выстрелы Гольдштейна в Пещере Праотцев должны были нас насторожить. Это, кстати, и вызвало определенную настороженность, но никто не мог подумать, что жизни еврейского премьер-министра угрожает еврейский экстремист. Его не так уж серьезно охраняли. Министров, к примеру, не охраняли вообще. Меня охрана сопровождала, когда я ездил в Тунис, но в Тель-Авиве никто бы не подумал, что в этом есть необходимость.
   Потом, после убийства премьера, началось прямо противоположное. Период между ноябрем 1995 до июня 1996 года был катастрофическим с точки зрения личной безопасности. Каждого, кто заходил в дом, где я жил, проверяли и перепроверяли. Была охрана, которая меня сопровождала, и охрана, которая ездила передо мной. Перекрывали улицы, меня возили против движения, чтобы не повторять маршруты. Это был сумасшедший дом. Всю систему безопасности лихорадило, так как считали, что возможно существование террористической организации, которая не остановится на убийстве Рабина и продолжит уничтожать людей. Я был одним из трех, входящих в «большой черный список» политиков – Рабин, Перес, Бейлин. По всей протяженности автомагистрали Тель-Авив – Иерусалим, на автомобилях, в других местах были вывешены плакаты «Преступники Осло». Так что системе безопасности было ясно: если существует некий план уничтожений, то я вхожу в этот план. Что в это время происходило с моей семьей мне даже вспоминать трудно. Неизвестные экстремисты звонили домой и говорили жене и детям, что Бейлин только что погиб в автокатастрофе, проклинали меня и их. К счастью, это продлилось не очень долго.
   Мы с Бараком первым делом сказали, что хотим срочно вернуться в Израиль. Помимо всего прочего, невыносимо было сидеть в Америке, когда взоры всего мира устремлены к Израилю. Рейсы на Тель-Авив были переполнены и пришлось снимать людей с самолета, чтобы разместить там нас. Впервые в жизни я не испытывал из-за этого угрызений совести, так как понимал, что мы с Эхудом не можем не быть на похоронах Рабина. Это был ночной полет, траурный полет. Командир экипажа сообщил о смерти Рабина – для тех, кто еще не знал, хотя таких практически не было – после чего за все время перелета через океан в самолете не был включен ни один телевизор, и не прозвучала ни одна реклама, не было ни смеха, ни шума. Мы с Бараком проговорили всю ту длинную ночь: пытались предугадать, что будет дальше, какая судьба постигнет мирный процесс. И, тем не менее, это была, скорее беседа о прошлом, о пережитом потрясении, чем о будущем. Наш самолет приземлился в полдень, и я сразу поехал к Пересу, который, пока мы летели из Нью-Йорка, стал исполнять обязанности главы правительства Израиля.
   Перес с трудом пережил кончину Рабина. Я увидел сломленного человека. Оглядываясь назад, я думаю, что тому было несколько причин. Во-первых, пережитый шок, во-вторых, между ними действительно отношения были очень-очень непростые и, вместе с тем, особые. Как раз к этому времени они улучшились, хотя взаимной симпатии, конечно же, не было. В этот период сложилась совсем новая для них ситуация: они начали сотрудничать, вместе получили Нобелевскую премию, что тоже было немаловажно. По приезду я увидел Шимона, какого прежде не знал. Он был в трауре. И в таком состоянии он еще должен был принимать полмира, съехавшийся на похороны. Я сказал, что хочу показать и рассказать ему что-то очень важное. Мы назначили день встречи у него дома – в следующую субботу после похорон.
   Я приехал с текстом договора, о котором он ровным счетом ничего не знал. Я объяснил, почему ничего ему не сказал, и ждал в ответ, чего-то вроде: «Как ты мог так поступить, почему ты мне ничего не сказал, почему хотя бы не поставил в известность главу правительства, будучи министром в его кабинете?» Но он ничего этого не сказал, хотя это и не означает, что он так не думал. Сказал он другое: что ему не нравится, что согласно договору, Иорданская долина не остается составной частью Израиля. Я ответил, что это правда, но невозможно дать палестинцам собственное государство без территориальной целостности. Что две бригады ЦАХАЛа все равно будут дислоцированы на юге и севере Долины и что в случае возникновения проблем в области безопасности эту местность можно будет перекрыть за считанные минуты. Но все эти разъяснения ни к чему не привели. После двухчасовой встречи с Пересом история соглашения Бейлин – Абу Мазен завершилась.
   Соглашение было отвергнуто. Все было кончено.
   Вот так, без борьбы. Я очень часто говорю себе, что, возможно, именно тогда совершил самую большую ошибку в своей жизни, не продолжив бороться за это соглашение. Хотя именно в эти дни, зная, в каком состоянии он пребывает, я просто не силах был ему противоречить. В создавшейся ситуации я снова стал самым близким к нему человеком, его правой рукой. Мы вместе готовили программу действий и назначения министров в его будущем правительстве, в СМИ ко мне относились как к заместителю премьер-министра, и фактически я им и был. Мы тогда многое успели, но Абу Мазену мне пришлось передать, что на данный момент наше соглашение не актуально.
   А я по сей день не знаю, как Арафат тогда отнесся к подготовленному нами тексту. По прошествии какого-то времени он вскользь упомянул в беседе со мной об этом договоре, но что он знал и думал тогда, мне неизвестно.
   О существовании соглашения так никто и не знал, когда в один прекрасный день пришел ко мне военный корреспондент газеты «Гаарец» Зеев Шиф. Впоследствии выяснилось, что он был знаком с теми палестинцами из Лондона, которые участвовали в переговорах. Они вместе писали книгу и были очень хорошо знакомы. Он прямо спросил меня о договоре. Я сказал, что если это можно не публиковать, то я буду очень рад, так как мы с Абу Мазеном договорились не делать никаких заявлений до заключения соглашения. Тем не менее, сообщение было опубликовано перед выборами 1996 года, и Ликуд использовал эту историю на полную катушку. Я стал отрицательным героем их предвыборной кампании, так сказать, звездой черного пиара. Они говорили, что мне не хватило одного Осло и теперь я собираюсь делить еще и Иерусалим. Они представили договор как возвращение к границам 67-го года, а я даже не мог все это опровергнуть, так как обещал Абу Мазену никому не показывать настоящий текст договора. О договоре начали говорить, не зная, в чем конкретно состояла его суть. В итоге появился целый пласт литературы, посвященной тому, что же представляет собой соглашение Бейлин – Абу Мазен. А мы продолжали хранить молчание. В какой-то момент Абу Мазен вообще заявил, что никакого договора не существует…
   Тем временем наступили выборы, как выяснилось впоследствии, положившие конец мирному процессу.
   После убийства Рабина опросы показывали, что популярность Ликуда резко падает, и что Авода победит с очень большим перевесом. В тот момент общество выражало свою солидарность идеям Рабина и на минуту показалось, что мирный процесс, возможно, пойдет даже быстрее. Но потом была проведена операция по ликвидации Ихье Аяша – палестинского террориста ХАМАСа по прозвищу «инженер», повлекшая за собой серию тяжелейших терактов внутри Израиля. На этом все надежды и завершились. Официальные переговоры были прекращены, снова начался период дикой ненависти к соглашениям Осло – будто мирный процесс привел к войне. Все это до такой степени снизило шансы Переса, что в преддверье выборов перевес в его сторону был минимальным. Но он был. И, тем не менее, победил Биньямин (Биби) Нетаниягу. В это трудно было поверить. Вечером, после закрытия избирательных участков, я давал интервью как представитель победившей стороны, в том, что я буду министром иностранных дел, никто даже не сомневался, а наутро Израиль проснулся и узнал о победе Нетаниягу. Это был шок. После убийства Рабина на Биби обрушился шквал критики, особо категорично против него была настроена Лея Рабин, вдова убитого премьера. Я, как известный защитник всех угнетенных, выступил в СМИ и сказал, что, несмотря на тяжелые выпады против Рабина, обвинять Нетаниягу в случившейся трагедии никоим образом нельзя. Он мне позвонил и поблагодарил за это. И Лея тоже позвонила и… отругала меня.
   Будучи сильным человеком, Перес принял тот удар так, как умел принимать их всю жизнь. В эти дни мы с ним много думали о будущем. Я говорил, что до завершения срока, определенного соглашениями Осло для заключения окончательной мирной договоренности, осталось три года. Понятно, что Биби, который сначала обязался исполнять соглашения Осло, а потом сказал, что реализует их своим путем, так или иначе будет торпедировать мирный процесс, и что единственный небольшой шанс на реализацию соглашений заключается в создании правительства национального единства. Такая попытка была, её предпринимал Дан Меридор. Но у самого Нетаниягу не было ни малейшего желания это делать. Вопрос о правительстве национального единства даже не стал на повестку дня. В течение короткого времени Биби создал правый кабинет, а Авода перешла в оппозицию. И тогда Перес дал понять, что он не собирается и далее продолжать руководить партией. Было ясно, что на этот пост будет баллотироваться Барак.
   Впервые договор был опубликован полностью в журнале «Ньюзвик», после провала переговоров в Кемп-Дэвиде летом 2000 года, и после этого перепечатан в Израиле и во всем мире. И тогда я впервые публично подтвердил, что это и есть правильная версия. Абу Мазен никак не отреагировал. Время было упущено.
   На этом круг замкнулся, но история договора продолжилась. В ноябре 2000 года я был в США, где встречался с Сэнди Бергером, одним из высокопоставленных чиновников в администрации Клинтона. К моему великому удивлению, в его кабинете меня дожидался сам Билл Клинтон. Президент США сказал, что хотел лично выразить мне благодарность за вклад, внесенный в дело мира, и что договор Бейлин – Абу Мазен был положен им в основу его собственной программы урегулирования на Ближнем Востоке, которую он как раз разрабатывал в тот период. Затем положения нашего договора всплыли во время бесед в Табе. Он продолжал незримо присутствовать на всех переговорах. Он, как я уже сказал, никем и никогда не был подписан, но стал чем-то вроде виртуальной базы для последующих диалогов. В любом случае, с ним сравнивали множество других проектов, ту же программу Клинтона, которая не была такой детальной, как наш договор. Более того, даже в основе Женевской инициативы лежат пункты этого соглашения, хотя к моменту разработки «Женевы» уже нельзя было даже мечтать о реализации части того, что было приемлемо и договорено между сторонами в 1995 году. К примеру, во время и после Интифады Аль-Акса думать, что на палестинской территории могут оставаться еврейские поселения, было, по меньшей мере, наивно.
   А в 1995 это казалось возможным.
   Договор Бейлин – Абу Мазен имел еще одно неожиданное продолжение в Израиле. Когда перед выборами 1996 года история про договор просочилась в прессу, ко мне пришел Михаэль (Мики) Эйтан из А и куда, который на определенном этапе возглавлял правое парламентское лобби во имя Единого и неделимого Израиля. Он заинтересовался соглашением. Меня это, естественно, удивило. Он сказал, что как прагматичный политик реально смотрит на жизнь. Что понимает, что сохранить весь Эрец Исраэль невозможно, и что хочет спасти самое важное. Это была интересная беседа, которая, вместе с тем, тогда ни к чему не привела. Прошло совсем немного времени, и после выборов Мики Эйтан снова пришел и сказал, что хочет что-то сделать в направлении соглашения Бейлин – Абу Мазен. После выборов это выглядело еще более странно. Ликуд у власти, страной руководит правое правительство, о чем Эйтан и его сторонники только мечтали, что им еще нужно?! Оказалось, все то же: сохранить то, что реально возможно сохранить. И мы вместе пошли в Израильский Институт демократии, под эгидой которого и начали разрабатывать совместный документ Аводы и Ликуда, основанный на соглашении Бейлин – Абу Мазен. Нечто, под чем смогли бы подписаться носители противоположных идеологий и представители двух ведущих израильских партий. Раз в неделю мы собирались вместе – Мики, Мейр Шитрит, Михаэль Кляйнер, Зеэв Бойм, Номи Блюменталь с их стороны и я, Хаим Рамон, Эфраим Сне, Шломо Бен-Ами, Узи Барам – с нашей.
   Так мы работали над документом, вошедшим в историю под названием Бейлин – Эйтан. Меня за это сильно критиковали в левом лагере, и, тем не менее, мы смогли договориться о целом ряде приемлемых для обеих сторон вопросов, ни один из которых не противоречил моему соглашению с Абу Мазеном. Соглашению, которое сегодня никого не обязывает, которое так и осталось на бумаге, но которое доказало, что при желании достижение окончательного урегулирования возможно.

Пиррова победа

   В течение всей каденции Эхуда Барака, с 1999 по 2001 годы, я хоть и получал от него полную информацию о происходящем, но ни разу не был участником каких бы то ни было мирных переговоров. Вместе с тем, я постоянно поддерживал его во всех подобных начинаниях. Когда он сказал, что думает о диалоге с Сирией, я ответил, что являюсь сторонником любых мирных инициатив, хотя и считаю, что начинать нужно с палестинского направления. Когда ЦЛХЛЛ вышел из Ливана, я почувствовал, что возвращение Аводы к власти было ненапрасным и что мои взгляды начинают побеждать. В этот период многие СМИ отмечали, что Израиль идет путем Бейлина, и поэтому меня не очень волновало, что я не являюсь составной частью тех или иных официальных переговоров. Главным было достижение цели, а не участие, и поэтому я даже не просил меня к этому приобщать. И уж тем более не хотел услышать такой ответ, какой Барак дал в то время лидеру партии МЕРЕЦ Йоси Сариду, сказав, что для него нет свободной койки на большой вилле в американском городке Кемп-Дэвиде.
   Тем не менее, я определенным образом был причастен к тому, что переговорный процесс в Кемп-Дэвид вообще состоялся.
   Если бы я только знал, каким поражением это обернется…
   Дело в том, что Эхуд Барак очень волновался по поводу личного участия Арафата в переговорах. Премьер-министр Израиля был уверен, что как только Арафат окажется в одной комнате с ним и президентом США Клинтоном, председателю автономии можно будет навязать свою волю. Как выяснилось впоследствии, именно этого Арафат и боялся больше всего. Я это понял от очень высокопоставленного источника, и вот как это было.
   Барак попросил меня в срочном порядке выехать в Каир, к президенту Египта Хосни Мубараку, который мог повлиять на Арафата накануне судьбоносных для мирного процесса переговоров в Кемп-Дэвиде. Я спросил, что именно я могу пообещать египетскому президенту, и тогда Эхуд ответил: «85 процентов контролируемых нами территорий». Я не поверил своим ушам – такой цифры до того не слышал никто! С этим и вылетел в Каир на специальном самолете. Меня встречал ближайший помощник Мубарака и мой давний друг Осама эль Бааз. Он отвез меня к президенту. Беседа, по просьбе президента, была конфиденциальной, с глазу на глаз, и поэтому – очень откровенной. Мубарак сказал, что Арафат напуган, что больше всего на свете он боится того момента, когда окажется наедине с Клинтоном и Бараком – того самого, о котором мечтал Барак. Боится по множеству причин: он недостаточно хорошо владеет английским языком и не все может выразить на нем адекватно, он не знает всех необходимых для переговоров деталей и поэтому предпочитает поручать их своим помощникам, гораздо более профессиональным дипломатам – либо Абу Алла, либо Абу Мазену. «Если вы хотите, чтобы он приехал в США, и там же добиться результатов в процессе переговоров, я должен дать ему серьезные гарантии успеха этих переговоров, которые помогут его убедить», – сказал Мубарак. И тут я ему сказал, что за несколько часов до нашей встречи глава правительства Израиля пообещал, что готов говорить о 85 процентах территорий для будущего палестинского государства.
   Подобных предложений от Израиля раньше не поступало.
   Он, конечно, постарался не подать виду, что сильно удивлен, не сказал, что этого достаточно для заключения окончательного соглашения, что речь идет о предложении, от которого невозможно отказаться, однако отметил, что это уже деловой разговор. Он говорил долго и очень искренне. Это была наша далеко не первая, но одна из самых интересных встреч. Тогда он многое прояснил мне в личности и поведении Арафата. В тот же вечер глава МИДа профессор Шломо Бен-Ами находился в Бейт-Лехеме у самого «раиса» палестинской автономии, а потом рассказал мне, что пока они разговаривали, Арафату позвонил Мубарак и передал о содержании беседы со мной, после чего Арафат пообещал президенту Египта, что поедет в Кемп-Дэвид.
   Так я организовал переговоры, в которых впоследствии не участвовал.
   Как я тогда этому обрадовался! И какое вообще значение имело, поеду я или нет, когда была достигнута принципиальная договоренность о встрече в верхах. Оглядываясь назад, могу сказать, что это была одна из самых больших в моей жизни «пирровых побед». Если бы я тогда знал, что благодаря моим стараниям Арафат поедет на переговоры, которые провалятся с таким треском, я бы не стал этому способствовать. Но тогда я думал иначе. Я не мог знать, да, наверное, пройдет еще много времени, пока можно будет по-настоящему оценить колоссальный ущерб, который нанесли мирному процессу и вообще установлению мира с палестинцами встречи в Кемп-Дэвиде.
   Меня никто не просил составлять какой-либо черновик договора, но перед поездкой Барака в США я по собственной инициативе попросил у своих давних друзей и помощников д-ра Хиршфельда и д-ра Пундака, чтобы они подготовили черновик промежуточного договора, на случай если переговоры в Кемп-Дэвиде об окончательном урегулировании зайдут в тупик. Это был проект временного урегулирования. Идея состояла в том, чтобы даже в самом худшем случае исхода переговоров наша делегация вернулась домой не с пустыми руками. За день до вылета я встретился с Бараком и передал ему этот документ, сказав, что он может вернуться из США либо победителем, либо проигравшим, но второе он допустить не должен и именно для этого я и подготовил ему пути к отступлению. Я был не единственным, кто его пытался предупредить об опасностях, которые таила в себе встреча в Кемп-Дэвиде. Шимон Перес и тогда министр при министерстве главы правительства Хаим Рамон уговаривали премьер-министра изначально взять курс не на постоянное, а промежуточное урегулирование. Они говорили, что на этом он свернет себе шею и до сих пор считают, что были правы. Но Эхуд хотел окончательного договора по принципу – всё или ничего. Слишком затянулся мирный процесс с момента подписания норвежских соглашений. Я его в этом, кстати, поддерживал, а документ, составленный Хиршфельдом и Пундаком, передал только на самый крайний случай. Барак взял эту программу и в тот же вечер вернул мне ее со словами: «Забери и никому не рассказывай!» Он думал, что у него достаточно сил, чтобы именно в тот момент вынудить палестинцев подписать договор о постоянном урегулировании, и не хотел, чтобы они даже подозревали о том, что существует хоть какой-то обходной путь. Так он и поехал в Кемп-Дэвид, – зная, чего хочет достичь, но не до конца будучи уверенным в том, каким образом собирается это делать. В итоге, с обещанных 85 процентов он дошел до 91 процента территорий для палестинского государства, однако и это не помогло, ибо палестинцам тогда показалось, что уступок от него можно будет добиваться бесконечно.
   У Барака была своя концепция, которой он придерживался, а когда она не сработала, он просто ушел от переговоров, вот и всё. Ему было важно для самого себя прояснить ситуацию, к которой он относился весьма неоднозначно. Он, к примеру, хотел мира с Сирией, но когда диалог между Клинтоном и Хафезом Асадом завершился ничем, премьер-министр Израиля вздохнул с определенным облегчением. Т. е. он свое сделал, почву нащупал, а не пошло – так не пошло. После этого Израиль вывел свои войска из Ливана в одностороннем порядке, без договора. То же самое было и с палестинцами. Он, конечно, хотел с ними договориться, но почему-то был уверен, что это можно сделать только на его условиях, здесь и сейчас, а если эти условия окажутся для них неприемлемыми, то значит с ними вообще нельзя никак договориться и не о чем говорить. Недаром он потом долгие годы гордился тем, что раскрыл истинное лицо Арафата.
   По поводу того, что мы иногда ошибочно называем «уступками», могу привести одну показательную историю того периода. Из Кемп-Дэвида Барак звонил, как правило, в два часа ночи – для него, с его неуемной энергией, это привычное явление. Помимо всего прочего он это делал и для того, чтобы я мог на следующее утро общаться с прессой, а рассказывать о переговорах, в которых не участвуешь, очень трудно. На определенном этапе наших ночных телефонных бесед я понял, что в Америке начинают говорить о будущей судьбе Иерусалима, и тогда решил поехать в столицу с группой журналистов с целью показать им, что на самом деле город уже давно разделен, только мало кто об этом знает. Что есть кварталы, куда не только мэрия, но даже полиция не заезжает, куда израильтяне вовсе не суются (факт, что для поездки с журналистами по этим местам летом 2000 года я не смог найти ни одного израильского шофера, который бы рискнул повести нас туда, и, вопреки рекомендациям службы безопасности, нанял водителя из Восточного Иерусалима). Большинство израильского населения обо всем этом не знает, считая, что Восточный Иерусалим это, в лучшем случае, Стена плача. А ведь речь идет о 28 арабских деревнях, аннексированных в 67-м году безо всякого смысла и логики, ибо никакой муниципальной ценности для еврейского суверенитета Израиля и Иерусалима они не представляют. Я объяснил журналистам, что разделение Иерусалима – это не уступки в Старом городе, а отказ от кварталов, куда даже после победоносной израильской войны 1967 года и аннексии города не ступает нога еврея.
   Тогда произошла очень интересная история, в свое время ставшая неожиданностью для меня самого. Эхуд Ольмерт, в ту пору мэр Иерусалима, попросил встречи со мной после завершения конференции в Кемп-Дэвиде (его Барак, кстати, приглашал поехать на переговоры, но Ольмерт отказался). И у нас состоялась долгая беседа, ставшая для меня открытием. Во время этой встречи я понял, что даже глава муниципалитета Иерусалима готов отказаться от части кварталов Восточного города, так как нам не за чем их сохранять под своей юрисдикцией. «Я не думаю, что все кварталы Иерусалима должны оставаться под нашим суверенитетом. Если бы это было возможно, я бы с легкостью от них отказался, но это технически невыполнимо», – сказал тогда Ольмерт.
   Если бы переговоры в Кемп-Дэвиде завершились с каким-нибудь иным результатом, интифады Аль-Акса могло и не быть.
   Хотя сегодня трудно дать однозначный ответ на этот вопрос. Что доподлинно известно: еще за несколько месяцев до Кемп-Дэвида, 14 мая 2000 года Маруан Баргути, молодой лидер ФАТХА, попросил меня о личной встрече. В этот день, впервые за время правления Барака, в автономии начались беспорядки. Баргути тогда сказал, что молодое поколение ФАТХа было готово помочь Арафату в тот момент, когда он придет к соглашению с Израилем и этому договору надо будет обеспечить поддержку в народе. «Мы понимаем, что любое соглашение требует компромиссов. Мы готовили наши силы к этому моменту, но после убийства Рабина и правления Нетаниягу, который отказался от выполнения Норвежских соглашений, автономией овладело огромное разочарование. Единственной надеждой оставалось ваше возвращение к власти. Но вот пришел Барак и тоже пока ничего не сделал. А ситуация становится бесконтрольной. ХАМАС постоянно внушает народу, что ФАТХ по своей наивности поверил израильтянам, а на деле все идет только к худшему. ХАМАС призывает народ следовать за ним, так как израильтяне понимают только язык силы. Наша молодежь в любой момент может перейти на сторону ХАМАСа, ибо нам нечего предложить им взамен. Сегодняшние беспорядки продолжаться и завтра, так как мы хотим продемонстрировать свою силу и ХАМАСу, и вам, израильтянам. И если в течение какого-то приемлемого срока урегулирование не будет достигнуто, имейте в виду, что молодое поколение ФАТХа само инициирует начало борьбы с вами, с тем, чтобы ХАМАС не перехватил у нас инициативу и не взял власть в автономии», – сказал Баргути в тот день. Наша встреча еще продолжалась, когда позвонил Барак. Он сказал, что назавтра собирается вынести на голосование в Кнессете предложение о выходе из Абу-Диса. Я, покинув комнату во время беседы с премьер-министром, вернулся к Баргути и постарался объяснить ему, что они ведут себя безумно, а израильское руководство тем временем делает все для достижения мира, и что я только что получил информацию, которая подтверждает мои слова. Я не рассказал, о чем именно идет речь, но дал понять, что об очень серьезной уступке палестинской автономии. И тогда Баргути признался, что «приказ уже отдан» и что время нельзя повернуть вспять. Я сказал, что они ведут свой народ по пути неисправимых ошибок, что они лишают палестинцев шанса на мир.
   Наша беседа состоялась в мае, в июле прошла конференция в Кемп-Дэвиде, а в сентябре началась вторая интифада. Кемп-Дэвид мог все изменить. «Приказ», о котором говорил Баргути, касался беспорядков в мае. Это была маленькая «интифадочка», которая стала репетицией большой. В сентябре, на еврейский праздник Рош ха-Шана, я поехал с семьей в Рим, и, будучи к тому времени министром по делам религий, в первый и последний раз встречался с Папой Римским Иоанном-Павлом II. В этот же день Ариэль Шарон, бывший лидером оппозиции, демонстративно взошел на Храмовую гору. Понтифик выразил надежду, что этот шаг не вызовет слишком большого резонанса в арабском мире и пожелал всему еврейскому народу мирного года. Увы, это была одна из тех его молитв, которой не суждено было сбыться. Назавтра началась интифада Аль Акса. Я срочно вернулся в Израиль. Должен признать, что к тому моменту я, как и многие другие, еще не в состоянии был оценить всю трагичность происходящего и понять, что остановить уже ничего невозможно.
   Был еще один интересный момент, связанный с нашими, израильскими политиками и палестинскими партнерами. В начале августа 2000 года, уже после переговоров в Кемп-Дэвиде, два молодых палестинских лидера, Мухаммад Дахлан и Мухаммад Рашид, принадлежащие к умеренному крылу ФАТХа, попросили меня о конфиденциальной встрече. В начале речь шла о причинах провала переговоров, в которых и они принимали участие, но вскоре я понял, что цель нашей беседы была иная. Рашид, отвечавший за финансы Арафата, в какой-то момент попросил меня остаться с ним с глазу на глаз. «Вы удивитесь, – сказал он, – но у меня хорошие связи с вашими правыми политиками Авигдором Либерманом и Арье Дери. Я немало беседовал с ними, и, поверьте, оба готовы к реальному государственному решению». Я подумал, что он попросит меня провести с ними переговоры о поддержке мирного процесса, но его просьба заключалась в другом. «Если Дери и Либерман, из-за полицейских расследований, будут вынуждены покинуть политическую арену, то судьба мирного процесса будет предрешена», – сказал он и попросил обратиться к Президенту Израиля с просьбой о помиловании Дери, дабы тот не сел в тюрьму, а мирный процесс имел в его лице пламенного сторонника. Если бы мне кто-то рассказал об этой истории – связи правых Либермана и Дери с палестинскими политическими прагматиками-бизнесменами – вряд ли бы поверил. Барак, которому я об этой встрече рассказал на следующий день, также был весьма удивлен столь странной просьбой с палестинской стороны. Разумеется, ни о каком помиловании я у Президента просить не стал, а Дери в конце концов сел в тюрьму.
   И, тем не менее, попытки что-то исправить, как-то договориться с палестинцами еще были.
   После возвращения Барака из Кемп-Дэвида еще была надежда, вернее, ощущение, что что-то можно изменить. А потом была «Программа Клинтона» по мирному урегулированию, утвержденная правительством Израиля большинством голосов. Премьер-министр созвал даже не малый, а «малюсенький» кабинет министров в составе Шимона Переса, главы МИДа Шломо Бен-Ами, бывшего начальника генштаба ЦАХАЛа Амнона Липкина-Шахака и меня. То были тяжелые дни: убийство палестинской толпой израильских солдат в Рамалле, беспорядки арабского населения внутри Израиля, гнетущая атмосфера. В конце декабря мы сидели дома у Барака, когда он сказал, что хочет попытать последний шанс и провести с палестинцами переговоры в Табе – и все это на фоне его заявления о назначении досрочных выборов на пост премьер-министра. Позднее Барак говорил, что все его последние попытки по мирному урегулированию были ничем иным как стремлением доказать левому лагерю, что с палестинцами невозможно договориться, однако мне в это верится с трудом. Я думаю, что он все еще надеялся на заключение мира. Факт, что даже после Табы он еще старался встретиться с Арафатом в Швеции, но этого уже не захотели сами шведы, не желавшие вмешиваться во внутриполитическую ситуацию в Израиле накануне выборов.
   Я тогда думал, что встречи в Табе оправданны и легитимны, а сейчас считаю, что ошибался. Да, согласно закону, правительство могло это делать, но с точки зрения морали, с 30 членами коалиции и в преддверье выборов этому не было никакого оправдания. Так или иначе, но диалог в Табе начался, и это выглядело как нечто сюрреалистическое: теплая, душевная обстановка, какой на такого рода встречах отродясь не бывало. Скорее всего, так получилось из-за того, что обе стороны понимали бесперспективность всей этой затеи, а может быть, как раз наоборот – в надежде, что на этот раз все получится. Сейчас это уже невозможно определить. Я лично думал, что успех в Табе может привести к тому, что выборы будут проходить под знаком этих договоренностей. Факт, что по вопросам территорий мы очень продвинулись, чему способствовала «Программа Клинтона». Но вдруг – и я до сих пор не знаю, почему это случилось, – Шломо Бен-Ами и Абу Алла, руководившие переговорными группами с обеих сторон, решили прервать диалог. Нам просто сказали, что надо собрать вещи и покинуть гостиницу. Вместе с тем, переговоры были признаны самыми успешными за всю историю мирного диалога, и было решено, что они будут продолжены лидерами двух сторон уже после выборов в Израиле.

   Через две недели на выборах победил Ариэль Шарон – причем с таким перевесом, в который верилось с трудом. А ведь еще бы две недели такой интенсивной работы, какая велась в Табе, и мирной договоренности, возможно, удалось бы достичь.
   «Погоди, он тебя еще удивит!» – пообещал мне вскорости после выборов ближайший друг и соратник Шарона, а впоследствии глава канцелярии премьер-министра Дов(Дуби) Вайсглас…

От Бат-Яма до Женевы

   После своего поражения на выборах Барак очень хотел, чтобы я остался в правительстве. Он считал себя ответственным за то, что я покинул Кнессет, и не хотел, чтобы я вообще оказался вне политики. Я объяснял, что не ищу источника существование и что в правительстве Шарона мне делать нечего в принципе. Тогда ко мне и пришел Дов (Дуби) Вайсглас с предложением остаться в правящем кабинете. Он сказал, что этого хочет Шарон. Конкретный пост не обсуждался, но было ясно, что речь идет о портфеле министра юстиции. Я и ему ответил то же, что и Бараку: что в правительстве человека, который с моей точки зрения является символом оккупации и поселенческого движения, мне делать нечего. Тогда-то он и пообещал, что «Шарон меня еще удивит».
   Я не знаю, но почти уверен, что тогда речь еще не шла о каком-то сформировавшемся плане, тем более о таком, как размежевание, которое было придумано впоследствии и, как выясняется, не без моей помощи, хотя сам я об этом тогда еще даже не подозревал.
   Зачем тогда я так понадобился ему в правительстве при формировании кабинета?
   На тот период он, как видно, не планировал никаких мирных инициатив. Ведь для достижения мира умеренные политики не нужны – они необходимы во время применения крайних мер. А Шарон очень боялся реакции международного сообщества на свое избрание, он боялся, что мир его не примет. С ним ведь никто за рубежом не хотел говорить, его до того даже в Белый дом на встречи не пускали, а после истории с восхождением на Храмовую гору и вовсе считали умалишенным. Поэтому он после победы на выборах так стремился к созданию правительства национального единства, в котором я состоять не собирался.
   За неделю до формирования кабинета Шарона я попросил встречи с министром культуры палестинской автономии Ясиром Абед Раббу. Он был одной из ключевых фигур на мирных переговорах и еще во время встреч в Табе говорил, что в Кемп-Дэвиде была совершена судьбоносная ошибка. Он считал, что ошиблись все – и мы, и палестинцы, и американцы, – в то время как урегулирование было на расстоянии протянутой руки и можно было достичь окончательной договоренности. Он был одним из больших оптимистов на противоположной стороне и, вместе с тем, неисправимым циником. Он и после Табы разделял мои ощущения, что еще бы совсем немного времени, и дело можно было довести до конца. С Абед Раббу мы встретились в районе Атарот – это был период, когда любые контакты с официальными представителями автономии были затруднены. Я сказал ему, что не буду заседать ни в Кнессете, ни в правительстве, что это развязывает мне руки для интенсивной деятельности и что я предлагаю ему начать работу над проектом мирного договора – с тем, чтобы в подходящий момент не надо было все начинать с ноля как это было в Кемп-Дэвиде, а иметь перед глазами какую-то готовую модель урегулирования. Эта идея ему настолько понравилась, что я даже удивился. Он ответил, что готов сотрудничать со мной в данном направлении.
   Договор Бейлин – Абу-Мазен не сработал потому, что убили Рабина. Если бы он был жив, все могло быть иначе. Но с кончиной Рабина документ практически ушел в небытие и поэтому на этот раз я решил действовать иначе: готовить не бумагу, о которой до поры до времени будут знать только три-четыре человека, а проект, о котором с самого начала будет оповещена широкая общественность. Я считал, что надо разъяснить обществу, что мир возможен, добиться его поддержки и таким образом влиять на лидеров, а не наоборот. В этом состояла основная идея Женевской инициативы. Сам процесс подготовки договора тоже отличался от работы над Стокгольмскими соглашениями, так как мы оба – и я, и Ясир – принимали самое активное участие в составлении документа. Два наших помощника писали черновики, но мы сами занимались окончательной разработкой практически всех деталей.
   В августе 2001 года я был приглашен в Женевский университет для участия в дискуссии на тему «Возможен ли справедливый мир между Израилем и палестинцами?» Мои оппоненты считали, что мир может быть справедливым, я же утверждал, что если он будет справедливым, то это уже будет не мир. В аэропорту меня встретил молодой человек по имени Алексис Келлер. Несмотря на то, что я не был с ним лично знаком, было видно, что он очень рад меня видеть. Выяснилось, что он читал все, что я когда-либо написал, что он – лектор Женевского университета, женат на палестинской женщине родом из Яффо, является специалистом по ближневосточному региону, и, как видно, и по мне. Алексис, который понятия не имел о моих встречах с Абед Раббу, сходу заявил, что не верит, что я когда-либо вообще сижу, сложа руки, и что он готов содействовать любой моей очередной затее по урегулированию конфликта на Ближнем Востоке. «Для этого нужны средства, а я из состоятельной семьи банкиров и мой отец может поддержать такое начинание», – заявил он, и это было неожиданно приятное открытие. О таком кладе, свалившемся буквально с неба, я в тот момент не мог и мечтать. Через несколько недель я встречался с Ясиром Абед Раббу в одной из европейских стран и, между делом, рассказал ему о предложении Алексиса. Абед Раббу – как я уже отмечал, неисправимый циник, – на мой рассказ отреагировал соответственно, однако сделал мне «одолжение» и согласился встретиться с Келлером-старшим в Женеве. Отцу Алексиса – бывшему дипломату и кальвинисту, занимавшемуся банковским делом – наша инициатива пришлась по душе, но он сразу смекнул, что для подготовки документов, детальных карт, для встреч в период интифады нужны место и средства. На первых порах нам с Ясиром предоставили семейную усадьбу Келлеров.
   И все это происходило в начале 2002 года. Самого страшного года интифады. И самого интенсивного года работы по подготовке Женевской инициативы. Встречаться с палестинцами становилось все труднее, и тут в Израиль впервые приехал Алексис. Далее мы действовали следующим образом: он получал от меня готовые предложения и ездил с ними в Рамаллу, куда имел доступ благодаря своему швейцарскому паспорту. Там они сидели дома у Ясира Абед Раббу, где над их головами раскачивалось дуло израильского танка. Алексис говорит, что этого он никогда в жизни не забудет…
   Никуда он не сбежал, а вскоре вообще выяснилось, что у этого кальвиниста бабушка была еврейкой, прошедшей Катастрофу. Вообще весь этот период был наполнен совершенно невероятными эпизодами. Бывали случаи, когда мы с Ясиром встречались на КПП Каландия, в машине одной из частных телекомпаний. Там, на заднем сиденье, мы сверяли тексты и вели переговоры. Однажды, в ужасную погоду, в окно автомобиля постучалась пожилая палестинская женщина. «Я видела вас вместе и хочу сказать: да будет благословенно все, что бы вы ни сделали!», – сказала она.
   Алексис был знаком с министром иностранных дел Швейцарии, которой и сообщил о нашей инициативе. Она нас пригласила и выразила желание поддержать этот процесс. Алексис был назначен специальным посланником МИДа Швейцарии по переговорам, и начиная с этого момента переговоры официально проходили при спонсорстве правительства этой страны, которое поставило единственное условие – чтобы весь процесс носил имя Женевской инициативы. Я хоть и понимал, что многих будет раздражать тот факт, что в названии стоит слово «Женева», а не «Петах-Тиква», но вместе с тем не хотел, чтобы соглашение, как в случае с документом Бейлин – Абу Мазен, носило имена его авторов. Поэтому название «Женевская инициатива» меня устраивало.
   При этом меня не смущали обвинения в том, что процесс, который финансирует Европа, может соответственно отвечать европейским интересам и носить пропалестинский характер.
   Пусть сначала мне кто-нибудь докажет, что в этом соглашении есть европейский или палестинский интерес! Швейцария – нейтральная страна, она не член ЕС. Почему, например, Норвегия, другая нейтральная страна, переживает за судьбы Африки? Да они просто могут позволить себе заниматься чужими проблемами, так как их собственные уже давно решены. Так что попытки приписать европейцам какой-то интерес в этом вопросе, кроме того, что они в принципе заинтересованы в том, чтобы мир был лучше и стабильнее, лишены основания. И пусть мне кто-то докажет, что это соглашение лучше для палестинцев, чем для израильтян! Пока, во всяком случае, этого никому не удалось. Есть противники и сторонники Женевской инициативы, но доказать, что она обслуживала чьи-то чужие интересы невозможно, так как их нет и в помине.
   На каком-то этапе наша группа стала разрастаться.
   Абед Раббу с самого начала хотел приобщить к процессу членов ФАТХа, хотя сам и не состоял в этой организации. Я сказал, что мне важно участие военных профессионалов, израильских генералов запаса, так как их авторитетное мнение и подписи под мирной инициативой придадут документу совершенно иной вес и значение. В течение 2002 года к нам постепенно присоединились Юли Тамир из Аводы, Хаим Орон из МЕРЕЦ, полковник запаса Шауль Ариэли, который был председателем Управления по мирному урегулированию при Бараке, а до этого командиром Северной бригады, принимавшей участие в военных операциях в Газе. Он разбирается в картах и местности, о которой идет речь в соглашениях, благодаря ему к Женевской инициативе приложено 30 детально разработанных карт. Но одним из поворотных моментов в истории разработки Инициативы стала ее поддержка бывшим начальником Генерального штаба ЦАХАЛа Амноном Липкиным-Шахаком. К нему я пошел с уже готовыми картами. Он все это изучил и сказал, что согласится присоединиться к нашей группе при условии, что город Ариэль, расположенный в Самарии, после окончательного урегулирования не останется под суверенитетом Израиля. Я ответил, что это будет нетрудно, что палестинцы с радостью согласятся на такое «условие», но почему именно Ариэль? Он объяснил, что он – прежде всего генерал, а потом политик, что в первую очередь заботится о безопасности страны и не представляет, как по территории будущего палестинского государства можно будет протянуть «веревочку для шарика» под названием Ариэль. «Поэтому, если вы будете настаивать на сохранении Ариэля (согласно соглашению Бейлин – Абу Мазен, Ариэль оставался под юрисдикцией Израиля), на меня можете не рассчитывать», – заключил Липкин-Шахак. В этом вопросе я был с ним полностью согласен, а его присоединение к нашей группе стало очень важным, так как речь шла не о традиционном «голубе мира», а о боевом генерале. Затем наши ряды пополнил бывший председатель Еврейского агентства Авраам Бург, и так, постепенно, создалась группа из 20 известных израильских политиков и общественных деятелей. Аналогичная группа, в которую вошел и бывший губернатор Дженина генерал Мансур, была создана и среди активистов ФАТХа на палестинской стороне. Каждый из присоединившихся привносил что-то новое в разработку мирной инициативы. Более того, это даже осложняло весь процесс, так как мы начинали разработку проекта один на один, а не двадцать против двадцати, и ко многому пришлось возвращаться, переделывать или начинать заново. Но поскольку каждый из новых участников был для нас важен, то за это стоило платить.
   Женевская инициатива была задумана как проект, который сначала станет достоянием общественности, соответственно, его надо было как-то рекламировать.
   Надо было – мы с Ясиром даже дали большое интервью газете «Едиот ахронот», но в момент опубликования оно не вызвало особого интереса или общественного резонанса. И кто знает, во что бы вылилась вся наша инициатива, если бы самым неожиданным и парадоксальным образом рекламу ей не сделал… сам глава правительства Ариэль Шарон. Началось всё с того, что было решено наконец-то устроить встречу обеих рабочих групп в полном составе в октябре 2003 года, в Иордании, в гостинице «Мувенпик». За день до поездки я включаю вечером телевизор и вижу Ариэля Шарона, выступающего в Бат-Яме на тему муниципальных выборов, которые должны были состояться в Израиле приблизительно через месяц. Ничего из ряда вон выходящего – премьер-министр говорит с народом. И вдруг слышу следующее: «В этот момент, когда я с вами встречаюсь, некоторые израильтяне и палестинцы за спиной законно избранного правительства страны пытаются состряпать опасные для безопасности Израиля соглашения». Я не помню точно, что он еще говорил, но на самые тяжелые слова и выражения в адрес этих «переговорщиков» Шарон не поскупился. Я же при этом все пытался понять, кого, черт подери, он имеет в виду, и ни на секунду не мог себе представить, что речь идет обо мне и о Женевской инициативе. Во-первых, он говорил о неких «заговорщиках», которые действуют за спиной у правительства.
   Я сам себя таковым не считал.
   Во-вторых, я поставил в известность о переговорах главу его канцелярии Дова Вайсгласа и очень близкого к премьеру человека, тогда министра абсорбции Ципи Ливни. Мы ничего не скрывали и, как я уже сказал, даже дали большое интервью крупнейшей израильской газете «Едиот ахронот» – большую огласку и представить себе невозможно. И вдруг Шарон выступает с таким заявлением, да еще и обвиняет нас, – а то, что речь идет о «Женеве», я понял только после того, как мне стали звонить друзья и знакомые – в каком-то тайном заговоре.
   И это вызвало не просто резонанс. Да это было подобно землетрясению! В течение нескольких часов весь мир заговорил о Женевской инициативе, стали выяснять, кто ее выдвигает и участвует в переговорах. Вдруг все захотели поехать в Иорданию и присутствовать на переговорах наших групп. Я пытался объяснить, что эта встреча ничем не отличается от всех предыдущих, но на это уже никто не реагировал – Шарон, сам того не желая, оказал нам две большие услуги: во-первых, сделал рекламу на весь свет, во-вторых, ускорил успешное завершение процесса. До выступления израильского премьера встречу в Иордании никто решающей не считал, ибо сами переговоры длились уже три года и могли продлиться еще три, но несколько фраз Ариэля Шарона все изменили. Встреча в Иордании превратилась в историческую.
   Началось все с того, что в первый же день диалог чуть не был сорван: появились серьезные разногласия по Иерусалиму, точнее, по тому, под чьим суверенитетом будут Яффские ворота в Иерусалиме. Вернувшись в гостиничный номер, я даже сказал супруге, что, как видно, соглашения не будет. Под конец дело дошло до дискуссии о – вы не поверите – трех спорных домах в Восточном Иерусалиме. Я остался с Ясиром Абед Раббу с глазу на глаз и сказал, что будет очень обидно, если после стольких лет такой кропотливой работы все пойдет насмарку, и мы смогли найти компромисс. С этим и вышли к журналистам, заявив, что есть соглашение. И вдруг вокруг люди начали плакать. Это было 13 октября 2003 года. А потом каждый из нас подписался под общим письмом к министру иностранных дел Швейцарии, в котором говорилось, что мы, нижеподписавшиеся, хоть и не являемся официальными лицами для заключения мирного договора, но посылаем ей проект соглашения, принятого обеими конфликтующими сторонами. До сих пор других подписей под Женевской инициативой нет.
   С 13 октября и до 3 декабря 2003 года мы с Ясиром встретились с огромным количеством политиков и общественных деятелей в разных странах мира и успели выпустить брошюру с содержанием Женевских соглашений, которая была разослана всем жителям Израиля, на домашний адрес. Никогда – ни до, ни после того – ни одно неправительственное издание таким образом по стране не распространялось. 3 декабря состоялась церемония подписания в Женеве. Ее передавали в прямом эфире по всему миру. Главным оратором был экс-президент США Джимми Картер, который еще в 2002 году заинтересовался нашей инициативой и пообещал всячески ее поддерживать. На церемонию приехал бывший президент Польши Лех Валенса. Президент Египта Хусни Мубарак направил в Женеву своего ближайшего советника Осаму Эль-База с приветственным посланием, Арафат – Джибриля Раджуба.
   Были все, кроме представителей правительства Израиля.
   Официальный Израиль нашу инициативу категорически не признавал. Послов инструктировали избегать этой темы во время бесед с министрами иностранных дел тех стран, в которых они были аккредитованы. Шарон просил у Госдепартамента США, чтобы с нами не вели никаких бесед, а мы с Ясиром как раз были по пути в Соединенные Штаты, где у нас была назначена встреча с госсекретарем США Колином Пауэлом. Сам Буш в это время находился за рубежом, где ему задали вопрос о Женевской инициативе, на что он ответил, что считает ее очень важным документом, и что ему никто не будет указывать, с кем встречаться, а с кем нет. Из Вашингтона мы с Абед Раббу отправились в Нью-Йорк на встречу с генеральным секретарем ООН Кофи Аннаном. Из-за сильного снегопада все авиарейсы были отменены, пришлось ехать поездом, в котором совершенно случайно оказался… экс-президент США Билл Клинтон. Узнав, что мы с Ясиром едем в соседнем вагоне, он пригласил нас к себе. Разговор длился два часа, во время которого Клинтон сказал, что Женевская инициатива намного лучше его собственной программы по урегулированию ближневосточного конфликта, особенно в той ее части, которая касается Иерусалима. «Вы нашли компромиссы, о которых я даже не думал», – сказал он тогда и после этого в течение долгого времени был пропагандистом нашей инициативы во всем мире. В Нью-Йорке, с трехчасовым опозданием, мы пришли к Кофи Аннану, который нас дожидался, чтобы благословить Женевскую инициативу. На этом закончилась поездка в США, имевшая огромный резонанс по всему миру.
   И мы вернулись домой, где нас никто не ждал с распростертыми объятиями.
   С одной стороны, за это время был проведен опрос общественного мнения, показавший, что 39 процентов населения Израиля поддерживают Женевскую инициативу. С другой – сразу начались споры о том, имели ли мы право заниматься составлением подобного документа. Представитель национально-религиозного лагеря, депутат Кнессета Шауль Яалом, к примеру, тогда заявил, что в Америке нас за такое вообще бы казнили…
   Я хотел бы отметить принципиально иной подход к разработке самого проекта – когда инициатива идет не «сверху», а «снизу».
   В нем есть многое такое, чего нет ни в одном другом соглашении. Во-первых, до того было принято считать, что палестинцы никогда не признают наше право на государство. А в Женевской инициативе есть целый пункт, в котором говорится как раз о праве еврейского народа на еврейское государство. Во-вторых – вопрос Иерусалима: мы дошли до деления на уровне домов, и нашли пути разделения муниципальной черты города. Согласно «Женеве», все еврейские кварталы, включая и те, которые были созданы уже после 67-года, будут частью Израиля, а все арабские кварталы перейдут к палестинскому государству. В Старом городе тот же принцип: еврейский квартал и часть армянского остаются под юрисдикцией Израиля, а мусульманский и христианский кварталы становятся частью палестинского государства. Стена Плача будет израильской, а Храмовая гора – палестинской, но Старый город каждый человек сможет посещать свободно, что будет гарантировано контингентом международных наблюдателей. Еще более важно, что по поводу возвращения палестинских беженцев авторами Женевской инициативы была найдена формула, которой ни до, ни после не существовало. Согласно этому разделу соглашения, беженцы смогут оставаться в странах своего проживания с получением компенсаций, смогут переехать в третьи страны, которые в этом заинтересованы, могут приехать в палестинское государство, или – в Израиль. Но решение по поводу возвращения каждого беженца в нашу страну будет приниматься исключительно израильскими властями и с учетом среднеарифметического количества палестинцев, принятых другими государствами. Т. е. если Испания, к примеру, примет 10 тысяч, а Швеция – тридцать, то Израиль может принять 20 тысяч беженцев. Но при этом мы не обязаны этого делать.
   То есть какое-то количество палестинцев все-таки смогли бы вернуться в Израиль. Мы знаем, что речь идет приблизительно о 40 000 человек, но взамен в палестинском государстве остаются 250 000 палестинцев, проживающих сегодня в Восточном Иерусалиме.
   Израиль аннексирует 2,5 % Западного берега реки Иордан и отдает палестинцам 2,5 % незаселенной израильской территорий. Гуш-Эцион (без Эфрата), Маале-Адумим, Гиват-Зеэв, прилегающие к Кфар-Сабе и к «зеленой черте» еврейские поселения остаются под юрисдикцией Израиля. Это не включает город Ариэль. Палестинское государство будет демилитаризованным, за этим будет наблюдать международный контингент. Израиль может использовать воздушное пространство палестинского государства.
   Женевская инициатива и по сей день остается единственной готовой моделью не каких-то намерений или поэтапных переговоров, а окончательной мирной договоренности. С момента ее опубликования любой политический диалог сравнивают с положениями нашей Инициативы – именно этого мы и добивались. Кроме того, это еще и исходная точка, модель для любых будущих переговоров, которой ранее не существовало. «Кемп-Дэвид» в таковые не годится, соглашение в Табе – тоже. Кто знает, что там происходило и до чего в итоге договорились, когда ничего так и не было подписано, а в Женевской инициативе все сказано и изложено на бумаге. Инициатива была попыткой инициировать создание момента истины, которого тогда в действительности не было и в помине, и посмотреть, что же мы будем делать в этот момент. Как выяснилось, есть что делать, и многолетний конфликт можно разрешить. Мы даже движение через Яффские ворота для граждан двух государств отрегулировали! Недаром участники встречи в Иордании плакали, услышав от нас с Ясиром Абед Раббу, что компромисс найден и соглашение достигнуто.
   Помимо всего прочего нет сомнений в том, что ответом на эту Инициативу стало проведенное Шароном одностороннее размежевание. Он сам об этом заявил в интервью газете «Нью-Йорк Таймс». Шарон тогда признался, что должен был найти что-то такое, что могло бы стать противовесом Женевской инициативе, иначе международное сообщество потребовало бы у него ее реализации. Он понял, что если сам что-то не предложит взамен, ему будут навязывать «Женеву» и в итоге навяжут. Так, сам того не желая, он сначала сделал пиар нашему соглашению, а потом был вынужден провести размежевание – в том числе и как свой ответ на нашу мирную инициативу.

Долгая дорога в политических дюнах

   С Эхуд ом Бараком мы познакомились в 1984 году, когда я был секретарем правительства, а он руководил военной разведкой (АМАН). Когда в 1993 году Ицхак Рабин представил правительству Норвежские соглашения, я сидел рядом с Бараком, который к тому времени уже руководил Генштабом и принимал участие в заседаниях правительственного кабинета. Известно, что тогда он сравнил Осло со «швейцарским сыром, в котором множество дыр», но я от него ничего подобного не слышал. При мне он сказал иначе – это «очень тяжелый документ» (с точки зрения безопасности). Но когда я спросил, подписался бы он сам под Норвежскими соглашениями, Барак ответил утвердительно.
   Будущего премьер-министра я в нем не видел, а азам политики учил сам, но это было позже, а вначале между нами установились очень теплые отношения. Мы дружили семьями, ходили друг к другу в гости. Эту дружбу мы сохранили и в его бытность начальником Генерального штаба. В ту пору мы не говорили о политике, но в воздухе уже витало ощущение того, что по завершении службы это станет сферой его деятельности. Потом Барак завершил свою каденцию в Генштабе, и мы договорились о встречах, как правило, в вечернее время, во время которых я провел ему «вступительный курс» в политику – на двух уровнях: практическом и теоретическом. Это было нетрудно, так как я имел дело с образованным и подготовленным человеком, к тому же с аналитическим складом ума, которому не хватало системных знаний о внутреннем раскладе в партии. Он во всем искал логику и связь и таким образом вникал в систему сложных взаимоотношений внутри партии Авода, ее прошлого и настоящего. Например, кто, когда и с кем вступал в политические союзы, по каким причинам разрывал эти союзы, кто кого поддерживал, каким образом сочеталась идеология и практика в партии власти. Он был достойным учеником. Он умнейший человек, обладатель редких талантов, но его аналитические способности намного выше умения их применять на практике. По завершении наших «занятий» он поехал в США – в Израиле начальник генерального штаба, выходящий в отставку, имеет на это право, так как минимум полгода не имеет права после завершения службы занимать государственные должности «на гражданке». Через некоторое время в Америке оказался и я, и мы вновь повстречались. Я очень хорошо помню ту встречу: это был иной Эхуд Барак – с сигарой и ногами на столе – полная противоположность образу израильского военачальника. Я сказал, что он больше не может оставаться в стороне, что Норвежские соглашения надо выполнять, что Рабину и Пересу приходится нелегко и что мы нуждаемся в нем и его военном опыте в правительстве. Я просто давил на него в ту ночь, с целью подтолкнуть к окончательному решению о приходе в политику. В конечном итоге мы с Эхудом Бараком вступили в правительство Рабина в один день, летом 1995 года. Оба – не на самые престижные должности: я стал министром экономики и планирования, он – министром внутренних дел. Перес был доволен тем, что мы вместе и сообща решаем множество вопросов.
   Барак для большинства членов партии был лучом надежды. С одной стороны – образованный интеллектуал, с другой – храбрый воин. Редкостное сочетание качеств, да еще со второй академической степенью по системному анализу одного из самых престижных американских вузов и, вдобавок, играет на рояле!
   После поражения Аводы на выборах 1996 года, когда стало ясно, что Шимон Перес не хочет и дальше руководить партией, встал вопрос о преемнике. И вдруг мы увидели совершенно иного Эхуда. Он как с цепи сорвался, требовал проведения праймер из как можно скорее. Между ним и Шимоном состоялся очень тяжелый разговор, во время которого Барак сказал Пересу что-то вроде того, что он должен освободить свое кресло и уступить место другим. Назавтра другим человеком в свою канцелярию уже пришел Перес. Он был усталым и сломленным. Он любил Барака и вдруг получил от него такой удар в спину, что не мог поверить в реальность происходящего. Он рассказал про вечернюю встречу своим приближенным, среди которых был и нынешний мэр Хайфы Йона Яахав – тогда депутат Кнессета. И тогда Йона сказал про Барака, что партию нельзя оставлять на этого человека, который в политике руководствуется армейскими нормами.
   Я все еще не был уверен, что хочу соперничать с Бараком. С другой стороны, мне тяжело было видеть Переса в таком состоянии. Я подумал и в итоге согласился выставить свою кандидатуру, при этом твердо решив, что если на каком-то этапе к предвыборной гонке в партии присоединится Хаим Рамон, то я выхожу из игры. В течение долгого времени я видел в Рамоне самого достойного кандидата на пост лидера Аводы. Но партия отказалась от открытых праймериз (которых опасался Барак), после чего Рамон, в свою очередь, отказался баллотироваться на пост председателя партии. Меня, тем временем, он поддержал вместе с Авраамом Бургом и Йоной Яхав, но большинство было на стороне Барака. Тогда и состоялась моя беседа с Бараком, во время которой он попросил меня снять свою кандидатуру. Ему было важно победить с большим перевесом, чтобы продемонстрировать израильскому обществу свой авторитет внутри Аводы на предстоящих выборах в Кнессет. Я ответил, что есть ряд вопросов, в которых я с ним не согласен и которые надо решать не так, как он считает, и что, несмотря на то, что я его очень уважаю, я не стану отказываться от участия в праймериз.
   «Ряд вопросов», о которых я говорю, это и были вопросы войны и мира.
   И вообще все те праймериз во многом представляли собой противоборство «ястребов» и «голубей». Опросы показывали, что только Барак или я можем победить главу правительства от Ликуда Нетаниягу, популярность которого постоянно падала. И это превращало противостояние в самой Аводе в более захватывающее. На каком-то этапе участвовать в праймериз решили также Эфраим Сне и Шломо Бен-Ами. Поскольку мы с ними придерживались похожих взглядов, я предложил им объединить усилия с целью создания левого внутрипартийного блока против Барака. Они этого не захотели, и в итоге Барак получил 50,5 %, я – 28,5 % Шломо – 14 % и Эфраим – 7 % голосов членов партии Авода.
   Теоретически мы могли победить, но в действительности партию возглавил Барак. Назавтра после праймериз я сказал ему, что устал от бесконечной борьбы Рабина с Пересом и что с того момента, как Авода избрала его председателем партии, он во всем может полагаться на меня. Не могу сказать, что его это сильно растрогало, хотя я и говорил искренне и, в отличие от многих других, не ставил ему палки в колеса чуть ли не с первых дней его деятельности на посту руководителя Аводы. Это были не такие отношения как между мной и Шимоном Пересом, и, тем не менее, они были корректными. Во время выборов в Кнессет я был руководителем арабского штаба, где провел интенсивную работу, и в итоге партия Авода тогда получила 96 % голосов этого сектора.
   И Авода в последний раз за последнее десятилетие пришла к власти, которой так и не смогла умело распорядиться.
   Авода победила. Шломо Бен-Ами и я занимали первое и второе место в предвыборном списке соответственно. Мы с ним были тогда самым популярным тандемом в партии, и то, что именно мы должны стать ключевыми министрами в будущем правительстве, считалось само собой разумеющимся. Весь вопрос состоял в том, кто из нас будет министром финансов, а кто – иностранных дел. Но у Барака, как выяснилось, были свои планы, и он предложил Шломо портфель министра внутренней безопасности, а мне – юстиции. Это было по крайне мере странно, так как в других областях мы могли бы принести гораздо больше пользы. Ладно, я еще мог стать министром юстиции, но где профессор и интеллектуал Шломо Бен-Ами и где полиция?! Я предложил Шломо вместе отказаться от этих должностей, но он, хоть и считал, что предложенный пост ему действительно не подходит, тем не менее отказываться не стал. Бунт министров не состоялся, однако взаимоотношения между председателем партии и мной, Шломо, Авраамом Бургом и Хаимом Рамоном были уже очень натянутыми. И, тем не менее, с того момента как я согласился стать министром в правительстве Барака, как и обещал, всячески его поддерживал. Потом были неудачные попытки переговоров с сирийцами, провал переговоров в Кемп-Дэвиде, такие же неудачные встречи с палестинцами в Табе, во время которых, как я уже говорил, я был рупором правительства, разъясняя его позицию израильской прессе, обществу и вообще всему миру. Потом – восхождение Ариэля Шарона на Храмовую гору, начало интифады, внеочередные выборы и поражение Барака. Неожиданно для многих победил «ястреб» Шарон.
   Барак просил, чтобы я вступил в правительство Шарона, но для меня это было также невозможно, как принять ислам. Второе, чего я не мог себе тогда представить – Центр Аводы согласился с предложением Переса о присоединении к правительственной коалиции, в которой состояли правые Рехаваам Зеэви (Ганди) и Авигдор Либерман и которой руководил Шарон. У Ликуда в это время было всего 19 депутатов, у Аводы – 26. Без нас Шарон вряд ли смог бы сформировать правительство, и именно мы ему в этом помогли. А ведь достаточно было Аводе отказаться, чтобы Ариэль Шарон не стал премьер-министром Израиля! Но Центр партии решил иначе.
   Авода – это партия власти, вне зависимости от того – выиграла она выборы или нет. Так устроен Центр партии. Он всегда, безо всякой связи с реальной действительностью, готов поддерживать идею правительства национального единства. И если вопрос, быть или не быть в правительстве, выносился на заседание Центра, ответ всегда был одним: партия постоянно должна быть в коалиции. На том заседании, где решался вопрос о вступлении в правительство Шарона, двумя главными ораторами были Перес и я. Я очень резко выступил против Шимона, сказав, что лауреат Нобелевской премии отдает ее в качестве фигового листка Шарону, чтобы тот мог им прикрываться, что Шарон никогда не пойдет по пути мира и разрушит все то, что мы создавали годами. Перес сказал, что Ганди и Либерман приняли соглашение «Осло», так как они готовы подписаться под коалиционными соглашениями, в которых говорится, что правительство согласно со всеми существующими мирными договорами. В итоге, большинством голосов было принято решение о вступлении Аводы в правительство национального единства. И тогда я понял, что больше не могу оставаться в этой партии. Я не мог больше наблюдать за тем, как Авода поддерживает Шарона, как она своими руками рушит все, что сама столько лет создавала. Но тут на внутрипартийных праймериз победил Амрам Мицна. И мне, который его поддержал, просто нечем было объяснить, почему именно сейчас я покидаю Аводу, хотя мосты уже были сожжены. Именно тогда ко мне пришли из партии МЕРЕЦ и предложили присоединиться к ним. Еще до выборов и без связи с выборами мы с тогдашним председателем этой партии Йоси Саридом обсуждали возможность создания нового политического объединения из самого МЕРЕЦ и части членов Аводы, но тогда из этого ничего не вышло.
   Я все годы своей политической деятельности был на левом фланге израильской политической системы, где-то между Аводой и МЕРЕЦ – так же как Юли Тамир, Авраам Бург, Офир Пинес, Амир Перец, Хаим Рамон. И я ушел из Аводы, о чем ни на минуту не сожалею, и перешел в МЕРЕЦ. А в марте 2004 года победил на праймериз на пост ее председателя, хотя и пришел в эту партию вовсе не с целью ее возглавить. Это вообще не входило в мои планы. К тому же, у партии был руководитель – Йоси Сари д. И когда в 2003 году МЕРЕЦ потеряла 4 мандата, я был одним из тех, кто просил Сарида не уходить со своего поста, ибо не из-за него эта партия потеряла голоса избирателей. Это случилось из-за интифады, из-за утраты обществом веры в мирный процесс. Но Сарид сам решил уйти в отставку, и я решил, что буду участвовать в праймериз.
   С одной стороны, я долго колебался, с другой – не собирался отказываться от политической жизни, а я к тому времени не был депутатом Кнессета, с третьей – не считал, что Ран Коэн, который был единственным кандидатом кроме меня, должен возглавить партию. Он достойный человек, но я не думаю, что он должен руководить МЕРЕЦ. Кроме того, я посчитал, что партия может превратить Женевскую инициативу во флагман своей программы, а это могло быть шансом как для МЕРЕЦ, так и для «Женевы». Я не учел одного: что попал в новую, незнакомую мне изнутри партийную структуру. Возглавил партию, которую плохо знал. И действительно: многие говорили, что я чужеродное тело. А я увидел партию, с одной стороны, наивную, с другой – консервативную, которой очень удобно быть маленькой и состоять в оппозиции. Она к этому привыкла и к тому же совершенно не приспособлена к компромиссам, не готова ни на йоту отступать от собственной идеологии.
   Я давно считал, что партии надо не только изменить имидж, но и придумать новое имя. И действительно, еще до моего прихода МЕРЕЦ изменил название на ЯХАД, хотя очень скоро было решено вернуться к прежнему названию, а в итоге оно стало двойным и получилось МЕРЕЦ-ЯХАД. Мне было важно привести в партию новых людей, более идентифицирующихся с центристскими позициями, с опытом в области безопасности. Но партия была от этого в шоке. Те, кого я старался привлечь, даже близко к реальным местам в предвыборном списке не подпустили – список остался точно таким же, как и прежде. МЕРЕЦ пытался защитить себя – в том числе и от меня. Они ужасно боялись тех, кто пришел из Аводы. Хотя Йоси Сарид в свое время тоже пришел из партии Авода. Но не сразу на пост руководителя партии. Это заняло у него 14 лет, хотя и после них он остался «аводинцем» в глазах многих «мерецников». Меня, помимо того, что считали «чужим», обвиняли в том, что я недостаточно социалист в социальных вопросах. Опасались, что я слишком многое хочу изменить. Было очень трудно всему этому противостоять. А партия, между тем, находилась на пороге финансового краха. Надо было бороться за спасение бюджета и вести административную работу, на что уходило почти все время. При всем этом я руководил партией, не будучи депутатом Кнессета, в то время как Сарид все еще заседал в парламенте. Это создавало определенную напряженность. Так, к примеру, когда в 2005 году МЕРЕЦ решил проголосовать за программу Шарона по размежеванию, Сарид оказался единственным, кто воздержался, а я при этом голосовать не мог.
   Несмотря на все сложности, при мне, согласно опросам, количество потенциальных мандатов МЕРЕЦ выросло на два мандата и так продолжалось до ноября 2005 года – пока лидер профсоюзного движения Амир Перец не возглавил партию Авода. Тогда опросы стали прочить нам всего три мандата, стали поговаривать о том, что это конец МЕРЕЦ. Это произошло потому, что многие в израильском обществе начали задаваться вопросом: зачем – при наличии Переца во главе Аводы – голосовать за маленькую партию, когда гораздо большей руководит человек со схожей идеологией? Для тех, кто так думал, я был дипломатом с галстуком, а Перец – лидером трудящихся. И с ноября 2005 до выборов в марте 2006 года МЕРЕЦ вел настоящую войну за выживание на политической арене. В итоге то, что мы получили 5 мандатов, а не остались за пределами электорального барьера, как многие полагали, было большим достижением для партии. С другой стороны, с моей точки зрения, это было серьезным ударом.
   Оглядываясь назад, я думаю, что тому было много причин. Что касается лично меня, то, возможно, МЕРЕЦ в этот период нужен был гораздо более «скандальный» – в самом лучшем смысле слова – лидер, чем я. Я же предпочитаю тихую основательную работу. Кроме того, как видно, маленькой идеологической партией должен руководить тот, кто больше идентифицируется с меньшинством, а я все же идентифицируюсь с центром. После всего этого я еще думал, баллотироваться ли на очередных праймериз, но как только Хаим Орон (Джумес) сказал, что готов участвовать во внутрипартийных выборах, я немедленно отказался от этой идеи. К нему относятся гораздо более положительно, чем ко мне. Он не считается таким одиозным политиком, как я. Недаром про него говорят, что «люди любят его любить», и это заслуженно. Что же касается идеологии, то между нами почти нет различий. Я рад, что он стал председателем партии МЕРЕЦ, выиграв праймериз.
   Я не отношусь к своему прошлому как к чему-то такому, чего бы никогда и не за что не стал менять. Наоборот, я бы многое изменил, и в том числе решение возглавить МЕРЕЦ – но только если бы Джумес в 2004 году согласился сделать это вместо меня. Знаете, когда я еще учился в школе, среди прочих других общественных обязанностей существовало такое понятие как дежурный по мусорному ведру. Он должен был присматривать, чтобы другие дети не сорили и выбрасывать найденный на полу мусор. Прямо скажем, не самая почетная обязанность. Дежурные по «мусорке» менялись каждую пятницу. Каждую пятницу классная руководительница спрашивала, кто хочет им быть. И я, из опасений, что в итоге подойдет моя очередь, становился «добровольцем». Так повторилось не раз. Я думаю, что это о чем-то говорит. Мне было настолько неприятно дожидаться момента, когда подойдет моя очередь и мне придется это делать, что был готов вызваться сам. Так и в политике: когда я понял, что иного выхода нет, я «вызвался» руководить МЕРЕЦ. Как только на этот пост стал претендовать Джумес, я с радостью уступил ему место.
   Я думаю, что у МЕРЕЦ-ЯХАД в том виде, в котором он существует, нет будущего. Потому и предлагаю создать расширенную партию, с привлечением новых людей – из Аводы, из Кадимы, непартийных общественных деятелей. Я недаром поддержал Джумеса, который уже давно понимает необходимость расширения рядов и создания новой партии, такой, о создании которой мы говорили с Саридом еще в мою бытность членом Аводы. Тогда со стороны МЕРЕЦ эта инициатива исходила от Сарида и Джумеса вместе. Джумес и сейчас может объединить и привлечь в МЕРЕЦ новые силы. Его любят в Кнессете, где он, если бы захотел, с легкостью мог бы победить на выборах президента. У него больше шансов объединить вокруг себя тех людей, которые составят костяк новой партии. Сам по себе МЕРЕЦ слишком мал и в таком составе ему нельзя больше идти на выборы. Это должна быть партия, которая пойдет на выборы в расширенном составе. Тогда и относиться к ней начнут более серьезно и люди не будут больше думать, что голос, отданный за МЕРЕЦ, пропал даром. Но если к нам присоединятся политики из других партии, то это уже будет не МЕРЕЦ, а новое политическое объединение, которое сможет получить, я думаю, 15 мандатов. Учитывая нынешний расклад, это даже может быть объединение, которое станет второй по величине политической силой в стране. (Речь идет о событиях до создания обновленного списка МЕРЕЦ и до ухода Бейлина из политики. – Прим. пер.)
   Мое решение об уходе из политики было связано с весьма тривиальной причиной: возрастом. Я давно дал себе слово, что если лет через двадцать не буду находиться на посту, который меня действительно интересует, – например, пост министра иностранных дел или юстиции, – покину Кнессет и выйду из политической жизни. Тогда же, много лет назад, я и наметил себе Рубикон – 60 лет. Ни то чтобы я решил тогда, что во что бы то ни стало уйду из политики в этом возрасте. Более того, я и сейчас не могу поклясться, что никогда в нее не вернусь. И вместе с тем, я не «в отпуске» от политики, я из нее действительно ушел. Я думаю, что достаточного достиг в этой области и лучше покинуть политическую арену вместо того, чтобы любой ценой «оставаться на плаву».
   Сейчас я воплощаю в жизнь ту мечту, которую вынашивал с 1986 года, с тех пор как был политическим директором МИДа. Я тогда еще был молодым, но видел дипломатов с огромным стажем, со знанием и опытом, которые покидали министерство в возрасте 65 лет, в самом расцвете сил, а потом работали в архивах, чтобы как-то дополнить свою пенсию. Я еще тогда решил, что когда-нибудь создам фирму, в которой будут работать бывшие дипломаты, которая будет помогать израильтянам налаживать контакты за границей – будь то в области коммерческой деятельности, филантропии или многого другого. Существует огромное количество вопросов, которые граждане Израиля хотят решить за рубежом. Вместе с тем, и множеству иностранцев необходимы услуги в Израиле. То, что я создал, это некое коммерческое подобие МИДа. И я думаю, что очень скоро люди просто начнут задаваться вопросом: как же до этого раньше никто не додумался? В Израиле есть множество посредников, которые налаживают связи между нашими согражданами и зарубежными фирмами, но, как правило, это делается тихо, без особой огласки и рекламы. И самое главное – без единой системы. Причем, как правило, бывшие дипломаты делают акцент на той стране, в которой они прежде были аккредитованы. Я же хочу, чтобы система действовала во всем мире. Такова история создания моей фирмы «BEILINK».
   Сама организация будет работать с минимальным количеством сотрудников, при этом привлекая бывших дипломатов согласно требованиям того ли иного проекта. Речь идет не только о коммерческой, но и об общественной посреднической деятельности. Более того, львиная доля работы как раз ведется с общественным акцентом. Может ли все это превратиться в государственное международное посредничество? Не думаю. Проект типа Саудовской мирной инициативы не будет проходить через «BEILINK».
   Вместе с тем, я сам хотя и ушел из политической и партийной жизни, но вовсе не перестал заниматься государственной деятельностью. Сейчас я могу официально возглавить «Женевскую инициативу», через которую и могут проходить миротворческие проекты. Сама «Женева» была и остается на повестке дня постоянно, я думаю, что ее актуальность в ближайшее время будет только расти, так как она в один прекрасный день в той или иной форме будет использована как инструмент для разработки будущего урегулирования на Ближнем Востоке.
   Готов ли я сам стать «архитектором нового Осло»? Во-первых, я не ищу соглашений во имя соглашений. Во-вторых, я не уверен, что на сегодняшний день существует необходимость создания чего-то нового в этом направлении. Вместе с тем, нет ни единой причины, по которой стоило бы отказаться от поиска путей урегулирования. А я уже давно знаю, что для того чтобы влиять, вовсе не обязательно быть политиком. Для разработки очередных Норвежских соглашений или Женевской инициативы вовсе необязательно быть в Кнессете. Во время работы над «Женевой» меня там и не было, а во времена Осло я там был случайно. Более того, я это сделал вопреки, а не благодаря тому, что был депутатом парламента. Официальный политический статус только мешал, так как вся основная работа проводилась за кулисами.

Реформатор

   Параллельно с работой над Норвежскими соглашениями в моей политической жизни происходил, наверное, один из самых интереснейших процессов государственной важности – установление дипломатических отношений с Ватиканом. Сейчас в это трудно поверить, но до 1992 года в Израиле о таком никто вообще не думал! Хотя, справедливости ради надо отметить, что как мне кажется, до того и в Ватикане, который часто и резко нас критиковал, об этом не думали тоже. Так или иначе, существовали два государства – Израиль и Ватикан – не имеющие никаких связей между собой. Они в определенной степени признавали друг друга, но были как пара, которая не помышляет о бракосочетании, а уж тем более о неразрывных узах «католического брака». Процесс начался в 1992 году, в мою бытность заместителем министра иностранных дел. Переговоры в основном велись по поводу святых мест. Были и проблемы – в области просветительской деятельности, что им можно делать, а что нет. Со стороны Ватикана переговорами руководил заместитель министра иностранных дел архиепископ Челли. Над текстом договора от их имени работал юрист – еврей, который учился в религиозной школе в Тель-Авиве, а затем стал католическим священником.
   Я не знаю, насколько мы были противоположными мирами, но то, что говорили на разных языках, это точно. Однако в течение диалога постепенно началось сближение позиций. Мы научились понимать друг друга. Для меня лично это действительно было чем-то наподобие открытия Америки – совершенно новый неизведанный мир, с которым надо было налаживать нормальные дипломатические отношения.
   В отличие от процесса Осло, который я вел за кулисами, тут все происходило несколько иначе: каналов было два – неформальный и официальный, но при этом мы много встречались с представителями Папы, хотя часть этих встреч тоже до поры до времени происходили вдали от любопытных глаз. Под конец состоялась тайная встреча с министром иностранных дел Ватикана в Нью-Йорке, в резиденции представителя Папы Римского в США. И, как всегда, тайный канал себя оправдал – соглашение было достигнуто.
   Я думаю, что без Осло не было бы и соглашений с Ватиканом, которые, кстати, по сей день являются соглашениями о принципах, и которые уже давно следовало бы расширить. Так или иначе, а в 1993 году дипломатические отношения были установлены и, как мне кажется, немаловажную, если даже не главную роль в этом деле сыграл тот факт, что Израиль доказал свое стремление к миру, выраженное в подписании Норвежских соглашений.
   Значение Ватикана измеряется не несколькими квадратными километрами площади, которую он занимает. Для Израиля налаживание дипломатических отношений с этим государством было окном в огромный христианский мир, для которого одно слово Папы Римского значит намного больше, чем все рекламные кампании нашего МИДа вместе взятые за всю историю государства.
   И так говорю я – человек в самом Израиле расформировавший министерство религий.
   Но начнем по порядку – для соблюдения исторической справедливости. Начнем с министерства экономики и планирования, которое в 1981 году было создано «под» одного из друзей Бегина. После этого оно прошло десятки рук. Летом 1995 года коалиционные соглашения позволили Рабину увеличить количество членов правительства от Аводы, я сказал ему, что готов получить этот пост – но только для того, чтобы закрыть это министерство. И тогда Рабин ответил: «Бери-бери этот портфель, а я посмотрю на тебя через несколько месяцев, когда ты придешь с просьбой увеличить бюджет министерства и количество его служащих». Его можно было понять, до того в истории политики Израиля не было случая, чтобы действующий министр добивался закрытия своего же ведомства.
   Ясное дело, что сотрудникам министерства это вовсе не понравилось. Для меня же было крайне важно – расформировать никому не нужную структуру, но так, чтобы это не отразилось на судьбах работавших в ней людей. Первым делом я поручил своему гендиректору подыскать им всем другие – подходящие места. И министерство было аннулировано, а я тогда понял, что расформировать существующую государственную структуру может только тот, кто сам ей руководит. Я и сегодня так считаю. И уверен, что существуют множество министерств, которые вполне можно было бы закрыть уже позавчера и никто бы этого даже не заметил. Ведь всем известно, что большое количество ведомств были попросту созданы под конкретных людей и из коалиционных соображений и никакой практической пользы они не приносят.
   В 2000 году, когда появилась возможность расширения правительства, я попросил у Барака портфель министра по делам религий. Он, естественно, спросил, для чего мне это нужно. Я сказал: «Чтобы его развалить». И он согласился.
   Я и тогда думал, и сейчас считаю, что такому министерству места нет и не должно быть. К моему сожалению, правительство Ольмерта решило иначе, восстановив эту структуру. А на деле – это единственное министерство в стране, в котором министр наделен практически неограниченными полномочиями в области распределения бюджета. При этом заметьте, я еще не говорю о коррупции – даже если все совершенно законно и чисто, то все равно все решает сам министр, который практически никому не подконтролен. Огромные деньги уходили на религиозные советы, на содержание нескольких главных раввинов в местах, где по количеству жителей они попросту не требовались. Так или иначе, а я собрал лобби в Кнессете и созвал комиссию для аннулирования министерства религий. В 2000 году эта комиссия создала полную законодательную базу для расформирования данного ведомства. Правда, окончательно оно было закрыто уже при следующем правительстве, но на основе той базы, которую создал я.
   Я расформировал министерство религий, я руковожу светским лобби в Кнессете. Вместе с тем, в отличие от бывшей партии Шинуй, я выступаю не против религии вообще, а против религиозного диктата в демократической стране. Я считаю, что именно попытки насильственного насаждения религии вызывают у людей обратную реакцию. Когда человека заставляют не есть квасное в Песах – это раздражает, ибо каждый сам должен решать этот вопрос для себя. Обратите внимание: ведь безо всяких рекламных компаний и демонстраций протеста с участием религиозных никто в Израиле не отказывается делать обрезание новорожденным, хоть это и непростая процедура, или не устраивать пикник с шашлыками в Судный день посреди улицы, хотя и постятся далеко не все. Тем не менее, это безо всякого шума и крика считается нормальным и приемлемым, ибо это – в рамках консенсуса. Люди понимают, что могут оскорбить религиозные чувства других. Но есть законы, которые в цивилизованной стране не только не могут быть в центре консенсуса, но и не должны быть вообще. К примеру, целый свод правил соблюдения еврейских традиций при бракосочетании, дискриминирующий женщин, законы, не позволяющие пожениться двум полноправным гражданам Израиля. Все это дико и недопустимо в демократической стране. Я, и не я один, неоднократно боролся за принятие закона о гражданских браках. Но все попытки также неоднократно проваливались. Религиозный истеблишмент в этих вопросах не готов уступить ни на йоту. Поэтому я давно говорю, что, раз уж это невозможно, то пусть государство финансирует всю процедуру бракосочетания за рубежом молодым парам, не имеющим возможности пожениться в Израиле. Все – от поездки, скажем, на Кипр и до приглашения гостей. Но и этого тоже никто не делает. А в итоге ситуация складывается дикая, абсолютно не соответствующая демократическим нормам цивилизованной страны.
   Гиюр ортодоксы не признают ни реформистский, ни консервативный, ни даже тот, который проводят в армии. Теперь еще и аннулируют, причем ретроактивно, гиюр, который проводил абсолютно ортодоксальный раввин Друкман, руководивший всей этой системой от имени министерства главы правительства. Большего скандала, абсурдной ситуации просто не придумаешь.
   Нет никакого смысла ждать у моря погоды. Нет смысла дожидаться, когда в Израиле религия будет отделена от государства, да и будет ли это вообще когда-нибудь, тоже неизвестно. На сегодня это нереальный идеализм. Поэтому бороться надо за то, что можно отвоевать уже сейчас. Отдельные законы необходимы, так как этим путем можно решать проблемы постепенно, каждую в отдельности, но решать.
   А пока Израиль можно считать демократическим государством, несмотря на это.
   Израиль демократическая страна. То, что это не та демократия, которую я хотел бы видеть, это другое дело. В нашей стране все еще существуют так называемые административные аресты, чрезвычайное положение не отменено с момента создания государства, а это, хоть и не практикуется, однако в принципе наделяет государство законным правом забрать у вас все, что у вас есть и что ему нужно. Существуют совершенно катастрофические вещи, которыми, к счастью не пользуются, но теоретически они есть. Я уже не говорю о том, что происходит на контролируемых территориях! Вместе с тем, я не вижу сиюминутной опасности для израильской демократии. Мы живем в свободной стране, это заложено в ее сущности.
   Для меня очень существенно различие между иудаизмом и еврейским народом. Это вовсе не одно и то же. Вероисповедание – это очень личный интимный для человека вопрос, но он не имеет никакого отношения к его национальности. А если я не религиозный человек, это что – означает, что у меня нет национальности?! Или если человек был религиозным и стал светским, скажем, в 70-летнем возрасте, то это означает, что всю жизнь он был евреем, а на старости лет вдруг перестал?! На самом деле, национальность существует и эта национальность еврей. Я – еврей и гражданин своей страны. Я, в первую очередь, вижу себя евреем и только потом израильтянином.
   Кого вообще, по-моему, следует считать евреем?
   Во-первых, я выступаю за то, чтобы евреями признавали детей не только матери, но и отца еврея. Во-вторых, согласно законодательству, евреем в Израиле считается еще и тот, кто прошел гиюр, но нигде не сказано, что это должен быть ортодоксальный или вообще религиозный гиюр. Потому я и выступаю за систему светского гиюра. В-третьих, евреем может быть и тот, кто выразит истинное желание присоединиться к нашему народу.
   Для того и должна быть создана соответствующая светская структура, которая будет проводить так называемый светский гиюр – без надзора над холодильниками и копания в спальнях людей, проходящих этот процесс. Она и должна будет выявить, насколько человек действительно стремится стать евреем, а не просто пользоваться благами Государства Израиль. Человек должен знать иврит, понимать иудаизм, быть знаком с традициями еврейского народа и историей государства и пройти на все это экзамен. Понятно, что такое светское еврейство никогда не признают ортодоксы, но достаточно, чтобы его признавало государство в лице МВД.
   Крайне болезненна тема религиозных захоронений, из-за которых даже жертв терактов – если они неевреи – хоронят за заборами кладбищ. Так, к примеру, было с русскоязычными подростками, погибшими во время теракта у «Дельфинария» в Тель-Авиве.
   То, что это чудовищно, спору нет. Я борюсь за право любого человека выбирать, каким образом он хочет быть похороненным. И не важно, еврей он или нет. Лично я, к примеру, уже составил завещание, в котором изъявил желание, чтобы после моей кончины те части тела, которые будет возможно, были переданы в качестве донорских органов людям, нуждающихся в них. Остальное пожертвовать на нужды науки, а оставшееся – сжечь. Я не хочу, чтобы мои близкие были обязаны посещать могилу, не хочу, чтобы меня возили на тележке с талитом. В мертвом теле нет ничего святого и искусственно создавать из этого святыню просто глупо и неприемлемо для меня.
   Отделение религии от государства в Израиле теоретически возможно. Но насколько я уверен в необходимости такого шага, настолько же мне трудно предсказать, когда это произойдет. Хотя я думаю, что в итоге это случится. В конце концов, бывают у страны и народа минуты просветления, бывают коалиции, в которых этот закон может пройти, бывают голосования перед выборами. Это и может стать настоящим моментом истины для демократической страны.

Момент истины

   Теодор Герцль никогда бы не поверил, что еврейскому государству и через 60 лет после его основания придется постоянно бороться за свое существование. Но это только потому, что он никогда не руководил Государством Израиль. Страной, лидеры которой делятся на две категории: тех, кто по идее хотят мира, но в последний момент боятся его заключить, и тех, кто в принципе не верят в возможность мирного сосуществования евреев с арабами, а в итоге уходят с ранее оккупированных территорий. Страной, демографические часы которой начали обратный отсчет как раз после оглушительных военных побед. Страной, где даже такие люди, как я, не являются пацифистами.
   Если бы Герцль увидел сегодняшний Израиль, он бы, наверное, предпочел жить в Америке. Он был бы несказанно рад самому факту существования Еврейского Государства, но очень многим остался бы недоволен. Во-первых, взаимоотношениями религии и государства, во-вторых тем, что армия является доминантной структурой в демократической стране. Третье и главное, что ввергло бы его в отчаяние – это то, что в сознании израильтян Еврейское Государство находится под постоянной угрозой уничтожения.
   Я не думаю, что даже в случае, если у Ирана будет ядерное оружие, он непременно ринется его применять, рискуя в ответ на эту авантюру потерять все. Тот факт, что у наших врагов уже давно есть такое опасное оружие, как химическое и биологическое, еще не означает, что они собираются его использовать. Я постоянно стараюсь убедить Запад в необходимости введения жестких санкций против Тегерана. Не потому, что верю, что кому-то может прийти в голову использовать ядерное оружие против Израиля, а потому, что с ядерной бомбой в руках Ирана Ближний Восток станет другим. Ядерный Иран сможет «убедить» те страны, которые хотят мира с нами, не заключать соглашений с Израилем. Поэтому Рабин в свое время так стремился к скорейшему урегулированию ближневосточного конфликта.
   Государство, даже если им руководят такие радикалы, как Ахмадинеджад, все-таки сотню раз подумает, прежде чем нажмет на ядерную кнопку. И вряд ли станет это делать. Проблема от этого не исчезает, она остается, хоть и становится меньше. И это – проблема всего мирового сообщества. Поэтому нежелание международного сообщества наложить жесткие экономические санкции на Тегеран я считаю огромной ошибкой. Страна, которая пусть даже теоретически грозится уничтожить другое государство, не может оставаться безнаказанной. К примеру, она не должна оставаться в составе ООН. У Ирана не должно быть права состоять членом в этой организации.
   Разница между мной и Нетаниягу состоит в том, что я не думаю, что на дворе 1938 год и что мы живем в Германии. Я не считаю, что Израилю и его народу угрожает немедленная опасность уничтожения. И я совершенно не приемлю того дурацкого оправдания, которое было найдено правительством Ольмерта для Второй Ливанской войны: будто мы вовремя остановили вооружение «Хизбаллы», будто еще немного и процесс был бы необратим. Что мы, интересно, остановили, если после войны «Хизбалла» удвоила свой военный арсенал и потенциал?!
   Я сам в те дни выступали за проведение военной операции, но я был не за войну в Ливане. Я считал, что реакцией Израиля на нападение «Хизбаллы» должен быть жесткий ответ в Ливане и поражение цели стратегического назначения в Сирии, которая поставляет оружие этой террористической организации. Я думаю, что такая реакция заставила бы «Хизбаллу» немедленно прекратить военные действия против нас. И это надо было сделать вместо того, чтобы начинать Вторую Ливанскую войну, когда у правительства нет четкого плана – как ее вести, чтобы добиться заявленных целей.
   Из этого не следует, что я категорически против мира с Сирией.
   Как раз наоборот: если бы я был премьер-министром, я бы первым делом договаривался с сирийцами. Палестинское руководство сейчас очень ослаблено, а в Дамаске как раз есть лидер, который хочет мира с нами. И если такая договоренность действительно будет достигнута, то ее поддержат многие арабские страны, которые тоже установят с нами дипломатические отношения. Это полностью изменит положение Израиля на Ближнем Востоке. А нынешняя напряженность между Ираном и Сирией, которая, безусловно, существует, даже если ее усиленно пытаются скрыть, только подтверждает, насколько верно договариваться с Дамаском именно сейчас.
   Голанские высоты – это не малая, но и не самая высокая цена, которую можно заплатить за мир с Сирией. Не говоря уже том, что в отличие от других спорных территорий принадлежность Голанских высот Сирии до Шестидневной войны не вызывает сомнения даже у крайне правых в Израиле. Вообще переговоры с Сирией будут вестись не о том, к границам какого года возвращаться, а о том, где именно проходили границы в 1967 году, до того как мы эти территории захватили, потому что в данном вопросе существуют серьезные разногласия. Придется искать линию, на которой находились израильские и сирийские войска перед началом Шестидневной войны, договариваться о том, где именно она проходила, так как документов, которые бы определяли это однозначно, практически не существует.
   То есть вместо принципиальной дискуссии о Голанских высотах речь пойдет о технических вопросах: кому и сколько квадратных метров принадлежат справа или слева.
   Все премьер-министры Израиля последнего времени, кроме Ариэля Шарона, были готовы их вернуть. Другое дело, что сирийцам параллельно придется раз и навсегда прекратить поставку оружия нашим врагам и перестать поддерживать их.
   Все зависит от Дамаска. Мы можем решить этот вопрос сами, но вот сирийцы вряд ли захотят соглашения, не поддержанного Вашингтоном.
   Мне трудно сказать, насколько велики шансы достижения договоренностей как с Сирией, так и с палестинцами в обозримом будущем. Единственное, что я знаю точно, что урегулирование с Сирией это уже даже не вопрос «технических договоренностей». Это вопрос мужества лидеров с обеих сторон. Я думаю, что Башар Асад находится в том положении, в котором был его отец в 2000 году, когда он хотел заключения договора с Израилем, а мы ему в этом в итоге отказали. В нынешней ситуации многое будет зависеть от премьер-министра Израиля. Что же касается палестинцев, то несмотря на то, что руководство автономии ослаблено, я бы старался достичь договоренности с Абу Мазеном по модели Женевской инициативы. Самое главное, что премьер-министр Израиля и председатель палестинской автономии могут сделать для своих народов – это подписать принципиальное соглашение о мире, даже если оно не будет реализовано завтра. Если при этом международные сообщество поможет Абу Мазену навести порядок в автономии и реализовать соглашение на практике, то, возможно, и в Газе народ предпочтет договоренность с Израилем жизни под властью ХАМАСа. Возможно даже, что сам ХАМАС будет готов признать договор, к которому придет официальный лидер палестинкой автономии. Завтра это не случится, и, тем не менее, такая возможность тоже существует.
   Но я бы не хотел, чтобы наступил день, когда мы сядем за стол переговоров и с ХАМАСом.
   Я не грежу такими партнерами по переговорам и считаю приход радикальной исламской организации к власти в Газе одной из величайших драм, произошедших на Ближнем Востоке. Причиной того, среди прочего, было и отсутствие мирного договора между Израилем и палестинцами, что привело к росту разочарования в палестинском обществе. Это, в свою очередь, увеличило популярность ХАМАСа даже среди нерелигиозных палестинцев. Тем временем Буш, переживая очередной «приступ демократии», вынудил Шарона позволить ХАМАСу принять участие в выборах в автономии. В итоге ХАМАС победил, с одной стороны, не получив признания ни от нас, ни от всего цивилизованного мира и обстреливая наши города ракетами «кассам», с другой – придя к власти с использованием демократических инструментов. Так или иначе, а реальность – даже если она мне очень не нравится – такова, что они там находятся. Я, конечно, предпочитаю вести переговоры с Абу Мазеном, публично заявившим о том, что интифада была ошибкой палестинцев, но если он не может навести порядок на своей территории и обеспечить безопасность израильских городов, то при всем уважении к председателю автономии, другом он останется, но партнером не станет. В то же время, если ХАМАС, со всей своей жестокостью, сможет нам это спокойствие гарантировать в долгосрочной перспективе, то я, пусть даже со слезами на глазах, буду готов принять такого рода соглашение. Причем, это не обязательно должна быть окончательная договоренность о мире – достаточно, чтобы речь шла о длительном перемирии, обеспечивающем спокойную жизнь израильских граждан. И если такое соглашение возможно, я сделаю то, что мне противно: буду иметь дело с гораздо менее моральными лидерами, чем хотелось бы.
   Между Исмаилом Хания, политическим лидером ХАМАСа в Газе, и Арафатом, с которым я говорил, есть разница.
   Она состоит в том, что Арафат на каком-то этапе сменил свое мировоззрение и был готов к признанию Израиля. Я не знаю, насколько искренней была эта метаморфоза – лично мне кажется, что он действительно изменил свой подход, – но даже если и нет, он был готов к нормальным соседским отношениям с нами. Хания же говорит, что его цель состоит в уничтожении Израиля.
   Официальных соглашений на данном этапе не хотят в первую очередь они сами. Вместе с тем, я не полностью исключаю возможность того, что ХАМАС изменит свою точку зрения в отношении Израиля. Даже крайне религиозное движение может пойти на компромиссы с самим собой. Кроме того, с момента заключения временного перемирия популярность ХАМАСа падает. Потому что в период затишья надо заниматься экономикой, образованием, здравоохранением, а они на это не способны. Наша цель в данной ситуации состоит в том, чтобы стимулировать мирный процесс, который выбьет почву из-под идеологии религиозных экстремистов. Ведь когда людям нечего терять, они готовы выходить на улицы и идти за любым лидером, а когда они более или менее обеспечены, то у них совершенно иные интересы. Почему во всем мире стабильность и процветание опираются на представителей среднего класса? Потому что ему есть что терять в случае утраты этой стабильности. А неимущим терять нечего, вот они и становятся легкой добычей для радикальных экстремистов. Если такой подход приведет к смене режима, то замечательно, нет – так, возможно, существующая в Газе власть и есть та схема, которая подходит местному населению и Израилю придется иметь с ней дело, чтобы прийти с руководством ХАМАСа какому-то соглашению о прекращении огня на долгосрочный период. Мы ведь до сих пор не заключали здесь, на Ближнем Востоке, мирные соглашения с демократиями…
   Чем сильнее демократия, тем менее существенно, кто стоит во главе правительства. Личность лидера приобретает критическое значение в странах с неразвитой демократической системой. К примеру, если завтра вместо Кадафи правительством в Триполи будет руководить всемирно известный профессор ливийского происхождения, то эта страна будет выглядеть совершенно иначе. В Израиле же от личности руководителя не очень многое зависит. Конечно, у него есть большое влияние, но здесь, как и во всем мире, оно не является решающим. Джорджа Буша восемь лет считали всемирным полицейским, а главы государств за спиной называли его разбойником с большой дороги. Но благодаря демократической структуре системы власти и развитого гражданского общества США удалось пережить этот период. Исходя из всего этого, я думаю, что в Израиле нет кризиса власти. Разговоры об этом, скорее, являются признаком хорошего тона, чем отражают истинное положение вещей.
   И хотя уровень иных политиков в нашей стране оставляет желать много лучшего, это не только наша проблема. И в других развитых странах люди сторонятся политики, она им надоела. Современный мир предлагает столько альтернативных возможностей для самореализации, что государственная деятельность вовсе не является притягательной областью для молодых, образованных, перспективных людей. Среди них в политику идут либо идеалисты, либо те, кто не преуспел (или думает, что не сможет преуспеть) в другой области. Как следствие, в современной политике на виду оказались не самые успешные люди, а действительно блестящие головы находятся на частном рынке. И так происходит в любой области общественного сектора – в образовании, здравоохранении, юриспруденции – везде, где зарплату платит государство. Мои ровесники, заканчивая факультет политологии, шли либо в дипломаты, либо в политики. Сейчас я смотрю на друзей своих сыновей с того же факультета, которые о политике и слышать не хотят. Они находятся на частном рынке – в пиаре, лоббировании, журналистике, но не в самой политике – с относительно низкими по сравнению с частным рынком зарплатами, под постоянным надзором госконтролера и прессы. Это проблема не кризиса власти, а кризис всей системы, которую пока разрешить не удается.
   Но общество не отвергает старое поколение и не требует новых политиков. Потому что «старые» в той или иной форме возвращаются во власть. И не только у нас, но и в Европе с ее парламентскими демократиями, и в Америке с ее президентской системой правления. Обратите внимание, Барак Обама шел на выборы с командой Билла Клинтона.
   Дело не в выборе, которое делает общество, а в том выборе, который ему предлагают, и проблема как раз в том, что этот выбор невелик. Кроме того, если мы уже говорим о кризисе, то он не столько в системе власти, сколько в идеологиях, границы которых практически стираются. Если в XX веке идеологии были доктринами, которые считались ключом к решению всех возникающих проблем, то сейчас идеология это, скорее, инструмент для достижения политических целей.
   Определением «левых» и «правых» в Израиле происходит на политической основе, и связано в основном с вопросами палестино-израильского конфликта. Хотя не все левые – «голуби» и не все правые – «ястребы». Нелишне вспомнить, что до 1967 года правые с левыми спорили о таких темах как германские репарации Израилю. После 1967 года, и особенно после войны Судного дня, мы значительно упростили себе жизнь, сведя вопрос правых и левых к вопросу будущего контролируемых территорий.
   Левый – это, в первую очередь тот, кто не согласен с социальными различиями, существующими в современном мире. Левые всегда борются со сложившимся статус-кво и выступают в защиту прав человека, прав личности и коллектива. Левые будут до тех пор, пока в мире будет существовать бедность, люди, лишенные равных с другими прав. А это, как видно, будет всегда. Правые же всегда будут делать обратное: говорить, что таковы законы развития, что равенства нет и быть не может, что так происходит во всем мире, что, кстати, абсолютно неверно. Правые – всегда более консервативны, они почти никогда не хотят ничего менять и не борются за права человека. В большинстве случаев и в большинстве стран мира этот консерватизм носит еще и религиозную окраску – что-то вроде христианских демократов или ликудников в кипе.
   Центр, на самом деле, наиболее привлекателен для любого общества, так как большинство людей в мире не являются носителями четко выраженных идеологических установок. Согласно опросам, в Израиле ярко определенные правые и левые вместе составляют всего 25 процентов избирателей, а большинство населения всегда отвечает, что они где-то в центре. Теоретически это означает, что каждая партия, которая объявит себя партией центра, должна получить большинство голосов на выборах. Но проблема в том, что никто не дает конкретного ответа, где находится этот центр, и никто из тех, кто считает себя центристом, не предлагает конкретных действий. Центр – это почти всегда фикция. Я не говорю, что теоретически его вообще не может существовать, но практически это пока неосуществимо.
   Кадима – это ни правые, ни левые и даже не центр между ними, а собрание правых и левых, где каждый остался при своем мнении. Они даже не старались выработать какую-то общую платформу и в лучшем случае их можно считать не идеологическим, а техническим центром. Все, что их объединяет – это стремление к власти, которую некоторые из них используют в личных целях.
   Обратите внимание, что в Кадиме больше всех политиков, подозреваемых полицией в коррупции.
   Границы между идеологиями стираются. Правые приняли часть установок левых в вопросах прав человека, а левые приняли доктрину свободного рынка. Сегодняшние левые – это уже не тот социализм, о котором говорили в кибуцах 50 лет назад. В 21 веке понятие социал-демократии тоже меняется. Лично я приверженец скандинавской социальной модели. Когда, с одной стороны, развивается свободная экономика, а с другой растет ответственность общества за то, чтобы все его слои крепко стояли на ногах. Я считаю, что государство должно взимать налоги, это нормально, но в ответ оно должно нести гораздо больше ответственности перед своими гражданами, чем это происходит в нашей стране – в области образования, здравоохранения, обеспечения жильем и пенсиями.
   Но Израиль находится не на Скандинавском полуострове.
   Понятно, что их расходы на безопасность несопоставимы с нашими, но есть и много схожего между Израилем и скандинавскими странами: это маленькие государства, часть из которых не так давно были не в лучшем экономическом положении, чем мы. То что мы много тратим на оборону – факт. Но вопрос в том, как распределяются все остальные поступления в бюджет. А распределяются они так, что пропасть между различными слоями населения только растет. Я не считаю выдачу пособий решением всех проблем, я говорю о том, что в цивилизованной стране у людей должно быть гарантированное образование, жилье и пенсии. Ответственное государство должно заботиться о том, чтобы никто из его граждан не оказался на улице, а это возможно достигнуть только с помощью налогообложения состоятельных слоев населения. Другого пути нет. Правые, в частности Нетаниягу, считают, что чем меньше будут налоги, тем выше станет предпринимательская активность, это придаст новый импульс экономике, что, в свою очередь, приведет к увеличению количества рабочих мест. И все будут довольны и счастливы.
   Проблема только в том, что на практике эта теория нигде не оправдалась. Состоятельные люди, когда им приходится решать, создать ли еще одно рабочее место и дать рабочему все социальные права или сыграть на бирже, выбирают биржу. В США разрыв между богатыми и бедными известен.
   Я – не социалист, а социал-либерал, приверженец так называемого «третьего пути», на котором состыковываются свободный рынок и социальная справедливость. Я – не пацифист, а миротворец, который считает силовой метод решения конфликтов легитимным для самозащиты, но самым крайним решением. Только пацифисты изначально против любого применения военной силы. Я думаю, что такая возможность должна быть у государства всегда – любая страна, согласно всем международным нормам, имеет право на самозащиту. Я – не Герцль и не Бальфур палестинского народа и никогда не грезил созданием палестинского государства. Я – сионист, который хочет жить в демократической стране с еврейским большинством, в очерченных и признанных мировым сообществом надежных границах и без перманентной угрозы войны. Именно для этого я вел переговоры и разрабатывал соглашения.
   Быть может, я вижу себя идеологом новых «Норвежских соглашений». Если в 90-х годах я был в самом центре переговоров, то сейчас я в стороне. И, тем не менее, я постоянно нахожусь в процессе диалога: либо что-то предлагаю, либо о чем-то пишу. «Женева» тоже была личной инициативой, а впоследствии превратилась в модель мирного урегулирования, которую принимают в расчет при любых официальных переговорах.
   И все-таки за всю историю существования государства еще не родился лидер, который решился бы раз и навсегда положить конец ближневосточному конфликту.
   Наши лидеры боятся момента истины, боятся того, что вот сейчас придется сделать решающий шаг и поставить свою подпись под документом, который – иди, знай, – как потом будет расценен историей. Они боятся этого инстинктивно и если только могут этот момент отодвинуть, то так и поступают, ибо не знают, чего заслужат от потомков – то ли лавров де Голля, то ли свалки истории. Этот страх заставил Рабина заключить промежуточные, во всех отношениях, норвежские соглашения. Это заставило Барака в последний момент отказаться от мирного договора сначала с сирийцами, а затем с палестинцами. Это заставило Ольмерта ни о чем конкретном не договориться в Аннаполисе, хотя он сам же, еще до провала переговоров в Кемп-Дэвиде, говорил мне, что понимает необходимость раздела Иерусалима.
   В такой же ситуации – страха перед слишком резкими историческими переменами – оказался и Амрам Мицна, став лидером Аводы. На следующий же день после его победы на праймериз 2002 года я с ним встретился и рассказал о Женевской инициативе. Я тогда предложил ему возглавить израильскую группу и уже с готовым проектом мирных соглашений идти на предстоящие всеобщие выборы. Другого шанса победить Шарона у Мицны не было. Он заинтересовался планом, сказал, что должен подумать, а через несколько дней позвонил и признался, что это слишком большой риск. Так, люди, которые ищут мира, когда он бывает на пороге, начинают понимать, что за это придется дорого платить. И тогда они задаются вопросом: а зачем платить именно им, и почему именно сейчас?!
   Может быть, когда «демографические» часы начнут столь очевидный обратный отсчет, что его нельзя будет не заметить (хотя это происходит и сейчас), то и наши лидеры станут храбрее. Возможно, кто-то хоть тогда спросит себя: неужели при мне дело дойдет до того, что здесь будет палестинское большинство? И, может быть, этот кто-то не захочет войти в историю именно тем премьером, который это допустил. В конце концов, ведь страх перед историческими переменами не обусловлен ни одним законом природы, а это значит, что что-то может измениться. Да, такое случилось с Рабиным, с Бараком, с Ольмертом, Мицной, но вовсе не обязательно, чтобы так продолжалось бесконечно. Тем более что времени уже почти не осталось. Потом, хоть у меня и нет ни малейших сомнений в том, что с обеих сторон деструктивные тенденции сильнее конструктивных, настанет момент, когда и те, и другие поймут, что иного выхода кроме достижения договоренности не существует. Это может случиться тогда, когда премьер-министр Израиля поймет, что очередной хозяин Белого дома может быть менее сочувствующим нашему пребыванию на территориях, чем его предшественники. Или тогда, когда у палестинского руководства не будет другого шанса удержаться у власти. Мне лично совершенно безразлично, какие именно мотивы побудят к заключению окончательной договоренности – лишь бы она была достигнута. Я подталкиваю к миру и пытаюсь убедить окружающих, а в особенности тех, кто находится у руля государства, что если они не сделают этого сегодня, то завтра придется платить гораздо большую цену. В середине 80-х Перес и король Иордании Хусейн договорились об «иорданской опции» для палестинцев. Израильский премьер Шамир ее отверг. Очень скоро эта опция стала нереальной. В середине 90-х моя договоренность с Абу Мазеном предусматривала оставление большинства поселений на территориях Иудеи и Самарии. Спустя десять лет, даже правый Ликуд готов был принять такое соглашение, но время было упущено. Чем дальше, тем более возрастает цена за мирное урегулирование.
   Католики и протестанты в Северной Ирландии 37 раз договаривались о прекращении огня, и 36 раз перемирие было нарушено, а кровопролитие возобновлялось. Но никто из-за этого не отказался от естественного стремления людей к мирной жизни, которая, в итоге, была достигнута. Да, не все, кто находятся в Израиле у власти, хотят или способны вести переговоры. Не всегда и арабские лидеры способны на принятие мудрых решений. Нам раз за разом приходится испытывать разочарования – ничего иного в сложившейся ситуации и ждать не приходится, – но разве это означает, что не надо договариваться вообще никогда?! Все искусственные идеи добровольного или насильственного трансфера или обмена заселенными территориями – это иллюзия, которая никогда не воплотится в жизнь. Что же тогда остается?
   Но я верю в возможность истинного мира на Ближнем Востоке.
   Если бы я был уверен в обратном – что мира на Ближнем Востоке быть не может по определению – я бы не жил в Израиле. Я не понимаю, как люди, не верящие в возможность мирного урегулирования, при этом здесь остаются. Что они говорят своим детям – что те никогда не будут жить спокойно?! Что им и их потомкам всю свою жизнь придется воевать? Герцлю и в страшном сне бы не приснилось, что еврейскому государству придется перманентно, вот уже более 60 лет, воевать за право на существование – не для этого оно было создано, не об этом он мечтал. В конце концов, евреи живут более спокойно и зажиточно в большинстве других стран мира. А сионизм был реализован на нашей исторической родине для того, чтобы гарантировать нам жизнь в своей стране. Жизнь, а не постоянную борьбу за выживание. И если я пойму, что это невозможно, то я буду считать себя не вправе говорить будущим поколениям, чтобы они здесь оставались. Если я пойму, что перманентная война с соседями и государство без границ, с непризнанной мировым сообществом столицей – это единственное условие нашей жизни, то это будет одним из самых ужасных открытий лично для меня. Если бы я не верил, что здесь будет мир, то я бы никому не советовал здесь оставаться – включая моих собственных детей.
   В течение многих-многих лет, если бы меня разбудили посреди ночи и спросили, в чем состоит решение конфликта, я бы, не задумываясь, ответил, что в создании иордано-палестинской конфедерации. Я и сейчас не против этого, но готов поддержать любую идею мирного сосуществования двух народов, которая обеспечит безопасность Израиля и, вместе с тем, не будет ущемлять права палестинцев. Сам по себе мир или завершение оккупации территорий для меня вовсе не являются сверхзадачей или самоцелью. Меня всегда удивляли две вещи: как меня можно подозревать в том, что я защищаю интересы противоположной стороны, и какой же я на самом деле эгоист, что единственная цель, которую преследую, это гарантированное нормальное существование Израиля как еврейского демократического государства. Но если мы продолжим вести ту политику, которая укоренилась с 1967 года, то еще совсем немного времени – и восточнее реки Иордан будет проживать не еврейское, а палестинское большинство. И тогда существуют два варианта: либо это будет еврейское, но уже недемократическое государство, в котором меньшинство будет руководить большинством, чего международное сообщество нам не позволит, да и я не хотел бы жить в такой стране; либо это уже не будет еврейское государство, в котором я тем более не хотел бы жить. Третьего попросту не дано. Меня всегда удивляет, как люди, которые ратуют за сохранение единого и неделимого Израиля, не понимают: то, чего они добиваются, это уже не сионизм, а пост-сионизм, который означает начало конца. А для меня высшая цель – это существование государства, в которое каждый еврей мира сможет приехать (или не приехать) в любой момент, когда он этого захочет (или не захочет). Это навеяно травмой 30-х годов прошлого века, когда перед началом Второй мировой войны практически не осталось страны, включая Палестину, готовой принимать евреев. А ведь всем было понятно, что при нацистском режиме их ожидала верная гибель. Я не понимаю, как после такой трагедии кто-то еще может не хотеть существования еврейского государства, которого не будет, если мы не откажемся от территорий. Это забота о нас, а не о них, это не мой или чей-либо путь, это – единственный выход. И мне все равно, каким именно способом он будет достигнут. Пусть это будет иордано-палестинская конфедерация, пусть это будет палестинское государство, пусть это будет что угодно, но только, чтобы у нашего народа была своя страна.
   Если же мирный договор с палестинцами невозможен, с чем я категорически не согласен, то выход в окончательном размежевании. Это – худший вариант, так как уходя, мы ничего не получаем взамен, но если мир невозможен, то я сторонник односторонних мер. Главное, чтобы у нас были четкие признанные международным сообществом границы, территория, которая принадлежит нам и никому иному, а что будет твориться за ее пределами, мне совершенно безразлично. Они, кстати, все равно в той или иной степени будут максимально приближены к границам 67-го года. И, помяните мое слово, в итоге у самого правого лагеря не будет иного выхода, как уйти с большей части оккупированных территорий, и правые это и сделают – тогда, когда поймут, что иного пути сохранения еврейского государства просто не осталось. Произойдет все то же самое, что произошло с Пересом уже много лет назад и совсем недавно и с Шароном: он строил поселения, а потом сам же их и разрушил, когда оказался перед историческим выбором.
   Мы с вами воочию видели размежевание, а кто-то и участвовал в нем.
   Тогда я был категорически против этого плана, разъясняя везде, где только было можно, что это ошибка. Люди не понимали, как я могу выступать вместе с одним из лидеров национально-религиозного лагеря Эфи Эйтамом и говорить с ним в один голос. Я считал, что уходить, ничего не требуя и не получив взамен, просто глупо. И что таким образом мы только усилим ХАМАС вместо того, чтобы поддержать умеренных прагматичных лидеров автономии. В МЕРЕЦ все время обдумывали, что с этим делать – как голосовать по вопросу о размежевании. Бывший глава партии Йоси Сарид, к примеру, вообще не относился к этому серьезно. Он категорически отказывался верить, что план Шарона будет реализован, он был уверен, что в итоге ничего не произойдет и никакие израильские поселения в секторе Газа не будут демонтированы. Но это случилось и, более того, мы в МЕРЕЦ это поддержали. Для меня лично ситуация сложилась вообще парадоксальная: я оставил Аводу из-за ее вступления в правительство национального единства под руководством Шарона, а в итоге сам же поддержал это правительство, да еще и в том, что считал неправильным! Это было тяжело, но во имя размежевания, которое я ни тогда, ни сейчас не считаю лучшим выходом, я это сделал.
   В марте 2005 года Шарон пригласил меня к себе – после 18 лет, в течение которых мы ни разу не разговаривали с глазу на глаз. Эта встреча оставила у меня тяжелый осадок. Говорил в основном я, он больше слушал. Я сказал, что высоко ценю его решение о выходе из Газы, но что еще есть время сделать это не в одностороннем порядке, а на основе договоренности с Абу Мазеном. Я сказал, что через два месяца после избрания это может обеспечить новому палестинскому лидеру то самое главное, в чем он нуждается, и что ему даже не снилось – политическое урегулирование в Газе. Что это укрепит позиции Абу Мазена, а дальше нам будет с кем договариваться. Кроме того, я предостерег Шарона, что в случае нашего ухода ХАМАС может взять власть в Газе, и показал ему тот пункт Норвежских соглашений, в котором сказано, что человек или организация, призывающие к террору, не могут участвовать в выборах в автономии. На что он ответил: «Я уважаю твои идеалы и борьбу за мир. Но разница между нами состоит в том, что ты в это веришь, а я считаю, что мир с арабами невозможен». Он не сказал с «палестинцами или сирийцами», он сказал «с арабами». И тогда я вдруг понял, почему он в свое время не поддержал даже мирный договор с Иорданией – все это казалось ему ненастоящим, он арабам не верил. А раз так, то он предпочитал односторонние меры. Для урегулирования надо идти на компромиссы, а коль скоро оно невозможно, то зачем чем-то поступаться, когда можно просто отгородиться? Конец нашей беседы вообще стал для меня неким подобием холодного душа. «Несмотря на то, что я понимаю всю проблематичность демографической ситуации, несмотря на то, что я знаю, что надо выйти из Газы, мир, при этом, невозможен», – сказал он. Я думаю, что это самый настоящий пост-сионизм, и меня это пугает.
   Шарон – вообще из другой оперы. Он никогда не верил в вероятность мира. Момента истины он не побоялся по той простой причине, что с его точки зрения этот момент и не наступал вовсе. Ему нечего было терять, он ничего не отдавал взамен, он просто ушел оттуда, где больше нельзя было оставаться. И он это понял. А народ его поддержал. Потому я и говорю, что в итоге сами правые политики в дальнейшем и пойдут на то, что они сегодня называют «недопустимыми территориальными уступками». Так будет с Иудеей и Самарией, так будет и с Голанами.
   Если Женевскую инициативу поддержали 39 % израильтян, то представьте себе, что бы было, если бы с этой же программой официально выступило правительство Израиля. Если бы это соглашение было подписано от имени государства, за него бы проголосовало намного больше народа. Любой мирный договор, предложенный обществу премьером Израиля, обречен на успех. Израильское общество было против ухода из Синая, об этом кричали на каждом углу, но когда Бегин представил это решение от имени правительства, то народ его поддержал. Шарон имел бешеную популярность из-за размежевания, которое вовсе не является мирным договором, но народ поддержал хотя бы такой путь относительного урегулирования. А все, кто приходит к власти, тем более понимают, что иного пути кроме урегулирования просто нет. Если бы Шарон еще немного остался у руля правления, он бы провел размежевание в Иудее и Самарии, если бы у Нетаниягу было чуть больше времени, он бы ушел с Голан, если бы Ольмерт не решил уйти в отставку, он бы, возможно, пошел и на то, и на другое, так как альтернативы мирным договорам не существует.
   А сейчас этот мир действительно ближе чем когда-либо, и не только с Сирией и палестинцами, но и со всеми арабскими странами. Я не знаю, как долго такая возможность еще просуществует, и поэтому считаю, что этот момент нельзя упускать, ибо он может стать настоящим моментом истины.

Об авторах

Йоси Бейлин

   Йоси Бейлин родился 12 июня 1948 года в Петах-Тикве в разгар войны Израиля за независимость. Через несколько месяцев семья переехала в Тель-Авив, где он провел свое детство и юность.
   Учился в школе «Эхад ха-ам» и затем в гимназии «Герцлия» в Тель-Авиве. В 12 лет становится юным корреспондентом в молодежной секции на радиостанции «Голос Израиля», а годом позже – корреспондентом по вопросам юношества в газете «Маарив ле-ноар». Параллельно участвует в работе юношеской театральной студии при национальном театре «Габима».
   1966–1969 – служба в рядах ЦАХАЛа, связист. Принимал участие в боях в Шестидневной войне, а также в Войне на истощение. Закончил срочную службу в чине старшего сержанта при генштабе ЦАХАЛа.
   1969–1977 – журналист и член редколлегии газеты «Давар». Одновременно учеба в университете Тель-Авива на факультетах политических наук и еврейской литературы.
   1973 – участие в войне Судного дня.
   1973–1985 – продолжение учебы и преподавание в Тель-Авивском университете, которое совмещается с работой журналиста, а затем политической деятельностью.
   1977–1984 – руководитель пресс-службы партии Авода, один из ближайших помощников председателя партии Авода Шимона Переса.
   1981 – защищает степень доктора политических наук при Тель-Авивском университете.
   1984–1986 – секретарь правительства национального единства под руководством Шимона Переса.
   1986–1988 – генеральный директор министерства иностранных дел Израиля.
   1988–1990 – впервые избран в Кнессет, заместитель министра финансов.
   1990–1992 – депутат Кнессета, член комиссии по иностранным делам и обороне, а также комиссии по алие и абсорбции.
   1992–1995 – заместитель министра иностранных дел Израиля. На этой должности инициирует Норвежские соглашения, положившие начало нормализации отношений с палестинцами, а также устанавливает дипломатические отношения Израиля с Ватиканом.
   1995 – в июле этого года назначается министром экономического планирования Израиля. Продолжение переговоров с палестинцами с целью заключение договора об окончательном урегулировании. Достигает неофициальных договоренностей с заместителем председателя палестинской автономии Абу Мазеном о плане окончательного урегулирования с палестинцами, которые не были воплощены в жизнь из-за убийства Ицхака Рабина в ноябре того же года.
   1995, ноябрь – после убийства премьер-министра Ицхака Рабина назначается Шимоном Пересом министром при министерстве главы правительства. Фактически исполняет обязанности заместителя главы правительства.
   1996–1999 – депутат Кнессета, член комиссий Кнессета по законодательству, иностранным делам и обороне. В это время инициирует программу выхода армии обороны Израиля из Ливана, а также «национальное соглашение» накануне начала переговоров с палестинцами об окончательном урегулировании между представителями правых и левых политических сил в обществе, нашедшее итоговое отражение в документе Бейлин-Эйтан.
   1999 – министр юстиции Израиля в правительстве Эхуда Барака.
   2000 – назначается Бараком также министром по делам религий с целью подготовки законодательной базы для закрытия этого министерства.
   2003 – вместе с Ясиром Абед Раббу инициирует совместные договоренности между израильскими и палестинскими общественными деятелями, получившими название Женевской инициативы. Эти договоренности по сути представляют из себя развернутую модель соглашения о постоянном урегулировании между Израилем и палестинцами. Впервые после начала интифады Аль Акса в 2000 году представители обеих сторон доказали, что диалог между ними возможен, как возможно и окончание израильско-палестинского конфликта.
   2004–2008 – председатель партии МЕРЕЦ, с 2006 года – депутат Кнессета от этой партии.
   В 2008 году, накануне парламентских выборов, заявил о своем уходе из политики. На сегодня возглавляет созданную им коммерческую фирму «BEILINK», оказывающую консалтинговые услуги в сфере международного бизнеса.

   Автор 12 книг на иврите, многие из которых были переведены на английский и другие языки.
   Женат, имеет двоих детей и двух внуков. Проживает в Тель-Авиве.

Нино Абесадзе

Дочь известного грузинского кинорежиссера Отара Абесадзе, Нино Абесадзе долгие годы мечтала пойти по стопам отца. Работала на киностудии «Грузия-фильм», а телевидение и журналистика было последнее, что ее интересовало в жизни. Но по иронии судьбы, уже учась на факультете филологии Тбилисского государственного университета, Нино совершенно случайно стала журналистом и именно на телевидении. С 1990 до 1996 она была одной из самых популярных репортеров, а затем и ведущих актуальных и информационных программ на Грузинском государственном телевидении. За это время она стала автором десятков интервью с ведущими политиками и государственными деятелями мирового масштаба, среди которых были Михаил Горбачев, Борис Ельцин, Джеймс Бейкер, Эдуард Шеварднадзе и даже бывший президент Ирана Рафсанджани. В 1996 году она репатриировалась в Израиль. Когда перед посадкой в самолет ее дочь спросила, чем она будет заниматься в Израиле, Нино ответила, что чем угодно кроме журналистики. И снова не сдержала слова. Уже через несколько месяцев после репатриации она работала одной из ведущих информационно-аналитической передачи «Сегодня» на 33 канале телевидения. Затем была репортером программы «Иерушалаим» на Общественном телевидении и корреспондентом газеты «Новости недели». Состояла в Общественном совете директоров 2-го канала. Была автором и ведущей первой русскоязычной передачи «Акцент» на 10-м канале. С 2003 года Нино является политическим обозревателем газеты «Вести» из концерна «Едиот ахронот». Параллельно выступает комментатором на 10-м канале израильского телевидения.

Вклейка

С родителями и старшим братом Яноном. 1950 год.

«Дом на улице Калишер».

Йоси. Октябрь 1967 года.

Визит премьер-министра Великобритании Маргарет Тэтчер в Израиль. 1987 год.

В гостях у Франсуа Миттерана. Париж, 1981.

Глава правительства Шимон Перес, посол Израиля в ООН Биньямин Нетаниягу, его заместитель Арье Левин и секретарь правительства Йоси Бейлин на встрече с Генсеком ООН Пересом де Куэльяр. 1984 год, Нью-Йорк.

«Мальчики в блейзерах» Переса на встрече с вице-президентом США Джорджем Бушем-старшим. Слева направо: Ури Савир, Йоси Бейлин, Нимрод Новик. 1984 год.